Братья. Книга 3. Завтрашний царь. Том 2 Мария Васильевна Семёнова
        Волкодав и его мирБратья #3Миры Марии Семеновой
        Долгожданное продолжение истории о братьях, начатой романами «Тайный воин» и «Царский витязь»!
        Второй десяток лет длится зима, постигшая мир после космической катастрофы. Всё свирепее метели, всё беспощаднее морозы, но люди живут, путешествуют, отстаивают каждый свою правду…
        Линии судеб героев неуклонно указывают на город Шегардай.
        Сюда прибывает официальный престолонаследник: успешное правление в городе, где когда-то властвовал его отец, должно открыть юноше дорогу к царскому трону. На праздник стекаются самые разные люди, в том числе потешники-скоморохи. Кто заподозрит, что молодой витязь, охраняющий лицедеев, тоже имеет право на державный венец?
        Хромой раб, творец удивительных песен, решается на побег. За стенами Шегардая у него остались недоделанные дела, неотданные долги…
        А бесконечными морозными пустошами бегут на лыжах два тайных воина. Они везут на север запечатанное письмо. Быть может, в нём приказ о расправе над семьёй их сгинувшего наставника?
        Мария Семёнова
        Братья. Книга 3
        Завтрашний царь. Том 2
        Доля пятая
        «Хасины идут!»
        Ознобиша бродил вдоль стены, обтянутой старинными тканями. В тесноватой передней третьего сына не было резных полок с тленом древних добыч. Здесь жила молодость, устремлённая к свершениям, а ковры на полу лежали почти всегда свёрнутыми, чтобы шёрстку не сминали сапоги воинов, не забивали опилки. Как же Ознобише нравилось здесь!..
        Седмицу назад Эрелис сказал ему:
        - Твоё разыскание касается судеб праведных. Долг обязывал меня предложить владыке сотворить подношение перед ступенями трона.
        То есть там, где рукотворную ветвь обнимала привидевшаяся верёвка. Ответ мог быть только один.
        - По воле государя этот райца объявит добытую правду там, где государю будет угодно…
        Хотя в груди вдруг стало пусто. Совсем ненадолго.
        Глаза Эрелиса блеснули пониманием, сочувствием, хитрецой.
        - Увы, - вздохнул царевич. - Здоровье великого брата требует сберегать его силы для державных забот, не расточая на… дела старины, неизвестно зачем поднятые из праха. Твой труд затрагивает лишь меня и мою ветвь, поэтому ты поднесёшь его здесь. Слушай же: вот кого нам следует оповестить…
        Перечисление легло в память, на услужливо подставленный невидимый лист. Девки-снегурки улыбнулись издалека.
        Вчера сенные прислужницы мало не языками вылизали каменный пол, а молодые рынды задали трёпку коврам. Харавониха ругалась, как прачка, самолично гоняя приспешников на поварне, а дядька Серьга лез в петлю, обнаружив, что выходной кафтан Эрелиса безнадёжно сселся в плечах.
        Так, по крайней мере, рассказывала Нерыжень, когда они с лохматым мезонькой встречали райцу из Книжницы. Ознобиша слушал рассеянно. Больше внимал звучанию милого голоса. И смутно завидовал людям, для которых завтра будет просто днём среди дней.
        …Царский райца похаживал взад-вперёд, следил бег узора на старинной парче, горевал о вылезшей нитке, словно это было самое главное в жизни. Сам понимал, что к вечеру улыбнётся нынешнему смятению.
        К вечеру, может, и пальцы саднить прекратят. С утра Ознобиша их изрядно намял, проверяя скоропись Ардвана. Сын рыбака держал писало, как краб клешнёй. От этакой хватки приходили в отчаяние учителя Невдахи, пусть Ардван и записывал быстрее, чем они могли говорить.
        Молодому райце всё было мало.
        - Не просто слово за слово! Ты беседу тела мне улови! Взгляд, усмешку, взмах рукава! Всё отметь! Чтобы внуки Эрелиса, листая дееписания, как бы сидели здесь, среди нас…
        Ардван, уверенный в своём досужестве, слушал сперва снисходительно. Потом заразился страхами Ознобиши. Взялся вертеть в пальцах писало, как Чёрная Пятерь учила вертеть ножи. Спохватился, оставил, пожаловался:
        - Схвачу, что успею, только… Я же краснописец простой. Не мазила из переулка…
        Хлёсткие отклики на события жизни вправду являлись на стенах пещерника со сверхъестественной быстротой.
        Но не быстрей, чем мысль Ознобиши. Он тотчас приказал:
        - Значит, завтра мне приведёшь такого мазилу. А лучше двух-трёх. Возьмёшь молодых. Скажешь нашим мезонькам из котелка, они знают, кто зол с красками.
        Ардван робел, потрясённый важностью орудья. Ознобиша мял ноющую кисть, отчего та ещё хуже болела, и каял себя, зачем они с Ардваном не подумали о рисовальщике полгода назад.
        Сейчас Ардван в сотый раз поправлял ремешок доски для письма. Рядом, на низкой скамеечке, примостилась Вагурка. Ей поручили бархатную подушку с подношением Ознобиши, итогом его исканий и озарений. У колена стопкой лежали чистые церы, чтобы сразу хватать их и подавать скорописцу. Девушка сидела очень прямо, глядя в пол, как надлежит скромнице. Нерыжень успела выучить её даже с опущенным взором всё замечать, что происходило вокруг.
        Милая Нерыжень!.. От неё к Ознобише золотой прядью тянулось тепло. «Всё будет хорошо, Мартхе! Всё будет хорошо…»
        И незримая рука гладила по голове, по вечно растрёпанным пепельным волосам.
        Царевна Эльбиз невозмутимо поднимала и опускала бёрдо. Ткала пояс в четыре цвета, привычно подвязав холостой конец нитей к ножке братниного важного кресла. Старый Невлин, толковавший царевичу о каком-то чудесном подарке, нет-нет да обращал на воспитанницу взгляд, полный укоризны. Дело ли завтрашней невесте, послезавтрашней матери великих наследников, слушать о распрях и оговорах былого!
        - Это честь и память семьи, - ответил Эрелис на увещания старика.
        Между прочим, сокровище Андархайны было не одиноко. Рядом попирала подушки царевна Змеда. С неё Ознобиша когда-то начал свои расспросы, должна же она была встретить их завершение? Обширная, в неизменном чёрном сарафане, Змеда шепталась с боярыней Алушей. Сам Ардар Харавон что-то так же тихо и почтительно объяснял царевичу Хиду. Бледный восемнадцатый сын, кажется, не вполне понимал, на что ему шегардайские были. Зачем пришёл? Ждал угощения?..
        А прямо за Хидом, на почтительном удалении от круга знатнейших, сидел тот, кого райца предпочёл бы здесь вовсе не видеть. Летописец Ваан улыбался с видом учителя, готового радоваться успехам ученика. Рядом сутулился внук, наперёд зябнувший при мысли о шегардайской дороге. Влиятельный дед всё-таки снарядил его в Левобережье. Обустраивать дворцовую книжницу, разбирать местные грамотки… буде таковые найдутся…
        …Нет уж, лучше вникать в узор на тканом ковре. А то недолго забыть, о чём речь держать собирался…
        Ждали Гайдияра.
        Выскирегцы отмечали время по высоте воды в морских колодцах. Дыхание Кияна оставалось размеренным, рога на исаде уже прокричали полдень, но Гайдияр не спешил.
        - Государь… - Напряжённый слух Ознобиши различил тихий голос Невлина. - Ты созвал цвет Андархайны, но старшим не много чести в том, чтобы ждать младших.
        Это была изрядная дерзость, поскольку сова орлу не указ. Если дойдёт до Гайдияра, а до него ведь дойдёт… «Чего мне бояться? - как бы говорили поблёкшие, некогда ореховые глаза старца. - Я своё прожил…»
        Эрелис держал на руках красавицу Дымку. Кошка нежилась, тянула мягкую лапку, гладила хозяина по щеке. Эрелис негромко ответил:
        - Я созвал праведных ради свершения моего райцы. Недавно я чуть не потерял Мартхе и вновь обрёл его лишь благодаря отважному брату, отдавшему силы в стремительном переходе. Если Меч Державы не прибыл к оглашённому сроку, я верю важности дел, ему помешавших.
        Невлин отвесил низкий, повинный поклон. От Ознобиши не укрылся взгляд царевича, брошенный в дальний угол передней. Там стояла дуплина, обёрнутая тонкой рогожей. Эрелис шутил, что точит её словно шашень - всяк день понемногу. Морёный кряж успел стать лёгким и кружевным, как баснословный дворец. В красные окна смотрела история Андархайны. Первоцарь, Аодх Великий, Гедах Пузочрев… За рукодельем царевича следил весь Коряжин, люди пытали слуг и охрану, передавали чурбачки красивого дерева - впору лишний возок снаряжать!
        Резцы и подпилки утешали Эрелиса, избавляли от тоски и тревоги. Он и теперь был бы рад усеять пол стружками. О каком подарке толковал ему Невлин, чем в смущение вверг?..
        Змеда положила в корзинку заполненное веретено, взяла новое.
        На поясе, что ткала Эльбиз, оживали репейчатые узоры.
        Эрелис пощекотал Дымку, вздохнул и воссел на свой домашний столец. Неудобный, с прямым жёстким отслоном. С витым поручнем, где висела золочёная плеть.
        Тотчас умолкли все голоса.
        Ардван подхватил писало.
        Ознобиша стиснул больную руку здоровой, ожидая повеления говорить.
        Тут извне долетели голоса, стремительные шаги. Бухнула тяжёлая створка, взлетела толстая занавесь, вошёл Гайдияр.
        Вот как ему удавалось время подгадывать?
        Он с братской почтительностью поклонился Эрелису. Кивнул младшему царевичу и боярам, вскочившим и согнувшимся при виде четвёртого сына.
        - Надеюсь, я избежал хоть половины вступного слова? - обратился он к Эрелису, с видимым удовольствием садясь в груду подушек подле важного кресла. - Твой ев… твой райца, великий брат, неплохо закладывает подстенье, возводя свою правду, но достигает сути так долго, что можно состариться, дожидавшись. Утешь меня, он добрался хотя бы до Йелегена Второго? Или всё талдычит тебе о ранних Гедахах?
        Ознобиша сглотнул. В горле противно пискнуло. Эрелис смотрел на него, серые глаза улыбались.
        - Правду молвить, отважный брат, мы не известны были о твоём желании подоспеть к решительной битве. Мы ждали тебя, чтобы протрубить в рога ополчения.
        Гайдияр закатил глаза и с шуточным стоном откинулся на подушки.
        - Итак, правдивый райца… - снова заговорил Эрелис. - Когда-то давно я спросил тебя, отчего в Шегардае мне верят во имя отца, славного благодетельным правлением, а в Выскиреге я прозываюсь ворёнком.
        Невлин сдавленно охнул.
        - Надо было мне сразу про непотребство сказать, - зевнул Гайдияр. - Я бы переловил болтунов и задал плетей, а самых бесчинных отправил каяться над волнами. - И хохотнул. - Да и райца сберёг бы портки, что по твоей милости в Книжнице просидел.
        Восемнадцатый царевич подхватил было веселье, но Гайдияр оглянулся через плечо, и Хид, кашлянув, смолк.
        Эрелис медлительно кивнул:
        - Ты прав, смелый осрамитель нечестия. Поносные речи о праведных непозволительны. Однако твоя карающая рука, сбив худые вершки, не тронула бы корешков. Я воззвал к проницательному разуму Мартхе из желания знать, чем питаются корни злословия. Мне править Шегардаем, я хочу взращивать то доброе, что сеял там мой отец, и убежать… самой возможности превратного истолкования моих дел.
        Ознобиша быстро покосился на Ардвана. Сын рыбака не подвёл. Рука носилась над церой, испещряя воск маковым семенем летучих письмён. Ардван изредка вскидывал глаза, взгляд был острый, цепкий. «А ведь мы стоим у начала великого дееписания, - подумал вдруг Ознобиша. - Первый камешек возлагаем. Кто разглядит его, когда поднимутся башни?»
        - Значит, таково моё счастье, - горестно вздохнул Гайдияр. И сгрёб под спину подушки. - Окажи милость, великий брат! Уж ты пни сапожком, если на двенадцатом Гедахе меня вдруг дрёма возьмёт.
        «Откуда узнал, что я Двенадцатого помяну?..»
        Эрелис кивнул.
        - Теперь наш малый круг воистину полон. Говори, райца. Я желаю услышать твою правду.
        Ознобиша прикрыл глаза веками. «Первый камень в подстенье…»
        - Итак, - произнёс он, - по воле моего государя и во славу древних правд, вручённых этому райце наставниками и книжной наукой, я начинаю. Да склонят к нам ухо Боги доблестных праотцев и Владычица, карающая всякую ложь!.. Во дни благородного Первоцаря, соимённого завтрашнему правителю Шегардая…
        Гайдияр шумно вздохнул.
        - Не прогневайся, государь! - ворвался в сосредоточение райцы торопливый голос Ваана.
        Ознобиша вздрогнул, распахивая глаза. Нарушение обряда требовало чрезвычайной причины!
        К старому книжнику обернулись все, кроме заменков.
        Эрелис спросил невозмутимо:
        - Что встревожило тебя, умудрённый наставник?
        Ваан с трудом разогнул колени.
        - Ты волен в моей седой голове, но святой долг учёности обязывает меня… Юный райца сразу начал с ошибки… страшусь внимать дальнейшему, не поправив услышанного…
        Дымка зевала во всю пасть, заново устраиваясь на любимых коленях. Молодые кошки разгуливали по коврам, ловили веретено Змеды, играли с золотым хвостом плети.
        - В чём ошибка? Укажи.
        - Неопытный райца назвал минувшего и будущего царей «соимёнными», запамятовав, что держит речь о высочайших особах. Рассуждая о государях, следует почтительно величать их «тезоимёнными». Иное недопустимо.
        Гайдияр вроде намерился говорить, но Эрелис поднял руку.
        - Я не слышал от моего райцы ни единого слова, произнесённого безрассудно. Как было на сей раз, добрый Мартхе?
        Ознобиша поклонился:
        - В замечании умудрённого бытописца есть правда, но примем во внимание цели орудья, коего был удостоен этот слуга. Трудись я над книгой для убеждения простецов, я, несомненно, назвал бы государей «тезоимёнными». Однако разыскание совершалось лишь для моего повелителя и для тех, кого ему будет благоугодно уведомить. Оттого я счёл должным высветить не величие упомянутых, но единство крови и сердца, посрамляющее века. Я хотел, чтобы внимающим предстали двое мужей, стоящие плечом к плечу. В знак близости я и назвал их «соимёнными».
        Эрелис кивнул:
        - Продолжай, правдивый Мартхе.
        - А ты, старая каверза, запри-ка лучше рот на замок, - добавил великий порядчик.
        Негромко сказал, но в светлых седеющих волосах как будто искра мелькнула. Ознобиша неволей вспомнил Галуху, смертельно трусившего Гайдияра. И то, как по исаду бежала волна сдёрнутых шапок, согнутых спин. Тень власти, древней и даже в милости - страшной… Показалось или нет, будто в чистых жирниках чуть дрогнуло пламя?
        Ваан побелел и сник мимо подушек, шепча о помиловании.
        - Итак, - с удовольствием повторил Ознобиша, - во дни благородного Первоцаря, соимённого завтрашнему правителю Шегардая, у андархов случился разлад с племенем, ныне именуемым Прежними. Здесь мы не будем судить об этом разладе. Отметим лишь, что Прежних нередко мнят дикарями, чуждыми закона и власти, однако давние грамоты, обретённые в Книжнице, утверждают иное. Слава андархов в победе над сильным народом, а не в напраслине. Прежние постигали ход звёзд и возводили гордые крепости, а в битву их водили цари.
        Из маленькой прихожей, из-за толстых занавесей и наружной двери, раздались шаги, приглушённые голоса. Ознобиша слегка встревожился. Страже ещё не время было передавать копья. Великан Сибир неслышно скользнул к выходу. Скрипнул засов. Рында вернулся, ведя Обору. При виде полусотника Гайдияр мгновенно вскочил и, не спрашивая позволения «великого брата», вместе с Оборой исчез за дверьми.
        Ознобишу толкнуло предчувствие. Его речь нарушили уже во второй раз. Жди третьего. Да кабы не оконечного.
        Голос Эрелиса вскроил общее замешательство:
        - Что там, Сибир?
        - Прости, государь, Обора не сказывал, - виновато прогудел сын кружевницы. - Воеводу ему зови, да и всё. - Подумал, добавил: - Последний раз они так полошились, когда сеггаровичи с ялмаковичами хлестаться надумали… не серчай, государь.
        Ваан картинно заслонился ладонью. Что за обращение! Недопустимо!
        Эльбиз вскинула голову. «Дядя Сеггар пришёл?..»
        Ардван сосредоточенно записывал.
        Эрелис кивнул.
        - У защитника столицы множество дел, важность коих превыше бесед о прошлом семьи. Думается, известия всяко не минуют нашего слуха. Продолжай, райца.
        - Обычное предание усматривает у Прежних лишь вожаков, избираемых на время войны, - сказал Ознобиша. - Мы же, следуя правде, намерены говорить именно о царях, ибо вновь открытые записи прямым словом гласят о наследовании венца. Итак, оружной дланью Первоцаря был повергнут последний государь Прежних. Бездна времени являет нам поединок двоих Орлов: Эрелиса и Орао. Побеждённый оставил младенца-сына. Вдова же его… - Ознобиша вздохнул, - от людей звалась Олорицей, что на старом языке значит «лебедь».
        Он остановился перевести дух. Царевна Эльбиз, опустив бёрдо, хмуро и отрешённо смотрела перед собой. Ту грамотку в недрах скрыни выпало раскопать именно ей.
        - Дело завоевания требовало непреклонных решений, - продолжал Ознобиша. - Первоцарь созвал великих бояр. В кругу совета звучали громкие голоса, обрекавшие юного пленника смерти, дабы Прежние не воспрянули. Бояре настаивали на казни торжественной и принародной, дабы уберечь престол от самозваных наследников.
        Ознобиша вздохнул, спрятал руки в широкие рукава. Здоровая кисть тотчас сжала больную. Перед глазами качнулась «Умилка Владычицы», пальцы вмяли в тело плетежок из верёвки, принявшей мученичество Ивеня. Этот плетежок был с ним безотлучно. Пережил всё. Ознобиша его так и не снял, потому что память не отдают.
        - Полагаю, здесь уместно вспомнить сегодняшний день и призывы ужесточить наказание за россказни о якобы спасённом младенце Аодхе, сыне Аодха, коими полнится Левобережье. Недовольные горазды воскрешать «истинных» венценосцев, ведь недовольных бывает достаточно во все времена… Однако вернёмся во дни Первоцаря. Итак, был оглашён приговор, утверждавший новую лествицу. Наследнику Прежних, неполных пяти лет, прилюдно отсекли голову. И выставили на воротах столицы, свидетельствуя истину его смерти. Разрозненные известия пока ещё не открыли нам имени Обезглавленного, зато сохранили слова матери, потерявшей дитя. Вдовую царицу отправили в строгое заточение, но вскорости разнеслась весть о произнесённом ею проклятии. «Мой сын, - якобы посулила она детям Первоцаря, - будет вечно преследовать вас, заглядывая в глаза. Он воскреснет ещё не однажды, а ваш лучший сын, андархи, станет огнём…»
        Забытое веретено Коршаковны легло на ковёр.
        Ардар Харавон жевал усы.
        Невлин непримиримо смотрел в сторону. «Райца, доискавшийся правды, обязан понимать, что вытаскивает на свет!»
        Рука Ваана переместилась от глаз ко рту, глаза выпучились так, будто Ознобиша только что лишил Эрелиса права на трон. «Неслыханно!..»
        Конечно, в заглаженных дееписаниях не было ни полслова о проклятии Лебеди. Тем не менее каждый что-то да слышал. Зыбкие намёки витали неистребимо. Ткались шёпотами, тёмными отголосками, обрывками страшной сказки из детства. Было, не было - с дуры-няньки что взять!
        А вот было.
        И сохранились следы.
        И плесень их объявила по белотропу давно выскобленных страниц.
        А райца превратил в связную повесть, звеневшую глаголом вечного била. И как быть с этой повестью?
        Один Эрелис хранил внешнюю невозмутимость.
        - Говори дальше, правдивый Мартхе, мы слушаем.
        - Согласие книжников полагает проклятие узницы изустной легендой, небывальщиной, выдумкой злоречивых, - тихо и беспощадно продолжал Ознобиша. - Память о казни дитяти давно подменили сказанием о неверной царице… хотя к тому времени праведные уже много веков рождали несхожих детей, и царственные отцы ужасались, заглядывая в серые глаза Обезглавленного. Мы все знаем, как удалялись от наследования негодные сыновья. Однако нигде не сказано об отвержении дочерей. Любая голубка Андархайны была драгоценной скрепой союзу, наградой успешному полководцу. Тяжкие войны забирали жизни царевичей, но порождали инокровных военачальников, мыслителей и храбрецов, чья доблесть отрицала пределы происхождения. Царь Гедах Отважный, двенадцатый этого имени, понял: пришла пора перемен. Накануне гибели сей царь привил древо праведных благородными черенками, плодоносящими по сей день. Он уставил сан царственноравных. Отныне герои, подвинувшие судьбы державы, в браке с царевнами вновь рождали царевичей, основывая младшие ветви. Среди удостоенных малого венца был и Ойдриг Воин, предок моего государя. Я знаю, сколь пристально
мой государь вникал в историю рода, а посему воздержусь излагать известное. Скажу так: живописных поличий праматери Ойдриговичей мы пока не нашли, но дерзну заключить, что дочь Хадуга Седьмого родилась сероглазой. Отсюда цвет зениц моего государя и его честнейшей сестры. Ибо могуча кровь праведных и не спешит рассеиваться в потомстве.
        Ворот шитой тельницы был мокрым и тесным, серебряный знак райцы висел гирей. Подношение включало три пугающих рубежа, и Ознобиша только что перешагнул первый. Ваан, Хид и двое красных бояр смотрели на райцу как на осквернителя храма. Когда эти люди последний раз ходили улицами? Слушали пересуды?
        - Моему государю ведомы деяния андархов, - сказал Ознобиша. - Не буду перечислять невстречи и встречи, сделавшие Ойдригов побег седьмой по старшинству ветвью державы. Мои разыскания лишь подтвердили, что правнуки Воина с честью несли завещанное от предков. При них Шегардай обрёл достоинство и богатство. Но вряд ли ошибусь, утверждая, что славнейший плод эта ветвь принесла сорок лет назад. Я говорю о праведном Эдарге, единственном сыне царевича Йелегена, за решимость прозванного Йелегеном Третьим…
        Слова мостили мостки, ведя Ознобишу над гремящими безднами Выскирега. Бояре в ужасе переглядывались. Невлин еле сдерживал стон. Крамольное рекло не значилось ни в каких грамотах. Его доставили мезоньки, отиравшиеся на исаде в шегардайском ряду. Ознобиша пошёл проверять и едва успокоил напуганного купца, изронившего столь опасное слово.
        - Да, именно так, - повторил он. - Долг райцы претит уклоняться от правды, даже напрямую мятежной. Ведомо мне, что во дни доброго царя Хадуга, пятого этого имени, столь гордое прозвище почли бы изменой. Но век изменился, и устное предание Шегардая нам сообщает, как праведный Аодх, будущий Мученик, лишь посмеялся доносу. Что взять, сказал он, с бесхитростных рыбаков! Возрадуемся, ближники, ибо седьмого родича не принизили, а…
        Договорить не пришлось.
        За дверью возобновилась возня. Ознобиша уловил её и даже обрадовался. Передышка! Сейчас придёт Гайдияр. Назовёт евнушком. Притворится, будто обмолвился. Даст время разогнать круги перед глазами…
        Дымка вдруг взвилась Эрелису на плечо, выгнулась, яростно закричала. Молодые кошки бросились врассыпную.
        Вместо Гайдияра меж занавесей всунулся безусый порядчик. И выдохнул всего три слова:
        - Государь!.. Хасины идут!
        Невстреча и встреча
        Это был миг из тех, когда понимаешь: вселенная опрокинулась и уже не станет как прежде. Миг, который хочется отменить. Потому что размеренный шаг утрачивает опору, а впереди внезапная тьма, и что там, за ней? Есть ли берег? Или одно падение в бездну?
        «Хасины идут!..»
        Рука царевны Эльбиз искала на поясе любимый боевой нож, но находила лишь игрушку-сайхьян.
        Ознобише успел померещиться чад пожара, глухой стук оружия, клич бесчисленных орд… Как в дееписаниях, где войско шагада всегда наваливалось во множестве. Неслось половодьем, сметало утлый заслон и бесконечно гнало степями, а слишком умных советников, взятых живьём, запирало в неразъёмные клетки…
        «Э! Постой-ка!»
        Разум трудно брал верх.
        На полдень вместо некогда безбрежных лесов теперь лежала пустыня. Камень, песок, лепёшки стекла. Мёртвый след, измерявшийся сутками переходов. И с той стороны сухим путём много лет не было ни купца, ни гонца. Лишь добирались редкие мореходы, удручённые запустением…
        Какие неисчислимые орды?..
        Откуда бы?..
        У врат Выскирега?..
        Нет, не пришло ещё время для тайного хода, заброшенной дудки и хоронушки в ремесленной кружевниц!
        Ознобиша с усилием выдохнул.
        Косохлёст, успевший заслонить Эрелиса, отступил прочь. Нерыжень выпустила царевну. Та смотрела рассерженно: «Нашла дитя малое! Сама себя соблюду!»
        Третий наследник снял с плеча ворчащую кошку:
        - Сказывай толком! Что за находники?
        Отрок припал на колено:
        - Воля твоя, государь. Не самовидец я… Воевода с вестью послал.
        «Да есть они вообще там, хасины? Гайдияр!.. Пустой вестью пугает! Испытывает, каково смутится Эрелис!»
        Ваан шарил кругом себя по ковру, словно проваливаясь внутрь богатого одеяния. Двое бояр были уже на ногах и ждали приказов. Эрелис тоже поднялся.
        - Что ж… - сказал он. - Если враг показывает лицо, долг праведного - война. Несите справу из молодечной. А ты, отроча, веди к брату, пусть Меч Державы укажет наше место в сражении. За мной, дружина северной ветви!
        Царевна Эльбиз рванулась вскочить… и не завершила рывка, перенятая опытной рукой Нерыжени.
        Восстала.
        Смирилась…
        Дымка перепрыгнула на подушку важного кресла. Принялась умываться.
        - Государь… - кашлянул Невлин. - Прости мою дерзость… праведный Гайдияр искусен воинством, но… твоя ветвь старше…
        - Ты молвил истину, сын Сиге. Я пачкал пелёнки, когда брат уже славил оружие Андархайны. Поэтому я встану под его знамя, а ты меня за это выбранишь, когда расточатся враги.
        Эльбиз смотрела на брата, пламенея от гордости. Так учил дядя Космохвост, потом дядя Сеггар, и Эрелис сберёг их науку.
        Ардар Харавон вдруг снялся с места и зашагал к двери, как-то судорожно, точно деревянный маньяк на нитке грубого скомороха. Лоб старого воина прочертила взбухшая жила, он нёс перед грудью сжатый кулак, бескровные губы что-то шептали.
        - Не оскверню… - разобрал Ознобиша. - Не оскверню…
        Боярин шёл так, что даже Сибир чуть попятился, давая дорогу. Старик наступил на длинную дверницу, незряче сдёрнул вместе с приполком. Похабно обнажённая дверь открылась… закрылась…
        И снаружи долетел удар тяжёлого тела, врастяжку рухнувшего на камень.
        Боярыня Алуша закричала, грузно взметнулась, упала и поползла, путаясь в просторном подоле. Рынды подняли женщину, но замлевшие ноги не держали её.
        - Ардарушка! Сокол ясный… Ардарушка…
        Там, за дверью, ещё не начавшаяся война принимала первую жертву.
        - Матушка благая! - вскрикнула, приподнялась Вагурка и… замерла.
        Взгляд Нерыжени был как гвоздь. Начальный долг орудью и государям!
        Сразу две царевны обняли плачущую боярыню. А Ознобиша вдруг понял, что означал прощальный хрип Харавона. Старый воин нёс прочь свою смерть, как стрелу, попавшую в сердце. «Не упаду. Не испоганю смертью чертог. Не дам удачу забрать!»
        Мужчины, возглавляемые Эрелисом, поспешили наружу. Доверенные порядчики, охранявшие дверь, уже перевернули боярина, уложили на разостланный плащ, отроки из домашнего войска неслись кто за лекарем, кто в молодечную за щитами. Когда царевны вывели плачущую Харавониху, боярин, разбитый ударом, ещё дышал.
        Эрелис припал на колени. В его ладонях судорожно стиснутая рука Харавона наконец обмякла, расслабилась.
        - Бла… го… словен… госу… дарь, - выдохнули перекошенные губы. С мукой, через великую силу, но внятно.
        Тут жила на лбу вздулась уже у Эрелиса. Эльбиз пала рядом с братом, её руки легли поверх его рук. Сберечь! Удержать!..
        Память Ознобиши листала целебники, искала спасительное средство, но находила лишь что-то о чуде царского прикосновения. Царята вновь слились для него в единое существо, став неразличимыми близнецами, двумя крыльями одной силы… очень могущественной, хоть и не вполне себя сознающей…
        В зрачках Харавона расплывались дальние огоньки, пристальный взгляд стремился за окоёмы. Стенной жирник испустил струйку копоти, пламя норовило соскочить с фитилька.
        - Не смей тыл казать, боярин. Не срамись, - сквозь зубы выговорил Эрелис.
        Харавон моргнул. И ещё раз. Дыхание стало ровнее. Взгляд медленно возвращался в пределы этого мира. И даже левая, обвисшая щека ни дать ни взять подобралась, морщина от носа к губам вновь стала резкой.
        Ознобише помстилась бледная тень, отступившая от боярина. Недалеко… совсем недалеко…
        - Присмотришь, сестра, - велел Эрелис отрывисто.
        Прав был Невлин!..
        Незачем погружать нежный девичий ум в ярость и кровь прошлого!..
        Иначе дождёшься от голубки соколиного лёта и за голову схватишься: как обуздать?..
        Пока ослабевшему боярину ладили носилки, Вагурка живой ногой доставила царевне оружие, стёганку и кольчужку. Сама, без приказа смекнула, какая подсоба требовалась Эльбиз. Верный друг, боевой нож! Кинжал славного коленчатого уклада, сущий меч для девичьей руки! Любым врагам память запечатлеть. Не на ту царевну напали, чтобы тихо закололась сайхьяном, спасаясь от поругания!
        Жадно облачаясь, Эльбиз перехватывала ладонь Харавона то одной рукой, то другой. Не отпускать! Она легко управлялась с головными болями брата. Зашёптывала кровоподтёки Сибиру и рындам. Хватит ли силы сражённого боярина от мостика оттащить? «Делай что можешь. А непосильное…»
        Царевна Змеда, сперва ошарашенная проворством событий, словно очнулась и в свой черёд подоспела к великой сестре. Как могла укрепила её руки своими.
        Отроки взялись за копья, всунутые под щит, подняли, зашагали.
        На узкой витой лестнице носилки поворачивались с трудом. Тогда вспомнили про подъёмник, но тот был чуть просторнее кресла, да и делался для владыки, то есть ветшал в праздности.
        Так и домчали боярина в домашние покои пешим ходом, живого.
        Внесли прямо в опочивальню, с самой Беды не видевшую сторонних лиц.
        Увлекаемая могучими парнями, подоспела задохнувшаяся боярыня. Бег по ступеням отрезвил Харавониху. Слёз больше не было, за неё всхлипывали воспитанницы и сенные девки в передней.
        Пав на колени, Алуша стянула с мужниных ног красные сапоги.
        Почти как когда-то… полвека назад…
        Тогда её Ардарушка впервые пришёл к ней.
        А теперь - уходил.
        Подоспел лекарь с учеником. Унот, бледный от волнения, снял покров с большой склянки. Внутри вились живые ленточки, бархатно-чёрные в прозрачной воде.
        - Позволено ли будет ничтожному рабу праведных… припустить…
        Торопливо надрезали ворот тельницы. Пиявки одна за другой ложились на кожу возле ключиц. Искали им одним ведомые местечки, присасывались, начинали толстеть.
        - Велик Хозяин Морской, - тихо приговаривал лекарь. - Над водяными Он мощный царь-самодержец, омутникам батюшка строгий, оржавенникам дядюшка, вирникам с тихонями родной дед. Высок дворец Его в пучинах Кияна. Сильны Его твари водные, рыбы-киты, сельди рунные… пиявицы смиренные…
        Ардар Харавон перекатил голову, посмотрел на жену. Боярыня положила пухлую ладошку ему на колено. Губы дрожат, кика сбилась, седая прядка наружу…
        - Прости… Ласточка, - выговорил Харавон. И улыбнулся. Больше глазами, потому что лицу веры не было.
        Боярыня дрогнула, потянулась навстречу. Сколько лет она не слышала этого прозвища!
        - И ты за всё прости нерадивую… Ардарушка… хоть моя…
        Царевна Эльбиз смотрела на стариков. Меж супругами происходило нечто трогательное, прощальное. Может, именно то, чего ради удержал Ардара Эрелис.
        - Припускаю вас, мои пиявицы, к белому телу, - торопливо бормотал лекарь. - Забирайте, мои пиявицы, кровь дурную, кровь мёртвую, оставляйте кровь чистую, бегучую, красному боярину на исцеление…
        Бледная тень снова подплыла, склонилась над Харавоном. Огонёк боярина вдруг вспыхнул ослепительно-ярко, прянул к боярыне. С глаз пала пелена, Ардар увидел свою Алушу истинным зрением. Юную, робеющую, темноволосую, влюблённую. И приник всем существом, обнял, обласкал устами уста. С нежной силой зрелости, с молодой страстью…
        Алуша ахнула, потянулась навстречу…
        …Вот теперь можно было взмахнуть золотыми крыльями и лететь.
        Из душных подземелий Коряжина, над Кияном… над заснеженной Пропадихой…
        Сквозь тучи - на ту сторону неба.
        Вот теперь всё как есть отдано и государю, и совести.
        Эрелис вернулся куда скорее, чем ждали. Пришёл с Ознобишей и Косохлёстом, без кольчуги и шлема, в расстёгнутом тегиляе. Шагнул в переднюю боярских хором… сразу всё понял. На него смотрели прижавшиеся царевны и стража. Из распахнутой опочивальни доносилось женское, скорбное:
        Ты привстань на резвы ноженьки,
        На чулочки туговязаны,
        На сапожки неразношены…
        Царевна Эльбиз вмиг оказалась подле брата. Жив? Не ранен? Не бегства ради притёк?.. Эрелис вдруг сгрёб её так, будто уже не чаял снова увидеть. Прижал к сердцу, выпустил… Вместе с сестрой и с заменками ступил на порог, чтобы поклониться боярину - сурово, строго, по-воински.
        А выпрямившись, наказал:
        - Спокойно ступай к достославным предкам, товарищ царских походов, хранитель чести бесскверной, красный боярин Ардар Харавон. Во имя кипунов Воркуна, которых ты не увидел! Твоё мужество отвело великую невстречу, выкупило знаменитую притчу. Услышь же!
        Эрелис сглотнул. Все смотрели, все ждали, а у него битый капельник сидел в горле.
        - На Ближнем дворе от хасинов мирное посольство стоит. Привезло нашему владыке союзнический поклон… - Эрелис крепче стиснул плечи сестры и чуть отстранил её, глядя с торжеством и отчаянием. Стало понятно, зачем он решил сам объявить вести. - И жениховские дары от молодого шагада, Газдарайна Горзе…
        В чертоге ледяных игл
        Широкая пятерь, высунутая смелым зодчим из скальной стены, со времени начала Ознобишиной службы не особенно изменилась. Разве что капельники, свисавшие с остатков обвершки, сделались раза в два грозней прежнего. Сомкнулись толстой решёткой, косой из-за постоянных ветров. Уже рукопашным ударом, как тогда, не сшибёшь. Вправду льда наросло? Или руке веры не стало?
        А так - за откосом всё прежнее. В холодной мгле кривится челюсть с обломанными зубами - угловатые тени Зелёного Ожерелья. Посреди былой гавани - круглый лобок, заснеженная бутырка расправы. Мимо пролегла дорожка на Дальний исад. Там снова встали кощеи, там бьётся дружинное знамя с белой совой. А дальше - лишь беспредельные торосы Кияна. Вогнутой чашей под зыбкими пеленами туманов…
        - Злат водил сюда нас с сестрой, - промолвил Эрелис. - Она зоркоглазая… Высматривали, вдруг дядя Сеггар объявится… Зачем мы здесь, друг мой?
        Косохлёст и Сибир остались у всхода. Эрелис и Ознобиша одни стояли на сквозняке.
        - Здесь я когда-то услышал верное слово, - тихо сказал Ознобиша. - Мы с тобой поднялись сюда, и ты наконец-то заговорил, государь. Прошу, не молчи больше! Выплесни горе, и обретётся ответ.
        Открытый к морю чертог, куда встарь выходили любоваться цари, тоже мало изменился. Причуды влаги, холода и тепла, веявшего из дудок, вырастили в нём скопища ледяных игл. Тонкие нити дрожали в воздухе, невозможно длинные, острые, хрупкие.
        - О чём говорить? - Эрелис выдавливал слова сквозь зубы, почти стонал. - О том, как предки во все времена дочерьми да сёстрами откупались?
        - Однажды я стоял вот здесь, на краю, - показал рукой Ознобиша. - Я не видел тропы, я был бессилен и одинок. В тот день мудрый человек обратил ко мне слово, и я отвернулся от края, и против всякого ожидания путь открылся передо мной. Не молчи, государь, ведь ты не один.
        Эрелис спросил:
        - Ты же видел дар жениховский? Знали, проклятые, что творили! Поди не прими!.. И как я на этом троне сидеть буду? Не сгорю?..
        Ознобиша видел. Как и весь город.
        Когда он сам приехал сюда, Ближний двор стоял у последнего снега. Там меняли колёса на полозья и наоборот. Теперь снег простирался почти до Верхних ворот, и хасины - хивас-хасины, как им нравилось себя называть, - подъехали к выскирегской заставе со всем торжеством. Конехвостые верховые быки были выше и стройней оботуров. Они вправду напоминали рогатых коней, только шерсть, как и у оботуров, достигала копыт. Быки-кутасы были сплошь рыжие да каурые, кроме двух чисто-белых, выступавших посередине. На одном ехал доверенный посол шагада. На другом - безотлучный телохранитель.
        «Вельможа - пекун царя ихнего! - шептались в толпе. - Доверен, стало быть, с нашей царевной жениться взамест жениха…»
        Сваты ещё рук у печки не обогрели, а простолюдье уже всё как есть разузнало.
        «Это как - замест жениха?»
        «И опочив держать?..»
        Важный всадник был толст и в годах, по кафтану стелилась белая борода.
        «Опочив до дому оставят. Он с ней только рукавами поймётся, в знак, что разженитьбе уже не быть…»
        Воины на быках кутались в косматые войлочные плащи, а голову повязывали шерстяными платками, спадавшими на плечи. Все - молодые, с резкими скуластыми лицами, обточенными, как скалы, горными непогодами.
        А по сторонам шагали порядчики Гайдияра. И сам Гайдияр - пеший, со шлемом в руке. Выглядело не особенно знаменито. Ничего, рассудил чёрный народишко, в город верховым всяко ходу не будет. Возле павших изваяний остановятся и всадники, и громадные сани, запряжённые десятком кутасов. Ведига с воришками уже гадали, что там, на санях?..
        И вот совлекли покров… и пламень-камень вобрал сумрачный свет дня! Заиграл красным золотом, озарил, оживил лики царей! На санях красовался огромный целик, сросток самогранников, ископанный в далёких горах. Чуть подправить, и явится новый Огненный Трон.
        Гайдияр первым поклонился святыне. За ним, стягивая шапки, городская толпа.
        После Беды пламень-камень видели разве что искрами в боярских перстнях. А тут!..
        …У ворот перебывал весь Выскирег, да не по разу. Теперь там стояла крепкая стража и день-деньской сновали работники. Прямо над санями возводили каменную палатку…
        - Это лишь сватовство, - сказал Ознобиша. - Великие союзы одним днём не свершаются.
        Эрелис болезненно покривился:
        - Нас с тобой не спросили, друг Мартхе… Брат Гайдияр скор в решениях, а он владыке опора. Они уже и меня с Ардаровой внучкой окручивали, не чаял отбиться!
        - С которой?
        - А не знаю даже. Их много.
        Ознобиша задумался. Что ответить государю? Что царевны андархов во все времена с достоинством принимали свой жребий?.. Выслушав новость, Эльбиз не ударилась в слёзы. Даже ничего не сказала. Только в глазах что-то словно погасло, взгляд опустел.
        И ведь не первый год знали: её однажды сосватают. И отзвучат вечерние невестины плачи. Провоются, как говорили на родине Ознобиши. Склоняйся, вольная головушка, перед новым ближником брата! Мил не мил, вздевай свадебные рубахи, косу надвое расплетай!
        Знали - будет. Когда-нибудь. Но… чтобы вот так… вот так вдруг…
        А оно вот так и бывает. Сразу. Врасплох.
        - Она сестра старшая, - горестно выдавил Эрелис. - Защитницей была мне… радостей девичьих не знала… а я?! Чем ей отплачу?
        «Вот как больно рвать по живому, когда брат с сестрой одним сердцем живут, одну думу думают!» Вслух Ознобиша сказал:
        - Ты умеешь являть непреклонную волю, сын смелого Эдарга.
        - Я? - горько усмехнулся Эрелис.
        - Да, государь. И тебе уже многое удалось. Ты востребовал из дружины бабушку Орепею. Вернул Косохлёста и Нерыжень. Без малого отвоевал право самому опекать сестру в Шегардае. Ты одно за другим выдерживаешь испытания…
        Ознобиша обещал Эрелису выход из тупика. И выход был, райца чувствовал это, но покамест вслепую обшаривал неприступную стену. Говорил сам, заставлял говорить царевича. Вот сейчас пахнёт ветер с Кияна, и будет сказано слово. Упадёт капелькой, побежит ручейком…
        - То-то и оно, что без малого, - зло бросил Эрелис. - Вчера обещали даровать попечение, завтра отнимут. Ещё благодарить велят, что избавили от заботы.
        «А ведь так всё и будет. Если владыка прикажет…»
        - Негоже отчаиваться, государь. Под тобой гибельная стремнина, но сильный пловец знает, как справиться с водоворотом.
        По капельникам текла влага. Срывалась и звонко, будто весной, расшибалась о выступы в саженях внизу.
        Ознобиша вдруг забыл, как дышать, слепые пальцы что-то нашарили, незримо скользнули в извилистую нору. Узкую, тёмную, пока не очень понятную.
        Он медленно выговорил:
        - Прости моё дерзновение, государь… помнишь отрока? Молодого порядчика, что весть нам домчал? Я потом говорил с ним. Ему было велено объявить прямым словом: «Хасины идут». А ведь праведный Гайдияр уже знал, что посланцы с миром приехали.
        Он пробирался впотьмах, надеясь на свет впереди.
        - И ты думаешь…
        - Да. Твои венценосные братья использовали случай проверить, как ты себя поведёшь.
        - И верного боярина наглой смертью сгубили! Неужто оно того стоило?
        «Ради судьбы державы, может, и стоило…»
        - Они узрели, что словом и делом ты истый сын Андархайны, мой государь.
        - Хочешь сказать, что и я однажды поступлю как они?
        Но Ознобиша дрался вперёд, его было не остановить.
        - Я хочу сказать, что большим делам предшествуют малые, а иная победа берёт начало в уступке. Помнишь, как от тебя добивались царского выхода? Ты вначале упорствовал, а после решил поддаться напору…
        - И я даже помню, кто дал мне дельный совет. Сейчас ты к чему клонишь, правдивый райца?
        - На воинском пути говорят: если око видит, рука должна поразить. Верно и обратное, государь. Чтобы разить, ты должен определить свою цель. Полагаю, ты хочешь не допустить поспешного рукобитья. Удалить сестру от хасинов. Забрать с собой в Шегардай.
        - Ну и?.. Не томи, Мартхе!
        Ознобиша неожиданно улыбнулся:
        - Мезоньки уже спрашивают на исаде, куда мой служка девался, не захворал ли… Пусть твоя сестра, а моя госпожа с улыбкой выйдет из молодечной, где прячет свою грусть. Пусть покажет праведным братьям, что не намерена ершиться против их воли.
        Эрелис ждал продолжения.
        - Старый хасин полномочен заключить и подтвердить брак, - сказал Ознобиша. - Ну так пусть ответ держит по сану. Древний обряд велит жениху с боем брать каждый шаг к брачному ложу. Вот и начнём с придворной игры.
        - Погоди…
        Ознобиша вдохновенно напомнил:
        - Госпожу всегда занимали известия о брачении праведных дев. Помнишь, ты вчерне обтесал поличье Гедаха Сторожного и острил для работы резцы, а она тебе читала, как угадывали невесту?
        - Я помню. Чего мы достигнем этим, друг мой?
        Ознобиша не чувствовал сквозняка, меховой плащ съехал с плеч, десница, обтянутая пятерчаткой, сучила в воздухе пряжу.
        - Братья увидят, что ты предпочёл рассудок строптивости, и это обрадует их. Почёт будет бороды гладить, любуясь, как затруднится хасин. Если я прав, после этого тебя пожалуют судейским престолом. А потом…
        Эрелис без труда проследил его мысль:
        - Как-то я ещё справлюсь в Правомерной Палате…
        - Мой государь, - торжественно проговорил Ознобиша, - я был рядом, когда тебе отдавали суждение. Я гордился и славил Владычицу, подставившую моё плечо твоей плети!
        По чертогу пронёсся порыв. Изломал прозрачные иглы, загудел в капельниках. Эрелис покачал головой:
        - Мне бы твою веру, друг мой…
        - Ты победишь, государь. Обязательно победишь.
        Говоря так, Ознобиша трезво вспомнил, как они, двое глупых котят, уже мнили себя вершителями судеб.
        И содрогнулся от холода, несмотря на толстую шубу.
        В это мгновение крепкая ледяная решётка, заслонявшая устье чертога, внезапно исчезла. Вся целиком. С лёгким треском отделилась от основания и от обвершки, канула вниз. Долетел грохот льда, колотившегося о скалы.
        Распахнулся простор - на пол-овиди. В бесконечной дали померещилась даже полоска свободного, не сдавшегося морозу Кияна.
        Рассказ Харавонихи
        - Сердечко моё! Вот счастье негаданное!
        Почтенная матушка Алуша, красная боярыня Харавон, готова была спешить к царевне Эльбиз по первому зову, но Эдаргова дщерь пришла к ней сама. Шёлк, парча, жемчуг - всё осталось почивать в сундуках, сряда царевны подошла бы скромной купеческой дочери. Из-под душегреи - простая рубаха с тонкими строками вышивки, зелёной и синей. Понёва о редких глазках и прошвой белого бранья в знак скорби по верному боярину. Коса без ленты, пояс бисерными махрами влево - прочь, сваты!
        По-настоящему выделял царевну лишь драгоценный кинжальчик-сайхьян, не спрятанный в пояс. Эльбиз держала корзинку с мотками ниток и бёрдом. Явились они с Нерыженью почти тайком, без Фирина и девичьей дружины, сопровождаемые лишь Сибиром.
        - Матушка Алуша! - сразу начала царевна. - Совет опытный потребен, слово разумное!
        Она так и не выучилась по полдня вести пустую беседу, заговаривая о нужном лишь под самые проводины.
        Боярыня всплеснула кручинными рукавами:
        - Что же ты, дитятко, резвы ножки топтала? Девку послала бы. Я бы и прибежала немедля.
        Нерыжень усмехнулась:
        - Ножек царских жалевши, потом резвости не спрашивай.
        Они с Косохлёстом взапуски измеряли бесконечные лестницы Выскирега. Царевна порывалась за ними, отставала, сердилась. Она сказала боярыне:
        - Девку не со всяким делом пошлёшь. Мне бы без сторонних ушей тебя расспросить…
        - О чём, сердечко моё?
        - О Вагурке, воспитаннице твоей.
        - Неужто провинилась? Дерзка была? Заленилась?..
        - Нет, матушка. Вежеству ты её выучила отменно. Я ей новую службу придумала: быть у меня на посылках для сокровенных дел. Как мыслишь, справится?
        Харавониха чуть промешкала с ответом. «Ну? - мысленно подзадорила Эльбиз. - Спроси уже, позволил ли Аро, отпустит ли Змеда, что Невлин сказал…»
        - У Вагурки достанет и смелости, и ума, - наконец кивнула боярыня. - И я знаю, сердечко моё: ты хорошо ею распорядишься. Она любимица у меня.
        Во взгляде боярыни мелькнула тайная боль.
        - Значит, правду люди бают, - сказала Эльбиз. - Не просто воспитанница, а вроде внучки приёмной?
        - Мой супруг, да будет благословен его путь… - вздохнула боярыня. Царевна стала ждать продолжения вроде «сеял на стороне», но услышала: - …был знаменит благородством. Во дни Беды, когда люди приблизились к отчаянию, Ардарушке на порог подбросили немало детей. Он всех принял под кров и всех вырастил, как велит долг щитоносца.
        - И среди них Вагурка оказалась особенной?
        Боярыня мягко улыбнулась:
        - По удивительной причуде судьбы кончик левой брови топорщится у неё в точности как у моего мужа и господина. Помнится, эту черту восприняли наши старшие дочери, вихрями Беды унесённые…
        - Ты многих потеряла, матушка Алуша, но Харавоны по-прежнему обильны потомством, всем нам на радость. Как я понимаю, имя твоего супруга скоро будет вручено внуку?
        - Речи праведных звучат истиной и легко достигают слуха Богов! Да сбудутся приметы, наконец-то сулящие нам семя от семени… - И боярыня вновь омрачилась. - Моя вина. Это я Ардарушке сына лишь после четырёх дочерей сумела родить. Охти, самого Ардарушку не сберегла… Лепо ли будет вдовице бессчастной в Шегардае тебе служить…
        - Да ладно, как без тебя? - удивилась Эльбиз. - Кто меня научит праведному супружеству, если не ты?
        - Есть жёны достойнейшие…
        - Может, и есть. Только я ни одной не верю так, как тебе.
        Харавониха потупилась и долго молчала.
        - Надобно тебе знать, сердечко моё. Ни дочерям с внучками, ни тем паче тебе я бы не желала так идти замуж, как я полвека назад…
        Названые сестрицы переглянулись. Согласно подались вперёд, изготовились слушать.
        - Я Ардарушку впервые узрела на потешном ристании, где могучие бояре мечами по золотым шеломам постукивали. Он-то и не заметил меня, а я, дурёха, сон потеряла. Они с Невлином всех побеждали, я же видела лишь его одного.
        Нерыжень молча внимала. Телохранитель без роду и племени многое видит, многое слышит. И этот груз бывает потяжелей щита и кольчуги.
        - Извело, одолело меня томленье сердечное, - продолжала Алуша. - Всё бы отдала за взгляд его тёплый, за слово приветное! А он себе живёт и не знает! То с Невлином на тёсаных мечах, то в пиру, то с отроками гусей-лебедей верховыми соколами травит…
        - И что ты? - неотрывно глядя, выдохнула царевна.
        - Я тогда взялась пресноводить. Изощрялась лукаво, чтобы при нём меня похвалили. С белым челигом охотиться выезжала, хмельной мёд в пиру подносила… Никому не дай Пряха Небесная так пылать, как я в то лето пылала! И сбылось: оглянулся Ардарушка. Увидел меня.
        Эльбиз напряжённо слушала. Силилась вообразить, как сама завлекала бы доброго молодца. Не получалось. На то, чтобы кружить отчаянные головушки, особый дар нужен. Редкая девка им щедро наделена… примером, как Нерыжень. Или вот Харавониха, пока на воле гуляла.
        - Я батюшке, помню, рукавицу для рукобитья в одну ночь вышила, - продолжала боярыня. - Медов на свадьбе выпито было - разумным словом не передать!.. И пришла я в объятья Ардарушке смиренно и честно, как заповедано, против доброй славы родительской нимало не погрешив.
        Боярыня смолкла. Как-то очень горестно, окончательно. Сестрицы снова переглянулись. Царевна вынула из-под цветных мотков глиняную бутылочку, туго повитую соломенным жгутом, линялым от времени. Обушком сайхьяна сбила воск, остриём поддела толстую пробку. Потёк густой запах пьяного мёда - кабы не из тех же запасов, что плескались в серебряных кубках на свадьбе юной Алуши..
        У Харавонихи задрожали мягкие щёки, изломились брови, почти спрятанные под вдовий платок… потом боярыня как будто решилась:
        - Сними, дитятко, с полки вон ту чашу.
        Проворная Нерыжень подала в ладонях голубой шар со срезанным верхом. Круглодонная андархская братина, помнившая первых Гедахов, не умела стоять на столе. Её назначением было гулять из рук в руки, сопровождая долгие беседы, тягучие песни.
        Хозяйка палат первая глотнула душистого мёда.
        - Когда я забрюхатела, все приметы были о сыне. А настал срок, и обидела я Ардарушку двумя дочками враз. Долго он видеть не желал ни их, ни меня. Только и спасли моё имя их бровки взъерошенные, мужнина порода. Не то бы в отчий дом меня отослал - на что такая жена?
        Эльбиз приняла чашу, омочила уста. Дядя Космохвост сказывал: благородная Эсиника винилась Эдаргу за первые роды. За дочь. «Оставь, - будто бы улыбнулся седьмой сын державы. - Небо хочет, чтоб царь-девица росла, братишке заступница!» И в должный срок взял на руки малыша Аро.
        Нерыжень пригубила мёда, вернула чашу боярыне.
        - Сделалась тогда на нашем ложе стужа великая. Зато сенные девки стали рожать Ардарушке пригулышей, одного за другим. Он их именами нарекал, чтоб не опустело седло, если от меня сына не будет. А когда наконец мне честь оказал - я его вновь двумя дочками отблагодарила. Совсем Ардарушка ко мне дорогу забыл, зато его ложе не пустовало. И мне ли, бесталанной, господина своего судить было… а только сердце ретивое о ту пору гаснуть стало. Пока совсем не дотлело.
        Царевна слушала, и ей было страшно. Сияющая, влюблённая девочка превратилась в усталую, безразличную детницу. «И я… так же?!» Чаша вновь обошла круг, вернулась к боярыне.
        - Как уж третью тягость дал мне Ардарушка, я надежды покинула. Лишь о дочках болела душа: кто присватается, если брата не будет? И вот настало рождение… двумя сынками благословлённое. Ардарушка про то не скоро узнал. Государь его тогда путём наградил - расправу на Пропадихе держать. А я в Выскиреге осталась.
        Чаша снова проплыла по рукам, Нерыжень подлила из бутыли.
        - Вот и минула жизнь, - подытожила Харавониха. - Детьми я утешилась. В Беду государь Гайдияр мне Ардарушку израненного привёз, выхаживала… Тогда господин мой сердечно потянулся ко мне… да я уж не возгорелась. А и невместно оно, дочь замуж выдавши.
        - Слыхано, жених еле добился Брейды твоей, - сказала царевна.
        Боярыня метнула по плечам вдовьи распущенные пряди:
        - Всё как есть тебе ведомо, сердечко моё. За великие грехи довелось мне её безвестную кончину оплакать…
        - Матушка Алуша, тебе ли каять себя? Сколько детей да внуков честь честью взрастила! Приёмышков без счёта! Одна Вагурка, умница…
        - В том грех, что я старшеньким дочкам своё сердце передала, мечты глупые. Тем обеих и сгубила.
        - Матушка…
        - Был у Ардарушки служка воинский, меченоша из славного рода Кайденов. Гволкхмэем звался.
        - И Брейда полюбила его, как ты Ардара?
        - Нет, это он к ней воспылал. А я отдавать не хотела.
        - Что так?
        - Ни к чему оно, когда в сердце вихорь гуляет. Я вот святой воли батюшкиной не дождалась, за своим хотеньем вспорхнула, больно расшиблась… хоть и долго старалась доброй женой быть. Мужское сердце не таково. После свадьбы страстные женихи просыпаются ревнивцами и брюзгами. Говорила я доченьке… Да кто ж слушал? Ардарушка сватов обласкал, он в молодом Кайдене второго себя видел. Отдал ему и дочь, и путь прибыльный. Уехали молодые. Год спустя Брейда сына родила, Вейлина…
        - Что смолкла, матушка? - тихо спросила Эльбиз.
        - Я дочерей, на горе себе, грамоте обучила. Два письма от Брейды дошло. Читаю… всё хорошо… рука её… а голоса дочкиного не слышу. Стали меня плохие сны мучить. Хотела уж ехать, но тут добрая царица первенцем разрешилась, празднества, великие стреты - куда! Пала я государю Гайдияру в резвые ноги, улестила Ардарушку с собой позвать, когда смелый царевич на Пропадиху собрался.
        - А там дело ратное случилось, - подхватила Эльбиз. - Там Гайдияр за спасение велел дяде Сеггару нашу дружину Царской именовать!
        - Верно молвишь, дитятко. Иным слава досталась, иным - раны бесславные. Сторожевой замок, где Кайден жил, безлюдье узнал, соколы с кречатни и те разлетелись. Не доставил мне Ардарушка ни весточки, ни косточки для могилы.
        - Горестно это…
        - Тебе ли не знать, сердечко моё, ты сама в те дни сироткой осталась.
        - А вторая дочка твоя? Айрика?
        - Думала я, уж она-то горюшка не увидит. Айрику государыня поволила к себе взять. Молодая царица была славна тем, что лёгкой рукой вершила замужества девичьей прислуги. Я радостно собрала дочь в дорогу: будут ей чужды горести, рождаемые волнением сердца…
        - И?..
        Харавониха беспомощно развела руками. Нерыжень подхватила плеснувшую чашу. Боярыня не заметила.
        - Айрика слала из Фойрега грамотки, полные благодарности государыне, но… так и не написала о женихе. - Алуша помолчала, вытерла слёзы. - Говорят, люди в столице не успели испытать ни страха, ни боли…
        - Воистину! - одним голосом подтвердили сестрицы. Хотя про себя весьма сомневались.
        Боярыня сделала большие глаза:
        - Пуще всего я боюсь, что у Айрики вёлся тайный возлюбленный…
        - Боишься? Почему?
        - А если он был верный стражник либо конюх пригожий?.. И царица по доброте хранила стыдную тайну?
        Эльбиз нахмурилась:
        - С чего взяла-то?
        Харавониха прижала пухлую ладошку к груди:
        - Сердцем чуяла… Уйду вот за Ардарушкой, там дочек увижу…
        - Ну нет, - отрубила Эльбиз голосом, которого хотелось послушаться. - Прежде поры за небесную реку не торопись! Ещё мне здесь пригодишься!
        Боярыня кивала, побеждённая хмельной сладостью, голова, повязанная вдовьим платком, клонилась всё ниже. Девки бережно уложили полнотелую женщину на подушки, укрыли вышитым покрывалом, оставили почивать.
        - Это что ж получается? - не сдержалась Эльбиз, когда они одолели все лестницы и уединились в спаленке пошептаться. - Морок сердечный песнями славят, а въяве он лишь на слёзы людям даётся? И праведным, и боярам, и детям мужицким?
        Воительница усмехнулась:
        - А кто того горя не знал, тому на склоне лет и вспомянуть нечего.
        - Ну смотри вот! Мечтала девка о парне, добилась… наплакалась. Парень к девке с жаром любовным - снова ей слёзы! Третья замуж по воле родительской…
        Они посмотрели друг дружке в глаза.
        Нерыжень проговорила сквозь зубы:
        - Я никому не дам обидеть тебя.
        У Эльбиз голову вело кругом. Представал злой свёкор-снохач, взятый на боевой нож, муж-изменщик, ставший скопцом, сайхьян в сердце, и это было самым простым, что рисовалось. Густели впереди тени, угрозные, неминучие. И не в помощь боевая наука.
        И Нерыжень рядом не встанет.
        И дядя Сеггар не заслонит…
        Царевна яростным усилием отогнала противную слабость.
        - Ладно, - сказала она. - Мне бы Аро увидеть в царском венце, а Лихаря - без головы. А я… велика ли важность, чтобы моей долей печалиться!
        Письмо Ваана
        Славься и здравствуй во имя Владычицы, прегрозный господин и добрый друг мой! Пишу, исполненный смятения и тревоги о благополучии земных дел Матери Матерей…
        - Вот же сын пустословия, - раздражённо пробормотал Лихарь. - Нашёл на что место переводить!
        Ваан всегда писал ему на тонких, драгоценных листах. И напрочь отказывался понимать, что котляры ценили не затейливость слога, а ясность и пользу.
        - Наторевшие в грамоте часто велеречивы, - тихо произнёс Беримёд. - Нам только что довели, что отступник Ознобишка, трудясь во исполнение урока, данного третьим сыном, составил пухлую книгу…
        Лихарь кивнул, продолжая просматривать грамотку:
        - В которой, если верить устным известиям, он обосновал каждый итог, не впадая в порожние восхваления. Видит Матерь, я бы не отказался прочесть его труд. Ладно, что там дальше…
        О том, что в стольный город прибыло посольство хасинов, ты, прегрозный господин мой, наверняка уже извещён. Шагад Газдарайн Горзе, Вечный Бережатый Вершин и Ущелий, воспламенившись намерением взять за себя сокровище Андархайны и породниться таким образом с праведными, протягивает владыке Хадугу союзнический щит и повергает к его стопам дары, поистине достойные столь великого единения. Слово «хасин» с давних пор отвратительно слуху андархов, но волею Владычицы оплотом нынешнего хасинского царства стала отдалённая горная область. Страна Хур-Зэх некогда составляла удельное княжество, зачастую недружественное Великому Кочевью степей. Её жители почитают себя за самосущное племя, называемое «хивасы», сиречь «упрямцы». Эти люди приехали к нам на быках особой горской породы, рекомых кутасами, что косвенно подтверждает их происхождение…
        Лихарь застонал.
        …Наш владыка весьма благосклонно принял хивасов, хотя, конечно, пока не произнёс определённого ответа, ибо великие союзы не заключаются в течение одного дня. Однако горцы, кажется, предерзко уверены, что им не откажут. Тебе, господин и добрый друг мой, знаком нрав Меча Державы, равно бесстрашного в делах и в словах. В эти дни, полные треволнений, четвёртый сын Андархайны редко покидает поле у Верхних врат, где хасинам, привыкшим к вольному небу, отвели место для шатров. Нам передают, будто в разговоре с вельможей, возглавляющим посольство, царевич Гайдияр шутки ради сопоставил затерянное горное княжество и страну андархов, не ведающую границ. Дескать, не кнышеват ли жених? На что предерзкий хасин, тоже якобы в шутку, ответил: ткала невеста приданое, да сберегла хорошо если на свадебную рубаху. Нам, впрочем, подобный разговор не кажется вероимным, мы склонны относить его скорее на счёт необузданной выдумки горожан…
        - Сил моих нет! - Лихарь швырнул письмо на заляпанный рабочий стол, где оно пугливо свернулось тугим свиточком. - Читай дальше ты, не то сейчас в творило засуну, авось делу поможет!
        Он смотрел на большую склянку. Внутри слоями, клубами гуляла непонятная жидкость. По прописям твореву полагалось давно пережениться и очиститься, сбросив ненужный осадок, но пока ожидания были напрасны. «Нагреть? Остудить?..» Лихарь взял склянку, принялся взбалтывать - осторожно, словно укачивая ребёнка. У прозрачных стенок мелькали бурые веточки, истончённые кости. Беримёд развернул свиток, нашёл место.
        …Недавно раб Владычицы и твой ничтожный слуга встретил великого порядчика на исаде, возвращаясь после каждодневных, становящихся уже непосильными трудов в Книжнице.
        «Да простит праведный Меч Державы скромнейшего учёного, - сказал я, отдав почтительные поклоны, надлежащие царевичу. - Знаю, мой государь привержен деяниям, а не скучным словам. Удостоимся ли чести лицезреть его в чертогах третьего сына, коему юный райца готовит некое подношение?»
        Я всего лишь хотел удостовериться, что воеводу порядчиков не отвлекут бесчисленные заботы, но праведный, да будут долгими его дни, превратно понял меня.
        «Сомневаешься, обносчик, что брат меня пригласил?» - спросил он и глянул столь нехорошо, что мой печенец, надорванный в заботах об истинном просвещении, едва не залился горечью. Праведным воля, но это!..
        - Старый заугольник, - сказал Лихарь и поставил творило, просто чтобы не поддаться досаде да не швырнуть в стену. - Надеялся, вдруг не зван, вдруг на радость тебе обиду возьмёт!
        Беримёд обождал, но учитель заложил руки за спину и взялся молча расхаживать. Его тень удлинялась и укорачивалась, протягивалась то в угол, то к двери.
        Увы, господин мой! Докучливый Мартхе, похоже, склонил к себе сердце благородного Гайдияра. Порядчики неизменно приветливы с негодным райцей и едва не с рук на руки его передают, когда он ходит по городу. Однако довольно известий о поприще и успехах этого выскочки.
        Несносный Тадга всё так же сидит в Книжнице, занятый делами неисповедимо богомерзкими. Последний раз он покидал подземелье лишь для того, чтобы в прах разругаться с предводителем гончаров. Ты справедливо удивишься, какое касательство возможно у царства книг до пышущих горнов и кругов, испачканных глиной? Признаться, мне тоже стало это любопытно. Сам я избегаю посещать хранилище отреченных писаний, но не все служители Книжницы столь привержены благочестию. От них мне стало известно, что числолюбец заказал гончарам полый глиняный шар с пристально выверенным рисунком отверстий. Никто не знает доподлинно, что там дальше случилось. Горшечник то ли скверно понял узор, то ли посмел его изменить в погоне за соразмерностью и красой. Шар был обожжён и доставлен, но счислитель указал на огрешку. Ссора, уничтожившая покой Книжницы, вышла постыдно шумная и крикливая. Юнец вдребезги разбил шар, велев переделать в точности по рисунку, и притом выполнить несколько одинаковых, чтобы выбрать хоть один годный. Обиженный глинник посулил метнуть Тадгу с моста, если тот вновь явится на порог, но буйный счислитель не
унялся. Дошло до самого старейшины гончаров, несносный мальчишка что-то кричал о путях звёзд… Право, господин мой во имя Владычицы! Твой слуга теряется в догадках, что всё это может значить…
        - Зато я, кажется, догадываюсь.
        Лихарь остановился, глядя сквозь камень и долгие снежные вёрсты. Тень, отброшенная светильником, легла на стенную роспись, перекрыла перст Матери и облепивших книгу сирот. Свет зажёг в глазах великого котляра два бледных огня. Беримёд облизнул пересохшие губы и дочитал:
        Письмо сие я отправлю обычным путём. Его передаст твоему посланцу наш неизменный радетель, но что делать после его отъезда в Шегардай, ума не приложу, уж прости меня великодушно, прегрозный мой господин…
        За ковром
        Царевна Змеда с утра не присела, но хлопоты даже радовали её.
        - Я жила день за днём, - поделилась она с Ознобишей. - Только решала, вышивкой руки занять или веретено закрутить. И вот как ветром повеяло… скажи мне, Мартхе, к добру ли?
        Райцы ходят особняком среди царедворцев. Райце можно чуть приоткрыть душу. Советник праведного добавит услышанное к суждению о подспудных токах в семье, но пустой болтовни не затеет.
        - Мудрые советуют надеяться на лучшее, готовясь к дурному, - с почтительным поклоном отвечал Ознобиша. Змеда благоволила ему со времён достопамятного опыта, и он ценил её милость.
        Они снова распоряжались украшением большого чертога в палатах Коршаковны. Ознобиша неволей вспоминал Галуху, направлявшего лёт звуковых дрожаний под сводами бывшего водоскопа. Теперь здесь занимались совсем другими делами, а уехавший попущеник словно канул под лёд, Ознобиша много месяцев не имел о нём никакой вести. «Вот был человек. Тень отбрасывал… долгую. Кому вдоль пути, кому поперёк. И вдруг раз! - и нету его. И все мы точно так же когда-нибудь… да что! Тридевять раз можно было сподобиться смертного поцелуя. Тут всякий день думай, которым словом будешь помянут…»
        Косохлёст уже расположил ковровые заставки, назначенные скрыть тайных стрельцов. Ознобиша урядил важные места для царевичей и красных вельмож. Сенные девки под водительством Змеды развесили цветочные плетеницы, сработанные из лоскутков и крашеной пряжи. Царственная рукодельница знала толк в горлянках, блаватках и троецветках. Глазу, отвыкшему от живого цветения, лепестки, сплочённые клеем, сошли бы за настоящие.
        Там, где предстояло воссесть хасинскому гостю, красовался толстый болван из водорослей и тряпья. Змеда, боясь ошибиться, всё повторяла его почёт:
        - Арх… арах…
        - Ахшартах, - тихонько подсказывала Вагурка.
        На самом деле ещё многое нужно было уладить. Кому за кем ступать через порог. Снимать ли шапки хасинам, не привыкшим обнажать голову. И главное, если Эрелис назовёт будущего зятя хораном, сиречь сыном Солнца, не признает ли он косвенным образом его старшинство?.. Впрочем, этим надлежало заниматься уже не Змеде, а Фирину Гриху и правдивому Мартхе. Коршаковна наконец присела на резную скамеечку, отомкнула нарядный ларец, вынула гусли. Пальцы, казалось бы прочно забывшие отроческую науку, всё охотнее пробуждались к игре.
        - Отзовись, сестрица великая! - размяв руки наигрышами попроще, окликнула Змеда. - Вели, пусть милая воевница сюда подойдёт, совет даст!
        Коршаковне пришлись по сердцу песни, доставленные заменками из дружины. Она хотела их завтра сыграть, но побаивалась неудачи.
        В тылу стоячей завесы, воздвигнутой над ворохом парчовых подушек, послышался шорох, смешки. В чертог выбрались Эльбиз с Нерыженью. Понятно, сокровищу Андархайны не будет места на царском выходе к сватам, но… какой запрет обуздает девичье любопытство, да при братнем потворстве?
        Змеда повернулась навстречу. Хотела спросить, довольно ли видно в отверстия, запрятанные среди шёрстки ковра… Не успела. Косохлёст крикнул - резко и как-то очень страшно, и в пухлый ветошный болван ударили самострельные болты. Только пыль струйками завилась.
        Отзвук выкрика ещё метался меж стен, а царевна Эльбиз уже растянулась на полу, сбитая с ног. Нерыжень прикрывала её собой, упав сверху. Змеда выкатила глаза, лишившись речи в железной хватке Сибира. Ознобиша успел кинуть руку в левый рукав, вспомнить, поменять руки, вырвать нож левой - из правого рукава.
        Сенные девки Коршаковны с визгом скучились в углу. Все, кроме Вагурки, неловко заслонившей Ардвана.
        …И нестройно, беспомощно всхлипнули гусли, далеко отлетевшие по коврам…
        - Слышь? - легко вспорхнула на ноги Нерыжень. - Ах…шарах этот воин сведомый, но не он будет угрозен.
        - Твоя правда, - кивнул Косохлёст. - Как войдут, пробежишься за полстями, направишь стрельцов.
        Рассерженная Эльбиз вскочила лишь чуть медленней Нерыжени.
        Белый Ознобиша ещё стоял с ножом у бедра, отчаянно готовый к схватке и к смерти. «Но я ведь не осудил несудимого? Не осудил?..»
        Видение живого человека, скорчившегося на полу, медленно отступало. Там был всего лишь ком водорослей и тряпья.
        - …Прикажи казнить, матушка государыня, локоточки твои белые стиснувши, - покаянно гудел Сибир, невесомо поднимая грузную Змеду и водворяя на скамеечку, подставленную Вагуркой.
        Коршаковна сперва безмолвно моргала, потом выдохнула и вдруг раcсмеялась. Царевны андархов были дочерьми воинов.
        - Цыц, барабошки! - прикрикнула на сенных, и голос окреп. - Вам что было сказано делать, если сполох? А вы, дурёхи?.. - Повернулась к Сибиру, кое-как разогнула пальцы, смявшие полосатый налатник. - А на тебя, добрый молодец, мне грешно бы сердце ожесточать…
        Ознобиша смотрел, как она, смешно отдуваясь, берёт гусли, протянутые Эльбиз. Играть, правда, не возмогла: руки дрожали и не умели найти струн. «Ишь, рынду хвалит… Иная бы гневом опалила, прогнала… Сибир управился досуже, а я? Не туда смотрел, не то думал, промешкал. Размазня…»
        На самый выход к великим сватам Змеда Коршаковна облачилась в сарафан, густо вышитый белыми сербелинками. Великую кручину - белым по белому - вздела бы ради кончины одного из семьи. Праведные есть праведные, им и красный боярин - что дворовый слуга. Своей малой кручиной Змеда исполнила для Ардара Харавона даже больше, чем надлежало.
        Рынды уже встали с бердышами по сторонам царского места. Стать поджарая, взгляды цепкие. Белые с золотой строчкой кафтаны скроены для бешеного размаха… глаз не отвести! Дочки восемнадцатого царевича знай постреливали глазками то через край веера, то из-под заёмных ресниц… хоть ты плачь! Парни были кремень. Их бдения даже красавицы-рыбачки разбить не могли. Да и что им царевны? А то они первейшую дочь, живую и сердитую, овый день в молодечной у себя не видали?..
        Сибир, глава стражи, среди своих не стоял. Похаживал, проверял, скрёб рыжую колючую бороду. Явятся хасины, его заботой станет Коршаковна, и это будет слабейшее мгновение в обороне. Хасинов приведёт Гайдияр, а Гайдияровы порядчики кого угодно зевнут, он это знал, сам с юности носил копьё и кольчугу.
        Зуб, когда-то залеченный маленькой государыней, снова разнылся…
        И вот как-то совсем неожиданно влетел служка-посыльный:
        - Идут!
        Бывший водоскоп ожил шорохом, многократно тревожным под сводами. У дальней стены, где сидели с прялками Змедины сенные девки, кто-то пискнул. То ли со страху, то ли с восторга, тоненько. Сибир в два шага подоспел к хозяйке чертога. Замер над ней ожившей картинкой из древлеписаний: нога за ногу, левой рукой бердыш приобнять, правой подбочениться… красносмотрительно, но до чего ж неудобно!
        Змеда вынула гусли, начала путаться и сбиваться. Ко времени, когда на пороге показались порядчики, голосница текла из-под перстов легко и свободно. Вагурка ласкала струны андархского уда, чуть слышно подыгрывала, готовая в любой миг помочь, подхватить. Играла она гораздо лучше царевны.
        И наконец показались!!!
        Первым Гайдияр в малом венце.
        За ним, двумя чередами, порядчики.
        Все в начищенных бронях: знать, семь потов пролил бедолага, катавший бочку возле бутырки! Передние останавливались, из-за них выныривала новая пара - и через три шага замирала, пристукивая ратовищами копий. Где-то позади череды отстоявшие покидали места, заученно возвращались в воинский ход. Благо позволял широкий прогон…
        А среди бело-алой ратной славы андархов узким воронёным лезвием надвигались хасины.
        Шли и повергали всё, что книжная учёность знала о них.
        Тот, кто ждал озирающихся дикарей, весьма заблуждался. Посланцы шагада, затянутые в чёрное сукно и мягкую кожу, выступали гордо, держались прямо. Подшаркивал ногой лишь седобородый вельможа, опиравшийся на руку крепкого юноши. Но и в его осанке жило спокойное величие, осенявшее горцев.
        Даже неизменные войлочные плащи - их очень боялся Косохлёст, ведь под ними, достигавшими пят, что угодно можно было укрыть, - даже эти плащи висели откинутыми за плечи, словно свёрнутые крылья. Играли серебром узорочные ножны кинжалов. Все - завязанные ремёнными путцами.
        Пока у приникшей к щёлке Эльбиз отторжение мешалось с невменимым восторгом, Нерыжень сдержанно шипела сквозь зубы.
        Царевна встревожилась, хотела спросить: что?.. - но возникший из воздуха Фирин грянул во все колокольцы и гаркнул так, что порядчики едва не сбились с ноги:
        - Посол шагада хасинского, сына Солнца, Вечного Бережатого Вершин и Ущелий! Сильномогучий Быков, ослепляющий благородством, ахшартах Фалтарайн Бана!
        Великий обрядоправитель не споткнулся на чужеземном почёте, но возглашение обошлось без единого «праведного», «преподобного» и даже «красноимённого», отчего у старика горчило во рту. Если хорошо знать его, это было заметно.
        - Что?.. - всё-таки шепнула Эльбиз, когда стихли громы и звоны и горцы расселись под прицелом тайных стрелков.
        - Рында никчёмный он, говорю.
        Царевна закусила губу, быстро оглядывая учеников Косохлёста. Всё было в порядке.
        - Хасин, - без голоса обозначила Нерыжень. - Молодой.
        Они все были молодые, кроме вельможи. Эльбиз тотчас поняла, о ком говорила названая сестра. У юноши, что под руку выводил ахшартаха, было умное, горделивое лицо и сильные плечи. На ходу он держался слева от старца, и кинжал висел рукоятью в левую руку. Небось с подрезанным путцем. А как бросили на пол свёрнутые плащи - устроился у посла за плечом. Всё вроде толково, но…
        «…Руки заняты! - сообразила Эльбиз. - Дядя Космохвост с Бранком на лихих дорогах поклажей не бременились! Нас, мелюзгу, в санки прягли, у самих повсюду глаза, оружие наготове, рукавицы, бывало, и те на пальцах висят…»
        Она покосилась, Нерыжень подмигнула. Царевна моргнула в ответ, стала думать и смотреть дальше.
        «А непрост парень…»
        Тонкие черты, полные напряжения и скрытой внутренней жизни. Смуглая кожа, светлые глаза, светлые волосы из-под чёрного головного платка…
        «Что же ты, неумелый рында, на самом деле умеешь? Может, хасины счастливый народ, не привыкший правителей защищать? Или ты не броня ему, а говорливый язык? Хотя толмачей Гайдияр привёл, вон сидят… да и сам вельможа, сказывают, по-андархски горазд…»
        Между тем Гайдияр, хоть и красовался в малом венце, был сегодня великим порядчиком, а не братом царей. Выставив почётную стражу, мгновенно исчез. Эрелису надлежало войти в приёмный чертог не с меньшим торжеством, чем ахшартаху. С воинами, ведомыми венценосцем.
        Змеда завершила очередной круг песни и отложила гусли; над головами остались кружить лишь негромкие переборы андархского уда.
        - Скромная дочь праведных приветствует Бану, сына Испытанного, пришедшего свободным, посланника царя храбрецов, - мягко прозвучал голос Коршаковны.
        Ненужный толмач стал переводить, давая беседующим мгновения на раздумье. Эльбиз видела, как приглядывался к Змеде хасин. Конечно, он знал, что царицы андархов принимали посланников вместе с мужьями. И даже вместо мужей. Нынешняя Андархайна жила без царицы. И без царя.
        - Пришедший свободным здравствует честнейшей из дев, рождённых в благословении, - медлительно ответил вельможа. Он говорил по-андархски чисто и внятно, лишь с небольшой гортанной надышкой.
        Змеда в ответ тепло улыбнулась:
        - Речи сильномогучего ласкают разум и слух. Знать, не ошиблись сказавшие: ум доброго воина подобен клинку, а отточенный меч не уступит остроте слова.
        - Рождённая в благословении постигла мудрость моего народа! Воина украшают познания о великих соседях, с коими было дано пережить и славные войны, и достойные замирения…
        Сидеть за ковром с Нерыженью оказалось нескучно и весело. Почти как в детстве, когда дядя Космохвост учил их скрываться - и чтоб ни вздоха, ни шороха.
        Вот посестра осторожно сжала ей руку… О! Неудачливый рында, похоже, уверовал в добрый приём и безопасность своего господина. Взгляд светлых глаз перестал быть взглядом стрельца, напрягшего тетиву. Раз и другой поплыл куда-то вправо, а что у нас там? Ваан с внуком, краснописец Ардван да Змедины девки. На кого косится хасин? Дивно ему, отчего беседу ведёт безмужняя Змеда, а не какой-нибудь почтенный старик? Тщится понять, чем занят Ардван? Давно девок не видел, глаза лупит на семерых хорошавочек?
        Хид с дочками сидит в другой стороне. На бледных царевен хасин тоже поглядывает, но реже. Вот снова обратился направо, уже не только глазами - всей головой. Шегардайская чешуйка такому рынде цена!
        «Да что ему там?.. Погоди! Игра же объявлена! Невесту узнать! За жениха тут посол, но он старый, поди уж баб позабыл. Молодому, ражему наказал во все зеницы глядеть! Тот себе и гадает, куда невеста запрятана. Бусина в туеске с бусами, девка меж девья… Вдруг какая хоть мелочью, да объявит себя? Хоть следочками от перстней?..»
        Царевна невольно посмотрела на свои руки. Перстней, как и парчи, она не любила - мешают. Вот мозоли у неё водились. Жаль, не такие, как у Нерыжени.
        Песня хасина
        Любезная беседа текла без препон. Посередине бок о бок расстелили две скатерти, выставили угощение. Выскирегцы похвалились всяческой рыбой: медными окунями, плоскушей, икряным вандышем. От щедрот владыки доставили свежую постилу, горячие калачи. Хасины ответили горской снедью - нежной солониной и полотками, продутыми ветрами ущелий.
        Фалтарайн Бана сам разрезал угловатую лопасть, усеянную буро-красными семенами. Ловко насёк плотное мясо прозрачными тонкими лепестками:
        - Отведай, дочь праведных. Не станут про нас говорить, что мы встретились как враги и вкушали каждый своё.
        - Истинно сказано: хочешь обласкать своё нёбо, ступай к хасинским гуртовщикам, - любуясь прожилками в мякоти, ответила Змеда. - Но годится ли мне принимать поцелуи южного ветра, когда мой великий брат ещё не сел во главе пира?
        - Надеюсь, сын Андархайны и Шегардая почтит нас своим присутствием… и тоже не вспомнит притчу вашего царя Йелегена, - рассмеялся Фалтарайн Бана. - Ты должна знать, шагайдини: то злодейство сотворило равнинное племя, не унаследовавшие благородства. Однако поясни мне, бесскверная: неужто девы на пиру повинны законам старшинства?
        Шагад Газдарайн Горзе явно знал, кому вручить свадебное орудье. Змеда на глазах хорошела, очарованная обхождением Баны, а царевну Эльбиз покалывала тревога.
        «Может, я готова уступить неизбежному, только признаться боюсь? Или Змеду ревную, что красно беседует и в гусли играет?.. Полакомиться хочу, да не рука угоститься?..»
        - Шагайдини встретила нас песней победы, мужества и печали, - говорил тем временем ахшартах. - Она украсила цветами наши сердца. У нас тоже есть песни, рождённые на тропах чести и славы. Мой хоран возжелал послать их сокровищу Андархайны… Призови же песню, Топтама, клинок моих ножен, стрела моего колчана!
        «Призови? Это они так говорят? Не спой песню, а призови?.. Топтама! Имя, оклик, почёт? - Мысленно царевна мчалась в Книжницу наперегонки с Мартхе - листать всё, что сыщется о хасинах. - Клинок моих ножен! Рында? Родич? Сын, внук, племянник?»
        Топтама уже извлёк откуда-то сзади вагуду с очень длинной шейкой и небольшим брюшком. Игровой сосудец доводился явной роднёй андархскому уду, только вместо шести-семи струн насчитывал всего две. Зато имел долгий шип снизу, чтобы упирать в землю.
        Под взмахом горбатого лучка струны загудели неожиданно низко и мощно. Просторный водоскоп сразу стал тесноват. Нежные дочки Хида попрятались за веерами. Прикрыли уши ладонями.
        Этим гулам нечего было делать в замкнутых стенах, им растворять бы крылья на воле, им бы парить над теснинами, заставляя откликаться молчаливые склоны…
        Эльбиз воображала хребты всемеро величественней Ворошка с его кипуном.
        «Зачем я в молодечной таилась, вместо того чтобы „Хасинские войны“ иным глазом перечесть?..»
        К хрипловатому гудению струн добавился ещё звук. Он словно вырос из хитросплетений, на которые оказались чудесно способны две тетивы. Вошёл в силу, окреп - и оседлал крылатые гулы, подчинив своему то ли жужжанию, то ли рыку, полному сдержанной силы.
        Это была непривычная, чуждая, почти враждебная… но всё равно красота. Она околдовывала, манила… и наконец в звуках бури, плутавшей меж ледяных вершин, возникли слова.
        Горский язык был под стать и гудьбе, и строгой воинской осанке, и жёстким лицам под чёрными головными платками. Щелчки, спотычки… а на деле - порханья к новому слогу, слову и смыслу.
        «Зачем я на исаде у купцов не узнала, как „здравствуй“ и „прощай“ у них говорят…»
        Пламя напольного светца играло в лощёном дереве вагуды, обтекало светом плечи Топтамы, вспыхивало в глазах. Особенно когда он взглядывал куда-то направо.
        Внутреннее око царевны созерцало хасинские горы. По колено в снегу, по горло в тумане. Далеко, далеко… За бездонными провалами, за оплавленными руинами, за мёртвыми пустошами. Если дикомыты к Шегардаю придут, Газдарайн Горзе о том через полгода узнает. Ещё через полгода с войском на выручку подойдёт… Вот дворец, врезанный в нависшие скалы. Внутри горят очаги, там пируют воины и резвятся дети шагада… от всех пятнадцати жён…
        …Слова постепенно сошли на нет, улеглось горловое жужжание, успокоились струны, покинутые лучком.
        - О чём пел твой отрок? - с неожиданной и почти ненапускной строгостью спросила Коршаковна. - Дай слово, сын Испытанного, что он присушку на моих красавиц не напустил!
        Бана кивком отдал ответ младшему, и Топтама сказал:
        - Это была песня о красоте нашей земли, бесскверная шагайдини. О милой родине, что ждёт нас за пеленами метелей.
        Он говорил по-андархски так же чисто, как ахшартах.
        «И это рында?.. Ой, не смешите. Чтоб Косохлёст песнями забывался? Как в омуте пропадал?»
        Бесплотный воздух вновь родил Фирина. Громовым серебром рассыпались колокольцы, начищенное перо метнуло светящуюся куржу.
        - Третий наследник Огненного Трона и Справедливого Венца! Эрелис, потомок славного Ойдрига, щитоносец северной ветви, сын Эдарга, Огнём Венчанного!
        Хасины повернулись к устью прогона, однако ошиблись. Отборные порядчики выступили из-за ковровой дверницы, прятавшей другой вход.
        Эрелис вошёл в простой белой рубахе и шегардайском суконнике, брошенном на плечи. Несчётны пути царской учтивости. Один из главнейших - доверие. Ни тайных лат, ни подкафтанной кольчуги! Вот грудь, вот сердце!
        Тенью проскользнул Косохлёст…
        На шаг приотстав, вошёл Гайдияр. У них с Эрелисом были сходные венцы, но четыре ступени лествицы - что четыре неба. Не спутаешь, кому править, кому… Площадником быть. И дело не в золотой плети на руке.
        Эльбиз задохнулась от гордости, в носу защипало. Только вспомнить Невдаху! Тогда бедный Аро шёл к важному креслу, как к дыбе, а она удирала от девок, кляня расшитую ферезею! И Мартхе не сменял плетежок на серебряный обруч, и Болт почти в открытую усмехался, и…
        - Я ждал за дверьми, - улыбнулся Эрелис, когда иссякли поклоны и великие бояре расселись против хасинов. - Не хотел рушить песню. Её жизнь - мгновение, но порой оно длится дольше века царей…
        - Будущий вождь андархов молод годами, однако познал мудрость седобородых, - почтительно ответствовал ахшартах. - У народа, возглавляемого хораном Горзе, в ходу то же присловье…
        Придворная игра
        «Как есть размазня!»
        В бывшем водоскопе было тепло, но Ознобишу окутывали ледяные токи, легко проникавшие сквозь плотный опашень. Прежде за ним подобного не водилось. Он был закалённый гнездарь, он любил снег. Кажется, что-то в нём не пережило похищения и страшной дороги назад. Что-то умерло, отслоилось, как кожа, прихваченная морозом… и до сих пор брело нескончаемыми бедовниками, гадая, на котором шагу придётся упасть. Холод белых равнин тощим волком крался по следу. Ждал, пока бредущий ослабнет…
        Нерыжень умела отгонять холод. Она брала Ознобишину правую руку, приникала щекой, и он понимал, что бедовники удалось одолеть, а увечные пальцы скоро привыкнут к деревянным надставкам. Будут писать быстро и неутомимо, как раньше.
        Она и сейчас была рядом. Милая Нерыжень… Из-за ковровой завесы не доносилось ни звука, но Ознобиша знал её там, и холод отступал из его мыслей, более не мешая устремлять их на государеву службу.
        Царевне Эльбиз снова вспоминался замок Нарагонов. Скверные телохранители, пропускавшие вооружённую руку. И как бедному Аро ломило судорогой висок, а она спасалась лишь тем, что ткала поясок для Сибира. Беседа в чертоге Змеды текла порожней учтивостью. Здоровье стад, сравнение кутасов и оботуров… дороговизна клочка горной земли, измеряемая числом скота, могущего на нём поместиться…
        Стоя можно уснуть, не то что сидя у скважины.
        Андархи приглядывались к хасинам, хасины к андархам. На тех и других царевна уже досыта насмотрелась, быстрому разуму больше не было пищи. К тому же они с посестрой плохо выбрали место. Устроили подзорную щель прямо над плечом у Эрелиса. Не видно ни Мартхе, ни Ардвана с Вагуркой… а самое обидное - не разглядеть, куда это без конца косится Топтама. Эльбиз с радостью наведалась бы к стрельцам. Ободрила засадчиков, скрытно осмотрела чертог… Нерыжень велела сидеть смирно, и ослушаться было нельзя. Утомившись скучными разговорами, царевна было решила немного подремать на полу, но тут водоскоп ожил приветствиями и смехом. Эльбиз встрепенулась, заново прильнула к жёсткому исподу ковра.
        Вот оно!
        В обрамлении синих и зелёных шерстинок мимо прошествовала Харавониха. Она была величава в праздничной великой кручине. Белое поле, серебряное шитьё, льдистые жемчуга! За боярыней, как утята за уткой, тянулось шестнадцать одинаковых девок.
        Бровь в бровь!
        Все - сероглазые!
        Половина были воспитанницы доброй матушки Алуши. Остальных мезоньки, прикормыши Мартхе, тайно высмотрели по городу. Кружевницы, рыбачки, пригожие купецкие дщери! Наскоро выученные держать лисий шаг, дёргать плечиком… взмахивать мелкопушьем, приклеенным на ресницы… Ну а уж белиться, румяниться, чернить сажей брови они умели и сами. Харавониха лишь следила, чтобы мазка легла у всех одинаково.
        Шестнадцать близняшек! Равной стати, в неотличимых нарядах, при льняных косах! Шестнадцать нарисованных лиц! Бусы из одного сундука, на головах волюшки, одним узором расшитые!
        Угадывай невесту, жениховский заменок, удачи тебе!
        Как ни обладал собой Фалтарайн Бана - влипшей в щёлку Эльбиз показалась на его лице тень растерянности. Он знал, что будет придворная игра. Знал, какие подарочки припасти. Неужто верил себе настолько, что попятных слов не сложил?..
        Вот девки выстроились под взглядами царевичей и гостей. Место выбирал Косохлёст, чтобы не было помехи стрельцам. Вагурка, невидимая царевне, опять взяла уд, повела медленную девичью таночную. Боярыня Алуша уже сидела в подушках позади Змеды, но умницы-девки справились сами. Головной встала приёмная внучка боярыни, росшая вблизи праведных. Остальным только заботы было, чтобы ровную ступень удержать.
        Танок удался хорош! Девки поймали согласный шаг, вереница свивалась кренделем, голова без заминок проходила сквозь середину и хвост. Череда красавиц плыла то мимо Эрелиса, то мимо посла, чтобы под конец голосницы вновь вытянуться рядком, ни разу не свернув противосолонь.
        Вагурка за их спинами доиграла, спрятала уд, подала Ардвану чистую церу. Ознобиша мелко дрожал в подбитом мехом опашне, стискивал зубы. К месту были бы рисовальщики, почему он раньше не подумал о них?
        …И вновь грянул в колокольцы великий жезленик Фирин. Уже не торжественно-грозно, как вначале, а почти радостно.
        - Возвеселимся же, праведные и бояре, старцы и юноши! Затеем игру! Всечудно удивлена Андархайна пригожестью девичьей, но единому её сокровищу нет равных! Узнай же его, Сильномогучий Быков, наместник царственного жениха, да не ошибись, избирая!
        Глядя в отверстие, Эльбиз до зуда хотела быть там. С ними в ряду. Семнадцатой близняшкой стоять. В белилах, румянах, презренной сурьме…
        Фалтарайн Бана поднялся с подушек. Опёрся на локотницу подскочившего рынды. Чуть припадая на левую ногу, двинулся вдоль ряда замерших девок.
        Заглянул каждой в лицо…
        Как должна была взирать первая царевна андархов?
        Всех скромней и пугливей?
        Дерзко и властно?
        Топтама провёл ахшартаха из конца в конец. Потом ещё. И ещё. В робко подставленные ладошки ложились колечки, серёжки с блестящими камушками, привески для украшения кос…
        «Руки иссматривает! - решила Эльбиз. - Знать бы, что ищет?»
        Наконец Фалтарайн Бана остановился. То есть сначала на месте замер телохранитель, потом уже ахшартах. Эльбиз ни о чём ещё не успела подумать, когда Сильномогучий повернулся к Эрелису… и вдруг засмеялся, этак с хитрецой.
        - Мои глаза очень долго смотрят на белый свет, - сказал он затем. - Эти зрачки отражали земное и любовались небесным. Кто здесь думает, что старый Бана не разгадает шутки? Поверит, будто андархи поместят пламень-камень среди простых самоцветов в надежде, что я не распознаю сияния? Пусть владыка андархов даст в женихи этим девам лучших витязей своего войска. Красавицы поистине заслужили награду смелостью и умом… Топтама, стрела моего колчана, клинок моих ножен! Приветствуй искру царского пламени, достойную объятий шагада! Возьми её за руку и покрепче держи до самого дома!
        Никто не успел и глазом моргнуть. Разве что Косохлёст, но он стоял далеко. Да и ответ его был за государя Эрелиса, не за девок-служанок.
        Гибкий Топтама с кошачьим проворством прянул сквозь вереницу «невест». И, поймав за руку, вытянул на середину покоя ничего не понимающую Вагурку. Бедная девка споткнулась от испуга и неожиданности. Упала бы, он подхватил.
        Так вот кого он с самого начала приметил! Вот на кого всё время косился! Боялся, исчезнет!
        Сам высмотрел или ахшартах тайком указал?
        - Да что за невстреча! - отойдя от неожиданности, зашипела раздосадованная Нерыжень. - Только начала умницу обучать!
        Царевна так же тихо ответила:
        - Зато будет при хасинах наш глаз и верное ухо.
        В «Сорочьем гнезде»
        - Ты рассеян, дядя Машкара. Ты играешь угадкой, а сам далеко.
        Вихрастый мезонька, по обыкновению, сидел на полу, прижимаясь к колену городского особенника. На кружальном столе была кверху спинками раскидана зернь. Машкара водил пятернёй, отыскивая загаданную, и через раз ошибался. Нерыжень безразлично поглядывала кругом. Ознобиша доедал мякишей, которых никто не умел жарить в птенцовом жиру да с морской жаглицей так, как Харлан. Мякишей добывали на глубине и справедливо считали лакомством богачей. Ознобише Харлан выставлял их даром. «Однорукому с беспалого мзду брать? - усмехался харчевник. - Ты о чём, правдивый?» Ну да. Мученик за государя.
        «Поди в Шегардае быстро отвыкну. Эрелису я райца, а городским старцам буду нахлебник… - И налетело непрошеное, кольнуло ледяными иглами, дыханием Бердоватого. - Если жив доберусь…»
        Вот с чего бы предчувствие? Царским поездом да в Шегардай не добраться?.. «Всего бояться стал… Размазня!»
        Уличный мудрец ощупал воздух над зернью. Выбрал плашку, посмотрел, ничего не сказал, бросил в россыпь.
        - Дядя Машкара, что тебя гложет? Я письма писать буду! С купцами передавать!
        Цепир сидел у стола боком. Покоил больную ногу на вытертой подушечке. Опирал в колено доску писца с удобными полочками для писала и церы. Советник владыки любил раздумывать над толкованием законов, посиживая в «Сорочьем гнезде». Меж людей, чью жизнь каждый день направляли, а то и по живому рвали законы. Сегодня Цепир ничего не писал. Так и этак выкладывал на доске глиняные косоугольнички, соединяя их в целое. Простая с виду загадка дразнила, обманывала. Ознобиша немного понаблюдал за колючими бирюльками, упорно не влезавшими в первую рамку - круглый прямоугольник. Всего рамок было пять.
        «Надо в дорогу припасти такую забаву. Царята справятся за день, Змеда за седмицу, Невлину хватит до Шегардая…»
        Сам Ознобиша уже знал, как переложить вон тот треугольник, но, конечно, помалкивал.
        - Дядя Машкара, да не завтра меня отдают! Ещё рукавица не кроена, чаша не налита, слово не молвлено!
        Сильная рука легла на кудельные лохмотки, потрепала осторожно и ласково… Некогда Ознобиша прямо спросил Эрелиса, кто таков этот Машкара. «Я должен знать, кому дозволяется государыню за плечико брать, советы в ушко нашёптывать!» И услышал в ответ: «Машкару знал и любил наш кровный отец. А приёмный отец наш с Харланом Пакшей на воинском пути братствовал».
        Знаем мы таких братьев! Ознобиша содрогнулся и далее не выпытывал. Есть тайны трона, есть тайны семьи. Райцам доверяется правда, но ей назван предел.
        Машкара отодвинул зернь.
        - Хорохорился птенчик, на краю гнезда сидючи… Праведной царевне рукавица от колыбели пошита. С отцовской руки да на мужнюю…
        Эльбиз вспыхнула:
        - Да пусть за него Моэн выдают! Или Моэл! Хоть обеих дур враз! Хид своё заглушье на державцев покинул, дочками возвыситься чтоб! Вот и пусть возвышается! А я в Шегардай!..
        - С такими жёнами Газдарайн Горзе, пожалуй, проклянёт день и час, когда ему вздумалось заслать к нам сватов, - усмехнулся Машкара.
        - Хвалами Змеду замучили! Как уж в гусли играла, как уж играла! А уд хасинский знай блеял и ржал непотребно!..
        - Тебя, дитя моё милое, и в Шегардае женихи нетерпеливые ждут. Благой Люторад, сын святого, вот-вот всей губы моранским предстоятелем назовётся. Круг Мудрецов с горным княжеством на равных поспорит…
        Эльбиз сдавленно зарычала.
        - А не Люторад, - продолжал Машкара, - так Болт Нарагон. Славнейшего рода красный боярин.
        - Какой он жених? Пустоболт! Томарка туплёная! Жилища дедовского не удержал!.. Сюда носа не кажет, зане Гайдияр охолостить посулил!..
        «Вот потому, - грустно размышлял Ознобиша, - праведных царевен от века в теремах и растят. Чтоб знали прялки да пяльца, да толику грамоты - письмо разобрать… А там - мужу наследников… Невлин сразу хотел Эльбиз запереть… тщился мыслью, что преуспел… Что ж теперь?»
        Машкара вздохнул:
        - Как сулил, так посулы и отзовёт. Купцов шегардайских послушать, Болт за морями семь городов на щит взял да другие семь основал. Как расхвастается богатством несчётным, как пол-острова Кощейского владыке под ноги метнёт - венца украшением…
        В кружало шумной гурьбой ввалились порядчики. Возле «стола доброго Аодха» стало тесно от полосатых плащей. Босяки, кормившиеся с ладони святого царя, унесли ноги. Гайдияровичи, скинув латные рукавицы, хозяйски-весело взялись за перекус. Благо Харлан выкладывал на дармовой стол не огрызки, а добрую пищу, если что и початое, то опрятно обрезанное. Да.
        Ознобиша подозвал пробегавшую блюдницу, дал мелкий сребреник:
        - Принеси, статёнушка, лепёшек. И бурачок.
        Девка поклонилась, взяла сребреник, убежала - расторопная, полнотелая. Машкара проводил её глазами.
        - Хотел бы ошибиться, маленькая, но, думаю, сватовство одного из этих троих будет благословлено, - сказал он Эльбиз. - Шагад государствует, однако и прочих царственноравными сделать недолго. У нас с Беды не увенчивали, людей это порадует. Глядишь, под рукобитье и приурочат.
        К некоторому удивлению Ознобиши, царевна оставила воевать. Равно как и бежать на край света.
        - Люторада я на брачном ложе зарежу. Он наших ближников истязал. Лучше пусть остережётся со сватовством! - Лебедь говорила очень спокойно, лишь в глазах светилось грозовое небо. Сделает по сказанному, и рука ведь не дрогнет. - Болта я бы подмяла, - так же рассудочно продолжала она, - только от него и пустосвата не примут. Гайдияр не простит. Кимидею же не простил, не спас их с мужем, хотя мог. И Болту спуску не будет. Шагад…
        Машкара слушал и кивал, не перебивая. Седовласый мужчина, сброшенный с неведомых высей жестокими причудами судьбы. Несущий какое-то горе намного мучительней и глубже, чем расставание с любимой царевной. И маленькая мятежница, храбрая перед неравным сражением.
        - …Шагад, - собрав лоб отвесной морщиной, рассуждала Эльбиз. - Нам говорят, сын Газдара молод годами. Надо думать, в бою искусен и кровожаден… если правда хоть половина того, что мы слышали о хасинах. На белом войлоке иначе не усидишь - живого съедят… Он правит уже несколько лет, этого одним свирепством не вытянешь. Значит, слушает ахшартаха, да и свой умишко нажил какой-никакой… коли уж пестуна послал на орудье… То есть и от ночной кукушки не отмахнётся, когда та умеючи прокукует. Ещё этот Горзе привержен струнной гудьбе. Мне в подарок песню прислал…
        - О любви сладкой?
        Вернулась блюдница. Принесла блюдо румяных лепёшек и хороший бурачок из рыбьей кожи. С поклоном поставила.
        - О сыновстве, - сказала Эльбиз. - О родине храбрых, где в небе вьются орлы. Сам сложил, если не врут.
        - Врут наверняка.
        - Почему? Царь Аодх…
        - Аодх говорил: царь должен править, остальное - забава. Туда и сюда всю руку не упирай, твоё дело приставить того, кто совладает.
        Пока Ознобиша вспоминал спор с Эрелисом о праведной непоборимой руке, Машкара спросил:
        - Что ещё скажешь об этом горце, дитя?
        - О, - встрепенулась царевна. - Хивас-хасины поклоняются солнцу, ибо живут к нему ближе прочих народов. От этого, говорят, кровь у них пламенная и кипучая. Если шагад вполовину так женолюбив, как тот недоучка-телохранитель…
        - Топтама?
        Машкара примерился к чуждому имени, словно к обнажённому лезвию.
        - Он самый. Сесть не успели, а я уж смотрю - куда глазами повёл? Старик беседу беседовать, а этому только дел - зырк да зырк. Не рында, имя пустое. А посла скрозь девок повёл, Вагурку миновать не мог без спотычки. Чуть ахшартаха за руку не тянул! Дед умён, понял - смеются ему, и давай в ответ молодцу поноравливать. Лови, молвит, избранушку, держи крепче! Прямо к себе в шатёр забирай!
        Зрачки Машкары расплылись, взгляд устремился в пространство. Медленно возвратился.
        - Эрелис еле отбил, - живо рассказывала царевна. - Вагурка, сказал, это тебе не распустёха-чернавка! Красной боярыни наглядочка, вот! У сердца взлелеяна, в шелках вскормлена, ей обхождение подобает! Что же за обхождение?.. А вот какое… В пещернике у нас теперь кому смех, кому грех, боярыне - осада хасинская. До терема норовят взвиться на крылатом коне! Вагурка в покоях скрывается, ахшартах подарочки засылает, Топтама песни поёт…
        - Поноровил, значит, молодцу, - как-то издалека выговорил Машкара.
        - Ну да, будто отец любимому сы… ой!
        Она смотрела круглыми глазами, прижав пальцы ко рту. Царевна соображала стремительно, как все праведные, давшие себе труд отточить дарованное рождением. Даже два райцы немного опоздали за ней. Цепир всё-таки заполнил первую рамку и размышлял над второй. Ознобиша тоже слушал вполуха. Он ломал горячие лепёшки, сдабривал пряным жиром от мякишей. Эту - на стол доброго Аодха, вычищенный порядчиками. Прочие - в бурачок, мезонькам полакомиться. И был мыслями уже в котелке, уже мирил недоверчивых унотов с Гленей, выкормышем Невдахи, которого оставлял за себя…
        - Ой, - повторила царевна. - Это ж хитрость додревняя! Вот же правда: хочешь что-то понять, начни другому рассказывать…
        Вот и весь мезонька
        «Власть праведных… Древняя, наследная, страшная. С чем сравнить её? Разве что с подземным пожаром. Греет, пока за толстой каменной стенкой. Вблизи же… Я думал - причудилось. Гайдияр Ваана щунул, и свет дрогнул. Но нет, не причудилось. Ардван записью пометил…»
        - Мартхе… Мы куда путь держим?
        Он очнулся:
        - В Книжницу. И ещё к этим… ну…
        «Забыл? Я - забыл?..»
        - Ты на Затыльную гряду повернул.
        «Смоголь и Сизарь! Мазилы!»
        Райца шёл не один. Он давно уже никуда один не ходил, только с позадицей. Верный служка, Нерыжень, Ардван, временами Сибир. А в котелок и назад его провожала ватага мезонек. Эти зубастые, кого угодно скопом сожрут. А уж крик подымут такой, что пол-Выскирега сбежится. Однажды источника проморгали, довольно!
        «Гайдияр, ныне четвёртый из праведных, был когда-то одиннадцатым. Ни клейма, ни прямой дороги на трон… но где воин, способный победить Гайдияра? Вождя, чей гнев гасит светильники, а голос наполняет широкую площадь, звуча струнами сущего? Если таков одиннадцатый в лествице, каковы же цари?..»
        Непочтительный служка дёрнул за руку. Ознобиша моргнул. Оказывается, они уже свернули в боковой ход.
        Здесь большая стена была изрисована кутасами, важными хасинами, мерно шагающими порядчиками. Виднелась даже глыба пламень-камня в недостроенной палатке и люди, сошедшиеся глазеть.
        Под стеной сидели на корточках двое мезонек. Один - тощий, болезненный, в сосульках тёмных волос, с глазами до того чёрными, что неволей задумаешься, как такими вообще видеть. Второй - покрепче, кудрявый, светленький. Уличные мазилы. Те самые. Умевшие уже к вечеру забавлять горожан стенными рисунками обо всём, про что судачили утром. Оба вскочили, сдёрнули рваные шапки. Переглянулись… преклонили колени.
        «Не мне кланяются, - напомнил себе Ознобиша. - Величию давшего мне достоинство райцы…»
        «Почему я взыскан только письмена рисовать? - горестно задумался Ардван. - Вот бы мне дар облик человеческий запечатлевать, как эти - влёт! Чирк, чирк - готово! Эх…»
        Ознобиша напряжением воли отодвинул прочь тень Гайдияра. Перевёл дух.
        - Служба государю есть верность, честь и почтение, - строго поведал он мезонькам. - Отныне зоркий глаз и рука, взявшая рисовальное сручье, устремятся не к мирской славе и прокормлению, но единственно к доброму имени государя и возвышению Андархайны. Прочие заботы и страсти вам надлежит отрицать, или исполнять напоследок, или отдавать государю… как отдал их я. Нудить вас не хочу, зову доброй волей. Пойдёте со мной?
        Они дружно закивали нечёсаными головами. Осознание тягот пути постигнет их позже, пока они видели только чистый и богатый кафтан Ознобиши, сквозистое серебро на груди и руку, наделявшую съестным. А что рука всегда в пятерчатке, так вон дядьке Слёну тоже оторвало пальцы канатом, эка невидаль…
        Мезоньки, ещё не царские рисовальщики, но уже не уличные мазилы, потянулись за всеми, побаиваясь, слегка отставая.
        - Прежде маялась подземельями, теперь уж вроде люблю, - шёпотом жаловалась Эльбиз. - Иду в город, сама гадаю, доведётся ли снова! Вдруг прямо завтра кончится волюшка? И в Шегардае как ещё будет…
        Нерыжень, чуждая порывам, смотрела невозмутимо.
        - Долго ли, коротко, а поменяла бы ты, свет, облик явный.
        - Почему? Отрок на побегушках всем примелькался…
        - Верно, свет. Но отроки со временем крепнут в плечистых парней. А ты?
        Царевна опять не стала спорить до хрипоты, лишь спросила:
        - Что посоветуешь?
        - Заготовь несколько сряд. - У Нерыжени ответ был, как всегда, наготове. - Один сниз - чернавки, замарашки-приспешницы. Другой - девки комнатной. Третий - дочки боярской… сгодится на гульбище дворцовое выходить.
        Эльбиз скривилась в ухмылке.
        - Я и то гадаю, - сказала она, - дядя Космохвост с тобой нас не поменял ли? Ты всех краше, глянул - пропал, любое сердечко в руке, верёвки вей. Ты витяжница, какой я не стану… А мне чем хвастаться? Пол-Книжницы прочла, а толку?
        Слушая девичий разговор, Ознобиша улыбнулся, возмутился, задумался об имоверности сказанного Эльбиз. Незаметно вновь сполз в прерванные раздумья.
        «Андархайна от века не знала иных царей. Лишь тот, чья кровь течёт золотым огнём…»
        Ознобиша опять помыслил о своём государе.
        «Его ветвь старше на четыре ступени. А Гайдияр валял Эрелиса, как щенка. Можно сколько угодно твердить про долг царствования… но почему?..»
        И вновь расплылись перед глазами стены прохода с их жилками камня, грязью и почеркушками, от смешных и трогательных до похабных, от неумелых до вдохновенных.
        «А что, если власть праведных… искры древнего пламени, завещанные от предков… суть чудесные семена, дремлющие в крови… семенам… нужен уход… иначе они не пустятся в рост…»
        Ознобиша брёл в плотном тумане, подсвеченном розовым заревом то ли рассвета, то ли заката.
        «И можно родиться для трона, но проспать наследную мощь? Как владыка Хадуг, лишённый стремлений… временщик Беды… случайный правитель…»
        Ознобиша чувствовал - разгадка плыла совсем рядом. Туман порою густел, сплачивался во что-то… почти осязаемое. И было страшно. Очень страшно. Как всегда, когда дело надлежало до праведных.
        «Щенок, рано отлучённый от матери, не научится быть собакой. Дитя, выращенное медведями, не поймёт людской речи. Если на миг допустить, что царевич Аодх выжил вдали от дворца, возглавил ли он хоть деревню?.. А Эрелиса кто растил и учил? Телохранитель. Которому искусство боя было воздухом, пищей, всей жизнью. Славный рында берёг сперва отца, потом сына и ничего иного не знал…»
        - Мартхе.
        В клубах тумана таился необозримый бедовник, девки-снегурки, вихрясь, протягивали чудесные писала, подносили безмерные листы чистейшей берёсты.
        «А что, если уже упущено время? Если царское пламя, не выхоленное с пелёнок, так и не запылает во всю державную мощь?..»
        - Мартхе!
        «Пусть так. У Эрелиса много иных совершенств, присущих царю. А рядом с престолом - праведная семья. Хадуг, умудрённый долгим правлением… доблестный Меч Дер…»
        - А?..
        Туман рвался клочьями, сквозь вещественность бедовника маячили призраки. Эльбиз, Нерыжень… кто-то ещё…
        - Мартхе, ты тоже вздумал рисовать на стене?
        Да, он стоял прямо перед стеной. Водил пальцами перед меловым лицом рыбомужа, пытающегося удержать птицедеву.
        - Веди, - кое-как промычал Ознобиша, спеша назад, на бедовник. - Мне… поразмыслить…
        Каков он в настоящем сосредоточении, Эльбиз знала отлично. Помнила со времён испытания учеников Невдавени. В руках вода, на шапке костёр!.. Твёрдая ладошка взяла его пясть в расшитой пятерчатке, повлекла. Он вспомнил стаю, пёсьи зубы, тянувшие его, обессиленного, к спасению. И шагнул за тенью-помощницей, жадно схватил мысленное писало.
        «А дальше… погодите-ка!.. Они отдали обучение наследника благородному Невлину. Старец знай журит Эльбиз за резвость и напрасный, по его мнению, ум, а Эрелиса опутывает правилами и дворцовым обрядом. Рассказывал он юному Аро о сокровище в его жилах? Сам-то знает о нём? Если уж я, райца, догадываться принуждён…»
        Снегурки обиженно дули пухлые губы. Тот раз Ознобиша искал отточенные слова, чёркал, правил, переправлял, выравнивал строки - любо-дорого посмотреть! Сегодня дивные листы испещрялись заметками вкривь и вкось, торопливо.
        Пока не подоспела погоня, не выхватила из рук!
        «Чего праведные братья хотят от завтрашнего царя? Правления, достойного предков? Послушания старшим летами? Чтобы сидел на огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти?…Боятся они его, что ли? Если да - почему?»
        В сизо-розовых пеленах памяти обитали не только помощники. Здесь бродили и те, кто однажды в сумерках вышел к маленькому зимовью. С копьями, с меткими самострелами. Те, что отдыхали возле шатровой ёлки, умаявшись поисками отступника. А над туманами, если дерзновенно всмотреться, вставали грозные пики, увенчанные последним сиянием…
        «Последним?..»
        Снегурки в испуге шарахнулись. Мысль, что праведная семья, по сути, брела к своему концу в чахнущем Выскиреге, казалась шальной и крамольной, её хотелось развеять, прогнать, отменить. Ознобиша не мог себе этого позволить.
        «Косохлёст отрицает случайные притчи. Мне ли, райце, признавать случайные мысли… Праведные хиреют и не находят воли воспрянуть, предпочитая жить день за днём. Суд Хадуга сгубил сластника, отдав его дело пригульному владыки. Гайдияр то отменно великодушен, то мелочен и люто жесток. Сегодня он велик в отваге и мужестве, назавтра жалок и отвратителен… Они приняли Эрелиса, чтобы посадить на престол, но… чего они на самом деле хотят? Чего боятся?..»
        Было страшно, но на путях Ознобишиной мысли страх долго не жил. Любовь к постижению лишь отмахивалась и делала шаг. Раздвигала мреющий сумрак, небрежно перепрыгивала запреты.
        «Я глупец. Я считал свой труд об Эдарге высшим деянием жизни, памятью в людях. Горевал, что не дали поведать, зачем среди царских имён есть Эрелисы и Хадуги, но нет Эдаргов и Гайдияров… А ведь нынешнее разыскание - лишь первый шаг по тропе! Всякий райца избирает себе поприще. Цепир год за годом распутывает паутины законов, а я… Всегда ли праведные были единственным родом, бравшим жён из внешних семей?.. Гедах Шестой сам воцарился через женитьбу… задолго до первых царственноравных…»
        Снегурки послушно распахнули перед Ознобишей лествичники с их записями о брачениях. Он уже не шёл бедовником - парил в ледяной выси, прежде обозреваемой лишь снизу.
        «Говорят, на заре времён Боги создали разные племена, каждое к своему делу. Заяровых воинов, обретавших крылья в сражениях. Морян, умевших разговаривать с морем… И праведных, властвующих величием духа. Их касание было призвано исцелять, их слово звучало над войском, и войско рвалось к победе…»
        Ознобиша только собрался объять мыслью бездну веков, низведших исконные племена до нарочитых семей… когда его грубо сдёрнули наземь. Резко, внезапно. Невесомо влекущая рука вдруг дала рывок, развернула…
        …Пропала.
        Он ещё цеплялся за клочья тающих дум, но зрение уже вернуло подземную улицу недалеко от исада, а в уши ворвались крики и ругань. В трёх десятках шагов виднелся глухой широкий отнорок, освещённый масляным фонарём. Здесь часто представляли уличные сказители. Сейчас в отнорке метались какие-то тени, шла драка.
        Не пошибанье кулачное, когда после обнимаются и вместе пьют пиво. Истая драка, злая, безжалостная. Если не поножовщина.
        И вот туда со всех ног мчалась царевна Эльбиз! За ней Нерыжень, Ардван, ещё кто-то… Ознобиша ахнул, окончательно вынырнул из царских тайн и бросился следом, разыскивая у шеи гайтан с серебряным знаком.
        «Порядчики! Где порядчики? Почему всякий раз, когда нужны…»
        Ватные окончания пальцев не находили шнурка.
        Ознобиша много раз видел, как дерётся Эльбиз, и почти за неё не боялся. Больше недоумевал, на что ей понадобилось ввязаться.
        - Хасин, камбала косая, ужо тебе!.. - неслось из отнорка.
        - Живым бери, тащи на исад!
        - За доброго царя Йелегена!
        - За красного боярина Харавона!..
        - У шагада маховое перо отгнило, не видать ему нашей царевны!
        Вольно было им резвиться на площади, сжигая чучело то кощея, то дикомыта… Ужас хлестнул Ознобишу, добавил резвости бегу. Под натиском подбежавших бойцов зевакам пришлось потесниться, и стало видно: у дальней стены, загнанный в угол, оборонялся Топтама.
        «Вот же хватило ума! Куда вышел… один…»
        Неудачливый рында успел потерять платок с головы, его выручал войлочный плащ, которым он бил и защищался, как птица крылом. Благо супостаты, числом пятеро, вовсю мешали друг дружке. Ознобиша их всех знал, если не по имени, так в лицо. Крепкие парнюги были из домашнего войска Жала, торговца красным товаром.
        Царевна Эльбиз выпрыгнула с разбега. В полёте, ударом ноги, снесла челюсть ближайшему.
        - Хар-р-га!
        Нерыжень, метя широким подолом, ногой в сапожке прижала ступню второму, пнула сбоку в колено - подбитый рухнул, скорчился, взвыл. Ещё двое ухарей повернулись к Ардвану, слаженно взмахнули дубинками. Ардван сам рос не в запечке, он уже начал движение… между ним и обидчиками с тонким криком метнулся темноголовый мезонька. Ткнул самодельным костяным ножичком…
        - Охолонь, люди! Жаловичей держи! - заорал Ознобиша, вздымая над головой знак.
        Пятый зачинщик показал тыл. На его беду, позоряне успели узнать молодого райцу с окольными, и ветер изменил направление. Жалова опасчика схватили в десять рук, закалачили. Сбитый Нерыженью задира однозвучно выл, стискивая бедро. Куда унесла в горсти зубы жертва царевны, Ознобиша так и не понял. Он увидел Ардвана, стоявшего на коленях. Краснописец заслонял, обнимая, плачущего мезоньку. Тот по уличной привычке всхлипывал еле слышно, кусал губы, давился отчаянием и болью. Правая рука, угодившая под мозжащий удар, висела бескостно, безобразно. Вот и весь царский рисовальщик в чистом кафтане. Вот и весь Смоголь.
        В отдалении замелькало красное, белое. Набежали порядчики.
        - Здесь рында вельможи хасинского, - указал Ознобиша смутно знакомому старшине. - Эти сыновья неразумия впятером ему… гостеприимство оказывали. Горожан звали к расправе.
        Порядчик, слушая, оценивал поле сражения. Вот подняли пинками двоих почти невредимых, велели нести хромого. Вот держат ещё одного, за последним уже рванули всугон… Взгляд рослого старшины упорно возвращался к чему-то, воин забывал слушать Ознобишу и наконец совсем перестал. Лишь смотрел через голову райцы, не отзываясь на прочее.
        Ознобиша оглянулся.
        Лохматый служка сидел на полу, голова в голову с Ардваном. Над ними стояла хмурая Нерыжень, чуть поодаль замер Топтама. Он успел подобрать свой платок и, кажется, хотел вытряхнуть о штанину… тоже забыл. Так и маячил соломенной макушкой, никогда не обнажавшейся на людях. Царевна держала в ладонях перебитую руку Смоголя. Осторожно гладила, чуть приминая. Что-то шептала.
        И… светилась…
        Тонкое, прозрачное, тёплое золото пробивалось сквозь накладные вихры. Невесомо окутывало плечи, текло по рукам… баюкало мальчишескую локотницу… ни дать ни взять вникало сквозь кожу…
        Ознобиша видел подобное в начале служения. Когда брат и сестра теснили старого Невлина, спеша на выручку несчастному райце. Только тогда они полыхали гневом, а тут…
        - Лубок! - хрипло приказала Эльбиз.
        Старшина вздрогнул. Дёрнул нагалище с железка копья, с поклоном подал царевне. Позоряне разом ожили, потянули шапки с головы… сами собой стали гнуться спины, подламываться колени.
        - Праведный… праведный…
        Грозного Гайдияра выскирегцы видели каждый день. Чудо царского касания перепало узреть впервые. В том числе старшине, наверняка знавшему, каких мезонек можно протягивать оскепищем по спине, а какого - не стоит. Смоголь сонно моргал, глядя на свою руку. До полного исцеления было как до Шегардая каракушки, но что-то в руке уже схватывалось, сплеталось… Пальцы начали отзываться. Глухо, через боль… это была терпимая боль, преддверие заживления.
        - Да ну ещё, - пробурчала Эльбиз и беспомощно, снизу вверх, посмотрела на Нерыжень.
        «А я упреждала…» - молча ответила та.
        Ознобиша вдруг понял, что совсем потерял из виду Сизаря, и огляделся. Заметил мазилу почти на том месте, откуда все прянули в бой. Сизарь так и стоял там. Чертил по стене.
        Ознобиша пошёл к нему, не замечая шагов. Наверно, было что-то в его лице - мезонька попятился, неуверенно улыбаясь, взгляд бегал.
        - Ты где был? - тихо спросил Ознобиша. - Ты где болтался, блудный слуга, пока нам дубьём кости ломали?
        - Я… - начал заикаться Сизарь. - Ты велел… рука рисовальная… послужить…
        Он отступил от стены. Там, перекрывая стёртую роспись, летела в бешеном прыжке царевна Эльбиз. То есть не совсем царевна, конечно. Отрок, храбрый служка… последний раз вышедший в город.
        Ознобиша, только что готовый опалять долой с глаз, внезапно остыл. Рисовал Сизарь… всё-таки преподобно. Лучше Смоголя.
        «Я мыслил судьбами царств. А тут единственный обсевок отецкий, и как судьбу его разрешить? Простить? Допустить до Эрелиса? Веру дать струсившему? Или он, в драке неловкий, впрямь думал послужить чем горазд? А я зря сгублю?»
        Мимо, гоня в тычки жаловичей, прошагали порядчики. Один нёс на руках затихшего Смоголя.
        «Осудить несудимого…»
        - За мной! - отрывисто приказал Ознобиша.
        «Будь моим братом!»
        Хасин никуда не исчез из отнорка. Так и стоял, поглядывая на согбенных зевак, на предивного мезоньку, на красавицу Нерыжень. Плеть и кинжал торчали за поясом. Светлые глаза на смуглом лице искрились любопытством, но уста, по счастью, молчали.
        Ознобиша про себя подивился. Он ждал ярости, ждал попрёков: вот, значит, как у вас гостей привечают?.. Хасин не выглядел ни напуганным, ни оскорблённым. Схватка в отнорке, похоже, лишь раззадорила и взвеселила его.
        «Знавал я таких… оттябелей, жадных до боя… Верно судила Эльбиз. Искусен и кровожаден…»
        Райца третьего сына и рында иноземного гостя живут в противных концах мироздания, разделённые скорлупами многих небес. Ознобиша приветствовал Топтаму почтительно и, пожалуй, с некоторым намёком:
        - Певец земли смелых, бдительный страж порога сильномогучего ахшартаха, пришедший свободным! Что побудило тебя оставить шатры посольства и скитаться затхлыми норами, пропахшими рыбой?
        Топтама поклонился в ответ:
        - Рождённый близ солнца благодарит правдивого советника властных. Тузарайн Топтама уже наказан за скудоумие. Его защитили две девы, мирный писец и нищий мальчишка.
        «Две девы?.. Догадался. Вот же невстреча…»
        У хасина был богатый и звучный голос привыкшего петь на воле, в перекличке с горами и высоким небом. И он всё косился мимо Ознобиши, туда, где Нерыжень, подняв на ноги царевну, кутала её широким плащом - подальше от праздного любопытства зевак.
        «Что ещё ты успел заметить, проныра?..» Вслух Ознобиша напомнил:
        - Благодари праведного Эрелиса, возвысившего меня. Что ж, смелый сын Тузара, здесь ты узрел, сколь далеко тянется старинная рознь. Вожди андархов пировали с сильномогучим у одной скатерти, но сердца простолюдья по-прежнему шают враждой. Моему государю не благоугодно, чтобы старые угли вновь запылали. Идём, оруженосец славного ахшартаха. Воины расправы сопроводят тебя до Верхних ворот.
        Хасин вновь поклонился и наконец-то повязал выбитый от пыли платок. Судя по лукавой улыбке, угар схватки вполне оставил его, и бросать затеянную игру Топтама не собирался.
        - Советник праведного вознесён под облака, - сказал он, поглядывая на пятерчатку Ознобиши с двумя пальцами, свёрнутыми на сторону. Райца торопливо поправил ватные кончики. - Телохранитель ничтожен, он лишь рука на клинке да грудь, готовая принять стрелы. В чужом городе он уязвим, точно женщина, лишённая спутника. Встретив в пути доброхраброго мужа, женщина просит его: «Будь моим братом!» - и обретает защитника. Не гони бедного чужестранца, ближник великого. Будь сегодня мне братом, выведи на торг.
        Он смотрел весело и бесхитростно. Как есть простой охранник, одинокий чужак… чей истинный сан без ущерба для чести выдерживал даже сравнение с женщиной.
        «Усмяную броню стрелы язвят, от булатной отскакивают…»
        Царевна выглядывала из-за плеча Нерыжени, отчаянно кивая: да, да!..
        - Идём, брат мой, пришедший свободным, - торжественно произнёс Ознобиша. И зашагал в прежнем направлении, чувствуя себя сводником.
        - Что ты надеешься отыскать в торговых рядах, достойный сын Тузара? - спросил Ознобиша, когда впереди разлился промозглый свет дня. - Почтенному ахшартаху довольно было сказать, и любой товар доставили бы на погляд.
        - Топтама спустился в утробу горы не по воле сильномогучего, лишь с его разрешения. Мы слышали, купцы везут из северных чащ предивные загадки, лакомство для утончённых умов. Порок Топтамы есть любопытство. Этот воин хочет разведать, что переняли андархи. Ты знаешь всех лучше, как выселки порой сберегают исконное, даже то, что забыла коренная отчизна.
        «Переняли?.. Выселки сберегают?..»
        Изысканная беседа становилась похожей на вежливый поединок.
        - Тебе ещё предстоит убедить меня в наследовании шегардайских поделок, - медленно проговорил Ознобиша. - Хлеб райцы - наука. Наши летописания впрямь рисуют хасинов гораздыми на хитрости, силки и ловушки…
        - Кого ты объемлешь этим именем, правдивый? Хилэгов равнинных, ищущих чужих пастбищ и стад? Или нас, горных хивасов?
        - Мой черёд каяться в недомыслии, сын Тузара. Наши сказания едва упоминают землю Хур-Зэх. Мы долго не имели вестей с юга и даже не ведали, что твоё княжество уцелело в Беду.
        - Мы любим наши горы, как любят матерей и отцов, - мечтательно улыбнулся Топтама. - У каждой вершины, ручья, озера есть душа и славное имя, чтобы благодарить и приветствовать. Мы много раз защищали горы от врагов, и в лихой день они защитили нас. Мы плачем о каменных исполинах, израненных небесным огнём, но наши сердца полны гордости. Мы верим: настанет весна и цветущие травы обласкают раны земли…
        «А славно у тебя язык подвешен, рында посольский, - хмыкнул про себя Ознобиша. - У Косохлёста небось рот на замке, да и Нерыжень не речиста. Милая Нерыжень…»
        Ещё ему крепко казалось - рассказы хасина были предназначены совсем другой паре ушей. Тех самых, спрятанных под чужими вихрами и сползшей шапчонкой.
        Топтама, похоже, смекнул, что этак недолго выдать себя, и стёр улыбку с лица.
        - В горах долгие зимы, правдивый. Метели перегораживают ущелья, запирая нас по домам. Что делать мужчинам, пока жёны ткут ковры и варят обед? Пращур Уыци первым согнул два железных крючка, не разделимые без смекалки. Когда его внуки разгадали игрушку, он добавил шнур и кольцо. Когда внуки сами стали дедами, забаву переняли хилэги. Тогда шла война. Вскоре загадки попали к рыжим… к андархам. А теперь их везут с безлюдного севера, и глупый Топтама надеется обрести утраченное в Хур-Зэх.
        Что-то дрогнуло в памяти Ознобиши. Слово, сказанное Топтамой… несколько выцветших строк… руки, простёртые с безнадёжной мольбой… близкий враг… слёзы витязей, отчаяние полководца… гаснущие глаза.
        «Такой поток хвастовства да к своей пользе не обратить? Благодарю за подсказку, далёкий райца Тунгло!»
        Он даже остановился.
        - Значит, горные селения суть родина игр, обостряющих ум?
        - Это так. Под моим кровом хранятся забавы предков, готовые распасться от ветхости.
        - Так, может, и царскую загадку изобрёл какой-нибудь премудрый хивас?
        - Царскую? - удивился Топтама. - Поведай, чтобы я понял…
        - Это клетка для казни, сооружаемая кругом жертвы. - Ознобиша очень старался не выдать охотничьей дрожи. - Клетку можно разъять, но узник неминуемо истечёт кровью.
        Топтама спокойно кивнул:
        - Тотай рассказывал, как мои братья играли с подобной… - Он очертил в воздухе короб в половину заплечного. - Озорники заперли кошку. Отец увидел и сломал посох о старшего. Почему эта клетка у вас называется царской?
        У Ознобиши звенело внутри предчувствие близкой удачи.
        - В ней погиб один из наших героев, ставший иносказанием верности государю. Она стала святыней, последние пять веков без неё не венчали на царство. Перед присягой молодые цари размышляли над лезвиями и шипами, заржавленными верной кровью. Увы нам, клетка сберегалась в столице… есть рисунки, но кузнецы разводят руками.
        Теперь уже остановился Топтама.
        - Правдивый Мартхе, великий сегодняшний брат, - проговорил он торжественно. - Твоё бесстрашие отвело от одинокого хиваса побои и срам. Я буду рад сделать такую игрушку, чтобы ты мог поднести её молодому вождю.
        Века и звёзды
        На исаде у Ознобиши был свой обряд.
        Мезоньки давно уже не налетали вороватыми пичугами, чтобы сцапать из руки обрывок вяленой рыбки, сунуть за щеку - и потом хвастаться, как ловко облапошили глупого господина.
        Теперь Ознобише в снедном ряду быстренько собирали не то чтобы стол - тот всё же приличествовал царю, - но изрядное «блюдо доброго Мартхе». Чёрствые пирожки, рыбная мелочь, пересушенная в коптильне… Собирались мезоньки, несли юному райце все бывы города, все его слухи, свежие, как улов, плещущий в неводе. Пытались держаться чинно, но скоро всё равно начинался галдёж.
        - А котелок когда соберётся?
        - Люди хотят Эдарговича торжественной казнью в путь проводить.
        - Гленя нам всё про суды…
        - Жаловичей в бутырку вели, головы на кольях выставить обещали.
        - Наставник Гленя.
        - Ну да. Вот бы про битвы, про земли дальние…
        - А прежде копий бить будут, как татей понятых бьют…
        Были те, кто держался за спинами и, наоборот, весомо помалкивал. Эти потом догоняли Ознобишу где-нибудь у добычного ряда. И поверяли тайное, опасное, жгучее. Подслушанное возле рогож кружальных непуток. В притоне Ведиги. Даже в берлогах воровских главарей, редко выходивших на свет.
        Донный мир Выскирега отлично знал: бледный северянин не побежит в расправу наушничать. Но и попытку обмана вряд ли забудет.
        Топтама с любопытством наблюдал, как торговки наполняли круглое блюдо комьями застывшей каши, обрезанными лепёшками, окунёвыми головами. Как для почтенного райцы ставили опрокинутый короб, а из щелей, из-под рухнувших глыб вырастали оборванные тощие тени. Мезоньки лупили глаза на Топтаму и… медлили приближаться. Страшный хасин! Хищный враг! Где он прячет мешок, чтобы ловить ребятню? Под мохнатым плащом скрывает до времени?
        - Здесь я собираю песчинки, - сказал ему Ознобиша. - Крохотные, они улетают с дыханием, но каждая может вспыхнуть, когда меняется свет. Они нужны мне, чтобы с пониманием дела сопровождать государя в суде, но, боюсь, пришлому воину наши сплетни будут скучны. Если желаешь, смелые девы проводят тебя в шегардайский ряд и помогут объясниться, если будет нужда.
        «Что я творю! - ужасался он про себя. - Сокровище Андархайны!.. С хищным коршаком, клювастым, когтистым… Но ведь не одну! Там Нерыжень…»
        Ардван остался при нём. Мезоньки давно привыкли к писцу, и даже способность укладывать речи на воск уже не казалась им колдовством. Ну почти.
        - В солёных колодцах вода глубоко ушла, - начали доносить уличники.
        - Под Звёздным мостиком сухое дно показалось.
        - Морские рачата здоровущие разбегались, жуть!
        - Они мёртвой плотью питаются. Покаяний ждут.
        - Дед Плеск бает, море скоро придёт, как давненько не приходило.
        «Кощеев упредить, - озаботился Ознобиша. - Рыбаки ещё скажут ли им про опасность, могут разбитым поездом воскорыстоваться… А Гайдияр ухом не поведёт, ему от кощеев и дружин одни хлопоты…»
        - Пиши, - через плечо велел он Ардвану. - «Вольному воеводе Шварну Шумиличу, любимцу Бога Грозы, поклон и привет! Известен ли ты, вождь Мягкокрылых, что местничи невдолге ждут великой волны? Прошу, вызнай, где безопасно, да гони туда своих поезжан без задержки, хоть палками бей, атожно погибнут».
        Писано по велению Мартхе, райцы праведного Эрелиса, - привычно добавил Ардван. И увенчал письмецо простым росчерком знака советника.
        - Держи. - Ознобиша сунул берёсту мезоньке, первым заговорившему об уходе воды. - Снесёшь витязям, стоящим у Зелёного Ожерелья, да не мешкай смотри. Если погонят, меня без робости называй.
        Мальчишка исчез, а Ознобиша увидел в отдалении Сизаря. Уличный мазила, споткнувшийся на пороге благополучия, маялся опричь всех. К нему подходили узнать, какова новая жизнь. Сизарь только дёргал головой и молчал.
        - Нового купца из рядов долой увели, - рассказывали мезоньки.
        - Кого ещё?
        - Герриком звать. Из Сегды приехал, от гнездарей.
        - Это где - Сегда?
        - В дикоземьях. За Бердоватым.
        Ознобиша припомнил: Геррик прибыл из северной губы с большим общим обозом, но землячество шегардайских купцов принимать его не спешило. Богатые гнездари прижились в тёплых пещерах, по дорогам за себя рассылали приказчиков. Куда разлетелся, выскочка захолустный, собачий погонщик! А товаришко!.. Геррик поставил работника в добычном ряду, продавать взятое в какой-то сече. Сам взялся хвалить дикомытскую выделку.
        - Так и окликал: «Ирты самолёты для молодецкого хода! Тонкие рогожки под боярские ножки! Плат лебединый - греть матушке спину!»
        - Чем же от расправы кар доискался?
        - Жало нажаловался. Челом Площаднику бил.
        - Он, Жало, захожня шегардайского выручил, а тот его выучил. Как должок отдавать, враз память отшибло.
        - Жало и туда и сюда и ездил к нему… Всё как с гуся!
        - Он к Площаднику и восплакал.
        - Подарочки щедрые подносил. Порядчикам на кормление.
        «Чтоб долг одного на всех тамошних доправить помог», - продолжил про себя Ознобиша. Порука самая обычная. Если все за одного не ответчики, это что же начнётся?
        Соотчичи Геррика по Шегардайской губе стояли в городе прочно. Радовали стольный Коряжин пресноводной рыбой, драгоценной зеленью. Пригоняли оботуров, почему-то водившихся чем северней, тем толще и крепче. К такому обществу сунься по шерсть, уйдёшь стриженый. Однако с великим порядчиком даже крепким купцам не рука спорить. Кто-то вспомнил про нового земляка. Кинули жребий… и вина, ставшая было общей, вновь пала на одного. Жребий выбрал захолустного выскочку, собачьего погонщика, не нажившего в Выскиреге друзей.
        Ознобиша видел подобное. Ещё больше в старых книгах читал. «Андархские законы - что паутина. Шмель вырвется, мошка застрянет… В писаной Правде нет совершенства, но как без неё, чтобы люди не одичали?»
        Вместе с новостями кончилось снедное. Торговка забрала опустевшее блюдо, пока не украли.
        «Царевна!.. - спохватился Ознобиша. - Давно пора воротиться!»
        Мчаться на поиски? Сполох кричать? Утешиться тем, что шум неустройства был бы всяко услышан?..
        Стоило вспомнить, и они вышли в проход меж рядами. Гордый Топтама в косматом чёрном плаще, за ним отважные девы, не прячущие улыбок. Последним - Кобчик. Лопаясь от важности, мезонька нёс коробок, полный шегардайских загадок.
        - Бессмысленный горец смотрит на великого брата и удивляется, - сказал Топтама, когда шум исада остался позади, а Кобчик убежал с покупкой к Верхним воротам. - Ты полон знаний и обхождения, с тобой советуются вожди. Как вышло, что тебе позволено толкаться в людных местах, среди воришек и нищих? Наше предание поселяет мудрецов в тайных пещерах, куда не сыщешь пути, а если и сыщешь, то не минуешь стражи…
        Ознобиша развёл руками:
        - Жизнь райцы есть государева польза. Третий сын державы рос среди воинов, козопасов и слуг. Теперь он пребывает в роскоши, должной ему по праву рождения, но до сих пор хочет знать, что в мисках и на умах у народа, повинного его предкам. Я слушаю людей, чтобы никто не смог ввергнуть моего повелителя в обман… А пещеру, где с радостью поселились бы все мудрецы мира, я тебе покажу.
        Ещё на спуске в Книжницу Топтама стал время от времени проводить рукой по лицу, ненадолго прикрывая глаза.
        - Эти зрачки видели, как шагают могучие воины Андархайны, - сказал он у ворот, заплетённых железной виноградной лозой. - Эти зрачки слепли от благородства вельмож, сидящих рядом с царями. Но лишь здесь им воочию предстали века, уходящие во тьму юности мира.
        «Ничего ты ещё не видел», - усмехнулся про себя Ознобиша, а хасин задумчиво продолжал:
        - Нет края старше Хур-Зэх, но наши века были… другими. Они полны очажного дыма, звона чаш и кинжалов… песен героев, гордо братавшихся с Богами… Правдивый Мартхе, твоя страна - что раненый исполин в пробитой кольчуге. Шапка падает с головы, когда силишься представить его в полном цвете могущества!
        Идти через всю Книжницу к хранилищу отреченных книг им не пришлось. Тадга обнаружился в срединной хоромине с её бочками, мало не достававшими до круглого свода. Счислитель, невнятно бранясь, ползал по полу на карачках. Он налаживал чудного вида устройство: большой глиняный шар, посаженный на косую ось. Тадга был не один. Цепир и толстый хранитель Нерыба сидели на скамейке возле стены, терпеливо дожидаясь, пока Тадга кончит ругаться и даст увидеть, что сотворил. Рядом маялся Гленя. Юный наставник порывался помочь, Тадга гнал его, срываясь на визг.
        Ознобиша учтиво раскланялся сперва с Цепиром, потом с хранителем книг.
        - Я привёл уличного мазилу, который при должной строгости учителей может стать рисовальщиком для дееписаний моего государя, - сказал он и за ухо вытащил вперёд оробевшего Сизаря. Больно ткнул в спину: пади! - Прошу, пусть твои уноты, благородный Нерыба, преподадут изящное рисование пачкуну, привыкшему марать стены празеленью и мелом.
        Двое учёных с головы до пят оглядели несчастного Сизаря. Цепир смотрел с раздражением, как на докучливую вошь. Хранитель - недоумённо:
        - Правдивый Мартхе, на что тебе уличник? У меня в достатке юношей, вполне овладевших чёткостью пера и плавностью кисти…
        - Твои рисовальщики отменно искусны, но мне нужна стремительная рука, схватывающая мимолётность движения. Этим свойством отрок уже обладает. Следует выучить его облагораживать наброски, чтобы чистовые страницы не рассыпались со стыда.
        Тадга елозил по полу, по волоску выставляя своё устройство в должное положение, и клял неровный камень словами, достойными проловившегося забойщика.
        - И вот так сутки за сутками, - медленно выговорил Нерыба. - Если Гленя поесть не принесёт, вовсе забудет. Даже спит прямо там. Говорит, вдруг во сне явится, какой ключ отмыкает ещё одну книгу, чтоб сразу найденное испытать!
        - Государь опалил его, отлучив от ближнего круга, а Тадга едва заметил опалу, - пробормотал Ознобиша. - Он тогда открыл руку умножения, вернул из забвения вруцелето, познал круги обновления великих начал… Он упрямо рассказывал о них, когда его выпроваживали за дверь. Глядя на него, я ужасался… а потом ловил себя на том, что завидую…
        - Чему? - удивился Нерыба.
        - Тадга занят одной наукой, а я несу бремена царедворца, - вздохнул Ознобиша. - Впервые входя в Книжницу, я был уверен, что от меня потребуется лишь знание судебников, лествиц, дееписаний…
        - Каждый был когда-то молод и глуп, - хмыкнул Цепир.
        - Я прошёл сходный путь, - улыбнулся Нерыба. - Сейчас я отделяю ветхие книги и возвращаю им жизнь и сам этим живу. А когда-то мечтал углубляться в старые летописи, отыскивать удивительные притчи, ведомые немногим, и забавлять людей пересказом. Вот, примером, кто теперь знает, что Первоцарь…
        - Даже не помышляй! - Цепир резко подался вперёд, тут же дёрнувшись от боли в ноге. - Забудь и не вспоминай больше!
        Он ничего не стал объяснять, лишь губы сошлись одной белёсой чертой. «В чём дело? - тревожно задумался Ознобиша. - В Первоцаре или в сказах, навеянных притчами древности?»
        Ни он, ни хранитель так и не дерзнули спросить. Смущённый Нерыба что-то бормотнул, смолк, отвернулся. Цепир смотрел перед собой и… что он видел сквозь сумрак и толщу древнего камня? Ознобише его вспышка словно приоткрыла дверцу, таившую неведомое, жуткое… толком не зажившее, как и покалеченная нога…
        Нерыба тяжело смотрел в сторону.
        Ознобиша поклонился и отошёл от скамьи. Тадга наконец поставил своё сооружение, как считал нужным, и с бесконечными предосторожностями вынул из глиняного шара заглушку. В отверстии, достаточно широком для руки, виднелась площадочка, укреплённая на оси. Короткие втулки позволяли шару вращаться. Тадга сунул в отверстие зажжённый огарок и вскинул на Ознобишу воспалённые глаза:
        - Погаси светильники!
        Трое учеников Невдахи некогда ходили на равных. Ардван с Тадгой были даже постарше - и летами, и сроками обучения. Теперь Ознобиша звался государевым райцей, а они бегали на посылках. Однако в голосе счислителя звучала власть превыше всяких мирских чинов. Ознобиша приподнял стёклышко ближайшего стенного светильника, задул огонёк. Ардван, спохватившись, бросился ко второму, служка с охранницей - к третьему…
        Топтама, стоявший у входа, с любопытством наблюдал за беготнёй.
        В срединной хоромине стало непривычно темно…
        …А потом на своде, выглаженном древними каменотёсами, разгорелись звёзды. Маленькое пламя подрагивало внутри шара, отчего звёзды мерцали, как настоящие.
        Свод же отдалился, растаял, обернулся распахнутым небом…
        Точки света переливались в безбрежной тьме, колеблемые божественным дуновением. Вот Ковш, вот Три Царя, вот Парус…
        Тадга тронул шар, звёзды дрогнули и поплыли по извечному кругу. Со свода на стены, угасая возле самого пола… вновь восходя с другой стороны. Лебедь, Башня, Венец…
        Лишь взволнованное дыхание нарушало тишину.
        Люди, которым слово было хлеб и отрада, впервые не находили слов.
        Торцы бочек ломали плавность движения, становилось заметно, что звёзды не Божьи, а рукотворные.
        - А я говорил, чтобы разбили эти глупые бочки! - Голос Тадги звенел почти слёзной обидой.
        - Эти бочки двести лет здесь стоят, - почему-то шёпотом возразил Нерыба.
        - А звёзды светят от рождения мира!
        «Я вправду считал, что моё разыскание о мнимой измене Эдарга станет самоцветом в науке? - спросил себя Ознобиша. - Гневался, зачем не ко времени явились хасины, возбранили покрасоваться! Я самотный дурак, а вот Тадга, лишённый милостей, в самом деле прыгнул выше многих голов…»
        «Вот бы я ему… ну хоть печь для обжига раздувал…» - тоскливо маялся Ардван.
        - Надо позвать сюда предводителя гончаров, - помолчав, сказал Ознобиша. - Почтенный делатель должен узнать, на что был нужен столь необычный и тщательный труд.
        - Приблизилась гибель учёности! - раздался очень знакомый старческий голос, и в устье одного из ходов вспыхнул фонарь. Звёзды Тадги сразу померкли, словно истёрлись. Пышная борода Ваана тряслась от негодования. - Среди драгоценных книг, ценой крови спасённых в Беду, бродят площадные тати… безумные поругатели запретов… дикие хасины… Мы дождёмся, чтобы завтра сюда зачастили ещё и скудельники, измазанные перстью?! Вонючие кожемяки?..
        Пока трое учёных думали над ответом, в дело встрял невозмутимый Топтама.
        - Правдивый Мартхе… - сказал он, не пряча горского выговора. - Сильномогучий будет счастлив увезти с собой такой шар, ибо в его глине пребывают память и благоговение. Думается, разыскатель, вернувший нам звёзды, заслуживает великой награды. А уж тот, кто солнце вернёт…
        Ознобиша живо повернулся к нему:
        - Как, и у вас слышали о пророчестве?..
        - На долгом пути нам не встретилось народа, обойдённого предсказанием о герое, рождённом разорвать тучи. В Хур-Зэх эту весть принесла ясновидица с повязанными глазами, вышедшая из скалы…
        Ваан всё не унимался:
        - Ремесленник расскажет своей бабе, та выболтает в портомойне товаркам!.. Подлый народишко повалит смотреть на тень от свечи! Разворуют… загадят… если не зеваки, то порядчики, призванные усмирять чернь!
        Ткнул в спину внука, и тот пошёл вдоль стены, послушно зажигая светильники.
        - Убью, ерпыль королобый!.. - заорал Тадга.
        Небесные огоньки блёкли на своде, становились неразличимыми. «Кто-то зажигает нам звёзды, кто-то спешит погасить…» - подумалось Ознобише.
        - Мы не входим в тонкости твоих трудов, умудрённый Ваан, - каким-то серым голосом наконец ответил Цепир. - И тебе незачем утруждаться, заботясь о наших.
        Такое противостояние было Ознобише в новинку. Окольные праведных жили примером своих государей. На людях старались держать единую руку, а если ссорились за углом - людям про то знать было не нужно. Райца с лёгкостью представил, какая слава расползётся по Книжнице, а оттуда по городу. Он сказал:
        - Почтенные, мы лишь извлекаем на свет забвенное и сокрытое. Суд о пользе найденного принадлежит не нам, но государям. Счислитель, явивший нам звёзды, трудится ради праведного Эрелиса. Пусть Тадга поднесёт третьему сыну дело своих рук и ума, как недавно довелось мне, и выслушает его приговор.
        Ваан закатил глаза. Помню, мол, как ты срамился, нуждаясь в бесконечных поправках!
        - Кому поднести, расщеколда? - опять взвился Тадга. - Я только вчерне!.. Лишь ярчайшие, да и то… безрукий горшечник сделал Хвост Лебедя ярче Ока… и как явить Гвоздь, ещё поди знай… а блудные звёзды… Месяц, Солнце…
        Ваан стукнул посохом и величественно удалился. В сумерки подземного хода, в обжитую камору, где за бархатной дверницей ждало мягкое кресло, никем не понукаемая работа… корзина с лакомствами и подушки.
        Ознобиша вернулся к Нерыбе, наклонился, спросил почти шёпотом:
        - Что такого ты выведал про Первоцаря? Вопрошаю во имя своего долга райцы. Если это весть тайная и опасная, пускай станет щитом и оружием в моей руке, не в чужой!
        Цепир до белых костяшек стиснул кулак, но хранитель книг улыбнулся:
        - Мне попалась запись, что праотец государей всем лакомствам предпочитал ячменную кашу.
        Малое имя
        Там же, в срединной хоромине Книжницы, определилась ближайшая участь Сизаря. Ознобиша оставил мазилу служить Тадге, крепко подозревая, что несовершенство звёздных шаров происходило от несовершенства рисунков, представленных гончару. Вчерашний уличник оторопело поглядывал на нескладного юношу чуть старше себя, творившего чудеса и спорившего с великими.
        - Твой ответ будет, чтобы счислитель царевича не забывал умываться и есть, - строго приказал райца. - С утра будешь ходить к благородному хранителю Нерыбе, его трудники наставят тебя в обращении с кистью и пером. Пополудни же господин счислитель будет ждать твоей помощи в росписи и рисовании звёзд.
        - Без негораздков обойдусь… - заворчал Тадга, снимая шар с вертела.
        - Я поверен от государя брать учеников и назирать над их учением, - перебил Ознобиша. - Не позволим себе забыть, что мы читаем книги, принадлежащие праведным и с их разрешения.
        Тадга выпрямился с шаром в руках. Зло сунул его Сизарю - тот от неожиданности едва успел подхватить.
        - За мной неси! Если уронишь…
        Ознобиша с любопытством ждал продолжения.
        - …буду ругать, - сказал Тадга.
        По пути к Верхним воротам, уже за исадом, неторопливую пятёрку встретил Сибир.
        - Что Смоголь? - бросилась к нему царевна.
        Топтама с видимой завистью смотрел на волосатую ручищу Сибира, оплетённую цепкими пальцами служки.
        - Спит, что ему сделается, - прогудел великан. - Лекарь хорошими лубками руку повил. Дивился ещё: чулые, мол, жилочки все как есть в целости, а прочее срастётся и памяти не оставит. Малец же! Я соплив был, тоже всё заживало, поплакать не успевал.
        Говоря так, Сибир незаметно перегораживал хасину подход к любимой маленькой государыне. «Почему я не умею, как он?» - задался мыслью Ардван.
        - Ты всё вздыхаешь, - подметил Ознобиша. - Что печалит тебя?
        Ардван едва не отрёкся, опасаясь немилости, но вспомнил, как они выручали друг дружку в Невдахе, и устыдился.
        - Став твоим скорописцем, я каждый день встречаю людей… - Ардван хотел сказать «даровитых», но вовремя передумал, - совершенных в принятом деле.
        Ознобиша внимательно смотрел на старого друга.
        - Служение праведным требует лучших. Вы с Тадгой здесь тоже… не только ради топчанов Невдахи. Что встало тебе против сердца? Отвечай, я должен знать.
        - Я готов радеть о государевой пользе, но моё досужество кажется мне ничтожнейшим среди прочих, - выплеснул отчаяние Ардван. - Вот Тадга умудрился открыть, что небо звёзд может освещаться не только сиянием высших небес, но и внутренним, земным светом. Кто ещё додумался вывернуть мироздание наизнанку?.. Вот гончар: сделал же ему этот шар, и мы увидели созвездия. Вот ты: сразу называешь государю закон, и правый правым выходит… Вот это настоящие свершения, Озно… правдивый Мартхе… это свершения! А я чем занят? Записываю, как другие вершат?
        «Мы знаем о прошлом лишь постольку, поскольку в давние годы кто-то рассказал о себе и о других и доверил свою повесть письму. А мы читаем, и верим, и судим минувшее по выгодной лжи, нанесённой на камень и кожу… ищем крупицы, намёки, ловим голоса правды… Пройдёт сто лет и… Да о чём я? Ты сам… погоди…»
        Ознобиша даже остановился.
        - Мы оба слепы, как еловые корни. Пророчество!
        Ардван чуть не налетел на него.
        - Пророчество? О царе, что солнце вернёт?
        Ознобиша схватил его за плечо, глаза разгорелись.
        - Мы не замечаем подсказок, покуда Владычица носом не ткнёт! Не бывает случайных мыслей, слов и поступков! Вот что ты сейчас сказал?
        - Ну…
        - Ты сказал: умный Тадга открыл, что небо звёзд может озариться как свыше, так и с земли. Что же, друг мой, явилось нам в Книжнице? Дерзновение счислителя, приросшее умением гончара? Свидетельство близости солнца, раз уж мы звёзды узрели? Или нам предстанет ложное солнце, мёртвое, как выводная кукла, пляшущая на жилке? А твоя оговорка про земной свет…
        Ардван испуганно отстранился:
        - Я просто сболтнул!
        - Осмысли, кто может источать этот свет? Истый правитель, узаконенный лествицей? Или всякий, кто праведно понесёт великий венец? Благой жрец, проницающий зримое и незримое? Совокупный народ, стойкий в общих делах?..
        Ардван страдальчески глядел под ноги, не радый затеянному разговору. «Вот поэтому, друг мой, ты носишь дощечку для письма, а я - серебряный знак, - грустно задумался Ознобиша. - Дело не в том, что мне тогда повезло донести воду, а тебе нет. Слова у тебя текут прямо в руку, не достигая рассудка. С другой стороны, начни они там застревать, был бы у меня столь дивный скорописец, как ты?»
        Ближе к Верхним воротам начали попадаться хасины. Не настолько отчаянные, как телохранитель Топтама, углубившийся в город почти до исада, но всё-таки посягнувшие войти в недра земли. Молодые воины покупали рыбные лакомства у набежавших торговок, засматривались на бойких выскирегских красавиц. Сами ходили по двое-трое - опасливые чужеземцы, не вполне убеждённые в перемирии.
        Они приветствовали Топтаму, как вождя, вернувшегося из набега, глаза вспыхивали восторженным предвкушением добычи и славы. А ещё они покидали облюбованные дела и тянулись за Топтамой наверх. «Ну да. Нижайший телохранитель. Неприметная рука на клинке…»
        Когда вышли на свет и в стороне показались войлочные шатры, Топтама остановился.
        - Выслушай, правдивый райца праведного Эрелиса, - немного торжественно обратился он к Ознобише. Приосанился, даже стал выше ростом. - Здесь, где над нашими головами простёрт клочок неба Хур-Зэх, пришедший свободным может говорить откровеннее, чем в подземельях. Прошу, мой сегодняшний брат, прикажи, чтобы пятерых обидчиков Топтамы не наказывали слишком жестоко. Видишь ли, я заплатил из своей казны, чтобы пасынки купца Жала подстерегли меня у отнорка. Тебе оставалось пройти полсотни шагов, когда я показался им и позволил напасть.
        - Зачем? - только и выговорил Ознобиша.
        Костный хруст, выбитые зубы, кровь на камнях подземного хода… Бедный Смоголь, обмякший на руках у порядчика…
        - Я пожелал с лица на лицо узреть твоё благородство, о коем премного наслышан. - Топтама широко, обезоруживающе улыбнулся. - Я и в мыслях не держал, что Заоблачный Полководец одарит меня наивысшей удачей. Служка, что всюду сопровождает тебя, без раздумий сбросил личину лишь для того, чтобы уличный мальчишка сохранил владение пальцев!.. Отважная сестра государя возвысила мой дух, дав полюбоваться подвигом чести. Такой дар не вручается без отдарка. Мне кажется, ты уже догадался, что в твоей стране я назвался малым именем, принятым ради похода…
        Ознобиша потянулся к шапке, собираясь преклонить колено перед шагадом. Газдарайн Горзе удержал его.
        - Славные дщери Хур-Зэх не брезгуют одеваться в мужское, чтобы выиграть скачку или отомстить за родню. Целомудренная тайна царевны неприкосновенна, советник. Но скромный телохранитель Топтама всё же тщится надеждой, что ему позволят ещё перемолвиться с маленьким служкой, не дающим спуску обидчикам.
        Безымень
        В Выскиреге много колодцев.
        Есть питьевые. Туда трещинами течёт влага с капельников, с залежей снега, венчающего утёсы.
        Есть сущие пропасти, что уходят на страшную глубину и сообщаются с морем. Вековечный Киян размеренно дышит, вода в нём, как говорят выскирегцы, заживает и западает. Когда меняется прилив, морские колодцы возмущаются и бурлят. Толкучая зыбь слагает на поверхности почти различимые лики. Перетекая подземными дудками, вода ревёт, свищет, рокочет… вещает почти человеческими голосами.
        К морским колодцам девки ходят гадать о суженых.
        Вглядываясь, как в туманное зеркало, в тёмную неспокойную воду, силятся рассмотреть мужской облик у себя за плечом. Слушают зыки в глубине: вдруг да имечко прозвучит?..
        - Звали её Сватавой, - рассказывал Сибир. - Матушка говорила, на старом языке это «приносящая счастье». Хороша была - глаз не отвесть! Сама рыбацкая дочерь, а сговорили её за справного зверобоя, он на дальние острова с ватагой ходил. Сказывают, не токмо волей родительской плат внахмурочку повязала. Рада-радёшенька была доброго молодца обнимать. И вот уж и рубахи посадские сшила, вот уж и рукобитье свершили… да тут пала с островов буря. Расходился Владыка Морской, острогу воздел!.. И вынесло к Ожерелью дощечки от жениховой лодьи. Оно, Ожерелье наше, о ту пору впрямь зелёное красовалось. Песок белый, чистый, волнами умытый. Я мальчишкой туда под парусом плавал, берега жемчужные помню.
        Сибир нёс цельную волоху, снятую с белого оботура. Ту самую, что стелили царевичам для выхода к хасинским гостям. Царевна Змеда так пристально слушала о намеченном гадании, что Эльбиз загорелась: «А пошли с нами, сестрица? Вдруг тоже лицо разглядишь, имя услышишь?»
        «Нет, нет, - отреклась Змеда. - Куда мне…» И заробела пойти. Однако меховую шкуру дала, попросив рассказать потом, что колодец откроет.
        - А я слышала, - вставила Эльбиз, - не дощечки там были. Выловили рыбу острорыла, брюхо взрезали, а в брюхе отъеденная рука со знакомым кольцом!
        Сибир переложил громоздкий свёрток с плеча на плечо. С кем спорить взялась! Он-то выскирегским легендам от колыбели внимал!
        - Люди, государыня, что угодно соврут для пущего страха. Их слушать, вечорнего случая не узнаешь, ветхость старобытную и подавно! Не глотали рыбы ничьих рук, как есть обломки прибило. Померкла Сватава… побежала не глядючи… и то ли сиганула в колодезь, то ли оступилась… городьбу над устьем потом только сложили. Так и не сыскали бедную девку, отлив был, утянуло водой незнамо куда.
        - Сама прыгнула! - решила царевна. - Это с мостика оступиться можно, умом помрачась. А в глубокую пещеру случайно не забежишь, не улица проходная.
        Извилистый ход в самом деле всё время спускался, и притом круто.
        - Я ещё слышала, собачка у Сватавы была, - сказала Нерыжень. - Выть ходила к колодезю. Потом тоже пропала.
        - И теперь людям, кто лишнее гадает, далёкий лай слышится. Остерегает, - кивнул Сибир. - Ну так вот. Собрали бедной Сватаве пир поминальный… тут пропавший жених в дверь и вошёл. Оказалось, чужой корабль ватажников спас. Узнал про невесту, весь белый стал. Ввадился посиживать у колодезя, по имени звать. Так с горя и зачах. А вскорости примечать стали, что колодезь правду вещает, когда спрашивают о сердечных делах.
        Порядчики, друзья Сибира, загодя проследили, чтобы к месту гадания не совался праздный народ. Пещера, с её вечными сквозняками из бездны, прежде была глухим закоулком, какими изобиловал Выскирег. Пол - глыба на глыбе, сверху каменные сосульки. Со времён «Приносящей счастье» люди здесь устроили почти храм. Выгладили свод, убрали обломки, огородили кладкой устье провала…
        Царевна сразу подбежала к колодцу, глянула за край, прислушалась. Внизу не слыхать было никакого движения, даже плеска. Лишь негромко, однозвучно пел сквозной ветер. Это значило, что до поверхности, могущей что-нибудь показать, было много саженей. Эльбиз вытянула руку со светильником, но ничего не увидела. Отвесную дудку заполняла густая, как кисель, тьма.
        Сибир тоже подошёл, посмотрел, удивился:
        - А пора бы приливу.
        Эльбиз отвернулась, стала хмуро смотреть на устье прогона, которым они сюда пришли.
        - Всё зря! - сказала она. - Это знак мне! О чём гадать собралась, если всё уже решено!
        Досадное восклицание рассыпалось отзвуками. В одной стене заплакало, в другой - засмеялось. Тени камней изготовились восстать провидицами с шёлковыми повязками на глазах. Вещий колодец любил почтительную тишину.
        - Решено будет, когда решат. А пока - вилами на воде, - вполголоса возразила Нерыжень. - Не сворачивать стать, коли пришли.
        Сибир разостлал волоху - хвостом к колодцу, мордой прочь. Девки сели, прижались. Сибир длинным чапельником обвёл обережный круг и сам ступил внутрь, потому что Сватава бывала щедра, бывала строга, бывала проказлива.
        - Мы же сегодня не смеялись, не веселились? - шёпотом понадеялась царевна.
        Нерыжень подтвердила:
        - Воды грязной не лили, золу на улицу не метали.
        - Дров не пилили.
        - Ещё и блинов напекли Сватаве на онученьки, чтобы ей сети не подворачивать.
        - А если спросит, сколько звёзд на небе?..
        Обе помнили чудесный шар Тадги, но бесплотный дух ждёт заветного слова, и верный ответ был:
        - Звёзд - сколько шерстинок на боку у чёрной коровы, а другого счёта им нету.
        Сибир вытряхнул белёный столешник, накрыл девок. Если Сватава явится гневная, вместо гадальщиц ей предстанет сугроб.
        - А ты спрашивать будешь? - прошептала царевна.
        - На что мне, - тихо ответила Нерыжень. - Ты иголка, я нитка.
        В недрах колодца явственно зашумело.
        - Прилив поспевает! - встрепенулась Эльбиз. - Сватава идёт!
        Вскочила, бросилась смотреть. Переступила бы круг, да Нерыжень поймала за пояс, утянула назад.
        - Ну тебя! - рассердилась царевна. - Как отсюда что-то увидеть?
        - Отсюда все смотрят. Всё видят, кому суждено.
        - Я…
        - Ты, свет, зачурайся сразу. Помнишь? «Чур сего места!» А то вместо ответа безыменя узришь, призрака страшного.
        - Это не полая вода ещё, - разрешил девичьи споры Сибир. - Так, маниха.
        Шум в колодце улёгся.
        Все напряжённо слушали…
        Тщетно.
        - Ты бы, государыня, в блине, как в личине, дырки для глаз проела, - шёпотом посоветовал Сибир. - Люди бают, если сквозь них смотреть, вернее показывается.
        Царевна развернула деревянное блюдце с блинами.
        - На кого гадать будешь? - спросила Нерыжень.
        - Не знаю.
        - Как так?
        - Сама твердишь, не решено! Облик узреть попрошу. Голос услышать…
        - Топтама отменный воин, - глядя в сторону, задумалась витяжница. - Молод, статен, пригож. Перед Мартхе открываясь, дивное везение поминал. О чём это он?
        - О том, что знатные хасины брак творят дважды. Старшую жену мальчишке даёт отец. Женит сына ради богатства и воинского союза. - Эльбиз примерилась к блину, выкусила отверстие, словно в драке зубами клок вырвала. - А меньшицу… для услады сердечной… он уже сам домой ведёт.
        В колодце взревело.
        Неровными всхлипами, вздохами, свистящими вскриками.
        Эльбиз выронила блин, снова рванулась.
        На сей раз Нерыжень была наготове, не дала сбросить столешник.
        - Ишь, - сказал Сибир. - Лает будто.
        Только у несчастной Сватавы, согласно легенде, сучоночка была маленькая, пушистая, крыс в норах ловить. А тут грозно рявкал коренник из упряжки! Сторожевой волкодав!
        Мороз по плечам!..
        - Собачка, собачка, ты оттуда залай, куда мне замуж идти… - прошептала Эльбиз.
        Пустая надежда. Голос прилива дробился о свод, звучал со всех сторон сразу. Отколь громче - не разберёшь.
        «Вот и всё. Вот и спросила…»
        Словно в насмешку, лай начал отдаляться и смолк. Прибылая вода как будто споткнулась… задумалась… схлынула.
        Сибир недоумённо собрал в кулак бороду. Как так? Все приметы обещали новцовый прилив. Такой, выше которого не бывает.
        Нерыжень обняла поникшую царевну, украдкой глянула на рынду. Сибир виновато покачал головой. Ждать более нечего. Спустить в колодец подношение, кланяясь неведомой могиле Сватавы… да и уходить поздорову.
        Царевна всё сидела, держа в руках блин с единственным отверстием. Нерыжень поднялась, бережно свернула столешник. Сибир начал стирать охранительный круг, возвращая себя и спутниц привычному миру.
        Эльбиз встала последней. Криво улыбнулась, губы дрожали.
        - Не задались гаданюшки, - выговорила с усилием. - Ладно! Что было, мы видели. Что будет - увидим.
        Сибир свернул белую оботурью волоху.
        - А ещё быва ходит, - проворчал он, - будто горный государь сам с Беды сирота… при старике возрастал. Врут, что ли?
        - Привирают, - коротко ответила Нерыжень.
        - Между Баной и Газдаром, отцом гостя нашего, была кровь, - ставя на полотенце плошку с блинами, тихо и безразлично проговорила Эльбиз. - Род на род. Бана хотел примириться и однажды похитил сына Газдара.
        - Вот это примирение, - удивился Сибир.
        Царевна пожала плечами:
        - Таков их обряд. Бана растил Горзе в своём доме, чтобы вернуть отцу гордого воина с оружием, богатым доспехом и боевыми кутасами и на том скончать месть. Не успел, Беда помешала. Где стояли башни Газдара, теперь озеро подо льдом. Бана поклонился молодому шагаду и…
        Пещеру качнуло.
        С тяжким скрежетом подвинулись камни.
        Далёкий гром прокатился сквозь скальное основание Выскирега, отдаваясь не в ушах, а прямо в груди.
        - Море пришло!.. - ахнул Сибир.
        Сын кружевницы первым сообразил, что творилось. И какая погибель шагала пещерами вместе с великой волной.
        Дальше он не думал, он вершил должное.
        Мигом подхватил на руки царевну.
        Кинулся вон, к ходу наверх.
        Пропадай блюдо с блинами, пропадай многоценная волоха, шитый столешник! Голову унести бы!
        Нерыжень вздёрнула подол - и только замелькали ноги в мягких сапожках. Тени от фонаря ломались на неровных стенах.
        Глядя через плечо Сибира, Эльбиз увидела, как из колодца вырвался водяной столб.
        Взмыл до потолка. Снопом пены, косматым облаком брызг…
        Завис на мгновение…
        Сложился в подобие человека, безобразное, зловещее, жуткое…
        Простёр к царевне руки в струящихся рукавах…
        И рухнул, погасив брошенный у колодца светильник.
        Вода хлестала неудержимым потоком, заливая пещеру.
        Накануне суда
        В обычные дни Правомерная Палата, или по-простому судебня, стояла сумрачная, гулкая, пустая. Здесь не искала ночлега коряжинская босота, не шастали вездесущие мезоньки. И это притом что открытый зев Палаты, распахнутый на юго-восток, обходился без стражи. В судебне обитало древнее, хищное, непостижимое чудище - андархский закон. По каменной круче сочилась вечная сырость, толстые капли падали с надписи «Царю правда первый слуга», вырезанной над входом. Внутри, под стенами, шептались, вздыхали тысячи душ.
        Ознобиша с худеньким служкой стояли посередине. Задрав голову так, что шапчонку с вихрами приходилось держать рукой, царевна вглядывалась в резные узоры, смутно видимые на сводах. Разбегаясь от середины, до самого пола спускалась замысловатая сеть, изваянная в камне. Узлы не повторялись от ячейки к ячейке: навёртки и желваки, закрепы и захлёсты, репки и репейки…
        - Верно ли, Мартхе, что здесь вся как есть Гедахова Правда, записанная узлами?
        - Так многие думают, - тоже почти шёпотом отозвался Ознобиша. Говорить в полный голос казалось страшноватым и непристойным, как в храме или в гробнице. - Люди сопоставляют некоторые узлы известным законам, властвующим поныне. Однако я склонен думать, что перед нами всего лишь народное толкование. Ты знаешь лучше меня, как легко растут небылицы в хламинах старины.
        У дальней стены, на ступенчатых подвысях, громоздились каменные престолы. Большой - для судьи. Два малых по сторонам - для учеников и помощников, полномочных говорить весомое слово. Эрелис нередко сиживал на малом столе, но завтра будет особенный день.
        За седалищами виднелась дверь. Каменная плита без ручек и выступов, углублённая в толщу стены. Сейчас дверь стояла запертая изнутри, холодная, лишённая жизни.
        Эльбиз подошла к большому престолу, погладила каменный отслон, скользкий от сырости. Помолчала, нахмурилась.
        - Трон-камешек, верными руками обтёсанный, святыми устами благословлённый, справедливость праведных воспринявший! - произнесла она совсем тихо, но как-то так, что Ознобише воочию предстала уходящая во тьму вереница судей. Цари, царевичи, суровые полководцы… - Не выдай, трон-камешек, брата любимого, моего Аро! Дай ума-разума, избавь от страстей, надели зоркостью! Помоги винного покарать, обиженному слёзы осушить, неправого вразумить…
        И Ознобиша увидел ещё одну вереницу. Да какое! Толпу! Судебня вмиг раздвинулась от окоёма до окоёма, из сутеми, наполняя пространство, выступили несчётные тени. От явственно узнаваемых до безликих, едва различимых.
        Так бывает, когда заговор, творимый от сердца, обретает силу молитвы. Тени молчали, глядя на Ознобишу. Суд судить предстояло Эрелису, но в основание приговора ляжет правда, возглашённая райцей.
        «Осудить несудимого…»
        Если верить гадалке, однажды это случится, так почему не назавтра?
        Было зябко и жутко.
        «Младше ветвями, но валял, как щенка…» - плыли бестелесные шёпоты.
        «Проспал наследную мощь…»
        «На огненной глыбе, памятуя, как недалёк предел власти…»
        «Меч Державы… по прозвищу Победитель…»
        Отзвуки мыслей метались меж стен, никак не складываясь в догадку.
        - Всё будет хорошо, - сказал Ознобиша царевне. - Аро с честью займёт судейский престол и с честью покинет его.
        «…И заберёт тебя в Шегардай», - хотелось добавить, но было нельзя, ведь тогда получилось бы, что Эльбиз ворожила корыстно, ради себя.
        Когда Ознобиша только начал жить у царят, старшинство царевны - пестуньи, защитницы - было очень заметно. С тех пор Эрелис, врастая в царское тягло, успел возмужать не по летам. А у Эльбиз, «старшего братишки», ни дать ни взять подавало голос надолго отложенное девичество.
        И вот завтра Эрелис будет стоять за обоих. Победит - сможет приказать сестре собираться. По утверждённому праву брата, государя, мужчины.
        - Топтама тоже не сомневается в исходе суда, - сказал Ознобиша. - Он со своими горцами уже думает проситься в охрану царского поезда.
        Эльбиз хмуро ответила:
        - Он не сказал, что сталось с кошкой, запертой в неразъёмную клетку. И обнимать мечтает Вагурку, а не меня!
        Суд о памятном камне
        Наступило утро, и Правомерную Палату, залитую огнями, сделалось не узнать. Десятки светильников, заправленных чистым птенцовым жиром, горели без копоти, прогоняя сырость и темноту. Судейские престолы украсились тёплыми меховыми подушками, а вместо сонма теней Палату наполнили живые и говорливые выскирегцы. Порядчикам пришлось потрудиться, выдворяя людей с круга, отведённого тяжущимся.
        Прокричали рога, и каменная дверь в стене начала медленно отворяться.
        - Шапки прочь! - грянул зык обрядоправителя. - Кланяйтесь третьему сыну Андархайны! Щитоносцу северной ветви, наследному владетелю Шегардая и Шегардайской губы, праведному Эрелису, потомку славного Ойдрига, сыну Эдарга, Огнём Венчанного!
        Поди выговори с одного вдоха, но старый Фирин справлялся.
        Стих серебряный звон, и по судебне волной разбежалась тишина.
        В отблесках десятков огней заискрилась старинная золотая парча. Эрелис вышел в судебню. Поклонился туда, откуда прежде в Палату заглядывало солнце, - и невозмутимо занял средний престол.
        Ознобиша поклонился следом за государем и встал позади, чуть сбоку. Скосился, ища свою дружину старателей.
        Ардван торчал под стеной, натянутый как струна. Уже помечал что-то на цере, боялся упустить важное. Вагурка-помощница примостилась у ног. Ей было тревожно под неотрывным взглядом Топтамы, сидевшего с Фалтарайном Баной на почётных подушках. Перепуганный Сизарь цвёл красными пятнами над дощечкой для рисования, не знал, куда смотреть, чей облик ловить угольком на чистом листе.
        Ознобиша мысленно закатил глаза… положился на милость Владычицы - и через великую силу отодвинул прочь все лишние мысли.
        Два боковых стольца так и остались незанятыми. От этого было ещё неуютней.
        Эрелис ничем не выдавал волнения. На плече золотого охабня были выдраны нитки. Пока царевича собирали в судебню, Дымка вертелась у ног и требовательно мяукала, а когда застегнули последнюю пуговку - прыгнула на руки хозяину и отказалась слезать. Благочинник Невлин возмутился, вспомнив давний сором, хотел ссадить её, но поди перечь царской кошке! Не уважила седин и заслуг, разнесла когтями ладонь. С рычащей красавицей не было сладу, пока Эрелис сам не отцепил от охабня её лапки и не отдал кошку сестре, наказав запереть.
        Теперь Ознобиша смотрел на болтающиеся нитки, и непонятная тревога охватывала его. Царские кошки отличались от обычных не меньше, чем дети праведных - от обычных людей. Неужели Дымка что-то знала? Чуяла наперёд? И рвалась за хозяином не пустой шалости ради?..
        Да что теперь об этом гадать.
        …Народ слегка зашумел, полетели смешки. Вдоль стены, улыбаясь, пробирался Машкара. Люди охотно теснились, давая дорогу. Городской особенник, уличный мудрец и чудак, всматривался в каменную резьбу. Который год искал узел, облыжный, заветный.
        Ознобиша и его отодвинул из своих мыслей. Прочь, прочь!
        Вот Эрелис повёл бровью, кивнул. Ознобиша содрогнулся на сквозном ветру судьбы. Принял важный вид, отдал разрешение дальше, правителю обряда. И уж Фирин громыхнул увитым бубенцами жезлом:
        - Да начнётся суд справедливый, суд неумытный!.. Истец правды требует, спешит пред очи закона!.. Кланяйтесь четвёртому сыну Андархайны, поборнику доблести, осрамителю нечестия, Мечу Державы, праведному Гайдияру!
        Ознобиша вскинул голову. Вот он, первый подвох!.. Райцу не упреждали загодя, каковы будут тяжбы. Не называли ответчиков и истцов. Почти как на испытаниях в Невдахе, когда уноты до последнего страдали в безвестности. Считалось, праведный всегда разберёт безвинного с виноватым, о чём бы те ни искали. А райца врасплох объявит нужный закон. Если, конечно, праведный достоин государствовать, а райца стоит своего государя. Они не смутятся и не забудутся, даже когда в круг для тяжущихся выйдет великий порядчик:
        - Яви правый суд, старший брат! К твоей заступе прибегаю! Взывает кровь пролитая, вопиет к правде!..
        Эрелис медлительно проговорил:
        - Кто посмел обидеть тебя, доблестный брат?
        Ознобише померещилась струйка чада над ближайшим светильником. Что за пролитая кровь? О свежих убиениях мезоньки не доносили…
        Эрелис говорил обычным голосом, точно у себя в передней. Гайдияр же - как на широком торгу. По свойству Правомерной Палаты обоих слышали одинаково хорошо. Голоса ясно звучали даже в конце раската, у каменного облокотника над высоченным обрывом.
        - Вот злодей!
        Порядчики вытолкнули взъерошенного середовича, одетого поверх суконника в потрёпанный кожаный чехол. Такие носили камнеделы, поновлявшие лестницы, разбиравшие мусор после обвалов. Один глаз смотрел с надеждой и страхом, другой не открывался, залитый синяком. Ознобиша сразу вспомнил тяжбу об отринутом сыне, что не сходила с языков во дни его приезда сюда, и помимо воли вздохнул об участи камнедела. Гайдияр, воевода расправы, редко тащил кого-то на суд. Но уж если тащил…
        Райца всё сильнее тревожился, нутром чуя волчью яму. «Дел нынче будет не менее двух. Эрелиса метнули в стремнину: хочешь - плыви, хочешь - тони. Почему Фирин сразу выкликнул Гайдияра? Великий приговор - всегда венец представлению. Обещанная заедочка, чтоб позоряне до времени не разошлись. А тут… Что за подклад в этой тяжбе? Хотят сразу остолбушить Эрелиса? Заставить споткнуться, волю утратить?»
        Голос с престола прозвучал почти сонно:
        - Кто этот человек и в чём его вина?
        Гайдияру не требовался ходатай перед законом.
        - Это посрамление каменщиков зовётся в людях Латыней, и я предпочёл бы назавтра же забыть его имя. Он был хозяином работ на Верхнем исаде. Его ватага расчищала поле для твоих проводов, великий брат.
        «Ишь как подал-то! Для твоих…»
        - Здесь говорилось о крови, - с прежней медлительностью заметил Эрелис. - Кто убит?
        Гайдияр усмехнулся - больше голосом, чем лицом:
        - Досуг ли правителю помнить всякого, кто пал за него…
        Ознобиша уверился, что был полностью прав в своих подозрениях. А Гайдияр продолжал:
        - Верю, брат, тебе всё же рассказывали, как в первые годы после Беды, знаменитые смутой и неустройством, подлый народишко буйными толпами ломился в города…
        «Государь! Государь!.. - мысленно взывал Ознобиша, следя взглядом то жилку, взбухшую на виске у Эрелиса, то хвостики копоти, завивавшиеся уже над несколькими светильнями. - Он выманивает тебя! Искру высечь хочет! Огня добыть!.. Не поддайся!»
        - …Были там люди бедные, бесприютные, а были злые, разбойные. Лиходеям мои порядчики давали от ворот поворот, а бывало, что и насмерть вставали.
        Ознобиша бессильно ломал пальцы об отслон судейского кресла, в точности как Эльбиз накануне.
        Народ слушал Гайдияра в торжественной тишине. На последних словах молчание вскроил женский стонущий вопль. Так, не находя ушедшего моря, рыдали над старым берегом выскирегские чайки. Так бьются в саднящем, только что разразившемся горе.
        «Либо по выученному уроку, по тайному знаку…»
        - Да, - обернулся Площадник. - Ты права, горькая вдовинушка. Честной муж твой Званко был тогда меж храбрейшими. Он в глаза не видал шегардайского государя, но осиротил своего сына затем, чтобы годы спустя сын Эдарга вдову его рассудил с ненадобным камнеделом! Да! Ибо не я здесь истец! Покажись нам, добрая Званица, встань без страха перед судьёй!
        В круг нерешительно вступила женщина в бедняцкой кручине, сопровождаемая выводком ребятни. Старший сын, верста Ознобише, давно перерос мать, младшие цеплялись за подол. Эрелис слегка кивнул своему райце. Ознобиша обогнул ступени трона, вышел вперёд. В груди копилась икота, ум занимался вопросом: если муж давно сгинул, чьи дети? И коли уж от порядчиков такая забота, почему семьяне «храбрейшего» оставлены в бедности прозябать?..
        - На четыре ветра тебе, жена бесскверная, - по-шегардайски приветствовал он Званицу. Пусть окажется кружальной непуткой, пусть засмеют. Всё краше, чем доброй вдове непочтение оказать. - Поведай без робости, в чём обида твоя?
        Званица открыла рот, но не издала ни звука. С мольбой посмотрела на Гайдияра. «Робеет? И это мать с детьми за спиной?.. Не поверю. Слова наученные забыла?»
        - Я скажу, - вновь взял слово Площадник. - Скажу по долгу праведного быть заступой бессильному, быть устами безмолвному! Итак, место, где со стрелой в груди пал смелый Званко, отметили камнем, дабы сын мог помнить отца и воздавать ему славу. Ибо верному воину, как многим тогда, не досталось погребения ни огненного, ни земного.
        Дети захныкали, не очень понимая о чём. Гайдияр опустил голову, скорбно помолчал, а миг спустя загремел уже в полную мощь:
        - И что же! Полтора десятка лет минуло! И вот ради однодневного торжества поругают бранное поле! Званков камень из земли без чести корчуют! Валят, как в бою не смогли! На сторону катят, чтобы скоморохам плясать!
        Под гнётом этого голоса бывший хозяин работ осел на колени, стал серым, морщинистым, точно гриб, забытый на грядке.
        - Не знамши… не ведамши…
        Поди, мысленно уже шёл Звёздным мостиком к распахнутой западне.
        «А ты - знал», - попрекнул четвёртого царевича Ознобиша. Он видел тот камень. Ни оградки, ни обережного знамени, лишь птичий помёт долгими белыми стёками. У валуна хохотали торговки, справляли нужду лоточники… «Вот на что клопа выдаёшь за тура с рогами? В судебню бедолагу тащишь? Вставил бы ума кулаком, велел камень вернуть да и отпустил с миром…»
        На Латыню в самом деле жалко было смотреть. Кашлял, блеял без голоса, тёр корявой пятернёй грудь. Так, будто не вчера плещеями-каменотёсами повелевал. «Да что с ним?»
        Тем временем в плотной толпе у выхода на раскат зародилось небольшое волнение. Кто-то ойкнул, кто-то подпрыгнул от неожиданности. Ближе, ближе… Через круг для тяжущихся метнулся хвостатый серый комок.
        На колени Эрелису летучим прыжком вознеслась Дымка.
        И замерла, распушившись вдвое против обычного. Уставилась на Гайдияра горящими сапфировыми глазами. «А мы её неволили, дураки!» - восхитился Ознобиша, испытывая странное облегчение. Позже они узнали: Эльбиз впрямь закрыла Дымку в спаленке, но кошка так кричала, бросаясь на дверь, что царевна сдалась. Положилась на мудрость древней крови - и отпустила любимицу.
        В конце концов, Хадуг Третий, что вывел породу, приходился отцом Гедаху Четвёртому, строителю Правомерной Палаты.
        Эрелис кивнул райце, приказывая начинать допрос.
        Латынины подначальные, большие, неловкие, топтались за пределами круга. Смотрели на ползающего по земле работного старшину как на одержимого заразной болезнью. Светильники вновь горели ровно и чисто. Лишь полосы копоти, пролёгшие по стенам, подтверждали: Ознобише не померещилось.
        Он приблизился. Убрал руки в широкие рукава. Обвёл взглядом крепкие бородатые лица.
        - Подтверждаете ли, каменотёсцы, что ответчик сказал?
        Они закачались, загудели вразнобой.
        - Верно ли разумею притчу печальную? - терпеливо продолжал Ознобиша. - Вас Латыня-ватажок в поле вёл, расчистке назначенное. Узрели в том поле камень-помеху…
        - Так, господин правдивый райца, всё так, - пробормотал самый решительный.
        - Камень безвиден был? Или как-то отмечен?
        - Безвиден, господин. Грязен вельми.
        - Вручая урок на работу, поминали вам о святыне?
        - Ни словом, господин. Ни намёком.
        - А от людей на Верхнем исаде что-нибудь слышали?
        - Нет, господин. Уж какой болтовни… но всё про иное…
        Дымка вроде успокоилась. Села, начала умываться. Эрелис внимательно слушал допрос. Топтама ловил взгляд Вагурки. Гайдияр прохаживался, усмехался. Светильники опять понемногу начинали подымливать, но Ознобише недосуг было за ними следить.
        - А свергая сей камень, заметили вы хоть малое требище? Уголья, остатки?
        - Не заметили, господин…
        - На молотках о сказанном присягнёте?
        Могучих каменотёсцев шатало буйными ветрами. Ознобиша изрядно дал им напужки, понудив говорить перед праведными, но присяга!.. Присяга страшна, это клятва Богам, это всё мечется в кон, и земная жизнь, и посмертная!
        Хорошие ватаги недаром зовут мирскими дружинами. Где один, там и знамя! Всё тот же, самый решительный, метнул оземь шапку, смятую в кулачище. Бухнулся на колени:
        - А присягнём, господин правдивый! Не спятим!
        Ватага согласно шумела, опускаясь на пол за коноводом. Ознобиша поклонился мужеству трудников, потом престолу. Эрелис глядел очень спокойно, лишь бьющаяся жилка выдавала его. Там свивала гнездо боль, готовая насесть без пощады, когда спадёт напряжение.
        Он неторопливо кивнул:
        - Я хочу слышать твою правду, райца.
        Ознобиша подавил приступ икоты.
        - Слушай же, о судья и праведный государь. Этот райца нашёл, что ватага трудника Латыни, свергшая памятный камень, учинила обиду вдове Званице без умысла и разумения. Означенные ватажники свидетельствуют сие прямым словом, готовые, если нужно, возложить на алтарь свои кирочки. Впрочем, бремя их вины таково, что я не усматриваю необходимости в столь суровом дознании.
        Дымка вылизывала заднюю лапку.
        Взгляд Эрелиса был обманчиво рыбьим.
        «Спроси меня, на котором законе или судебном случае я советую основать приговор…»
        Перед Ознобишей с готовностью развернулись страницы, читанные едва ли не в Пятери, но Эрелис сказал:
        - Поистине, вся эта тяжба не перевесит пера чайки, витающей над Верхним исадом. Подобные дела миряне решают между собой, не тратясь на судебную продажу. Однако и торгового приговора я не могу в полной мере назначить, ибо не вижу ответчика.
        Гайдияр хотел встрять. Эрелис поднял руку. Из-под малого венца выползла капля пота.
        - Я здесь вижу лишь трудников, убравших камень с дороги. Где тот, кто забыл указать им, который обломок дозволено трогать, который нет? Где тот, кто никак не отметил место славы и смерти? С кого взыщем за это? С юного сына, выросшего без отца? С вдовы, искавшей пропитания детям? Или с воинских старшин, не взявших заботы ни о живых, ни о мёртвых? Во имя ловчей сети, готовой опутать виновного и разрешить правого! Наказав камнеделов, мы уподобимся младенцу, что бросает в печь колотушку, прибившую палец. Итак, если справедливость требует кары, пусть передо мной обличат допустившего небрежение. В остальном же я могу лишь воззвать к неписаному обычаю андархов, освятив его словом писаного закона.
        В знак уважения к Правде Эрелис встал с судейского кресла. Народ склонил головы.
        - Вот мой приговор. Я велю Латыне с ватагой вернуть камень на место и всё ухитить как прежде, дабы любящие могли чтить память героя. Ещё велю означенному Латыне с ватажниками собрать мировой пир, где вдова Званица сидела бы хозяйкой, да на том оставить обиды.
        И скрепил, как печатью, напрямую произнеся своё имя, чего люди всуе не делают:
        - Я, Эрелис, сын Эдарга, так решил и так говорю.
        Позоряне выслушали приговор в почтительной тишине. Потом стали шуметь - радостно, с облегчением. На сером лице Латыни проступила краска жизни, работный старшина приподнялся, заплакал, начал бормотать нечто хвалебное… так, по крайней мере, понял его сбивчивую речь Ознобиша.
        Возвращаясь на своё место позади престола, он уже мысленно отодвинул разрешённое дело, готовясь сосредоточиться на новом, ещё неведомом испытании своих знаний…
        Тут всё и произошло. Всё разом. В один миг, ставший бездонным.
        Ледяной сквознячок, донимавший Ознобишу из-за грани обычного восприятия, вдруг стал очень вещественным. Обрёл силу вихря. Метнулось пламя над фитилями, ахнул народ, а сам Ознобиша не удержал равновесия, шагнув мимо ступеньки.
        - Поговори мне тут! - зарычал Гайдияр. - Ещё недоволен?!
        «Кому это он? О чём? Я…»
        Вся выучка воинского пути оказалась бессильна. Ознобиша падал в чёрный, пахнущий могилой зев поруба. Падал с кляпышем во рту, связанный по рукам и ногам…
        Ткнулся в Сибира.
        Великан стоял как скала. Свой, надёжный, несокрушимый. Он подхватил Ознобишу рукой, отнятой от бердыша, и жуткий морок рассеялся.
        Зато в уши ударил кошачий боевой клич.
        «Государь!..»
        Нет, с Эрелисом ничего не случилось. Царевич всего лишь удерживал Дымку, подхваченную в прыжке. Лапы с выпущенными когтями грозили… кому? Через круг от Эрелиса стоял Гайдияр, полный гнева и презрения. А между праведными, ткнувшись головой в каменный пол и нелепо выставив зад, застрял несчастный Латыня. Вот, значит, кого желал попрекнуть великий порядчик. Вовсе не шегардайского наследника и не его райцу.
        Латыня стал заваливаться на бок.
        Медленно… безжизненно…
        - Не всякому дано раскаяние снести, - бросил Гайдияр. - Уберите, пока судебню не осквернил!
        Сибир тихонько выпустил ожившего Ознобишу. Тот встал на подвысь позади судейского кресла, дыша, сглатывая, держась за гребень отслона… а потом с удивлением понял: его слабости почти никто не заметил. Люди смотрели на Дымку, на поверженного Латыню. Топтама с неприкрытым восхищением наблюдал за Площадником. Подумаешь, райца поскользнулся. Бывает.
        Суд о попранном слове
        Вторую тяжбу объявили без Фирина. Ещё не хватало боярину возглашать дела простолюдья! Дородный истец сам вышел вперёд, ударил челом:
        - Яви правый суд, государь! К твоей заступе стремлюсь! К твоим ногам отчаяние несу!
        Это не камнедел, привычный обтёсывать глыбы и сам ставший молчаливым как камень. Купец трётся в людях, водит знакомства, торгуется и хвалит товар, ему никуда без красного слова. А ещё он законы постиг не хуже иного судьи, чтобы кто попало на кривой козе не объехал. Ознобиша внутренне подобрался.
        Дымка как ни в чём не бывало потягивалась на любимых коленях. Эрелис спросил:
        - Кто обидел тебя, добрый Жало?
        Ознобиша вспомнил жаловичей с дубинками, даже на миг допустил, что купец решил вступиться за «пасынков». Ошибся.
        - Не вели казнить, праведный государь! - взмолился истец. - Без малого три года тому выручил я гостя шегардайского, именем Радибора…
        И далее объявил почти всё, что Ознобиша знал от мезонек. Вот нерушимое слово купца, обман, порука, заложник. Вот притомные, с кем ходил в Шегардай.
        - …А он мне опять: не видал, не слыхал, о ту пору на свете не бывал! Я и уехал ни с чем, да после весть догнала, сказывают, взяла моего заёмщика наглая смерть, неведомой рукой причинённая. Радоваться впору, что от живого уехал и люди то видели! Одна теперь у меня надея, государь! На правду твою!
        Эрелис кивнул.
        - Ответчика сюда, - сказал Ознобиша.
        Жало вновь ударил челом:
        - Яви правый суд, государь! Вели добро ответчика за мой убыток верстать! Двенадцать тайменей по шегардайскому счёту!..
        Порядчики вывели гостя, указанного жребием правиться вместо Радибора. Брат брату головой в уплату, земляк земляку! У заложника могла быть только одна участь. И Геррик, похоже, готовился пропадать с возможным достоинством. Удалому купцу, видавшему всякое лихо, не трястись стать! Отдав великий поклон, он прямо и смело поглядел на царевича:
        - Вверяю себя суду неумытному, государь праведный.
        Геррик был истый гнездарь. Выговор… повадка… у Ознобиши сжалось что-то внутри. Он сошёл по ступеням, вновь думая о подвохе. «Вот тебе, райца, уроженец твоей круговины. Вот купец Жало, что тебе в глаза Эрелиса лаял. А теперь скажи-ка нам свою правду…»
        Дымка то прихорашивалась, то следила за Гайдияром. Меч Державы казался усталым и недовольным. Он прохаживался вдоль строя порядчиков, сжимал тяжёлый кулак. В чём дело?.. Гадать не было времени. Ознобиша начал допрос.
        - Ты ли Геррик, сын Ардена из Сегды, что в Шегардайской губе?
        - Истинно, господин правдивый советник.
        Сам крепкий, сухой. Зоркие глаза на лице, шелушащемся от бесконечных вёрст стужами, за упряжкой, мчащей гружёную нарту. Что ещё о нём сказывали мезоньки? Добычный ряд… Правобережье…
        - Понимаешь ли, что за право ищет на тебе купец Жало, Одоньев сын?
        - Как не понимать, господин правдивый советник.
        - Закон ёмства, - сурово продолжал Ознобиша, - велит отвечать родичу за родню, товарищу за товарищей, одноземцу за одноземцев. На тебе нет вины за обман, но жребий - дело бесспорное…
        - Вышел рок - вилами в бок. - Сегжанин тряхнул головой и вдруг улыбнулся. - Осуждай уже, что ли, твоё высокостепенство! Хоть тем праведному Йерелу порадею, что от уст его царских свою долю честно приму!
        Он произнёс имя Эрелиса на шегардайский лад, и Ознобиша, готовый окончить допрос, запнулся о сказанное. «Не спеши. Не верь очевидному. Всё ли так гладко, как выставляют? Закон что топор, с плеча рубит… Вдруг откроется важное? Несудимого…»
        - Суд праведных творится не на осуд, а на рассуд, - доброжелательно проговорил Ознобиша. - Гости из северных дикоземий не часто к нам добираются. Я слышал, ты на торгу диковинами хвалился?
        Геррик приосанился:
        - Кому диковины, кому обычный товар. Мы, твоя учёность, вот уж которое лето на правый берег с сыном похаживаем. Одёжки пуховые, рогожи узорочные берём… лыжи знатные, каких более нигде не сыскать. Может, слыхал ты про славного делателя Пенька?
        «Пенёк! Опёнок! С… Ск… нет!..»
        Вот он, второй и главный подвох. Вилы в бок, нож по пальцам. Опустевшая судебня качнулась, её замело, и по снегу, прихрамывая, к Ознобише шагал…
        - Как же не слыхал, - ровно выговорил райца. Он едва находил воздух для дыхания, но отступать было и некуда, и нельзя. - Ещё сказывают, твой приказчик в добычном ряду от покупщиков отбою не ведал. Где берёшь товар воинский?
        - Нетрудно ответить. Дело уж не вчерашнее, а и быльём не взялось. У носа морского, Сечей рекомого, дружина дружине путь залегла. Я о ту пору в Устье стоял. Царская с победой пришла, воевода Сеггар взятое с бою мне на продажу поверил.
        Когда тебя слушают, хочется говорить. Геррик был готов продолжать, но Ознобиша остановил его.
        - Я хочу слышать твою правду, райца, - сказал сзади Эрелис.
        Оборачиваясь, Ознобиша на миг столкнулся взглядами с Жалом.
        «Помнишь ли, как в глаза мне царевича ворёнком честил?»
        «Ворёнок и есть! - был злорадный ответ. - Вот послушаем, каков-то изрок изречёт!»
        А ещё за цепью порядчиков стоял Машкара. И смотрел так, будто сеть Гедаховой Правды должна была вот сейчас рухнуть с потрясённого свода. Всех опутать, всё погубить. Стянуть облыжным узлом…
        - Этому райце почти нечего добавить к открытому на допросе, мой государь, - поклонился Ознобиша. - Закон, сущий от Первоцаря, признаёт круговую поруку и жребий, определяющий должбу. Прочее общество платит судебную продажу и пеню, если таковая имеется.
        Позоряне вздохнули. Геррик усмехнулся, покорно опустил голову. Дымка оставила умываться, поднялась столбиком, синие глазища недобро горели. Жирники по стенам обливали копотью завёртки, заплоты, репки и репейки. Время сделалось густой патокой. Стрелы выпущены, осталось проследить их полёт. Где-то за спиной прохаживался Площадник. Ознобиша чувствовал, что Гайдияр снова сжал кулаки.
        Третий сын Андархайны встал с престола. Простое движение показалось Ознобише странно знакомым. Память тотчас вернула его в духоту лодочного сарая, а царевича облекла учебным доспехом. Что-то опять гнуло Эрелиса, нудило сдаться. А он снова отказывался опустить меч.
        Он держал на локотнице облачко серого пуха. «Ты победишь, - напевало ему в руку мягкое горлышко. - Я с тобой…»
        - Приговор очевиден, - громко и ясно прозвучал голос царевича. - Верность Правде обязывает меня признать узы ёмства и святость жребия, брошенного землячеством. Всё так. Мы забыли одно: я сам шегардаец, а значит, тоже за круговой порукой живу. Вот истец, изобиженный подданным моего отца. Значит, часть вины и на мне. Вот ответчик, он станет моим подданным завтра. Возможно ли мне не разделить с ним бремя ответа? А посему приговариваю! Купцу Жалу, сыну Одонья, мы выплатим должное из казны, ибо честь соотчичей - моя честь. Купцу же Геррику, сыну Ардена, никоих утеснений впредь не чинить, а добро, взятое залогом, без убыли возвратить. Да с торгового землячества - судебную продажу. Я, Эрелис, сын Эдарга, так решил и так говорю.
        Когда распахнулась каменная дверь, чтобы наконец-то укрыть младший двор от шума и неуюта судебни, к Ознобише подобрался воодушевлённый Ардван:
        - Воли твоей жду, правдивый! Как велишь набело переписывать?
        Ознобиша не сразу выплыл из сутолоки законов, разночтений, судебных промашек и нерадений, теснившихся на уме. Его качало от усталости, пальцы, намятые о камень, кровоточили.
        - Ты о чём?
        Ардван схватил из стопки верхнюю церу:
        - Ты приказывал, чтобы я каждую мелочь… Вот, примером: «Ну-у-у, э-э-э, то есть, хм-м, как не слыхали!» Ты про небывалое дееписание, но… насколько? Мне суть речей оставлять, как поучает Ваан, или слово в слово переносить?.. А как ты допрашивал! Всё праведному на блюде поднёс! Знай себе суди, как Владычица расположит! Дело вроде простое, а ты за ниточку потянул, изнанка и вскрылась! Геррик головой на плахе лежал, а ты… а ты!..
        - Не я, - прошептал Ознобиша. - Сердце праведное…
        По стенам гуляли клочки темноты и в них звёзды. Болела рука. Мимо тянулись ряды, люди в кратополых серых заплатниках, точные, как близнецы, все безликие - не оттого, что лиц не было, просто Ознобиша не мог в них глядеть - продавали кровавые боевые ножи. Те самые, чью лютую остроту он изведал. «С… Ск…»
        Ноги слушались всё ленивей, речи Ардвана отдалились, став шумом бессмысленного кипуна.
        Ознобишу приобняла заботливая ручища. От ладони шло грево, как от печи. Он благодарно потянулся навстречу, оживая: «Всё кончилось. Всё хорошо. Я не осудил…»
        - Слышь, краснописец, - отдался над головой низкий голос Сибира. - Подхвати, что ли, правдивого. Вовсе трудами изнемог, бедолага.
        Доля шестая
        Через Светынь в Торожиху
        …Охранное войско сперва погнало воронят от поезда прочь:
        - Из дому скитаться ушли, а с нас спросят?
        Однако на речи о Нетребкином острожке из жилых саней выглянул сам хозяин, купец Нечай.
        - Этих я знаю, - соврал он в глаза опасному старшине. - Старого знакомца племянники.
        И велел подчаливать санки к тяжёлому возу. Четвёрка могучих оботуров продолжала идти размеренным шагом, едва ли заметив.
        Старого знакомца!.. Чтоб Лихарь с мирянином?.. Слыхана речь! Наверняка торгован был обязан котлу. Должок задолжал?.. Подвязав верёвочные потяги, ребята сразу побежали в голову поезда - тропить. Вечером возчики позвали дельных ребятишек к костру…
        Ирша хранил на груди тул с письмом, чтоб сразу отдать.
        Об этом письме они с Гойчином тоже всю дорогу судили.
        - А вдруг повеление? Семью дяди Ворона истребить?
        - Да ну. За такое орудье самые лучшие состязались бы. Сам Лихарь возглавил бы. Новым ложкам на вразумление!
        Убеждали друг друга, но толком не верили.
        Было страшно.
        В один из дней пути купеческий поезд выполз на нескончаемый, очень ровный бедовник. Впереди, в морозной дымке, стала медленно расти тёмная зубчатая стена.
        - Через Светынь идём, - говорили меж собой поезжане. - Ты уж пропусти ласково, реченька!
        Люди оставляли жертвенное угощение. Кое-кто клялся, что слышит, как подо льдом грохочет стремнина. Ещё говорили, Светынь до последнего воздвигала торосы, но снег давно всё изгладил. К вечеру над головой повисли страшные кручи, а возле входа в проезжую щелью путников встретили дикомыты. Тоже страшные. При косах, оружные, надменные. С берестяными завитками на плетёных щитах.
        - В Торожиху, баете? Проводим бесстрашно.
        И повели на подъём.
        Правый берег был удивителен и чужд на каждом шагу. Самый снег лежал не так, как на левом. Согнутые, надломленные деревья иными голосами скрипели. А уж дикомытов с гнездарями и захочешь, не спутаешь! Одежда, говор, осанка! Два тайных воина смотрели во все глаза, слушали во все уши. Искали сходства с единственным дикомытом, которого знали. Сходство было, но не прямое. В стужу, пугавшую левобережников, здешние гордо шастали с непокрытыми головами - льняными, русыми, рыжеватыми. Чёрный свинец ни в чьих волосах сквозь куржу себя не казал.
        А они-то надеялись…
        Долго ли, коротко - в Торожиху поезд приполз, никаких обид не изведав. Встал с краю малого зеленца, на чистой песчаной площадке, под уютной сенью тумана.
        Воронята помогали выстраивать сани огородом, распрягать знатно потрудившихся тягачей, поднимать шатры. Совсем рядом, в многолюдной толпе, гулял человек, отзывавшийся Нетребкину острожку. Найди снежинку в сугробе!
        Неисполнимо.
        А боязно до чего!
        И всё кругом не такое, каким рисовалось в дороге.
        - Дядя Ворон один в Ямищи на орудье ходил, - тряхнул головой Ирша. - Мы-то вдвоём! Кто на нас!
        Гусляры в Торожихе
        - Вот же не было ума дядю Ворона расспросить… - держась за руку побратима, шептал Гойчин.
        Смелый Ирша, озираясь, тихо отвечал:
        - Он в котле больше прожил, чем дома. А сюда, может, вовсе не хаживал.
        Торожиха гомонила знаменитым купилищем. В ушах звон, глаза на стороны! Под низким пологом тумана - рогожные шатры улицами, большие и малые, богатые и попроще. Голоса, зазывные крики, споры, смех, песни! Снедные запахи один другого заманчивей! Людское юрово толпами, семьями туда и сюда, словно так оно и надо!
        Хорошо, молодые орудники пришли с большим поездом, успели к чужим людям привыкнуть. Не то смутиться было недолго. И так мстилось: каждый пялится! смотрит вслед, вот-вот обличит! мы-де здесь по делу, а вы почто, шатуны?
        Лихарь предупреждал об этом, вручая маленький берестяной тул…
        - Не устрашимся, брат! - сказал Ирша. - С нами Правосудная и заступа её!
        Гойчин сглотнул, гордо вскинул голову:
        - У нас в Нетребкином острожке робуш триста лет не родится! - И навострил уши. - О, а там что? Не струны ли гусельные?
        Ирша молча возложил на себя святой знак Владычицы. «Против охоты слушаем, Справедливая! Токмо орудья твоего ради…»
        - Не гуляла здесь Матушкина хворостина, - сказал Гойчин.
        Гусли в самом деле слышались и справа, и слева, и вдалеке. Ирша нахмурился, поддержал:
        - Не то что у нас, в честном Нетребкином острожке.
        У него были светлые кудрявые волосы, ореховые глаза. Вблизи коренных земель с такими часто рождались. Ирша боялся, не начали бы задирать, но гнездарей на купилище было через одного - примелькались. Вот прошли муж с женой, с лица и вовсе андархи. Женщина улыбалась, прятала в кошель подарок ребёнку - дикомытскую глиняную свистульку.
        Воронята брели торговыми рядами, к делу и без дела поминая свой придуманный дом. Красовались долгополыми зипунами, обмятыми в путешествии. Ирша - синим, Гойчин - коричневым. Оба цвета скромные, глуховатые, но мораничам, крепко вросшим в суровые заплатники, сперва было неуютно. Как есть все глядят, примечают, пальцами тычут!.. Так им казалось, пока не пришли на Коновой Вен и не увидели, как ярко здесь украшали одежду.
        Из-за шатра, где торговали подушками, перинами и одёжами на пуху, шумно вывалилась ватага во главе с гусляром.
        Сам собою он черноусый,
        В первых саночках - светлы бусы…
        Русоволосый парень нёс на ремне длинные, узкие гусли. Глушил струны пальцами, вдетыми в прорезное окошко. Орудники переглянулись. «Северные гусли упирают пяткой в бедро, - наставлял дядя Ворон. - Пробуйте. Да не робеть мне, не потерплю!»
        Здешний гусляр играл весело, яростно. Так, что обоим мораничам жгуче захотелось немедленно сыграть полтора десятка песен, которые они знали. А что! Поди, не хуже управились бы!
        - У нас в Нетребкином острожке… - спохватился Ирша. Хотел сказать «всяк загусельщик», не успел.
        Бойкие разносчики, соблазнявшие торжан пряниками, подались в стороны. Из-за соседнего ряда шатров приблизилось пение. Такое же слитное, отчаянно-молодое. Чего не вытянут умением, с лихвой возьмут удалью.
        Как у нас на торгу в Торожихе
        В старину приключилося лихо…
        Певчие дружины услышали одна другую - и устремились наперехват.
        - А возможем гораздо!
        - А сойдёмся, переведаемся!
        - А Небеса и Землю потешим!
        Так у них, на Коновом Вене, вершились ристания гусляров. Ватаги сдвинулись на песчаном утопке - и заплясали, закружились грозно и радостно:
        - Ваш лад нам не в лад!
        - Вас с ладу собьём, на свой лад переладим!
        - Гуди гораздо, Затресье!
        - Не удавай, Твёржа!
        «Твёржа»?..
        Тамошнего игреца воронята разглядели не сразу. Внятен был только звон струн да мальчишеский голос, беспредельно взмывавший сквозь гомон купилища, сквозь вдохновенный ор своих и чужих. Голос плёл кружева, уносился и возвращался, лёгкий, радостный… крылатый. Услышав - не спутаешь, не забудешь. Певца прятали широченные спины. Есть кому в схватке синяками украситься, с добавком вернуть! Наконец парнишка мелькнул. Помладше воронят. Гибкий, худенький. Гусли - роскошные, не по возрасту. Золотые струны сыпали дрожащими искрами, заливаясь в сто голосов.
        Гойчин вздрогнул… Волосы отрока неслись по ветру густым чёрно-свинцовым пером. Нос с тонкой горбинкой. Прямые брови, пушистые к переносью и гладкие у висков. И глаза - впрозелень голубые, как два бесценных верила…
        Не может быть!
        А состязание шло своим чередом:
        - В Затресье рогожи треснули!
        - Твёржа лыжи уставляет, во все ноги убегает!
        Ирша ждал добротной кулачной сшибки, не дождался. Конечно, суровые парни толкались плечами, но больше для смеха. Рожи, искусанные морозами, неудержимо расплывались в улыбках. Взабыль ревновали одни гусляры, да и те в итоге грянули согласное:
        Никому да не унесть
        Нашу гордость, нашу честь!
        Лучше вовремя отлезть!
        Гойчин ткнул Иршу локтем:
        - Видал?
        - Что - видал?
        Гойчин потянул друга вслед удалявшемуся звону и смеху, но сзади окликнули старчески-пронзительно:
        - Это кто тут с Нетребкина острожка?
        Орудники вмиг всё забыли, крутанулись на голос.
        Сухонькая бабка, принаряженная для торгового дня, опиралась на клюку. Шапочка с лисьей оторочкой, строчёный опашень, расстёгнутый так, чтоб виднелась дорогая пуховая безрукавка. Лицо маленькое, нос долгий, а взгляд! Ничто не укроется!
        Рядом скучал крепкий недоросль, держал корзину с покупками.
        Вежливые мораничи сдёрнули колпачки, поклонились:
        - Можешь ли гораздо, славная внуками.
        - Ай, радость нечаянная, - умилилась старуха. - Мотай на усик, Велесюшка! Сынки приветливы ходят, дочки род украшают! Не то что у иных…
        Гойчин громко сглотнул.
        Ирша незаметно убирал руку, было вскинутую к пазухе, где хранилось письмо. Заветному слову надлежал отклик: «Слава Матери не минуется». И ещё про воинский путь, который матерям оборона. Вместо этого бабка осведомилась:
        - Ладно ли нынче моя подруженька, Путиньюшка свет Дочилишна, живёт-поживает?
        Об этом Лихарь орудников тоже предупреждал.
        - Живёт себе поживает, боярыня. Здравствует, добра наживает. Кланяться наказывала доброй подруженьке.
        И воронята разом отдали малый обычай.
        Довольная бабка кивнула, продолжая расспрос:
        - Дочек, поди, замуж отдаёт?
        Гойчин вновь выручил, ответив по наказу:
        - Путинья наша Дочилишна странница безугомонная. Сама едет, сама путь торит, сама след заметает. И дочек по себе учит. Не известны мы покуда, чтобы мужей им нашла.
        Седые старухины брови поползли вверх. Верно, не такого ответа ждала. Изготовилась возмутиться… прикусила язык. Ведь не могла же подружка Путиньюшка жить без закона и правды? Ясно, не могла…
        Воронята вновь махнули колпачками:
        - От кого же, почтенная, нашей великой тётушке поклон исправить велишь?
        Это опять был наказ Лихаря: станется притча - имя выведать непременно. Бабкин внук приосанился:
        - Кланяется ей Шамша твержанка Шумилична, большакова сестра.
        Спасёныши
        Улызгнув от праздной старухи, воронята поспешили вслед манящему голосу, но сразу настичь не удалось. Они замедлили шаг, стали оглядываться, вспомнили орудье.
        После первой неудачи обоим стало казаться: не выйдет к ним тайный моранич. Отшумит торг, засобираются торгованы… и что делать тогда?
        - Вперёд не выдавайся, назади не оставайся, - вспомнил Ирша дорожную мудрость.
        Гойчин решительно тряхнул головой:
        - А и отстанем. Сами дойдём, дорога разведана.
        - До самого Нетребкина острожка!
        Справа повеяло знакомым духом - маслянистым и несъестным, Земляной дёготь! Воронята издали присмотрелись к молодому торговцу.
        - Тот ли, что с кровнорождённым приезжал?
        - Как есть тот. Улеш из Коряжина.
        Ребята переглянулись. Страсть хотелось подойти: «Дяденька, ты Ворона помнишь?» - «Кого? А-а… Так вы тоже с воинского пути?»
        - Не пойдём, - решил Ирша.
        Где-то впереди людские голоса возвысились до слитного разгонного крика. Нагал увенчался звучным ударом, будто столкнулись два тяжких гулких бревна. Миг тишины… и рёв, низкий, свирепый. Яростное фырканье.
        - Оботуров пустили! - сообразил Гойчин.
        - У нас в Нетребкином… - начал Ирша. Пока раздумывал, сказать ли «страсть бодущие» или «отродясь не ведётся», ноги сами помчали вперёд, туда, где вновь закричал народ и отозвался громовый удар.
        Просторный загон, отведённый для боя, окружала густая толпа. Позоряне лезли друг дружке на плечи, теснились - мышь не проскочит, но помеха ли тайным воинам толкотня? Ирша и Гойчин протекли сквозь давку, как два ручейка. Вынырнули у ограды, сработанной из неокорённых стволов. Ограду строили люди, понимавшие в дереве. Такая выдержит что угодно, а изнадобится - легко разберут. Внутри загона похаживали два сердитых быка. Блестяще-чёрный с белым «седлом» и другой, бурый. Оботуры неспешно качали рогами, пятясь в разные стороны. Шерсть, достигавшая копыт, моталась волнами.
        Вот разошлись…
        Тяжело прянули, поскакали навстречу, с полутора аршин вздыбились, молотя копытами воздух…
        Удар!
        Лоб в лоб, костяными шлемами сросшихся оснований рогов!
        Всей мощью разогнанных тел, толстых шей, горбатых загривков…
        Силищи оказались равны. Оботуров немного отбросило, звери чуть помедлили, отходя от неистовой сшибки… вновь стали наскакивать, дожигая неутолённую ярость…
        Наконец упёрлись и замерли. Мощь против мощи! Который удаст, падёт на колени, побежит с поля?
        Позоряне кричали, свистели, задорили.
        - Эй, Коптелка! Сизого будешь пускать? Он же некладеный у тебя?
        - Ещё чего!
        Молодой возчик ловко стоял на деревянной ноге. Левый глаз прятала кожаная повязка, правый смотрел ясно и весело. Коптелка был из тех погонщиков, которые своих оботуров и сухариком угостят, и обнимут, и поговорят обо всём. Грозные быки за такими бегают по-собачьи, а уж слушают - без кнута, без вожжей! Вывозят в метель, находят дорогу, ополчаются на разбойника и лютого зверя. Это друзья. А друзей в опасное ристание не дают.
        Чёрный поединщик был крупней почти на ладонь, но боками носил тяжелей бурого. Вот он дрогнул, вывернулся, с обиженным рёвом поскакал прочь. Голос был густой, гулкий - чисто труба!
        Бурый погнался. Смелые парни с хохотом прыгали на площадку - метать верёвочные петли, разводить рогатых бойцов.
        Хозяин чёрного, рыжий левобережник, побежал к своему быку. Почти догнав, споткнулся, чуть не упал. Удержался лишь тем, что сгрёб долгую, пышную шерсть. Выпрямляясь, смущённый детина другой рукой в шутку прижимал сердце - дескать, взволновался, глядя на бой. Бык толкнул его рогом, лизнул, словно извиняясь за поражение. Шапка слетела, возчик замешкался поднять. Народ смеялся.
        Воронята, отошедшие от любования силой, собрались вновь поминать острожок, но ртов открыть не успели.
        - Не твоё дело, андарх, наших оботуров озёвывать.
        Слева затеялось дурное движение, позоряне отсягнули прочь. Трое гостей, румяных от пива, теснили четвёртого. За спиной мужа пряталась бабонька. Зелёная понёва, серый глазок…
        - Где славнуки самокровные витают, не место крапивникам. Поди-ка прочь!
        - От спасёныша слыхано! - мрачно огрызнулся «андарх». К нему проталкивались свои, но помощь запаздывала. - Мой дед в бою погибал, пока твой в болоте спасался!
        - Тех боёв никто не видал, зато чужих всходов полна грядочка.
        - А ты на выручку прибежал, пока жёнок сквернили?
        - Вы, андархи, знай ждёте, чтоб Ойдриговичи пришли!
        Толпа загудела. В какую сторону покачнётся, чьей кровушкой песочек обрызгает?
        Об этой вражде дядя Ворон подкрылышам не рассказывал…
        Ирше жаль было «андарха», стоявшего открыто и смело. Дядя Ворон небось сумел бы вмешаться. Задир на смех поднял бы и орудью не навредил. Так он их с Гойчином когда-то увёл от обидчиков. Ничего-то они пока не знали, не разумели!
        Внимательный Гойчин заметил молодцов из опасного воинства, что встречало поезд у щельи. Эти, оказывается, привыкли ходить в толпе не хуже мораничей. Парни глядели решительно, но вперёд всех поспела толстуха, разносившая калачи. Сунула в ближайшие руки лоток, крытый стёганой полсткой…
        - Держись, спасёныши! - поддал рядом с воронятами мужской голос. - Употчует, не прожуёте!
        И точно. Толстуха насела на горлопанов - любо-дорого слушать:
        - Это кто перед людьми речь держать взялся? Доброму Подсиверку прадедовским злочестием глаза выедать? Ишь, объявились славнуки самокровные! Мужи гордые!.. Вами, спрашиваю, гордится ли кто?
        Заметно потускневшие обидчики попытались дать бой:
        - Иди калачи натирай, тётя Репка.
        Да ладно. Куда троим убогим против разошедшейся бабы!
        - Сам беги во все пятки Болотника угощать, а то Ойдриговичи топью пройдут, не спасётесь! Ты, Векша! Тебя пьяного дочери на санках везли, то-то, верно, от гордости носы драли! Ты, Краснозоб! Тебе внучек мой на Кругу нос подрумянил, ты полгода потом про свинчатку клепал! - И дебелая бабонька засучила рукав. - А ну, становись! Я те голой рученькой всю рожу на сторону сверну!
        Рученька была загляденье. Могутная, бело-румяная, привычная несчётными кадками вымешивать тесто.
        Народ потешался. Веснушчатый Подсивер, кажется, переводил дух. Обидчики смутились вконец:
        - Ну тебя, тётя Репка. С бабой тягаться - себя ронять…
        - А мы чё, а мы враз! Всем миром уроним! - взвился шальной женский крик.
        Этого самокровные не снесли, задёргали головами: кто? где?.. Натолкнулись на опасных воинов, звавшихся почему-то калашниками. Те стояли подбоченясь, смотрели невозмутимо. И вид у парней был… ну, такой… точно у Хотёна с Лыкашом перед острожанами. Вы уж, мол, как хотите, а будет по-нашему.
        Вспомнив Хотёна, Гойчин двинул плечом, отчего под рубахой ёрзнул мягкий мешочек.
        Воришка
        Ирша первый вспомнил орудье, потянул друга прочь:
        - У нас в Нетребкином острожке всемеро красных слов против здешнего знают!
        Быть может, нужный им человек стоял прямо рядом. Так почему упорно кажется - не найдётся, пока всё купилище не обойдёшь?
        Репка одёргивала рукава, широко улыбалась, готовая вновь хвалить свои калачи. В загородку выводили свежую пару быков, ярых, косматых, гневно мотающих рогатыми головами. Воронята замедлили шаг у высоких качелей, разукрашенных лапником. Парни катали нарядных девчонок, те взлетали в самый туман, повизгивали. Их, не помнивших солнца, мамки стращали Серой Рукой, готовой протянуться из пелены, уволочь беспечное чадо.
        - Цыплю покатать бы, - вздохнул Ирша.
        - Цыпля, поди, не то что эти визгухи. - Гойчин тоже вспомнил названую сестрёнку. - На Серую Руку у ней палка припасена!
        - Сгодится новых ложек стращать, - оживился Ирша. И потянул носом. - Калачика, что ли, купить? Изведаем, такие ли у нас пекут, в Нетребкином острожке.
        Дядя Ворон упреждал о лакомствах на торгу. Сказывал, усмехаясь, про молоденького орудника и коварный блин со сметаной. Дикомытский калач с его простым складом казался безопасным.
        Впереди вновь запели струны и голоса.
        Гудебные дружины сошлись за шатрами красного ряда, за балаганами гончаров. Народ стекался торопливыми ручейками. Одну ватагу воронята уже встречали, там правил русоволосый гусляр Небышек. Вторая была совсем незнакомая. И меж ними не ощущалось тёплого дружества, когда возможны лишь весёлые любки… да и те норовят в совместный пляс перетечь.
        - Задерутся, - предрёк Ирша.
        - Смотри, - шепнул Гойчин. Еле слышно, как привыкли в засадах.
        Ирша посмотрел. В раздвинувшейся толпе стоял «их» купец, гнездарь Нечай. Как все, радовался дармовой потехе. Рядом торчали опасные молодцы из обоза. Достаточные гнездари в Торожихе по одному не гуляли, мало ли, всё же дикомыты кругом. Двое верзил, как и хозяин, лупили глаза на хищно кружившиеся ватаги, на яростно бряцающих гусляров…
        …И никто из троих не видел ловкой руки в заплатанном рукаве, худых пальцев, коснувшихся Нечаевой мошны под полой распахнутой шубы… На всём торгу одним воронятам хватило выучки что-то приметить. А уж ласку тонкого лезвия, рассёкшего ремешки, даже они скорей угадали.
        Миг - и ни руки, ни ножичка… ни Нечаева кошелька.
        Утром он цеплял его к поясу, улыбаясь: «Дочкам, любимицам, гостинцев куплю…» И не забывал придерживать пятернёй. А теперь вот отвлёкся.
        Ещё миг, и двое мораничей снялись с места. Плавно, без спешки, даже не переглянувшись.
        Поди найди в толпе крадуна! Да только знающим людям ворожба не потребна. Тень движения, махры ветхого рукава, косой отблеск в глубине глаз… Мятый человечишко, сгорбившийся под шатром кузнеца, затравленно вскинулся, когда два нарядных отрока нависли над ним, перекрывая путь к бегству.
        - Вы что, ребята? Вы что?..
        - Мы-то? Мы ничего, - хмыкнул Ирша. - А вот ты без правды взял, так хотя бы добром верни, что к рукам прилипло.
        - Да я!.. Людей позову…
        - Зови. А мы… этих покличем.
        - Калашников, - подсказал Гойчин.
        - Не, не, не, - запричитал мятый. - Этих не надо! Эти бедного Трясаву бить будут… срамить… заголят, грязью вымажут и в мыльню не пустят…
        Может, надеялся, что недоросли посмеются, забудут? Не вышло.
        - Поделом станется, - сказал Ирша.
        - Кошель отдавай, - сказал Гойчин.
        - Люди немилостивые!.. - брызнул слезами крадун. - Там купчина вона какой! Поперёк себя!.. Расторгуется, убыли не заметит!.. А я ж на хлеба кусочек… на малых детушек…
        Он был втрое старше мораничей. Нехорошо это, когда бородатый плачет и унижается перед безусыми. Пока орудники раздумывали, воришка вздумал удрать, лызгнув мимо Гойчина. Ага, разбежался! Рука тихого отрока взметнулась навстречу - в лицо пятернёй! Беглец отшатнулся, сберегая глаза… мягкий шаг за спину - и крадун прочертил руками затоптанный песок. Ирша тотчас насел:
        - Мошну отдавай.
        Они легко могли примучить злодея, но дядя Ворон учил иному. «Силу попусту не оказывай. Умом да языком сумей обойтись!»
        - Батюшку Повольного не гневите! Мой страх, мне награда! Отымщики, беззаконники…
        - Мы с Нечаем Вышатичем левобережные дикоземья одолевали, - нахмурился Гойчин. - У других зеворотых бери, а нашего не обидь.
        Ирша весомо добавил:
        - Не то заголим. И калашников звать не будем.
        - Откуда ж вас на погибель мне принесло?
        - С левого берега! - гордо исповедал Ирша.
        Гойчин хотел привычно вставить: «из Нетребкина острожка», но передумал.
        - Мы, - продолжал Ирша, - повинны андархскому праведному царю, а его судьи за крадьбу кнута отмеряют. За каждый сребреник по удару! Видывал ты хоть издали те кнуты?
        Им самим при торговых казнях бывать не случалось, но молва ходила широкая. Человечишко заметался, взвизгнул по-крысиному:
        - Не за рекой у себя!
        - Будто на Коновом Вене ворьё жалуют? - удивился Ирша. И повернулся к Гойчину. - Зови калашников, брат. Поглядим, какими милостями взыщут.
        - Не надо, не надо, они Трясаву бессчастного…
        - А ты, гогона дырявая, про то подумал, какая слава о здешнем купилище разойдётся?
        Гойчин тихо добавил:
        - Из нашего Нетребкина острожка гости домой обид не уносят, на месте отвёрстывают…
        Куда облезлому хищнику против двоих молодых, когтистых, клювастых! Крадун горько всхлипнул… отдал кошель. Целый, невзрезанный. Сберёгся даже узел на ремешке горловины, сложный, приметный. Без сноровки не распустишь, тишком денежку не уведёшь.
        Мимо скорым шагом промчались двое калашников, узнаваемых по слаженности движений и копьям без железков. Один воин казался слишком тоненьким, узкоплечим.
        - Девка, что ли? - подивился Гойчин.
        - Где?
        Там, куда стремились калашники, рос людской гул, песня ломила песню, голоса выбивались из голосниц, уже не пели - орали, ревели, даря разгон кулакам.
        Воронята оглянулись на вора. Его след простыл, на сей раз окончательно.
        - Пойдём драку смотреть, - загорелся Ирша.
        Гойчин упёрся, потянул его за руку:
        - Сперва кошель отдадим. А то Трясава этот ещё на нас же покажет: украли, мол. Правься потом!
        Верзилы сидели при хозяйском шатре, оба грустные, у одного точила кровь губа, у другого заплывал глаз. Вежливые воронята попросились к хозяину, были впущены - и дружно поклонились багровому с досады торговцу:
        - Подняли вот… Прими, дядя Нечай.
        Купец сперва глазам не поверил. Затем хотел отсыпать воронятам по горстке. Скромные мораничи отреклись:
        - Мы ж не корысти для, дядя Нечай.
        Младший брат
        На другой день воронята вновь топтали купилище, к месту и не к месту поминая баснословный Нетребкин острожок. За ночь единоверец не объявился, и в мысли орудников неотвратимо вползала тень неудачи.
        - Разминёмся с сидельцем, модеть нам в покаянной, - начал вздыхать Гойчин.
        Ирша пожал плечами:
        - Ну и отсидим. Впервой, что ли?
        - У столба не встать бы…
        - Дядя Ворон, поди, стоял. И нам за честь будет.
        Ирша старался говорить твёрдо. Ну правда, с чего Лихарю их казнить? Где они ему здешнего моранича добудут, если сам навстречу не выйдет?.. Свой урок воронята честно исполнили. Торожихи достигли. Заветное слово на торгу выкликали. А дальше - милость Владычицы!
        Всё верно. Но стоило вообразить пустой взгляд Лихаря, и разумные доводы обращались в ничто.
        - Совсем не убьёт, - хорохорился Гойчин. - Кто ему полезет с Наклонной снег сбрасывать?
        Довод был так себе. Оба знали - новый учитель не очень-то опечалится, если в проходе под башней кого-нибудь обвалом прибьёт.
        - И к бабе Шерёшке за глинами, - поддержал Ирша.
        - Да. Кроме нас кто приди, ухвата отведает.
        Вот и вся их уверенность. Куржа на ветру.
        Гойчин озирался, обшаривал людское скопище взглядом.
        - Спросить, что ли, где твёржинские стоят?
        - Не, - нахмурился Ирша. - Дядя Ворон скомороха в Шегардае без расспроса сыскал. Что ж мы, стан целой деревни на купилище не найдём?
        - Найдём, - кивнул Гойчин. - У нас в Нетребкином острожке знатые следопыты живут!
        Красный ряд, оправдывая название, цвёл радугой. Алые, синие, зелёные, рыже-бурые ткани! Мотки пряденой шерсти - пиршество глазу! Мораничи успели привыкнуть к дикомытским ярким одеждам, но рундуки прямо кипели. Некоторое время воронята просто глазели, не в силах насытиться. Потом Гойчин сказал:
        - Спросить надо.
        - Да мы без расспроса…
        - Я о том, что вдруг вапы пестроцветные у кого купить можно. Для тёти Надейки.
        Надейка уже поклонилась Лихарю неотличимым списком «Великой Стреты». Грозный источник едва глянул на заглавный лик, то ли царский, то ли свой собственный.
        Минул взором наследника.
        И долго не отрывался от молодых лиц Инберна с Ветром, чтобы наконец приказать: «Теперь отца нашего рисуй. Во славе!» Что это значило, Надейка не посмела спросить. Когда уходили орудники, она живмя жила в книжнице, постигала образы моранских святых. Страшась, готовила берестяные наброски Лихарю на выбор…
        Воронята решали, куда первее идти спрашивать краски, к гончарам или к ткачихам, когда из-за тумана, со стороны ближних левад, долетел истошный рёв оботура. Глубокий трубный зык было не спутать. Это полошился черныш, накануне отдавший ристалище.
        - Эк заходится, - сказал Ирша. - Нешто хозяин со зла прирезать решил?
        - Да ну, - вслушался Гойчин. - Кто в дальнем пути доброго тягача режет? Да прямо в загоне, чтобы другие взбесились?
        Оба понимали толк. В Чёрной Пятери им случалось забивать коз.
        - Со зла и не такое творят…
        - Под горячую руку, оно понятно. А сейчас-то?
        Оботур всё надсаживался.
        - Вдруг хозяин взял того бурого прикупил, прежний не нужен стал? - предположил Ирша.
        Гойчин снова прислушался:
        - Быка одним ударом валят, чтобы не понял. А этот блажит, точно с живого шкуру дерут!
        Орудники переглянулись, встревожились, пошли смотреть.
        Оказалось - не зря. Пока шли в тумане, навстречу метнулся мальчишеский голос:
        - Люди, люди добрые! Помогите!..
        Воронята молча сорвались на бег.
        Может, у края купилища ещё кто-то услышал, но они подоспели первыми.
        Серые, гнедые, соловые оботуры скучились в отдалении, тревожно выставляя рога. Лишь большой чёрный бык топтался сам по себе. И ревел взахлёб, крутясь возле тела, распластанного на земле. Человек лежал кверху лицом, торчала рыжая борода. Его пытался тормошить темноволосый мальчишка. Когда воронята выбежали из тумана, отрок набирал воздуху для нового крика, но при виде подмоги обрадованно умолк.
        Орудники махнули через забор.
        Ирша перехватил встревоженного, готового обозлиться быка. Гойчин поспешил к рыжебородому, в лекарском деле на него было больше надежды. Мужчина дышал часто и надсадно, в груди хлюпало.
        - Если что, я… - суетился юный дикомыт. - Может, водицы доставить? Молока? Я живой ногой…
        - Нет! - дружно рявкнули воронята.
        - А то пива?..
        Гойчин хотел прогнать местнича, вскинул глаза, узнал в испуганном парнишке вчерашнего гордого гусляра.
        - Помогай!
        Вместе они приподняли возчика, тот сразу задышал легче. Гойчин понял, что не ошибся. Быстро сняв с рыжебородого кушачок, он перетянул ему ногу возле самого паха. Закрутил вдетым в ножны ножом. Мальчик держал обмякшего мужчину за плечи. Ирша протягивал верёвку, снятую с рогов оботура. Гойчин сомкнул второй жгут. Бык тыкался носом Ирше в плечо, мычал уже не зло, жалобно. Чаял утешения от уверенного человека. Ирша потянул его за ухо:
        - Ложись, маленький! Ложись!
        Черныш потоптался, повздыхал, надумал послушаться, подогнул колени. Гойчин с пареньком прислонили рыжебородого к большому мягкому боку.
        - Беги к стряпным бабам! - велел Гойчин дикомыту. - Ушат пусть несут, да побольше! С горячей водой!
        - Скамеечку захвати, - добавил Ирша.
        - И скалки пирожковые! Две!
        - А…
        - Живо беги!
        Мальчишка удрал во все ноги. Гойчин вновь взялся за больного, стал мять ему кончик носа, верхнюю губу, подбородок. Гнездарь дёрнулся. Застонал, медленно оживая. Было слышно, как юный гусляр спорил с бабами, те вначале отмахивались. Потом раздались ещё голоса: на крик мальца приспели калашники. Споры мигом затихли, два парня и девка приволокли дымящий ушат. Гойчин уже стащил с возчика поршни, белые босые ступни нырнули в горячую воду. Пока просовывали скалки вместо ножен с ножами, народу кругом стало тесно. Зарёванная баба кинулась тормошить мужа:
        - На кого малых детушек покида-а-аешь…
        - А ну, унялась! - Девка-калашница была невзрачная подле грозных парней, но осадила так, что вой прекратился.
        Кругом собрался народ. Ирша заметил вора Трясаву, скрытно погрозил кулаком: я те вздумаю у добрых людей, сошедшихся на помощь беде, кошели подрезать! Крадун благочестиво завёл глаза. Да как такое подумали, да как можно!
        - Дорога, знать, нелёгкая выдалась, - объяснял Гойчин калашнице. - Ещё на ристалище проконался… сердечко-то и зашлось. Мы ему облегчение сотворили. В себя вернётся, пускай оботура благодарит да мальца горластого.
        Девка понятливо кивала. Она выглядела решительной и сметливой. Воронята по-тихому отступили, двинулись прочь. Вновь обходить купилище, провозглашать заветное слово там, где ещё не бывали.
        Обоих потряхивало. Пока уговаривали быка и вертели жгуты, было не до мыслей о неудаче. Зато теперь догнал запоздалый испуг, и руки, не занятые делом, едва могли подвязать к поясам ножны.
        - Малого подождём, - вспомнил Ирша. - Тоже, поди, труса набрался, небось мамку обнимать побежит.
        - Побежит, - согласился Гойчин. Он смотрел в пустоту, перед глазами плавала рыжая борода на белом лице.
        Ирша угадал. Парнишка, более ненужный среди опытных взрослых, скоро выскочил из тумана. Встрёпанный, глаза шалые.
        - А ты молодец, славнучек, - сказал Ирша.
        Тот смутился:
        - Я что… Орал с перепугу.
        - Без того бы люди не натекли, - сказал Ирша.
        - Мы тебя вчера ещё слышали, заслушались, - сказал Гойчин. - Голосистые вы тут, за Светынью.
        Мальчик доверчиво похвалился:
        - Мне на торгу петь от матушки дозволено. От Равдуши Опёнушки.
        Странно было видеть его. Казалось, наставник, совсем не погибший, лишь сбросивший десяток прожитых лет, вот-вот подмигнёт впрозелень голубым глазом. Бросит притворство, велит сказывать, ладно ли без него живёт-может Чёрная Пятерь.
        - Тебя, славнучка, люди каково хвалят?
        - Жогом, - расправил плечи юный гусляр. - Из Твёржи мы.
        - Пойдём проводим тебя, пока матушка не хватилась, - предложил Ирша.
        Гойчин добавил:
        - Поклонимся, чтоб не бранила.
        Жогушка улыбнулся:
        - А не станет бранить. Детница она, дома пестуется.
        - Так ты отцу помогаешь? А праздный ходишь почто?
        - Мы с отцом богоданным лыжи вывезли. Расторговались уже.
        Ирша недоумённо нахмурился. Всё же здешняя говоря не только оканьем отличалась. В Левобережье богоданным отцом призяченный мог назвать тестя, но какой тесть у безусого?
        Гойчин тоже замолк. На самом деле он лишь тут перестал ждать тайного знака, уверившись - не с Вороном говорит, воскресшим в теле юнца.
        - Оно видно, что с богоданным, - опасливо проворчал Ирша. - Правский отик, пожалуй, пустил бы одного в рядах шастать…
        Жогушка рассмеялся беспечно:
        - Где ж одного! Мне все калашники братья.
        - И сестра есть, - поддразнил Гойчин.
        - То наша Полада! - с немалой гордостью пояснил мальчик. - Затресских она. Сватали, не пошла. Светелка решилась ждать, а дотоле с нами сестрицей.
        Орудникам Чёрной Пятери дела не было ни до девки Полады, ни до какого-то Светелка. Их давно приучили отделять главное.
        - С вами, значит, - улыбнулся Ирша. «А не соплив ты, поршок, с молодыми орлами в небе ширять?»
        - Нет дружины без загусельщиков, а нас двое, - принялся раскладывать Жогушка. - Небышек в Затресье своём, а я в Твёрже, при воеводе Гарке.
        - И в походы ратные? - не поверил Ирша.
        - Нет пока, - отвёл глаза Жогушка. И вскинулся. - Мне братище наказал с отцом богоданным лыжи источить, женство оборонять, малых на крыло ставить! Вот поставлю…
        «Братище? Братище!»
        - Объясни нашему неразумию, - попросил Гойчин. - У нас в Шегардайской губе мужи отцом богоданным…
        Жогушка засмеялся:
        - Тестя, слыхано! А у нас приёмного величают. - Шмыгнул носом, подумал, важно добавил: - Хотя, если что, у меня и суженая есть, вот.
        - Ишь как…
        «Это чтоб в котёл силком не свели, как дядю Ворона? Женатому на воинском пути не рука…»
        - Мне, - расхвастался Жогушка, - дядя Мозолик в Кисельне по обету девку родил. Как во все лета войдёт, её посягну.
        Всё это было ново и любопытно, только… мимо орудья. Воронята преступно тратили время, отпущенное гулять по рядам с заветным окликом на устах.
        Однако был ещё иной долг, превыше даже Лихарева приказа.
        - Братище, говоришь, - задумчиво произнёс Ирша.
        - Умён старший брат, чей завет младшему - дому опорой быть, - поддержал Гойчин. - Поведай про него.
        Жогушка надулся от гордости:
        - Такого брата ни у кого нет! Он преподобные ирты и лапки верстать наторел! Летами как вы был, а на купилище за его лыжи дрались!
        Орудники неволей припомнили: в Чёрной Пятери дядя Ворон поновлял лыжи, даря им скорость и крепость. Верно, скучал по дому, по ремеслу… по братёнку. Хотя никогда об этом не заговаривал.
        - И песни пел, как ты? - жадно подтолкнул Ирша. - Голосом дивным?
        Гойчин тоже не сдержал языка:
        - Как ты, в гусли играл? Или, может, дудку больше любил?
        - Брат - гусляр, каких нету! - засиял маленький дикомыт. - Его дед Игорка учил, а он уж меня! У него гусли живыми голосами поют! Хворых на ноги ставят, робких смелыми претворяют, слабых за победой ведут!
        «Это про кого сказ-то?» - переглянулись орудники. А Жогушка вытянул руку:
        - Вось, новый батюшка кукол с рундука продаёт, что бабушка сшила. Атя кровный мой ко святым родителям отошёл, мне Светелко и брат был, и за отца. Потом дядя Летень приехал, больной совсем, не вставал. Светелко его вылечил и маме оставил.
        Ирша спросил, уже понимая, что Ворона мальчишка не помнит, а может, и не застал:
        - Сам-то брат где? Светелко твой?
        - Он витязь теперь. Вольному воеводе первый сын! Самому Сеггару Неуступу, вот! В битве ранами благословился, честью украсился!
        - Красно сказываешь, - улыбнулся внимательный Гойчин. - Славы, значит, наискивает? Добычи?
        Добыча после Сечи наверняка была, и немалая, но Жогушка возмутился:
        - Он за иным! Он… другого брата искать! Злыми мораничами взятого, ни дна им, ни покрышки! - Притих, опечалился, добавил: - Они Светелка хотели, а Сквара не дал. Вот. Я его, того Сквару, вовсе не знал. И атю не знал, он с горя быстро зачах.
        Орудники незаметно переглянулись. У обоих в памяти вертелись чужие обмолвки, случайные пряди речей. Рассыпанный бисер помалу складывался узором. Или помстилось?
        - Как же нам, - медленно проговорил Гойчин, - узнать витязя Светела, если вдруг дорога встречь выведет?
        - Поклон из дому ему передали бы, - посулил Ирша.
        - Это просто. Он как ты. - Жогушка кивнул на светлокудрого андархского вымеска. Уверенно пояснил: - Только краше. А запоёт, так аж светится! И в руках всё живёт!
        Впереди подробно виден был шатёр и рундук при нём. Под навесом, в плоских корзинах, теснились кукольные рати. Витязи в чешуйчатых бронях, нарядные свадебные поезда… зверьё, птицы. Народ наседал, дети и взрослые поровну.
        - Бабушка шьёт, я нитки вью, - похвастался Жогушка.
        У рундука сидел на скамеечке плечистый мужчина. Что-то говорил, улыбался покупщикам. И до того пристально вглядывался в лица, что воронята неволей замедлили шаг. Обоим показалось - только дай упереться в себя этому взгляду, и Жогушкин второй отец узрит их насквозь. С их тайным воинством. С Лихаревым орудьем… со всем, что ведала только грудь да подоплёка рубахи, а уже сорочка не знала.
        Ребята дружно вспомнили о Нетребкином острожке, который не поминали наказуемо долго.
        - Чести твоей не в пронос, добрый дикомытушко, - нарочно акая по-левобережному, сказал решительный Ирша. - Мы уж твоему батюшке в другой раз поклонимся.
        Гойчин опустил повинную голову:
        - Ныне дело безотменное ждёт.
        Третий день на торгу
        На третий день опасения воронят, что к ним никто так и не выйдет, сменились обречённой уверенностью.
        Уже были куплены краски тёте Надейке, зареченские приправы для Лыкаша, даже вязочка отменных кресал - два себе, прочие на подарки. Уже были отведаны калачи. И даже не только Репкины.
        Была тихо стянута с рундука пуховая безрукавка, на которую не хватило бы всех Лихаревых кормовых…
        Между тем у Нечая торговля двигалась бойко. Красная соль, изгоняющая плесень, бирюза и частые костяные гребни нравились дикомытам. Нечай грузил на сани праздничные циновки Затресья, тёплые поддёвочки из Кисельни, прятал в сундучок-подголовник клинки булатных ножей - и лишь слегка досадовал, что не успел прихватить знаменитых Пеньковых лыж:
        - Знать, Моранушка мне вдругорядь на Коновой Вен путь торит! А всё вы, дети Нетребкины, удачу торговую приманили! Чай, не отяготят ваших саночек подарки во имя Владычицы для давнего друга?
        Он собирался кланяться подвоеводе калашников, чтобы проводил хоть до Вагаши. А то и подале. Известно, как падок лихой люд на чужеземный товар!
        И только у двоих воронят перед глазами маячил столб, чёрный в каменном гулком дворе. Как ни упирайся - неотвратимо придвигавшийся.
        Ещё сутки-другие, и уймётся купилище. Свернут крылья цветные шатры и серенькие палатки, умолкнут горластые зазывалы, остановятся карусели-качели.
        И будет бесславное возвращение в крепость. И наказание. А что, похвал ждать? А если письмо очень важное, кабы не растворилась промозглая обитель робуш. Поделом! С простейшим орудьем не совладали!
        Воронята уже выкликали заветное слово такими скучными голосами, будто их острожок пропал позноблённым и только они на всём свете остались нести сиротскую память. Языки волдырями, в корень бы не стереть!
        Когда становилось невсутерпь, они пытались отвлечься. Вспоминали Жогушку. Его речи про грозного брата, сулившего Чёрной Пятери месть.
        - Волос, значит, жарый. И на рожу андарх, - праздно рассуждал Гойчин. - Здесь таких раз, два и…
        - А помнишь того, у ристалища? Светел этот, поди, тоже с Ойдригова полку мешанец, они, бывает, через поколения вылезают…
        - Не, в Опёнках сильную породу видать. Два сына бровь в бровь, отколь иной затесался?
        - Мамка на заезжего молодца загляделась…
        Гойчин морщил чистый лоб. Что-то витало. Словцо там, словцо тут… Бисерины катались, выскальзывали. Догадка, подмигнувшая из мальчишеской болтовни, не шла на свет, не давалась.
        - В руках, стало быть, всё горит, - сказал Ирша. - Ну, это понятно. Парень дом вёл, за отца лыжи источил.
        - Не горит. Живёт, - пробормотал Гойчин. Ему легче соображалось, когда бубнил вслух.
        - Это у них говоря такая.
        - Не. - Гойчин всё ловил чужой смысл.
        Ирша фыркнул:
        - Сухая ветка в руках цвет даёт?
        - О том гадаю.
        - Спросим, что ли, мальца?
        Гойчин мотнул головой. Длить знакомство было нельзя. Ни к чему, чтобы маленький гусляр их запомнил. Вычленил в пёстрой веренице торжан.
        Они справляли малую нужду за плетнём, у отгороженной ямы, когда сзади прозвучал властный голос:
        - Эй, недоросли!
        Воронята подпрыгнули, оборачиваясь. Кое-как сдержали ладони, метнувшиеся к ножам.
        На оплывшей горке песка, вынутого при рытье ямы, стоял купец. Не самый нарядный, просто из тех, по ком сразу видно - весь торг скупит, если захочет. До тла проконается на гусиных боях - и не дрогнув восстановит богатство. А за облюбованным товаром сиганёт с края земли и всех чертей там разгонит.
        Он властно позвал:
        - А ну, идите-ка сюда, чада Нетребкины.
        Орудники сперва пошли, потом начали думать: а надо ли слушаться. Этот человек был явно привычен, чтоб ему отвечали, коли спросил. Воронята опасливо приблизились. Замерли, как шкодные робуши перед державцем.
        - Вижу теперь: слава Матери не минуется.
        В голосе звенела насмешка, но взгляд сверлил. Ребята сдёрнули шапки:
        - На то воинский путь, чтобы матерям оборона была.
        А у самих головы шли кругом и ноги не ощущали земли, и даже тучи как будто приподнялись, допуская в мир больше света. Купец вдруг спросил:
        - Узнаёте?
        Воронята снова насторожились: с какой стати им его узнавать? А он уже с открытой издёвкой глянул на двоих недоумков. Что-то слегка изменилось в лице… и на миг они вдруг узрели вора Трясаву, готового жаловаться и ныть. Вот дела! - мелькнул и пропал!
        «Никогда нам такими не стать», - запечалился Гойчин.
        «Когда-нибудь мы станем такими», - понадеялся Ирша.
        - А то бы я вам, дуралеям, запросто объявился, - идя с ними прочь от нужника, продолжал купец. Жизнь под вечной личиной не легка и не радостна, тут ухватишь случай разговориться с братьями по котлу, пускай желторотыми. - Испытать надо же? Думаю, увидят меня? Увидели. Следом пойдут? Пошли. Скрутят? Скрутили… Ну да ладно. С чем господин наш Ветер за тридевять земель прислал?
        Свет вновь придавило тёмными тучами. Орудники отвели взгляды:
        - Он… отец наш сподобился поцелуя Владычицы…
        Тайный моранич даже остановился, всё купецкое ухарство разом померкло.
        - Вот же притча-невстреча!.. Сказывайте.
        Ирша полез рукой в пазуху:
        - Тут письмо…
        Купец взял крохотный тул, но велел:
        - Вашу повесть слышать хочу.
        Речь держал Гойчин. Повествовал как есть, а куда денешься? Стало быть, привели отступника на расспрос, а Ворон взмутился. Дружка спрятал, сам в убёг бросился. Учитель со старшими в погоню… а на раскате…
        - Помню я тот раскат, - проворчал сокровенный сиделец. И поддался чувству. - Кто теперь великий котляр? Не Лихарь же?..
        - Он нашего господина с перебитой спиной обратно привёз и при нём сидел безотлучно. Отец наш перед смертью его на учительство благословил.
        Купец кивнул, примериваясь, применяясь.
        - А стенем ныне кто? Хотён?
        - Хотён…
        Гойчин потел, выверяя каждое слово. Ирша смотрел на поясной кармашек купца, где исчезло письмо. Что же они с побратимом доставили на Коновой Вен? Не нож ли под вздох весёлому Жогушке? И мужу с пронзительным взглядом, что стал ему за отца? И что делать, если вдруг так… и можно ли что-нибудь сделать…
        - Добро, - сказал купец. - Ответ завтра возьмёте.
        - Господин… - осмелел Гойчин. - Ты часто говоришь «вот же». И… Трясава-вор говорит. Неладно…
        Сиделец усмехнулся:
        - А я ждал, заметишь ли.
        Ответное письмо
        В последний день воронята скрытно держались у становища твержан. Если будет расправа, то прилюдная, громкая. Чтоб все видели, чтоб поняли, иначе зачем?.. Орудники не знали, успеют ли что-то заметить, какое там предпринять. Поди угадай, где сдвинется пола плаща, притаившего не дающий промаха самострел.
        Кто свалится первым, даже не перестав улыбаться? Летень, в котором витязь чувствовался даже сквозь увечье? Жогушка, разбиравший под гусли новую песню?
        И калашники не подмога. Нет у них того глаза… той выучки…
        Воришка Трясава хотел глумливо и незаметно подбросить берестяную кобурку Гойчину в поясной кошель. Не вышло. Орудники, натянутые, как две тетивы, вертанулись с зарукавниками наголо.
        - Стережёте? - легко догадался Трясава. И внезапно спросил: - Что, вправду настолько хорош был этот… Ворон ваш?
        Гойчин сглотнул, задохнулся, прошептал:
        - Всех лучше.
        - Он явился причиной великого зла, - строго ответил сиделец. - Содеянного мы не исправим, но зло не должно стать больше, чем есть. Не следует расточать ту немногую славу, что дикомыт стяжал для котла. Вы верно смекнули: перст Владычицы указывает на семью, родившую отступника.
        Воронята смотрели блестящими глазами. Два тайных воина, чьи ножи пока ещё годились резать хлеб, чьи мысли опытный Трясава читал, как письмена на берёсте.
        Он чуть выждал и довершил:
        - Знайте ещё: мне не велено торопить её руку, но вам следует кое-что помнить. Всякий день думайте, честь или бесчестье вы добываете для котла, потому что судьба этой семьи возложена отныне на вас.
        Последним вечером воронята лежали в больших санях, среди тюков с рогожами, где было их спальное место. Лежали голова к голове, чуть слышно шептались.
        - Может, убить его? - горестно предложил Ирша. Гойчин ответил не сразу, и вымесок завозился. - Мыслишь, не совладаем?
        - А ты мыслишь, он тут один? - Теперь задумался уже Ирша, Гойчин же добавил: - Это мы с тобой, два пендеря, об руку по торгу бродили. Нет бы, примером, ты с людьми про Нетребкин острожок заговаривал, а я бы издали примечал, кто уши вострит…
        У Ирши вздох вырвался сквозь зубы рычанием. Товарищ был прав.
        - Котёл велик и древен, - грустно продолжал Гойчин. - Мы с тобой знаем только Чёрную Пятерь. Да и то… нам болванов снежных рубить… а Лихарь всякий день письма читает. Всюду глаза…
        Ирше предстала бескрайняя паутина и две маленькие глупые мошки, ползающие по краю. Под взглядами из темноты, внимательными, безжалостными.
        - Так уж всюду…
        - Пошли, - сказал Гойчин.
        Орудники жили едиными мыслями. Про Жогушку, про дядю Ворона, снова про Жогушку. Немного, мельком - про витязя Светела с его бесплодными поисками. Нужда и невозможность разгласить тайну всё заслоняли.
        Ирша без слов уловил замысел побратима, лишь спросил:
        - А собаки?
        - Я всё придумал, - заверил Гойчин. - Пошли.
        В отличие от гнездарей, местничи не торопились с купилища. Им не нужно было плестись дикоземьями до родных деревень. Те же расстояния, но родными холмами - втрое короче, всемеро веселей. Проводив левобережников восвояси, дикомыты ещё наговорятся по-родственному, напляшутся, попируют.
        Ночью перед отбытием гнездарей случился переполох. В самый глухой спень палаточной улочкой близ становища твержан заструился дымок. Потёк серыми змеями, стелясь у земли. Щупальца дыма липли, как земляной дёготь… а смрад! Гноище, смерть, вывернутые могилы!.. Кое-кто рассмотрел, как в сером мареве брели мертвецы, унесённые моровыми поветриями. Торговые ряды огласились неистовым пёсьим лаем, затем рёвом оботуров, наконец, тревожными голосами. Мужчины в одном исподнем хватали оружие, выскакивали из шатров, бабы пересчитывали детей.
        Всё улеглось так же быстро, как началось. Пока трясла оберегами подвывающая Розщепиха, пока глухой Летень ладил мокрые тряпки себе и пасынку для дыхания, шустрые калашники завалили снегом три небольших костра. В ямках горел дрянной сор, политый краденым дёгтем.
        - Полно барагозить, славнуки!
        - То не беда гибельная. То бесчиния чьи-то.
        - Разведать бы чьи…
        Воронята высунулись из товарных саней к шапочному разбору - недоумевающие, в меру напуганные.
        - У дикомытов смердит, - поёжился Гойчин.
        - Куча поганая загорелась, - зевнул Ирша. Не тихо и не слишком громко сказал, просто чтоб слышал подхватившийся возчик.
        Потом говорили, что самокровные братья из деревни Спасёнка тоже было выскочили на шум, но присмотрелись и никуда не пошли.
        - Поделом твержанам, неча было приблудного андарха растить.
        - Вот пусть андархи их теперь выручают!
        Жогушка долго ловил упряжных собак. Могучие псы дыбили щетину, рвались в шатёр, тянули куда-то на привоз. Кое-как вернув зверьё в санный огород, Жогушка поклонился отчиму:
        - Благословишь, атя, с калашниками по следу пройти? У кого-то да руки в дёгте окажутся!
        Царский витязь, некогда звавшийся Мировщиком, привычно разобрал сказанное по губам.
        - Нам, - сказал он, - безвредную каверзу сотворили. За это только дурак в драку лезет. Умный такой же каверзой платит…
        Сникший было Жогушка воспрянул и отправился досыпать, обдумывая возмездие гнездарям. Ужо поднесём на следующем торгу!
        Дорога назад в Твёржу шла всё лютыми стужами, поэтому драгоценные Золотые гусли меньшой Опёнок вновь достал только дома. Скорей натянуть струны, спущенные в пути! Скорей вспомнить напевы, перенятые в Торожихе!..
        Под крышкой короба что-то мешалось, цепляло шпеньки. «Берестяной лист отклеился? Да ну…» Чехол делал брат, а у Светела, если что клеил, не отрывалось. Жогушка нетерпеливо запустил руку.
        Досадная помеха оказалась мягким мешочком.
        Ещё шуточка гнездарей? Подсунули, чтобы воришкой назвать?
        «А если наговорённый подклад? Всему дому беда?»
        Он мысленно призвал на помощь атю Жога, дедушку Единца Корня, всех святых родителей, чьим домом стала вечность Богов. Пронёс мешочек над огнём жирника… Ничего. Ни треска, ни зелёного язычка.
        Затаил дыхание, дёрнул завязки.
        На ладонь выпал верёвочный плетежок.
        Свалявшийся в долгой носке. Косо вспоротый. Впитавший толику крови.
        «Откуда… кто… Светелко?!»
        Нет, не было у брата подобного плетежка. Такие надевают во имя обета. И снимают, только исполнив.
        Но какой зарок был у Светелка, кроме клятвы о брате?
        И почему плетежок прибыл тайно? Не Родительскому Дубу подарком, не гордым ознаком подвига?
        Отчаявшись что-то понять, Жогушка присмотрелся к узлам.
        Он все их знал. Ещё с той поры, когда ручонки впервые возмогли верёвку держать.
        И вдруг повеяло… словно бы сквозняком из-за грани зримого мира…
        Что-то было ему доверено. Ему одному.
        Жогушка нахмурился, глухое предчувствие разбежалось ознобом между лопаток.
        С атей Летенем посоветоваться? Может быть. Маме с бабушкой сказать? Ни за что!
        «Вымахал, ребятище!»
        В чужедальнем краю, где бездомные ветры стенают,
        Где усталому взору знакомых примет не найти,
        На тебя, Правосудная! Лишь на тебя уповаю,
        Лишь к твоей доброте обращаю моленье в пути.
        Найдя слова для последних двух строк, Кербога задумался, не чинит ли обиды малым духам, живущим в снегу, под снегом, в потоках ветра, толкавшего скоморошню. Велика власть Предвечной Царицы, но, когда ресницы норовят примёрзнуть к щеке, а плетёные снегоступы всё тяжелей проминают уброд, каждую жалящую ледяную иглу трудно объяснить её волей. Ей ли, озирающей необъятные пространства земли, направлять лёт каждой белой крупинки? Впускать холод сквозь дырку в меховой рукавице?
        Верю! - выведешь ты, принимавшая мира начало,
        Не позволив бездарно в метельных сугробах заснуть,
        Нас туда, где гостям не жалеют ни хлеба, ни сала
        И горячей ухи не скупятся побольше плеснуть…
        Бычья тяжёлая голова, выбеленная снегом, забившим чёрные космы, сунулась под локоть остановившемуся Кербоге. Дохнула струйками пара. Он не глядя, привычно погладил шевелящийся нос. В руке, кажется, скрипели все суставы и жилы. Почти целый день Кербога тропил без смены и отдыха, обещанные приметы никак не показывались впереди… а сил, некогда беспредельных, год от году убывало.
        - Ну что, дружок? Заплутали, - пользуясь тем, что внутри возка не могли услышать, сказал Кербога пристяжному. - Какой стороны держаться, ума не приложу.
        Голос глухо звучал из-под меховой хари с повязкой.
        Быки у почтенного скомороха были матёрые, съезженные, привычные каждый к своему делу. Коренник - стойкий, суровый, по-звериному честный. Пристяжной - хитроватый, умный и любопытный. Оба не хуже хозяина знали привычный круг зеленцов, год за годом объезжаемый скоморошней. Белые дороги рек, лесные угодья, грельники, кормовые оттепельные поляны…
        За пределами круга дули голодные ветры, лютовали морозы, стерегли недобрые люди.
        А не самовольничай, помилованный глумец!
        Не забывай, чьим попущением воздух в грудь набираешь и пусть вполголоса, но поёшь. Куда собрался сбежать?
        Я к стопам возносил твоим, Матерь, весёлую славу,
        Мне к земным прегрешеньям велели понурить лицо.
        Кто постиг твою волю? Неужто воистину правы
        Те, кто лишь на своё усмотренье служить заставляет
        жрецов?
        Пристяжной мотнул рогатой башкой, толкая замершего хозяина. Кербога в самом деле уже раздумывал, а не выбрать ли хоть какой-нибудь взлобок да не встать ли за ним на ранний ночлег. К утру буря, может, и не уляжется, но отдых даст силы стронуть возок… пройти ещё несколько вёрст… а уж там…
        Новый тычок могучего оботура посунул Кербогу вперёд, едва не свалив. Бывший жрец оглянулся. Пристяжной взбивал снег раздвоенным копытом. Терпеливый коренник задрал голову, коротко, требовательно рявкнул. Быки что-то чуяли впереди.
        - Справедливая! По воле твоей…
        Кербога тяжело опёрся на посох-каёк. Тело казалось сухим и ломким, как мёрзлое дерево, уставшее противиться бурям.
        Годы странствий наделили его привычкой считать шаги. Под правую ногу, не сбиваясь, не прерывая иных раздумий. Так вот, через тысячу сто пятнадцать шагов, на косогоре, вычищенном ветром до голого черепа, Кербога увидел след, врезанный в белую твердь десятками кованых тормозов.
        Какое чутьё подсказало быкам, что здесь полозновица? Такие начатки дорог бывают недалеко от больших зеленцов, где сходится много разных путей. И ещё в теснинах-щельях, которые хлопотно объезжать. Но щелью начертание отрицало.
        Стало быть, зеленец.
        Вот только что тут за деревня и что за народ, Кербога понятия не имел. Соотнести начертание чужеземья с видимыми приметами он уже не надеялся.
        За пятнадцать лет распоясанный истоптал несчётные вёрсты, но к тому времени, когда впереди в серой мгле обозначилось пуховое гнездо зеленца, его закалка была вычерпана почти до конца.
        Быки остановились перед спуском, врезанным в пятисаженную толщу снега и льда. Кербога отправился вниз. На последнем снегу отвязал лапки, пошёл сквозь туман, стаскивая с головы куколь, тёплую харю, обледенелую, негнущуюся повязку. С тына никто не поспешил окликнуть его. Неволей вспомнились слухи, почерпнутые в Линовище. О питьевых кипунах, чьи струи тёмные подгорные токи насытили незаметной отравой. О внезапных поветриях: «…Назавтра пришли к ним, а вся свадьба как сидела за столами, так и сидит…» Кербога даже начал принюхиваться - веет ли дымом. Ноздри, обожжённые морозами дикоземья, не спешили распознавать запах.
        В это время пристяжной, умница, проревел зычно и требовательно. Из-за тына, к облегчению скомороха, долетел немедленный отклик. Спустя время над обвершкой стены замаячил войлочный колпак, надетый на кудлатую голову.
        - Здорово в избы, - сыскал голос Кербога.
        Голова осведомилась:
        - Сам, человече странный, чьих будешь?
        - Мы - скоморохи перехожие, люди весёлые. Поём, гудим, людей веселим…
        - Здесь благоверные мораничи живут, - объявил дозорный. - Богопротивникам вовсе не радые!
        Кербога покачнулся при мысли о ночёвке в болочке, колеблемом ударами ветра. О сквозных струйках, сочащихся под бока… Однако буря, грозящая сдуть зеленец, всех роднит и сближает. Даже верных с неверными.
        - Тебе, скоморошек, путь-дорожка кругом деревни, - удобрился местнич. - В купецкие ворота стучи смело, там пустят.
        - Благодарствую на берёге, гостеприимец…
        Кербога чужими пальцами натянул куколь, побрёл обратно к возку. Кованые снегоступы, изобретение Конового Вена, клацали по мокрому льду.
        В давние дни облака пеленами легли,
        Мглой повивая разверстые раны Земли.
        Тяжек под ними простой человеческий путь.
        Скоро ли нам доведётся в тепле отдохнуть?
        - Вставлю, пожалуй, в песню какую-нибудь, - бормотал Кербога, ведя послушных быков вдоль края тумана. После стояния перед запертыми воротами сугробы казались особенно непролазными.
        Как ни тщись, а клонят долу
        Зимы, отданные полю.
        Полно странствовать, дружок!
        Брось-ка в землю корешок!
        Неизбежен этот час…
        Но не здесь. Не в этот раз, - бубнил Кербога, привычно облекая всякую мысль в склады скоморошьего сказа. Проскочить «купецкие» ворота он не боялся. К ним наверняка вёл такой же сход, вырубленный в снегу.
        Когда пришло время вновь снимать лапки и одолевать туман, Кербогу уже ждали. Кованые полотна тяжело скрипели, распахиваясь навстречу. С ними управлялся красавец-парнище: косая сажень, юношеская борода, раздвинутая широкой улыбкой. Доброму молодцу помогал хроменький отрок. Ребята показались Кербоге братьями, занятными и забавными, особенно старший. Быки напряжённо фыркали и пыхтели, вытаскивая жилой возок по голой земле.
        Могучий детинушка вдруг шагнул к скомороху:
        - Давай пособлю, дядя Кербога.
        Скоморох вскинул голову. Он не называл здесь своего имени. Кто? Какими судьбами?..
        Окающий северный говор при рдяной андархской гриве - дикомытскими косами по плечам! Что-то зашевелилось в бездонной памяти сказителя… Парнище уверенно погладил тёплый нос пристяжного, взялся за круто выгнутый рог, улыбнулся шире прежнего:
        - А то вы с дедушкой старые, а девка соплива.
        …И полыхнуло! Житая Росточь… двое мальчишек, выбежавших помочь с оботурами… Чёрный свинец и жарое золото. Бесценные камни верилы, огненный, переливчатый мёд…
        Кербога всплеснул руками и вновь спутал имя, наделив парня более, по его мнению, подходящим:
        - Сквара! Опёнок!..
        Улыбка померкла.
        - Меня Светелом люди хвалят, дядя Кербога. А если по-воински, то Незамайкой.
        «По-воински?..» Кербога в свои годы был ещё статен, на силу не жаловался. Обидчиков, случалось, отваживал своеручно. Но на прежнего мальчонку лишь стоило посмотреть, и взгляд сам дорисовывал шлем, кольчугу, кованые нарамки.
        - Ну ты вымахал, ребятище, - только и повернулся проворный скомороший язык.
        Кажется, мальчишескими, распахнутыми миру остались одни глаза. Да и в тех, глубоко на дне, залегло что-то…
        Суровое. Страшноватое. Не замай!
        За козлами скоморошни откинулась полсть, высунулась длинная белая борода.
        - Дедушка Гудим! - обрадовался Светел. И спохватился: - А что пиявицы рыжей не видно? Арелы? Здорова ли?
        Кербога вздохнул:
        - Отдал я Арелу…
        - Нешто жениху? Живой, значит, объявился? Этот… как его… Йо…
        - Не жениху. Я тебе потом расскажу.
        Возок втянулся в ворота. Подоспевшая Геррикова чадь вернула створки на место, заложила бревном. Открылась дверь скоморошни, наружу выбралась девка. Высокая, темноволосая, гибкого стана даже шубка не прятала. Девка держала руки в рукавах, озиралась с надменьем царевны, забредшей в собачник. Среди прочих и Светел удостоился короткого взгляда. Это, мол, ещё что за пендерь лесной?
        - Самого отколь к мораничам занесло, дядя Кербога? Далеко ли путь держишь?
        - Далеко, ребятище. В Шегардай.
        Тремя днями позже Светел, зацелованный на прощание всем купеческим семейством, подчалил лёгкие саночки к ходкой скоморошне Кербоги.
        Отдохнувшие оботуры взрывали копытами снег, нюхали воздух. Левобережье накрыло обширным хвостом тепла, походники до времени спрятали тёплые хари, а кичливый дикомыт - где ваши раки зимуют, мы весь год живём! - даже куколь сбросил на плечи.
        На выглаженном бедовнике не нужно было тропить. Усердные быки шагали без понуканий, сани плыли, как лодка. Скоро дед Гудим совсем оставит вожжи, вытащит дудочку. Начнёт играть песни, вплетая в попевки невнятные стороннему уху приказы: левей, правей, подналяг!
        Светел и Кербога шли подле саней.
        - Когда всё ладно, я начинаю думать, будто струсил впустопорожне, - негромко рассуждал скоморох. - Но они же могли… всё, что заблагорассудится… понимаешь? И над ними больше нет Ветра, чья тень нас хранила… Дочь, сказали, красавица… А я, отец, бессильный стоял. Знал бы ты, ребятище, что я тогда пережил!
        Светел глухо отмолвил:
        - Знаю, дядя Кербога. Ещё как знаю.
        Скоморох покаянно вздохнул. Жог Пенёк! Сильный, гордый, счастливый отец двоих сыновей… всего через год изникший от горя и унижения.
        - Я не ведал судьбы Жога, но помнил, как надрывалась его душа. И тогда мне показалось: лучше уж струсить.
        Светел встряхнулся, повёл плечами, послушал, как тянется кожа возле лопатки.
        - Думаешь, у Шарапа этого ей меньше угрозно?
        - Ватага Шарапа в самом Выскиреге играла, праведных радовала. О том у них и грамотка жалованная есть.
        - А сам Шарап? Не возмечтает? На кудри рыжие не заглядится?
        - Певчим голосом заклинался…
        - Клятвы разные слыханы, - буркнул Светел ревниво. - Арела мне сестрёнка названая. Полсловечком пожалуется, лиходею голову оторву.
        Прозвучало так обыденно, что Кербога поёжился.
        Уже мало что напоминало о близости зеленца. Возок покачивался, осторожно спускаясь в речную ложбину, когда Светел насторожился:
        - Кричат, дядя Кербога.
        - Кто ещё?
        «Котляры! Лихарю песня не полюбилась, кару назначил…»
        Светел прислушался, удивился:
        - Ишь… Павага бежит.
        Шапка жёлтых кудрей была далеко различима. Красавец-плотник поспевал на беговых лыжах, махал рукавицей:
        - Эй! Дикомыт…
        - Да ну, - обрадовался Светел. - Со мной, что ли, не обо всём рассудил?
        Кербога был жрецом. Люди могли его распоясать, но внутреннее зрение осталось при нём. Он видел Павагу вспышкой, то искристой, то мутно коптящей. Светела - ровным пламенем, дыханием солнечной мощи. Кербога видел когда-то подобные пламена… наитие кончилось, не позволив толком задуматься.
        Павага перевалил взлобок, поднял кромками лыж пелену прозрачной куржи.
        - Слышь, дикомытище…
        - Ну?
        Светел стоял спокойно и прямо, даже юксы сбрасывать не спешил. Кербога ждал схватки. Плотник, переставляя длинные ирты, подобрался этак бочком.
        - Вот, - похвастался он. - Лыжи твоего дела испытываю.
        - И каково?
        - А таково, что лучших нам не видать. А ещё дед Щепка мне, топор направляя, твою тайну открыл.
        Светел качнулся с ноги на ногу. Разговор о тайнах ему не понравился.
        - Это какую?
        - Будто бы ты, по обычаю злого Правобережья, противно закону Владычицы взялся гусли строгать.
        - Твоя правда. Взялся.
        - И уже играл бы, ан вот не дали тебе добрые люди упористого дерева на лежак под шпенёчки!
        - Не дали, - медлительно кивнул Светел. - Вы, сегжане, в заветах неукоснительны.
        - Вот и отбегай подале от нас со своими глумами да потешками! - Павага говорил громко, с напором, смотрел Светелу куда-то мимо левого уха. - Нам в Сегде мирские песельники без надобности!
        Обличая, он стаскивал с плеч верёвочные лямки, державшие за спиной что-то не очень большое, продолговатое, замотанное в рогожу. Сняв, бросил свёрток на снег между Светелом и собой. Прыжком развернулся на лыжах - и удрал обратно за взлобок. Лишь куржа повисла в воздухе, медленно опадая.
        Светел хмыкнул, поднял оставленное. Развернул.
        В руках у него была толстенькая буковая дощечка. Красноватая, отменно твёрдая.
        - Как много повсюду хороших людей, - дрогнувшим голосом выговорил Кербога. - Даже здесь, где нам ворота открывать не хотели!
        - Ага, - сказал Светел.
        Далеко в холмах ухнуло, загудело: пришла в движение плотная шапка снега, нанесённого бурей. Порыв ветра ощутимо толкнул скоморошню, спускавшуюся к замёрзшей реке.
        Дорожная молитва
        - А что невесел, ребятище?
        Светел подкинул на ладони ком снега.
        - Об ночь сон примстился, дядя Кербога.
        - О как! Скажи, истолкую.
        Вспоминать не очень хотелось, но чем ещё развеять тоску дальней дороги, если не разъяснением снов.
        - Будто летал я…
        - Летал! - восхитился Кербога. - И мне снилось когда-то, будто к солнышку воспаряю. Чем смутился, сын дикомытский?
        - Гоньбу нещадную видел.
        - Это не такой дурной сон, как думают люди. Просто знак: скоро доведётся о чём-то быстро решать. Будь готов не промедлить, но и не засечься… а то помело сунешь в печку, гуся в подпечье! Ещё скажи, сам угонял или тебя выстигали?
        - Да я сверху зрел, дядя Кербога. Кто за кем, и ведать не ведаю.
        Кербога гулко хлопнул рукавицами по мёрзлому кожуху.
        - Может, тайный страх во сне объявился?
        - Какой страх?
        - Ты сам первый раз здесь идёшь. А ну заплутаем?
        - Ещё чего придумай, дядя Кербога.
        «Обошли дикомыта в лесу!» Светел не то чтобы назубок помнил сегдинскую круговину, но опознавался уверенно. Бывало, полдороги до Изворы одолевал с местничами. А дальше - речным руслом да промахнуться?
        Снежный ком прыгал из ладони в ладонь. Туда, сюда, влево, вправо. Не одиннадцать топоров, конечно, но всё же. «Люди могут, а я?..»
        - Так вот что за меледа у Арелы всё время в руках была, - под хруст снега под лапками сказал он скомороху. - Помню, то монетку в пальцах гоняет, то колобашки подкидывает.
        Кербога терпеливо наблюдал за неловким скоком снежка.
        - Я думал, дурак, в игрушки девка играется, - продолжал Светел. - Мы со Скварой пряли всё время, это дело нужное, а клубки лукать?.. Баловство!
        - Люди тому баловству по семи годков учатся…
        - Понял уже, дядя Кербога. Как сам руками испробуешь…
        - Руки у тебя, парень, для оружия, не для кидков-бросков скоморошьих.
        - Если б я всех слушал, кто мои руки судил, я бы тут с тобой не гулял.
        Кербога спросил со смешком:
        - Прясть-то не разучился?
        - Будешь оботуров щипать, дядя, ты меня испытай. А тогда, мальцом, я прялку на гибало скоро сменил. И ещё, по атиной надоумке, на гусли локотницы опёр… Дедушка Игорка учить не хотел, тоже всё на руки пенял. Только, мол, с брёвнами управляться.
        Сани качнулись, переваливая небольшую застругу. Светел поднял ещё ком, отрубленный полозом, начал кидать два в очередь. Комья падали, он упрямо подбирал.
        Кербога не выдержал:
        - Давай покажу…
        - Не, дядя. Сам дойти хочу.
        - Дойдёшь, когда борода посивеет.
        - А мне не к спеху.
        Сани приближались к релке у слияния речек. Здесь по берегам сохранился лес, прикрытый щитом скалистой гряды. Ветра не было, оботуры выдували струи густого пара. Лицо дикомыта прятала харя, но в голосе прозвучала улыбка:
        - Мне не скоморохом быть, дядя Кербога. Людей удивлять, на то вы с дедом Гудимом. А я что схвачу умишком, того мне и хватит.
        Кербога безнадёжно махнул рукой, отвернулся от прыгающих снежков.
        - Ты, ребятище, мне про Сечу рассказать обещал.
        - А что про неё? Там наш Сеггар мудрость явил. Кощеев против Железной построил и робеть воспретил…
        - Ты мне про деяния поведай. Подвиги вспомни. Я, может, в красный склад облеку.
        Изнутри скоморошни повторами звучал голос. Девка Лаука заучивала попевку с непростым, заломистым взлётом. Дед Гудим подыгрывал на свирели. Светел неволей вспомнил материн голос. «Тем крыльям нынешняя попевка пёрышек бы не взбила…»
        - Мы-то что, - сказал он. - Мы одним плечом стояли. А вот…
        Лаука внутри смолкла, что-то бросила в стену, взвизгнула:
        - Уморить сговорились! Ни просвета, ни отдыха! Пендерь ещё этот повсюду стружки развёл…
        Светел со стыда упустил оба кома. Вчера он строгал дарёный лежак, готовился сверлить под шпеньки.
        - Уросит девка, - пробормотал Кербога и окликнул Лауку: - Слышь, скворушка! Й-йиу, й-йиу! Вот так взвизгни, да поупрямей! На том и петь будешь!
        Девка зло высунулась из-за полсти:
        - Как петь, когда старый в погудку не попадает…
        Глаза Кербоги в прорезях хари обратились к небесам. Лаука посмотрела, как Светел поднимал комья, фыркнула, скрылась. Кербога, помолчав, кивнул дикомыту:
        - Ты про героев мне сказывал.
        - Ну… Мы то есть одним плечом на врага. Где геройство, если братья рядом стоят? Вот одному отбиваться… когда враги, а выручки нет… Дядя Сеггар гонцов за помощью посылал. Хвойке, отроку моему, ялмаковичи голову сняли и залубеневшему в руки вложили. Поди знай теперь, как смерть принял. Второй, Неугас, из переселенцев был. Его Ялмак перед нами на колени поставил, горло вскроил, посмеялся: гадать будем! Куда упадёт, туда слава! Тут мы на них…
        Кербога тихо спросил:
        - И… куда пал?
        - Не поворожил врагу Неугас. Расстарался нам на удачу.
        - Ты… правда думаешь, что он сам…
        - Я в челе стоял, дядя Кербога. Всё видел.
        Скоморох надолго умолк.
        Внутри возка снова заиграла свирель. Лаука трижды пискнула - громко, противно, как плаксивое дитя. Испробовала попевку… наконец-то поймала красивый ход голоса.
        - Дядя Кербога?
        - Сын прачки в пекло лез с копьём… Да?
        - Почему ты ей верещать велел?
        - Это выстраивает горло, давая наголоску тонкому звуку. Тебе-то зачем?
        «Ну да. И зачем бы? У меня ведь голос тележный, а руки…»
        Со вкусом обидеться Светел не успел. Пристяжной громко фыркнул. Светел сразу насторожился, побежал целиной вперёд, отпрукивая упряжку. Скоморошня тяжело заскрипела, остановилась.
        Кербога последовал за дикомытом, уже склонившимся над чем-то в полусотне шагов. Скоморох знал себя проворным и неутомимым. А вот присмотришься к такому Незамайке и сразу понимаешь, в чём разница.
        Когда подошёл, стало ясно - не в час затеялся разговор про Ялмака, сражение и павших героев. Путь скоморошни пересекал чужой след. Кто-то прошёл с юга, ведя собачьи санки. Лёгкая полозновица была почти незаметна, но на белом следу алело яркое пятнышко. Совсем свежее, ещё не успевшее прорасти льдом.
        След тянулся к дальнему берегу, пропадал в тяжёлой стене леса. Светел выпрямился, тряхнул плечами, подпрыгнул на месте:
        - Схожу гляну, дядя Кербога.
        - Постой! В чужой мошне - не в своей квашне…
        Бывший жрец начал свои странствия, когда дикомыт ещё держался за мамкин подол. Дорожная мудрость бывала жестока. Иногда стоило ограничиться короткой молитвой - и шагать вперёд без задержки, не вешая на себя чужое злосчастье.
        - …Не смекнёшь, есть ли тесто, аль пусто место.
        Да кто б его спрашивал. Неразумный юнец уже таял в клубах куржи, уносясь к дальнему берегу. Скоморох вдруг подумал, что, может быть, в самый последний раз любуется этим вот лётом, недостижимым для гнездарей, какое там для андархов.
        «А не вернётся?»
        Сразу стало пусто и холодно.
        «Быстро же я привык полагаться на его силу и зоркость. Ничего. Где подарки, там отдарки, где привычка, там и отвычка…»
        Светел примчался назад гораздо быстрей, чем Кербога дерзал даже надеяться. Почему-то на чужих стареньких лыжах и с хвойной веткой в руках.
        - Нашёл кого? - встревожился лицедей.
        - Девку с парнем, - буркнул Светел сквозь харю. - От злых людей ноги уносят.
        Он уже мёл веткой снег. Где - очень тщательно, где - намеренно кое-как.
        - Езжай, дядя Кербога. Тут путь верный. Я в Извору за тобой прибегу.
        И схватил из санок укладочку, всегда лежавшую наготове. Мурцовка, кресало, верёвки, запасные ножи…
        - Погоди!
        - Некогда годить, дядя.
        Вот они, разговоры о Сече. Об одинокой смерти героев. Сон, который нелёгкая дёрнула на скорое решение истолковать.
        «Я повести витяжеской хотел. Думал в песню перелить, в представление… дескать, не вывелась честь, не кончилась слава… а сам что сотворил? Кабы про мальчонку с его дурной смелостью плач слагать не пришлось. Царица Милосердная, оборони…»
        Шепча молитву, Кербога тронул быков. Повёл белым речным плёсом, где больше не было чужого следа. Поперечная ступень отодвинулась за скоморошню. Для стороннего глаза она выглядела совершенно по-прежнему. Лыжи, сани, царапины от пёсьих когтей. Сыскали дикомыта в лесу!
        Кербога шагал вперёд, держась за гнутый рог пристяжного. Ноги почему-то гудели от смертельной усталости, хотя едва минул полдень.
        «Благослови его, Предвечная… Заклинаю, благослови…»
        Завидный жених
        Дура-девка всё же не поверила окаянному дикомыту. Из последней могуты впряглась в алык. Понукая собаку, протащила нарту аж целых двадцать шагов. Левобережница, домоседка, что с неё взять. Спасибо хоть копьецом не пырнула, как при первом знакомстве. Верно, запомнила, как барахталась в снегу, куда Светел её мимоходом отправил.
        Он перво-наперво склонился над санками:
        - Живой, что ли?
        - Живой… - шелохнулась овчина.
        Паренёк был совсем молоденький. Примерно как Светел, когда в дружину просился. И такой белоголовый, что в старости седеть не придётся. Если, конечно, до зрелых лет доживёт. Может и не дожить, поскольку дурак. Пропорол ногу сучком и давай храбриться, пока валенок не набряк. Вот и лежал теперь чучелом соломенным.
        Против воли вспомнишь ту кощейскую нарту с потёками на копыльях…
        Светел не стал смотреть жгут, благо сам только что затянул. Вытряхнул из алыка дурёху:
        - Сзади пойдёшь. - И в охотку съёрничал: - Або к славнуку на санки подсядь!
        «Неча, гнездари, красть исконное имя народа. И глума ради присваивать, обозначая завидного жениха…» Девка оскалила зубы в прорези меховой рожи. Светел ответил тем же. Захлестнул длинный потяг на баране саней, толкнул под бок прочно улёгшегося пса. Кобель, рыжая громадина, недавний коренник из чьей-то упряжки, зло примерился к меховой штанине. Его мысли были мутны и неповоротливы, зато Светел думал ясно и быстро. На краткий миг над псом навис симуран, свирепо вскинувший крылья. Кобель взвизгнул, прожёг снег горячим и жёлтым. Влёг в алык и попёр.
        - Это что было? - выдохнула девка.
        Светел глянул сквозь харю двумя огненными угольями:
        - А я досуж с собаками ладить…
        Девка смолкла. Берегла дыхание, боялась отстать. Зато подал голос парнишка:
        - На что тебе, дикомыт?
        Плохой был голос. Хриплый, нестойкий. Светел весело подмигнул:
        - А саночки, смотрю, изрядного плетева. Понять хочу, так ли на ходу хороши.
        Кузов нарты был свит из соснового корня, дело у гнездарей почти небывалое. Паренёк улыбнулся:
        - Без меня ходчей будут… Лучше Брезку подале увези…
        - Я те дам! - вскинулась девка.
        Вековой ельник стоял снежными глыбами, дерева от дерева не поймёшь. Светел шёл виляя, ведомый чутьём лесовика и уверенным ощущением взгляда с птичьих высот. Огонёк парня был слабеньким, но упрямым. Светел знай делился с ним радостью, происходившей от мощного биения сердца. Это не вполноги возле скоморошни шагать!
        Кобель тоже повеселел. Тянул, одолевая умёты, привычно упирался на подъёме. В его мыслях был злой человек в шубе, вонявшей мёртвыми псами. Муки вечно подведённого брюха. Серая сука-царица. Добрая маленькая хозяйка. Крылатый Вожак, сошедший на землю…
        Когда взобрались на лысый пригорок, Светел оглянулся. Позади распахнулся весь вливень. Речушка Вишарка, на которую они свернули у Сегды… скоморошня, медлительно выползавшая на просторную Вож-Матку… Кербога шёл невозбранно, однако погоня не скололась и не отстала. Светел сосредоточился и чудесным образом увидел преследователей. Они лезли с дальней стороны на гряду, когда-то защитившую лес. Четверо. Светел задумался: а не встретить ли их?
        - Как саночки, дикомыт? - спросил паренёк.
        Девочка Брезка стояла померкшая. Качалась, закрыв глаза. Держалась двумя руками за копьецо, толкни - упадёт. Светел отогнал видение себя десятилетнего над раненым атей.
        - Не совсем изведал ещё, груз легошенек.
        Девочка промешкала испугаться. Трепыхнулась, когда Светел поднял её и усадил «славнуку» в ноги.
        - Дяденька…
        - Сказывай лучше, что за гоньба? Кому досадили?
        С пригорка начался длинный спуск, по крепкому насту шаги ложились саженями.
        - Из Отшибихи мы, - робко начала девочка.
        - Мой опин, - встрял парнишка. - Я увозом увёз, ан охромел.
        - Вот и полёживай, а я баять буду. Мы с ним дети купленные… под игом… когда отцы наши за море съезжали.
        - Одному купчине достались.
        - За руки держась, в деревню пришли. На торжок.
        - Её Ижога взяла, меня дядька Личко.
        - Мы всё равно друг за дружку…
        - Он сына котлу обетовал. Меня взращивал, чтоб сына сберечь.
        - А я Ижоге дочкой была. Своя родилась, рабой стала.
        - Тут котляры поездом. И Брезке покупщик. Нравом злой, на рожу противный…
        Светел усмехнулся:
        - Жалостно врёте. Аж харя сыростью леденеет.
        Дети притихли.
        - Дальше врите, не то заскучаю!
        - Тогда мы санки свели.
        - Не она, я свёл…
        - Краденые, значит. То-то катятся - за спиной не слыхать!
        - Моих рук, вот и мчат, меня милуют…
        - А не соплив ты, ребятко, сосновый корень вязать?
        Парнишка смолчал. Светел остановил сани, ослабил закрутку у него на ноге. Велел Брезке доглядывать.
        - И куда бежать надумали, крадуны?
        Они беспомощно переглянулись.
        - И припас, надо думать, для краесветного пути велик заготовлен…
        Девочка тихо созналась:
        - Утром доели.
        - Так, - приговорил Светел. - Свезу-ка я вас…
        Хотел сказать: «…на Коновой Вен, там ума наберётесь…» Не успел. Правая ирта подалась под ногой. И не просто замягчила, проседая на ухабах под взрослым мужеским весом. Лопнула вдоль. От носка до пятки, вместе с вытертым камысом, и один отколыш тут же сломался.
        Вот невстреча! Свои лыжи ехали в санках, но Светел их до последнего надевать не хотел. Если он сам лыжную ступень различал, значит и другие могли. Те четверо были опытны и упорны, это он уже понял.
        Светел вновь задумался: а не встретить ли их? «Нет. Струны оборвать всегда успеется. Пока гудят-звенят - поиграем…»
        - Падеру бы, - проворчал он, вбивая валенки в узенькие юксы девкиных лыж. - Несильную. Так, полозновицу присыпать да гонителям зенки запорошить…
        На краю зрения мелькнула неуловимая тень.
        - Где ж ветра взять, когда надобен, - безнадёжно отозвалась Брезка.
        Воздух до самых туч был прозрачен и неподвижен. Без «дяденьки» беглецов уже втоптали бы в снег. От одной мысли рёбра начинали чесаться, а во рту тянуло медью.
        Светел подпрыгнул на смешных коротких иртах, сделанных для вешнего снега:
        - Ну! Погнали наши затресских!
        - Кого?..
        Через полверсты под ноги Светелу потекли белые струйки. Окутали сперва по щиколотку, потом по колено. Зародившийся ветер мазнул по лицу пуховыми крыльями.
        В сумерках они жевали мурцовку, глядя на пройденные увалы. Светел устроил привал, рассудив здраво: уж если он притомился, значит погоня вовсе ног не переставляла. Какая следует падера, чтобы пережидать её в снежной норе, так и не разразилась. Для хорошей бури нужен могучий Рыжик, а не маленькая белая сука. Тем не менее над бедовником качались тени смерчей. Ветер заунывно гудел, стеля на пути гнездарей нетронутые перины.
        «Я же помогла тебе, брат Аодх? Помогла?»
        «Ты достойная внучка бабушки Золотинки, сестра».
        «В твоём гнезде тепло и покойно. Новые щенки хорошо сосут молоко. Я входила в их сны. Скоро мы поднимем их в небо…»
        «Только чтобы мама не видела!»
        - Дяденька…
        - Что?
        - Благослови Батюшка Огонь твою доброту!
        - Нашла доброго.
        - Мы злых повидали. А ты хотя слову не веришь, врунами-крадунами честишь… всё равно выручаешь.
        - Я в дружине ходил, - зевнул Светел. - В Царской, у Неуступа.
        И замолк, будто это всё объясняло. Вырубил из скрипучего снега два кома, начал подкидывать.
        «Брат Аодх! А ещё мы Опасному помогали против владыки мёртвых зверей! Я там тоже была! Вот смотри…»
        Два рисунка
        Отреченные книги, хранившие небо Прежних, ютились в Книжнице на отшибе. Этот отнорок пробили перед самой Бедой, здесь даже не было дудок наверх для свежего воздуха. Оттого дверь в хоромину, прежде не отпиравшаяся годами, теперь стояла приоткрытая. Книгам всё равно, а людям быстро делалось душно.
        Город, поди, уже синими сумерками затянуло… Вспыхивали огни, на исаде сворачивали торговлю, в улицах пахло жареной рыбой, тёплыми калачами, морской солью, кислым пивом… И кто-то, смешав грубые краски, являл на отмытой стене всё, чем жил сегодня Господин Выскирег. Драку в «Сорочьем гнезде». Ведигу, взятого порядчиками. Скорый суд праведного Гайдияра, назначившего воришке десять горячих…
        Сизарь сидел на низкой скамеечке у порога и, как всегда вечерами, тоскливо хотел в прежнюю жизнь. Вот по утрам бывало хорошо. Он учился выводить ровные круги без гвоздика и шнурка. Повторял затейливые буквицы и узоры, достойные украшать царские грамоты… Хранитель Нерыба повелевал целой ратью художников и учёных писцов. Среди них были неуживчивы лишь сусальщики, остальные за работой переговаривались, шутили. Так дело пойдёт, Сизарь тоже натореет читать и писать. Зачем бы это ему? Вчерашний уличник толком не знал, но буквы, дышавшие тайными смыслами, были красивы.
        У Нерыбы время летело буревестником, здесь ползло морским студнем. Минули дни беспросветной работы, когда Сизарь без конца переделывал чертежи, творя невозможное - раскатывал звёздный шар плоскими листами, клёпку за клёпкой. Проще было подарить Мартхе сам шар, но какое! Тадга всё находил в нём изъяны и на чём свет ругал гончаров. Авось, говорил он, шегардайские окажутся искусней!
        И вот Мартхе уехал. И Смоголь уехал. И чертежи, завершённые в самый день проводов. А Сизарь остался.
        И у господина счислителя не было для него нового дела.
        Сизарю даже не приказали повторить чертежи. Насколько мазила был способен понять - господин счислитель отверг прежний способ выкладки круглого на плоскость, искал другой, изящнее и точнее. В представлении мезоньки это было вроде разных путей ходами и дудками Выскирега. Можно привычно шагать из улицы в улицу, ступать на висячие мостики. А можно - нырнуть в неизведанную нору… и вдруг выползти туда же, вдвое сократив путь. У господина счислителя не было готовой норы, он пробивал её, орудуя то кайлом, то мелким зубилом… ну, как-то так.
        Сегодня Тадга дважды прогонял служку, приносившего поесть. Как взялся что-то писать, так и продолжал безотрывно. Сизарь подсмотрел, подавая очередное перо. Короткие строки… буквы, знакомые и незнакомые… странные знаки. Не знай Сизарь, что речь шла о звёздах, точно решил бы - прав почтенный Ваан, как есть чернокнижие! Тадга писал неопрятно, зачёркивал, строчки кривились, перо брызгало и царапало. А господин краснописец Ардван, умевший дать записям стройность и красоту, уехал.
        Жаль.
        Хотя…
        Может, и не стоило тут ничего выправлять, потому что была в этих пачканых записях особенная правда, красота… жизнь?
        Да, жизнь.
        Та, что дышала в стенной мазне переулков. Та, которой совсем не было на богатых и чистых страницах дееписаний.
        Наскучив просто сидеть, Сизарь тихо вытащил кусочек плотного листа, по уличной привычке стянутый во время учения. Вооружился угольком. Стал рисовать.
        - Ты, там! Поди сюда.
        Тадга бросил перо и окликнул ученика, притихшего у порога. Как звать мальчишку? Невелика разница. Счислитель сгрёб свои записи, сунул вскочившему Сизарю пухлый ворох листов:
        - Снеси хранителю Нерыбе. Это для Озно… для Мартхе.
        Мезонька убежал, и Тадга забыл о его существовании.
        Встав и от души потянувшись, он обратился вглубь хоромины, где в терпеливом молчании дожидались залежи книг. Тадга смотрел на них совсем не так, как прочие люди. Случайному мимоходу предстали бы ряды и стопы деревянных коробок. Бронзовые оковки, позеленевшие личинки замков. Одни зияли девственными устьями скважин, в других меткими стрелами торчали подобранные ключи…
        Тадга видел не короба, а ступени.
        Пройденные и непройденные.
        Окутанные туманом и тайной.
        Тадге хотелось немедля начать восхождение.
        Заглянуть за черту!
        Ваан и наставники Невдахи, вторившие старому мудрецу, очертили предел, отведённый разуму смертных. Далее, говорили они, простирается область божественного. Царство чудес, высшей воли, истоков земных судеб. На эту область посягают гадалки, её отблеск порой озаряет святых жрецов… учёный же ходит по земле, а у земли есть края. Когда путь упирается в небоскат, следует смиренно остановиться.
        Но зачем, но как можно, если впереди лестница, ведущая дальше и выше?
        К сокровенным законам, движущим мир. К небывалому постижению.
        Тадга задумал предсказать весну. Вычислить срок возвращения солнца.
        Звёздный шар стоял отодвинутый на край стола: пройденная ступень. Тадга уже размышлял о кругах обновления начал земных и небесных. Они представали ему колёсами, начавшими вращение в рассветный день мира. Споткнулись они в Беду? Или продолжили величественный ход, возносясь от смерти к рождению? Что делать с четырьмя сутками, пропавшими из росписи дней? Упущение это людское или чёрное чудо, звенья, выбитые из цепи времени?
        Где-то впереди, на новых ступенях, Тадгу ждали ответы…
        Нет, не так.
        Не ответы.
        На страницах отреченных книг, хрупких от времени, таились дорожные приметы для путешествия мысли. Выдержанное, как мёд, умословие древних, готовое оплодотворить сегодняшний опыт. Тадга уже оттолкнулся от их рассуждений, наметив небывалый порядок расчёта. Теперь…
        Теперь он узнает, когда вновь выйдет солнце.
        Счислитель повернулся к столу, держа запертую книгу и ключ.
        И увидел в палате незнакомца.
        Тадга влёт вбирал всё, что надлежало до чисел. Людей он запоминал куда хуже. Однако он мог бы поклясться, что вот этого человека ни разу в Книжнице не встречал.
        У пришельца была в руках глиняная бутыль наподобие винной. Он рассматривал звёздный шар, молчал и даже вроде бы улыбался, но как-то так, что Тадга вдруг всем нутром ощутил длину хода, отделявшего палату от более людных мест Книжницы. Порядчики, охранявшие ворота, пребывали на другом конце мира. Как следует испугаться счислитель не успел. Человек плавным движением поставил бутыль. Взял в руки шар. Этак по-хозяйски, точно завоеватель в городе, отданном на разграбление. Взвесил шар на ладони. Примерился для броска в стену.
        - Не смей! - крикнул Тадга. Выронил книгу и ключ, бросился отнимать.
        Страх живёт, пока всё непонятно. В схватке страху нечем питаться. У незнакомца были длинные светлые волосы, усы подковой, торчащая борода. Глаза… Какого цвета были глаза, Тадга так и не разобрал.
        В этот бесконечный миг он вдруг окончательно понял, как совместить круги обновления. Увидел перед собой всю цепь вычислений, ведущую к свету. Пожалел, что нет времени записать…
        Удар, погасивший далёкое солнце, был искусно-презрительным, очень точным, наотмашь.
        Тащась длинными прогонами в ремесленную Нерыбы, Сизарь старательно подровнял листы, полученные от Тадги. Даже предерзостно перевернул три страницы, лежавшие, как ему казалось, вверх тормашками.
        - Вот, господин учёный хранитель. Сделай милость, прими. Господин счислитель сказал, это для их высокостепенства, господина советника Мартхе.
        Толстяк посмотрел на неряшливые строки и закатил глаза. Сизарь переминался, тоскуя. Сейчас Нерыба раскричится, что Тадга впустую марает многоценные скры. А Сизаря, принёсшего рукопись, назначит виновным… Хранитель со вздохом перевернул несколько страниц. Безнадёжно покачал головой. Вернулся к заглавному листу… начал читать.
        Подобно советнику Мартхе, он читал про себя. Даже губами не шевелил.
        Вот как это у них получалось?
        На улице жизнь понятная и простая. Ты рисуешь на стенке что-то занятное, и прохожие тебе подают. Если не успеваешь удрать, подваливают ребята Ведиги и лупят, пеняя, отчего забыл поделиться. Потом самого Ведигу хватают порядчики, отвешивают плетей. А ты рисуешь это на стенке.
        Но как жить обычному мезоньке среди людей, чей ум посрамляет воображение? Среди людей, которые читают молча и пальцами по строчкам не водят?
        Сущее наказание…
        Между тем на лице Нерыбы сменялись странные чувства. Начальное раздражение от вида каракулей Тадги постепенно пропало. Явилось удивление. Жадное любопытство… И наконец - едва ли не благоговейный восторг.
        - Это же… это… - выдохнул учёный хранитель. Поднял глаза на скучного Сизаря… раздумал продолжать. Зато приметил кончик листа, спрятанного в обтрёпанном рукаве, и сразу посуровел. - Опять стащил? А ну, дай сюда!
        Бросил на стол измятый клочок. И опальный мазила, не вышедший в царские рисовальщики, уныло поплёлся обратно к господину счислителю.
        «Ничего тебе, райца Мартхе, твой Смоголь не нарисует. И так руки кривые, а уж теперь! Драться слаб, а полез… себя показать… вот и пусть…»
        В палате отреченных книг Сизаря ждала лишь раздражённая ругань Тадги, и длинный неприютный прогон был от этого ещё длиннее и неприютнее. Идя назад, уличный мазила встретил всего одного человека. Незнакомый служка нёс две книги в запертых переплётах, а поверх - ворох свитков. Свитки грозили рассыпаться, служке даже приходилось прижимать их щекой, отчего волосы кольцами падали на лицо. Сизарь слегка удивился. Если не считать пачки записей, вручённых ему самому, господин счислитель не приказывал ничего уносить из палаты. Может, книги и свитки должны были подтвердить что-то, чем восхищался Нерыба?.. Да зарасти оно всё ракушками. Не Сизарёв ответ, не его дело.
        Потом ему начал мерещиться запах гари.
        Откуда бы? Ветром нанесло сквозь воздушную дудку?
        Нет. Пахло близким, горячим. Да и не было здесь дудок наружу.
        Сизарь встревожился. Побежал.
        Он сразу заметил - дверь, против обычая, стояла плотно прикрытая.
        Из-под неё высовывались, лизали каменный пол проворные серо-жёлтые струйки. Облизывали и прятались. Облизывали и прятались…
        Сизарь заорал от предчувствия чего-то страшного и рванул дверь на себя.
        Перед ним разверзлось горнило печи, которую скутали, не дождавшись, пока прогорят дрова. Багрово шаял тусклый огонь, растёкшийся по стенам, по рабочим столам, по высоким поленницам знакомых книг-сундучков…
        А в самом жару, против кровавого света, чернела тень Тадги. Раскалённый воздух плыл и плавился, Сизарю показалось, будто счислитель шевельнулся… Ни о чём не думая, вчерашний мезонька прыгнул вперёд, но мгновение кончилось. Пожар хлебнул наружного воздуха. Угарный дым собрался в круглый серый кулак и ударил вон через дверь. Сизаря оторвало от пола, шарахнуло о стену прогона. А следом за дымом из огненной пасти вылетел хищный, раскалённый, косматый, палящий язык…
        Пламя умерло само собой, когда кончилась пища. Унялся и вызванный пожаром переполох. Огонь не вышел за пределы «отреченной» палаты, Книжница лишь наполнилась чадом, пахнувшим тревожно и страшно. Бывшее винохранилище, где месяц за месяцем шла жизнь, полная привычных забот, в одночасье обернулось подземельем ужасов, в котором шарахались одна от другой зловещие тени. Редкие светильники превратились в шары тусклого света. Порядчики, прибежавшие к шапочному разбору, обматывали лица мокрыми тряпками. Навстречу выбредали переписчики, рисовальщики, служки. Перепуганные, со слезящимися глазами. Не понимая, что опасность, по сути, уже миновала, они в первую голову пытались спасать старинные книги.
        Стражник у ворот держал своё место верно и храбро, невзирая на токи удушливой гари. Сперва он мог только кашлять, потом схватил за плащ старшину:
        - Слышь… я давно здесь… Привык со скуки всех пересчитывать.
        - Да что нам с того?
        - Почём я знаю. Просто Ваан ушёл ещё в полдень, и с ним было на одного человека меньше, чем утром. А с работниками выбежал один лишний.
        - И что? Да ты напутал, поди…
        - А вот и не напутал! Мне сам господин царский счислитель руку счётную разобъяснил!
        Старшина отмахнулся, с досадой выдернул плащ и убежал, пропав в струях серого нечистого воздуха. Привратник снова закашлялся, потом хрипло добавил:
        - Да приласкает его, сиротку, Владычица.
        Толстого и беспомощного Нерыбу вывели под руки. Чумазый от копоти, с мокрыми разводами на щеках, он едва мог дышать. Однако нипочём не отдавал пачку каких-то листов, обёрнутых полстью.
        По входному стволу Книжницы, где прежде катали тяжёлые винные бочки, мощным потоком свергался наружный воздух, сырой, холодный, живительный. Он теснил угарное серое марево, расталкивал по закоулкам, выносил боковыми дудками вон…
        Жители промозглого Выскирега искони ждали бед от воды. Они привычно справлялись с потопами, наледями и бесконечной капелью. Пожары были делом почти незапамятным и оттого особенно страшным.
        Сперва, конечно, разнёсся слух о вселенской погибели.
        - Всё как есть погорело! Уголья да пепел остались!
        - А грамотников дымом задохлось - не перечесть…
        - Горе горькое!
        - Старые слова по книгам пробудились, заговорили!
        - Злые слова, ненадобные…
        - Самый камень огнём взялся. Скоро в бездну провалимся!
        Лишь к ночи город поуспокоился, перестал ждать наглой гибели. Семьи книжных трудников расхватали своих сыновей и братьев, увели по домам.
        - Стало быть, людей не пожгло?
        - Да, сказывают, ушёл некий ко Владычице.
        - Весь сгорел. Единой косточки для погребения не покинул.
        - Селёдки преподобные! Это ж чей?
        - Порядчики баяли, счислитель какой-то. Пришлый, не наш.
        Гайдияр сидел в опочивальне Хадуга, на краю ложа, которое владыка последнее время покидал всё неохотнее. Площадник успел отпариться в мыльне, вздеть чистое платье… но в сокровенный покой всё равно вползло дыхание пожара и смерти. Молодой кот, оставленный жить у владыки, чихнул и скрылся под ложем - насколько позволила тонкая серебряная цепочка. Без неё кот давно бы удрал от запаха немочи, против которой была бессильна кошачья целительская способность. Однако крупица Беды, неизменно вторгавшаяся с тем, другим человеком, была много хуже. Кот родился уже в снегах, но память крови дыбила ему шерсть.
        - Резвость, говоришь!.. - Гайдияр покачивался вперёд-назад, обхватив руками колено. - Не заперли дуру, а надо было… - Подцепив со стола серебряный кубок, он ополовинил его единым мощным глотком. Чаша была способна уложить крепкого воина, но Гайдияра хмель брал нелегко. - Руку, вишь, поправила недоноску! А народишко весть понёс! Праведный касанием исцелил! Вернулись добрые времена!
        Запасы настоящего вина исчислялись последними бочками. Владыка скорбно вздохнул, подливая из пузатого кувшина. Сам Хадуг довольствовался крохотным напёрстком - язык омочить. Он указал Гайдияру на блюдо с жареной рыбой и маленькими хлебцами:
        - Угощайся, славный брат.
        Меч Державы с отвращением посмотрел на закуску.
        - Я негодовал, зачем меня не было, когда умирал мой старый товарищ… я винил мальчишку, не сумевшего… верный Ардван… теперь вижу: будь я рядом… я бы… я бы совсем ничего не смог, понимаешь? Ты понимаешь?
        - Велю запереть дверь, - сказал Хадуг. - Решил напиться, напивайся здесь, у меня. - Помолчал, подумал, спросил: - Когда ты это заметил? Давно ли последний раз… царским касанием исцелял?
        Гайдияр угрюмо покосился и не сразу выдавил из себя ответ:
        - Я… давно. Я не хотел верить… мне везло… люди приходили в себя…
        - Ну вот видишь, - улыбнулся Хадуг.
        - Мне-то не говори! - странно тонким, не своим голосом выкрикнул Гайдияр. Забытое вино плеснуло на роскошный ковёр. - Я-то знаю, что от меня, что помимо! Меня упросили… к мальчишке, мазиле, который счислителю служил… а я… Владычица Морана, говорю, забирает, никому против Неё не рука…
        Лицо четвёртого царевича некрасиво обмякло, вино и слюна смешались в седеющей бороде.
        - Ты так убиваешься из-за мезоньки? - удивился Хадуг. - Оставь, брат, с каких это пор? Это всего лишь бродяжка.
        - Он церу просил, - не слушая, продолжал Гайдияр. - Он… знаешь что? Он меня нарисовал!
        - Тебя? - Хадуг оживился, подгрёб под локоть подушку, вглядываясь в лицо Площадника. - Погоди, ты же не думаешь…
        - Нет, - простонал Гайдияр. - Мал слишком. Я же… я… после Беды…
        Многих, встретивших её в чистом поле, Беда покарала бесплодием, и Гайдияр не стал исключением.
        Владыка откинулся на ложе.
        - Ну тогда и горевать не о чем. Подумаешь, уличник.
        Из-под ложа, звякая цепочкой, вылез кот. Сел против Гайдияра и заорал, точно бродяжка возле помойки. Коту было тошно и страшно, и как жить здесь, как доверять и любить - он не знал. А мудрая мать-царица была далеко… совсем далеко. И с отчаяния наследник царских кровей поступил, словно последний уличный крысоед. Пустил струю.
        Гайдияр с ненавистью топнул ногой. Кот исчез.
        - На что оставил… злую тварь? - заплетающимся языком выговорил четвёртый царевич. - Неужто думаешь, я… на тебя? Я - на тебя?..
        Хадуг вяло отмахнулся пухлой рукой:
        - Мне на этом свете бояться уже нечего… Ты пей, брат. Пей…
        Единственным домом хранителя Нерыбы давно уже был жилой покойчик в Книжнице. Толстяку тяжело давались подъёмы наверх, да там его никто особо и не ждал. Теперь в обжитой норке царствовала мерзкая копоть. Со временем усердные слуги изведут её без следа, но прямо сейчас нечистота висела в воздухе, садилась на посуду и одеяла, крыла рабочий стол лёгким бархатным слоем…
        Думать о случившемся было невыносимо.
        Нерыба сидел в стражницкой, среди матерящихся и кашляющих порядчиков. Перед ним лежал обрывок письменной скры, измятый и снова расправленный. На листе быстрыми взмахами уголька был изображён погибший счислитель. Тадга что-то писал - живой, сердитый, светящийся шальным вдохновением, знакомым открывателям небывалого. А рядом с листком лежала цера, плохонькая, старенькая, с почти истёршимся воском. И на ней был тоже процарапан рисунок. С дощечки смотрел… вроде Гайдияр. А вроде не он. Другая борода, казавшаяся приклеенной. Другой взгляд. На эту почеркушку Сизарь - так, кажется, звали мезоньку? - употребил излётные мгновения своего времени, когда уже слипались глаза, а пальцы не держали писала. И что следовало усмотреть в его последнем рисунке? Сумрак, застилающий взгляд? Или, напротив, невероятную зоркость, доносящую важнейшее?..
        Нерыба не знал.
        - Гляди бодрей, хранитель, - сказал привратник, пододвигая пузатую кружку. - Всё обошлось. Стены есть, а сажа отмоется.
        - Обошлось, - деревянным голосом ответил Нерыба и… вдруг заплакал.
        Он скорбел о потере одного самодарного светоча, но теперь видел, что пожар сгубил сразу два.
        «Лютый вышел!»
        Когда-то Озарка была в «Баране и бочке» всего лишь ласковой девушкой. Сновала между печкой и погребом, стелила столешники, намывала полы… присаживалась на колени к щедрым и богатым гостям. Наконец поскопила деньжат и выкупила у прежнего хозяина долю. А когда тот, старея, наскучил делами - всё кружало к рукам прибрала.
        - Да ну, разве ж сама она? - отмахивалась сплетница Вяжихвостка. - Истинно сказываю, желанные! С самого начала Темрююшка её руками платил! А у него, сокола нашего, денежки вестимо какие! Людской кровушкой капают…
        Будто Темрюй всякий день городских богатеев к дыбе водил. Да не по первому разу.
        - На Полуденную очей без срама не вынесешь, - вторила подружке Ягарма. - Непутки все мудрушки! Приодетые, как честным жёнкам не снилось! Охти-мнешеньки, бесславье…
        - А доброго молодца обольстят, уж в собачнике рогожку больше не стелют. В некий дом выкупленный ведут! Там и гудьба, и пляс безуёмный, а пляс-то, молвить стыдобушка, всё четами…
        - Да ну! Нешто правда четами?
        - Взабыль говорю, подруженька. Чужих мужей за руки прилюдно берут! С ними пляшут многовертимо, ногами топочут!
        - А верно ли, что одну любодейку матушкой величают?
        - И это правда истинная. Сидит в доме том чисто боярыня! Всей ратью казотливой заправляет. Бают, пришлая, Чагой люди ругают…
        - Охохонюшки, грехи непрощённые, - ужасалась Ягарма. И добавляла опасливым шёпотом, косясь за плечо: - А и наша-то хозяюшка, поглядеть, до сего дня старое выкланивает да замаливает…
        Это они судили Озаркин обычай засылать гостинчики людям уважаемым, но сирым. Кувшинчик удачного пива, несколько пирогов, замазанный горшочек несравненной ухи… Чепуха, но человеку, оставшемуся на старости лет без семьи, всё за радость.
        - К наследству рученьки тянет, - провожая очередного доверенного ночевщика с нарядной корзиной, шептались вздорные уличанки.
        Верешку неизменно хотелось броситься в спор. Осрамить завистливых баб, постоять за Озарку. «А и постою. Вот во все лета войду… усы выращу… Я трус, наверно? Я трус?»
        Некого спросить. Никто открыто не скажет, а в спину посмеются наверняка.
        И Тёмушка водиться не станет…
        Уж лучше промолчать, как всегда!
        Сегодня путь-дорожка Верешку предстояла совсем недалёкая - на Лапотную, к Пёсьему Деду.
        Колёса тарахтели по мостовой, выстукивая: «Так и надо тебе, так и надо тебе, так и надо…»
        Ох, не любил Верешко в те ворота стучаться!
        Пёсий Дед знал собачье тайное слово, с этим никто даже не спорил. Его выкормыши стерегли богатейшие дворы Шегардая. Серогривые мохнатые тени рыскали меж лабазами, и городские воры в ту сторону даже не глядели.
        А вот человеческое слово Дед к своим девяноста годкам так и не удосужился выучить. Хоть и порно бы. Чем ещё объяснить, что примерно раз в две седмицы на Лапотной стоял крик? Это Дед взашей гнал очередного безделюгу-помощника… лишь для того, чтобы завтра взять другого такого же.
        Впервые придя к Пёсьему Деду, Верешко лишь заступничеством Владычицы не дался в обиду.
        Он уже катил пустую тележку к воротам, когда взрослый работник добродушно окликнул:
        «Слышь, малой! Щенков посмотреть хочешь?»
        Верешко сам в ту пору был мокроносым щенком. Верил в данное слово. В то, что завтра отец допьёт последнюю кружку, а послезавтра они пойдут к Мирану за шерстью.
        «Благодарствую, дяденька! Правда можно?»
        «Можно, коли труса не задашь…»
        «Не задам!»
        Двор Пёсьего Деда был очень своеобычен. Один такой на весь Шегардай. Ни утиного хлевка, ни лодочного сарая. Вдоль всего забора - решётчатые закутки для собак. Добротные, крытые, дорогой кузнечной работы. Сперва их ставили в один ряд, но собаки плодились. Закутки отходили от стен, выпячивались городками. Тут - бойцы-кобели, обученные, беспощадные стражи. Там - полугодовалые на продажу, выбирай, не обманешься. А вон туда, за плетень, совсем не ходи, не надо тебе туда. Там суки-детницы, ревнивые, свирепые, страсть!
        «Ступай проходом, увидишь в конце», - напутствовал Верешка работник. И тот пошёл. Бочком, держась ровно посередине. Слева, справа - жаркие пасти, рёв прямо в уши, слюна брызгами! Одна надея на крепость кованых прутьев. Верешко заподозрил подвох только в глубине городка, когда сука, обитавшая в тупичке, ласково улыбнулась ему во все зубы. Были или нет с ней щенки, он так и не понял, а вот то, что вместо решётки впереди была утлая калитка, заметил сразу. И передние лапы, предвкушающе вскинутые на калитку. Когтистые пятерни побольше, чем у самого Верешка. Ещё шаг и…
        Испугавшись, он попятился и, конечно, сразу споткнулся. Упал спиной на решётку. Съехал, чувствуя, как на плече смыкается жадная пасть. Рванулся, услышал треск ткани. Ища воздух для крика, обернулся туда, где видел работника…
        «Мама, мамочка!»
        Работника не было.
        Вместо него в проходе, загораживая дорогу к спасению, стоял Лютый.
        Лютый тогда уже был во дворе не просто вожак. Он был царь, отвечавший только Пёсьему Деду. Верешко этого не знал, лишь понял, что к Мирану за шерстью они с батюшкой не пойдут. Ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда. Зато все будут знать, как не удался сын у Малюты. Влез в зубы собакам. Имя славное на себе оборвал…
        И работника никто даже не пожурит. Эка важность, глупый мальчишка.
        Верешко уже смотрел на привычный мир немного со стороны, когда Лютый что-то сказал.
        На пёсьем языке, тёмном и чуждом.
        Жёнам своим сказал, дочкам, внучкам.
        Проворчал… грозно-ласково буркнул из необъятной груди…
        Бешеный лай тут же смолк.
        И оказалось, что сука, чьи клыки смяли плечо Верешку, всего лишь намерилась облизать ему ухо. А та, что лезла через калитку, вовсе даже не на него скалила зубы - грозила вздорной соседушке.
        Маленький ночевщик выкатился из прохода на четвереньках. Мимо лапищ Лютого, мимо колючего косматого бока - шерстинка стальная, шерстинка серебряная! Схватил тележку, бросился за ворота… и только там залился слезами от пережитого страха.
        А работники Пёсьего Деда сидели на крышах собачьего городка, в три голоса звали хозяина:
        «Лютый вышел, Лютый сорвался…»
        «Так и надо тебе, - выговаривали колёса. - Так и надо тебе, так и надо…»
        Лакомый обед для одного старца - тяга невелика. Смешно равнять со снедью для ватаги водоносов. Верешко легко взбежал на горб мостика - и услышал лай.
        Многоголосый и совсем не такой, как из-за забора Пёсьего Деда.
        Сын валяльщика успел удивиться. Потом обратил внимание на мимоходов. Зеваки смотрели направо, указывали руками. Остановились посмотреть даже два витязя. Зелёные кафтаны, расшитые листьями папоротника, - воины были из свиты боярина Мадана, царского гонщика.
        Один - совсем молодой, но с таким хищным взглядом, что Верешку сразу расхотелось на него и смотреть. У второго половина лица была некогда смята страшным ударом, затем выправлена, но впопыхах и неловко.
        Верешко обоих уже встречал. Свитские Мадана гуляли то с нарагоничами, то сами. Люди сперва полагали их одного поля ягодами, но нет. Нарагоничи глядели нагло, молодцевали, хвастались силой. Витязи ходили скромно, говорили тихо, в кружалах шальным золотом не швырялись. Однако городские задиры, охочие переведаться с чужаками, аррантских парней Болта цепляли через два дня на третий. Этих же - никогда. Что такого знали смелые ухари, о чём не догадывался Верешко?
        А справа был хорошо виден соседний мостик. Его облокотник недавно обрушился в воду. Как утверждали злые языки, из-за пьяниц, без конца справлявших здесь нужду. Камень заменили жердями, обломки балясин давали рассмотреть собачью свадьбу, катившуюся на тот берег.
        Уличное зверьё в Шегардае миловали, потому что иначе город съели бы крысы. Подумаешь, стайка бежит, великое дело! Огрызающая, загнанная сука, полоумные кобели, шум-гам… Верешко стал смотреть больше для того, чтобы дать себе передышку.
        Пёсья гоньба оказалась малость не такова, как он ожидал. Сука даже не думала удирать от назойливых женихов. Волчье-серая, очень крупная, она немного прихрамывала на бегу, но двигалась величаво, презрительно-равнодушная к гавканью преследователей… от которых её ещё и ограждали два кобеля - рыжий да пегий. Здоровенные, годные в коренники могучей упряжки, они следовали за гордой невестой, сами не посягая.
        Верешко даже узнал псицу. Доводилось облегчённо переводить дух, разминувшись на тропке. Как говорили, она вела бродячую стаю, обосновавшуюся на краю Дикого Кута…
        Народ разбегался с дороги, кто с руганью, кто со смехом.
        И тут закричали:
        - Держи вора!
        Верешко оглянулся.
        Крадун Карман, случившийся на мосту, не придумал ничего умней, чем потянуться к денежной мошне одного из маданичей. Эх!.. Не сметив силы, не вздымай на вилы! Вольные дружины, водившие Левобережьем купцов, нередко заглядывали в Шегардай. Уж будто ты, Карман, настоящих витязей не видал? В глаза волчьи не заглядывал?.. Что ж руку сунул прямо в капкан?
        У витязя всегда одно ухо настороже, а тело пускается в пляс, не дожидаясь, пока всполошится медлительный разум. Помстилось прикосновение - и вот уже бьётся пойманной рыбкой старатель до чужого добра. Плещет по земле ногами и свободной рукой. Блажит на всю Ватру:
        - Люди! Люди добры! За что-о-о…
        На самом деле Кармана в Шегардае почти жалели. Числили полудурьем. Другого бы за бесконечные кражи давно лишили десницы и выгнали на бедовник, а этого, всыпав горячих, вновь отпускали.
        - Такому что красть, что дышать, без одного и без другого помрёт. Зане болезнью скорбен… крадучей.
        - На сына гляньте, желанные! От полудурья - полный дурак!
        Заплатка, чадо Карманово, был тут как тут, куда ж без него. Увалень, застрявший в младенчестве, полз на коленях, пытался избавить родителя, разжать железные пальцы, свернувшие тому кисть… и тоже ныл, однозвучно, потерянно:
        - За что-о-о…
        Смотреть было жалко и страшно. Тем паче что Верешко неким краем узнавал в Заплатке себя, свои вечные потуги спасти отцовскую честь.
        Витязи начали переглядываться, озираться. Народ кругом радовался дармовой потехе, шутил шуточки и, кажется, ждал, чтобы Карману отвесили по сусалам - да с тем и погнали прочь.
        Было видно: маданичам, привыкшим к совсем иному закону, в новинку пришлось благодушное прощение горожан. Мятая Рожа уже собрался кулаком изготовить из Кармана своё подобие, потом кинуть в ерик… но тут скорым шагом набежали черёдники. Друзья Кийца. Неподкупные и очень злые на всех, кому в городе не живётся ладно и честно.
        - Что за неустройство?
        - Да Карман, вишь, у боярского воеводы мошну подрезать решил.
        - Верно, что ли, уличане?
        - Всё верно!
        - За что-о-о…
        - В съезжую, - распорядился старший дозора.
        Взяли, повели, закалачив за спину руки.
        Заплатка побежал следом, плача и недоумевая.
        - Доворовался Карман, - слышалось на мосту.
        - Коготок увяз - всей птичке пропасть.
        - Кабы теперь обходом не засекли.
        - Убивцы попрятались, осталось вора казнить…
        - И сын, дурачок, пропадёт. Прибьют сироту.
        Витязи сперва слушали молча, потом Мятая Рожа сказал:
        - Строго тут у вас, левобережники. Растолкуйте нашему неразумию, что за грозного злодея воевода поймал?
        Ему с охотой пояснили:
        - Город наш, господин воитель, чает славной казни к стрете праведного царевича. А люди злые, разбойные - кто сбежал, кто притих. Хоть жребий бросай!
        Верешко попытался представить, как жребий указывает кут, потом улицу. И вот уже избран двор, и подходят в очередь домочадцы. Сперва, конечно, прожившие жизнь старики. Следом никчёмные мальчишки вроде самого Верешка…
        И участь горделива, и гибель страшна!
        Последнюю жеребьёвку городское предание относило ко временам чуть ли не Гедаха Семнадцатого. Это оттого, что обряд получался не ярким, не знаменитым. Жертве, избранной жребием, отворяли кровь. Святили той смертной кровью городские ворота. И всё.
        Другое дело, когда на казнь выводили пленника или пойманного черёдниками лиходея! И тот медленно умирал под кнутом, объезжая весь город! Чтобы все видели, как изгоняется зло!.. Детям наставление, людям праздник!
        - Постойте, желанные, но ведь Коверька?..
        - Не сознаётся Коверька. Много, говорит, на мне грехов, но Радибора не убивал.
        - Три раза с пытки сказал: секи-засекай, мол, Господин Шегардай, на всё твоя воля, а проку с невинной крови не станется… И как быть с ним теперь?
        - Куда ты нас привёл, воевода? - усмехнулся Мятая Рожа. Он говорил чуть громче, чем требовалось. - Здесь отправляют к Богам не лучших, но худших! И выбор доверяют року, а не мечу!
        - Ты-то, по-моему, роковыми играми раньше не брезговал, - оскалился молодой вождь. - Может, испытаешь судьбу?
        У него было худое, искусанное морозом лицо, взгляд опасного и осторожного зверя. Строчёный кафтан сидел на плечах чуть неловко, чуть непривычно. Воображение Верешка облачило воеводу в кольчугу, раскрасило кровью рваный налатник, дало в руки порубленный щит, иззубренный меч… Дохнуло славной древностью из легенд, которые здесь, в благополучном городе, не всякий день вспоминались.
        Двое витязей заглянули сюда из другого мира. Из страны за стеной, где морозные вёрсты ложились под неутомимые лыжи, где легко говорили о судьбе, славе и смерти, ибо не ведали, доживут ли до завтра, а отроки вроде самого Верешка не тележки улицами катали - копья за витязями носили…
        «Хотел бы я туда? К ним?»
        Да прославится знамя, ведущее рать!
        Нам под ним побеждать. За него умирать.
        Щит к щиту - неприступная встала стена…
        Стало вдруг холодно, и подумалось, что Малюта всё же не всякий день бил.
        - Ну уж нет! - хохотнул Мятая Рожа. - Добычу в кон метнуть - куда ни шло, с тобой, воевода, всяко ещё больше добудем! А жизнь моя не затем, чтоб здешним Богам без славы дарить.
        Вождь посмотрел так, что с могучего воина вмиг слетело веселье.
        - Славу, - сказал тихо, - после будем наискивать. Ещё отцу нашему должное не воздали.
        Верешко вздрогнул, очнулся, покатил тележку вперёд. Дело ли слушать досужие разговоры, пока в горшочках снедное стынет!
        Пёсий Дед людского слова вправду не знал. Верешку открыли калитку братья Карасята - Кокша с Меньком.
        - А вот и кастеня! - радостно захохотал старший.
        Младший, косая сажень, молча скалился за спиной брата. Можно подумать, они близко видели младенчество Верешка, судили и наблюдали, долго ли тот пачкал рубашонку. «Встретить бы тебя, Кокша, в заулке…» - озлился про себя Верешко… Ох, ничем хорошим такая встреча не кончилась бы. Братьев редко видели врозь. Верешко же, с малолетства искавший заработать чешуйку, знатым драчуном так и не стал.
        За спинами Карасят волновались пёсьи городки. Что-то тревожило наглядочков Деда. Даже Лютый, по обыкновению валявшийся на хозяйском крыльце, поднялся, насторожил уши, всем телом подаваясь вперёд. У крыльца тянулась по земле проволока - толстая, с палец, по ней скользил бегунок с цепью. Сейчас железные звенья дрожали в воздухе, выбранные втугую. И сам Лютый стоял весь натянутый, напряжённый. Что могло учинить этакий переполох во дворе?
        - А чем это завоняло? - громко, на весь двор спросил Кокша. Дождавшись, чтобы оглянулись работники, напоказ принюхался к тележке Верешка, зажал нос. - Водишься с палачами, не торгуй калачами!
        Палачу на торгу отдают задаром и рыбу, и озёрную капусту, и масло. Палач не знает нужды, но он нечист. Доброму человеку грешно брать из его рук даже деньги. И доказывай сколько угодно, что дети за отцов не ответчики, что у Тёмушки отцовская слава не должна виснуть на вороту…
        Работники отозвались на задору Карасёнка кто как. Занятый делом отмахнулся. Ленивый подметальщик оставил метлу:
        - Сын Малютин, что ли?
        - У него кощей в Дикий Кут бегает, с камышничками водится.
        - Так вот с чего собачки озлились! Воровской дух принёс на портах!
        Псы вправду разошлись нешуточно. Суки лязгали зубами, кобели подвывали, вскидывались на дыбы.
        Верешко внутренне кипел, но нельзя вестись на подначки, когда ты при деле, это он давно и прочно усвоил. Да и толку в той злости? Весь Лобок знал - Карасята в лодке у молодого Радибора гребли. Поди подступись.
        Верешко хмуро сказал Кокше:
        - Не к тебе послан, к хозяину твоему. Пропусти.
        - Пропущу, - разулыбался Карасёнок во все зубы, ровные, белые, щучьи. - Только прежде выкуп возьму!
        Он напоказ зажимал нос, но дух из корзинки, плывший по двору, понуждал урчать животы.
        Верешко крепче стиснул ручки тележки.
        - Не моё, чтоб делить, не твоё, чтоб рот разевать!
        - Жадень! Тяжело несёшь, ну обронишь!
        - А ты, значит, вот как о хозяине печёшься? Меня честишь, а сам на кусок…
        - Слыхал, Менюшка? - оборотясь к младшему, захныкал Кокша. - Злой пришёл, братика твоего теснит! Ужели не вступишься?
        Королобый Менёк радостно наметился по тележке ногой… Увернуться? Выйти посмешищем, если его решили пугнуть? Не сберечь дорогого гостинчика, если они взабыль?..
        …Тут-то взвилась, хлынула через тын многоголосая песня. Толстый рык кобелей. Тонкий сучий визг, вынос с подвывом! Низкий хрип сцепившихся в драке!
        И надо всем - бьющийся призыв суки-царицы. Властный клич алчущей плоти, ярой любви… чуда продолжения жизни!
        Кругом голова, мысли прочь!
        Прежде чем грянуть дружным ответом, пёсий двор на мгновение ошалело притих. Верешку показалось - замерло всякое шевеление. Даже Менёк призастыл с отведённой для удара ногой…
        Двигался в этой тишине и недвижности один Лютый.
        Молча отступив, он начал разбег.
        Вот струной взвилась цепь, возвращая Лютого к долгу…
        Сдавить глотку ошейником! Рвануть, бросить назад!
        Да какое.
        Крепкие звенья лопнули, брызнули, осыпались наземь. А Лютый - взлетел.
        Он был уже немолод, но крылатый прыжок вознёс его сразу на крышу сучьего городка. Ещё прыжок - и на ту сторону тына.
        Только серый хвост мелькнул победным значком…
        Мгновение кончилось, взорвавшись исступлением. Про Верешка все тотчас забыли, не исключая братьев Карасят. Громыхали решётки, псы неистовствовали, метались. Кто-то из работников опрометью мчался за Пёсьим Дедом, единственным, кто был способен окриком смирить неустройство.
        - Лютый сорвался! Лютый сбежал!
        Роковая игра
        На самом деле сыскать родную дружину в обширном Левобережье совсем не столь невозможно, как полагают люди со стороны. Витязь, отлежавшийся у добрых людей, не мечется наобум, взывая к удаче. Всякий воевода измеряет Шегардайскую губу натоптанными путями. Может уйти в сторону, потянувшись за наймом, но непременно вернётся. Надо же убедиться, всё ли в порядке в дружеских зеленцах, где любушки по воинам сохнут!
        Если выйти к таким зеленцам, рано или поздно встретишь своих.
        А ещё есть места вроде Устья, выскирегской окраины или Пролётища, где дружины сходятся вместе. Судят, рядят, вести передают… ну и молодечество сравнивают порой, уж как без того. Сядь на крупном купилище, и подойдут если не напрямую свои, то друзья, а с ними и до своих сто вёрст не крюк.
        В перепутном кружале витал густой дух горелого сала, мокрых валенок, сохнущих кожухов, немытого тела. Дыра-обериха, где беглый холоп точит нож на перекупщика краденого, захожие разбойники подают лепёшку жрецу, распоясанному за корысть, а дебелые блюдницы внаглую, напоказ плетут по две косы - и дерутся, как злобные кошки, из-за щедрого гостя. И льётся горькое пиво, отдающее тиной, и катятся по столам, утратившим достоинство Божьих ладоней, лукавые игральные кости…
        Нечего делать в подобной дыре приличному людину. Лучше уж лишнюю ночь скоротать у саней, в нехитром снежном укрывище!
        Одинокого путника в кружале сразу ощупает полусотня пытливых глаз. Ухорезы, гораздые щипнуть простака, высмотрят спрятанное оружие. Распутные девки непостижимым образом догадаются, какими увёртками завлечь гостя в собачник. А продувной зерновщик или метатель костей подмигнёт особому человеку, наученному изображать ротозея… сам же изготовится заменить обычные козны на почти такие же, да не совсем.
        …Чёрного как жук незнакомца, шагнувшего через порог, быстренько прозвали Косым за странную привычку жмурить то один глаз, то другой. А вот то, что он был настоящим витязем из дружины, смекнули далеко не сразу.
        У Хозяйки Судеб в правом оке - лазоревый яхонт:
        Золочёные зыбки в богатых домах замечать.
        На заботы и нужды, на порчи, тревоги и страхи
        Налагает Хозяйка святого запрета печать…
        Бродячий гудила, сидевший наискосок от печи, был одет с дерзкой воровской роскошью. Штаны, рубаха, кафтан, хорошие сапоги - всё нарядное и добротное, но разномастное. На руках золотились жёлтой медью перстни. Тоже наверняка из разбойной добычи. А гудебная снасть у него была, какую редко встретишь в Левобережье. Он играл на ней длинным лучком, как на гудке, но сама вагуда больше напоминала окончатые гусли. Оттого и называли певца гусляром. И ещё скитуном, поскольку таких, как он, ветром носит. То честной люд радуют на купилище, то ворьё в оберихе.
        У Хозяйки Судеб в левом оке - булыжник суровый:
        Нас, рождённых в соломе, и видеть не хочет она.
        За себя и за тех, кто растёт и живёт на готовом,
        Чашу горьких лишений весь век испиваем до дна…
        В первый же вечер Косой спустил порядочно серебра, притом с видимым равнодушием. Лил в горло гадкое, но крепкое пиво, метал кости, ставил только на мечи, и, конечно, чем дольше играл, тем реже они ему выпадали. Он молча вытаскивал очередной сребреник… лишь в глазах густели красные жилки.
        - Не кручинься, добрый человек, - сказали ему воры. - Серебро твоё на благое дело пойдёт. На грев и прокорм родному брату нашему Коверьке, в шегардайскую блошницу без вины брошенному.
        Косой кивнул, усмехнулся. Знаем, мол, вашу чистоту белокрылую.
        На ночёвку в собачник игроки отвели его под руки, как лучшего друга. Было отмечено, что чунки у него простые, но ладные, лёгкие, быстрые. И по виду особой поклажей не обременены.
        Люди охотно верят в желанное. Если Косой так легко упускал из рук серебро, может, в саночках у него, в потрёпанной мякоти, ларец с сокровищем притаён?
        Один воришка, болтавшийся у кружальных столов, решился попытать счастья. Звали его Клоп.
        Был он плюгавый, никчёмный, но жадный. Как раз таких всегда вперёд высылают.
        Потом сказывали, он едва успел прикоснуться к кожаной полсти, какое там подрезать ремни. Гость, пьяно храпевший по ту сторону чунок, взметнулся, как люди не могут. Вся воровская юркость не помогла!.. Косой за что попало сгрёб посягателя и отшвырнул так, что плюгавец ухнул прямо на спящих собак. Визг, рык, лай!.. Пока злополучный крадун, вереща, выпутывался из привязей и хватких зубов, набежал народишко.
        Косой стоял у саней с кинжалом в руке, медленно просыпаясь.
        Тут стало понятно, кто он на самом деле таков.
        Клопа побили. Больше для виду. Ему без того крепко досталось. Пёсья челюсть смяла правую руку, ту самую, бесценно-ловкую, невесомую.
        - Выправится, сгодится полы мести, - смеялись старшие воры.
        Мы брели по тропе, утопавшей в болотистой чаще,
        Где лишь серые совы беззвучно шныряли вокруг.
        С нами был следопыт - право слово, нисколько не старше,
        Чем сегодняшний ты, мой далёкий, неведомый внук.
        Всем хорош - и речист, и улыбчив, и поступь легка…
        Лишь глаза непроглядны, как чёрные два омутка.
        Он в охотку нас вёл через мхи, по затопленным гатям,
        Скорым ходом туда, где на плоском речном берегу
        Мы хотели ударить в тылы наступающим ратям,
        На рассвете у брода поджилки подрезать врагу.
        Молодой проводник находил нам дорогу во тьме.
        И с чего мне казалось - парнишка себе на уме?
        Гусляр-скитун пел не умолкая. Хозяин кружала весь день подносил Косому дармовое пиво, отвёрстывая обиду. Витязь молчал, усмехался… понемногу проигрывал серебро.
        Когда мошна иссякла - начал ставить в кон доспех. Помалу. Безжалостно. Поножи, наручни, латные рукавицы… Всё - без прикрас, но такого уклада, что и позолоты не надо. Проигрывал, возвращал, ставил снова… Когда на столе оказался шелом, промятый, но не пробитый жутким ударом, воры забеспокоились. Витязь, кажется, намеренно рушил всё, что крепит в земной жизни воинского человека. Худого не удумал бы, как всё проиграет!
        - Ты что творишь, твоя почесть? - подступили к Косому люди посовестные. - Не богопротивное ли замыслил? Твои придут, с нас будут спрашивать! Что велишь отвечать?
        - Не придут, - сказал воин. - Не спросят. В том моё вам крепкое слово. А что я задумал, то между мной и Богом Грозы, а вам дела нету.
        И метнул кости.
        Роковые кубики покатились и застучали, являя то гусли, то щиты, то луки со стрелами…
        Шлем в этот день трижды уплывал от него и трижды возвращался, словно умоляя не отдавать: «Я тебе жизнь спас, а ты?..»
        Витязь исступлённо выталкивал его, захватанный чужими руками, обратно в кон. «Не надобен. И жизнь эта клятая не нужна…»
        И в конце концов шлем, как вся прочая справа, осел в коробах у жуликоватого маяка, даже в тёплом кружале редко вылезавшего из полуторной шубы. По всему оплечью свисали пышные собачьи хвосты, за что шибаю дано было прозвище: Хобот.
        Он, верно, уже предвкушал, как придёт на купилище, как гордо разложит товар в добычном ряду… Может, с того вновь двинутся в гору изрядно пошатнувшиеся дела!
        - И латы продавал, и щиты, и рубахи железные… а вот пояса воинского до сих пор не бывало. Слышь, твоя почесть? На пояс будешь играть?
        Ох, зря он это сказал… Налитые кровью глаза из просто чёрных стали двумя дырами. Хобота смело со скамьи, только валенки блеснули гладкими камысовыми подмётками.
        - Косоглазый косорукого победил! - обрадовались посовестные.
        Упавшего подняли со смехом, он и сам посмеялся. Обидчивому маяку барышей не подсчитывать. Особенно если на правой руке, некогда покалеченной, едва шевелятся пальцы.
        А как позже выли под плёткой его псы и тощая девчонка-рабыня, того никто не слыхал.
        Косой же требовал пива, пока не уронил смоляную голову в убогую кучку сребреников, принесённых игрой. Даже не воспротивился, когда его под руки отвели в собачник, а деньги, обёрнутые тряпочкой, положили на санки.
        Он в последнюю ночь подпевал нашей общей молитве,
        Боевые труды вместе с нами хотел поднимать.
        Мы прогнали мальца, чтоб держался подальше от битвы,
        Чтоб своим возвращеньем порадовал бедную мать.
        Он прощался и плакал, от нас уходить не спешил…
        Только в чёрных глазах не прочтёшь обнажённой души.
        Отоспавшись, Косой вынес в кружало кольчугу.
        Очень дорогую.
        Тяжеленную, длинную, воронёную, с блестящими рубцами ударов.
        Витязю с такой расстаться - что кожу с себя живого содрать.
        Он и содрал. Когда кольчуга уплыла уже безвозвратно, Косого в собачник не проводили - снесли.
        Хозяин со стряпками и блюдницами-непутками сбивались с ног. Гости, обрадованные дармовым развлечением, не спешили долой со двора. Воры уже конались между собой, загадывая, много ли у Косого осталось добра. И что он всё-таки сотворит, когда проиграется в прах. Удавится на том самом поясе?
        А наутро, у брода, нас встретила вражья засада
        С топорами, мечами и тучами жалящих стрел.
        И ещё я заметил едва ли не с первого взгляда -
        Возле их полководца стоял наш весёлый пострел.
        Тот, чья к братскому хлебу исправно тянулась рука,
        Но скрывали неправду чернильные два омутка.
        Когда на игральный стол легла совня, самые хладнокровные воры не сдержали восхищённого вздоха. Вот это было всем сокровищам сокровище. Длинная, широкая, узорчатого булата! Тот же меч, изогнутый, обоюдоострый. Только ещё и на прочном черене в полратовья.
        Страшное оружие.
        И человек страшен, которому оно привычнее ложки.
        - Удалая ставка, - сказал кто-то.
        Чем ответить, чтобы не сорвался, не выплеснул гнев свой и боль этой совней да по слишком хитрым головушкам?
        Посмотрели на хозяина кружала. Тот взгляд отвёл.
        Посмотрели на Хобота. Тот задумался. Мигнул хозяину, вышел.
        Хозяин быстренько принёс угощение и, конечно, пузатый жбан пива. Сам принёс, потому что блюдницы побежали за Хоботом, но это заметили только те, кому надо, прочие лишь узрели знак уважения.
        Жбан опустел едва наполовину, когда Хобот вернулся. За руку вывел ответный заклад: душу-девицу-загляденье. Свободным локтем малявка прикрывала лицо, но с Хоботом, даже косоруким, шутки были плохи. Девчонка трепыхнулась пойманной птахой, всхлипнула, замерла, выставленная на погляд.
        - В грех великий вгоняешь, твоя почесть витяжеская! Любимицу от груди отрываю!
        Ага, любимицу. Кто сравнится с непутками в умении выдавать говно за годьё? Они, за неимением краски свекольной, бледное личико разрумянят скорыми оплеухами. Следы вчерашних побоев замажут белилами. Заставят серые губы процвесть пунцовыми маками. Натолкают под одежду тряпья, даруя тощему телу приятные для мужского глаза округлости. И жиденькие волосы развратно переплетут надвое, добавив мочала, чтоб косы толще цыплячьей шеи казались.
        Витязь на заёмную красу если и глянул, то с отвращением. Лишь кивнул, хотя против его совни ставка была ничтожная.
        Ему было всё равно.
        - Каково играть желаешь, твоя почесть? Опять на мечи загадаешь?
        - Нет. Кому старшие знаки придут, тому и кон забирать.
        По узору булата стекали отсветы жирников. Клинок плакал, предвидя неминучую разлуку с хозяином.
        Хобот долго тряс кости в кулаке, трогал обереги, заводил глаза к подволоку. Наконец метнул.
        Выпали копья и мечи.
        - О! - сказал Хобот. - Доброе знаменье!
        А как ещё толковать, ведь совня - разом меч и копьё.
        Косой взял кости твёрдой рукой. Подкинул, бросил не глядя, легко и бестрепетно.
        Кубики ещё катились, а к совне потянулось десять человек разом…
        И не дотянулись, потому что на обеих кознах выпали гусли.
        Крохотные резные значки до удивления напоминали Незамайкины Обидные, умолкшие под мёртвыми звёздами.
        Будь Косой хоть немного трезвей, он бы заметил: людишки, толпившиеся у стола, смотрели на его выигрыш как на чудо. Коего - это они точно знали - быть просто не могло, но… было же…
        Хобот, недовольно бормотнув, откинулся на скамье. Он-то думал уже нынче со свистом и гиканьем нестись прочь, на ходу прикидывая, где расторгуется, в Шегардае или в Вагаше. В городе выгодней, в Вагаше скорей.
        Ворьё, напротив, обрадованно загудело. Раз уж кости столь странно себя повели, значит, вместо того чтобы утешать обобранного витязя, а то и мёртвую чашу ему подносить, предстояло ещё несколько дней развлечения. Будет переходить из рук в руки смертоносная совня, ставшая беспомощной игрушкой роковых сил. И безымянная девка будет бояться то одного, то другого… пока наконец к Хоботу не вернётся… как всё за этим столом всегда возвращалось.
        Маяк поправил пояс под расстёгнутой шубой, показывая весомый кошель.
        - Дашь ли отыграться, твоя почесть?
        Умирая, мы прокляли род, воспитавший измену.
        Нашей кровью чужой воевода омыл сапоги.
        Так услышь меня, внук, из-за пропасти в сто поколений!
        Бойся карего глаза, а чёрного глаза - беги!
        А иначе, как мы в старину, слишком поздно поймёшь,
        Что в болотных оконцах таится бездонная ложь…
        Косой молча, бессмысленно глядел на свой клинок, едва не ставший чужим. Булатный узор переливался, лучась… как-то презрительно, что ли. Двоящиеся отсветы кололи зрачки. Силились выжечь морок, туманивший душу, сквернивший её, как нечистые следы рук - саму совню.
        Вот отец-воевода, лучший из отцов, вручает её преклонившему колени мальчишке…
        Косой смотрел и смотрел, и что-то медленно менялось в мутных глазах.
        - Не за то отец сына бил, что играл, - выговорил он наконец. - За то, что отыгрывался.
        Его даже не стали уговаривать попытать так нежданно привалившее счастье. Ибо заметили: язык у витязя хоть и заплетался, но не так сильно, как ожидали. Он встал, не нуждаясь в подмоге. Забрал выигрыш и ушёл в собачник, сопровождаемый поздравлениями, советами, смехом. Девчонка поплелась за новым хозяином. Она даже не плакала. Знала: слезами только доищется лишних тумаков. Расторопные блюдницы на ходу сунули ей узелок с походной одёжей. Хотя никто особо не сомневался: быть ей снова у Хобота. Вперёд совни или после - но быть.
        Новый хозяин, похожий на чёрный клуб гнева и обречённости, пугал до смерти. Хобота рабыня тоже боялась, но маяк был понятен. И он… не только мордовал, он даже баловал её иногда. Мог пряничка дать, когда дела шли хорошо и он был доволен. Как станется теперь, девчонка боялась даже гадать. Вдохнула и выдохнула, за волосы не оттасканная, - уже хорошо.
        В собачнике Косой сделал странное. Вновь снял нагалище с совни. «Зачем?!» Девку успело пробить морозом от затылка до пят, но витязь уколол себе руку, выпустил несколько капель на булатное лезвие… Опустился на колени. Понурил голову. Надолго притих.
        Рабыня стояла у саночек, боялась шевелиться, боялась дышать, ибо неведом нрав господина. Не полететь бы, точно Клоп-воришка, о стену. А со стены - в зубы перепуганным псам. Лишь взгляд шарил кругом. С Хоботом на переходах она всегда бежала за нартой. У нового хозяина собак не было, но иные люди на лыжах всякую упряжку обгонят. Получится ли не отстать?..
        А ну как развернётся сейчас, да, с колен не привстав, своим страшным клинком ей винную головушку отмахнёт?.. В чём винную, поди знай, но уж что-нибудь да найдётся… допрежь всегда находилось…
        Витязь как услышал её. Шелохнулся. Начал поворачиваться… а бровь-то насуплена, недоволен…
        Чёрные огнистые пятна поплыли перед глазами.
        Когда девчонка вновь вошла в разум, она лежала во мху, подогнув колени. Новый хозяин предстал ей меж двух нелепых тряпичных холмов, натягивавших рубашку. Надо было вскочить, потому что никто не любит вялых рабынь… двинуться мешал страх. Она присмотрелась. Вместо безжалостной совни Косой держал в руках одеяло. Заметив, что девка очнулась, Косой молча бросил ей потрёпанный ком. Руки поймали мякоть, но вот что делать с ней? Не сказал…
        Сам он готовил санки в путь. Укладывал, увязывал, притягивал кожаную полсть… Правду молвить, имущества в кузове было на донышке. Кто так в дорогу пускается? Без припаса, без собак, без…
        Он вновь оглянулся. Огромный, страшный, рассерженный.
        - Укройся, дура!
        Какое укрываться, когда сейчас на мороз?.. Не смея перечить, девчонка накинула одеяло. Отвернулась, выпотрошила отданный непутками узелок, быстро натянула стёганые штанишки.
        - Куда ещё собралась?
        «Как - куда? Ты хозяин, а я… я за тобой…»
        Косой досадливо дёрнул затяжной шнур.
        - Ещё такого добра мне не хватало. Ступай, куда лихая сила несёт!
        Не нужна. Она была ему не нужна. И он, кажется, её отпускал. То есть гнал. Как дома говорили, на все четыре ветра. Сейчас уйдёт… и Хобот снова намотает на кулак её косу, уже наполовину выдранную. Страх придал сил, она кинулась в ноги витязю с таким проворством, что он даже отшагнуть не успел:
        - Дяденька!.. Добрый господин!..
        Говорила, лепетала что-то ещё, жаловалась, обещала, молила… за сплошными слезами внятного слова не разберёшь.
        Отодрать, отбросить было легко. Витязь даже руку занёс. Потом зарычал сквозь зубы:
        - Завернись, дура! В санках поедешь.
        «До первого зеленца, где сколько-нибудь пристойных людей высмотрю…»
        Невольница торопливо утёрлась. До сих пор он её не прибил, но ждать беспредельных милостей было опасно. Сейчас призадумается, чем обузу непрошеную в дороге кормить.
        - Дяденька… они тебя облапошили.
        Он уже взялся за саночки - лёгкие, в одной руке унести, - но при этих словах застыл, не кончив движения. Вышло до того грозно, что девочка пожалела о сказанном. Только куда ж теперь денешься.
        - У моего доброго… то есть прежнего… у хозяина… Хобота…
        - Толком сказывай!
        - Они кости меняли, господин! У них много… с виду точных… чтобы какой знак им нужен, тот бы и выпадал… а ты того и не ведал… вот потому ты кон забирал, потом отдавал…
        Он смотрел не мигая, как на врагов в жестоком бою, и враги небось разбегались. Нагоняли жути глаза, чёрные под сросшимися бровями. Наконец спросил медленно, задумчиво:
        - Я и ныне так выиграл? Ибо позволили?
        - Ныне чудо было, дяденька… Мой добрый… он… Хобот… уже прочь с добычей ехать хотел…
        Воины умеют принимать решения быстро. Кто долго колеблется, у того жизнь оказывается коротка. Косой бросил сквозь зубы:
        - Утрись.
        Подождал, пока она торопливо размазывала по рожице белила и выкидывала тряпьё, падавшее из-под сорочки.
        - Меня держись… да помалкивай. Скажу «беги» - побежишь.
        Даже не спросил, поняла ли. Подхватил совню - и с невольницей, прилипшей к ноге, пошёл обратно в кружало.
        Там за столом, отданным игре, гудело веселье. Немного тише прежнего, когда в кону красовались то шлем, то латная рукавица. Ныне играли понемногу, лишь бы время занять. Вопрошали рок о лепёшке, о кружке пива… о лоскуте камыса на подошву для валенка. А ну как дверь распахнётся и новая удача войдёт?
        Вернувшегося Косого встретили словно долгожданного родича.
        - А мы уж гадали, скоро ли отыгрываться придёшь.
        - Бываемо ли, чтобы такой воитель да счастье до конца не изведал!
        - Всё бывает, - проворчал Косой, усаживаясь к столу. - Особенно небываемое…
        От Хобота не укрылась совня, замкнутая в нагалище.
        - Что поставить желаешь, твоя почесть? Небось хочешь за роскошный клинок всю справу выручить разом?
        - Подождёт справа, - отмахнулся Косой. - Самому, поди, невсутерпь девку вернуть.
        Ручища, привычная к оружию, сгребла костлявое плечико, толкнула рабыню вперёд.
        - Не пришлась, - захохотал маяк.
        «А я тебя дяденькой… - Слёзы всё же вскипели, грозя пролиться на щёки из-под зажмуренных век. - Я тебе всё про них… одеяло дал… поверила… думала…»
        И всё-таки… рука на плече… было что-то? померещилось?..
        «…И помалкивай», - отдалось эхо.
        Хобот потянулся к лубяному кузову под ногами. Вытащил калиту, очень хорошо знакомую витязю, стал развязывать горловину.
        - Девка грошовая, сам взял за три шегардайские утки, из них две передал…
        Это была столь кромешная ложь, что зажмуренные глаза распахнулись, уставившись на Хобота со всей ненавистью, на какую способно человеческое существо. Будь возможно себя без остатка вложить в единственное желание, она бы не призадумалась. «Да чтоб тебя Темрюю под кнут… да без пощады…»
        - Как против моей совни конаться, была не грошовая, - усмехнулся Косой. - Весь кошель клади, Хобот, не то спать уйду!
        Воры уже с горячностью спорили, сколько на самом деле стоили в Шегардае такие девки-ершовки и, главное, что станется с денежным счислением Андархайны, когда Эрелис с родного стола шагнёт на Огненный Трон.
        - Прежнее сохранит.
        - Да ну. Шегардайское утвердит. Таймени, утки, караси…
        - А что? Славный Коряжин у нас ныне город почёта, вроде столицы, так там давно уже всё на рыбу считают…
        - Какой игрой потешимся? - спрашивал меж тем Хобот.
        - Простым старшинством. Тот раз мне свезло.
        И, продолжая усмехаться, покатил кости.
        Никаких гуслей в этот раз ему не пришло. И мечей, на которые он столько раз ставил. Выпали лук и копьё. Стало быть, осени Хобота хоть средненькое везение, девка снова будет его.
        - Ишь, копьё! - рассуждал маяк, бесконечно тряся кости в горстях, причём вялость десницы ничуть ему не мешала. - Уж не знак ли, что судьба тебе, твоя почесть, опять совней конаться?
        И бросил. Только кости до стола не долетели, ибо теперь Косой знал, на что смотреть прищуренным глазом. Вот пальцы Хобота на миг нырнули в рукав… этого было довольно. Витязь выбросил руку с проворством, недоступным мирянину. Словно клинком отбивал стрелу, пущенную в упор. Выхватил воровские кости из воздуха.
        И поднялся, нависнув над столом. Ладонь сомкнулась тисками, круша искусно высверленные скорлупки. Косой разжал руку - в голые доски стукнули кусочки свинца. Голос витязя прозвучал убийственным спокойствием:
        - Вона как, значит, в роковых играх нонеча успевают.
        Хобот сотворил глупость. Вместо того чтобы падать на пол, блея о незнании и безвинном страдании, потянулся к поясу с ножнами. Вправду на что-то надеялся или привычка толкнула?.. Совня, вырванная из нагалища, со свистом взрезала воздух. Охнул стол, когдатошняя Божья ладонь, доведённая людской жадностью до непотребства. Тяжёлое лезо врубилось в доску у самых пальцев маяка, на волос укоротив ногти.
        Воры тоже умеют быстрые решения принимать.
        Особенно когда становится ясно: одно неверное слово - и в стену полетит уже не Клоп. А там и стена, чего доброго, не устоит.
        Самый старший разгладил белую бороду. Горько вздохнул:
        - А ведь сказывала мне мотушь, мальчонке: не ходи, сыночка, в город большой… в городе люди обидчики да обманщики… Что ж ты так, Хобот? Вроде для брата нашего Коверьки, без правды муки терпящего, собираешь, а сам, значит, у честного воина праведный доспех обманом увести норовишь?.. Негоже так. Не по совести… Эй, детушки! Неси живо доброму витязю его ратную справу!
        Косой не был завзятым мировщиком вроде Летеня или окаянича Смешки. Он просто знал пределы победы. Умел уйти добром, пока отпускают. Когда подле совни натужно утвердили плетёный короб, звякнувший глухо и очень знакомо, Косой с ответным поклоном вывернул над столом калиту, сохранив внутри лишь горсть серебра:
        - А это брату вашему Коверьке, чтобы праведного царевича в тепле и сытости дожидался.
        В ледянке
        Новый хозяин не был ни ласков, ни разговорчив. Дни напролёт дыбал то на лапках, то на беговых иртах, смотря какой снег был под ногами. Волок саночки с негаданно доставшейся прибылью. Изредка останавливался, разворачивал берёсты, испещрённые непонятными знаменами. Невольнице дозволял слезать лишь по нужде и размяться, руки-ноги согреть.
        Звал её просто девкой. Иногда ещё - дурой. Именем не любопытствовал. Зато кормил сладкими стружками с шокуровых пупков, отчего она каждый раз безудержно засыпала на саночках. Уплывала по белым мягким волнам, укрытая меховым одеялом и его запасным кожухом.
        Первые дни она то и дело вскидывалась, ужасаясь: не дело рабыне праздновать, пока добрый хозяин изнуряет себя трудами. Может, она всё-таки свалилась в уброд, не угнавшись за расторопной упряжкой? А Хобот оглянуться забыл?..
        Со временем успокоилась. Даже начала видеть маму во сне. Такую, какой та помнилась прежде болезни… пока у них ещё был дом…
        Вот так и дремала, покачиваясь между явью и сном, когда случилось несчастье.
        Мамино доброе лицо вдруг исказилось… стало жалким, страшным… а кругом уже была тёмная улица, и навстречу шёл Хобот…
        Гулкий треск, глухой вскрик. Санки дёрнулись и застыли.
        Сперва девочка пугливо съёжилась, затаилась. Но больше не происходило ни движения, ни звука, и она дерзнула высунуть голову.
        Первое, что заметила, - исчезла привычная спина Косого за бараном саней.
        Куда делся?
        По снегу оборванной ниткой протянулся потяг. Он кончался у края неровной, зубчатой дыры, выломанной во льду. Туда же, за край, вели следы лыж.
        Хозяин шёл по реке, только начертание обмануло. Недобрая оказалась река.
        Девочка сглотнула. Крепко зажмурилась. Трижды повернулась на месте, шепча молитвенные слова. Вновь открыла глаза.
        Дыра зияла по-прежнему.
        Вот и кончился сон. Про маму, про дядьку Косого… про то, что чужие люди - не все Хоботы…
        Из дыры послышалась свирепая брань. Гулкими перекатами, как из пещеры. Бывают такие влумины подо льдом, когда уходит вода.
        Всхлипнув от радости, девочка легла на снег, осторожно подползла к краю провала. Когда вниз посыпались ледышки, ругань смолкла, а в темноте белёсым пятном проявилось обращённое кверху лицо.
        Он был живой. Сейчас выберется…
        Выберется?
        Близ Шегардая, за пределами стен, были каменистые отмели Воркуна, куда не советовали ходить в одиночку. Она помнила, как хоронили неосторожного парня. Ухнул так же под лёд… и не докричался подмоги. Уличные мальчишки ходили потом пещеру смотреть, и с каждым рассказом саженей до дна всё прибавлялось. А топора беспечный малый в кузове не припас.
        У витязя топор имелся. Хороший, умело заточенный. Возвращённый вместе с доспехом.
        - Что пялишься, дура? - досадливо рявкнул снизу Косой. - Верёвку кидай!
        Ещё б ему не досадовать. Он держал левой рукой правую и, кажется, переломал лыжи. Однако стоял крепко, рычал и… не торопился объяснять ей, где сыскать приют у добрых людей.
        Стало быть, сейчас вылезет. Возьмётся за скинутую верёвку - и вылезет. Свяжет потяг, в падении перехваченный ножом. Ещё за что-нибудь выругает рабыню - и дальше пойдёт, а о больной руке ни слова не скажет…
        Так думая, она уже доставала из саней надёжу-верёвку, разворачивала, дёргала, проверяла.
        - Дяденька… узлов навязать?
        Витязь что-то буркнул насчёт плети с узлами. Потом вдруг спросил:
        - А умеешь?
        Она умела. Хобот выучил, чтобы не праздновала в дороге. Ещё она видела, что свободный конец к саням привязывать без толку. Пролом был широкий - соскользнут, поди удержи. Вытянув из нагалища совню, девочка долго, с трудом вбивала её в снег поодаль от края. Косо, чтобы не подалась.
        Витязь рванул ужище, испытывая снасть. Полез вверх.
        Девочка не видела, как он поднимался. Сразу вцепилась в древко, помогая совне удерживаться в снегу. Лишь представляла, как дядька Косой подтягивает себя на здоровой руке… ищет очередной узел, обхватывает, зажимает ногами… хрипя сквозь зубы, перебирает верёвку, воздевая руку над головой…
        Невольница оглянулась, лишь когда её собственные руки стали двумя плетьми, полными боли.
        Витязь отдыхал, навалившись грудью на ледяной край. Без повязки на лице, без хари, без шапки, даже без кожуха… может, концом верёвки перевязал, может, внизу покинул, до одёжек ли?
        Отдышится невдолге, выползет весь. Обопрётся коленом, где она утоптала для него снег. Встанет, даст ей подзатыльник. Да и пойдут они прочь с этого плёса, держась бережка…
        Витязь поднял голову - чёрные свирепые глаза на заросшем чёрном лице. Оскалился, готовясь к решительному усилию…
        «Не выпущу», - дохнул бестелесный голос девочке в ухо.
        Под ногами, под санными полозьями пугающе хрустнуло… чтобы полмига спустя лопнуть с гулким раскатом. Белый щит просел, как скорлупа надколотого яйца. Девочка ахнула и обрушилась вниз с цельной поляной снега и льда. С верёвкой, совней, санями и дядькой Косым.
        Кажется, она завизжала от ужаса лишь на дне, когда долетела. Смолкла, захлебнулась белым крошевом, хлынувшим со всех сторон разом.
        Ей померещился стон Косого. Чего только не причудится с перепугу.
        А вот голос прозвучал уже въяве, злой, требовательный:
        - Жива, что ли, визгуха?
        - Тут я, дяденька…
        - Недосуг полёживать. Топор неси!
        Она приподнялась, варежками смахнула с лица снег. Вверху покачивалось равнодушное небо, струился потревоженный снег. Широкий пролом нарушил многолетние потёмки пещеры, достигавшей, оказывается, каменистого дна. В сумеречном свете невольница увидела красоту. Весь подлёдный чертог до самого свода был заполнен драгоценным мерцающим кружевом. Жемчужными нитями, застывшими в прихотливом движении… Сквозь дрожащие завесы скользила тень, предрёкшая неудачу дядьке Косому.
        - Топор, говорю, неси, бестолочь!
        Санки торчали из снега кверху полозьями. Раскачать, вытащить, перевернуть… обшарить кузов, помирая при мысли, что топор мог выпасть и затеряться, а всё оттого, что она плохо затянула шнуры…
        Витязь тем временем завладел совней и размахивал туда-сюда, сметая ледяные тенёта. Пока девочка перебиралась через завал, он добрался до гладкой стены, сложенной тёмным льдом. Нетерпеливо схватил топор, принялся размеренно крушить - только полетели осколки. В той стороне лежал берег. Если за тонкой стеной другая пещера, дно скоро поднимется к своду. А если цельная толща, можно вырубить что-то вроде ступенек…
        «Не выпущу», - вновь прошелестело над ухом. Так явственно, что у неё вырвалось вслух:
        - Да что ты всё про невстречу!
        Косой зло покосился через плечо…
        И лезо со звоном отлетело от камня, так отдав в руку, что разжалась ладонь.
        Невольница, присевшая от испуга, кинулась на четвереньках, подобрала, вернула. Витязь не глядя выхватил топорище. Может, прятал отчаяние. Однако ей была внятна отчётливая насмешка, прозвучавшая в стальном звоне: «А неча было в кон ставить. Теперь не пеняй…»
        Или это вновь подала голос тень, плававшая на краю зрения, между светом и тьмой?
        Витязь как будто дал себе передышку. Поднял совню, вытер клинок, спрятал в нагалище. Управляться одной рукой было неловко. Девочка было подоспела - отшвырнул:
        - Помогла уже, хватит!
        Она сникла. По её вине обломился лёд и первый раз, и второй. И у Хобота дела вкриво шли всегда из-за неё, он сам говорил. Вот бы очутиться вновь в Шегардае, на улице с мамой. Мама жила под мостом оттого, что дочку продавать не хотела. Вот и ослабела болезнью. Так баба Опалёниха говорила. А мама твердила: «Не слушай…»
        «Поди сюда, дитятко», - отцовским голосом окликнула тень.
        Девочка успела представить, как шагнёт в полумглу. Оставит невезучее тело, и бесплотный собеседник возьмёт её за руку. Станут они гулять переходами подлёдных чертогов, сказки сказывать… маму, может быть, встретят…
        Вот так нежилые жильцы уводят блудных детей.
        Девочка знала об этом. Не только от Опалёнихи, мама тоже остерегала.
        Ей было всё равно.
        - Ты… не батюшка ли мой?.. Отик…
        «Между нами множество жизней, маленькая».
        Девочка шмыгнула носом, но тотчас возгорелась:
        - Тебя… Правосудная прислала? За мной?..
        Дядька Косой обходил сплошные стены ловушки. Выстукивал обухом топора. Слушал, каково отзывались. Бесплотный усмехнулся:
        «Не торопись через мостик. Из-за него уже трудно что-то поправить…»
        Девочка хотела сказать, что вовсе никуда не торопится, просто скучает по маме, а потому - хоть сейчас за все мостики, какие ни есть… Рука, сотканная из блёсток куржи, поманила её в колеблемые завесы, за кучу обломков и снега, оставленную обвалом.
        «Помоги, зрящая. Я жду гораздо дольше, чем ты…»
        Витязь всё постукивал топором. Искал прохода меж скал, обточенных столетними водоворотами. Матерился сквозь зубы, не находя. Рабыня пошла за призрачным провожатым. Жаль было рушить хрупкие кружева, но иней вырастет снова… о нём ли печалиться двум живым… пока ещё живым… и одному давно неживому?
        «Вот здесь. Отвали вакорину…»
        - Ты кто, старинушка? - запоздало спросила девочка. - Хозяин Речной?
        Страха не было.
        «Я погиб здесь много поколений назад. Помоги…»
        Коряга была громадна и страховидна. Пень с размётанными корнями напоминал человеческое тело, изломанное, павшее навзничь, полное муки. Коснёшься - застонет, закровоточит…
        «Помоги!»
        - Дай ума, Владычица Милосердная, святую волю твою посильно исправить…
        Топляк, с виду неподъёмный, уступил на диво легко. Как будто и впрямь что-то здесь дожидалось руки, способной помочь.
        Под корягой еле слышно, как умирающий котёнок, лепетал ключ. Вот чьё дыхание серебряным узорочьем заполняло пещеру… и подтачивало ледяные своды над головой. Некогда мощный родник, размывший речное дно омутом, по капле точился сквозь груду ржавого хлама. Девочка различила спёкшиеся обрывки кольчуги… наручень, источенный временем и водой… головку ржавой секиры, упокоенную в песке. А у ворота железной рубашки - буро-чёрное слоистое сито. Судя по налобному украшению, прежде бывшее шлемом.
        Рыбы и раки давно растащили плоть, десятилетия уничтожили даже кости. Осталась лишь печальная тень, почему-то не ушедшая за звёздную реку.
        «Возьми…»
        Прозрачная десница указывала на шлем.
        Сплошная ржавчина рассыпалась от прикосновения. В руке осталась грязная пластина с отверстиями по краю, с выбитым изображением… человека с простёртой рукою? птахи летящей?..
        - Это твоё, да? Ты воином был?
        Бесплотный молчал.
        Она потёрла рукавицей. Нахмурилась. Сняла рукавицу и варежку, чтобы ногтем колупнуть примёрзшую няшу…
        И вот тут разглядывать прикрасу враз стало некогда, потому что произошло диво. Тень, прежде еле угадываемая, как бы засветилась изнутри, начала обретать чёткий зрак, даже подобие вещественности. Перед невольницей стоял воин, сотканный живым переливчатым золотом. Молодое лицо, измождённое напряжением битвы, улыбалось, ведь истинно смелому человеку улыбка привычней яростного оскала. Воин держал на руке шлем с витой острой маковкой, с пучком перьев во втулке. И смотрел так, будто сам только что как следует разглядел «зрящую».
        - Ты поранен, - шепнула девочка. - Тебе больно!..
        Сквозь кольчугу торчали обломки стрел, прошедших крепкий нагрудник: били в упор.
        «Телесную боль давно забрала река…»
        - Что же держит тебя?
        «Мы стояли заслоном: витязи и стяг ополчан. Я умер последним. Как уйти через мостик, домашним весточки не послав?»
        Его лицо понемногу оживало красками. В глазах наметилась синева, волосы потемнели. Растрёпанные, склеенные потом и кровью… явно привыкшие лежать косами по вискам.
        - Ты дикомыт?
        «Кто?..»
        Тяжёлая рука, тряхнувшая за шиворот, вернула к сумрачной яви.
        - Над чем заколодела, торба?
        Дядька Косой был зол той злостью, что скрывает отчаяние.
        «Чтоб мне ещё век здесь скучать, если выпущу тебя, сын вероломства! - отдался презрением голос древнего воина. - Больше никаких душегубов заветной тропкой не проведёшь…»
        - Дяденька… - пискнула рабыня. - Добрый господин… тут…
        «Господин?»
        - Без тебя вижу, - с досадой бросил Косой. Выхватил протянутую бляху. Повертел, хмыкнул непонятно:
        - Андархи! - Кинул в поясной кошель и забыл. - Рукавицу вздень, невстреча ходячая, без пальцев останешься. Санки тащи!
        Она безмолвно повиновалась. Косой вывернул из кузова всё, кроме одеял и съестного припаса. Обратил нарту кверху бараном. Прислонил в облюбованном месте, где проломленный свод был на аршин пониже, чем всюду. Примерился…
        - Лезь мне на плечи.
        - Дяденька…
        - Лезь, дура, прибью!
        - А как же…
        Косой с рыком сгрёб её здоровой рукой. В два движения встал на передок саней, а под её валенками оказались его плечи. Она за что-то схватилась, пятерня в рукавице больно, с невозможной силой стиснула ногу, толчок…
        …Мгновение невесомого лёта…
        …И она выкатилась наверх. Прямо на полозновицу, обрывавшуюся у края.
        - Шапку отдай, - мрачно прогудел под ногами Косой.
        Она вправду судорожной хваткой стискивала его треух. Разжала пальцы - шапка полетела, Косой не поймал. Он спрыгивал с нарты, одной руки про всё не хватало. Вот поднял, надел, склонился, притих, чем-то занятый. Она только видела, как дёргался локоть. Стоило оглянуться влево-вправо, как раздалось:
        - Лови! - (Наверх кольцами взлетела верёвка. Та самая, с узлами.) - Тяни!
        Рабыня послушно стала тянуть. Сперва было легко, потом на верёвке повисла ощутимая тяжесть. Валенки заскользили, но через край постепенно выползла нарта. Встала на снег.
        Тогда девочка всё поняла, но подпустить к себе правду не было духу. Она распласталась, подползла к проруху:
        - Дяденька! Я тебе снег кидать буду, ты притаптывай!
        Рядом уже стоял призрачный дикомыт.
        «Ты ему ничем не поможешь».
        Косой засмеялся. Взмах руки - наверх вылетела совня. Пронзила неуязвимую тень. Зарылась в уброд.
        - Воткнёшь, место заметишь, - приказал Косой. - Пойдёшь вниз по реке. В санях возьмёшь начертание… э, не с твоим умом, безгодьё, начертание разуметь… Если не заленишься, через три дня зеленец.
        «Зеленец? - удивился погибший. Потом вдруг одобрил: - Совня, ишь… Мне б такую тогда!»
        - Что надолбой встала? Иди уже!
        Она сглотнула, всхлипнула, выдавила:
        - Я живенько… с помогатыми…
        Да ладно, какие помогатые. Три дня туда, если сильно свезёт. Три обратно… ну, два - длинноногим парням на резвых беговых лыжах. Столько продержаться голодному, взаперти? Он не стал припасы делить, вот они все на санках, полстью покрытые. И это понятно. На тощее брюхо ей вовсе никуда не дойти. А так… хоть призрак надежды.
        Девочка подняла совню. Вколотила железко в снег. Вдруг оголила руку, сунула в ворот, вытянула мятый платок… повязала на древко. Материна памятка заплескала синим крылом, обозначая неотвратимость ухода. Стало одиноко и страшно.
        - Дяденька… я скоро…
        - Ага, - сказал Косой и вдруг рявкнул по-настоящему жутко: - Пошла с глаз, семя крапивное!
        И бросил ледышкой. Чуть не попал… наверно, глаз прищурить забыл.
        Рабыня неловко нацепила алык. Подвязала потяг узлом, которому научил Хобот. Затянула на валенках юксы снегоступов Косого, ох широченных, ногой за ногу спотыкнёшься! Оперлась на каёк… Будь что будет! Она вернётся, она живая дойдёт. А не дойдёт… Всё краше, чем вхолостую торчать у дыры, слушая, как он матерится внизу.
        «Будет то, что будет, даже если будет наоборот».
        Она вздрогнула:
        - Что?
        «Так у нас говорят».
        Погибший дикомыт стоял возле санок, глядя на север. От его ног, обутых в чуть золотящиеся сапоги, вспышками уносились следы. Р-раз! - и как будто незримый бегун обмакивал ноги в огонь. Следы держались несколько мгновений. Пропадали… Р-раз! - и к северу катилась новая вереница.
        - Это что?.. - прошептала девочка.
        «Это путь, ставший для меня заповедным. Там наш дом. Может, там ещё помнят о нас…»
        Она догадалась:
        - Ты просишь, чтобы я… Весть снесла?
        И услышала вместо ответа:
        «Ты правда так хочешь выручить сына измены?»
        У неё глаза заблестели, как в трясовице. Слов не было, девочка смогла только кивнуть.
        «Тогда послушай совета. Беги быстро… да не туда, куда он велел. Вверх сворачивай. Не спи, не стой. Может, поспеешь…»
        И растаял, ничего не добавив. И следы больше не загорались.
        А ты озирайся одна в густеющих сумерках, выбирай, как поступить.
        По щучьему велению
        Сутки спустя Крагуяр переделал уже все дела, какие мог выдумать, спасаясь от стужи. До последней чешуйки собрал древнюю ржавчину, найденную девчонкой. Опрятно сложил под стеной, потому что негоже доспеху валяться раскиданным. Как бы он здесь ни оказался, этот доспех.
        «А правда - как?»
        Полководец, одержавший победу у переправы, мог на радостях поднести добычу благосклонной реке. Так Сеггар отдал Кияну шлем Ялмака, его знаменитый топор и броню с нарамком, помеченным Гуляевой стрелой.
        «Кто в здешних местах кого побеждал?..»
        Тут наверняка проходил Ойдриг, воевавший Левобережье. Правда, громких побед не уносил. Потом ещё были Ойдриговичи, посягавшие на Коновой Вен…
        Крагуяр даже улыбнулся, хотя мороз уже проник под тёплую харю и лицо трудно складывалось в улыбку. Про Ойдриговы походы и в особенности про то, отчего в Шегардае северные ворота именовались Позорными, любил петь Незамайка. Уж он сейчас изрядную дразнилку сложил бы…
        Крагуяр вспомнил парнишку, рвавшего на гуслях железные струны. Вспомнил тележный голос, столько раз отрицавший отчаяние, боль, саму смерть. Вот он, Незамайка, рядом стоит. Сосредоточенный, в кольчуге Крыла, знатно расставленной у хорошего кузнеца. С гуслями наготове. С мечами, наконец-то попавшими в нужные руки. С дикомытскими косами из-под бармицы андархского шлема…
        Потом на плечо северянину вспорхнула смелая птаха. Комочек алого пуха знай щебетал, высвистывал Незамайкины голосницы. Крагуяр понял, что начал сползать в погибельный сон.
        «Ну вот зачем чуждался тебя, брат, пока бок о бок снег уминали? В Сегде на одной лавке умудрился прожить как с неродным. Разговорился по-братски только на росстанях, почему? Свои болячки лелеял, а то вдруг пройдут? Зато теперь что ни есть без торга бы отдал…»
        Губы, потрескавшиеся от стужи, растянула усмешка.
        - Гусли-то доделал, царевич? - вслух спросил Крагуяр.
        Ледяная домовина не отозвалась даже эхом. Лишь ветер посвистывал на зубьях пролома. Снег сыпался вниз ленивыми горстками. Вот бы сейчас метель вроде той, что недавно дала напужку сегжанам. Беда только, подобные бури две кряду не налетают…
        Крагуяру не хотелось вставать со снежного бугорка, к которому успел прирасти кожух, но он всё-таки встал. Покряхтел, с трудом разминаясь. Подтащил ледяные осколки, начал сооружать над чужими доспехами что-то вроде гробницы. Руки не гнулись, меховые рукава казались худыми, как простое портно. Мороз проницал одежду, высасывал телесную греву. Движения становились всё медленней, всё ленивей.
        «Почему у одного Доля кругла, бела, щедра, как молодая купчиха? А у другого тоща и глупа и вместо благого дородства - тряпьё, набитое под рубаху?»
        Крагуяр снова сел, понимая, что вряд ли встанет.
        «Рождался - ничего к люльке не принесла. Пока жил - знай смотрела, что б откроить. Незамайка подвигом увенчался, я сдуру покалечился. Он о троне помышляет, а я? Шёл, шёл, в омут канул. Сказать кому, засмеют…»
        Даже мысли замедляли свой бег, кровь билась в жилах всё неохотней, всё реже. Некоторое время Крагуяру казалось, будто он вот-вот поймёт нечто очень важное. Потом и это начало уходить.
        - Эй, дядя! Ты там живой?
        «Незамайка?..»
        Смёрзшиеся ресницы затрепетали, но расклеиться не смогли. Тем не менее витязь отчётливо увидел Незамайку, свесившегося в прорух.
        - Дядя! А ну, отзовись!
        Крагуяр отозвался. Он долго и со вкусом объяснял дикомыту, что тот зря зовётся витязем и царевичем, раз кинулся его догонять, когда Сеггар прямым словом велел идти в Шегардай. Он говорил громко, яростно, внятно…
        - Мычит вроде, - прислушались наверху. - Стонет.
        - Дяденька, - всхлипнул девчоночий голосок.
        А дальше всё было по щучьему велению. Ораве крепких парней лёд не лёд и стены не стены! Живо обвязались верёвками, ссыпались вниз… подхватили заиндевелый ком, потащили на волю, а там и в братскую ставку, спешно воздвигнутую опричь. Слупили с негнущегося тела одежду. Объяли нагим теплом собственной плоти, распалённой бешеным бегом.
        Девчонка всё всхлипывала над ним, скулила надоедливо и противно. Поила горячей водой из кожаной кружки, и отвернуться не удавалось. Когда она назвала кого-то «государем воеводой Гаркой», Крагуяр вроде начал припоминать, но толком не припомнил, заснул. Уже не смертным ледяным сном - живым и целебным, пускай мучительным.
        Над входом в шатёр было искусно вышито знамя: пушистый снегирь, бесстрашно вскинувший крылья.
        Царские ножки
        Эрелиса, ломавшего целик перед головными санями, догнал Невлин:
        - Мой государь…
        - Что тебе, сын Сиге?
        Боярин тяжело переводил дух. Когда-то он слыл неутомимым, в его лыжном ходе до сих пор ощущалась сноровка, но совсем не было силы.
        - Мой государь утруждает себя ради подданных, укрепляя их решимость в пути. Но может быть, государь вспомнит, что в Шегардае люди хотят узреть величество… славу и власть… Не усталого походника, накусанного морозом…
        - Стяжать славу мне ещё предстоит, добрый Невлин. А вот то, что я с ними тропил, люди запомнят. Тебе же, друг мой, следовало бы дать себе щаду. Кто скажет мне слово мудрости, если ты разболеешься?
        «Как бедный Мартхе, едва не убитый моим гневом… обращённым даже не на него…»
        - Долг витязя - сопутствовать государю. - Невлин кое-как выровнял дыхание. - Прости, сын Эдарга, этот слуга дома праведных знает, что ты и без его советов станешь таким же верным заступником обычаев и вольностей Шегардая, каким был твой отец…
        В дороге люди сближаются. Тяготы и труды истирают различия сана и возраста, но к Невлину это не относилось. Лапки Эрелиса размеренно хрустели ледяной коркой.
        - И поэтому ты мне всё растолковываешь многократно. Боишься, что не пойму…
        - Государь!..
        - …а и поняв, не приму. Говори уже, высокоимённый. Зря ли ты надсаживался, поспешая за мной!
        Эльбиз, сопровождаемая Нерыженью, поглядывала на них издали.
        - Нас отпустили из Выскирега, а сворку оставили, - задумчиво говорила царевна. - Боярыня Алуша меня извела кротостью андархских голубок. Зарежу!
        Нерыжень рассмеялась:
        - Вагурку пожалей…
        Когда Невлин, кланяясь, отошёл, Эльбиз подбежала к брату:
        - С чем в этот раз приставал?
        - С выбранницей шегардайской. Чтобы я старшин не обидел и принял девку на ложе. А там, глядишь, кровнорождённым город порадовал.
        Эльбиз хмыкнула, окутавшись белым облачком:
        - Ты ещё не надумал открыть им, что просватан?
        - Нет.
        - И правильно. Она может кому-то показаться помехой…
        - Не только. Мы же лишь от дяди Космохвоста знаем о свадебном сговоре. Сколько лет… Даже если всё правда, многое случиться могло… Я должен разыскать отца невесты и спросить его сам. Тогда поглядим.
        Эта дорога не кончится никогда.
        Нет, конечно, рано или поздно она завершится. Но сколько седых волос появится до прибытия в Шегардай…
        Змеда Коршаковна, дочь восьмого праведного царевича, лежала в пологе жилых саней и то уплывала в дрёму, то вновь приоткрывала глаза. Сани медленно кренились на правый бок, потом на левый, и с ними качался застеклённый светильник под потолком. Вагурка следила, чтобы он не погасал. Во сне царевна порой приваливалась к стенке. Просыпаясь - пугливо отодвигалась. Стенка, обращённая кнаружи, была обтянута алым бархатом, между ним и лубяным туловом пролегли толстые войлоки… Змеда всё равно ощущала нити зловещего холода, вползающие извне.
        Холод был всесилен и беспределен, как снежные поля под низкими тучами.
        Змеда томилась, тосковала, боялась.
        - Вагурка!
        - Здесь я, государыня.
        Девушка даже заглянула в полог. Не из дерзости, свойственной любимым служанкам. Она просто знала: госпоже важно чувствовать присутствие рядом, видеть человеческое лицо, понимать, что она не брошена один на один с ледяным простором. Пальцы Вагурки были испачканы чернилами. Скорописец Ардван только кончил переносить на прочную кожу пометки, сделанные в знаменитом суде. Вагурка помогала ему, заодно развлекая Змеду живыми голосами с цер, отданных для разглаживания. Коршаковна ненадолго забывала о холоде, узнавая речи Мартхе, Гайдияра, Эрелиса. Даже приказывала переписать для себя иные места, казавшиеся достойными памяти.
        - Что сейчас, Вагурка?
        - Утро, государыня. Велишь умыться подать?
        Змеда кивнула. Собралась приподняться, но тут снаружи, из жуткого царства мороза, долетел крик. Грузная царевна испуганно замерла. Вот сейчас сани встанут и больше не сдвинутся. Её крохотное тёплое гнёздышко… такое беззащитное перед вселенной смерти и стужи…
        Возгласы зазвучали снова. На сей раз Змеда слушала во все уши.
        Голос Эльбиз…
        Шегардайская наследница смеялась, подзадоривала кого-то, ей весело отвечали.
        Змеда скомкала пушистое одеяло, страдая от беспомощного стыда. Она сама вызвалась в позадицу к третьему сыну. Сама захотела сопровождать сокровище Андархайны. Обещала служить, беречь, заступаться. Где ж было знать, что после безотлучных лет в Выскиреге у самых Верхних ворот нападёт мучительный страх? Загонит в жилой оболок, понудит искать спасения в дрёме?
        В заднем кутце саней, за меховой полстью, имелась дверка. Вот она отворилась. Снаружи - скрип-скрип - кто-то влез.
        - А душно-то! - сказала Эльбиз. - Что сестрица праведная? Ещё почивает?
        - Не сплю, живу, - отозвалась Змеда. - Поди пожалуй, удача моя.
        Эльбиз сунулась в полог. Без шапки, в простом кожушке, искрящемся ледяным бисером. Румяная, озорная, переполненная светом и счастьем. Лебедь, вылетевшая из утиного хлевка, хмельная свободой!
        За плечом царевны мелькнула серебристая голова. Райца Эрелиса уже шептался с Вагуркой, та чему-то удивлялась, щёлкала деревяшками. Звук был легче привычного стука цер.
        - Мартхе тоске твоей развеяние придумал, - сказала Эльбиз. - Вот, сестрица, держи. От изящества владыки хасинского! Дай сюда, Мартхе!
        Райца передал ей нечто из руки в руку. На одеяло легла шестиугольная рамка, со стуком просыпались козны. Выточенные умелой рукой, колючие, хитрые, угловатые. Молодой шагад с лихвой сдержал слово. Подарил «однодневному брату» уменьшенный израз царской клетки, да к нему ещё наделал загадок, каких не продавали и в шегардайском ряду. Сам же горский владыка, к затаённому облегчению Эльбиз, покинул намерение ехать на север. «Воин Топтама был бы рад сопроводить молодого вождя и двух дев, отмеченных Небом, - сказал он Ознобише. - Однако Горзе, правящий народом Хур-Зэх, узрел великую власть и понял, сколь многому должен здесь научиться…»
        - Смотри! - Эльбиз вложила рамку в пухлую безвольную руку. - Складывай, пока всё не уложишь!
        Змеда послушно взяла деревянную плашку, напоминавшую остроугольный крючок. Приладила в угол. Сцепила с зерниной, похожей на пёсью голову, составленную из прямых линий… Райца Мартхе очень пристально наблюдал от двери. Когда остались только три козны, стало ясно - в свободное пространство они не улягутся. Змеда попробовала так и этак… вздохнула, оставила попытки.
        - Куда мне…
        Отвернулась, чуть не заплакала. Вот на что её теребят? Дурную, никчёмную, прежде лет своих достаревшую…
        Эльбиз обмахнулась ладонью:
        - Воздух какой спёртый, гнетёт! Выбиралась бы ты, сестрица любимая, на чистый снежок! Разойдёшься, повеселеешь!
        Змеда промучилась до полудня. В словах старшей царевны была воля, внятная всякому праведному, но как исполнить её? Змеда открывала рот: звать Вагурку, приказывать одеваться… и вновь натягивала одеяло. Резные деревяшки путались в меховых складках. По ту сторону стенки, в нескольких пядях, ждали муки за пределами сил. Дойдя до полного отчаяния, Змеда решилась броситься им навстречу:
        - Вагурка!..
        И вот сквозь открытую дверцу, пресекая дыхание, ворвалась стужа. Толстая, жаркая песцовая харя, крытая сукном и расшитая жемчугом, превратилась в тонкий листочек. Змеда увидела снег, выползающий из-под днища саней. Эльбиз с Мартхе заскакивали на ходу. Коршаковна едва могла смотреть на движущуюся твердь, голову сразу повело кругом.
        Крикнули мужские голоса, сани тяжело колыхнулись и замерли. Змеду подхватили сильные руки, весело и почтительно поставили в снег.
        Она почувствовала, что проваливается. Она была наслышана, какой глубины достигает снег в дикоземьях. Успела понять, что решение покинуть сани было ошибкой. Успела вообразить, как тонет и гибнет. Ахнуть, крикнуть о возвращении - времени не хватило. Сбоку вынырнула шустрая Эльбиз. Совсем без хари, с густо заиндевелыми ресницами и бровями. Воткнула в снег долгие беговые ирты, присела перед Змедой, держа в руках снегоступы. Змеда помнила такие по Еланному Ржавцу. Там ей ни разу не доводилось их надевать, ибо после притчи с Комухой батюшка редко выпускал отроковицу из терема… Змеда непонимающе глядела на свой сапожок и на то, как великая сестра вдевает его в путце, похожее на мягкое ремённое стремя. Было непривычно, неудобно. Змеда поняла, что сейчас запутается и упадёт. Однако проваливаться перестала.
        Сокровище Андархайны запрыгнуло обратно на лыжи, протянуло крепкую руку в рукавице. Выдохнуло облачко пара:
        - Идём, Змедушка.
        Вначале Коршаковна была способна думать только о том, как бы не зацепить одну лапку другой да не нажить срама, плюхнувшись врастяжку на глазах простолюдья. Однако снегоступы были сделаны на совесть и не цеплялись. Змеда перевела дух, начала замечать окружающее.
        Высоченный купол серого неба. Такие дни теперь звались вёдреными…
        Плавные, светлей неба, мягкие волны снежного моря, катящиеся в закрой. Где-то на дне этого моря громоздился бурелом, упокоенный в промороженной толще…
        Огромный простор хрустального воздуха, ближе к земле замутнённый куржой от дыхания и шагов…
        В мерцающем паоблаке струились тени людей, саней, оботуров, слышались голоса. Змеда, увлекаемая великой сестрой, пошла вдоль полозновицы. Возчик, завёрнутый в огромный тулуп, низко поклонился ей с козел. И даже упряжные оботуры, обросшие пластами и корками инея, повернули тяжёлые головы, принюхались, заревели.
        Змеда наконец достаточно успокоилась, чтобы спросить:
        - А… где государь?
        - Там, впереди. - Эльбиз указала кайком. - Тропит.
        - Тропит?..
        Змеда помнила, какой это изнурительный труд. Работа для кабальных, невольников, низкорождённых. Слуги валились от усталости, утаптывая дорогу, когда батюшка выезжал на санях… Царевичу Эрелису порно бы сидеть в разубранном болочке. Беседовать с советником Мартхе, при яркой лампе рассматривать начертания Шегардая… вникать в местную Правду… ну, может, объезжать поезд на верховом оботуре. Но тропить?..
        Эльбиз пожала плечами:
        - Людям нравится, когда рядом кто-то из праведных. Праведные - вожди.
        Змеда вдруг обратила внимание, что кожушок у великой сестры был тонкий и лёгкий. Не для стояния на морозе. Не для чинной прогулки.
        Как, неужели и она…
        - Заменки смеются, - пожаловалась Эльбиз. - Говорят, мы с братом на ноги отяжелели. Бегаем плохо, а тропить совсем разучились.
        И унеслась вперёд длинными, размашистыми шагами, оставив Змеду на попечение доверенных воинов и комнатных девок, набежавших из болочка.
        «Праведные - вожди», - мысленно повторила Змеда, впервые пытаясь применить это к себе. Здесь, под необъятными небесами, была очевидна вся малость её сонного обжитого мирка. Башня в Еланном Ржавце. Устланная коврами выскирегская пещера, где Змеда замкнулась уже добровольно… Куда везла её передвижная клетка жилых саней? В очередное затворничество? Почему в широком внешнем мире, где праведные - вожди, Эльбиз за свою? А она, младшая всего на ступень, себе места не знает?..
        «Не дано, не сбудется, не суждено, - твердил разум. - Клуша бескрылая! В облака за лебедью тянешься?»
        Змеда горьковато и отчаянно улыбнулась под меховой харей. Подошла к переднему оботуру. Дала обнюхать руку в вышитой рукавице. И, старательно переставляя плетёные лапки, зашагала перед упряжкой. Сани медленно поползли.
        - Вона, залётушки, - еле слышно приговаривал возчик. Заиндевелый, навскидку он показался Змеде древним старцем, но голос звучал мальчишески. - Поминать станете, как праведная государыня вам царскими ножками тропку утаптывала…
        Длинный подол, опушённый дорогим мехом, мешал ходу на лапках. Всё же Змеда кое-как приспособилась, через десяток шагов даже возмогла смотреть не только под ноги. Кругом шли поезжане. Возчики, работники, стряпки, опасные воины… Прислушавшись к пискливой стайке чуть не плачущих комнатных девок, Змеда кое-что поняла.
        Дорожный люд делился на две неравные части.
        Одни, подобно самой Змеде, считали едва ли не мгновения, оставшиеся до тепла и надёжности Шегардая. Они шли об руку со смертью, остро чувствуя её близость. «Рассвело - я живой. Смерклось - я всё живой. Надолго ли?..»
        Другим некогда было спохватываться о сроке, отвоёванном у неминучей погибели. Эти люди не выживали, они привычно жили среди мороза и снега, в сумраке бесконечной зимы. Может, однажды зима окажется сильнее. И что теперь, без конца о том плакать? Вечной жизни всё равно никому не сулили…
        Змеда всё решительней приминала снег плетёными лапками, в душе царила непривычная смута. Там словно что-то пробуждалось от многолетнего сна. А то и заново рождалось. Змеда беспокоилась, не знала, хорошо это или плохо.
        Понятно, долго перед санями царевна не продержалась. Всю жизнь за прялкой - какое тропить? Дав наконец девкам увести себя внутрь возка, Змеда неволей поразилась спёртому воздуху. И вот эту душную тесноту она боялась покинуть?.. Ну нет! Сейчас она отдохнёт, немного подремлет, а после…
        Отдав девкам шубу и тёплую душегрею, Змеда не полезла сразу под одеяло. Присела на ложе и некоторое время просто сидела, думая обо всём сразу. Стеклянный жёлудь лампы мотался над головой, сани двигались, и с ними двигалась Змеда. У подушки лежала шестиугольная рамка, и при ней кучкой - деревянные козны, выловленные из мягких складок, все одиннадцать. Змеда рассеянно подтянула к себе рамку и зёрна, начала складывать игрушку. Шипы, зубцы, выступы, вырезы… Всё смыкалось самым простым и очевидным образом. Одно за одно, одно к одному. Исполнив рамку, царевна оглядела узор. Плашки были красивого дерева, все разные. Змеде подумалось, что их можно было упорядочить иным способом, похитрее. Она высыпала козны на одеяло, принялась складывать заново. Деревяшки щёлкали весело и легко.
        - Вагурка! - позвала она наконец.
        - Здесь я, государыня! - тотчас отозвалась девушка. - Изволишь прилечь?
        - Нет, - улыбнулась Змеда. - Подай-ка мне гусли!
        Опора на гнев
        - Государь… - сказал Ознобиша. - Твоя сестра однажды поведала мне: благородный Космохвост перечислил верных людей в городах Андархайны, в том числе и в Шегардае.
        Эрелис кивнул.
        - Я надеюсь, эти люди живы по сей день и клятв своих не забыли.
        «Не бывает правления, приветствуемого всеми и каждым… - вздохнул про себя Ознобиша. - Любовь народа непостоянна. Сегодня ты хозяин города, а завтра скрываешься от гнева толпы…»
        Эрелис подслушал его мысли. Улыбнулся:
        - Верные люди будут полезны нам, когда сестра выберется гулять.
        Они сидели в царских жилых санях. Воистину царских. Эрелису их подарил владыка Хадуг, понимавший, что сам на них никуда уже не поедет. Сани, запряжённые четвернёй, были раза в два шире обычных. Разгороженные пологи без тесноты вмещали царят и обоих заменков, а посередине стоял крепкий стол. За ним редко ели. Столешницу занимал ворох свитков, прижатых загадками - деревянными хасинскими, глиняными шегардайскими. Прекрасные плотные листы, добытые не иначе изволением хранителя Нерыбы, упорно порывались скрутиться, пряча подробный чертёж звёздного шара. Тадга с Сизарём догнали царский поезд уже на ходу. Тадга торопливо обнял Мартхе - и сунул другу тяжёлую, как палка, скатку листов, обёрнутую простой мешковиной. Рассмотрев предивно исполненные чертежи, Ознобиша задумался: а не зря ли он взял с собой Смоголя, проявившего себя одной только смелостью?
        Он вдруг спросил Эрелиса:
        - А как ты сам мечтал бы жить, государь?
        Говорили вполголоса. За меховой полстью спала Эльбиз, набегавшаяся по снегу.
        - У меня мечты свинопаса, - усмехнулся Эрелис. - Я воображаю себе дом. Не угол наёмный, не чулан у правящих братьев… дом, где я владыка. Избу, тёплую печь. Жену и детей, чтобы ждали меня с объездов земель. Или из похода, если дядя Сеггар позовёт.
        «Теперь ты сам будешь указывать Сеггару, куда ему походом идти…» - мысленно возразил Ознобиша.
        - А рядом жила бы с мужем Эльбиз, - сощурился царевич, взгляд ожил, заблестел. - И ещё хоромину для дорогих гостей, вроде Злата.
        Молодой промышленник был извещён о празднестве в Шегардае. Купцы везли весть и Сеггару, но ответа от вольного воеводы пока никто не доставил.
        Из полога долетел сонный голос:
        - Чуть отвернись, меня опять на посад? За околицу отселяют?..
        Посмеялись. Эрелис вернулся с неба на землю:
        - Мне жаль, Мартхе. Тебе не дали толком произнести подношение. Я очень хотел, чтобы высокоимённые оценили твой ум.
        Ознобиша, давно переросший досаду, лишь улыбнулся:
        - Ты одобрил мои разыскания, государь, других похвал не потребно.
        - Вот приедем, - Эрелис весомо положил на скатерть ладонь, - призову старцев города, и ты повторишь. Ты искал написанное об отце, а они его знали.
        «Ты весь впереди, ты мыслями уже там, - отметил Ознобиша. - Как же ты радуешься свободе, пусть не столь явно, как Эльбиз…»
        - Воля твоя, государь. Заодно на них поглядим, последим.
        - Ты о чём, Мартхе?
        Эльбиз высунулась из полога, растрёпанная, румяная спросонья:
        - Боишься, станут перечить? Непочтительное скажут?
        - Бояться не боюсь, - сказал Ознобиша. - А вот открыться понудить надеюсь.
        - Почему ты об этом заговорил?
        Ознобиша некоторое время молчал. Неворотимый шаг… сколько таких он уже сделал? И который станет последним?
        - Мартхе, ты о чём-то умалчиваешь…
        Ознобиша глубоко вздохнул и решился.
        - На твоём суде, - начал он, - мне не потребовалось оглашать законы. Так вышло, что вместо этого я больше наблюдал и оценивал.
        Упряжка двигалась размеренным шагом, светильник покачивался, тени плавно гуляли по стенам и потолку. Эрелис зримо помрачнел, встревожился:
        - Я хочу услышать твою правду, райца.
        - Сперва я осмысливал природу тяжб, отданных твоему суждению, - сказал Ознобиша. - Я пытался понять, почему владыка распорядился именно о таком их порядке. Это было просто. Тогда я стал смотреть глубже… и понял кое-что более важное.
        - Такое, что решаешься изложить только сейчас?
        - Да, государь. Я многократно взвешивал свои выводы, опасаясь…
        - Осудить несудимого, - уверенно предположила Эльбиз.
        - Я боялся направить мысль государя по ложному следу.
        Эрелис спросил:
        - Так что же тайного и угрозного ты заметил?
        - Я… этот райца… Тогда, в лодочном сарае, праведный Гайдияр не просто бился с тобой.
        Эрелис окончательно помрачнел:
        - Ну да. Он меня валял, как щенка.
        - Он душил тебя, - сказал Ознобиша.
        - Ты о чём? - сразу подобрался Эрелис.
        - Помнишь, Косохлёст ругался, что тебя лучше учили?
        - Гайдияр великий боец. Он своими приступами совсем запутал меня…
        - Верно, государь. Только эти приступы были незримого рода. Он обрушил на тебя свою волю праведного. Вот почему ты едва находил силы противиться.
        Эльбиз решительно откинула полсть, подсела за стол.
        - Не верю. Ветвь Гайдияра младше на четыре ступени!
        - Воля высшего праведного, - медленно повторил Эрелис. - Власть вождя… увлекать воинство… подминать простолюдье… но как… против меня?
        - Он тебя не подмял, - сказал Ознобиша. - Но я не уверен, что он пустил в ход всё, что мог. Иначе ты мог догадаться.
        «Старшинство старшинством, однако, боюсь, он сильнее…»
        Непроизнесённые слова повисли в воздухе. Эрелис угрюмо задумался.
        Ознобиша с трепетом следил за тенями, бродившими по его лицу.
        У Эльбиз в глазах метались дальние молнии.
        - Младший на старшего?! - прошипела она. - Если это не есть крамола и смута, пусть мне расскажут, что такое крамола!
        Во рту стояла горечь. Ознобиша тяжело сглотнул.
        - Согласно летописям Ваана, младшие царевичи никогда не восставали на старших. Но если вспомнить хотя бы деяния праведного Коршака… Всё же полагаю, государь, твой доблестный брат не покушался переписать лествицу. Четвёртый сын преследовал иную цель.
        Эрелис молчал. Думал.
        - Какую? - спросила Эльбиз.
        - Он хотел разведать, владеет ли твой брат наследием праведных.
        - Зачем ему это?
        Ознобиша хотел ответить, но Эрелис заговорил раньше.
        - Если так… - Он криво усмехнулся. - Похоже, зря я в драку лез из-за сплетен, будто нам с сестрой не досталось царской породы.
        Ознобиша горячо подался вперёд:
        - Нет, государь! Этот райца видел, как ты стоял против Меча Державы… райца дерзает предположить, что ты в полной мере унаследовал должное… Вручённое от предков всего лишь следует осознать… взрастить в себе, как взращивают воинскую досужесть или искусство судьи!
        Эрелис не спешил разделить его пыл.
        - Каким образом?
        - Я знаю людей… людей самого простого рождения. Помнишь «Сорочье гнездо»? Добрый Машкара с правдивым Цепиром часто забавляются зернью, ловя дрожания тонких струн бытия…
        Эльбиз сдавленно фыркнула. Пряча смех, отвернулась, сунула руку в полог. Вытащила роскошный, правобережного дела плащ, под которым спала. С исподу - серый лебяжий пух, не ощутимый ладонью, только губами. С лица - паутинное сплетение нитей, дождинка не просочится, снежинка не сядет. Этим плащом поклонился Эрелису купец Геррик, благодарный за милостивый приговор. Царевна утверждала, что под ним её посещали очень добрые сны.
        Она закуталась и кивнула:
        - Так вот зачем ты ко всем с загадками пристаёшь.
        - Я-то думал, - вздохнул Эрелис, - ты дорожную скуку развеивать пособляешь. А у тебя всё с замыслом.
        - Этот райца использовал забаву, ища подтверждений и пробуя наметить пути воспитания твоей силы…
        - А есть она, чтобы воспитывать?
        Ознобиша и Эльбиз ответили одним голосом:
        - Есть!
        - Ты, государь, наскучил благородной игрой читимач, ибо тебе не стало соперников. Ты полон свойств, овым людям не присущих. Я вижу со стороны, я знаю тебя и радостным, и горестным… видел, как гневом пылаешь.
        - Много толку с этого было против Гайдияра…
        - Это потому, что тебя никто не научил призывать волю праведного. Тогда как Меч Державы… с младенчества…
        Стало тихо. Трое за столом думали одну мысль.
        - Вот почему ты не спешил открывать постигнутое на суде, - тихо проговорила Эльбиз.
        Из полога, зевая, выбралась Дымка, прыгнула ей на колени, на полюбившийся плащ.
        Ознобиша ответил так же тихо:
        - Этот райца не смеет касаться тайн царской семьи… прости, государь. Похоже, правящие братья, ведя тебя к трону, хотят, чтобы ты шёл в поводу.
        - Так на суде… - начал Эрелис и замолчал. Он ждал продолжения.
        - На суде праведный Гайдияр вновь пытался гнести тебя, государь.
        - А я гадал, отчего в глазах смеркнуться норовит!
        - Убью! - зарычала Эльбиз. - Вот знать бы, своим умом Площадник дошёл или Хадуг подучил?
        Царевич покачал головой:
        - Ты, друг мой Мартхе, воистину отважен сверх меры. Ты прямым словом винишь моего брата… и самого владыку… в нечестии.
        Ознобиша опять вспомнил дееписания с их славными казнями, отмечавшими восшествия на престол. Кажется, праведные никого не карали так, как наушников, пытавшихся рассорить семью. Подобные глупцы находились не чаще раза в столетие… но находились же. Ознобиша крепко зажмурился:
        - Да, государь. Ибо этот райца видел и чувствовал, и правда не позволяет смолчать. Опали меня… но будь предупреждён.
        - Сказывай дальше.
        - Мощь праведных не знает предела, - по-прежнему шёпотом продолжал Ознобиша. - Праведные суть владыки жизни и смерти. Их милость исцеляет, а гнев… Ты ведь помнишь Галуху? Он бежал от Меча Державы, ужаснувшись тому, как ярость четвёртого сына убила пленных разбойников…
        - Ты не говорил мне об этом.
        - Этот райца отважился коснуться тайн праведных, лишь заметив угрозу для тебя, государь.
        - Аро! - что-то припомнив, встряла Эльбиз. - А помнишь, на суде тебе вдруг стало легче! И при второй тяжбе ты остался ясен и светел!
        Эрелис задумчиво помял пальцами губу.
        - Верно. Словно тучу развеяло.
        - Что защитило тебя?
        И опять за столом родилась одна мысль на троих. Все посмотрели на Дымку.
        - Велика премудрость Хадуга Третьего, оставившего нам царских кошек, - пробормотала Эльбиз.
        - А мне брать с собой запрещали! Да чтоб я без неё к чужим людям ещё хоть раз вышел, - досадливо зарёкся Эрелис. Благодарно потрепал Дымку и вернулся к насущному. - Моя крупица царского дара, если и есть, очень невелика. Мне не дано разить гневом, как Гайдияру. А касанием исцелять? Еле-еле. Сестра хоть боль заговаривает, а я боярина Ардара не удержал…
        - Ты дал ему время, - сказала Эльбиз. - Он ушёл с достоинством. Успел простить боярыню, и она простила его.
        Ознобиша проговорил тихо и убеждённо:
        - Нет слова «мне не дано». Я видел спорину людей, отмеченных всего лишь упорством. Я боюсь даже представить, чего способен достичь ты, государь.
        Эльбиз продолжила зловеще:
        - А Гайдияру…
        - Погоди месть мстить. Мартхе, что ты предлагаешь?
        Эльбиз спросила стремительно:
        - А что Змеда? Совладала с забавой?
        Добрая Змеда по-прежнему благоволила молодому райце. От пережитого напряжения лицо трудно складывалось в улыбку, но Ознобиша улыбнулся:
        - Совладала. Вечером показала четыре склада, такие красивые…
        Все справлялись по-разному. Эльбиз загадку одолела мгновенно. Гоняла плашки с проворством, от которого рябило в глазах: а вот так? нет! а ну-ка, вот так?.. Эрелис, тот призадумался. Помедлил, гладя Дымку. И выложил угольнички сразу без ошибок. Невлин размышлял по сию пору, Харавониха за многими хлопотами просто отмахнулась. Примерно такого исхода Ознобиша и ожидал.
        Но Вагурка!
        Подкидыш Беды, ничтожная сенная девка одолела козны спокойно и деловито. Так, что смеяться ошибке Фалтарайна Баны уже не хотелось. Тут задумаешься, он вправду ошибся или… «Да с чего я взял, будто ум, кроме праведных, не родится?»
        Царята смотрели на Ознобишу, и он сказал:
        - Братья государя наверняка владеют проучками, но нам они не открыты. Это не беда. Порой я думаю, что своим умом доходить даже занятней. - И высыпал из мешочка предусмотрительно захваченную зернь. - Начать можно с малого. А там поглядим.
        Эльбиз сразу утащила себе две костяшки, перевернула, провела над ними ладонью.
        Эрелис смешал остальные, стал искать одну среди многих. Он открывал глаза и закрывал, рука начала дрожать.
        - Неужели дядя Машкара всё время пытался показать мне… - выдохнул он наконец. - А я, глупец, не видел… не понимал…
        - У тебя всё получится, государь, - тихо, осторожно произнёс Ознобиша. - Ты только…
        Его без предупреждения захлестнула волна могильного холода. В глазах разлилась чернота, или это светильник, отчаянно задымив, умер под потолком? Давно зажившие пальцы рванула свежая боль, Ознобиша начал валиться… бесконечно валиться в разверзшийся поруб лесного притона… Он смутно услышал над собой переполох… кошачий вой… рёв оботуров снаружи, крик возчика. Сани резко дёрнулись, покосились…
        …Когда мир вернулся, возок опять ехал ровно, в стеклянной скорлупе плясал огонёк. Ознобиша лежал на полу, на мягком ковре. Над ним хлопотали напуганные, растерянные царята и оба заменка. Эльбиз кутала его дикомытским плащом, а Нерыжень держала в ладонях его лицо. Он ощутил, как от её рук струилось тепло. Слабо потянулся навстречу, приник щекой.
        - Мартхе, Мартхе! Отзовись!
        - Что с тобой, ты слышишь меня?
        Эрелис молчал, на лице были отчаяние и мука.
        Ветер в ледяных иглах, решётка толстых капельников, рухнувшая с пятери… Тело было чужим, язык еле ворочался.
        - А ты говорил… государь… не досталось царской породы…
        Эрелис сдавленно прошептал:
        - Я попробовал опереться на гнев…
        У Ознобиши перед глазами снова поплыло, в ушах родился тонкий звон, всё начало отдаляться…
        Кто-то шёл к нему по вечернему снегу, улыбаясь всем лицом, кроме глаз.
        Праздничные врата
        Светел стоял на изволоке, щурясь в морозную дымку.
        Зеленец, куда после Беды перебралась деревня Извора, был виден издалека.
        Нынешние людские гнёзда вроде Твёржи или Сегды сперва обросли ледяными валами, после - уподобились колодцам в белой земной броне. Могучие бури заравнивали эти колодцы, тепло кипунов и трудолюбивые руки мешали снегу сомкнуться… Извора была не такова.
        Другое название зеленца было Сухая Гора. Гора вправду имелась. Она вырастала из закроя этаким размытым стволом, втыкавшимся непосредственно в тучи. Землю здесь изломали страшные силы, отломыш торчал к небесам, как ладонь, воздетая в последней мольбе. Рана тверди зияла бездонной курящейся пропастью, над нею полувёрстной стеной вздымался обрыв. С пологой стороны лепились маленькие срубы, не то ульи, не то надпогребницы. Это были входы в жилища. Домашняя жизнь текла в глубине, в тёплых и сухих недрах. Вверх ступенями карабкались улицы, мощённые камнем. Завтра здесь будет шуметь торг. Сквозь мутную кисею угадывалось движение. Люди ставили рундуки, спорили о местах для торговых палаток. У подножия горы теснились возы. Среди болочков и пошевней выделялась скоморошня Кербоги, разрисованная птицами и цветами. Светел углядел её - и наддал ходу, посмеиваясь сквозь харю. Длинные ирты со свистом летели над крупитчатым снегом.
        До привоза оставалась верста, когда, озираясь по сторонам, Светел не удержал любопытства. Трое мужчин, оружных колунами и пилами, занимались чем-то довольно странным. Среди чистого поля громоздили один на другой отёски прочного льда. Обкалывали, устраивая по месту. Намертво крепили, поливая водицей из бочек, привезённых досужей детворой из зеленца. Два толстых зеленоватых столба уже превышали человеческий рост. В сторонке морозили горбатую переводину.
        - На топорики-незатупыши вам, мужи добрые, на плотьбу крепкую, - усмиряя северный выговор, поздоровался Светел. - Что такое ладите, ремеслом довольные?
        - Хоромы возводим, - отмолвил степенный строитель. - Терем жалованный, по деяньям награду.
        - Всход излаживаем, - сказал второй. - От кривды людской к вышней правде.
        - Врата светлые, праздничные, - пояснил самый молодой.
        Опёнок задумчиво покивал. Здешние строители были родня плотникам Сегды. Те тоже никогда прямым словом не говорили, чем заняты. Подозрения зародились самые скаредные. Взгляд нашарил знакомый возок, толчея у саней помстилась коловращением схватки…
        Нет.
        Всё было мирно. Скоморохи с весёлыми помогатыми ладили подвысь, ставили балаган.
        Изворцы в свою очередь рассмотрели косы Светела, тёмные обтянутые скулы, шелушащиеся с мороза:
        - Сам чьих будешь, молодец захожий? Не дикомыт ли?..
        Светел расправил плечи, готовый к веселью и к схватке, притопнул иртой:
        - Как уж первую струну я от Твёржи натяну! Почему? Да потому! Там тепло в моём дому!
        Строители помолчали.
        - А гусли где? - наконец спросил хозяин работ.
        За плечами у Светела не было длинного короба, лишь маленькая укладка. Он ответил:
        - Руки есть, гусли наживём. А что за веселье у вас, гнездари? - И улыбнулся, как волкодав, заметивший бирюка. - Случаем, не котёл за долей крови наехал?
        - Котлярам, дикомытушко, праздновать недосуг. Они уж были у нас. Подарки дорогие покинули.
        - О как…
        - А ты думал. У нас нынче память святого отрока, что Моранушке сполна послужил.
        «Знаем мы эту службу… И отроков повидали…»
        - Так вы мораничи тут.
        - Кто умён, тот моранич, - приосанился молодой.
        - Кто жизнь повидал, тот дедовского корня не рубит, - проворчал бородатый.
        Середович благоразумно смолчал.
        Мальчишки наладились увозить иссякшую бочку. Светел поклонился строителям, пошёл вместе с детьми. Бочка была далеко не первая, вся в броне застывших потёков.
        - Умаялись? - спросил Светел. - Пособлю?
        - Не, дяденька. С нами храбрый Дрозд налегает, Матушке служит.
        - Что за Дрозд?
        - А ты не знал, дядя?
        - Он шабёр наш был. Ободворок.
        - В прошлом поезде новой ложкой ушёл.
        У Светела качнулся перед глазами ночной лес, в ушах вздохнули кугиклы. Был этот Дрозд в шатре, когда туда вошёл Сквара? Или позже взяли его?
        - Он подвиг содеял ради Владычицы. Святую гибель изведал.
        «Братище братёнка из поезда выручал… башку в пузырь кулаком внёс…»
        - Они на неприступную вежу подниматься учились.
        Обледенелая бочка стала крепостной башней немереной вышины, стынущей на морозном ветру. По ней карабкались маленькие человечки, упорные, отчаянно смелые.
        - Одного наверху закруга взяла, в глазах смерклось.
        - Дрозд его на маковку вытолкнул.
        - Да сам оскользнулся.
        …И Сквара со всеми лез. По голому льду, настывшему неровными плитами. Обдирал руки, пытаясь за что-нибудь ухватиться…
        - Наземь слетел, хвалу прошептав.
        - Котляры честной костёр ему сладили, не поскупились.
        - Сам стень, учителю первый сын, прах в Извору принёс и матери отдал.
        - С нынешним поездом другой стень пришёл.
        Светел вернулся в себя, во взрослую явь. Брякнул наобум:
        - Лихарь, что ли?
        - Не, дядя. Лихарь прежний был, а этот Хотён.
        Имя для Светела было безгласно. Так и разбирало выпытывать ещё, спеша по свежему следу, но было нельзя. «Отик, отик, там дикомыт пришёл, о котлярах дознаётся…»
        Не дай воли сердцу во гневе, а языку во беседе!
        - Вы, ребятня, мне вот что поведайте, - выговорил он, скучая. - Что там за стойки с переводиной громоздят?
        - Так релью, дядя!
        - Шибеницу!
        - Злые тати в порубе маются. Ради повеселья вешать их будем.
        Не дай сердцу воли
        Всякий мир своим обычаем крепок. Сегда чуралась мирских песен, но долю крови Царице не собирала. Извора отправляла детей в котёл, даже святого родила, зато Кербогу, въехавшего незваным, принимала охотно и с предвкушением. Скоморошне уделили местечко внутри зеленца, в нижней части купилища. Потешники, известно, горланят, а ещё рядятся в кратополое, тонкое да яркое. Не по морозу же им?
        Светел деловито сложил ирты и лапки, выпростался из надоевшего кожуха:
        - Поздорову, дядя Кербога!
        Балаган уже красовался парусами цветных рогож, поднятых на упругие жерди. Некогда пологи рдели красками, теперь облиняли. Всё равно глазу отрада после сплошь белого да серого с чёрным.
        - Проводил? - разогнул спину Кербога. Он трудился сзади подвыси, перебирал длинные свёртки. Готовил расписные задники к представлению. - Я уж думал, ты до Конового Вена сбегать решил. Кого хоть из погибели выводил, горе луковое?
        Возле скоморошни вилась любопытная ребятня. При виде страшного дикомыта ребятишки с визгом брызнули прочь. Сейчас в мешок засадит - ищи-свищи!
        - Ну их, - отмахнулся Светел. - То братом с сестрой сказывались, то женихом с невестой, то рабами, из дому беглыми. Санки - сегодня своего дела, назавтра краденые, поди знай. Всю мурцовку мою слопали. Уши у обоих дырявые…
        - Вот на что было впрягаться?
        - Так жалко, дядя Кербога. С них бы шкуру спустили.
        - А вдруг убили кого, дом сожгли?
        - Да ну. Дети глупые… - Подумал, добавил обстоятельно: - Нет, одёжки дымом не пахли.
        - Двое дурных, и третий не лучше, - вздохнул скоморох. - А настигли бы вас?..
        Светел хмыкнул, хотел задрать нос, вспомнил хруст сломившейся лыжи.
        - Я бы потолковал…
        Кербога завёл глаза под лоб, вернул на место.
        - Ты хоть здесь потише крыльями хлопай, гусь бойцовый. Гонители ваши сюда тоже пришли. Вона, дух переводят.
        «Какой гусь?! Поморник у нас!..» Светел оглянулся.
        Неудачных преследователей он отличил без труда. Радостное оживление торга их обтекало, как воск горячую кочергу. Так вот кому Лапушка запорошила глаза! Светел неволей оценил стать гнездарей, примерился к движениям. Каково толковать будем, если притча сведёт?
        Он спросил ровным голосом:
        - К тебе не доскрёбывались, дядя Кербога?
        - Как - не доскрёбывались. Спрашивали, чьи санки подчалены.
        - А ты?
        - Сказал, хват-загусельщик у любушки мешкает, догнать обещался.
        Четверо шли откуда-то сверху, подталкивали угрюмого отрока. Тощую шею похлёстывал вдетый в ухо ремешок, ещё не замкнутый биркой. Парнишка боялся новой судьбы, боялся чужих, сердитых хозяев. Вот засмотрелся на скоморошню, ступил растоптанным поршнем на волочащуюся штанину. Сильная рука вздёрнула на ноги. Дала затрещину, бросившую на сажень вперёд.
        «Стану царём, вконаю: у кого забросыш в обидах…»
        - Смотри, детище! - сказал Кербога громче потребного. - Вот раб своего гнева бьёт своего раба!
        Четверо услышали. И развернулись к балагану с медлительностью осенних быков, уловивших запах соперника. Кербога, ругав дикомыта, сам не сдержал языка. Готовь ложку расхлёбывать!
        Куколи у гонителей были дикого меха. А рожи - такие же облезлые, как и у Светела. Всем четверым больно было ворочать глазами, больно моргать. Верный знак, что ломились против тащихи, метавшей снежные иглы. Как ни жмурься, как ни прячься за прорезями тёплой хари, потом ходишь настёганный. Светел выступил вперёд, заслонил скомороха. И улыбнулся, радуясь наступающему мгновению.
        Вожак смерил его взглядом:
        - Ты ещё чей?
        Из-под шапки вились русые кудри, на правой руке белел шрам от зубов. Добро бы звериных, а то ведь от человечьих. «Ишь, волчий куколь надвинул, волком-самоглотом напыжился…»
        - А кто спрашивает?
        - А мы тут шабрята дружные. Из Отшибихи да из Отавина острожка. Тишком-ладком пришли на торжок, а тут вона горлодёром разит.
        Северную приправу в Левобережье рвали из рук, но её запахом было принято гнушаться, обращали даже в дразнилку. Ватажок двинулся кругом Светела, чтобы тот боялся, тревожился, ждал плохого. По сторонам, чуя ссору, собирались зеваки. Не пропустить бы забавы!
        Дружные шабрята потянули за вожаком.
        - Дикомыт дрязгу найдёт.
        - О прошлом годе из Линовища злой дикомыт умыком девку увёз. Семьянам зазрение! Как сестёр выдавать?
        Светелу их намерения были внятны как белый день. Он глумливо сощурился:
        - Догнали, конечно?
        И угадал ответ по злому молчанию. Поймали дикомыта на лыжах!
        - А всё оттого, что они даже в тайном воинстве руку берут, - вылез с обличениями второй. - Как понатекли в Чёрную Пятерь…
        - Цыть! - щунул друга кудряш.
        Поздно. Светел навострил уши, внутри зазвенело и напряглось, всё иное утратило смысл.
        - Расскажете, добрые люди, кто там натёк? Я пива куплю.
        Вожак, бурея с досады, мотнул влажными кудрями, подхватил слово:
        - Не по дуре-самокрутке стать горевать. А вот с тебя за неправду сородичей отплату истребуем!
        Теперь они топтались кругом Светела уже все. Ждали последней искры, чтобы напасть.
        - Хар-р-га, - продолжая улыбаться, негромко, сквозь зубы предупредил Светел.
        Деревенские сидельцы могли никогда не иметь дела с дружинными. Даже вовсе не ведать, кто таков дяденька Неуступ. Однако меж зеваками нашлись знатоки. Они без сговора прянули к вожаку, утянули его прочь под локотки, сбив драчливый припляс. Кудряш сперва вырывался, потом перестал. Трое шабров, утратив основу решимости, переглянулись и отвалили за старшим.
        И утих, расточился водоворот, едва не затеявшийся в потоке торжан. Люди побрели мимо, как прежде.
        - Я старый дурак, - сказал Кербога. - Я прожил много лет, не памятуя, как голову поднимать. Что в тебе такого, ребятище? Прийти не успел, а я уже стал дерзким и безрассудным… - И вдруг спросил с запоздалым ужасом, вполголоса: - А если те, кого ты увёл… из поезда Владычицы беглые? Если сюда… котляры…
        «Там тягунов не бывает, дядя Кербога…» Светел хотел ответить вслух, не успел. Вернулись дети, разбежавшиеся от взрослой свары.
        - Дядя, ты правда витязь?
        - Правда.
        - И меч есть? Всамделишный?
        - Есть.
        - А другие витязи где?
        - Походом идут. Я ранен отлёживался.
        Страшный чужой дикомыт оборачивался понятным, как старший брат, который имелся у каждого. Только в жарых косах запуталось несколько белых нитей да у рта притаились морщины, какие не всякий брат себе нажил.
        - Тебя, дядя, в бою достали? Куда?
        Светел ткнул за плечо:
        - В спину.
        Ребятки переглянулись. Не поверили. В Изворе любили петь о героях. О спёкшихся повязках на голове, на груди. Но чтоб спина?..
        Самый бесстрашный оттопырил губу.
        - Тыл, что ли, в бою показал?
        - Дикомыты с поля бегают! - крикнул другой. И сам на всякий случай удрал, страшась кары.
        Кербога помалкивал, наблюдая за Светелом и мелюзгой.
        - Ты! - Опёнок подозвал мальчишку. - Стань сюда, воеводой будешь. А ты стань вон там. Хватай крух, мечи в него.
        Ком грязи швырнуть наука невелика! Светел прянул, на шагу схватил «воеводу», развернул за себя, согнулся над ним. Тело вспомнило Сечу. «Я что, Неуступа, башню осадную, вот так ринул? Или сам его обежал?..»
        Земляной снарядец рассыпался по толстой верхней рубахе.
        - А там топорами кидались, - сказал Светел.
        - Ух ты! - отозвались мальчишки. Все умели дров наколоть, лопату вытесать, лучины нащепать для светца. Знали тяжесть леза, знали его угрозную остроту.
        - Вы вот что, ребятки… - подал голос Кербога. - Припас я для Изворы добрую песню… О славных временах, о смелых царевичах. Та песня непростая, её представлять надо. А у меня… так скажу: лицедеи нужны. Вы тут все храбрецы. На люди показаться ведь не струсите? Точно не струсите? Тогда бегите домой, просите родительского благословения. Кто испросит, с нами подвысь попирать будет. Да! И если у кого сестрёнка бойкая есть, пусть тоже придёт.
        Детвора умчалась, галдя.
        - А ты? - спросил скоморох.
        Светел обернулся:
        - Что - я, дядя Кербога?
        - Ты, говорю, встать на подвысь не забоишься? Помню, вы с братишкой хоть в пир, хоть в мир, но детство стыда и страха не знает.
        «Бог Грозы промолвил Богу Огня…» Светел развернул плечи, притопнул:
        - А гусельки в руки дашь, дядя Кербога?
        Ледяной мостик
        Нарочитым узилищем Извора не обзавелась - кому бы оно здесь было нужно? Пленные тати, обречённые казни, сидели в обычном порубе, забранном вместо крышки толстой деревянной решёткой. Добрый человек не провалится, узнику не допрыгнуть. Снизу слышались глухие голоса, всхлипы. На колоде сруба сидел местнич. Держал поперёк коленей старинный бодец: копьё с ножами и древком вполратовья.
        Светел поклонился сидельщику:
        - Дозволишь, страж неотходный, одним глазком вязней увидеть?
        - Отчего ж не дозволить! - Изворец даже подвинулся, хотя его шуба погляду ничуть не мешала. - Всяк зри, куда неправда злая приводит.
        Светел встал над решёткой. Некоторое время рассматривал три бледных пятна, запрокинутые навстречу. Наконец сказал:
        - Ну, здравствуй, что ли, Марнава.
        - О-о. Никак витязь царский! - прогудело из ямы. - Ялмак, значит, тебе только гусли сломал?
        - И так можно сказать, - кивнул Светел.
        Второй обитатель ямы тоже казался смутно знакомым. Тяжёлый снег… распахнутый ужасом рот на плоской тестяной роже… запропавшая латная рукавица… Имя не являлось на ум.
        Третьего, встрепенувшегося на речи о гуслях, Светел точно никогда не встречал.
        - Кто с тобой тут, Марнава?
        - Этот вот… - разбойник могутным плечом толкнул плосколицего, - Онтыка из наших. А тот, он забеглый. Гусляр-скитун, в кружалах перепутных нам, повольникам, пел.
        «Онтыка. Ясно. Скитун?..»
        Марнава продолжал, радый случаю поболтать языком:
        - Мы с Онтыкой, может, последние от шаечки задержались. Были ещё, кто с поля убёг, ан добрали в лесу кощеи, не помиловали… Мы вот дважды спаслись, на третий сплошали. К бабе в Линовище погреться зашли. - Он покаянно вздохнул. - Слышишь, витязь! Ни одной бабе не верь, дольше проживёшь!
        - Баба, не будь дура, их опоила, - с удовольствием пояснил сторож. - Сама котляров звать, те поездом проходили. Тайные воины их увели и нам подарили, ради святой тризны казнение сотворить.
        - У мораничей, ясно, подольше бы протянули, да больно хлопотно с ними, - хмыкнул словоохотливый Марнава. - Они таких, как мы, слыхано, в лес выпускают и след гонят. Потом для великого случая лучшим ученикам под нож отдают. Это ж сколько страдать! А мы, вона, заутром - кувырк, да и полетели! На лёгких крылышках к Телепенюшке с Кудашом, ко всем нашим. Верно, Онтыка?
        Молодой повольник уткнулся носом в колени, заскулил.
        - Он что? - Светел повернулся к сторожу. - Смерти страшится?
        - Её всяк страшится…
        - Так знал, поди, кистень бравши, куда тропинка ведёт?
        - Нет, витязь, ему завтра не помирать, - хохотнул из ямы Марнава. - Ему завтра палачом быть.
        Светел сглотнул. Промолчал.
        - Кому ж из добрых людей охота поганиться? - подтвердил местнич. - Разбойников, коли свяжут, всегда другой разбойник казнит. За прощение.
        «Я дурак. С Высшим Кругом желаю речи вести, а ничего-то не знаю…»
        - Совьёт нам завтра по петельке, и вольному воля, - глумился Марнава.
        Светел кое-как смог спросить:
        - Вызвался, что ли?
        - Ну сам суди, витязь, - вздохнул пленный главарь. - Вашего брата ведь тоже по вожакам славят. Кудаш-батюшка голову сложил, пятерых мораничей посрамив. К Телепенюшке, брату моему, котляры, кроме стрел, приступа не нашли. Я им наследник. И что мне? Палачом поганым заделаться?
        По мнению Светела, бой против мораничей искупал немало грехов. Но… моталась снежная пелена, открывая и пряча детскую люльку. Опрокинутую, пустую. Люди всё видят, всё знают. В распадке, где застигли несчастного переселенца Таруту, сбереглось довольно следов. Зверьё выгрызло плоть, слизало кровавые отпечатки, но следопытов не проведёшь. «Был ты там, Марнава? Ведь был?..»
        - На мостике не споткнись, - хрипло выговорил Светел. - Меня как хочешь, а воеводу лихом поминать не моги.
        И двинулся было прочь от решётки.
        - Погоди, витязь! Постой!
        Не Онтыка закричал, не Марнава - тот, третий. Скитун.
        Светел вернулся, скрипнув зубами. Оборванец тянул руку из ямы, смотрел с мольбой.
        - Купи вагуду, витязь!
        - Что?
        - Вагуду купи! За медячок от ратных наград…
        «А ты про Тарутину погромку небось хвальную песню слагал?»
        - Медячок тебе! Много ли успеешь купить?
        - А я вот ему отдам. Палачу, - заторопился скитун. Глаза невменяемо разгорелись. - Палач, когда заплатишь, споро всё делает… быстро душеньку выпускает… а если кто поскупится…
        Его затрясло.
        - Да не умею я!.. - взвыл Онтыка.
        «Зря вернулся!»
        Скитун суетливыми руками откинул лохмотья, что-то вынул, воздел.
        Гудок - не гудок, гусли - не гусли…
        Светел спросил:
        - За что на смерть взяли, игрец?
        - За паскудство, - сказал сторож.
        - За правду! - надсадно крикнул скитун. - За песни отважные! За смех дерзкий!
        «Да так, что люди разгибали спины и темнота шарахалась в углы…»
        Легко было гордые слова красным складом плести, когда перед глазами Сквара стоял. А тут ямина под ногами, и поди знай, кто оттуда кричит. Кто уже завтра совсем ничего не споёт, не крикнет, не скажет…
        Светел кивнул:
        - Куплю, пожалуй.
        Сторож поднял решётку.
        - Мораничи баяли, он про сероглазых царевичей пел.
        - Про кого?
        - Да срам помыслить. Будто бы, по распутству цариц, от сорного семени рождались в старые времена.
        Светел размотал опояску, спустил концом вниз:
        - Цепляй.
        - Обманешь ведь, - заколебался скитун.
        - Велика потеря! - развеселился Марнава.
        В его глазах что-то мелькнуло… Схватить, рвануть крепкий пояс? Устоит витязь - попробовать выскочить. Качнётся, вниз спрыгнет - ну что ж, бойцом помереть. Всё не удавленником.
        Смерились взглядами. Марнава остался сидеть.
        Скитун зацепил шпенёчек за махры пояска. Подвесил гнутый лучок. Вагуда пошла вверх, насовсем улетая от него в облака. Марнава зло рассмеялся:
        - Что ж витязю милостивому не спел напоследок? Как нам пел? Смотри, без платы уйдёт!
        Скитун не слушал. Вскочив, тянул пятерни за обещанным грошиком. Марнава взялся горланить сам:
        - Белы плечи из рубашки оголяются, белы стёгнышки румяные являются… Слыхал, дикомыт? Сероглазые царевичи! Твоим отцам прямая хвала!
        Светел выудил из кошеля два сребреника с потёртыми ликами предков. Бросил в подставленные ладони.
        - Мне давай, - проснулся Онтыка. - Всё едино завтра возьму!
        - Не дам!
        - Попомнишь, как петля промешкает задавить…
        - Я тебя, палачонка! - рыкнул Марнава.
        - Не дам!.. - сорвал голос скитун.
        Светел пошёл прочь. В яме началась драка. Люди, чья жизнь измерялась навечерием и тьмой до рассвета, в кровь бились из-за монеток.
        «А я? - толкнуло Светела. - Я что делал бы, если бы вдруг последняя ночь?»
        Вспомнился костёр в тени Сечи. Взгляд Ильгры сквозь пламя. Ярость, и нежность, и утверждение жизни…
        Вагуда лежала в руке чужая, непонятная. Никакой радостью не веяло от неё.
        Разбойников казнили на другой день поутру.
        Вся Извора вывалила в поле, искони отведённое для гуляний. Примчались дети. Оставили хлопоты бабы. Выползли древние старики. Всем хотелось увидеть, как простирает руку закон.
        - Далёко царь, а не без Правды живём.
        - Строга расправа моранская. Не откупишься!
        - Любишь смородину, люби и оскомину…
        - Деда, что за смородина?
        Светел вышел в сапожках, хранимых для Шегардая. В тёмно-синем плаще, расшитом серебряной канителью. Как унаследовал от Крыла вместе с гуслями и мечами, так и надевал, может, раз или два. Зажиточные мужи косились, завидовали. Ни у кого здесь не было такого плаща. А под плащом - новенького суконника, чёрного с голубым, взятого в животах боярина Оскремёта. Светел стоял с непокрытой головой, распустив косы, как перед боем. Дивись тот, кто смерти близко не видел!
        - Многие от зла отступают страха ради моранского.
        - А головники в ночи озираются: ну как по следу Ворон летит?
        - Тень во тьме, перст Владычицы беспощадный.
        - Ни следа, ни вида, и не поймёшь, что сразило.
        - Сказывают, в трёх местах разом является. Быстрей ветра несётся.
        - С чего рекло такое?
        - А он, где злодея скогтит, пёрышко из крыла покидает.
        Сорванец, нахально пенявший Светелу насчёт тыла, хотел подойти, не посмел. С десятка шагов уткнулся как в стену. Светел не видел мальца, не видел красёнушек, любовавшихся его нарядом и статью. «Где лыжи… дверь с петель… Про кого песню слагал? Рвался брата спасать, за песни казнимого. А если гусляр чуженин - в сторонке коснею?»
        - Везут! Везут!
        Из тумана выплыла запряжённая оботурица. Неказистая, шерсть колтунами. Марнава и скитун бочком сидели на дровнях, рядом плёлся Онтыка. Всего полверсты, но своими ногами ходят живые. Мёртвых на погребение всегда везут сани.
        Палач и двое, уже не обязанные дневному миру, тотчас увидели впереди повершенье своих забот: ледяные столбы с переводиной, висячие петли. Онтыка споткнулся.
        - Хорош мостик изладили, - похвалил Марнава. - Вприпляс пойдём, с ноги не собьёмся.
        Он говорил громко, преувеличенно весело.
        - Умел набедить - умей кару принять, - слышалось по сторонам.
        - Пытки не будет, а петли не минуешь.
        - Винись, Марнава! Миру покайся, Владычица меньше муки отмерит!
        Второму обречённику, тихому и вялому, ничего не кричали. Марнава цепко встал на дровнях, принялся кланяться:
        - Винен, люди добрые, винен! Как есть крив! Сам впредь не стану и друзьям с недругами закажу!..
        Хотя какие ему теперь недруги и друзья.
        Скитун всё смотрел на близившиеся столбы, не отводил взгляда, лишь сглатывал. Марнава деловито спросил:
        - Каково мыслишь, втиснемся? Плечами не стукнемся?
        Под виселицей для них был устроен ледяной же всход. Крутые ступени, площадочка, гладкий скат.
        Обрыв в пустоту.
        Подобие бездны, у края которой однажды постоял Светел. В тот обрыв канул мир. Здешнему предстояло принять всего-то двоих.
        Краем глаза Светел вдруг заметил Кербогу. Почтенный скоморох не хотел смотреть казнь, отговаривался подвёрсткой нового представления… в итоге всё же пришёл. Встал рядом, тихо спросил:
        - У вас на севере такое бывает?
        «У нас люди добрые, живут вежливо. Если что, месть мстят, но чтоб по чужому слову в петлю тащить…»
        - Не слыхал.
        - А здесь людям праздник, - сказал Кербога, и Светел не мог понять, хвалил он соотчичей или хулил. - Рука царя закон утверждает. Изворцы будут внукам рассказывать, как Эрелис, ещё не воссев, расправу крепкую брал.
        Палач Онтыка, страшась прежнего вожака, первым поднял с саней безропотного певца. Тот всё так же молча побрёл на неверных ногах, вымеряя свои отходные шаги по земле. Ступенька, ещё ступенька, ещё.
        …Лобный, глядный уступ наверху. Всё, дальше нет земного пути. Белёную рубаху без пояса раздувало на тощем теле парусом - в небо лететь.
        - Кайся! - кричали снизу. - Ответь, как цариц хаял! Как с разбою жирел!
        - Поди, сам ножичка не чурался!
        Онтыка взял петлю, надел на певца, поддёрнул под ухо.
        Чуть отступил.
        Запруженный луг жадно смолк от края до края: в чём повинится?
        Скитун истратил прощальные мгновения жизни, чтобы распахнуть руки объятием… и запеть.
        Это было в горестный год.
        Ждал скончанья света народ.
        Осаждён оплот,
        Битва у ворот,
        Дым пожара затянул небосвод…
        Светела облило морозом. Попевка, слова, голос!.. Всё взмыло вихрем, какого не достигал даже Крыло!
        И вот этой-то роскоши нашлась одна только служба? Срамные песни орать, воровских людей тешить?
        И вот этого голоса не будет больше на свете?
        Угарная удаль чуть не бросила Светела вперёд. «Я царь, мне право!»
        Спасти, удержать на земле диво, явленное бросовым, казалось бы, человечишком…
        Крепкая пятерня Кербоги сжала плечо. То самое, с легко проступавшими синяками.
        Выносное, последнее наголосье звенело отчаянно долго. Скитун вдруг дёрнул кистью руки, и Онтыка что было сил толкнул его в спину.
        Так вот на что пошли сребреники, о них ли жалеть.
        Певец рухнул вниз и закачался в петле, быстро успокаиваясь.
        Эхо голоса блуждало ступенчатыми улицами Изворы.
        «А брат спасти его не подоспел…»
        Светел оглянулся на скомороха. У Кербоги путались в бороде слёзы.
        - Эх, не помиловали, - сказали справа.
        - И простить бы дурня миру на радость, - вздохнули слева. - Да кто ж над мораничами властен, кроме царя!
        Марнава взошёл на ледяные ступени без понуждения.
        - Отрыщь! - пугнул прочь Онтыку.
        Сам взял в руки петлю. Оценил крепость верёвки, проверил, легко ли бегает узел.
        Оставив балагурить, обвёл поле тяжёлым, звериным взглядом. Стало видно, каков бывал, когда с кистенёчком у поворота сидел.
        - Вы, изворские, - раскатился глухой рык, - меня не ловили, не побеждали! Не видать вам моего поклона, валенки, а поклонюсь-ка я сапогам!
        И, обратясь к Светелу, отдал малый обычай.
        Бестрепетно сунул голову в петлю.
        - За Кудаша-батюшку! За Телепеню, брата названого!
        И прыжком бросился с ледяного уступа.
        Толпа не скоро ожила голосами:
        - Каков, а! Верно, проклял бы, когда б не добрый ужин вчерашний.
        - Люб молодец и в разбойнике…
        - Перекуйте, небесные Кузнецы, худые души на добрые.
        - И умерли смело, а всё одно пойдут волкам сытью.
        - Как дорожных людей на потраву бросали, так и самих.
        - А верёвка счастливая? Верёвку кто заберёт?
        - Пошли, ребятище, - сказал Кербога.
        Светел задумчиво сдвинулся с места, оживляя пальцы ног, замлевшие от стояния на снегу в красивых сапожках.
        - Ты меня придержал, - пока шли, сказал он Кербоге. - А я и послушался…
        Кербога вздохнул:
        - Ты удивил меня, маленький огонь. Я думал, у вас на Коновом Вене до сих пор бьют за песню любви, усматривая присушку.
        - Ещё как бьют, - кивнул Светел. - Я сам сусала расписывал, когда про наших девок горланили. Но не на шибеницу же тащить!
        Кербога скорбно ответил:
        - Когда-то я думал, будто наша держава, гордая законом и книгой, покинула в прошлом обычай равнять песню с ворожбой. Я ошибался.
        - Ты слезу обронил…
        - Я горевал о том, что столь изысканный голос больше не восхитит нас к звёздам. Увы, несчастный сам выбрал шараханье по притонам. Наверно, грубое веселье разбойников кормило сытнее вечного поиска, устремлённого к небу… И лишь перед смертью… ты же слышал, что он спел последним дыханием?
        Светел даже удивился:
        - Про царевну Жаворонка и верного Сварда. О них повсюду поют.
        - Это моя песня, - вздохнул Кербога. - Я сложил её много лет назад, благодарствуя… одному человеку. Но я, на ту пору отлучённый от струн, преподнёс своему заступнику лишь слова. Кто дал им столь дивную голосницу, хотел бы я знать?
        Слово, сказанное в урочный час
        Скоморошня стояла занавешенная. На подвыси довершались последние приготовления. Сквозь рогожные пелены неслись боязливые мальчишеские голоса, нытьё девочки. Вот-вот не сдержится, заревёт в голос!
        Светел временами слышал эти пугающие звуки, временами не слышал. У самого сохло во рту, мерещились жестяные латы, чужой кафтан, рваная гуня… Светел сидел перед подвысью на раскладной скамеечке, громко и весело играя в Кербогины гусли. Вёл наигрыши один за другим, меняя через три круга. Гусли были праворукие, не чета погибшим Пернатым. Светел едва успел к ним привыкнуть. Сейчас он ошибётся и всё испортит. Прямо сейчас. Пальцы провалятся между струн. Вовсе не на те струны скакнут…
        В трёх шагах сидел дед Гудим. Вот кто, наторев за долгую жизнь, никакого страха не ведал! Старик держал на коленях звонкий андархский уд, пальцы порхали с лада на лад, поспевая раскрашивать голосницы летучими переборами. Как в пляске, когда один выступает чинно и важно, другой - несётся кругами, закладывает коленца. Доведись поменяться, Светел не справился бы.
        «Думал, что-то умею. На самом деле ни приёмов, ни хваток… руки-сковородники… завтра в ножки поклонюсь: учи крепче, дедушка. Срам, уда не знаю…»
        Гудим то и дело вскакивал, на радость позорянам, размашисто шагал, оставаясь на месте. Изворцы смеялись, детвора пробовала подражать, спотыкалась. Скоморошьи ноги не отродейные, они трудом наживаются. Гудим весело кланялся, хватал то зубанку, то свирель, то маленький бубен.
        «…И на варгане, и на дудочке… и в бубен правильно бить…»
        Качался плетёный канат, переброшенный с воза на воз. Над головами игрецов разгуливала по воздуху, плясала девка Лаука. Широкие расписные штаны, парчовая душегрея, кисейные рукава! Как вышла - воздержники среди позорян стали было плеваться, но площади никто не покинул. На то праздник, чтобы отрицать каждодневные дозволения и запреты. Да и жаль было насиженных мест. Кербога сулил представление о древних царях, а много ли разглядишь потом из-за спин?
        Лаука садилась, спускала ножку и вскакивала. Вертелась и гнулась, прыгала в обруч. Выделывала на тонкой ниточке, что не всякий исполнит на земной тверди. Парни пялили глаза, девки дулись, завидовали. Светел уже мечтал когда-нибудь так же пройти по канату или узенькой жерди. «Другие могут, а я?»
        Наконец перед подвысью явил себя Кербога с большим бубном в руках. Воздел колотушку - раз, другой, третий. Гулкие, пробирающие удары властно и уверенно раскатились над толпой позорян.
        Канатная плясунья раскачалась, вспорхнула, перевернулась, слетела. Игрецы опустили вагуды, поклонились народу и убежали.
        - Узрите, люди добрые, представление в лицах! - провозгласил скоморох. - Узрите глумилище презабавное, печальное и высокое! О древних царях, о чести праведных, о послушании сыновей!
        Дед Гудим, успевший спрятаться за скоморошней, протрубил в рог. Глухой зык пришёл как будто издалека. Не то с бедовников, не то из баснословных славных времён… Светел с парнем из местных взялись за верёвки. Поехали в стороны латаные рогожи, открыв позорянам для любования задник. Над пустой подвысью зазеленели поле и лес, выгнулось глубокое небо с краешком солнца. Вблизи показались деревенские избы, у окоёма - гордая крепость с башнями и подъёмным мостом.
        Люди зашумели, стали жадно указывать, вспоминать, спорить.
        Кербога немного обождал - и по взмаху его руки на подвысь выскочили двое храбрых мальчишек. Один в нарядном, ярком кафтанчике, другой в сером заплатнике. У первого из-под колпачка топорщилась золотая солома, у второго - свои русые пряди. Лишь одинаково пылали щёки, разожжённые боязнью, волнением, петушиной отвагой.
        Кербога встал с краю, принялся громко, нараспев говорить:
        Царевич, мальчик в рубашонке,
        На чёрный двор ходил играть.
        Он вишни крал с другим мальчонкой,
        Чья в портомойне гнулась мать.
        Ребята, озираясь, промчались через подвысь, тотчас прянули обратно, неся большую корзину. Чуть не проскочили серёдку, спохватились, побежали на одном месте, пригибаясь и прыгая. Гудим так же медленно выбежал следом, перехватил сорванцов, замахнулся веником.
        Кербога продолжал:
        В те годы взрослые сурово
        Рядили с шалыми детьми.
        Царевич был наказан словом.
        Сын прачки - выпорот плетьми.
        Гудим увёл пойманных мальчишек долой с глаз. Им на смену выплыла девочка, та, что со страху едва не плакала за рогожами. На плече красовалась коса, пухлая от мочала, за опояской торчала рогулька с куделью, малышка привычно сучила нить и не поднимала глаз, выступала скромницей.
        Ещё от замка недалече
        Одна девчоночка росла…
        Пока о ней не будет речи.
        Сперва - великие дела!
        В Изворе были девочки краше, но тех от Кербоги попрятали. Ещё не хватало чужое лицо принимать! Почти ворожба, а уж сраму - до старости не оберёшься! Кербога отчаялся, уламывая суровых отцов. Наконец, притомившись спорить с бывшим жрецом, кто-то вытолкнул к нему зарёванную падчерицу: эту не жалко.
        «Ступай, будто гусей на пруд вывела», - наставлял Кербога. Когда отзвучали слова сказа, девчушка остановилась, обиженно склонила головку. Заранее подученные позоряне стали кричать:
        - Как так?
        - А про любовь молодую хотим!
        - Про девку-славёнушку!
        Кербога развёл руками и оказал снисхождение:
        Ну ладно, скажем! Той малютке,
        Один горяч, другой несмел, -
        Сын прачки игрывал на дудке,
        Царевич - в гусельки звенел.
        Вновь вылетели мальчишки, завертелись кругом девочки. Войдя во вкус, принялись соперничать, на любки толкаться плечами. У златокудрого висели на груди гусельки, он в них бренчал, но людям слышны были мощные, ноские гусли Светела из-за рогожи. Второй отрок размахивал берестяной дудкой, забывая подносить к губам. Вместо сына прачки задорно и весело играл дед Гудим.
        Девочка выступала павушкой, оборачивалась к одному и к другому.
        Все трое, забыв недавнюю робость, окрутничали - душа нараспашку!
        Совсем как когда-то братья Опёнки…
        Как ни придут - в деревне пляски!
        Веселье, бубны, шум и гром!
        То дудка манит синеглазку,
        То гусли брызжут серебром!
        Юнцы убрались с подвыси, отплясывая во весь дух.
        Мальчишки очень не хотели покидать представление, Кербога улестил их лишь обещанием битвы.
        Когда парнишки повзрослели,
        Случилась лютая война.
        Осиным роем налетели
        Чужие, злые племена!
        Детей стремительно переодевали за вздержкой.
        Светел сунул гусли Гудиму, сам быстро вытянул новый задник - кровавые пламена, стелющиеся на ветру. Поверх всплыла прореженная рогожа, явила скопление бегущих теней. Мечи, островерхие шлемы, грозные копья…
        «Злыми племенами» рядиться никто не хотел. Пришлось уговаривать и сулить: сыграйте как надо - назавтра глумилище повторят и два войска поменяют местами.
        Дети снова выскочили на подвысь, но кто б их узнал! Встрёпанные оборвыши, потерянные, обречённые… Девочка старательно споткнулась, упала… Страшно прокричала труба. Из-за вздержки с рыком и гиком рванулись хищные нелюди. Звериные шкуры, мочальные космы! Личины с красными пастями, с огромными кривыми зубами!
        Позоряне ахнули, отшатнулись.
        Нелюди настигли детей, изготовили жестокие копья…
        Снова прокричала труба. На сей раз - светло и отчаянно, призывая на подвиг. Из-за противоположной вздержки шагнуло геройское воинство. Царевич в сверкающих жестяных латах, под знаменем со вздыбленным конём Андархайны. Сын прачки в верёвочной кольчуге. Ополчане в добрых крашеных портах, с копьями.
        Среди позорян переглянулись четверо захожней: «А витязь-то ряженый!»
        Голос Кербоги гремел набатом:
        Встречая общую невзгоду,
        Негоже прятаться в кусты!
        Пошёл царевич воеводой,
        Сын прачки - ратником простым!
        Этот бой Светел разучивал с парнями до изнеможения. Превозмогал себя, заносил деревянный меч порожним движением, лишь бы гляделось красиво и знаменито.
        Врага повергли в поле чистом,
        Радея каждый о своём:
        Царевич полк бросал на приступ,
        Сын прачки в пекло лез с копьём!
        Светел простёр длань. Сын прачки устремился в гущу врагов.
        Его сшибли с ног… принялись рубить и колоть…
        Позоряне завопили от ужаса. Люди вскакивали - спасать родича!
        По деревне залаяли дворовые псы.
        Светел со своими рванулся вперёд! Нелюди пытались отбиваться, но велика и победна доблесть андархов! Войско царевича всех разметало. Светел догнал главного супостата, торжественно одолел в красивом медлительном поединке - и сверг в западню под ликование позорян.
        Четверо в волчьих куколях вновь усмешливо переглянулись. Теперь они знали про окрутного витязя всё, что им требовалось.
        Труба серебряным голосом воспела ратную честь.
        Сын прачки лежал на поле брани бездвижный и одинокий. Светел подбежал к нему, склонился, приподнял… Героя понесли прочь на щите.
        Позоряне ответили стонами, заплакали бабы.
        Уплывая за рогожную вздержку, сын прачки вскинул руку - дескать, не кручиньтесь, живой!
        Кербога повёл сказ дальше:
        За подвиг в сече той кровавой
        Один был взыскан и другой.
        Царевич дальше жил со славой.
        Сын прачки - с липовой ногой…
        Друзья в обнимку пересекли подвысь. Сын прачки, исцелённый от ран, опирался коленом на деревянный обрубок.
        Врага изгнав, не грех жениться!
        Набравшись дерзости в боях,
        Решил царевич к той девице
        Заслать с подарочками свах…
        Задник быстро сменили. Теперь он являл палаты дворца. Резные каменные столбы, высокие узорные своды. Даже вытащили «Огненный Трон» - большую плетёнку под рудожёлтыми покрывалами. Конечно, скомороший престол не мог налиться внутренним светом, столь памятным Светелу, но в том ли беда!
        Когда все налюбовались дворцом, вышел царь - седовласый, величественный Гудим. Воссел на трон. Стал гладить пышную бороду.
        Приблизился сын, горделивый красавец, увенчанный славой свежих побед. Снял пернатый шлем, преклонил колено, испрашивая отцовского благословения.
        Но царь, родитель непреклонный,
        Сказал сурово: «Не моги!
        Возьмёшь царевну побеждённых,
        Чтоб вечный мир блюли враги!»
        Показалась и спряталась та самая царевна - чудище немногим краше соотчичей. Молодой полководец оглянулся, вскочил, яростно замотал головой.
        Гудим тоже встал, негодующе указал десницей: «Прочь!»
        Светел не уступил. Топнул ногой - почти как в Сегде перед воротами. Подвысь загудела.
        Позоряне одобрительно закричали.
        Грех противиться родительской воле, но царевича полюбили и уже болезновали о нём, как болезнуют о герое сказания. Ибо в песне властвует свой закон, не тот, что в каждодневном быту.
        Кербога вышел вперёд:
        А сын - своё. Коса на камень!
        В те дни не знала шуток честь.
        Ещё вчера повсюду славен,
        Царевич попросту исчез…
        Гудим так и стоял, гневно указуя перстом. Под ногами мятежника разверзлась западня и поглотила его.
        Из грамот вымарано имя,
        Второму сыну отошёл
        Престол - и якобы другими
        Страна избавлена от зол.
        Царю поднесли пачку берёст, крупно исчёрканных письменами. Гудим картинным движением швырнул их долой с глаз. Под благословляющую руку бросился отрок, припал на колени, вскочил наследником трона. Запрыгал, довольный, даже показал язык позорянам. Кербога его этому не учил, однако пришлось как раз. Люди смеялись, гадали, которого из царей представлял забавный мальчишка.
        Кербога продолжал:
        Недолго сказывать осталось.
        Печальна участь бунтаря…
        Как будто вовсе не рождалось
        Такого сына у царя!
        О нём не плакала столица,
        Не выли ратные рога.
        Сын прачки в жёны взял девицу -
        Стучала весело нога.
        Вновь открылся задник с лугами, избами, солнечным небом. Дробным шажочком прошла гибкая Лаука, окрученная в деревенскую скромницу. Подбежали ребята, бросили ей на плечи свадебный плащ, покрыли головушку полосатой фатой. Сын прачки повёл невесту, бухая в подвысь подвязанным к колену обрубком. Следом пронеслась детвора, долетели звуки веселья, смачные шутки.
        Кербога развёл руками:
        Ещё сболтнула нам сорока -
        Под звон и плеск заздравных чар
        Играл на свадьбе той широкой
        Слепой отчаянный гусляр…
        Позоряне ахнули, застонали. Боевые соратники вывели распоясанного воеводу. Светел спотыкался, одетый в лохмотья. Лицо обнимала повязка со свекольными пятнами против глаз. На самом деле ослеплять было принято без пролития крови, но ради славного представления и от истины не грех отступить!
        «Осмелишься ли?» - спросил накануне Кербога. Светел самоуверенно бросил:
        «На что?»
        «Иные верят, ребятище, будто слово, в урочный час сказанное на подвыси, имеет силу сбываться…»
        Светел неволей вспомнил давнюю кощуну, гордый обет Сквары. Вздрогнул про себя, но вида не подал, усмехнулся:
        «Значит, деду Гудиму царём быть?»
        …Встав посреди подвыси, Светел… вновь гулко топнул ногой.
        Об этом они с Кербогой тоже не договаривались, но позоряне взревели в полном восторге:
        - Это он!
        - Наш царевич!
        - Не сломали его!
        А Кербога завершил сказ, провозгласив чеканно, торжественно:
        Да песня старая поныне
        Всё теребит лежачий прах,
        Всё ходит-бродит по равнине,
        У побережья и в горах.
        Светел устроил руки на струнах, заиграл. Какие свадебные напевы?.. Он их не помнил. Гусли рокотали, звали, звенели, кричали яростно и вдохновенно. Боевые песни Царской дружины витали, как огненные знамёна. Где-то за небоскатами трепетала, чуяла скорую гибель Чёрная Пятерь.
        Позоряне ахали, охали, подбадривали героя свистом и криком.
        За подвысью в лад гуслям пели дудка и зубанка, гудел бубен.
        Мятежный царевич стоял на подвыси победителем, с гордо поднятой головой.
        Ряженый витязь
        - Меня вот стращал, - сказал Светел. - А сам не боялся ли?
        - Чего? - спросил скоморох.
        Они снова шли у передка саней, измерявших просторный стрежень Вож-Матки. Погоды продолжали миловать странников. Под ногами позванивала лёгкая настыль, но не было ни вязких убродов, ни ломкой коры, обдирающей ноги быкам. Путь лежал добротно убитый копытами, полозьями, множеством лапок. Светел различил десятка три следов, потом оставил считать.
        - Крамолы, - продолжая спор, сказал он Кербоге. - Моего царевича позоряне восславили, а он ведь отцу перечил. Царю!
        - И в чём крамола? - улыбнулся Кербога. - Сказ мой был о купности праведных. Сквозь века одной волей, единым плечом, без смут и раздоров! А сорную траву - с поля вон.
        Светел хмурил заиндевелые брови. Так-то оно так, но людские сердца порывались за мятежным царевичем. Низложенным, потерявшим всё, кроме гудьбы и свободы.
        - Хороша праведность, - вырвалось у него, - родного сына увечить…
        - Ты не дитя Андархайны, тебе не понять. На самом деле суровый царь явил милосердие. За непокорство трону пристойна одна кара - смерть!
        - Из-за женитьбы?
        - У нас говорят: наказом царь крепок и воля государева несудима.
        - А наша вера такая, что право родительское над детьми не крепостное!
        «Куда Пенёк, туда и Опёнок, - вздохнул про себя скоморох. - Кто там баял, будто упрямые всегда малорослы?»
        - Ты даровит, парень. В конце аж светился, - припомнил он весело. - Играл, а я за гусли боялся, вынесут ли!
        Светел надулся:
        - Другой раз песницу возьму, что у скитуна выкупил. Только я на ней ещё играть не горазд.
        Подобрал два отломышка заледенелого снега, собрался хвастать перед Кербогой, но сразу оплошал. «А туда же, разбежался канатной пляске учиться!» Смутился, отряхнул рукавицы. Прислушался к голоску невнятной тревоги, поселившейся глубоко в животе.
        Белоснежная Лапушка, сестрёнка, отважная баловница, улетела в гнездовье. Откуда прикосновение чуждой воли, внешнего взгляда?
        - Крок, крок, - ответили издалека.
        Светел прищурился. Рассмотрел большую чёрную птицу. Ворон-тоскунья плавал над обрывистым берегом, ходил кругами, сулил кому-то злосчастье.
        - Если верить купцам, - продолжал скоморох, - люди до того истомлены междуцарствием и недостатком закона, что рады слушать сказы о строгости додревних царей. Я слышал, в Выскиреге поют о Гедахе Втором. Ты же слышал эту легенду? Младенец-наследник не выносил высоты. Отец, грозя самострелом, велел малышу лезть на…
        Договорить судьба не судила. Железная рука сгребла Кербогу за ворот и швырнула плашмя, вмяла в снег.
        Отточенное ухо игреца уловило тонкий свист…
        И тяжкое чваканье болта, впившегося в расписной бок скоморошни.
        Испуг пришёл лишь потом.
        - Лежи! - рявкнул Светел. Уже на бегу, уже удаляясь.
        Пока Кербога выплёвывал снег, дикомыт одолел полпути к берегу. Лапки мелькали, отбрасывая белое крошево. Кербоге помстилось, будто парень на каждом шагу пропадал в одном месте и возникал сразу в другом, тремя саженями дальше. Вглядываться было недосуг. Кербога пропустил медлительные сани мимо себя, перекатился на дальнюю сторону полозновицы, вскочил, побежал к передку. Оботуры мычали, взрёвывали, порывались рысить.
        «Помилуй нас, Правосудная! Куда ж ты… ребятище неразумное…»
        По Светелу целили ещё, но опаздывали. Впереди, над обрывом, шаяли огоньки. Тлели злобой, желанием причинить боль, увидеть муки и корчи. Встречь Светелу неслись длинные искры, нити намерений, облачённые в дерево, железо, перо.
        Болты плыли в сгустившемся воздухе, но он умел раздвигать этот воздух… Мимо! Мимо! Чёрная тень метнулась перед лицом. Глупый птах, ты-то здесь что позабыл?..
        Били метко. Все, поди, были охотники. Брали на оттепельных полянах диких зверей. Травили племенное стадо батюшки Вольного, выходившее к людям за пищей.
        Под берегом намело порядком уброда, но Светел сейчас пробежал бы и по воде. Рыхлый снег не успевал просесть под ногами.
        «Бою хотели? Будет вам бой…»
        На последних саженях они стали плохо видеть его. Дикомыт мелькал и маячил, всё время не там, куда целили. А самострел ведь не лук, горохом стрелы не выметнешь. Увёртливый парень рванул в самый обрыв…
        И взмыл из него тайменьим прыжком, расшвыряв снег.
        И встал, подгадав частицу мгновения, когда самый проворный до половины взвёл тетиву, а вожак снял охотничью рукавицу - вытереть нос.
        Светел в Изворе вроде даже подхватил его имя. Щавей, сын Отавин.
        Гнездарь не растерялся, зло вопросил:
        - За смертушкой прибежал, дикомыт?
        Отрок, купленный на торгу, пугливо жался в сторонке.
        Бросаясь от скоморошни, Светел шёл истреблять. По счастью, Вож-Матка здесь была широка. Хватило времени вспомнить: гонители никого ещё не убили. Небось хотели. Но не сбылось.
        Их лыжи и кайки стояли рядком, изготовленные для быстрого бегства. Руки, оставив самострельные ложа, тянулись к ратовищам копий, к ножевым черенкам.
        - Вашей смертушки не ищу, своей и подавно, - нарочито густой правобережной говорей вымолвил Светел. - А вот за то, что куда попало метите, ответа спрошу. Не допестовали вас мамки, раненько пустили к острым игрушкам, не нужны они вам.
        Щавей натянул варежку с рукавицей. Заживший покус на мясе ладони был совсем маленький. Детский.
        - Твой народец нашим попущением землю топчет. Сядет царь, как погоним вас на самый край мира! Да сбросим оттоль!
        «Царь сядет! Знать бы тебе…» Светел захохотал во всё горло:
        - Если скажешь толком, что за моранич Отаву примучивал, я тебя, гнездарь, даже бить сильно не буду. Сусала подправлю легонечко, да и живи себе.
        Щавей подбоченился:
        - Ты ли, витязь ряженый, мне побоем грозишь?
        «Кто?..» Светел не понял, передёрнул плечами:
        - Грозить не приучен, а побить побью.
        - Да мы вас, крапивников…
        - А руку кто тебе куснул? Опять дикомыт?
        Намерения гонителей тянулись вперёд телесных движений - сквозистые щупальца ещё не рождённых ухваток. Так проявлял их дар понимания боя, отточенный жизнью в дружине. Время прыгнуло на полмига вперёд. Отавин сын ещё поправлял рукавицы, а Светел уже видел удар. Он шагнул мимо руки, выхлестнувшей наотмашь. Взял Щавея за ворот, за рукав, провожая по кругу. Совокупным разгоном влепил во второго, поднимавшего оружие. «Ишь, выискался волк зубастый… Уймись! Не то сусала подправлю, как обещал!»
        Ждать, чтобы скопом насели, Светел не собирался. Четыре поединка - так будет честней.
        У оставшихся были копья. А не притушить ли ретивые огоньки? Чтобы уронили оружие, скорчились, раздирая руками тесные вороты…
        Нет.
        Светел выхватил из снега два чужих кайка.
        Противники стали смеяться:
        - Здесь тебе, храбрец любошный, не подвысь!
        - В руках не запутайся, скоморошек!
        Светел тоже засмеялся:
        - Попробую…
        И не дал вздеть себя на копья. Те свистнули согласно и быстро, но Светела уже не было там, куда провалились два железка. Не споткнись, вечер, за светлым утром гоняясь! Уйдя вбок, Светел отбил третьему ходовую жилу и с разворота добавил кайком по бедру, зная место, где от боли не спасёт и доспех. Кто к нам с рожном, рожна и получит!
        Четвёртый ловко перескочил рухнувшего, надумал взять Светела обманным приёмом, сплеча рубанул широким, длинным пером. Витязь подался навстречу, скрещёнными кайками увёл рогатину вверх. Приласкал гнездаря под брюхо ногой в кованом снегоступе. Толстая одежда смягчила удар, но парня унесло в обрыв. Там и повис, цепляясь за кромку. Удержит? Обвалится? Падать было не опасно, но высоко и обидно.
        Юный невольник тихонько пятился прочь.
        Враг за спиной хуже трёх перед грудью! Светел развернулся в прыжке. Искра намерения сверкнула мимо. За ней толстым голосом прогудел болт. Щавей метил с колен, на лице медленно проступала досада.
        Раньше надо было досадовать, самоглотище.
        А не злословь мою страну - Коновой Вен!
        А не тронь слабого, встретишь сильных!
        А не мучь безответного, самого ответить попросят!
        Любки кончились. И вообще всё кончилось, не особо начавшись. Они тянулись к оружию, пытались вставать. Светел похаживал, утаптывая поляну. Мёл снежным вихорем.
        Бил.
        Двумя кайками вместо мечей. Сдерживал руку ровно настолько, чтоб совсем душенек не повышибить. И ног не переломать, а то как домой добегут? Всё поправимо, пока никто не убит. Смерть полагает черту, за которой теснятся новые смерти. Воин знает это всех лучше.
        Молоденький раб едва смел дышать. Позже, тишком и украдкой, он будет рассказывать, как на поляне вдруг сделался престрашный мороз. Непонятный, необъяснимый. Его спросят: с испугу ли поблазнилось? - и он будет соглашаться: с испугу. Немилостивый хозяин выл, плакал, блевал зеленью. Полз, не мог уползти. А за витязем следовала белая тень, напоминавшая женщину с длинными распущенными волосами.
        Светел перевернул Щавея кверху лицом:
        - Сказывай, обсевок отецкий.
        - А-а-а…
        - Какой такой моранич, спрашиваю, всех там у вас избил, изурочил?
        - Во… Ворон…
        Светел выпрямился, как от удара. Бросил кайки. Сквозь ответ гнездаря веяло жестокой и жуткой правдой. Сердце чувствовало её, разум отказывался принять.
        - Живи да хвастай, как против царского витязя сам-четвёртый стоял!
        Неудачные гонители, мыча, копошились в снегу. Светел собрал копья и самострелы, оставил один поясной нож, стружить рыбу, и тот отдал мальчишке:
        - Вот тебе вольная воля, а хочешь, прежняя доля.
        Вышел к обрыву, откуда никак не мог вылезти повисший гнездарь. Встал над ним. Посмотрел.
        Топнул…
        Двухсаженный закраек отломился и с шумом пошёл вниз, унося барахтающееся тело.
        Белая тень развеялась, удаляясь с поляны.
        Спустившись на речной лёд, Светел побежал вдогон скоморошне. Задержался лишь для маленькой петли на место, где мелькнул перед лицом окаёмок вскинутого крыла. Местечко было в стороне от плотного тора, не разглядеть за сувоями. Может, чернокрылый вещун застрелен лежит? Ранен трепыхается?.. Светел даже загодя потянулся к птичьему лёгкому огоньку, но ответа не ощутил.
        Выбравшись на рыхлый бугор, он увидел свой след, летучий и неглубокий. Через смазанный отпечаток катилось чёрное пуховое пёрышко.
        Светел помедлил над ним, испытывая странную горечь. Мотнул головой, отгоняя непрошеный морок. Побежал дальше.
        Особо гнать не пришлось. Скоморошня стояла за первым же речным носом. Светел услышал фырканье оботура, и сердце накрыло теплом. Его ждали. Удивило другое. Трое стояли все вместе возле задка саней. Даже Лаука, избегавшая холода, покинула оболок.
        - Ребятище, - чуть не со слезами облегчения шагнул навстречу Кербога. - А я уж на выручку тебе порывался!
        - Благодарствую на беспокое, дядя Кербога.
        - Мы думали, смелые сеггаровичи всех повольников сокротили, - поёжилась Лаука. - А которые целы, сидят, как мыши под веником!
        - Да ну, повольники. Там… - начал Светел.
        И на полуслове забыл, о чём поведать хотел.
        Лаука не говорила, а ворковала. Он вдруг рассмотрел, какие пухлые и нежные у неё губы. И ресницы - в половину щеки. И глаза. Огромные, смарагдовые. Горло стянуло, как от вольного вдоха на плящем морозе. Светел ухнул в бездну, вознёсся к тучам и понял, что, кажется, ему посулили награду.
        - Там эти были. Ну… те. Гонители. Шабрята дружные. От кого я намедни по лесу бегал.
        И свалил с плеч на саночки честную воинскую добычу, повязанную верёвкой. Кербога, пересчитав самострелы, со стоном прикрыл глаза рукавицей:
        - Ребятище…
        «Да ладно, дядя Кербога. Тебя, скомороха, загусельщик деревенский с лада собьёт? А мы, витязи, ратными началами изяществуем…» Светел выпятил молодецкую грудь:
        - Неверно считаешь. У меня две десницы, у них ни одной.
        - А вдогон придут? - Лаука напоказ испугалась, шире прежнего распахнула глаза. - Отместку затеют?
        «Пусть портки сперва отстирают. А явятся, долго жалеть будут…» Вслух Светел сказал:
        - Того не жду. Хотя ночь-другую постеречь можно.
        «Вместе постережём», - без слов пообещала плясунья.
        Голомяная Вежа
        Была самая середина дня.
        И самая середина долгого перехода.
        Скоро откинется заиндевелая полсть, в переднюю дверку скоморошни выглянет дед Гудим. Протянет Светелу деревянную миску рыбных стружек. Немедля замычат оботуры, потребуют своих торбочек с мхом, сухарями, травяной сечкой…
        Они давно покинули Вож-Матку и шли водоспуском, медленно поднимаясь к Голомяному перевалу.
        Светел с рассвета тропил, рьяно и весело, шутками отметая доводы немолодых спутников. Было легко. Оботуры медлительны, они не понукают передового, в отличие от стремительных лыжников, влекущих лёгкие чунки. К тому же быки у Кербоги были умные и работящие. Честно шли за человеком, которому доверяли. Не шарахались в сторону, не ленились. К ним бы ещё хорошего пса: уже плясал бы в ожидании лакомства… В Изворе Светел даже поглядывал на уличных шавок, но ни одна не понравилась. А там скоро и Шегардай.
        Всё было хорошо.
        Светелу только не нравилось небо.
        Было удивительно тихо, как все последние дни. Однако задолго до вечера бледный дневной свет сделался по-закатному красноватым, а хруст снега под лапками обрёл странную гулкость.
        Коренник первым задрал тяжёлую голову и взревел - хрипло, тревожно. Так он созывал стадо, когда порно было прятать телят за живую рогатую стену. Здесь стада не было, отозвались только дальнее эхо да пристяжной, но долг был исполнен. Бык пофыркал и с прежним суровым упорством потянул дальше.
        Зато из болочка высунулся Кербога. И тоже первым делом посмотрел в нависшие, воспалённые тучи.
        - Буря падает, дядя Кербога, - сказал Светел. - Каково мыслишь, успеем перевалить?
        Почтенный скоморох молча скрылся внутри. Потом выбрался вон - уже в кожухе и со снегоступами. Он сказал:
        - Хорошо бы. Если раньше накроет, без примет забредём незнамо куда. Да и… здесь, говорят, порывами оболоки рвало, сани опрокидывало…
        Оба оглянулись. Тяжёлая скоморошня враз показалась утлой. Крохотный тёплый мирок, таившийся внутри, был хрупок и уязвим. Маковая росинка на необозримом белом столешнике… который где-то далеко уже мялся, морщился, вздымался волнами.
        Светел посмотрел на пройденный склон, потом вверх. До перевала гряды было определённо ближе, чем до леса в заветери.
        По правую руку румянились мягкие увалы. Катились без предела и края, хоть шагай с одного на другой до самой Светыни.
        Слева земля кончалась примерно через версту. Падала обрывом высотой в половину того, что возносил на ладони Коновой Вен. Внизу пряталась подо льдом река Нёгла и вроде бы стоял город Глызин, замёрзший после Беды.
        - А вон там что, дядя Кербога? Не крепость?
        В розово-сизой морозной дымке над перевалом, дразня напряжённые глаза, плавал морок. То ли утёс, удивительно похожий на башню, то ли вправду творение людских рук. Стезя, обозначенная цепочкой примет, пугливо сторонилась его.
        - Крепость, - подтвердил Кербога. - Голомяная Вежа.
        В мутном небе быстро ткались красно-серые завитки, змеи, вихры. Первые приступы бури качнули длинную, по самые копыта, шерсть оботуров. Растревоженный снег начал пересыпаться, обращаясь текучей рекой, бегущей с юго-востока.
        Кажется, навзрячь Голомяны уже было не перевалить. Светел нашёл впереди каменное двуперстие, к которому выводил сани. Заметил, с какого угла перетекала его лыжи тащиха. Так оставалась надежда удержать направление.
        Напугали дикомыта метелью!
        - Ты бы внутри посидел, дядя Кербога. Я потом позову.
        Скоморох мотнул надвинутым куколем.
        Ветер на разные голоса гудел и выл в скалах, торчавших над перевалом. Снежный прилив захлёстывал всё выше. По пояс, по грудь. Скоморошня стала островом, уходящим в розовую пучину. Кербога шёл, положив руку на крепкий рог пристяжного. Немного позже за другой рог взялся Светел, и несущаяся мгла сомкнулась над головой.
        Подъём длился. Светящаяся куржа обтекала нахлобученный куколь, сливаясь перед лицом. Летучие иглы язвили в спину, в левую руку. Ветер уже не пособлял идти - порывался свалить.
        Будь Светел один, он сейчас искал бы место в заветери, копал логово.
        Пристяжной замычал и толкнул хозяина мордой, понуждая свернуть.
        - Ты что, малыш? - встревожился Кербога.
        Скоморошню за их спинами ощутимо качнуло, внутри завизжала Лаука.
        - Дядя Кербога! - крикнул Светел. - У нас оботуров пускают притона искать!
        Скоморох обратил к нему раструб куколя. Глазных прорезей хари было не разобрать, какое там глаз, но в движениях сквозила растерянность. Кербога странствовал много лет, держась давно измеренных путей. Знал каждую оттепельную поляну, каждую проезжую речку. А тут - чужая земля, пришлому не помощница. И рядом - самонадеянный молодой спутник, в охотку подбивающий на сумасбродства. Без него Кербога и «Мятежного царевича» в Изворе не показал бы, и раба гнева не обличил бы, и на Голомяный в лоб не полез бы, и…
        Он кивнул.
        Стоило хозяйским рукам перебраться с рогов на упряжь - косматые тягачи, взревев, дружно устремились налево.
        - Куда!.. - испугался Кербога. Ему уже виделся зияющий под ногами обрыв, куда вот сейчас, увлекая громоздкую скоморошню, стремглав свергнутся оботуры.
        Светел верней оценивал расстояние, но, когда собственных лапок толком не видишь, становится муторно.
        Туманная щелья, где в белом молоке витала голодная нечисть, но хуже оказалось то, что пряталось за туманом…
        Кербога и Светел тянули оглобли коренника, что было сил помогая быку. Скоморошня, подставившая ветру бок, то и дело отрывала полоз от снега. Качалась, со стоном и скрипом бухалась обратно.
        За общими усилиями подъём незаметно выровнялся, а сани прекратило водить и кренить. У Светела даже мелькнула опасливая надежда: перевал?.. Нет. Под лапками полно рыхлого снега, который не улежал бы наверху. Значит, быки просто обошли плечо склона. Здесь, ближе к Нёгле, ждать было самого свирепства, откуда затишье?
        Над головой завывали незримые стаи.
        Оботуры тяжело отдувались, но неуклонно тащили сани вперёд.
        Наконец что-то нарушило ток снежной реки. На уровне глаз куржа пошла клубами, по временам открывая впереди угловатые, безобразные громады, поди знай, камень или обвалившийся лёд. По мнению Светела, здесь уже можно было и встать, но царски-сивые от снега быки знали лучше. И продолжали тянуть.
        В некоторый миг Светел чуть не споткнулся. Носок снегоступа попал на препятствие, невысокое, но длинное, точно лежачая плаха. Светел и шагнул, как через попавшийся лежень, но тот обернулся подобием ступени. Оботуры со скрежетом полозьев вволокли на неё сани.
        Через три шага препятствие повторилось. Потом через два. Через один.
        «Да это ж лестница!..»
        Торжественная, широкая, плавная. Здесь на красное крыльцо поднимались важные гости, а по сторонам воздевали трубы нарядные трубачеи… бдели строгие рынды в белых кафтанах, с начищенными бердышами…
        Ещё несколько шагов в розовой мгле, и Светел взбежит на ступени фойрегского дворца, и мама оставит рукоделье, чтобы обнять его, а из великого зала выйдет отец…
        Деревянная обвершка крыльца давно исчезла, но каменные столбы ещё высились, и эти столбы были Светелу незнакомы. Мечта рассеялась, вместо золотого шитья перед глазами опять был косматый бок оботура, тащившего скоморошню во внутреннюю хоромину крепости.
        Лестница кончилась. И снег кончился. Под полозья лёг заледеневший каменный пол, и на нём не скользили только могучие раздвоенные копыта. Сани мотало от стены к стене, шипы лапок то цокали, то скрежетали. Сюда почти не задувал ветер. Светел уже начал раздумывать, как спасать скоморошню, если застрянет, но проход распахнулся. По-прежнему не ведая сомнений, оботуры выволокли сани в обширную полутёмную палату и остановились посередине.
        Воздух внутри был тих и почти неподвижен. Глаза быстро привыкали к сумраку. Вот стали различимы струйки густого пара из бычьих ноздрей. Светел огляделся.
        Сани стояли в большом зале Голомяной Вежи.
        Царская загадка
        - Здесь живут очень прихотливые ветры, - рассказывал Кербога вполголоса. Громко говорить было страшновато. Над высоким прогоном, на кружевном переплетении стропил, висели пудовые капельники. - Говорят, мёртвый Глызин временами заносит, что и крыш не видать, а потом вычищает аж до чёрной земли. Я думал, это досужие басни, но, кажется, ошибался…
        Гудим, Лаука и Светел молча озирались. Старик - с улыбкой грустного узнавания. Светел, сняв лапки, шаркал валенками вдоль стены. Рукавицей смахивал иней со стен, сплошь выложенных яркоцветными кусочками камня и глухого стекла. Кусочки складывались в картины. Вот синяя Нёгла, несущая корабли. Вот пёстрые буяны, где водный путь встречается с сухопутным. Загорелые люди ворочают несчётные брёвна, тюками сгружают лён и пеньку, катят бочки с маслом и салом, несут рыбу в корзинах. У подножия скалистых обрывов красуется город. Храмы, дворец с пузатыми теремами. Рынок, лавки ремесленников и купцов… Как положено на картинах - всё чуть преувеличенное, приукрашенное. Зри, чужеземец, славу страны!
        - Глызин ставили при долине, поднимавшейся к водоспуску, - тихо пояснил Кербога. - Крепость запирала единственную гужевую дорогу.
        Светел впервые подал голос:
        - От кого запирала?
        Кербога ответил немного уклончиво:
        - Ойдриг Воин оставил внукам достраивать сторожевые крепости по волокам и переправам. Таковы и Голомяная Вежа, и Чёрная Пятерь, о которой ты спрашивал.
        Светел задрал голову. Великий чертог был выстроен по-андархски. Зодчие подняли горделивые стены и под самым сводом снабдили их узкими, мелко остеклёнными окнами. Стёкол, конечно, почти нигде не осталось, большинство проёмов забил снег, сквозь другие проникал дневной свет. Было видно, как извне втекали пряди куржи, вились в воздухе, змеями выскальзывали наружу, сливаясь с несущимся небом. К белым струям примешивался жидкий дымок из трубы скоморошни.
        - Те крепости все одинаковые, дядя Кербога?
        - Тебе, ребятище, привычны деревенские дворы и маленькие избы. Они всё те же, где их ни поставь, а крепости растут из земли. Замок, оседлавший перевал, не может походить на твердыню у перевоза.
        «Знать бы тебе, к чему я с рождения привыкал…» Светел оставил воображать себя в Чёрной Пятери, сказал другое:
        - Прежде эта украина была благодатна. Почему теперь люди обходят её?
        - Глызин умирал скверно, - вздохнул Кербога. - Его богатством всегда была лиственница. Промышленники оголяли целые склоны, и земля отомстила. После Беды в круговине так и не пробудилось ни одного кипуна. Горожане до последнего чаяли тепла. Когда же начался исход, выбраться сумели не все. Ты, верно, слышал о трёхстах тридцати трёх глызинцах, что якобы добровольно приковались цепями, жертвуя свои жизни зиме?
        - Слышал. Поди, врут для красы?
        - И врут, и не врут, друг мой. В то время обильно приносили высшие жертвы: напуганный народ пытался умилостивить Богов. Годы спустя возникает легенда, будто оставшиеся укрылись в пещерах, где благоденствуют в тепле недр. Так люди гонят память о старых и слабых, брошенных на погибель.
        «Отца уговаривали бежать из обречённого Фойрега. Он ответил: я покину столицу, когда последний горожанин минует ворота. А что бы я сделал в Беду, если бы Глызином правил?»
        На полу великой палаты почти не было снега. Скоморошня стояла посреди начертания Андархайны, выложенного речной галькой. Светел уже нашёл и родной Фойрег, и Выскирег с Шегардаем, и Глызин. Обнаружилось даже Пролётище, где издревле сходились гостиные дороги, но не было ни Шепетухи, ни Сечи.
        - Здесь пировал царевич Эдарг, любимый народом, когда объезжал земли Шегардайской губы, - рассказывал Кербога. - Вот тут стояли столы, а там было высокое место… Всё сработанное из дерева столь красносмотрительного, что жаль было под столешники прятать… А стропила, до сих пор зиждущие кровлю!
        Светел, ревнуя, захотел отповедать про Коновой Вен, где лиственницы-нёглы росло всемеро больше, чем здесь… где всегда выручали гибнущих, а землю обижать считали зазорным… Надменные слова с языка не пошли. «Я царь. А это андархи, кровь моей крови. Покинутые замёрзли, и я с ними. И срам сбежавших - мой срам…»
        - Посмотри наверх внимательней, ребятище, - продолжал скоморох. - Видишь совокупление переводин? Его оставили нам лучшие зодчие Андархайны. Они бесконечно испытывали свой разум царской загадкой. И, не находя ей решения, изобретали удивительные приёмы строительства…
        Оконные прорези меркли одна за другой. С неба, кое-где видимого сквозь щели, уходил свет. Накормленные оботуры вывалили по большой дымящейся куче и улеглись возле скоморошни. Всё равно гулять здесь было негде. Светел вооружился лопатой - прибраться.
        - Что за царская загадка? - спросил он Кербогу. Распоясанный жрец многое знал, грех не воспользоваться.
        - Она восходит ко временам царя Йелегена, первого этого имени. Если верить легендам, его райца был сущее украшение своего сана…
        - Рай… кто?
        «Дурак я. Опять ничего не знаю!»
        Кербога присел на облук саней.
        - Видишь ли, мы полагаем справедливый суд первейшим долгом правителя. Мы делаем всё, чтобы этот долг надлежащим образом исполнялся. Когда юный царевич начинает восхождение к трону, ему подыскивают сверстника, свободного от родственных уз и заметно выдающегося умом. Отроки растут вместе, поселяя меж собой преданность и доверие. Когда наконец молодой государь занимает судейский престол, у него за плечом встаёт учёный советник, готовый беспристрастно называть законы и судебные случаи, подходящие к делу. Он-то и величается райцей, с почётом «правдивого».
        Светел застыл с лопатой в руках:
        - А ты мог бы этот долг исправлять, дядя Кербога?
        - Я, ребятище, всю жизнь постигал небесную Правду, не мирскую. Да и зачем бы мне? У молодого Эрелиса уже есть райца - правдивый Мартхе.
        - А того рад… райцу как звали?
        - Какого? Ах да. По счастью, дееписания сберегли его имя. Тунгло сопровождал государя на поле брани, ибо тогда мы воевали с хасинами…
        - Зачем?
        - Что - зачем?
        - Зачем, говорю, Йелеген своего законника в бой потащил?
        Кербога хлопнул рукавицами по коленям:
        - Я всё забываю, что ты - сын дикого севера, незнакомый с обиходом царей! Знай же: случись война, охота, объезд земель - государь никуда не выезжает без свиты. А райца даёт советы государю не только в суде, но и всюду, куда простираются его знания… Так вот, хасины устроили внезапную вылазку, и Тунгло попал в плен. Царь устремился вперёд и вскоре смог отбить райцу. Он нашёл друга запертым в тесной клетке. Хасины умели делать клетки, не нуждавшиеся в замках. Их просто собирали и разбирали. Но не было способа разнять решётку, не причинив узнику смертельную рану.
        - Как же царь спас Тунгло?
        - Увы, не спас. К хасинам подоспела подмога. Клетку было трудно вывезти, а дать бой значило положить десятки людей. Тогда райца попросил дать ему свободу и смерть. Это было сделано, и Тунгло умер на руках Йелегена, благословляя своего повелителя.
        Светел сосредоточенно хмурился.
        - Жаль смелого человека, - сказал он погодя. - Но загадка-то в чём?
        - Их даже две, - отмолвил Кербога. - Было захвачено несколько клеток. До самой Беды всякий мог на них посмотреть, и того, кто постиг бы их тайну, ожидала награда. Вторая загадка лежит не в царстве ума, а скорее в области сердца. Праведным, принимавшим венец, у клетки задавали вопрос: а ты бы как поступил? - Кербога помолчал и внезапно спросил: - Что скажешь, любопытный сын севера? Что ты сделал бы на месте царя?
        Светел ответил без раздумий:
        - Десятки воинов - тяжкая плата. Но если райцы впрямь таковы, как ты говоришь, разум Тунгло мог спасти сотни. Я бы не оставил его на пытки и не обрёк заведомой смерти. Я бы эту клетку, не умствуя, прут за прутом руками сломал…
        - Но если бы вас одолели и ты видел, что не успеешь?
        - Значит, погиб бы.
        Кербога, кажется, хотел посмеяться его горячности, однако передумал. «Ребятище» был воином. А воин знает цену словам.
        Всё же скоморох напомнил:
        - Жизнь царя несопоставима с жизнями малых…
        Светел ответил сквозь зубы:
        - Отец велик над детьми. Мой атя защищал нас с братом, отчего и погиб. Ты был там, дядя Кербога. Если люди жертвуют собой за царя, а он за них жизнь не положит, нечего ему и царём быть.
        И ушёл прибирать оботурьи кучи, пока на морозе не окаменели.
        «Мы с учителем накопили сокровища знаний, но что может зависеть от бродячих потешников? - глядя ему в спину, грустно думал Кербога. - Этот мальчик едва умеет читать, но он из тех, кто двигает горы. Мы берём случаи, чтобы складывать песни… а он, кажется, способен брать песни и жизнью их наделять. Что тебе суждено смести, маленький огонь, в твоих поисках брата?»
        Во сне и наяву
        Светел не пошёл ночевать в оболок. Улёгся под боком у коренника, привычно выпростав руки из рукавов обширного кожуха. Устав за день, он думал, что сразу провалится в сон, но не получилось.
        Слишком много мыслей стронули рассказы Кербоги.
        Они текли и текли, как поток снега, и выбраться не удавалось.
        Он спросил скомороха, кто правил Глызином. Сидел ли царевич, как в Шегардае.
        «Не по сану почёт, - усмехнулся Кербога. - На что праведный мирному городку, на что городок праведному? Здесь сидел всего лишь кровнорождённый».
        «Это ещё кто?»
        «Боковой росток царского древа. Его звали Аргро».
        «И что он?»
        «Когда над Глызином сомкнулась зима, горожане обратились к наместнику за водительством. Они поднялись сюда, в крепость, но Аргро с ближниками успел оставить Голомяную Вежу. Его дальнейшая участь неведома никому».
        - Встречу, шею сверну, - вслух пообещал Светел.
        Благо здесь лишь оботуры могли слышать его.
        Позже он всё-таки задремал.
        Он никогда не встречал хасинов, не знал, как они выглядели. Поэтому из темноты сна подбиралось что-то неназванное, жуткое. А прямо перед Светелом торчала клетка. Толстые железные прутья в лезвиях и шипах.
        И Сквара в клетке.
        Брат молчал, грустно улыбаясь ему.
        Светел лихорадочно дёргал то один прут, то другой… Они поддавались, дразня, и тут же норовили пронзить, взрезать беззащитное тело.
        Светел пытался сломать их, раздвинуть, вывернуть силой, но копья с ножами на то и делаются, чтобы в полный хват не схватить.
        Отчаявшись, он бросился за латными рукавицами, потому что во сне у них были железные наладонники вместо ремённых, но рукавицы затерялись в снегу, ибо Светел не исполнил приказа.
        А Сквара всё молчал, лишь безотрывно смотрел на него, приветствуя и прощаясь.
        Как легко было хлестать языком перед Кербогой! А на деле…
        Он схватил кольчугу, бросил на прутья и налёг изо всех сил. Кованое плетение прорвалось, как холстина, колючки и зубья впились в ладони, Светел зарычал, отказываясь отступать…
        Его разбудил страшный крик, раздавшийся в скоморошне:
        - Шара-а-а-ап!..
        Кричала Лаука.
        Когда открылась дверь болочка, Светел уже стоял, проталкивая голову сквозь ворот. Кербога выскочил растрёпанный, сам на себя непохожий:
        - Я полено в очажок… а оно… зелёными струйками!
        - Что?.. - ошалело спросил Светел. Хотя на самом деле всё понял. Видал он эти зелёные пламена. Ими братейка-огонь даёт людям предупреждение: близится нечто из-за пределов явного мира…
        Наружу, неся пучок сухих веточек, лез Гудим.
        - Похоже, - чуть окрепшим голосом произнёс Кербога, - сейчас мы узнаем, отчего люди этих мест сторонятся…
        Вдвоём со Светелом они вытащили из скоморошни жаровню. Лауку Светел даже не увидел, она всхлипывала где-то в углу, забившись под ворох одеял и одежды. Её не утешали, было некогда. Кербога вытряхнул на каменный пол живые угли - и лопатой, ногами, чем попало стал выкладывать святой круг, отвоёвывая кусок начертанной Андархайны. От углей восходили язычки жара, действительно отливавшие зеленью. Замкнув огород, Гудим обошёл его, неся тлеющий веничек. Немые уста шептали молитву, в воздухе кольцом повис дым, пахнувший можжевелом.
        Светел чуть не порвал обледенелые шнуры, вскрывая поклажу. Каждому своё место в бою. Жрецы взывали к святому, его надежда была на честную сталь. С мечами в руках стало спокойней. Светел затеял воинское правило, дающее напужку пришлецам из сумежья, - и тут сзади вновь бухнула дверь. Выпрыгнула канатная плясунья. Белые глаза по блюдцу, распахнутый рот! Лаука полоумно бросилась бежать, не обращая внимания на рдеющую черту. Пришлось бросать мечи, ловить девку. Водворять, бьющуюся, в болочок…
        Только оботуры лежали себе, в недоумении наблюдая за суетой.
        Розовое небо давно погасло, узкие окна залило едва различимое тускло-серебряное сияние.
        Свет углей умирал, зато тьма возле стен становилась как бы плотнее.
        Потом в ней начали открываться глаза.
        Там и тут…
        Ещё и ещё…
        Медленно проступали головы, плечи, руки, тела…
        Мертвецы Глызина пришли за водительством.
        Совсем так, как приходили сюда живыми.
        Мужчин почти не было. Старики и старухи, матери с детьми у подолов…
        Серые от бесконечного холода, измождённые ожиданием.
        Сколько их стояло кругом, триста тридцать три или нет, Светел не сосчитал. Он только видел, что бесплотным не было дела до Кербоги с Гудимом, возносивших ревностную хвалу. Мёртвый Глызин смотрел на того, в чьих жилах пылала царская кровь.
        Молчал…
        Надеялся…
        Ждал…
        У Светела сами собой поникли руки с мечами. Кому вздумал грозить? Детям, уповающим на отца?..
        Ему довольно топнуть ногой, как он умеет.
        И расточатся, беспомощные.
        Светел положил клинки. Пропустил мимо ушей тревожный возглас Кербоги. Вышел к самому кругу.
        Отдал воинский поклон, суровый и строгий. Преклонил колено.
        Глаза жгло.
        - Господин преславный Глызин… - тихо произнёс он по-андархски, потупив глаза, болезненно стыдясь нечистого выговора. - Мой родич бежал от вас в час нужды. В сём он крив. И я с ним…
        Круг, разделивший мёртвое и живое, ещё тлел, но что-то неосязаемо коснулось волос. Светел поднял голову. Прямо перед ним стояла женщина, полная спокойной властности, чем-то похожая на бабушку Ергу Корениху. «Ну вот как так получается? Пока жизнь сытая да весёлая, главенствуют спесивцы-мужи. А как беда и погибель, тут же все заботы на баб…»
        - Матерь Глызина, - прошептал он сквозь рваный ком вины, отчаяния и срама. - Позволь мне… Я укажу путь…
        Она ответила просто и коротко:
        «Веди нас, Аодх из рода царей».
        - Присмотрись, матерь… Ты видишь впереди мост?
        Меркнущие отсветы углей, прежде отчётливо изумрудные, словно потеплели, налились прозрачным золотым жаром. Искры лёгкими роями понеслись под своды, к стрельчатым прорезям в небо. В воздухе ткалось подобие гати, зыбкой и несокрушимой, словно надежда. Женщина прищурилась, всматриваясь в даль. Ей было открыто больше, чем Светелу. Для него страна за мостом была подёрнута дымкой.
        Матерь кивнула, обернувшись к своим.
        Сироты Глызина потянулись на мост, уводивший через снега и неусыпучие топи, через Нёглу небесную и земную. Толпа теней двинулась сперва робко, потом всё уверенней.
        Детницы, покинутые струсившими мужьями. Старики, не вырастившие надёжных сынов…
        Народ, брошенный кровнорождённым ублюдком.
        Слабые, не дождавшиеся защиты сильных.
        Немногие сильные, отдавшие себя без остатка.
        Они плыли мимо Светела к покою и теплу, неизведанному при жизни. Матерь Глызина с улыбкой андархской провидицы смотрела им вслед и, кажется, пересчитывала.
        - А ты? - спросил Светел.
        «Будь благословен, Аодх из рода царей. Теперь я знаю дорогу. Пожалуй, я немного повременю здесь, вдруг ещё кто-то придёт».
        - Шара-а-ап!
        Жуткий крик снова отдался в стенах, сопровождаемый бешеным лязгом железа. Гудим выронил курящийся веничек. Прыжком взвился Светел, тяжеловесно вскочили сонные оботуры.
        Лаука, которую не сообразили связать, вывалилась из скоморошни, как из мыльни в студёное озеро, - в чём мать родила. Истошно вопя, колотя в сковородку, кривляясь, она исконным женским обыком пыталась гнать зло. Только бабы в священном и яростном неподобии замыкают хранительную черту. А Лауку, гонимую ужасом, опять тянуло за круг.
        Канатная плясунья была на диво сильной и вёрткой. Кое-как втроём её усмирили, спеленали чьим-то плащом… Она наконец обмякла, расплакалась.
        Угли совсем утратили жар, осыпались неровными кучками пепла. Слабенький свет жил лишь на концах душистых прутьев, тлевших в веничке Гудима. Светел, досадуя, напряг зрение. Где матерь Глызина, не скрылась ли оскорблённая тень?
        Её и впрямь не было. Перед Светелом стояли иные.
        Те, кого он никак не ожидал встретить здесь.
        Неподвластные ледяной тьме… сотканные рассветным туманом…
        Отец Аодх. Мама Аэксинэй. Атя Жог, дедушка Единец. Льнущий к ним Зыка. И Смуроха, чьи гордые крылья обвела тонкая ниточка солнца…
        Они были где-то невероятно далеко и в то же время прямо здесь, рядом…
        Кажется, тело Светела осталось на месте, душа же рванулась и полетела, отринув плотское бремя. Круг, возведённый жрецами, оказался могуществен. Светел ударился в него, как дикая птица. Воля смертных могла распоясать славящих Правосудную, но ей самой дела не было до людских низложений. Круг лопнул со звоном, уступив лишь третьему приступу.
        Маленький Аодх изо всех сил бежал к родным светлым теням, тянул ручонки, заливался пронзительными слезами… И не мог добежать. Они были по-прежнему рядом - и непостижимо, недосягаемо далеко.
        «Помедли, сын. Твоя судьба ещё не исполнена…»
        Они гордились им, они улыбались ему. Потом всё начало расплываться. Светел только заметил, что меж озарённых не было Сквары, и словно бы до предела натянутая тетива отбросила его назад, а утренний свет унёсся прочь, прочь.
        Два немолодых скомороха испуганно тормошили витязя, обмякшего у саней.
        - Сила - уму могила, - с облегчением ругнулся Кербога, когда Светел открыл глаза, разумные, ясные, почему-то мокрые. - На каторге под кнутами себя не трудят, как ты! Изнеможешь, дурень, куда мы все без тебя?
        Искра надежды
        От железной печурки вновь тянуло теплом. Кербога засветил жирник, а Гудим наконец-то настружил рыбы. Тесный мирок скоморошни начал возвращаться в себя, заново утверждаясь на путях привычного обихода. Светел хотел, по обыкновению, остаться снаружи, но кто б его спрашивал! Старики чуть не за ухо втянули «ребятища» в сани, а нож Гудима непререкаемо отделил для него самые жирные стружки - с рыбьего горба и пупка. По сути - справедливо. Только Светел, наученный хвататься за любой труд, никак не мог привыкнуть к награде. Слишком хорошо помнил, как в отроках бегал. Всё казалось: кто старее, тот больше и отдаёт.
        Лаука уже не сходила с ума, лишь тихо скулила.
        - Что напугало тебя? - спросил Кербога. - Мы сперва тоже ждали злой силы, но…
        - Он прямо здесь прошёл! В углу!
        Лаука говорила явно не о глызинцах, искавших дороги. Что-то предстало лишь ей, доплыв из-за истончившейся грани. Светел и Кербога спросили одним голосом:
        - Кого видела?
        - Следь, - еле выдавила она.
        «Следь моя - смерть моя!» - ударило Светела. Плохо дело! У каждого живого есть отражение, двойник по ту сторону бытия. Незачем человеку видеть его. А увидел - знай: веретено судьбы заполняется. Скоро щёлкнут острые ножницы - и нить упадёт.
        Светел не размышляя толкнулся к девкиному огоньку…
        И не смог нащупать комка упругого пламени, свойственного живому.
        Нешто Лауке приходил кон вот прямо сейчас?..
        - Оставь бояться, дитя, - мягко промолвил Кербога. Гудим кивнул и ободряюще улыбнулся, и Светел вдруг понял, за что жрецов величали Божьими людьми. А иногда ещё и святыми. - Вера Богам отрицает суеверные страхи, - продолжал скоморох. - Над смертью и рождением властна только Царица, а она справедлива.
        «Всё вам Царица! - возмутился Светел. - На то предведенье Богов, чтоб знамения посылать!»
        Теперь он видел: Лаукин огонёк был по-прежнему ярок, лишь уходил от прикосновения. Так иногда больной гонит лекаря и отвергает лекарство. До сих пор Светел про подобное только слыхивал. А девка прошептала:
        - Следь Шарапову…
        «Вот оно что!» Стал понятен и ночной зов Лауки, и её безумные попытки прогнать, отвратить… нечто гораздо худшее, чем растерянные, безобидные тени.
        Кербога, мрачнея, подался назад. «Арела! Сестрёнка!» - вскинулся Светел. Летящие рыжие кудри в дыре берестяной кровли… Детский поцелуй в ночной чаще. Сребреник, ловко гуляющий по костяшкам…
        Кербога всё-таки спросил:
        - Поведай, дитя… как выглядело увиденное тобой?
        У всегда спесивой Лауки нос и глаза опухли от слёз, голос дрожал.
        - Вон там встал вдруг… бледный, чуть виден… глядел грустно… в дверь вышел…
        - Чуть виден, это же хорошо, - со знанием дела приговорил Светел.
        Все посмотрели на него. Лаука с надеждой, Кербога с отчаянием. Гудим незаметно сотворил отвращающий знак. Светел сел поудобнее.
        - Мы, славнуки, от века вкруг себя смотрим, любой следок примечаем и добрых Богов благодарим на берёге. Ежели крепкий двойныш показался, дела доделывать поспешаем. А если чуть видный, значит предваряют тебя. Я бы истинно растолковал: угрозно Шарапу, затем что люди скитущие у края гибели ходят. Он конца земного, как все мы, не минует, но ещё сполна поживёт.
        «Поставно врёшь», - сказал прищур старика.
        «Верить ли…» - отвёл взгляд Кербога.
        - А мне явился на что? - шмыгнула носом Лаука.
        - На то, что тебе его жизнь как своя. Расскажешь ещё про него? - И поддел: - Про Арелу?
        Канатная плясунья зло зашипела, исцеляясь от страха.
        Сидеть в разрушенной крепости пришлось ещё полных два дня и две ночи. Светел наново перетянул свои и Кербогины снегоступы. Проверил все ирты. Выстрогал запасной копыл к саночкам.
        Примерил буковый лежак к корытцу недоделанных гуслей, разметил отверстия для шпеньков.
        Уразумел наконец, как ледышки из руки в руку бросать.
        Попробовал вагуду, купленную в Изворе. У Кербоги её струны пели глубокими, какими-то древними голосами, у Светела ржали по-жеребячьи.
        Время от времени он выбирался наружу. Расчищал выход. Смотрел, не утихает ли ветер. Там несло, как из прорвы. Еле видные горбы стен и хоромину, приютившую странников, кутали вьющиеся саваны. Где-то, наверно, сдувало зеленцы, ровняло с глухой твердью затворившиеся деревни… а уж скоморошню в чистом поле катило бы кубариком. Светел возвращался, ласкал умников-оботуров, пощипывал долгую, изобильную шерсть. Прялку, чтобы за пояс вставлять, он уже вырезал.
        - Смотри вот, дядя Кербога!
        Три ледяных шарика плясали невысоко, но уверенно.
        - Ты даровит, парень, - оценил его старания скоморох. - И упорен, когда делом задашься. Вы, витязи, все таковы?
        Светел расхвастался:
        - За всех не скажу, а Неуступ к себе с разбором берёт. Вот дядя Летень в деревне у нас задержался, так он верстанье лыжное…
        Досказать «…на мах постиг» не пришлось. Из болочка выбралась Лаука, влекомая телесной нуждой. Плясунья куталась в толстый плащ, смотрела кругом с обычным презрением.
        - Бавушки ребячьи, - фыркнула она. - Велик детина, да дёшев.
        Упущенный шарик разлетелся по полу белыми брызгами. Светел не остался в долгу:
        - А ты, вереда безрукая, Ареле завидуешь.
        Кербога проводил девку глазами.
        - Я думал, вы поладили…
        - Да ну.
        - Я старый глупец. - Голос Кербоги как будто опал, не достигнув гулких стен. - Я думал, раз уж Шарап от царевичей взыскан, Арела с ним будет надёжна… а его головы рок ищет.
        - Есть рок, есть неурочье, - упёрся на своём Светел. - Тебе следь дочкина показалась? Не показалась. И Шарапов двойныш, я так понял, слабенький был. Будет плохо Шарапу, но не завтра кон неминучий.
        Кербога быстро посмотрел на него:
        - Я слишком долго в святое небо смотрел. Привык сердце слушать… перст Владычицы по малым знакам угадывать…
        Распоясанный жрец. Безмерно усталый, стареющий скоморох. Отец, потерявший за окоёмами единственное дитя… Светел неволей почувствовал, как опускаются руки, и зарычал:
        - Вам, мораничам, всюду воля да перст! Не изрок всевышний девке предстал, а дурная доля Шарапова! Когда парень умён, он ей, доле, холку намнёт и к делу приставит! Ты же не ротозею дочку доверил?
        Кербога молчал. Смотрел под ноги. Светел перевёл дух:
        - Ты мне расскажи лучше, дядя, про этого… ну… кровного байстрюка, что в Глызине правил.
        Скоморох помолчал, выдохнул, ответил медлительно:
        - Эдарг не хвалил его, приезжая сюда. Он говорил, Аргро по своим задаткам мог составить славу отца…
        - А по делам?
        - Ждать ли мирных дел от того, кто гнушается промыслом и торговлей? Вот бы, мечтал Аргро, хасины снова пришли, уж тут я с дружиной…
        - Оно и видано, - пробурчал Светел.
        Лаука прошла назад в скоморошню, метя по полу охвостьем войлочного плаща. Она зябла и спешила, но всё-таки ужалила:
        - Много смыслят подъёлочники…
        Светел мстительно ввернул:
        - А ещё Арела умеет лица читать!
        Старый Гудим, правивший метательные топорики, оглянулся, показал им раскрытые ладони.
        - И руки читать, - скупо улыбнулся Кербога.
        - Это ты, дядя, поди, её научил?
        Ляпнул, спохватился… поздно! - западня провалилась. Скоморох решил отвлечься от горестных мыслей:
        - Дай твои прочту, а ты суди, ошибусь ли.
        Светел неловко попробовал отпереться:
        - Я ж отбоиш. Давно не таков, каким отец с матерью замышляли.
        - Вот это я и скажу.
        Светел вспомнил царское клеймо, ругань Сеггара, на миг заметался… вдруг исполнился спокойной, весёлой бесшабашности - и стянул рукавицы. «Ты, дядя, нашего родича Эдарга точно ближника поминаешь… ну-ка, угадаешь меня?»
        Гудим принёс жирник, любопытно склонился вместе с Кербогой. Светел даже забеспокоился, будто впервые увидев собственные ладони. Он не знал, каковы должны быть руки правильного царя, но уж наверняка не таковы. Если праведное рождение налагало особые следы, где двое кобников думали их сыскать? Всё истёрла Пенькова ремесленная. А чего не истёрла, укрыла кожурами мозолей. На коих трещины проложили письмена недолгого, самого обычного жития…
        Кербога вглядывался, сравнивал, хотел уже говорить. Гудим на что-то указал пальцем, жрецы переглянулись, кивнули, снова стали смотреть.
        - Ну? - спросил Светел. - Я бы рукавицы надел.
        Кербога вскинул глаза:
        - Ты левша ведь, ребятище?
        «Верно атя говорил: в кобение не давайся…»
        - Не сказать левша… Оборук возрастал.
        Оставалось надеяться, что Лаука не слышала из болочка.
        - На шуей руке, - начал Кербога, - всяк несёт дарованное от Богов. На десной - взятое дерзновением и трудом. Ты ободеснорук, это правда, но уродился левшой. Оттого путевник у тебя справа, сам же путь - слева. На этой стезе тебе бы главенствовать над людьми… справедливцем быть… исцелять.
        «А и то! Я бабушке поясницу…»
        - Тебе, маленький огонь, надлежало родиться в знатной усадьбе, не в гиблом Правобережье. Сейчас уже высоко бы сидел.
        «Я те дам „гиблое“! Мы в Беду отстоялись!»
        - Простота Конового Вена возбранила тебе сан вождя, но витязем ты всё-таки стал. Возможно, однажды у тебя даже будет своё домашнее войско. Ты не смущаешься препятствиями ни в одном деле. Примером, я не нахожу наследного дара, но гусли на подвысь ты выносишь без срама…
        Светелу надоело выслушивать то, что он и так знал.
        - Дядя Кербога, скажи лучше, я брата найду?
        Кербога нахмурился. Заново осмотрел его руки. Переглянулся с Гудимом.
        - Прости, ребятище… рядом с тобой я брата не вижу. Но как всё-таки удивительны забавы судеб! В лучшей семье Андархайны случаются выродки, похожие на дикомытов. Ты же, щедростью Правосудной…
        Вторую половину сказанного Светел пустил мимо ушей. Начальные слова всё заслонили. «Не найду Сквару? Оттого не видать, что мы от разных кровей? Ну и грош цена такому кобению…»
        Потом сказанное о забавах судеб всё-таки достучалось.
        «Выродки? Я те покажу выродков!»
        С обиды недолго было наговорить лишнего, но тут оботур-коренник вскинул голову и замычал. Нетерпеливый пристяжной поднялся, начал шумно топтаться, распыживая вислую шубу. Светел завертел головой, ища причину беспокойства. Посмотрел вверх и заметил посветлевшие прорези окон. Струйки снега больше не тянулись под сводами. Буря затихала.
        Когда Опёнок в очередной раз прорубил ход наружу, глазам предстало скорбное величие Голомяной Вежи. Прясла внешних стен были частью обрушены, уцелевшие башни с наветренной стороны мерцали чёрной бронёй, вылизанной до угрюмого блеска. С подветренной - кутались в белые плащи, ещё курившиеся на зубьях вершин.
        Во дни последнего объезда земель царскому сыну было почти три годика. И он помнил. Многое. Больше, чем обычно сберегается у детей. По врождённому свойству? Оттого, что укрыл нещечко памяти в самом сердце? Фойрегский дворец… замки великих семей… Светел озирался в переднем дворе, силясь понять, бывал ли здесь раньше. Запах земляники… «Мы были южней. Когда стали кричать измену Эдарга, мы быстро вернулись. Намного южней…»
        Изнутри с топором в руках лез Кербога, следом волочил окованную лопату Гудим. Работа предстояла немалая, но радостная.
        Ветры в здешних местах жили правда причудливые. Светел пристегнул лапки и побежал на развед, почти уверенный, что встретит зыбучий, беспроходный уброд: жди, покуда сплотится! Ошибся. Старинные зодчие хорошо знали норов Голомяной гряды. Оттого косматые тягачи, ведомые наследным чутьём, без промаха вывезли сани на защищённую сторону. Под шипами снегоступов хрустели крохотные бороздки, оставленные железными щётками деруньи. Плечо горы, где стояла крепость, сулило хорошую дорогу по косогору. Светел пробежал рысью две с лишком версты, поглядывая на мутное покрывало, ещё заполнявшее русло Нёглы. Убедился, что выезду на бедовник не будет препоны, и вернулся к своим.
        Оботуров не понадобилось ловить-загонять. Коренник сам встал в оглобли, подцепил рогом хомут. Пристяжной слегка поартачился, но больше для виду. Скоморошня провизжала полозьями по наборному полу, развернулась - и поползла вон из великого зала, как гостья, отведавшая разгонного пирога.
        Череда хором, ступени наружу… Расписной оболок бороздил стены хода, прорубленного в снегу. Наконец - двор.
        - Благодарствуем, матушка Голомяная Вежа, - малым обычаем склонились походники. - Прости, если чем, не знавши, обидели! Сделай милость, других прими, как нас принимала.
        По ту сторону лаза, в опустевшей хоромине, отозвались неясные шёпоты. Воины в чёрных бронях и белых плащах глядели с высоты, сожалея об искре жизни, уходившей из крепости. Смолкнут вдали голоса, и каменным исполинам вновь станет одиноко и холодно в ледяной безмерности. Теперь сюда не придут даже глызинцы, ищущие дорогу.
        Светела заново окатило стыдом. «Ужели правду молвила Ильгра и мои предки в самом деле дозвались Беды? А нынешняя родня оплошала спасти всех, кому возможно было спастись?»
        - Люди придут, - пообещал он сквозь зубы. - Растает снег, выглянет солнце… мы вернёмся сюда!
        На Голомянах не только ветра играли в странные игры. Негромко сказанные слова шастнули снежным ходом, свились над простёртой меж чутких стен Андархайной… отлились в гудящее эхо:
        - Верни солнце!
        Быки, упираясь, вытащили сани на косогор. Лаука села на козлы, а трое мужчин взялись за верёвочные хвосты, чтобы полозья не начало сносить под уклон.
        Молочная пена по-прежнему колыхалась над Нёглой, медленно опадая. Унёсшаяся буря выдохнула последний порыв. Вихорь завыл в обломанных башнях, прянул вниз, разгоняя текучее паоблако.
        Открылся берег Нёглы и сама река - чёрным ледяным стягом, высвежеванным из белых меховых шкур.
        Пустые причалы, по-андархски сложенные камнем.
        И город. Подобно своим жителям, не нашедший упокоения.
        На миг Светел будто увидел с высоты Фойрег. Сожжённый палящими тучами, окутанный пепельными сединами безвременья… В прежние времена снег не смел подступиться к великому городу. Теперь, наверно, лежал хозяйски, как всюду.
        Чистый воздух давал подробно рассмотреть стогна Глызина, продутые до мостовых и земли. Добротные каменные подклеты, обрушенные стропила. Иные остовы стояли забитые снегом до переводин. Другие зияли, выпотрошенные прихотью ветра, в них виднелись уцелевшие печи. Когда-то эти улицы кипели голосами веселий и ссор, погребальными плачами и первым плачем рождений. Теперь в развалинах горевал ветер, а люди, много поколений звавшие друг друга шабрами, расточились по острожкам, весям и волькам. Найдутся ли, подобно Котёхе с отцом?
        - Нам повезло, - глухо прозвучал сквозь харю голос Кербоги. - Говорят, мёртвый город всё реже показывается из снега.
        Светел едва услышал. Всё-таки Глызин ещё не покинула крупица надежды. На прибрежной площади, где некогда юрил торговый народ, стояла одинокая женщина. Рослая, величавая… издали немного похожая на бабушку Корениху.
        - Дождись, матерь, - выдохнул Светел. Вскинул руку, приветствуя и прощаясь.
        Матерь Глызина спокойно кивнула ему и помахала в ответ.
        Поклон уходящему
        Кружало Челобка, как все перепутные корчемные храмы, стояло на грельнике. Житие прибыльное, но суровое и неблагое. Без тёплых ключей, без шапки тумана. Только обширная, плавная впадина в снежной толще. Да сосны кругом глядят пусть обломанными, заметёнными, но - всё-таки соснами. Не глыбами стоячими, плохо отличимыми от каменных скал.
        Ни Светел, ни скоморохи здесь ещё не бывали. Грельник, прикрытый с севера дыбистым склоном холма, казался уютным. Кружало - крепким, добротным. Не обериха какая, таящаяся в заглушье.
        Здесь прямой путь на Киян расставался с дорогой, выводившей к великому шегардайскому большаку. У въезда во двор выстроилось с десяток саней, поставленных огородом.
        - Кощеи, - сразу определил Светел. - Небось в Старые Отоки идут, ждать поезда выскирегского!
        Румяный хозяин, как подобало, вышел к новым гостям.
        - Пожалуйте, люди весёлые, - обрадовался харчевник. - Давно к нам потешники не захаживали!
        - Мы, хозяин ласковый, люди не местные, обычая не известные, - памятуя воздержную Сегду, прибеднился Кербога. - Нам бы подкормиться, в тепле оттаять - да послушать, что новенького люди бают. А сильно играть не посягаем, поскольку здешней веры не знаем.
        - Моя вера простая. Что гостям здорово, то и мне гоже, - отмолвил Челобок. - Рад я был бы ваши песни послушать, глумотворством скуку нарушить… Только назавтра походники уезжают, а ныне, уж не взыщите, именитый муж общество потешает.
        - О! - Кербога встрепенулся внезапной надеждой. - Не Шарап ли?
        Светел отвёл взгляд. Шарапа этого, в глаза не видав, он успел крепко невзлюбить. К его облегчению, другой скоморошни нигде не было видно.
        - Выше бери, - сказал Челобок. И воздел палец, добавляя весу словам. - Витязь увечный песни поёт, с того и живёт. Хоробрствовал при Сече, там и посечен. Ныне сказы геройские по свету несёт.
        Гудим легонько толкнул Светела локтем. Кербога тоже обернулся: вдруг товарищ?
        Светел спросил безо всякой радости:
        - Из ялмаковичей некий?
        Он уже распряг оботуров. Умные быки отряхивались, нюхали воздух, предвкушали корм, отдых, игры в леваде.
        - Много на свете забав, и добрая загадка в них не последняя, - рассмеялся хозяин. - В бровь уметил, дикомытушко, а глазок цел. Ещё пробуй!
        Светел покривился:
        - Ну не Галуха же.
        Галуха был опытный лицедей, но всему отмерен предел. Не переметчику, искателю покровительства, месяцами себя за витязя выдавать. Даже за увечного.
        - С трёх бросков три промётки… - Хозяин рад был посмеяться недоумке гостей. - Выше, сказано, поднимай! До последнего верху!.. Ну ладно, открою. Сам Крыло припожаловал!
        Светел стоял между оботурами, положив им руки на холки, чтобы не убежали гулять своим разумением. Услышав имя, он забыл и коренника с пристяжным, и дрова, надлежавшие неугасимой печи. И даже лишние самострелы, которые переселенцы небось охотой возьмут.
        «Крыло!.. Стал ему могилой Киян… По молитве Сеггара трещину во льдах отворил…»
        Это сказала Ильгра, а она-то уж знала.
        И у Сечи всякие-разные были. Но не Крыло.
        «Как так?..»
        Пристяжной поднял рогатую голову, длинным языком лизнул его в щёку.
        Кощеи вороваты, это все знают. Поэтому Кербога оставил безвылазно сидеть в тепле кружала одну Лауку. Мужчины потихоньку менялись, чтобы и пожитки сберечь, и никого зазря не обидеть.
        Светел нынче с утренней зари вёл оботуров. Тропил, отгоняя немолодых спутников. Потом ещё таскал к дровнику хворост, собранный в задорогах. Изрядно, без малого сажень: «Вы с дедушкой старые, а девка соплива». И вот наконец - лавка с толстым полавочником, печной жаркий дух, радуйся!.. Не получалось. Светел сидел как просватанный над непочатым пивом, у блюда с заедками. Пустое брюхо не помнило голода, глаза редко покидали дверь в сени. Светел ждал чуда. Ждал Крыла. Понимал, что дождётся, скорее всего, совсем не Крыла, потому что слово Ильгры было весомей вранья харчевников Андархайны…
        Но - ждал.
        А если? А вдруг?..
        Мог Крыло мёртвым сказаться, чтоб былой славы не пережить?
        Мог побратимов умолить, чтоб людям солгали?
        «Вот заскрипела дверь… Сейчас войдёт!»
        Дверь заскрипела. Светел едва не вскочил, но через порог влез работник, втащил полную дровницу. Понёс за печь, где отходили от мороза, сохли поленья.
        Светел выдохнул. Пустая надея! Решив жить, калека-гусляр былое имя сложил бы. А здесь - Крыло да Крыло.
        Кербога тихо спросил:
        - Что высматриваешь, ребятище? Куколи волчьи? - И объяснил: - Изготовлен сидишь, словно для боя.
        Светел медленно отозвался, всё так же думая про Крыла:
        - Те ещё не скоро в драку полезут.
        - Четыре самострела… - зримо содрогнулся Кербога. - Я-то, старый валенок, тебя мораничами пугал.
        - Ну… пугал…
        - Не держи сердца, витязь. Я тебя всё отроком вижу, за спиной у старшего брата. Не привыкну, что ты сам теперь - каменная стена. Вдруг замечаю, каков поднялся, и аж боязно. Ведаешь ли, парень, насколько можешь быть страшен? Свою силу осознаёшь ли?
        «Мне дядя Сеггар верил. Ещё твоей веры искать! - Светел даже на дверь смотреть перестал. - Э, ты что… видел, что ли, как я их огоньки едва не накрыл?»
        - А мне вот не страшно, - без спросу влезла Лаука. Хозяйски придвинулась, обдала пряным теплом, замурлыкала: - Я теперь вовсе ничего не боюсь! Светелко любому обидчику путь покажет, правда же, Светелко?
        Ему понадобилось усилие, чтобы не отстраниться. «Какой я тебе Светелко!»
        Домашнее прозвание мерзко и стыдно звучало из уст, по глупой страсти целованных в темноте полога.
        «Сейчас вона Светелком, а когда понимались, Шарапом трижды назвала…»
        - Да ну их совсем, - буркнул он, и голос прозвучал грубо. - Сказано, не сунутся больше. А сунутся, свяжу да на рабский торг погоню.
        По большаку, обвешенному ледяными болванами, неторопливо струились белые змеи.
        «Что, продавать вывел?»
        Вид оробевших подростков, смотревших то на него, то на Светела, почему-то знатно веселил торгована. Прозванного Угрюмом, верно, затем, чтобы детские хворобы не сыскали пути.
        Чете белоголовых было не до веселья. Заподозрив предательство, парнишка попятился, заслонил девочку. Доколе жив, в обиду не дам! Та медленно несла ручонку к груди. Она хранила за пазухой подарок Светела - кукол-неразлучников, свитых из тряпья. Два тельца, одна рука. То ли братец с верной сестрицей, то ли жених да невеста.
        Светел спросил сквозь зубы, тихо свирепея:
        «Какое продавать?.. Не замай, купец, если добра хочешь!»
        На них с беспокойством поглядывало домашнее войско, сопровождавшее поезд. Но что за дело Аодху Светелу до купеческой стражи!
        Угрюм примирительно выставил рукавицы:
        «Ладно, ладно… Когда-то, дело прошлое, низочка бисера меня отучила корысть повсюду высматривать. И ты, дикомыт, помяни моё слово: есть в людях место правде и совести. Твои заступленики куда хоть идут?»
        Светел помолчал, с трудом возвращаясь к мирной беседе. Лекарский дар всегда отзывался ему с охочей готовностью, пылал щедро и весело. Тяжкий воинский пламень вскипал медленней. Но уж полыхнув, не скоро прятался в угли.
        «С тобой до Устья, там - куда захотят. Может, на Коновой Вен снарядятся. А коли за море отважатся, я им подсказал в Аррантиаде Непогодья искать. Он муж нелёгкий, но справедливый…»
        «Непогодья?! - изумился Угрюм. - Отколь знаешь его?»
        «Он в поезде шёл, который мы к пристани провожали».
        Угрюм покачал головой:
        «Поди угадай, какими петлями дороженька ляжет! Я сам тогда его повстречал на распутье. Добрый Непогодье страшно спешил, но вёз раненого, подобранного в дороге. Я решил вознаградить его милосердие и, переняв калеку, уговорил взять денежный почёт. От той памяти и тебя для смеху спросил, продаёшь ли…»
        Работник выкладывал поленья до того сноровисто и красиво, что Светел залюбовался. Вот парень опорожнил дровницу, пошёл к хозяину за новым уроком. Светел задумчиво смотрел на одного и другого. Усердные кормильцы, труженики, семьяне. Нет у них гордой и единственной доли, нет смертельного пути к ней. А есть - кров, куда в мороз и метель прибиваются дорожные люди. Тёплая печь, чтоб каждого оживить, утешить, насытить. Ремесленная, где всё починят, что в пути изломалось…
        …Вроде той, где Единец Корень, потом Жог Пенёк, потом Светел Опёнок уставляли ирты да лапки людям на радость. Их ремесленная и ныне в праздности не стояла. С Летенем. С подрастающим Жогушкой. А там и маленький Единец потянется к ремеслу…
        Вдруг подумалось: добрые делатели вполне проживут без царя.
        Может, даже без Сеггара проживут.
        А не станет справного люда, сгинут и смелый воевода, и царь.
        Твёржа…
        Затресье, Кисельня, шумная Торожиха…
        Вагаша. Сегда. Извора.
        И даже - тошно поминать, а поди забудь - Житая Росточь.
        Светел смотрел на дородного, круглолицего Челобка, и вспоминался Лыкасик. Звигур-Воробыш, вместе со Скварой ушедший к новой судьбе. Тайный воин из него, как из Галухи витязь, зато харчевник вышел бы знатный. Люди сказывали - кто воинства не тянул, тех Чёрная Пятерь в мирское учение отдавала. Купцам счёт сводить, судьям грамоты выправлять… Вдруг случится в перепутном кружале знакомые щёки узреть?
        Дверь опять заскрипела.
        Светел вмиг забыл, про что думал.
        Шумно ввалилась орава переселенцев. Привела человека, невидимого за скопищем зипунов. Работник, улыбаясь, вынес почётное кресло.
        Он! Который Крыло!
        Люди галдели наперебой. Только один голос не спешил пробиться сквозь гомон. Знакомый, единственный… Легко и свободно паривший над шумным купилищем…
        Светел не вынес последнего ожидания. Покинул стол, протолкался поближе.
        Эх!..
        Не рвись за пустыми надеждами, душа целей будет.
        В кресле сидел потасканный дядька изрядно старше Крыла. Пегая седина. Десница, подвязанная косынкой. В раскрытом вороте - мятый хвост шрама. Глаза невнятными отблесками при свете горнила. Светел помнил, какой ликующей синевой играл взор Крыла.
        Теснившиеся кощеи толкались. Потом вздумали отодвинуть чужого: не засти! Ощутив сердитую хватку, Светел медлительно скосился в ту сторону. Глаз не искал, смотрел только на руку, без спроса лёгшую на плечо. Незваные пальцы тихо-мирно исчезли.
        - Спой, гусляр! - уговаривали лже-Крыла.
        - Завтра мы вон ноги отсель. Яви милость, сыграй напоследочек.
        - Памятку дай, чтоб славу за море унести. Чтоб внукам сказывать, как тебя слушали.
        - А то, может, с нами пойдёшь седой Киян вымерять?
        Дядька длил приятные уговоры, отнекивался:
        - С мороза голос чужой, в руке владения нету.
        Светел нарушил весёлую игру, брякнув:
        - Кто ж тебе, бубенец самозвонный, руку попортил?
        Переселенцы обиделись за героя, подняли шум:
        - Сам бубнилки подбери, дикомытище.
        - В тёмном лесе живёте, по себе всех невегласами чтите.
        - А мы андархи, мы знаем!
        - Ты пой нам, Крыло, худому слову не внемли.
        Светел опамятовался. Позоряне были в своём праве. «Не любо - не слушай, а врать не мешай…»
        Сидевший в кресле снова взялся причудничать:
        - Куда мне петь? Был певец, всё в поле ратном осталось. Рука потята, грудь пронзена…
        И тяжко закашлялся.
        - Мы тебе в гусельки подыграем, - не отставали кощеи.
        - Ты себя свыше меры не утруждай. Пой, как поётся.
        Вагуда тут же явилась, приплыла из рук в руки. Совсем немудрёная, о пяти струнах. Кто-то взял её на колено. Родилось созвучье, за ним другое и третье.
        Сидевший нахмурил чело, подался вперёд:
        - Гусли, звените сами собой…
        …Так смотрят в родное лицо, ставшее незнакомым. Вот что бывает, когда песню подхватывают чужие уста. Светел едва узнавал выпестованную голосницу. Слова - с пятого на десятое. Стало тошно. Потом смешно. «А когда-то я полжизни бы отдал, только б услышать, как Крыло мою песню поёт…»
        Голос лицемера лился негромко, но чисто и плавно. Пожалуй, искусней, чем выходило у Светела. Он украдкой посмотрел на Кербогу. Скоморох сидел с закрытыми глазами, откинувшись, сложив на груди руки. Тихо улыбался, всё понимая.
        - Ещё спой нам, Крыло.
        - Про Сечу хотим.
        - Чтоб нам не страшиться, в её тени проходя.
        Певцу вынесли пива.
        - Сказ сей, - предупредил он величаво и скорбно, - не взыщите, будет коряв. Тяжко петь про то, что было вчера. Вот как всё утихнет да отболит, тут и красный склад струной зазвенит…
        Державший гусли начал понемногу подыгрывать.
        Берегом Кияна, где пустынны льды,
        Оставляет поезд долгие следы.
        Слева плещут волны, справа - стены скал.
        Здесь никто корысти сроду не искал.
        Ветер неумолчный нагоняет жуть.
        Люди за надеждой устремились в путь.
        Тянутся натужно сани сквозь пургу.
        Многие погибнут в бешеном снегу…
        Переселенцы шевелили губами, запоминали. Передавали по кругу простой серый колпак. Люди, сберегавшие каждый грош, подавали певцу без скупости, благоговейно. Хозяин поглядывал искоса, в глазах тлела смешинка. Возможно, Челобок что-то знал, однако помалкивал.
        Я и сам там зубом попадал на зуб:
        Вёл нас воевода, храбрый Неуступ.
        Выбивались, помню, витязи из сил.
        Я тогда им песней душу веселил.
        Вот это был бесстыдный поклёп! «Ты, дядя, дружину видел хоть издали?» На памяти Светела такое с Царской творилось лишь раз. Когда за Туманной щельей на ходу умирали.
        Запер нам дорогу лютый душегуб,
        Думал, устрашится храбрый Неуступ!
        А не тут-то было - сдвинулись щиты!
        Сложим, коль придётся, в битве животы!
        Нам привычен, братья, гордый ратный труд.
        За спиной надёжен робкий мирный люд…
        «Полно кривословить! Не было там ни мирных, ни робких! Бабы с вилами прежде нас в бой рванулись. Деды, на возах сидя, тетивы натягивали. Малые внуки стрелы им подавали…»
        Был почти закончен боевой наш спор,
        Но, с размаху пущен, просвистел топор!
        Вражий воевода вздумал отомстить,
        Кровью Неуступа поле обагрить!
        Под удар я прыгнул из последних сил
        И, раскинув руки, грудью заслонил…
        Певец рванул ворот. У Светела на спине отозвались давно окрепшие мышцы. Шрам был узловатый, длинный, криком кричащий о неизбытной боли.
        Так взята победа славная была,
        Только вот не стало гусляра Крыла.
        Смолкни, песня! Сердце мне не береди!
        Потерялся голос в раненой груди.
        И рука больная не годна в игру,
        Больше не тревожит говорливых струн.
        Выпито всё пиво, и кувшин разбит,
        Без меня дружина новый путь тропит…
        Кощеи стояли суровые, кто-то прятал мокрые глаза, другие шептали имя Сеггара Неуступа.
        - Бесстрашны, кого Царская дикоземьем ведёт.
        - Да благословит Владычица твои раны, герой…
        Светел в третий раз притворил рот, открытый для обличения. «И что теперь? Мой подвиг, скажу? Начну доказывать, в спор встряну? Во сраму-то будет…»
        - Хозяин, - поманил он Челобка, - ещё пива певцу.
        Он подстерёг, когда лицемер в одиночку отправился по нужде, и скользнул за ним через сени. Сеггар в развед его посылал, он ли праздных глаз не избегнет!
        Песнотворец до задка не дошёл, стоял у крыльца, подвязывая штаны. Десница, вынутая из косынки, управлялась быстро и ловко.
        Светел подошёл неслышно, спросил негромко:
        - Куда, человече дорожный, отселе путь держишь?
        Тот нимало не смутился подложным калечеством.
        - В Ойдригов город, куда ещё. Всяк знает: скоро там хлебные крошки со столов сыпаться будут.
        Светел отмолвил по-прежнему тихо, спокойно:
        - Не надобно тебе в Шегардай. Туда Сеггар со своими придёт. А ты не Крыло. И у Сечи не бился.
        - Да я!.. - вскинулся притворщик. - Я таких!..
        - Ага, - кивнул Светел. - Там много тех будет, кто Крыла знал. Иную личину примеривай, а то быстро на русь выведут.
        «А лучше своё поприще тори, на что слава заёмная…»
        - Ты, дикомыт, что за пуп вспучился, чтоб со мной рассуждать?
        «Аодх, сын Аодха, пятый этого имени от Первоцаря. Во смеху будет, если скажу!» Светел улыбнулся и внезапно, яркой вспышкой узрел: нет нужды с порога объявляться в Шегардае Эрелису. Сперва надобно поглядеть. Приглядеться…
        - Одно растолкуй, песельник, моему неразумию. Как сталось, что подаянием кружальным живёшь?
        Упорный лицемер кипел гневом:
        - Рубца не видал? Сказа горестного не слышал?
        - Рана твоя, друже, не топором сечена, ну да моё дело край. А вот Сеггара чернить возбраняю.
        - Ты мне?.. Возбраняешь?
        - Ты в песне поёшь - калечного покинули в миру побираться. Услышат царские, поколотят. Не водится такого у Сеггара. Где один из нас, там и знамя!
        Стоять в вязаной безрукавке было холодно. Светел первым нырнул в кружальное насиженное тепло.
        Кербога сразу спросил его:
        - Хорошо тело спрятал?
        Светел не понял, нахмурился:
        - Какое ещё?..
        - Мёртвое, - звонко рассмеялась Лаука. - Ты же голову отрывать шёл. Тут слепых царевичей один ты, Светелко.
        Кербога привстал, пропуская витязя в кут, где уютно поджала ноги плясунья. Светел в кут не полез, сел снаружи.
        - При нём голова его. Миром кончили, я ему совет дал.
        - Всяк горазд судить уличного певца, - сказал Кербога. - Ты того не смыслишь, ребятище…
        «Опять я не смыслю!»
        - …что дела ваши геройские назавтра воскресают легендой. А в ней всё всегда немного не так, как было на деле.
        Светел, оценивая, пригляделся к раскрасневшемуся лицу Кербоги, к почти пустому кувшинчику. Сам он, разок съехав под стол в кружале Путилы, изведал здравую меру. Он буркнул:
        - Баснословные деяния от старых времён воспеваются.
        Скоморох уловил его взгляд:
        - Думаешь, себя не помня болтаю?.. Поверь, самое давнее время кому-то было днём обиходным. Люди жили будничной жизнью, верша то, что позже возвеличили годы. Взять твоего Крыла: он уже шагнул сквозь грань памяти…
        «Хороша память, вона, с лотка продают!»
        Дверь бухнула. Вернулся обманщик.
        Кербога задумчиво проследил, как «Крылу» в десять рук помогали одолеть порог, вели к почётному креслу.
        - Жил-был человек, - задумчиво проговорил бывший жрец. - Обычный, со слабинами и пороками. Ел, пил, в нужнике тужился, за девками волочился, лукавил, дурил…
        «Меня приобидел. Потом от Ялмака спас. И вновь приобидел…»
        - Ныне высится омытый от шелухи, увенчанный главным: дивными песнями. Ловкачи ещё крадут его имя, но ты заметил? Крылу уже приписали все лучшие песни…
        «Мою вот, примером. Неужто впрямь хороша?»
        - Внукам тех, кто ныне в утробе, достанутся басни об участи Крыла, о битве у Сечи. Старики будут вспоминать так и этак, кому как сегодня в уши войдёт, и каждый упрётся на своём.
        Светел вспомнил споры о Воеводе. А скоморох продолжал с усмешкой:
        - Не удивлюсь, если кто-нибудь сложит сказ о воителе, что горюнов подбирал, в надёжные места выводил…
        - Пусть складывают. - Светел потянулся к деревянному блюду. - Нам Неуступ заповедал: позовут карать - не ведись. А гибнущих поспеши спасти, коли властен.
        Кербога вздохнул:
        - Я даже не удивлюсь, если молва совокупит всё доброе, что творится в землях андархов, и вручит тени царевича Аодха, якобы выжившего в Беду…
        Светел, наконец добравшийся до утиной спинки, мало не поперхнулся.
        - Люди бают, - отмолвил он, прожевав, - это имя тоже крали по первости…
        - Ещё как. Доколе владыка не приказал самозванцев бить кнутом без суда и разбора.
        «Вона что. Значит, я к Эрелису с братством, а он… За что на расправу послал, дядя Сеггар? Или вперёд меня воспитаннику словечко отправил?»
        Кербога твёрдой рукой налил себе ещё пива и продолжал рассуждать:
        - Народу нужен отец. Люди с такой силой ждут государя, праведного не только по имени, что усматривают его в любом пропавшем младенце. Ты помнишь, как отозвались позоряне на сказ о мятежном царевиче? Они подспудно спрашивали себя: а вдруг в иной участи он стал бы их желанным царём?
        Светел морщил лоб. Слушал. Примеривал на себя.
        - После Беды жили слухами про спасшегося Аодха. Ныне бремя ожиданий возложено на Эрелиса… Легенда хороша, ребятище, покуда бесплотна. При всяком правителе недовольных больше, чем благодарных. Оттого иным легендам лучше таковыми и оставаться.
        - Скучные вещи тебя занимают, дядя Кербога, - потёрла щёки Лаука. - Как лишнюю кружечку опрокинешь, прямо уморить норовишь. Лучше-ка я наряд сменный дошью. У меня там мешочек бархатный в головах, Светелко принесёт, принесёшь ведь, Светелко?
        Пришлось снова лезть из-за стола. Кербога придержал витязя за рукав:
        - Пиво здесь доброе, но во мне два угодья: всё помню. Что за совет ты дал лицемеру?
        - Сказал врать правдивей. - Светел улыбнулся. - Пока кто-нибудь за шиворот не тряхнул.
        - Я думал, ты сам его за шиворот тряхнёшь, боялся, душу не вытряс бы…
        - Да я правда вначале шутки забыл. А потом… Пусть, думаю, люди верят, будто Крыло ещё где-то ходит, песни поёт. Пусть хоть так на свете живёт.
        Крамольная песня
        - Избалуемся мы так, - сказал решительный Ирша. - Скоро привычку возьмём всякую ночь в тепле ночевать!
        - Ага, - кивнул Гойчин.
        Они посмотрели один на другого, улыбаясь блаженно и размягчённо. В кружале властвовало тепло. Как пар в мыльне, оно достигало пальцев ног, любило в костях. Великоватое искушение даже для твёрдых духом детей воинского пути. Когда вблизи дышит жаркая печь, всё просто и достижимо. Шагни шаг, протяни руку, возьми.
        - К тёте Шерёшке зайдём? - спросил Гойчин так, будто знакомый дом стоял по ту сторону сеней, а не за две недели морозами. - Подарочки поднесём…
        - Зайдём, - важно кивнул Ирша. - Неча откладывать.
        Они ещё задумаются о хмельной чаше свободы, выхлебанной в Торожихе. О том, каково просто сидеть за длинным столом, жевать дешёвые лепёшки, не ожидая окрика и приказа. Смотреть, как люди входят снаружи и снова пропадают за дверью. Счастливые, спокойные люди, что живут свою жизнь, не посвящая каждого мига исступлённому служению и молитве… прости, Справедливая. А ещё в углу звучат струны, и можно их слушать, не обличая певца.
        - Прямо как у нас, в Нетребкином острожке, - привычно пробормотал Ирша.
        Выдуманная родина давно перестала быть пустым словом, воронята зримо представляли опрятные избы, ухожи, тёплое озерко. И мир, который трудится сообща, чтобы в каждом дворе был сытый достаток. Там не швыряют сосульками в изгоев-сирот. Там вечерами сходятся на беседы и дядя Ворон поёт свои дивные песни, а время от времени приезжают настоящие скоморохи…
        Вроде тех, что расположились у двери. Старый дядька, белый дед, красивая гибкая девка. И ещё дикомыт-охранник, но того почти не видать. Северянин, неуязвимый для стужи, всё больше торчит во дворе, стережёт возок и упряжных быков. Не верят дикомыты левому берегу, не любят чужих…
        Поезд, с которым ходили в Правобережье, давно отбыл своим путём - в Шегардай. Кажется, торговому люду со всей губы нынче дорога только туда. Воронята шли в Чёрную Пятерь сам-друг. Ирша хранил маленький запечатанный тул. Гойчин придумывал, что говорить Лихарю, о чём умолчать. И как умолчать, чтобы не дознался.
        Половину кружала заполнили люди промышленника Новожила, ехавшего из-за Пролётища - конечно, тоже в Шегардай, на праздничный торг. Дальние поезжане напоминали землепроходцев, первонасельников дикоземья. Сплошь молодые, с мозолистыми руками, с неробкими, чуть-чуть надменными взглядами. Дескать, что вы можете понимать в опасностях и трудах, старосёлы!
        И никакой наёмной охраны, всё сами, всё по плечу.
        Хозяин перепутья накрыл для них стол, разогнав местничей по углам, и те взяли обиду:
        - Понаехали богатеи.
        - Добрый люд без правды теснят.
        Новожиличи не остались в долгу:
        - А ты наши животы счёл?
        - Изведал, каково доставались?
        - Наши Ямищи от злых чужан отбивал?
        Старосёлы было примолкли перед таким сплочённым налётом. Потом раздались голоса;
        - Где Звончей? Пусть сыграет!
        Побежали искать перехожего гудца, забредшего недавно в кружало. Он скоро пришёл, важный, нарядный. Принёс андархский уд, сел слаживать струны.
        Тайные воины вновь вспомнили дядю Ворона. Радостно изготовились слушать.
        Дверь бухнула, из сеней вошёл дикомыт. Именно вошёл. Воронята и взрослые коротышки перелезали порог, этот перешагнул. Приметливые мораничи обратили внимание, как сразу изменился взгляд парня. Северянин почуял противостояние. Вихри ещё не взвихрились, но стороны ждали только искры. Сняв шапку, дикомыт поклонился святому углу, скромно устроился возле порога. Звончей с видимым удовольствием попробовал одно созвучье, другое, третье. Он не пользовался для звонкости роговым лепестком, играл длинными ногтями, отпущенными на правой руке.
        Когда этот мир посетила Беда,
        Оплавленным камнем стекли города,
        Разверзлась земля, возмутился Киян…
        Сказали жрецы: за духовный изъян.
        Богов вопрошают святые волхвы,
        Но ныне послушаем голос молвы…
        У гудилы не было истого дара. Голос не уносил за пределы небес, не распахивал могучие крылья. Ирша на такого певца однажды выпятил губу, наставник вразумил подзатыльником: «Я с песней родился, другие её трудом обретают. Грешно смеяться, когда из хилого зёрнышка крепкий колосок выращен!»
        …О том, кто неузнан идёт по земле,
        И нету венца у него на челе!
        Дикомыт встрепенулся, как от толчка. Мгновенным взглядом обшарил кружало. Снова уставился на гудца, но уже без того приятного сосредоточения, с каким перенимают новую песню. Опасный воин ждал схватки. Вот кивнул своим потешникам, легонько мотнул головой, указывая на дверь. Никто и не заметил, лишь тайные воины.
        Лысый скоморох выбрался из угла, пошёл к двери, на ходу влезая в кожух. Дикомыт что-то тихо сказал ему. Воронята довольно владели безмолвной речью, чтобы разобрать по губам: «Запрягай, дядя Кербога».
        Кербога?.. Это имя орудники слыхали. Дядя Ворон обычно добавлял: «боговдохновенный». А Лихарь перед орудьем наказывал: «Скоморохов, будет случай, карайте. Кербогу же, по завету отца нашего Ветра, - ни пальцем!»
        Голосница знай лилась - красиво и ладно.
        Когда бушевал над столицей огонь,
        Малютка-наследник был всё же спасён;
        В лесные трущобы у края земли
        Друзья-симураны его унесли…
        Рослый новожилич вскочил на ноги, обличающе простёр руку:
        - Крамола!
        Пока воронята соображали, где тут хула Матери, крикуна поддержали друзья:
        - Какой ещё пропавший царевич?
        - Третьему сыну на трон восходить!
        - Эрелису Шегардайскому!
        - А ваших самозванцев знать не хотим!
        Тут стало ясно, какую напасть почуял насторожившийся дикомыт.
        Под напором грубых голосов песня было дрогнула, но не сдалась. Старосёлов самих было полповалуши. Ничуть не менее горластых и дружных. Знакомую песню не удавать стать!
        Языческим племенем принятый в дом,
        Он вырос без ласки, за чёрным трудом,
        Вдали от отчизны, сокрытой во мгле,
        Не зная венца у себя на челе!
        Припесню старосёлы проорали с яростным вызовом. Так, что с подволока посыпалась сажа.
        Новожиличи перешли от слов к делу. Тайные воины только взглядами успели метнуть - в дымном воздухе каплями, струйками, хлопьями пены растянулось пиво из кружки, брошенной в певца. Рука была меткой и сильной, но снарядец не достиг цели. Кружку перехватил дикомыт, чудесно выросший посередине. Поставил, отряхнул пальцы, рявкнул:
        - Не любо - не слушай, а гудилу не замай! Не велю.
        Голосина был хриплый, тележный, над Светынью боевые кличи реветь. Зато буйная голова полыхала таким щедрым золотом, что куда там иным природным андархам.
        Старосёлы воодушевились против прежнего вдвое, струны задорно вызванивали, ускоряя распев:
        Но всё же сильна благородная кровь!
        Стал тесен царевичу нищенский кров.
        К иному замаху готово плечо:
        Людскую неправду повергнуть мечом,
        За древние вольности выйти на рать,
        Невинных пасти, лиходеев карать,
        Закон утверждая на отчей земле,
        Пусть даже и нету венца на челе!
        Новожиличи ринулись в битву, опрокидывая скамьи. Кто-то самым непристойным образом махнул через стол.
        - А порвём струны крамольнику, а уд поломаем!
        - А ногти поотсечём, чтобы неповадно…
        - Ломи, новожиличи!
        - Не удавай, старосёлы!
        Купец сокрушённо качал головой, но не пытался удержать молодцов. Кружальная потасовка - дело святое. Лишь бы меру соблюли, за ножи не схватились.
        Орудники притихли в углу. Не лицо котлярам встревать в распри мирян, но полюбоваться ведь не грешно?
        С тех пор потянулась в народе молва:
        Есть тот, в ком старинная доблесть жива…
        Дикомыт сначала не дрался. Девка и старик пробирались к выходу у него за спиной. Когда дверь благополучно закрылась, парнище обернулся, улыбаясь во все зубы:
        - А я бы песню дослушал.
        И встал одним плечом со старосёлами на защиту «крамольника». На поясе, если верить ножнам и рукояти, клинок был что надо. Не стыд показать, если придётся.
        Он чёрные стрелы собьёт на лету,
        Собой заслонит от обид сироту…
        Новожиличи тоже были ребята не промах. Надумали смутить нечаянную помеху, взялись кричать правобережнику:
        - Свои собаки дерутся, соседская не встревай!
        - Сталась тебе до наших песен заботушка?
        - Ганывали мы вас и дале погоним.
        - Погодь, сядет в Шегардае Эрелис…
        Дикомыт в ответ рычал, пока ещё добродушно:
        - У печки, да на праведных уповая, всяк храбрец.
        Он выглядел нелёгким противником. Такой одним плечом сани подымет, а уж как разозлится… Новожиличи его уважили, подступили вдвоём. И столь же слаженно выкатились в сени. Лишь дверь охнула да валенки мелькнули через порог.
        Метель усмирит, поспешая на зов,
        Не даст погубить молодую любовь.
        Наследник престола, отрада земле,
        Хоть нету венца у него на челе!
        - А он витязь, - сказал приметливый Гойчин.
        Задиры распотешились так, что по стенам звенела посуда, но у орудников были глаза только для дикомыта.
        Никаких размахов на полкружала. Северянин двигался скупо, вроде неспешно… но словно загодя зная чужой помысел. Не допускал к себе кулаков. Отводил локотницей, принимал в ладонь, вынуждал промахнуться. Спокойно, зорко, лениво. Отгонял новожиличей от гудца да знай усмехался:
        - Дайте уже, безделюги, голосницу перенять, слова в память добавить.
        Лёгкая спесь, присущая недоучкам воинского пути, отлетала как пар. Лихарь предупреждал: не одна Чёрная Пятерь вскармливает достойных. В Торожихе воронята любовались калашниками. Здесь был старший брат тамошних молодцов.
        Звончей весело бил по струнам, горланя:
        Быть может, его вы встречали в пути,
        Спешащего зло от людей отвести,
        Одежду сушили в кружале одном,
        Толкались локтями за общим столом,
        Под стук и шипение кружек пивных,
        Не зная, что рядом - наследник страны…
        Тут уж промышленник Новожил поднялся на ноги:
        - А ну, уймись, бызуны!
        Русоволосый хозяин ватаги был совсем молод. Поверх кушачка - полотенце молодого отцовства, хорошо если по второму году женат. Ни степенства, ни спеси, ни зыка в голосе, кто такого послушает?
        Ан послушали.
        Ворча, утирая «подрумяненные» носы, новожиличи отступили в свой угол. Ватажок, напротив, бестрепетно выбрался из-за стола и пошёл к могучему дикомыту:
        - Ты, добрый молодец, чьих будешь, такой неуступный?
        - На верный вопрос нетрудно ответить, - глядя сверху вниз, неторопливо прогудел северянин. - Выходец я Правого берега. Рода мы Пенькова, а у Сеггара Неуступа меня Незамайкой ругали.
        Купец хмыкнул, глянул как-то по-новому, спросил ещё:
        - А не тот ли ты Незамайка, чей подвиг возле Сечи по свету вестью летит?
        - Вольно людям болтать… - У дикомыта начали рдеть уши, словно парню приписали чужое. - Про подвиг не скажу, а других Незамаек там не было.
        - Ты ведь, добрый витязь, поди, в Шегардай скоморохов ведёшь, восшествием Эрелиса любоваться? - Северянин медлительно кивнул, и купец слегка поклонился. - Сделай милость, не откажи к нашему поезду пристать. И нам от тоски дорожной спасение, и тебе опасной службы легчение. Может, хоть ратному вежеству моих невежей поучишь.
        Внимательный Гойчин вдруг шепнул побратиму:
        - А мы ведь знаем его!
        - Кого?
        - Так купчину. Помнишь, к нам коряжинец за помощью прибегал? - Гойчин старательно избегал имён и почётов. - Отец ещё с ним лучшего сына послал…
        - Ух ты, - присмотрелся Ирша. Небось Новожил много мог про дядю Ворона им рассказать. Такого, про что сам наставник помалкивал. И они ему могли немало поведать - гордого, грустного. У Ирши разгорелись было глаза… но так же быстро погасли. - Не зря, стало быть, отец сына отряжал… а дальше дело не наше.
        Корзина колышек
        Когда к перепутному кружалу сворачивает купеческий поезд, плотницкая ватага или дружина после доброго найма - гудцу Звончею раздолье. Вытаскивай красный наряд, налаживай струночки… готовь кошель для наград. Одна беда: дорожный люд не задерживается надолго. Передохнули под кровом, побаловали брюхо горячей едой, дали погулять оботурам - и вот уже следы снежком затянуло. Прячь, гудец, смолкший уд, вздевай обиванец. Подумывай, а не поискать ли место щедрее.
        Здешними местами тянулись обозы на шегардайский большак. Нынче многие шли поклониться третьему сыну, восходящему на северный стол. Спешившие поспеть к празднеству уже миновали кружало, поезд Новожила был, может, самым последним. Скоро ли ещё кто наедет - поди знай. Звончей, во всяком случае, не торопился уходить на новое место. От добра добра не искать. Вот переменится ветер, несущий запах удачи, тогда поглядим.
        А пока можно и оботурий выгон почистить, стащить навоз в хозяйскую грибную пещерку. Не рука брезговать, отрабатывая еду и ночлег!
        Звончей опорожнил корзину мёрзлых колышек и шёл обратно в леваду, когда к нему подступили двое юнцов. Выросли, загораживая проход, да так резко и резво, что он их, виденных в кружале, аж не признал.
        - Мы бы, дяденька, за тебя потрудились, - начал рослый. Светлые кудри, смелые речи: близкая андархская кровь.
        Второй робко добавил:
        - А ты бы руки белые для струн поберёг.
        - А в отплату что? - спросил Звончей подозрительно.
        Юнцы не задержались с ответом:
        - Нам песни твои, дяденька, полюбились.
        - Всех же более - та… про царевича без венца.
        - Ты её в людях перенял или сам слова обрёл?
        Звончей переложил ручку корзины из дельницы в дельницу.
        - Вам-то на что?
        - Мы, дяденька, гуслями гораздо искусны, а песен складывать не научены.
        - Сделай милость, поведай нашему неразумию, как ты о пропавшем царевиче услыхал и красный склад сотворил?
        - Его, царевича этого, вправду кто видел или всё врут?
        Глаза у обоих нетерпеливо горели.
        Провожая орудников, учитель сугубо наказывал внимать любой молве об Аодхе. Звончей неверно истолковал их любопытство.
        - Так вы, возгривцы, мне дорожку перебить норовите! За корзину колышек тайны песенного сложения выведать разбежались! А не будет по-вашему! Вон ноги отсюда, пока хозяину не донёс!
        И даже чуть замахнулся корзиной, мол, вот я вас! Недоросли смутились, примолкли, отступили с дороги. Звончей фыркнул на них, гордо зашагал дальше.
        - Не сказал волей, скажет неволей, - тихо пообещал Ирша.
        - Пару дён задержки Лихарь простит, - кивнул Гойчин.
        Певец того уже не слыхал.
        Он отгребал снег в углу дальнего выгона, когда из-под него выскочила земля.
        Только что стоял на крепких ногах - и вдруг распластался, вмятый носом в жёсткий наслуд. Нога зашла за ногу, не брыкнёшь, и руку больно выломило в плече. Впору заорать, но во рту плотно застряла его же, Звончея, невкусная дельница.
        - Добро, - сказал безжалостный голос. - Стану спрашивать, отвечай, пощажу. А если шалить вздумаешь…
        Под ухо кольнуло острое лезо, несущее весь холод зимы.
        - Уразумел ли?
        Звончей покрылся испариной, из глаз потекло. И кажется, не только из глаз. Голова мелко задёргалась, не ожидая осознанного решения. «Уразумел, уразумел!»
        - Так про Аодха-царевича слух верен? Или впусте языками метут и ты за всеми?
        - Ым-м-м… - Рукавицу не спеша потянули вон изо рта, Звончей смог дышать. - Слухи верные… говорят…
        - Говорят? А сам ложного царевича видал ли?
        - Не-е…
        Он не мог рассмотреть даже сущих по ту сторону ножа. Лишь подозревал давешних недорослей, хотел узнать голоса, но отточенный слух гудца был бессилен. Властвовала лишь холодная смерть, вдвинувшаяся под ухо.
        - Ладно. Врут-то что про него?
        К Звончею краешком вернулся дар слова, совсем было растлившийся с перепугу.
        - Он-де, пропавший сын, грядёт с севера, царский след оставляя…
        Над ним хмыкнули.
        - Что ж за след небывалый?
        - Он, бают, добрую жену от навета избавил и наветников покарал. Раба с рабыней, от злого хозяина беглых, у погони отбил и советно жить заповедал… я повесть отрока притомного слышал… Он палачу серебра дал, чтобы обречённикам смерть без мук сотворилась! А ещё он сироту в отцовские объятья вернул…
        Державший нож засмеялся, глумливо, жутко:
        - И для этого царевичем надо быть?
        - Не ведает мирянин, - добавил второй, - кем на самом деле справедливость творится.
        Растоптанный гудец, способный лишь скорбеть и бояться, вдруг обиделся за правоту своей песни.
        - Такую притчу на веку одну сотворив, легенду родишь! А ты поди в единый год всё это вмести!
        Рука, державшая нож, ничуть не смягчилась, лишь голос дохнул презрением:
        - Языки у вас, сказителей, без костей. Деяния семерых одному отдадите, не призадумаетесь.
        - Да я!.. - рванулся Звончей. - А благо царское? Бают, псице в глаза глянул - не знавши, след погнала! Замёрзшего своим светом окутал, велел к жизни восстать! О былых царях, значит, правда, а нынешнему наследнику…
        - А язык не длинноват у тебя, скоморошек? - осведомился мучитель. - Или перстов, может быть, многовато?
        И с руки несчастного Звончея потянули вторую дельницу:
        - Тебе какие оставить? Чтоб в ухе копаться или ноздрю чистить?
        Жабьи лапки, урезанные языки, нерождённые песни!.. Звончей невменяемо забился, хотел взвыть, уплыл в темноту.
        Скоморошня плыла разъезженной полозновицей, кренясь на снежных увалах. Старый Гудим то подсаживался на козлы, то разминал ноги, в охотку шагая перед упряжкой. Светел и Кербога выходили в голову поезда, тропили в черёд.
        - Силы бы поберёг, дядя, - сказал самонадеянный дикомыт. - Я двойным уроком не переломлюсь, а вы бы с дедушкой пока великое представление сочинили. Для восшествия шегардайского.
        - Кто себя жалеет, тому вон с площади дорога, - ворчливо отозвался Кербога. - Скажи лучше, ребятище, ты-то что там всё время бубнишь? Да руками поводишь, как струны перебираешь?
        Места были очень студёные. Сквозь повязку и густо заиндевелую харю едва угадывались глаза, но в голосе дикомыта прозвучала улыбка. Как помстилось Кербоге - смущённая.
        - Да песню вот хочу затвердить. К созвучьям гусельным примеряю…
        - Что за песня?
        - Ну та. Про царевича… самозваного.
        Кербога неволей понизил голос:
        - Ты только с умом выбирай, где петь собираешься. Эрелис многим любезен… Смотри, гусей бы не раздразнить…
        Он ждал гордого ответа, мол, отбился и ещё отобьюсь, но Светел проговорил со стыдливым миролюбием:
        - Да ну, дядя Кербога. Мы царям ни данью, ни хвалой не обязаны. И царевичи нам что один, что другой… доколе войной не идут. Это я так… умишко занять от скуки дорожной.
        Любопытство скомороха опять взяло верх над разумной опаской.
        - И как? Затвердил?
        - Ну…
        - Расскажешь? А то я начало только и слышал.
        - Когда этот мир… - с готовностью начал Светел. - И нету венца… В кружале одном…
        Песня изрядно преувеличивала его подвиги, но душа отзывалась. «Я, наверно, тщеславьем помрачаюсь? Как былые цари, что требовали похвал?»
        - Не зная, что рядом - наследник страны… - довершил он вполголоса. - Дальше крамолу крикнули и драка пошла, две строчки пропали.
        - Так досочини, - пожал плечами Кербога. - Судьба песен, ребятище, странствовать из уст в уста, а в дорожной жизни чего не бывает! Ты ещё встретишь собственные сказы столь перелицованными, что не узнать. Ты корпом корпишь, как златокузнец, сочетаешь искорки слов. После чего какой-нибудь наёмник, половину не поняв, половину просто забыв…
        - Попробуй узнай его в этом козле, ведь нету венца у него на челе! - задорно вывалил Светел.
        Кербога изумлённо остановился, потом сложился от смеха, выбивая из меховых штанов морозную пыль. Отсмеявшись, всё-таки повторил:
        - Только где попало не пой. Грозен витязь, но противу толпы…
        - Да ладно, дядя Кербога. Я только если дома, своим, чтоб грусть разогнать. Вот скажи лучше, у тебя уд гудебный о семи струнах, у Звончея был о шести. Зачем так?
        - Мой больше для переборов, а на том проще взять созвучье и выбивать, пока голосница нового не запросит. - Кербога вздохнул. - Так дело пойдёт, скоро оставят две-три струны. Зажал - отпустил…
        Светел пристыженно вспомнил кривые улочки Сегды и дребезжащий плач уда, напуганного его гневом. Сравнил про себя с завораживающими напевами, обитавшими в струнах Кербоги. А тот продолжал:
        - Раньше говорили: «гудить всякий умён, да не как скоморох». Мы являли искусство, почти недостижимое для мирян. Теперь всё иначе. Тот гудила кружальный - как его? Звончей?.. - не помышлял о вершинах, ему главней заработок. Я сам не отказываюсь от денег и снеди… но использовать отпущенный дар на то, чтобы возгнетать в людях рознь?.. - Покачал головой и докончил: - Ничего я в этой жизни не понимаю, ребятище.
        Светел осторожно спросил:
        - Ты говоришь, Эрелиса многие любят и ждут его царства. На что петь про Аодха, который, может быть, спасся?
        Кербога некоторое время молчал, только лапки с хрустом проламывали целик.
        - Ещё не бывало правления, угодного всем, - проговорил он наконец. - Недовольные находятся непременно. Это не хорошо и не плохо. Просто такова суть людская, разумеешь?
        Светел вспомнил большака Шабаршу, крик и споры деревенского веча… Хотел кивнуть, мол, понимаю. Споткнулся. «Выходит, иные моих отца с матерью не любили? Тайным гневом шаяли? За что?.. И у меня, когда объявлюсь, лихие ненавистники заведутся?..»
        А Кербога пробормотал в толстую повязку:
        - Надеюсь, Эрелис научен с этим считаться… - потом поднял голову к небу и произнёс с глухой и страшной тоской: - Я ведь бегу под защиту Эдарговича, ребятище. Я семнадцать лет жил под рукой Ветра, спасшего нас с Гудимом из заточения. Я придерживал ретивый язык, исполняя данное слово, но знал, что никто не посмеет тронуть меня. Теперь Ветер у Владычицы…
        «Повстречать бы того, кто его к ней отправил, кто мне не дал о нём своеручно клятву исполнить…»
        - …а Лихарь не задумается спустить молодых волчат, жадных до крови. Передо мной уже сверкали оскаленные клыки… - Почтенный скоморох содрогнулся. - Я поспешил спрятать дочь в ватаге Шарапа, обласканного царевичами Выскирега… а сам, покинув натоптанную стезю, бегу в Шегардай…
        Светел, уже слышавший эту повесть, заново навострил уши:
        - Так ты знаешь Эрелиса? Ну, раньше знал? До того, как Сеггар его на люди вывел?
        - Я видел третьего сына младенцем в пелёнках, - вздохнул Кербога. - Я дру… нам с Гудимом благоволил его отец, славнейший из Ойдриговичей. Я понадеялся на эхо давней приязни, а теперь спрашиваю себя: знает ли бедный мальчик, кого привечали в шегардайском дворце? Венценосный Эдарг канул в пламя с государем Аодхом, я оставил в узилище и жреческий сан, и прежнее имя… Не сочтёт ли Эрелис меня самозванцем… - И Кербога усмехнулся. - Вроде наследника Аодха, из-за которого в кружале дрались.
        Всякому своя заноза больней. Светел спросил:
        - А что, говоришь, с Ветром стряслось?
        - Ты добьёшься, что я сам перестану отличать правду от домыслов, - проворчал Кербога. - Новый источник передал мне лишь насущное для сотворения песни. Если верить ему, величайший котляр пал на безвестной дороге, преследуя какого-то озлобленного унота. Вот и весь кутузик, который мне велено было оплести кружевами… Тебе, может, песню заново спеть? Напомни вечером. Сейчас петь не буду, я не ты, мне враз стужей горло прихватит.
        - Передохни, что ли, дядя. - Светел отодвинул скомороха и, чувствуя в себе неистощимую силу, принялся тропить в два следа, за Кербогу и за себя. - Слыхал я в дружине, Эрелиса с пелёнок растил верный телохранитель. Знал, поди, что к чему во дворце, да и отрочёнку рассказывал. Эрелис тебя встретит ласково, будь надёжен!
        Кербога за его спиной проговорил тихо и горько:
        - Добрый Новожил спешит на праздник восшествия, но надо ли мне тоже гнать оботуров? Может, лучше нам отстать в какой-нибудь доброй вольке? Впрямь отдышаться… а схлынет праздничный угар, всё разведать неспешно… Каково мыслишь, ребятище?
        Царственность
        - Ты видел, как он дрался? - спросил Ирша. - Тот дикомыт?
        Они шли морозными перегонами. Плящая стужа превращала меховые рожи в сухие листки, а толстые повязки - в реденькие рогожки. Вздумай крикнуть, запеть - и станет песня последней. К тому же надвигалась буря, воронята спешили достичь леса, поэтому размеренное дыхание было ценней соли. Если уж говорить, то о насущном.
        Гойчин отозвался через десяток шагов:
        - Ну. Видел.
        На выметенном, жёстком бедовнике лёгкие беговые ирты почти не оставляли следов. Ирша повернулся к товарищу, светлые глаза блестели в кружеве инея, одевшего ресницы:
        - Ничего ты не видел.
        Толчок кайком, облачко пара, куржа хоботом.
        - А вот и видел, - надулся Гойчин. - Они на него, а он к ним! С шага собьёт, без кулаков через скамью ринет! Нас такому тоже учили.
        Ирша хмыкнул:
        - Такому, да не такому.
        Пока обходилось словами, он не всегда поспевал за сообразительным побратимом. Зато всё надлежавшее до телесного постижения схватывал другим унотам на зависть.
        - И что, - пропыхтел Гойчин, - твой твержанин явил, чего Лихарь не знает?
        Ирша аж остановился:
        - Мой кто?..
        - Твержанин, - с удовольствием повторил Гойчин. - Я сперва лапки приметил, но, думаю, мало ли кто их с купилища под мышкой унёс? А потом смотрю - пояс-то как у малого загусельщика и половины калашников, когда они воинскую справу слагали. Твержанин и есть! Так в чём дело-то?
        Двинувшись с места, Ирша долго молчал. Двадцать шагов, тридцать, полсотни.
        - Он не просто посяг им сбивал, - пробурчал наконец потомок андархов. - Перед ним отсвет в воздухе реял! Плясал, радовался! Дикомыт ломание начинал - сейчас упаду! - а новожиличи спотыкались, будто он ноги им подсекал! Я такого сроду не видывал.
        - Мало ли чего мы с тобой не видали, - сберегая дыхание, сказал Гойчин.
        Ирша упорствовал:
        - А не так уж и мало. Нас кто учил… учит? Лучшие!
        - Лихарь так не умеет.
        - Будто мы всё видели, что Лихарь умеет.
        - Мы и дядю Ворона, мыслю, не всяким видали.
        Задумались, помолчали.
        Через полверсты буря стала настигать путников, ощутимо толкать в нетяжёлые укладочки за плечами.
        - Отсветы, - сказал Гойчин. - Новожил… Злат из Ямищ… он ведь кровнорождённый. А царский дар где?
        Ирша фыркнул:
        - Куда ему до царского дара. Лествичник вспомни! Он от служанки, его родитель не узаконил.
        По бедовнику заунывными вздохами, резвыми налётами гуляла тащиха. Снежная пыль укладывалась рваными полосами, ползла, вилась, взлетала тонкими стрелами.
        - Дееписания, - сказал Гойчин. - Картинки рисованы… Первоцарь в битве рубится, сам широким золотом обведённый…
        Ирша добавил:
        - Брат брата вышел искать. Приёмыш - сына отецкого.
        - Дядя Ворон про младшего братишку молчал.
        - Твёржа.
        - Ну да.
        - Повадка витяжеская.
        - Косы плетёт. Говорит - окает.
        - А волосы блещут.
        - И отсвет перед собой мечет…
        Ирша хмуро напомнил:
        - Нам Лихарь побочное орудье давал. Уши и глаза востры держать, вдруг кто вздумает спасённого царевича объявить.
        До леса оставалось не более полутора вёрст. Успеется ли нырнуть в путаницу снежных столпов, некогда бывших деревьями? Остановившись, парни вытащили рогожи, купленные на торгу. Дикомыты знали толк! Из такой рогожи они делали паруса для саней. Левобережье не спешило перенимать дикарскую смётку, но тайному воину нет разницы, было бы во благо орудью! Друзья воздвигли шесты, растянули полотнище - и чунки сами заскользили вперёд, знай присматривай, чтобы не опрокинулись на заструге.
        - Так мы кого с тобой видели? - приноравливаясь к бегу за парусом, спросил Гойчин.
        Ирша пожал плечами:
        - В кружале дух густой был. Жирники отсветами клубились.
        - Дикомыт безвестный песню слушать пришёл.
        - Они все песни любят. И драться злы.
        - Мало ли их Левобережьем шарахается.
        - Эка невидаль, дикомыт.
        - И то верно.
        - Не всё, что на глаза попадает, орудной сказки достойно.
        - Вот кровнорождённый, притом котлу не чужой, это весть знатная.
        Нелегка тропа тайного воина, ох нелегка! То засада, то гонка, то крутой поворот…
        Снег сухими стрелками бил в натянутую рогожу, парус звенел, сани порывались вперёд, упусти - замаешься догонять.
        Пустая глазница
        Утро того дня занялось не то чтобы студное, но даже по шегардайским меркам мокрое и неуютное.
        Раб, как уже повелось, встретил молодого хозяина с кружкой горячего взвара. Что Мгла намешивал в этот взвар, Верешко даже не спрашивал. Горьковатый напиток отдавал тиной и сеном, но бодрости добавлял ощутимо.
        - Как мыслишь, разгуляется к вечеру? - ополовинив кружку и слушая шорох дождя, спросил Верешко.
        - Разгуляется, - подтвердил кощей. Он сидел на скудном тюфячке, завернувшись в драную гуньку. Верешко был бы рад приодеть его, но все заработки этого дома принадлежали Малюте. - Добрый хозяин… позволишь ли… к Дикому Куту сходить?
        Верешко нахмурился. Зелья, дышавшие в его кружке, наверняка происходили из тамошних плавней. Похоже, раб впрямь якшался с камышничками, кому такое понравится? А ещё после драки у Ойдригова Опина Мгла всё время тёрся поблизости, когда Верешко забирал отца из кружала. Это тоже не радовало.
        - Куги… наломаю… - прошелестел раб. - Кувыкам… дудочки новые…
        Кувыки последнее время не бедствовали, поэтому дело обещало горстку чешуек. Верешко допил взвар и смилостивился:
        - Поди, хочешь взглянуть, как сойму для царевича святить будут?
        Мгла смутился, кивнул, свесил повинную голову. Окончательно расщедрившись, Верешко взял с верстака маленький нож, протянул невольнику:
        - Неча стебли зря портить. Кто спросит, скажешь, я дал… Только лучше, чтобы не видели.
        В будние дни, когда Верешко беспросветно ранний час спешил через город, народ вываливал на улицы разве что для молений. Сегодня навстречу то и дело попадались зевающие слуги, встрёпанные рабы. Кому как, а им праздничный день трудов только добавил.
        Ибо нынче в Шегардае гуляли. Вечером по воргам и ерикам двинутся нарядные лодки. Отчаянные гребцы на юрких вичовках погонятся через плёс, а удалые рыбаки соберутся на мостах и полезут на облокотники, чтобы вёслами сшибать друг дружку в стылую воду.
        Сегодня Верешко собьётся с ног и надсадит голос, протискиваясь с тележкой в толпе. Но может, и у него кое-что из веселья получится подглядеть…
        Заслышав шум и крик в Колюшкином тупичке, Верешко не сдержался, сунул нос за угол. Нешто драка? Или вора поймали?.. Верешко решил разузнать. Не всё Ягарме с Вяжихвосткой городскую притчу на языках приносить. Должен и ему клочок перепасть!
        В Колюшкином правда толпился возбуждённый народ. Кто-то пробежал с вилами.
        - Бешеный! - слышались голоса. - Охти, страшон!
        - Развелось зверья! Хватит с нас!
        - В воду гони его! Есть кто стрелец?..
        Верешко чуть не первый раз в жизни дерзнул встрять во взрослую толчею. Столкнулся с кем-то плечами и подивился краем сознания: поди ж ты, не уступил! Удивление жило очень недолго. Сын валяльщика протолкнулся к челу заварухи…
        Увидел Лютого.
        Он даже не сразу признал кобеля. Хозяйский наглядочек, неизменно холёный, расчёсанный, сытый, стоял диким бродягой. Впалые бока, подведённое брюхо, все рёбра наперечёт сквозь косматую, потускневшую шерсть… Отпылала любовь с захожей царицей, Лютый вспомнил о доме. Пошёл искать его улицами… и не нашёл. Путеводные запахи смыла исконная шегардайская сырость, затёрло множество чужих ног. Бесстрашный пёс растерялся, впервые оказавшись в городе без поводыря.
        Ну рыкнул на кого-то. Лязгнул зубами…
        Он жался и скалил клыки в глухом конце тупика. Одинокий, недоумевающий. Готовый к последнему бою. Очень страшный.
        - Дикарь из дикоземья пришёл.
        - А зубища, зубища-то - страсть!
        - Бей самоглота, пока людей не погрыз!
        Дюжий водонос, поминая Владычицу, взял вилы наперевес…
        - Стой, дядя! Стой!..
        - Куда, дурень!..
        Верешко без раздумий кинулся под занесённые рожны.
        - Это ж Лютый!
        - Во, во, зверь лютый…
        - Да нет же, нет! Лютый! Пёсьего Деда!
        - Что с того? Бей, сказано!
        - Погодите, желанные! Он добро ваше спасал!
        Зря ляпнул. Не было тут владельцев добра, спасённого Лютым. А вот те, кому он помешал залезть в хозяйскую клеть, пожалуй что были.
        - Уйди, малый. Не мешайся.
        - Он порвал кого? - выкрикнул Верешко. - Заел?
        Недовольные бормотали. Улик не было.
        Верешко решительно встал к людям спиной, осторожно протянул руки:
        - Лютый, Лютый, это я! Узнаёшь? Ну, маленький, ну…
        Хоть и был кобель покрупнее его, вставшего на карачки.
        Громила-водонос, плюнув, опустил вилы. Хозяйского пса испороть без явной вины… кабы Пёсий Дед на суд не повёл.
        Лютый недоверчиво обнюхал подставленную ладонь. Фыркнул. Узнал. Щетина на загривке начала укладываться.
        Верешко обнял пса, торопливо распустил кушачок.
        - Пойдём, маленький, пойдём, мой хороший…
        Обвёл петелькой могучую шею - и заорал скучившимся:
        - А ну, расступись!
        Лютый пошёл с ним, виновато-доверчиво прижимаясь к ноге.
        В «Баран и бочку» Верешко потом бежал что было прыти, но всё равно явился позже обычного. Ждал поношений за леность, однако уличанские сплетницы даже головы не повернули - так были заняты.
        - А с плотниками-то черёдники ходили! Оружные!
        - Будто ждали, что силой встанет на силу?
        - Да ну, где ему. Так, ради пригляду.
        - А уж плотники-то умаялись! И тяга страшенная, и неволить боязно…
        Верешко поскорее юркнул мимо злых баб в поварню. Пора было везти завтрак водоносам на Лапотный, но Озарка вручила Верешку корзину:
        - Простят нас трудники мирские… Утешим сперва грамотника почтенного.
        Опоздавший Верешко не стал спрашивать, в чём дело. Он рад был случаю лишний раз навестить Вараксу. Схватил приготовленную плетёнку, отметил, какая тяжёлая. Устроил на тележке и побежал. Мимо храма Огня, улицей Кованых Платов, через угол Полуденной - и дальше Клешебойкой на Ржавую. Кощей не ошибся, дождь понемногу переставал, день вправду обещал разгуляться. Тёмный плёс лежал литым зеркалом, в свайном храме Морского Хозяина весело пели ревуны. Вечером на лодках зажгут фонарики, и в гладь Воркуна опрокинется многозвёздное небо…
        Былой хозяин дома, а ныне привратник, долго не открывал. Когда же открыл…
        - На четыре ветра тебе, дедушка… - вежливо начал Верешко и осёкся. Двор за калиткой всегда был опрятно огоен, прямо стыд в грязной обуви заходить. Сейчас там словно камышнички разбойные побывали. Щепки всюду, опилки, а натоптали-то, натоптали! - Дединька, - испугался Верешко, - да нешто вас обнесли?
        - И так можно сказать, - проскрипел согбенный привратник и отмахнулся. Тошно, мол, не до расспросов твоих.
        Оробевший Верешко снял корзину с тележки, понёс в дом.
        Внутри царил почти такой же разгром, что и во дворе. Где-то сочилась влага, тяжело, уверенно шлёпали капли. Грамотник Варакса кутался в толстую уличную свиту, потерянно сидя у подножия лестницы. Лестница на второй кров была неширокая, витая, доброго дерева. Резные балясины косо торчали наружу, выломанные из гнёзд.
        «Плотники, - вспомнились Верешку тёмные речи сплетниц. - С черёдниками… Почему?!»
        Он поставил корзину и взбежал наверх, впервые без приглашения.
        Вот как так получается, что первая и самая отчаянная догадка всегда оказывается верной?..
        Сокровенная ремесленная, где Варакса обретал слова, чтобы записать на листах, а Верешко их постигал, всё увереннее читая, - лишилась светлого ока. Его выкорчевали вместе с рамой, дубовыми ставнями и рычажком о серебряной голове. Завернули в мякоть и бережно унесли… покалечив изящную лесенку, не вместившую тяжёлой и громоздкой поклажи. Прикрыли ослепшую глазницу грубым деревянным щитом. Из неплотно пригнанных краёв точились слёзы. Сырость ползла по стенам, собиралась лужицей на полу…
        Верешка взяла дрожь. Точно как в день, когда из Малютиной ремесленной пропали кугиклы и забрали с собой чудесные песни. Он повернулся и молча сошёл вниз.
        - Сказали, открылось, что из дворца без совести взято, - тихо пояснил Варакса. - Вернуть надобно… Обещали, придут потом… всё поправят…
        Лязг ножниц
        Шегардайцы привыкли взывать к Морскому Хозяину в сумерках или ночью. Это оттого, что подводные чертоги суть преддверие Исподнего мира, чьи врата распахиваются по завершении дня. А ещё это память о временах, теперь уже почти баснословных, когда Воркун вправду был морем. Когда он измерялся не последним живым плёсом, жмущимся к теплу зеленцов, но десятками грозных вёрст. Когда имеющие ухо для голосов пучины - шли в кормщики, а имеющие уста, чтобы говорить с нею, - становились жрецами. Когда… эх!
        В те предивные времена свайный храм служил маяком.
        Сегодня ревуны и свистки, дававшие голос храмовым кипунам, пели особенно чисто и радостно, а тёмный плёс обратился звёздной россыпью, отражая плывущие огоньки. Сегодня не просто благословят сойму для молодого правителя. Сегодня частицы огня, привезённые верными, взойдут на вершину храмовой башни. Сольются в единое путеводное пламя - и будут негасимо светить, указуя дорогу царевичу в родительский город.
        И кому какое дело, что Эдаргович въедет в город санным путём. Да ещё совсем с другой стороны.
        В Шегардае воды больше, чем суши. Оттого телега или сани найдутся не в каждом дворе, зато лодчонка какая-никакая - пожалуй. Воргу в три гребка пересечь всяко проще, чем через три моста обегать.
        Лодка шегардайцу - работница и кормилица, а ещё - душевная радость. Иному - вовсе кичливая гордость.
        Достаточный человек в гости выехал - соседям завидки спать не дают. Требуют назавтра же переплюнуть, перещеголять.
        Оттого, когда выдаётся большой сословный выход или храмовый праздник, глаза врозь от красы-басы, богатства и ревности!
        Сегодня достаточные шегардайцы, у кого болочки на карбасах были обиты не рядном, а коврами, степенно шествовали через Воркун. Простой народишко лупил глаза с берега. Смех и грех! Люди побогаче теснились на Ломаном мосту, а Ойдригов Опин, строившийся как роскошное гульбище, вместил неимущих. Даже некоторых рабов.
        В северном конце длинного, продутого сырым ветром прибрежного хода, под зажжённым светочем, нашлось место лохматому хромому кощею. Свободные часто гнушаются стоять рядом с рабами, но калеку не гнали. Мгла был забавен, примелькался на улицах. Да и свистульки делал отличные.
        - Милует тебя хозяин, кощеюшко! Ишь, даже праздник посмотреть отпустил.
        - Этому рабу… ещё в Дикий Кут… за кугой…
        - В ночь-то? Да что ты там разглядишь?
        Мгла показывал маленький свечной фонарик, тыкал в сторону храма, где должно было взвиться мощное пламя. Дескать, уж что-то да разгляжу. Сам щурился через плёс, на западный берег, на устье одной ворги. Когда оттуда вышла нарядная лодка, помнившая купца Радибора, Мгла бочком придвинулся к самому светочу. Не у него одного глаза были острые. Он знал: с воды его непременно заметят.
        Крутятся веретёна судьбы.
        Заполняются нитями.
        Божественная рука поднимает острые ножницы…
        Лодка, нёсшая молодого Радослава с товарищами, была знаменитого старинного дела. Таких больше не ладили и уже, наверно, не сладят. Корабелы, жившие прежде Беды, выбирали в лесу дерево с длинной ровной голоменью. Надсекали по живому, надкалывали, вставляли в трещину клинья. Дерево росло, клинья меняли, распирая ствол. Приходил срок - валили, начинали выдалбливать. Получалась однодревка дивной ширины против высекаемых из простого бревна. И очень прочная, потому что дно и бока не сплачивались, не сшивались - сами вырастали, изгибаясь по замыслу.
        Радослав Радиборович, как полагалось хозяину, сидел развалясь на коврах в болочке. Хвалько, сын Опалёнихи, держал дышло, братья Карасята гребли. Журчала вода, распадаясь перед носовым стояком, всё ближе делалось пение ревунов впереди.
        - Стоит ведь, - сказал вдруг Хвалько.
        - Кто?
        - Да кто… кощей проклятый.
        - Так…
        Молодой купец сразу ожил, высунулся из болочка. Раб валяльщика и впрямь торчал на самом виду, озарённый пламенем светоча. Говорил что-то, потешно взмахивая руками. Пока Радослав смотрел, Мгла снялся с места и деловито заковылял в сторону Дикого Кута.
        - Менёк! - провожая взглядом серую гуньку, окликнул купец. - Говоришь, одной тропкой ходит всегда?
        Карасёнок отозвался степенно:
        - Как есть одной, твоя милость. Уж я выследил.
        - Там полянка ещё, - загорелся сообразительный Кокша. - Скрытно по ручью подойдём!
        Праздничное моление о сойме, казавшееся заглавным событием дня, отодвинулось, вдруг затмившись жарким, вымечтанным делом. Радослав задумчиво спросил:
        - Ты, брат молодший, окруты наши припас ли?
        - А то! Тут всё, в рундучке запертое!
        - Вот что, - принял решение вожак. - Слышь, Менёк? У храма в лодке останешься. Будешь сторожить, пройдёт ли назад.
        Гребцы потеряли согласие, увлёкшись неожиданным предприятием. Лодку мотнуло. Хвалько поспешно выправил ход, двинув рулём. Увидит кто, засмеют, ещё не хватало!
        Ломаный мост, конечно, не Ойдригов Опин, но тоже места хватает. Здесь гуляют люди крепкие, уважаемые. Не старшины, но на городском вече их тоже слушают во все уши. Уже завершилось шествие фонариков через плёс. Осталось дождаться, чтобы на храмовой башне вспыхнуло пламя, а малые огоньки лодок побежали в разные стороны, спеша в проливы и устья, из которых вышли. Тогда гуляющие потянутся домой, и под каждой крышей сегодня соберут пир. Пока ещё скромный, самый первый в череде праздников, знаменующих Великую Стрету.
        Просто так людям ждать скучно.
        - Кому блин горячий с начинкой гусячей!
        - Вот рыбка шемая, продаю, вздыхая, сам бы ел, да деньгой оскудел…
        Там, где мост упирался в берег Лобка, разложили коврики провидицы с Гадалкина носа.
        - Ныне, по молениям жреческим, Небо раскрыто.
        - Ждёт тебя, доброго молодца, небывалая встреча…
        - Как полночь сравняется, немедля ступай, девонька, слушать на перекрёсток. Отколе голос раздастся, оттоле и сватов жди. Да оберегись сама-то! Памятуй: ни словечка!
        И те были здесь, без кого шегардайцы уже не мыслили праздничных улиц. Весёлые люди - слепой, хромой и горбатый. Да коротышка при них. В тесном скопище рокотал бубен, жужжала зубанка, сыпали богатыми созвучьями гусли. Некша радостно отпускал в небо голос, наслаждаясь небывалой свободой.
        Зык летит во все концы -
        Для Богов поют жрецы!
        Скоро пламя прянет ввысь,
        Позоряне собрались:
        Рыболовы, кузнецы,
        Водоносы и купцы.
        Кто трудить себя привык,
        Не чурается кувык!
        Далеко нам до жрецов,
        Но послушай игрецов
        И медяк награды для
        Доставай из кошеля!
        По каменному облокотнику уже расхаживал молодой дюжий рыбак. Без спешки закатывал рукава, являл локотницы, сложенные из железных гвоздей. Привык держать равновесие на утлом карбасе-четверике, привык тянуть из зыбей тяжёлую сеть. Напугают ли такого прозрачно-серые волны, плещущие внизу!
        Друзья со смехом бросили парню весло:
        - Покажи, покажи купчишкам, Иголка! У них рученьки ловки только серебро перекладывать да бархаты гладить! А ноженьки - по коврам мохнатым гулять!
        Среди позорян пробирался невысокий человек в шубе и полосатых штанах. Успевший подкормиться, вернуть важность. Хозяина дворцовой гудьбы влекли складные взаигры в полусотне шагов, но стан и выступка молодого гребца дышали такой удалью, что Галуха неволей залюбовался. Грубая забава, ан вдруг для представления пригодится…
        - Есть смелые? - кричали между тем рыбаки. - Выходи, бить сильно не будем!
        В толпе стояли пришлые воины, маданичи с нарагоничами. Взглядами примеривались к облокотнику, прикидывали свою боевую выучку против рыбацкой сноровки. Воеводы теперь качались на лодках, сопровождая своих вельмож, некому смельчаков придержать.
        - Ишь, пугливых нашли! - метнул шапку оземь сын Яголя, купецкого старшины. - А не удадим!
        Одним махом вспрыгнул наверх. Какие бархаты и ковры! Сразу видно, чьи предки, землепроходцы, измеряли густые леса и бурные реки. Было кому при Ойдриге вести дикоземьем торговые поезда, есть и теперь кому с санями шагать!
        - Весло мне! Переведаемся, чья возьмёт!
        Жрец святой и благочестный
        Призывает Круг Небесный,
        Нашу горнюю родню,
        Порадеть большому дню!
        Мы не жреческого званья,
        Но добавим заклинанье,
        Чтобы сойме реить гордо
        И в ненастный день, и в вёдро!
        Ты уйми волну-ходун,
        Будь поласковей, Воркун!
        Ну а ты, народ честной,
        Не робей, делись казной!
        Хшхерше пересыпал собранное из шапки в пояс, затягивал покрепче концы. Клыпа подкручивал шпеньки, слаживая гусли для новой попевки.
        - Держи вора! - кричали за воргой.
        Чуть ближе ухали и ревели, подбадривали потешных бойцов. А уж те разошлись! Вёсла мелькали то в тычке, то в замахе. Треск стоял, когда сталкивались длинные веретёна.
        - На четыре ветра, потешники.
        Кувыки, стоявшие своим кружком, оглянулись.
        - Поклон совету вашему, добрые игрецы, - сказал Галуха.
        - И тебе, господин придворный гудец, вечеровать безбедно, - заулыбался Хшхерше. - Нешто песни наши слух обласкали? Чем порадовать велишь? Дорого не запросим…
        Галуха приосанился.
        - Я когда-то заезжал в Шегардай. Уличных кувык слышал… тонкому уху оскорбление. Вам же, если подучить, для почёта будет петь не зазорно.
        - О как, - пробормотал Некша.
        Остальные переглянулись. «А говорят, на мосту хороших встреч не бывает!»
        - Старцы шегардайские бороды изжевали, гадавши, как сына Эдаргова с дороги принять, на отцовский стол возвести, от худых глаз уберечь, - продолжал Галуха. - Мне же, смиренному гудиле, орудье дадено о веселье у трона.
        - У трона!.. - прошептал Хшхерше. Сердце так и встрепенулось, но битый морянин ждал подвоха. Вот сейчас засмеётся. Вот сейчас хлопнет себя глумливо по ляжкам: «Поверили, дурачьё!»
        Галуха не засмеялся.
        - Того орудья для, - довершил он торжественно, - созываю я гусляров с дударями, гудошников с бубенщиками и певцов голосистых. Кто ученье осилит, станет на больших весельях поигрывать, от щедрот царевича народишко веселить. Придёте на испытание?
        Моление во храме - дело несуетное… Особенно в таком, как дом Морского Хозяина в Шегардае. Здесь стоит кольцо подводных бугров, вскрывшихся горячими жерлами, но в разрыве кольца дно падает в ледяные глубины. Никто не измерял тех глубин, стынущих в вечной тьме. Храм Морского Хозяина выстроили частью на островках, частью на сваях, частью подвесили прямо над бездной. Сделали маленьким отражением города, выросшего среди морца. Даже стены обширной круглой палаты своим внутренним обликом повторяли Ойдригову городьбу, шагавшую по суше, по островам и сквозь плавни Дикого Кута. В какую сторону ни повернись, узришь всё то, что видно снаружи. Только не живьём, а выложенное пёстрыми окатышами по чёрному камню. Торжный остров с гребнем дворца, глядный взгорок Лобка, синеющие Отоки в белой кайме. А ближе бегущие по вольным волнам - соймы, карбасы, стремительные вичовки, пузатые купеческие лодьи…
        По низу стен нет пустого места от подношений. Всюду резные доски, чеканные блюда, глиняные обожжённые плашки. Одни - в знак необычайных милостей Воркуна. Другие - ради ушедших сопутствовать Морскому Хозяину на его подводных путях. Каждая старая семья отличала здесь памятки дедов и прадедов. Против них и занимала место на кольцевом широком ходу.
        А вот чего в святом храме не имелось, так это изваяний и алтарей. В середине каменного обода плескала вода, и в том была великая правда. Здесь Морской Хозяин принимал подношения, здесь являл себя людям - то радужным отблеском чешуй, то неторопливой тенью, кружащейся в глубине…
        Сегодня, введённая через морские ворота, под сводами храма стояла царская сойма. Разубранная, как невеста, с поднятым парусом, с вёслами, выпущенными за борт.
        Жрецы пели хвалу за хвалой. Славили Воркуна Кияныча. Звали на почестный пир. Преломить хлеб, дать благословение сойме.
        Молодой Радослав Радиборович с двоими ближниками скучал возле дедовских приношений. Таков храм. Небось для кормщиков, стоявших с непокрытыми головами по обе стороны благочестного, время шло незаметно. Если же душа отнюдь не рвётся лететь чайкой под своды, если помыслы вьются по-над ручьём, выбегающим из Дикого Кута… стерпеть долгое моление никакой моченьки нету.
        Тешило только чувство, что сегодня всё непременно получится. Клятый раб промешкает в плавнях. Сядет передохнуть. Больную ногу вытянуть опричь хозяйского глаза. Увидит маячное пламя, потянется домой. Как раз достигнет ручья.
        А там - кричи, не кричи, безголосый.
        Никто помощи не подаст.
        Молодецкой забаве не помешает…
        Откуда уверенность? А чутьё на удачу. Родовой талан, прежде батюшкин, теперь его, Радослава.
        «В свой срок и Верешка, кобеню, высторожим… Поди, без него Малюта свой дом недолго удержит. Только не спешить, чтоб лишнего никто не болтал. Сегодня всему начало положим…»
        Люди по краю хода ожили, стали складывать руки в священном знаке Морского Хозяина. «Уж не моим ли думам ответ?» Радослав всмотрелся за край. Свет множества огоньков пронизывал воду, рождая зыбкие бегучие переливы, зеленоватые тени.
        Пение стало громче.
        Оттуда, где тени сливались в сплошную колеблемую завесу, медленными кругами всплывало что-то вроде большого бревна. Дух Воркуна, пришедший в облике великой таймени, посолонь огибал пятно света, даруя царской сойме благословение.
        Никто сегодня не хватится хромого раба, ушедшего в Дикий Кут резать кугу, не выбранит за безделье. Нынче вечером молодому хозяину допоздна бегать с тележкой, развозить праздничное угощение. А старый хозяин, чего доброго, вовсе ночевать не придёт. Когда ж ему отдохнуть от дел бесконечных, как не в день, когда весь город гуляет?
        Пламя на храмовой башне полыхнуло бешеным ликованием, заставив светиться купол тумана, висевший над Шегардаем. Озарилась каждая улица, каждый задворок, а уж видно было, наверно, по прежним берегам Воркуна, спавшим в многолетним снегах.
        Если верить людских россказням, так когда-то от маленькой свечки всей глыбой пылал Огненный Трон…
        В зарослях, где выбирал стебли Мгла, стали видны прожилки на листьях и шипы на спинах мальков, юривших в прозрачной воде, а фонарик, разгонявший сумерки, перестал отбрасывать тени. Постепенно пламя успокоилось, выровнялось. Ночь вернула свои права, лишь прямо над храмом туман продолжал рдеть, освещая часть плёса и край Дикого Кута. Заметно было, как текучие серые пряди шарахались от огня, поднимались выше, истаивали.
        Маленьким острым ножичком Мгла неторопливо срезал ещё несколько куговин. Увязал всё добытое колючей верёвкой, свитой из шерстяных очёсков. Положил под кустом, влез на загодя облюбованный камень и стал смотреть.
        Он видел, как отделялись от храмового причала длинные тени лодок, каждая с огоньком на носу. Мгла тщательно пересчитал огоньки. Так и есть. Удаляясь из круга яркого света, одна лодка погасила фонарь.
        Кощей неторопливо слез с камня. Мотнул головой, повёл плечами, пустил волну сухожильными тяжами, мышцами - подъёмными, поворотными, отворотными. Из руки в руку, потом от шеи вниз, до ступней. Подобрал куговую связку и побрёл хорошо знакомой тропинкой.
        Радослав нетерпеливо вглядывался вперёд.
        «Давно след бы тебе, батюшка, от дел удалиться. Жил бы сейчас, не тужил. Глядишь, женил бы меня, внуков уселся ждать…»
        Впереди лежал тёмный берег Дикого Кута.
        «Смотри теперь из-за Смерёдины, как я посягну, на что ты не решился. Дом валяльщика за гроши либо вовсе задаром. А после…»
        Всё же благословение соймы что-то стронуло в мире, изгнало дрёму, повисшую над Воркуном. После небывало тихого дня заново пробудился ветер. Потянул с севера, погнал волну, через борт стало плескать.
        Мечтам всё же лучше предаваться в домашних покоях, после трапезы, на тюфяках. Может, не так уж не прав был отец, говоривший: мечты привязываются от праздности. Когда ум занят и руки при деле, не до бредней пустых!
        Радослав завозился, решительно прогоняя лишние думы. Руки легонько подрагивали. Зачем лезла в память та глупая неудача на Ойдриговом Опине? Расплошка на Веретейной ворге, когда пришлось бежать от черёдников?..
        «Да чтоб по третьему приступу и мимо опять? Небываемо. С третьего удара и под дождём огонь высекается. Дважды прощают, по третьему карают…»
        Лодка тихо вползла в ручей. Между плотными камышовыми стенами сразу перестало качать. Потом смолёное днище мягко въехало в ил.
        - Ступай, следы глянь, - махнул Радослав младшему Карасёнку.
        Королобый не годился в совет, зато следопыт был, каких поискать. Зверьё разумел. Людей дубиной охаживал, как рыбу острожил. Глаз не моргнёт, живчик не дёрнется… Менёк живо окрутился в рогожи - и только мелькнул, тая в сумраке, хвост жёсткого плащика.
        Круг в тучах шаял живыми углями.
        Радослав, Хвалько Опалёнич и Кокша взялись уже без спешки сворачивать крашеные порты. Каждый раз, принимая лик обизорника, Радослав как будто менял… нет, не кожу. Чувство было глубже, острей. Когда-то оно пьянило, теперь стало привычкой. Оборотень накидывает кудлы, становится зверем. Вздевший рогожу отрекается от людей. Покидает свой род, сословие и закон. Радослав мог надеть берестяную хухоль, мог снять, в том была его самобытная воля. У всех жизнь одна, у окрутника две. Одна скучная, другая закатистая.
        Гуляй изба по горнице, сени по полатям!..
        Зашибному веселью никто не указ!
        Тихо вернулся Менёк, серой тенью выткался из тумана. Молча кивнул. След у ручья сомнений не вызывал. Раб валяльщика мешкал где-то в зарослях.
        - Не зря облачались, - пробормотал Радослав и пальцем со снятым колечком ткнул в Хвалька. - Лодку посторожишь.
        Вдович надулся. Лодка и так никуда не денется, а забава мимо пройдёт! Опять, хотя шея у него давно уже не болела!.. Однако слушать вожака обизорники клялись на крови, и Хвалько смолчал. Против такой клятвы из-за ерунды переть не рука.
        Перст Владычицы
        Забава обещала стать памятной, одного жаль - в кружале не похвалиться. Ненадобный раб, посвечивая фонариком, брёл по тропе прямиком в расставленную ловушку. Ещё шаг… ещё…
        Вот выбрался из зарослей на полянку. Явно усталый, на сгорбленных плечах драная гунька, за спину перекинута связка куговых стеблей, под мышкой кривой костыль…
        Обизорники перестали скрываться. Молчаливыми тенями выросли из ернишника, шагнули на открытое место и с трёх сторон обступили кощея. Они не спешили. Зачем? Власть - драгоценный мёд, его не зобают на бегу, его смакуют по маленькому глоточку, им упиваются…
        Мгла остановился, испуганно озираясь. Жалко вскинул локти, выронив добытую кугу.
        - Жить хочешь ли, стервень? - зловеще прошипел Радослав.
        Раб съёжился, оседая на колени. Заслонился руками в свисающих нарукавниках:
        - Доб… рый… гос…
        Костыль шлёпнулся в сырой мох. Кощей поворачивался туда и сюда, не знал, отколь ждать удара. Молодой Радиборович, глумясь, выставил ногу в хорошем сапоге:
        - Набегался я за тобой, страшило, обувку всю изодрал. Зализывай!
        - Пока лизуна не дали, - грозно добавил Кокша.
        Менёк весело подбоченился. Складные речи у него не особенно получались, зато на кулаках он, косая сажень, стоил обоих приобщников, и все это знали.
        Мгла торопливо закивал…
        Покорно склонился…
        А что произошло дальше, они просто не поняли. Не успели.
        Раб, униженный до земли, внезапно крутанулся волчком, только гунька взвилась. Правая нога выхлестнула с разворота, босая пятка въехала Меньку под дых. Удар был лютый. Королобого сломало в поясе, отшвырнуло.
        - Ах ты, отброс!.. - завизжал Кокша. - Братку моего!..
        Мгла успел отскочить, стелясь по земле, как люди не могут. Старший Карасёнок кинулся яро, дубинка рванула воздух со свистом. На что падёт, размозжит! Руки с гунькой вымахнули навстречу, сбивая удар… Кокшу развернуло, накидка раба перевилась с рогожным плащом…
        Дубинка улетела вперёд, кружась и гудя…
        Обизорнику заплело руки узлом.
        Уронило спиной на выставленное колено…
        Что-то хрустнуло, слышно, жутко, и Кокша обмяк. Даже не вскрикнул.
        Радослав, гневно устремившийся карать буйного раба, с разгону сделал ещё шаг или два… остановился… попятился…
        «Бежать!!!»
        В этот миг он вдруг понял свои прежние неудачи. Забавный калека на самом деле был смертью. Он просто оказывал свою суть лишь теперь, когда, распробовав силу, обизорники вздумали убивать. Озарение пришло слишком поздно. Молодой купец рванул наутёк, но Мгла, привстав, метнул ему в ноги верёвку с двумя привязанными камнями. Радослава подсекло, он упал… скверно упал. Правая рука, выброшенная вперёд, пришлась по торчащему корню и отнялась напрочь. Сломал? Просто замлела? Всё то же нутряное чутьё тоскливо-уверенно подсказало: больше не встанешь.
        Кощей подошёл, хромая.
        Радослав забился, брыкая спутанными ногами и неловко ища нож левой рукой.
        - Что нужно тебе? - тряским голосом спросил он раба. - Лодку забирай… порты крашеные… перстни…
        А мысль стремилась вперёд. Теперь всему конец. Теперь выплывет, кто обизорничал, и поди оправдайся. Осталось только бежать, пока не ввергли в поруб для торжественной казни. Бежать… голым, босым, но живым!!!
        Раб улыбнулся. Ох, улыбка была…
        И вдруг молодого купца осенила бешеная надежда. За спиной кощея очнулся Менёк. Разинутым ртом втянул воздух, разлепил веки, встал.
        Всё же он был крепок на диво, и в руке блестел нож.
        …И ничего-то не пропало! Они скрутят кощея. Придумают, зачем оказались здесь и как вышло, что раб убил Кокшу. За невольника ответит Малюта, и тогда его дом…
        Раздумывать Менёк не умел и не любил. Сразу бросился на ворога сзади. Радослав от общника не отстал. Замахиваясь, взметнулся с земли…
        Мгла, не оглядываясь, убрался с дороги.
        Просто шагнул, вроде неторопливо, нешироко, но именно в тот миг, когда было нужно. И туда, куда было нужно. Ещё шажок, вкось, за спину Меньку…
        Для Радослава их тени слились в одну.
        Выдох, мягкой толчок…
        «Он смерть!» - уверился обизорник. Человек не может так биться. Да кощей и не бился. Он просто делал с ними троими всё, что хотел. И так, как хотел. Ещё Радославу померещилась рядом с Мглой женщина с белыми распущенными волосами и звёздами вместо глаз…
        Менёк рухнул на него, выставив нож.
        Кровь растеклась чёрным пятном, не успевая впитываться в измятые мхи.
        Хвалько модел в лодке, прислушиваясь к голосам ночных плавней. Ждать безо всякого дела было тоскливо и зябко. Почему-то разболелось плечо, принявшее удар на Ойдриговом Опине. Куговники булькали, вздыхали, сонно квакали, временами чирикали. Шептались странными голосами на холодном ветру.
        «И что у матушкиных пирогов не сиделось?..» - посетила праздная мысль. Вдова Опалёниха души не чаяла в единственном сыне. Вот ужо достигнет надёженька совершенных лет, вот ужо она его женит и заживёт радостно при сыне-хозяине, всё тяжко накопленное ему передав… Накоплено было немало, Хвалько это знал. После Беды дети стали обузой. Младенцы, не изведавшие родин, оседали в материной кубышке самоцветными бусами, бисерными ожерелками… жемчужными колтами…
        Хвалько улыбнулся воспоминанию. Те колтушки он из дому унёс, а за косу отодрали дуру-сестру.
        Нынче прибытков стало поменьше. Беда отодвинулась в прошлое, все хотели детей. Мать бегала то к травнице, то к ворожее. Пыталась дружить. Обе гнали её, не разумея угрозы. Дуры-бабы, что ещё скажешь. У Грибанихи до тла сгорел дом со всеми ухожами и припасом. Придёт черёд и Путинье. И дочкам её…
        За приятными думами Хвалько начал было поклёвывать носом, но скоро встрепенулся, навострил уши.
        Из кустов, куда ушли трое общников, долетел шум тяжкой возни.
        Вроде всхлип… Стон…
        Точно, всхлип! С долгим подвывом, полным такого смертного ужаса, что и голоса невозможно признать.
        Хвалько живо представил распластанного кощея. Удары дубин, ломающих колени и локти. Вот почему вожаку с Карасятами опять вся потеха, а Опалёничу, как в насмешку над реклом, за углом сторожить?
        Часть Хвалька готова была бросить лодку и если не руку приложить, то хоть глазком посмотреть. Он заколебался, но тут нескончаемый стон обрёл завершение, сорвавшись придушенным взвизгом.
        И вновь затихло болото.
        Лишь чьи-то души вздыхали и перешёптывались в куговнике.
        Отсвет храмового пламени поджигал тучи.
        Хвалько сидел готовый к действию, смотрел на тропинку. Ждал выхода Радослава и Карасят. Все вместе они прыгнут в лодку и отдадутся стремительной гребле, яростным трудом успокаивая бурление крови. Будут гореть глаза, будет память о мгновениях тайной власти, драгоценных и сладких.
        Уже наутро их захочется повторить…
        Мокрые ернишники ожили, замаячила тень, слишком крупная для одного человека.
        Истомившийся Хвалько выпрыгнул через борт, пустился встречать.
        Тень в потёмках не сразу приняла очертания, но через десяток шагов Хвалько налетел как на стену. Споткнулся. Застыл. Горло раздулось для крика, но никак его не рожало.
        Прямо на Опалёнича, сгибаясь под ношей, мимо тропы ломился Менёк. На плечах королобого висел Радослав.
        Белое опрокинутое лицо. Мотающиеся безвольные руки…
        Менёк брёл вперёд с последней и страшной мученической надсадой. Оскаленный рот, застывшие выпученные глаза… он был уже мёртв, но не сознавал этого. Он сбросит с плеч тягу, как только доберётся до лодки. Уложит Кокшу, чей остов тянется по земле, трудно переваливая корни и камни. Рука в руке - они с братом всегда были одно, теперь ли расстанутся?..
        Он теснил пятившегося Хвалька, тот бестолково метался, застил дорогу. Поэтому лодки Менёк достичь не успел. Жизнь иссякла за три шага до знакомого борта, обтянутого праздника ради полстью красного войлока. Колени начали складываться, могутный парнюга посунулся лицом вперёд - и канул врастяжку. Сползший Радослав его придавил, от удара оземь из груди Менька вышел остаток воздуха, и с ним душа.
        Хвалько замер дорожным болваном. Глядел на троих мертвецов, не умея понять явленного глазам. Кадык под светлой юношеской порослью судорожно прыгал вверх-вниз, в штанах было мокро и горячо. Долго ли, коротко бы он так ещё проторчал, но бесплотные шёпоты в тростниках обрели связность.
        - Ш-ш-што стоиш-ш-шь… - донеслось из-за тёмной воды, из ночного удушья, из небытия. - На вёс-с-сла пора…
        Материнское проклятие
        Верешко, как и предвидел, к вечеру праздника стоптал ноги, что называется, по колено. Озаркина стряпня славилась на весь Шегардай. Многие желали украсить столы её несравненными пирогами и ухой, повторить которую не брались даже рыбацкие жёнки с Оток. Так поступали не в укоризну хозяйкам, а по славному обычаю делиться едой, дружеством и доверием. Чтобы потом ещё долго чувствовать себя причастниками, малыми искрами большого славного очага, звавшегося Шегардаем.
        Оттого-то с рассвета сбивали ноги посыльные. И Верешко, и ещё десяток других. Нагрузив тележку, крепко запоминай, кому что, да не ошибись!
        Верешко на память не жаловался. И город знал, кажется, до последнего закоулка и тупичка. Поди, не хуже посовестных с их ловкими подручными, малыми ворами.
        Бегая туда и обратно, он любовался нарядными лодками в проливах. Была некогда такая и у отца. Они выезжали семьёй, а работники, Рощинка и Жёлудь, садились грести…
        Что теперь вспоминать.
        Богато разубранные судёнышки красовались, двигались неторопливо. Иные на вёслах, иные в поводу бурлацких ватажек. Парни и мужики Шегардая брали черёд водоносами, а честные бабы и вдовы, припёртые нуждой, тянули чалки вдоль берегов. Уличные непутки над труженицами посмеивались. Бурлачки дразнились в ответ. Бабоньки в ватажках были на подбор, крепкие, громкие, языкастые.
        Ещё Верешко весь день привычно высматривал Мглу. Ну надо же, думал по первости, что тот и в доме не приживётся. Вернуть Угрюму хотел… Ан привык - и ныне боялся, кабы Малюта не вздумал кощея продать. Или пропить. Каково дальше без него жить-то, а?..
        По счастью, Малюта пребывал разумом в отдалённом минувшем, дни близкие в его памяти не держались. Примерно раз в две седмицы он заново обнаруживал невольника: «Это кто?..» - «Это, батюшка, ты раба прикупил, чтоб в ремесленной помогал». - «А-а, вот видишь, сынок… Нынче же с Мираном по рукам ударим о шерсти…»
        Отцовские обещания давно стали рябью на ворге. Верешко покорно кивал - и как мог присматривал за рабом. Калека же. Самому себе не заступник. Опять во что-нибудь встрянет, силёнок не рассчитав. Как тогда на Ойдриговом Опине. Им посчастливилось, злодеев кто-то спугнул, но раз на раз не приходится.
        Сегодня нигде не было видно тощего пугала, согбенного, в старой гуньке. Подспудно накатывало беспокойство.
        «Я ж сам его в Дикий Кут отпустил, - спохватывался Верешко. - И праздника посмотреть…»
        Рабу валяльщика определённо довелось увидеть больше, чем сыну. Созвездием лодочных огоньков Верешко любовался урывками, когда за крышами и заборами ненадолго открывался Воркун. Он и к «Зелёному пыжу» за Малютой собрался позже обычного. Водоносы с Лапотного устраивали пирушку. И яства братскому столу надлежали, конечно, тоже Озаркины.
        Верешко шёл Клешебойкой, ноги жаловались и гудели. Сегодня никто не тащился следом, не шаркал костыликом, не лез помогать. Вот же! Сколько гонял его… а отбежал от запяток, сделалось пусто.
        Час был кромешный. Уже из кружал расползались самые отчаянные гуляки, и только в «Пыже» дым по-прежнему стоял коромыслом.
        - Чё рожу воротишь? - Косматый мочеморда взялся отталкивать Верешка от Малюты. Валяльщик храпел, лёжа головой на залитой пивом, голой столешнице. - Добрые люди домой спешат, когда стол в доме - престол! А у тебя что к празднику для батюшки приготовлено?
        Сам он был опухший и страшный, весь сизый от ядовитого пойла.
        - Дома радостно, когда у семьян головы с поклонами, уста с приговорами! - слышались голоса. - А у нас, горемычных?
        - А у нас хлеба ни куска, стол - доска…
        - Всей-то радости нам что кружало да кружка! Как снесут «Пыжа»…
        - Оставь, сказано, брата нашего Малюту, щеня!
        Верешко было попятился, но потом вдруг упёрся. Да и рука, пихавшая в грудь, показалась не особенно сильной. Он толкнул синемордого. Тот, не ждавши отпора, в изумлении сел.
        - Не дам отика моего обижать! - рявкнул Верешко.
        Закинул себе на плечо руку отца, вздёрнул, вялого, со скамьи и со злым отчаянием потащил вон. Может, раб подоспел и ждёт у крыльца, готовый помочь?..
        На улице никого не было.
        «Я что, насовсем бездельника отпустил? Придёт, накажу!»
        Всё же Верешку повезло. У Ойдригова Опина их догнали черёдники. Парни отдали копья предутренней страже, сделавшись просто весёлыми горожанами, кузнецами и угольщиками, спешащими к домашнему угощению. Они с шутками и прибаутками подхватили Малюту, помчали к Ломаному мосту.
        По дороге заметили быструю лодку, выскочившую из Веретейной ворги. На просторе плёса над лодкой одним рывком взвился парус - узкое судёнышко полетело в сторону Ватры, чуть не прыгая с волны на волну.
        - Кийца нашего лодка, - присмотрелся старший дозора. - Путиньюшку повезли.
        - Эк спешит…
        - Молодёнке его срок, знать, пришёл.
        - А что не за Грибанихой послали?
        - Куда ей, самой удачи не стало.
        - Догада, сказывают, к ворожее бегала дитя просить, вот и…
        - Цыц! - оборвал старшина. - Лучше помолимся, дурни, о счастливом разрешении!
        На угол Полуденной и Третьих Кнутов дошагали скоро. Верешко сам отпер калитку, сам отвёл Малюту в дом, уложил. В деревянной клетке стоял немного остывший жбан с кипятком. Верешко заглянул в ремесленную. Раба не было.
        «А если сбежал?.. Да ну. Не пригнетал я его…»
        Уморившись за день, Верешко всегда засыпал тотчас и крепко, без памяти ронял голову на махальчатую подушку… Не в этот раз! Может, оттого, что подушку опять-таки сделал кощей, натаскавший из Дикого Кута камышового пуха. «И дом выметен, вымыт… и жбаны… забавки в торговый день с руками рвут… кувыки приходят ремесленную нанимать…»
        Верешко то погружался в неверную дрёму, то опять выныривал к тревоге и страху. «Калека же… Вдруг да на обизорников наскочил?!»
        …А потом он услышал пение дудочки. Очень тихое, ласковое и грустное. Колыбельная попевка обняла Верешка, укрыла, как одеялом: спи, всё хорошо. Он улыбнулся и уплыл в тёплую тьму.
        Утром хозяйский сын выполз во двор, как старый старик. После вчерашней гоньбы ныла каждая жилка, но куда денешься? Красный праздничный день настал и отстал, а грево людям подавай без задержек. А значит, вези, тележка ночевщика, мирским трудникам перекус! И на Лапотный кипун, и на Гремячий, и куда там ещё!
        Он знал, что разойдётся, воспрянет, но пока было тяжко.
        В ремесленной пахло свежими травами, развешенными для сушки. На верстаке дожидались толстые куговые стебли. Часть уже обратилась свистульками и дудками на продажу. Кадочка с глиной, деревянные рамки и чеканы для плашек - остроугольные, звёздчатые, прямые…
        Виноватый раб, стоя на коленях, подал кружку взвара, горячего, горького и противного. Верешко сел и стал медленно пить, чувствуя, как в тело возвращается жизнь. Ерепенить кощея расхотелось.
        «Ну и что теперь? Допросить, где болтался? А толку?»
        - Добрый… господин…
        - Чего тебе?
        - Позволь… к белой рученьке… прикоснуться…
        - Зачем ещё?
        Раб замялся. Знать, ответ был слишком долог для безголосого.
        Верешко поколебался немного. Протянул левую руку.
        Мгла живо завернул нарукавники. Он повивал пясти тряпичными полосами, пряча уродство. Уцелевшие персты были мозолистыми, длинными. Они взяли руку Верешка и стали мять большой палец. От этого по хребту разбежались тёплые токи, захотелось выпрямиться, приосаниться. Мгла перешёл к безымянному пальцу и шишу, и ноги постепенно обрели лёгкость. Не то чтобы прямо потянуло плясать, просто Озаркино кружало перестало казаться недостижимым. Клешни Мглы осторожно примяли плоть возле большого пальца.
        - Кугиклы новые скоро ли уставишь? - спросил Верешко. - Я бы послушал.
        Мгла отнял руки. Согнулся на полу, низко свесил серую голову.
        «Ну сделает, - вздохнул про себя Верешко. - А отик тут же снова пропьёт…»
        Из калитки Верешко вышел бодрым, но судьбе было угодно, чтобы до «Барана и бочки» он добрался не скоро. Вместо привычного утреннего безлюдья по тёмной улице тёк, набирая силу, торопливый людской ручей. Кто-то быстро шёл, кто-то вовсе бежал.
        - Кабрина ворга, - слышались голоса.
        - Угомонились досадники.
        - Да кто ж их угомонил-то?
        Верешко даже не стал пускаться в расспросы, просто побежал вместе со всеми, одержимый дурнотным предчувствием. Он ещё не очень понял, что там произошло. Было лишь ощущение большой и общей беды. Чего-то непоправимого и такого, что многим судьбам проложит новое русло.
        Кабрину воргу поминали недаром. В её вершине, точно в том месте, где когда-то нашли деревянное перо, стояла длинная, богато отделанная, красивая и приметная лодка. Люди теснились по берегам и на ближнем мосту, рассматривая судёнышко. Оно тихонько покачивалось на мелкой волне, дёргало привязь, но волосяное ужище держало надёжно.
        В лодке лежало четверо мертвецов.
        Все в рогожных плащиках с колпачками, в таких же портах, скрывающих нарядные сапоги. Только личины валялись на поликах, снятые с лиц. И там же - дубинки с боевыми ножами, какие добрым людям не потребны на праздничных поясах.
        - Вона кто у нас, оказывается, обизорничал, - шептали в толпе.
        - Ой ли, желанные?
        - А ну как загубленных обрядили?
        - Да полно. Ты глянь, как одёжки рогозинные ловко сидят. Не с чужого плеча.
        Радослав косо привалился у болочка, ветер шевелил русые кудри. Плащик, балахон и штаны - всё залубенело от крови.
        - Охти-горюшко… В людях срам непомерный!
        - Востры были топорики, да и сук зубаст.
        - Кто ж лихих молодцев залобанил?..
        - Поди, с маданичами не сладили.
        - Нет, желанные. Обизорнички сдуру не нападали.
        - Искали, кто ответа не даст.
        - Да и витязи содеянное объявили бы сразу. Того их честь требует.
        - Вот же дело неладное, - ругнулся подошедший черёдник. - Злых убийц одолев, зачем в съезжую связанных не оттащили? Для казни-то!.. Не придумаешь лучше!
        - Ну да. Откупились бы и ушли в иных местах озоровать.
        Черёдник нахмурился:
        - Ты, мил человек, тяжкими речами бросаться остерегись. Обиду возьмём, не рад будешь.
        - А может, их камышнички покарали? Парнишка тот, как бишь его, из плавней на челпанке приходил…
        - Скажешь тоже. В плавнях свой суд - «в куль да в воду», мы бы и тел не нашли.
        - Надо жреца Владычицы звать! Они жизнь и смерть знающие.
        - А ещё слыхали, желанные? Кийцева молодёнка инно четвернёй мужа порадовала.
        - Да ну? Это кузнецу за обет его славный, за кровь пролитую награда!
        - Четверо убыло, четверо прибыло. Уж не знак ли?
        Верешку повезло оказаться среди людей рассудительных и спокойных, но на другом берегу появились неразлучные подруженьки, Ягарма с Вяжихвосткой. Уличанские сплетницы припоздали на бедень, зато решили первыми её истолковать.
        - Охти, знамение дурное к стрете царевича!
        - Скверна страшная, да прям наследнику под ноги…
        - Тут пойми, доброе ли задастся правление.
        Голоса были визгливые, ноские, слышные. Кликушество никому не понравилось, люди, ругаясь, подались прочь.
        - Эка притка вас принесла, дуры-бабы!
        Черёдники, навыкшие пускать речи злорадниц мимо ушей, кукования об Эдарговиче не стерпели. Надвинулись, ухватили под локти, скорым шагом повлекли прочь. Бабы кричали, рвались… какое.
        - Поделом пустомелям, - летело вслед.
        - Нешто обходом засекут? Неладно…
        Верешко успел порадоваться тому, что вряд ли скоро теперь увидит подружек в «Баране и бочке», успел ужаснуться их будущности, но до Вяжихвостки с Ягармой уже никому не было дела. К вершине Кабриной ворги машистым шагом шла вдова Карасиха.
        Она была рослая, властная и крикливая, потому что иные в воровском ряду не задерживались. Ей сказали о сыновьях, она не поверила. Шла багровая, гневная, отмахивала руками. Сейчас обличит вралей, сейчас разгону задаст!
        Кокша лежал поперёк гребной скамьи, свесив одну ногу за борт. Менёк - под скамьёй, вытянувшись вдоль полоза. Сломанный хребет Кокши не бросался в глаза, только вывалился на щёку язык. У Менька чёрные потёки пролегли изо рта и ушей. Руку брата он так и не выпустил.
        Мать замерла над ними на крутом берегу. Рогожные балахоны и оружие обизорников не имели значения, она видела только одно.
        - Уби-и-и-или!.. - взмыл над Отоками раздирающий вопль.
        Карасиха заходилась звериным рёвом, топала, плескала руками, рвала ворот и бусы, сдёрнула с головы намёт, словно он внезапно стал тесен. Слушать и смотреть на простоволосую было так страшно, что у ворги затихли прочие голоса. Карасиха же набрала воздуху для очередного безумного крика, стала из багровой чуть ли не синей, взмахнула длинными рукавами летника… умолкла, грянулась оземь.
        - Жила в голове лопнула! - ахнули шегардайцы.
        - Будто не ведала, чем сынки балуются?
        - А то и ведала. Что ни торговый день, в воровском ряду посиживала.
        - Слыханы речи, санник Вязила у ней своё выкупал.
        - Баяла, тёмные люди к двери подкинули. Знаем теперь.
        - И пожалеть бы, ударом потуканную, а не жалеется…
        Верешко слышал от старших, как в Беду подавалась и стонала земля, раненная до самых глубин. Кажется, в мире снова что-то рвалось. Творилось небывалое. Отрицающее порядок вещей.
        Прибежали ещё черёдники. На сплетённых руках примчали Другоню. Узнав о случившемся, юный жрец сам бросился было на Кабрину воргу, но мигом задохнулся: где ему, слабогрудому.
        - Он Моранушки Справедливой доброе чадо. Ему суть вскроется.
        - Тот раз, по молитве, истинно видел.
        - А Люторад где? Постарше небось, и говорит красно.
        - Люторад - уста обличающие. Иным занят.
        Другонюшка запел хвалу Царице, властной открывать врата смертей и рождений. Верные подхватили. Верешко повторял слова, памятные с младенчества, но лишь устами, не сердцем. Что-то в нём противилось и боялось, он сам не понимал что.
        - А ведь я Радиборову лодку видел в ночи, - проговорил стоявший рядом седобородый рыбак. - Сюда шла, на вёслах двое сидели.
        - Дела чудовые! - Другой сосед Верешка даже петь перестал. - Ночью гребли, теперь безвидно лежат! Может, сама Правосудная злочинствами утомилась?
        Рыбак передёрнул плечами:
        - У Правосудной земных рук в достатке. Котляры же в город заглядывают?
        - Что им не заглядывать, если сам державец дворцовый…
        - Сокрыто, - летело из уст в уста сказанное Другонюшкой. - Перст Владычицы, стало быть, на возмездие обратился.
        Один человек, усердней других тянувший хвалу, при этих словах вдруг закрыл рот и начал пятиться прочь. На него неволей оглядывались, он присел и бросился вон из толпы. Верешко узнал Комыню, схоронившего дурочку-дочь… и будто очнулся.
        В мире творились великие и страшные чудеса, но не останавливались черпаки водоносов, и на кипунах у мирских трудников подводило тощие животы. Верешко обогнул вершину залива и во все ноги помчался привычным путём.
        Никто не заметил, как от носового пня лодки отлипло маленькое чёрное пёрышко. Ветер подхватил его, понёс прочь по воде.
        Находка в Кабриной ворге наполнила город слухами и пересудами и не отпускала до ночи. Чего только не наслушался Верешко, развозя на своей тележке, помимо съестного, пузатые баклажки рассола!
        Якобы в сутолоке кого-то спихнули в воду и упавший орал, барахтаясь подальше от мертвецов, а люди облегчённо смеялись.
        Потом явился с домочадцами младший Радиборович - Радята. Тогда вспомнили шегардайскую Правду. По разбойным делам старшака семье надлежал поток, двору - разграбление. Купца Радибора в городе не сильно любили, а двор у него был ох богатый!
        - Тут-то, желанные, Радята шапчонку измял и бух на колени! Дозвольте, речёт, сперва брата честно похоронить! А потом уж, речёт, на всё твоя воля, Господин Шегардай!
        - И чем кончилось?
        - Там жрец был, чтоб на благо людям советовать. Он и приговорил: отдайте, мол, суд праведному царевичу.
        - Вона как! Старцам-то донесли?
        - Донесли. Старейшины недолго рассуживали - сказали, быть по сему.
        Другие слухи пускали по хребту мороз, но как их отменишь?
        Баба Опалёниха жила дальше всех, поэтому прибежала последней. Единственный сынок, наглядочек, зеночек, свет несказанный, сидел у весла, развернув голову, как у живых не бывает. Другоня сказал, что Хвалька заставили свалить в лодку тела, потом грести через плёс. А когда причалил - скрутили шею без жалости.
        Опалёниха при виде мёртвого сына замерла столбом и начала меняться. Жутким-нажутко. Почернела, закатила глаза под лоб…
        - И убийц прокляла? Правда, что ли?
        - Правда святая. Материнским словом великим.
        - Чтоб земля не носила, чтоб стрелы печень прошли, чтоб черви глаза выели. Вот!
        - Сама прочь повернула. И сейчас по городу ходит, Хвалька зовёт.
        - Встречных спрашивает: не ты ли сына обидел?
        - Ох, страсти, желанные! Ох, дела небывалые…
        Раб валяльщика весь день просидел дома. Не смел за калитку ступить, отвёрстывал вчерашнюю праздность. Его молодой хозяин вёл домой отца, впервые за долгое время не вздрагивая на шаги за спиной. Маячное пламя над морским храмом горело ровно и ярко.
        Когда Верешко заглянул в ремесленную, Мгла покаянно, черенком вперёд, протянул маленький нож:
        - Добрый… господин… этот раб…
        Верешко неведомо почему вдруг качнулся над бездной. Исполнился мыслей и подозрений, непроизносимых, необлекаемых в слова. Стало страшно.
        Он ведь ровно ничегошеньки не знал про своего кощея.
        Тайные союзы невольников…
        Чужое и чуждое колдовство…
        Бесследные исчезновения, оставшиеся без разгадки…
        Пироги Тёмушки. Туман над Ойдриговым Опином. Кулаки Малюты, не попадавшие в цель. «Мне от тебя прочь бежать? Или к тебе?»
        - Этим ножичком хлеб резать можно ли? - спросил Верешко. Хотел пошутить, но голос странно сел, и шутки не вышло.
        Раб смотрел с недоумением. Дескать, о чём ты, ласковый хозяин? О чём?..
        Ну, насколько удавалось различить сквозь серый колтун…
        …Осторожные сильные пальцы, обминавшие пясть…
        Хоть ты смейся, хоть плачь! Верешко даже порадовался, когда вспрос, учинённый кощею, прервался стуком в калитку. Сын валяльщика уже знал, кто так стучит. Кого в подобный час вообще может занести на угол Третьих Кнутов.
        - Ступай отопри, - кивнул он рабу. - Кувыки до твоего здоровья пожаловали.
        Мгла послушно захромал через двор. Даже по стуку было понятно: друзья-игрецы принесли жгучие вести. Такие жгучие, что никак невозможно дотерпеть до утра. Четверо друзей аж приплясывали, не замечая реденького дождя.
        - Ты, Мгла, без заботы живёшь, - весело начал Хшхерше. - Ничего-то не знаешь!
        - Только разумеешь, когда день, когда ночь, - поддержал Клыпа.
        - И не видал, и не слыхал, и о ту пору на свете не бывал, - засмеялся Бугорок.
        Голосистый Некша ничего не стал говорить, просто издал ликующую трель, с толстого голоса на тонкий и взадь, эта попевка лишь недавно у него получилась.
        Мгла молча ждал продолжения. Когда стало ясно, что речь не об утренней находке, - ступил с ноги на ногу.
        - Сам Галуха нас обласкал! - расхвастался Хшхерше. - Слыхал? Господин Галуха! Старший над царским увеселением!
        Хранить тайну больше не было сил, кувыки загомонили наперебой.
        - Он Ломаным мостиком гулявши слово сказал. Чтобы мы к воротам явились. К тем новым, что в городке у дворца.
        - Кому ворота препона, а он опять слово молвил, и стража нас пропустила. Дворами повёл, где сами праведные среди почёта будут ходить!
        - В лодочный сарай, где соймочка дожидается. А в сарае, глядим, великий державец, боярин Инберн сидит! Пиво душистое пьёт, шегардайских игрецов слушает!
        - И не скажешь, что воздержник моранский, гудьбу отвергающий.
        - Воздержник или нет, да царский слуга, а царь всем людям владыка, не одному закону моранскому. Отпустит Владычица согрешение.
        - Такой воздержник, что кафтан на брюхе трещит, - хихикнул дерзостный Хшхерше. И оглянулся - вдруг слышал кто, кабы не расползлась по Лобку лукавая сплетня. - А вагуды предивные по рундукам! А порты многоцветные!
        - Что… приговорил? - с усилием встрял Мгла.
        - Кто?
        - Галуха…
        - Мы потешки для торга пели сперва. Он ногой качал. Твои песни запели, вскочил аж, в черёд обнял, не погнушался!
        - А боярин пиво пролил!
        - Завтра же… то есть ныне, как рассветёт, ждут нас у драгоценных ворот. Галуха взаигры слаживать будет!
        Мгла снова переступил.
        - Про меня… сказали ему?
        - Ещё чего! - прищурился хитрый Хшхерше. - Чтобы он побежал тебя выкупать, а нас прочь поторопил? Ты ж один всех нас стоишь, нешто не понимаем?
        - Ты, Мгла, не серчай, - покаялся Клыпа. - Мы добро помним. Вот утвердимся в царских гудцах, тогда тебя и объявим.
        - Довольно тебе от бражников тумаки принимать.
        - Станешь почёт кугиклами тешить!
        Кощей вдруг понурился, съёжился, сделался покорным и жалким.
        - Если впрямь… дружество помните… меня забудьте… совсем.
        Кувыки замолкли. Начали переглядываться. Зря ли сказано: чтоб новому родиться, старое отмирает. Подула в паруса поветерь, открылся вольный простор, а кто-то остался на берегу.
        - Здесь… выкуплюсь, - прошептал Мгла. - Оттуда мне… не уйти.
        Вечная шегардайская морось текла по шапчонкам, студила загривки.
        - Смолчать смолчим, - хмуро пообещал Хшхерше. - А забыть не проси. Кто песни сложит, чтобы у боярина из рук кружка валилась?
        Волчий зуб, лисий хвост
        Два молодых орла, скромно именуемые воронятами, во все крылья летели домой. В Чёрную Пятерь. Места кругом были уже знакомые. Своя круговенька, снедный дух с поварни слыхать!
        Снег брызгал от кайков, пел песни под звонкими беговыми иртами. Добрые были ирты. Лёгкие, быстрые. Своеручного дела: дядя Ворон показывал, учил, помогал. Юксы застегнёшь, и как будто наставник снова рядом идёт. Присматривает, советует…
        Эх, наставник…
        Что бы ты, дядя Ворон, подкрылышам сейчас посоветовал?
        К Шерёшке завернуть? Мимо прямолётными стрелами пронестись?
        В деревне у многоцветных ключей - сестрёнка Цыпля. И быть может, тётя Надейка. Всему женству в санках подарки. Яркие краски. Ножик дикомытского дела, гребень из красивой сувели, душегрея белого невесомого пуха. Гребень воронята отчаянно выторговали. Нож и душегрею - украли. Кража - грех, но мораничам воля, если ради Владычицы. А что ей любезнее подарков для сирых и обойдённых?
        Цыпля испытает лезвие пальцем, глаз сощурит и размечтается: «Ужо встречу кое-кого!» Тётя Надейка проведёт гребнем по волосам и тоже станет мечтать, только непонятно о чём. Может, захочет на новой картине кому-нибудь точно такой в руку вложить. А тётя Шерёшка стукнет клюкой, разворчится, мол, её дело спетое, ей саван примерять, не обновки бесценные… потом отвернётся, сунется лицом в нежный пух, надолго умолкнет…
        - Первый долг - Матери… и орудью учителя, - всё-таки вздохнул Гойчин, достигнув развилки.
        И две стрелы продолжили прямой лёт, не поддавшись косым толчкам тетивы.
        - Как не ходили никуда, - повёл носом Ирша, когда впереди замаячила плотная шапка тумана с воздетым перстом Наклонной башни.
        Дозорные рассмотрели их издалека. Навстречу орудникам устремилась мальчишеская сарынь. С расспросами поперёд источника приставать не дерзали, зато своих новостей было хоть отбавляй.
        - Пороша с Шагалой из Шегардая вернулись!
        - Дочерь отецкую Владычице замолили!
        - Песнь великую принесли, мы, певши, глотки понадорвали.
        - Шагала холодницу покинул, а Пороша и ныне там, да на цепи.
        - На цепи?..
        Передний двор был весь в снегу. Ирша и Гойчин стояли с лыжами в руках. Орлиные перья на глазах опадали, оставляя гордых орудников ощипанными подлётками.
        - За что?
        - Урок своевольно исполнил.
        - Малое орудье без благословения взял.
        - Почёт денежный принял, да всё серебро в кружалах оставил, храму не поклонился.
        - Сверх доверенных умений вознёсся.
        - Учителю лукавить пытался.
        - За то модеет теперь, особого покаяния ждёт…
        Воронята переглянулись. Если Лихарь наглядочков не помиловал, к ним-то каким лицом обернётся?
        И правда - будто не уходили…
        - Ли… сте… Учитель где? - спросил Ирша.
        - В книжнице с Беримёдом.
        - Мы тот раз уж пол мыли в ней, мыли, еле оттёрли…
        Гойчин выговорил, запинаясь:
        - Что за… особое покаяние?
        - А учитель не сказывает.
        - Мол, вот поезд прибудет с новыми ложками, тогда и узрим.
        Кто сам прошлого поезда не застал, успел наслушаться от старших.
        И казнь Ворона на раскате была почитай что вчера.
        …В книжницу воронята поднимались с пересохшими ртами, коленкой стукаясь о коленку. Убедительные слова, приготовленные в пути, шуршали мёртвыми листьями, улетающими по ветру. Каждый шаг орудья был кривым, косым, наказуемым.
        Перед дверью, окованной железными полосами, у Гойчина громко заурчало в животе. Ирша посмотрел на друга и убоялся: а ведь сломается тихоня. Под взглядом Лихаря разом вывалит всё, о чём сговаривались молчать. О царственности витязя Незамайки. О верёвочном плетежке…
        Ирша взялся за ручку двери, и брюхо-предатель запело уже у него.
        Каменный пол книжницы зиял бездонной прорубью под прозрачно-чёрным ледком. С того берега тянулась тонкая спасительная рука: взгляд образа Матери Всех Сирот на стене. Воронята истово бросили на себя святые знамена, ударили Правосудной великим поклоном.
        Ещё чуть… ещё полмгновения передышки…
        По лощёным плитам тянуло глубинным холодом. Ребята знали, каково отмывать кровь. Сколько ни ползай с ведром и ветошкой - затечёт в незримую щёлку, утаится в малой иверинке… самый воздух напитает тревожной памятью непотребства. И будет взывать, покуда не явится умеющий внимать безмолвному крику. Воронята умели. И ныне пытались прочесть след предшественников. Дядя Ворон прочёл бы. Они, напуганные, не могли.
        Тихо переступили простые войлочные босовики. Возглавив Чёрную Пятерь, Лихарь не оставил привычек воздержника.
        Он держал в руках раскрытую книгу, глядел сверху вниз на две тощие вытянутые шеи.
        - А я думал, вас от бабки-задворенки придётся имать… Вижу, не позарились. Молодцы.
        Он действительно видел. Путник прямиком с далёкого перехода не схож с выспавшимся в тепле. Воронята чуть ободрились. Голос учителя звучал почти ласково. Или это они обманывали себя?
        - Ну? - продолжал он. - Вставайте, орудники. Сказку вашу слышать хочу.
        Воронята приподняли головы и заметили не увиденное с порога. Стеклянный пузырь на столе. Внутри, на подушке влажного мха, восседала большая сытая жаба. По неусыпучим болотам, у края тёплых ключей возле крепости кое-где ютились лягушки и жабы, но таких не было. Жаба казалась драгоценной игрушкой, сшитой из самоцветного бисера, серого, синеватого, бурого. Лишь чуть подрагивало раздутое горло да блестели надменные золотые глаза. Рядом с пузырём в блюде талого льда покоилась чёрная рыбина. Голая, обманчиво нежная шкура, угловатая пасть, зенки выпучены, сейчас нападёт! И уж кого не укусит, тех заплюёт!
        Ирша привстал на колено, протянул берестяную трубку с письмом:
        - Во имя Владычицы, по твоему слову, учитель, нашим радением… Вот, всё исполнили.
        Лихарь срезал бирку, пробежал глазами письмо, бросил на стол.
        - Покражу видеть хочу.
        Воронята не посмели переглянуться. Трясава, тайный сиделец, дело своё исправлял, как им и не снилось. Что ещё он про них узнал, о чём Лихарю довёл?
        - Воля твоя, учитель… в саночках покража, а саночки во дворе… - просипел Ирша. Горло было суше и горше исчёрканной писалом берёсты. Лихарь кивнул Гойчину:
        - Сбегай. А ты, старший, сказывать начинай.
        Ирша успел поведать лишь о верности купца Нечая, когда влетел Гойчин и тихо положил на пол торожихинский снос: душегрею да ножик. Лихарь усмехнулся:
        - Так вот для чего вы весь торг смрадным дымом запакостили. Нешто Чёрная Пятерь добрыми клинками скудна? Ризами тёплыми издержалась? Нам воля о крадьбе, но только ради орудья!
        Воронята покаянно согнулись.
        - Воля твоя, учитель, - выдавил Гойчин. - Накажи за своевольство… Нам с братом подумалось… грех не одарить сирых, сущих у Матери под рукой. Бабушку, что отец наш Ветер помиловал… и внучку её во имя Царицы.
        Лихарь хмыкнул:
        - Не поверю, чтоб девку Надейку подарочком обнесли. Ей что украли?
        Гойчин смиренно ответил:
        - Тёте Надейке мы краски и гребень костяной припасли. Пёсьими головами да крыльями изукрашенный…
        - И где? Утаить вздумал?
        - Ты, учитель, краденое велел показать. А это всё мы честно купили. С кормовых, что ты нам пожаловал.
        Лихарь кивнул. Коса девкина стоила красивого гребня. Длинная, густая, пушистая. Так и не довелось намотать её на кулак, как когда-то мечтал, но жалеть ли? Глупо из прихоти ломать такое годьё…
        Он почему-то вспомнил цепочку, подаренную девке кровнорождённым. Дурища числила своим заступником дикомыта. Не ведала, чьей милостью на свете живёт.
        В сердце заворочался тяжкий глухой гнев, но Лихарь умел с ним справляться. Надейка тёрла краски на картину о Ветре, благословлённом Владычицей. Прочее не имело значения.
        Он смутил воронят, внезапно спросив:
        - Тварей, на столе сущих, мне назовите.
        - Рыба сия, - начал Ирша, - есть исчадие киянских пучин, редко покидающее привычные бездны…
        - Имя ей смоляной угорь, - подхватил Гойчин. - «Роспись полезному и бесполезному» велит оставлять его в пищу чайкам, даже когда нет никакой иной снеди.
        - Ещё о чём умолчали? - спросил Лихарь безо всякого перехода. У них перед глазами плавала страница из «Росписи», и он пояснил: - Семью отступника видели?
        Воронята опять не посмели переглянуться.
        - Видели, - сглотнул Ирша. - Лыжи верстают, на купилище возят, тем живы.
        Они-то думали, грозящая тень отодвинулась от Пеньков… Они ошибались. Крадьба была самым безобидным, что мог донести Лихарю матёрый подсыл. Про встречу с Жогушкой воронята заговорили бы лишь при сугубом расспросе. О его брате, царственном витязе, - только на пытке. А про плетежок, вручённый Хотёном, до последнего запирались бы и у столба.
        Они молча ждали изобличений.
        Лихарь так же молча прохаживался туда-сюда.
        Исписанная берёста лежала у пузыря и была ядовитей жабы, заключённой внутри.
        Остановившись наконец, Лихарь вдруг улыбнулся:
        - Я увидел, что у Владычицы есть двое толковых детей. Вы честно выполнили орудье и без задержки вернулись.
        Воронята неслышно выдохнули. Неужели можно помыслить о поварне, о знакомом лежаке в опочивальном чертоге?.. Последние сутки они бежали на тощее брюхо да без ночёвки.
        А Лихарь продолжал:
        - Вы заслужили награду. Ступайте к державцу, пусть угостит вас по-праздничному, но не сверх сыта. Ибо велю вам вновь встать на лыжи и бодрыми ногами бежать к старухе Шерёшке, ждать поезда с новыми ложками. Поезд медлителен… как встретите, у вас будет несколько дней, чтобы вернуться с ним в крепость. Хочу вашими глазами узреть долю крови, собранную Хотёном. Донесёте мне после, кто там годьё, кто говно.
        Воронята вскинули головы. Обоим казалось, будто им, уже шагнувшим в клетку, вновь даровали свободу. Пускай совсем ненадолго.
        Два костлявых кулака вмялись в пропотевшие шерстяные рубахи.
        - Волчий зуб, лисий хвост во имя Владычицы!..
        - И пусть вас державец понарядней оденет, - довершил Лихарь. - Негоже вчерашним мирянам в ваших лохмотьях дырки считать.
        Когда орудники скрылись за дверью, Лихарь положил книгу и несколько раз прошёлся от стены до стены.
        - Скоро эти упрямцы у тебя с руки есть будут, учитель, - с тихим восхищением предрёк Беримёд.
        Лихарь задумчиво кивнул:
        - Тогда-то и начнут без утайки рассказывать обо всём, что узнали.
        - Думаешь, они о чём-то недоговаривают?
        - В сём убеждён. И выпытал бы у них как есть про каждое излишество или шалость, чтоб впредь забыли, как скрытничать… Но сейчас главнее другое.
        - Отец наш Ветер, умевший отделять важное, не покинул котла, - помолчав, сказал Беримёд. - Он судил бы так же, как ты.
        - Годьё и говно, - пробормотал Лихарь. - Всем дело найдётся. Даже беспрочим.
        Он смотрел на жабу, пыжившую жемчужное горло.
        Доля крови
        - А у Нечая поезд побогаче был, - сказал Ирша.
        Гойчин выпростал руку из рукавицы, утёр нос, степенно кивнул:
        - И у Новожила.
        Цыпля ничего не сказала. Вскочила на саночках, чтобы видеть получше.
        Гряда, на которую через немалую силу взобрались с санками воронята, звалась Отвалами. Здешние холмы торчали вкривь и вкось, точно пласт, поднятый одинокой сохой. Якобы в стародавние времена здесь вправду шла пахота, да непростая. Боги тянули межу до Киянских волн, но зачем, от кого? - болтали разное, а доподлинно поди знай.
        Местничи, сварив пива, усматривали в Отвалах рубеж коренных андархских земель и завоёванного Левобережья. Это, конечно, было враньё. А вот круговина Чёрной Пятери здесь в самом деле кончалась.
        В Беду царапина, оставленная божественной сохой, разверзлась язвами. Многолетние снегопады частью сгладили шрамы, но ещё курились бездонные овраги, дышали под тонким ледком бессонные топи. С юга на север через Отвалы по-прежнему вели всего три тропы. Из коих для тяжёлых саней годилась только одна.
        Воронята с названой сестрёнкой стояли на верху гряды и смотрели вдаль, на поезд Хотёна. Им в своё время идти с таким поездом не досталось, зато были наслышаны басен… завидовали, дурачьё. Даже теперь, высланные встречать, ждали величественного явления… а на деле?
        Всего одни сани. Жилой болочок, прицепная нарта со свёрнутым шатром и дорожным припасом. Два быка в запряжке, два сменных. И мелкими зёрнами - мальчишеский народец, топчущий рыхлый снег.
        В точности как дядя Ворон рассказывал.
        Какой-нибудь домосед засмотрелся бы. Орудникам, бегавшим в Торожиху, было с чем сравнивать.
        - Мало ли чья шуба нарядней, - сказал Гойчин ревниво.
        - Мирская слава - до поцелуя Владычицы, - подхватил Ирша.
        Цыпля впервые подала голос, спросила:
        - Этот поезд дядя Ворон должен был привести?
        Парни к ней обернулись. Потом снова, совсем с другим чувством, посмотрели вперёд.
        Весело примчавшись онамедни к Шерёшке, орудники застали у неё неустройство. Хозяйка, без шуток чем-то разгневанная, затворилась в избе. На оклик лишь стучала костылём и бранилась. Надейка с Цыплёй ютились в дровнике, в самодельном подобии временного жилья. Сидели двумя меховыми кульками. Не зябко, но неприютно.
        Надейка радостно встрепенулась при виде парней. Цыпля вскочила, молча ухватилась за Иршу, приткнулась лицом. Он подхватил названую сестрёнку, с лёгкостью оторвал от земли.
        - За что немилость? - вздохнул Гойчин.
        - Буря была, снегу во дворы намело… - взялась пояснять Надейка.
        Метели, врывавшиеся в зеленцы, последнее время не были редкостью.
        - Крышу всю закидало, на пол текло…
        - И что? Шабры-то где были?
        - Тётя Шерёшка звать не благословила. Не приму, сказала, от стервоядцев! За котлярами живу, а коли из Пятери подмоги не стало…
        Воронята покосились один на другого. Перед дядей Вороном у здешнего люда шапчонки сами спрыгивали с головы.
        - Нам орудье было дано, - нахмурился Ирша. - Дальше что?
        - Мы сами полезли…
        - И с чего гнев?
        - Так не велела. Осиротевши, мол, хоть совсем пропаду! Мы без благословения…
        Цыпля ничего не говорила, даже не всхлипывала, но мёрзлый Иршин кожух быстро обзаводился мокрой проталиной. Крепкокрылые воронята - сто вёрст не крюк, око видит, рука разит! - смотрели на подбитую птаху. Выкинутую из гнезда, где было пригрелась. Может, злая бобылка опамятуется прямо сейчас. А может, вовсе с ума спрыгнула.
        Хотелось выйти в деревню и первого, кто встретится, пустить на ремни.
        Побратимы исправили девкам полстку от ветра. И пошагали, злые и правые, наводить страх.
        Владычица, взиравшая с высей, оказала им щедрость. Вывела навстречу сына старейшины с ближниками. Те возвращались из Кричанова затона, с вечерниц. Весёлые, удалые, нарядные, немного хмельные.
        - Вона как, - сказал Ирша. - Дети Владычицы в заботах еду и сон позабыли, а ближние миряне песни поют. Почему у бобылки девки крышу спасали?
        Сын большака нёс в свежей памяти сладкие уста, жаркие руки, белое тело. В жилах бурлил задор. Тайный воин стоял тощий и неказистый, грубый обиванец терялся против огончатой шубы, крытой шегардайским сукном. И вместо страха моранского с остатками пивных завитков вылетело дерзкое:
        - А не соплив ты, паробча, о девках радеть?
        Дружьё засмеялось.
        Ирша был очень зол и готов биться, так что возмездие обрушилось без задержки. Местничи не уследили движения. Ирша нырнул вперёд и вернулся, как с места не трогавшись, а сын большака почему-то уже стоял на коленях, со слезами и хрипом вываливая в грязь недавнее угощение. Ближники вздрогнули и увидели в руках Гойчина заряженный самострел. Гойчин улыбался, железко смотрело вниз, готовое качнуться в любую сторону: кто первый?
        Они смутились. Вспомнили. Ещё три пары коленей разбрызгали слякоть, шапки слетели с голов.
        - Почему у бобылки крыша не чищена? - тихо и жутковато повторил Ирша. Оправданий слушать не захотел, бросил: - Двух лучших лыжников мне быстро сюда. С женской нартой. А этого олуха заберите, не надобен.
        Пока шли назад, Гойчин спросил:
        - И Цыплю в крепость?
        Ирша нахмурил светлые брови:
        - Куда ж ещё.
        - Ей там все чужие. На поварне приспешницы заклюют, щипать станут…
        - Ну да. Пока она их ножичком не пощекочет.
        - А Шагала приметит?
        Ирша скривился, как от прогорклого.
        - С собой повезём, - решил он затем.
        - Пусть новых ложек с нами посмотрит, - осенило Гойчина. - Девки приметливы. Такое углядит, чего мы с тобой не узрим.
        Лучшие лыжники уже спешили за ними. Двое несли саночки, чтобы не мокли полозья, третий обнимал короб с мурцовкой и мороженой рыбой. Когда Ирша изволил надменно оглянуться, передний дёрнул с головы колпачок:
        - А мы тебе, господин тайный воин, из Кричанова затона вестку несём… Дальние соседи доносят, поезд ваш видели за Отвалами…
        И вот теперь воронята смотрели с гряды на поезд, медленно ползущий вдали. Смотрели, сознавая себя могучими котлярами. Малыми коготками на очень длинной руке. Частицами благой, пугающей силы. Кто с нами - ликуй! Опричные - трепещи!
        - Доставай, сестра, справу крашеную, - торжественно приказал Ирша. - Пусть видят новые ложки красу воинского пути!
        Спрятались от режущего ветра за снежным горбом, стали одеваться. Вольно или нет, Ирша почти повторил слова Лихаря, и венец принадлежности немного померк. Гойчин сказал:
        - Жабу помнишь? В книжнице на столе?
        - Ну.
        Ледяные иголки секли, Ирша, торопясь, натягивал тельницу.
        - Возле нашего острожка топь дышала, - медленно проговорил Гойчин. - Про таких жабенят слух был - блекотные. Детины взрослые… меня, сироту, пригнули, чтоб съел. Спорили, быстро ли сдохну.
        Ирша замер с одной рукой, продетой в рукав.
        - И… как ушёл?
        - Не ушёл. - Гойчин сглотнул. - Дядя Ворон увёл.
        Хотел добавить про вой и вопли обидчиков, не сыскал голоса. Ирша хрипло выдохнул. Вспомнил о морозе. Влез в тельницу, в верхнюю рубашку, в свежий кожух. Передёрнул плечами. Меховая харя, тёплый куколь, повязка… Только так удавалось хранить телесную греву.
        - Жабенята, стало быть, - глухо прозвучал его голос.
        Гойчин кивнул:
        - Так у Лихаря бабушка их матёрая.
        - И рыба погибельная.
        - И книги…
        - Нету такого у нас в Нетребкином острожке, - сказал Ирша решительно. - У нас люди добрые, а жабы по огородам слизней едят!
        - У тебя дом, и у меня дом, - подхватил Гойчин. - Матери, отцы, братья-сёстры.
        - Ты с моей сестрицей об руку ходишь, а я с твоей.
        - И дядя Ворон старшинствует.
        Потому что на самом деле он, конечно, был жив. И ждал их в родном острожке.
        - И тётя Надейка расписные прялки творит, а тётя Шерёшка тесто замешивает.
        - А Цыпля, душа наша, сундуки с приданым копит…
        Молчаливая Цыпля воспротивилась:
        - Не сяду приданое шить! Не поеду к чужанам, лучше вековухой останусь!
        Дарёный нож, великоватый для девичьей руки, висел на кушачке по-боевому. Воронята, уверенные на спуске, враз оглянулись:
        - А мы обычай вконаем, чтоб девок на сторону не давать. Пусть жених невестиной печи большой поклон бьёт!
        Их уже заметили снизу. Поезд обогнул огромную задулину и остановился. Переночевать - а завтра с новыми силами на подъём.
        Вблизи поезда строители небывалого острожка покинули любимую игру, вновь заделавшись гордыми котлярами. Мальчишки, топтавшиеся у саней, в сумерках выглядели одинаковыми. Серые тени робко подались в стороны, пропуская нарядных лыжников и чунки с Цыплёй. Протяжно замычали оботуры, узнавшие воронят, а от саней навстречу вышел Хотён.
        Орудники разом вскинули к груди рукавицы:
        - С путей-дороженек к порогу тебе, стень-батюшка!
        - У Владычицы под рукой, - отозвался Хотён.
        И, не чинясь, слегка напоказ для мальчишеской сарыни, скрестил локотницы с Иршей, потом с Гойчином. Увидел в санках Цыплю, но ничего не сказал. Он выглядел суровым, очень уставшим. Тому без малого десять годков Хотён пришёл с подобным же поездом. Теперь сам взимал долю крови, и межеумки бегали по его слову.
        Тяжело такое даётся.
        Уже в болочке он тихо поделился:
        - В деревне рожоной… Не сказался, и не узнали.
        Прежде орудья воронята смешались бы. Ныне Ирша столь же тихо ответил:
        - Мы тоже… всё должное совершили… дядя Хотён.
        И показал пустую ладонь, когда-то принявшую верёвочный плетежок. Хотён не стал любопытствовать, даже в глаза не посмотрел.
        - Скоро обернулись, - похвалил сдержанно. - Сюда Лихарь прислал?
        Ирша приосанился:
        - Велено от учителя нам угадывать, кто на что годен, а он спросит потом. Посоветуешь ли, к кому присмотреться?
        Суд о пляске
        В походной жизни всё было привычно. Воронят не обязывали утаптывать снег, но они живо сменили шитые кожухи на привычные обиванцы - и выходили тропить. Красовались неутомимой сноровкой, ловили завистливые и боязливые взгляды. Отдав черёд, подсаживались на свою нарту, скользившую за большими санями.
        - Этот лентяй. Жилится, только когда стень глядит.
        - Тот умён, лапками ни комка не подбросит.
        - И лапки справные, не как у иных, верёвочкой связанные.
        - А ещё все убогие идут, один радуется.
        - Точно! Приплясывает!
        Русоволосый мальчишка помладше Гойчина действительно выделялся. Не одеждой, не статью, даже не синяком на скуле. Лишь тем, что нёс голову высоко, а вперёд смотрел с упрямым, радостным ожиданием. Словно чаял встречи превыше нынешних тягот.
        - Обетованный, поди.
        - Обетованных тут половина. Вечор хвастались, а уходить - от мамкиных подолов с лоскутьями рвали.
        - За что в драку полез, слыхано?
        - А посмеялись ему. Пустоплясом назвали.
        - Пустоплясом?..
        Большие сани остановились. Воронята покинули нарту, вышли вперёд. Приметный парнишечка вставал со снега, ловил сбитую шапку, другие пинали её. Хотён наблюдал от болочка. К забиякам шёл межеумок, но не спешил. Цыпля тонула в тёплом пуху на оботурьей спине. Отдохнувших дорожников ставили в запряжку, отработавших выпрягали. Воронята слаженным шагом устремились по целине. Обогнали межеумка.
        Русоволосый тем временем извернулся не пойми как, ногой достал шапку, подбросил, сам вскочил и поймал её. Орудники подошли, когда он вытряхивал снег из мехового подбоя.
        - Ишь, ловок, - сказал Ирша. - Чьих будешь?
        - Племя их пустоплясы, - хихикнули сзади.
        - Многовертимые, - добавили сбоку. - Владычице нелюбезные.
        - Буду ложкой в котле, - сказал паренёк. - А родился у доброй матушки в зелёной Деруге, что на земле себя утвердила.
        Гойчин помалкивал, улыбался, подмечал взгляды, ухмылки, сомнения. Бородатый возчик снял Цыплю с оботура. Ирша свёл брови:
        - Все по земле ходят. Деружские иного разбора?
        Вместо ответа русоволосый подпрыгнул. Да как! Взвился на два аршина! В воздухе дал по валенку валенком, что куржа полетела! И всю силу встречи с землёй испустил в гулкий топок - любо-дорого, повтори, коли сможешь!
        - Владычица ногами дурить не благословила… - пробормотал кто-то.
        - Владычица, - сказал Ирша наставительно, - благословила нас тайными воинами подняться. Мы в крепкие места проникаем, неся волю её. Того ради Её попущением и окрутничаем, и лихие песни гудим, нимало не согрешая. Ты, пляской искусный, ещё что покажешь, чтобы нам поучиться?
        - А покажу, - не сробел обетованный. - За девку кто-то пройдётся?
        Новые ложки со смехом отпрянули. За девку плясать, ещё чего! Гойчин оглянулся на тихо подобравшуюся Цыплю, поймал, вытянул в расступившийся круг:
        - Вот сущая девка-красавица.
        - Правда девка?
        Она рыпнулась прочь, но братские объятия успокоили, добавили смелости.
        - Сестра наша любимая, - сказал Ирша. Весомо, строго сказал. Так, что сразу стихли смешки.
        Цыпля вспомнила что-то давнее, доброе, а русоволосый вышел вперёд. Топнул снова, но мягче, словно позвал. Серые пристальные глаза ловили шажки маленьких валенок. Цыпля вдруг решилась, вздёрнула нос, развела руки крыльями и… поплыла. Ребячий круг давал ей дорогу, смыкался позади. Возчик был готов трогаться, Хотён велел обождать. То, что творилось перед санями, было важней. Цыпля парила над твердью. Деружский летел сзади, сбоку, тонкий в поясе, невесомый. Вот нить, звеневшая меж ними, изведала свой предел, паренька ветром поднесло ближе. Он воздел рукава. Вырос. Не прикоснувшись объял Цыплю. Отверг всё лихо и зло, могущее покуситься…
        - Трогай, - сказал Хотён возчику.
        Оботуры влегли в упряжь. Сани грузно дрогнули, скрипнули, медленно поползли.
        Цыпля не сразу вернулась на уютную косматую спину. Долго шла с побратимами, держась за руку Гойчина. Смотрела мимо людей. Так, будто узнала о себе и о мире нечто нежданное, изумительное. И не поняла ещё, как дальше-то быть.
        Ирша спросил новичка:
        - Вы, деружские, все так горазды?
        - Жили в нашей деревне два молодца, - складно заговорил паренёк. - Жили - не тужили, одной девке сладкие орехи носили. Спорили на вечерницах, кто кого перепляшет. Оба побеждали, но чаще один, именем Грёма. А было это, когда Ойдриг Воин Левобережье на щит брал.
        - Давненько упокоился Грёма, - сказал Гойчин. - Знать, добрый был плясала, раз до сих пор помнят!
        Парнишка продолжал с гордостью:
        - Это не сказ ещё, это присказка. Белым днём объявились андархи, встали в деревне. Тут завистник тишком подоспел да и воеводе челом ударил: слышь-де, Грёмка в лес бежать ладится, других подбивает! Думал оговорщик соперника избыть - и за свадебку, но не ведал он закона андархского. Тот воевода не лыком шит был. Обоих по клетям запер. И Грёму, и доносчика. А утром велел все горшки в деревне на бору перебить. Невелик он у нас, бор-то…
        - Бор?..
        - Ну… по-вашему торжок. Сказано - сделано, вышла скопом Деруга, поставили вязней, разули. Бабы вой подняли. А воевода велел гусли нести.
        - Знамо дело, для казни прилюдной, - решил Ирша. - Как наш, вона, стень сотворить оставил в Изворе! Правым на ликование, неправым на остерёжку!
        - Казнь - дело скорое…
        Гойчин подумал, что не всегда, но смолчал.
        - …а винного с невинным умаешься разбирать, - горячо, гордо баял деружский. Видно было - не первый раз сказывает. - Так молвил нам воевода: силён закон Андархайны! Примите, люди, мой суд! Слово против слова упёрлось - обоих на испытание! Вы тут о плясках ревнуете, вот круг вам, пляшите!
        - Умён воевода, - пробормотал Ирша.
        Гойчин поёжился:
        - А круг весь острыми черепками…
        - И кто удаст в поединке, сейчас же вздёрнем на релью. Эй, гусляры, гуди веселей!
        Воронятам случалось шнырять босовьём по колкому льду, но вприсядку скакать на кучах битых горшков?.. Оба представили, как брызжет и обнажается плоть, как скалятся кости… а за гранью круга - петля. И в ушах звоны струн и безумный бой сердца, и не слышен даже плач бабий…
        - Оба крепкие были, - точно о дедах, воочию виданных, вёл речь паренёк. - Оба сильно держались. Оговорщик без правды стоял, невсутерпь стало, поник. Казнил его воевода и запретил его именем детей называть.
        - А Грёма что?
        - А Грёма на костыликах пошёл и внуков дождался, плясками славных. Он мой пращур по отчиму. С небес родню похваливает доныне.
        - По отчиму, - задумался Гойчин.
        - Самого тебя как хвалить будем? - спросил Ирша. - Тоже Грёмой небось?
        Мальчишеская сарынь снова стала глумиться:
        - У него имя гордое!
        - Боярину впору!
        - Сапогами красуется, да след лапотный!
        - Мечом кличут! Свардом!
        - Цыц! - окоротил издёвщиков Ирша. Смелый паренёк ему нравился. - Не иначе, тому воеводе память воздали?
        - Нет, - отрёкся деружский.
        Хотел говорить ещё, ибо внемлющий слушатель - масло для языка. Он ещё понятия не имел, как умели слушать мораничи. Но сани ползли вперёд, тропившим надлежала замена. Крикнул межеумок, Свард ударил малым поклоном и побежал, отпущенный, ломать дорогу по целику.
        Воронята его проводили глазами. Задумались.
        Вспомнили про Цыплю.
        Девочка шла понурясь. Ирша вздохнул:
        - Золотом бы от подобных сказов уши завесить…
        Она только глянула. Устрашит ли давняя притча, когда в живой памяти смерть любимого брата?
        - А я напугался, - сказал Ирша. - Больно-то как, Матерь милостивая! Я бы смог?
        Они вышли к упряжке, и дедушка-возчик подсадил Цыплю на оботура. Он скучал по семьянам, оттого чужую внучку баловал как умел. Пока мимо тянулся оболок, Гойчин очень тихо спросил:
        - Тоже дядю Ворона вспомнил?
        Особое покаяние
        Когда-то дорогу к Чёрной Пятери чистили после каждого снегопада. Затихала метель, и новые ложки бежали с лопатами огоивать последние вёрсты. Обретали телесную крепость, нагромождая сугробы. А путник, завидевший над лесом Наклонную башню, вскоре спускался в этакий жёлоб с нечастыми боковыми проранами. И ехать легко, и двухсаженные стены являют мощь воинского пути. Это знал Ветер, это знал Лихарь. Правда, последние годы снег стало всё трудней побеждать. Жёлоб мелел. Укороченный, ныне виднелся лишь до тропки на боевой городок.
        «Отсель не сойдём, - упёрся новый учитель. - Не то решат простецы - оскудело тайное воинство!»
        На самом деле с гибелью Ветра иные вправду стали так думать.
        Сегодня шепотники могли убедиться, сколь ошибались. Дорога лежала ровная. Выглаженная великим общим усилием. Возчик аж бородой повёл, как увидел. Мерно шагавшие оботуры взбодрились, ожидая стойла и корма. Задолго до знакомой тропинки встречь поезду стали выходить уноты воинского пути. Подбегали на лыжах, оружные, ладные, гордые. Братски здоровались с межеумками, сыновски кланялись стеню. Новые ложки притихли вконец. Вчерашние сироты, никчёмки, деревенские забитыши переглядывались: «Неужто и мы будем такими?»
        Это они ещё не видали славы.
        Одолев плавный поворот, поезд споткнулся.
        Умолкли все голоса.
        Впереди на дороге стоял всего один человек.
        Очень легко и просто одетый, даже без шапки. Волосы бледного андархского золота трепал ветер.
        - Источник… - позёмкой пролетело над поездом.
        Ждали приветных слов, приказаний… Меж отвесных белых стен вспорхнуло пение дудочки. Идя в поезде, новые ложки учили хвалы, но таких прекрасных не слыхивали. Возносящих, зовущих, крылья дарующих… А когда показалось, что восхищение достигло предела, через край жёлоба хлынули молодые слаженные голоса:
        Он любил мальчишкам повторять:
        «Не забывайте Мать
        Почитать,
        Прославлять,
        Защищать…»
        Хотён подошёл прямой, торжественный. Скрестил с Лихарем локотницы. Преклонил колено. Лихарь его поднял за плечи, как отец сына после разлуки. Повернулся, повёл в крепость.
        У лихих людей он забирал
        И в сердце принимал,
        Обучал,
        Наставлял,
        Распрямлял…
        Поезд, конечно, встречали не одни котляры. Ротозеи сбежались со всей круговины, из повинных Чёрной Пятери затонов и острожков. Любопытные парни, даже своевольницы-девки. Иные, как водится, сорвались без родительского благословения. Этим не миновать хворостины, когда вернутся домой. Но можно ли удержаться? Пропустить случай, коего не будет ещё семь годков, а может, и десять?
        Девки лупили глаза на Хотёна, на Беримёда с Бухаркой. Сила и удаль, идущие широким плечом!
        - Я сопливыми их видал, - долетело хвастовство усатого гнездаря. - Ныне, глянь, кто державец, кто ажно стень!
        Дома сидели, кажется, лишь Недобоичи, но о них ли тужить.
        - Дурни мы с тобой, - тихо сказал Гойчин.
        - С чего ещё?
        - А с того, что сестрёнку в крепость ведём.
        Ирша померк, задумался. На орудье они исполнились дерзости. Уверовали в себя. В то, что Цыпля за ними надёжна. А вот Лихарь встал на дороге… и вся их защита явилась утлой ветошкой, ветром колеблемой.
        Ох, дурни.
        - Верных молодцев сыскать, - озирался Гойчин. - К бобылке чтоб увезли…
        - А не примет омёха? Ну как гнев не иссяк?
        - Тогда…
        К Лыкашу на поварню - и врать, мол, Шерёшка прислала. Державец бобылку не позабыл, да и тень Ветра ещё ограждает бывшую узницу. К тёте Надейке в Дозорную, в клетушку на третьем жилье. Служить, краски тереть. Лихарь тётю Надейку держит нетуго, она ему гораздые картины источит…
        Так себе броня, но где лучшую взять?
        Острожане, достойные позаботиться о Цыпле, всё не попадались на глаза воронятам. Вот по правую руку открылось устье тропинки к воинскому городку… Ирша метнул взглядом. Ух ты, кто приехал! Знакомая гнутая сошка, надвинутый вдовий плат, клокастая нагольная шуба! А за спиной - те самые лучшие лыжники. Успели, стало быть, обернуться. И мудро навестили шабровку.
        - Вышло чудо из печуры, - только произнёс Ирша.
        - От стервоядцев приняла, - благоговейно выдохнул Гойчин.
        Заметила их Шерёшка? Даже не посмотрела. Все глаза у неё были для прилежно шагавшего коренника, для рыжего росомашьего кожушка на заиндевелом хребте. Вот шагнула вперёд. Ещё шагнула, ещё. Оступилась, выронила клюку. Цыпля сиганула с высокой спины, минуя оглоблю. Кинулась. Шерёшка ничего не сказала, лишь обняла.
        - Тот раз отступника вешали. Страсть великая, - с важностью вспоминал усатый мирянин. - Будут ли ныне ради Владычицы святую казнь вершить? Вот знать бы!
        Скажи кому, что прежде сквозь туман зеленца, хоть и смутно, виднелась вся крепость! Теперь на белом берегу лежал белый клуб, плотный, непроницаемый. Длинный хвост завивался, истаивал в вышине. Наклонная башня торчала воздетым пальцем в серебряном тяжёлом перстне. Сегодня ветер был не с той стороны, но скоро новые ложки услышат, как она воет.
        С Дозорной закричал рог.
        В пелене, таившей ворота, Гойчину помстился Шагала. Мелькнул и пропал. Гойчин исполнился невнятной тревоги…
        И тут сани окончательно встали. Возчик тщетно слал вперёд оботуров. Упрямые тягачи рыли копытами снег, не двигаясь с места. Потом взялись надсадно реветь.
        Есть запах, который тонко чувствуют оботуры. Которого боятся. На который даже под кнутом не сразу идут.
        Запах крови…
        Гойчин вспомнил «особое покаяние», назначенное Пороше. Сразу стало холодно в животе.
        Порошу воронята никогда не любили, но… неужто казнят за оплошку на шегардайском орудье? Новым ложкам в страшное назидание?
        Всё сущее отдалилось, из тумана вышли призраки, чтобы обступить воронят.
        Смерть Ивеня мерещилась всей крепости, но их при том не было.
        И дядя Ворон без них умирал. Не спасённый. Не ждущий в далёком и зыбком Нетребкином острожке.
        И что ж… ещё Пороша теперь? Матерь Всехсиротская, делать-то что? И можно ли сделать?..
        Явь надвигалась неумолимо.
        Жаловался под валенками снег. Скрип-скрип… скрип-скрип…
        Лихарь шага не замедлил. Скрылся в тумане.
        Выбежали робуши, схватили за носы оботуров, повели прочь.
        Гойчин оглянулся на храброго Иршу, тот сквозь кожух стиснул его руку и ничего не сказал.
        Новые ложки спешили мимо, втягиваясь во мглу. В крепости их ждал учитель, грозный, могущественный, пока непонятный. Там батюшка стень, суровый, вроде незлой. Там поют чудесные песни. Туда, говорят, входишь сопляком, а становишься…
        Вот поредела завеса. Взгляды метнулись к дереву казней. Ирша медленно выдохнул, за ним Гойчин.
        Под деревом было пусто.
        Не корчилось кровавое тело, не леденела от ужаса малолетняя стайка. И Лихарь не поднимал заряженный самострел.
        Ропот и пение неслись со двора. Правда, волшебная голосница, встретившая поезд, так в лесу и осталась. Усердные глотки блажили старую обращённицу. Знакомую, безыскусно-простую.
        Жил он распутно, с воинской добычи
        Девок дурных в кружале угощал.
        Шёлк и парча бывали за обычай,
        Только не стало и рваного плаща…
        Дядя Ворон называл обращённицы безразличными. Это оттого, что от песни к песне различий вправду было немного. Горстка слов про негодную жизнь, потом чудо прозрения - и длинная хвала Справедливой. Поговаривали, юнцом дядя Ворон смешно перелаживал те хвалы…
        Сегодня пели об искуплении тщеславного воина. Воронята переглянулись и следом за новыми ложками пошли во двор, где властвовал столб.
        Вот оно, особое покаяние!
        Вдоль стены двумя крыльями стоял весь воинский путь. А у столба, прижавшись спиной, торчал голый Пороша. Качающийся, с заплывшими глазами, весь в желваках и красных потёках. Ослабевший, но с горем пополам держащийся на ногах.
        Перепуганную мелюзгу ловили в воротах, силком тащили вперёд, выталкивали поближе. Не позволяли прятаться друг за дружку, отворачивать лица. Межеумки ходили с палками. Били за ослушание.
        Лихарь не спешил. А что за нужда спешить?
        Когда стало тихо, он встал подле Пороши, взял его за плечо.
        - Этот столб свят, - возвестил Лихарь. - Здесь принимают наказание и покидают либо свою вину, либо свою честь.
        Пороша не видел и не слышал его. Он дрожал, пытался дышать, искал в себе силы держаться. Он только знал: ещё не всё минуло. Наказание должно быть завершено.
        - Оплевавшему материнский подол нет лёгкого прощения, - сказал Лихарь. И вдруг крикнул во всю грудь, мощным голосом: - Дети Владычицы!.. Вручите палки новоприёмышам! Пора нам узреть, что добыл мой стень для воинского пути - годьё или говно!
        Межеумки сцапали первого попавшегося мальчонку лет десяти, сунули дубину, подтолкнули вперёд. Несчастный гнездарёнок заметался, но межеумки подались ближе… и он бросился с отчаянным визгом, огрел Порошу по ноге.
        Пошло дело!
        Одни выбегали сами, других взашей выкидывали под столб. Кто-то бил с рвением, кто-то для вида, кто-то - просто ошалев с перепугу. Пороша сглатывал и клонился. Лихарь молча смотрел. Наверно, за мгновения видел больше, чем воронята разглядели за несколько дней.
        А они-то жалели, что с поездом сюда не вошли…
        Лихарь пообещал:
        - Кто свалит виновного, награжу.
        Не обозначил, чем взыщет. И будет ли это в самом деле награда. Испытывал. Дал хорошей напужки, теперь являл искушение.
        Пороша ронял голову, съезжал спиной по столбу. Выправлялся. Слабел. Лихарь знал его лучше, чем он сам себя знал. Нельзя падать. Нельзя…
        Иные, содеяв удар, отваливали в сторонку. Иные подходили во второй раз и в третий.
        Воронята наблюдали безмолвно. Раньше у столба всегда воздавал сам источник. Недосягаемо-искусно, безжалостно… и не калеча. А это что? Скудеет воинский путь?
        В стайке новых ложек и межеумков затеялась какая-то возня. Потом сущая драка. Воронята вытянули шеи, но ничего не увидели. Лихарь вскинул руку - ученики расступились.
        - Ох же ты, - втянул воздух Ирша. На убитом снегу собирал руки-ноги тот паренёк, плясун, как бишь его? Свард. Измятый, растерзанный, потерявший гордое удальство.
        Лихарь подошёл. Остановился. Весь двор смотрел. Даже стряпная дружина, вышедшая за Лыкашом из поварни. Нет одиночества хуже, чем среди толпы, невнятной, чужой. Когда пялят глаза в готовности броситься. Ждут, что ты скажешь, что сделаешь…
        Только весь воинский путь не равнялся одному Лихарю.
        Каково стоять перед ним, воронята очень хорошо знали…
        Свард поднялся. Нос разбит, шапчонка насовсем потерялась. Кулаки сжаты. Межеумок сунул ему палку, он бросил.
        - Большой руки затрусок, - удивился великий котляр. - Где тебе подсунули этого сына рабов, стень?
        - Воля твоя, учитель… - глухо отозвался Хотён. - Обетованный он. Из Деруги пришёл.
        - Обманули тебя, стень. Или спросим инако! Что ж там за рабы, если обетованные от кровавой мазки бледнеют?
        - Мазку не бить стать!.. - сорвался мальчишеский голос. - С тылу не бьём!.. Увечье не бьём!..
        Гойчина повело, как от зубной боли. «Чего этот малый наслушался о котле?..»
        Ученики тянули хвалу. Стройности в голосах было всё меньше.
        - А мы бьём, - сказал Лихарь. - Мы не ведаем чести опричь той, что Предвечной Матери надлежит.
        «Ох же ты!.. С Порошей рядом поставит, велит за него наказание добирать? В холоднице на ошейник примкнёт?..»
        Тень движения привлекла источника, заставила оглянуться. Пороша миновал предел стойкости. Обмер, съехал наземь, остался лежать, лишь подёргивалась закинутая голова.
        Лихарь подошёл к нему, склонился. Потом… припал на колено, взял немаленького парня на руки, поднял, как отец сына.
        - Этот воин оставил свою вину!
        Слова учителя будто спустили с цепи межеумков. Детины с палками налетели на новичков, лупя всех без разбора. И непокорного Сварда, и ретивых угодников. Всех погнали за угол двора, в низкую дверь с двойным резным ликом. Пинками спустили по щербатым ступеням…
        Воронята, до поры оставшиеся без дела, поймали взгляд Лыкаша. Молодой державец кивнул. Попозже они возьмут у него невеликий свёрток съестного. Тощенький, всей сарыни понюхать да облизнуться. Ирша его спустит в холодницу по закопчённой трубе. А Гойчин послушает у окошка, каково станут делить…
        Лихарь перенёс Порошу к себе, уложил на топчан. Отправил Шагалу за ведёрком и тряпками. Беримёд взял с полки горшочек с мазью из сабельника. Открыл, понюхал. На самом деле Пороша и так оправится за несколько дней, но пусть, очувствовавшись, ощутит уход и заботу.
        - Воля твоя, учитель, - тихо проговорил Беримёд. - Тот мальчишка… Неужто спустишь презорнику? Ты мог одним щелчком его усмирить…
        - Мог. - Лихарь неторопливо кивнул. - Я думал об этом. Ещё я мог приказать, чтобы новые ложки сами покарали его. Либо вместе с ним поплатились. Когда-то я так и поступил бы, но тогда я был глуп. Смотри, воронята уже клюют у меня из ладони. И этот на руку прилетит, если я чего-нибудь стою. - Усмехнулся, добавил уверенно: - Они же и подсидят.
        Снаружи знакомо загрохотало, тяжело сверглось, подвинув самоё землю. Это сотнями пудов обрушились с Наклонной пласты инея.
        Привычные котляры даже не вскинули глаз, но подумали об одном. Так уж повелось, что обвалы, сотрясавшие твердь, заставляли Чёрную Пятерь вспоминать единственного, умевшего подниматься к ледяным веригам Наклонной. И разбивать их, сбрасывать гнёты.
        Никто не видел, вздрогнули или нет учитель с учеником, когда сквозь затихающий шум померещилось далёкое, насмешливое:
        - Крок… крок…
        Доля седьмая
        Крылья для вольного лёта
        Через Дикий Кут, как обычно, мягкими волнами катился туман.
        Он зарождался над Воркуном, плыл тонкими волоконцами по дыханию ветра, густел, путался в прибрежных кустах, полз через шепчущие куговники, перетекал над ручьями и скалами, над трясинами и тайными тропками… кутал мшистую полянку, облюбованную станицей Шурги.
        Сейчас псов здесь не было. Стая вновь ушла на бедовники, сменив туманную сырость на привычный мороз. Шурга обещала вернуться. Она была в тягости, ей уже снилось гнездо и пушистые тёплые колобки - шерстинка серебряная, шерстинка стальная. Её человеку будет позволено ласкать их, брать на руки. Шурга что-то знала про Мглу и этих щенков. Но не рассказывала.
        Славная полянка…
        Здесь, на воле, можно перехватить костылик по-боевому и заставить воздух гудеть. Можно свернуть мочальный пояс пращой и мишенить в гибкую талинку, пока не закончатся припасённые камни.
        Идя сюда, на углу Малой и Клешебойки он заметил Опалёниху. По счастью, лишь издали. Неистовая бабища, оборванная, простоволосая, брела улицей, распугивая прохожих.
        - Ты сыночка обидел? Точно - ты! Рёбра твои сгниют, черви глаза выедят! Сыночка… жадобинку… Проклинаю-у-у…
        Люди шарахались. Уличная ребятня сперва кидалась грязью, потом стало боязно. Все знают силу материнского проклятия, вдруг да краем зацепит?..
        На заветной полянке Мгла снял рубашку, прилёг на живот между крепким стлаником и корнем, вылезшим из земли. Положил на них руки. Примерился. Вобрал воздух. На выдохе медленно поднял себя над землёй. Сперва лежевесно. Потом, держа равновесие, так же медленно устремил к небу ноги.
        Из правого плеча, а после из левого ударила слепящая боль. Он ждал её. В руках не стало владения, его повело, земля скакнула навстречу… Но только на миг. Мгла впервые не уступил. Овладел дрогнувшей плотью. Заново подчинил руки и не упал, а улёгся собственной волей.
        И лишь тогда вцепился зубами в мох, крепко зажмурившись, потому что из глаз потекли слёзы.
        Когда отпустило, он сел, выплюнул зелень, неторопливо оделся и сказал дальним зарослям:
        - Выходи…
        В кустах обиженно помедлили. Потом густые ветки раздвинулись. Из-за шкельи у края прогалины выбрался мальчик. Босоногий камышничек. Младший брат Дайши, если верить лицу.
        - И вовсе я не прятался!
        - Ты… давно сюда ходишь…
        - Здесь граница угодий, - ответил мальчик гордо. Подумал, добавил: - А я видел, что ты видишь меня!
        Мгла молча ждал.
        - Пойдём, - сказал камышничек.
        Приглашение не удивило кощея. Отрок повёл его сквозь неизбывную осень Дикого Кута. Повёл без тропы, верней, тропа здесь была, но особенная. Она как бы возникала там, куда ступал вожатый, а за спиной пропадала. Свой сыщет, чужому не надобно.
        Камыши стояли дебрями, зелёных и сухих пополам. К воде вёл узкий лаз у самой земли. Сторонний человек не заметит, заметив, не поймёт, а и поняв - навряд ли пролезет. По ту сторону ждала маленькая челпанка. Округлая корзина из крепкой лозы, обшитая промасленной кожей. Слаженная теми же руками, что лебединое судёнышко Дайши, только без украшений.
        Рукава проток сходились и расставались. Ни дерева, ни приметного камня, чтоб опознаться. Плавай кругами, ищи-свищи в путанице серых вод, за пеленами туманов!
        Длинной тенью обозначилась впереди Ойдригова стена. Мощные каменные быки, попиравшие незримые острова. Высокие круглые перемычки, остатки ржавых решёток в лохмотьях рыжей травы… По верху стены тянулся боевой ход. Широкий - телега проедет. Кто лазил туда, утверждал, что ход был исправен, но лазили немногие. Боялись камышничков. Лодкой через плёс было как-то верней.
        Стена проплыла над головами, отдалилась, растаяла в паоблаке…
        Мальчишка, знавший в плавнях каждую струйку, уверенно выгреб на широкий разлив. Здесь под днищем челпанки чувствовалась глубина. Гладкие волны ласкали плавучий остров, свитый из камышовых снопов, а на острове стояла деревня. Волька, как говорили в Шегардайской губе. Круглые вежи с плетёными стенами и толстыми крышами из несчётных серых стеблей…
        Те самые вежи, куда не отваживалась войти немая Ракита.
        Здесь жили своим законом, совсем не таким, как в каменном городе, бесконечно далёком, оставшемся за покровами, за гранью миров.
        Две женщины, полоскавшие бельё с наплавных деревянных мостков, при виде челпанки оставили пральники. Лодка ткнулась в причал, отрок бросил верёвку на чурбан, ловко выскочил через борт. Мгла выбрался следом. Под ногами угадывался ходун, но ходун упругий и плотный, как хороший торфяник. Мгла даже не стал забирать из лодки костыль: что толку в притворстве?
        Ему навстречу на маленький исад уже вышел старейшина. Седовласого мужа сопровождали крепкие сыновья, да и бабы с девками неробкого вида. Все они, впрочем, почтительно держались опричь.
        Некоторое время старейшина и Мгла рассматривали друг друга. Оценивали, примеривались, не спешили. Потом камышничек склонил голову, и за вождём начало молча кланяться племя. Мгла ответил малым обычаем.
        - Дрянные руки обломили побег моего древа, - негромко начал старейшина. - Он больше не зацветёт, не даст желанных плодов, но ты перевязал рану. Будь моим гостем.
        В длинной веже, предназначенной для советов и братчин, почти всё было плетёное. Циновки на полу, тюфяки за кружевной полстью. Низкий стол, свитый из крепких корней, плотные валики для сидения… Вместо большого единого очага - несколько малых в широких глиняных чашах. От углей шло блаженное сухое тепло.
        Мужчины по старшинству входили снаружи, женщины стелили чистую скатерть. Морщины старинной ткани расправлялись неохотно, знать, узорный столешник не всякий день покидал скрыню. В скудном свете лица камышничков были по-семейному схожи, или так мстилось из-за праздничных кручинных нарядов, расшитых белым по белому? Кому здесь не придётся целовать внуков с медно-золотыми вихрами?.. И важно ли это?
        Среди царства благой памяти и надежды Мгла вдруг ощутил себя пятном скверны. От него как будто разило кровью и мертвецами. Чувство замаранности не отпускало, и несколько пятен, давно отстиранных с одежды, были тут ни при чём.
        Что ж, Справедливая порой прощала своим воинам и не такое…
        - Раздели хлеб с моими детьми, - сказал вождь болотного племени. Кощея вроде Мглы в Шегардае побрезговали бы пустить дальше крыльца, но здесь он сидел за столом свободных мужей. - Восславим Отца Небо, Мать Землю и Морского Хозяина, даровавших нам жизнь!
        Старейшине поднесли братину, круглую, деревянную, вырезанную с немалым искусством. Он пригубил и передал чашу Мгле.
        В чаше было тёмное пиво, некрепкое и душистое. Запах показался знакомым. Ну да - точно так пахло в кружале, где Малюта спустил заработок сына, приобретя ненадобного раба. Стало быть, харчевник вёл торговые дела с Диким Кутом, только всем подряд о том не болтал…
        Братина обошла круг и вернулась. Её снова наполнили.
        Трапеза чем-то напоминала правобережную. Здесь знали, как умножить богатства, даруемые водой. Рыба, донные орехи, мясо утки и гуся, нежные побеги кувшинки. Лепёшки из ситника, пахучая квашенина и - Боги благие! - зелёный горлодёр! Не знавши, от бабушкиного не отличишь…
        Впору поверить, будто камышнички восходили к древнему корню, к насельникам прежде Ойдригова захвата!
        Когда братина затеяла третий круг, старейшина тихо спросил:
        - Не в пронос твоей чести, сын… Как случилось, что воин, наделённый такой властью над жизнью и смертью, позволил вдеть себе в ухо рабскую бирку?
        Мгла прошептал в ответ:
        - Доля воинская… переменчива… кому шелом золочёный, кому костыль… Меня раненого добрые люди спасли. С рук на руки передавали. Не захотел… чтоб им ущерб стался.
        Дивно - за этим столом даже речь ему давалась легче всегдашнего.
        Старейшина кивнул.
        - Я бы позвал тебя с нами жить, но ведь не останешься. Как мне наградить великого воина, залечившего рану моего древа?
        Мгла ответил без раздумий:
        - Пусть твои дети не трогают стаю, что приходит с бедовников.
        Старейшина снова кивнул, помолчал, что-то прикидывая про себя. Кивнул взрослому внуку.
        - Могучая птица не засиживается на ветке, - сказал он гостю. - Когда надумаешь лететь дальше, тебе нужны будут крылья.
        Внук принёс что-то длинное, завёрнутое в рогожу. Подал вождю. Старейшина развернул подарок, и Мгла увидел лыжи. Отличные камысные ирты с плавно вскинутыми носами - для крепкого морозного снега. Тусклый свет продолжал шутить шутки, вспомнились лыжи кровнорождённого… касание знакомой руки… но нет. Это были просто очень хорошие беговые ирты. Вдел валенки в кожаные стремена-юксы, обратился лицом к северу - и полетел…
        - В городе их трудно спрятать, - сказал старейшина. - Они будут ждать тебя здесь. Понадобятся, придёшь и возьмёшь.
        Ступени Горбоватого переулка
        Светлая весенняя ночь выдалась небывало особенной.
        Накануне поздно вечером в шегардайскую круговеньку прибыл гонец.
        Он подоспел на измотанной, хрипящей упряжке, сам заиндевелый, с помороженными ногами. Его ждали. Дозорные встретили гонщика у обрывистого Горелого носа, где прибрежная дорога спускалась на лёд. Сняли бессильного с нарты, переняли драгоценную весть, помчали дальше.
        Радостная тревога пронеслась улицами быстрее пожара.
        Едет, едет царевич!
        Измеряет великие дикоземья, стремясь в отеческий город!
        Скоро, скоро уже проплывёт Западными воротами его знамя!
        Кто первый придумал мыть улицы - теперь поди знай, но ведь придумал же. Город лишился сна, безмерная новость требовала немедленных дел. Люди бежали к родне и соседям, подхватив зачем-то детей. Затевали домашние хлопоты, стирку, охитку, будто в канун Рождения Мира: гоже ли в завтрашнее царствование со вчерашней грязью вступать! Ну и вышел кто-то первым за ворота с метлой. Принёс ведёрко воды. Увидели соседи… мыслимо ли отстать?
        Истекал глухой предрассветный час, когда не зазорно досматривать последние сны даже рабам… ох, опричный день!
        Кощей по прозвищу Мгла таскал воду из ближнего ерика, скатывал мостовую, возил мочальным помелом, опять скатывал. Смысла в мытье не было никакого. Вся чистота пропадёт ещё до полудня, но кто спрашивает раба?
        Ко встрече царевича Шегардай готовился не один год. Возводил дворец. Ладил сойму. Гнул полозья саней. Ковал светочи для Ойдригова Опина… И при этом мыслил Великую Стрету событием неясного будущего: «вот однажды…»
        Привыкнув жить ожиданием, город всё равно как будто не верил. Даже зная, что Эрелис уже выехал их Коряжина - не верил!
        А несбыточное будущее вдруг взяло и наступило. Так бывает. И люди забыли сон, бросившись исполнять давно волочившиеся дела.
        - Слыхано, уже с палатками на холод пустились. Чтобы допрежь иных царевичу поклониться.
        - Охти, водоносов будем ждать, не дождёмся. Все уйдут ледяные городки за воротами строить!
        - Как развиднеется, жрецы выйдут дорогу благословлять!
        - С хвалами, с хоругвями! От каждого храма!
        - И мораничи выйдут? Бают, дедушка наш святой уж и глазоньки не раскрывает, всё с Владычицей в горних высях беседует…
        - Люторад поведёт. Всё равно ему скоро предстоятелем быть.
        - А которые дворы без справных хозяев? Кто перед ними улицы вычистит?
        - Миром совладаем, желанные. Старейшины уличанские безалаборщины не потерпят.
        - Непутки-то что? Попрятались веселушки или тоже встречу готовят?
        - Право слово. Поди, за царевичем свита едет - молодец к молодцу…
        Мгла домывал последний аршин мостовой, тулившийся под соседским забором, когда раскрылась калитка. Вышел насупленный, невыспавшийся Верешко. Придирчиво, как надлежит рачительному хозяину, обозрел работу кощея. Кивнул - и заторопился в сторону Кошкина мостика. Кому как, а ночевщикам в праздник самая беготня.
        Мгла смотрел ему в спину, пока он не свернул за угол.
        Сегодня кощей ночевал в этом доме в самый последний раз.
        Немного погодя сын валяльщика катил нагруженную тележку, спеша к дому Вараксы. Последнее время он натоптал дорожку туда. Озарка старалась баловать грамотника, сникшего после плотницкого погрома. Верешко сам был не прочь лишний раз навестить человека, которого про себя числил другом… вот только ночь задалась совсем безурочная, после такой ни владенья в руках, ни хожденья в ногах, да и голова куделью набита.
        И мысли всё обидные, недовольные.
        «Опять городу праздник, а я не то что въезд царевича, я и жреческие шествия навряд ли увижу. Всё мимо!»
        Небо потихоньку светлело, когда Верешко миновал двор вдовы Опалёнихи. Здесь он с некоторых пор осенял себя хранительным знаком. Опалёниху в городе не жаловали. Помнили умиральные рубашечки, помнили, как безвинную дочь в толчки выгоняла. А уж сын-обизорник!..
        И всё равно сокрушение наблюдать, как разваливается и безлюдеет прежде достаточный дом. Вона, уже не челядь перед воротами улицу пашет - чужие люди, соседи.
        - На четыре ветра вам, уличане!
        - И тебе устатку не знать, трудничек.
        В Шегардае хватало выморочных владений, ставших гнездовьями босоты. Почти всюду уже заглянули подручные Инберна: хозяйственный великий державец готовил жильё для свиты царевича. Не диво, если придут и сюда. Опалёниха ещё бродила по улицам, но домочадцы давно разбежались, оставив после себя мышей да голые стены.
        - Убереги, Владычица, - прошептал Верешко и прибавил шагу, чтобы злосчастья на ворот не подцепить. В своём доме он опустошения не допустит. Хребет переломит, а не допустит!
        В жилище Вараксы было повеселей прежнего, но ненамного. Перенеся корзину через порог, Верешко заметил у грамотника просительницу.
        Да какую!
        Ни мужа рядом, ни брата, ни батюшки!
        Крашеное платье, богатый суконник, отороченный мехом! Две косы из-под намёта на грудь, пышно вздынутую под ворот рубашечки! Верешко против воли скользнул глазами, вспотел. Ух, краса несказанная!.. По мягкому и белому, что пух лебяжий, изобильному телу пролёг тонкий шёлковый гайтан. А на гайтанчике - кольцо с бирюзой…
        Со второго взгляда сын валяльщика узнал красавицу Чагу, суложь вора Коверьки, матушку шегардайских блудяжек.
        - Совету вашему кланяюсь… - Верешко не знал, куда деть руки. - Хозяину ласковому… гостьюшке, разумной беседнице…
        - Поди пожалуй, - отозвался Варакса. Он больше обычного напоминал подбитого воробья. Седые волосы за ушами торчком, взгляд напуганный, обречённый. Грамотник словно ждал, чтобы страшные самовластные люди, уже входившие без спросу в его дверь, вошли снова. Он и важную заказчицу принимал в передней, поскольку наверх подниматься не лежала душа.
        - Привет за привет и любовь за любовь: а завистнику - горького хрену, и то не с нашего стола, - низким звучным голосом произнесла Чага. На этом забыла про ночевщика, поставившего корзину, и повернулась к Вараксе. - Прости, добрый письменник. Ты, значит, поройся в книгах своих, а мы уж честью не обнесём.
        Верешко вынимал закутанные горшочки, плошки с пирогами и старался не слушать.
        - Безвинен Коверька, - тихо повторяла Чага, похоже в сороковой раз. - Сделай милость, батюшка, напиши красным словом, чтоб царевичу не погнушались прочесть, а государь наш, услыхав, чтоб суд надумал судить, не велел бессудно казнить. А мы тебе за труды…
        - Написать напишу, только к престолу подхода у меня нет, - так же тихо отвечал Варакса. - Высоки ступени дворца, не про всякого ходока…
        Чага вроде как усмехнулась:
        - О сём не тревожься. Ты, главное, бессудство отвергни, законы старые помяни.
        Верешко опростал корзину и, кланяясь, вышел.
        Ещё со двора он услышал шум голосов. По Клешебойке на Ржавую двигались люди. Большая ватага, несколько черёдников, остальные всё крепкие молодцы с ломами, топорами, баграми. И бабы, конечно, любопытные, злые, весёлые.
        - Дожили до светлого дня!
        - Неужто, желанные!
        - А то! Много ли радости доброму Йерелу и Ольбице всечестной, сокровищу нашему, стыдобушку видеть!
        Верешко прижался к стене, пропуская ватагу. «Вона что! Да никак они кружало рушить снарядились? „Пыжа“…»
        Ещё одна забота, волочившаяся годами. И дальше бы волочилась бессрочно, ан подстегнула вчерашняя весть. Верешко уже мысленно прикидывал короткий путь к «Барану и бочке», но заметил отца.
        Малюта поспешал не один, а с такой же шаверенью. При свете дня, на улице, полной работящего опрятного люда, бросалось в глаза, до чего все дружки-мочеморды были страшными, лохматыми, испитыми.
        - Кружало наше стояло, когда Йерел пелёнки марал, - слышались крамольные голоса.
        - Куда теперь пойдём, сироты, гольянская голь, приюта горю искать…
        - Ты, Киец, «Пыжа» городил? Благоукрашал? Так не тебе и сносить!
        Малюта даже встал на пути у молодого старшины, раскинул руки, выкрикнул с надрывом:
        - Смертью убивай, не пущу-у-у!..
        Киец его убивать, понятно, не стал. Даже копьём с железком, обутым в нагалище, побрезговал замахнуться. Не сильно, больше досадливо, толкнул Малюту ладонью в грудь, убирая с дороги. Верешко увидел, как некогда могучий отец плеснул рукавами, смешно задрал ногу, словно шагая по высоким дворцовым ступеням… опрокинулся на чей-то забор. Уронил шапку, сполз наземь, остался сидеть, мотая нечёсаной головой…
        И бессильно заплакал.
        - Не трожь батюшку! - бросился Верешко. Никто не смеет теснить родителя на глазах у сына. Наземь ронять, творить унижение, чтобы ощеулы подняли на зубок!
        - Сынок, одинакушка мой, - обрадовался Малюта. - Все прочь сбегут, а чадо рожоное не отступится! Вот кто со мной выйдет дом родной защищать…
        - Ты бы, желанный, языком болтать остерёгся, - сурово посоветовал Киец. У него на шее темнел желвачок, набухавший, когда он сердился или смеялся. - Людей постыдись. Господину Шегардаю противишься? Мурью горепьяную спасаешь? А то негде будет заработок сына спускать?
        Верешко с отчаянием заслонил отца:
        - Батюшку не злословь…
        Киец только вздохнул:
        - Ты, недоросль, мирским трудникам перекус обязывался развозить?
        - Обязывался, - понурил голову Верешко.
        - Вот и ступай. Родителя твоего никто зря не тронет, а дальше не воробьиного ума дело. Ступай, сказано!
        Верешко оглянулся на покинутую тележку. Шагнул…
        - Приказа отецкого не трепещешь? - взревел Малюта. - А ну, вернись! Убью, пащенок! Моим хлебом живёшь!.. Ты мне ноги мыть… руки натруженные целовать…
        - Ага, - сказал Киец, а горожане стали смеяться.
        Уши сперва горели стыдом, потом перестали. Было не до того.
        Верешко отвёз снедное водоносам на Лапотный кипун, потом на Гремячий и снова катил порожнюю тележку через Лобок. Миновал полдень, показалось достижимым скончание дня, но что радости в том? Люди по домам, а ты бегай. Малюту с чашниками ищи. Найдёшь, домой волоки… и дома он изобьёт.
        За непослушание.
        А послушайся Верешко, бил бы за упущенный заработок.
        Если сам запамятует преступление сына, так подскажут ему…
        Самый короткий путь был Полуденной улицей, но она стояла запруженная народом. Ждали шествие из храма Владычицы.
        - Правда, что ли, сам Люторад поведёт?
        - Правда.
        - Кому, как не сыну святого, храмовый выход возглавить!
        - А новые хвалы воспоют? Или для самой Стреты поберегут?
        - Иножды узнаем, желанные. Слышите голоса? Скоро на глаза выйдут!
        Вот это кому как. Народ стоял плотно. Сколько ни вытягивайся, одни плечи да головы впереди. Верешку стало совсем обидно. И освящением соймы не полюбовался, и вот опять! И вечером отец с кулаками…
        «А мог бы дома посиживать. В ремесленной. С мылом, с кипятком. Наш забор и на Третьи Кнуты, и на Полуденную…»
        Ночевщики знают все городские заулки, все тропки вдоль ериков. Верешко развернул тележку и наладился прочь, шмыгнув узкой щелью между заборами. Здесь близок был Гнилой берег. Стены старых лабазов, ползучий бурьян в грязных коростах, шмарники, илистые речушки, по земле скользкие лавы, через воду шаткие доски, готовые рассесться под ногой… кто сказал, будто в Шегардае все мосты каменные, красивые? Полно и таких…
        Дав шествию хорошую выпередку, Верешко поставил тележку и переулком побежал на Полуденную. Проход был такой ширины, что плечи приходилось нести боком, иначе оботрёшь со стенок всю слизь. Звался же переулок Горбоватым за то, что вёл круто вверх, попирая остатки какой-то стены, рухнувшей в Беду. При выходе на Полуденную старую стену частью разобрали, оставив подобие лестницы.
        Славное место для любования святым торжеством!
        Одолев переулок, Верешко с огорчением убедился, что не он один был такой умный. На обломанные ступени уже втиснулась ватага юнцов. Впрочем, всё это были знакомцы, соседские ребята с Третьих Кнутов. Дети санника Вязилы, шерстобита Мирана, красильщика Гири, ещё иных уличан. Повезло! Чужие бы выгнали и холку намяли. Свои охотно подвинулись, дали местечко: они-то собирались любоваться уже по второму разу. Верешко сел и с наслаждением выдохнул. Дальше пусть что угодно, а кусочек праздника он себе ухватил.
        По двое пробежали храмовые служки, разгоняя зевак:
        - Поди, поди прочь!
        «Урвал, как украл… да пускай!»
        В дальнем пути не страшно заблудиться,
        В тёмной ночи, где меркнет всякий свет,
        Тропку укажет нам закон Царицы,
        Звёздным письмом начертанный завет…
        Согласное пение слышалось уже за углом, когда везение кончилось.
        - А ну, брысь, мальга!
        Подростки трепыхнулись стайкой вспугнутых пичуг. Верешко, как и все, смотрел в сторону, откуда вот-вот должны были появиться жрецы, а надо было - в другую. К ступеням переулка гурьбой подвалили детинушки в хороших кафтанах, расшитых жёлтым по бурому. Нарагоничи!
        В другое время ребятня сорвалась бы с насиженного места без звука, частью из вежества, частью из страха, но сейчас уступать было слишком досадно. Ведь вот уже он, ход жреческий, уже показался!
        - Нешто повторить? - удивился ватажок боярских людей.
        Не тратя ни мгновения даром, поймал за рукав ближайшего паренька, сдёрнул с насеста. Тут уже подростки брызнули врассыпную. Верешко вскочил вместе со всеми, но оступился, промешкал унести ноги. Ворот рванула могучая пятерня. Мелькнула ухмылка на широком медном лице, светлые брови, голубые глаза с маленькими зрачками… и Верешко полетел кувырком, не зная верха и низа. Уличная мостовая встретила тяжёлым жёстким ударом. Верешко потерял шапку, зашиб голову и плечо, вскинулся на четвереньки, близко увидел метущую бахрому жреческой ризы и, как был на карачках, метнулся абы куда. Вкатился под ноги людям, жавшимся у стены…
        Позоряне подались от него прочь, толкая друг дружку.
        Верешко начал подниматься. Кругом волнами разбегалась странная тишина, смолкло пение, оборвались голоса, даже шествие замялось на месте. Верешко различил ступени Горбоватого переулка и заново ухнул в пустоту, потому что ступени были на одной стороне улицы, а сам он стоял на другой.
        «Неправда. Не может быть. Не со мной…»
        Жрецы, шагавшие торжественным ходом, стояли скучившись, не смея пересечь едва видимый след, оставленный падением мальчишки. Держали на полотенцах резной образ Владычицы, чьё точное подобие глядело с Последних ворот. Лица, одежды, хоругви в глазах перепуганного Верешка смазывались, сливались. Ярок и резок стоял лишь Люторад - впереди, отдельно от всех.
        На его лице, всегда полном грозного благочестия, мгновенное потрясение и растерянность сменились гневом… вспышкой наития… догадкой… и наконец - озарением.
        - Славься, Владычица! - на всю Полуденную раскатился зычный голос, привычный к храмовым сводам. - Твоей правде верим неколебимо! - Сын святого раскинул руки, обращаясь к народу справа и слева. - Некрепкие, суеверные люди, оставьте пустую боязнь! Или мните, будто Правосудной, вышедшей осенить снег под полозьями царских саней, попереченье смертного способно перебить путь? Удачу отнять?
        Верешко слушал, по-прежнему отказываясь вместить мысль, что это взаправду, это о нём. «Нет… нет…»
        - Владычица Правосудная не смущается, не колеблется, но знамения посылает верным своим! - продолжал Люторад. - Узрите святотатца хуже убийцы, кем город очистится! Долго мы гадали, но вот уже явлена воля вышняя!
        Верешко дёрнулся с места. Всё равно куда, лишь бы…
        Взгляд жреца, полный сурового торжества, отнял волю.
        Встали кругом храмовые служки, крепко взяли за плечи, за локти…
        - Не задержится святой ход Матери нашей! - вдохновенно прогремел Люторад. Сорвал с плеча плащ старинной парчи, широко метнул на мостовую, прикрывая хулительный след. И первым шагнул дальше, возобновляя хвалу, прямой, гордый и правый.
        Там, где личины заменяют лица,
        Где незнакома гордыня со стыдом,
        Не заплутает верящий Царице,
        Ждёт его радостный материнский Дом…
        Верные устремились за сыном святого, топча разостланную парчу, всячески избегая осквернённых камней. Минуется шествие, уйдёт за угол Царской, и тогда плащ подберут. Вернут ли моранскому храму, показывать в память нынешней притчи? Порвут ли сотнями жадных рук, растеребят, выхватывая по ниточке? Ввадятся продавать из-под полы сперва подлинные клочки, потом просто схожие?
        «Ах да рукой мах!»
        Нищему собраться - только подпоясаться. А как собираться рабу?
        У нищего, кроме пояса, есть сума. Кое-кому даёт ума, говорят. У раба нет сумы, ему даже пояса, какого следует, не отпущено, так, верёвка мочальная.
        Мгла бродил по ремесленной, перекладывал глиняные забавки, чтобы проще было собрать, неся на продажу. Проверял сохнущие заготовки… дудочки, свиристелки, брунчалки…
        В полутьме плавала усмешка учителя.
        «Сын, ты засиделся. Давно я тебе орудья не поручал…»
        Мгла вздрогнул, выдохнул, накинул неизменную гуню. Всунул руки в пёстрые варежки. Притопнул опорками и навсегда пошёл за порог.
        Всё когда-то кончается.
        Вот и отлежался он в Шегардае. В точности как замышлял.
        Спасся у Верешка. Погостил. Надо честь знать.
        Пока не сделалось поздно.
        Сейчас тайных воинов в городе - Инберн с окольными, да нечастые письмоносцы из Пятери, да четверо сокровенных сидельцев, не их же бояться, эти кощея с двух шагов не видят, а увидев, с трёх шагов забывают. Ещё случайные захожни вроде Пороши с Шагалой, но тут уже выручай кощея, смекалка.
        А водворится царевич… столько понабежит… и таких…
        Мгла прошёл по двору, сотню раз выметенному, двести раз выпаханному.
        Отворил калитку, вспомнил, как стоял перед ней слабый, только что купленный, в саднящих рубцах…
        И разминулся с давней собственной тенью, прошёл скрозь, разведался насовсем.
        Калитка за спиной мягко стукнула, влекомая противовесом. Этот противовес он придумал, сделал, наладил. Упала щеколда. Ключ, всегда носимый на шее, Мгла оставил внутри.
        Всё.
        Прощай навек, Верешко. Удачи тебе.
        Всё, никаких больше мыслей об оставленном доме.
        Только дорога.
        Знакомыми улицами в Дикий Кут. «Лыжи заберу…» По телу разбежалась дрожь предвкушения. К лыжам камышнички обещали кожух, меховые штаны, укладку свежей мурцовки…
        И - ходом в Чёрную Пятерь. К долгам, что платежами красны.
        Сколько след ни петляй, а конец сыщется. Каким ему быть? А есть разница?
        «Никогда не бывало, чтоб совсем ничего не было. Будет то, что будет, даже если будет наоборот…»
        На улице от утренней чистоты даже памяти не осталось.
        - Всё заново намывать, - сокрушалась жена санника.
        - Ты чего хотела, желанная? - отвечали весёлые соседушки. - До Великой Стреты народец по воздуху летать будет, как чайки над Воркуном?
        - И сверху гадить, как те вьюхи горластые.
        Мгла поклонился хозяйкам. Бабоньки едва заметили его, подавно не ответили. Он застучал костылём дальше.
        Старинными камнями, на которых помнил все щербинки, он дошёл почти до угла, когда навстречу пробежали соседские ребята. Какие-то встрёпанные, напуганные, оживлённые.
        - Тётя Вязилиха!
        - Мама! Там Верешка в блошницу повели!
        - Ай, горенько! - разахались бабы. - Как так? Да за что бы?
        - За тяжкую вину!
        - На великую казнь!
        - Чтоб кровью омыл!
        Мгла замер с поджатой ногой, взялся поправлять ветхий опорок. Отворилась калитка. В рабочем кожаном запоне, усеянном стружками, вышел санник, за ним другие соседи.
        - Полно врать!
        - Землю есть буду, дядя Вязила! Вовсе не вру!
        Дети гомонили все разом, сбивчиво оглашая преступление Верешка и его великую честь.
        - Борво схватил, да ка-ак ринет!
        - Кто?
        - Нарагонич! Здоровый - страсть…
        - А он без ума на ту сторону…
        - А Люторад…
        - Он путь перешёл!
        - Владычица знамение явила…
        - Верешко на небо пойдёт!
        - Люторад гордиться сказал!
        Мгла молча слушал. Потом захромал дальше..
        У дрянного кружала царило сущее разгромление. Такое случается, когда город берут на щит и грабят враги, сломавшие стену. Или когда сами местничи с шальной и радостной злостью искореняют перезревший нарыв, изводят язву, уродующую город.
        Столбом вилась пыль, задорные ватажники орали нагальные песни, с уханьем налегали на ваги. Ломать не строить! Уже порушили кровлю, сбросили наземь негибкие от старости берестяные листы и осиные гнёзда, покинутые ещё прежде Беды. Хозяин, сухой старик, заполошно метался возле кружалища. Повелевал вереницей работников и охочих прохожих, таскавших наружу посуду, скамьи, корчаги, бочонки.
        Мгла быстро огляделся.
        Помогатым за труды было обещано пиво. Его черпали вёдрами из котлов, стоявших в подвале и слишком тяжёлых, чтобы вытаскивать полными. Пиво было дрянное и дурнопьяное, на болотном чёрном болиголове, а может, и с беленой. Такое не дарует веселья, а на песню если и тянет, то разве на злую, горькую и похабную.
        Иные добровольные труднички уже взяли плату вперёд. Завладев вожделенной бадьёй, сидели кружком прямо на земле, оплакивая «дом родной». Хозяин кружала на них косился, но и только. Управиться за всем сразу у него рук не хватало. Не мешают, не растаскивают добро, ну и ладно.
        Кощей робко приблизился, кланяясь на каждом шагу:
        - Добрый… хозяин…
        - Ты ещё кто?.. - оглянулся Малюта. Багровое лицо, мокрая борода, взгляд, неспособный к сосредоточению.
        Кощей свалился на колени, показывая ремешок:
        - Раб твой… добрый… хо…
        - А-а, - вспомнил бывший валяльщик и обратился к чашникам: - Я тебя зачем купил? Ты ремесленную опрятал? Мне к Мир-рану…
        - Добрый… хозяин… - Безголосому едва давалась слышная речь. - Сын твой… в беде…
        - Что ещё? Тележку разбили? Так неча было со всякими…
        - Его… его…
        - Уйди, латонёшка, недос-суг! Видишь, с ув-важаемыми людьми о делах… рас… рас-суж-даю!
        Кощей упрямо лез под руки, бражники хохотали, Малюта отмахивался. Даже коснулся дерзкого раба, слегка задел рукавом. И… внезапно умолк, закрыл рот, передумал, попробовал встать. Невольник об руку повёл хозяина прочь, приседая, потешно тыча в воздухе костылём.
        - Пошёл доносить, каково рубели с киянками приготовил, - посмеялись вслед мочеморды.
        Малюта тем временем пребывал в изумлении. Его разум тлел и чадил, утопая в пьяных одонках, но тело бодро топало вслед за пальцем, угодившим сквозь рукав в железные клещи.
        От соседнего брошенного дома остался лишь каменный подклет, всё дерево давно сгорело в печах. Утянув Малюту на ту сторону, раб выпустил его и прошипел:
        - Иди сына спасай!
        - К-кого?..
        - Сына, Малюта!
        Малюта вдруг выпятил грудь, величественно отмахнулся:
        - Н-не пойду!..
        - Его… на смерть… одной пышности… ради…
        - А поделом! - громко захохотал валяльщик и тут же всколыхнулся рыданием: - Отца… слово презрел! Прик-каза ослушался! М-моим хлебом… Набрался в людях!.. Да я сам его!..
        Из-за угла выглянули двое чашников, привлечённые криком.
        - Идём, Малюта!
        - А тебя, р-раба негодного… Как смеешь… х-хозяина?.. Запорю!
        И он попытался перейти от слов к делу. Полез колотить наглого кощея, но не донёс кулаков. Сделал шаг и другой, забыл, свалился и захрапел.
        Мгла ничего не сказал хозяйским товарищам. Повернулся, молча заспешил прочь.
        Вход в дом воротами, потом дверью, да непременно по хозяйскому приглашению, - это путь для честных людей. Кощей, как многие в городе, знал норов Вараксиного привратника. Полдня прочь, пока убедишь старика допустить хотя бы к порогу. А там вечер и ночь, когда не имеют силы купля и сговор, когда ничтожны дела.
        До утра. В блошнице. Верешко.
        Мгла проник в дом с тыльной стороны, где когда-то был огород и спуск к ворге. Серой тенью, прядью тумана скользнул к задней двери. Для Вараксы чужой человек возник в его передней прямо из воздуха. Никого не было, вдруг поднял голову от свитка - стоит!
        Да не поверенный городских старцев, присланный отобрать его книги ради сусальной учёности во дворце. Гораздо страшней. Одёжа - заплаты, пригнулся, как для прыжка, вместо речи что-то шипит… и такие глаза, что ножа к горлу не надо!
        Посовестный? Но если Чага… ведь она… а иначе…
        Перед Вараксой скопом восстали кары и бедствия прошлого.
        Он знал.
        Он предвидел.
        Но вот так… врасплох…
        - Я ничего не сделал, - пролепетал грамотник, вскидывая ладони. - Я… лишь челобитную…
        - К тебе… отрок ходил, - так же тихо, шелестяще выдохнул человек. - Верешко. Сын Малюты. Валяльщика…
        Несчастный Варакса икал и задыхался. Не слышал. Потом взгляд стал осмысленным, он кивнул.
        - Ты ему… здравствовал, - продолжал оборванец. - Он нынче… в съезжей…
        Варакса наконец понял, что его не собирались лишать книжного сокровища, не думали тащить на погибель. Начальный страх отступил, он даже узнал незваного гостя. Только прежде это был раб, боязливый и жалкий калека. Нелепый, временами забавный. Теперь…
        - Да. - Голос тонко пискнул. Варакса кашлянул. - Отрок добрый… В съезжую? Как?..
        Мгла вкратце передал услышанное на городских стогнах.
        - Помоги…
        Варакса заново содрогнулся:
        - Да что я могу? Я лишь излагал… письма…
        - Ты… Правду знаешь. Тебя… выслушают.
        - Нет! Нет! - Грамотник вновь загородился ладонями, его зримо трясло. - Не пойду! - И взвизгнул: - Там палачи… решётки…
        Страх вернулся десятикратно. Лишил воздуха, свёл судорогой желудок.
        - Стерпишь ли… как доброго отрока… пустой пышности для…
        Варакса отвернулся, трудно дыша. «Я столько лет не поднимал головы…»
        Мгла смотрел ему в спину двумя острыми шильями.
        - Я не родич, не свойственник, не сосед, - ёжась, как на морозе, чужими губами выговорил Варакса. - Моё слово по ветру улетит.
        - Шабры… вечем встанут… а ты - уста…
        - Нет!
        - Сильно… сведу.
        Варакса покосился, встретил безжалостный взгляд, понял: сделает по сказанному… и сломался. Судьба придёт - под лавкой найдёт! Чему быть, не минуешь! Душа не вынесла напряжения, решимость противиться сменилась отчаянным - ах да рукой мах!
        - Погоди, - заторопился он. - Мне собраться…
        Мгла усмехнулся чему-то.
        Варакса открыл сундук, где хранилась выходная одежда и шапка с перьями цапли. Снял с полки одну книгу, вторую, третью, выбирая потолще и понарядней. Взял несколько берёст, длинных, с тонкими завитыми махрами. Два бронзовых блестящих писала…
        - На что?
        - Ради важности, - сказал Варакса.
        Вече у блошницы
        В славном Шегардае ни один выморочный двор, хоть на что-то пригодный, не пропадал втуне. Один такой двор давно отвели под городскую расправу, по-здешнему съезжую. Прежний хозяин торговал рыбой; просторные, надёжно выстроенные погреба сразу отвели под узилище. А стоял двор не очень далеко от храма Владычицы Мораны, что тоже было правильно и хорошо. Кто присмотрит за людским судом, если не Справедливая Мать?
        Шабры Верешка, как и надеялся Мгла, уже стояли перед воротами. Шумели. Осаждали черёдников, нёсших с копьями стражу.
        - Не срамно ли, Жёлудь? Мало тебе нашего слова?
        - Нашли святотатца!
        - Ты, Рощинка, у Малюты в работниках жил!
        - Сынишку хозяйского - помнишь? - на колене качал!
        - Его ли смертью от зла город очистится?
        Все были здесь. Санник Вязила, уличный староста, чьи сани поехали ждать у Горелого носа. Красильщик Гиря, рослый здоровяк, краса черёдного войска. И Миран-шерстобит, чей отборный товар шёл на самые знаменитые сукна и войлочные ковры. Люди сильные, уважаемые. Их голоса громко звучали на кончанском вече и на городском. Просто так восвояси не погонишь.
        Черёдники старались не смотреть им в глаза. Жёлудь отворачивался, угрюмо бубнил:
        - Пополам разорваться велите, желанные?
        - Служки полномочные привели, - вторил Рощинка. - Оскорбителя Моранушки сказали замкнуть.
        - Не нашего ума дело вязать и решить. Мы замок, а не ключ.
        С мужьями прибежали бабоньки, неробкие шегардайские жёнки, куда ж без них. Баб слушать не всяк любит, бабам вдвое кричать надо, чтобы кто внял. Они и кричали.
        - Злодеи кромешные вольно гуляют, а они сироту!
        - Посрамление Матушке сотворяют!
        - Твердилу зовите, он вступится!
        Почтенный кузнец старшинствовал над Ватрой. Здесь, на Лобке, предводителем много лет был Радибор, но его забрала наглая смерть, и лучшие кутяне по сей день ревновали, кому ходить в большаках.
        - Вот куда безначалие завело!
        - Некому за отрока поручиться, вину с шеи снять!
        - А и было б кому, толку-то?
        - Весь грех Верешка, что под руку попался!
        - Нарагонич ринул его, да там поди дотянись.
        - Люторад сказал - улице нашей честь…
        Среди общего безугомонья недоставало лишь одного голоса. Валяльщик Малюта был занят более важным - оплакивал гибель крова и стен, где сиживал днями.
        - Чай, не мошну срезали - Владычицу оскорбили.
        - Мирского ручательства не достанет…
        - И суд наш без власти?
        - Такову притчу святым людям только и разбирать.
        - Глянь, глянь, желанные! Варакса идёт!
        Варакса вышагивал в бархатной шапке и праздничном зелёном охабне с прорезными рукавами, красиво увязанными за спиной. Нёс премудрые книги и долгие берёсты для немедленного письма. Его тотчас обступили:
        - Грамотничек, батюшка родной, замолви словечко!
        - Уж мы не обидим…
        - Тут вот что случилось!
        - Богохуление объявляют!
        - Заточили! Уличанам на поруку не выдают!
        Черёдники переглядывались, было им неуютно. Варакса шегардайскую Правду затвердил назубок. А уж челобитную, складную, как известно, не складом, а указом, сложит так, что и указ не задержится.
        Ещё с грамотником притащился хромой кощей Мгла, но кому, кроме хозяина, брать его в рассуждение? Мазнули взглядом, забыли. То ли есть он там, то ли серая тень дрожит у стены.
        - Знаю, всё знаю, желанные, - проговорил Варакса. Вид у него был самый горестный и пристрашный, словно это ему грозили колодки, но горожане, привыкшие к облику Вараксы, не удивлялись. - Что же вы на оберег наш, кончанских черёдных обходчиков, так люто насели?
        Он говорил очень тихо, и раздражённые уличане помалу прекратили шуметь, решившись послушать умного человека.
        - Они Верешка нашего!
        - Поругателем ставят!
        - На поруку не отдают!
        - Вы, уличане, не на тех доправляете. Сами говорите, не тюк с товаром подрезали - Владычице урон сотворили.
        - Как же быть, батюшка?
        Варакса кивнул:
        - Когда надлежит до благочестия, суд отдаётся предстоятелю верных. То есть…
        - Не о благочестии речь! - возвысила голос дородная Вязилиха, привыкшая наравне с мужем править дела. - О том, что хуление сбылось, а вины нет!
        Варакса деловито спросил:
        - Послали за Люторадом? Или сами пойдём? Тут недалеко…
        Соседи начали переглядываться. Сын Краснопева был завтрашним вождём шегардайских мораничей, это все понимали.
        - Как нужа у людей, так он прочь, - предерзко запустила одна из баб. - Одно дело знает: смех-веселие изгонять!
        На говорунью зашикали:
        - Тихо, дура!
        - Доболтаешься до кобылы!
        - К Лютораду на его же приговор плакать?
        - Весь сказ будет - к новому царствию городу очищение, людям честь и торжество.
        - Над Люторадом, - пробурчал Гиря, - пока ещё святой дедушка есть…
        - Есть-то есть, да уж одной ногой при Владычице.
        - И вторая ноженька сей миг с тверди прочь.
        - Йерела с Ольбицей дожидается, на земное моченьки нет…
        - Станут его ради нашей малости полошить?
        - Ещё Другоня-жрец есть.
        - Охти! Он дедушке первый внук, да сам недоросль.
        Пока шабры судили, рядили и заминались, раздался стук посоха. Все споры тотчас затихли. Окружённый служками, подошёл Люторад:
        - Славься, Владычица!
        - Славься, - вразнобой отозвались ему.
        - О чём нестроение, верные?
        Зря спросил, и так было понятно. Ремесленная улица Третьих Кнутов, не слушая пересудов о святотатстве, явилась за своим сыном. Люторад выпрямился, спрятал руки в рукава облачения. Посох мешал, словно напоминая: всех прав на него отпрыск Краснопева ещё не сподобился.
        - О правде, - заново ступая в холодную воду, выговорил Варакса.
        - Нет препоны в обретении правды чтущему слово Владычицы. Кто сотворил кривду?
        Варакса начал мягко и вежливо:
        - Стали мы известны, что в блошницу заключён отрок, перебивший путь священному шествию. При Ойдриге за такое шеи рубили и тем смывали невстречу. Однако предки были мудры. Отрока, рекомого Верешком, сыном Малюты, они не почли бы за святотатца.
        - Добрый Варакса… - Люторад растянул в улыбке тонкие губы. - Ты премного взыскан умением ткать словесный узор, творя силки для неопытных судей. Я служу высшей власти и привержен глаголу простому и честному, как молитва. Ты хочешь уверить меня, будто славные предки не ведали, где одна сторона улицы, где другая?
        - Для предков святотатцем был тот, кто осквернялся злочестием, своевольно или по неразумию. Виновный в отвращении благодати Богов платил кровью. Я уверен, жрецы Ойдриговых времён не признали бы поругателем неудачного отрока, которого сторонний человек метнул через улицу, как мешок.
        Люторад сверху вниз смотрел на низенького Вараксу.
        - Мы, жрецы, взираем на дела этого мира, силясь уловить приметы вышнего замысла и направить людей на согласие с божественной волей… явленной даже в полёте птиц и звериной побежке, тем паче в деяниях простецов. Аррантский выходец по имени Борво, ища себе места, согнал наземь мальчишку, толкнув сильней надлежащего, и откуда нам знать, что вело его руку? Отрок же, упав, не отпрянул, но поспешил в перебой ходу славящих, и что понудило его?
        Варакса молчал. Притихли и уличане.
        - Мы долго ожидали злодея, чья кривость вопияла бы откровенно, и не дождались, - продолжал Люторад. - Вора Коверьку винят в смерти вашего старшины, но лицом его вина не доказана, и что даёт ему крепость на пытке? Сегодня тебе явлено знамение, Господин Шегардай, а ты и видеть не хочешь. Мне самому понадобилось мгновение, чтобы осмыслить увиденное, поэтому я прощаю вам, люди, грех маловерия. Ступайте же с чистым сердцем домой, помышляя о гордой участи родича и соседа. Грядёт новое царство, положим ему достойное основание, чтобы внукам рассказывать!
        Он ронял слова спокойно и веско. Когда говорит жрец, рассыпаются прахом доводы, а незыблемые рассуждения оборачиваются вздором. Маленькое вече совсем приуныло, кто-то махнул рукой, мол, чему быть, то и будет, не первый век стоит Шегардай, видал ещё не такое. Кто-то оглянулся в сторону дома.
        Варакса посмотрел на свои книги, на то, как играл ветер длинными хвостиками берёст. Пока шли сюда, Мгла ему напомнил кое о чём. На случай, если другого ничего не останется.
        - Святой брат, - начал Варакса, остро осознавая в своей руке весы с чашками, где качались сразу две жизни, - ты, конечно, помнишь закон обмена родича?
        - Кто же не помнит, - чуть заметно удивился Люторад, а шабры вдруг насторожились. Их здесь только что назвали роднёй, к добру ли?
        Голос Вараксы прозвучал глухо:
        - Закон сей чтится с древности, когда андархи были диким племенем, неведомым правде. Если сын рода взят в непотребстве и подлежит казни, судья зовёт старшего в повинном роду, дабы тот мог предать на расправу иного домочадца, чья потеря доставит семьянам меньший ущерб.
        Люторад зорко оглядел сборище. Люди явно смутились, жалея, что вышли затевать споры не по уму. Однако жрец лишь сказал:
        - Не вижу Малюты.
        - Малюты здесь нет, - подтвердил Варакса. - Однако есть тот, кто по долгу челядина заменит хозяйского сына.
        Он сделал шаг в сторону. У стены, покорно опустив голову, стоял на коленях кощей по прозвищу Мгла.
        Люторад счёл разумным сделать уступку.
        - Славься, Владычица! - произнёс он благоговейно дрогнувшим голосом. - Справедливая Мать, ты не только испытываешь нашу твёрдость, но и требуешь милосердия! Мы, слепцы, ошибались и спорили, угадывая твою волю! Пусть верные соседи скорей отведут домой сына валяльщика, ибо предназначенное свершилось!
        В блошнице, вопреки названию, было не слишком грязно и почти не воняло. Большая камора вмещала беспокойных пьянюг, мелких воришек и драчунов. Этим в торговый день всыплют горячих и с тем выставят взашей. За другой дверью плаксиво гундели и ссорились сплетницы, посмевшие суесловить новое царство. Ещё где-то ждал своей участи вор Коверька, никак не сознававшийся в убийстве купца. Жёлудь указал на приоткрытую дверь:
        - Поди пожалуй, кощеюшко.
        Мгла вошёл. Прочный крестовый свод, глухие стены, охапка вялого камыша… Дверь за спиной почему-то мешкала закрываться. Он оглянулся. Двое черёдников мялись по ту сторону каменного порога.
        - Ты, что ли, при Кийце хлопотал, когда его ранили? - спросил Рощинка. Голос был какой-то севший, сипел. Рощинка откашлялся, не помогло.
        Мгла стал опускаться на колено, как надлежало рабу:
        - Да… добрый гос…
        Они не дослушали, переглянулись, тихо прикрыли дверь. Шаркнул засов.
        Вот и всё.
        Совсем всё.
        Совсем…
        Мгла обошёл камору, приглядываясь к царапинам на стенах. Их было не особенно много. Разные люди в разное время принимались считать дни, но скоро бросали. И никто не покинул ни стихов, ни рисунка. Мгла сел на травяной ворох, обхватил колени, вздохнул, закрыл глаза.
        Чуть усмехнулся, припомнив, как собирался в побег.
        Вот так-то…
        Вот так…
        Постепенно улеглась дрожь.
        Душа расправила большие мягкие крылья, воспарила над съезжей, над храмом Владычицы, которую он очень скоро возвеселит последним служением…
        Качнулись внизу крыши и стогна, знакомый угол Полуденной… берег Воркуна с Кабриной воргой… маячное пламя… глухая зелень Дикого Кута…
        Сверху надвинулся туман, окутал серым коконом, ушёл за крыло.
        Тучи стояли высоко. Так высоко, что великий зеленец Шегардая лёг малым пятнышком на ледяную гладь морца. По бескрайним бедовникам к городу ползли поезда - с востока и с юга. Далеко-далеко, из марева небоската, грозила наклонным перстом Чёрная Пятерь.
        Птица-душа взмыла ещё выше, легла на крыло…
        Кручинно-белым, скупо вышитым ковром простёрлось Левобережье. Вот Житая Росточь. Две ёлки, то ли восставшие из одного корня, то ли крепко сросшиеся в земле. Долгая, как на свадебный стол, скатерть Светыни с дымными прорехами непокорных стремнин…
        Величественные утёсы правого берега, зубчатый венец леса.
        И маленький тёплый клубок над озерцом меж холмов - Твёржа…
        …Снова шаркнул в проушинах железный засов. Мгла вскинул голову, открывая глаза.
        - Держи, кощеюшко, - сказал Жёлудь. Он успел снять синий кафтан и колпак с приметным околышем, стоял в обычной одежде, держал в руках небольшую корзинку. - Дружки твои принесли… кувыки перехожие.
        По каморе плыл снедный дух. Мгла приподнял рогожку. Кусок пирога, жареная рыба, бурачок пива.
        И ещё - глиняная дудочка.
        Совсем простая, чтобы в четыре пальца играть.
        Оставив соседей, уводивших домой трясущегося, нетвёрдого от слёз Верешка, мирской грамотник Варакса направился было к себе, но столкнулся с кувыками. Хромой, слепой, горбатый и коротышка - все в хороших кафтанах, в полосатых штанах - чуть не бегом торопились в сторону съезжей.
        - Быть было худу, да встреча подкрасила! - сразу начал Хшхерше, запыхавшийся не от ходьбы, от волнения. - Люди смутное болтают… Поведай нашему неразумию, что стряслось?
        Варакса немало мог рассказать, но такие беседы среди улицы не беседуются. Кувыки потащили грамотника в кружало, даром что «Ружный двор» совсем недавно был для них недосягаемо дорог. Теперь они прозывались уважаемые игрецы, радевшие в гудебной ватаге Галухи. Сегодня вот удостоились сопровождать ход облакопрогонников, отводивших с пути царевича метель и злую тащиху, и не оплошали. Таким всюду рады!
        В кружале, за сладкой варенухой, Варакса начал говорить. Он давно отвык от хмельного, поэтому, кончив свою повесть, ткнулся в стол головой. Могучий Некша взвалил грамотника на плечо, чтобы отнести на Отоки. Клыпа повёл слепца, Бугорок понёс книги, а проворный Хшхерше побежал в съезжую с гостинцем для Мглы. Всех четверых снедало странное чувство: это не явь.
        В Шегардае ещё кое-кому было тяжко отличать явь от морока. Вредоумная Опалёниха брела в потёмках вдоль ерика, собирая подолом цепкий волчец. Было зябко, но она разучилась замечать холод. Вон там, за поворотом протоки, за углом лабаза, таится злодей, посмевший обидеть сыночка. Настигнув супостата, она обернётся противосолонь, вкоренит безотменное слово. И рассыплется обидчик, и пройдут его стрелы, и черви выпьют глаза. И надёжа-сынок поспешит к ней через мост.
        Надо только за угол завернуть…
        Опалёниха споткнулась, не устояла и грузно съехала в воду. Откос был крутой, глинистый, по ерику стелился туман. Торговка умиральными рубашечками полезла на берег. Она сопела и дралась, царапая пятернями скользкую землю. Трижды ей почти удавалось выбраться, но всякий раз из воды протягивалось множество детских ручек и стаскивало вытравщицу обратно. Туман густел, плеск в ерике постепенно затихал. Потом вода успокоилась.
        Приняв копья, черёдники предутренней стражи, охранявшие съезжую, различили внутри негромкое пение дудочки. Парни удивлённо переглянулись. Что ещё за песни в блошнице, поди, мерещится? Один остался стеречь, второй взял свечной фонарь и пошёл проведать важного узника.
        Внутри маленькой каморы было совсем темно, лишь сквозь дверное оконце просачивалось немного света. Лохматый раб в заплатанной гуньке топтался взад и вперёд, будто ломая весёлого. Пробовал попевки, украшал трелями голосницы. Глиняная дудка гудела и ворковала. Щебетала и свиристела по-птичьи. Шептала ветром в куговнике, вздыхала волной, тающей на берегу.
        Так радуются только свободе.
        Черёдник вернулся к товарищу и на его вопросительный взгляд передёрнул плечами:
        - Приплясывает…
        «Костьми лягу!»
        - Хватит уже тропить, дядя Кербога, - сказал Светел. - Дедушка Гудим ждёт, новую скоморошину думать пора…
        Сам он смотрел прочь, и ему не нравилось то, что он видел. Новожиличи как раз передавали черёд. Скучились вместе и, судя по глухим смешкам, подбивали друг дружку на некие подвиги.
        - А мне на ходу веселей думается, - неохотно откуда-то вынырнув, медлительно ответил Кербога. - Когда молодая царица вошла во дворец… наконец… певец… молодец…
        Светел мигом забыл про бесчинников, шептавшихся в десятке шагов.
        - Царица? Ты про которую?
        «Мама Аэксинэй… совсем юная была… как Ишутка…»
        Вообразил Лауку, представляющую на подвыси его мать, и мучительно сморщился. Благо харя прикрывала лицо.
        Кербога терпеливо пояснил:
        - Когда Эрелис укрепится на шегардайском столе и проявит себя хвальным деянием… скажем, не побоится объезда земель… его женят. Потому что холостых царевичей мы видали, а из царей один Хадуг Жестокий прожил безжённо. Свадьбу Эрелиса вся Андархайна будет гулять. Позоряне захотят представлений, славящих брачение праведных. Скоморох, намеренный обогатиться, загодя приготовит людям доброе зрелище, да не одно.
        - Ты жившую царицу в пример взял? - не унимался Светел. - Или, может, невесту царскую знаешь?
        Он избегал тревожить Кербогу, занятого обретением слов, поскольку сам знал, что это такое, но мысль о родителях сделала его настырным.
        Кербога долготерпеливо вздохнул:
        - Имя знатнейшей девы, что воссядет подле Эрелиса, ещё не объявлено людям. Однако теней былых цариц я не тревожу. - Светел разом испытал разочарование и облегчение, а Кербога продолжил объяснять: - Я повествую просто о юной жене, отданной седому воителю. Между тем дворец полон витязей - один другого пригожей… Вдруг да заглядится юная государыня на молодого красавца вроде тебя!
        И даже окинул Светела взглядом, словно на подвысь его возводя.
        Светел опять подумал о матери и мрачно зарычал из-под хари:
        - Ты вот что… Если она у тебя того… загляделась… я такого являть не выйду! Другого кого хочешь ищи! У вождя бабу сманивать! Это не витязь, а… - И Светел чесанул дружинным загибом, со вкусом лишив соблазнителя мужской и воинской чести: - …шелупина клоповья!
        - Густо глаголешь, дикомыт, - отозвались новожиличи.
        Светел промолчал, только снова стал тропить за двоих, и Кербогу укололо стыдом.
        - Ты, ребятище… Как о праведных речь, тебя будто за болячку хватают.
        Светел в это время корил себя, понимая, как бессовестно мало знает про Андархайну и правящий род. Его с самой Сегды подмывало пристать к Кербоге с расспросами, но как изловчиться и не выдать себя? И так диво дивное, что учёный жрец до сих пор правды не разглядел!
        Он отмолвил чистую правду, хотя не всю:
        - Мой воевода идёт Эрелису послужить, а на Коновом Вене у нас что ни байка, то про Ойдригов срам. Вот и жду-боюсь Шегардая: что там за чудо такое царских кровей, доведётся ли глазком узреть?
        Кербога хмыкнул с внезапным лукавством. Подступил вплотную и сказал тихо, чтобы не слышали новожиличи:
        - Зачем города ждать? Ближе посмотреть можно…
        Медовые светящиеся глаза в заиндевелых прорезях вспыхнули, как когда-то, мальчишеским недоумением, любопытством, опаской.
        - Это как?..
        Только голос уже не пищал - рокотал в широкой груди.
        - А ты замечал, - сказал Кербога, - как вон те паробки своего хозяина величают? Нет-нет да оговорятся - кровнорождённый…
        - Ого, - только и вымолвил Светел. - Так Новожил этот…
        - Думаю, прозвище взял ради дороги. В Андархайне мы знаем Злата, небрачного сына восьмого царевича Коршака.
        У Светела рванулись в пляс ноги. Бежать, забывая дарить снегу следы! Скорей обнять Злата, расцеловать в каждую щёку! «Брат! Родич!.. Семьянин…»
        Ждать столько лет! Чаять и гадать об Эрелисе! А оно - вона тебе. Здесь! Рядом! Прямо сейчас!..
        Клеймо на груди жгло белым пламенем сквозь тельницу, рубашку, безрукавку, толстый кожух. Светел еле сдержался, чтобы не накрыть его рукавицей.
        - Запыхался, дикомыт? - окликнул приметливый новожилич. И, обернувшись к своим, добавил что-то очень смешное. Те грянули.
        - А поди проверь, - нашёлся Светел. - Вставай рядом топтать. Поглядим, кто сердитей.
        - А поглядим! - не заробел новожилич. - До путевого болвана, добро?
        Поезд как раз вышел к раздолью. Широкий долгий спуск, отлогий подъём. Впереди на изволоке стоял снежный болван. Высокий, толстый - впору отмечать шегардайскую круговину.
        - Добро! - сказал Светел.
        И хлопнули рукавицей о рукавицу - взлетела снежная пыль.
        Весть мигом облетела весь поезд, дорожный народишко побежал к передовым. Скука в пути от века беда, а тут развеять сулят!
        Люди уже бились об заклад, громко сравнивали соперников.
        - Укатай подъёлочника!
        - Не выдай, Петеряга.
        - За наши сусала, в кружале мятые!
        - За слёзы предков, за раны храброго Ойдрига!
        «Я царь, - одумался Светел. - Кого побеждать решился? Не стану бессчастить, вровень приду…»
        Голос Кербоги без усилия взрезал общий гвалт:
        - Поймали дикомыта на лыжах!
        Зубоскалы глумливо отмолвили:
        - Твоему дикомыту полста шагов выпередки впору просить.
        - Девку тискавши, мигом задохся и тут недолго протянет.
        «Девку?.. Какую девку? Кто сказал?»
        - Дикомыт две стёжки топтал, так и дальше пойдёт?
        - Посмеешь конаться, скоморошек, за своего молодца?
        - А посмею, да и кон заберу.
        Пришёл хозяин поезда. Вылез из жилых саней, харя в руках, тёплая повязка через плечо, мы, мол, дикоземские, видали мы ваши стужи! Светел опять едва про всё не забыл, впился взглядом. Русая молодая бородка, глаза… «Вправду золотая искра во взгляде? Помстилась? Злат Новожил! Да… Аодх Светел…»
        - О чём, дружина, шумим? - спросил Коршакович.
        - Да вот Петеряга с дикомытом тягается, кто злее тропит.
        Злат усмехнулся:
        - Забыли, дружина, каково с дикомытами ристать на снегу?
        - Так Петеряга, кровн… батюшка, не был притомным. Он к нам от Коржавищ пристал.
        - Ты, друже, нынешнего дикомыта с тем не равняй.
        - Тот был тайный воин Владычицы, а этот…
        «Тайный воин? Дикомыт? Сквара?!»
        Светелу вновь стало десять лет от роду. И атя Жог впрягал в сани мудрого Зыку, а они с братом тропили. Ну то есть это Сквара тропил, а младшенький сопел и пыхтел, притворяясь, что от него тоже есть толк…
        - Этот, сказывают, витязь.
        - Да ну. Мы его с мечом не видали.
        - И в кружале не воевал, как люди воюют.
        - Точно баба толкался.
        Ристатели уже стояли опричь всех, у черты, проведённой в нетронутом целике. Кто-то обегал стороной, чтобы приветствовать победителя у болвана.
        - Сотвори добро, новожилич, - непослушным голосом попросил Светел. - Поведай, что за тайный воин вам памятен? Как хоть звали его?
        «Не притомный, но должен же знать…»
        Петеряга ответил весело и легко:
        - Одна у меня забота - всяким правобережникам счёт вести.
        Светел молча сжал зубы. «Я те дам вровень. Стопчу…»
        Кровнорождённый, как полагалось знатнейшему, вышел вперёд.
        С силой метнул оземь рукавицу, давая состязателям волю.
        Новожиличи заулюлюкали, засвистели. Они загодя торжествовали, веруя Пятеряге.
        Однако у Светела, почуявшего ниточку к брату, выросли крылья. «Не хвались, что силён! Встретишь более сильного!» Спуск сам летел под кованые лапки, на десять шагов новожилича у Опёнка было пятнадцать. Пока из-под ноги опадал снежный прах, целик хрустел уже в сажени впереди.
        «А не зли праведных!»
        Светел впервые думал так о себе и не сознавал этого.
        Встречавшие у болвана поскучнели, притихли.
        В самом низу раздолья, где когда-то был брод через широкий ручей, Светел оглянулся. Петеряга ломил за ним во всю мочь, бешено грёб рукавицами воздух. «Куда тебе, увальню, день грядущий ловить!»
        Вот новожилич бросил руку к лицу, отчаянно сдёрнул повязку, взялся за харю…
        Светел вспомнил красную пену на губах Кочерги. Окликнул в треть голоса:
        - Если удам, про тайного воина расскажешь?
        - Расскажу!.. - с мукой прохрипел Петеряга.
        - В том слово даёшь?
        - Даю!..
        Светел снова показал ему тыл и пошёл хрумкать настом, слушая, как приближается рычащее, загнанное дыхание. Стал бы Сеггар корить за намеренный проигрыш? Латной рукавицей по рёбрам, валенком пониже спины? «Всё приму, воевода. Мне смеются пускай. А нашим и витяжеству… зашибу!»
        Всё же особой щады он Петеряге не дал. Выпустил, надсадно стонущего, вперёд у самого болвана. Да и то - на полснегоступа. Новожилич сделал ещё шаг, закатил глаза и свалился. Встречавшие бросились - живой ли? Светел в тревоге прислушался к огоньку Петеряги: «Нешто совсем уморил…» Нет, огонёк гаснуть не собирался, так, слегка присмирел. Светел высоко выпрыгнул, разворачиваясь на лету, и побежал обратно. Не по растоптанному, по целику. Тропил добавочный след, вымещал недовольство, гнездившееся в душе.
        Встретили его, конечно, прибаутками:
        - Под горку скакал, на горку не взнял!
        - Это тебе не девок мять, дикомыт!
        - Иди себе, со скоморохами во гусли играй!
        Голоса звучали пустовато. Все видели, как Петеряга у болвана едва оживал, пробовал сесть. И как прибежал назад Светел, тоже все видели.
        - Много проиграл, дядя Кербога?
        «Всё воздам, кошель не оскудел ещё…»
        - Я распоясан людьми, но перед Небом я жрец, - величественно ответил Кербога. - Могуч был соблазн, однако я устоял, избежав не только убытков, но и греха. Ибо хмурит брови Владычица, когда её искушают!
        Петеряга не показывался до вечера. Как уложили его, иссякшего, в сани, подъехавшие к болвану, так в них и отлёживался. «Негоже царю гнать подданного без меры. Разболеется, чья вина будет?» Светел издали присматривал за огоньком Петеряги. Осторожно храбрил, чтобы Новожилов работник встал поскорее.
        Да и рассказал про тайного воина, как обещался…
        На другой день стужа ослабила хватку, пошёл тихий снег. Закалённый Кербога откинул с головы куколь:
        - Вот так поймёшь, ребятище, что за счастье просто вольно дышать…
        Петеряга вылез наружу и пошёл своими ногами, только тропить его не пускали. Светел при виде соперника встрепенулся, ожидая исполнения слова, но вчерашний герой к нему не спешил. Держался в гуще своих, избегая уединения. На Светела если взглядывал, то искоса, мельком.
        К полудню до честного Опёнка стало доходить. «Я дурак. Бороду отрастил, а всё в людях совести чаю!»
        Он не мог наводить морок, как симураны, но тихо подбираться умел лучше многих. Он подстерёг Петерягу возле крайних саней, когда тот возвращался к поезду, исправив нужду. Вырос перед ним, заставив шарахнуться:
        - Ну?
        - Чё нукаешь? - буркнул тот. - Сперва запряги.
        И с привычной наглостью уставился прямо в глаза. Светел тихо спросил:
        - А будто не запрягу?
        Петеряга моргнул, отвёл взгляд, но не сдался:
        - Что заречным обещано, то ветер унёс!
        Светел молча пошёл на него. «Кого облапошить надумал? Праведного?» Слова кончились. Легче лёгкого было придушить Петерягин огонёк… чтобы полз, корчился и молил, исповедуя всё, что Светел хотел вызнать…
        «Нет».
        Прозвучало не мыслью от разума. Внутренним чувством, идущим из глубины. От внутренней правды. Что будет, если попрать её, Светел не знал. Наверно, мало хорошего. Подробнее он и знать не хотел.
        Петеряга же приметил, как шевелились его рукавицы, сплачиваясь в две цепные чекуши… Испугался, заорал во всё горло:
        - Наших бьют!
        Сани меж тем проехали, явив стайку новожиличей с хозяином во главе. Оглянувшиеся обозники бросились спасать своего.
        - Дикомыт за оплошку поквитаться пришёл!
        - Нет веры злому народишку!
        - В кистени, братцы!
        Так Светел до Петеряги и не добрался. На него насели скопом. «Я вам, значит, точно баба толкался…» Как водится в драке, дальше думало тело, а память сохранялась единственная: не убить. Самого храброго Светел пустил мимо себя, не забыв добавить ногой. С разворота нырнул под руку второму, всаживая локоть под дых. Сгрёб третьего, впрямь тянувшего из рукава кистень. Швырнул на четвёртого…
        - А ну, уймись! - рявкнул на своих Злат, и в его голосе была власть царской крови. - Ты тоже угомонись, вихорь! - обратился он уже к Светелу. - В Шегардае тешься как хочешь, а здесь людей калечить не дам. Чего не поделили?
        - Проконал, смириться не может, - слышались голоса.
        - Взялся, ишь, лютовать!
        Светел поправил сбитую шапку.
        - У твоего человека нет чести. Вечор обещал, наутро забыл.
        - Не было того! - отрёкся Петеряга.
        - Было!
        Новожилич оскалился:
        - Может, и послухов назовёшь?
        «А бают, во дворцах лжи гнездовье, - глядя на подошедшего Кербогу, вздохнул про себя Светел. - Среди бояр сановитых… - Вспомнил Зорку-шибая и совсем загрустил. - Что я у вельмож делать буду, если в простом поезде суда найти не могу?»
        - Стало быть, слово против слова, - рассудил Злат. И вдруг улыбнулся. - Что сдумаем, дружина?
        «Дружина! - молча скривился Светел. - Не по мерке кафтан…»
        - У Богов совета испросим, - с готовностью подхватывая игру, отозвались поезжане.
        - Испытать надобно.
        - Кто опередит, тот и прав!
        «Да я! Хоть до Шегардая тропить! С каждым в очередь! Костьми лягу…»
        - Вверяешься ли моему суду, дикомытушко? - спросил Злат. Речь строгая, а в глазах смех.
        Светел ответил сразу:
        - Вверяюсь.
        «Кому ещё, как не родне…»
        Петерягу Злат не стал спрашивать. Работнику хозяйский суд первее всяких иных. Петеряга сам подал голос:
        - Тропить с ним больше не встану, батюшка. Скучно!
        - Какое тропить, - отмахнулся Злат. - Опять раздерётесь. Вот что! Сроку вам отмериваю трое дён. После того мне споёте каждый по песне. Чья выйдет пригожей…
        Петеряга надулся, а поезжане стали смеяться:
        - Куда противу дикомыта, они все гусляры.
        - И со скоморохами водится, поди, наторел.
        - Наймита Петеряге! Наймита!
        Вперёд шагнул кудрявый парень, сказал звонко и носко, изобличаясь певцом:
        - Я за Петерягу предстану.
        - А дикомыту скоморох помогать будет?
        - Не по совести…
        «Чья б корова мычала!»
        - Сам за себя постою, - буркнул Светел. - Без краденой помощи обойдусь!
        - Болтай больше! Кто поручится?
        - Я поручусь, - вмешался Кербога. Под руку увлёк Злата прочь. Шепнул на ухо. Вынул что-то из ворота, показал на ладони.
        - Мне довольно слова этого человека, - громко объявил вернувшийся кровнорождённый. - Он не станет помогать дикомыту ни советами, ни подсказкой, и на том всё. А теперь живо тропить, не то к празднику опоздаем!
        Светел хмуро спросил:
        - Гусельки дашь побренькать, дядя Кербога? Позволишь на мой лад перестроить? А то новые у меня ещё не разыграны.
        Скоморох молча кивнул. Светелу показалось, что Кербога был как бы уже не с ним. Со Златом был. Не с ним.
        Суд о песнях
        Три дня в поезде только и рядили что о Божьих судах. Нынешний затевался больше для смеха, спасением от дорожной тоски, но люди смаковали старины. Кровавые поединки, виселицы для проигравших!
        - …С петлёй на шее сидел, пока наймит бился…
        - …Тот меч с рукой обронил…
        - …Сказал: «Крив!»
        - …И самого тот же час на релью!
        - …И наймита, и видоков с послухами…
        Внимали Кербоге, знавшему деяния андархов так подробно, как выскирегским выходцам и не снилось.
        - Пока двое бьются, все позоряне должны стоять в тишине, чтобы ни словом, ни выкриком бойцов не смутить. Кто откроет рот, получит кнута, а первые Гедахи, бывало, смертью казнили. Когда вершат поединок, любое стороннее слово есть ворожба…
        Светел тоже послушал бы, но неволей смирял любопытство. Он никогда ещё не творил песен к сроку. Дома, на беседах, всё было иначе. Вынес обществу красный склад под свежий наигрыш - хвала гусляру. Не вынес - обойдёмся вчерашними, нам ли унывать стать. А тут? Гадай ещё, что новожилич родит! Бойся прометнуться с ответьем! Вспоминай, как перед коготковичами краснел, на снасть гудебную заглядевшись!..
        Мысль бежала по кругу и вновь улетала в Твёржу, потому что там было тепло. Взмывала и билась в чёрные стены, непроницаемые для зова. «Изнанкой вывернусь, а брата найду. За руку возьму, домой поведу! - Он тщетно воображал Сквару взрослым, в зеркале памяти жил подросток. - Что же спеть тебе, брат, чтоб морок развеялся? Чтоб узнал ты меня, голосу отозвался?.. Моя земля, где песням не смолкать… там ждут братишка, бабушка и мать… погоди, ещё малыш Единец да Искра-сестрёнка… Их тоже в песню вместить? А сглазят злодеи?»
        Светел тропил, принимая и отдавая черёд, кормил оботуров, сам что-то ел, не зная ни голода, ни утоления. Ловил за хвосты невесомо порхающие слова. Укладывал в строки и отчаивался: золотые пылинки меркли, оборачивались трухой. Вечером, в скоморошне, мешал спать хозяевам, крутил гусельные шпенёчки.
        Пробовал такой и этакий лад.
        Нанизывал созвучья…
        Словесная труха плыла жижей болотной…
        Путевой болван не подвёл. На третий день поезд выбрался к очередному кружалу. Здесь было всё как всегда. Печное тепло, торжок в сенях, снедный дух поровну с крепкой вонью развешанной на просушку одежды. Людской гул, скрип длинных скамей…
        И предивные пути, коими странствуют вести.
        Две ближние деревни откуда-то успели прослышать о состязании гусляров. И чуть не всем миром прибыли на негаданный праздник.
        За огородом кружала курились жилые возки. Кто-то споро достраивал снежные мурьи, кто-то ставил войлочные шатры. Ребята и храбрые девки бегали с блюдами, приспешничали в поварне, мыли горшки. Лишь бы завтра не за дверью тесниться, лишь бы в повалушу пустили!
        Светела взяла тоска, над ухом зазвучал голос Крыла: «Руки-сковородники, голос тележный… Куда лезешь? Иди лыжи уставляй, к большему не дерзая…»
        «А дерзну, - погнал призрака Светел. - Костьми лягу!»
        Поймал такой же невменяемый взгляд кудрявого парня сквозь пар от яств на столе. Светел даже не разведал, как звали новожилича. Вдруг исполнившись бесшабашного веселья, с каким суют голову в петлю, он улыбнулся в сорок зубов и подмигнул супротивнику.
        Божий суд был хоть и потешный, но обставили его по всей строгости. Чтобы память была, чтобы перст с важностью воздевать, рассказывая домашним.
        Наутро, когда суровые тучи тронуло разбавленным алым, в кружале никто уже не спал. Из повалуши вынесли столы, оставив лишь скамьи по стенам, а лавку под божницей застелили чистыми полавочниками - для почёта.
        Злат вышел в суконнике, строчённом зелёными и чёрными нитками. Привёл Кербогу, с которым последние дни их редко видели врозь. Отвергнутый сын и низложенный жрец сообща почтили печной огонь куском пирога. Вместе поклонились святым ликам в углу. Бок о бок воссели на стёганые подушки, а справа и слева поместились Гудим, хозяин кружала, деревенские старцы. Златовых поезжан и молодых местничей набилось без счёта, сидя, стоя, как повезло. В сенях взвизгнула девка, кого-то выкинули за дверь, но всё быстро стихло.
        Ибо посередине мытого пола стояла скамеечка.
        То ли царский трон, то ли плаха для казни…
        - Простите нас, Мать Земля, Отец Небо и ты, Владычица Справедливая! - начал кровнорождённый. - Сошлись мы к вашей Правде взывать под тёмным земляным кровом, без солнечного пригляда, бегучей водой не умытые, четырьмя ветрами не благословлённые! В сём кривы, да что поделаешь. Многие обычаи покинула Андархайна, но от закона не отбежала. Встаньте передо мной, тяжущиеся!
        Светел с новожиличем вышли и преклонили колено, признавая право Злата судить. Оба осунувшиеся, натянутые, красноглазые от недосыпа.
        - Да услышат выси небесные, глуби земные, буйные воздухи и негасимый огонь, - продолжал Коршакович. - И вы слушайте, люди, несущие память земную. Вот перед вами истец, рекомый Светелом Незамайкой, витязем из Царской дружины. Утверждаешь ли, Светел, будто тебе обещали и не исполнили?
        - Утверждаю.
        - Вот ответчик, рекомый… где Петеряга?
        Тот в ожидании песенного поединка успел почти потеряться. Его вытолкнули вперёд.
        - Утверждаю, - брякнул он невпопад.
        Взлетел смех, позоряне ожили, вспомнили: речи молодого купца суть всего лишь предлог к весёлому действу. Начин скоморошины. Отнюдь не царский суд в объезде земель.
        Один Злат остался невозмутим.
        - Ты, Паратка-наймит, заступишь ли место ответчика, отрицая вину?
        - Заступлю.
        - Добро. Подите жеребьи метать.
        Первым седлать скамью досталось Паратке. Пока Светел гадал, хорошо это или плохо, новожилич отправил в печь масляную лепёшку:
        - Прими, государыня, ибо за мной правда.
        Согрел перед устьем ладони. Вышел в середину, неся длинношеий уд наперевес, словно боевое копьё.
        …Заигрыш он всё-таки смазал. Пальцы дрогнули от волнения, упустили струну. Светел чуть не охнул вместе с гудилой, но парень совладал. Стиснул зубы, выправился. Стройными трезвучьями очертил голосницу. Чуть кашлянул - и повёл. Уверенно, гордо.
        Мы придём к последней реке,
        Кто пораньше, кто погодя,
        И услышим, как вдалеке
        Ратным кличем степи гудят.
        Это те, что приняли смерть,
        Не отдав победы врагу!
        Сможешь им в глаза посмотреть,
        Стоя на святом берегу?
        «Враги? Победы? - вслушался Светел. - Опять про Ойдригов полк? Или про войны хасинские?»
        А голосница в песне ладная удалась. Влипчивая. Народ её легко подхватил. Иные подтягивали, подгукивали голосами.
        Пращур боевого коня
        Призрачною вздёрнет рукой:
        Нешто подвалила родня?
        Погляжу ещё, кто такой!
        Был с тебя какой-нибудь прок
        На земном коротком веку?
        Может, весь отпущенный срок
        Так и пролежал на боку?
        Если, знатной кровью кичась,
        Ты пустую баловал спесь,
        Не скакать тебе среди нас,
        Нам таких не надобно здесь!
        Если сразу сник, испытав
        Первые подножки судьбы,
        Отступал, за правду не встав,
        Голову склонял без борьбы,
        Нет тебе седла и коня
        С нами в тучах мчаться вперёд!
        И потомка нет у меня -
        Может, кто другой подберёт!
        Пращур, не суди сгоряча!
        Что с того, что я не боец?
        В золочёных ножнах меча
        Мне не завещал мой отец.
        Только путь до края земли,
        Что в безлюдных землях пролёг,
        Суженую где-то вдали
        Да обиды горький комок…
        Светел увидел, как призадумался Злат. Аж голову на руку опустил. Похоже, Паратка пел о больном. О таком, что Злат был бы рад из памяти вырвать… да слишком крепко сидело.
        Сёк нам лица бешеный снег,
        Бесконечно длилась метель…
        Злая стужа, злой человек -
        Всё я видел, всё одолел!
        «Ишь хитёр! Судью думает обольстить! - прищурился Светел, но сам себя осадил: - А хороша песня. Такую не сложишь без истой любви, из холопства единого. Знать, правильный ты у нас, кровнорождённый. На трон поднимусь, велю узаконить. Есть же у царя право отцовское?»
        Я на пепелище судеб
        По венцу сложил новый дом.
        Испекла невеста мне хлеб,
        Сына подарила потом.
        Вот такой оставил я след
        Беспощадной доле назло.
        А теперь суди меня, дед!
        Пустишь в боевое седло?
        Песня кончилась. Ещё раз обежала созвучья - и смолкла.
        Позоряне топали, кричали, ближние гладили певца по плечам, бабы плакали, девки прилюдно губы тянули. Паратка не видел, не слышал - сидел мокрый от пота, выпотрошенный, шальной и счастливый. «Я смог! Правда смог? Победил?..»
        - Ответишь ли, дикомытко? - крикнули Светелу.
        - Есть что спеть?
        - Давай выходи!
        Светел вздрогнул и понял, что напрочь не помнит собственной песни.
        Три бессонные ночи ловить юркие светляки слов, затверживать ход пальцев по струнам… Всё впустую, всё веником вымела чужая гудьба!
        Злат воззвал к тишине. Потеха или нет, а закон Андархайны корявого отправления не прощал.
        Светел встал на деревянные ноги. Сдёрнул с кос ремешки. Пятернями вздыбил жарые пряди, думая, что приглаживает.
        Подхватил гусли…
        …И пошёл срамиться за весь Коновой Вен.
        В жадное печное хайло влетел жирный блин:
        - Прими, государыня, ибо за мной правда.
        Братейка-огонь приветственно фыркнул. Мир отдалился. Смолкли голоса-пересуды. Светел с трёх шагов не видел Злата с Кербогой, не узнавал. Лица сбились в пятно, лишь скамеечка ждала впереди.
        Светел сел. Утвердил гусли. Взял первую хватку.
        И… тоже смазал созвучье.
        Смешки позорян вернули ощущение бытия, но ненадолго. Руки оказались памятливей ума - залетали вверх-вниз. Гусли, знавшие колыбельную Сквары, отозвались, выпустили плясать золотые лучи.
        Над Коновым Веном
        Рассвет прогнал тени,
        Над Коновым Веном опять встаёт заря.
        На дальних озёрах
        Уже совсем скоро
        Загомонят птицы, а значит, всё не зря!
        Из дальних стран короткий и прямой
        Гусиный клин укажет путь домой,
        Туда, где к морю мчит осколки льдин
        Царица рек, могучая Светынь!
        Твёржа с такой ясностью встала перед зажмуренными глазами, что начало перехватывать горло. Светел удержал голос через великую силу. «А не дам засмеять!»
        Над Коновым Веном -
        Летучих гроз пена,
        Над Коновым Веном - бескрайний летний день.
        Густыми лугамиБосыми ногами
        По шёлковым травам да в кружевную тень!
        Моя земля, где песням не смолкать!
        Другой такой на свете не сыскать!
        Покуда жив, на дальнем берегу
        Отцовских гуслей лад я сберегу!
        Ковчежец гремел, как перед Сечей, в груди бушевало свадебное веселье. Из подпечка выглянул заспанный домовой, а люди, объятые щедрым теплом, поняли, что солнце вернётся.
        Над Коновым Веном
        Щитом неизменным
        Над Коновым Веном - плывут печей дымы.
        Дождями грибными,
        Огнями ночными
        Благослови, осень, уснувшие холмы!
        Сломает зубы долгая зима,
        Людских сердец не одолеет тьма.
        Мы за Светынью встретимся весной,
        Коль не утратим крыльев за спиной!
        Над Коновым Веном
        Звучат вдохновенно,
        Над Коновым Веном - раскаты вещих струн.
        Им тёмный лес вторит,
        От них бежит горе,
        Они зовут в небо святого Солнца струг!
        Медленно истаяли звоны.
        Душа прилетела из-за Светыни назад.
        Светел открыл глаза. Беспамятный, встрёпанный, сумасшедший. В ручьях пота. Тихие отсветы пропадали со стен повалуши, гасли во тьме закопчённого потолка. Только разошедшаяся печь гудела неумолчными отзвуками.
        Все смотрели на Светела. Все молчали.
        - И вот как судить вас, певцы? - Голос Злата разбил тонкую тишину. - Один воспел дела человека, другой восславил страну, льзя ли сравнивать? Какой приговор, когда тучи над головой в семь крат истончились? Велю, обнимитесь! И чтоб мне распрю забыли! Домовладыка, пиво неси!
        Светел до рёберного хруста стиснул Паратку. Про Петерягу и мысли не шевельнулось. Притом что душа очень больно валилась с небес на мёрзлую землю. Победителем Светела не признали. А значит, и повести про тайного воина теперь не дождаться.
        Жило лишь послевкусие дела, исполненного за пределами сил.
        Чем невозможней, тем лакомей!
        Он знал - такой восторг не держится долго.
        Только до следующего предела.
        Дня через два, когда поезжане уже поговаривали об отдыхе в Кутовой Ворге, Светела поманил хозяин обоза. Светел проводил глазами Лауку, забиравшуюся с Параткой в возок. Подбежал, поклонился:
        - Слушаю, батюшка Новожил.
        Кровнорождённый встал тропить с ним бок о бок и некоторое время молчал. Светел рассмотрел его лапки. Кованые, как у него самого. Родными звёздочками заплетённые, лишь чуть изменёнными…
        - Эти лапки, - сказал Злат, - мне сделал в пути моранич, о котором ты спрашивал.
        Светел жадно вскинул глаза.
        - Я тогда шёл в чужедальние земли во исполнение слова, данного моим отцом другому отцу, - продолжал Злат, не догадываясь, насколько верно Светел понимает его. - В моей семье знают цену сказанному. И то, что даже смерть не отменяет обета. Я тронулся в путь, хотя крепко подозревал, что за окоёмами мне готовят ловушку. По счастью, родич, не гнушавшийся родством, научил меня заехать в Чёрную Пятерь, попросить помощи. Я последовал совету и был принят мораничами. Ветер, тогдашний учитель воинского пути, отрядил с нами ученика. Его звали Ворон.
        Светел шёл с гулко бьющимся сердцем, веря, отвергая, надеясь, страшась. Он хрипло выговорил:
        - Это кличка заёмная. Иного рекла не называл?
        - Нет, но Ворона я тебе опишу. Ты, не в пронос твоей чести, лицом похож на андарха, а с того парня какой-нибудь Аркун Ляпунок… хотя где тебе знать Ляпунка… мог бы рисовать героя ваших легенд. Волосы что чёрный свинец…
        Светел задохнулся. Сердце остановилось.
        - Глаза голубые с зеленью…
        Тело переступало ногами, сокрушало целик, но жизнь внутри замерла.
        - Нос гордый, и в брови шрам.
        Комок в груди изломал воткнувшуюся стрелу, забился бешено, с болью.
        - Ещё сказывай, - трудно выдохнул Светел, дивясь краем сознания, отчего нет крови во рту.
        Злат внимательно смотрел на него.
        - Тот, о ком ты упорно разузнаёшь, так много значит для тебя, витязь?
        - Он мой брат, - сказал Светел. «Как и ты. Нет. Тебя я едва узнал. Его - под кожей ношу…»
        Злат улыбнулся:
        - Тогда пусть твой род гордится, воитель. Со мной шли сыновья рыбаков и ремесленников, не нашедшие доли в стольном Коряжине. Сын Владычицы сперва сделал нас скоморохами, чтобы не тосковали в пути…
        «Как есть Скварко!»
        - Песни пел?
        - Ему ли не петь! Вагуду в руки примет, мигом столкуется. А уж голоса, как у него, мы ни прежде, ни потом не слыхали. Душу вынимал, на крыльях прочь нёс!.. Когда оказалось, что дом моей наречённой вправду захвачен, я дёрнулся за подмогой, но он велел воевать. И воинами нас поднял. Каждому дело нашёл, чтобы прок был… - Подумал, добавил: - Только рук сквернить не позволил. Сам взял колчан стрел белопёрых… Сколько было злодеев, столько в колчане стрел убыло. Ни одной больше.
        «Скварко…»
        - А орудье исполнив, растаял тенью во тьме. Я рад был бы ещё поведать тебе о деяниях Ворона, но скрытен котёл и брезгует мирской славой. Есть только слухи, коих ты сам слышал довольно.
        Светел раскрыл рот благодарить. Злат отмахнулся шитой бисером рукавицей:
        - След бы мне догадаться, что Ворон твой брат. Ты на ирты беговые как вскочишь… Я впервые такой ход увидал, когда Ворона встретил. Ты, друг мой, зачем спешишь в Шегардай?
        - Туда мой воевода идёт Эдарговичу поклониться.
        - Я к тому, что Ворона ты там не найдёшь. В Чёрной Пятери он. Или, может, где-нибудь на орудье ради Владычицы.
        Три стреты
        - Город отеческий… - тихо проговорил Эрелис.
        Выскирегский поезд стоял на Горелом носу. Здесь начиналась дорога, длинными локтями спускавшаяся по круче. Хороший тор, расчищенный, чуть ли не выметенный руками старательных шегардайцев. Лёд Воркуна, изобильного ключами, был не всюду надёжен, езжалая дорога вела с островка на островок. У берега виднелась череда путевых вех, кое-где верёвки, натянутые от болвана к болвану. Дорога бежала вдаль, истончалась, возникала и пряталась… чтобы наконец совсем раствориться, истаять в дымке, уйти в чуть светящееся небытие.
        Словно прямо за облака… на ту сторону неба…
        Там, где ледяная твердь припадала к небесной, окоём как будто переставал существовать. Громадный размазанный зеленец посрамлял взгляд, выдавая себя лишь далёкой жёлтой звёздочкой, мерцавшей в тумане.
        Царята с заменками стояли на самом краю. Похорошевшая, деятельная Змеда с неотлучной Вагуркой и старым Невлином держались почтительно сзади. Ардван кутал плащом искусанные морозом руки и церу. Нынешний день был достоин дееписаний, он боялся что-нибудь пропустить. Лаяли псы, возчики готовились тронуть отдохнувших быков. Крепкие обозники разбирали верёвочные концы - придерживать сани, норовящие разогнаться на спуске. Куржа от дыхания облаком окутывала поезд.
        - Кругом вода, посредине беда, - проворчал Косохлёст.
        - Ну что ты так, - пряча волнение, улыбнулась Эльбиз. Ради святого дня ей пришлось сложить удобную дорожную сряду и влезть в золотую, кипящую жемчугом ферезею. Меховая опушка мела снег, не наступить бы.
        - Да я голову седых волос наживу. В открытых санях! При чужом возчике!..
        С севера, метя серыми космами, на Шегардай наползала низкая туча. Там шёл снег, обращавшийся дождём внутри зеленца.
        Нерыжень проговорила задумчиво:
        - Дядя Космохвост кому приказывал слушать нас с братом? Мы просили найти в Выскиреге похожих парня и девку? И что, послушали нас?
        Эрелис усмехнулся:
        - А как бы ты хотел, Косохлёст? Я в закрытом возке с бедным Мартхе, а на крыше стрельцы в народ целят?
        Молодой рында буркнул непонятно и зло.
        - Будь что будет, обидеть родительский город я не могу, - сказал царевич. - В Выскиреге из дворцовых подземелий высунуться не давали, но здесь воля моя.
        - Ты ещё начни всех подряд просителей допускать…
        - И начну.
        Косохлёст закатил глаза:
        - Только не в самый первый день, ладно? Я хоть дворец посмотрю, смекну, как рынд расставлять…
        - Инберна между делом прирежешь…
        - Будет за что, так и прирежу.
        Эльбиз беззвучно шевелила губами, перечисляя давно затверженные имена. Эрелис пристально посмотрел на неё. Нерыжень улыбнулась:
        - Прикидываешь, кого навестить прямо сегодня?
        Царевна невинно захлопала ресницами:
        - Нет, нынче я гулять не пойду. Я разве не понимаю? Пусть сегодня Вагурка с дядькой Серьгой в город сходят, всё вызнают. А я уж назавтра.
        Далеко внизу, у подножия Горелого носа, виднелись раскинутые шатры, суетились люди. Детей Эдарга встречали, но подняться на возвышенный мыс никто не осмеливался. Цари всегда подъезжали к Шегардаю словно бы врасплох. Так было заведено испокон, ради славы Ойдрига Воина, чьи рати нависли над Воркуном стремительно и внезапно.
        Эрелис первым надел плетёные лапки, за ним Эльбиз.
        Поезд пришёл в движение, медленно пополз вниз.
        Пока спускались, начался густой снегопад.
        В царском возке, под толстым меховым одеялом, маялся праздностью Ознобиша. Ни головы с подушки поднять, ни в судебник уткнуться. Временами наплывал сон… и тогда снова дёргались, валясь с боку на бок, утлые санки, катившиеся в Чёрную Пятерь. Райца в ужасе вскидывался, падал обратно на тюфяк, медленно возвращался в себя, вспоминал причину своей немочи… и улыбался, прикрывая глаза от слишком яркого фонарика наверху. Всё было не зря. Всё было не зря…
        Где бы ещё найти силу встать, когда сани доползут до дворца…
        Красный боярин Болт Нарагон торжественно преклонил колено:
        - Этому воину уже выпадало послужить тебе, государь, на пороге замка моих предков. Ныне Богам Андархайны угодно, чтобы этот воин встретил тебя у порога города твоих праотцев. Добро пожаловать, государь!
        Царский гонщик Мадан, племянник великого обрядоправителя, стукнул ратовищем копья, увитого колокольцами. Вытянул руку и прокричал в ледяную пустыню Воркуна:
        - Третий наследник Огненного Трона и Справедливого Венца! Эрелис Шегардайский, потомок славного Ойдрига! Щитоносец северной ветви, сын Эдарга, Огнём Венчанного!.. И добродетельная сестра его Эльбиз, сокровище Андархайны!
        Крик потонул в медленно слетающих хлопьях. Судьба обделила Мадана набатным голосом дяди, да и кому возвещать, кроме восьмерых витязей, порядчиков Новки и аррантских молодцев Болта. На самом деле Мадан обращался не к ним. Обряд Великой Стреты требовал объявить государя далёкому городу и, главное, Морскому Хозяину. Древен праведный род, но морцо древней, его власть старше, и оттого вернувшийся царевич здравствует ему первым.
        Прорубь, где жертвовали Воркуну вступавшие на его лёд, к приезду молодого правителя расчистили, обиходили. Годится ли праведному ронять кусок лепёшки в ледяную дыру, как делали простолюды? Шегардайские трудники постарались изрядно. Теперь вниз вёл широкий, удобный сход с отлогими ступенями, застланными ковром. Прорубь стояла накрытая роскошным шатром, снег медленно садился на промасленную кожу. Внутри, озаряя войлоки и многоцветные ткани, горели жирники, заправленные чистым, не дающим копоти маслом.
        Эрелис первым вошёл под кожаный свод, за ним сестра. Следом, пригнувшись, влез Сибир. Он нёс на деревянном блюде выскирегские калачи. Их вытащили из печного горнила под самый отъезд - и бегом, прямо с жара, вынесли на мороз, чтобы лишь сегодня отогреть горячими полотенцами. Калачи пышали, как только что испечённые.
        Вода в зелёных ледяных берегах чуть заметно дышала, жила. Брат с сестрой преклонили колени, разломили калачи, отщипнули по кусочку.
        - Тебе кланяемся, батюшка Воркун Кияныч. Вспомни нас, Хозяинушко, как мы всегда тебя помнили! Угостись во имя завета, что наш праотец Ойдриг с тобой положил!..
        Эрелис держал над водой отломок калача, благоухавший пористой мякотью. В изумрудной глубине наметилось движение, свет заиграл на латных пластинах головы, на золотых ободках глаз. Открылась пасть, полная злых мелких зубов. Взяла угощение и скрылась, закрутив воду винтом.
        Поднимаясь наверх, Эльбиз вела пальцем по ледяной стенке. Отмечала слои, следы оттепелей, снегопадов. Эрелис больше смотрел вверх, изучая внутренность шатра. Когда вышли наружу, двое бояр склонились перед царевичем, а их свитские ударили мечами в щиты.
        - Приказывай, государь, - сказал Болт Нарагон.
        Эрелис поднял его.
        - Есть истина в том, что первыми здесь нас встречают знатные воины Андархайны… Я радуюсь твоему возвращению, славный пловец, и предугадываю усладу от повести об Аррантиаде.
        - Даровитый песнотворец уже облёк мою скромную повесть красным складом, государь, и навострил гусли, готовый позабавить тебя, когда пожелаешь.
        Нерыжень сразу утянула Эльбиз прочь: голубку Андархайны, полную кротости, не занимают беседы мужей. Эрелис обозрел почётный воинский строй, что-то для себя отмечая.
        - Ты, Мадан, заботливо привёл из дальнего странствия всех порядчиков, что отрядил тебе праведный Гайдияр. Ни единого не потеряв, ты обогатился новыми людьми. Кто они?
        - Это витязи воеводы Горика, государь. Я встретил их в дикоземье, обессиленных после неудачного боя.
        Эрелис кивнул.
        - Подойди, воевода Горик.
        Молодой вождь подбежал и почтительно опустился перед ним на колено.
        - Я знаю по именам всех воевод Левобережья, - продолжал царевич. - Или думал, что знаю. Твоё имя ново для меня. Откуда ты?
        Горик смотрел исподлобья.
        - Меня недавно стали звать воеводой, государь. Нас водил славный Ялмак, прозванный Лишень-Разом, но его знамя пало у Сечи.
        - Не много чести уйти с поля, где погиб вождь…
        - Никто из нас не бросил его, царевич. Неуступ отдал нам его тело и велел уходить.
        - Неуступ прозорлив, - сказал Эрелис. - Он сберёг ваши жизни, чтобы вы присягнули моему человеку, а значит, и мне. У Сечи осталась ваша прежняя слава, но при вас мечи, чтобы стяжать новую.
        У святой проруби шегардайские наследники пересели в открытые саночки, подаренные городом. Двое бояр пошли возле полозьев.
        - Скажи, друг мой, - обратился к Болту царевич, - откуда происходит тот прекрасный шатёр?
        - Я слышал, государь, его привёз из Устья некий торговец.
        - Как намерены поступить с ним? Его уберут или оставят?
        Боярин поклонился:
        - Приказывай, сын державы, тебе воля.
        - Тогда пусть над прорубью возведут прочную ледяную палатку, какие умеют строить в северных землях. Шатёр же вели отдать витязям, присягнувшим боярину Гриху. Я хочу, чтобы к ним вернулась братская ставка дружины, носившей имя Железной. Пусть, ища новой чести, не забывают о прежней.
        Изящные и удобные саночки, увлекаемые обученными оботурами, легко скользили вперёд, наклонные копылья скрадывали неровности зимника. Когда Болт отошёл распорядиться, в ухо Эрелису тихо зашипела царевна:
        - Дубина в ребро, Аро, это ялмаковичи! Они Крыла… они дядю Летеня…
        Эрелис так же тихо ответил:
        - Я должен править губой, не только своими людьми.
        Царевна задумалась. Замолчала.
        У росстаней, где от большака уходила дорога к Западным воротам, царевича и царевну встретило шегардайское священство.
        Сквозь серую завесу снегопада сперва донеслось пение. Величественное, многоголосое.
        На трёхстах островах,
        На несчётных ветрах
        Шегардай возвышается стольный.
        Славный Ойдригов меч
        Заклинался беречь
        И хранить нашу древнюю вольность…
        Потом сплошная пелена вдруг раздвинулась, и оботуры вывезли царские саночки на площадку, которую снег словно бы облетал. Похоже, не врали слухи об искусстве облакопрогонников. Они стояли двумя крыльями, положив друг другу на плечи руки в оперённых рукавах, и снег завивался прядями, клонясь прочь.
        Здесь брат и сестра покинули сани. Поперёк ледяного тора шаяли три полосы живых углей, высыпанных на железные поддоны, - дар кузниц Ватры, где служили Огню.
        Царевич и царевна перешагнули рдеющие, дымные полосы, ступая с правой ноги. Эрелис обнажил голову.
        - Во имя моего предка, царственноравного Ойдрига Воина, что взял на щит Левобережье и положил начало городу Шегардаю! - выговорил он громко. Наследник стоял гордо и прямо, сестра же опустилась на снег, прижимаясь к его колену: пугливая царевна, внимающая речам выше своего понимания. Эрелис продолжал: - Ради чести моего отца, Эдарга, и матери, Эсиники, Огнём Венчанных! По долгу крови праведных и ради блага народа я иду взять под свою руку город и губу Шегардая с его селеньями и путями, промыслами и богатством, заботами и неурядицами. Я, Эрелис, третий сын Андархайны, вступаю в наследство! В сём да заветуют со мною могучие и славные Боги, хранящие Шегардай!
        Жрецы простёрли руки в благословении.
        Пернатые внуки Неба.
        Дети Огня в кожаных запонах.
        Кормщики Морского Хозяина в синих кафтанах, запахнутых наоборот.
        И мораничи во главе с Люторадом.
        Посреди снегопада вспыхнула то ли радуга, то ли зимний сполох…
        Слова, произносимые перед Богами, звучат громко и слышны далеко. Снежные пелены раздвинулись шире, открыв народное скопище. Старцы города, большаки кутов и улиц, достаточные купцы, ремесленники, рыбаки, безбрежное простолюдье… Половина Шегардая, не меньше, стояла улицей от росстаней до самых Последних ворот.
        - Вот они, чадунюшки наши!
        - Дожили, желанные! Дожили…
        Обряд встречи наследника был обговорён, но это!
        Санки, слаженные лучшим санником города, вновь ждали царевича и царевну. Оботуров в упряжи уже не было. Люди впряглись, подхватили, помчали санки вперёд, передавая с рук на руки под радостный крик. Нерыжень ехала на запятках, поближе к царевне. Косохлёст едва успел запрыгнуть на облук. Черёдники с копьями бежали по сторонам, но властен был лишь Господин Шегардай, это все понимали.
        Крепкие ладони теснились на пустых оглоблях, на пристяжи. Десяток шагов - отсягай прочь! Каждый хотел прикоснуться, запомнить, унести с собой навсегда.
        У Эрелиса блестели глаза. Он поймал взгляд Косохлёста:
        «И от этих людей я должен был прятаться в болочке?..»
        «Не от них, - мог бы возразить молодой рында. - От чужака с худым умыслом…»
        Вслух он ничего не сказал, ему было некогда.
        Потом санки поползли вверх по берегу, в снегу стали попадаться проплешины.
        - А улицами как, желанные?
        - Жалко Вязилины саночки по камням рвать…
        - Эх! Соймочку в ближнюю воргу вывести не смекнули.
        Могучий водонос, только начавший отсчёт своих десяти шагов у оглобли, беспечно расхохотался:
        - А улицами - понесём!
        Шегардай приветствовал долгожданного сына, вернувшегося домой.
        И Эрелис знал, что никогда этот день не забудет.
        Нечаемый венец
        Со льда к Последним воротам вела длинная насыпь.
        Здесь сани оторвались от тверди, поплыли по воздуху.
        Эрелис стоял во весь рост, обнажив голову, принимая неслыханную почесть.
        Когда в тумане обозначилась стена, проявилась надвратная башня и начало Царской улицы, запруженное народом, он сказал Болту:
        - Друг мой, распорядись, чтобы поезд немедля провели ко дворцу. В больших санях мой райца, он болен.
        - Эта улица ведёт к ступеням крыльца, праведный, - ответил боярин. - Скоро ты будешь дома.
        Эрелис покачал головой:
        - Дворец долго ждал меня, подождёт ещё. - И обратился прямо к рыбакам, чья очередь была нести сани: - Сверните, мужи шегардайские, ко храму Владычицы! Святой предстоятель приветствовал рождение моё и сестры. Настал мой черёд его первого приветствовать по приезде!
        Он сбросил меховой плащ, стоял в безрукавке из цельной шкурки овцы, расшитой золотой нитью по вороту.
        Неутомимые гребцы рады были стараться. Сани проплыли каменным коридором, покачиваясь над мостовой, и на второй улице свернули вправо. Перед ними, ликуя, шёл Люторад.
        В крохотное окошко скромной ложницы вливался пасмурный свет. Войдя, Эрелис и Эльбиз опустились на колени возле постели. У царевны возле горла блестела финифтевая ветка рябины. У наследника - отцовский перстень с пылающим самогранником.
        - Выросли дети, - тихо проговорил старец.
        Сухая рука ерошила русые вихры Эрелиса, влажные от растаявшего инея, трогала туго заплетённые волосы Эльбиз. Царевна едва помнила благочестного, под самую Беду провожавшего их в Фойрег. Царевич не помнил вовсе. Оба робели.
        Они не замечали высокую женщину в шёлковой повязке гадалки, сидевшую на краю ложа. Её видел только старик.
        - Ты много лет был для них дорогим именем, - сказала она. - Ниточкой из утраченного былого. А они для тебя - будущим, готовым однажды явиться и принять ношу прошлого. Я обещала тебе эту встречу и не нарушила слова. Есть ли ещё дела, держащие тебя здесь?
        - Славься, Матушка, - пробормотал предстоятель. - Осталось немногое…
        - Так сделай необходимое, но помни: внимай, не внимаясь. Пусть дети обетования сами бросают семена и выращивают судьбу.
        У него на груди лежала круглая берестяная коробка, потёртая и простая. Он погладил её, как живую, хотел открыть, пальцы не совладали. Эльбиз ему помогла. Внутри, на синей бархатной подушечке, серебрилось очелье. Цветы, листья, хвойные веточки, сплетённые в узорочье, в единую хвалу радостного торжества.
        - Это шегардайский венец, - сказал старец Эрелису. - Твой родитель не повёз его в Фойрег, ибо в присутствии царя малые венцы лишаются смысла. Эдарг оставил его мне до своего возвращения и наконец вернулся… не сам, но своим продолжением, благословенным сыном от его чресл, от умницы Эсиники… Прими надлежащее тебе, дитя моего сердца!
        Эрелис склонил голову. Серебряный обод примял его волосы, показавшись странно тяжёлым. Невлин поучал, что обряд постановления должен был совершиться в тронном чертоге, в присутствии великих вельмож… Эрелис ни на что не сменял бы эти мгновения в чистой маленькой ложнице, вместившей почти всё, перед чем он с детства благоговел.
        - Надень перстень, сын Андархайны. Правь милостиво и мудро, отдаляй угождающих, слушай бесстрашных!
        Святой смотрел на царят, и они видели, как его глаза утрачивают цвет, становясь двумя родниками прозрачного света. Он вытянул из ворота рубахи длинный гайтан с трилистником Владычицы. Снял шнурок через голову, отчётливо понимая, что делает это в последний раз.
        - Дети моего сердца, ныне я принимаю высшее посвящение, - ясно и радостно прозвучал его голос. - Будьте благословенны в решениях, великих и малых… и… помните свои имена!
        Они переглянулись, недоумевая. Ничего… уразумеют со временем. У царевны текли по щекам слёзы: она заметила синеву, расползавшуюся по ногтям старика. Царевич крепился, но губу всё-таки прикусил.
        - Малыши спешили к тебе, ожидая, что ты ещё побудешь с ними, поможешь советом, - сказала женщина в повязке. - Обнадёжь детей. Приоткрой щёлку, чтобы унесли с собой ожидание, не печаль.
        - Оставьте скорбеть, - с облегчением улыбнулся старик. - Сегодня теряя, назавтра обретёте… вы оба. Утешьтесь, я дам вам того, с кем пребывают любовь и слово Владычицы. Пусть войдут сюда верные, носящие ризы.
        Тишина за порогом ложницы ожила шорохами, шагами. Первым, держа посох предстоятеля, вошёл Люторад, за ним высшие жрецы, служившие храму. Умирающий обвёл их глазами:
        - Здесь не все.
        - Я привёл достойных выслушать твою волю, - мягко пояснил Люторад.
        - Не вижу Другони…
        Люторад досадливо оглянулся:
        - Где мальчишка? - И тихо пояснил наследникам: - Это недоросль, ходивший за нашим святым, он дорог ему.
        В ложницу торопливо втолкнули худенького отрока в скромном одеянии младшего жреца. Отрок огляделся, робея праведных и Люторада, и… низко поклонился пустому месту рядом со старцем:
        - Славься, Матушка…
        Десница Люторада, не любившего столь простого обращения к Правосудной, привычно дёрнулась дать «сучьему выкормку» подзатыльник, но жрец сдержался. Не место, не время!
        Святой требовательно протянул руку:
        - Подойди, Другонюшка… дай посох, Люторад.
        Недоросль заворожённо приблизился, чтобы встать на колени рядом с Эрелисом. Женщина, сидевшая возле старца, ободряюще улыбнулась ему. Святой крепко взял посох и стукнул наконечником в пол:
        - Власть мирскую берут мечом, правом и силой. Власть высшая надлежит лишь чистому сердцу. Люби Владычицу и людей, а не себя у подола Владычицы. Я что-то сберёг, но многого не успел… - Старец примолк, трудно переводя дух. - Ты пойдёшь дальше… во имя нового царства… во славу Матушки Мораны! Прими посох, Другонюшка!
        Женщина величественно кивнула. Под шёлковой повязкой мерцало синее пламя. Юный жрец громко сглотнул и взялся за посох. Рука старца разжалась, сползла, бессильно повисла.
        Владычица неспешно встала, отряхивая подол.
        - Идём, - сказала она счастливому мальчику, восставшему из угасшей старческой плоти. - Нас ждёт столько нового и занятного…
        Исход золотого света узрели все. И те, кто имел глаза для божественного, и те, кто был способен видеть только земное.
        Во дворце
        Когда замолк тяжкий скрип полозьев по уличной мостовой, сани не просто остановились, а замерли с некоей окончательностью завершённого пути. «Всё, - подумал Ознобиша, чувствуя, как начинает отодвигаться в прошлое налаженная походная жизнь. - Мы у дворца. Мы так стремились сюда. Надо идти…»
        Дымка вспрыгнула ему на грудь, замурлыкала, щекоча усами лицо.
        - Почему, - вслух спросил Ознобиша, - мечта неизменно прекрасна, пока манит издали? А когда рукой подать…
        Кошка урчала и тёрлась, требуя ласки.
        В корме болочка открылась дверь. Обдало холодом… чувством неотвратимой беды…
        - Слышь, райца, - приглядевшись в полумраке, негромко сказал Сибир. - Давай отнесу? С хворого спросу нет.
        Ознобиша откинул одеяло.
        - Таков спрос, что государь следом едет. Сам дойду! Ты просто… не отступай далеко, ладно?
        Сибир вытянул из-под ложа большую корзину, поднял сетчатую крышку:
        - Пожалуй, госпожа кошечка. Новые хоромы обживать пора!
        Дымка понятливо запрыгнула внутрь. Позвала детей.
        Лютый холод из двери лишь померещился Ознобише. Навстречу веяло влагой и теплом могучего зеленца. Запахи оботурьих катышков, водорослей, насиженного жилья… Воины в синих кафтанах закрывали ворота, отсекая шум и пестроту торговой площади, до отказа забитой народом. По другую сторону высилась громада дворца.
        Праздничная. Величавая.
        Ещё не ставшая домом.
        Ознобиша, оказывается, успел в Выскиреге отвыкнуть от вознесённых к небу хором. Неволей задрал голову, и голова закружилась. Сибир не дал пошатнуться.
        Чёрный каменный подклет, стены из вековых брёвен, кружевные окошки с настоящим белым стеклом, витые балясины крытого гульбища, нарядные гребни теремов, увенчанные жестяными махавками… красное крыльцо с мощными резными столбами, с гордым разлётом ступеней, устланных войлочными коврами…
        На верху лестницы, ожидая, стоял Инберн. Сколько лет минуло, но Ознобиша его сразу узнал. Да Инберн не сильно и переменился, разве что брюхо ещё решительней раздвигало кафтан.
        Из соседних саней не спеша выбирались праведная Змеда, Харавониха с Вагуркой, Невлин Трайгтрен, комнатные девки и слуги. Инберн сбежал навстречу, обмёл шапкой ковры перед великой гостьей, повёл царевну и бояр внутрь. Ознобиша двинулся следом. Очень хотелось опереться на руку Сибира, но он запретил себе слабость.
        Вхожая палата… передняя комната, двери в людскую и молодечную… оробевшая челядь… согнутые спины, затылки…
        Великий тронный чертог.
        Дивные войлоки по стенам. Начертание Шегардайской губы, самого города со стеной, улицами, Торжным островом над голубым плёсом… узорочное оружие и щиты…
        Вечером здесь поставят столы для знатного пира, но пока середина палаты оставалась пустой и просторной - лишь лавки по стенам для сидений царевича с лучшими горожанами. У дальней стены, на каменной подвыси, резной деревянный престол, изваянный в точном подобии утраченному. Сверху почётный навес: золотое шитьё, жемчуга панцирем, бахрома. На мыщицу этого кресла Эрелис повесит свою плеть. Когда же наденет Справедливый Венец, столец переедет в чертог для малых выходов, а сюда привезут и воздвигнут новый Огненный Трон.
        За царским местом, как бы осеняя, висела большая картина. Аодх, будущий Мученик, а покуда - счастливый царь Андархайны, сильными руками воздевал младенца в пелёнках, показывая народу. Льнула к мужу юная царица Аэксинэй. Надвигалась на приморский город Божья гроза, и горело в последнем луче крыло симурана, выведенное золотом…
        Картина сияла красками, притягивая взгляд.
        - Сокровища, наполнявшие шегардайский дворец, после Беды изведали удивительную судьбу, - почтительно рассказывал Змеде державец. - Небесам было угодно, чтобы «Великая Стрета», пройдя долгий путь, обрела приют в Чёрной Пятери, где стала нашей святыней…
        «Святыней? Что-то не припомню…»
        - …Тогдашний стень, а ныне великий котляр, оказал картине особенную заботу. Так велело ему сердце, поскольку в отрочестве он случился при встрече наследника и своими глазами видел царя.
        Ознобиша подошёл ближе. Присмотрелся. Торопливо отвёл взгляд. Выдохнул. Посмотрел снова.
        С кедровой доски ему улыбался Лихарь.
        Нет, не Лихарь. Царевич Гайдияр.
        И опять нет. Не Гайдияр…
        Человек с таким же лицом, но воистину праведный, милосердный и мудрый. Вождь народа, стоящий между людьми и Богами.
        - Стень хранил картину и каждодневно молился, как на святой образ, ибо воинский путь живёт во славу Владычицы и ради службы престолу. По его приказу «Великая Стрета», людским небрежением претерпевшая немалый изъян, была тщательно поновлена. Мне же досталась честь везти её сюда, закутанную в мягкие полсти.
        «Поновлена…» Взгляд Ознобиши покинул праведную чету, заскользил вдоль края доски. Ну конечно. Среди нарисованных горожан стояли молодые Инберн и Ветер. А над ними главенствовал Лихарь в царском венце.
        Ознобиша вновь ощутил в воздухе ледяные токи. Искажённый, балованный образ нёс предупреждение и угрозу. Вспомнилось подмётное пророчество, сочинённое в безопасности подземелий. «Вот и ответ. Глупые котята, лезущие в драку взрослых котов…»
        - Удивительно мне, - сказала вдруг Змеда. - Невлин, Алушенька! Вы же помните великого брата Аодха? Моя память подсказывает иное лицо, или я ошибаюсь? А узор на плаще! Это же знак Гайдияровой ветви!
        Боярыня скромно потупилась:
        - Не нам входить в дела праведных…
        - Картина красносмотрительна, - сказал Невлин. - И явлена здесь в знак любви к государю. А свыше того пусть судят удостоенные рождением.
        Змеда милостиво обернулась:
        - Скажи нам правду, райца старшего брата!
        Теперь все смотрели на Ознобишу. Взгляд Инберна разгорался медленным узнаванием. «Райца…»
        - Надеюсь, мы однажды откроем, кто создал картину, - сказал Ознобиша. - Быть может, рисовальщик, далёкий от подножия трона, сам не видел царя Аодха и запечатлел облик Меча Державы, полагая в простоте, будто встреча с одним праведным есть встреча со всеми. Ещё этот райца находит, что высокоимённый Невлин рек истину: картина возвращена в знак любви и почтения к нашему государю. Да искупит доброе намерение ошибки, усмотренные её преподобством…
        Как же ему хотелось обратно в выскирегскую Книжницу. В тишину каменных подземелий, к заветному сундуку, где они с Эльбиз разбирали древние письмена. Где можно было, подобно Тадге, оставаться просто учёным. Без личины царедворца, осторожного, изворотливого, скрытного в речах…
        Сибир взял у него кошачью корзину, поставил на лавку.
        - Наш Мартхе славен стремлением примирять и усматривать благие начала в поступках людей, - сказала Змеда. - Пусть сенные девушки укажут нам наши покои, ибо мы устали с дороги. Ты же, державец, вели позаботиться о райце государя. Ноша его нелегка, ему необходим отдых.
        Инберн проводил царевну с боярыней и вернулся. Ознобиша смотрел, как державец идёт к нему через зал, и с лёгкостью читал его мысли. Инберн тоже вспоминал приезд новых ложек. Пепельные волосы хилого мальчонки… Лихаря с самострелом… Едкий дым, заполонивший стряпную, детские руки, цепко обхватившие сапоги: «Добрый высокоимён… высокодержав…»
        - Как быстро время летит! - сказал Инберн. - Я же вот таким тебя помню. Туда-сюда оглянулся - а ты великий сановник, райца у завтрашнего царя!
        Ознобиша слегка поклонился:
        - Лёт времени и тебя украсил саном, высокостепенный державец. Ты кормил недорослей воинского пути, ныне тебе вверен дворец.
        Инберн, конечно, заметил пятерчатку на его правой руке. С мягко набитыми кончиками двух пальцев. Заметил и промолчал. Его не было в лесном притоне, но о расправе над Ознобишей он наверняка знал. Не мог не узнать!
        Оба тщательно подбирали слова, ступая по ненадёжному льду.
        - Прикажи проводить тебя в покои, райца Мартхе. Ты, верно, стомился дорогой, да и кошки засиделись в корзине.
        Он наклонился, присматриваясь. Дымка вздыбила шерсть и зарычала сквозь сетку. Длинные крепкие когти то возникали, то прятались.
        - Царские кошки нравны, - сказал Ознобиша. - Не терпят чужих рук и вдобавок раздражены путешествием. Благодарю, высокостепенный, но я обожду здесь. Не годится слуге думать об отдыхе, пока трудится господин.
        Приближение царских саночек ознаменовалось рёвом людского скопища, слышимым даже сквозь стены. Инберн с боярином Невлином поспешили навстречу. Ознобиша тоже сделал шаг, но остановился. Тронный чертог был слишком обширен, прибой ликующих голосов отчётливо раскачивал половицы.
        «Не пришлось бы нового райцу для Эрелиса обучать… - посетила Ознобишу внезапная мысль, грустная, отстранённая, здравая. - Нет, я не оскверню большой день слабостью. Я выдержу. Я смогу…»
        Эрелис вошёл в чертог решительной походкой, как надлежало хозяину. Шегардайский венец горел серебром в его волосах. Сестры с царевичем уже не было. Сокровище Андархайны провели малым крыльцом и далее в терем, ибо что толку хрупкой деве в беседах властных вельмож? Эрелис ещё заведёт здесь собственные порядки, но пока пусть всё будет по замышлению горожан. Чертог быстро наполнялся. На полшага позади правителя спешил старый Невлин, следом без шапок входили великие мужи Шегардая. Высшие жрецы, старейшины ремёсел, улиц, концов… Молодой райца присмотрелся. Где Люторад? Мораничей возглавлял незнакомый юнец, болезненный с виду, явно растерянный.
        Эрелис нашёл взглядом Ознобишу и даже не кивнул ему, лишь быстро мигнул.
        - …Просят, государь, - говорил Невлин, весь в заботах. - Челом бьют… славную казнь… по обычаю, при начале правления…
        Возле царского кресла уже выстроились почётные рынды, лучшие, доверенные черёдники, сменившие синие кафтаны на белые с золотыми узорами. Мелькнул свирепый, взъерошенный Косохлёст, не чающий пережить сегодняшний день. Болт Нарагон, Мадан, окольные…
        В двух саженях от подвыси пролегла незримая черта. Боярам, святым людям, старейшинам дальше не было ходу. Эрелис, гордый и прямой, в одиночестве шагнул за предел. Взбежал по ступенькам к престолу. Повесил плеть, вьющуюся золотым шёлком.
        Обернулся, бледный от напряжения, только скулы горели да русые волосы в свете чистых жирников слегка золотились. Было тихо.
        - На четыре ветра тебе, Господин Шегардай! - произнёс царевич ясно и звонко. - Ныне я пришёл и останусь!
        Он мог не кланяться, но склонил голову - кратко, по-воински. И сел, кладя руку на плеть.
        Чертог ответил большим обычаем. В самый пол коленями и лбами, приветствуя возвращение власти.
        Кутовая Ворга
        Что ж четвёртая струна?
        За Светынь летит она.
        И куда же, угадай?
        Прямо в стольный Шегардай.
        Там мостов не перечесть,
        Там хранят былую честь,
        Там над воргами стена
        Из каменьев сложена…
        Дорога зримо менялась.
        Пропала необходимость тропить. Под ногами, копытами, полозьями лежал крепкий череп, присыпанный свежим снежком. Спереди временами накатывали волны тумана, и тогда лица грело почти оттепельной влагой. Светелу в тумане мерещились пряди дымка, запахи насиженного жилья… Путевые болваны стояли облизанные, сплошь ледяные. Потом - источенные в прозрачное кружево. И наконец стали попадаться обломанные, вовсе заваленные.
        - Бобры погрызли, - смеялись старые возчики, а молодые расспрашивали, что это значит.
        У одного павшего столпа походников дожидался водырь.
        Первым к нему выскочил Светел, удравший - погнали наши затресских! - на беговых иртах далеко вперёд поезда.
        Стоило приблизиться этак на перестрел, и впереди всполошилась, вскочила на лапы крупная мохнатая тень. Густого тумана здесь не было, лишь пеленами плавала дымка. Светел чуть не выронил каёк - привиделся Зыка. «Правду бабушка говорила: из дому пойдёшь, один закрой минуешь и второй, а за третьим вдруг выбежишь… на ту сторону неба… а как - и сам не заметишь…»
        Крепче дунул ветер, снёс пелену, а с нею и морок. Пёс гавкнул совсем не Зыкиным голосом, а из снежной норы высунулся парнишка. Увидел походника, выдернул из снега ирты. Впряжённый пёс резво помчал хозяина через поле.
        Местнич сразу понравился Светелу. Открытое лицо, по чистой белой коже румянец. Паренёк что-то дожёвывал, и Светел сказал ему:
        - Хлеб да соль.
        «Я, наверно, таков был, когда в Торожиху впервые на купилище выехал. Ныне загрубел, суров стал…»
        - Ем, да свой, - важно ответил подросток. И неудержимо расплылся. - Хлеба, правда, нету, а мурцовкой поделюсь, коль голодный. Мама третьего дня наморозила, вкусная, на гусином жиру… Твой, дикомытушко, поезд велик ли? А идёте отколь? Нешто с самого Правобережья? Или ты в опасном войске у них?
        «Ишь, приметлив. У меня ведь ни укладки, ни санок: значит, налегке от поезда отбежал. И выговор опознал… калач в людях тёртый. Не-е, я таков не был…»
        - На что выпытываешь? - спросил Светел.
        Прозвучало слишком грозно. Паренёк заморгал, слегка отступил. Пёс, наоборот, как будто стал шире в груди, подался вперёд: «Не замай!»
        «Щенка бы взял от тебя, - подумал Светел в ответ. - Женихом Ласке с Налёткой…»
        Удивлённый кобель сел и перестал ворчать, а Светел, улыбнувшись, сказал вслух:
        - Добрый кичко. Вось, хозяина бережёт!
        Паренёк выдохнул, принялся объяснять:
        - Тут, дяденька опасный воин, дорога пролегла ненадёжная. Туману как нанесёт! Долго ли в обрыв свергнуться!
        - В обрыв?
        - Так здесь берег морца нашего, славного Воркуна свет Кияныча. А туманами великий зеленец дышит. Оттого-то под кручами схода вниз не устроено, что льды синие залегли. Город с этого берега лишь показывается, а прямым путём не даётся. На полдень сворачивать заповедано, на Кутовую Воргу. А мы, водыри бережатые, верную дороженьку кажем.
        Светел давно отвык доверять чистым молодым лицам. Помнится, у разбойничков, застигнутых над трапезой у дороги - Онтыки и рыжака, - лица были самые пригожие… лишь на дне глаз таилось, кто таковы.
        Но глаза ещё поди разгляди.
        - Пошли к хозяину поезда, коли не шутишь, - сказал он местничу. - Хвалить тебя как велишь?
        - А Тремилкой, сыном большаковым. Мы в ближней вольке живём. В Кутовой Ворге.
        Светел отвёл бережатого к новожиличам, сам снова побежал на развед.
        Ветер постепенно отходил, туман сбивало к северу. Под высоким обрывом в самом деле не было ни тропы, ни следа. Зеленец Шегардая горбился у западного окоёма - неровная, расплывчатая гряда с длинным, медленно истаивающим хвостом. Зеленец поражал непомерной величиной. Куда тягаться маленькой Твёрже, Торожихе, даже Затресью! Сёстры-деревни все бы в нём поместились, одной шапкой накрытые. Жмурясь на режущем ветру, Светел вглядывался в далёкое паоблако.
        Его края ходили волнами, вздымались и опадали. Взгляду мерещился то тёмный окаёмок стены, то серый булат открытого плёса. Вроде показывались даже зеленоватые бугры островов…
        Ну уж нет. Это шутило расстояние, морочила влажная дымка.
        Иначе недолго поверить, что где-то на юге есть места, где снег так и не лёг!
        Аодх, сын Аодха, созерцал необъятную мощь зеленца, и сами собой являлись мысли о величии Андархайны.
        Кажется, решительный Опёнок впервые робел.
        «Дядя Шабарша в Твёрже старейшина. Груз тяжкий! В каждом дворе свои побрехушки, поди всех впряги в единую нарту. Мудрено! Вона царский ублюдок, как там его, совладать не сумел. Глызин отдал, людей без водительства бросил. Ныне молодой Эрелис едет Шегардай принимать, это ж в один день рехнёшься от великих забот! Зря ли даже дядя Кербога не знает, вверяться ли праведному. А я? Мне всю Андархайну под руку брать. И кто мне поверит? Не-е, сразу объявляться не побегу. Надобно сперва себя утвердить… большим делом… царским свершением…»
        Гордость витяжества таяла и терялась перед громадой, проступавшей впереди. Он мечтал стать воином, стать вождём… Мечтал и добился, но как же, оказывается, этого мало!
        Вот хоть царское деяние вообразить. Дальше усмирения каких-нибудь наследников Марнавы мысль двигалась туго. Светел не сдавался, заново вспоминал Глызин. Поспеть в замерзающую деревню? Людей накормить, обогреть, вывести? Вот это бы, наверно, как раз! И по руке, и по сердцу!
        …Только брата в свои рассуждения он покамест не допускал. Не знал, как тут быть. Слишком больно. «Я без малого десять лет шёл тебя из плена спасать. Еженощно дубовые двери высаживал. Высокие башни по камешку разносил. Рвал цепи железные… А ты? Назвался Вороном и по моранским орудьям вольно летаешь?»
        Он придумает. Поразмыслит как следует и придумает. Чуть погодя.
        Дорога, указанная Тремилкой, шла вкруговую. Светел пробежал несколько вёрст, вернулся. Пришлый кобель высокомерно обнюхивался с мелкими, звонкими обозными лайками. Тремилко уже поклонился хозяину поезда, показал грамотку, снабжённую вислой печатью. Печать оказалась знакома кровнорождённому. Он кивнул, а Светел краем уха подцепил имя, произнесённое с уважением: Инберн Гелха.
        - В нашей вольке стоял, когда в город ехал, - похвастал Тремилко. - Батюшка мой тайных воинов завсегда принимает, когда они из Чёрной Пятери до нашего здоровья сворачивают.
        У Светела заново пошла мурашками кожа.
        - Вот как, - проворчал он в повязку.
        Тремилко приосанился:
        - А всё с того, что учитель воинский, Ветер, когда-то святого дедушку из Шегардая привёз Другоню отмаливать… Другоня - это старший брат мой. Теперь в городе жрецом, всяк день Владычицу славит.
        «Ветер! Ишь каков. Да и Злат ему благодарен…»
        Делать нечего, Светел внимательно слушал. Кивал. Укладывал в память.
        - Боярин Гелха сам с воинского пути, - явно гордясь, рассказывал Тремилко. - В Чёрной Пятери был державцем.
        - Кем?
        - Державцем. Поварней и ухожами ведал, чтобы у тайных воинов, пока они дома, всего было в достатке. Теперь дворцовое державство поднял царевича ради! И уж не удаст!
        - А… дома без него что? - трудно выговорил Светел. - Ну… в Пятери этой? Двор без присмотру?
        - Зачем без присмотру? Там молодой державец остался. Роду неприметного, но, сказывают, толков. Лыкашом Звигуром величают! Знай нас, гнездарей!
        «Воробыш?..» Светела аж замутило. Всё, что старательно отодвигал, нахлынуло разом. Пир в Житой Росточи… Саночки, собранные любимому сыну… звериный вой Оборохи, а после… «Которого себе на племя оставишь, дикомыт, лоб не умыт?» Взгляд Ветра, упёршийся в него, Светела… нож Лихаря… шаг Сквары…
        - Пойду своих наведаю, - буркнул Светел и отвернул к скоморошне. Глаза не смотрели, воздух жёг горло. Душа так неистово желала проломить время, что казалось, ещё чуть, и нынешний Светел, могучий, закалённый, оружный, провалится в давно истаявший день. Заслонит отца с братом. Втопчет в землю мораничей…
        …Никогда.
        Он вдруг понял, что никогда не найдёт брата.
        Так девка ждёт доброго жениха - завтра стукнет в ворота… послезавтра… на следующий год… В мечте успевает прожить весёлую грусть свадьбы, супружество, детей, внуков… а потом вдруг, будто кто в бок толкнул, понимает - не выглянет солнышко. Впереди дождь да слякоть, осенняя долюшка вековухи.
        «А всё равно искать буду. Пока над его могилой не встану. Или сам голову не сложу! Пусть будет что будет… даже если будет наоборот!»
        - Светелко!..
        Сквозь помрачение голос полоснул детским криком… оттуда.
        Светел вынырнул из полыньи, вскинул голову, огляделся. К нему, оскальзываясь валеночками набосо, бежала Лаука. Встрёпанная, в одной поддёвке, без шубки. Подскочив, со всхлипом бросилась на шею, а из-за болочка вывернули новожиличи. Много, чуть не десяток. Все злые, кто с хворостиной, кто с кнутиком, кто даже с кайком. За что девку целой ратью ловили? Светел примерно догадался. Ему не было дела. Он снял со своей шеи тонкие руки. Убрал за себя плясунью. Оскалился:
        - Ну?..
        Они призадумались. Остановились. Жаль, Светел самого себя не видел со стороны. Раздались неуверенные голоса:
        - Отрыщь, дикомыт.
        - Выдай непутку.
        - Шёл мимо, вот и дальше ступай.
        Светел молча улыбнулся в ответ.
        Улыбнулся всем горем, всей яростью, выпестованной в душе…
        Да не им. Ветру с Лихарем, которых всё ещё мысленно повергал. Новожиличи, крепкие и сердитые, смутились, растеряли последний задор, взялись переглядываться. Шли блудной девке ума вогнать, а навстречу веяло смертью. Светел отвернулся, зашагал к скоморошне, Лаука, тихонько подвывая, побежала вперёд.
        Лишь Паратка отважился догнать витязя.
        - Всех перессорила, - пояснил он негромко. - Сперва про тебя срамное болтала, после каждому про других. А когда себя не помнила, Шарапами называла.
        Светел отмолчался. Лаука юркнула в болочок, а он пошёл рядом и не отлучался до самой Кутовой Ворги. Даже на зеленец за обрывами смотреть больше не хотел.
        Кутовая Ворга даром звалась по тупиковой протоке. Не в глухом углу прозябала - торный большак собой красила! Давно привыкла и к одиноким странникам, искавшим тепла, и к большим купеческим поездам. Голосу Тремилкиного кобеля отозвались дворовые псы, выкатились навстречу, широкогрудые, мощные, любо-дорого поглядеть. Следом - любопытная ребятня, наконец взрослые. Светел сразу выделил взглядом двоих опричных мужей. Синие кафтаны, синие с червлёными околышами колпаки! Неволей вспомнишь плащики поверх лат, особые у каждой дружины!
        - Черёдники шегардайские, - поделился неугомонный Тремилко. - Уж который поезд встречают. Перемолвятся с набольшим - и дальше сидят!
        На сей раз их ожидание завершилось. Спросив, чьи возы, двое явно обрадовались и поспешили к жилым саням.
        - Когда праведные зовут, кровнорождённые поспешают, - будто бы отмолвил Злат Новожил. И поезд, изготовленный было к стоянке, даже не свернул в Кутовую Воргу.
        Возчики переговаривались на ходу:
        - Нам, братцы, путь до Западных ворот проповедан. Эка честь!
        Западными воротами в Шегардай исстари въезжали цари.
        - Слышь, ребятище… - тихо и тоскливо сказал Светелу Кербога. - Давай, что ли, от поезда отобьёмся… К празднику стреты царевича мы, беги не беги, уже не поспеем. Здесь задержимся, хоть люд проезжий вволю повеселим… А там, помогай Владычица, и в город въедем без толкотни…
        Светел мало не кивнул, готовый согласиться, но что-то словно толкнуло:
        - Лучше со всеми, дядя Кербога.
        - Я немолод, - упёрся скоморох. - Сил больше нет, отдохнуть хочется! А не меня, так Гудима старого пожалей! Девку нежную!..
        - Девка твоя… - начал Светел и замолчал. Устыдился.
        «Крепко изобидел её этот Шарап, раз она…»
        - Племя ваше воинское!.. - разворчался Кербога. - Чуть что, меч из ножен, и пропадай голова! Где ж вспомнить, что небойцы за спиной! - Весомо помолчал… вдруг сознался: - Мне страшно, ребятище. Тебе надежда крылья даёт, меня боязнь веригами вяжет…
        Он был кругом прав. Куда торопиться? К царевичу? Быть может, всё на свете забывшему? В город, где нет брата?.. Светел прислушался к себе. Даже глаза прикрыл, отрешаясь от лишнего.
        И сразу что-то вновь толкнуло его. Мощно, болезненно, непонятно. Забытой песней, далёким окликом симурана… «Где лыжи? Дверь с петель…»
        У Позорных ворот
        Когда слагаешь одну за другой песни…
        Слагаешь не ради медяков, падающих в пёстрый колпачок скомороха. Просто потому, что иначе нечем будет дышать…
        Среди таких песен нет любимых и нелюбимых. Просто главная всегда та, что родится прямо сейчас, а прежние становятся вроде старших детей. Поднялись помощниками. Проторили путь. Инно и подсказали…
        Боги
        Со зла подрежут ноги,
        Плясок навек тебя лишив.
        Страхи
        Пусти по ветру прахом
        И, ликуя, ползи на карачках, покуда ты жив…
        Снаружи скрипнул засов.
        Мгла отнял от губ дудку и оглянулся. Живот скрутило узлами. Сегодня умирать. И не отменишь, не отсрочишь. Спета последняя голосница. Обретено последнее слово.
        Дверь открылась, на пороге возник мрачный Жёлудь. Вот же парню невстреча! Запирай здесь этого Мглу, стереги, а теперь на казнь выводи. Он спросил, как надлежало:
        - Не теснили тебя? Сытно ли кормили, мягко ли стелили?
        Мгла ответил словами, заповеданными по обряду прощения:
        - Благодарствую… добрый страж. Пусть… всякий… ест и спит здесь, как я. - И добавил уже от себя: - Не ты меня ведёшь, а закон.
        Серая гунька со штопаной тельницей лежали возле стены. Кощей стоял облачённый в длинную отбеленную сорочку, смертную, погребальную.
        У Жёлудя всё-таки вырвалось:
        - Нешто мало пропастного мужла, что знамение на Верешка указало? И рабов по дворам без счёта, а идёшь ты!
        Что тут можно было ответить? Мгла протянул умолкшую дудочку:
        - Возьми… кувыкам… вернёшь.
        - Сам вернёшь, - набычился Жёлудь. - Идём, что ли, ждут тебя.
        Мгла шагнул за порог. Ни в чём больше не было его воли. Как у тающей льдины, затянутой в буруны кипуна.
        Во дворе съезжей оказалось на удивление людно. Мгла сощурился, отвыкнув от света. Надо всем главенствовала телега. Та самая, на которой в торговые дни секли драчунов и воришек, народу для вразумления и потехи. У позорной одрины прохаживался Темрюй, нелюдимый привратник смертного рубежа, отвергнутый и мёртвыми, и живыми. А на самой телеге вместо привычной кобылы стояли колодки. Старинные, заскорузлые. Такие, чтобы поставить обречённика на колени, замкнуть деревянными челюстями руки и голову, а потом…
        Смотреть и додумывать вдруг стало некогда. Мглу обступили кувыки, все четверо. Бросилась в глаза их одежда. Ветхое рваньё, прохожим гудить ради медной чешуйки. Что такое? Разве не приодел, не приобул их Галуха?
        - А ушли мы от Галухи!
        Хшхерше пытался говорить радостно и беспечно, получалось не очень.
        - Он нас было ставить, чтобы при твоей…
        - Чтобы у телеги играли песни весёлые.
        - А мы не дались.
        - Портки полосатые метнули да пошли себе.
        - Зря, - вздохнул Мгла. - Я бы… хоть гудьбу верную… напоследок послушал. И вам… чешуйка в мошну…
        Хшхерше надулся:
        - Тебя забыли спросить!
        Мгла вспомнил, вынул из нарукавника дудочку:
        - Я песню… новую… вот…
        Тут к нему протолкнулись ещё двое. Растрёпанные, исходящие отчаянными слезами. Верешко с Тёмушкой. Другую девку не пустили бы к смертнику, но дочку палача поди удержи. Верешко с лёту обхватил Мглу, задохнулся, затрясся, уткнувшись в полотно савана. «Надо было ему кугиклы новые сделать. Да кто ж знал…»
        - Не плачь, - в макушку Верешку шепнул Мгла, впервые обойдясь без «доброго господина». - Всё к лучшему. Тебе жить.
        - Я варежки… - всхлипнула Тёмушка. - Дай надену!
        - Эй! - долетел сварливый окрик. - Затеяли беседы беседовать! Недосуг ждать, покуда натешитесь!
        - Ждут-мешкают, авось солнце выглянет, - подхватил второй голос.
        Вблизи позорной одрины стояла вторая телега, поменьше, пониже. На краю роспуска, развёрнутые друг дружке встречь, сидели кончанские сплетницы. Шеи и руки, воздетые перед лицами, держало одно ярмо на двоих. Так по шегардайскому обряду изобличали злых баб, сеющих кривотолки и смуту. Выше стояла кобыла, на ней привычно сидел Карман, полуголый, в накинутом на плечи заплатнике. Слабоумный Заплатка обнимал колесо, однозвучно гудя:
        - За что-о-о…
        - А нас? - вдруг спохватилась Ягарма. - Нас-то? Сказано, тоже обходом повезут? Без обмана?
        - Как есть обманут! - подхватила Вяжихвостка. - За углом всыплют без славы! Да и прогонят отстирываться!
        - Восходи, что ли, добрый молодец, - сказал Мгле Темрюй.
        - Будто не могли для великой казни кого покраше найти? - присмотрелась Ягарма. - Кощея взяли! Хромого! Негодного!
        Настил одрины был вровень с его плечом, туда вела лесенка с перекладинами. Мгла коснулся рукой настила, закинул себя наверх одним быстрым движением и встал, остро осознавая, что по земле ему больше не ходить. Верешко мокрыми глазами смотрел снизу. Не понимал, не знал, как теперь жить. Мгла ему улыбнулся: не плачь…
        Лесенка жалобно заскрипела, это на одрину поднимался Темрюй. Распахнулись ворота, замычали взятые под уздцы оботуры, телеги медленно поползли со двора.
        Купцу Новожилу, кровнорождённому Злату, продолжали оказывать особое уважение. Никто то есть не бежал вперёд с криком «Поди, поди!», просто толпа, валившая в город, сама собой раздвигалась, отступала с полозновицы, пропуская заиндевелые сани.
        Черёдникам во главе с молодым старшиной вправду был приказ вести поезд царской дорогой. С Горелого носа вниз, а дальше с объездом по солнцу - к Западным воротам, они же Последние.
        На льду Воркуна уже показывали достопамятные места. В проруби Морского Хозяина теснились и прыгали здоровенные рыбины, избалованные обилием подношений. Над прорубью споро достраивали палатку. Трудники подтаскивали на чунках ледяные прозрачные кабаны, притёсывали, поливали водой. Зеленоватые стены росли на глазах, в стороне колотили деревянные выкружки для сводов.
        - Туточки вот, желанные, сам Йерел ступеньки попирал, и Ольбица с ним, кручи не убоявшись.
        - Ныне всяк невозбранно волен сойти, где царские ножки ступали.
        - Кто кабан в саночках подвезёт, того пустим, кто ленивый, сверху гляди…
        Старшина Киец что-то сказал хозяину работ. Злата с почтением проводили вниз. Светел, по-прежнему одержимый странной тревогой, неволей вспомнил Извору. Клуб зеленца, морозное поле, красивые ледяные врата, выпустившие в Исподний мир две грешные тени. Гладкий скат подвыси… последний взлёт голоса… затухающие огоньки…
        Хозяин работ подслушал его мысли:
        - Свезло вам, походники. Не узрев стрету праведного, к великой казни поспели. Как раз небось полюбуетесь у Последних ворот.
        Старшина Киец, статный, суровый, махнул рукой - зло, с непонятным отчаянием:
        - Кому любование…
        Светел опять вспомнил петли, свисавшие с ледяной рельи:
        - Знать, много у вас в Шегардае злодеев. На целую великую казнь!
        Трудник живо распознал его говор. А может, заметил косы, торчавшие из-под шапки.
        - Не рядил бы ты, дикомыт, превыше того, что способен уразуметь! - начал он важно. - Вы там лесной обычай блюдёте, Правды не ведаете, Богам и царю себя не вверяете! Как, по-твоему, новое царство будет стоять, если город кровью не обойдён и под угловой камень жизнь не положена?
        Светел захлебнулся несправедливостью и обидой. «Я те дам обычай лесной! С чего взял, будто на Коновом Вене начало полагать не умеют? Сокрушу сейчас твои кабаны, долго собирать будешь…»
        - Не лай витязя, трудничек, - вмешался Киец.
        - Витязя? Да какие у них там…
        - Рот пуговицей застегни! - В голосе старшины звучала власть. - А ты, витязь опасный, не зарься стены ронять. Велено мне гостей провести без ссор и обид, и проведу!
        Оботуры влегли в упряжь. Кербога вылез из скоморошни, пошёл на лыжах рядом со Светелом.
        - Всё же надобно было, ребятище, в Кутовой Ворге остаться, - пожаловался он спустя полверсты. - Будто я казней не насмотрелся! Вышли бы спокойно через седмицу… Чуяло сердце, а не послушал… да ты подогрел…
        Светел даже остановился:
        - Я и тебе ещё виноват, дядя Кербога?
        Почтенный скоморох долго молчал. Думал.
        - Страха в тебе нет, маленький огонь, - грустно проговорил он, когда Светел уже и ждать перестал. - Каков был, когда кощуну с братом играли, таков и доселе. Всё хочешь прямо шагать, будто где правда, там и удача.
        В словах скомороха была мудрость, нажитая горестями и годами, но душа восставала. Потом нашлось объяснение: «Это ему всё песню не довершить. Про седого царя с молодой царицей. Оттого и дуется-волдырится… Да ну! Крив этот Шегардай, хуже Сегды с Вагашей. Погляжу ещё, что там за царевич…»
        Подле деда Гудима, сидевшего на козлах, высунулась Лаука:
        - Разбойник-то казнимый хоть собою красив? А натворил что?
        Зря любопытствовала. Поезжане зашумели, стали смеяться:
        - А Шарапа твоего изловили, на кол набивают за прелюбу.
        Шарапа они не знали, но всем поездом его ненавидели.
        На верху дворца, под самыми теремами, было наряжено просторное гульбище. Конечно, снабжённое кровом от бесконечных шегардайских дождей. С резными ставнями от столба до столба, чтобы знатным девам не досаждали крики торговок, не претили услаждать очи взводнем плёса, зеленью Дикого Кута, парусами Оток, лукоморьем Ойдригова Опина…
        Сейчас все ставни были раздвинуты. Вельможи, стоявшие у облокотников, взирали на ту самую торговую площадь, где в ожидании волновалась толпа.
        - Если тебе, боярин, - говорил Невлину Инберн, - надоест безыскусная каварда моих стряпок, вели доставить славнейшие яства из любого кружала. Здесь много быстроногих ночевщиков, пряженая рыба не успеет остыть, даже взбитые яйца не опадут.
        Дворец был самым высоким строением в городе. Если смотреть с гульбища на Ватру и Лобок, взгляд скользил по крышам, гонтовым, тростниковым, дерновым. Они тянулись вдаль, утрачивая краски и очертания, пока не истаивали в серой дымке. За ними угадывалась Ойдригова стена.
        - А какое пиво варят в «Ружном дворе», - облизнулся Мадан. - Почти совсем как твоё, Инберн!
        Эрелис сидел в важном кресле и про себя улыбался, вспоминая разгневанную сестру. «Спешили в родительский город, чтоб в тереме засесть под замком? Не стерплю!» И ведь не стерпит. Ещё в Выскиреге приготовила сряду замарашки-чернавки, чтобы с Нерыженью в город сбегать.
        Надо же сойму на плёсе опробовать: как это - большая вода?
        Повсюду пройтись, где отца с матерью следы на камнях.
        В каждом доме побывать из Космохвостова перечня…
        - Если, высокоимённый, тебе вдруг захочется самому взглянуть на здешний почёт, - продолжал рассказывать Инберн, - вели отрокам проводить тебя в «Ружный двор». Там собираются лучшие купцы и ремесленные старейшины, чтобы рядить о делах. Я сам видел, как вершится судьба немалых богатств, притом под честное слово.
        - А буде придёт желание… полюбоваться пышной красой, - вставил весёлый Мадан, - для того есть дворик ласковых девушек, готовых развлечь песнями и пристойной беседой. Это здешняя новизна, какой и в Выскиреге не знают!
        - Дитя!.. - Невлин быстро покосился на царевича, шёпотом напомнил: - Мы в присутствии государя!
        Эрелис чуть усмехнулся. Его считали невозмутимым, он это знал и был благодарен. Зачем видеть подданным, что мысли правителя неволей обратились к друженке, избранной для него городом? Он уже видел её, пока ещё издали.
        Тоненькая, застенчивая… Пушистые ресницы… Одинокая кудряшка в углу чистого лба…
        - Признаться, - сказал он, - я немного задумался, глядя на эти крыши. О чём шла речь, бояре?
        - О том, - поклонился Инберн, - что шегардайские старцы для бесед с важными гостями избирают тишину и приличие «Ружного двора». Но те, кто ищет лакомой снеди, предпочитают, как ни удивительно, менее почтенное кружало - «Барана и бочку».
        Эрелис сразу вспомнил «Сорочье гнездо». Цепир, Харлан, дядя Машкара…
        - Менее почтенное? Почему?
        - Не хочется оскорблять твоё ухо, мой государь. Поговаривают, там заставали городских воров, именуемых здесь посовестными. Хозяйствует в кружале бывшая непутка, а вечерами, по слухам, захаживает палач.
        - Вот как.
        «Сестре расскажу. Её позабавит…»
        Внизу прокричал рог. Толпа на торгу заволновалась пуще, черёдники теснили народ, освобождая проезд. Первым явил себя красный боярин Болт Нарагон - в боевых латах, на верховом оботуре, сопровождаемый оружными «паробками». Выехав на площадь, боярин встал в стременах и приветствовал царевича взмахом меча. Следом, влекомая четвёркой быков, выдвинулась одрина. Длинная, широкая, медлительная в тесных городских стогнах. Темрюй стоял у колодок, опираясь рукой. Посреди настила на рогоже сидел смертник. Когда выехали на площадь, он встал. Жертва и палач разом отдали большой обычай, кланяясь престолу.
        - Больно тощ, - забеспокоился Мадан, глядя, как полощется на ветру саван. - Выдержит ли обход?
        Инберн возразил:
        - Прости, царский гонщик, но такие чаще показывают стойкость, чем обильные плотью.
        Позади одрины шёл Галуха с гудилами. Людской гомон почти заглушал голосницы, гульбища достигали обрывки. За игрецами, скрипя, катилась вторая телега. Вор на кобыле, две сплетницы в хомуте. В них летела всякая дрянь, заготовленная горожанами. Карман молча заслонялся руками. Сплетницы, лишённые возможности защититься, визгливо поносили метателей.
        Толпа сразу смыкалась, заполоняя проезд, шла вихрями, круговоротами. В нестройном потоке выделялась маленькая дружина, упорно спешившая за повозками. Двое подростков, коротышка, кто-то ещё…
        - Видел я прилюдные казни в Выскиреге, - сказал Эрелис. - Всюду чтут повинного смерти. Это достойно.
        Инберн отмолвил:
        - Нынешний обречённик умрёт по долгу раба, заменив хозяйского сына. Люди радуются, усматривая добрый знак в этой притче. Каждый здесь готов точно так же принять смерть за тебя, государь!
        Когда-то давно в языке Левобережья слово «позор» означало просто зрелище. То были дни, когда Ойдриговичи посылали своих воевод преклонять Коновой Вен и ждали их обратно с победой. Ждали настолько уверенно, что ради праздника загодя выстроили торжественные ворота. Кто ж знал, что из-за Светыни так огрызнутся, что славные воеводы прибегут назад без штанов? Обветшалые ворота со временем разобрали, а «позор» стал… позором.
        «Почему я дразнилку не сложил? Пока мог…»
        Люди гроздьями висели на обгрызенных веками каменных пнях, устоях некогда прекрасных ворот. Ещё будут вторые и третьи кнуты, но они не так важны и значительны. Вот начало и особенно конец казни узреть - это да!
        Телеги остановились.
        Боярин Болт слез с оботура, взошёл по ступеням к важному креслу и сел.
        - Да начнётся малая казнь!
        Это касалось Кармана и сплетниц. Дурам-бабам показали плеть, они ударились в рёв, откупаясь слезами. Карман, как всегда, начал клясться, что ни разу не порот. На торговых казнях его отречение смешило народ, здесь почему-то стали кидать грязь и камни. Делать нечего, вор улёгся, обнял кобылу…
        - За что-о-о? - недоумевал Заплатка, которому тоже досталось.
        Темрюй поднял плеть. Карман сперва честно крепился, потом засучил ногами, завыл.
        - И этот срам обходом везти? - поморщился Болт. - Людям омерзение, Богам Хранителям скверна!
        Ягарма с Вяжихвосткой задрали головы, насколько позволил хомут, и громко, до седьмого колена сочли Кармановых матерей. Прилюдную славу через него упустить, ещё не хватало!
        Темрюй вернулся на одрину. Тронул Мглу за плечо:
        - Пора, малый.
        Мгла приподнял руки. Палач стащил с него саван.
        Бросил в толпу.
        Подхваченная ветром, белёная рубаха вспорхнула сорванным парусом. Утратила опору на воздух, упала и мгновенно исчезла. Десятки рук растащили по ниточке, по клочку. Не такой сильный оберег, как верёвка казнённого, но тоже от несчастья заслон!
        У телеги возник Хшхерше. Хромой да горбатый, конечно, отстали, и с ними слепой, но морянин приспел.
        - Ты вот что, - сказал он Мгле. - Клыпе с Бугорком весь обход не осилить, я их к Последним сразу послал. Встретим там… ты крепись уж.
        Мгла хотел поблагодарить, но голос напрочь замкнуло. Как уже было, когда его подвели к мукам: «Нет! Не порадую…»
        Темрюю подали ушат воды и суконку. Он спросил, исполняя великий обряд:
        - Под кнутом бывал ли когда?
        Громко спросил, чтоб слышали все. Мгла мотнул головой, но тот же обряд возбранял верить. Темрюй намочил ветошку и крепко растёр широкую напряжённую спину. С тем, чтобы утаённые рубцы прежних порок белыми полосами прочертили кожу, разгоревшуюся под жёсткой суконкой.
        Неслышимо прозвучало давнее, строгое, обращённое к другому: «В мыльню с чужими не соблазняйся!..»
        Рубцов от кнута не нашлось. Только два и так видимых, втянутых, рваными звёздами - от стрел.
        - Жалко мне тебя, парень… - Темрюй наклонился вплотную, как бы затем, чтобы пристальнее всмотреться, а на самом деле чтобы тихо сказать: - Ты, кощеюшко, вот что знай. Твои ближники мздой меня искушали. Кувыки с Кийцем спасённым серебро в ладонь сыпали. Баба Грибаниха, погорелица, и Верешко, сын безотний, вечной службой обязывались. Тайно молили, чтобы я тебя без лишней муки убил.
        «Сын безотний?..» Мгла никогда уже не узнает причины. Темрюй продолжал:
        - Знай, палач мзды не приемлет. Должен я кругом всего города тебя провести, иначе никак. У Последних с трёх ударов убью, это обещаю. А до тех пор, парень, терпи.
        Поднял Мглу на ноги, подвёл к колодкам, со скрипом раздвинул деревянные челюсти. Всё очень неспешно, чтобы позоряне не пропустили ни мгновения казни.
        - Ко вторым-то кнутам, на Отоки, как повезут? - спрашивали в толпе. - Плёсом или стеной?
        - Хотели стеной, - был ответ. - Горой одрине способнее. Намедни черёдники разведом пошли, а из Дикого Кута, эва, стрела!
        - Охти! Не поранила?
        - Уберёг Хозяин Морской. На стенной ход к ногам их упала.
        - Не пустили, значит, камышнички.
        - Так он, желанные, бают, с ними водился…
        Мгла стоял на коленях, зажатый в колодки. Больше не выпрямится, даже головы не повернёт. Только холодный северный ветер шевелил волосы.
        - Да начнётся казнь без пощады! - провозгласил Болт.
        Галуха дал знак примолкшим гудилам. Завыла шувыра, привычная вести в смертный бой и на свадебное веселье. Слаженно подхватили андархские уды, заржали гудки. Довольный Галуха выводил попевки, взятые из шегардайских песен и славословий. Недоставало звонких кувык, но и так получились взаигры, прежде в городе небывалые. Воистину получились! Болт, благоволивший Галухе, поглядывал с одобрением. И сам царевич с гульбища заметил гудцов…
        Темрюй проверил кнут. Особенно сменный хвост, длинную полосу сухой жёсткой кожи, согнутую углом и подвешенную к медному кольцу на столбце кнута. Их было немало припасено в деревянной коробке. Осмотрев снасть, Темрюй стал медленно отступать вдоль длинной одрины, волоча кнут. Потом начал размах. Совокупным движением тела, мощным, люто красивым, идущим от средоточия…
        Кнут ожил. Взвился упругой змеёй.
        Мелькнул хвост, рванул воздух, падая на беззащитную спину - от правого плеча к левому боку.
        И отскочил прежде, чем разрубленная плоть процвела хлынувшей кровью. Мгла страшно напрягся и смолчал.
        Темрюй коротко, резко двинул рукой. Хвост подпрыгнул, чтобы без промаха лечь ему на ладонь. Удовлетворившись осмотром, палач опять стал отходить по настилу.
        Заливались дудки, вызванивали струны, вечевым билом гудел большой бубен.
        Новый размах и кровавая полоса накрест первой.
        Судорожно сжатые кулаки, упрятанные в пёстрые варежки.
        И ещё размах.
        И ещё…
        Ревели, чуя кровь, упряжные быки, возчики их унимали.
        Народ, вслух считавший удары, постепенно замолк. Кто-то вытер глаза. Кто-то начал молиться.
        Когда в поганое ведро слетел третий хвост, размякший от крови, Темрюй окатил водой повисшее тело. Болт Нарагон, скучавший среди расшитых подушек, пересел в седло и велел трогаться.
        Одрина переваливалась и толкалась, разворачиваясь назад в город. Её ждал путь улицами до берега и надёжный подчалок, возивший ещё камни для насыпей после Беды.
        - А говорят, кощеи все трусы.
        - Вона как смерётушку принимает, не срамно.
        - Кармана плёточкой погладили, с бережением, а визгу…
        На полдороге к причалу Мгла выплыл из тьмы, где под ним тряслись и прыгали санки, а он еле дышал и не мог достать руками лица. Рядом жалко всхлипнули. «Избава?..»
        Глаза кое-как приоткрылись. Ни снега, ни нарты - комель толстого дышла и хвосты оботуров. Явь вернулась, он увидел мальчика и девочку, шедших возле одрины.
        «Песню новую… рассказать…»
        Передать хотя бы слова, а голосницу кто-нибудь сочинит.
        «Страхи… пусти по ветру прахом…»
        Без толку. Они не слышали, не понимали.
        Охота на крыс
        Кружевной шегардайский дворец стоит на обширном подклете, сложенном из вечного камня. Подклет высок, имея два крова, и стены в нём толстые, чтобы нести срубы, гульбища, терема. Мощь стен не пропадает задаром. В них устроены лестницы, явные и потаённые. Царский рында Космохвост знал их все. Да не просто знал - ещё и воспитанникам с заменками вколотил в память. Мало ли как жизнь обернётся!
        И пришло знанию время.
        Царевна боялась, что заветные входы окажутся под основанием бревенчатых стен, но повезло. Былые дворцовые слуги, жившие в городе, верно указали плотникам расположение стражницких, оружейных, чуланов. В одном таком чулане девки, немного поспорив, определили каменную плиту. Плита не отзывалась особенным звуком, но Сибир, выросший в подземельях, примерился и легко поднял её. Открылся тёмный проход. Повеяло сыростью, запустением, каменной крошкой. Трое затеплили свечные фонарики, оставили доверенного рынду стеречь, а сами двинулись вниз.
        Вперёд всех по крутым ступеням запрыгали царские кошки. Дымка вывела подросших дочерей с сыновьями погонять крыс.
        - Дворец, дворец, а та же башня сторожевая, - ворчала царевна. Она была одета чернавкой, длинный подол приходилось держать, чтобы не мешался на спуске. - Хорошо хоть лестница есть! Слыхано, в иных замках - гладкие жёлобы от самого верха, чтоб скорее на волю…
        Каждая ступенька была высотой по колено. Сибир, шедший первым, пригибался и вытирал стены плечами.
        - Тихо! - щунула Нерыжень.
        Сибир застыл на полушаге. Эльбиз упустила подол, рука прыгнула к боевому ножу. Сквозь камень стали слышны смутные голоса, девичий смех, железный скрип, перестук…
        - Приспешницкая, - определила царевна.
        Дворец обрёл обитателей, всех требовалось кормить. На горожан легла ещё одна подать. Покамест - исполняемая радостно и с избытком. Что будет дальше, зависело от правления Эрелиса и чаемого при нём благоденствия.
        Некоторое время спускались тихо и молча. Кошки шуршали внизу, фыркали, чихали, скребли. В свете фонариков порой вспыхивали глаза.
        - Невлин наш чем старей, тем несносней, - пожаловалась Эльбиз. - Аро за советом к нему, пока Мартхе болеет: как Злата ввести в закон, чтоб ни к мелочи не придрались…
        - А он что?
        - А он - добро бы сын от друженки знатной, а то от чернавки! А отец не узаконил, льзя ли родительскую волю попрать! А у владыки дозволения не испросили!
        - Толку испрашивать. Владыка своих-то за порогом оставил.
        - Вот и Невлин про то. Обиду, мол, возьмёт непременно.
        - И что Аро?
        Царевна ответила с гордостью:
        - Аро теперь постановленный, ему воля.
        - Волю мало взять. Удержать надо.
        - Удержит небось. Слушает да кивает, а сам уже всё решил.
        Потаённый спуск, как и ждали, кончился тупичком. Сибир стоял в тесной каморе с глухими стенами, девки заглядывали с лестницы. Дымка что-то вынюхивала, припав к самому полу.
        - Не в таком закуте царицу Прежних держали? - вполголоса спросила Эльбиз. - Младенца-сына забрали, чтоб смерти предать… поди, в камень билась, проклятие восклицая…
        - Тут воскликнешь, - поёжилась Нерыжень. Тёмные стены, меж коих ворочался Сибир, ощутимо давили. Воевница вздохнула: - Боязно, свет, мне за бедного Мартхе.
        - Это ты его ещё прежде увечья не знала. Ум что клинок, за правду кремень, даже на Гайдияра дразнилку сложил… и сознаться не струсил, понятого защитив.
        - Ум-то у него и теперь…
        Царевна выговорила сквозь зубы:
        - Его в Чёрной Пятери надломило.
        «А брат, не желавши, вовсе сломал». Эхо гнева, брошенного неумелым напряжением воли, задело райцу лишь вскользь, но Эльбиз с Эрелисом еле справились, вдвоём возгнетая сдунутый огонёк. Он и до сих пор горел ненадёжно.
        - Аро говорит, на край бездны шагнул. Поди знай, как собой обладать.
        «Чтобы вправду был… дар праведной власти, а не ближникам гибель. Тяжело и страшно такую силу иметь…»
        Сибиру недосуг было вслушиваться, подавно - судить о царских делах. Наблюдая за кошками, он примерился к той же стене, и стена дрогнула. Потребовалась вся его сила, но постепенно отворился узкий проход. Юркая Эльбиз тут же протиснулась мимо великана, шмыгнула в дыру, за ней кошачье семейство и Нерыжень. Снаружи была камора побольше, вполне посещаемая, обжитая. Тайная дверь оказалась заставлена бочонками. Девки живо откатили их прочь, выпустили могучего рынду.
        Когда затворяли проход, стена сомкнулась наглухо.
        - И правильно, - сказала царевна. - Чтобы снизу в хоромы кто попало не лез.
        Пробежала Дымка, таща в зубах крысу - придушенную, но живую и злобную. Молодые кошки скакали за матерью, рвались в бой.
        В подклете было темно и безлюдно. Встретились только двое приспешников, нёсших кадку солонины. Оба что-то жевали. При виде грозного рынды стали глотать, спеша и давясь.
        Нерыжень надменно вздёрнула подбородок. Эльбиз, скромная чернавушка, спряталась за Сибира.
        - Уже к вечеру болтать про вас будут… - хихикнула она, когда приспешники скрылись.
        - Да пусть их. Лишь бы про тебя не болтали.
        - А Мадану донесут?
        Нерыжень сморщилась, как от кислого.
        - Что он мне причинит? Я самой царевне служу.
        Эльбиз между тем отсчитала нужное число входов и указала:
        - Сюда.
        Поодаль виднелись ворота на чёрный двор, куда подвозили рыбу и квашеную капусту. Обширная камора ещё пустовала. Сибир осветил фонарём стены и крякнул, а девки неудержимо расхохотались. На камне старательной и упорной рукой была выцарапана голая баба. Роскошные бёдра, непомерная грудь… В тени торжествующего женства терялся плюгавый мужичонка, привязанный к наклонной скамье. Ещё надпись, но крепко заляпанная строительным зодом.
        - …Кобыла, - разобрала царевна и вспомнила про великую казнь. - Вишь, благонравие непорочное, даже с гульбища не допустили взглянуть! Невместно, сказали, глазоньки ясные сквернить! Тьфу!.. А то я в дружине не видела, как на смерть идут!
        - Нечего, свет мой, там было смотреть, - отмахнулась Нерыжень. - Болт на оботуре! Загляденье, душа вон! Телега с палачом, обречённик…
        - Может, и нечего, да только ты видела, а я нет.
        Сибир уже осматривал стену, даже ощупывал. Кладка выглядела несокрушимой.
        - Дядя Космохвост говорил, отец, перед тем как в Фойрег ехать, велел подземный выход замуровать, - сказала Эльбиз. - Чтобы не врал никто, будто он от опалы подумывает бежать.
        Сибир обернулся:
        - Камора точно та самая?
        - Мы с битьём запоминали. Я ошибалась, Аро подзатыльники получал.
        - Если ход есть, отыщем, - сказала Нерыжень. - Не сегодня, так через седмицу найдём.
        - А до тех пор? От Болта с Люторадом в тереме прятаться? Забор изнутри рассматривать?..
        Нерыжень пожала плечами.
        - Есть забор, есть и дырки в заборе. Ужо сдумаем, как тебе по городу погулять.
        У Последних ворот
        Обаполье Западных ворот, иначе Последних, оказалось безнадёжно запружено. Впереди гудела толпа - пеший призадумается, упряжке и думать нечего, не пройдёт.
        Здесь Киец остановился.
        - Поезд твой, кровнорождённый, уж не серчай, отправлю на ближайший привоз, - сказал он Злату. - Сам возьми окольных и…
        Светел расслышал не всё, но вроде уловил слово «дворец».
        Злат сразу обратился к Кербоге:
        - Идём вместе, благородный певец.
        Кербога оглянулся на Светела. Здесь уже не было мороза, все размотали тёплые повязки, сбросили куколи. Кербога стащил шапку, вытер лицо, рука двигалась безотчётно. Светел видел: скомороху было очень не по себе. Решительные мгновения накатили как-то вдруг и все скопом, Кербога снова жалел, что не засел в Кутовой Ворге, дожидаясь… чего?
        Он спросил:
        - Проводишь меня?
        - Зачем? - отрёкся Светел. - Вон сколько войска кругом, в обиду, чай, не дадут. Лучше скоморошню постерегу.
        «А то опять чего сотворю, не в час посоветую…»
        - Моим черёдникам не доверяешь? - мрачно спросил Киец.
        «Ну вот! На обе стороны виноват!»
        - Я слышал, - с сомнением проговорил Злат, - стража там ныне больно строга. Чужого витязя пустят ли…
        «Не пустят? Меня? Там - это где? Во смеху будет, как вскроется…»
        Кербога молчал, смотрел просяще, с отчаянием. Он шёл к чужим людям, не ведая, чего ждать. Мечтал видеть рядом хоть кого-то, ставшего родным.
        - А пойду! - сказал Светел. - Доколе возмогу, провожу!
        «Всяко посмеёмся потом. Царь за кровнорождённым во дворец пробирался! Опять же… когда ещё случай придёт царевича посмотреть…»
        Вскоре он жадно рассматривал Последние ворота.
        «Цари здесь въезжали. И отец въезжал. А теперь я - пешком. Истинный царь в истинные ворота, а никто и не знает…»
        Временами Светелу казалось, что людское скопище вот сейчас замолчит, покинув свои никчёмные разговоры, и разом обернётся к нему, указывая перстами. Ясно, глупость. Он был снежинкой в лавине, каплей в реке, песчинкой на берегу. Растоптанные валенки, потёртый кожух… Кто на такого лишний раз поглядит?
        А вдруг всё-таки?..
        Ворота с надвратной башней высились в грозной древней красе. Каменный лик Владычицы Мораны то прятался среди плывущих клочьев тумана, то вновь открывался, умытый влагой… и всякий раз представал чуть другим. Изваянная Богиня словно бы поводила глазами, наблюдая за происходившим. Ожидая, чем кончится.
        Кербога низко ей поклонился. Сотворил молитву.
        Светелу каменные черты увиделись знакомыми и незнакомыми. Почему-то вспоминалась гадалка, корившая его за неумение спрашивать. И бабушка Корениха, и…
        Он тряхнул головой. На самом верху, меж ступенчатыми зубцами, густо торчали головы позорян. И на пряслах по сторонам башни. И у подножия. Только проход, что вёл внутрь города, черёдники держали свободным. Светел, любопытствуя, попробовал туда заглянуть, но ничего не увидел. Ход, изобильный бойницами для стрелков, западнями для кипятка и смолы, под башней ещё и сворачивал.
        «Приступа ждали! Боялись! Правильно делали…»
        Подумав так, Светел испытал гордость. Вот только за кого? За андархских зодчих, искусных градостроительством? За будущих славнуков, не дававших спуску врагам?.. Попробовал разобраться, запутался. Тряхнул головой, стал смотреть дальше, слушать народ.
        - Будто зашумело! Нешто везут или блазнится?..
        - Погодь, тётя Грибаниха. Поди, мимо не проедут.
        - Уж как впрямь повезут, так сразу услышим.
        - Полгорода здесь ожидает, полгорода за одриной бежит!
        Киец вновь торопливо ушёл, а вернувшись, поманил с собой Злата:
        - Ко дворцу непроходно пока… Пожалуй, гость благородный, к старцам на важную скамью.
        Кровнорождённый оглянулся на скомороха, собрался говорить, но Кербога чуть заметно покачал головой. И остался со Светелом и черёдниками, у камней подвыси, помнившей царскую милость, а Злата проводили наверх.
        Люди тёрлись рукавами, переговаривались, тянули шеи. С окраин толпы в серёдку лезли не многие. Осерчают шабры, холку намнут, совсем выгонят! Всё же от Светела не укрылось, как многоголовое скопище, волнуясь, выносило вперёд то одного человека, то другого.
        Вот невысокий горожанин в богатом охабне, перья цапли на шапке вобрали сырость, жалко свисли. Он озирался, близорукий, какой-то пришибленный.
        - На четыре ветра тебе, добрый Варакса, на грамоты многомудрые!
        «Эвона как они тут здороваются. Надо запомнить…» К удивлению Светела, вместо учтивого ответа Варакса махнул рукой и скривился, щёки задрожали:
        - Из рук вон грамоты валятся, век бы не видать…
        - Жаль кощея, а Верешка жальче было бы, - прогудел густой голос. Он принадлежал насупленному верзиле с кулаками как гири.
        - Обычай прадедовский велит злой кровью землю кропить! - громко и бесстрашно встряла баба, названная Грибанихой. - А где нынче злодей? Верешко наш - всякому бы сына такого! И кощей… даром что на рожу коряв…
        - Не смущай честной люд, тётя Грибаниха, - сказал Киец. - Жрецы знамение усмотрели, да и закон о родиче соблюли…
        - А по совести? - не сдавалась женщина. - У тебя, желанный, нешто совесть молчит? Аль не помнишь, кто кровь тебе унимал?
        - По совести, это к посовестным, - раздались ещё голоса.
        - Видано ли, чтобы судья по совести разбирал?
        - Где законы, известно, там и обиды…
        - Всё помню! - почти выкрикнул Киец, в голосе была мука. - Мне что теперь? Копьё сломить об колено да в кузнице запереться?
        Светел вертел головой туда и сюда. Слушал перепалку. Силился уразуметь.
        - Дядя Кербога… - сказал он наконец. - Помнишь Извору? Ну, казнь разбойничью?
        Кербога смотрел туда, где скрылась из глаз его скоморошня.
        - Забыл бы, да из памяти нейдёт. На что спрашиваешь?
        - Ты на людей смотрел ли тогда?
        Скоморох вздохнул и наконец повернулся к нему:
        - Что у тебя в пятке свербит, ребятище?
        - Там людям назидание было и праздник. А здесь ссорятся и грустят!
        Кербога немного послушал разноголосье.
        - Здесь Андархайна, - медленно и тяжело проговорил он затем. - Андархи верят Богам и надеются на Правду. И от века всем недовольны.
        «Какая тебе Андархайна, - мысленно возразил Светел. - . Всего лишь Левобережье. Шегардай столица ему, Извора - волька заглушная…»
        Означало ли это, что Шегардай как бы в большей, чем Извора, степени был Андархайной?
        «Марнава душегуб был отменный. А гусляра, скитуна безымянного, за что петлёй удавили? За то, что разбойникам из-под палки играл? За то, что котляры привели, велели убить?..»
        Спрашивать Кербогу не хотелось, спорить - подавно.
        «И я не вступился…»
        Из прохода, куда никого не пускали, вылетел стремительный коротышка. Не уродец с большой головой и кривыми ногами, нет, соразмерно сложенный парень, просто… «Морянин?» Этого племени Светел не много встречал. Только Сеггара и Сенхана с мореходами. Он присмотрелся. Морянин подскочил к маленькой ватаге, выделявшейся среди позорян. Славная была шаечка: один горбатый, другой с костылём, третий пялится в пространство поверх голов - ну точно слепой.
        - Готово у нас, - быстро заговорил коротышка. Ноги не стояли на месте, руки метали невидимые снарядцы. - Снежков довольно наморозили, закидаем, собьём! Вы уж мне смотрите, не выдайте! Стойно встретим, хвально проводим!
        Баба Грибаниха громко всхлипнула, отвернулась, пряча рукавами лицо. Тут же завыли ещё бабы, их начали утешать.
        Светел подобрался к окончательно померкшему Кийцу.
        - Не в пронос твоей чести, старшина воинский, - начал он негромко. - Я человек странный здесь, издалёка прихожий. Сделай милость, поведай моему неразумию, кто это тебе кровь унимал?
        Кажется, Киец хотел ругнуться вместо ответа, но удержался.
        - Испороли меня, - выдавил он сквозь зубы, - обизорники в переулке… - Слово было незнакомое, но прозрачное. Киец оттянул ворот, показал желвачок со следами стежков. - Боевую жилу острым ножичком отворили. Так он перст вложил и кровь удержал, пока девка зашила. Я сам не помню, со слов знаю. Мне, дураку, его на волю выкупить бы… хоть за то, что детей дал увидеть… ан в болезни лежал, потом недосуг всё… дождался вот!
        - Выкупить?..
        - У хозяина, - пояснил другой черёдник. - Малюта, валяльщик, по пьяни купил, а раб и прижился. Какие забавки источил!
        Светел нахмурился:
        - Раба, что ли, сегодня казните?
        - Раба.
        - За него не хозяйский разве ответ?.. Что ж натворил, убил ли кого?
        Ему не слишком внятно поведали о торжестве обновления, требующем казни злодея. О нечаянном преступлении хозяйского сына и о законе, взывающем к долгу младших родовичей. Киец всё поглядывал на косы Светела и, кажется, не гнал любопытного дикомыта лишь ради витяжеского пояса в серебряных бляхах. Потом всё же сказал:
        - Ты вот что, удалец. Мы черёд брали степенство в людях блюсти, а не чужанам обычаи толковать. Видишь вон, кувыки стоят?
        - Кто?..
        - Гудилы уличные. Тот бубен в плащ завернул, а у того короб с гуслями…
        «О! Игрецы?» Светел хотел пойти спознаться с кувыками, но тут людское море колыхнула волна, внутри стены зашумели и закричали, а вовне отозвались слитным вздохом:
        - Везут!..
        Казнь обходом двигалась улицами, на любование горожанам. Выбиралась за ворота лишь с тем, чтобы палач размочил кровью очередные хвосты. Первым из темноты проезда выехал в окружении рынд нарядный всадник на оботуре. Светел на него уставился вместе с толпой позорян. Красный боярин Болт Нарагон выглядел воином не только по имени. Плечи, осанка, на щеке шрам…
        - Пловец отважный, землепроходец!
        - Здесь владения оставил, за морем обрёл.
        - Слыхано, подарками Йерелу кланялся, что и не счесть…
        - Ой ли, Йерелу? Всё на Ольбицу нашу, поди, глазом косил.
        - А правду бают, желанные, будто невмерно спесив и с мечом скор?
        - С мечом не видали, а спесь на роже означена.
        - Собой хорош-то, девоньки! А усы!..
        Было видно, как наскучил Болту неспешный объезд. Спрыгнув с оботура, он взбежал на подвысь и занял место впереди городского почёта. Заметил Злата, удивился… кого-то спросил, посмотрел снова… «Красные бояре, - напрягал память Светел. - Это с ними отец совет держал? И я буду? Спесив, значит… и на мечах…»
        Неугомонный коротышка предерзко подскочил к старшине Кийцу:
        - Гонять станешь?
        - У меня тут гости званые, - ровным голосом ответил черёдник. - Побеспокоите, так и погоню.
        Из прохода под башней, влекомая упряжкой, начала медленно выдвигаться одрина. Вот дёрнулась, застряв в повороте. Наконец выползла на свет целиком. Следом донеслось гудение шувыры, струнное бряцание, звоны. Светел было навострил уши, но гудьба вдруг утратила строй и замолкла, сменившись досадливой руганью и угрозами. Отряхиваясь, пробежали игрецы, закиданные снежками. Последним явил себя Галуха. С него сбили шапку вместе с заёмными волосами, он разом натягивал одно и другое, не получалось.
        Светел увидел Галуху и даже узнал, но не задумался. Толпа охнула, застонала. Одрина была сплошь в крови, где полосами, где брызгами. На месте козел возвышались колодки. Тяжёлые, угловатые деревянные челюсти, мёртвой хваткой державшие подобие человека, поставленного на колени. Живой ли? Поди знай. Светел рассмотрел только повисшие сосульками волосы, слишком длинные для невольника. И руки - почему-то в варежках, ярких и пёстрых.
        От вида этих варежек Светела пробрало морозом.
        Кувыки спохватились, понукаемые коротышкой, взялись играть. Сперва - отчаянно и враздрай. Потом прекрасная голосница забила крыльями и взлетела. Мимо почётной скамьи, где хмурился шегардайский почёт, над стеной, над башнями… к облакам.
        Светел, всегда жадный до гудьбы, едва ухом повёл.
        «А упрись я тогда… может, отстоял бы гусляра. Не упёрся…»
        Пожатие на левом плече. Там, где в белой коже легко цвели синяки…
        Смутное, сосущее чувство обрело голос в сиротском плаче подростков, выбежавших с одриной.
        - Кто ещё?..
        Он не заметил, как спросил вслух.
        - Так Верешко же. Сын Малютин, - сказали ему, словно тем всё объяснялось.
        - И Тёмушка… дочерь палача нашего.
        Он кивнул и забыл. У него на глазах творилось недолжное, неверное, не имеющее права происходить… а он опять стоял и смотрел. Оботуры, боявшиеся крови, угрюмо ревели, мотая рогатыми головами. Дышло быстро отстегнули, быков увели прочь. Палач встал во весь рост - черноволосый, чернобородый, как есть медведь! - и неторопливыми движениями стал навивать на кнут свежий хвост. Светел наблюдал с каким-то болезненным трепетом, кожей ощущая, как уплывают мгновения. Мимо, мимо, и не ухватишь, не возвратишь.
        - Так молчком и стерпел, - шептались поблизости.
        - Да ну. Быть не может.
        - Вот и может. Где ж ему крику взять, безголосому.
        - И ладно. Не лицо святое дело криком сквернить.
        - Это разве сквернение? Под хорошим кнутом визг хороший должен стоять!
        Светел всё-таки покосился. Говорил крепкий, кряжистый середович в полуторной шубе с оплечьем из собачьих хвостов. Одну руку прячет, вторая тяжела и сильна.
        - Ну тебя, Хобот, - сказали ему. - У тебя которая упряжка сбежала? И новая разбежится…
        Хобот не остался в долгу:
        - Бабами вы заделались, левобережники! Как есть бабы гугнивые!
        - А не показать тебе, Хобот, что мы за бабы?
        Из-под башни с усилием вытолкнули вторую телегу. На ней, свесив ноги, посиживали две растрёпы, состёгнутые срамным хомутом. Сплетницы ругались, выкрикивали плаксивые жалобы. Сегодня они и сраму натерпелись, и страху набрались, и на весь город прославились. Наклонную скамью оседлал трясущийся полуголый мужик, а за телегой тащился белёсый детина, вопрошавший на каждом вздохе:
        - За что-о-о?..
        - Угомонись, Заплатка, - велели ему. - Сполна отмерили Карману, не будут больше пороть.
        - Не будут? - обрадовался дурачок. - Пойдём домой, батюшка-а-а…
        Потом смолкли праздные голоса, и поднялся на ноги Болт Нарагон. Пышноусый, отважный, в самом деле красивый.
        - Да свершится, - прогремел он, - достойное увенчание казни!
        Светел вздрогнул и увидел, как человек в колодках чуть шевельнулся. Упрямо дрогнула голова, сжались кулаки, вдетые в узорные варежки. Он понимал, что подходит к последним мукам…
        …к последнему подвигу…
        - Кувыки-то как славно играют, - сказал рядом Кербога. - Вот не знаешь, где что найдёшь! Затеем представление, надо будет позвать…
        Светел едва услышал его. Он и голосницу, плескавшуюся над людским сходбищем, не взялся бы напеть. В колодках умирал ничтожный раб, а провожали его песней о смерти героя. Как так?
        …Голос певца, готового шагнуть на ту сторону неба…
        …Звигуров тын за спиной…
        Темрюй медленно пятился по настилу одрины, волоча кнут.
        Гневный и красный Галуха привёл в кое-какой порядок свою гудебную рать. Грохнул бубен, надулась, заблеяла шувыра, выводя рыбацкую плясовую. Какие-то уроженцы Оток даже подхватили знакомую припесню, но не дремал и коротышка-морянин. Роем взвились ледяные снарядцы, промороженные до твёрдости камня. Шувыра подавилась и смолкла. Морянин вновь схватил дудку, вплёл её голос в серебряный кручинный узор.
        Достигнув края одрины, Темрюй отвёл руку.
        Удар!..
        Жёсткий хвост кнута рубанул плоть со звуком, от которого у Светела каждый волосок на теле встал дыбом. Человек в колодках жутко дёрнулся и… продолжил умирать молча. В толпе вскрикнули вместо него.
        - Разучились вы пороть, левобережники, - досадовал Хобот. - Ну нет бы, у одних ворот всыпав, к другим через день-другой вывозить! Чтоб по коже поджившей! Небось визжал бы как…
        Ох и зря ты взялся пенять палачу, неудачливый маяк, торговец рабынями, безжалостный собачий погонщик! Зря подобрался к самой телеге, думая полнее натешиться чужой болью! Верешко, стоявший возле колодок, бросился на Хобота с кулаками. Равнять силы было смешно. Светел неволей шагнул вперёд, на помощь смелому отроку, но Темрюй успел раньше. Его движения никто не заметил. Оживший кнут громко хлопнул, падая Хоботу поперёк плеч.
        Только брызнули в разные стороны хвосты запоротых псов! Полуторная шуба не дала добраться до тела, но от неожиданности и испуга маяк свалился на четвереньки, издав тот самый визг, которого ему не хватало.
        - Это тебе не собак несчастных хлестать, - зло смеялся народ.
        Светел ощутил руку на своём рукаве. Кербога тянул его назад, уговаривая вполголоса:
        - Смирись, ребятище! На казни палачу никто не указ…
        Светел выдернул рукав, не дослушав. Хобот укатился под ноги позорянам, его гнали пинками. Темрюй уже отходил назад для очередного удара. Светел вдруг со всей ясностью понял - этот удар не должен состояться. Потому что иначе всё зря. И дружина, и битвы, и венец впереди. Что толку, если ему будет сниться этот день и человек, замученный без вины?
        - …кроме царя, - договорил сзади Кербога.
        Светел сделал шаг, разом оказавшись возле одрины. Вскинул руку и приказал:
        - Стой, палач!
        Власть
        Позже врали, будто от его голоса в пряслах стены родилось эхо, с башни посыпались камни, а туман пугливо отпрянул. Людям трудно бывает истолковать жутковатый восторг, нападающий в присутствии истинного вождя. Поэтому в сказаниях взоры праведных жгут врага молнией, а боевой клич рушит холмы. На самом деле Светел всего лишь притопнул ногой, как перед кулачным ристанием, утверждая своё присутствие на земле. Его движение бросило по толпе едва заметную вспышку, разбежавшуюся кольцом. Нужны были особые глаза, чтобы её различить.
        Что-то почувствовал Темрюй - и опустил кнут, а потом вовсе свернул и положил у ноги.
        Что-то смутно ощутил Верешко - и схватил за руку Тёмушку, глядя на Светела с невозможной надеждой.
        Чему-то удивился Злат, кровнорождённый, росший на коврике у дверей праведных.
        А ещё старики потом говорили, будто в воздухе потянуло весенней грозой. Люди, придавленные близостью смерти, ожили, вздохнули, подняли головы.
        Болт Нарагон увидел всего лишь плечистого парня в потасканном дорожном кожухе, посмевшего нарушить ход казни. А вот что бросилось ему в глаза, так это косы, стянутые ремешками.
        - Черёдники! - рявкнул боярин. - В батоги наглышку!
        Шевельнулся только Борво, стоявший с паробками у подвыси.
        - Прости, боярин, - тяжело проговорил Киец, вполне понимая, что отказа Болт ему не забудет. - Мой ответ, чтоб народишко безобразий не учинял. Он же не учиняет?
        И покосился на Светела: «Откуда ж ты взялся на мою голову, дикомыт…»
        - Что творишь, ребятище? - горестным эхом отозвался Кербога.
        Болт считался лютым бойцом, но терпением и тонкостью не блистал. Он полез из важного кресла, готовый схватиться за меч:
        - Да я… да тебя…
        Светел обрадованно расправил плечи: «Ужо переведаемся!»
        Толпа качнулась, глухо заворчала. Ухарей-нарагоничей успели в городе невзлюбить, и нелюбовь цепляла боярина: каков запевала, таковы подголоски! Твердила, предводитель кузнецов, не стерпел угроз сыну, хотел говорить, но встрял Злат.
        - Погоди гневаться, высокостепенный, - проговорил он мягко и так, словно имел на то полное право. - Господин Шегардай крепок древними вольностями. Он вечем стоит и своих старцев слушает, а теперь ещё и праведного царевича…
        Показалось ли Светелу, что о царевиче было сказано для него и с намёком?..
        - Мы же с тобой - служивые гости, - продолжал скромный купец. Болт, багровый от ярости, сел обратно в кресло, наверно, он что-то знал. - Лицо ли нам властвовать казнью, не нами затеянной?
        Болт всё-таки не сдержал сердца:
        - Не бывало доселе, чтобы в Шегардае слушали дикомыта! Или этот шатун - сын красного боярского рода, чтобы моему приказу перечить?
        Светел, подхваченный шальным и злым вдохновением, тем временем сдёргивал с кос ремешки. Как перед боем, когда суждено стоять до конца.
        - Нет, - проговорил он, улыбнувшись нагло и широко, во все зубы. - Не боярского я рода! - Что было истинной правдой, его щитом и тайным мечом. - Кому шатун, а кому опоясанный витязь. В Царской дружине моей кровью не погнушались!
        Сказал и уверился, что имя Сеггара Неуступа пустым звуком здесь не было. Болт из багрового стал пятнистым, Киец смотрел с удивлённым уважением, а позоряне чуть подались прочь, освободив клочок пустого пространства. Светел тряхнул головой, метнув по плечам жарые пряди, чуть заметно пробитые серебром. Народ, незримо увлекаемый волей праведного, гудел, волновался, ждал решительного слова.
        Светел глубоко вдохнул:
        - Кривое дело здесь совершается! - (С колодок и настила одрины капала кровь, времени у обречённика оставалось всё меньше.) - Явлена была воля вышняя, да так ли уразумели её? На чём стоять царству? На смерти безвинной?
        - Боги взашей не тычут, - прозвучал где-то рядом очень молодой, почти мальчишеский голос. - Боги наветки дают и крепко думать велят.
        «Кто таков?..» Светел оглянулся. Среди позорян стоял недоросль в поношенном жреческом облачении, с посохом и сумой через плечо. На посохе блестел маленький трилистник. «Моранич?..»
        - А и поразмыслим, желанные… - Невысокий человек мял шапку с перьями цапли. Он сглатывал, робея говорить, но и молчать совестился. - Вспомним, как здесь, у Последних ворот, царь Аодх однажды явил великую милость…
        «Аодх?!»
        - Нашёл что вспоминать! - Ещё жрец, рослый красавец. Богатые ризы, привычная властность, но… какой-то веником прибитый. Словно вчера ризы были впору, ныне обвисли. - Праведный Аодх, первый этого имени, лишь простил вора, а великой казни не отменял!
        «Не отец…»
        - Праведный царь стоит перед Богами, - твёрдо произнёс недоросль. - Ему воля решать, на чём зиждить правление.
        Болт Нарагон бросил насмешливо:
        - Может, гонца пошлём в Выскирег? К владыке Хадугу?
        «Царская загадка, - почему - то вспомнилось Светелу. - Не разнять, не сломать, а и оставить нельзя…»
        - Можно поближе, - по-прежнему мягко возразил Злат. - Царь Андархайны ещё не увенчан, владыка далеко, но разве пуст престол Шегардая?
        Болт с досадой поёрзал в кресле:
        - Нет бы доказнить и веселиться, столы столовать… Полгода злодея выискивали, полдня обходом возили… не найдёшь на норов угадчика!
        За шумом сходбища его понял разве что Борво.
        Люди шумели на разные голоса:
        - Верно говорит учёный купец!
        - Да кто таков, чтоб здесь рассуждать? Не знаем его!
        Верешко услыхал, опять бросился в кулаки. Ткнулся в Угрюма.
        - Я знаю доброго Новожила! - крикнул Угрюм.
        - Притча важная, притча страшная…
        - Царевичу суд! - требовали водоносы.
        - Венец принял, пусть за дело берётся!
        - Послать к Йерелу! - согласно ревели кузнецы, братья Кийца.
        - Послать недолго, а допустят ли пред светлые очи?
        - Строго там. Недолог от ворот поворот.
        Светел хотел подать голос. Злат нашёл его взглядом, чуть улыбнулся, поманил:
        - Ты, друг мой, скор на ногу и бесстрашен. И в городе человек новый, ничью сторону не держишь. Ступай, царский витязь, к третьему сыну! Не убоишься отнести наш спор ему на порог?
        «Так вот ты к чему царевича поминал! Хитёр с людьми говорить…»
        Светел весело и свирепо топнул ногой, заново пустив золотые вихри в толпу:
        - А отнесу! Ещё я сына вашего не боялся!
        Кругом стали смеяться. Незло, с облегчением.
        - Что с дикомыта возьмёшь.
        - Они праведных и близко не видели…
        «Ага, с тех пор, как они от нас… то есть мне ли… да тьфу на вас всех, где дворец-то? Куда мчать?»
        - Я с тобой, витязь, - подскочил коротышка. - Скорый путь укажу!
        И сунул Кербоге дудку, на которой играл. Мол, сбереги, пока туда-сюда обернёмся.
        - Стой, ребятище! - Кербога цепко стиснул рукав. Светел еле успел проглотить бранное слово. Скоморох тянул из ворота кожаный мешочек, повитый ремешками и чёрный от застарелого пота. - Возьми вот! Покажешь, если слушать не станут…
        - Ага, - кивнул Светел. На расспросы не было времени. Вперёд во все ноги, а уж там разберёмся!
        - Поди, поди!.. - неожиданно зычно заорал коротышка. Крик, подхваченный десятками уст, вкатился под воротную башню. - Дорогу! Царский витязь до царевича поспешает!..
        Старцы на подвыси переглядывались, кутались в шубы. Болт подпёр щёку ладонью:
        - Ума лишился народишко. Из-за бездельного кощея праведного тревожить взялись. А послали кого!
        Борво усмехнулся, гладя усы:
        - Рынды пришибут, поделом станется.
        - Пришибут, да не нас, - тронул обереги седобородый рыбак. - Наше дело сторона.
        Кербога с дудкой в руках протолкался туда, где стояли кувыки. Послушал, примерился, начал подыгрывать. Голосница плескалась меж землёй и туманом, скорбела, торжествовала, звала.
        Тёмушка потянула за руку Верешка:
        - Отик подойти велит.
        Тот кинулся, холодея: нешто всё зря? отвернулись, вылетела душа?! Тёмушка подбежала следом, за ней Угрюм. Палач обратился к торговцу, как к самому взрослому и разумному:
        - Хочешь помочь? Добудь барана или козла, освежуй, да смотри шкуру изнутри не запачкай…
        «Где ваш царевич?»
        Светел довольно странствовал, чтобы усвоить: когда сулят показать скорый путь, добром это кончается редко. Семьдесят семь бед, пока выпутаешься назад на дорогу! - долгую, зато верную. Либо вовсе голову сложишь, Туманная щелья не позволит соврать…
        Всё же Светел доверился коротышке-морянину. От Последних ворот ко дворцу вела прямоезжая улица, звавшаяся Царской, но там юрово было - мышь не проскочит. Морянин без раздумий нырнул в переулок, потом на тропинку вдоль ворги.
        - А ты шустрый… для горожанина, - сказал Светел, прыгая на ту сторону по скользким камням, чуть казавшимся над водой.
        - Воровал после Беды, - кратко пояснил проводник. - Все лазейки разведал… Меня Хшхерше звать, если что.
        - Хеш… Как?..
        Гребни теремов то казались впереди, то прятались за крышами и заборами. Город был огромен и непонятен. Задворки, горбатые мостики, стены, развалины, перелазы… Светел сперва считал их, запоминая дорогу, но сбился и бросил. «Заведёт не туда, удавлю…» Наконец кривой переулок распахнулся улицей, а та - площадью. Здесь, против ожидания, людей было немного, все схлынули вслед за одриной, в давку возле ворот.
        Вот, стало быть, и дворец!..
        Красное крыльцо, гульбища, окошки с белым стеклом, деревянные кружева… гнутые чешуи острых кровель, растущие одна над другой… По сторонам - свисающие хвосты тумана, где сходятся малые зеленцы… жестяной скрип махавок, указующих ветер под самыми облаками…
        И тын кругом.
        Внушительный, с разбегу не очень-то перескочишь.
        С воротами и калиткой. С зубчатой оградой над рельей, чтоб страже похаживать, а случись нужда, и стрелять.
        Сейчас там никого не было.
        В другой раз Светел, может, призадумался бы перед роковым шагом, но где-то за спиной обтекали кровью колодки. Не медля, он пересёк площадь, и люди, кто попадался, спешили отпрянуть. Светел достиг ворот и, не заметив кольца, грохнул кулаком в створку:
        - Отворяй! У витязя Царской дружины до царевича поспешное слово!
        Кулак был что надо. Калитка дрогнула, простонав, а меж зубцами возникла голова в белой войлочной шапке.
        - Ступай проспись, витязь кружальный! Ещё чего выдумал!
        И скрылась.
        Светел примерился к воротам. Небось не сегдинский двор, где он покинул щепки для печки и напуганных плотников. Здесь так не управишься. Во дворе стража. Не с боем же прорываться.
        И отступить нельзя.
        И ждать некогда…
        - Слышь, витязь, - сказал Хшхерше. - Вон било висит. Чтоб каждый, кто не чает правды добиться…
        Светел метнул взглядом. Било вправду висело. Изогнутое, железное. Снабжённое колотушкой. Подвязанное, чтоб ветром не раскачалось. Заголосит - услышит полгорода. И весь дворец, от теремов до подвалов.
        Воинство приучило Светела решать быстро.
        Он сделал шаг…
        За калиткой послышалась очень знакомая ругань, звук короткой расправы.
        - Куда бердыш прислонил? - рычал голос, веявший бедовниками и морозом. - Такого рынду титькой прибили! Бахолда лободырый! В шмарнике утоплю!
        Жалобу виноватого стража унесло ветром.
        - Косохлёст!.. - во всю мощь лёгких заорал Светел. - Косохлёст, я это, отворяй живо, курицын сын!..
        На месте чужой рожи тотчас вынырнула знакомая, рассерженная, готовая крыть и назначать кары. Косохлёсту потребовалось мгновение.
        - Незамайка, пендерь лесной! - ахнул он и, кажется, сиганул с надвратного хода. Что-то лязгнуло, калитка распахнулась, Косохлёст сгрёб Светела в охапку, стиснул до хруста. - Какими ветрами? И дядя Неуступ здесь? Вот Аро обрадуется…
        - Погоди, - торопливо начал Светел. - Один я. Ранен лежал. Неуступ мне велел, как встану, сюда… К царевичу проведёшь?
        - Занят царевич. Устроишься пока в молодечной, а вечером… - Косохлёст увлёк Светела во двор. Хшхерше сунулся было с ними в калитку. - Ты ещё куда? Улицами гуляй.
        - Меня дождись, - велел Светел коротышке. И повернулся к побратиму. - Веди скорей, говорю. Где царевич?
        - Занят он, сказано. С боярами о важном решает.
        - Важней, чем безвинного от лютой смерти избавить?
        Они взошли на крыльцо. Светел поклонился порогу.
        - Ох, Незамайка, - завёл глаза Косохлёст. - Дождусь я твоим радением пряничков печатных и орехов в меду… Кого спасать исполчился?
        Светел стал говорить, торопясь передними комнатами. Мимо сновали слуги с подносами. Изваяниями стояли рынды в белых кафтанах. Он едва замечал. Сбоку открылась низкая дверь, мелькнула рыжая борода - вылезший великан при виде незнакомца мгновенным движением убрал за себя двух девок. Какую-то чернавку и…
        - Нерыжень! Сестрёнка!..
        Она удивлённо вскинула брови. Косохлёст потащил Светела мимо:
        - После, брат! Недосуг… И что, будто остановился палач?
        Когда скрылись, царевна Эльбиз повела носом:
        - Это кто? Говор больно потешный. И тебя вроде знает!
        - Незамайка-дикомыт, отрок наш, - ответила Нерыжень. - Помнишь, баяла я, как мы с братом ему гусельки перелаживали, а дядя Сеггар латной рукавицей учил? Ан гляжу, не отрок, витязь уже. Пояс боевой в серебре…
        Царевна не стала спрашивать, зачем такого славного дурня Косохлёст утянул прочь, едва дав рассмотреть. Братство братством, а чем меньше народу болтает о её тайных вылазках, тем и лучше. Нежное сокровище Андархайны лишь вздохнуло:
        - Парням опять всё веселье! То казнят, то вступаются! А я в тереме сиди, не знай ничего!
        В великом чертоге дух перехватывало от пышности и красы. Потолки в три сажени, ещё не потемневшие от пыли и копоти. Золотое мерцание дерева, раскинувшего кольца и смоляные прожилки на любование глазу. Войлоки на полу и стенах, и каждый таков, что во всём свете не сыщешь. А почёту! Красный боярин Трайгтрен, молодой Мадан, Инберн Гелха! Лучшие кормщики, ремесленники, купцы! При жёнках в нарядах, кипящих старинными жемчугами!.. Шапка с головы, очи в пол, языку немота!
        И одно слово, витающее меж стен: «Узаконение…»
        Светел туда вошёл, как на бранное поле. Косохлёст что-то говорил, он не слушал, не слышал. Глаза были только для престола на возвышении. Вот северная стена, балдахин, под ним царское кресло…
        …Пустое…
        Светела шарахнуло в лопатку Ялмаковой секирой.
        Не выслушает!
        Стомился праведный, почивать лёг, будить не велел…
        «Мне что, прямо здесь клеймо объявить?!»
        С отчаяния он сделал самое глупое, что мог выдумать. Взревел в полный голос, как давеча у ворот:
        - Царевич ваш где?..
        Под потолком загудело. Разом смолкли праздные голоса. Весь чертог уставился на святотатца. Подхватила бердыши стража. Седовласый боярин зашарил у пояса, ища меч. Промелькнула злорадная улыбка Мадана… а Светела осторожно тронули сзади.
        Он крутанулся. Увидел парнишку меньше себя на полторы головы. Русые волосы, чужого кроя кафтан вроде тонкого тегиляя. На руках - большая серая кошка.
        Детская ожившая память на миг всё заслонила. «Шерстинка в шерстинку…» Ладонь быстро примяла кисточки на ушах, тронула пушистое горлышко, дрожавшее довольным мурлыканьем…
        Ох, мимо лётом, всё мимо! Светел обратил к пареньку спину.
        - Царевич, спрашиваю, ваш где?
        Ответил Косохлёст, не знавший, плакать или смеяться:
        - Пендерь… рядом с государем стоишь…
        «Что?..» Светел медленно повернулся.
        Круглое лицо… глаза какие-то рыбьи…
        - Я вижу, - сказал Эрелис, - славный Неуступ по-прежнему растит безудержных храбрецов. Всё ли ладно в Царской дружине?
        Светел, спохватившись, преклонил колено по-воински:
        - Знамя Поморника стояло крепко у Сечи… государь… а дальше не ведаю.
        - Что ж так?
        - Велено было мне, как поправлюсь, нести мечи прямо тебе.
        Во взгляде царевича возник намёк на улыбку.
        - Мечей своих ты мне пока не доставил, а вот с неким делом, говорят, чуть ворота не вынес. Рассказывай, витязь.
        Светел вновь ощутил, как утекают мгновения.
        - На твоём, государь, пороге безвинно кровь проливают!..
        Эрелис слушал, постепенно прикрывая глаза. Вот и случился его первый суд в отеческом городе. Девственный указ. Начало правления. «Я видел, как уезжала телега. Мне сказали: Шегардай просит казни. И я не позвал правдивого Мартхе, больного из-за моей глупости. Мне сказали: так празднуют увенчание. Не брезгуй людьми, нёсшими на руках твои сани… И я послушал. Я, видевший казни из-за судебного нерадения и корысти. Я. Их. Послушал?»
        - Если этот раб ещё жив, пусть живёт, - приговорил он коротко. - Если с него ещё не сняли прежнюю бирку, пусть снимут. Тебе, витязь, дарую о нём хозяйское володение. Я, Эрелис, сын Эдарга, так решил и так говорю.
        «Вышней волею, Злат, ты ныне приехал! Вмешаться не побоялся. За меня честь мою оградил. Вот истинно праведный, и пусть хоть словечко ещё мне дерзнут о низком рождении! И ты, Незамайка… свежим ветром с путей доблестных прилетел…»
        Закат
        Про то, как они с витязем бежали назад к Последним воротам, Хшхерше потом рассказывал небылицы. Тому, что дикомыт укладывал пять его шагов в один свой, ещё верили - где морянину с его ростом за журавлиными ногами поспеть! А вот что будто бы Незамайка следы покидал через раз и, прыгая через воргу, словно исчезал и вновь появлялся, - ну нет, это правдой быть никак не могло.
        Да и ладно…
        На месте казни их ждали. Несчастный раб, вынутый из колодок, вниз лицом лежал на телеге, укрытый свежей овчиной. Выглядел хуже мёртвого, но мёртвого завернули бы в мешковину, а не живой мездрой к живым ранам.
        - Милость!.. - выскочив из прохода под башней, заорал Светел. - Царская милость!..
        - Витязю подарен! - дополнил известие коротышка.
        Палач Темрюй медленно, напоказ, отцепил от кнута хвост, измаранный всего одним ударом. Бросил в ведро. Свернул трёхаршинный столбец, упрятал в шкатулку. Стряхнул рукава червлёной рубахи, закатанные выше локтей. И выпрямился у разинутой пасти колодок, сложив на груди могучие руки.
        - Узрите, желанные, великую и знаменитую притчу, - провозгласил Злат, паче намерения оттеснивший Болта с главенства. - Да не назовут нас бессильными потомками, посрамлением дедовской славы! Некогда царь Аодх, первый этого имени, здесь простил отважного вора! Ныне праведный Эрелис, Ойдригов правнук, с могущественным предком вровень встаёт!
        - Хвала царевичу Йерелу! - прокатилось перед воротами. - Хвала!
        Иные, привлечённые урожаем казни, кружили возле одрины. Украдкой подтирали тряпками кровь. Поглядывали на ведро. Не смели торопливо прицениться к размокшим хвостам и боялись, кабы не опоздать. Зане столь сильных и памятных оберегов в Шегардае ещё лет десять не сыщешь, грех упустить!
        - Стыньку бы на раны, - расплакалась баба Грибаниха. - Охти-тошненько, все запасы с домом сгорели…
        Болт Нарагон сошёл с подвыси, едва не плюясь. Сел на оботура и уехал в окружении паробков. День до сумерек проскучав, за обиду без потехи остаться!
        - Неисповедимы пути, наречённые смертному, будь он царь или ничтожный кощей, - задумчиво проговорил юный жрец. - Как постичь, чего ждут от нас Вышние?
        Светел, переводя дух, трезвея, рассматривал руку в потерявшей цвет варежке, торчавшую из-под овчины. «И куда его теперь? Незадача…»
        А раб по имени Мгла видел перед собой солнце. Большое, красное на закате. Оно садилось не в снега, не за лес - погружалось в болото, раскинувшееся до окоёма. Кочки, чахлые деревца… непроглядный разлив в брызгах, полосах, потёках алого света… маленький плот на глади чёрной воды.
        Увлекаемый чуть заметными токами, плот медленно кружился, и с ним Мгла. Солнце то уплывало от неподвижного взгляда, и тогда впереди нависала холодная ночь, то вновь возникало, с каждым оборотом утопая чуть глубже. Погаснет - и не останется ничего, кроме тьмы.
        «Если… судьба…»
        Мгла бесконечно пытался повторить свою последнюю песню. Всю как есть, строку за строкой. Это казалось ему важным. Таким важным, что даже солнце соглашалось обождать. Выслушать.
        «И, ликуя… спеши… нет…»
        Слова ускользали, он сбивался, начинал сызнова. Солнце медленно уходило, тучи шаяли прощальным пепельным светом.
        «Страхи… пусти по ветру прахом…»
        Праведный царевич Эрелис сидел в укромных покоях, в небольшой ложнице, отведённой хворому райце.
        - Молодые коты ловят крыс, - говорил он, терзая в руках верёвку с узлами. - Обещают радеть о хозяйском добре до смертного часа. Потом жиреют и ленятся, лёжа у блюдечка со сметаной… В кого я превращаюсь, Мартхе?
        - Не кори себя за то, чего не было, государь.
        Ознобиша лежал под одеялом, настигнутый усталостью, хотя ничего утомительного не делал. Дымка грелась в ногах, пахло воском и деревом, может, поэтому так упорно наплывала дремота?
        - Было сказано дураку: отдаляй угождающих, - сокрушался Эрелис. - А я? Тут же дал себя заморочить хвалами. Если бы Злат гонца не прислал… если бы Косохлёст не вышел к воротам… я бы даже не понял, что на распутье стою! Чем царство начать - пощадой или нещадой!.. Ведал же сказание об Аодховой милости, и на ум не вскочило! Вот как так?..
        - Это я должен был над ухом брюзжать, а не лавку пролёживать. - Часть Ознобиши ужасалась невольному упущению, часть же твердила: всё равно, всё равно. - Ты занял все свои мысли справедливостью для…
        - Мартхе! Дымку по шерсти гладь, не меня!
        - Тебе суд, а правда лишь у Богов, - медленно проговорил Ознобиша. - Почём знать, что глаголют знамения? Аодх Великий тогда уставил котёл, а ты… праведной рукой поразишь…
        - Сестре обряд предлагали, - напомнил Эрелис. - О гибели чужого чуженина, чтоб Лихаря верней извести. Она отвергла. И мне не лицо!
        Ознобиша долго молчал. «Ковры, меха оботурьи… Их ли с собой унесу, в последний раз засыпая?»
        - Правда лишь у Богов, - повторил он упрямо. - Меня провидица назвала судьёй, готовым осудить несудимого. Значит, однажды я ошибусь. И ты способен заплутать, государь. Как у нас говорят - рожи без стыда не износишь.
        Эрелис не улыбнулся.
        - Воин в бою по жёрдочке ходит. Ошибся - пропадай голова! А я вождь, мои промахи рати выкашивают и города сносят - вот чего трепещу. И так уже сколько за нас с сестрой умерло, хватит!..
        - Прикажи, государь, пусть разыщут Орика, выученика Невдахи, - задумчиво посоветовал Ознобиша, глядя, как возникают и разрешаются узлы на верёвке. - Он верен и смел. И законами премного искусен.
        «А если нет, научу. Успеть бы…»
        - Не смей, Мартхе. Ты встанешь, мне другого райцы не надобно.
        Ознобиша опять надолго умолк.
        - Мы падаем и встаём, - выговорил он наконец. - Сегодня ты мог споткнуться, но удержался…
        - Едва!
        - Потому что был не один. Брат брату опора.
        - Свой-то умишко где потерялся?
        - Слушай бесстрашных, заветовали тебе. Ты и послушал.
        - А куда было деваться? - хмыкнул Эрелис и опустил ужище. - Не врёт слава о дикомытах! Ворота грозил разнести, в тронной весь почёт пережахнул. Дымку обтискал…
        - Дымку?.. - не поверил Ознобиша. - Да как позволила?
        Клубок облачной шерсти блеснул синевой. Дымка приоткрыла глаз, зевнула, показывая рысьи клыки… снова безмятежно свернулась.
        - Мне верста, ну, чуть старше, - сказал Эрелис. - Истый сеггарович, Неуступову ковку издали знать… Дикомыт бесподмесный, косы вьёт… и вот чудно! На сущего андарха похож. Хочешь, позвать велю? Он гусляр. Сыграет задорную, думы тяжкие поразвеет…
        Колпица
        Все что-то знали. Кербога про Злата, Злат про Кербогу. И Киец-старшина - про обоих. Один Светел вертел башкой, вспоминая дружину и свой путь из Сегды. Смотрел на город, перед тем почти незамеченный. Крыши, стены, булыжная мостовая… сколько всего! «Единственный двор вести умудрись, тягота! А здесь их на каждой улице дюжина! А улиц? Десяток, не меньше. А городов в Андархайне?.. Ох, не зря меня Косохлёст лесным пендерем… ох, не зря…»
        Черёдный старшина повёл Злата прямым путём во дворец. Кербогу со Светелом и рабом на одрине отправил куда-то в сторону:
        - Велено вам, скоморохи, двор Опалёнихи обживать. Там просторно, дом крепкий, а скоморошню погодя привезём.
        Кербога, пряча возвращённый Светелом оберег, отмолвил с видимым облегчением:
        - Такого завершения своих странствий я даже не чаял…
        Кувыки и Тёмушка с Верешком так и шли у телеги. Хшхерше уже сбегал в съезжую, чтобы вернуться с лёгким узелком - одеждой кощея.
        - Эх! - бросил в сердцах. - Обратили певчую пичугу в тряпку кровавую…
        Светел удивился:
        - Гудил, что ли, с вами? Невольник?
        - Да ну, - несколько поспешно отмахнулся морянин. - Куда ему, калеке. Он… ну… взаигры наши в ремесленную пустил. К вагудам тянулся…
        - Калека, значит.
        - Так поморожен весь. Беспалый, хромой, сам страшон.
        Светел вспомнил обглоданного Бездной кощея, кормившегося под столами в кружале. Живот подвело смесью оторопи, жалости, омерзения. «За хозяина под кнут лёг, знать, жизнь не мила…»
        - Как ругали-то злосчастного?
        - Мглой.
        Опалёнихин двор оказался вправду просторным, с памятью о недавнем богатстве. Дом и ухожи стояли пустые, обобранные до самого тла, но велика ли печаль? Были б стены надёжны, а добра, чтобы их наполнить, со временем наживём!
        «Сколько я под крышей не спал? Если Голомяную Вежу не брать, получается, с Сегды…»
        Когда Светел входил в ворота, через соседский забор, хлопая крыльями, перелетел большой гусь. Плюхнулся наземь, поспешил в знакомый хлевок. С той стороны высунулся мальчишка, привычно перекинул ногу, но увидел Светела, замер.
        - Твой гусь, отроча?
        Шабрёнок дерзко ответил:
        - Был тётки Опалёнихи, теперь наш.
        - Забирай.
        Мальчик бросился ловить.
        Кербога уже прохаживался по двору, задирал голову, глядя на плывущий туман, искал мокрый угол.
        - Вот здесь подвысь воздвигнем, чтобы дождём не мочило… Подумай, ребятище! Ввыкли мы одно представление по семи волькам возить, здесь не то! Трижды показал - новое сочиняй. С ума сбиться недолго!
        Поди пойми его, радуется грядущим трудам или боится? Или страх прячет за деловитой повадкой?
        «Забудут скоро эту Опо… Опа… как бишь её! Прозовут двор Кербогиным. А верней того, Скоморошьим…»
        Сырость плавала в воздухе, садилась на одежду, медленно капала с крыш. «И вот так у них всякий день? То ли дело бедовники… чистый звонкий мороз…»
        Кувыки и Верешко толкались возле одрины. С видимым содроганием всовывали ладони под неподвижное тело.
        - Овчину не тревожьте, - предупредил Темрюй. - Приду завтра.
        Одрина заскрипела, застонала, тронулась прочь.
        «Вот морока ещё…»
        Хшхерше побежал вперёд - открывать дверь собачника, перетаскивать сухой мох. Встречь ударил лай на два голоса, злой, отчаянно-протяжный, с подвывом.
        - Здоровы, - прислушался Светел. - Ох, голодные…
        - Наши вымески, - непонятно объяснил Хшхерше. - От кобелей Пёсьего Деда. Их бы соседи тоже свели, да разве подпустят?
        Кувыки с беспомощной ношей втянулись в дверь, пропали в потёмках.
        Светел вытащил сребреник, дал коротышке:
        - Рыбы купишь… или чем у вас собак кормят. Да себя с друзьями не обдели.
        Чужой дом, чужой двор! Не счесть хлопот, покуда сроднишься.
        «И город неведомый. Одна надея, с кувыками обойду…»
        Уже в густых сумерках привезли скоморошню. Разобранную, переваленную на несколько телег. Отдельно решётки и расписные войлоки болочка, отдельно пожитки, отдельно доски подвыси, задники, натяжной кров балагана… Уютный, надёжный, насиженный передвижной дом, почти двадцать лет круживший по Шегардайской губе, предстал разорённым. Глядя на освежёванные останки, Светел затосковал. С определённостью понял: это впрямь не побывка в очередной вольке. Что-то кончилось. Каково повезёт новое начало полагать…
        Дедушка Гудим шёл потерянный. Лаука куталась в длинный платок, отворачивала лицо. Кербога вслух прикидывал, где будут стоять позоряне. В дом не торопился.
        «А оботуры? Даже мне родными стали… а им? Пока в леваде гуляют, а дальше что?»
        С подводами явилось несколько водоносов, охочих дать помощь. Заглянули соседские сыновья, но рук всё равно не хватало. Светел пошёл в собачник, где сидели кувыки.
        Псы вновь облаяли его, но без былой ярости. «Пригодятся, сердитые. Чтобы добрый люд, посмотрев да послушав, какой-нибудь мелочи на память не прихватил…»
        Кощей лежал точно так, как его положили. На куче мха, прикрытый рваным тряпьём. Кувыки тихо переговаривались, сидя под стеной. Жевали вяленую щучину из мешка, принесённого Хшхерше для собак.
        Светел кивнул на раба, чувствуя, как натягивается на спине шрам:
        - Жив ещё, что ли?
        - Ждём вот. До завтра додышит, глядишь, вжиль поворотит, - отозвался коротышка.
        - Вставай, кто силён, - сказал Светел. - Там стариков двое и девка слеги таскают.
        Вновь выйдя во двор, у раскрытых ворот он увидел Нерыжень. За витяжницей пряталась худенькая чернавка. Та, что давеча мелькнула в потёмках, или другая? Нет разницы.
        - Сестра, - обрадовался Светел. - Я тебя во дворце видел!
        - Так я при царевне, - обнимая его, похвасталась она.
        - А сюда как?
        Серые глаза лукаво блеснули.
        - Да вот молва молвится, у тебя раб запорот лежит, хожалка нужна. Ты, сказывают, небрезгливицу чешуйками осыпать готов…
        Светел ничего подобного не говорил, но такова Нерыжень. «Всё мне шпеньки из гуслей выкручивает…» Он кивнул на чернавку:
        - Эта, что ли, хожалка?
        - Ну не я же, братейка.
        - А… царевна за отлучку не разбранит?
        - Девка сия, Колпица, в дальних комнатах служит. - Нерыжень вытащила из-за себя замарашку, толкнула вперёд. Та пугливо заслонилась локтями. - Ныне в подвале пыль собирала, вчера помои выплёскивала.
        - Ну…
        - Праведная царевна сострадательна и кротка. Не хочет, чтоб милость царевича зря расточилась.
        - А ты почто?
        Нерыжень бросила в рот комочек соложёного теста.
        - А я, по велению, провожаю. Не то потеряется, в обиду дастся дурёха.
        Светел пожал плечами.
        - Там он, в собачнике, - сказал чернавке. - Ступай, что ли.
        Колпица подхватила пестрядинный подол, заторопилась бегом. Нерыжень поплыла следом, надменная, величавая, неподступная. Молодой водонос засмотрелся, чуть не выронил еловую плаху, повязанную кушачком.
        Псы, привязанные у входа, заворчали и заскулили, потянулись обнюхать нежданную гостью. Колпица мимоходом потрепала мягкие уши, всматриваясь в сумрачную глубину. Там, где обычно устраивали гнездо-гайно для сук и щенков, виднелась груда тряпья, а рядом сидела темноволосая девочка. Гладила голову лежавшего, пыталась разбирать волосы, слипшиеся тяжёлой коростой.
        Колпица подошла. Тихо спросила:
        - Как он?
        Тёмушка хотела ответить, но кощей, помилованный за два удара до обещанной смерти, вдруг дёрнулся… с хрипом выдохнул слово. Чернавка припала на колени, едва разобрав:
        - И на плаху… смеясь… как на брачное… ложе… взойди…
        Девки посмотрели одна на другую.
        «Умирает…» - отразилось в мокрых глазах Тёмушки.
        «Я те дам помереть, чего выдумал!» - полыхнула в ответ далёкая молния. Вслух Колпица попрекнула:
        - Что не напоишь? С него крови вытекло, ему пить надо!
        У головы раба стояла большая кружка, рядом во мху лежало утиное горлышко.
        - Поили, - всхлипнула Тёмушка. - Не может… не пьёт…
        Чернавка в ответ досадливо зашипела. Макнула в кружку перст, провела кощею по губам. И ещё раз, и ещё. Сперва ничего не происходило. Потом губы ожили, потянулись за каплями влаги. Свободной рукой Колпица достала из поясного кармашка скляночку. Зубами выдернула пробку, влила в кружку что-то белёсое и густое, как сливки. Размешала. Отняла палец, вложила вместо него утиное горлышко. Кощей начал глотать, сперва неуверенно, потом жадно.
        Чернавка приказала Тёмушке:
        - Тёплой водицы добудь. Два ведра. И ветоши чистой.
        - Да я… кто же даст…
        Боязливая замарашка стала недоброй, опасной, как боевой нож.
        - Живо мне!
        - Ей царевна велела нашему витязю раба обиходить, - добавила от двери Нерыжень. - Царевну осердить хочешь?
        Тёмушка не помня себя кинулась вон. Как уломать спесивых соседушек наполнить ведёрки и дочери палача в руки дать?.. Она покамест не знала, но всё будет исполнено. Приказам праведных не перечат, им повинуются.
        Некоторое время спустя Колпица сидела во мху, задумчиво оттирая руки ветошкой. Она срезала с кощея штаны, лубяные от кровяных потёков, и тщательно вымыла беззащитное тело. Вершок за вершком, бережно, осторожно, как научили когда-то. Подобралась всюду, не беспокоя лишь спины под овчиной. Удивилась шрамам на измождённом лице и беспалым рукам, обмотанным стираными полосами. Сменила варежки на чистые, покинутые Тёмушкой. Вычесала струпья и сор из волос, то ли седых, то ли серых, при свечном фонарике поди разбери. Кощей ничего больше не говорил, убаюканный крепким маковым молоком.
        «И на плаху, смеясь…»
        Неожиданные слова крепко всели ей в память.
        «Занятные здесь, однако, рабы. В чём душа, а песни неслыханные лепечет. Послушаем, каково запоёт, на ноги встав…»
        И было что-то ещё. Тайное, смутно тревожное. Маячило под рукой, прямо перед глазами - а не ухватишь. Колпица теребила ветошку. Напряжённо хмурилась. Думала.
        Нерыжень, надменная белоручка-подружка, так и стояла у входа. По чуть-чуть, ни с кем не делясь, доедала полюбившийся шегардайский пряничек.
        - Домой пора, - сказала она наконец. - Смотри, хватится праведная, кому напрягай учинит?
        Кощей по прозвищу Мгла всё лежал на утлом плоту, посреди багровой глади болота. Только плот уже не кружился, оборачиваясь к наползающей тьме. Двое, сотканные из тумана и света, крепко держали серебряный потяг. Невесомо шагали через разлив, увлекали за собой плотик.
        «Глупец ты, брат. И глупцом помер».
        «От другого бы не стерпел, но ты прав. Сколько ты его знал? Два дня? Три? Мне годы понадобились, пока тобой вдунутое вытравил!»
        «Нет, брат. Не вытравил».
        «Пожалуй…»
        «Помнишь, мы оба мечтали, чтоб лучшие - защищали? А ты, богопротивник, лучших убийцами растил. Даже его! Песнопевца, солнцем целованного!»
        «Мечты, брат. Пустая игра. Мы были молодыми и глупыми. Лихие времена на дворе…»
        «Времена таковы, какими мы их творим. На себя обернись! Одного сына смертью сгубил. Второго… вон во что превратил…»
        «Не я!»
        «Не ты? Будто не твоей волей всё делалось? Смотри теперь, каково третьему…»
        «Не береди, брат. Скоро всё кончится. Праведной рукой сразит царь…»
        Знакомое хмыканье.
        «Праведной рукой, да. Надеюсь, на Небесах помнят, что котёл называют не только перстом Владычицы, но и десницей праведных…»
        «Которые все левши!»
        Молчание.
        «Ты сказал, моей волей. Знаешь, брат? Сердцем я всегда понимал: над ним есть иная воля. Превыше моей. Как долго я отвергал эту истину…»
        Маленький плот неспешно плыл к солнцу, глядевшемуся в болотную воду. Кощей по имени Мгла смотрел и не знал, закат перед ним или, может, рассвет?..
        Впереди уже мерцали тёплыми звёздочками окошки дворца.
        - Ну? - подначила Нерыжень. - Потешила любопытство? Рассказывай, свет. Чем отличен от мужей, за которыми мы ходили когда-то?
        - Ну тебя, - фыркнула царевна и… внезапно стала замедлять шаг, а потом вовсе остановилась.
        - Что ещё? - оглянулась терпеливая охранница.
        Эльбиз пристально и невидяще смотрела в уличный сумрак.
        - Он не раб! - вдруг сказала она.
        - С чего взяла?
        - Мышцы, - горячо заговорила царевна. - У кузнеца одна сила, у водоноса другая, у охотника третья… и тело разное под каждую силу… у него вот тут горбик! - Она показала на собственной руке выше локтя. - Он воин! К оружию привычен!
        - Да брось. - Нерыжень попыталась отмахнуться, но у Эльбиз вдохновенно разгорелись глаза.
        - Уж я-то не ошибусь! - Мысли кувырком, догадки, выводы, озарения, язык не поспевал говорить. - Он… в рубцах весь… пальцы оттятые… это же моранская казнь!
        - Для отступников, - нахмурилась Нерыжень. - Для своих!
        Царевна схватила её за руку:
        - Это - Ветер!
        Выпалила и рванулась назад, ища рукой ножны, спрятанные под чернавкиным запонцем.
        - Стой, стой! - Нерыжень не дала натворить глупостей, развернула, повлекла ко дворцу. - Ему-то откуда бы здесь?..
        - А смотри! Мы что знаем? Неустройство… восстал… убил вроде… кто ныне великий котляр? Лихарь! Ветра поверг! Убивал, не убил!.. Тот убёг как-то… принял личину…
        Нерыжень перевела дух.
        - Так ли, нет, но тёмен человек сей. И не пойдёшь ты, свет, больше туда.
        - А удержи! - вскинулась царевна. - Ещё как пойду! Хоть уговорами, хоть ножичком - а правды дознаюсь!
        Над Верхними вратами славного Коряжина, царственноравного Выскирега, кружился медленный снег. Падал на лица поверженных воевод и царей, на крышу каменной палатки, где стучали молотки камнерезов.
        - Нет там ни знамени, ни письмён! Сулились, да не высекли, - сказал Кобчик. - Пошли уже, коли решили!
        Сойко зрячими пальцами ощупывал большой камень. На самом деле тянул время, медлил перед шагом в неведомое, прочь от натоптанных подземелий.
        - Пошли, - вздохнул он, отряхивая ладони. Натянул варежки, потом овчинные рукавицы. Без родных стен рядом - где что?.. Было жутковато.
        - Ногу давай, - велел Кобчик.
        Сойко послушно приподнял ногу в валенке. Кобчик поставил её на лыжу, стал завязывать юксы. Как на этих деревяшках ходить, Сойко даже отдалённо не представлял. «Полверсты спотычкой, версту раскорякой, дальше соколом!» - ободрял Кобчик, уговаривая заодно и себя. Из двоих он был опытным ходоком, добирался аж до Ближнего двора.
        Там раньше переставляли возы с колёс на полозья и обратно. После отъезда праведного Эрелиса упала метель, белое покрывало простёрлось до самых городских врат. И против всякого обыкновения, таять не захотело.
        - Добрый знак! - тешили себя выскирегцы. - Сподручней будет Огненный Трон вывозить, когда изваяют!
        О том, что это ещё чуть-чуть сжала челюсти зима, говорить избегали.
        Сойко попробовал сделать шаг. Толстая одежда отняла последнюю ловкость. Он плеснул руками, едва устояв.
        - А не получится у меня?..
        - Получится, - заверил Кобчик. - Люди научаются, и ты не хуже.
        - Я слепой…
        - А я за двоих зряч. Дорога вехована, болвана от болвана видать.
        - Слыхано, лихие людишки болваны сбивали и подменные ставили, с пути уводя…
        - Ещё слыхано, праведный Гайдияр тех разбойничков ловил и водичкой поливал на морозе, восставляя болваны. Дойдём, брат, не журись.
        Когда отбыл поезд третьего сына и увёз Смоголя, Кобчику целую седмицу кусок в рот не лез от обиды. «Почему райца Мартхе мазилу взял, а нами побрезговал? Твоей дудке весь Выскирег подпевает! Нас царевич своей рукой награждал!»
        С царских сребреников были куплены и порты для дальней дороги, и лыжи, и походный припас. Кобец хотел благоразумно пристать к торговому поезду, но с этим не повезло. Опытные походники отказывались брать в товарищи домоседов, впервые нюхавших снег.
        «Попомнят, как обоймёт тоска на привале! - злился Кобец. - Ну и пусть! Сами дойдём! Люди доходили, и мы справимся!»
        - Что ж, братейка… Отцам-пращурам поклонясь, Кияну-батюшке помолясь, подмогой святых Небес заручась…
        Кобец положил на валун кусок сухаря. Обвёл Сойку хвостом длинной верёвки, второй конец просунул в собственный пояс и завязал.
        Всё!
        Теперь оба принадлежали только дороге.
        - Пошли!
        Геройского начина положить не удалось. Сойко еле ковылял. Бился лыжей о лыжу, нещадно дёргая ужище. Даже оборачивался: «А может?..»
        - Ничего, - повторял Кобчик. - Ничего…
        И дело вправду пошло, даже быстрей, чем он надеялся. Сойко поймал движение, начал упираться кайком. «Люди доходили, и мы дойдём!»
        Снег тихо кутал былую славу Выскирега, некогда второго города Андархайны. Укрывал, изглаживал следы отчаянных путников.
        Какое-то время две тени были ещё различимы в белом медленном хороводе. Потом скрылись.
        Больше Сойку с Кобцом никто не видел ни живыми, ни мёртвыми.
        Только смелые бывальцы, вернувшись из дикоземья, повествовали в кружалах, как в рёв лесоломной пурги порою вплеталась негромкая песня глиняной дудки. И унимался буран, и стихал злой вихрь-волкорез, и в расступившейся пелене открывались спасительные путеводные знаки. И мерещился почему-то запах сухарей, согретых у печки.