Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / AUАБВГ / Громов Александр : " Русский Аркан " - читать онлайн

Сохранить .
Русский аркан Александр Николаевич Громов
        Исландская карта #2 Продолжение романа «Исландская карта». Граф Николай Николаевич Лопухин, тайный агент Третьего отделения, вырвавшись из плена исландских пиратов, продолжает свою прерванную миссию по спасению русского цесаревича от рук неведомых убийц. Однако его задача неимоверно усложнилась, потому что теперь между ним и наследником престола - океан. А над высадившимся на берегах страны Ямато цесаревичем нависла новая смертельная угроза: камикадзе из параллельного мира, где Япония - процветающее мощное государство. Чтобы Страна восходящего солнца сумела достичь такого расцвета, следует максимально ослабить ближайшего и наиболее сильного конкурента - Российскую империю…
        Александр Громов
        Русский аркан
        ПРОЛОГ,
        предостерегающий читателя относительно пагубности национальных компромиссов в домостроительстве
        Подобно большинству европейских дипломатов в Токио мистер Арчибальд Хэмфри Дженнингс, второй секретарь британского посольства, имел жительство в специально построенном небольшом домике, сочетавшем в себе достоинства английского коттеджа и недостатки туземного жилища - или, может быть, наоборот, кто знает? Один этаж. Стены кирпичные, но кровля совершенно японская, если не считать выведенной через нее каминной трубы. Окна - сдвигающиеся вверх на английский манер. Входная дверь также вполне европейская, но расположена на деревянной открытой веранде, окружающей дом со всех сторон. Вокруг дома разбит сад - и это при безумной дороговизне земли в Токио! - но с парадной стороны за живой изгородью зеленеет ровный, совершенно не японский газон. Говоря короче, еклектическая и вызывающая улыбку усадьба.
        Внутри дома - тот же смешной компромисс. Европейские комнаты, но с раздвижными японскими дверями и татами на полу. Поскольку мистер Дженнингс терпеть не может разуваться в помещении, в большой гостиной и спальне настелен дубовый паркет, а в остальных помещениях татами приходится часто менять. Малая гостиная - в японском вкусе с бумажными на деревянной раме стенами, разрисованными бамбуками и птицами. Таковы же личные покои госпожи Акико и комнатушки прислуги. Мебели в европейском понимании нет. В изящно отделанных ящиках хранятся футоны и одежды, а зимой неизбежна жаровня с чадящими угольями - максимальный риск пожара при минимальном обогреве.
        Но спальня и большая гостиная с камином очень напоминают старую добрую Англию - если опять-таки не обращать внимания на двери и не очень внимательно вглядываться в отделку. А если вглядеться, то и здесь обнаружится неистребимый туземный колорит. Чему и удивляться - пусть мастера строили дом «по западным образцам», но ведь мастера-то были японцы.
        Совсем недавно, если считать по календарю, и ой, как давно, если вести счет времени по ошеломляющим событиям, сопровождающим смену эпох, правительство императора выделило для западных дипломатов участки земли в той части Токио, которая примыкает к реке Цкидаки близ ее устья, и позволило строиться. Земля, разумеется, отдавалась в аренду, ибо никакой ниппонец и помыслить не может о том, чтобы гайдзинам было дозволено приобретать в собственность землю Ямато. Западным варварам, увы, и без того разрешено слишком многое! Они смешны и отвратительны на вид. Они принесли с собой свои обычаи. Где это видано, чтобы в Токио улицы не запирались на ночь? Теперь не запираются. И многое еще сделано в угоду светловолосым уродам, явившимся из-за океана. Население недовольно и мечтает только о том, чтобы выбросить всех до одного гайдзинов в море. Многие молятся, чтобы скорее пришло это время.
        Возможно, оно и придет. Но не сейчас. Сейчас-то даже самому глупому уличному подметале ясно, что от гайдзинов с их дымящими пароходами, всесокрушающими пушками и несокрушимой алчностью так просто не избавиться. Менее понятна, но терпеливо вдалбливается властями в головы подданных еще более радикальная мысль: гайдзины просто-напросто нужны. Сами того не желая, они помогут стране Ямато достичь небывалого в истории могущества - и пусть тогда пеняют на себя. Новая эпоха отличается от прежней не только девизом правления. Наступили удивительные, невероятные времена. Виновен ли человек в том, что удивительное новое подчас кажется ему отвратительным?
        Виновен. Необходимо приспосабливаться. Кто не может приспособиться, тот должен перетерпеть. Кто не способен ни на то, ни на другое, кто примыкает к безумцам, разбойничающим на дорогах, или просто выказывает недовольство, тот совершает преступление перед божественной властью императора и подлежит суровому наказанию.
        Поэтому почти для всякого японца, а особенно для столичного жителя, насущно выгодно изображать, будто ему по нраву целые улицы, застроенные нелепыми домами гайдзинов - всех этих послов, атташе, секретарей посольств, а то и просто торговцев. Гайдзины довольно противны, но, право, очень смешны. К ним можно притерпеться. От них исходят заказы, так что есть и выгода. А кто не в силах перебороть отвращение, может делать вид, будто никаких гайдзинов в Токио вообще не существует. Столица настолько велика, что варвары, сколь бы шумны и многочисленны они ни были, тонут в ней, как горсть песка в океане. В соседней Иокогаме европейцев еще больше, но разве от того этот город перестал быть ниппонским?
        По местным меркам, дом мистера Арчибальда Дженнингса довольно зауряден. Как во многих других домах европейцев в Токио, нового гостя охватывает здесь веселое изумление, причем вне зависимости от того, европеец этот гость или японец. Вот, например, ванная комната. В ней ванна - пребольшая деревянная бадья овальной формы, посередине которой торчит железная труба, сообщающаяся с трубой камина и имеющая сбоку дверцу для закладывания внутрь раскаленных углей. Смешно обоим - европейцу и японцу, но смешно по-разному. Европейца веселит диковинная конструкция ванны, японца - ее местоположение в доме. Это надо же выдумать - построить для мытья тела специальную комнату, да еще запираемую изнутри на специальный крючок! Ну не умора ли?
        Веселость европейца сходит на нет, когда он начинает испытывать нужду в посещении другой маленькой комнатки. Увы - уборная в доме отсутствует. В свое время это обстоятельство вызвало большое неудовольствие мистера Дженнингса. А с другой стороны, как же прикажете строить, если в Токио до сих пор нет канализации? Сама мысль о том, что отхожее место может располагаться в стенах жилища, вызывает у японца глубокое отвращение. Воистину - это мысль, достойная гайдзина!
        И мистер Дженнингс, и его временная супруга госпожа Акико, и прислуга - все пользуются специальной будочкой в саду, очень чистенькой и веселенькой на вид. К будочке проложена узенькая дорожка, столь изящно огибающая сливовые деревья, что всякий на пути к будочке остановился бы полюбоваться, если бы не спешил. В холодное время года посещение уборной кажется европейцам изуверским упражнением для воспитания стойкости духа и тела, но теплой летней ночью, когда деревья в саду кажутся таинственными, ласковый ветерок слегка шевелит листву, а в траве неистово верещат цикады - почему бы и нет?..

«Ну какое мне дело до чьей-то уборной?» - вправе спросить любой читатель и особенно читательница. Умоляю вас, имейте терпение, дамы и тоспода! Очень скоро вы убедитесь, что дорожка, ведущая к уборной, важна для действия, для вас и с особенной силой для мистера Дженнингса.
        Все произойдет именно на ней. Ранней ночью, когда чуть слышно шелестит листва, светят звезды, оглушительно стрекочут цикады, а жизнь кажется удивительной и, главное, вечной.
        Но пока только ранний вечер. Мистер Дженнингс идет пешком из посольства домой. Он моложав, подтянут, одет без шика, но изящно. Обычно он проделывает этот путь на рикше, но сегодня решил пройтись, чтобы дать время разбегающимся мыслям сложиться в систему. У второго секретаря был нелегкий день, и внутреннее чутье подсказывает ему, что неприятности еще не окончены.
        А день начался печально - похоронами. Весь токийский дипломатический бомонд прощался с сэром Джеффри Палмером, британским военным атташе, храбрым полковником, трижды раненным под Кандагаром, награжденным орденом Подвязки и возведенным в рыцарское достоинство после успешных переговоров с шейхом Кармалем… и так далее, и так далее… Список наград полковника был велик, но уступал списку его заслуг, а главное, покойный пользовался не только всеобщим уважением как истинный джентльмен и толковый дипломат, но и подлинной любовью всей европейской дипломатической колонии. Моложав, подтянут, отличный спортсмен, не по-британски остроумен и быстр на язык, неотразим для женщин…
        Полковника оплакивали совершенно искренне.
        Ходили, правда, шепотки о том, будто бы сэр Джеффри особенно успешно проявляет себя в делах тайных, находящихся в ведении полиции и контрразведки, но о каком дипломате не ходит таких слухов? Полноте! Люди выполняют свои профессиональные обязанности, а их начальство в Лондоне, Париже, Берлине или Петербурге интересуется только качеством их работы, вовсе не приплетая сюда столь неуместное в данном случае понятие морали. Если уж совсем начистоту, то шпионская деятельность совершенно необходима для сохранения баланса сил между державами и, следовательно, для поступательного движения цивилизации по пути прогресса вплоть до достижения мировой гармонии. И какая, скажите на милость, разница, ведется ли шпионская деятельность под дипломатическим прикрытием или же без оного?
        Первое удобнее - вот и вся разница.
        А вот умер полковник не очень хорошо. Не на поле сражения, не от кинжала убийцы, не от пули в висок ради спасения чести и не на дуэли - от отравления туземной снедью, поданной в японской харчевне нерадивым поваром! Это Судьба. Она горазда на жестокие шутки.
        Но мистер Дженнингс имел все основания подозревать в смерти Палмера отнюдь не слепую и глупую Судьбу. Он знал, что Палмер заглянул в туземную харчевню не ради сомнительных прелестей японской кухни. Сэр Джеффри имел там встречу со своим агентом. Агент-туземец после встречи исчез бесследно, и все попытки найти его оказались безуспешными. По всей вероятности, искать его следовало на дне Сумидогавы либо какого-нибудь городского пруда или канала. А полковник вскоре после возвращения в посольство почувствовал себя плохо и спустя три часа скончался в ужасных судорогах, несмотря на все усилия европейского врача.
        Где прокол? Кто начал охоту на британскую резидентуру? А главное: в чем причина? Какая из тайных операций незаметно для основных ее фигурантов вступила в критическую фазу? На эти вопросы мистер Дженнингс пока не нашел ответа.
        В гипотезах недостатка не ощущалось. Их было гораздо больше, чем хотелось бы Дженнингсу и троим его подчиненным. Все дни и ночи между кончиной сэра Палмера и его похоронами в посольском флигеле за запертыми ставнями и плотно занавешенными шторами шла напряженная работа. Вычерчивались схемы, отрабатывались версии, летели на пол скомканные бумажные листки, теребилась агентура, настойчиво стучал телеграфный аппарат, посылая шифрованные запросы прямо в Лондон - через Корею, через Китай, через невозможно громадные просторы России, - и трескуче печатал ответные сообщения на конвульсивно дергающейся ленте.
        К исходу третьих суток число версий сократилось, но все еще оставалось больше одной. Дженнингс пошел на похороны шефа. Он не мог не пойти. Ошалевший от неимоверного количества выпитого кофе, отравленный табаком, отупевший от бесплодных мозговых усилий, он воспользовался поводом отвлечься от бегающих по кругу мыслей.
        Русские, немцы, французы, итальянцы, австрийцы, голландцы… Все нации, имевшие в Токио дипломатические представительства, сочли своим долгом обозначить свое присутствие на похоронах. От немцев прибыл сам посол граф фон Штилле со своими чудовищными усами, подкрученными кверху до самых бровей. От русских прибыл посланник Корф, от французов - временный поверенный Дюшампи. Японскую сторону представлял префект токийской полиции, явившийся с целой толпой чиновников. Ни правительство, ни императорский двор не прислали уполномоченных выразить сожаления, и Дженнингс терялся в догадках: случайно ли? Он жил в Японии всего три года, приехав сюда уже после реального открытия страны и незадолго до открытия официального, и пока еще не мог похвастать доскональным знанием этого клочка на карте мира и его непостижимого народа. Да и кто осмелится утверждать, будто полностью разобрался в характере и обычаях японцев?
        Вопрос номер один: кто нанес удар? Японская версия слегка увяла за минувшие три дня, но еще не настолько, чтобы ее можно было сбросить со счетов. Кроме нее оставались еще две версии - германская и русская.
        У каждой из сторон можно усмотреть свои возможные мотивы. Корф выглядит огорченным и озадаченным, но это ровным счетом ничего не значит. Фон Штилле настроен торжественно, что у надутого пруссака всегда выходит смешно. Можно не сомневаться, что французская и итальянская колонии, получив обильный материал для остроумия, немедленно пустят этот материал в дело, иными словами, в сплетни, фельетоны и карикатуры своих газетных листков. Физиогномический анализ японцев, как всегда, бесполезен.
        Печальная церемония кончилась, а ощущение беспокойства осталось. Вдобавок разыгралась мигрень, и Дженнингс, объявив перерыв в «мозговом штурме», распустил подчиненных по домам и сам решил провести ночь подобающим белому господину образом
        - под крышей своего домика, где маленькая Акико встретит мужа радостным щебетанием и создаст иллюзию семейного покоя. Японки замечательно это умеют.
        Как просыпающийся человек уже реагирует на явь, но еще досматривает последние сюжетные перипетии наполненного драматизмом сна, так и Дженнингс, возвращаясь домой, никак не мог выбросить из головы смерть Палмера. Было ли что-то такое, о чем мог знать только покойный и более никто? Похоже, нет, но это чисто теоретическое построение… Или все-таки стоит допустить невозможное: смерть полковника не связана с исчезновением агента и явилась следствием глупейшей случайности? Любой разведчик знает, с каким утонченным издевательством вмешивается иной раз Фатум в точнейше выверенные планы…
        Кстати. Если охота на резидентуру и вправду началась, то на каком основании он, Арчибальд Дженнингс, еще жив? Долго ли устранить человека в громадном муравейнике, именуемом Токио?
        Припекало. На ходу англичанин вынул носовой платок, неспешно вытер лоб, а заодно обозрел в крохотное зеркальце улицу позади себя. Ничего подозрительного… И все-таки, быть может, следовало попросить охрану? Префект не отказал бы…
        Конечно, так и следовало поступить. Дженнингс вдруг усмехнулся углом тонкогубого рта. Неужели он, подобно японцу, стал больше всего на свете бояться показаться смешным? Наверное. То ли взаимопроникновение культур, то ли распространение инфекции, сразу и не поймешь. Неужели британский офицер и дипломат вправе показать туземцам, что боится насильственной смерти?
        Немыслимо. Тем более - японцам с их кошмарными и часто непостижимыми понятиями, от которых на милю разит средневековьем и театральностью. Честь - всё, а жизнь не стоит ломаного пенса… причем зачастую все равно, чья жизнь. Как дикаря ни лакируй, он дикарем и останется. Между европейцем и японцем - пропасть.
        И главное: обратиться к местным властям было бы разумным шагом, если бы имелись веские улики, указывающие на предумышленное убийство сэра Палмера. К сожалению, Дженнингс до сих пор не располагал ничем, кроме подозрений.
        Тот, кого он пытался рассмотреть в маленькое зеркальце, находился сейчас далеко, почти на окраине города и решительно ни у кого не вызывал любопытства. Пожилой японец, почти старик, согнутый под большой вязанкой хвороста, неторопливо углублялся в Токио. На теле старика колыхались ветхие обноски, голову покрывала коническая шляпа из сухой осоки. Словом - бедняк. Надо думать, не крестьянин, а из городской голытьбы. Таких много живет по городским окраинам.
        Строго говоря, в Токио не так уж много мест, которые можно было бы назвать не окраинами. За пределами городского центра, ограниченного морем, Сумидогавой и внешним каналом, тянутся по холмам и низинам огромные предместья, недавние деревни. Пожилой бедняк, ковыляющий по немощеной улице с вязанкой дров на горбу, зауряден здесь свыше меры - никто не обернется. А через пять минут никто, пожалуй, и не вспомнит, что здесь проходил такой человек. Мало ли всяких!..
        Бедняка окликнули не раньше, чем его старенькие гэта застучали по мостовой фешенебельной части города. Молодой полицейский, тщетно пытающийся скрыть физическое страдание, причиняемое ему новеньким, пошитым на европейский манер мундиром, сердито спросил оборванца, что ему здесь надо. В ответ оборванец замычал, заулыбался редкозубым ртом и начал бестолково жестикулировать, как сделал бы всякий немой, да еще и слюну пустил, как слабоумный. Подозрений он не вызвал, услыхал сердитое: «Уходи!» - и заковылял дальше, держа путь к устью Цкидаки.
        Небо темнело. От фонаря к фонарю, беззаботно напевая, прошел фонарщик с короткой лесенкой. Круги желтого света легли на мостовую, а темнота между ними стала чернее и глубже. Никто не видел, как пожилой японец с вязанкой хвороста вошел в темную полосу и неожиданно легко взвился в воздух, перескочив ограду.
        Бесшумно приземлившись, огляделся. Затем встряхнулся по-собачьи и сразу стал быстр и точен в движениях.
        Спустя четверть часа, никем не замеченный, он достиг места, известного ему по подробному описанию. Здесь со стариком произошла метаморфоза.
        Выбрав наиболее темное место в саду, он разделся донага, избавившись от лохмотьев и конической шляпы. Не нашумев, развязал узлы и извлек из вязанки хвороста два самурайских меча разной длины и матерчатый сверток, распавшийся на три части: нижнее кимоно тонкой материи, штаны-хакама и куртка-хаори. Не спеша, но и не теряя времени, бывший нищий старик преобразился в самурая, еще совсем не пожилого на вид.
        За час, прошедший после этого, он сделал только одно: держась темных мест, прокрался к окну европейской гостиной и удостоверился: англичанин дома. Из окна доносился его голос на варварском наречии, смех женщины и непривычные японскому уху звуки музыкального инструмента гайдзинов - жена дипломата училась играть на пианино. Голос англичанина выдавал усталось.
        Что ж, сегодня его сон будет особенно крепок.
        Но перед сном он, конечно, заглянет в уборную. Придется позволить ему опорожниться
        - нехорошо, когда из мертвеца хлещет не только кровь. Всякий враг достоин уважения, пока не доказал обратного.
        Взошла луна. Она была желтая, как пятна света на мостовой под газовыми фонарями, но листва в саду посеребрилась. Комар впился в щеку самурая - тот не почувствовал. Вывела первую, пробную руладу цикада, следом еще одна. Метеор прочертил небо. Волшебная ночь! На улице возле фонарей кружились ночные мотыльки. Умолк в доме глупый музыкальный инструмент желтоволосых варваров. Наверное, скоро…
        Гайдзин появился через минуту. Постоял, глупо таращась, различил дорожку и неспешно прошел в уборную. Зевнул, не прикрыв рта ладонью. Эти гайдзины напоминают людей, только когда они наедине сами с собой…
        Чиркнула спичка в будочке, затрепыхались отблески света и через минуту погасли. Задув свечу, Дженнингс прикрыл дверь уборной и зашагал к дому.
        И сейчас же прямо перед ним с пугающей беззвучностью призрака возникла невысокая коренастая тень.
        В первую секунду Дженнингс осознал, что перед ним стоит человек, японец, и что в сад он пробрался тайно. Во вторую секунду - пожалел об отсутствии револьвера. Надо было взять. В Японии не так уж смешно ходить в уборную с оружием.
        Забыл… Слишком устал…
        Шагнув вперед, незваный гость отвесил неглубокий поклон и вымолвил по-японски не слишком торопливо, чтобы гайдзин расслышал каждое слово и понял общий смысл:
        - Господин, я должен взять вашу жизнь.
        Дженнингс понял сразу. Кто-то нанял самурая для убийства. Их - голодных полусумасшедших ронинов, объявленных вне закона за упорство в предрассудках, - теперь можно купить пучок на шиллинг. Ни для кого не секрет, что некоторые из них отваживаются пробираться в город под покровом ночной темноты, не слишком скрывая ни мечей на боку, ни перевязанного колечком локона на затылке.
        Не особенно торопясь, убийца обнажил длинный меч и двумя руками поднял его рукоять к правому плечу. Лунный свет холодно блеснул на лезвии.
        Дженнингс колебался не более мгновения.
        Искать спасения в доме было, во-первых, невозможно - убийца преграждал путь, а во-вторых, бессмысленно. Попытка скрыться в саду также не обещала успеха - среди низкорослых слив, растопыривших во все стороны корявые ветви, маленький японец легко настигнет долговязого англичанина. Оставалось одно: рвануться в сторону улицы и молиться о том, чтобы не застрять в живой изгороди. Улица освещена; по ней часто проходит полицейский патруль…
        Неслышно, как кошка, убийца сместился вбок, и Дженнингс подумал: японец будто читает его мысли.
        В следующее мгновение англичанин стремительно прыгнул вперед и еще стремительнее выбросил перед собой кулак. Хук левой ошеломит противника, а большего и не требуется. Нужно выиграть буквально секунду…
        Никто и никогда не мог упрекнуть Арчибальда Дженнингса в том, что он теряет голову в минуту опасности. Британия не овладела бы половиной мира, если бы посылала за моря трусов. Британский офицер как минумум храбр, а для сотрудника Интеллидженс Сервис храбрость настолько же заурядное качество натуры, как глубокий ум и умение мгновенно принимать решения в критических обстоятельствах.
        Увы, одной храбрости оказалось мало - даже вкупе с умением неплохо боксировать. Дженнингс не удивился, а лишь ощутил укол досады, когда его кулак встретил пустоту. Проклятый японец легко ушел от удара. Умудрившись не потерять равновесие, англичанин вихрем пронесся там, где только что стоял его противник. Скорее к живой изгороди!
        Если бы человек прислушивался в такие мгновения к голосу разума, он несомненно услыхал бы: «Не спеши. Ты уже труп». Но огонек надежды сильнее. Человек сам раздувает его в себе до масштабов пожара.
        И в одном случае из тысячи - не напрасно.
        Но Дженнингсу не суждено было выиграть в этой лотерее. Темная коренастая фигура подпрыгнула с изумительным проворством, лезвие мелькнуло молнией, шипяще свистнуло, наискось рассекая воздух, затем негромко хряскнуло, встретив плоть, и мистер Дженнингс, пробежав еще два-три шага, начал заваливаться влево. Завалился, обломав ветку корявой сливы, дернул ногой, замер. Луна осветила темный провал, почти полностью отделивший от торса англичанина его голову и левую руку.
        Неистово стрекотали цикады.
        Убийца вытер лезвие об одежду трупа и вернул меч в ножны. Огляделся, прислушался. Тихо. Скоро слуги и жена гайдзина поднимут тревогу, но времени вполне достаточно, чтобы уйти задворками усадеб. Переодеваться незачем. В ночное время маскарад теряет смысл - полиция все равно проявит пристальный интерес к любому прохожему, если только он не гайдзин.
        Спустя несколько секунд туман, повисший мертвым слоем в низине у реки Цкидаки, скрыл фигуру убийцы. В сливовом саду, пронизанном оголтелой луной, остались разрубленный наискось труп мистера Дженнингса, бедняцкие лохмотья да хворост из рассыпавшейся вязанки.
        ГЛАВА ПЕРВАЯ,
        в которой великую княжну внезапно охватывает страсть к путешествиям, а цесаревич участвует в народной дипломатии
        Дождя не было уже три недели. Крымский зной затопил Ливадию.
        Ночью ворочалось море, шевеля гальку, но к утру разглаживалось, хоть смотрись в него. В море происходили неведомые катаклизмы - то вся прибрежная мелководная полоса за одну ночь превращалась в сплошной кисель из медуз, надолго делая невозможным купание, то ласково-теплая вчера еще вода менялась на такую студеную, что великий князь Дмитрий, нырнув с разбега, сейчас же вынырнул, неприлично взвыл и пулей выскочил на пляж. Видели гнутый хобот водяного смерча, рассыпавшийся не далее версты от берега. Однажды по обе стороны от солнца возникли два ложных светила и еще какие-то полосы, с виду красивые, разноцветные, вроде радуги, но пугающие и решительно никому не нужные.
        На Петров пост тряслась земля, тяжко вздыхали горы, фасад дворца дал трещину, и вылетевшим стеклом отсекло хвост ручному павлину. Всего через полчаса с моря пришла одна, но зато двухсаженная беснующаяся волна, переломав все лодки у причала и сам причал. Вслед за адской волной морской бриз принес такую вонь, что хоть святых выноси. Прислуга, крестясь, шепталась: это только начало, быть большой беде.
        Кто ощущал себя в своей стихии, так это Димитрий Константинович. Книга Природы показала ему склеенные прежде страницы - только не ленись читать. Глаза его горели, и он увлеченно излагал сестре свежие научные теории о внезапных черноморских апвелингах, о редких атмосферных явлениях и о причинах землетрясений. О большой волне он, оказывается, тоже знал заранее и сразу после подземных толчков помчался на берег, где предупредил рыбаков и чуть ли не палкой выгнал с пляжа нескольких зевак, дивившихся на отступившее море. А потом надоел Катеньке длинным рассказом о больших волнах, внезапно приходящих с моря, описал зафиксированные историками черноморские водяные бесчинства и отдельно пожалел японцев, время от времени подвергающихся атаке таких громадных волн, что куда там редкие и низенькие черноморские цунами! До японских чудовищных волн им еще расти и расти!
        На Екатерину Константиновну живость брата действовала удручающе. Если человек не слеп, он легко различает настоящее и наигранное. Даже если человек этот - молодая девушка. Напрасно старался Митенька развлечь сестру. Не помогали ни разговоры о великих тайнах натуры, ни верховые прогулки с пикниками, ни купания, ни пышная таврическая экзотика.
        Митенька сулил поездку в Балаклаву, где на дне изогнутой червяком бухты ловцы устриц нашли недавно остов греческого судна, груженого ушастыми амфорами. Уже и до Ливадии дошел слух, что местные греки навострились поднимать эти амфоры на поверхность для продажи состоятельным отдыхающим.
        - А в амфорах - вино, ты себе представляешь? Ему в прошлый вторник исполнилось две тысячи лет. Уксус, конечно, зато какой выдержки! - Великий князь хохотал. - За один этот срок вино можно продавать с аукциона. Кто выпьет, того вот этак перекосит, а ведь все равно будет нахваливать…
        Шутил братец, болтал без умолку, играл роль записного весельчака, коим отродясь не был. Старался для сестры, да все напрасно.
        Дня три казалось, что Катенька увлечена ролью Марьи Антоновны в любительском спектакле. Ставилась вся комедийная трилогия господина Крохаля: «Ревизор»,
«Обер-ревизор» и «Генерал-прокурор». Играть городничего вызвался претолстый и басовитый великий князь Сергей Владимирович, двоюродный дядя. Митенька играл почтмейстера и был уморителен. Но кончилась забава, и все пошло по-прежнему. Скука в сочетании с тревогой - опасная смесь.
        Великий князь понимал это и лез из кожи вон - до вчерашнего утра. Сразу после завтрака император увел младшего сына на прогулку, и продолжалась та прогулка до самого обеда, в течение которого Митенька казался весьма озабоченным. О чем говорили наедине отец и сын по дороге на Ай-Тодор и обратно, теоретически считалось неизвестным - практически же нет и не бывало тайн, недоступных для челяди. Поскольку сразу после обеда Дмитрий Константинович надолго заперся в своем кабинете, а государь император не имел привычки болтать лишнее, следует признать факт самозарождения слухов, наполнивших дворец.
        Что тут удивительного? В конце концов, Екатерина Константиновна знала от брата, что некоторые ученые все еще отстаивают гипотезу о возможности самозарождения жизни в наше время, в то время как их противники указывают, что кипятить субстрат надо дольше. А уж слухи зарождаются гораздо легче, чем те студенистые живые комочки, которые Катеньке показывал в микроскоп учитель естественной истории. Удивительным было другое: распространившиеся по дворцу слухи оказались доподлинно правдивыми. Случай хотя и странный, но, надо признать, не такой уж редкий.
        Митенька получил в наместничество Дальний Восток! Понятно, отчего ему вдруг стало не до сестры с ее амурными терзаниями…
        Екатерина Константиновна сердилась: бездушный! И ему, и всем вокруг до нее дела нет. Братец въедлив; будет вникать в дела наместничества с упорством корабельного червя, гложущего доску, пока не освоится, как у себя дома. Да ведь не в те дела, в какие надо бы! Сухарь! Ну какое ему дело до страдающего на Шпицбергене статского советника Лопухина? В империи тьма-тьмущая статских советников, а этот даже не имеет касательства к вверенной великому князю провинции.
        Теперь уже забылось, что при первой весточке о Лопухине сердце щебетало весенней канарейкой: жив! Жив!
        Строго говоря, весточек было две, и обе пришли в один день. Первой оказалась каблограмма из Понта-Дельгада, отосланная капитаном Пыхачевым в морское министерство и немедленно пересланная в Ливадию. Пыхачев рапортовал о морском сражении с пиратской эскадрой исландцев, о героической гибели «Чухонца», о потоплении неприятельского броненосца, о потерях и, разумеется, о драгоценном здоровье цесаревича. «Победослав» застрял на Азорских островах для ремонта и пополнения запасов. О статском советнике Лопухине сообщалось кратко: пропал без вести, будучи выброшен взрывной волной за борт во время боя. Больше ничего.
        С точки зрения Екатерины Константиновны, капитан мог бы написать о Лопухине побольше, а о здоровье цесаревича - поменьше. Она мгновенно возненавидела этого Пыхачева. Бездушный винтик! Ничего нельзя понять. «Пропал без вести» - это как? Жив ли? Неужто нельзя было выяснить?
        Во дворце повеселели, папА распрямил плечи и улыбался, зато Катенька места себе не находила. Но на закате того же дня Митя настойчиво увлек ее на прогулку к морю:
        - Жив он, твой ненаглядный, жив.
        - Правда? - только и спросила Катенька, слабо ахнув.
        - Думаю, правда. Ныне выкуп за мертвого никто платить не станет. Научены. Деньги против персоны.
        - Да что ты такое мелешь! - рассердилась великая княжна. - Какой мертвый? Какой выкуп? Толком объясни!
        Дмитрий Константинович покорно вздохнул.
        - Известное тебе лицо в плену у исландцев. Выкуп: два миллиона золотых рублей. Пустячок.
        Последнее слово было произнесено с сарказмом.
        - Казна должна выплатить, - сейчас же выпалила Катенька, сжав кулачки, и даже ножкой притопнула.
        - Не нашего с тобой ума это дело.
        - Отчего же? - горячо возразила великая княжна. - Разве не папА отправил Николая Николаевича в это плавание? Кому же платить? Если не из казны, тогда из личных сумм…
        Митенька согласно кивал в ответ, но что он думал, о том оставалось лишь гадать. Возможно, у него на языке вертелся вопрос: «Разве казна выкупала офицеров, попавших в чеченский плен, сгнивших во вшивых зинданах? Чем они хуже статского советника Лопухина? Точно так же исполняли свой долг… И разве мало русских моряков томится на угольных копях Шпицбергена? Если за каждого платить выкуп, государственный бюджет вылетит в трубу, а проблема решена не будет. Да и аморально платить пиратам!»
        Нельзя отрицать, что голову Дмитрия Константиновича могло посетить и еще одно соображение: пленение или даже гибель Лопухина означает решение одной деликатной семейной проблемы. Великий князь мыслил по-государственному.
        - …как честный человек папА обязан! - завершила горячую речь Катенька.
        - Прежде всего он государь, - несколько туманно возразил Митя.
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Ничего. Ровным счетом ничего. Вопрос о выкупе будет так или иначе решен, будь уверена.
        Сказать по правде, Катенька не была в этом уверена, но ничего более от брата не добилась. Слабо представляя себе механизмы закулисных дел (не вступать же с пиратами в официальные сношения!), она могла предположить дальнейшее лишь в самых общих чертах. В лучшем случае исландцам будет предложена вчетверо меньшая сумма. Вполне вероятно, их попытаются припугнуть, из чего вряд ли выйдет толк. Эта публика не из пугливых. Начнется долгий торг за сумму выкупа, и пока он будет продолжаться, Николай Николаевич останется в плену. Не исключено, что исландские висельники упрячут его в угольную преисподнюю Шпицбергена, дабы сделать русских более сговорчивыми. К тому же переговоры наверняка будут вестись не напрямую, а через посредников, что удлинит их. Время - не только деньги. В известных обстоятельствах время - жизнь. Пройдут долгие месяцы, прежде чем Николай Николаевич ступит на русскую землю - согбенный, с потухшим взглядом, с бесповоротно загубленным здоровьем…
        И это еще в самом лучшем случае!
        Решение стоило бессонной ночи. «Хоть бы всплакнула для приличия», - подумала Екатерина Константиновна, чуть забрезжил рассвет. Глаза остались сухими. Великая княжна не могла вспомнить, когда плакала в последний раз. Давно, очень давно. Еще в детстве, конечно. С тех пор - нет. Ну что это за барышня, которая не умеет выдавить из себя слезу без помощи лука! И неестественно, и невыгодно…
        - У тебя круги под глазами, - сообщил ей наблюдательный, но недогадливый Митенька на прогулке после завтрака. - Неужели плакала?
        Ответ был таким, что братец сбился с шага.
        - Я выйду замуж за Франца-Леопольда.
        - С условием? - догадался Дмитрий Константинович.
        - Конечно. Великим князьям даруется на свадьбу один миллион рублей, не так ли?
        - Совершенно верно. Такова традиция. Но прилично ли нам обсуждать это?..
        - Мне нужны два миллиона и сейчас, - твердо заявила Катенька.
        Братец даже на шаг отступил от неожиданности. Прозрев - сделал судорожный вдох.
        - Побойся бога! Подумай, кто получит эти деньги!
        - Мне все равно! Только бы он был жив. Разве я не вольна распоряжаться своими деньгами?
        - Прости, но это деньги государственные…
        - Казна не обеднеет!
        Любезный брат Митенька лишь всплеснул руками и в перепалку не полез. Видно было к тому же, что сейчас его гораздо больше заботят не чувства сестры, а дела дальневосточного наместничества. Получить в управление территорию размером с пол-Европы, имея всего двадцать два года от роду, - это как пигмею бросить вызов великану.
        - Ну хорошо, - вздохнул великий князь. - Что ты от меня-то хочешь?
        - Поговори с папА.
        - Так я и знал. А самой переговорить не проще ли будет?
        Щеки великой княжны вспыхнули.
        - Прости. Если ты настолько занят…
        - Я занят, - вздохнул Дмитрий Константинович, - но я переговорю… Только не надо меня целовать, пожалуйста! Я считаю, что ты выдумала глупость. Зря ты решила играть роль героини античной трагедии. Самопожертвование тебе совсем не идет. Но это твоя глупость, не моя.
        - Пусть глупость!
        Женские аргументы, как правило, неотразимы. Митенька только руками развел. Пусть его рациональной душе не чужды были шалости - но возводить глупость в доблесть? Этого великий князь понять не мог.
        - А, вот вы где! - тоненький голосок возвестил о появлении десятилетней Ольги Константиновны, младшей дочери государя. Голосок выдавал обиду на весь белый свет. Государь, недовольный более чем скромными успехами Оленьки в изучении родного языка, проявил крайнюю жестокость: приказал несносному учителю Розендалю продолжать заниматься с великой княжной и в Ливадии. У гимназистов каникулы? Ну и что? «Ты не гимназистка!» - гремел голос Константина Александровича.
        И вот теперь вместо морских купаний, пикников и прочих удовольствий несчастная жертва великорусской грамматики ежедневно исписывала по десятку страниц под диктовку придиры-учителя. За каждую ошибку следовал разнос; за пять ошибок несносный тиран оставлял великую княжну без сладкого.
        Вот и сейчас глаза Ольги Константиновны были на мокром месте.
        - Привет страдательному залогу, - иронически поклонился Митенька.
        Младшая великая княжна сердито сверкнула глазами. Только что она хотела пожаловаться на несчастную свою судьбу, чтобы ее утешили, но теперь рвалась в бой. Господь наградил обеих сестер одинаково твердым характером.
        Однако великий князь боя не принял.
        - Что на сей-то раз случилось? - вопросил он заинтересованно.
        Оленька подумала и решила в словесную пикировку не лезть.
        - Я написала «карова».
        - Правда? - восхитился Митенька. - А как надо?
        - Не знаю! Он не снизошел! Это вы, говорит, найдете в моем словаре, ваше высочество! Ничего, кроме словаря, не написал, а туда же - учит!
        - Словари не пишут, а составляют, - поправил великий князь и вдруг подмигнул. - В следующий раз пиши это слово через «ы». Проверочное слово - «бык», понятно?
        Оленька кивнула, попыталась произнести и тут только догадалась, что братец насмехается. Топнула ножкой, оглянулась - не видит ли кто? - и, показав нахалу язык: «Бе-бе-бе!», - скрылась за кипарисами.
        - Маленьких обижать? - Катенька, шутя, взяла брата за ухо.
        - Ой! - в комическом ужасе сморщился тот. - Не буду больше, вот крест святой, не буду! Пустите, ваше деепричастие!
        Катенька отпустила великокняжеское ухо. Вздохнула о детских ушедших годах. Подумала: а ведь наверняка и братец, и сестрица именно себя полагают сейчас самыми несчастными… Эгоисты! Как смешны их жалкие несчастия!
        - Так ты переговоришь с папА?
        - Обещал ведь…
        Обещанный разговор, однако, не состоялся. Не потому, что великий князь Дмитрий нарушил слово - просто в разговоре о двух миллионах внезапно исчезла надобность.
        Из Ялты карьером примчался жандармский ротмистр, привез объемистый пакет. По его получении государь Константин Александрович не вышел на послеобеденную прогулку и покинул кабинет только к ужину. Легкая улыбка на лице государя была сразу же замечена всеми.
        - За Лопухина! - неожиданно провозгласил он, подняв бокал «Белого муската красного камня», и не отказал себе в удовольствии смутить пристальным взглядом вспыхнувшую Катеньку. - Вывернулся-таки статский советник! Сутгоф пишет: возглавил подземный бунт в шахтах Шпицбергена, перебил со товарищи невесть сколько пиратов, захватил судно и теперь надеется перенять «Победослав» у Сандвичевых островов. Молодец! Ну да я всегда в него верил…
        Ужин прошел превесело. Император поел с аппетитом, много шутил и, рассказав в общих чертах о бунте рабов в угольной преисподней, поднял еще один бокал за счастливое вызволение русских людей из пиратской неволи. Лишь очень опытный наблюдатель мог бы заметить, и то если бы приглядывался специально: государя Константина Александровича что-то тревожит.
        Таким наблюдателем оказался великий князь Дмитрий. Катеньке было не до того - сладить бы с бурей переживаний в душе! Но у Мити в душе не штормило.
        - Бьюсь об заклад, твой любезный Лопухин выкинул еще какую-то штуку, - сообщил он сестре по окончании ужина.
        Внизу в темноте море грызло гальку. Можно было подумать, что оно и впрямь «хрипя, поворачивалось на оси, подобное колесу», как сказанул один провинциальный пиит, насмешив до колик всю Академию изящной словесности. Южная ночь пала на землю и море сразу, не чинясь и не примериваясь. Во дворце слуги зажигали газовые рожки. Потрясающая красота звездного неба завораживала всех, кому не лень смотреть на то, что не приносит дохода. Слева проявилось слабое зарево огней Ялты. Прямо из моря вставало еще одно зарево - взошло созвездие Стрельца, купающееся в звездном тумане. С жужжанием налетел припозднившийся крупный жук, рикошетом отскочил от полей шляпки Катеньки и унесся куда-то.
        - Почему ты думаешь, что он еще что-то выкинул? - шепотом спросила великая княжна, делая вид, что любуется морем и небом. Предосторожность не лишняя: десятью ступеньками выше почтительно замерли статс-дама Головина и одна из фрейлин.
        - Спустимся ниже, - предложил Дмитрий тоже шепотом. - Возьми меня под руку, не то задашь доктору работы… Осторожно, тут где-то ступенька с щербиной…
        По мере того как исчезал запах кипарисов и высаженных на клумбах роз, все острее пахло йодом. Внизу можно было говорить свободно - шум моря надежно заглушал слова.
        - Ты не простудишься?
        Катенька лишь мотнула головой в нетерпении - какая уж тут простуда, ты не тяни, ты говори скорей!
        - Так что ты хотела узнать? Почему я думаю, что Лопухин еще что-то выкинул?
        - Да.
        - Потому что он такой. Не знаю, что он придумал, но чувствую: непременно что-то придумал. На свой страх и риск.
        - Что он мог выкинуть, как ты думаешь? - с сильно бьющимся сердцем спросила Катенька.
        - Господи, да я-то откуда знаю? Думаю, что и папА не знает. Полагаю, впрочем, что какова бы ни была его авантюра, вреда от нее не будет. У твоего предмета в голове что угодно, только не хлопчатая бумага. Держу пари, скоро мы все узнаем.
        - Каким образом?
        - Из газет. А о чем не узнаем, о том догадаемся. Хотя дело тут такое, что догадываться, пожалуй, и вредно… Честное слово, этот человек в моем вкусе. Буду просить папА, чтобы он командировал Лопухина ко мне во Владивосток на год-два.
        Екатерина Константиновна вздрогнула от неожиданности.
        - Для чего он тебе?
        - Распутывать интриги, разрубать гордиевы узлы… да мало ли! Толком не объясню, но чую: пригодится. Большую пользу может принести в умелых руках.
        - Ты говоришь о человеке, как о вещи! - сердито перебила брата сестра.
        Укол не достиг цели.
        - Ну конечно! - с обезоруживающим простодушием отозвался Митенька. - Ты знаешь, я увлекаюсь техникой… В сущности, искусство управлять людьми есть не что иное, как умение толково применять инструменты и материалы. Наверное, можно забить гвоздь двуручной пилой, но к чему мучить себя и инструмент? Всякой вещи свое дело, и всякому человеку тоже.
        - А если под рукой серная кислота?
        - Так и залить ее в лейденскую банку, а не в карман! А коли в карман, то не себе, а недругу! Большинство людей, увы, лишь материал, но изредка попадаются удивительные инструменты!
        Великая княжна сердито фыркнула.
        - Ну и каким же инструментом, по-твоему, является… он?
        - О, тут особый случай! Лопухин, в некотором смысле, вещь в себе. В данной аналогии он скорее умный станок универсального назначения, какие еще не созданы, но будут, будут… Представь себе станок, который может исправить ошибку мастерового, а!
        - Да ты, братец, фантазер! - саркастически заметила Екатерина Константиновна. - К чему мастеровой при таком-то станке?
        - Ну… общие задачи ставить.
        - Обленится твой мастеровой при таком инструменте и сопьется. Вот еще выдумал! Человек ему инструмент! Низко и безбожно это, Митя!
        Екатерина Константиновна спорила с братом, а в голове у нее - щелк! щелк! - словно бы запирались на невидимые замочки ящики бюро, приняв в себя факты. Первый факт: любимый жив и на свободе! Второй факт: надобность в выкупе исчезла, и больше незачем торговать собой за два миллиона. Крылья вроде бы расправлены, но третий факт - ненавистная перспектива брака с Саксен-Кобургом - не становится от того менее реальной. ПапА не оставит эту затею, хоть слезами умойся. А значит…
        Безумная мысль испугала Катеньку. Если сложившаяся в игре ситуация не дает ни малейшего шанса выиграть, остается лишь проиграть… либо… либо…
        Либо изменить правила игры.
        Много лет назад Митя учил сестру играть в шахматы. Сильный игрок, сумевший однажды свести вничью партию с самим господином Ботвинкиным, великий князь попросту издевался над неумелыми попытками Катеньки не сесть в лужу. Коварные «вилки» следовали одна за другой, беспощадная «мельница» перемалывала тяжелые и легкие фигуры, сдвоенные ладьи били стенобитным тараном, ничтожные пешки тихой сапой подбирались к последней горизонтали, норовя обернуться ферзями… Натешившись вдоволь, Митя ставил мат - всегда красивый и всегда обидный до чрезвычайности. Однажды Катенька не выдержала. Хода за три до неизбежного мата она поднесла согнутый пальчик к пешке, хорошенько прицелилась и, метко щелкнув ноготком, сбила с доски неприятельского короля. Братец бурно возмущался и объявил себя победителем, несмотря ни на что. В шахматной партии - может быть, он и победил. Ну а по сути?..
        - Ты вся дрожишь, - заметил Митенька. - Зябко. И спать пора.
        Великой княжне не было зябко - жарко ей было, и дрожала она вовсе не от холода. Однако разубеждать брата Екатерина Константиновна не стала.
        В спальне идея немедленно начала оформляться в замысел. Катенька насилу дождалась, когда камер-метхен пожелает ей спокойной ночи и удалится. Вот копуша!
        Итак. ПапА, по-видимому, хочет насолить чванным немцам, заключив династический союз с бельгийским королевским домом. Ни мольбы, ни слезы приняты во внимание не будут. Ничего не предпринимать означает через полгода-год сделаться женой Франца-Леопольда с той же неизбежностью, с какой плывущая по течению лодка без весел достигает бровки водопада и рушится вниз.

«Дудки!» - сердито подумала Екатерина Константиновна.
        Но что из этого следует?
        Главное: что делать? Делать-то что?!
        Только одно: пора выгребать из течения. Прочь из Ливадии! Бежать! Пусть тайно. Пусть разразится грандиозный скандал. Тем лучше! Говорят, Саксен-Кобурги чопорны до предела и превыше всего ставят внешнюю благопристойность. Прелестно! Если влюбленный дурак Франц-Леопольд не откажется по собственному почину от запятнавшей себя невесты, то его принудят к тому его бельгийские маменька с папенькой!
        Но куда бежать?
        Что за вопрос? Конечно же, к НЕМУ. Во Владивосток, а то и в саму Японию. ПапА упрям, но он увидит, что его дочь упрямее. Она не выбирала, в какой семье родиться, и насильно навязанные ей великокняжеские путы не имеют для нее никакого значения! Она современная девушка с созвучными эпохе идеями, а не марионетка и не товар.
        Завтра же бежать!..
        Откинув тощее одеяло, великая княжны вскочила с постели и сейчас же зашибла мизинец левой ноги о гнутую ножку туалетного столика. Боль была такая, что Катенька едва не завизжала на весь дворец. Пришлось заткнуть рот обеими руками. Покатились слезы. Нет, ну это уже никуда не годится!.. Хороша, нечего сказать! Ну зачем вскочила? Разве собиралась выпрыгнуть в окно в ночной рубашке и убежать к любимому? Нет ведь. То есть с радостью, но не всякое расстояние пробежишь, тем более по морю аки посуху…
        Боль ушла. Наклонившись, Катенька ощупала мизинец - кажется, не сломан, а только ушиблен - и вернулась в постель, досадуя на себя и посмеиваясь над своим порывом.
«Как угорелая кошка», - правильно написал господин драматург Крохаль. А надо не так. Выбросить из головы мысль насчет завтра и готовиться. Кто хочет сбежать из темницы, тот должен тщательно продумать каждый шаг. Для великой княжны Ливадия - комфортная темница, золоченая клетка. Любое движение на виду. Исчезнешь - через четверть часа хватятся, а еще через час деликатно, но твердо задержат и доставят к папА. Нет, надо придумать что-нибудь позамысловатее выдумок господ романистов…
        За окнами дворца уже розовел рассвет, когда Катенька придумала. Тогда она улыбнулась, закрыла глаза и сразу погрузилась в сон. Пребывать в ажитации, когда все уже решено, было не в ее характере. Придумано - делай. Шаг за шагом.
        И не отступай до самого конца.
«Победослав» застрял на Азорах не на две недели, как оптимистически предполагали офицеры, а на все три с половиной. По совести говоря, и этого-то времени с трудом хватило на ремонт корпуса, снастей и машин. Пришлось отказаться от мысли поставить корвет в док - пророчество насчет очереди на доковый ремонт оказалось верным. Ремонтировались в порту у стенки.
        То и дело случались проволочки. Бывшие португальские, а ныне испанские чиновники, приторно улыбаясь, намекали на мзду сверх платы за любую услугу, даже самую незначительную, и доводили старшего офицера до белого каления. Враницкий свирепел и жаловался Пыхачеву. Командир вздыхал, призывал к терпению и, повздыхав, выдавал несколько ассигнаций из экстраординарных сумм.
        - Уж уладьте это дело как-нибудь побыстрее, голубчик. Не деньги - время дорого.
        - Да ведь они из нас просто кровь сосут, Леонтий Порфирьевич! Не люди - клопы!
        - Будто бы?
        - Видели бы вы их рожи! Давеча едва сдержался, чтобы не смазать кое-кого по зубам. Метисы, нечистая кровь, без родины, без совести… Как только Бог терпит такую сволочь?
        - Вы хотите что-то предложить, Павел Васильевич?
        - Да. Письмо губернатору. В конце концов, у нас на борту особа императорской фамилии, более того - цесаревич! Надо потребовать. Противодействию нашему ремонту можно придать политическую окраску. Право слово, напишите, а я берусь доставить.
        - Подействует ли? Вы же сами мне жаловались давеча: за строевой лес испанцы дерут втридорога, потому что продают его помимо казны. Расписок не берут - подавай им наличные. Ну напустится губернатор на поставщиков, так лес и вовсе пропадет. Нету, мол, леса, и не ждите - не будет. А на нет и суда нет.
        - Строевой лес в потребном количестве мы уже получили, Леонтий Порфирьевич…
        - Да разве нам нужен только лес?.. Ну хорошо, я напишу губернатору…
        С письмом, однако, поехал Розен. Враницкий не возражал - понимал, что полковник Генерального штаба весит поболее капитан-лейтенанта, да и искушен достаточно. В глубине души старший офицер был даже счастлив, что не ему, а Розену придется напирать на факт присутствия цесаревича, который, если быть точным, чаще присутствует не на борту, а в кабаках Понта-Дельгада. Ничего, Розену стыд глаза не выест. Наоборот, полковник сам смутит кого угодно своим жутким шрамом поперек лица и непререкаемым тоном…
        Из дворца губернатора Розен вернулся обнадеженный, но ремонт продвигался по-прежнему медленно.
        - Вы понимаете, господа, что будет, если мы не поспеем в Иокогаму к середине августа? - насупившись, спрашивал Пыхачев у офицеров.
        В ответ по-прежнему сыпались жалобы на чиновный произвол.
        - Это оттого, господа, что у испанцев все централизовано, - объяснял бывалый капитан-лейтенант Батеньков. - В порту любой другой страны мы легко столковались бы с частным поставщиком, а здесь не моги. Только через портовые власти, таково предписание испанского правительства. На каждый гвоздь - бумажка с печатью. Вроде и цены невеликие, а ничего не достать.
        - В итоге достанем за те же деньги, что в Германии или Дании, а времени потеряем вдвое больше, - подал голос лейтенант Канчеялов.
        - Эва! Уже потеряли!
        И все же дело двигалось. Наступил день, когда смолк частый перестук молотков в трюме - порушенные на топливо переборки были восстановлены. Еще раньше удалось привести в порядок рангоут. Команда, действующая под началом судового плотника, наконец-то избавила корвет от течи. С берега везли канаты, парусину, пробковые матросские койки, смазочное масло, уголь, провизию… Кают-компания получила новую мебель, да и в своих каютах офицеры больше не спали на полу. Мало кто жалел об утерянном великолепии несостоявшейся императорской яхты. По мнению Враницкого, корвет только выиграл от замены резных завитушек и шелковых обоев на суровую простоту новой отделки.
        Потеря Лопухина отозвалась еще одной головной болью Пыхачева, положительно не знающего, что делать с цесаревичем. Его императорское высочество Михаил Константинович, едва сойдя на берег, вознаградил себя за долгое говение тем, что немедленно напился по-свински, и с тех пор ни разу не был замечен во вменяемом состоянии. Компанию ему составляли поочередно Корнилович и Свистунов. С ними цесаревич слонялся по кабакам, на их деньги пил, и не было возможности подвергнуть мичманов дисциплинарному взысканию - по службе оба были безупречны. Вызванный к командиру Розен заявил, что его дело - охрана цесаревича, а не его воспитание. Отряжать морских пехотинцев для охраны наследника престола и для доставки его на борт - сколько угодно. Но не более того.
        - Если его императорскому высочеству проломят голову в кабаке, я пойду под суд, - резонно говорил полковник. - Но его печень и тем более рассудок не по моей части - с этим к доктору Аврамову.
        - Но как же… э-э… некоторым образом… нравственность его императорского высочества?
        - А с этим - к батюшке!
        Пыхачев лишь разводил руками, вздыхал тяжело и ругал про себя Лопухина, выброшенного взрывной волной за борт и почти наверное погибшего. Спохватываясь, каперанг осенял себя крестным знамением, шептал молитвы и не представлял, что делать с цесаревичем. Верно говорят в народе: горбатого могила исправит. Терпел-терпел гомеопатические дозы, едва человеком не сделался - и нате, дорвался! Мадеру хлещет. Мадеры здесь что воды…
        Днем солнце жарило так, что из свежих досок выступала янтарная смола, а к металлическим частям было не притронуться. Нестерпимо сверкала рябь на воде, и тонули в жарком мареве встающие из океана горы, городок с развалинами древней цитадели, монастырями, колокольнями, черепичными крышами, пальмами, осликами и мулами, овечьими выгонами на окраинах, харчевнями и веселыми домами, мулатками, разгуливающими по пирсу, не то чтобы покачивая, а прямо-таки неистово вращая бедрами… Ночами ветерок с берега приносил редкой соблазнительности запахи, кружащие голову любого северянина. Все было в этих запахах: благословенный край под невероятной глубины небом, фрукты и нега, вино и женщины. Вышел матрос на бак, потянул носом, да и ослаб в ногах, закатив глаза. Сказочный, манящий, сводящий с ума мир!
        Напустив на себя мрачность, сменившийся с вахты Фаленберг проговорил в кают-компании, не обращаясь ни к кому:
        - Матросы предаются недисциплинированным фантазиям.
        - Увеличить им, подлецам, рабочий день до шестнадцати часов, - как бы про себя проговорил Враницкий, скосив, однако, глаза на командира. - Либеральничаем. Подвахтенных жалеем. Что ни день, то треть команды на берегу.
        Пыхачев только крякнул.
        - Да хоть до восемнадцати часов! - храбро вступился за командира Канчеялов. - Свинья грязи найдет. На берегу вино дешевое и шлюх полно. Пороть жеребцов - не поможет, а не отпускать на берег - совсем озвереют. Жди тогда неприятностей.
        - Ну-ну. - Враницкий иронически поднял бровь. - Что же тогда присоветуете?
        - Одно средство: скорее в море. Нельзя моряку на суше. Тут из него вся дрянь наружу лезет.
        Тизенгаузен проворчал, что во флотском экипаже небось не лезет и что суша суше рознь, но за очевидностью этой мысли не был поддержан.
        Все осталось по-прежнему.
        Пыхачев вздыхал и молился. Враницкий наблюдал за ремонтом и изобретал наказания для чересчур загулявших на берегу матросов. Канчеялов ходил по книжным лавкам, надеясь хоть чем-нибудь пополнить судовую библиотеку, платил из своего жалованья и особенно обрадовался путевым заметкам о Японии. Увы, книга оказалась на португальском языке, и к ней пришлось докупить два словаря - португальско-испанский и испано-русский. Лейтенант Гжатский съездил в город лишь однажды, остался недоволен отсутствием плашек три восьмых дюйма и неожиданно увлекся фотографией. С собой на корвет он привез пребольшой фотографический аппарат магазинной конструкции на двенадцать снимков без перезарядки, деревянную треногу, кучу химикатов в склянках и два ящика светочувствительных пластинок для дагерротипии.
        Розен муштровал своих морпехов и даже обратился к губернатору с просьбой выделить безлюдный участок побережья для учений по высадке десанта. Получив категорический отказ, угрюмо молчал под беззлобные смешки офицеров корвета.
        - Боятся они нас, господин полковник. А ну как ваши маневры - лишь репетиция будущего вторжения?
        - Вот именно. Англия уже пощипала Испанию на предмет колоний, а испанского береженого святой Яго бережет.
        - Полно, при чем тут репетиция? Нашей полуроты вполне хватит, чтобы овладеть этим островом. Остальные острова сами сдадутся, ха-ха. Даже с радостью. Португальцам испанское владычество, кажется, не очень-то по нутру.
        - Прошу прекратить, господа! - сердился Пыхачев. - Помните, что Испания - дружественная нам держава. Ваши шутки неуместны. Берите пример с лейтенанта Канчеялова, изучайте Японию. Хороши мы будем, если попадем впросак из-за незнания туземных обычаев!
        - Лучше попросим лейтенанта сделать доклад, когда он все переведет. Зачем многим делать то, что способен сделать один?
        - Эх, господа, господа…
        - А я вот о чем подумал: отчего никого из нас не проинструктировали касательно Японии? Страна экзотическая, а у нас о ней одни слухи и сплетни. Стыдно-с.
        - На «Чухонце» шел лейтенант Ентальцов, - вспомнил мичман Завалишин. - Он чуть ли не год жил в Нагасаки.
        - Так то на «Чухонце»! Вечная ему память…
        - Н-да-с…
        - Смотрите, господа, что за посудина входит в бухту? - заволновался лейтенант Фаленберг. - Никак англичанин?
        Кое-кто присвистнул в удивлении, взглянув в иллюминатор, и кают-компания вмиг опустела. Через полминуты вся оптика на верхней палубе была направлена в сторону новоприбывшего судна.
        - Что-то новенькое, господа…
        - Точно, англичанин!
        - Корпус длинный, а мачт всего две. Да и те какие-то неубедительные…
        - Зато три трубы. Вот куда бы я заглянул, так это в их машинное отделение…
        - Мощная машина, не спорю. Но вы пушки посчитайте!
        - Десять дальнобойных шестидюймовок, если я хоть что-нибудь в этом понимаю…
        - И трехдюймовок не меньше. Причем заметьте - казематное размещение, бронированные спонсоны…
        - Серьезный противник!
        - Ну, с нашими восьмидюймовками им не тягаться!
        - Как сказать. С их ходом дистанцию боя будут диктовать они, а не мы. Вспомните бой с исландцами: часто ли мы добивались попаданий с предельной дистанции?
        - Прочтите кто-нибудь название, господа, а то я по-английски ни в зуб ногой…
        - «Серпент», по-русски говоря - «Змей». А ведь в точку: длинный, как гадюка.
        - Быстро ходит, да сразу переломится, как на камни выскочит…
        - Это крейсер, господа, - сказал Враницкий, отнимая от глаз бинокль. - Новый тип боевого корабля, созданный для нужд колониальной империи. Очень быстроходный, хорошо вооруженный, но слабо бронированный. Предполагается, что у диких племен пушек нет, а от серьезного европейского корабля он в два счета удерет, если увидит, что добыча ему не по зубам.
        - А Китай?
        - Ну какие там пушки! Голландское старье. С канонерками колониальных флотов европейских держав крейсер также расправится играючи. Вот вам пример козырной шестерки, которая бьет туза. Охранять колонии ни у одной державы броненосцев не хватит.
        - Стало быть, колониальные державы вскоре начнут строить корабли того же типа? - осведомился догадливый мичман Тизенгаузен.
        - Несомненно. И Россия тоже. Я слышал, кое-что уже заложено. Но англичане успели первыми. Интересно, было бы узнать, сколько крейсеров они намерены построить…
        - Восемнадцать только этой серии, - ответил Розен, продолжая изучать вероятного противника в мощный бинокль. - Последний сойдет со стапелей в Борнмуте через три года.
        - Однако! Откуда вы только все зна… Ах, ну да, конечно, Генеральный штаб…
        - Вот именно.
        - А я, господа, боюсь не грядущих баталий, а сегодняшней, и не на море, а на суше,
        - задумчиво проговорил Батеньков. - Не отменить ли увольнительные на берег, Леонтий Порфирьевич?
        - Хорошая мысль! - поддержал Враницкий.
        - Господа, господа! - запротестовал каперанг. - Давайте не думать о людях плохо. Русский матрос без причины в драку не лезет. Вы, Павел Васильевич, накажите буянов превентивно, а всю команду перед дальним походом озлоблять не следует. Дня через три с Божьей помощью выйдем в море. И скажите мне наконец, где его императорское высочество?
        - Там же, где обычно. При нем Корнилович.
        - Хоть кто-то. А Свистунов?
        - Храпит у себя в каюте. Явился пьян, но к вахте проспится. Он всегда так.
        - Черт знает, что у него за организм… Господин полковник, я вас прошу… постарайтесь, голубчик, чтобы цесаревич заночевал сегодня на корвете. Так будет лучше.
        Розен не удержался от гримасы. За утратой Лопухина быть нянькой при сумасбродном цесаревиче приходилось все-таки ему.
        Местная публика, фланирующая на закате вдоль шеренг молодых пальм, высаженных с тщеславным умыслом превратить узенькие и кривенькие улочки Понта-Дельгада в подобие парижских бульваров, обращала внимание на внушительную процессию. Впереди размашисто вышагивал офицер в черном мундире русской морской пехоты. Лицо его, вероятно некогда красивое своеобразной жесткой красотой, было изуродовано косым сабельным шрамом. Рядом с ним, отставая на полшага, торопясь и то и дело смешно подпрыгивая, семенил пожилой господин, одетый столь безукоризненно, что в отношении его личности никто не усомнился бы: слуга, но слуга значительнейшей персоны. Тем не менее местные щеголи, а равно и смуглые дамы в непременных мантильях, вышедшие в этот час насладиться вечерней прохладой да и себя показать, кланялись дворецкому Карпу Карповичу едва ли не охотнее, чем Розену, - успели вызнать, кто его господин.
        Вслед за примечательной парочкой топал сапогами полувзвод морских пехотинцев в чересчур теплых по азорскому климату черных бушлатах. Удивительнее всего, что два последних в колонне морпеха несли свернутые брезентовые носилки. Для какой надобности - неизвестно. Нашлись, впрочем, догадливые, сразу заявившие, что процессия направляется не иначе как к заведению мадам Генриетты. И были совершенно правы.
        Где же еще искать русского инфанта, как не в лучшем городском борделе? Ведь не в убогих же портовых клоповниках, окутанных чадом жарящейся рыбы и подгоревших бобов из близлежайших харчевен! Не там, где проститутки ленятся лишний раз помыться и предлагают себя, дыша на клиента такой смесью вина и чеснока, что береги только нос! Ни в коем случае не там, где от заката солнца до восхода дым стоит коромыслом, где в игорных притонах с размаху шлепаются на липкие столы засаленные карты и громыхают в стаканчике «хитрые» кости, где среди ночи можно увидеть, как подозрительные субъекты, закутанные в плащи до самых глаз, являются неведомо откуда и исчезают бесследно в темных подворотнях, где прямо на улице среди рыбьих объедков и нечистот валяются пьяные и обкурившиеся, а прямо по ним с визгом несется полуодетая раскрашенная девка, преследуемая субъектом дегенеративной наружности с двухфутовым тесаком в волосатой руке… Конечно, нет! Русский инфант тоже мужчина, но в этот рассадник грязи и порока не заглянет ни за что.
        Выше в гору и дальше от порта есть заведения почище, где в подражание старому Истанбулу, который теперь вновь Константинополь, жрицы любви лежат прямо в витринах на почти чистых подушках, курят кальяны и пьют кофей из крохотных чашечек. Это то, что британцы называют «эконом-класс». Моряк с несколькими реалами в кармане, будь то офицер или даже простой матрос, может здесь вознаградить себя за все морские лишения, не сильно опасаясь быть опоенным, ограбленным, зарезанным да еще подцепить дурную болезнь в придачу. Но и в этих кварталах русскому инфанту нечего делать.
        Еще выше - еще лучше. По узким, но уже опрятным улочкам гуляет чистая публика, смуглые дамы в старомодных нарядах бросают на кавалеров томные взгляды, играет механическое пианино в универсальном магазине братьев Торрерос, потеют в смокингах местные щеголи с набриолиненными сверх всякой меры проборами, надтреснуто дребезжит колокол католического храма. Прилично, чинно. Если и попадется веселый дом, то можно побиться об заклад, что прислуга в нем вышколена, шампанское подается настоящие, хозяйка любезна, по стенам не маршируют легионы тараканов невероятной величины, а громоздкий вышибала справляется со своей работой решительно, но деликатно, никого понапрасну не калеча.
        Среди них заведение мадам Генриетты - это о!.. Нет, не так: это большое О! По местным скромным меркам, естественно, однако можно ручаться, что лучшего заведения с вином и девочками в Понта-Дельгада не существует. Если русский инфант может позволить себе известные вольности, то только здесь.
        Так полагали горожане, плохо знающие цесаревича, и не ошиблись только случайно. Вот пример верных выводов, сделанных из неверных умозаключений! Теоретически Михаил Константинович мог находиться в любом месте, не исключая и кучи рыбьих объедков. Во второй половине ночи - сколько угодно! Но ранним вечером искать его следовало все же у мадам Генриетты.
        Вопреки ожиданиям решительно настроенного Розена, вызволение наследника из дворца разврата не составило большого затруднения. Наиболее неприятные минуты пережил дюжий охранник, вознамерившийся было не пустить внутрь всю процессию целиком, но и он отделался пустяками. Велика важность - подержали немножко за горло! Отпустили ведь, не дав задохнуться, ну и не пеняй, а спиши на издержки профессии.
        Мадам Генриетта - никакая не француженка, а типичная португалка с изрядной дозой мавританской крови - была не из тех, кого можно напугать страшным шрамом поперек лица. Уразумев, что явились не клиенты, она оставила воркующий тон и перешла на деловой. Да, господа, здесь двое русских, вам обоих? Только одного? Но кто заплатит? За последние три дня господин Мигель не заплатил ни реала, а между тем перепробовал всех сеньорит, выпил невероятное количество рома и мадеры и учинил два безобразных скандала, из-за которых ей, хозяйке приличного заведения, пришлось улаживать отношения с полицией. Господин офицер знает, сколько нынче стоит уладить отношения с полицией? Быть может, господин офицер желает оплатить счет?
        Препирательство вышло коротким. Розен не пожелал оплатить счет. Розен пожелал немедленно забрать «господина Мигеля». Мадам заупрямилась. Розен настаивал. Мадам сделала вид, что собирается послать за полицией. Розен с усмешкой показал взглядом на морпехов. Мадам сдалась.
        Тем более, что у нее оставался еще мичман Корнилович, уединившийся с какой-то мадемуазелью Изабеллой. Выручать его Розен не собирался. Пусть платит.
        Мертвецки пьяного цесаревича, обнаруженного в одной из верхних комнат, положили на носилки и прикрыли бушлатом. Что бы ни болтали обыватели Понта-Дельгада, потом всегда можно все отрицать. Какой инфант Мигель? Где вы его видели? Русского матроса скрючило от вашей паршивой еды, да так, что пришлось транспортировать его на носилках. Вот что вы видели. Ваши выдумки были бы смешны, не будь они оскорбительны!
        И предприятие завершилось бы полным успехом, не веди дорога к «Победославу» через местный «эконом-класс». Чуть раньше - тоже обошлось бы. Но не в этом месте и не в этот час.
        Причина была проста: подвыпившие русские матросы с «Победослава» уже успели повстречаться с подвыпившими английскими матросами с «Серпента».
        Надменных британцев по пьяному делу лупят, как известно, во всех портах мира - чтобы просвещенные мореплаватели не слишком задирали свои британские носы. Битье ничуть не помогает, и к тому же англичане, большие мастера бокса, умеют давать сдачи. Но один англичанин против одного русского - совсем не то, что пятьдесят англичан против пятидесяти русских. И даже не то, что пятьдесят против тридцати, - перед русской кулачной стенкой, как будто специально придуманной для уличных драк, в коих фланги прикрыты строениями, а фронт похож на молотилку, спасует кто угодно.
        Впоследствии так и не выяснили, кто первый начал потасовку, да, говоря по чести, и не очень-то старались докопаться до истины. Английского капитана, явившегося на борт «Победослава» с протестом, приняли холодно-вежливо и протест отклонили. Общее мнение офицеров высказал Канчеялов: «Наши люди в своем праве. Не подличай - не будешь бит».
        О том, что подличают одни, а выбивают зубы другим, как-то не подумалось. Сын Альбиона? Этого достаточно. Еще свежи были в памяти подробности боя с пиратской эскадрой. Кто науськал исландцев? Из-за кого потонул «Чухонцец»? Чьи уши торчат? Ну то-то же.
        Начавшись, как всегда, пустячной стычкой, драка в три минуты переросла в великое побоище. Подобно птицам, в воздухе запорхали бутылки и стулья из летних кафе. Со звоном посыпались засиженные мухами стекла витрин, с противным визгом кинулись прочь жрицы любви по-истанбульски. Немногочисленная полиция разумно предпочла ретироваться, дабы не попасть под горячую руку…
        Кулак против кулака. По-простому. Без чинов. Не того ли вечно жаждет матросская душа, запертая, как птица, в клетку жесткой корабельной дисциплины? И страшно, и опасно вырваться из клетки, но была не была! Краток миг абсолютной человеческой свободы - пользуйся!
        И много-много лет спустя какой-нибудь сгорбленный, седой и плешивый ветеран той великой битвы, поддавшись на уговоры внуков, крякнет, потребует набить ему трубочку, поднесет уголек, глубоко затянется дымом и пойдет, пойдет рассказывать, озорно улыбаясь и молодея с каждым словом:
        - Шрам видите? Это меня в сражении с пиратами приголубило, когда служил я на конверте «Победослав». А вот энтот, на голове - уже послЯ, в драке. Англичанский унтер меня пивной кружкой приласкал в городе Понта-Дельгада, что на острове Сан-Мигель - святой Михаил по-нашему. Стоит этот остров посреди океана, и зимы там не бывает. Нас в тот день на берег отпустили. Ну, выбегаю я это, значит, из… словом, выбегаю откуда надо, а на улице уже Мамаево побоище и Вахрамеева ночь. Тут наскакивает на меня энтот унтер, да кружкой с размаху по голове. Я тогда молодой был, крепкий, так что сомлел не надолго. Очнулся, гляжу - баталия еще только начинается. «Бей англичашек!» - кричу - и в свалку. Гля - начальство тут же кулаками машет. Боцман Зорич. Ну, к энтому под кулак не суйся, энтот за двоих работает… Долго ли, коротко ли - погнали мы супротивника. Бегут англичане стадом, будто овцы, ругаются по-своему да зубы на ходу выплевывают, а мы за ними. Озлились, не отстаем. А тут - смех и грех - его высокоблагородие полковник Розен со своими морскими пехотинцами… Не любили мы их, потому как до судовых работ они не
охочие, хотя, правду сказать, вояки что надо… А с ними - носилки, бушлатом покрытые. А под бушлатом - тс-с-с! - сам великий князь Михаил Константинович лежит, лыка не вяжет. Его в таком виде морпехи на конверт несли, потому что иначе доставить было невозможно… Вот на них-то мы, сами того не желая, англичашек и выгнали…
        Вот так-то. Дальше - больше… Куда англичашкам деваться? Некуда. Но - храбрые ребята. Которые против нас вдругорядь повернулись - отбиваться, а которые вперед поперли, прямо на морпехов. Те - волей-неволей - тоже в кулаки. Носилки с великим князем на мостовую уронили. Полковник кричит, пятается вразумить тех и этих, остановить бесчинство, да разве ж остановишь? Ку-уда там! Плюнул его высокоблагородие, сам кого-то по уху смазал. Его императорское высочество великий князь из-под бушлата выбрался, сам из себя весь опухший, шатается, как старый плетень на ветру, глаза в кучку, а туда же - биться. «Спасай Сенегамбию!» - кричит. Попало ему - покатился. Но разделали мы супостата под орех! Сколько годов прошло, а всё приятно… Кхе… Набей-ка мне еще трубочку…
        Чего? Что дальше было?.. Ты знай набивай туже. Вот этак большим пальцем прижми. А дальше… Да что дальше? С того дня никого из наших на берег не отпускали, вот что было дальше. Больше никак не наказали, а на берег - ни ногой. Пораненных, меня в том числе, доктор поправил. А через двое суток снялись мы и пошли на вест прямо через океан. Так-то. Но с морпехами мы с тех пор враждовать перестали. Кое-кто из наших рому припас, ну и выпили мы втихаря от нашего и ихнего начальства за содружество родов войск. Можно сказать, побратались. Господам офицерам следить за нами было недосуг - они у себя в кают-компании тоже пили. Только вахтенный начальник нет-нет да и высунет нос - все ли в порядке? - и сразу нырь обратно. Хохот оттуда. Новый вестовой командира - свойский парень - рассказывал, что пили они в честь участия наследника престола в народной дипломатии, уж не знаю, что это такое…
        И оченно при том веселились.
        ГЛАВА ВТОРАЯ,
        в которой ротмистр Недогреев идет по следу
        Должность Фаддея Евлампиевича Недогреева называлась длинно: начальник Ялтинского уездного отделения Крымского губернского управления Отдельного корпуса жандармов. В этой должности Фаддей Евлампиевич служил всего год и поначалу рассматривал ее как удобный трамплин для карьерного взлета. Ну ладно, пусть не рывка умопомрачительной скорости, доступного только истинным баловням судьбы, но уж равномерного нечерепашьего продвижения по службе - наверняка. С течением времени, однако, выяснилось: несмотря на близость летней резиденции государя и имений великих князей, никаких особенных преимуществ эта должность не дает. Попыток покушения на царствующую особу не выявлялось, политический сыск приносил самые ничтожные результаты, ибо трудно сыскать то, чего нет, а сам факт порядка и спокойствия во вверенном уезде рассматривается как нечто само собой разумеющееся. Всегда так получается, что на виду оказываются восстановители нарушенного порядка, а не его блюстители! Обидно!
        Дослужившись до ротмистра, Фаддей Евлампиевич не без оснований полагал, что теперь надолго застрянет в восьмом классном чине. Мечталось, однако, о большем. А кому не мечтается?
        Пустые это мечты или не пустые - вот в чем вопрос. Если не пустые, то надо искать способы и средства к их осуществлению. Но как быть, ежели ничего путного изыскать не удается? Неужели придется признать, что ошибся, срезался, как гимназист, часть жизни потратил зря?
        И теперь ротмистр Недогреев пребывал в некотором унынии: стоило ли менять армейскую карьеру на жандармскую?
        Блистательно провалив в свое время экзамен по географии на приемных испытаниях в Академию генерального штаба (всего-то навсего упомянул Томск в числе пристаней на Оби!), пехотный поручик Недогреев подал прошение о зачислении на курсы подготовки жандармов. Тут вышла закавыка: из пяти требований к кандидатам Фаддей Евлампиевич соответствовал лишь четырем. Пусть он окончил юнкерское училище по первому разряду и тянул армейскую лямку свыше требуемых шести лет, пусть он не был католиком и не имел долгов - без потомственного дворянства о зачислении на вожделенные курсы оставалось только мечтать.
        Пришлось ждать и мучиться вопросом: а ну как папенька у себя в Тамбове не получит к отставке чин действительного статского советника? Прощай тогда потомственное дворянство. Жди, пока сам дослужишься до полковника. Еще дослужишься ли, а если да, то будешь ли к тому возрасту еще на что-то годен?
        С папенькой обошлось. С курсами тоже. И что же в итоге? Прослужив несколько лет в сонной Вятке, несколько месяцев в шумном Харькове и год в пыльном Симферополе, сумев отличиться в деле о студенческих кружках, дослужившись до ротмистра, Фаддей Евлампиевич как нарочно попал туда, где ничего не происходит. Городишко неплохой, но созданный для неги, а не для работы. Редко-редко заедет какой-нибудь уж совсем глупый пропагандист. Ни покушений, ни антиправительственных заговоров, ни даже рабочего движения, поскольку тут и рабочих-то нет, кроме сезонных. Это трамплин?! Это место для старика, ждущего пенсии, а не для тридцативосьмилетнего честолюбца, полагающего, что не все еще в жизни потеряно!
        Deliberando saepe petit occasio[Часто от долгих раздумий пропадает случай (лат.).]
        - вспоминал он не лишенный ехидства афоризм древних римлян, но, перестав думать, оглядывался - и не видел случая.
        Сонный покой. Скука. Сиди, считай мух и мечтай о великих делах… В Ялте Фаддей Евлампиевич приобрел некоторую дородность фигуры, отрастил приятные взгляду полубакенбарды и начал подумывать о женитьбе как последнем средстве не спиться и сохранить карьерные виды.
        Этим летом только во время землетрясения и большой волны вышло беспокойство, да и то тягостно-скучное. Приказом свыше ялтинскую жандармерию бросили на помощь полиции, только и всего. Велик ли труд наблюдать за свозом утопленников в покойницкую, отгонять любопытных и протоколировать опознание? По специфически жандармской части - ничего. Ни массовых беспорядков, ни хотя бы прокламаций, злокозненно обвиняющих государственную власть в природном катаклизме.
        Приходилось заниматься ерундой и изобретать для агентов задания одно нелепее другого. То и дело являлись с жалобами делегации от татар, никак не желающих понять, что Отделение не занимается ни землемерными делами, ни налоговыми, ни уголовными. Непонятно было, что делать с полоумным дьяконом Мефодием, не раз выкликавшим, к вящему соблазну верующих, что Земля-де стоит не на трех китах, а на шестнадцати, причем семь из них он будто бы видел лично. Ротмистр с удовольствием подержал бы фантазера с недельку в холодной ради прибавления ума, но благому сему намерению крепко мешала паства, видящая в дьяконе кто забавника, а кто блаженного; переписка же с церковными властями длилась уже не первый месяц безо всякого толку. Временами трещал телеграфный аппарат, в основном требуя усилить меры и повысить бдительность. Такие циркуляры получали все жандармские управления и все отделения на местах. Фаддей Евлампиевич знал, что к нему это не относится. Хоть ты вдесятеро повысь бдительность, хоть вовсе махни на все рукой и уйди к морю купаться - ровным счетом ничего в мироздании не изменится.
        Впрочем, изредка поступали шифрованные телеграммы. По большей части они исходили от его высокопревосходительства генерала Сутгофа, начальника штаба Отдельного корпуса жандармов. Иные были адресованы на высочайшее имя. В Ливадийском дворце имелся телеграфный аппарат, но шифровки шли через Ялту. По какой-то прихоти государь не держал при себе шифровальщика из Третьего отделения.
        Тогда ротмистру Недогрееву казалось, что вот-вот что-то переменится. Шифровальщик, проверенный вдоль, поперек и насквозь, расшифровывал послание, и Фаддей Евлампиевич, заглянув в него ради любопытства, запечатывал депешу в конверт и отсылал в Ливадийский дворец с нарочным. Иногда посыльный жандарм возвращался с кратким ответом государя, обычно что-нибудь вроде: «Благодарю вас. Неизменно благосклонный к вам Константин». Только-то. Да и благосклонность монарха относилась к генералу Сутгофу.
        Всего несколько дней назад его высокопревосходительство известил государя об успешном освобождении из плена графа Лопухина и выразил опасение касательно международных последствий этого освобождения. Речь шла о материях, ротмистру не известных. Графа Лопухина Фаддей Евлампиевич лично не знал, общих дел с ним не вел, о миссии графа в кругосветном путешествии цесаревича слышал краем уха, так что ничего не понял и разумно не стал ломать голову. Однако доставил депешу сам и зарубку - одну из многих - в памяти сделал.
        Оказалось - не совсем напрасно.
        Грянуло внезапно, как громом ударило. Из губернского жандармского управления в Симферополе пришла такая шифровка, что в первую минуту глаза Фаддея Евлампиевича полезли на лоб. А во вторую минуту он понял: вот он, случай. Не выжать из него все возможное может только полный олух. За дело!
        Одна коляска, запряженная отменными рысаками, всегда стояла наготове - с этим у Фаддея Евлампиевича было строго. Через пять минут он уже мчался к Ливадийскому дворцу в сопровождении трех самых толковых агентов, какие случились под руками. Как в насмешку, их звали Кошкин, Мошкин и Перебейнога. Ну да государю императору незачем знать их фамилии - лишь бы дело шло на лад.
        А дело было такое, что из ряду вон: пропала великая княжна Екатерина Константиновна!
        Похищена? Сбежала? Это предстояло выяснить на месте, причем времени было мало: сам начальник губернского управления полковник Гоцеридзе извещал, что выезжает в Ялту. По приезде он, разумеется, заберет следствие в свои руки. Времени отличиться оставалось мало - полсуток, от силы часов пятнадцать.
        Тревожная тишина - вот что первым делом почуял ротмистр в Ливадии, да и мудрено было не почуять. Тревога, близкая к тихой панике. Куда девалась безмятежность знойного летнего дня! И не жарко вовсе. У кого-то мороз по коже, а кому-то до жары просто-напросто дела нет - служба. И азарт! Выспрашивай, выслушивай, вынюхивай! Бери след.
        Дежурный офицер караульного полувзвода был вконец расстроен, бледнел, потел, но отвечал твердо, толково и вины за собой не признавал. Смысл его ответов сводился к следующему: охрана несла службу строго в соответствии с имеющимися инструкциями, каковые предписывают до последнего вздоха защищать государя и членов августейшей фамилии от нападения извне и отнюдь не предусматривают слежки за ними. По сути офицер был прав, а что до филерской службы, то не его ума это было дело.
        Филерскую службу в Ливадии несли не ялтинские - петербуржские. С ними Недогреев собирался потолковать потом, не особенно много ожидая от беседы. А вот поставить где следует вопрос о передаче оной службы в Ялтинское отделение можно и должно! Повод поистине замечательный.
        Но прежде, разумеется, надо расстараться - разыскать и вернуть великую княжну. Нужен результат. И быстро. Хорошо бы до прибытия полковника Гоцеридзе…
        Грешным делом ротмистр порадовался тому, что железная дорога на Южный берег до сих пор не протянута. Это давало ему фору во времени.
        - Найдите и верните мне мою дочь, - глухо сказал ротмистру государь Константин Александрович, внезапно сильно постаревший. - Постарайтесь сделать это без огласки, но, разумеется, не в ущерб основной задаче. В вашем распоряжении все и всё. Приступайте.
        Недогреев приступил. Кошкина, Мошкина и Перебейногу он отправил снимать показания с дворцовой прислуги; сам же со слов расстроенной статс-дамы Евдокии Головиной, исполняющей должность гофмейстерины, и четырех фрейлин попытался составить картину происшествия.
        И вот что выяснил.
        Случилось это без малого пять часов назад, в аккурат после завтрака. Екатерина Константиновна выразила желание навестить великого князя Сергея Владимировича в его Ай-Тодорском имении. На вопрос Головиной, знает ли о намерении дочери государь, великая княжна беззаботно ответила, что не только знает, но и одобряет. Поверить в это было нетрудно: последние дни Екатерина Константиновна зримо для всех находилась в подавленном состоянии духа и много капризничала, поэтому не было ничего удивительного в том, что государь отпустил дочь прогуляться и проветриться… По лицу статс-дамы Недогреев читал, как ей стыдно за свою доверчивость и еще более стыдно за ложь великой княжны.
        Далее оказалось, что Екатерина Константиновна нипочем не желает ни прогуляться пешком, ни прокатиться в коляске, а желает - о ужас! - достичь Ай-Тодора в грязной шаланде грека Яни. На строгое замечание статс-дамы великая княжна со смехом ответствовала, что желающие могут идти, ехать, лететь, как угодно, а она пойдет под парусом. Причем смех ее показался статс-даме неестественным - однако был списан на нервное возбуждение. Причина нервозности? Молодой человек, есть вопросы, на которые женщина не обязана отвечать даже жандармским офицерам. Фи!
        Подгонять Головину не понадобилось, да Фаддей Евлампиевич и не осмелился бы. Разумеется, звание статс-дамы предписывало Головиной сопровождать великую княжну. Та выбрала также одну из фрейлин. Остальные три были рады-радешеньки, что им не придется качаться на волнах в провонявшем рыбой корыте.
        Дальше было совсем просто. Сев в шаланду, великая княжна вдруг вспомнила, что оставила в своей комнате кружевной зонтик от солнца и попросила фрейлину принести его. Во время ее отсутствия Екатерина Константиновна симулировала сердечный припадок, насмерть перепугав почтенную статс-даму. Забыв обо всем, Головина кинулась было во дворец за доктором, но не успела пробежать и двух десятков шагов, как была остановлена громким смехом. Шаланда отошла от причала и под треугольным парусом удалялась в море, негодяй грек посмеивался на корме в усы, а великая княжна весело крикнула, чтобы статс-дама и фрейлина шли в Ай-Тодор пешком - ей-де хочется прокатиться в одиночестве.
        Призывов немедленно вернуться она не услышала - разумеется, намеренно. Пришлось идти пешком. И хотя Императорская дорога, наверное, самая приятная дорога на свете, настроение у статс-дамы и фрейлины было не из лучших. Ах, если бы они только могли догадываться, что на уме у великой княжны! Тогда они подняли бы тревогу немедленно!
        В Ай-Тодорской вилле великой княжны, однако, не оказалось. Быть может, помешал противный ветер? Статс-дама и фрейлина ждали битых два часа, изнервничались и невольно издергали его высочество великого князя Сергея Владимировича. Наконец один из лакеев вспомнил, что случайно видел примерно в версте от берега шаланду, идущую на запад. Когда? Да часа два с половиной, а то и три назад…
        Еще не веря в случившееся, Головина с фрейлиной помчались в Ливадию, с ними поехал и Сергей Владимирович. В Ливадии Екатерины Константиновны не оказалось. Исчезла последняя надежда на то, что лакей, быть может, напутал или видел другую шаланду. В течение получаса во дворце царила все возрастающая паника. Наконец о случившемся осмелились доложить государю, и его императорское величество поднял на ноги жандармское управление…
        Детали? Какие вам нужны еще детали, молодой человек? Ах, да, великая княжна взяла с собой дорожный баул - сказала, что везет сюрприз для дядюшки. На вопросы, что за сюрприз - отшучивалась или отмалчивалась.
        Недогреев пометил в блокноте: грек Яни - шаланда - баул - фора 5 часов. Вырвал чистый лист, нацарапал записку, кликнул Мошкина и велел ему лететь пулей в Ялту, зашифровать и отправить. В записке содержалось предписание по вверенному ему уезду: удвоить бдительность в портах, на станциях и причалах, задерживать всех подозрительных особ женского пола.
        Сказать больше Фаддей Евлампиевич не дерзнул. Несколько минут ушло на то, чтобы выяснить фамилию грека Яни - как назло, никто ее не помнил! Помнили, что великая княжна Екатерина не раз дружески беседовала с коварным греком, да и великий князь Дмитрий тоже. Пришлось деликатно, но твердо настоять на беседе с великим князем.
        Тот казался удрученным, каковым, видимо, и был на самом деле. В побеге сестры винил почему-то себя, но почему - сообщить отказался. Лишь туману напустил: мол, был рядом и не заметил, не предотвратил… Фаддей Евлампиевич остался в подозрении, что великий князь знает больше, чем готов сообщить следствию.
        Фамилия грека, однако, выяснилась: Костандопуло. Великий князь дал подробное словесное описание как самого грека, так и его шаланды. Имея то и другое, ротмистр теоретически мог приступить к розыскам.
        Практически - не очень-то. Необходимо было взять под наблюдение побережье от Ялты до Севастополя, а кем прикажете вести это наблюдение, если подчиненных раз, два и обчелся? Стало быть, нет возможности избежать подключения к этому делу севастопольских коллег да вдобавок еще сыскной полиции… Не хочется, а делать нечего.
        Пришлось воспользоваться телеграфным аппаратом. В нешифрованной телеграмме ротмистр сообщил только приметы шаланды. Не было сомнений: если грек повез великую княжну вдоль побережья, шаланда будет обнаружена в ближайшие часы. Если же он направился в открытое море - бог весть. Неизвестно, что у великой княжны на уме. Тем более неизвестно, что на уме у грека. Мирный рыбак? Гм. Наверняка еще и контрабандист. Все они контрабандисты…
        Откуда, собственно, следует, что желания великой княжны и грека совпадают? Если предположить, что она напросилась покататься, а грек, пройдя для отвода глаз до Ай-Тодора, свернул к турецким берегам? Продаст глупую девчонку басурманам, как пить дать продаст!
        Занятый этими мыслями, Фаддей Евлампиевич не сразу заметил, что уже некоторое время над его ухом деликатно покашливает агент Перебейнога.
        - Чего тебе?
        - Дозвольте, ваше благородие, в Симеиз сгонять.
        - Зачем?
        - Там на горе, что над поселком, научная обсерватория, астрономы звезды считают. Ежели их оптику не на небо, а на море направить, вмиг шаланду обнаружим. Время дорого, ваше благородие. Пока конных разошлем, пока возьмем берег под наблюдение - это сколько же часов пройдет!
        Нескольких секунд хватило ротмистру, чтобы понять: Перебейнога предлагает дело.
        - Поеду я, - сказал агенту Фаддей Евлампиевич. - А ты останешься здесь и выяснишь, что великая княжна могла увезти в бауле. Слуг тряси, а с фрейлинами будь поделикатней. Да вызови от моего имени сюда шифровальщика. Уразумел?
        - Ваше благородие…
        - И не спорь. Придумал ты хорошо, получишь наградные, а поеду я.
        Еще бы Фаддей Евлампиевич отправил к астрономам Перебейногу! Ученые - публика необычная, витают в мире комет и туманностей, процеживают мировой эфир, а к жандармским нуждам и не снизойдут. Что им какой-то агентишка! Начальник уездного отделения - совсем другое дело.
        Отдохнувшие рысаки мчали так, что ветер пел в ушах. Коляска едва не опрокинулась, разъезжаясь со встречным дилижансом, огромным, словно дом, и у ротмистра екнуло сердце. Обошлось, слава богу! Через полчаса справа на горе мелькнули круглые купола, и Фаддей Евлампиевич приказал сворачивать на серпантин. Вскоре он уже излагал свою нужду директору обсерватории.
        Тот хмурился и довольным не выглядел. Бурчал, что астрономические инструменты предназначены для совершенно иных целей. Не входя в подробности, ротмистр сослался на заинтересованность в этом деле лично государя императора. Подействовало. Перебейногу, конечно, в лучшем случае промурыжили бы лишний час, сочтя фантазером. Но жандармскому ротмистру директор пошел навстречу, хотя и с видимой неохотой, и распорядился провести куда надо и предоставить требуемое.
        Одолжил! Фаддей Евлампиевич внутренне кипел, не показывая, однако, виду. Эти отшельники науки совсем забыли в своей обсерватории, за чей счет они обсери… тьфу, обсервируют! Ах, большим телескопом воспользоваться нельзя? Почему? Каким тогда можно? Ну, скорее, скорее же!..
        В скромном по размеру куполе открылась щель. Купол пришел в движение. Стуча шашкой, ротмистр взобрался по ступенькам на решетчатый помост, приложил глаз к какой-то трубке. Услышал смешок и потребовал, чтобы ему объяснили, куда тут смотреть и как управляться с этим чудовищем, - кратко и по существу.
        - Дозвольте уж мне самому, ваше благородие, - с обидной снисходительностью молвил какой-то худосочный, бледный и прыщавый сын астролябии - студент, наверное. - Пока вы научитесь, солнце зайдет, темно станет… На что смотреть будем? На море? Шаланду ищем? Тем более позвольте мне. Блик от солнца в глаз поймать - удовольствие маленькое…
        Недогреев хоть и кипел, но правоту студента признал. Слез с помоста и даже крутил рукоятку, поворачивая купол по команде студента. И дождался - услышал: «Есть!»
        - Нашел, что ли?
        - Взгляните сами, коли охота.
        Решив более не обращать внимание на снисходительный тон студентишки, ротмистр взглянул - будто в молоко окунулся.
        - Эт-то что еще за муть?
        - Дымка над морем, - пояснил студент. - Вы присмотритесь получше. Что, не видно? Дайте-ка я… Ага. Объект ушел. Неважно, сейчас опять поймаем… Теперь видите?
        - Почему море вверху, а небо внизу?!
        - Потому что телескоп не подзорная труба. Оборачивающая система - это лишние линзы. Нам потери света ни к чему.
        - Как же вы на звезды смотрите вверх ногами? - весь кипя, спросил Фаддей Евлампиевич.
        - А звездам все равно, как мы на них смотрим, - нахально заявил студент. - У них нет ног. Ничего иного предложить не могу. Так вы видите объект или нет?
        Да, теперь Фаддей Евлампиевич видел объект. Лодка. Большая лодка. Треугольный латинский парус. Все сходится, только вверх тормашками, будто муха на потолке. Кажется, кто-то сидит на корме. Одна фигура или две? Не разобрать, а объект вот-вот уйдет за мыс. Ладно, разберемся по задержании…
        Стремительно летя вниз по серпантину, он подумал: а ведь этот худосочный, на поганку похожий студентишка еще небось обидится на то, что ему не сказали спасибо! Вот муфлоны горные! О чинопочитании и мысли нет. Службу бы им - нормальную, не эту! Хлебнули бы гарнизонной жизни - враз поумнели бы.
        В Севастополь и Балаклаву ушли телеграммы. Ночью в Ливадию под усиленным конвоем был доставлен Яни Костандопуло. Полицейский катер перехватил его шаланду за мысом Сарыч.
        На допросе старый грек сразу же выложил всю подноготную. Великая княжна подрядила его, старого Яни, отвезти ее в Симеиз. Нет, ни о каком Ай-Тодоре речи не было. Симеиз. У его шаланды отличный ход. Княжна заплатила целых десять рублей, хотя он, старый Яни, с удовольствием отвез бы их императорское высочество и бесплатно. Они веселые, все время смеются и других смешат. А ихний братец Дмитрий убедил старого Яни сразу же после землетрясения отогнать шаланду подальше в море - вот она и осталась цела, когда пришла большая волна. Как же после этого отказать хоть в чем-то их императорским высочествам?
        - Высочествам? - напрягся ротмистр.
        Оказалось, старый болван имел в виду, что он не отказал бы ни брату, ни сестре, но, поскольку об услуге просила сестра, то вот ей-то он и не отказал.
        Сговорились накануне. Их императорское высочество выразили желание совершить морскую прогулку не на красавице-яхте, а на его, Яни, шаланде. Яни лестно. Яни расскажет об этом внукам. Все крымские греки будут завидовать Яни. Что? Да, их императорское высочество ничего не сказали о других пассажирах. Поэтому старый Яни удивился, увидев их высочество у причала в сопровождении свиты, хотя и небольшой… Ему не жалко, он всех отвез бы, места хватило бы…
        Фаддей Евлампиевич привычно сокращал в уме повествование втрое, выбрасывая мусор. Багаж? Был багаж. Большой ковровый баул, не очень тяжелый. Настроение великой княжны? Веселое. Хотя нет: то веселое, то задумчивое. Так-так. Дальше, дальше!..
        Яни шевелил морщинами и вислыми усами. Яни не мог взять в толк, отчего такой шум. Он высадил великую княжну в бухточке под горой Кошка, там еще треугольная скала торчит из моря, как клык. Их императорское высочество выпрыгнули на бережок, забрали баул, помахали старому Яни ручкой да и пошли себе в сосны…
        - Вот что при нем нашли, ваше благородие. - На мясистой ладони жадарма блеснул перстень с рубином.
        Фаддей Евлампиевич мысленно поздравил себя, приободрился и внушительным голосом сказал «так», пронзительно глядя на задержанного. Усы грека совсем обвисли.
        - Не хотел я, ваше благородие, с этим связываться, - через силу признался он, - да только их императорское высочество очень просили. Ты, говорят, Яни, старый, смешной и самый замечательный. Ты, говорят, в Севастополь ходил когда-нибудь? Вот ведь вопрос! Старый Яни всюду ходил. Тогда, говорят, отвези этот перстень лейтенанту Забубенникову-второму в морском экипаже. Запиши фамилию, чтобы не забыть. Найдешь? Передай ему перстень и ничего не говори, он сам поймет. Вот тебе сто рублей за труды и еще чтобы держал рот на замке. И дает мне сотенную, ваше благородие!
        - Вот сотенная, - протянул бумажку жандарм.
        - Запросить телеграфом, имеется ли в Севастополе лейтенант Забубенников-второй, - распорядился Недогреев.
        И крепко задумался. Что-то тут не сходилось. Допустим, у великой княжны было увлечение лейтенантом… Могло быть? Могло. Ну, это дело семейное, хотя странно, что на уровне начальника Ялтинского отделения о нем ровным счетом ничего не известно… не известно даже из сплетен… Далее. Допустим, из романа вышел пшик, и девица возвращает бывшему возлюбленному залог любви… Стоп! Надо опросить фрейлин и челядь: не опознает ли кто перстень? Перебейнога выяснил, что вместе с великой княжной исчезла шкатулка с ее драгоценностями… не оттуда ли перстенек?
        Убедившись, что именно оттуда, Фаддей Евлампиевич нахмурился. По всему выходило, что Екатерина Константиновна не возвращает перстень неведомому лейтенанту, а дарит. За какие заслуги? Если опять же в качестве залога любви, то почему не лично, а через сомнительного грека? Если в качестве платы за услугу, то какова услуга? Ничего не понятно…
        Все стало на свои места, когда из Севастополя протелеграфировали: лейтенант Забубенников-второй, равно как и первый, в списках флота не значится. Стало быть, великая княжна нарочно пыталась пустить следствие по ложному пути. Ну, много времени она на этом не выиграла…
        - Так что, ваше благородие, мне можно идти? - нахально спросил грек.
        Как бы не так. Версию о тщательно подготовленном побеге великой княжны теперь следовало считать основной, но с греком ротмистр еще не кончил. Пусть посидит в камере, авось еще что-нибудь вспомнит. Иной раз небо в клетку, клопы и баланда удивительным образом прочищают память.
        Прежде всего ротмистру был неясен вопрос: что подвигло великую княжну на побег? Наверное, какая-нибудь романтическая история?
        Никто не спал во дворце, но вторично беспокоить великого князя Дмитрия ротмистр не дерзнул. Побеседовать еще раз с фрейлинами - иное дело.
        Допрос? Ни в коем случае. Фаддей Евлампиевич потратил целых три минуты на введение себя в должный образ и был сама любезность. Он все понимал, всем сочувствовал и беседовал с каждой фрейлиной в отдельности весьма доверительно, по-отечески. Сокрушенно качал головой: ах, как нехорошо вышло! Сейчас эти глупые девчонки голубых кровей должны были понять: лично их никто ни в чем не винит, но растет тревога за Екатерину Константиновну. Великая княжна умна, образована, но совершенно не знает жизни. Ей грозит стать игрушкой в чужих руках.
        Спросите любого нигилиста, и он скажет со злобой, что методом отеческого увещевания жандармы владеют превосходно. Если бы ротмистр Недогреев грубо надавил, он ничего не узнал бы. Но он был ласков и укоризнен. Первой не выдержала Варечка Демидова - плача и сморкаясь в платочек, выложила предполагаемые мотивы бегства великой княжны.
        И сейчас же все стало на свои места. Теперь Фаддей Евлампиевич и сам припомнил сплетни о сердечной привязанности великой княжны к статскому советнику Лопухину. Понятно. Видно, Екатерина Константиновна из тех девиц, которые в своей страсти не признают невозможного. А где сейчас Лопухин?
        Вспомнилась телеграмма государю от генерала Сутгофа. Лопухин в плавании, вот где. С ним вышла какая-то история, но все обошлось, и в данный момент он, вероятно, спешит к Сандвичевым островам, а оттуда к берегам Японии. Конечный пункт - Владивосток.
        Обмен посланиями между влюбленными невозможен. Отсюда вывод: предполагаемая цель Екатерины Константиновны - также Владивосток.
        Фаддей Евлампиевич не удивился. Будь ты хоть семи пядей во лбу, а женскую натуру до конца не постигнешь, не мечтай даже. Особенно если вопрос касается дел амурных… Значит, Владивосток? А может быть, даже Иокогама? Неблизко…
        И практически нереально, если рассудить здраво.
        Денежные средства у нее есть. Решимости - хоть отбавляй. Имеется и хитрость. А чего нет?
        Фальшивого пашпорта.
        И это для нее большое неудобство. По счастью, в России нет такого вольнодумства, чтобы продавать железнодорожные билеты без пашпорта. На пароход, идущий за границу, - тем более. Вряд ли великая княжна настолько глупа, чтобы воспользоваться своим собственным пашпортом!
        Произведенный тут же опрос выявил: ни у кого из обитательниц Ливадийского дворца, начиная от статс-дамы Головиной и кончая судомойкой, пашпорт не пропадал. Ротмистр и не надеялся, что затруднение разрешится так просто. Представить себе, чтобы воспитанная девушка и к тому же великая княжна украла чужие документы, он не мог и проверил эту версию лишь в силу предписанной инструкциями дотошности.
        Мимо.
        Для ясности мыслей Фаддей Евлампиевич хлебнул из бутылочки предусмотрительно захваченного с собой спермина Пелля - гадости ужасной, особливо ежели вспомнить, из чего сие снадобье приготовляется. В голове не то чтобы посвежело, но как-то посолиднело. И то ладно. Спать нынче не придется.
        В том, что Севастополь - ложный след, не усомнился бы и ребенок, не то что жандармский ротмистр. Тем не менее великая княжна выбрала путь на запад. Куда, спрашивается?
        На Бахчисарай и далее куда угодно почтовым дилижансом? Не исключено. Сейчас же полетели шифрованные телеграммы. На всех станциях севастопольского тракта жандармы будут проверять пассажиров. Беглянка не могла далеко уйти.
        Второй и самый неприятный вариант - Балаклава. Тамошние греки, поголовно знающие толк как в рыбной ловле, так и в контрабанде, за умеренную мзду довезут беглянку куда угодно, хоть до Одессы, хоть до Констанцы. Там можно обзавестись фальшивыми документами приличного качества и сесть на пароход до любого средиземноморского порта, оттуда до Шанхая, а там уже и до Владивостока рукой подать.
        В Севастополь полетела еще одна шифрованная телеграмма. Эх, жаль, что Балаклава находится в ведении Севастопольского отделения! Надо все же послать туда двух-трех толковых агентов, следователя, да и самому поехать - лично потрясти греков. Рвение зачтется.
        В этот момент ротмистр Недогреев еще не знал, что никто не зачтет ему рвение. Он начал догадываться об этом через десять минут, докладывая о ходе розысков прибывшему в Ливадию полковнику Гоцеридзе.
        - И это всо, до чего ви дадумалыс? - весело спросил полковник, не успевший еще перевести дух после быстрой езды.
        У Фаддея Евлампиевича упало сердце. Всякий, кто имел случай познакомиться с полковником Гоцеридзе, знал: веселость и нарочито преувеличенный грузинский акцент являются у него признаками крайнего неудовольствия. Напротив, если он кричит, топает ногами и грозит списать нерадивого подчиненного в околоточные надзиратели, это значит, что дела идут относительно неплохо, полковник лишь чуть-чуть недоволен. В состоянии полного довольства его никто никогда не видел.
        Сын грузинского князька и русской мелкопоместной дворяночки, он лишь однажды побывал в Тифлисе и скоро уехал оттуда, не в силах взять в толк, что хорошего находят люди в этой раскаленной, как сковородка, долине среди никчемных гор. Впрочем, и Россия как страна полей, березовых рощ и заливных лугов привлекала его ничуть не больше. Иные дети от смешанных браков впитывают культуру обоих народов, приобретая вдвое больше, чем дети обыкновенные, - Гоцеридзе не приобрел ни того, ни другого.
        Смыслом его жизни и главным источником удовольствия стал сыск. Получив в наследство необузданный темперамент, он не обходил стороной женщин, в то же время превосходно зная им цену. «Разве это человек? - шушукались за его спиной. - Это помесь племенного производителя и счетной машины. Механический жеребец!»
        Более осведомленные знали: южная горячность оставлена полковником на виду, как некое украшение, а внутри - лед. Никакой кухмейстер не сумеет запечь ледяное мороженое в пышущем жаром чебуреке - природа сделала это с Гоцеридзе легко и непринужденно.
        - Савсэм глупый, да? - продолжал Гоцеридзе, глядя на Фаддея Евлампиевича столь ласково, что тому мечталось сравниться ростом с микробами и стать невидимым. - Констанца, да? Грэки? На шаландэ туалэт есть, да? Тры дня до Одессы, нэ мэншэ четырох до Констанцы. Куда великий кнажна в туалэт ходыть? За борт, да? Пры мушшынах?
        Фаддей Евлампиевич повесил голову. А ведь верно! Как он мог не сообразить: шаланда
        - просто большая пузатая беспалубная лодка с парусом. Крошечную каюту вроде крысьей норы она иметь может, но уборную - извините. На лов рыбы ходят мужчины, кого им стесняться в море?
        - И еще одной важнейшей вещи вы не поняли, ротмистр, - продолжал как ни в чем не бывало полковник, убрав акцент и, по-видимому, слегка оттаяв. - Вы не вполне отдали себе отчет в мотивах побега великой княжны Екатерины Константиновны. Кстати, кого еще вы подняли по тревоге? Надеюсь, губернатора не побеспокоили?
        - Никак нет-с.
        - И то ладно. Что, по вашему мнению, явилось главным мотивом бегства?
        - Э-э… девичья… блажь, - промямлил ротмистр, чувствуя себя дурак-дураком. - Так сказать… э-э… стремление к возлюбленному.
        В ответ Гоцеридзе превесело фыркнул.
        - Глупости. Вы описали образ действий юной дурочки, а великая княжна отнюдь не дура. Удивляюсь я вам, ротмистр: служить в Ялте и не иметь представления о личных качествах особ августейшей фамилии! Запомните: Екатерина Константиновна - очень рассудительная молодая девушка. Если она поставила себе цель, то будет идти к ней упорно и последовательно, шаг за шагом. Похоже, что цель ее - обвенчаться с известным нам графом Лопухиным. Примем эту цель как конечную. Но ведь на пути к ней имеются и промежуточные, не так ли?
        Недоргеев только моргал.
        - И первая из промежуточных - избежать навязываемого ей династического брака с бельгийским Францем-Леопольдом, - до того любезно, что у ротмистра похолодело в животе, продолжал полковник. - Как тут быть, если все и всё против великой княжны? Ответ прост: устроить скандал, да такой, чтобы ославить себя на весь свет. Грандиозный скандалище. Саксен-Кобурги держатся строгих правил. Важнейшее для них
        - благопристойность. Если европейские газеты напишут о побеге великой княжны Екатерины Константиновны, то замужем за Францем-Леопольдом ей не бывать. Но ведь ей того и надо, не так ли? Скажу более: только тогда и появятся хоть какие-то шансы на ее брак с неким статским советником, мелкой сошкой… Сейчас-то шансов нет никаких!
        Фаддея Евлампиевича осенило:
        - Стало быть, ваше превосходительство, великая княжна направляется вовсе не во Владивосток?
        - Отчего же? - весело удивился Гоцеридзе. - Ближняя цель не помеха дальней. Я полагаю, что великая княжна нацелилась именно на Владивосток. Но ловить мы будем не ее, а совсем другую особу. Доложите-ка, что пропало из вещей, не упуская ни одной мелочи. Вы говорили, здесь ставился любительский спектакль? Вот театральный-то реквизит меня особенно интересует…
        Выслушав подробный отчет, он сейчас же продиктовал телеграмму всем губернским управлениям:

«Строго секретно. Приказываю принять меры к задержанию мошенницы и аферистки, дерзающей выдавать себя за великую княжну Екатерину Константиновну. По имеющимся сведениям, разыскиваемая пытается покинуть пределы Крымской губернии. Предписываю незамедлительно взять под особое наблюдение порты, причалы, железнодорожные вокзалы и почтовые станции. Проверять все пароходы, поезда и дилижансы. Обращая первейшее внимание на известное портретное сходство, иметь в виду, что разыскиваемая могла изменить внешность при помощи грима. При задержании подозрительных ни в коем случае не применять оружие, с задержанными обходиться учтиво. Гоцеридзе».
        Недогреев даже зажмурился от зависти и унижения. Вот как надо было действовать с самого начала! «Удвоить бдительность», «задерживать подозрительных» - не те слова. Аферистка-лицедейка - это конкретно! Сразу ясно, кого ловить, да и тайна побега великой княжны соблюдена. Для всех старшая дочь государя по-прежнему пребывает в Ливадии, наслаждаясь солнцем, фруктами и полезными для здоровья морскими купаниями.
        С первыми лучами рассвета выехали в Симеиз. Грек Яни показал, где высадил великую княжну и где она скрылась в соснах. С веселой развязностью Гоцеридзе велел несчастному Фаддею Евлампиевичу идти позади всех, не путаясь под ногами, но агентов его взял и пристроил к розыску наравне со своими, привезенными из Симферополя. В гору двинулись цепью, медленно, со всем тщанием осматривая не только лесные тропинки, но и каждый куст. Шевелили подлесок, ныряли в овраги, рассматривали каждый след, отпечатавшийся в лесной подстилке - тот или не тот? Натыкаясь на следы пикников, тихо и непечатно ругали беспечных поселковых жителей. Вот ведь нет у людей забот, кроме как сорить где попало!
        - Сюда, ваше превосходительство! - наконец-то донеслось с левого фланга цепи.
        Повезло Кошкину. Фаддей Евлампиевич аж заскрипел зубами от зависти. Почему всегда везет другим?
        Под скатившуюся с горы глыбу величиной с хороший сарай кто-то затолкал ком на удивление чистого тряпья. Примчавшийся на зов Гоцеридзе, велев никому не подходить к глыбине, приблизился на цыпочках и извлек ком, оказавшийся пышным женским платьем со множеством оборочек и средней объемистости турнюром.
        - Оно, - удовлетворенно проговорил полковник и даже глаза прижмурил как бы в блаженстве. - Вот здесь наша путешественница переодевалась в дорожное платье. Прямо нимфа. Скажите пожалуйста - одна, без горничной! Переоделась и ушла вверх вон той тропинкой. Дядьков, Степанищев, Миллер - живо сюда! Осмотреть тут все как следует. Остальным отойти и не мешаться. Степанищев, у тебя руки длинные, а ну-ка пошарь под камнем получше, может, еще чего найдется…
        И нашлось. Длиннорукий тощий Степанищев кряхтел, корчил мученические рожи, но все же подцепил и вынул на свет божий маленькую баночку темного стекла. Приняв ее на подставленную ладонь, Гоцеридзе поманил пальцем Недогреева.
        - Знаете, ротмистр, что это такое?
        - Никак нет, - сознался Фаддей Евлампиевич.
        - Само собой, где уж вам. Эта баночка из гримерного набора «Диор и Лейхнер». Знаете, сколько он стоит? Только примадонны императорских театров могут позволить себе иметь такой грим… да еще императорская семья. - Полковник запустил в баночку палец, вынул, потер указательным о большой, полюбовался и даже понюхал. - Так я и думал. Тональный крем номер шестнадцать, если не ошибаюсь. Взгляните-ка. С таким цветом кожи можно играть прекрасную мавританку или, к примеру, цыганку. Не так ли?
        - Точно так-с, - подобострастно подтвердил Фаддей Евлампиевич.
        - Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей, - негромко, но с удовольствием пропел полковник. - Впрочем, есть еще один вариант, самый вероятный: загар. Простой южный загар, какой бывает у селянок. Но - ай-ай! - наносить такой грим, не обсыпавшись рисовой пудрой… Впитается в поры - потом за три дня не отскребешь… Бедная великая княжна… Ай-ай…
        Гоцеридзе покачался с пятки на носок, глядя на Недогреева с видом веселой приязни. Зная, что означает это настроение полковника, всякий был бы рад сам себя затолкать поглубже под камень, прикрыть руками голову и зажмуриться.
        - Ну так и быть, дам вам еще один шанс, - внезапно смилостивился полковник. - Вы полагаете, что наша беглянка укатила в Бахчисарай или Балаклаву?
        Фаддей Евлампиевич уже не был ни в чем уверен. Но ответить «никак нет-с» означало нарваться на вопрос: «Почему же тогда вы не приняли мер к задержанию великой княжны на иных дорогах?» Пришлось ответить: «Точно так-с».
        - Прэлэстно, - «включил» акцент полковник, и Недогреев совсем пал духом. - На чем же она уехала?
        - Надо думать, ее поджидал сообщник с коляской.
        - Законное предположение. На нижней дороге или на верхней?
        - Полагаю, на нижней, ваше превосходительство.
        - Да? Ну что ж, пойдем проверим.
        Нет ничего приятного в том, чтобы идти в гору даже ранним утром, когда солнце только-только высунулось из моря и совсем не печет. Фаддей Евлампиевич вспотел в мундире. Украдкой вытер платочком лоб. А полковнику ничего - лезет и лезет вверх, будто у него не ноги, а пружины… Отнюдь не с сочувствием ротмистр подумал, что великой княжне было куда труднее взбираться по полуденному солнцепеку, даром что сосны дают тень. Она ведь даже зонтика от солнца не имела - проверили, фрейлину она не впустую посылала…
        Нижнюю дорогу пересекли, не останавливаясь. Далее лес вытянулся в ниточку вдоль горы, вскипели справа яблоневые и грушевые сады с торчащими за ними крышами поселка, вновь показалась морская синь… Н-да… Кому красота и благолепие, а кому одни неприятности… «Господи, пронеси!» - взмолился Недогреев.
        Не пронес. На почтовой станции говорливый старичок-смотритель припомнил, что да, была здесь давеча одна молодая барышня. Приметы? Виноват, ваше превосходительство, не обратил сугубого внимания. Вот разве что одна странность: одета хорошо и в модной шляпке, а на коже загар. Да еще на на носу синие очки - от солнца, значит. Ждала без малого час и вроде как нервничала, а потом села в дилижанс и укатила…
        - В сторону Севастополя? - спросил Гоцеридзе, метнув веселый взгляд на Недогреева.
        - Зачем Севастополь? В сторону Ялты. Кондуктор ей с багажом помог, а она заплатила ему за проезд аж до Феодосии, я хорошо слышал…
        - А багаж?! - закричал Недогреев, еще надеясь, что бырышня, может, не та, а какая-то другая. - Багаж у нее какой был? Вспоминай, дед!
        - Чего вспоминать, ваше благородие, когда хорошо помню? Один только ковровый баул и был, больше ничего. Да еще вышитый ридикюль, который она из баула вынула, когда в дилижанс садилась…
        Чем ласковее смотрел на ротмистра полковник Гоцеридзе, тем сильнее хотелось Фаддею Евлампиевичу мучительно застонать и побиться обо что-нибудь лбом. Но вместо этого он сделался страшен, как кот, прижатый собаками к забору, и не своим голосом взревел:
        - Врешь!!!
        - Стар я врать, ваше благородие, - укоризненно ответствовал смотритель и шмыгнул носом от обиды. - Правду говорю.
        И растаяла последняя надежда. Хуже того: ротмистр припомнил, как давеча, спеша к астрономам, едва-едва разминулся со встречным дилижансом. С тем самым! По времени
        - совпадает. Выходит, он, ротмистр Недогреев, как последний олух, был в двух шагах от великой княжны и пронесся мимо!
        - Ну-с, теперь, надеюсь, все ясно? - по-прежнему ласково глядя на злосчастного Недогреева, произнес полковник. Акцент не «включил», но с того не легче.
        - Так точно-с, - понуро ответил Фаддей Евлампиевич. А мысль работала: где теперь перехватить беглянку? Связаться с Феодосией? Нет, можно сделать проще. В Алуште большая почтовая станция с гостиницей для пассажиров, там они ночевали и оттуда еще не выехали, туда надо телеграфировать немедля…
        - Ваше превосходительство! Дозвольте… - начал он и был прерван.
        - Об Алуште подумали? - окончательно развеселился Гоцеридзе. Казалось, он сейчас расхохочется во все горло. - К телеграфу рветесь? Желаете исправить проворством ног промахи своего ума? Нет уж, дорогой вы мой, ваши промахи будут исправлять другие, а вас я отстраняю от расследования. Отправляйтесь в Ялту, сидите там тише мыши, и боже вас упаси помешать мне! Ваши люди останутся со мной. Понятно?
        Несчастный ротмистр сумел лишь кивнуть, не в силах вымолвить «точно так-с» или
«слушаюсь». Ясное утро померкло, как при солнечном затмении, в висках застучали молоточки, а подумалось только одно: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и близость к Ливадии! Вот тебе и карьерные виды!..»
        - Кстати, - напоследок обратился к нему Гоцеридзе, как будто что-то вспомнив, - ставлю сто к одному, что наша подопечная в данный момент находится уже не в Алуште. Она не дурочка, в отличие от… Ступайте! Да что с вами?..
        Фаддей Евлампиевич мягко осел наземь. Впервые в жизни с ним приключился обморок, и неопытный в таких делах ротмистр успел подумать, что умирает. Потом все было как в тумане. Через полчаса он в сопровождении Перебейноги трясся в коляске в сторону Ялты, ощупывал мокрый мундир, думал, сколько же ведер воды вылили на него, чтобы привести в чувство, и предавался горестному унынию.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…»
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
        в которой великая княжна поступает на службу, а «Победослав» движется туда, куда предписано
        Отдадим должное проницательности жандармского полковника - великой княжны в самом деле не было в Алуште. Полковник ошибся лишь со словом «уже», ибо до означенного поселка Екатерина Константиновна так и не доехала.
        План пришлось ломать, и вот как это произошло. Дождавшись дилижанса и порядком понервничав, великая княжна намеренно громко, чтобы расслышал и смотритель, поинтересовалась ценой билета до Феодосии, ахнула, когда кондуктор назвал ей цену, притворно рассердилась и заплатила. Кондуктор дунул в хрипучий рожок, кучер шевельнул кнутом, мальчишка-форейтор гикнул, лошади налегли на постромки, под колесами захрустел щебень, и преогромный экипаж покатился. Как раз в ту сторону, откуда Катенька только что вырвалась не без труда и изобретательности.
        Что сердце трепетало, как птица в кулаке, - ладно. Хуже было то, что внутри дилижанса ехало человек пятнадцать, и это в жару! Еще жужжала басом толстая муха, нипочем не желая убраться из экипажа восвояси. И как подданные терпят такие условия?! Екатерина Константиновна сейчас же начала обмахиваться веером и завидовать нескольким мужчинам, путешествующим рядом с багажным отделением на империале, где хоть ветерком слегка обдувает. Но завидуй, не завидуй - дамы на империал все равно не допускаются.
        Жара. Духота. Запах пота. Наглая муха.

«Привыкай, голубушка», - сказала себе великая княжна.
        К запаху пота примешался запах дешевого мужского одеколона, фабрикуемого, должно быть, из креозота, каким пропитывают шпалы.
        - Не угодно ли, мадемуазель? - обратился к Катеньке некий развязный франт, носитель сего амбре. Он протягивал открытую жестяную коробку с леденцами.
        Катеньку затошнило. С ума сошел. В такую жару - сладкое! А франт придвинулся поближе. Неужели обнаглеет настолько, что в Ялте предложит запить жажду шампанским? И этот запах… Ужасные у папА подданные!
        - Благодарю, не угодно, - ответила она как можно суше. Но отбрить развязного одной фразой не получилось.
        - Интересный у вас загар, мадемуазель, - заметил он, нимало не смутившись. - Как будто солнце нарочно заглядывало под поля вашей прелестной шляпки. Очень хорошо его понимаю!
        Катенька посмотрела на развязного сердито, хотя сердиться ей надо было на себя. Не сообразила, второпях нанося крем, что верх лица надо оставить более светлым. Вот и выкручивайся теперь как знаешь.
        И ведь выкрутилась:
        - На раскопках я носила косынку. Так удобнее.
        - На раскопках? - удивился развязный.
        - В Херсонесе. Археологическая экспедиция профессора Алексеева. Я его ассистентка.
        Вышло чудо как убедительно. Даже фамилия профессора пришла в голову мгновенно, притом самая заурядная фамилия Алексеев, а не какой-нибудь внезапно прыгнувший в голову Перешнуруй-Штиблетов. Выдумка позволила остаться в образе молодой эмансипированной девушки. Будущий историк? Тем лучше. Оставьте, господа, в покое образованную барышню, поищите добычу попроще.
        И точно - развязный субъект произнес водянистый комплимент и отодвинулся, не рискнув связываться с синим чулком. Дышать стало легче. Зато выказал интерес толстый господин в золотом пенсне на потном носу:
        - Позвольте-ка… Профессор Алексеев? Из Московского университета?
        - Из Харьковского, - отчаянно соврала Екатерина Константиновна. - Однофамилец.
        - А-а, - протянул толстый господин. - Простите, не знаком с ним. Но уж приват-доцента Малько вы, наверное, знаете? Валентина Валентиновича?
        - Даже дружны, - выдавила из себя Катенька, изо всех сил стараясь не выдать паники.
        - Увидите - непременно привет ему передайте от профессора Шпунта. Да скажите ему, что его балто-литовская теория этногенеза кривичей - чушь несусветная!
        - Непременно скажу, - через силу улыбнулась Екатерина Константиновна, ощущая себя воробышком в кошачьих когтях.
        - Помню, наш с ним спор лет десять назад по поводу одной находки, - засмеялся вдруг профессор. - Да вы ее должны знать, хоть и были в ту пору гимназисткой. Я имею в виду то, что наш милейший Валентин Валентинович счел жезлом военачальника эпохи ранней бронзы. Ха-ха. Это такой же жезл, как я балерина Мариинского театра. Была еще версия - культовый предмет. Фаллического, надо полагать, культа, пардон, мадемуазель…
        - А что же это? - с уместным скепсисом спросила великая княжна. Ох, как непросто было играть без роли и суфлера!
        - Да обыкновенный каменный пестик для растирания зерна! - развеселился профессор.
        - А что каменный поясок на нем, так это чистой воды украшение. Из-за этого пояска, знаете ли, целая баталия вышла. Тогда как место обнаружения находки в захоронении, социальный статус погребенного, да и сама технология производства шлифованных каменных издений не дают оснований усомниться в том, что…
        Катенька затосковала. Сейчас этот ученый толстяк, прервав разглагольствования о теориях, кривичах, раскопках и пестиках спросит ее мнение - и пропала вся конспирация. Нельзя же без конца отделываться ничего не значащими фразами. Ох, а фамилия-то профессора знакомая - Шпунт… Не тот ли самый автор гимназического учебника по истории России? Возможно, тот самый…
        Что же делать? Пожаловаться на тошноту и мигрень? Хлопнуться в обморок якобы от духоты?
        На сей раз выручило внешнее: налетел встречный дробный стук копыт, и в вихре знойного воздуха впритирку с дилижансом промчалась коляска с неким синим мундиром в ней. Господин жандармский офицер куда-то очень торопился.
        Понятно куда…
        - Занавески, занавески задерните скорей! - крикливо заволновалась какая-то дама в бледно-лиловом. - Пыль же летит!
        И правда - в неостекленные по-летнему окна ворвался целый самум. Слышно было, как заругались пассажиры наверху - им тоже досталось понюхать дорожной пыли. Зафыркали лошади, закашлял возница. Бешеная коляска подняла такой шлейф, что еще минуты три пассажиры чихали, возмущались и отряхивались.
        Зато разговор сразу перескочил на новые рельсы. Катенька в нем не участвовала. Оказывается, не только она заметила жандарма в коляске. Пассажиры обсуждали и единодушно осуждали неосмотрительную езду по дороге - так ведь можно не просто в канаву вылететь, а покатиться вместе с экипажем по очень неприятному каменистому склону да и расшибиться насмерть. Бледно-лиловая дама, с оскорбленным видом пытающаяся отчистить свою кружевную шляпку от пыли, высказала мнение, что жандармы вконец распоясались. Кто-то сочувственно поддакнул. Кто-то, не возразив по существу, заметил не без иронии: служба у них такая, что иной раз лучше свернуть себе шею, чем не выполнить распоряжений начальства. А кончилось диспутом, который завел толстый историк со своим соседом: один утверждал, что на Кавказе дороги - истинный ужас, другой уверял, что в благополучной Швейцарии дрянное шоссе иной раз вьется по краю такой пропасти, что опрокинется экипаж - успеешь завещание написать, пока летишь. Если, конечно, имеешь при себе самопишущее перо.
        Екатерина Константиновна была временно забыта, что только радовало ее. На всякий случай она притворилась слегка сомлевшей от духоты.
        В Ялте перепрягали лошадей. Пассажиры получили часовой отдых. Кто-то сразу же устремился к общественной уборной, кто-то бодро направился к тенту маленькой открытой ресторации. Два степенных пассажира купеческого вида выбрали заведение попроще - трактир. Публика с империала потянулась к дымящим мангалам предприимчивых татар и крикливым бабам, торгующим с лотков бубликами, черешней, ранними абрикосами и всякой прочей снедью.
        Никакого аппетита Екатерина Константиновна не ощущала, а вот подумать было о чем. Продолжать ли путешествие в дилижансе до Алушты, как собиралась вначале? Ох, опасно… И в Ялте нельзя оставаться лишней минуты.
        Затянутый в портупею городовой гнал взашей наглую торговку, проникшую со связкой сухой рыбы чуть ли не под самый тент ресторации. От полиции Катенька проворно отвернулась и стала рассматривать вывешенные на большом щите правила проезда на почтово-пассажирских дилижансах. Господам пассажирам строжайте воспрещалось садиться и спрыгивать на ходу экипажа, кормить и дразнить лошадей, провозить пахучий или дурно пахнущий багаж, причинять вред имуществу дилижансной компании и погонять возницу. Курить дозволялось только на империале. Пить - где угодно, но до первой жалобы. Запрещалось также отвлекать разговорами кондуктора во время исполнения оным своих прямых обязанностей, громко петь, выбрасывать мусор на дорогу и швырять что бы то ни было в форейтора. И все потому, что дилижанс является средством транспорта повышенной опасности.
        Подивившись такому разнообразию фантазий подданных, Катенька принялась лихорадочно соображать. В Ялте полно полиции, хватает и жандармов. В Алуште того и другого, конечно, меньше, но и поселок невелик. К тому же дорога на Симферополь наверняка перекрыта постами… Нет, покидать Крым надо только морем, как и планировала! В этом смысле Ялта лучше Алушты - и пароходов ходит больше, и можно надеяться, что чрезвычайные меры по проверке пассажиров еще не приняты…
        Итак, решено!
        Узнав, что загорелая, но прилично одетая пассажирка не намерена продолжать путь, кондуктор изумился, но версия неожиданной встречи с гостящей в Ялте старой знакомой вполне убедила его - тем более что Катенька не стала настаивать на возврате денег за билет до Феодосии да еще дала двугривенный на чай. Так или иначе
        - кондуктор слазил наверх и выдал баул.
        Тащиться в порт пришлось долго и по солнцепеку - хорошо хоть под гору. Зато через центр города, где того и жди, что подойдет синий жандарм или агент в партикулярном и деликатно, но непреклонно потребует снять синие очки и предъявить документы. А в порту повезло.
        Маленький пароходик «Афон» отходил в Новороссийск буквально через полчаса. В пути
        - восемнадцать часов. Рискнуть? Пожалуй…
        В билетной кассе ей продали билет второго класса и документов не спросили, хотя Катенька держала в руках удостоверение избирательницы, а в уме - историю об украденном пашпорте и о фамилии как результате воспитания в Царскосельском приюте для не помнящих родства сирот. Все они там Георгиевы, Александровы, Константиновы, Царевы да Романовы…
        Обошлось.
        Она по-прежнему опережала идущих по следу ищеек, но понимала, что разрыв сокращается. В Новороссийске его, пожалуй, вовсе не будет. Но главным сейчас было вырваться из Крыма. Уж его-то жандармские ищейки перевернут в первую очередь, все перетряхнут и просеют сквозь мелкое сито - станциями и портами начнут, городами продолжат, а кончат последней татарской деревушкой. Прячься, не прячься, а рано или поздно найдут.

«Да ведь не для того, голубушка, ты устроила побег, чтобы сидеть, как мышь, в норке», - подумала Екатерина Константиновна и немедленно вздохнула от сочувствия к папА. Бедный… Но если для него, как и для брата Митеньки, люди - лишь инструменты и материалы, то пусть папА имеет в виду: не все согласны служить инструментами в чужих руках, даже отцовских.
        Несмотря на открытый настежь иллюминатор, в тесной каюте можно было испечься заживо, и к тому же соседками оказались три монашки, немедленно поджавшие губы при виде «синего чулка». Пусть так - Катенька не собиралась коротко знакомиться со случайными попутчицами. А вот просидеть в духоте до отплытия пришлось.
        Дальше началось волшебство: все равно теплый, но до блаженства приятный ветерок, мало-помалу удаляющиеся и тающие в дымке берега Тавриды, разношерстная, но по преимуществу чистая публика… Подкрепив силы в судовом буфете, Катенька вторично вышла на палубу уже под вечер и залюбовалась садящимся солнцем.
        Берегов уже не было видно. Море - почти спокойное, с невеликой ленивой зыбью. Проклятая качка, что чуть было не довела Катеньку до морской болезни на шаланде грека Яни, на пароходе почти не ощущалась. Прямой форштевень легко резал изумрудную воду, а из длинной черной трубы, как положено, валил дым.
        - Дельфины, дельфины! - закричал пронзительный мальчишечий голос. - Мама, гляди, дельфины!
        Пароход немедленно дал легкий крен, потому что вся публика, любующаяся морскими видами или просто фланирующая по палубе, кинулась к борту глазеть на дельфинов.
        И хотя Екатерина Константиновна как образованная и здравомыслящая девушка не слишком-то верила в приметы, но под восторженные восклицания пассажиров и она подумала: хорошее предзнаменование.
        Да и кто бы на ее месте так не подумал?
        - Мама, мама! А почему дельфины ближе не подплывают? Вот я им булку кину. Они булку есть будут?
        - Тише, Павлик! - шипела мать и дергала сына за руку. - Неприлично ведешь себя. Разве воспитанные мальчики кричат на весь пароход?
        - Кричат! Кричат!
        Пассажиры заулыбались. Невольно улыбнулась и Катенька.
        - Нет, не кричат.
        - Кричат!
        - Не станут дельфины вашу булку есть, молодой человек, - чуть заметно шамкая, обратился к огольцу старичок в генеральском мундире без погон, но со знаками Георгия, Владимира и Станислава на тщедушной груди. - Они рыбой питаются. Догонит
        - цап - и нет рыбки. И к борту они ни за что не подойдут. Не видите разве - это белобочки, они пугливые. Афалины - те подошли бы.
        Мальчик недоверчиво воззрился на знатока морской фауны.
        - А булку они совсем-совсем есть не станут?
        - Бросайте, ежели хотите. Чайкам достанется.
        Мальчишка глубоко задумался. Катенька улыбалась неведомо чему.
        - Да-с, сударыня, - обратился говорливый старичок уже к ней. - Как сейчас помню, к нашей батарее на острове Березань целый год один дельфин приплывал. Часы по нему можно было сверять. Аккуратное животное. Только когда у нас практические стрельбы начинались - тогда уходил и, бывало, два дня не появлялся. Потом - снова. Иной раз наши солдаты ставили в море сеть, уху потом варили, так всю рыбью мелочь ему, дельфину, кидали. Он рад был. Высунется из воды по плавники и головой вот этак-с кивает - благодарит. Сам-то я на Березани наездами бывал. Проверишь, бывало, все ли в должном порядке, - и к морю. Он меня узнавал. Высунет башку и вроде бы смеется. «Ах ты, - говорю, - такой-сякой! Над полковником смеяться?!» Я тогда полковником был, командовал крепостной артиллерией в Очакове… А дельфин кивнет - мол, над тобой смеюсь, каракатица сухопутная, над тобой, не сомневайся… Смешной был. А как турка в начале той кампании попробовал войти в лиман, Березани крепко досталось. Иной раз острова совсем не видно было за водяными фонтанами. Ну, кто убит, кто ранен, однако ж остров отстояли и турку в лиман не пустили.
Но с той поры того дельфина уже никто не видал - то ли погиб он во время бомбардировки, то ли до того испугался, что уплыл и решил больше не возвращаться, не знаю… - Старичок печально вздохнул и вдруг дернулся. - Ох, простите, сударыня, старого дуралея, я же не представился! Максим Бубнов, сын Васильев, генерал-майор от артиллерии в отставке. Гм… в отставке, собственно, я, а не артиллерия…
        Сразу было видно, что шутка старая, повторенная много раз. Но старичок понравился. Такой ни в коем случае не мог быть жандармским агентом.
        Особенно забавной казалась растительность на лице. Отставной генерал-майор Бубнов носил пышные седые усы, переходящие в нелепо торчашие бакенбарды, а подбородок брил. Осколок прошлого царствования… Лет сорок назад такое обезьянничанье было в моде.
        Катенька сделала легкий книксен:
        - Романова Екатерина Константиновна, аспирантка Харьковского университета.
        - А, наука… - с заметным разочарованием протянул было отставной генерал-майор, но сейчас же спохватился. - И по какой же части изволите… э-э… аспирантить?
        - По исторической.
        - Жаль, - всплеснул сухими ручонками Бубнов. - Мы, артиллеристы, больше математику уважаем. Полезнейшая из наук-с! Но и насчет истории, знаете ли, бывает… Вот я вам расскажу одну историю из гарнизонной жизни…
        И рассказал. Катенька едва не прослезилась от смеха. Вот вышел бы номер, если бы поплыла маскарадная косметика!
        - Куда изволите держать путь? - осведомился генерал, чрезвычайно довольный впечатлением, произведенным рассказанной историей на импозантную барышню.
        - В Новороссийск, а оттуда в Батум. - Пришлось соврать симпатичному старичку.
        - По научным делам?
        - Также и по личным.
        - А я в Новороссийске живу. Да-с. Хороший город, только ветра бывают злые. Домик у меня там. Живем, хлеб жуем. Решил вот наведаться к старому месту службы, в Очаков, а оттуда в Крым, да супругу взял, дражайшую мою Пелагеюшку, да внука Федьку. Родители-то его на Дальний Восток поехали, там год службы за полтора идет и карьерный рост быстрый. Как обустроятся, заберут сына к себе. А пока он со мной, лоботряс. Мне - что? Мне радость. А вот не возьметесь ли вы, сударыня, подтянуть его немного по истории? Ему экзамен за шестой класс осенью сдавать, а не сдаст - турнут обалдуя из гимназии. Право, взялись бы, а за мной не пропадет, отблагодарю как полагается…
        Называется: выжидал-выжидал, ходил вокруг да около, а потом взял да и пальнул в упор. Отказать? Неловко отказывать такому симпатичному старичку…
        - Я, право, не знаю… - замялась Екатерина Константиновна. - Вряд ли у меня найдется достаточно времени…
        - Если нарушаю своей просьбой ваши планы, тогда прошу великодушно извинить, - старомодно поклонился Бубнов. - Все понимаем: здесь общество, а вы - молодая привлекательная особа…
        - Ах, совсем не то, что вы подумали! - воскликнула Катенька. - Я… я согласна! Во всяком случае, до Новороссийска вы можете располагать мною.
        - И великолепно! - расцвел отставной генерал-майор. Право, приятно было доставить старичку удовольствие. - Не угодно ли начать прямо сейчас?
        Так… полюбовалась морскими видами…
        - Угодно. - Катенька вздохнула.
        - Тогда прошу в каюту, - засуетился Бубнов. - Уж и не знаю, как вас благодарить, голубушка. Расшевелите вы бога ради Федьку, лоботряса этакого, а вздумает дерзить
        - мне жалуйтесь, я ему ужо подзатыльников пропишу. Да и Пелагее Андреевне, супружнице драгоценной моей, радость. Сами посудите, легко ли ей в ее годы путешествовать без прислуги?..
        Великая княжна остановилась как вкопанная. Вольная жизнь, к которой стремятся все узницы дворцов и мученицы этикетов, оказалась наполненной неприятными неожиданностями. Откуда было знать Екатерине Константиновне, что на репетиторов зачастую смотрят как на дармовую прислугу? Мелочь - но пугающая с непривычки, и Катенька испугалась. Целые пласты неведомой жизни заурядных подданных грозили обрушиться на нее, как штукатурка с потолка. Боязно, зябко…
        - Я не гожусь в горничные… - пролепетала великая княжна.
        - Господи, да всей работы вам - вечером расшнуровать моей дражайшей платье, а утром зашнуровать! - всплеснул руками Бубнов. - Чепуха же, право! Разве это работа? Главное - с Федькой моим позанимайтесь, а уж прочими делами я вас не слишком утружу, мое слово крепко. Ну как, согласны?
        - Согласна, - кивнула Катенька, чуть подумав. - Но, право, странно, что вы путешествуете без прислуги…
        - В больнице Аграфену оставили, в Ялте, - вздохнул генерал. - Я на докторов кричать, а они ни в какую. Подозрение на брюшной тиф, говорят. А нам ехать надо. Груня ревмя ревет да, пардон, до ветру бегает. Словом, уломали меня доктора. А нынче стали укладывать вещи, гляжу - ее узелок. Хотел его в больницу отослать, да на коридорного из «Эдинбурга» не понадеялся. Ничего, дома получит, как поправится, а денег на дорогу я ей оставил…
        Пелагея Андреевна оказалась толстой старой брюзгливой теткой, а Федька - толстым же увальнем с заплывшими жиром глазками и умом чугунной несгибаемости. Тщась вдолбить в голову недоросля разницу между гибеллинами и гвельфами, Катенька билась с ним до темноты с тем же успехом, с каким могла бы биться головой о причальный кнехт.
        Потом учебник господина Шпунта полетел в угол - ладно еще, что не в голову надоедливой репетиторше, - а чадо не просто разразилось басовитым ревом, но и забилось в наиграной истерике, расшвыривая по каюте все, до чего могло дотянуться короткими толстыми ручонками. Обещанного дедом подзатыльника лоботряс не получил - видно, любил внука отставной генерал, - а виноватой во всем оказалась репетиторша. Ах, так? Катенька вспыхнула. Не навязываюсь! И платы мне никакой не нужно. До свидания!
        Подхватив с койки свой ридикюль, Катенька гордо вышла. Сердце громко стучало от возмущения. Вот безобразие! Вот несносный олух! И дедушка его хорош… Ой, а это что такое?
        Пунцовая краска залила лицо великой княжны. В своих руках она обнаружила не только ридикюль, но и дешевый ситцевый платок, вероятно, принадлежащий оставленной в Ялте прислуге, да еще какой-то бумажный листок, свернутый пополам. Вот наказание! Схватила, не глядя… Вольно же было мальчишке расшвыривать вещи… Как ни неприятно возвращаться, а платок надо вернуть, чтобы не подумали невесть чего…
        И тут бурно стучащее сердце дало сбой. Бумажный листок, который великая княжна хотела скомкать и выбросить в притороченную к переборке мусорную корзину, оказался не простым листком. Очень даже не простым! В руках Катеньки оказался пашпорт на имя Аграфены Дормидонтовны Коровкиной, 22 лет, родом из крестьян Пензенской губернии, приметы такие-то…
        Возле тусклого электрического светильника Катенька внимательно прочла документ. Приметы настоящей Аграфены не совсем совпадали с ее собственными, но отличались все же не безнадежно. Ужасали имя, отчество и фамилия. И все же это был настоящий, не поддельный пашпорт с настоящей гербовой печатью!
        А потом пришли нравственные мучения. Вернуть и платок, и пашпорт? Или только платок? С одной стороны - пахнет воровством и мошенничеством. С другой - пашпорта долго не хватятся. Генерал тоже хорош - увез и вещи прислуги, и ее документ… У бедной девушки - дай Бог ей поправиться - могут быть неприятности с полицией. Хотя… дело ведь разъяснится после того, как Бубнова запросят телеграфом?
        Должно разъясниться! В самом худшем случае девушке придется провести сутки в полицейском отделении. Ах, лишь бы выздоровела…
        Итак, решено?
        Терзания нечистой совести хуже занозы. Ничего еще не было решено, но, проходя мимо двери каюты отставного генерала, Катенька как бы ненароком уронила ситцевый платок. Один только платок. Бумагу же спрятала в ридикюль.
        Верхняя палуба освещалась, по счастью, слабо. Ночь была черная, теплая, а пятна фонарного света на палубе желты, как блюдечки с абрикосовым пюре. Публики наверху почти не было. Никто не мог видеть, как пылает лицо одинокой молодой пассажирки - пылает от стыда.
        От острова Сан-Мигель «Победослав» взял курс севернее, чем следовало. Обоснованно или нет - неизвестно, но Пыхачев опасался англичан. Быстроходный «Серпент» мог бы догнать русский корвет в открытом море, и тогда… Тогда могло случиться что угодно. Великая Атлантика потому и велика, что свидетелей не докличешься. Нет свидетелей - нет преступления. Мало ли отчего пропадают в море корабли!
        Возможно, каперанг перестраховывался. Но кто бы не стал втрое осторожнее, неся ответственность за персону наследника престола? Один лишь бесшабашный мичман Свистунов имел дерзость осудить маневр, да и то против обыкновения был скуп на слова.
        - Заячий скок, - прокомментировал он появление на правой раковине туманных контуров острова Пику.
        Случившийся рядом Батеньков только головою покачал.
        В тот же день видели справа остров Фаял, а ночью заметили свет маяка на острове Флориш. И лишь к полудню следующего дня, когда Азоры остались далеко позади, Пыхачев приказал изменить курс.
        Шли под парусами. Свежий ветер позволял держать хороший ход. Поскрипывали замененные в Понта-Дельгада части рангоута, пахло сосновой смолой. Никто не шуровал в топках. Кочегаров, чтобы не бездельничали, гоняли на приборку. Угольные ямы были забиты до отказа, а сверх того корвет нес запас угля в дерюжных мешках, размещенных всюду, где только оставался запас места - и в кладовках, и в мастерской, и в проходах, и даже на батарейной палубе. Под грузом угля да под не менее великими запасами пресной воды и продовольствия корвет осел в воду на добрых полтора фута.
        Путь до Сандвичевых островов долог, но при благоприятных условиях к концу пути останется запас и воды, и провизии, и даже топлива. Глупец, однако, тот, кто, надеясь на лучшее, к лучшему же и готовится. Вроде бы еще далеко до осени - времени ураганов, но всякое может случиться. Мертвый штиль после многодневного шторма - самое худшее. Есть риск застрять посреди океана с ничтожными запасами угля. А не бороться со штормом машиной - рисковать рангоутом и людьми. Что предпочесть? И нет больше верного «Чухонца», который при всех своих недостатках мог бы подстраховать корвет вдали от оживленных морских путей в океанской пустыне…
        - Десять против одного, - объявил мичман Тизенгаузен, подсчитав что-то на бумажке.
        - Простите?..
        - Ставлю десять рублей против одного на то, что в ближайшие три недели мы не увидим ни одного судна.
        - Ставьте двадцать к одному, тогда я, пожалуй, рискну, - молвил лейтенант Фаленберг, проделав тот же расчет в уме.
        - Увольте. Согласно моим расчетам, вероятность встречи составляет семь процентов. А у вас?
        - Восемь с половиной.
        - Ну, вы артиллерист, вы сразу поправки вносите…
        - В поправках вся суть.
        За дискуссией двух теоретиков молча наблюдали Канчеялов и Свистунов, один со снисходительной улыбкой, другой - с глумливой усмешкой. Когда спорят немцы, русского человека неудержимо тянет к веселью. Немецкая душа, хоть и способна оперировать вероятностями, знать ничего не желает о случайностях - о настоящих случайностях, не поддающихся никаким вычислениям. Недаром русское «авось» невозможно адекватно перевести ни на один из европейских языков.
        А еще можно спросить любого матроса, и, если удастся втолковать ему, что такое вероятность, он немедленно ответит, что вероятность встретиться в Великой Атлантике с другим судном равна одной второй - встреча то ли состоится, то ли нет.
        Никто, однако, ничего не сказал - люди-то деликатные, даже Свистунов. В какой-то мере.
        Пари так и не состоялось.
        День проходил за днем, вахта меняла вахту, рында отбивала склянки, Батеньков определял координаты и прокладывал курс, океан притворялся покладистым. Выныривал, пуская фонтан, кит-горбач, чьи бородавки на голове напоминали заклепки небывалого ныряющего судна и были способны вдохновить лейтенанта Гжатского на очередное изобретение. Один раз заштилело, и Пыхачев, выждав сколько хватило терпения, неохотно приказал разводить пары. Но стоило только полосатой трубе корвета начать извергать дым, как при совершенно ясном небе налетел шквал, за ним другой, и задуло в шесть баллов. Опасались серьезного шторма, но ничего не произошло.
        Вообще не происходило ничего серьезного. Можно было подумать, что лимит на опасные приключения уже исчерпан. Один матрос рассадил руку и был сведен в лазарет. Мичман Корнилович разбил нос, кувыркнувшись впотьмах через мешок с углем, и обратился к командиру с просьбой приказать расчистить проходы. Куда девать уголь? А почему бы не свалить хотя бы часть мешков в каюте некоего отсутствующего статского советника? Пропадает же помещение… Опечатано? Ну так что же! Поместить туда уголь под надзором, как арестованного, и вновь опечатать!
        Пыхачев сердито отказал, но в тот же день держал совет с Розеном. Полковник рубанул сплеча:
        - Хорошо сделали, что не позволили. Вы знаете, какие бумаги могут храниться у статского советника из Третьего отделения, и необязательно в несгораемом шкапу? Лично я не знаю и знать не желаю. Попасть под жандармское следствие - благодарю покорно!
        Каперанг сочувственно покивал, затем вздохнул и перекрестился, вспомнив Лопухина. Снаружи было не понять, какая мысль пробежала в голове Пыхачева. Может быть, такая: «Эх, Николай Николаевич… Сами погибли, а мне головная боль», - а может быть, и такая: «Бывает же… Из Третьего отделения да к тому же статский - а ведь геройски себя вел! Геройски и погиб…»
        Но Розен угадал, что каперанг подумал именно о Лопухине и ни о ком ином.
        - Оставьте, Леонтий Порфирьевич, - сказал он грубовато. - Успеете еще заказать молебен по покойнику. Может, еще и не придется. Что мы, в сущности, знаем? Что Лопухина шибануло за борт - и только. Не удивлюсь, если он жив. Не всякий человек в воде тонет.
        - Что вы хотите этим сказать? - приготовился оскорбиться Пыхачев.
        - Только то, что сказал, а не то, о чем вы подумали. Лопухин - боец и умница, хоть и из Третьего… Притом слуга его за ним прыгнул. Вполне допускаю, что оба живы.
        - Ну, если живы, тогда они в плену у исландских пиратов, а это, говорят, хуже смерти… - Пыхачев вновь перекрестился.
        - Кому в конце концов придется хуже - им или пиратам, еще неизвестно, - задумчиво произнес Розен.
        - Вы что-то знаете?
        - Не больше вашего, Леонтий Порфирьевич. Просто такое у меня впечатление. А отчего оно такое - не спрашивайте, не смогу ответить.
        Больше никто не вел разговоров о Лопухине. А мешки с углем остались там, где были.
        С каждым днем все сильнее наваливалась жара. Ветер не приносил заметного облегчения. Пользуясь ровным пассатом, «Победослав» продолжал идти генеральным курсом, понемногу спускаясь к югу, и в полдень солнце нещадно жарило, зависнув почти в зените. Тень от грот-мачты не достигала фальшборта. К металлическим деталям невозможно было притронуться, чтобы не заработать ожог. Каждый час палубу щедро поливали водой из пожарной кишки - через пять минут после процедуры на абсолютно сухие доски настила трудно было ступить босой ногой. Закупленный в Понта-Дельгада ром, выдаваемый команде вместо водки, грозил закипеть прямо в кружках. Из ахтерлюков шибало таким духом, что баталер Новиков открывал их не иначе, как обернув лицо мокрой тряпицей.
        От жары случались обмороки. Один из них случился с отцом Варфоломеем прямо во время молебна. Нехорошо вышло, безбожникам на радость… По совету доктора Аврамова Пыхачев приказал всему экипажу, включая и батюшку, периодически окатываться забортной водой. Движимый милосердием, каперанг также распорядился дважды в сутки выпускать арестованного машинного квартирмейстера Забалуева из его тесного узилища и непременно поливать водой.
        - Гнида! - единодушно отзывались о нем матросы, сильно недовольные таким поручением, и старались как бы ненароком то пнуть арестованного, то огреть ведром.
        - Ох, и гнида же! За деньги всех продал! Возись с ним… Под коленки бы - и за борт… акулы насчет пожрать не привередливые, и дерьмо схарчат…
        Слыша такие разговоры, Забалуев сутулился, втягивал голову в плечи и старался казаться меньше, чем был на самом деле.
        Акул и вправду видели не раз. Однажды целая стая этих тварей увязалась за корветом и постепенно рассосалась лишь спустя трое суток.
        Цесаревич редко появлялся на палубе. В кают-компанию он не заглядывал совсем - помнил, как его встретили там после сражения с пиратами. Лишь посылал ежеутренне дворецкого или камердинера за бутылкой вина в офицерский буфет. Чем он занимается у себя в каюте, никого не интересовало, но каждый был убежден: пьет напропалую. Утренняя бутылка - это ведь так, для разгона, а дальше пойдут крепкие напитки, благо запас их пополнен на Азорах.
        Иногда цесаревич звал к себе Корниловича или Свистунова, но те предпочитали отказываться под благовидными предлогами. Не потому, что боялись Пыхачева или Враницкого, а потому, что, несмотря на открытые настежь иллюминаторы, жара в апартаментах наследника престола царила такая, что непривычный человек рисковал получить тепловой удар.
        Иногда Михаила Константиновича навещал по собственному почину Аврамов, пробовал осмотреть пациента, щупал ему пульс, давал советы насчет образа жизни, не раз бывал послан в неудобосказуемое место и как-то раз после такого визита, обильно потея и тяжело дыша, ненароком проговорился:
        - Потрясающее у цесаревича здоровье, господа! Нет, я понимаю: алкоголь в значительных дозах отключает тепловые рецепторы… но все равно это что-то феноменальное! Железной стойкости организм. На целый год при такой жизни хватит…
        Даже теплолюбивый Канчеялов начал ворчать на жару и ностальгически вспоминать промозглую балтийскую сырость.
        Лишь ночью было хорошо - чудо как хорошо! Приятная прохлада ласкала измученное тело, и прояснялись мысли, и не хотелось ни богохульствовать, ни съездить кого-нибудь по уху ни за что ни про что. Перевернутый кратер неба с безумно щедрой россыпью немигающих звезд, криво перепоясанный кушаком Млечного Пути, завораживал всякого, чья душа еще не зачерствела в прошлогодний сухарь. В океане светились бесчисленные существа, и форштевень разбрасывал в стороны буруны зеленоватого света. И тянулась за кормой световая дорожка, медленно угасая вдали…
        С бака - извечного места вечерних посиделок слышалось хоровое, негромкое, берущее за душу:
        «Товарищ, я вахты не в силах стоять, -
        Сказал кочегар кочегару. -
        Огни в моей топке совсем не горят,
        В котлах не сдержать больше пару.
        Поди доложи ты, что я заболел,
        И, вахты не кончив, бросаю,
        Весь потом истек, от жары занемог,
        Работать нет сил, помираю»…
        Бесхитростная, как матросская душа, песня, несколько странная при погашенных топках, но вполне уместная в тихую звездную ночь.
        Иное дело кают-компания. Здесь не пели и не аккомпанировали на пианино, которого не было, поскольку в Понта-Дельгада не нашлось такого товара. Здесь после заката, дождавшись, когда сквозняк выдует невыносимую духоту, собирались свободные от вахты офицеры. Заглядывали ненадолго и вахтенные, чему не препятствовал Враницкий, сделавшийся как будто добрее. Даже технический гений всероссийского масштаба лейтенант Гжатский иной раз предпочитал провести вечер в кругу товарищей, а не в мастерской. Захаживали на огонек доктор Аврамов и священник отец Варфоломей.
        Пили мало, больше беседовали. Общих впечатлений об Азорах хватило на три вечера, но затем…
        - Есть в заведении мадам Генриетты одна штучка… ну, доложу я вам! Не женщина - песня. Жгучий романс. И вот что дивно, господа: сама шведка, белокурая и с виду будто сонная, а как дойдет до главного - ну просто вулкан страстей! Везувий с Этной!
        Словом, впечатления обрели конкретику, очень понятную любому моряку в дальнем плавании.
        - Это та, которую Сильвией зовут? Бросьте, мичман. Обыкновенная проститутка. С актерским талантом, не спорю, но внутри холодная, как снулая рыба. Это не страсть, это лицедейство… А как вам кореяночка? Неужели не познакомились?..
        И начинался азартный разбор сравнительных достоинств той и другой мадемуазель - кто из них «интересная штучка», кто даже «Цирцея», а кто «рвотный порошок».
        - Ах, господа, господа… - огорчался Пыхачев. - Ну разве так можно? Чуть что - о ба… о женщинах. Брали бы лучше пример с лейтенанта Канчеялова. Он даже на вахте книжку о Японии читает и выписки делает. Мы идем в Японию, а что мы знаем о ней? Нам ведь придется общаться с японцами. Как бы нам впросак не попасть.
        Канчеялов, дернувшийся было при упоминании о чтении на вахте, понял, что командир не в претензии, и вновь расслабился.
        - Нас вон сколько, а книжка одна, да и та на португальском, - подал голос Завалишин. - Ее через два словаря переводить надо.
        - Вот лейтенант и переводит, полезным делом занят. А вы?
        - А я лучше спрошу у него. Как насчет японцев, господин лейтенант?
        Канчеялов пожал плечами, улыбнулся в усы:
        - Что вам желательно узнать?
        - Ну… вообще. Что они за люди?
        - Это коты.
        - Простите?..
        - Во всяком случае, из кошачьих. Видите ли, кот - очень гордое, полное внутреннего достоинства животное. Можно обидеть кота, насмеяться над ним, и он сделает вид, что ничего особенного не произошло. Но запомнит накрепко и при случае отомстит. Тогда уж не жалуйтесь.
        - В постель нагадит? - под общий смех предположил Свистунов.
        - Все бы вам шутить, мичман, - насупился Канчеялов. - Вы бы лучше усвоили вот что: никаких особенных предрассудков насчет святости человеческой жизни у японцев нет и никогда не было. Особенно это касается жизни простолюдина или варвара. Запомните, мы для японцев варвары, господа. Пусть уважаемые, пусть охраняемые, пусть гости микадо - это японский император, - но варвары. Грубые, не знающие настоящей культуры и, простите, грязные. Снести такому голову - а почему бы, собственно, и нет? С точки зрения японца, конечно.
        В кают-компании задвигались, заговорили все разом:
        - В каком смысле - грязные?
        - В прямом. Моемся не в кипятке и, простите, пахнем.
        - Однако!..
        - Это мы-то варвары? А они тогда кто?
        - Коты, как и было сказано. Кот - животное чистоплотное. С его точки зрения, всякий, кто не кот - варвар. Ха-ха.
        - Ну знаете, на помойках живут такие коты, что…
        - Бывают. Но грязный кот сам себе противен.
        - Вот еще - коты они! Макаки желтозадые да еще наглецы вдобавок!
        - Господа, господа…
        - А почему они жизнь ни во что не ставят? Они ведь, кажется, буддисты?
        - Не только. Еще и язычники. В душе каждого японца вполне гармонично сочетаются буддийские правила, сильно, впрочем, извращенные, и языческие предрассудки. Но вы не беспокойтесь - без причины они людей не режут. Напротив, удивительно вежливые люди. Хотя это сплошное притворство.
        - Как это?
        - Улыбаются, кланяются низко. Речи «по случаю» у них цветистые, поэтические и весьма образные. Пока японец доберется до сути дела, он десять раз вспомнит тигра, столько же дракона да еще приплетет цветок лотоса или ветку японской вишни. Но в душе - коты. Вот самураи - это японские дворяне - те тигры.
        - Так в книжке написано? - заинтересовался Батеньков.
        - Нет, такое заключение я сам вывел. Да вы прочтите, интересно будет сравнить наши впечатления.
        - Благодарю покорно! Переводить с португальского на испанский, с испанского на русский… Да еще не врет ли автор?
        - А чем они питаются? - неожиданно проявил интерес к несвойственной ему тематике Гжатский. Впрочем, возможно, технический гений как раз обдумывал проблему топлива для воздухолетательных машин и вопрос о еде задал машинально.
        - Мышами! - хохотнул Свистунов.
        - Господин мичман, извольте замолчать, - рассердился наконец Пыхачев. - А вы, Андрей Самсонович, продолжайте, не обращайте внимания.
        Канчеялов слегка поклонился и с довольным видом пришладил усы.
        - Вы не поверите, господа: японцы питаются преимущественно клейким рисом. Лепят из него колобки и макают их в черный соус из сои. Иногда добавят к колобку маленький кусочек рыбы или моллюска. Кто победнее, тот обходится без рыбы, да и без соуса. Совсем нищие едят просяную кашу и по случаю овощи.
        - Однако… Вынослив человек!
        - Это еще не все. Сушеные и маринованные водоросли, всевозможная рыба, даже ядовитая, медузы…
        - Неужели медуз едят? Вот пакость!
        - И сырую рыбу тонкими ломтиками. Называется сасими. Едят также некоторых насекомых, например, кузнечиков.
        - Тьфу!
        - А хлеб?
        - Пекут, но мало. Так же мало едят мяса. С пастбищами для скота в Японии трудно - сплошь рисовые заливные поля, от которых воняет, потому что удобряют их тем, о чем в приличном обществе говорить не принято. Японские крестьяне целыми днями не вылезают из этой жижи.
        Батеньков сделал движение кадыком. Молодые мичманы покатились со смеху.
        - Нехристи, что с них взять. - Отец Варфоломей густо откашлялся. - Однако премерзостно. Неужели среди тех заблудших душ нет христиан?
        - Почему же нет? Европейцы.
        - А местные?
        - Теперь практически нет, а раньше были, - пояснил Канчеялов. - Лет триста назад сиогун Хидэясу Нобугава сломил сопротивление даймиосов - это японские удельные князья - и объединил страну политически. Потом объединил и духовно, перебив без пощады тех христиан, которые оказались тверды в вере. Потом вообще закрыл Японию для всех иностранцев, исключая китайцев и корейцев. Впоследствии голландцы добились от японского правительства привилегии основать торговую факторию, и уже сравнительно недавно, всего лет шестьдесят назад европейские торговые суда получили право захода в порт Нагасаки. Заветы старины - это, конечно, неплохо, но без внешней торговли японцам никак не обойтись. И наконец, всего пять лет назад во главе Японии встал император, сместив потерявшего реальную власть сиогуна…
        - Ну, это-то мы знаем из газет, - не совсем вежливо перебил Фаленберг. - Нам бы узнать побольше об обычаях японского народа…
        Канчеялов беспомощно развел руками.
        - Быть может, позже? Мне еще переводить и переводить. Закончу - сделаю обстоятельный доклад.
        - Ну хоть какие-нибудь детали! - взмолился Завалишин. - Не хочется ведь показаться дикарем.
        - Покажетесь, не сомневайтесь. Автор уверяет, будто Японию можно изучать всю жизнь и все равно не понять до конца. Я начинаю думать, что он прав… Ну ладно… Например. Что нужно, чтобы избавить жилье от злых духов?
        Корнилович и Свистунов захихикали.
        - Повесить в красном углу икону, - сказал Батеньков. - А не поможет, так пригласить попа освятить помещение.
        - Это вы так считаете. А японец разбросает по всему дому сухие бобы и тем решит проблему.
        - Н-да, - молвил Канчеялов. - Не знаю, убегут ли от бобов злые духи, но мыши прибегут, это точно.
        - Вот мы и имеем пример сведения сложной проблемы к простой, - улыбнулся Гжатский.
        - С мышами, наверное, легче справиться, чем с духами?
        - Котам, конечно, легче.
        - Дальше, дальше! Тише, господа!
        - Гм… Еще все без исключения японцы любят созерцать… Впрочем, виноват, исключение, наверное, имеется - слепые…
        - Созерцать что?
        - Что угодно: цветущую вишню, первый снег, гору Фудзи, пруд с кувшинками, какую-нибудь особенно кривую сосну, цаплю в полете, камни, изменчивость морских волн и облаков, луну… Кстати, забавная деталь: наиболее подходящим местом, чтобы любоваться луной, японцы считают уборную.
        После секундной оторопи захохотали все. Отец Варфоломей, взрыкивая тяжелым басом, утирал рукавом рясы слезящиеся от смеха глаза.
        - У кого запор, тот может даже и повыть на луну, - вставил Свистунов.
        Пыхачев, не в силах произнести ни слова, только руками на него замахал.
        Не смеялся один Гжатский - морщил лоб и даже задал вопрос о конструкции японских отхожих мест. Без стен и крыш они, что ли?
        - Похоже, что так, - неуверенно согласился Канчеялов. - Вообще японцам наши понятия о приличиях кажутся смешными. С одной стороны, их возмущают декольте европейских дам…
        - Ну вот еще! - Мичман Корнилович фыркнул в рюмку.
        - …с другой стороны, они свободно оголяются ради гигиены. Чистота тела для японцев свята. В любом японском городе можно ежедневно наблюдать, как нагие японки моются в деревянных бочках прямо на улицах перед своими домиками и переговариваются с соседками, сидящими в таких же бочках по другую сторону улицы. Причем, когда наступает время вылезти из бочки, японка ничуть не стесняется присутствия мужчин, будь то ее соотечественник или чужеземец.
        - Вот это да! Хочу в Японию! - заявил Свистунов. - Что же вы, мучитель, с отхожих мест начали? А японки красивы? Я видел гравюры, так там не так, чтобы очень…
        - На любителя. Но большинство европейцев считает, что красивы и очень грациозны. Миниатюрные смешливые куколки большого изящества.
        - Довольно о бабах, господа! - вмешался в разговор Враницкий, уловив недовольное движение Пыхачева. - Стыдно! Идем с важнейшей миссией, а туда же - стадо жеребцов… Имейте в виду: попадете в историю - ни Леонтий Порфирьевич, ни я покрывать ваши художества не станем. Замарал честь русского офицера - сам виноват. Всем понятно?
        Фаленберг и Завалишин вышли на воздух - один готовился принять вахту, другой собирался соснуть в каюте часика четыре. Оба с удовольствием вдохнули ночную свежесть, залюбовались светящимся океаном.
        Дул ровный пассат. Наполненные ветром паруса казались вылепленными скульптором. Чуть слышно гудели снасти. Шипела вода под форштевнем. Не вахта, а одно удовольствие. С бака доносилось негромко:
        Напрасно старушка ждет сына домой.
        Ей скажут - она зарыдает.
        А волны бегут от винта за кормой
        И след их вдали пропадает…
        - Одно мне все-таки непонятно, - понизив голос, молвил Завалишин. - Почему мы идем в Японию, зная о ней не более российского обывателя? Не просто ведь идем, а с важнейшей миссией, как верно сказал Павел Васильевич… Почему никого из нас не проинструктировали еще в России? Да еще обход Англии с севера, бой с целой эскадрой… Ведь чудом же вырвались! Раньше я не думал об этом, а теперь у меня возникают странные мысли: планировалось ли, что мы дойдем до Японии? - Последние слова мичман выговорил шепотом.
        Фаленберг только вздохнул - наверное, тоже уже думал об этом - и ничего не ответил.
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
        в которой граф Лопухин вступает в диспут и получает поддержку с самой неожиданной стороны
        От мыса Фарвель «Св. Екатерина» летела на вест-зюйд-вест так быстро, как только позволял ветер. К счастью, он позволял поставить все прямые паруса до трюмселей включительно. Теперь, когда дело сделано, когда игру уже не переиграешь заново, оставалось единственное: сохранить удачу чистой. Иными словами - прочь от гренландских берегов! Как можно быстрее и как можно дальше.
        Шли без флага - Лопухин приказал спустить Юнион Джек, едва берега Гренландии растаяли в дымке над горизонтом. На ходу закрасили английское название баркентины
        - и исчез несуществующий корабль его величества «Ulisses». Лопухину очень хотелось вывести на бортах церковнославянским шрифтом «Св. Екатерина», но подождать с этим было не только можно, но и должно. Еще будет время лечь в дрейф при штилевой погоде и заняться не только названием, но и множеством иных несрочных дел.
        Сейчас - только на запад! Чем скорее, тем лучше.
        И пусть рассудок подсказывает: в этих водах почти безопасно. «Почти» - это еще не
«наверняка». Даже в пятистах милях к западу от южной оконечности Гренландии еще возможна встреча с исландцами. На холодных, пронизанных ветрами северных островах, обширных, но никому, кроме исландцев, не нужных, разбросаны их редкие и малочисленные поселения. Должны же они иметь хотя бы эпизодическую связь с Ньюфаундлендом, а то и с Рейкьявиком! Да и с китобойными судами, время от времени наведывающимися в эти воды, встречаться совершенно незачем. Баркентина с приметами той, что навела шороху на тайной пиратской базе, должна исчезнуть бесследно.
        А славный вышел шорох! Матросы злорадно смеялись, вспоминая, как пушки баркентины разнесли по бревнышку док, склады, причалы с прикорнувшими возле них суденышками и добрую половину поселка. Людей можно было понять. Тот, кто был заживо похоронен в угольных шахтах Шпицбергена, кто из человека был превращен в рабочую скотину, кто изо дня в день копошился в черной преисподней, харкая кровью и принимая удары плети, кто потерял веру в самый смысл богом данной жизни, кого, замучив работой, сыростью и холодом, и не хоронили-то по-человечески, - имел право на месть. Пусть эти гренландцы прямо не причастны к морскому разбою - ну и что? Они пособники пиратов. Их не очень-то завидная жизнь, их мирный с виду труд - кровь и слезы для моряков половины мира.
        Да и сама база наверняка принадлежит какому-нибудь ярлу…
        И поэтому - огонь!
        Прицельный. Беспощадный.
        Лопухин и Кривцов с трудом заставили озверевших комендоров прекратить пальбу. Горячие головы намеревались спустить шлюпки, высадить десант и перебить в поселке все, что шевелится. По счастью, безумие охватило лишь часть матросов палубной команды, и с ним удалось справиться. Незаметными тычками под ребра Лопухин временно успокоил двоих-троих самых буйных, еще одного ударом в ухо свалил Еропка, но наибольший вклад в восстановление порядка внес, пожалуй, новоявленный боцман Аверьянов.
        - Хорош, братва! - ревел он, с нечеловеческой силой отшвыривая самых настырных. - Побаловали - будет. По местам!
        Мраксист - а союзник! Даже удивительно.
        Баркентина ушла, не довершив уничтожение поселка. Лопухину были нужны свидетели. Без сомнения, британский флаг был хорошо виден с берега. Исландские пираты не из тех, кто подставляет другую щеку.
        Трудно сказать, где, когда и как они нанесут ответный удар, но в том, что это случится, сомнений нет. Рыхлая пиратская республика, объединенная лишь стремлением безнаказанно грабить, не способна помешать мести оскорбленного ярла. По всей видимости, заносчивую и бесчестную Британию ждет неприятный сюрприз.
        Увы, скорых известий об этом ждать не приходится…
        Россия не пострадает, если обман раскроется. Россия легко отмежуется от авантюры графа Лопухина, потерявшего, надо думать, рассудок в пиратской неволе. Что возьмешь с полоумного, господа!
        Всё так. Сам решил, сам сделал. На свой страх и риск, прекрасно отдавая себе отчет о возможных последствиях. И нечего больше об этом думать.
        Выстроенной на шканцах команде Лопухин сказал так:
        - Запомните, как «Отче наш»: не было никакой бомбардировки. Никто из вас даже издали не видел берегов Гренландии. Мы прошли Датским проливом, прижимаясь к исландским берегам и выдавая себя за пиратское судно. Кто думает иначе?
        Аверьянов ухмылялся - не дурак, мол. На лицах некоторых матросов граф прочел недоумение и поспешил добавить:
        - Для медленных умом специально поясняю: мы отплатили пиратам так, как не смогла бы отплатить эскадра броненосцев. Но если кто-нибудь из вас по пьяному делу, в беспамятстве или из пустого хвастовства проболтается о том, что мы сделали, - я не завидую такому болтуну. Напавший на мирное селение под чужим флагом по закону считается пиратом. Болтун пожалеет, что не сгнил в шахте, и я ничем не смогу ему помочь. Хуже того, все наши труды окажутся напрасными. Поэтому категорически приказываю молчать даже на исповеди - для вашей же пользы. Придет время помирать - молчите и на смертном одре. Понятно?
        Ответный гул можно было, пожалуй, счесть одобрительным, и Лопухин несколько успокоился. Умным достаточно, а тугодумам объяснят. Но перед Сандвичевыми островами придется сделать команде еще одно внушение - колония все-таки голландская, а голландцы вторые после англичан негласные пособники исландских пиратов. Одно-единственное слово может обойтись так дорого, что и думать не хочется.
        Но в этот день Лопухин ничего не сказал команде о Сандвичевых островах и курсе на Иокогаму. Есть такие неприятности, о которых людям, право же, лучше не знать заранее. Сейчас его занимало совсем другое.
        Более чем вероятно, что на борту «Победослава» остался по меньшей мере еще один агент - на сей раз не иностранец, а свой, но от того не легче. Жизнь цесаревича по-прежнему в крайней опасности. И некий статский советник, приставленный оберегать жизнь наследника престола, в данную минуту ничего не может сделать!
        Только одно ему по силам: спешить к Сандвичевым островам, надеясь застать корвет там. Лететь так быстро, как это возможно. Молиться, чтобы убийца не успел осуществить свое намерение.
        И еще - думать.
        Постараться вычислить: кто враг?
        Документы, собранные Третьим отделением, граф изучил еще до выхода из Кронштадта. Обладая великолепной памятью, тренированной годами службы, Лопухин мог почти дословно воспроизвести личное дело каждого офицера и даже унтер-офицера
«Победослава».
        Вопрос: что это даст?
        Не много. Прежде всего, врагом может оказаться вовсе не офицер, а самый незаметный из нижних чинов, включая сюда и морпехов Розена. Поди проверь всех и каждого!
        Далее, убийца, вполне вероятно, имеет блестящий послужной список и незапятнанную репутацию. Если в заговоре участвуют персоны ранга морского министра - удивляться тут нечему. Изучение личных дел, даже самое внимательное, вряд ли позволит сузить круг подозреваемых.
        Но только на первый взгляд. Могло и даже очень могло случиться так, что для исполнения гнусного дела заговорщики выбрали небезупречного человека. Высокие идеалы - это одно, а пролить кровь цесаревича - совсем другое. Для сего грязного дела нужен либо невероятный патриот, готовый во имя великой цели пожертвовать не только жизнью своей, но и именем честного человека, либо редкостный негодяй, либо человек небезупречный, и третье всего вероятнее. Можно предположить, что он «на крючке» у заговорщиков. В таком случае изучение личных дел может иметь смысл - но изучение сугубо внимательное, на предмет подчисток и недомолвок. Что-то может всплыть - либо неоплатные долги, либо тщательно скрываемое преступление, либо тайный и стыдный порок вроде пристрастия к содомии.
        Совсем не факт, что из попытки выйдет толк, но все же стоит попробовать. Иногда одно-два слова в личном деле могут навести на след. Ничего другого все равно не остается…
        В дверь каюты уже не первый раз деликатно стучал Нил - граф знал его стук. Робко постучит, подождет с полминуты, постучит снова. Догадается, что графу сейчас не до юнги, уйдет, а через четверть часа вернется - и снова: тук-тук-тук. Небось пришел просить какую-нибудь книжку. Но на русском здесь ничего нет, а все картинки в книгах на английском, немецком и датском он уже видел не один раз. Значит, книжка лишь предлог войти и поболтать. Очень жаль, но не время.
        На сей раз стук явно принадлежал Нилу, но был настойчивее прежнего. Пришлось открыть дверь.
        - Что-то случилось?
        - Пока нет, барин, но…
        - Сколько тебе раз говорить, чтобы не звал меня барином? Как меня зовут?
        - Ваше высокородие…
        - «Высокородия» давно отменены. Попытайся еще раз.
        - Ваше высокоблагородие. Или ваша светлость.
        - Это на людях. А наедине?
        - Николай Николаевич…
        - Ну наконец-то. Что у тебя?
        - Среди матросов разговоры - куда, мол, идем?
        - Ну и что?
        - Не туда, мол. Так они говорят. Некоторые злые.
        - Спасибо, я знаю.
        Нил не спросил, откуда граф знает о настроении матросов, - привык, что тот вообще мало чего не знает. Кивнул, вздохнул и, поняв, что сейчас к барину лучше не подступаться, испарился.
        Надо бы с ним сейчас побеседовать, да недосуг. Ничего, мальчишка уже более-менее оправился от подземного кошмара, дальше пусть сам. Телом хил, но стержень внутри имеет. Такому тепличные условия лишь во вред.
        Итак. Документы. Личные дела.
        Гимназия или реальное училище, Морской корпус, производство в первый чин, служба там-то и сям-то, участие в таких-то и сяких-то походах и кампаниях, награды, ранения… Послужные списки русских морских офицеров отличаются друг от друга длиной и блеском, но не общей канвой. Дополнительные сведения дают больше. Прежде всего - происхождение. Немало потомственных дворян, но есть и дети разночинцев. Канчеялов, например, сын священника. Еще лет тридцать назад таковых называли офицерами
«черной кости» и зажимали при всяком удобном случае. Да и сейчас, что греха таить, пробиться в адмиралы из низов сложнее, чем из аристократии… хотя есть замечательные исключения, тот же морской министр Грейгорович, к примеру…
        Дает это что-нибудь?
        Нет.
        Далее. Судя по представленным Сутгофом документам, которые Лопухин предпочитал именовать на французский лад «досье», ни один из офицеров «Победослава не был связан с Третьим отделением. Случайность ли? Возможно ли, что деликатная миссия
«внутренней» охраны цесаревича была доверена всего-навсего одному человеку, графу Лопухину?
        Да, возможно, учитывая репутацию последнего. Но нет худшей ошибки, чем иметь о себе преувеличенное мнение. Поставив себя на место шефа Отдельного корпуса жандармов, Лопухин признал: если бы планирование охраны цесаревича было поручено ему, он обязательно ввел бы в экипаж своего агента. Береженого бог бережет. Подстраховка агента явного агентом тайным никогда не бывает лишней.
        Стало быть, следует исходить из того, что существует еще один агент?
        Стало быть, да.
        И тут наибольшее подозрение падает на мичмана Свистунова. Был взят на борт в последний момент, пьянствовал с цесаревичем, дерзок, за словом в карман не лезет, сознательно вызвал неприязнь к себе со стороны агента явного…
        Кто он: союзник или враг?
        Неизвестно, на чьей стороне Сутгоф. Если он не участвует в заговоре против цесаревича и, следовательно, второй агент - союзник, то почему он действует в одиночку? У семи нянек дитя без глазу. Быть может, «наверху» не вполне доверяют статскому советнику Лопухину?
        Возможный вариант. Оскорбительно, но надзирать за надзирающими - давняя традиция.
        Но нельзя - ни в коем случае нельзя! - исключить и того, что тайный агент Третьего отделения имеет задание ликвидировать цесаревича…
        Еще одна возможность: статского советника Лопухина разыгрывают втемную.
        С какой целью?
        Есть два пути к двум разным ответам. И выбор между ними определяется тем, на чьей стороне Сутгоф.
        Можно ли попытаться вычислить это?
        Попытаться - да. Получить точный ответ - нет.
        Задачка…
        Табачный дым висел в каюте слоями. Лопухин выпустил изо рта дымное кольцо - маленькое, шустрое и какое-то злое.
        Замкнутый круг. И мысль бежит по кругу, как лошадь на корде, не в силах вырваться на простор.
        Ладно. Пусть. В конце концов, может оказаться так, что Свистунов вовсе ни при чем. Кстати, если бы он имел задание устранить цесаревича, кто мог помешать ему опоить его императорское высочество еще в Данциге?
        И тем не менее он подозрителен.
        А кто еще?
        Боцман Зорич?
        Безусловно подозрителен. Чего стоит одно его показное геройство. Однако… оно вовсе не показное, учитывая поведение боцмана в бою. Возможно, он без двойного дна - просто бесстрашный старый служака, заматеревший на службе.
        Каперанг Пыхачев?
        Тоже не исключено! Слишком уж легко уступил он нажиму цесаревича и лег на курс, приведший к встрече с пиратами. Хитрый враг или просто тряпка? Правда, в бою держался молодцом, но это как раз бывает - храбрейшие вояки иной раз боятся высокопоставленных особ больше, чем противника.
        Полковник Розен?
        Слишком уж прям, все колючки наружу, не умеет сдерживать свои эмоции… или нарочно не хочет? Если это маска, то, ей-ей, замечательная. Браво! И главное: ему проще, чем кому бы то ни было, устранить цесаревича.
        Капитан-лейтенант Враницкий? Лейтенант Гжатский? Мичман Корнилович? Священник отец Варфоломей? Эти и остальные менее подозрительны, но нельзя же считать врагом человека на том основании, что он вне подозрений! Это не метод - это извращенная логика господ сочинителей романов о сыщиках!
        Итак, под особым подозрением: мичман Свистунов, боцман Зорич, каперанг Пыхачев, полковник Розен. Именно в такой последовательности.
        Досье на боцмана самое тощее. О Розене сведений нет вообще. Пыхачев - боевой офицер, участник двух кампаний, далее список наград, и вообще его досье смахивает на панегирик. Для командования судном, несущим на борту особу императорской фамилии, кандидатура вполне подходящая. Происхождение: из дворян Пензенской губернии. Женат, супруга с двумя дочками проживает в Петербурге на Гороховой в собственном доме. Неплохо для каперанга!.. Ага, вот и ответ: Капитолина Ефремовна Пыхачева, в девичестве Ряпушкина. Кто не знает промышленников Ряпушкиных? За такой невестой можно получить в приданое дом не в самой худшей части столицы и сверх того еще тысяч триста. Особенно если невеста нехороша собою. Хотя это как раз необязательно - все-таки через нее Ряпушкины породнились со столбовым дворянским родом, да и учли, наверное, карьерный потенциал бравого моряка…
        Можно ли купить Пыхачева деньгами?
        Вряд ли.
        А карьерными видами?
        Не исключено. Но какие карьерные виды может иметь командир судна, на котором погиб наследник престола?!
        Лопухин стукнул себя по лбу. Вот дурак же! С этого надо было начинать!
        Есть ли в личных обстоятельствах каперанга нечто такое, что для него превыше богатства и карьеры, не говоря уже о верности присяге? Гм… не усматривается.
        Итак, список особо подозреваемых следует сократить до трех человек…
        Нет, пожалуй, даже до двух. Розен, конечно, мало симпатичен, и досье на него отсутствует, но если он играет роль человека честного и прямого, то великий актер Кочанов ему в подметки не годится. Следовательно - в сторону.
        Итак, двое: Свистунов и Зорич. Кто из них?
        Или все-таки некто третий?
        Угрюмо шепчущиеся матросы видели, как слуга графа трижды бегал с кофейником на камбуз, где варил крепчайший кофей. Некоторые строили предположения о том, куда девается вся эта жидкость. Ведь не может такого быть, чтобы один человек спокойно выдул три немаленьких кофейника! От такой дозы сердце выпрыгнет через пищевод, если раньше не порвется, как ветхая тряпица.
        - У нормального человека - знамо дело, - прокомментировал сигнальщик.
        - Выходит, наш граф ненормальный? - поддел его один из марсовых.
        - А то нет? Глянь хоть на компас, хоть на солнце - куда он нас ведет? В пустоту океанскую? Ненормальный и есть, тут и к лекарю не ходи - и так видно.
        - Может, ему лучше видно, а не тебе, неученому? Где бы мы без него были? Забыл, как на Груманте он нас на пиратов вел? По-твоему, того ради, чтобы утопить?
        - А то нет? С него станется! Граф, мать его! Сиятельство! Да еще служит в Третьем отделении. Ты не знал?
        - Нет.
        - Ну так знай, башка твоя стоеросова!
        В кучке матросов, придвинувшихся послушать интересный разговор, больше никто не стал перечить рассудительному сигнальщику.
        - Матросы шепчутся, - доложил графу Кривцов на следующий день.
        - О чем? - Лопухин сделал вид, что ничего не знает о настроениях в команде.
        - Полагаю, о нашем курсе. Жду неприятностей. Да вы бы, Николай Николеевич, хоть иллюминатор открыли! Топор можно вешать. Клопов, что ли, травите?
        - Мышей, - улыбнулся Лопухин.
        - От такого фимиама и крысы сдохнут. Себя бы пожалели. Давно ли от болезни оправились?
        - Не беспокойтесь, не умру. Нет у меня такой привычки. Каким курсом идем?
        - Двести шестьдесят. Ветер зюйд-ост, три балла и слабеет. Не развести ли пары?
        - Ни в коем случае. Топливо приказываю беречь. Каков ход?
        - Шесть с половиной узлов.
        - Хорошо. Благодарю за предупреждение.
        Предсказанные неприятности не замедлили явиться вместе с Аверьяновым. Боцман пришел один и был настолько вежлив, что даже постучал в дверь каюты Лопухина. Тон его, однако, был далек от почтительного, а рот кривила всегдашняя жесткая усмешка.
        - Братва интересуется: куда это мы с такой прытью чешем на вест?
        - В Иокогаму, а оттуда во Владивосток, - сухо ответил граф, понимая, что дальше темнить не стоит.
        Эффект вышел разительный - глаза боцмана округлились, челюсть слегка отвисла, а куда подевалась усмешка - трудно сказать.
        - Почему? - только и сумел выдавить из себя Аверьянов.
        - По целому ряду причин, останавливаться на которых я не считаю нужным. Вернитесь к своим обязанностям, боцман.
        Аверьянов исчез, но ненадолго. Не прошло и часа, как он явился вновь, сопровождаемый несколькими дюжими матросами. Постучать на сей раз он не удосужился.
        - Чему обязан? - вопросил граф, прекрасно понимая, чему.
        - Братва желает объяснений, - тяжело дыша, заявил боцман.
        - Позвольте осведомиться, - прищурился Лопухин, - кого вы называете братвой? Всю команду?
        - Да!
        - Так бы и говорили. Где будем объясняться? Здесь? На палубе?
        - Команда просит вас спуститься в кубрик.
        - Раз просит, значит, сейчас буду. Ступайте.
        То, что раздраженные матросы послушались, вселяло некоторую надежду: не все еще потеряно. Главное - удержать их от необратимых поступков…
        - Не ходите, барин, - подал голос Еропка. - Ей-ей, убьют вас там. Или измордуют так, что родная мать не узнает, а сделают все равно по-своему. Не видите разве, какой народ? Отчаянные. Натерпелись в рабах-то. Да еще мраксисты у них заводилами! Этим что ни скажи, все против шерсти…
        - Зато бравые ребята, - поддел Лопухин.
        - Бравые-то они бравые, а только лучше бы не с ними со всеми разговоры разговаривать, а с выборными от них. Да не в кубрике, а в кают-компании. Да имея при себе револьвер, а лучше два!
        - Если дойдет до пальбы, то и десять не помогут.
        - Во-от! - обрадовался слуга. - Очень возможное дело. А с револьвером все ж не в пример спокойнее.
        - Туда, где не помогут десять револьверов, не стоит брать и одного.
        Еропка зашевелил бровями - пытался вникнуть в силлогизм.
        - Тогда, барин, вы как знаете, а я иду с вами, - заявил он, то ли вникнув, то ли нет, но поняв главное: перечить бесполезно.
        - Ступай лучше спать. Вижу, хочешь.
        Слуга засопел - решал: пропустить совет барина мимо ушей или притвориться обиженным?
        - Ну-ну, - примирительно сказал Лопухин. - Я пошутил. Только уговор: сидеть тихо и первым ни во что не лезть. Договорились?
        - Но, барин, как же…
        - Тогда не уговор, а приказ. Повтори.
        Кубрик встретил их темнотой и духотой. Чадящие светильники готовы были задохнуться от нехватки свежего воздуха. И неудивительно: в орлопдек набилась вся команда, включая сюда и бросивших свои места вахтенных. Сорвавший голос Кривцов плюнул, убежал в рубку. Основные паруса были убраны, баркентина едва двигалась под одним бом-кливером.
        Лопухин скользнул взглядом по угрюмым лицам. Он кожей чувствовал напряжение. Эти люди прошли через такое, что по всем законам, божеским и человеческим, спрос с них невелик. Один удар разводным ключом в затылок - и нет больше статского советника Лопухина. И все же надо уговорить их совершить еще одно усилие…
        Необходимо. Иначе - никак.
        Приказал Нилу остаться наверху. Тот начал было спорить да канючить - пришлось цыкнуть на юнгу. Внизу мальчишка ничем не поможет, и хуже всего, если кинется защищать барина, - убьют ведь и его сгоряча.
        Страх если и был, то остался наверху и был сдут в море ветром. В кубрик Лопухин спустился с видом, вселяющим надежду в робкие души. Ни тени сомнения. Под маской спокойствия - могучая, излучающая уверенность воля. Тоже маска, конечно. Одна из многих. Но - учил генерал Липпельт - к агенту Третьего отделения маска должна прирастать намертво, чтобы ничем извне не оторвать…
        - Все знаю, - громко сказал Лопухин, обращаясь ко всем сразу. - Думаете - поманил и обманул, не так ли? Обещал месть, а вышло снова лямку тянуть? Верно говорю?.. Не слышу!
        - Верно! - выкрикнул кто-то после секундного молчания.
        - И не отказываюсь от своих слов! - Лопухин чуть повысил голос, упредив грозящий начаться общий гвалт. - Мы поквитались с пиратами. Мы подложили пиратам такую свинью, что им скоро тошно станет. Мы не могли сделать больше. Ныне у нас одна задача: скорее попасть домой, в Россию, не правда ли?
        Теперь можно было сделать паузу. Публика в достаточной степени ошеломлена, и многим уже кажется, что они ломятся в открытую дверь. Во всяком случае, в ближайшие минуты открытый бунт не начнется. Пусть выговорятся, выпустят пар.
        - Точно! - крикнул первым тщедушный молодой матрос. - Хватит! Настрадались! Домой пора!
        И началось. Каждому хотелось выкрикнуть свое, заветное, и никто сейчас не видел к этому препятствий. Минут пять, если не десять, в кубрике стоял сплошной ор.
«Кончай, братва!» - надрывался Аверьянов, но имел малый успех.
        Лопухин поднял руку. Теперь он был уверен, что его станут слушать. И точно - шум мало-помалу стих.
        - Вы вправе спросить меня: почему же в таком случае мы идем в Японию? - уже спокойным голосом продолжил статский советник. - Охотно отвечу: по двум причинам. Вижу, первая вас сейчас не заинтересует, поэтому сразу перейду ко второй. Вот она: иногда дальний путь короче ближнего. Вы предлагаете повернуть на ост? Но куда? Вернуться в Россию без захода в иностранные порты мы не сможем. Если мы пойдем в Нарвик или Николаев-на-Мурмане, нам не избежать захода в какой-либо из английских портов. Сами догадайтесь, чем это чревато. Уже беспашпортность наша привлечет пристальное внимание властей. Плюс к тому - опасность встречи с крупными силами исландцев. Если идти на Балтику - та же история. Наконец, путь в Средиземное море лежит через Гибралтар, а это британская колония и сильная база. Будет чудо, если нас пропустят без тщательного дознания - кто мы и откуда…
        - Мы будем молчать! - тот же голос.
        - Даже тогда, когда от вас потребуют объяснить, каким чудесным образом баркентина со Шпицбергена, следующая в Россию, оказалась не в Зунде, а в Гибралтаре? - насмешливо парировал Лопухин. - На наивность англичан не надейтесь, они не дети. Связываться с британским правосудием не советую, а английские тюрьмы не отличаются комфортностью. Далее. Если даже нам удастся каким-то чудом пройти в Средиземное море или на Балтику, минуя англичан, без захода в порты нам все равно не обойтись. Англия - владычица морей, не забывайте это. Любая европейская держава, кроме, может быть, Германии, будет рада сделать Англии любезность, задержав наше судно. - Лопухин обезоруживающе улыбнулся. - Можно, конечно, понадеяться на русское авось, но трезвый расчет гораздо надежнее.
        - И что же говорит этот трезвый расчет? - насмешливо спросил Аверьянов. - Идти в Иокогаму?
        - Да. До порта Гонолулу, что на острове Оаху, воды и провизии нам хватит… если экономить. В Гонолулу пополнимся, а там и до Японии уже не столь далеко. От Японии до Владивостока уже рукой подать, а Владивосток - это Россия!
        - Ничего себе Россия! - выхрипел чей-то грубый голос и загнул крутую брань.
        - Именно Россия. Теперь не то, что раньше. Заканчивается прокладка Транссибирской железной дороги. Я обещаю всем вам, что через восемь-девять недель вы окажетесь в той части Российской империи, в какой пожелаете. За службу на «Святой Екатерине» вам будет выплачено жалование - неплохое, смею вас уверить. Наконец, призовые деньги за судно будут поделены поровну. Каждый из вас вернется домой не нищим странником с сумой, а в купе спального вагона. И с кое-какими средствами в кармане.
        Лопухин обвел взглядом команду. Нет, строго говоря, это скопище людей еще нельзя было назвать командой. Но уже нельзя было назвать безумным стадом, без тени мысли следующим за безумными вожаками.
        А это уже много.
        - Обещаю, что так и случится, если мы будем и дальше идти этим курсом, - уже совсем мягко подытожил Лопухин. - Да, есть некоторый риск. Но если мы повернем назад, риск многократно увеличится. Да, повернув к Европе, мы можем оказаться в России уже через две-три недели. Но гораздо вероятнее, что мы не попадем в нее вообще или попадем через много лет. Выбирайте.
        Ответный гул - и гул одобрения! Баталию, пожалуй, можно было считать выигранной - еще не окончательно, но уже больше чем наполовину.
        Баркентина пойдет прежним курсом. Еще несколько дней при хорошем ветре - и возвращение в Европу лишится смысла.
        Если бы не Аверьянов с вечной своей ухмылочкой! Мраксисты имеют вес в команде и непременно будут мутить воду. Возможно, попытаются набрать очки уже сейчас…
        Так и есть.
        - А какова же первая причина, барин? - голос Аверьянова. Нарочно назвал барином, подлец! Знает, в какую точку метить!
        - Охотно объясню, но только после того, как вахтенные займут свои места, - ответил Лопухин. - Мы теряем время.
        - Нет, сейчас!
        Ну что ж. Бой не окончен, придется дожимать противника.
        - Все этого хотят? Не слышу! - Возникший в кубрике гул можно было истолковать и так, и этак. - Не все?
        - Все хотят! - снова Аверьянов, поспешно.
        - Тогда слушайте. Согласно указу его императорского величества от первого февраля тысяча девятьсот девяностого года любой служащий Третьего отделения, будь то военный или статский, но чином не ниже шестого класса, при выполнении особых миссий вне границ Российской империи имеет в случае необходимости право требовать помощи от своих соотечественников, оказавшихся в пределах его досягаемости. Отказ последних от выполнения возложенных поручений расценивается как преступление, подлежащее наказанию в соответствии с последней редакцией Уголовного уложения - до пяти лет каторги, если мне не изменяет память. - В гробовом молчании Лопухин развел руками. - У меня пятый классный чин, и я как раз при исполнении. Не думал, никак не думал, что мне придется вас пугать… Думал, русские люди могут договориться добром, да вот ведь…
        Казалось, ему не хватает слов. Постоял молча, непривычно сгорбившись, потеребил себя за тонкий ус. И вдруг махнул рукой - а, мол, была не была!
        - Знать ничего не знаю! - произнес он твердо. - Считайте, что я не обращался к вам ни с какими требованиями. Решайте сами. Или вы разумные люди, или нетерпеливое дурачье. Или вы русские люди, или… сами придумайте кто. Вам решать!
        Аверьянов только языком цокнул - сильный, мол, ход.
        - Чего тут думать! - взгромоздился перед Лопухиным крупный матрос с серьгой в ухе.
        - Я так считаю: все правильно. Айда на вахту!
        - Стой, братва! - вскинулся Аверьянов. - Барин нам тут очень кучеряво все расписал. Я аж заслушался - красиво! Об одном только он забыл: пересечь Великую Атлантику на нашем суденышке невозможно!
        - Проще проверить это, чем возвращаться, - моментально отбил Лопухин, не дожидаясь ропота матросов. - Я не моряк, но Кривцов считает это возможным. Зимой, осенью, весной - нет. Но летом - да. Риск небольшой.
        - Хватит, нарисковались! Мы не желаем больше рисковать! Верно, братва?
        - Я тоже не желаю, а что прикажете делать? Без риска не выйдет ни так, ни этак. Речь идет только о степени риска. Лично мне нужна минимальная, и потому мы идем на вест! Вахтенные, по местам!
        - Подвинься-ка, - буркнул Аверьянову матрос с серьгой в ухе и первый полез наверх. За ним без особой охоты, но и без протеста потянулись остальные вахтенные. Но две трети команды - более трех десятков человек - остались в кубрике.
        Очень скоро баркентина дернулась и немного накренилась - паруса приняли ветер.
        - Что с вами, Аверьянов? - с показным любопытством осведомился Лопухин. - Нервы сдают? Пиратская каторга вас не сломила, в бою держались молодцом, а теперь что же? Раскисли? Не справляетесь? Быть может, надо назначить другого боцмана? Говорите прямо, не стесняйтесь, здесь все свои, бывшие каторжники. Угольной пыли наглотавшиеся, по зубам битые… Ну? Чего стесняться? Мы поймем.
        В задних рядах кто-то хихикнул. Видно, идеи боцмана разделялись не всеми.
        - Кто свой, а кто и не очень свой, барин… - Аверьянов не счел нужным согнать с лица ухмылку, только теперь она напоминала оскал мелкого хищника. - Это вы там были своим, а теперь - ваше высокоблагородие…
        - А вам обидно? - перебил Лопухин? - Кто мешает вам стать высокоблагородием, а то и превосходительством? Лень? Пьянство? Злость на всех? На себя бы лучше позлились, это полезнее. Морской министр адмирал Грейгорович пробился из низов, потому что был безжалостен к себе. А вы безжалостны к другим. Это проще, не так ли? Всегда легче злобиться на тех, кто достиг чинов в служении отечеству, чем послужить самому. Знакомо! Социальная несправедливость, видите ли…
        - А что - разве справедливость? - выкрикнул рябой матрос. - Один в золоте купается, другой уголек кидает и постной каше рад… Не так, что ли, ваше высокоблагородие?
        Лопухин чуть заметно улыбнулся. Разговор выходил из практической плоскости, перемещаясь в теоретическую. Так держать, как говорят моряки. И пусть Аверьянов бесится.
        - У каждого своя справедливость. Ваша справедливость - всем поровну. Справедливость государственная - лучшее полезнейшим. Вас раздражает сословное деление общества? Сословные перегородки преодолимы для каждого, уто упорен и хочет этого. Перейдите в привилегированное сословие, сие выполнимо. В России три миллиона дворян - каждый сотый! Почти миллион из них добились дворянства по выслуге чина или награждению орденом, дающим на то право, а некоторые заслужили и потомственное дворянство… Но оставим это… Конкретно - что вы предлагаете? Ну смелее! Об этом разговоре я никому не донесу, даю слово. Быть может, разрушить государственное устройство и создать новый дивный мир, согласно учению Клары Мракс?
        - А если и так, то что?
        - Как же-с! - иронически поклонился Лопухин. - Мне доводилось читать сочинения этой дамы. Прелюбопытно пишет! Сочиняла бы утопические романы - цены бы ей не было. Умеет убеждать тех, кому лень подумать своей головой. Желаете спорить? Показать вам спекулятивность мраксизма? Покажу!
        - Ну-ка, ну-ка, - встрепенулся Аверьянов, а среди матросов прошел гул. - Интересно будет послушать.
        - Извольте. Если вы внимательно читали Клару Мракс, то должны помнить выведенные ею формулы простого и расширенного воспроизводства. Открою маленький секрет Полишинеля: цифры в этих формулах, мягко говоря, не точны. Лет сто или даже пятьдесят назад их еще можно было назвать точными в самом первом приближении. Теперь - разве что в колониях. В Европе и в Австралии - нет. То, чем занимается госпожа Мракс, называется неумелой подгонкой действительности под концепцию. Всякий, кому не лень читать с карандашом в руках «Экономический журнал» или хотя бы «Биржевые ведомости», может опровергнуть сии построения. Где в тех формулах учтен труд инженеров, управляющих, торговых агентов? Где акционирование с участием рабочих в прибылях? Что для вас мраксизм - наука или своего рода религия? Если наука, так испытайте ее на прочность. Вы удивитесь, до чего легко она ломается. А если религия, ну что ж - молитесь своему идолу. - Лопухин улыбнулся, чуть разведя руки в стороны. - Вдруг поможет? Но Россию не трогайте.
        - Ты помешаешь? - злой голос из темноты.
        - Глупости. Помешают здравомыслящие люди, а их в России предостаточно. Держава стоит крепко. Вас - горстка. Вы растратите жизнь на борьбу с призраками и проиграете без всякой пользы.
        - Пусть так! - выкрикнул Аверьянов. - Мы погибнем, но на наше место придут другие борцы! Самодержавие обречено. Тюрьма народов рассыплется в прах! И те, кто придет после нас, построят новый мир! Правда восторжествует! Добро непобедимо, если оно с кулаками!
        - И только-то? - простодушно удивился граф, с удовольствием отметив, что пронесшийся по кубрику одобрительный гул подхвачен далеко не всеми. - По-моему, цивилизация создала и более совершенные инструменты для торжества Добра, как то: щипцы для ребер, иглы для ногтей, электрический ток для общей бодрости, и я уже не говорю об инструментах для паховой области. Что же вы о них-то не упомянули? Этими инструментами вам придется загонять человечество в ваш дивный новый мир. Не страшно? А потом вас ликвидируют за ненадобностью - если доживете до победы вашего Добра…
        - Вранье! - грубо перебил боцман. - Новый мир - это новые люди! В прекрасном Завтра никого не придется ликвидировать, потому что это будет мир чистых, светлых, хороших людей!
        - Поточное производство? - осведомился граф.
        - Чего?
        - Я говорю, поточное производство хороших людей невозможно. Хороший человек - штучное изделие. Человеку, увы, свойственны такие качества, как злобность, эгоизм, зависть, трусость, список можно продолжить. Иные поддаются воспитанию, иные нет. Если вы, милостивый государь, не готовы принять этот тезис за аксиому, то я жалею и вас, и всех, кто попадется вам на пути. Вы опасны не только для мира, в котором живете, но и для мира, который хотите построить. Да знаете ли вы, что для достижения ваших идеалов вам придется согнуть в бараний рог три четверти населения России?
        - Пусть так! Но ради великой цели!
        - Цель не существует отдельно от людей. Выходит, для народного счастья людей вы готовы мучить народ? Браво.
        - А то вы, опричники, его не мучаете! - огрызнулся Аверьянов и оглянулся на
«братву», ища поддержки.
        Примерно треть на его стороне, прикинул Лопухин. Человека три-четыре, может быть, на моей. Остальные - инертная масса.
        Сейчас слова, даже самые правильные - труха. Верх возьмет не разумный и не красноречивый, а тот, кто окажется сильнее. И люди за ним пойдут.
        - Нередко и врачу приходится мучить пациента… Впрочем, ладно. - Лопухин пренебрежительно махнул рукой. - Оставим эту тему. Вы мне вот что скажите: в этом вашем дивном новом мире богатых не будет?
        - Не будет!
        - Жаль. Лучше бы не было бедных. И воров не будет?
        - Ни одного. Всех перевоспитаем. А самых закоренелых, кого перевоспитать не удастся - в расход.
        - Браво. И маньяков не будет?
        - Нет.
        - И половых извращенцев?
        - Тем более!
        - И пьяниц?
        - Само собой.
        - И попов?
        - Безусловно!
        - И горбатых?
        - Да. То есть… при чем тут горбатые?
        - При том же, при чем и извращенцы. Существуют неискоренимые человеческие пороки. Вы, насколько я понял, собираетесь вывести новую человеческую породу. Начните с малого: выпрямьте спину хотя бы одному горбатому, и если получится, я готов продолжить с вами этот разговор.
        В кубрике засмеялись. Не все, но многие. Аверьянов на глазах терял инициативу и приверженцев. И Лопухин понимал: боцман прекрасно видит это. Вряд ли он решится продолжать диспут. Но не сдастся - не из того он сделан теста. Вопрос лишь в том, согласится ли он отложить разговор, оставив за собой, как водится, последнее слово, - или решится напасть. Крикнет «бей», кинется и положится на удачу…
        Пожалуй, второе.
        Бессмысленно упирать на логику и распространяться о фактах: об успехах народного просвещения, о самом прогрессивном в мире рабочем законодательстве, о земском самоуправлении, о выделении для малоземельных крестьян значительных пахотных земель в восточных губерниях… Мраксисты сами это прекрасно знают, потому и не дадут сказать.
        Оружие у них есть, но стрелять, похоже, не станут. Оживающим после каторги людям вне зависимости от их убеждений вновь небезразлична российская Фемида. Драка - иное дело, тут виновны все и никто. Если набросятся всей толпой - тут, пожалуй, и конец. Если нападут только приверженцы Аверьянова - можно отбиться.
        Сбоку задышал Еропка - тоже понял, что предстоит. Готовил себя к рукопашной. Уступая барину в умении драться с оружием и без оружия, он больше полагался на силу. Отшвырнет нескольких - и то польза. За это время надо успеть «выключить» самых активных и в первую очередь Аверьянова…
        Но ничего не случилось. Откинулся над головою люк, и вместе с потоком свежего воздуха сверху обрушилось хриплое:
        - Судно на горизонте!
        Лопухин полез наверх. Ощущение было такое, как будто пистолет дал осечку, а чей пистолет - неизвестно. Вот и не знаешь, огорчаться или радоваться…
        - Это не исландцы, - сказал Кривцов. - Откровенно говоря, я вообще не могу понять, чье это судно… А вы?
        - Тоже, - ответил граф. - Не преувеличивайте моих знаний в морском деле. Я сухопутный человек.
        - Уже не совсем, - улыбнулся бывший мичман, а ныне командир баркентины. Вряд ли льстил - зачем ему льстить?
        Рядом вертелся Нил, глаза юнги так и сияли. Он уже успел похвастать графу, что командир позволил ему подержаться за штурвал и порулить немного. Вот и еще один не совсем сухопутный человек…
        - Похоже на джонку, какими их изображают на японских гравюрах, - с сомнением в голосе произнес Лопухин. - Оно и видно - рыбак. Японец, китаец либо кореец. Как его занесло в эти воды, хотел бы я знать…
        - Течением, понятно. Есть такое океанское течение - Куро-Сиво… Взгляните, он не управляется.
        - Вижу: мачта сломана.
        На шкафуте, куда высыпала команда, кое-кто крестился.
        - «Летучего голландца» небось поминают, - криво улыбнулся Кривцов. - Знаете эту легенду? Есть еще «летучий испанец», встретиться с ним в море - наоборот, к удаче. А вот что сулит встреча с «летучим китайцем» - ей-ей, не знаю.
        - Увидим. Подходить будем?
        - Как прикажете.
        - Вы командуете судном.
        Нил был в восторге. Мало того, что поработал за рулевого, так еще и приключение! Чужое судно потихоньку приближалось. Оно имело странный силуэт. С него не сигналили. Не управляясь, оно дрейфовало по воле ветра и волн. Когда подошли ближе, стало видно, что оно имеет крен на левый борт.
        По команде Кривцова вахтенные полезли на мачты - убирать паруса. «Святая Екатерина» описала по инерции полукруг и закачалась на зыби в каком-нибудь кабельтове от чужака. Не дожидаясь команды, матросы разворачивали шлюпбалки.
        - Желаете взглянуть? - осведомился у графа Кривцов.
        - Мне нельзя отлучаться… Еропка!
        Слуга вырос словно из-под земли - чего, мол, изволите приказать?
        - Спускайся в шлюпку, посмотришь, что на том судне. Судовые документы захвати, если целы. Окажешь помощь, если потребуется.
        Слуга выразил неудовольствие лишь укоризненным выражением лица и тяжким вздохом. Нил знал, что на графа это не произведет ни малейшего впечатления и что дядя Ерофей прекрасно это понимает, но уж такой сложился обычай в отношениях господина и слуги.
        - Ты еще здесь? Марш.
        - А мне можно, ваша светлость? - рискнул подать голос Нил. В присутствии командира он не рискнул назвать графа Николаем Николаевичем и, судя по всему, угадал.
        - Куда? На то судно?
        - Ага. Посмотреть…
        - Не «ага», а «так точно». Повтори.
        - Так точно.
        - Можно. Ступай.
        Нил мелким обвалом ссыпался с мостика. Можно! Можно! Разрешили!
        - Тише, шальной! - Вскочив в шлюпку, Нил наступил кому-то на ногу и немедленно огреб легкий подзатыльник. - Дуй на нос, там сиди.
        Заскрипели блоки, затрещали храповики на лебедках. Шестивесельная шлюпка с забитыми деревянными пробками пулевыми пробоинами неспешно поползла вниз. С сочным звуком днище коснулось волны. Закачались отцепленные лини.
        - Весла на воду. Готовы? И… р-раз!
        Не обошлось без ругани - весло стукалось о весло, холодные брызги летели в лицо и за шиворот. Любой командир военного судна сгорел бы от стыда вместе со старшим офицером при виде такой «выучки» своих матросов.
        Зато Нил не обращал внимания ни на что, кроме мало-помалу приближающегося судна. Сердце юнги взволнованно билось. Приключение!
        Сказал бы ему кто-нибудь две недели назад, что он будет искать приключений - Нил послал бы пророка к черту, если бы только сумел вымолвить хоть слово. Тогда, голодный и обессиленный до предела, он всерьез собрался помирать и относился к смерти спокойно. Жить не хотелось. На что она нужна, такая жизнь, в которой есть место ужасам кротовьей доли на каторге у пиратов? Теперь… о, теперь совсем другое дело!
        ЧуднОе суденышко казалось мертвым. Шлюпка описала полукруг, заходя со стороны крена. Кое-как, подсаживая друг друга, вскарабкались на борт.
        Никого. Расщепленный обломок мачты - что торчащая из плоти кость. Палуба давно не лопачена. И запах… Странный, неприятный запах.
        - Мертвецы, - потянул носом дядя Ерофей, и кое-кто из матросов торопливо закрестился. - От них вонь. А еще рыбой несет, чуешь?
        Нил кивнул. К горлу подкатил тошнотный комок. Лезть первым в мрачную и тесную утробу судна было страшновато.
        - Не дрейфь, паря, айда за мной. - И дядя Ерофей полез вниз. Несмотря на бодрые слова, гримасу на лице он имел пребрезгливейшую, и ясно было: готовится упрекнуть барина по возвращении на баркентину. У хорошего господина слуга должен быть сыт, одет, весел и выспамшись, не так разве? А это… нет, это черт знает что такое!..
        Ожидая возвращения шлюпки, Кривцов притоптывал в нетерпении. Лопухин же олицетворял собой спокойствие, лишь едва заметно покусывая губу. Ожидание затягивалось. Когда шлюпка все же отделилась от чужого судна и пошла назад, граф поднес к глазам бинокль.
        - Везут кого-то…
        И верно - еще в полукабельтове от баркентины Еропка сложил ладони рупором и заорал:
        - Один живой, ваш-сясь-во!
        Нарочито неспешно граф спустился на палубу. Дождался, пока вытянут шлюпку. Выслушал доклад Еропки, полный обиды и похвальбы.
        - Остальные мертвы? - уточнил еще раз.
        - Мертвее не бывает. Трюмы пустые, на борту ни еды, ни воды. Жуть! - Слугу передернуло. - Могила, а не судно. Хотели мы было днище прорубить, да подумали: зачем? Не сегодня завтра посудина и без того затонет. Дрянное суденышко, барин, непрочное.
        - Ты-то что в этом понимаешь?.. Ладно. Показывай живого.
        Легко, как ребенка, Еропка вынес из шлюпки человека. Был тот невысок, желтолиц, худ, как скелет, сквозь прорехи рваного платья незнакомого покроя пугающе торчали ребра, редкая грязная борода выдавала многие дни, проведенные без надежды на спасение, кожа туго обтягивала острые скулы, а желтые восковые руки болтались плетьми.
        - Жив? - усомнился граф.
        - Только что шевелился. Да и вши на ём. Что вше на мертвом делать?.. Ну ты, иноземный, скажи что-нибудь его сиятельству…
        Как бы послушавшись приказа, спасенный моряк вяло шевельнулся на руках у слуги и медленно открыл глаза.
        - Хитотати[Люди (яп.).] … - слабым голосом произнес он и обмяк, закатив глаза.
        - Фельдшера сюда, - распорядился Лопухин. - Это голод и обезвоживание. Запомните, кормить его твердой пищей нельзя - умрет тут же. А то знаю я широкую русскую натуру… Коку - приготовить жиденький бульончик. Можно мясной, можно рыбный. Только это ему сейчас и можно. Бог даст, поправится. Вшей вычесать, а лучше сбрить все волосы. Рванье, что на нем - за борт. - Лопухин торжествующе улыбнулся обступившим его матросам. - Слушать меня. Если кто еще не понял - это японец. Он достиг этих вод на дрянном неуправляемом корыте. Неужто мы, имея исправное быстроходное судно и полные ямы угля, побоимся проделать тот же путь в обратную сторону? Да еще с заходом на Сандвичевы острова? Мы, русские люди, а не какие-то задрипанные азиаты…
        Ни за что ни про что обидел японцев. Но так было надо.
        Гул одобрения показал графу: диспут с мраксистами и робкими душами можно считать выигранным. Теперь вперед! Под всеми парусами. Да развести еще пары…
        - Ветер достаточен, Николай Николаевич, - осторожно возразил Кривцов, - а угля у нас не так уж много. Пиратские суда этого типа пользуются машинным ходом лишь в крайних случаях. Не вижу необходимости жечь топливо…
        - Есть необходимость, - отрезал Лопухин. - Извините меня, но вы не психолог. Распорядитесь. Пусть машина поработает хотя бы до ночи.
        В кают-компании снова не утерпел - щелкнул по носу лохматое обезьянское чучело. То-то же. Выигран еще один бой, и выигран бескровно. Всегда бы так.
        Но кто же он, еще один тайный агент на борту «Победослава»?
        Кто?
        ГЛАВА ПЯТАЯ,
        в которой великая княжна не хочет быть пойманной, а начальник московской сыскной полиции не хочет ее ловить
«А не перемудрила ли ты, голубушка?» - не в первый раз задала себе вопрос Екатерина Константиновна, рассеянно глядя в окно вагона.
        Поезд подъезжал к Москве. Позади остались Обираловка и Реутов. Еще мелькали перелески, сменяемые невеликими деревеньками, бросались в глаза то потемневшая дранка на крыше какой-нибудь совсем уж бедной избы, то неестественно длинный колодезный журавль, то босоногая девчушка с хворостиной, гонящая гусей к пруду, но Первопрестольная уже давала понять: я здесь, я близко. Сейчас вот возьму да и откроюсь во всей дивной красе - любуйтесь!
        Ничего подобного. За деревенькой следовала рощица, за ней рабочий поселок при каком-то заводике, вновь перелесок, вновь деревенька… Дымный хвост от паровоза стелился низко, норовил лизнуть окно и, казалось, дразнился. Терпи, пассажир всякого возраста, пола, чина и сословия! Тебе кажется, что ты уже приехал, что последние полчаса колесного стука совершенно лишние? Ошибочка. Имей терпение. Сиди, жди.
        Великая княжны отложила «Русское слово» с недочитанной статьей о пауперизме в Англии и Германии. Покосилась на попутчиков - те с плохо скрываемым неиерпением изучали подмосковные ландшафты. Кажется, никто не заметил, что простая с виду девушка только что бегло и с пониманием дела читала столь мудреную статью.
        Аграфена Дормидонтовна Коровкина! Тут уж ничего не попишешь, изволь соответствовать той роли, какую диктует имя. Носи дешевое ситцевое платье с тошнотворно-аляповатой брошью из поддельного янтаря, платок вместо шляпки, научись громко смеяться в ответ на грубые шутки, грызть орешки и семечки, сплевывая шелуху на пол и содрогаясь от отвращения к самой себе…
        Никто не узнал - некому было узнать, - как мучилась великая княжна! Но тягостнее всего оказался голод по умному печатному слову.
        В городах Екатерина Константиновна иногда рисковала преображаться в «синего чулка» с университетским образованием. В поезде или на пароходе личина вчерашней крестьянки - вероятнее всего, прислуги в доме среднего достатка - была надежнее. Однако что может читать такое существо? Дешевку лубочного типа. В лучшем случае - романы Марфы Пехоркиной. Страдания великой княжны, воспитанной на литературе совсем иного сорта, были ужасны.
        Но их, конечно же, стоило вытерпеть! Камуфляж и неожиданность пока выручали. Пошла третья неделя со дня бегства из Ливадии - и ничего… Такое ощущение, что никто не ловит беглянку. Как будто так и надо.
        Вот Россия, вся ее неохватная глубинка… и чем, спрашивается, она занята? Да чем угодно! По преимуществу разными грубыми делами - что-то мастерит, чем-то торгует, что-то перевозит. Сушит воблу, стирает белье, лузгает семечки, горланит вечерами песни под гармонику. Ходит к обедне по воскресеньям, объедается в трактирах блинами с икрой, потеет у самовара и пучит глаза, свирепо дуя на чай в блюдечке. А то и пропивает последнюю рубаху в дрянном кабаке. Городовые - и те обыкновенны. Не похоже, чтобы кто-нибудь был озабочен поисками императорской дочери. Если бы даже узнали о побеге - кому какое дело? Поохали бы, посудачили, поскребли в затылке - и забыли бы.
        Немного обидно даже.
        Один только раз вышло «почти приключение» - в Новороссийске. Едва на отшвартовавшийся «Афон» кинули сходни, великая княжна первой покинула пароходик. Чутье подсказывало: надо спешить. Катенька почти бежала. Взяла, не торгуясь, извозчика до вокзала, крикнула: «Пошел! Получишь на чай!» - и унеслась так, что ветер пел в ушах. Вовремя: не прошло и минуты, как навстречу вихрем промчались сразу три двуколки с синими мундирами. Сердце екнуло, но жандармы спешили перекрыть порт и не обратили на Катеньку никакого внимания.
        Она улизнула, но масштабы облавы стали ясны. Ясно было и то, что убираться из Новороссийска надо как можно скорее. Куда - вот вопрос, который нужно было обдумать и принять верное решение не позднее чем через четверть часа.
        В Петербург? В Москву? Конечно, нет - пассажиры этих поездов будут тщательно проверяться. В случае малейшего сомнения - пожалуйте в дежурную часть, мамзель. Значит, нужен еще один крюк, еще одна заячья петля…
        Пользуясь пашпортом на имя Аграфены Коровкиной, великая княжна взяла билет до Екатеринодара. Оттуда на следующий день выехала в Пятигорск. Проведенных в пекле июльского Екатеринодара суток хватило на то, чтобы худо-бедно избавиться от тонального крема на лице и руках, изменить прическу в парикмахерской и приобрести кое-какие обновки в магазине дамского готового платья. Обновки были настолько ужасны, что Катенька даже всхлипнула потихоньку. Но кто сказал, что не придется страдать ради своего счастья?
        Из Пятигорска она уехала в Царицын. Оттуда - пароходом - в Сызрань. Волжские пароходные компании не интересовались пашпортами пассажиров. Катенька скромно ехала во втором классе. Конечно, удобства не те, зато и любопытство окружающих не то. В первом классе изволь хоть иногда делать променаж по палубе, любоваться скучными берегами, знакомиться с ненужными людьми, флиртовать с несимпатичными кавалерами - иначе ославят гордячкой и с удовольствием перемоют все косточки. Во втором классе едет публика попроще и поскромнее. Здесь можно вовсе не выходить из каюты, сославшись на мигрень. Посочувствуют, предложат уксус или нюхательную соль
        - и только.
        Болтливый попутчик, набриолиненный сердцеед уездного масштаба, щеголяющий модным словом «коммивояжер», рассказывал о прошлогодней нижегородской ярмарке. Мол, видел, как там ученый медведь водил на веревке цыгана - именно так, а не наоборот. Приказчик - так лучше сказать по-русски - очень старался, спешил обворожить, прельщал безукоризненным пробором, щеголял «французским наречием», томно вздыхал… Было бы смешно, если бы не было противно. И еще одно вышло беспокойство, но уж совсем глупое: пьяный в дым провинциальный актер, ехавший в соседней каюте, неизвестно зачем вздумал представлять Стеньку Разина и княжну одновременно - ну и, натурально, выпал за борт, едва под колесо не угодил, да и без содействия колеса чуть не утонул. Останавливали пароход, спасали утопающего, капитан ругался ужасными словами… Великая княжна молча дивилась, не зная, что и подумать. С одной стороны - жизнь подданных казалась интересной. С другой - не казалась жизнью.
        В Сызрани Катенька задержалась на несколько дней, вжилась насколько возможно в роль Аграфены Коровкиной и поменяла планы. Сначала думала отправиться в Казань, а оттуда - во Владивосток первым же поездом, который будет пущен по Транссибирской магистрали. Ну вторым, если не первым…
        Помешала статейка в «Российских ведомостях». Верноподданный до клинического идиотизма щелкопер писал в отвратительном умильно-сюсюкающем стиле о готовящейся в Москве торжественной встрече великого князя Дмитрия Константиновича, новоназначенного наместника Дальнего Востока, следующего через Первопрестольную к месту служения Отечеству. Кое-как продравшись через слащавости и приторности, великая княжна поняла главное.

«Первых» поездов на Дальний Восток будет в сущности два. Один - Литерный-бис - личный поезд наместника, сопровождаемого несколькими видными сановниками, в том числе морским министром адмиралом Грейгоровичем. Второй поезд - просто Литерный - предназначен для аккредитованной прессы, промышленников и купцов, принимавших долевое участие в строительстве, представителей дворянства от каждой губернии, представителей духовенства и даже нескольких участвовавших в строительстве мастеровых, отличившихся небывалой выработкой и благонравным поведением. Кроме того, три вагона первого класса предназначены для тех, кто в состоянии заплатить пять тысяч рублей за билет…
        И щелкопер сообщал, что, по имеющимся у редакции сведениям, несмотря на неслыханную дороговизну, почти все билеты уже проданы!
        Катенька только усмехнулась. Но дальше в статье пошло такое, что стало не до смеха: сообщалось, что регулярное движение поездов по Транссибу будет открыто лишь в сентябре!
        Заточенный лучшими учителями ум великой княжны мгновенно разделил задачу на три части.
        Первая: добраться до Москвы. В Казани нет шансов попасть на поезд. Да в Москве и затеряться легче.
        Вторая задача: оказаться в числе пассажиров любого из двух «первых» поездов.
        Третья: не попасться.
        Ибо других вариантов попросту нет. Не ждать же сентября!
        Сызрано-Рязанская железная дорога перевезла ничем не примечательную пассажирку. В Рязани великая княжна заподозрила слежку. Обоснованно или нет - неизвестно. Скорее всего нет, но беглянка сделала еще одну петлю.
        Бегущий по воде на гребных колесах грузо-пассажирский пароходишко долго вез ее в Муром. На сей раз Катенька путешествовала без билета, заплатив помощнику капитана. Мало ли полупочтенной и вовсе непочтенной публики носят в себе пароходы, бегающие вверх и вниз по Волге-матушке, по Каме, по Оке! У-у! Не сосчитаешь. Кстати, пассажиров всегда реально больше, чем проданных билетов.
        Из Мурома - во Владимир. Местным поездом - неторопливым, пробирающимся по одноколейке среди дремучих лесов будто бы с опаской. Тут другая публика, чем в экспрессах, и куда менее пристальное внимание к пассажирам. Пашпорт на имя Аграфены Дормидонтовны Коровкиной не вызывал у кассиров и кондукторов никаких подозрений. Катенька понемногу начинала думать, что ее страхи были лишними. Возможно, старый и забавный генерал Бубнов до сих пор не хватился пропажи. Возможно, даже хватился, но не был допрошен умным дознавателем, который сопоставил бы пропажу документа и молодую пассажирку, не потребовавшую никакой платы за репетиторство…
        От Владимира до Москвы великая княжна снова ехала местным поездом, но уже сердясь на себя и думая: «А не перемудрила ли ты, голубушка?»
        В конце концов! Пашпорт - чужой, но настоящий. Перечисленные в нем приметы не совсем совпадают, но что можно сделать в этом отношении, то уже сделано. Изменена прическа. Изменен цвет волос. Приобретен естественный загар. Руки, две недели мытые только холодной водой, огрубели. Щеки можно чуть-чуть надувать, чтобы лицо казалось полнее. Еще важнее простонародная вульгарность поведения - она должна выглядеть естественной, не наигранной. (Ах, как помогли любительские спектакли для семейного круга - забава, но серьезная, с приглашением лучших театральных режиссеров, костюмеров, гримеров!) Наконец, походка. Ее легко изменить подбором обуви. В данном случае походку надо было просто-напросто лишить воздушности. Толстая стелька сделала тесным левый башмачок. Мучение - зато результат налицо.
        Ковровый баул с тряпьем украли еще на волжском пароходе. К счастью, уцелел ридикюль с деньгами и драгоценностями. Катенька рассердилась ненадолго - баула было не жаль. Приметой меньше. Теперь с ней ехал рыжий обшарпанный чемодан, многое повидавший в своей чемоданьей жизни, а под старость купленный за рубль в самом захудалом комиссионном магазине Сызрани.
        Кто сможет опознать великую княжну в скромной пассажирке? Теоретически ее знает вся Россия по портретам августейшей семьи, появляющимся в газетах и журналах всякий раз в день тезоименитства государя или годовщины коронации. Но кому, кроме сыщиков, придет в голову, что великая княжна находится в розыске?! Кто догадается сопоставить портрет и саму натуру?
        За окном долго ползли назад городские окраины унылого вида - фабричные здания красного кирпича, дымящие трубы, заборы, целые кварталы скучных домов барачного типа… Потом как по волшебству возник ниоткуда и ослепил белизной Андроников монастырь по-над Яузой. Поезд тяжело задышал, понемногу тормозя. Приехали.
        С чемоданом в руке великая княжна ступила на дебаркадер. Ни один носильщик не метнулся к ней, чтобы заработать двугривенный, предложив услуги. Предлагали другим. Кто-то бесцеремонно толкнул ее, кто-то ушиб кладью. Катенька чуть было не рассердилась, а потом чуть было не прыснула. Вошла в роль - так терпи! Радуйся, что камуфляж хорош.
        Крики, толкотня. Дым дешевых папирос, окурки и шелуха из-под семечек под ногами. Первопрестольная.
        Да вдобавок и жарко. Почти как в раскаленном Екатеринодаре.
        Плавящийся в черном мундире краснолицый распаренный городовой надзирал за порядком на площади, пуча глаза и шевеля усами. Катенька постаралась пройти мимо как ни в чем ни бывало. Основы физиогномистики несложны, и уж основами полиция владеет. Первое и главное: если ты стоишь на посту, а идущий мимо тебя прохожий прячет глаза - останавливай его окриком, свистком или физическим воздействием. Кто добропорядочен, тому незачем прятать глаза при встрече с полицией. Не станут это делать и авторитетные «фартовые» с выкидными ножами и револьверами в карманах плисовых штанов, а станут те, кто полиции по зубам: мелкоуголовная шантрапа, бродяги, высланные за сто первую версту лопоухие «политики» из бывших студентов, и третьеразрядные беглецы от правосудия. Этих - хватай без сомнений!
        На глазах городового Екатерина Константиновна купила газету у крикливого мальчишки и спокойно дождалась сдачи с пятиалтынного. Всем понятно? Одежда, походка, прическа, повадки о чем-нибудь говорят? Простоватая на вид приезжая барышня, сверх меры утомленная провинцией, желает показать московским аборигенам, что она не какая-нибудь дура. Она, может, завтрашняя курсистка, а через год-другой - служащая телефонной компании. И это не предел!
        Вышло превосходно: краснорожий городовой посмотрел на Катеньку, как на пустое место. Не заинтересовала.
        Извозчик - не лихач даже, а обыкновенный «ванька» на замызганной пролетке, но несомненно из породы ванек-разбойников - запросил рубль с полтиной за часовой наем. Еще недавно великая княжна подивилась бы дешевизне, но теперь лучше изучила быт папенькиных подданных. Извозчик, конечно, не знал стыда-совести и действовал как кровосос, пользуясь многолюдностью места и повышенным спросом. Да еще и с козел не слез и с чемоданом не помог, сказавши: «Не-е, барышня, я себе не враг. Третьего дни штрафт платил, а за что? За то, что слез с козел и толпился на тротуаре. И не толпился я вовсе, а пристав проезжал мимо - мне штрафт. Мало того, что заплатил аж десять рублев, дык еще цельный день псу под хвост!» - и вполголоса прибавил такое, что великая княжна покраснела, а затем почла за лучшее решить, что ослышалась.
        Но куда ехать? Где устроиться незаметно, но с удобствами и как можно приватнее? Только не в гостинице и не в пансионе. Снять дешевую квартирку - иное дело. И непременно заплатить вперед месяца за три, но не больше, чтобы усыпить малейшие подозрения домовладельца…
        Сказано - сделано. Час еще далеко не истек, когда Катенька нашла приемлемый вариант - квартирку на пятом этаже доходного дома в Дурасовском переулке. Две маленьких комнаты, кухонька, чулан, уборная и ванная с дровяной колонкой - для жизни мало, для существования достаточно. Скучная темная мебель с грубыми завитушками заставила великую княжну фыркнуть, но и развеселила. Обои только-только начали выцветать, притом далеко не везде. Клопов, по заверению владельца, недавно морили патентованным средством и выморили почитай что всех, а тараканов и мышей здесь якобы никогда не водилось.
        Катенька не поверила, но мажорного настроения не утратила. Раздражало только название переулка - Дурасовский. Расспросив хозяина о причине этой несуразицы и узнав, что лет сто назад здесь проживал, владея большой недвижимостью, купец Дурасов, великая княжна вздохнула: ничего не поделаешь, фамилию просто так не изменишь. Да и не купец окрестил переулок - москвичи. Им-то чем чуднее название, тем больше удовольствия.
        Оставшись одна, Катенька проверила дверные замки. Их было два, но одним из них, кажется, никогда не пользовались. Пожарная лестница - далеко от окон, снаружи в квартиру не влезть. Лестница черного хода - узкая, с выщербленными ступенями и поломанными перилами, пахнет пылью и кошками, выводит в проходной двор. Очень хорошо, что двор проходной, потому что всякое может случиться…
        От прежних жильцов в ванной и кухне осталось немного дров - ровно столько, чтобы один раз нагреть воды. Стряпать Катенька не собиралась, потому что не умела, а значит, дровяной запас можно было пополнить и завтра, подрядив для этого дела дворника. Но помыться с дороги - это уж непременно. Для чистоты и чтобы легче дышалось. В городе жара - воистину наказание божье.
        Другое наказание - дрова. Упрямые поленья ни в какую не желали загораться от спички. Сообразив нащипать лучинок и пребольно вонзив себе при этом занозу в палец, великая княжна повторила опыт. Безрезультатно.
        Вспомнилось: дворцовый истопник Сильвестр, следивший за печами и каминами в покоях великих князей, сумрачный и неразговорчивый мужичина, взятый в Зминий исключительно за тонкое понимание огня, всегда имел бересту на растопку. Но где же взять бересты в Дурасовском переулке? Не такое у него название…
        Спалив без толку коробок спичек, запыхавшись и разозлившись, Катенька наконец сообразила: бумага! Если в чулане нет старых газет, то это не квартира, а издевательство над человеком, вот!
        Газеты нашлись, и вскоре мучения Катеньки были вознаграждены: в колонке заплясало и загудело веселое пламя. Обрадовавшись, Катенька закружилась по комнате в подобии вальса и даже начала напевать негромко. Все-таки терпение и труд все перетрут («Обладают абразивными свойствами», - выразился бы в своем стиле Митенька).
        Хотела было кинуть купленные у вокзала «Московские ведомости» в пыльную и пожелтевшую стопку «Русского инвалида», но, передумав, решила проглядеть свежую газету. Чем еще занять себя, пока греется вода?
        Из десяти читателей девять начинают просмотр газеты с последней страницы, где помещаются разделы происшествий и объявлений. «Рефлекторно», - добавил бы физиолог словечко, входящее в моду после опытов господина Савлова с собачками. Но как можно делать противное тому, что внушено воспитанием? Этого Катенька не понимала. Разве что в знак протеста… но для протеста должны иметься какие-то основания!
        Не с последней, а с первой страницы начала великая княжна - и, возможно, зря. Передовица касалась таможенных тарифов и могла заинтересовать разве что Митеньку. В российских новостях также не содержалось ничего особенного. Успехи России на Парижской промышленной выставке, статья о необходимости прокладки судоходного канала между Волгой и Доном, ожидаемый визит в Москву великого князя Дмитрия Константиновича… ля-ля-ля, жу-жу-жу… В несносную жару и новости такие же: умиротворенные, как распаренная третьим самоваром купчиха, ленивые, снотворные. Хотя вот смешной, хотя и не очень пристойный фельетон господина Легировского о сливе всяких нечистот в Неглинку…
        Прочитав, Катенька сперва выпила воды, дабы утихомирить подступившую тошноту, затем прыснула, а потом поежилась. Вот же бойкое перо! И Москву, как видно, знает превосходно. Неужели сам спускался в сточные подземелья? Вот ужас-то.
        Желая отвлечься от мерзкой картины, нарисованной воображением, взялась за последнюю страницу - и уже через минуту смеялась с чувством неловкости, как над плоским водевилем. «Лишь бы душа не крива, а в остальном споемся», - рубил наотмашь в разделе объявлений некий «немного обеспеченный отставной корнет», диссонируя с целым хором бесстыжих охотников за приданым. «Я мол., здор., энерг. и говор. мн. нравл. Согл. быть рабою, выйдя зам. за чел. достойн.» - взывала в унисон корнету некая Лорелея, то ли чересчур исстрадавшаяся, то ли отпетая лгунья, то ли просто ненормальная. «Рабою» - каково! Вот уж спасибо. Рабу любви очень можно понять - но рабу мужчины?.. Ступай в сераль, голубушка.
        Насмешила реклама папирос - рифмованная, в кудрявой рамке, стеснившей скромные объявления о пропавших собачках, частных уроках и продаже канареек:
        Я человек правдивый
        И никогда не вру.
        Вот мой совет не лживый:
        Курите лишь «Фру-фру».
        (6 коп. за 10 шт.)
        Катенька фыркнула - и немедленно покраснела, прочтя следующее объявление:

«Писатель-психолог просит дам описать ему их медовый месяц».
        Нет, это уже совсем ни на что не похоже! Куда смотрит цензура? Чем занята полиция? О чем думает Дума - неужели есть дела поважнее, чем ужасающее падение нравов?!
        Со злости чуть не швырнула газету в топку, но, взяв себя в руки, вернулась на третью полосу, перешла к делам иностранным. Опять Парижская выставка… А вот -
«Жестокость бельгийцев». Гм… После подавления восстания чернокожего населения военный губенатор Конголезской колонии приказал отрубить руки пяти тысячам пленных повстанцев, содержащимся в особом лагере на окраине Леопольдвиля, что и было исполнено… Фу, какая отвратительная жестокость!
        Великая княжна содрогнулась от отвращения. Большое спасибо, милый папА, за помолвку с наследным бельгийским принцем! Эта газетная заметка - уже достаточная причина сломя голову бежать хоть на край света от перспективы такого брака!
        А это что? «Исландская угроза обостряется» - гласил заголовок заметки в рубрике
«Срочно в номер». Заметка была коротенькая и содержала скупые, как телеграфное послание, сведения. Три британских судна, шедших из южноафриканских колоний, подверглись нападению пиратской флотилии севернее Мадейры, два из них захвачены, судьба экипажей неизвестна… Пиратский десант в Шотландии… Городок Аймут познал все ужасы нападения исландцев… К прибытию из Эдинбурга полка королевской морской пехоты для отражения нападения все было кончено… Городок разграблен и сожжен дотла, масса убитых… Вышедшая в море эскадра не сумела перехватить дерзких пиратов… Бурные дебаты в парламенте… «Неужели исландцы, слишком, увы, давно сидящие костью в горле всего прогрессивного человечества, до такой степени утратили чувство меры, что осмелились бросить вызов самой Англии - Владычице морей?» - не без патетики спрашивал в конце автор заметки.
        Он не спросил, кто бы мог помочь им на свою беду утратить чувство меры. Катенька догадалась сама.
        Для нее это было нетрудно: просто сложить два и два. Будет пять, если добавить к сумме вклад некоего статского советника, не оцененного по достоинству. Дикие морские головорезы и их надменные покровители теперь стравлены друг с другом. Как Лопухин сделал это - неизвестно. Но это он, сомнений нет!
        Отомстил за себя, за погибших моряков, за униженную Россию. Красиво отомстил. И месть уже приносит плоды.
        Сердце сильно билось. Слабо потрескивали догорающие угольки в топке, намекая, что кое-кому не худо бы подбросить дров, если кто-то намерен сегодня принять ванну. Великая княжна не слышала. Выстрел над ухом - и тот могла бы не услышать.
        Она улыбалась.
        Начальник московской сыскной полиции Акакий Фразибулович Царапко возвращался от обер-полицмейстера очень не в духе. Он получил выволочку, хотя не числил за собой никакой вины. Можно и нужно ловить преступников - но только если достоверно известно, что преступление совершено или может совершиться, и, кроме того, имеются основания подозревать, что розыск во вверенной губернии имеет смысл.
        Иначе, простите, кого ловить? Почти как в народной сказке: поймай того, не знаю кого…
        Но примерно такую задачу и поставил перед Акакием Фразибуловичем московский обер-полицмейстер князь Чомгин более двух недель назад и с тех пор не уставал теребить его, то и дело подчеркивая важность задачи и коря за отсутствие результатов. Раз в три дня Царапко лично ездил к обер-полицмейстеру с докладом о ходе розыска. Успехов не было, а посему и доклады выходили коротенькими.
        Однако, сколько бы начальство ни хмурило брови, Акакий Фразибулович от души желал только одного: чтобы расследование и дальше не приносило никаких результатов. Справедливо считаясь лучшим в России специалистом по сыску, Царапко был еще и просто умным человеком, и второе ценил в себе больше.
        Дело ему не понравилось сразу. Принять меры к розыску и задержанию аферистки, дерзающей выдавать себя за великую княжну Екатерину Константиновну, - как вам это нравится? Почему бы уж заодно не поискать злоумышленников, преступно замышляющих спилить темной ночью Ивана Великого? Ни первое, ни второе невозможно в принципе, и Царапко понял это в одну секунду. Его изощренный ум с дивной скоростью пришел к единственно возможному заключению: разыскивается не мифическая аферистка, разыскивается сама великая княжна!
        Но виду он не подал и блеском глаз себя не выдал. Хотя за своим непосредственным начальником наблюдал в тот момент весьма внимательно.
        Князь Чомгин, не старый еще генерал-майор свиты Е.И.В., занимал пост московского обер-полицмейстера шестой год - и, возможно, последний. Князя душил жир. Князь хрипел. Князь глядел на мир сквозь узкие щелочки глаз, утонувших в лоснящихся розовых подушках щек. Про таких жировичков говорят: о шести подбородках. Неправда!
        - подбородка, даже одного, князь Чомгин не имел вовсе. Шеи тоже. Громаднейший зоб начинался прямо от пухлых губ и неразличимо сливался с животом.
        Москвичи острили, что Чомгин внес весомый вклад в охрану порядка и законности в Первопрестольной. Комплекция мешала князю быть подвижным. Редко-редко можно было увидеть мчащийся куда-либо знаменитый обер-полицмейстерский возок, запряженный особой парой - коренником и одной пристяжной с непременно лебединым выгибом шеи. Превосходные, дорогие, от казны положенные лошади князя жирели в конюшне от безделья. Зато самого обер-полицмейстера, несмотря на жир и нелюбовь к выездам, никто не посмел бы назвать бездеятельным.
        Для дела бывает даже полезнее, когда с высунутыми языками бегают подчиненные, а начальник координирует их беготню, не покидая рабочего кабинета в своем особняке. Но таких подчиненных надо растить самому: присматриваться к человеческой рассаде, отбирать умных, деятельных, минимально порядочных и притом верных, вербовать их в свою команду, учить, заставлять сворачивать горы, перетаскивать вслед за собой из одного места в другое, ну и продвигать по службе, разумеется, ибо личная преданность людишек почти всегда основана на ожидаемой выгоде. Один в поле не воин, сколь бы способен он ни был. Всякий знает, что пробиться наверх в команде стократ легче, чем в одиночку.
        Царапко же был чужой - из министерской клики. Чомгин, правда, быстро удостоверился, что на обер-полицмейстерское место сыскарь не метит, хотя карьерист, похоже, отменный. Но карьерист по своей части, по сыскной. Работал он прекрасно, распутывая подчас сложнейшие криминальные загадки, интриг сторонился, на провокационные контакты не шел, демонстрировал полную лояльность, а по службе был чудо как хорош - и все же на посту начальника московской сыскной полиции князь предпочел бы видеть другого человека. Какого бы то ни было, но своего.
        В этом Акакий Фразибулович никогда не сомневался, как не сомневался и в том, что попыток сместить его с должности Чомгин не оставит. Здоровый карьеризм и тренированный ум велели Царапко ждать удобного случая, не подставляясь под удар и набирая очки. А там можно будет и намекнуть князю, коли сам не догадается, что убрать неугодного человека с глаз долой можно не только вниз, но и наверх.
        Почему бы нет? Акакий Фразибулович был кем угодно, только не скромником. Москва становилась ему тесновата. Не то чтобы он уже уперся в предел даваемых ею возможностей, но он увидел его вдалеке - и этого оказалось достаточно, чтобы лишить Царапко счастья и душевного покоя.
        К тому же имелись основания подозревать, что пост начальника всероссийской сыскной полиции в скором времени окажется вакантным.
        Лакомый кусочек! Должность, соответствующая чину тайного советника, жалованье не в пример выше, неподотчетные суммы, но главное - непаханое поле работы! Внедрение в криминалистику новейших научных методов, создание сети лабораторий, организация сыскного дела во всех губерниях империи по примеру Москвы и Санкт-Петербурга. Подбор людей на ключевые посты. Личное - по желанию - участие в расследовании важнейших дел. Полный карт-бланш на многое и многое, поскольку министр и товарищ министра ни уха, ни рыла в сыске и оба знают это… Небесполезная, деятельная, увлекательная жизнь - вот что такое этот пост.
        Кто займет его? Чинуша, съевший не одну собаку в карьерной грызне и способный лишь изображать видимость работы, - или настоящий профессионал? Без ложной скромности Акакий Фразибулович считал себя лучшим криминалистом Российской империи.
        Были коллеги, способности которых он уважал. Хорошо работал и уже успел прославиться Филин из Петербурга, ученик легендарного Путивлина. Очень неплох, надо признать, был Лопухин из Третьего отделения, хотя кто же ему там даст стать чистым сыскарем? Да и сам не захочет…
        Главное - ни Филин, ни Лопухин не были для Царапко конкурентами в борьбе за вожделенный пост. Рассеянно катя по Тверской в сторону Садовой, Акакий Фразибулович даже пожалел о несостоявшемся альянсе с Третьим отделением в деле о мраксистских «эксах». Мог бы выйти толк. Но увы - не склеилось. Барона Герца пришлось отпустить. Еше хуже, что он ушел от негласного наблюдения. Оплатил счет за нумер у Сичкина, аккуратнейше выплатил штраф за дебош - и оторвался. Просто-напросто спрыгнул с извозчичьей пролетки и ушел дворами. Ищи-свищи его теперь. А совместно с Лопухиным да с возможностями Третьего отделения можно было бы рассчитывать на успех…
        Но бессмысленно жалеть об упущенных возможностях, надо глядеть вперед.
        Тверская, как обычно, была запружена экипажами. Нестерпимо кричали мальчишки-газетчики, размахивая своим товаром, и чуть под копыта не лезли. Пугая лошадей утробным воем и дребезжащими звонками, сердито катил электрический трамвай. В потоке пешеходов на тротуаре наметанный глаз сыщика моментально выявлял провинциалов. Вот этот. И этот. А вон тот и подавно - ишь как вылупился на самоходную электрическую машину! Рот закрой, дурень.
        Самодовольные и безалаберные москвичи, успевшие привыкнуть к недавно обретенной городом диковине, поглядывали на сердитый механизм снисходительно, едва ли не зевая напоказ: тоже, мол, редкость! Видали, мол. Гости из столицы отличались большей сдержанностью в проявлении чувств.
        Впрочем, чепуха… Элементарное упражнение на наблюдательность для агентов первого года службы…
        Не доехав до Садовой, казенная пролетка гения сыска повернула налево и, ловко проскочив между встречными экипажами, нырнула в Благовещенский. Оттуда в Трехпрудный и почти сразу в Большой Козихинский. Здесь Царапко велел кучеру осадить лошадку и не вертеть головой. Сам же сунул в рот папиросу и сделал вид, будто пытается раскурить ее на ветру. Какими тайными закоулками в тесный переулок, со всех сторон стиснутый домами, сумел пробраться ветер, оставалось гадать, но спички у незадачливого курильщика все время гасли. Пришлось ему сидеть вполоборота, заслоняя собой папироску от шалостей Борея или, может быть, Зефира. При этом левый глаз Акакия Фразибуловича внимательно наблюдал за въездом в Большой Козихинский.
        Через минуту Царапко отшвырнул папиросу и велел трогать. «Хвоста» не было. Строго говоря, его наличие представлялось маловероятным, но перестраховаться - ей-ей - стоило. С князем Чомгиным шутки плохи.

«Но кто говорит о шутках? - спросил себя Царапко. - Нет, ваше превосходительство, шутить с вами я не стану, даже не надейтесь. Тут дело нешуточное».
        Далее путь Акакия Фразибуловича лежал через Большой Палашевский и Сытинский переулки на Большую Бронную. Здесь Царапко остановил возницу, приказав ждать, и скрылся во дворе безобразного на вид доходного дома. Быстро пройдя два двора, он уверенно направился к черному подъезду большого шестиэтажного здания, быстро оглянулся напоследок и исчез за дверью.
        Через минуту дверь обыкновенной наемной квартиры на шестом этаже открылась на условный стук и впустила гостя. Встретил его молодой белобрысый человек с золотой фиксой и невинными голубыми глазами - бывший вор Семен Тужилин по кличке Тузик, поклявшийся на следствии начать новую жизнь и уже полгода работавший на Царапко в благодарность за избавление от каторги. Дело там было скверное - с убийством. Убедившись, однако, что Тузик лишь взломал замок, получив за работу десятку, а в квартиру даже не входил, но главное, убедившись в неудержимой тяге подследственного ко всяческим механизмам, не обязательно замковым, Царапко сумел выгородить полезного человека. Само собой, не даром.
        Поначалу Сеня Тузик ужасно переживал, что служить ему приходится в легавых, и твердил, что дружки его обязательно на нож поставят, но мало-помалу победил свои нервические порывы. Служил он внештатно. Царапко приплачивал ему аккордно из скудных неподотчетных сумм, а иногда из собственного жалованья, если дело того стоило. Со временем, отнюдь не скоро, он намеревался представить Тузика на классный чин.
        - Ну как? - только и спросил Акакий Фразибулович, нетерпеливо притоптывая, пока Сеня затворял за ним дверь. - Много записал?
        Тузик молча указал на продолговатый ящик. В нем, сберегаемые от летней жары льдом, набитым в двойные стенки, вертикально стояли в специальных гнездах восковые валики для фонографа с наклейками по торцам. Абракадабра на наклейках напоминала загадочные иероглифы из египетских гробниц.
        Ежедневно доставляемый лед создавал в прихожей чудесную прохладу. В гостиной было жарче - чересчур твердый воск не годен для фонографирования. А еще в ней было темно и почти отсутствовала мебель. Два кресла, маленький столик - и все. Не считать же мебелью громоздкий деревянный агрегат, с помощью которого нацеливалась куда надо висящая на блоках предлинная фибровая труба, соединенная со стальной иглой фонографа!
        Не сносить бы Царапко головы, если бы в сыскной полиции дознались, куда подевался якобы неисправный фонограф и для каких целей на самом деле снята квартира на углу Большой Бронной и Богословского!
        Прекрасно понимая всю опасность игры, Акакий Фразибулович понимал и другое: выбора у него нет. Это и стало решающим аргументом в пользу спасения Сеньки Тузика от участи каторжника, но Сенька о том не знал. Преданных людей много, но кто осмелится пойти против обер-полицмейстера и не выдаст? Уж скорее это сделает бывший вор Семен Тужилин, нежели молодой чиновник с незапятнанной биографией и честными карьерными видами.
        Уже несколько дней Тузик не выходил из нанятой квартиры, наблюдая в мощную оптику за окнами обер-полицмейстерского особняка, фиксировал прибытие каждого посетителя и в зависимости от его личности включал или не включал звукозапись. Несмотря на открытое окно, никто не мог проникнуть взором внутрь комнаты. Луч света гас в ней. Газовые рожки никогда не зажигались. Стены, обитые черным фетром, поглощали и свет, и звук, мешая гулять вредному эху. Тузик лично вычернил печной сажей коническую трубу прибора и острил, что осталось вымазать ваксой потолок под беззвездную ночь, а физиономию фонограф-оператора - под арапа из африканской Сенегамбии.
        - Результат? - вопросил Царапко.
        - Есть результат, - бесцветным голосом проговорил Сенька.
        Сегодня он был не в себе - не лыбился и не сверкал фиксой. Сам же и предъявил причину скорби:
        - Конец, стало быть, Хитровке…
        - Давно пора, - безжалостно прокомментировал Царапко. - Не согласен?
        - Нет.
        - Почему?
        - Все равно толку не будет. Не Хитров рынок, так Сухарев или Тишинский. А мало, что ли, малин в Марьиной роще? А Сокольники взять, там - у-у!.. На Сретенке притоны есть…
        - Это ты МНЕ будешь объяснять, где в Москве притоны есть? - с веселым изумлением вопросил Царапко.
        Тузик набычился.
        - А чего такого? Надо будет - и объясню. Думаете, все в Москве знаете? Всех не пожжете, не передушите, даже и не надейтесь. А сколь в ночлежках на Хитровке живет калик да убогих, о том его превосходительство подумали? Фартовые уйдут и где ни то заново обустроятся, а жалкого люда сгорит - ой-ой…
        - Молчи, - одернул его Акакий Фразибулович.
        - Только и слышу от вас: молчи да молчи. Я на Хитровке одну старуху знаю, она который год лежит пастеризованная…
        - Парализованная, ты хотел сказать?
        - Один черт, неподвижная, как колода. За ней дочка ходит, уличная. Не станет Хитровки - куда девать старуху?
        - В богоугодное заведение. Не морочь мне голову, я не о том тебя спрашиваю. Запись есть?
        - А как же. Крайний валик слева. Конфедерация между его превосходительством господином обер-полицмейстером и полицмейстером Сазановым. Продолжительность: шесть минут двадцать две секунды. Место: кабинет его превосходительства. В особые условия записано: занавеска на окне кабинета, раскаты грома от прошедшей мимо грозовой тучи и ворона на карнизе. Каркала, сволочь.
        Царапко кивнул, а на «конфедерацию» улыбнулся. Видимо, Сеня Тузик имел в виду конфиденцию. Вне хитровских притонов бывший взломщик быстро цивилизовывался, без страха и стеснения наобум забредая в неведомые дебри науки и культуры. Длинные и сложные для произношения термины зазубривал наизусть, а воровской феней стал брезговать. Он изучал все науки подряд, но каждую с поверхности и, похоже, лишь для того, чтобы щегольнуть в разговоре перлом вроде «грецкий философ Планктон»,
«теодолит кальция» или «паровой катертер», и путал предестинацию[Доктрина о предопределении.] с престидижитаторством, считая то и другое чем-то вроде проституции, но только на аглицкий манер.
        - Кстати. С чего ты взял, что замышляется пожар? - прищурился Акакий Фразибулович.
        - Ну а как же… Сам слышал, как их превосходительство… Выжечь, грят, клоповник. Так и сказали. А еще держать операцию в тайне от всех, особливо от пристава Мясницкой части, чтобы тот не упредил хитровских паханов… Чего ж тут не понять?
        - А, ну-ну… - Объяснять Сене Тузику, что от фигуры речи до намерения спалить часть города дистанция огромного размера, Царапко не стал. Официально он до сих пор не был посвящен в замысел полицейской операции, но из личных источников информации твердо знал, что ни о каком поджоге Хитровки Чомгин не помышляет. На самом деле с ведома и полного одобрения генерал-губернатора планировалась масштабная операция по выселению целого квартала с последующим сносом зданий и новой застройкой освободившейся земли. Владельцев хитровской недвижимости радением Чомгина удалось прижать, и городская казна не разорилась на покупке. Более того, от продажи в частные руки городского участка, освобожденного от хитровских трущоб, ожидалась хорошая прибыль. И никаких погорельцев, никаких пепелищ.
        Но то была теория. На практике Акакий Фразибулович очень хотел бы посмотреть, как полтысячи полицейских при поддержке армейской части захватят Хитровку без сопротивления со стороны ее обитателей. Небывалое бывает, но редко. На практике не обойдется без драк, без стрельбы и, уж конечно, без пожаров.
        Кто отвечает за операцию? Князь Чомгин. А позвольте спросить, ваше превосходительство, какие силы пожарных привлечены вами для участия в операции, дабы оперативно подавлять очаги возгорания? Гм… И только-то? Ну-с, желаю успеха…
        С намерением городской верхушки собраться с духом и, перекрестясь, покончить наконец с вековой хитровской язвой на теле города Царапко был в основном согласен, но некоторые свои поправки все же имел. Самое главное: его, начальника московской сыскной полиции, даже не поставили в известность! А следовало бы. И работы-то немного: навострить агентуру, одну ночь не поспать - зато добрый десяток знаменитых воров да налетчиков можно было бы выловить, когда они начнут метаться, разбегаясь по запасным хазам да малинам…
        Но кто такой Царапко для Чомгина? Чужак. Отвечающий за Хитровку пристав Мясницкой части, которого тоже не поставили в известность, хоть вор, да свой. А Царапко - чужак. С какой стати помогать чужаку в его работе?
        Ай-ай, нехорошо, ваше превосходительство… Зачем же так явно напоминать, что птицу чомгу зоологи относят к семейству поганок?
        Акакий Фразибулович внимательно прослушал запись с указанного Тузиком валика. Ничего особенного в записанном разговоре не было - обыкновенное уточнение деталей предстоящей операции, - но слова «выжечь клоповник» действительно прозвучали, притом вполне явственно. И посторонние шумы не помешали, и голос узнать можно.
        Неосторожно, ваше превосходительство, неосторожно… Можно назначить себе недруга и бороться с ним, но к чему давать ему в руки оружие? Две глупости сразу. Оружие, положим, бесчестное, вроде крапленой колоды, - ну так не заставляйте пускать его в ход! Не будите лихо, ваше превосходительство, - тем более что пожары по вине вашей светлости и впрямь будут…
        - Долго мне еще тут куковать? - недовольным голосом осведомился Тузик.
        - Что, надоело?
        - Не то слово. Мне бы прогуляться чуток, хоть ночью, ноги размять. В пивной бы посидел, на людей поглядел… Пива бы парочку… холодненького…
        - Скажи уж сразу: дружков из «Пересыльного» предостеречь хочешь, чтобы на крышах не отлеживались, а ушли заранее, - фыркнул Царапко. - Не так разве?
        Тузик совсем набычился.
        - Может, и так, - проговорил он сумрачно. - Сами, чай, знаете: я на вас работаю, а дружков своих не продавал.
        - А и не надо. Без тебя продавцы найдутся.
        - Добром прошу, - сказал Тузик.
        - А не то сбежишь? Ну-ну, беги. А лучше не валяй дурака. Вся Хитровка уже знает. Его превосходительство так спланировал секретную операцию, что твоим дружкам ничего не грозит, если только они не окончательные олухи…
        Успокоенный Сеня Тузик получил распоряжение продолжать наблюдение за окнами обер-полицмейстера, включать фонограф при подозрении на интересный разговор, воздержаться сегодня от чтения книжек и на время забыть о паре холодного пива. А Царапко отбыл, унося под мышкой короткий тубус с восковыми валиками.
        Дальнейший путь пролетки был крайне замысловат, но окончился в каких-нибудь полутораста саженях от места работы верного Тузика, в Большом Гнездниковском переулке. Давно обещанный Акакию Фразибуловичу переезд его Управления в новое просторное здание на Петровке откладывался в который раз. Сыскная полиция теснилась в небольшом особнячке, половину которого занимал архив, и в крохотных комнатушках-пеналах следователи падали в обмороки от духоты.
        Тубуса с валиками при начальнике московской сыскной полиции уже не было. Оный тубус обрел временное пристанище в погребе мещанки Акулины Власьевой рядом с вареньями и соленьями - и скрытно, и прохладно. Было бы верхом глупости держать такой материал в Управлении. Подобно многим московским аборигенам Акулина была рада услужить Царапко, в свое время спасшему от мошенников ее невеликий капиталец. С профессиональной цепкостью Акакий Фразибулович накрепко запоминал обиженных им людей, но еще крепче запоминал облагодетельствованных. Первых следовало всего-навсего остерегаться; ко вторым можно было обратиться с просьбой. Девять из десяти не откажут - особенно если просьба будет пустячной. Почти все мы наипрекраснейшие люди, когда дело касается пустяков…
        С такой светлой мыслью Царапко выслушал несколько кратких докладов по текущим делам, кое-что уточнил, кое о чем распорядился, а затем потребовал себе на стол холодного крепкого чаю с лимоном и сводный список задержанных за сутки женщин. С тех пор как до каждого московского городового была доведена задача ловить мошенницу с приметами великой княжны, полиция просто сбесилась. По-видимому, от жары у всего города размягчились мозги. Будочники и квартальные пугали обывателей грозными взглядами и зверским шевелением усов. Околоточные надзиратели радовались, как дети, каждой новой жертве, пищавшей в лапах у городового. Приставы ежедневно доносили о многих десятках особ женского пола в возрасте от восьми до шестидесяти лет, задержанных «до выяснения». А выяснять приходилось Царапко.
        Не с нуля, понятно. Давно уже к каждой части были прикреплены толковые люди из сыскного. Тщательнейшим образом проинструктированные самим Акакием Фразибуловичем, они производили первичный отсев, не смея замахиваться на большее. Поданные ими списки поступали в Управление, где немолодой коллежский секретарь Сепетович, плавая в собственном поту, сводил их воедино и лично перепечатывал для начальства.
        Сегодняшний список насчитывал тридцать семь фамилий. Царапко знал, что четыре пятых возможных кандидаток на «аферистку, дерзающую выдавать себя за великую княжну» уже отсеяны. Но и тридцать семь - многовато.
        - Что это, Сепетович? - несколько брезгливо спросил он, ткнув пальцем в первую же фамилию.
        Коллежский секретарь неслышной рысцой обежал вкруг стола и близоруко наклонился над списком, сунув чуть ли не в самое лицо Акакию Фразибуловичу свою потную макушку с прилипшими к розовой коже редкими волосенками. Немного отстранившись, заморгал.
        - Виноват-с?
        - Кочерыгина Федосья Лукинична, - проговорил Царапко. - Что, незнакомая барышня? Ну, правда, в городе она более известна как мадемуазель Эмма…
        Сепетович хлопнул себя по лбу, выбив мелкие брызги пота. Поморщившись, Царапко легонько оттолкнул его от себя, чем нисколько не умерил обожания, с каким смотрел на него подчиненный. На лояльность Сепетовича можно было положиться, но умишком он обладал незначительным, а памятью и того хуже. Служа в сыскной полиции, он не имел ни малейших карьерных перспектив, однако не жаловался и не просил о переводе. Акакия Фразибуловича он боготворил, открыто преклонялся перед его гением и сам себя назначил чем-то вроде личного секретаря.
        - То-то же, Сепетович, - закончил краткое внушение Царапко. - Мне сейчас знакомые не нужны. Мне одна незнакомка нужна. На память не надеешься - по картотеке проверь. Ступай.
        Прихлебывая холодный чай из стакана с фигурным подстаканником, Царапко воззрился на список с отвращением. Ругнул про себя жару, плавящую мозги как раз тогда, когда ум должен быть остер и быстр. Имена, фамилии… Второй по величине и по значению город империи непомерно велик народонаселением - без малого два миллиона душ! Каждый день наблюдая московскую сутолоку, Аркадий Фразибулович иногда ловил себя на мысли, что не способен понять: что здесь делают все эти люди? Выполняют роль деталек общественно-экономического механизма? Способствуют товарообмену, как известно, наиболее интенсивному в крупных городах? Гм. И только-то? Право, удивительно. Иной живет, хлеб жует и ведать не ведает, что его классифицируют и еще пытаются уразуметь, для чего нужна эта деталька…
        Очень понятно, для чего на свете живут воры, грабители, мошенники, убийцы. Чтобы жила полиция. Чтобы она хватала кого ни попадя, а начальник сыскного наживал себе от злости камни в печени.
        Потные пальцы оставили след на бумаге. Сами буквы, казалось, плавились от жары. Бубликова Лукерья Селивановна… Прунькова Маланья Евстигнеевна… Блюменталь Голда Гедалиевна… Голопупенко Мавра Опанасовна… О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Колбасютина Февронья Никаноровна… Сухобреева Устинья Ферапонтовна…
        К черту! Сдержав мученический стон, Царапко прикрыл глаза. Исполнители! Нахватают проституток, мелких воровок, торговок с Сухаревки, беспашпортных бродяжек с тремя копейками за душой и просто всяких дур… Давеча арестовали супругу священника церкви Фрола и Лавра на Зацепе и сутки продержали попадью в холодной, приняв неведомо за кого. Позавчера пытались арестовать графиню Бобрикову. Вот уж точно: заставь дураков богу молиться - лбы порасшибают. Но выживут и размножатся, иначе откуда в мире столько дураков?
        Глупость человеческая злила Акакия Фразибуловича гораздо чаще, чем ему хотелось бы, но иногда случались минуты, когда он простодушно удивлялся ей, как ученый подчас дивится бесконечной глубине и сложности мироздания. Схватить упомянтую
«аферистку» и рассчитывать на поощрение за исправное несение службы и острый глаз
        - как вам нравится эта бесподобная наивность?
        Князь Чомгин, по мнению Царапко, повел себя непорядочно, да и неумно: поручил вести дело, а в истинную его подоплеку не посвятил. О том, что ловить поручено не кого-нибудь, а саму великую княжну Екатерину Константиновну, наверняка знал обер-полицмейстер, непременно знало жандармское начальство, но не должен был знать начальник сыскной полиции. А поскольку жандармы, как известно, по части сыска подчиняются Департаменту полиции, ситуация складывалась преглупая: тот, кто координировал розыск, в теории знал о предмете розыска меньше, чем начальство, и меньше, чем подчиненные.
        Обер-полицмейстер не мог не понимать, что Царапко догадается, однако не позволил себе ни лишнего слова, ни намека - лишь вызывал пред ясны очи, требовал подробных отчетов о ходе розыска и выражал неудовольствие отсутствием результатов.
        Собственно говоря, Акакию Фразибуловичу все стало ясно сразу. Нет результатов - плохо работает сыскная полиция. Ну а если паче чаяния поимка искомой беглянки состоится - держитесь крепче, господин начальник Сыскного управления! Малейшая грубость при задержании будет раздута и обращена против вас, в этом можете не сомневаться. В распоряжении обер-полицмейстера есть сто один способ опорочить вас в глазах генерал-губернатора, а то и самого государя. Да так, что и министр, ваш благодетель, не осмелится вас защищать. И поедете вы куда-нибудь в олонецкую губернию давить комаров и тихо спиваться…
        И поделом вам - поскольку не умеете разбираться в аферистках.
        Даже если допустить невероятное предположение, что государю доложат об успехе начальника московской сыскной полиции в самом выгодном для последнего свете, ничего хорошего из этого проистечь не может. Вряд ли государь император будет особенно благосклонен к постороннему, НАСТОЛЬКО прикоснувшемуся к интимным секретам августейшей фамилии.
        Глупый и ретивый, ничего не поняв, ночей бы не спал и подчиненным спать не дал, чтобы расставить ловушки и поймать мерзавку, если ее занесет в Первопрестольную. Умеренно умный начал бы интриговать, стараясь спихнуть дело на плечи коллег из жандармского управления. Акакий Фразибулович ответил обер-полицмейстеру «будет исполнено» и в тот же день нанял квартирку на шестом этаже с видом на обер-полицмейстерский особняк, поселил там Сеню Тузика и заказал фибровую трубу в полтора раза длиннее тех, что использовались ранее.
        Извините, ваше превосходительство. Сами виноваты.
        Наилучшим, по мнению Царапко, стало бы такое развитие событий, при котором великая княжна вовсе не появилась бы в Первопрестольной. Не нашел - стало быть, не подставился. А как найти в Москве то, чего в ней не существует? На нет и суда нет.
        Изощренный ум начальника сыскной полиции давно уже проанализировал все возможные ходы беглянки, исходя из ее гипотетических устремлений и психологического портрета. Увы - исходя из дедукции, появление великой княжны в Москве следовало считать довольно вероятным.
        В результате Царапко лично занимался проверкой задержанных полицией женщин, вызывающих наибольшее подозрение, и тратил уйму бесценного времени на разъяснение всевозможных Прасковий и Матрен.
        Акакий Фразибулович глотнул еще чая. Выпитая влага немедленно выступила капельками пота на лбу, ан все-таки стало чуть-чуть легче. Чертова жара… Ну-с, продолжим…
        То же самое он, кляня жару и терпя муку мученическую, сделает завтра, разбирая новый список арестованных женщин. Но и завтра не найдет ничего, к вящему своему удовлетворению.
        Но послезавтра - найдет.
        Медленно, с силой сжимая веки, поморгает, дабы разогнать марево перед глазами. Вернется к списку - и даже не удивится, обнаружив в нем Аграфену Дормидонтовну Коровкину. Просто тупо отметит: вот оно. Случилось.
        Точнее - вот она.
        Умная и наивная великая княжна.
        Умная - потому что влетела в полицейскую паутину только сейчас, а не двумя неделями раньше. Наивная - потому что вообразила, будто пашпорт на имя Аграфены Коровкиной все еще надежен.
        Вслед за тупой фиксацией факта, приотстав по случаю духоты, придет понимание всей пакосности ситуации, и Акакий Фразибулович зашевелит тонкими аристократическими губами, неслышно выговаривая замысловатое ругательство.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ,
        в которой цесаревичу продолжают грозить всевозможные напасти, полковник Розен дедуктирует, а Еропка страдает
        Не так уж неправ был Пыхачев, нахваливая мореходные качества «Победослава»: свыше семи тысяч морских миль от Понта-Дельгада до Гонолулу корвет бодро пробежал за двадцать два дня. Справедливости ради надо, однако, сказать, что все обстоятельства тому благоприятствовали: почти все время дул попутный ровный пассат, и грозный океан ни разу не заштормил по-настоящему. Самым опасным приключением оказалась встреча с одиночной морской волной.
        Случилось это семнадцатого июля в аккурат на полпути к Сандвичевым островам, когда вахтенный начальник заметил изменившийся цвет морской воды и доложил о том старшему офицеру. Враницкий доложил Пыхачеву. Уменьшили ход, а потом и вовсе застопорились, чтобы измерить глубину. Лот нашел дно на восемнадцати саженях.
        - Сколько-сколько? - не верил пытливый Канчеялов, протискиваясь сквозь толпу любопытствующих.
        - Извольте убедиться. Ровно восемнадцать.
        - Надо думать, мы нашли неизвестное прежде поднятие на Срединно-атлантической мели, - прокомментировал Фаленберг. - Полагаю, здесь могут быть и более мелкие места.
        - Поразительно! - сказал Враницкому Пыхачев. - Держите малый ход, Павел Васильевич. Неровен час на мель сядем.
        - Слушаюсь.
        - И почаще измеряйте глубину.
        Но уже спустя четверть часа лот показал глубину свыше ста саженей, а вскоре не нашел дна. Минут через десять море вновь резко обмелело.
        - Под нами горы, - заметил Враницкий.
        И без замеров было видно, как густая синь ленивых волн сменяется вдруг обширным пятном зеленоватой воды. Кинув за борт кошку, боцман Зорич вытащил пук водорослей с верхушки подводной горы.
        Меньше восемнадцати сажен глубины, однако, нигде не нашли, и Батеньков объявил:
        - Что ж, господа, наше открытие имеет научное значение и только-с. Значение его для судовождения крайне невелико-с.
        С ним согласились. Кто-то из лейтенантов вспомнил мифическу. Атлантиду, кто-то из мичманов - фантастическую Химерику. Батеньков посетовал, что у России до сих пор нет хорошего гидрографического судна - посылать бы его в эти воды сезонов пять подряд, составить бы хорошую карту этой подводной горной страны…
        - Разве она не составлена? - с недоверием спросил Корнилович.
        - Кем?
        - Ну хотя бы англичанами.
        - Что составлено англичанами, о том мы достоверно знать не можем. На английских картах торгового флота обозначено большое поднятие дна к норду от нас. Тот район считается небезопасным для мореплавания. Два года назад французская экспедиция нанесла на карту обширный район мелей и подводных рифов к зюйд-осту от нас. Теперь вот мы… Нет, господа, тут работы еще на несколько лет. Дело того стоит. Представьте-ка себе вершину скалистой горы, притопленную аршин на пять, этакий острый зуб… Пока такой не обнаружен, но ведь все может быть. Удар, пробоина - и мы тонем на мелком месте в трех тысячах миль от ближайшей суши. Ну не обидно?
        - Не то слово.
        - А ведь верно - затонувший материк.
        - То ли затонувший, то ли никогда и не выныривавший.
        - Бог с ним, - махнул рукой Пыхачев. - Павел Васильевич, распорядитесь прибавить оборотов. Курс двести шестьдесят.
        Из полосатой трубы гуще повалил дым, забурлила за кормой вода. То здесь, то там медленно проплывали мимо и уходили вдаль зеленоватые пятна - вершины подводных гор. Лейтенант Гжатский, сходивший к себе в каюту за фотографическим аппаратом, сделал наудачу несколько снимков, недовольно качая головой, - понимал, что на фотопластинке отпечатается заурядный морской пейзаж.
        Старший офицер заорал на любопытных матросов, высыпавших наверх поглазеть на разноцветную воду. Бардак! Вахтенные, по местам стоять! Подвахтенные, в распоряжение боцмана! Где боцман? Остальным разгильдяям отдыхать, чтоб вас так и этак…
        Не любивший ругани Пыхачев поморщился - и совсем ушел, когда вынырнувший откуда-то квадратный Зорич стал переводить распоряжения Враницкого в более популярную форму. Особым разнообразием лексикона боцман не блистал - брал горлом, изрыгая матерные проклятия мощнейшими, хотя и несколько сиплыми басовыми раскатами, и временами подбадривал нерадивого тычком пудового кулака. Собравшийся было сойти вниз отец Варфоломей остановился, прислушиваясь. В глазах священника заиграли озорные огоньки - должно быть, батюшка припомнил детство, прошедшее в каком-нибудь малом городке, где подобный раскатам грома рев полицейского урядника, а то и самого станового пристава, служит местной достопримечательностью не из последних.
        - Смотрите! - ахнул вдруг кто-то.
        Глаза отца Варфоломея остекленели. В обширной бороде открылся провал рта. Священник попятился, хватаясь за наперсный крест.
        На миг воцарилось общее молчание.
        - Господи! - ахнул Батеньков.
        Быстро догоняя корвет, с востока шла громадная волна. Не встречая препятствий, она надвигалась бесшумно - гладкий сине-зеленый вал семисаженной высоты, протянувшийся от горизонта до горизонта. Проносясь над мелями, волна росла, и гребень ее норовил угрожающе загнуться. Все происходило в тишине. Чудовище подкрадывалось на мягких лапах.
        Враницкий со всех ног бросился к рубке.
        - Самый полный вперед!
        - Есть, - Фаленберг, вахтенный начальник, перевел ручку машинного телеграфа со среднего на полный, а затем на самый полный. - Прикажете к повороту?
        - Нет, - отрезал Враницкий. - Не успеем.
        - Но…
        - Молчите. Знаю.
        Содрогаясь, «Победослав» увеличивал ход. Сориентировавшиеся офицеры и Зорич гнали вниз всех, кто не был нужен наверху.
        Взглянув на накатывающийся вал, Фаленберг понял нехитрый замысел Враницкого. Повернуть, чтобы стать носом к волне, корвет не успеет. Вал придется принимать кормой; при этом скорость корвета пойдет ему во вред. Это риск, большой риск. Зато выгадываются несколько лишних секунд, может быть, четверть минуты, чтобы все, кто может, укрылись в чреве судна, а оставшиеся наверху закрепились.

«Либо всем жить, либо вместе тонуть», - подумал Фаленберг и, сняв фуражку, перекрестился.
        Он не удивился решению старшего офицера, рискнувшего жизнью не кого-нибудь, а самого цесаревича. В начале похода Враницкий бы так, вероятно, не поступил. Но как можно теперь принимать решение, обрекающее нескольких моряков на вероятную гибель ради помятого императорского сыночка, пьяно храпящего сейчас у себя в каюте? Власти - хватит. Не хватит сил смотреть после этого людям в глаза.
        - Живее! Шевелись! - кричали на палубе.
        Несколько матросов полезли на ванты. Фаленберг видел, как немолодой кондуктор сноровисто привязывал себя к мачте. В рубку влетел Враницкий, хлопнул дверью.
        - Сейчас начнется… Так держать! - Рулевому.

«Полный назад? - подумал Фаленберг. - Нет, поздно, толку не будет…» Он скосил глаза. Вал был рядом. Время как будто остановилось. Казалось, вал догоняет и не может догнать корвет, как Ахиллес черепаху. Но вот горизонт пополз вверх - стало быть, начала приподниматься корма. Потемнело. «Держись, братцы!» - закричал матрос на вантах.
        И вал надвинулся. «Победослав» тяжко заскрипел всем корпусом и клюнул носом. Бушприт ушел под воду. На задирающуюся все выше корму лезла водяная гора. Став наклонно, корвет заскользил вниз. Ствол кормовой пушки задрался высоко в небо, как бы в намерении достать противника бомбой с небывалой еще дистанции.

«Господи, пронеси!» - взмолился Фаленберг. Как любой мало-мальски опытный моряк, он знал, что такое брочинг - потеря управляемости на попутной волне. Судно норовит стать к волне лагом, а это оверкиль и верная смерть. И ничего нельзя сделать - только молиться, чтобы волна пронеслась как можно быстрее.
        Верхушка вала накрыла корму. Фаленберг качнулся, но устоял на ногах. Вал взбурлил, словно взорвался, и бурлящее чудовище, теперь отнюдь не молчаливое, покатилось по палубе от кормы к носу. Визгливо сверлящий звук, вклинившись в рев воды, подсказал, что винт, должно быть, обнажился. Со звоном вылетели стекла, вода фонтанами ударила внутрь рубки. Секунду-другую ничего не было видно, кроме белой пены, но вот беснующийся гребень прошел мимо рубки. Внизу что-то трещало. Корвет выпрямился. Наступил самый опасный момент, когда середина судна погребена под водой, а нос и корма висят в воздухе. Никакое судно не рассчитывается на подобные нагрузки; оно может просто переломиться пополам. Кроме того, оно может опрокинуться, поскольку в таком положении практически лишено остойчивости. Кто из моряков не знает: на большую волну надо идти носом. Чем меньше времени судно напоминает вертел, продетый сквозь волну, как сквозь кусок мяса, тем в большей оно безопасности.
        Но Враницкий решил иначе. На самом деле не так уж медленно катился пенный вал от кормы к носу, но людям казалось, что он просто остановился. И еще казалось, что корвет не валится набок только потому, что раздумывает, куда ему повалиться: на правый борт или на левый?
        И явственен был треск в корпусном наборе…
        Нос вдруг быстро пошел вверх. «Победослав» проседал кормой. Вал уходил. Еще несколько секунд - и он покатился дальше на запад. Мокрый до нитки Фаленберг, не замечая крови, сочащейся из рассеченной скулы, вывалился из похожей на руину рубки и первым делом взглянул на восток - не идет ли еще одна волна?
        Бог миловал. Там, где над вершинами подводных гор прокатился адский вал, царили тишь да гладь, если не считать хаотической зыби. Скоро успокоилась и она.
        Фаланберг встал к штурвалу. Враницкий наседал на пятящегося от него рулевого, прижимающего ладони к посеченному осколками стекла лицу.
        - Покажи, говорю! Не бойся. Тьфу ты, институтка какая… Смирно! Руки по швам! Во-от… Ну, гляди веселее, счастлив твой бог, глаза целы… Марш к Аврамову!
        С мачт и из трюмов муравьиными вереницами потекли люди. Посыпались смешки - у многих отлегло на душе.
        - Как это меня снизу поддаст, братцы, - я и кувырк! - изливал душу курносый матрос. - Ну, думаю, всем амба. То ли к морскому царю идем в гости, то ли рыбам на прокорм. Бимсы трещат. Того и глади орудия с рельсов сорвутся. Натерпелся я страху…
        - Штаны сухие?
        - А иди ты! - обижался расказчик и вновь трещал словами, как семечками, спеша донести до товарищей всю глубину своих переживаний.
        Сорвало и разбило о рубку одну из купленных в Понта-Дельгада шлюпок. Из людей не унесло никого. Один матрос, баюкающий сломанную руку, был уведен в лазарет. Ссадин и синяков было предостаточно. Шальных взглядов - еще больше.
        - Господа, что это было? - спрашивал у всех любознательный Завалишин, прижимая носовой платок к ссадине на скуле.
        - Одиночный вал, - пожал плечами Батеньков.
        - Да, но в чем причина?
        - Трудно сказать определенно. Возможно, волну породило извержение подводного вулкана или землетрясение. Под нами ведь целая горная страна. О таких волнах известно, что они тем выше и круче, чем меньше глубина моря.
        - А я читал, что японцы с такими волнами хорошо знакомы, - добавил Канчеялов.
        - Теперь и мы знакомы благодаря им, - едко заметил Свистунов. - Нам до них еще пол-океана, а они нас, выходит, уже учат.
        - Перестаньте!
        Появившийся на мостике Пыхачев послал мичмана Тизенгаузена справиться, как чувствует себя его императорское высочество, и доложить.
        Пыхачев беспокоился зря: цесаревич не получил ни царапины. Изрядно откушав накануне мадеры из пополненного на Азорах запаса спиртного, он почивал тяжелым сном и не проснулся от того, что был внезапно сброшен на пол каюты. Водружение же сонного тела обратно на кровать, по мнению Тизенгаузена, было делом дворецкого и камердинера наследника престола, но никак не мичмана российского флота.
        Впрочем, докладывать об этом Пыхачеву он не стал, ограничившись словами «все благополучно» - да и эти слова произнес с деревянным равнодушием. Лишь очень внимательный наблюдатель мог бы заметить, как презрительно дрогнула тонкая губа остзейца.
        - Благодарю вас, ступайте, - холодно поблагодарил Пыхачев.
        - Осмелюсь доложить еще об одном обстоятельстве, ваше высокоблагородие. Печать на двери каюты, занимаемой прежде господином статским советником Лопухиным, сорвана, и дверь распахнута настежь.
        Каперанг дважды моргнул, не понимая. Затем начал меняться в лице.
        - Что-о?!
        - Так точно. Печать сорвана, дверь распахнута…
        - Тише! - Пыхачев боязливо оглянулся. - Вот что, мичман. Найдите полковника Розена, срочно. И никому - слышите? - никому ни звука…
        - Ну вот что, голубчик, - пять минут спустя говорил каперанг хмурому Розену. - Вы уж постарайтесь как-нибудь сами разобраться с этим делом. Ну а я со своей стороны помогу вам чем могу… Да, а не могла ли дверь как-нибудь сама собой распахнуться, когда налетела волна? Не очень-то надежны, по моему мнению, эти врезные замки…
        - Сего не могло произойти ни в коем случае, - качнул головой Розен. - Видите? Вот здесь отметина. И здесь. Это взлом, причем грубый.
        Присутствующий при сем Враницкий осветил замок переносным керосиновым фонарем и кивком согласился с мнением полковника.
        - Павел Васильевич, - с мукой мученической в голосе обратился Пыхачев к старшему офицеру, - не возьметесь ли вы обеспечить содействие в… м-м… э-э… прояснении обстоятельств взлома? Право, надо разобраться. Не в службу, а в дружбу. За судном я уж сам пока пригляжу.
        - Слушаюсь, - без энтузиазма козырнул Враницкий.
        Каперанг еще потоптался без дела, поохал, повздыхал, затем вытянул из кармана носовой платок и обстоятельно высморкался.
        - Представить себе не могу, что в команде завелись воры, - проговорил он, спрятав платок на место. - Да к тому же еще и взломщики… Стыд-то какой, господа… Боже, что делается, что делается…
        Еще раз тяжко вздохнул и удалился, сокрушенно покачивая головой.
        - Это намек? - прямо спросил Розен, как только Пыхачев оказался вне пределов слышимости.
        - Вы о чем? - изобразил непонимание Враницкий.
        Страшный шрам на лице Розена менял цвет на глазах.
        - О том, можем ли мы с вами доверять друг другу. Вы тоже убеждены, что дверь была взломана ради кражи?
        - Нет, - признался Враницкий и от облегчения даже лицом просветлел. Старший офицер
«Победослава» не любил темнить.
        Розен улыбнулся. В скудном свете настенных светильников и «летучей мыши» его улыбка производила впечатление даже на Враницкого.
        - Приятно иметь дело с умным человеком…
        - Но и не отбрасываю эту версию окончательно, - сейчас же поправился Враницкий. - За свою команду я ручаюсь. Не первый год. Молодец к молодцу. Нет воров. Буяны есть, а воров и взломщиков ищите в другом месте.
        - Гардемарины? - спросил Розен и сам же махнул рукой. - Нет, это вряд ли. У мальчишек вся карьера впереди, зачем им?..
        - Совершенно согласен. Простите, я должен задать вам вопрос…
        - Извольте.
        - Ваши морские пехотинцы?
        - Исключено, - отрубил Розен.
        - Вы уверены?
        - Как в себе самом. Своих людей я сам подбирал. Я их знаю.
        - Хм…
        - Сомневаетесь?
        - Ничуть.
        - Стало быть, с чего начали, тем и кончили, - констатировал Розен. - Вряд ли это простое воровство. Боюсь, тут кое-что похуже… Давайте-ка пройдем внутрь и взглянем. Не возражаете?
        В каюте, некогда занимаемой статским советником Лопухиным, держался устойчивый запах нежилого помещения. Хуже того: помещения давно запертого, да еще в тропиках. Пахло пылью, нагретым металлом, плесенью, чуточку табаком и еще чем-то не слишком приятным, возможно, крысами. Было темно и жарко. Немного возни - и в раскрытые иллюминаторы хлынул солнечный свет. Потянуло свежестью.
        А еще в каюте статского советника царил разгром. Чемоданы были распахнуты, их содержимое вытряхнуто на пол. Отдельной кучкой покоились вещи из опустевшего саквояжа; по-видимому, в них копались особенно тщательно. Розен лишь покривил губы, узрев набор отмычек и массу других предметов в том же роде, порожденных прогрессом цивилизации. Несгораемый шкап лежал дверцей вниз. По царапинам на полу было видно, что он не просто свалился, но еще и проехал юзом добрых два фута. Ну, это не взломщик постарался, это волна…
        Каюту Лопухина Розен прежде навещал всего дважды, оба раза более месяца назад, причем второй раз совсем бегло - при опечатывании ее. Это почти ничто для обыкновенного человека, но очень много для генштабиста с профессиональной памятью. Достаточно мысленно закрыть глаза - и можно увидеть эту каюту такой, какой она была до разгрома. Если пропало что-то из того, что тогда лежало на виду, это выяснится в течение нескольких минут.
        Розен подобрал с пола дагерротипный портрет в рамке. Взглянул и положил на стол изображением вниз. На вопросительный взгляд Враницкого не ответил: если старший офицер еще не слышал сплетен о великой княжне и Лопухине, то их пересказ ничем не поможет. Если слышал, слова излишни. И вообще все это вздор! Не в великой княжне дело.
        О чем жалел полковник, так это об отсутствии Лопухина. Личная неприязнь - тоже вздор! Главное, было бы кому квалифицированно заняться расследованием. Надо думать, к этому моменту у статского советника имелось бы полдюжины версий, из коих половина уже была бы отброшена велением логики и дедукции…
        Ничего не попишешь. Придется самому.
        - Помогите-ка…
        Вдвоем они не без труда поставили несгораемый шкап на короткие ножки. Розен потянул за ручку, повертел ее так и этак, дернул что есть силы. Заперто. Ага.
        - Кажется, взломщик явился сюда ради содержимого этого шкапа. Взгляните-ка, Павел Васильевич, он пытался его вскрыть. Полагаю, ему сие не удалось. А перед этим он шарил в личных вещах, белье вон вывалил… Не сочтите за труд, загляните в гардероб
        - там тоже разгром?
        - Точно.
        - Естественно. Ключ от шкапа Лопухин мог держать, например, в кармане мундира. Взломщик очень спешил, ему было недосуг обращаться с вещами аккуратно. Но самое большое внимание он, как видите, уделил саквояжу. Однако, по всей видимости, не нашел ключа и там.
        - Почему вы так думаете? - нахмурился Враницкий, пытаясь поспеть за силлогизмами генштабиста.
        - Потому что он пытался взломать несгораемый шкап тем же орудием, каким взломал дверной замок. Вот взгляните - грубые царапины… Нет, ключа он не нашел, и отмычка ему не помогла. До содержимого шкапа взломщик не добрался. Если бы он преуспел в задуманном, зачем бы ему вновь запирать дверцу? Он ведь не мог уничтожить следы взлома двери каюты и понимал, что его… гм… выходка откроется очень скоро. Вы понимаете?
        - Кажется, да. Продолжайте.
        Розен в задумчивости потер подбородок и, ощутив кончиками пальцев некую шершавость, свидетельствующую о пробивающейся щетине, недовольно поморщился.
        - Итак, вывод первый. В первую голову взломщика интересовало содержимое несгораемого шкапа. Согласны?
        - Целиком и полностью, - кивнул Враницкий.
        - Кстати. Вам случайно не известно, что находится внутри?
        - Деньги.
        - Ну, это многим известно. Вопрос заключается вот в чем: интересовало ли взломщика что-либо другое? Могут ли в шкапу находиться какие-нибудь секретные документы?
        - А вы как полагаете?
        - Я полагаю: не только могут, но даже должны.
        - Весьма вероятно. - Враницкий морщил лоб, шевелил надбровьями. - Погодите-ка… Накануне выхода из Кронштадта на борт поднимались курьеры. Из Жандармского, насколько я понимаю. Кажется, двое… или трое?.. Нет, вспомнил: точно двое. Один с портфелем, другой с большим пакетом. Надо думать, документы в шкапу имеются.
        Розен кивнул.
        - Документы из Третьего отделения. Предположительно: особые сведения о команде
«Победослава», а также обо мне и моих людях. Много бы я дал, чтобы хоть одним глазком взглянуть на эти бумаги… Скажите, кто, где и как может законным образом вскрыть этот шкап?
        - Специальный чиновник при нашем консульстве в Иокогаме, - ответил Враницкий после основательного раздумья. - И то если получит на то санкцию Третьего отделения. В противном случае шкап уедет в Петербург и будет вскрыт только на Литейном… Господин полковник, вы что задумали?
        Тревога, отразившаяся на лице старшего офицера, заставила Розена чуть заметно улыбнуться.
        - Не беспокойтесь, Павел Васильевич, на шкап я не покушаюсь. Но вот что пришло мне в голову… Благодаря графу Лопухину разоблачены и обезврежены два враждебных агента на борту. Один убит, другой сидит под замком. Но сколько их было всего - двое ли? Вы можете поручиться, что на корвете среди нас нет третьего?
        Лоб старшего офицера мгновенно покрылся испариной. Враницкий покачал головой.
        - А я с некоторых пор об этом думаю, - невесело сказал Розен. - Теперь же почти уверен. Быть может, враг лопатит сейчас палубу над нами, а то и того хуже: командует матросами, проводит свободное время в кают-компании, хороший товарищ и признанный весельчак, шутит, в шахматы играет…
        - Офицер? - Враницкого передернуло. Сердито сдвинув брови, он повысил голос. - Нет. Невозможно. Исключено. Кого конкретно вы подозреваете? Назовите имя!
        В этот миг Розен едва не растерялся: назвать было некого. Но и признаться в этом было невозможно: старший офицер мгновенно повернул бы дело в свою пользу. Только сейчас, мысленно обругав себя за непонятливость, Розен понял: Враницкому нет дела до следствия, но есть очень большое дело до репутации судна и, разумеется, его команды. Что такое работа сыщика (к которой, по правде говоря, и сам полковник не пылал любовью), он не знает и не желает знать. Поддерживать порядок - может и даже любит. В остальном бесполезен.
        Следовательно, придется рассчитывать только на себя.
        - Пока я не могу назвать вам имя, - нашел выход Розен. - Это преждевременно. У меня нет доказательств, и мне не нужна атмосфера подозрительности на борту. К тому же я могу ошибаться. Скажите лучше, когда примерно вы в последний раз видели дверь каюты запертой и опечатанной?
        - Могу сказать не примерно, а точно, - холодно ответил Враницкий. - В тринадцать часов тридцать минут. Прямо отсюда я поднялся наверх и приказал делать промеры глубин. Поднимаясь по трапу, взглянул на часы.
        - Примерно за час до прихода большой волны?
        - Совершенно верно.
        - Кто из офицеров был все это время наверху неотлучно?
        Враницкий ненадолго задумался.
        - Капитан-лейтенант Батеньков. Лейтенант Фаленберг. Мичман Корнилович.
        - Благодарю вас. Ну что ж… - Розен обвел взглядом каюту. - Похоже, нам здесь больше нечего делать. Благоволите распорядиться запереть каюту на висячий замок и передать мне все ключи. Да, и вот еще что, Павел Васильевич… Личная просьба. Не надо придавать большое значение этому… инциденту. Зачем нервировать команду допросами и обысками? Своей цели взломщик ведь не достиг, а цель его - для всех - заключалась в деньгах, не так ли? Не в наших интересах поднимать тему секретных документов.
        Насторожившийся Враницкий облегченно вздохнул.
        - Именно. Душевно рад, что вы это понимаете.
        - О чем речь. Одно дело делаем. Значит, для всех, исключая нас с вами и командира, на борту, по всей видимости, имела место неудавшаяся попытка кражи денег. Ввиду деликатности нашей миссии, а равно и малозначительности происшествия, решение не предавать инцидент широкой огласке вряд ли покажется странным, верно?
        - Да.
        - Так и сделаем.
        Пока старший офицер ходил распорядиться насчет замка, Розен задумчиво курил возле иллюминатора, гурмански наслаждаясь миазмами табака в контрасте с морской свежестью. Потом окурок улетел в Великую Атлантику, а Розен пошел по каюте мелкими шажками, еще раз осматривая ее.
        Боже, сколько тут было лишнего! Прежде всего мебель - массивная, с завитушками. Ни у кого на корвете больше нет такой - сгорела в топках и вылетела дымом в трубу, когда убегали от пиратов. Мебель, купленная в Понта-Дельгада, совсем другого фасона, коротко сказать - плебейского. Рама да тощий тюфяк - вот и кровать. И стенных панелей из дуба больше нигде на корвете нет, кроме этой каюты, и шелковых обоев… Трость Лопухина - и та сгорела бы в топке как миленькая, поскольку деревянная.
        Розен подобрал с пола трость, сразу подивившись ее необычной тяжести. Усмехнулся углом рта: знаем, мол, эти штучки. Клинок внутри? Так и есть, клинок. Гм, странно короткий, дюймов двадцать пять всего… Ага, тут не только клинок! То-то резная рукоять не совсем удобно лежит в руке…
        Улыбаясь и покачивая головой, полковник осторожно осмотрел рукоять клинка. Вделанный в нее однозарядный пистолет имел небольшой калибр и, вероятно, был рассчитан на слабый патрон, но Розен не обманывался: на близком расстоянии и из такого оружия запросто можно ухлопать противника наповал. Стало быть, вот вы как, господин из Третьего отделения? Фехтовать, надо думать, умеете, но к чему вам подвергать себя случайностям? Оч-чень, оч-чень благородно!
        С брезгливой осторожностью, дабы не произвести выстрел, нечаянно надавив на резную завитушку, служащую спусковым крючком, Розен убрал клинок в ножны, тоже показавшиеся тяжеловатыми, и отставил трость в сторону. Лишний предмет, мешающий думать.
        Но ничего не придумывалось, хоть колотись головой в переборку. Кто мог совершить взлом? Многие. У Батенькова, Фаленберга и Корниловича, похоже, есть алиби, но сие еще нуждается в подтверждении. У остальных офицеров, унтеров и нижних чинов никакого алиби нет. Перед приходом волны очень многие ротозейничали наверху, дивясь на цвет воды и следя за промерами глубин. Кое-кто спускался вниз, например, лейтенант Гжатский…
        Ну и что?
        Допросы не помогут, а только навредят, это ясно. Но если вести осторожные расспросы - непринужденно, между делом? Поговорить сначала с Гжатским, сразу дав ему понять, что уж он-то вне всяких подозрений, затем с другими офицерами, сопоставить полученные от них сведения и поймать злодея на сознательной неточности, как делают знаменитые сыщики из бульварных романов… Нет, чушь. Не так это просто, как в романах расписано. Люди не персонажи, они сложнее. Они не только способны лгать - они еще ошибаются, заблуждаются, забывают важные подробности… К тому же их не десяток, а полторы сотни. Получится схема, анализ которой окажется не под силу уму одного человека, даже генштабиста. Да и можно ли вообразить себе непринужденную беседу между полковником и нижним чином? Нет, больших надежд на этот метод возлагать не стоит…
        В справедливости данного умозаключения Розен убедился очень скоро - как только, заперев каюту Лопухина на преогромный висячий замок и вновь опечатав ее, нашел лейтенанта Гжатского и имел с ним непродолжительный разговор тет-а-тет. Честный лейтенант и знаменитый изобретатель сначала только моргал удивленными глазами, явно ничегошеньки не понимая, а потом пытался вспомнить, не видел ли он кого-нибудь в коридоре, спускаясь к себе за фотографическим аппаратом, - и не вспомнил.
        Беседы с другими офицерами также не внесли ясности. Остро, остро не хватало
«цербера» - графа Лопухина! Уж он смог бы! Он вычислил бы всех тайных врагов, одного за другим…
        В сотый раз проклиная отсутствие ненавидимого «жандарма», вполне возможно, покойного, Розен был поражен внезапной мыслью. Причина взлома стала ясна. За сравнительно недолгое пребывание на «Победославе» статский советник Эн Эн Лопухин сумел разоблачить и обезвредить двух британских агентов. Был ли он убежден в том, что их только двое?
        Теперь Розен почти не сомневался: Лопухин был убежден в обратном. Он знал о присутствии третьего или хотя бы догадывался о нем.
        На основании чего?
        На основании тех бумаг, что лежат сейчас запертые в несгораемом шкапу. Лопухин часто и подолгу сидел в своей каюте, без сомнения занимаясь анализом фактов. Вполне вероятно, что он делал письменные заметки. Очень трудно вести такую работу в уме.
        Вот что, по всей видимости, искал взломщик! Бумаги, в которых мог содержаться намек! Негодяй пошел на серьезный риск, чтобы уничтожить компрометирующие его бумаги! Наверняка он прихватил бы и деньги, чтобы втихую подбросить их в чей-нибудь рундучок, - ведь в случае успешного взлома несгораемого шкапа поголовный обыск стал бы неизбежен…
        Вывод не принес облегчения: враг был умен. Даже очень умен. В чем-то он опережал Розена, и тот понял в чем, хотя и не сразу: негодяй не списывал Лопухина со счетов. Затаившийся враг допускал вероятность того, что беспокоящие его бумаги покинут несгораемый шкап еще до Владивостока, а возможно, и до Иокогамы. Но может ли это случиться без участия Лопухина?
        Крайне маловероятно.
        - А ведь эта сволочь ставит «цербера» куда выше, чем я, - бормотал себе под нос полковник, раскуривая у фальшборта очередную «канберру». - Но это зря. Если он жив, то в плену, а что такое каторга у исландцев, всем известно. Даже если сумел сбежать - все равно он сейчас на другом краю света. Чудес не бывает, но если Лопухин в ближайшее время объявится вновь, я поверю в чудо…
        День проходил за днем, вахта сменяла вахту, короткими южными вечерами солцне исправно валилось в пылающий океан. Диковинные и глупые летучие рыбы, бывало, стукались в полете о борт и, оглушенные, падали в воду, чтобы тотчас угодить в чью-нибудь зубастую пасть. Гремели короткие тропические грозы. Иногда разводя пары, но чаще пользуясь силой ветра, «Победослав» не слишком быстро, но неуклонно приближался к Сандвичевым островам.
        Отобрав из своих морпехов полдюжины тех, кому верил как себе, Розен поручил им нести караульную и охранную службу вокруг особы цесаревича. Последний, если не напивался у себя в каюте, мог оказаться в любом месте судна, но чаще всего направлял стопы в кают-компанию, встречаемый там холодно-официально и не замечавший этого. Здесь Розен брал охрану на себя - всегда при оружии и в готовности применить его.
        Ничего, однако, не происходило. Не только ничего угрожающего, но и ничего подозрительного.
        Совсем ничего.
        Темнея лицом, Розен выжидал. Не ошибся ли он в выводах?
        Нет.
        Почему нет - сейчас Розен уже не сумел бы внятно объяснить. Просто нет. Он так чувствовал. Он уже мог рассматривать свое чутье как аргумент.
        Преимущество первого хода оставалось за противником. Но время работало против него. Время работало на Розена.
        - «Здравствуйте», - произнес граф, строго глядя на слугу. - А также «добрый день».
        Еропка имел несчастный вид.
        - Кони… кони… - забормотал он, зверски морща лоб и двигая ушами.
        - Ну?
        - Кони… сейчас… господи боже мой, царица небесная, ведь знал же!.. Кони…
        - Не верблюды? - поинтересовался Лопухин.
        - Обижаете барин, - укорил Еропка. - Стыдно вам так-то надо мной измываться. Кони… Ну что за язык поганый, прости господи! Ты ему как человеку здравствовать желаешь, а он тебя в ответ лошадью бесчестит! Кони…
        - Коннити… - подсказал Лопухин.
        - Коннити ва! - радостно выпалил Еропка, вспомнив урок.
        - Посредственно. Теперь «до свидания».
        - Это помню! Это у них по-японски рыба морская. Сайра называется. А в ней внутри еще «она», потому что сайра - это она, а не он и не оно. Значит, получается сай-она-ра. Сайонара, вот!
        - Ладно. Теперь благодарность. Как сказать «спасибо»?
        - Ори, - сказал Еропка. - Ори на гада. А перевернуть по-ихнему - получается аригато.
        - Дельно. «Жить».
        - Суму. С сумой, значит. Худо японцы живут, надо думать. Я слыхал, будто они одним рисом питаются. Оттого и злые очень. Беспощадный народ. Ихние дворяне сами себе животы саблями порят от таких-то харчей. Конечно, ежели каджый божий день тебе на завтрак рис, на обед рис и на ужин опять рис, так и озвереть недолго…
        - Не заговаривай мне зубы. «Японец».
        - Нихо… нипо… нихре…
        - Забыл?
        - Запамятовал, барин.
        - Нихондзин, - тихонько подсказал Нил, сидевший с книжкой в уголке тихо, как мышь. Слов не понимал, но увлеченно рассматривал картинки. Как оказалось, еще и прислушивался.
        В ответ слуга одарил мальца неприязненным взглядом: ишь, мол, умник! Больно шустер. Гляди у меня!
        - «Город», - продолжал Лопухин.
        - Мати. - Еропка враз просветлел лицом. - Это, барин, просто. Каждый догадается. Вроде как Москва-матушка.
        - Ладно. «Гора».
        - И это просто. Яма. У энтих азиатов все шиворот-навыворот.
        - «Идти пешком».
        - Аногимас… то есть арукимас. Ну вот видите, барин? При чем тут руки, если идти? На руках они там в Японии ходят, что ли? Ногами кверху? Абракадабрский язык, право слово.
        - «Плохой».
        - Кради… Нет, варуй. Точно, варуй. Вот это, я вам скажу, барин, еще на что-то похоже. Кто ворует, тот разве хороший человек? Он даже по-японски плохой.
        - Ладно. Теперь «раздвижная перегородка в доме».
        Еропка вспотел.
        - Да я, барин, не то что выговорить по-японски - я себе представить это не могу!
        - Мели, Емеля… Фусума. Запомнил? Фусума. Повтори три раза.
        Пытка японским языком продолжалась еще четверть часа, полчаса, час - с каждым днем все дольше по мере увеличения словарного запаса. Изучая язык сам, Лопухин требовал того же и от слуги. На практике же выходило, что Нил, которого граф вовсе не отягощал изучением японского, делал бОльшие успехи, улавливая чужой язык с голоса.
        Спасенный японец, отпоенный рыбным бульончиком, пришел в себя удивительно быстро. Первые дни он только и делал, что спал и ел, а в промежутках дичился, вызывая в матросах жалость несколько брезгливого свойства: уж не психический ли? Однако с течением времени, видя вокруг себя сочувствующие или улыбающиеся физиономии, японец научился улыбаться в ответ, скаля крупные неровные зубы, освоился и был признан человеком, хотя и странным. До работы его не допускали, кормить после жестокой бульонной диеты мало-помалу начали вволю. По-русски он не знал ни слова, зато, к радостному изумлению Лопухина, умел с грехом пополам объясниться по-английски.
        Звали его Кусима Ясуо. В свои тридцать лет он успел послужить в англо-японской пароходной компании, не пережившей недавней гражданской войны, ходил в Шанхай, а однажды даже в Гонконг и знал судовые механизмы. Однако клан, владевший японской частью предприятия, на свою беду поддерживал сиогуна против микадо… нет-нет, обошлось без казней и самоубийств, но клан потерял влияние, а это в Японии подчас хуже, чем сеппука главы первенствующего в клане семейства. Вместе с влиянием клан потерял несколько предприятий, в том числе свою долю в пароходной компании, отошедшую к могущественному клану Тёсю. Многие простые матросы не захотели служить клану Тёсю; не захотел и Кусима. В ожидании настоящей работы он временно нанялся на рыбачье судно из Тоёхаси…
        - Тайфу! - в ужасе произносил он, пуча глаза, и раскачивался, картинно схватившись за обритую голову. - Hurricane! - вспоминал он английское слово. Выходило, что в поисках рыбы капитан увел джонку далеко в океан и не поспешил вернуться в залив Исе, увидев предвестники большой бури. Кто ждет гнева божеств ветра и моря в месяце сацуки?
        Промедление обернулось бедой. Жестокий шторм налетел, когда берег был уже виден. Ветер переломил мачту с такой легкостью, словно это была палочка для еды. Удивительнее всего было то, что бескилевое суденышко не опрокинулось. Ураган потащил джонку в открытый океан. Трещал корпус; громадные волны перекатывались через палубу, смывая людей; оставшиеся в живых молились о том, чтобы все скорее кончилось, все равно как. Лишь на пятый день ветер стих, и волнение улеглось. Шестеро рыбаков, оставшихся на борту, выбрали другого капитана - толстого Муги, так как он приходился дальним родственником владельцу джонки. Опытный Кусима остался простым матросом - он был чужак и должен был знать свое место.
        Глупец Муги распоряжался так, что установка фальшивого рангоута растянулась еще на четыре дня. Когда наконец-то смогли поднять парус, наступил штиль.
        По звездам поняли, что ураган зашвырнул суденышко далеко на север. Ночной холод и частые туманы подтверждали это. Ветра не было; лишь на рассвете и закате слабые дуновения едва-едва шевелили парус. Джонка дрейфовала по воле течения. У рыбаков заканчивался рис, но ловилась рыба. Все терпеливо ждали.
        Однажды утром туман рассеялся и уже никогда не сгущался. Стало очень тепло. Морская вода, поднятая в бадье для умывания, уже не леденила руки, а чуть ли не грела их. И впервые прозвучало слово «Куросио».
        Даже Муги пришел в ужас. Какой японец не знает о теплом океанском течении, уносящем рыбаков на верную гибель от голода и жажды! И верно: рыба перестала ловиться сразу. Пресной воды осталось совсем мало, да и та начала портиться. А ветра все не было. С каждым днем течение уносило суденышко все дальше в океан. Уныние охватило рыбаков…
        Дальнейший рассказ Кусимы не отличался связностью, и Лопухин не настаивал на подробностях, понимая, что пришлось пережить бедняге. Понятно было только то, что изредка ветер все же просыпался, и вместе с ним просыпалась надежда - но все было тщетно. Джонка оставалась в плену течения. Пища кончилась. Сошел с ума и выбросился за борт юнец Согоро, вбивший себе в голову, что его непременно убьют и съедят. Силы покидали людей. Через неделю после самоубийства мальчишки мысли о людоедстве сделались неотвязными. Как чужак Кусима не расставался с ножом и спал чутко.
        Изредка удавалось поймать рыбешку или обессиленную морскую птицу, севшую на снасти отдохнуть. Без этих скудных подачек океана люди протянули бы недолго. Богам моря хотелось, как видно, продлить забаву.
        На какой день задул свежий ветер, Кусима не помнил - давно сбился в счете дней. У рыбаков оставался лишь один шанс из ста или, вернее, тысячи: править на юг, только на юг, вырваться из плена проклятого течения, затем взять курс на запад и, уповая на дары океана, собирая дождевую воду, может быть, достичь островов Рюкю раньше, чем голод и жажда сделают свое дело. Ничего другого все равно не оставалось.
        Но ветер нагнал волну, начался шторм, не такой уж и сильный, однако ставший роковым для изможденных, с трудом передвигающихся людей. После многочасовой болтанки треснула и фальшивая мачта. Свалившись за борт, она била в корпус, как таран, пока Кусима не перерубил ванты.
        Течь в трюме удалось остановить, но что толку? Последняя беда подкосила волю. Если бы даже на джонке имелся еще один запасной рей с запасным парусом, не говоря уже о мачте, это уже не помогло бы. У людей просто не осталось ни физических сил, ни воли к сопротивлению Судьбе.
        - Бедняга! - сочувственно качали головами матросы, до которых горестная история японца дошла в искаженном переводом и несколькими пересказами виде. - Жуть, братцы! Прямо мурашки по коже. Капитан-то ихний - слыхали? Распорол себе живот вот такенным ножиком, хвать свою печень да и давай ее себе в рот пихать сырую. Вот до чего людей голод доводит.
        - Тьфу, пакость!..
        - Японцы, они, говорят, отчаянные, да. Такой уж народ.
        - Нехристи, одно слово.
        - Ну ты, крещеный… Забыл, как на Груманте из-за тухлой похлебки со Степаном Кривым подрался? Я-то помню. Ты-то вот здесь, языком мелешь, еще теплые страны повидаешь, а Степка-то так в шахте и сгинул…
        - Сам ты языком мелешь! Кто ты есть, чтобы меня учить? По какому закону? Мой грех, я отмолю. А еще раз в разговор встрянешь - я еще один грех на душу возьму, за ради тебя специально…
        - Цыц, ты! Ну что прицепился? Дай человеку дорассказать. Кому неинтересно, тот не слушай. Как же это получается, что он не помер сразу, а?
        - А и помер. Брык и пятки врозь. А изо рта печенка торчит.
        Несколько дней все разговоры на «Святой Екатерине» вертелись исключительно вокруг спасенного японца и обычаев его страны. Капитана Кривцова это устраивало в высшей степени, а Лопухина и подавно.
        - Если не произойдет ничего непредвиденного, то неприятности с командой теперь возникнут в Гонолулу, не раньше, - сказал он Кривцову.
        - Я рад, что мы оба понимаем: неприятности еще будут, - отвечал Кривцов. - Разве это команда?
        - Другой у нас нет. Главное быть готовым. На Сандвичевых островах я намерен решить этот вопрос раз и навсегда. Да! - спохватывался вдруг Лопухин. - Это течение… Куро-Сиво, верно? Мы в нем? Оно замедляет наш ход?
        - Не беспокойтесь, мы южнее. Здесь и ветра более приемлемые для нас… Разве вы не заметили, что становится теплее? Фактически мы уже в субтропиках.
        Нотку снисходительности в его голосе, столь естественную в разговоре моряка с сухопутным, Лопухин предпочитал не замечать. Вникать чересчур глубоко в вопросы судовождения граф не собирался, у него и так хватало забот.
        Во-первых, изучение японского языка и обычаев страны - раз уж на борту оказался японец. Глупо было бы не воспользоваться случаем. Началось все с жалкого часа в день - больше измотанный Кусима поначалу не выдерживал - и дошло до трех-четырех часов ежедневно к большому неудовольствию Еропки, жалующегося, что японский язык еще хуже «Одиссеи» проклятого грека. Потакать безделью слуги Лопухин, однако, не намеревался.
        В разряд «во-вторых» попал Нил. С юнгой граф занимался не менее часа в день, внедряя в его голову правописание, математику и историю. Географией и основами навигации с Нилом занимался Кривцов. Если учесть, что никто не освобождал выздоровевшего юнгу от двух ежедневных вахт, жизнь мальчишки никак нельзя было назвать праздной.
        В-третьих, не менее часа в день граф и его слуга занимались французской гимнастикой. По мере того как баркентина спускалась в южные широты и забортная вода для обливания торса становилась теплее, мнение иных матросов о барине как об изувере-кровопийце понемногу менялось.
        Наконец, в-четвертых и в-главных, по-прежнему много времени граф проводил наедине сам с собой, запершись у себя в каюте. Оттуда сквозь иллюминатор вился дымок табачного пиратского зелья и временами доносился надрывный кашель. «Думает!» - сообщали друг другу матросы, поднимая вверх палец, кто с уважением, кто с издевкой. Один раз в коридоре возле каюты была обнаружена матая бумажка, исписанная, а больше изрисованная рукой графа - какие-то непонятные буквы, стрелки, квадратики и кружочки. Барская заумь, словом.
        В такие часы Еропка блаженствовал и если не шел поболтать с подвахтенными, то спал или ковырял в носу. Беззаветному лодырю, каким может быть только русский слуга, и в голову не придет зубрить в свободное время японские слова, выполняя приказ барина, и пусть тот хоть лопнет от злости! Из-под палки и под присмотром - ну так и быть. Хотя баловство. Самостоятельно - ищи дурака!
        Часы безделья кончались внезапно и всегда одинаково.
        - «Вареный рис», - требовал японского перевода барин.
        - Это сарачинская каша, что ли? - брезгливо кривился Еропка. - Гохан. Простое слово, от нашего «охать».
        - «Палочки для еды».
        - Супун.
        - Врешь, это ложка.
        - Ну и правильно, - строптивничал Еропка. - Ложкой суп едят, а чем едят - это супун. Тоже, палочки какие-то выдумали!
        - В третий раз тебе говорю: японцы едят рис палочками.
        - Ну так ложкой же удобнее!
        - Японцы так не думают.
        - Но мы-то с вами не японцы, барин!
        - Хаси. Чтоб завтра знал. Не выучишь это слово - заставлю учиться есть палочками. Кусима научит.
        Еропка тяжко вздыхал, постанывал, пытался выдваить слезу - все напрасно. Барин на уступки не шел. Барин был кремень. При таком барине слуге оставалось лишь страдать.
        Но был бы он иным - разве стоило бы служить такому? Тьфу! Известно, отчего чаще всего страдает русский человек.
        Оттого, что сам этого хочет.
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
        в которой Акакий Фразибулович Царапко, оставаясь в тени, демонстрирует гениальность
        Министерство двора в громоздкой бюрократической машине Российской империи - не самая заметная и, признаем это с риском быть обвиненными в отсутствии верноподданических чувств, не самая важная деталь, стоящая вдобавок особняком. Тем не менее от него непосредственно зависит благополучие многих тысяч людей, а опосредованно - десятков тысяч.
        У министра двора множество забот, главная из которых отнюдь не организация торжественных приемов, дворцовых увеселений и заграничных поездок царской семьи, как думают иные малосведующие люди, и даже не подбор дворцовой обслуги, а управление имуществом августейшей семьи. Хороший министр двора похож на опытного управляющего, в свою очередь имеющего под своим началом главноуправляющего делами с несколько скопидомскими наклонностями. Рисковать оба не любят, часто предпочитая меньший, зато верный барыш.
        С точки зрения большинства населения, особенно крестьянского сословия, между
«казной» и личными средствами батюшки-царя такая же разница, как между жерехом и шереспером или лабарданом и треской. Статочное ли дело, чтобы сам
«государь-анператор» не мог взять из казны денег сколь ему потребно? Кто грит
«нет»? Ты энто чаво, очкастый, к становому захотел? Хватай, мужики, сицилиста!
        Нельзя, однако, сказать, что просьбы - именно просьбы - министра двора об увеличении в данном году ассигнований на нужды императорской фамилии ни разу в российской истории не звучали на заседениях Бюджетного комитета. Звучали и удовлетворялись. Нельзя сказать и то, что они звучали часто. Совсем наоборот. Широкая публике не было известно, что ныне здравствующий император Константин Александрович за свое четвертьвековое царствование ни разу не залез в государственный карман глубже, чем позволяли законы и обычай. Зато и пришлось же поизворачиваться министру двора! Помимо фиксированной и много лет не пересматривающейся суммы ежегодных ассигнований из Государственного казначейства доход императорской семье приносили земли со средневековым названием «удельные», виноградники и фруктовые сады, преимущественно крымские, конные заводы, рудники и промыслы, ценные бумаги и банковские вклады. Этого подчас катастрофически не хватало, особенно принимая во внимание категорический запрет вкладывать деньги в какие-либо иностранные или русские частные предприятия.
        А расходы были гигантские. Содержание дворцов. Жалованье, стол и обмундирование трем тысячам дворцовых слуг от гофмаршала до форейтора, а также пенсии состарившимся работникам. Рента великим князьям. Приданое великим княжнам при замужестве. Подарки родственникаи и неродственникам по тому или иному случаю. Широкая благотворительность. Поддержка русского искусства, как то: содержание пяти императорских театров, Академии художеств, закупка лучших полотен и статуй для императорских общедоступных музеев, расходы на содержание в надлежащем виде художественных коллекций, выезд балетных и оперных трупп, дабы удивить Европу, и прочее меценатство. Сколько видов искусств попросту зачахнут без очень богатых заказчиков с тонким вкусом! Повернется ли у человека со вкусом язык пробурчать о напрасной трате денег при виде изумительной красоты кулона на платье императрицы? А парковое искусство? А охота? Архитектура, наконец? А вспомоществование достойнейшим, но нуждающимся?
        Есть и такая статья расходов: подарки на Рождество и в день тезоименитства государя всем дворцовым служащим - от обер-гофмаршала до последнего камер-лакея, и подарки дорогие. Их ждут. Это старая традиция, и отступить от нее до сих пор не решился ни один российский монарх. Если учесть, что в тот год, о котором идет речь, в числе разного рода подарков были заказаны более тысячи золотых часов с императорским вензелем из бриллиантов и рубинов, сумма получалась солидная.
        Некий господин Штрегель, швейцарец по пашпорту, представитель прославленной высоким качеством своих часов фирмы «Мозер», попытался перехватить заказ у фирмы
«Петр и Павел Буре». И перехватил, предложив значительно более выгодные условия и качество, не уступающее «Буре». На самом-то деле оно уступало, ибо здесь никто не мог превзойти «Буре», но, право же, уступало совсем чуть-чуть - иначе никто не стал бы и разговаривать со Штрейгелем. Нелепо ведь вставлять в пятисотрублевый корпус механизм ценою в полтинник, качеством соответствующий цене. А корпуса уже были изготовлены известной ювелирной фирмой.
        Казалось бы, демпинговая сделка не сулила «Мозеру» никакой выгоды, но чиновники министерства двора с пониманием усмехнулись: никак господа швейцарские часовщики тоже не прочь стать официальными поставщиками двора Е.И.В.? Что ж, дело благое. Полезные инициативы надо всячески поощрять, особенно если они ведут к экономии. Ведь, положа руку на сердце, разница между «Буре» и «Мозером» очень небольшая, и в
«Буре» не гнушаются ставить в часы швейцарские механизмы.
        О Штрейгеле осторожно навели справки. Его рекомендательные письма не вызывали сомнений, референции о нем были самые благоприятные. Весьма, весьма респектабельный господин с широкими полномочиями от уважаемой фирмы. Дело уверенно шло к подписанию контракта.
        Одно только слегка смущало чиновников: необходимость отправки всей партии часовых корпусов на завод «Мозера» в Цюрихе, ибо швейцарская сборка была главным условием Штрейгеля. С другой стороны, иначе и быть не могло, поскольку «Мозер» пока не имел в России ни одной самой завалящей часовой фабрики.
        Позднее, чем многим другим, Екатерине Константиновне стало известно: пресловутый господин Штрейгель, он же Казимир Пшемысльский, он же барон Попеску, он же Шлема Рубинштейн, не имел никакого отношения ни к фирме «Мозер», ни к настоящему Штрейгелю, чьим именем он воспользовался.
        Комбинация была дерзкая и блестяще задуманная. А главное, никто при дворе не мог предположить, что какой-то проходимец позволит себе выкинуть такую наглую шутку по отношению к российскому императорскому дому!
        Еще день - и партия товара стоимостью полмиллиона рублей преспокойно и вполне легально ушла бы за кордон, где без сомнения следы ее затерялись бы. Полмиллиона - деньги даже для Романовых, но это чепуха по сравнению с убытками от потери престижа! Над одураченным русским императором потешалась бы вся Европа. Оставаясь в тени, лже-Штрейгель мог бы через доверенных лиц предложить «russian tzar» выкупить украденный товар миллиона, скажем, за три, угрожая в случае неуступчивости предать широкой огласке прискорбный для царского самолюбия инцидент, - и, вероятно, не прогадал бы!
        Эту-то сумму и спас некий коллежский советник Лопухин из Третьего отделения, доселе не представленный ко двору и вообще оказавшийся в Царском Селе почти случайно, совершенно по иному делу. Начав расследование на свой страх и риск, он в короткий срок достиг поразительного успеха.
        Для великой княжны события, сопутствующие разоблачению и поимке мошенника, прошли незамеченными, но запомнился непривычно веселый папА, представивший ей стройного брюнета с живыми внимательными глазами, совершенно не похожего на чиновных лицедеев из Жандармского. Представивший как человека, которому обязан.
        Глубокий поклон, легкий книксен в ответ. Мало ли их, представленных великой княжне мужчин! Тысячи. Молодые и старые, толстые и тонкие, в мундирах и в партикулярном, противные и не очень. Большинство из них вспоминаются смутно, хотя детям государя специально тренируют память. Но граф Лопухин запомнился сразу, очень ярко - и навсегда.
        Он был такой смешной! Нет, их было двое в одном - влюбленный юноша и строгий ментор при нем. Один рвался к несбыточному - другой его осаживал. Просто прелесть, какие свирепые баталии разыгрывались за внешней непроницаемой благопристойностью чиновника из Третьего отделения! Неужели никто-никто их не замечал? Просто удивительно.
        Все дни святочных гуляний в Царском Селе прошли, как игра в жмурки. Катенька видела, что этот новоиспеченный «за особые заслуги» статский советник не первой уже молодости влюблен в нее, и совсем не собиралась негодовать. В редкие минуты встреч наедине - на костюмированном балу, на катаниях с ледяных гор и катаниях на тройках, на благотворительном концерте - она была то приветлива с графом, то холодна, то нарочито кокетлива и упивалась этой извечной женской игрой до тех пор, пока сама не заметила, что влюблена по уши.
        Вот это была новость! Вот это номер так номер! Да разве великим княжнам позволено влюбляться не в тех, за кого им позволительно выйти замуж? С семейной тиранией, к счастью, покончено, но существуют ведь законы, обычаи, благопристойность, наконец! Законная дочь государя и какой-то заурядный граф, потомок ветшающего рода, без чинов, без влияния, без ничего… Кто таков? Да его просто нет, он не фигура, смахнет его костлявая в небытие - завтра о нем никто и не вспомнит. Как можно подумать о нем и… Нет, это решительно невозможно!
        Но не предки ли Екатерины Константиновны не единожды в истории доказывали что невозможного для них не существует?
        И состоялось объяснение. И были редкие письма, передаваемые с тысячью предосторожностей, и еще более редкие встречи.
        История любви безнадежной и платонической - это, несмотря ни на что, прекрасная история. Ее хочется писать. Ее сладко вспоминать. И воспоминания эти могут стать единственным убежищем мятущейся души в отчаянном положении.
        Как раз воспоминаниям о первых встречах с Лопухиным и предавалась великая княжна, сидя на жесткой лавке в камере для задержанных при Яузской полицейской части…
        Попалась.
        И ничего не успела сделать, совсем ничего!
        Лишь оказавшись в Москве, Катенька поняла, что сделала, пожалуй, глупость. На что могла она рассчитывать - одна, без друзей и в розыске? Достать билет на первый пассажирский поезд - личный поезд наместника не в счет - по Транссибу? Каким чудом?
        Единственный плюс - деньги еще имелись. Да еще можно было обратить в наличность кое-какие побрякушки. Отдать баснословную сумму в пять тысяч рублей за билет до Владивостока Катенька в принципе могла. Правда, в кошельке после этого осталось бы всего ничего.
        Но не деньги главное, а главное - как купить билет, оставшись неузнанной?
        Проще всего было бы заказать с доставкой на дом, но только не в этом случае. Абы кому билет на такой поезд не продадут. Личина Аграфены Коровкиной несерьезна, да и опасна. Следовательно, придется действовать через кого-то. Но кто может помочь в таком деле?
        Мысленное перечисление своих московских знакомых великая княжна начала «сверху вниз» - с московского генерал-губернатора. Первые несколько десятков фамилий всплыли в памяти мгновенно и так же мгновенно были отринуты. Уж лучше сразу пойти в ближайшую полицейскую часть!
        Не то. Титулованная толпа, стая мелких хищников, каждый из которых только и мечтает урвать, отличиться, обогнать другого. Если и есть среди них люди порядочные, то все равно неизвестно, как они поведут себя в таком щекотливом деле, где порядочность можно трактовать с разных сторон… Нет, определенно не то.
        Список знакомых сразу ужался вчетверо. Тем лучше!
        Быть может, кто-нибудь из гвардейских офицеров, смотревших на великую княжну с немым обожанием?
        Катенька в задумчивости повертела локон возле уха. Нет, ни в коем случае! Это будет совсем уж неблагородно - вскружить голову глупому молодому человеку и навсегда испортить ему жизнь. Да и гвардия почти вся в Петербурге.
        Кто-нибудь из подруг-фрейлин? Кажется, Мари Ланская собиралась провести июль в подмосковном имении… Хорошо бы еще знать - в каком!
        Нет. Нет. Нет. Список все сокращался, а решения не было. Родственники Лопухина? Пожалуй, им одним предприятие в выгоду, хотя и риск велик… Катенька вдруг осознала, что ничего не знает о московских родственниках любимого человека. Он не говорил. И негде осторожно навести справки, поскольку московского адреса Лопухина она тоже не знает!
        Идея сверкнула неожиданной зарницей и показалась интересной. Фабрикант Студёнов, вот кто может помочь! Во-первых, представлен ко двору. Кажется, даже награжден за какие-то заслуги не то Анной, не то Станиславом. Во-вторых, богат и сам себе хозяин в своей промышленной империи. А в-третьих и в-главных - оппозиционен, несмотря на награду, и в грош никого не ставит! Помнится, ходили слухи о его связях с мраксистами, хотя это, наверное, только слухи. Но радикальные высказывания Тимофея Саввича хорошо известны, в том числе высказывания, касающиеся лично высочайших особ. Право, не будь папА выше мелочных обид, господина радикал-фабриканта ждали бы крупные неприятности…
        Ну-ка, ну-ка… В крайнем волнении Екатерина Константиновна забегала по квартирке, как не подобало бы бегать великой княжне. Вспомнилось несимпатичное мясистое лицо фабриканта, калмыцкий разрез глаз и ежик коротких черных волос на ненормально крупной голове. Угрюм и неуклюж, жесткие складки у рта, а в глазах искорки. Да, этакий типус сокрушит любую преграду ради выгоды, но паче того - ради личного удовольствия. Хоть умен, да игрок, а главное, из тех игроков, которые с удовольствием поиграли бы всем миром - и застрелились бы, осознав, что конечная цель достигнута, а более масштабной не существует. Освоить Луну разве?
        Где находится особняк Студёнова - известно. Нетрудно выяснить, где его контора, но это потом, на крайний случай. Кстати, завтра воскресенье, а всем известно, что уж кто-кто, а Студёнов светской жизни не выносит, карт не любит, женщин чурается, на ипподроме не бывает, не гурман и пьет только воду. Значит, будет дома.
        Смеху подобно: великой княжне ломать голову о том, как бы добиться приема у фабриканта! Но факт.
        К вечеру план был готов. Образ прежний: горничная из провинции. Добавить только простоты. Открыть истину в короткой записке. Записку передать хозяину с лакеем и остаться - якобы наказано дождаться ответа. Ждать не более трех минут. Если за это время на парадной лестнице не появится Студёнов собственной персоной, это значит, что он телефонирует в ближайшую полицейскую часть. В таком случае немедля ретироваться. У ворот должен ждать заранее нанятый лихач.
        Если швейцар вздумает противодействовать отступлению, следует направить на него дамский револьвер, каковой необходимо приобрести заранее. Но стрелять только в самом крайнем случае.
        Лихача нельзя ни нанимать, ни отпускать поблизости от Дурасовского переулка. До места найма лучше всего доехать на конке.
        В случае встречи со Студёновым попытаться склонить его на свою сторону. О проблематичных выгодах говорить кратко - свою выгоду или невыгоду фабрикант смекнет сам. Не исключено, что действовать он начнет как раз вопреки выгоде, ибо известно: российский воротила сплошь и рядом осторожен в деловых вопросах, но когда дело касается игры - отойди, не мешай! А Студёнов игрок, хоть и не в карты.
        Сказано - сделано.
        В смысле, дело было начато.
        А кончилось плохо.
        Едва «горничная из провинции», покинув Дурасовский переулок, ступила на брусчатку Покровского бульвара, как слух ее был подвергнут атаке: истошные крики, женский визг, заливистые полицейские свистки. По бульвару бежали люди. Какая-то баба, ужасно одетая и в грязном платке, толкнула на бегу великую княжну и облаяла ее матерно, вместо того чтобы извиниться. Потом вдруг бабахнуло, да так громко и резко, что Катенька подпрыгнула и заозиралась. Народ кинулся врассыпную.
        От Большого Трехсвятительского к Дурасовскому бежал, пересекая бульвар, мужчина в щегольском картузе, вышитой косоворотке и плисовых штанах, заправленных в сверкающие сапоги. На бегу остановился на мгновение, обернулся, оскалился по-волчьи, вскинул руку - трижды оглушительно бабахнуло.
        И сейчас же слева, со стороны Яузского бульвара отозвалось хлопками иного рода - не столь громкими, но хлесткими, как удары плети. Среди деревьев замелькали фигуры в черном и зеленом, быстро перебегая, припадая, целясь…
        У Катеньки ноги вросли в брусчатку. Она только и поняла, что бегущий человек в плисовых штанах отстреливается от полицейских и солдат, действующих заодно, и что пули так и свищут вокруг. Взвыв дурным голосом, с размаху села на тротуар толстая баба, полыхнуло на рукаве ее кофты алое пятно. Бегущий в плисовых штанах вдруг нырнул вперед, перекувырнулся, вскочил, дико озираясь, следал два неуверенных шага, крутнулся винтом и выронил револьвер. Следующая и последняя пуля угодила ему точно в лоб, выбив из затылка какие-то брызги, и заставила картуз и его хозяина падать на мостовую порознь, причем хозяин упал раньше - ну просто как набитый тряпьем мешок.
        Все это было так просто! Так невероятно и так просто!
        Такое не могло происходить на глазах великой княжны. Да что там - вообще не могло происходить!
        Однако происходило.
        Отчаянно звоня в колокол, навстречу бегущим несся по Покровскому пожарный обоз, и люди шарахались из-под копыт во все стороны. Пожар?.. Ничего нельзя понять. Какой пожар со стрельбой на улицах?
        Что-то вжикнуло возле самого уха, и только потом хлесткий удар винтовочного выстрела достиг слуха. Мгновенно перетрусив, Катенька побежала назад, в свой дурацкий Дурасовский…
        - Сто-о-ой! - тотчас загремело в спину, очень близко. - Сто-ой, стерва, стреляю!
        Позднее великая княжна спрашивала себя, отчего она остановилась - рассудок приказал или страх? Трудно сказать. Но если бы она продолжала бежать, то, вполне вероятно, была бы застрелена в спину каким-нибудь солдатом-первогодком… Она! Образованная женщина и человек! Дочь государя!
        Нет, это невероятно…
        Математик или философ могли бы объяснить растерявшейся и перепуганной великой княжне, что такого рода события нельзя отнести к невероятным, - они лишь редки для персон ее ранга. А следовательно, все-таки могут случиться.
        Но те, кто арестовал «Аграфену Дормидонтовну Коровкину», не были ни математиками, ни философами. Они были исполнителями воли московских властей, проклинавшими Хитровку, жару и начальство и одуревшими от пролившейся крови - бандитской и своей. И объяснять они ничего не стали.
        При каждой полицейской части - а их в Москве ровно двадцать - имеется своя небольшая тюрьма.
        При участках - не тюрьмы, а так, камеры. Там долго не задерживаются: или ступай с Богом на все четыре стороны, или «будьте-любезны» в карету крепкой постройки, для солидности украшенную железными прутьями на окнах. Свезут в часть для более подробного разбирательства. Оттуда - как правило - либо все-таки на волю, что уже реже, либо в Бутырки, Таганку, а то и прямо на этап, смотря по улову. Немногие задерживаются надолго, но они есть.
        Екатерину Константиновну доставили сразу в Яузскую полицейскую часть, что на Садовой-Черногрязской.
        День выпал особый - день конца Хитровки, и «курятники» в участках уже были забиты до отказа. Ляскавшую зубами от страха и возбуждения великую княжну отвезли в Яузскую на извозчике в сопровождении двух городовых.
        Она молчала. Вначале причиной тому был страх, но он скоро прошел. Неудобство высокого происхождения заключается в том, что иногда надо вести себя соответственно своему рангу. И Катенька, оправившись от испуга, молчала уже из гордости. А городовые были потны, издерганы, хмуры и тоже молчали.
        Первый звук великая княжна издала в камере - слабо охнула. Инстинктивно сделала шаг назад, но ее сейчас же грубо толкнули в спину. Позади захлопнулась обитая железом дверь, лязгнул ключ.
        Первым делом узницу контузила вонь, такая, что даже в глазах защипало. В следующее мгновение навалилась нестерпимая духота и уже не отпускала. В маленькое и высоко расположенное - не дотянуться - зарешеченное окошко нахрапом ломилось раскаленное солнце, дробясь и расплескиваясь по стенам жирными бликами. Застоявшаяся в Москве жара умудрилась насквозь прогреть толстенную кирпичную кладку тюремных стен. Но главный жар давали не стены и не наглое солнце…
        В комнате (великой княжне еще предстояло привыкнуть к слову «камера») площадью в каких-нибудь пятьдесят квадратных аршин стояли или сидели прямо на цементном полу не меньше трех-четырех десятков женщин. И боже, что это были за женщины!
        Потные, распаренные торговки с Хитрова рынка, одетые в рвань, провонявшую их товаром: тухлой селедкой и мясом животных, выкопанных, должно быть, из скотомогильника… Бойкие бабы всех возрастов, нарумяненные чуть ли не толченым кирпичом, с подведенными углем бровями, с запудренными синяками, с манерами, не вызывавшими сомнений в презренной профессии… Нищенки с растравленными язвами… Человеческие развалины в ужасных отрепьях, воняющие клоакой, с провалившимися носами…
        За свои девятнадцать лет великая княжна не падала в обморок ни разу - ну если не считать того случая, когда примеряла корсет и сама же заставила камер-метхен затянуть его со всей силы. Сейчас на ней не было корсета, но обморок уже подступил вплотную - готова, мол, голубушка? Я здесь.
        Ничего. Оперлась о шершавую стену, постояла так немного - справилась. Не хватало еще обмякнуть среди такой публики или, что еще хуже, забарабанить в дверь, завопить о помощи, признаться ко всеобщему глумливому удовольствию в том, кто она есть на самом деле… Дочери императора не жалуются. Не дождетесь.
        Сейчас же ее толкнули с бранью - место возле стены, оказывается, считалось привилегированным. Оно и понятно: на стену можно опереться, а не держат ноги - садись на цементный пол и привались к стене спиною. Всюду жизнь, а где жизнь, там борьба за первенство. Где жизнь уродлива, там и побеждают уродливые организмы… Наблюдательная великая княжна тотчас заметила, кто расположился возле стен. Опытные уголовницы. Кто попал в камеру, тот сразу начинает выделять их в любой толпе…
        Торговки и нищенки были вторым сортом. А третьим - женщины, попавшие сюда, как видно, случайно. Этим достались худшие места, и несчастные сбились в кучку, точно овцы, окруженные волчьей стаей. Катенька заметила несколько быстрых взглядов, как будто невзначай брошенных на ее скромное, но пока еще опрятное платье. Ужас! Неужели для них и эта малость - добыча? Есть ли предел падению человека?
        По-видимому, страшная жара не располагала к хищническим действиям, и алчные взгляды остались только взглядами. А больше отнять и нечего - ридикюль забрала полиция… Кстати, что в нем?
        Пашпорт. Худо это или нет - трудно сказать. Авось кривая вывезет, как говорят в народе. Деньги - немного. Драгоценностей вовсе нет. Хватило ума не таскать с собою по Москве все свое богатство. Еще всякая мелочь, обыкновенная для дамских сумочек… Больше ничего?
        Ничего.
        Нет, все-таки в самом печальном положении всегда есть что-то хорошее в утешение! Плохо, что арестована, зато хорошо, что попалась почти сразу, как вышла в город. Не успела купить револьвер - это первое. И не успела написать записку Студёнову - это второе. Все равно надо было зайти в почтовое отделение за конвертом, там и собиралась составить записку.
        Следовательно - что?
        Держаться в прежней маске. Простая девушка только вчера приехала в Первопрестольную в поисках места горничной в хорошем доме. Играть роль с чувством, натурально. Иного пути все равно нет.
        Но сначала вытерпеть пытку духотой и вонью…
        И Катенька стала терпеть.
        Еще четырежды с лязгом распахивалась железная дверь, и в камеру вталкивали новых женщин. Две были зареваны, одна нестерпимо визжала, пыталась драться и успокоилась не сразу, а четвертая, мертвецки пьяная, в лохмотьях, похожая на подбитую ворону, кулем свалилась на пол и густо захрапела. В ее сальных космах, уже не первый день, по всей видимости, не чесанных и не первую неделю не мытых, великая княжна с отвращением разглядела то, что поначалу приняла было за перхоть. Только эта перхоть шевелилась.
        Катенька быстро отшагнула, с трудом сдержав позыв к тошноте. Зажмурилась, чтобы не видеть мерзкого шевеления. Впервые в жизни она воочию наблюдала копошение вшей среди гнид. Сейчас же ее толкнули и крикливо обругали. Она не ответила. Только бы вытерпеть, твердила она про себя, как заклинание. Не терять чувств. Терпеть. Ведь хуже не будет. Совершенно определенно не будет хуже. Ну разоблачат… ну вернут в золоченую клетку… особым поездом, наверное, повезут, под охраной, но со всем почтением и лучшей прислугой…
        О сколь притягательной казалась в этот момент золотая клетка!
        А как же любимый?
        Стерпеть? Покориться судьбе? Выйти замуж за Франца-Леопольда?
        Ведь и любимый не верит в то, что вспыхнувшая вдруг страсть между дочерью императора и обыкновенным графом может окончиться взаимным счастием. Не видит к тому путей. Так и сказал. В человеческих ли силах остановить раскрученный маховик Судьбы и заставить его крутиться в другую сторону?
        К счастью, дверь камеры вновь отворилась. В проеме, заняв его весь, возникла претолстая надзирательница. Из-за ее плеча выглядывали распаренные усатые физиономии дюжих полицейских, служащих при части, - подкрепление на случай какой непредвиденности.
        - Ты, - густым голосом свиньи-рекордистки, скрещенной с пароходной сиреной, возгласила страшная бабища. - Ты. Ты, ты, ты, ты, еще ты и вы двое. Да, ты и ты. На выход.
        Кто-то из названных обреченно вздохнул, кто-то истерически ойкнул. Но на женщин, захвативших себе место возле стен и подальше от деревянной «Прасковьи Федоровны», выбор надзирательницы произвел неблагоприятное впечатление. Начальство явно решило разобраться прежде всего с наименее подозрительными из задержанных, каковых опытная надзирательница и вычислила в мгновение ока.
        Остальным предстояло париться в душных миазмах в ожидании своей очереди. Поднялся гул, произошло шевеление.
        - Ма-а-а-алчать! - Из широкого, как пушечное жерло, рта надсмотрщицы исторгся приказ, да так исторгся, что привставших с пола узниц, казалось, шатнуло воздушной волной, а в ушах у Катеньки зазвенело. Она не помнила, как оказалась уже не в камере, а в большой комнате, главными приметами которой был массивный дубовый барьер, отделяющий дежурного офицера от всяких-разных, и два предлинных жестких дивана полированного дерева, предназначенных, по-видимому, для посетителей.
        Присесть, впрочем, никто не предложил, зато заставили выстроиться перед барьером в ряд.
        Дежурный офицер, еще не старый, но уже весьма плешивый штаб-ротмистр, зримо страдающий от жары, в то время как выдернутые из камеры узницы наслаждались живительной прохладой, промокнул платочком большой покатый лоб, окунул перо в чернильницу и оглядел представших перед ним узниц без малейшего интереса. Вслед за тем его мизинец указал на крайнюю левую в ряду женщину, костлявую и востроносую.
        - Как фамилия?
        - Моя-то? - переспросила та, робея.
        - Нет, дьявол, градоначальника! Твоя-то.
        - Говядина.
        - Как?
        - Федосья Антиповна Говядина. За что меня, ваше благородие? По какому праву заарестовали? Я знать ничего не знаю и ведать не…
        - Молчать! Разбираться после будем. - Обильно потея, полицейский вывел фамилию задержанной, спросил об адресе и роде занятий, записал и это, после чего обратился к следующей. - Твоя фамилия?
        - Моя?
        - Твоя.
        - Телятина.
        Полицейский взгоготнул.
        - Говядина и Телятина. Как на подбор. Имя? Отечество? Ненила, говоришь, Мелентьевна? Так… Записал… Кто у нас следующая - ты? Фамилия?
        - Баранина.
        - Что-о?
        - Баранина Пелагея Питиримовна.
        Усы полицейского угрожающе зашевелились.
        - Та-ак, - произнес он со значением. - Насмешки строить будем? Шутки шутить? Я тоже знаю хорошую шутку: запру кое-кого в одну камеру с буйными… или лучше с чахоточными?… Говори, стерва, фамилию как есть! - рявкнул он и грянул кулаком по барьеру так, что баба подпрыгнула.
        - Как на духу, ваше благородие, - зачастила она плаксиво. - Баранина я. Пелагея Питиримовна Баранина, в Подколокольном проживаю, в кухарках я, ваше благородие, а муж мой столяр, а пашпорт дома, можно принесть…
        - Молчать! - махнул на нее рукой полицейский и заскрипел пером, пуча глаза и отдуваясь. - Пф… пф… Говядина, Телятина, Баранина… Ну, если еще Гусятина или Ослятина попадется, то я не знаю, что с вами сделаю… Следующая! Тебя как звать?
        Следующей была Катенька.
        - Коровкина, - объявила она неуверенным голосом.
        По лицу штаб-ротмистра заходили бугры и пятна.
        - В карцер хотим? - осведомился он неожиданно кротко.
        - Мой пашпорт в ридикюле, - тихо произнесла великая княжна, - только его у меня отняли…
        Тут же появился отнятый ридикюль, и документ, извлеченный из его мелких недр, был изучен и придирчиво сличен с оригиналом. Затем одна бровь штаб-ротмистра поползла вверх, вследствие чего капля пота сорвалась со лба, побежала по носу и капнула на пашпорт. Штаб-ротмистр недовольно поморщился.
        Екатерина Константиновна видела, как он извлек из ящика письменного стола черную кожаную папку, достал из нее какой-то листок и быстро пробежал его глазами.
«Случайность! - крикнул кто-то внутри нее, завравшись с первых же слов. - Это случайность и не имеет отношения! Главное не подать виду, и тогда все обойдется. Помучают немного вопросами и отпустят!»
        Но умом - искушенным в логике умом ученицы лучших преподавателей - она поняла сразу: попалась. Теперь уже попалась всерьез.
        И точно: по мановению пальца штаб-ротмистра перед ним, грохоча шашками и пуча глаза, предстали два дюжих полицейских. Тем же пальцем ротмистр указал на Катеньку:
        - Особо опасная. В одиннадцатый нумер ее, в одиночную.
        Катеньку увели. Она не сопротивлялась, не видя в том смысла. Для нее, пусть поверхностно, но все же знакомой с российскими порядками, было вполне очевидно: откровенничать с полицией не нужно. Уж кто-кто, а полицейские чины среднего уровня заведомо не посвящены в истинную подоплеку дела.
        Что ж. Если разоблачена - недолго ждать гостей. В чине жандармского полковника, никак не ниже.
        Новая камера оказалась тесным и спартанским, но, если чуть привыкнуть, где-то даже миленьким помещением. С топчаном на низких ножках, тощим тюфячком и одеялом. А главное - на теневой стороне здания!
        Жизнь продолжалась. И в партии, похоже, еще не был поставлен мат.
        Правда, по цементному полу пренагло рысили тараканы, распространяя свой моцион также на стены и на топчан. К тараканам Катенька питала живейшее отвращение, но признавала, что лучше уж тараканы на полу, чем клопы в тюфяке. За время скитаний багаж знаний великой княжны обогатился множеством новых сведений - было среди них и такое, что клопы и тараканы не уживаются друг с другом в одном помещении.
        Оказалось - чепуха. Уживаются.
        Спать ночью почти не пришлось: одни насекомые кусались, заставляя поминутно чесаться, другие бегали по рукам и лицу. Истинная пытка. Как будто злодейке-судьбе было мало наградить узницу желудочными коликами от тюремной баланды!
        К утру измученная Катенька вновь была готова сдаться, назвать себя, возможно, к вящей потехе всей полицейской части.
        Не пришлось. Незадолго до завтрака (жидкая овсянка последнего сорта, сваренная на воде) глазок в двери на секунду открылся, явив внимательное око надзирательницы, после чего заскрежетал ключ в замке.
        Дверь отворилась.
        - Это что же? - услышала Катенька возмущенный женский голос едва ли не раньше, чем увидела товарку по несчастью. - Один топчан на двоих? Заставлять приличную даму спать на полу? Вы, верно, с ума сошли! Я жаловаться буду!
        - Па-а-ашевеливайся! - Грубый голос надзирательницы совпал с могучим толчком в спину, заставившим новую узницу опрометью пересечь камеру.
        - Да как вы смеете! - закричала великая княжна в великом негодовании. - Вы… вы… - Она запнулась, не зная, какое выбрать определение для беспардонного поведения тюремных служащих. - Вы…
        Так и не придумала. А когда после ответного «поговори еще у меня» лязгнула дверь, стало поздно стыдить невоспитанную бабу.
        Зато новая узница, оставшись вдвоем с Катенькой, начала быстро преображаться. Одним цепким взглядом она охватила камеру, не особо задерживаясь на великой княжне. Прошлась туда-обратно, стуча по цементному полу подкованными каблучками, и с каждым шагом менялось в ней все: осанка, походка, неуловимые индивидуальные штришки, столь любимые портретистами… Повернулась - и преобразилась окончательно. В камеру втолкнули молодую особу с роскошными вороными локонами, выбивающимися из-под шляпки, и шляпка была модная, и платье явно сшито на заказ у хорошей портнихи, словом, втолкнули даму из общества, если судить по одежде, словам и манере держаться. Но в камере оказалась разительно другая женщина.
        Обвитая шелками гибкая фигурка вмиг напомнила не то о ящерке, не то о ласке или другом зверьке из породы куньих, может быть, хорьке. С лица исчезло оскорбленное выражение. Жесты стали развязными, взгляд погас и одновременно сделался порочным. Ни дать ни взять - падшая аристократка из не рекомендованных к чтению французских романов, доставаемых, впрочем, иногда через верных фрейлин.
        Падшая-то падшая, но до чего умеющая притворяться, когда надо! В один миг стало ясно: вот она, гостья из преступного мира, с другой планеты…
        И остаться с нею в камере наедине?!
        Катенька внутренне сжалась. А новая узница вдруг подмигнула ей без приязни и осведомилась низким, с чувственной хрипотцой голосом:
        - Таки сидим?
        - Сидим.
        - Ты-то себе сидишь, а я-то себе стою. А ну-ка подвинься, милочка. Расселась.
        - Ах, пожалуйста! - Катенька, вспыхнув, подвинулась на топчане.
        Некоторое время сидели молча.
        - Ты кто? - первой подала голос новая узница. Церемоний она, похоже, не признавала. - За что тебя?
        - Аграфена Коровкина, - назвалась Катенька. - А за что - не знаю.
        - Груня, значит. Сама-то откуда?
        - Из Пензенской губернии. В Москву приехала место искать.
        - Врешь, - безжалостно определила новая знакомая. - не умеешь врать, а таки врешь. Глупо. Погляди на себя, какая ты Груня! Да и разговор выдает. Ну, дело твое. А я Софья Лейбовна Блювштейн. Или, если хочешь, зови меня Шейндлей-Сурой, мне без разницы.

«Еврейка, - поняла великая княжна, чуточку успокоившись. - Ну и типаж, однако. Кто она - мошенница? Содержательница притона? Похитительница драгоценностей? Вот и отменяй ради таких черту оседлости…»
        Последней мысли Катенька устыдилась и постаралась ее забыть.
        Она не ответила. Еще помолчали. Великая княжна чувствовала, как Софья (или Шейндля?) разглядывает ее без особых церемоний. А когда затянувшееся молчание стало невыносимым, вдруг странно и дико прозвучал вопрос новой знакомой:
        - Выйти отсюда хочешь?
        - Конечно. - Вздрогнув от неожиданности, Катенька взяла себя в руки. - То есть хотела бы… но как?
        - Глупая. Это совсем просто. Ты, что ли, никогда в полицейской части не сидела?
        - Не сидела, - призналась Катенька.
        - Оно и видно. Ну да ты не морщись, это дело житейское. Может, для тебя и лучше, что не сидела. Ладно, объясню. Гляди сюда. Тебя вчера взяли, верно?
        - Да, и не знаю за что…
        - Помолчи-ка. Я знаю. Подвернулась под руку, вот и взяли. Вполне себе уважительная причина. Хитров рынок полиция вчера громила. А! Шуму много, а толку, как всегда, не будет.
        - Это почему? - неожиданно для себя вступилась за полицию Катенька.
        - По кочану. Ты меня слушай, уж я нашу полицию со всех сторон знаю. Им что главное? Откозырять: задержали, мол, стольких-то. Им: молодцы! Они: рады стараться! Девять из десяти взяты ни за что и будут отпущены на волю, но кому это интересно? Но тебя не выпустят, не надейся.
        - Отчего же? - взволновалась Катенька.
        - Раз вчера не выпустили, значит, с тобой все не так просто, - пояснила новая знакомая. - Ты не из уголовных, я вижу. Может, любовника прирезала, а? Нет? Да ты не стесняйся, я не выдам. Все равно нет? И не политическая? Ну и ладно, всякое бывает. Мне без разницы. Может, твои приметы на чьи-то похожи или пашпорт не в порядке. Разберутся - выпустят… не сразу, понятно. Хотя иные, бывает, на каторгу идут за чужие дела, так-то…
        Катенька вздрогнула.
        - На каторгу?
        - А куда ж еще? Разве что на поселение, кому повезет. А совсем не повезет, так и на эшафот - два столба, одна перекладина… Деньги-то есть?
        - Что?
        - Деньги на адвоката есть, спрашиваю?
        - Деньги? Есть.
        Екатерина Константиновна понятия не имела, сколько денег нужно на защиту в суде. Да и как их теперь получить, когда они оставлены на квартире?
        А если квартиру обворуют, пока она сидит в тюрьме?..
        Великая княжна вздохнула. Положение казалось тяжким, впереди сгущались грозовые тучи, и ни единого просвета.
        - Это славно, когда можно пригласить хорошего адвоката, - выждав небольшое время, с непонятным значением заговорила новая знакомая. - Очень даже замечательно. Могу поспособствовать найти хорошего, такого, что грязной водой дочиста отмывает. Недорого возьму. Надо? Нет? А можно сделать проще, но дороже станет. Хочешь уже сегодня выйти отсюда, а?..
        - Как это? - оторопела Катенька.
        - Очень просто, глупая. Вызывают меня, Софью Блювштейн. Вместо меня выходишь ты. Свежего дела на мне никакого нет, так что меня, то есть тебя, отпускают восвояси, понятно?
        - Но как же…
        - Тьфу, тугоумная! Дежурство в части длится сутки, смена в девять утра. Те архаровцы, что тебя вчера сажали, через полчаса по домам разойдутся - на перинах отсыпаться. Новая смена нас с тобой еще и в глаза не видывала. Теперь следователи. Эти ходят на службу каждый день. Тебя вчера на допрос водили?
        - Нет. Только к дежурному офицеру.
        - Ну и прекрасно! Видишь, как все чудно складывается! Никто не знает нас в лицо. Значит, как вызовут Софью Блювштейн, выйдешь ты вместо меня, это раз. Что отвечать следователю, я тебя научу, это два. Да следователя еще, может, и не будет, я же говорю: свежего дела на мне таки нет. Это три. Ну, может, бумагу какую дадут подписать… насчет сто первой версты или еще чего. Подписывай. Ничего не бойся. Если увидишь, что я тебя обманываю, просто назови себя - и дело с концом. Задний ход дать успеешь, и ничем он тебе не грозит. Может, посекут слегка, но и только…
        - Как… посекут?..
        - Розгой. Ты не перебивай, ты слушай. Окажешься на воле - сходишь по одному адресу, отнесешь деньги. Три тысячи рублей. Адрес и слова, какие нужно сказать, выучишь наизусть. Это четыре. Там же и помогут с новой ксивой…
        - С чем? - робко пискнула Катенька.
        - С пашпортом. Твой-то пашпорт останется в полиции, а жить совсем без ксивы в России таки не рекомендуется. Не тушуйся, пашпорт тебе сделают лучше настоящего и недорого возьмут. Это пять. Понятно?
        - Понятно. Но… три тысячи?
        - А сколько же ты хотела, голуба моя, за свободу? Три копейки? Все имеет свою цену. Тебе свобода, мне неудобство… За эти деньги я обещаю три дня выдавать себя за… как тебя?.. за Аграфену Дормидонтовну Коровкину. По тысяче за сутки. За трое суток можно унести ноги на край света. Что, дорого прошу? Так я же не настаиваю. Не согласна - сиди тут, клопов корми.
        - Согласна! - воскликнула великая княжна. - Однако…
        - Что «однако»? - догадливо ухмыльнулась новая знакомая. - Думаешь, с чего это я тебе поверила, а? Вдруг взяла да поверила на слово, да? Ну признайся: думаешь? А нечего тут думать. Я в людях не ошибаюсь. Ты меня не обманешь. Полицию обманешь, а меня нет. Я с тебя слово возьму, а ты его сдержишь. Верно?
        - Сдержу.
        - То-то же. Теперь вот что: тебе надо изменить внешность. Эх, была не была! Знай мою доброту. Держи.
        И, сняв шляпку, новая знакомая начала отцеплять от пышной прически один вороной локон за другим. Вот это номер! - они, оказывается, держались на шпильках.
        - Подставляй головешку. Сейчас я из тебя такую брюнеточку сделаю, что в Одессе все девочки с Молдаванки обзавидуются…
…Ветер пел в ушах, и душный воздух бил в пылающее лицо, как пустынный самум, не принося облегчения, и копились над крышами домов черно-лиловые грозовые тучи, ворчали и посверкивали, и несся по улицам подхваченный порывом ветра легкий мусор… Измученная африканским зноем Москва притихла и съежилась, готовясь принять на себя буйство грозовой стихии. Закрывались палатки и киоски. Рысцой бежал офеня с полным лотком свежевыпеченных маковых саек. Попрятались в подъездах мальчишки-газетчики. Возле магазина модной галантереи суетились приказчики, закрывая деревянными щитами стеклянные витрины. На Первопрестольную надвигалась стихия.
        И словно бы подстегнутый надвигающимся тропическим ливнем, мчался лихач на дутых шинах, звонко стучали копыта по булыжной мостовой, а в коляске с готовым выскочить наружу сердцем трепетала великая княжна, схваченная за локоть молодым еще мужчиной богатырского сложения. Он возник сразу же, едва Катенька вышла сама не своя из ворот Яузской части, еще не веря невероятной удаче. «Владимир Легировский, Алексеев сын», - представился он и, не говоря более ни слова, взял Катеньку за локоть железной рукой, свистнул лихача, очевидно, поджидавшего его, подсадил, сел сам и приказал гнать что есть духу. Великая княжна, потерявшись, не оказала сопротивления.
        - Имею к вам, мадемуазель, разговор, - только и сказал похититель вежливым, но настолько внушительным басом, что у Катеньки сама собою пропала мысль протестовать. Неужели все-таки попалась?
        Впрочем, нет… Легировский… Легировский… Фамилия была знакомая. Уж не тот ли газетный репортер, что излазил все московские сточные трубы и написал о них так живо, что рвотного порошка не надо?
        Наверное, тот самый…
        С Садовой-Черногрязской коляска свернула на Старую Басманную, а за Разгуляем закрутила, запетляла узкими переулками. Шумная, немного смешная в попытках казаться чинной, как Петербург, чуть-чуть старомодная, но в целом очень благопристойная Москва сразу осталась позади. Здесь был другой город - низкий, мрачноватый, с витавшим в воздухе неясным ощущением опасности. Жилые домишки как будто съежились. Начали попадаться приземистые, явно построенные на века, но все равно кривобокие лабазы. Все чаще попадались трактиры - каждый следующий беднее и гаже предыдущего на вид. Из дверей одного появился мальчишка в грязном переднике, озабоченно посмотрел на грохочущую небесную черноту и выплеснул прямо на мостовую ведро воды пополам с гнилыми отбросами. Возле кабака, нежно обняв тумбу, валялся пьяный мастеровой, и неказистый мужичонка с волчьим взглядом из-под треснувшего козырька фуражки, преспокойно обшаривал его карманы.
        В иное время Катенька, подалуй, возмутилась бы бездействием полиции в этом далеко не лучшем закоулке огромного города, но сейчас ей было не до того. Легировский же не обратил на возмутительную уличную сценку ровно никакого внимания.
        Возле скромной, но на диво приличной чайной он остановил лихача, расплатился, выпрыгнул сам и, без всяких церемоний завладев Катенькиной рукой, молча высадил великую княжну из коляски. Указал рукой на заведение:
        - Зайдем, - прогудел, как в бочку. - Надо где-то переждать ливень.
        И точно - вместе с оглушительным раскатом грома упали первые капли дождя.
        Внутри Легировский ориентировался свободно. Коротко взглянул в сторону подгулявшей компании, еще меньше внимания уделил двум студентам, лакомившимся сайками, и увлек Катеньку за крайний столик. Сейчас же с преувеличенной радостью подлетел половой, сама услужливость, рот до ушей.
        - Доброго здоровьичка, Владимир Лексеич. Давненько вы к нам не захаживали. Прикажете как обычно?
        Скупой на жесты Легировский лишь чуть качнул головой и загудел в усы:
        - Нет, Мефодий, сегодня нам твоей безакцизной не надобно. Неси чаю с колотым сахаром да бубликов, живо.
        - Один секунд, Владимир Лексеич.
        В «один секунд» Мефодий, конечно, не управился, но вернулся с заказом на диво быстро. На дубовом столе возник маленький пузатый самовар с сидящим на нем верхом заварным чайником, рядом расположились вазочка с сахаром и блюдо с бубликами.
        - Угощайтесь, Владимир Лексеич, на доброе здоровье. И барышне вашей приятного аппетита…
        - Исчезни, - велел Легировский, и половой исчез.
        Пушечный удар грома заставил жалобно задребезжать стекла. За окном потемнело, как в преисполней, и хлынул ливень, да такой, что мостовая в одну минуту скрылась под толстым слоем бегучей воды. Видно было, как мокрая насквозь собачонка, ища укрытия, прыжками скачет вброд от одной запертой двери к другой. Молнии сверкали где-то совсем рядом.
        - Угощайтесь, - не столько предложил, сколько велел Легировский и сам шумно отпил из стакана с подстаканником. - Уф-ф, горячо… Чай здесь дают настоящий, из Индии и Сиама, и спитой не подмешивают. В тюрьме таким не напоят, тем более в Яузской части или, скажем, Сретенской. Они, прохвосты, чай на Сухаревке покупают, банный веник заварить - и то больше вкуса…
        Катенька подула на чай и острожно отпила. По правде говоря, чай уступал качеством тому чаю, к какому она привыкла в семье, но сейчас ей казалось, что она в жизни не пила ничего вкуснее. Махнула рукой на приличия - и жадно вонзила зубки в ароматный бублик.
        Блаженство…
        Стихия снаружи неистовствовала. Легировский грыз сахар, жевал бублик, шумно прихлебывал чай и молчал, ожидаючи. Если бы не это явное ожидание, великая княжна почувствовала бы себя совсем счастливой. А так - пришлось бороться с разливающейся по телу истомой.
        - Ну вот и хорошо, - пробасил Легировский, когда первый бублик был съеден и первый стакан опустел. - Теперь нам самое время поговорить. Юлить со мною не надо. Учтите, я намерен получить исчерпывающие объяснения.
        - О чем? - постаралась сыграть изумление Катенька.
        - О том, почему вы не Софья Блювштейн, а другая особа. Вы провели полицию, вас выпустили вместо другой арестантки, не так ли?
        - Откуда вы знаете? - спросила Катенька и внутренне ахнула: сама себя выдала. - То есть откуда вы это взяли? Ведь вас не было у следователя.
        - Это моя работа: знать все, что мне надо знать. - Легировский усмехнулся в усы. - Успокойтесь, я не служу в полиции. Я репортер, печатаюсь в «Московском листке» и иногда в «Московских ведомостях». Я дежурил возле Яузской части, потому что знал: сегодня утром должны выпустить Софью Блювштейн. Мне, газетчику, хотелось с нею побеседовать, мог бы выйти роскошный материал… без всяких имен, разумеется. Ну вот
        - жду Соньку, а под ее личиной выходите вы. Как прикажете это понимать? Я требую объяснений.
        - Кто такая Софья Блювштейн? - спросила Катенька как можно невиннее.
        - Это та особа, которая, по всей видимости, одолжила вам свои накладные локоны… кстати, один из них сбился… да потом поправите, в уборной, не привлекайте внимания! Софья, она же Шейндля, Блювштейн, известная также под именем Соньки Золотой Муфты… она не раз выносила краденые драгоценности в муфте, отсюда и кличка. Феноменально! Еще молода, но уже знаменитая воровка и виртуозная мошенница. А такая ли карьера ее еще ждет! По части хипеса ей уже сейчас нет равных, а сколько раз она обманывала нашу доблестную полицию…
        - Хипес? - переспросила великая княжна. - Простите, не понимаю…
        Не чинясь, Легировский объяснил, что такое хипес. Катенька покраснела.
        - Короче говоря, я жду объяснений, - давил настырный журналист. - Что вы оглядываетесь? Сообщников у вас, видимо, нет, а если и есть, то мы от них оторвались. Да и толку от них не будет. Глядите! - Он легко свернул в штопор чайную ложечку и без видимого усилия развернул обратно. - А на крайний случай мой кастет всегда при мне. Никто со стороны вам не поможет. А я - могу помочь. Но только в награду за откровенность. Решайтесь же. Ну?
        - Она мне сама предложила… - еле слышно призналась великая княжна.
        - Уже теплее, - подбодрил Легировский. - Продолжайте же. Это становится интересно. В самом деле сама предложила?
        - В самом деле…
        - Неужели даром? Вероятно, за какую-нибудь услугу?
        - За деньги. Под честное слово.
        - Да ну? И много ли денег?
        - Три тысячи.
        Легировский нахмурился, начал тереть лоб. Что то тут, по его разумению, было не так. Близкая молния за окном осветила на мгновение спартанское, но чистенькое убранство чайной, и сгустилась совсем уже непроглядная темень. Половой принес зажженную керосиновую лампу.
        - Ну ладно, - гулким своим басом молвил Легировский, дождавшись, когда половой отойдет подалее. - Что-то мало для такой особы, как Сонька. С трудом верится. Три тысячи - это для нее не деньги. Ее уровень - тысяч тридцать, не ниже. Чего ради она с вами связалась? Нет, тут что-то не так. Дайте-ка подумать…
        - Налейте мне еще чаю, - попросила Катенька.
        Легировский налил, и взгляд его, острый как шпага, вновь пронзил великую княжну насквозь. До крайности неуютно было ловить на себе этот взгляд.
        - Пожалуй, я расскажу вам, какие странные дела со мною творятся, - сказал репортер. - Начну с того, что нынче утром я получил письмо, а в нем знаете что?
        - Что?
        - Билет на два спальных места на Литерный поезд до Владивостока. Каково! Я Подпаскова из «Московского листка» хотел с кашей съесть, когда он не выбил ни одного бесплатного билета для своего корреспондента. А стоимость билета на Литерный вам известна? От «Московских ведомостей» едет другой. Меня не берут. Хоть на подножке езжай, как бывало в молодости. И вот изволите видеть: билет от анонимного дарителя на имя Владимира Легировского. И приписка: со спутницей. С какой такой спутницей, смею вас спросить? Вижу, вам любопытно. Не с вами ли часом?
        Великая княжна не смогла ответить - очень стучало сердце.
        - Похоже на то, что с вами, - Легировский и голос смягчил, - ваше императорское высочество…
        - Что? - Катеньку точно ужалили.
        - Извините, я должен был узнать ваше императорское высочество раньше, - склонил голову проницательный репортер. - Эти локоны… Но главное, я должен был сообразить сразу! Эх! Старею…
        - Вы… вы обознались. - От растерянности Катенька стала запинаться.
        - Не думаю, ваше императорское высочество.
        - Но… это же просто смешно!
        - Возможно, ваше императорское высочество.
        - Прошу вас, прекратите! Это неуместное титулование…
        - Виноват. Само собой, инкогнито прежде всего. - Легировский почтительно склонил голову, но уж очень живо блестели его глаза под кустистыми бровями. Словно у охотника, подкрадывающегося к дичи на верный выстрел, или у старателя, неожиданно нашедшего крупный самородок. «Да ведь он авантюрист, - внезапно подумала великая княжна, - как, впрочем, и я. Два сапога пара».
        И вместо дальнейшего бесполезного запирательтства спросила прямо:
        - Что меня выдало?
        - Манера держаться, - тотчас ответил Легировский. - Ваше… то есть вы упустили не менее трех прекрасных возможностей расплакаться, дабы воздействовать на чувствительное мужское сердце. Согласитесь, что это несколько неестественно. Далее
        - очень скупые в последнее время газетные материалы об августейшей семье. О поездке великого князя Дмитрия Константиновича на дальний Восток пишут много, но пишут только об этом. Как сговорились. Слухи о мошеннице, выдающей себя за дочь государя, - это третье. Непонятная суета в Сыскном и приезд в Москву начальника Крымского жандармского управления полковника Гоцеридзе - четвертое. Но главное, конечно, нежданный билет на две персоны и история с Сонькой Золотой Муфтой. Если подумать, через кого я получил сведения о том, что нынче утром ее должны выпустить, то многое становится понятно… - Легировский всхохотнул, едва не перекрыв очередной раскат грома, и замотал головой в полном восхищении - рот до ушей. - Ай да Акакий Фразибулович! Ловко обделано, ничего не скажешь!..
        - Тише, прошу вас. - Катенька боязливо оглянулась. - В себе ли вы? Какой такой Акакий?
        - Акакий Фразибулович Царапко, начальник московской сыскной полиции, - пояснил Легировский. - По части сыска мастер, каких мало, и вообще ловкая бестия. Держу пари, он вмиг понял, кто ему попался. Вопрос только в том, зачем ему вас ловить? От этого же одни неприятности. Если в Москве вас схватят жандармы, ему тоже плохо
        - почему не сыскная полиция? Гораздо лучше, если вы найдетесь сами и не здесь, а где-нибудь подальше. Тут весьма кстати подворачивается поездка великого князя на Дальний Восток через Москву, и готово решение. Припугнуть Соньку для Царапко пара пустяков. Да Золотую Муфту в любой момент можно задержать на три законные недели - та еще штучка! Сделает, что велено, да еще спасибо скажет. Дальше - подставить вам меня. Знал ведь, змей, что я просто так не уйду, начну допытываться. Знал, что вам понадобится надежный спутник. Знал, что я пять лет жизни отдам, чтобы попасть на Литерный…
        - Не чересчур ли сложно? - усомнилась Катенька, едва поспевая за силлогизмами собеседника.
        - Для Царапко? - Легировский снова всхохотнул. Положительно, этот сильный, не знакомый с этикетом человек начинал нравиться великой княжне. - Это для него пустое дело. Мастер, каких мало. Гений сыска, гений перевоплощения, гений интриги. Умен, деятелен. Большого будущего человек… ну и не хочет портить себе это будущее. Не дурак же он… Только все это, понятно, строго между нами, договорились?
        - Договорились. - Катенька улыбнулась и вдруг протянула репортеру руку. - Жмите. Не вздумайте поцеловать. И не вставайте.
        Вдруг все стало легко и просто. Худшее осталось позади - теперь великая княжна поверила в это. А впереди - о, впереди ждало что-то будоражащее, авантюрное и обязательно со счастливым концом! Как же иначе?
        Осталось обговорить еще множество мелких деталей, и до конца грозы это было сделано. Легировский решительно отсоветовал Екатерине Константиновне появляться в Дурасовском переулке и, забрав ключ, сказал, что зайдет в квартиру сам и заберет все вещи «Аграфены Коровкиной».
        - Новую квартирку я вам найду, не беспокойтесь. Там вас сам Царапко не сразу сыщет. Ну а послезавтра в Москву прибывает великий князь. Торжественная встреча, молебен, прием делегаций и все такое прочее… Нам туда не надо. Нам в Литерный надо. А знаете что, не очень-то мне нравятся ваши локоны. Я вас к театральным гримерам свожу, они вам новую внешность сделают. Комар носу не подточит. Какие у вас документы?
        - Избирательное удостоверение на мое имя и справка об условно-досрочном освобождении на имя Софьи Лейбовны Блювштейн. Пашпорта пока нет, но будет, она мне обещала…
        Великая княжна торопливо объясняла, а Легировский молча думал. Потом широко раскрыл глаза.
        - Погодите… Вы что, в самом деле собираетесь отдать сообщникам этой воровки три тысячи рублей да еще доплатить за пашпорт?
        - Да. Я не понимаю… Я обещала…
        - Не вздумайте! Сонька получит свою награду от сыскной полиции, можете в этом не сомневаться. Ишь, стерва! Вздумала сорвать еще три тысячи! Нет, каково?! Забудьте об этом.
        Забыть хотелось. И невеликого запаса оставшихся денег было жаль. Великая княжна покачала головой:
        - Я обещала.
        Легировский только шумно вздохнул и развел руками. Потом сказал:
        - Ну хорошо. Только по тому адресу, что дала Сонька, пойду я. Не знаю, что Сонька поняла насчет вас и какие у нее на вас виды. Эта дамочка с воображением… Иду я - и точка.
        - Но почему же вы…
        - Потому что мне это не впервой. - Легировский озорно улыбнулся. - Кроме того, может получиться недурной очерк или фельетон, там поглядим. Я же газетчик…
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
        повествующая о губительном влиянии южной экзотики на умы северян, о прибытии графа Лопухина со товарищи на Сандвичевы острова, о Еропке, пострадавшем от своей доброты, и о несколько увеличившемся населении голландской колонии
        Господин Раймон Жерар Гийом Жан Этьен де Буа-Жубер, французский консул на Сандвичевых островах, пребывал в отменном расположении духа. Он только что пообедал под тентом на веранде, с удовольствием ловя лицом ветерок, смягчающий проклятую жару, и намеревался с неменьшим удовольствием расслабленно посидеть в шезлонге, неспешно куря длинную сигару и глядя с высоты холма на бухту.
        Немного клонило в сон. В глубине души консул понимал испанцев с привычной им сиестой, но сам еще не решался ввести в консульстве обычай послеобеденного сна. Начальство - далекое, европейское - не поймет. Где ему понять. А рассуждая по здешнему климату, если ты, оправдываясь службой, упускаешь случай предаться неге, то тебя стоит опасаться: как бы не бросился. Поскольку каждому ясно, что ненормальный.
        Особенно туземцам. Но также и европейцам, прожившим в Гонолулу месяц-другой. Здесь не Африка. В африканских колониях не покейфуешь, тамошний отдых - та же пытка, разве что не столь злая, как работа. Но здесь везде океан, и дышится совсем по-другому. Цепочка Сандвичевых островов - волшебное украшение тропических широт. Поселиться бы здесь, выйдя в отставку, и жить в тихой радости, вместо того чтобы каждый день заниматься назойливыми людьми и докучными бумагами! В благословенном местном климате дни текут то в неге, то в ее ожидании, и уже не кажутся важными мысли о карьере, а жизнь проходит… О, мон дье…
        Попыхивая сигарой и временами вздыхая, консул пытался собрать душевные силы, чтобы как следует разозлиться на обстоятельства - к счастью, минувшие, - да и на себя заодно. Не получалось. Вспоминая недавнее, консул морщился, щупал печень - и не находил сил взвинтить себя, как следовало бы. Напротив, был расслаблен и благостен.
        Наконец бросив бороться с собой, он подумал, что сегодня, пожалуй, может позволить себе не особенно утруждаться делами. Заслужил. Нынче утром кончилась пятидневная морока - русский корвет «Победослав» с русским цесаревичем на борту наконец-то отбыл, держа курс к берегам Японии. Буа-Жубер не желал русским зла. Он лишь подумал, что продешевил, приняв на себя обязанности еще и российского консула.
        Год назад предложение казалось выгодным. Россия не имела своей консульской службы на Сандвичевых островах. Таковая служба была ей просто не нужна. Каким ветром могло занести русское судно в далекую голландскую колонию? Англичан - заносило весьма часто. Франция конкурировала с ними в торговле с Сиамом, Китаем и недавно открывшейся Японией, но у англичан были еще две цели по ту сторону океана - австралийская и новозеландская колонии. Заходили испанские суда, ну и, разумеется, голландские. Сандвичевы острова самой природой созданы как удобная - да что там, просто необходимая! - база посреди необъятного океана. И отремонтироваться, и переждать ураган, и перегрузить товар, и пополниться дорогим вследствие дальней доставки, но таким необходимым углем… На одном угле голландцы делают недурные деньги, а Британия облизывается, глядя на эти несколько клочков суши, открытые англичанином, но освоенные голландцами… Быть бы войне, если бы Франция неизменно не давала понять алчным британцам, что вмешается в конфликт…
        Но русские на Оаху - это ново. За два с лишним века истории колонии российские суда посетили ее всего несколько раз. Буа-Жубер предполагал, что и в дальнейшем будет примерно так же. Принять на себя обязанности русского консула - почему нет? На синекуру зазорно напрашиваться, но принять предложение - это совсем другое и чести не уронит.
        Предложение он принял. Принял и жалованье за шесть месяцев вперед.
        Прошел год. Из Петербурга с попутной оказией было прислано жалованье за вторую половину года - и более ничего. Никакой диппочты. Никаких министерских циркуляров страшной громоздкости и кошмарного слога, на что русские большие мастера. Ни одного русского судна. Ни одной бородатой физиономии. Буа-Жубер привык получать от русских деньги, не ударив палец о палец, и полагал себя везунчиком.
        Грянуло внезапно. Искусно маневрируя под одними парусами, в бухту вошел русский корвет. Под брейд-вымпелом не кого-нибудь, а наследника российского престола!
        Начиналось славно. Служба так служба. Раймон де Буа-Жубер даже обрадовался случаю доказать свою полезность. Заканчивалось так, что консул считал часы в ожидании, когда же эти русские вместе со своим цесаревичем уберутся ко всем чертям.
        Матросов на берег русские отпускали скупо - особенно после того, как консул предупредил русского капитана: туземные красотки легко доступны, но этого-то и следует опасаться. Английские моряки завезли сюда сифилис, а легкость местных нравов повергает врачей в отчаяние. Голландские власти спохватились слишком поздно. Болезнь носит характер нескончаемой вялотекущей эпидемии. Туземцы мало-помалу вымирают от сифилиса и проказы, а падкие до примитивных удовольствий моряки разносят заразу по всему свету… Что?.. Да, есть тут и проказа, как не быть…
        Помрачневший русский капитан обещал принять меры - и принял. Команда русского корвета не доставила консулу никаких хлопот.
        Иное дело - русский цесаревич. О-о, это было ужасно!
        Россию, предназначенную судьбой попасть в руки такому, с позволения сказать, будущему монарху, Буа-Жубер не жалел - с какой стати? Он жалел свои нервы и свою печень.
        То и другое подверглось жестокому испытанию.
        Отчасти консул был сам виноват и понимал это. Мог бы помимо исполнения прямых обязанностей, не очень-то обременительных, сделать визит на судно и сопроводить цесаревича на прием к губернатору, тем и ограничиться. Помешало щедрое жалованье, которое добросовестный консул счел долгом отработать.
        И начался пятидневный кошмар. Шампанское с утра, потом разминка коньяками, далее какое-нибудь раут с непременными возлияниями, потом коктейли под пляски смуглых грудастых туземок в относительно фешенебельных заведениях Гонолулу, потом из одного заведения в другое, причем каждое следующее грязнее и отвратительнее предыдущего… пьяный цесаревич, взявший консула за ухо и бормочущий в это ухо какую-то чепуху… и два русских мичмана с пошлыми анекдотами… и собственный Буа-Жубера кудахтающий смех… и кто-то льет консулу за шиворот ром с кокосовым молоком, как будто это остроумно… потом непременно девки… туземки… ох… а утром хочется умереть от похмелья и стыда…
        Та туземочка была зря, это точно. Нельзя было столько пить - забыл свои же предостережения! Сегодня утром, запершись в уборной, Буа-Жубер удостоверился в отсутствии венерических признаков, но это еще ничего не значило: вызванный для консультации врач обещал еще три-четыре недели беспокойного ожидания.
        Но главный ужас кончился - квадратный, как комод, русский боцман на руках отнес русского цесаревича на судно, и русский корвет ушел в океан, дав консулу возможность постараться со временем забыть о пятидневной оргии, никоим образом не совместимой со статусом дипломата.
        Главное - вновь запахло жизнью. С утра консулу хотелось застрелиться, но теперь он находил, что жизнь все-таки прекрасна, несмотря на присутствие в мире такого недоразумения, как эти русские.
        Кейфуя на веранде, Буа-Жубер видел, как в бухту входит еще одно судно - баркентина стремительных очертаний, - и лениво размышлял над тем, что это может быть. Купец? Ни в коем случае. Разумеется, также не рыбак и не китобой. Судно военное, но чье и зачем? Вероятно, посыльное или гидрографическое, а может быть, и учебное. Британское, надо полагать. Есть у них полезная привычка шлифовать молодых офицеров в дальних походах…
        Показалось или нет, что мелькнуло белое полотнище? Наверное, показалось… Откуда здесь взяться второму русскому судну? Но все же, преодолев послеобеденную истому, консул приказал желтокожему слуге принести бинокль.
        Наведя оптику на судно, он ужаснулся. Андреевский флаг! Белый с косым крестом! Опять русские!..
        Теперь надо было ждать визита. Настроение упало ниже некуда. Не послать ли в аптеку за патентованным антипохмельным эликсиром? Или лучше к туземному знахарю, ибо примитивные народы в некоторых важных мелочах, надо признать, обогнали европейцев?..
        Кликнув слугу, Буа-Жубер приказал ему достать из погреба и охладить бутылочку хорошего шампанского. Подумал о том, что одним шампанским, дело, пожалуй, не кончится, испытал рвотный позыв и спасся несколькими глотками мангового сока.
        Перевел дух и стал ждать. Ожидание не затянулось.
        - Граф Лопухин, - учтиво поклонившись, представился незнакомец, проведенный камердинером на веранду. - Прибыл нынче с баркентиной «Святая Екатерина». Имею ли я честь беседовать с господином де Буа-Жубером, российским консулом?
        Буа-Жубер ответил утвердительно. Затем спохватился, чуть наклонил голову, наметил привставание и предложил посетителю занять второй шезлонг. Ибо этот русский, хотя и весьма небрежно для графа одетый, в манерах был безукоризнен.
        Но ходил, расставляя ноги, как бывалый моряк, каковым, конечно не был, да и вид имел усталый. Ясно без слов: только что сошел на берег после долгого и вряд ли очень комфортного плавания.
        - Ви есть командовать над этот судно? - с трудом вспоминая проклятые русские слова, осведомился консул.
        В ответ граф улыбнулся располагающей к себе улыбкой и ответствовал на безукоризненном французском:
        - Нет, я не моряк. Однако, поскольку де-факто я являюсь начальником экспедиции, все вопросы прошу решать со мною.
        - Уже есть вопросы? Например?
        - Прежде всего, - заговорил русский, сразу беря быка за рога, - я уже извещен о том, что «Победослав» ушел нынче утром. К сожалению, при всем желании я не могу немедленно пуститься вдогонку. Припасы и вода у нас на исходе, угля нет вовсе, команда нуждается в отдыхе. Начальник порта, однако, отказывается принять «Святую Екатерину» более чем на сутки, мотивируя это тем, что у судна нет порта приписки. Но помилуйте, какой же может быть порт приписки у судна, отбитого у исландских пиратов? Не могли бы вы ходатайствовать перед губернатором о продлении стоянки до трех суток? За это время я рассчитываю управиться со всеми делами.
        Вдогонку «Победославу»? Отбитое у пиратов судно? Буа-Жубер потребовал объяснений и получил их. Просто удивительно, насколько этот русский умел выражаться лаконически. Весь рассказ не занял и трех минут.
        - Следовательно, у вас, а равно и у вашей команды, не имеется ни документов, ни подтверждений этой… невероятной истории? - спросил консул.
        - Только мое слово, - несколько суше, чем прежде, ответил граф.
        - Нет-нет, я вам верю, конечно, - поспешил добавить Буа-Жубер. - Но как-то это, знаете ли…
        - Непривычно?
        - Благодарю вас. Вот именно непривычно.
        - Поверьте, я не стал бы затруднять вас, однако обстоятельства складываются к большой для нас невыгоде. Больше всего на свете я хотел бы догнать «Победослав», но не могу этого сделать. Команде необходим хотя бы краткосрочный отдых. Нам нужен уголь, нужна вода, нужны припасы. По-видимому, судовой кассы не хватит, чтобы оплатить все, что нам потребно, и я вынужден обратиться к вам с просьбой о займе… разумеется, под хороший процент. У меня есть право действовать в подобных случаях от имени российского правительства. Мой вексель оплатят в любой русской миссии, имеющей телеграфную связь с Петербургом.
        Консул немедленно взглянул на русского с подозрением. Уж кем-кем, а простачком господин Раймон Жерар Гийом Жан Этьен де Буа-Жубер не был. Не жулик ли явился к нему? Но - пардон - жулик, прикидывающийся русским графом, вероятно, был бы одет с иголочки.
        С другой стороны, русское правительство всегда платило по счетам, а если иногда задерживало выплаты, то потом возмещало все убытки к большой выгоде кредиторов. Прецеденты имелись.
        И еще одно обстоятельство тревожило консула. Позавчера английский пакетбот
«Уиппет», славящийся непревзойденной скоростью хода, доставил в Гонолулу свежие - всего лишь недельной давности - британские газеты, отпечатанные в Гонконге. Большая аналитическая статья в «Дейли Ньюс» была посвящена начавшейся морской войне между британским королевским флотом и рассеянными в океане эскадрами исландцев.
        Британский лев прыгал и разил. Пиратские флотилии налетали внезапно, кусали и отскакивали. Но, согласно русской поговорке, сила солому ломит, и броненосная эскадра адмирала Гамильтона уже подвергла Рейкьявик первой бомбардировке, а в тактике исландцев стал замечаться переход от лихих налетов на превосходящие силы противника к обороне побережья. Впрочем, перспективы высадки десанта в Исландии пока казались автору статьи неверными и туманными.
        Интереснее всего было другое: сообщалось, что положивший начало войне налет исландцев на побережье Шотландии был, по всей видимости, спровоцирован налетом неизвестной баркентины на одну из тайных пиратских баз в Южной Гренландии. Желая казаться объективным, автор статьи употреблял выражения «по слухам», «можно предположить, что…» и так далее. Обычная английская обтекаемость, а по-русски можно сказать проще: слышал звон, да не знает, где он.
        Как всякий здравомыслящий человек, Буа-Жубер знал цену газетным «аналитическим» статьям. Однако не эта ли отбитая у пиратов баркентина под командой русского графа и фальшивым британским флагом учинила погром на гренландской базе пиратов и тем стравила диких исландцев с надменными англичанами?
        Очень возможно. Русский, конечно, ни в чем не признается, но…
        Весьма важное «но»! Во-первых, какой француз откажется позлорадствовать по адресу британцев? Да и морские пути станут безопаснее. Для Франции, уже два столетия не прикармливавшей пиратов, это только плюс. Во-вторых, слова графа получают подтверждение, хотя и косвенное…
        - М-м… Петербург далеко, - изрек географическую банальность Буа-Жубер. Не приняв еще никакого решения, он раздумывал, покачивая в руке высокий стакан с соком манго. - Знаете, мне иногда кажется отсюда, что и Парижа никакого нет. Туман, сон… Париж пленяет воображение, но на Сандвичевых островах тоже по-своему пленительно, вы не находите?
        - Да, - согласился русский, - пленительно.
        - Похоже, Господь творил здесь черновик Рая, - вымученно пошутил консул.
        И, не замечая того, что русский кивнул в ответ довольно равнодушно, продолжал:
        - В самом деле, распрекрасное место. Вы знаете, я служил в Турции, так турки в настоящей неге ничего не понимают. Тут только и понимаешь, что это такое - нега… мерзость жуткая. Болото, граф, настоящее болото. Топкая трясина. Ступил - о-ля-ля
        - пропал. Сладкое самоубийство - вот что такое служба в дивных странах. Ничего не хочется.
        - Понимаю, - сдержанно обронил Лопухин.
        - Пить спиртное тоже не хочется, - со значением произнес консул, отслеживая внимательным глазом реакцию русского.
        - И это понимаю, - отозвался тот. - Похвальное воздержание. Надеюсь, мне представится случай доложить об этом государю императору.
        Консул широко раскрыл глаза. Либо перед ним стоял русский совершенно иной породы, либо ему нельзя было верить ни в чем. Сейчас скажет: «Но один-то стаканчик не повредит, не так ли?..»
        Но русский этого не сказал. И консул немедленно проникся к нему живейшей симпатией.
        И все же отсутствие документов, подтверждающих личность графа, сильно смущало консула.
        - Гм, - произнес он, возвращаясь к вопросу о деньгах, - а велик ли процент?
        - Двадцать процентов за сам факт займа, - тотчас отозвался русский. - И пятьдесят процентов годовых.
        Глаза консула удивленно расширились.
        - Это щедро.
        - Не очень, принимая во внимание наше бедственное положение, - засмеялся русский.
        - Ну как, согласны?
        - Я вижу, иметь дело с Российской империей выгодно, - полушутя заявил Буа-Жубер.
        - Вы даже не представляете себе насколько, - добродушным тоном ответствовал граф. Быть может, чуточку слишком добродушным, и чуткое ухо француза мгновенно уловило изменение тона.
        - Да… но гарантии?
        - Никаких, кроме моего слова. Если российское правительство паче чаяния откажется погасить вексель, я сделаю это из собственных средств. Но оно не откажется. Третье отделение Личной канцелярии государя всегда платит и не бросает слов на ветер.
        Теперь все стало понятно Буа-Жуберу. Кто не наслышан о Третьем отделении! Вот, стало быть, кто этот русский граф Лопухин… Стоп! Да ведь русский черный полковник из свиты цесаревича… ну тот, у которого такой страшный сабельный шрам на лице… он, кажется, говорил что-то о русском графе, пропавшем без вести в бою с исландцами…
        А мозаика-то складывается! Третье отделение. Пираты. Плен. Шпицберген. Восстание. Провокация в Гренландии. Война между англичанами и исландцами, которая на руку Франции. Появление Лопухина на Оаху. Однако этот граф - человек больших скрытых возможностей!
        А кроме того - нетипичный непьющий русский!
        - Ну что ж, - заговорил консул, отчаянным усилием гоня вон из памяти тошные воспоминания о кутежах с цесаревичем, - ваша просьба кажется мне основательной. Я буду ходатайствовать перед губернатором о том, чтобы вашему судну разрешили находиться здесь сколько угодно. Пожалуй, отправлюсь к нему с визитом ближе к вечеру, когда станет прохладнее… Не окажете ли вы мне честь сопровождать меня?
        - С удовольствием. Но прежде подскажите мне, найдется ли в этом городе приличный магазин готового платья? Согласитесь, не в таком же виде…
        - О, разумеется. Есть очень хороший французский магазин. Останетесь довольны. А пока мы могли бы несколько подробнее обсудить условия займа…
        Проговорив это, он сделал многозначительную паузу. И дождался:
        - Сто процентов в год. Долг вам не вернут, но проценты будете получать аккуратно. До конца жизни. В обмен на… некоторое содействие с вашей стороны. Оно не будет обременительным, уверяю вас.
        Теперь пришел черед возмутиться:
        - Позвольте! Я французский гражданин, и я патриот!
        - А кто вам сказал, что мы потребуем от вас что-либо предосудительное? - засмеялся русский. - Нет-нет, нам не нужны ренегаты, мы ими брезгуем… Но разве просьба вести дневник вас затруднит? Позднее мы сообщим вам темы, которые нас особенно интересуют. И самое главное, скромные усилия таких людей, как мы, не нанесут вашей прекрасной стране ни малейшего ущерба, наоборот, они помогут делу сближения Франции и России…
        Консул криво улыбнулся. Русский молчал, изображая статую Приветливости. В беседе наступил черед Главной Паузы, после которой может начаться легкомысленный с виду, а на деле предельно серьезный разговор о деталях предстоящего «сотрудничества». И консул уже знал, что такой разговор состоится.
        Знал это и русский.
«Св. Екатерина» бросила якорь в четверти мили от берега. Лопухин посчитал необходимым солгать команде, будто бы местный губернатор отказал русским в стоянке у портовой стенки. «Иначе их не удержишь, - одобрил решение Кривцов. - Неделю будем выковыривать наших героев из кабаков. Чисто по-человечески я их понимаю, но…

«Но матрос прежде всего матрос, а потом уже человек», - вероятно, мог бы договорить он, но не стал изрекать давно известное. И сам он был прежде всего командиром баркентины, а уже потом человеком. Лопухин видел, как хочется Кривцову ступить на твердую землю вместо качающейся палубы, да и кому не хотелось бы? Но Кривцов ни за что не позволил бы себе съехать на берег раньше команды.
        Вскоре между берегом и «Св. Екатериной» засновали баркасы. На баркентину везли воду в бочках, солонину, горы удивительно дешевых тропических фруктов, уголь в преогромных мешках и живых свиней цвета угля.
        - Знамо они от солнца такие черные, - рассуждал, презрительно косясь на хрюкающий груз, матрос с серьгой в ухе. - Как негры в Африке. И тощие какие, глянь! Не, с них много сала не возьмешь. Свиньи - животные нежные. При такой жаре из них сало живьем вытапливается…
        Вечером матросы метали жребий: кому ехать на берег, а кому ждать своей очереди до завтра, а то и до послезавтра. Кривцов распорядился отпускать ежедневно не более трети команды. Деньгами снабжал скупо.
        - А на гульбу? - тщетно канючили недовольные. - Добавить бы надо, вашбродь! Ну что на энту денежку укупишь?
        - Что купишь, то и твое. Марш! Следующий!..
        - Как же это, ваше благородие? - не унимался проситель. - Нищие мы, что ли? Что о нас, о русских, подумают?
        - Кружку пива выпьешь. Или стакан пальмового вина, есть тут такое. Авось останешься в уме и на местных баб не полезешь. Дурную болезнь захотел приобрести за свои деньги, дурья твоя голова? Так здесь это запросто. Следующий!
        Над сконфуженным матросом, сжимающим в кулаке несколько монет, ехидничали те, кому выпало оставаться на борту, проклиная жару и такой лакомый берег, до которого хоть зубами скрипи, а не дотянешься:
        - Видал? Кум королю! Весь остров на корню скупит.
        - Сувениру мне привези, не забудь. Крокодилу сушеную.
        - Ты гляди все вино на берегу не выпей! Хоть понюхать оставь…
        - Поделился бы достатками, Степаныч!
        - Глянь, братва, как он деньги в пятерне жмет! Миллионщик!..
        В стороне, не принимая участия в обстреле счастливчиков шуточками, собралась небольшая группа матросов во главе с боцманом Аверьяновым. Они о чем-то переговаривались.
        - Хлебнем с ними лиха, - тихонько шепнул Кривцов наблюдавшему за погрузкой Лопухину.
        Тот только пожал плечами и ничего не ответил.
        Еропка тоже получил увольнительную и толику денег. Вернулся он за полночь не сильно пьяный, то есть шатающийся, но не падающий, и принес что-то в свертке. По стеклянному звону подумали было, что слуга запасся вином - то ли для барина, то ли для себя. Оказалось не совсем так.
        Поздно ночью немногие оставшиеся на баркентине были подброшены диким воплем, донесшимся из кубрика. За ним последовал удар мягкого тела о твердое - шмяк!
        - Не виноват я, барин, - бубнил утром Еропка, глядя в пол и временами шмыгая носом с видом оскорбленной добродетели. При этом он болезненно морщился, ощупывал слегка скособоченное туловище и временами тихонько охал. - Ей-свят, нет моей вины вот ни на столечко. А завсегда мне страдать. Все беды от доброты моей, а рази ж азият доброту оценит? Да ни в жисть!
        - Еще раз спрашиваю: чего ты не поделил с Кусимой? - С каждым однотипным вопросом металл в голосе Лопухина твердел и ощетинивался сверкающими лезвиями.
        - Дак я ж и говорю, барин: ничего. Добра только хотел. А кто пострадавший? Я и есть пострадавший. Так уж на роду мне, видно, написано. Горькая моя планида. Как швырнет он меня - я в переборку и влипни, как лягуха. Думал, преставлюсь. Мало того, что японец меня изувечил, так еще и вы совсем горькой хотите сделать жизнь мою, и без того задрипанную…
        Слуга всхлипнул.
        - Ну-ну. На жалость-то не дави, знаю я тебя… Рассказывай по порядку, что и почему.
        - За медицину пострадал, - вздохнул Еропка.
        - Неужели? Ты же говорил, что за доброту.
        - За доброту и за медицину. А может, за аптекаря. Жулик он, по-моему. Да вы сами поглядите, барин! Во! - И перед Лопухиным явилась небольшая початая бутылка с прозрачной жидкостью, заткнутая пробкой, но тем не менее издававшая резкий запах.
        - Косметическое средство «Лорелея». Оказывает благотворное влияние на кожу, устраняет старческие пигментные пятна и желтизну. Только для наружного употребления. Изготовлено в Берлине, - вслух перевел граф немецкую надпись на этикетке. - Ты пил это, что ли?
        Слуга обиженно замотал головой.
        - Кусиму поил?
        - Да нет же, барин! Мне аптекарь показал, как надо. Капнул йоду на прилавок, пальцем растер, а потом ваткой с этой микстурой провел - и нету желтизны. Ну я и купил… для японца.
        - Так-так, - произнес граф, кусая губу, чтобы не рассмеяться.
        - Для его же пользы, барин! Взял я паклю, намочил этой жижей, подступил к азияту и давай ему рожу тереть. Он сперва терпел, потом зафыркал, залопотал по-своему, отстранился и поклоны кладет. Я так решил, что он меня благодарит по-басурмански. Стой, говорю, куда, я ж еще только начал. Мне говорю, возиться с тобой вовсе не в охотку, ан отмыть тебя, нехристя, надобно. Видишь, говорю, не отходит желтизна, значит, драить надо сильнее…
        - Ну-ну. - Глаза графа смеялись.
        - Тут он давай меня руками пихать. Я серчаю. Он - пуще. Я тоже. Мне бы, думаю, только изловчиться. Хватаю, значит, его в охапку и сызнова ему рожу тру, а он вдруг возьми да и зашипи как аспид. Да с этим шипением ни с того ни с сего ка-ак швырнет меня! Думал, тут мне и конец. Аж стенка эта, переборка то есть, загудела. Смеетесь, барин? Вам весело, а у меня все косточки ноют. Как жив остался - сам не пойму. Обмяк я и у стеночки прилег, а этот азият клекочет надо мною, будто стервятник… Нехорошо вам смеяться, барин. - Еропка всхлипнул.
        - Должно быть, джиу-джутсу, - молвил Лопухин.
        - Что, барин?
        - Своеобразная система японского боя без оружия. Тебе повезло, что цел остался.
        - Вот и я смекаю, что повезло. Дикарь ваш японец, барин. Небось еще и людоед. Вот почему на ихней джонке мы только его одного и нашли, а?
        - Почему? - спросил граф, кусая губу.
        - Потому что остальных он съел, вот почему! И очень даже просто! Я в одной книжке читал, что так иной раз и европейцы себя ведут, когда среди акияна животы подведет, а уж нехристю человека скушать - тьфу! Даже без соли. Берегитесь его, барин!
        - Ладно, поберегусь. Иди-ка отлежись, а «Лорелею» - за борт.
        Шмыгая носом, слуга удалился. Лишь после этого Лопухин беззвучно захохотал.
        Произведя наутро поверку, недосчитались четырех матросов, не вернувшихся из увольнения. Аверьянов с делано сконфуженным видом чесал в затылке:
        - Сам не пойму, куда они подевались, ваше высокоблагородие. Ребята толковые, не какие-нибудь… Должно, загуляли. Да и как им не загулять после неволи пиратской да еще перехода через океан? Вы уж не серчайте на них, ваше благородие. Очухаются - явятся назад как миленькие, никуда не денутся…
        Но язвительная ухмылочка так и готова была исказить губы боцмана.
        - Думаю сегодня уменьшить количество увольнительных на четыре, - шепнул графу Кривцов. - Пусть распределят по жребию. Озлобятся, конечно, но пусть злобятся на застрявших на берегу разгильдяев…
        Лопухин покачал головой.
        - Они озлобятся на нас.
        - Так что же прикажете делать? Дисциплины нет.
        - Ничего не делать. Отпускайте на берег следующую треть.
        В эту треть попал Нил. Весь вечер и полночи он шатался по городу, дивился на туземцев, подсмотрел из-за кустов танец живота, исполняемый туземками в одних только юбочках из травы - стыд и срам, однако не оторвешься, - и заполночь писал по горячим следам, пачкая в чернилах пальцы и старательно прикусив язык:

«Ну и город! Таковских городов я истчо не видывал, вот крест. Не город, а картина в багинете. (Или в багете? Запамятовал.) Деревья тут вот такенные, в растопыр, как барские зонтики, а больше пальмы. Ночью тепло, как у нас днем, и только летучие мыши по воздуху шмыгают. Или вот какая акварель: бежит желтая местная девка, а за нею чужеземный матрос с тубареткой, вот-вот попотчует по кумполу. Обои в дым и хлам. Ну, энто картина знакомая.
        А по Расее я дюже скучаю. Но барский слуга сказывал, что скоро уже мы выйдем в море и пойдем себе в страну Японию. Я уже много японских слов знаю, какие Кусима-сан употребляет. «Банзай» у них - это как «ура» по-нашему. «Гейша» - раскрашенная девка с сэмисэном. Сэмисэн - это японская балалайка, а обтягивают ее японцы кожей кошачьей либо, какие поплоше, собачьей. Живодеры, одно слово. Кусима мне рассказал, что они кажный Божий день едят, так я понимаю, что с таких харчей и себя перестанешь жалеть, и других людей, не говоря уж о всякой безсловесной твари. А такоже харакири себе делают, кишки выпущают и берут грех на душу. А я так разсуждаю, что каковы харчи ни есть, а Бога бойся и греха беги. Потому как тоже душу имеешь, хучь и японскую…»
        Воочию познав величину земного шара, Нил уже не отправлял бутылочные послания тетушке Катерине Матвеевне в город Житомир, а просто-напросто упражнялся в правописании. Во время плавания, даже в шторм, граф каждый день находил время для занятий с юнгой. Нил на лету хватал сведения из географии, истории, физики, понемногу начинал понимать японский язык… С русской грамматикой и чистописанием дело обстояло хуже всего. Во время стоянки на Оаху графу было недосуг, но Нил точно знал: спросит. И если не исписал нескольких страниц, то посмотрит так, что захочешь провалиться ниже орлопдека: мол, не зря ли я тут на тебя свое время трачу? Человек ты или лишь на японскую балалайку годен?
        За дверью - легкий шум, невнятный разговор. Торопясь, Нил посадил кляксу. Вот наказание! Положил на подставку стальное перо, задул лампу, пробрался на цыпочках к двери, тихонько приоткрыл…
        Его сиятельство граф Лопухин был тут как тут - стоял к Нилу спиной и как-то странно держал руку. Нил всмотрелся пристальнее сквозь дверную щель. Вот так номер: в руке граф имел револьвер!
        А перед ним угрюмо стояли четверо во главе с боцманом Аверьяновым. Один нервно сжимал в пальцах короткий ломик, словно хотел его согнуть. Другой прятал руки за спиной, и оставалось лишь гадать, что у него там. Масляный светильник на стене корабельного коридора бросал под ноги резкие тени.
        Не повернувшись к Нилу, граф сделал свободной рукой понятное движение: скройся, мол. Нил попятился на вершок и вдвое уменьшил щель, но прятаться не стал. Ясно же было, что барину грозит опасность! Нешто лучше предать, чем ослушаться?
        Аверьянова Нил не любил. Спору нет - лихой вояка был боцман. На Груманте, сказывали, сильно помог - со своим отрядом прямо-таки размазал по студеным камням орудийную прислугу береговых батарей. А не лежала душа юнги к боцману. Если бы он шпынял мальца, как все на свете боцмана! Если бы давал по шее за дело и не за дело! Шея что - от боцманского кулака только крепче будет. Где это видано учение без мучения? Но нет, Аверьянов не бил юнгу. Шпынял словесно - это да. Высмеивал. Презрительно кривя рот, при всех дразнил барчуком, и матросы смеялись. А какой он, Нил, барчук? Кому палубу лопатить, чуть только морская птица нагадит на настил? Нилу. Кому первому карабкаться по вантам чуть ли не на самый клотик? Снова Нилу. А что барин взялся учить юнгу грамоте и всякой книжной премудрости, так какое же в том барство? Обидно…
        - Зря пришли, - послышался голос графа, и Нил весь обратился в слух. - Денег в судовой кассе почти нет. Все истрачено. Раздаем остатки. Вы видели, сколько тех остатков.
        - Мы видели то, что вам было угодно нам показать, ваше высокоблагородие, - косясь на револьвер и, как всегда, ухмыляясь, молвил Аверьянов. - Вы показали гроши, какие выдавали на руки, а судовой кассы мы в глаза не видели. А ведь мы за нее кровь проливали, верно, братва?
        Матросы одобрительно загудели.
        - Да ну? - изумился граф. - А я-то думал, что на Шпицбергене мы вместе дрались за свободу, а вовсе не за деньги. Нет?
        - Одно другому не помеха. Деньги надо поделить поровну. И я так считаю, и вот братва тоже. Вы уж лучше не мешайте нам, вашескородие…
        - Денег хотите? Во Владивостоке вас ждут призовые деньги за судно плюс жалованье. Чем вы недовольны?
        - Мы хотим получить деньги сейчас, - прогудел раньше Аверьянова дюжий матрос.
        - На пропой или на мировую революцию?
        - Это уж наше дело, - отрезал Аверьянов. - Мы хотим, чтоб по справедливости. Всем поровну. Даже вам дадим долю. И Кривцову. А то братва обижается. Не доводите уж нас до греха, ступайте себе подобру-поздорову…
        - Еще раз говорю вам: денег почти нет. - Голос Лопухина оставался спокойным. - Даю в том честное слово.
        - А если мы хотим проверить? Будете стрелять?
        Нил напрягся. Граф, словно у него были глаза на затылке, повторил свободной рукой жест: спрячься, мол.
        Нил не послушался - это было выше его сил.
        - Буду. - Голос графа прозвучал ровно, но так, что мороз продрал по коже.
        - А не боитесь стрелять в матросов, ваше высокоблагородие? Что с вами тогда сделает братва, ась?
        - А быть может, не со мною, а с вами?
        Повисла тишина. Нил слышал только тяжелое дыхание матросов и понимал: барин одолевает их, одолевает! Он тверже камня. И матросы понимают: он действительно выстрелит, если на него набросятся. Первую пулю, наверное, пустит в потолок, но потом… Может опоздать, если на него насядут все разом! Тут будет самое время выскочить в коридор и кинуться им под ноги…
        - Пошли отсюдова, - со злостью и обидой сказал вдруг один из матросов. - Все ясно.
        Нил понял, что обошлось. Теперь уже ничего не будет. И точно - первым повернулся и затопал по коридору Аверьянов, остальные - следом.
        Нил ощупью стал искать спички - затеплить лампу. Сейчас войдет барин и попеняет за непослушание, а главное, за праздность. Лучше уж заняться чистописанием, будь оно неладно…
        Утром недосчитались еще пятерых, зато вернулся один матрос из позавчерашних отпускников. Принеся повинную, вздыхал: черт попутал да вино… Выиграл в кабаке деньги у одного голландца да все их спустил. Очнулся в канаве. Где остальные? Не видал, ваше благородие, вот крест святой, не видал…
        - Будем отпускать остальных? - на всякий случай спросил графа Кривцов.
        - Непременно, - отозвался Лопухин. - Разве у нас есть другие варианты? Завтра уходим, сегодня у них последняя возможность погулять. Откажем в увольнении - спустятся ночью по якорцепи и доберутся до берега вплавь. Чего доброго, акула кого-нибудь сожрет. Или хуже того - взбунтуются.
        - Не все назад воротятся…
        - Значит, так тому и быть.
        Будто бы и не было ночного инцидента. С последней партией съехал на берег и боцман Аверьянов. Оставшиеся на борту лениво доканчивали приборку после завершившейся погрузки. Палубный настил накалился, как сковородка, матросы то и дело поливали его водой. Окатывали и друг друга, фыркая по-тюленьи и отряхиваясь.
        Кусима смастерил удочку и часа через два терпеливого ужения достал из нечистой портовой воды никому не известную рыбину калибром с селедку. Сейчас же почистил добычу на камбузе, порезал тоненько и принялся уплетать за обе щеки, ловко орудуя двумя выстроганными палочками. Рыбу он макал в плошку с черной бурдой собственного приготовления, смешенной частью из купленных в городе приправ, а частью из перетертых в кашицу растений неопознанной породы. Вид у японца был блаженный.
        - Жрет и не подавится, - доложил графу Нил, брезгливо морщась. - Ой, то есть я хотел сказать: ест…
        - Азият! - сплюнул за борт насупленный Еропка, еще не забывший своего опыта по отбеливанию желтокожего.
        - Это сасими, - пояснил слуге Лопухин. - Японское лакомство. Сырая рыба под соусом. Можно есть просто с солью и лимоном, вкусно и питательно. Само собой разумеется, рыба должна быть свежайшей и без паразитов. В Японии нам придется и не такое есть, японцы не одним рисом сыты. Кухня у них богатая…
        - И все сырое? - в ужасе округлил глаза Еропка.
        - Не все, но многое. Привыкай. Ступай-ка посмотри, как японец ест. Для начала просто посмотри и не плюй, не тебя ведь кормят. Постепенно привыкнешь, сам такой пищи запросишь.
        - Да я лучше под поезд лягу…
        - Запросишь, говорю. В Японии нам так и так придется питаться не только нашими припасами.
        - Не жалеете вы верного слугу, барин, грех вам. - И Еропка отошел с обидой.
        К удивлению Нила, словесной пикировки, от которой барин и слуга обычно получали большое удовольствие, не произошло. Граф казался задумчивым. Стоя у фальшборта, не обращал внимания на пекло, много курил - на сей раз голландские папиросы, а не ужасное исландское зелье, - и нетерпеливо барабанил пальцами по планширю. «Не терпится в море выйти», - думал Нил и был прав.
        Если бы он знал, какие мысли одолевают графа, то ужаснулся бы: как можно подлогу такое выдерживать? Мчаться вдогонку «Победославу», кляня весь свет за любую задержку, надеяться на лучшее и не знать, жив ли еще наследник российского престола… Три дня назад он был жив и здоров, если не считать того, что в стельку пьян, но о чем это говорит? Пока еще ровно не о чем, кроме того, что второй агент на борту корвета еще не осуществил свое намерение… Но в том, что второй агент существует, у Лопухина не осталось никаких сомнений. Логика - вещь упрямая. Мелкие факты и умозаключения, подобно кусочкам смальты, складываются в мозаичную картину… и разве кто-нибудь обещал, что картина будет приятной?
        Вопрос: кто? КТО?!
        Вновь и вновь Лопухин перебирал в уме офицеров «Победослава» - и не мог дать ответ. В мозаике не хватало одного, может быть, двух кусочков смальты.
        На рассвете Кривцов постучал в каюту Лопухина.
        - Входите, я не сплю.
        - Я тоже. - Командир «Св. Екатерины» был мрачен. - Из тех семнадцати, что мы отпустили на берег, вернулись пятеро. Матрос Потапов рассказал, что боцман Аверьянов со товарищи не собирается возвращаться и просил передать кое-что по вашему адресу. Ничего существенного, одна матерщина. По-видимому, они желают здесь остаться. Отчасти я их понимаю: место райское, особенно после пиратской каторги…
        - Кто бы их не понял? - Против всякого ожидания, Лопухин не выглядел рассерженным.
        - Скатертью дорога. Со временем начнут тосковать по России, и кто-нибудь как-нибудь найдет способ вернуться домой… а некоторые останутся. Было бы их побольше - глядишь, возникла бы русская колония на каком-нибудь из здешних островков…
        - У нас мало людей, - хмуро констатировал Кривцов.
        - Сколько?
        - Было пятьдесят пять, включая вас, меня, вашего слугу, юнгу и японца. Теперь тридцать пять, если только кто-нибудь не удрал нынче ночью. На три вахты людей не хватит, разве что ввести английскую вахтенную систему…
        - Это как?
        - Попеременно большая вахта и малая. Большая - восемь часов. Малая - четыре, как у нас и везде, кроме британского флота. Тогда справимся. Но будет тяжко.
        - Ничего, люди немного отдохнули. Так и делайте. Погрузка полностью закончена? Вы говорили что-то о свежих фруктах. У нескольких матросов признаки цинги.
        - Фруктов в избытке, пресной воды до Японии хватит, угольные ямы полны. Вот люди… может быть, подождем еще?
        - И сколько же вы намерены ждать, пока им надоест этот тропический рай? Неделю? Месяц?
        - Хотя бы до полудня…
        - Так и быть, ждем еще час и ни минутой больше, - отрезал Лопухин. - Прикажите развести пары.
        Солнце еще не показалось из-за гор, когда загремела якорная цепь, наматываемая на кабестан. Помогая машине, «Святая Екатерина» оделась парусами и, пользуясь последними дуновениями ночного бриза, направила свой бег к выходу из гавани. Вскоре океанская волна ударила в скулу. Баркентина качнулась, выпрямилась и под крики чаек полетела на запад, словно гончий пес, преследующий дичь.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
        в которой долгая дорога заканчивается для великой княжны казенным домом на колесах
        Литерный поезд приближался к Омску.
        Литерный-бис отставал. Так бывало часто. «Знамо дело, нас вперед пущают, - сильно нажимая на «о», высказал мнение толстый и бородатый купчина-подрядчик, прилипнув к стеклу в коридоре вагона. - Дорога новая, ишшо не опробованная… Неровен час сковырнемся с насыпи. Все верно, все правильно. Уж ежели кому страдать, так лучше уж нам, чем его его императорскому высочеству…»
        И хотя никто из пассажиров не возразил верноподданным словам купчины, на него посмотрели с неудовольствием.
        - Н-да… - только и сказал кто-то из корреспондентской братии. - Едем и едем, а писать не о чем. Хоть бы покусился кто, да где теперь те бомбисты? Иных уж нет, а те далече… Даже у студентов теперь иное на уме. Скучно жить в спокойной стране, господа!
        - Типун вам на язык! - ответил другой корреспондент. - Посылайте в редакцию телеграммы о маршруте движения. Давеча Тюмень проехали, вот и пишите о проезде через Тюмень. Напечатают.
        - Как же-с! Очень интересная тема: качество чайных на тюменском вокзале да плачевный вид общественных уборных! Да-с! А о чем еще писать прикажете? О виде из окна? Вон на бахчах арбузы зреют. Видеть их уже не могу. Прикажете об арбузах телеграфировать? Или о том, что из трубы паровоза валит дым?
        - Зачем же о дыме? Можно писать о трудностях освоения Дальнего Востока, куда его императорское высочество великий князь Дмитрий Константинович едет наместником. Прекрасный материал полосы на две.
        - А что вы знаете о Дальнем Востоке? Вы там бывали? Я тоже нет. Приеду, погляжу - напишу. Но не раньше. Выдумывать прикажете? Я от солидной газеты, она фантастику не печатает…
        - У меня, представьте себе, газета тоже не желтая…
        - Послушайте, что вы на меня взъелись?
        - Это вы на меня взъелись, а не я на вас. Вы жаловались, что писать не о чем. А я говорил и говорю, что кто ищет, тот всегда найдет…
        Перебранка в коридоре продолжалась. Легировский намазал хлеб тонким слоем коровьего масла, отковырнул кусок паюсной икры, водрузил на бутерброд и протянул Катеньке:
        - Угощайтесь. Пейте чай, стынет… Вот же два дурака! Вы их только послушайте! Умора.
        - Не вижу ничего смешного, - возразила великая княжна, принимая бутерброд.
        - Это от репортерской неопытности. Как говорят самоеды, «глаза есть, видеть - нет». Из Тюмени я целый репортаж отправил. Знаете о чем?
        - Надеюсь, не обо мне? - вымученно улыбнулась великая княжна.
        - Нет, о водке. О местной водке, я хочу сказать. Казенная - редостная гадость пополам чуть ли не с керосином. А есть в Тюмени акцизная водка - ну слеза!.. Гонят где-то на севере, очищают фильтацией сквозь торф и олений мох… Похмелья от нее нет. Вот я и написал материал о нерасчетливости наших чиновников. Акцизы душат, развернуться не дают. Если поставлять эту водку в европейскую Россию, то она вытеснит нашу сивуху, да и таких бед, как теперь, пьянство уже не наделает.
        - Послушайте, но вы же не пили в Тюмени…
        - Что значит не пил? Пьян не был, нет у меня такой привычки, а пить - пил.
        - Когда же вы успели? В Тюмени мы стояли от силы час…
        - Волка ноги кормят. Гхм… а славный материал нашли бы эти два обалдуя, если бы знали, кто сейчас пьет чай в трех аршинах от них! - Легировский захохотал. - Разрешите курить? Позвольте я окно открою. Простуды не бойтесь, ветер теплый.
        - Курите, только умоляю, не шумите! Бог весть что о нас подумают.
        - Уже давно думают и шепчутся, - «утешил» Легировский. - Я вам просто не рассказывал. К вас с самой Москвы интерес сугубый. Интересная, мол, барышня, а носу из купе не кажет. Поначалу настаивали, чтобы познакомил…
        - Этого еще не хватало! - вырвалось у Катеньки.
        - Вот и я так подумал. Один хлюст из «Родного слова» пустился в предположения… умолчу, какие… Пришлось предъявить ему сей аргумант. - Легировский показал кулак размером с ядреную дыньку. - Теперь молчит. Остальные тоже. Я им дал понять, что вы не корреспондентка и, пардон, не моя любовница, а секретная сотрудница Третьего отделения инкогнито и на каждого из них будете писать отчет…
        - Вы шутите, надеюсь?
        - Нисколько.
        - Да… да как же вы посмели?
        - Посмели же вы сбежать из дому. - У Легировского на все был ответ. - Посмела же московская полиция арестовать вас. Посмел же, в конце концов, Царапко тайно помочь вам. Только умоляю, не надо про дозволенное Юпитеру и быку. В наше время такие отговорки не работают.
        - Но все-таки… Это, знаете ли, как-то…
        - Как?
        - Чересчур!
        - Вовсе нет. Если у вас припасен иной способ раз и навсегда избавиться от назойливых ухажеров - только скажите, и я объявлю собратьям по перу, что разыграл их.
        Такого способа у Катеньки не было. Говоря по правде, в его изобретении не было нужды. Теперь только выяснилось, что благодаря Легировскому.
        - Простите, - сказала великая княжна. - Наверное, вы были правы. Наверное, мне слишком легко все давалось с самого рождения, вот я и разучилась ценить услуги друзей…
        - Да разве мы ценим то, что имеем? - поднял бровь Легировский. - Вот новость! Не угодно ли пример: прошло всего-навсего пятнадцать лет со дня обретения нами Константинополя, а мы уже относимся к нему, как к какой-нибудь Пензе. Или взять хоть вас. Бросили как права свои, так и обязанности, помчались куда-то… Чего ради? Вы-то, конечно, убеждены, что причина тому существует и серьезна. А я убежден в обратном. Послужите в газетной хронике с мое - тоже научитесь разбираться в людях. Уж поверьте мне на слово: половины преступлений не было бы, если бы всякий человек точно знал, что для него действительно важно, а что так, пустое облако…
        Увлекшись спором не менее, чем ролью ментора, Легировский уже не один раз пускал великой княжне струю табачного дыма в нос, после чего, забавно конфузясь, начинал махать перед лицом Катеньки могучей ладонью, дабы выгнать дым в раскрытое окно. Просто прелесть, что это был за человеческий экземпляр! С виду крепыш, но не более того, а как заговорит, задвигается - гора, глыба, утес! Народная косточка. Вот такие, наверное, богатыри хаживали за зипунами на Каспий, а в Сибирь за ясаком! Без них Россия не утвердилась бы на берегах Амура, не вышла бы к Великому океану…
        Странный человек: в обиходе неуклюж, а когда надо, ловок. В Москве сделал все в лучшем виде: и вещи вывез с квартиры, и документы добыл, и спрятал в дешевых наемных нумерах, снимаемых бедными актерами, журналистами, студентами и прочей шумной, но вполне безопасной публикой. Бывало, за стеной начинал репетировать оперный бас, отчего дрожали оконные стекла, или среди ночи неожиданно рявкал тромбон, а вечерами дом наполнялся запахами подгоревшей на сковородке требухи - но ни драк, ни скандалов, ни квартирантов уголовного вида. Не слишком уютно и далеко не чисто, но прилично… Катенька и не знала, что есть в Москве такие занятные места. А для Легировского Москва была, что вода для рыбы. Такой боец ничего не испугается. И зачем он таскает в кармане кастет - при таких-то устрашающих кулаках? Чтобы сразу наповал?
        Разумеется, Катенька понимала, что, принимая в ней участие, Легировский имеет свой интерес - репортерский. А еще он проговорился однажды, что собирает материал на книгу, которую не надеется опубликовать при жизни. Ох, лучше бы он ничего не писал об этой поездке, ни теперь, ни после… Попросить его об этом? Неудобно…
        Но ведь как помог! Просто свалившийся с неба ангел-хранитель с ловкостью кошки и силищей циркового атлета! И все равно все рухнет в один миг, если кто-нибудь узнает - нет, просто заподозрит! - в «сотруднице Третьего отделения» великую княжну Екатерину Константиновну!
        Пришлось отсиживаться в купе, покидая его лишь при крайней необходимости. Не появлялась Катенька и в вагоне-ресторане. Еду ей приносил Легировский, покупая всякую снедь в станционных буфетах, а то и просто у торговок. Поезд шел на восток пятые сутки. Говорили, что после Иркутска он пойдет еще медленнее. Приходилось терпеть. «Выдержу», - думала Катенька.
        Иногда из-за железнодорожных проблем, не вполне понятных простому смертному, Литерный-бис пропускали вперед. Когда он проносился мимо, великая княжна отодвигалась от окна. Брат Митя был рядом - а не поговоришь, не посоветуешься. Его позиция ясна: члены императорской фамилии не вольны в выборе своей судьбы. Государственная позиция… и какая же бесчеловечная!
        Лучше всего было бы сохранить инкогнито до самого Владивостока, от крайности - до Забайкалья. Трудно, а надо. Чем дальше поезд уносил великую княжну на восток, тем меньше была вероятность, что братец отправит ее к батюшке в сопровождении жадармского караула. Не из сострадания, а потому, что не доверит караулу. Знает характер сестры.
        Иногда снился любимый, и всегда одинаково: он отдалялся, уходил куда-то с грустной улыбкой, заволакивался туманом…
        Или то были слезы?
«Ну где теперь искать эту дуру?» - в великой досаде подумал Дмитрий Константинович. Не в первый раз подумал и не в сотый.
        Хотел простонародно плюнуть и забыть, благо иных дел хватало. Не получалось.
        Сестра все-таки. Росли вместе. Шалили вместе, совместно и терпели наказания, не переваливая вину со своих плеч на чужие. Наставники-немцы на взыскания были щедры, а похвалу из них клещами не вытянешь. Впрочем, это еще как посмотреть. Если сравнить с нещадно поротыми германскими принцами, то у русских великих князей было не детство, а сплошной праздник…
        Ну ладно. Выросли. Сам - не семи пядей во лбу, но вроде и не дурак. Сестра - красавица с умом и характером. С тем самым характером, воспитать который так старались немцы - и преуспели, черт бы их побрал. К этому упрямому характеру еще бы дисциплину тевтонскую, да куда там. Не захотела рожать маленьких Саксен-Кобургов. А кто неволил? Сказала бы твердое «нет» - и точка. Повздыхав, подыскали бы другую партию. Но не Лопухина, конечно! Капризы императорских детей терпимы до тех пор, пока они не переступают некой границы. Влюбляться в обыкновенных смертных можно, если держать себя в рамках приличия. Венчаться - увы. Много лучше самому пооборвать лепестки распустившихся в душе цветов, чем ждать, когда тебе их пооборвут другие.
        Кто-то сомневается в том, что так и случится?
        Ум - умом, пустое упрямство не имеет к нему отношения. Поэтому Дмитрий Константинович и ругал про себя сестру дурой.
        Сбежала! Ничего умнее выдумать не могла! Как в романах, чтоб их авторам в аду вовек из кипятка не выныривать! По всей империи ее ловят, а где она? Бог знает, в какую щель забилась. А может быть, удрала за границу, хотя жандармский полковник Гоцеридзе, помнится, докладывал иное. Но откуда Гоцеридзе может это знать, если его ищейки потеряли след? Из дедукции своей? Сестра все-таки умна, не всякий ее шаг продедуктируешь. К тому же еще и влюблена по уши, что для логики и вовсе губительно.
        Вспоминая о логике, великий князь честно признавал, что тратить много времени на беспокойство по поводу участи сестры - неразумно. Ее ищут все жандармы империи и, надо думать, найдут. Еще будет время поплакать, коли придут дурные известия. Пока же надо ждать, не раскисать и работать.
        А работы было по горло. Как можно более подробное знакомство с вверенным краем - пока на расстоянии, по картам и многостраничным докладным запискам. Вопросы освоения природных богатств. Концессии. Пути сообщения. Промышленнность. Рыболовство и морская торговля. Судостроение. Отношения с Китаем, Кореей, а теперь еще и с Японией. Завоз продовольствия на казенные фактории на Камчатке и Курильской гряде, вывоз пушнины. Накопившиеся проблемы во взаимоотношениях с туземным населением. Английским хищникам, что спаивают чукчей и камчадалов и грабят их, пьяных, как хотят, показательно надавать по шеям, дабы зареклись впредь по-наглому ходить в русские воды. Выпросить у папА хотя бы полдюжины быстроходных военных судов для охраны побережья и столько же построить на месте. Оборудовать современный порт в Золотом Роге.
        Это только главнейшее.
        Временами молодость брала свое. В Москве великий князь нетерпеливо переждал все положенные изъявления верноподданнических чувств, отобедал у генерал-губернатора - и исчез неизвестно куда вместе с верным адъютантом Баклундом. Точнее, охране великого князя, было известно, «куда», но охрана помалкивала. Воротились искатели ночных приключений под утро, оба сине-зеленого цвета.

«Конь о четырех ногах, и то спотыкается», - мог бы сказать какой-нибудь доморощенный философ. А профессор модной науки психологии сказал бы иное: поиск сомнительных развлечений означает лишь то, что молодой человек не монах. И добавит, что тем лучше. Кто вечно держит себя в жесткой узде, тот с великим удовольствием наденет железную узду на других. Да еще с шипами внутрь.
        В дальнейшем молодость новоявленного наместника проявлялась иначе. Из вагона, к котором теоретически должен был ехать начальник охраны, великий князь приказал сделать гимнастический зал. Повесил перекладину и кольца для тренировок телесной гибкости, боксерскую грушу и мешок с опилками для побиения боксом, устелил пол матами. Столяр в два счета смастерил шведскую стенку. Каждое утро Дмитрий Константинович целый час занимался французской гимнастикой и еще полчаса нещадно избивал безответный мешок. Доведя себя до седьмого пота, нырял в ванну, причем требовал, чтобы вода была холодная. И только после всех этих надругательств над собственным организмом великий князь садился завтракать.
        Позавтракав, он работал до обеда, для чего уходил в вагон, служивший личным кабинетом, а по окончании обеда возвращался в гимнастический зал, наскоро преобразованный к тому времени в тир, чтобы пострелять из револьвера для улучшения пищеварения. После чего работал часов до семи вечера, а затем приказывал подать фехтовальные маски, нагрудники и эспадроны. За ужином - теперь уже с легким вином
        - великий князь подшучивал над адъютантами, а случалось и над самим собой, смотря по тому, кто нынче вышел победителем, а кому досталось стальной полосой по голове и по ребрам.
        Если о причудах цесаревича в мало-мальски приличном обществе предпочитали не говорить (разве что шептаться), то причуды его младшего брата, с должным уважением освещавшиеся прессой, служили излюбленной темой пересудов как столичных светских львов, так и провинциальных кумушек. Один газетный фельетонист осмелел до того, что выразил сожаление: нельзя, мол, поставить на рельсы манеж для верховой езды, а жаль, - и что бы вы думали? Тираж газетенки не был арестован, а редакции не пришлось платить штраф. Умные люди усматривали в этом дальновидную политику Третьего отделения: уж если подданные не могут не сплетничать об августейшей фамилии, пусть сплетничают о младшем сыне государя - ибо сплетни о старшем ввиду особенностей последнего разрушительны для монархии.
        Вагон мотало на стрелках. Вагон был десятым по счету от паровоза, а всего вагонов в Литерном-бис насчитывалось двенадцать - ровно столько же, сколько в Литерном. Но половина вагонов в Литерном-бис пустовала.
        Уже в первые дни пути Дмитрий Константинович выразил неудовольствие тряской и желание перецепить поближе к паровозу хотя бы вагон-кабинет. В ответ подполковник Огуречников, начальник личной охраны великого князя, почтительно поклонился, отчего его лысина тускло заблестела, будто маслом смазанная, и ответствовал: никак нельзя. То есть можно и теоретически и практически, но неразумно. Есть сведения: в пути возможно покушение бомбистов… Сведения, увы, темные и непроверенные, но подстраховка отнюдь не помешает. Статистика железнодорожных катастроф давно известна: когда паровоз сходит с рельсов, сильнее всего разрушается первый вагон, а выше всех взлетает - третий либо четвертый. Последние вагоны могут даже вовсе не сойти с рельсов. В недлинных поездах, когда почти нет угрозы излома вагонной оси или разрыва сцепки, безопаснее всего находиться в хвосте поезда, но не в последнем вагоне.
        - Почему же не в последнем? - с ядом осведомился великий князь, проиграв словесную пикировку со своим Аргусом.
        - На всякий случай, ваше императорское высочество, на всякий непредвиденный случай…
        - Перестраховщики! - бросил Дмитрий Константинович, без приязни глядя на жандармскую лысину. - Сестру найти не можете, а туда же… - И, заметив, как окаменело лицо Огуречникова, добавил: - Не обращайте внимания, прошу вас. Я не желал вас обидеть… Вы хотели сказать мне что-то еще?
        - Ничего существенного, ваше императорское высочество, кроме того, что розыск упомянутого лица не прекращается. В меру сил его ведем даже мы, не отвлекаясь, разумеется, от исполнения прямых обязанностей…
        Великий князь расхохотался.
        - Даже вы, моя охрана? Ну и как успехи? Удалось ли напасть на след?
        - Даже не на один, ваше императорское высочество, - с самым серьезным видом молвил подполковник. - Осмелюсь, однако, просить ваше императорское высочество не торопить меня с докладом, тем более что полученные нами сведения еще нуждаются в проверке.
        В ответ Дмитрий Константинович махнул рукой.
        - Уж лучше выполняйте ваши прямые обязанности, - недовольно морщась, произнес он.
        - Всё у вас, как я погляжу, нуждается в проверке… Впрочем, нет! Докладывайте сейчас. Какие такие следы вами обнаружены? Ну хоть один след?
        И сразу же понял, что зря пытался уличить Огуречникова в фантазерстве.
        - В Литерном, в третьем вагоне, в сопровождении известного московского репортера Легировского путешествует молодая особа с приметами… м-м… разыскиваемого лица. Почти не выходит из купе, в вагоне-ресторане не появляется, разговоров избегает. На станции Тайга в указанный вагон под видом второго проводника подсажен опытный филер. Ждем результатов.
        - Ну-ну. И долго вы собираетесь ждать?
        - Надеюсь получить более точные сведения в Красноярске, ваше императорское высочество.
        - Оставьте вы, пожалуйста, титулование, в ушах звенит… Так вы, стало быть, думаете, что моя сестра устремилась на Дальний Восток навстречу… другому лицу, причем выбрала для этого Литерный поезд? В оригинальности мышления вам не откажешь. Хотя… нет, не может этого быть. Для этого она слишком осторожна. Нет, не верю.
        - И я не верю, - спокойно проговорил Огуречников, - поэтому и не предпринял пока никаких экстренных мер. Однако проверить обязан. Что за женщина? Материалы на Легировского уже получены по телеграфу, не такой уж он донжуан. И не такой богач, чтобы оплатить путешествие в Литерном с дамой сердца. Но ловкач известный.
        - Вот видите! По-моему, вы тратите время на чепуху.
        - Вовсе нет, учитывая главную мою задачу: охранять. Для этого я должен быть уверен не только в благонадежности всех без исключения пассажиров Литерного-бис, но и всех пассажиров Литерного.
        - При чем тут Литерный?
        - Всего лишь при том, что им могут воспользоваться бомбисты. Это удобно. При достаточной дерзости с их стороны может сработать. А там народец дерзкий.
        Великий князь на минуту задумался, потом покачал головой.
        - Полно, не преувеличиваете ли вы? Бомбисты - в наше время?
        - Группа некоего барона Герца. Видный мраксист и опасный смутьян. С руководством своей партии он без малого на ножах, а его группа подчиняется ему одному. Полиция упустила его из виду в Москве. Где он сейчас - неизвестно. О его группе тоже ни слуху, ни духу, и это очень плохо. Возможно, они к чему-то готовятся. К сожалению, пока мы располагаем лишь подозрениями.
        - Гм… я-то им на что? - спросил великий князь. - Ведь даже не цесаревич.
        - Позвольте не отвечать, ваше императорское высочество, - поклонился Огуречников, вновь перейдя на официальный язык.

«Это значит: сам догадайся», - подумал великий князь и ругнул себя за непонятливость. Ну конечно! Все проще простого: убитый уже никогда не станет ни цесаревичем, ни императором. А высоко сидят господа мраксисты, далеко глядят… В императорах им нужен нетрезвый братец Мишенька…
        Логичный шаг: устранить саму возможность изменения порядка престолонаследования в пользу младшего сына по именному указу государя. Не будет младшего сына - не будет и указа, строго говоря, весьма гипотетического, но об этом шепчутся…
        А заодно - всколыхнуть народ. Любимое занятие этих господ.
        Народ, положим, всколыхнется, хотя совсем не так, как они рассчитывают. Но это уже не изменит главного: при новом государе, при Михаиле Константиновиче мраксисты уже могут попытаться учинить в России революцию - если только не слишком поспешат. Время будет работать на них. Когда-нибудь они дождутся того, что верховную власть можно будет сковырнуть одним щелчком…
        И верховная власть будет виновна в этом ничуть не меньше всяких бомбистов-заговорщиков!
        Неглупо, ох, неглупо… Но по всему видно, что подполковник Огуречников тоже не из дураков.
        - Хорошо, - отрывисто произнес Дмитрий Константинович. - Работайте. Полагаюсь на вас. Но в случае малейшего изменения обстановки - немедленно докладывайте мне лично. Да, кстати… государю доложили об опасности покушения?
        - Никак нет, ваше импараторское высочество. Пока еще нет.
        - Очень хорошо. У меня к вам личная просьба: не торопитесь докладывать. Здоровье государя в последние недели… несколько расшаталось, вы меня понимаете?
        Еще бы Огуречников не понимал.
        Бесконечные арбузно-тыквенные бахчи в сухих степях давно кончились, сами степи тоже. За вагонным окном замелькали сопки, одетые пышными елями. Легировский полистал географический атлас и сообщил, что дальше начнутся настоящие горы, особенно высокие после Байкала.
        - Благодарю, у меня по географии всегда был высший балл, - чуточку насмешливо отозвалась великая княжна.
        - А у меня нет. В этих краях я впервые. Немало погулял в молодости, но все больше по Волге-матушке, да по южнорусским степям, да по Кавказу… Думал: вот она, Россия. А то был российский хвостик.
        - Так уж и хвостик? Может быть, все-таки голова?
        - Если голова нынче повернута на восток, то где же быть хвосту? Вы только поглядите, какие здесь просторы! Людей мало, что верно, то верно. И дело делается через пень-колоду. Дорога эта стала казне раза в три дороже, чем следовало бы Воровство и разгильдяйство. - Увлекшийся было Легировский внезапно спохватился: - Но главное, конечно, то, что дело все-таки делается…
        - Вот именно.
        Легировский отрезал толстый пласт розового сала от здоровенного куска, коим разжился на полустанке под Красноярском, водрузил на хлеб, стал жевать. Великой княжне он таких деликатесов уже не предлагал, а та, в свою очередь, перестала ужасаться: как же можно кушать такую пищу? Прожевав, репортер подавил отрыжку, вытер руки о старую газету, скомкал ее и метко швырнул в корзину для мусора. Манеры его восхищали и одновременно возмущали Екатерину Константиновну.
        - Вот едем вроде быстро, а пожалуйте любоваться - одноколейка, - продолжил он. - Где вторая колея? По проекту должна ведь быть. Если что-то случится на перегоне, как подать помощь? Если война, как быстро перебросить большое количество войск? По проекту первой очереди Транссиба двухпутка должна идти до самого Иркутска, а где она? В Омске кончилась.
        - Будет, - уверенно сказала Катенька.
        - Будет-то, может, и будет, но когда? Теперь возьмем Байкал. Известно ли вам, что обходной, с юга, путь проложен так себе, на живую нитку? По-честному, там еще работы непочатый край. Там версты пути не погонные, а поганые. Скалы рвать надо, туннели долбить. Это железная дорога? Это российская наша показуха, вот это что! И очень даже может случиться так, что пассажиров от греха подальше высадят и повезут водою. Как раньше возили. На колесном пароходике. Чух-чух, шлеп-шлеп.
        - Откуда вы только все это знаете?
        - Обязан. А известно ли вам, что…
        Он не договорил - в дверь деликатно постучали.
        И неделикатно отворили ее.
        - Не угодно ли чаю? - ласково улыбаясь, молвил проводник, сунув в купе голову в фуражке. - Только что заварен. Чай превосходнейший, бублики свежайшие, икорочка паюсная. И лимон-с имеется.
        - Благодарю, нет, - быстро ответил Легировский. - Если захотим позже, я сам к вам зайду.
        - Как угодно-с. - И голова в фуражке скрылась.
        Помолчали. Легировский морщил лоб, теребил себя за вислый ус, катал по лицу желваки.
        - А я бы выпила чаю, - сказала Катенька. - Принесете?
        - Гм…
        - Извините, вы о чем-то думаете?
        - Не нравится мне этот проводник. - Легировский жестко усмехнулся. - Очень уж глаза внимательные. Ни гроша еще от нас не получил, а любезен сверх меры. Появился недавно, до него другой проводник был. О чем это говорит?
        - Филер? - тихонько ахнула Катенька.
        - Он самый. Эту публику я за версту вижу. Поздравляю, вы в подозрении. Филер-то толковый, далеко не из последних. Такого абы кого пасти не пошлют.
        На глаза великой княжны навернулись слезы.
        - Как вы думаете… узнал он меня?
        - Не знаю. Если узнал, то вряд ли уже успел доложить. Но если даже успел, то где-то там… - Легировский неопределенно помахал рукой в воздухе, - решают, что с вами делать. Ну и со мной, конечно, тоже, я ведь пособник. А пока там решают, время идет. Во всяком случае, до Иркутска мы можем ехать спокойно - там ведь понимают, что никуда мы из поезда не денемся… Как вы думаете, великому князю о вас доложат?
        - Наверное. Вряд ли посмеют не доложить. Но…
        Катенька не договорила. Легировский посмотрел на нее с подозрением.
        - А что я могу? Выкинуть филера из поезда разве? Это лишь отсрочка. Дохромает до ближайшей станции и протелеграфирует. Тремя часами раньше, тремя часами позже - какая разница?
        - Да-да, конечно… - спокойно ответила великая княжна. - Я понимаю.
        Ей хотелось плакать.
        Начальник станции Тулун-Узловая, красный и яростный, налитым кулаком тыкал в зубы машинисту Будрылину. Начальник был недавно назначен и в связи с проездом дальневосточного наместника очень боялся, как бы чего не вышло. Будто назло, в своем распоряжении он имел всего-навсего два паровоза и две паровозные бригады. Паровозы были хорошие, типа «Змей-Горыныч», и бригады до сегодняшнего дня казались начальнику станции вполне надежными…
        И вот нате, любуйтесь - Будрылин пьян в стельку!
        Подлеца трижды окатывали студеной колодезной водой - вотще. Били по щекам - с тем же результатом. Будрылин стоял на ногах только потому, что его поддерживали под мышки. При каждом тычке начальственного кулака голова машиниста откидывалась назад и упрямо возвращалась. Членораздельно говорить он не мог - мычал по-животному.
        - Как ты смел, негодяй! - гремел на всю подведомственную территорию начальник.
        Будрылин мычал.
        - Ты хоть понимаешь, пьяная сволочь, что натворил? - И новый тычок угодил пьяной сволочи в нос.
        Будрылин вдруг удивился.
        - Н-не им-меешь права б-бить! - выговорил он, шмыгая кровоточащей ноздрей.
        - А вот я тебе сейчас покажу, на что я имею право! - лютовало начальство.
        - Да бросьте вы его, Филипп Филимонович! - не выдержал помощник начальника и сам же подал пример, выпустив истязаемого. Будрылин мешком осел на пол. - Сами же видите: бесполезно. Мы ему потом чертей выпишем, когда очухается. Сейчас не бить надо, а думать, что делать! Их благородие уже беспокоятся…

«Их благородием» был жандармский поручик, пока еще не посвященный в суть разыгрывающейся драмы. Посвящать его в тонкости работы с железнодорожными кадрами никому не хотелось.
        Свистящее дыхание вырывалось из груди начальника. Однако цвет его лица стал понемногу улучшаться.
        - Паровозы под парами?
        - Так точно, оба.
        - А в одной бригаде некомплект. Как назло - машинист! Будь помощник или кочегар, тогда бы ладно… Где взять машиниста? Думайте.
        - Может быть, снять с «кукушки» Шишова? Он у нас непьющий.
        - Скажете тоже! Ему уж лет восемьдесят. На «Змее-Горыныче» никогда не ездил. И кто
«кукушку» мне гонять будет?
        - Да, верно. А Мендельсон?
        - Молоко на губах не обсохло. Потом, так я и доверил какому-то Мендельсону везти великого князя! И «Змея-Горыныча» он тоже не знает.
        - Так Каменюкин знает! Что с того, что он только помощник? Он толковый. Пусть ведет паровоз. А Мендельсона к нему машинистом… для виду. Пускай прокатится. Не Литерный-бис, поведет, разумеется, а просто Литерный.
        Начальник станции утер пятерней обильный пот.
        - Уф! - выдохнул, как кит. - Кажется, только это нам и остается. Ну, если обойдется - сотенную на храм пожертвую, вот крест! Нет, стойте… Мендельсон же нынче домой отпущен!
        - Можно послать за ним, он недалеко живет.
        - Поздно! - От досады начальник станции схватился за жидкие волосы на своем затылке, подергал аккуратно. - А впрочем, посылайте, да чтоб мигом! Одна нога здесь, другая там… Живо!
        Оставшись в служебом помещении наедине с мертвецким Будрылиным, начальник станции пнул храпящее тело ногой и помянул черта. Первым надо было выпускать на перегон Литерный, а Литерный-бис - следом. Но как прикажете это сделать? Трезвая бригада - это для поезда великого князя, тут и разговоров быть не может. Выпустить Литерный, ведомый одним помощником без машиниста? Каменюкин, без сомнения, справится, но на машиниста он еще не аттестован. Узнают - сгноят. Значит, надо ждать Мендельсона. И нет времени. Задержать отправку обоих рейсов? Нет, только не это. Стало быть, остается одно: первым отправить Литерный-бис с великим князем и его свитой, а за ним уже Литерный. Для этого - загнать Литерный в тупик якобы по ошибке. Тоже, конечно, по головке не поглядят, но и не взгреют, надо полагать, слишком-то сильно…
        Начальник станции вновь вздохнул по-китовьи. Решение было найдено.
        Он не знал того, что подполковник Огуречников иногда отдавал приказ: на таком-то перегоне Литерному-бис проскочить вперед. Но не в этот раз. Не знал он и того, что пьяный негодяй Будрылин только что спас великого князя от вероятной гибели. За что на месяц будет переведен в кочегары и, озлобившись от вопиющей несправедливости, начнет втихомолку почитывать брошюры Клары Мракс.
        - Лучше места не сыскать, - сказал Битюг, указывая толстой, как полено, ручищей на насыпь. - И высоко, и спуск, и поворот. Сковырнется как миленький.
        - Мост был бы лучше, - задумчиво проговорил Ворон, жуя травинку.
        - Лучше-то лучше, только это еще как посмотреть, - не согласился Битюг. - На мосту охрана, стало быть, без стрельбы не обойтись. От моста далеко не уйдешь ни по земле, ни по воде - перебьют нас, а то и сцапают. Место открытое. А тут любо-дорого: сделали дело - и мотаем в тайгу. Тайга - она завсегда укроет. Ищи сто лет, не найдешь. На заимке отсидимся. Спрячем ружьишки, шурфов еще накопаем вдобавок к тем, что уже есть. Старатели мы, работаем артельно, бумага с печатью имеется, вот и весь сказ. Ежели и найдут нас, так нипочем не дознаются.
        Ворон поднял бровь, но ничего не сказал. Три человека уже лезли на насыпь. Осмотревшись, скатились вниз. Ворон тихонько свистнул, и боевая группа рассредоточилась в кустарнике. Ждать оставалось недолго.
        Сначала, как обычно, пойдет дрезина с несколькими солдатами. Спустя полчаса или меньше - первый поезд, Литерный. Его трогать не надо, и мину следует закладывать, лишь когда он пройдет. Затем придется действовать быстро. В запасе минут десять-пятнадцать, вряд ли больше.
        В общем-то вполне достаточно, ребята умелые.
        Ждать пришлось не больше часа. Из-за сопки показалась дрезина. Она двигалась с разболтанным лязгом и скрипом, но довольно быстро. Четверо солдат качались на ней туда-сюда, как заведенные. В маленьком прицепчике позади сидели еще четверо - мордами друг к другу. Окрестный ландшафт был им нелюбопытен. Хоть встань в кустарнике во весь рост - вряд ли заметят.
        Битюг кряхтел за кустом - испражнялся перед делом. Это давно вошло у него в привычку и служило предметом беззлобных шуток. Все знали, что Битюг - боец умелый и редкостно бесстрашный. Странно даже было, что он еще жив - с его-то революционной биографией. А что до кишечника, то это вещь, рассудку не подчиненная. Революционер должен иметь твердое сердце, а о кишечнике нигде ничего не сказано.
        Сдвинув на лоб картуз, Ворон лежал на спине, жевал травинку. Сейчас в нем трудно было узнать барона Герца, хорошо известного полиции и жандармерии. Бароном он никогда не был, «барон» был использованной маской, одной из многих. Следующей маской станет либо присяжный поверенный Илларион Аркадьевич Соснин, либо священник Нафанаил, там будет видно.
        Он забыл, когда мог позволить себе роскошь побыть хоть немного самим собой. Сначала это мучило, потом нравилось, теперь стало безразлично. Боевая группа знала своего лидера как Ворона - и этого было достаточно.
        За сопкой издал свист паровоз. Ворон лопатками чувствовал легкое содрогание почвы. Вскоре слух уловил пыхтящие движения поршней и долгий противный скрип колесных реборд, какой бывает, когда поезд проходит крутой поворот.
        Чуть приподнявшись, Ворон раздвинул ветки куста. Что-то в проходящем поезде показалось ему странным, но что именно - он сразу не понял. А когда осознал, было уже поздно что-либо предпринять. Хоть землю грызи, хоть вой по-волчьи.
        Мимо шел не Литерный. Мимо проходил Литерный-бис с великим князем!
        Невозможно спутать. В Литерном, набитом самой разношерстной публикой, среди бела дня просто не могло быть нескольких вагонов с занавешенными окнами, а в незанавешенных не мелькало бы столько людей в синей и защитной форме. Литерный был на два вагона длиннее.
        Ни выть, ни грызть землю Ворон не стал. Подавить вспыхнувшее было бешенство - одна секунда. Далее заработала холодная мысль.
        Уйти не солоно хлебавши?
        Ну уж нет.
        Похоже, группа ничего не поняла. Тем лучше. Правду о неудавшемся покушении на царского сыночка они узнают потом. А пока - за отсутствием главной цели сойдет и второстепенная.
        Литерный. Полный толстосумов, мироедов, бездельников, попов и раззолоченых шлюх. Ворон знал, сколько каждый из этой накипи отвалил за удовольствие прокатиться в числе первых по Транссибу. Правда, в поезде ехали и так называемые «наиболее отличившиеся мастеровые»… рабочая аристократия, лизоблюды, благодарные за свое рабство рабы…
        Их было не жаль. Другое дело - вся печать от ультрамонархической до либеральной поднимет вой. Правительственные меры не заставят себя ждать. Партии придется туго. А, тем лучше! Быть может, тогда удастся согнать кое-кого из зажравшихся вождей с просиженных кресел, обновить ЦК и наконец-то превратить партию из амебы в единый боевой отряд, спаянный железной дисциплиной… Тот не борец, кто не может извлечь пользу из неудачи.
        Итак. План остается в силе. За одним исключением: нет нужды добивать уцелевших и разыскивать царского сынка там, где его нет. Сразу после взрыва - команда на немедленный отход.
        Поезд прогрохотал. Едва его хвост успел уползти за следующую сопку, как Ворон свистнул. Шесть человек рванулись к насыпи.
        Добежать, вскарабкаться, расковырять ломом щебень, выкопать невеликую ямку под стыком, заложить дюжину динамитных патронов с наклеенным на торец связки кружком из белой бумаги, скатиться с насыпи, укрыться и ждать… В результатах выстрела из хорошо пристрелянной винтовки на ста шагах с упора Ворон нисколько не сомневался. Только слепой не попадет в белый кружок. Вдобавок один-два промаха не страшны. Секунд десять, не меньше на результативный выстрел - бездна времени. Произойдет ли взрыв под паровозом или перед ним - не имеет значения, остановить поезд машинист все равно не успеет.
        Под жалом лома крошился, брызгал крошкой щебень. Ямка была готова даже раньше, чем предполагал Ворон.
        Заложили динамит, легонько присыпали «гостинец». Если смотреть с путей - ничего особо подозрительного. Если сбоку - белый кружок виден отчетливо.
        Воробей, самый молодой парень в боевой группе, приложил ухо к рельсине.
        - Идет, - доложил он, сияя. - Уже близко.
        Ворон тихонько свистнул: отходим.
        И сейчас же ему захотелось зажмуриться. Или чтобы все это случилось с кем-нибудь другим.
        Из тайги, затопившей сопки и прижимающейся к самой насыпи, выезжал казачий отряд.
        Казаки!
        Многоопытный Ворон считался с такой вероятностью, но полагал ее незначительной, целиком лежащей в границах допустимого риска. Мысленно он ставил себя в положение лица, ответственного за охрану поездов в пути, и находил это положение незавидным. Можно пустить вперед поезда дрезину с солдатами, можно поставить на каждой вагонной площадке по вооруженному жандарму, но как охранить весь гигантский рельсовый путь Транссиба? Несомненно, казачьими разъездами - толку от них скорее всего не будет, ибо бессмысленно пытаться заколоть комара шилом, - но можно доложить «наверх»: приняты все возможные меры…
        Струйка холодного пота побежала по хребту. Боевая группа заметила казаков. Казаки заметили боевую группу.
        Как назло, винтовка оставлена в кустах! Краем глаза Ворон оценил положение: винтовки только у двоих, у остальных лишь револьверы… Много ли навоюешь ими против десятка кавалерийских карабинов?
        Кончена жизнь, подумал Ворон.
        Но не кончено дело.
        Он выстрелил первым. Промах! Неудивительно - на таком-то расстоянии. Казаки спешились, кто-то увел коней в лес, остальные залегли и открыли огонь. Боевая группа залегла на насыпи. Рядом с Вороном в рельс ударила пуля.
        - Уходи, Воробей! - крикнул Ворон между выстрелами. - Все уходите по одному! Я последний!
        Крошечный осколок камня, выбитый пулей, угодил прямо в глаз. Больно. Глаз перестал видеть. Но чепуха, мелочь. Сейчас часть казаков откроет непрерывную пальбу, не давая высунуть голову, а трое-четверо взберутся на насыпь, беря боевую группу в полукольцо. И это будет конец.
        Хрипло вскрикнул кто-то, мучительно закашлял - кажется, Битюг. Ну вот, начинается… Выстрелы загремели чаще. Вновь совсем рядом пуля ударила в жалобно взвизгнувший рельс.
        - Приказываю - уходите!
        Вдруг послышался паровозный свисток. Где-то уже совсем близко. Ворон оглянулся на своих. Трое из группы выполнили приказ об отходе. Битюг лежал на боку и слабо сучил ногами. Не ушел Воробей - юлил на животе по шпалам по-ужиному, перезаряжал винтовку, высовывался на секунду, стрелял, отползал…
        Что ж, сам выбрал.
        Уже не уйти - это было ясно как день. Где этот Литерный? Долго он будет тащиться?!
        А, вот он!
        Над склоном сопки показались клубы серого дыма. Еще несколько секунд - и выкатился паровоз.
        Вовремя!
        Один казак - по виду, мальчишка вроде Воробья - выскарабкался на насыпь и бесстрашно побежал навстречу паровозу, размахивая руками. Храбрый дурак. Не успеет.
        А вот самому - надо успеть. Где мина?
        Вот она.
        Ворон с усмешкой прокрутил барабан револьвера. Еще два патрона. Может, послать одну пулю в спину бесстрашному казачку?
        Нет, незачем.
        Он в последний раз взглянул на небо, на Воробья, еще живого и ведущего огонь, на приближающийся с визгом тормозных колодок поезд…
        Потом приставил дуло к динамитной мине.
        И выстрелил.
        - Слышите? - Легировский вдруг навострил ухо.
        Великая княжна не донесла до рта ложку варенья.
        Земляничным вареньем разжился на полустанке Легировский. Катенька сперва отнеслась к прикрытой газетным обрывком и перевязанной сомнительной чистоты бечевкой банке с подозрением - мало ли из чего варят варенье деревенские бабы, - но, решившись попробовать, весьма одобрила лакомство и вошла во вкус.
        - Что я должна услышать?
        - Ружейную пальбу, - пояснил Легировский. - Также и револьверную. Где-то стреляют.
        - Не выдумывайте. Это колеса стучат.
        Но Легировский уже прилип к оконному стеклу. Постоял секунды две и внезапно гаркнул:
        - Ложитесь!
        - Что? - Великая княжна захлопала глазами. «Ложитесь» - однако! Как сие понимать?
        - Да ложитесь же вы!..
        Легировский повалил ее на полку. Катенька вскрикнула и начала отбиваться. Почему-то оба вдруг оказались на полу. «Голову, голову обхватите руками!» - кричал репортер.
        Тогда она поняла, что дело не в Легировском. Поезд экстренно тормозил. Паровоз свистел так, что в третьем вагоне было слышно. И вдруг - рвануло воздух. Дзенькнуло стекло. В уши ударило так, что великая княжна удивилась, что не оглохла.
        Авария?
        Но отчего пальба?
        Неужели покушение?
        Поезд все замедлял и замедлял ход. Но скорость свыше сорока верст в час мгновенно не погасишь.
        В соседних купе и в коридоре кричали люди.
        Предчувствие чего-то ужасного так и не пришло. С каким-то отстраненным любопытством великая княжна слушала крики, скрежет, глухие удары… Даже когда пол купе вдруг встал торчком, она не испугалась, а всего лишь удивилась странному феномену природы: неужели и так бывает?
        Но так и было. Взрав мины вырвал рельс. Паровоз накренился вправо и с неотвратимостью лавины покатился с насыпи. Следом - первый вагон, второй…
        В тамбурах проводники бешено крутили вороты ручных тормозов. Третий вагон подкатил к исковерканному участку пути с черепашьей скоростью. Казалось, он останется на насыпи. Чуть помедлил, как бы принимая решение, - и, переворачиваясь, посыпался вниз.
        Катенька пришла в себя от чьего-то пристального взгляда. Ее мутило, все плыло перед глазами. Она не видела, но ощущала: кто-то сидит на ее постели. Кто-то смотрит.
        - Добегалась, сестренка? - участливый, но с оттенком язвительности голос.
        Митя. Митенька.
        Она попыталась пошевелиться и застонала от боли. Боль была везде. Сам воздух, казалось, был наполнен болью… и тошнотой.
        Зато стало лучше видно.
        - Не двигайся, - сказал брат. - Тебе повезло, легко отделалась. Другим повезло меньше. Восемнадцать трупов, не говоря уже о раненых…
        - Где я? - с трудом удалось произнести.
        - В моем поезде. Стоим в Иркутске. И еще простоим суток двое. Жандармы землю роют. Скажи спасибо казакам - без них все вагоны покатились бы под откос, такая каша была бы, что… - Брат не договорил, только махнул рукой.
        - Что со мной? - с каждым мгновением силы возвращались.
        - Я же говорю: легко отделалась. Множественные ушибы всего тела и лица, повреждено запястье - вероятно, трещина в кости, сотрясение мозга легкой степени. Да еще земляничным вареньем измазалась, как маленькая…
        - Это помню. - Катенька попыталась улыбнуться. - Банка в лицо как прыгнет… Подай зеркало, пожалуйста.
        - Незачем тебе на себя любоваться, - отрезал брат. - Успеешь еще. Разрисованная, как папуаска.
        Опять затошнило. Поборов приступ, великая княжна вспомнила:
        - А Легировский?
        - Он тебя и спас. Разломал в вагоне все, что оставалось недоломанного, и на руках тебя вынес. Да не только тебя. За «не только» придется его наградить, а за тебя - похлопотать, чтобы чудо-богатыря избавили от следствия. А вот что мне с тобой делать, сестренка? Не подскажешь ли?
        - Не отправляй меня назад, Митя…
        - Не отправлю. Государь, правда, требовал, но я телеграфировал, что по твоему состоянию тебе лучше пока побыть со мной. До Владивостока ближе, чем до Петербурга. Как-нибудь доедем.
        Митенька был недоволен. Иначе сказал бы «папА», а не «государь».
        - Спасибо.
        - Только не благодари меня! Подлечишься, подышишь морским воздухом - и сразу назад. С надежной охраной. И без возражений! Ясно?
        Екатерина Константиновна улыбнулась в меру сил.
        - Хорошо, Митя. А ты мне покажешь Байкал? Если мне еще нельзя будет вставать, ты приподнимешь меня, чтобы я видела?
        - Зачем? Поедешь назад - увидишь.

«Не увижу, - подумала великая княжна. - Потому что назад я не поеду. Ни за что».
        Само собой разумеется, она не произнесла этих слов вслух.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
        в которой русские гайдзины наконец-то ступают на землю Ямато
        - Глядите, гора Фудзи!
        Свежий ветер нес корвет к японским берегам, а берегов как таковых еще не было видно. Даже мичман Свистунов, наказанный за пререкания с командиром трехчасовым сидением на салинге, не видел сверху береговой полоски. Но уже вставало, проявлялось, словно на фотографической бумаге, туманное коническое чудо со снежной шапкой на вершине.
        Возле фальшборта толпились матросы, гардемарины, морпехи, но ни вахтенный начальник, ни старший офицер, ни полковник Розен даже не подумали рявкнуть на них.
        - Дошли… - с наслаждением выдохнул Враницкий и даже улыбнулся, чего за старшим офицером обычно не замечалось. Прикрыл глаза и потянул ноздрями воздух. - Фу-ты, ну ты… Как будто уже берегом пахнет. Мерещится, что ли?
        Розен не ответил, но тоже улыбался, и на сей раз кошмарный шрам на лице полковника не делал его улыбку жуткой.
        - Увидеть Фудзи издали - хорошее предзнаменование для прибывающих в Японию, - ввернул Канчеялов, создавший себе прочную репутацию специалиста по Японии. - Нам везет, господа. Япония нас приветствует.
        Но уже через минуту силуэт конической горы растаял в невесть откуда взявшейся дымке, и общее приподнятое настроение скакнуло вниз. Враницкий гаркнул на толпящихся без дела, а Розен поинтересовался у Канчеялова:
        - Ну-с, что теперь говорят народные туземные приметы?
        - Как бы нам в шторм не попасть, - озабоченно молвил Пыхачев, неслышно подойдя сзади. - Ветер-то крепчает. Не по нраву мне эти воды. Если разобраться, много ли мы о них знаем? Павел Васильевич, голубчик, распорядитесь взять один риф. Да прикажите Свистунову спуститься, неровен час шквал налетит…
        - Слушаюсь, - козырнул Враницкий.
        Старший офицер остался недоволен: Свистунова, по его мнению, следовало держать на салинге ровно столько времени, чтобы только мочевой пузырь не лопнул, затем разрешить сбегать в гальюн - одна нога здесь, другая там - и вновь на салинг… Или даже высадить наглеца на любом из безлюдных островков, что льнут к Японии, как стая мелких рыбешек к китовой акуле. Были прецеденты.
        Мичманишка, а туда же - денщика ему подавай!
        О том, что в долгом плавании люди становятся раздражительными, Враницкий превосходно знал по собственному опыту. Как бороться с этим злом? Матросов - держать в строгости, но не возбранять им собираться вечерами на баке. Офицерам - предложить занятия, соответствующие их образованию. Канчеялов прочитал уже третью лекцию о Японии. Фаленберг и Завалишин при всяком удобном случае расставляли на доске шахматные фигуры и погружались в задумчивость. Батеньков отчего-то полюбил вести с отцом Варфоломеем диспуты на богословские темы. За Тизенгаузена с Фаленбергом старший офицер не беспокоился, а за Гжатского и подавно. Изобретатель морской самоходной мины делил теперь время между мастерской и своей каютой, где оборудовал фотографическую лабораторию. Подвинуться умом он не мог, поскольку, по мнению Враницкого, это уже давно произошло. К счастью, не без пользы для дела.
        Оставались Корнилович и Свистунов. Всякую свободную минуту они проводили у цесаревича за картами и вином. Розен был бессилен помешать этому. Был случай, когда пьяный цесаревич пытался не отпустить Корниловича на вахту под предлогом неоконченной игры - шатался, вращая кровавым глазом, махал руками и ревел: «Я запр-р-р-рещаю!..» - а Корнилович лишь скалился, не потрудившись даже встать. Жаловаться Пыхачеву Враницкий не пошел, предвидя результат, - употребил власть сам.
        Свистунов - того хуже - вздумал обзавестись личным денщиком, для каковой функции наметил робкого матроса Илюхина. В ответ на несмелое возражение - избил беднягу так, что понадобилась помощь доктора Аврамова. Команда выстроилась на шканцах и принесла жалобу. Враницкий, моментально заметивший, что к матросам примкнули и морпехи, сообразил, что глоткой и свирепостью здесь не возьмешь, пообещал разобраться и доложил командиру. Пыхачев схватился за голову.
        - Боже мой! Что же теперь делать? Разве что выговор ему закатить?
        - Мало. Матросы не поймут. Что я им скажу?
        О последней вырвавшейся фразе Враницкий немедленно пожалел. Хорош старший офицер! Но взволнованный Пыхачев, кажется, не заметил.
        - Тогда как же быть? Павел Васильевич, вы уж подскажите…
        - Шли бы в открытом океане - посадили бы наглеца под арест суток на трое. Но Япония рядом. Хорошо бы, чтоб до берега наказание кончилось. Британцы практикуют сидение на салинге.
        - Однако… он же офицер!
        - Они и к офицерам применяют это наказание, Леонтий Порфирьевич. Офицер сидит, как ворона на ветке, матросы внизу зубы скалят. Безобразие, конечно, но ведь команда-то в сущности права…
        - Ну, так тому и быть. Скажите, что я приказал.
        И мичман Свистунов уподобился вороне на ветке. Против ожидания, к наказанию он отнесся юмористически. Сидел, спрятав голову в воротник, ежился на ветру, высматривал Фудзи.
        Запищала боцманская дудка, послышались отрывистые команды, загремела брань боцмана Зорича. По вантам полезли матросы.
        - Вижу позади нас неизвестное судно! - донеслось вдруг с салинга.
        Враницкий сейчас же приложил к глазам морской бинокль. Смотрел долго.
        - Паровая баркентина, - доложил он командиру. - Идет под одними парусами, но ходко. Вон как ее кренит.
        - Флаг разглядели? - спросил Пыхачев. - У вас глаза лучше моих.
        - Надо думать, через час разглядим. Гм… Случись такая встреча близ Европы, я бы посоветовал пробить дробь-тревогу. Типично исландская посудина английской постройки.
        Пыхачев взглянул на Враницкого и с улыбкой покачал головой:
        - Полно вам, Павел Васильевич. Мы близ Японии, какие здесь могут быть исландские пираты? Обжегшись на молоке, на воду дуете?
        - Леонтий Порфирьевич!
        - Не обижайтесь. Почему бы не предположить, что это англичане и есть? Идут, наверное, от Сандвичевых островов, как и мы. Что в этом удивительного?
        Старший офицер постарался вздохнуть незаметно. Беспечность командира могла вывести из себя и человека с более крепкими нервами.
        - Британцы мало используют данный тип судна, Леонтий Порфирьевич. Тем более в рейсах через Великую Атлантику. Маловата скорлупка.
        - Вот именно: маловата. Неужели она может нам угрожать?
        Враницкий не желал напоминать Пыхачеву о том, что бою с пиратской эскадрой между Оркнейскими и Шетландскими островами, кончившемуся гибелью «Чухонца», предшествовало как раз появление малых суденышек противника по корме.
        Он только спросил:
        - Не приказать ли развести пары?
        - Не рано ли? - вопросом на вопрос ответил Пыхачев.
        Между ними давно было договорено, что в Токийском заливе корвет пойдет под паром. Чай, не джонка. Следует показать и японцам, и иностранным дипломатам, что для русских моряков трансокеанский переход - тьфу! Угля, мол, хватит до самого Владивостока.
        Хотя угля было мало. В Иокогаме надеялись втихую прикупить еще.
        - Боюсь, поздно будет, - мрачно напророчествовал Враницкий. - Того и гляди мыс Нодзима покажется.
        - Прикажите разводить пары через час, - поморщившись, велел Пыхачев. - Иначе опять начнем дерево жечь и коньяки в топку лить. Ветер держится, ну и слава богу.
        Однако ветер, усилившийся было до крепкого, начал понемногу стихать. Враницкий приказал прибавить парусов, а Свистунову - спуститься, принять в кают-компании полстакана рому и не показываться на глаза до вахты.
        Зачем на палубе появился великий князь Михаил Константинович, вряд ли мог сказать он сам. Внешний вид наследника престола выдавал тяжкие страдания.
        - Сине-желтый, как шведский флаг, - шепнул Розен Враницкому. - Перед микадо будет неудобно.
        - Надеюсь, к тому времени цесаревич поправится, - с надеждой ответствовал старший офицер. - Второй день ни капли в рот не берет. Как вам только удалось его уговорить?
        - Секрет. Скажу только, что августейшей семье мои методы не пришлись бы по вкусу. А что было делать?
        Они обменялись сочувствующими взглядами.
        Неизвестная баркентина не отставала - напротив, заметно приближалась. Враницкому никак не удавалось разобрать, под каким она флагом.
        Прямо по курсу темной полосой сгустился из дымки низкий мыс Нодзима. Взяли два румба влево. Чертыхаясь про себя, старший офицер то и дело посматривал на часы. Предчувствия он имел самые скверные. Пунктуально выждав час, минута в минуту - отдал приказание разводить пары.
        Вновь приложил к глазам бинокль - и, выругавшись, побежал к каперангу.
        - Баркентина развела пары раньше нас, Леонтий Порфирьевич. Мне это совсем не нравится. Еще час-полтора - и она нас догонит.
        - Ну полно, полно, - морщился Пыхачев. - Ну сами посудите, Павел Васильевич, какие могут быть исландцы в японских водах?
        - Тогда какого черта баркентина так торопится, Павел Васильевич? Бьюсь об заклад, она преследует нас! Прошу разрешения привести корвет в боевую готовность… хотя бы под видом учебной тревоги.
        Пыхачев нехотя кивнул.
        Нет лучшего способа заставить людей шевелиться, чем дробь-тревога. Минута - и все на местах, и корвет готов к бою. Жаль, что паровые котлы не люди и не могут столь же быстро исполнять приказания.
        В топках гудело пламя. Лейтенант Канчеялов приказал не жалеть дерева и пропитанных керосином тряпок, дабы скорее занялся уголь.
        - Еще минут тридцать, - передал он Враницкому через вестового.
        Старший офицер чертыхнулся. Неизвестно почему чужое судно, не идущее по боевой мощи ни в какое сравнение с «Победославом», тревожило его одним своим присутствием. Да еще и нагоняло! Осторожный Враницкий обшаривал биноклем горизонт, ждал какой-нибудь каверзы.
        Взглянул на баркентину еще раз - и замер, не веря глазам.
        Неужели Андреевский флаг?
        Через десять минут в том не осталось никаких сомнений. Соотечественники?..
        - Продолжайте следовать прежним курсом, - распорядился Пыхачев, выслушав доклад старшего офицера.
        Каким прежним? Миновав мыс Нодзима, корвет повернул на норд, нацеливаясь на вход в Токийский залив. Приказ приказом, а выполнять его буквально - дураков нет. Сам же каперанг выбранит и будет прав.
        Запустив машину, пошли быстрее, держа, однако, средние обороты. После истории с зубчатым редуктором Пыхачев и Враницкий по молчаливому согласию избегали менять передаточное число. Баркентина продолжала нагонять корвет, но приближалась теперь медленнее.
        К Враницкому, барабанящему пальцами по перилам мостика, подошел Розен.
        - Вы можете счесть меня сумасшедшим, - негромко произнес он, - но я, кажется, догадываюсь, кто гонится за нами.
        - Кто же?
        - Один очень упрямый человек, которого мы потеряли было, да только он не захотел оказаться потерянным. Не его роль.
        Враницкий сообразил не сразу, а когда догадался - взглянул на Розена с укоризной.
        - Фантазии, господин полковник. Граф Лопухин погиб, вечная ему память. А если не погиб, так в плену у пиратов, что еще хуже.
        - А вот увидите… Предложил бы пари, но это будет чистый грабеж. Можете дать тревоге отбой, никакого инцидента не будет.
        Тем временем мачты баркентины расцветились целым букетом флажков.
        - Просят нас уменьшить ход, - разобрал Враницкий в бинокль. - Пойду доложу.
        - Вот видите, - усмехнулся Розен. - Что я вам говорил!
        - Увижу своими глазами - поверю, - отрезал старший офицер. - Догадкам верить не привык-с!
        Вернулся он в сопровождении Пыхачева. Некоторое время каперанг делал вид, будто вышел на мостик исключительно по обязанности командира находиться на посту во время входа в порт, тем более незнакомый. Затем произнес:
        - Но ведь там могут быть наши соотечественники. Возможно, они нуждаются в нашей помощи. Как вы полагаете, Павел Васильевич?
        - Полагаю, что андреевский флаг может быть и уловкой.
        - Чей же?
        - Не знаю! Знаю только, что мы выполняем особую миссию: у нас на борту находится наследник престола, и мы отвечаем за его безопасность.
        Пыхачев хмурился, не в силах принять решение. Корвет входил в узость пролива. Зябкая хмарь рассеялась, заиграли веселыми красками живописные берега и островки диковинной формы. Вновь показалась красавица Фудзи. А главным, с точки зрения каперанга, было то, что далеко впереди волны Токийского залива рассекали несколько пароходов и парусников. Кто решится напасть на русское судно у всех на виду?
        - Убавить ход до малого, - распорядился наконец Пыхачев.
        Враницкий молча повернул рукоять машинного телеграфа. Обветренное лицо старшего офицера одной лишь угрюмостью выражало несогласие с командиром. Вот подойдет подозрительный чужак на кабельтов да как жахнет из всех орудий - что тогда?
        Неизвестная баркентина с русским флагом как будто обрела крылья - летела по волнам, приближалась…
        - Позвольте-ка на минуту бинокль, - попросил Розен.
        - Пожалуйста, - не слишком вежливо буркнул Враницкий.
        Полковник рассматривал чужое судно не слишком долго.
        - Извольте убедиться сами, - сказал он, возвращая бинокль. - Граф Лопухин собственной персоной. Дымит папиросой, как обычно. А рядом с ним его слуга.
        - Где? - Пыхачев и Враницкий одновременно потянулись к биноклю.
        Десятью минутами спустя баркентина, на борту которой красовалась не очень аккуратно выполненная надпись «Св. Екатерина», поровнялась с «Победославом» и тоже сбавила ход. Медленно обгоняя корвет в силу инерции, она прошла в каких-нибудь тридцати шагах. На фальшборте, ухватившись одной рукой за ванты, стоял Лопухин.
        Он изменился. И не в одежде было дело. Исчез денди - явился изнуренный трансокеанским переходом не-пойми-кто. Кого океан не может сразу сломать, того он гнет под себя - и человек гнется. Мужает, но грубеет. Простакам кажется, что он герой, а на самом деле - приспособленец. Это неизбежно, иначе не выдержать.
        Лишь тонкие усики и живые глаза напоминали о прежнем графе Лопухине. Да и голос сразу выдал несвойственное графу беспокойство:
        - Жив?
        - Кто? - спросил Розен, чтобы подразнить, и приложил ладонь к уху.
        - Черт бы вас побрал, полковник! - крикнул Лопухин. - Цесаревич! Я о нем спрашиваю!
        - Да вон он воздухом дышит… Но черт возьми, как вам удалось?..
        - После!

…Свистели боцманские дудки, и обе команды, выстроившись на шканцах, кричали «ура». Кричали и махали фуражками Пыхачев, Враницкий и Розен. Не кричал лишь цесаревич. Завидев Лопухина, его императорское высочество изменился в лице и, не обращаясь ни к кому, бросил лишь одно слово:
        - Цербер!
        Мало кто из офицеров его услышал, а услышавшие тотчас отвернулись, дабы не являть не лишенных ехидства улыбок в ответ на искреннее горе наследника престола российского.
        - Ого! - сказал Розен, пиная ногой рельс. - А они быстро учатся.
        Шагнув на шпалы, полковник прищурил глаз - должно быть, надеялся уличить японцев в неравномерной ширине колеи рельсового полотна. Не уличил: рельсы лежали ровно, как две натянутые стальные струны. Тогда попинал рельс и хмыкнул:
        - Узкоколейная…
        - Нехватка места, - объяснил Лопухин, указав тростью на аккуратные деревянные домишки, налепленные столь же тесно, как иной раз гнезда ласточек под карнизом, и подобравшиеся к самому полотну железной дороги. О полосе отчуждения здесь либо совсем не имели понятия, либо свели ее к двум-трем шагам. - Япония густо населена, а равнин мало. Каждое строение отнимает место у рисовых полей. Тем более железная дорога. Вот и экономят. Не металл экономят - место.
        - Вы полагаете, металла у них хватает?
        - А вы взгляните вон туда. Что это, если не береговая батарея?
        - Да я уж обратил внимание. «Победославу» против такого калибра и трех минут не выстоять, да и линейному кораблю не поздоровится. Но ведь пушки-то английские?
        - Японские, представьте себе. Рельсы, кстати, тоже японские. Давно ли британцы произвели здесь фурор своей разборной узкоколейкой? И вот - пожалуйте любоваться. В следующем году японцы дотянут ветку до Токио, и я не удивлюсь, если они пустят по ней свой собственный, а не английский, паровоз. Этот народ действительно наделен большими способностями. Не скажешь, глядя на них, верно?
        Последняя фраза графа относилась к нескольким зевакам, рассматривающим с почтительного расстояния двух незнакомых гайдзинов.
        - Коротышки, глупые на вид, - сказал Розен. - У этих ротозеев вид деревенских дурачков. А поглядите-ка вон на ту фурию. Что у нее с ногами?
        - Понятия не имею, - пожал плечами Лопухин. - Возможно, результат работы на рисовых полях. Если всю жизнь бродить в жидкой грязи, еще и не так, пожалуй, скрючит. Н-да, зрелище не из приятных… Но ведь улыбается! Вы заметили, сколько на улицах улыбающихся лиц?
        - А Канчеялов говорил, что японцы - коты, - молвил Розен. - Что-то я не припоминаю ни одного улыбающегося кота…
        - Наверное, он говорил о самураях, а эти - простолюдины.
        - Совершенно справедливое замечание, - осмелился наконец вставить словечко консул, вызвавшийся самолично сопроводить Розена и Лопухина в первую прогулку по Иокогаме. Консула звали Аристид Тимофеевич Посконников. Был он низок ростом, упитан, редковолос, часто промакивал широкий лоб носовым платочком и потел, как видно, не столько от удушающей августовской жары, сколько от волнения. Шутка ли - сам наследник российского престола здесь! Имея скромный чин надворного советника, Аристид Тимофеевич отнесся к Розену и особенно Лопухину с крайним почтением, чуточку отдающим низкопоклонством. Но в качестве знатока страны был полезен.
        - Да-с, да-с! - закивал он, искательно заглядывая в глаза. - Самураи - те никогда не улыбаются. С господином покорны, с простолюдинами надменны. Могут иногда и посмеяться, особенно когда напьются саке, но хохот у них грубый, а так, чтобы улыбнуться душевно - ни-ни. Не умеют-с. И чуть что - за меч хватаются. Иной ронин в драных портках ходит, задом, простите, отсвечивает, а туда же - по части гордости любому польскому шляхтичу даст сто очков вперед. Забияки отчаянные - мечи остры, да головы тупы-с! К счастью, времена теперь не те, чтобы самураям было позволено безнаказанно буйствовать. В провинциях этого еще сколько угодно, а у нас в Иокогаме и в Токио - уже почти тишь да гладь…
        - Почти? - переспросил чуткий Лопухин.
        - Туземная полиция-с очень старается, - заверил Посконников. - В ней тоже служат бывшие самураи, как и в армии. Исполнительны превыше всяких похвал…
        - Но? - произнес граф.
        - Э-э… прошу прощения?
        - Исполнительны превыше всяких похвал, но… Договаривайте. Нечисты на руку?
        - Бог с вами, совсем напротив! Идеальные службисты, но… именно службисты. Отменно аккуратные, очень дотошные, а своей инициативы нет. - Посконников сам не заметил, как увлекся. - Прикажет начальник подчиненному - тот в лепешку расшибется, а приказание исполнит. Не исполнит - позор! Сейчас-то времена уже не совсем дикие, а все равно иногда бывает, что до харакири дело доходит. Распорол себе живот, выпустил кишки наружу - готово, смыл позор славной смертью. Вот так-то-с! Но уже редко, редко… Цивилизуется страна. Хотя… вот, скажем, неделю назад в Токио убили Арчибальда Дженнингса, второго секретаря британского посольства. Зарублен, судя по всему, самурайским мечом… в европейском квартале, почти в центре города!
        - Убийцу поймали? - спросил Лопухин.
        - Ищут. Вероятно, убийца - наемник из ронинов. Их еще тысячи остались, непримиримых, а дела им в новой Японии нет и не предвидится, вот они и берутся за что попало ради нескольких иен. Грабят на дорогах, терроризируют деревни… за каковые подвиги всякому позволено убивать их, не опасаясь судебного преследования, да мало кто решается-с… Убийца не был сумасшедшим, уверяю вас. По моему скромному суждению, подстеречь европейца, чтобы убить его из пустой злобы, он мог бы и вне города. Не-ет, ему был нужен именно Дженнингс!
        Тотчас Посконников спохватился: не наговорил ли он лишнего? На лбу надворного советника немедленно выступил обильный пот, и влажный носовой платок вновь нашел применение.
        Смахнул пот со лба и Розен. Консул уже успел поведать ему, что месяц фумидзуки считается в Японии наименее приятным вследствие несносной влажной духоты, и полковник, парящийся в своем черном мундире, уже начал жалеть об окончании перехода через океан. Там-то хоть ветерком обдует…
        Лопухин, переодевшийся в приличный сюртук, от жары, по-видимому, не страдал.
«Никак не может согреться после Шпицбергена», - думал о нем Розен, вкратце посвященный в историю злоключений графа, и был готов позавидовать ему.
        - Ну хорошо, - сказал Лопухин. - Прогулялись - и будет с нас на первый раз. Как вы полагаете? Вернемся на судно?
        - Господин барон ожидается прибытием с минуты на минуту, - отпапортовал консул о посланнике, совсем как о поезде. - Лучше бы нам вернуться, в самом деле-с.
        Трое гайдзинов зашагали в сторону порта. Лопухин и Розен разглядывали строения Иокогамы, но, судя по их лицам, каждый делал это со своей точки зрения. Лопухин размышлял о том, что местной полиции, надо думать, невероятно трудно выслеживать преступников среди фантастического скопища лачуг и проулков столь узких, что в иных двум кошкам не разойтись. Розен же со своей стороны оценил позицию как крайне неудобную для обороны: ее и штурмовать не надо, достаточно поджечь несколько хибар
        - всё сгорит. Несколько каменных зданий, из-за которых Иокогама выглядит деревней, старающейся в родовых муках разродиться городом, ситуации не изменят… А еще полковник подумал о том, что батареи береговой обороны, из коих Лопухин разглядел лишь одну, поставлены грамотно, и случись морской пехоте штурмовать этот город с моря - потери будут тяжелее галлиполийских. Да, туземцы умеют учиться… Не прошло и пяти лет, как британцы угрозой бомбардировки Токио с моря вынудили молодого микадо согласиться на полное и окончательное открытие Японии для европейцев. И вот результат! Сунься-ка теперь сюда без спросу и с наглой мордой - только клочья полетят!
        В порту было шумно. Иокогамский порт только строился, и до окончания строительства было еще далеко. Повсюду среди штабелей строительных материалов деловито сновали сотни низкорослых, почти голых рабочих. На оконечности недостроенного мола шумно пыхтела английская паровая лопата, подбирая ковшом целые груды внушительных булыжников с заякоренной баржи и ссыпая их в море. Большинство судов отстаивалось на якорях, лишь для «Победослава» портовые власти предоставили место для швартовки у причала. К другому борту корвета прильнула баркентина, похожая на изящную левретку рядом с боксером.
        Цесаревич на берег не сходил - согласно указанию Лопухина, поддержанному не только Пыхачевым, но и консулом, ждал на борту корвета прибытия посланника, барона Корфа. Посконников, имевший в порту своих людей, телеграфировал ему еще до того, как швартовы связали «Победослав» с японской землей.
        - С минуты на минуту прибудет, уверяю вас, - клялся Посконников.
        И не соврал: не прошло и двух часов ожидания, как на пирс вылетела коляска, влекомая взмыленной вороной лошадью. Поднявшийся по сходням барон Корф оказался худощавым господином с изрядной плешью и умными глазами. Цесаревича он приветствовал почтительно, но без тени подобострастия и не потратил на него ни секундой более того, что диктовалось дипломатическим протоколом и приличиями.
        - Скоро прибудут экипажи, на которых ваше императорское высочество отправится в Токио, - доложил он. - Его величество микадо оказал нам любезность, распорядившись выделить свои кареты, а также почетную охрану. Завтра в императорском дворце состоится прием с банкетом в честь вашего императорского высочества.
        - А где я буду сегодня ночевать? - спросил цесаревич.
        - В нашей миссии вполне приличные апартаменты.
        - А почему не в императорском дворце? Микадо меня не уважает? Это номер!
        Отвечать на вопросы, касающиеся обыкновений имераторского двора и страны вообще, Корф оставил Посконникова, немедленно уведенного офицерами в кают-компанию, куда, помедлив, спустился и цесаревич; сам же откланялся и, заметив графа, увлек его в сторону.
        - Статский советник граф Лопухин, если не ошибаюсь? Из Третьего отделения?
        - Совершенно верно.
        - Будем знакомы, барон Корф. Осмелюсь спросить прямо: не везете ли вы какого-нибудь секретного послания, адресованного лично мне?
        Лопухин покачал головой.
        - Нет.
        - Тем лучше. - Корф облегченно вздохнул. - Признаюсь вам откровенно, граф, я больше всего боялся получить новые тайные инструкции от министра или государя. В последний момент это было бы совсем некстати.
        - В последний момент?
        - Да. Я о договоре между Россией и Японией. Мы пришли к соглашению практически по всем пунктам - согласитесь, было бы некстати переигрывать все заново и затягивать переговоры еще на год. Остались кое-какие мелочи, но я убежден, что теперь, когда вы пришли в Иокогаму, японцы не станут долго ломаться. Три-четыре дня, максимум неделя - и договор можно будет подписывать.
        - Простите, а при чем здесь мы?
        - Ну как же! - Корф лукаво улыбнулся. - Взгляните здраво. На Дальнем Востоке Россия не имеет серьезного флота. Пока мы раскачаемся, пока он появится - пройдет время. Японцы успеют обзавестись приличным военным флотом раньше нас. Чего же тогда будут стоить наши притязания на Сахалин, Курилы и Корею севернее тридцать восьмой параллели? А влияние на Китай? Манчжурский участок Транссиба экстерриториален лишь до тех пор, пока мы сильны, а обходная ветка через Хабаровск еще не достроена. О Ляодунском полуострове, который мы хотим арендовать в качестве базы для нашего флота, можно будет вообще забыть. У Японии же отличные зубки молодого волчонка. Случись завтра война между нашими державами - кто в ней победит?
        - Россия, - убежденно сказал Лопухин.
        - Верно. Ну а через десять, через двадцать лет? Как бы мы ни пыжились, японцы на Дальнем Востоке будут сильнее нас. И надолго. Единственный шанс для нас окончить войну быстро и без больших потерь, а значит, скорее всего, просто-напросто не допустить войны - возможно быстрее перебросить на Дальний Восток одну-две сильные эскадры с Балтики и Черного моря. Вопрос: как? Вокруг Африки да через Индийский океан - слишком долго. Пока корабли дойдут, война перекинется на материк, и у противника будет преимущество в коротких путях снабжения войск. Пустить эскадру напрямик через Великую Атлантику - совсем иное дело. Вы показали, что русским это по плечу. И даже более: русские не сочли это предприятие слишком рискованным для участия в нем наследника престола российского. То, что доступно корвету, доступно и эскадре, имеющей в своем составе должное количество транспортных судов. Войны не будет. Договор подпишем в ближайшие дни, я в этом уверен. Транссиб плюс освоенный морской путь - это агрумент. Европейские газеты уже кричат о «русском аркане», захлестнувшем весь земной шар. - Корф заулыбался.
        Граф помолчал, покусал тонкий ус.
        - Значит, Южная Корея достанется японцам? - произнес он полуутвердительно.
        - Также и Формоза. Надо же чем-то жертвовать в торге.
        - Я не о том. Им Южная Корея, они давно на нее зубы точат, нам - Северная, а там, глядишь, и Манчжурия станет российским протекторатом, отвалившись от Китая. Россия приобретает все новые территории, которые не может толком освоить. Пора бы остановиться, иначе когда-нибудь все это плохо кончится. Знаете, что бывает от обжорства? Несварение желудка.
        - Согласен с вами, - кивнул Корф. - Но как иначе? Не наложим лапу мы - наложат японцы. Очень жесткая будет лапа, с железными когтями. Не разделим сферы влияния сейчас - останемся у разбитого корыта, в то время как Япония усилится многократно. Нет уж, уважаемый Николай Николаевич, с волками жить - по-волчьи выть. Сейчас мы бессильны удержать японцев на архипелаге, так пусть уж лучше их агрессия развивается в сторону Китая, Индокитая и Индонезии. Рассорятся с англичанами, французами и голландцами - на здоровье! Пусть подерутся. Англичане японцев подзуживают - им самим и расхлебывать эту кашу. Россия, я надеюсь, останется в стороне да еще, пожалуй, выступит как посредник. Разве плохо?
        И посланник тихонько засмеялся. Смех его не был приятен Лопухину.
        - Да, я слышал об экспансионистских устремлениях новой Японии, - сказал он. - Однако не рано ли? Сиогун свергнут недавно, император молод, правительство неопытно, армия вряд ли успела перевооружиться…
        - Так, да не совсем так, - немедленно возразил Корф. - Вы упускаете главное: настроения, царящие среди населения. Самурайское сословие недовольно отменой привилегий, аристократы недовольны тем, что к власти не без успеха лезут купцы и промышленники, беднейшие слои, понятно, недовольны всегда - и все вместе они недовольны нами. Да-с, нами-с! Нам улыбаются, нам кланяются, а сами до глубины души оскорблены нашим гайдзинским присутствием на священной земле Аматерасу! Ну, тут, понятно, присутствуем не только мы, но и вся Европа: британцы в первую очередь, далее голландцы, французы, немцы, итальянцы… Все сюда лезут. И всех их японцам хочется сбросить в море. Последний сиогун был бы смещен лет на пять раньше, если бы не манипулировал какое-то время сим общим желанием. Когда больше не смог - настала очередь императора обещать народу накормить гайдзинами рыб. Само собой разумеется, что выполнять это обещание не собирается ни сам монарх, ни его правительство. Иностранцы пока нужны, и даже очень нужны. Думаю, со временем они исчерпают свою полезность и получат от ворот поворот, но пока очень ценятся. А все
слои туземного населения ждут от микадо исполнения обещанного. Где-то терпеливо ждут, а где-то и восстания устраивают, с мечами на пушки кидаются. Что в этой ситуации прикажете делать?
        - Не продолжайте, я понял, - кивнул Лопухин. - Разумеется, надо устроить череду маленьких победоносных войн вне границ страны и тем успокоить крикунов. Одних занять на войне, других соблазнить военными заказами, третьим кинуть какую-нибудь малость из добычи… Способ известный, проверенный.
        - Ну конечно. - Корф пожал плечами, показывая, что разговор идет о само собой разумеющемся. - Современного оружия и военного снаряжения у японской армии пока нехватка, зато японские солдаты храбры и старательны сверх меры. Их обучают германские инструкторы, по большей части пруссаки. Айн-цвай-драй, ди энне колонне марширт… Они нашли друг друга, учителя и ученики. Всякому внимательному наблюдателю ясно, что Япония в скором времени нападет на соседей. Удержаться от агрессии она просто не может - взорвется, как перегретый котел. Формоза, Корея, а аппетит, знаете ли, приходит во время еды… Рано или поздно кончится тем, что кто-нибудь крепко даст японцам по носу. Но не мы. России эта война совсем уж ни к чему. Надеюсь, и вы, граф, придерживаетесь того же мнения?
        Лопухин ответил кивком. Уловив боковым зрением какое-то движение - повернул голову. Так и есть - Кусима. Заметив внимание к себе, японец начал кланяться - сначала графу, затем незнакомому, но наверняка очень важному русскому господину, затем опять графу и опять господину.
        - Это еще что за явление? - приподнял бровь Корф.
        - Рыбак, - объяснил Лопухин. - Подобрали в море едва живого. Что с ним делать?
        - Да пожалуй, что ничего. Посконников сообщит о нем местным властям, так уж положено, на чем дело и кончится. Это в прежние времена всякому японцу, побывавшему в гостях у гайдзинов, без разговора рубили голову, а теперь - кому он нужен? Пускай себе идет.
        Кусима поклонился. На его смышленой физиономии обозначилось понимание: говорят о нем. Дождавшись паузы, он быстро-быстро заговорил по-японски.
        - Говорит, что благодарность его к вам безмерна, - кратко перевел Корф. - Говорит, что он ваш должник и готов служить вам до конца жизни. Но прежде он хотел бы, если возможно, навестить своих престарелых родителей в городе Сасебо на острове Киу-Сиу. После чего он полностью в вашем распоряжении. Гм… Не отказывайтесь. Японцы - верные слуги.
        - Зачем он мне? - пожал плечами Лопухин. - Пусть уходит. Не отпустить его повидаться с родителями я не могу, а когда он вернется, мы уже будем в России. Переведите ему, пожалуйста. И пусть зайдет к Кривцову за деньгами.
        В кают-компании продолжался допрос консула:
        - А правду говорят, будто любая японская чайная не что иное, как публичный дом?
        - Меньше верьте всяким мюнхгаузенам, господа! - отбивался Посконников. - В японских чайных пьют чай.
        - И только?
        - А вы знаете, сколько здесь сортов чая? Ну, при желании можно заказать саке и что-нибудь поесть. В заведениях побогаче можно за особую плату посмотреть танцы юных девушек или послушать игру на сэмисэне в исполнении гейши.
        - Ну? - не выдержал Свистунов и облизнулся даже.
        - Но только у гейши искатель иных утех, кроме музыки и приятной беседы, скорее всего их не получит. - Посланник словно бы не заметил выходки молокососа. - Публичные дома существуют здесь вполне официально, но к харчевням, как правило, отношения не имеют…
        - А что же гейши?
        - Это профессия, и очень непростая. Игре на сэмисэне, приятной беседе, а главное, неподражаемому изяществу японские девочки учатся с самых ранних лет. Советую вам, господа, различать гейш и публичных девок. Уж если на то пошло, в Токио существует целый квартал публичных домов - Ёсивара, - и никто не называет его обитательниц гейшами.
        - Господа офицеры, стыдно! - сердился Пыхачев. - Мы представители великой державы, а не какие-нибудь жеребцы! Что о нас подумают!
        - Покажем себя меринами - подумают еще хуже, - не унимался Свистунов.
        - Господин мичман! Извольте покинуть кают-компанию! На берег вы сойдете в последнюю очередь!
        - А правда ли, что их рисовую водку… как ее… саке пьют в подогретом виде? - спросил Фаленберг.
        - Истинная правда, но только саке отнюдь не водка. Алкоголя в нем не больше, чем в виноградном вине. Да, внимание, господа! Пить после саке крепкие напитки никому не посоветую - эффект чудовищный…
        - А правда, что в японские дома нельзя входить в обуви?
        - А правда, что кукиш у японских женщин означает совсем не то, что у наших?
        - А правда, что…
        Вопросы сыпались на бедного Посконникова картечью. В иной ситуации консул Российской империи и не подумал бы искоренять невежество соотечественников. Но при цесаревиче трусил и позволял мичманишкам и лейтенантикам терзать себя, словно мелкую сошку.
        Аристид Тимофеевич в нетерпении притоптывал ногой: мало визита цесаревича, который еще не спроважен в Токио под ответственность Корфа, так на голову консула свалилась еще и баркентина с матросами разбойного вида! Чего доброго, натворят на берегу таких дел, что придется извиняться перед губернатором. Посконников предчувствовал несколько дней нервотрепки.
        - Дайте команде отдохнуть, а затем отправляйтесь во Владивосток, - сказал Лопухин Кривцову. - Но прежде свяжитесь со мной. Откровенно говоря, у меня еще есть виды на это судно… Вот вам деньги, закупите угля, провизии и выдайте команде по сто рублей каждому. Да, чур, не вдруг! Сейчас раздайте понемногу, а остальное - в России. Японцу сразу сто рублей, но так, чтобы никто из команды не видел.
        - Само собой, - сказал Кривцов. - Понимаю. А откуда деньги? Консульские?
        - Мои.
        - Но как же-с… Простите, мне неловко… Я не могу…
        - Пустое. Я их в карты выиграл. Знаете пословицу «не дорого досталось - не больно жаль»? А верных людей надо награждать, причем сразу после дела. Когда еще наши российские бюрократы перечислят призовые деньги за судно… Берите же!
        Кривцов взял. Денежная сумма, выигранная у цесаревича, сильно полегчала, что нимало не озаботило графа. Вспомнив о своем намерении как-нибудь невзначай вернуть деньги проигравшему, Лопухин только хмыкнул: что за странная фантазия! Деньги должны служить делу. А цесаревич пусть радуется тому, что еще жив каким-то чудом!
        Ступив на борт «Победослава» и обнаружив висячий замок на своей каюте, а внутри оной - мамаев разгром, Лопухин имел беседу с Розеном и Враницким. Выспрашивал, допытывался, заставлял припоминать мельчайшие подробности и ничего не добился. И без того было ясно, что на борту есть враг, но кто он? Покрыто мраком. Есть более подозреваемые и менее подозреваемые. А главное, почему враг до сих пор не убил цесаревича? Не было шанса? Бабушкины сказки, быть того не может.
        Или в цепочку умозаключений на основе скудных фактов вкралась маленькая, но решающая ошибка?
        Наедине с самим собой Лопухин мог признать: некоторые натяжки в умозаключениях все-таки имелись. Да и как им не быть? Откуда, например, взялась версия о наличии заговора ультрамонархистов? Только из логики. По всему - не могло не быть такого заговора. Яркая в своем роде личность цесаревича способна породить заговор не только среди ультрамонархистов, но и среди обыкновенных патриотов.
        Услыхав, что цесаревич жив, Лопухин вслед за бурной радостью испытал небольшое разочарование: неужели он ошибся и никаких заговорщиков в команде «Победослава» нет? Но перевернутая вверх дном каюта вернула все на свои места. Версия попытки кражи не выдерживала критики. Кто-то пытался взломать несгораемый шкап ради бумаг, а не ради денег.
        Кто? Чего он ждет? Что собирается предпринять?
        Три вопроса. И ни одного ответа. Пока.
        В Токио ехали налегке, с ветерком. Барон Корф любезно пригласил графа в свою коляску. В присланных императорских экипажах разместились вместе с цесаревичем дворецкий Карп Карпович, камердинер и багаж, включая изрядный запас алкоголя. Японские лошади, низкорослые и неказистые на вид, тянули на удивление бодро. Впереди, по сторонам и сзади на рысях шла охрана - взвод императорской конной гвардии в мундирах европейского образца, высоких фуражках, с обыкновенными кавалерийскими саблями у левого бедра и карабинами через плечо.
        Низкорослые всадники на низкорослых лошадях мигом воскресили в памяти маневры русской гвардии под Петербургом и парады на Марсовом поле. Кавалергарды и конногвардейцы - молодец к молодцу, богатыри! А выправка! А сверкающая амуниция! А рослые кони, по сравнению с которыми японские недомерки кажутся ни к чему не пригодными скотами! Но вслух граф выразил лишь следующее:
        - Не надежнее ли было взять для охраны наших морских пехотинцев? Люди отважные, умелые, проверены в деле. Полковник Розен, поди, места себе не находит.
        - Японцы этого не допустят, - довольно беспечно, по мнению Лопухина, ответил посланник. - Обратись я к ним с таким ходатайством - все жилы вымотают, а толку и на грош не будет. Вы их еще не знаете. Улыбаются, бесперечь кланяются, на всякую просьбу у них ответ «хай», то есть «да», а на самом деле их «да» ничего не стоит. Просто форма вежливости, означающая «я принял во внимание ваше глубокоуважаемое мнение». Никаких последствий. То же самое с извинениями. Японец говорит: сумимасэн, то есть «мне нет прощения», - и вы опасаетесь, что он прямо в вашей гостиной учинит над собой смертоубийство… Само собой, вы его прощаете и утешаете по мере сил. Он же при этом, по всей вероятности, над вами смеется: ну какая такая сеппука? Чего ради? Тоже форма этикета, ничего больше.
        - Но позвольте! - От удивления граф отклонился от темы. - Неужели вы хотите сказать, что харакири - выдумка?
        - Ничуть. Иногда доходит и до крайностей. Но чаще всего намерение совершить харакири - не более чем угроза. Ритуальное и «благородное» самоубийство вассала может выставить его господина в невыгодном свете. Возьмите любого самурая - каждый из них хоть раз прошел через это, а кто на должностях - те и по нескольку раз. Само собой, они знают, на что идут - ведь их господин может не только не остановить вассала, но и прямо приказать ему совершить самоубийство. Но в японской жизни без этого никак. Риск. Впрочем, сейчас такое варварство случается уже редко, но еще несколько лет назад…
        - Но ведь самурайского сословия больше не существует, - не очень учтиво перебил Лопухин.
        - Существует. Отменены самурайские привилегии - это верно, но сословие осталось. Вот эти всадники-гвардейцы - кто они? Все до одного самураи, причем из хороших семей. Верность их вне сомнений. Право, вы зря сомневаетесь в них. Они защитят цесаревича от покушения гораздо лучше любых других стражей. Дадут изрезать себя на кусочки, а долг исполнят. Изменить или струсить для них означает покрыть позором не только себя, но и поколений двадцать славных предков. А кроме гвардейцев, цесаревича будет охранять полиция. Прибудем в миссию - убедитесь сами. Надежнее охраны не бывает.
        - Признаюсь, я не менее его императорского высочества удивлен тем, что резиденцией ему послужит русская миссия, а не какое-нибудь строение во дворце императора, - проговорил Лопухин.
        - Еще одна местная специфика. Он же гайдзин, хотя и цесаревич. А микадо - живой бог, по мнению японцев. Тем более ему приходится считаться с этим мнением. Ему охотно поклоняются, но плохо повинуются. Его Японское Величество, впрочем, и не особенно настаивает. Он может каждый день выпивать по ведру саке, может не вникать в государственные дела - с точки зрения министров, это только к лучшему, - может приглашать во дворец женщин известного поведения - все это в порядке вещей, на это закроют глаза. Совсем иное дело - стереть колоссальную разницу между божественным микадо и наследником монарха варварской страны. Населения не поймет-с! А министры просто не допустят.
        - Гм… - ответил на это граф, и Корф с любопытством взглянул на него:
        - Должен ли я понимать ваш скепсис в том смысле, что на цесаревича, по вашему мнению, возможно покушение здесь, в Японии? - прямо спросил он.
        - А вы в это не верите?
        - Нет, отчего же… Какой-нибудь полоумный бродяга из самураев, оставшихся не у дел, вполне способен на такое злодейство. Но приблизиться к цесаревичу ему не позволят, за это я ручаюсь головой. Что до служилого люда, то с этой стороны опасность совершенно исключается. Убить иностранного принца, гостя микадо, означает не более и не менее как опозорить японского императора и всю страну заодно! Кто решится на такой шаг? Нет-нет, об этом вы и думать забудьте! Цесаревич в полной безопасности.
        - Со стороны японцев - может быть, - проговорил граф. - А со стороны неяпонцев?
        Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Корф несколько секунд размышлял.
        - Вам что-то известно? - осведомился он.
        - Не исключено.
        Пауза. Молчание. Стук копыт, скрип рессор. Мелькание телеграфных столбов.
        - Понимаю… Ну что ж, если найдете возможным ввести меня в курс дела - я весь к вашим услугам. Нужны ли толковые люди вам в помощь?
        - Возможно.
        - Я сведу вас с Иманиши Сюсаку - это полицейский чин, который отвечает за охрану цесаревича в Токио. И, пожалуй, прикомандирую к вам моего чиновника Побратимко, он светлая голова и знаток страны. Годится?
        - На месте будет видно. Благодарю вас.
        - Не за что. Всегда рад помочь.

«Неглуп и без подобострастия к Третьему отделению», - подумал о посланнике Лопухин. Ему нравились такие люди. Не нравилось другое: до сих пор не было никаких внятных мыслей по поводу заговора. Кто участники? Когда начнут действовать? И что предпринять в ситуации незнания - спокойно и терпеливо дожидаться первого хода противника?
        Как бы он не стал последним…
        Ехать, однако, надо было. Лично проверить. При малейших сомнениях в надежности охраны - немедленно телеграфировать Розену, чтобы прислал караул из морпехов, и пускай японцы хоть пеной изойдут, безопасность цесаревича дороже.
        Еропка тоже ворчал, не желая оставаться, но для него, а также для несгораемого шкапа, не нашлось экипажа. «Переночуешь на корвете, - было ему сказано, - а завтра доставишь в миссию все вещи».
        Справится…
        Нилу не было сказано и этого, хотя граф видел, какими глазами смотрит мальчишка, как он ждет… Нет уж. Юнге место на судне. Любимчиков не будет. Тем паче, что сейчас чем дальше от некоего графа, тем, пожалуй, безопаснее…
        Рисовые поля вдоль обочин кончились, показался еще один населенный пункт - то ли городок, то ли большая деревня. Однако поменьше Иокогамы.
        - Кавасаки, - указал на домишки Корф. - Скоро покажется и Токио. Неудобно все-таки: столица - приморский город, а судам приходится приставать в Иокогаме. Ждем не дождемся, когда японцы проложат железную дорогу. А вон глядите, какая бамбуковая рощица. Ну не прелесть ли? Совершенно акварельные тона.
        - Почему же суда не пристают в Токио? - спросил Лопухин, не боясь выставиться незнанием.
        - Там только малые суденышки пристают. Мелко. Речные наносы. Лодки и катера - те прямо в реку заходят.
        - Ясно. Баркентина сможет пройти и отшвартоваться?
        - Простите?..
        - Баркентина «Святая Екатерина». Судно не из крупных. Осадка футов двенадцать, я думаю.
        - Выясню. Собственно, не исключено. Но придется взять японского лоцмана. А в чем дело?
        Лопухин усмехнулся.
        - В дирижабле. Вас разве не ввели в курс дела? Хотим удивить микадо и переплюнуть англичан. Свободный полет - это вам не банальная железная дорога. Поднимем аппарат на окраине Токио, пролетим над японской столицей и разрешения ни у кого не спросим. Пусть дивятся!
        - Я в курсе дела, - с достоинством ответил Корф. - Что ж, по моему мнению, может выйти польза. Насколько я понимаю, вы хотите доставить дирижабль из Иокогамы прямо в Токио? Но разве он не сумеет покрыть это расстояние по воздуху?
        - Не знаю, - отрезал Лопухин. - В делах воздухоплавания у нас главный специалист лейтенант Гжатский, он за все отвечает. И если он просил меня как-нибудь доставить дирижабль в Токио, то ему, думаю, видней. Он ведь и полетит.
        - А вы?
        - В качестве балласта? Благодарю покорно! Мне и на земле хватит дел.
        - Понимаю, - кивнул Корф столь естественно, что у самого подозрительного человека не возникло бы и тени сомнения: нет-нет, посланник не считает собеседника трусом.
        - Но… простите мое любопытство… его императорское высочество цесаревич Михаил Константинович не выражал ли желания подняться в воздух?
        Лопухин содрогнулся.
        - Пусть уж лучше пьет, - буркнул он, послав к чертям всякий политес. - Белую горячку хоть вылечить можно…
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
        в которой граф нервничает, а цесаревич предается стихосложению
        На деле вышло хуже некуда. То есть почти что хуже некуда. Хуже было бы лишь в том случае, если бы ожидаемое Лопухиным покушение на цесаревича состоялось и удалось.
        Но началось хорошо. Во всяком случае, охраной цесаревича Лопухин остался доволен.
        Русская миссия, коей в самом скором времени предстоял переход в статус посольства, занимала целую усадьбу с главным зданием о двух этажах, выстроенным в почти европейском стиле, несколькими домиками туземного вида, лужайкой и садом. Все это скрывалось за кирпичным забором высотой более сажени. Все посетители, не исключая и прислугу, вышедшую на базар за провизией, при входе подвергались обыску. Вооруженные винтовками гвардейцы были расставлены вокруг усадьбы с умом - со своего поста каждый из них не терял из виду двух, а то и трех других караульных. Сменялись гвардейцы нечасто, но усталости не выказывали и были начеку. Прилегающие улицы патрулировались нарядами полиции. Сколько полицейских агентов маскировалось под уличных подметал, торговцев, почтальонов и всяких прочих обыкновенных персонажей, Лопухин не знал. Кое-кого приметил сам, а в остальном положился на слово полицейского офицера Сюсаку - вполне, мол, достаточно.
        Старосты улиц близ гайдзинского квартала - предупреждены. Будут следить за подозрительными лицами. Назначен дегустатор пищи, подаваемой цесаревичу. Ну а если его императорскому высочеству захочется совершить неофициальную прогулку по Токио? Нет повода для беспокойства: его особу будут охранять и в этом случае, причем так, что охраняемый этого, скорее всего, не заметит. Тем более не стоит беспокоиться об охране во время официальных визитов.
        Высокий для японца, уверенно-спокойный Иманиши понравился Лопухину. Полицейский офицер бегло говорил по-английски и по-русски, не коверкая даже трудный звук «л», так что общение с ним не составляло никакого труда. Продуманность мер охраны также говорила в его пользу. Раздражали только бесчисленные поклоны.
        - Вы учились в Европе? - осведомился граф.
        - В Берлине, если вашему сиятельству будет угодно. - Поклон.
        - Оставьте, пожалуйста, титулование… Следовательно, вы владеете также и немецким языком?
        - Немецким лучше, чем русским. Мне стыдно. - Поклон.
        - Впрочем, немецкий нам вряд ли пригодится… Послушайте, вы не могли бы держаться менее официально? Нам вместе работать. К чему все эти поклоны? Постарайтесь обходиться без них, хорошо?
        - Хай. - И новый поклон.

«Издевается? - подумал граф. - Нет, не похоже. Странный народ… Вот где растут и колосятся идеальные службисты!»
        Весьма дипломатично он рассказал японцу об особенностях поведения цесаревича. Иманиши слушал внимательно и поклонился по окончании инструктажа.
        - Хай, - принял к сведению.
        - И еще… - Лопухин понизил голос. - Есть подозрения, повторяю, только подозрения, что цесаревичу может угрожать опасность не только со стороны ваших соотечественников. Я был бы признателен, если бы о визите каждого не знакомого охране европейца, было доложено мне, прежде чем он войдет в дом.
        - Хай, - с поклоном отвечал Иманиши, явно предпочитая это краткое звучное слово русскому «слушаюсь».
        Много времени занял осмотр миссии. Хоть и ясно было, что вероятность найти признаки готовящегося покушения здесь была близка к нулю, совершенно пренебрегать этой вероятностью было нельзя. Ничего подозрительного… Граф лишь зря выпачкал руки голубиным пометом, исследуя стропила на чердаке. В аккуратные домики слуг-японцев он заглянул только для проформы. Захотят спрятать оружие - спрячут так, что никто не найдет. Тут надежда только на то, что челядь дорожит выгодным местом службы, да на японскую полицию…
        Цесаревича разместили с удобствами, Корф расстарался на славу. Не Гатчинский дворец, конечно, но по сравнению с каютой на корвете - роскошные хоромы. Спальня, гостиная, курительная, комната для слуг. Маловато мебели, но это в обычаях страны.
        Лопухину отвели две комнаты во флигеле на втором этаже, удобные, но жаркие, как парилка в бане. Распахнул окна - полегчало, но не очень. Август месяц, по-местному
        - фумидзуки, месяц седьмой луны, мучителен и для самих японцев… Только бы духота не размягчила мозги!
        Сделал визит цесаревичу - тот равно страдал от жары и трезвости и встретил
«цербера» без приязни. Пожелав наследнику престола спокойной ночи, граф откланялся.
        Ночь прошла ужасно. Обливаясь потом, Лопухин ворочался на влажной простыне и не мог уснуть. Звенели и кусались комары, залетая в открытое окно, а поди закрой его! Задохнешься. Один раз показалось, что кто-то заглядывает в окно сверху, свесившись с крыши. Достал из-под подушки револьвер, осторожно высунулся - никого. Мысленно чертыхнувшись, лег опять. Вот ведь подлость! На пиратской каторге в толще промороженных угольных пластов спал как убитый на груде вшивого тряпья, а здесь не уснуть на мягкой постели!..

«Надо купить сетку от комаров, - подумал он. - Почему это до сих пор не сделано? По дороге сюда я видел во многих окнах такие сетки. Мы не собираемся перенимать образ жизни японцев, наоборот, они перенимают наш, но почему бы не поучиться у них удобным мелочам?»
        Под утро он все же задремал и видел во сне Ее. Любимая и запретная женщина улыбалась и звала за собой. Куда? Какая разница! И как всегда в таких снах - ноги приросли к полу, не сдвинуть. Подлый сюжет, но действующие лица хороши…
        Утром Лопухин по примеру Корфа залез в бочку с горячей водой, выставленную в саду перед домиком, условно называемым баней. В этой воде можно было варить свеклу, раков и грешников. Посланник предупредил, что надо терпеть и не шевелиться, тогда рано или поздно наступит блаженство. И верно - наступило. Но куда большее блаженство Лопухин испытал, покинув деревянную посудину для мытья на местный лад.
        Увидел, что две японки из числа прислуги нарочно остановились поглядеть на голого гайдзина и перешептываются, беззастенчиво уставившись на мужское гайдзинское естество, - нахмурился и прикрылся полотенцем. Корф хихикнул и резким окриком прогнал нахалок.
        - Привыкайте, - сказал он, в свою очередь покидая кипяток. - Нагота естественна. В Японии естественное в цене. Японец может помочиться посреди улицы, и никто ему слова поперек не скажет. За наши представления о приличиях они нас больше всего дикарями и считают.
        - Они едят сырую рыбу, зато варят в кипятке людей, - мрачно пошутил Лопухин.
        - И к этому советую привыкнуть…
        - А вы привыкли? - сердито спросил граф.
        - Конечно. Представьте себе, купаюсь в такой воде каждый день и пользуюсь при еде палочками. Иногда на званом ужине у кого-нибудь из коллег-дипломатов - европейцы здесь держатся друг друга сильнее, чем где бы то ни было, - гляжу на вилку с ножом и в руки их брать не хочу: грубые, варварские предметы… Да вы сами привыкните!
        - Не успею, - ответил Лопухин. - У нас всего десять дней, меньше, чем мы планировали. Надеюсь, вы сократили программу всех этих торжественных приемов, обедов и ужинов?
        - Пришлось сократить, - вздохнул посланник.
        - Ну и чудесно. Благоволите прислать мне копию. Что намечено на сегодня?
        - Прием у микадо. Приглашены лишь цесаревич и я. - При этих словах Корф метнул на Лопухина быстрый взгляд, в котором читалось и мимолетное торжество дипломатического корпуса над Третьим отделением, и опасение: не сочтет ли граф личной обидой неприглашение во дворец микадо? Но Лопухин остался бесстрастен. - После аудиенции состоится банкет в честь его императорского высочества и, возможно, неофициальный ужин в узком кругу.
        - Когда кончится этот ужин? - осведомился граф.
        Корф лицемерно вздохнул.
        - Этого никто не может знать заранее. Видите ли… как бы это сказать потактичнее… прошу учесть: я всего лишь передаю сплатни… словом, ходят слухи, что микадо, хоть он и считается божественным, в кругу своих приближенных очень даже не монах и в частности не прочь заложить за галстук…
        Лопухин не ответил. Он молча одевался, а в уме вертелась банальная фраза о родственных душах, которые обязательно найдут друг друга. Да-с! Вот нынче вечером и найдут…
        А главное - невозможно этому помешать.
        Титулярный советник Побратимко оказался личностью в высшей степени примечательной. Огненно-рыжий, из тех, кого в детстве наверняка дразнили: «Рыжий-красный, человек опасный, рыжий-пламенный сжег дом каменный», да еще и с невероятным количеством крупных конопушек на добродушной курносой физиономии. Вдобавок лопоухий, хотя лишь частично: верхняя половина правого уха отсутствовала, будто срезанная бритвой. По этой причине Побратимко отпустил длинные волосы и норовил зачесать рыжую прядь так, чтобы она прикрывала искалеченное ухо. Будь рыжая шевелюра густой - это удалось бы, но, к несчастью молодого чиновника, волосенки он имел отнюдь не пышные.
        Словом - не красавец. Лопухин попытался представить себе эмоции японцев при виде такого чучела и втихомолку усмехнулся. Любой из них был бы фраппирован. Ничего удивительного, что гайдзины здесь не в чести.
        На вид - от силы лет двадцать пять. И уже титулярный. Похоже, не без царя в голове, если только не чей-нибудь протеже…
        Знаток страны? Ладно. Битый час Лопухин задавал вопросы и неизменно получал немногословные, но обстоятельные ответы. К исходу этого часа граф почерпнул от титулярного советника не меньше сведений о стране и обычаях ее населения, чем от Кусимы во время плавания, а Побратимко, весьма настороженный поначалу, расслабился настолько, что начал пользоваться разрешением называть Лопухина не
«высокоблагородием», а Николаем Николаевичем. Правда, лишь после второго напоминания.
        Потом стояли у единственного в здании окна, из которого открывался вид на подлинно туземную улицу. Лопухин дымил папиросой. Побратимко то и дело тыкал пальцем в стекло, указывая на очередную местную достопримечательность. Перестав робеть, он тут же ударился в иную крайность: чуть ли не подсигивал от возбуждения, как учитель, долгое время прозябавший без места и наконец-то заполучивший ученика.
        - Вон харчевня толстого Ногучи, у него отличные сябу-сябу и чай двухсот сорока сортов, но саке довольно заурядное… Дальше - галантерейный магазин, почти европейский… Японцы быстро схватывают новшества. О, а вон ту японочку видите? На ней парадное кимоно, значит, собралась в гости по торжественному поводу или на религиозную церемонию. Пешком не пойдет, сейчас наймет рикшу, а пока трубочку курит. Мундштук длинный, а табаку в трубке всего щепотка, затяжек на пять… Вон монах подаяние просит… А вон та женщина - вам видно? - отправилась за водой. Колодезная вода здесь плоха, но есть бамбуковые водопроводы, плохо только, что в дома они редко где проведены… О! Глядите-ка: религиозное шествие! Секта Будды Амида, надо полагать. Вон там дым из труб - это общественные бани. Японцы стараются каждый день мыться в горячей воде, да только некоторые боятся греть ее дома, особенно в такую жару… В Токио пожары часты, японские дома вспыхивают, как свечки. Вот и ходит народ в бани. А вон тот, который бежит, - почтальон. Все время бегом. У японцев почтовое дело хорошо поставлено…
        - Гм, а это что за строеньице? - спросил Лопухин, глядя, однако, несколько в сторону и прищурившись так, будто желал получше рассмотреть нечто находящееся на значительном расстоянии.
        - Которое, Николай Николаевич? Вон та будка перед харчевней? Так это, простите, общественная уборная. На самом виду. Не совсем, конечно, по-европейски, зато и посетителям удобно, и Ногучи прибыль.
        - Платная уборная?
        - Бесплатная. А прибыль, извините за подробность, идет с продажи… э-э… отходов. Каждый день золотарь на лошади приезжает, вычерпывает и тут же расплачивается. Ногучи это выгодно.
        - Чудны дела твои, господи, - подивился Лопухин, по-видимому, потеряв из виду то, что разглядывал с таким вниманием, и несколько раз с училием сжав веки, чтобы дать отдых глазам. - Кто же покупает такой товар?
        - Крестьяне. Весной, когда они рисовые поля удобряют, за город лучше и не ездить - вонища… Скота мало, вот и удобряют крестьяне поля чем попало - и калом человеческим, и тухлой рыбьей мелюзгой, и чем ни попадя… Человеческие отходы здесь такой же товар, как и рис. Скажу более: наша японская прислуга тоже торгует… этим самым. Вы обратили внимание, какие они довольные и как одеты? Служить у европейцев выгодно, об этом многие мечтают. С их точки зрения, плохо только, что гайдзины смешивают кал и мочу в одной яме - товар в цене падает…
        - Нравится вам служить в Японии? - спросил граф.
        Побратимко зарделся.
        - Разве может здесь не нравиться?..
        - А японцы вам нравятся?
        - Скорее да, чем нет. Удивительный народ! Странные они, конечно, для нашего российского разумения. Поначалу кажутся радушными, потом двуличными и себе на уме, ну а если толком разобраться, то можно понять, когда на японца можно положиться, а когда нет. Но уж если можно - то всё! То есть абсолютно. Если кто-то вам обязан - такой человек не подведет. Потому-то японцы не любят быть кому-то обязанными. Попытаетесь сделать японцу добро - японец вежливо откажется, чтобы не попасть в моральные должники. Служба тоже понимается как обязанность вассала господину. Если долг службы велит японцу хоть умереть, а сделать что-то - японец умрет, но сделает.
        - Отрадно слышать. А что у вас с ухом?
        Титулярный советник стал совсем пунцовым, даже конопушки пропали.
        - В позапрошлом году не повезло, - сообщил он, конфузясь и отводя глаза. - Был послан с поручением в Осаку, добирался по Токайдо, на перевале шел пешком, ну и повстречал ронина… Много их стало после того, как сиогун отрекся от власти, и все до единого бешеные. Я, видите ли, имел наглость не поклониться ему, оборванцу, хотя, казалось бы, с какой стати? Я тоже дворянин, пусть и не столбовой… По-нашему, по-европейски как? Чувствуешь себя оскорбленным - посылай вызов. Но здесь порядки другие, только я тогда этого еще не знал. Спасибо тому ронину - научил… Вжик - пол-уха нет. Молниеносно. Я и опомниться не успел. Хороший мне был урок. Уже потом я понял, что того ронина я благодарить должен был за то, что он не снес мне голову одним махом. А мог бы!
        - Да уж, очень вы неблагодарны, - улыбнулся Лопухин. - Наверное, в полицию обратились?
        - Совершенно верно. - Побратимко вздохнул. - До верхов дошло. Шутка ли - оскорбление, нанесенное дипломату, неприкосновенному лицу! Извинялись передо мной чуть ли не всем министерством. И тут же - облаву на бродячих ронинов по всем крупным дорогам! Не одних полицейских - армейские части к операции привлекли. Только между Нагоей и Осакой было убито человек пятьдесят. Теперь с ходячими пережитками старины у японцев разговор короткий. С двумя мечами и пьян - все ясно, пли! С двумя мечами и трезв - стой, предъяви документы. Схватился за меч - пли! Меня трижды приглашали на опознание. Представьте себе, ваше высоко… Николай Николаевич: циновка, а на ней головы отрубленные лежат стройными рядами, будто в театре. Почти у всех глаза открыты. В третий раз я на первую попавшуюся голову показал, чтобы только отвязались: этот, мол, обидчик мой…
        - Хорошие у японцев солдаты?
        - Новые - плохие. Набраны большей частью из крестьян. Дисциплинированы из-под палки, неумелы и пока еще трусоваты. Но они научатся. Унтер-офицеры гораздо лучше, их набрали из ашигару - пеших воинов старой армии и даже отчасти из самураев. Офицерский корпус - исключительно самурайский. Доблестны превыше всяких похвал, но мало понимают в современной войне. Убежден, что это ненадолго - тоже научатся. Правительство об этом заботится.

«Кажется, Корф переоценивает японскую армию, - подумал Лопухин. - Или просто глядит вперед? Если титулярный прав, то лет через пять Япония будет готова к войне с Китаем - выдрессирует на тевтонский манер солдат, обучит офицеров, наделает оружия, построит или купит корабли… А в Корею японская армия может вторгнуться хоть завтра - ну какая, в самом деле, армия у Кореи?..»
        Подумать было о чем, но мысли шли не те, какие сейчас нужны, и Лопухин выгнал их вон. Государь, возможно, спросит мнение статского советника о дальневосточных делах, однако статский советник послан сюда отнюдь не ради изучения страны, готовой конкурировать с Россией за влияние в этой части света. Цесаревич Михаил Константинович должен вернуться в Россию живым, невредимым и не оставившим по себе скандальной памяти. Точка.
        В пять часов пополудни в покоях цесаревича засуетились. Слышалось: «Ты чего это мне суешь, Сом Налимыч? Андрея Первозванного? Сам неси, тирьям-пам-пам. Сам его и микадо вручишь. Ха-ха. Ну шучу, шучу…» Барон Корф бегал туда-сюда красный и потный от волнения. Наконец уехали в сопровождении конных гвардейцев.
        Иманиши не показывался - по всей видимости, лично контролировал полицейскую охрану. А Лопухин потратил немало времени, напрасно пытаясь понять: в самом ли деле среди уличных прохожих мелькнуло знакомое лицо или все-таки померещилось?
        Вероятно, померещилось. Что Кусиме здесь делать?
        Поздно вечером, когда граф в большом волнении ходил по своей комнате взад-вперед, прибыл Еропка с чемоданами и несгораемым шкапом. Слуга был полон возмущения и презрения к японским обыкновениям.
        - Дикий народ, барин! Не поверите - полдороги на людях проехал, будто я царь-фараон какой. Впряглись в тележку трое косоглазых, да как припустят! Взопрели, жара стоит страшная, дышать нечем - а бегут. Где ж это видано на людях ездить? Добрался до какой-то деревни - «Стой, - кричу, - басурмане!» Расплатился и нормальную повозку нанял, какую лошадь тянет. А лошади японские никудышние, барин, жила в них не та…
        - Поэтому ты так долго? - спросил граф.
        Еропка тотчас насупился.
        - Поэтому, не поэтому… Ну всего-то на полчаса остановился, в трактир японский зашел. Это вы, барин, из железа, а я питаться должен, скучно мне без еды… Ну, я вам доложу, там и еда! Сарачинская каша клейкая, да к ней ракушки и всякие морские гады, глядеть на них тошно, не то что в рот взять, да кусок рыбы сырой, да слива в уксусе, да чай басурманский в во-от такусенькой чашечке и без сахара совсем… Спросил я гречневую кашу с маслом - ихний половой по-нашенски ни гу-гу. Чего ты, говорю, кланяешься да улыбаешься, сыроядец, ты мне кашу неси! Не, не несет… Бестолковый народ. Я так смекаю, он оттого и мелкий, что не еда у них, а одно сплошное над естеством надругательство…
        Лопухин невольно улыбнулся.
        - Рис - хлеб этой земли.
        - Скажете, барин! Разве ж это хлеб? Курям разве что на корм и им же на смех…
        - Палочками ел?
        Слуга обиделся.
        - Палочками! Одичал я, что ли? У меня ложка при себе, во! - Еропка продемонстрировал предмет столового обихода, по всей видимости, позаимствованный на камбузе «Победослава».
        - И монеты у них с дыркой, - привел он последний уничтожающий аргумент.
        В час пополуночи вернулся Корф, чуточку навеселе и в одиночестве. Посланник выглядел озабоченным.
        - Как я и предполагал, цесаревич был приглашен микадо на ужин в узком кругу. Само собой разумеется, приглашение он принял. Иначе нельзя.
        - А вы?
        Корф насупился. Развел руками:
        - Я не был приглашен…
        - Хорошенькое дело!
        - Да не беспокойтесь же! Нет повода. Цесаревич будет доставлен сюда живым и невредимым. Но…
        - Мертвецким?
        Корф вздохнул.
        - Боюсь, что слегка уставшим…
        - Понятно. Советую прямо сейчас послать за врачом. Может понадобиться промывание желудка.
        Найдя мысль здравой, барон пошел распорядиться. Лопухин же решил, что если он имеет право на толику сна в эту ночь, то использовать это право надо немедленно. Сел в кресло и уснул, положив себе проснуться ровно через час.
        Без пяти минут три появился Иманиши.
        - Мне нет прощения, - заявил он торжественно.
        - Что случилось?
        - Я не сумел убедить его императорское высочество отказаться от ночной прогулки по Токио. Он обругал меня и ушел. Не следует беспокоиться, его особу охраняют.
        - Рассказывайте толком!
        - Хай. Выехав из императорского дворца, цесаревич внезапно потребовал остановить экипаж и вышел. Сказал, что хочет прогуляться пешком, а гвардейцам приказал… прошу прощения… вот подлинные его слова: «Катитесь вы к чертовой матери, макаки!»
        Самый внимательный физиономист не сумел бы заметить на лице японца признаков гнева и возмущения от нанесенной обиды. Лишь голос, чересчур сухой и официальный, намекал на то, что Иманиши оскорблен всерьез.
        - Я тщетно пытался отговорить его императорское высочество от его намерения. Когда это не удалось, я приказал лучшим своим агентам следовать за цесаревичем, не привлекая к себе внимания. В данных обстоятельствах я не смог сделать большего. Мне нет прощения.
        - Если с ним случится скверное - тогда нам действительно не будет прощения. Где он?
        - Очень скоро мы получим самые точные сведения.
        Граф закурил папиросу. Раздраженно швырнул в пепельницу горелую спичку.
        - Ладно, будем ждать… Ну а как прошла встреча цесаревича с божественным микадо? Надеюсь, ничего такого?..
        - Его императорское высочество обладает подлинно самурайским духом, - дипломатично сказал Иманиши.

«Пьет много саке и ведет себя чванливо», - мысленно перевел Лопухин.
        Ладно. Могло быть хуже. В конце концов, в том, что касается большой политики, мнение микадо о будущем российском императоре не имеет решающего значения. Микадо по-прежнему лишь царствует, а правят страной другие. Еще недавно - сиогун и бакуфу, теперь - министры из влиятельных кланов, уже не столько феодальных, сколько промышленно-финансовых. Навряд ли цесаревич сумеет раскрыть себя для них с неожиданной стороны - не приходится сомневаться в том, что у них давно имеются исчерпывающие сведения о способностях и привычках наследника российского престола…
        Иначе и быть не может. Японцы - люди обстоятельные и непростого ума. Только по этой причине их страна не стала ничьей колонией и уже не станет.
        Но Япония еще слаба. Ссориться с Россией ей совершенно ни к чему. А коли так, можно надеяться на то, что любые, даже самые дикие выходки цесаревича японские власти постараются затушевать и по возможности скрыть от газетчиков. Уж что-что, а не замечать бестактности гостя у японцев получается лучше всего!
        Иманиши вышел, извинившись, и скоро вернулся.
        - Получено донесение от агента внешнего наблюдения. Цесаревич в зеленом квартале. Не следует беспокоиться.
        - В каком еще квартале?
        - В Ёсивара.
        Ёсивара? Веселый квартал жриц продажной любви? Этого еще не хватало!
        Наверное, Лопухин изменился в лице, поскольку Иманиши поспешил прибавить:
        - Никакой опасности нет. Лучше в Ёсивара, чем в другом месте.
        - Почему?.. Ну что вы мнетесь? Говорите прямо и ясно!
        - В Токио обитатели зеленого квартала освобождены от налогов в обмен на сотрудничество с полицией, - сознался Иманиши. - Это выгодно всем: и нам, и им. Честный договор. Он исполнялся неукоснительно триста пятьдесят лет. В эту минуту у цесаревича две тысячи добровольных стражей, о существовании которых он даже не подозревает. Клянусь, в Ёсивара даже ниндзя не сумел бы подобраться к цесаревичу незамеченным.
        - Ниндзя? - Лопухина занимали сейчас совсем иные вопросы, но незнакомое слово требовало объяснения.
        - С вашего позволения, это убийцы-невидимки. Не думаю, что их несравненное искусство убивать и прятаться еще живо. У подлых ниндзя не было кодекса чести. Самураи ненавидели их, но редко, очень редко могли убить. Норихиро Ооно, мой предок по материнской линии, два века назад сумел пленить раненого ниндзя из клана Хатори и был награжден переводом в ранг косигуми и службой в столице. Очень, очень трудно пленить ниндзя! Как и самураи, они предпочитают плену смерть. Могут откусить себе язык и истечь кровью. Могут уколоть себя ядовитой колючкой, спрятанной под ногтем. Некоторые могут задержать дыхание.
        - И при этом не имеют кодекса чести? - усомнился Лопухин.
        - Самурайской чести - не имеют. Но стараются избежать мучительной казни. Того ниндзя, которого взял в плен мой предок, публично распилили пополам деревянной пилой. Казнь продолжалась двое суток с половиной.
        Лопухин постарался не выразить на лице никаких чувств.
        - Значит, теперь ниндзя не существуют?
        - О, кто может знать наверняка? О них давно ничего не слышно. И зачем искать ниндзя для убийства, даже если это убийство принца? Ронины куда дешевле, и среди них немало великолепных мастеров буси.
        - Мастеров чего?
        - Простите, Лопухин-сан. Мастеров боя. Кроме них есть еще монахи из горных монастырей. Их искусство буси несравненно. Помимо того, умением ловко убивать у нас владеют многие крестьяне, торговцы, ну и, конечно, люди из преступных кланов.

«Народец, однако!» - подумал Лопухин, но вслух сказал другое:
        - Как только поступят новые сведения - извещайте меня немедленно. Спать я не лягу.
        В спальне на господской постели храпел Еропка.
        Михаил Константинович вернулся на рассвете - в час зайца, как сказал бы японец. Он приехал на рикше, по-видимому, все еще наслаждаясь инкогнито, немного помятый, но, к общему немому удивлению, не сильно пьяный. Никакой охраны граф не заметил, но, может быть, Иманиши знал свое дело в большей степени, чем это казалось вначале.
        Гвардейцы отдали ружьями честь. Цесаревич едва кивнул в ответ. Удивительно: остановился у японской вишни, зачем-то понюхал ветку. Лицо наследника престола выражало небывалую для него эмоцию: мечтательность.
        - А, Николас! - более чем дружески и почти не развязно кивнул он Лопухину, жестом отстранив кинувшегося навстречу дворецкого. - Будь другом, зайди сейчас ко мне…
        Будто и не было неприязни.
        Недоумевая, Лопухин проследовал за цесаревичем в его покои. Повинуясь приветливому жесту, сел в низкое кресло за инкрустированный столик. Взял предложенную сигару, повертел в нервных пальцах, вернул в коробку, испросил разрешения закурить папиросу. Небывалое дело: цесаревич сам поднес ему огня!
        - Ну что ты все «ваше императорское высочество»! - укорил он Лопухина более чем дружеским тоном. - Мы же договаривались: Мишель. Просто Мишель. Забыл, что ли? И на «ты», когда в своем кругу. Ну?
        - Мишель.
        - Ну вот, другое дело, тирьям-пам-пам. Это по-нашему. Но в карты с тобой я больше не сяду, ха-ха! Кури, кури. Сейчас кофе будет. Эй, Гольян Уклейкович, расстарайся-ка! Просьба у меня к тебе есть, Николас. Большая просьба.

«Насчет денег», - подумал Лопухин и ошибся.
        Пока ждали кофе, он выслушал историю ночных похождений цесаревича. Того не надо было и вызывать на откровенность - он сам жаждал поделиться нахлынувшим на него счастьем.
        В двух словах: цесаревич влюбился.
        - Ты не представляешь себе, Николас, что это за дама! Туземка, конечно, но какое воспитание! А фигурка - м-м-м! А прическа! Гордиев узел на голове, но до чего прелестен! А движения! Такого изящества и в Париже не сыщешь. А как она поет! Соловей, право, соловей! Умна, красива, образована! Пропал я, Николас, начисто пропал!..
        Осторожные вопросы с полунамеками прояснили ситуацию. Нет, до разврата дело не дошло. И как можно предположить такое! «Сказано же тебе, Николас: это не девка какая-нибудь. Это госпожа Садако, знатная дама. Может, с самим японским императором в родстве. Если так - женюсь! Весь мир пошлю к чертям и женюсь. Веришь? А утонченность!.. Знаешь, как ее называют? Госпожа ивового мира! Все ей кланяются с большим почтением. Все, пропал я, Николас! Влюблен! Как мальчишка влюблен! И рад этому!»
        - Поздравляю, Мишель, - осторожно произнес Лопухин. Где-то тут был подвох.
        - Стишок сочинить поможешь?
        - Пардон, Мишель, какой стишок?
        - Какой-нибудь. Здесь так ухаживают, понимаешь ли. Мне объяснили. Стою я, понимаешь ли, на веранде какого-то дома, дурень-дурнем, а передо мною - она, госпожа Садако. Смеется, веером играет. У меня язык к гортани прилип. Тут какой-то японец выскакивает невесть откуда - и ну болботать по-своему. Я ни бельмеса не понимаю, только вижу, что он сердится. Вдруг на тебе - другой. Из темноты, как чертик из табакерки, тирьям-пам-пам. На первого прикрикнул, а мне объяснил по-русски этикет: оказывается, чтобы завязать знакомство с дамой, надо послать ей стихотворение. Поможешь? Я в стихосложении полный профан.
        - Боюсь, что и я тоже, - покачал головой Лопухин. - Все писал, кроме стихов.
        На душе отлегло. Стало понятно: Иманиши не подвел, цесаревича «пасли» на совесть.
        - Так ведь нужны японские стихи, Николас! Японские! Мне тот второй, уж не знаю, кто он, дворецкий, наверное, растолковал правила: всего три строчки, пять слогов в первой, семь во второй и в третьей снова пять, а всего семнадцать. Рифмы не надо. Называется - хайку. Неужто мы с тобой вместе не сочиним, а? Я уж попробовал, слушай:
        Гороховый суп
        Съеден, а радости нет:
        Вздутие кишок.
        Все по канону! Одно плохо, Николас: надо бы в трех строках соединить приземленное с возвышенным. О луне написать, например, или о вишне, или об облаках вокруг Фудзи, или даже о лягушке в пруду. Мне объяснили. Я теперь все про японскую поэзию знаю. Еще неплохо бы подпустить любовного томления. Бессонница, мол, от любви. - Цесаревич всхохотнул. - А ведь правда! Ночь не спал и не хочется. На, пей кофе. А ты, Карась Ершович, иди, не маячь, не до тебя нам…
        Кофе обжег губы. Лопухин сделал вид, что задумался. После практически бессонной ночи душа как-то не лежала к стихосложению. Да, по правде говоря, в число талантов графа Лопухина поэзия никак не входила.
        Цесаревич загибал пальцы, считая слоги, шевелил губами - сочинял. «Счастливчик, - думал о нем Лопухин со странной смесью раздражения с умилением. - По лезвию бритвы ходит и не замечает того. Но почему он не пьян, как сапожник? Неужели из-за того, что влюбился в какую-то госпожу ивового мира?»
        - Есть! - разостно вскричал цесаревич, перестав загибать пальцы. - Готово. Слушай:
        Ночью не уснуть:
        Отчего же меня так
        Едят комары?
        - Гм, - сказал граф. - А где же тут возвышенное?
        - Верно, - огорчился цесаревич. - Если от комаров не уснуть, а не от любви… да, это не то…
        - Прости, Мишель, но ведь эти стихи, наверное, на японском языке сочинять надо?
        Цесаревич замер, как громом пораженный. Повращал глазами и остановил изумленный взгляд на графе.
        - Вот дьявол… Верно! Как же это я раньше не сообразил! Ну ничего! Ты думай, думай! Одному мне сочинять, что ли? Дадим потом секретарю, он переведет.
        - Будет еще лучше, если он и напишет, - подал мысль Лопухин.
        Цесаревич пришел в восторг.
        - Точно! Ну, Мишель, ты голова! Зови!
        Титулярного советника Побратимко пришлось тащить с постели за ногу - знаток Японии умел спать не хуже лентяя Еропки. Осознав неизбежность пробуждения, Побратимко испросил пять минут на утренний туалет и по истечении запрошенного срока предстал
        - одетый, умытый и бодрый. А что рыжий, конопатый и корноухий, так то не беда.
        Но прежде чем отвести знатока к цесаревичу, граф задал ему несколько вопросов. Ответы на них были столь занятны, что граф не поторопился выполнить распоряжение
«милого друга» Мишеля. Подождет.
        - Госпожами ивового мира называют куртизанок, ваше сиятельство, - с увлечением вещал титулярный советник. - В Ёсивара всякие есть, на любой вкус и цену. Всех категорий. На наших русских «мадамок» совершенно не похожи. Японская барышня для утех - дама утонченная. Стихи сочиняет и музицирует подчас не хуже гейши… гм… во всяком случае, на европейский вкус. Есть и совсем падшие, конечно, как не быть… А есть и такие, что клиента к себе только на третьи сутки подпускают, да и то не всякого. Сначала обмен любовными посланиями в возвышенных стихах, причем стихи клиента должны быть хорошими… потом свидание с разговором через перегородку, далее обед - имитация свадебного, ну а затем уже… гм… Но очень дорого!
        - Это вам по личному опыту известно? - спросил Лопухин.
        Побратимко зарделся.
        - Я это… исключительно в целях познания обычаев страны, ваше сиятельство…
        - Похвально, - улыбнулся Лопухин, прикидывая про себя, как лучше объяснить цесаревичу его промах. - Надеюсь, у японской полиции претензий к вам не имеется?
        - Боже упаси!
        - Надеюсь, что так. Кстати. Стихи вы сами писали?
        Титулярный советник стал из розового пунцовым.
        - Пытался, но не сумел, ваше сиятельство. «Кицунэ ты моя, кицунэ», а дальше никак, хоть караул кричи. Бездарен-с. У нищего поэта заказал…
        - Идемте со мной. Сейчас вы повторите цесаревичу то, что рассказали мне.
        Михаил Константинович долго не хотел верить. Госпожа Садако - публичная женщина? Быть того не может! Наговоры! Затем наследник российского престола сделался несчастен, запустил в Карпа Карповича туфлей и закричал: «Коньяку!» Побратимко удалился на цыпочках. Но Лопухин остался, чтобы задать еще один вопрос безутешному цесаревичу, пока тот не впал по своему обыкновению в свинское состояние:
        - Надеюсь, Мишель, ужин с микадо прошел благополучно?
        Цесаревич налил фужер для шампанского коньяком всклень и выпил залпом.
        - Что? Какой я тебе Мишель? Уйди! Видеть не могу! Цербер!
        - И все-таки?
        - Что все-таки? А, ты про микадо? Да с ним-то все в ажуре! Ты что думал: я Россию опозорю? А вот хрен тебе! - Цесаревич быстро пьянел. - Оч-чень мило побеседовали! Народ там всякий, министры, аристократы, дамы в кимоно, как эти… ну как их?… как бабочки, во! А микадо - что надо! - Осознав случайную рифму, Михаил Константинович захохотал. - На европейца лицом похож. Выпить не дурак. Ну, дернули мы с ним за дружбу, за бодро… добрососедство, было дело… Но что пили, а? Саке! С него не окосеешь. Ник-какой чести я не уронил, запомни это! - Ухмыляясь, цесаревич покачал пальцем перед лицом Лопухина. Из угла его рта потянулась струйка слюны - он не замечал. - Да, вот еще: микадо очень инте… интересовался дирижаблем. Со всем своим двором будет смотреть, как мы на нем над его дворцом пролетим. Я обещал. Все слышали. Послезавтра утром. Понял? Обеспечь. Я полечу, и ты со мною полетишь, коли не трус… Покажем азиатам! Да ты чего не пьешь, графское твое сиятельство? Ты пей давай, мне одному, что ли, стараться?…
        Лопухин поднялся и молча вышел. Гнев душил его. Господи, вразуми убогого! Убереги Россию от такого царя, Господи! Шут, шут гороховый! Ну как тут не посочувствовать заговорщикам, старающимся отправить его на тот свет? Кто сильнее желает добра России - граф Лопухин или они?
        Ответ был - и очень неприятный.
        - Немыслимо! - кричал Корф. - Невозможно! Подвергать его императорское высочество такой опасности! Вы с ума сошли!
        - Так отговорите его, - невозмутимо отвечал граф. - Я уже пытался. Отменить полет нельзя - конфуз, стыда не оберешься. Согласны?
        - Согласен. А если отправить каблограмму лично государю? Мы даже обязаны это сделать. Несомненно, его императорское величество категорически запретит наследнику подниматься в воздух!
        - Я только что с телеграфа. Связи с материком нет и в ближайшие дни не будет. По-видимому, что-то случилось с кабелем. Хорошо, если на суше, тогда починят быстро. Если в море, то это надолго.
        - Боже мой! Боже мой!
        Титулярный советник Побратимко, третий участник секретного совещения, до сих пор сидевший в углу тихой мышкой, нерешительно откашлялся и рискнул подать голос:
        - Никакого полета не будет, если с дирижаблем что-нибудь случится. Например, он может случайно сгореть…
        Лопухин махнул на него рукой:
        - Думал уже. Прикажете поджечь корвет? Возможно, это был бы выход, но сохранить поджог в абсолютной тайне я не берусь. Японцы подозрительны и проницательны. Сказать ничего не скажут, но сделают выводы. К большой невыгоде для нас. Мы собирались удивить японцев - стало быть, будем удивлять. Вам нужен договор с Японией? Значит, надо лететь.
        - Но драгоценная жизнь его императорского высочества!.. - фальцетом возопил Корф.
        - За нее отвечаю я. Разумеется, я тоже приму участие в демонстрационном полете.
        Посланник только руками развел. Походил по комнате, повздыхал и молвил жалобно:
        - Не попробовать ли еще раз отговорить цесаревича от опасной затеи?
        - Пробуйте, - отрезал граф.
        - Н-да… А если…
        - Что?
        - Гм, не знаю даже, как вымолвить такое… - Корф болезненно морщился, чесал плешь.
        - Словом, если цесаревич окажется физически неспособен принять участие в этом предприятии?
        - Напоить его советуете? - прямым текстом спросил Лопухин. - Что ж, можно вызвать сюда мичманов Свистунова и Корниловича, его собутыльников. Только поздно. Теперь гарантирован только один результат: цесаревич будет пьян. Что он выкинет при этом
        - не знаю. Я бы не рискнул.
        - Что же делать? - мученически выдавил из себя Корф.
        - Только одно: выполнить обещанное.
        В Иокогаму полетели телеграммы, вызвав отмену увольнительных на берег и общий ропот, укрощенный Враницким. На «Святую Екатерину» перегружали громоздкую оболочку дирижабля и железные части его скелета. Гжатский мотался по городу, выискивая недостающее. Теперь только в редкие часы отдыха офицеры могли обменяться беглыми впечатлениями о дивной Стране восходящего солнца. Преобладала женская тема, звучали непривычные имена: Йошико, Хироко, Юуко, Сазуко… Немолодой Батеньков, и тот подкручивал усы. Подшучивали над мичманом Корниловичем, который, вообразив невесть что, сунулся в чайный домик, где перед ним упали на колени, без конца кланялись и предложили зеленого чаю - но и только. Свистунов рассказывал, что успел близко сойтись с японочкой по имени Собако, - над ним смеялись, и никто не верил.
        - Удивительные куколки! Не то женщина, не то цветок, не то тропическая бабочка. А сколько изящества… м-м… - Даже немолодой Батеньков мечтательно закатывал глаза.
        - Они жалеют, что мы здесь ненадолго, - улыбался Завалишин. - Многие из этих женщин-бабочек хотели бы выйти замуж по временному контракту за иностранного моряка. Особенно за офицера. Это выгоднее.
        - Что вы такое говорите! - сердился Пыхачев. - Какая же святость брака при контракте? Противно слушать.
        - Здесь смотрят на это иначе, Леонтий Порфирьевич. Очень практично смотрят. Конечно, это не настоящий брак, а просто коммерция. Но иллюзия полная. Жены-японки улыбчивы, заботливы и совершенно не сварливы. Есть о чем задуматься!
        - Ходят слухи, что император Александр Георгиевич в бытность свою великим князем имел жену по контракту, когда его шлюп больше года стоял в какой-то деревушке возле Нагасаки, - сказал Фаленберг.
        - Мне известно только то, что он первым из великих князей выбрал карьеру военного моряка и был в Японии до того, как стал цесаревичем, - строго заметил Пыхачев. - Прошу вас, господа, воздержаться от сплетен.
        - Но что тут такого? Он просто следовал обычаям страны. По отношению к хозяевам это было даже вежливо. Иначе они, чего доброго, подумали бы, что он скупец или импотент…
        - Благоволите прекратить, лейтенант! Ступайте-ка проследите за погрузкой частей дирижабля.
        - Слушаюсь! - вытянулся Фаленберг. Но вид при этом имел веселый и незаметно для каперанга подмигнул Тизенгаузену. Тот не ответил, но в глазах остзейца плясали игривые чертики - японская экзотика подействовала бы даже на ледяную статую.
        А Лопухин в это время имел трудный разговор с Иманиши. Японский полицейский чин выразил твердое намерение подняться в воздух вместе с тем, кого он обязан охранять. Аргументы на него не действовали.
        - Это опасно, - в сотый раз разъяснял ему граф. - Я знаю, вы не боитесь. Но какая там от вас будет польза?
        - Это мой долг, - сухо, но твердо отвечал японец.
        - Подумайте еще раз. Ведь это бессмысленно. Неужели вы не колеблетесь?
        - Колеблется тростник.
        Лопухин взглянул прямо в глаза Иманиши. Он знал от Побретимко, что японцы почему-то избегают смотреть в глаза собеседнику. Но этот японец был исключением.
        - Но дирижабль уязвим. Вы будете полезнее на земле, если случится покушение. Быть может, вам удастся предотвратить его.
        - Мои подчиненные знают, что делать.
        - Хорошо. - Лопухин тяжело вздохнул. - Если дирижабль поднимет четверых - вы полетите. Если нет - останетесь на земле. Это мое последнее слово.
        - Если его императорское высочество погибнет, мой позор будет ужасен, - сказал Иманиши. - Тогда у меня не будет иного выхода, кроме как совершить сеппуку.
        Граф мысленно чертыхнулся.
        - Легче разбиться в лепешку, верно? Извините, Иманиши-сан, но иностранцы в Японии пользуются правом экстерриториальности, как и их имущество. Вы не можете настаивать. В гондоле дирижабля вы будете нашим гостем, если баллон сможет вас поднять. Если нет - не обижайтесь.
        Иманиши поклонился. Довольным он не выглядел, но больше не спорил.
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
        повествующая о том, сколько всего можно увидеть с высоты
        Всю ночь стучали топоры, визжали пилы. Не очень изящная, зато, по-видимому, очень прочная вышка, похожая на геодезический знак, поднялась еще до рассвета. Три ее ноги росли из бревенчатых срубов, доверху заполненных диким камнем. На дощатом настиле, установленном на семисаженной высоте, был закреплен ворот с канатом. Вкусно пахло сосновой стружкой.
        Здесь же рядом шла работа иного рода: с десяток матросов под командой лейтенантов Канчеялова и Гжатского собирали некую конструкцию из ажурного металла и бамбука, очень похожую на ферму моста, - киль дирижабля. Открытая гондола с двигателем и воздушным винтом, пародийно напоминающим крылья ветряной мельницы, была собрана заранее и ждала только, когда ее прицепят на тросы под киль.
        С первыми лучами солнца забулькала гидролизная машина для получения водорода. Сюда же матросы тащили мешки с медным купоросом и магниевой стружкой, а малое время спустя притащили вторую такую же машину - лейтенант Гжатский пожелал обеспечить непрерывность процесса наполнения оболочки дирижабля. Похоже, он один знал, сколько времени на это потребуется. Прошел час, и местные зеваки, толпившиеся за оцеплением во все возрастающем количестве, заскучали, а расстеленная на земле предлинная сморщенная оболочка только-только начала лениво шевелиться.
        Но прошло два часа - и она к восторгу зевак попыталась улететь. На огромный шевелящийся мешок, оторвавшийся от земли в намерении сбежать, кинулись матросы, будто муравьи на гигантскую личинку, навалились скопом и одолели. Пристегнутый в двадцати местах к килю, пузырь смирился и затих, лишь дуновения утреннего ветерка иногда гоняли волны по его поверхности.
        - Перистальтика, - сострил доктор Аврамов. - Точь-в-точь толстая кишка.
        Пока работала одна машина, вторую перезаряжали. Обычно флегматичный, а теперь издерганный лейтенант Гжатский наорал диким голосом на унтера, вознамерившегося было раскурить трубочку близ извивающихся шлангов, и прогнал его за оцепление. Медленно-медленно округлялась оболочка. Вновь пошла вверх - уже с килем. С вышки кинули конец, прицепили к килю, позволили ветерку развернуть дирижабль туда, куда ему хочется. Закрепили гондолу, нагрузили ее мешками с песком, кувалдами забили глубоко в землю длинный железный штырь в качестве дополнительного якоря.
        И вновь потянулось ожидание.
        С болотистых берегов Сумидогавы летели комары. То и дело кто-нибудь бил себя по лбу, истребляя очередного кровососа.
        Часам к десяти утра появился граф Лопухин со слугой, оба выспавшиеся и цветущие. Граф выглядел так, будто собрался отправиться в театр или клуб, а не в небо: превосходный сюртук с гвоздикой в петлице, шелковый цилиндр, галстук бабочкой, трость. Приветливо поздоровался с Гжатским и Канчеяловым, с интересом, но без особых восторгов обозрел похожую на китовое брюхо оболочку дирижабля. Осведомился, не может ли быть чем-нибудь полезен.
        Измученный Гжатский, совсем позабыв о чинопочитании, лишь отрицательно мотнул головой, но дерзкий сей поступок был оставлен графом без внимания. Коротко кивнув, Лопухин отошел ближе к оцеплению. Здесь между ним и слугой состоялся короткий разговор.
        - Это может произойти сегодня.
        - Что может произойти, барин? - спросил Еропка и зашевелил ушами в недоумении.
        - Покушение на цесаревича может произойти сегодня, - задумчиво молвил граф, доставая из портсигара папиросу. - Удобный случай. И будь добр, прекрати изображать, будто ты не понимаешь. Актер из тебя получился бы, но провинциального масштаба и на вторые роли. Всё ты понял.
        - Да вот как бог свят…
        - Не божись попусту, не люблю. Последний раз говорю: перестань представлять дурачка. Думаешь, с убогого иной спрос?
        - Думаю, барин, - сокрушенно разведя руками, признался Еропка и вздохнул тяжко: мол, что за удел несчастный служить такому господину, который тебя насквозь видит!
        - Правильно думаешь. В большинстве случаев так оно и есть, но только не со мной.
        Слуга еще повздыхал сокрушенно, но прятал в глазах лукавинку. Наверное, неспроста. Заметил ее Лопухин или нет, но перешел к делу.
        - Дирижабль видишь?
        - Да кто ж его не видит, барин? - подивился Еропка. - Знатная колбасятина.
        - Чем он наполнен - знаешь?
        - Сказывали, будто специальным легким газом.
        - Весьма горючим газом к тому же. Если кто поднесет спичку, от того, пожалуй, только кучка угольков останется. Замечаешь, что дымовая труба смотрит вниз и вбок гондолы, а не вверх?
        - То-то, что вниз. ЧуднО.
        - Зато правильно. Так много безопаснее. Ну и, конечно, труба снабжена пламегасительной сеткой, а внешняя оболочка дирижабля пропитана огнезащитным составом. Более того, заполненные воздухом баллонеты находятся ниже основного баллона, что тоже в какой-то степени защищает от искры… И тем не менее для уничтожения дирижабля может хватить одной зажигательной пули или даже стрелы с горящим наконечником. Кое-где в Японии луки еще в ходу, и луки мощные. Говорят, будто японцы хорошие стрелки, и я предпочитаю в это верить.
        В вытаращенных глазах Еропки как будто вспыхнуло отраженное пламя сгорающего спичкой дирижабля, но сразу погасло. Слуга вертел головой, морщил лоб.
        - Навряд ли стрЕльнут, барин, - высказал он мнение, поскребя напоследок в бороде.
        - Гляньте, сколько полиции. Местные людишки полицию уважают, это я уж приметил. А ежели найдется какой бешеный, так не успеет и ружье поднять, не то что лук натянуть. Скрутят его или саблей рубанут, и всех делов. У азиатов с этим быстро…
        Спорить граф не стал, хотя видно было, что уверенный тон слуги нимало его не убедил. Меланхолически постукивая концом трости по лаковому ботинку, Лопухин сменил направление беседы:
        - Вышку видишь?
        - Кто ж ее не видит, барин? Слепой разве.
        - Прежде чем дирижабль поднимется в небо, заберешься на верхнюю площадку. Тебя не сгонят, о том уже отдан приказ. Твоя задача будет заключаться в том, чтобы смотреть не на дирижабль, а на зрителей. Смотреть очень внимательно. Тебе будет очень хотеться взглянуть вверх, но ты будешь смотреть по сторонам. При обнаружении покушающихся - подашь сигнал свистком. Держи свисток. Сориентируешь местную полицию… ну и наших, если потребуется. Задание понятно?
        Еропка замотал головой.
        - Не понятно, барин. Выходит, вы в небо подниметесь, а я на земле останусь?
        - Так и выходит. А ты никак о полете мечтаешь?
        - Боже упаси, барин! - перекрестился слуга. - О такой страсти мечтать! Психический я разве? Зачем мне это небо? Мне и по земле славно ходится. Но как же вы без меня? Возьмите с собой, право…
        Лопухин рассмеялся.
        - Дирижабль пятерых не поднимет, дурья твоя голова! Возможно, он не поднимет и четверых, в таком случае Иманиши придется поскучать внизу. Если цесаревич летит, я лечу вместе с ним, это решено. Я обещал государю. Лейтенант Гжатский возьмет на себя управление. Иманиши нужен, дабы польстить самосознанию японцев. Мест больше нет, все понятно?
        - Но барин…
        - Умолкни. Не по чину тебе лететь в одной гондоле с наследником престола.
        Еропка обижанно засопел.
        - А если в небе что случится? Если из колбасы этой газ выйдет, тогда как?
        - Для тебя никак, - чуть заметно усмехнулся Лопухин. - Разбиваться в лепешку вместе с цесаревичем тебе и подавно не по чину. Сегодня твое место на галерке. Да не забудь сделать то, что я тебе сказал.
        - Не извольте беспокоиться, барин, - печально вздохнул Еропка.
        Вскоре послышался множественный топот копыт. Бесцеремонно раздвигая толпу, конные гвардейцы освобождали проезд для экипажа цесаревича. Минута - и экипаж подъехал. Из него выбрались цесаревич, его камердинер и Корф.
        - Не усидел, - виновато улыбнулся посланник. - Все одно головы не сносить, коли случится беда. - Он суеверно поплевал через плечо и троекратно перекрестился. - Прости мне, господи, грехи мои… Неужели полет состоится, Николай Николаевич?
        - По всей видимости, да.
        - Беда просто! А я, признаться, надеялся на какую-нибудь неисправность…
        - Увы. Пока все благополучно, как видите.
        Качая головой, Корф уныло отошел.
        Цесаревич выглядел трезвым и угрюмо молчал. Вероятно, он только сейчас осознал, во что ввязался. Граф подошел к нему.
        - Доброе утро, Мишель. Прекрасная погода для полета. Еще четверть часа - и, пожалуй, можно начинать.
        Михаил Константинович ответил рассеянным кивком. Он был бледен. Разве только слепой не заметил бы: цесаревич трусит, сильно жалеет о своей похвальбе и размышляет о том, как бы избежать воздухоплавания. Однако поздно! Отказаться - конфуз. Это было понятно даже ему.
        Гондола с забравшимся в нее лейтенантом Гжатским оторвалась от земли и закачалась в воздухе, удерживаемая якорем. Перестала булькать гидролизная машина, и шланг был отсоединен. Лейтенант осторожно зажег керосиновую горелку. Теперь оставалось ждать совсем недолго: много ли времени нужно, чтобы развести пары в маленьком котле?
        В стороне слышались нестройные звуки медных труб - маленький оркестр готовился грянуть марш. Тихонько бухнул турецкий барабан. Блестели на солнце тарелки.
        Появился Иманиши - вежливый, как всегда, но непреклонный.
        - Я не ужинал, не завтракал, пил очень мало воды и сгонял вес тела в фехтовальном зале, а затем в бане, - очень серьезно сказал он Лопухину. На высокого атлетического Гжатского, весившего никак не менее шести пудов, и на его дагерротипный аппарат, взятый в полет ради съемки видов Токио с высоты, он не смотрел. - Если понадобится, я оставлю на земле свою обувь и всю одежду. Оставлю даже оружие, кроме вакидзаси. - Он указал на короткий меч, похожий на большой, слегка изогнутый кинжал в лакированных ножнах.

«Хорош будет цесаревич рядом с голым японцем, - подумал Лопухин. - Сенсация для светской хроники… Интересно, как далеко готов зайти Иманиши в служении долгу? Если для облегчения аппарата ему придется отрубить себе ногу - отрубит?»
        Вслух он сказал:
        - Добро. Сейчас увидим.
        Десять дюжих матросов ухватились за гондолу и подтянули ее к самой земле. Четверо воздухоплавателей заняли свои места.
        Гжатский следил за стрелкой манометра. Покрутил оба штурвала, от чего задвигались большие, обтянутые шелком рамы, расположенные на киле позади винта, - воздушные рули.
        Отец Варфоломей в чистой новенькой рясе, сбереженной специально для этого случая, окропил гондолу святой водой, читая нараспев молитвы. При этом лейтенант Гжатский насколько возможно закрывал от брызг раскаленный котел собственным телом и не сводил страшного взгляда с дымящейся кадильницы.
        Кое-кто из японцев последовал примеру русских, снявших шапки.
        - Простите, Ропухин-сан… - Волнение Иманиши выразилось лишь в том, что на сей раз он не выговорил «л». - Зачем здесь эти мешки?
        - Балласт, - объяснил Лопухин. - В них песок. Будем сбрасывать мешки, если не сможем компенсировать потерю высоты рулями.
        - Благодарю. Но как же мы опустимся вниз, если захотим это сделать?
        - Опять же при помощи рулей. В крайнем случае стравим немного газа. Видите клапан?
        По команде Гжатского матросы разом отпустили гондолу. Она осталась стоять на земле, как приклеенная.
        - Выбрасывайте мешки по одному, - скомандовал лейтенант.
        Здесь он имел на это право. Командиром воздушного судна был он и не стеснялся приказывать. И если бы он не был занят у котла и штурвалов управления, ему все равно повиновались бы.
        Даже цесаревич лично выбросил один мешок.
        - Хватит! Нет, еще один!
        Осталось всего два мешка. Освобожденная от якоря гондола медленно оторвалась от земли и пошла вверх. Рядом проплывала бревенчатая вышка, уходя вниз. Внизу кричали
«ура». Оркестр заиграл бравурный марш.
        - Отдать причальный конец!
        Освобожденный дирижабль плыл вверх, как обыкновенный воздушный шар. Ветер сносил его на запад. Но вот запыхтел двигатель, замелькали лопасти винта, и воздушное судно развернулось против ветра. Сразу отпустила липкая духота. Земля была уже саженях в двадцати внизу. Люди переставали казаться людьми, становились муравьями. А на западе и юге раскинулся огромный город, и дальние края его терялись в дымке.
        - Как красиво! - не сдержал восхищения Иманиши.
        На взгляд Лопухина, Токио вовсе не был красив, особенно окраина: узкие кривые улочки, одноэтажные домишки с крышами из дранки, обмазанной глиной, грязные воды ленивой Сумидогавы… Но, во-первых, о вкусах не спорят, а во-вторых, вдали, в центре города различалось нечто более примечательное: современные каменные дома, утонувшие в парковой зелени монастыри с высокими пагодами и, конечно, комплекс зданий и садов императорской резиденции.
        На пустыре было тесно от людей. Многие зеваки стояли на улицах, раскрыв рты, некоторые лезли на крыши. Там и сям мелькали мундиры полицейских.
        Крики восторга заглушили оркестр. Гжатский улыбался - сегодня он был триумфатором. Граф оглянулся на вышку - Еропка стоял на площадке, как было приказано, но ясно было, что приказ глупый - кто услышал бы свисток при таком гвалте?
        - А там что за люди? - указал Лопухин. - Солдаты?
        - Пожарные, - кратко ответил Иманиши.
        - На случай, если мы упадем на город? Предусмотрительно.
        Иманиши не уловил едва заметной иронии. Или сделал вид, что не уловил.
        - Благодарю за незаслуженную мной похвалу. Наши города легко горят, особенно в жаркое время года.
        Ответ был исчерпывающим. Оставалось лишь надеяться, что пожарные с их ведрами и баграми сегодня не понадобятся.
        Цесаревич вел себя тихо - просто стоял, вцепившись пальцами в борт гондолы. Щелкнул затвор фотографического аппарата - Гжатский снимал толпу внизу. Негромко лязгнул механизм перезаряжания фотопластинок.
        - Ишь, как радуются! - сказал довольный лейтенант. - Сделаю круг с набором высоты, а потом пойдем над Токио.
        Дирижабль величественно разворачивался. По крышам домиков, по узким улочкам медленно плыла его гигантская тень.
        - Против ветра все-таки плохо тянем, - покачал головой Гжатский. - Движок слабый. А помощнее поставить - это же сразу вес уве…
        Он не договорил. Грохот выстрела… Крики… Шипение пробитого баллона…
        - Вон там! - крикнул Лопухин, указывая пальцем на вскипевший вдруг край толпы. - Лейтенант, дагерротипируйте! Скорее!
        Гжатский захлопотал вокруг своего двенадцатизарядного фотографического чудовища. Щелкнул затвор.
        - Еще! Не жалеть пластинок!
        Внутри аппарата лязгнул механизм перезаряжания. Новый щелчок - и новый лязг.
        - Вон, вон побежал! - закричал цесаревич, опасно перегибаясь через борт гондолы.
        Действительно: одинокая человеческая фигурка, похожая с высоты на паучка, быстро-быстро перемещалась в сторону убогих домишек. За ней гнались японские полицейские и русские морские пехотинцы, им мешала разбегающаяся толпа.
        Фотографический аппарат лязгал и щелкал до тех пор, пока бегущий не скрылся в проулке. Внизу захлопали револьверные выстрелы.
        - Хотел бы я знать, почему мы не горим и не падаем, - задумчиво произнес Лопухин, посмотрев вверх. - Дырка же.
        И верно: оболочка дирижабля, только что тугая, как хорошо набитая колбасная кишка, заметно сморщилась. Дирижабль, однако, не горел и не пытался упасть. Более того, он, кажется, продолжал набирать высоту! Ровно пыхтел паровой двигатель, исправно крутился воздушный винт.
        - Пуля была, вероятно, зажигательная, - пояснил граф.
        - Почему? - захлопал глазами Михаил Константинович.
        - А потому, ваше императорское высочество, что смастерить простейшую зажигательную пулю способен и ребенок. Высверлить углубление в донце, набить его головками от серных спичек на клею… что тут сложного? Японцы - сметливый народ, уж верно догадались бы. Не понимаю…
        - Баллонет пробило, - весело доложил Гжатский, в свою очередь придирчиво осмотрев оболочку, - а баллоны с водородом целы! Нам везет!
        - Везет дуракам, - оборвал его граф. - Поздравляю с этим званием всех нас. Нельзя ли подняться повыше?
        - Насколько?
        - Скажем, на две версты. Чтобы оказаться вне досягаемости ружейного огня. Откуда следует, что покушавшийся был одиночкой? Сейчас нас не то что пулей - стрелой достанут.
        Гжатский задумчиво кусал губы.
        - Можно попытаться, - сказал он без энтузиазма. - Но только подъем будет проходить медленно. Разве что отвернуть на время от города? Ради безопасности?
        - Вот и отверните. Вон туда, к северу.
        - Да, но…
        - Какие еще могут быть «но»?
        - На двух верстах высоты будет холодно. Его императорское высочество…
        - Потерпит! - отрезал Лопухин, даже не взглянув на нахохлившегося цесаревича. - Лучше продрогнуть, чем сгореть. У вас еще что-то?
        - Так точно-с. - Растерянный Гжатский мялся. - Я предполагал, что мы пройдем низко над императорским дворцом… При большой высоте зрительный эффект будет совсем не тот…
        - Ничего. Полагаю, у микадо найдется подзорная труба. Вверх, господин лейтенант, вверх! На малой высоте нас только слепой не продырявит.
        И как в воду глядел! Не успел толстый кабачок дирижабля величественно развернуться, как снизу грохнул еще один выстрел. Секундой раньше баллон вздрогнул и зашипел, как змея, которой наступили на хвост.
        Смысл этого шипения мигом дошел до каждого. Иманиши лишь мельком взглянул наверх и тотчас опасно перегнулся через борт гондолы - надеялся, видно, высмотреть, откуда был сделан второй выстрел. Лопухин придержал его за портупею. Цесаревич взвизгнул.
        - Пробоина, - скучным голосом констатировал Гжатский. Опасность парадоксальным образом не пугала его и не распаляла - он лишь становился точен в движениях, как машина, и неспешен на слова, как волжский крючник, засыпающий прямо на песке после разгрузки баржи. Однако чуткое ухо уловило бы в его тоне обиду: как это так - портить хорошую вещь? Ну разве не подлость?
        Дирижабль наконец развернулся, и лейтенант направил его прочь от города.
        - От имени японской полиции приношу мои нижайшие извинения, - дрогнувшим голосом заявил Иманиши. - Мои подчиненные не сумели уберечь от покушения уважаемых гостей божественного микадо. Я сегодня же подам прошение об отставке.
        - Да будет вам, - махнул на него рукой граф. - Извинения приняты. Никакая полиция не всесильна. Лучше скажите, удалось ли вам заметить, откуда стреляли? Мне, увы, нет.
        - Мне, к сожалению, тоже не удалось. Но все ближайшие кварталы через минуту будут оцеплены и тщательно осмотрены.
        - Что ж, будем надеяться на удачу. Она нам улыбнулась уже дважды: вторая пуля оказалась не зажигательной… Лейтенант, куда вы правите? Море правее.
        - Ветер с моря, - снулым голосом объявил Гжатский. - До моря мы не дотянем. Лучше всего идти по ветру… Ой!
        Баллон снова вздрогнул и зашипел громче. Секунду спустя донесся грохот выстрела.
        - Вижу! - закричал Иманиши. - Сто четвертый квартал, дом с большим сливовым садом! Вон там!
        На взгляд Лопухина, в указанном квартале вообще не было садов, тем паче больших. Так, деревца кое-где… Но возражать граф не стал - в конце концов, у каждой нации свой масштаб.
        Несмотря на грозное шипение, дирижабль все еще держал высоту. Гжатский увеличил огонь в керосиновой горелке, стрелка манометра поползла к красной черте. Огромные лопасти воздушного винта молотили воздух.
        Какого черта воздух не вода! Разреженная субстанция не остановит падения, когда придется падать. Неуклюжая туша сморщится и рухнет, перемешав с коричневой японской землей обломки дерева, искореженный металл и человеческую плоть.
        Повернуть и пойти над рекой?.. Нет, слишком опасно. Еще один выстрел, еще одна пробоина - и конец. Дальше, дальше от города! К рисовым полям!
        Это, конечно, не море и не река. Это грязь с растущей на ней желтой соломой. Или просто мягкая земля, если вода с полей спущена. Удар почти не будет смягчен. Но все же грязь - не камень…
        Дирижабль двигался довольно быстро, хотя был более обязан этим ветру, чем пыхтящему двигателю. Внизу проплывали квадратики полей. Бесконечные, безбрежные рисовые поля равнины Канто… На многих копошились жнецы, похожие с высоты на букашек. Почти все бросили работу и, задрав головы, глядели вверх.
        - Не могу больше держать высоту, - ровным голосом сказалл Гжатский. - Сбросьте весь балласт.
        Два мешка с песком полетели вниз. Минуту или две воздушное судно держалось ровно, но затем мало-помалу пошло вниз.
        - Нельзя ли чем-нибудь заткнуть дыры? - спросил Иманиши.
        Никто не стал отвечать на глупый вопрос.
        - Кажется, мы разобьемся, - с нервным смешком проговорил цесаревич.
        Удивительно, но он не паниковал. «Дурак, пьяница, но не трус, - подумал Лопухин. - Порода все же сказывается…»
        Но почему так спокоен Гжатский? Что он собирается делать? Быть может, следовало бы сбросить тяжелую гондолу и, ухватившись за киль, отдаться воле ветра?
        Нет, это не поможет, сказал себе Лопухин. Тросы тонкие, но стальные, их не вдруг перережешь. Да и что это даст? Сброс гондолы ничего не решит. Баллон лишь поднимется немного, чтобы потом и уже наверняка рухнуть, размазав людей по земле.
        Ах, вот куда он правит! Вдалеке за квадратами рисовых полей блеснул на солнце пруд. Похоже, его-то водой и питались поля. Ай да лейтенант! Углядел. Но далеко. Дотянуть бы…
        - Все лишнее за борт! - скомандовал Гжатский. - Вещи, одежду, ботинки, оружие, ну!
        - Только не фотографический аппарат! - крикнул Лопухин, проворно развязывая шнурки на лаковых штиблетах. - Мишель, ты чего ждешь? Раздевайся, живо!
        Немного заведя стрелку манометра за красную черту, Гжатский резким движением погасил топку, перекрыв кран подачи керосина. Быстро отсоединив шланг, швырнул за борт топливный бачок. «Умно, - подумал Лопухин. - Молодец лейтенант. Может, мы и разобьемся в лепешку, но теперь, наверное, не сгорим…»
        Стрелка манометра медленно поползла против часовой стрелки. Никто больше не смотрел на нее. Паровой двигатель еще пыхтел, еще крутились шкивы ременной передачи, еще вращались лопасти винта, гоня подбитый воздушный корабль к спасительному водоему, и это было главное. А еще то, что снижение на минуту замедлилось.
        Но вскоре продолжилось вновь. Баллон сдувался прямо на глазах. Было странно, что он еще держится в воздухе.
        За борт летели ботинки, брюки, сюртуки. Лопухин безжалостно расстался с револьвером и не без сожаления - с тростью. Он и цесаревич остались в одних кальсонах, Иманиши - в подобии полотенца, обернутого вокруг бедер и пропущенного между ног. Гжатский раздевался одной рукой, другой держась за штурвал.
        - Что еще можно сбросить? Думайте!
        Иманиши решительно взял слово:
        - Я почту за честь прыгнуть вниз. Это будет хорошо!
        Поклонившись, он уже хотел осуществить свое намерение, но был схвачен графом за набедренник.
        - Отставить! Запрещаю! Не такой ценой, верно, Мишель?
        Цесаревич механически кивнул. Он не смотрел на японца, его завораживала приближающаяся земля.
        - Когда речь идет о долге, цена не имеет значения. - Иманиши вновь поклонился, но попыток самоубийства больше не предпринимал.
        - Кажется, сбрасывать больше нечего, - сказал граф, когда мундир лейтенанта улетел вслед за остальной одеждой. - Разве что двигатель. Но ведь он нам нужен.
        Одним взглядом Гжатский оценил скорость падения, замедляющийся темп вращения воздушного винта и расстояние до водоема.
        - С таким весом не дотянем. Разве что… Вы правы, граф. Надо сбросить двигатель. Где инструменты? Здесь был такой зеленый ящичек…
        - Сброшен.
        - Черт! Тогда нечего и думать. Не дотянем с полверсты. Готовьтесь к удару. Советую не оставаться в гондоле, а забраться на киль.
        - Подождите!
        Отстранив лейтенанта, граф осмотрел крепление двигателя. Покачал головой.
        - Убедились? - спросил Гжатский.
        - Отсоединить двигатель мы не сможем, - признал Лопухин. - Но можно попытаться выбить заднюю стенку гондолы. Тогда она выпадет вместе с двигателем. Отойдите-ка!.
        Он ударил ногой. Послышался треск. Стенка устояла.
        - С разбегу бы…
        Новый удар - и тот же результат. От боли в ступне потемнело в глазах.
        Чья-то рука легла на локоть.
        - Прошу прощения, - сказал Иманиши. - Разрешите попробовать мне.
        - Извольте, - со злостью ответил Лопухин, уступая дорогу.
        Он не стал смотреть - присоединился к завороженному приближающейся смертью цесаревичу и тоже стал смотреть вниз. Дирижабль опускался быстро, даже очень быстро. Вот уже меньше ста сажен высоты, а теперь, спустя несколько секунд, пожалуй, меньше пятидесяти…
        Вот она, смерть. Ее считают черной, а она желтая. У нее цвет созревших рисовых колосьев. И пахнет она неважно. Удобрениями она пахнет, не до конца перегнившим дерьмом…

«Если повезет, можно выжить,» - нашептывал ему внутренний голос и очень злил. Да, выжить можно… беспомощным калекой, обузой для других и себя… К черту!

«Но досадно, ох, как досадно, что я уже никогда не узнаю наверняка, чьих рук это злодейство…»
        Сзади раздался страшный треск. Воздушное судно резко дернулось. Лопухин не вылетел из гондолы только потому, что вовремя успел схватиться за трос. Другой рукой придержал цесаревича. Оглянулся. Гжатский и невозмутимый Иманиши были на месте. Вот только не было больше в гондоле ни двигателя, ни ременных передач, ни воздушного винта, ни топки с уходящей вниз и вбок трубой, ни задней стенки.
        - Вот это да! - в восторге кричал наконец-то потерявший невозмутимость Гжатский. - Одним ударом!
        Секунду-другую еще продолжалось падение, но вот оно замедлилось, и, выровнявшись саженях в тридцати от земли, неуправляемое воздушное судно медленно пошло вверх.
        - Теперь дотянем! - ликовал Гжатский. - Не промахнуться бы только…
        Искалеченный дирижабль летел точно в сторону пруда. Оставалось лишь молиться, чтобы не поменялся ветер.
        - Хвала Будде, дожди в этом году были обильны, - сказал Иманиши.
        Лопухин промолчал - мысль была понятна. Этот пруд, служащий накопителем для стекающей с гор влаги, несомненно питается сейчас каким-нибудь совсем тощим ручейком. А рисовые поля требуют много воды. Если бы год выдался засушливым, то пруд являл бы собой почти пустой котлован со слоем грязи на дне.
        В висках стучал пульс. Только бы не мимо пруда… Только бы в него или в крайнем случае над ним… Можно будет спрыгнуть. Интересно, хорошо ли плавает цесаревич?
        - Идем точно на цель! - послышался веселый голос Гжатского. - Но я был прав: аппараты легче воздуха никуда не годятся. Слишком уязвимы!

«Все-таки придется прыгать, - подумал Лопухин спустя несколько секунд. - Нас пронесет над водой».
        Но в этот момент баллон, как видно, решил, что уже и так держался в воздухе непозволительно долго, и резко пошел вниз. Иманиши вдруг горячо заговорил по-японски, указывая на пруд.
        Русского перевода не понадобилось. Граф понял.
        Так вот куда опорожняются бочки золотарей…
        По делу - разумно. Полив и удобрение полей одновременно. Здесь человеческие испражнения разводятся водой. В таких отстойниках дерьмо, поди, успевает хоть немного перепреть, что полезно рису…
        Да, ваше сиятельство! Много где вы побывали, вот только в дерьме еще не купались…
        Тяжелое зловоние ударило в нос. Черная отвратительная вода ждала - безразлично и мертво. «Держитесь!» - завопил Гжатский.
        Удар! Громкий всплеск. Рычание Иманиши. И вонь, ужасная выворачивающая вонь, от которой кишки готовы выпрыгнуть наружу без всякой сеппуки…
        Потом они лежали в ручье, и каждый яростно скреб себя, пытаясь отмыться от зловонной жижи. Не хотелось даже курить. К счастью, никто не утонул. Но стошнило всех. «Над нами потешаться будут, - думал Лопухин. - В газеты подробности, конечно, не попадут, но сплетничать людям не запретишь…»
        Почему-то сейчас это не очень беспокоило. Цесаревич жив - вот что главное.
        Отряд гвардейцев прискакал на удивление быстро. Несколько всадников сейчас же пустились галопом в деревню. Гвардейский офицер объяснил через Иманиши: они заставят старосту собрать всех жителей и отыскать сброшенные вещи. И верно: не прошло и часа, как к воздухоплавателям вернулось все - и одежда, и обувь, и оружие. Кое-что было запачкано, но ничего не пропало. Покалеченный дирижабль офицер также обещал вытащить, отмыть и доставить на русское судно. Гжатский только рукой махнул.
        Экипажи не могли сюда проехать. Вместо них появилось транспортное средство, при виде коего Лопухин поднял брови, а цесаревич захохотал. Семеро коренастых носильщиков принесли на плечах длинный бамбуковый шест с притороченными к нему четырьмя люльками наподобие матросских. Двое носильщиков держали шест спереди, двое сзади и еще по одному между люльками. Иманиши сказал, что надо ложиться в люльки, и побудил цесаревича показать пример.
        - Местный омнибус, - сострил Гжатский.
        Подгоняемые приказом офицера, носильщики припустили рысцой. Люлька мерно закачалась. Жарило солнце. Скоро Лопухин учуял запах пота носильщиков и обрадовался: хоть не дерьмо… Добравшись до дороги, пересели в ожидающую карету.
        В русской миссии Лопухин сказал так:
        - Не знаю, как вы, господа, а я намерен немедленно принять ванну. После чего устроим совещание. Барон Корф, Иманиши-сан, Побратимко и я. Скажем, через час. Иманиши-сан, мы ждем от вас отчета, хотя бы самого предварительного. Успеете? Вот и хорошо.
        Он имел короткий разговор с Гжатским, после чего и вправду залез в бочку, на сей раз не выразив неудовольствие высокой температуры воды. Потребовал большой кусок мыла и велел челяди отойти и не маячить. Видели, как его слуга топтался возле бочки и что-то шептал графу на ухо.
        Секретное совещание состоялось в гостиной Лопухина. Еропке было велено стоять снаружи и никого не впускать. Цесаревич не пожелал присутствовать, чему граф был только рад.
        - Итак, давайте подведем первые итоги, - сказал он, выслушав Иманиши. - Всего было три выстрела. Первый был произведен из толпы, все мы это видели. Покушавшийся кинулся бежать и был, к сожалению, застрелен полицией. Нет-нет, Иманиши-сан, я ни в чем вас не обвиняю. В полицейском деле всякое бывает. Найдено оружие - обрез пятилинейной винтовки системы Ли-Бредфилда, состоящей на вооружении британской армии. При убитом найдены патроны - как я и предполагал, с зажигательными пулями кустарного изготовления. Перезарядить оружие и сделать второй выстрел покушавшийся не успел бы ни при каких обстоятельствах. Здесь в общем все понятно, хотя есть неясность насчет позиции стрелка - в гуще толпы. Впрочем, исходя из того, что сразу после выстрела покушавшийся бросил обрез, он, вероятно, надеялся смешаться с толпой. Во время естественной паники это вполне возможно. Вышло, однако, иначе: нам повезло, а убийце - нет. Логично?
        - Пожалуй, я соглашусь, - кивнул Корф. Иманиши промолчал.
        - Теперь второй покушавшийся. Этот засел в жилом квартале и сумел уйти одному ему известным путем. Оружие пока не найдено. Кстати, Иманиши-сан, вы проверяете колодцы? Да? Прекрасно. Итак, у второго стрелка было больше времени, и он произвел два выстрела - обе пули, как вы знаете, попали в баллон. Здесь интересно вот что: эти пули со всей очевидностью не были зажигательными - в противном случае мы не вели бы сейчас беседу. Отсюда возникает вопрос: должны ли мы считать обоих стрелков членами одной и той же группы убийц? Или же они действовали независимо, выполняя заказы разных хозяев и ничего не зная друг о друге?
        - Полноте, - сказал Корф. - Два независимых покушения в один и тот же день и час? Бывают ли такие совпадения?
        - Еще и не такие бывают, смею вас уверить, - отрезал граф. - Лично я убежден в том, что стрелки не были связаны между собой. Какие из этого следуют выводы? Их два, и оба очевидны. Первый: существуют минимум два заговора, угрожающих жизни цесаревича. Второй: охрана его императорского высочества надежна. Я делаю этот вывод из того факта, что заговорщики выбрали для покушения именно тот редкий момент, когда охрана была бессильна им помешать. Нельзя же, в конце концов, уставить четверть Токио полицейскими и гвардейцами на расстоянии сажени друг от друга. Теперь у меня вопрос к вам, господа: у кого найдутся дополнительные соображения?
        - Следует убедить его императорское высочество не пренебрегать впредь личной безопасностью, - высказался Иманиши, церемонно поклонившись. Как видно, слова графа о надежности японских городовых отчасти успокоили полицейского офицера.
        - Согласен, но я не о том. Мерами безопасности займитесь вы, я же сейчас говорю о расследовании покушения. Вот что мне пришло в голову. Совсем недавно был убит британский дипломат - Дженнингс. Насколько я понимаю, убийцу еще не нашли. Вопрос: имеем ли мы право чисто гипотетически связать одно покушение с другим?
        - Вот уж вряд ли! - воскликнул Корф. - Дженнингс был зарублен самурайским мечом, катаной. Удар, как мне передавали, рассек беднягу чуть ли не надвое. Убийцей был самурай, скорее всего ронин. А тут - пальба, да еще из обреза. Это совершенно не в самурайском духе! Уверяю вас, у этих двуногих пережитков феодализма есть что-то вроде кодекса чести. Они брезгуют использовать огнестрельное оружие.
        - Великодушно прошу прощения, - подал голос молчавший до сей минуты Побратимко, - но в сословие самураев последние три-четыре сотни лет входили и самураи-мушкетеры. Боюсь, что приверженность самураев исключительно холодному оружию несколько… э-э… преувеличена. Не так ли, Иманиши-сан?
        Полицейский молча кивнул.
        - Интересный факт! - заметил Лопухин. - Далее. Что еще нам известно об убитом? Пока не опознан. В полицейской картотеке не значится…
        - С вашего позволения, наша картотека еще далека от полноты. - На сей раз Иманиши поклонился. - Я приношу мои нижайшие извинения.
        - Бросьте, мы все понимаем. Что еще? Стрелок среднего для японцев роста. Без особых примет. На вид - лет тридцать - тридцать пять. Стрижка: короткий ежик. Насколько я понимаю, самураи бреют лоб до макушки, а на последней носят волосяное колечко. Вопрос вам, Иманиши-сан: мог ли самурай обриться наголо?
        - По приказу господина или ради большого дела - да, - ответил Иманиши. - Такое случалось. Это позор, но не выполнить повеление господина - позор совсем непростительный.
        - Прекрасно. Следовательно, мы можем исходить из предположения: убийство Дженнингса и покушение на цесаревича - дело рук одних и тех же лиц. Если это так, то…
        - Ну с чего вы решили, что это именно так? - воскликнул Корф.
        Лопухин и сам не знал. Чутье подсказывало: да, это так. Но чутье не подошьешь к делу, и в споре оно слабый аргумент.
        - Если это так, - продолжил он, - то наша задача упрощается. В обоих случаях убийцы, а точнее, заказчики убийства должны были исходить приблизительно из одних и тех же мотивов. Достаточно установить эти мотивы - и мы вычислим злодеев.
        Корф поджал нижнюю губу, выражая скепсис.
        - Боюсь, что это будет непросто, - сказал он. - Гайдзинов в Японии ненавидят самые широкие слои населения. Существуют и ультрапатриоты радикального толка, которые не остановятся ни перед чем. Не удивлюсь, если прямо в Токио действуют тайные организации, ставящие своей целью побросать всех гайдзинов в море. Которая из них нанесла удар? Так можно искать всю жизнь.
        Иманиши сделал протестующее движение, но смолчал. На некоторое время разговор свелся к перечислению недовольных существующими порядками группировок, способных на действие. Их было много - от якудзы до вассалов любого из нескольких больных на голову князей, до сих пор ведущих в горах войну против законной власти и объявленных вне закона.
        - Гадание на кофейной гуще, - подытожил Лопухин.
        Он спросил Иманиши, что японская полиция собирается делать с телом убитого террориста. Узнав, что покушавшегося по окончании обмеров и снятия дагерротипного портрета закопают, как собаку, задал другой вопрос: не попытаются ли сообщники убитого выкрасть тело для более достойного погребения? Получив отрицательный ответ, молча кивнул. Не следовало считать убийц компанией идиотов.
        - Еще один вопрос, Иманиши-сан. Не были ли случайно замечены в толпе за оцеплением европейцы? А также на прилегающих улицах?
        Полицейский помедлил с ответом.
        - Мои люди не заметили ничего подозрительного. Нет, гайдзинов… прошу прощения, европейцев в толпе, вероятно, не было. Конечно, я могу опросить моих людей еще раз.
        - Сделайте это. От себя добавлю, что мой слуга, находившийся на вышке, до самого момента выстрела не заметил ничего подозрительного. Вопрос: что это может означать? Ответ: пока ничего. У нас слишком мало данных для обобщений. Наша задача
        - взять след. Пока я его не вижу. Пусть каждый из нас ищет его… да-да, и вы, барон, тоже. Нет, вы не сыщик, вы посланник Российской империи и в этом качестве могли бы навести кое-какие справки в дипломатических кругах… Я рад, что мы понимаем друг друга. Ну что ж, совещание на этом придется прервать. Иманиши-сан, не сочтете ли вы возможным ознакомить меня с материалами по делу об убийстве Дженнингса? Можно это сделать законно, но без огласки?
        - Думаю, можно попытаться получить соответствующее разрешение.
        - Вот и хорошо. Сделайте это поскорее, пожалуйста. - Граф встал, показывая, что совещание окончено. - За дело, господа!
        Оставшись в одиночестве, Лопухин повел себя немного странно: принялся расхаживать по гостиной, тихонько насвистывая модный мотивчик. Он чувствовал большой подъем сил. Наконец-то дело! Нормальная работа, а не ожидание ее. И никакого чувства собственного бессилия!
        Он немножко слукавил с Корфом и Иманиши. Для того, чтобы начать действовать, сведений было уже достаточно. А скоро их станет еще больше.
        Еропка вновь был отправлен в Иокогаму вслед за Гжатским - на сей раз на посланничьих лошадях. Лентяй даже не ворчал и обернулся на удивление быстро. Лопухин и сам с удовольствием съездил бы за фотографическими снимками, но опасался оставить цесаревича без присмотра. Глупое занятие - охранять, не отходя… Но если с охраняемым что-то случится в отсутствие охраняющего - с кого спросят?
        Пришлось остаться и даже немного выпить с цесаревичем - тот успокаивал нервы привычным способом. Заглянул Корф с новостями: сегодняшняя программа отменяется, а завтра во дворце микадо состоится торжественный прием в честь счастливого спасения наследника российского престола от верной гибели и банкет в честь героев-воздухоплавателей. Приглашены все четверо. Ожидается весь дипломатический бомонд.
        Уже легче. Завтра - не сегодня. Оставив цесаревича лечить нервы, Лопухин поехал на рикше к месту стоянки «Святой Екатерины» близ устья Сумидогавы. Объяснил раздраженному Враницкому отсутствие лейтенанта Гжатского, а остальных офицеров успокоил: всё в порядке, все живы. В детали чудесного спасения не вдавался, зато отзывал в сторонку то одного, то другого моряка и беседовал с ними.
        Вернулся в миссию как раз вовремя - Еропка привез еще влажные фотографические отпечатки со снимков, сделанных Гжатским. Учитывая, что проявить фотопластинки и напечатать снимки лейтенант мог только на борту стоящего в Иокогаме «Победослава», получилось довольно оперативно.
        Можно было, конечно, найти мастерскую дагерротипных портретов в Токио или попросить о содействии японскую полицию через Иманиши. Лопухин не рискнул. Привычка сводить к минимуму случайности завтавила избрать более долгий, но и более надежный путь. Гжатский, во всяком случае, был вне подозрений.
        Рассматривая фотоснимки, Лопухин еще раз убедился в том, что знал и так: за дагерротипией великое будущее. Техника шагала вперед. Давно ли для получения портрета приходилось высиживать по часу в полной неподвижности перед аппаратом размером с хороший сундук, а полученные изображения походили на злые карикатуры? Теперь куда проще: двенадцать щелчков - и двенадцать снимков! Снимки были хорошие, кроме трех испорченных - как видно, у лейтенанта дрогнула рука или гондолу качнуло. Но так или иначе, девять снимков годились для изучения.
        Первый снимок, сделанный до выстрела. Вот кусок вышки с краю, вот наяривает оркестр, вот оцепление из морпехов и толпа за оцеплением - сотни лиц в кадре, и почти все анфас. А вот второй кадр, к счастью, тоже удачный. Толпа уже бурлит, а покушавшийся убегает. Непонятно только, который из. Здесь не один убегающий, многие бегут, а вот этот упал… Ну-ка, а на следующих снимках?.. Ага, вот он. Недаром Гжатский не только механик, но и артиллерист - не выпустил цель из прицела. Итак, где же этот человек на первом снимке?
        Вот он. Ошибки быть не может.
        А кто это рядом с ним? Кажется, даже шепчет ему что-то на ухо, при этом стараясь не привлекать внимания…
        Лупа увеличила масштаб изображения, уменьшив, однако, его четкость. Лицо расплылось в круглый блин, черты просматривались плохо. Одно было ясно: японец. Не в соломенной шляпе, как первый, а с головой, повязанной тряпкой. Японская беднота иногда носит и такие головные уборы…
        - Гм, - произнес Лопухин, определив положение второго на следующих дагерротипных отпечатках. Девять снимков складывались в любопытный пасьянс. За минуту до выстрела покушавшийся был не один - рядом стоял кто-то еще. И этот второй скрылся в противоположном направлении. На втором, третьем и четвертом снимках Лопухин отметил крестиком место, откуда был сделан выстрел. Отмерил расстояние от крестика до стрелявшего и до его собеседника, пересчитал дистанцию в соответствии с законами перспективы. Улыбнулся.
        Стрелявший убегал очень быстро - настолько быстро, насколько ему позволяла паникующая толпа. Его собеседник не мог бежать быстрее.
        Значит - что?
        Только одно: эти двое побеседовали шепотом, потом тот, что в тряпичном головном уборе, начал удаляться, пробираясь сквозь толпу, а тот, что в соломенной шляпе, выждал немного, затем достал из-за пазухи обрез, выстрелил, кинулся наутек в надежде смешаться с толпой, не преуспел и был в конце концов застрелен. В это время второй спокойно ушел. Вопрос: кто он и как его найти?
        Был еще и третий - тот, который стрелял из другого места обыкновенными пулями. Но о нем граф решил сейчас не думать.
        Постучали в дверь - прибыл Иманиши и начал разговор, естественно, с поклона всем туловищем. Граф изобразил в ответ нечто похожее.
        - Мне разрешено неофициально ознакомить вас с обстоятельствами убийства господина Дженкинса, - сообщил полицейский.
        - А-а. Превосходно. Мне нравится с вами работать, Иманиши-сан. Но не взглянете ли вы сначала на этои снимки? Вам случайно не знаком этот человек?..
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
        в которой вечный недруг становится временным союзником, цесаревич вздыхает, а трость графа находит настоящее применение
        На прием во дворец отправились впятером: цесаревич, Лопухин, Иманиши, примчавшийся из Иокогамы Гжатский и Корф. Но первые четверо ехали в императорском экипаже, специально присланном за ними в знак восхищения мужеством воздухоплавателей, а Корф, завидуя, отправился в собственной коляске. Конные гвардейцы салютовали саблями на европейский лад. Выходило это у них забавно.
        Вначале проехали через обнесенный стеной квартал правительственных учреждений. Затем по подъемному мосту пересекли широкий, наполненный водой ров и, въехав в помпезные ворота, оказались в обширном парке - не регулярном французском, где человек, уподобившись то ли математику с циркулем и линейкой, то ли фельдфебелю со шпицрутеном, жестко велит деревьям и кустам расти так, как ему хочется, и не ландшафтном английском, копирующем природу, а истинно японском, помогающем природе лучше выявить свою красоту, но, конечно же, не до конца, ибо полная завершенность есть смерть, а не жизнь.
        За стволами причудливо искривленных сосен мелькнули здания императорской резиденции…
        На взгляд Лопухина, самый малый прием в Царском Селе, не говоря уже о рождественских балах в Зимнем, отличался бОльшим великолепием. Но здесь удивляла экзотика.
        Военный министр Тайго, рослый крепыш в алой накидке и широчайших панталонах-гаккама, беседовал с министром Укобо, облаченным в превосходно сшитый фрак. Мелькали придворные дамы в роскошных кимоно тончайшего шелка, надетых одно на другое по пять-шесть. Некоторые, подражая императрице, были в европейских платьях, что не прибавляло им изящества. Но и они держали в руках не европейские, а японские веера. А о том, что на свете бывают настолько сложные прически, в Европе до сих пор знали лишь немногие.
        Император вышел к гостям в военном мундире французского покроя с голубой андреевской лентой через правое плечо и звездой ордена Андрея Первозванного. По рядам иностранных дипломатов побежали шепотки.
        - Надел только русский орден, - прошептал на ухо Лопухину взволнованный Корф. - Очень хороший знак. Надеюсь, теперь-то они перестанут тянуть с договором…
        К удивлению Лопухина, микадо носил довольно пышные усы и короткую бородку, а лицом и впрямь напоминал скорее европейца, нежели японца. Следом за монархом важно шел церемониймейстер, держа в руках четыре коробочки. Одна была больше других.
        Предстоит награждение, подумал Лопухин и не ошибся. Микадо произнес короткую речь о мужестве русских воздухоплавателей и о дружбе между Японией и великой Россией, а барон Корф перевел ее на русский. Цесаревич Михаил Константинович был награжден орденом Хризантемы; Лопухин, Гжатский и Иманиши - орденом Восходящего Солнца второго класса. Награжденные учтиво благодарили. Иманиши был бледен от волнения и украдкой смахивал капли пота со лба.
        - Есть отчего волноваться, - шепнул Лопухину Корф. - Восходящее Солнце - третий по значению орден в Японии и имеет восемь классов. Получить сразу второй - неслыханная удача для полицейского офицера. Обыкновенно они служат из одной преданности. И великолепно, должен признать, служат, нашим бы карьеристам так служить!
        - Разве он не карьерист? - шепнул в ответ Лопухин.
        - Иманиши? Карьерист, конечно. Но виду не подаст.
        С самым любезным видом отвечая на поздравления, граф одновременно наблюдал за гостями. Прием был большим, присутствовал весь дипломатический бомонд. Вот немцы и среди них монументальный фон Штилле, вот французы во главе с маленьким сутулым Дюшампи, далее итальянцы, голландцы, испанцы… А вон тот долговязый и поджарый с идеальной выправкой - чистой воды британец, наверняка любитель скачек, бокса и игры в поло. Кажется, он идет сюда?
        И верно: приблизившись, англичанин поклонился Лопухину. Пришлось ответить на поклон.
        - Гордон Эймс, советник британского посольства, - представился англичанин. - Примите мои поздравления, граф.
        - Благодарю, вы очень любезны.
        - Надеюсь, достаточно для того, чтобы вы уделили мне несколько минут вашего времени? - улыбнулся британец. - Банкет начнется через полчаса, а перед ним гости пойдут любоваться фонтанами. Они удивительны, но я надеюсь, что вы не останетесь в претензии, если присоединитесь к гостям чуть позже.
        - Слушаю вас, - сухо сказал Лопухин. Он заметил, что Корф собирается вновь подойти, и показал ему глазами: не надо.
        - Я хочу говорить с вами о смерти сотрудника нашего посольства, - сказал Эймс.
        - О мистере Арчибальде Дженнингсе?
        - Нет, о сэре Джеффри Палмере, нашем военном атташе. Он поел в японском кафе какой-то гадости и умер. Полиция установила, какие блюда ему подавали. Ничего особенного, не было даже рыбы фугу. Однако сэр Джеффри пришел домой и умер. Повар арестован местной полицией и до сих пор находится под стражей. Насколько мне известно, он сознается только в преступной небрежности. Печально, но бывает, не так ли?
        - Так.
        - И все же немного странно, правда?
        - Правда.
        - Но чему удивляться? - с легкой улыбкой продолжал англичанин. - Мы живем в странном мире, из чего следует, что странные события должны в нем происходить время от времени. Например. Разве не странно, что некое судно под британским флагом разгромило некий гренландский поселок, результатом чего стала война между Британской империей и шайкой исландских пиратов?
        - Вы сами только что сказали: чему удивляться? - ответил Лопухин, копируя улыбку Эймса. - Если угодно, я могу продолжить. Странно, что кто-то вынудил нашу экспедицию идти вкруг Британских островов. Очень странно, что кто-то указал исландцам место и время перехвата. Не менее странно, что кто-то снабдил их кардиффским углем. Странно также, что кто-то строит для них корабли. И уж совсем удивительно, что в числе несчастных рабов на шахтах Шпицбергена имеются и англичане. Достаточно странностей?
        - Пожалуйста, не надо горячиться. Да и о чем вы? - Эймс очень натурально изобразил недоумение. - Я говорю лишь о сэре Джеффри Палмере. В печальной истории его кончины есть еще одна странность: спустя три дня после его смерти был убит мистер Арчибальд Дженнингс. Совпадение?
        - Я вас слушаю, - с деланой скукой отозвался Лопухин. Становилось интересно.
        - Мистер Дженнингс занимался служебным расследованием странной смерти сэра Джеффри Палмера, - сказал Эймс. - Я знаю это, поскольку помогал ему в этом деле. А сэр Палмер, насколько мне известно, занимался некоторыми вопросами, тесно связанными с визитом в Японию вашего цесаревича. Любопытный получается узелок, вы не находите?
        - Допустим. Позвольте вопрос: имел ли мистер Дженнингс касательство к тем же вопросам, что и сэр Палмер?
        - Возможно…

«Что это - провокация? - думал Лопухин. - Не похоже. По всей видимости, Эймс действует с санкции руководства. Смысл? Дезинформация? Гм, поданная столь топорным образом? Пока ничего не ясно, но это пока… Ну-ну, британский коллега, говори, говори еще, мели, мельница…»
        Но Эймс замолчал, с рассеянным видом разглядывая убранство опустевшей залы и замерших в отдалении двух лакеев. Всему миру известно, что британцы гордятся своей невозмутимостью, но этот на вид был просто беспечен. Ну прямо курортник на водах в Баден-Бадене.
        - Хорошо, что сегодня облачно, - изрек он наконец.
        - Верно. Нет жары.
        - А дышится все равно трудно. По-видимому, приближается шторм или даже ураган. Здесь их называют тайфунами. Уже начался их сезон.
        - И что?
        - Этот ветер иногда срывает с домов крыши и сбивает с ног людей, - любезно просветил графа англичанин. - Когда бушует тайфун, японцы сидят дома. Даже лишенные дома ронины сидят сейчас где-нибудь в пригородной третьеразрядной гостинице, допустим, в «Увядающем листе клена» в Комагоме, пьют саке и ждут, просто ждут. Японцы обычно не торопятся, такая уж это нация… Однако мы заболтались и, боюсь, нарушаем этикет. Не присоединиться ли нам к гостям?
        - Самое время, - согласился Лопухин.
        Кажется, Эймс понял: его сообщение дошло до адресата. Во всяком случае, повторять он не стал.
        Значит, «Увядающий лист клена»? Так-так…
        Еда за банкетом оказалась почти совершенно европейской за малыми исключениями. Взяв по ошибке такое исключение - абрикос, Лопухин лишь отчаянным усилием воли удержался от кислой гримасы - абрикос оказался маринованным, причем уксуса не пожалели. В столовых приборах царил разнобой: большинство гостей пользовалось ножом и вилкой, в то время как министр Тайго демонстративно орудовал палочками. Ему подражали некоторые придворные дамы. Получалось это у них весьма изящно.
        Настоящее «Клико» соседствовало с японским сливовым вином, подогретое саке - с коньяками и виски. Цесаревич пока что был почти трезв и налегал на шампанское. Потом попросил саке. Было ясно, что он доберется и до прочих напитков.
        Его развлекала беседой миниатюрная куколка в японском наряде, с милой неправильностью выговаривающая трудные русские слова и временами срывающаяся на английский. Сидящий рядом взволнованный Корф переводил в случае какого-либо затруднения, а так как затруднения случались постоянно, наслаждаться блюдами европейской кухни посланнику было некогда.
        Пока что куколка учила цесаревича кушать при помощи палочек и премило смеялась над его неловкостью.
        - Кто это? - спросил граф соседа, французского дипломата, указав глазами на собеседницу цесаревича.
        - Госпожа Фудзико, племянница микадо, - был ответ. - Собственно, не вполне племянница, но у японцев удочерение приравнивается к кровному родству, совсем как у древних римлян. Ее удочерил принц Сато, кузен микадо, вон он сидит слева от него… Очень образованная японская мадемуазель. Не замужем, поскольку при ее положении ей трудно найти жениха. Не в Азии же искать его, а в Европе сами знаете, как смотрят на японцев. Косоглазая принцесса - это нонсенс…
        - Благодарю вас, - прервал Лопухин словоохотливого француза.
        Да, действительно, нонсенс. Хотя племянница микадо по-своему обворожительна, то-то цесаревич с нее глаз не сводит… Впрочем, пустое.
        Граф перестал наблюдать за ними. Сейчас цесаревич находился в полной безопасности, а следить, чтобы он не ляпнул чего или не упал, напившись, в блюдо с лангустами, выпало Корфу. Слушая вполуха тосты за нерушимую дружбу между двумя империями, за доблесть воздухоплавателей, и за грядущее в недалеком будущем открытие регулярных воздушных рейсов от Хоккайдо до самой Окинавы, Лопухин думал о другом.
        Сколько все-таки заговоров против цесаревича - два или три? Один из них заведомо российского происхождения, но вчерашние стрелки не имели к нему отношения. Это стало окончательно ясно после визита Лопухина на баркентину. Все русские моряки и морские пехотинцы из числа прибывших в Токио находились в поле зрения, никто не отлучался. Не говоря уже о том, что участие туземных стрелков в русском заговоре представлялось крайне маловероятным. У них просто не было времени договориться.
        Японский след уже найден. Иманиши забрал дагерротипный отпечаток с намерением попытаться установить личность второго японца - того, что ушел до выстрела. Пока - никаких результатов…
        И что означают слова Эймса? Дезинформация?
        Не похоже. Англичане делают это гораздо тоньше.
        Попытка решить свои проблемы чужими руками?
        Возможно. Это вполне в британском духе. Строго говоря, это в духе всей мировой политики со времен фараонов, но британцы больше других преуспели в данном искусстве.
        Сейчас у британского посольства большие трудности. Убиты два высокопоставленных дипломата. Что это - часть дьявольской игры Альбиона? Гм… в британских ли традициях приносить в жертву своих ради минутного перевеса в игре? Да и в чем тут перевес?
        Ясны пока две вещи. Первая: заговор, похоже, не чисто японский. Вернее всего, ронины используются только в качестве наемных исполнителей. Кто стоит за ними? Неизвестные силы в самой Японии - или одна из европейских держав?
        Пока неясно.
        Вторая: уже совершенно очевидно, что убийства англичан и стрельба по дирижаблю - звенья одной цепи. Разгадать ее смысл - значит обезопасить цесаревича по крайней мере с одной стороны.
        Следующий день прошел вяло. Накануне цесаревич был привезен Корфом в мертвецком состоянии и отсыпался до обеда, после чего лечил больную голову до самого ужина. Лопухин, по долгу службы заглянувший в апартаменты наследника, заметил Корфу:
        - Смешивать напитки вообще вредно, а уж пить коньяк после саке - смерти подобно. Это даже я знаю. Вам следовало бы предостеречь его императорское высочество.
        - Предостерегал-с! - махнул рукой посланник, горюя. - Если бы он меня еще слушал!.
        У его императорского высочества… гм…
        - Навоз в голове, - договорил за него злой Лопухин.
        - Божи упаси, я не то имел в виду! - Скандализированный посланник замахал руками.
        - Я хотел сказать, что у цесаревича независимый характер.
        - Иногда это одно и то же, - сказал Лопухин и вышел.
        До обеда он лежал на кровати, согнав с нее недовольного Еропку, наслаждался прохладой, внезапно наступившей после влажной духоты, много курил, а после полудня стал насвистывать мотивчик из модной оперетты и вскоре вызвал к себе Побратимко.
        - Есть ли в Токио пригород с названием Комагома? - с места в карьер озадачил Лопухин титулярного советника.
        - Простите, ваше сиятельство, - молвил Побратимко, - не Комагома, а Комагоме. Это слово не склоняется.
        - Пусть так. У вас найдется карта Токио? Несите ее сюда. Покажите мне этот пригород. Та-ак… Наверное, это Комагоме порядочная дыра, вроде какого-нибудь московского Грайвороново… Где там может находиться гостиница «Увядающий лист клена»?
        - Не знаю, ваше сиятельство. Прикажите - выясню.
        - Считайте, что приказал. Но внимания не привлекать! Лучше всего сами туда не суйтесь. Можете найти японца, который подробно описал бы эту гостиницу?
        - Постараюсь, ваше сиятельство.
        - Вот и постарайтесь. Немедленно. Меня интересует все: подходы к гостинице, план ее помещений, порядки.
        - И постояльцы?
        - Нет, постояльцами не интересуйтесь. Можете спугнуть. Спрашивайте только, не останавливаются ли там европейцы. Легенда: состоятельный гайдзин ищет поблизости местечко, где мог бы в течение нескольких дней приобщиться к настоящей, глубинной Японии, еще не испорченной западной цивилизацией. Наплевать, если вас сочтут идиотом. Понятно?
        - Так точно-с. - И Побратимко отбыл.
        Вернулся он скорее, чем ожидал граф, и принес неплохой улов сведений. Был даже чертеж: план части гостиницы, нарисованный тонкой кисточкой на рисовой бумаге. В ответ на похвалу лицо титулярного советник зарделось, как маков цвет.
        Разговор с Иманиши был долог. Японец кланялся, извинялся, но твердо стоял на своем.
        - Простите, это невозможно. Иностранцы с винтовками в Токио? Пожалуйста, не настаивайте. Это невозможно.
        - Для вашей же пользы, - втолковывал Лопухин. Он уже жалел, что затеял этот разговор. Лучше было действовать тайно и нагло. - Кстати, если не ошибаюсь, лет десять назад русские моряки, потерпевшие крушение в Симода, уже маршировали по Токайдо с оружием. Вот и прецедент.
        - Простите еще раз, тот случай не годится. Совсем не годится.
        - Это еще почему?
        - Прошу извинить меня, но Токайдо просто дорога, а Токио - столица империи. Это первое. Тогда было другое правительство. Это второе. Русские моряки лишь прошли маршем, но не стреляли в японских подданных. Это третье. Японские власти пошли навстречу русским морякам, закрыв глаза на законы империи. Это четвертое.
        - Ну так закройте глаза еще раз!
        - Простите, это невозможно.

«Заведу себе попугая, - подумал Лопухин, - и научу его говорить «простите, это невозможно». Будет напоминать мне о Японии.
        - Ну хорошо, - сказал он после краткой паузы. - Я не спрашиваю, можно ли добиться разрешения властей на маленькую операцию с участием наших морских пехотинцев. Догадываюсь, что пока просьба будет рассматриваться, дичь преспокойно удерет. Я задам другой вопрос: русским морякам разрешено появляться в Токио?
        - О, конечно!
        - А как насчет личного оружия? Регистрировать револьверы в полицейском управлении, надеюсь, не требуется?
        - Разумеется, нет.
        - Тогда мы обойдемся без винтовок. Уважая законность и не посягая на обычаи страны.
        - Извините меня, - Иманиши поклонился в сотый раз. - Японская полиция обязана будет вмешаться.
        - Вмешавшись, она, вероятно, позволит преступникам скрыться. Вы этого хотите?
        - Извините. - Новый поклон. - Полицейский офицер не может нарушать закон и порядок. Если не возражаете, этим делом займется токийская полиция.

«Вот спасибо, - подумал Лопухин. - Они сунутся в осиное гнездо и даже если положат ронинов, то сами потеряют половину своих. К тому же наверняка кто-нибудь сумеет уйти, а живьем не возьмут никого. Это еще в лучшем случае. В худшем - ронины будут предупреждены и уйдут по-тихому. Если не Иманиши, то какой-нибудь другой полицейский чин захочет отличиться и затеет масштабную операцию. Но чем больше масштаб, тем шире круг посвященных и вероятнее утечка. Нет, во что бы то ни стало надо действовать иначе…»
        - Очень хорошо, - сказал он. - Я еще не говорил вам, что очень интересуюсь пригородами Токио, в особенности Комагоме? Эти пригородные гостиницы так экзотичны для европейца! А эти названия! «Увядающий лист клена»… романтично, не правда ли? Наверное, славное заведение. Очень хочу посетить его.
        И заметил: Иманиши, кажется, растерялся.
        - Простите, это будет… неосторожно, - вымолвил японец.
        - Вы хотели сказать - глупо? - перешел в атаку граф. - Что ж, я с вами согласен, это глупо. Но такой глупости они от меня наверняка не ждут, и я намерен использовать это обстоятельство. Вопрос лишь в одном: будет японская полиция помогать мне?
        - Простите, нет. Прошу вас не вмешиваться, мы все сделаем сами. Это японское дело.
        - Это не только японское дело, Иманиши-сан! Под угрозой жизнь наследника российского престола. Я думаю, мы можем уладить наши разногласия. Мне ведь не запрещено гулять по токийским улицам?
        - Конечно, нет.
        - Спасибо и на том. Еще вопрос: японская полиция обязана защищать законопослушных иностранцев от бандитских нападений?
        - Разумеется. Но…
        - Превосходно. Сегодня ночью я со своим слугой намерен совершить прогулку в Комагоме, несмотря на то, что у меня есть предчувствие: там небезопасно. Особенно возле гостиницы «Увядающий кленовый лист». Конечно, вы вправе счесть мое предчувствие не заслуживающей внимания информацией, но оно меня редко подводило…
        - Прошу вас, не делайте этого!
        - А вы мне не указывайте. Я гуляю, где хочу. Попытайтесь запретить мне это.
        Иманиши еще долго упрашивал, но в конце концов уступил, правда, заметив с крайней озабоченностью, что ему придется взять на себя огромную ответственность и в случае неуспеха операции навлечь на себя не только гнев начальства, но и позор, с которым ему будет трудно жить.
        - Одному статскому советнику тоже будет трудно жить в случае гибели цесаревича, - отвечал на это Лопухин и был, кажется, понят. Во всяком случае, Иманиши больше не возвращался к этой теме.
        - Итак, Иманиши-сан, займемся разработкой операции, если вы не возражаете…
        Ужинать граф не стал. Почистил и зарядил оба револьвера, проверил, легко ли вынимается клинок из трости, проделал несколько гимнастических упражнений. Когда за ним пришел камердинер цесаревича - поморщился, но принял приглашение зайти.
        - Извини, Мишель, у меня всего несколько минут.
        Цесаревич сидел за столом в халате и приканчивал бутылку коньяку. Пьяным он, однако, не выглядел, ну разве что самую малость. В другое время Лопухин удивился бы.
        - Значит, не выпьешь со мной, Николас? - Брови Михаила Константиновича скорбно изогнулись. - А ты зачем одет в дорожное? Ты куда-то собрался? Вот так всегда: хочешь поговорить с человеком по душам, а он - фр-р! - исчез. Государственное, мол, дело. И ты такой же, как все. Скучный ты человек, Николас, уж не обижайся…
        Ну разумеется. Нескучными цесаревичу казались лишь его всегдашние собутыльники Свистунов и Корнилович. Но оба мичмана обретались сейчас в Иокогаме, и цесаревич грустил.
        - Выпей. - Тяжко вздохнув, Михаил Константинович налил коньяку на самое донышко бокала. - Чуть-чуть, наверное, можно, а? Уважь меня, несчастного человека, Николас, уважь и пойми… Выпил? Ну вот и умница. А скажи-ка мне… стой, не смотри на меня так… сделай любезную физиономию… молодец… Скажи-ка мне вот что: как тебе понравилась госпожа Фудзико? Очаровательна, правда?
        - Несомненно, - ответил Лопухин.
        - Цветок! Цветок, а не девица! - с большим воодушевлением проговорил цесаревич и снова вздохнул. - Красавица среди макак. Ты ее прическу видел? Вот это изящество, вот это вкус! А уж умница какая! На пяти языках говорит, ты себе представляешь! Стихи пишет - и японские, и китайские, и наши, с рифмой. И любезна, и умна, и изящна до умопомрачения… Боюсь, погиб я, Николас, совсем погиб…

«Пока еще нет, - подумал Лопухин. - Знал бы ты, мил-друг Мишель, по какой тонкой жердочке ходишь! Увидел замечательную женщину - разве это погиб? Это называется попал в плен - и только».
        - Неужели ты влюбился, Мишель? - спросил он с удивлением, наполовину деланым, наполовину настоящим. - Правда? Поздравляю. Жаль, конечно, что она японка, но, если рассуждать философски, нет худа без добра…
        - Я в тебя, философа, сейчас подушкой кину, - посулил цесаревич. - Сам знаю, что мне на ней жениться нельзя. Подданные, свиньи такие, не поймут. Иначе женился бы! Честное слово! Веришь? Скажи, мне это надо знать: веришь?
        - Верю, Мишель, верю, - утешил Лопухин.
        Михаил Константинович шумно вздохнул. Даже неискушенному наблюдателю стало бы ясно, что произошло удивительное: пьяница, распутник и безобразник цесаревич влюбился, как мальчишка. Невероятно, но факт.
        Порыв ветра ударил в окно. Жалобно заскрипело дерево в саду. Охраняющие русскую миссию гвардейцы разом схватились за фуражки. Где-то зазвенело стекло. С востока бежали растрепанные тучи - неправдоподобно быстро и так низко, что, казалось, до них можно достать рукой, а горизонт был залит непроглядной зловещей чернотой.
«Святая Екатерина» была, наверное, уже в Иокогаме, прочно став на якоря в безопасной бухте. С океана надвигался тайфун.
        План был прост: Лопухин и Еропка поселяются в «Увядающем листе клена» под видом любопытствующих иностранцев. Тайфун объяснит, почему они не избрали для ночлега более презентабельную гостиницу. Если само присутствие гайдзинов спугнет убийц, то снаружи их будут ждать полицейские. Если ронины не покинут пределов гостиницы, то Лопухину придется вынудить их к этому.
        - Простите, но вы наверняка умрете, - сказал Иманиши, исчерпав запас доводов против предложенного плана. - Я почтительно склоняюсь перед вашей доблестью. Вы человек долга.
        И в самом деле поклонился ниже, чем обычно. Граф с шутливой церемонностью ответил на поклон.
        - Но вы умрете, - повторил Иманиши.
        - Вы тоже. Когда-нибудь.
        - Я умру, если умрет ваш цесаревич, - не принял шутку Иманиши. - Я не смогу жить с таким позором.

«Значит, постарайтесь сделать так, чтобы он не умер, - сердито подумал Лопухин. - А главное, не мешайте мне».
        Но вслух он ничего не сказал.
        Рикшу наняли в двух кварталах от миссии. По причине дурной погоды негодяй запросил тройную цену, но торговаться Лопухин не стал. Представив себя в роли тягловой единицы, он поморщился. Бегом из центра миллионного города к периферии, да еще когда ветер норовит сбить с ног и вот-вот хлынет ливень…
        И он хлынул - не сразу, а дав рикше довезти двух ездоков почти до цели. Хлынул так, что дорожный сюртук Лопухина промок насквозь в несколько секунд. Это была стена воды с косой штриховкой. Ветер не унимался - напротив, усиливался. В воздухе летали сорванные с деревьев листья и целые ветки, клочья, выдранные из соломенных крыш, всякий уличный сор… Потоки воды свирепо били всякого летуна и швыряли оземь. Немощенные улицы токийского пригорода мигом превратились в мутные реки. В наступившей тьме вспыхивали, ослепляя, ветвистые молнии.
        Отпущенный рикша, сунув в рот заработанные монеты, что есть духу унесся прочь и в два счета растаял в бурлящей мокрой черноте, чему Лопухин только обрадовался. Он боялся, что парню придет в голову мысль поискать убежище от ударов стихии в том же
«Увядающем кленовом листе». Одной потенциальной жертвой меньше - уже хорошо.
        А сколько их здесь - обыкновенных японцев, мужчин и женщин, старых и молодых, ни в каких убийствах не замешанных? Придется действовать очень осторожно…
        Гостиницей управляла хозяйка - немолодая женщина необычной для японцев толщины. При виде двух насквозь мокрых гайдзинов, неистово колотящих в дверь, она в первый момент отшатнулась, но во второй уже кланялась низко-низко и спрашивала, чем она, ничтожная, может быть полезна господам. Мобилизовав заученный при помощи Кусимы запас японских слов, граф потребовал ужин и ночлег.
        Возникла заминка. Ориентируясь больше на тон, чем на смысл, Лопухин дал хозяйке серебряный шиллинг и позвенел остальными в кармане. Заминка тотчас была устранена, и гостей, заставив снять обувь в прихожей, провели в помещение, являющееся, по-видимому, харчевней при гостинице.
        - Опять сарачинскую кашу подадут, - пробурчал Еропка, усаживаясь по-турецки на дощатом помосте перед низким общим столом, и не ошибся - служанка поставила перед ним плошку с клейким рисом. - Я ложку забыл, барин. Неужто лучинами этими пищу цеплять? Гляньте-ка, опять маринованная слива. И рыба сырая… тьфу, пакость!
        - Макай рыбу в соус, - посоветовал Лопухин.
        - Вот еще, барин! Скажете тоже… Опосля изжога замучает.
        - Тогда поголодай немного. Злее будешь.
        - Куда уж злее… Так и хочется смазать кого-нибудь в рыло… Вон тех двоих видите? Ну чисто волки, даром что косоглазые. Да и заведеньице это мне не нравится…
        Лопухину оно тоже не нравилось. Уместнее было назвать «Увядающий лист клена» не гостиницей, а постоялым двором далеко не первого разбора. Стол липкий, служанки неопрятны, при входе заставили разуться, а татами грязны, светильники коптят, большинство постояльцев - всевозможный сброд. Из несброда глаз Лопухина выделил двух торговцев, одного буддийского монаха и еще одного полупочтенного японца, по-видимому, бедного чиновника.
        - Саке или чаю, господин? - согнулась в поклоне служанка.
        - Чаю.
        Чай, поданный в чашечке размером чуть больше наперстка, оказался, разумеется, зеленым и, по выражению драматурга Крохаля, пахнул рыбой, а не чаем. Еропка состроил редкую по выразительности гримасу.
        - Перестань, - сказал ему граф. - Комик. Лучше по сторонам поглядывай. Наших клиентов здесь нет, но могут появиться. Если придется драться, ты знаешь, что делать.
        - Как скажете, барин. Бить до смерти?
        - Не всех. Я попытаюсь взять одного живьем, а ты прикрывай меня. И будь осторожен. Насчет подраться японцы такие мастера, каких ты еще не видывал.
        - Поглядим, какие они мастера, - проворчал слуга, ковыряя «лучиной» рис. - А что хозяева? Одежку нашу разве не высушат? Мокро так сидеть-то.
        - Раз не предложили, значит, суши сам как умеешь. Оно и лучше, что одежду не забрали. Драться ты голым будешь?
        - Понадобится - могу и голым. Но не хочу.
        - Тогда помалкивай. Отойди-ка по нужде и присмотрись к помещениям.
        Еропка ушел. Слышно было, как он бранит непонятливую прислугу. Затем послышался негромкий короткий визг и следом за ним смешок - надо думать, слуга ущипнул служанку за мягкое. Ему не надо было внушать, чтобы он вел себя натурально, - Еропка иначе и не умел. Потом голоса стихли.
        Лопухин допил чай и заказал саке. Качество напитка оставляло желать много лучшего, но граф со значением поцокал языком и закатил глаза: блаженство, мол. Роль дурня-чужеземца, изо всех сил пытающегося проникнуться японским духом, чтобы впоследствии написать о нем завиральную книгу для таких же, как он, европейских болванов, давалась ему легко. Как и положено дурню, он якобы не замечал иронических улыбок прислуги. Пожалуй, обыкновенный путешественник, не обучавшийся в Третьем отделении под руководством генерала Липпельта, в самом деле не заметил бы их. Осведомители, если они были у засевших в гостинице преступников, не донесли бы им ничего из ряду вон выходящего.
        Впрочем, и с дрянного саке стало немного теплее.
        Еропка вернулся, когда подали суп - некую зеленую субстанцию в пиале с плавающими либо затонувшими в ней кусками редьки и капустными стружками.
        - А как ее есть, барин? - скорбно вопросил он. - Эй ты, вертлявая, ложку тащи!
        - Уймись, - велел граф. - Возьми палочки и вылавливай ими овощи. Потом выпей жижу через край.
        Когда капустный лист, выскользнув из неверного захвата «лучинами», шмякнулся Еропке на штаны, за столом раздались смешки. Публика уже окончательно приняла двух гайдзинов за шутов и веселилась. Лопухина это более чем устраивало.
        - Что здание? - спросил он.
        - Большое, длинное, - доложил слуга, гоняя палочками шустрый кусок редьки. - Как отсюда выйдете, направо по коридору спальни. Дюжины две, почти все крохотные. Стенки везде несерьезные - бумага на деревянной раме. Да и сам дом построен черт знает из чего, бамбук всякий и чуть ли не палочки для еды, столбы и стропила только настоящие… Это оттого, барин, что здесь земля трясется. Каменным домом японца завалит насмерть, а из-под бамбуковых развалин он выползет да еще своего бога поблагодарит, нехристь желтый… А нужник здесь при входе, словно как не у людей…
        - Не растекайся мыслью по увядающему клену. Ты по всему коридору прошел? В других частях дома могут быть спальни?
        - Нет, барин. Откуда же? Только там, больше негде им быть. Слепой я разве?
        Изловленный в конце концов кусок вареной редьки выпал из палочек за вершок от раскрытого Еропкиного рта. Посетители харчевни захихикали громче. Один оборванец громко заговорил, смеясь и указывая на гайдзинов. Толстая хозяйка немедленно прикрикнула на него, в харчевне стало тише.
        - Хэя. Нэтэ имас… - сказал Лопухин, выпив вторую чашку саке, и встал, не чувствуя ног с непривычки к сидению на японский манер. - Комната… Рум, ферштейн, нет? Нет, две комнаты, - показал он два пальца. - Две бэдрумз рядом.
        - Вы бы, барин, поосторожнее с этими нехристями, - вполголоса молвил Еропка. - Рукосуй здесь не поможет, не поймут-с!
        Лопухин только усмехнулся. Система рукопашного боя под названием «рукосуй» была одним из мифов Третьего отделения. Никто ничего не знал о ней наверняка. Поговаривали, будто в ней собраны все наиболее смертоносные тайные приемы десятка национальных школ единоборств, включая карпатскую, среднеазиатскую и отчасти китайскую; свел же их в систему раскаявшийся и прощенный абрек Тотем Шошонов, заодно присовокупивший к ней несколько совсем уже изуверских приемов, позаимствованных им во время скитаний среди диких курдов.
        Воображение дорисовывало живописные и жутковатые подробности. О рукосуе уважительно шептались, чему Третье отделение нимало не мешало - напротив, поощряло шепотки. А на самом деле никакого рукосуя не было, как никогда не было и мифического абрека Тотема Шошонова. Было в общем-то немногое: десятка полтора несложных приемов обороны от противника, вооруженного ножом, саблей и револьвером, и еще меньше китайских фокусов, основанных на знании особых точек человеческого тела. По чести говоря, при подготовке кадров для Третьего отделения куда более серьезное внимание уделялось стрельбе, фехтованию и верховой езде. Остальное - факультативно, если угодно. За свой счет.
        Но рукосуй был полезен, как полезен всякий жупел при умелом его использовании. Рукосуя боялись. Существуя лишь в легендах, он тем не менее давал сотруднику Третьего отделения неоценимое психологическое преимущество в критические моменты. Иной раз противник бросал оружие еще до боя и слезно молил о пощаде.
        Зато рукосуй ничем не мог помочь в стране, где о нем никто сроду не слыхивал.
        Комнаты оказались в конце коридора - вторая и третья от тупика. Проводив постояльцев, служанка удалилась, над чем-то хихикая.
        Комнатушки оказались крошечными - пеналы, а не комнаты. Никакой мебели, если не считать ящичков вдоль стен и деревянных чурбачков, служивших, вероятно, подушками и, значит, к мебели не относящихся. Тускло горела свеча в засиженном мухами стеклянном светильнике. Еропка открыл ящичек - из него выпало нечто похожее на спальный мешок, употребляемый полярными исследователями и адептами новомодного увлечения альпинизмом.
        - Футон, - шепотом пояснил граф. - В нем спят.
        - Басурмане, - определил Еропка. - А кровать-то где?
        - Зачем тебе кровать?
        Из крайней комнаты слышался храп. Тому, кто строил гостиницу, вероятно, и в голову не пришло бы, что решетчатые перегородки, затянутые бумагой с полинявшими хризантемами и цаплями, должны хотя бы в минимальной степени ослаблять ненужные звуки. Возможно, сейчас это было преимуществом. А возможно, и нет.
        - Занимай эту, - приказал Еропке граф, указав на смежную с храпуном комнату. - И ни звука. Ты спишь, понял? Но не спи.
        - Заснешь тут, как же…
        Еропка ушел. Всей гостинице было слышно, как он шумно устраивается спать и недовольно бурчит, ругая косоглазых нехристей, кладущих голову на деревяшку вместо пуховой подушки. Потом начал охать и ворочаться. Даже храпун перестал выводить носом рулады, удивившись во сне. Слуга понимал задание творчески. «Ни звука» - это правильно, но лишь с определенного момента. До него можно и даже полезно пошуметь, дабы не насторожились те, кому настораживаться не следует.
        Граф лег на футон прямо в мокрой одежде, рядом положил трость. Мерно задышал. Затих и Еропка по соседству, потом засопел носом. Храпун в крайней комнате резко хрюкнул, поворочался и затих. Стало хорошо слышно, как дикий ветер с ревом бросается снаружи на стены, как барабанит по кровле ядреная картечь дождя и как скрипят под напором стихии старые балки.
        Ронины где-то здесь, Лопухин это чувствовал. Их не было в харчевне, но служанка понесла куда-то четыре порции лапши. Значит, их четверо? Очень может быть. Но столь же вероятно, что в «Увядающем листе клена» остановилось почтенное семейство, посчитавшее ниже своего достоинства ужинать со всяким сбродом.
        Хозяйка, вероятно, знает, кто они. Ронины хорошо платят ей за молчание - после двух убийств деньги у них есть. Можно не сомневаться: о двух остановившихся в гостинице иностранцах ронинам уже давно доложено.
        Придут ли они взглянуть на странных гайдзинов?
        Маловероятно.
        Пришлют соглядатая? Или предпочтут затаиться в надежде на то, что незваные гости сами уберутся поутру?
        А если не уберутся до тех пор, пока снаружи бесится тайфун?
        У них мало времени, чтобы убить цесаревича. И с каждым часом его все меньше…
        Крак! - порвалась бумага на решетчатой перегородке. В отверстие проник палец и исчез. Тотчас к отверстию приник чей-то любопытный глаз. Лопухин сделал недовольное движение - глаз мгновенно исчез. Дыра осталась. Поколебавшись, граф поднялся на четвереньки и заглянул в нее.
        Японка. Она стояла на коленях и низко кланялась наблюдавшему за ней гайдзину, извиняясь за беспокойство, причиненное ее любопытством. Тьфу.
        Он снова лег. Итак: слева - безопасно. Там Еропка. Справа - тоже. С одной стороны, это ободряет, но с другой - где искать убийц? Лопухин лежал уже час и начинал понимать: никто не придет. Ронины решили затаиться. Неприятное жжение возникшее сначала в области шеи и рук, а затем распространившееся по всему телу, не оставляло сомнений: в футоне обитали клопы.
        В другое время Лопухин посочувствовал бы ронинам. Ведь что такое ронин в буквальном переводе? Человек-волна. Самурай без господина. Лишний человек. На Руси такого уподобили бы перекати-полю, ну а здесь - волне. Кому что ближе. Он катится по дорогам всей Японии, пробавляясь случайными заработками, а то и грабежами на больших и малых дорогах. Он - воплощение абсолютной свободы от людей, но только не от бусидо. И он, как правило, тяготится этой свободой. Он хочет служить. Раньше государство терпело его, а теперь говорит: ищи работу простолюдина, иди в рыбаки, иди на фабрику, иди в рикши. Или просись в новую армию, где таких, как ты, по три дюжины на одно фельдфебельское место. Никому отныне нельзя бродить с двумя мечами за поясом! Лишь отдельные даймиосы, не смирившиеся с новыми порядками и отважно, но бессмысленно отстаивающие любезную им старину в настоящей войне с правительственными войсками, набирают ронинов из-за убыли в самураях. Но их скоро передушат. Что остается несчастным? Браться за работу наемных убийц, идти на компромиссы со своим кодексом, сидеть в грязной гостинице, терпеть клопов…
        Но разве враг перестает быть врагом оттого, что он несчастен?
        Кому на самом деле стоит посочувствовать, так это полицейским под командой Иманиши, затаившимся в освещаемых лишь молниями окрестных проулках под диким ветром и потоками почти горизонтального ливня…
        В наружную стену что-то ударило - возможно, сорванная с чьей-то крыши черепица. Пушечными залпами грохотал гром. Тайфун усиливался. Лопухин вынул из кармана часы. Они стояли. Механизм подмок, стрелки остановились на без четверти два. Сколько сейчас на самом деле? Вероятно, около половины третьего. Пора?
        Пора.
        Фусума сдвинулась бесшумно. Какой бы низкий разряд ни имела гостиница «Увядающий лист клена», а приказать подлить немного масла в пазы хозяйка не позабыла, за что граф мысленно поблагодарил ее. И уж заодно поблагодарил всех японцев с их привычкой ходить по дому в носках - звук шагов необутых ног по татами отсутствовал напрочь.
        Ничего удивительного - гайдзин идет в уборную. А что с тростью, так некоторые гайдзины всегда ходят с тростью, спросите кого угодно. Конечно, гайдзин по своей природной дикости может не знать, где находится чаемый нужник, поэтому что же странного в том, что он раз-другой ошибется дверью, невольно потревожив покой мирных постояльцев? Правда, было бы хорошо ошибиться именно раз-другой, не больше…
        Две дюжины спален. В которых искать?
        Постояв с минуту на одном месте, граф мысленно обругал себя ослом. Ведь говорил же Еропка: спальни почти все крохотные. Почти! Значит, есть и большие. Да вот они - по сторонам двух фусума больше свободного пространства, чем везде. Значит, больших спален две. Служанка потащила четыре порции лапши. Могут ли в одной спальне ночевать четверо? Судя по ее размерам - несомненно.
        Теперь оставалось только выяснить, в которой из двух спален находятся ронины. На сей раз Лопухин не стал предаваться дедукции, а молча рванул раздвижную перегородку.
        Много ли удивительного в том, что при игре в рулетку шарик остановится на желаемом красном, а не на огорчительном черном?
        Их действительно было четверо. Они не спали. Длинные свертки лежали у каждого под рукой.
        Первым желанием Лопухина было осведомиться насчет уборной, но то дрожало тело, а управлял им сейчас дух. И посредством тела дух нащупал рукоять взведенного револьвера в левом кармане, после чего глумливо подмигнул напряженным, как струна, злодеям, и произнес:
        - Коннити-ва, уважаемые! Бросайте оружие, выходите по одному.
        Они поспешили выйти, но не по одному. Двое молча бросились на Лопухина, моментально выхватив мечи из свертков. Они бросились бы и вчетвером, но этому мешали размеры спальни.
        Чего не было в специальной подготовке, так это умения побеждать столь прыткого и верткого противника. Стрелять пришлось сквозь карман, наугад. Два оглушительных выстрела перекрыли очередной громовой раскат. Один из нападавших зарычал зверем и на мгновение схватился за бедро. Второй был уже рядом с мечом на замахе.
        Отступив вбок, Лопухин выпустил рукоять револьвера и едва успел выхватить из трости клинок. «Ножны» не бросил. Тесня графа в коридор, ронин хакал и бешено скалил зубы. Удары сыпались градом. Не могло быть и речи о том, чтобы отбить их тонкой рапирой, разве что изменить слегка направление удара. Но и это удавалось Лопухину с величайшим трудом.
        Жаль… Ничего не поделаешь… Этого ронина не взять живьем.
        О фехтовании на рапирах японец не имел никакого понятия. Молниеносный укол - и ронин захрипел, захлебываясь кровью. Сам виноват…
        Тотчас пришлось отпрыгнуть - сквозь бумажную перегородку молниеносно просунулось лезвие меча. Обожгло правый бок. Лопухин вытянул перед собой рапиру, вдавил пальцем резной выступ. Грохнуло так, что заложило уши. С той стороны перегородки послышался вопль.
        Второй. Совсем плохо…
        Два уцелевших ронина выскочили в коридор. В тусклом свете масляных плошек хищно блеснула сталь.
        А гостиница уже наполнилась воплями разбуженных пальбой и криками, ополоумевших от страха людей. Кто-то визжал, как будто его резали, кто-то выскочил в коридор позади Лопухина и с дивной скоростью наддал к выходу, и громко трещали решетчатые перегородки под чьим-то богатырским напором…
        Едва успевая парировать удары, Лопухин отступал. Он мог бы справиться с одним противником, не знающим, что такое рапира, но с двумя мастерами фехтования на мечах не имел шансов и знал это. Чертовы японцы! Российские бандиты кинулись бы спасаться кто куда, если уложить половину банды, - эти нападали и нападали. Неважно, что гайдзин загораживал им выход, - много ли труда надо, чтобы проломить стену и уйти в грохочущую ночь с надеждой на успех?
        Но они наседали, и Лопухин пятился. Теперь не могло быть и речи о переходе в атаку. Только оборона… которая вряд ли затянется.
        Проще всего было пуститься наутек, надеясь на то, что люди Иманиши, несомненно, уже взявшие винтовки на изготовку, отличат европейца от японцев и не пристрелят его по излишнему рвению. Но отчего-то бегство казалось постыдным. И главное: хоть одного надо было взять живьем и заставить говорить!
        Сказать легко. Куда труднее сделать.
        Полой тростью граф делал обманные движения. Первые секунды боя это заставляло противника держаться настороже. Потом перестало действовать.
        Снаружи грохотало небо. Внутри орали, визжали и громоподобно трещали чем-то. Лопухин отступал.
        Еропка, черт бы его побрал! Неужели заснул, паршивец? Или… струсил?
        Бабий визг за стеной - и дикий грохот! Перегородка рухнула, едва не придавив ронина. А вот от летящего в голову сундучка ронин успел увернуться лишь отчасти, приняв удар плечом…
        Упал, но сейчас же вскочил, обратясь против другого противника, - из разломанной стены, как медведь из берлоги, лез Еропка, швыряя в ронина чем ни попадя.
        Вот оно что… Слуга не лодырничал. Он шел напролом, круша хлипкие стенки, шагая по постояльцам, и напал на противника внезапно. Ай, молодец!
        Пора, понял Лопухин. Если брать, то сейчас. Из полой трости выскочила цилиндрическая гирька на коротком стальном тросике и тотчас ощетинилась короткими тупыми шипами, выскочившими из пазов. Описав полукруг, она задела о потолок, чуть отклонилась и ударила ронина в висок вместо темени.
        Черт побери…
        Он хотел лишь оглушить противника. Его ли вина, что потолки здесь низки, а противник движется вопреки здравому смыслу?
        Его вина, его! Высоту потолка надо было учесть, а противника - изучить лучше. Найти время. Жаловаться на то, что в сутках всего-навсего двадцать четыре часа - удел беспомощных.
        Последний ронин с проворством таракана кинулся наутек. Преследовать его, пожалуй, не имело смысла. Стрелять беглецу вслед Лопухин не стал. Гостиница окружена двойным полицейским кордоном - куда ему деваться? Быть может, полиция сумеет сделать то, что оказалось не по силам европейцу, - взять пленника?
        Снаружи ударил хлесткий винтовочный выстрел, за ним еще несколько.
        Понятно…
        Визжащая от возмущения хозяйка гостиницы вылетела откуда-то раскаленной бомбой, часто-часто затараторила по-японски…
        - Еропка, займись дамой…
        Два ронина лежали в коридоре, третий - в спальне. Лопухин осторожно вошел. Нет, поздно… Этот третий, попотчеванный двумя пулями - в бедро и под сердце, - уже хрипел, умирая. «Говори! - кричал ему Лопухин, лихорадочно вспоминая японские слова. - Кто ты? Кто заплатил за убийство?» Все было напрасно. Ронин выгнулся в агонии, захрипел, пустил изо рта кровавую пену, дернул ногой и затих.
        Загрохотали сапоги - в гостиницу ворвались насквозь промокшие полицейские. Теперь, когда вся работа была сделана за них, они выглядели чрезвычайно воинственно.
«Совсем как наши, - подумал Лопухин с унылым сарказмом. - Нет, все-таки есть между нашими цивилизациями что-то общее…»
        - Поздравляю вас, Лопухин-сенсей, - весьма низко поклонился Иманиши, не скрывая удивления и восхищения. - Все четверо убиты, никто не ушел. Превосходная работа.
        - Черт бы вас побрал, Иманиши-сан, - буркнул в ответ граф. - По меньшей мере одного надо было взять живьем!
        - Сумимасэн… Мне нет прощения. Однако это очень трудно, почти невозможно…
        - Невозможно?! Ваш предок взял в плен ниндзя! Неужели так трудно было схватить какого-то ронина?
        - Очень, очень трудно! - Иманиши старался не показать виду, что обижен. - Но, простите… зачем вам живой ронин?
        Лопухин только рукой махнул. Получилось до предела глупо. Вся операция была затеяна напрасно. Что толку истребить наемных убийц, если не найден заказчик? Не исключено, что он успеет найти других исполнителей. Не исключено, что УЖЕ существует вторая группа убийц, ожидающая только команды начать…
        - Нижайше прошу извинить меня, сенсей, - молвил Иманиши, не дождавшись ответа, - но это дело окончено. Простите, я не мог сказать вам этого раньше… Тот человек на дагерротипном портрете был опознан одним из полицейских. В полицейской картотеке на него нашлось кое-что. Данных оказалось достаточно, чтобы выследить его. Вчера вечером его пытались арестовать. Он успел совершить харакири, но, пока он был еще жив, нам удалось получить от него информацию. Он действительно был связующим… как это будет по-русски… звеном? Да-да, он был связующим звеном между убийцами и человеком, который платил. Он назвал его имя: Гюнтер Брюкнер, советник германского посла фон Штилле. Потом ему позволили умереть. Простите, если что-то не так.
        Помолчав, Иманиши добавил:
        - Он был плохим самураем.
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
        в которой Михаил Константинович обретает чаемую безопасность
        Все стало на свои места - головоломка складывалась. Поздним утром, поспав самую малость, граф визитировал цесаревича, попросив присутствовать также и Корфа.
        - Теперь я знаю, кто пытался убить ваше императорское высочество и почему, - сказал он, поведав в общих чертах о ночном приключении. - Я считаю, что ваше императорское высочество должны это знать.
        - Заладил - высочество… - брюзгливо проговорил цесаревич, еще толком не проснувшийся, но уже страдающий по шампанскому. - Сколько раз повторять: для тебя я - Мишель. Что? Ты чего косишься? Ах, этот! - Он пренебрежительно махнул рукой в сторону посланника. - Валяй при нем, можно. А хочешь, он выйдет вон?
        Ни один мускул не дрогнул на лице Корфа - напротив, лицо посланника окаменело. Униженный при постороннем, дипломат держал удар.
        - Я долго не мог понять, почему Эймс снабдил меня сведениями, - продолжал Лопухин как ни в чем не бывало. - С чего бы джентльменам помогать нам? Особенно после того как они натравили на нас исландцев, а для пущей гарантии подослали агента-вредителя. Ответ здесь может быть только один: обстановка изменилась. Втравить Россию в войну с пиратской вольницей Британия теперь уже не в силах - она сама ведет эту войну. Помешать благополучному завершению нашей экспедиции? Устранить тебя, Мишель? Но какой в том смысл? Вопли европейской печати о «русском аркане» и реальная политика - не одно и то же. Влияние на Японию? Боюсь, здесь мы еще долго будем уступать британцам. Иное дело - немцы. Ответ следует искать не в японских делах, а в европейских.
        Он перевел дух. Оба собеседника внимательно слушали. Как ни удивительно, Михаил Константинович молчал, не пытаясь нести обычную свою ахинею.
        - Германия, господа, имеет огромные амбиции - как в самой Европе, так и в колониях. Колоний же у нее мало - два кусочка Африки, полдюжины никчемных атоллов в океане да еще выторгованный у Китая с помощью пушек участок вокруг Циндао. Дележ пирога произошел раньше, чем немцы к нему успели. Но молодая Германская империя быстро крепнет и усиленно вооружается. Особенно впечатляет немецкая программа строительства военного флота. Лет через десять противостоять ему сумеет лишь британский флот и, может быть, русский. Ослабить конкурентов в Европе - это ли не стратегическая цель?
        - Вы хотите сказать, что… - начал Корф и покачал головой. - Нет, я все-таки не понимаю…
        - А между тем все очень просто. Цесаревич гибнет в Японии, причем доказательств причастности к убийству именно японцев будет предостаточно, в этом можно не сомневаться. Японских оправданий никто и слушать не станет. Шутка ли - злодейское убийство наследника престола российского в азиатской, почти сопредельной стране! Что произойдет далее, как вы полагаете?
        - Ну, войны-то не будет, - убежденно сказал Корф. - На Дальнем Востоке нам пока нечем всерьез воевать, да и Японии тоже.
        - Верно. Не сейчас. Через несколько лет. Отношения между двумя державами испортятся прочно и надолго. Со временем война станет неизбежной. Не забудьте о территориальных спорах и японских аппетитах. Наращивание сил будет стремительным с обеих сторон. Серьезных верфей на Дальнем Востоке у нас нет и когда еще будут. Японцы неминуемо опередят нас. Единственная для России возможность сравнять шансы
        - отправить через Великую Атлантику одну-две эскадры линейных кораблей с Балтики и, возможно, Черного моря, тем самым ослабив наши военно-морские силы в Европе. Что должно весьма устроить Германию на случай большой европейской войны. Будет и европейская война, уверяю вас. Она совсем не за горами. И Германия в этой войне будет нашим противником.
        - Но у нас прекрасные отношения с Германией, - возразил Корф.
        - О государстве, как и о человеке, судят по делам его, - отрезал Лопухин. - Нам хорошо знакомо британское коварство, теперь придется познакомиться и с германским. Чему дивиться? Немцы уличены. Иных выводов из их подлых делишек сделать невозможно… Или возможно? Попытайтесь.
        - Германия никогда не станет воевать на два фронта!
        - Вы убеждены в этом? Я - нет.
        - Но это гибельно для нее!
        - А что, если кайзер так не думает?
        - Постой, Николас… - Михаил Константинович морщил опухшее лицо. Мало-помалу на нем проступало выражение детской обиды. - Да как же это? Мы с кронпринцем вот как с тобой… даже больше, ты ведь мало пьешь и по девочкам не очень… Катались вместе… Из пушек по щитам палили… Друг сердечный… Вот же сволочь, а?! Неужели убить меня хотел?
        - Он, или кайзер, или германский генштаб - какая разница! Это, Мишель, уже не нашего ума дело. Им займутся другие. Надеюсь, к большой невыгоде кое для кого. Сам понимаешь, покушение на цесаревича прощать нельзя.
        - Гм… Да уж… А точно займутся?
        - Будь уверен.
        - Меня все-таки одолевают сомнения, - раздумчиво проговорил Корф. - Что-то тут не так… Для чего было немцам убивать двух англичан?
        - Это как раз проще всего, - ответил Лопухин, доставая портсигар. - Разрешишь закурить, Мишель? - Он зажег спичку, прикурил и с наслаждением затянулся дымом папиросы. - Немцам нужно, чтобы русская эскадра ушла с Балтики. Англичанам это, напротив, не нужно. Они тоже просчитали эту шахматную позицию. Ставлю в заклад свое годовое жалованье, дети Альбиона пришли к тем же выводам, что и я. В европейской войне нам волей-неволей придется союзничать с Британией против Германии. Естественное стремление противника - втравить Россию в ненужную ей войну на Дальнем Востоке, чтобы ослабить ее в Европе. Для достижения своей цели немцам нужно убить цесаревича - тебя, Мишель, - японскими руками. Англичанам, соответственно, надо во что бы то ни стало помешать этому. И вот где-то британцы наступили тевтонам на мозоль… Вернее всего, попытались тем или иным способом предотвратить покушение. Результат известен.
        - Но ведь Эймс… впрочем, понимаю. Решал свои проблемы чужими руками.
        - По старой британской традиции. Впрочем, я на него не в обиде. Но если он хотел, чтобы я добрался до этого Брюкнера или до самого фон Штилле, то это уже не мое дело. Если японцы объявят обоих персонами нон-грата - замечательно. Если нет - последствия будут расхлебывать британцы и вы, господин барон. Расхлебаете?
        - Нынче же передам министру ноту протеста. Теперь ее можно составить весьма аргументированно.
        Корф выглядел озабоченным - как видно, уже обкатывал в уме формулировки ноты. Лопухин докурил и поднялся, собираясь уходить.
        - Да, кстати. Какую программу вы наметили для цесаревича на сегодня?
        - Неофициальный прием во дворце. Спектакль театра Но, коктейль, затем просмотр состязания борцов сумо, нарочно приглашенных чемпионов разных префектур.
        - Это интерсно. А на завтра?
        - Мэр Токио, который прежде назывался бугё, приглашает русских моряков осмотреть парк Уено с его буддийским храмом. Он выражает сожаление, что более величественный храмовый комплекс в саду Асакуса недавно пострадал от пожара и еще не восстановлен во всем блеске. Мэр надеется, что его императорское высочество цесаревич Михаил Константинович также будет присутствовать.
        - А он будет присутствовать? Что скажешь, Мишель?
        Цесаревич, все еще негодуя на коварство германцев, раздраженно пожал плечами:
        - Не знаю. Может быть.
        - Госпожа Фудзико соблаговолила выразить намерение совершить прогулку в парк Уено в то же самое время, дабы полюбоваться хризантемами… - добавил Корф.
        - А! Тогда буду.
        - Только держись возле меня, Мишель, - сказал Лопухин. - Просто на всякий случай. Ты уже убедился, что плохого я не посоветую?
        Вернувшись к себе, он обнаружил, что Еропка дрыхнет на господской кровати. Лодырь правильно понимал, за что граф терпит его непреоборимую лень. Если хотя бы раз в год на слугу можно положиться в ситуации шаткого баланса между жизнью и смертью, то такому слуге можно простить все остальное.
        Шесть самурайских мечей - три длинный и три коротких - валялись у стены, как дрова. Вчера Иманиши уговорил графа принять ненужные трофеи: «Они ваши, Лопухин-сенсей. Это мечи убитых вами ронинов».
        - Ну и что мне с ними делать? - озадаченно спросил тогда граф, но трофеи взял. Пригодятся для подарка кому-нибудь. Особенно в России.
        Сейчас он уже знал, кому подарит один из мечей.
        Со дня отъезда барина в Токио Нил ощущал глухую тоску. Отчего - сам не мог понять. Вроде все складывалось удачно. Оказавшись на «Победославе», он был обласкан всеми, от командира до простых матросов. Даже унтера не цеплялись к юнге, а боцман Зорич сказал, что вот этим кулаком вобьет в палубу любого, кто обидит мальца не по делу. Потому как малец настрадался так, что на десятерых хватит, и вообще он хлопец геройский. Кормили сытно, работой донимали в меру. Учением тоже - барин уехал, а господам офицерам было недосуг. Нил подогнал под себя матросскую форму наименьшего размера, выданную ему баталером Новиковым, и почувствовал себя франтом хоть куда. В свой черед он ходил в увольнительные, дивился на японские домишки с загнутыми крышами, на бесстыжих японских теток, что купаются в бочках телешом у всех на виду, на влекомые людьми повозки и даже на черных воронов, не умеющих каркать и потому орущих с деревьев: «А! А! А!» Все было не так, все в диковину. Куда там Сандвичевым островам по части удивительного! Нил устал дивиться.
        Небольшую Иокогаму он исходил вдоль и поперек - гулял без дела по улицам, покупал безделушки в крошечных магазинчиках, стоял подолгу на каком-нибудь особенно вычурном мостике над каналом, плюя от скуки в воду. Однажды нанял рикшу - просто посмотреть, как оно ездить на людях? Оказалось ничего себе, Нил даже ощутил себя господином, но повторить опыт отчего-то не захотел. Просился на «Святую Екатерину», что повезла в японскую столицу сдутый дирижабль, - не пустили. Эх, скорее бы уж домой в Россию… хуже маринованной редьки надоели чужие края…
        В тот день, когда, по слухам, летающее диво не удержалось в воздухе и грохнулось оземь, никого, к счастью, не убив, приезжал ненадолго барин. На Нила он не нашел времени - потрепал за отрастающий чуб, и только. Было обидно. Когда же снова в море? Добрый капитан-лейтенант Батеньков давал Нилу смотреть морские карты - выходило, что до Владивостока рукой подать.
        Прошла буря и натворила в городе бед, но суда в гавани не пострадали. На берегу случилась нелепая ссора между матросами «Св. Екатерины» и «Победослава». Драка была остановлена пудовыми кулаками боцмана Зорича, твердо убежденного в том, что следует лечить подобное подобным, и матросы обоих судов, потирая синяки, отправились в японский кабак запить недоразумение, заказав, к восторгу и ужасу хозяина, четыре ведра саке. «Ты хоть и вольный, а все ж на службе, - гудел Зорич боцману «Св. Екатерины». Держи народец в узде. Пить - пей, а службу помни. Без строгости все твои люди на корм рыбам пойдут, ты понял?»
        И все же, несмотря на лихую расправу с буянами, боцман не выглядел орлом.
«Заболел, наверное, - с неожиданным сочувствием думал о нем Нил. - Хворает, а старается виду не казать. Вот человек!»
        Нынче «Святая Екатерина» снялась с якоря, и сейчас же распространилась новость: послезавтра уходит и корвет. Но завтра! - завтра русские моряки приглашены в Токио полюбоваться каким-то из басурманских парков с храмами, ну и вообще. На борту сразу же случилось то, что ехидный мичман Свистунов окрестил Вавилоном местного значения. Каперанг приказал начать подготовку к отплытию. Нила же занимал только один вопрос: попадет ли он в число тех, кому предстоит увидеть японскую столицу? Иокогама давно надоела.
        Хотел попросить старшего офицера - и не смог, застыдился. «Моряк я или не моряк?»
        - думал Нил. Клянчить себе поблажку мог сухопутный шкет, но не юнга российского флота. Отказать-то, может, и не откажут, но посмотрят так, что со стыда сгоришь…
        Отбирали нештрафованных и тех, кто ростом поболее, лицом не урод, аккуратен и в запоях не замечен. Повезло - Нил попал в число счастливчиков. Ему и невдомек было, что Батеньков держал с Тизенгаузеном пари - попросит юнга себе поблажку или не попросит, - и Батеньков выиграл, после чего сам попросил Враницкого включить юнгу в состав командированных.
        Простирнуть и выгладить матросскую форму - плевое дело. Нил выглядел франтом.
        До цели добирались морем на трех японских паровых катерах. Вошли в устье какой-то реки, с час двигались против течения, пристали к пропахшей рыбой деревянной пристани и дальше двинулись маршем - ать-два! Маршировать пришлось долго. Отовсюду лезли японцы - поглазеть. Народец этот, несмотря на его странности, нравился Нилу, хотя и смешил. Приветливые лица, рты до ушей и передние зубы наружу. Чему это японцы вечно радуются?
        А Токио не понравился. Улицы узкие, кривые. Постройки такие же, как в Иокогаме, смотреть особенно не на что. Для чего они края-то крыш гнут? Чтобы оступившемуся кровельщику было за что ухватиться? Так ведь домишки сплошь одноэтажные, падать-то невысоко совсем…
        Что до токийских жителей, то и они ничем не отличались от иокогамских. Те же уличные торговцы, семенящие женщины, рикши и носильщики с коромыслами странного вида… чепуха, словом. Иногда попадались смешные фигуры модников, нацепивших на голову цилиндр или котелок, но при том облаченных в японский халат и стучащих по мостовой деревянными туфлями. Нил приободрился и глядел орлом. Пусть он в последней шеренге, но всем видно, что он российский моряк. Это ли не повод держать голову выше?
        Еще какой повод!
        За матросами и гардемаринами маршировали морские пехотинцы в черной форме. Вел их черный полковник с таким страшным сабельным шрамом на лице, что японские обыватели взирали на него с большим уважением, а многие почтительно кланялись. То-то!
        Возле парка пришлось подождать в тени деревьев самого что ни на есть японского вида. Между деревьями бродили парковые служители, собирая в корзины сорванную бурей листву и всякий сор. Строю скомандовали «вольно», но не «разойдись». Пыхачев, оставивший на корвете вместо себя Враницкого, нервно расхаживал перед строем взад-вперед и поминутно глядел на часы-луковицу.
        Но ожидание кончилось, и вслед за каперангом вздохнул свободнее и Нил. Прибыл цесаревич, а с ним граф и целый взвод японских гвардейцев в придачу. Каперанг, скомандовав петушиным голосом «смирно», разлетелся было рапортовать, но цесаревич на него только рукой махнул и проследовал в парк. «Навеселе», - сразу определил Нил. Он мало видел цесаревича, но знал, что среди его прозвищ, втихомолку повторяемых матросами, «наш дурень» было одно из самых невинных. Случалось, что наследника российского престола именовали мешком дерьма и иными кличками, которые даже не хотелось повторять. Как же не похож был цесаревич на своего брата великого князя Дмитрия Константиновича, что однажды собственной великокняжеской рукой выловил Нила из чаши бассейна в Петергофе! Родные братья - а какая разница! Даже удивительно.
        - Командуйте, боцман, - недовольно бросил Пыхачев и удалился в сопровождении офицеров.
        - Цветов не рвать, веток не ломать, бумажек не бросать, к барышням не приставать, кукишей никому не казать - не так поймут, табаку не курить, куда попало не плевать! - внушал Зорич, расхаживая вдоль строя, как цирковой укротитель перед хищниками. - Сбор на этом же месте через час. Кто опоздает - глядите! Да вот еще что: ихнего Будду не замай, шкуру спущу! Ежели противно, так отвороти рожу и иди себе мимо. Понятно?
        - Так точно, понятно! - радостно воскликнул матрос Репьев, балагур и затейник. В строю послышались смешки. - А креститься на Будду православным можно или грех?
        Не дожидаясь, пока матрос сказанет еще что-нибудь несуразное, Зорич поднес ему к носу кулак: вот, мол, на что крестись. Уничтожу.
        Наконец прозвучало «разойдись», и Нил устремился вслед господам офицерам и графу. Дивиться по сторонам, с его точки зрения, было особенно не на что. Ну парк… Ну аккуратный… Даже странно, что у азиатов такое возможно. Ну торговые лавки, куда устремилось большинство матросов… Ну беседки всякие, часовни басурманские… Эка невидаль! Нил остановился только поглазеть на зверинец, устроенный на одной из аллей. Тоже ничего особенного: несколько чуднЫх голенастых птиц, летучая белка, дикий кот, смешной бамбуковый медведь, привезенный из Китая, и обыкновенный бурый мишка, страдающий от жары. Господа офицеры жалели косолапого.
        - Как я слышал, японцы хотят устроить здесь настоящий зоологический сад по образцу европейских, - вещал Канчеялов. - Удивительна все же способность этого народа перенимать полезное!
        - С чьей точки зрения полезное, господин лейтенант? С точки зрения вот этого медведя? - поддел Корнилович.
        - Оставьте ваши шутки! Я серьезно говорю.
        - А если серьезно, то далеко не всё японцы перенимают. И правильно делают. Хотят построить новую Японию - но Японию, а не филиал Европы. Очень их понимаю. О, смотрите, господа, какая пагода! Ну разве не прелесть?
        - Талантливый народ.
        - И чувствительный. Взгляните-ка, господа, на того японца. Кустом любуется. Четверть часа уже стоит и не шелохнется. А ведь куст как куст.
        - Ну, японское - японцам. Европейцами им все равно не стать, да они и не хотят.
        - Этого я и боюсь, - с неприятной миной на лице молвил Корнилович. - Когда Япония достаточно усилится, чтобы вести войны на континенте, она явит миру такие примеры азиатской жестокости, каких мы даже вообразить не можем. Не мы, так дети наши это увидят, помяните мое слово, господа!
        Офицеры заспорили, а Нил пошел дальше, вертя головой во все стороны, пока не разглядел далеко впереди две знакомые фигуры во фраках и цилиндрах. Та, что повыше, принадлежала графу Лопухину, та, что пониже - цесаревичу.
        Юнга прибавил шагу. Ему отчего-то было тревожно и не хотелось выпускать барина из виду. Объяснить сие он никак не мог, просто чувствовал: надо быть рядом.
        А между цесаревичем и графом в это время шел ленивый разговор. Вспоминали спектакль японского театра, жалея, что ничегошеньки не поняли даже с переводом, а больше - состязания в борьбе сумо. Лопухин, получив сведения от Побратимко, уверял, что раскормленные сверх всякой меры сумотори питаются преимущественно рисом, - цесаревич же в рисовую диету не верил и выдвигал свою теорию: эти живые горы сала салом же и откармливаются. «У японцев нет сала, - втолковывал Лопухин. - Они вообще почти не едят мясного». - «Эти, стало быть, едят, - с не совсем трезвым упорством доказывал цесаревич. - Точно говорю! Вот потому-то остальные японцы и питаются всякой дрянью, что эти… как их?.. сумотори все мясо с салом пожирают. А что скота нет, то тьфу! Киты в море есть, а в них сала - ого-го! Забьют японцы кита, тянут тушу к берегу, а на берегу уж вторая туша стоит, двуногая… поджидает…» Доказать ему что-либо было невозможно.
        - А что второй заговор? - нежданно спросил цесаревич, резко меняя тему, и сразу насупился, словно обиженный ребенок. - Ты мне о нем не говорил, Николас. Мне Корф сказал. Кто-то из наших хочет меня убить. Ты веришь, а? Я не верю.
        Лопухин мысленно чертыхнулся по адресу посланника. А впрочем… Пусть. Еще вчера-позавчера болтливость Корфа могла бы иметь самые серьезные последствия. Теперь уже нет.
        - Правильно делаешь, что не веришь, Мишель, - сказал граф самым обыкновенным тоном. - Заговора нет. Один человек, желающий тебя убить, - это не заговор. Мне известно, кто он.
        - Как? - Цесаревич морщил лоб, хлопал глазами - пытался осознать сказанное. - Почему? Один человек? Один… этот… покуситель? А ты что же? Арестовать!
        - А доказательства? Для ареста нужны основания. У меня их нет. Одна только голая логика, больше ничего.
        Цесаревич непристойно выругался.
        - Но я… в безопасности? - спросил он недоверчиво.
        - В относительной. Пока я поблизости.
        - Ты недостаточно большой щит от пули, - попробовал сострить цесаревич, не очень успешно пытаясь держаться молодцом, и вдруг начисто преобразился. Замер, глядя в одну точку, как сеттер, сделавший стойку на дичь. - Она? Фудзико?
        По параллельной аллее грациозно семенили две японки в кимоно. За ними на почтительном расстоянии следовали четыре гвардейца охраны.
        - Госпожа Фудзико с придворной дамой, - определил Лопухин, вглядевшись. - Постой, Мишель, куда ты?
        Остановить терьера было бы, пожалуй, проще. Михаил Константинович вломился в куст и, мужественно преодолев его, устремился через газон к своей даме сердца. О чем они беседовали, Лопухин не слышал и не прислушивался, но видел, как цесаревич горячо втолковывает что-то племяннице микадо, а та весело смеется и отмахивается от него веером.
        - Какова! - с восхищением произнес Михаил Константинович, вернувшись к Лопухину. - Нет, я сейчас окончательно решился! Женюсь! Честное слово, женюсь на ней! Одобряешь?
        - На девушке буддийского вероисповедания?
        - Что? Она христианка, представь себе. Католичка, правда, но это ничего. Перекрестим.
        - Это серьезный шаг, Мишель, - ответил граф, деликатно откашлявшись. - Очень серьезный. Серьезными будут и последствия.
        - А, плевать! - Цесаревич вдруг захлопал глазами. - Ты о чем, Николас? О престоле, что ли?
        - Вот именно. - Голос графа был спокоен и даже холодноват. - Японка не может стать русской императрицей. Через сто лет - может быть, но не сейчас. Тебя осудят все слои общества, и даже Третье отделение не сможет заткнуть рты всей стране. Обрадуются только мраксисты и подобные им господа. Попытаешься настоять на своем - жди революции.
        - Тьфу! Престол? К чертям престол! - В сильном возбуждении цесаревич едва не подпрыгивал на ходу. - Понадобится - откажусь от своих прав! То есть что там
«понадобится» - точно откажусь! Очень мне надо всякую минуту ждать покушения! Откажусь в пользу Митьки, пусть на него покушаются! А я с моей Фудзико сто лет проживу. Может, пить брошу. Знаю, о чем ты думаешь! По-твоему, я не смогу бросить? На пари, а? Нынче же пошлю папА каблограмму. Не знаешь, телеграф исправили?
        - Нынче утром исправили. Однако, Мишель, ты подумай…
        - Нечего тут думать! Не желаю! - Цесаревича несло. - Я решил, ясно? Кончено. Только что попросил ее руки. Не поверишь, прямо гора с плеч. А давай-ка мы с тобой, Николас, спрыснем это дело… - Михаил Константинович извлек из внутреннего кармана плоскую фляжку, свинтил колпачок, глотнул. - На, держи. Выпей за мое счастье. А я, пардон, отойду на минутку… нет, ты за мной не ходи, я мигом, тирьям-пам-пам…
        - Постой, Мишель, неудобно, - воскликнул Лопухин, сообразив, что к чему, но цесаревич лишь махнул на него рукой.
        Черт побери! Воспитанному человеку следовало бы отвернуться, когда другой человек справляет малую нужду у стенки беседки, но Лопухин отворачиваться не стал.
«Кошмар, - метались в его голове панические мысли. - Позор! Скандал! И это наследник престола российского! Почти на глазах у всех!..» Потом он вспомнил, что японцы относятся к этому терпимо, и слегка успокоился. Авось сойдет. А еще через мгновение взглянул на беседку и обомлел.
        Это строение с загнутой по японскому обыкновению двускатной крышей, вовсе не было беседкой. Оно было тем, что в русском языке обозначается словом «часовня», а как по-японски - Лопухин не знал и сейчас меньше всего хотел выяснить. И в ней, конечно же, есть изображение Будды, только отсюда его не видно… Боже, что делать? Кинуться, оттащить дурака в сторонку, пока не поздно?..
        Яростный вопль ударил в уши, и Лопухин понял, что опоздал. К начавшему недоуменно оборачиваться цесаревичу с невероятной скоростью несся коротконогий японский полицейский с саблей на замахе. Рванувшись наперерез, Лопухин сразу же понял: он не успеет помешать убийству… не успеет!
        И стрелять поздно. Просто-напросто нет времени извлечь из кармана проклятый револьвер. А трость?.. Трость сгоряча отброшена, и эта ошибка сейчас окажется фатальной.
        Лопухин бежал со всей скоростью, на какую был способен. Мир вокруг него остановился. Вот некоторые гуляющие обернулись на дикий крик и замерли в оцепенении, вот японский гвардейский офицер указывает стеком на грозящую цесаревичу опасность, но гвардейцы еще не осознали, что надо делать, вот два русских морских пехотинца проявили медленный интерес…
        Поздно!
        Крича нечто бессвязное, но, несомненно, гневное, японский городовой стремительно набегал на цесаревича, а тот - Лопухин видел это отчетливо - лишь выкатил глаза и рот раскрыл, не то испугавшись, не то изумившись…
        И как же глупо все это было! Уберечь цесаревича от одной беды, затем от другой, распознать вторую - и не суметь спасти наследника престола российского от обыкновенного японского полицейского, выведенного из себя кощунственным поведением заморского варвара! Преступно глупо…
        Некая тень метнулась из-за угла «часовни» - невысокая, коренастая, почти квадратная. И в тот момент, когда японец уже не мог остановить удар, этот квадратный человек - Лопухин узнал боцмана Зорича - оказался точно на линии удара. Между японцем и цесаревичем.
        И принял удар.
        В следующее мгновение граф налетел на японца, сбил его с ног и, не удержавшись, покатился сам. Проворно вскакивая, вновь невольно запечатлел в памяти застывшую, как на фотографическом снимке, картину: замерший в падении навзничь боцман с тонкой красной полосой от ключицы до пояса, обернувшийся, но еще не застегнувшийся цесаревич с отвисшей челюстью, бегущие к месту покушения японские гвардейцы, спешащие на выручку морпехи во главе с неизвестно откуда взявшимся Розеном и с ними Нил, черти бы его взяли…
        Японец тоже вскочил. Он не выпустил из рук саблю. Мгновенно обведя пространство вокруг себя диким взором, он издал еще один вопль и вновь бросился на цесаревича, в безумном гневе своем полностью игнорируя Лопухина. И напрасно.
        Подсечка заставила его вновь упасть. Подняться ему уже не дали. Налетевшие гвардейцы с хриплым хаканьем полосовали безумца саблями, и звук был такой, какой бывает, когда хозяйка рубит секачом капусту в деревянном корыте.
        - Ваше императорское высочество, вы живы? - кричал подбежавший Розен, а цесаревич в ответ только пялил глаза, не в силах произнести членораздельное слово.
        - Полковник, уведите его! - крикнул Лопухин таким голосом, что никто не усомнился в его праве приказывать. - Быстро! Найдите врача. Все прочь отсюда! Все, я сказал!
        Не дожидаясь, когда Розен исполнит требуемое, он опустился на колено и наклонился над Зоричем. С первого взгляда было понятно: с такими ранами не живут. Минуты боцмана были сочтены. Просто удивительно, что он еще дышал и, мало того, был в сознании.
        - Почему? - тихо спросил его Лопухин.
        Ему пришлось повторить вопрос, прежде чем боцман понял и шевельнул губами. Но сказать ничего не смог.
        - Почему вы спасли жизнь цесаревича? - настаивал Лопухин. - Вы ведь хотели его убить. Почему вы не сделали этого раньше?
        Губы боцмана судорожно шевелились. Он пытался говорить. Любой, кто не раз видел смерть, знает: в последний момент умирающим подчас надо сказать многое тем, кому еще суждено жить. Очень надо. Но не всегда получается.
        - Слав… - с трудом выговорил Зорич. - Не глу…
        - Все верно, - кивнул граф. - Так я и думал. Конечно, вы член «Русской рати», патриот и монархист. Настолько монархист, что ради идеи монархии готовы поднять руку на недостойного, с вашей точки зрения, наследника престола, не способного принести России ничего, кроме бед. Так?
        Глаза боцмана показали: так.
        - Но вас устраивала далеко не всякая смерть цесаревича. Смешной, глупый и уж тем более позорный вариант смерти никак не годились - они нанесли бы ущерб престижу монархии. Перед вами поставили задачу: убить, но так, чтобы гибель цесаревича выглядела возвышенно-героически. Во время боя с исландцами вам не удалось осуществить ваше намерение - цесаревич сидел взаперти. Позже не нашлось достойной причины для славной гибели. Временами вам мешал я. Ведь это вы копались в моей каюте? Хотели понять по моим заметкам, насколько близко я к вам подобрался, верно?
        Зорич медленно опустил и поднял веки: все верно, все так.
        - И в дирижабль стрелял тоже ваш человек? Вы в это время находились на судне, я знаю. Кто же стрелял?
        - Не… - простонал боцман, мучительно пытаясь помотать головой. - Не…
        - Не ваш? - Лопухин помолчал секунду. - Странно. Но я вам верю. Вы идеалист и служитель идеи. Возможно, даже благородной, - добавил он, понизив голос. - Сейчас вы чувствуете, что умираете полным дураком, ибо вы спасли цесаревича, вместо того чтобы убить его. Спасли от позорной смерти ради идеи. Не казнитесь: вы все сделали правильно и в некотором роде достигли своей цели. Цесаревич Михаил Константинович не будет царствовать. Он принял решение отказаться от своего права на престол.
        Пузырящаяся кровь выступила на губах боцмана, и все же губы сложились в подобие улыбки.
        - А теперь, когда ваша цель достигнута, дайте мне понять: кто из руководства
«Русской рати» приказал вам совершить злодейство? Такое решение не могло быть коллегиальным, это сделал один человек… один решительный человек в толпе болтунов. Кто он? Адмирал Грейгорович?

«Да», - показал глазами умирающий Зорич.
        - Лично?

«Да».
        - Спасибо.
        Боцман закашлялся. Этого только и ждала струя крови, мигом хлынувшая изо рта. Тело боцмана выгнулась, глаза закатились. Начиналась агония.
        Лопухин поднялся с колен. Немного кружилась голова. Вокруг него, держась на расстоянии нескольких шагов, стояли люди, много людей, русских и японцев. В сопровождении полицейского поспешал бегом какой-то японец в европейском сюртуке, котелке и с небольшим саквояжем в руке - наверное, врач. Он ничем не мог помочь умирающему - ни сразу после сабельного удара, ни тем более сейчас.
        - Ваше сиятельство! - дискантом выкрикнул потрясенный Нил. - Николай Николаевич! Что же это?
        Лопухин досадливо дернул щекой, и юнга замолк. С ощущением полной опустошенности граф подумал о том, что сейчас предстоит нудное многочасовое действо: составление протокола, официальные и неофициальные извинения японских властей, надоедливые душевные излияния цесаревича, вероятно, еще один прием во дворце микадо, бесчисленные пустые вопросы чиновных любопытствующих…
        Сейчас больше всего на свете он хотел остаться один. Пусть ненадолго. Он хотел попытаться мысленно примерить на себя трагическую раздвоенность боцмана Зорича, вынужденного закрыть своим телом ничтожного человека, которого он презирал и ненавидел всей душой и которого без тени сомнения намеревался уничтожить в достойных его положения декорациях. Заговорщик, но ведь герой! Нет, поразмышлять об этом здесь не дадут… Потом, потом… Но пока никому ни полслова. Пусть боцман считается героем, пусть будет похоронен в японской земле с отданием всех воинских почестей.
        Он ведь и в самом деле герой.
        - На Митьку! Пусть на Митьку покушаются, - как сквозь вату услыхал Лопухин срывающийся от запоздалого испуга голос цесаревича.
        Тот все еще застегивался.
        Он думал, что, вновь оказавшись на борту корвета, проспит чуть ли не до самого Владивостока, наверстывая упущенное. Но он проспал всего лишь десять часов и, проснувшись, ощутил себя бодрым и свежим, как будто не было хронического недосыпания последних недель. «Все будет хорошо, - сказал он себе. - Теперь все будет хорошо».
        В кают-компании вслух обсуждали невероятное решение цесаревича, и Пыхачев лишь просил офицеров умерить пыл, но диспуту не препятствовал.
        - Ничего не выйдет! - доказывал Канчеялов. - Государь, возможно, согласится с решением его императорского высочества передать право наследования… это будет только к лучшему… но принцесса Фудзико?! Нет и нет! Японки, господа, очень практичны. Согласится ли принцесса довольствоваться ролью великой княжны, не претендуя на большее? Вот уж вряд ли! Нет-нет, господа, этот брак не состоится из-за отказа самой принцессы Фудзико…
        - Он состоится, - не очень-то вежливо, зато веско перебил Лопухин, и за столом мгновенно наступила тишина. - Он состоится именно потому, что японки очень практичны, как вы, господин лейтенант, верно подметили. Они прекрасно знают цену синице в руке, особенно если журавль недостижим. Госпожа Фудзико умна, она не станет бессмысленно гоняться за журавлем. - Он повертел в пальцах вилку и вдруг улыбнулся. - Леонтий Порфирьевич, не найдется ли у вас случайно парочки хаси? Представьте - привык. Японцы правы, что едят палочками, после них нож и вилка кажутся варварскими предметами…
        Корвет ходко шел на норд, держась в виду японских берегов. В дымке проступали туманные очертания гор. На мелкой волне то здесь, то там качались рыбачьи джонки. Слабый ветер приносил облегчение от жары, но плохо надувал паруса. Никого это не волновало: до родной земли угля хватало с избытком. Менее чем через двое суток корвет войдет в Сангарский пролив, а там и до Владивостока рукой подать. Только там можно будет счесть поручение государя выполненным. Не раньше.
        Затем в Москву, если не поступит новых распоряжений. Или, может быть, сразу в Петербург? Да, сразу. Вновь увидеть Ее. Желанную и недостижимую. Мучиться - и быть счастливым!
        На палубе кричал Враницкий, недовольный приборкой. Среди прочих палубные доски лопатил и Нил. Юнга старался. Лопухин, по обыкновению курящий у фальшборта, поманил его пальцем. Бросив опасливый взгляд на старшего офицера, Нил предстал. Враницкий отвернулся, сделав вид, что ничего не заметил.
        - Скоро домой, правда? - сказал граф. - Соскучился по России?
        - Очень соскучился, - признался Нил.
        - Пора подумать о твоем будущем. Денег за службу дам, но деньги - вздор. Кем тебе быть - вот в чем вопрос. Из Владивостока я поеду по Транссибу. Хочешь со мной? Найду тебе дело.
        Нил переминался с ноги на ногу, его загорелая физиономия выражала смятение чувств.
        - Извините, барин… то есть Николай Николаевич… Я это… Я моряком хочу стать, вот! - выпалил он вдруг. - Как дядя Зорич!

«Только не как он», - хотелось сказать Лопухину, но он, разумеется, не сказал этого. Пусть в мальчишеской голове до поры до времени все будет ясно и просто: здесь свои, а там - враги. Пусть как можно дольше не мучит его раздирающие душу противоречия меджу долгом и убеждениями, и пусть только негодяи становятся врагами.
        - Хорошо, поплавай, - сказал Нилу граф. - Я слышал, «Победослав» будет приписан к Тихоокеанской эскадре. Живи здесь, ходи в море. А лучше окончи заочно реальное училище. Оттуда прямая дорога куда угодно, хоть в Морской корпус. Я его начальнику письмо напишу. Гардемаринов видел? Сам таким же станешь, а потом и морским офицером. Годится такой план?
        Нил застенчиво кивнул. Перспектива ошеломила. Не расстаться с морем и стать вдобавок ко всему благородием? Разве это возможно для деревенского мальчишки из села Горелова?
        - Спасибо, - едва выговорил он, сразу осипнув.
        - Ну вот и договорились. А теперь иди работай… будущий мичман флота российского! Да не забудь после вахты решить задачи по арифметике. Проверю!
        Над мачтами кружилась чайка - крича, ждала помоев с камбуза. Форштевень корвета с легким шипением резал волны.
        Пруд, живописно заросший ряской. Тихо-тихо журчащий ручей. Живописно изогнутый мостик над ним. Насыпной островок с глыбами серого гранита и старой кривой сосной. В граните интересные прожилки, будто вены, а сосна достойна кисти великого художника. Вокруг тишина, но не абсолютная. Если в мире и существует абсолютное, то оно не прекрасно. Прекрасна незавершенность, символизирующая бесконечное движение из тлена к жизни, из жизни в тлен. Все пройдет. Жизнь человека - лепесток сакуры. Несколько часов цветения, порыв ветра - и нет лепестка. Новый цикл, новый круг.
        Иманиши медитировал.
        То, что прошло, больше не касалось его напрямую. Уплыли русские гайдзины, избавив полицию, как явную, так и тайную, от непростой работы по охране наследника их гайдзинского престола. Иманиши не сомневался в том, что русский цесаревич в следующей жизни родится жабой или червем, но, конечно, исполнял свои обязанности как подобает. Достойно служить, какова бы ни была служба, - вот главное для самурая. Пусть Япония меняется, пусть безвозвратно уходят в прошлое старые добрые времена, пусть приказано забыть о самом понятии «самурай», но нельзя забыть о самурайской доблести, и нельзя поступиться ею.
        И все же с отбытием русских в их холодную страну стало гораздо легче жить.
        По линии департамента полиции Иманиши получил орден Восходящего Солнца седьмого класса и обещание повышения по службе. В тайной полиции, служба в которой вот уже двадцать лет была для Иманиши главным делом жизни, он получил лишь устную благодарность господина Камимуры, но она стоила куда больше, чем деньги и ордена. По-видимому, высшее руководство не собиралось устранить его за излишнее знание. Иначе наверняка наградило бы его деньгами, дабы семья после потери кормильца не нуждалась на первых порах…
        А знание было. Умнейший из русских - Лопухин - определенно заподозрил что-то, недаром он так невежливо и так пытливо смотрел в глаза перед расставанием. Будто спрашивал: «Имеешь, что сказать? Так говори!» Конечно, Иманиши ничего не сказал и не подал виду, что понимает, о чем молчит русский граф.
        И русский понял: Иманиши вынужден молчать. Плохо. Было бы куда лучше, если бы он ни о чем не догадался.
        Впрочем, у русского все равно не было времени распутать историю о третьем заговоре. А как он удивился бы, узнав, что два выстрела по дирижаблю сделал не кто иной, как спасенный им от верной смерти Кусима Ясуо!
        Его взяли через пять минут после учиненной им пальбы. Он не отпирался. В архиве токийской полиции на него нашлось дело трехгодичной давности. Иманиши вспомнил: тогда им интересовалась и тайная полиция. Слишком уж невероятным казалось дело.
        Толстые карпы ходили в пруду, шевелили ряску, высовывали головы в надежде на подачку. Тишина, спокойствие… А как хорошо сменить проклятую душную форму европейского образца на приличную японцу одежду, а отвратительные сапоги, от которых мокнут и чешутся пальцы ног, - на простые гэта! Жаль, что это блаженство можно позволить себе не каждый день. Но если интересы службы требуют терпеть - надо терпеть. Начальство уверено: ношение пыточной европейской одежды побуждает подчиненных думать по-европейски. Иногда это действительно приносило плоды. Иногда, по мнению Иманиши, - наоборот. В тесной одежде и мысли тесны.
        Обязательно надо будет найти время прийти сюда еще. Лучше всего в месяце хадзуки, когда несносная жара спадет, а листья кленов покроет благородный багрянец. Не в этом ли прекрасном месяце три года назад в управление токийской полиции был доставлен безумец Кусима?
        Он удивил даже видавших виды полицейских. Глупец искал встречи ни много ни мало с самим министром Тайго. Разумеется, попытка окончилась в полиции, где одетый в рванье безумец понес такое, что дежурный посчитал долгом доложить выше.
        Кусимой занялись всерьез. Допросов с него было снято не меньше, чем со всех токийских преступников за месяц хадзуки, да и за нагацуки, пожалуй, тоже.
        Для начала: так и не удалось выяснить, кто он и откуда. Ни в каких списках населения, тщательно составлявшихся при прежней власти, он не числился. В пору было поверить его клятвам о том, что он, сам того не желая, прибыл из совсем другого мира.
        Фантазиям безумца мог бы позавидовать любой сочинитель европейских романов. В его вымышленном мире тоже существовала Япония, в чем еще не было ничего удивительного. Удивительно было то, что та Япония была совсем другая!
        Огромные города-муравейники сплошь из стекла и бетона. Дома ростом до облаков. По улицам на бешеной скорости носятся автомобили - повозки вроде паровых, но гораздо совершеннее. Самые большие дома заняты бесчисленными конторами, по преимуществу торговыми. Есть фабрики и огромные заводы, на которых трудятся десятки тысяч человек. Днем улицы почти пустынны, зато вечером по ним трудно пройти - их заполняют бесчисленные толпы людей, возвращающихся домой с работы. Шумно. В безветрие трудно дышать. Зато Япония - передовая страна, во многом обогнавшая Европу и мало-помалу подгребающая под себя промышленно-финансовые империи Запада…
        Да, но какой ценой?!
        Армия - слаба и малочисленна. Почти полностью утрачен самурайский дух. Молодежь развращена. Японцы превратились в старательных, послушных рабочих муравьев с дряблыми мышцами, очками на носу и пристрастием к низкопробным развлечениям.
        В таком-то мире и жил Кусима, если верить его словам. Любопытно было то, что ему не очень-то нравилась та, вымышленная им Япония. Был он в ней предпринимателем средней руки, владел небольшой, но преуспевающей рыболовной компанией. Для собственного удовольствия имел маленький парусник с английским названием «яхта» и путешествовал на нем в одиночку даже через океан. Нет, не через тот, что называется здесь Великой Атлантикой. Через Тихий океан, Пасифик. Нет, ничего особенно трудного. В случае беды придут на помощь. Рация - раз. Система спутниковой навигации - два. Что еще нужно для путешествия, кроме любви к морю и денег?
        В сотне миль от какого-то неведомого Сиэтла на яхту пал черный туман. Кусима не раз пытался его описать, но кроме непроглядной черноты ничего не мог припомнить. Вдобавок его внезапно затошнило так, что он, по его собственным словам, едва не выплюнул прямую кишку. Когда туман рассеялся, Кусима с удивлением обнаружил, что система спутниковой навигации перестала действовать, и на радиопризывы о помощи никто не отзывается. Он пошел в Сиэтл, однако не обнаружил ни порта, ни города, ни материка, хотя прошел по счислению не сто миль, а все триста. Тогда, несмотря на скудные запасы провизии, воды и топлива, он в полном отчаянии повернул на курс, упирающийся точно в Японские острова. Уж они-то наверняка остались на месте!
        Невозможно передать, что он пережил один посреди океана, мучимый не столько голодом и жаждой (запасы приходилось экономить), сколько тревогой за судьбу мира. В шторм яхта разбилась о рифы близ крохотного островка с неизвестным Кусиме названием. Просто чудо, что он выбрался на берег живым, а не превратился в хорошо очищенный крабами скелет на морском дне. На этом островке Кусима просидел семь дней, жуя водоросли и глотая дождевую воду из углублений в скалах. На девятый день его заметили и подобрали рыбаки из Тоёхаси.
        Поскольку он толковал о странных вещах, они решили, что он безумен, но так как он не был буйным, его все же отвезли на берег. Оказавшись на японской земле, он не придумал ничего лучшего, как отправиться пешком в Токио с целью непременно увидеться с министром Тайго. На вопросы, все ли у него в порядке с головой, Кусима отвечал: да, он отдает себе отчет в том, что его обязательно примут за сумасшедшего, и он знает, как трудно добраться до министра, однако чрезвычайная важность имеющихся у него сведений должна, по его мнению, искупить все.
        Его не сильно пытали. Он говорил сам - охотно, много и не совсем бессвязно. Он рассказывал о совсем другой Японии в другом мире.
        И в том мире уже состоялось то, о чем в этом только мечтали.
        И многое сверх того, о чем думать - уже преступление.
        Присоединение Формозы. Тесный союз с Британией. Успешная - кто бы мог подумать? - война с русским колоссом. Великая победа при Цусиме. Победы на суше. Захват Кореи. Захват Циндао. Вторжение в Китай и ссора с англичанами. Ссора с могущественной заокеанской страной, не существующей в этом мире, но существующей в том… Новая война. Славные победы, новые завоевания, сменившиеся жестокими поражениями и отступлением. Доблесть японского солдата, побежденная армадами кораблей плавающих и кораблей летающих. Японские города, обращенные в пепел. И капитуляция! - капитуляция, подписанная самим микадо, объявившим по требованию победителей о небожественности своего происхождения!..
        Кусиму избили, он ползал по цементному полу в крови и рвоте, но стоял на своем. Смешно: жалкий рыбак вообразил себя спасителем Японии!
        Союз с Англией, говорил он. Тесный военный союз с Англией и война против России. Чем скорее она начнется, тем лучше. Россия будет побеждена и волей-неволей смирится с сильным восточным соседом. Затем союз с Россией и Германией против Англии, Франции и Голландии. Отъем их колоний. Полное подчинение Китая, Индокитая и, возможно, даже Австралии. При отсутствии могущественной заокеанской страны это может получиться! Империя микадо расширится до физически возможных пределов!
        Несомненно, то был вымышленный мир безумца, что и подтвердил вызванный в конце концов молодой врач-психиатр, обучавшийся в Европе у самого доктора Грейда.
«Тяжелый случай шизофрении с полным замещением истинной памяти памятью ложной», - гласил его диагноз. Но и врач изумлялся связности бреда пациента, признав, что ничего подобного ранее не наблюдал, и просил разрешения на дальнейшую работу с больным и опубликование результатов наблюдения и лечения, какового разрешения, конечно, не получил. Больше всего поражало то, что у Кусимы на все находился мгновенный ответ и отнюдь не самый простой! Поражало и умение выдумывать небывалые слова, крепко их помнить и давать им подробные, хотя и бредовые, толкования.
        В конце концов Кусиму выслали туда, откуда он появился - в Тоёхаси под негласный надзор. Там он сошелся с местными рыбаками, вступил в артель простым матросом и более двух лет исправно ходил в море на промысел. Ни в чем предосудительном замечен не был. Бредни не распространял. Постепенно стал считаться здравомыслящим. Что он нашептал дурням-рыбакам, как сумел уговорить их попытаться найти в океане то место, где на море опускается черный туман, и проникнуть в иной, необыкновенный мир? Какие сказки плел?
        Наверное, просто обманул глупцов. Не может же быть, чтобы они поверили его диким россказням!
        Теперь этого уже не узнать.
        Лопухину он врал убедительно: течение Куросио, несчастные рыбаки…
        Быть может, Кусима не был безумным? Сейчас Иманиши ни в чем не был уверен.
        Но Кусима был глупцом. Нанести оскорбление России! Испортить отношения на много лет вперед! Сейчас война почти невозможна, у обеих сторон недостаточно сил, но потом…
        Если сорок или пятьдесят боевых единиц пересекут океан и вдобавок соединятся с теми кораблями, которые Россия к тому времени будет иметь здесь, близ японских берегов, то онстанется только надеяться на божественный ветер, уже спасший однажды Страну восходящего солнца. Но вряд ли разумно передоверять судьбу своей страны богам - у тех могут быть совсем другие заботы.
        И главное: как Кусима мог растоптать свою обязанность человеку, который спас его никчемную жизнь и которому он поклялся верно служить? Почему стрелял в дирижабль?
        Из любопытства ему задали этот вопрос. Презренный червь болтал о долге перед Японией, осмеливался упоминать имя императора… Слова! Лишь поступки говорят о человеке все. Если предположить всего на одну минуту, что где-то существует мир, в котором японцы стали похожи на этого Кусиму, то хочется выть и сражаться.
        Само собой разумеется, Иманиши не собирался делиться с Лопухиным бреднями сумасшедшего. Стенограммы допросов были отправлены господину Камимуре, интенданту тайной полиции. Очень скоро Иманиши получил недвусмысленный приказ. Назавтра Кусима был найден повесившимся в камере на веревке, свитой из разорванной на полосы одежды. В документах тоненького дела он остался как безымянный бродяга, скорее всего опустившийся ронин, арестованный по подозрению, покончивший жизнь самоубийством и похороненный за городом в общей яме вместе с такими же, как он. Дело было закрыто и ушло пылиться в архив.
        Лопухин, несомненно, что-то заподозрил, но фактов у него не было. Свой долг он выполнил, а чисто японские дела должны остаться чисто японскими.
        Русские гайдзины не нравились Иманиши, как не нравились никакие другие гайдзины. Он искренне восхищался их достижениями, но в глубине души презирал их, как и вся нация. Они невоспитанны. Они уродливы. От них дурно пахнет. Они способны ступить на чистые татами в грязной обуви. Они пьют разбавленный спирт и шипучее вино, от которого в животе образуются газы. Даже лучшие из них, как, например, Лопухин, иногда вызывают отвращение. А русский наследник престола хуже всех.
        Впрочем, глупости! Гайдзины необходимы стране. Как хорошо, что они разные и враждуют друг с другом! От них страна многому научится. Только так, изменяясь, она может остаться Японией, хотя, разумеется, уже не той, что прежде. А потом она попросит чужаков убраться вон и выступит как самостоятельная сила. Но не так, как пророчил психопат Кусима, а гораздо умнее. Старая пословица гласит: мудрый ястреб прячет свои когти. Но им найдется применение. И в новой Японии для Иманиши найдется место, достойное его способностей!
        Но хватит мыслей, хватит. Это не медитация. Нужно отвлечься от всего сущего, ощутить себя пылинкой и вселенной, ничем и всем, найти гармонию и познать совершенство…
        Под слоем прудовой воды, шевеля ряску, плавали карпы.
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
        в которой каждому воздается по заслугам, а некоторым - и сверх того
        - Ты уедешь в Петербург немедленно!
        - Под конвоем? - Катенька смотрела на брата насмешливо-холодно. Нет, он не согнет ее! Надо только быть сильной. Сильнее, чем когда-либо. Сильнее, чем она была, решаясь на побег.
        - Объяснись, - потребовал Дмитрий Константинович.
        - Добровольно я не уеду. Ты можешь выслать меня, Митя. Под жандармским конвоем. Ты наместник. Но я буду вести себя так, как ведут арестанты. Сумею - сбегу. Никаких обязательств.
        - Она еще говорит об обязательствах! - всплеснул руками великий князь. - Постыдись!
        - Я не стыжусь, я удивлена. Почему ты хочешь выслать меня в Петербург? Шлиссельбург гораздо надежнее.
        Дмитрий Константинович несколько раз глубоко вздохнул.
        - Не мели чепухи. ПапА приказывает тебе выехать как можно скорее. До поры до времени я отговаривался твоей контузией. Но сейчас ты здорова. Неужели ты собираешься ослушаться государя?
        - Почему бы нет?
        - Потому что ты его дочь и российская подданная!
        - Подданство можно и поменять.
        Великий князь помолчал. Возможно, считал про себя до десяти. Было слышно, как под высоким потолком жужжит оголтелая муха.
        - Ну допустим, - сказал наконец Дмитрий Константинович. - Допустим, ты сумела настоять на своем. Если мне придет четкий и недвусмысленный приказ отправить тебя в Петербург под конвоем - отправлю, можешь не сомневаться. Но если такого приказа не последует… Скажи-ка, сестренка, как ты представляешь себе ваше с Лопухиным будущее? Ты хорошо подумала? Голова у тебя есть, вот и пусти ее в дело. Во-первых, вам придется покинуть Россию без надежды когда-либо вернуться. Хоть это ты понимаешь?
        - Понимаю. - Голос великой княжны был тверд. Отступить хотя бы на полшага, показать слабину? Никогда! Любезный брат Митенька тотчас воспользуется любой брешью в обороне.
        - Боюсь, не до конца понимаешь. Со временем любовь превращается в привычку, а тоска по родной земле только усиливается. Ты не будешь счастлива.
        - Я буду счастлива. А что во-вторых?
        - Во-вторых? Ну, хотя бы стесненность в средствах. Твой Лопухин не богат. Ты же не получишь ничего, и это будет только справедливо. С какой стати давать тебе приданое?
        - Значит, буду бесприданницей.
        - Не надейся на блестящую жизнь. Вас не пригласят ни к одному европейскому двору. Вам придется вести жизнь частных лиц где-нибудь в маленьком приморском городке вроде Ниццы, считать сантимы и дуреть от скуки. Ты будешь поливать огород, а любопытные обыватели, глазея на тебя, скажут: «Она могла бы стать королевой Бельгии»…
        - Пожалуйста, больше ни слова о Франце-Леопольде!
        - Как скажешь. Я буду говорить о Лопухине. Известно ли тебе, что он уже был женат?
        - Разумеется.
        - Ходят слухи, будто он свел в могилу свою жену.
        - Низкая клевета! Он не любил ее. Ему пришлось жениться по настоянию матери. Элен Салтыкова знала, что он ее не любит, и все же пошла замуж. Быть может, ее несчастие в любви помогло чахотке свести ее в могилу, я не знаю. Вот и подумай, Митя, какую участь ты мне готовишь, уговаривая выйти за Франца-Леопольда!
        Великий князь усмехнулся:
        - Сама же только что требовала: ни слова о нем. Ну ладно, молчу, молчу… А ты подумай. Ты очень хорошо подумай, но только недолго. Уже нет времени на долгие раздумья. Не люб этот жених - ну что ж, тебе подыщут другого. Но о Лопухине забудь! С ним ты будешь несчастлива, а я тебе брат и не допущу этого. Запомни.
        - Я могу идти? - с сарказмом осведомилась Екатерина Константиновна.
        - Можешь.
        Сестра удалилась твердой походкой, с высоко поднятой головой. Не похоже было, чтобы она смирилась. Не попыталась оставить за собой последнее слово в споре - значит, что-то задумала. Дмитрий Константинович чертыхнулся про себя. Сегодня все шло как-то не так.
        Он проводил за работой по восемнадцать часов в сутки и пока лишь нащупывал рычаги управления громадным Дальневосточным краем. Осторожно испытывал их на прочность. Смещал одних чиновников, назначал других. Вникал в застарелые головоломные проблемы, исподволь готовя перемены. Было трудно, иногда хотелось бросить все к черту, но в конце концов возвращалась уверенность: он справится. В конце концов, его готовили к этому с малолетства! И он не глупее других.
        Но вчерашняя телеграмма от государя ахнула бомбой. Братец Мишенька пожелал снять с себя бремя государственных забот, вот как! ПапА спрашивал мнение младшего сына. ПапА был уже не тот, что раньше, - еще несколько лет назад он созвал бы Государственный Совет, выслушал мнения сановников и принял единоличное решение. И никто не посмел бы его оспорить!
        Дмитрий Константинович был бы рад, если бы все поскорее кончилось - так или иначе. Стать со временем российским императором - великая честь, но совсем не великая радость. Радость сродни той, какую ощущает лошадь, впрягаемая в тяжеленный воз да еще в распутицу. Об ответственности и говорить нечего - и так всякому понятно.
        Но вот беда: человеку почему-то свойственно карабкаться все выше и выше, примеряя свои силы ко все более сложным и масштабным делам. Зачем - непонятно. Не ради же пустого тщеславия!
        Справится он или нет - вопрос так не стоял. Понадобится - придется справиться. Дмитрий Константинович верил в себя. Справляется же он с делами наместничества!
        Тут, правда, много помогал морской министр адмирал Грейгорович, взявший на себя проблемы владивостокского порта и флота. Бывало, однако, что и тут приходилось вмешиваться. Только вчера суровый адмирал публично избил вора-подрядчика и отдал его под суд. Великий князь попенял адмиралу за рукоприкладство, а распоряжение отдать вора под суд оставил без изменений. Были и иные флотские вопросы, требующие внимания наместника.
        А все-таки Грейгорович, намеревающийся задержаться во Владивостоке до торжеств по случаю открытия Транссибирской магистрали, был как нельзя кстати. До вчерашнего дня. После телеграммы - как с цепи сорвался. Вошел без доклада и часа два уговаривал: не следует-де противиться воле государя, которая хоть и не высказана пока, но непременно будет ожидаемой и однозначной. Взывал к ответственности перед Россией, обещал всяческую поддержку, сулил беды в случае отказа.
        В общем - надоел.
        Возражая, Дмитрий Константинович пустил в дело едва десятую часть имеющихся у него аргументов. Закон о престолонаследовании по завещанию существует, но слыханное ли дело, чтобы престол на Руси передавался младшему сыну? Один раз это случилось и кончилось бунтом - правда, почти бескровным, но все-таки бунтом. Поймет ли народ? Кого поминают с церковных амвонов сразу за государем, при «многолетии» царствующему дому? Брата Мишеньку. В один день этого не изменишь, нужна поддержка Церкви, и нужно время. И самое главное: нужна уверенность в том, что брат Мишенька не пойдет на попятный. Вот этой-то уверенности у великого княза Дмитрия Константиновича не было совсем.
        Скорее, наоборот. В решимость брата жениться на японке, перечеркнув свое право занять престол, Дмитрий Константинович верил. Не верилось в другое - в то, что камарилья, окружающая цесаревича в Петербурге и Гатчине, позволит ему это сделать. Наиболее развитое после безответственности качество братца - внушаемость. Его еще заставят зубами вцепиться в свои права! Дурак «прозреет» и вцепится!
        Положим, после Манифеста о престолонаследовании у него будет гораздо меньше возможностей сделать это, но в том, что он выкинет еще не один глупейший фортель,
        - нет сомнений.
        В том-то и дело. Внутри себя Дмитрий Константинович уже решился. Нельзя было выбрать спокойную жизнь, отказаться от престола, зная, на что способен братец Мишенька!
        Никакого виду он, конечно же, не подал, но мысли-то куда денешь? Роясь тучами, они мешали вникать в дела.
        А тут еще упрямая сестра с ее фантазиями! Хоть кол на голове теши, как говорят в таких случаях в народе. Ну какое значение может иметь любовь, если на кону стоит спокойствие государства?
        Пытался объяснить ей это - устал, бросил попытки. Начал приказывать. Прикажешь ей, как же! Не та порода. От раздражения усиленно вникал в вопросы подготовки к торжествам. Ездил на железнодорожные пути смотреть место, где не хватало одного рельса, вымерял сам рельс, дабы убедиться, что он не длиннее и не короче, чем нужно, осматривал золоченый костыль и кувалду, коей оный костыль должен быть забит под оркестр и овации, спорил со строителем трибун, вникал в меню банкета - словом, занимался делом большого политического значения вместо реально насущных дел. И оттого злился еще больше.
        Отправить упрямую Катеньку под конвоем в Петербург без недвусмысленного приказа государя не представлялось возможным. Да и при наличии такого приказа возникли бы трудности. Последнюю надежду образумить сестру давало, как ни странно, само прибытие «Победослава» во Владивосток, ожидавшееся не сегодня завтра. Великий князь, влюбчивый в отрочестве, прекрасно знал по личному опыту, как благотворно действует разлука на неокрепшие чувства и такие же умы. Человек влюблен не в предмет своих мечтаний, а в свои представления о нем. Перед великой княжной предстанет не изящный кавалер, памятный ей по Царскому Селу, а огрубевший в походе и, главное, в пиратском плену человек средних лет с загорелым сверх меры лицом, глубокими морщинами, сединой в волосах… Возможно, и с выбитыми зубами. Тут-то и разлетятся на куски иллюзии. Вдребезги. Во всяком случае, должны. И где она, любовь? Ау! Ищи ветра в поле.
        Малым ходом «Победослав» входил в Золотой Рог.
        Ему оглушительно салютовали батареи мыса Голдобина, и, прерывая плавное скольжение над волнами, панически метались ошалевшие от грохота чайки. Впереди на Адмиральской пристани развевались флаги и сияла на солнце медь духового оркестра. Вся Корабельная набережная была черна от народа.
        Никакая сила не ударжала бы в кубрике свободных от вахты матросов. Враницкий свирепо, больше для виду, косил на непорядок глазом, но никого не шпынял и вахтенному начальнику на вид не ставил. Всякий, кто прослужил достаточно и при том не окончательный дурак, знает: бывают такие минуты, когда никакой пользы из строгости извлечь нельзя, хоть пополам разорвись.
        Спокоен Враницкий. Знает, что никакая мелочь не упущена. Палуба чиста, как паркет перед балом, всякая медяшка сияет нестерпимым блеском, флаг и брейд-вымпел развеваются, как им положено. А ведет корвет к Адмиральской пристани, конечно, командир. Хорошо ведет. Значит, не только волнуется, но и гордится своим судном. Не самая мощная боевая единица «Победослав», но красив и величествен. Право руля! Все паруса долой!
        Кончен поход.
        И какой поход! Пусть европейские газеты кричат о затянувшемся вокруг планеты русском аркане! Что остается делать тем, кто не способен лишь брызгать слюной, не в силах помешать? Россия решает свои проблемы, вроде бы не ущемляя интересы заносчивых европейцев, но у тех иная логика: им кажется, что русские всегда неуместны, если только они не сидят сиднем в глубине диких лесов, торгуя своей страной по дешевке.
        Бессмысленно пытаться разубедить их. Надо просто делать свое дело.
        Скажем, Владивосток. Лопухин никогда не был здесь, зная о восточной окраине империи лишь по разговорам в кают-компании, но теперь видел настоящий город. Лет двадцать назад на окруженной тайгой поляне стояли две-три наскоро сколоченные казармы, несколько китайских фанз, низенькая деревянная церковь да черная баня, куда якобы однажды забрел любопытный тигр, мигом получивший по носу шайкой. Только это байка. Матерого тигра весом в двадцать пудов как-то раз застрелили прямо с паперти церкви, а все остальное - народное сказительство.
        Теперь улицы, застроенные каменными домами в три и четыре этажа, широко разбежались вдоль бухты и вглубь, причудливо изгибаясь, охватывая сопки. Хороший город. Еще не лучше Вены, но уже не хуже Калуги. Цивилизация наступает на районы трущоб, где прежде селился уголовный сброд, державший в страхе городских обывателей. Теперь еще и железная дорога. Очень скоро вывоз товаров из Владивостока не будет ограничиваться морской капустой, трепангом да древесными грибами для корейских и китайских чревоугодников. Чуть позже для города и для всего края наступит время самоокупаемости и процветания.
        А как иначе? Империя обустраивает свой второй фасад. Пришло время.
        Враницкий вертит головой, смотрит придирчиво. Мало сказать, что у всех на палубе праздничное настроение. Ой, мало. Мальчишки-гардемарины в такой ажитации, что требуют присмотра. Орут, подлецы. Приструнить бы их так, как это умел делать Зорич, да некому. Ладно, пусть беснуются до построения, недолго осталось.
        Кто кажется невозмутимым, так это Лопухин. Стоит на своем обычном месте у фальшборта, дымит папироской. Отутюженный сюртук, шелковый цилиндр, белые перчатки. Тросточка. Британский денди. Еропка тоже при параде, даже бороду расчесал и глядит орлом. Багаж собран. Написаны и зашифрованы две депеши: одна - короткая - государю, другая - с полным отчетом - генералу Сутгофу в Большой дом на Литейном. Осталось лишь отправить обе с телеграфа и ждать дальнейших распоряжений.
        Цесаревич в порядке, пьет мало. Брюзжит, правда, но он всегда брюзжит. Хочет поскорее вновь увидеться со своей Фудзико-сан. Накануне отплытия из Японии принцесса лично посетила «Победослав» в Иокогаме и обедала в кают-компании, а Михаил Константинович свирепо вращал глазом: кому, мол, тут не нравится моя избранница? Принцесса понравилась офицерам милой непосредственностью и забавными построениями русских фраз. Отведав флотского борща, она сделала ему комплимент:
«Приятная кисрота вызывает аппетит, и срадость овощей проникает в моем жерудке». Чуть ранее она присутствовала при похоронах Зорича и осеняла себя крестным знамением уже на православный манер, повторяя: «Миру - прах».
        Словом, нравилась она цесаревичу чрезвычайно. Еще в Японии Корф ходил к Лопухину советоваться: как ему вести себя? Цесаревич официально сделал японке предложение, каковое было принято благосклонно с согласия микадо. И что теперь? Дело пахнет большим скандалом, а дать задний ход уже, пожалуй, поздно. Главное: как это отразится на карьере самого Корфа?
        Никак. А может быть, даже положительно. Барон просто потерял голову. В конце концов, мирный договор между Россией и Японией прелиминирован, а за цесаревича посланник отвечает в третью очередь. Да и что цесаревич с его неожиданным фортелем? Все только к лучшему.
        И смешил последний эпизод на японской земле. Когда причальная команда уже убирала сходни, на пирсе вдруг появилась низенькая, как карлица, гнутая в три погибели старая японка в выцветшем кимоно. Старая леди оказалась очень настойчивой. Консул Посконников, провожавший корвет, перевел ее речи. Пятьдесят лет назад Маико-сан из деревни Инасса, что близ Нагасаки, была временной женой будущего императора Александра Георгиевича во время его службы во флоте. Теперь же, узнав из японской газеты о том, что ко двору микадо прибыл внук ее русского мужа, она решила непременно увидеться с ним. Она только что прибыла пароходом и благодарит Будду Амида за то, что успела…
        Михаила Константиновича уговорили спуститься на пирс. Старушка долго вглядывалась в него подслеповатыми глазами, затем поклонилась, сказала что-то по японски и засеменила прочь. Ее слова Посконников осмелился перевести лишь шепотом на ухо Лопухину: она не думала, что могучий дуб может породить во втором поколении гнилой тростник.
        Но что плохо для Маико-сан, то хорошо для Фудзико-сан. Простолюдинке был нужен красивый, сильный и щедрый муж, принцессе - великое княжение. И пусть будет так.
        Корвет взбурлил винтом воду, давая задний ход. На пристань полетели причальные концы. Враницкий отдал команду, запищала боцманская дудка, и толпа матросов, гардемаринов и морпехов мигом обернулась строем. С берега грянул бравурный марш.
        Острый глаз Лопухина мигом различил великого княза Дмитрия Константиновича. Вокруг него - золотое шитье парадных мундиров, ордена, ленты, аксельбанты, ризы духовенства…
        Чуть в стороне - платья дам. Много платьев и кружевных зонтиков от солнца. Цветник.
        Весь свет здесь. Отцы города. Купечество. Военные. Блестящая свита нового наместника. Тьма гостей, съехавшихся на торжества по поводу завершения строительства Транссиба…
        И вдруг взгляд Лопухина застыл, как примороженный. Эта дама… Неужели?!
        Невероятно. Не может быть.
        Газеты - во всяком случае, те из них, что были доступны в Японии, - не писали об этом…
        Она?..
        Она!!!
        С пристани подавали сходни. Гремел марш.
        - Не помешал? - раздался возле уха голос Розена. - Может быть, сейчас не время, но…
        - Да? - Лопухин с трудом заставил себя обернуться.
        - Я к вашим услугам. Помните наш разговор возле Монплезира в Петергофе?
        Черный полковник выглядел спокойным и серьезным. Шрам, пересекавший его лицо, не багровел и не бледнел. В таком состоянии люди принимают хорошо обдуманные решения. Можно было лишь досадовать на то, что Розен избрал очень уж неподходящий момент.
        - Разумеется, помню. - Лопухин слегка поклонился. - Милая была беседа.
        - Я к вашим услугам, - повторил Розен.
        - Гм… вы уверены, что вам хочется стреляться?
        - Это не имеет значения, милостивый государь. - Голос полковника был холоден и оттого неприятен. - Вы меня вызвали. Я принял ваш вызов с отсрочкой до Владивостока. Мы во Владивостоке. Отступать нельзя.
        Черт бы его побрал! Как не вовремя! И как глупо! Но Розен прав: отступать нельзя. Смешная штука честь! После всех опасностей, которые довелось вместе пережить, после успешной совместной работы, заставившей обоих недругов зауважать друг друга,
        - изволь выйти к барьеру! Можно обратить все в шутку, да так оно, наверное, и случится, но только после обмена выстрелами. Вызов не был шуточным.
        - Вы понимаете, что наша дуэль может быть только исключительной? - Лопухин старался говорить ровно, без просящейся наружу иронии. - Ведь вы нанесли оскорбление второй степени не мне лично, а корпорации. Все бы ничего, если бы эта корпорация не была Третьим отделением. Это первое. Кроме того, я вас вызвал, скрыв от корпорации вызов и оскорбление, чем уже нарушил дуэльный кодекс. Как вам наверняка известно, в случае оскорбления корпорации она может выставить участника дуэли по своему усмотрению. Это второе. Помимо того…
        - Мне тоже доводилось читать дуэльный кодекс, - оборвал Розен. - Разумеется, наша дуэль будет исключительной, и плевать на последствия. Вы, я, по одному секунданту с каждой стороны - больше не надо - и врач. Револьверы. Согласен удовлетвориться вашими. Что скажете насчет вида дуэли? Как насчет приближения по параллельным линиям? Это будет занятно.
        - По параллельным так по параллельным, - пожал плечами Лопухин. - Сегодня же я пришлю вам своего секунданта. Любой из моих револьверов можете взять хоть сейчас. Вы ведь, вероятно, пожелаете его пристрелять?
        - Вероятно, пожелаю.
        Трубы на берегу заревели громче. Под шквал рукоплесканий на российскую землю перебирался по сходням великий князь цесаревич Михаил Константинович. Пока еще цесаревич.
        Нумер первого класса в гостинице «Золотой Рог» был расположен удачно: с окнами на гору Орлиное гнездо. Вид на морскую ширь до предела стиснули каменные дома - ну и очень хорошо. После больших доз океана сухопутный человек нуждается в лицезрении тверди земной, как в целебном декокте из валерианы для восстановления душевного спокойствия. Твердь желательна всхолмленная. Япония в этом смысле была хороша, но только не для русского человека.
        А здесь - дом родной. Отдыхай, блаженствуй, гляди в окно, лови свою глуповатую улыбку в отражении. Кто помешает?
        Мысли. Такие же всхолмленные, как владивостокский рельеф. И самая главная мысль:
«Дальше-то что?»
        Великая княжна здесь. Официально считается: прибыла вместе с великим князем Дмитрием Константиновичем на торжества по случаю открытия движения по Транссибирской магистрали. Но ходят сплетни, подчас самые фантастические. Их разносят по городу обыватели, их охотно передает гостиничная прислуга, особенно говорливая при виде полтинника. С великой княжной-де не все чисто. В дороге чуть не стала жертвой покушения бомбистов, едва, говорят, выжила. Оно и неудивительно: своенравная у государя старшая дочь, с замашками авантюристки…
        Зайдя в жандармское управление, сдав с рук на руки бывшего машинного квартирмейстера Забалуева, покорного и безразличного ко всему на свете, поговорив о том, о сем с видом особы, облеченной доверием государя, но снисходительной к молодым ретивым офицерам, Лопухин узнал немногим больше. В местной жандармерии был порядок, лишнего не болтали. И все же из мелких штришков сложилась картина.
        Катенька бежала из родительского дома! Ее искали и ловили по всей стране, а она бежала во Владивосток, где вернее всего мог появиться он, статский советник граф Лопухин!
        Мелкий винтик в государственной машине. Ну статский советник… ну граф… Пропасть между влюбленными колоссальна, ее не перелететь и на воздухолетном аппарате лейтенанта Гжатского. Ее не засыпать чинами, орденами и титулами. Она раз и навсегда пропасть.
        Не позволили даже обменяться двумя словами на пирсе - оттерли. Очень ловко оттерли
        - надо думать, готовились. Понятно, по чьему распоряжению…
        Однако удалось обменяться взглядами, а это уже много.
        Быть может, нарочно позволили это сделать?
        - Нынче бал в городском собрании, - проинформировал Еропка, делая вид, будто рассматривает натюрморт в резном багете, а сам скосил глаза на барина: почему тот молчит уже который час? То присядет, то молча ходит по коврам, то, насупившись, как сыч, курит у окна. И молчит. - Я вот что спрашиваю, барин: фрак вам почистить?
        Лопухин вынул изо рта папиросу.
        - Бал, говоришь? Да, бал. В восемь. А ты пригласительный билет видел?
        - Нет, - честно признал Еропка. - Но ведь принесут, верно я говорю?
        Лопухин невесело усмехнулся.
        - Не жди, не принесут. Я на балу не нужен.
        - Это как же так? - возмутился слуга.
        - Обыкновенно. Вычисти пепельницу, лодырь. И сделай милость, помолчи.
        Еропка только вздохнул, сообразив, как видно: чем сильнее он будет надоедать барину, тем раньше барин вспомнит о непрочитанной слугой «Одиссее». И ведь погонит невинного человека в книжную лавку, и заставит купить, и посадит читать эту чепуховину, и проверит, действительно ли прочел или так, страницы листал… Барин - он такой!
        Пускай лучше думает. Авось надумает что-нибудь. На это он мастер.
        Так и вышло. Не успел Еропка добрести до кровати, вожделея всхрапнуть часок, а лучше два, как барин вновь обрел голос:
        - Подай саквояж…
        Великий князь Дмитрий Константинович не любил танцев. После полонеза с супругой градоначальника он посчитал свою миссию выполненой. Пусть гости веселятся, пусть маменьки высматривают женихов, а молодые щеголи во фраках и мундирах с аксельбантами сводят с ума местных простушек. И пусть любезный братец взбадривает себя шампанским в окружении подпевал и подхалимов - сильно поредевшем, надо сказать, окружении. Но он даже этого не замечает… Экий феномен природы!
        Постаравшись незаметно выскользнуть из залы, великий князь поспешно направил стопы в кабинет, где на столе третий день лежал присланный адмиралом Грейгоровичем проект современного морского порта с планами, чертежами и сметами. Суммы потребных расходов приводили в ужас. При покрытии их только из отпускаемых краю казенных сумм строительство порта растянулось бы лет на двадцать пять. Где взять денег? Ввести в городе драконовские штрафы за нечистоту в трактирах, за курение на улице, за сквернословие в общественных местах?.. Капля в море. Увеличить налог на вывоз трепангов и морской капусты? Упадет вывоз, останешься в убытке. Проще всего было бы договориться о лесных и рудных концессиях с иностранными компаниями, деньги появились бы сразу, но этот вариант Дмитрий Константинович берег на самый крайний случай. Пусти козла в огород…
        Доносящаяся из залы музыка вдруг смолкла - кончился следующий танец. Только по этой причине великий князь расслышал шепот. Нет, даже два шепота - мужской и женский. Шуршание платья… Звук поцелуя…
        Кому-то приспичило уединиться в одной из пустующих пока комнат. Ну что ж, бал есть бал, и нет ничего экстраординарного в том, что сюда залетел купидон… Великий князь прошел бы мимо, если бы не одна мысль: а где сестрица? К гостям она пока не выходила, объявила, что появится позже…
        Он рывком распахнул дверь. Успел заметить в неосвещенной комнате две фигуры. Женская ахнула голосом великой княжны - мужская же в два прыжка достигла раскрытого окна, тенью перемахнула через подоконник и была такова. Дмитрий Константинович успел заметить лишь широкие штаны и косичку. Китаец? Что-то уж больно рослый…
        - Ну и что все это значит? - спросил великий князь. Внутри у него все клокотало. - Целуешься? С китайцем целуешься? И что, любопытно мне знать, произошло бы дальше, если бы я не вошел?
        - Не твое дело, Митенька. - Как обычно, Екатерина Константиновна мгновенно овладела собой. - С кем хочу, с тем и целуюсь. Разве китайцы не люди?
        - Он такой же китаец, как я папуас. Не морочь мне голову. Говорить с тобой на эту тему я больше не желаю. Я уже все сказал. Приведи себя в порядок и ступай к гостям.
        В этот вечер проект порта так и не дождался внимания наместника. Его мысли были заняты другим. А с причинами, вызывающими такие мысли, нужно разделываться как можно скорее, иначе не стоит браться ни за какое настоящее дело - эту истину Дмитрий Константинович усвоил еще в детстве.
        Он вызвал Лопухина на следующий день. Был любезен, выслушал рассказ о походе, о пиратской неволе, о покушении на жизнь старшего брата, о японских обычаях. Задавал вопросы. Благодарил. Пообещал написать государю письмо с просьбой оценить по достоинству заслуги графа. Улыбался. А потом нанес удар:
        - Не смею вас более задерживать во Владивостоке. Завтра после торжеств отправляется первый поезд, послезавтра - второй. Поезжайте любым из них, лучше первым.

«Вон отсюда», - хотелось сказать ему. Катись в Москву, оттуда в Петербург, слушай колесный стук. А взбалмошная сестрица останется здесь еще по меньшей мере на месяц. Удержать - не ловить. Теперь за нею будут следить как следует.
        - Простите, ваше императорское высочество, но я предпочел бы задержаться во Владивостоке, - поклонился наглец.
        - Чего ради? - делано удивился великий князь. - Вы исполнили поручение государя, и исполнили превосходно. Забота о безопасности цесаревича теперь на совести подполковника Огуречникова. Не ваш ли прямой долг лично отчитаться перед государем? Нет-нет, поезжайте.
        - В противном случае ваше императорское высочество прикажет выдворить меня силой?
        - учтиво осведомился граф, и великий князь невольно вздрогнул. Да, это противник! Идет ва-банк. Тем решительнее надо дать ему отпор. Понадобится - раздавить. Хотя и жаль.
        - Возможно, - ледяным тоном произнес Дмитрий Константинович. - Остается, еще, однако, надежда на ваше благоразумие…
        - Если вашему императорскому высочеству будет угодно, я могу подсказать выход из создавшегося положения, - ровным голосом проговорил Лопухин, сразу заметив, как заинтересовался великий князь. - Завтра у меня встреча с полковником Розеном. Вопрос чести. Мешать нам бесполезно, дуэль все равно состоится раньше или позже. Полковник - превосходный стрелок. Думаю, если я буду убит, он отделается легким наказанием, ведь так? Что-нибудь вроде выговора по службе и церковного покаяния? И превосходно. Я тоже ходатайствую о смягчении наказания. А главное, все вопросы будут решены однозначно и бесповоротно. Честь имею!
        Резко повернувшись, он вышел.
        К черту! К дьяволу! Плевать на поведение, граничащее с оскорблением члена императорской фамилии. Будь что будет. Теперь он чувствовал себя незащищенным, будто рачок-отшельник без своего домика, и вовсе не думал сокрушаться по этому поводу. Наоборот, стало очень легко. Удобный всем выход найден и подсказан, остальное зависит только от великого князя. Надо быть очень дремучим человеком, чтобы не знать, что Дмитрий Константинович раз в сто умнее и талантливее Михаила Константиновича. Но унаследовал ли он порядочность государя, своего отца?
        Если да, то завтрашняя дуэль скорее всего окончится ничем. Если нет, тогда и жить незачем. Племянники и кузены только обрадуются. А великая княжна… всплакнет и, надо надеяться, со временем забудет графа Лопухина.
        - Я могу уделить вам только десять минут времени.
        Морской министр Лазарь Спиридович Грейгорович не счел нужным подняться из-за заваленного бумагами громадного стола навстречу посетителю. Он лишь боднул воздух широким лбом и качнул обширной раздвоенной бородой, обозначая приветствие. Тот факт, что посетитель служил в Третьем отделении, не имел для адмирала никакого значения. Служишь? Вот и служи. Кто ты там? Статский советник? Служи, статский. Дослужишься до канцлера - тогда так уж и быть, я перед тобою встану. А пока ты никто. Молокосос. Да еще в гражданском чине. Бацилла мелкая.
        - Я просил о беседе без свидетелей. - Лопухин покосился на секретаря.
        - Ах, вы просили! - Голос прославленного адмирала был густ и могуч. Таким зычным басом он командовал во время артиллерийской дуэли с неприятельской эскадрой, и комендоры его слышали. Тем резче в его голосе звучал сарказм. - Скажите, пожалуйста! Вы просили! А что, Пахомов, может, уважим? Иди погуляй. Тут сам господин Не-Помню-Как-Вас-Там просить изволит. Не приказывает, заметь, просит. Видать, деликатный человек. Ступай, Пахомов, ступай…
        Судя по тому, как глубоко секретарь втянул голову в плечи и как проворно он исчез за дверью, такие шуточки министра были ему не внове. Сейчас должен был грянуть шторм в двенадцать баллов. Или ударить главный калибр.
        - Ну? - сердито прогудел Грейгорович.
        Лопухин приблизился к необъятому столу. Оперся на него руками. Наклонился вперед. Одно мгновение молчал.
        - Я пришел сюда лишь для того, чтобы посмотреть вам в глаза, ваше высокопревосходительство, - сказал он негромко. - Благодарю, я это сделал. Еще я хотел спросить, не мучит ли вас совесть за моряков, павших в бою с пиратами. В бою, которого могло бы и не быть. За капитана Басаргина, погибшего, чтобы спасти нас. За всю команду «Чухонца» За простодушного и бесстрашного Зорича. Теперь вижу: не мучит. Больше мне нечего вам сказать, ваше превосходительство. Прощайте.
        Уже у дверей он услыхал «вернитесь-ка». Что ж, можно и уважить седины адмирала. Вернулся.
        Грейгорович уже не сидел - стоял. Возвышался. Громоздился. Был он на голову выше Лопухина и держался неестественно прямо, будто аршин проглотил. Флотские остряки балагурили, будто адмирал при жизни пытается играть роль собственного памятника.
        А ведь будет ему памятник. Даже теперь, после всего, что случилось. И тяжесть вины не согнет каменную спину.
        - Что вы такое несете, милостивый государь? - Грейгорович пытливо смотрел на обвинителя, но голос его дрогнул, выдавая волнение. - Извольте объяснить!
        - Как вам будет угодно, - бесцветным голосом произнес Лопухин. Он ощущал только усталость, ничего больше. - Вы рекомендовали для экспедиции не те суда, какие подошли бы для встречи с исландцами. Наверняка умные моряки возражали вам, но что они могли противопоставить вашему авторитету? Результат вам известен.
        - Какая чушь! - В раздражении Грейгорович пристукнул костяшками кулака по столешнице. - Вы больны! Всем и каждому известно: встреча с исландцами состоялась по вине англичан, закрывших проливы!
        - Держу пари, что встреча с ними состоялась бы вне зависимости от закрытия или открытия проливов, - усмехнулся граф. - Британия лишь облегчила задачу своим наемникам-пиратам. По этому эпизоду у меня к вам только один вопрос: откуда вам стало известно о британских намерениях? Либо флот обзавелся собственной агентурной разведкой, о которой не известно никому, включая государя, либо инициатива всей комбинации исходила от вас. Какое из этих предположений верное?
        - Поделитесь вашими предположениями с психиатром, - буркнул адмирал, сверля Лопухина взглядом. - Вы ничего не докажете. Копайте, если вам угодно терять даром время, вынюхивайте, жандармская ищейка! Посмотрим, много ли вынюхаете. Вы смешны!
        Лопухин улыбнулся.
        - А ведь вы боитесь, Лазарь Спиридович. Если бы вы не боялись, то не стали бы меня слушать и уж подавно не пытались бы оскорбить. Объяснить вам, почему вы это делаете? Это очень просто. Вы пытаетесь заставить меня выложить карты на стол: что у меня есть против вас в запасе? Извольте, я выложу карты. Но имейте в виду: я разговариваю с вами, только снисходя к тем убеждениям, которые вами двигали. Я их уважаю, в отличие от ваших методов. Итак. Для начала вы подобрали два разнотипных судна: корвет, перестроенный из императорской яхты, и старую тихоходную канонерку с гребными колесами. Объединить их в один отряд - примерно то же самое, что впрячь в повозку призового рысака и вола. Весь опыт моряка говорил вам о том, что их встреча с серьезными неприятельскими силами кончится весьма плачевно. Отчасти вопрос решался подбором командира - человека храброго и глубоко порядочного, но недалекого ума. Уверен, что кандидатуру старшего офицера также подобрали лично вы
        - вам был нужен службист до мозга костей, не приученный мыслить. С экипажем вышло еще проще: люди новые, едва знающие друг друга, да еще мальчишки-гардемарины, убежденные, что так и надо. Скажите, вам не было жаль отправлять их на убой?
        Грейгорович не ответил. Лишь тяжело дышал.
        - Понимаю… Великая цель оправдывает любые жертвы, не так ли? Но план ваш не сработал: «Чухонец» погиб, а «Победослав» вырвался из западни. На этот случай, однако, на борту корвета находился ваш человек - боцман Зорич, которому вы приказали…
        - Сего вздора вы никогда не докажете, - процедил адмирал, с ненавистью глядя на Лопухина.
        - Возможно, нет, а возможно, и да… Продолжим? Вы убежденный монархист и патриот России. Зорич - тоже. Был. Ни за деньги, ни за что другое он не стал бы исполнять ваш приказ столь скрупулезно. Не проклинайте беднягу. Боцман просто не имел ни одного случая убить цесаревича при обстоятельствах если не героических, то хотя бы не постыдных. И в конце концов Зорич погиб сам, спасая престиж российского императорского дома…
        - Выдумки! - бросил адмирал.
        - В последнюю минуту он сознался во всем…
        - Чепуха! У вас есть свидетели? Если и есть, никто им не поверит. Моя репутация безупречна. Попробуйте только пискнуть, и вам никто не подаст руки. Скажут: ретивый жандарм со товарищи стряпяет грязное дело, не гнушаясь самой подлой клеветой. Обнародуйте свои обвинения - и вашей карьере конец! Вы пришли не судить меня - вы пришли торговаться. Но что вы можете предъявить, кроме нелепых вымыслов? За вымыслы я не плачу. А теперь убирайтесь!
        - Мальчишки, - задумчиво проговорил Лопухин.
        - Что-о? - возопил шестидесятипятилетний адмирал.
        - Мальчишки-гардемарины, - пояснил граф. - Двое. Они были убиты в бою с исландцами. Убиты в первом своем плавании, так и не узнав всей красоты этого мира. Один умер сразу, другой мучился. А еще матросы и морские пехотинцы с
«Победослава». И почти вся команда героического «Чухонца». Они умерли, служа России так, как их учили понимать службу. Кто из них мог хоть на мгновение предположить, что морской министр понимает долг перед Отечеством иначе, чем они? Что он со спокойной совестью пожертвовал ими, как пешкой в игре? Нет, хуже того - он смахнул их, как пыль с шахматной доски…
        - Ладно… - Грейгорович тяжело дышал. - Чего вы хотите? Я слушаю.
        - Кроме того, вы ошибаетесь. - Лопухин, казалось, не слышал адмирала. - Моя миссия санкционирована лично государем императором, и он ждет от меня отчета. Таковой отчет уже послан, как послан и отчет генералу Сутгофу. Вы уже сделали свое дело. А я сделал свое.
        - Накляузничали? - каркнул министр.
        - Изложил подробности, не присовокупив выводов. Они не нужны. Тот, кто может сложить два и два, сделает их безо всякого труда. Разумеется, его величество желает России только добра, но также верно и то, что он любит беспутного старшего сына. Думаю, не ошибусь, если предреку, что вы попадете под негласное следствие. Догадайтесь сами, ваше высокопревосходительство, чем оно может для вас кончиться. Третье отделение умеет работать.
        Мысли и чувства морского министра без труда читались на его лице. Шахматная партия. Или, вернее, маневрирование эскадр, осыпающих друг друга тяжелыми бомбами. Чья возьмет? И Лопухин видел, как по мере расчета вариантов ходов скорбно сдвигаются брови адмирала и твердеют скулы. Лучший морской тактик России не находил приемлемого варианта. Он мог уничтожить Лопухина, но себя спасти не мог. Позорная отставка… может быть, суд… Конечно, не по вопиюще скандальному делу о цесаревиче - этого не допустят, - а по какой-нибудь мелкой ерунде… скажем, найдут злоупотребления… А ведь найдут! Всегда можно найти. И громкая слава адмирала Грейгоровича увянет в болтовне присяжных поверенных, в шуршании полных сплетнями газет… А после всех вылитых на его седую голову помоев - царская милость в виде отставки, и даже с пенсией. Кому нужна пенсия, когда потерян смысл жизни?!
        - Это вы прислали мне вчера самурайский меч? - спросил Грейгорович.
        Лопухин ответил молчаливым поклоном.
        - Для чего? Чтобы я по примеру японцев распорол себе живот? В своем ли вы уме?
        - Кое-чему у японцев следовало бы поучиться, - ответил граф. - Но я подарил вам меч лишь для того, чтобы вы задумались. Неужели вам не о чем подумать?
        - Чего вы хотите? - тусклым голосом повторил адмирал. - Моей головы?
        Лопухин вновь взглянул ему прямо в глаза.
        - Я не охотник за черепами. Благородство цели отчасти извиняет вас. Но лишь отчасти. Подайте в отставку с поста министра и члена Государственного Совета. Сами. Немедленно.
        Адмирал грузно опустился в кресло. Казалось, он постарел лет на двадцать, и знаменитая раздвоенная борода выглядела сейчас не лихо, а жалко.
        - Нет, - покачал он головой спустя минуту. - Сейчас - нет. Не могу. Я нужен в Петербурге… Собирался выехать немедленно по окончании торжеств… Вы не представляете, какая толпа сановной сволочи горой стоит за Михаила Константиновича, какая там камарилья… До подписания и, главное, обнародования Манифеста государя о назначении наследником Дмитрия Константиновича я не имею права ослабить своим уходом патриотическую партию, не могу скрыться в тень… Камарилья одолеет, и Михаил Константинович с ее помощью погубит Россию. Вы же патриот, граф! Поймите меня! Мне нужно время… один месяц… Потом уйду. Сам.
        - Слово чести? - спросил Лопухин.
        - Слово чести. И просите у меня что угодно! Дам все, что только в моих силах!
        Лопухин ничем не выдал волнения. Но только теперь наступило время прыжка в неведомое.
        Прыгнуть? Или состорожничать, отступить?..
        Печальные глаза государя… И полные надежды глаза любимой!
        - Прикажите выдать команде «Святой Екатерины» призовые деньги из сумм министерства, - сказал он. - Отдельно премируйте мичмана Кривцова. Предложите ему службу, он того стоит.
        - Сделаю. Это все?
        - Нет. Мне нужно быстроходное судно до Шанхая. Завтра в три часа пополудни судно должно быть в полном моем распоряжении.
        - Стало быть, во время торжеств? - проницательно осведомился министр.
        - Да.
        - Сколько пассажиров?
        - Трое. Я, мой слуга и… еще один пассажир.
        - Не спрашиваю вас, кто третий, - неприятно морщась, сказал Грейгорович. - Лучше выставить себя дураком, чем преступником. Я ни о чем не догадался и за ваши действия не отвечаю. Вы, милостивый государь, просили от имени Третьего отделения оказать вам содействие. Я не нашел причин для отказа. Судно будет. Без четверти три на городской пристани вас будет ждать шлюпка. Теперь всё?
        - Да.
        - Тогда ступайте. Надеюсь больше никогда вас не увидеть.
        Граф вышел молча. Да и что он теперь мог сказать? Что судно ему скорее всего не понадобится? Это не аргумент и не оправдание…
        Потрепанная извозчичья коляска катилась вдоль Золотого Рога. Ранний извозчик, нанятый за несусветные пять рублей, ежился на утренней прохладе и часто зевал с подвыванием, ляская зубами после каждого зевка, как матерый волчище. Окраина Владовостока, известная под названиями Офицерской и Матросской слободок, не блистала великолепием: кое-как мощеные, а то и вовсе немощеные улицы, дощатые тротуары, скучного вида казармы, неприглядные домишки обывыателей, грязные кабаки, даже снаружи напоминающие притоны…
        Приятнее было глядеть на бухту. На воде во множестве замерли китайские лодки, именуемые здесь шампуньками. Ловили то ли краба, то ли морского гребешка, то ли и вовсе морскую капусту, охотно поедаемую за пределами России. Сильно пахло йодом.
        За последним домиком-развалюхой потянулись луга. Еще раньше кончилась улица, и ржавые рессоры древнего экипажа заскрипели на ухабах. Канчеялов зевнул с прискуливанием, подобно ямщику, и сильнее вжал голову в воротник. Теплолюбивый лейтенант озяб на утренней прохладе. Владивосток не Токио: здесь осень уже подкрадывалась на мягких лапах, исподволь готовясь покончить с летом.
        - Не опоздаем? - спросил Канчеялов, только чтобы занять себя разговором, и хлопнул на щеке комара. - Сколько на ваших?
        - Без четверти шесть, - ответил Лопухин, щелкнув крышкой часов. - Как раз успеем.
        - Значит, мои спешат… Гм… Мне неудобно вас об этом спрашивать… э-э… Николай Николаевич, но я все же хотел знать ваши… э-э… намерения. Примирение возможно ли?
        Лопухин пожал плечами.
        - Если мой противник принесет извинения - вполне.
        - Понятно, - вздохнул Канчеялов. - Никаких извинений полковник Розен приносить, конечно, не станет. Значит, стреляться до результата, так?..
        - Послушайте, кто вырабатывал условия дуэли - вы или я? Разумеется, до результата. Однако, я вижу, мы почти у цели - бухта кончается… Что это за дерево?
        - Манчжурский орех, кажется.
        - Логично. Я мог бы сам догадаться, что не кокосовый.
        Канчеялов с беспокойством покосился на графа, ожидая увидеть признаки нервного возбуждения - частые спутники юмора такого рода перед лицом опасности. Ничего не заметив, лейтенант все же остался в большом сомнении. На совещании с Враницким, секундантом Розена, оба пришли к выводу, что дуэль скорее всего будет чисто ритуальной: два великолепных стрелка слегка поцарапают друг другу кожу, доктор Аврамов налепит дуэлянтам по пластырю, тем дело и кончится. Неужели граф полагает иначе?
        Тут задумаешься. Пустячную дуэль нетрудно скрыть, но за участие в незаконной дуэли с серьезным исходом можно загреметь и под суд, ибо сказано: «Секунданты, которые содействуют исключительной дуэли, нарушают дуэльное право и делают неосторожность, принимая на себя ответственность в случае смерти или поранения одного из противников». Хорошенькое дело! А самое неприятное, что пойти на попятный уже никак нельзя.
        - Простите… - Канчеялов покряхтел, прочищая горло. - Я должен спросить: вам уже приходилось дуэлировать?
        - Один раз сразу по окончании балканской кампании, - неохотно признался Лопухин. - Глупая вышла история. Фанфаронистый мальчишка-корнет вызвал меня из-за сущей безделицы, и мне пришлось дать ему удовлетворение. К счастью, он выжил и, надеюсь, извлек урок.
        Дорога свернула вправо, а затем влево, обходя болотистое устье речки Объяснения. Лопухин подумал, что так и не позаботился спросить у кого-нибудь из старожилов о причине такого названия речки. То ли парочки объясняются здесь в любви, то ли долина речки служит наиболее удобным местом дуэлей.
        Скорее второе. Влюбленным нетрудно найти место поближе к городу.
        - Глядите-ка, нас уже ждут, - указал лейтенант на почти такую же коляску, стоящую впереди на проселке. Возле нее переминались с ноги на ногу три фигуры.
        - Не более пяти минут, - уверенно заключил Лопухин, и Канчеялов не стал спрашивать, на основании чего граф пришел к такому умозаключению. Специалисту виднее.
        Раскланялись учтиво, но холодно. Извозчики, получив приказ ждать, отнеслись к барским выдумкам со спокойствием философов. Баре - они, известно, с жиру бесятся, а ежели палить в друг дружку зачнут, так на кладбище места много, не жалко…
        После нескольких ничего не значащих слов мрачный Враницкий указал направление, где, по его разумению, могла найтись подходящая поляна. Лопухин закурил папиросу, отгоняя налетевших с болота комаров. Двинулись.
        Ах, как хороша была природа, чуть тронутая лучами встающего из моря солнца! Как величественны старые кедры! Как ярки ягоды лимонника, вьющегося по стволам дубов и кленов, уже начинающих понемногу желтеть и краснеть! Японец непременно сложил бы хайку и был бы прав: неуловимый момент перетекания лета в осень - чудесное время! Одни капли росы на шиповнике уже достойны того, чтобы воспеть их в странных японских стихах.
        Впрочем - вздор!.. Лопухин мысленно послал природу ко всем чертям. Мысли о природе хороши для того, кто почти уже покойник. Допустим, так и будет. Скорее всего. Вряд ли они упустят такой блистательный случай. Великий князь Дмитрий Константинович не сентиментален - он прагматик. Чего ради он станет играть в благородство себе во вред, когда ему выпал столь блистательный случай решить неприятную проблему раз и навсегда?
        Охнул, оступившись, доктор Аврамов и тотчас заругался, уронив саквояж, - оказывается, в поисках равновесия ухватился рукой за шипастое «чертово дерево».
        - Тяжела доля врача? - шутливо посочувствовал Лопухин.
        - Уж не тяжелее, чем доля больного, - парировал эскулап, рассматривая ладонь. - Мне - что? Я отсюда уж точно на своих двоих уйду.
        - Да вы просто завидуете, - поддразнил Лопухин. - Какие дуэли между разночинцами? Нонсенс. Вот когда заслужите дворянство, тогда и дуэлируйте на здоровье.
        - Нет уж, благодарю покорно! Я всяких ран насмотрелся. На чужих людях - и то, бывает, душу надорвешь, а уж на себе… - Аврамов махнул рукой. - Помирились бы, право. Глупо все это…
        Лопухин смолчал. Нет, милейший Спиридон Потапович, это вовсе не глупо! Для одной из сторон это наилучший выход из затруднения. Воспользуется ли она им - небезынтересный вопрос.
        - Вот хорошая поляна, - указал Враницкий. - По-моему, как раз.
        - Согласен, - кивнул Канчеялов. - Ровная, и солнце в глаза не светит. Комаров вроде немного. Что скажете, Николай Николаевич?
        - Не все ли равно? - Лопухин пожал плечами.
        - Мне не нравится ваше настроение, - с беспокойством сообщил лейтенант, но ответа не дождался.
        Привязанными к колышкам бечевками секунданты отметили две параллельные линии длиной тридцать шагов каждая и пятнадцать шагов одна от другой. Осмотрев револьверы, вышелкнули из барабанов все патроны, кроме одного. Враницкий, назначенный с общего согласия руководителем дуэли, подбросил монетку, определяя места дуэлянтов.
        - Прошу вас приблизиться, господа. В последний раз япрашиваю: не угодно ли вам примириться?
        - Не угодно, - отрезал Розен, в то время как Лопухин молча покачал головой.
        - В таком случае напоминаю вам условия дуэли. По команде «сближаться» вы имеете право стрелять. Вы можете, но не обязаны идти навстречу друг другу, придерживаясь каждый своей линии. Для прицеливания и производства выстрела вы обязаны остановиться. Во время движения револьвер должен быть направлен дулом вверх. Противник, стрелявший первым, обязан ждать выстрела своего противника совершенно неподвижно на месте, с которого он стрелял. По истечение тридцати секунд после первого выстрела противник, стреляющий вторым, теряет право стрелять. Раненный первым выстрелом противник имеет право стрелять в течение одной минуты с момента получения раны. Осечка считается за произведенный выстрел. Стрелять в воздух имеет право противник, стреляющий вторым. В случае безрезультатного исхода дуэль начинается заново после десятиминутного перерыва, который может быть сокращен по обоюдному желанию противников. Понятно, господа? Теперь прошу вас снять с себя все предметы, могущие задержать пулю.
        Лопухин положил на проплешину в траве часы и портсигар. Розен, явившийся без георгиевского креста, отдал Враницкому часы.
        - Получите оружие, господа. Прошу занять исходные места. Команда на сближение последует после счета «три».
        Лопухин лишь мельком взглянул на Розена. Ни по выражению лица полковника, ни по цвету его шрама нельзя было угадать, получил ли он какие-либо инструкции. Потомок шведского генерала был серьезен и невозмутим, как подобает достойному противнику, но и только.
        На миг появился соблазн застрелить Розена - и был тотчас задушен в зародыше. Нет уж. Глупое тело хочет жить. Туловище пытается управлять мыслями и поступками. Зря. Никогда этого не было и не будет.
        Он занял место у колышка. Заметил направление, чтобы не коситься вниз, на бечевку. Поднял револьвер дулом вверх.
        - Готовы?
        Кивнул.
        - Раз… Два… Три… Сближайтесь!
        Не торопясь, Лопухин прошел пять шагов. Розен тоже двинулся навстречу по своей линии, и столь же неспешно. Вот он остановился, прицелился… Нет, передумал стрелять сейчас, поднял дуло, прошел еще несколько шагов. Опять остановился. Ну что же вы, полковник, чемпион полка по стрельбе из револьвера? Желаете, чтобы я подошел еще ближе? Извольте. Или непременно хотите, чтобы первый встрел был сделан не вами? Пойду навстречу и в этом.
        Лопухин остановился и выстрелил. Розен дернул головой, как лошадь, отгоняющая слепня. Неторопливо ощупал левую скулу. На пальцах осталась кровь. Полковник нехорошо усмехнулся.
        Теперь пошла минута, долгая минута ожидания. Лопухин стоял у своей бечевки неподвижно, как требовали правила, вполоборота и не прикрываясь револьвером. Что толку? Хороший стрелок на двадцати шагах загонит пулю, куда захочет, а ведь вы можете приблизиться до пятнадцати шагов… Что же вы медлите, полковник? Отчего не даете понять, получен ли вами намек: некто высокопоставленный, чье имя не должно произноситься вслух, будет крайне признателен, если вы отправите графа Лопухина на тот свет? Это должно совпадать с вашим желанием: ведь вы до сих пор не смирились с тем, что чиновника Третьего отделения можно уважать! И, кажется, не намерены с этим мириться. Ах, как хотелось бы узнать еще до выстрела: был ли намек, не было ли? Десять к одному, что был. Это логично. Великий князь, наместник и в скором времени цесаревич Дмитрий Константинович успешно постигает науку властвовать. Со временем он станет превосходным государем - умным, деятельным, прагматичным и не отягощенным сантиментами. Все хорошо. Однако граф Лопухин, хоть и сам не ангел, служить такому государю не будет…
        Да ведь и не сможет! Лопухин едва не расхохотался. Иной раз мысли заходят в смешные тупики. Его сейчас убьют, какая уж тут служба!
        Внезапно Розен навел револьвер на Лопухина. Целился он недолго.
        Потом выстрелил.
        ЭПИЛОГ,
        в котором ничего по-настоящему не кончается
«Св. Екатерина легко скользила Японским морем.
        Молоденький офицер, на днях произведенный в капитан-лейтенанты и получивший в командование баркентину, отнесся к Лопухину и его спутнице с чрезвычайным почтением. Несомненно, он догадывался о многом, но не подавал виду. Приказ есть приказ. В Шанхай так в Шанхай.
        С каменным лицом присутствовал он на венчании раба божьего Николая с рабой божьей Екатериной в освященной только накануне судовой церкви. В тесной комнатенке было душно, запах ладана кружил голову. Подслеповатый попик, никогда прежде не ходивший в море, отчаянно трусящий и страдающий от качки, провел обряд на удивление благочинно. Видать, не разобрал, кто венчается. А что Екатерина Романова, так мало ли на Руси Романовых?
        Невеста сияла. А вот жених был странен: одет с изяществом, тут ничего не скажешь, зато с большим медицинским пластырем на скуле. Никто, конечно, не спросил, чирей у него там или синяк. Но было любопытно.
        Мало кто мог предполагать, что жених фактически начинает жизнь заново и никак не может привыкнуть к тому, насколько она прекрасна. Теперь Лопухин твердо знал: великий князь и будущий государь Дмитрий Константинович не воспользовался удобным случаем, чтобы «решить проблему». Полковник Розен ответил выстрелом с абсолютно тем же результатом - снял пулей клочок кожи, и только. Секунданты нашли условие результативности дуэли выполненным, а вопрос чести исчерпанным, после чего дуэлянты тепло пожали друг другу руки.
        Свадебный пир в тесной кают-компании был скромным. А потом, когда молодые остались наедине, Катенька первая подошла к нему со словами: «Ну же, скорее! Теперь ты мой…
        Всю ночь они провели вдвоем на тесной койке. А вторая ночь оказалась еще лучше первой.
        В соседней каюте похрапывал Еропка, вообразивший, что наконец-то сможет дрыхнуть в свое удовольствие сколько угодно. Он даже багаж толком не распаковал. Лентяю еще предстояло найти среди сорочек и галстуков томик «Одиссеи» и проникнуться мировой скорбью. Но пока он спал и был счастлив.
        У каждого ведь свое счастье.
        Лентяй-то лентяй, но преданнее его нет. Сначала Лопухин, находясь в некотором затмении, хотел послать Еропку в Москву - продать дом на Гончарной, продать имения, - но слуга чуть ли не на коленях упрашивал барина оставить его при себе. И опять пошло в ход неизменное «без меня вы пропадете». Ну, это вряд ли. Однако в конце концов логика победила. Весьма вероятно, что оставленное в России имущество уже под секвестром. И что могла предложить верному Еропке Россия? Заключение под стражу и жандармского следователя?
        Умудренному опытом Лопухину было ясно, что ни спасение жизни цесаревича - вдобавок теперь уже бывшего цесаревича, - ни раскрытие трех заговоров, ни вербовка французского консула в далеком Гонолулу ни в малейшей степени не оправдают его измену. А что бегство с великой княжной за границу будет сочтено изменой, в том нет сомнений.
        Но тяжелые мысли возникали теперь редко и быстро улетучивались. Впервые за много месяцев Лопухин был свободен от службы, радовался сему, наслаждался отдыхом, но порой удивлялся: чего-то в жизни как будто не хватало. Привык напрягать все силы ума и тела, элементарно привык! Ничего, небольшой отдых не повредит…
        А что потом?
        На третий день, укрываясь от разыгравшегося не на шутку шторма, зашли в корейский Пхохан. Городишко оказался дырой, но с телеграфом. Оттуда Лопухин послал в Петербург «коммерческую» телеграмму, изобилующую цифрами. Ответ пришел спустя несколько часов и был длинен. Дешифровку пришлось отложить.
        Ранним утром, когда Катенька еще спала, Лопухин выбрался из-под одеяла и, стараясь не шуметь, достал из саквояжа письменные принадлежности и шифровальные таблицы. Дешифровка не заняла много времени, а вот над посланием пришлось задуматься. Текст гласил:

«Милостивый государь!
        Полагаю, нет нужды говорить вам о том, насколько государь император удручен вашим отъездом за границу с известной вам особой. Это тем более некстати, что здоровье государя серьезно подорвано. Не думаю, что вы можете быть прощены им в скором времени. Мне стоило немалых трудов убедить Е.И.В. не обращаться в Синод с просьбой объявить ваш брак недействительным. О причинах моего ходатайства за вас вы догадаетесь сами, дочитав до конца.
        Саксен-Кобургскому дому предложена великая княжна Ольга Константиновна, par pari refertur[Равное равным возмещается (лат.).] . Вряд ли, однако, такое предложение будет радостно принято: возраст невесты не позволяет ей вступить в брак раньше, чем через шесть-семь лет, и сомнительно, чтобы Франц-Леопольд согласился ждать столько времени. Но это уже дело дипломатов, patentia patitur omnia.[Терпение все побеждает (лат.).]
        Государь склоняется к мысли разрешить великому князю Михаилу Константиновичу вступить в законный брак с японской принцессой, каковую предполагается наименовать Марией Федоровной после восприятия ею православного крещения. Можно с уверенностью предполагать, что Манифест об изменении престолонаследования будет подписан в ближайшие дни.
        Несмотря на ваше вопиющее самовольство, ваши заслуги не забыты. Извещаю вас о том, что согласно воле государя за блестящее исполнение вами трудной миссии вы произведены в чин действительного статского советника и награждены Владимиром второй степени, каковые орденские знаки будут вручены вам, как только представится такая возможность.
        Вполне понимаю ваше недовольство по поводу участия в экспедиции мичмана Свистунова. Согласитесь, однако, с тем, что важность задачи, столь блистательно решенной вами, оправдывала любые средства для достижения цели, в том числе и присутствие тайного наблюдателя, каковой заменил бы вас, случись с вами несчастие. Впрочем, я искренне рад, что до этого не дошло.
        И последнее по очередности, но не по значению. Согласно последним сведениям, британские войска, высадившиеся на Ньюфаундленде, успешно продвигаются вглубь острова, беспощадно подавляя любые попытки сопротивления. Нет никаких сомнений в том, что в скором времени они овладеют всей житницей Исландии. Но еще меньше сомнений вызывает прогноз: на острове очень скоро начнется партизанская война. От потомков викингов ничего иного ждать не приходится; вы знаете, что это за публика. В отношении собственно Исландии британский флот ограничивается лишь блокадой и эпизодическими бомбардировками прибрежных городов, не дерзая начать десантную операцию. Почти все ярлы объединились в военный союз и пощипывают англичан на морях иногда довольно чувствительно. Вдобавок к тому в Ирландии набирает силу освободительное движение. До восстания там еще не дошло, но дойдет. Очень накалена обстановка в Австралии; недавно колонисты выбросили в море грузы, обложенные несправедливой, по их мнению, пошлиной, и созвали Ассамблею для выработки требований к метрополии, угрожая в случае их непринятия выходом из состава Британской
империи и провозглашением Австралии независимой республикой. Похоже, англичане крепко увязли в колониальных проблемах и увязнут еще глубже. Очень скоро им станет не до Исландии, в связи с чем перед нами открываются любопытные возможности. По-видимому, попытка убедить альтинг в том, что стране необходима твердая монархическая власть, небезнадежна. Ни один из ярлов не имеет, однако, ни малейшего шанса стать королем - слишком велика конкуренция и глубоки раздоры. Иное дело - возвести на престол чужеземного принца или принцессу.
        Вы, конечно, улавливаете мысль. При такой королеве был бы очень полезен супруг - умный и энергичный принц-консорт из хорошей семьи. Обдумайте это. В случае согласия неназываемой особы и вашего дайте мне знать. Поддержка России - дипломатическая, финансовая и по линии Третьего отделения - вам обеспечена. Первый взнос вы можете получить в банке Ротфельда в Шанхае. Но не спешите действовать: блюдо еще не поспело к столу.
        Отдохните, вы это заслужили. Советую посетить Австралию, это удивительная страна. Она нуждается в свежем взгляде на нее, а еще больше в оружии и умелом руководстве Ассамблеей. Полагаю, вы сумеете приобрести определенное влияние на нее, найти достойную кандидатуру на пост ее председателя, а может быть, и - как знать? - на пост первого президента Австралийской республики.
        Кстати. Вероятно, вам интересно будет узнать, что несколько исландских ярлов и среди них небезызвестный Рутгер Кровавый Бушприт, прорвав блокаду, покинули со своими флотилиями северные воды и направляются предположительно к австралийским берегам. Убежден, что вы лучше меня оцените сей факт.
        Неизменно уважающий вас Сутгоф».
        Прочитав послание дважды, Лопухин незло усмехнулся. Стало быть, ничего не кончено. Верно говорят: не бывает бывших чиновников Третьего отделения… И всякую неудачу можно со временем обратить к выгоде - кому это лучше знать, чем Сутгофу? Следовательно, действительный статский советник граф Лопухин все еще на службе?
        Тем лучше. Тяжка жизнь частного лица, пуста и бессмысленна. А Катенька? Сейчас она счастлива, но надолго ли? Ее деятельная натура будет искать выход из сонной бездеятельности, любовь со временем обернется обыденностью, а счастье растает, как снег. Так вот же он, выход. Уже предложен, и нечего искать.
        Жена спала и улыбалась во сне. «Хочешь стать королевой?» - так надо спросить ее, когда проснется. И она, конечно, ответит со смехом: «А разве я не твоя королева?» Тут надо согласиться и не раскрывать больше ничего по меньшей мере до Шанхая. И только заметив в любимой признаки нарождающейся скуки…
        Да. Только тогда. На благодатную почву. Дело и цель. Но сколько всего предстоит!..
        А тем лучше.
2006 -2007 ГГ.
        notes
        Примечания

1
        Часто от долгих раздумий пропадает случай (лат.).

2
        Люди (яп.).

3
        Доктрина о предопределении.

4
        Равное равным возмещается (лат.).

5
        Терпение все побеждает (лат.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к