Гостиница тринадцати повешенных Анри де Кок
        Февраль 1626 года. Кардинал Ришелье - первый министр и фактический глава государства. Одни называют его деспотом, другие - патриотом. Из ненависти к политике Ришелье свободолюбивый город Ла-Рошель принимает сторону врагов Франции. Париж наводнен голодными бродягами, шпионами и авантюристами. В семье короля обостряются отношения между Людовиком XIII и его братом Гастоном Орлеанским. Придворная интриганка герцогиня де Шеврез решает использовать тревожную ситуацию, чтобы уничтожить своего давнего врага.
        В основу романа положены события знаменитого заговора графа де Шале.
        Анри де Кок
        Гостиница тринадцати повешенных
        Печатается по изданию: _Генрих_де_Кок._
        Гостиница тринадцати повешенных. - СПб., 1873.
        Об авторе
        Говорят, на детях гениев природа отдыхает. В случае с Анри де Коком природу заменили литературоведы. В энциклопедиях и справочниках есть лишь общие слова о его творчестве, и ни слова о жизни.
        Анри Поль де Кок родился 25 апреля 1819 года в Париже в семье популярного французского романиста Шарля Поля де Кока. Того самого, о котором один из героев Теккерея заявил, что «читать знаменитого Поль де Кока для него столь же непременная обязанность, как изучать Свифта или Мольера». В свое время имя этого французского «увеселителя гризеток и коммивояжеров» знала вся Европа. Его читали и запрещали, ругали и хвали. «Что Поль де Кок не только часто шалун, но часто и циник, - это дело известное; что чтение его романов для детей и слишком молодых людей никуда не годится - против этого также никто спорить не станет. Но кто же будет спорить против того, что у Поль де Кока есть и свои хорошие стороны: доброта сердечная, теплота души, мастерской рассказ, удачные очерки характеров, оригинальность, веселость? Есть люди, которые, ровно ничего не видя поэтического в Расине, тем не менее признают его истинным и великим потому только, говорят они, что целый народ признавал и признает его таким; анарод ошибаться не может: спрашивается теперь, как же могут ошибаться народы всей Европы, на языки которых Поль де
Кок с жадностию переводится?..» Так считал «неистовый Виссарион» Белинский в августе 1839 года. Много воды утекло с тех пор. Кто сейчас помнит Поля де Кока? И если его имя еще нет-нет да и мелькнет где-то на страницах романов Достоевского, то творчество его сына вообще поросло быльем.
        В семье Анри всегда царила атмосфера доброты и веселья. И это несмотря на то что дед его, голландский банкир-эмигрант, безвинно погиб на эшафоте во время якобинского террора, когда его сыну Полю едва исполнился год. Дом отца всегда был полон гостей и кошек. Когда Анри исполнилось тринадцать, семья перебралась в пригород, в Роменвиль. Местные жители, прознав о кошачьих симпатиях папаши де Кока, стали беззастенчиво пользоваться его добротой - прямо через забор подбрасывали к нему на грядки своих новорожденных котят. Любовь к животным передалась и детям писателя, Анри и Амели-Каролине. Увлекшись творчеством и следуя примеру отца, в прошлом банковского клерка, Анри не сразу стал зарабатывать на жизнь литературным трудом. Когда молодому человеку понадобились деньги, он поступил на службу в парижскую таможню. Работа была необременительной и довольно приятной - вести учет марочных иностранных вин, а между делом оттачивать перо начинающего романиста. Наставник-отец регулярно проведывал сына. Он приходил к нему прямо на службу вместе с приятелями-литераторами. Естественно, разговоры шли о писательском
мастерстве, что отнюдь не мешало снятию проб с того или иного напитка. Свой первый роман, «Влюбленная Берта» (1843), Анри посвятил отцу. Издатель хотел поставить на титуле пометку «Поль де Кок-сын», предложив за это лишнюю тысячу франков, но молодой человек наотрез отказался: «Я не буду въезжать в уже готовый дом, а попытаюсь выстроить свой». Книгу он подписал просто «Анри де Кок». Обожая и уважая отца, Анри всегда отличался независимостью. Задумав выпускать газету «Благёр» («Насмешник»), придумал себе соответствующий псевдоним - Благински. Первый номер был напечатан, но так и не поступил в продажу. В тот день, 24 июня 1848 года, грянула революция. С царствованием Луи-Филиппа, как и с карьерой главного редактора, было покончено. Анри де Кок писал драмы, водевили, стихи, даже песни и романсы. В престижных «Патри», «Фигаро» и «Мушкетере» (газета Дюма) публиковал рассказы. Но особую популярность снискали его романы. Сначала любовные, с изрядной долей раблезианского юмора («Королева гризеток», «Лоретки и джентльмены», «Мадемуазель Пугало»), а затем исторические, с довольно оригинальными сюжетами и
персонажами. Из них особо выделяют: «Врач воров, или Париж в 1780 году» - одна из редких в литературе попыток всесторонне показать столичные нравы при Людовике XVI, «Гостиница тринадцати повешенных» - история заговора графа Шале против кардинала Ришелье, «Великая отравительница» - роман из эпохи последних Валуа, «Маркиза де Ганж» - трагическое происшествие времен Людовика XIV.
        Став популярным романистом, Анри вместе с семьей - женой, дочерью и кошками (часть отцовской колонии?) - перебрался в городок Лиме. Вдали от суетной столичной жизни он продолжал сочинять книги, наезжая в Париж исключительно по делу, предпочитая приглашать друзей к себе, чтобы «повспоминать, - как он писал одному из них, Николя Мартену, - те прекрасные дни юности, когда еще были иллюзии и волосы на голове, когда казалось, что Бальзак скоро всем надоест, а мы и думать не смели ни о какой подагре». Здесь он прожил более четверти века, до самой своей смерти - 14 апреля 1892 года. Один из главных бульваров, пересекающих Лиме сверху донизу, бульвар Аристида Бриана, смешно подбоченился довольно длинной загогулиной. Этот асфальтовый крендель носит скромное название «улица Анри Поля де Кока». Отцу повезло чуть больше (две улицы в Париже и Роменвиле). Имена на дорожных указателях - вот и все, что осталось современным читателям.
        _В._Матющенко_
        ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ АНРИ ДЕ КОКА:
        «Врач воров» (Le Medecin des voleurs, ou Paris en 1780, 1857)
        «Три кавалерист-девицы» (Les trois luronnes, ou Les cavaliers-demoiselles, 1865)
        «Гостиница тринадцати повешенных» (L’Auberge des 13 pendus, 1866)
        Часть первая
        Охотник на негодяев
        Глава I
        О том, как одна мертвая лошадь помешала четверке живых, и что из этого воспоследовало
        Алаттский лес, наряду с лесными угодьями Шантильи и Компьеня, является частью старого Кюизского леса, который во времена Каролингов был тем местом, где проходили все более или менее значимые развлечения королей.
        «Охота, которой предавались в Кюизском лесу, - говорит Алкуин[1 - Алкуин (Флакк Альбин) (ок. 735 -804) - англосаксонский ученый, ближайший советник Карла Великого, видный деятель Каролингского возрождения (культурного подъема в империи).], современник Карла Великого, - длилась не менее двадцати дней кряду, а то и все тридцать».
        Охота продолжительностью в двадцать-тридцать дней! Какими охотниками были наши предки, и как бы они смеялись, увидев нас, своих недостойных потомков, возвращающихся после жалкого дня, проведенного в каком-нибудь лесочке или на равнине, - сложившихся пополам, едва перебирающих ногами, стонущих, запыхавшихся, совершенно обессиленных.
        Но, похоже, наши предки и сложены были получше нас. Если вы в этом сомневаетесь, сходите в музей оружия и доспехов. Что вы хотите? Наш рост уменьшился, но вместе с тем ума у нас явно прибавилось. Нельзя же, в конце-то концов, сохранить все.
        Именно в Алаттском лесу в один из февральских дней 1626 года разыгралась первая сцена той великой драмы, о которой мы намерены вам рассказать.
        Было около двух часов пополудни; день стоял хмурый, воздух был холодным, с неба хлопьями валил снег. Подвигаясь столь быстро, сколь это было возможно на ужасной дороге, покрытой выбоинами, кочками и рытвинами, по дороге, ведущей из Крейля во Флерин, ехал по лесу экипаж.
        Кучер ловко управлял четверкой выносливых лошадей, запряженных в карету, беспрестанно награждая этих бедных животных ударами кнута и неумолкаемой бранью. Но временами, когда экипаж наезжал на бугор или попадал в колею, как судно на море, ныряя и качаясь во все стороны, ни удвоенные удары, ни удвоенная брань ни к чему не вели.
        - Ай!.. Уф!.. Ох!.. - стонал при всяком толчке господин лет пятидесяти, сидевший в карете в обществе молодой дамы и молодого человека. - Это просто невыносимо; этот бездельник Лапьер нарочно так едет! Так нам никогда не довезти в целости своих костей до Флерина!
        - Он не виноват, мой друг, что здесь такая плохая дорога, - молвила молодая женщина.
        - Милая тетушка совершенно права, дядя, - подтвердил молодой человек. - Лапьер не виноват, что снег и дождь так размыли дорогу.
        - Эх! Черт возьми! - спесиво продолжал пятидесятилетний господин. - Я знаю, что не Лапьер виноват в дурном состоянии дороги, но, по крайней мере, он мог бы… Ай!.. Мы не доедем, уверяю вас!.. Уф!.. И почему только владельцы этого леса не могут заставить своих крестьян содержать дорогу в надлежащем состоянии?
        Молодой человек иронически покачал головой.
        - Видит Бог, у крестьян этого кантона есть занятия и поважнее дороги!
        - Как - поважнее? Что вы хотите этим сказать, Фирмен? Разве этот лес - большая его часть - не принадлежит графине де Шале?
        - Принадлежит, дядюшка.
        - Значит, ее крестьяне точно так же, как и прочие оброчные, обязаны отбывать господскую повинность!
        - Ну-ну… Пойдите скажите-ка это восставшим в здешних кантонам людям, тем, которых кличут _босоногими_, скажите им это - и вы увидите, как они вас примут.
        - Пусть встречают как угодно, лишь бы повиновались. Не морочьте мне голову, мой дорогой племянник… Босоногие! Полноте! Неужели вы верите во всю эту чушь? Восставшие мужланы! И отчего это они восстали, скажите на милость?
        - Я не много смыслю в политике, дядюшка, однако позволю себе сказать, что эти крестьяне, пользуясь беспорядками, вызванными дворянством, выступившим почти по всей Франции против короля, и делая вид, что действуют в интересах кардинала-министра, ожесточенного врага феодализма, так вот, я позволю себе сказать, что эти Босоногие решились скинуть с себя ярмо, которое становится для них все тягостнее и невыносимее!
        - Ну, ну!.. Вы позволяете себе говорить глупости, Фирмен! Ваши Босоногие - обычные лентяи и глупцы, и ничего более! И я убежден, что кардинал-министр отнюдь не одобряет их поведение! Подумаешь!.. Тягостное ярмо! Да не это ли ярмо дает хлеб этим болванам?
        - Они уверяют, что работали бы гораздо охотнее, если б были более свободными!
        - Более свободными! Более свободными! Что же станет с господами, если больше не будет слуг?.. Полноте!.. Повторяю вам: во всем этом нет капли здравого смысла… и я уверен, что достаточно какой-нибудь сотни солдат под командой опытного офицера, чтобы быстро вразумить эту глупую толпу!.. Ай!.. Ну вот! Совсем встали!.. Взгляните-ка, Фирмен, в чем там дело. Уж не вздумал ли, случаем, Лапьер оставить нас здесь ночевать?
        Карета действительно внезапно остановилась посреди дороги по причине, которую мы сейчас объясним.
        Вот уже несколько минут Лапьер замечал вдали какую-то черную возвышенность, которая казалась ему тем подозрительнее, что он не мог в сумерках определить ни ее формы, ни ее сущности.
        Будучи от природы неробкого десятка, Лапьер продолжал ехать вперед, не заботясь даже известить о том, что так его беспокоило, своего господина, барона де Ферье, путешествующего с супругой и племянником Фирменом Лапрадом.
        Но, подъехав на расстояние пистолетного выстрела к этому предмету, или скорее к предметам, и оказавшись уже в состоянии разглядеть, что они собой представляют, отважный кучер с досадой вынужден был остановиться.
        Предметами этими были лошадь и человек: животное лежало, растянувшись поперек дороги, пребывая, судя по всему, при последнем издыхании.
        Человеку было лет тридцать пять или сорок; он был невысок, некрасивый и весьма бедно одет. Скрестив руки, с застывшей от холода слезой на глазах, он стоял рядом, горестно взирая на околевавшую лошадь.
        Фирмен Лапрад, который, снисходя просьбе дядюшки, выскочил из кареты, едва та остановилась, как и автомедон[2 - Автомедон - возница Ахилла. Его имя сделалось нарицательным, став синонимом ловкого извозчика.], убедился в непреодолимом препятствии продолжать путь. Дорога в этом месте шла обвалом, заросшим можжевельником, и была завалена камнями. Другого средства проследовать далее, иначе как переехать через труп издыхающего животного, не имелось.
        Смерть, какой бы вид она ни принимала, поражая благороднейшее из созданий или же самую низкую тварь, вызывает чувство благоговения даже не в самых нежных сердцах.
        Лапьер и Лапрад не промолвили ни слова, созерцая описанную нами картину.
        Но тут позади них, из кареты, раздался резкий голос. Барон де Ферье проявлял нетерпение. В следующий миг в окошке дверцы показалась его голова.
        - Ну, что там? - прокричал он. - Отчего не едем? Пропасть тут, что ли?
        - Нет, дядюшка, нет, - отвечал Фирмен Лапрад. - К счастью, нас остановила не пропасть, но…
        - Но…
        - Здесь, посреди дороги, какой-то человек, чья лошадь пала.
        - Ну так пусть он ее поднимет!
        - Гм! Боюсь, бедное животное уже не сможет подняться.
        - И что? Из-за этой падали мы будем вынуждены навек здесь остаться? Только этого недоставало! Лапьер, пойдите скажите этому путнику, чтобы очистил нам путь!.. В случае надобности помогите ему, помогите, и скорей, скорей!..
        Пока барон отдавал такие распоряжения резким и отрывистым голосом, человек, стоявший рядом с падшей лошадью, медленно поднял голову и взглянул на карету…
        Лапьер, которому такое поручение пришлось явно не по вкусу, с досадой бросил вожжи и, соскочив с козел, направился к путнику.
        Фирмен Лапрад - скорее из любопытства, нежели из желания оказать помощь - последовал за кучером.
        Но едва последний оказался на расстоянии полудюжины шагов от незнакомца, тот быстро повернулся и, выхватив из-за пояса пистолет, взвел курок.
        - Друг мой, - сказал он Лапьеру, - я слышал, что приказал вам ваш господин, и уверяю, что сам в отчаянии от той задержки, которую причиняет ему случившееся со мной несчастье. Но должен предупредить вас, однако, что если вы выкажете излишнюю поспешность - как вам это и приказано - очистить путь… от этой падали… мне придется всадить вам пулю в лоб, чего бы делать не хотелось. Эта падаль - моя… и она еще дышит… а пока она будет дышать, никто не осмелится ее тронуть. Что поделаешь: яотнюдь не знатный вельможа, путешествующий четверкой… а бедный дворянин, который имел слабость любить свою единственную лошадь, своего верного слугу… старого друга… Теперь мой слуга и друг умирает, и я хочу, чтобы он умер спокойно.
        Эта маленькая речь, произнесенная самым учтивым тоном и сопровожденная не менее убедительным жестом вооруженной руки, эта речь, похоже, произвела сильное впечатление на кучера, который ответил на нее лишь безмолвным поклоном.
        На племянника барона, однако, слова незнакомца произвели совершенно иное впечатление.
        Побледневший при виде пистолета, охваченный непонятной нервной дрожью, Фирмен Лапрад ускорил шаг и подошел к путнику с выражением сильнейшего гнева на челе.
        Человека с лошадью появление этого нового персонажа с агрессивной физиономией отнюдь не обеспокоило.
        - Сударь! - вскричал Лапрад пронзительным голосом. - Я не могу поверить, что только что слышал слова дворянина! С каких это пор, скажите на милость, позволено угрожать убийством слуге, исполняющему приказания своего господина?
        - Бог ты мой, сударь! Да с тех самых, как не слишком дальновидные господа позволяют себе приказывать слугам совершать дурные поступки.
        - Дурные поступки! Так, по-вашему, это дурной поступок - послать кучера просить вас убрать с дороги вашу же дохлую лошадь?
        - Позвольте, во-первых, напомнить вам, что ко мне обратились не с просьбой, а с приказом… а я не люблю исполнять приказаний, от кого бы они ни исходили… И потом, имею честь доложить вам, что если моя лошадь и завалила дорогу… она еще не околела. Смотрите, она еще дышит… Ох! Совсем уже слабо!.. Минута-другая - и мой бедный Таро испустит последний вздох! Так вот, сударь, до тех пор пока в нем будет хоть капля жизни… я не тронусь с места. Возможно, это несколько глупо с моей стороны, но я буду корить себя всю жизнь, если причиню Таро страдания в тот момент, когда он стоит на пороге смерти… Впрочем, когда все будет кончено и когда с помощью вашего кучера я очищу дорогу, вы, сударь, или кто другой, можете получить любое удовлетворение. Пистолеты - это лишь для слишком усердных слуг; для господ у меня есть шпага. Антенор де Ла Пивардьер, господа, к вашим услугам.
        Он сказал «господа», так как к концу объяснения барон де Ферье - который не пропустил ничего ни из этой речи, ни из сказанного его племянником - живо выбрался из кареты и направился к месту спора.
        Похоже, намеревалась последовать за супругом и баронесса.
        Сказать мимоходом, эта баронесса, Анаиса де Ферье, была очаровательнейшей женщиной! Белокурая, миниатюрная, грациозная… с кротким, даже несколько меланхолическим выражением… Впрочем… Впрочем, если муж всегда разговаривал так, как в данном случае, быть веселой ей было и не с чего.
        - Останьтесь! - молвил он, грубо толкнув баронессу в глубь кареты. - Уж не желаете ли и вы вмешаться в это глупую авантюру? Останьтесь, говорю вам!
        Как бы то ни было, но ни вспыльчивый племянник, ни его грубящий жене дядюшка, больше не противились последнему желанию Антенора де Ла Пивардьера. Возвратив пистолет за пояс, тот опустился на колени рядом с беднягой Таро, осторожно поддерживая обеими руками его подрагивающую голову; тело животного содрогнулось и, испустив последний вздох, в котором было нечто человеческое, лошадь затихла.
        - Ну вот, все кончено! - проговорил Антенор де Ла Пивардьер, не пытаясь скрыть новую слезу, катившуюся по его щеке. - Теперь, господа, если вам угодно будет помочь мне… Полагаю, вчетвером мы как-нибудь оттащим ее в сторону.
        - Да уж, - заметил Лапьер, - эта скотина не из легких будет.
        Барон де Ферье прикусил губу и пару секунд пребывал в нерешительности. Ах! Вот ведь дьявол! Ему, знатному дворянину, придется унизиться до того, что обычно делают плебеи!.. Но ничего не попишешь: когда необходимость вынуждает, гордость должна смолкнуть!
        Двое в голове, двое с хвоста, четверо мужчин принялись толкать тело мертвой лошади в сторону рва.
        Вдруг, в то время как они были заняты сей тяжелой работой, позади них раздался пронзительный крик.
        Они обернулись… Человек двадцать оборванцев, с босыми ногами и физиономиями висельников, вооруженные палками, пиками и алебардами, окружали со всех сторон карету, в которой сидела баронесса.
        При виде этих мерзких фигур, так неожиданно возникших перед нею, госпожа де Ферье испустила крайне натуральный вопль ужаса.
        Глава II
        В которой барон де Ферье узнает, что с босоногими шутки плохи
        При виде этих разбойников, которые выросли из земли, словно мухоморы, наши путешественники с минуту пребывали в оцепенении…
        Ла Пивардьер пришел в себя первым.
        - Вытаскивайте шпаги, господа, - вскричал он, соединяя слово с делом, - и покончим с этими канальями! Начнем с этого…
        И, выхватив из-за пояса пистолет, он навел его на ближайшего бандита.
        - Боже правый, сударь, - вскричал барон, отводя дуло оружия в сторону, - вы что, хотите, чтобы они нас всех изрубили!
        Ла Пивардьер взглянул на своих спутников: барон де Ферье дрожал всеми членами, племянник его был бледен как смерть и едва держался на ногах, и только лишь Лапьер, кучер, делал слабые попытки к сопротивлению.
        Антенор насмешливо улыбнулся и пожал плечами.
        - Что ж, это другое дело, - сказал он. - Коль скоро вы против воинственных средств к обороне, господа, воля ваша. Что до меня, то один рисковать своей шкурой я, разумеется, не намерен, так как, собственно говоря, ничего не теряю. Если я и хотел это сделать, то, смею вас уверить, единственно ради вас!
        Из кареты донесся новый крик, более душераздирающий, чем предыдущий, - двое налетчиков вытаскивали из экипажа находившуюся в полуобморочном состоянии баронессу.
        При этом зрелище, однако, дядя и племянник вспомнили, что у них есть храбрость, и кинулись было на помощь молодой женщине.
        - Один шаг, одно движение, господа, - промолвил колоссального роста разбойник, по всей видимости, атаман шайки, - и эта женщина умрет!
        - Умрет! - пролепетали дядя с племянником, отступая назад. - Но кто вы? Что вам нужно?
        Атаман взглядом указал на свои босые ноги.
        - Кто мы? Разве вы не видите? Мы - Босоногие. Что нам нужно?.. Нам нечего кушать… вы же богаты… нам нужны ваши деньги.
        - По крайней мере, честно сознаются в своей профессии! - усмехнулся Ла Пивардьер.
        - Босоногие! Босоногие! Так они действительно существуют! - бормотал барон, в то время как с полдюжины бандитов орудовали уже в его карете, забирая все, что попадало им под руку.
        - А! Так вы сомневались в их существовании! - воскликнул Ла Пивардьер. - Ну как, теперь убедились?
        - Боже мой! И вы полагаете, эти мерзавцы осмелятся… У меня при себе довольно значительная сумма.
        - Тем хуже для вас!
        - Вы думаете, они меня ограбят?
        - Не думаю, но уверен в этом.
        - Дядюшка…
        - Что такое, Фирмен?
        - Видите тех двоих, рядом с госпожой баронессой… как они на нее смотрят!
        - Действительно!.. Но бедное дитя в обмороке… это для нее самое лучшее!.. Так она не чувствует более страха!
        - Да… но… Ох! Разве вы не видите, какими улыбками обмениваются эти презренные?.. Ах, дядюшка! Дядюшка! Отдайте… отдайте им все, что у вас есть, но потребуйте, чтобы они сейчас же возвратили вам вашу жену!
        - Потребуйте! Потребуйте!.. Что я могу потребовать в том положении, в каком мы оказались?.. Стоит ли искушать судьбу?
        - Нет!
        Увидев, что один из Босоногих вознамерился поцеловать бесчувственную молодую женщину, лежавшую на краю дороги, Фирмен Лапрад взревел от ярости и, словно помешанный, бросился сквозь гущу грабителей.
        Но прежде чем он добрался до группы, на которой было сосредоточено его лихорадочное внимание, его схватили, повалили и связали.
        - На помощь! Ко мне! - кричал он, отбиваясь. - Дядюшка! Дядюшка!.. Речь идет уже не о деньгах… а о чести… о жизни вашей жены!.. Спасите ее, дядюшка! Спасите!.. Господин де Ла Пивардьер, у вас есть пистолеты… Убейте! Убейте этих разбойников!.. Лапьер, помоги своей госпоже, друг мой!.. Спаси ее!
        «Ого-го! - подумал Ла Пивардьер. - Страх за честь бедной молодой женщины почти превратил этого юнца в мужчину! Вот так так! А племянник-то стоит большего, чем его дядя».
        Действительно, барон де Ферье остался глух к призывам Фирмена, потому что никак не мог преодолеть овладевшего им ужаса. Испуская несвязные звуки, он смотрел то на Ла Пивардьера, то на кучера, словно умоляя их исполнить то, что самому ему было не по силам.
        Однако Фирмен не мог уже кричать: ему заткнули рот, и вместо его отчаянных криков лес наполняло эхо неудержимого смеха. Пример двух негодяев оказался заразительным. Уверенные в том, что их грязные планы не встретят никакого сколь-либо серьезного сопротивления, с десяток Босоногих окружили так еще и не пришедшую в сознание молодую женщину и, как волки, готовые растерзать овечку, отталкивали от нее друг друга, стремясь получше разглядеть добычу и в битве решить, кому из них владеть ею.
        Другие тем временем собирали в кучу захваченные в карете вещи; некоторые же подрезали постромки, намереваясь, вероятно, увести и лошадей.
        Наконец атаман, этот гигантского роста босяк, следя за действиями своей шайки, не терял из виду и трех мужчин - барона де Ферье, Антенора де Ла Пивардьера и кучера, - что стояли неподалеку в качестве простых зрителей этой сцены.
        Хотя он ничего не боялся, а сами они не подавали к тому никакого повода, он все-таки находил благоразумным не пренебрегать совсем этой троицей, в особенности ввиду того, какой оборот принимали обстоятельства.
        - Тысяча чертей! - проревел Ла Пивардьер, когда под громкие аплодисменты товарищей один из негодяев распустил длинные косы баронессы. - Тысяча чертей! Будь это моя жена, я бы скорее дал себя порубить в куски, чем смог бы присутствовать при ее - и моей! - пытке, даже не попытавшись помешать… Пусть бы меня убили, но прежде чем отойти в мир иной, я бы, по меньшей мере, имел удовольствие отправить туда парочку-тройку этих мерзавцев!
        Барон де Ферье задрожал.
        - Вы правы, - прошептал он, - это ужасно, ужасно!.. Быть тут и не иметь возможности остановить их… Но…
        - Но вы более дорожите собственной жизнью, нежели жизнью вашей супруги, не так ли? - с презрением прервал его Ла Пивардьер.
        - Конечно, дорожу… И что, по-вашему, я должен делать?.. Мой бедный племянник попытался - и видите, чем все закончилось?
        - Ох, господин барон, - подал голос Лапьер, - если бы мы только сразу послушались этого дворянина… У вас есть шпага… пистолеты… у меня нож…
        Ла Пивардьер повернулся к кучеру.
        - Что ж, мой мальчик, - проговорил он, - еще не поздно так и поступить… Похоже, в тебе храбрости больше, чем в твоем хозяине. Не хочешь ли доказать это на деле?
        - Ей-богу, сударь, вы были совершенно правы: если уж нам предстоит умереть, то я бы предпочел умереть от удара, а не от ярости! Ох, знали бы вы, как я люблю свою госпожу!.. И видеть ее во власти этих дикарей!
        - Вот что, мой друг: вытаскивай нож и прямиком беги к своей хозяйке. Понял?.. Господин барон последует за нами… если ему ноги не откажут.
        - Я готов, сударь.
        - Хорошо! Первым делом я хочу избавиться от этого громилы, который следит за нами, как кот за мышами. Подайся-ка чуть вперед и прикрой меня, мой мальчик, чтобы он не заметил, как я буду вынимать пистолеты. Вот так… Двух негодяев я уберу, ручаюсь в том… и потом, у меня тоже, как и у твоего хозяина, есть шпага, с которой я умею обращаться… Ну, с Богом!
        Произнеся эту небольшую речь, Ла Пивардьер, которого кучер, выполняя полученные указания, весьма ловко закрыл от взглядов атамана Босоногих, отклонился в сторону и один за другим разрядил оба своих пистолета…
        Как он и говорил, два бандита упали - атаман и один из тех, что толпились вокруг баронессы.
        Пользуясь всеобщим изумлением, вызванным этим смелым и неожиданным поступком, дворянин и слуга бросились, размахивая один шпагой, другой - ножом, на Босоногих.
        Что до барона де Ферье, то тот даже не сдвинулся с места.
        Чтобы воспоследовало из этого неравного боя? Разумеется, ничего хорошего для тех, кто имеет больше прав на нашу симпатию. Даже вычтя 2 из 20, мы имеем в остатке 18. Конечно, не щадя сил, наши храбрецы положили бы еще троих или четырех. И дело уже начало принимать такой оборот - еще двое Босоногих повалились с пробитыми головами рядом с первыми сраженными.
        Но бандитов еще оставалось шестнадцать! Шестнадцать взбешенных смертью товарищей мужчин, которые, став стеной, чтобы вернее поразить двух своих неприятелей, двинулись на них страшной массой и с таким рычаньем, от которого лес застонал.
        Внезапно, покрывая своей звучностью всех этих крикунов, словно гром, покрывающий свист ветра, чей-то голос - Ла Пивардьеру и Лапьеру он показался голосом архангела - проревел:
        - Назад, негодяи, назад, или горе вам!
        Голос шел с правой стороны склона, находившегося позади Босоногих. Обернувшись, разбойники увидели двух высоченных мужчин с дубинами в руках, которыми те помахивали с такой легкостью, словно то были тростинки.
        Босоногие остановились и умолкли, скорее удивленные, нежели испуганные этим неожиданным вмешательством.
        - Вы что, не слышали? - продолжал тот же человек. - Я же сказал: «Назад!» Бегите же, пока еще не поздно.
        - Бежать! - возразил один из бандитов насмешливым тоном. - Да ты, никак, шутишь, многоуважаемый! Смерть дворянам!
        - Смерть! Смерть! - повторили Босоногие, разделяясь на две партии, дабы разбить сразу и старых, и новых своих неприятелей.
        Подобная тактика была, разумеется, весьма разумной, вот только должного вознаграждения она не получила. Босоногие не знали, с кем имеют дело. В тот момент, когда восьмеро из них начали наступать на двух вооруженных дубинами мужчин, последние, уклоняясь от ударов, то и дело оказывались в паре шагов от разбойников и вертели перед ними своими дубинами, будто мельничными крыльями, с такой быстротой и сноровкой, которые свидетельствовали о продолжительной практике в этом занятии. Вскоре вся земля вокруг них покрылась телами, у которых были переломаны кости и раздроблены головы.
        В свою очередь, и Ла Пивардьер с Лапьером не оставались в стороне. Восьмеро против двух; теперь у них были шансы выйти из этой передряги живыми, и немалые. Но вскоре храбрый кучер был легко ранен в ногу пикой, а отяжелевшая рука Ла Пивардьера уже не так искусно наносила удары.
        - Держитесь, господа, мы уже близко!
        Услышав эти слова, Босоногие бросили беглый взгляд на поле битвы и обнаружили своих товарищей в самом плачевном состоянии.
        - Спасайся, кто может! - завопил один из бандитов, возможно, даже тот, что минуту назад кричал: «Вперед!»
        Спустя несколько минут на дороге не осталось никого, кроме полудюжины убитых и такого же количества раненых.
        И посреди этих побежденных стояли четыре победителя: Ла Пивардьер, Лапьер, пытавшийся остановить вытекавшую из раны кровь, и двое незнакомцев, новые Геракл и Самсон[3 - Геракл - легендарный древнегреческий герой, сын бога Зевса и смертной женщины Алкмены. Самсон - знаменитый библейский персонаж, который, в то время как жители города Газы подстерегали его с намерением убить, вышел из города, подняв городские ворота и унеся их на своих плечах.], так счастливо свалившиеся с неба, чтобы прийти на помощь храбрым, защитить слабых, избежать стыда и бесчестия.
        Глава III
        О том, как баронесса де Ферье поблагодарила незнакомца лучше, чем своего племянника
        - Воистину, сударь, - воскликнул Ла Пивардьер, снимая шляпу и кланяясь одному из незнакомцев, который казался господином другого, в то время как этот последний помогал кучеру перевязать рану, - воистину, спасать людей - ваше призвание!.. Черт побери! Какая сила!.. Вы вертите этой дубиной, словно соломинкой!
        И Антенор жестом указал на палицу, которой столь искусно воспользовался незнакомец. Отбросив дубину в сторону, тот промолвил:
        - Противно было марать шпагу об этих мерзавцев.
        - Вы правы! - продолжал Ла Пивардьер. - Шпагу лучше приберечь для более благородного случая. Ах! Но какую же надо иметь силу, чтобы усвоить столь разнородные способы наказания виновных. Я, со своей стороны, сражаюсь так, как могу.
        - И то, что вы можете, достойно одобрения людей отважных, сударь!
        - Слишком много чести, сударь!
        - Нет-нет! - раздался голос. - В этих похвалах нет ничего лишнего, господин де Ла Пивардьер!.. Да вы, сударь, и сами знаете, что оказали нам громадную услугу! Ох, господа, без вас… мы все бы погибли! Презренные Босоногие!.. Но где же мой племянник… мой бедный Фирмен… где он?.. Что они с ним сделали?.. А моя жена… моя дорогая Анаиса?.. Ах! Лапьер, мой мальчик, я и тебя не забуду, будь уверен!.. Боже мой!.. ужасно видеть все эти тела… эту кровь! А наши изорванные чемоданы… выпряженных лошадей, перезанные постромки! Как мы теперь доедем? Боже мой! Боже мой! Верно, я от этого сойду с ума!
        Несложно догадаться, что это говорил барон де Ферье. Лишь только Босоногие исчезли, как он рискнул присоединиться к своим избавителям. Отыскали и Фирмена Лапрада, который, в тщетных усилиях разорвать свои оковы, укатился под карету. К нему подоспели как раз вовремя, чтобы освободить заткнутый ему рот, так как он уже начинал задыхаться. Тут и баронесса пришла в сознание; она дрожала от холода, но тем не менее, открыв глаза, покраснела, как спелая вишня, увидев беспорядок своего туалета и коснувшись волос…
        - Что случилось? - прошептала она.
        - Ничего не бойтесь, мадам, - произнес возле нее звучный голос. - Опасность миновала, разбойники убежали.
        - Но мой муж?
        - Жив и здоров.
        - А мой племянник?
        - Ваш… А! Вероятно, тот молодой человек, которого связали босоногие! Он мало-помалу приходит в себя; еще пара минут - и совсем оправится.
        Баронесса смотрела и слушала с невыразимым удовольствием того, кто говорил с ней, да и сам он, успокаивая молодую женщину, не спускал с нее взгляда, ясно выражавшего самое нежное участие, к которому примешивалось восхищение. Он был молод и хорош собой; она была молода и прелестна. Кто знает… Возможно, эта случайная встреча, произошедшая при таких ужасных обстоятельствах, породит одно из тех чувств, которые угасают лишь с последним биением сердца. Любви нравятся подобные контрасты: на смену слезам у нее всегда приходят улыбки.
        Подбежал барон - теперь он уже бегал.
        - Ах, душа моя, - проговорил он, - ты пришла в чувство! Ну, тем лучше! Благодари же этого господина, благодари хорошенько, дитя мое! Ты ему обязана жизнью… мы все обязаны! Вот еще тот дворянин… помнишь, у которого лошадь околела?.. Он тоже вел себя геройски!.. Если бы его проклятая скотина не помешала нам проехать, может, ничего бы этого и не случилось… Да какая теперь уж разница!.. Однако я прикажу Лапьеру связать веревками разорванные постромки и уложить карету!.. Надо торопиться… Скоро наступит ночь… и эти босоногие чудовища могут вернуться!.. Надеюсь, сударь, вы отправитесь с нами? - заключил он, обращаясь к незнакомцу.
        - Охотно, сударь, - отвечал тот.
        - Мы едем в замок госпожи графини де Шале… во Флерин… и если вы никуда не торопитесь, мне будет очень приятно представить госпоже графине вас и вашего спутника.
        - Вы слишком добры, сударь. Но я и сам имею честь быть знакомым с графиней и тоже направляюсь к ней.
        - Полноте!.. Вот так совпадение! Вы, вероятно, один из друзей ее сына? Ох! Пардон! Я позволяю себе расспрашивать вас, а сам и не подумал представиться… тогда как это была моя первая обязанность. Барон де Ферье, сударь, путешествующий с женой и племянником… господином Фирменом Лапрадом.
        - А я, сударь, Паскаль Симеони, путешествующий со своим слугой, Жаном Фише.
        - Пешком?
        - Нет, господин барон, верхом. Только, услышав издали неистовые крики этих негодяев, мы догадались, что они, должно быть, грабят кого-нибудь из проезжих, и, полагая, что нам так будет удобнее оказать помощь ближнему, мы со слугой оставили своих лошадей и, призвав в помощники деревья, кусты и неровности ландшафта, добрались до самого места битвы, не будучи замеченными босоногими.
        - Ах! Сам Бог привел вас сюда, сударь!.. Но вот и мой племянник… Милый Фирмен, это господин Паскаль Симеони… сеньор, которому мы все должны быть глубоко признательны!.. Глубоко признательны!.. Ты страдаешь, мой друг?.. Эти негодяи ранили тебя!.. Анаиса, пожми руку этому бедному Фирмену, так как ради тебя он рисковал тысячью смертей! Ради того, чтобы вырвать тебя из когтей этих Босоногих, он бросился на бандитов и…
        - Дядюшка!
        Исполняя желание мужа, баронесса протянула руку Фирмену. Но в этом движении, как заметил Паскаль Симеони, не было ничего теплого, сердечного; напротив, складывалось впечатление, что молодая женщина пожала поданную ей руку с неким тайным отвращением…
        Угадал ли Фирмен Лапрад мысль незнакомца, приметил ли, что тот понял более чем бы ему хотелось, только, закусив губу, он сказал своей родственнице тоном, в котором проскальзывала горечь:
        - Правда в том, тетушка, что я лишь попытался спасти вас, не более. Что тут поделаешь? Возможно, храбрость у меня и присутствует, но только не сила.
        И, поклонившись с притворной почтительностью Паскалю Симеони, он добавил:
        - Вам, сударь, принадлежит вся честь!.. С опушки, где я лежал, мне были видны все ваши действия!.. Вы не человек, сударь, вы полубог.
        - Ошибаетесь, сударь, - серьезно возразил Симеони. - Я такой же человек, как и все прочие. Разве что для безупречного исполнения взятой на себя обязанности я постарался как можно лучше развить в себе те физические силы, которыми наградила меня природа…
        - Смею надеяться, сударь, вы не сочтете меня нескромным, если спрошу, что же за обязанность вы на себя взяли?
        - Нисколько, сударь! Я решил стать охотником на негодяев!
        - Охотником на негодяев! А что… действительно похвальное занятие! Вот только…
        - Да?
        Фирмен Лапрад улыбнулся.
        - Дичь эта так низка по сути своей, - продолжал он, - что можно подумать…
        - Что охотнику и не надобно выказывать особенных способностей? Вы правы, сударь: по большей части, мне стоит только прикрикнуть, как эти негодяи разбегаются. Но когда они собираются в больших количествах… тогда мне приходится повышать голос. Орел не боится ворон, а между тем они мешают ему иногда в полете.
        - Совершенно справедливо, сударь.
        Пока кучер кое-как исправлял поврежденную сбрую, а барон с помощью Антенора де Ла Пивардьера укладывал багаж в карету, Жан Фише, слуга Паскаля Симеони, отправился за лошадьми, оставленными за утесом, шагах в двухстах или трехстах от того места.
        - В дорогу! В дорогу! - прокричал барон.
        Но усадив жену, племянника и Ла Пивардьера - он обязан был оказать тому эту любезность, - он уже собирался сесть сам, как вдруг остановился.
        - Ах! Черт возьми! - вскричал барон де Ферье, ударив себя по лбу. - Мы и не подумали!..
        - О чем, сударь? - вопросили несколько голосов.
        - Да о вашей издохшей лошади, господин де Ла Пивардьер… невинной причине всей этой катастрофы… Она все еще лежит поперек дороги…
        - Действительно! - воскликнул Антенор, выскакивая из кареты. - Клянусь вечным спасением, я не решусь проехать через труп моего старого друга, Таро!
        - Так дело лишь в этом? - промолвил Паскаль Симеони.
        И обращаясь к своему слуге, он добавил, указав на лошадь:
        - Поди убери!
        - Слушаюсь, господин, - только и сказал Жан Фише.
        В четыре прыжка он очутился перед старым Таро и, схватив его в охапку, без видимых усилий стащил в ров.
        - Каков господин, таков и слуга! - вскричал пораженный барон.
        Слуга запрыгнул в седло, и, сопровождаемая двумя всадниками, карета отправилась в путь.
        Тогда, и только тогда, два-три легкораненых Босоногих, - но которые благоразумно прикидывались мертвыми, - осмелились приподнять головы и оглядеться. Карета едва уже виднелась вдали.
        - Ну-ну, - сказал один из них, грозя кулаком удалявшемуся экипажу, - попадетесь вы в мои лапы, демоны!
        - Вот-вот, Трифуль, - воскликнул другой, криво ухмыльнувшись, - настоящие демоны! Но слишком уж крепкие - нам с ними не совладать.
        - Почему нет? - проворчал Трифуль и процедил сквозь зубы: - Паскаль Симеони! Жан Фише! Эти два имени я не должен позабыть. Буду помнить их всю жизнь!
        Глава IV
        Как в замок Флерин явилась женщина в маске и рассказала графине де Шале много странного
        Опередим часа на два приезд барона де Ферье с компанией в замок Флерин и войдем, если, читатель, вы нам позволите, в строгого вида небольшой зал, где графиня де Шале обычно проводила большую часть своего времени.
        Графиня де Шале, которая пять лет как жила одна, хотя тогда ей и шел уже пятый десяток, за эти годы очень изменилась и постарела. Дело в том, что в последний год сия достойная женщина пережила гораздо больше, чем за предыдущие четыре.
        Беспокойство, страдания поглощают время.
        В ту минуту, когда мы входим к ней, она стоит на коленях перед аналоем, склонив голову в горячей молитве.
        «Господи Всемогущий, - шепчет она, сжимая руки, - Ты ведь знаешь, что _он_ единственное мое утешение в этом мире, единственная моя радость! _Он_ -_ моя жизнь, моя душа! Боже Всемогущий, сохрани мне мое дитя! Честолюбие увлекло его далеко от родного дома. Пустые удовольствия, суетные увеселения оторвали его от меня! Всесильный Боже, внемли же моленью матери: защити _его_ на всех путях, где за _ним_ не могу следить я! Убереги _его_ от опасности, от несчастья! Именем Твоего Божественного Сына, молю Тебя, сжалься надо мной!»
        Молитва, этот чудодейственный бальзам, оживляет упавший дух и придает нам сил. Произнеся последние слова, графиня де Шале подняла свое чело, не столь уже омраченное печалью. Ее глаза, орошенные слезами, этими живыми жемчужинами, исторгнутыми из материнской груди, взглянули на небо уже спокойнее. Там, сквозь тучи, выглянуло солнце… слабый луч, бледный… но все-таки луч!
        «Господь услышал меня!» - сказала себе графиня и улыбнулась солнцу.
        В эту минуту во дворе замка произошло некое смятение. Возвращенная этим шумом к действительности, мадам де Шале подошла к окну, и глазам ее предстало любопытное зрелище.
        Какая-то женщина в престранном костюме черного цвета, с красной оторочкой, красном капюшоном на голове и черной бархатной маске, эта женщина стояла неподвижно посреди двора с поднятой рукой, вытянутой в направлении окна, в котором и появилась владетельница замка.
        Позади этой женщины, словно два бульдога, готовые броситься при первом же сигнале, держались два безобразных и отвратительных существа, два карлика, одетых не менее странно, нежели их госпожа, в некую смесь калмыцкого с китайским…
        Ничего подобного, как ей помнилось, графиня де Шале никогда прежде не видела.
        Между тем прислуга замка - лакеи, садовники, стража, горничные и служанки - толпилась вокруг этого невероятного трио, приставая с вопросами, гомоня и смеясь…
        Равнодушная к крику, насмешкам и даже угрозам, женщина продолжала стоять как статуя; карлики застыли в стойке сторожевых псов.
        Не в силах сдержать любопытства, графиня де Шале отворила окно.
        - В чем дело? - вопросила она. - Кто эта женщина? Чего она хочет?
        - Мы уже почти час допрашиваем ее об этом, ваше сиятельство, но не можем добиться ответа, - отвечал Робер Помье, командир стражников. - Она каким-то образом пробралась в замок с этими двумя уродцами и…
        - Постойте! - прервала его графиня де Шале и, обратившись к женщине в маске, спросила:
        - Что вам нужно, моя милая? Уж мне-то вы ответите?
        - За тем, сударыня, я сюда и явилась, - промолвила незнакомка.
        - Так вы должны что-то сказать мне?
        - Да. Вы молились перед тем, как до ваших ушей донеслись голоса прислуги. Я не ошиблась?
        - Нет, не ошиблись.
        - Так вот: вашу молитву услышал не только Бог. Я тоже вас услышала, госпожа графиня! И если вы соблаговолите уделить мне десять минут, я вам докажу, что мысль, которая наполняет в этот час вашу душу, не дает покоя и мне! _Его_ счастье! _Его_ спасение! Вы меня понимаете?
        - Входите, входите же! - вскричала графиня в крайнем волнении.
        И, захлопнув окно, она бросила старшей горничной, которая прибежала на звон колокольчика:
        - Женевьева… скорее, скорее введите ко мне эту женщину!
        Тем временем, сказав несколько слов на непонятном наречии своим карликам, которые склонили головы и уселись на корточки, спиной к спине, посреди двора, женщина в маске величественной походкой направилась к крыльцу, не обращая внимания на окружавшую ее челядь, которая, впрочем, поспешила расступиться, давая ей пройти.
        Проведенная Женевьевой в комнату госпожи де Шале, которая сидела у пылавшего камина, незнакомка, почтительно поклонившись, застыла в ожидании вопросов хозяйки замка.
        Графиня между тем внимательно рассматривала эту женщину, молодую и красивую, судя по гибкости ее стана, изяществу ее рук, свежести рта и подбородка, коих не скрывала маска.
        - Что это - обычай вашей страны, - сказала наконец мадам де Шале, скорее с удивлением, чем со строгостью, - оставаться в маске в присутствии той особы, у которой вы просили свидания?
        Незнакомка покачала головой.
        - Нет, госпожа графиня, - произнесла она. - В моей стране, как и во Франции, не принято оставаться в маске, но вы извините странность моего поведения, когда я объясню вам, в чем дело: ядала обет не снимать маски до тех пор, пока не буду иметь или успех… или полнейшую неудачу в том предприятии, в котором заключается вся моя жизнь.
        Незнакомка произнесла эти слова тоном столь торжественным, что графиня внутренне содрогнулась, словно предчувствуя, что есть в этом нечто такое, что имеет отношение и к ней самой.
        - Довольно, - сказала она. - Любой обет заслуживает уважения. Хотя, признаюсь, подобная ситуация мне немного неприятна, я все же не стану настаивать на том, чтобы вы явили мне свое лицо, сударыня… вы, в сердце которой - вы сами это только что сказали - живет та же мысль, что бередит мне душу… вы - это тоже ваши слова, - которая услышали ту мольбу, с какой я обращалась к Богу.
        - Вы молились о вашем сыне, Анри де Шале, не так ли, сударыня? Не просили ли вы Бога защитить вашего горячо любимого сына, позаботиться о нем и о его счастье?
        - Да. Кому же, как не матери, просить небеса за сына?.. Но вы, сударыня, какие причины имеете вы для того, чтобы подобная молитва была также и вашей.
        Женщина в маске жестом остановила собеседницу.
        - Избавьте меня от объяснений по этому поводу, госпожа графиня, - сказала она. - Есть такого рода признания, которые обжигают уста говорящих и уши слушающих. К тому же что вам до причины, которая мной движет? Вы меня не знаете… и, возможно… увы!.. никогда не узнаете. Нет-нет, я пришла сюда не для того, чтобы говорить о себе… но о _нем_… _Ему_ угрожает опасность.
        - Опасность?
        - Вы в этом сомневаетесь? Вы, которая каждый день, каждую минуту боитесь получить какое-нибудь роковое известие?
        - Роковое известие?
        - Да, бог ты мой, да - роковое известие. Чем выше стоит человек, тем более следует опасаться его падения. За маленького, пресмыкающего во тьме, бояться нечего. Но за большого… который гордо шествует при блеске солнечного сияния… что с ним станется, если случайно… по несчастию… это сияние его оставит? А вам должно быть известно, сударыня - подобные случаи еще свежи в памяти, - что солнце… в особенности во Франции… крайне непостоянно. Вчера оно освещало того из своих любимцев, которого уже завтра безжалостно покинет! Хорошо еще, если оно просто отвернется от него! Но чаще случается, что тьма, в которую оно его бросает, есть тьма могилы.
        - Могилы!
        Госпожа де Шале вскочила в ужасе, повторяя это слово. Подскочив к незнакомке, она схватила ее за руку.
        - Послушайте, - сказала она, - мне действительно нет дела до тех причин, которые заставляют вас интересоваться моим сыном; мне важно лишь, чтобы - если ему на самом деле угрожает опасность, и вы знаете средства к его спасению, - чтобы вы мне их сообщили. Оставьте ваши метафоры и образы! Поговорим откровенно. Граф де Шале - фаворит короля Людовика XIII, друг и товарищ Месье[4 - Титул старшего брата французского короля.]. Следовательно, кардинал Ришелье - враг графа де Шале. И эта ненависть достигла своего апогея… вы это открыли… Вы об этом пришли меня известить?
        - Да, - промолвила незнакомка.
        - Но, - продолжала графиня, - для того чтобы эта ненависть, которая ему угрожает, могла разразиться, нужно, чтобы Анри совершил какое-нибудь преступление или нанес господину де Ришелье некую серьезную обиду. Потому что, в конце концов, нельзя же поражать вот так, без причины… даже когда любишь поражать. Скажите же, что сделал граф де Шале первому министру, вам это известно?
        Женщина в маске колебалась с ответом.
        - Известно? - повторила графиня.
        - Нет, - сказала незнакомка. - Нет, я ничего не знаю… ничего, кроме того, что сообщил мне _Домовой_.
        - Кто такой этот _Домовой_?
        - Мой домашний дух… и его ответы были такого рода, что вынудили меня тотчас же отправиться к вам.
        - Ко мне? Но с какой целью?
        - Как!.. Вы же мать!.. Смерть - и какая! ужасная, позорная! - уже, возможно, витает над головой вашего сына, а вы у меня спрашиваете, с какой целью я пришла к вам! Спасите его!
        - Спасти его! Но, повторюсь, если граф не совершил ничего такого, на последствия чего я могла бы опереться, чтобы вызвать его и, если нужно, увезти из Франции, я знаю, он меня не послушает! Ему нравится при дворе… в Париже! Нравится… да и сам он там любим! Его там окружают почести и удовольствия. «С какой стати мне покидать все это, милая матушка? - скажет он мне. - Ваши опасения есть не что иное, как пустые химеры». И он удалится, улыбаясь… и я буду не вправе его удерживать. Смерть… смерть ужасная, позорная! Которая витает над ним. Ах! И то уже ужасно, что вы меня так мучите подобными предсказаниями, если ничто вас к этому не вынуждает. Но вы, вероятно, не осмеливаетесь сказать мне всего! Вы, верно, боитесь мне сказать! Ох, если вы желаете быть искренней… если жизнь Анри вам так же дорога, как и мне… если вы его любите - а вы ведь его любите… да, я уверена! Это чувство и побудило вас к данному демаршу! - зачем же скрывать от меня истину? Возможно, он замешан в каком-нибудь заговоре. Это так? Говорите же! Он в заговоре против кардинала. Мадам де Шеврез ненавидит кардинала… у нее одна мысль… одно
желание… низвергнуть его… а из угождения герцогине, Анри… Ах!
        Графиня вдруг остановилась, заметив, что при этих словах женщина в маске вздрогнула.
        - Ах! - вскричала она, поняв это внезапное волнение. - Так я и думала! Вы - соперница герцогини де Шеврез, сударыня!
        - А если бы и так? - глухо промолвила незнакомка.
        - В таком случае, - продолжала госпожа де Шале, - мне понятно ваше горе… возможно, ваше отчаяние. И из снисхождения, только из снисхождения, я прощаю вам то, что в надежде разлучить их вы выбрали меня орудием вашей мести, внушив мне иллюзорные страхи.
        Две молнии сверкнули под маской незнакомки.
        - Вот как! - пронзительно вскричала она. - Так вы полагаете, что лишь ревность и желание разлучить их… привели меня к вам, госпожа графиня! Вы полагаете, что, проведя в слезах бессонную ночь, я сказала себе: «Обращусь-ка я - для того чтобы облегчить сердце - к другому сердцу… к сердцу _его_ матери. Напугаю ее, и в страхе она потребует, чтобы Анри немедленно явился к ней, отказавшись от пребывания при дворе… от своих удовольствий… радости… любви!..» Что ж, госпожа графиня, смотрите и верьте… и да спасет вас вера… или не верьте, и пусть тогда неверие вас погубит! Домовой сейчас же скажет вам то, что вчера сказал мне. Это последнее предостережение, которое я могу вам дать!
        С этими словами женщина в маске вынула из кармана платья некую металлическую капсулу, размером вчетверо больше наперстка, которую поставила жерлом кверху на огонь. Затем сняла с пальца два перстня: один - с чудесным бриллиантом в золотой оправе, другой - с не менее восхитительным рубином.
        Оба эти кольца она бросила в накалившуюся трубочку.
        - Что вы делаете? - не удержалась от вопроса графиня, которая с изумленным видом следила за этим странным колдовством.
        - Вызываю своего домашнего духа, - отвечала незнакомка. - Это гном: он любит драгоценные камни, и, исходя из того, который он предпочтет принять в дар, я узнаю… _и_вы_тоже_узнаете_…
        - Так эти кольца…
        - Эти кольца… то, что с бриллиантом, означает вашего сына… другое… с рубином… кардинала. Разве не кардинала де Ришелье прозвали _Красным_человеком?[5]_ Посмотрим, кто из них уничтожит соперника!.. Глядите, домовой сделал свое дело! Ох! Этому гному стоит только дунуть, чтобы совершить то, что человеку не сделать за день, за год, за века! Смотрите!
        Кончиками стальных щипцов женщина в маске сняла капсулу с огня и предъявила графине… На дне колпачка находился лишь один перстень - с рубином, словно удвоившийся в величине и блеске.
        - Победит Красный человек! Опасайтесь Красного человека! - воскликнула незнакомка.
        И прежде чем графиня успела опомниться, женщина в маске исчезла, оставив, как воспоминание о своем визите, на паркете огромный рубин, казавшийся там скорее кровавым пятном.
        Глава V
        Как Паскаль Симеони взял на себя сразу две обязанности, и как Антенор де Ла Пивардьер заменил старую лошадь новой
        Графиня де Шале еще никак не могла прийти в себя после разыгравшейся у нее на глазах странной сцены, когда явился ливрейный лакей и доложил о приезде в замок господина барона де Ферье с женой и племянником.
        Барон де Ферье приходился семейству Шале очень дальним родственником. Графиня видела его всего-то каких-нибудь раза три или четыре за всю свою жизнь; потому понятно, что подобный визит, в особенности в настоящую минуту, интересовал ее мало.
        Однако не принять барона она не могла.
        - Хорошо, - сказала она лакею. - Проведите их в парадную гостиную.
        И прежде чем присоединиться к гостям, она взяла в руки оставленный рубин и долго смотрела на него с мучительной тоской.
        Паскаль Симеони и его слуга Жан Фише, за компанию с Антенором де Ла Пивардьером, вошли в нижнюю залу, куда им поспешили подать прохладительные напитки.
        Попивая бокал за бокалом, Ла Пивардьер, которого вино сделало разговорчивым, рассказывал Симеони, каким образом он познакомился с бароном и как различные перипетии этой встречи убедили его, что вышеупомянутый барон отнюдь не является потомком Баярда, рыцаря без страха и упрека.
        - Ах, - заключил Ла Пивардьер, - без вашего, сколь отважного, столь же и энергичного вмешательства, сударь, мы все погибли бы от рук этих Босоногих. И, уверяю вас, эту очаровательную баронессу мне было бы жаль куда больше, чем самого себя. Что же до барона, то иного он и не заслуживает! Скажите на милость, что это за муж и дворянин, который даже пары капель крови не может пролить, защищая честь своей жены… тогда как человек посторонний… и простой слуга готовы за нее позволить изрубить себя на части?
        - Да уж, - произнес Симеони с презрением, - храбрецом барона де Ферье никак не назовешь!
        - Да он трус, сударь, самый натуральный!.. И если я принял его предложение сесть в карету… так только потому, что не опасался более встретиться с шайкой этих Босоногих… но теперь, когда настанет пора продолжить путешествие, уверяю вас…
        - Теперь, господин де Ла Пивардьер, - прервал его собеседник, - мы постараемся изыскать для вас другие средства, которые позволят вам более не чувствовать себя обязанным барону… В здешних конюшнях полно лошадей, и я обещаю вам, что по моей просьбе госпожа графиня непременно предоставит вам одну из них.
        Ла Пивардьер поднял на Паскаля Симеони удивленный взор.
        - Как! - воскликнул он. - Вы полагаете, что госпожа де Шале будет так добра? Так вы с ней знакомы?
        - Лично - нет, лишь понаслышке; но о ней все отзываются как о благороднейшей и великодушнейшей женщине!
        - Действительно, я тоже слышал о ней много хорошего… Но чтобы обратиться к ней с подобной просьбой, необходимо прежде еще иметь возможность с ней увидеться… И…
        - И я с ней увижусь, будьте покойны, и очень скоро. Видите того слугу, что направляется к нам; он здесь для того, чтобы проводить меня к своей госпоже.
        - Полноте!
        Паскаль Симеони не ошибся. Вошедший слуга, поклонившись, промолвил:
        - Позвольте узнать, господа, который из вас будет господин Паскаль Симеони? Ее сиятельство графиня де Шале ожидают его в своей оратории.
        - Это я, мой друг, - отвечал Паскаль Симеони и отправился вслед за слугой.
        - Ого! - воскликнул Ла Пивардьер, весело хлопнув Жана Фише по плечу. - Теперь я спокоен! Абсолютно спокоен! Лошадь у меня будет!
        И он добавил со странной улыбкой:
        - А как, по-вашему, мой друг, мне нужно будет возвратить ее назад?
        Жан Фише наградил Ла Пивардьера косым взглядом.
        - Разве вы не имеете привычки возвращать то, что вам одалживают? - спросил он.
        - Конечно, когда одалживают… но когда дают просто так! И раз уж, как я слышал, госпожа де Шале столь щедра. Ах! Как бы мне это было сейчас кстати. Это помогло бы заменить моего бедного Таро!
        - Потолкуйте об этом с моим хозяином; меня это не касается.
        - Справедливо… ваше дело - это вот выпить… Что ж, выпьем же, пока ждем возвращения вашего хозяина.
        - Нет, две бутылки я уже осушил, и до обеда с меня уже будет. Я свой провиант получил; пойду посмотрю, получила ли свой скотина.

* * *
        Входя в гостиную, где находились ее гости - господин и госпожа де Ферье и Фирмен Лапрад, - графиня де Шале как женщина светская силою воли подавила в себе расстройство, причиненное свиданием с женщиной в маске, придав своему лицу самое любезное и приветливое выражение.
        Барон устремился ей навстречу.
        - Уж не потревожили ли мы вас, госпожа графиня? - воскликнул он.
        - Нисколько! - отвечала госпожа де Шале.
        - Вы так добры! В таком случае позвольте представить вам мою жену… урожденную Рибокур… фамилии очень почтенной в Бове… на которой я имел счастье жениться в нынешнем сентябре. Я бы с удовольствием пригласил к себе на свадьбу вас и вашего дорогого сына, но, зная, что господин де Шале так серьезно занят в Париже, я побоялся обеспокоить вас столь длинным переездом ради какой-то провинциальной свадьбы. Так как наша свадьба была самой тихой… самая скромной… без всяких претензий.
        Графиня де Шале вежливо улыбнулась мадам де Ферье.
        - Поздравляю вас, господин барон, - прервала она его. - У вас очаровательная супруга!
        - Гм! Вы слишком любезны, госпожа графиня! Миловидная… миловидная - это да, что есть, то есть. Но вот характером ее я не всегда доволен.
        - Ах!
        - Да… иногда она бывает немного вспыльчива… раздражительна…
        Графиня взяла руку Анаисы, которая сильно дрожала.
        - Супруга нужно слушаться, дитя мое, - мягко сказала почтенная дама, - слушаться во всем и всегда. Разве вы не счастливы, что вышли за него?
        - Почему же, - прошептала молодая баронесса, - очень счастлива.
        Это «очень счастлива» сопровождалось пожатием руки, которое означало: «Верьте только половине того, что меня заставляют говорить!»
        - А этот сударь? - промолвила госпожа де Шале, поворачиваясь к Лапраду, который скромно держался в сторонке.
        - Мой племянник, Фирмен Лапрад, - поспешил ответить барон, переходя от вялости, с которой он принимал комплименты своей жене, к воодушевлению, - больше чем племянник, практически сын. Это я его воспитал, госпожа графиня; он остался сиротой… круглым сиротой. Но я позаботился, чтобы он получил первоклассное образование. Теперь он адвокат… и все предсказывают ему самое блестящее будущее. О, да я и сам нисколько не сомневаюсь в его успехах! Он умен и образован, и при этом знает, что такое преданность и признательность!
        - Нисколько в этом не сомневаюсь, господин барон. Уверена, что раз уж Фирмен Лапрад стольким вам обязан, с его стороны было бы ошибкой отплатить вам неблагодарностью.
        - Что вы, мадам! Неблагодарность и он - вещи абсолютно несопоставимые! Он такой милый мальчик! А какой храбрец! Настоящей лев! Не далее как сегодня, в Алаттском лесу… с нами приключилось нечто ужасное… если позволите, я вам сейчас об этом расскажу. Так вот… наш дорогой Фирмен…
        - Простите, господин барон, но вашей жене, похоже, нехорошо.
        - Что? Ах, да! Это последствия сего приключения. Но это пустяки… не беспокойтесь…
        - Напротив, я должна позаботиться!
        В то время как барон расхваливал на все лады своего племянника, Анаиса вдруг ощутила такую слабость, что, не подоспей графиня де Шале вовремя, упала бы на пол.
        - Ну же, ну же, глупенькая, - ворчал барон де Ферье, - вы докучаете госпоже графине! Возьмите себя в руки, черт возьми! Этих Босоногих здесь нету.
        - Тетушка, не хотите ли стакан воды?
        Фирмен Лапрад склонился над Анаисой; та не ответила, но рука ее снова, почти конвульсивно, сжала руку мадам де Шале.
        «Увы! - подумала благородная дама, поняв этот немой разговор. - Похоже, эта бедная молодая женщина крайне нуждается в защите! Но от кого? От чего? Не понятно. Но как бы там ни было, просто так она ко мне взывать бы не стала».
        Графиня кликнула Женевьеву, и та по ее приказу принесла поднос с напитками.
        - Спасибо, - проговорила молодая женщина, пригубив старое испанское вино. - Спасибо, мадам, мне уже лучше.
        - Вас все еще преследует воспоминание о нападении на нас, тетушка? - вопросил слащавым голосом Фирмен Лапрад.
        - Да… - отвечала баронесса.
        - Ох! В самом деле, мы спаслись разве что чудом! - воскликнул барон де Ферье. - Представьте себе, госпожа графиня: человек сорок или пятьдесят бандитов - их ведь было порядка пятидесяти, а, Фирмен? - вдруг окружают нашу карету.
        - Вы мне расскажете об этом позднее, господин барон, - прервала его графиня де Шале. - Это воспоминание еще слишком волнует вашу жену, так дадим же ей время немножко оправиться. А сейчас скажите-ка лучше, чем я обязана удовольствию видеть вас у себя? Не в Париж ли, случаем, вы едете?
        - Да, госпожа графиня, в Париж, но не случайно… а с намерением поселиться там навсегда.
        - Ах! В самом деле?
        - Мой бог, да! Что до меня, знаете ли… и моей жены, то я никогда бы не и подумал оставить Бове… где у меня прекрасные имения… связи… знакомства… привычки. Но когда имеешь сына… так как я смотрю на племянника, как на сына… то было бы слишком эгоистично засесть на всю жизнь в провинции… просто жестоко. И потом, раз уж я заговорил об этом, скажу вам откровенно, мадам: янамеревался просить вашего содействия. При вашем одобрении господинну Анри де Шале, с высоты того положения, какое он занимает, ничего не будет стоить вывести Фирмена на чистую дорогу.
        - Чистую дорогу?
        - Но я уже имел честь доложить вам, госпожа графиня, что мой племянник выбрал судейское поприще. Адвокатура в наше время - самая лучшая карьера. При поддержке фаворита короля и друга Месье мой племянник сможет составить себе и состояние, и славу, и…
        - Хорошо, хорошо, господин барон, я напишу сыну, порекомендовав ему вашего племянника. Обязательно напишу, обещаю.
        Графиня произнесла эти слова отрывисто, поспешно, словно желала поскорее покончить с темой, которая была ей неприятна. И действительно, эта тема не только была ей неприятна, но даже огорчала ее. Она напоминала ей о том, что произошло чуть ранее между ней и женщиной в маске. Да, ее сын действительно занимал высокое положение; да, он был столь могуществен, что мог возвышать и продвигать кого угодно.
        Но не сегодня завтра, стоит Красному человеку произнести одно-единственное слово, сделать один-единственный жест… со всем этим могуществом можно будет попрощаться.
        И в этом падении найдется ли у него, ее Анри, хоть один друг, который защитит его или поддержит?
        Удивленный резкостью тона, коим графиня прервала его, барон хранил молчание. Это молчание подействовало на мадам де Шале отрезвляюще. Она поняла, что могла обидеть господина де Ферье, и, раскаиваясь в своем поступке, любезно протянула ему руку.
        - Что ж, решено, - сказала она, - я снабжу вас письмом к моему сыну.
        И вновь останавливая готового было рассыпаться в благодарностях барона, графиня - уже более весело - промолвила:
        - Так что там за историю про грабителей, мой дорогой господин де Ферье, вы собирались мне рассказать?
        И, улыбнувшись баронессе, она добавила:
        - Надеюсь, мадам, вы уже в состоянии выслушать этот рассказ.
        - Ах, сударыня! - вскричал барон. - Мы, повторюсь, были на волосок от смерти - моя жена, племянник и я! Без в некотором роде божественного вмешательства одного дворянина и его слуги… Но вы, госпожа графиня, кажется, с ним знакомы… Я даже хотел, чтобы он поднялся к вам вместе с нами, так как он заверил меня, что имел честь быть приглашенным в ваш замок, но…
        - Приглашенным? Так вы говорите, я ожидаю этого господина? Как же его зовут? Он назвал вам свое имя?
        - Да, да! О, имя самое обычное! Господин Паскаль Симеони.
        - Ах!
        Госпожа де Шале бросилась к колокольчику, и в следующую секунду комната наполнилась его отчаянным звоном.
        - Вот так так! - прошептал барон на ухо своему племяннику. - Кто бы мог подумать, что приезд нашего храбреца так взволнует мою благородную родственницу! Да кто же вы такой, господин Паскаль Симеони?

* * *
        Паскаля ввели в ту самую комнату, где ранее графиня принимала женщину в маске.
        Графиня де Шале уже ждала его там.
        Но какая же разница была между женщиной, которую мы только что видели бледной и согбенной под тяжестью таинственных и гибельных предвещаний какой-то колдуньи, и той, которая теперь, с поднятой головой, со сверкающим взором, с оживленным цветом лица, смотрит прямо в глаза тому человеку, что предстал пред ее очи.
        Все потому, что этот человек для нее - надежда!
        Тогда как та, незнакомка в маске, была для нее сомнением… угрозой.
        При виде красивого лица Паскаля Симеони губ мадам де Шале коснулась улыбка. Красота всегда производит на нас чарующее действие. Молодые или старые, мы всегда больше расположены к хорошенькому личику, чем к дурному. И разве это не логично? Если Бог создал человека по подобию своему, то тот, чьи черты, несмотря на общение с дьяволом, остались благородными, чистыми, правильными, не должен ли быть тем, кого Бог пожелал приблизить к себе более всего?
        - Сударь, - произнесла графиня дрожащим голосом, - я слышала о вас много хорошего. Мне о вас рассказывал Жуан де Сагрера, маркиз де Монгла, троюродный брат моего сына, графа Анри де Шале. Он поведал мне о том, чем вы занимались прежде, и уверил меня, что вы будете готовы и для меня сделать то же. Правду ли мне сказал Жуан де Сагрера? Действительно ли вы расположены посвятить себя душой и телом служению моему сыну… и мне?
        Паскаль Симеони поклонился.
        - Так и есть, сударыня, - отвечал он. - Пять лет тому назад меня постигло ужасное несчастье, и я решил посвятить себя Богу. Но - Господь милосерден! - горе мое если еще и не совсем прошло, то уже значительно уменьшилось. Я понял, что в моем возрасте, с той силой и умом, коими я обладаю, я должен, в искупление прежних ошибок, найти нечто лучшее, чем стояние на коленях на монастырских плитах. Тогда-то ко мне и явился маркиз де Монгла. «Вы можете оказать услугу одной матери, мой друг, - сказал он мне. - Ей нужен преданный человек, который согласился бы денно и нощно быть при ее сыне. Слишком гордый для того, чтобы самому принять эту охрану, которую он бы счел ребяческой выдумкой, человек, о котором я говорю, отверг бы вашу помощь. Но мать его не намерена пренебрегать подобной предосторожностью, так как по себе знает, на что способна истинная преданность. В память о той, которую вы так любили, мой друг, не согласитесь ли вы исполнить просьбу этой матери?» Я ответил согласием, и вот, как видите, госпожа графиня, я здесь! А теперь - приказывайте! В общем и целом мне уже известна моя обязанность, вам
лишь остается сообщить мне детали. Граф Анри де Шале - один из первых, после короля и Месье. Ему все улыбаются… чего же вы опасаетесь?
        - Ненависти… и любви. Ненависти кардинала де Ришелье… и любви госпожи де Шеврез.
        Паскаль Симеони нахмурил брови.
        - Действительно, - произнес он, - вот любовь и ненависть, которые равно опасны. Чтобы угодить своей возлюбчленной, господин де Шале рано или поздно объединится с ней против общего врага, и кто выйдет победителем из этой борьбы - первый министр короля или фаворитка королевы - одному Богу известно!
        Графиня де Шале задрожала.
        - Не отступаете ли вы уже перед столь страшными препятствиями, сударь? - воскликнула она.
        Паскаль Симеони покачал головой.
        - Вы забываете, сударыня, - отвечал он просто, - что я уже принадлежу вам. Вы отдаете распоряжения - я их исполняю. Но прежде чем я их исполню, и для того чтобы я исполнил их как можно лучше, просветите меня.
        Лицо графини просияло.
        - Вы правы, сударь, - продолжала она. - Необходимо, чтобы вы знали, в чем дело… Но что я могу сообщить вам… когда сама ничего не знаю? Находясь вдали от Парижа, от двора, я только по слухам и знаю, что там творится… и лишь материнский инстинкт заставляет меня опасаться за будущее. Но, однако, не далее как сегодня, прямо перед вашим приездом, ко мне явилась женщина - что за женщина, я не знаю! - чьи зловещие предсказания окончательно меня расстроили. Вот, послушайте…
        И госпожа де Шале вкратце пересказала Паскалю Симеони все то, что нам уже известно из предыдущей главы.
        - Жаль, - произнес Симеони полусерьезным, полунасмешливым тоном, выслушав рассказ графини, - очень жаль, что я не застал в замке эту столь сведущую в алхимии даму; ябы попросил ее сообщить мне, вместе с тайной ее личности, рецепт соединения драгоценных камней!
        Графиня де Шале, будучи женщиной крайне суеверной и доверчивой, как и все знатные дамы, и даже господа той эпохи, с некоторым удивлением заметила:
        - Как! Вы бы посмели, вопреки законам гостеприимства и уважения к данному ей обету, заставить эту женщину снять маску?
        - Сударыня, - серьезно отвечал Паскаль Симеони, - я верю в людей злых, недобрых, но не в волшебников. Эта женщина явилась сюда с явным намерением зародить в вас тревогу касательно судьбы вашего сына, и, повторюсь, я любой ценой заставил бы ее объяснить побудительные причины таких действий! В том случае, если бы мне доказали правомерность этих действий, я принес бы все возможные извинения. А сейчас, госпожа графиня, прежде чем я буду иметь честь попрощаться с вами, не объясните ли вы…
        - Так вы не останетесь обедать в замке, сударь?
        - Нет! Женщина в маске не могла уехать далеко… и мне бы очень хотелось ее нагнать.
        - Будь по-вашему! Что же до объяснений, господин Паскаль Симеони… вас ведь, кажется, так величают, не так ли?
        - Именно так, сударыня… теперь. Решив вернуться к мирской жизни, я счел за благо сделать это под новым именем, нежели под тем, которое пробуждает воспоминания.
        - Так вот, господин Паскаль Симеони, мне известно лишь то, что мой сын любим честолюбивой женщиной и ненавидим могущественным министром. Мои же рекомендации будут такими: оберегать моего сына от нежности герцогини де Шеврез и от вражды кардинала де Ришелье.
        Паскаль Симеони поклонился.
        - Теперь мой путь начертан, - сказал он, - и я пойду по нему, не отклоняясь от этой линии ни на шаг. До свидания, ваше сиятельство!
        Он направился к двери, но графиня остановила его легким взмахом руки.
        - Но… - промолвила она, покраснев.
        - Что-то еще, сударыня?
        - То, чем вы займетесь, служа мне и моему сыну, сударь, будет отнимать все ваше время… и стоить вам немалых расходов… а возможно, и жертв. Полагаю, мне следует…
        С этими словами она направилась к серванту, вероятно, для того, чтобы взять из него золото.
        Паскаль Симеони, в свою очередь, удержал ее жестом.
        - Ни шага более, сударыня! - сказал он. - Я достаточно богат для того, чтобы бескорыстно служить тем, кого уважаю… и люблю. Позвольте же мне не продавать вам ни своей крови, ни своей души, но просто отдать их вам.
        Жестом, преисполненным благородства, госпожа де Шале протянула искателю приключений руку.
        - По крайней мере, - сказала она, - вы ведь не откажетесь пожать мне руку на прощанье, сударь?
        Он взял эту красивую руку и, преклонив колено, поднес ее к своим губам.
        - Ах! - воскликнул он весело, распрямляясь. - Раз уж вы так добры, сударыня, господин барон де Ферье, полагаю, вам уже рассказывал об одном дворянине, с которым они встретились в лесу и который так храбро защищал их от _Босоногих_.
        - Но, господин… де Ферье говорил, что лишь благодаря вашей храбрости…
        - О, да ведь это моя профессия или, если хотите, мое призвание, следовательно, тут нет никакой заслуги!.. Так вот, сударыня, у этого дворянина - его имя Ла Пивардьер - в этом лесу пала лошадь…
        - Я сейчас же прикажу, чтобы ему дали другую, из моих конюшен.
        - Сердечно благодарю вас за него… и за себя, госпожа графиня… За себя потому, что, будучи уверенным в вашей щедрости, я взял на себя смелость заранее обнадежить господина де Ла Пивардьера.
        - Но пока будут седлать лошадь вашему спутнику, не сходите ли вы проститься с господином де Ферье и его женой?
        - Простите, сударыня, но я и сам хотел высказать такое желание.
        - У баронессы был такой печальный вид.
        - Действительно, госпожа графиня, очень печальный.
        - Может быть - эта женщина так красива… она пробудила во мне интерес… - может быть, стоит попытаться разузнать причину ее меланхолии… и, если эта причина достойны сочувствия, то… вы меня понимаете, господин Симеони?
        Искатель приключений посмотрел на графиню с теплотой.
        - Понимаю, сударыня. Наряду с большой вы даете мне еще и эту маленькую обязанность. Ваши материнские заботы не мешают вам замечать также и чужих страданий и сочувствовать им. Что ж! Как великую обязанность, так и малую я принимаю на себя с радостью. Постараюсь обе выполнить честно и свято!
        Паскаль Симеони и графиня де Шале сошли в гостиную, куда не замедлил явиться предупрежденный слугой Антенор де Ла Пивардьер, дабы засвидетельствовать свое почтение благородной и любезной хозяйке замка, по чьей милости он оказался избавленным от необходимости идти в Париж пешком.
        Пользуясь минутой, когда барон и Фирмен Лапрад изъявляли благодарность первому своему защитнику, Паскаль Симеони приблизился к молодой баронессе и тихо промолвил:
        - Желаете, чтобы я был вашим другом, сударыня?
        Она вздрогнула и, не поднимая глаз, прошептала:
        - О, да.
        - Вы, кажется, несчастны?
        - Очень!
        - Мы еще увидимся, не сомневайтесь.
        - Спасибо. Я буду о вас вспоминать.
        Десятью минутами позже Паскаль Симеони, его слуга Жан Фише и господин Антенор де Ла Пивардьер уже мчались по дороге на Париж.
        Глава VI
        Объявление войны
        Тот, кто последовал бы за вышедшей из зала Шале женщиной в маске, увидел, как та, сопровождаемая своими необычными спутниками, или скорее слугами, двумя карликами, быстрым шагом дошла до ожидавшего ее на некотором отдалении от замка, в тихом месте, экипажа, совершенно особенной формы, невиданной в то время во Франции, и до сего времени встречающийся весьма редко.
        Это была русская _тройка_. Кучер, лицо которого было наполовину скрыто поднятым воротником мехового тулупа, сидел на облучке. В кибитке находилась молодая девушка, которая при виде дамы поспешила спрыгнуть на землю и бросилась к ней навстречу.
        - Ну как, барыня, получилось?
        Женщина в маске с сомнением пожала плечами.
        - Почем мне знать! - воскликнула она. - Эти француженки не умеют любить ни своих любовников, ни своих сыновей.
        - Следовательно, графиня ничего не обещала?
        - Ничего! Но я и не слишком настаивала. Это только пробудило бы в ней подозрения… Но я, - она холодно улыбнулась, - пообщалась при ней с _Домовым_.
        - Ах! И он сказал…
        - То же, что и вчера. Рубин поглотил бриллиант. Теперь, если графиня не поймет… если не захочет пойти против судьбы вместе со мной… тем хуже для нее… и для него! Ладно, поехали!
        - Позвольте, Татьяна Михайловна, ваши ножки мокрые от снега…
        - Ничего, ничего, я их согрею в Париже. Говорю же тебе, Катя, поехали! Так хочется поскорее оказаться в Париже… в Париже, по крайней мере, если я его и не увижу, то буду чувствовать, что он где-то рядом.
        Катя, камеристка, накинула медвежью шкуру на колени Татьяны, своей госпожи. И скажем мимоходом, чтобы извиниться за очевидную фамильярность в манере обращения, столь шокирующую во Франции, что в России принято, даже в разговоре слуг с хозяевами, называть друг друга по имени, данному при крещении, ставя после него имя отца: Татьяна Михайловна, то есть Татьяна дочь Михаила. По фамилии русские обращаются друг к другу лишь в особых случаях.
        Московитка - так как мы теперь знаем, какой национальности была женщина в маске, - сидела в тепле, в _тройке_, рядом со своей горничной; позади двух женщин, на помосте, шедшем в пандан облучке, примостились двое карликов.
        - Поехали, Мартын, поехали! - нетерпеливо повторила Татьяна.
        Кучер тронул, и тройка лихих украинских рысаков вихрем помчалась вперед.
        По дороге при виде этого странного экипажа, который, казалось, летел над землей, крестьяне останавливались в изумлении и, набожно крестясь, шептали: «Карета дьявола, не иначе!»
        Нет, то была карета не дьявола, но хитрой дьяволицы, как читатель увидит из дальнейшего нашего рассказа.
        Минут с двадцать Татьяна сидела в глубокой задумчивости, рассеянно следя за печальным зимним пейзажем, с невероятной быстротой пробегавшим перед ее глазами.
        Катя, камеристка, не осмеливалась нарушить размышления хозяйки.
        Наконец, словно отвечая на свою мысль, женщина в маске произнесла вслух:
        - А она красива, эта графиня, все еще очень красива!
        - Ах! - подхватила Катя, обрадовавшись возможности прервать молчание. - Если она похожа на сына, то действительно должна быть очень красива.
        - Да, - продолжала Татьяна, - она похожа на сына. У нее тот же, что и у Анри, величественный вид, который внушает почтение… Разве что в ее чертах больше кротости и доброты, чем у него… Знаешь, Катя, возможно, мне и не следовало с ней видеться. Что… что, если по моей вине, как, впрочем, и по его собственной, с Анри случится несчастье… как представлю, что эти прекрасные глаза будут проливать такие горькие слезы о сыне… аж совестно становится.
        Катя легко пожала плечами.
        - Какое с господином графом может случиться несчастье? Он так благоразумен!
        - Благоразумен! - повторила Татьяна с ироничной интонацией.
        - Конечно! Да и что от него требуется? Любить да открыться для любви своей возлюбленной. Воистину, тысячи других господ на его месте на коленях благодарили бы за это Бога! Уверяю вас, барыня - я говорю вам это не потому, что ваша крепостная, - вы во сто раз краше этой герцогини де Шеврез! И не только краше, но…
        Катя хитро улыбнулась.
        - Но и, - продолжала она, - можете предложить тому, кого любите… сердце, которое ни для кого другого никогда не билось. Тогда как госпожа де Шеврез!.. Фи!.. Вдова, за вторым мужем!.. Хуже того!.. Женщина, по слухам, имевшая бессчетное число самых разных интрижек!
        Татьяна снисходительно слушала горничную. Какая женщина откажется от удовольствия послушать, как злословят ее соперницу?
        - Да уж, - сказала она, - таких кокеток, как герцогиня де Шеврез, еще поискать… но, может быть, именно это кокетство и пленяет Анри? Мужчины ведь такие странные!
        - Ну, а раз так, барыня, отчего бы и вам не пококетничать с господином графом? Вы сумеете сделать это не хуже других. Вы такая умная!
        Татьяна вздохнула. Конечно, наивная горничная не поняла тайного смысла этого вздоха, который означал: «Слишком поздно! Вылетевшая из клетки птичка уже не возвратится обратно, какую приманку ты ей ни подложи».
        В эту минуту, кучер, который уже какое-то время, нагнувшись вперед, что-то высматривал, вдруг остановил лошадей.
        - В чем дело, Мартын? - спросила Катя по-русски.
        - Молния расковалась, - отвечал кучер на том же языке. - Дальше ехать нельзя, не то она может пораниться.
        Татьяна, которая слышала это объяснение, нахмурилась.
        - Неужели, Мартын, все так серьезно?
        - Да, барыня. На дороге полно острых камней, так что без подковы Молния долго не протянет.
        - А что это вон там, в сторонке? Похоже, какая-то хибара. Остановимся у нее, и пусть какой-нибудь крестьянин разыщет нам кузнеца. Ах! Вечно эти проблемы!
        Тройка подъехала к указанной лачуге. В домишке, у очага, сидели старуха и мальчик лет двенадцати; старуха пряла, а мальчик поджаривал и ел каштаны.
        - Дорогая моя, я вам дам золотой, - сказала Татьяна, - если через четверть часа ваш сын приведет кузнеца.
        Взглянув на золотую монету, которую кинула на стол женщина в маске, крестьянка обратила свой взор на мальчика, который даже не пошевельнулся.
        - Жако, - сказала она, - ты не сходишь в Морлей за толстяком Гильомом?
        Господин Жако как сидел, так и остался сидеть, ничего не ответив.
        - Так как? - спросила старуха.
        Жако отрицательно покачал головой.
        Крестьянка повернулась к незнакомке.
        - Он не хочет, - произнесла она самым апатичным тоном.
        - Как! Он не хочет! - повторила русская, более удивленная, нежели раздосадованная таким ответом. - Так прикажите ему, ведь вы его мать!
        - Я его бабушка, сударыня.
        - И что? Разве бабушка не может заставить внука слушаться?
        - Что вы, упаси Господи!.. Жако - мой любимец! Когда он _упрямится_, тут уж ничего не поделаешь. Правда, Жако? Бабуля Доминика ведь тебе никогда не перечит? Да и потом, Морлей-то далеко, а за окном снегу - по щиколотку! Пусть уж лучше сидит у огня, моя кроха, да грызет каштаны!
        Злость разбирала Татьяну; вее стране она бы приказала вздернуть эту старуху и мальчонку, которые посмели ей воспротивиться. Но она была не в России, поэтому ей не оставалось ничего другого, как прикусить губу.
        - Позвольте, барыня, я попробую, - сказала Катя.
        Камеристка подошла к господину Жако, который перестал наконец есть каштаны - возможно, потому, что они закончились, - встал и с изумлением глядел на ту из женщин, чье лицо было скрыто маской.
        - Послушай, мой маленький друг, - сказала ему Катя. - Ты, верно, не понял, чего от тебя требуют. Мы живем в Париже и возвращаемся туда; вдороге одна из лошадей нашей упряжи расковалась. Так вот! Если ты окажешь нам любезность, сбегав в ближайшую деревню за кузнецом, твоя бабушка получит эту красивую золотую монету, а ты сам - вот эту серебряную. Ага, вижу, ты согласен!
        Катя протягивала пареньку полпистоля. Не обратив внимания ни на серебро, ни на золото, господин Жако подошел прямо к Татьяне и указал пальцем на бархатную маску, почти ее коснувшись:
        - Зачем вы носите на лице это? Вы, должно быть, гадкая, раз закрываетесь! Снимите… чтобы я мог вас разглядеть, и если вы не гадкая, я… может быть… схожу в Морлей за кузнецом.
        Это становилось забавным и, несмотря на то, что Татьяна не была расположена к веселости, она уже собиралась рассмеяться в ответ на дерзкую выходку юного крестьянина, когда внимание русской дамы привлек новый инцидент, случившийся как-то вдруг и не менее комичным образом.
        Мы видели, что Паскаль Симеони, его слуга и Антенор де Ла Пивардьер по выезде из замка Флерин пустили лошадей галопом по направлению к Парижу. И если для его спутников быстрый аллюр, заданный ими животным, не имел другого мотива, как преодолеть как можно скорее необходимое расстояние, для Паскаля Симеони столь неистовая гонка, судя по его собственным словам, произнесенным в конце его разговора с мадам де Шале, имела иную, более серьезную, цель - догнать женщину в маске, о визите которой в замок ему в подробностях рассказала графиня.
        Вероятнее всего, если бы одна из лошадей московитки не расковалась, желание Паскаля Симеони догнать женщину в маске так желанием бы и осталось.
        Но случай, или провидение, которое, как известно, вмешивается в наши дела гораздо чаще, чем мы полагаем, задержало эту даму в четверти лье от деревеньки Морлей, которая, если верить карте, располагается в семи лье от Парижа.
        Паскаль Симеони уже начинал терять надежду догнать незнакомку, когда заметил стоявший у хижины странного вида экипаж; увидев же рядом с каретой и двух карликов, о которых упоминала графиня, он вполне убедился, что достиг желаемой цели.
        - Стой! - вскричал он.
        Антенор де Ла Пивардьер и Жан Фише разом остановились.
        - Сударь, - сказал Паскаль Антенору, указывая на хижину, - мне нужно на минуту зайти сюда. Если же вам не угодно последовать за мной и моим слугой… то это в вашей воле.
        - А почему бы мне и не последовать за вами, позвольте узнать? - воскликнул Ла Пивардьер.
        - О, я вовсе не против! И даже буду рад, если вы пойдете со мной.
        - В таком случае нечего и толковать, мой дорогой господин Симеони. Черт возьми! Да ради того, чтобы оказаться полезным человеку, которому я обязан заменой - и какой заменой! - моего бедного Таро, я готов идти хоть в преисподнюю!
        - Не волнуйтесь, так далеко я вас не заведу!
        Три всадника спрыгнули со своих лошадей, которых Жан Фише привязал к дереву.
        Затем, господа - впереди, слуга - сзади, они направились к хижине.
        Но туда, где находилась женщина в маске, по всей видимости, не так уж и легко можно было попасть.
        Увидев приближающихся незнакомцев, карлики обнажили висевшие у них сбоку тесаки и, загородив собой дверь, принялись неистово рычать, кривляясь при этом самым страшным образом.
        - Вы только посмотрите! - вскричал Пивардьер. - Это еще что за звери? Обезьяны, что ли?
        - Если и обезьяны, то превосходно выдрессированные! - заметил Симеони.
        - Это уж точно. Они, вероятно, поставлены тут на карауле и обязаны защищать вход. Но кто их сюда поставил? Для чего?
        - А вот это мы сейчас и узнаем. Жан, ступай вперед!
        Жан Фише пошел на двух карликов, коренастое сложение которых доказывало, что они столь же и сильны, сколь и злы. Но, не испугавшись их воинственного вида, слуга господина Симеони продолжал приближаться, помахивая хлыстом с железным наконечником.
        - Прочь! Прочь! - завопили на своем наречии маленькие чудовища, подбадривая себя криком.
        - Не понимаю, - сказал Жан Фише и сделал вид, что хочет пригнуться.
        Обманутые этой хитростью, карлики направили было свои удары в ту сторону, как вдруг Жан Фише ловким взмахом хлыста выбил тесаки у них из рук. Отбросив плеть в сторону, он ухватил монстров своими, подобными тискам, руками за шкирку и приподнял в воздухе.
        Тщетно эти две половинки человека перебирали ногами, уподобляясь мирмидонянам[6 - Мирмидоняне (от греч. муравей) - ахейское племя в Фессалии; произошло, по сказанию, от Мирмидона, сына Зевса и Эвримедузы; над мирмидонянами властвовал Ахиллес.] во власти титана, - слуга крепко держал их на вытянутых руках.
        Это-то зрелище и предстало взору Татьяны, когда дверь хижины с шумом отворилась и на пороге возникли Паскаль Симеони и Ла Пивардьер.
        Синеватая бледность разлилась по той части лица московитки, которая не была скрыта маской.
        - Что все это значит, господа? - произнесла она свистящим голосом. - Пьяные вы или сумасшедшие, что позволяете себе такие дерзости с моими людьми?
        - Ни пьяные, ни сумасшедшие, сударыня, уверяю вас, - отвечал Симеони с глубоким поклоном.
        - В таком случае к чему это нападение?
        - Именно об этом я и хотел спросить вас, сударыня. По какому праву нас, путников, мучимых жаждой… спешившихся у этой хижины… по какому праву ваши люди преграждают нам дорогу, размахивая тесаками? Согласитесь, сударыня, если тут и есть нападение, то уж никак не с нашей стороны. Жан, дружище, освободи этих слишком усердных слуг; наверное, больше они злиться не будут.
        - Полагаю, что так! - вскричал, рассмеявшись, Ла Пивардьер. - Они едва дышат…
        Высвободившись из рук Жана Фише, карлики, потирая шеи, забились в угол комнаты, таращась оттуда, как озлобленные гиены на льва.
        - Убирайтесь, презренные негодяи! - сказала им Татьяна по-русски.
        Кытин и Кабык, двое карликов, повиновались.
        - В таком случае, сударыня, - промолвил Паскаль Симеони с новым, еще более церемонным, поклоном, - если мы можем загладить нашу вину перед вами… говорите, мы к вашим услугам.
        - Благодарю, сударь, - отвечала женщина в маске с презрительным жестом, - вы явились сюда, чтобы утолить свою жажду, я же за тем, чтобы попросить о кое-какой услуге… разумеется, небескорыстно. Но, судя по всему, мы выйдем отсюда, не получив желаемого.
        - Я не удивлюсь, если не найду здесь вина, - сказал Симеони. - Край этот бедный; но чтобы нельзя было удовлетворить… за деньги… одно из ваших пожеланий… вот что меня удивляет, сударыня. Неужто его так сложно исполнить?
        Татьяна, по инстинктивному чувству недоверия, не решалась ответить на вопрос.
        - Ах! Боже мой, сударь! - вмешалась горничная. - Тут нет ничего сложного! У нас расковалась лошадь, и мы просили вот этого мальчика сходить за кузнецом.
        - Только и всего-то! - прервал ее искатель приключений со всеми признаками радости. - Вот что значит объясниться! Что ж, сударыни, теперь вместо ваших проклятий мы заслужим ваши благословения. Я много путешествую и в целях предосторожности всегда имею в чемодане все необходимые для этого инструменты, с которыми мой слуга управляется не хуже любого кузнеца. Ступай, Жан, ступай и поторопись: через пять минут тройка - вы ведь так называете ваш экипаж, сударыни? - должна быть готова к отъезду.
        На сей раз Татьяна соизволила улыбнуться, слушая незнакомца; Катя же, обрадованная таким благоприятным исходом своего вмешательства, поспешила проводить Жана Фише к кучеру.
        - Действительно, мне следует только поблагодарить судьбу за эту встречу, сударь, - сказала женщина в маске, присаживаясь.
        - О! Напротив, сударыня, - возразил Паскаль Симеони самым любезным тоном, - это я должен быть на седьмом небе оттого, что смог оказаться вам хоть чем-то полезным.
        И, окликнув мальчика, который, как и его бабка, оставался безмолвным зрителем этой сцены, он промолвил:
        - Эй ты, постреленок, хотя мне почему-то и кажется, что услужливость тебе несвойственна, принеси-ка нам, мне и моему спутнику, если у вас нету вина, по стакану сидра, или же, если нет и сидра, обычной воды… Словом, вина, сидра и воды - я за все плачу вперед.
        И он бросил на стол, рядом с золотым экю, пистоль. Вместо своего внучка - все не спускавшего глаз с бархатной маски и, казалось, не слышавшего просьбы всадника, - встала старуха и подала полный кувшин какой-то желтоватой жидкости и три стакана.
        - Он что, дурачок? - спросил Паскаль Симеони у старухи, шутя потрепав мальчика за ухо.
        - Кто - дурачок? Жако? - возразила та. - Ах, что вы, что вы! Да умнее него нет во всем нашем крае. Упрям - это да, это у него в крови! Весь в отца! Просто ему жуть как хочется, чтобы эта дама сняла маску… а она не соглашается показать ему свое лицо! Вот он и будет стоять, как истукан, до тех пор, пока она не уедет!
        - Вот оно что! - произнес Паскаль сквозь зубы.
        Наполнив два стакана, он занес кувшин над третьим и весело обратился к Татьяне:
        - Осмелюсь предложить вам, сударыня? Что уж там! На войне как на войне!
        Московитка покачала головой:
        - Спасибо, сударь, но я, пожалуй, откажусь.
        - Напрасно, сударыня! - воскликнул Ла Пивардьер, залпом осушив стакан. - Превосходная грушовка!
        Во избежание, вероятно, какого-нибудь тривиального разговора Татьяна, отодвинув стул, повернулась спиной к путешественникам.
        Жако не сводил с нее глаз.
        Прошло несколько минут. В комнате царила тишина, нарушаемая лишь бульканьем грушовки, переливаемой из кувшина в стаканы. Предупрежденный тычком колена, Ла Пивардьер, который с радостью разбавил бы эти возлияния приятной беседой, вынужден был довольствоваться опустошением кувшина.
        Наконец раздался шум шагов, возвестивший о возвращении Жана Фише и Кати.
        - Готово, барыня! - воскликнула горничная, подбегая к своей госпоже.
        - Отлично, - сказала та. - Уезжаем. Позвольте еще раз поблагодарить вас, господа.
        Татьяна встала и, слегка поклонившись всадникам, направилась к выходу. Но по знаку своего господина Жан Фише встал перед дверью, загородив ей дорогу.
        - В чем дело, любезный? - промолвила московитка. И, словно вспомнив о чем-то, прибавила: - Ах! И то правда. Совсем забыла.
        При этом она стала вынимать из кошелька деньги…
        - Нет, сударыня, - произнес позади нее чей-то голос. - Мой слуга ничего от вас не требует… Это я хотел бы попросить у вас одной милости в награду за оказанную вам услугу. Представьте себе, я ужасно любопытен… так любопытен… как этот маленький крестьянин, который ни на секунду не спускает глаз с вашей маски. Мне тоже, как и ему, хотелось бы увидеть ваше лицо. Ну же! Всего на секунду… только на одну… Должно быть, вы красивы, сударыня, очень красивы! Позвольте же мне полюбоваться вашей красотой, пусть даже лишь миг!
        Читатель, конечно, догадался, что то говорил Паскаль Симеони. Татьяна, побледнев, метнула на наглеца две молнии, которые непременно бы его ослепили, будь подобное в ее власти.
        Обеспокоенная этим новым инцидентом, Катя прижалась к своей госпоже…
        - Сударь, - промолвила Татьяна глухим голосом, - вы лжете! Оскорбление, которое вы мне сейчас наносите, слишком глубоко ранит, чтобы проистекать из одной лишь прихоти. С каких это пор, движимый только любопытством, и ничем более, дворянин может позволить себе вынудить снять маску женщину, у которой имеются веские причины оставаться неузнанной? Сударь… если вы так желаете меня знать… то ведь и я вас тоже узнаю… я уже знаю вас! Поберегитесь! Я могу сделаться вашим смертельным врагом!
        Паскаль Симеони презрительно улыбнулся.
        - Я мог бы уступить просьбе… но угроза заставляет меня решиться, - возразил он. - _Я_хочу_ видеть ваше лицо, сударыня.
        Нечто вроде рычания вырвалось из груди Татьяны.
        - Ах! _Вы_хотите_, - вскричала она. - Ха-ха! Да, я знаю, откуда вы явились, пусть я и не знаю еще, куда вы отправитесь! Я знаю, от чьего имени вы действуете, пусть мне и не известно еще, ради чего вы это делаете! Признайте, сударь: это графиня де Шале послала вас в погоню за мной, графиня де Шале, которую я напугала… которую я заставила трепетать за нее саму и ее сына.
        Паскаль стал серьезным.
        - Боится лишь тот, сударыня, - сказал он, - кто прячется, как вы. Я зовусь _охотником_на_негодяев_; вот почему мне так хочется увидеть вас в лицо!
        - Так смотрите же, и горе вам, заставившему меня нарушить данную клятву!.. Горе тем, кто вам покровительствует, _охотник_на_негодяев_!
        Резким движением Татьяна сорвала маску и отбросила в сторону.
        Ни крика, ни возгласа, ни шепотка ни вызвало сие действо, которое, однако, явило на свет прелестные черты!
        Дело в том, что в совокупности своей черты эти выражали такую ненависть, даже скорее свирепость, что самый энергичный человек пришел бы в оцепенение от такого феномена уродства в красоте.
        Даже Паскаль Симеони на секунду окаменел перед этим подобием лица Медузы.
        Но он быстро пришел в себя.
        - Довольно! - сказал он, поднимая руку. - Вы свободны, сударыня, но теперь, когда я знаю вас в лицо, будьте осторожны и вы!
        Жан Фише отступил в сторону.
        - До свидания! До свидания, охотник на негодяев! - пронзительно прокричала Татьяна, бросившись прочь из хижины.

* * *
        Тройка исчезала вдали, но Татьяна продолжала кричать: «До свидания! До свидания, охотник на негодяев!»
        - Может, и не стоило мне так злить эту тигрицу!.. - задумчиво пробормотал искатель приключений. - А, да ладно! - заключил он после минутного молчания. - Если у нее есть когти… мы их обрежем… если у нее есть зубы… мы их вырвем.
        Глава VII
        О влюбленной женщине, которая требовала от своего возлюбленного не любви, но кое-чего другого
        В тот же день, когда происходило вышеописанное происшествие на дороге, часов около девяти вечера, Анри, граф де Шале, о котором уже так много упоминалось в предыдущих главах, явился в особняк своей возлюбленной, герцогини де Шеврез.
        Эта герцогиня де Шеврез - весьма примечательная в истории личность. Ее жизнь побуждала взяться за перо многих романистов и драматургов. Один талантливый писатель в нескольких строках очертил ее портрет таким образом: «Выйдя первый раз за коннетабля де Люиня, она украсила этот брак тысячью измен, которые, впрочем, ускользали от рассеянного внимания сего государственного мужа, занятого более своим богатством, нежели своей честью. Сделавшись герцогиней де Шеврез, она не более стала уважать супружеские права знаменитого семейства Гизов, и, к счастью, второй ее муж оказался еще рассеяннее прежнего. Герцог де Шеврез был весь поглощен честолюбием, которое делало его беспечным ко всем прочим интригам на свете».
        Верен ли этот портрет? Во-первых, что до честолюбия, то мы полагаем, что герцогиня де Шеврез ни в чем не уступала своему второму мужу, хотя, надо сказать правду, сердце у нее всегда преобладало над головой. Она обожала королеву Анну Австрийскую, _свою_королеву_, как она называла ее в дружеских излияниях, и неоднократно доказывала ей свою преданность самым блистательным образом. Что же до ее ветрености… увы! Будучи столь красивой, остроумной и вместе с тем столь высокопоставленной, она, конечно, в одних возбуждала зависть, в других - ненависть, вследствие чего и судили ее, может быть, слишком строго, преувеличивая ее недостатки.
        Конечно, мы не намерены выставлять герцогиню де Шеврез образцом невинности и добродетели. Но даже если на лилии и появляются некоторые повреждения после бури, она тем не менее не перестает оставаться лилией, то есть очаровательным цветком.
        Итак, читатель, с вашего позволения мы забудем недостатки Марии де Шеврез и станем припоминать только ее достоинства.

* * *
        Анри де Шале ввели в очаровательный будуар герцогини, уставленный растениями и цветами, украшенный гербами и девизами, что соответствовало требованиями моды того времени. Мария сидела в кресле, подперев свою очаровательную головку рукой.
        Она пребывала в такой глубокой задумчивости, что не слышала входящего с докладом слуги и даже графа заметила не ранее, как тот совсем уже подошел к ней.
        - А, это вы, Анри! - вскричала она с очаровательной улыбкой.
        - Вы витали в облаках, - сказал он, поцеловав ее руку. - Я заставил вас спуститься на землю!
        Она посмотрела на него с нежностью.
        - Вы отлично знаете, - произнесла она, - что мои мысли всегда с вами. Стало быть, если я и витала в облаках, то вы были со мной.
        Он опустился на стул с той бесцеремонностью, которая ясно свидетельствовала о том, что он и тут чувствует себя, как дома.
        - Уф! - вздохнул он. - Как я устал!
        - Что же вы такое делали, что так устали?
        - Э! Почем мне знать? Начнем с того, что утром я фехтовал с королем.
        - Ах! Так вы сегодня видели короля?
        - Всего лишь несколько минут. Он был в несноснейшем расположении духа из-за того, что никак не мог затвердить на своей трубе нового марша, который принес ему Басомпьер… поэтому, как только представился случай, я сразу же улизнул… Его высочество ожидали меня с графом де Рошфором и маркизом де Пюилораном; мы позавтракали все вместе, а затем верхом отправились в Венсенский лес. Да, скажу, между прочим, со мной случилось там происшествие, которое ужасно насмешило его высочество.
        - Полноте! И что же это за происшествие?
        - Да в нем нет ничего такого уж занимательного! Представьте себе: удверей кабака, у которого мы остановились выпить прохладительного…
        - Прохладительного, в такой-то холод?
        - О, мы так хорошо позавтракали, что нам не было холодно… Напротив!
        - Понимаю! Вы были немножко пьяны - его высочество, эти господа и вы.
        - О, Мария! Фи! Какие выражения вы употребляете! Мы были немного… немного веселы, не более того. Полноте! Мы ведь дворяне, а не мужланы какие-то, чтобы напиваться!
        - Однако продолжайте, господин главный гардеробмейстер его величества. Что же с вами приключилось у дверей кабака?
        Ирония, сдерживаемая в словах, проглядывавшая в тоне, поразила бы и самого недогадливого. Анри де Шале закусил губу и, устремив на свою возлюбленную огорченный взор, не без досады произнес:
        - Что ни говорите, Мария, а мне не следовало прерывать ваших мечтаний, если вы меня так жестоко наказываете за это.
        Герцогиня сделалась серьезной.
        - Я вас наказываю! А позвольте узнать, господин граф, каким это образом? - возразила она.
        - Но насмехаясь надо мной…
        - Ах! Я насмехаюсь над вами потому, что, заботясь о вашем достоинстве… о котором вы сами так часто забываете, скорее огорчаюсь, чем смеюсь над вашими геройствами в кабаках! Я насмехаюсь над вами потому, что, готовясь услышать какой-нибудь вульгарный рассказ, в котором вы играли главную роль, начинаю думать, что вы являетесь одним из первых, после короля, вельмож во Франции, а следовательно, и одним из тех, которые должны подавать собой пример.
        Граф пожал плечами.
        - Всему свое время, - сказал он. - При случае и я докажу, что мне не жалко своей крови. А пока…
        - А пока вы довольствуетесь тем, что проявляете себя в обществе бездельников, которыми его высочеству нравится окружать себя, превосходя в безумии всех прочих безумцев. Фаворит короля, вы вправе всего желать, всего добиваться… и все получить, а вы ограничиваетесь тем, что являетесь чем-то вроде игрушки, которой забавляется его величество, зная, что эта пустая игрушка никогда не сможет преобразиться в оружие.
        - Мария!
        - Впрочем, вы, может быть, и правы! В интересах наших удовольствий - а ведь это главная цель вашей жизни - продолжайте ваши безобразия! При таком образе жизни вам нечего будет бояться поражения. Вы никого собой не затмеваете!.. Смейтесь же, пойте, пейте!.. Бейте прислугу по трактирам… сбивайте по ночам вывески… срывайте плащи с прохожих на Новом мосту… и чем недостойнее вы будете своего имени и звания, тем более станет вас ласкать, вам аплодировать тот, от кого все мы - увы! - зависим! Но если вам так нравится быть паяцем этого человека, то знайте, что для меня вовсе не лестно, чтобы этим шутом был человек, которого я люблю!
        - Мария!
        - Ах, Анри! Давно уже эти мысли терзают меня и не дают покоя! Сегодня чаша эта переполнилась… и я решила ее излить. Я люблю вас… да, люблю всеми силами моего естества… Но если даже моя любовь не в состоянии будет пробудить ваши благородные чувства из того оцепенения, в которое они начинают погружаться… я выплачу все свои слезы, мой друг… но…
        - Но?
        Мария де Шеврез молчала.
        - Но, - дрогнувшим голосом продолжил за нее молодой человек, - вы станете искать в другой любви того, чего не нашли в моей. Пособника вашим революционным и честолюбивым замыслам, разделяющего как ваши страсти, так и ваши ненависти.
        Герцогиня приняла вид вызывающий и гордый.
        - Пособника! - повторила она. - Но это эпитет, который применим только к преступным замыслам, дурным делам! А разве, по-вашему, это дурное дело, господин граф, желать падения ненавистного, отвратительного врага?
        Анри встал и в задумчивости прошелся по будуару. Герцогиня следила за ним украдкой.
        - Боже мой! - произнес он наконец. - Разумеется, я люблю господина де Ришелье не больше вашего, милая Мария… этого гонителя королевы…
        - Гонителя всех тех, кто осмеливается ему воспротивиться! Разве не засадил он пару дней назад в тюрьму одного из маршалов Франции, д'Орнано, только за то, что тот позволил себе отговаривать его высочество жениться на мадемуазель де Комбале?
        - Так и есть! Бедный д'Орнано! Теперь в Венсенской башне он раздумывает о том, как опасно выражать мнение. Но таково ведь всеобщее мнение. Я сам вместе с Гастоном[7 - Жан-Батист-Гастон герцог Орлеанский (1608 -1660) - брат Людовика XIII; не отличался ни умом, ни храбростью, принимал участие в многочисленных заговорах против кардинала де Ришелье.] смеялся над этим странным проектом первого министра - выдать свою племянницу за принца крови.
        - Вы смеялись! Ого! Берегитесь! В Венсенской башне еще достаточно пустых комнат!
        - Полноте! Разве Ришелье осмелится напасть на меня?
        - Осмелится ли он!..
        Губы герцогини растянулись в насмешливой улыбке.
        - Однако, - продолжал Шале, горячась от этой нарастающей иронии, как пришпоренный конь, - однако чего же вы хотите, герцогиня? Опять-таки повторю вам, что я не питаю никакой симпатии к этому человеку, который самовольно сделался тираном дворянства… и не желаю ничего лучшего, как при случае доказать ему это…
        - При случае? Это значит, что вы… может быть… воспользовались бы… представившимся случаем низвергнуть господина де Ришелье, но ничем бы не рискнули, чтобы самому устроить этот случай?
        Легкий румянец окрасил лицо графа.
        - Решительно, Мария, - сказал он, - вы считаете меня какой-то марионеткой! Должен вам, однако, заметить, герцогиня, что я ношу шпагу, которую способен обнажить за правое дело без посторонней помощи! Испытайте!
        Мадам де Шеврез с живостью схватила своего любовника за руки.
        - Это правда, - вскричала она, - это правда, Анри, что стоит мне только сказать, и вы, не колеблясь, возьметесь защищать самое правое и благороднейшее дело?! Это униженное дворянство, удаленных от трона принцев крови, угнетенную королеву… даже самого короля, подчиняющегося этому тягостному деспотизму?
        Граф де Шале с восторгом смотрел на свою возлюбленную, в воодушевленном взоре которой горел такой огонь надежды, любви, горячей мольбы и самых нежных обещаний.
        - Испытайте, Мария, повторяю вам, - отвечал он.
        Герцогиня поднялась на ноги.
        - Довольно, - сказала она. - Я ловлю вас на слове, господин граф.
        Она позвонила. Вошла доверенная горничная.
        - Мариетта, приведите сюда человека, который ждет в моей библиотеке, - приказала герцогиня де Шеврез.
        - Ого! - воскликнул Анри с улыбкой, но с такой улыбкой, которая плохо скрывала удивление, смешанное с некоторым беспокойством. - Похоже, эта маленькая ссора по поводу моей ветрености была подготовлена заранее. Что же это за человек, которого вы намерены мне представить, милая герцогиня? Вероятно, предводитель какой-нибудь шайки заговорщиков?
        Графиня де Шеврез приняла серьезный вид.
        - Уж не жалеете ли вы о том, что вспомнили про свою шпагу, господин граф? - спросила она.
        Он вздрогнул.
        - Даже сложив голову, Мария, - возразил он, - я не пожалел бы ни о чем в жизни, за исключением того часа, когда бы вы мне сказали: «Я не люблю вас более!»
        - Ах! - вскричала герцогиня. - Значит, вы ни о чем не будете жалеть, умирая, мой друг, потому что я буду любить вас вечно! Теперь слушайте: под началом человека, которого вы сейчас увидите, действительно находятся двенадцать его товарищей, таких же решительных, как и он сам. Он составил самый смелый, но вместе с тем и такой верный план, какой только можно вообразить.
        - И что же это за план?
        - В свое время вам его объяснят. В настоящую же минуту этот человек, жертвующий на это предприятие свое состояние и свою кровь, не требует от нас ничего, кроме одного слова… одного только слова одобрения и поощрения.
        - Какое же это слово?
        - Вот оно: «Действуйте!»
        На какую-то долю секунды на физиономии графа де Шале вновь отобразилась нерешительность, но выражение это исчезло так быстро, что герцогиня его и не заметила. Да и мог ли он отступить теперь, после всего, что произошло?
        - Хорошо, - сказал он. - Могу я узнать, кто этот человек?
        - Один дворянин из Ла-Рошели.
        - Как! Дворянин из города, который из ненависти к королю открыл свои ворота англичанам…
        - Вы хотите сказать - из ненависти к Ришелье?
        - Ну да, конечно. Где же и искать врагов после такого, как не там, где они уже пустили ростки? И как же зовут этого дворянина?
        - Темпус[8 - Время (лат.).].
        - Странное имя!
        - Псевдоним, как и у всех его товарищей. Опасаясь, как бы малейшая тень не скомпрометировала их дело, эти тринадцать заговорщиков окружили себя невероятной таинственностью. Как время управляет месяцами, так и Темпус будет начальствовать над Януариусом, Фебруариусом, Марсом, Априлисом…
        - Ну-ну… все месяцы по-латыни! Избавьте меня от этого перечисления, милая Мария, да и свои губки пощадите! Ха-ха-ха! Что за забавная идея - облечь себя…
        - Не смейтесь, Анри! Что может быть забавного в людях, которые жертвуют для нас своей жизнью?
        Граф, подчиняясь возлюбленной, погасил свою неуместную веселость. К тому же в будуар, сопровождаемый Мариеттой, уже входил господин Темпус. Это был мужчина высокого роста, средних лет, с резкими и строгими чертами лица. Войдя, Темпус медленно прошел до половины будуара, после чего, низко поклонившись сперва герцогине, потом графу, твердым голосом произнес:
        - На что изволили решиться ваши милости?
        - Действуйте! - отвечал граф де Шале.
        - Действуйте! - повторила герцогиня де Шеврез.
        - Будет исполнено! - заключил Темпус.
        И не произнеся более ни одного слова, он отвесил новый поклон, развернулся и тем же медленным шагом направился к двери…
        Но в эту самую минуту по ту сторону дверей раздались спорящие голоса: один - горничной, Мариетты, другой - юношеский и задорный.
        - Позвольте мне доложить о вас, маркиз! - говорила Мариетта.
        - К чему это? Разве обо мне нужно докладывать? - возражал другой голос.
        - Жуан! - прошептала Мария де Шеврез, задрожав.
        - Что за беда! - отвечал столь же тихо Анри де Шале. - Чего бояться этого дитя?
        Жуан де Сагрера, внук и наследник маркиза де Монгла, кузен Анри де Шале, был одним из любимейших пажей кардинала де Ришелье.
        Понятно после этого, почему встреча Жуана с человеком, которого только что уполномочили предпринять враждебные действия против первого министра, произвела на герцогиню столь неприятный эффект.
        Но это впечатление длилось недолго; знаком удержав Темпуса на месте, мадам де Шеврез бросилась к двери, которую защищала от слишком нетерпеливого посетителя ее камеристка, и распахнула эту дверь настежь.
        - Что это? - вскричала она весело. - Как, Мариетта, ты не позволяешь нашему юному маркизу входить ко мне, когда ему это угодно?
        - Ах! - вскричал Жуан с торжеством. - Слышишь, Мариетта, ты была неправа!.. Я могу свободно входить сюда в любое время! Добрый вечер, дорогая герцогиня, добрый вечер, Анри!
        И, вроде как не обращая особого внимания на незнакомца, которому он лишь мимоходом кивнул, Жуан поспешно бросился целовать протянутую ему герцогиней ручку.
        Однако тот, кто наблюдал бы за этим молодым человеком, которому тогда было восемнадцать лет, заметил бы, что, целуя руку, он украдкой рассматривал Темпуса.
        Но сей последний уже неспешно удалялся, сопровождаемый Мариеттой, которую госпожа успокоила о последствиях данного инцидента выразительным взглядом.
        - Однако, - произнес молодой человек, опустившись в кресло, - похоже, я помешал вам!.. Вы, кажется, были заняты каким-то делом?
        - Отнюдь! - возразила герцогиня де Шеврез. - Граф де Шале говорил мне, что хочет переменить лошадей, так я рекомендовала ему одного барышника…
        - Ах! Жаль, что вы мне не сказали об этом раньше, Мария! Мне тоже нужны лошади. Вы мне пришлете на днях этого барышника, не правда ли? Только утром… по вечерам я не люблю заниматься делами. Фи! Вечера созданы для удовольствий, игр и смеха!
        - Для игр и для смеха… когда ты свободен. Следовательно, сегодня вечером вы свободны, Жуан? - спросил его Анри де Шале.
        - Да, его преосвященство изволили отправиться в Лувр, к королю.
        - А, так у короля сегодня совещание с кардиналом? - живо поинтересовалась мадам де Шеврез. - И по какому же поводу?
        - Вы же знаете, что, за исключением моих обязанностей в Люксембурге[9 - То есть в парижском Люксембургском дворце, построенном в 1615 -1620 годах для Марии Медичи.], меня нисколько не интересует остальное! Ну, так как же мы проведем вечер? Не сыграете ли вы нам, Мария, на лютне? Не споете ли нам одну из этих вилланелл, что у вас так хорошо выходят? А вы, Анри. Нет ли у вас в запасе какой-нибудь забавной истории?
        Граф и герцогиня слушали пажа рассеянно, но занимали их совершенно разные мысли. Мария де Шеврез спрашивала себя - и уже не в первый раз, - не были ли притворными те беспечность, веселость и невнимание ко всему серьезному, которыми отличался Жуан де Сагрера; Анри же, видя, что его разговору с глазу на глаз с герцогиней пришел конец, уже помышлял об уходе. Таких влюбленных, как Анри де Шале, не счесть. Их девиз: все или ничего. Раз он не мог в тот вечер любить, то намеревался играть и смеяться.
        - Сожалею, что не могу угодить вам, мой дорогой Жуан, - сказал он, потянувшись за шляпой, - но я зашел сегодня к герцогине лишь на несколько минут. Сейчас половина десятого… меня ждут его высочество… и я отправляюсь к ним.
        Жуан де Сагрера с досадой махнул рукой, и жест этот не ускользнул от Марии де Шеврез. Очевидно, паж не ожидал такой развязки.
        - Как! - воскликнул он. - Вы уже уходите, Анри? И вы отпустите его, герцогиня?
        - Долг прежде всего! - отвечала та с хитрой улыбкой - она рассчитывала извлечь из этого ухода пользу.
        - Но в таком случае, - произнес паж, вставая…
        - Но в таком случае, - прервала его госпожа де Шеврез и мягко вынудила вновь присесть, - если только это вас не пугает, мой милый Жуан, вы останетесь, составив мне компанию. Моя лютня настроена, и я готова спеть вам столько вилланелл, сколько вы пожелаете.
        - Неужели, герцогиня! Но это такое счастье, на которое я и не надеялся! Что ж, прощайте, кузен, до завтра.
        - До завтра, Жуан.
        Герцогиня проводила графа до дверей будуара, шепнув ему несколько слов при прощании, после чего вернулась к пажу, который, смотря на нее, бормотал себе под нос:
        - Как же, как же, понимаю! Тебе очень хочется заставить меня болтать, голубушка, но я больше не болтаю! Теперь у меня есть причины не болтать больше!
        Молодой человек заключил свои мысли с радостной улыбкой:
        «Паскаль Симеони приехал! Мой храбрый Паскаль Симеони! Ох! Теперь мне нет больше нужды опасаться за Анри!»
        Глава VIII
        Последний поцелуй любви
        Стало быть, Жуан де Сагрера, один из пажей кардинала де Ришелье, уже виделся с Паскалем Симеони. Похоже на то. Но где? Об этом мы сообщим в свое время, а теперь последуем за Анри де Шале в хитросплетения авантюры, от которой он, возможно, воздержался бы, если б так не спешил покинуть особняк своей любовницы.
        Сев на носилки, ожидавшие его во дворе этого дома, стоявшего на улице Сент-Оноре, он велел нести себя в Лувр.
        Один из слуг захлопнул дверцу, и носилки отправились в путь.
        Разумеется, Париж семнадцатого века не был похож на Париж 1866 года. Пересечь весь город или хотя бы часть его было тогда сродни настоящему путешествию, сопряженному с целым рядом неудобств и опасностей, особенно в ночное время. Темнота и дурное содержание улиц, с одной стороны, бесчисленное множество негодяев, которые с закатом солнца считали город ареной для своих подвигов, - со стороны другой, заставляли запоздавших парижан принимать самые тщательные предосторожности.
        Конечно, для людей богатых эти предосторожности не представляли никакой сложности. Помимо вооруженных носильщиков, сеньора и хозяина всегда сопровождали трое-четверо слуг, либо конных, либо пеших - в зависимости от типа транспортного средства, с факелами и пистолетами в руках.
        Что до простых мещан и ремесленников, то у них все обстояло иначе. Эти, не имея возможности освещать себе путь и содержать охрану, вынуждены были полагаться лишь на собственную зоркость и храбрость, дабы уберечь себя от огромных луж, бесчисленных куч мусора… и воров!
        Чего только не случалось по ночам в этой славной столице! Сколько происходило в ней грабежей и убийств!
        Конечно, в городе имелись ночные патрули: королевская стража и помимо них еще так называемая ремесленная; первая состояла из сержантов, обязанных обходить город по всем направлениям, вторая - из мещан и ремесленников, всегда готовых прийти на помощь страже королевской. Но когда подумаешь, что при Людовике XIV охранительная стража формировалась лишь из сотни - _сотни!_ - стрелков, то невольно проникнешься жалостью к парижанам, жившим при Людовике XIII: если даже во времена великого короля их была только сотня, то сколько же их было при короле слабом? - с дюжину, не более.

* * *
        Как бы, в сущности, человек ни был беспечен или влюблен, но если образу его жизни суждено вдруг измениться от одного слова, он непременно над этим задумается.
        Именно в таком расположении духа пребывал по выходе из особняка герцогини де Шеврез граф де Шале. Он видел, что от одного слова, произнесенного им скорее из угождения своей возлюбленной, он вдруг оказался втянут в заговор против кардинала-министра! Он, который час тому назад был свободен от всяких серьезных забот, теперь вынужден будет ежеминутно тревожиться и заботиться о ходе этого предприятия! Хорошо еще, если заговор увенчается успехом, так как, в сущности, граф не любил Ришелье, да и никто при дворе его не любил начиная с самого короля. Но что, если заговорщиков разоблачат и поймают? Да и кто вообще эти люди? Герцогиня говорила о них весьма неопределенно. Каковы их планы, средства - об этом она умолчала. Однако, черт возьми, если в игре рискуешь головой, то не мешало бы хоть заглянуть в карты, если сам не держишь их в руках!
        По правде сказать, Анри де Шале вовсе не сожалел о том, что он повиновался мадам де Шеврез и впутался в интригу, в которой, судя по всему, герцогиня играла одну из главных ролей. Он искренне любил эту женщину и действительно был храбр; вот две причины, которые не довели бы его до раскаяния, даже если бы ему пришлось пожертвовать своей жизнью. Но в этот час, не находясь под влиянием своей сирены, он рассуждал так:
        «Но что намереваются делать этот господин Темпус и его двенадцать аколитов? 12 плюс 1, если я правильно считаю, равняется 13. Надо же, какое роковое число! Каков же их план?»
        И, не находя ответа на этот вопрос, он продолжал с упорством погружаться в мечты, не замечая, что носильщики уже довольно долго мчат его с необыкновенной быстротой, несмотря на то что от улицы Сент-Оноре до Лувра было рукой подать.
        Дело же было в том, что, вопреки приказу хозяина, слуги несли его не в Лувр, находившийся, собственно, в _городе_, а в _предместье_.
        Внезапная остановка заставила графа спуститься с небес на землю. Носилки находились у особняка, перистиль которого не имел ничего общего с колоннадой королевского дворца. При свете факелов Анри заметил незнакомые фигуры вооруженных людей, прислуги.
        - Что все это значит? - вскричал он. - Куда вы меня принесли, тупицы?!
        Сей окрик относился к носильщикам, которых граф считал своими людьми. Но его людей там не оказалось! Как носильщики, так и сопровождавшее носилки лакеи были облачены в его ливреи, но все они были ему незнакомы.
        Граф де Шале нахмурил брови. Все же он был слишком значительным вельможей, чтобы опускаться до расспросов подчиненных.
        - Кто-нибудь соблаговолит мне объяснить, что здесь происходит? - произнес он вслух. - Я жду.
        - Соблаговолите подняться на несколько ступеней, господин граф, и вы тотчас же получите объяснение этой загадки.
        Слова эти произнесла молоденькая и хорошенькая девушка в русской одежде, стоявшая на верхней площадке лестницы, по которой предлагалось подняться графу.
        При виде этой юной прелестницы холодный и сдержанный гнев Анри де Шале превратился в гнев насмешливый.
        - Катя! - вскричал он и, заметив, что носилки с явной целью отрезать ему путь к отступлению окружили вооруженные люди, продолжал уже тише: - Ах, так это западня! Мои слуги подкуплены!.. Какой же я глупец, раз ничего не заметил! Отлично разыграно, Татьяна!
        Какое-то время он стоял в нерешительности, сжимая лихорадочной рукой эфес шпаги.
        - Что ж, - проговорил он наконец, - так и быть! Раз уж она пожелала вновь меня видеть, она меня увидит.
        И он начал подниматься по лестнице.
        Катя, с беспокойством следившая за всеми его движениями, поспешила вперед, освещая дорогу двумя розового воска свечами в роскошных подсвечниках.
        - Эй! - произнес граф, останавливая горничную за платье. - Подожди-ка немного, дай на тебя посмотреть! Знаешь ли, ты стала еще краше за тот год, что я тебя не видел.
        - Ваше сиятельство слишком добры к несчастной крепостной девушке, - прошептала Катя, покраснев до ушей.
        - Черт возьми! Такая крепостная, как ты, может затмить любую княгиню! Кстати, во Франции нет крепостных, моя милая… Все крепостные, ступившие на нашу землю, становятся свободными. Хочешь, Катя, я тебе это докажу? Докажу сейчас же? Ты мне нравишься… да… Давай руку и пойдем со мной. Клянусь честью, тебя никто здесь не посмеет удержать!
        - Вы ошибаетесь, господин граф. Окажись Катя, моя крепостная… слышите, моя крепостная… так безумна, что прельстилась бы вашими любезными обещаниями, то клянусь вам: если бы мне пришлось убить ее, дабы удержать, я бы не колебалась ни минуты, ни секунды - я бы ее убила!
        В дверях, ожидая графа, стояла Татьяна.
        Анри де Шале посмотрел на нее с иронической улыбкой и, нежно потрепав Катю по зардевшейся щечке, сказал:
        - А ведь она действительно на это способна, твоя _добрая_ госпожа, так что оставайся лучше с ней, бедняжечка!
        Затем, резко переменив тон, он обратился к Татьяне:
        - Итак, сударыня, вы желали меня видеть? Позвольте, однако, заметить вам, что вы используете странные способы для достижения своих целей! Но, в конце концов, хитрость была довольно изощренной и достаточно ловко приведена в исполнение, так что я готов уделить вам немного внимания. Я вас слушаю; чего вы хотите?
        Говоря это, Шале вошел в гостиную, которая была убрана с такой ослепительной роскошью, что граф, привыкший к богатой обстановке, не удержался от жеста восхищения.
        Под его ногами - ярких цветов персидский ковер, вокруг, формируя диван, - огромные подушки из темно-красного шелка; на стенах - гобелены из восхитительных тканей, тонкость которых ни в чем не уступала тонкости нюансов самих гобеленов; вся мебель - эбенового дерева, повсюду - дорогие вазы, картины известных мастеров, редкие цветы.
        - Как здесь великолепно! - промолвил граф, решив, что отрицать красоту убранства этой комнаты было бы ребячеством.
        - Если вы действительно так считаете, я очень рада, - живо отвечала Татьяна, - потому что все это принадлежит вам.
        - Что? - проговорил Анри де Шале презрительно. - Мне?
        - Разумеется! Раз уж я принадлежу вам, то не принадлежит ли вам и все то, чем я располагаю?
        Настала минута молчания. Интонация настоящей любви, искренней страсти всегда способна повлиять даже на самое безразличное сердце. Стоя напротив этой женщины - невероятно красивой, - которая любила его и так ясно давала ему это понять, пусть он этого и не желал слышать, граф чувствовал, что ему не хочется ни обижать ее, ни насмехаться над ней.
        Они сели рядышком, но она - чуть ниже, чтобы позволить физически доминировать над ней тому, кто так сильно доминировал над ней морально. И в этом положении она смотрела на него… о, отнюдь не дерзко! Казалось, для этого совершенно восторженного взгляда она, напротив, смягчила пылавший в ее зрачках огонь. То была уже не покинутая и разгневанная любовница, глаза которой говорят неблагодарному: «Почему ты меня больше не любишь?», а женщина, которая вдоволь настрадалась, а в качестве упрека за этот разрыв использует нежность, украдкой пряча ее за слезой.
        Увы! Анри не любил больше Татьяну; амужчина, который не любит, становится безжалостным. Первый же подходящий предлог позволяет ему вновь войти в ту роль, от которой отстранило его непредвиденное обстоятельство.
        Губы его растянулись в сардонической усмешке и, вытянув палец в сторону лица Татьяны, он промолвил:
        - А ваша клятва? Ваша торжественная клятва оставаться в маске все время нашей разлуки, она что, уже забыта?
        Татьяна задрожала.
        - Меня вынудили ее нарушить! - вскричала она.
        - Полноте! Вынудили! Да неужели? Гм! Сознайтесь лучше, что вам надоело беспрестанно носить эту маску!
        - Я вам повторяю: меня вынудили ее снять.
        - Он хоть хорош собой - тот, кто принудил вас это сделать?
        - Мне не известно, хорош ли он собой, но одно я знаю точно: до тех пор пока я ему не отомщу - не успокоюсь!
        - Вот так так! Еще один неверный любовник, приговоренный вами к адским мукам! Поистине, моя бедная Татьяна, это ужасно, что вы так еще ничего и не поняли! Любовь, дорогая моя, это не то чувство, которому можно приказывать, как вашим _мужикам_ -_ вы ведь именно так у себя, в России, называете крестьян?.. Она приходит - ты говоришь ей «здравствуй», уходит - говоришь «прощай». И ее не преследуют и не подвергают гонениям за это.
        - Стало быть, если Мария де Шеврез скажет вам завтра, что она вас больше не любит, вы о ней тотчас же забудете?
        Граф встрепенулся.
        - Здесь не место упоминать о госпоже герцогине де Шеврез, - сказал он сухо. - Да и сам бы я очень хотел знать, с какой стати вы завлекли меня в ваш дом? Покончим с этим скорее, прошу вас. Меня ждут в Лувре; ивы должны понимать, что подобная шутка не может продолжаться вечно. Как мило с вашей стороны было подкупить моих слуг! Ах! Полагаю, это вам порядочно стоило, так как эти негодяи должны были понимать, что я не оставлю их у себя после такого! Надеюсь, вы не думали, что меня тоже можно купить? Итак, повторяю: что вам от меня нужно?
        Она сидела молча, следя за графом глазами - глазами, на которых высыхали слезы, - в то время как тот говорил, расхаживая по комнате.
        - А что, если вы ошибаетесь! - произнесла она наконец глухим голосом. - Вы сейчас у меня. Что, если я вас не выпущу?
        Он пожал плечами.
        - Игра принимает другой оборот, - сказал он. - Только что вы пытались прельстить меня своим богатством. Теперь же вы хотите запугать меня, угрожая заключением в вашем доме. Но предупреждаю вас, моя милая, что ваше второе средство не лучше первого. Ни за какие блага в мире я не сделаюсь снова вашим любовником, во-первых, потому, что Шале никогда не продают своей любви… во-вторых… во-вторых, потому, что я вас больше не люблю. Я любил вас месяц… целый месяц! Скажу, не хвалясь: многие прехорошенькие женщины… двора… о таком могут только мечтать! Но вы были иностранкой… очень красивой! И к тому же в вас было нечто странное, дикое, что меня пленяло. Это нечто вскоре исчезло. Ваши же беспрестанные заверения в любви мне прискучили, и в конце концов я увидел, что вы одна из тех обыкновенных и скучных женщин, с которыми, как только наступает пресыщение, следует расставаться немедленно, потому я и сказал вам: «Прощайте!» Теперь, что касается вашей угрозы оставить меня у себя в плену… раз уж я здесь… я вам покажу, Татьяна, что такого человека, как я, удержать невозможно, а если и возможно, то только мертвого.
Ах! Если вы решили приказать своим слугам убить меня здесь, в четырех стенах… что ж, так тому и быть! Таким образом, вы, возможно, сумеете меня удержать. Возможно, так как, клянусь честью дворянина, легко им меня убить не удастся! Прежде чем пасть, лев растерзает еще не одну собаку!
        Граф де Шале воодушевился, и это воодушевление придало еще больше очарования его красивому лицу.
        - Почему вы меня больше не любите, Анри? - прошептала Татьяна. - Почему не хотите меня любить?
        И так как он вновь пожал плечами и уже готов был произнести очередную дерзость, которые бросают высокомерные сердца, она поспешила продолжить:
        - Выслушайте меня, умоляю! Ах! Боже мой! Я понимаю, как с моей стороны нелепо настаивать после того, что вы мне сейчас сказали! Вы меня больше не любите… потому что никогда не любили, вот и все; ивсе вопросы, стремящиеся получить какой-то другой ответ, совершенно излишни! Но дело-то в том, что я вас все еще люблю. Ох! Люблю еще больше, чем когда-либо. Прошу же вас, если не из любви, то хотя бы из сострадания, пощадите меня! Я требую от вас так немного… даже очень, очень мало… но для меня это будет хоть что-то. Навещайте меня хоть раз в неделю… хоть в две недели раз… дарите, жертвуйте мне хотя бы полчаса, и это поможет мне влачить мои дни. Я нарочно купила этот дом в самой отдаленной части города. Никто об этом ничего никогда не узнает… Никто, слышите!.. Анри! Что стоит для вас полчаса в две недели - а для меня эти тридцать минуть будут целительным бальзамом! Анри… смягчитесь под моими мольбами. Вы мне рассказывали о других женщинах, которые были вашими любовницами. Но я не такая, как другие! Вы были моей первой, вы же останетесь и моей последней любовью! Ох! Не смейтесь! Если бы вы только знали,
как мне больно видеть эту злую улыбку, которой вы пожалели бы меня!.. Дайте же мне вашу руку, как залог вашего согласия на мою просьбу, и я вас не задержу более. Через две недели мы вновь увидимся, не правда ли? Вы придете сами, по доброй воле, и скажете: «Здравствуй, Татьяна… я тебя не забыл!» Согласны? Решено?
        Упав на колени и конвульсивно прижав руку графа к своей груди, Татьяна стояла, устремив на него свои большие черные глаза, в томительном ожидании.
        Гранитная скала растаяла бы от ее огненного взгляда и пламенного дыхания.
        Однако граф де Шале остался холоден и бесчувствен.
        - Уж не намерены ли вы вскорости дебютировать в Бургундском театре, моя дорогая? - сказал он наконец. - Честное слово, вы могли бы иметь успех в какой-нибудь мифологической пьесе… в роли Ариадны[10 - Ариадна - в греческой мифологии дочь критского царя Миноса. Помогла афинскому герою Тесею, убившему Минотавра, выйти из лабиринта, снабдив его клубком ниток, конец которых был закреплен при входе в лабиринт.], например.
        Татьяна задрожала и побледнела. Она выпустила руку графа и медленно приподнялась.
        - Вы ошибаетесь, господин граф, - сказала она. - Не в роли Ариадны я собираюсь дебютировать, а в роли эринии Мегеры[11 - Мегера - в греческой мифологии одна из эриний, богинь мщения, обитающих в подземном царстве; преследуя преступника, они лишали его рассудка. Изображалась отвратительной старухой со змеями вместо волос и длинным языком, с факелом и бичом в руках.].
        - Ах! Мегеры… сестры Тизифоны и Алекты, кажется? И каково же амплуа этого милого божества?
        - Умерщвлять насильственным и неожиданным образом.
        - Точно-точно… припоминаю. Что ж! Посмотрим, дорогая Мегера, как-то у вас получится убивать? Но поспешим, если вы против.
        Шале обнажил шпагу.
        - О, я не так нетерпелива, как вы полагаете, монсеньор, - возразила Татьяна, в свою очередь, насмешливо. - Вы сейчас в моей власти… и прежде чем запечатлеть на вашем мертвом челе поцелуй ненависти, я хочу еще запечатлеть на нем последний мой поцелуй любви.
        - Вот как!
        Граф бросился за русской, которая направилась к двери, но сколь быстро ни двигался, настичь ее так и не успел. Она исчезла, захлопнув за собой дверь.
        - Что бы это значило? - прошептал граф. Он подошел к другой двери, напротив, но и та оказалась запертой.
        - Ну и дела, - продолжил молодой дворянин. - Так я попал в мышеловку! Однако же кошка, по-видимому, не намерена сейчас меня съедать. Пока что она угрожает мне только последним поцелуем любви. Черт возьми! Как это вы, госпожа эриния, ухитритесь поцеловать меня насильно? Ха-ха-ха! Пюилоран и Рошфор умрут со смеху, когда я расскажу им эту историю. Но что же это за запах, однако? Очень приятный, конечно, но немного тошнотворный! Ого-го! Теперь понимаю, что это значит! Это одна из ее колдовских штук! А, проклятая! Похоже, она хочет меня опьянить! Но этого не будет! Нет, не будет!
        С той самой секунды, как Татьяна вышла, гостиная начала наполняться странным ароматом, в котором, как уже сказал Шале, не было ничего не приятного для обоняния, - напротив, он был благоуханным, бальзамическим. Мало-помалу, тем не менее этот запах распространялся в атмосфере, затрудняя дыхание. Пожелай мы блеснуть ученостью, бы сказали то, что воздух в комнате разрежался, уступая место газам, вызывающим гематоз легких, что в определенный момент должно было привести к асфиксии.
        Догадавшись об этом, граф кинулся к окну с намерением отворить его.
        Но, раздвинув тяжелые гардины, он испустил крик отчаяния: ставни окон были наглухо забиты. Вместе с тем он чувствовал какую-то слабость. Силы его оставляли, ноги подкашивались, голова тяжелела, в глазах мутилось, он уже с трудом понимал, что творится вокруг.
        Он попытался оторвать ставню, но рука его только скользнула по ней, и он упал на пол, произнося коснеющим языком страшные проклятия.
        Тотчас же двери и окна отворились и потоки свежего воздуха, хлынувшего со всех сторон в гостиную, вытеснили те миазмы, в которых таилась смерть.
        Появилась Татьяна. Подбежав к лежащему на полу графу, она упала перед ним на колени и приложилась горячими губами к его холодному лбу.
        - Он сам этого пожелал! - прошептала она и глубоко вздохнула. - Любовница во мне умерла, остался лишь враг твой… Прощай навсегда, мой возлюбленный, но до свидания, моя жертва!

* * *
        Несколькими секундами позднее пришедший в себя, но все еще не способный восстановить в памяти события этого вечера, Анри де Шале обнаружил, что лежит на носилках, которые несут те же самые люди, что доставили его в дом русской.
        Глава IX
        О том, какой странный прием оказала госпожа де Ла Пивардьер своему мужу и как Паскаль Симеони нашел дуэль там, где рассчитывал найти ужин
        Вернувшись немного назад, мы встретим нашего приятеля Паскаля Симеони у ворот Сен-Дени, вступающего в Париж в сопровождении слуги Жана Фише и сеньора Антенора де Ла Пивардьера.
        Было около пяти вечера. Как видно, наши путешественники не отдыхали дорогой с самого выезда из той хижины, где они встретились с женщиной в маске.
        Кстати, скажем слова два в похвалу Антенору де Ла Пивардьеру, прибавив к его храбрости еще и другое качество, а именно - сдержанность. Даже не обладая глубокой проницательностью, Ла Пивардьер тем не менее не мог не сделать про себя определенные выводы касательно совсем не галантного поведения в этой авантюре Паскаля Симеони и, движимый любопытством, естественно, хотел расспросить своего спутника о причинах, которые заставили того настоять на том, чтобы иностранка сняла маску.
        Ничего подобного, однако, он не сделал. Вскочив на лошадь, он продолжал путь, галопируя, как и прежде, рядом с Паскалем Симеони, и не задал тому ни одного вопроса, не подал ни единого намека по поводу только что разыгравшейся перед ним маленькой драмы.
        И это возместилось ему сторицей, как мы увидим позднее, - любая добродетель рано или поздно вознаграждается.
        Как мы уже сказали, часов около пяти вечера наши путешественники въехали в Париж. В городе они пустили лошадей иноходью, чтобы удобнее было разговаривать.
        - Господин де Ла Пивардьер, - промолвил вдруг Паскаль, - скажите, пожалуйста, если это только возможно, куда вы теперь направляетесь?
        - В этом нет никакой тайны, дорогой сударь, я еду на улицу Сен-Дени и рассчитываю, что и вы поедете туда вместе со мной.
        - Зачем это?
        - Но для того, черт побери, чтобы доставить мне честь и удовольствие угостить вас ужином!
        - Так вы там живете?
        - Точно так… или, вернее сказать, там живет моя жена.
        - Ваша жена! Так вы женаты?
        - Женат ли я? Еще как женат! Не многие во Франции женаты так, как я! Ха-ха-ха!
        Господин де Ла Пивардьер рассмеялся каким-то странным смехом. Паскаль Симеони, не понимая шутки спутника, молчал.
        - Значит, решено, дорогой сударь, - мы ужинаем вместе, - продолжил Ла Пивардьер. - Но если же, случайно, вам негде остановиться в Париже, то знайте, что мой дом… или дом моей жены, весь к вашим услугам. А то в гостинице и дорого все, и неудобно. Я же могу предложить вам прекрасную, теплую комнату, удобное помещение для господина Жана Фише и хорошую конюшню для лошадей. Кроме того, вы встретите самый радушный прием. Возможно, моя почтенная супруга и нахмурится немного, увидев столь неожиданных сотрапезников, но вы не обращайте на это никакого внимания, слышите! Характером она напоминает немножко кислое яблоко, но я умею превращать ее в сладчайший мед. Да вы сами увидите! Ну-с, что вы думаете о моем предложении, дорогой господин Симеони?
        - Я думаю, добрейший господин де Ла Пивардьер, что могу принять ваше столь радушное предложение, тем более что вы обладаете еще и другим сокровищем, для меня бесценным - умением молчать, когда говорить нет нужды. Впрочем, я соглашусь поселиться у вас лишь с тем условием, чтобы ваше гостеприимство не только не было вам в тягость, но, напротив, принесло вам пользу.
        - Но…
        - Возражения не принимаются! В гостинице мне все это обошлось бы ливров в триста в месяц… согласны ли вы принять от меня такую же плату?
        Ла Пивардьер не знал, что ответить. В нем происходила борьба между выгодой и желанием поддержать свое дворянское достоинство, - выгода взяла верх.
        - Конечно, да! - вскричал он. - Раз уж вы так настаиваете! По правде сказать, наше состояние и не позволило бы нам… Однако триста ливров в месяц - это все-таки слишком много!
        - Вовсе нет! У нас прекрасный аппетит - со мной ведь слуга и лошадь.
        - Все равно… почему бы нам не сойтись на двухсот пятидесяти ливрах?
        - Нет! Ни денье меньше; три сотни - мое последнее слово. Впрочем, решать вам…
        - Ну что с вами поделаешь! Я согласен! Согласен! Но позвольте обратиться к вам с маленькой просьбой: по причинам… личного характера… мне бы хотелось, чтобы моя жена - вам же все равно, не так ли? - чтобы моя жена не знала наших условий, то есть чтобы она знала их только наполовину. Понимаете? Из этих трехсот ливров я хотел бы удержать сто пятьдесят… которые не пошли бы в общую кассу!
        - Хорошо, хорошо! Когда наступит час расплаты, мы устроим все так, как вам будет угодно, дорогой хозяин!
        - Благодарю!.. Очень может так статься, что я недолго пробуду в Париже… и снова отправлюсь путешествовать… а в дороге всегда нужно столько денег!
        - Я не вправе требовать от вас отчета в ваших поступках, господин де Ла Пивардьер; ваши тайны принадлежат вам.
        - Вы очень любезны, сударь! Ах! Я вдвойне счастлив, должен признать, что повстречался с вами, мой дорогой господин Симеони! Счастлив не только потому, что имею возможность оказать вам услугу, но и потому… Но вот мы и приехали. Смотрите, вот этот дом слева, с большой, только что переписанной вывеской: «Золотая колесница». Моя жена каждый год подновляет свою вывеску, это одна из ее причуд.
        - Госпожа де Ла Пивардьер занимается торговлей?
        - Да, она открыла лавку на доставшийся ей после родителей капитал и торгует под своей девичьей фамилией - Моник Латапи. Мне не хотелось, чтобы мое имя было выставлено на вывеске. Все-таки как-то неловко это для дворянина, хотя, конечно, в занятии коммерцией нет ничего постыдного. К тому же, говоря по чести, лавка моей жены «Золотая колесница» просто превосходная! Лучше и не сыщешь! Все придворные закупают у нас галуны, темляки и кружева. Думаю, и теперь там толпа самых отборных покупателей. Ну, Жан Фише, мой друг, ведите лошадей во двор, налево… Там вы упретесь прямо в конюшни; впрочем, я сейчас пришлю к вам Рике, нашего подручного. А мы, мой дорогой господин Симеони, пойдем в лавку. Я уже отсюда вижу мою любезнейшую супругу за прилавком, с ее миленькой племянницей Жильеттой. А, и она уж меня приметила, моя милая Моник… и держу пари, что не помнит себя от радости! Терпение, терпение, моя дорогая красавица! Ну, вот и я!
        Действительно ли только _дорогая_красавица_ была рада видеть своего супруга? Позволим себе усомниться в том, судя по тому, как она переменилась в лице при появлении в дверях вышепоименованного супруга и его спутника. Боже, что это была за уродина, эта госпожа де Ла Пивардьер! Маленькая горбунья, лет пятидесяти, дурна, как все семь смертных грехов, вместе взятых, черна, как крот, и суха, как треска. Сидя за прилавком, она при первом на нее взгляде очень походила со своими длинными руками на паука, ловящего муху.
        Но ожидаемой ею мухой, конечно, был вовсе не муж, и когда прошло мгновение немого удивления, _дорогая_красавица_ поспешила выразить это словами.
        - Как? Уже, Ла Пивардьер? Вы здесь? - завизжала она. - Но у нас еще только февраль, а вы должны были вернуться не ранее апреля!.. А, так вот как вы соблюдаете договоренности! Что ж, спасибо! Но если вы воображаете, что я буду потакать вашим капризам, то очень ошибаетесь. Давайте поворачивайте-ка опять туда, откуда пришли, мой любезнейший, да поскорее! Зима еще не прошла - слышите, не прошла! - а вы должны были возвратиться только весной… убирайтесь же, убирайтесь!
        Не стесняясь нисколько присутствием Паскаля Симеони, который рассматривал ее, как какое-нибудь любопытное насекомое, Моник Латапи продолжала кричать и метаться на своем стуле, будто собиралась накинуться и сожрать своего счастливейшего супруга.
        Но тот, не обращая внимания на суровый прием жены, обнимал и целовал свою племянницу Жильетту, премиленькую шестнадцатилетнюю блондиночку, которая, завидев его, радостно бросилась к нему на шею.
        Из всего этого искатель приключений заключил, что и ему не следует обращать внимания на вспышку почтенной дамы.
        Однако это равнодушие только сильнее взбудоражило маленькую горбунью, и она бы нескоро унялась, если бы Ла Пивардьер не прервал ее.
        Взяв с прилавка свечу, он любезно обратился к своему гостю:
        - Как вы находите наш магазин, дражайший господин Симеони? - спросил он.
        - Он великолепен, сударь! - отвечал Паскаль.
        - _Наш_ магазин! - завопила жена Ла Пивардьера. - Каким же бесстыдным надо быть, чтобы осмелиться говорить «_наш»_, когда он принадлежит мне одной!
        - Вы можете найти здесь все, что есть самого лучшего и самого нового, - продолжал Ла Пивардьер с той же спокойной улыбкой. - Смотрите, дорогой мой гость, вот галуны по два золотых экю за штуку. Но для вас мы сделаем уступку.
        - Как же… уступку! Никогда! Как вы смеете сбавлять мою цену?
        - А эти темляки? А эти кисти? Видели ли вы что-нибудь подобное? Не кажется ли вам, любезнейший господин Симеони, что все это сделано рукой волшебницы?
        Вдруг эта волшебница, или вернее сказать ведьма, отчаянно вскрикнула, увидев, что Антенор, поднося свечку, по неосторожности поджег тесьму дорогого галуна.
        Только в самом ли деле это была неосторожность?
        - Несчастный! - возопила обезумевшая Латапи, бросаясь к мужу. - Не демон ли овладел вами, что вы хотите сжечь все у меня?
        - Все! Ну, полноте! - возразил Ла Пивардьер, обращаясь на этот раз прямо к своей дражайшей половине. - Я еще только начинаю, моя милая!
        - _Начинаю_! Как разбойник, _начинаю_?
        - Разумеется! Я хочу доказать этому дворянину, что я здесь хозяин… и что могу делать все, даже глупости, если мне придет фантазия… на зло крикливой жене, которая уважает меня так мало, что позволяет себе обходиться со мной, как с собакой… и когда уж меня вывели из терпения… я ничего не пощажу, чтобы доказать свои права.
        При этом Ла Пивардьер протянул свечку к сверткам газа и кружев.
        - Остановитесь! - взмолилась горбунья, протягивая свои длинные руки. - Я виновата и сознаюсь в том!
        Ла Пивардьер отнял свечу, и как Юпитер, соглашающийся отвести молнии, проговорил:
        - Так вы сознаетесь, что виноваты? Правда ли это, сударыня? - сказал он.
        - Да, правда!
        - Следовательно, вы будете любезны и внимательны ко мне все время, пока мне заблагорассудится пробыть у себя дома?
        - Да, мой друг, да!
        - И будете столь же любезны и внимательны и к этому дворянину, господину Паскалю Симеони, который оказывает нам великую честь, соглашаясь остановиться у нас со своим слугой.
        - Да… да, мой друг.
        - Впрочем, сударыня, - сказал Паскаль, находя нужным вмешаться в разговор, - я не желаю быть вам в тягость - в каком бы то ни было отношении. Если я и принял ваше гостеприимство… на некоторое время… то с тем только условием, чтобы я мог прилично вознаградить вас за все беспокойства и расходы, какие могу вам причинить.
        - Хорошо-хорошо! Поговорим об этом после, - прервала его хозяйка.
        - Напротив! Простите, но я хочу сейчас же покончить с этим вопросом, - возразил Паскаль.
        Он вынул из кошелька столбик золотых экю и, протянув его госпоже де Ла Пивардьер, сказал:
        - Достаточно ли будет, сударыня, ста пятидесяти ливров в месяц?
        - Черт возьми! Еще бы не достаточно! - воскликнул Антенор.
        Заметим, между прочим, что в то время эта сумма значила вчетверо больше, чем в настоящее, и потому госпожа Моник действительно должна была быть рада такому вознаграждению. И выплачивая за стол и проживание у торговки - согласно тайному уговору с Ла Пивардьером - двойную цену, Паскаль Симеони платил по-королевски.
        Отвернув уголочек у свертка и убедившись, что там действительно золото, горбунья промолвила:
        - Да, сударь, этого будет достаточно… тем более что вас рекомендует мой дорогой супруг!
        Опуская деньги в карман, она продолжала:
        - Ах! Мой муж, ведь это просто сумасшедший человек!.. Но, несмотря ни на что, мы так любим друг друга!.. Извольте извинить меня… если в первую минуту… но это был такой сюрприз… я совсем не ждала его так скоро… А ваш слуга в конюшне? - заключила она.
        - Да, сударыня.
        - Хорошо. Нужно отправить туда Рике, пусть поможет… Что ж, пойду подготовлю для вас комнату, сударь… и помещение для вашего слуги.
        - Очень хорошо, сударыня.
        Жена Ла Пивардьера намеревалась уже выйти из комнаты, но муж придержал ее за юбку.
        - Ты иди, конечно, иди… но сперва один вопрос: ты, разумеется, не ожидала столько гостей… но ужин…
        - Успокойся, мой друг, ужин будет приличный - я сама займусь им. В нашем городе достать можно все, да и Бабетта, наша служанка, не рохля какая-нибудь.
        - Отлично! Да, и подай нам то розовое бургундское, которое ты бережешь для больших праздников: мне очень хочется попотчевать им нашего гостя.
        - Попотчуем, мой друг, попотчуем! Вы же знаете, Антенор, я никогда не скуплюсь ни для вас, ни для ваших друзей.
        - Знаю, какой ты можешь быть, когда захочешь… просто прелестной женушкой! Иди же, моя дорогая, иди уже… Но… клянусь рогами дьявола, мы же еще даже не поцеловались! Ну, сударыня, целуйте же скорей вашего мужа!
        - О! Как же это… при постороннем господине?
        - Э, да что тут церемониться! Господин этот - наш друг, и к тому же что может быть почтеннее женщины, целующей своего мужа?
        Согнувшись вдвое, чтобы оказаться на одном с горбуньей уровне, Антенор подставил свою щеку, на которой та запечатлела поцелуй очень сомнительной нежности и скрылась из магазина.
        - Ну! Что вы об этом думаете? Умею я укрощать женщин?! - вскричал торжествующий Ла Пивардьер своему гостю.
        - Да уж, тут вы мастак! - отвечал искатель приключений, смеясь.
        - Каждый раз, как я возвращаюсь… она всегда так скалит на меня зубы…
        - И для усмирения ее вы принимаетесь жечь товары?
        - Нет, я никогда не прибегаю к одному и тому же средству… Однако сегодняшнее мне понравилось… Не премину повторить его при случае.
        - Но почему ваша жена, вместо того чтобы обрадоваться вашему приезду…
        - Приходит в такую ярость, хотите вы сказать? - перебил его Ла Пивардьер. - Гм! Нервы! Она у меня очень нервная… да к тому же… есть и другие причины, о которых долго рассказывать. Ох! Жильетта, милая моя девочка, а ты все работаешь? Как вы находите мою племянницу, господин Симеони? Не правда ли, она премиленькая?
        - Просто очаровательная!
        Когда сцена, столь бурная в начале, между ее дядюшкой и тетушкой приняла более спокойный оборот, мадемуазель Жильетта, сидевшая за прилавком, вернулась к отложенной с прибытием мужчин работе.
        Девушка покраснела от таких похвал и, продолжая шить еще усерднее, отвечала:
        - Мне нужно подрубить все эти скатерти и салфетки к завтрашнему дню, дядюшка.
        - Ах! Какое великолепное столовое белье! Настоящее голландское! Это, верно, для какой-нибудь придворной дамы?
        - Нет, дядюшка… нам принес эту работу управляющий какого-то знатного сеньора, который приедет сегодня вечером из провинции и поселится в той гостинице, что напротив нас. Да вы, дядюшка, может быть, и знаете его, вы же так много путешествуете! Его зовут барон де Ферье.
        - Барон де Ферье! - вскричал Паскаль Симеони. - Так, говорите, мадемуазель, барон де Ферье, сеньор из Бове, будет жить на этой улице… в доме напротив?
        - Да, сударь.
        - Вот так дела! - произнес Антенор. - Похоже, у нас будет знакомое соседство! Каков случай-то, а, господин Симеони? Эх! Что-то мне подсказывает, что это соседство не противно вам будет! Тем лучше, черт возьми, тем лучше! Я тем более этому рад, что сам этому немного посодействовал.
        Черты Паскаля действительно выражали радость. Внутренне он благодарил судьбу, позаботившуюся так скоро приблизить его к этой молодой женщине, которую графиня де Шале поручила ему оберегать от неприятностей, а возможно, и страданий, - каких именно, он еще не знал, но твердо намеревался выяснить.
        Он уже собрался было задать еще парочку вопросов племяннице торговке, как в магазин вошли два господина, при виде которых Жильетта быстро встала со своего места, а Ла Пивардьер снял шляпу.
        В роскошных бархатных плащах, вышитых золотом и наброшенных на столь же дорогие атласные камзолы, убранные кружевом и позументами, оба эти дворянина были при шпагах и в черных шляпах с развевающимися красными перьями.
        - Ну-ка, Жильетта! - вскричал один из них, небрежно опустившись на стул, чему последовал и его товарищ. - Две гребенки для усов… да поскорей!.. Мы сломали наши… ха-ха-ха!.. играя в мяч!.. Хоть эта игра со смерти славного короля Генриха и исчезновения этих _escualdonacs[12]_ больше и не в моде… но нам все равно… нас она забавляет… и, следовательно, первый, кто позволит себе не признать эту игру королевой всех игр, будет иметь дело с нами! Ну, скорей же, Жильетта; твоей старой горбуньи-тетушки здесь нету! Оно и к лучшему! Твое свеженькое личико нам нравится гораздо больше ее противного рыла… к тому же ты теперь можешь спросить с нас за гребешки сколько пожелаешь… мы торговаться не будем.
        Речи были довольно вольными, но Ла Пивардьер выслушал их, даже не моргнув.
        - Кто эти столь бесцеремонные господа? - тихо спросил Симеони у своего хозяина.
        Антенор с удивлением посмотрел на искателя приключений.
        - Как! Вы их не знаете? - произнес он.
        - Вероятно, раз спрашиваю у вас, кто они такие?
        - Тот, который только что говорил, это знаменитый Исаак де Лафемас, один из верных слуг кардинала-министра, беззаветно преданный его преосвященству.
        - Вот как!
        - Исаак де Лафемас командует _ловкачами_… смельчаками, которые во всякое время дня и ночи не боятся рисковать своей жизнью даже из-за самых пустых ссор…
        - И своей честью… если только у них осталось ее сколько-нибудь от шатанья по улицам, картежной игры и обворовывания серапенов[13 - Прозвище парижан Серапены (serapins) - в эпоху Людовика XIII.], имеющих несчастье возвращаться домой после комендантского часа. А тот, что с господином де Лафемасом, как его-то зовут?
        - Это шевалье де Мирабель, тоже искусный фехтовальщик.
        - Так это вы из глубокого уважения к этим _искусным_фехтовальщикам_… остаетесь глухи?
        - К шуточкам-то, которые они отпускают на счет моей почтенной супруги? Нет, это совсем не так, дражайший господин Симеони, даже не думайте. Вы видели меня в деле. Но, должен вам заметить, в торговле надо придерживаться известного рода благоразумия. К тому же если их знаю, то они-то вовсе со мной не знакомы. Я так редко бываю в Париже! Следовательно, насмехаясь над Моник Латапи, они вовсе не имеют намерения насмехаться над Антенором де Ла Пивардьером. К тому же, даже если бы они и знали мое имя и звание, не думаю, что было бы уместно, с моей стороны, выходить из себя, когда они наполняют золотом мою кассу.
        - Вы правы, господин де Ла Пивардьер. Торговля обязывает!
        - Вот именно.
        - Но, надеюсь, я как человек, не имеющий к торговле никакого отношения, имею право возмутиться, когда на моих глазах так оскорбляют честную девушку, которая не может защитить себя сама, не так ли?
        - Как это?
        Паскаль Симеони жестом указал Ла Пивардьеру на Жильетту, которую Лафемас и шевалье де Мирабель, не обращая внимания на присутствующих и хохоча во все горло, тянули к себе за обе руки через прилавок, чтобы поцеловать.
        Здесь следует вновь похвалить Ла Пивардьера: завидев это, он крепко выругался и потянулся за шпагой.
        - Остановитесь! - удержал его Симеони и сам направился к молодым людям, находившимся от него шагах в десяти.
        А бедняжка Жильетта, как и ее дядя, похоже, тоже была убеждена, что _торговля_обязывает_; но мы, однако, полагаем, что эти обязанности не всегда были ей по вкусу. Раскрасневшаяся, трепещущая, она, как могла, отбивалась от двух повес, которые не прекращали свои преследования.
        - Простите, господа, можно вас на два слова?
        При этом Паскаль Симеони, со свойственным ему проворством и ловкостью, ударил разом каждого из них по плечу.
        Лафемас и Мирабель, мгновенно оставив Жильетту в покое, вскочили с намерением наказать наглеца, осмелившегося прервать их столь неделикатным образом.
        Но этот наглец имел вид гордый и мужественный; подперев правой рукой бок, а левой покручивая свой тонкий ус, он стоял так храбро, что, несмотря на свое обычно презрительное отношение ко всем и ко всему, _ловкачи_ на минуту смутились.
        Лафемас взирал даже с некоторым восхищением на статную фигуру Симеони, так внезапно явившегося пред ними.
        Лафемасу было тогда тридцать семь лет; он был очень худощав, скорее красив, чем дурен; но что до выражения его лица, так оно и в спокойном состоянии духа сохраняло самый зверский характер. Буаробер, любимый писатель Ришелье, рассказывает про этого начальника _ловкачей_, что когда бывал ясный день, то он всегда кричал: «Ах! Вот отличная погода, чтобы вешать!» Лафемас питал страсть к виселице. Приятная страсть, не правда ли?
        Про шевалье же де Мирабеля нельзя сказать ничего особенного ни в физическом, ни в нравственном отношении; то был просто игрок, развратник, хвастун, и ничего более; однако теперь он опомнился первым и вскричал, смерив противника грозным взглядом:
        - В чем дело, друг? Уж не ищете ли вы ссоры? В любом случае вы могли бы избавить нас от столь сильных ударов по плечу, не так ли?
        - Гм! - произнес Симеони с притворным смирением. - Бьют как могут, дорогой сеньор.
        - Вот как! - сказал, в свою очередь, Лафемас. - Да ваш язык, похоже, так же остер, как силен ваш кулак! Как ваше имя, сударь?
        - Паскаль Симеони.
        - Впервые слышу.
        - Вполне возможно, так как я приехал из провинции. К тому же не всем же суждено быть таким знаменитым, как знаменитый Исаак де Лафемас.
        - А! Мы продолжаем шутить!.. Однако, мой друг, с какой стати вы прервали нашу игру с этой юной особой? Быть может, вы ее ухажер и вам не понравились наши шутки?
        - Они мне действительно не понравились, пусть я и не ухажер этой девушки. Но я преследовал и другую цель, беспокоя вас.
        - И какую же?
        - А вот какую: ябыл тут, когда вы с вашим товарищем вошли в магазин, и слышал, как вы, дорогой господин де Лафемас, говорили, что игра в мяч есть наилучшая из всех игр… и что первый, кто не согласится с этим, будет иметь дело с вами.
        - Да, я сказал это и повторяю. Что же дальше?
        - Дальше? Что ж, тогда я имею честь объявить вам, что я не разделяю вашего мнения об этой игре в мяч… которую всегда считал… всегда считал наиглупейшей из игр… способной забавлять разве что дураков.
        - Что?
        - Дайте мне закончить! И, следовательно, имея удовольствие не соглашаться с вами, я готов, по вашему приглашению, иметь дело с вами… сию же минуту… в этой самой лавке и при свете этих свечей. Эта импровизированная дуэль будет крайне весела… гораздо веселее игры в мяч, уверяю вас! Впрочем, из уважения к присутствующим я позабочусь, чтобы эта игра не переросла в трагедию. О, я вовсе не желаю вашей смерти, господин де Лафемас! Мне только хочется преподать вам небольшой урок, не более… чтобы отучить вас от излишней болтливости и хвастовства! Вы слывете искусным фехтовальщиком. Что ж, я готов держать пари… на двадцать пять пистолей… что за две минуты я обезоружу вас… выбью у вас из рук шпагу!. Ну, так как? Согласны?
        Паскаль Симеони и договорить не успел, как Лафемас по его примеру обнажил шпагу.
        Жильетта в ужасе вскрикнула и спряталась под прилавок.
        - А мы встанем здесь! - вскричал Мирабель Ла Пивардьеру, увлекаясь смелым поступком искателя приключений. - Что ж нам стоять без дела, когда эти господа будут драться? Ну же! Сразимся вчетвером, черт возьми!
        - Почему бы и нет, сударь! - воскликнул Пивардьер, потянувшись за шпагой.
        Но Симеони удержал его.
        - Что вы! - вскричал он. - Да нам и двоим-то мало места! Возьмите лучше свечу, Ла Пивардьер, и вы, Мирабель, и посветите…
        - Но… - зароптали было те в один голос.
        - Господин Симеони прав, - сказал Лафемас. - Ему надо больше простору, чтобы обезоружить меня… хе-хе!.. как, впрочем, и мне, чтобы перерезать ему горло!
        Лафемас был очень бледен. Он силился смеяться, но смех его походил на спазматическое удушье.
        - Эге! - произнес Симеони. - Да вы, кажется, изволите гневаться, любезнейший господин де Лафемас, за то, что вам предложили научить вас жить?
        - Я нисколько не гневаюсь, сударь, - возразил начальник _ловкачей_ дрожащим голосом, ясно противоречащим его словам. - И в доказательство тому - если вы действительно так ловки, как говорите, если вы научите меня жить… ха! ха! меня, который желает, и не скрывает этого научить вас умереть, - готов сделать вам одно предложение.
        - Полноте! Какое же?
        - Монсеньор кардинал де Ришелье любит людей храбрых и способных.
        - И что с того?
        - Вечером сего дня я намеревался отправиться к его светлости.
        - Ну и?
        - И если вы не имеете других планов, то, может быть, вы захотите вступить в ряды гвардейцев первого министра, господин Симеони?
        Искатель приключений задумался.
        - Не знаю, - промолвил он. - Поговорим об этом позже.
        - Поговорим… возможно… если я вас не убью.
        Лафемас встал в гарду.
        - Поговорим, обязательно поговорим, - сказал Симеони и небрежно скрестил шпагу со шпагой противника.
        Следуя полученному совету, Мирабель и Ла Пивардьер, один - слева, другой - справа, стали светить сражающимся, тогда как Жильетта забилась еще дальше под прилавок.
        Зловеще бряцнули шпаги, как всегда бывает перед атакой. Симеони, очевидно, именно этого и ожидал. Лафемас и в фехтовании был верен своему характеру: то была воплощенная хитрость, осторожность и - при удобном случае - неукротимость. Удобный случай представился; он сделал резкий выпад, но в тот самый момент, когда он полагал уже, что достиг своей цели, Симеони вышиб у него из рук шпагу.
        - Раз! - спокойно проговорил искатель приключений.
        Лафемас прикусил губу с такой злостью, что пошла кровь, но не произнес и слова.
        Он лишь поднял шпагу и вновь встал в стойку.
        Новая схватка продолжалась дольше первой.
        Нападения со стороны Лафемаса участились, при этом Симеони заметил, что ему и правда хотят нанести смертельный удар.
        «Нет, ему явно невыгодно представлять меня кардиналу», - подумал он и, парировав удар Лафемаса, так ловко приподнял шпагу противника, что та, взлетев к потолку, вонзилась в стоявшую позади Паскаля скамейку.
        - Два! - сказал он спокойно и подал шпагу Лафемасу. - Угодно ли продолжить?
        В душе у Лафемаса кипело; он бы с радостью отдал за реванш - реванш ужасный, безжалостный - пару лет своей жизни, но Лафемас был не только отъявленным мерзавцем, но и человеком разумным.
        «Из этого пройдохи выйдет отличный новобранец для гвардии господина де Ришелье! - подумал он. - Новобранец, за которого я получу щедрое вознаграждение, и который - кто знает! - возможно, станет мне надежным помощником в моих делах».
        Вслух же он сказал следующее:
        - Довольно, сударь. Я признаю себя побежденным и должным вам двадцать пять пистолей. И, честное слово, я не стану жалеть об этих деньгах. Теперь я вижу, что мне, который считал себя мастером клинка, предстоит еще многому научиться. Вы ведь поработаете со мной в паре, господин Симеони, конечно, если вы не слишком заняты?
        - Охотно, сударь.
        - Угодно ли вам будет отправиться в Люксембург? Возможно, мне сегодня же удастся представить вас кардиналу, но, главное, там я уплачу вам долг, ибо при себе у меня нет такой суммы.
        - В Люксембург - так в Люксембург, - весело сказал Паскаль Симеони.
        - Идемте же! - промолвил Лафемас и взял шевалье де Мирабеля под руку.
        - Я догоню вас, господа… Только скажу два слова моему спутнику.
        Симеони наклонился к Ла Пивардьеру:
        - Ужинайте без меня, дорогой хозяин, а моему слуге скажите, чтобы, как только поест, отправлялся к Люксембургскому дворцу и ждал у ворот.
        - Как? Вы нас уже покидаете, любезнейший господин Паскаль? - сокрушенно вопросил Ла Пивардьер.
        - Так нужно. Дела - прежде всего.
        - Черт бы побрал эти дела… и приключения.
        Из-под прилавка показалось хорошенькое, только очень бледное личико Жильетты.
        - Вы нас покидаете, сударь? - повторила она. - И даже не отужинаете с нами?
        - Если вы пожелаете меня подождать, - отвечал Паскаль, рассмеявшись, - то, возможно, и отужинаю.
        И он побежал догонять двух _ловкачей_, между которыми тем временем происходил такой диалог.
        - Это, однако, унизительно, - горячо говорил Мирабель. - Быть побежденным, да еще черт знает кем!
        - Какое мне дело до того, кто он, - отвечал Лафемас, - когда вскоре он станет тем, кем _я_ хочу его видеть.
        - И во что ты хочешь его обратить? - полюбопытствовал Мирабель.
        - В свое орудие, черт возьми. И ты убедишься, что в хороших руках это будет весьма действенное орудие.
        - А если он откажется тебе служить?
        - О, в таком случае… мы постараемся показать ему, что иногда не следует учить тех, кто могущественнее тебя.
        - Ты вновь будешь с ним драться?
        Лафемас пожал плечами.
        - Нет, с ним буду драться не _я_, а _мы_.
        - Только вдвоем? - спросил Мирабель с улыбкой.
        - До чего же ты глуп, шевалье! - отвечал на это Лафемас и шутя потрепал товарища за ухо.
        Глава X
        Как господин де Лафемас был вознагражден за свое усердие, и как кардинал де Ришелье протянул руку Паскалю Симеони
        К совершеннолетию Людовика XIII Мария Медичи выстроила в предместье Сен-Жермен Люксембургский дворец, обширный сад которого простирался до Шартре.
        Кардинал де Ришелье, бывший тогда еще простым епископом в Люсоне и главным надзирателем экс-регентши, поселился в малом Люксембургском дворце, который построил себе рядом с большим, где и жил все время, пока сооружали его кардинальский дворец.
        В этом-то малом Люксембургском дворце мы и увидим первого министра в феврале 1626 года, вечером того дня, богатого событиями, коими наполнена первая часть, послужившая прологом к этой истории.
        Это было ровно за два часа перед тем, как граф де Шале явился в особняк герцогини де Шеврез, где, как нам известно, он по первому призыву своей возлюбленной слишком послушно, к своему несчастью, вступил в заговор, последствия которого окажутся для него крайне печальными.
        Это было спустя полчаса после необычной дуэли Паскаля Симеони и Исаака де Лафемаса.
        Кардинал находился в великолепном салоне, по стенам которого тянулись шкафы богатой библиотеки, а по центру стоял громадный стол, покрытый дорогим ковром и заваленный бумагами и портфелями. Вокруг этого стола, освещенного двумя десятками восковых свечей, сидели десять секретарей, и все как один писали под диктовку министра; но вскоре, по поданному кардиналом знаку, все удалились, за исключением Жуана де Сагрера, любимого пажа министра. Укутанный в меха, Ришелье полулежал в глубоком кресле у пылавшего камина и рассеянно гладил двух кошек, сидевших у него на коленях. Перед ним стоял капуцин с лицом, сильно изрытым оспой, рыжей бородой, косыми глазами и босыми ногами в грязных сандалиях.
        Этим капуцином был Франсуа-Леклер дю Трамбле, более известный в истории под именем отца Жозефа, которое он принял в монашестве, в возрасте двадцати двух лет, после того как оставил военное поприще, где достойно проявил себя в годы своей молодости.
        Отец Жозеф был наперсником кардинала, его посредником во всех мало-мальски важных предприятиях. Это был, как говорят, главный подстрекатель к принятию жестоких мер, с помощью которых Ришелье удалось уничтожить во Франции феодализм и создать на его обломках прочное могущество государства. Одним словом, это был верный друг первого министра как в счастье, так и в несчастье. Столь верный, что, когда он умер, Ришелье воскликнул: «Я потерял правую руку!»

* * *
        - Ну, Жуан, - сказал вдруг кардинал пажу, - вы закончили?
        - Еще пару минут, монсеньор, - отвечал молодой человек. - Я испортил один лист, замарав его чернилами, и должен был начать снова.
        - А куда вы девали испорченный лист?
        - Вот он, монсеньор.
        - Дайте.
        И министр, скомкав поданный ему пергамент, на котором было написано несколько строк, бросил его в камин, сказав: «Все или часть оного должно появиться в свое время».
        - Что же это такое, монсеньор? - спросил отец Жозеф.
        - Пустяки! - отвечал Ришелье с притворным равнодушием. - Это отрывок из моей трагедии «Мирам».
        Капуцин покачал головой.
        - Да, - продолжал кардинал, от которого не укрылось это квазинасмешливое движение, - вы думаете, мой друг, что я и так слишком много времени потерял, занимаясь поэзией, когда, едва я успел достигнуть могущества, мне уже угрожают со всех сторон всевозможные неприятности и затруднения! Но что вы хотите, мой дорогой! Мне только сорок один год, а в этом возрасте слабости еще позволительны… и вот я питаю любовь к Музам! Впрочем, не тревожьтесь! Эта любовь не помешает моим занятиям. Я бдителен, Жозеф… бдителен, как никогда… и недавнее заключение в тюрьму бывшего воспитателя Месье доказывает это как нельзя лучше. О, тут затевалось ужасное коварство, Жозеф! Ужасное коварство! Уже составлен был план, как удалить принца от двора, для того чтобы расстроить уже решенный его брак с дочерью покойного герцога де Монпансье, для того чтобы приберечь его для некой более именитой особы. Все принцы и вельможи присоединились бы в этом возмущении к герцогу Анжуйскому, и кто знает, чем бы все это закончилось. В случае успеха с их стороны король, возможно, уже находился бы в одной из камер какого-нибудь монастыря. Но,
повторяю, я бдителен, я крайне бдителен! Я наблюдаю за малейшими движениями Испании и Англии, за герцогом Савойским и за гугенотами. Ах! Если б даже короля сделали монахом, то что бы стало со мною? Меня бы заперли не в келью… откуда можно еще выйти… а в могилу! Посмотрите, Жозеф, какие хорошенькие котята! А какие хитрые! Пока я с вами говорил, вот этот черный котенок, полагая, что белый спит, намеревался задушить его… и это из мести: только что, перед тем, его товарищ нанес ему оскорбление. Животные иногда превосходят в смышлености даже людей! Вы закончили, Жуан?
        - Сейчас, монсеньор; мне осталось дописать всего лишь десять строк!
        - Хорошо!.. Я ведь беспокоюсь именно за вас, мой друг. Вы сегодня много работали… а время приближается уж к ужину…
        - О, монсеньор, я могу ужинать в любое время!
        - Это правда, в ваши годы желудок бывает снисходителен. И все равно, мне бы не хотелось…
        И, наклонившись к Жозефу, он продолжал, понизив голос и указав знаком на молодого человека:
        - Прелестное дитя! И я им очень доволен.
        - Да, да, - тихо, с холодной улыбкой отвечал капуцин, косо взглянув на Жуана. - Из него выйдет знатный вельможа! Это очень похоже на кошек… пока молоды, только тогда и прелестны!
        Ришелье слегка нахмурился.
        - Ты, похоже, ни во что не веришь, Жозеф?
        - Простите, монсеньор, я верю в вас, в ваш гений, в вашу славу!
        Отец Жозеф почтительно склонился, произнося свою лесть, и в награду узрел прояснившееся чело министра.
        В это время в библиотеку вошел привратник.
        - В чем дело? - спросил кардинал.
        - Господин де Лафемас просит вас удостоить его чести переговорить с вами, монсеньор.
        Физиономия Ришелье мгновенно приняла свое обычное ледяное выражение.
        - Господин де Лафемас, - пробормотал он. - Что может быть ему от меня нужно?
        Он повернулся к отцу Жозефу:
        - Вы не давали ему каких-нибудь поручений?
        - Ни единого, монсеньор.
        - Господин де Лафемас один? - спросил Ришелье у слуги.
        - Нет, монсеньор, с ним какой-то дворянин.
        - А! Припоминаю! На днях у меня умер один из гвардейцев, и я поручил Лафемасу приискать мне надежного человека… Пусть он войдет, Юрбен.
        Отец Жозеф вознамерился удалиться, но кардинал жестом остановил его.
        - Останьтесь, - приказал он. - Вы старые друзья с Лафемасом, и ваше присутствие не стеснит его. А! Вы наконец-то закончили, Жуан? У вас такой красивый почерк, дитя мое: читать переписанное вами - одно удовольствие! Надеюсь, вам не слишком надоедает переписывать все эти глупости?
        - О, монсеньор, я счел бы за счастье никогда не иметь другой работы!
        - Маленький льстец! В награду за ваши усиленные занятия я вас освобождаю завтра на целый день. Можете отправиться к вашему милому кузену, графу де Шале, и повеселиться с ним… конечно, если он тоже будет свободен. Последнее время он, бедняжка, так занят! Король и Месье не отпускают его от себя ни на шаг. Он так любезен, тактичен, умен! Не правда ли, Жозеф, граф де Шале - истинный вельможа? Что до меня, то я его люблю всей душой!
        Говоря это самым благосклонным тоном, кардинал перебирал пальцами шелковистые локоны пажа, который, вместо того чтобы покраснеть, становился все бледнее.
        К счастью, в это время дверь в библиотеку вновь отворилась и позади Лафемаса, вошедшего с глубоким поклоном, Жуан де Сагрера, повернувшись к выходу, заметил в зале ожидания человека, при виде которого вся кровь бросилась ему в лицо и глаза заблистали радостью.
        Однако, проходя мимо этого человека, Жуан де Сагрера даже не взглянул на него, несмотря на то что двойная позолоченная дверь библиотеки плотно за ним затворилась и, кроме привратника и расхаживающей стражи, в зале никого не было.
        По примеру Жуана Паскаль Симеони - так как, как читатель знает, это был именно он - тоже остался совершенно бесстрастным.
        Вот только в один и тот же момент искатель приключений и паж, один - сидя на банкетке, другой - удаляясь, вдруг сильно закашлялись.
        Есть ведь тысячи способов понимать друг друга без слов.
        Но вернемся к кардиналу.
        Углубившись, как простой поэт, в чтение своих произведений, которые, будучи переписанными красивым почерком и на великолепной бумаге, казались ему еще более привлекательными, Ришелье забыл, что он не один.
        Отцу Жозефу, похоже, не совсем нравились подобные мечтания, и он взялся спустить министра с высот Парнаса…
        - Монсеньор, - сказал он, - господин Лафемас здесь.
        Ришелье поднял голову.
        - А! - произнес он сухо. - Действительно. Ну, что у вас такого спешного, господин де Лафемас?
        - Дело мое нельзя назвать спешным, монсеньор, - отвечал Лафемас, приближаясь. - Но, считая всякое ваше желание для себя законом, я поспешил явиться сообщить его преосвященству, что… кажется, нашелся человек, достойный заменить умершего Лафейля.
        - Вот как! - произнес Ришелье, тщательно сложив и не менее тщательно поместив на стол возле себя переписанную пьесу. - Так дело идет о замещении Лафейля? И кто же такой этот ваш протеже, господин де Лафемас?
        - Я еще не спрашивал его об этом, зная, что вы, монсеньор, любите сами расспрашивать поступающих к вам на службу.
        - Однако вам известно, по крайней мере, его имя?
        - Его зовут Паскаль Симеони.
        - Паскаль Симеони! Вовсе не дворянское имя! А вы знаете, что поступить ко мне на службу может только человек благородного происхождения?
        - Это правда, монсеньор. Но я убежден, что господин Паскаль Симеони непростого рода. Во-первых, по наружности он весьма приличен: высокого роста, хорошо сложен, с красивым и умным лицом. Ко всему этому храбр и ловок.
        - Храбр и ловок… это-то вам откуда известно?
        - Мы познакомились с ним со шпагой в руке, монсеньор.
        - А! Когда же это?
        - Только что.
        - Кто же вышел победителем?
        Лафемас немного замялся… но уже эта нерешительность сама по себе была достаточным ответом.
        - Он! - воскликнул Ришелье. - Ого! В таком случае я понимаю вашу поспешность завербовать его. Умная политика! Из учителя вы хотите сделать себе друга! Ну, где же этот господин, который проявил себя таким молодцом?
        Несколько оскорбленный таким истолкованием своей преданности, Лафемас довольно развязно отворил дверь и знаком предложил Паскалю Симеони войти…
        Паскаль повиновался.
        Ришелье тем временем снова принялся оглаживать своих кошек, что дало искателю приключений возможность рассмотреть эту замечательную личность, малейшее движение которой приводило в трепет всю Францию. Широкий лоб с уже начавшими седеть волосами на висках; большие глаза, бледное и удлиненное лицо, заканчивающееся небольшой остроконечной бородкой, тонкие, почти невидимые губы, которые обрамляли изящные усики и эспаньолка, модное украшение того времени, - вот какой была эта голова.
        По всей видимости, министр отвлекся намеренно, - чтобы дать вошедшему время оправиться от волнения, очень естественного в его присутствии, или же иметь возможность самому тем временем рассмотреть его украдкой.
        Наконец, посмотрев прямо в лицо искателю приключений, он произнес отрывисто:
        - Вы хотите поступить ко мне в гвардию, сударь?
        - Нисколько, монсеньор, - спокойно отвечал Паскаль Симеони.
        - Как - нисколько?
        - Именно так, монсеньор, нисколько. Я человек простой… сын купца… и мне смешно было бы добиваться чести поступить к вам на службу в числе дворян.
        Молния не поразила бы Лафемаса сильнее, чем это известие. Бледный, с полуоткрытым ртом, он пожирал своего протеже испуганным взором. Отец Жозеф и даже сам Ришелье были в высшей степени изумлены таким ответом; первый, однако, выражал свое удивление иронически, тогда как последний готов был разразиться гневом.
        Между тем Лафемас, несколько опомнившись, бросился к Симеони.
        - Как, сударь! - вскричал он. - Так вы не…
        Но кардинал остановил его жестом, и начальник ловкачей отступил и умолк.
        - В таком случае, сударь, зачем же вы явились сюда? - спросил Ришелье у Симеони. - Зачем предстали передо мной, если, вопреки тому, что сказал Лафемас, не желаете преуспеть на этом поприще?
        - Я пришел сюда потому, что господин де Лафемас предложил мне это, - отвечал Паскаль совершенно спокойно. - И как бы ничтожен я ни был, я все-таки не смог устоять перед искушением хоть раз в жизни увидеть вблизи величайшего человека Франции.
        Эти слова несколько смягчили гнев Ришелье.
        - А! Так вот какова настоящая причина вашего демарша! Весьма лестно, хотя я и не вполне могу поверить таким похвалам простолюдина. Они несколько отличаются от той ненависти и зависти, которые проявляют по отношению ко мне большинство дворян. Могу я узнать, за что вы меня так уважаете?
        - Ваше преосвященство изволите спрашивать меня о том, что они знают и сами, - отвечал Симеони. - Тот, кто совершает в глазах всего мира дела, достойные восхищения, может ли не знать, что им восхищаются? Но раз уж ваше преосвященство требуют этого, я скажу, что как я сам, так и весь народ уважает вас за многое. По вашей милости народ избавлен от притеснения сильных мира сего; он видит, как вы укрощаете своей неумолимой волей, во имя закона, эту дерзкую аристократию; вместе с тем он видит также и то, что вы распространяете просвещение, покровительствуя искусству и литературе; наконец, он видит, что вы ставите Францию во главе европейских государств, вложив ее знамя, которое тысячи рук тянутся разорвать или унизить в междоусобной борьбе, в руки того одного, который, ведомый вами, сохранит его во всей чистоте. Вот за что народ вас уважает, монсеньор! Вот почему я, простолюдин, горжусь тем, что предстал перед вами… пусть и всего лишь на минуту!
        Пока Симеони говорил, Ришелье все с большим удовольствием слушал излияние таких чувств и рассматривал его с возрастающим интересом.
        Отец Жозеф, со своей стороны, в не меньшей степени заинтересовался словами оратора, тогда как Лафемас, несколько успокоенный таким оборотом дела, перестал корить себя за то, что, проявив излишнее усердие, он привел к его преосвященству слугу… который отказывался быть слугой.
        - Что ж, сударь, - сказал Ришелье, - я рад, что народ оценивает мои труды на его благо… на благо всей страны. И вместе с тем мне нравится ваша манера выражать так просто и верно мнение народа… и ваше собственное. Теперь ответьте: воспитание и ум так же облагораживают человека, как и его имя. Положим, вы незнатного происхождения. Но если лишь это одно мешает вам надеяться поступить в гвардию, то для меня это пустое препятствие… Кто вы?
        - Сын купца, как я уже имел честь доложить монсеньору.
        - Без состояния?
        - Хотя я и небогат, но все-таки обладаю состоянием, превышающим мои нужды…
        - И что же?..
        - Что ж… Раз уж ваше преосвященство требуют… я должен сказать, что есть также и другие причины.
        - Другие? Объясните их безо всякой боязни.
        - У меня есть обязанности, которые я наложил на себя сам.
        - Обязанности? Какие обязанности?
        - В молодости я совершил немало грехов и ради их искупления я поклялся посвятить часть моей жизни на то, чтобы всюду преследовать и наказывать подлецов и негодяев. Мне сейчас тридцать пять. Через десять лет - если Господь позволит мне дожить до этого времени - я вложу шпагу в ножны, и обет мой будет исполнен. Конечно, всех негодяев я не уничтожу, но думаю, что те из них, которые встретятся на моем пути, более не смогут никому и никогда навредить.
        Симеони замолчал, а Ришелье, казалось, все еще слушал его, по крайней мере, он не спускал глаз с мужественного и красивого лица Паскаля.
        - Преследовать подлецов и негодяев, - промолвил Ришелье вполголоса, разговаривая скорее с самим собой, нежели с кем-то еще, - задача поистине смелая, но… и трудная… в высшей степени трудная. Но десять лет… десять лет, посвященных этой работе, - это слишком… так можно и изнемочь до срока… Впрочем, отчего же? Ведь с ним Бог! Господь всегда с теми, кто чист и велик сердцем.
        Говоря это, кардинал раскидал меха, покрывавшие его ноги и, спустив с колен всех кошек, встал и подошел к искателю приключений.
        - В ответ на ваш рассказ, сударь, я могу сказать лишь одно: крайне сожалея, что вы не сможете поступить ко мне на службу, я, однако, от всей души желаю, чтобы вы никогда ко мне и не поступали… Вы для меня гораздо полезнее при исполнении добровольно принятых вами на себя обязанностей, нежели в рядах моей гвардии… Обязанность моих гвардейцев - охранять мою персону, вы же способны на большее, и я уверен, что в числе истребленных вами негодяев будут и враги кардинала де Ришелье, так как среди моих врагов насчитывается немало подлецов и негодяев. Следуйте же и далее выбранной вами дорогой и помните, что если вам понадобится помощь, вы всегда и везде можете на меня рассчитывать. Прощайте.
        Ришелье грациозно протянул руку, и Паскаль Симеони почтительно приложился к ней губами.
        Спустя несколько минут он уже выходил за ворота Люксембургского дворца.
        Пробило половину девятого; кругом стояла кромешная тьма. Однако, несмотря на темноту, Паскаль различил две тени, маленькую и большую, которые направлялись к нему, одна - слева, другая - справа.
        Та, что шла слева - маленькая, - на секунду остановилась, заметив большую.
        Паскаль узнал в маленькой тени Жуана де Сагрера, а в большой - Жана Фише.
        - Не бойтесь, - сказал он Жуану, - это мой слуга.
        Жуан де Сагрера подошел к искателю приключений в тот же миг, как к тому присоединился и Жан Фише.
        Выражение радостного удивления сорвалось с губ последнего при виде пажа, лицо которого осветил луч света, исходившего от одного из домов.
        - Эге! - воскликнул молодой паж, весело хлопнув Жана Фише по плечу. - Да, это я, мой славный Марк Белье! Ты меня узнал, ты меня не…
        Симеони схватил пажа за руку.
        - Тс-с! - шепнул он. - Марка Белье более не существует; теперь, мой молодой сеньор, он Жан Фише, слуга Паскаля Симеони.
        - Извините, мой друг, - живо промолвил паж, - мне припомнилось прошлое.
        - Прошлое умерло. Нас должно занимать только настоящее.
        - Вы правы, Паскаль, но…
        - Но… но вот я и в Париже, господин маркиз, и весь к вашим услугам.
        - Я и не сомневался, что увижу вас сегодня, мой друг. Вы же обещали! А теперь…
        - А теперь - одно замечание: не следует разговаривать на улице, ибо и у мостовых бывают уши… Пойдемте ко мне, там нас никто не услышит. К тому же, не буду от вас скрывать, я сегодня проделал пятнадцать лье без остановки и к вечеру заметно проголодался, вследствие чего хотел бы…
        - Отужинать, прежде чем переходить к разговорам. Совершенно справедливое желание. Послушайте, Паскаль: главное для меня - то, что вы вернулись; поэтому завтра, если вы не против, я зайду к вам в вашу обитель. Где вы остановились?
        - На улице Сен-Дени, у госпожи Моник Латапи, содержательницы магазина «Золотая колесница».
        - А! Знаю. Я там забираю ленты и позументы. Итак, до завтра! В десять часов ждите меня завтракать.
        - Прекрасно!
        - Сегодня же вечером, позволив вам спокойно отужинать и передохнуть с дороги, я отправлюсь в особняк Шеврез, к моему кузену… которого я не видел три дня. Такой расклад вам подходит?
        - Как нельзя лучше.
        - Тогда до завтра! И все равно, для меня это будет невыносимо длинная ночь. Мне о многом нужно у вас спросить… и прежде всего о причине вашего визита к монсеньору кардиналу. О! Я глазам своим не поверил, когда увидел вас во дворце! Но вы объясните мне это завтра… до свидания… хорошо вам отужинать и выспаться! До завтра! Пойду поищу мои носилки. О, мой милый Паскаль! Как я рад! С вами и Марком Бе… и Жаном Фише, мне больше нечего опасаться за дорогого Анри! До свидания… до завтра… спокойной ночи вам обоим!
        И Жуан де Сагрера направился к Люксембургскому дворцу.
        Паскаль Симеони и Жан Фише широким шагом двинулись к улице Сен-Дени.
        По дороге слуга всего лишь раз попытался завести разговор:
        - Как он возмужал, наш месье Жуан, а, господин?
        На что хозяин ему отвечал:
        - Помолчи лучше!
        И слуга умолк.
        Они подошли к «Золотой колеснице». Прежде чем вернуться к господину и госпоже де Ла Пивардьер, Паскаль бросил взгляд на небольшой особняк, принадлежавший - если верить Жильетте - господину барону де Ферье. В окнах был свет; на дворе суматоха; барон, его супруга и племянник, судя по всему, уже приехали.
        - Провидение мне услужило, - пробормотал Паскаль. - Отсюда мне будет несложно присматривать за ней, этой прелестной, но несчастной женщиной.
        И, словно удивившись той страсти, с которой изрек последние слова, Паскаль продолжал с улыбкой:
        - Уж не влюблен ли я? - И после небольшой паузы: - А почему бы и нет? Это моя первая любовь, возможно, она же станет и последней!
        Часть вторая
        Двенадцать шпаг дьявола
        Глава I
        Из которой читатель узнает именно то, что ему следует знать
        Хотя Паскалю действительно необходим был отдых после такого утомительного путешествия и вкусного ужина, который приготовила для него мадам Моник Латапи, однако, несмотря на усталость, прежде чем отправиться в постель, он около двух часов простоял у своего окна, наблюдая за всем тем, что происходило в небольшом особняке, занимаемом семейством Ферье.
        Наблюдал, конечно, насколько это позволяло расстояние и опущенные шторы… Но влюбленные, да еще в первый раз, вообще бывают большими чудаками!.. Устремив неподвижный взор на слабо освещенное противоположное окно и решив, что это должна быть комната баронессы, Паскаль, несмотря на ветер и снег, простоял два часа, кого-то подстерегая… Но кого же? Он, вероятно, надеялся, что, со своей стороны, баронесса де Ферье также появится у своего окна и, узнав его в ночной темноте, выразит ему свою радость и удовольствие! Хотя он и не вполне так думал, однако если бы все именно так случилось, он бы не сильно удивился.
        Но свет в комнате баронессы де Ферье вскоре погас, и весь дом погрузился во мрак.
        Глубокий вздох вырвался из груди Паскаля.
        - Уж не сошел ли я с ума? - пробормотал он, закрывая окно. - Разве я приехал в Париж затем, чтобы заниматься только этой женщиной?
        И отвечая на свой же вопрос:
        - Но я могу быть полезен этой бедняжке! Она сама мне это сказала… да к тому же и графиня де Шале поручила мне защищать ее! Я и буду ее защищать! Да, у меня достанет силы и бдительности для этих двух вверенных мне персон! И… если к одной из них я испытываю не просто интерес, а любовь. Что ж? Если Богу угодно было послать мне эту женщину, я не оттолкну ее… даже если она меня погубит!
        Понятно, что, ложась с таким настроением, Симеони, проснувшись наутро, снова поспешил к окну для своих наблюдений.
        О, счастье! Обычный ли то был случай или предчувствие, но в ту самую минуту, когда Паскаль отворял свое окно, баронесса, со своей стороны, сделала то же!
        Она его заметила… и Паскаль даже расслышал ее восклицание, в котором не было никакого испуга! Он увидел, что она покраснела… сконфузившись, конечно, что ее застали в утреннем дезабилье.
        Затем окно снова захлопнулось; но прежде чем совсем исчезнуть, маленькая ручка сделала ему знак, словно говоря: «Довольно! Вы здесь; теперь я это знаю! Спасибо и до скорого!»
        Спустя час после описанного нами эпизода Жуан де Сагрера явился завтракать к Паскалю и не мог не заметить его сияющей физиономии.
        - Э, мой любезный друг, какой у вас довольный вид! Не получили ли вы ночью каких-нибудь добрых вестей?
        Паскаль пожал руку Жуану.
        - Добрые вести, маркиз, добрые, - отвечал он. - Со вчерашнего вечера… радость, наполняющая мое сердце, делает его более чем когда-либо способным отдаться всецело, до последнего издыхания, тем, кого оно любит.
        Жуан не мог вполне понять слов Паскаля, но видя его таким счастливым, также почувствовал себя счастливым.
        Жан Фише между тем подал очень вкусный завтрак.
        - Ну! За стол! За стол! - вскричал Жуан, первым подавая пример. - У меня аппетит сегодня, как у настоящего пажа!
        - Тем лучше, мой молодой господин, - произнес Жан Фише. - Я привык полагать, что тот, у кого хороший аппетит, обычно оказывается хорошим приятелем и спутником с добрым сердцем, приятным нравом и отменным здоровьем.
        - Мой славный Марк Белье… - проговорил Жуан. - Нет, не так - мой славный Жан Фише! Это не моя вина, что я не привык еще к твоему новому имени. Помнишь те времена, когда ты был моим надсмотрщиком в небольшом доме на набережной Королевы Маргариты?
        - Помню ли я, господин маркиз! Еще как помню! Помню и о том, как однажды вечером вы ускользнули от меня, как угорь. Да-да! Я и сейчас вижу себя, запертого, словно мышь, в сундуке, в то время как вы, словно кошка, убегаете по крышам! О! Каким бы хитрецом я себя ни считал, вы оказались еще хитрее! И если с годами вы лишь приумножили эти ваши способности, то сейчас, должно быть, ужас какой пройдоха!
        Жуан де Сагрера улыбнулся этому наивному комплименту.
        - Но неужели, мой славный Жан Фише, - продолжал он. - Ага!.. На этот раз я не ошибся!.. неужели ты не жалеешь о том, что покинул свой домик в Коффри… и свою жену… госпожу… госпожу Жаклин… если мне не изменяет память?
        - Все верно, господин Жуан, - Жаклин. Боже мой, вы знаете… с одной стороны, это меня немного огорчает, но с другой. Я там был, будто в спячке… так продолжалось почти пять лет… пока однажды не приехал господин Паскаль Симеони и не сказал мне: «Марк, ты мне нужен, собирайся и - в дорогу!» И я словно воскрес, честное слово! К тому же если б вы знали, какое это удовольствие - служить господину Симеони! О! За то время, что он провел в монастыре на улице Сен-Жак, он отнюдь не растерял форму! Похоже, в этом монастыре застояться никому не дают! Господин позволит мне рассказать господину маркизу о том, как мы возобновили знакомство?
        Паскаль Симеони снисходительно кивнул в знак согласия.
        - Это случилось часов в восемь вечера, - начал рассказ Жан Фише. - Я слонялся без дела неподалеку от дома, как вдруг, проходя по Адской дороге, рядом с лугом, что тянется вдоль крупной лесосеки, прилегающей к Коффри, услышал крик: «Волк! Волк!» Бегу я, значит, на крик, и что же я вижу - волка, да какого! - просто громадного… ручаюсь… который носится, словно бешеный, вокруг стада коров, принадлежищих одному фермеру, моему другу. Если вы никогда не видели ничего подобного, господин Жуан, то многое потеряли! Когда изголодавшийся волк выскакивает из лесу с явным намерением поживиться первой же скотинкой, какая попадется ему на глаза, коровы, завидев его, тоточас же сбиваются в кучу, выстраиваясь таким образом, чтобы сформировать своего рода огороженное пространство, внутрь которого они вталкивают телят и молодых, еще безрогих бычков, и хищник, не осмеливаясь броситься на этот усеянный рогами бастион, бегает вокруг него, отчаянно завывая.
        Пастушок, мальчуган лет двенадцати - звали его Гаспар, - держался среди своих животных, но было заметно, что он очень напуган.
        «Не бойся, мой мальчик, - кричу ему, - сейчас я избавлю тебя от этого горлана!»
        И, зажав в руке кизиловую палку, которую я всегда беру с собой в качестве трости, когда выхожу на прогулку, я иду прямо на волка, который остановился при моем приближении и пялит на меня глаза… так, словно готов проглотить в один присест.
        Еще бы! Когда эти лесные господа изголодаются, им становится не до нежностей! Натощак они способны на все. Абсолютно на все, как доведенные до крайности тр_у_сы, которые больше не знают опасности.
        Но, сами знаете, мне ли бояться какого-то волка? Более того - при мысли о том, что он станет защищаться, я даже повеселел. Его озлобленный вид - ощетинившаяся шерсть, белые скрежещущие зубы - меня даже забавлял немного.
        Иду я, значит, к нему, мило улыбаясь, только чтобы сказать ему: «Не бойся! Мы всего лишь побеседуем!», но не тут-то было!.. Я уже шагах в десяти от нашего пожирателя баранов, но тут вдруг из рядов коров вылетает огромный черный бык и стрелой несется на волка. Ах! Стыдно признавать, но меня, судя по всему, серый опасался гораздо меньше, чем быка, так как перед этим новым противником наш негодяй, в один миг растеряв свой гордый вид, уносит ноги в сторону леса… Бык бежит за ним… а я - за быком, крича: «Эй, Робен - его зовут Робен, этого быка; мы с ним знакомы, - эй, Робен, куда ты лезешь? Тебя это не касается! Ты попортишь его, этого зверюгу, своими рогами, позволь нам самим все урегулировать, вдвоем - только он и я! Мне нужна его шкура - будет ковриком перед кроватью!»
        Но эти быки, они, конечно, храбры, но вместе с тем немного глуповаты! Раз уж куда-то помчался - уже не остановится. И ладно бы настиг и распотрошил волка, так нет же - только спугнул. Оказавшись на опушке леса, волк, считай, был уже дома. Все шито-крыто… исчез в чаще. Словно говорит: «Поймай меня там, если сможешь!» Робен налетает то на одно дерево, то на другое, но все равно упрямо прет вперед. «Убьешься придурок, - кричу я ему, - куда полез! Оставался б лучше со своими телочками!»
        То ли он понял, что я над ним насмехаюсь, то ли досада от неудавшейся погони ударила в голову, но только смотрю я, совершенно беззаботный, как он срезает кору с вяза, и тут вдруг Робен поворачивается и, опустив голову, бросается на меня. Э! Буду честен: дразнить волка - это детская забава… но вот сражаться с быком, вот так, неожиданно, без подготовки… ну его к черту! Чувствую вдруг: мне с ним не справиться. Да и неудивительно: что такое моя кизиловая палка против рогов Робена? Укрылся я за одним толстенным дубом… и кружу вокруг… и Робен за мной, с видом, словно хочет сказать на своем языке: «А! Так я придурок, значит! Ну подожди, я тебе покажу придурка!»
        Сколько времени мы бы так кружили? До скончания веков, наверное. Но тут вдруг из леса раздается голос - голос, который я тут же узнал… и который мне так приятно было услышать в тот момент! И сейчас готов это признать!.. - и голос этот кричит: «Не двигайся, Марк!»
        Я повинуюсь! Я всегда беспрекословно повинуюсь этому голосу. Тем временем Робен, у которого нет тех же причин, какие есть у меня, стоять смирно, уже роет землю копытами, готовый насадить меня на рога. Мы стоим друг против друга… еще секунда - и меня срежут, как кору с вяза… и отбросят… куда придется. Но не успевает он закончить свои любезные приготовления, как на него набрасывается какой-то человек… и своими железными руками хватает за рога. Робен ревет, пытаясь сбросить это внезапное ярмо. Тщетные усилия! Руки его не отпускают, напротив, давят на быка еще сильнее. Робен мычит уже не от гнева, а от страха; он дрожит, ноги его подкашиваются, и наконец безжизненной массой он оседает на землю.
        А я бросаюсь на шею господину Паскалю Симеони, крича: «Спасибо!.. спасибо, господин. Раньше вы были отважным, как орел, и хитрым, как лиса, теперь же, вижу, стали еще и сильным, как лев! Что прикажете? Я весь в вашем распоряжении, весь ваш на этой земле, а если понадобится, то буду вашим слугой и в ином мире! Говорите, живой или мертвый, я всецело принадлежу вам!»

* * *
        Жан Фише замолчал, и паж, который прослушал его рассказ с превеликим интересом, с восхищением посмотрел на героя приключения - Паскаля Симеони.
        - Уж и не знаю, - воскликнул он, - какой ужасной силой нужно обладать, чтобы укротить быка! Я полагал, что во всей Франции есть только один человек, способный на нечто подобное - мой друг Клод Даржан, муж Кристины Буасси; похоже, я ошибался, мой дорогой Паскаль… Где вы приобрели эту удивительную силу мускулов, неужели в монастыре Капуцинов на улице Сен-Жак?
        - Да, - отвечал Паскаль. - Настоятель монастыря подобен Гераклу, Самсону… и вместе с тем или вопреки тому, если хотите, это человек блестящего ума, чей девиз таков: «Когда голова на плечах, следует подумать и о теле». С головой у меня было все в порядке, вот я и поработал немного над собой под руководством могучего настоятеля.
        - Но поговорим же о вашем путешествии, Паскаль. Заехав в Коффри за Жаном Фише, вы, вероятно, побывали и в Брей-ле-Сек? Как поживают мои дорогие кузины Кристина, Луиза и Фернанда?[14 - Персонажи романа Анри де Кока «Три кавалерист-девицы».]
        - Замечательно, господин маркиз.
        - Луиза и Фернанда так и не нашли себе партию?
        - Не нашли. И, боюсь, никогда не найдут.
        Жуан печально покачал головой.
        - Да, - продолжал он, - я вас понимаю, мой друг. Любовь… любовь без будущего, которую не выкинешь из сердца. Бедняжки! Они заслуживали большего счастья.
        И молодой человек продолжал со вздохом:
        - А затем вы, вероятно, отправились в замок Флерин? Виделись ли вы с графиней де Шале?
        - Виделся.
        - Милая тетушка! Теперь, зная, что за ним, как тень, будет следить такой человек, как вы, готовый ежеминутно отстранять всякую опасность, полагаю, она спокойна за судьбу сына.
        - Графиня де Шале приняла меня так любезно и радушно, что я никогда этого не забуду.
        - Вы никого у нее не встретили?
        - Как же! Одного из ее родственников, дворянина из провинции, который направлялся в Париж с женой и племянником, - господина барона де Ферье.
        - Барона де Ферье? Такого не знаю!
        - Впрочем, об этой встрече я вам упоминаю только так, к слову; но вот о другом деле, более серьезном, я должен с вами поговорить, маркиз. За несколько минут до моего приезда в замок Флерин к графине де Шале явилась женщина, русская, насколько я смог понять по ее одежде, экипажу и прислуге.
        - Русская? Постойте! В Париже действительно вот уже два года живет какая-то русская по имени Татьяна Илич… дочь одного богатого московского боярина, погибшего на Кавказе. Она отличается здесь роскошью и оригинальностью манер и, по слухам, увлекается астрологией и магией. Впрочем, она так хороша и богата, что многие пытались ей понравиться… Но вдруг она перестала показываться в свете и о ней все забыли.
        - Но она-то никого не забыла. Вы не слышали о том, что она была любовницей графа Шале?
        - Слышал. Но я полагал, что Анри так сильно влюблен в герцогиню де Шеврез, что не придавал никакого значения этим слухам. Так вы говорите, что Татьяна была у графини де Шале? С какой же целью?
        - Я вам сказал уже, что эта женщина никого не забыла. По всей вероятности, все еще влюбленная в неблагодарного, она отправилась к его матери с одной лишь целью - попытаться разлучить графа де Шале с мадам де Шеврез.
        - Тщетная попытка! Никогда Анри не расстанется с герцогиней.
        - И вот за это-то Татьяна и отомстит! Покинутая любовница, которая вчера еще умоляла, потому что все еще надеялась, потеряв надежду, превратится в непримиримого врага.
        - Врага! А что может сделать эта женщина графу?
        - Разве она не богата… очень богата?
        - Действительно! С золотом всего можно достичь. Боже мой! Еще одним опасением больше! Мало того, что его любовь грозит ежеминутными опасностями, так еще придется опасаться последствий одной из его прихотей!
        - Что до этого, мой молодой господин, то вы можете успокоиться! Пойманная змея - змея полумертвая. Я видел эту Татьяну Илич.
        - Ах!
        - Мы поняли друг друга: как от меня не укрылась ее ненависть, так и от нее не укрылась моя преданность. Прежде всего, ей придется схватиться со мной. Лишь преодолев это препятствие, она сможет проложить путь к своей цели. И при первом же нападении я ее раздавлю. О! Раздавлю без жалости, без милосердия, уверяю вас!
        Жуан де Сагрера вновь вздохнул.
        - Вы сомневаетесь, господин маркиз? - спросил Паскаль.
        - Нет, мой друг, нет, я не сомневаюсь ни в вашей храбрости, ни в вашем усердии, но…
        - Но?
        - Но, признаюсь, я боюсь, что эта обязанность будет для вас слишком тяжела! Ах! Если бы вам предстояло бороться только с одной этой ничтожной женщиной… с покинутой любовницей! В конце концов, что она может сделать, эта Татьяна? Подослать к вам… или Анри убийц? Что ж, этих убийц вы убьете. Но вот другая особа опаснее Татьяны. Опаснее потому, что граф ее обожает, что он смотрит на все лишь ее глазами, думает только ее головой… что для нее он рискнет и своим состоянием, и жизнью, и честью! Поверьте, в эту самую минуту они замышляют какой-то заговор против его преосвященства, заговор, в котором Мария де Шеврез играет главную роль… и в который она, несомненно, успела уже вовлечь Анри!
        - Заговор?
        - О, это не более чем подозрение! Но вчера - расставшись с вами, - когда вошел в замок Шеврез, я обнаружил в обществе графа и герцогини одного человека… лошадиного барышника, как меня уверяли…
        - Вы бы узнали этого человека, господин маркиз?
        - О! Везде! Незамедлительно! Как бы он ни переоделся!
        - Что ж, когда бы, где бы то ни случилось, тотчас же известите меня и…
        Стук в дверь прервал речь Паскаля Симеони.
        - Извините, господа, если я вас побеспокоила, - произнес нежный голос мадемуазель Жильетты, племянницы мадам Латапи. - Но вот письмо… очень срочное, которое меня просили вручить господину Паскалю Симеони. Оно из особняка Ферье.
        - Из особняка Ферье! - вскричал Паскаль, бросаясь навстречу Жильетте. - Вы позволите, господин маркиз? - продолжал искатель приключений, обращаясь к своему гостю.
        - Сделайте одолжение! - отвечал молодой человек.
        Письмо, которое Паскаль поспешно распечатал, заключало в себе лишь следующие слова:
        _«В_полдень_я_буду_одна._Сможете_прийти?_
_Анаиса»._
        В полдень! Паскаль посмотрел на часы, на которых была уже половина двенадцатого! Времени оставалось немного!
        - Благодарю вас, дитя мое, - сказал он Жильетте, - благодарю.
        - О, не за что, сударь, - отвечала та, удаляясь.
        Паскалю очень хотелось расспросить девушку, узнать, видела ли та баронессу, сказала ли та что-нибудь, передавая записку, но при Жуане де Сагрера он этого не посмел.
        Жуан, заметив волнение своего хозяина, сказал, протянув слуге свой стакан:
        - Ну, старина Жан, налей-ка мне еще немного этого славного вина - замечу, между прочим, мой любезный Паскаль, что вас здесь отлично угощают, - и я пойду.
        И паж продолжал, улыбнувшись в ответ навыражение удовлетворения, которое не смог скрыть Паскаль при этих словах:
        - Что, полагаю, окажется весьма кстати для твоего хозяина.
        - Ах, господин маркиз, - пробормотал Паскаль. - Действительно… это письмо обязывает меня. Но дело, которым я собираюсь заняться, одобрено графиней де Шале. Речь идет о…
        - Разве, Паскаль, - прервал его Жуан самым любезным тоном, - я просил объяснений? Вы совершенно свободны в ваших поступках… и что бы это ни было, я вполне уверен, что речь идет о деле достойном! Впрочем, я и сам намерен тотчас же отправиться за несколько лье отсюда, к моей возлюбленной… потому что у меня тоже есть возлюбленная! Как видите, вам не следует извиняться передо мной в том, что мы так быстро расстаемся. Мой плащ, Жан; атеперь будь добр спуститься во двор удостовериться, что мой слуга находится там с лошадьми, а не пьет, по привычке, в каком-нибудь кабачке…
        И пока Жан Фише спешил исполнить приказания Жуана, тот весело обратился к Паскалю:
        - Что же вы меня не спросите, любезный друг, о моей возлюбленной, которая находится за несколько лье от Парижа?
        Паскаль улыбнулся.
        - Вы скромны, господин маркиз, а значит, и мне следует быть таким же.
        - О! - возразил Жуан. - Но я хочу, чтобы вы знали имя той, которую я люблю! Помните ли вы малышку Бибиану, дочь Гонена, фокусника с Нового моста?
        - Помню. Я часто видел мэтра Гонена на его подмостках. Но я думал, что, по приказанию Ришелье, он был брошен в тюрьму.
        - Действительно, кардинал был очень зол на этого бедняка и засадил его в Шатле[15 - Шатле - название двух крепостей в старом Париже. В одной из них находилась уголовная полиция, другая служила тюрьмой.]. Но я так просил, так умолял, что Ришелье наконец смягчился. Вот уже шесть месяцев, как Гонен живет счастливо и спокойно на одном прекрасном постоялом дворе, который я ему купил близ Ферроля, по дороге к Фонтенбло.
        - Спокойно и счастливо? Если мне не изменяет память, этот Гонен всегда был беспокойного и мятежного нрава. И если кардинал наказал его, то уж вовсе не за неуместные шутки, а за то, что он превратил свой балаган в притон для всех врагов королевства. Уверены ли вы, господин маркиз, что он исправился?
        - Как в себе самом, Паскаль! Теперь Гонен с его женой Марселиной только и думают, как бы зарабатывать побольше деньжат в своей гостинице.
        - От души желаю этому верить. А мадемуазель Бибиана, его дочь?
        - Мадемуазель Бибиане сейчас тринадцать лет. Надеюсь, меня никак не упрекнешь в том, что я выбираю слишком старых возлюбленных! И она уже чудо как хороша и шаловлива! Серьезно, Паскаль, я ее люблю… как брат любит сестру! Она мне обязана своим достатком… и достатком своих родителей. И как нежно она выражает мне свою признательность! Она тоже меня любит!
        - Как вас не любить, господин маркиз, когда вы так любезны и щедры?
        - Господин маркиз, ваш слуга, Гратьен, ожидает вас у крыльца с лошадьми.
        - А! Очень хорошо! Вот тебе, Жан, за труды.
        Жуан де Сагрера дал слуге золотой и, протянув руку Паскалю, сказал:
        - До свидания, мой друг! Если вы мне понадобитесь, я найду вас здесь. Если же вам буду нужен я… Да, кстати, вы мне так и не рассказали, что делали в Люксембургском дворце, в обществе господина де Лафемаса?
        - Очень просто: мне хотелось дать вам знать, что я приехал в Париж, вот я и воспользовался предложением господина де Лафемаса представить меня кардиналу в надежде, что я вас там непременно увижу.
        - Однако, Паскаль, этот господин де Лафемас злой человек.
        - Полезно иногда познакомиться и со злыми, чтобы лучше ценить услуги добрых!
        - А кардинал… Что вы о нем думаете?
        - Что он именно таков, каким я его воображал. Единственный, пожалуй, человек во Франции, гений которого преобладает над всеми событиями.
        - И вид у него очень величественный, не правда ли? И он вовсе не так зол, как о нем говорят! О, нет! Я горжусь тем, что состою у него на службе, и готов пожертвовать за него чем угодно, как ни странно это прозвучит в моем положении. Я люблю кардинала и вместе с тем имею друзей среди его врагов! Нахожусь, как говорится, между молотом и наковальней. Однако я настолько ловок, чтобы не быть раздавленным! Но я заболтался, а вас ждут. До свидания же, Паскаль! О! Как я рад знать, что вы в Париже. Вдвоем мы теперь, когда Анри совершит какой-нибудь безумный поступок, сумеем смягчить его последствия. До свидания!
        - До свидания!
        Жуан де Сагрера отправился к Бибиане, а Паскаль Симеони снова принялся перечитывать записку баронессы Ферье. Часы показывали уже без пяти двенадцать. Он поспешно надел шпагу, взял шляпу…
        - Дорогой гость, вы позволите? - произнес Антенор де Ла Пивардьер, показавшись на пороге полуотворенной двери.
        - Позволю лишь пожать мне руку, но не более, любезный друг. Я спешу! До свидания!..
        И стрелой пролетев мимо ошарашенного Ла Пивардьера, Паскаль сбежал с лестницы и был таков.
        Глава II
        Торговец лошадьми
        Последовать ли нам за Паскалем Симеони в особняк барона де Ферье или отправиться с Жуаном де Сагрера в гостиницу «Форсиль», по дороге на Фонтенбло? Наша романическая фантазия влечет нас за пажом. Пойдемте же с нами, читатель, и будем надеяться, что мы не пожалеем об этом путешествии.
        Есть некоторые места, точно так же, как есть и некоторые люди, над которыми нависает какое-то особенное предопределение, фатум. Так было и с гостиницей «Форсиль». Откуда произошло такое название, кем оно было дано, мы не знаем. Единственное, что нам известно, так это то, что прежде чем стать гостиницей, дом «Форсиль» служил местом сходок для всех лигистов, ожесточенных врагов короля Наваррского, и, по слухам, в то время в нем было совершено бесчисленное множество злодеяний против солдат и сторонников этого славного короля. Пребывавший в запустении при Генрихе IV, этот дом получил новую жизнь стараниями мэтра Гонена. Это случилось через несколько недель после того, как по ходатайству Жуана де Сагрера Ришелье освободил бывшего фокусника из тюрьмы. Однажды последний пожаловался пажу, что ему нечем теперь промышлять, на что тот отвечал ему:
        - Что ж, если вам запрещено теперь подвизаться на подмостках… о чем, впрочем, полагаю, нечего и сожалеть, то вы могли бы избрать себе другую профессию, которая будет одновременно и приятна, и легка для вас?
        - Лишь одно занятие будет мне и легко, и приятно.
        - Какое же?
        - Быть трактирщиком.
        - В Париже?
        - О, нет! Только не в Париже, это слишком близко к Шатле. Где-нибудь в деревне.
        - Что ж, подыщите себе какой-нибудь постоялый двор… и купите его.
        - На что? Мой процесс окончательно меня разорил, у меня нет теперь и ста пистолей.
        - Но они есть у меня, и я охотно дам вам столько, сколько нужно.
        - О, монсеньор! Возможно ли это? Вы будете так добры, что дадите мне…
        - Обойдемся без фраз и излишних благодарностей. Вы мне когда-то дали убежище в своем доме, избавили меня от преследования разбойников и спасли мне жизнь. Ваша жена ухаживала за мной, как за родным сыном. Ваша дочь обращалась со мной, как с братом. Займитесь же, Гонен, поиском гостиницы, и как только найдете нечто подходящее, скажите мне, и я заплачу, сколько бы она ни стоила.
        Дня через два после этого разговора Гонен прибежал объявить Жуану де Сагрера, что он нашел подходящий дом, в трех лье от Парижа, на дороге, ведущей в Фонтенбло, строение пусть и довольно старое, несколько лет стоявшее без употребления, но еще очень солидное, которое благодаря отделке может превратиться в великолепную гостиницу.
        - Сколько вам нужно денег, чтобы сделаться обладателем вашей находки? - спросил Жуан де Сагрера у Гонена.
        - Восемь тысяч экю.
        - Вот вам двенадцать тысяч, остальные четыре тысячи - на отделку и меблировку. Достаточно ли этого?
        - О, господин маркиз, вы уже во второй раз предстаете моим ангелом-избавителем!
        - Полноте! Когда ваша гостиница будет готова, немедленно известите меня об этом: яприеду к вам завтракать с Бибианой.
        - О, господин маркиз, все, что я имею, всегда будет вашим, - произнес Гонен с низким поклоном.
        Смеем полагать, что этот ответ обязывал старого фигляра только как трактирщика, но не как отца. Ах! Этот Гонен был ужасный плут! Мог ли Жуан догадываться об этом?

* * *
        Вот так Гонен, бывший комедиант с Нового моста, сделался сеньором и хозяином гостиницы «Форсиль», - он пожелал сохранить прежнее название этого дома, предназначением которого отныне стало принимать путников и доставлять им всевозможные удобства. Но вот вопрос: для чего ему понадобилось сохранять прежнее имя этого бывшего логова заговорщиков и недовольных? Не имел ли он полного права окрестить свои владения каким-нибудь соблазнительным и заманчивым названием: «У бога Бахуса», к примеру, или «На рассвете»?
        То была его тайна, которую, разумеется, он не стал бы объяснять первому встречному, точно так, как и не открыл бы ему, каким чудесным образом он, в сущности, не покидая своей лачуги на острове Сен-Луи, вдруг нашел подходящее для себя помещение по дороге к Фонтенбло… а также и к Флери д’Аргуж, где кардинал де Ришелье имел великолепный замок, который так часто любил посещать.
        Мы не замедлим, однако, воспользоваться нашими правами романиста, чтобы объяснить читателю разгадку тайны Гонена, но чуть позднее; теперь же, если вы позволите, мы войдем в эту знаменитую гостиницу вместе с Жуаном, который поспел уже приехать туда, пока мы так рассуждали. Навстречу ему выбежала юная девчушка с радостной улыбкой, сияющим взором и распростертыми объятьями.
        Этой девчушкой была Бибиана, дочь Гонена, возлюбленная Жуана, как он выражался. А он вам уже сказал, какой видел свою любовь к Бибиане. Чистый и непорочный, как младенец, Жуан не мог иметь иных привязанностей, кроме самых целомудренных.
        - Наконец-то ты здесь! - вскричала Бибиана, целуя его. - Гадкий! Мы так давно не виделись!
        - Давно! Но я приезжал на прошлой неделе.
        - На прошлой неделе… а вот и неправда, сударь! Вы не были здесь уже целых двенадцать дней!
        - Думаешь?
        - Уверена! Потому что я их считала!
        - Ах! Ты считала, моя малышка! Но ведь ты знаешь, Бибиана, что я не всегда свободен!
        - Полноте! Всегда можно сделать то, что хочешь… если только действительно хочешь!
        - Э! Как бы я ни желал, я все-таки не могу покидать Люксембург, если его преосвященство мне того не позволяют.
        - Его преосвященство!.. Можно ведь сказать им, так, понежнее, поласковее: «Мне хочется навестить мою малышку Бибиану… мою маленькую подругу Бибиану…», и его преосвященство тотчас же ответят: «Ступайте, Жуан!»
        - А! Ты думаешь, это так и делается? А моя служба?
        - Твоя служба!.. Можно же попросить товарища заменить тебя, это ведь, полагаю, несложно?
        - Стало быть, дабы угодить тебе, я должен бывать здесь каждый день?
        - Нет, не каждый день, это бы тебя утомляло, мой милый Жуан! Но через день… через два дня!
        - Глупенькая!
        - Согласитесь, матушка, что я не слишком многого требую от Жуана, настаивая, чтобы он приезжал поцеловать меня хотя бы два раза в неделю?
        Этот вопрос был адресован толстухе, вошедшей в это время в большой зал, где разговаривали молодые люди. Завидев пажа, та не сдержала легкого волнения, в котором явственно читался испуг.
        Однако госпожа Гонен быстро взяла себя в руки и, подойдя к молодым людям, промолвила:
        - Бибиана права, господин маркиз, вы у нас бываете крайне редко.
        - Как? И вы тоже против меня, Марселина? - вопросил паж, рассмеявшись. - Но я полагал, что с тех пор как полгода назад вы здесь поселились, по этой дороге никто не проезжает чаще меня! Мой конь, Кастор, уже наизусть выучил эту дорогу, так, что прибежит сюда даже с завязанными глазами. Да, кстати… о Касторе, поди-ка посмотри, Бибиана, поставил ли Гратьен его в конюшню? Бедное животное совсем утомилось!
        - О, не беспокойся! Если твой Гратьен не занимается лошадьми, то у нас есть кому о них позаботиться.
        - Полноте!
        - Да-да: унас теперь есть два конюха! И это не все! Батюшка к тому же нанял двух официантов и эконома… а еще садовника с помощником, которые ухаживают за садом и огородом. Боже мой! Подумать только! Батюшка и матушка делали все сами, вдвоем, чтобы я работала, руки портила, они не хотят!.. Они и стряпали, и подавали, как в зале, так и в комнатах… разливали вино, сажали капусту, картофель… не могло же так продолжаться всегда, это слишком изнурительно! А так как дела у нас идут хорошо… О, мы очень довольны!.. То вполне естественно… вполне естественно… что… наконец… Но ты, конечно же, хочешь пить, а я все тебе никак не подам! Присаживайся, а я сбегаю за бутылочкой божоле, которое ты так любишь, слышишь?
        Бибиана вдруг неожиданно прервала свою болтовню касательно хозяйства, по сути, не столько потому, что вспомнила, что Жуану надо подать вина, как из повиновения выразительному взгляду, брошенному ей матерью. Стоило только девчушке начать перечислять качество и количество новой прислуги, которой наполнилась гостиница «Форсиль», как госпожа Гонен почувствовала себя, что называется, как на угольях.
        Однако Жуан, не придавая другого значения словам Бибианы, говорил весело, грея ноги у очага:
        - А! Так ваши дела в таком блестящем состоянии, Марселина! Поздравляю! Черт возьми! Два официанта, два садовника, два конюха и эконом! Вот гостиница, устроенная на самую благородную ногу! Однако когда я подъехал, то никого, кроме Бибианы, у вашего заведения не встретил!.. Положим, эконом и садовник при своих занятиях, но конюхи и официанты. Мне кажется, их обязанность…
        - Должна вам заметить, господин маркиз, что… так как они еще не привыкли к своей службе… то мой муж… сейчас занимается…
        - Их обучением? Отлично!
        - И к тому же…
        - Ваш покорнейший слуга имеет честь кланяться господину маркизу и осведомиться о его здоровье. Гильом, подкинь-ка дров в камин. А ты, Анисет, если будешь так болтать руками, то и стаканов на стол поставить не сможешь!
        Это, как мы видим, вошел сам мэтр Гонен в сопровождении двух слуг и Бибианы, несшей бутылку божоле.
        Лицо Бибианы выражало некое непонятное смущение. Очевидно, бедняжка была чем-то взволнована. Но чем? Что могло произойти за такое короткое время? Загадка, которая будет раскрыта чуть позже, вместе с другими.
        - Здравствуйте, Гонен, - отвечал Жуан, рассеянно следя за двумя лакеями, которые поспешили - весьма неловко - исполнить распоряжения хозяина. - Уж не обокрали ли вы каких-нибудь путешественников, что вдруг обзавелись такой многочисленной прислугой? - прибавил он шепотом и шутливым тоном.
        - А! - с добродушным видом воскликнул Гонен. - Женщины вам уже наговорили!.. Боже мой, господин маркиз, да тут нет ничего необычного… ни такого дорогостоящего, как вам могло показаться: уменя на родине, в Бургундии, целая куча родни, все бедняки, которые, узнав, что я обзавелся гостиницей, тотчас же стали мне писать, умоляя взять их к себе. А так как дела мои идут совсем не плохо - о, в путниках здесь недостатка не бывает! - то я им и отвечал, что могут приезжать! И таким вот образом, за несколько экю в год, я сделался обладателем такой многочисленной прислуги… Хе-хе! Они все прибыли только вчера. Конечно, у меня прибавилось семь ртов - и каких ртов! - но они ведь умирали с голода… а в таком случае кто поможет, если не родня? Впрочем, я надеюсь, что они заработают свой хлеб. И потом, разве я поступил дурно, господин маркиз?
        - Нисколько, Гонен. Кто вам говорит об этом?
        - Я никогда не забывал и не забуду, что всем этим обязан вам одному, и если вы скажете, что я слишком поспешил, то я тотчас же…
        - Полноте! Не сходите с ума, Гонен! Не вы ли хозяин у себя в доме? С какой стати стал бы я вмешиваться в ваши дела или давать вам советы по поводу поступков, которые свидетельствуют о вашей добросердечности?
        Занимаясь в нескольких шагах уборкой посуды в буфете, Марселина, заметив, что разговор между ее мужем и пажом принимает благоприятный оборот, мало-помалу успокоилась. Бибиана же, напротив, становилась все задумчивее и неподвижно стояла, опершись на спинку стула молодого дворянина.
        По знаку хозяина оба лакея вышли из зала.
        - Ну, малышка, - сказал трактирщик, дотронувшись до руки своей дочери, - о чем задумалась? Что не наливаешь вина господину маркизу?
        Бибиана вздрогнула при этом прикосновении, словно пробудившись ото сна.
        - Сейчас, сейчас, папенька, - произнесла она дрожащим голосом.
        Жуан посмотрел на девушку.
        - Что с тобой? - спросил он.
        - Ничего! Ничего!
        - Да нет же! Ты была так весела! А теперь…
        - Я вам объясню, господин маркиз, что стало тому причиной, - поспешно воскликнул Гонен. - Прибежав объявить о вашем приезде, малышка застала меня в тот самый момент, когда я резал кур. Хе-хе! Она хуже, чем принцесса. Наша мадемуазель не выносит вида крови.
        - В самом деле, моя дорогая… на тебе лица нет. Вот, выпей глоток вина, это тебя успокоит.
        - О, благодарю, мой милый Жуан… ты слишком добр! Я уже и не думаю об этом.
        - _Мой_милый_Жуан_… _ты_слишком_добр_… Да ты забываешься: сколько раз, Бибиана, я предупреждал тебя, что неприлично в твоем положении так фамильярничать с господином маркизом!
        Это произнес Гонен, и самым строгим тоном; уБибианы, и так уже невесело настроенной, навернулись на глаза слезы от этого выговора. Но Жуан усадил ее к себе на колени и поцеловал.
        - Не слушай! - сказал он. - И зачем только твой отец тебя бранит, когда я тебя не браню! Я хочу всегда быть _твоим_ Жуаном, слышишь, моя малышка Бибиана? Всегда! Между нами, для тебя не должно быть никакого «маркиза». И, чтобы побесить этого злого отца, давай-ка лучше выпьем за наше здоровье. Хочешь? За твое здоровье, Бибиана!
        - За твое здоровье, Жуан! - отвечала девчушка.
        И мэтр Гонен, хоть и сделал вид, что возмущен слишком вольным обращением дочери, улыбнулся, равно как и его жена, при виде этих двух молодых людей - или скорее двух детей - братски чокавшихся стаканами.
        - А теперь, - произнес Жуан, вставая, - мне нужно возвращаться в Париж!
        - Уже?! - вскричала Бибиана.
        - Уже! - повторили господин и госпожа Гонен.
        - Как это - уже? - возразил паж. - Но я нахожусь здесь уже около часу… и столько же времени мне нужно, чтобы вернуться в город. А я сегодня обещал отобедать с моим кузеном, графом де Шале.
        - Как поживает господин ваш кузен? - спросил подобострастно Гонен.
        - Как всегда - превосходно!
        - И по-прежнему пользуется расположением его величества и его высочества?
        - Они в нем души не чают!
        - О! Это милейший… достойнейший молодой человек! А… а монсеньор кардинал… я слышал, он был нездоров в последнее время?
        - Нездоров… да, действительно… Но это уже прошло, славу богу!.. Ты беспокоился о здоровье его преосвященства, Гонен? - продолжал Жуан с оттенком иронии.
        - Беспокоился… из-за вас, господин маркиз… вы так любите кардинала! Что же до меня… Боже мой! Конечно, я солгу, если скажу, что не питаю к нему никакой неприязни… за его жестокое со мной обращение. И тем не менее вы можете быть уверены, господин маркиз, что если его преосвященство потребуют от меня какой-нибудь услуги, я без малейших раздумий…
        - В самом деле? Что ж, вряд ли первому министру когда-нибудь вздумается испытать ваше к нему расположение, Гонен… однако зима уже подходит к концу, и, вероятно, скоро господин де Ришелье будет часто проезжать этой дорогой, направляясь в свой замок Флери д’Аргуж!
        - А!.. Так эта дорога ведет в имение его преосвященства!
        - Ну разумеется. Следовательно, может так случиться… что, проезжая мимо этой гостиницы, его преосвященство решат остановиться здесь выпить чего-нибудь прохладительного…
        - В таком случае мне придется примириться с ними… Хотя бы только из признательности к вам! А! Значит, именно эта дорога ведет в замок Флери д’Аргуж! И вы полагаете, что вскоре монсеньор отправится туда?
        - Только не в ближайшее время. Когда придет настоящая весна. Впрочем… постойте! Я слышал в Люксембурге, будто его преосвященство отправятся во Флери на недельку в конце марта.
        - А! И возьмет с собой весь свой штат…
        - Вовсе нет! Лишь несколько гвардейцев и пажей.
        - Значит, и вы будете в их числе?
        - В зависимости от того, поручат ли мне сопровождать его.
        - И вам об этом объявят заранее?
        - Конечно! Дня за четыре. Но к чему все эти вопросы?
        - О!.. Если бы и меня предупредили об этом… Возможно, его преосвященству было бы приятно увидеть проездом…
        - Иллюминацию? Что ж, я берусь предупредить вас, мэтр Гонен!.. Можете украшать вашу гостиницу флагами и огнями, сколько вашей душе угодно!
        - О, господин маркиз, вы так добры и любезны!
        - А пока… вы не отправите одного из ваших слуг к Гратьену, сказать, что мы уезжаем.
        - Я схожу сам, господин маркиз… Не волнуйтесь, ваши лошади не скучают в моей конюшне… они там в большой компании.
        - В большой компании? Что это значит?
        - У меня со вчерашнего дня стоит барышник, который едет в Париж с сыновьями и одним своим другом, чтобы продать там двенадцать великолепных лошадей.
        - Барышник?
        - Да… К несчастью, бедняга прихворнул… даже очень… лежит теперь в постели… и я даже не знаю, когда он поправится. Феррольский доктор, за которым посылали, уверял, что это опасно. Пойду предупрежу Гратьена, господин маркиз!
        - Барышник! - пробормотал Жуан, когда трактирщик удалился.
        Иногда для понимания того, что следует, бывает достаточно и одного слова. То был именно такой случай. Едва мэтр Гонен упомянул о барышнике, Жуан тотчас же вспомнил о произошедшем накануне в особняке Шеврез и так его поразившем, что он даже рассказал об этом наутро Паскалю Симеони. Тот человек, которого он застал с герцогиней де Шеврез и графом де Шале - не с самым, как ему показалось, католическим лицом, - тоже был барышником, по крайней мере, по заверению мадам де Шеврез. И вот теперь, в нескольких часах езды от Парижа, он снова слышал о неком барышнике. Уж нет ли в этом совпадении чего-то такого, что должно его обеспокоить?
        То, что мы вынуждены были пояснять несколькими строчками, в голове у Жуана промелькнуло мгновенно. И будь молодой человек один, он, конечно, проверил бы свое подозрение. Но Бибиана, прощаясь, щебетала подле него как птичка; но его ждал Гратьен с лошадьми… но вернувшийся в зал мэтр Гонен говорил, наполняя стакан:
        - На дорожку, господин маркиз, на дорожку.
        Словом, разоблачительное озарение угасло, предчувствие развеялось.
        Кроме того, еще одному обстоятельству суждено было отвлечь внимание Жуана де Сагрера от занимавшего его предмета. Два всадника подъехали к воротам гостиницы «Форсиль», вопя во все горло:
        - Э-гей-гей! Есть ли кто в доме, чтобы принять нас и наших лошадей? Эй! Вы там, скорее! Мы умираем с голоду и холоду!
        - Сейчас, господа, сейчас! - суетился Гонен, тогда как Жуан говорил, смеясь, Бибиане:
        - Решительно, ваши кузены-лакеи все еще никак не войдут в курс… Где же господа Анисет и Гильом запропали, что твоему отцу приходится одному встречать путешественников?
        Бибиана молчала.
        Всадники соскочили со своих лошадей в тот самый момент, как Жуан вышел из большого зала.
        Лишь в этот миг он их узнал.
        Они довольно почтительно ему поклонились, он же, вернув им не столь почтительный поклон, вскочил в седло и намеревался уже пришпорить лошадь.
        - Кто эти дворяне, господин маркиз? - шепотом спросил подбежавший к пажу Гонен, передавая поводья подскочившим наконец господам Гильому и Анисету.
        Жуан пожал плечами.
        - Не самые важные птицы! - отвечал он тем же тоном. - Шевалье де Бальбедор и виконт д’Агильон.
        - А! Друзья господина де Лафемаса, не так ли? _Ловкачи!_
        - Да. Прощайте!
        И послав последний воздушный поцелуй Бибиане, Жуан де Сагрера пустил лошадь галопом.
        Он и не догадывался, что, назвав мэтру Гонену имена двух всадников, он собственноручно подписал им смертный приговор.
        Глава III
        О необычном десерте, который мэтр Гонен преподнес господам де Бальбедору и д’Агильону
        - Черт возьми! - говорил шевалье де Бальбедор своему другу, усаживаясь вместе с ним к камину в большом зале гостиницы «Форсиль». - Я едва не окоченел! А вы, виконт?
        - А у меня застыла кровь в жилах, шевалье!
        - Э! Да ведь мы проделали за утро двенадцать лье, не считая тех, что нам придется преодолеть, чтобы добраться до Парижа. И все это лишь затем, чтобы вырвать какую-то жалкую сотню луидоров у моего скряги-дядюшки! Фи! Что за стыд! Игра-то не стоила свеч.
        - Да уж, ваш дядюшка не слишком к вам щедр, шевалье! Но и сотня луидоров, впрочем, тоже деньги, когда в кармане нет и ста ливров.
        - Конечно! О! Как же я поиграю на них вечером в кости, в кабаке Рибопьер… а пока, позвольте предложить вам приличный обед, виконт, если, конечно, мы найдем здесь что-нибудь приличное! Но что это вы там делаете, любезный? Зачем вы запираете ставни посреди дня? Уж не намерены ли вы уложить нас спать? Ха-ха! Прежде угостите нас обедом, по крайней мере!
        Эта речь шевалье де Бальбедора относилась к хозяину гостиницы и была вызвана весьма странным его поступком. Как только Жуан де Сагрера исчез из виду, мэтр Гонен подошел к своей женушке и шепнул ей на ухо:
        - Ступай с Бибианой наверх, в твою комнату, и, что бы вы ни услышали, не шевелитесь ни одна, ни другая! Поняла?
        - Поняла! - отвечала Марселина.
        И, позвав Бибиану, которая, застыв на крыльце, пыталась различить вдали фигуру своего доброго друга Жуана, толстушка взяла ее за руку и увела с собой.
        Затем очередь дошла до слуг, Гильома и Анисета, которым хозяин также отдал шепотом несколько указаний, сопровождаемых весьма выразительными взглядами, бросаемыми украдкой на путешественников.
        Словом, пока Гонен запирал ставни, слуги, со своей стороны, ставили огромную дверь, укрепляя ее железными засовами.
        Замечание шевалье де Бальбедора было вполне справедливым: взале сделалось так темно, словно было часов девять-десять вечера, а не три пополудни, и вместо того, чтобы удовлетворять желания путников, содержатель постоялого двора и его слуги занимались лишь самими собой, явно намереваясь отправиться отобедать.
        Услышав окрик шевалье, Гонен, не прерывая своего занятия, бросил слугам, которые уже заканчивали свое:
        - Гильом, Анисет… эти господа совершенно правы! И о чем мы только думаем! В зале же совсем темно! Зажгите-ка свечи, да поскорей!
        - А где они, хозяин? - спросил Анисет.
        - На камине, на камине… справа. - И Гонен добавил, смеясь: - Ах! Господин маркиз де Монгла совершенно прав, мои любезные братцы! Вы никак не привыкнете к своей новой должности.
        Однако господам Анисету и Гильому с горем пополам удалось зажечь свечи, которые они поставили на стол.
        - Что ж, - произнес Бальбедор, - вот так уже лучше, но это все еще не объясняет…
        - Зачем мы заперли ставни и дверь? - спросил мэтр Гонен, снимая колпак и подходя к путешественникам. - У меня здесь больной… тяжелобольной… один из моих близких родственников…
        - И что с того?
        - А то, что когда ты болен, то тебя малейший шум беспокоит, вот я и решил - согласно предписанию доктора, - закрыть гостиницу на сегодняшний день, и на завтрашний, если будет такая необходимость. Но я принял предосторожности и велел для проезжающих вывесить объявление на воротах, что гостиница «Форсиль» внастоящее время закрыта… по причине находящегося в ней больного.
        - Однако эта болезнь и меры, которые вы предприняли, похоже, были весьма внезапными? - сказал д’Агильон. - Так как, когда мы с другом входили сюда, вы отнюдь не выражали какого-либо беспокойства.
        - Прошу меня извинить, монсеньор… Я только что известил об этой ужасной беде маркиза де Монгла, с которым имею честь быть немного знакомым, и намеревался распорядиться сразу же после его отъезда…
        - Но в конце-то концов, - нетерпеливо прервал его Бальбедор, - раз уж вы нас впустили, то, может быть, подадите нам какой-нибудь обед.
        - Разумеется, господин шевалье.
        - А! Так вы меня знаете?
        - Маркиз де Монгла был так любезен, что сообщил мне имена и звания ваших светлостей… и только из уважения к таким знатным дворянам… но я покорнейше прошу вас, господа, не говорите слишком громко.
        - Да-да, договорились, - снова прервал его Бальбедор. - Но я тоже прошу вас, господин трактирщик, обслужить нас как можно скорее… и, так как это не может обеспокоить вашего больного, прикажите прибавить нам света, а то эти две тощие свечи светят слишком слабо. Мы здесь словно в могиле, честное слово!
        Странная улыбка заиграла на губах мэтра Гонена.
        - Ваше желание, господа, будет исполнено! - отвечал он. - Действительно, здесь не совсем светло… а иногда необходимо… видеть ясно… Скорее, Гильом и Анисет, пойдемте же готовить обед этим господам… и поищите еще свечей.
        Сопровождаемый слугами, трактирщик удалился в кухню.
        - Какой чудак этот хозяин! - проворчал д'Агильон.
        - Ужасный чудак, действительно! - воскликнул Бальбедор. - И рожа у него какая-то бандитская, - продолжал он, понижая голос. - Хорошо, что у меня с собой шпага… которой, в случае чего, можно ответить на его любезность.
        - Полноте! - возразил виконт. - Разбой посреди дня… в пяти милях от Парижа. На самой оживленной дороге!
        - Какой вы забавный! Когда нас заперли со всех сторон, как в тюрьме… что нам с того, что еще день на дворе и по дороге снуют туда-сюда массы людей! Э! Поверьте, д’Агильон, воры нынче слишком дерзки, а я только что имел глупость сказать, что у меня при себе сто луидоров! Знаете, мой друг, возможно, будет лучше, если мы потребуем наших лошадей и…
        - Перестаньте, шевалье! Вы ли это, такой осторожный! Да подумайте, стали бы люди расточать нам столько внимания… если бы намеревались убить нас!
        Д’Агильон знаком указал Бальбедору на трактирщика, входящего с блюдом самой аппетитной баранины и великолепной щукой, вкусно приправленной разными пряностями и усыпанной зеленью петрушки и укропа; позади хозяина шел господин Анисет с корзинкой вина, а господин Гильом держал в каждой руке по канделябру с горящими восковыми свечами.
        Через несколько секунд кушанья уже стояли на белой, как снег, скатерти.
        При виде столь аппетитных блюд и в еще большей мере - от яркого света свечей у шевалье де Бальбедора стало гораздо спокойнее на сердце. Весело пылал очаг, в который мэтр Гонен бросил толстенный дубовый пень.
        - К столу, к столу! - в один голос воскликнули Бальбедор и д'Агильон.
        Действительно, то была одно из лучших обстоятельств на свете для того, чтобы позабыть о печалях, заботах и тревогах.
        После третьего стакана превосходного медока опасения Бальбедора окончательно рассеялись.
        Мэтр Гонен и слуги суетились вокруг едоков, подливая им вино, нарезая хлеб, с поразительным проворством меняя тарелки. Особенно усердствовал, пытаясь угодить гостям, мэтр Гонен; по правде сказать, слуги ему лишь помогали, причем, как правило, довольно неловко, но что поделаешь, когда непривычен к подобной работе!
        Вскоре от щуки остались одни косточки, а от баранины одна мосалыга.
        - Черт возьми! Давно уж я так не обедал! - вскричал Бальбедор, отложив наконец нож и вилку. - А вы, д’Агильон?
        - И я, шевалье!
        - Стало быть, господа остались довольны? - произнес Гонен.
        - Да, любезный друг, - воскликнул Бальбедор, - тем более довольны, что…
        - Что?
        - Откровенно сказать, мы и не думали, что таковыми останемся.
        - В самом деле?
        - Да! Эта история с больным… нас расстроила. Вообще, всегда как-то плохо ешь там, где есть больные. Кстати, что за болезнь у вашего родственника? Чем он страдает?
        - У него проблемы с головой, сударь.
        - Как - с головой? Он что, сумасшедший?
        - Не совсем. Его мучают мрачные видения.
        - Ха-ха!
        - Да, ему кажется, что у него есть враги… ненавистные враги, от которых он избавляется, убивая их.
        - Убивая их?..
        - О! Не подумайте ничего плохого, у моего родственника и характер самый благороднейший… Он воображает, что убивает своих врагов отважно… лицом к лицу.
        - То есть на дуэли?
        - Именно, господин шевалье, на дуэли.
        - Что ж, пусть ваш больной родственник мечтает, дорогой хозяин. В конце концов, из того, что вы сказали, я делаю вывод, что эта болезнь совсем неопасная. А пока будем седлать наших лошадей - мы и так уже засиделись, нужно уезжать, - вы не могли бы подать нам на десерт что-нибудь способствующее пищеварению - какие-нибудь пирожные или цукаты вроде засахаренного аниса или кориандра?
        - Как же, господа, напротив, я льщу себя надеждой, что у меня можно найти все, что есть самого лучшего в этом роде. Анисет, Гильом, господа требуют _десерта_…
        Оба лакея быстро удалились. Шевалье и виконт встали из-за стола, чтобы размять усталые ноги…
        Тем временем мэтр Гонен принялся отодвигать стол в угол зала.
        - Зачем это вы сдвигаете стол с места? - удивился Бальбедор.
        - Потому что он помешает вам заняться вашим десертом, господа.
        - Как это - помешает? Я вас не понимаю.
        - Сейчас поймете, шевалье.
        В это время дверь отворилась и вошел какой-то человек, который поклонился обоим путешественникам. Этим человеком был господин Темпус, так называемый барышник, тот самый, которого мы видели у герцогини де Шеврез. Двенадцать других мужчин вошли вслед за тем, кто казался их командиром. Двое же из числа этих людей были те самые лакеи, которые прислуживали Бальбедору и д’Агильону во время обеда.
        Только теперь они, как и их спутники, были вооружены шпагами; один лишь господин Темпус не имел оружия.
        - Что это значит? - вскричали разом виконт и шевалье.
        - Это, господа, - отвечал со своей злобной улыбкой Гонен, занимавшийся размещением канделябров таким образом, чтобы свет падал на середину зала, - ваш десерт.
        - Наш десерт… Это еще что за шутка?
        - Тут нет ни малейшей шутки, мои прекрасные вельможи. Вы хорошо отобедали, не правда ли? О, наша совесть не позволила бы нам обращаться к нашим врагам натощак! Теперь эти господа берутся угостить вас десертом. Выберите себе из них двоих, с которыми бы вы хотели скрестить шпаги. Впрочем, если поверите мне на слово, вам лучше даже не утруждаться, - ведь перед вами Двенадцать шпаг дьявола.
        Узнав свойство десерта, Бальбедор и д’Агильон невольно отскочили назад, укрывшись за камином; но оба они были храбрецами и, устыдившись первого движения, в конечном счете вышли на середину комнаты.
        - Я ведь говорил вам, виконт, - ухмыльнувшись, промолвил первый, - что тут пахнет западней!
        - Действительно! - тем же тоном отвечал д’Агильон. - У вас тонкое чутье, шевалье.
        - Западня - это когда на человека нападают врасплох, не давая ему возможности защищаться, - серьезным голосом сказал господин Темпус, впервые взяв слово. - Здесь же нет никакой западни, господа д’Агильон и де Бальбедор, так как, пусть мы вас и приняли, мы все-таки ничуть вас не ждали… и если и убьем вас, то не иначе как в честном бою.
        - В честном бою… как же… двенадцать… тринадцать… а может, и четырнадцать человек - так как вас четырнадцать - против двоих!
        - Вы опять-таки ошибаетесь, господин де Бальбедор. Я не дерусь, равно как и мэтр Гонен… и, как мы уже сказали, вы можете выбрать по одному противнику.
        - А! - произнес д’Агильон. - А что, если мы убьем наших противников?
        Господин Темпус с сомнением покачал головой.
        - В конце концов, - возразил Бальбедор, от которого не ускользнул этот жест господина Темпуса. - Предположим… позвольте нам предположить, что обе эти шпаги будут побеждены… что последует за этим?
        - Последует то, что их заменят две другие.
        - А! В самом деле! Стало быть, чтобы выйти отсюда, нам придется…
        - Убить нас всех!
        - Значит, вы все-таки вмешаетесь, в том случае… если удача… или наша ловкость позволят нам избавиться от двенадцати наших противников?
        - Да, господин шевалье, тогда я вмешаюсь! - сказал господин Темпус.
        - И я тоже! - добавил Гонен.
        - Но не желая лишать вас средств, господа, - продолжал командир Двенадцати шпаг дьявола, - предупреждаю, что с вашей стороны было бы безумием рассчитывать на вашу ловкость… или же на удачу! Конечно, нам отлично известно, что ловкачи Исаака де Лафемаса… наемные убийцы Ришелье - превосходные мастера клинка… они умеют убивать. Но мы умеем убивать еще лучше… и докажем вам это!.. Ну же, господа, выбирайте, кто вас убьет?
        Было столько убежденности - холодной, суровой, без всякого хвастовства - в голосе Темпуса, что Бальбедор и д’Агильон снова вздрогнули. Но это содрогание было мимолетным и на сей раз - в те времена, зачастую за неимением других качеств, многие обладали умением идти на смерть храбро.
        - Хорошо, - произнес шевалье, грациозно вынимая шпагу, - примеру его последовал и виконт, - мы с моим другом обречены… и нам не остается ничего иного, как только заставить вас дорого заплатить за победу, господа. Но прежде позвольте сказать вам два слова… обычно в этом не отказывают приговоренным к смерти… Возможно, и вы не откажетесь сообщить нам, кто вы такие, господа? Вам известно, кто мы… видимо, именно поэтому вы горите таким желанием перерезать нам горло, мы же вас не знаем. Позвольте же нам, по крайней мере, унести с собой в ад ваши имена, не так ли, д’Агильон?
        - Совершенно справедливо! - подтвердил виконт.
        Говоря это, ловкачи переводили насмешливый взор с лица господина Темпуса на каждого из его двенадцати товарищей, которые бесстрастием своим напоминали тринадцать кариатид.
        - Что же до этого негодяя, - продолжал презрительно шевалье, указывая на Гонена, - то нам он мало интересен. Если не ошибаюсь, я где-то слышал, что прежде он сидел в тюрьме за оскорбление кардинала-министра, а затем был помилован его преосвященством, поэтому нет ничего удивительного в том, что он снова взялся за темные дела! Подобные типы неисправимы!
        Гонен побледнел; он открыл было рот, чтобы возразить, но Темпус сделал ему знак молчать, и бывший фигляр удержался от реплики.
        - Вы желаете знать, кто мы, - сказал командир Двенадцати Шпаг Дьявола, - и вы совершенно правы: следует знать, по крайней мере, чья рука вас поразит. Я Жан Фарин[16 - Историческое имя. - Примеч. автора.], адмирал 2-го ранга. Этих же господ зовут: Леперк, Даррагон, Гислен, Ренар, Дилье, Бурье, Тибо, Лагард, Монбрион, Валетон, Шамбоне и Друэ; все они - капитаны 1-го ранга, или капитан-лейтенанты из Ла-Рошели.
        Жан Фарин молчал, а Бальбедор и д’Агильон, в высшей степени изумленные, все еще его слушали.
        - Но что может быть общего, - воскликнул наконец виконт, - между перечисленными вами личностями, господин Жан Фарин, вами самим, и теми, что устраивают засаду, словно браво[17 - Наемные убийцы.], на постоялом дворе для того, чтобы там убивать проезжих… и затем, конечно, их грабить? Разве, мои дорогие господа, морская служба идет так плохо, что вы вынуждены прибегать к столь гнусному ремеслу в окрестностях столицы?
        Эта грубоватая шутка, сопровождаемая громким смехом шевалье, казалось, ничуть не обидела тех, кому предназначалась.
        - Господа, - продолжал все тем же спокойным тоном Жан Фарин, - вы теперь знаете, кто мы… и, стало быть, мы могли бы избавить себя от дальнейших объяснений касательно того, чего мы желаем. Но нас ничто не торопит, и наша снисходительность снизойдет к вашему любопытству. Слушайте же. Ла-Рошель всегда была свободным городом, повинующимся только своим законным властям и сбрасывающим с себя попеременно иго то англичан, то французов, когда те осмеливались посягать на его льготы и привилегии, которые Людовик XI лично, на коленях перед нашим мэром, клялся уважать[18 - Эта претензия ларошельцев вынудила Людовика XI унизиться перед первым из них - исторический факт. - Примеч. автора.]. Однако, несмотря на торжественное обещание, данное этим мудрым королем, один из его потомков, Франциск I, и затем, пятьдесят лет тому назад, герцог Анжуйский, пытались вновь посягнуть на нашу свободу. Франциску I мы дали золота, и он отказался от своих планов; герцогу Анжуйскому мы сопротивлялись восемь месяцев… и он наконец бежал, оставив мертвыми у наших стен двадцать тысяч своих солдат. Теперь, несмотря на эти великие
примеры, Людовик XIII, в свою очередь, по внушению испанской фракции и по совету честолюбивого министра, снова начинает нам угрожать.
        _«Что_ж,_если_у_нас_не_остается_никакого_другого_пути_к_спасению,_кроме_естественной,_законной_и_необходимой_защиты,_мы_готовы_вновь_взяться_за_оружие,_чтобы_противостоять_насильственному_и_несправедливому_преследованию:_готовы_присоединиться_к_королю_Великой_Британии,_обещающему_нам,_взяв_добрых_людей_в_свидетели_и_Бога_ -_в_судьи,_помощь_и_расположение,_которыми_пользовались_некогда_наши_отцы»[19]._
        Но прежде чем начать сражаться с королем, мы решили привести в исполнение один план, успех которого, возможно, избавит нас от больших несчастий. И этот план - автором которого имею честь быть я - заключается в следующем.
        С согласия и одобрения одного из знатнейших вельмож французского двора, который, как и мы, считает Ришелье общим врагом и причиной всех зол в королевстве, мы явились с твердым намерением при первом же удобном случае похитить министра.
        Вот с этим-то намерением мы и поселились здесь, на дороге, которая ведет в имение кардинала де Ришелье, где он более всего любит проводить летнее время, отдыхая от своих трудов. Возможно, нам придется долго ждать этого удобного случая, так как первый министр, как правило, окружен многочисленной свитой и стражей. Но что нам до этого! У нас хватит терпения! К тому же, чтобы не терять времени даром, мы назначили себе и другую задачу: каждый раз, как в руки нам угодит кто-нибудь из служителей господина де Ришелье, отправлять его на тот свет.
        Что ж! Теперь вы знаете все или почти все. Как видите, у нас нет от вас никаких секретов. Мы не боимся вашей болтливости! С давних пор посвященный в наши интересы, мэтр Гонен, купил, по моему совету, эту гостиницу, где мы чувствуем себя, как дома. Один из пажей кардинала, молодой маркиз де Монгла, который только что был здесь, очень любит мэтра Гонена и будет служить нам, сам о том не подозревая, шпионом, вводя нас - через своего друга - в курс всего, что происходит в Люксембургском дворце. Что же до того вельможи, с чьего одобрения мы действуем и чью помощь при необходимости будем иметь, то это граф Анри де Шале, главный гардеробмейстер короля, друг и товарищ Месье, любовник герцогини де Шеврез.
        За сим я не имею более ничего вам сказать, господа де Бальбедор и д’Агильон, кроме разве того, что, состоя среди ловкачей господина Исаака де Лафемаса и входя тем самым в число служителей кардинала де Ришелье, вы совершенно напрасно остановились в гостинице «Форсиль»… потому что уже не выйдете отсюда живыми!
        Шевалье и виконт переглянулись. Теперь, узнав, что их противники - не простые разбойники, они вместе с тем убедились и в безвыходности своего положения, что красноречиво выразили друг другу в безмолвном взоре…
        И при этой столь мало утешительной мысли д’Агильон прикусил себе губу, чтобы удержать слезу, готовую скатиться с его ресниц. У него была мать, которую он обожал, и ему тяжело было умирать, не простившись с ней.
        Но Бальбедор, гораздо более беспечный, возможно, потому, что ему нечего было терять в этом мире, приосанился, чтобы придать себе еще больше бодрости.
        - Премного благодарны! - вскричал он дерзким тоном. - Премного благодарны, господин Жан Фарин! А! Господа ларошельцы, друзья англичан, пираты… потому что вы не кто иные, как разбойники, несмотря на ваши гордые чувства… вы, грабители кораблей… под каким бы они ни ходили флагом… и ваша страстная любовь к свободе объясняется любовью к грабежу… и вы ненавидите кардинала только за то, что он задумал подрезать вам когти, сознайтесь! А! Так вы намерены похитить его преосвященство? А пока перерезать горло всем друзьям господина де Лафемаса? Что ж, режьте же нас! Ха-ха! Что-то вы слишком медлите с нашим угощением, не так ли, д’Агильон?
        - Да, - мрачным тоном отвечал виконт, - довольно забавляться над нами, убийцы! И чтобы поскорей покончить с нами, я вас всех вызываю против нас двоих! Что вы на это скажете, шевалье?
        - Нет, черт возьми, нет! К чему такая поспешность, виконт! Эти господа великодушны… Ха-ха! Воспользуемся же этим! Хотя бы только затем, чтобы уничтожить хоть одну из этих дьявольских шпаг! Надеюсь, однако, что нам не запретят немножко позаигрывать? Любезнейший господин Жан Фарин, скажите по совести, кто из них самый храбрый боец?
        - Они все таковы.
        - Ну, а кто искуснее?
        - Они все одинаково искусны.
        - Полноте! Как это досадно! Не с кем и позабавиться… Делайте, как я, д’Агильон! На удачу!
        Произнося эти слова, Бальбедор - вероятно, в расчете на то, что стремительность его действия позволит ему избавиться хотя бы от одного противника, - действительно, на удачу, бросился на одного из двенадцати ларошельцев.
        Д’Агильон последовал его примеру.
        Но Шпаги дьявола врасплох не застанешь. Та, которую атаковал шевалье - она принадлежала Леперку, - тотчас же ответила; Монбрион в отношении виконта поступил так же.
        Остальные десять их товарищей встали, по пять человек, с каждой стороны зала. Жан Фарин остался неподвижно стоять на том самом месте, которое он выбрал себе, войдя в комнату, - у буфета. Мэтр Гонен присел в углу зала, на сундук.
        На протяжении нескольких минут безмолвие нарушалось лишь звоном клинков да хриплыми возгласами шевалье или виконта.
        Господа Леперк и Монбрион дрались молча.
        Ах! Прозвище, которое выбрали себе ларошельцы, было вполне заслуженным; судя по всему, то действительно были шпаги дьявола - грозные и неумолимые.
        - Тысяча чертей! - вскричал наконец Бальбедор, заскрипев зубами от ярости. - Тысяча чертей, господа ларошельцы! Если в вашем городе все так сильны, то его величеству действительно будет трудно вас уничтожить, вынужден признать!
        - Полноте, - воскликнул д’Агильон, - разве вы не понимаете, что перед нами лучшие из лучших! Но двенадцать бретёров не составляют армии, и если у ларошельцев есть шпаги, то у господина де Ришелье есть корабли и пушки, и он… О! Матушка!..
        Виконт прервал свою пророческую фразу, чтобы произнести это последнее слово, которое в устах умирающего сына означает и молитву, и прощание…
        Он получил удар в самое сердце.
        По безмолвному согласию, Бальбедор и Леперк опустили свое оружие. Несчастный дворянин судорожно закружился вокруг собственной оси и, залитый кровью, безжизненной массой рухнул на пол.
        Глухой вздох вырвался из груди шевалье.
        - Бедный д’Агильон! - прошептал он и, словно пораженный какой-то мыслью, вскричал, обращаясь к начальнику Двенадцати шпаг: - Вижу, господин Жан Фарин, вы действительно решили нас убить… что ж, превосходно! Но, скажите пожалуйста, что вы будете делать с нашими телами? Куда вы их денете? Здесь мы вас должны ужасно затруднить.
        - Нисколько! - отвечал Жан Фарин, отрицательно покачав головой. - За четверть мили отсюда есть небольшой лесок, где вам отлично будет покоиться… пока вас не найдут и не похоронят как полагается.
        - Пока нас не найдут! Да, да… вы этой же ночью снесете нас туда… и привяжете наших лошадей к деревьям… И все решат, что мы с бедным д’Агильоном поссорились и убили друг друга! Недурно придумано! Ну, кончайте же ваше дело, господин… господин?
        - Леперк! - промолвил противник шевалье.
        - А, так вы господин Леперк! Видите ли: среди всех этих имен, что я слышал, я не мог вспомнить ваше. Примите мои извинения.
        И шпаги снова скрестились. После нескольких ударов шевалье, однако, понял, что до сих пор ларошелец употреблял против него только самые слабые средства и лишь теперь вознамерился закончить партию, которая достаточно его позабавила. Это открытие отнюдь не обескуражило ловкача, но он поумерил свой пыл и удвоил осмотрительность. Теперь он уже не атаковал, а лишь отбивал атаки; тем не менее его шпага описывала круги с такой изумительной быстротой, что присутствующие были немало тем ошарашены.
        Но эта борьба, как бы ни лестна она была для его самолюбия… Не смейтесь, читатель! Самолюбие является последним из чувств, которые присутствуют у некоторых мужчин. Эта борьба не могла быть продолжительной: Бальбедор чувствовал, что им овладевает усталость… а усталость для него означала смерть! Противник же его был столь же бодр и силен, как и в начале сражения, и ждал только первого момента слабости, чтобы отправить шевалье к его другу.
        Перипетии битвы вывели его к Жану Фарину, все так же бесстрастно стоявшему, со сложенными на груди руками, у буфета. И внезапно в голове у Бальбедора промелькнула мысль, мысль, конечно, ужасная и преступная… Но, доведенного до такого отчаяния, можно ли упрекнуть его в том, что он не был более в состоянии отличать худо от добра?
        «Умирать так умирать, но прежде я должен хотя бы попытаться отомстить!» - подумал шевалье.
        И ринувшись с рычаньем на противника, он до того удивил Леперка этим рыком, что тот попятился…
        Шевалье только это и было нужно. Он находился всего в паре шагов от Жана Фарина. Сделав четверть оборота и совершив резкий выпад, он мог - или, по крайней мере, надеялся на это - достать, убить предводителя заговорщиков.
        С быстротой молнии он повернулся и рванулся вперед; его шпага задела лицо Жана Фарина.
        Но всего лишь задела - не более!
        Открыв же себя совершенно этим смелым маневром, несчастный предоставил противнику все шансы, которыми тот и воспользовался.
        - А! Предатель! - вскричал Леперк.
        И шпага моряка вошла на два дюйма в сердце шевалье.
        У того достало еще мужества улыбнуться.
        - Не вы… шло! - пробормотал он. - Жаль!
        И он упал замертво.
        Жан Фарин даже бровью не повел.
        Глава IV
        Отчего баронесса де Ферье была несчастна, и как Фирмен Лапрад припомнил аксиому: «Хорошее предостережение стоит двух»
        Я уже говорил где-то в этой книге - да и прежде меня об этом говорили не раз, - что любовь развивает умственные способности. Отправившись, как мы видели, со всей поспешностью в особняк Ферье, Паскаль Симеони не думал ни о чем другом, как только явиться поскорее на призыв хорошенькой баронессы. Однако пока он бежал с лестницы и подходил к отелю, ему пришла в голову мысль, что баронесса де Ферье, назначив свидание на полдень, была, конечно, уверена в том, что будет в этот час одна. Но должен ли он действовать так, как бы знал об этом? Конечно, нет, потому что это вызвало бы подозрения и удивило бы прислугу барона.
        И в этой ситуации элементарная осмотрительность подсказала ему остерегаться всего и каждого.
        Вот почему у первого же встретившегося ему слуги Паскаль Симеони спросил, может ли он видеть господина барона де Ферье.
        - Господина барона нет дома, - отвечал слуга.
        - Вот как! А господина Фирмена Лапрада, его племянника?
        - Господин Фирмен Лапрад также отсутствует.
        - А госпожа баронесса?
        - Госпожа баронесса в своих покоях.
        - Что ж, потрудитесь сейчас же доложить ей, что явился господин Паскаль Симеони.
        - Сию минуту, сударь.
        Таким образом, Паскаль устранил всяческие подозрения о том, что он явился, собственно, к баронессе, и в том случае, если бы барон или его племянник вдруг вернулись, застав его в доме, они тотчас же узнали бы от прислуги, что сей визит предназначался им.
        Одно случайное обстоятельство еще более успокоило Симеони, старавшегося сохранять в своем демарше самые строгие приличия. В то самое время, когда авантюрист ждал возвращения слуги, в коридор выглянул Лапьер, храбрый кучер барона.
        - А, это вы, сударь! - вскричал он со всеми признаками радости. - Пришли повидаться с господином бароном? Какое несчастье: их с племянником обоих нет дома! Но госпожа баронесса у себя… сказали ли вам об этом?
        - Да, мой друг, и я осмелился просить чести засвидетельствовать ей мое почтение.
        - Просить!.. Боже мой, вы в этом не нуждаетесь!.. Госпожа будет очень рада вас видеть! Она вам обязана… да что говорить, мы все вам обязаны! А господин Жан Фише, ваш слуга? Как он поживает, сударь?
        - Как нельзя лучше.
        - Он тоже славный малый! Провалиться мне на месте, если мои господа не обязаны вам вечной признательностью, сударь! Заверьте, пожалуйста, господина Жана Фише, что я в свою очередь готов служить ему лет двадцать, когда бы он того ни потребовал.
        - Не премину, мой друг.
        Вернулся лакей.
        - Госпожа баронесса просит господина Паскаля Симеони подняться, - сказал он.
        Паскаль улыбнулся Лапьеру, который повторял, кланяясь ему: «Черт подери! Да я в этом и не сомневался!»
        Баронесса была в небольшой, довольно элегантно меблированной гостиной. Она сделала несколько шагов навстречу гостю, промолвив громко, так, чтобы старая горничная, убиравшая в комнате, услышала ее:
        - Как я вам благодарна, что вы вспомнили о нас, и как мой муж будет сожалеть, что его не оказалось дома… Но какой случай помог вам так скоро - так как мы только вчера вечером приехали в Париж - обнаружить наше жилище… адрес которого господин де Ферье, если не ошибаюсь, забыл вам дать?
        - Действительно, сударыня, место вашего проживания мне не было известно, но, как вы и предположили, случай постарался исправить забывчивость господина барона. Я живу напротив вас, в «Золотой колеснице», у госпожи Латапи, торговки.
        - А! В самом деле…
        Это объяснение сделано было, собственно, для служанки, находившейся все время рядом и не упустившей ни единого слова. Найдя эти объяснения достаточными, баронесса наконец повернулась к своей седой горничной и сказала:
        - Вы можете идти, Бертранда.
        Опустившись в указанное ему баронессой кресло, Паскаль украдкой взглянул на почтенную Бертранду, физиономия которой показалась ему отвратительно фальшивой.
        По уходе этой шпионки Анаиса де Ферье продолжала, однако, молчать и прислушиваться к звукам шагов удалявшейся дуэньи…
        И лишь когда совершенно все смолкло, она встала и поспешно сказала Паскалю:
        - Пойдемте!
        Не возражая, молодой человек взял протянутую ему маленькую дрожащую ручку баронессы и последовал за молодой женщиной.
        Она толкнула одну из дверей, прошла коридором и ввела гостя в свою спальню.
        Да, Паскаль не сомневался, что то была _ее_ спальня… Для человека благородного это великий шаг в жизни - переступить порог таинственного убежища любимой женщины, поэтому немудрено, что Паскаль был смущен и взволнован.
        Баронесса, в свою очередь, тоже была взволнована; взволнована до такой степени, что, войдя в комнату, упала на первый же стул…
        Не выпуская изящной руки, Паскаль пожал ее тихо и сказал шепотом:
        - Что с вами, сударыня? Чего вы так боитесь?
        - Ничего… здесь уже ничего, - ответила она, попытавшись улыбнуться. - Но там… в гостиной… Ах! Вот что не забудьте, господин Симеони… Если мой муж… или господин Фирмен Лапрад вернутся, то скажите, что я привела вас сюда затем, чтобы показать вам эту «Мадонну» Корреджо.
        Анаиса указала ему на картину, висевшую напротив ее постели, над скамеечкой для молитвы, - чудесное полотно главы ломбардской школы, мастера грации, чистоты рисунка и гармонии тонов…
        Но Паскаль мало заботился в настоящее время о красоте искусства; его глаза лишь машинально взглянули на шедевр Корреджо и снова перенеслись на баронессу.
        - Боже мой, сударыня! - воскликнул он. - Вам грозят, должно быть, серьезные неприятности, раз уж вы находите нужным приготовить извинение или оправдание… такому посещению, которое объясняется очень просто.
        Анаиса де Ферье грустно покачала головой.
        - Когда вы узнаете все, что я хочу вам сказать, то перестанете находить нелепыми те предосторожности, которыми я окружила наше свидание.
        - Но я не нахожу ничего нелепого в вашем поведении, сударыня!.. И упаси меня Бог осуждать ваши поступки; напротив, я уверен, что вы имеете очень важные и серьезные причины так поступать!
        - И вы правы, сударь. Вот я и спешу воспользоваться этим драгоценным случаем - который, боюсь, нескоро повторится, - чтобы передать вам все мои несчастия, о которых, впрочем, вчера вы сразу же догадались… и графиня де Шале тоже. О! Ее нежное и деликатное обращение со мной сказало мне об этом! Я несчастна… очень несчастна! Так несчастна, что несколько недель тому назад, в Бове, однажды вечером, едва не покусилась на свою жизнь!
        - Великий Боже!
        - Но в ту минуту, когда я уже готова была совершить мой преступный замысел, силы меня оставили… и теперь я благодарю Бога за то, что у меня есть друг! Друг… которого я не знаю и который меня тоже не знает… Но какая разница! Я вам всецело доверяю, сударь! Впрочем, я ошибаюсь, говоря… что не знаю вас!.. Достаточно иногда одного поступка, чтобы открыть душу… а после вашего вчерашнего героического поступка можно ли еще сомневаться в благородстве и великодушии вашего сердца! И я в нем не сомневаюсь, слышите, не сомневаюсь! В полной уверенности, что вы не останетесь равнодушным к моему несчастью, я хочу рассказать вам все мои горести и страдания! Но позвольте еще раз напомнить вам, господин Паскаль: если мой муж или племянник вернутся, не забудьте сказать, что я похвалялась этой «Мадонной», и вы изъявили желание на нее взглянуть. Впрочем, это действительно замечательное произведение великого художника! Эту картину привез из Рима моей матери один старый друг… О, дорогая моя матушка… любимый папенька! Если бы они были живы, мне не пришлось бы просить о помощи незнакомого человека! Ах, господин Симеони,
сиротам всегда есть на что жаловаться!.. Но о чем это я? Простите… У меня мысли путаются. Им так давно не давали высказаться!
        Анаиса де Ферье закрыла лицо руками и с минуту пребывала в глубокой задумчивости.
        Наконец Паскаль промолвил тихим голосом, каждая нотка которого, шедшая от самого сердца, заставляла трепетать это другое сердце, к которому оно обращалось:
        - Вы упомянули о вашей матушке, сударыня. Я тоже, как и вы, лишился матери, которую обожал. Так вот, именем этих двух существ, память о которых для нас священна, уверяю вас, что какова бы ни была угрожающая вам опасность, я ее уничтожу; какое бы горе вас ни снедало, я его рассею! Объяснитесь же! Кто или что заставляет вас так страдать и дрожать? Я вас слушаю.
        Анаиса все еще колебалась… Есть такого рода признания, которые нелегко женщине передать мужчине, в особенности, когда необходимо входить в подробности.
        Яркий румянец сменил ее мертвенную бледность… румянец чистоты и непорочности.
        - Итак? - повторил нежно Паскаль.
        - Что ж, - воскликнула наконец баронесса, - слушайте же, господин Симеони, слушайте!
        И, все более воодушевляясь по мере того, как продвигался ее рассказ, баронесса де Ферье повела повествование:
        - Я сирота, как я уже вам сказала, сударь. В возрасте шестнадцати лет я потеряла родителей - сейчас мне двадцать - и поселилась в доме дяди, брата моего отца, Антонена де Рибокура, который был назначен моим опекуном. Барон де Ферье был давнишним другом моего дяди и, следовательно, знал меня с детства. Я, со своей стороны, часто встречая его в нашем доме и всегда видя его любезным и ласковым, обходилась с ним по-дружески. Впрочем, я была слишком далека от мысли о том, что он предполагает связать свою судьбу с моею. Однако так оно и случилось. Как-то раз, прошлым летом, дядя позвал меня в свою комнату и после предварительной речи, в которой он припомнил мне все его обо мне попечения и все то, чем я ему обязана, он объявил, что желает увенчать свое доброе дело, пристроив меня самым приличным образом, что, при моем ничтожном состоянии, следует считать не иначе как даром Провидения. Господин барон де Ферье, его друг, просит у него моей руки. Что сказать вам, сударь? Барону де Ферье было пятьдесят лет… мне девятнадцать! Несмотря на то, что в первую минуту мысль оставить суровый и скучный дом дяди
приятно блеснула в моей голове, узнав, что мне предлагают в мужья господина барона де Ферье, я возмутилась. Я мечтала о браке пусть, может, и не столь блестящем, но более подходящем моим вкусам, летам и способном составить мое счастье… Но мой дядя-опекун все решил за меня; он просто приказывал. «Вы выйдете за господина барона де Ферье, сударыня. - сказал он мне. - И я нахожу вас крайне неблагодарной, так как вы должны на коленях благодарить меня за то, что я устроил для вас такую великолепную партию».
        Так я стала женой господина де Ферье. Первые дни моего брака не были для меня слишком тягостными. Барон оказывал мне самое нежное внимание и угодливость. За недостатком любви я чувствовала к нему уважение, почтение… Это было нечто вроде мужа-опекуна, который заменил для меня дядю-опекуна. И пусть я с этой переменой не приобрела сердечных радостей, но, по крайней мере, выиграла некоторые удовольствия. Господин де Ферье был богат; малейшие мои желания были для него законом. Я уверена, что никогда бы не посетовала на свою судьбу, продолжайся все это хотя бы таким образом. Счастье - вещь относительная, и насекомое, привыкшее жить в траве, не думает завидовать судьбе птицы, которая парит под небесами. Но этому не суждено было так продолжаться. У господина де Ферье был племянник, сирота, как и я, которого он воспитал и любил, как сына. Избрав себе судейское поприще, этот племянник, господин Фирмен Лапрад, изучал право в Париже, но каждый год во время каникул приезжал в Бове, к дяде, который однажды мне его представил. Бывают предчувствия. Первый раз, как я увидела господина Фирмена Лапрада - мне тогда
было шестнадцать, ему двадцать, - мной овладело чувство, подобное тому, что испытывает путешественник, заснувший в лесу, когда при пробуждении видит подле себя отвратительную змею. Однако господин Фирмен Лапрад недурен собой, как вы сами видели, господин Паскаль, да и ни неприятным, ни глупым его тоже не назовешь… В свой первый визит он сумел выказать столько ума, любезности, что его дядя - и вполне справедливо - испытал за него гордость, и мой опекун, в свою очередь, также был очарован им. Но я… я… это было в моей крови, в моих фибрах, в моей душе… повторяю вам, что в первый день нашего знакомства с ним я подумала: «Этот человек станет моим врагом!..» И мой инстинкт не обманул меня. Фирмен Лапрад не мог присутствовать на нашей свадьбе по той причине, что заканчивал обучение, и господин де Ферье был в отчаянии от этого. Затем спустя три недели однажды утром мой муж прибежал ко мне, крича в восторге: «Радуйся, Анаиса! Фирмен утвержден адвокатом! Вот, смотри, его письмо! Это бедное дитя едет теперь к нам, отдохнуть после таких трудов! Какое счастье!»
        _Какое_счастье_!.. Напротив, это было несчастье! Но что я могла сделать, чтобы отвратить беду? Ничего! Но я сокращу свой рассказ, сударь, тем более что приближаюсь к тем фактам этой печальной истории, в подробности которых мне противно вдаваться… Однако же мне необходимо рассказать вам все… чтобы вы могли оказать мне помощь… защитить меня! Да, защитить, потому что я устала, изнемогла от такой жизни! Я, которая считала себя чувствительной… которая боялась капли крови…
        Анаиса де Ферье остановилась с воспламененными щеками, с дрожащими губами, словно, несмотря на полнейшее доверие к Паскалю, она боялась или стыдилась делать ему подобные открытия.
        Но эти открытия были в самой ее сдержанности!
        - Этот человек, сударыня, измучил вас до такой степени своим гнусным преследованием, - сказал Паскаль, - что вы при виде его безжизненного тела, вместо того чтобы пролить слезу за христианскую душу, умершую без покаяния, вскрикнули бы от радости, что злодей получил заслуженное наказание, не правда ли?
        Баронесса решительно распрямилась.
        - Ну да, сударь!.. Да! - воскликнула она. - Я дошла до того, что желаю смерти Фирмену Лапраду. Но если бы вы знали, как он меня измучил!
        - Я это понял еще вчера, в Алаттском лесу, когда увидел, как ваша рука задрожала от прикосновения его руки.
        - Ах! Вы-то поняли, но мой муж ничего не хочет понимать! Он приписывает причинам неблагородным и глупым мое отвращение к его племяннику! Это правда, что Фирмен Лапрад с редким искусством разыгрывает свою низкую роль. Ах! Сколько лицемерия заключено в этом человеке!
        Первое время, когда он только поселился у нас, в Бове, Фирмен Лапрад обходился со мной с почтительностью, так хорошо разыгранной, что я даже начала сожалеть о моих неприязненных к нему чувствах и старалась забыть их. Однако месяца через два я заметила, что мой муж, такой добрый и снисходительный ко мне до сего времени, вдруг сделался нервным, зачастую даже грубым. Я не могла понять этой странной перемены, а гордость не позволяла мне объясниться. Фирмен Лапрад вызвался объяснить мне эту загадку. Однажды вечером, совершенно беспричинно обвинив меня в кокетстве - вы только представьте, я - и кокетка! - барон ушел, наговорив мне самых оскорбительных вещей и оставив меня в слезах. Этот демон - я говорю о Фирмене Лапраде - нашел минуту удобной, чтобы разоблачить себя.
        - Вы плачете, дорогая Анаиса, - сказал он мне. - Сердитесь на мужа за то, что он был несправедлив к вам? Но что бы вы сказали, если бы узнали, что это я пожелал, чтобы он стал таким, что это я его таким сделал?
        Озадаченная, пораженная, смотрела я на Фирмена Лапрада.
        - Как, вы не понимаете? - продолжал он со своей нехорошей улыбкой. - Действительно, трудно предположить, что человек, которому вы не сделали ничего плохого и который сам, со своей стороны, желает вам одного лишь добра, может, чисто из прихоти, портить вам жизнь. Что ж, я объяснюсь насчет этого, моя прелестная тетушка, объяснюсь в двух словах. Я вас люблю, слышите! И люблю вас не так, как должен любить свою тетушку племянник, но как любовник любит свою возлюбленную - до страсти, до бешенства, до неистовства! И я вас полюбил с первого дня, как увидел!.. С первого дня! Понятно ли вам теперь, как случилось, что, сначала распаленная вашим равнодушием, затем доведенная до отчаяния вашим браком с моим соперником!.. - и каким соперником! - моя любовь превратилась в неистовую злобу! Но я ничего не мог предпринять против вас до тех пор, пока вы не сделались баронессой де Ферье… Когда вы здесь выходили замуж, я там, в Париже, целую ночь провел за составлением планов отмщения, за настоящее - в будущем!
        - И ваша месть состоит в том, чтобы отнять у меня расположение мужа? - прошептала я, леденея от ужаса. - Мою тихую жизнь превратить в адские мучения?
        Фирмен Лапрад покачал головой.
        - О! Прелестная тетушка, - воскликнул он, - лишь от вас зависит, превратится ли ад в рай.
        - Что же я должна для этого сделать?
        Он подошел ко мне со сверкающим взором, с протянутыми руками…
        - Ах! - вскричала я, бросаясь от него в страхе, - только тут я его поняла! - Нет! Нет! Лучше тысячу раз ад без вас, чем рай с вами! Презренный! И вы не боитесь, что небо обрушится на вашу голову в наказание за вашу преступную любовь?
        - Небо устроено прочно, - сказал он мне, пожав плечами.
        - Но что, если я расскажу вашему дяде все то, в чем вы осмелились мне признаться?
        - Он вам не поверит!
        - Не поверит? И почему же?
        - Потому, что он любит меня безгранично; и, любя меня безгранично, считает меня образцом всех добродетелей. К тому же предубежденный против вас стараниями вашего покорнейшего слуги, он даст совершенно иное толкование вашим словам.
        - Иное толкование?
        - Да… Я его убедил, что вы завидуете моему счастью… его любви ко мне… Завидуете его щедрости ко мне!
        - О!.. Стало быть, если я открою ему ваше гнусное поведение…
        - Он сочтет его клеветой!
        - Вашу преступную любовь?
        - Клевета!
        - Низкий, подлый вы человек! Однако же господин де Ферье все еще любит меня, что бы вы ни говорили! А если я сумею убедить его, что вы гнуснейшая тварь?
        Фирмен Лапрад снова улыбнулся, на сей раз еще более зловещей улыбкой.
        - Откровенно говоря, я сомневаюсь, что вам когда-нибудь удастся заиметь над ним эту власть, прелестная тетушка, - возразил он. - Но если по какому-нибудь случаю вы и сумеете убедить моего дядю в необходимости выгнать меня…
        - То?
        - То… помните… мне будет жаль его… вас… себя самого! Что я сделаю, я еще не знаю, но уверяю вас: яне уйду, не отомстив! И отомстив жестоко!

* * *
        - Однако это какое-то чудовище, а не человек! - вскричал Паскаль Симеони, не в силах более сдерживать негодования. - Как!.. Он не скрыл от вас и того, что в случае, если вам удастся выйти победительницей… он не остановится… даже перед убийством… убийствами!
        Анаиса де Ферье хотела ответить, но лихорадочное волнение, поддерживавшее ее до сих пор, вдруг исчезло, и бледная, дрожащая, она вновь упала в кресло.
        - Довольно, сударыня, вы достаточно сказали мне для того, чтобы я знал, как мне теперь действовать. Впрочем, еще два слова… Только прежде успокойтесь! Вам теперь нечего бояться! Теперь, когда вы уверены, что у вас есть друг, который постоянно будет оберегать вас!
        Баронесса обратила к нему кроткий взгляд, полный признательности.
        - Это правда, - прошептала она. - Вы меня не покинете, я в том уверена.
        - Я вас никогда не покину, сударыня! Никогда! О! С этой минуты я принадлежу вам всецело! Впрочем, нет, не всецело! У меня есть и другая обязанность, которую я поклялся выполнить! Но не тревожьтесь! У меня достанет и сил, и мужества выполнить их обе… и самая дорогая для меня состоит в том, чтобы осушить ваши слезы!
        Говоря это, Паскаль склонился к молодой женщине, и от его взволнованного дыхания затрепетали белокурые локоны красавицы…
        - Вы что-то хотели у меня спросить? - промолвила, почти улыбаясь, госпожа де Ферье.
        - Да. Зачем вы уехали из Бове… где господину Фирмену Лапраду гораздо сложнее было бы преследовать свои гнусные цели, чем в Париже, и чего вы так боитесь теперь, когда племянника вашего мужа нет дома? Неужели мои подозрения справедливы и этот человек приказывает прислуге наблюдать за вами? К примеру, этой старой горничной… Бертранде?
        - Я уверена, что она подкуплена им, так как несколько месяцев назад он сам привел ее в наш дом.
        - Но другие слуги?
        - Все повинуются ему, за исключением одного лишь Лапьера, кучера, который живет в доме барона уже несколько лет и сохранил некоторую независимость мнения и поступков… чего Фирмен Лапрад никак не может поколебать в нем. Удивляюсь только тому, как он не выгонит этого честного слугу… так как Фирмен Лапрад может здесь все; он приказывает, он решает, а барон лишь одобряет его поступки.
        - Следовательно, идея переезда в Париж…
        - Принадлежит ему. Несмотря на пожирающую его страсть, как он выражается, этот человек честолюбив. Он дал понять господину де Ферье, что провинция - слишком тесное поприще для адвоката, жаждущего славы, коей можно легко добиться с сильной протекцией. Убежденный такими доводами, барон де Ферье немедленно послал управляющего в Париж, на поиски приличного помещения; спустя несколько недель мы были извещены, что все готово к принятию нас здесь. С целью приобретения покровительства молодого графа де Шале, фаворита короля, Фирмен Лапрад уговорил своего дядю заехать к графине. Не знаю, напишет графиня сыну или нет, но бьюсь об залог, что не пройдет и недели, как барон отправится к Шале рекомендовать графу своего племянника. Ради Фирмена Лапрада мой муж готов дойти до самого короля.
        Паскаль покачал головой:
        - Мы избавим его от этих треволнений!
        Баронесса вздрогнула… Тон, которым были произнесены эти слова, ясно выражал следующее: «Прежде чем господин де Ферье дойдет до короля, Фирмен Лапрад будет уже в могиле».
        - Что с вами? - воскликнул Паскаль, заметив конвульсивное движение молодой женщины. - Гнусный тиран владычествует в вашем доме… оскверняет воздух, которым вы дышите… отравляет ваш покой! И когда друг предлагает вам от него избавиться, вы дрожите!
        Баронесса де Ферье вдруг встала… Легкий шорох послышался вблизи.
        - Бертранда вернулась! - произнесла она. - Она удивится, не обнаружив нас в гостиной!
        - О! Что нам за дело до Бертранды! - горячо воскликнул Паскаль. - Не будет господина, вон и презренную служанку!
        - Однако… - произнесла баронесса, потупив взор, - так как мы сегодня без помехи смогли уже достаточно поговорить, то не лучше ли будет… так как вы видели только меня, но не моего мужа… то этот визит может и не считаться… вы могли бы прийти в другой раз!
        Паскаль улыбнулся. Мог ли он в эту минуту не отбросить в сторону свой гнев, когда молодая женщина говорит о своих печалях, чтобы доказать ему свое нежное расположение!
        - Вы правы, сударыня, - отвечал он, - да, этот визит может и не считаться.
        - Следовательно… завтра…
        - Завтра я приду снова. Но Фирмен Лапрад… Вы не решили еще его судьбу?
        Раскрасневшись, она взяла молодого человека под руку.
        - Так как теперь я уже не очень боюсь, - прошептала она, - вообще уже не боюсь… А в случае опасности мне стоит только подать знак, сказать одно только слово… и вы будете здесь! Подождем… подождем еще немного! Кто знает, может быть, он и раскается!
        Паскаль не возражал. Его сердце было переполнено упоением. Не был ли он убежден, что то говорила не жалость, а любовь устами прелестной баронессы? Она любила и чувствовала себя любимой. И в эту минуту она не желала ничего другого, как простить! Была бы счастлива простить!

* * *
        Они вышли из спальни и снова прошли в гостиную, затворив за собой сначала одну, а затем и другую дверь.
        Несколько секунд эта комната, где, не произнося слова любовь, наши влюбленные, однако, так хорошо передали друг другу свои чувства, несколько секунд эта спальня оставалась пустой и безмолвной…
        Но вдруг в углу комнаты тихо отворилась дверца шкафа и оттуда показалась дрожащая человеческая фигура с бледным и искаженным лицом…
        Это был Фирмен Лапрад.
        - Ах, - прошипел он, скорее падая, чем опускаясь в то самое кресло, где минутой ранее сидела баронесса де Ферье, - ах! Милая тетушка, вы призываете к себе на помощь охотника на негодяев… красивого и храброго Паскаля Симеони! Поучительный же разговор я подслушал! Да, вы сказали, баронесса: здесь я повелеваю! По этой-то причине ваш управляющий, господин Риго, и приберег мне эту лазейку, этот проходной шкаф, который оказался сегодня мне так полезен!.. И Бертранда повинуется мне потому, что я здесь полновластный распорядитель. Но как бы шпион ни был смышлен и усерден, свой глаз все-таки лучше! Бертранда не видела, как вы в окно раскланивались с Паскалем Симеони, прелестная тетушка, а вот я видел. Она не заметила, как вы передавали записку швее, а я это заметил. Ах! Он меня убьет, этот сударь… потому что она этого хочет! Она ненавидит меня до такой степени, что не сегодня-завтра прикажет покончить со мной этому охотнику на негодяев! Охотник на негодяев! Ну что ж, да, я - негодяй… самому-то себе я могу в этом признаться! Впрочем, с таким человеком трудно бороться и при всей храбрости. Убивать - это его
ремесло. Он с одинаковой ловкостью управляется как с кинжалом и шпагой, так и с дубиной. К тому же он силен, как Самсон! Я же… умею управляться только с пером, и мускулы у меня совсем детские! О! Но зато у меня ум демона! Да, демона! Она ведь назвала меня демоном, и не ошиблась! Посмотрим же, что придумает демон, чтобы победить Самсона! Ах! Отказаться от нее? Никогда! Никогда! Отказаться и знать, что она будет в объятиях другого! Потому что именно этим все кончится, моя добродетельная тетушка! Вы меня возненавидели с первой минуты, как увидели… и с первой же минуты вы полюбили господина Паскаля Симеони. Но если вы не хотите быть моей, Анаиса, его вы тоже не будете, пока я жив, вы не будете принадлежать никому! А так как я намереваюсь жить долго и мне будет слишком трудно находиться постоянно между вами и господином Симеони… и так как я сам слишком многим рискую в этой игре… стало быть…
        Фирмен Лапрад вдруг остановился. Ему пришло некое озарение, и лицо его исказилось чудовищной радостью… от которой он едва не задохнулся.
        Но - грустно говорить об этом - злые всегда менее болезненно переживают самые сильные потрясения, нежели добрые. Иначе нам не пришлось бы видеть ежедневно столько ужасных преступлений.
        Фирмен Лапрад обвел комнату угрожающим, но в то же время насмешливым взором.
        - Я не буду вас больше мучить, моя прелестная тетушка, - сказал он, - нет, я не буду вас мучить! Одно хорошее предостережение стоит двух! Я вовсе не желаю, чтобы меня проткнул шпагой этот охотник на негодяев! Но вы от этого ничего не выиграете, клянусь вам! Ничего не выиграете!
        С этими словами он бросился к полуотворенной двери шкафа и исчез через него в коридоре, соединявшемся с другими покоями.
        Глава V
        О том, как господин де Лафемас хотел заполучить голову Паскаля Симеони
        Лафемас был до такой степени поражен непринужденностью и свободным обращением Паскаля Симеони с кардиналом, что даже спустя несколько минут после ухода охотника на негодяев все еще стоял на том же месте, в кабинете кардинала, не в силах понять, как ему быть дальше.
        Ришелье сам вызвался ему помочь.
        - Не кажется ли вам, господин де Лафемас, - произнес он иронически, - что ваш протеже человек весьма странный?.. Похоже, ему нет никакого дела как до протекции, так и до покровителя.
        - О, монсеньор, - пролепетал Лафемас, - уверяю вас, если бы я только мог предположить…
        - Что господин Паскаль Симеони такого гордого и независимого характера, то не привели бы его ко мне? А вот и зря, сударь! Нам иногда бывает весьма приятно встретиться с такой честной и мужественной личностью. Мы вас ни в чем не упрекаем, господин де Лафемас, даже напротив. Вот только в будущем, когда вздумаете порекомендовать нам кого-нибудь на службу, прежде уточните его намерения. Ступайте.
        Ничто не может быть неприятнее для негодяя как встретить человека честного! А когда к этому неудовольствию примешивается еще и досада оттого, что ты сделался невольно полезен своему смертельному врагу, можете сами себе представить, какая ярость овладевает этим негодяем!
        Исаака де Лафемаса переполняли сейчас те же эмоции.
        Его физиономия была до такой степени расстроена, что когда он спустился в нижний зал Люксембургского дворца, где ждал его друг, шевалье де Мирабель, то сей последний вскричал в испуге:
        - Тысяча чертей! Ну и видок у тебя, однако! Что там, наверху, произошло? Неужто этот Паскаль Симеони…
        - Паскаль Симеони мерзавец!
        - Полноте!
        - Ему вздумалось насмехаться надо мной!
        - Неужели? И над господином де Ришелье, получается, тоже? Так его вот уже как четверть часа везут в Шатле? Что ж, я не расстроюсь! Уж слишком ловко он управляется со шпагой, этот сударь, а мне это не нравится.
        - Через четверть часа он будет уже дома, в постели.
        - Гм… Но тогда…
        - Но тогда… если этот Паскаль Симеони не нравится тебе, то мне-то и подавно! О! Он ловко управляется не только со шпагой, но и с языком! Он так складно говорит, что даже его преосвященство впечатлились! У этого _фанфарона_, видишь ли, есть обязанности на земле!.. Он сделался «охотником на негодяев»!.. Ха-ха!.. «Трудную обязанность взяли вы на себя», - соизволил сказать ему на это кардинал. Но я не куплюсь на подобную чушь! Я разузнаю, что это за человек и зачем он явился в Париж… все разузнаю!
        - А я предлагаю тебе свои услуги в этом деле, Лафемас!
        - Благодарю. Я над этим подумаю. До свидания, увидимся завтра.
        Конец этого разговора происходил на улице Дофина, у дома Лафемаса, куда тот вошел мрачный и задумчивый.
        Каким был результат размышлений командира ловкачей, а уснул он только под утром, - мы точно не знаем… Думаем только, что намерения Лафемаса клонились если не к действительному и продолжительному примирению, то, по крайней мере, к видимости мира, так как на следующий день, около двух часов пополудни, этот славный господин де Лафемас - в компании шевалье де Мирабеля, своего fidus Achates[20 - Верный Ахат (лат.), то есть верный друг, наперсник - по имени спутника Энея, героя «Энеиды» Вергилия.], стоял уже у двери фанфарона.
        Паскаль только что вернулся из особняка Ферье и, как и всякий влюбленный, все еще находился под впечатлением самых сладостных воспоминаний… Услышав стук в дверь, он нахмурился.
        - Прикажете отворить? - спросил Жан Фише, который перекладывал из огромного чемодана в кофр белье и одежду господина.
        - Ну да, отвори! - сказал Паскаль, а про себя подумал: «Должно быть, Ла Пивардьер».
        Однако то был не Ла Пивардьер. При появлении двух посетителей Паскаль, как солдат, который, задремав на посту, распрямляется и хватается за ружье при первом же выстреле, напустил на себя самый непринужденный вид.
        - Тысячу извинений, мой дорогой господин Симеони, - промолвил Лафемас, снимая шляпу и вежливо кланяясь, - тысячу извинений, что побеспокоили вас.
        - Нисколько, любезный господин де Лафемас, нисколько!
        - Вы очень добры! Вчера вечером вы так поспешно ушли после аудиенции в Люксембурге… примите по этому поводу мои искренние поздравления, дорогой сударь! Кардинал-министр от вас в восторге!
        - А я в восторге от кардинала-министра!
        - А! Тем лучше! Тем лучше! Это правда, что вас он принял так, как редко кого принимает. Но его преосвященство вчера вечером пребывали в веселом расположении духа. И к тому же ваша откровенность, оригинальность ваших принципов… это особенное умение польстить. Короче, я повторюсь: монсеньор остался более чем доволен вами… и даже поручил мне при случае заверить вас в этом… а так как этот случай представился сегодня же, то я и спешу им воспользоваться.
        - Вы слишком добры, дорогой господин де Лафемас!
        - Нисколько! Хе-хе! Тут есть немножко эгоизма с моей стороны, сознаюсь вам в том, не стыдясь. Мне очень хочется остаться в хороших отношениях с человеком, столь замечательным как по благородству своего характера, так и по своей храбрости и ловкости.
        - Вы меня смущаете, дорогой господин де Лафемас!
        - Полноте! Я припоминаю только, что вчера вечером вы оказались во всех отношениях моим учителем.
        - Ах! Так уж и во всех отношениях!
        - Конечно! Во первых, вы помогли мне выйти из затруднительного положения перед его преосвященством, в которое меня вовлекла моя поспешность и легкомыслие… и наконец, здесь, в этом доме, вы преподали хороший урок моему тщеславию. Но что вы хотите? До встречи с вами я считал себя одним из лучших фехтовальщиков во Франции! Вы же доказали мне, что я должен еще пройти школу!
        - Прошу вас, господин де Лафемас, забудьте об этой первой встрече… теперь, когда мы так дружески с вами сошлись…
        - А не хотите ли вы, чтобы я забыл также, что должен вам двадцать пять пистолей? Надеюсь, дорогой господин Симеони, вы так ни минуты не думали! Вот мой долг… долг чести!.. Теперь же, когда я расплатился с вами, позвольте обратиться к вам с одной просьбой…
        - Говорите, дорогой господин де Лафемас! Заранее соглашаюсь на все.
        - В самом деле? Стало быть, вы согласны отужинать сегодня вечером со мной и несколькими моими друзьями у Рибопьера, в кабаке «Крылатое сердце»?
        - Согласен ли я? Да я буду только рад иметь случай познакомиться с вашими друзьями, господин де Лафемас!
        - А они, в свою очередь, сочтут это за честь. О! Я отброшу в сторону всякое самолюбие: расскажу им все, лишь только начнем играть в мяч, потому что я все-таки буду играть в мяч, что бы вы там ни говорили об этой игре…
        - Но то была всего лишь шутка!
        - Так я и думал. Ах! Я расскажу моим друзьям, какой героический поборник добродетели поселился вчера вечером в нашей столице. Итак, вы принимаете мое приглашение?
        - Принимаю! Но с одним условием…
        - О!
        - Условием, в котором нет ничего ужасного! Я лишь хочу, чтобы мне было дозволено превратить мои двадцать пять пистолей во столько же бутылок испанского вина, которым мы будем орошать наше веселое пиршество.
        Лафемас прикусил губу. Ему открылось еще одно прекрасное качество в том, кого он так ненавидел, - великодушие.
        Но он тотчас же заставил себя просиять.
        - Договорились, дорогой господин Симеони! - вскричал он. - Будем пить - и я постараюсь, чтобы вино не казалось мне слишком горьким, - будем пить до последней капли за мое поражение.
        - Нет, господин де Лафемас, мы будем пить за вашу будущую победу.
        - Но не над вами, а?
        - Э, мой бог, кто знает! И у самых сильных бывают минуты слабости.
        - Вы не верите ни единому слову из того, что говорите.
        - Между нами, вы правы! Но если бы мы были вынуждены говорить только то, что думаем…
        - То в основном бы молчали, не так ли? Xe-xe!.. Что ж, увидимся вечером, в «Крылатом сердце», дорогой господин Симеони. До свидания!
        - До свидания, дорогой господин де Лафемас!
        Два дворянина ушли.
        - Гм! - пробурчал Жан Фише, запирая за ними дверь. - Вот ужин, который не обещает ничего хорошего на десерт!
        И толстяк-слуга добавил, повернувшись к хозяину:
        - Вы что, действительно собираетесь туда пойти?
        - А почему бы мне туда и не сходить? - возразил, смеясь, искатель приключений.
        - Черт возьми! Почему… Почему? Клянусь рогами дьявола, вам ничего не стоит повалить быка, но справиться с дюжиной, пусть и мелких, скотин… вроде тех, что только что прожужжали нам все уши… иногда это бывает даже труднее! Во всяком случае, надеюсь, господин позволит мне сопровождать себя?
        - Отнюдь! Я отправлюсь на этот ужин один. То есть нет, не один; явозьму с собой господина де Ла Пивардьера. Я выиграл эти двадцать пять пистолей в его доме, следовательно, он имеет право пропить свою долю.
        Жан Фише пожал плечами.
        - Господин де Ла Пивардьер, - сказал он, - веселый малый! Да и не трус вовсе… нет! Только вот не очень крепко стоит на ногах! Такого одним щелчком опрокинут.
        Паскаль подошел к слуге и дружески потрепал его за ухо:
        - Ты что, дурень, серьезно думаешь, что они решили убить меня сегодня вечером? Заблуждаешься! Господин де Лафемас вчера попробовал прощупать меня шпагой, но ему не удалось увидеть и капли моей крови; этим же вечером, за стаканом вина, он, вероятно, попытается влезть мне в голову. Но голова у меня крепка; яне доверяю своих мыслей даже стакану, и господин де Лафемас лично в этом убедится… А между тем я присмотрюсь к некоторым из этих хвастунов, которых мне, возможно, придется и убить при случае, если они сделаются не моими врагами - мне это все равно, - но врагами… кое-кого другого! Так что не волнуйся, Жан Фише, и если это тебя успокоит, знай, что независимо от той энергии, что вселили в меня вчера слова и взгляд гения, сегодня утром другие слова, другой взгляд, не менее могущественные, придали мне еще больше силы и храбрости!
        Паскаль подошел к окну, приподняв осторожно занавес, он устремил свой взор на этот дом, где всего час тому назад молодая и прелестная женщина одним словом, одной улыбкой вернула ему полную веру в его счастливую звезду.
        Понял ли Жан Фише, что означал этот взгляд? Возможно, что да, вот только виду о том не подал.
        Весело насвистывая, он принялся перекладывать в сундук сорочки.

* * *
        К шести часам вечера, около двадцати дворян, так называемых _ловкачей_, собрались, в соответствии с полученным еще утром приглашением, в кабаке «Крылатое сердце». «Дворяне по большей части сомнительного происхождения, - говорит о них один писатель того времени, - допущенные, или скорее терпимые, в Лувре, по причине тайных услуг, которые они оказывали некоторым знатным вельможам. Эти ловкачи всегда были готовы драться как за правое, так и за неправое дело. Подвергая свою жизнь беспрестанным опасностям, они вследствие этого были беспечны и расточительны. Те же, у кого не было ничего за душой, жили плутовством, подлой лестью, ухаживанием за богатыми старухами или похищением молодых девушек знатных фамилий, которых впоследствии вынуждены были выдавать за них с хорошим приданым».
        Вот каково было ополчение Исаака де Лафемаса, которого он считался командиром как по праву самого ловкого бойца, так и по умению отыскивать самые выгодные предприятия.
        Потому-то все эти господа и считали для себя праздником, когда командир созывал их. Предчувствуя резню и наживу, каждый из них спешил, поглаживая заранее отточенную шпагу, которой предстояло _поработать_, и свой пустой кошелек, которому вскоре предстояло наполниться золотом.
        Впрочем, в этот вечер физиономия Лафемаса, прибывшего на место свидания с шевалье де Мирабелем, была совсем не так радостна и самоуверенна, как обычно бывала перед началом какого-нибудь дела.
        Однако же - ловкачи об этом узнали, войдя, от самого Рибопьера - командиром на этот вечер был заказан (и оплачен) изысканный ужин, а он никогда не шел на такие траты, если не предполагал их многократного возмещения.
        Отчего же тогда такая хмурая мина?
        Лафемас тем временем обвел взглядом ряды своих храбрецов.
        - Бальбедор и д’Агильон не явились? - спросил он отрывисто.
        - Нет, командир, - ответил за всех господин де Вергриньон, нормандский кадет, могучее сложение которого и румяный цвет лица в высшей степени диссонировали с его крайне жалким костюмом. - Шевалье де Бальбедор и виконт д’Агильон путешествуют. У Бальбедора в нескольких лье от Парижа есть дядя, какой-то богатый скряга, к которому он отправился, чтобы выманить…
        - Довольно! - сухо прервал его Лафемас. - Я не люблю, когда отлучаются без моего разрешения; яуже говорил это и повторю господам де Бальбедору и д’Агильону. Как только вы нужны позарез, так именно тогда кого-нибудь из вас и не сыщешь; меня это не устраивает.
        - О! - возразил нормандец, улыбаясь. - Если пирог так вкусен, то нас здесь достаточно, чтобы съесть его, и в таком случае скорее им надо посочувствовать, так как они не получат свою долю.
        - Вы глупец, господин де Вергриньон, и ваши шутки вам под стать. Чем разыгрывать адвоката, вы бы лучше подыскали себе портного, который заменил бы ваш камзол. Ведь это просто срам - являться в таких лохмотьях в приличное общество.
        - Кто в чем может, тот в том и является, дорогой командир. Моей вины в этом нету. Несколько недель тому назад мой камзол был совершенно новым… но что прикажете поделать с моей комплекцией, которая обладает особенной способностью драть мое платье?.. Впрочем, я надеюсь, что, если сегодняшнее дело окажется удачным…
        - Дело, которое я имею поручить вам, господа, не обогатит вас ни на один денье.
        - О!
        Ропот неудовольствия поднялся в зале.
        - В чем дело, господа? - вскричал заносчиво Лафемас. - Не довольно ли вам будет и того, что вы отлично отужинаете, да еще и бесплатно? С каких это пор вы взяли за привычку брюзжать, когда мне нужно использовать ваше время по своему усмотрению?
        - Мы не брюзжим, командир, - возразил один гасконец, чье лицо скорее походило на лисью мордочку. - Мы лишь удивляемся, что человек вашего ума тратит свои деньги и наше время… пусть и весьма приятно, но, вероятно, без пользы как для себя, так и для нас!
        - А кто вам сказал, господин де Гребильяк, что исход этого ужина не принесет никому из нас пользы? Неужто вы в самом деле думаете, что я созвал вас только за тем, чтобы посмотреть на вас? Слушайте же: один человек, некто Паскаль Симеони, будет ужинать с нами.
        - А! А! - вновь воскликнули ловкачи, к которым с первыми же словами командира вернулась надежда.
        - Ну-ну, успокойтесь! - вскричал Лафемас. - И не спешите так радоваться. Это не какой-нибудь богатый провинциал, которого можно обобрать до нитки, и не парижский буржуа, который только что нажил себе состояние торговлей и жаждет спустить свои экю в обществе людей высшего круга… Это просто искатель приключений… но такой, какие нечасто встречаются; который обладает всем, чтобы идти наперекор обстоятельствам: проницательным умом, физической силой, ловкостью и неустрашимостью. Два факта докажут вам, на что он способен: во-первых, он дрался со мной и в два приема меня обезоружил; во-вторых, он полчаса беседовал с кардиналом де Ришелье, и его преосвященство не только слушали его снисходительно, но и соизволили протянуть ему руку для поцелуя и обещали ему свою протекцию.
        На сей раз слова Лафемаса были встречены ропотом завистливого восторга.
        - Клянусь святым Христофором, - вскричал кадет, - этот парень родился в сорочке! Он обезоружил того, кто обезоруживает других, и понравился первому министру! Такой далеко пойдет!
        Хитрая улыбка пробежала по губам Гребильяка, гасконца.
        - Прав был командир, ты просто глупец, Вергриньон, - сказал Гребильяк. - Взгляни-ка на господина де Лафемаса. Надо быть слепым, чтобы не прочесть на его челе гороскопа Паскаля Симеони. Вот именно потому, что он обезоружил того, кто обезоруживает других, и понравился министру, этот бедный господин и остановится - уж не знаю как, - на самой середине своего пути.
        Лафемас хлопнул Гребильяка по плечу.
        - Хоть ты меня понял!
        - Стало быть, - произнес один из ловкачей, подкрутив усы, - этот ужин, предложенный господину Симеони, станет для него последним?
        Лафемас отрицательно покачал головой.
        - Вовсе нет! Я слишком уважаю людей, понравившихся господину кардиналу, чтобы позволять себе хоронить их… без его приказа! Но я думаю, он ошибается в своей симпатии! Паскаль Симеони выдал себя перед его преосвященством за своего рода рыцаря, защитника вдов и сирот, покровителя угнетенных и слабых. И господин де Ришелье казался тронутым до глубины души этой профессией охотника на негодяев. Я говорю «казался», потому что… кардинал так хитер!.. Я готов побиться об заклад, что, в сущности, он не больше моего склонен к… gratia pro Deo[21 - Божьей милости (лат.).]… и, уверен, точно так же, как и я, желал бы узнать, из какого дерева сделан наш паладин!
        - А для того, чтобы узнать породу этого дерева, надо его поскоблить, так ведь, командир? - воскликнул Гребильяк. - Немного лести… много вина… и господин Паскаль Симеони выложит нам всю свою подноготную.
        - По крайней мере, с вашей помощью, господа, я рассчитываю хоть что-то из него вытащить.
        Вергриньон покачал головой.
        - Гм! - произнес он. - Человек, который умеет так хорошо драться, должен уметь и пить хорошо! Уверяю вас, тут никакие хитрости не пройдут - не станет он изливать нам душу, ни за что не станет! Хе-хе! Можно было бы, конечно, напасть на него со шпагой в руке… но помимо этого есть и другие средства спровадить его на тот свет! Посмеяться после ужина… подурачиться, и так, знаете ли, невзначай, подражая упражнениям греков и римлян… разминая мускулы… побороться…
        И, сопровождая свои слова жестом, нормандский кадет сжал своими мускулистыми руками шею соседа по столу…
        - О!.. - захрипел тот. - Да ты меня задушишь!
        - Именно это я и хотел сказать, - продолжал Вергриньон, повернувшись к Лафемасу. - Что вы об этом думаете, командир? Что если я… если ничего не выйдет… предложу нашему гостю поиграть со мной?.. Может, стоит попробовать?
        В это время дверь отворилась и на пороге ее появился Паскаль Симеони в сопровождении Ла Пивардьера.
        - Хорошо! - отвечал тихо Лафемас Вергриньону. - Попробуй!
        И он бросился навстречу гостям…
        Из того, что предшествовало, можно легко представить, какой прием ждал Паскаля в «Крылатом сердце», - все наперебой спешили пожать ему руку. Паскаль же извинялся, что привел с собой друга…
        - Что вы, что вы! - вскричал Лафемас. - Этим вы только увеличили наше удовольствие, дорогой сударь!.. Впрочем, вы лишь пользуетесь своим правом! Кто оплачивает банкет… тот, как говорится, и музыку заказывает!
        - Какие милые люди! - сказал Ла Пивардьер Паскалю.
        - Очень милые! - отвечал искатель приключений.
        Рибопьер вошел доложить, что ужин подан в соседнем зале. То была во всех отношениях приятная комната: теплая, хорошо освещенная, с комфортабельной обстановкой, расписанная приятными для глаз эмблемами даровитого художника. Одно было в ней неудобство - несколько низковатый потолок, но ведь столовая и не должна походить на зал для игры в мяч.
        Паскаля усадили между Лафемасом и Мирабелем; напротив него, между Вергриньоном и Гребильяком, сидел Ла Пивардьер. Получив разрешение отправить охотника на негодяев к праотцам, Вергриньон пребывал в самом веселом расположении духа. А все потому, что наш нормандец мнил себя - впрочем, его претензиям имелось множество подтверждений - человеком исключительной силы. И ему было отчего возгордиться. Так, однажды, на Новом мосту, он выдернул прямо из сиденья и забросил в тележку одного дерзкого извозчика. В другой раз, на набережной, схватился сразу с тремя матросами и вышел из этого боя победителем, а как-то вечером, безоружный, при помощи одних лишь кулаков уложил с полдюжины грабителей.
        - Увидите, увидите! - шептал он своим друзьям, направляясь в столовую. - За десертом будет забава! Командир мне это позволил: хитер будет наш славный господин Паскаль Симеони, если вырвется из моих лап!
        В ожидании же, пока настанет время придушить охотника на негодяев, Вергриньон рассыпался в любезностях перед Ла Пивардьером, выбирая ему с блюда самые лучшие куски и беспрестанно наполняя ему стакан. И Антенор де Ла Пивардьер, которому давно не случалось бывать на таком празднике, ел за четверых и пил за восьмерых, повторяя время от времени Паскалю с умилением: «Ах! Какие милые люди!.. Какие любезные люди!..»
        Лафемас, со своей стороны, также старался во всем угодить соседу, а тот, в свою очередь, как и Ла Пивардьер, без церемоний, без стеснения позволял за собой ухаживать. Разница была лишь в том, что Ла Пивардьер уже к середине ужина начать бессмысленно поводить глазами и сопеть, как тюлень, тогда как Паскаль и за десертом чувствовал себя так же легко, как и в начале пиршества.
        Он опорожнил, однако, около двадцати стаканов, и таких стаканов, в которые входило более двух третей бутылки канарского вина.
        - Да уж, - произнес Лафемас с плохо скрывавшей досаду улыбкой, - определенно, вы совершенны во всех отношениях, дорогой господин Симеони.
        - А по какому поводу эта внезапная хвала, любезный господин де Лафемас? - поинтересовался искатель приключений.
        - Черт возьми!.. Да по такому, что вы не перестаете меня изумлять! Мало того, что вы замечательнейший едок, какого я когда-либо видел, так вы еще и превосходнейший выпивоха! Ах! У меня нет ваших талантов! Если бы я выпил с половину того, что выпили вы, то давно бы уже валялся под столом.
        Настала очередь Паскаля улыбнуться.
        - Стало быть, любезный хозяин, вы заставляете меня пить лишь для того, чтобы оценить мои вакхические способности?
        - Сознаюсь… такие выдающиеся выпивохи меня сильно интересуют… мне любопытно было бы… хе-хе!.. - простите за выражение - узнать их тоннаж.
        - И для этого вы нагружаете их так, чтобы снасти погнулись… А не правда ли, забавно иногда видеть человека, словно судно улегшегося в дрейф? Что ж! В таком случае я крайне сожалею, любезный господин де Лафемас, что, несмотря на все ваше желание, не могу доставить вам этого зрелища. Я никогда не пьянею! У меня учителем был человек, который легко мог сказать о всяком то, что сказал Кир, молодой царь персидский, о своем старшем брате Артаксерксе: «Я более сердечен, чем он; ялучший философ, я лучше его понимаю магию, я лучше пью и лучше переношу вино». Имея такого учителя, я если и не стал - увы! - более сердечным, более мудрым и более сведущим в науках, чем другие, то, по крайней мере, приобрел способность выпивать столько же, если не больше, чем кто-либо, совершенно не пьянея. А это гораздо более полезная способность, нежели многие думают. Умеренность - это, конечно, добродетель, но девяти человекам из десяти она оказывается не под силу… А когда не можешь до конца выглядеть добродетельным, то вынужден быть порочным… Но разумно порочным! Так, чтобы не страдать затем от своих глупостей… а главное, не
допускать того, чтобы от них страдали… или им пользовались… другие.
        При первых же словах этого диалога командира и незнакомца все ловкачи, приостановив свои частные разговоры, замолчали, следя за прелиминариями битвы.
        Между тем Лафемас, который был не слишком удачлив в этой перепалке, воскликнул с ухмылкой:
        - Теперь я лишь укрепился в своей похвале, господин Симеони. Вы, как никто, достойны восхищения! Такие предосторожности… и даже против пьянства!
        - И любопытства, - добавил Паскаль и продолжал, поклонившись: - И, должен сказать, эта последняя предосторожность отнюдь не представляется мне лишней. Как и все эти господа, вы, господин де Лафемас, - человек слишком светский для того, чтобы не суметь придумать, как каким-нибудь обходным путем узнать то, что от вас скрывают.
        Легкий ропот, в котором гнева было не меньше, чем одобрения, стал ответом на это, очевидно ироничное, заявление Паскаля. Сделав вид, что он обнаружил в этом гуле лишь вторую его составляющую, искатель приключений снова поклонился.
        - Стало быть, - промолвил Мирабель, - всеми вашими бесчисленными достоинствами, господин Паскаль Симеони, вы обязаны некому учителю? И готовы это признать?
        - А почему бы мне этого и не признать, сударь? - отвечал Паскаль. - Лишь у Господа нашего все идет от него самого, потому что он Бог, вечный источник всего хорошего, всех красот. Человек же, этот земляной червь, обязан всем и всему. Прежде всего, Богу и природе, но иногда и своему ближнему. Я не настолько неблагодарен, чтобы об этом забывать.
        - О! - воскликнул Гребильяк. - Да это уже что-то из высшей философии! Вы ведь вроде как говорили, что ваш учитель не научил вас мудрости?
        - Я хотел сказать, сударь, что, похоже, я не очень-то и много пользы извлек из его мудрых уроков, раз уж позволяю себе делать и говорить глупости… в обществе безумцев!..
        - Безумцев! Безумцев! - пророкотал шевалье де Бертони. - Несколько рискованное заявление, сударь, вы не находите? Безумцев мало кто уважает… они мало кому интересны.
        - Но вы такие безумцы, господа, которые многим интересны, и мне в том числе, и доказательством тому служит тот факт, что я счел за честь познакомиться с вами!
        - И кто же этот учитель, этот знаменитый учитель, эксперт в таком множестве наук? - вскричал Вергриньон. - Кто он? Где он? Можете вы нам сообщить это? Потому что, поистине, я, с моим запущенным образованием, желал бы поступить к нему в школу!
        - И я! И я! - повторили с пятнадцать насмешливых голосов.
        - Охотно сообщу вам, господа, кто он и где вы можете его найти, - серьезным тоном отвечал Паскаль. - Но должен предупредить вас прежде, что он живет не так близко.
        - Полноте! В Китае, что ли? - воскликнул Мирабель.
        - Не в Китае, но в Индии.
        - Так вам доводилось бывать в Индии, господин Симеони? - спросил Лафемас.
        - Мне доводилось бывать везде понемножку.
        - И этот учитель?
        - Один магометанский факир с берегов Короманделя. Он величает себя Падвамати и живет лье в десяти от Мадраса. Это факир mollah[22 - Мулла (араб.) - знаток мусульманского ритуала, также учитель.] или доктор. О! Он пользуется громадной известностью в своей стране. Теперь, если вы, господа, желаете узнать самый кратчайший путь к Индостану, я в вашем полном распоряжении. Всегда рад буду вам услужить.
        Ловкачи хранили глубокое молчание, словно только и ожидая сигнала командира, чтобы выразить искателю приключений свои неприязненные чувства.
        Но вместо враждебного знака командир, наполнив стаканы, весело чокнулся с Паскалем, вскричав:
        - Как вы, однако, умеете посмеяться над нескромными болтунами, сударь! От души поздравляем вас, я и мои друзья, еще и с этим достоинством! Господа, за здоровье нашего гостя! За здоровье неподражаемого выпивохи и короля остроумных шутов!
        По такому приказанию Лафемаса все стаканы протянулись, чтобы чокнуться с гостем…
        Вот только - по неловкости или намеренно - стакан Вергриньона так стукнулся о стакан Паскаля, что тот (стакан, естественно) разбился.
        - Извините меня, - сказал нормандец, притворяясь сконфуженным, - но я ломаю все, к чему только прикоснусь.
        - В таком случае мне очень жаль вашу любовницу, - холодно отвечал Паскаль.
        - Вы слишком добры! Но она не жалуется, совсем напротив! - возразил Вергриньон хвастливо.
        - Стало быть, - продолжал Паскаль, - стало быть, вы несколько преувеличиваете силу вашей руки.
        - Ну уж, извините! Спросите этих господ. Они видели меня в деле. Я не боюсь никакого кулачного боя… или какого другого упражнения в силе… Кстати, вероятно, ваш факир учил вас также и бороться? Не хотите ли испытать, кто из нас кого повалит?
        - Полноте, господин… Господин?..
        - Вергриньон.
        - Господин Вергриньон. Не кажется ли вам, господин Вергриньон, что борьба, сражение на руках за столом - это забава для простонародья…
        - Так вы мне отказываете?
        - Отказываю, и решительно! Эти господа засмеяли бы нас, и - видит Бог - были бы совершенно правы.
        - Да нет же, нет же, они вовсе не станут над нами смеяться!.. Всего одну или две схватки? Вы так хорошо сложены, должно быть, вы очень сильны…
        - Гм… гм!
        - Но, возможно, у вас нет привычки к таким упражнениям… и, понятное дело, вас это немного пугает.
        - О, господин де Вергриньон! Как вы могли такое подумать? Чтобы я, охотник на негодяев, чего-то боялся…
        - Но, может быть, вы охотитесь за ними лишь тогда, когда уверены, что они смогут спастись.
        - Никак нет; клянусь вам, что есть негодяи, которые и не думают скрываться… или, по крайней мере, делают не тотчас же. Озлобление или самолюбие на пару минут заменяет им храбрость.
        - Тогда почему вы так упорно отказываетесь померяться со мной силой? Может, ваш факир запретил вам это? Что, борьба в Индии не в моде?
        - Почему же… иногда… Но в Индии борцы имеют и особенный костюм для этого… Они почти голые. Впрочем, вы находитесь почти что в предписанных условиях, господин де Вергриньон; ваш костюм приспособлен так, чтобы не стеснять вас. Но вот я одет совершенно иначе, поэтому наша партия была бы слишком неравна и, если позволите, мы отложим ее до другого раза.
        Взрыв неудержимого смеха приветствовал эпиграмму, которой Паскаль Симеони обосновал свой отказ. Во Франции перед остроумной шуткой мало кто устоит, даже в момент ссоры. Рассмешите народ, и те, что только что были готовы забросать вас камнями, триумфально понесут вас на руках.
        Один лишь Вергриньон не смеялся.
        Но Паскалю не было до Вергриньона никакого дела.
        Он встал.
        - Как! Вы уже уходите, сударь? - спросил Лафемас. - Но еще только начало десятого!
        - Это правда, но… у меня есть дела, не терпящие отлагательств. Нужно написать пару писем.
        - Полноте! Вы сегодням еще собираетесь работать?
        - Непременно! Ну же, господин де Ла Пивардьер… просыпайтесь! Пора домой.
        И, обведя медленным и пытливым взглядом окружающих, словно желая запомнить их физиономии, охотник на негодяев подошел к Ла Пивардьеру и ударил того по плечу.
        Ах! Ла Пивардьер не проходил школу факира: он напился как простой студент!
        - Гм… что? - бормотал он, устремив на собеседника помутневшие глаза. - Домой!.. Никогда!.. Такие милые люди!.. О! Эти господа такие милые люди… я их не покину!
        - Не спорю, эти господа очень любезны, но всякое удовольствие имеет свой конец. Я вас привел сюда… я же хочу и отвести назад. Ну же… ваша жена ждет вас… она будет огорчена, если вы не вернетесь!
        - Моя жена… а, моя жена!.. Которая из них?
        - Как это - которая? - произнес Мирабель. - Разве у вас их много?
        - Много… нет… но у меня их две!.. Да, две!.. Смейтесь-смейтесь!.. Одна хорошенькая, а другая уродина… уродина, которая работает на хорошенькую… и хорошенькая, которая тратит экю этой уродины! Гм… недурственно я устроился, а? Одна жена у меня в Париже… госпожа Моник Латапи… хозяйка торгового дома «Золотая колесница»! А другая… моя Сильвия… моя малышка Сильвия… в…
        - Довольно! Вы заврались, мой дорогой! Выпейте-ка вот это, да поживей, не то я рассержусь!
        С этими словами Паскаль подал Ла Пивардьеру стакан воды, в который добавил несколько капель некой жидкости из небольшого пузырька, что был у него в кармане…
        И неохотно, под влиянием своего спутника, супруг торговки, не без гримасы, за пять или шесть глотков выпил предложенный ему напиток…
        Но ловкачи, которых забавляли признания пьяного, вскричали:
        - Зачем вы мешаете говорить вашему другу? In vino veritas[23 - Истина в вине (лат.).]. Ах, разбойник, так у него две жены!
        - Одна - уродина, а другая - хорошенькая!
        - Но тогда он двоеженец!
        - Конечно!.. А за такое - виселица!
        - Надо, чтоб он сказал нам, где хорошенькая, или мы донесем на него в Шатле!
        - Да-да, непременно!
        - Надо, чтобы вы позволили ему пойти домой, господа, - промолвил Паскаль. - Вы слишком умны, чтобы позволить себе… хоть малейшее насилие против такого бедняги, которого вино едва не лишило рассудка… Едва… потому что, взгляните… он уже больше не пьян! Слышите, Ла Пивардьер? Мы отправляемся домой, мой друг!
        - Да, господин Симеони… отправляемся, конечно… Я выпил лишнего… голова раскалывается… на воздухе мне станет лучше.
        Все невольно вскрикнули, пораженные быстрой переменой, произошедшей с Ла Пивардьером.
        - Да это просто волшебство! - вскричал Гребильяк. - Как! Всего нескольких капель, которые вы дали ему выпить…
        - Хватило, чтобы он протрезвел.
        - Вот драгоценное средство против пьянства! - вскричал Мирабель. - И оно у вас тоже от вашего факира?
        - Да, тоже от моего факира. Не угодно ли?
        - О! Охотно! Сколько оно стоит?
        - Для всякого другого - десять луидоров. Для вас - ничего.
        Паскаль любезно протянул пузырек Мирабелю.
        - Ах! Теперь я больше не удивляюсь, господин Симеони, что вы не пьянеете! - произнес Бертони. - У вас всегда в кармане запас противоядия!
        - Которое я всегда готов предоставить друзьям. Сам же я обладаю достаточной силой воли, чтобы не позволить вину победить меня. В дорогу, Ла Пивардьер!
        - Как! Неужели вы решительно отказываетесь бороться со мной? Но если вы боитесь помять свой прекрасный костюм, то что вам мешает снять его… и после надеть… если только вы будете в состоянии.
        Это говорил Вергриньон, который, по знаку командира, возобновил свои притязания. Пока все с любопытством рассматривали пузырек с лекарством, Вергриньон вытащил из угла комнаты массивный дубовый стол и уселся на нем с ногами, на манер портных, загородив таким образом выход из комнаты.
        Паскаль Симеони и бровью не повел.
        - А! - произнес он, посмотрев на толстяка-нормандца так, как смотрят на любопытного зверя. - Так это у вас идефикс, господин де Вергриньон? Непременно хотите испытать силу моих мускулов?
        - Да.
        - И взобрались на стол для того, чтобы торжественнее вызвать меня на бой?
        - Да.
        - Что ж, я согласен… Постойте! Я согласен показать вам, чему я в этом плане научился у моего факира! Держитесь крепче!
        И прежде чем Вергриньон или кто-то другой из присутствующих смог предугадать его намерение, Паскаль, взявшись рукой - всего лишь одной рукой, правой - за толстую ножку стола, поднял его на высоту человеческого роста с такой легкостью, словно то была самая тонкая дощечка, а человек на ней - спеленутый ребенок.
        Мы говорим «на высоту человеческого роста»; Паскаль же был очень высок, а читатель соизволит припомнить, что комната, где происходил ужин, была с низким потолком.
        Паскаль не подумал об этом, предположим мы, и, поднимая стол, сильно ударил Вергриньона головой о потолок.
        - Ай! - закричал тот, приплюснутый таким образом. - Довольно!.. Довольно!..
        - Разве вам там, наверху, не хорошо? - хладнокровно поинтересовался Паскаль.
        И его железная рука все более и более приподнимала стол.
        А несчастный кадет, в тщетных усилиях освободиться от этой пытки, словно под прессом, все более и более сплющивался, повторяя уже едва внятно: «Довольно!.. Довольно!..»
        Ловкачи же как и их командир, застыв на местах, на миг отеряли дар речи.
        Наконец, натешившись, Паскаль опустил руку и поставил стол на пол.
        Вергриньон, скорчившийся, посиневший, задыхающийся, походил на раздавленную жабу при последнем издыхании.
        - Ну что, Ла Пивардьер, пойдем уже? - сказал Паскаль. - До свидания, господа.
        И, простившись с хозяином и его друзьями, охотник на негодяев спокойно вышел из зала, под руку с Антенором.
        Глава VI
        Трио демонов
        Если бы проклятиями можно было уничтожить человека, то, конечно, Паскаль Симеони был бы недалеко от своей погибели по выходе из кабака «Крылатое сердце». Но проклятия бессильны. И это к счастью, потому что злодеи - а лишь они их используют и злоупотребляют ими - вскоре уничтожили бы весь мир.
        Сильное волнение последовало в кабаке Рибопьера после ухода Паскаля, наложившего на Вергриньона столь странное наказание. Некоторые из ловкачей с криками окружили нормандского кадета, который уже начал приходить в себя. Другие, не менее крикливые, обступили командира, спрашивая, какую месть придумает он этому грубияну, который в виде шутки позволяет себе делать из человека лепешку! Но следует отдать Лафемасу должное; он выглядел не более тронутым криками одних, чем жалобными стонами других.
        Возможно, он говорил себе, мысленно, что Паскаль Симеони в конечном счете заслуживает скорее одобрения, нежели порицания. Его хотели задушить, а он только придавил своего противника, и был, несомненно, вправе это сделать.
        Даже будучи негодяем и исполнителем темных замыслов кардинала де Ришелье, Исаак де Лафемас не переставал оставаться человеком здравомыслящим.
        Во время этого смятения Рибопьер, хозяин кабака, протиснулся сквозь шумную толпу и подал амфитриону письмо.
        - От кого? - спросил Лафемас.
        - Не знаю, сеньор, - отвечал кабатчик. - Мне передал его лакей, который ждет ответа. Лакей, как видно, из хорошего дома, он ждет в большом зале.
        Лафемас распечатал письмо и прочел следующее:
        _«Вы_преданы_кардиналу-министру;_вы_любите_золото._Хотите_оказать_его_преосвященству_полезную_услугу?_Хотите_получить_двадцать_пять_тысяч_ливров?_Вам_немедленно_будут_предложены_гарантии_и_задаток»._
        Подписи не было. Кто бы мог писать ему такое? Друг или враг? Было это дело или же западня?
        Лафемас перечитывал записку, изучая буквы, словно надеялся, что они скажут ему что-нибудь о писавшем. Действительно, о людях часто можно судить по почерку. Но этот не поддавался анализу. Твердый, хотя и беглый, чистый, правильный, хотя и непринужденный, - по такому не определишь даже, мужчине он принадлежит или же женщине.
        «Нужно взглянуть на лакея, - подумал Лафемас, - возможно, он окажется не таким таинственным».
        Лакей был одет в серую ливрею, ничем не отличавшуюся от других серых ливрей. Действительно, этот малый имел очень приличную наружность; при входе командира ловкачей он почтительно поклонился.
        - Вы меня знаете, любезный? - спросил Лафемас.
        - Я имел честь видеть монсеньера на бульваре Кур-ла-Рен.
        - А! И у вашего господина, возможно, тоже?
        На этот раз слуга промолчал.
        - Как зовут вашего господина… или госпожу? - продолжал Лафемас.
        - У меня приказ не отвечать монсеньору на подобные вопросы.
        - Однако же для того, чтобы мне отправиться с вами… Кстати, каким образом я могу явиться к особе, пославшей вас?
        - Внизу монсеньора ждут носилки.
        - А!.. Что ж! Прежде чем сесть на носилки, мне кажется, я должен бы узнать…
        - Простите, что прерываю вас, монсеньор, но я имею честь повторить вам еще раз, что я ничего не должен вам сообщать. В том же случае, если ваша милость изволят колебаться, мне приказано отдать вам эту вещь, которая, может быть, заставит вас решиться.
        Вышеупомянутой вещицей оказался великолепный сибирский изумруд, вставленный в оправу и стоивший не менее ста луидоров.
        Стало быть, обещанный задаток был уже в руках Лафемаса; он тотчас же опустил его в карман.
        «Поистине, - подумал он, - будет не слишком благоразумно с моей стороны отклонить столь любезное приглашение. Черт возьми! Кто так легко бросает драгоценные камни, тот не поскупится и на экю».
        Обратившись к стоявшему рядом Рибопьеру, он сказал:
        - Скажите этим господам, что мы увидимся завтра. Теперь же… есть ли у них вино?
        - О! Две корзины еще не початы… и самого лучшего, сеньор. Господа не выпили еще на все двадцать пять пистолей, которые вручил мне тот любезный шевалье, который только что ушел.
        - Ну так отнесите же обе корзины этим господам. И передайте им, что завтра вечером мы вновь встречаемся здесь. Прощайте!
        Лафемас запрыгнул на носилки, которые ожидали у подъезда. То был элегантный портшез, внутри обтянутый бархатом, с шелковыми занавесками на окнах. Приподняв одну из этих занавесок, Лафемас посмотрел, в каком направлении его везут. Миновали Сен-Дени, вскоре на горизонте показались колокольни Сен-Дени-дю-Па, Сен-Пьер-о-Беф, Сен-Ландри…
        «Ага! Похоже, мы едем в предместье! - подумал Лафемас. - Почему бы и нет? Богатые люди есть везде! Ну и дела! Как ни ломаю голову, не могу догадаться, куда меня везут! Черт возьми! Меня хотят удивить… Ну и пусть! Шпага-то со мной на тот случай, если мне этот сюрприз не понравится!»
        Наконец носилки остановились, сопровождавший его лакей отворил дверцу. Лафемас обнаружил себя у крыльца незнакомого ему дома; перед ним возвышалась готическая лестница, на которой стояли слуги с факелами, словно указывавшие ему путь…
        Он поднялся по лестнице и через минуту очутился в той же гостиной, где мы присутствовали при таком странном - особенно учитывая его развязку - свидании графа Анри де Шале с Татьяной.
        Как и накануне, Татьяна и теперь находилась в этой комнате. Только теперь она ожидала там не Любви, а Мести.
        - Русская! - вскричал Лафемас.
        - Я самая, мессир де Лафемас, - отвечала она, здороваясь с ловкачом. - Но, может быть, вам неприятно, что я пожелала переговорить с вами? - добавила она полусерьезным, полушутливым тоном.
        - Как можно! Напротив, сударыня, я весьма польщен…
        Признаться по правде, мессир де Лафемас пребывал в некотором замешательстве. Он тут был не в своей роли, несмотря на то что по повелению кардинала имел этих ролей очень широкий и разнообразный репертуар. Прежде всего, он любил вешать, затем считать экю и лишь потом любезничать. Что же до его сердечных дел, то он всегда предпочитал для этого низший класс женщин. У каждого свой вкус. С тех пор как русская - как называл он ее, - поселилась в Париже, он несколько раз встречался с ней, но никогда не пытался заговорить с ней. И вот такой случай представился, хотя сам Лафемас, будь его воля, предпочел бы этого избежать. Повторяем: этот страстный охотник до виселицы был очень равнодушен к женщинам. Нельзя же любить все!
        После этого психологического наброска понятно будет то удивление, смущение и неловкость, которые ощущал командир ловкачей, очутившись вдруг в присутствии Татьяны. Этот человек, который всегда смотрел в глаза смерти - ему ли она угрожала, или его ближнему - стоял теперь, потупив взор, перед прекрасной московиткой, неловко вертя в руках фетровую шляпу.
        Не понимая настоящей причины смущения Лафемаса, Татьяна, однако, поспешила вывести его из этого неловкого положения.
        - Но что с вами, дорогой сударь? - сказала она. - Я же написала: речь идет об услуге, которую вы можете оказать его преосвященству монсеньору де Ришелье. В том случае, если вы согласитесь ее оказать, вам перепадут деньги… много денег. Я пригласила вас только для этого! О! Не волнуйтесь, только для этого, и не для чего более!
        Несколько ироническое звучание последних слов задело Лафемаса; внем нуждаются, стало быть, он может ответить на эту полунасмешку полудерзостью…
        - А кто говорит, сударыня, что я забыл содержание вашего письма? - произнес он. - Не принимаете ли вы меня за одного из тех волокит, которые везде видят любовные приключения? Я должен вам сознаться, что, едва я вошел сюда с воздуха, меня несколько ослепил этот блеск свечей… и вскружил голову слишком сильный аромат в вашей комнате.
        Татьяна позвонила в колокольчик, и на зов ее вошла Катя.
        - Убери эти цветы, - сказала она, указывая на жардиньерку, стоявшую между окон.
        Катя повиновалась.
        - А! Так от запаха цветов у вас кружится голова, мессир де Лафемас! - сказала холодно Татьяна. - Но не от запаха же крови, не правда ли? Такой ведь запах вам нравится? Так вот: яхочу видеть мертвым одного человека. Согласны ли вы взяться за это? Если да, то мы можем сейчас же обсудить условия.
        Подход к делу был слишком резким, но эта резкость скорее понравилась Лафемасу, чем удивила его. Она выводила его на ту почву, где он уже знал как себя держать.
        - А! - произнес он. - Так вы бы хотели…
        - Я обещала одному человеку запечатлеть в скором времени на его холодном челе мой последний поцелуй ненависти и хотела бы, чтобы вы помогли мне исполнить это обещание.
        - Ваш последний поцелуй ненависти! Но чтобы так ненавидеть человека… стало быть, вы все еще его любите, и любите страстно.
        Татьяна покачала головой, что, по-видимому, означало: «Неплохо для невежды!»
        - Вы правы, сударь, - отвечала она. - Именно потому, что я все еще люблю этого человека всем своим сердцем, я скорее предпочту увидеть его мертвым, нежели в объятьях другой.
        - Очень хорошо. А теперь - одно замечание, сударыня. Мы играем открыто. Вы мне изъявляете ваше желание, потому что находите меня способным его исполнить; я, со своей стороны, не отпираюсь от составленного вами мнения обо мне, потому что знаю… что вы вознаградите меня… по достоинству. Однако, как бы вы ни уважали мои таланты и храбрость, а я ваше богатство и щедрость, вы должны знать, что я не какой-нибудь наемный убийца, который из-за куста или из-за угла готов поразить указанную ему жертву. Я принадлежу партии, сударыня, партии сильной; уменя есть хозяин, и я вам заявляю, что если этот человек является другом моего хозяина…
        Татьяна пожала плечами.
        - Определенно, сударь, - прервала она его, - запах цветов лишил вас рассудка! Не вы ли только что говорили, что хорошо помните содержание моей записки?
        - А! - озарило вдруг Лафемаса. - Так ваш враг является также и врагом господина де Ришелье?
        - И одним из самых опасных!
        - И как его имя?
        Татьяна колебалась с минуту.
        - Граф де Шале, - сказала она наконец.
        - Граф де Шале, - живо повторил Лафемас. - А!.. Граф де Шале! Да, да… Теперь припоминаю… он был вашим любовником… а теперь он любовник герцогини де Шеврез! Этой смутьянки… безумной… приятельницы королевы и Месье… а стало быть, и непримиримого врага кардинала! Что же вы, открыли заговор, что ли? Ну и дела! Заговор! Впрочем, это меня не удивляет! Я уж давно не доверяю этой герцогине де Шеврез! Что же до графа, то я бы не поверил! Чего ему завидовать? Знатен, молод, фаворит короля… окружен почестями, богатством! Но, возможно, его вовлекла герцогиня… Впрочем, говорите, говорите, сударыня… расскажите мне все, что вы знаете, я вас слушаю!
        Лафемас, обрадовавшийся тому, что у него появился шанс выказать свою преданность кардиналу, расхаживал по комнате, потирая руки и поводя вокруг себя взглядом гиены, завидевшей добычу.
        Татьяна смотрела на него с отвращением, ужасом и презрением.
        - Ну же! - произнес командир ловкачей, вдруг остановившись перед ней. - Что же вы мне ничего не говорите?
        - Извините, мессир де Лафемас, - отвечала Татьяна, - извините, но для человека, каковым я вас считала, вы ведете себя как настоящий глупец.
        - Что?
        - А вот что: япредлагаю вам двадцать пять тысяч ливров, чтобы… чтобы оказать мне услугу, а вы воображаете, что я снабжу вас еще и сведениями для выполнения вашей работы. Да вы просто безумец! Да если бы я заметила, как вы говорите, хоть тень заговора против кардинала, с какой же стати я обратилась бы к вам? Кардинал отнюдь не недоступен; ябы отправилась прямо к нему, и заговорщики немедленно были бы наказаны… а я отомщена. Нет ничего проще!
        Немного сконфуженный, Лафемас присел на стул.
        - Действительно, - сказал он, - я не подумал! Горячая привязанность к его преосвященству увлекла меня! Однако если вы не имеете еще верных доказательств, которыми бы я мог руководствоваться, то, по крайней мере, имеете же вы хоть какие-то подозрения, признаки, которые заставляют вас думать, что герцогиня де Шеврез и граф де Шале замышляют некий заговор?
        - Меня заставляет так полагать все… и ничего…
        - Это много, но недостаточно.
        - Напротив… для вас этого должно быть более чем достаточно. А теперь слушайте крайне внимательно: если герцогиня и граф стоят слишком высоко, чтобы вы могли следить за ними, есть один человек, через которого вы сможете напасть на желанный след.
        - И кто же он?
        - Человек, который предан господину де Шале душой и телом. В этом я убеждена! Побывав в замке Флерин - куда, вероятно, он ездил к матери графа, за получением от нее инструкций, - этот человек, угадав во мне врага своего господина, не побоялся нанести мне смертельное оскорбление для того, чтобы увидеть мое лицо.
        - Имя этого человека… знаете ли вы его имя?
        - Всегда можно узнать то, что хочешь узнать. Во время нашей с ним встречи в одной хижине, по дороге из замка Флерин, он сказал мне, чем занимается. Этого было недостаточно. Мой слуга поджидал его у городских ворот… проследил за ним. Его зовут Паскаль Симеони; асам он называет себя «охотником на негодяев».
        Невольный крик вырвался из груди Лафемаса.
        - Паскаль Симеони! - повторил он.
        - Вы его знаете? - спросила Татьяна.
        - Знаю ли я его? Да, конечно! То есть еще минуту тому назад я его знал только как человека, в котором инстинктивно чувствуешь опасного противника!.. Но благодаря вам, сударыня, теперь… А! Так Паскаль Симеони, охотник на негодяев, предан графу де Шале… и вместе с тем соглашается, чтобы я представил его монсеньору де Ришелье! Он ужинает со мной… и с моими друзьями в «Крылатом сердце»! Да, да, я понимаю: этот пройдоха столь же хитер, сколь храбр и силен! Готовясь со своим господином объявить войну кардиналу, он желал запастись свободным входом в наш лагерь! Хитрая тактика! Но теперь мы вас разгадали, господин Паскаль Симеони, и с этой поры нам будут понятны каждое ваше слово, каждое ваше движение! Ах, сударыня, хоть я и не собираюсь пренебречь теми двадцатью пятью тысячами ливров, которые вы мне предложили за эту услугу, но уверяю вас, что я был бы готов служить вам бескорыстно, потому что сам ненавижу этого человека! Да, ненавижу! И с вашей помощью вскоре растопчу его в прах! Нет!.. Мы лучше привяжем его к концу веревки!
        Лафемас вновь принялся расхаживать взад-вперед по гостиной, хлопая рукой то по одному, то по другому предмету обстановки, закручивая кверху усы, то и дело поправляя шпагу, смеясь и разговаривая с самим собой, словом - предаваясь всем проявлениям крайней, самой неожиданной радости.
        Между тем Татьяна хотела получить у него хоть какие-то пояснения касательно его отношений с Паскалем Симеони, но не успела она открыть и рта, как Лафемас резким, хотя и почтительным жестом остановил:
        - Позднее… в другой раз я вам расскажу все, что вы хотите знать, сударыня. После того, что сообщили мне вы, я не вправе что-либо скрывать от вас. Уже вечер, время позднее; вам не кажется, что нужно лучше условиться о наших действиях… против главного объекта ваших горьких воспоминаний? Ведь Паскаль Симеони интересует вас постольку-поскольку, не правда ли? Он всего лишь статист в этой драме… стало быть, мы всегда успеем им заняться… Но граф Анри де Шале! О, это совсем другое дело. Ха-ха-ха! Кажется, я вполне уловил вашу мысль, сударыня. «Запечатлеть последний поцелуй ненависти на его холодном челе… Скорее увидеть его мертвым, нежели в объятьях другой». Это представляется мне довольно-таки ясно… Значит, вы решились на все?
        - На все! - глухо повторила Татьяна и добавила, пристально посмотрев на Лафемаса: - На все, кроме откровенного убийства.
        - Тогда договорились, черт возьми! Фи!.. Зачем убивать! Такой способ годится только для простых людей. Но граф де Шале… вельможа, состоящий в заговоре против государства, против первого министра… должен умереть прилюдно… обезглавленным на эшафоте!
        Татьяна вздрогнула.
        - Что ж, - продолжал кровожадный человек, - мы подумаем над тем, как передать в руки палача одну из благороднейших голов Франции!.. Как мы это сделаем… это уж, как вы правильно сказали, сударыня, мое дело… и, поверьте, я не пожалею сил, чтобы с честью выйти…
        Лафемас умолк. В гостиную вошла Катя, крепостная.
        - Что еще? - резко спросила Татьяна.
        - Простите, барыня, но здесь один молодой человек, и он настойчиво добивается разговора с вами.
        - В десять часов вечера! Странное время для визита. Как зовут этого молодого человека?
        - Кроме вас, он никому этого не желает сообщать.
        - В самом деле! Как думаешь, Катя, я его знаю? Тебе он знаком?
        - Мне кажется, госпожа, я его видела месяцев пять или шесть тому назад, когда вы жили рядом с Лувром. Впрочем, предвидя, что вы, быть может, откажетесь принять его так поздно, он просил вас вспомнить историю потерянного портрета.
        - Потерянного портрета!
        Татьяна вдруг захлопала в ладоши, как будто припомнила нечто интересное.
        - Я знаю, я знаю, кто этот молодой человек! - вскричала она. - Но что ему нужно? Зачем он хочет меня видеть? - продолжала она вполголоса.
        С самого начала этого разговора Татьяны со своей горничной Лафемас из приличия откланялся, но русская, казалось, не обратила внимания на его прощальный поклон.
        - С вашего позволения, сударыня, я пойду, - сказал он тогда.
        - Как! - промолвила она. - Вы уже уходите, господин де Лафемас? Но почему?
        Физиономия командира ловкачей ясно отвечала за него: «Да потому, что мне здесь больше нечего делать, так как кто-то другой вырывает вас из моего общества!»
        - Ну нет, вам не следует уходить! - живо возразила Татьяна. - Не следует… по крайней мере, до тех пор, пока я не переговорю с этим молодым человеком! Это родственник графа де Шале.
        - Родственник графа де Шале?
        - Да, адвокат, некто Фирмен Лапрад.
        - Фирмен Лапрад… не знаю такого.
        - Но я знаю… и не знаю почему, но думаю, он может быть нам полезен… даже очень полезен. Полноте, господин де Лафемас! Даже если в вашей охоте станет на одну гончую больше, это никак не отразится на вашем вознаграждении… Ради подобной перспективы можно ведь пожертвовать получасом вашего драгоценного времени, не так ли?
        Лафемас поклонился.
        - Разумеется, сударыня.
        - Посидите же здесь. Катя, подай прохладительных напитков господину де Лафемасу.
        С этими словами Татьяна быстро вышла из гостиной.
        Объясним в нескольких строках отношения, существовавшие между Татьяной Илич, московиткой, и Фирменом Лапрадом, адвокатом.
        Ближе к концу 1625 года, предшествовавшего тому, в котором происходит наша история, в сентябре месяце, однажды под вечер, Фирмен Лапрад, гуляя по уединенным дорожкам Кур-ла-Рен, сделал находку, ценность которой заставила его поспешно вернуться домой, где, запершись в своей комнате, он мог рассмотреть ее более свободно.
        То был миниатюрный портрет работы Мишеля Кастелло, усыпанный крупными бриллиантами, блеск которых при огне в первую минуту совершенно ослепил молодого человека. Но когда он, так сказать, упился этим сиянием, то его глаза остановились на самом изображении…
        - Да это же граф де Шале! - вскричал он.
        И он не ошибался. То был действительно портрет графа Анри де Шале, которого Фирмен Лапрад - будучи тогда еще скромным студентом, - знал лишь в лицо, так как никогда бы не осмелился без представления заговорить со столь важной особой!
        На оборотной стороне этого портрета, на слоновой кости пластинке, золотыми буквами были выгравированы имя и дата:
        _Анри._
        _15_февраля_1625_года._
        Чуть ниже - другое имя:
        _Татьяна._
        И наконец под ним, по-русски, всего одно слово:
        _Люблю._
        _Люблю…_ Фирмен не знал русского, но в некоторых случаях ум заменяет знания. И, придя на помощь разуму, память студента позволила ему вспомнить о том, что во дворце он слышал о некой проживающей в Париже богатой иностранке, русской, которая была какое-то время любовницей графа Анри де Шале.
        «Анри, 15 февраля 1625 года, - говорил он себе, перечитывая. - 15 февраля 1625 года, дорогая для Татьяны дата. Вероятно, дата их первого свидания!»
        И он понял, что значит: «Люблю».
        «Очевидно, этот портрет принадлежит русской даме, - рассуждал он. - Да, только влюбленная и богатая женщина может украсить так предмет своего обожания. Что же мне теперь делать? Отдать его или нет? Во всяком случае, лучше отдать, - решил он. - Если более уже не любят, то все-таки будут признательны за возвращение дорогих бриллиантов, а эта признательность, может быть, будет для меня гораздо выгоднее той суммы, какую я выручу от продажи этих камней. Но если все еще любят? Татьяна Илич богата, а следовательно, и могущественна. Конечно, я рассчитываю на протекцию графа де Шале… но кто поручится, что мне удастся ее добиться? Тогда как, заработав важной услугой расположение этой женщины… Впрочем, если ее и не любят уже, но она любит, то не имеет ли наше положение сходства? А кто знает, какие последствия могут произойти от симпатии двух оскорбленных сердец? Не говорили ли мне также, что она занимается магией, эта русская? Подумаешь! В магию я, конечно, не верю… но верю в ученость… в отмщение. Да и к чему мне красть эти бриллианты, когда в моем распоряжении гораздо больше золота, чем я трачу!
Определенно, признательность этой дамы даст мне больше, чем могли бы дать эти камни. Завтра же отнесу этот портрет».
        И с этим решением Фирмен Лапрад, зажав портрет в кулаке, улегся и безмятежно уснул.
        Наутро, наведя справки об адресе русской, он предстал перед Татьяной Илич.
        Она же провела самую мучительную ночь, горюя о потере дорогого для нее украшения.
        Утром, при докладе о незнакомце, желающем ее видеть, Татьяна, объятая неким тайным предчувствием, велела немедленно провести его к ней.
        Первое, что бросилось ей в глаза, был футляр, который Фирмен Лапрад держал в руке.
        - Ах! - вскричала она, подбегая к молодому человеку. - Кто бы вы ни были, даже если вы сын палача, клянусь, что отныне я ваш преданный друг! Даже если вы попросите у меня награды, вдвое большей, чем стоит эта вещь, клянусь, я дам вам ее.
        «Вот как! - подумал Фирмен Лапрад. - Она все еще любит… следовательно, можно рассчитывать и на признательность!»
        - Сударыня, - молвил он, - я сам богат и не требую никакой награды от вас за то, что исполнил свой долг. Но если вы удостоите меня вашей дружбой, я приму ее с благодарностью, как утешение в моей печальной жизни. Должен вам сознаться, я очень несчастен в любви. Могу вас заверить, однако, что вам не придется краснеть за эту дружбу. Не будучи знатного происхождения, я, однако же, еще не дошел до того в этом мире, когда люди вынуждены наклоняться в грязь или кровь, чтобы пожать вам руку.
        То был тонкий намек на первую - несколько преувеличенную по форме - клятву Татьяны, и та покраснела.
        - Простите мне экстравагантность моих слов, сударь, - сказала она, - но если бы вы знали, как я настрадалась, думая, что навеки рассталась с этим портретом.
        - Понимаю, сударыня. Меня зовут Фирмен Лапрад; яизучаю право и после смерти родителей воспитывался дядюшкой, бароном де Ферье, троюродным братом господина графа Анри де Шале.
        Татьяна вздрогнула.
        - А! - произнесла она. - Так вы знакомы с графом?
        - Нет, сударыня, еще не имел этой чести. Но не стану от вас скрывать, что в самом скором времени - когда я буду произведен в адвокаты - я рассчитываю при поддержке господина де Ферье заручиться благорасположением господина главного гардеробмейстера короля.
        - В котором, вероятно, он вам и не откажет, сударь
        - Полагаю, но, по правде сказать, хотя я и желал бы возвыситься… однако не честолюбие занимает первое место в моем сердце.
        - Да, вы говорили, что несчастны в любви. Но несчастье такого рода не вечно… Иногда преданностью и постоянством можно невольно заставить полюбить себя того… кто вас не любит… или перестал любить! В противном же случае… нужно постараться забыть.
        Фирмен Лапрад пристально взглянул на Татьяну.
        - И вы забудете Анри де Шале? - спросил он.
        - Нет! О, нет! - прошептала она, побледнев. - Но… я еще надеюсь…
        - Что господин де Шале вернется к вам. От души желаю вам, сударыня, осуществления этой мечты! Но я не так счастлив, как вы; уменя нет надежды! Меня не любят… и никогда не полюбят!
        - Что заставляет вас так полагать?
        - Все… сила обстоятельств; характер той, которую я люблю. Наконец, предчувствие, этот тайный голос, который никогда нас не обманывает!
        - Э! Все это может еще перемениться…
        - Нет, я не обманываю себя на этот счет! Женщина, которую я люблю, не просто меня не любит… она мена ненавидит.
        - Она знает о ваших чувствах?
        - О! Если бы она о них знала, то к ее ненависти присоединилось бы еще и презрение.
        - Презрение! Разве ваша любовь из тех, которую отвергают человеческие или божеские законы?
        Фирмен Лапрад пожал плечами.
        - Подчиняется ли любовь, это всепожирающее пламя, каким-либо законам? Моя любовь еще не преступна, но сделается таковой!.. И кто виноват, однако, что это чувство, как пламя, овладело всеми моими помыслами, душой и сердцем? Теперь уже для меня нет надежды, так как через месяц эта женщина будет принадлежать другому, и тогда, чтобы не сделаться действительно презреннейшим созданием в мире, я покончу с собой!
        - Неужели вы решитесь на столь ужасный поступок? - вскричала Татьяна, внимательно слушавшая и не спускавшая глаз с лица Фирмена, на котором так красноречиво выражалась вся игра его внутренних бурь.
        - Это все, что в моей власти! - произнес он с трагическим жестом. - Но я, кажется, злоупотребляю вашей добротой, сударыня, - промолвил он спокойнее после некоторого молчания.
        - Напротив, сударь! Вы даже не пользуетесь ею, - сказала Татьяна с любезной улыбкой. - Не обязана ли я вам столь многим… Послушайте, господин Лапрад, если вам не нужно мое золото, не откажитесь выбрать себе на память, в знак нашей дружбы, одну из этих вещиц.
        Разговаривающие находились в роскошном будуаре, наполненном изящными и дорогими безделушками. Фирмен Лапрад небрежно взглянул на предлагаемые ему вещи, а затем остановил испытующий взгляд на Татьяне.
        - Вы, кажется, занимаетесь оккультными науками, сударыня? - спросил он.
        - Да, - отвечала русская.
        - То есть, прикрываясь некромантией, кабалистикой, магией - всеми этими глупостями, которыми используют умные люди, чтобы морочить головы глупцам, - изучаете физику… астрономию… и в особенности химию?
        - Так и есть. Изучать тайны природы - моя страсть. Мой дядя, который в молодости своей знал знаменитого алхимика Бернгарда де Трева, всегда поощрял мои занятия.
        - Следовательно, вы занимались изучением и ядов… растительных, животных, минеральных?
        - Конечно.
        - Не будет ли с моей стороны нескромностью попросить вас показать мне образчик вашего искусства в этом деле? О, всего лишь показать!
        Татьяна направилась было к открытой двери, за которой был коридор, что вел к ее лаборатории; Фирмен Лапрад последовал за ней, но вдруг, деликатно ухватив русскую за руку, воскликнул:
        - Впрочем, нет, не сегодня! Не сегодня!
        И со зловещей улыбкой он продолжал тихо, но так, чтобы его можно было расслышать:
        - Это будет для меня сильным искушением… Лучше подождать… подождать еще немного!
        Теперь Татьяна, в свою очередь, пытливо взглянула на молодого человека.
        - Я обещала на деле доказать вам мою дружбу, - сказала она серьезно, - и сдержу слово! Однако подумайте вот о чем: некоторые средства наказания или отмщения следует употреблять лишь в самую последнюю очередь. Ваше намерение мне понятно… Но если труп не в состоянии будет выразить вам своего презрения, он вместе с тем не сможет уже и тронуться вашими слезами.
        - Сударыня, - возразил Фирмен Лапрад, - позвольте мне вместо ответа задать вам один вопрос: вы любите графа де Шале… и любите до такой степени, что, несмотря на его холодность и равнодушие, все-таки не теряете надежды, что он вернется к вам. Ну а если эта надежда исчезнет? Если, несмотря на ваши мольбы и слезы… этот человек, который вчера еще был рабом у ваших ног, завтра оттолкнет вас со всей жестокостью властелина. Что вы тогда сделаете?
        Татьяна хотела что-то ответить, но конвульсивный спазм исказил ее лицо; губы ее посинели, глаза помутились, лицо сделалось мертвенно-бледным.
        - Не говорите! - с живостью вскричал студент. - Ваш ответ понятен. И этот ответ доказывает, что мы оба думаем о сердцах бесчувственных и неблагодарных. В настоящую минуту для меня достаточно и того, что наши мнения сходятся. До свидания, сударыня, а может быть, и прощайте… потому что, если я забуду или излечусь, то мы не увидимся более. Но если вы увидите меня снова… это будет значить, что я страдаю более чем когда-либо… и тогда вспомните о вашем обещании… Я приду требовать его исполнения, и потребую!
        - Хорошо! - произнесла Татьяна, прощаясь.
        Фирмен Лапрад поклонился и вышел.

* * *
        Теперь последуем за покинутой любовницей графа де Шале, вышедшей принять человека, чей неожиданный визит помешал ее беседе с тем, кто должен был возвести графа на эшафот.
        Впрочем, по правде сказать, не помешал, так как Татьяна обрадовалась появлению этого безнадежного любовника, рассчитывая, несомненно, сделать его полезным орудием своих замыслов.
        Адвокат - так как Фирмен Лапрад к тому времени уже не был студентом, - сидел в глубокой задумчивости в комнате, похожей на рабочий кабинет или библиотеку. Склонив голову на руки, он сидел неподвижно, устремив взор на одну точку, и не слышал даже, как вошла Татьяна.
        Она с минуту рассматривала его и наконец, подойдя, легонько постучала ему по плечу, сказав:
        - Так это вы, господин Фирмен Лапрад. Похоже, ваши страдания лишь усилились?
        Он быстро вскочил.
        - Так вы меня узнали, сударыня? - вопросил он.
        - Я всегда и везде узнаю друга.
        - Друга?
        - Конечно!.. И в доказательство того, что я вас таковым считаю, готова дать вам лекарство от вашей болезни. Вы ведь за этим и пришли, не так ли?
        - Да, сударыня.
        - Хорошо.
        Она подошла к столу, на котором стояла великолепной работы шкатулка и, вынув из-под корсажа ключик на золотой цепочке, стала ее отпирать, но вдруг остановилась.
        - Простите, - сказала она, посмотрев на Фирмена, следившего за ней с лихорадочным нетерпением, - но не могла бы я прежде узнать, как вы собираетесь использовать то, что я вам дам?
        Молодой человек нахмурил брови.
        - О! - продолжала она. - Мною руководит не простое любопытство… а ваши интересы… потому что, если не ошибаюсь, дело идет о мщении… а не о глупом и низком самоубийстве? Вы желаете ее смерти… а не вашей?
        - Да, ее смерти, - повторил Фирмен Лапрад и добавил со злобой: - Ах! Отчего я не могу в то же время уничтожить и его?
        - Что ж, - сказала она, - тогда слушайте. Есть степени наказания, как и провинности… я могу предложить их вам на выбор. Например: смерть мгновенную, как громовой удар. Затем, смерть медленную… постепенную… без всяких симптомов, как смерть угасающего старика… или младенца. Или смерть ужасную… чудовищную, проявляющуюся в страшных мучениях… когда все внутренности горят… все члены выгибаются в судорогах… рассудок помрачается… когда все естество так мгновенно разлагается, что за несколько минут очаровывавшее и пленявшее вас личико становится отвратительным и ужасным… Какую же из этих трех смертей вы выбираете?
        Фирмен Лапрад дрожал, слушая Татьяну, которая объясняла ему различные свойства ядов с хладнокровием торговца, описывающего достоинства своих товаров.
        - Я хочу смерть мгновенную… - пробормотал он.
        - К вашим услугам, - проговорила спокойно Татьяна.
        Она открыла шкатулку. На атласной подушке, размещенные в симметрическом порядке, как драгоценные украшения, лежали штук двадцать хрустальных пузырьков, заключавшие в себе разноцветные порошки или жидкости…
        Татьяна выбрала пузырек с фиолетовым порошком.
        Фирмен Лапрад протянул уже было за ним руку, но русская, словно мать, играющая со своим ребенком, спрятала от него столь желанную вещицу.
        - Не так быстро! - воскликнула Татьяна. - Минуточку, господин Фирмен Лапрад! Этот пузырек содержит в себе мщение, наслаждение богов, как уверяют. Такой подарок с моей стороны не заслуживает ли некоторой признательности со стороны вашей?
        Брови молодого человека снова нахмурились.
        - Условия! - вскричал он. - Кажется, полгода тому назад вы поклялись доказать мне вашу дружбу.
        - Я и не ставлю никаких условий, - возразила она. - Нет… вы вправе этого требовать от меня! Но вы согласитесь, я думаю, что такого рода услуга сама по себе устанавливает между нами некую… солидарность… если не более. Впрочем, перейдем прямо к делу. Иногда гораздо лучше высказаться откровенно, и я нахожу, что в данном случае именно так нам и следует поступить. Вы решились убить, я снабжаю вас средствами к этому; следовательно, я ваша соучастница. И теперь уже буду говорить с вами не как друг, а как соучастница, и скажу: чтобы утолить вашу ненависть, возбужденную равнодушием и презрением к вам, вы хотите уложить в могилу женщину; чтобы утолить мою ненависть, возбужденную во мне изменой, я хочу возвести на эшафот мужчину! Я помогла вам в вашей мести, сударь. Помогите мне в моей - и ваше будущее будет обеспечено.
        Говоря это, Татьяна не сводила с Фирмена Лапрада глаз, словно желала передать ему через некий гипноз пожиравшее ее пламя возмездия.
        Но Фирмен Лапрад покачал головой.
        - Стоит ли говорить о будущем тому, - сказал он, - чья душа всецело занята настоящим? Что мне теперь до богатства и славы, когда я останусь один в этом мире!..
        - Один!.. Полноте! Вы еще так молоды! В ваши годы можно легко забыть! В особенности - умерших.
        - Вы тоже молоды, сударыня, - заметил Фирмен Лапрад с иронической улыбкой. - Так вы стараетесь возвести графа де Шале на эшафот лишь затем, чтобы лучше его забыть?
        - Вы угадали, сударь, - отвечала Татьяна. - Умрет предмет моей любви - умрет, надеюсь, и сама любовь.
        - Вы надеетесь!
        - А разве вы не тешите себя такой же надеждой?
        - К несчастью, когда предмет моих страданий окажется в могиле, я смогу считать выполненной лишь половину моей задачи…
        - А!.. Так есть еще ненавистный муж… или любовник, которого вам нужно наказать?
        - Муж… нет… нет!.. - пробормотал Фирмен, отведя взгляд в сторону. - Этот муж нужен мне живым. Впрочем, она его и не любит… она любит другого.
        - Но этого другого… любовника… соперника… вы должны наказать. Подумайте, господин Фирмен Лапрад: если вы не осмеливаетесь употребить против него яд, то легко сможете от него избавиться с помощью оружия, как бы ни был он богат и недосягаем. Но оплатить это мстительное оружие можно только золотом. Есть оно у вас? То-то и оно… Помогите мне, и у вас в нем не будет недостатка.
        Фирмен Лапрад уже начинал колебаться.
        - В конце концов, - сказал он, - на одном ведь графе де Шале свет клином не сошелся! Полагаю, и кто-то другой вполне мог бы составить мне протекцию.
        - Конечно! Например, кардинал де Ришелье.
        - А! Так это для господина де Ришелье…
        - Да… такова, по крайней мере, видимость…
        - Понимаю; всущности же, все это делается для вас. Что ж, я не отказываюсь, сударыня. Однако… чтобы предать в руки палача графа де Шале, фаворита короля и Месье… необходим какой-нибудь предлог. Он что, состоит в заговоре против министра?
        - Да.
        - Вы в этом уверены?
        - Да.
        - Кто вам это сказал?
        - Пока никто. Но вскоре кое-кто скажет. Например, вы.
        - Я?
        - Да, вы!.. Являясь родственником графа де Шале, пусть и дальним, вы без труда сможете попасть в его дом.
        - А письмо графини, его матери, еще шире раскроет мне двери…
        - Вы видели графиню де Шале?
        - Не далее как вчера дядя представил меня ей в замке Флерин, где мы были проездом из Бове в Париж.
        - Вы были вчера у нее? В котором часу?
        - Около двух часов пополудни.
        - Вскоре после того, как я покинула замок…
        - Как! Так вы тоже…
        - Позвольте! Если вы вчера были во Флерине около двух часов, то вы должны были встретить там одного человека, судя по всему, весьма преданного семейству Шале…
        - Паскаля Симеони… охотника на негодяев?
        - Именно!
        - Да-да, я… я его видел! А! Так вы тоже знаете господина Паскаля Симеони?
        - Только вчера с ним познакомилась!.. И лишь для того, чтобы его возненавидеть! Преследуемая им, оскорбленная и униженная, я поклялась жестоко наказать его за дерзость.
        Фирмен Лапрад вскрикнул от радости.
        - Что с вами? - спросила его Татьяна.
        - Что со мной? А то… что этот человек, которого вы так ненавидите, мой смертельный враг. Он тот, кого любит она, понимаете?
        Черты лица Татьяны заметно оживились.
        - И вы все еще не решаетесь действовать заодно со мной, когда вместе с графом де Шале погибнет и ваш враг?
        - Действительно… - пробормотал Фирмен Лапрад, - об этом я не подумал. Но вы не ошиблись; судя по тому, что я видел во Флерине, Паскаль Симеони беззаветно предан Шале. В частности, в замке он больше часа о чем-то беседовал с графиней.
        - Вот-вот. Это она ему про меня рассказала…
        - Очевидно, он приехал в Париж, чтобы послужить молодому графу.
        - Чтобы послужить ему в заговоре против его преосвященства.
        - И, раскрыв этот заговор, я избавлюсь также и от моего соперника!.. Ах! Теперь я больше не колеблюсь. Я ваш душой и телом! Приказывайте, сударыня! Что я должен делать?
        - Вот это мы сейчас и решим, господин Фирмен Лапрад, вместе с еще одним человеком, который дожидается меня в гостиной.
        - С каким еще человеком?
        - О! Не беспокойтесь! Во-первых, он не менее нас заинтересован в том, чтобы первый министр сохранил свой пост; во-вторых, он ненавидит охотника на негодяев лютой ненавистью! Пойдемте же! Пойдемте!
        С этими словами Татьяна взяла молодого человека под руку и уже хотела было направиться к двери, но Фирмен остановил ее.
        - Простите, сударыня, я уже сказал вам, что можете мною всецело располагать, и в знак искренности моих слов готов на все, что вы предложите. Но, соглашаясь послужить вам… и самому себе… пойти по тому пути, который вы мне укажете, я все же хотел бы сохранить полную свободу действий в том, что касается моего собственного возмездия. Яд… вы так и не дали мне яд, который я у вас просил, сударыня.
        И действительно: задумавшись о чем-то своем, Татьяна машинально вернула пузырек с фиолетовым порошком на его прежнее место - в шкатулку.
        - Вы правы, - сказала она, - я и забыла!
        И вернувшись в шкатулке, она вынула оттуда пузырек и подала его молодому человеку.
        - Вы уверены в действенности этого порошка, сударыня? - спросил он.
        - Уверена, - отвечала Татьяна.
        И тут же добавила:
        - К тому же стоит ли убивать ее теперь, когда вы знаете, что тот, кого она предпочла, вскоре должен умереть?
        - Умереть!.. Кто знает, как все сложится? Он силен… он ловок, он отважен, этот Паскаль Симеони, он может от нас ускользнуть.
        - Не ускользнет!
        - В конце концов… если и ускользнет… если по какой-нибудь случайности мы проиграем в той битве, которую собираемся ему навязать… ему и его господину… у меня, по крайней мере, будет средство против нее… надежное средство. Так, говорите, этот яд эффективен, сударыня?
        - Сомневаетесь? Тогда подождите.
        И Татьяна с некоторым раздражением - ей не терпелось присоединиться к господину де Лафемасу - позвонила в колокольчик.
        Явилась Катя.
        - Скажи, чтобы привели Хвата.
        Вскоре один из карликов вошел в комнату с собачкой на руках. Это была великолепная шотландская левретка, тонкая, стройная, с продолговатой мордочкой, с шелковистой шерстью.
        Увидев хозяйку, она вырвалась из рук карлика и с веселым лаем бросилась к русской.
        - Молодец, Хват, умница! - сказала Татьяна.
        Собака тихо уселась у ее ног и устремила на нее свои добрые глаза.
        Между тем Татьяна взяла кусок сахара, открыла хрустальный пузырек и, посыпав сахарок пудрой, повернулась к левретке:
        - Лови, Хват!
        Собака поймала кусок на лету, но едва она его раскусила, как безжизненной массой растянулась на паркете. Ни крика, ни вздоха не вырвалось из груди бедного животного.
        - Убедились, сударь? - холодно сказала Татьяна Фирмену Лапраду.
        Тот молча поклонился, спрятал яд в карман и последовал за русской, пройдя мимо карлика, на лице которого не отразилось ни малейших эмоций.
        Катя, камеристка, оказалась более человечной.
        - Бедный Хват! - прошептала она, пустив слезу по уходе своей барыни. - Он так вас любил, Татьяна Михайловна… никогда никому не сделал ничего плохого… за что было его убивать?
        Глава VII
        Которая вдвойне доказывает, что люди умные и великодушные часто делают большие глупости
        Господствующей чертой характера Анри де Шале была гордость, непомерная гордость. Понятно, что, одураченный таким образом женщиной, молодой граф отнюдь не испытывал желания рассказывать кому бы то ни было об этом приключении, в котором он играл такую пассивную роль в особняке своей прежней любовницы - Татьяны.
        Однако по некотором размышлении самолюбие графа и в этом случае преподнесло ему некоторое утешение. Если Татьяна сыграла с ним такую дерзкую штуку, то не доказывает ли это, что она все еще его любит? А как бы презрительно ни относились мы к особе, питающей к нам подобное чувство, никогда сильная страсть не оскорбит нас. Напротив, самое жестокое сердце припоминает всегда без гнева все попытки заставить его полюбить себя. Чувства Анри де Шале по отношению к Татьяне уже остыли… Она же, напротив, все еще продолжала его любить, и поэтому, несмотря на свое минутное поражение, он все-таки имел над ней преимущества и, чтобы закрепить их за собой, решил не выказывать ни малейшего неудовольствия своей бывшей любовницей и предать этот эпизод полнейшему забвению.
        Правда, некоторые частности этого происшествия заставили бы другого призадуматься: Татьяна, как помнится, после тщетной мольбы стала угрожать своему любовнику, а такое в глаза никогда не говорится понапрасну. Но Анри не обратил на все эти угрозы и проклятия ни малейшего внимания, сочтя себя совершенно огражденным от опасностей своим высоким положением.
        «Пусть ей и легко удалось поцеловать меня, - думал он, - убить графа де Шале будет уже труднее! Не боюсь я ее!»
        Судя по вышеприведенному рассуждению, неудивительно, что спустя дня три после этого происшествия, часу в одиннадцатом утра, граф Шале просыпался уже весело, радуясь ясной погоде, обещающей ему приятную прогулку с принцем в Венсенском лесу или по бульвару Кур-ла-Рен с герцогиней де Шеврез.
        Но не успел граф де Шале с помощью своего главного камердинера, Марселя, приняться за свой туалет, как портьера приподнялась и в уборную вошел один из лакеев.
        - Что вам надо? - спросил граф.
        - Робер д’Анбрюн, берейтор графини де Шале, просит позволения передать вам письмо от ее сиятельства, - сказал слуга.
        - Письмо от моей матушки! Велите, велите скорее войти!
        Надо сказать, что Анри обожал свою мать.
        Гонец вошел. Это был почтенный слуга, возведенный в чин берейтора за усердную службу.
        - Здравствуйте, Робер! - дружески промолвил граф. - Надеюсь, вы не привезли мне ничего неприятного?
        - Ничего, монсеньор.
        - Матушка здорова?
        - Совершенно здорова, монсеньор.
        - Что ж, в таком случае я могу закончить свой туалет. Но только поторопись, Марсель… мне не терпится узнать, что пишет госпожа графиня.
        Слуга повиновался, менее чем через пять минут он закончил свою работу, на которую в другое время у него ушли бы все двадцать, и вышел.
        Анри взял из рук берейтора письмо, сорвал печать и прочел следующее:
        _«Дорогой_и_любимый_сын_мой!_
      
_Давно,_очень_давно_не_имела_я_от_вас_известия,_но_не_упрекаю_в_том,_полагая,_что_если_вы_не_пишете_мне_по-прежнему_так_часто,_то_это_происходит_не_от_равнодушия_или_забвения,_а_по_необходимости._Я_знаю,_сын_мой,_что_все_ваши_часы_рассчитаны_и_все_ваше_время_занято_при_дворе,_так_что_вам_бывает_очень_трудно_найти_свободную_минуту_побеседовать_с_отсутствующей,_тогда_как_у_этой_отсутствующей_нет_другой_обязанности,_ни_другого_удовольствия,_как_только_думать_о_вас_и_пользоваться_всяким_случаем,_чтобы_написать_вам._Я_объясню_вам_сейчас_настоящий_случай,_которым_я_так_спешу_воспользоваться:_один_из_моих_дальних_родственников,_барон_де_Ферье,_проживавший_до_сего_времени_в_Бове,_где_он_имеет_прекрасное_имение_и_пользуется_всеобщим_уважением,_был_у_меня_на_днях_проездом_в_Париж_и_представил_мне_свою_жену_и_племянника._Баронесса_де_Ферье_очаровательная_молодая_женщина,_характера_меланхолического,_даже_несколько_грустного,_но_это,_может_быть,_так_только_кажется,_потому_что,_несмотря_на_разницу_лет_между_супругами,_мне_все-таки_думается,_что_они_счастливы._Что_же_до_господина_Фирмена_Лапрада,_племянника_барона,_т
о,_несмотря_на_самое_короткое_время_нашего_знакомства,_я_составила_о_нем_мнение,_не_совсем_лестное_для_него,_и_желала_бы,_чтобы_вы_приняли_это_к_сведению._Мне_бы_хотелось,_чтобы_это_послужило_вам_если_и_не_правилом_поведения,_то_хотя_бы_ориентиром,_так_как_барон_де_Ферье,_через_мое_посредство,_просит_вашего_покровительства_для_своего_племянника-адвоката,_очень_образованного,_чрезвычайно_сведущего_и_обладающего_всеми_качествами_ума_и_сердца,_как_уверял_он_меня._Но_в_то_время_как_мой_почтенный_родственник_расхваливал_мне_своего_племянника,_я_инстинктивно_опровергала_все_его_уверения._Тайный_голос_говорил_мне:_“Он_тебя_обманывает,_обманываясь,_конечно,_и_сам;_этот_человек_зол,_фальшив_и_коварен._Не_доверяй_ему._Если_же_твой_сын_не_может_отказать_ему_в_некотором_покровительстве,_то_пусть_оно_будет_самым_кратковременным_и_незначительным”._Я_вам_высказала_свое_мнение,_друг_мой,_но_очень_может_быть,_что_я_и_ошибаюсь_на_счет_Фирмена_Лапрада;_может_быть,_мои_предчувствия_нечто_иное,_как_нервное_расстройство;_но_мать_в_праве_все_высказать_своему_сыну,_и_я_говорю_вам_то,_чего_не_сказала_бы,_конечно,_никому_другом
у._Из_уважения_же_к_моей_любви_и_нежной_заботливости_о_тебе,_мой_Анри,_прости_мне_эту_слабость._Предупреждаю_вас_этим_письмом_о_скором_визите_к_тебе_Фирмена_Лапрада_и_о_моем_мнении_на_счет_него…_сообразуйся_же_с_обстоятельствами_и_помни,_что_как_бы_ни_безумны_были_мои_подозрения,_ими_все-таки_руководит_желание_оберегать_ваше_счастье,_ваши_интересы_и_ваше_общественное_положение._До_свидания,_Анри,_мой_дорогой_сын!_Если_бы_вы_знали,_однако,_как_я_иногда_боюсь_за_вас…_Но_я_безумствую,_я_теряю_голову!_И_этому,_конечно,_виною_вы,_сударь,_зачем_находитесь_так_далеко_от_меня…_Впрочем…_вот_наступает_весна,_а_вы_обещали_приехать_ко_мне_на_целые_две_недели,_когда_наши_старые_леса_оденутся_зеленью_и_луга_покроются_цветами._До_свидания_же,_мой_друг,_до_скорого_свидания!_Но…_этот_бедный_Фирмен_Лапрад…_может_быть,_с_моей_стороны,_было_очень_дурно_поступать_так,_после_того,_что_я_обещала_его_дяде._Впрочем,_я_рассуждаю_по-женски,_а_вы_поступайте_как_мужчина._Прощайте!_

_Ваша_любящая_мать,_
_графиня_де_Шале»._
        Дочитав письмо, Анри тихо проговорил:
        - Дорогая матушка! Все та же, беспокоящаяся всегда и обо всем без всякой причины. У нее предчувствия! Инстинкт, который говорит ей против какого-то господина Фирмена Лапрада… Бедная матушка, предчувствуешь ли ты, что твой сын несколько дней тому назад… из угождения своей возлюбленной… и по одному ее слову… поставил на карту и жизнь, и честь, и все состояние? Ах! Предчувствия, инстинкты! Все это глупости!
        В эту минуту слуга снова вошел в уборную.
        - Кто там еще? - спросил Шале.
        - Господин маркиз де Пюилоран.
        - Пюилоран здесь?
        - Да, монсеньор, и с ним еще какой-то господин, которого он желает представить вашему сиятельству.
        - Что еще за церемонии! Этот милый Пюилоран может представлять мне кого ему угодно. Пусть войдет! Пусть войдет! Благодарю, Робер, - обратился он к посланнику графини. - Надеюсь, вы не сразу же возвращаетесь во Флерин?
        - Как прикажет монсеньор.
        - Ну, так я прикажу, чтобы вы отдохнули часа два, пока я приму моих друзей и напишу матушке ответ. Ступайте!
        Робер поклонился и отступил в сторону, за портьеру с фламандским пейзажем, давая проход маркизу Пюилорану, с которым был некий молодой человек, одетый во все черное.
        - Здравствуйте, маркиз, здравствуйте! - вскричал Шале, пожимая руку своему другу и любезно отвечая на глубокий поклон незнакомца. - Каким ветром вас занесло ко мне так рано?
        - Ветром признательности, дорогой граф!
        - Полноте! Не обязал ли я вас чем, сам того не зная? Тем лучше, черт возьми! Заранее готов признать за собой этот благородный поступок…
        - На который вы всегда способны… мой добрый Шале. Но теперь дело идет не о вас, а вот об этом господине, который спас меня от верной смерти, когда месяца два тому назад, на Новом мосту, на меня напала толпа пьяных студентов… Теперь же, желая доказать ему мою признательность, я пришел просить вас принять его под свое покровительство, хотя, впрочем, достаточно было бы назвать вам его имя, чтобы возбудить к нему вашу симпатию. Имею честь представить вам господина Фирмена Лапрада, племянника барона де Ферье.
        - Господина Фирмена Лапрада! - повторил с удивлением граф, слушавший до сих пор с приветливой улыбкой вступительную речь своего друга.
        В самом деле, как было не удивиться графу, когда вслед за только что прочитанным письмом этот Фирмен Лапрад вырастает перед ним как из земли?
        Однако Пюилоран и Лапрад, тоже приведенные в некоторое смущение этим странным восклицанием, вопросительно смотрели на графа, который, в свою очередь, рассматривая молодого адвоката, не нашел в нем ничего такого ужасного, о чем писала ему мать… Напротив: Фирмен Лапрад хотя и не был хорош собой, но не был и дурен. Взгляд у него был живой, открытый, веселый; держал он себя прямо, без аффектации и униженности… конечно, ему внушили уже, как держать себя перед графом.
        Одним словом, граф де Шале походил в эту минуту на ребенка, которому нравится именно то, что ему запрещено.
        - Господин Фирмен Лапрад, - промолвил он, подходя к адвокату, - вы ведь недавно были у моей матушки в замке Флерин, с господином вашим дядей, не так ли?
        - Да, господин граф, я имел честь быть представленным графине.
        - Которая обещала барону де Ферье написать ко мне по этому поводу?
        - Действительно, графиня была так добра…
        - Ну, вот вам и причина моего удивления.
        Шале указал при этом на письмо графини, лежавшее на столе.
        - Исполняя данное обещание, матушка написала ко мне, и я получил ее письмо сегодня утром… даже несколько минут тому назад… и все мои мысли были еще заняты этим письмом, в котором матушка, со слов вашего дяди, описывала мне все ваши… достоинства, когда маркиз представил мне вас.
        Это не совсем правдоподобное объяснение было, конечно, скромно принято Фирменом за чистую монету, хотя он и понял, что граф лжет. Все сели.
        - Впрочем, - продолжал Шале, весело обращаясь к адвокату, - вам достаточно было бы иметь в руках одного такого ходатая, как маркиз де Пюилоран, чтобы покровительство моей матушки оказалось совершенно уже излишним.
        Фирмен Лапрад улыбнулся.
        - Любой безвестный адвокат почел бы за счастье находиться в руках такого вельможи, как господин маркиз де Пюилоран, никогда не осмеливаясь даже и помыслить держать его в своих.
        Граф рассмеялся.
        - А вы скромны, господин Фирмен Лапрад, - произнес он.
        - Скромен с теми, кто по рангу выше, монсеньор, и очень горд с низшими.
        - А!.. Вы к тому же еще и откровенны!
        - Не должен ли я говорить правду перед тем, у кого ищу покровительства?
        - Справедливо. Итак, чего бы вы желали? Места в парламенте? Так для этого вы еще слишком молоды.
        - А парламент слишком стар. Нет, монсеньор, если позволите, то я буду просить у вас чего-нибудь другого.
        - И чего же?
        - Боже мой! Мечты мои слишком честолюбивы, чтобы вы согласились осуществить их, почти меня не зная…
        - Посмотрим, что же это за мечты? Говорите без страха.
        - Ах! Если я и ощущал некоторый страх, то он совершенно уже рассеялся при одном лишь взгляде на вас, монсеньор. Вы из тех людей, которые внушают к себе любовь, преданность, но не страх.
        Шале, которому этот комплимент понравился, переглянулся с Пюилораном, как бы говоря: «Положительно, этот мальчик не глуп!»
        - Ах, да, маркиз, - заговорил он, - расскажите же мне, как вы познакомились с господином Фирменом Лапрадом? Вы говорите, это случилось на Новом мосту… когда пьяные студенты намеревались сбросить вас в воду?
        - Именно, граф. У этих негодяев, вероятно, не было уже больше ни су, чтобы продолжить свою попойку, так они и соблазнились моим бархатным плащом, а чтобы получить его, надо было избавиться от меня.
        - О! - произнес серьезным тоном Фирмен. - Ими руководило не воровство, но другой мотив, господин маркиз. Среди этих пьяных студентов находились также и люди господина де Лафемаса.
        - Полноте! - воскликнули оба его собеседника.
        - Да, - продолжал адвокат, - я это узнал на следующий день, от одного из тех, кому накануне порядком от меня досталось… моего товарища по учебе; он был в это время в кабаке со своими друзьями, когда туда вошли несколько ловкачей и предложили им сообща напасть на государственного преступника, как они сказали. А под «государственными преступниками» подразумеваются, конечно, все враги кардинала. Студенты же, сочтя это за шутку, последовали за ловкачами.
        - Но, - прервал Шале, - вы очень рисковали, восставая против людей господина де Лафемаса. Вы ведь, знаете, что за ними стоит сам господин де Ришелье… а господин де Ришелье не прощает тех, кто осмеливается встать между ним и его жертвой.
        Фирмен Лапрад с презрительным видом пожал плечами.
        - Я слишком ничтожен для того, чтобы господин де Ришелье удостоил меня даже одним своим взглядом, - произнес он, - но будь я хоть первейший вельможа во Франции, я бы с еще большей охотой обнажил свою шпагу против наемных убийц тирана.
        Граф пристально взглянул на адвоката.
        - А! Так вы не любите господина кардинала? - сказал он.
        - Можно ли любить человека, который вместе с Францией поработил и его королевское величество? Человека, который сделал короля своим рабом, а королеву - своей жертвой! Человека, который для достижения своих целей не боится топтать ногами знатнейших из дворян, даже принцев крови!
        Фирмен Лапрад произнес эти слова так, словно вырвал их из своей наболевшей души. Пораженный сходством мнения о первом министре адвоката и герцогини де Шеврез, Анри де Шале слушал его в глубоком молчании.
        Что же до маркиза де Пюилорана, то тот смотрел на Фирмена Лапрада даже с некоторым изумлением, что не укрылось от наблюдательности последнего.
        Будто приведенный в себя всеобщим молчанием, Фирмен со смущением обвел присутствующих взглядом и проговорил робким голосом:
        - Простите, простите, сеньоры… мне, возможно, не следовало так вольно выражать перед вами мое мнение касательно его преосвященства.
        - Отчего же? - возразил Шале. - Или вы боитесь, что мы передадим ваши слова господину де Ришелье?
        Фирмен Лапрад покачал головой.
        - Подобные подозрения могли бы только запятнать меня! - произнес он. - Но… я, быть может, оскорбил ваши чувства к его преосвященству, и если это так, то прошу вас извинить меня, господа. У нас, людей простых, язык бывает иногда очень проворен.
        - Язык… и шпага, как представляется, господин Фирмен Лапрад. Два приятных недостатка, которые мы вам не ставим в вину. Не так ли, друг мой Пюилоран?
        - Совершенно с вами согласен, дорогой мой Шале.
        Граф с маркизом встали и, отойдя в сторону, начали о чем-то говорить с большим воодушевлением.
        Делая вид, что рассматривает эстампы на столе, где лежало открытое письмо графини де Шале, Фирмен Лапрад на самом деле читал то, что писала мать сыну.
        О! Конечно, ему некогда было прочесть всего! Но и того, что он успел пробежать глазами, оказалось достаточно, чтобы ему еще больше захотелось навредить этому семейству, семейству, в котором Паскаля Симеони - его врага и соперника, - считали своим преданным другом!
        «_Но_в_то_время_как_мой_почтенный_родственник_расхваливал_мне_своего_племянника,_я_инстинктивно_опровергала_все_его_уверения._Тайный_голос_говорил_мне:_“Он_тебя_обманывает,_обманываясь,_конечно,_и_сам;_этот_человек_зол,_фальшив_и_коварен._Не_доверяй_ему._Если_же_твой_сын_не_может_отказать_ему_в_некотором_покровительстве,_то_пусть_оно_будет_самым_кратковременным_и_незначительным”»._
        «Эге! - подумал Фирмен. - Хорошо же рекомендует меня эта милая дама. Умно поступил я, не понадеявшись на одну лишь доброту графини, чтобы войти в этот дом».
        - Господин Фирмен Лапрад!
        Адвокат быстро обернулся. Шале и Пюилоран, закончив свое совещание, подходили в нему.
        - Господин Фирмен Лапрад, - сказал граф, - если я не ошибаюсь, и как уверяет меня в том маркиз де Пюилоран от вашего имени, вы желали бы поступить ко мне на службу?
        Лицо Фирмена вспыхнуло ярким румянцем.
        - Да, монсеньор, - вскричал он, - признаюсь, это самое пламенное мое желание!
        - Что ж, сударь, это дело решенное. Вы - мой секретарь и с завтрашнего дня заступаете на службу. Впрочем, не волнуйтесь, вы будете не слишком обременены своей должностью!
        - Напротив, я был бы очень счастлив посвятить вам все мои часы.
        - Верю! Но мне только еще двадцать шесть лет, и я люблю удовольствия… следовательно, вы понимаете, что моя жизнь не состоит из одних лишь серьезных занятий! Итак… завтра, в это же время, я вас жду, мой дорогой господин Лапрад… Завтра мы потолкуем, прежде чем примемся за дело… Что же до вознаграждения…
        - Вы мне назначите его тогда, когда я сумею его заслужить, монсеньор.
        Шале был совершенно очарован.
        - Умен, храбр, некорыстолюбив, - сказал он и добавил вполголоса, обращаясь к Пюилорану: - И сверх того, враг кардинала… Мы сделаем из вас что-нибудь, господин Лапрад, - заключил граф, - сделаем, будьте уверены. До свидания!
        - До свидания! - повторил любезно маркиз де Пюилоран.
        Адвокат поклонился и вышел.
        Глава VIII
        В которой доказывается, что мошенники всегда с легкостью одурачивают людей добродушных
        Поистине, Фирмену Лапраду не мешало бы нагнуться, выходя на улицу, чтобы не задеть головой за небо, - так он вырос в эту минуту.
        Какой успех! Какое счастье! Он - секретарь графа! И получил такое место в один час… без всяких затруднений, вопреки желанию графини и, несмотря на ее предупреждение, сумел-таки проникнуть в самое сердце врага.
        «Ха-ха! - посмеивался Фирмен Лапрад, возвращаясь домой. - Ха-ха! Вот они, эти знатные вельможи, такие гордые и надменные, столь ослепленные собой и своим умом! И что же?.. Какой-то ничтожный человечек обвел вокруг пальца сразу двух из них!..»
        Что ж, пока этот ничтожный человечек с торжеством идет домой после своей победы, читателю, видевшему, как он провел графа де Шале, небезынтересно будет знать, каким образом он сделал соучастником своей хитрости маркиза де Пюилорана.
        Вот как это случилось.
        В число друзей Анри де Шале, знавших Татьяну и бывавших у нее, входил также и маркиз Пюилоран, который продолжал иногда с ней видеться и после ее разрыва с графом.
        Беспутная голова, яростный дуэлянт, отчаянный игрок, вспыльчивый до бешенства, Гонтран де Пюилоран обладал одним качеством, которое компенсировало все его недостатки: это был человек добродушный. Ради друга он был готов идти в огонь и в воду; за женщину - пролить свою кровь до последней капли.
        После этого неудивительно, что, видя отчаяние Татьяны, Пюилоран делал все возможное, чтобы вернуть неверного и утешить покинутую.
        Но любовь графа де Шале к прекрасной иностранке была не более как мимолетным капризом, в котором, впрочем, он очень себя упрекал, как в проступке против герцогини де Шеврез, и все старания маркиза поколебать эту неблагодарную скалу остались тщетными. Тем не менее Татьяна была ему признательна за такое к ней участие и доказывала это неоднократно. Маркиз, как сказано выше, был игроком и, разумеется, часто нуждался в деньгах; она же была очень богата.
        «Когда у вас возникнет нужда в деньгах, друг мой, не стесняйтесь, пожалуйста, брать у меня», - сказала она ему как-то.
        Он и не стеснялся. Как только нужны были ему деньги, так он сейчас же бежал к Татьяне. Не удивляйтесь, читатель! В то время на это смотрели иначе, и самый лучший дворянин, будь он любовник или только друг, не стыдился брать без счету из шкатулки своей дамы. В наше время такой поступок почли бы за крайний позор… и мы, конечно, не против этого нового взгляда. Но если мы не сожалеем об уничтожении старого обычая мужчин проигрываться и жить на деньги своих любовниц или приятельниц, то, однако же, желали бы, чтобы в настоящее время было запрещено также известным женщинам разорять без жалости неопытных юношей. Если это бесчестно для мужчин, то может ли быть простительно для прекрасного пола? Не думаем.
        Однако мы увлеклись рассуждениями и отдалились от настоящего предмета.
        Объединившись, как помнит читатель, для одной цели - чтобы погубить графа де Шале, а вместе с ним и Паскаля Симеони, Татьяна, Лафемас и Фирмен Лапрад стали подумывать о скорейшем и вернейшем способе достижения этой цели.
        Конечно, лучше всего было бы поскорее ввести адвоката в дом графа де Шале. Но что, если графиня не написала еще своему сыну или не слишком настоятельно просила о протекции адвокату - следует ведь все предвидеть! - тогда и попытка втереться на службу к молодому графу не увенчалась бы успехом.
        Тут-то Татьяну и осенило.
        - Приходите ко мне завтра, часов в десять утра, - сказала она Фирмену Лапраду. - У меня есть для вас верный проводник к графу. Это один из его близких друзей.
        - Кто такой? - спросил Лафемас.
        - Маркиз де Пюилоран, - отвечала Татьяна. - Он очень ко мне расположен. Под предлогом поместить к Анри человека, который сообщал бы мне о его образе жизни, я попрошу маркиза принять участие в господине Фирмене Лапраде. Думая, что угождает все еще любящей женщине, Пюилоран услужит мстительной любовнице.
        - Великолепно придумано! - вскричал Лафемас. - А так как господин де Пюилоран в качестве друга Шале должен быть и в числе заговорщиков, конспирирующих против его преосвященства, то, принеся наказание графу, он и сам получит свою долю! Ха-ха!
        Татьяна задумалась было над тем, что падение Анри де Шале увлечет за собой человека, который не сделал ей ничего плохого, но затем, махнув рукой, проговорила тихо:
        «Что ж, если поток увлечет его, тем для него хуже! Будет знать, как бросаться в воду!»

* * *
        Мы видели уже, что Татьяна не ошиблась в готовности Пюилорана оказать ей услугу. В полной уверенности, что это не более как угождение тоскующей женщине, маркиз даже обрадовался возможности подшутить над Анри де Шале и охотно согласился взять под свое покровительство Фирмена Лапрада.
        История о нападении на него студентов на Новом мосту была всего лишь легендой, выдуманной этими господами для возбуждения в графе сильнейшей симпатии к молодому адвокату.
        Разве что, рассказывая эту историю, Фирмен Лапрад счел необходимым приукрасить ее такими подробностями, которые, как мы видели, удивили самого маркиза.
        Пюилоран никак не ожидал, что его протеже придаст этой истории такой политический колорит.
        Но так как, в сущности, тут не было ничего противного мнению обоих вельмож, то маркиз нисколько и не был шокирован подобной вольностью. Напротив! Мы видели, как он продолжал хлопотать об определении адвоката в секретари к графу.

* * *
        Гордый и довольный собой, Фирмен Лапрад вошел в особняк Ферье, куда и мы последуем за ним.
        Первым, кто ему повстречался в вестибюле, был кучер Лапьер.
        Мы знаем, что адвокат не любил этого честного слугу за его преданность молодой госпоже, преданность, которая раздражала его, тем более что он видел в ней скрытую для себя угрозу.
        В настоящую минуту веселая и сияющая наружность Лапьера в особенности не понравилась Фирмену Лапраду.
        Он намеревался было уже пройти мимо кучера, не удостоив его взглядом, как тот, со свойственной старым слугам фамильярностью, сказал:
        - Поспешите, господин Фирмен, если вы и сегодня не хотите пропустить случая.
        - Какого случая?
        - Да пожать руку этому храброму господину Паскалю Симеони, который сидит теперь у барона со своим другом, господином Антенором Ла Пивардьером.
        - Вот как! Господин Паскаль Симеони здесь? Тем лучше! Благодарю, Лапьер.
        - _Тем_лучше!.._Благодарю,_Лапьер!_ - проворчал слуга сквозь зубы вслед удалявшемуся Фирмену. - Однако с каким удовольствием отправил бы ты этого господина Паскаля Симеони к черту!.. Да не сладить только с ним!.. Береги же ты свою шкуру, хозяин… у меня теперь есть помощник… мы кое-что знаем о тебе, да помалкиваем до поры до времени…
        Между тем Фирмен Лапрад поднялся на лестницу, ведущую в гостиную, где сидели гости.
        Но прежде чем войти туда, он отворил маленькую дверь на левой стороне площадки. Старая Бертранда появилась на пороге небольшой комнатки, выходившей окнами во двор.
        - _Он_ здесь, - проговорила она тихо.
        - Знаю, - отвечал адвокат тем же тоном. - Есть еще что нового? - продолжал он допрос.
        - Ничего!
        - Не возвращался ли опять тот молодой человек, что приходил к нему?
        - Нет!
        - Наблюдайте же! Мне необходимо узнать имя этого молодого человека… равно как и всех, кто к нему явится.
        - Я все для вас сделаю, сударь!
        - Хорошо.
        Мы забыли сказать, что по совету Лафемаса и Татьяны Фирмен Лапрад устроил постоянный надзор за всеми поступками Паскаля Симеони в «Золотой колеснице». Молодым человеком, о котором только что шла речь, был Жуан де Сагрера, которого старая шпионка видела в тот день, когда он завтракал у своего друга Паскаля.
        Только не предупрежденная еще о своих новых обязанностях, она не подумала справиться об имени молодого красавца-вельможи.
        В этой комнатке было маленькое зеркальце, в которое Фирмен Лапрад поспешил взглянуть на себя. Он был очень бледен… Однако, преодолев волнение, вызванное известием о предстоящей встрече с соперником, он изобразил даже нечто вроде улыбки на своем лице.
        «Что ж, - думал он, - посмотрим, как-то меня встретит этот господин».
        _Этим_господином_ был Паскаль Симеони. И _этот_господин_ встретил его если и не радушно, то все-таки весьма вежливо.
        «Она, должно быть, передала уже ему, что я в эти дни не приставал к ней с моей любовью! - подумал Фирмен Лапрад. - Прекрасно! И чтобы мне быть еще свободнее в моих действиях, необходимо утвердить их в том предположении, что я отказался от… моей безнадежной страсти».
        После того как произошел обмен первыми комплиментами, Фирмен Лапрад пожал руку Антенору де Ла Пивардьеру. Что до Паскаля Симеони, то тот довольствовался простым кивком.
        - Откуда возвращаешься, мой милый Фирмен? - вскричал барон. - Еще несколько минут - и ты бы не застал уже наших дорогих гостей, которые собираются уже уходить. А я уверен, что ты очень сожалел бы об этом! Вот господин Паскаль Симеони второй уже раз доставляет нам удовольствие своим посещением.
        - И надеюсь, не последний! - сказал Фирмен Лапрад.
        - Я тоже на это надеюсь, - произнес Паскаль. - Мы соседи, и я позволю себе воспользоваться иногда таким радушным приглашением.
        - А сейчас отказываетесь отобедать с нами! - прервал его барон. - Скажите, пожалуйста, что вам мешает пообедать у нас, а?
        Во взгляде, которым наградила Паскаля Анаиса, тоже был немой вопрос. Скорее для нее, нежели для ее супруга, он ответил:
        - Если вы непременно желаете знать причину тому, господин барон, то я должен вам объявить, что сегодня память по моей матери, и я отправляюсь на кладбище.
        - Она умерла в этот день? - спросила Анаиса.
        - Нет, мадам, не умерла, а родилась.
        Затем последовало минутное молчание, которое прервал Фирмен Лапрад.
        - Такова жизнь! - произнес он поучительным тоном. - Печаль в ней сталкивается с радостью, и наоборот! Вот ваша душа погружена сегодня в горестные воспоминания, мое же сердце переполнено радостью… и я спешил сюда объявить скорее моему дядюшке и тетушке об этом счастливом событии в моей жизни. Но буду говорить прямо: вы, сударь, вероятно, знаете графа де Шале, так как мы были вместе с вами в замке Флерин, у его матери, которая, кажется, очень дружески к вам расположена, и, стало быть, вам небезынтересно будет знать, что по отзыву обо мне этой любезной особы я удостоился чести поступить секретарем к господину графу де Шале.
        Барон привскочил на стуле при этом известии. Даже Паскаль Симеони и баронесса не могли не выразить удивления, услышав такую новость.
        Что до Ла Пивардьера, то он довольствовался тем, что поклонился и сказал:
        - Черт возьми! Секретарь одного из первых вельмож двора! Далеко пойдете, господин адвокат!
        - Да это, наверное, шутка! - вскричал барон де Ферье, не зная, радоваться ему или удивляться. - Как, Фирмен?.. Ты… секретарь господина де Шале… и так вдруг! Кто же это тебе сказал?
        - Сам господин граф, дядюшка.
        - Он сам? Разве ты был в его доме?
        - Я только что оттуда.
        - И ты представлялся ему… один?
        - Нет! Вы уж меня извините, милый дядюшка, что я с вами не посоветовался в этом случае. Но совершенно непредвиденная встреча…
        - Непредвиденная встреча, говоришь?
        - Да, с одним дворянином, который очень ко мне расположен…
        - Дворянином! Каким дворянином?
        - Сейчас расскажу вам, дядюшка, все как было. Однажды, в зимний вечер, в конце прошлого года, я имел случай оказать небольшую услугу маркизу де Пюилорану, когда его намеревались ограбить разбойники. Я, разумеется, совершенно забыл об этой услуге… но маркиз сохранил о ней воспоминание. Повстречав сегодня меня в саду Тюильри и узнав о моих планах и надеждах на будущее, этот любезный вельможа, упрекнув меня в том, что я ранее не подумал обратиться к нему, пожелал немедленно доказать мне свою признательность. «Я в самых дружеских отношениях с господином графом де Шале, - сказал он, - и он ни в чем мне не откажет. Поедемте сейчас же к нему, мой дорогой Лапрад». Мог ли я не воспользоваться таким случаем? На мое счастье, господин граф только что получил письмо от госпожи графини. Представленный лучшим другом, рекомендованный матерью, я имел все шансы быть благосклонно принятым. Остальное вам известно, дядюшка! О! Конечно, я всем этим обязан все-таки вам, и надеюсь, что вы отправитесь завтра со мной поблагодарить графа за оказанные им милости вашему племяннику. Итак, я секретарь фаворита короля и Месье.
Ах, поистине это счастливейший день в моей жизни! Извините, господа, что я так предаюсь моей радости при вас. Но признаюсь, я честолюбив; теперь же для меня открыты все дороги к почестям и богатству… и сознаюсь еще раз - хоть, быть может, вы и посмеетесь надо мной, - от гордости и радости у меня голова идет кругом.
        Последние слова были обращены исключительно к Паскалю Симеони. Обманутый таким воодушевлением адвоката, тот серьезно возразил ему:
        - Но я и не думал смеяться над вами! Что может быть естественнее и похвальнее вашей гордости: не поступаете ли вы на службу к одному из могущественнейших и благороднейших вельмож?

* * *
        Но тут пробило два часа, и Паскаль с Ла Пивардьером встали, чтобы откланяться.
        - Итак, вы решительно не останетесь сегодня у нас обедать, любезный господин Симеони? - вскричал барон. - Могли бы отправиться на кладбище и позднее… а теперь мы бы вместе выпили за благополучное начало карьеры моего дорогого племянника.
        Паскаль покачал головой.
        - Нет, молитвы о матери откладывать нельзя. Пообедаем вместе в другой раз. До свидания, сударыня! Прощайте, господа!
        Анаиса протянула своему другу руку; он наклонился и, воспользовавшись моментом, когда, как он полагал, никто за ними не наблюдал, шепнул:
        - Кажется, он искренен? Возможно ли, что тщеславие заглушило в нем любовь?
        - Дай-то Бог! - прошептала со вздохом молодая женщина.
        Однако эта мгновенная сцена не укрылась от внимания Фирмена Лапрада, который, делая вид, что прислушивается к разговору дядюшки с Ла Пивардьером, думал про себя:
        «Да-да, радуйтесь счастливые любовники! Думаете, я вам уступил поле без битвы? А вот и нет, ошибаетесь! Любовь такого человека, как я, не умирает! Ее и не убьешь! А вот она убить может!»
        Глава IX
        Которая доказывает, что мужчине вполне достаточно и одной жены, а иногда даже этого много
        Как бы человек ни был умен и проницателен, он все-таки охотнее верит тому, что совпадает с его желанием. Так случилось и с Паскалем Симеони: выйдя из дома барона де Ферье, он, возможно, еще и сомневался в глубине души в столь неожиданной и внезапной перемене Фирмена Лапрада, но был совершенно уверен в том, что баронессе больше ничто не угрожает.
        Вместе с тем он радовался возможности приходить теперь к мадам де Ферье во всякое время без опасений столкнуться там со своим соперником.
        Оставалась одна помеха: муж, не имевший никакой должности, а потому и не отлучавшийся надолго из дому.
        Но страшен ли человеку влюбленному муж… старый… дурной… и который при том еще сам старается делать все, чтобы его не любили?
        Впрочем, любовь Паскаля к баронессе была слишком далека от тех пошлых притязаний, которые мучили бы на его месте другого. Он желал пока лишь видеть свою возлюбленную счастливой и спокойной, и радовался, что молодая женщина, по всей видимости, избавилась от преследования этого гнусного человека.
        Что же до того, чтобы подозревать Фирмена Лапрада в каких-то тайных мотивах для поступления на службу к графу де Шале, то Паскаль и не помышлял об этом, по той простой причине, что он еще в замке Флерин знал о том, что Фирмен Лапрад желает добиться покровительства молодого графа через посредство его матери. Все это было вполне естественно… хотя и не утешительно!

* * *
        В ожидании хозяина Жан Фише от нечего делать толкался в магазине госпожи Латапи, помогая ей укладывать товары, чем доставлял горбунье величайшее удовольствие
        Паскаль подал слуге знак следовать за ним.
        - А мне вас сопровождать можно, дорогой друг? - спросил Ла Пивардьер у искателя приключений.
        - Только до набережной, - отвечал тот. - Далее же, туда, куда я держу путь, мы пойдем вдвоем - я и Жан Фише.
        - Что ж, будь по-вашему! - сказал Ла Пивардьер.
        Трое мужчин поднялись на улицу Сен-Дени; господа - чуть впереди, слуга - сзади.
        - Не обижайтесь на меня, друг мой, - заговорил Паскаль, взяв спутника под руку, - за то, что я не приглашаю вас на могилу моей матери. Но беспредельная любовь и уважение к этой святыне не позволяют мне вмешивать посторонних… к тому же церковью разрешается хоронить и в других местах, кроме кладбища.
        - Что вы! Что вы! - прервал его Ла Пивардьер. - Я и не вправе требовать от вас столь многого, дорогой господин Симеони. Собственно, я и спросил-то об этом лишь потому, что мне ужасно скучно дома… с моей милейшей супругой… с которой, впрочем, я скоро распрощаюсь.
        - А! Так вы опять уезжаете?
        - Нужно! Вы ведь понимаете, какая это тоска - сидеть с утра до вечера сложа руки… Путешествия - моя жизнь! Я уже четыре дня как в Париже; всередине следующей недели думаю отправиться… Вот только с вами будет жалко расставаться… Я так к вам привязался…
        - Благодарю вас, любезный господин де Ла Пивардьер, я тоже вас полюбил. И раз уж вскоре оставите меня, я, если позволите, хотел бы сегодня же дать вам кое-что в знак моего расположения.
        - Как - если позволю?.. Да я буду вам крайне признателен!.. Однако держу пари, что я уже знаю, в чем дело! Вероятно, вы намерены предложить причитающуюся мне по уговору сумму, не так ли?
        Паскаль улыбнулся.
        - Если вы так хотите, _это_она_и_будет_, - сказал он. - Но в настоящий момент речь идет не о ней.
        Немного сконфуженный, Ла Пивардьер пожал спутнику руку.
        - В таком случае простите, мой друг. Надеюсь, я вас ничем не задел? Но, я уже говорил вам, полагаю, деньги в дороге нужны всегда…
        - И они у вас будут, Ла Пивардьер! Они обещаны вам, и вы получите их сегодня же вечером.
        - Благодарю заранее! Однако вот уже набережная, а я со своей болтовней все не даю вам высказаться насчет того, другого доказательства вашего расположения ко мне!..
        - Видите ли, мой друг, я хочу дать вам совет. Совет, который стоит не менее тех четырехсот пятидесяти ливров, которые я вам должен.
        Антенор в изумлении смотрел на Паскаля.
        - Такой дорогой!.. - вскричал он. - Возможно ли, чтобы совет столько стоил?
        - Настолько возможно, что когда вы его получите, то первым признаете, я в этом уверен, что он стоит таких денег.
        - В самом деле?.. И что же вы мне посоветуете?
        - Я вам посоветую никогда не напиваться допьяна… потому что когда вы выпивши, то несете всякий вздор… и, болтая таким образом, рискуете навлечь на себя большие неприятности. Кстати о неприятностях: вы, вероятно, не читаете «Газет де Франс», этот новой периодический журнал Теофраста Ренодо? Ну, так вот, слушайте, я расскажу вам, какая история была во вчерашнем номере. История барона де Сент-Анжеля, которого парламент приговорил к виселице. Да-да! А за что, спросите вы? За то, что этот барон имел двух жен… Понимаете, двух живых жен! То есть он не стал ждать, пока одна умрет, чтобы жениться на другой. А это уже бигамия, двоеженство. А известно ли вам, Ла Пивардьер, что за двоеженство у нас вешают? Сначала выставляют у позорного столба, а затем вешают, и никакого помилования для подобных преступников не предусмотрено. Вы, верно, не знали такого закона? По тому впечатлению, которое произвел на вас мой рассказ об ужасном конце бедного барона де Сент-Анжеля, вижу, что не знали. Что ж, теперь вам о нем известно… Так что, если вдруг у вас есть - кто знает - друзья-двоеженцы, посоветуйте им, во избежание
виселицы, поскорее отказаться от лишней жены и навсегда прибиться к какой-нибудь одной юбке, более дорогой их сердцу… Вот и все, что я имел вам сказать.
        Закончив так - полусерьезно-полушутя - свой рассказ, Паскаль отпустил руку спутника, но тот был так взволнован, что едва не упал навзничь.
        - Ну-ну, полноте, мой дорогой, - сказал Паскаль, спеша поддержать несчастного как словом, так и жестом. - Возьмите себя в руки. Вы ведь не хотите, чтобы вокруг нас собралась толпа народа посмотреть, как мужчина падает в обморок?
        - Нет! Нет! Вы правы, добрейший господин Симеони, - пробормотал Ла Пивардьер, - я не должен обращать на себя внимания прохожих… нет… не должен.
        После минутного молчания он продолжал дрожащим голосом:
        - Так я… я… наговорил много глупостей… третьего дня, за ужином в «Крылатом сердце»?
        Паскаль утвердительно кивнул.
        - Милосердый Боже! Безумец я презренный! И однако же вы… вы… добрейший господин Симеони… вместо того чтобы погубить меня… или, по крайней мере, строго осудить, изволите лишь… совершенно кротко… по-отечески…
        - Я изволю - лишь потому, что пожимал вам руку, потому что мы вместе защищали женщину, которую я глубоко уважаю, - я изволю забыть все, что слышал, и о чем сам догадывался, помня только об одном: что вам нужны деньги, которые вы и получите сегодня вечером. До свидания!

* * *
        Паскаль Симеони и Жан Фише далеко уже отошли от Ла Пивардьера, а тот, бледный и взволнованный, стоял все на том же месте, не решаясь вернуться под один из своих супружеских кровов.
        Ах! Если бы он знал только, что его под этим кровом ожидает! Но мы с читателем скоро вернемся к госпоже Латапи и убедимся сами в справедливости того, что мужчине вполне достаточно одной жены, а иногда и этого много.
        Теперь же последуем за охотником на негодяев и его слугой.
        Погода, все утро ясная, внезапно переменилась, и пошел снег, когда Паскаль Симеони и Жан Фише, пройдя немного вдоль набережной и повернув в конце улицы Сен-Дени направо, пересекли Новый мост и направились к улице Дофина.
        Мужчины шли быстрым шагом, молча, словно были погружены в какие-то размышления.
        Однако, подойдя к маленькому домику, приникшему к городской стене, в самом конце улицы Дофина, Паскаль сказал Жану Фише:
        - Если не хочешь входить, Жан, можешь остаться здесь.
        Озадаченный, слуга застыл на секунду на месте.
        - А почему бы мне и не войти, господин? - спросил он наконец. - Или мое присутствие будет вас стеснять?
        - Нет… ты не можешь стеснить меня, мой добрый Жан. Но… ты ведь не знал моей матери… Следовательно…
        - Что вы такое говорите, господин?! - вскричал на этот раз старый слуга с выражением боли и вместе с тем вроде как и гнева. - При ее жизни, это правда, я не имел чести знать вашу матушку. Но вспомните-ка хорошенько, не я ли был с вами в этом домике, когда вы нашли здесь эту бедную женщину… убитую разбойником Ландри? Чтоб черт побрал его душу! Не меня ли вы оставили тогда у ее тела, когда сами выходили из дому? Наконец, не я ли помог вам вырыть могилу… две могилы… так как мы нашли в саду и служанку убитой? И после всего этого вы осмеливаетесь заявить мне…
        - Виноват! Прости меня, Жан!
        В дрожащем голосе Паскаля прозвучало столь искреннее раскаяние, что гнев Жана Фише смягчился.
        - В добрый час, - произнес он простодушно. - Вы сказали, не подумав… такое случается и с самыми умными… Я прощаю вас, господин, прощаю, и больше не будем к этому возвращаться.

* * *
        Скажем несколько только слов об убийстве матери Паскаля Симеони как о лице, не имеющем никакого отношения к нашему рассказу.
        Лет пять тому назад, ночью, мать Паскаля - так горячо им любимая, - была убита вместе со служанкой одним разбойником, совершившим это низкое преступление из мести к человеку, неоднократно мешавшему ему идти по пути порока.
        Теперь проследуем за охотником на негодяев и его слугой в этот дом смерти и вечного покоя, так как Анжелика Кайя, мать Паскаля Симеони - мы знаем, что это имя он принял вместе с новой обязанностью перед отъездом в Париж, - была похоронена тут же, всего в нескольких шагах от места преступления.
        Читатель понял, конечно, из намека, сделанного искателем приключений Ла Пивардьеру, что его мать была похоронена не на общественном кладбище.
        И этот домик, где прежде она встречала его с любящей улыбкой, а теперь покоилась вечным сном, Паскаль не продал бы и за все миллионы на земле.
        Уйдя вскоре после смерти матери в монастырь, осиротевший сын находил, однако, невыразимое утешение в посещении этого места, где все было оставлено в прежнем порядке и где он сам обметал пыль, оберегая каждую вещицу, как скупой свое сокровище.
        В саду, под тенью густых лип, покоились эти две жертвы под одинаковыми памятниками. Не уравнивает ли смерть все наши состояния?
        На одном из памятников было выбито два слова: _Моя_матушка._
        И чуть ниже - инициалы: _А._К._
        На другом лишь имя: _Гертруда._
        Снег все падал и падал, и обнаженные липы не могли защищать от него надгробные памятники.
        - Дорогая мама! - прошептал Паскаль, склонив голову над могилой матери. - _Как_ей,_должно_быть,_там_холодно…_
        Жан Фише смел своей войлочной шляпой снег с плиты.
        - Благодарю, Жан, - сказал ему кротко Паскаль.
        Они оба преклонили колена и молились, молились долго. Когда они наконец встали, два воробья, перескакивавшие с одной ветки липы на другую, внезапно зачирикали, и чириканье это походило на жалобные стоны.
        - Бедняжки! - промолвил Паскаль, взглянув на прелестных птичек. - Им здесь, вероятно, тоже холодно.
        - Этим-то? Этим всегда холодно!
        Паскаль грустно улыбнулся.
        - То есть, Жан, ты полагаешь, что такова участь некоторых созданий - страдать?
        - Нет, господин; так как Бог… хороший, я не думаю, что он специально отправил в этот мир животных, и уж тем более людей, для того, чтобы они были несчастными, но раз уж эти воробушки, особенно зимой, любят прогуливаться… значит, они любят зиму!
        - Тем не менее, пока ты жил в деревне, ты, верно, видел, что, когда наступают холода, некоторые подобного рода птички приближаются к человеческому жилищу… и даже ищут там убежище.
        - В котором им никогда не отказывают, это правда. Что, господин, раз уж в лютый холод эти воробушки имеют право задаром греться у крестьян, это и есть доказательство того, что я только сказал: Бог на них гневается не больше, чем на других, иначе он бы создал их размером с уток… вместо того чтобы сделать совсем маленькими, как мух… и тогда крестьяне не греться бы их пускали, а подавали бы к столу, - на тарелке, с картошечкой и репой.

* * *
        Паскаль поднялся на второй этаж, в ту комнату, которую когда-то занимал. Там, из сундука, вделанного в стену, он вынул несколько свертков золота…
        Затем он вернулся к слуге и, заперев вместе все окна и двери, они отправились в обратный путь.
        Опередим их часа на два и войдем в «Золотую колесницу» вместе с нашим милым Ла Пивардьером.
        Вернувшись в лавку, он выглядел таким расстроенным и взволнованным, что Жильетта, искренне любившая дядю, тотчас заметила его ненормальное состояние и поспешила предложить ему стул.
        - Что с вами, дядюшка? - вскричала она. - Как вы бледны!
        - Гм!.. Бледен, говоришь? - спросил он поспешно.
        - Ужасно бледны! Вы, верно, озябли?
        - Да… я озяб… бррр!.. Сегодня так холодно!
        - Если хотите, я принесу вам горячего бульону… чтобы вам согреться?
        - Не откажусь, милая Жильетта. Поди принеси мне бульону, малютка.
        Жильетта исчезла в глубине магазина. В эту минуту из-за стойки вдруг донеслось какое-то рычанье.
        Это Моник Латапи заворчала на свою племянницу за слишком нежную ее заботливость о дяде.
        Ла Пивардьер повернулся к жене, которую до сего времени не замечал, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как день клонился уже к вечеру, а горбунью и без того едва можно было разглядеть в ее кресле, за решеткой.
        - А-а! - произнес Ла Пивардьер. - Так ты здесь, моя дорогая красавица!
        - Где же вы хотите, чтобы я была? - язвительно спросила _дорогая_красавица_. - Я не разгуливаю целыми днями, как некоторые.
        - Если ты намекаешь на меня, то сильно ошибаешься: япрогуливался не удовольствия ради, доказательством чему служит уже то, что я чувствую себя не совсем здоровым.
        - Да… да… И вам нужно бульону… самого крепкого… а суп доливай после водой… Пуф! Так я вам его и дала!
        - Ну, полно!.. Не выходи из себя, моя милая!.. Боже мой, Жильетте недолго придется баловать меня!
        Госпожа Латапи подняла голову
        - Что? Вы скоро уезжаете? - спросила она, уставив свои маленькие глазки на мужа.
        - Я отправляюсь завтра… может быть, даже сегодня вечером.
        - А!
        - И по этому случаю хотел бы переговорить с тобой насчет…
        - Насчет денег, которых тебе хочется снова у меня выманить, обобрать меня и отправиться по старой привычке транжирить их с разными потаскушками? Ну, так вы очень ошиблись в расчете. Довольно я служила вам дойной-то коровой! Я уже устала работать для поддержания ваших дебошей! Вы не получите ни одного пистоля, ни одного экю! Ах, скажите, пожалуйста, ему нужно переговорить со мной!.. Да-да, знаю я эти разговоры-то!.. «Дорогая моя красавица, дай мне несколько сотен ливров, и ты избавишься от меня на целый год… на два года… я отправляюсь пытать счастья за море… в Америку!» Плут этакий! Достанет у него храбрости переплыть море! С моими денежками в кошельке он бродяжничает бог знает где, пока все не пропьет и не проест! А там - опять ко мне… и снова начинается та же история! Нет! Кончено! Подожги все, если это тебе нравится; сожги меня… убей… разбойник!.. чудовище!. изрежь меня на куски… и все равно не получишь ни су… ни единого!.. ни единого!..
        Произнося эти ругательства, Латапи, с раскрасневшимся лицом, со сжатыми кулаками, металась за стойкой, уже готовая наброситься на мужа…
        Однако тот, со своей стороны, выслушал этот поток любезностей с кротким видом. Все еще находясь под впечатлением совета, данного ему Паскалем Симеони, он сознавал, что упреки жены действительно справедливы, и что, будучи гораздо более виновным, нежели она полагала, он не имеет никакого права сердиться на нее за подобные вспышки.
        В это время вошла Жильетта с чашкой бульона в руках. При виде бульона гнев горбуньи лишь усилился
        - Унеси его назад, Жильетта, - завизжала она, - я тебе приказываю!
        Блондиночка остановилась в недоумении.
        - Слышишь, что я тебе говорю? - продолжала хозяйка. - Я не хочу, чтобы он ел мой бульон!
        - Но, тетушка…
        - Твоя тетушка сошла с ума, дитя мое… Благодарю, малышка… последний раз ты услуживаешь твоему бедному дяде, который не забудет этого… А теперь оставь нас, Жильетта; мне нужно поговорить с моей милой женушкой о делах.
        Произнеся это самым спокойным тоном, Ла Пивардьер поставил чашку на стойку, усевшись за которую, принялся есть бульон.
        - Ах! Это уж слишком! - закричала Латапи и бросилась с намерением вырвать у него чашку, предмет их спора.
        Но Антенор одной рукой удержал расходившуюся супругу.
        - Голубушка, - продолжал он все с тем же бесстрастием, - вы, вероятно, не поняли, что я сейчас сказал нашей племяннице. Если она услуживает мне в последний раз… следовательно, она уж никогда более меня не увидит… а также и вы не увидите меня никогда; поэтому, думаю, вам не стоит так горячиться из-за какого-то глотка бульона. Выслушайте-ка меня лучше спокойно… Ступай, Жильетта. О! Не бойся, дитя мое: яне уеду, не простившись с тобой!
        Девушка вышла на этот раз со слезами на глазах. Побежденная серьезным тоном Антенора, госпожа Латапи сдержала гнев и опустилась в свое кресло.
        - Ну… какой обман придумали вы еще, сударь? - спросила она с досадой.
        - Тут нет никакого обмана, сударыня, - сказал Антенор, - и особа, к которой вы имеете доверие… наш любезный и уважаемый жилец, господин Паскаль Симеони, может засвидетельствовать вам мое решение. Сегодня вечером я уезжаю из Парижа, с тем чтобы не возвращаться сюда более…
        - Никогда?
        - Никогда!
        Не зная, радоваться ей или удивляться, госпожа Моник Латапи молчала.
        - Да, - продолжал Ла Пивардьер, - я покидаю столицу сегодня вечером и клянусь, что никогда больше ноги моей здесь не будет!.. Теперь, взамен той полнейшей свободы, которую я вам даю… мне бы хотелось знать, что дадите мне вы?.. Ну, дорогая красавица, без шума, без скандала скажите, во сколько вы оцените нашу вечную разлуку?
        Латапи нахмурила брови; несмотря на привлекательное будущее, открывавшееся перед ней, ей все-таки нелегко было решиться на пожертвования.
        Но она подумала, что этим только испортит все дело, и покорилась необходимости предложить хоть сколько-то.
        - Так вы говорите, господин Паскаль Симеони поручится за вас?
        - Да.
        - И что вы отправитесь сегодня вечером?
        - Сегодня вечером.
        - И не возвратитесь более?
        - Никогда!
        - Что ж…

* * *
        Занятые своим объяснением, Ла Пивардьер с женой и не замечали, как уже несколько минут на улице, перед самым магазином, какие-то мужчина и женщина вели, в свою очередь, также очень оживленный разговор.
        Мужчине было лет тридцать. Он был высок и худощав; лицо у него было доброе, честное и кроткое. Одет он был на манер бретонских крестьян: панталоны с широкими складками, три различного цвета и величины жилета, рубашка с отложным воротничком, камзол с рукавами и коротенький плащ, как у петиметров времен Генриха III. Шляпа с широкими полями, слегка загнутыми кверху, разукрашенная перьями и лентами, покрывала его голову.
        Женщине, также бретонке, было лет двадцать семь или восемь. Хорошенькая, хотя немного рыжеватая, одета она была в костюм, напоминавший одеяния средневековых кастелянш, который состоял из головного убора на манер тюрбана с узким донышком, к макушке которого прикреплена была вуаль, ниспадавшая на плечи. Ее волосы, разделенные пробором посреди лба, придерживались лентой, обвивавшей голову. На шее была накрахмаленная кружевная косынка; платье - темного цвета, с широкими красными рукавами и корсажем со шнуровкой спереди; фиолетовая юбка с бархатным бортом стягивалась вокруг талии шелковым кушаком с серебряными цветами; наконец, красные чулки с разноцветными стрелками и меховые башмаки довершали ее наряд.
        Теперь узнаем, о чем же это они рассуждали так горячо, что, в более погожую погоду, наверное, давно бы уж собрали вокруг себя толпу зевак.
        - Уверяю тебя, Ивон, это он… Непременно он! Черт побери, что ж я, не знаю своего мужа?
        - Разумеется, кузина Сильвия, кому же знать его лучше, чем вам! Да мне и самому кажется, что это господин Антенор… Что же вы намерены делать, кузина, если это действительно он?
        - А то, что я теперь без него не пойду! Конечно, если бы мы не встретили моего милого друга… то так бы и вернулись, как пришли… Но раз уж случай свел нас… я им воспользуюсь!.. Какое счастье, Ивон, что ты остановился у этой лавки! О чем только он болтает с этой горбуньей?
        - Уж точно он не о любви говорит с этой старой уродиной… вам нечего бояться, кузина.
        - Ах, нет! Я нисколько его не ревную! Смотри, перед ним чашка…
        - Вероятно, он зашел в этот дом выпить чего-нибудь.
        - Выпить!.. Но здесь продают не питье… а ленты… позументы… и разные другие товары!.. Взгляни на вывеску: «Золотая колесница», госпожа Латапи…
        - Ну, верно, эта госпожа Латапи знакомая господина Антенора, ведь он из Парижа - понятно, что у него есть и знакомые здесь, - вот он и зашел повидаться, из вежливости.
        - Ах! Я не могу дольше стоять здесь, на холоде. Я совсем замерзла. Войдем в лавку, Ивон!
        - Войдем!
        - Если он рассердится, что я уехала из Нанта без его позволения, то, думаю, он рассердился бы еще более, когда бы узнал после, что я была в Париже, видела его, но даже не подошла к нему.
        После такого заключения бретонка решительно отворила дверь лавки и вбежала туда в сопровождении своего кузена.
        - Здравствуй, Антенор! Здравствуй, мой милый муженек! - вскричала Сильвия. - Это я! Прежде поцелуй, а потом уж брани.
        Нет, перо слишком слабо; надо взять кисть, чтобы вернее изобразить тот эффект, который произвело появление этой женщины в магазине «Золотая колесница»! Двоеженец как сидел, так и остался сидеть, словно громом пораженный. Что касается Моник Латапи, то, услышав, что молодая женщина назвала Антенора своим «муженьком», она вперила в нее свои маленькие глазки с выражением не отчаяния, но какого-то злорадства, ожидая, что та повторит еще раз и она убедится в том, о чем начала уже догадываться.
        Представьте же себе эту картину, на первом плане которой вы видите группу из трех лиц: слевой стороны стойки - Антенора, пригвожденного страхом к стулу; посреди лавки его жену Сильвию, стоящую в недоумении против него, и с правой стороны стойки - другую его жену, Моник Латапи, с выражением какой-то злобной радости; на втором плане, у дверей, кузена Ивона Легалека и Жильетту, вбежавшую на этот шум, - вот перед вами стоят пять фигур, на лицах которых отображены самое крайнее удивление, ужас и онемение.
        Но Латапи была слишком заинтересована словами Сильвии, и потому поспешила прервать это молчание.
        - Что вы сказали, сударыня? - вскричала она, обращаясь к бретонке. - Как вы назвали… этого господина?
        - Я его назвала «моим муженьком», - возразила Сильвия, ничего не понимавшая и видевшая только, что ее присутствие производит самое тягостное впечатление на Ла Пивардьера.
        - Вашим муженьком! - повторила Латапи, задыхаясь от радости. - А! Так вы жена господина Антенора де Ла Пивардьера?
        - Ну да, я его жена! Да, жена! - воскликнула бретонка, начиная терять терпение от такого допроса, а в особенности от тона, каким разговаривали с ней. - Что ж из этого? Разве я хуже другой оттого, что не одета по парижской моде?
        - Как это можно, сударыня! Вы, конечно, не хуже другой… вероятно, даже лучше, по мнению господина де Ла Пивардьера. А! Так вы жена этого прекрасного шевалье!.. И, если вы не сочтете за нескромность с моей стороны, то скажите, моя милая, когда вы вышли за него замуж? Взамен же я вам тоже расскажу кое о чем, что вы, возможно, найдете занятным.
        - Не нужно мне ничего занятного… но если вам непременно хочется знать, то у меня нет причин скрытничать! Не правда ли, Ивон? Легалеки - люди честные, и никто в нашей стране не постыдится вступить с ними в родство!.. Ах, я начинаю догадываться! Вы, сударыня, вероятно, родственница Ла Пивардьеру и не знали, что он женат на дочери селянина…
        - Вот именно, я очень близкая родственница Ла Пивардьеру и не знала, что он женился в Бретани. Не правда ли, что мое любопытство очень естественно?
        - Ну, так я вам скажу, что мы поженились четыре года тому назад в Бурнефе, что в герцогстве Машкуль!
        - Значит, ваш брак вполне законен? И в церкви, и у нотариуса?
        - Что?!
        Молнии гнева сверкнули во взгляде Сильвии. Как? Осмелиться сомневаться в ее законном союзе! Обиженная уже странным приемом своего мужа, она окончательно вышла из себя, сочтя подобные вопросы крайне для себя оскорбительными.
        - Надеюсь, вы уже закончили с вашими расспросами, этими вашими «что», «где» и «когда»?! - вскричала она, подступая к Моник Латапи. - И какое вам вообще дело до меня и до моего мужа?.. Вот глупая-то старушенция!.. Ну, да! Наш брак скреплен и в церкви, и у сельского нотариуса! Если это вам не нравится, то тем хуже для вас: не вам развенчать нас, уродина горбатая!
        - Ах, милостивый Господи! О, правосудное небо! - завопила Латапи, задыхаясь до такой степени, что не находила даже слов, которыми могла бы, в свою очередь, нанести не менее чувствительный удар сопернице.
        Однако Ла Пивардьер успел уже несколько опомниться, но, видя себя между двумя женами, несчастный не знал, что ему предпринять.
        Впрочем, на всем продолжении этой сцены не было еще произнесено ни одного слова, которое окончательно скомпрометировало бы его в глазах по крайней мере той, которую он любил, его дорогой Сильвии!
        Больше терять время было нельзя! Пословица говорит: умный пользуется настоящим, глупец рассчитывает на будущее. Так как Латапи, задыхаясь от бешенства, смолкла, то он и поспешил воспользоваться этой минутой.
        Схватив свою вторую жену Сильвию и ее кузена Ивона за руки, Ла Пивардьер, толкая их к двери, закричал: «Ступайте!.. Ступайте!»
        Но он ошибся в своем расчете!
        Его первая жена, Моник Латапи, мгновенно опомнившись, бросилась к двери, загородив им выход.
        - А, так вы хотите бежать! - вскричала она таким грозным голосом, что Антенор в испуге попятился, и даже Сильвия вздрогнула. - Ха-ха! Нет, вы не уйдете так, прекрасная парочка! Жильетта… позови Рике… скорей!.. Пусть сходит за полицией… Что ж ты стоишь, проклятая девчонка? А! Так и ты мне изменяешь!.. Постой же, обойдусь и без тебя. Помогите!.. Спасите!.. На помощь!.. Скорее!.. - вдруг завопила она неистово.
        - Ах! Господин Паскаль, Богом заклинаю, спасите меня!
        Паскаль Симеони и Жан Фише появились на пороге магазина в ту самую минуту, когда, взбешенная неповиновением Жильетты, Моник Латапи сама принялась звать на помощь, отворив настежь дверь на улицу.
        Но они слышали не только неистовый крик лавочницы, но и умоляющий, отчаянный зов ее мужа.
        При виде беснующейся горбуньи, растерянного Антенора, этой бледной бретонки, ее изумленного кузена и смущенной Жильетты Паскаль тотчас же понял, в чем дело, и, не теряя времени, принялся распоряжаться по-своему.
        Оттолкнув хозяйку, он поспешно запер дверь магазина.
        - Замолчите, госпожа Латапи! - скомандовал он.
        Но так как та продолжала кричать еще неистовее: «Ко мне, соседи, соседки… ко мне, прохожие!», Паскаль Симеони обратился к своему слуге с выразительным жестом.
        Жан Фише не замедлил понять этот жест и, схватив Латапи, заткнул ей рот первым попавшимся под руку куском материи.
        - Теперь, - продолжал искатель приключений, по-прежнему обращаясь к слуге, - отнеси эту милую даму в ее комнату и оставайся при ней, пока я не приду туда.
        Жан Фише молча повиновался и исчез, унося на руках _милую_даму_.
        Повернувшись к Сильвии, Паскаль сказал:
        - Сударыня, особа, от которой я вас только что избавил, самая ожесточенная кредиторша вашего мужа, в чем, вероятно, он боялся вам до сих пор сознаться. Он ей много должен… И так как он не в состоянии еще расплатиться с ней, то она из мщения засадила бы его в тюрьму… если б я не подоспел. Теперь, из опасения, чтобы не случилось с ним нового несчастья… так как он еще слишком беден, чтобы уплатить долги… советую вам обоим немедленно оставить Париж и не выезжать никуда из ваших краев.
        - О! Ничего лучшего я и не желаю! - воскликнула Сильвия.
        - Хорошо. Ступайте же седлать вашу лошадь, Ла Пивардьер… полагаю, теперь вас ничто здесь больше не удерживает.
        Бледный Антенор едва сознавал, что ему говорили. В этом ужасном расстройстве, он даже забыл, что у него есть лошадь. Слова Паскаля несколько его пробудили. Он вышел из магазина и побежал в конюшню седлать лошадь, подаренную ему графиней де Шале.
        Когда он вернулся, проведя животное через двор к крыльцу магазина, то нашел Сильвию, еще минуту назад бледную и обеспокоенную, порозовевшей и повеселевшей.
        - Что случилось? - удивленно спросил двоеженец.
        - Ах, мой друг! - вскричала бретонка, показывая ему туго набитый кошелек. - Право же этот Париж - престранный город! Только что кредиторша чуть не засадила тебя в тюрьму, а теперь…
        - А теперь друг вашего мужа вручил вам только ту сумму, которую он был ему должен, это очень просто и не заслуживает никакой благодарности… Не правда ли, Ла Пивардьер, что я был должен вам тысячу ливров?
        Ла Пивардьер покраснел до ушей.
        - Тысячу… тысячу… ли… ливров! - пробормотал он, протягивая руки к Паскалю, чтобы поблагодарить его.
        Но тот быстро прервал его:
        - Давайте же!.. Давайте… отправляйтесь скорей!.. Ночь уже на дворе… и госпожа Латапи, должно быть, уже соскучилась там, наверху…
        Ла Пивардьер задрожал.
        - Бедная дама! - произнесла со вздохом Сильвия. - Послушай-ка, Антенор, не лучше ли будет вернуть эти деньги… которые дал мне этот добрый господин… ей.
        Паскаль улыбнулся.
        - Этого все равно будет недостаточно! - сказал он. - Но в любом случае за столь добрую мысль Господь когда-нибудь наградит вас.
        - А вы?
        - Я?
        - Да. Приезжайте погостить к нам в Нант… мы живем близ Буффе… замка Буффе.
        - Постараюсь.
        - Ну, тогда до свидания, господин… господин…
        - Паскаль.
        - До свидания, господин Паскаль! - сказала Сильвия, подставив ему щеку, которую искатель приключений и поцеловал.
        Затем, все трое отправились в гостиницу, где у Легалеков оставлены были вещи и лошади.
        Ивон повел лошадь, а так нечаянно соединенные супруги пошли рука об руку, разговаривая, вероятно, о причине, побудившей Сильвию явиться в Париж, о чем Ла Пивардьер, конечно, имел полное право узнать.
        Мы и не сомневаемся, что он узнал; но так как мы не думаем, что причина эта была столь уж важной, то и не будем ею интересоваться.
        В завершение же этой главы и второй части нашей книги отметим, что Паскалю Симеони с помощью двух аргументов удалось все же убедить первую жену Ла Пивардьера отказаться от мщения двоеженцу.
        Во-первых, в вознаграждение за маленькое насилие, которому подвергли горбунью, он преподнес ей пятьдесят пистолей.
        Во-вторых, попугав ее немножко тем, что она найдет в нем своего непримиримого врага, если доведет его друга до виселицы, он напомнил ей, что разлука с мужем была ее заветной мечтой, и теперь ей нужно только радоваться тому, что исполнилось его желание, и если она не может простить ему этого, то все-таки может забыть.

* * *
        Моник Латапи ответила: «Я забуду», и сунула пятьдесят пистолей в карман.
        Проходя в свою комнату, Паскаль заметил плачущую Жильетту.
        - Что с вами, дитя мое? - спросил он ее.
        - Он со мной и не простился даже! - шептала она, рыдая. - А я так его любила!
        Искателю приключений очень хотелось утешить бедную девушку.
        - Вы ошибаетесь, моя милая, - возразил он, - ваш дядя не забыл вас. Смотрите, что он купил для вас сегодня и просил меня передать вам.
        Паскаль подал при этом девушке золотое сердечко на шелковом шнурке, которое он вынул из кармана.
        - Правда? - вскричала Жильетта. - И это для меня? Дядюшка купил это для меня?
        - Я никогда не лгу, мадемуазель! - произнес искатель приключений очень серьезно, надевая сердечко на шею девушке.

* * *
        Однако он лгал! Эту драгоценную безделушку он захватил из сундука своей матери!
        Но преступна ли такая ложь? И дурно ли он поступил, пожертвовав этой вещицей, чтобы осушить слезы бедной Жильетты?
        Что до нас, то мы так не думаем.
        Часть третья
        Заговор
        Глава I
        О том, как герцогиня де Шеврез сказала не более того, чем хотела, и о том, какой дурной знак - услышать во время поцелуя вой собаки
        Прошел месяц после последних событий, рассказанных нами в предыдущей части. Вечер, часы бьют девять. Проникнем в главный павильон Лувра, поднимемся на второй этаж, пройдем длинный ряд комнат, украшенных скульптурами, позолотой, живописью и инкрустациями, - и мы очутимся на половине королевы Франции, Анны Австрийской. Из множества роскошно убранных комнат одна отличается сравнительной простотой. Это так называемая купальная комната, соединяющаяся с малым дворцовым садом посредством _Моста_вздохов_, где в обществе мадам де Шеврез, забывая горести и печали в дружеской беседе с герцогиней, обычно проводит свое время супруга Людовика XIII.
        Мы уже описали вам портрет герцогини де Шеврез, теперь опишем вам королеву. Анне Австрийской, родившейся в 1601 году, в то время когда происходит наша история, было двадцать пять лет. Не будучи совершеннейшей красавицей, она тем не менее являлась прелестнейшим созданием, с нежно-розовым цветом лица, голубыми глазами, коралловым ротиком, открытым и благородным челом. Она была высокого роста, руки ее были необыкновенно нежны, тонки и ослепительно белы, ноги - редкой красоты. В этот вечер она была одета в обшитое серебром и золотом голубое атласное платье с широкими рукавами, подобранными бриллиантовыми аграфами; на голове - голубой бархатный убор с черным пером, из-под которого волнами рассыпались по ее прелестным плечам белокурые, шелковистые локоны. Ее величество сидели, по обычаю испанок, на бархатных подушках.
        В ту минуту, когда мы входим туда, королева - в позе, которую мы только что описали, - мечтала, устремив взгляд на ленточку, вившуюся вокруг ее нежных пальцев.
        Герцогиня де Шеврез стояла у окна, выходившего в сад, по всей видимости, кого-то поджидая.
        Но вздох августейшей подруги прервал наблюдения герцогини. Она повернулась и увидела, что вздох этот сопровождался слезой.
        Подбежав к королеве, Мария де Роган с фамильярностью, впрочем, самой почтительной, отняла у нее ленточку и заперла в один из тех огромных эбенового дерева сундуков, какие заменяли тогда шкафы и шифоньерки.
        - Полноте, ваше величество, время ли плакать теперь, когда мы собрались отомстить нашему жестокому врагу! Представляете, что будет, если эти господа застанут вас в слезах… все тогда погибнет! Они решат, что вы не надеетесь на успех… и сами придут в отчаяние!
        Говоря это, герцогиня нежно промокала батистовым платком прелестные глаза опечаленной королевы, которая невольно улыбнулась ей.
        - Это правда, - сказала она, - будет слишком безрассудно лишать бодрости наших друзей… Боюсь, у них и так ее недостаточно!
        - В особенности у одного из них, - произнесла герцогиня де Шеврез презрительным тоном, - у господина герцога Анжуйского, которому следовало бы быть решительнее других! О! Я никогда, впрочем, и не рассчитывала на его светлость! Если наше дело выиграет… он первый этим воспользуется… но если же мы его проиграем.
        - То, наверное, он первый же станет униженно просить прощения у кардинала.
        - В этом нет сомнения; ксчастью, я убеждена в успехе нашего предприятия!
        Уверенность герцогини сообщилась и королеве.
        - Дорогая Мария! - вскричала она, привлекая в себе герцогиню. - Это для меня ты составила заговор и вовлекла в него самого дорогого тебе друга…
        - Кому же, как не любимому и любящему человеку… считать за счастье посвятить себя, вместе со мной, служению моей королеве! - отвечала Мария де Роган. - Во главе нашего заговора недоставало знатного имени. Месье, беспечность и слабость характера которого уже доказаны, не мог предложить нам своего, вот я и обратилась к Анри де Шале…
        - И он дал тебе его без колебаний?
        Герцогиня улыбнулась.
        - Он так мало колебался, - произнесла она, - что до сих пор не знает даже первого слова в моих планах.
        - Возможно ли это? Так ты…
        - Да, я одна все это придумала и устроила! Но я уверена в господине де Шале… как в его любви ко мне, так и в том, что он выкажет храбрость… когда придет время действовать!
        - Но что же ты решила? Я ведь могу это узнать уже сейчас?
        - Что я решила?.. Я решила уже на днях избавить вас от господина де Ришелье. От этого злодея, преследующего вас своей ненавистью… который, если и не успел еще поразить вас как королеву, то уже слишком измучил вас как женщину!
        При этих словах, относящихся ко всем известным действиям кардинала в отношении королевы и красавца Бэкингема, при этих словах, говорим мы, Анна Австрийская побледнела и, судорожно сжав руку подруги, вскричала:
        - Ты права, Мария: господин де Ришелье не заслуживает никакой пощады!
        - Его и не пощадят, это я вам обещаю! - отвечала госпожа де Шеврез.
        - Но…
        - Но простите, обожаемая моя королева, донна Стефания подает нам условный знак. Стало быть, пока мы с вами беседовали, наши друзья уже собрались в соседнем зале и ждут наших указаний… Да, сейчас ровно половина десятого… Вы позволите мне представить их вам?
        Анна Австрийская гордо подняла голову.
        - Более чем когда-либо! - воскликнула она. - Не думаешь ли ты, Мария, что я, как мой брат Гастон, сказав «да», стану говорить затем «нет»! Иди!

* * *
        Герцогиня не ошиблась: донна Стефания, одна из приближенных и преданных женщин, единственная испанка, которую Анна Австрийская привезла с собой, постучалась особенным образом в дверь купальной комнаты, извещая тем самым о прибытии заговорщиков.
        Мария де Роган поспешила отворить, и они вошли.
        То были Гастон, герцог Анжуйский, великий приор де Вандом, граф Анри де Шале, маркиз де Пюилоран, граф де Рошфор, барон де Люксейль и граф де Море.
        Войдя один за другим и молча поклонившись королеве, они сели по приглашению своей августейшей хозяйки.
        Но подобная торжественность мизансцены пришлась не по вкусу Гастону.
        - Поистине, - вскричал он, рассмеявшись, - нам недостает только париков да мантий, чтобы сделаться похожими на судей Шатле, решающих судьбы великих преступников!.. Можно составлять заговоры, но так, чтобы это было весело. Признаюсь, меня эта строгость стесняет! Послушайте, моя прелестная сестричка, прежде чем заняться серьезными делами, не хотите ли вы посмеяться над нашими с Рошфором и Шале подвигами? К этому Красному человеку мы всегда успеем вернуться.
        Анна Австрийская намеревалась было заметить, что теперь не время для шуток, но герцогиня де Шеврез промолвила насмешливо:
        - Позвольте ему рассказать, сударыня! Его светлость - совсем еще ребенок… а к детям следует быть снисходительными…
        Действительно, Гастону было тогда всего восемнадцать лет, но, к несчастью для себя, он оставался ребенком всю свою жизнь.
        - Ну да! - вскричал он, погрозив герцогине пальчиком. - «Позвольте ему рассказать»! Мне, однако же, кажется, прекрасная дама, что вы не столько хлопочете обо мне, сколько сами хотите узнать, какую роль играл в этом похождении Анри!.. Слушайте же. Вчерашний спектакль мне не понравился, лансдкнехт не состоялся, и мы ужасно скучали, не зная, как убить вечер… «Пойдемте на Новый мост, - говорю тогда я Шале и Рошфору, - там мы, по крайней мере, позабавимся с прохожими… поиграем с четверть часа в воришек!»
        - Фи! - произнесла герцогиня. - Брат короля забавляется, грабя людей!
        - Полноте! Не все ли равно, грабить или разорять их налогами? Какая в том разница? Ну, так вот, дела наши шли отлично, мы стащили уже с полдюжины плащей, как вдруг прибежали полицейские. Мы с Шале спрятались за балаган какого-то шарлатана, а Рошфору вздумалось влезть на бронзовую лошадь, что стоит на мосту. К несчастью, ночь была не очень темна, солдаты заметили графа и решили стащить его оттуда. Ха-ха! Вот забавно-то было! Они подбегут сзади, граф перескочит к голове, они - туда, он - назад! Наконец, привлеченные криком и хохотом, мы вышли и бросились ему на помощь, так как один из солдат уже тянул его за ногу…
        - А что, если бы они не признали вас и отвели в Шатле… как вы думаете, принц, понравилась бы королю такая шутка… результатом которой стал бы для сына Франции ночлег в тюрьме? - вопросила королева.
        Гастон пожал плечами.
        - Подумаешь! - произнес он. - Мой брат приказал бы засадить их самих в тюрьму…
        - Положим, король приказал бы это, - сказала герцогиня де Шеврез, - но вот кардинал де Ришелье дал бы совершенно противоположный приказ… А так как слушаются больше его.
        Гастон нахмурил брови.
        - Действительно, - проворчал он, - чаще повинуются… его преосвященству.
        Замечание герцогини де Шеврез, судя по всему, пробудило в его душе неприязненное чувство, и он продолжал сухим тоном:
        - Итак, что же вы придумали, прелестная герцогиня, чтобы ему более не повиновались? Мы вас слушаем.

* * *
        Все взоры обратились на герцогиню де Шеврез; все уши навострились, чтобы не проронить ни единого ее слова.
        - Господа, - начала она, решив сразу же искоренить всякую нерешительность, если таковая в ком-то еще оставалась, - господа, прежде всего, считаю своей обязанностью предупредить вас от имени ее величества королевы, здесь присутствующей, что если кто-то из вас сожалеет, что занялся этим зашедшим уже слишком далеко делом… он может немедленно удалиться… Заговор составлять уже не надо, он готов… Я обо всем позаботилась… У нас есть руки, чтобы действовать; нам нужны лишь головы, чтобы управлять этими руками… Повторюсь: ее величество королева рассчитывает на всех вас, господа… но если она ошибается, если в ком-нибудь из вас заговорило благоразумие перед опасностью, если…
        Всеобщий ропот прервал Марию де Роган.
        - Довольно! - вскричал герцог Анжуйский. - Похоже, прелестная герцогиня, вы уже не меня одного считаете здесь ребенком, но и всех этих храбрых дворян, среди которых и такие, в чьих жилах, так же как и у меня, течет королевская кровь[24 - Великий приор де Вандом и граф де Море были побочными сыновьями Генриха IV. - Примеч. автора.]. Кончайте же, прошу вас, не нужно этих преамбул! Если вы составили план, как напасть на Ришелье, то тем лучше, черт возьми! Заблудиться мы не боимся. Но где же и какая эта дорога? Объясните нам это.
        - Да, объясните!.. - повторили все.
        Нетерпение овладело даже герцогом Анжуйским. Герцогиня добилась того, чего желала - полного и слепого к себе доверия.
        - Сейчас объясню, - сказала она. - Сегодня утром король объявил, что в конце этой недели он отправится в Фонтенбло, чтобы насладиться там первыми весенними днями. Как только двор переселится за город, его преосвященство также не замедлят отправиться к себе во Флери д’Аргуж, находящийся, как вам известно, на дороге, ведущей в Фонтенбло. Во Флери стража Ришелье немногочисленна. Впрочем, нам до этого нет никакого дела! Если у него есть наемники, чтобы охранять его, у нас есть друзья, чтобы служить нам. Итак, под предлогом прогулки, вы, господа де Шале, де Вандом, де Море, де Люксейль, де Пюилоран и де Рошфор, в одно прекрасное утро явитесь во Флери, где вас уже будут поджидать наши друзья. Когда министр окажется в полной вашей власти и, повинуясь вашим требованиям, подпишет освобождение маршала д’Орнано, вы, принц, вместе с королевой отправитесь к королю и постараетесь открыть ему глаза на все действия этого злодея. Король бывает силен, когда этот злой человек не находится при нем и не подчиняет его своей воле. Благоприятнее случая и представить себе не возможно: его величество сейчас весьма сердиты
на кардинала и, следовательно, не раздумывая им пожертвуют. Что ж, теперь вы знаете мой план, господа. Лишь от вас зависит, будет ли до конца этой недели Ришелье свергнут. Что вы на это ответите?
        - Э! Черт возьми! Мы ответим, что принимаем ваш план и последуем ему буквально, прелестная герцогиня! Не правда ли, господа?
        - Да, да! - вскричали все.
        - И в день падения Ришелье мы воздвигнем трон нашему очаровательному командиру, увенчав его лаврами и розами, в знак признательности за освобождение нас от зависимости.
        Но что более всего понравилось в этом плане Гастону, так это то, что отведенная ему роль не представляла, в сущности, никакой для него опасности. Он должен был лишь вместе с королевой отправиться к королю и переговорить с ним, тогда как другим заговорщикам предстояло действовать, чтобы захватить кардинала.
        Потому-то Месье и не щадил комплиментов для госпожи де Шеврез.
        Однако, несмотря на полнейшую готовность повиноваться этому «прелестному командиру», некоторые из заговорщиков не прочь были узнать и другие подробности этого плана.
        Гастон, Шале, Пюилоран, Вандом уже обсуждали с королевой, как они разделят тот пирог, который был еще в печке, - пирогом этим, конечно, была власть, - но Рошфор, Море и Люксейль, отойдя с герцогиней де Шеврез в сторонку, сказали ей:
        - Извините, прекрасная герцогиня, но в вашем плане есть один пункт, который нам кажется не совсем ясным… что это за друзья, которые окажутся в то утро во Флери, у господина де Ришелье, чуть раньше нас?
        Мария де Роган мгновенно стала серьезной.
        - Это тайна, господа, - сказала она. - Тайна, которую я поклялась хранить. До новых распоряжений я не могу открыть вам имена этих особ. Но что вас так беспокоит?
        - Нас беспокоит то, - отвечал Море, - что мы не знаем, кто наши сообщники и сколько их.
        - Их тринадцать… все они дворяне… и храбрейшие из храбрых.
        - Но…
        - Что у вас там? - спросил герцог Анжуйский, привлеченный шумом спора. - Чего вы требуете от нашего милого капитана, господа?
        - Мы просим его назвать нам имена тех людей, которые помогут нам захватить господина де Ришелье.
        - А я отказываюсь сообщить вам их, потому что, повторюсь, поклялась в том. Можете поинтересоваться у господина де Шале: уменя от него нет секретов, а между тем он, так же как и вы, не знает, что это за личности, несмотря на то что видел их командира.
        Шале кивнул в знак согласия.
        - Впрочем, господа, - продолжала герцогиня, пройдясь вокруг себя ироничным взглядом, - если вы непременно желаете удостовериться в храбрости наших таинственных сообщников, то можете справиться об этом в небольшом лесочке, лежащем в трех лье отсюда, неподалеку от той самой дороги, что ведет в Фонтенбло. Там за этот месяц было найдено более десяти трупов… и, возможно, этот лес сообщит вам, кому принадлежат те шпаги, которыми были заколоты друзья господина де Лафемаса…
        Слушавшие пришли в волнение.
        - Как! - вскричал приор де Вандом. - Так те, что убили господ д'Агильона, де Бальбедора, де Шатовье, де Франжирона и с полдюжины других ловкачей Лафемаса, и есть те самые люди…
        - Что поклялись уничтожить Ришелье? Да, господа, те самые! В ожидании же случая напасть на кардинала они расправляются пока с его слугами и, не правда ли, взялись за дело весьма круто?.. Десять человек за месяц! Боюсь, что если его преосвященство затянут еще хоть на недельку со своим отъездом во Флери, от банды головорезов господина де Лафемаса вообще ничего не останется.
        Перед столь неоспоримыми доказательствами не только храбрости, но и необыкновенной ловкости оставалось только преклониться…
        Что наши заговорщики и сделали.
        Впрочем, пора было уже расходиться. Пробило одиннадцать.
        - До свидания, прелестная сестрица, - сказал Гастон, целуя руку королевы. - Можете на меня рассчитывать… как я рассчитывю на вас.
        - До свидания! - повторили все дворяне с низким поклоном.
        - А пока, - произнесла герцогиня де Шеврез, поднося палец к губам в знак молчания…
        - О! - вскричали все вместе. - Ни слова, ни взгляда, ни жеста!

* * *
        Герцогиня, которая оставалась в тот вечер ночевать у королевы, пожелала проводить заговорщиков до садовой калитки, ключ от которой находился у донны Стефании.
        Конечно, больше всего ей хотелось сказать несколько слов наедине - слов, уже не касающихся заговора, - Анри де Шале, под руку с которым она медленно шла позади всех.
        Коридор, которым они проходили, был освещен очень слабо… Гастон и его друзья были уже далеко и не могли их видеть… Анри и Мария остановились и бросились в объятия друг друга.
        - Когда я вас увижу? - спросил он.
        - Завтра, в полдень.
        - Хорошо. Скажите, моя дорогая, вы меня любите? Все еще любите?
        - О!
        И она хотела поцеловать своего возлюбленного - самый лучший ответ, какой только можно дать на подобный вопрос, - но вдруг невольно отшатнулась в испуге.
        Под окном, где остановились наши влюбленные, в эту минуту завыла собака. Она выла - как говорят добрые кумушки, которые, возможно, и не такие дурочки, как многие полагают, - к покойнику.
        - Противная! - пробормотала герцогиня. - Как она меня испугала!
        - Глупенькая! - весело воскликнул Шале. - Чего же бояться?
        И они поцеловались. Собака вновь завыла.
        Впоследствии, убитая горем и раскаянием, Мария де Роган припомнила печальное предзнаменование, закончившее тот вечер.
        Глава II
        Которая доказывает, что ни в чем не надо отчаиваться и что всего добивается тот, кто умеет ждать
        Заговор был составлен и подготовлен как нельзя лучше, и не сделай глупости один из заговорщиков, он, возможно, и имел бы успех.
        Страшно подумать, однако, какой переворот произвело бы в свете неожиданное падение этого колосса! Если бы удалось похитить или убить Ришелье в 1626 году, что сталось бы с Францией в руках бездеятельного и слабого Людовика XIII? Австрия, Англия и Испания продолжали бы мучить ее, страну бы терзали внутреннее раздоры. Литература, искусство, науки и нравственность - все бы погибло! Умри тогда Ришелье, и был ли бы после Людовика XIII Людовик ХIV, великий король славного века?.. Кто знает!.. Не умевший охранять свой скипетр, сумел ли бы Людовик Справедливый сохранить своего сына?
        Итак, до описанного нами вечера никто не подозревал о замышлявшемся заговоре, хотя, как мы знаем, в шпионах недостатка не было. Лафемас, не щадя золота Татьяны, организовал тайную полицию, следившую за малейшими движениями графа де Шале, герцогини де Шеврез, Паскаля Симеони и Жуана де Сагрера.
        Однако же что дал ему такой ежедневный, или, вернее сказать, ежечасный и ежеминутный надзор? Всего лишь то, что граф де Шале и герцогиня де Шеврез по-прежнему были страстно влюблены друг в друга… что Паскаль Симеони был предан Шале, а Жуан де Сагрера часто бывал у Паскаля Симеони, каждый раз советуя тому быть наготове в случае опасности.
        В случае опасности! Какой опасности? Очевидно, Жуан де Сагрера догадался, как и Татьяна с Лафемасом, что герцогиня де Шеврез и Анри де Шале замышляют свергнуть первого министра, но о замыслах графа и герцогини друзья знали не более их врагов; потому-то последние не могли ничего узнать, следя за первыми…
        Это страшно бесило их, потому что, употребляя столько времени, денег… и ненависти, они ни на шаг не продвигались вперед.
        Один из членов этого трио демонов выглядел особенно нетерпеливым. Фирмен Лапрад, обреченный проводить каждое утро у графа де Шале в качестве секретаря и вместе с тем шпиона, старавшегося выведывать тайны графа, не имел возможности следить за своим соперником.
        Но то, чего не мог видеть Фирмен, видела Бертранда, гнусная Бертранда: баронесса и Паскаль с каждым днем становились все ближе и ближе друг к другу.
        «Они нежно пожимают друг другу руки, - рассказывала старая ведьма Фирмену Лапраду, - и шепчутся между собой, когда остаются одни».
        Однажды - о, ужас! - однажды она сказала, что ей показалось, будто они поцеловались. Она не была уверена, но ей так показалось!..
        «Но я убеждена, - продолжала дуэнья, - что если они еще не поцеловались, то не замедлят это сделать!»

* * *
        Накануне сходки заговорщиков в Лувре, в тот день, когда Бсртранда рассказала Фирмену Лапраду об интимных отношениях Паскаля Симеони с баронессой, адвокат явился к Татьяне убитый и мрачный.
        В это время там находился и Лафемас.
        - Что с вами, господин Лапрад?! - вскричала Татьяна.
        - В самом деле, - сказал Лафемас, - на вас лица нет, дорогой сударь! Не принесли ли вы каких неприятных новостей?
        - Не знаю, как вам понравится моя новость, - произнес Фирмен, - но чтобы вы там ни думали, мое решение окончательно. Меня измучила та роль - к тому же совершенно бесполезная, - какую я разыгрываю в этой комедии, комедии, которой не видно конца… Я пришел объявить, что отказываюсь от нее.
        - Вот как! - протянула Татьяна. - Так вы отказываетесь… только потому, что устали?
        - Да… И еще потому, что я решил безотлагательно посвятить себя тому делу, которое давно задумал.
        - Какому делу?
        Фирмен Лапрад колебался. Но, впрочем, чего ему было бояться Татьяны и Лафемаса?
        - Вы знаете, какое это дело, - сказал он наконец. - Я поклялся смертельно отомстить двум моим врагам и хочу сдержать свое обещание.
        Лафемас намеревался было что-то сказать, но Татьяна остановила его движением руки.
        - Постойте! - сказала она. - Господин Лапрад жаждет мести и, как он говорит, минута эта для него настала. Вы хотите убить Паскаля Симеони и баронессу де Ферье, так как лишь их смерть может облегчить ваши страдания, не так ли?
        - Точно так.
        - И каким же образом вы собираетесь их убить?
        - Для… нее у меня есть яд, который мне дали вы, сударыня. Для него…
        - Для него?
        Фирмен Лапрад потупился, явно не желая входить в подробности.
        - Да что до того, какой способ употреблю я для достижения своей цели! - вскричал он.
        - Гм! - произнес Лафемас. - Знайте, однако, что этот охотник на негодяев - ужасный силач; будьте осторожны, мой милый!
        - Тому, кто хочет отомстить, никакой силач не страшен, - возразил Фирмен Лапрад с горькой усмешкой.
        - А! Так вы готовите западню? Хотите хитростью заманить в нее Паскаля Симеони?
        Адвокат промолчал.
        - Господин Фирмен Лапрад прав, - вмешалась Татьяна, - как бы он ни взялся за дело… лишь бы имел успех! Теперь другой вопрос. Подумали ли вы о последствиях для нас такого внезапного вашего отказа от должности при графе де Шале? Конечно, наши надежды пока еще не оправдались. Ваше сближение с графом ничего нам не открыло. По той или иной причине, но господин де Шале весьма сдержан в своих разговорах с вами. Вам, однако, известно, что заговор существует… и мы с господином де Лафемасом об этом давно знаем… но где и как приведут его в исполнение… этого вам пока разузнать не удалось!
        - Моя ли в этом вина?! - вскричал Фирмен Лапрад. - Несмотря на все мои старания я не смог вырвать этой тайны у графа де Шале. Мне кажется даже, что он просто слепое орудие той интриги, что плетет против его преосвященства герцогиня де Шеврез. Повторяю, я тут вам совершенно бесполезен! Уже по одному тому, что два с лишним десятка шпионов не смогли до сих пор открыть следов убийц ваших товарищей, господин де Лафемас, можно судить, насколько наши враги нас сильнее и хитрее.
        Лафемас закусил губу.
        - Это правда, - сказал он, - несмотря на все поиски господина парижского прево убийц моих друзей так и не нашли… Но то, чего не смог сделать парижский прево, сделаю я! Вы мне весьма кстати, сударь, напомнили об этом, - как раз сегодня я встречаюсь по этому поводу с несколькими моими друзьями.
        Говоря это, Лафемас встал; Фирмен Лапрад, поднявшись в свою очередь, промолвил, не без иронии:
        - Желаю вам оказаться удачливее парижского прево, господин де Лафемас… что же касается меня, то…
        - Как? - прервала его Татьяна Илич. - Неужели вы действительно отказываетесь от участия в нашем предприятии… в ту самую минуту, когда оно должно решиться в нашу пользу?
        - В нашу пользу? Кто это сказал? - спросил адвокат.
        - Тот, кто никогда не лжет… с кем я советовалась не далее как сегодня утром и кто мне ответил, что не пройдет и недели, как мы одержим победу над нашими врагами.
        - Кто же этот всеведущий?
        - Вот! Хотите, спрошу при вас, если мне вы не верите?
        При этих словах русская вынула из шкафа огромную книгу в красном сафьяновом переплете с кабалистическими знаками, положила ее на высокий пюпитр, выдвинутый на середину комнаты, после чего, вооружившись длинным жезлом какого-то неизвестного металла, встала перед пюпитром в самой торжественной позе.
        Фирмен Лапрад следил за действиями Татьяны недоверчиво, однако не без некоторого любопытства. На его губах его блуждала ироническая улыбка.
        - И эта книга откроет нам будущее? - вопросил он.
        - По крайней мере, она скажет нам, как нам следует вести себя в настоящую минуту, чтобы сделаться впоследствии победителями.
        - Что же это за книга?
        - Одна из самых ценных, какие только есть на свете. О, не смейтесь, сударь! Эта книга побеждала и не таких скептиков, как вы. Бернгард де Трев постоянно советовался с ней и после своей смерти завещал ее моему дяде… а Бернгард де Трев не был безумцем. Это одна их тех кабалистических книг, которые предсказательницы продали Тарквинию; лишь она одна уцелела во время пожара на Капитолии. Что ж… да победит же древняя наука ваш юный ум, господин Фирмен Лапрад! Оракул, отвечай мне!
        Произнеся последние слова громким голосом, Татьяна подняла над вещей книгой жезл. В одно мгновение, словно движимые невидимой силой, ставни окон с шумом захлопнулись, и в комнате воцарилась кромешная тьма. В этом, конечно, еще не было ничего сверхъестественного: вособняке Татьяны могли быть устроены механизмы, которые, по поданному знаку, ее люди тайно приводили в движение. Фирмен Лапрад нисколько этому и не удивился. Но тут, посреди этой тьмы, вдруг на кончике жезла засияла искра и, разгораясь мало-помалу, превратилась в красноватое пламя, осветившее волшебницу с ее гадательной книгой…
        Это невольно произвело на адвоката определенное впечатление.
        - Оракул, отвечай мне! - повторила Татьяна.
        Вдруг книга раскрылась сама собой. На пергаментных ее листах, которых коснулся жезл, забегали огненные буквы.
        - Фирмен Лапрад! - вскричала русская вдохновенным голосом. - Наука произнесла свой приговор. Не пройдет и недели, как мы все трое узнаем то, что желаем знать. Но чтобы достичь цели, мы должны держаться вместе. Фирмен Лапрад, заклинаю тебя остаться с нами еще неделю! Каков будет твой ответ?
        - Согласен принадлежать вам еще неделю, - отвечал адвокат.

* * *
        В это время ставни распахнулись настежь. Свет и солнечное сияние снова наполнили комнату; пюпитр, книга и жезл вернулись на свои почетные места, и, спокойная, словно ничего и не случилось, Татьяна стала прощаться с гостями.
        - Ну же, господа, мужайтесь! Через нисколько дней все будет кончено.
        Выйдя на улицу вместе с адвокатом, Лафемас сказал:
        - До чего ж странная женщина!
        «Весьма ловкая, по меньшей мере», хотел было ответить Лапрад, но решив, что правду говорить иногда не следует даже и сообщнику, только кивнул в знак согласия.
        - Подождем несколько дней, посмотрим, что будет, - продолжал Лафемас, - а пока я съезжу туда, где было убито столько моих друзей. Завтра расскажу вам, что удалось узнать. До свидания, господин Фирмен Лапрад!
        - До свидания, господин де Лафемас! - отвечал адвокат.
        И они расстались, каждый занятый мысленно ворожеей: один - удивляясь ее штукам, другой - говоря себя, что прежде сжигали и вешали и таких, кто умел гораздо меньше, нежели эта русская.
        Глава III
        О том, как Лафемас и его хвастуны лишь чудом избежали смерти
        Дворяне, с которыми Лафемас отправился осматривать место, где менее чем за месяц погибло порядка десяти их товарищей, были все наши старые знакомые: господа де Мирабель, де Вергриньон, де Гребильяк, де Бертони и еще двое, которых мы также видели с Паскалем Симеони и Ла Пивардьером за ужином в «Крылатом сердце».
        Местом сборища назначено было аббатство Сен-Виктор, куда всем надлежало прибыть к часу пополудни.
        Помимо шпаги каждый обязан был запастись еще и пистолетом, так как речь шла не только о том, чтобы разыскать виновников такого опустошения в рядах ловкачей, но и немедленно с ними поквитаться.
        Лафемас, приехавший в аббатство прямо от Татьяны, произвел тщательный осмотр подчиненных: все оказались прилично одеты и хорошо вооружены; даже на господине де Вергриньоне был опрятный камзол.
        - Поздравляю, мой дорогой, - сказал ему весело Лафемас. - Не вижу ни дыр, ни пятен! Что за чудо! Уж не наследство ли вы получили?
        - Увы, командир, меня одела любовь, а не фортуна, - отвечал нормандский кадет скромно.
        - Любовь!.. Должно быть какая-нибудь торговка пленилась вашим дородством?
        - Торговка!.. Скажете тоже! Я презираю буржуазию! Это знатная дама…
        - Право же! А можно узнать ее имя?
        Вергриньон замялся.
        - Если он молчит, так я вам скажу: дама его сердца - Манон Гредлю, перекупщица, торгующая с лотка! - вскричал Бертони.
        - Вы лжете! - вспылил Вергриньон. - Она настолько же перекупщица, насколько ваша мать была честной женщиной!
        - Наглец!
        - Негодяй!
        - Полноте, господа! Мы здесь не для споров. В дорогу!
        Лафемас пришпорил лошадь, и все ловкачи последовали за ним, не без того, однако, чтобы господа де Бертони и де Вергриньон не обменялись еще раз гневными взглядами.
        В два часа путешественники прибыли в небольшой лесок, столько раз служивший покойницкой несчастным жертвам Двенадцати Шпаг Дьявола.
        Лесок этот лежал по левую сторону от огромной равнины. На расстоянии четверти лье от него виднелась деревенька Ферроль, чуть дальше, выдвинувшись вперед, одна, словно часовой, стояла гостиница «Форсиль».
        - Кому принадлежит этот трактир? - спросил Мирабель у Лафемаса.
        - Некоему Гонену.
        - Бывшему фигляру с Нового моста?
        - Да.
        - Тому самому, что сидел в тюрьме за оскорбление кардинала?
        - Так точно.
        - Что ж…
        - Что ж, я вас понимаю, Мирабель, вы полагаете, что эти убийства совершил Гонен из мести к его преосвященству? Мне самому приходило это в голову. Но нет, мне кажется, он вполне раскаялся и исправился. Впрочем, одно уже то служит ручательством его новой нравственности, что Жуан де Сагрера, маркиз де Монгла, преданный и любимый паж господина де Ришелье, расположен к нему.
        Мирабель покачал головой.
        - Но Жуан де Сагрера - кузен господина де Шале, - продолжал он, - и друг Паскаля Симеони!
        - Это правда, что он кузен человека, состоящего в заговоре против кардинала; но, к несчастью, я уверен, что молодой маркиз де Монгла, равно как и Паскаль Симеони, скорее стараются разрушить планы графа де Шале, чем помочь ему. Мне кажется, маркиз не пожалел бы даже своей крови, лишь бы не позволить графу себя скомпрометировать… Судя по всему, он обещал это графине де Шале. О! Как видите, Мирабель, везде женщины и женщины! Герцогиня де Шеврез, однако, погубит графа, если мать его не спасет! Ну вот, впрочем, мы уже и совсем рядом с гостиницей Гонена… где, может быть, увидим то, чего не разглядел парижский прево.
        Разговаривая таким образом, Лафемас с Мирабелем спешились и в сопровождении Гребильяка, Вергриньона и Бертони углубились в лесок, на опушке которого двое их товарищей остались стеречь лошадей. Но в лесу не обнаружилось ничего особенного, ничего, заслуживающего внимания. В глубине его находилась прогалина, заросшая травой, покрытая фиалками и примулами и окруженная кустарником боярышника в цвету… Везде тишина, только птицы поют… да насекомые жужжат…
        Если здесь и совершались убийства, никаких их следов уже не осталось.
        - В гостиницу! - скомандовал Лафемас после непродолжительной прогулки по опушке.
        Все снова сели на лошадей и через несколько минут были уже у ворот «Форсиля».

* * *
        Скажем, прежде всего, что с последнего нашего визита в гостинице мэтра Гонена произошли большие перемены.
        Понимая, что, обнаружив трупы господ де Бальбедора и д’Агильона, полиция проведет обыск по всей округе, Жан Фарин изменил план своего поведения: таким образом, вдруг из всей многочисленной прислуга мэтра Гонена - его так называемых кузенов - остался один лишь господин Анисет; остальные же исчезли вместе с барышником, его сыновьями и лошадьми.
        Однако куда же спрятались эти люди, чтобы иметь возможность явиться по первому сигналу? В подземелье, которое тянулось под всем домом на таком пространстве, где можно было поместить больше сотни всадников, и которое Жан Фарин случайно открыл, бродя однажды утром вокруг дома.
        Благодаря этому убежищу заговорщики находились с той поры в безопасности. Обычным посетителям прислуживал сам хозяин с женой, дочерью и в случае необходимости Анисетом, коего играл один из ларошельцев по имени Валетон, довольно грубая наружность которого вполне соответствовала принятой им на себя должности; но лишь только являлись ловкачи… как Двенадцать шпаг дьявола немедленно появлялись со своим командиром, и описанная нами драма возобновлялась с некоторыми вариантами.
        Угощать перестали, но продолжали убивать.

* * *
        Понятно теперь, отчего Филип Гранье, тогдашний парижский прево, не обнаружил в гостинице «Форсиль» ничего подозрительного.
        Да и можно ли было подозревать в сговоре с убийцами этого честного малого, которому покровительствовал монсеньор Жуан де Сагрера, маркиз де Монгла, любимый паж его преосвященства?!
        Войдем же вместе с Исааком де Лафемасом и его товарищами к этому честному малому.
        В то время когда всадники подъехали к воротам, Гонен сидел один в углу большого зала в такой глубокой задумчивости, что не слышал ни конского топота, ни криков шевалье…
        По всей видимости, его размышления были очень печального свойства; мы не ошибемся, если скажем, что он даже плакал.
        Но резкий голос Анисета, или скорее Валетона, заставил его опомниться.
        - Разве вы не слышите, что путники подъехали?
        - Путники! - повторил старый фигляр, задрожав.
        Поднявшись на ноги, он выглянул в окно.
        - Боже! - прошептал он.
        - Что такое? - спросил Валетон. - Вы их знаете? Это люди господина де Лафемаса?
        Гонен колебался. Но ларошелец схватил его за руку и повторил глухим голосом:
        - Ну, говорите же!.. Это друзья господина де Лафемаса?
        - Да, - сказал Гонен.
        - Хорошо. Пойду извещу командира.
        - Подождите! - остановил его трактирщик.
        - Чего ждать? Зачем?
        На этот двойной вопрос Гонен не успел ответить, потому что в это самое время в зал ворвалась шумная компания ловкачей.
        - Эй! - кричал Лафемас. - Что это за мода у вас - не встречать путешественников и не принимать у них лошадей?
        Гонен, равно как и Валетон, сняв шляпы, стояли в безмолвии.
        - Кто из вас хозяин? - продолжал он, смерив обоих надменным взглядом.
        - Я, монсеньор, - отвечал Гонен.
        - А! - произнес командир ловкачей… - Точно, теперь я тебя узнал, старый фигляр. Я видел твою лукавую физиономию на Новом мосту. А ты меня разве не узнаешь?
        - Прошу извинить меня, монсеньор, но вы, кажется…
        - Ну?
        - Господин де Лафемас.
        - Угадал! Да, я господин де Лафемас, который ничего не боится… и никогда не отказывается исполнять повелений первого министра. Ха-ха! Не оттого ли ты и не спешил меня встретить! Ну, давай же скорей вина! А ты, долговязый, чего уставил на меня свои глупые глаза? Не слышишь, что мы пить хотим? Поторопись же… а не то береги свои уши!
        Говоря это, он повернул за плечи Валетона, который стоял, не помня себя от радости, услышав имя Лафемаса.
        - Сейчас, мой добрый господин, - сказал ларошелец, улыбнувшись но весь рот. - Сбегаю в погреб и принесу вам оттуда все, что у нас есть самого лучшего!
        Гонен хотел было последовать за _своим_слугой_, но Лафемас удержал его.
        - Ты останься, - сказал он, - нам надо с тобой потолковать… потолковать и… но всему свое время.
        Все ловкачи сели, Лафемас поместился посередине.
        Гонен, окруженный этими семью мужчинами, стоял как перед судилищем.
        Но с той минуты, как дела приняли такой оборот, что бывший фигляр ничего уже не мог в них изменить, он, отказавшись от первоначально задуманного плана, постарался вернуть себе все хладнокровие, столь необходимое при подобных обстоятельствах.
        - Прежде всего, - резко бросил Лафемас, - что тебе известно об убийствах, совершавшихся в этих краях на протяжении последнего месяца?
        - О каких убийствах, монсеньор? - воскликнул Гонен.
        Лафемас нахмурил брови.
        - Как! В нескольких шагах от твоего дома… убили десять человек за четыре недели… а ты притворяешься, что ничего не знаешь!..
        - Ах! Извините, господин де Лафемас… Это правда, я слышал, что несколько бедных сеньоров были найдены мертвыми… в четверти мили отсюда… в Оливетском лесу.
        - Так это прекрасное местечко, где убивают моих друзей, зовется Оливетским лесом?
        - Как! Так это была ваши друзья, господин де Лафемас?
        - Ты этого не знал?
        - По чести говорю, не знал, равно как и того, что их убили, потому что здесь все думают, что они погибли на дуэли.
        - На дуэли! Хороша дуэль, в которой все противники пали!
        - Разве такого иногда не случается?
        - Да… иногда… но не всегда же!
        - Однако же так думает и сам господин парижский прево…
        - Парижский прево настолько же глуп… насколько ты, возможно, преступен.
        - Преступен! На каком основании вы так меня обвиняете, монсеньор?
        - Ладно уж… это мое дело. Так ты их не знал, этих дворян, которых здесь убили? Потому что я все-таки утверждаю, что их убили… Каким образом? Это тайна дьявола, а может быть, отчасти и твоя…
        - Я их впервые увидел только тогда, когда в Оливетском лесу нашли их тела.
        - Впервые? А разве они не заходили в твою гостиницу… перед дуэлью?
        - Нет.
        - Ни один из них?
        - Ни один.
        - Кто еще живет здесь с тобой?
        - С месяц тому назад у меня в услужении были несколько моих бедных родственников, но так как их содержание обходилось мне слишком дорого, то, несмотря на все мое желание сделать для них что-нибудь, я вынужден был отослать их, за исключением одного, которого вы видели.
        - Следовательно, вас только двое в этом доме?
        - Двое мужчин… и две женщины, монсеньор. Мои жена и дочь.
        - А! Так ты женат… и отец семейства. Где же они, твои жена и дочь?
        Гонен поник головой.
        - Дочь моя больна… очень больна, - сказал он. - Она в постели, а жена при ней.
        - Ну и дела!.. Так твоя дочь очень больна? Сколько ей лет?
        - Тринадцать.
        - Что ж… мне было бы очень приятно видеть твою дочь и жену.
        Гонен поднял свое бледное лицо.
        - Видеть их!.. - вскричал он. - Но я же говорю, монсеньор, что моя малютка очень больна!..
        - Подумаешь! Да на одну минутку! До страсти люблю слушать детскую болтовню! Мирабель, пойдемте засвидетельствуем наше почтение мадам и мадемуазель Гонен. А заодно и гостиницу вашу осмотрим. Очень люблю осматривать гостиницы… в особенности, когда они соседствуют с лесом, в котором водятся разбойники.
        После этих слов Лафемаса у Гонена уже не осталось сомнений в том, что командир ловкачей что-то подозревает и, возможно, надеется нечто узнать, допросив его жену и дочь.
        К концу разговора появился, однако, мнимый Анисет с корзинкой вина…
        Расставляя стаканы и бутылки, он вместе с тем внимательно прислушивался…
        - Пойдемте поздороваемся с мадам и мадемуазель Гонен! - вскричал Мирабель. - Но прежде отведаем здешнего вина.
        Шевалье подал Лафемасу стакан, и все ловкачи подошли к столу.
        - _Они_ предупреждены! - шепнул Валетон трактирщику.
        - Хорошо! - ответил тот так же тихо.
        - Когда вы вернетесь сюда с Лафемасом… будьте наготове. В ту минуту, когда я скажу: «Хозяин, похоже, дождь собирается!», бегите к дверям зала и запирайте их… Остальное - наша забота.
        - Хорошо!
        И, подавив горестный вздох, мэтр Гонен мысленно добавил:
        «Дай Бог, чтобы только Бибиана ничего не услышала! Милая малютка! Она не вынесет больше… она умрет!»

* * *
        Дальнейшие события сами собой объяснят нам вскоре причину того, почему Бибиана, которую мы не видели весь этот месяц, томилась страшным недугом, приводящим в отчаяние и мать, и отца.
        В особенности отца, который в глубине души не мог не сознавать, что именно он является главным виновником болезни дочери, увядающей на его глазах, как полевой цветок.
        Ах! Это обычная история! Говорят, мщение - оружие обоюдоострое, и это правда.
        Движимый местью, а возможно, побуждаемый также и корыстными видами, мэтр Гонен сделался сообщником чудовищного заговора…
        Но несчастный не подумал, что Смерть, эта безжалостная коса, не всегда довольствуется лишь указанной ей жертвой, но любит пожинать по своему произволу.

* * *
        Теперь последуем за Лафемасом и Мирабелем, отправившимися, в сопровождении бывшего фокусника, в комнату Бибианы…
        Обзор гостиницы закончился быстро. Впрочем, он был совершенно бесполезен. Мы уже сказали, что там были приняты все предосторожности, так что даже самый зоркий глаз не смог бы ничего открыть.
        Комната Бибианы находилась на втором этаже. Прежде чем ввести туда гостей, мэтр Гонен выразил вполне естественное желание предупредить свою дочь… _о_великой_чести,_которую_ей_оказывают_…
        - К чему предупреждать, мой милый! - вскричал Лафемас. - Разве твоя дочь - такая знатная дама… что надо испрашивать у нее аудиенции?
        - Но она, быть может, сейчас отдыхает, монсеньор.
        - Ну и что ж! Если она отдыхает, мы это увидим! Пойдем!..
        И резко толкнув дверь, Лафемас с Мирабелем вошли в комнату.
        Бибиана полулежала в кресле у окна, выходившего в сад.
        Около нее сидела за прялкой ее матушка.
        Хорошенькая, но бледная и изнуренная головка девушки покоилась на подушках в полудремоте, так что шум шагов не сразу вывел ее из этого оцепенения.
        - Жена, - сказал Гонен, - вот эти сеньоры пожелали осведомиться о здоровье нашей дочери.
        - А! - произнесла та, поспешно вставая.
        В это время и Бибиана открыла глаза.
        - Да, - проговорил Лафемас. - Мы с мэтром Гоненом - старые знакомые, и, стало быть, нет ничего удивительного в том, что я принимаю живейшее участие в его заботах и огорчениях.
        И подойдя к больной, командир ловкачей продолжал, взяв ее за руку:
        - Здравствуйте, дитя мое! Вы, конечно, меня не знаете, но я уверен, что ваш отец часто говорил вам обо мне… о господине де Лафемасе! Не правда ли, что он часто произносил мое имя?.. Хотя бы, к примеру, по поводу произошедших здесь убийств тех молодых дворян… которые были моими друзьями?
        Бибиана задрожала при этих словах, и два красных пятна мгновенно выступили на ее щеках.
        - Вот так так! - воскликнул Лафемас. - Мне кажется, эти воспоминания волнуют вас, дитя мое. Простите меня, но, между прочим… так как ваш отец дал мне еще самые неточные сведения о моих друзьях - а, как известно, уста младенцев глаголят истину, - вдруг вы знаете больше, чем он. Прежде всего, правда ли, что двое последних убитых завтракали здесь, а?
        Конечно, Лафемас употребил средство не совсем деликатное, но которым чаще достигают цели. Он говорил ложь, чтобы выведать истину. Неожиданный и хитрый, этот вопрос покоробил мэтра Гонена.
        Но Бибиана, снова побледнев, как смерть, и склонив голову к подушке, сказала:
        - Если мой отец не смог дать вам достаточных сведений, монсеньор, то как же я могу это сделать, когда больше месяца не выхожу из своей комнаты?
        Лафемас закусил губу.
        - Вот как! - произнес он. - Так вы уже так давно больны, дитя мое? Чем же вы страдаете?
        Бибиана приложила руку к сердцу.
        - У меня болит здесь, - сказала она.
        - Сердце? Бедное дитя!.. Но вам, вероятно, говорили об убийствах в Оливетском лесу?
        - Нет.
        - А когда здесь был парижский прево, то разве он вас не спрашивал?
        - Нет. Зачем ему было меня спрашивать? Да если бы он и спросил, то я бы ему ответила… то же, что и вам. Я ничего не знаю… ничего не видела, ничего и никого… и…
        - О чем же вы плачете, малютка?
        - Да потому, что вы ее мучаете вашими расспросами, монсеньор! - вскричал наконец Гонен, потеряв всякое терпение.
        - А! Так я ее мучаю! - произнес Лафемас, окинув своим недобрым взглядом трактирщика. - Очень жаль!.. Но все-таки мне ужасно хочется поговорить с вашей дочерью, Гонен! Не знаю почему, но мне кажется, что этот разговор будет мне чрезвычайно полезен… Впрочем, я вас не удерживаю, любезный, а также и вас, моя милая. Возвращайтесь к вашим занятиям… не стесняйтесь… а мы потолкуем с мадемуазель Бибианой!
        Это разрешение дано было тоном, столь повелительным, что трактирщик и его жена даже попятились.
        Между тем Бибиана, придя в ужас при одной лишь мысли о том, что ей придется остаться одной с незнакомцем, с умоляющим видом протянула руки к своим родителям.
        Неизвестно, чем бы все это кончилось, вероятно, чем-нибудь ужасным для тех, кто вызвал данную ситуацию, так как Гонен обожал свою дочь и, конечно, скорее пошел бы на скандал, дабы, как говорится, ускорить ход событий, нежели позволил бы непрошеным гостям и далее подвергать Бибиану допросу, бывшему для нее сродни пытке…
        Но на сей раз Двенадцати Шпагам Дьявола не суждено было покинуть ножны.
        Когда Лафемас устраивался уже более решительно рядом с Бибианой, указав пальцем Гонену и его жене на дверь спальни, дверь эта вдруг распахнулась, и в комнату вошел Жуан де Сагрера.
        Бибиана, ее отец и мать вскрикнули от радости, увидев пажа.
        Тот же, подойдя к Лафемасу, надменно произнес:
        - В чем дело, сударь? С каких это пор люди дворянского происхождения столь мало заботятся о собственном достоинстве, что позволяют себе не уважать молодость и страдания? Внизу мне сказали, что вы и ваши друзья явились сюда для сбора информации касательно некоторых убийств, совершенных в этих краях… Что ж! Это ваше право… и я не имею ничего против! Но, переговорив - безрезультатно - мэтром Гоненом и его слугой, вы зачем-то решили допросить больное дитя, и вот этого уже я допустить не могу! Бибиана - моя подруга, господин де Лафемас. Тот, кто нападает на нее, нападает на меня! Или вы немедленно покинете эту комнату и навсегда забудете вход в нее… или же я потребую от вас сатисфакции за оскорбление, которое вы наносите мне, врываясь в пристанище моей подруги!
        - Не сомневаюсь, что, будучи человеком здравомыслящим, господин де Лафемас сейчас же согласится принять ваше первое предложение, господин маркиз… Признать ошибку никогда не поздно… в то время как продолжая упорствовать в глупости, можно многое потерять.
        Этими словами закончил речь пажа Паскаль Симеони, вошедший в комнату вслед за Жуаном де Сагрера.
        Внезапное появление охотника на негодяев повергло Лафемаса и шевалье де Мирабеля в еще большую растерянность, нежели приход Жуана де Сагрера, и, не найдясь что ответить, они застыли на своих местах.
        Наконец начальник ловкачей обрел дар речи. Вымучив улыбку, он с деланным смирением отвесил своему первому собеседнику глубокий поклон.
        - Раз уж за нее ручаетесь вы, господин маркиз, - промолвил он, - считайте, что от моих подозрений… если таковые и были… уже не осталось и следа!.. Уверен, что вы не стали бы… вы… один из его пажей… покрывать врагов монсеньера кардинала!
        Жуан де Сагрера пожал плечами.
        - И где же вы здесь видите врагов монсеньора де Ришелье, сударь? - воскликнул он. - Здесь… в деревенской гостинице… в доме славных людей, держащих небольшое дело?
        Лафемас снова поклонился.
        - Чтобы найти того, кого ищешь, не всегда нужно идти строго по его следу, господин маркиз, - отвечал он. - Но не будем об этом… Я ошибался и готов это признать. Мне жаль, что я напрасно побеспокоил эту милую девушку, которой я от всего сердца приношу свои извинения. На сим позвольте откланяться, господин маркиз. До свидания, господин Паскаль Симеони… до свидания, мой дорогой. И спасибо за тот небольшой урок, который при вашей поддержке я получил не далее как сегодня. Определенно, встреча с вами всегда приносит выгоду. Никогда этого не забуду.

* * *
        _Выгоду!_ Лайфемас и не подозревал, как близок он был к истине. Внезапное прибытие в гостиницу Жуана де Сагрера и Паскаля Симеони сохранило ему жизнь, ни больше ни меньше - ему и его людям!
        В присутствии молодого маркиза и охотника на негодяев дать ловкачам бой Жан Фарин и его ларошельцы никак не могли.
        Они были там, в своем убежище, ожидая условленного сигнала, чтобы подняться в большой зал.
        Но сигнала не последовало. Да и не должно было.
        Лафемас и его люди уже мчались галопом по дороге, когда Гонен и Валетон присоединились к заговорщикам.
        - Ну что? - воскликнули те.
        - Да ничего, - отвечал Валетон с тяжелым вздохом. - Придется отложить.
        И он рассказал им то, что вы только что услышали от нас.
        - Жаль! - воскликнул Жан Фарин, сжимая кулаки. - Больше такой возможности может и не представиться! Ох! Держать Лафемаса… этого тигра с человеческим лицом… и быть вынужденным его отпустить! Всю жизнь буду жалеть об этом!
        И он, Жан Фарин, был не далек от истины!

* * *
        С тех пор как Бибиана слегла с болезнью, это был уже третий приезд Жуана де Сагрера в «Форсиль».
        В тот день компанию ему составил Паскаль, давно уже желавший взглянуть на _возлюбленную_ друга.
        Примерно через час после отъезда ловкачей начали собираться в путь и Жуан с Паскалем.
        Первый - донельзя грустный, так как - возможно, причиной тому был испуг, в который поверг Бибиану визит Лафемаса, кто знает? - Жуану показалось, что девушка выглядит более болезненной, более подавленной, чем обычно.
        Второй - задумчивый…
        Столь задумчивый, что вопреки собственным невеселым мыслям, первый в конце концов заметил это состояние второго и поинтересовался, что того так тревожит.
        Но Паскаль лишь покачал головой.
        - Если позволите, господин маркиз, я скажу это вам как-нибудь в другой раз, - отвечал он.
        - Почему не сейчас?
        - Потому что… А ведь вы правы!.. Почему не сейчас? Дело все в том - только не обижайтесь, - что мне не понравился ни ваш Гонен, ни его слуга.
        - Что за мысль!
        - Да, мысль нелепая, согласен!.. Но что вы хотите! Я знал Гонена еще в те времена, когда он выступал со своими трюками на Новом мосту, и уже тогда считал его отъявленным негодяем. Таковым - пусть он и сменил профессию - полагаю и сегодня. «Дыма без огня не бывает», - гласит поговорка. Боюсь, что он может иметь отношение ко всем этим убийствам, которые, если верить господину де Лафемасу, происходят с недавних пор в этих местах. Как бы вам не пришлось сожалеть о тех благах, которыми вы его осыпали!
        Жуан невольно побледнел. Люди добрые принимают приписываемые им ошибки гораздо ближе к сердцу, чем злые - свои злодеяния.
        - Но зачем Гонену могло понадобиться участвовать в этом жутком истреблении?! - воскликнул он.
        - Почем же мне знать?.. И потом… - произнес Паскаль с ударением, - что, если слабость Бибианы… эта слабость, которой вы не находите объяснения… обязана своим происхождением ужасным преступлениям ее отца?..
        - Ох!.. Вы сошли с ума, Паскаль, вы сошли с ума! Гонен - убийца! Нет! Нет… это не… этого просто не может быть!
        - И тем не менее…
        - Ни слова больше, прошу вас!.. Я на вас не сержусь… напротив, благодарен вам за вашу откровенность. Но… моя бедная Бибиана!.. Чтобы все ее страдания шли от родного отца!.. Ужасно!.. Ужасно!.. Еще раз спасибо, Паскаль; я… я подумаю над вашими словами… да, подумаю… порасспрашиваю Гонена… его жену… слугу… Но только не сегодня, довольно! Довольно!..
        - К вашим услугам, господин маркиз.

* * *
        Случаются такие злосчастные дни, когда кажется: вот-вот прольется свет и вам откроется истина, но солнце, словно движимое некой роковой силой, уходит далеко за тучи…
        В этот момент - как и месяцем ранее, в «Форсиле», Жуан, которому показалось подозрительным присутствие в доме Гонена некого барышника, - в этот момент Паскаль Симеони был близок к тому, чтобы напасть на след заговорщиков.
        Одно лишь слово, один лишь знак согласия со стороны молодого маркиза - и, пойдя по этому следу, друзья, возможно, раскрыли бы и сам заговор…
        Но слово это не было произнесено, как не был подан и этот знак…
        И, недовольные каждый самим собой, Жуан и Паскаль расстались, недовольные также и друг другом.
        Глава IV
        Как Фирмен Лапрад, решив дела чужие, пытался урегулировать и свои
        Герцогиня де Шеврез оказалась права: уже на следующий день (то был понедельник) после того, как король выразил намерение в скором времени покинуть столицу, кардинал де Ришелье объявил, что в те же самые сроки, когда его величество отправится в Фонтенбло, сам он поедет в свой замок Флери д'Аргуж.
        Во вторник уже весь двор знал, что днем отъезд короля - а следовательно, и его преосвященства - назначен на ближайшую субботу.
        В четверг, явившись в особняк Шале в десять часов утра, Фирмен Лапрад обнаружил, что граф, вопреки обыкновению, уже встал.
        Дело в том, что накануне герцогиня сказала своему любовнику:
        - Все батареи на позициях… фитили зажжены, осталось лишь пальнуть.
        И чем меньше времени оставалось до того момента, когда следовало «пальнуть», тем более, нет, не боязливым - страх никогда не был ему присущ, - но беспокойным чувствовал себя Шале.
        Именно этим беспокойством - а кто из нас не испытывал подобного? - которое является одним из самых эффективных будильников, и объяснялось отступление графа от обычая оставаться в кровати почти до полудня.
        Хотя Фирмен и сам был крайне возбужден - и не без причины, - но лицо графа, к которому его провели, выглядело таким изможденным, каким Лапрад его никогда прежде не видел.
        - Плохо спали, монсеньор? - спросил он.
        - Да… не очень хорошо.
        Взглянув на секретаря, на чьей физиономии тоже выступили красные прожилки, граф заметил:
        - Да вы и сами, мой дорогой Лапрад, сегодня на себя не похожи. Неважно себя чувствуете?
        - Немного приболел, монсеньор.
        - В таком случае вам следовало остаться дома. К тому же, полагаю, сегодня мне все равно будет не до работы… Как, впрочем, и завтра… и послезавтра… Ох! Особенно послезавтра. Кстати, Лапрад: вам известно, что в конце недели двор на месяц переезжает в Фонтенбло?
        - Такие слухи до меня доходили, монсеньор.
        - А кардинал, со своей стороны, отправляется в свое имение, которое находится неподалеку от королевской резиденции. Ах! Париж на какое-то время станет таким однообразным без короля-то и первого министра. И поездка эта… для одного из них… будет иметь гораздо более серьезные последствия, чем он полагает.
        - Более серьезные последствия! А для которого из них, господин граф, не скажете?
        - Ах да, Лапрад… вы же не любите Ришелье… пожалуй, вам сказать можно… вы будете держать язык за зубами.
        - Все, монсеньор, - с чувством произнес Фирмен, - все, что способно вызвать хотя бы слезинку на глазах кардинала… так как - даже не сомневайтесь в этом - я бы не то что с места не сдвинулся, чтобы осушить эту слезинку, но был бы рад поспособствовать тому, чтобы она стала столь жгучей… что ее след никогда бы не стерся.
        «Уж не пробил ли час признаний? - сказал себе Лапрад. - Уж не стоим ли мы на пороге предательства… которое наконец избавит меня от столь тягостной роли шпиона?»
        Похвальное желание испытывал адвокат, не так ли, вполне заслуживающее того, чтобы оказаться удовлетворенным?
        Однако же Шале молчал. Граф уже готов был, вопреки данной клятве, рассказать секретарю о заговоре, но, смерив долгим взглядом этого молодого человека с мертвенно-бледным лицом, на котором отражались самые гнусные чувства, припомнил вдруг слова о нем своей матери: «Этот человек зол, фальшив и коварен!»
        - Я расскажу вам об этом как-нибудь в другой раз, мой дорогой Лапрад, - промолвил он.
        И, напустив на себя игривый вид, добавил:
        - Вообще-то, это была шутка. Все бы хотели избавиться от кардинала, не правда ли? Потому и выдаем наши желания за планы. Но ничего не поделаешь: положение его преосвященства столь прочное, что нужно быть семи пядей во лбу, чтобы его ниспровергнуть. Прощайте. И раз уж вы не понадобитесь мне несколько дней, воспользуйтесь этим временем для того, чтобы привести себя в порядок, а то у вас совсем уж какой-то жалкий вид. Прощайте.
        Пожираемый глухой яростью, Фирмен Лапрад поклонился, благодаря графа за заботу, когда вдруг перед ними возник слуга, объявивший о прибытии маркиза де Пюилорана.
        - Пюилоран! - вскричал Шале. - Пусть войдет!
        И пока маркиз входил через одну дверь, адвокат, сопровождаемый слугой, вышел через другую.
        Не пройдя и нескольких шагов, Лапрад внезапно остановился.
        - До чего ж я рассеянный! - воскликнул он. - Забыл просмотреть кое-какие бумаги в кабинете господина графа. Вы идите, мой друг, а мне придется вернуться - это займет не больше двух-трех минут.
        В словах Фирмена Лапрада не было ничего необычного - действительно, как секретарь монсеньора он был волен делать в особняке все что пожелает.
        Лакей удалился.
        Развернувшись, Фирмен быстро прошел в кабинет графа.
        Спальня его хозяина располагалась по соседству.
        Там, в спальне, Анри де Шале разговаривал в этот момент с маркизом де Пюилораном.
        Фирмен Лапрад припал ухом к замочной скважине и, простояв в таком положении с четверть часа, не упустил из этого разговора ни единого слова. Должно быть, уловка молодого человека все же позволила ему узнать то, что скрыл от него граф, так как, когда он покинул свой пост, на лице его играла довольная улыбка.
        У ворот дома Шале его ожидал портшез; сев в него, он бросил носильщикам:
        - Два пистоля каждому, если через полчаса мы будем на улице Сен-Лондри.
        Два пистоля! Золото, которое слишком часто разрушает человеческую душу, иногда придает и сил.
        Менее чем за двадцать пять минут Фирмен Лапрад был перенесен из города в предместье, к дому Татьяны Илич.
        Через несколько секунд его провели к русской.
        Едва лишь взглянув на адвоката, та поняла, что он принес некую важную новость.
        Она не ошиблась.
        - В субботу король вместе с двором переезжает в Фонтенбло, не так ли, мадам? - напрямую, без перифраз, вопросил Лапрад.
        - Именно так.
        - И в тот же день кардинал отправляется в свой замок Флери д'Аргуж?
        - Да.
        - Так вот: на следующий день, в воскресенье, в то время как королева, Месье и герцогиня де Шеврез разбудят его величество в замке и вынудят его снять с должности и отправить в ссылку первого министра, господа де Шале, де Пюилоран, де Люксейль, де Рошфор, де Море и великий приор Вандом проникнут во Флери, к кардиналу, свяжут его преосвященство, заткнут ему рот кляпом и похитят…
        - Так, так… Подождите, мне нужно записать все перечисленные вами имена. Все!.. Нет, все, пожалуй не стоит. Одно… два из них мы уже знали… Ах! Они хотят похитить кардинала! Ах! Ах!
        Просияв от радости, Татьяна перенесла вышеназванные имена на записную дощечку.
        - Но, - продолжала она, сверяясь с составленным списком, - господа де Шале, де Вандом, де Люксейль, де Пюилоран, де Море и де Рошфор ведь, надеюсь, не думают, какими бы отважными они ни были, что им удастся похитить кардинала всего лишь вшестером? Его преосвященство во Флери будет под надежной охраной. Стало быть, заговорщики будут не одни.
        - Нет, разумеется. У них есть люди, которые выполнят большую часть работы - вроде устранения охраны и слуг господина де Ришелье.
        - И кто эти люди?
        - Я этого не знаю, и сами заговорщики тоже. Мадам де Шеврез, которая и предоставила эти орудия смерти, сохранила их личности в секрете.
        - Ах! Но известно, по крайней мере, откуда они появятся?
        - Нет.
        - Их количество?
        - Их будет тринадцать.
        - Тринадцать! - Татьяна улыбнулась. - Похоже, наши противники - люди не суеверные! Мы научим их, как следует относиться к вещим числам! Но откуда все это узнали вы, господин Лапрад?
        Адвокат нетерпеливо взмахнул рукой.
        - Так уж ли важен способ, если желаемый результат достигнут?! - произнес он.
        - Да-да, простите, - продолжала русская, - я понимаю… раскрытие заговора против кардинала и наказание виновных - для вас вещи малозначительные! Вами движут другие интересы.
        - Да, и теперь, когда я сдержал свое обещание… послужив вашей, мадам, ненависти… полагаю, мне можно надеяться на то, что будет удовлетворена и моя?
        - Конечно. С этой минуты вы вольны поступать так, как вам заблагорассудится, господин Лапрад.
        - Так я и сделаю. Удачи вашим планам, сударыня.
        - И удачи вашим, сударь.
        - И прощайте…
        - Прощайте…
        Фирмен Лапрад направился было к выходу, но, спохватившись, промолвил:
        - Я вот о чем подумал… Мне в эти дни понадобятся деньги… больше, чем у меня имеется. Вы… вы не могли бы дать их мне, сударыня?
        - Сколько вам будет угодно, сударь, - ни секунды не колеблясь, отвечала Татьяна. Широко улыбнувшись, она поставила перед адвокатом полный золотых монет ларчик и добавила: - И несколько советов… если они могут вам пригодиться.
        Фирмен Лапрад стопками разложил экю на столе.
        - Шесть тысяч ливров… не много ли? - сказал он.
        - Я же сказала: «Сколько вам будет угодно», - пренебрежительно бросила в ответ русская.
        - Хорошо! Глубоко признателен вам за вашу щедрость, сударыня. Что же до советов, которые вы мне предлагаете…
        - Они будут излишни?
        - Абсолютно.
        - Что ж… В таком случае забирайте деньги и оставьте советы. У меня один лишь вопрос: надеюсь, в ваши планы входит смерть Паскаля Симеони?
        - Ах, да… Вы же, сударыня, не больше моего любите этого охотника на негодяев… вы и господин де Лафемас… и то, что для него… окажется пагубным… вовсе не будет таковым ни для вас, ни для меня. Можете не беспокоиться: если вы еще только надеетесь развернуть против графа де Шале и его сообщников их собственную ловушку, я уже позаботился о том, чтобы Паскаль Симеони вышел из игры в самом ближайшем будущем. Этими деньгами, которые я у вас занял, будет оплачена его смерть. И, черт возьми, за шесть тысяч ливров, возможно, найдется немало желающих расправиться с господином Симеони, каким бы отважным и сильным он ни был. Как думаете?
        - По пятьсот ливров на брата… Двенадцать против двоих, так как его слуга, как я слышала, не менее крепкий орешек. Да… возможно, ваш план и удастся… И все равно, господин Лапрад, двадцать предосторожностей лучше, чем двенадцать, - возьмите не шесть тысяч ливров, а десять, пока вы уж здесь. Как видите, довериться друзьям - не так уж и плохо.
        Адвокат без лишних церемоний добавил к шести горсткам экю еще четыре.
        Ссыпав все золото в кошель, который дала ему русская, Фирмен Лапрад поместил кошелек в карман камзола и, в очередной раз поклонившись и вновь произнеся: «Спасибо!», направился к двери, но был остановлен внезапным возгласом русской.
        - Но как же _она_?.. Вы полагаете, _ей_ тоже следует умереть?
        Фирмен Лапрад вздрогнул. В глазах его блеснул огонь.
        - Вот оно что! - промолвил он сдавленным голосом. - Так вам не терпится узнать финал моей грустной любви, сударыня? Что ж, я удовлетворю ваше любопытство. _Она_ тоже умрет, так как вчера _она_ сама подписала себе смертный приговор, поцеловав своего возлюбленного. _Она_ умрет вместе с ним в одно и то же время… в один и тот же час… Ха-ха!.. Она будет звать его на помощь… возможно, он даже услышит ее призыв… но прийти уже не сможет! Более того: перед тем как она умрет, я хочу, чтобы она узнала, увидела, что он тоже умер! Можете на меня положиться! Они насладились своим счастьем… я наслажусь моей местью! Местью, о которой будет говорить весь Париж! Я напишу ее кровью на городских мостовых!

* * *
        Выйдя от Татьяны Илич, Фирмен Лапрад приказал носильщикам нести его на набережную Межисри.
        В одном из домов этой набережной он жил, будучи студентом, и, согласившись на отдельные покои в доме дядюшки, пожелал сохранить за собой и прежнее жилище.
        Волк всегда помнит, что одного логова ему может оказаться мало.
        Впрочем, на набережную Межисри Фирмен Лапрад направился отнюдь не для того, чтобы поместить золото Татьяны в надежное место, - туда его вела иная забота.
        Под той же крышей, которая давала ему кров на протяжении семи с лишним лет, обитал и другой студент, некто Баскари, к которому у Лапрада имелся разговор.
        Этот Баскари был тот еще тип!
        Родившись в Перпиньяне, где семья его пользовалась всеобщим уважением, семнадцатилетним юношей Баскари приехал в Париж для изучения права… Но наш руссильонец был парнем не только умным, но и крайне ленивым. К тому же то был смутьян, всегда находивший повод с кем-нибудь повздорить, чревоугодник и любитель выпить, донельзя любивший удовольствия… и особенно игру. Стоит ли говорить, что, обладая таким количеством недостатков, если не сказать пороков, Баскари отнюдь не преуспел в учебе. Таверны и кабачки наш руссильонец посещал гораздо чаще, нежели свое, расположенное на улице Сен-Жан-де-Бове, училище, вследствие чего даже после десяти лет пребывания в столице все еще не имел ученой степени и, после того как терпение его родителей окончательно иссякло, перебивался самыми жалкими и постыдными заработками.
        Один из таковых - упомянем лишь об одном, опустив остальные, - так вот, один из таковых заработков Баскари заключался в том, что он с радостью обнажал шпагу ради того, кто был готов за это заплатить. Подобная профессия пришла к нам из Италии, где существовали сотни наемных убийц, _браво_, которые, становясь заложниками данного слова, брались за самые рискованные предприятия, лишь бы угодить тому, кто их оплачивал. «В конце пятнадцатого века, - говорит Пьер-Анжело Фиорентино, - вооруженным до зубов - аркебуза в руке, тесак в кармане - _браво_, которые носили густые бороды, длинные усы и испанскую сетку на голове - оставалось лишь распустить косы, и узнать этих негодяев уже не представлялось возможным».
        Что до Баскари, то он подобные меры предосторожности находил излишними. Будучи человеком невежественным, он даже не предполагал, что в выбранной им прекрасной профессии есть мастера, на которых он мог бы равняться. Всего за пистоль он, нисколько не скрывая лица, набрасывался на указанного ему человека и, благодаря решительности, ловкости и храбрости, обычно выходил из битвы победителем.
        Получив ранение, он требовал второй пистоль.
        Что и говорить, цена весьма умеренная!
        Правда, у нашего руссильонца имелось множество конкурентов в Париже, пусть и из другого социального класса, класса гнусного и низкого - класса воров.
        Но люди экономные всегда готовы запачкаться чуть больше, чтобы потратить чуть меньше.

* * *
        Поместив часть своих экю в надежный тайник, оборудованный в углу его студенческой комнаты, Фирмен Лапрад поднялся двумя этажами выше и постучал в дверь Баскари. Он был уверен, что застанет того дома, - как и большинство ненасытных хищников, парижский _браво_ покидал свое логово лишь ночью.
        - Войдите! - прозвучало в ответ. - Не заперто!
        Адвокат вошел.
        Лежа на убогом ложе, Баскари играл с огромным рыжим котом, - как и Ришелье, Баскари обожал этих домашних животных.
        - Ну и дела! - воскликнул он. - Малыш Фирмен! Какими ветрами?
        И, любезно улыбнувшись, бретёр продолжал, водя рукой по спинке своего питомца:
        - Я как раз пытался убедить Искорку в справедливости поговорки: «Кто спит, тот обедает». Но ведь не соглашается, негодник! Знай себе упорно мяукает, мол: «Голодное брюхо к учению глухо».
        - Что ж, покажи ему вот это - может, тогда успокоится, - рассмеялся Фирмен Лапрад и бросил на кровать экю[25 - В 1626 году золотое экю равнялось четырем ливрам шести су.].
        - Каково! - вскричал Баскари. - Золото! На меня пролился денежный дождь!.. Ну, Искорка, похоже, нас ждет пирушка! Не плачь же, дружок! Получишь на обед отбивную или палку кровяной колбасы - выбор за тобой!
        Фирмен Лапрад тем временем присел на непрочную табуретку.
        - Хватит, Баскари, довольно! - промолвил он. - Поговоришь со своим котом в другой раз. А пока же сделай одолжение - оденься. Ты мне нужен.
        - Сию минуту, мой друг.
        В два счета, в два движения наемный убица вскочил на ноги. Надевая штаны, он спросил:
        - Серьезное дело?
        - Серьезней не бывает. Один человек, которого я ненавижу…
        - Понятно. Мы ему объясним, этому господину, что бывает с теми, кто не нравится нашим друзья. Я с ним знаком?
        - Нет. И должен тебя предупредить, что знакомство с ним может дорого тебе обойтись.
        - Полноте! Так этот малый хитер?
        - Настолько хитер, что с твоей стороны было бы крайне неблагоразумно нападать на него одному. Чтобы покончить с ним раз и навсегда, тебе не мешало бы обзавестись полутора десятками помощников… да покрепче.
        Приводивший перед выщербленным зеркалом в порядок свою прическу Баскари повернулся к адвокату и, ухмыльнувшись, воскликнул:
        - Полутора десятками помощников! Почему не целой армией? Мне что, предстоит сразиться с самим Гераклом?
        - Если и не с Гераклом, то, по меньшей мере, с одним из его потомков. Я видел их со слугой в деле… и могу уверить тебя, что совладать с ними - задача не из легких.
        - Так с этим типом будет еще и слуга? Гм!.. Это дело меня смущает вовсе не потому, что оно опасное. Напротив! Я обожаю опасность. Но…
        - Но?
        - То, что ты мне предлагаешь, Фирмен, несколько выходит за пределы моей компетенции. Какого черта!.. Шестнадцать против двоих… это уже не дуэль… это, говоря напрямик, обычное убийство, а убийства, по правде сказать, мне совсем не по вкусу. Ты ошибся дверью, мой дорогой. Тебе нужно было идти не ко мне, а в таверну «Спящий кот», что у моста Маршан. Забирай свой экю и отправляйся в «Спящий кот». В этом притоне ты найдешь сколько угодно бандитов, готовых за деньги удовлетворить любое твое желание, я же отказываюсь.
        - Отказываешься, даже если я заплачу… в сто раз больше того, чем тебе обычно платят? Здесь тысяча ливров, которую ты сможешь сохранить при любых обстоятельствах, - плачу заранее, так как знаю, что тебе доверять можно… Ну, что скажешь на это?
        Фирмен Лапрад вытащил из карманов пригоршни монет и высыпал на кровать. Словно догадавшись о невероятном количестве отбивных и палок кровяной колбасы, содержащихся в этой куче металла, Искорка, рыжий кот, резко выпрямился и, напрягшись, потер мордочку.
        Баскари же при виде такого сокровища на несколько секунд утратил дар речи.
        - И это все мне?! - воскликнул он наконец.
        - Тебе. И каждый из тех, кого ты привлечешь для этой работы - а ты можешь нанять человек двадцать, так как, повторюсь, враг очень опасен, - получит еще по триста ливров… Четверть этой суммы - авансом.
        - Триста ливров каждому! Тьфу, пропасть! Да ты, малыш, платишь по-королевски!
        - Лишь потому, что хочу, чтобы и обслужили меня так же… Ну, так как? Все еще отказываешься?
        Баскари по-прежнему колебался; последнее чувство чести боролось в нем со столь выгодной наживкой… с перспективой всевозможных удовольствий, которую обещало ему обладание разложенным на его кровати богатством.
        Исход этой борьбы был ясен заранее. Там, где, возможно не устоял бы и лучший, мог ли устоять худший?
        - Нет, уже не отказываюсь! - вскричал он, погрузив свои костистые руки в потоки золотых экю. - Я согласен. Тем хуже!
        - Отлично, - проговорил Фирмен Лапрад. - А теперь присядь и выслушай мои указания.
        Глава V
        В которой граф Шале совершает нечто худшее, чем просто глупость, и совершенно напрасно
        Накануне того дня, когда король должен был уезжать в Фонтенбло, а его преосвященство - во Флери д'Аргуж, ранним утром, не имея - в силу занятости на службе - возможности лично отправиться в «Форсиль» для того, чтобы известить, как им и было обещано, мэтра Гонена о предстоящем проезде кардинала через Ферроль, Жуан де Сагрера направил к бывшему фокуснику нарочного.
        В письме пажа говорилось следующее:
        _«Мой_дорогой_Гонен,_
        _Завтра,_в_субботу,_его_преосвященство_отправляется_во_Флери._Полагаю,_вы_еще_успеете_все_подготовить_для_того,_чтобы_во_время_недолгого_пребывания_кардинала_в_вашем_доме_взору_его_было_явлено_восхитительное_представление._Я_бы_и_сам_хотел_поехать_с_его_светлостью,_хотя_бы_для_того,_чтобы_поприветствовать_мимоходом_вас_и_обнять_мою_дорогую_Бибиану,_но_кое-какие_срочные_дела_вынуждают_меня_остаться_в_Париже_до_вечера_воскресенья,_вследствие_чего_я_смогу_присоединиться_к_его_преосвященству_в_его_замке_лишь_в_понедельник_и,_как_вы_понимаете,_не_премину_заскочить_к_вам,_чтобы_узнать,_как_все_прошло,_так_что_до_скорого._Надеюсь,_наша_Бибиана_чувствует_себя_уже_лучше._Скажите_ей_ -_возможно,_это_скорее_ее_излечит, -_что_я_очень_ее_люблю._
_Жуан,_маркиз_де_Монгла»._
        Ох уж эти странности человеческой души! Выписывая эти строки, Жуан радовался тому, что он может быть полезен мэтру Гонену…
        Он уже запечатывал конверт, когда вдруг ощутил безотчетное сожаление оттого, что вообще написал это письмо, и прежде чем передать его курьеру, какое-то время колебался…
        Дело все в том, что он вспомнил о разговоре, состоявшемся у него с Паскалем Симеони по выходе из гостиницы «Форсиль», и при воспоминании о подозрениях друга на сердце у него вдруг стало тревожно.
        Но эти подозрения были безосновательными… да, безосновательными! Гонен не был, не мог быть сообщником презренных убийц!
        Письмо ушло.
        И не желая не то что лгать, но просто скрывать от друга сам факт отправки этого послания, Жуан, который обещал Паскалю сходить вместе с ним куда-нибудь пообедать, остался дома.
        Случается, что не только самым извращенным умам, но и самой чистой совести приходится искать способы, кои могли бы помочь ей избежать нежелательных упреков.
        Паскаль же, в свою очередь, если и расстроился от отсутствия молодого человека, то не очень сильно. Давно уже всецело поглощенный любовью, не слышавший ничего из тех тревожащих разговоров, что ходили касательно графа Шале, мог ли он объяснить это нарушение данного пажем слова на счет иначе, нежели обычной забывчивостью?
        Как и бдительность, преданность тоже иногда засыпает на пороге опасности.

* * *
        Между тем чем ближе подходил час исполнения заговора, тем большую растерянность ощущал Анри де Шале.
        Пока он находился в обществе герцогини де Шеврез или кого-то из заговорщиков, все было в порядке: он не испытывал ни малейших колебаний. Но стоило ему остаться одному, как, вновь и вновь взвешивая шансы на успех, он говорил себе: «А что, если наша затея провалится?»
        Здесь следует повторить, чтобы читатель держал это в памяти, что Шале беспокоился отнюдь не о себе, а о своих друзьях, особенно о своей любовнице!
        Себя он полагал слишком значительной персоной, чтобы опасаться гнева кардинала-министра!
        В пятницу, около двух часов дня, граф держал путь в Лувр, где у него была назначена аудиенция у его преосвященства, когда вдруг встретил командора де Валансе.
        Командор де Валансе был уже довольно пожилой человек. Любезный, умный и даже более чем умный: наделенный здравомыслием и нравственной честностью, которые завоевали ему уважение самых легкомысленных, самых глупых придворных; любой из них - где бы, в какое бы время ему ни повстречался командор де Валансе - почитал за удовольствие пожать ему руку.
        Что и поспешил сделать Шале.
        - Добрый день, добрый день, дорогой граф, - промолвил командор.
        И, задержав руку молодого человека в своих, продолжал:
        - Но что это с вами? Да вы весь горите!.. Я не доктор, но готов биться об заклад, что у вас лихорадка! Уж не любовная ли печаль тому виной? Какая-нибудь ссора, размолвка с дамой ваших мыслей!.. Ну же, расскажите мне все. Плохого совета, вы знаете, я дать не могу, и пусть мои волосы уже начинают седеть, я все еще способен - оказывая другу услугу, - соединить то, что разошлось… восстановить то, что разбилось.
        Господин де Валансе произнес это с улыбкой, в самом деле отнеся лихорадочное состояние Анри де Шале на счет чего-то незначительного.
        Но первые же слова командора заставили графа вздрогнуть - натуры слабые, нерешительные часто верят в участие провидения во всех мало-мальски значительных событиях их жизни. Вот и неожиданная встреча с господином де Валансе стала для графа чем-то ниспосланным свыше. Последняя же фраза командора: «Плохого совета я дать не могу, я все еще способен соединить то, что разошлось… восстановить то, что разбилось» - и вовсе стала для него определяющей.
        - Что ж, так и быть, - воскликнул он и, подхватив пожилого дворянина под руку, отвел того в сторону, - я расскажу вам все, Валансе, все! Тем более что я знаю: пусть вы и не одобрите мои действия… наши действия… мои и моих друзей… но вы и не злоупотребите секретом… который не принадлежит лишь мне одному… и я могу вам доверять… как уже доверился своему отцу… чтобы спросить затем: «Правильно ли то, что мы собираемся сделать?»
        По мере того как командор слушал Анри де Шале, лицо его принимало все более изумленное выражение.
        - Черт! - проговорил он. - Похоже, все гораздо более серьезно, чем я предполагал!
        - Столь серьезно, что я уже три ночи уснуть не могу! Ох! Вы не ошиблись, друг мой! Меня действительно пожирает горячка! Так страшно идти… с завязанными глазами… по дороге, которая неизвестно куда тебя выведет… а возможно, и вовсе приведет к погибели! Ладно бы речь шла только обо мне! Но на этой дороге со мной все то, что я люблю, слышите, Валансе? Все!
        - Будет вам, будет, дорогой граф, возьмите же себя в руки! Если есть еще время вытащить вас… вас и ваших друзей… из тех неприятностей, в которые вы загнали себя, вероятно, по неосторожности… можете на меня всецело рассчитывать! Но в чем же дело? Говорите! Может так статься, что каждая минута на счету. Говорите!

* * *
        Анри де Шале заговорил: сначала с трудом, недоговаривая то о том, то об этом, - в конце концов, в данный момент он совершал предательство; как он ни прикрывал свои беспокойства и страхи, он нарушал данную клятву. Но того, кто покатился по наклонной, уже, как известно, не остановишь. Одной лишь фразой: «Мы готовим заговор против господина де Ришелье» он сказал слишком много для того, чтобы не рассказать обо всем прочем.
        Как бы то ни было - скорее по мотивам политическим, нежели в силу личной симпатии, - командор де Валансе являлся ярым сторонником кардинала. Едва лишь услышав о задуманном заговорщиками государственном перевороте, он пришел в ужас и живо объяснил графу, какая это гнусность со стороны высшего должностного лица королевства - состоять в заговоре против первого министра короля! Пылкие внушения господина де Валансе произвели на Шале глубокое впечатление, и дабы усилить эффект своих слов, командор, тоном еще более убежденным, добавил, что их преступная акция обречена на неизбежный провал, так как кардинал всегда пребывает начеку, и не считаться с сим фактом могут лишь безумцы, и что вскоре над головами виновных засверкает меч правосудия, меч, со взмахом которого не только люди лишаются своей жизни, но и их семьи - чести. «Думали ли вы об эшафоте, граф Анри, - воскликнул Валансе, заканчивая свою речь, - когда планировали столь рискованное предприятие?!»
        Шале не нашелся, что ответить на этот ужасный вопрос; вся решимость его оставила: перед глазами у него уже стоял палач, и слышалось ему, как на долгие века вперед с постыдным звуком падает топор.
        - Кончено, мой друг! - вскричал он. - Вы сорвали повязку любви с моих глаз! О! Как я теперь ненавижу этот ужасный заговор!
        - Но этого еще недостаточно, граф, чтобы спасти жизнь вам… и вашим друзьям. Что если о заговоре уже известно его преосвященству… подумайте, как ужасно вы себя скомпрометируете! В таком случае надежду на спасение вам даст лишь полное и чистосердечное признание.
        - Что это вы вздумали, Валансе! Уж не хотите ли вы, чтобы я сделался доносчиком?
        - Доносчик большей частью клевещет, вы же лишь откроете истину! К тому же, стоит ли вам так бояться этого признания? Какая опасность может угрожать королеве или принцам крови? Король, возможно, немного рассердится, сделает выговор, тем дело и кончится. Имена же других заговорщиков вы можете скрыть. Пойдемте же немедленно к его преосвященству; боюсь, завтра рассчитывать на помилование вам будет уже поздно…
        Сказав это, командор де Валансе повлек графа де Шале в малый Люксембургский дворец[26 - Эту чисто историческую сцену, как и несколько других, мы заимствовали у Тушара Лафосса, автора летописи «Слуховое окно», который, в свою очередь, взял ее из надежных источников. - Примеч. автора.].

* * *
        Кардинал находился в это время один в своем кабинете. При докладе о графе де Шале на лице его отразились удивление и гнев.
        Но выражение это было мимолетным, и не успел привратник произнести имя второго посетителя, как Ришелье ответил: «Пусть войдут!»
        Они вошли. При виде кардинала, сидевшего в широком кресле с закрытыми глазами и сложенными на коленях руками, граф де Шале почувствовал глубокое раскаяние в том, что он уже сделал… и в том, что собирался сделать.
        Ему показалось, что он находится пред спящим львом… которого будить не следует.
        Но лев вовсе не спал. По своему обыкновению, он предавался размышлениям, давая таким образом время и посетителям собраться с духом пред началом разговора.
        Внезапно он открыл глаза и, подняв голову, едва заметно кивнул в ответ на почтительные поклоны.
        - Что вам, господа? - спросил он.
        - Перед вами, монсеньор, тронутое раскаянием сердце, которое явилось пред ваши очи признать свою вину в надежде, что вы, по своему беспредельному великодушию, простите его…
        Столь унизительная просьба командора де Валансе не слишком-то понравилась графу. Анри де Шале покраснел; вся кровь в нем закипела, и он гордо поднял голову.
        - Монсеньор, - произнес он звонким голосом, - дружеское расположение ко мне командора де Валансе несколько его увлекает; действительно, я раскаиваюсь, что в минуту заблуждения вступил в заговор против вашего преосвященства… доказательством чему в полной мере служит мой приход сюда… Но если я пожелал чистосердечным признанием исправить свою ошибку, то в том лишь убеждении, что это признание не припишет мне ничего недостойного. Тут дело взаимное. Я, граф де Шале, благородно укажу вам на ту пропасть, которую я вырыл под вашими ногами; вы же, кардинал де Ришелье, благополучно обойдя ее, надеюсь, будете благодарны великодушному врагу, не позволившему вам в нее упасть.
        Губы Ришелье скривились в горькой улыбке.
        - Вот как! - произнес он. - Так это мне следует благодарить вас, господин де Шале?.. За что же, позвольте узнать? За то, что вы изволите указать мне… _пропасть_, как вы говорите… которую вы сами вырыли под моими ногами. Но простите!.. Что если еще задолго до вашего прихода я был уже извещен о существовании… этой пропасти… в таком случае, полагаю, мне не за что вас благодарить, не так ли?
        Шале вздрогнул.
        - Да-да, - продолжал кардинал, - оно, конечно, прекрасно - играть в великодушие… но чтобы выиграть партию, следует играть вовремя! Ха-ха!.. Да вы безумцы… безумцы, вообразившие себе, что от меня можно что-то скрыть… Что ж… Дабы убедить вас, что я нисколько не нуждался в вашей помощи, я назову вам всех ваших сообщников, участвующих в заговоре против меня? Я затвердил их имена наизусть: во-первых, это госпожа королева - как же моему непримиримому врагу не стоять во главе этого списка! Затем монсеньор герцог Анжуйский, госпожа герцогиня де Шеврез, вы, господин граф - видите, я вас классифицирую по порядку, - великий приор де Вандом, граф де Рошфор, маркиз де Пюилоран, граф де Море и барон де Люксейль. Кажется, все, не так ли? Впрочем, нет, не все! Есть еще тринадцать… тринадцать шпаг, задача которых заключается в том, чтобы очистить вам дорогу… господа; избавить ваши белые ручки от неприятной необходимости… проливать кровь моей прислуги, но сознаюсь, что мне не известно, кто эти тринадцать низших чинов. Возможно, вы сегодня уже знаете их имена? Потому что еще вчера вам также они не были известны, и
если вы пришли сообщить мне их, то я вас слушаю! Но, говоря откровенно, я сомневаюсь, что вы сможете рассчитывать на большую благодарность с моей стороны за столь жалкий подарок! Несколько негодяев, собранных по кабакам, после стольких вельмож… принцев крови… даже самой королевы!.. Сознайтесь, господин граф: если б вы знали, как мало вам придется сообщить мне, то, наверное, даже не стали бы себя утруждать приходом сюда!
        Совершенно ошеломленный, Шале не знал, что и ответить. Стало быть, его демарш был совершенно бесполезен. Он предал - так как теперь он не питал больше иллюзий касательно своего поступка, - и это предательство не принесет ему никакой пользы. О прощении, о забвении, на которые он надеялся, теперь не могло быть и речи…
        Ришелье несколько секунд разглядывал молодого дворянина, наслаждаясь отразившимся на его лице замешательством.
        Однако гордость и врожденное величие души скоро взяли верх над графом.
        - Вот моя шпага, монсеньор, - сказал он, вытащив ее из ножен и протянув эфесом вперед кардиналу. - Приказывайте: вкакую тюрьму мне отправиться? Я готов. Надеюсь, однако - и на сей раз, полагаю, вы не станете оспаривать ценность подарка, - что своей кровью я смогу купить прощение для моих друзей. Не откажите мне в этом последнем утешении, монсеньор, прежде чем передать меня в руки ваших гвардейцев.
        Кардинал снова улыбнулся, но на этот раз так добродушно, что Шале пришел в недоумение.
        Движением руки он отстранил шпагу молодого графа.
        - Полноте, господин де Шале, - сказал он, - кто говорит о крови… о тюрьме!.. Если вы смотрите на это дело так серьезно, то моя обязанность - низвести его до настоящей оценки. И для начала, господин граф, знайте, что сколь запоздалым бы ни было ваше признание, я все же вас поздравляю, поздравляю от всего сердца. Да… Мне было бы больно узнать, что такое прекрасное имя, как ваше, замарано изменой!
        - Господин де Валансе, побуждая меня к данному демаршу, говорил то же самое! - произнес Шале.
        - Я всегда считал командора де Валансе человеком здравомыслящим, - заметил первый министр. - Что ж, господа… если бы опасность угрожала только мне, не думаю, что я стал бы сильно заботиться о сохранении столь несчастной жизни, жизни, за которую, несмотря на все стремления к благому на службе королю, я нажил одних лишь врагов… Но ведь эти заговорщики ставят под угрозу славу его величества, спокойствие всего нашего государства. Тем не менее, видит Бог, я не желаю из-за собственной персоны возбуждать гнев короля против особ, так близко к нему стоящих! Пусть он сам вершит правосудие, я же ни за что на свете не хочу вмешиваться в это дело. Так что, господа, порешим на том, что я вас не видел… и вы мне ничего не говорили.
        - Но… - вскричал Шале, не понимая, к чему клонит Ришелье.
        - Но дайте же мне закончить! - продолжал кардинал уже более суровым тоном. - Если я и прощу… то сделаю это, когда и где мне будет угодно. Прежде всего, господин граф, вы должны обещать мне не говорить ни слова о нашей встрече госпоже де Шеврез.
        - Обещаю вам это, монсеньор.
        - Это еще не все. В воскресенье утром, как у вас и было условлено, вы, сударь, во главе ваших сторонников отправитесь похищать меня в мой замок и будете действовать так, будто между нами ничего и не происходило.
        - Но… к чему вся эта комедия, монсеньор?
        Ришелье нахмурил брови.
        - Впрочем, как вам будет угодно, - пробормотал граф.
        - Именно так мне и угодно, - сухо сказал министр. - Вы слышали, господа, я требую от вас обоих полнейшего молчания. Ступайте же, и да поможет вам Бог.
        Ришелье встал. Командор де Валансе и граф де Шале удалились.
        - Вы спасены, - воскликнул первый министр, - и ваши друзья тоже! За подобие нападения его преосвященство довольствуются лишь видимостью гнева.
        Второй же пробурчал себе под нос:
        - Но к чему вся эта комедия? Если он хочет простить, то почему бы ему не простить сейчас же?
        Глава VI
        Яд или кинжал
        По причине болезни, не представлявшей, впрочем, никакой опасности, барон де Ферье уже несколько дней не выходил из своей комнаты.
        23 марта, в день отъезда короля и кардинала, чувствуя себя хуже обычного, барон даже не вставал с постели.
        Устроившись у его изголовья, баронесса сама ухаживала за супругом, стараясь предупреждать малейшие его желания.
        Утро и половина дня прошли без особых приключений. Занятая вышиванием, Анаиса де Ферье время от времени поглядывала на больного, все время лежавшего в забытьи…
        Молодая женщина была очень грустна. Но отчего бы ей быть грустной? С Паскалем она виделась каждый день… она любила и знала, что и он ее любит.
        Фирмен Лапрад продолжал делать вид, что его заботят лишь честолюбивые помыслы.
        Почему же тогда Анаиса в этот час была такой печальной?
        Вошла Бертранда.
        - Господин Паскаль Симеони, - доложила она шепотом.
        - Просите.
        Появился Паскаль.
        Но даже присутствие любимого человека не могло рассеять тучки, собравшиеся на лбу баронессы. Она приветствовала его с бледной улыбкой.
        Однако несмотря на всю осторожность, с какой вошел гость, барон проснулся и открыл глаза.
        - А, это вы, дорогой господин Симеони, - сказал он радостно, - благодарю, что пришли навестить меня!
        - Но я, кажется, не пропускаю ни одного дня, чтобы не навестить вас, любезный барон.
        - Правда… правда. О, вы гораздо любезнее моего племянника… Сегодня я его еще не видел. Да!.. А между тем ему уже нечего делать в доме Шале, так как граф уехал с королем и Месье за город! Это ведь кажется, вы, господин Паскаль, говорили мне об этом?
        - Да, барон, я.
        - Но в таком случае Фирмен мог бы уделить мне несколько минут! Заботиться о своем будущем… о своей выгоде… это, конечно, прекрасно… но не следует же из-за этого совсем забывать свою семью.
        - Быть может, Фирмен занят какими-то делами, которые граф де Шале поручил ему, уезжая…
        - Да-да… ты защищаешь моего племянника… Это очень хорошо!.. Но я знаю, что говорю… и повторяю, что когда у кого-то бывает болен близкий родственник…
        - Разве вам сегодня хуже, барон?
        - Нет, не хуже… нет… мой любезный господин Паскаль, по правде сказать, мне ничуть не хуже. Но что мне неприятно, так это все б_о_льшая и б_о_льшая слабость… нечто вроде оцепенения, которое овладевает мной! Меня все время клонит в сон, а это неестественно.
        - Отчего же вы не посоветуетесь с доктором?
        - Полноте! Терпеть не могу докторов! Анаиса, мне пить хочется, моя милая!
        - Сейчас, мой друг.
        Позвонив в колокольчик, баронесса приказала вошедшей Бертранде подать стакан лимонада, любимого питья больного. Пока барон пил, дверь снова тихо отворилась и на пороге показался Фирмен Лапрад.
        Фамильярно поприветствовав тетушку и Паскаля, он подошел к постели больного и сказал самым развязным тоном:
        - Ну, как вы чувствуете себя сегодня, дядюшка?
        Барон де Ферье постарался напустить на себя строгий вид.
        - А!.. - протянул он. - Соизволил наконец осведомиться о моем здоровье!
        - Наконец!.. Должно быть, вы сердитесь из-за того, что я не зашел к вам утром! Но я спешил, потому что граф де Шале уезжал сегодня из Парижа…
        - Знаю… И что же? Ты ведь с ним не поехал!
        - Нет, к несчастью! А мне так хотелось побывать в Фонтенбло!..
        - В самом деле?..
        - Говорят, там будут восхитительные гулянья!
        - Ну, да… Разумеется!
        - Короче, перед отъездом…
        - Господин граф оставил тебе много работы.
        - И очень срочной… такого срочной, что мне придется просидеть всю ночь. Я забежал узнать только, как вы себя чувствуете, и сейчас же вернусь… Видите, дядюшка, это не моя вина, и вы не должны сердиться на меня за то, что я добросовестно исполняю свою обязанность!
        Разрываясь между гордостью, которую он ощущал от _добросовестности_ своего племянника, и огорчением, которое он испытал при объявлении о столь внезапном его уходе, барон де Ферье молчал.
        - Так что до свидания, - продолжал Фирмен Лапрад, целуя больного. - Впрочем, вы находитесь в приятном обществе… и не должны скучать. Завтра я проведу с вами целый день, если это вам будет приятно! До свидания, господин Симеони… до свидания, тетушка!
        Круто развернувшись, все с той же улыбкой, Фирмен Лапрад исчез из комнаты.
        - Ну, - пробормотал барон, - что ни говори, а мой мальчик все-таки прав; нельзя же его винить в том, что он так строго относится к своей обязанности!.. О! Я, впрочем, всегда был в нем уверен! Далеко пойдет!.. Итак, господин Паскаль, если вас ничто не удерживает… то оставайтесь у нас на весь вечер! Поужинайте с нами… с нами!.. смоей милой Анаисой, хотел я сказать… потому что… я не знаю… гм… буду ли я кушать! Меня снова клонит ко сну! Вот ведь странная штука! Я делаюсь каким-то сурком! Ах! Я просто не могу открыть глаз… Но… Анаиса… прикажите накрыть стол здесь… у постели… так, чтобы… если я проснусь… вы…
        Барон не смог договорить и закрыл глаза.
        Минуты через две-три он уже спал сном крепким, но спокойным… не внушающим никаких опасений…
        Обрадованный этим приглашением, которое позволяло ему провести несколько лишних часов с любимой женщиной, и благословляя в душе странную болезнь барона, Паскаль повернулся, чтобы взять руку Анаисы и покрыть ее поцелуями.
        Но каково же было его удивление, когда он увидать баронессу бледной и дрожащей.
        - Что с вами? - воскликнул он.
        Она не отвечала.
        - Но, ради бога, скажите, что с вами? - повторял он.
        - Не знаю, - произнесла она наконец. - Право, не знаю! Я счастлива, очень счастлива… и слезы душат меня!
        - Анаиса!
        - О! Это безумство, сознаюсь в том… но… простите меня, мой друг… Дайте мне поплакать немного… Мне кажется, это меня успокоит! О!.. Боже мой!.. Что со мной будет? Скажите, Паскаль, не находите ли вы, что Фирмен… Ах!.. Нет!.. Нет!.. Повторяю вам, я словно в каком-то бреду. Я уверена, что нам ничего не угрожает!.. А между тем отчего мне так страшно… отчего? О!.. Спустите занавески у постели, прошу вас! Мне кажется, он умер!.. Умер!..
        Баронесса вдруг вскочила со своего места и, снова отдернув занавески, которые Паскаль успел уже спустить, схватила руки своего мужа, припала к его груди.
        Руки барона де Ферье были влажными… дыхание тихим, ровным.
        Словно устыдясь своей мысли, Анаиса вернулась к Паскалю, столь же удивленному, сколь и опечаленному такой ужасной сценой.
        Он вновь хотел было спросить молодую женщину, но та жестом остановила его.
        - Ни слова, - произнесла Анаиса, уже более спокойно. - У меня нервы расстроились, ничего более. Вероятно, сказывается эта тяжелая и мрачная погода, мой друг. Но теперь это прошло… совершенно прошло!.. Не будем больше говорить об этом!

* * *
        Забывая ее просьбы, Паскаль несколько раз в течение вечера принимался расспрашивать Анаису, стараясь вырвать у нее тайну столь необычного волнения. Но все его старания были напрасны. Впрочем, баронесса сказала правду: она и сама себе не отдавала отчета в своем чувстве. Вечер прошел довольно тяжело для обоих. Около восьми часов барон проснулся. Согласно его желанию баронесса и Паскаль обедали у его постели. Он поговорил с ними несколько минут, довольно весело; но, выпив еще чашку лимонаду, снова заснул…
        В десять часов Паскаль простился с баронессой.
        - Вы только на меня не сердитесь, - сказала она ему.
        - Сердиться на вас! Нет! Меня только огорчает, что вы мне не доверяете.
        - К чему же я буду мучить вас моими бреднями! Завтра… утром, я расскажу вам все…
        - Отчего же завтра, а не сегодня?..
        - Потому что до завтра будет еще целая ночь, которая убедит меня в том, что я была безумна!

* * *
        Он ушел. Она оставалась рядом с больным, погруженным в какой-то беспробудный сон, до полуночи, а затем удалилась в свою комнату.
        - Благодарю вас, - сказала она сопровождавшей ее Бертранде, - я разденусь сама.
        Старая дуэнья поклонилась и вышла. Первой мыслью Анаисы было тотчас же запереть дверь на задвижку. Подобных мер предосторожности она никогда не предпринимала… Но в этот вечер инстинктивно подумала о них.
        Задвинув дверь, она подошла к окнам, чтобы посмотреть, хорошо ли заперты ставни.
        Затем, подойдя к большому зеркалу, рассеянно вынула гребень из головы.
        Ее дивные белокурые волосы роскошными волнами рассыпались по плечам.
        В глубокой задумчивости она уже начала машинально расстегивать платье, как вдруг позади нее послышался легкий шум, заставивший ее задрожать…
        Однако она не обернулась. Нет, она не посмела повернуться!.. Но посмотрела в зеркало.
        Ах!.. Ее опасения не были бреднями. Она была права!
        Зеркало показало ей Фирмена Лапрада, пробиравшегося к ней в комнату через потайной вход, который он устроил себе в шкафу.
        Молодая женщина громко вскрикнула.
        Он же, со своей стороны, спокойно закрыв створчатую дверь, сказал насмешливым тоном:
        - О! Кричите… кричите, прелестная тетушка, сколько вам угодно! Должен, однако, предупредить вас, что это напрасный труд. В доме все спят… за исключением меня, вас и Бертранды… и спят сном таким глубоким… что ничего не услышат, хоть из пушки пали. Об этом я позаботился. Понимаете, когда вынашиваешь план в течение целого месяца, имеешь достаточно время подумать обо всем. Довольно было щепотки снотворного, брошенного Бертрандой в вино прислуги, чтобы превратить всех в неподвижные статуи. Не то чтобы я их боялся… они все мне преданы, за исключением Лапьера, который крайне расположен к вам. Но я предпочел, чтобы они ничего не слышали… То же самое я проделал и с моим дядюшкой. Вы, должно быть, заметили, что со вчерашнего дня он спит непробудным сном, и эту ночь проспит еще крепче. О!.. Не бойтесь, однако, это не причинит ему никакого вреда! Но если мне позволительно, из мщения, искать смерти… некоторых людей, почему же не включить в это мщение человека, который всегда был ко мне расположен! Завтра дядюшка встанет… как и другие. И так как теперь вы извещены и успокоены насчет всего, то не угодно ли вам
будет присесть и выслушать меня?
        Проговорив все это со спокойствием и хладнокровием, лишь усилившим ужас баронессы, Фирмен Лапрад подал ей стул и сел напротив тетушки. Теперь та поняла, что погибла!.. Что он предпримет - этого она не знала, но сомнений не оставалось… она погибла!..
        Однако вместо того, чтобы повиноваться приглашению Фирмена и присесть, она подошла к окну. «Что если мне удастся отворить ставни и разбить окно, - промелькнуло у нее в голове, - и позвать Паскаля на помощь! Он ведь всего в нескольких шагах!»
        Фирмен Лапрад следил за движениями баронессы де Ферье с иронической улыбкой.
        - Напрасный труд, от которого я позаботился вас избавить, милая тетушка, - сказал он. - Да-да, я понял вашу мысль; вы намеревались прибегнуть к помощи вашего любовника. Но, во-первых, у этого дорогого господина Паскаля Симеони и так будет много занятий в эту ночь, так что вряд ли он сможет уделить вам хотя бы несколько минут. К тому же… не утруждайте попусту ваши прекрасные ручки, а посмотрите наверх, - все предусмотрено! Эти ставни скреплены железными цепями… их невозможно открыть!
        Анаиса испустила стон отчаяния и скорее упала, нежели села, но не на тот стул, который подал ей Фирмен, а на другой, стоявший далеко, очень далеко от презренного негодяя.
        Затем воцарилось молчание… зловещее молчание…
        Он смотрел на нее, казавшуюся еще прелестнее в своей горести, как смотрит тигр на свою жертву.
        Она же мысленно молила Бога спасти ее.
        И словно черпая силу даже в самом своем отчаянии, она вдруг вскричала:
        - Чего же, в конце концов, вы от меня хотите?
        - Что ж, я скажу, - произнес он с ухмылкой. - Проясним ситуацию. Ничего лучше я и не желаю. С какой стати, не правда ли, возвращаться к прошлому? Нас интересует лишь настоящее. Мое желание очень простое: вы станете моею, Анаиса… или умрете!
        - Убейте меня! - вскричала она, с гордой решимостью поднявшись со стула.
        Он был бледен, но при этих словах совершенно посинел. О! Она даже не раздумывала над этими двумя крайностями: отдаться ненавистному человеку или умереть; она выбрала смерть.
        - Хорошо, - произнес он, - вы предпочитаете смерть моей любви. Что ж, вы умрете!..
        С этими словами он встал, подошел к ночному столику и вылил в стакан содержимое пузырька, который он вынул из кармана.
        Анаиса смотрела на все его приготовления; когда же он закончил, она подошла с протянутой рукой, чтобы взять стакан.
        Но он оттолкнул ее руку.
        - Еще только одно, Анаиса, - сказал он. И, делая ударение на каждом слоге, он продолжал глухим голосом. - Знайте же, этот яд безжалостен!
        - Как и вы. Что же дальше?
        - Вы не успеете сделать и двух глотков, как вас настигнет смерть.
        - Тем лучше, я не буду страдать. Благодарю вас. Напрасно я обвиняла вас в жестокости.
        Она вновь протянула руку, и вновь он оттолкнул ее.
        - Подождите! Подождите! - воскликнул он. - Слушайте!.. Ведь это ужасно… ужасно, Анаиса, умереть в двадцать лет!
        - Но еще ужаснее было бы себя обесчестить!
        - Обесчестить!.. Ха-ха!.. Разве это вас остановило, сударыня, когда вы взяли господина Паскаля Симеони себе в любовники?
        - Господин Паскаль Симеони не любовник мне… он мой друг!..
        - Друг… которому позволены самые нежные ласки.
        - Нежные ласки! Вы лжете, сударь! Человек, которого я люблю - а я сознаюсь в том, что люблю его всем сердцем, - получил от меня только два-три поцелуя…
        - И это уже слишком для женщины, которая не свободна и не принадлежит уже себе.
        - Это слишком много, с этим я согласна. Но вам ли, низкому человеку, стремящемуся опозорить брачное ложе своего дядюшки, своего второго отца… вам ли упрекать меня в любви, которой вы сами виновник!.. Потому что без вас, без того ужаса и ненависти, которые вы мне внушали, вряд ли я стала бы искать себе защитника.
        - В самом деле! Так это я стал причиной вашей любви к Паскалю Симеони! Ха-ха!.. Ну и ну! Кто бы мог подумать?
        - Однако вы же не могли не полагать, видя его здесь каждый день, что я не останусь равнодушной к его вниманию и трогательной обо мне заботе!.. Зачем же притворялись, что удаляетесь?
        - О! Это тема для совершенно другого разговора и…
        - А так как говорить с той, которая вот-вот покинет этот мир, бесполезно, давайте лучше оставим этот разговор! Вы меня уже приговорили к смерти, и я преклоняюсь перед вашим приговором. Чего же еще вы требуете?..
        - Чего я требую? Того, чтобы вы, оставляя этот свет, не унесли с собой утешения, что будете оплакиваемы любимым человеком! Последний раз вас спрашиваю: вы станете моею? Я вас люблю, Анаиса!.. О, если бы вы знали, как я вас люблю! И как я страдал этот месяц… с тех пор как этот человек не оставляет вас! Однако еще есть время… будьте великодушны, и я тоже буду великодушен! В моей еще власти остановить ужасное несчастье… о котором вы и не подозреваете… Окажите мне милость… всего лишь одну милость, и я соглашусь все забыть, все остановить!
        - Все остановить! Что же это?
        - Согласны ли вы на то, о чем я вас умоляю?
        Он бросился к ней и заключил ее в объятья, опьянев от страсти; словно безумный, он принялся покрывать поцелуями шею молодой женщины…
        Но та, возмущенная и вся дрожащая, вырвалась из ненавистных ей объятий и, величественная в своем презрении и ужасе, воскликнула:
        - Нет! Ничего! Этой ценой - ничего! Смерть! Уж лучше смерть!
        Нечто вроде рычания было ей ответом. Теперь Фирмен Лапрад сам подал ей яд.
        - Умрите же! - вскричал он. - Но знайте: вто время как вы умираете здесь, в нескольких шагах от вас ваш любовник также умирает под ударами убийц!
        - Боже мой!
        - И это еще не все! Паскаль Симеони… этот знаменитый охотник на негодяев… взялся исполнить одну священнейшую обязанность… о которой забыл и думать у ваших ног. Что ж, мало того, что в настоящую минуту по моему приказу его убивают двадцать нанятых мной разбойников, так опять-таки по моей же милости память его будет проклинать одна благородная дама, которая доверилась ему; потому что я предал графа де Шале, и вскоре, когда станет известно, что он участвовал в заговоре против кардинала, его возведут на эшафот!
        - Боже мой!
        - Я обещал вам, Анаиса, что вы умрете с отчаянием в сердце!.. Пейте же!
        Молодая женщина в ужасе отпрянула от Фирмена Лапрада, который протягивал ей смертельный напиток.
        - Ну же! - воскликнул он. - Не хватает мужества, что ли?.. Полноте! Раз уж ваш возлюбленный покинул уже этот свет.
        При этих словах к баронессе, казалось, вернулось прежнее спокойствие.
        - Ваша правда, - прошептала она, - если он умер, зачем же жить мне?
        Ее пальцы коснулись стакана. Но вдруг она оттолкнула его с такой силой, что он вдребезги разбился о паркет.
        - Нет же! Нет! - вскричала она. - Я не хочу более умирать! Я хочу спасти Паскаля… его жизнь… его честь! Помогите! Помогите!
        Она бросилась к двери, чтобы отпереть ее и выбежать…
        Но Фирмен Лапрад, более быстрый, схватил ее за руки и, грубо отбросив на середину комнаты, выхватил кинжал.
        - Вы не хотели яду… Что ж, тем хуже для вас! Так вы будете страдать больше.
        - Ко мне! Помогите! - закричала баронесса во весь голос.
        - К чему кричать, ведь я же уже сказал вам, что вас никто не услышит, дорогая тетушка!
        И этот гнусный человек двинулся к несчастной женщине, тихо, не торопясь, с улыбкой.
        Есть же в мире такие люди, которые могут улыбаться, совершая убийство!
        Глава VII
        Между чашей и устами
        Между чашей и устами провидение посылает нам спасительное размышление; между поднятой рукой и находящимся в опасности сердцем нам опять-таки является провидение, посылая молнию, которая удерживает руку и спасает жертву.
        Если Фирмен Лапрад не знал этого, то вскоре ему предстояло это узнать.
        Но прежде чем рассказать об этом, нам необходимо вернуться к Паскалю Симеони, в «Золотую колесницу».
        Расставшись с баронессой де Ферье, Паскаль пришел домой совершенно расстроенный; его сильно беспокоила грусть возлюбленной, объяснение причины которой она отложила до утра.
        Жан Фише, по обыкновению, ожидал своего господина. Войдя к себе в комнату и отпустив слугу, Паскаль бросился в кресло, склонил голову на руки и погрузился в размышления о вероятных причинах такого волнения баронессы.
        Во всех соседних церквях пробило уже полночь, а охотник на негодяев все еще продолжал сидеть в том же положении, при слабом освещении наторевшей свечи. Вдруг дверь его комнаты отворилась и перед ним неожиданно возник Жан Фише.
        - Что такое? - спросил Паскаль, удивляясь как его приходу, так и тому, что толстяк-нормандец, которого он давно уже считал спящим, стоит перед ним совсем одетый.
        Но, не ответив на вопрос, Жан Фише подошел прямо к двери, выходившей на лестницу, чтобы удостовериться, хорошо ли она заперта. Успокоившись на этот счет, но все-таки, видимо, полагая, что крепость замка не достаточна для сдерживания предполагаемого напора, он придвинул к двери сундук с дровами, который с трудом бы подняли и двое.
        Глядя на все эти проделки слуги, Паскаль уже начал было думать, что тот сошел с ума.
        - Однако что все это значит? - вскричал он наконец.
        Но Жан Фише приложил палец к губам и подошел к своему господину.
        - Это значит, господин, - шепнул он ему на ухо, - что нам угрожает опасность! Откуда она исходит, какого она рода, я не знаю! Нам повезло, что за обедом я ел раков… Мой желудок всегда тяжело их переваривает, как вам, господин, известно! Предосадно, право, потому что я их просто обожаю!.. Одним словом, так как мне не спалось, я сел у окна подышать воздухом и увидел, что происходит нечто неладное.
        - Что же ты увидел?
        - Я увидел с дюжину чужаков, которые пробирались в ворота нашего дома.
        - С дюжину чужаков?! Ты, должно быть, задремал! Это, верно, Рике, подмастерье, возвращался домой с двумя-тремя товарищами, которых пригласил ночевать.
        - Вовсе нет, господин, вовсе нет! Я не спал. Вот, смотрите… нагнитесь немножко, чтоб ваша тень не была заметна, и выгляните из окна. Видите эти черные фигуры по углам, напротив, между особняком де Ферье и соседним с ним домом?
        - Так и есть! - промолвил Паскаль. - Там человек пять-шесть…
        - Черт возьми! Я всех их видел… как они крались! И будь ночь немного светлее, смог бы даже рассмотреть их рожи.
        Паскаль поднялся на ноги.
        - И ты уверен…
        - Что их целая дюжина… и они уже в доме? Да, господин, абсолютно уверен.
        - Должно быть, это воры, которые пришли обокрасть госпожу Латапи.
        - О, господин… Двенадцать-то человек против одной старухи… Не считая еще тех, которые остались на улице, чтобы при необходимости прийти к ним на помощь. Это невероятно! Повторяю, господин: по моему мнению, эти люди что-то замышляют против нас. Одно уже их количество доказывает, что они пришли именно по нашу душу, - должно быть, знают, что с нами шутки плохи. Вот!.. Слышите? Держу пари, что они уже на лестнице!
        Действительно, до ушей Паскаля донесся легкий шум, который, впрочем, тотчас же затих.
        Он задумался, спрашивая себя, кто бы такие могли быть эти враги; естественно, припомнились ему и тайные опасения Анаисы, но все равно он не мог понять, вследствие каких обстоятельств молодой женщине удалось так верно предчувствовать надвигающуюся опасность.
        В любом случае нужно было найти разгадку этой проблемы, а Паскаль Симеони был не такой человек, который стал бы долго соображать, как приступить к делу.
        - Убери сундук оттуда, куда ты его поставил, - шепнул он слуге, - но так, чтобы ничего не было слышно.
        Сундук бесшумно вернулся на прежнее место.
        - Теперь, - продолжал Паскаль, - с тобой ли твоя палка?
        - Вот она, господин. О!.. Стоит мне лишь почуять подобного рода забаву, как я тотчас же запасаюсь своей тросточкой!
        Тросточкой Жана Фише была огромная кизиловая дубина, тяжелая, как свинец, прочная, как железо.
        - И нож твой при тебе?
        - Да, господин, и он со мной. Но…
        - Помолчи!
        И Паскаль задул свечу.

* * *
        Читатель, конечно, знает, какого рода опасность угрожала Паскалю Симеони.
        Позарившись на золото Фирмена Лапрада и отступив от своих правил, Баскари, этот парижский _браво_, решился сделаться атаманом шайки разбойников.
        Негодяи эти, собранные им в кабаке «Спящий кот» иполучившие такой сверхщедрый задаток - еще большая сумма была им обещана в случае успеха, - готовы были напасть хоть на Бастилию.
        В числе этих хулиганов был в особенности один, который не столько из выгоды, сколько из личной ненависти с радостью взялся участвовать в этой экспедиции против охотника на негодяев.
        Конечно, читатель не забыл о нападении босоногих на барона де Ферье в Алаттском лесу и о вмешательстве Паскаля Симеони и его слуги, словом, о том эпизоде, с которого началась вся эта история.
        Что ж, в таком случае он помнит также и одного из босоногих, некоего Трифуля, который поклялся отомстить охотнику на негодяев.
        Вот этот-то босоногий Трифуль, излечившись от ран, нанесенных ему дубинкой и потерявший надежду обогатиться в лесах, явился искать счастья в Париж, где случай сразу же натолкнул его и на поживу, и на возможность отомстить. Два счастья сразу!
        Без четверти двенадцать, вооружившись шпагами, кинжалами и ножами - дабы не привлекать внимания полиции Баскари исключил огнестрельное оружие, и то была его большая ошибка, - вся эта ватага, разделившись на два отряда, направилась разными дорогами к «Золотой колеснице».
        Подкупленный Бертрандой - впрочем, с уверением, что дело идет только о шутке, устроенной некими студентами для их жильца, - подмастерье Рике отворил этим шутникам ворота.
        Однако увидев зверское лицо Трифуля, бедняга в испуге отпрянул…
        Но тот, схватив подмастерье за руку, сказал ему:
        - Веди нас в комнату Паскаля Симеони и ни единого слова, ни единого вздоха, или я тебе сверну голову!
        Рике повиновался.
        Второй же отряд, состоявший из восьми человек - во главе его был сам Баскари, - выстроился по углам дома, стоявшего напротив «Золотой колесницы». Было условлено начинать нападение, как только станет ясно, что Паскаль и его слуга легли спать. Комнаты их находились на втором этаже, стало быть, Баскари мог видеть, когда там погаснет огонь, и дать сигнал. По этому сигналу Трифуль сотоварищи должны были проникнуть в комнату с лестницы, Баскари же со своими влезть в окно. Комбинация довольно искусная. Осаждаемые таким образом со всех сторон, охотник на негодяев и его слуга не смогли бы противиться такой силе.
        Так, по крайней мере, думали разбойники.

* * *
        Лишь только Паскаль потушил свечу, как раздался сигнальный свисток.
        Не успел он еще окончательно смолкнуть, как дверь, ведущая в комнату охотника на негодяев, не выдержала напора четырех могучих мужчин. На площадке могли поместиться только четверо, остальные восемь человек стояли гуськом вдоль лестницы, на одной из ступеней которой застыл, прижавшись к стене, и Рике. Дверь подалась, как мы уже сказали, и Трифуль с тремя товарищами ворвался в комнату.
        Ворвался в полной уверенности, что они найдут искателя приключений в постели… а кто не знает, что в постели и в ночной пижаме самый сильный человек делается уже не таким опасным? Но каково же было их разочарование, когда охотник на негодяев и его слуга встретили их ударами палки и шпаги, от которых нападавшие, крича от боли и ран, бросились назад.
        Но следующие четверо, поднявшиеся уже на площадку, загородили им выход.
        Стеснившись таким образом и напирая друг на друга, эти презренные негодяи образовали из себя твердую массу, на которую градом посыпались удары дубины Жана Фише и шпаги Паскаля… парировать которые злодеи оказались не в состоянии, так как были стеснены до такой степени, что не могли даже поднять руки!
        Лишь неистовый рев был ответом на учащенные удары, сыпавшиеся на них со всех сторон.
        Наконец, да и то скорее инстинктивно, чем по соображению, хвост колонны подался назад, и таким образом дал путь к спасению стоявшим в ее голове.
        Но эти передовые были уже так избиты, что не сумели воспользоваться удобным случаем к побегу. Трифуль и еще двое нападавших пали мертвыми.
        Впрочем, на этом Паскаль Симеони и Жан Фише не были намерены останавливаться.
        - Сундук! - вскричал первый из них.
        Жан Фише повторять не заставил; он сразу же понял, что следует делать. Вытащив сундук с дровами на площадку, он сбросил его с лестницы на разбойников, опрокидывая их как карточных капуцинов.
        Но и этим битва не закончилась.
        То, о чем мы рассказали, вместилось в три-четыре минуты, однако и этого времени оказалось достаточно для того, чтобы Баскари и его люди успели прицепить веревочные лестницы и взобраться по ним к окну.
        Нужно отдать должное этим молодцам: они не заставили себя ждать; услышав отчаянные вопли товарищей, они принялись карабкаться наверх с быстротой и ловкостью кошек.
        Следовательно, в то самое время, когда Жан Фише спускал с лестницы свой сундук с дровами, окно в комнате Паскаля разлетелось вдребезги, и в нем, с кинжалами в руках, показались Баскари и еще два головореза.
        Их встретил Паскаль, уже ожидавший нападения с этой стороны.
        Однако, заметив в темноте - не стоит забывать, что вся эта сцена происходила ночью и только теперь, в разбитое окно, слабый свет проник в комнату, - заметив перед собой трех человек, позади которых маячило еще несколько силуэтов, Паскаль решил изменить образ своих действий. Его шпага, как бы ни была она верна и ужасна, все-таки не смогла бы скоро избавить его от этих новых врагов. Он схватил лежавшие в камине массивные щипцы, которые, похоже, не погнулись бы и выворачивая дерево с корнем, и вооружился ими против неприятельских кинжалов.
        - Это еще что такое? - вскричал Баскари, стальное оружие которого сломилось как соломинка при первом же ударе о щипцы. - Да где это видано…
        Но договорить Баскари не успел: щипцы раскроили ему череп. Второй и третий разбойники также, в свою очередь, повалились мертвыми; однако несмотря на это четвертый влез уже на балкон, но не успел он и ноги поднять на подоконник, как был поражен в грудь и полетел наземь.
        Увидев это, остальные пятеро бросились бежать.
        Оставшееся в живых на лестнице, вместо того чтобы продолжить подъем, также поспешили спастись бегством.
        Воцарилась могильная тишина, лишь изредка прерываемая стуком окна, которое робко отворял какой-нибудь перепуганный обыватель, дабы взглянуть, чем кончилась эта страшная баталия.
        Жан Фише подошел к окну, у которого продолжал еще стоять его хозяин.
        В это время из дома Ферье вдруг донесся душераздирающий крик.
        Услышав этот крик, Паскаль, чье сердце и во время сражения билось не чаще обычного, задрожал.
        Дело в том, что в крике этом он узнал голос Анаисы!
        Анаиса! Так, стало быть, и она в опасности? Да! В то время как пытались убить его, вероятно, тот же враг напал и на нее… а теперь, может быть, и убивает.
        И врагом этим был Фирмен Лапрад! Фирмен Лапрад, который солгал им обоим, целый месяц притворяясь, что излечился от своей постыдной страсти!
        В одно мгновение завеса спала с глаз Паскаля.
        Уже в следующий миг он принял решение.
        Спуститься по лестнице, заваленной трупами и сундуком с дровами, было бы не так-то и просто.
        В любом случае то был самый длинный путь.
        - За мной! - бросил он Жану Фише.
        И, спрыгнув на балкон, он схватил одну из висящих лестниц, оставленных разбойниками, и через несколько секунд был уже на земле.
        Жан Фише последовал примеру своего господина.
        В эту минуту в особняке Ферье вновь закричали.
        Но на сей раз то был голос не баронессы, а какого-то мужчины; ито был крик не отчаяния и не мольбы, а крик страдания… предсмертный стон!
        Глава VIII
        Возмездие
        Мы оставили Фирмена Лапрада с занесенным над баронессой кинжалом…
        Стоя позади кресла - очень слабой преграды, - молодая женщина продолжала взывать на помощь ослабевающим уже от страха голосом, в то время как на нее надвигался убийца.
        Еще каких-нибудь два шага… и он ее настигнет!
        Но через тот же потайной ход, которым проник к своей тетушке Фирмен, вошел в комнату и другой человек.
        Человек, при виде которого Фирмен Лапрад, в свою очередь, отшатнулся.
        Это был кучер Лапьер.
        Первым делом честный слуга бросился к госпоже, заслонив ее своим телом.
        Несложно понять, что баронесса и сама поспешила под его защиту, вдвое сократив ему тем самым дорогу.
        - А, мой прекрасный господин! - вскричал Лапьер, погрозив адвокату кулаком. - Так вот для чего, за исключением одной старой ведьмы Бертранды, все спят беспробудным сном! О, эта ведьма все мне рассказала! В противном случае я бы ее задушил!.. По вашему приказу она за обедом всыпала нам в вино снотворное. Но иногда даже самые верные предприятия не удаются! Я сегодня обедал не дома и вечером, в доме, ничего не ел и не пил. Понимаете? Спать-то я спал… но сном обыкновенным… и крики госпожи тотчас же меня разбудили! Но я быстро сообразил, что пробраться сюда мне будет нелегко, так как, вероятно, вы приняли уже все предосторожности, чтобы вам не мешали, - так я и заставил Бертранду указать мне другую дорогу сюда. Вашу дорогу! О! Я давно подозревал, что вы устроили себе тут какую-нибудь лазейку! А теперь убирайтесь отсюда!.. Завтра мы объяснимся в присутствии господина барона, пока же я останусь с хозяйкой. Выходите-ка, выходите… и советую поторопиться… а не то… не смотрите, что я простой слуга… я преподам вам такой урок, о котором вы долго еще будете помнить!
        Лапьер говорил это, поддерживая одной рукой почти бесчувственную Анаису, другой же указывая Фирмену Лапраду на приотворенную дверь шкафа.
        Но Фирмен Лапрад не трогался с места.
        Он заметил, что кучер был безоружен.
        - Вы что, не слышали, что я сказал? - вскричал Лапьер, сжимая кулак.
        - Почему же, слышал, - возразил Фирмен, - но мне любопытно узнать, какой урок ты мне намерен преподать, дурачок ты этакий… вот я и жду.
        - А, так вы меня еще и оскорбляете! Смеете называть дурачком… Да вы… подлец! Да-да, понимаю… у вас - кинжал, а у меня - лишь мои руки!.. Ну, так я вам покажу, что честный малый может сделать с негодяем и голыми руками!.. Побудьте тут, сударыня… и не тревожьтесь! Я боюсь игрушки этого господина не больше, чем кнута без узелка!
        Опустив пребывавшую в полуобморочном состоянии баронессу на стул, Лапьер решительно двинулся на адвоката.
        Тот слегка попятился.
        - Глядите-ка, - произнес кучер, - да вы, похоже, уж струсили!
        - Дело в том, мой друг, что я уже понял, - сказал Фирмен Лапрад, понижая голос и делая вид, что кладет кинжал в карман.
        - Поняли что?
        - Что был виноват… был не прав по отношению к моей тетушке.
        - Неужели! Вы только теперь это осознали, немного поздновато!
        - И все-таки… мне бы хотелось… чтобы ты ничего не говорил об этом неприятном инциденте моему дядюшке.
        - Ничего! Было бы слишком уж глупо с моей стороны ничего ему не сказать! Впрочем, завтра увидим!.. А теперь, убирайтесь!
        Обманутый тоном молодого человека и тем, что он спрятал кинжал, Лапьер подошел к адвокату и слегка подтолкнул его к потайному выходу.
        Госпожа де Ферье, мало-помалу приходившая в себя, следила за перемещениями двух мужчин, мысленно благодаря уже Господа за счастливый исход.
        Но вдруг она вскочила с пронзительным криком… который и услышал Паскаль Симеони.
        В ту минуту, когда Лапьер подошел отворить дверь шкафа, молодая женщина увидела, как Фирмен Лапрад выхватил из кармана кинжал и быстрым, как мысль, движением вонзил его между плеч несчастного слуги.
        Лапьер, в свою очередь, вскрикнул и упал замертво.
        - Так погибнет каждый, кто попытается защитить вас, сударыня! - произнес убийца.
        Это было уж слишком. Не в силах более защищаться, госпожа де Ферье упала на колени, но не для того чтобы просить пощады, а чтобы поручить свою душу Богу.
        Даже молитва не смягчила сердце презренного племянника.
        Впрочем, вид крови воспламенил его. Он бросился к баронессе… и снова занес над ней кинжал.
        О, чудо!.. Кинжал выпал у него из рук, и с губ его сорвались страшные проклятия.
        Откуда этот гнев, почему он не ударил?
        Дело в том, что, уже замахнувшись, Лапрад заметил, что кинжал его сломан. От сильного удара две трети клинка остались в спине несчастного кучера… а в руках убийцы - один лишь обломок!..
        Сперва его подвел яд, теперь - кинжал! Неужто сам сатана отказывался помогать ему?
        И тут вдруг он услышал шум в доме… мужские шаги!.. Ах! Он не ошибался! Это шаги Паскаля, который кричал: «Я здесь! Я здесь!»
        Паскаль!.. Как? Он ускользнул от двадцати разбойников?.. Проклятье!
        «Теперь я погиб! - сказал себе Фирмен Лапрад. - Но, по крайней мере, один я не умру! Так или иначе, но эта женщина умрет вместе со мной!»
        Он быстро оторвал шелковый шнурок, поддерживавший занавесы у окон и накинул его на шею баронессы, все еще стоявшей на коленах… и уже не только не защищавшейся… но и не понимавшей, что происходит вокруг!
        Она даже не узнала голоса своего возлюбленного, который спешил ей на помощь.
        Пара мгновений - и баронессы де Ферье не стало бы на свете.
        Но, как и несколькими минутами ранее в покоях Паскаля, так теперь и здесь, дверь в комнату молодой женщины слетела с петель от одного удара.
        Фирмен Лапрад невольно повернулся… и это движение спасло Анаису.
        Поднятый с пола геркулесовой рукой, адвокат ощутил в то же время, как другая рука схватила его за горло… Это было возмездие: он хотел удавить… теперь душили его. Он попытался вырваться, закричать - все было тщетно.
        - Умри, негодяй! - промолвил Паскаль. - Умри, как подлая тварь!
        Несколько ужасных конвульсий, и из разжавшихся пальцев охотника на негодяев упал на паркет бездыханный труп того, кто был изменником своему семейству, своему господину и Богу!

* * *
        Анаиса не видела этой ужасной сцены; она была в обмороке.
        Поспешив снять шнурок с ее шеи, Паскаль отнес молодую женщину на постель и попытался привести ее в чувство.
        Тем временем Жан Фише выволок оба трупа из спальни, позаботившись о том, чтобы и после смерти гнусный палач не лежал рядом со своей жертвой - отважным слугой, тело которого он перенес в другую комнату.
        В это же время на улице послышался какой-то шум, нараставший с каждой минутой. Причина тому была следующая.
        Услышав крики, которые доносились сначала из «Золотой колесницы», а затем из особняка Ферье, патрульные солдаты, объезжавшие рынок Невинных, решили наконец - возможно, немного и поздно, но лучше уж поздно, чем никогда, - посмотреть в чем дело.
        Робко выглядывавшие из окон соседних домов парижане при виде солдат ободрились и один за другим начали выходить из своих домов, чтобы узнать, что случилось.
        Лестницы, висевшие еще на стене дома госпожи Латапи; мертвое тело у дверей лавки; раскрытые настежь ворота - все свидетельствовало о совершившейся там катастрофе.
        Осматривая все эти признаки при свете факелов, толпа повторяла на все лады, что, вероятно, в «Золотой колеснице» произошло убийство, а между тем никто - в том числе и солдаты, - не решался войти в лавку госпожи Латапи, дабы лично удостовериться в преступлении.
        Таким образом, одни прогуливались, болтая, около дома Латапи, другие болтали, прогуливаясь перед домом барона де Ферье, так как и там, по всей видимости, произошло нечто, так как дверь подъезда также была отворена настежь… дверь, через которую, скажем мимоходом, после разговора с Лапьером, бежала Бертранда. Случай, устроенный самим провидением, иначе Паскаль Симеони и Жан Фише нескоро добрались бы до баронессы! Как бы там ни было, но собравшаяся толпа народу лишь чесала языками, не приходя ни к какому решению.
        Изменил ход дела один неожиданный инцидент.
        Молодой человек, несшийся что есть духу верхом на лошади, остановился на месте происшествия.
        Этим молодым человеком был не кто иной, как Жуан де Сагрера.
        Бледный, сильно взволнованный, Жуан вскричал, спрыгнув с лошади, которую кто-то из толпы вызвался подержать:
        - Что случилось? И что в столь поздний час делают перед этим домом все эти люди?
        - Должно быть, сеньор, - отвечал офицер патруля, - в «Золотую колесницу» забрались воры. Посмотрите… вот один из них… он, похоже, упал… или был выброшен из окна… когда пытался влезть туда.
        Жуан взглянул на убитого и подумал: «Но что, если эти разбойники проникли в «Золотую колесницу», чтобы убить Паскаля? Быть может, они его и убили!»
        - И вы стоите здесь, - крикнул он солдатам, - когда, возможно, вы нужны там, в доме!
        Произнеся эти слова, Жуан обнажил шпагу и, как безумный, бросился внутрь жилища госпожи Латапи.
        Когда вошел один, могли входить и другие!
        Патрульные последовали за Жуаном.
        Какое зрелище представилось им на лестнице! При свете факелов они увидели несколько окровавленных человек, распростертых на ступенях, из которых одни были уже мертвы, другие же еще дышали и стонали.
        Однако Жуан стал пробираться наверх, заглядывая каждому мертвому или умирающему в лицо, страшась обнаружить среди них Паскаля. Но страх этот лишь усиливался по мере того, как он кричал, поднимаясь: «Паскаль! Жан Фише!», и никто ему не отвечал.
        Наконец Жуан достиг площадки, на которой находилась спальня его друга, но и там натолкнулся на трупы… но не те, которые он так опасался обнаружить.
        Но что же, однако, стало с Паскалем и его слугой?
        - Быть может, господа, которых вы ищете, сеньор, спаслись бегством? - сказал полицейский офицер.
        - Те, кого я ищу, бегством не спасаются! - отвечал Жуан.
        - В таком случае, вероятно, именно они убили всех этих людей. Черт возьми! Вот резня-то была! Человек восемь полегло, по меньшей мере. Одно непонятно: как они ухитрились справиться с такой ватагой!
        Жуан не обращал внимания на рассуждения собеседника; он смотрел в разбитое окно на особняк барона де Ферье… где мелькали огни и заметно было движение…
        Это бегал Паскаль, разыскивая какое-нибудь успокоительное, и суетился Жан Фише, стараясь разбудить хозяина дома и челядь.
        И тут пажа осенило.
        Он знал, что Паскаля с бароном и баронессой де Ферье… в особенности с баронессой… связывали теплые отношения.
        - Но, - произнес он, обращаясь к офицеру, - не случилось ли чего-нибудь этой ночью и в противоположном доме?
        - Да, мой молодой сеньор… похоже, что случилось… наверняка я не знаю… но соседи рассказывают, что и оттуда доносились крики.
        Жуан его уже более не слушал. У него больше не оставалось сомнений, что нападения, совершенные на «Золотую колесницу» иособняк господина де Ферье, были учинены одной и той же шайкой разбойников.
        - Он, должно быть, там! - вскричал паж.
        И он вознамерился предпринять столь же трудное нисхождение с лестницы, каким было восхождение, но вдруг остановился - а вместе с ним и солдаты - услышав стоны, доносившиеся с последнего этажа.
        То стонали мадам Латапи и ее подмастерье Рике. Во время битвы почтенная торговка спряталась под одеяло, прося всех святых прийти на помощь ее жильцам; по окончании же сражения она решилась впустить к себе Рике, который, добравшись до ее дверей, умолял хозяйку приютить его, и теперь оба, несколько успокоенные, они вознамерились выйти, дабы удостовериться в своей безопасности.
        Поднявшись к госпоже Латапи, Жуан забросал ее вопросами, но она ничего не знала и ничего не слышала; подмастерье же, который знал и видел больше нее, счел за лучшее промолчать. Поняв, что он лишь теряет время даром, Жуан поспешил удалиться.
        С помощью солдата, освещавшего ему дорогу, он протолкался сквозь собравшуюся толпу народа и вошел в особняк.
        Первым, кого он встретил в сенях, был Жан Фише, который держал за ухо одного лакея, весьма недовольного тем, что его потревожили во воемя столь сладкого сна.
        - Господин маркиз! - радостно вскричал толстяк-нормандец. - Каким случаем?..
        - Где твой господин? - оборвал его паж.
        - Наверху, монсеньор, у баронессы де Ферье.
        - Поди позови его.
        - Но…
        - Говорят тебе, сходи за ним! Сию же минуту! Я требую… прошу тебя!
        Жан Фише побежал…
        Минуту спустя он вернулся в сопровождении охотника на негодяев.
        - Паскаль, - сказал Жуан де Сагрера, - я убежден, что вас удерживают здесь дорогие вам интересы. Но время так дорого, что я даже не стану спрашивать вас о событиях сегодняшней ночи… а скажу прямо: Паскаль, граф де Шале в опасности… в большой опасности… готовы ли вы помочь мне попытаться его спасти?
        - Пойдемте! - не колеблясь отвечал Паскаль. - Ты же останься здесь! - прибавил он, обращаясь в Жану, намеревавшемуся последовать за своим господином.
        На лице старого слуги отразилась печаль - хозяин без него спешил навстречу новым приключениям, - но он повиновался.
        - Скажешь мадам баронессе, - продолжал Паскаль, - что если я и ушел таким образом… не пожав ей даже руки… то мне так повелевает мой долг.
        Его долг! Действительно, самое меньшее, что он мог теперь сделать, так это повиноваться своему долгу, после того как столько времени повиновался одной лишь любви! Но было уже слишком поздно. Зло было уже непоправимо.
        Глава IX
        «Она умерла, слышишь?»
        Они покинули Париж и теперь мчались по дороге, ведшей в Фонтенбло.
        До сих пор они не обменялись ни единым словом.
        Казалось, они боятся, что разговор замедлит ускоренный аллюр их лошадей.
        Но, подъезжая к гостинице «Форсиль», Жуан бросил отрывисто:
        - Вы слушаете меня, Паскаль?
        - Я вас слушаю.
        - Анри де Шале стоит во главе заговора.
        - Кто вам это сказал?
        - Сейчас объясню. Завтра, или, вернее сказать, уже сегодня утром, вместе с несколькими вельможами и с помощью кучки врагов господина де Ришелье граф должен похитить кардинала в его замке Флери.
        - Но эти сведения…
        - Самые верные. Особа, сообщившая мне их, не могла ошибаться… нет, она не ошибалась!.. Чтобы уведомить меня об этом, эта особа рисковала своей жизнью. Сомневаетесь ли вы после этого?
        - Своей жизнью!
        - Да… своей жизнью… Она умерла!
        - Вы ее убили?
        - Я!.. Убил!.. Ее!.. О, Боже!
        Из груди Жуана вырвались рыдания, но, сделав над собой усилие, он продолжал уже более твердым голосом:
        - Над _ее_ могилой я поплачу позднее. Сейчас же единственная моя мысль и забота - спасение Анри!
        Кто же была эта особа, о которой говорил Жуан де Сагрера? Особа, которая пожертвовала жизнью, чтобы уведомить его? Это было загадкой для Паскаля.
        В это время они подъехали к «Форсилю».
        Задумавшись над словами пажа, Паскаль проехал было мимо гостиницы, даже не взглянув на нее. Мог ли он предполагать, что разгадка скрывается именно там?
        Но Жуан, указав спутнику на гостиницу, сказал:
        - Нам нужно остановиться здесь.
        - Зачем?
        - Сейчас узнаете… Впрочем, мы остановимся лишь на минуту и не станем даже спешиваться.
        Во всем доме мэтра Гонена не было видно огня. Везде царила полнейшая тишина.
        - Однако не может быть, чтобы этот негодяй спал, - прошептал Жуан.
        - Какой еще негодяй?
        Но, не ответив на вопрос, паж громко закричал:
        - Гонен! Гонен!
        Одно из окон открылось… и в эту минуту - как вспоминал потом Жуан, - пробило два часа в деревенской церкви Ферроля.
        Два часа!.. Гонен, должно быть, всю жизнь вспоминал затем этот роковой час… Всю жизнь!.. И кто знает, не были ли уже сочтены минуты его жизни? Много ли времени оставалось ему на воспоминания?
        Он сам открыл окно. Жуан не ошибался, когда говорил, что он не должен спать.
        - Кто там? - произнес он, не видя в темноте всадников и не узнав голоса.
        - Это я, Жуан де Сагрера, - сказал паж.
        - Вы, монсеньор? - пробормотал трактирщик.
        - Да, мерзавец, и я приехал сказать тебе, что Господь наказал тебя за твои преступления. Я знаю о твоей измене, и открыла мне ее твоя дочь!
        - Моя дочь?!
        - Твоя дочь, которую ты считаешь спокойно спящей в своей комнате, тогда как она в Париже, в моем особняке.
        - Великий Боже!
        - Постой! Я еще не закончил! Да, Бибиана находится в настоящую минуту у меня, в моем парижском доме… Но она умерла, слышишь?
        - Умерла?
        - Умерла!
        Вслед за душераздирающим криком Гонена такой же крик раздался внутри дома.
        То кричала мать Бибианы, которая с постели слышала весь разговор и сломя голову бросилась к окну.
        Но Жуан де Сагрера уже пришпорил лошадь, и Гонены не успели повторить еще своего отчаянного вопля, как паж и его друг были уже далеко от гостиницы.
        Несколько минут всадники, мчась вперед, молчали.
        Паскаль после всего услышанного начинал уяснять истину.
        Жуан же говорил себе: «Не был ли я слишком жесток к этому несчастному, сообщив ему без всякой подготовки о смерти его дочери?»
        - Стало быть, - промолвил наконец Паскаль, - все это происходило в гостинице «Форсиль»…
        - Да, - отвечал Жуан. - Именно там скрывались эти враги первого министра, дожидаясь, когда им представится возможность привести их план в действие, и командовал этими людьми граф Анри де Шале. И именно они на протяжении целого месяца убивали одного за другим друзей господина де Лафемаса. Их двенадцать… двенадцать ларошельцев… людей храбрых и умело обращающихся с оружием; Двенадцать шпаг дьявола, как они себя называют. Во главе их стоит некто Жан Фарин… Этот Жан Фарин снюхался с герцогиней де Шеврез и совместно с ней разработал план действий, так как ни Анри, ни другие вельможи из числа заговорщиков не знакомы с этим человеком… ни тем более с его приспешниками.
        - А Бибиана?..
        - Бибиана все знала, отчего и захворала, бедняжка. Она понимала, что гибель кардинала или Анри де Шале для меня будут равно чувствительны. Вчера вечером, угадав по суете, которая происходила в гостинице после проезда господина де Ришелье, что роковая минута близка, она более уже не колебалась. Спустя полчаса после исчезновения ларошельцев, которые, вероятно, устроили себе засаду около Флери, притворившись, что ложится спать, она удалила свою матушку и под прикрытием ночной темноты выбралась из комнаты через окно, вышла на большую дорогу и пустилась бежать в Париж.
        - Пешком?
        - Пешком!.. Я только что вернулся из Люксембурга и, усталый, крепко заснул; как вдруг слуга, который, к счастью, часто сопровождал меня в «Форсиль» и, следовательно, знал Бибиану, пришел разбудить меня. Ах, мой друг, какая жалость! У бедняжки ноги были в крови! Она совсем уже не могла стоять и едва переводила дух. Однако же у нее достало силы, чтобы рассказать мне обо всем… потом… лежа на моей постели… куда я велел ее перенести, она с улыбкой пожала мне руку… с улыбкой! Дорогая моя, как она меня любила! И сказала мне: «Ты ведь спасешь своего кузена, не правда ли? И в награду за то, что я сделала для него… и для тебя… пощадишь моего отца…» Затем она закрыла глаза. Я думал, она уснула! В расстройстве, в которое повергло меня это открытие, я не замечал, что ее рука холодела… леденела… О! Виноват ли я в том, что забыл на несколько минут и честь и жизнь Анри де Шале, и опасность, угрожавшую моему благодетелю, кардиналу де Ришелье, когда заметил, что она не дышит уже более!.. Милая моя Бибиана! Увы, все мои старания возвратить ее к жизни оказались тщетными! Призванный доктор убедил меня только в
печальной истине: она покинула эту землю! Она вознеслась на небо молиться обо мне! Остальное вам известно, Паскаль. Вам тоже, похоже, пришлось вынести этой ночью жестокие испытания, но вы, однако, вышли из них победителем. Сколько же у вас силы и храбрости! Как-нибудь потом вы мне расскажете обо всем, мой друг! Теперь же нашей единственной мыслью должно быть спасение кардинала… или скорее Анри де Шале, потому что я убежден, что граф не будет иметь успеха в своем смелом предприятии. У кардинала везде шпионы… Извещенный, он, должно быть, уже принял меры…
        - Это несомненно, и я только что получил тому доказательство из уст баронессы де Ферье, которую чуть было не убил ее племянник, Фирмен Лапрад, секретарь графа. Спасенная мною, она поведала мне, что этот презренный хвастал перед ней этой изменой.
        - Фирмен Лапрад! Он предал Анри! О Боже! Неужели вокруг нас одни лишь подлецы и негодяи в этом мире?.. И вы говорите, Лапрад хотел убить госпожу де Ферье?
        - Да, но… помните, господин маркиз, что нас теперь прежде всего заботит граф де Шале! Что вы намерены предпринять?
        - Во-первых, я хочу во чтобы то ни стало помешать ему отправиться этим утром во Флери…
        - Но ларошельцы, возможно, уже там, у кардинала?
        - Возможно. Однако же они, вероятно, ничего не станут предпринимать, не получив последнего приказа или сигнала…
        - Вы правы; главное - немедленно увидеться с господином графом. Где мы можем его найти?
        - В замке Фонтенбло, где у него комнаты рядом с покоями монсеньора герцога Анжуйского.
        - Хорошо. Значит, сделаем так: после того как мы убедим его, вы вместе ним отправитесь к другим вельможам, я же разыщу ларошельцев и волей-неволей заставлю их… Но что, если граф не знает, где сейчас эти люди?
        - Действительно… О! Но герцогиня-то де Шеврез не может этого не знать… должна знать. И она нам это скажет… нужно сделать так, чтоб сказала!

* * *
        Была половина пятого, когда наши всадники въехали в Фонтенбло. Начинало светать.
        Изнуренные лошади едва держались на ногах. Они, бедные, проделали четырнадцать миль без отдыха! Чтобы дать передохнуть животным, равно как и затем, чтобы не обращать на себя внимания жителей, Жуан и Паскаль пересекли город неспешной рысью. Достигнув замка, охраняемого ротой швейцарцев и ротой лейб-гвардейцев, они спешились.
        У решетки их встретил капитан гвардейцев - господин де Бертеваль.
        Этот Бертеваль хорошо знал Жуана де Сагрера, который, подавая ему руку, сказал с притворной веселостью:
        - Черт возьми! Любезный друг, как я рад, что именно вы дежурите сегодня ночью! Мне необходимо передать одну очень важную новость моему кузену Анри де Шале; для этого мы с моим другом, господином Паскалем Симеони, едва не загнали лошадей. Я буду вам крайне признателен, если вы немедленно проведете нас на половину господина главного гардеробмейстера его величества.
        В то время как Жуан говорил, Паскаль с беспокойством заметил какое-то смущение на лице Бертеваля.
        Он улыбался пажу, но улыбался принужденно.
        - Ну, так как? - продолжал Жуан, видя, что капитан не трогается с места.
        - Господин маркиз де Монгла, - сказал Бертеваль, - я очень сожалею, что полученный мной указ вынуждает меня сделать нечто очень неприятное для вас. Но…
        В это время решетка затворилась и взвод вооруженных солдат встал в нескольких шагах от Жуана и Паскаля.
        - Но, - продолжал капитан, - по приказу кардинала, господин маркиз Монгла, господин Паскаль Симеони, я вас арестую. Ваши шпаги, господа!..
        Жуан побледнел, Паскаль машинально смерил глазами высоту решетки.
        Пленники! Оба арестованы! И тогда, когда им так нужна свобода, чтобы заняться спасением графа!
        И арестованы по приказу кардинала! Нет больше сомнений: кардинал узнал обо всем и вследствие этого отдал приказ, на случай, если друзья Анри де Шале явятся спасти его, не допускать их до графа.
        В первом порыве гнева - или скорее горя, горя от своего бессилия, - Жуан де Сагрера вскричал было, но Паскаль наклонился к нему и шепнул на ухо:
        - Ни слова! Что это даст? Пусть нас ведут куда надо. Случается же иногда, что птица вылетает из клетки!.. Будем надеяться!
        Глава X
        В которой любителю виселицы представляется широкое поле для удовлетворения своей страсти
        Однако как мог Ришелье узнать о вмешательстве в это дело Жуана де Сагрера и Паскаля Симеони? В особенности, Паскаля Симеони?
        А вот как.
        Когда, по совету командора де Валансе, Анри де Шале признавался в своей вине пред кардиналом, то сей последний, как известно, уже несколько часов как был в курсе заговора.
        Кто же мог столь обстоятельно просветить господина де Ришелье? Читатель, думаю, уже догадался, что это был не кто иной, как господин де Лафемас.
        Войдя в мельчайшие подробности этого дела и представив министру список главных заговорщиков, Лафемас, однако, несмотря на все свое усердие, так и не сумел разузнать имен второстепенных соучастников, на вопросы же первого министра о других особах, которых можно было бы заподозрить в измене если не в делах, то в мыслях, он высказал свое мнение.
        Мнение его о Жуане де Сагрера, как мы уже слышали, было такого рода, что, далекий от поощрения кузена в этом возмущении, молодой маркиз готов сделать все, лишь бы только отвлечь графа от этого… Именно с этой целью, по словам Лафемаса, прибыл в Париж Паскаль Симеони, который, по просьбе графини де Шале и Жуана де Сагрера, взялся охранять графа от опасностей, в которые могла бы вовлечь его честолюбивая герцогиня де Шеврез.
        - А! - произнес кардинал. - Так этот Паскаль Симеони так сильно предан господину де Шале?
        - Предан душой и телом, монсеньор. Вот только по приезде в Париж Паскаль Симеони имел глупость влюбиться
        - Почему же глупость?
        - Потому что, как уже доказано, за двумя зайцами гоняться трудно; так и ему, увлеченному любовью, некогда было уже заниматься своей обязанностью.
        - Так это из любви и преданности он отказался поступить ко мне на службу?
        - Скорее из желания сохранить свою независимость, монсеньор. Этот Паскаль Симеони - ужасный оригинал.
        - Действительно, большой оригинал.
        Если кому-то этот скорее благоприятный, нежели вредный отзыв Лафемаса о Паскале Симеони покажется удивительным, то мы должны заметить, что командир ловкачей выказывал свое великодушие в той уверенности, что Фирмен Лапрад, как сказала ему Татьяна Илич, не замедлит покончить с охотником на негодяев. Ввиду же смерти своего врага Лафемас уже не столь сильно его ненавидел и становился почти беспристрастным.
        Но так как Лафемас не мог все же объяснить кардиналу де Ришелье настоящей причины своего благосклонного отзыва о Паскале, то Ришелье и распорядился арестовать Жуана де Сагрера с охотником на негодяев в том случае, если те явятся помешать его планам.
        Теперь посмотрим, каким образом разыгралась эта странная история, где захваченными врасплох оказались те, которые сами собирались захватить врасплох.
        Согласно договоренности с герцогиней де Шеврез Жан Фарин и его Двенадцать шпаг должны были ночью с субботы на воскресенье пробраться через пролом в стене в парк Флери и, подойдя к замку на расстояние двух ружейных выстрелов, ожидать сигнала Шале, по которому могли бы уже войти внутрь и перебить охрану и слуг, которые бы встали на защиту хозяина.
        Как бы то ни было, но герцогиня де Шеврез была прежде всего женщиной; она не допускала кровопролития, как только в самом крайнем случае.
        Ларошельцы находились на своем посту уже около часу, когда у решетки замка остановились шесть всадников и позвонили. Этими всадниками были Шале, великий приор де Вандом, Пюилоран, Рошфор, Люксейль и Море. Привратник отворил им. Граф де Море, которому Шале охотно уступил первенство, объявил, что Месье, намереваясь сегодня охотиться в здешних окрестностях, посылает их предупредить господина кардинала, что его высочество будет завтракать в замке, но чтобы не обеспокоить его преосвященство, принц приказал им сделать необходимые распоряжения для его приема.
        С этой речью обратился он к госпоже де Комбале, племяннице кардинала, хорошенькой молоденькой особе. Она стояла наверху крыльца, внизу которого находились шесть знатных дворян со шляпами в руках.
        - Поистине, господа, - произнесла она с насмешливой улыбкой, - его высочество имеет, должно быть, весьма нелестное мнение о распорядительности офицеров моего дядюшки, если посылает таких благородных помощников? Уж не захватили ли вы, случаем, с собой телегу с провизией?
        - Ваш очаровательный ротик всему придает невыразимую прелесть, даже самой насмешке! - воскликнул Море. - Клянусь честью, нужно быть глупцом, чтобы не оценить этого. Я сделаю даже больше, - добавил он, снимая свою серую шляпу, на которой развевалось одно-единственное белое перо. - Я осмелюсь поцеловать вас в знак благодарности; эти же прекрасные глаза обнадеживают меня в том, что и мне ответят на мой поцелуй.
        Племянница кардинала охотно позволила поцеловать себя этому интересному вельможе, примеру которого последовали и все его товарищи.
        Мы полагаем, что Шале, однако, поцеловал прелестную даму довольно-таки холодно.
        - Не будем ли мы так счастливы, чтобы лично засвидетельствовать наше почтение кардиналу? - сказал Пюилоран, не забывая о главной цели их приезда.
        - Только не сегодня! - холодно отвечала госпожа де Комбале. - Мой дядюшка, по требованию короля, уехал в Фонтенбло.
        - Так рано?! - вскричали разом все заговорщики, но и Шале вместе с ними. Каким мучением для него было разыгрывать эту роль!
        - О, господа, - возразила госпожа де Комбале, - его преосвященство не так много спят, как некоторые полагают!
        - И мы это вам докажем, господа, если вам угодно, - произнес чей-то голос, который заставил задрожать шестерых дворян.
        Это был голос господина де Лагизона, капитана гвардейцев Ришелье, который неожиданно появился под перистилем, позади госпожи де Комбале. В то же время, как по волшебству, два отряда солдат, вооруженных мушкетами с зажженными фитилями, выбежали со всех сторон.
        Рядом с командиром одного из этих отрядов держался Лафемас.
        Сойдя важно с крыльца, господин де Лагизон направился к маленькому лесочку, который уже окружили солдаты.
        Вдруг ветви раздвинулись и появились Жан Фарин и его ларошельцы с обнаженными шпагами.
        - Сдайтесь, господа! - вскричал Шале, увлеченный своим великодушием, которое заставило забыть его, что эта самая поспешность была для него стыдом и еще одним пятном на репутации.
        Но у графа в эту минуту была одна только мысль: кардинал обещал ему прощение, и он надеялся на прощение для всех.
        Жан Фарин, однако, и его Двенадцать Шпаг спокойно смотрели то на солдат, окруживших их со всех сторон, то на дворян, неподвижно стоящих у крыльца.
        - Ну же, негодяи, - вскричал Лафемас, - сдавайтесь!
        - Негодяями называются люди твоего сорта, Исаак де Лафемас, - произнес командир ларошельцев. - Шпионы и подлецы! Если бы мы не были проданы, твой господин был бы уже в нашей власти, а сам ты отправился бы на тот свет к господам де Бальбедору и д'Агильону и прочим твоим достойным друзьям!.. Но партия проиграна! Так и быть, мы сдадимся! Но не тебе, Лафемас, не тебе!.. Ну же, господа!
        По знаку, данному Жаном Фарин, каждый из ларошельцев поднял свою шпагу к небу, словно в знак прощания, после чего послышались резкие звуки. Тринадцать клинков были переломлены разом и брошены на землю.
        В то время как солдаты начали вязать ларошельцев, Лагизон повернулся к шести дворянам и сказал им:
        - Соблаговолите следовать за мной!
        - Куда? - спросил Пюилоран.
        - В Фонтенбло, к кардиналу, который ждет вас.
        - Вот что? - произнес смеясь Море. - Так это он ждет нас, теперь!
        - Но эти люди? - воскликнул Шале, указывая на Жана Фарин и его товарищей.
        - Эти люди принадлежат мне, господин граф… Мне их отдал монсеньор кардинал… и будьте уверены: то, что попадает мне в руки, я держу крепко.
        Это говорил Лафемас, осматривая, крепко ли связаны пленники.
        - Что я наделал! - пробормотал Шале.
        Подвели лошадей и шесть знатных вельмож поехали на них в Фонтенбло в сопровождении Лагизона и целого отряда солдат.
        - До свидания, прелестная графиня! - вскричал все с той же улыбкой граф де Море замершей на крыльце госпоже де Комбале. - Ах, определенно, ваш дядюшка слишком хитер для нас!.. И, честное слово, если он не возьмет моей головы на этот раз, я искренне подам ему руку!.. Тем хуже для меня!

* * *
        Допрос пленников был короток. Не сознаваясь в знакомстве с герцогиней де Шеврез и графом де Шале, Жан Фарин тем не менее как от своего имени, так и от имени своих товарищей заявил, что они прибыли в Париж для того, чтобы похитить первого министра.
        Он не отпирался также - как мы уже слышали, - и в убийствах ловкачей, происходивших в гостинице «Форсиль».
        К восьми часам допрос - председательствовал на нем Лафемаса - был уже кончен…
        Командир ловкачей вскочил на лошадь и немедленно отправился в Фонтенбло - донести обо всем кардиналу и узнать последние его инструкции.
        Возвратившись часа через два в сопровождении закрытой тележки, в которой сидели три человека весьма непривлекательной наружности, Лафемас, лицо которого сияло каким-то зловещим воодушевлением, быстро вошел в нижний зал замка, где в ожидании решения своей участи находились под охраной солдат ларошельцы.
        - Вас помиловали, слышите, помиловали! - вскричал он, подбегая к Жану Фарину.
        Но поскольку тот смотрел на него в безмолвном изумлении, то Лафемас продолжал:
        - Да-да, вас это удивляет, не правда ли? Я сам был очень удивлен. Но однако же это правда. Монсеньор, зная, какую ненависть питают к нему жители Ла-Рошели, хочет показать им свое беспредельное великодушие. Вы заслужили смерть наравне со своими товарищами… как командир вы ее заслужили даже более их… и тем не менее монсеньор прощает вас. Этим же вечером вы отправитесь в родные края.
        Жан Фарин слушал, ничего не понимая.
        - Но я отказываюсь от этой милости, которую мне дают, но которой я не просил! - воскликнул он наконец.
        Лафемас пожал плечами.
        - Вы отказываетесь!.. - вскричал он. - Вы отказываетесь! Будь это в моей власти, я, пожалуй, избавил бы вас от этого труда. Но повторюсь: такова воля его преосвященства. Он дарует вам не только жизнь, но и свободу. Что стоите? - обратился он к своим людям. - Сажайте других в телегу; этот останется здесь.
        Три человека с лицами висельников вошли на зов Лафемаса и принялись исполнять его приказания, уводя преступников.
        - Но, повторяю вам, я хочу умереть вместе с ними!.. - вскричал опять Жан Фарин, вскакивая со своего места. - Я не принимаю этого постыдного помилования!.. Куда вы везете моих друзей?
        Лафемас улыбнулся своей зловещей улыбкой.
        - Вы очень любопытны, господин Жан Фарин, - произнес он. - Впрочем, для вас ни в чем отказа нет! Мы везем этих господ в гостиницу «Форсиль»… к славному мэтру Гонену… которому я хочу сделать сюрприз. Ведь он был с ними так дружен! Так вот, мое намерение - соединить их навеки! Понимаете, навеки!
        - Да, презренный, понимаю: вгостинице «Форсиль» ты хочешь отомстить им за смерть твоих разбойников!..
        - Хе-хе!.. Разве это не естественно, дорогой господин Жан Фарин! Разве вы не поступили ли бы точно так же на моем месте? Там они убивали… Там эти храбрые господа и будут повешены!
        - Повешены?.. Как! Так вот какую смерть ты им готовишь, мерзавец!.. Довершай же свое прекрасное дело: поди и скажи своему господину, что он ошибается, воображая, что я буду ему благодарен за эту пощаду… напротив, ненависть моя возрастет к нему еще больше… Слышишь, Лафемас! Еще раз повторяю: яхочу умереть с моими друзьями!
        - А я, именем моего господина, осуждаю тебя на жизнь. Заткните-ка рот этому бешеному… Это уже нестерпимо! Он один кричит больше двенадцати, которые были бы более вправе жаловаться на свою судьбу.
        По знаку Лафемаса три человека бросились на Жана Фарина, заткнули ему рот и, крепко связав, уложили на пол.
        Пока командир протестовал против оскорбительного для него прощения, все двенадцать ларошельцев стояли безмолвные… неподвижные… не одобряя и не порицая ни словом.
        Но когда они увидели, что его принудили таким образом замолчать и бросили как бездушную массу на землю, произошла трогательная и не лишенная величия сцена.
        - Позвольте! - сказал один из ларошельцев, Леперк, отстраняя палачей, собиравшихся тащить его.
        Он встал на колени перед Жаном Фарином и, склонившись над ним, поцеловал его в лоб.
        - Жан Фарин, - сказал он, - мы были свидетелями твоих благородных и бесплодных усилий последовать за нами в могилу, и мы благодарим тебя, нисколько не удивляясь тому, что ты сделал. Оставайся же на этой земле, раз уж тебя к этому принуждают. Оставайся, чтобы отомстить за нас!
        - Да, чтобы отомстить за нас! - повторили в один голос все ларошельцы.
        И один за другим, по примеру Леперка, все приговоренные к смерти отдали последний поцелуй приговоренному к жизни.
        Но он их более не мог уже ни видеть, ни слышать. Задыхаясь от бешенства и горя, он лишился чувств.

* * *
        Мы не будем слишком распространяться о казни двенадцати ларошельцев, хотя многие из нынешних писателей и любят вдаваться в подробности подобного рода.
        К тому же в эпилоге этой книги нам предстоит описать такую ужасную, такую чудовищную сцену, что все настоящее бледнеет перед ней.
        Лафемас решил - как уже и объявил нам, - что место, где погибли его друзья, будет также и местом казни их убийц.
        Вместе с тем он желал также заодно разделаться там и с мэтром Гоненом.
        Но какова же была его досада, когда, прибыв в «Форсиль» спреступниками, стражей и палачами, он не обнаружил там ни единой живой души, за исключением жены трактирщика.
        Да и была ли еще эта женщина в настоящем смысле живым существом? Пораженная вестью о смерти дочери, несчастная мать сошла с ума. Забившись в угол комнаты и бессмысленно уставившись в одну точку, она, не переводя духа, повторяла монотонным голосом:
        «Ну же, дамы и господа, заходите! Господин Гонен вам погадает! Расскажет и прошлое, и настоящее, и будущее!.. Заходите, заходите, заходите! Это стоит всего лишь два су!»
        Даже Лафемас задрожал при виде этой несчастной, вернувшейся в своем безумии к тем временам, когда они с мужем выступали с представлениями на Новом мосту.
        Но это человечное чувство только скользнуло по его гранитному сердцу.
        Он спешил исполнить свою обязанность… которая доставляла ему столько наслаждения. По его распоряжению, к каждому из четырех железных оконных балкончиков, выходивших на главный фасад гостиницы «Форсиль», были прикреплены по три веревки.
        Через четверть часа на этих веревках висело уже двенадцать трупов. Двенадцать шпаг дьявола завершили свое существование. Двенадцать ларошельцев были мертвы.
        Вынужденные присутствовать при этом чудовищном зрелище, солдаты, стоявшие там, были бледны и старались повернуться спиной к этому дому, около которого толпилось уже более сотни любопытных крестьян.
        Вдруг, когда Лафемас, этот коршун в человеческом обличье, удостоверился, испустил ли дух последний повешенный, на дороге, шедшей из Парижа, раздался топот несущейся галопом лошади.
        С головой ушедший в свое гнусное занятие, Лафемас не обратил на этот шум внимания.
        Но крестьяне, заметив всадника, вскричали:
        - Да это же мэтр Гонен!
        - Мэтр Гонен! - повторил Лафемас, вздрогнув, и затем добавил тихо: - Но не сошел ли и он тоже с ума?
        Однако Гонен был не сумасшедший. Еще издали он мог видеть эту ужасную декорацию на своем доме… А между тем он лишь сильнее стал погонять лошадь…
        Толпа расступилась, чтобы дать ему дорогу; он соскочил на землю перед самым Лафемасом и сказал твердым голосом:
        - Вы меня не ждали, не правда ли, монсеньор? Однако же я здесь. Позвольте мне только проститься с женой, и я весь ваш. О! Вы ведь не подумаете, что я хочу скрыться, раз уж я сам пришел сюда? Впрочем, когда вы меня повесите вместе с этими храбрыми господами, я сочту это скорее за услугу, чем за наказание. Моя дочь умерла… понимаете? Моя дочь умерла! Что мне делать без нее на свете! Я хочу скорее соединиться с ней.
        Мэтр Гонен бросился внутрь гостиницы.
        Негодяй не думал, что Бог готовил ему новое горе. Он подошел к жене, чтобы сказать ей: «Я ее видел… я ее поцеловал… возьми с моих губ этот последний поцелуй… прости меня и прощай навеки…»
        Но при виде этого безжизненного и неподвижного взгляда он в испуге отпрянул…
        Отпрянул, услышав этот пронзительный голос: «Заходите, господа, заходите! Погадаем! Прошлое, настоящее и будущее!.. Всего лишь два су».
        - Марселина! - пробормотал он, - Марселина!
        - Всего лишь два су! - продолжала она.
        - Ох! Проклят! Проклят! - взвыл Гонен, закрывая лицо руками.

* * *
        Тринадцатая веревка была привязана.
        Лафемас был не из тех людей, которые оставляют человека безнаказанным лишь потому, что небо его уже поразило!
        К тому же Гонен сам пришел просить наказания, стало быть, Лафемасу не оставалось ничего иного, как его удовлетворить.
        Когда мэтр Гонен поднимался по лестнице, его жена, высунувшись из окна, повторяла: «Всего лишь два су! Всего лишь два су!»
        Толпа крестьян разбежалась в страхе. Стражники затыкали себе уши.
        Некоторые плакали.

* * *
        Вот почему в 1670 году, в то время когда ее заколотили, гостиница «Форсиль» была прозвана «_Гостиницей_тринадцати_повешенных_».
        Странная гостиница без хозяина и гостей!
        Нашелся ли бы такой смельчак, чтобы сделаться наследником мэтра Гонена? И кто бы из путешественников решился войти в этот дом, пользовавшийся такой ужасной славой?
        Почти полвека окрестные жители, проходя с наступлением ночи мимо «Гостиницы тринадцати повешенных», крестились, дрожа от страха…
        Уверяли, что каждую ночь, ровно в двенадцать часов, гостиница наполнялась людьми. И какими людьми? Их было ровным счетом двадцать три: двенадцать ларошельцев, десять дворян, убитых ими, и мэтр Гонен…
        И все они сначала весело пили и пели.
        Мэтр Гонен угощал всех своим лучшим вином.
        Затем, по данному сигналу, все хватались за шпаги, и начиналась резня. Тогда вместо песен и смеха поднимался страшный гром битвы, стоны, угрозы, рев и отчаянные вопли умирающих.
        Наконец раздавался заглушающий все звук трубы…
        Трубы Сатаны, который призывал гостей в ад.
        И в доме снова становилось тихо… Тихо, как в могиле.
        Могиле проклятых.

* * *
        Несчастная мать Бибианы умерла в том же году. Умерла, так и не обретя рассудка.
        Небо дважды сжалилось над ней.
        Эпилог
        Глава I
        Пять месяцев спустя
        Чтобы ознакомить читателя с событиями, которые происходили после рассказанного выше и до того момента, где начинается наш эпилог - а начинается он спустя пять месяцев после казни Гонена и двенадцати ларошельцев, - мы не можем сделать ничего лучшего, как позаимствовать несколько строк из превосходной «Истории Франции в правление Людовика XIII» господина Базена.
        Прежде - история, лишь затем - вымысел. Впрочем, здесь истина столь драматично связана с басней, что, надеюсь, никто из вас не пожалуется на это извлечение.
        «Шале, - говорит Базен, - принял участие в заговоре против кардинала де Ришелье спустя несколько дней после ареста маршала д’Орнано; но, тронутый упреками одного друга, признался во всем министру. Ришелье оценил его раскаяние, но не забыл обиды, а “этот несчастный дворянин”, как называл его кардинал, вскоре втянулся в новую интригу. Во время пребывания двора в Нанте случилось так, что один из сыновей графа де Грамона, по имени Лувиньи, постоянный спутник и товарищ графа де Шале во всех его удовольствиях, искал случая поссориться с графом де Кандалем. Шале отказался содействовать ему в этом, и Лувиньи в отместку за такое предпочтение сделался доносчиком на своего друга.
        Кардинал присоединился к королю в Нанте в то время, когда собирался совет по делу так называемого “заговора Шале”, и к парочке безрассудных речей, которые тому приписывали, присовокупил один малозначительный факт. По словам доносчика, граф послал нарочного к маркизу де Лавалетту, чтобы узнать, сможет ли герцог Анжуйский, покинув двор, найти безопасное убежище в Меце (8 июля). Его тотчас же арестовали, вытащив из постели, и приставили к нему ротного офицера шотландского полка, на которого была возложена весьма благородная обязанность выслушивать жалобы обвиненного, дабы добавлять их потом к его преступлениям.
        Но то было еще не все. Королева противилась браку своего деверя с мадемуазель де Монпансье. Анна Австрийская знала, что именно герцогиня де Шеврез, ее подруга и наперсница, побудила графа де Шале к действию, и каждый день из тюрьмы, где тот сидел в заточении, приходили какие-нибудь признания, истинные или вымышленные, которые возбуждали в королеве самые гнусные подозрения.
        Однако брак этот все-таки состоялся. Услышав из тюрьмы пушечные выстрелы, возвещавшие об этой церемонии, граф де Шале воскликнул, подняв глаза к небу: “О кардинал, как велика твоя власть! ”
        Это восклицание, которое польстило самолюбию Ришелье, не смягчило, однако же, его гнева. Посреди праздников и всеобщего веселья, дело несчастного было передано в суд. Одним словом, давно уже все было подготовлено для объявления обвиняемого виновным. Сам же он надеялся на помилование через откровенное признание во всех своих прегрешениях, и кардинал лично выслушивал его исповедь. Два письма, адресованные узником королю, свидетельствуют о его чистосердечии и вместе с тем о надежде на прощение, которую ему подавали. Между тем собрались судьи. Были заслушаны только три свидетеля - донесший на него друг и двое стражников. Кроме того, предъявлено было показание Месье, подписанное в присутствии короля, его матери, кардинала и комиссаров, содержавшее мнения и советы, которые тот получал от обвиняемого. После пятидневного рассмотрения дела, 17 августа, приговором судебной палаты объявлено было, что “он виновен в оскорблении его величества и в наказание за вышесказанное преступление подвергнется пытке для установления его сообщников, затем будет обезглавлен на эшафоте, после чего голову его насадят на пику,
тело четвертуют и куски его повесят на соответствующее число виселиц; все имущество его будет конфисковано, а потомство лишено прав дворянства и низведено на самую низкую степень”. Король, которого мать преступника умоляла в самых трогательных выражениях, полагал, что оказал ей милость, велев исключить из приговора все, что было самого бесчестящего и бесполезно жестокого: он велел произвести только допрос перед казнью и распорядился, чтобы тело и голова были отданы матери для погребения».

* * *
        Таким образом, не успел несчастный Шале, побывав во Флери, получить прощение от Ришелье, как вновь оказался во власти кардинала, поучаствовав в новом заговоре против его преосвященства…
        Однако что бы там ни говорили о жестокости Ришелье, нельзя не признать, что порой для этой жестокости имелись все основания.
        Доставленный в Фонтенбло господином де Лагизоном вместе с пятью другими заговорщиками, Шале, как и его товарищи, сперва получил самый строгий выговор от короля. «Я не допущу, - вскричал Людовик XIII, - чтобы кто-нибудь осмелился встать между мной и моим первым министром! Ваша судьба находится в руках его преосвященства. Пусть они ее и решают».
        Его преосвященство решили все забыть - на время. За исключением великого приора де Вандома, который был арестован спустя несколько дней и препровожден в Амбуазский замок, двенадцати ларошельцев и Гонена, которые были повешены, никто больше не мог пожаловаться на злопамятство господина де Ришелье.
        Проявив в этом случае невероятное великодушие - конечно, мнимое, - кардинал, пожурив по-отечески Шале за его недобрые намерения, сказал, отпуская его:
        - Ступайте, господин граф, и не грешите больше. Во избежание же в будущем всяких искушений следуйте скорее советам дружбы, нежели любви.
        Под любовью имелась в виду герцогиня де Шеврез, которая, узнав о провале заговора, спряталась, опасаясь гнева Ришелье, под защиту королевы.
        Под дружбой - Жуан де Сагрера и Паскаль Симеони. Вскоре после разговора его преосвященства с Шале их выпустили на свободу, которую они поспешили употребить на то, чтобы присоединиться к графу.
        Но граф в тот момент имел слишком много поводов злиться на самого себя, чтобы прислушаться к возражениям своего молодого кузена и Паскаля Симеони.
        - Ваше сиятельство, - заявил ему последний, - когда-то под именем Валентина Кайя я имел счастье оказать вам небольшую услугу, теперь же, уже как Паскаль Симеони, я, возможно, сделал не все из того, что обещал, и не смог доказать вам свою преданность, о чем буду сожалеть до конца своих дней. Но что отложено, то не считается потерянным. Соблаговолите помнить, что я во всякое время принадлежу вам, и вы всегда можете располагать как моим сердцем, так и рукой.
        - Мои враги стоят слишком высоко, чтобы ваша рука могла достать их, мессир Симеони, - с горечью отвечал граф.
        - Однако же, кузен!.. - вскричал было Жуан де Сагрера.
        - Однако же, - прервал его резко Шале, обращаясь к Паскалю, - это моя матушка поручила вам присматривать за мной, не правда ли?.. Так вот: мне не нравится, когда кто-то - вблизи ли, издалека ли - следит за моими поступками… Первую партию против кардинала я проиграл… Посмотрим, как сложится вторая! Но отныне, мой дорогой Жуан, и вы, господин Симеони, помните, что я хочу быть совершенно свободен в своих действиях… всегда свободен!
        Возразить на столь категорично высказанное объявление было нечего. Тем не менее несмотря ни на что Жуан и Паскаль, слишком далекие от мысли о том, что граф мог сам себя чем-то выдать, занялись поиском доносчиков, которых они не сумели обнаружить и разоблачить ранее. Паскаль уже знал от баронессы де Ферье, что Фирмен Лапрад хвастался ей своей изменой графу де Шале. Найденная в кармане убитого адвоката записка, подписанная Татьяной, позволила охотнику на негодяев выйти на след русской, но, узнав о результате дела Флери, Татьяна поспешила уехать из Парижа. Где она была? Вероятно, в каком-нибудь таинственном убежище, где она могла дождаться новой безрассудной выходки Шале. Получив некое тайное поручение от кардинала, покинул столицу и Лафемас. Не имея ни малейшей возможности узнать правду о произошедшем, Жуан де Сагрера и Паскаль Симеони, особенно после предостережения графа, могли теперь разве что случайно выяснить, что же случилось в действительности.
        Жуан продолжал свою службу у кардинала, который питал к нему расположение. Что же до барона де Ферье, то он вел жизнь самую уединенную и печальную. Очень печальную. Пораженный смертью своего племянника и, вопреки очевидному, отказываясь верить в преступления, которые и были причиной смерти Лапрада, барон де Ферье вернулся в Бове со своей женой.
        Дважды в неделю Паскаль получал письма от своей возлюбленной; дважды в неделю он писал ей в ответ. Эта корреспонденция была единственной отрадой двух любящих сердец, которых, казалось, небо сблизило лишь затем, чтобы они смогли в полной мере ощутить всю горесть разлуки.

* * *
        Нам осталось сообщить еще некоторые подробности, почерпнутые также из исторических источников, касательно этого несчастного графа, которому герцогиня де Шеврез иногда, в минуты откровенности, говорила: «Увы, мой друг, хоть у вас и хорошего достоинства совесть, но это такой сосуд, который имеет свойство протекать».
        Когда графа де Шале арестовали в Нанте, председателем комиссии, которой было поручено судить обвиненного, был назначен Мишель де Марильяк, министр юстиции, магистрат суровый, но честный. Помимо него, в комиссию входили также советники и рекетмейстеры парламента Бретани, с которыми герцогиня де Шеврез, не оставившая своего любовника, уже начинала кокетничать. Все уверяли ее, что жизни графа де Шале ничто не угрожает. Но, опасаясь, как бы граф не совершил какой-нибудь опрометчивый поступок, герцогиня желала во что бы то ни стало послать заключенному письмо, вследствие чего долго изощряла свой изобретательный ум в поисках надежного способа доставки. Наконец, вспомнив, что графу де Шале приказано отпускать роскошный стол, она позвала слугу, доставлявшего графу блюда, и, без особого труда уговорив его исполнить ее просьбу, вложила в крупный плод ананаса, из которого предварительно вынула мякоть, записку следующего содержания:
_«Остерегайтесь_признаваться_в_чем-либо_перед_кардиналом._Любое_неосторожное_слово_только_ухудшит_ваше_положение._Надейтесь…_у_вас_есть_друзья_и_верная_подруга;_они_о_вас_позаботятся»._
        К несчастью, получив плату с герцогини де Шеврез, слуга пожелал получить несравненно большую с кардинала. Ришелье же, в свою очередь, был столь недоверчив, что сам осматривал все кушанья, подаваемые графу де Шале; но, вероятно, он бы и не заметил этой крошечной бумажки, если бы алчный слуга не поспешил указать ему на ананас. Его преосвященство вынули записку, прочли ее и, возвратив ее в ярко-красный конверт, промолвили с улыбкой: «Передай ему это послание, мой мальчик; оно его обнадежит без какого-либо вреда для меня».
        Комиссия высказалась за смертную казнь, за исключением трех членов, которые помнили о данном герцогине де Шеврез обещании. Одним из них был Мишель де Марильяк.
        На рассвете приговор был прочтен главному гардеробмейстеру; он выслушал его совершенно спокойно. Казнь назначили на утро следующего дня. Однако уже в тот день, как приговор был оглашен, большая часть придворных окружила короля с возгласами: «Помилуйте его! Помилуйте»! В ту же минуту Марильяк, взволнованный и бледный, с растрепанными волосами и в запыленной симарре, стрелой пролетел сквозь умоляющую толпу, чтобы добраться до короля, который, нахмурив густые брови, из-за которых глаз его почти не было видно, широкими шагами расхаживал из одного конца своей комнаты в другой.
        - Что вам угодно от меня, сударь? - вскричал Людовик, грозно подняв на него свои очи.
        - Сир, я пришел просить за одного человека… высшего должностного лица королевства.
        - Скажите лучше «изменника», который не преминул разбить мне сердце.
        - Ваше величество ужаснулись бы, увидев, на сколь шаткой основе зиждется обвинение.
        - Не вы ли вынесли приговор? - вопросил Людовик XIII.
        - Я, сир! Но, видит Бог, я не готов пойти на столь страшное убийство!.. Будь я согласен с этим несправедливым приговором, я был бы здесь сейчас только за тем, чтобы в присутствии вашего величества заколоть себя кинжалом.
        - Господин де Марильяк, изменник Шале должен погибнуть! - вскричал монарх громовым голосом. Затем, схватив хранителя печатей за руку, Людовик уже тише добавил: - Послушайте, я милосерден, очень милосерден! Не будь я таковым, голова моего брата, голова королевы пали бы вместе с головой их сообщником. Но Бог, которого нет более в их вероломных сердцах, живет еще в глубине сердца моего… и повелевает мне пощадить королевскую кровь, которой, однако, жаждет эшафот.
        Придворные содрогнулись, Марильяк в отчаянии удалился.
        Глава II
        О том, как было организовано исчезновение палача
        В тот же день как был арестован Анри де Шале, кардинал позволил Жуану де Сагрера оставить свои занятия и отправиться к графине, во Флерин…
        И так как Жуан, как и графиня де Шеврез, как и все придворные, полагал, что жизни графа ничто не угрожает, он счел первым своим долгом уговорить госпожу де Шале последовать за ним в Нант, где она могла бы похлопотать за своего сына…
        Долго уговаривать графиню не пришлось. Как мы уже говорили в начале книги, это была женщина с сильным характером. Что бы ни предначертано было ее Анри, она желала узнать об этом первой.
        Странная смесь относительного снисхождения и строгости! Вскоре Ришелье узнал, что графиня в Нанте; что она там часто видится с мадам де Шеврез; что она уже дважды или трижды встречалась с королевой и что ей обещали даже устроить аудиенцию у короля…
        И он закрыл на все это глаза.
        Но когда графиня попросила позволения обнять сына в тюрьме, он решительно ей отказал.
        - Господин де Шале принадлежит закону, - сказал он. - Природа уже более не имеет на него прав.
        Получив такой ответ, госпожа де Шале рассталась с последними иллюзиями. «Анри обречен! - вскричала она. - Его принесут в жертву!»
        В жертву! Кому? Чему? Это останется тайной могилы, могилы Ришелье. Даже сейчас, возьмите всех историков - и вы не найдете нигде очевидной, явной причины того, что называют «заговором Шале».
        В тот же день, когда графиня прибыла в Нант вместе с Жуаном Сагрера, в городе оказался и Паскаль Симеони.
        Уезжая во Флерин, маркиз писал охотнику на негодяев:
        _«Друг_мой!_
        _Мы_не_смогли_уберечь_ его _от_первого_несчастья,_так_может,_удача_улыбнется_нам_на_сей_раз?_В_любом_случае_поспешите_приехать»._
        Слухи об аресте господина де Шале уже ходили в народе, и искатель приключений намеревался отправиться в Нант еще до получения письма молодого маркиза де Монгла.
        Графиня де Шале остановилась в скромной гостинице, располагавшейся близ собора.
        - Сударь, - сказала эта благородная дама Паскалю, протягивая ему руку, - несколько месяцев тому назад я доверила вашей храбрости и преданности охранение моего сына, но Богу не было угодно содействовать моим желаниям и вашим добрым намерениям. Увлекаемый злым роком, граф де Шале не послушался ни ваших советов, ни моих и снова угодил в руки врагов. Каким будет результат этого вторичного испытания, я не знаю, но что бы там ни было, я не отчаиваюсь. Виновен мой сын или нет, я настроена сражаться за его жизнь до последней минуты, и вы мне в этом поможете, не правда ли?
        - Всеми силами мой души и моего тела, сударыня.
        - Хорошо. Посмотрим, как будут развиваться события, и, исходя из них, выстроим наш план.

* * *
        Как события развивались, нам известно: 17 августа Анри де Шале был приговорен к смертной казни.
        Приехав в Нант, Паскаль Симеони, сопровождаемый Жаном Фише, отправился просить приюта к Антенору де Ла Пивардьеру, который проживал со своей женой - своей второй женой - Сильвией в небольшом домике, построенном близ Буффе, одного из древнейших замков Нанта.
        Паскаль полагал - и не безосновательно, - что у Ла Пивардьера он обратит на себя меньше внимания любопытных, чем в гостинице.
        И надо было видеть, как его встретила эта супружеская пара!
        Впрочем, не обязан ли был господин де Ла Пивардьер некоторой признательностью охотнику на негодяев? Что же до госпожи Сильвии, которая, как помнит читатель, получила от Паскаля тысячу ливров наличными - тысячу ливров, упавших на нее с неба! - в то самое время, когда она тщетно просила старого должника ее семьи заплатить ей сотню несчастных пистолей (именно за тем она, шестью месяцами ранее, в отсутствие мужа и в сопровождении кузена Ивона Легалека предприняла путешествие в Париж - чтобы стребовать долг), - так вот, что до любезной бретонки, то она была в неописуемом восторге, когда Паскаль Симеони явился к ним и сказал: «Мне на несколько дней нужно прибежище; не предоставите ли вы мне его?»
        В тот же день, часов около шести вечера, сидя на пороге дома Ла Пивардьера, Паскаль рассеянно смотрел на возвышавшийся перед ним, словно черный гигант, замок Буффе, поджидая возвращения Жана Фише, которого он послал в город за новостями, так как приговор Анри де Шале еще не был известен в это время, да никто и не предполагал, что он может быть произнесен так скоро.
        Рядом с Паскалем держался Ла Пивардьер.
        - Как давно был построен этот замок? - спросил вдруг Паскаль у своего собеседника, желая рассеять чем-нибудь свои тяжелые думы. - Вы-то должны это знать, Антенор?
        - Еще бы! - отвечал тот. - Странно было бы мне не знать историю соседа!
        И с поспешностью ребенка, который отвечает хорошо заученный урок, двоеженец рассказал следующее:
        - «Замок Буффе был построен в 990 году Аленом, по прозвищу Курчавая Борода, и служил дворцом нескольким герцогам Бретани. Возвышаясь между Эрдрой и Луарой под защитой четырех башен, эта крепость не раз противостояла неприятельским армиям. Бюдик, граф Нантский, выдержал двухлетнюю осаду против Жоффруа, герцога Бретани, который, истощив все силы, вынужден был заключить мир. В 1472 году, Журден Фор, аббат де Сен-Жан-д’Анжели, был заключен в Буффе по обвинению в отравлении герцога де Гийана, брата Людовика XI и союзника герцога Бретани. Рассказывают, что во время процесса из этой тюрьмы доносились странные шумы и что однажды, в сильную грозу, молния убила преступника прежде, чем успели узнать его сообщников и настоящую причину его преступления». Вот и все!
        Этот образчик эрудиции друга заставил Паскаля помимо его воли улыбнуться.
        - А как зовутся эти острова? - спросил он, указывая на два довольно обширных острова, образовавшихся из наносных песков посреди Луары, напротив самого Буффе.
        - Биссетта и Глорьетта. Сообщение с ними, как вы сами можете видеть, идет через этот мост, построенный лет сорок тому назад, - он называется мост Мадлен. Именно на Биссетте живет…
        Ла Пивардьер вдруг замолчал.
        - Живет?.. - повторил Паскаль, удивленный столь внезапной остановкой.
        - Палач, - промолвил Антенор, понижая голос.
        Зная, что именно беспокоит Паскаля, этот славный малый, по вполне понятной причине, уже пожалел - слишком поздно, - о том, что навел разговор на это человеческое орудие, которому вскоре, возможно, предстояло сыграть свою роль в процессе графа Шале.
        И действительно, Паскаль нахмурил брови, пробормотав:
        - Ага!.. Так вот где живет палач!
        В тот же миг на дороге, ведущей к Буффе, показались двое мужчин. Это были Жуан де Сагрера и Жан Фише. Шли они крайне поспешно.
        Завидев их, Паскаль почувствовал, как и без того тягостное впечатление, произведенное на него сказанным Ла Пивардьером словом «палач», начало превращаться в ощущение еще более мучительное.
        Маркиз был ужасно бледен и почти бежал по дороге, да и Жан Фише был мрачнее тучи.
        - Пойдемте… пойдемте, Паскаль! - вскричал Жуан, схватив искателя приключений за руку и увлекая в дом.
        И, повернувшись к отошедшему в сторонку Ла Пивардьеру, паж воскликнул:
        - Ох! Идемте и вы, сударь! Я знаю, что вы любите господина Симеони… от вас мне скрывать нечего… Впрочем, возможно, и вчетвером мы не сможем исполнить то, что я задумал.
        Они прошли в дальнюю комнату.
        - Анри де Шале приговорен к смерти! - отрывисто произнес Жуан де Сагрера.
        - К смерти!.. - в один голос вскричали Паскаль и Антенор.
        - Да, - продолжал паж. - Вот как судьи держат свое обещание; они возводят графа на эшафот. Казнь состоится завтра утром.
        - И герцогиня де Шеврез даже при поддержке королевы не смогла…
        - Герцогиня де Шеврез покинула Нант с час тому назад. Она изгнана из королевства. Королева находится под караулом в своих покоях. Но постойте, Паскаль… Благодаря господину де Марильяку графиня де Шале будет иметь аудиенцию у короля.
        - Завтра… но завтра будет уж слишком поздно!
        - Не будет, если мы захотим…
        - Говорите же…
        - Полагаю, вам известно, где живет палач, господин де Ла Пивардьер?
        Муж Сильвии обменялся с Паскалем красноречивым взглядом.
        - Да, - воскликнул сей последний, - _нам_это_известно_.
        - Что ж, тогда, во что бы то ни стало, мы должны сделать так, чтобы этот человек исчез, - продолжал Жуан. - Во что бы то ни стало, слышите? Я захватил с собой золото… много золота… которое он получит, если согласится скрыться… Если же откажется…
        - Я об этом позабочусь! - промолвил Жан Фише.
        - Пропадет палач… судьи будут вынуждены отложить казнь… Тем временем графиня де Шале явится к королю. Она будет его просить… умолять… как только может просить, умолять мать… и если только у него сердце не тигра.
        - Он заменит приговор, вынесенный судьями, изгнанием. Остается лишь на это надеяться, господин маркиз. Но…
        - Вы видите, что может воспрепятствовать моему плану, Паскаль?
        - Нет… вот только, благоразумно ли нам будет отправиться туда… к палачу… всем четверым? Не наблюдают ли… не следуют ли за нами шпионы… не встанут ли они между нами и этим человеком в ту самую минуту, как он согласится на наше предложение?
        Жуан де Сагрера покачал головой.
        - Вы правы, мой друг, - сказал он. - Шпионов кардинала теперь тем более стоит опасаться, что со вчерашнего дня в Нанте находится их командир…
        - Лафемас?
        - Да.
        Во взгляде Паскаля сверкнула молния.
        - Как бы то ни было, - промолвил он, - полагаю, господину де Лафемасу не следовало приезжать в Нант, когда здесь нахожусь я…
        - Постойте! - вскричал Ла Пивардьер. - Мне вот что пришло на ум: меня здесь не так боятся, как вас, господа… Что если мы вдвоем с Жаном Фише отправимся к этому Лемагюре?
        - Лемагюре? - повторил Жуан. - Так вот как зовут этого…
        - Да, это его имя.
        - Почему бы и нет? - согласился Паскаль. - Отнесете ему то, что господин маркиз готов ему предложить в обмен на исчезновение.
        - Десять тысяч ливров, - уточнил Жуан. - Вот они.
        - Если он согласится, - продолжал Паскаль, - думаю, у нас все выгорит. Нужно будет только удостовериться, что он спрятался в надежном месте.
        - Я уже об этом подумал, - сказал Ла Пивардьер.
        - А что, если он откажется?
        - Тогда я сам его спрячу, что еще проще! - вскричал Жан Фише. - А будет выступать - я так его запрячу, что он сам себя не найдет.
        - Идите же, мы с господином маркизом подождем вас здесь.
        - О!.. Мы там не задержимся.

* * *
        Ла Пивардьер и Жан Фише удалились. Паскаль и Жуан де Сагрера с берега наблюдали за тем, как они прошли по мосту Мадлен до острова Биссета…
        Лемагюре, нантский палач, жил один (жена его умерла в прошлом году, а детей у них не было) в небольшом домишке, построенном на берегу реки и окруженном садом, который поддерживался в близком к идеальному состоянии. Лемагюре до страсти любил садоводство, находя особенное удовольствие в разведении роз.
        Ла Пивардьер и Жан Фише с трудом пробирались меж его любимых кустарников, попутно снимая гусениц.
        Заплечных дел мастер оказался мужчиной лет пятидесяти, тихим и мирным. Лицом он походил скорее на кроткого буржуа, чем на профессионального палача.
        - Чем могу служить, господа? - вопросил он, вежливо поклонившись гостям.
        - У нас к вам предложение, - отвечал Ла Пивардьер, переходя прямо к делу. - Для вас это сущий пустяк… для нас же оно значит очень много. Графа де Шале, который содержится в заточении - о чем вам, несомненно, известно, - в подвалах городского укрепленного замка, сегодня приговорили к смертной казни.
        - Угу, - пробормотал Лемагюре, срезав садовым ножом жировой побег восхитительной прованской розы, - и что же?
        - А вот что: казнить его должны завтра.
        - Ну и?..
        - Ну и… так как мы не желаем, чтобы он был казнен… и так как без палача казнь не состоится… то мы и пришли предложить вам десять тысяч ливров за то, что вы бежите… или где-нибудь укроетесь.
        - Десять тысяч ливров!
        - Вот они.
        Лемагюре посмотрел с жадностью на мешок с золотом, затем - уже с недоверием - на стоявшую перед ним парочку.
        - Послушайте, господа, - сказал он после минутного размышления, - я отнюдь не дурак, поэтому понимаю, что если я скажу «нет»… вы заставите меня сказать «да»…
        - Верно мыслишь! - произнес Жан Фише.
        - Иначе и не научен. Поэтому, полагаю, мне следует принять ваше предложение по доброй воле.
        - По доброй воле и от чистого сердца, - сказал Ла Пивардьер.
        - Что касается чистосердечия… черт возьми… то я готов произнести все клятвы, какие вы мне продиктуете, если желаете… но клятвы такого человека, как я… стоят ли они больше, чем простое обещание? А я вам обещаю вас не обманывать.
        - Достаточно будет и обещания! - согласился Жан Фише. - Уж мы его не забудем… а тебе выдадим всю сумму вперед. Вот твои десять тысяч ливров. Можешь пересчитать.
        Лемагюре улыбнулся.
        - Это лишнее между людьми честными, - сказал он. - А теперь… каковы будут ваши указания, господа? Что мне делать: бежать или же спрятаться? Бежать - опасно, так как меня, к несчастью, хорошо здесь знают и, поймав, могут доставить назад… Спрятаться… но где спрятаться так, чтобы меня не обнаружили?
        Ла Пивардьер с Жаном Фише пребывали в затруднении. Действительно, вот так, сразу, найти надежное убежище было совсем не просто.
        - Может, в вашем доме? - проговорил наконец Ла Пивардьер.
        Лемагюре пожал плечами.
        - У меня нет даже погреба, - отвечал он.
        - А там… на мельнице?
        - Гм!.. Будь сейчас ночь, я был бы не против… можно было бы укрыться за мешками с мукой… И потом, у мельника есть собаки, которые могут меня унюхать… А вот мешки могут нам пригодиться… Подождите минуточку, я только спрячу мое золото, господа… и буду весь к вашим услугам… Есть у меня на примете одно местечко, где его и искать-то никто не станет.
        - И что же это за местечко?
        - Могила моей жены…
        - Ваша жена похоронена здесь?
        - Да. На городском кладбище, рядом с другими, ее… _бедняжку_… мне захоронить не позволили… да и я не хотел, чтобы она от меня отдалялась… вот и закопал ее здесь… и все остались довольны… Я мигом, господа.
        Лемагюре действительно вскоре вернулся - с мешком из-под муки и, бросив его перед Ла Пивардьером и Жаном Фише, принялся объяснять, что он задумал.
        - Видите вон тот островок? - начал он, указывая на густо заросший кустарником клочок земли. - Я влезу в этот мешок, захватив с собой хлеба, нож и бутылку вина - не умирать же мне с голоду. Довольно того, что придется отсидеть с полгода в тюрьме за то, что меня не окажется дома, когда я понадоблюсь. Вы меня стащите в мою лодку… которая тут, на берегу, у сада, и, делая вид, что вышли в море на прогулку, подъедете к этому островку и выбросите меня среди тростника и травы. Мне, возможно, и не очень комфортно будет так провести целую ночь и целый день, но тем хуже… В чем я уверен, так это в том, что никому и в голову не придет там меня искать. Согласны?
        - Согласны! - отвечали Ла Пивардьер и Жан Фише.
        Сказано - сделано. Через несколько минут лодка с тремя путешественниками, из которых налицо были только двое, причалила к островку. Собиравшаяся гроза только благоприятствовала нашим укрывателям палача; застлавшие небо темные тучи помогли Жану Фише незаметно выбросить мешок на берег.
        - Прощай! - крикнул он, снова взявшись за весла.
        - И спасибо! - заключил Ла Пивардьер.
        - Вам спасибо, господа! - любезно отвечал Лемагюре. - Желаю удачи!

* * *
        - Теперь, - воскликнул Жуан де Сагрера, как только Ла Пивардьер и Жан Фише отчитались о своей счастливой экспедиции, - теперь да поможет Бог графине де Шале и Анри!
        Глава III
        О том, как умер граф де Шале и как отомстили за его смерть
        На календаре - 18 августа; девять часов утра.
        Король только что встал. Он один в комнате своего нантского дворца, сидит и мечтает. Не о том ли он думает, что право прощать есть одно из драгоценнейших прав короля? Это мужчина среднего роста, довольно хорошо сложенный; волосы у него черные, цвет лица бледный, а маленькая остроконечная бородка лишь еще более подчеркивает его худобу. «По его возвышенному челу, античному профилю, орлиному носу, - говорит Альфред де Виньи в своем историческом романе “Сен-Мар”, - можно было бы узнать в Людовике XIII великую породу бурбонских принцев; он наследовал все от своих предков, за исключением хорошего зрения: его глаза были постоянно красными, вечно сонными, и это плохое зрение придавало ему вид несколько растерянный». В остальном же черты его лица были правильные, но строгие; говорил он, однако, с большим затруднением, и этот недостаток часто выводил его из терпения, которое иногда сменялось гневом. Его наряд вполне сочетался со строгостью его нрава и годился бы скорее старику, чем персонажу, которому едва исполнилось двадцать семь лет. На нем серый камзол с отворотами из черного атласа на рукавах и груди,
на плечах - фиолетового цвета плащ. Кружевной воротник ниспадает на голубую ленту ордена Святого Духа. Черные, без складок, панталоны обшиты широким кружевом, доходящим до колен. Довершают это мрачное одеяние черные же триковые чулки и башмаки с кисточками, поставленные на очень высокие каблуки.

* * *
        Привратник осторожно приподнял портьеру королевской комнаты и пропустил даму, которая вошла так тихо, что Людовик XIII ее не услышал, да и не мог услышать.
        Какое-то время она молча рассматривала этого человека, у которого пришла просить жизнь своего сына.
        Это женщина была графиня де Шале. Она была бледна… очень бледна… но сухие глаза ее горели, и чело было гордо поднято. В ту ночь она выплакала все слезы, и теперь у нее уже не оставалось их более.
        - Сир, - произнесла она наконец.
        Король подпрыгнул на своем золоченом кресле, повернул голову и, заметив графиню, вскочил на ноги, вопросив ледяным тоном:
        - Что вам угодно от меня, сударыня?
        - Вы еще спрашиваете, сир!
        Он покачал головой.
        - Нет ему прощения! Граф де Шале, которого я любил, состоял в заговоре против государства… против меня!
        - Но это низкая клевета, сир! Граф ни в чем не виновен.
        - По мнению судей - виновен. И в этот час, без сомнения, уже отвечает за свое преступление на эшафоте.
        - Нет, сир, нет! В этот час мой сын еще жив, так как, оказавшись более беспристрастным, чем судьи, палач бежал от своей ужасной обязанности. Он исчез.
        - Исчез!.. Палач исчез!.. Признайтесь лучше, сударыня, что ваши друзья спрятали его?..
        - Сир…
        - Ах!.. Так они похитили палача, полагая, что таким образом смогут остановить правосудие! Ну так вот, сударыня: вы пришли умолять меня о милосердии, но станете свидетельницей моей строгости… моей справедливой строгости. Я сказал уже: нет ему прощения!.. И повторяю еще раз: никакого прощения!
        Побагровев от гнева, Людовик XIII бросился к звонку.
        - Моего капитана гвардейцев! - вскричал он при появлении трепетавшего от страха привратника.
        Явился капитан гвардейцев.
        - Пусть выберут одного из преступников в Нантской тюрьме, - сказал король, - и пусть завтра утром он приведет вынесенный графу де Шале приговор в исполнение. Я дарую этому человеку жизнь в обмен на жизнь преступника. Ступайте!
        И даже не взглянув на графиню, Людовик XIII удалился.
        Мадам де Шале была сражена, сражена ужасом и отчаянием. Человеку, который убьет ее сына, даруют свободу!.. Возможно, опаснейшему преступнику, убийце!.. И эти слова произнес король!
        - Сударыня, - пробормотал привратник, увидев, что несчастная женщина пошатнулась, - сударыня…
        Такое сострадание слуги привело ее в чувство.
        - Возьмите, мой друг, - сказала графиня, срывая с шеи великолепное жемчужное ожерелье, с которым она никогда не расставалась, - подарок королевы-матери. - Возьмите… я буду великодушнее короля… он заставляет меня проливать слезы горести и стыда, я заставлю вас пролить слезы радости…
        И она вышла.

* * *
        На другой день, с рассветом, все народонаселение Нанта вышло насладиться любопытным зрелищем - как одного из знатнейших вельмож двора обезглавит палач-любитель.
        Звали этого презренного, который, единственный из пяти сотен пленников, согласился принять на себя эту бесчестную обязанность, звали его Ларидон.
        Потакая своим порочными страстям, Ларидон, бывший сапожник, совершил несколько преступлений и был приговорен к вечной ссылке на галеры.
        Но однажды случилось так, что каторжники чуть было не убили некого солдата, Ларидон его защитил, за что первичный приговор ему заменили на заключение в Нантской тюрьме.
        Но как же мог этот человек, по-видимому, способный на некоторое великодушие, унизиться до уровня самых гнусных существ, согласившись на роль заплечных дел мастера?
        Это длинная история, которую мы здесь приведем вкратце.
        Однажды Ларидон и граф де Шале встретились лицом к лицу; сапожник похищал невесту своего товарища; вельможа, естественно, заступился за девушку.
        Выйдя победителем из этой схватки, в которой он едва не погиб, Шале, вместо всякого другого наказания, ограничился тем, что ударил бандита хлыстом по лицу.
        Вот этот-то удар, оставивший неизгладимый след на лице Ларидона, и был причиной того, что Ларидон пожелал стать палачом Анри де Шале! Этот наказанный правосудием человек, который, не подав ни единой жалобы, смирился, казалось бы, со своей участью, не забыл полученной от графа отметины. Проведя четыре года на галерах прикованным к скамье, он если и мечтал сбросить с себя эти цепи, то лишь затем, чтобы вернуться в Париж, разыскать и убить того, кто нанес ему это оскорбление. И когда однажды Ларидон, рискуя собственной жизнью, взялся защитить солдата от каторжников, кто знает, не держал ли он в уме как вознаграждение за этот поступок возможное смягчение наказания, смягчение, которое позволяло ему приблизиться к графу?
        Чем дальше спускаешься в низы общества, тем в больший приходишь ужас от зловещих загадок, которые может держать в себе человеческое сердце.

* * *
        Предшествующая казни Шале ночь протекла для его матери в слезах и молитве.
        Кроме Бога, ей не к кому больше было прибегнуть, так как король не выказал жалости.
        Один лишь кардинал мог бы еще выпросить помилование графу, но его весь вечер нигде не могли найти. Напрасно Жуан де Сагрера искал и спрашивал его повсюду; никто не желал или не мог сказать ему, где скрываются его преосвященство.
        С рассветом жители Нанта заполонили главную городскую площадь. Посреди ее возвышался эшафот, окруженный четырьмя ротами пеших мушкетеров. Наконец появился граф, который и теперь еще не верил в жестокость короля; его блуждающий взор искал в этой толпе спасителей… Он заметил Паскаля Симеони… и в глазах его промелькнула надежда. Но нет… что же мог сделать Паскаль?.. Ничего… Как - ничего! Он мог, он желал и должен был отомстить за графа.
        Жану Фише он сказал: «Тебе я поручаю Ларидона». Весь город уже знал, как зовут этого импровизированного палача.
        Ла Пивардьеру он дал такой наказ: «Увидите Лафемаса - не выпускайте из виду до тех пор, пока не узнаете, где он живет».
        На свою же долю он оставил самую трудную работу - позднее мы увидим, какую.
        Когда последний луч надежды погас в сердце Анри де Шале, он преклонил колени, вверяя душу Создателю.
        Ларидон подошел к графу, помахивая мечом.
        Нагнувшись к жертве, якобы для того, чтобы поправить его лежащую на плахе голову, он прошептал:
        - Узнаете меня, господин де Шале?
        - Нет, - отвечал Анри, взглянув на презренного.
        - Я тот, кого вы шесть лет тому назад в Алаттском лесу отстегали хлыстом. В вашей руке тогда был хлыст, в моей сегодня - меч.
        - Рубите же! - воскликнул обвиненный. - И да падет моя кровь на вашу голову и на мои…
        Удар меча помешал ему закончить свою мысль. Но удар этот был так плохо направлен, что только задел несчастного по шее, и тот испустил душераздирающий крик, к которому примешались имена его матери, возлюбленной и Пресвятой Девы Марии. Затем последовали еще несколько ударов, столь же неверно направленных; почувствовав ли отвращение к своей обязанности, или просто по неловкости, но Ларидон никак не мог отделить голову от туловища. Подергивания и неистовые вопли несчастного страдальца леденили сердца всем присутствующим. Шум, подобный надвигающейся буре, поднялся в негодующей толпе. Наконец один бочар бросил на эшафот только что отточенную секиру, прокричав громогласно палачу: «Держи, разбойник, кончай с этим беднягой, и да простит тебя Бог!» Несмотря на то, что в дело пошло столь тяжелое орудие, Шале кричал до _двадцатого_ удара… А всего их было ему нанесено тридцать четыре! Ларидон был весь залит теплой еще кровью - последнее пожелание графа таки исполнилось, - и куски трепещущей плоти покрывали эшафот…

* * *
        В тот момент, когда граф входил на позорное место, одна женщина, которая казалась бледнее самой жертвы, появилась в одном из окон гостиницы, прямо напротив эшафота.
        И - странная штука! - когда вся площадь была забита людьми, в вышеупомянутой гостинице было открыто лишь одно окно, и у окна этого стояла только одна особа.
        Дело в том, что эта особа выкупила всю гостиницу, чтобы в одиночестве наслаждаться этим зрелищем…
        Дело в том, что особой этой была Татьяна, которая, извещенная агентами, приехала из своего тайного убежища в Нант, чтобы видеть смерть бывшего любовника.
        Однако при первом же ударе меча, при виде окровавленной головы, рта, из которого вырывались душераздирающие крики, русская в ужасе попятилась…
        Она желала смерти неблагодарному… но не мучений…
        При втором ударе она и сама издала хриплый вопль.
        - Ужасно! Ужасно! - пробормотала она…
        И, не в силах более присутствовать при этом ужасном зрелище, она намеревалась было удалиться, как вдруг кто-то ее остановил… Она в испуге обернулась.
        - Куда же вы, сударыня? - промолвил Паскаль Симеони.
        Татьяна не нашла в себе сил даже ответить… она лишь растерянно указывала рукой на эшафот, где Шале в этот момент наносили третий удар.
        - Да, - продолжал Паскаль мрачным голосом, в котором проскальзывали нотки пугающей иронии, - этот палач неловок, не правда ли? Но для вас-то от этого зрелище лишь выиграет в занимательности! Еще бы - господин де Шале так страдает!
        Ларидон между тем нанес очередной удар.
        - Нет! Нет!.. Пощадите! - прошептала Татьяна. - Я раскаиваюсь… я стыжусь своей ненависти!.. Пощадите!.. Я не хочу более видеть… не хочу более слышать!..
        Ларидон продолжал рубить.
        - Не хотите более видеть!.. Не хотите более слышать!.. Полноте, вы шутите! А вот я хочу, чтобы вы видели… чтобы вы слышали!.. Разве вы здесь не за этим?
        Стоны графа становились все более жуткими.
        - Убейте меня! Убейте и меня тоже, - вскричала Татьяна, тщетно пытаясь вырваться из железных рук Паскаля… - Ах!.. Возьмите все мое состояние!.. Жизнь!.. Только отпустите меня!
        - Палач еще не закончил… Анри де Шале еще не умер!.. Вы останетесь… останетесь… и будете смотреть…
        - Сжальтесь!
        - Сжалиться? А вы, имели ли вы жалость к этому человеку?.. Не вы ли проявили себя самым жесточайшим и неумолимым его врагом?..
        Ларидон продолжал наносить удары… Мертвенно-бледная, с искаженными чертами, с пеною у рта, Татьяна рвалась от окна, у которого держал ее охотник на негодяев, повернув ее лицом к эшафоту.
        - И это еще не все! - сказал он. - Эта смерть… эта ужасная смерть, при которой вы присутствуете… будет преследовать вас всю жизнь! Вы будете ежеминутно видеть перед собой эту кровь… слышать эти стоны! Ах! Смотрите!.. Эта кровь брызнула прямо на вас, злодейка! Да… да… она обагрила ваше лицо…
        - Боже мой!
        Это восклицание произнесено было таким задыхающимся голосом, что Паскаль против воли прекратил эту пытку. Впрочем, Татьяна уже не способна была страдать; чувства ее уже оставили… Как только пальцы Паскаля разжались, она обрушилась на паркет.
        Он посмотрел на нее…
        Она не умерла, нет, не умерла. Разве что за какие-то десять минут состарилась лет на тридцать.
        Ее волосы были совершенно седыми.

* * *
        Предоставив помощникам собирать в гроб останки графа де Шале, чтобы затем передать их его матери, палач-любитель поспешил укрыться в тюрьме.
        С большим трудом он выпросил у охранников другое платье, дабы заменить окровавленную одежду… и воды, чтобы обмыть руки и лицо.
        С еще большим трудом он добился разрешения побыть на тюремном дворе до вечера.
        - Вы свободны, - говорили ему, - зачем же вам здесь оставаться?
        - Я боюсь, что меня могут узнать на улицах.
        - А, вы боитесь! И не напрасно - кто-нибудь из друзей графа де Шале вас непременно придушит за то, как вы разделали этого несчастного, и поделом вам будет…
        Наконец с наступлением ночи Ларидон решился отправиться в путь. Кроме дарованной свободы, он получил еще двадцать пять золотых экю.
        Что он был намерен теперь предпринять? Куда хотел пойти? Прежде всего, ему хотелось поскорей выбраться из Нанта. Ни о чем более он пока и не думал.
        Надвинув на глаза шляпу, он переступил за порог тюрьмы, дверь которой тут же за ним затворилась, оставив его в темном переулке, выходившем на набережную…
        Не поспел он сделать и двадцати шагов, как заметил за собой слежку.
        Предсказания тюремных сторожей начинали сбываться. Один из друзей господина де Шале поклялся отомстить за смерть графа и, очевидно, готов был в любой момент привести в исполнение свое намерение ударом кинжала или выстрелом из пистолета!..
        У Ларидона же не было никакого оружия, никакой защиты! Ему дали золото… но не дали ножа!..
        А!.. Вот, однако, кабак! С деньгами, он найдет себе там защитников, или, по крайней мере, оружие…
        Он бросился в кабак.
        С дюжину работяг и матросов сидели там за несколькими столиками. Скрывая как можно тщательнее свое лицо, Ларидон сел поодаль и спросил вина.
        Но, поднося уже стакан ко рту, презренный негодяй вдруг остановился.
        Между посетителями заведения шел разговор о смерти Шале, и не единожды на гнусного палача, заставившего бедного графа пережить тысячу смертей вместо одной, сыпались проклятия.
        - Мерзавец, - говорил один плотник, - если бы мне не помешали мушкетеры, я проучил его за такое истязание этого бедного молодого сеньора.
        - Его самого следовало бы вздернуть за такую топорную работу, - вторил ему другой.
        - Или забросать камнями, - предложил третий.
        - Вздернуть!.. Забросать камнями! - кричал четвертый. - Слишком много чести для такого негодяя… Петлю ему на шею - да в реку… как бешеную собаку, какой он, по сути, и является.
        - Сколько я должен, хозяин? - спросил Ларидон у кабатчика. Пораскинув мозгами, он понял, что в этом заведении ему угрожает еще большая опасность, чем на улице.
        Сделав несколько глотков вина, он собрал сдачу и уже встал, намереваясь уйти, но…
        Но в этот момент в кабак вошел человек, при виде которого Ларидон содрогнулся…
        Он узнал Жана Фише. Скажем здесь, кстати, что во времена оные, когда Жан Фише носил настоящее свое имя и звался Марком Белье, прислуживая уже тогда Паскалю Симеони, в то время именовавшемуся Валентином Кайя, толстяк-нормандец имел несколько стычек с Ларидоном, одна из которых состоялась по случаю ночного нападения нашего сапожника на особняк Шале…
        - Так вот, кто за мной следил! - подумал Ларидон. - Теперь мне от него не уйти!
        И он тяжело опустился на скамью.
        Тем временем Жан Фише, вежливо приподняв шляпу, приветствовал собравшихся в зале.
        - Извините, милейшие, - сказал он, - но не найдется ли, случаем, у кого-нибудь из вас веревки?
        - Веревки! Это еще зачем? - вскричал, рассмеявшись, тот, который первым высказался относительно неловкости новоявленного палача.
        - Бог ты мой! - все тем же любезным тоном отвечал Жан Фише. - Да для того чтобы связать одну подлую тварь, которая затесалась среди вас… и которую мне нужно кое-кому… кое-куда доставить.
        - Подлую тварь!.. Кого вы имеете в виду?
        - Да вот его!
        Тыльной частью руки Жан Фише сбил шляпу с головы Ларидона.
        - Палач графа де Шале! - вскричали матросы и кустари.
        И некоторые уж замахнулись было на него кружками и скамьями, но Жан Фише остановил их.
        - Минутку! - сказал он. - Вы тут пили и веселились, дети мои… так продолжайте лучше развлекаться… И будьте покойны: явам ручаюсь, что не пройдет и часа… и получаса… как этот мерзавец будет уже не в состоянии убить кого бы то ни было… Кто-то здесь при моем приходе подал дельный совет касательно того, как следует избавляться от бешеных собак: петлю на шею - и в реку… на воде образуется ненадолго воронка… затем все затягивается… и мир становится чище. Ну так как, теперь мне кто-нибудь даст веревку?
        Не успел Жан Фише договорить, как кабатчик протянул ему целый пучок бечевок.
        Два или три матроса уже готовы были прийти нормандцу на помощь.
        - Не утруждайте себя, - сказал тот. - Он, конечно, мерзавец, но тряпка, каких еще поискать. Я справлюсь и сам.
        Оцепенев от ужаса, Ларидон действительно дал себя связать, даже не попытавшись сопротивляться…
        Только когда Жан Фише стал затыкать ему рот, презренный негодяй пробормотал:
        - У меня есть золото.
        - Что-что? - проговорил Жан, якобы не расслышав.
        - У меня есть золото, - повторил Ларидон. - Слышишь, Марк Белье?.. Золото!
        Толстяк-нормандец покачал головой.
        - Вот дурачок! - проговорил он.
        И тут же поправился:
        - Впрочем, нет, ты не дурак!.. Тем лучше для тебя, мой милый, если оно у тебя есть… С золотом ты будешь тяжелее… и, следовательно, скорее уйдешь ко дну!

* * *
        Жан Фише взвалил Ларидона себе на спину.
        - До свидания, друзья мои, - бросил он гулякам.
        - До свидания! - отвечали те хором.
        Толстяк-нормандец спустился вниз по улице и вышел к реке, к мосту Мадлен…
        То было место, где ему, а также Ла Пивардьеру назначил встречу Паскаль Симеони.
        - Вот он, - сказал Жан Фише, сбросив свою ношу на берег.
        - Хорошо, - ответил Паскаль.
        И склонившись к бывшему сапожнику, промолвил:
        - У тебя есть пять минут, чтобы покаяться и выпросить прощения у Бога… если ты веруешь.
        Ларидон задергался… он хотел кричать… но мешал кляп… и он испустил только глухой вздох…
        Паскаль, зажав часы в руке, при тусклом свете звезд смотрел на то, как бегут стрелки…
        Тем временем Жан Фише, найдя огромный камень, закрепил его на шее Ларидона.
        Ла Пивардьер ходил взад и вперед по берегу, смущенный приглушенным и беспрестанным стоном приговоренного…
        - Иди! - сказал Паскаль.
        Толстяк-нормандец поднял Ларидона одной рукой, камень другой и вынес на середину моста… Послышался легкий, сухой всплеск воды, образовалась впадина, и тотчас же все разгладилось…
        - Остался еще один, последний! - произнес Паскаль. - Не проводите меня до его квартиры, Антенор?
        - А как же, дорогой друг, сию минуту. Это недалеко отсюда, у церкви Сен-Симильян, - пешком доберемся минут за пятнадцать. Он остановился в трактире «Зеленая ветвь», вместе со своим неразлучным другом, шевалье де Мирабелем. Как мне сказали, завтра утром они собирались возвращаться в Париж.
        - Что ж, пойдемте.

* * *
        Посланный по тайному поручению в окрестности Ла-Рошели вскоре после событий, произошедших во Флери, Лафемас прибыл в Нант накануне того дня, в который предстояло умереть Анри де Шале.
        Мы должны сознаться, впрочем, что если командир ловкачей и не слишком опечалился этим известием, однако же новость эта его и не обрадовала.
        Во-первых, как мы знаем, Лафемасу доставляла удовольствие одна только виселица. Любая другая смертная казнь, при которой не использовалась веревка, интересовала его мало…
        Во-вторых, уже отъезжая в Ла-Рошель, он узнал, что Паскаль Симеони все еще жив, вопреки всем стараниям Фирмена Лапрада и наемных убийц.
        И каким бы он ни был храбрым, будучи совершенно уверенным в том, что рано или поздно Паскаль Симеони явится к нему потребовать отчета в некоторых не совсем чистых делах его, сообщник Татьяны Илич ощущал определенное беспокойство.
        Поэтому, хотя он и присутствовал на казни, но надеялся остаться незамеченным в толпе и счел за лучшее сразу же вернуться на свою квартиру, не став даже искать в городе русскую… которая, однако, должна была приехать в Нант - могла ли она пропустить агонию своего любовника?
        Там, в «Зеленой ветви», в обществе своего неразлучного Мирабеля - Антенор не ошибся, - пребывавший в довольно печальном настроении дух Лафемас сидел за ужином в отдельной комнате, когда вдруг в дверях возникли Паскаль Симеони, Ла Пивардьер и Жан Фише.
        Как часом ранее презренный Ларидон испугался при виде Жана Фише, так равно и теперь Лафемас задрожал при виде охотника на негодяев.
        Однако, быстро придя в себя, он твердым голосом произнес, приветствовав врагов:
        - Чем обязан, дорогой сударь?
        - Думаю, вы и сами знаете, - отвечал холодно Паскаль.
        Говоря это, он подал знак своим спутникам. Ла Пивардьер взял стоявшую на столе свечу, Жан Фише - другую. Через несколько секунд стол и стулья были сдвинуты в угол, и две трети комнаты оказались свободными.
        - Повторение нашей первой встречи, - промолвил Лафемас, постаравшись придать своему голосу беспечное выражение, и вынул шпагу.
        - Не повторение… но новая встреча, - отвечал Паскаль. - В первый раз, когда мы встретились, мессир де Лафемас, мне хотелось щадить вас. Сегодня же все иначе… мне хочется вас убить. И я вас убью.
        При этом охотник на негодяев также обнажил шпагу.
        - Однако же! - вскричал шевалье де Мирабель, которого воспоминание о первой встрече Паскаля Симеони с Лафемасом отнюдь не успокаивало насчет исхода второй. - Так как я присутствую при вашей дуэли, то хотел бы узнать причину, ее вызвавшую. Вы обещаете убить господина де Лафемаса, господин Симеони, но ведь нельзя же убивать просто так… по крайней мере, нельзя же пытаться убить человека, не сказав ему прежде, за что!
        - Разделяете ли вы мнение господина де Мирабеля, сударь? - спросил Паскаль, обращаясь к Лафемасу. - Нужно ли вам, как требует того он, чтобы, прежде чем пролить вашу кровь, я объяснил, что за чувство мной движет?
        - Нет! - поспешно и не без некоторого достоинства отвечал Лафемас. - Как вы и сказали, сударь, я знаю… должно быть, знаю причину вашего настоящего поведения… Всякое объяснение по этому поводу будет излишне…
        - Отлично! - сказал Паскаль. - Итак…
        - Я вас жду.
        - Я готов.
        Шпаги скрестились так, что только искры посыпались О, на этот раз Паскаль действительно дрался! Эта дуэль совсем не похожа была на первую, происходившую в лавке госпожи Латапи. На сей раз охотник на негодяев дрался уже не для того, чтобы преподать урок хвастуну… но чтобы наказать врага… предателя!.. В свою очередь, Лафемас, чувствуя, что теперь на кону его жизнь, а не только репутация бретёра, призвав на помощь все запасы своего таланта, все физические и моральные силы, яростно защищался…
        Но эта самая ярость и должна была его погубить. На один рискованный - как ему показалось - удар противника, Лафемас ответил своим… Но шпага охотника на негодяев, остановив его порыв, доказала ему, что сей последний доверился случаю лишь для проформы. С рассеченной грудью Лафемас упал…
        - Вот и третий! - промолвил Паскаль Симеони.

* * *
        Лафемас не умер, однако, от своей раны. Он выздоровел и жил еще долго… служа кардиналу де Ришелье и на радость виселице…
        Увы! Как всякая медаль, каждый великий человек имеет свою оборотную сторону. У Ришелье ею была смерть - зачастую бесполезная - тех, кто вставал у него на пути.

* * *
        Закончим несколькими словами, которые отвлекут нас от мрачных картин, представленных в нашем эпилоге.
        После дуэли с Лафемасом Паскаль Симеони, простившись с Жуаном де Сагрера - с графиней де Шале он так и не увиделся… не мог себе этого позволить, - отправился со своим слугой в одну маленькую пикардийскую деревеньку, где рассказ о смерти молодого и несчастного графа вызвал, должно быть, немало слез.
        Там - в деревушке Брей-ле-Сек - его вскоре нашло письмо от Анаисы де Ферье, письмо, которое заставило подпрыгнуть его сердце…
        Баронесса овдовела. Барон не смог пережить кончины своего преступного племянника.
        Вдова! И любит его! И он ее обожает!
        К тому же и жизнь искателя приключений утомила охотника на негодяев… жаждавшего покоя.
        Он немедленно отправился в Бове и через полгода, вернув себе настоящее свое имя, женился на Анаисе.

* * *
        Что до других действующих лиц этой истории, то:
        Графиня де Шале, удалившись во Флерин, провела в молитве и добрых делах те несколько лет, что отпустил ей Бог после смерти сына.
        Герцогиня де Шеврез забыла своего слабого и безрассудного любовника в новой любви…
        Жуан де Сагрера, приобретая новых друзей, никогда не забывал, однако, своего любимого кузена.
        Господин и госпожа де Ла Пивардьер прожили долгую и счастливую жизнь в Нанте, тем более счастливую, что госпожа де Ла Пивардьер I в 1629 году покинула этот мир, и наш двоеженец, оставшись с одной женой, заполучил состояние почившей супруги.
        Жан Фише вернулся в свою деревушку, к жене.
        Время от времени, когда накатывала скука, толстяк-нормандец уезжал на пару недель в Бове, к прежнему хозяину.
        А Татьяна? Мне неизвестно, что с ней стало. Да и какое нам до нее дело! Если Паскаль был прав, она должна помнить… и страдать…
        «Бог прощает злых лишь тогда, когда они прольют столько слез раскаяния, сколько сами заставляли пролить слез горести», - говорит одна арабская пословица…
        Стало быть, Татьяне пришлось бы все слезы выплакать, дабы заслужить прощение.
        notes
        Примечания
        1
        Алкуин (Флакк Альбин) (ок. 735 -804) - англосаксонский ученый, ближайший советник Карла Великого, видный деятель Каролингского возрождения (культурного подъема в империи).
        2
        Автомедон - возница Ахилла. Его имя сделалось нарицательным, став синонимом ловкого извозчика.
        3
        Геракл - легендарный древнегреческий герой, сын бога Зевса и смертной женщины Алкмены. Самсон - знаменитый библейский персонаж, который, в то время как жители города Газы подстерегали его с намерением убить, вышел из города, подняв городские ворота и унеся их на своих плечах.
        4
        Титул старшего брата французского короля.
        5
        Французская народная легенда рассказывает о Красном человеке, который появлялся в королевском дворце всякий раз, как деспотическим властителям Франции грозила небесная кара за их преступления.
        6
        Мирмидоняне (от греч. муравей) - ахейское племя в Фессалии; произошло, по сказанию, от Мирмидона, сына Зевса и Эвримедузы; над мирмидонянами властвовал Ахиллес.
        7
        Жан-Батист-Гастон герцог Орлеанский (1608 -1660) - брат Людовика XIII; не отличался ни умом, ни храбростью, принимал участие в многочисленных заговорах против кардинала де Ришелье.
        8
        Время (лат.).
        9
        То есть в парижском Люксембургском дворце, построенном в 1615 -1620 годах для Марии Медичи.
        10
        Ариадна - в греческой мифологии дочь критского царя Миноса. Помогла афинскому герою Тесею, убившему Минотавра, выйти из лабиринта, снабдив его клубком ниток, конец которых был закреплен при входе в лабиринт.
        11
        Мегера - в греческой мифологии одна из эриний, богинь мщения, обитающих в подземном царстве; преследуя преступника, они лишали его рассудка. Изображалась отвратительной старухой со змеями вместо волос и длинным языком, с факелом и бичом в руках.
        12
        Баскские дворяне, заядлые игроки в мяч. - Примеч. автора.
        13
        Прозвище парижан Серапены (serapins) - в эпоху Людовика XIII.
        14
        Персонажи романа Анри де Кока «Три кавалерист-девицы».
        15
        Шатле - название двух крепостей в старом Париже. В одной из них находилась уголовная полиция, другая служила тюрьмой.
        16
        Историческое имя. - Примеч. автора.
        17
        Наемные убийцы.
        18
        Эта претензия ларошельцев вынудила Людовика XI унизиться перед первым из них - исторический факт. - Примеч. автора.
        19
        Исторические слова. - Примеч. автора.
        20
        Верный Ахат (лат.), то есть верный друг, наперсник - по имени спутника Энея, героя «Энеиды» Вергилия.
        21
        Божьей милости (лат.).
        22
        Мулла (араб.) - знаток мусульманского ритуала, также учитель.
        23
        Истина в вине (лат.).
        24
        Великий приор де Вандом и граф де Море были побочными сыновьями Генриха IV. - Примеч. автора.
        25
        В 1626 году золотое экю равнялось четырем ливрам шести су.
        26
        Эту чисто историческую сцену, как и несколько других, мы заимствовали у Тушара Лафосса, автора летописи «Слуховое окно», который, в свою очередь, взял ее из надежных источников. - Примеч. автора.