Она Филипп Джиан
        Однажды в дом к Мишель врывается мужчина в маске, жестоко избивает ее и насилует. Когда преступник исчезает, Мишель не заявляет в полицию по разным причинам. Этот чудовищный эпизод бередит ее детские психологические травмы, пробуждает воспоминания об отце - серийном убийце. Мишель противна роль жертвы, она хочет найти насильника, но вовсе не для того, чтобы сдать полиции - нет. В Мишель проснулись скрытые инстинкты…
        Филипп Джиан
        Она
        PHILIPPE DJIAN
        OH…
        
* * *
        На улице было темно, и очертания размыты. Гроза унеслась, доносились только далекие раскаты, похожие на грохот колес проезжающей по мосту телеги.
Юдора Уэлти. Происшествие[1 - Новелла из сборника «Сраженный молнией» (1941). - Здесь и далее примеч. пер.]
        Я, кажется, оцарапала щеку. Она горит. Болит челюсть. Падая, я опрокинула вазу, помню, как она разбилась об пол, может быть, я поранилась осколком стекла, не знаю. На улице еще светит солнце. Тепло. Я тихонько перевожу дыхание. Чувствую, что через несколько минут накатит чудовищная мигрень.
        Третьего дня, поливая сад, я увидела тревожный знак, когда подняла глаза к небу. Облако, очень выразительной формы. Я огляделась вокруг, чтобы посмотреть, не предназначен ли этот знак кому-то другому, но никого не увидела. И ничего не было слышно, только как я поливала, ни слова, ни крика, ни дуновения ветерка, ни шума машины - а ведь, видит бог, поблизости часто работает газонокосилка или трактор.
        Я вообще чувствительна к проявлениям внешнего мира. Я могу просидеть взаперти несколько дней кряду, если мне почудится тревожное предзнаменование в зыбком полете птицы - возможно, под аккомпанемент пронзительного крика или мрачного карканья, - или если вдруг луч солнца ударит мне прямо в глаза, пробившись сквозь листву, или если я наклонюсь, чтобы дать немного денег человеку, сидящему на тротуаре, а он внезапно схватит меня за руку и выкрикнет в лицо: Демоны, лица демонов… но ничего, я пригрожу их убить, и они мне повинуются!.. Человек орал, без конца повторяя эту фразу с безумными глазами, не выпуская моей руки, и на обратном пути в тот день я сдала билет на поезд, моментально забыв о цели моей поездки и потеряв к ней всякий интерес, абсолютно, ибо я не кандидатка на самоубийство и не глуха к предостережениям, знамениям и знакам, которые мне посылают.
        В шестнадцать лет я опоздала на самолет, перепив на празднествах в Байонне, и этот самолет разбился. Я долго об этом думала. И решила, что отныне буду принимать кое-какие меры предосторожности, чтобы защитить свою жизнь. Я признала, что такие вещи существуют, и пусть смеются те, кто предпочитает над этим смеяться. Не знаю, по какой причине, но знаки с неба всегда казались мне самыми верными, самыми насущными, и облако в форме буквы Х - достаточно редкое явление, чтобы привлечь мое внимание вдвойне, - не могло не заставить меня быть начеку. Сама не знаю, что на меня нашло. Как я могла ослабить бдительность? Пусть даже это немного - немного ли? - из-за Марти. Мне так стыдно. Я теперь так зла. Зла на себя. Ведь есть цепочка у меня на двери. Есть проклятая цепочка у меня на двери, как я могла об этом забыть? Я встаю и иду ее накинуть. Прикусываю зубами нижнюю губу и с минуту стою неподвижно. Если не считать разбитой вазы, никакого беспорядка не вижу. Поднимаюсь переодеться. Венсан придет к обеду со своей подругой, а у меня еще ничего не готово.
        Молодая женщина беременна, но ребенок не от Венсана. Я больше ничего не говорю на эту тему. Толку все равно никакого. У меня нет больше сил с ним сражаться. И желания нет. Поняв, до какой степени он похож на своего отца, я чуть с ума не сошла. Ее зовут Жози. Она ищет квартиру для себя и Венсана и для будущего ребенка. Ришар сделал вид, что ему дурно, когда мы назвали цены на жилье в столице. Он ходил взад-вперед, ворча себе под нос, это стало у него привычкой. Я вижу, как он постарел, как помрачнел за двадцать лет. «Чего, в год или в месяц?» - фыркнул он, нахмурившись. Он был не уверен, что найдет деньги. В то время как считается, что я обеспечена солидным и регулярным доходом.
        Естественно.
        - Ты же хотел сына, - сказала я ему. - Вспомни.
        Я ушла от него, потому что он стал невыносим, а сегодня он невыносимее, чем когда-либо. Я уговариваю его снова начать курить или даже бегать, чтобы выветрилась эта едкая горечь, которая так и прет из него почти постоянно.
        - Извини, но не пошла бы ты, - говорит он мне. - Как бы то ни было, я сейчас на мели. Я думал, он нашел работу.
        - Я не знаю. Поговори с ним об этом сам.
        С ним я тоже устала бороться. Больше двадцати лет моей жизни я провела с этим мужчиной, но иногда спрашиваю себя, откуда у меня взялись на это силы.
        Я напускаю ванну. Щека у меня красная, даже слегка желтоватая, как обожженная глина, капелька крови выступила в уголке рта. Я сильно растрепана - из-под заколки, которой были скреплены волосы, вывалилась добрая их часть. Я насыпаю в ванну ароматической соли. Сущее безумие, ведь уже пять часов, а с этой девушкой, Жози, я толком не знакома. Не знаю, что о ней и думать.
        Свет, однако, льется в окна, невероятно красивый и мягкий, такой далекий от малейшего намека на угрозу. До чего трудно поверить, что такое случилось со мной под таким синим небом, в такую дивную погоду. Ванная залита солнцем, я слышу визг, детские игры вдали, горизонт подернут дымкой, птицы, белки и т.д.
        Как хорошо! Ванна чудесна. Я закрываю глаза. Через некоторое время я не могу, конечно, сказать, что смыла все, но полностью пришла в себя. Ожидавшаяся мигрень миновала. Я звоню в кулинарию и заказываю суши.
        Бывало мне и похуже с мужчинами, которых я сама выбирала.
        Я прохожусь пылесосом, собрав самые крупные осколки вазы, там, где упала, - от мысли, что несколько часов назад я лежала здесь с бешено колотящимся сердцем, мне становится нехорошо. И вот, когда я собираюсь налить себе стаканчик, приходит сообщение от Ирен, моей матери, которой семьдесят пять лет и которую я не видела - и не получала от нее вестей - уже месяц. Она пишет, что я ей приснилась, что во сне я звала ее на помощь, - а я ее вовсе не звала.
        Венсана, похоже, не вполне убедила моя выдумка. «Твой велосипед в отличном состоянии, - говорит он мне. - Странно все-таки». Я смотрю на него, потом пожимаю плечами. Жози вся пунцовая. Венсан живо хватает ее за руку и заставляет отложить орешки. Она, кажется, поправилась уже килограммов на двадцать.
        Они совсем не смотрятся вместе. Ришар, который ничегошеньки в этом не понимает, уверял меня, что такие девушки часто доки в постели - что такое дока в постели? Пока же она ищет трехкомнатную квартиру в сто квадратных метров минимум и в интересующем ее квартале, а такого не найти меньше чем за три тысячи евро.
        - Я послал резюме в «Макдоналдс», - говорит он. - Там поглядим.
        Я призываю его не отступать на этом пути - или даже попытать что-нибудь посерьезнее, почему бы нет. Содержать беременную женщину недешево. «Тебе лучше это знать», - сказала я ему сразу, еще до того как он нас познакомил. «Я не спрашиваю твоего мнения, - ответил он. - Плевать я хотел на твое мнение».
        Он так ведет себя со мной с тех пор, как я ушла от его отца. Ришар - прирожденный трагик. А Венсан - его лучший зритель. Когда мы встаем из-за стола, он снова смотрит на меня с подозрением. «Да что с тобой? Что не так?» Я, конечно, продолжаю об этом думать, эти мысли не оставляли меня весь обед. Я спрашиваю себя, выбрали ли меня случайно или выследили, может ли это быть кто-то, кого я знаю. Их разговоры о квартплате, о комнате для ребенка мне неинтересны, но меня восхищает то, что они проделывают - пытаются проделать - этот фокус, состоящий в том, что их проблема становится моей проблемой. Я смотрю на него с минуту, пытаясь представить выражение его лица, если бы я рассказала ему, что со мной случилось сегодня днем. Но это не в моей компетенции. Представлять себе реакции моего сына мне больше не дано.
        - Ты что, подралась?
        - Подралась, Венсан? - Я слегка прыскаю. - Подралась?
        - Сцепилась с кем-нибудь?
        - О, послушай, не глупи. У меня нет привычки «сцепляться» скем бы то ни было.
        Я встаю и выхожу к Жози на веранду. На воздухе хорошо, но, несмотря на вечернюю прохладу, она обмахивается, потому что ей душно. Последние недели всего ужаснее. Я не пошла бы на это еще раз ни за что на свете. Живот бы себе взрезала, лишь бы положить конец пытке. Венсан это знает. Я никогда не пыталась приукрасить этот эпизод. Всегда хотела, чтобы он знал. И не забывал. Моя мать то же самое говорила мне, и я от этого не умерла.
        Мы смотрим на небо, в его звездную черноту. Я поглядываю краем глаза на Жози. Я виделась с ней раз шесть, не больше, и мало что знаю. Она не неприятна. Зная Венсана, моего сына, я ее жалею, но есть в ней что-то каменное, холодно-упрямое, и я думаю, что она справится, если даст себе труд. Я чувствую, что она крепкая, что в ней таится сила.
        - Значит, в декабре, - говорю я ей. - Уже скоро.
        - Он прав, - замечает она. - Вы в полном раздрае.
        - Нет, вовсе нет, - отвечаю я. - Он меня плохо знает.
        Я запираю за ними дверь. Обхожу первый этаж, вооружившись топориком для мяса, проверяю все двери и окна. Запираюсь в спальне. Когда ее начинает заливать рассвет, я так и лежу, не сомкнув глаз. Утро голубое, сияющее. Я спешу к матери. В ее гостиной натыкаюсь на молодого парня, атлетически сложенного, но совершенно заурядного.
        Я спрашиваю себя, был ли тот, кто напал на меня вчера, похож на него, - помню я только маску с прорезями для глаз, да и то уже не могу припомнить, синяя она была или красная, - похож ли он на этого типа, который с удовлетворенным видом подмигивает мне, покидая квартиру моей матери.
        - Мама, да сколько ты ему платишь, что за убожество!.. - говорю я. - Ты не могла бы его сменить? Не знаю, встречайся с интеллектуалом или с писателем. Тебе же не нужен жеребец, я полагаю. В твоем возрасте.
        - Не пытайся меня поддеть. Мне не приходится краснеть за мою сексуальную жизнь. Ты просто стерва. Твой отец прав.
        - Мама, хватит. Не говори мне о нем. Ему хорошо там, где он есть.
        - Да что ты говоришь, детка?! Конечно, нет, твоему отцу нехорошо там, где он есть. Он сходит с ума.
        - Он сошел с ума. Поговори с его психиатром.
        Она угощает меня завтраком. Кажется, она еще что-то себе подправила с прошлого раза. Или просто накачала ботоксом, или, уж не знаю, что, не важно. Она коренным образом изменила свою жизнь, с тех пор как ее муж - он же, к несчастью, мой отец - сел за решетку, - хоть она и трудилась на благое дело в первое время. Бесстыдница, да и только. Она истратила много денег на пластическую хирургию в последние годы. Иногда, при определенном освещении, она меня пугает.
        - Ладно. Чего ты хочешь?
        - Чего я хочу? Мама, это ведь ты мне позвонила.
        Она с минуту смотрит на меня, не реагируя.
        Потом наклоняется ко мне и говорит:
        - Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Не отвечай сгоряча. Подумай хорошенько. Что ты скажешь, если я снова выйду замуж? Подумай хорошенько.
        - Я тебя убью, очень просто. И думать не надо.
        Она тихонько качает головой и, закинув ногу на ногу, закуривает сигарету.
        - Тебе всегда нужна была стерильная версия жизни. Темные, анормальные стороны тебя всегда пугали.
        - Я тебя убью. И избавь меня от твоей тарабарщины. Ты предупреждена.
        До сих пор я закрывала глаза. Конечно, ее сексуальный аппетит всегда меня удивлял, и я его не одобряю - более того: он мне довольно противен, - но я решила проявить открытость и широту взглядов по этому вопросу. Если так она справляется с ситуацией, я с этим мирюсь - не стараясь выяснить подробности. Ну и ладно. Однако когда дело принимает несколько более серьезный оборот и мы рискуем ступить на скользкую почву, как с этой историей с замужеством, тут уж, черт побери, я вмешаюсь. Кто счастливый избранник на этот раз? Кого она встретила? Что за птица этот Ральф - так зовут парня, - который появился в поле зрения и омрачил его?
        Я устранила адвоката, который утверждал, что без ума от нее, объявив ее носительницей вируса, потом директора агентства, рассказав ему всю правду о нашей истории - от которой бросает в дрожь, - но они-то хоть не просили ее руки.
        Не думаю, что я смогу смириться с такой гротескной ситуацией. Женщина в семьдесят пять лет. Ее свадьба, цветы, медовый месяц. Она смахивает на этих жутких старых актрис, покрытых толстым слоем штукатурки, с силиконовыми грудями - пять тысяч евро за пару, - с блестящими глазами и диким загаром.
        - Интересно знать, кто будет платить за мою квартиру все эти годы, - вздыхает она наконец. - Интересно, скажи мне.
        - Я, конечно. Я же всегда это делала, разве нет?
        Она улыбается, хотя явно очень раздражена.
        - Ты такая эгоистка, Мишель. Просто жуть.
        Я мажу маслом ломтики хлеба, выскочившие из тостера. Я не видела ее целый месяц, а мне уже хочется уйти.
        - Представь, что с тобой что-нибудь случится, - говорит она.
        Меня так и подмывает ответить, что это неизбежный риск.
        Я намазываю тост малиновым вареньем. Кладу его много. Нарочно. Трудно не перемазать руки, и я протягиваю его ей. Она колеблется. Похоже на сгустки крови. Она с минуту смотрит на тост и говорит мне:
        - Я думаю, ему недолго осталось, Мишель. Думаю, тебе надо это знать. Твоему отцу совсем недолго осталось.
        - Что ж, туда и дорога. Это все, что я могу сказать.
        - Ты не обязана быть такой черствой, знаешь ли… Не делай того, о чем будешь жалеть всю жизнь.
        - Что-что? О чем я буду жалеть? Ты бредишь?
        - Он расплатился. Он в тюрьме тридцать лет. Это уже далеко.
        - Я бы так не сказала. Не сказала бы, что это далеко. Как ты можешь говорить такие чудовищные вещи? Далеко. По-твоему, это далеко? Дать тебе бинокль? - Мои глаза наполняются слезами, как будто я проглотила ложку крепкой горчицы. - Я не намерена ехать туда, мама. Совершенно не намерена туда ехать. Не строй иллюзий на этот счет. Для меня он давным-давно умер.
        Она бросает на меня взгляд, полный укоризны, потом отворачивается к окну.
        - Я даже не знаю, узнает ли он еще меня. Но он спрашивает о тебе.
        - Вот как? А мне-то что до этого? Почему это должно меня волновать? С каких пор ты служишь ему почтальоном?
        - Не тяни. Это все, что я могу сказать: не тяни.
        - Послушай, ноги моей никогда не будет в этой тюрьме. Я не собираюсь его навещать. Он начинает стираться из моей памяти, и я хочу, чтобы он исчез из нее окончательно, если это возможно.
        - Как ты можешь так говорить. Это ужасно, что ты так говоришь.
        - Ах, избавь меня от этого вздора, пожалуйста. Помилосердствуй. Этот демон испортил нам жизнь, разве не так?
        - Не все было плохо, не все было в нем черно, отнюдь. Ты это отлично знаешь. Он мог бы вызвать в тебе немного жалости.
        - Жалости? Мама, посмотри на меня хорошенько. Никакой жалости я к нему не испытываю. Ни на секунду. Я надеюсь, что он закончит там, где он есть, и, конечно, даже не подумаю его навещать. Забудь.
        Она не знает, что я вижу его во сне. Точнее, вижу только его силуэт, его электрическую черноту, потому что в сумраке. Вырисовываются голова и плечи, но я не могу разглядеть, стоит он спиной или лицом ко мне, смотрит на меня или нет. Кажется, он сидит. Он не говорит со мной. Он ждет. И когда я просыпаюсь, в голове остается этот образ, эта тень.
        Я невольно думаю, что может быть связь между нападением, которому я подверглась, и действиями моего отца. Этим вопросом мы, мать и я, задаемся каждый раз, когда нам выпадает испытание, ведь у нас есть печальный опыт в прошлом: плевков и ударов нам досталось больше, чем кому-либо, просто потому, что мы были его женой и дочерью. Мы в одночасье потеряли всех знакомых, соседей, друзей. Как будто нам клеймо выжгли на лбу.
        Мы пережили анонимные звонки, брань среди ночи, похабные письма, вываленную под дверью помойку, надписи на стенах, пинки на почте, унижения в магазинах, разбитые стекла, так что меня уже ничем не удивить. Никто не может поручиться, что все угли погасли, что кто-то где-то и сейчас не вынашивает планы, не готовит следующий удар, который обрушится на нас. Как поверить в случайность?
        В тот же вечер я получила сообщение: «У тебя очень узкая щель для женщины твоего возраста. Но ничего», - и отпала. У меня перехватило дыхание. Я перечитала его два или три раза и набрала: «Кто вы?», но ответа не последовало.
        Утром и днем я читала сценарии, их скопилась кипа под моим письменным столом. Может быть, стоит копнуть в этом направлении, сказала я себе, молодой автор, которому я отказала и который не может мне простить.
        По дороге я зашла в оружейный магазин и купила защитные газовые баллончики с красным перцем для глаз. Маленькая модель, очень удобная и может служить несколько раз. Я регулярно ими пользовалась, когда была моложе. Была я тогда проворной, не боялась ездить общественным транспортом, да и ловкости мне было не занимать. Научилась с годами уворачиваться, бегала быстро, могла обежать вокруг квартала меньше чем за две минуты. Теперь не то. С этим покончено. К счастью, у меня нет больше никаких причин бегать. Могу даже снова начать курить, кому, собственно, до этого дело?
        Ближе к вечеру я бросаю тоскливое чтение.
        Нет ничего хуже этого чувства бездарно потраченного времени после чтения плохой рукописи. Одна из них пролетает через комнату, где я работаю, и приземляется в мусорной корзине объемом в двести литров, специально для этого предназначенной. Иногда потерянное время становится мукой. Иногда это так скверно, что хочется плакать. Около семи я вспоминаю о моем насильнике, ведь именно в этот час, сорок восемь часов назад, он, воспользовавшись тем, что я была занята с Марти, взломал мою дверь и проник ко мне, как черт, выскочивший из табакерки.
        Потом я вдруг понимаю, что он наверняка за мной следил. Ждал подходящего момента. Следил за мной. И я на мгновение замираю, оторопев.
        Я иду в кабинет, беру мою почту, просматриваю сообщения, делаю несколько звонков, оставляю кое-какие инструкции. Анна заходит поболтать со мной и в конце разговора говорит:
        - Во всяком случае, у тебя, по-моему, странный вид.
        Я изображаю изумление.
        - Ничего подобного. Наоборот. Посмотри, какой чудесный день, какое дивное солнце.
        Она улыбается. Анна, наверно, тот человек, кому можно было бы об этом рассказать, реши я рассказать кому-то. Мы знакомы так давно. Но что-то меня удерживает. Мои отношения с ее мужем?
        Я иду к гинекологу, делаю необходимые обследования. Мне звонит Венсан, спрашивает, соглашусь ли я, по крайней мере, выступить за него поручителем. Я несколько секунд молчу.
        - Ты был груб со мной, Венсан.
        - Да, я знаю, черт, прости меня, я знаю.
        - Я не могу дать тебе эти деньги, Венсан. Я пытаюсь накопить себе пенсию, я не хочу потом зависеть от тебя. Не могу допустить, чтобы ты работал на меня. Быть обузой.
        - Да, ясно, я понял. Черт, мама, выступи хотя бы за меня поручителем.
        - Только не приходи ко мне, когда тебе что-то от меня нужно.
        Я слышу, как он бьет трубкой, уж не знаю, обо что. Совсем маленьким он уже был вспыльчив. Вылитый отец.
        - Черт, мама, скажи мне, да или нет?
        - Прекрати чертыхаться. Как ты разговариваешь?
        Мы назначаем встречу с домовладельцем. Экономическая нестабильность, стагнация достигли такого уровня, что столь простая сделка, как съем квартиры, становится фестивалем взаимного недоверия, тут тебе и семейная книжка, и удостоверение личности, справка о годовом доходе, сертификаты, ксерокопии, декларации под присягой, страховки, бумаги, рукописное письмо, вероисповедание и масса предосторожностей арендодателя в преддверии грядущего хаоса. Я спрашиваю, не шутка ли это, отнюдь нет.
        Выходя, Венсан заявляет, что хочет меня угостить, и мы заходим в бар. Он заказывает гавайское пиво, а я бокал сухого белого вина из Южной Африки. Мы чокаемся за то, что он стал счастливым съемщиком трехкомнатной квартиры в шестьдесят пять квадратных метров, окнами на юг, с маленьким балконом, за которую я выступила поручителем.
        - Ты понимаешь, что это значит, Венсан. Осознай, пожалуйста, свою ответственность. Если ты не будешь платить за квартиру, это падет на меня, а я долго не потяну, ты меня слушаешь, это не игрушки, Венсан, и я волнуюсь не только за вас, я имею в виду и себя, и твою бабушку, чья квартплата тоже на мне, ты это знаешь. Венсан, они сейчас на таком взводе, у них муха не пролетит. Они могут заблокировать твой счет одним щелчком пальцев, подать в суд, издержки за который целиком лягут на тебя, прислать судебных исполнителей, унизить тебя, да мало ли что еще. Никогда не забывай, что у людей, спекулирующих на рисе или пшенице, уже достаточно крови на руках, чтобы без колебаний пролить ее еще немного.
        Он с минуту смотрит на меня, потом улыбается:
        - Я изменился, но ты этого не видишь.
        Мне хотелось бы ему поверить. Хотелось бы заключить его в объятия и осыпать благодарными поцелуями. Но я жду, поживем - увидим.
        Совещание в моем кабинете. Человек пятнадцать. Уже несколько месяцев эти еженедельные совещания проходят в напряженной атмосфере, потому что толку от их работы никакого, с тех пор как они вернулись из отпусков. Ничего мало-мальски оригинального или сильного не было мне предложено, и их сконфуженные физиономии - после моих пламенных комплиментов, моего деланого восхищения их исключительным писательским талантом - мне отвратительны.
        Здесь десяток мужчин. Он среди них? Может быть, я особенно охаяла чью-то работу, сама того не заметив, ведь все сценарии, что я прочла, слились в один, потому что каждый из них был тоскливой заурядностью. Я, однако, ничего не замечаю. Ни единого взгляда, о котором могла бы утверждать, что он принадлежит тому, кто преспокойно надо мной надругался. Еще недавно я была убеждена, что в его присутствии, даже если он останется в маске, я сразу узнаю его, все мое тело задрожит, затрясется, все во мне встанет дыбом. Теперь я уже не так в этом уверена.
        Когда все встают и выходят, я иду следом, затесавшись среди них, нарочно их задеваю, пользуясь теснотой коридора, мимоходом извиняюсь за случайное прикосновение, но ничего не чувствую, не узнаю никакого запаха, никакого душка, исподволь перехожу от одного к другому, призывая их выдать мне лучшее, на что они способны, на предстоящей неделе, если им дорога их работа - а с этим больше никто не шутит, - но все равно нет, я ничего не чувствую, ни малейшего намека.
        И наконец я рассказываю об этом Ришару. О моем жутком приключении.
        Он бледнеет, потом встает, чтобы налить себе выпить.
        - По-твоему, у меня узкая щель? - спрашиваю я.
        Он длинно вздыхает и садится рядом со мной, качая головой. Потом берет мою руку и держит ее в своих, не добавив ни слова.
        Если я испытывала когда-либо глубокие чувства к мужчине, то к Ришару, только к нему. Я и вышла за него замуж. Еще и сегодня, сквозь массу мелочей, например, когда он берет меня за руку или ищет мой взгляд с ноткой беспокойства, когда из океана взаимной несовместимости всплывают эти островки приязни, чистого единения, я хорошо слышу отголосок того, чем мы были несколько лет друг для друга.
        А так, мы друг друга ненавидим. То есть это он меня ненавидит. Он не способен продавать свои сценарии, вынужден из-за этого работать для телевидения на кошмарных фильмах, на неудобоваримых программах, со всякими придурками, и это якобы отчасти моя вина. Я, послушать его, не делаю того, что надо, не желаю пошевелить и пальцем, не задействую мои связи, я нарочно не хочу ему помочь, да, нарочно и т.д. ит.п. Живым из этого не выйти. Пропасть углубляется.
        Я сама не способна написать сценарий, у меня нет этого таланта, но я умею распознать хороший, когда он попадает мне в руки, мне больше нечего доказывать в этой области, я этим известна, - не будь Анна Вангерлов моей подругой, я уже давно продалась бы китайцам, их пресловутым охотникам за головами. А Ришар ни разу в жизни не написал хорошего сценария, уж я-то знаю. Кому, как не мне, это знать.
        «Я бы не сказал, что узкая, - роняет он, - и не сказал бы, что нет. Нечто среднее, насколько я знаю».
        В воздухе повис намек, но у меня нет желания спать с ним, здесь, сейчас. Мы позволяем себе иной раз, но это случай исключительный. Чтобы желание возникло одновременно - такое случается не каждый день после двадцати лет совместной жизни.
        Я смотрю на него и пожимаю плечами. Иногда дать руку недостаточно - этот мужчина еще не всему научился.
        Он уставился на меня с гримаской. «Я не подцепила чесотку», - говорю я ему, усмехнувшись. Теперь мне хочется, чтобы он ушел. Вечереет, поблескивает листва. Все могло бы кончиться гораздо хуже. Я не искалечена и не изуродована.
        - Во всяком случае, твое отношение к этому не укладывается у меня в голове.
        - Да ну? А как, по-твоему, к этому относиться? Ты предпочел бы, чтобы я хныкала? Уехала в санаторий, прошла курс иголок, показалась психотерапевту?
        Вокруг тишина, солнце садится, свет маслянистый. Что бы ни произошло здесь, мир все так же прекрасен. И в этом весь ужас. У Ришара не выпадали волосы до того, как мы расстались, но за последние два года он сильно полысел. Я вижу, как маленькая проплешина на его макушке блеснула нежно-розовым, когда он наклонился поцеловать мне пальцы.
        - Если ты хочешь о чем-то меня попросить, Ришар, проси сейчас, а потом оставь меня, я устала.
        Я выхожу на веранду, в сумерки. Я окружена соседями, в окнах их домов горит свет, наша аллея широко освещена, наши сады практически без тени, но я туда не суюсь, осторожничаю. Это состояние было мне знакомо долго, почти постоянное вначале, оно смазалось и по большей части исчезло после нашего переезда. Быть непрерывно настороже, чуть что шарахаться - не отвечать, смываться по-быстрому, отрываться от возможных преследователей. Знакомо.
        Прошло всего четыре дня. Я закуриваю сигарету. Теперь я лучше понимаю, как все произошло. Я пошла открыть заднюю дверь, услышав мяуканье Марти, еще недоумевала, почему этот глупый кот не обойдет дом, и, полагаю, мужчина его держал, чтобы выманить меня, - а я именно это и сделала, оставила чтение и вышла.
        Зато чисто сексуальная часть нападения не оставила у меня вообще никаких воспоминаний. Я была в таком напряжении - напряжении, которое было совокупностью всего, что я пережила до сих пор, спасаясь от травли, развязанной моим отцом, - что мой рассудок отключился и ничего не зафиксировал от самого акта. Так что невозможно сказать что бы то ни было априори, не узнать, как отреагировало мое тело, - не узнать, что мне делать с этим гневом и яростью, которые душат меня.
        Мне не больно, я не подавлена. Более или менее раздражена, но это должно пройти. Я не практикую содомию по поводу и без повода, у меня даже немного шла кровь, но ничего страшного. Не густо. Никакого образа не сохранилось. А вот содержание сообщения, его тон - насмешка, обращение на «ты» - и презрительный оборот заставляют меня думать, что речь идет о наказании - наверняка связанном с моей работой или дьявольскими преступлениями отца, - и что это дело рук кого-то, кто меня знает.
        Если не считать щеки, которую с помощью тонального крема и пудры я привела в божеский вид, у меня жуткие отметины на запястьях - там, где его руки зажимали их клещами, придавив меня к полу, - огромные синяки-браслеты, которые я скрываю под длинными рукавами. Но это и все, слава богу. Мне хотя бы не приходится, как тем, кому повезло меньше, распространяться о происхождении заплывшего глаза, выбитого зуба, костыля или еще чего похуже, я, по крайней мере, могу сама решать, с каким размахом действовать дальше, если я вообще хочу действовать. На самом деле я не могу заставить себя примкнуть к ним, пополнить их обширные ряды, не хочу носить это как отметину, как метку, уж не знаю, какой принадлежности. Я не готова вдобавок потерять мою работу, мне некогда разбрасываться, я должна отдавать ей все силы. Я по заслугам получила пост, который занимаю сегодня, но я также вполне осознала его эфемерность перед обрушившейся волной увольнений - ни у кого нет гарантий, все может случиться, некоторые отвернулись на минутку и все потеряли, - так что вот.
        Моя мать снова достает меня по поводу отца. Она планирует это где-то на Рождество и напоминает, что это, наверно, последние дни, когда он будет в сознании. Не ответив, я вешаю трубку.
        Я прихожу домой. Запираюсь. Проверяю двери, окна. Поднимаюсь в спальню. Марти прыгает на кровать, потягивается, зевает. Для дома я выбрала модель Guardian Angel, «ангел-хранитель», баллончик с парализующим газом - при каждом применении распыляются 6мл активного вещества на скорости 180км/час.
        Я ушла от Ришара, прежде чем он узнал о моей связи с Робером Вангерловом, потому что не хотела понапрасну причинять ему боль. Причинить боль Ришару никогда не входило в мои намерения. Вообще-то, я думаю, мне было стыдно уже за то, что я сплю с мужем Анны, которая была - и остается - моей лучшей подругой. Но иначе впору было умереть от скуки, иначе впору повеситься, и вот однажды утром перед вами Робер Вангерлов, мужчина совершенно заурядный и бездушный, насквозь прозрачный, улыбающийся слегка глуповатой улыбкой, но вы говорите себе: «Почему бы нет?», вы колеблетесь, распыляетесь на миллиарды нерешительных клеточек, вот так и влипаете в интрижку, белый мужчина с намечающимся животиком, более или менее милый, но скучный, хотя и не самый плохой на свете любовник, но и только.
        Он звонит мне и говорит:
        - Анны не будет в конце недели. Мы…
        Я останавливаю его:
        - Робер, я сейчас нездорова.
        - Да ну? Как это? Я буду здесь несколько дней.
        - Я знаю, Робер. Ничего не могу поделать.
        - Даже с презервативом?
        - Да, мне очень жаль. Как прошла твоя поездка? Много обуви продал?
        - Итальянцы нас обскакали. Даю себе год-два, мы еще повоюем.
        - А на праздники ты будешь здесь? Я еще не знаю. Ничего не решила.
        - Мне трудно вырваться в праздники.
        - Да, я знаю, что тебе трудно вырваться в праздники, Робер, но ничего страшного. Я понимаю твою ситуацию. Ты же знаешь, я девушка без комплексов.
        Я вешаю трубку.
        Это просто чудо, что никто не знает про нас с ним. В одном разговоре Анна сказала мне, что выбирала мужчину заурядной внешности, чтобы душа была спокойна. Я оставила это без комментариев.
        Мне бы хотелось остаться с ним друзьями, если нам придется порвать, но, честно говоря, я в это не очень верю. Я плохо его знаю, хоть и спала с ним, все равно узнала не лучше, но не думаю, что он хотел бы иметь меня исключительно в друзьях. Такое у меня впечатление. Ришар никогда не поддерживал с ним отношений, кроме самых поверхностных. «И как только ему удалось ее покорить, черт возьми?» Он задает этот вопрос регулярно - особенно когда мы возвращаемся с обеда, куда были приглашены и они и где он тщетно пытался пофлиртовать с нею. «Ах, это тайна, Ришар. Сам знаешь. Почему люди сходятся? Посмотри на нас. Полнейшая тайна, не так ли?»
        Этой сцене больше двух лет. Месяц спустя мы расстались, и я наконец вздохнула. Наконец-то одна. Свободна. Свободна от мужа, чье настроение стало отвратительным, свободна от сына, о котором толком не знала, чем он занят, и так мало связана своими отношениями с Робером, что даже не торопилась положить им конец.
        Какое откровение. Сегодня, со временем, я могу сказать, что одиночество - лучший на свете подарок, единственное убежище.
        Нам надо было бы расстаться раньше, не тянуть. Мы выставлялись друг перед другом напоказ. Показывались друг другу в худшем свете, показывались низкими, пошлыми, одиозными, мелочными, растерянными, капризными, в зависимости от ситуации, и мы вряд ли что-то приобрели - скорее потеряли уважение к себе, по его словам, и я с ним согласна.
        Уйти от кого-то требует больше мужества, чем принято думать, - если только не уподобиться этим зомби с выжженным мозгом, этим дурачкам, которых порой встречаешь. Каждое утро я просыпалась и не находила в себе мужества, и в последние дни только и делала, что ныла. Времени у нас ушло много. Три дня, три долгих дня и три долгих ночи, чтобы оторваться друг от друга, поделив мебель, фотографии, видео, документы, столовые приборы.
        Конечно, были крики, кое-какой урон. Ришар воспринял это очень плохо, он считал, что я выбрала наихудший момент, чтобы бросить ему это в лицо. Это его слова. Он как раз защищал свой проект - великий проект его жизни, тоже по его словам, тот самый, что вознесет его к вершинам, особенно если Леонардо вдохновится ролью, - а я тут лезу со своими глупостями и путаюсь под ногами. И это его слова.
        - Не пытайся обвинить во всем меня, Ришар. Не начинай.
        В ответ он с размаху залепил мне пощечину.
        Я готова была заключить его в объятия. «Спасибо, Ришар, спасибо», - сказала я ему. Едва занималась заря, когда я вышла из такси и протянула мой багаж портье. Расписалась в карточке. Меня проводили к лифту. Я улыбалась. Я смогу выспаться одна в большой кровати после трех дней борьбы. Аллилуйя. Я смахнула слезы радости. Мой телефон звонил несколько раз, но я не ответила.
        Сегодня утром я совещаюсь с десятком сценаристов. Изнасилованная женщина не боится высоко закинуть ногу на ногу, чтобы компенсировать свой бледный вид. Я вдобавок очень плохо спала, это была первая ночь, когда я проснулась в ужасе - чувствуя, что на мне лежит мужчина, хотя я просто завернулась в одеяла. Я сажусь в постели с криком, и в этот самый момент загорается экран моего телефона и приходит сообщение. Мое сердце отчаянно колотится.
        В сообщении сказано: «Батарея слабовата». Аппарат гаснет. Я включаю его. Луна сияет над садом, свет струится между листвой, точно заледеневшая кровь. Три часа ночи. Экран загорается. Я грызу ноготь, жду. За окном слышно уханье совы. Потом аппарат говорит мне, что сеть недоступна. Я подавляю стон, дыхание перехватывает. К чертям высокие технологии. Я вся киплю. Сколько телефонов разлетелось на мелкие кусочки по всему миру в эту самую секунду? Сколько их разбилось о каменные стены или вылетело в окно со скоростью реактивного самолета? Я встаю и выглядываю в сад. Прохладно. Я вздрагиваю. Высовываю аппарат перед собой и, о чудо, ловлю сеть. В сообщении сказано: «Будь готова, Мишель».
        Я вскрикиваю от неожиданности. Сова, кажется, отвечает мне. Дрожащей рукой я набираю: «Прекратите это. Кто вы?» Жду. Ответа нет. Надо принять что-нибудь, чтобы снова уснуть.
        Я вызываю слесаря. Удваиваю меры предосторожности. Он ставит на дверь моей спальни надежный сейфовый замок, потом предлагает установить на первом этаже сигнализацию, и я соглашаюсь.
        Кроме Ришара, все недоумевают, какая муха меня укусила. Я говорю, мол, моя страховая компания сделала мне предложение в рамках борьбы с ростом преступности, и меняю тему.
        Слесарь приходит после обеда установить свою систему, их двое, они испытывают оборудование. Не знаю, успокаивает ли меня их присутствие или, наоборот, тревожит. Я машу рукой паре, которая живет в доме напротив, - даю им знать, что я дома, и показываю этим двоим, что есть свидетели.
        Я знаю, до какой степени это глупо, но ничего не могу поделать. Они уходят. Они установили светящийся пульт у входной двери. С разноцветными диодами. Есть еще экранчик, на котором видно все, что происходит за дверью.
        Я вижу Ришара. Открываю.
        Он осматривает мое новое оборудование и заявляет, что я правильно сделала, еще прежде чем я успеваю рассказать о втором сообщении. «Ты правильно сделала. Так лучше. С тобой все хорошо? Пришла в себя?»
        Я неопределенно пожимаю плечами. Как объяснить это - в числе прочего - мужчине? Как ему объяснить, что это значит? Я машу рукой и, достав из холодильника холодную курицу, предлагаю ему разделить ее со мной.
        Он начинает: «Пока нам никто не мешает, я хочу с тобой поговорить», и я вся напрягаюсь, втягивая голову в плечи. Что-то во мне кричит: «О нет, ради всего святого!», потому что я знаю, к чему мы идем, к какой пропасти движемся.
        Мне знаком этот тон, которым он заговорил. Знаком этот взгляд, украдкой брошенный на меня, который он тотчас микширует своей самой широкой улыбкой. Ришар долгое время думал, что в нем живет актер - типа Де Ниро, если послушать его, - который только и ждет случая проявиться, и брал уроки целый год: явижу перед собой результат.
        Он отодвигается от стола, скрестив руки на коленях, сгибается пополам, опускает голову.
        - На этот раз, Мишель, я принес тебе нечто серьезное. Поверь мне. Кстати, пользуясь случаем, скажу тебе, что твой отказ в свое время был совершенно оправдан. Ты была права, я был не прав, мне не хватало взгляда со стороны, я грешил гордыней, не будем больше об этом. Забыто. Но это благодаря тебе я осознал мои слабости и смог вернуться к этой работе, которую надолго забросил, в которой изверился, учитывая твои советы, разумеется. Ты не будешь разочарована. Я выложился до донышка, это не слишком сильно сказано.
        Он заканчивает свою речь, наклонившись, и достает из-под стола пластиковый пакет. А из этого пакета - свой новый сценарий.
        Анна считает, что овчинка выделки не стоит. Я с ней согласна. Ришар плохой сценарист, потому что, в сущности, он презирает кино. Презирает он и телевидение, но оно никогда не представляло для него интереса: телевизор не даст тебе признания, не даст богатства и славы. Когда я говорю, что он презирает кино, я имею в виду, что он думает прежде всего о себе, а то, что не рождено из самопожертвования, - пустышка. Она согласна. Мы перекусываем в баре в центре города, где подают вполне приличные клубные сэндвичи.
        Она знает, что это для меня значит, и предлагает взять это на себя, но я благодарю ее и отказываюсь. Это прежде всего наше с Ришаром дело. Мой долг перед ним. Я должна сказать ему правду. Я качаю головой, думая, какая непростая задача меня ждет. Разрушить и построить заново.
        Как он это воспримет на сей раз? В глубине души я злюсь на него за то, что он вернул нас на этот путь, вовлек в эту ситуацию, когда мы оба знаем, как она тяжела и какие нас ждут мучения, - мы ведь уже пережили ее, и я считаю этот период самым тяжелым в моей жизни.
        Как он может заставить нас пройти через это вновь? Как может расковырять едва затянувшиеся раны? Будь он проклят, в самом деле. Какая молния их поражает, всех этих людей, убежденных в ценности своей работы, когда можно было верить, что они в здравом уме и способны понять, что это скверно, еще не закончив первой фразы? Какой густой грязью залеплены их глаза? Какая слепота парализует мозг? Какие шарики за ролики заезжают в голове?
        Я прошу его зайти ко мне домой. Прекращаю работать за час до его прихода и пытаюсь расслабиться. Иду в сад, сгребаю листья, подвязываю розовый куст. Наконец делаю дыхательные упражнения.
        Он входит. Я сообщаю ему новость. Секунду мне кажется, что он взорвется, но он просто оглоушен и направляется к ближайшему стулу.
        - Вау, - только и говорит он.
        - Ришар, качество твоей работы тут ни при чем. Налить тебе вина или чего-нибудь покрепче?
        - В чем же тогда дело, если не в качестве? Я хотел бы это знать.
        - Ты знаешь, в чем дело. Это индустрия. У них особые вкусы. Ни ты, ни я ничего не можем с этим поделать. Ты непременно должен укладываться в матрицу. Тебе этого не изменить. Впрочем, это делает тебе честь. Джину? Шампанского?
        - Ты находишь, что случай подходящий для шампанского? Мы что-то празднуем? Я чувствую, что ты билась за меня, как львица.
        - Это не отвечает тому, что они ищут, Ришар. Кому как не мне знать, я за это получаю зарплату. Но другие могут заинтересоваться. Попробуй в «Гомон». Кажется, они ищут сейчас что-то новенькое. Сегодня надо меняться, или тебя утопят.
        - А ты меня поддержала? Сделала хоть что-нибудь?
        Я не отвечаю. Протягиваю ему стакан джина с тоником. Он встает и, не говоря ни слова, идет к выходу.
        У Венсана такой же окаянный характер, как у него, с ума сойти можно.
        Когда мы жили все втроем, они доводили меня до ручки. Мне пришлось оборудовать верхний этаж, чтобы быть в покое, - за свой счет, на этом настоял Ришар, хотя он зарабатывал тогда гораздо лучше, но отказывался потратить хоть один евро на удовлетворение моего эгоизма - он говорил еще: твоя блажь, твой каприз, твой цирк, разнообразил репертуар.
        Тон неуклонно повышался. Я чувствовала себя зажатой в клещи, куда ни кинь, всюду клин. Такое впечатление, что я за все платила вдвойне, слышала эхо.
        Теперь я говорю с Венсаном, а на улице разразилась гроза, небо внезапно потемнело, и полил дождь. Вдруг повеяло холодом. Воздух пропитывается слабым запахом гниющей растительности. Он сообщает мне, что его берут в «Макдоналдс» ион надеется получить аванс, когда подпишет контракт. Он в своей машине. Говорит, мол, то, что я слышу, - это огромные капли барабанят по крыше, но я не слышу ничего. Он добавляет, что еще раз благодарит меня за поручительство, что это классно с моей стороны, что Жози тоже мне благодарна.
        Я пользуюсь минутной паузой в его болтовне, чтобы спросить:
        - Ты надеешься получить аванс по твоей зарплате? Венсан? Это ты мне сказал?
        Я впервые развожу огонь в камине, когда близится конец ноября. Чувствую себя старой и усталой, притащив несколько поленьев. Реакции Ришара почти хватает, чтобы испортить мне вечер, - этот жест полнейшего презрения, эти надутые губы, - а тут еще дождь и трудности Венсана, который не может собрать сумму, необходимую для первой квартплаты, силы у меня кончаются, и я плачу.
        Марти рядом. Этот кот сидел в нескольких метрах, когда меня насиловали. Он спит на моей кровати. Ест со мной. Следует за мной в ванную, не отстает, когда я иду в туалет или в постель с мужчиной. Он замер и смотрит на меня. Но я не кричу, не катаюсь по полу, и он вновь принимается рассматривать свою заднюю лапу, потом долго вылизывается. Я отворачиваюсь.
        Ришар звонит мне назавтра и говорит:
        - Ты как, отрабатывала на совесть эту роль стервы, которая тебе так идет, или это твоя натура?
        Я ожидала чего-то в этом роде. Обида, горечь, злоба, мерзости. Я не думаю, что его работа гроша ломаного не стоит, но знаю, что никто не вложит в этот проект миллионы, и тут я бессильна.
        - Кроме шуток? Как ты можешь говорить такое? Дура. Тебе-то откуда знать?
        Его голос дрожит от сдерживаемого гнева. Иначе и быть не могло, само собой разумеется. Вот потому-то я на него и злюсь за то, что он запустил механизм адской машины, который снова перемелет нас тем или иным образом.
        - От того, что ты будешь кричать на меня, твой сценарий не станет лучше, Ришар.
        Следует секунда тишины, пока я сглатываю. Потом я слышу на том конце провода его вымученный смешок - но живо представляю себе его гримасу, глубокую муку, заполонившую все его существо.
        Впервые за двадцать лет я откровенно признаю, что я не без ума от его работы. Этой темы я всегда умело избегала, никогда не говорила в лоб, чувствуя, что от этого может пошатнуться все здание. Эта тема была как фитиль. Была и остается, но что нам еще терять, чего мы не потеряли, на сегодняшний день?
        Можно любить мужчину, не считая его лучшим сценаристом всех времен. Сколько раз я изощрялась, силясь втолковать это ему? Какие только ресурсы не задействовала, чтобы донести до него мои взгляды? - пока не поняла, что ничего не получится, что никогда он не примет критики от меня. Я ставила под сомнение его мужское достоинство, если не всплескивала руками в восхищении перед его работой, я это понимала, и он был мне достаточно дорог, чтобы не совершить непоправимого, чтобы сохранить наши отношения на уровне полулжи-полуправды, которая, в сущности, всегда его устраивала.
        Я дорожила мужчиной впервые в жизни и хотела остаться под его покровительством, вот так просто. Мы с матерью нахлебались по полной, Ришар предложил нам свою защиту, новую нормальную жизнь, разве это не заслуживало размышления, тем более что физически он мне нравился?
        - Наконец! Долго же ты ждала, - говорит он. - Хоть раз в жизни ты проявила немного мужества. Браво.
        - Я получила новое сообщение.
        - Что?
        - Я получила новое сообщение от мужчины, который меня изнасиловал.
        - Нет, ты, надеюсь, шутишь! Ты получила - что?
        - Ты оглох, Ришар?
        Я не видела отца тридцать лет, ни разу с ним не говорила, однако он прислал мне свой поляроидный снимок, который моя мать кладет на стол. Я наклоняюсь, чтобы его рассмотреть. Я с трудом узнаю отца - да и снимок не очень хорошего качества. Я выпрямляюсь и пожимаю плечами. Мать смотрит на меня, надеясь на какой-нибудь комментарий с моей стороны, но мне нечего сказать.
        - Ты видишь, как он похудел, - говорит она. - Я тебе не привирала.
        - Пусть кормят его насильно, - отвечаю я. - Пусть делают свою работу.
        Мы сидим на террасе с видом на Сену. Вчерашние дожди ускорили опадение листьев, и видны черные гнезда, выглядящие брошенными на голых ветвях каштанов. Погода, однако, неплохая. Я согласилась повидаться с ней в обед, хотя на работе у меня завал и я должна встретиться с Анной на просмотре на другом конце города.
        Я заказываю салат с потрохами. Мать колбаску андуйет из Труа. Минеральную воду для обеих. «Ты зря теряешь время, мама. Я не поеду к нему». У меня мерзнет кончик носа. Погода хорошая, но повеяло холодом.
        - Он теперь старик. Ты его дочь.
        - Это больше ничего мне не говорит. Что я его дочь. Это ничего для меня не значит.
        - Он возьмет тебя за руку, только на минутку, и ты все поймешь. Тебе даже не придется ничего говорить. Знаешь, он ведь тает день ото дня.
        - Не сотрясай понапрасну воздух. Ешь.
        Я не понимаю ее настойчивого желания облегчить конец этого человека. А все эти семьи в слезах, все эти семьи в ярости - о них она забыла? И все, что нам пришлось пережить за долгие годы из-за него, из-за того, что он сделал, - она и это стерла из своей головы?
        - Со временем я научилась милосердию, Мишель.
        - Вот как? Да, я об этом слышала, говорят, что это хорошо. Ты довольна? Знаешь, я тебе завидую, что у тебя такая дерьмовая память, другого слова не подберу. Дерьмовая. Совершенно дерьмовая.
        Встретившись с Анной, я еще в ярости.
        - Мы пережили ад по его вине, ты это знаешь, правда, а теперь она в своем углу решает, что пора зачеркнуть прошлое, вот так, взмахом волшебной палочки, нет, я сплю? Скажи, я сплю? Тебе не кажется, что эта старуха выжила из ума?
        Анна протягивает мне коробочку жевательной резинки. Я беру одну. Жую, и мне легчает. В глубине души я мечтаю ее изолировать. С ним, если она хочет, если так к этому стремится. Бай-бай, мама. Тут наши пути расходятся. Я мечтаю об этом. Мне стыдно за такие мысли, но я об этом мечтаю.
        Рассеянный образ жизни, который она ведет, - в противоречии с этой ролью доброй души при моем отце, - уже изрядно меня раздражает. Она не должна перегибать палку. Зря она думает, что сможет заставить меня согласиться на эту последнюю встречу, она переоценивает свои силы.
        Мой тогдашний дружок, в которого я была безумно влюблена, плюнул мне в лицо, когда моего отца арестовали, - и я не знаю ничего на свете, что могло бы сильнее разбить сердце.
        Уже смеркается, когда я возвращаюсь домой. Я теперь выхожу из машины, только вооружившись баллончиком и армейским фонарем, вес и размеры которого должны дать мне решающее преимущество над противником, - если верить продавцу, с улыбкой подкидывавшему его на ладони. Я прохожу, пятясь, не задерживаясь, полсотни метров, отделяющие гараж от входной двери. Сосед напротив дружески машет мне рукой, потом другой высовывается, чтобы спросить, все ли у меня в порядке. Я энергично киваю.
        Темная машина припаркована возле моего дома, чуть поодаль, полускрытая массой еще не опавшей листвы. Уже второй вечер я ее вижу. Вчера мне не хватило мужества, и я тянула время. Сегодня вечером я готова. Давеча, когда она припарковалась, я стояла у окна, промывая рис. Я подалась вперед.
        Уже недостаточно светло, чтобы различить кого бы то ни было внутри машины, - я вообще никого не вижу, луна светит лишь бледной четвертушкой, тусклой от облачной дымки, тянущейся ввысь, - но я знаю, что он там, за рулем, что его мысли направлены ко мне, что они отчаянно ищут, как бы до меня добраться.
        Я спокойна. Сосредоточена и напряжена. Мне не страшно. Я уже не раз имела случай убедиться, что страх как рукой снимает, когда отступать некуда, а я как раз в такой ситуации. Я полна решимости. Я жду. Пусть он придет ко мне. Я притаилась в полумраке и поджидаю, когда он выйдет. Я готова его встретить. Угостить газом, чтобы заплатил за все. Едва пробило десять часов, но здесь в ноябре с наступлением темноты нет ни души. Путь для него свободен.
        Вдруг - я не верю своим глазам - вспыхивает огонек зажигалки. «Он шутит!» - ахаю я, совершенно ошеломленная.
        В одиннадцать он закуривает третью сигарету. Я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать от злости. Больше терпеть невозможно. Забыв о всякой осторожности, обо всех мерах безопасности, я решаю выйти к нему, коль скоро он не идет ко мне. Я приоткрываю дверь, присев на пятки, и, кусая губы, выскальзываю наружу. Огибаю дом, чтобы зайти ему с тыла - дыхание перехватывает, ноги дрожат, зубы сжаты, - вооруженная фонарем, аэрозолем и моим неудержимым желанием покончить с этим.
        В память о нем во мне осталось лишь слабое жжение да несколько бледнеющих синяков, но важно не то, что я чувствую физически, - повторюсь, я имела опыт, который считаю много худшим, если ограничиться проникновением stricto sensu[2 - В строгом смысле (лат.).], - важно, что я чувствую душевно, важно, что он взял меня силой, вот что вооружает сейчас мою руку.
        Я хочу воспользоваться эффектом неожиданности, взять пример с него. Я была еще в шоке, когда он придавил меня к полу, мое сердце еще не забилось вновь, когда он рвал на мне трусы, и я еще не поняла, что со мной случилось, когда он вошел в меня и овладел мной.
        Я глубоко вдыхаю. Собираюсь с силами. Думаю, а не повернуть ли назад, молча кривя рот, потом моя рука и армейский фонарь одновременно описывают дугу, и стекло со стороны пассажира разлетается вдребезги.
        Слышится крик, но я уже обрызгиваю салон, просунув руку внутрь, - и реально так близка к оргазму в эту секунду, когда опустошаю баллончик, направив струю на скорчившуюся на сиденье фигуру, что не сразу узнаю беднягу Ришара, который, кажется, близок к обмороку, однако исхитряется открыть пассажирскую дверцу и со стоном вываливается на дорожку.
        Я и забыла, ведь Ришар - тот самый человек, что озабочен моей безопасностью при всей натянутости наших отношений, и жалею, что задела его по поводу его работы, хоть это и было необходимо. Глаза его выглядят ужасно: красные, распухшие, налитые кровью. Я отвожу его, сам он вести не способен.
        В его жизни есть женщина. Вот мне и представился случай это узнать. Машина, в которой я разбила стекло, принадлежит ей.
        Не то чтобы я ревновала. Мы с Ришаром расстались почти три года назад, и я тут же постаралась подсунуть ему пару-тройку женщин, чтобы сделать для него испытание разводом как можно менее мучительным. Я не ревную, но мне это и не безразлично. В его среде много женщин, этот мир манит их, и всегда находилась одна или другая, считавшая, что сценарист, который пару раз имел успех и знаком со всеми, а вдобавок еще недурен собой, заслуживает интереса. Я также не хотела, чтобы они были слишком умными, с таких станется обглодать мужчину до костей, строить макиавеллиевские планы. Я остерегалась тех, у которых большие груди, но также и тех, что читали Шервуда Андерсона и Вирджинию Вулф, такие сожрали бы его в один присест.
        Элен Закариан. Я пишу протокол о происшествии на имя этой женщины.
        - Это просто подруга, не моя подруга, - говорит он.
        - Я тебя ни о чем не спрашиваю.
        Я подписываю протокол и кладу его в бардачок, а он смотрит на меня слезящимися больными глазами. Разжалобившись, я улыбаюсь ему. Поднимаюсь на минутку, чтобы вызвать такси. Пока он, намочив салфетки холодной водой, делает себе компрессы, я быстро осматриваюсь и, хотя не вижу одежды или вещей, говорящих о присутствии женщины, чувствую, что женщина здесь живет или, по крайней мере, проводит некоторое время. Я даже иду дальше: она была здесь всего несколько часов назад.
        Я узнаю больше от Венсана, который явно расположен поговорить со мной о новой спутнице своего отца. Он преувеличенно удивляется. Я не в курсе? Как? Пять минут назад на нем еще была желтая рубашка, темно-синие брюки и красная каскетка с вышивкой «Макдоналдс», надвинутая на глаза, а я смотрела с тротуара, как он вытирает столы, собирает подносы, точно бродяга среди руин, и мне пришлось отвернуться. Прохладный ветер веет вдоль проспекта невидимым пламенем.
        Я приехала со встречи с писателем, который согласился написать сценарий по своему роману, сделав быстрый подсчет. Интересный малый, которого я решила не упускать из виду.
        Если верить Венсану, они вместе уже несколько недель, и она намного моложе меня. «Я не понимаю, почему он тебе этого не сказал».
        Это одновременно странно и ясно - как и для него, разумеется.
        Нас разделяют два этажа. Элен Закариан работает на тридцать втором, в «Гексагоне». AV Productions - на тридцатом. Венсан думает, что мы можем договориться и вместе обедать, но мне не смешно.
        Как себя чувствует Жози? Хорошо. Она огромная. Прибавила тридцать кило, может, и больше. Она уже почти не может двигаться и все время лежит перед телевизором. Коснувшись его руки, я спрашиваю, уверен ли он в себе. Он бросает на меня презрительный взгляд и отталкивает мою руку, как будто это какая-то мерзость, - вот неблагодарный, ребенок, которого я носила в себе, сделала от и до, извлекла из небытия!
        Я немного злюсь, что меня держали в стороне, тем более что я этого не ожидала. Меня слегка беспокоит мысль, что Ришар может заново устроить свою жизнь.
        Ох, вот я и деморализована на весь остаток дня. На всякий случай связываюсь с Анной, но отклоняю ее приглашение, узнав, что вернулся Робер - это нездоровое кривлянье, которому мы регулярно предаемся перед ней, чтобы не выдать себя, и которое, по его словам, «добавляет перчику» внашу связь, стало теперь для меня пыткой.
        Темнеет, и я пытаюсь поработать или посмотреть фильм, но машу рукой, не в силах сосредоточиться. Я выхожу. Хочу выкурить сигаретку на улице, но остаюсь у двери, и мой «ангел-хранитель» со мной. На дворе декабрь, и уже не прохладно, а впервые холодно, ночь чернильно-черная, небо совершенно чистое, тонкий лунный серпик, как стальная проволока, почти не светится. Уже поздно. Погруженные в безмолвную темноту, окрестности выглядят угрожающе. А между тем эта угроза манит, держит в напряжении, электризует в самой глубине моего существа. Да, боюсь, что я схожу с ума, боюсь, что мне хочется, чтобы он был здесь, притаился в темноте, пусть появится, пусть мы сцепимся, то-то я схвачусь с ним, изо всех моих сил, ногами, кулаками, зубами, вцеплюсь в его волосы, привяжу его голым к подоконнику. Господи, как могут возникать у меня такие жуткие мысли?
        Будь я благоразумной женщиной, я бы перестала платить за квартиру матери и поселила бы ее в моем доме. Мой бухгалтер, мужчина непрезентабельной внешности с плутоватым взглядом, но всегда умеющий дать хороший совет, призывает меня смотреть в будущее с осторожностью, и это он подсказал мне эту мысль насчет квартплаты Ирен. Будь я благоразумной женщиной, я бы, наверно, на это решилась, но благоразумию здесь места нет, у меня просто не хватит больше энергии, чтобы жить с ней под одной крышей, - ни вкуса, ни терпения, ни желания. Я качаю головой. Я сознаю, что тучные годы остались позади, что наш белый хлеб мы съели весь, что следует обезопасить себя, сократить расходы, экономить и т.д., но порой лучше умереть, чем жить наполовину, в безумии и постоянном раздражении. Я говорю ему, что подумаю.
        Я провела скверную ночь, перебирая в уме вчерашние события, размышляя о том, что Ришар встретил женщину, о возвращении Робера, об абсурдной парочке, которую составляют Венсан и Жози, о моих тошнотворных отношениях с матерью и о жутких картинах, которые встают в моем мозгу, когда я думаю о том, кто на меня напал. Ужасная, убийственная ночь, и даже горсть таблеток не помогла. Наступивший день мне бы хотелось начать иначе, чем с визита моего бухгалтера, который сообщает мне, что времена нынче трудные, выйдет ли Европа из кризиса - бабушка надвое сказала, будущее мрачно. Но это еще не все. Едва я успела принять аспирин, как в мой кабинет протискивается Робер и закрывает за собой дверь - осторожно, прижимая палец к губам. «Извини, Робер, но я…» Я хочу ему объяснить, что у меня полно работы и он мне мешает, но не успеваю и глазом моргнуть, как он уже стиснул меня и набрасывается на мои губы. Если я и могу сказать, что он достойный любовник, то, должна признаться, я не большая любительница его мокрых поцелуев, его манеры засовывать язык мне в рот с деликатностью закомплексованного подростка. Когда мне
удается разлепить наши губы, он расстегивает ширинку и говорит, что я могу его погладить. «В таком случае встань над мусорной корзиной», - отвечаю я.
        Ближе к обеду я пользуюсь минутой передышки после тягостной встречи с программным директором кабельного канала - который занимал высокий пост в «Л'Ореаль» еще в прошлом месяце и думает, что «Безумцы»[3 - «Безумцы» - американский драматический телесериал, который выходил на телеканале AMC с 19 июля 2007г. по 17 мая 2015г.] - это документальный фильм о психиатрической больнице, - чтобы осуществить свои изыскания в «Гексагоне».
        Действительно, Элен Закариан и я работаем в одной и той же башне с разницей в два этажа, и это очаровательная брюнетка с живыми глазами; она сидит на ресепшене, и я, кажется, несколько раз встречала ее в лифте. Я думаю, что у меня есть повод для беспокойства.
        - Я бывшая жена Ришара, - говорю я, протягивая ей руку над стойкой матового стекла, широко улыбаясь и стараясь выглядеть как можно более жизнерадостной.
        - О, очень рада, как приятно, - отвечает она, тепло пожимая мне руку.
        - Нам с вами надо встретиться как-нибудь на днях, - продолжаю я. - По крайней мере Ришару уже не придется нас знакомить.
        - Ну да… Конечно. Когда хотите.
        - Ладно, скажем, на той неделе. Я обсужу детали с Ришаром. Не заморачивайтесь.
        Я спускаюсь пешком, потому что не хочу ждать лифта в холле под ее взглядом. Мои каблуки нервно стучат по бетонным ступенькам черной лестницы - я ретируюсь.
        Положа руку на сердце, я лет на пятнадцать ее старше, и она так хороша, как я боялась.
        Пока моя мать отказывалась переезжать, мы пережили все мыслимые издевательства, все муки. Мне было чуть за двадцать - мой отец сидел в одиночке уже пять лет и был удостоен премии «Аквитанский Монстр» за убийство семидесяти детей в летнем лагере на берегу океана, - когда я встретила Ришара, и он не только был хранителем моих молодых лет, их единственным свидетелем, помимо Ирен, он еще и тот, кто изменил мою жизнь, спас нас с матерью, как бы я к нему ни относилась, и мне вдруг страшно, что все это канет.
        Впервые в жизни я чувствую, что могу потерять Ришара, и я задета, как ни стараюсь это скрыть. Анна прижимает меня на минутку к своему плечу, целует в лоб и заказывает два крок-месье[4 - Горячий бутерброд с ветчиной и сыром, популярная закуска во Франции.], два салата с оливковым маслом из Абруццо и воду без газа.
        Затем мы с ней идем в кино, она провожает меня, и ей вдруг приспичивает выкурить последнюю сигарету перед моей дверью, прежде чем возвращаться домой. Мы поднимаем воротники и курим, не снимая перчаток. Я говорю ей, что без нее в этот вечер погрязла бы в депрессии. «Вот и хорошо, - отвечает она. - Услуга за услугу». Я поднимаю голову и смотрю в небо, на этот раз сверкающее звездами. «Меня изнасиловали, Анна. Это случилось почти две недели назад».
        Не отрывая глаз от небосвода, я жду ее реакции, но реакции нет, как будто она умерла, или вдруг оглохла, или просто меня не слушает. «Ты слышала?» Я чувствую, как ее рука стискивает мой локоть. Потом она поворачивает ко мне белое лицо. Окаменевшее. И прижимает меня к себе. Мы стоим неподвижно. До смерти безмолвные. До донышка глупые. Я чувствую ее дыхание на моей шее.
        Мы входим в дом. Она бросает пальто на диван. Я развожу огонь. Мы снова пристально смотрим друг на друга. После чего она переводит дыхание и не спрашивает меня, как я себя чувствую. Она знает. Конечно. Она упрекает меня за то, что я так долго тянула и не сказала ей об этом сразу, и я пытаюсь объяснить ей, в каком подвешенном состоянии я была и, мол, конечно, поначалу мне хотелось похоронить эту историю.
        - Ох, послушай, - говорю я, - это было непросто. Пострадала я не слишком, не на Патрика Бэйтмена[5 - Герой кинофильма «Американский психопат» (2000), снятого по одноименному роману американского писателя Брета Истона Эллиса (р. 1964).] нарвалась, ясно? Я вполне могла закрыть глаза, никому об этом не рассказывать. Это было легче всего. Я не знала, что делать, понимаешь?
        - Скрыть от меня такую историю. Боже мой.
        - Если не считать Ришара, ты первая, кому я об этом говорю.
        - Ты сказала Ришару и не сказала мне. Давай. Объясни-ка мне это!
        Я сажусь рядом с ней, и мы смотрим, как растет огонь, как языки пламени тянутся к урчащему дымоходу. Чем больше проходит времени, тем сильнее я жалею, что уступила авансам Робера и так затянула нашу связь. Я думаю о том, какую цену мне придется заплатить, если она однажды узнает, и дрожу рядом с ней. Думаю о своей трусости, о том, какой я абсолютно дурной пример, и меня безудержно трясет, пока она не начинает гладить мне спину, повторяя, что все хорошо, полно, полно, как будто я готова разрыдаться.
        Анна рассказывала мне, что я кричала непрерывно, с того момента как меня привезли, рано утром, до позднего вечера, когда я наконец разродилась, - освободила мое тело в последней, немыслимой муке от чужого существа, которое жило в нем и терзало его на все лады, зажимало, например, мочевой пузырь, заставляло мучиться голодом и лишало сигарет.
        Она была в соседней палате и только что потеряла своего ребенка, и мои крики, сказала она мне, свели бы ее с ума, если бы она не встала и не пришла составить мне компанию. Я при ней стонала реже, и мы пробыли несколько часов вместе, и пережитую ею драму, говорила она, было легче перенести благодаря ребенку, которого я рожала, в компенсацию ее, погибшего.
        Сегодня утром Жози обнаружила кровь на трусиках, и они помчались в больницу, где я присоединилась к ним с кофе и круассанами, купленными в кафетерии. Она оценила мой приход, а для меня важно, чтобы она не смотрела на меня как на врага, если я хочу держать под контролем ситуацию, которой Венсан, похоже, никоим образом не владеет.
        - Если это произойдет сейчас, то выходит раньше срока, - объясняет мне Венсан.
        - Венсан, твоя мать умеет считать, - говорит Жози.
        Многого не надо, чтобы понять, какая атмосфера царит в семье, достаточно одного замечания, иногда просто взгляда, паузы, и все сказано. Тут Жози уводит медсестра, а Венсан сообщает мне, что готов признать ребенка, - и я тут же думаю: кчему рожать таких дураков? Я поклялась себе не вмешиваться в жизнь, которую они решили построить, но не могу сдержаться.
        - Ты хоть когда-нибудь думаешь головой? Понимаешь, что ты берешь на себя? Это тюрьма, Венсан, ты закрываешь за собой двери тюрьмы, не отводи глаза, сынок, посмотри правде в лицо. Ты меня слышишь, это клетка. Это цепи. Тюрьма.
        Я машу рукой, еще прежде, чем он открывает рот, чтобы ответить, - он уже испепелил меня взглядом, побледнел, на лбу забилась жилка, я худшее, что было когда-либо в его жизни.
        Жози возвращается на носилках и с серьезным видом сообщает, что родит в ближайший час. Я встречаю взгляд Венсана, прежде чем он устремляется вслед за Жози, и это взгляд испуганного ребенка - которого я ни в коем случае не пытаюсь успокоить. Я убеждена, что долго они не протянут. Жить в этом городе предполагает минимум денежных средств, которых у них, очевидно, нет, так что все пойдет очень быстро. Просто их жизнь станет немного сложнее, чем была поначалу, немного труднее будет выкручиваться, но назад пути нет, что сделано, то сделано.
        Я бы не хотела быть на месте Жози. При одной мысли об испытании, которое ее ждет, мне может стать нехорошо. Когда я слышу, как иные женщины рассказывают, что пережили-де роды как оргазм, я смеюсь им в лицо. Мне редко доводилось слышать такую чушь - можно подумать, что это говорят старухи, сбежавшие из допотопной эпохи, с мозгами, поджаренными на солнце и обработанными кислотой. Тысячекратная смерть. Вот что я вынесла, чтобы на свет появился Венсан. Тысячекратная смерть, не тысячекратное наслаждение. Будем серьезны. Не надо бояться сказать правду.
        День чудесный, холодный и солнечный. В воздухе хорошо пахнет. Я пользуюсь случаем, чтобы прогуляться по городу - не сворачивая с оживленных улиц. Посылаю сообщение Венсану, спрашиваю, не нужно ли ему что-нибудь, но по его краткому ответу понимаю, что он и сейчас не больше расположен ко мне.
        Я несколько раз звоню ему после обеда, но он не берет трубку. Потом я долго работаю с двумя авторами сериала, которые воспринимают каждую мою купюру, каждую поправку, каждый штрих красного карандаша как личное оскорбление, как удар ниже пояса, как посягательство на их гений - один из них даже бьет кулаком по столу и выходит в коридор, громко хлопнув дверью. Возвращается он, похоже, успокоившись, и мы продолжаем, но следующая проблема не заставляет себя ждать.
        Я отпускаю их только в сумерках, и оба в прескверном настроении. Я потрясена размерами их эго, их несокрушимой верой в собственную ценность, хотя они лишь редко бывают хороши, а чаще всего посредственны. Когда мы расстаемся на парковке, прощаясь кивками, мне чудится в улыбке одного из них - блондина лет тридцати с угловатым лицом и волосами как мочало - промельк чистого презрения, и я думаю: вот такой тип это и мог быть, именно такой, тип, которого я обидела, чью работу раскритиковала, тип, чей ум, превосходство, статус я поставила под сомнение. Тем более что это исходило от женщины. Стемнело. Мне бы не хотелось оказаться с ним один на один посреди поля.
        Венсан наконец звонит мне из телефонной кабины - дешевле, - когда я стою в пробке у Лувра, - площадь Согласия превратилась в океан движущихся красных огней, по которому пробегают волны подводных течений, медленные и таинственные.
        - Черт побери, мама, мальчик! - орет он мне в ухо в крайнем возбуждении.
        - Да, хорошо, Венсан… но это не твой мальчик. Не забывай об этом.
        - Я суперски счастлив, мама. Суперски счастлив.
        Он дышит так, будто скачет через веревочку.
        - Ты меня слышал, Венсан?
        - Что? Нет, что ты сказала?
        - Я сказала, что это не вполне твое, Венсан. Вот и все, что я сказала. А сколько он весит?
        Ледяное молчание на том конце провода.
        - Чей же он, если не мой? - вдруг выпаливает он определенно изменившимся тоном. Я чувствую приближение грозы, тут я вряд ли ошибаюсь, но сделать ничего нельзя. - Чей же он? - повторяет он свистящим голосом. - Чей, папы римского?
        - Своего отца, я полагаю. А ты не его отец, Венсан.
        Я знаю, что он делает: бьет телефонной трубкой о стену или еще о что-нибудь. Чистый жест ярости. Не в первый раз он такое вытворяет. Он как-то поведал мне, что вовсе не телефон ему хочется разнести в такие минуты. «Венсан, - сказала я ему, - я с нетерпением жду того дня, когда ты поднимешь на меня руку», - а потом мы выпили за здоровье друг друга, потому что были в тот вечер в хорошем настроении и сумели посмеяться над собой без задних мыслей.
        Я не скрывала от мальчика, в какой ад меня ввергло его появление на свет, но никогда не говорила ему, какую безумную любовь к нему испытывала, - я и сейчас люблю его всем сердцем, конечно, ведь Венсан мой сын, но все остывает с течением времени. Мне не очень нравилось, что приходилось давать ему грудь, зато какое счастье он дал мне потом, какую наполненность - новое, незнакомое доселе чувство, - какую бесконечную радость быть матерью он мне подарил, - скажем, до того момента, когда появились первые девушки.
        Венсан, этот ребенок, зачав которого я спаслась от душевной катастрофы, дела рук моего отца, это благодаря ему я родилась заново, этому чуду света, столь далекому от неразумного грубияна, с которым я имею дело сегодня и который собирается стать отцом чужого ребенка, женившись на его матери. Такие истории кончаются хорошо один раз на тысячу, и если некому ему об этом сказать, кто, кроме меня, это сделает?
        Уж конечно, не Ришар, у которого, похоже, нынче другие приоритеты, - я признаю, что мне не так безразлична, как должна была бы быть, эта новая жизнь, которую он вознамерился построить, даже не дав себе труда предупредить меня, о, я знаю, что он вовсе не обязан это делать, но мы прожили вместе двадцать лет, двадцать лет я спала с ним, ела за одним столом, мы делили ванную, машину, компьютеры, короче, я не знаю, не знаю, должен ли он мне хоть что-нибудь, не знаю, заслужила ли я, чтобы он держал меня в курсе своих планов, не знаю, не дерьмо ли я для него собачье, бывает, что это приходит мне в голову. В общем, уж конечно, не он, под конец систематически принимавший сторону сына, по мере того как отношения в нашей семье разлаживались, а его кинематографические проекты неизменно отклонялись.
        Я все же звоню ему, чтобы поговорить об этом, и слышу: «Я в больнице». Кровь застывает в моих жилах, и я чуть не врезаюсь в машину впереди, но тут он добавляет: «Я вышел выкурить сигарету. Венсан не хочет с тобой говорить».
        Я знаю, что должна быть не здесь, а там, и присутствие в больнице Ришара вызывает у меня чувство вины.
        - Я хотела заручиться твоей поддержкой, - говорю я. - Было бы хорошо, если бы ты воспользовался случаем и внушил ему, что он не должен торопиться и связывать себя на всю жизнь вот так, с кондачка. Алло? Ты меня слышишь?
        - Я думаю, только так и связывают себя на всю жизнь.
        - В этом нет ничего хорошего, поверь мне. Что он знает? Это еще мальчишка, разве ты сам не видишь? Я не говорю, что она плохая женщина, не критикую его выбор, просто ему еще рановато, правда, тебе это не бросается в глаза? Ты не видишь, куда они кинулись очертя голову? Я спрашиваю себя, удосужился ли ты на них посмотреть, есть ли у тебя еще на это время, извини, Ришар, но я честно могу задаться этим вопросом.
        - Успокойся.
        - А я, наоборот, беспокоюсь. Знаешь, я не уверена, что ты тот человек, который нужен в такой ситуации. Ну ладно, послушай меня. Я устраиваю обед у меня дома, как только Жози выпишется из больницы. Соберется вся семья. Придут Анна и Робер, и моя мать тоже. И еще я пригласила твою подругу. Так что я подумала, ты мог бы мне помочь. Знаешь, по-моему, она очаровательна. Ты мог бы заняться покупками, что скажешь? Вот и познакомишь нас со своей новой невестой.
        Я могу поклясться, что слышу скрип его зубов, и так и вижу, как помрачнело его лицо и ссутулились плечи.
        - Я не делаю из мухи слона, - добавляю я, - но предпочла бы узнать это от тебя.
        Я вешаю трубку, прежде чем он успевает это сделать, - я не претендую на лучший в мире характер и могу вести себя как настоящая стерва, в этом я не сомневаюсь, но полагаю, что он заслужил. Он меня обидел. Я наконец выруливаю с площади Согласия и въезжаю на одноименный мост, стиснув зубы, смаргивая туман в глазах. Я только что поняла: на самом деле у меня больше нет ни мужа, ни сына, ни отца. Я еду по набережным, смотрю на баржи, на уродливые речные трамвайчики, на лежбища бомжей. Я не делаю никаких выводов, просто констатирую. Пустота окружила меня, и я словно застигнута врасплох, сбита с толку.
        Добравшись домой, я буквально наталкиваюсь на соседа из дома напротив, Патрика Не- Помню-Как-Дальше. Он появляется в свете фар, шатаясь и держась за голову, пересекает аллею и направляется ко мне, когда я выхожу из машины.
        - Идите домой быстро, - говорит он мне.
        - К нам забрался бродяга!
        - Что вы говорите?
        - Ступайте домой, Мишель. Не стойте на улице. Этот паршивец чуть меня не пришиб. Идите в дом, запритесь, я пойду взгляну.
        - Я могу дать вам фонарь, если хотите. С вами все в порядке? Вы хоть не ранены?
        - Нет, ступайте. Не беспокойтесь. Я верну вам его завтра. Ступайте. Ему лучше сделать так, чтобы я его не сцапал, мой ему совет.
        У его слов привкус крови, струйка пара вырывается из его ноздрей во вдвойне холодном ночном воздухе.
        Я не знаменитость, моя фамилия стоит на почтовом ящике, и любой может ее прочесть, однако я удивлена, что он назвал меня по имени, как само собой разумеющееся, а ведь мы и обменялись-то двумя-тремя словами да парой кивков, с тех пор как они поселились здесь прошлой весной: добрый день, добрый вечер. Не знаю, что об этом и думать. Я отключаю сигнализацию и впускаю его в дом.
        - Моя жена до сих пор дрожит, - сообщает он мне.
        Мы входим в кухню. Я даю ему фонарь. Наливаю стакан воды. Я даже не знаю, кто он на самом-то деле. Он просит записать номер его телефона и звонить ему в любое время дня и ночи в случае чего. Говорит, что для того и нужны соседи, и устремляется в ночь на поиски напавшего.
        На мой взгляд, велика вероятность, что это тот же самый человек, и в какой-то мере я жалею, что Патрик его спугнул. Не то чтобы у меня на уме какая-то идея, или четкое желание или что бы то ни было, оправдывающее мою к нему нездоровую тягу. Но при мысли, что он, судя по всему, подстерегал меня, что эта ночь, возможно, приподняла бы завесу, что мы разделались бы с этой историей без проволочек - какую бы цену ни пришлось за это заплатить, - вмешательство Патрика оставляет у меня горький вкус упущенного случая.
        Но Патрик - славный малый, менеджер в банке, еще удивляющийся всем деньгам, с которыми имеет дело, и всем преимуществам, позволившим ему стать собственником очен быстро, до Великого кризиса 2007 года, который привел нас туда, где мы есть, и все никак не кончается. Он приносит мне фонарь рано утром и осведомляется, как я спала после событий прошлой ночи.
        - Постараемся не превращать этот инцидент в драму, Патрик Не стоит.
        - Полиция пообещала мне усилить патрулирование в нашем секторе.
        - Отлично. Знаете, мне бы не хотелось везти вас в больницу с ножом в спине или с расколотым поленом черепом. Так что покажите-ка мне, что вы умеете вести себя благоразумнее, чем прошлой ночью. Прошу вас, не проявляйте больше таког рвения. Вы молоды. Не хотелось бы, чтобы вы кончили на носилках или что-то в этом роде.
        Я думаю, он из тех, кто играет в сквош с патроном своего агентства, потому что он явно в форме. У нас была большая собака, когда я была ребенком, и беда в том, что нам не удавалось ее утомить, хотя мой отец выгуливал ее часами после работы, все без толку, и ночами мы слышали, как она металась в кухне, неутомимая - пока отец не решился ее прибить. Такое же впечатление производит на меня Патрик, это сгусток энергии, но энергии тщетной, бесполезной. Когда они с женой пришли ко мне знакомиться, переехав сюда, я этого не заметила, пошутила по поводу факта иметь соседом банкира, в наши-то времена, все равно что дружить с крестьянином в голод, и он отреагировал не сразу, его рукопожатие было вялым, и, честно говоря, я не распознала в нем человека действия, не увидела напора. Перемена в нем поражает. Я не удивлюсь, если он принимает прастерон или какие-нибудь амфетамины, - но говорят, что надо иметь стальные нервы в финансовой сфере, что голубчики подвергаются чудовищному давлению в зависимости от котировок.
        - Во всяком случае, огромное спасибо, Патрик, - говорю я, сжимая воротник халата вокруг шеи, потому что погода ясная, но солнце уже не дает практически никакого тепла, и дует холодный ветер, трепещущий в деревьях и кустарнике.
        - Я бабушка, - добавляю я, когда он прощально улыбается мне.
        Я не знаю, почему это говорю и что, собственно, это значит, - но наверняка не жду комплимента.
        - О, поздравляю, - отвечает он, глядя мне прямо в глаза.
        Я провожу день дома среди моих сценариев, позволив себе только прогулку в ближайший лесок, хорошенько закутавшись, в шапке, наслаждаюсь дивным светом, кисловатой прохладой, ковром золотистой листвы, щебетом птиц и покоем, хрупкой тишиной осеннего предвечернего часа - после километров аннотаций, предложений, замечаний, списков несоответствий, длиннот, банальностей, пассажей, которые надо перечитать, развить, прояснить, выкинуть, подчеркнутых красной ручкой, один раз, два, три, ad nauseam[6 - До тошноты (лат.).] и не найдя ничего мало-мальски удовлетворительного. Подлесок еще окутан туманом, купы деревьев темны, но я не осмеливаюсь свернуть с аллей. На вершине холма есть карта, к которой липнут пенсионеры, одетые по-спортивному - эластичные трико, флуоресцентные повязки на лбу, футуристические кроссовки, прикрепленный к руке телефон, наушники, красные щеки, капля на носу. Я вижу внизу крышу своего дома сквозь редкую листву, дом моих ближайших соседей, Патрика и его жены, ворота семьи Одре, освещенные к праздникам, слева маленький шестиквартирный коттедж, остальное теряется среди деревьев за
магазинчиком, снабжающим округу и узнаваемым по красному кирпичу его парковки и флагам, гордо хлопающим на ветру.
        Я выкуриваю сигарету, в то время как престарелые атлеты обмениваются энергетическими батончиками и витаминизированными напитками.
        Я не уверена, что хочу дожить до этого возраста, но время покажет. Я бы не сказала также, что Патрик в точности мой тип мужчины, но в сравнении с Робером, чьи ласки мне, можно сказать, безразличны, молодой банкир будит во мне смутные чувства, и я к ним неравнодушна, потому что это первые признаки моего сексуального пробуждения после изнасилования - хвала небесам. Я снова смогу сжать в объятиях мужчину - а то я так испугалась. Испугалась того, что во мне что-то сломалось и уже все кончено для меня. Теперь настроение у меня лучше. Я иду домой, мастурбирую, думая о нем, кусаю губы, и машинка срабатывает. Я готова плакать от радости, от благодарности. Я вытираю пальцы, на минуту зажмурившись.
        Я наверху, в моей спальне, когда он возвращается домой, я в темноте - погасила даже экран планшета, когда он вышел из машины, и наблюдаю за ним в бинокль. Он лучше, чем казался мне, когда мы только по-соседски махали друг другу рукой, гораздо живее, крепче, чем тогда, - эта вымученная улыбка, растянувшая мои губы при первом впечатлении, которое он на меня произвел! Я слежу за ним. Я знаю, что это самое простое решение и что благоразумнее было бы выйти в город, чтобы иметь более широкий выбор, - Патрик ведь самый распространенный тип вечерами, приятный и весь из себя напускной, я знаю этот тип, нарциссический, незатейливый, в футболке от Ральфа Лорена, - найти получше было бы нетрудно, конечно, но мне не хочется. Я думаю, что иной раз выбор самого простого решения - признак мудрости.
        Мне нравится шпионить за мужчиной из темноты моей комнаты, я чувствую какое-то детское возбуждение, наполовину спрятавшись за занавеской, когда он открывает свою дверь и в последний раз оглядывается через плечо, в мою сторону, и, хотя он не может меня увидеть, я перестаю дышать. Это ново - или, скорее, очень старо, и это приятно, забавно. Когда он уходит в дом, я поднимаюсь на чердак, чтобы хорошо видеть окна его дома, - иначе они скрыты ветвями, которые Ришар не подрезал, чтобы защитить нашу интимную жизнь, когда она еще имела для него значение. Я смотрю, как он ходит за освещенными окнами, маленькими квадратиками света, парящими в ночи, - Патрик вешает пальто / Патрик пересекает гостиную / Патрик целует жену / Патрик в ванной / Патрик над раковиной, - как вдруг звонит мой телефон.
        - Что ты делаешь? - спрашивает Ришар.
        - Ничего. Читаю. Что тебе нужно?
        - Я хочу объяснить, почему ничего тебе не сказал.
        - Послушай, мне это неинтересно.
        - Я ничего тебе не сказал, потому что сам ни в чем не уверен, черт побери.
        - Ты никогда ни в чем не бываешь уверен, ты не замечал?
        - Прекрати. Зачем я стал бы скрывать от тебя, если бы что-нибудь было? Какая мне корысть?
        - Ришар, я занята.
        - Ты читаешь, это ты называешь «занята»? Ты хватила через край, тебе не кажется? Как бы то ни было, мне хотелось бы знать, не собираешься ли ты подложить мне свинью.
        - Что-что?
        - Мне хотелось бы знать, не собираешься ли ты подложить мне свинью.
        - И ты думаешь, я бы тебе это сказала? Думаешь, я бы это сделала?
        - И в то же время я не вижу весомых причин. Не понимаю, в чем я могу быть перед тобой виноват. Я соблюдаю наши правила. Мы должны быть правдивы друг с другом. А правда в том, что ничего и на горизонте не маячит. Я иногда встречаюсь с этой девушкой, что есть, то есть, но если я тебе об этом не сказал, это значит, что и говорить, я думаю, нечего.
        - С чего ты взял, что я что-то против тебя затеваю?
        - Это приглашение, черт возьми! Это чертово приглашение, которое ты передала ей.
        - Хорошо. Ты ухитряешься чертыхаться в каждой фразе. Это действительно очень хорошо.
        - Это смахивает на ловушку. Очень смахивает на одну из твоих пресловутых ловушек.
        - Да что ты выдумываешь, дурачок? У меня есть другие дела, представь себе, не будь параноиком. Кстати, есть что-нибудь, чего она не ест? Какая-нибудь аллергия? Марти сейчас линяет.
        Из многих замужних женщин получаются хорошие любовницы, и я думаю, что он рискнул с одинокой, напоминаю ему, что мы договорились не рисковать, именно для того, чтобы не возникало таких проблем, и спрашиваю, разве это, по его мнению, называется не рисковать - метать икру в этих водах, с незамужними женщинами, по возрасту еще способными иметь детей, или он хочет просто посмеяться над светом.
        Я вешаю трубку и остаюсь одна в углу моего чердака, среди пыльных и ненужных вещей, а там, за окном, Патрик исчез во внезапно наступившей темноте в спальне в тот момент, когда его жена пришла туда к нему в ночной рубашке.
        Нечего особо бояться женщин, которые носят ночные рубашки: как правило, их мужья - легкая добыча.
        Заходит Анна за тремя сценариями, которые я отобрала, и я предупреждаю ее, что ничего сногсшибательного нет.
        - Не представляю, как ты тут живешь, - говорит она.
        - На твоем месте я давно завела бы овчарку.
        Она остается поесть со мной - по дороге она забежала в ресторанчик «Фло» и предпочла разделить этот ужин со мной, а не с Робером, который, по ее словам, на взводе, с тех пор как вернулся.
        Я знаю, что он на взводе, я получаю его сообщения, вижу его звонки. Я стараюсь об этом не думать, потому что мне совсем не нравится то, что может произойти, если он обидится. Обидится на мое к нему равнодушие, на установившуюся между нами дистанцию, которая необратима. А если он узнает, что в это время я предаюсь фантазмам о моем соседе напротив, что при одной мысли о нем я чувствую себя сексуально уязвимой, что-то может случиться, что-то, о чем я не хочу даже думать, чего не хочу себе представлять, близкое к хаосу, вполне может случиться.
        В довершение всего я думаю, что моя дружба с Анной лопнет, как воздушный шарик. У меня практически не сохранились в памяти мои друзья до того дня, когда мой отец покинул дом, вооруженный до зубов, во всяком случае больше я ни с кем не виделась, и Анна заняла целиком это опустевшее пространство, у меня никого нет, кроме нее, не считая членов моей семьи, никого, кроме нее. У меня нет желания ее испытывать. С ней я не чувствую в себе души оголтелого игрока, и у меня нет ни малейшего желания ее испытывать.
        Я знаю, какие чувства она питает к своему мужу, так что обманутая любовь имеет самое косвенное отношение к тому, что положит конец связывающим нас узам, а вот обманутая дружба - да, бесспорно. Она не простит мне, что я сделала это за ее спиной, - я и сама бы такого не простила, - и все же мне хочется сказать ей, до какой степени меня не оставляет чувство, что я вляпалась в эту связь с ее мужем, была в нее втянута, скатилась по неумолимо скользкому склону, заморозившему меня душевно. Мне хочется сказать ей, до какой степени жалка наша борьба, но я думаю, что она это знает.
        Робер тоже был самым простым решением - скука, близость, безопасность, - но некому сопоставить эти печальные факты и сделать поспешные выводы. При моей работе свободного времени у меня было не больше, чем сегодня, а завязать отношения не так-то легко, когда выходишь из конторы затемно и берешь работу домой, аппетит это отшибает. Робер подстраивался под мой график, и хорошей новостью было то, что он мог достать «лабутены» за полцены и регулярно ездил в командировки. Это почти смешно. Была и другая хорошая новость: за двадцать пять лет мы с Анной, занятые отнюдь не только личной жизнью, построили крепкую фирму, составили каталог, которым гордились, и даже продали несколько идей американцам. AV Productions. Она говорила об этом, еще когда мы были в больнице, говорила часами, полная решимости, и я, вернувшись домой, сказала Ришару, что теперь мы можем искать квартиру с дополнительной комнатой для нашего ребенка, потому что я нашла работу.
        - Да? А какую работу?
        - Мы с Анной будем продюсировать фильм.
        - Продюсировать фильм? А, отлично. Прекрасная мысль. Черт побери. Теперь он плачет под нашей дверью и упрекает меня, что я не задействую свои связи, но поскольку у него нет чувства юмора, он не может оценить иронию судьбы и продолжает думать, что я, по какой-то таинственной и необъяснимой причине, препятствую его восхождению, с тех пор как он вбил себе в голову, что будет писать сценарии. А ведь это я оплатила ему литературные курсы с лучшими учителями, всякими там Винсами Гиллигенами и Мэтью Вайнерами, лауреатами премий Американской гильдии сценаристов, но они не смогли привить ему этот особый дар, который есть у них, быть не вне, но внутри, быть щедрым, во всяком случае, дар возвышать entertainment[7 - Развлечения, увеселения (англ.).] до искусства, - я думаю, понадобятся еще два или три поколения, чтобы соперничать с ними на их территории, не будучи смешными, может быть, меньше, уже начинают всплывать кое- какие имена здесь, особенно среди писателей, ладно, не важно - они стоили дорого, очень дорого, но Ришар так и не доказал, что они пошли ему на пользу, хоть он и придерживается
противоположного мнения.
        Я выхожу выкурить сигарету на улице после ухода Анны. От дома не отхожу, стою, прислонившись к стене. Я просто показываю, что не напугана, что не прячусь под кроватью. Анна предложила мне ночевать у нее, сколько понадобится, но не из-за перспективы оказаться под одной крышей с Робером я отклонила ее предложение - хотя от одной этой перспективы у меня волосы встают дыбом и лицо перекашивается от ужаса. Нет, я сама не знаю, чего, собственно, хочу. Холодно, дни стали короче. Я не читаю хороших сценариев. Меня изнасиловали. Я уж не говорю о моих отношениях с мужем и сыном, а о родителях вообще молчу. Хуже всего, что надо уже думать о подарках.
        Я допускаю, что у них было не очень много времени на уборку и что им, наверно, пришлось торопиться, чтобы покрасить стены, как они планировали, но в доме у них форменный бардак и плоховато пахнет - чуть-чуть дерьмом и скисшим молоком, но я спрятала все недовольства, все обидные замечания, все негативные мысли на дно черного мешка, который завязала накрепко и оставила за дверью их новой квартиры.
        - Великолепно! - говорю я, садясь за кухонный стол, где сидит Жози в бесформенной кофте, держа ребенка у груди. Н в пример многим матерям я терпеть не могу целовать дряблую багровую щечку новорожденного, но я говорю:
        - Какой красивый. Можно его поцеловать?
        Венсан говорил мне о тридцати кило, но, по-моему, тут все пятьдесят. Она огромная, и не скажешь, будто только что родила. Она протягивает мне ребенка, сообщая, что его зовут так же, как меня. «Ах ты, маленький шельмец», - говорю я, подняв младенца на руках. Потом целую его краешком губ и возвращаю ей.
        - Теперь поговорим о серьезных вещах, - говорю я. - Что вы хотите на Рождество?
        Они переглядываются, надув щеки.
        Я помогаю им: - Что вы скажете, детки, о хорошей стиральной машине?
        С новорожденным это ведь необходимо, верно?
        Они смотрят на меня так, будто я пытаюсь продать им ветчину.
        - Пылесос? Швейную машинку? Кухонный комбайн? Духовку? Посудомойку? Паровое отопление? Холодильник?
        - Думаю, я предпочту плазменный экран с подключением платных каналов, - заявляет Жози.
        Я киваю.
        - Да, но мой совет, знаешь, лучше начать с самого важного…
        - Я так и делаю, - обрывает она меня.
        - Потом нужна стереосистема, а потом пишущий плеер.
        Я улыбаюсь, крепко стиснув зубы, а Венсан кивком соглашается с ней. Я улыбаюсь, потому что, убив собаку, мой отец набросился в доме на телевизор - он попросту выбросил его в окно, тогда-то и начались наши первые серьезные неприятности, когда соседи начали посматривать косо на такого мрачного типа, столь далекого от их ценностей, говорившего, что сбежит в Бретань при первых же беспорядках в столице и осенявшего крестом лбы встреченных на лестнице детей, о чем его никто не просил.
        Я звоню Ришару, убедиться, что он не забыл о покупках на завтра, и он, пользуясь случаем, напоминает мне о нашем последнем разговоре.
        - Послушай, не напрягайся, - говорю я ему.
        - Женись на ней, если хочешь, мне все равно.
        - Да чего ты, черт побери, добиваешься?
        - Или не женись, мне совершенно все равно.
        - Не устраивай нам завтра скандала. Не совершай непоправимого. Мы не будем сцепляться при ней, договорились?
        - Да я и не думаю с тобой сцепляться, Ришар. Я позвонила не для того, чтобы слушать твое нытье в трубке. Ты можешь делать что хочешь. Не считай себя обязанным информировать меня о чем бы то ни было. Ты свободен. Я не стану повторять тебе это пятьдесят тысяч раз, знаешь ли. Я пригласила эту девушку, чтобы доставить тебе удовольствие. Ясно? Мы можем теперь перейти к другим делам? Ты закончил с этим?
        - Ты не можешь одновременно отвергать мою работу и мешать мне иметь свою жизнь. Это уже слишком, на мой вкус.
        - Как бы то ни было, не опаздывай. Одна я не справлюсь. Твоя подружка нам поможет?
        Я даю ему повесить трубку. Он так упрямо отрицает свою серьезную связь с этой Элен Закариан, что это уже становится откровенно смешным.
        Большую часть дня я провожу разбирая бесчисленные сценарии, которые громоздятся на всех полках в моем кабинете и даже на полу неустойчивыми белесыми колоннами, - но мы с Анной не доверяем их читать никому другому, и что бы я ни говорила, что бы ни дала понять, каждый раз я испытываю неизменное волнение и возбуждение при мысли, что, возможно, переворачиваю первую страницу исключительного текста - или хотя бы относительно хорошего.
        Анна забегает ко мне перед закрытием и, быстро оглядевшись, оценивает проделанную работу, которая ждет и ее в самом скором времени.
        - Я только что говорила с Венсаном, - продолжает она. - Я поклялась, что ничего не скажу. Но ты в курсе его долгов?
        Я сижу, поэтому мне остается только стиснуть подлокотники и наклониться вперед.
        - О чем ты, Анна? Какие долги?
        Она не знает в точности, он не хочет ей говорить, темнит. Она дает ему деньги. Это не имеет значения, что она дает ему деньги, она его крестная и рада ему услужить, говорит она мне, пока лифт спускает нас с тридцатого этажа.
        - Для меня это полная неожиданность, - говорю я.
        Ему всего двадцать четыре года. Я помыслить не могла, что в двадцать четыре года можно залезть в долги. Он вдруг кажется мне намного старше, чем есть, как будто его поразил недуг, которым не болеют до тридцати, разве только очень не повезет. Как он ухитрился наделать долгов - слово звучит в моих ушах как название постыдной болезни, - наркотики, женщины, карты? Анна уговаривает меня не тревожиться сверх меры, но сохранять бдительность.
        - Отлично, - говорю я, - но объясни мне, как ты, собственно, себе это мыслишь? Притом что он не живет со мной и посылает меня подальше при любой возможности. Что ты подразумеваешь под бдительностью? Скажи мне, что я, по-твоему, могу сделать. Просвети меня. Тебе он говорит больше, чем мне, Анна. Я последний человек, кому он доверится, ты это прекрасно знаешь. Я, его мать, выставила за дверь его отца, хуже меня нет на свете.
        Мы идем несколько минут молча в колючем воздухе, держась под руки, потом входим в бар и заказываем дайкири.
        - Я хочу вернуть тебе эти деньги, - говорю я.
        Она отказывается. Не просто по доброте душевной, а чтобы сохранить эти привилегированные отношения, которые она установила между ними с самого начала - я позволила ей два-три раза дать ему грудь, когда мы еще были в больнице, и они по этому поводу завязали между собой особую таинственную связь, которая испытывается на прочность еще и сегодня, связь напрямую, необязательно через меня. Я так и вижу ее, утирающую слезу, чтобы она не упала на Венсана, который бесстыдно ее сосал, а я была тогда еще молода, и эта картина меня умиляла, я была счастлива, что мы с сыном можем облегчить ее страдания, и я, конечно, сделала бы это снова, если бы потребовалось, но меня немного раздражает, что она все узнает раньше меня, что она знает о том, что происходит в этой семье, прежде чем меня об этом информируют, и улаживает часть проблем вместо меня.
        - Я считаю его своим сыном, - говорит она.
        - Ты это знаешь. Я его выручила, вот и все, это наши с ним дела.
        - Ты его духовная мать. А не его банк.
        Она встает и идет взять еще два дайкири. Небо усыпано звездами.
        - Есть еще другой вариант, - говорит она, вернувшись.
        - Я хочу поговорить о Жози.
        Она устремляет свои глаза в мои, пронзает меня блестящим взглядом. Когда она заводит речь о Жози, надо понимать, что Жози может быть корнем проблем Венсана.
        - Я выручила его в первый раз вскоре после их встречи. Не уверена, что это совпадение. Вот к чему я веду.
        Держа в руках соломинку, я пью свой коктейль, не сводя с нее глаз. Потом нарочно громко булькаю, втягивая остатки из пустого стакана.
        Я давно не ревную к подружкам Венсана, и мне скорее жаль этих бедных девочек, встречающихся с таким грубияном, - если только не на меня одну он изливает свои дурные настроения, чего я не исключаю. Анна говорит, что и ей незнакомо это чувство, и утверждает, что в негативных суждениях, которыми она не перестает клеймить этих несчастных, нет ничего предвзятого, - как бы то ни было, она всегда готова сказать о них гадость и лягнуть побольнее при каждом удобном случае. «Я не называю это ревностью, - говорит она. - Я помогаю ему открыть глаза, это совсем другое дело. Потому что, в сущности, он ничего в этом не смыслит, понимаешь, это еще ребенок». Я не уверена, что Венсан еще ребенок, - я даже думаю, что он перестал им быть в тот день, когда отказался ходить со мной в школу за ручку, - но тот факт, что он достаточно глуп, чтобы поселиться с женщиной, весящей сто килограммов, и поспешить признать ее ребенка, который не от него, с лихвой доказывает, что умом он пребывает в возрасте инфантильного подростка, не приемлющего никаких разумных доводов.
        - Я думаю, что Жози - корень зла, - говорит Анна.
        - Я ничего не утверждаю, пойми, и не хочу, чтобы ты думала, будто я защищаю его любой ценой, но одно могу сказать наверняка: у Венсана никогда не было подобных проблем, пока он не встретил ее. Делай выводы сама, Мишель. Сама решай, не мое ли это воображение.
        - Я не знаю. Я слушаю тебя. Я думаю.
        - Во-первых, я хотела бы знать. Известно, кто отец? Ты не знаешь? Потрясающе, а? Можно предположить все что угодно. Вляпаться во что-то ужасное.
        Она читает слишком много сценариев, это ясно как божий день, - эта манера прощупывать все возможные пути, раздваиваться и растраиваться, - но все же у меня такое чувство, что Анна права, и я вздыхаю с облегчением, как-никак Венсан не на передовом рубеже, оно и лучше - я уже представляла, что он должен деньги банде «Ангелов ада» или хозяевам кредитного банка.
        Первое, что я замечаю, подъезжая, - свет в окне моей спальни, - занавеска на нем мягко колышется от сквозняка. Я некоторое время сижу в машине, обозревая окрестности, залитые светом уличных фонарей, но не вижу никакого движения, свет у соседей не горит, все абсолютно спокойно. Я сама тоже, как ни удивительно, хотя «абсолютно» - это сильно сказано, когда я так крепко сжимаю в руке баллончик с парализующим газом, что боль отдает в плечо.
        Я отпираю калитку, жду несколько секунд, прежде чем ее открыть, потом ставлю одну ногу на дорожку. Ничего особенного не происходит, и я ставлю другую. Чувствую, как адреналин растекается во мне теплым соком. Добравшись на цыпочках до входной двери, я утираю пот со лба, тяжело переводя дыхание.
        Прислушиваюсь. Ничего не слышу. Достаю ключ.
        Внутри работает сигнализация. Я отключаю ее. Внизу ничего. Я поднимаюсь наверх - я знаю звук каждой ступеньки, знаю, какие скрипят, а какие хрустят, и не произвожу ни малейшего шума.
        Дверь моей спальни распахнута в темный коридор. Я вхожу с бешено колотящимся сердцем, моя постель в беспорядке, одеяла скинуты на пол, комод открыт, трусы разбросаны. На столике у кровати светится экран моего ноутбука. Я подхожу.
        И обнаруживаю, что мои простыни перемазаны вонючей, липкой гадостью - ими явно вытирались, - и это сопровождается посланием: «О, прости! Я не мог ждать!», любезно оставленным на экране.
        Я поднимаю глаза и долго смотрю на занавеску, танцующую перед открытым окном.
        Ришар приезжает вскоре после полудня, нагруженный покупками, - я сама успела с утра пораньше привезти аперитивы, десерты и вина и заношу в дом несколько поленьев, когда он сигналит.
        Я вижу по его лицу, что он настроен быть очаровательным и любезным со мной, и думаю, что он принял верное решение, он хорошо меня знает. Потому что вообще-то мне не очень легко пригласить за свой стол ту, что отняла у меня сына, и ту, что отняла мужа, если изъясняться в трагической манере, как я ни стараюсь мыслить по возможности широко. Я знаю, что мне надо будет расслабиться, что я должна буду снять этот легкий стресс, охвативший меня с раннего утра, когда я открыла глаза, да так и не покинувший. Носить в дом поленья - это из тех вещей, что обычно меня успокаивают, из-за их тяжести: Ришар нашел выгодную цену на поленья в метр длиной из Ланд, где свирепствовал ураган, но попробуй-ка их потаскай.
        Он заносит в дом пакеты и сразу выходит, чтобы помочь мне. На улице солнечно и холодно.
        - Я приду заняться садом, - говорит он.
        - Когда выдастся время, приду с инструментами.
        - Нет, все в порядке. Оставь это в покое.
        - Раз в год мне это не трудно. А тебе окажу услугу.
        - Нет, ты не окажешь мне услугу. Я не знаю, как тебе объяснить.
        - Наймешь кого-нибудь, он сдерет с тебя втридорога, Мишель. Подумай хорошенько. Я смотрю на него.
        - Заметь, если ты сам напрашиваешься, я могу этим воспользоваться, чтобы вычистить водостоки, - говорю я.
        Он чистит овощи, пока я занимаюсь мясом. Еще рано, но он наливает мне стаканчик. Говорит: «По-моему, ты очень хорошо выглядишь». Не знаю, откуда он берет такие искренние нотки и как ему удается произнести это так, что звучит правдиво. Он - тот, кто бил меня по лицу, и тот, кто летит мне на помощь, если чувствует, что мне грозит опасность, или я просто грущу, или ужасно устала. Хоть он и лысеет, но, несмотря ни на что, остается интересным мужчиной.
        - Я на тебя не сержусь, - говорю я.
        - В сущности, сама не знаю, с какой стати я имела бы право тебе указывать. Это как давний рефлекс, свидетельство того времени, что мы провели вместе, это происходит невольно. Не обращай внимания. - Я ничего не говорил, когда ты встречалась со скрипачом.
        - Ох, пожалуйста. Не глупи. Он был женат, имел троих детей, обладал всеми требуемыми качествами. Но ты этого сказать не можешь, не правда ли? Ты выбираешь незамужнюю и бездетную, не правда ли? Если я правильно поняла.
        - Я вообще ничего не выбирал. Я встретил ее в твоем чертовом лифте, если хочешь знать.
        - Вот как ты знакомишься? Встречаешь девушку в чертовом лифте?
        - Послушай, я поклялся больше никогда с тобой не ругаться. Я хочу, чтобы мы остались в хороших отношениях.
        - Мы в хороших отношениях.
        - Вот и отлично. И я хочу, чтобы так и осталось после этого вечера, хочу, чтобы мы были после этого вечера в еще лучши отношениях.
        - Ты хочешь сказать, типа брата и сестры? Это у тебя на уме? Чтобы мы стали лучшими на свете друзьями?
        - Ну… более или менее, но что-то крепкое.
        Я неопределенно киваю.
        - И ты думал, что, завязав отношения с этой девушкой, ты действуешь в нужном направлении? Думал, что делаешь то, что нужно?
        - Я ничего не думал, Мишель. Прекрати.
          - Ты ничего не выбираешь, ничего не думаешь, жизнь прекрасна, так?
        Он стискивает зубы и принимается старательно чистить красную картофелину.
        Я внутренне приветствую проявленно им самообладание, молясь, чтобы он не откусил себе язык. Является мать под руку с мужчиной моих лет - я тотчас опознаю в нем пресловутого Ральфа, о котором она мне говорила. «Она часто говорит мне о вас», - сообщает он мне. Я вымучиваю улыбку. На матери коротенькая юбка из черной кожи. Она так накрашена, что меня передергивает, когда она приближается к дымящейся кастрюле, - боюсь, что макияж потечет и закапает в мой бульон. Я злая. Косметики на ней не больше, чем обычно. Я прошу ее присесть со своим другом, нам с Ришаром пока не отойти от плиты.
        - Обещай мне, что убьешь меня, - говорю я, когда она идет к камину, вовсю качая бедрами - в пределах своих возможностей, - а Ральф следует за ней как пришитый.
        Она не всегда так себя вела. Эта дурная привычка выработалась у нее в силу той чудовищной жизни, что наступила для нас после бойни, учиненной моим отцом - в клубе Микки, пока родители занимались серфингом. Она поняла, что у нее нет другой возможности выжить, потому что работать была не создана. И вот что осталось от нее в семьдесят пять лет, карикатура на старую соблазнительницу, вот все, что осталось. Обезьяна. Я слишком зла. «Убей меня при первых же признаках», - говорю я.
        Жози еще проходит во входную дверь, хотя и вынуждена повернуться слегка боком, и я думаю, что она втягивает живот. Младенец красавчик, багрово-фиолетовый. Холодный воздух проник с ними в дом. Снег идет на высоте пятьсот метров, и этим холодом веет в долины. У них мгновенно розовеют щеки, коллекция винных бутылок растет. Мы открываем шампанское, которое принес Ральф, и все подходят ко мне с вопросом, кто этот молодчик, а я отвечаю, что сама толком не знаю, да и знать не хочу.
        Никогда я не позволю матери выйти замуж за этого придурка или за любого другого.
        Я надеюсь, что это не слишком заметно на моем лице. Надеюсь, что к ней обращена улыбка, а не гримаса, когда наши взгляды встречаются, потому что я не намерена портить из-за такой малости эту вечеринку, которую я обычно устраиваю за несколько недель до Рождества, чтобы иметь шанс собрать вместе семью и близких друзей. Я была замужем за Ришаром больше двадцати лет, мы всегда так собирались как минимум раз в год, и, как правило, все проходило замечательно, если не считать неизбежных мелких стычек, которые, было бы желание, можно запросто уладить или даже задушить в зародыше.
        Начинают переходить из рук в руки бокалы, пиво. Анна и Робер приносят вино. Потрескивает огонь в камине. Робер пытается поймать мой взгляд, но я избегаю его. Потом приходит Патрик. Он один, жена прийти не смогла. «Ничего серьезного?» - спрашиваю я, протягивая ему бокал. Я представляю вновь прибывшего. Рассказываю, как мы познакомились, когда он преследовал бродягу, совсем недавно. Моя мать считает, что очень важно иметь хороших соседей.
        Венсан оживленно беседует со своим отцом, и я не могу поклясться, что они не злословят обо мне, излагая друг другу свои обиды на меня. Они такие разные, если не считать недовольства, которое оба так часто проявляют по отношению ко мне. Похоже, Венсан теперь в одной весовой категории с отцом, и мне странно и волнительно думать, что я произвела на свет ребенка, который уже способен задать отцу трепку, - они шушукаются у камина, и я вижу, как отсветы пламени пляшут на их лицах.
        Сидя в середине дивана, Жози дает младенцу грудь, и это на время отвлекает Робера от меня.
        Наконец в дверь звонит Элен Закариан, и Ришар подскакивает, точно горная коза. Теперь все в сборе. И те, кому не терпится, кто в энный раз поднимал крышку кастрюли, чтобы посмотреть, чем это так хорошо пахнет, теперь обращают жалобные взгляды ко мне. А я вижу одну Элен, которая только что вошла. Великолепна. Самое смешное, что Ришару, кажется, неловко от стольких красот, соединенных в одной персоне. Я переглядываюсь с Анной. Я знаю, она думает то же, что и я, что конкуренция жесткая и н в пользу женщин нашего возраста, что иной раз лучше бы нам вовсе не жить.
        Мы переходим к столу, и Патрик садится рядом со мной и тихонько говорит мне, что было очень мило с моей стороны его пригласить и что для него большая честь отужинать в обществе таких симпатичных людей. Мне это кажется немного церемонным, немного напыщенным, но я без колебаний принимаю его благодарность, потому что, говоря это, он накрыл мою ладонь своей и не убрал руку, - что ни от кого не ускользнуло.
        Робер, севший по другую сторону стола, почти напротив меня предпочел закрыть на это глаза. Я не имею ни малейшего намерения его провоцировать, поэтому встаю, чтобы обнести всех, отодвигаю стул, но щеки у меня вспыхнули. Венсан встает и качает на руках бэби - которого они зовут Эдуард- бэби, уж не знаю, по какой дурацкой причине, - потому что этот Эдуард-бэби начал тоненько пищать в своих моющихся памперсах из бамбукового волокна.
        Анна уже обносит другую сторону, а мать хлопает в ладоши, призывая к молчанию, и толкает речь о том, какое счастье, когда собираются вместе семья и близкие друзья, и бла-бла- бла, всегда одна и та же песня, после чего она поворачивается к новеньким, в данном случае Ральфу, Патрику и Элен, - Жози, которую Венсан каким-то образом ухитрился представить в последнюю минуту как свою новую подружку, прошла через это прошлой зимой, - чтобы сказать им «добро пожаловать». Они всегда занимают несколько минут, эти живые картинки старой сороки, и мы пока успеваем всех обнести, вот и отлично. Потом она поворачивается к Ральфу, и, хотя я особо на нее не смотрю, что-то привлекает мое внимание, какой-то блеск, и я слышу, как она, пользуясь случаем, сообщает о своей помолвке с Ральфом, здесь присутствующим.
        Я не могу удержаться от смеха.
        - О, прости, - говорю я. - Извини меня. Как ты ухитряешься быть такой гротескной?
        Ее лицо морщится, но она ничего не отвечает. Ришар спешит поднять бокал за всех присутствующих за этим столом, и, секунда за секундой, наступившая из-за меня тишина заполняется звуками, каждый старается разрядить атмосферу, которую наэлектризовали мы с матерью, возобновляются разговоры, и мать наконец садится, послушавшись Ральфа, держащего ее за руку, а я возвращаюсь на свое место рядом с Патриком, который спрашивает у меня чей-то адрес.
        - Простите, Патрик. Извините меня? Чей адрес?
        - Вашего мясника.
        Я улыбаюсь, как могу, но за этой маской задаюсь вопросами. Я не уверена, вправду ли мне этого хочется. Или хочется ли еще. Всегда стоит остерегаться мужчины, выбравшего карьеру в банке, говорю я себе, глядя на бокал, который он мне налил.
        Мы заканчиваем ужин, соприкасаясь коленями, но я не засиживаюсь за столом. Я ни за, ни против. Мне хотелось бы потомить его, хотелось бы, чтобы он не спешил. Он спросил меня, чего я хочу, и я ответила, что сама не знаю и что он плохо выбрал место для таких разговоров. «И я терпеть не могу перешептываться», - сказала я, попросив его не отказать в любезности подбросить полено в камин.
        На улице идет снег, легкий туман искрится в колючем ночном воздухе. Некоторые остались за столом. Я дважды встречаю взгляд матери, но мне хватило бы и одного раза. Я знаю, она зла на меня. Я знаю, что она знает, что я зла на нее.
        Анна приготовила божественный торт, Жози тоже испекла торт, но не такой божественный. Далеко не такой. Много тяжелее. Думаю, она положила двойную порцию масла и муки. Я вижу, что Венсан недоволен, но Жози сияет, очень гордая своим творением, которое отсвечивает лиловым.
        Я шепчу несколько ласковых слов Роберу, чтобы он не стал проблемой в силу разочарования.
        - Все хорошо, Робер. Но знаешь, не буду же я читать тебе лекцию о женских недомоганиях. Мне сейчас нельзя, что еще я могу тебе сказать? У тебя нет другой подружки?
        - Тогда объясни мне одну вещь. Что это за заигрывания с тем типом? Что за дурацкий флирт?
        Он говорит шепотом, но мне кажется, будто орет во все горло.
        - Ты что, собираешься закатить скандал в моем доме, Робер? Скажи мне. Неужели я могу ожидать от тебя такого?
        Я сую ему в руки тарелку и кладу по куску каждого торта, после чего подмигиваю и чуть вытягиваю губы в невидимом поцелуе. Жози смотрит на нас и заявляет, что пекла по рецепту «Ла Ви Клер»[8 - Сеть магазинов экологически чистых продуктов во Франции.] , и, кстати, у них изумительные панеттоне[9 - Легкий итальянский пирог с засахаренными фруктами, выпекаемый на Рождество.] по акции. Она снова усаживается, чтобы дать грудь Эдуарду-бэби.
        - Теоретически черника туда не входит, - уточняет она.
        - Только шоколад, но я обожаю чернику. И каштановый крем тоже.
        Ее груди величиной с мячи для гандбола. Любопытно знать, что с ними делает Венсан, вот дурень-то.
        Ко мне подходит Элен, хвалит мой ужин и выражает искреннее пожелание, чтобы мы стали подругами. Ришар стоит поодаль, морщась, как будто ему приспичило. Нет, повторюсь, она не кажется мне неприятной, но вряд ли из этого что-то выйдет, из этого не выйдет ничего, как бы то ни было. На что он надеется? В какую только безумную связь, в какой бесплодный союз не способен впутаться мужчина?
        - Твоя подруга очаровательна, - говорю я, когда он подходит
        - А. Замечательно. Знаешь, было очень вкусно. Надо тебе как нибудь прийти к нам.
        - Да, конечно. Но подождем немного. Не будем торопить события.
        - Послушай, Ришар, - говорит она, - ты нам не мешай. Для начала я позвоню Мишель, правда, Мишель, я позвоню вам, и мы вместе пообедаем. Для начала.
        - Что ж, - отвечаю я, - меня это вполне устраивает. Продолжайте в том же духе, Элен, и мы с вами отлично поладим.
        - Замечательно, - повторяет он.
        Я расстроена, но не показываю этого. Я представляю себе, как звоню в их дверь с букетом и упаковкой макарони от «Laduree». Можно ли пережить такую ситуацию, не потеряв по большей части свое самоуважение?
        Чья-то рука обвивает мою талию. Это моя дорогая Анна, которая выработала острую наблюдательность в отношении меня и знает, как действовать - если я кусаю губу, или морщусь, или хмурю брови, или бледнею, - она в нужный момент приносит джин-тоник, который мне позарез нужен.
        Многие проекты сорвались в последние годы, деньги поступают с трудом, вся отрасль в кризисе, и это Ришар может понять, но мы ведь тоже платим, говорит он, глядя на нас с Анной, - я замечаю в этот момент, что он уже изрядно выпил, - за ваш недостаток воображения, ваше нежелание идти в ногу со временем и вашу неумеренную любовь к американским штучкам!
        Мы привыкли получать суровый отпор по каждому сценарию, который отвергаем, иногда даже доходит до оскорблений и откровенной похабщины, так что мы умеем разруливать такие ситуации. Мы изворачиваемся. Мать, кажется, тоже немного перебрала, щеки у нее цвета спелых абрикосов.
        - Ришар, - говорит она, - ну что вы вечно дуетесь, ей-богу?
        - Я сдуваюсь, Ирен. Она повисает на его руке и правильно делает. Кто-то открыл коробку шоколада, она переходит из рук в руки. Элен садится и закидывает ногу на ногу, что само по себе маленький фестиваль.
        - Не будь таким негативным, - просит она. - Это раздражает.
        - Я не негативный, Элен. Я здравомыслящий. Ни шагу за рамки ступить уже невозможно.
        Анна, наклонившись к моему уху, спрашивает, в чем, собственно, сценарий Ришара выходит за рамки, а тот, продолжая свои мрачные разглагольствования, выставляет себя апостолом непохожести, оригинальности, самобытности, коей он служит прекрасным примером.
        - Знаешь, - отвечаю я, - Ришар прежде всего теоретик.
        Снег почти перестал - редкие хлопья кружат в воздухе, не падая на землю. Ральф звонит по телефону. Жози убирает свое вымя. Робер печально смотрит перед собой. Венсан и Патрик расположились в креслах. Проходя мимо них на кухню, я слышу, как Венсан заявляет: «Мы - народ, мы созданы для того, чтобы нас имели».
        Дни короче, температура ниже, зима часто вызывает у некоторых всплеск недовольства всем на свете и бессильной злости - особенно если служить в этих сетях быстрого питания, да, похоже на то. Я включаю чайник. Каждый раз, когда я готова его пожалеть, на память приходит, какую жизнь судьба послала мне в его годы, и я удерживаюсь. К нам с матерью относились не как к зачумленным, нет, к нам относились как к грязным зачумленным - взрослые проклинали нас, дети таскали за волосы, заплаканные родители швыряли в нас всем, что попадалось под руку, как тот мужчина в мясной лавке, который заплатил за бифштекс и бросил его мне в лицо.
        - О чем ты думаешь? - спрашивает меня мать.
        Я оборачиваюсь.
        - О, ни о чем особенном, - отвечаю я. Она стоит как вкопанная. Опустив голову, покачивается - от этого почти жутко. Потом поднимает голову.
        - Ты хоть понимаешь, как обидела меня?
        - Да, прекрасно понимаю. Но это, знаешь, семечки. То ли еще будет.
        Она досадливо фыркает и оседает на стул, обхватив голову руками.
        - Он в тюрьме уже тридцать лет! Чем это может ему помешать?
        - Это помешает мне. У меня нет отца, как я могу иметь отчима?
        - Я так и должна дрожать всю мою жизнь? Этого ты для меня хочешь? Чтобы я дрожала до конца моих дней и кончила в хосписе? Среди всех этих бедняков, среди всех этих иностранцев?
        - Что-что?
        - Ладно, хорошо, о-ля-ля, успокойся. Я беру свои слова назад Свистит чайник.
        - Когда Ральфа с тобой не будет, когда, так или иначе, ваша история пойдет прахом, как и следует ожидать, я, твоя дочь, буду по-прежнему с тобой. Я лучшая страховка, чем он, мама, объективно.
        Я чувствую, как вспыхивает огонек надежды в ее сердце. Она протягивает мне пустой бокал, и я предостерегаю ее против излишеств, но она посылает меня к черту. Я наливаю ей и отворачиваюсь, чтобы уйти, - она меня достала. И я слышу, как она падает за моей спиной, слышу, как с грохотом опрокидывается стул.
        И вот мы на пути в больницу. Она без сознания. Я схожу с ума от тревоги. Я снова стала ее дочуркой, но мне страшно смотреть ей в лицо. Пепельно-серое, почти синеватое. Патрик едет быстро, и он знает самую короткую дорогу. Я даже не понимаю, дышит ли она. Я держу ее за руку, и слезы безмолвно льются по моим щекам, а я ничего не могу сделать, чтобы их сдержать. Только нижняя губа у меня чуть подрагивает. «Не поступай со мной так!» - глухо бормочу я со злостью, в то время как мы мчимся, сигналим, проскакиваем на красный свет, выслушиваем оскорбления от типов, которые спят у канала, под тентами, в такой-то холод. Дует ветер, морозный, колючий, и когда я притягиваю ее к себе, чтобы вытащить из машины, это ледяное дыхание хлещет ее по лицу, и она напрягается у меня на руках, в судороге, и, вцепившись в меня, с гримасой выговаривает мне в ухо: «Навести его, Мишель». Эти слова повергают меня в ужас - только неимоверным усилием мне удается ее не уронить. «Навести отца», - умоляет она.
        «Что, мама?» - плачу я. Вокруг завывает ветер, к нам уже поспешает бегом толстая медсестра, за ней Патрик и санитар с длинным золотистым конским хвостом, развевающимся на ветру.
        «Мама в коме». Других новостей у меня нет. Я жду. Мы ждем. Патрик непременно хочет составить мне компанию. Я говорю с Ришаром и Венсаном, пусть они скажут остальным и возьмут на себя вечеринку. Я неважно себя чувствую. Что-то во мне надломилось. Жуткая тень парит надо мной. Патрик одной рукой обнимает меня за плечи, это лучшее, что можно сделать в данных обстоятельствах. Я никогда не думала, что мама может уйти, потому что эта мысль была абсолютно невыносима, а теперь вдруг я оказалась у края этой бездны, и силы мне изменяют. Часто бывало в прошлом, что только благодаря нашему единству мы выпутывались из трудных ситуаций или просто справлялись, и вряд ли можно предположить, что мне станет легче с сегодняшнего дня. Я смотрю на Патрика. Не думаю, чтобы человек, работающий в кредитном банке, со мной в этом не согласился.
        Едва начинает светать, когда выходит врач и предлагает мне уехать домой, это лучшее, что я могу сделать, говорит он. Она под наблюдением, мне сообщат, если будут новости. Вместо того чтобы расспросить его, я пытаюсь совладать с дыханием. Патрик поддерживает меня. За ночь я более или менее успокоилась, но один вид доктора, человека в белом халате, вновь потрясает меня, перебросив в настоящий момент, и я не могу вести нормальный разговор, да и тело мое не функционирует нормально. Он советует мне принять снотворное и лечь в постель, уверяя, что состояние Ирен стабильное, что вечером мне позвонят. Я мотаю головой. Съеживаюсь. Патрик рядом. «Поезжайте хотя бы принять душ, переодеться», - советует он, положив руки мне на плечи. Я много часов пролежала на жесткой банкетке, не сомкнув глаз, не зная, умрет она или выживет. Иногда садилась, согнувшись пополам, уткнувшись лбом в колени, скрестив руки, изо всех сил стараясь не дрожать, как жалкий осенний лист. Я провела худшую ночь в моей жизни - на равных с той, когда мой отец сопротивлялся полиции, пока его не арестовали и не обезопасили от толпы. Я смотрю
на Патрика и не вижу его. Больше не упираясь, позволяю отвести себя к выходу, словно плыву по течению теплой реки. Я даже не чувствую, как холодно на улице, пока мы идем через парковку, блестящую льдом и инеем.
        Он включает обогреватель, сочувственно улыбается мне и выезжает на почти пустой проспект в свете занимающейся зари.
        На светофоре он трогает мое колено. Пытается меня успокоить. «Еще не все потеряно», - говорит он, чтобы подбодрить меня, когда мы едем через Булонский лес, окутанный ослепительно-белым туманом. Я ничего не говорю.
        Я сознаю, что он сразу вызвался отвезти нас в больницу, что провел рядом со мной всю ночь, что вел себя идеально - внимательный, предупредительный, - что он понравился мне еще несколько дней назад, что мне изрядно его хочется; все эти элементы, разумеется, сложились у меня в голове, но в том ли я еще возрасте, чтобы все стремиться объяснить, должна ли еще принуждать себя к чему бы то ни было?
        Когда мы приезжаем, Ришар еще здесь - что сразу дает ответ на досадный вопрос, который я задаю себе, с тех пор как мы покинули больницу, а именно: как объяснить Патрику, что я не смогу сейчас развить наши отношения и напрасно дала ему понять, что при первом удобном случае пересплю с ним.
        Ришар привстает на локте при виде нас и смотрит на меня вопросительно. Он знает. Ришар единственный человек, который знает - Венсан тоже, но в меньшей степени, - в какое смятение меня повергает перспектива потерять Ирен, какой безоружной я себя чувствую, как уверена, что упаду от первого же щелчка. Бывало, Ирен не спала в ту пору, сидела ночами со мной, когда нависала угроза, когда обезумевшая от боли мать или кто-либо другой пытался восстановить справедливость, отыгрываясь на нас. Что же будет со мной теперь? Теперь, когда она не сможет больше меня опекать?
        Он встает и обнимает меня. Я не говорю «нет». Из всех мужчин, которых я знала, он, наверно, лучший, но разве этого достаточно? Разве это восхитительно? Разве нельзя мечтать о лучшем?
        Я без сил опускаюсь в кресло. Мужчины переглядываются. Я осознаю, что еще не умерла, по тому, как быстро замечаю соперничество, тотчас установившееся между ними, - и понимаю, что я его предмет. Это бальзам - легкий, робкий, - на мою душу.
        - О, извините меня, - говорю я, вздыхая. - Я не помню, познакомила ли вас.
        Они отвечают мне, что да. Ришар, воспользовавшись случаем, благодарит Патрика за помощь мне и говорит, что теперь он может спокойно вернуться домой. Я смотрю в сторону. Не хочу вмешиваться в их игры. Я устала. Ришар по-прежнему прижимает меня к своему плечу.
        - О, тысячу раз спасибо, Патрик, - говорю я после паузы, когда он уже идет к двери. - Тысячу раз спасибо, я вам позвоню, буду держать вас в курсе.
        Он досадливо машет мне рукой, довольно трогательным жестом, выходя за дверь, в которую врывается ледяной воздух, заурчав в камине.
        - Он немного назойлив, ты не находишь?
        - Я не пригласила бы его, если бы так думала, сам посуди.
        - Постой, ты серьезно? Ты водишь меня за нос, да?
        Я прыскаю:
          - Господи! Да ты устраиваешь мне сцену, Ришар! Сцену. Это же конец света. Ты, наверно, головкой ударился. Или просто потерял рассудок.
        Мы были не очень любезны с Патриком, отсюда мое язвительное настроение.
        - Послушай, - говорю я, - оставим это. У меня, знаешь ли,и, другие заботы. Я уехала на всю ночь не для того, чтобы флиртовать с ним, если хочешь знать. А вообще, с какой стати тебе что-то знать? Ты мне кто? Я грежу наяву, что ли?
        - Ладно, не начинай.
        - Не говори мне, что я должна делать, Ришар. Мы с тобой расстались, чтобы жить в мире друг с другом. Я не спрашиваю тебя, что ты делаешь со своей телефонисткой, едва вышедшей из подросткового возраста. Так что бери пример с меня.
        На улице поднимается туман, и небо проясняется, рассвет просачивается между темных стволов и почти голых ветвей. Я выдыхаю. Как будто день - прибежище, как будто мне дарована отсрочка до вечера.
        Я напускаю ванну. После ухода Ришара, тысячу раз заверив его, что все хорошо, до самого порога, я включила стиральную машину на полный цикл с замачиванием и максимальной температурой, чтобы смыть с моих простыней эту грязь раз и навсегда, и поднялась наверх. Марти последовал за мной. Я впустила его и заперла дверь на задвижку.
        Он уселся в раковину и ждет, чтобы я пустила струйку холодной воды. Ему хочется пить. И поскольку он единственный не бросил меня так или иначе - теперь, когда и Ирен туда же, - я спешу обслужить его, чтобы он выказал мне немного любви или хоть чего-нибудь. Пока он пьет, мурлыча, - непростое упражнение, которое только старому коту под силу, - я звоню Анне и извиняюсь, что не отвечала на ее сообщения вчера.
        - Бедняжка моя, - говорит она. - Как дела?
        - Не знаю. Я приму ванну, а там будет видно. Я устала. Кажется, у нее кровоизлияние в мозг, точно не знаю
        - А как ты? Хочешь, я приеду?
        Я говорю, что хочу отдохнуть и сама заеду к ней вечером, после больницы. Что мы можем пойти выпить вместе. Продолжая разговаривать с ней, я сажусь в ванну. Идеально было бы забыть, о чем просила меня Ирен, больше не думать об этом, но у меня не получается.
        - Опомниться не могу, что она так с тобой поступила, - говорит Анна. - Это просто ужасно.
        - И сразу после этого она оставляет меня одну. Анна, понимаешь, это может быть ее последний вздох. Ты представляешь себе?
        - Что же ты будешь делать?
        - Что? Что я буду делать? Гм. Ничего, я думаю. Нет, я и не могу ничего сделать. Пусть сгинет в тюрьме.
        Она считает, что я права, что нас ничего не связывает с неписаной последней волей, с неверно понятыми выдохами, неверно истолкованными хрипами, неясными стонами, которые мы плохо слышим, с едва разборчивым предсмертным бредом. Она извиняется за резкость - но это лишь выражение элементарного здравого смысла, спешит она добавить. Надо исполнять волю умирающих до определенного предела, уточняет она. Иначе это все равно что вступить в секту, окончательно свихнуться.
        - Ты же знаешь, я люблю твою мать. Но это - нет, - говорит она. - Это не лезет ни в какие рамки. Забудь.
        Когда я уже собираюсь лечь, в дверь стучат. Это Патрик. Он пришел проверить, все ли в порядке, он уходит на работу и хочет знать, не нужно ли мне что-нибудь, он может занести на обратном пути. Мне ничего не нужно, но я благодарю его. С видом одновременно жизнерадостным и грустным он как будто чего-то ждет. Я стискиваю края пеньюара у горла, а тем временем стая черных птиц бесшумно пересекает небо за его спиной.
        - Что ж, Патрик, - говорю я, - вот так, я собиралась лечь, представьте себе. Мне нужно немного набраться сил, чтобы ехать в больницу.
        Он улыбается мне. На миг мне кажется, что он сейчас на меня бросится, - и тут я с ужасом обнаруживаю, что накинула пеньюар с синим узором, коротенький, вместо другого с синим узором, длинного, и мало того, я еще и в одних трусиках. Я так вымотана, что открыла ему в этом наряде! Слишком поздно переодеваться, это только усугубит ситуацию, я буду выглядеть откровенно смешно, этакой испуганной девственницей или бог весть чем еще. Я быстро поправляю пояс. Если бы я не боялась не произвести на него впечатления, я бы не беспокоилась сейчас так.
        Он покашливает.
        - Звоните мне в любое время, не стесняйтесь, если я могу что-нибудь для вас сделать, - говорит он, запустив руку в карман пальто, и достает свой телефон, чтобы, мол, обменяться номерами, а мне на миг кажется, что он делает что-то странное.
        - Вы меня сфотографировали? - спрашиваю я. - Это вы сделали, Патрик?
        Он морщится, краснеет.
        - Да нет же, Мишель. Конечно, нет.
        - А мне кажется, что вы это сделали, Патрик. Это для фейсбука или просто для вас?
        Он отрицает, мотает головой и наконец, когда я уже готова с обидой захлопнуть дверь перед его носом, открывает опцию «Фотографии», чтобы показать мне последние снимки, и я признаю, что на них не я, вернее, я, но не полуголая в дверях моего дома, а лежащая скорчившись на больничной банкетке, застигнутая первыми лучами дня, просачивающимися в окно и омывающими меня бледным светом первопричастницы.
        Когда проходит первое удивление, я не могу удержаться от смеха и замечаю, что очень глупо выгляжу, когда сплю.
        - Конечно, нет. Вы очень красивая.
        В моем наряде реально холодно. Каждый сантиметр моей кожи вздыбился, все волоски наэлектризованы. Я еще содрогаюсь от невероятно трогательного тона, которым он сделал мне это признание. Я притихла.
        Мне хочется поблагодарить его за доставленную сладкую минуту, но я сдерживаюсь, чтобы он не осмелел.
        - Мы поговорим об этом в другой раз, Патрик. Я умираю от холода.
        Он улыбается, прощально поднимает руку. Я закрываю дверь. Запираюсь на задвижку.
        В глазок я вижу, как он идет к своей машине. И вдруг мне приходит в голову, что, когда взвешиваешь все «за» и «против», прежде чем завязать отношения, это значит, что ты ступила одной ногой в старость, - и даже двумя.
        Я просыпаюсь ближе к вечеру. Еду к ней - не могу ничего разглядеть под масками, трубками, капельницами, - но и видеть особо нечего, она не шевелит и бровью. Я держу ее за руку, но не ощущаю ее присутствия. Чувствую, что она не здесь, если выразиться иначе. Мы с ней не очень ладили в здесь, если выразиться иначе. Мы с ней не очень ладили в последние несколько лет - наши отношения испортились, после того как мы расстались с Ришаром, потому что я отказалась жить с ней в одном доме, а она отчаянно этого хотела, чтобы во всем полагаться на меня, как могла полагаться на нее я в мрачные годы. Но, даже не видя ее месяц или больше, я знала, что она здесь. А теперь я не знаю, где она.
        Этот страх разоблачения. Страх, что нас узнают и придется встретить лицом к лицу всех этих мертвецов, всю несправедливость, все безумие. Тридцать лет спустя этот стра все такой же неизбывный, вездесущий. Ирен в конце концов решила, что время обезопасило нас, но так и не убедила в этом меня, и я сохранила - как состарившийся ребенок, продолжающий сосать палец, - привычку держаться более или менее настороже - скорее менее, сказала бы я, потому чт ухитрилась дать себя изнасиловать, как все.
        Когда я встретила Ришара, я была на грани помешательства, не проходило недели, чтобы мы не подвергались нападкам тем или иным образом, нас толкали, трясли, били по лицу, унижали, я часами лила слезы в своей комнате, мне даже пришлось уйти из университета, где донимали, изводили, преследовали еще больше, чем на улице, - впору было подумать, что у каждого сестру или брата унесло убийственное безумие моего отца, что кто-то из их близких погиб или пострадал. Я жила в постоянном страхе и проклинала его каждый день, каждый час за то, что он увлек нас за собой в своем падении. Некоторые, проходя мимо, всего лишь били меня книгой по голове.
        Я сама бы его прикончила, если б могла, - он всегда держался со мной холодно и отстраненно, я бы по нему не тосковала.
        Ирен так и подскакивала, когда я заводила такие речи, и случалось даже, вздумывала меня за них наказать - они были в ее глазах чудовищным кощунством, и, хоть ей понадобилось довольно много времени, чтобы потерять веру, поначалу ее еще оставалось достаточно, чтобы наглядно показать мне, какие границы нельзя переступать.
        Мне не было позволено желать отцу смерти - и тем более изъявлять готовность расправиться с ним своими руками. Это разве что не бес говорил моими устами, и на меня сыпался град пощечин - от которых я ловко прикрывала руками лицо и не сдавалась. Я не могла понять, почему она так упорно его защищает, когда мы приняли крестную муку по его вине. У меня был дружок, в которого я была влюблена, первый, с кем я по-настоящему переспала, первый, кем по-настоящему дорожила, мне было шестнадцать, и он плюнул мне в лицо - это одна из редких вещей в моей жизни, причинивших мне истинную боль, - и не только вдребезги разбил мое сердце, но и унизил меня перед людьми, убил в социальном плане. Какую же жалость могла я чувствовать тогда к тому, кто был причиной мучений, которые терпели мы с матерью?
        Ришара я встретила только шесть долгих лет спустя. И я успела зачерстветь душой, а Ирен признать, что избыток религии, избыток морали вели нас прямиком в тупик и что она, в общем-то, красивая женщина, если немного приведет себя в порядок, изменит имидж, - чем она и занялась с большим энтузиазмом и не без успехов, которые, к сожалению, просуществовали в ее жизни недолго. Шесть лет хаоса, потемок, бегства, терзаний. В моей памяти этот период остался долгим затмением, миром без света, из которого, думалось мне тогда, нам уже не вырваться, а потом однажды один человек вступился за меня, он поднял бифштекс, полетевший мне в лицо, и припечатал его, в свою очередь, к лицу того, кто его в меня бросил, и даже пытался запихать его ему в глотку, и этим человеком был Ришар, а через три месяца мы поженились.
        Мой отец был в тюрьме и получил пожизненное. Я не сразу поняла, что это прекрасная новость. У меня было время жить полной, совершенно новой жизнью, начатой с нуля, в то время как он гнил в тюремной камере, я осознала это сегодня, но этого недостаточно, чтобы разжалобить меня.
        Я выпускаю руку Ирен, которая не подала мне никакого знака и не согрелась от прикосновения моей. Однако сердце ее бьется. Я помню и то, что мы составляли крепкую команду в те годы, и не хочу ее потерять. Я знала, чем она занимается, знала, откуда берутся деньги, хотя она отказывалась об этом говорить или измышляла какую-то чушь, которую я, в конечном счете, принимала ради собственного комфорта.
        Дни короткие, я ухожу до темноты. Странное чувство одиночества охватывает меня. По дороге я задерживаюсь, чтобы зайти в ее квартиру, мысли мои далеко.
        Я открываю дверь и сталкиваюсь нос к носу с Ральфом.
        Вот тебе и проблема.
        Я встречаюсь с Анной, и мы обсуждаем идею устроить вечеринку по случаю двадцатипятилетия AV Productions, это, увы, обойдется дорого и не гарантирует никаких прибылей, но если мы ничего не устроим, то распишемся в финансовых трудностях, проявим расстройство или фрондерство, а все это нехорошо.
        Меня всегда восхищала беззаветная преданность Анны фирме, которую мы основали, - там, в родильном отделении где стены сотрясались от моих воплей, - из расчета шестьдесят процентов ее, сорок моих. Она - директор. Это она работает допоздна, ночами, по субботам, а иногда и по воскресеньям. Берет только короткие отпуска. Имеет дело с банкирами. Меня всегда восхищало это в ней.
        Я советую ей устроить этот праздник. Просто потому, что она это заслужила, потому, что ей есть чем гордиться. Количество продюсерских фирм, закрывшихся в последние годы, просто устрашающее, но AV Productions все еще на плаву.
        - Кто знает, - говорит она. - Ветер может перемениться. Может перемениться со дня на день.
        У Анны снова случился выкидыш в 2001-м, в конце августа, и, хоть ее рабочий график одержимой не все объяснял, все видели корень зла по большей части в этом. Да и Робер считал, что она пожертвовала ребенком ради своей херовой лавочки, как он назвал ее тогда и называет по сей день: /… твоя херова лавочка… опять ты про свою херову лавочку… не говори мне больше про свою херову лавочку, поняла?… опять пошла в свою херову лавочку?.. / Они далеки друг от друга, но их брак спасает не только дистанция, которую они держат, не постоянные отлучки Робера, который большую часть времени проводит в разъездах за рулем своего огромного «мерседеса». Главное - отсутствие у Анны интереса ко всему, что не есть AV Productions. Все мужчины у ее ног, но это Анну не интересует, секс ее не интересует вовсе. Нет, она не отказывает себе при случае - если у нее нет более заманчивых дел, а Робер выходит из душа, хорошенько помывшись с мылом, - но затрачивать мало-мальскую энергию, чтобы кончить в постели под потным, тяжело дышащим и встрепанным мужчиной - это для нее слишком.
        Такая уж она, и женщины интересуют ее не больше.
        Мы с ней попробовали однажды, в отпуске у моря, но нам не удалось оставаться серьезными и собранными достаточно долго. Мы покидаем ее кабинет уже во втором часу, и ночной холод вновь обрушивается на меня, когда мы идем к парковке. Я останавливаюсь. Кажется, сейчас заплачу, но нет. Я кусаю губу. Анна крепко обнимает меня. Потерять ее, не потеряв, еще тяжелее, чем потерять взаправду. Анна это прекрасно понимает. Я как будто перестала дышать.
        - Да, конечно, - говорит она, гладя меня по спине.
        Я оказываюсь у нее в квартире. В холодильнике мы нашли красную икру и блины, я немного поела, и мне стало легче. От бокала белого вина тоже. Мы говорим очень громко. Пьем еще, смеемся.
        В дверях появляется Робер в трусах от Армани, с помятым со сна лицом и поникшими плечами.
        Он вздыхает.
        - Нет, девочки, вы что творите, а? Вы знаете, который час? Бес в вас вселился, ей-богу!
        Мы ждем, когда он уйдет в свою спальню, чтобы отмереть.
        - Не знаю, что с ним происходит, - говорит она. - Не может не сказать гадость.
        Я пожимаю плечами. Давно пора мне положить конец этой глупой связи - порой я спрашиваю себя, не глупостью ли своей она меня привлекла. Я знаю, что это будет нелегко, но я готова. И в этот же вечер клянусь (поддавшись порыву отчаянной потребности быть честной с Анной, зная, что моя мать между жизнью и смертью, и т. д.,) повернуть нож в ране при первом же удобном случае, сообщив Роберу, что я решила прекратить наши встречи.
        Случай не заставляет себя ждать. Утром, когда я открываю глаза, шторы еще задернуты, но на улице светло. Я не у себя дома. И это не Марти забирается под теплое одеяло и прижимается ко мне, а дерзкая рука Робера проскальзывает между ног, как на завоеванную территорию.
        Я отскакиваю, прикрывшись простыней.
        - Что ты делаешь? - ахаю я.
        Мой вопрос его, похоже, удивил. Он хмурится.
        - Что? Что я, по-твоему, делаю?
        - Где Анна?
        - Все в порядке. Она ушла.
        Он голый. Я в одном белье, нервная, взвинченная.
        - Ну что такое? - спрашивает он. - Что с тобой?
        - Мы никогда не делали этого здесь, Робер. Мы у нее дома.
        - Здесь мы и у меня дома.
        - Да. Не важно. Послушай, так больше нельзя. Это уже ни на что не похоже. Нам надо остановиться. Знаешь, Робер, я многое чувствую, я тебе никогда об этом не говорила - да и о чем мы с тобой вообще говорили? - но это у меня какой-то дар, и я знаю, что мы должны положить этому конец. Я думаю, это расправит нам плечи.
        - Ты думаешь, это расправит нам плечи?
        - Я тебя ни в чем не упрекаю. Ты был великолепным партнером, и мы останемся друзьями. Но ведь это нас уже тяготило, правда? Ты сам это знаешь, и не возражай.
        - Тебя это тяготило? Меня нисколько.
        Я тем временем успела впрыгнуть в юбку. Резким движением распахиваю шторы.
        - Груди у тебя пополнели, - говорит он.
        - Не думаю. Насколько я знаю, нет.
        - Я тебе гарантирую.
        Я натягиваю свитер. Ищу свои туфли.
        - Послушай, - вздыхает он, - скажи мне только, что ты больше не хочешь, и готово дело.
        - Это немного сложнее. Но, в конце концов, я тебе так и говорю, Робер, я не хочу больше этой ситуации, этой лжи.
        - Ты не ответила на мой вопрос.
        - Прости. Я больше не хочу иметь сексуальных отношений с тобой. В этом был вопрос?
        - Это слишком резко, Мишель. Я думаю, мне понадобится время на адаптацию.
        - Нет, не может быть и речи. Это невозможно.
        Я надела туфли, застегнула пальто, взяла сумку. -
        Это как с курением, Робер, если не бросишь сразу, ничего не получится. Будь благоразумен. Мы старые друзья. Все будет хорошо.
        Я дружески машу ему рукой на прощание и ухожу. Повязываю шарф на голову, поднимаю воротник пальто и бегу в чистом и ледяном утреннем воздухе к тихому бару, где мы встречаемся иногда с Анной, - туалет там идеальный, приглушенный свет, музыка Брайана Ино, ароматы типа «Птит Шери» или «Су ле Фигье», зеленые растения, в унитазах автоматический спуск, регулирующиеся струйки вместо туалетной бумаги, струя теплого воздуха при желании. Короче, мне нужно привести себя в порядок, причесаться. Я, однако, легко отделалась. Не знаю, как, каким чудом мне удалось выйти сухой из воды. Я уж думала, что придется ему уступить в последний раз, с учетом обстоятельств и прецедентов, но худшее не всегда происходит, к счастью. Мужчины под пятьдесят начинают стареть, реагируют уже не так быстро, переживают неприятные моменты колебаний, неуверенности, даже комплексов. Я осматриваю в зеркале мою грудь. В фас. В профиль.
        Я забегаю в офис поцеловать Анну и пожурить ее, что оставила меня спать, - и оставила меня одну с Робером, я знаю, что это идиотизм, но во мне живет закомплексованная девушка, ты же знаешь, нет, даже эта девушка знает, что ничего не может случиться, но я ничего не могу поделать, даже после всех этих лет я не хочу просыпаться в квартире моей лучшей подруги, один на один с ее мужем, который спит в соседней комнате, я знаю, но все же предпочла бы этого избежать, знаю, я старая консерваторша, нет, правда, мне самой неловко, ладно, короче, как бы то ни было, я спала как убитая.
        Выслушав меня с улыбкой, она сообщает мне, что отец Эдуарда-бэби сидит в тюрьме за торговлю наркотиками где-то в Таиланде.
        - У Венсана нет долгов, - говорит она. - Этому типу нужны деньги, насколько я поняла, чтобы заплатить адвокату. Венсан ему их посылает.
        - Ты хочешь сказать, что ты ему их посылаешь.
        - Нет, теперь с этим покончено. Я прекращаю. Не слишком ли много Жози хочет? У Венсана просто талант выбирать себе подружек.
        Она, разумеется, ни одну не считала достойной его, но я признаю, что с Жози он проявил особую проницательность, особую дальновидность.
        Из своего кабинета я звоню Ришару.
        - Да, - говорит он, - я все знаю, представь себе. Эта история с наркотиками - чистой воды разводка. Этот тип кое-кому помешал, вот и все.
        - Ну спасибо тебе, Ришар, еще раз спасибо за то, что ты так стараешься держать меня в курсе.
        - Что? Постой, я, по-моему, не обязан тебе отчитываться о моих разговорах с Венсаном. Так что успокойся, пожалуйста.
        - Тебе повезло, что ты сейчас не передо мной.
        - Если хочешь, я приеду. Могу быть здесь через десять минут.
        - Боже мой, как ты можешь быть таким грубым? Не нашел ничего ответить полюбезнее? Когда единственное мое преступление в том, что я хочу быть в курсе происходящего в этой семье? Тем более если это касается Венсана? Что ж, спасибо за теплый прием, Ришар. Спасибо за теплый прием. Но прибереги свои нежности для новой подружки, не изливай все на меня.
        Тон этого разговора - тот, что был у нас в ходу несколько лет назад, почти ежедневно, прежде чем мы поставили друг на друге крест. Это скверное воспоминание. В ту пору начали рассеиваться первые иллюзии, появились первые зеленые плоды, случились первые измены. Нам было едва по сорок.
        Я вешаю трубку. Я научилась заканчивать вовремя - нет ничего хуже разговора, который переходит в перебранку, в свару, и ничего хорошего больше не предвидится, уж лучше оставить рану открытой и чистой, я перезвоню попозже, когда спадет напряжение, и мы поговорим обо всем этом спокойнее.
        Я имею право так вести себя с ним. Тем более имею право, что теперь между нами есть эта девушка, и это идет вразрез со всеми правилами, которые мы установили, чтобы продолжать жить в добром согласии после нашего развода, - нет, в самом деле, эта Элен, это же он откровенно плюет на меня.
        Я не знаю никого, кому бы нравилось, когда бросают трубку. Выжидаю час, игнорируя его сообщения, просматриваю записи, делаю несколько звонков по работе и перезваниваю.
        - Ришар, я не хочу с тобой ссориться. Давай поговорим спокойно. Пожалуйста. Ради Венсана. Попробуем не думать о себе, хорошо?
        Он отвечает мне красноречивым молчанием.
        - Что ты делаешь? - спрашиваю я.
        - Кто? Я? О, ничего особенного. Сейчас? Ничего особенного.
        - Значит, я тебе не помешала.
        - Нисколько. Я в ванне. Что новенького у Ирен? Я заезжал к ней. Знаешь, она меня напугала.
        - Еще бы. Нет. Все без изменений. Она старая, знаешь ли. Старая изнутри, она исчерпала свои силы. Но видеть ее такой страшно, ты прав. Это от тебя цветы. Я догадалась. Спасибо. Я поменяла воду в вазе.
        - А ты как, в порядке?
        - И да, и нет. Я не знаю, как объяснить, что я чувствую, - я еще в шоке, принимаю лексомил. Извини, что бросила трубку. Ты не поверишь, но меня трясет, как будто я озябла.
        - Не надо, не извиняйся. Я знаю, каково тебе приходится.
        - Я знаю, что ты знаешь, Ришар. И мне отрадно, что хоть кто-то знает, не так одиноко. Во всяком случае, я счастлива, что ты в курсе насчет Венсана, я могу, по крайней мере, выдохнуть и уснуть со спокойной душой, зная, что ты держишь под контролем эту историю так же хорошо, как держала бы я сама, если не лучше.
        - А не решить ли нам, что он уже большой мальчик и пусть справляется самостоятельно? Анна зря дала ему эти деньги.
        - Извини, Ришар, но как ты можешь говорить, что Венсан достаточно взрослый, чтобы справиться самостоятельно? Ты шутишь? Разве он уже проявил себя хоть в чем-нибудь? Ну, не знаю, пересекал пустыни, бороздил океаны, восходил на горы, прежде чем приземлиться в объятия Жози? С какой стати приписывать ему качества, которых он еще никогда не выказывал, насколько мне известно? Просто потому, что он наш сын? И поэтому он должен быть умнее других?
        - Ну да, почему бы нет?
        Я не забываю, что он считает себя лучшим сценаристом в мире, - его работа на телевидении, говорит он, слова доброго не стоит. Я часто наблюдала, как он переживал за своим письменным столом, получив очередной отказ или обнаружив предмет своих надежд возвращенным обычной почтой, и никогда не замечала ни следа сомнений относительно его нетленности - и я больше всего ценила эту живущую в нем силу, эту уверенность, которую он передавал и мне, когда я хотела только забиться под землю, спрятаться в полной темноте, не смея даже произнести свое имя.
        - А ты, - отвечаю я, - что ты сказал бы о матери, которая смотрела бы не моргнув глазом на своего сына, расшибающего голову о стену? Просто чтобы посмотреть, как большой мальчик справится.
        В ответ молчание - но я слышу его дыхание, плеск воды в ванне. На улице солнечно, но дует сильный ветер, завывает в окнах, и деревья раскачиваются во все стороны.
        - Не обижайся на мои слова, - вздыхаю я. - Я знаю, ты думаешь, что делаешь ему на благо, но ты плохо его знаешь, то есть нет, не плохо, но ты переоцениваешь его силы, не учитываешь его слабости и посылаешь его на заклание.
        - На заклание? Ну ты и скажешь, черт побери!
        - Твой сын отпускает жареную картошку в «Макдоналдсе», Ришар. Не пора ли проснуться?
        - Продавать жареную картошку в двадцать четыре года - от этого еще никто не умирал.
        - Но не забывай, что теперь у него на руках жена и ребенок. Ты видишь разницу или нет? Послушай меня. Растить ребенка - это значит идти до конца, не бросать на полпути. И я знаю, что ты мне скажешь, мол, в его возрасте мы вовсе не бросаем его на полпути, пора уже ему проявить себя, но допусти на секундочку такой вариант, что он попал в западню. Только попытайся это себе представить. Разве ты ему не поможешь? Меня он не слушает, но ты-то?.. Ты можешь объяснить ему, что это не его жена и не его ребенок? Можешь заставить его внять голосу разума?
        - Послушай, я думаю, что он уже достаточно взрослый и сам разберется со своими делами. Вот что я думаю.
        - Нет, постой. Что ты такое говоришь, Ришар? Я не уловила.
        - Ты прекрасно меня поняла.
        - Я должна понимать, что ты ничего не станешь делать, будешь сидеть сложа руки? Да что это с вами со всеми? Или ты тоже спятил? Вы это нарочно?
        На этот раз трубку бросает он, но я успела предвосхитить его реакцию, поэтому ничего не чувствую, какие, право, пустяки.
        Я смотрю в окно, вижу деревья на проспекте, черный монолит башни Арева[10 - Высотное здание (184 м), построенное в 1974 г., офис автомобильного концерна «Фиат».] , крыши под ветром, крошечных прохожих, закутанных, согнувшихся, бег облаков. Всего несколько дней осталось до Рождества. Тяжелее всего смотреть, не шевельнув пальцем, как свершается катастрофа. Знать, что все знала и ничего не смогла сделать. Мы наверняка будем кусать себе локти.
        Я забираю с собой несколько сценариев и навещаю мать - в холле покупаю журналы и два готовых салата. В лифте до меня доходит, что мать не может больше ни читать, ни есть - ни говорить, ни ходить, ни хлопать ресницами, что у нее так хорошо получалось, - и закрываю лицо рукой, подавляя рыдание.
        На всякий случай я немного почитала ей - Старый Континент катится по наклонной плоскости и продолжает испускать дух в лапах злых банкиров. Признаться, мне немного страшно, что она вдруг проснется и пристанет ко мне с вопросом, исполнила ли я свой якобы моральный долг перед ее дорогим мужем.
        А свой перед ним она исполнила, ведя разгульную жизнь, попирая все нравственные правила? На какие только чудовищные ухищрения она ни шла, чтобы заставить меня навестить отца, каких подлых ударов ниже пояса ни наносила, чтобы навязать мне свою волю, - кровоизлияние в мозг отличается особенно омерзительным коварством и наплевательством на ближнего.
        Еще нет шести, но уже смеркается. Небо пересекает самолет, и белый шлейф изгибается в сторону заката, осененного молочно-оранжевым светом, а его конец распадается, потом рассеивается и совсем исчезает в небесной лазури.
        - Не надо на меня сердиться, - говорю я. - Ты же знаешь. Ты не можешь делать вид, будто не знала.
        Салат отвратительный, в нем слишком много пересоленных черных маслин. Сегодня кто-то приходил и причесал ее, и я чувствую себя виноватой.
        Я не могу смотреть на нее слишком долго. Иначе расплачусь. Но если я лишь скольжу по ней взглядом, не задерживаюсь на ее лице с похожей на картон кожей, поглядываю коротко, не всматриваясь, мне удается вынести это испытание - сидеть с матерью в коме, держать ее холодную руку, ждать, толком не зная чего, глядя в окно. Вечером персонал вешает шары и гирлянды из золотой бумаги в коридорах. «Не может быть и речи, чтобы я пошла туда, мама. Я не знаю, слышишь ли ты меня, но не может быть и речи ни на секунду, чтобы я это сделала, мама. Он больше ничего для меня не значит. Я стыжусь этой части моей крови, что привязывает меня к нему, не заставляй меня повторять это пятьсот раз. Я не упрекаю тебя за то, что ты его навещала, я не возражала, я уважала твое решение, так что и ты, пожалуйста, уважай мое, мама, не заставляй меня делать то, что мне невыносимо. Ты его жена, я его дочь. Мы видим вещи по-разному. Ты сама его выбрала. Но я тебя не упрекаю, ты не могла догадаться. И все же ты сама его выбрала. А я нет. Ты можешь порвать связывающие вас узы. Я нет. Его кровь течет в моих жилах. Ты понимаешь, в чем
проблема? Я не уверена. Я не думаю, что ты хоть на минутку поставишь себя на мое место, и то, что ты могла потребовать от меня такого, доказывает, что ты совсем не ставишь себя на мое место».
        Я умолкаю, потому что входит медбрат проверить, все ли в порядке.
        Ральф является, когда я ухожу. Воспользовавшись этой встречей, он снова поднимает вопрос его присутствия в квартире Ирен. «Только не подожгите квартиру, это все, о чем я вас прошу, - говорю я ему. - В остальном - подождем, время покажет». Ральф - загадка. Что ему, собственно, надо? Если у него нет фиксации на старухах, я не представляю, чего он ждет от связи с моей матерью, - и мне не кажется, что Ирен, хоть я и не могу отрицать за ней известного опыта по этой части, была незаурядной партнершей в постели. Ришар советует мне выкинуть это из головы. «Ты прав, - говорю я. - Выкину. Значит, не приглашаем его». Так лучше. Я не поднимаю вопрос присутствия Элен на семейном ужине, но не думать об этом не могу. Я предоставляю Ришару делать то, что он считает нужным. У него есть душа, есть совесть, он свободен выбирать, вот и пусть выбирает. Мы пьем по стаканчику на залитой солнцем террасе, чудесным образом защищенной от ветра, и выпавший ночью снег блестит кристалликами на тротуарах. Сегодня не очень холодно.
        - Но ничто не мешает пригласить Патрика и его жену, - говорю я, - что скажешь? Это будет прилив свежей крови. Они славные.
        - Он не славный. Он работает в банке.
        - Да, я знаю. Ну ладно, скажем, я выкладываю джокера. Попробуем оживить этот вечер, насколько возможно. Пожалуйста. Развеемся.
        Он берет мои руки и растирает их в своих, но он знает, что я никогда не прощу ему пощечину, и эти жесты внимания ко мне теперь сопровождаются вздохами - гладить мне спину, прижимать к своему плечу, массировать лодыжки и т. д. Он говорил еще не так давно: «Три года, Мишель, скоро уже три года, больше тысячи дней, разве мы не можем…» Я перебила его: «Конечно нет, Ришар. Размечтался. Не все можно простить, к сожалению. Даже если бы я хотела, все равно бы не смогла. Ничего с этим не поделаешь, Ришар, смирись».
        Я испытываю священный ужас перед этой показной сентиментальностью, которая охватывает нас, то одного, то другого, здесь и там, навеянной воспоминанием или бокалом вина и, как ни глупо, почти заставляющей прослезиться. Глупо, потому что нет никакой надежды на улучшение. Никакой надежды искупить вину с его стороны, никакой надежды стереть пятно - в этом он сближается с моим отцом, в этой склонности к проклятию, ибо то непоправимое, что они совершили, навеки лишило их искупления, вычеркнуло из списка живых.
        Но он чувствует себя намного лучше в последнее время, лучше переносит свою ответственность за окончательный разрыв, когда он поднял на меня руку - и резко обрушил ее на мою щеку, - легче принимает тот факт, что потерял меня навсегда, с тех пор как он встретил Элен, теперь, я думаю, он не умрет от горя, эта девушка действует на него как мощный антидепрессант.
        Я отнимаю руки. Солнце все еще светит. Его нытье стало не таким душераздирающим, с тех пор как он спит с ней. Он также выглядит свежее, в лучшей форме, я это вижу по его улыбающемуся лицу - я и забыла, что он умеет улыбаться, - по тому, что он стал терпеливее. Меня это угнетает. Эта девица является, и ей достается лучшее. Я заказываю водку. Закуриваю сигарету.
        Ришар делает предложения по меню, я киваю, слушая вполуха. У меня совсем нет аппетита, с тех пор как Ирен в больнице. Иногда даже тошнит. Надеюсь, я не беременна. Шутка. С чего бы? Если не считать изнасилования, моя сексуальная жизнь - унылая пустыня, и, понятное дело, это не тот случай.
        Мама умерла во время Рождественской мессы. Мы встали из-за стола, открыли подарки, перешли на шампанское и не жалеем об этом. Все славно, по-семейному. На улице, хоть все и засыпано снегом, почти тепло, и курящие выходят на крыльцо. Я опасалась напряжения между Анной и Жози, но Анна выпила несколько бокалов подряд и очень быстро пришла в хорошее настроение - она даже погладила щечку Эдуарда-бэби, уснувшего на руках у матери. Небо ясное, звездное. Ребекка, жена Патрика, маленькая, рыженькая, с угловатым лицом, заявляет, что звезды сияют ослепительно. Муж сообщает нам, что ее крестили несколько месяцев назад по ее настоятельной просьбе, после того как она пережила мистический опыт при посещении собора Святого Петра в Бове, и что ей очень хотелось бы немного посмотреть Рождественскую мессу, если это никому не помешает. «Нет, пожалуйста, можно приглушить звук», - говорю я. И тут у меня в кармане вибрирует телефон.
        Сначала я ничего не слышу, только далекий треск. Я встаю и иду к входной двери, прося собеседника повторить, потому что связь плохая. Выхожу за дверь. Говорю: «Да? Алло?», - и мне сообщают, что она умерла. Я выдавливаю из себя: «А?» Вешаю трубку и блокирую входящие вызовы. Меня трясет.
        В следующую минуту я думаю, не перезвонить ли в больницу, чтобы удостовериться, что я не ослышалась. Я сажусь в плетеное кресло, которое она подарила нам, когда мы с Ришаром въехали в этот дом, оно отчаянно скрипит, и мне хочется вторить ему, но я молчу. Сижу, держась за подлокотники, и жду, когда кончится землетрясение.
        Когда оно кончается, я вся мокрая, виски в поту. Над лесом сияет луна, Париж светится вдали. Передо мной бежит через сад ежик. Я слышу отзвуки разговора. Оборачиваюсь и вижу Анну и Венсана, курящих сигареты, с одной стороны, а с другой Патрика и Робера, который нашел, кому изложить свое блестящее знание сигар.
        Все на месте, все совершенно спокойно. Никто ничего не заметил. Я заставляю себя замедлить дыхание, унять биение сердца.
        Потом встаю. Непринужденно улыбаюсь. Спрашиваю, не хотят ли они чего-нибудь, и иду в дом, смеясь остроте Робера, в которой не поняла ни словечка, но притворяться я умею. Им невдомек. Я вхожу в дом. Ребекка сидит по-турецки на диване, вытаращив глаза на безмолвные кадры Рождественской мессы. Остальные трое стоят у камина с бокалами. Я сажусь рядом с ней.
        - Мне только что сообщили, что умерла моя мать, - говорю я, тоже уставившись на прямую трансляцию из собора Нотр-Дам.
        Она смотрит на меня и только кивает. Я не знаю, где она, но точно не здесь, не рядом со мной. Я улыбаюсь ей. Доверив ей страшную новость, я разжала тиски. И в то же время я контролирую ситуацию, я не обязана пока делить ее с остальными, и уж Ребекка меня не выдаст. Я предлагаю ей чаю и кусочек «полена». Она с энтузиазмом соглашается на то и другое. Я принимаю заказ. Мне помнилась женщина немного странная, не от мира сего, но не до такой степени. Я иду на кухню заварить чай. Когда я прохожу мимо, Ришар дружески подмигивает мне, и если уж он ничего не видит, ничто не кажется ему ненормальным, значит, мой камуфляж отменного качества.
        Когда я возвращаюсь с подносом для Ребекки, остальные тоже входят в дом, сопровождаемые запахом замерзшей земли. Возобновляются разговоры, встречаются взгляды, и очень скоро я начинаю тихонько парить среди них с моей страшной тайной, прижатой к груди горячим талисманом.
        На рассвете я запираю дверь за Робером и Анной, которые уходят последними, и у меня такое чувство, будто я добилась отсрочки на несколько часов для Ирен и для себя тоже и мы ею воспользовались, - нам удалось провести эти последние часы вместе, в отдалении от всех, вдвоем и одним, как раньше, когда нам не на кого было рассчитывать, и я глубоко удовлетворена, и на душе спокойнее.
        Я постояла немного в дверях, подождала, пока они уедут, пока Робер найдет ключи от машины, и в нескольких метрах от меня сел дрозд, и по тому, как он себя вел, склонял головку, кося на меня глазом с задорным видом, казалось, будто мы старые знакомые и оба отлично знаем, в чем дело. Перед тем как лечь, я отрезала ему несколько кусочков яблока и подала на тарелочке.
        Я просыпаюсь далеко за полдень и начинаю распространять скорбную новость, сполна получая в ответ неловкие паузы, пожелания держаться, предложения любой помощи, но я никого не хочу видеть, и мне удается избавиться от всех этих добрых душ.
        Кроме Патрика. Но его визит не связан с кончиной Ирен - о которой он, разумеется, не знает, - его привели сюда поиски, он ищет некую цепочку, дешевенькую, но Ребекка привезла ее из паломничества в Лурд. «Мне очень жаль, но она просто сама не своя оттого, что ее потеряла», - говорит он, пытаясь просунуть руку между спинкой и сиденьем дивана, с которого его молодая жена не вставала весь вечер. «Еще раз огромное спасибо за чудесное Рождество», - добавляет он, продолжая отчаянно искать, - колени согнуты, лоб наморщен, рука нырнула за подушки до бицепса.
        Я отмахиваюсь, мол, не стоит благодарности, не сводя глаз с мужчины, присевшего у моих ног. Открывая ему дверь, я видела окутавший все туман, слышала лай, далекий, как сквозь вату.
        Всего четыре часа, но свет уже меркнет. Сколько раз я делала это с Ришаром, вот здесь, на этом диване, и с Робером, и с тем скрипачом, и еще не помню, с кем, за все эти годы?
        - Оп-ля, вот она! - восклицает он, высоко подняв пресловутую цепочку и улыбаясь от уха до уха.
        Моя промежность находится почти на уровне его носа - примерно в метре. Конечно, я не ошиблась с пеньюаром на этот раз, на мне длинный, но я предусмотрительно распахнула полы. Я жду. Он по-прежнему улыбается и стоит неподвижно. Я поднимаю глаза и любуюсь ломаной линией заснеженного леса в синеве сумерек, потом, решив, что отмеренное время истекло, отворачиваюсь и иду к двери.
        - Ирен ушла от нас сегодня утром, - сообщаю я. - Простите, что ничего вам не предлагаю, Патрик, но мне надо побыть одной. Поцелуйте от меня Ребекку, пожалуйста.
        Он встает, на миг пошатывается, словно под натиском осаждающих его противоречивых чувств, но смерть Ирен, похоже, пересиливает, и он ретируется, неловко извиняясь, целует мне руки, но уже слишком поздно, если он думает теперь о том, о чем думала я меньше минуты назад, увы, начисто улетучившемся из моей головы, - эти порывы не бывают по заказу.
        Наши офисы закрыты с Рождества до Нового года, и я использую эти несколько дней, чтобы заняться всем этим ужасом - похоронами и разбором ее вещей.
        Потерять мать в праздники особенно тяжко, потому что похоронные службы работают с ленцой и к боли утраты добавляется это странное чувство лакированности, нереальности, остановившегося времени, оцепенения, делающее уход той, что носила вас во чреве, еще более страшным и непостижимым.
        Ральф обещает мне освободить квартиру до конца января. Это еще далеко, но я ничего не говорю, я понимаю, что он не может съехать в одночасье, и соглашаюсь - мы договариваемся, когда я смогу зайти на неделе, не слишком его побеспокоив, чтобы начать разбирать вещи Ирен и складывать их в коробки.
        Я быстро окидываю взглядом квартиру, чтобы, говорю я ему, представить себе ожидающий меня фронт работ. Также упоминаю о похоронах, сообщаю день и час, на случай если он решит на них присутствовать.
        Я его обидела. Как я могла подумать, что он не придет на похороны Ирен, я просто плюнула ему в душу.
        - Я только хотела сказать, что формально вы не обязаны, Ральф, но мы будем рады вас видеть, вы же знаете.
        Я вдруг вижу в нем эту вспыльчивость, которой прежде за ним не замечала. Ришар говорит, что это его не удивляет, что он сразу это почувствовал, когда его увидел.
        - Эта его натянутая улыбка о многом говорит. Наверняка он зануда.
        - Да, ты прав. Но он спал с ней еще совсем недавно. Это что-то значит. Это тебе не дальний родственник. Он обнимал ее, целовал, прижимал к себе. Это в каком-то смысле жутко.
        - Что жутко?
        - Что жутко? Ну, не знаю, эта их связь, то, что он так хорошо ее знает, их разница в возрасте, их близость… Знаешь, что самое ужасное? Она хотела двух вещей. Хотела снова выйти замуж, а я ей этого не позволила. Наотрез. Вот первая. Вторая касается моего отца, она просила меня повидать его хотя бы один раз, пока не стало слишком поздно, пока он окончательно не потерял рассудок. Я отказалась. Что ты об этом думаешь? Итог не самый оптимистический, не правда ли? Я думаю, что Ральф, возможно, был последним, кто доставил ей удовольствие, во всяком случае, если это не он, то, конечно же, и не я, и мне от этого безумно стыдно и ужасно грустно.
        Мы ходим между выставленными надгробиями, смотрим гробы. По другую сторону шоссе прокат катафалков, линялые рекламные полотнища полощутся в сером небе. Ришар держит меня под руку. Надеюсь, до Элен скоро дойдет, что далеко не все выяснено между нами, и она сорвется. И вот увидите, все взгляды снова обратятся на меня, мое поведение подвергнут критике. Как будто я принуждала его делать что бы то ни было, как будто заставляла меня сопровождать. Я думаю, он знает, что делает. А если не знает, мне первой его жаль.
        Тем не менее я рада, что он со мной, потому что голова у меня идет кругом и я не способна выбрать, решиться на ту или иную модель с той или иной обивкой и умоляю Ришара, чтобы он занялся этим сам и выбрал лучшее, а я выйду подышу воздухом и даже выкурю сигарету.
        Погребение назначено на четверг. Небо белое, падают редкие снежинки, кружат от малейшего ветерка, скользят по блестящей полированной крышке гроба. Ришар и Венсан стоят по обе стороны от меня, готовые помочь, если мне станет дурно, мне не надо беспокоиться, что поблизости нет стула на случай, если ноги меня не удержат, я в хороших руках.
        Я не выдерживаю до конца, не хватает духу. Я не могу видеть, как опускают гроб в могилу, но и не хочу нарушать ход церемонии, я делаю всем знак, что все в порядке, что мне никто не нужен, и направляюсь к выходу. Делаю несколько шагов и теряю сознание.
        Я прихожу в себя поодаль, на скамейке, которую освободили для меня. Я не удивлена. Удар был жесткий. Распорядитель церемонии, который всякого насмотрелся, советует мне съест кусок сахара - у меня это уже третий обморок с начала недели. Я сажусь. Успокаиваю склонившихся надо мной. Я, говорят они, белая как лист бумаги. Да, наверно, но мне уже лучше. Это было тяжелое испытание. Все мы считаем себя сильнее, чем мы есть, вот и результат, говорю я. Жизнь всегда поставит вас на место.
        Патрик вызывается отвезти меня домой - меня объявили неспособной вести машину и пригрозили привязать к заднем сиденью, если я буду упорствовать в своем намерении сесть за руль после демонстрации самоконтроля, которую я им устроила, упав среди могил, как последняя слабачка.
        Я в довольно мрачном расположении духа и тысячу раз предпочла бы вернуться домой одна и не произносить больш ни слова до следующего утра, но они почти несут меня к машине, усаживают, пристегивают ремень, наклоняются к окну, прося меня сидеть смирно, - я избегаю похотливого взгляда Робера, который стал наказанием и источником тревоги, - вплоть до новых распоряжений.
        - Не надо со мной разговаривать, - прошу я, когда он трогается с места. - Спасибо.
        Мы едем вдоль набережных, пересекаем Сену, потом лес, я не смотрю на него и не произношу ни слова, он тоже никак себя не проявляет, спокойно ведет машину под мелким снежком, который начинает заволакивать небо.
        - Нам повезло, - говорю я.
        - К ночи обещают шквалистый ветер. Надо будет закрыть ставни.
        Я киваю. Не сказать, чтобы его общество было мне неприятно, но говорить тяжело. И, честно говоря, он меня раздражает. Это вечное несовпадение со мной, все у нас не в лад.
        Мы подъезжаем, и я не жду, выхожу сразу.
        Я уже у двери, а он так и не тронулся с места. Теперь, когда я лучше знаю, что такое Ребекка, я к нему милосерднее. Спекулировать на цене сырьевых ресурсов или разрабатывать новые финансовые системы - это, конечно, не требует исключительных человеческих качеств или особо тонкой души, но можно ли пожелать кому-то делить свою жизнь с такой женщиной, как Ребекка?
        Я пожимаю плечами и вхожу в дом. Отключаю сигнализацию. Смотрю в окно, но больше его не вижу, потому что снег вдруг повалил густо. Утром, уходя, я включила отопление, и в комнатах тепло. Дом кажется большим, с тех пор как я живу в нем одна, но он был идеален при Ришаре и Венсане и особенно поначалу, когда с нами жила Ирен. Я оборудовала большую комнату под чердаком для рабочего кабинета, с письменным столом, несколькими подушками и большим телевизором, а Ирен занимала часть первого этажа, и, в сущности, места было не так уж много, пока она не довела нас до ручки, после чего мы решили оплачивать ей квартиру, чтобы она жила отдельно, - пока не пролилась кровь.
        Я купила дом лет двадцать назад, после неожиданного успеха наших первых проектов, и содержу его в хорошем состоянии, чтобы хоть что-то прочное осталось в этой семье, чтобы она держалась, чтобы труды не пропали втуне. Он обработан от термитов. Несколько черепиц сорвало в бурю в 99-м, и мы по такому случаю обновили кровлю. Ришар никогда его особенно не любил, ему была невыносима мысль, что этими стенами и этой крышей он обязан только моим достижениям.
        Мне так и не удалось заставить его выбросить это из головы. В конце концов я махнула рукой. Просто забыла, что все неразрешенные проблемы всплывают рано или поздно с еще большей остротой, и этот недуг подтачивал нас до последнего.
        Я поднимаюсь на чердак посмотреть, сколько у меня места для вещей Ирен, и пользуюсь случаем, чтобы пошпионить за домом соседа. Густо валит снег, тишина. Гирлянды огоньков мерцают в окнах первого этажа, из трубы идет дым, небо затянуто светлым сумраком.
        Я не голодна, но решаю немного поесть, чтобы набраться сил. Вставляю в уши наушники и слушаю альбом Felt Нильса Фрама, разбивая яйца над сковородкой, с сигаретой в уголке рта. Мама умерла, на этот раз точно, никаких сомнений, и тем не менее Нильс Фрам совершенно меня завораживает.
        Теперь поднялась настоящая буря, и непонятно, от нее ли так потемнело небо или уже вечер. Несмотря на наушники, я слышу, как воет ветер.
        Я надеваю пижаму. Смываю косметику.
        Уже вечереет, когда он приходит и объясняет мне, что ему тревожно при виде моих открытых ставень в такую погоду.
        - Я не хотел вас беспокоить, но сказал себе, как будет глупо, половина ваших окон разлетится вдребезги, если мы ничего не сделаем.
        Я секунду медлю, потом впускаю его. Мы с трудом закрываем дверь. Он рассматривает меня с головы до пят. У этого мужчины просто талант заставать меня в самых невероятных прикидах.
        - Видели бы вы, что было в 99-м, - говорю я, - просто конец света.
        Но я не успеваю закончить фразу, он уже кинулся к ближайшему окну и распахнул его настежь, чтобы дотянуться до ставней, пристегнутых крюками к стене. Ему предстоит выдержать беспощадную борьбу со стихией. Он сложился пополам, волосы на голове встали дыбом, он рычит. Я не решаюсь броситься в этот яростный вихрь, который уже что- то опрокинул в гостиной, но, слава богу, ему удается закрыть ставни, и вновь воцаряется покой.
        - Патрик, я не могла рассчитывать, - говорю я, - но в этом доме не меньше двух десятков окон.
        - Ветер западный. Займемся в первую очередь этой стороной В нем сейчас чувствуется властность, которой ему часто не хватает в других обстоятельствах. Я повинуюсь и иду за ним к следующему окну. Он берется за ручку. Я подаю ему знак. Врывается ледяной ветер. Пока Патрик занимается окном, я высовываюсь наружу, хватаюсь за ставень и изо всех сил тяну на себя. Щелчок. «Отлично», - заявляет мой сердобольный сосед, торопясь закрыть за мной окно. Я стою секунду в оцепенении, еще не могу прийти в себя от натуги. Он протягивает обе руки и гладит мои плечи сквозь тонкую и мягкую ткань пижамы - между нами длина его рук, около пятидесяти сантиметров пустоты.
        - Пойдемте наверх, - командует он, когда я, опомнившись, смахиваю выступившие от ветра слезы.
        Моя спальня выходит на запад. Он останавливается перед дверью. Смотрит на меня вопросительно. Я опускаю голову и киваю. Мы входим. Моя постель смята, белье валяется в кресле. Я никого не ждала.
        - Я никого не ждала, - говорю я, проследив за его взглядом.
        Он делает вид, что только сейчас обнаружил окно, которое скрипит и трещит под порывами ветра, уносящего снег к столице. На этом этапе он прошел часть пути ко мне. На этом этапе он может выиграть партию, если захочет.
        Он как будто предпочитает заняться сначала окном, и мы возобновляем маневры. После них я слегка в состоянии грогги из-за притока ледяного воздуха в легкие. Я присаживаюсь на кровать, чтобы перевести дух. Он тоже садится. Кладет руку мне на колено, гладит его сквозь мягкую и тонкую ткань пижамы.
        - Пойдемте выше, - говорит он. - Мы почти закончили. Вы слышите? Нет, вы слышите, какой ветер? Это ваша спальня? Мне нравится. Вы сами декорировали?
        Он встает. Мы идем на верхний этаж. В мой кабинет. Я не зажигаю все лампы. Огромные подушки лежат на полу. Окно на западную сторону разбухло от сырости, и мы вдвоем тянем за ручку шпингалета. Когда окно открывается, мы оба откатываемся на пол, и он оказывается на мне, растянувшись во всю длину, и я успеваю ощутить разряд электрического тока, но он вскакивает на ноги, чтобы закрыть окаянный ставень и окаянное окно - в которое врывается окаянный ветер.
        Остается чердак. Я ничего не имею против. Там царит особая атмосфера, он полон вещей, к которым мы не притрагивались с тех пор, как они здесь, и это все, что осталось от нашей былой истории, в том, что касается нас, меня и матери. Чемоданы, коробки, бумаги, фотографии, все это мы не распаковывали, не открывали, не смотрели. Мы поднимаемся по лесенке. Наверху ветер завывает, как мотор самолета, балки скрежещут всем своим нутром. Великолепно. Я зажигаю свет. Лампочка мигает и гаснет. «А, черт!» Мы все равно входим.
        Там, внутри, я поджидаю малейшего знака с его стороны, но он кидается к окну и принимается трясти шпингалет, как глухой. Когда окно открывается, я уже рядом и высовываюсь наружу, чтобы схватить ставень. Потом кричу сквозь вой ветра, виляя задом в бумазейных пижамных штанах:
        - Я не могу, Патрик! Помогите мне!
        На мой взгляд, это уж слишком, что мне приходится делать первые шаги, и я обещаю себе не говорить ему об этом потом. По мне, это довольно унизительно. Неужели мне надо его заманивать, указывать путь, взять его руку и засунуть себе между ног? Как бы то ни было, мне удается закрыть ставень, и Патрик внезапно прижимается ко мне всем телом, трется о меня, а его рука ныряет мне в штаны, едва удерживающиеся на резинке, и спускается прямо к лону.
        Я уже не чаяла, что мы до этого дойдем. Я удовлетворенно вздыхаю, раздвигаю ноги и выгибаю шею, чтобы подставить ему губы, но тут он вдруг отскакивает, издает глухой стон и бежит в темноту, к лестнице, вниз. Я не верю. Не могу в такое поверить. У меня перехватило дыхание.
        Ночью я сплю очень плохо. Утром нахожу под дверью цветы. Выбрасываю их прямиком в мусорное ведро.
        В десять часов он приходит. Я отмахиваюсь от его объяснений, говорю, что мне неинтересно, и захлопываю дверь. Наблюдаю за ним в глазок; он отошел на несколько метров и, опустив голову, с несчастным лицом осел на качели с которых я убрала подушки, уткнувшись лбом в ладони.
        В полдень он все еще там, не двинулся с места. Небо ясное, ветер дует уже не так сильно, порывами, но холод пронзительный. Буду ли я в чем-то виновата, если он даст дуба под моей дверью, а я ничем ему не помогу? Я занимаюсь своими делами, перехожу с этажа на этаж и время от времени возвращаюсь к двери, чтобы убедиться в его присутствии - чертов сын по-прежнему на посту.
        Звонит Анна и, когда я ввожу ее в курс дела, советует мне по- быстрому гнать Патрика домой, пока он не простудился или не закатил скандал.
        - Ну как ты ухитряешься попадать в такие ситуации? - спрашивает она. - Ты меня поражаешь. Хочешь, я приеду?
        - Нет, - отвечаю я, покосившись на Патрика. - Не стоит.
        Я смотрю фильм с Леонардо Ди Каприо, а когда поднимаю голову, на дворе вечер и он все еще там. Я кружу по комнате некоторое время, наконец одеваюсь и выхожу.
        Я стою перед ним, уперев руки в бока.
        - Вы думаете, это очень умно? Собираетесь всю ночь просидеть на этих качелях, скажите мне?
        Разве что искра промелькнула в его глазах, и только. Он сжимает верблюжий воротник у горла, и рука кажется приклеенной сверхпрочным клеем к отворотам пальто, которое холод припорошил белым инеем. Я догадываюсь, не знаю, по каким признакам, что он пытается жалко улыбнуться, но мускулы его лица, очевидно, закоченели.
        Я просовываю руку ему под локоть и силой заставляю его встать. Выглядит он неважно, продрог до костей, весь съежился, взгляд блуждает. Я указываю ему на табурет - не хочу, чтобы он здесь засиживался, - у камина и готовлю грог, который он выпьет, когда снова сможет шевелить пальцами, - но пока его бьет крупная дрожь.
        - Что у вас, собственно, за проблема? - спрашиваю я. - Что не так?
        Я не жду ответа. Закуриваю сигарету. Он качает головой, вижу, что пытается произнести какие-то слова, но изо рта не выходит ни звука. Я предлагаю ему пастилку для горла с анестетиком.
        - Пейте грог и идите домой, Патрик. Остановимся на этом, ладно?
        Еще стуча зубами, он сообщает мне, что хочет только принести свои извинения, сказать, как он сам себе противен из-за того, что тронул меня.
        Я долго смотрю на него, дрожащего у камина.
        - Все хорошо, все в порядке, не делайте из мухи слона, - говорю я.
        Я прикуриваю сигарету и сую ее ему в рот.
        - Скажите мне правду, Патрик, я вам не нравлюсь?
        Он поперхнулся от возмущения, что-то лепечет. За окнами уже темно.
        Я смотрю на него. Ничего не говорю. Думаю, мне не хватает терпения. Я устала. Жду, когда к нему вернутся краски, когда он выпьет свой грог, и выставляю его за дверь, указав направление к его машине, которая дожидается на другой стороне улицы.
        Он дважды оборачивается ко мне, колотя себя в грудь, и я неопределенно качаю головой. Светит полная луна. Я смотрю, как он выезжает на обледеневшее шоссе и катит к себе, на другую сторону. Встречала я чудиков за мою карьеру, но Патрик побил все рекорды. И все же он мне нравится, несмотря ни на что. Мне и хотелось бы сейчас же поставить крест на этой истории, сжечь все мосты, потому что можно нажить одни только неприятности с таким сложным, непредсказуемым мужчиной, но я думаю, что еще не так стара, думаю, что могу еще пережить кое-какие приключения, выходящие за рамки обычного, еще в состоянии, еще в силах, - партия, на мой взгляд, не может быть такой короткой.
        Я стою некоторое время у камина, унесясь мыслями далеко, потом поднимаюсь в кабинет, чтобы упаковать подарки, - я опоздала, смерть мамы сильно выбила меня из графика. Я надписываю карточки, вкладываю их в пакеты, потом зеваю. Я еще не отняла руку от рта, когда на меня набрасываются и грубо валят на пол - на ковровое покрытие. В падении я вырываю из розетки шнур лампы на письменном столе, погрузив комнату во мрак. Я кричу. Получаю крепкий удар в челюсть. На мужчине маска. Я немного оглушена, но брыкаюсь изо всех сил и кричу еще громче. На этот раз он плохо меня схватил, или это я так разбушевалась, но ему не удается скрутить меня, - я не чувствую никакого страха, меня охватила жгучая ярость, я даже не знаю, вооружен ли он, так меня ослепляет гнев.
        Он тем временем придавливает меня всем своим весом и хватает за горло. Я кричу: «На помощь! Помогите!», за что получаю мощный удар в лицо, но я слишком зла, чтобы потерять сознание, и, пока он пытается спустить с меня штаны, хватаюсь за ножку этажерки с книгами и ухитряюсь высвободиться, извиваясь и колотя ногами по его голове.
        Но перевес на его стороне, и я вынуждена отползти, ожидая, когда он набросится снова. Я сижу на полу, прижавшись спиной к стене, и вдруг случайно мои пальцы натыкаются на ножницы, которыми я пользовалась для упаковки.
        Он вскидывает руку, чтобы снова схватить меня, но эта рука повисает на лету, я протыкаю ее одним ударом насквозь, насаживаю на мои портновские ножницы.
        Теперь кричит он, я слышу его голос, но я и так уже знаю, кто это, может быть, я даже знала это всегда, прежде чем сорвать с него маску.
        Я вскакиваю на ноги, направив на него ножницы. «Уходите», - приказываю я глухим голосом, дрожащим от гнева. Толкаю его к лестнице. «Уходите отсюда! Вон!» Я размахиваю острием, красным от крови, перед его лицом. Мои глаза мечут искры. Я только и жду случая, чтобы снова ударить, я буду быстра, как молния. Как же я зла. Он это видит. Я рада, что он это видит. Он морщится, пятится, еле держась на ногах, прижимая к груди раненую руку. Но за этой гримасой я не знаю, что он на самом деле чувствует. Он отступает к входной двери. «Убирайтесь вон! - кричу я. - Не смейте больше ко мне приближаться!»
        Он поворачивается и берется за ручку. Больше всего меня озадачивает, что я набросилась на Патрика. На того Патрика, которого я знаю, моего соседа, который со мной флиртует и все такое. А ведь понятно, что это кто-то другой, тот, кто на меня набросился, этот тип в маске, не он. Если бы не рана на руке, я бы вообще не знала, на каком я свете. «Что же ты делаешь? - как будто говорю я себе. - Это твой друг Патрик, ты его не узнаешь?»
        Дверь открывается. Он отступает. Я продолжаю держать ножницы на уровне его лица. Полная луна почти слепит. Я щурюсь. И тут два Патрика накладываются друг на друга в моем сознании, и я останавливаюсь. Он продолжает пятиться, и теперь я отлично вижу его двойника, того, что изнасиловал меня в первый раз и только что попытался сделать это снова. Поскользнувшись, он ударяется лицом о лед - мне приходится сдержаться, чтобы не помочь ему, чисто рефлекторно.
        Надо бы позвонить в полицию, но я этого не делаю. Лучше принять ванну. Даже себе я не смею сказать правду.
        Назавтра я еду за своей машиной, что дает мне случай впервые наведаться на кладбище. Я не обязана, это может подождать, но аллеи относительно пусты, и ничто мне не помешает, если я вдруг решу бежать.
        Надгробие пока не положили, но земляной холмик, наверно, впечатляет еще больше. Остались цветы, еще не совсем увядшие, и этот период между Рождеством и Новым годом всегда странен, что доказывает непривычная тишина, сопровождающая мой приход и рождающая чувство покоя и нереальности, совершенно мне подходящее. Я наклоняюсь, чтобы поправить сама не знаю что, и прошу у нее прощения за мое жалкое представление на похоронах. Сегодня отличный день, чтобы навестить могилу матери. Небо ясное и белое, как лилия, а прохладный воздух покалывает, ровно насколько надо.
        Поднявшись, я обнаруживаю, что вокруг немало деревьев и много неба. «Тебе хорошо здесь, - говорю я ей. - Это город, но ты все равно что за городом. Летом над тобой будут кружить птицы и пчелы».
        Я кладу ладонь на черную мерзлую землю, потом поворачиваюсь и ухожу.
        Солнце садится, когда я заезжаю на парковку при маленьком супермаркете, чтобы купить сигареты и кошачий корм.
        Я рада, что вынесла испытание кладбищем, держалась молодцом. Одной заботой меньше. Я держу удар, справляюсь лучше, чем думала. Теперь я знаю, что смогу возвращаться туда время от времени, не делая из этого драмы. Она еще нужна мне. Я успокоилась.
        У входа в магазин я натыкаюсь на Патрика. Он нагружен покупками, но замирает при виде меня, бледнеет и вдруг бежит - наверно, боится, что у меня в руках опять какое-нибудь оружие, - бежит вприпрыжку, и на бегу один из его пакетов лопается, и содержимое с грохотом высыпается на землю.
        Я иду своей дорогой, не оборачиваясь, и направляюсь к секции спиртного. Я все еще зла на него. Я зла и на себя за то, что купилась на обманку, не хотела видеть того, что было перед глазами. Я еще считаю себя вправе избить его палкой или уж не знаю чем, обезвредить, выбить из него жизнь. Этот сценарий может повториться. Он не должен приближаться ко мне.
        Но я по-прежнему его хочу. Это чудовищно. Я бы завопила от злости и отчаяния, если бы не боялась привлечь внимание бритоголовых охранников и кончить пристегнутой наручниками к батарее. Я ненавижу эту отвратительную шутку, которую сыграла сама с собой. Что со мной не так? Возраст? В растерянности я беру содовую, джин, оливки, обезжиренный творог. В какой-то момент спрашиваю себя, не сойтись ли мне снова с Робером, сосредоточиться только на этой связи, забыть обо всем остальном, это бы многое упростило, погасило бы тлеющий в нем огонь, но я не знаю, как покажусь достаточно убедительной, и отметаю эту мысль
        - Я не послал приглашения твоему другу, - говорит он, встречая меня в дверях на новогодней вечеринке, безупречно причесанный, с платком на шее, желчно улыбаясь белыми зубами.
        Первый мужчина, с которым я испытала удовольствие, был похож на него, только мне было шестнадцать - это был психолог, который занимался со мной после устроенной моим отцом бойни, знаменитый психолог, подонок.
        - Робер, послушай меня хорошенько. Я счастлива, что ты его не пригласил. Очень счастлива.
        - Скажите пожалуйста.
        - Я же тебе говорю.
        Я протягиваю ему свое пальто. Не сказать, чтобы меня радовала перспектива праздновать Новый год в его обществе но я не знала, как отвертеться, все остальные здесь. Я еще не в том состоянии, чтобы встречать Новый год одной.
        Всего три дня назад я похоронила мать. Я не собираюсь веселиться напропалую и танцевать на столах, но чувствую, что компания мне необходима. И немного спиртного, пожалуй, тоже. Ирен обожала эти праздники. Она готовилась к ним за месяц. Ришар напомнил мне об этом, и он, при любом раскладе, после меня больше всех опечален уходом Ирен. Она была не из тех, кого легко любить, но Ришар смирился, а время работало на него, и через несколько лет они ухитрились стать добрыми друзьями - распутная жизнь, которую она вела, лично его не касалась.
        Часто она просила меня брать с него пример. Он якобы с уважением относится к жизни других. Или призывала его в третейские судьи. Или слушалась его советов. Он предлагает помочь мне разобрать ее вещи, и я соглашаюсь.
        - Патрика нет? - спрашивает он.
        - Нет. Не знаю. Почему ты меня об этом спрашиваешь?
        - А что? - Он семейный человек. У него есть жена. Почему ты спрашиваешь меня, где он?
        - О… Ладно, извини, я думал, что…
        Я пожимаю плечами и отхожу от него. Здесь авторы, сценаристы, с которыми мы работаем, режиссеры, делавшие для нас клипы, и вся квартира залита эгоизмом, если вдруг вырубится электричество, все это сборище попросту засветится. Они полны энергии, вынашивают миллиарды проектов, но на этой вечеринке прежде всего хотят расслабиться, забыть о делах хотя бы на несколько часов в год, и достаточно протянуть руку, чтобы в ней сам собой материализовался бокал шампанского.
        - О, Венсан, спасибо, милый. Как ты? Жози еще не приехала?
        Лицо его хмурится. Он наливает себе бокал.
        - Она не придет. Говорит, что ноги ее не будет у Анны.
        - Да что ты? С какой стати? - Вот так.
        - Ох, как все запущено.
        Ну ладно. А как телевизор, вы им довольны? - Да. Ну, то есть и да, и нет. Эта штука работает с утра до ночи. Я не знаю, ходит ли она иногда пописать.
        - Она испортит себе глаза, можешь быть уверен.
        Анна знаком подзывает меня и говорит, что рассчитывает с Венсаном на мою поддержку.
        - Знаешь, эта девица - настоящая чума, а он, дурень, как ослеп.
        - Я предостерегала его сто раз, - говорю я. - Сто раз предупреждала. Сто раз.
        - Она хочет вызволить из тюрьмы отца своего ребенка. Это все, что ее интересует. Она готова на все ради этого. И если Венсан не достанет денег, я сомневаюсь, что она будет любить его еще долго. Знаешь, я думаю, нам уже пора заняться вопросом опеки над ребенком, чтобы не было сюрпризов.
        - Да, но не сегодня вечером, - улыбаюсь я.
        Я поворачиваюсь к собравшимся. Я не мужчина, но, глядя на Элен, могу себе представить, что они чувствуют в присутствии столь хорошо сложенной молодой женщины.
        - Я думаю то же, что и ты, - говорит Анна, положив руку мне на плечо.
        Я закуриваю сигарету. Они сдвинули мебель и установили большой буфет. Я хожу направо-налево, избегая Робера.
        Но он ухитряется зажать меня в угол позже, около трех часов ночи, когда все немного устали, у французского окна, где я, н свою беду, остановилась посмотреть на падающий снег.
        - Я сейчас сделаю объявление, - шепчет он мне в ухо. - Пора покончить с ложью.
        Я тотчас хватаю его за лацкан пиджака. Я знаю, что он не блефует. Мне знаком этот взгляд.
        - Ладно! - цежу я сквозь зубы. - Хорошо. Бедный мой Робер.
        - Нет. Постой. Возьми назад бедного Робера. Сейчас же, иначе я это сделаю.
        - Беру назад бедного Робера.
        - Я просто хочу тебе напомнить, что спать со мной не всегда было тяжкой повинностью, какой теперь стало, если послушать тебя.
        - Нет смысла говорить о прошлом. Не проси меня объяснить необъяснимое.
        - Не говори со мной так. Я тебе не дебил.
        Мы договариваемся встретиться вечером на следующей неделе. Снег почти перестал, поблескивают огни.
        - Тебе самому не противно? - спрашиваю я. - Что это кончается вот так?
        - Я бы предпочел ничего не менять в том, что было. Ничего не трогать. Чтобы ты осталась прежней.
        - И этот шантаж - все, что ты можешь мне сказать? Ну не придурок?
        - Возьми назад.
        - Беру назад придурка. Но это недостойно тебя, Робер, и я ничего не могу с этим поделать. Так что ты извинишь меня, если мне не будет хотеться в нашу следующую встречу. Ты не обидишься, правда? Уважение не бывает по заказу.
        Как бы то ни было, я принимаю предложенный им бокал, но выпить с ним отказываюсь.
        - Достаточно тебе спать со мной, - говорю я ему.
        Он смеется и отходит, приложив на прощание руку к воображаемой фуражке. Я сознаю, что эта пикировка довольно смешна, но, похоже, я серьезно опьянела. Вот и отлично. Это именно то, чего я хотела. Именно то, что мне было нужно.
        Около четырех утра я ухожу по-английски. Улицы пусты, я избегаю больших магистралей и вскоре выезжаю из города. В нескольких километрах от дома я пересекаю зону тумана, который начинает играть со мной злые шутки - дважды мне приходится резко затормозить, потому что совершенно ничего не видно. На машине, по идее, есть противотуманные фары, но, когда я их включаю, результат оставляет желать лучшего. И случается то, что не могло не случиться: я не вписываюсь в поворот и лечу в кювет.
        Удар довольно силен. Настолько, что срабатывает подушка безопасности, - почти оглушив меня. Когда я прихожу в себя, мотор заглох, и тишина - первое, что я замечаю. Протягиваю руку, чтобы выключить зажигание, и наступает полная темнота.
        Я знаю, где я. В лесу. Я почти доехала, уже недалеко, но это узкая дорога, малолюдная и в нормальное время. Короче, хорошо начинается новый год. Откинув голову назад, я некоторое время лежу неподвижно. Потом хочу выйти и вскрикиваю - так, что замирает от ужаса лес, дремлющий в молочном сумраке. Как огнем обожгло левую лодыжку - рот у меня еще открыт, от острой боли, от ошеломления.
        Я перевожу дыхание и осторожно наклоняюсь, чтобы ее потрогать, ничего не видно, и я в панике при мысли, что, может быть, моя лодыжка раздроблена или ступня отрезана, но все на месте, и крови, кажется, нет. Я просто не могу ею двигать.
        Я размышляю. Включаю аварийные огни. Туман такой густой, что я едва могу разглядеть капот. Я смеюсь сардоническим смехом. Размышляю. Голова немного кружится. Я допускаю, что я плохая девочка. Что мною движет чувство злой силы. Я звоню ему. Не спрашиваю, не разбудила ли я его, просто объясняю, в каком я положении.
        - Я приеду через десять минут, - говорит он.
        Я закуриваю сигарету. Рассудок берет верх очень редко - и сколько разочарования, сколько скуки, сколько отчаяния порождает он, если ему поддаться, говорю я себе.
        Он успел только накинуть пальто поверх пижамы, и эта поспешность меня почти трогает, но я не подаю виду. Он наклоняется. Я опускаю стекло. «Отвезите меня домой. Спасибо», - говорю я ему. Он кивает, держа руки в карманах, глаза устремлены на носки моих туфель. Так мы не шевелимся добрую минуту, потом я говорю: «Ладно, слушайте, Патрик. Я ранена. Надо помочь мне выбраться из машины, понимаете?»
        Он потерял дар речи, но руками владеет, и я цепляюсь за него, когда он вытаскивает меня из салона и поднимает из кювета. Это наш первый физический контакт, с тех пор как я сорвала с него маску, и меня охватывает очень странное, очень сильное чувство. Он почти несет меня. И я зачарована. Этим типом, ясное дело, но и самой собой, имея в виду этот мой дар, - этот мой удивительный дар с особой тщательностью их выбирать.
        Он усаживает меня рядом с собой и советует пристегнуть ремень, и ни разу мне не удается поймать его взгляд, а руки он держит на руле, на виду, - и его профиль, едва освещенный светом с приборной доски, ни разу не поворачивается ко мне.
        Я ничего не говорю. Я узнаю запах этой машины, запах церковного ладана. Я садилась в нее, когда мужчина за рулем был очаровательным соседом, а не психопатом, изнасиловавшим меня несколькими днями раньше, и я помню, как улыбнулась, узнав этот запах, связанный с детством, и каким умиротворяющим он мне показался. На этот раз он производит на меня совсем иное впечатление. Мн кажется, что пахнет смертью. Я опускаю стекло. Врывается ледяной воздух, но он ничего не говорит. Он сосредоточен на дороге. Наверно, и на своей руке, окровавленная повязка на ней - готова держать пари, что рана открылась, когда он вытаскивал меня из машины, - должна мне напомнить о бурных событиях, разыгравшихся не так давно между ним и мной. Я не должна совершить ошибку, забыв об этом. Патрик - жестокий человек. Он без колебаний ударил меня в лицо, схватил за горло, больно выкрутил руку за спину, придавил, и на этот раз я опять буду вся в синяках.
        И, как ни странно, я его не боюсь. Я настороже, но мне не страшно.
        Я не знаю, как он ухитряется вести машину, когда не видно ровным счетом ничего. Два километра, которые нам надо проехать, - как океан пены, в котором я бы, кажется, потонула в таком-то состоянии. Последний стакан джина, выпитого перед отъездом, на дорожку, тут ни при чем - это несерьезно.
        Моя лодыжка опухает, я это чувствую. С трудом наклоняюсь, чтобы ее потрогать, - с восторгом обнаруживаю при этом, что все тело у меня болит, - и нащупываю ее, горячую, бесформенную. Припав к рулю, он ссутулился, втянул голову в плечи - а может быть, это от холода, проникающего в салон, но мне надо подышать. Я забываю одернуть платье.
        И вдруг - мы приехали. Дома я не вижу, но это вполне возможно, и у Патрика очень уверенный вид. Он даже выходит из машины, чтобы убедиться, и возвращается, утвердительно кивая.
        Снова мне приходится долго объяснять ему, что я не доберусь одна, что я замерзаю, прежде чем он решается сдвинуться с места и извлекает меня из машины. Я обнимаю его одной рукой за шею, чтобы усилить его смущение, - я чувствую, как оно терзает и мучит моего спасителя на один вечер, когда мы соприкасаемся. Я счастлива, что вызываю у него эту реакцию, счастлива обладать этой маленькой дозой власти.
        Он несет меня на руках. Я его ни о чем не просила, но не отпускала его шею, ожидая - стало быть, не без успеха, - чтобы он поднял меня и пронес через сад до дверей, где я не подаю ни малейших признаков желания ступить хоть одной ногой на землю.
        Я ищу ключи в карманах пальто. Спрашиваю, не слишком ли я тяжелая, но не слушаю ответа.
        Я отпираю дверь, отключаю сигнализацию, делаю знак отнести меня наверх. «Дорогу вы знаете», - добавляю я.
        Я думаю, что он в шоке, думаю, он ничего не понимает и изъявил бы готовность, предложи я ему перед уходом освободить мой подвал или прибраться на чердаке.
        Он кладет меня на кровать. Тотчас же, больше не обращая на него внимания, я нервно стаскиваю колготки, бросаю их - они случайно падают к его ногам, - и притягиваю к себе больную лодыжку, чтобы рассмотреть ее поближе. Зрелище не из самых приятных, она уже розовая, лоснящаяся и распухшая, и болит адски. Морщась, я поднимаю голову и с радостью констатирую, что при виде моих голых ног, моих белых ляжек, моих темных кружев - моя гимнастика выставила их на обозрение, и лично я не собираюсь прятать их от взгляда знатока, - так вот, при виде этой прелестной картины, констатирую я, глубоко удовлетворенная результатом, он окаменел.
        Я протягиваю ему ногу, заголившись еще больше, чтобы он осмотрел мою лодыжку и сказал, что он об этом думает, или хоть что-нибудь, бог весть. Я жду. Я готова брызнуть в него парализующим газом, если дело примет дурной для меня оборот, если я ошиблась, - мой «ангел-хранитель» под подушкой. Ногу уже сводит судорогой, когда он принимает решение и пятится, вперив взгляд в ту часть моей анатомии, которую он алчет, но бросает на произвол судьбы в очередной раз. Голова его падает на грудь. Я остаюсь в этой малопристойной позе, уже без экивоков, но она не оказывает на него никакого действия, и одним прыжком он вылетает за дверь и бежит к лестнице.
        Марти запрыгивает на кровать и трется об меня. Я глажу его.
        Позже я спускаюсь - обмотав лодыжку эластичным бинтом телесного цвета, - держусь за перила, прыгаю на одной ноге и запираю за ним входную дверь. За неимением пузыря со льдом для лодыжки, я использую пакет замороженного горошка.
        Туман рассеялся, небо ясное. Я звоню в техпомощь, чтобы забрали мою машину, и принимаю две таблетки алка-зельтцера. Сегодня 1 января. Мне звонят из тюрьмы. Мой отец повесился этой ночью. Я сажусь. В эту минуту может показаться, что я ушла в свои мысли, но на самом деле я вообще ни о чем не думаю, вообще ничего не чувствую, я пуста - сижу, облокотившись на кухонный стол, уткнувшись лбом в ладонь. В другой руке вибрирует телефон. Это журналист, он хочет знать, я ли дочь человека, расстрелявшего всех детей в «Клубе Микки» в начале 80-х. Я не отвечаю. Вешаю трубку.
        Я хотела быть журналисткой в шестнадцать лет, в год, когда мой отец покрыл нас кровью. Интересно, какой журналисткой я бы стала, будь у меня возможность учиться дальше. Я встаю. Оставляю телефон вибрировать на столе.
        Мне стыдно за чувство облегчения, которое я испытываю.
        Мне стыдно. Я бы и хотела компенсировать этот стыд хоть уколом в сердце, хоть мимолетной гримаской, хоть мало-мальским сожалением, но не могу.
        Меня тревожит скорее то, что вновь всплывет эта история - эта грязь поднимется из глубин. Я спрашиваю себя, мстит ли он так, наказывает ли меня, посвятил ли свой последний вздох, свои последние минуты просветления громам и молниям на мою голову за то, что не исполнила дочерний долг, не навестила его ни разу за тридцать лет, как он жаловался Ирен. За то, что лишила его утешения своим обществом, поддержки его чада.
        Я практически ничего не помню. В памяти остались его фотографии, которые я знаю, - в частности снимки из газет, которые печатали их кто во что горазд на протяжении месяцев, - но я не способна увидеть его в движении, услышать его голос, ощутить его запах, и лишенные всего этого образы представляют мало интереса, они ничего мне не дают. Я забыла его. Это пустой стул. Ирен долгие годы и невзирая на память о мучениях, которым он нас подверг, поддерживала огонек, пусть и крошечный, посредством рассказов, в которых он представал в выгодном свете, - твой отец делал то-то, твой отец ходил туда-то, - но это был напрасный труд, она только зря сотрясала воздух, - или еще твой отец говорил то, твой отец говорил сё, - и я кивала, я только качала головой, как болванчик, не слыша ни словечка из того, что она мне рассказывала.
        Я думаю, Ирен сохранила целую коробку фотографий. Они не на чердаке, я их не захотела, но полагаю, она сохранила их и прятала в своей квартире. Его фотографии, насколько я помню, с детства до тюрьмы, которые Ирен удалось скрыть от прессы, десятки и десятки фотографий Аквитанского Монстра на всех этапах его жизни - ей предлагали целое состояние, нас готовы были ограбить, чтобы заполучить их, не будь они в безопасности в сейфе, когда мы с матерью не имели постоянного жилья на протяжении месяцев, кочевали по семейным пансионам, отелям и т. д.
        Час ранний, солнце еще не в зените. Замороженный горошек привел мою лодыжку в божеский вид. Я накладываю тугую повязку и, вооружившись палкой, тренировки ради хожу по гостиной, ожидая, когда приедет такси. Погода ясная, сад покрыт заледеневшим снегом.
        Я даю адрес матери. По дороге мы встречаем машину техпомощи, которая лебедкой достает мое авто из кювета.
        Я вхожу. Направляюсь к кабинету, который Ирен превратила в гардеробную, и начинаю открывать ящики, когда вслед за мной появляется Ральф, встрепанный, в одних трусах и футболке. Он с досадой качает головой.
        - Нет, послушайте, Мишель, это невозможно.
        Я поворачиваюсь к нему.
        - Добрый день, Ральф. Что не так? Что невозможно?
        - Вот это. Вот так заявляться. Вот так входить без звонка.
        - У меня есть ключ, Ральф, вы же знаете. Мне не надо звонить. И не стоило беспокоиться, я зашла ненадолго.
        - Это ничего не меняет, что вы зашли ненадолго, Мишель.
        - Наоборот. Это меняет все. Не будьте грубым.
        - Нет и нет. Я сожалею.
        Я почесываю висок.
        - Да, но Ральф, послушайте, я пришла забрать важные документы. И я не могу ждать, пока вы соберете чемоданы. Так что не надо раздувать из этого целое дело, ладно?
        Он машет руками и снова качает головой, давая понять, что совершенно со мной не согласен, и тут брюнетка в чем мать родила, едва ли не вдвое моложе Ирен, появляется за его спиной и смотрит на него вопросительно, указывая подбородком на меня. Я ничего не говорю, игнорирую их.
        Наконец я нахожу коробку из-под обуви, полную фотографий, которые я опознаю с первого взгляда, и тотчас закрываю ее, как будто из нее могут вырваться все миазмы ада, хватаю ее под мышку и прыгаю в такси, которое ждет меня под ледяным солнцем.
        День уже клонится к вечеру. Я не даю себе труда раздеться, беру в гараже лопату и иду за дом.
        Настоящие холода еще не ударили, и земля не слишком твердая. Потом я приношу спирт, вываливаю содержимое коробки в яму, обильно поливаю его и поджигаю.
        Я не протягиваю руки к огню, чтобы их согреть, это уж слишком, но лицом чувствую жар и, на миг зажмурившись, слышу тоненький вой пламени, и стою над ямой, сколько нужно, стою, чтобы удостовериться, что все превратилось в пепел, жду, вздрагивая в вечерней прохладе, потом закапываю яму и хорошенько утрамбовываю землю лопатой, а в небе с карканьем пролетает ворон.
        Ирен бы от этого слегла. Я еще немного постояла в саду, прислонившись к стене дома, в бледных сумерках и запахе горелой бумаги. Она никогда не прекращала его навещать, поддерживать контакт, физическую связь с ним, что регулярно служило поводом для яростных стычек между нами, особенно поначалу, но это ни разу не заставило ее отказаться от этих окаянных визитов. А ведь, видит бог, она не скрывала своей обиды на него за ту жизнь, на которую он нас обрек, - платить по счетам, терпеть оскорбления, скрываться и т. д., но она навещала его снова и снова, отчего я тем более бесилась, что не понимала ее, а она не могла толком объясниться, нарочно темнила. Она никогда бы мне не простила, что я сожгла эти фотографии. Я так и слышу, как она обвиняет меня, что я убила его во второй раз, - что кажется невозможным.
        Я снова думаю о ее предсмертной воле, об этом последнем демарше, которого она ждала от меня, и это требование показывает, до какой степени она была привязана к нему, несмотря на разгульную жизнь, которую вела между визитами, - а в тюрьму ездила обычно в платочке и юбке ниже колен. Я злюсь на нее за то, что она думала, будто от ее инсульта я растаю и ступлю наконец на путь снисходительности. Вот, значит, какого мнения она была обо мне?
        Я получаю сообщение от Робера. Перезваниваю ему.
        - Алло, Робер? Я как раз собиралась тебе звонить. Да, насчет завтра, нельзя ли отложить? Представь, я ходить не могу…
        - Это ничего, что ты не можешь ходить, - отвечает он, - мы ведь не на прогулку собираемся.
        Я теряю дар речи перед этой неумолимой логикой.
        На наше свидание я прихожу не в самом лучшем расположении духа. Он уже лег - мне кажется, что волоски у него на груди еще больше поседели с нашего последнего перепихона, в ходе которого эта деталь бросилась мне в глаза и совершенно пришибла на секунду.
        - Как бы то ни было, не проси у меня ничего сложного, Робер. Как видишь сам и как я тебе уже говорила, я не буду плясать и прыгать. Тем более что у нас с Анной был тяжелый день. Ты же понимаешь, праздники закончились.
        Я кладу палку и начинаю раздеваться.
        - Как подумаю, Робер, какими методами ты заставляешь меня спать с тобой, просто теряюсь. Только потом не жалуйся. Когда мало что останется от моего уважения к тебе, не приходи ко мне плакаться, понял?
        Я отворачиваюсь, когда он пытается поцеловать меня в губы, и лежу, как неживая кукла. На улице уже темно, и комната освещена только городскими огнями. Я всегда знала, что однажды пожалею о том, что отдалась ему, и вот, говорю я себе, готово дело, и думаю о работе, которую принесла домой и над которой должна была бы сидеть сейчас, ни на что не отвлекаясь, мне предстоит горбатиться добрую часть ночи и не будет времени даже поесть.
        - Расслабься, - говорит он мне.
        - Я не автомат, Робер. У меня нет кнопки, которую достаточно нажать.
        Теперь его очередь. Через минуту я начинаю задаваться вопросом, зачем мне такие сложности, когда Робер здесь, он умеет обращаться с моим телом и, похоже, в здравом рассудке. Но ответа у меня нет.
        Я пытаюсь не слишком выказывать полученное от него удовольствие, не забывая, в каких условиях он мне его доставляет. Это нелегко. Я его всему научила, он оказался хорошим учеником. Я стискиваю зубы - губы стараюсь не кусать.
        Закончив, мы заказываем два джин-тоника. Я встаю и, прихрамывая, направляюсь в ванную. Беру гель для душа с ромашкой и намыливаюсь вся - хранить на себе чей-то запах я всегда терпеть не могла.
        Он входит, чтобы причесаться. Он голый. Рассматривает себя в зеркале.
        - Ты была великолепна, - говорит он мне.
        В первый момент я думаю, что он шутит, ведь я лежала совершенно неподвижно, пока он исполнял на мне свое родео, но он более чем серьезен.
        - Ты доставила мне совершенно особые ощущения, - продолжает он. - Как тебе это в голову пришло - прикинутьс трупом?
        Я некоторое время смотрю на него, не отвечая.
        - Ладно, что бы там ни было, - говорю я наконец, - как видишь, я держу слово. Ты получил, что хотел. Отлично. Останемся друзьями.
        - Конечно. Совершенно с тобой согласен.
        Я снова смотрю на него несколько секунд и нахожу полезным уточнить, что остаться друзьями не значит спать вместе.
        Я не принимаю звонки со скрытых номеров, чтобы не нарваться на очередных журналистов, тюремную администрацию и все, что так или иначе связано с кончиной моего отца. Что до похорон, я решаю ничем не заниматься и, другом регистре, снова прикинуться трупом, разве что оплатить счет, когда все будет кончено.
        Ришар поддерживает меня. Мне не надо ему объяснять, почему я так поступаю, он видел, в каком я была состоянии, когда мы познакомились, - в какое состояние поверг нас, Ирен и меня, отец, убив всех этих детей. Я думаю, что могла бы сойти с ума, если бы не встретила Ришара, если бы он не заботился обо мне так бережно в первые годы, когда я выкарабкивалась, - мрачная, бледная как тень, напуганная.
        Заботился обо мне, когда я заново училась жить и когда он сделал мне ребенка, чтобы поставить меня на ноги и успокоить, - я, впрочем, не уверена, что рождение Венсана меня так или иначе успокоило, я не заметила разницы.
        - Удивительно, что Ирен умерла в рождественскую ночь, - говорит он, - а твой отец в новогоднюю.
        - Да, я тоже это заметила, - отвечаю я.
        Сочувствуя моему горю, он прижимает меня к своему плечу. Я высвобождаюсь, пока он не пролил слезу мне на шею.
        - Мы договаривались не заводить других семей, - выпаливаю я. - Это все разрушило, понимаешь…
        Он опускает голову. Оттого что он не сдержал слово, у него сердце разрывается. Я счастлива быть его нечистой совестью.
        Быть может, дело в праздниках, но я часто вижусь с ним сейчас, так же, как и с Элен, которую встречаю регулярно, и я очень хорошо понимаю, какая лавина его подхватила, перед каким искушением он не смог устоять. Я знаю, чего ему нужно от меня. Знаю, каким возбуждением и какой тревогой охвачен он в последнее время, ведь я прожила с ним двадцать лет и представляю, как он ведет себя с ней, как его выдает взгляд, выражая мучительную жажду, которую она ему внушает. Но тут я ничего не могу поделать. Я бессильна против ужасного и смешного абсурда, правящего нашими жизнями.
        Наш сын Венсан - отличный пример этого рискованного пути. Вот он во всей красе - подрался с управляющим «Макдоналдса» на совещании и потерял работу. Что серьезно скажется на его возможностях платить за квартиру, а ведь я за него поручилась.
        День холодный и солнечный, уличное движение как по маслу, крыши машин заснежены.
        Жози не сбросила ни грамма, хотя, может быть, и не прибавила, но квартира довольно маленькая, потолки низкие, и она кажется мне огромной - девяносто один килограмм, сказал мне Ришар, который информирован лучше меня и пришел со мной в качестве наблюдателя, так как финансово поучаствовать не может при своих скудных ресурсах. Жози приготовила булочки-сконы. Дюжину. Не успеваем мы сесть, как она берет одну и заглатывает ее в один присест. Пока Венсан подносит нам Эдуарда-бэби для поцелуев и дежурных комплиментов, таким же манером исчезает и вторая - как по волшебству.
        - Я не могу все терпеть, - говорит он мне. - Я не подумал о квартплате, это правда. Но ты сама в таком случае промолчала бы, позволила бы любому мудаку топтать твою жизнь, это ты хочешь, чтобы я сделал?
        - Твоя мать этого не говорит, Венсан, - вмешивается Ришар.
        - Он отлично знает, что я этого не говорю.
        - Ты не говоришь, но ты так думаешь. Что я должен был молчать в тряпочку.
          - А твоя гордость, мое сокровище? - спрашивает Жози, глядя на булочки с мечтательным видом. - Куда бы ты дел свою гордость?
        Ришар коротко откашливается в кулак, пытаясь сменить тему, но я не обращаю внимания.
        - Жози, - говорю я, - когда нужно содержать жену и ребенка, гордость - непозволительная роскошь. Я думала, что Венсан, когда пошел на работу, это понял. Думала, что мы достаточно с ним об этом говорили.
        - Извини, - встревает он, - ты же сама мне это вдолбила, не помнишь? Никогда ничего не спускать, защищать свои идеи. Ты забыла? Этот огонек, который никогда не должен погаснуть.
        - Я никогда не запрещала тебе думать, Венсан. И не только это, я всегда говорила тебе, чтобы ты думал до, а не после.
        - Я не могу молчать, когда меня обзывают тухлым жиденышем.
        - Послушай, начать с того, что ты не еврей. Тебя не просят нести всю тяжесть мира на своих плечах. Миллионы безработных на улице. Тридцать миллионов в одной только Европе. Это много.
        - Твоя мать переживает за тебя, Венсан.
        - Я переживаю и за себя тоже, - вставляю я.
        Я не должна этого бояться, но мне страшно, потому что эта ситуация слабости, шаткости, ненадежности, усугубленная моей тревогой, отсылает меня к мрачным годам, которые мы пережили с матерью, - когда мы не знали, что будет завтра, будет ли у нас крыша над головой и постель, что мы будем есть, когда отца осудят и посадят в тюрьму за его преступления. Я чувствую, что не смогу снова пережить подобное испытание. Не хочу, чтобы вернулись те скверные времена.
        - Ладно, Венсан, - говорю я, - хорошо. Постарайся, как можешь. Там будет видно. Зажмем кулачки.
        Удовлетворенный Ришар чувствует себя обязанным нежно помассировать мне плечо. Он сейчас опасно сентиментален.
        Смерть моих родителей явно возродила в нем инстинкт защитника в отношении меня.
        - Доверься мне, черт возьми, - говорит Венсан. - Найти что-нибудь получше не составит труда.
        Я смотрю на него, но ничего не отвечаю, чтобы не окатывать холодным душем его энтузиазм, чистота и наивность которого приводят меня в восторг, - хотела бы я снова быть такой невинной время от времени, верить в свои немереные силы, в то, что нет непреодолимых преград и все возможно.
        Всего две булочки осталось в тарелке, которую Жози пододвигает к нам, - ни Ришар, ни Венсан, ни я к ним не притрагивались. Она спрашивает, можно ли меня поцеловать. Я киваю, хотя сладкая крошка прилипла к ее губе.
        Платить еще за одну квартиру - не лучшая новость для моего бюджета, но я глотаю эту горькую пилюлю и принимаю похвалы моей щедрости, снисходительности, доброте и т. д. Заодно осведомляюсь об отце Эдуарда-бэби, который в тюрьме, пользуюсь всеобщей эйфорией, чтобы заговорить на эту тему, которую в других обстоятельствах не знала бы, как поднять.
        В первый момент они теряются. Ришар снова откашливается в кулак.
        - Что же будет дальше? - спрашиваю я тоном непринужденной беседы. - У ребенка не может быть двух отцов, думается мне.
        Естественно, меня не интересует ни судьба биологического отца, ни причины, которые привели его туда, где он есть. Я просто хочу знать, что они собираются делать, и, как я и боялась, они не собираются делать ничего.
        Я предпочитаю уйти. Лучше уйти, чем поссориться с ними, - наговорить вещей, о которых потом жалеешь, но которые остаются выгравированными на черном мраморе. Анна не удивлена, она пришла к тому же выводу еще до того, как Жози решила, что ноги ее у нее не будет, - и если ей не удалось-таки заставить Венсана последовать ее примеру, она все же кое-чего добилась, они теперь видятся реже, и Анна не может ей простить этого удара ниже пояса, очень болезненного.
        Снег, выпавший с утра, не растаял, и температура падает. Дует ледяной ветер. Я вернулась рано, потому что объявили оранжевый уровень - вечером обещают сильный снегопад. Издалека я вижу Патрика, он возвращается из леса. Белый вихрь клубится вокруг его трубы. Над дымящейся чашкой чая я наблюдаю, как он ходит туда и обратно, нагруженный поленьями. Ему повезло, говорю я себе, его тайна в полной сохранности. Я никому его не выдала. Я могла бы отправить его гнить в тюрьму или в психушку, но я этого не делаю. Ему повезло, что он имеет дело со мной. Он бы должен прийти целовать мне ноги.
        Окрестные леса побелели. Я смотрю на небо, на цепь золотистых облаков, которые разлетаются и рассеиваются, по мере того как поднимается ветер. Смеркается. Я зову его закрыть мои ставни. Через несколько секунд молчания спрашиваю: «Вы оглохли?»
        Мне приходится делать над собой усилие, чтобы увидеть другого, того, что прячется, того, что за ним. Усилие почти невозможное. Я уже готова спросить себя, не приснилось ли мне все это.
        - А как нога? - спрашивает он, уже кинувшись, как в прошлый раз, к ближайшему окну, - но ветер пока еще не очень силен.
        - Нога в порядке, - отвечаю я. - Спасибо. А как рука?
        Он пожимает плечами, улыбаясь с видом фаталиста.
        - Ничего страшного, - заверяет он меня, покрутив кистью, как марионетка.
        Я иду следом от окна к окну через весь дом, и ни разу он не делает попытки приблизиться ко мне, а с лица его не сходит все то же жизнерадостное выражение, и ни разу мне не удается разглядеть другого, ни тени, ни промелька, хотя я ни на секунду не свожу с Патрика глаз.
        Живет ли демон в человеке двадцать четыре часа в сутки или вселяется лишь на время? Я уже задавалась этим вопросом, когда думала об отце. Иногда склонялась к одному варианту, иногда к другому, всякий раз уверенная, что нашла правильный ответ.
        Он хочет сбегать домой за банкой баклажанной икры, купленной в квартале Маре, - он один, Ребекка на пути в Компостелу[11 - Сантьяго-де-Компостела - город в Испании, крупнейший центр паломничества.] , - уверяя, что я язык проглочу. Я смотрю, как он выбегает за дверь в поднимающуюся бурю. Снег еще не пошел, но небо обложено. Луна окружена перламутровым сиянием. Я тем временем смешиваю два «Черных русских». Он возвращается бегом, его несут, как лист, порывы ветра, мотают то вправо, то влево, но он держит курс до моей двери, и я открываю, и он входит, окончательно запыхавшийся.
        Я потрясена собственным поведением. Патрик и сам, похоже, не в состоянии понять, что происходит. Он стоит в прихожей, ошеломленный, улыбающийся - почти мучительной улыбкой, словно спрашивая, что не так, - и ждет моего сообщения о дальнейшем развитии событий. Я потрясена. Теперь моя очередь обнаружить, что есть другая Мишель.
        - Посмотрим, что за икра, - говорю я, поворачиваясь.
        Разумеется, речь не идет об ужине, о приглашении сесть за стол, как будто мы старые друзья, о том, чтобы разделитьтрапезу как ни в чем не бывало, но ведь это я позвала его. Я попросила его прийти. И, честно говоря, мне трудно в это поверить, так и хочется себя ущипнуть.
        Я протягиваю ему бокал. Он протягивает мне тост. «Изумительно», - говорю я. В дымоходе уже завывает ветер.
        Я еще немного помню ту пору, когда мы запросто принимали амфетамины, чтобы продержаться в сессию или в других испытаниях, и я испытываю в точности те же ощущения в эту самую минуту, электрический разряд пронзает меня с головы до ног, лицо опутано паутиной, ладони взмокли, во рту пересохло, мысли несутся вскачь.
        - Ну что, - говорю я, - как вам?
        Я даже не узнаю своего голоса. Он присел перед журнальным столиком, занимается тостами и, держа в руке последний, поднимает на меня глаза. Потом опускает голову и качает ею, всхлипнув, словно услышал хорошую шутку.
        Когда он закончил свои корчи и наконец снова смотрит на меня, я на секунду вижу другого, гримасничающего, страшного, и я готовлюсь схватить кочергу, чтобы удержать его на расстоянии, но он уже исчез, и это опять Патрик, тронутый моим вниманием, садится на пятки и, заметив свой бокал на столике, берет его и осушает в несколько глотков.
        - Ну как? Оценили? - настаиваю я с улыбкой, до того вымученной, что она похожа скорее на злобный оскал. - Ответьте же.
        Если бы можно было опустить голову еще ниже, он бы, наверно, это сделал.
        - Ну? Вам понравилось? - заставляю я себя повторить глухим голосом.
        Он опять поднимает на меня глаза - и в них есть, конечно, искра безумия, но он все равно притягателен, и его взгляд - чистый яд, когда он этого хочет.
        Ветер уже задувает сильно, мощными порывами, и слышно, как он бьется о стены.
        - Так было надо, - выдает он наконец.
        Я не реагирую. Эти слова запечатлелись в моей голове.
        Я закуриваю. Я совершенно растерялась от его ответа. И разозлилась. Я окидываю взглядом комнату, все окна и двери надежно закрыты, и я говорю себе пару теплых слов насчет моего легкомыслия, моей самонадеянности, моей глупости. Но я не боюсь его. Я поворачиваюсь к нему спиной, чтобы поправить полено в камине, и мне не страшно. Закончив, я прошу его уйти.
        «Немедленно», - добавляю я. Он так и сидит, ошеломленный, улыбающийся, - похоже, это вообще его стиль, ошеломленный/улыбающийся, и тогда я тычу моим «ангелом- хранителем» прямо ему в лицо и предупреждаю, что дважды повторять не буду.
        Он понимает. Наверно, я взяла нужный тон и добавила к нему соответствующее выражение лица - почти с пеной у рта. Я провожаю его к выходу, не переставая потрясать газовым баллончиком перед его глазами. Я так напряжена, что почти дрожу, и вижу, что моя нервозность его довольно-таки встревожила, что он боится бесконтрольного и опрометчивого жеста с моей стороны, - хоть у меня и есть некоторый опыт обращения с такими штуками, однажды я нечаянно нажала кнопку, и один бедолага тогда чуть не лишился глаза.
        Когда он открывает дверь, мы на миг замираем перед свистящей и ревущей темнотой, окутавшей сад. Он морщится, силясь добиться моего милосердия. Видит бог, и на ногах-то трудно устоять в такую бурю.
        - Вон! - говорю я, даже не разжимая зубов.
        Я очень раздражена собственной реакцией на эту историю, смятением, которое царит во мне и с каждым днем усиливает чувство, что она не поддается пониманию и становится все темнее. Ненавижу, когда приходится сражаться с самой собой, спрашивать себя, кто я. Я не в силах докопаться до того, что прячется во мне, прячется так глубоко, что я ощущаю лишь едва уловимый и смутный отголосок, точно забытая песня, мучительный мотив и неразборчивые слова, и это дела не облегчает.
        Несколько дней спустя Анна предлагает мне взять на работу Венсана, и, разумеется, это сразу решит проблему его доходов, но что-то меня останавливает. Я сама об этом думала. И отказалась от этой мысли, потому что сомневаюсь, подходит ли Венсан для кабинетной работы, и еще потому, что он предложил мне не лезть не в свое дело и бросил трубку. Отношения у нас стали получше, с тех пор как его отец живет с другой женщиной, но я не уверена, что этого достаточно.
        Анна жестом отметает мои колебания.
        - Во всяком случае, - говорю я, - убедить меня - не самая трудная задача.
        Жози просто взорвется, это легко себе вообразить. Анна отвечает, что будет счастлива это видеть.
        Венсан, со своей стороны, говорит, что это только временно, и берется вразумить Жози - учитывая тотальную неуверенность в завтрашнем дне на всем Старом Континенте.
        Я не знаю. Мне не хочется ни с кем ссориться. Я осторожничаю. Мне радостно, что ветер переменился в пользу Венсана, однако я опасаюсь связываться с ним по работе - у меня уже был печальный опыт с его отцом, который только обострил наши отношения.
        - Он не будет путаться у тебя под ногами, - пытается успокоить меня Анна. - Я сама им займусь. Поставлю ему где-нибудь стол.
        Я думаю, что она действительно хочет вывести Жози из игры, чувствую эту веселую злость, которая движет ею, это сумрачное желание вечно иметь перед собой кого-то, с кем побиться, помериться силами, - и с каждым годом она становится жестче, боевитее, и эта кровожадность в ней проявляется все отчетливее, подавляя остальное. Я наблюдаю за ней с интересом. Вижу, как она опутывает Венсана, как вытягивает свои паучьи нити. Все готово для будущей битвы. Я рада, что в это не вмешиваюсь. И пусть себе жалуются на мой недостаток энтузиазма.
        Буря в последние дни повалила несколько деревьев, сломала много веток, и вот в одно прекрасное утро грузовик с дровами останавливается у моих дверей, и, пока двое мужчин разгружают его и складывают за домом поленницу, Патрик просит меня не благодарить его, нельзя же было, право, оставить гнить всю эту древесину, и бла-бла-бла. Он щурит глаза в утреннем свете и улыбается на пороге моего дома. Добавляет, что это подарок небес.
        Любой предлог, похоже, хорош, чтобы поддерживать жизнь наших отношений после каждой из наших омерзительных встреч, - но бывает же, говорю я себе, сама в это не веря, при плохом начале все улаживается на диво хорошо в конце.
        - Я хотел бы пригласить вас на ужин, - выпаливает он вдруг, уставившись на кнопку звонка на моей двери.
        - Нет, - отвечаю я. - Это невозможно.
        На лице его отражается разочарование, и он решается взглянуть в мою сторону.
        - Я хотел сказать, в городе. Не у меня.
        - Вы обладаете чувством юмора, - говорю я. - Убойным.
        Три дня я его даже не вижу. Его труба дымит с утра до вечера, окна светятся, но я не различаю никакого движения внутри. У меня есть другие дела, кроме заботы о расписании Патрика, но так вышло, что я сижу дома, чтобы поработать - и чтобы Венсана устроили в офисе AV Productions без моего участия, я не хочу выбирать ему место, представлять его сотрудникам, знакомить с работой ксерокса, посвящать в тонкости устройства кофемашины, от всего этого я бы быстро полезла на стенку.
        В моем кабинете дома стол стоит у окна, а дом Патрика находится на противоположном склоне, прямо напротив. Лучший вид открывается с чердака, но и этого окна вполне достаточно, я здесь, чтобы работать, а не для чего-то еще, однако любое движение, уход, приход, подъехавшая машина, хлопнувшая дверца тотчас привлекают внимание, заставляют поднять глаза, а между тем вот уже три дня картина совершенно застывшая, если не считать света в окнах вечером и столба дыма из трубы, зимняя декорация, неподвижная и безмолвная - с легким налетом смерти.
        Утром четвертого дня, возвращаясь с пробежки - практически на одной ноге, - я делаю крюк и подхожу к дому, переводя дыхание, уперев руки в бока, горячая и заледеневшая.
        Снежок, выпавший ночью, стер все следы, все отпечатки вокруг, светит солнце, тишину нарушает щебет птиц.
        Внутри ничего не видно, шторы задернуты. Я звоню. Оглядываюсь на свой дом с другой стороны и щурюсь. Снова звоню, не дождавшись ответа, обхожу дом, его машина стоит в гараже.
        Он мертвецки пьян. Я нахожу его лежащим в гостиной без признаков жизни, осторожно проникнув в дом через кухню, продвигаясь шажок за шажком, громко окликая: «Алло?! Алло?!», пока снег с моих подошв тает на паркете и растекается блестящими лужицами, расположенными ровным рядком.
        Я распахиваю шторы.
        На полу полно бутылок. Под вечер он звонит в мою дверь, чтобы извиниться за столь жалкое зрелище и поблагодарить меня за то, что я отволокла его под душ, окатила ледяной водой, как он того заслуживал, и сварила крепкий кофе. Я не осталась посмотреть, как он справится дальше, но одежда на нем чистая, он выбрит и причесан, и, если бы не бледность и синяки под глазами, вполне мог бы вернуться в окошко банка, и любой без колебаний доверил бы свои сбережения такому ухоженному и любезному мужчине.
        - Мне кажется, вы не совсем понимаете, - говорю я. - Но это моя вина. Я могу предъявить претензии только к себе. Это нелегко, поймите. У меня такая полоса в жизни, когда мне не очень сладко, я чувствую себя потерянной. Вы должны принять это во внимание. Если я недостаточно ясно выразилась, мне бесконечно жаль, Патрик, но примите это во внимание. Знаете, порой мы готовы на что угодно, лишь бы почувствовать себя хоть немного лучше.
        Не успеваю я двинуться с места, как он просовывает ногу в проем, впивается в мои губы и толкает меня назад, ногой захлопывает дверь, и вот мы уже катаемся по полу в том самом месте, где он изнасиловал меня в первый раз, и стонем, и рычим, и боремся, как бешеные псы.
        Он задирает мне юбку, срывает колготки, запускает руку между ног, а я молочу его кулаками и пытаюсь укусить. И вдруг словно рвется какая-то пелена, я ясно вижу путь и тотчас перестаю отбиваться и лежу, неподвижная и на все согласная, когда он готовится перейти к акту.
        Он лежит на мне. Медлит, на секунду напрягается, стонет и скатывается на пол, как пришибленный. Потом вскакивает на ноги и бежит к выходу, даже не потрудившись закрыть за собой дверь. Я встаю и запираю ее. Марти, снова присутствовавший при сцене, смотрит на меня с удивленным видом. «Это сложно тебе объяснить», - говорю я, когда он идет за мной следом.
        У меня нет возможности вернуться к этим событиям в следующие дни, работы полно, и я ухожу из дома на рассвете и возвращаюсь только затемно, не имея больше ни желания, ни сил заниматься какими бы то ни было приключениями. Я я ухожу из дома на рассвете и возвращаюсь только затемно, не имея больше ни желания, ни сил заниматься какими бы то ни было приключениями. Я мельком поглядываю на его дом, уходя: ставни закрыты, дым из трубы идет, все спокойно, и я делаю то же самое, возвращаясь, вижу свет в окнах, ночь искрится на снегу, покрывающем его сад, но ничего больше, я заезжаю в гараж, выключаю зажигание, ищу ключи и выбрасываю это из головы.
        В жизни нет ничего проще, чем работать, и я привыкла к этой усталости от бесконечных совещаний, бесконечных звонков, бесконечных читок и прочего, так что в конце дня у меня остается достаточно энергии, чтобы доехать до дома, сделать себе сэндвич, закрыться в спальне, раздеться, напустить ванну и покурить немного травки, чтобы снять напряжение, слушая музычку и поигрывая глицериновым мылом. Наедине с моим старым котом.
        Изначально Марти предназначался Венсану, тот долго просил собаку, и Ришар, не желавший об этом слышать, решил, что кот ее заменит, но Венсан не захотел даже взять его на руки - и в результате котенок оказался на моих руках.
        Я счастлива, что он со мной. Он, конечно, мало чем может помочь в случае нападения, но не важно. С ним я не чувствую, что живу в пустом доме. И у нас нет мышей.
        Обустройство Венсана, разумеется, тормозит нашу работу, он часто путается под ногами в поисках карандаша или скрепок или машет нам из-за стекла, отрывая от дел, чтобы получить очередную информацию об архивах, куда мы его пока пристроили, а там будет видно. Я хотела было выдвинуть этот аргумент - что сейчас не лучшее время, чтобы кого-то обучать, что мы запаздываем с проектами, надо нагонять, сроки поджимают, но Анна так торопилась воплотить в жизнь свою стратегию, что не слушала меня, поэтому дни у нас сейчас длинные и наполненные, и я не собираюсь еще чем-то грузиться.
        Тем более что стремительно обостряются отношения с Жози, которая требует, чтобы Венсан немедленно покинул место, столь своевременно предложенное Анной.
        - Она что, не знает, что такое биржа труда? - притворно возмущаюсь я, чтобы задушить в зародыше всякое подозрение в сговоре между мной и Жози, - я сохраняю жалкий нейтралитет. Анна прячет улыбку, а Венсан покусывает ноготь большого пальца - мне не хочется упоминать об абсурдной поспешности, с которой он бросился в объятия этой женщины, невзирая на все наши предостережения.
        Ришар заходил на минутку пофлиртовать с Элен и, спустившись, осведомляется о решении сына.
        - Ну что, старина, на каком ты свете?
        Следует тягостная пауза. Потом Венсан поднимает глаза на Анну и говорит, что он остается. Анна довольна как слон. Я узнаю это выражение безмерной радости, которую иной раз вызывает у нее Венсан, в первый раз я его подметила, когда она держала его над купелью, - я тогда незаметно толкнула локтем Ришара, чтобы показать ему эту картину незамутненного счастья, которое она воплощала.
        Она приглашает нас пообедать. Я говорю, что это несерьезно, что у нас нет времени, но их трое против меня, а вскоре и четверо, потому что Анна послала Ришара за его новой невестой.
        - О, - говорю я, - ты так ее называешь? Они помолвлены?
        Она пожимает плечами
        - Они ведь живут вместе, так?
        - Мама, перестань, - вздыхает Венсан. - Ты сама все знаешь.
        Я закуриваю сигарету. Когда они приходят, я смотрю в сторону.
        У меня есть кое-какие сомнения насчет способности Венсана устоять под натиском Жози, но он, похоже, полон решимости и даже готов переночевать в отеле, если ему не удастся ее урезонить. Краем глаза я наблюдаю за Ришаром и Элен. Раньше мы с этим мужчиной были парой. Сегодня он составляет пару с другой женщиной. Обед в разгаре, мне больше не хочется есть, и я заказываю джин-тоник.
        И когда мне его подают, он поворачивается ко мне и округляет глаза.
        Я расплачиваюсь по счету за похороны отца. Появилось несколько статей о его смерти, и вновь зашла речь о бойне, но кроме потока оскорблений, естественно, выложенных читателями в сеть, до меня ничего не дошло, ни писем, ни звонков, ни каких-либо контактов, и восполнить этот пробел взялся Ральф.
        - Одним психопатом меньше, - говорит он, - извините за прямоту.
        Я упаковываю вещи Ирен для Красного Креста. Прерываюсь на минутку, любезно объясняю ему, что ни один мало-мальски воспитанный человек не станет оскорблять покойного при его дочери, и возвращаюсь к делу, подчеркнуто его игнорируя.
        - Кончайте важничать, - говорит он. - Я этого на дух не выношу.
        - Вы выпили?
        - На дух не переношу снобок.
        На этих словах он сдувается. Декабрь такой уж месяц, когда мужчины пьяны - убивают, насилуют, обзаводятся семьей, признают чужих детей, спасаются бегством, стонут, умирают, - но этот хотя бы сохранил дар речи, и я узнаю, что мы когда-то учились в одной школе и что он помнит, в какой кошмар мой отец поверг всю страну, и он уже тогда, в ту пору, не выносил моего снобизма. У меня не сохранилось в памяти ни одного лица из тех лет, а значит, это может быть правдой.
        - Идите примите душ, от вас неважно пахнет, - говорю я.
        Он раскачивается, глядя на меня недобро.
        - Во всяком случае, одним мерзавцем меньше, и я счастлив, что трахал его жену.
        Я не отвечаю. Надеваю пальто и перчатки.
        - Все-таки не затягивайте с чемоданами, - говорю я.
        По Сене плывут льдинки. Я присоединяюсь к Анне на ужине, где нам предстоит убедить двух серьезных инвесторов - это непросто, но мы все же заключаем выгодную сделку. Уже поздно, и я устала, когда мы выходим из ресторана и Венсан присылает мне сообщение, что стоит под дверью своего дома. Я жду - по идее, Анна должна получить то же самое. Сообщаю ему, что я еду.
        Я приятно удивлена, что это меня он зовет в трудной ситуации. Я еду к нему и громко возмущаюсь, когда он сообщает мне, что Жози поменяла замки. «Черт знает что», - говорю я.
        Он одновременно возбужден и растерян, думаю, он не был готов к такому решительному отпору со стороны Жози и пока не может оценить последствия. Он не спрашивает меня, куда мы направляемся. Я еду вдоль набережных.
        - Я знаю, что дедушка умер, - говорит он.
        На этом поле Ирен меня победила. Она воспользовалась трудным возрастом Венсана, этим ужасным возрастом, в котором все, что может злить или раздражать мать, идет в ход. «Не называй его дедушкой, - говорила я ему. - У тебя нет дедушки. Этот человек тебе никто», - и оборачивалась к Ирен: «А ты перестань наконец вдалбливать это ему в голову! Зачем это тебе, скажи мне?» Мы жестоко ссорились по этому поводу, я просто рвала и метала, но моя позиция была шаткой, как я могла зачеркнуть кровные узы?
        Я кошусь на него подозрительно, но никакого сарказма не прозвучало в его голосе, когда он сказал дедушка, и его мирный вид меня успокаивает.
        - Да, он повесился, - говорю я.
        Он кивает и задумчиво смотрит перед собой. Мы едем через Севрский мост.
        - Черт побери, это все-таки твой отец, - говорит он.
        Когда мы приезжаем, мне нет нужды указывать ему его комнату, он ее знает. Я нахожу для него зубную щетку. За окнами светит полная луна в холодной ночи.
        - Завтра выезжаем в семь, - говорю я ему.
        Он кивает. Зевает. Неопределенно машет мне рукой. - Спасибо за поддержку.
        - Тебе не надо меня благодарить. Я твоя мать, для того я и нужна.
        - Все равно спасибо.
        Он ищет что-нибудь почитать. Я даю ему сборник новелл Юдоры Уэлти.
        - Как по-твоему? - спрашивает он.
        - Одна из величайших.
        - Нет, я хочу сказать, будь ты на моем месте, что бы ты сделала?
        Как мне могло в голову прийти, что он ждет моего мнения? У меня отвисает челюсть. Я будто бы задумываюсь, изучая узор на ковре в коридоре перед моей спальней.
        - Не знаю, - говорю я. - Я не знаю, до какой степени она тебе дорога. Но на твоем месте я бы не спешила что-либо предпринимать, выждала бы день или два, не подавая признаков жизни. Проведи как бы наблюдательный раунд. Время работает на тебя. Побеждают те, у кого крепче нервы, не забывай об этом. И я, конечно, ее плохо знаю, но сказала бы, что у нее с этим все в порядке, эта сумеет за себя постоять.
        - Никогда не встречал такого мерзопакостного характера.
        - Вот видишь. Будь готов, что получишь отпор. Но не все плохо в этой истории. Вы оба сможете подумать, чего на самом деле хотите, проверите ваши отношения, испытаете их. Это время на размышления по-любому пойдет вам на пользу. Кстати, а отец Эдуарда скоро должен выйти?
        - Это я его отец.
        - Да, я понимаю, но он-то что об этом думает?
        - Понятия не имею. Они расстались.
        - Почему же тогда она так добивается его освобождения, тратит столько денег?
        - Это вопрос справедливости. Легавые посадили его в назидание. Такого нельзя терпеть, черт побери.
        - Ладно, не важно, это всего лишь один пункт среди всех, над которыми ты должен подумать, одна из многих проблем, которые тебе предстоят. Ты должен это знать. Никто тебя не осудит, если будешь действовать со знанием дела. Но ты можешь рассчитывать на мою помощь, что бы ни случилось.
        Мне нелегко далось произвести тебя на свет, понимаешь?
        Он улыбается. Еще несколько дней в таком режиме, и он будет приходить поцеловать меня по утрам и вечерам.
        Я не жалею о своих словах, что он может рассчитывать на мою помощь. Это чистая правда, я буду с ним до последнего вздоха, но он проводит почти весь день в моем кабинете, ходит взад-вперед за моей спиной, нервничает, стоит у окна, глядя на башни в белом небе, снова обещающем снегопад, опять ходит взад-вперед, проверяет мобильник, курит одну за одной мои сигареты, а у меня дел по горло. Анна жестом призывает меня к терпению.
        В обед он ничего не ест, вечером тоже.
        - Первый день самый трудный, - говорю я.
        - Да ну? Тебе-то откуда знать?
        Он берет лопату и в почти полной темноте - лунный свет совсем слабенький, - принимается старательно расчищать снег перед домом.
        Возвращается весь в поту, но я вижу, что он отчасти снял напряжение - его отец делал то же самое зимой, когда мы ссорились, а в остальное время отыгрывался на опавшей листве, жег ее, вырывал сорную траву или принимался колоть дрова и все такое. Я подумать не могла, что Жози - хоть и всегда опасалась сексуальной притягательности крупных женщин для слабаков, - подумать не могла, что Жози способна довести его до такого, что она так ему дорога. Я озадачена. Мне не хватило в этой истории реакции, прозорливости, проницательности. Под пятьдесят это вряд ли может радовать.
        Чуть позже я понимаю, что снова ошиблась. Я плохая мать, потому что прибегаю к нескольким бокалам белого вина, чтобы развязать ему язык, но, как бы то ни было, совсем другая реальность вырисовывается мелкими штрихами, складывается на моих глазах, как пазл, и я вижу наконец очевидное: не Жози ему нужна, ему нужен ее сын. Не женщина, а ребенок.
        Многое вдруг проясняется, но я ничего не замечала, когда все было на моих глазах и на слуху, я не способна была представить себе ничего, кроме вечных семейных ссор, я была совершенно слепа. Поняв это, я сажусь рядом с ним и беру его за руку, но он так пьян, что не реагирует.
        Я не сплю всю ночь - долгую ночь, головокружительную, хаотичную, бесконечную, - а рано утром мы встречаем Патрика в супермаркете. Точнее, Венсан и Патрик встречаются в какой- то секции и направляются ко мне, мило беседуя, как добрые друзья.
        Но неужели гнусный Патрик наклоняется ко мне, чтобы поцеловать? Я шарахаюсь, как от объятия зачумленного, но его это не волнует, и его губы прижимаются к моим щекам - тем крепче, что он держит меня за локоть и сжимает его. Когда он отпускает меня, я спешу скрыть свое смятение, нервозность, волнение, схватив первое, что попадается мне под руку, это оказываются пять пакетов спагеттини (№ 3) по акции, я кладу их в тележку и иду своей дорогой, больше не обращая на него внимания.
        К сожалению, сегодня утром он очарователен, и, как я ни зла на него, он меня в конце концов смягчает - но мне все же приходится избегать его взгляда, чтобы сохранить холодную голову. Ну почему все так сложно? Почему я должна была нарваться на сексуального маньяка, когда мне хочется нежности, покоя, отдохновения после потрясений последних месяцев?
        Мы у него дома, пьем аперитив, шутим, собираем на скорую руку обед, и мне кажется, что у меня галлюцинации. Я не знаю, как мы оказались здесь, как я могла согласиться войти в этот дом, - для меня это полнейшая тайна. Наверно, Венсан меня уговорил - он находит Патрика симпатягой и загорелся посмотреть коллекцию из пяти тысяч виниловых пластинок, о которой тот упомянул, когда мы расплатились в кассе и вышли под синее небо. Но Венсан - не главная причина моей капитуляции. Это другая я объявилась помимо моей воли. Я, которую влекут мутные воды, движение, неведомые земли. Я не знаю. Я не могу раскрыть свой череп, чтобы заглянуть внутрь. Как бы то ни было, я здесь, ошеломленная собственной смелостью, накрываю на стол, а мальчики встали к плите и требуют открыть новую бутылку вина.
        Венсан уже пил вчера, но он говорит о чудовищно шатком положении, в котором оказался, о необходимости развеяться, посмеяться немного, и отметает мои тревоги, наливая себе сам. Я смотрю на него с бутылкой и чувствую первую измену в моих рядах. По последним известиям, Ребекка провела ночь в окрестностях Хихона, в Астурии, и я слушаю, как Патрик рассказывает о паломничестве своей жены с величайшим интересом, а Венсан, пренебрегший моими советами соблюдать умеренность, спит с открытыми глазами, оставив меня одну в компании хозяина, который, похоже, только и жаждет предстать в выгодном свете и которому, против всяких ожиданий, это удается с обезоруживающей легкостью, - я знаю, что причиной тому я, мое желание, чтобы он вышел из положения с честью, и что в этой игре любой тюремщик может произвести приятное впечатление, но это так.
        У него так тепло, что я расстегнула кофту и интересуюсь, какое у него отопление.
        - Дровяной котел, - отвечает он. - С регулируемым пламенем.
        - О, правда? С регулируемым пламенем, говорите? Круто.
        Я в этом ровным счетом ничего не смыслю, но киваю с понимающим видом. Убранство в гостиной в стиле молодого менеджера среднего звена - бледные копии, фальшивый винтаж, - довольно быстро приедающееся, но послеполуденное солнце, запустившее свои лучи в комнату, немного все это приукрасило. Венсан в полусне соскальзывает на диванчик. Его присутствие, как бы то ни было, целиком и полностью меняет ситуацию, и я мало- мальски расслабилась, когда Патрик угостил меня старым бренди, под которым пали мои последние бастионы.
        - Я слышала, - говорю я, - что дом хорошо прогревается отоплением через потолок.
        Его котел находится в прачечной. Все эти приборы, счетчики, электрические провода, трубы - красные, синие, черные, желтые, - муфты, втулки, стыки, желоба, краны, болты, гайки, вся эта машинерия стоила того, чтобы сюда спуститься, говорю я. Продолжая экскурсию, он показывает мне бак с горячей водой. Тоже отличный, огромный. Рядом мирно урчит пресловутый котел. Я собираюсь его спросить, не лучше ли использовать жидкое топливо, как вдруг он грубо хватает меня за руку. Я вырываюсь. Смотрю ему прямо в глаза. «Нет, не здесь, не сейчас!» - выговариваю я глухо. Не отпуская руки, он прижимает меня к стене, коленом раздвигает мне ноги. Рванувшись, я отпихиваю его. «Венсан рядом», - говорю я. Он снова бросается на меня. Борясь, мы опрокидываем этажерку, ее металлические ящики раскатываются по полу. Свободной рукой я бью его по лицу. Он рычит и трется об меня. Мы падаем на пол. Это тело мужчины, сила мужчины, одолеть которые у меня нет никаких шансов, но пикантность ситуации, которая вызвала бы у меня улыбку, не будь я так занята, отбиваясь как бесноватая, пока он пытается ввести в меня свой член, в том, что
в моей власти остановить его натиск в одну секунду, что мне, бедной женщине, решать, отослать или нет этого дурака в его угол.
        День клонится к вечеру, но погода по-прежнему прекрасная. Я тихонько трясу за плечо Венсана, который спал сном младенца, когда надо мной надругались в двух шагах от него. Он спрашивает, где он, трет глаза и улыбается нам, объясняя, что уснул, как будто мы сами этого не поняли. «Пора домой», - говорю я. Он садится. Патрик приносит наши пальто. Я стараюсь не смотреть на него. Он провожает нас до двери. Мы с Венсаном выходим - если всмотреться, видно, что я чуть отстала от сына и что, пользуясь этой дистанцией, я внезапно обернулась к Патрику и коснулась губами его губ, после чего пошла своей дорогой как ни в чем не бывало, к машине, с еще пылающими щеками, проклиная себя.
        Под вечер Венсан принимается ходить взад-вперед. Время от времени, подходя к окну, он останавливается и смотрит на улицу, вглядывается в сумерки, сгущающиеся с каждой минутой. Он очень нервничает. Не в пример мне; я готовлю пиццу - по рецепту от самого Джино Сорбилло - и совершенно расслаблена, лоб без морщин, плечи опущены, настроение авантюрное.
        В конце концов он приходит и спрашивает, не осталось ли у меня травки покурить, он так больше не может, молчание Жози становится нестерпимым. «Не дергайся, никуда они не денутся», - говорю я ему, но успокоить его не могу. Когда мы садимся за стол, он чувствует себя лучше, но чувствовал бы себя еще лучше, добавляет он, если бы эта стерва - примерно так он теперь называет Жози - дала о себе знать.
        Мне жаль, что он несчастлив. Я ценю эти несколько дней вдвоем - ничего общего с тем кошмаром, который мы с ним пережили после развода, когда он изо дня в день ставил мне в вину, что я выгнала отца из дома, разрушила нашу семью, что я безжалостна, - и мне бы хотелось видеть его удовлетворенным, как я сама сейчас, чтобы мы могли сполна насладиться этой нежданной, совершенно импровизированной жизнью под одной крышей.
        Я смотрю, как он ест приготовленную мной пиццу, и сейчас этого достаточно для моего счастья. Я немного рассеянна. Наверно, я еще под шоком - под обаянием? - моего дневного приключения - которое в то же время меня пугает. Мне немного стыдно, я прекрасно сознаю, как нездоровы были наши с Патриком игры в прачечной, это дикое объятие, исступленное соитие, но надо быть честной перед собой, смотреть правде в лицо - мне понравилось прижиматься к его телу, понравились наши соединившиеся естества, его член во мне, его глухое дыхание, влажный язык, пальцы, сомкнувшиеся, как когти, на моих пылающих руках, перебирающие мои волосы, его губы, раскрывающие мой рот, мне все это понравилось, я кончила в эти минуты, я не могуутверждать обратное. Я так много фантазировала о нем, что удивлена лишь отчасти, но чистое удовольствие так редко, что я еще немного оглоушена и едва надкусываю свою долю «Маргариты».
        Венсан, хоть он, похоже, не в лучшей форме по части наблюдательных способностей, с тех пор как мы сели за стол, смотрит на меня пристально, и смутная улыбка трогает его губы.
        - Что это за вид у тебя? - спрашивает он.
        Я делаю круглые глаза.
        - Я не знаю, о чем ты?
        - Ты решительно где-то витаешь.
        - Это ты курил, Венсан, не я.
        Я улыбаюсь и встаю из-за стола, чтобы прекратить разговор, под предлогом, что мне надо промыть салат. У меня такое ощущение, будто меня поймали с поличным.
        К счастью, Венсан вновь погрузился в свои переживания лишенного прав отца и забыл обо мне, так что я могу на минутку скрыться, чтобы нарисовать себе лицо порядочной женщины, поправив узел волос и проведя влажной рукавичкой по лбу и щекам, которые слегка покраснели.
        Чуть позже он окончательно выходит из себя, и, поскольку настроение у меня хорошее, а идей не осталось, я предлагаю ему поехать посмотреть, как там дела, и не успеваю я закончить фразу, как он уже кидается к куртке.
        Когда мы подъезжаем к его дому, окна в квартире светятся. Мы паркуемся. Я смотрю на Венсана.
        - А теперь что ты будешь делать? Послушай, мой тебе совет, не делай ничего. Смотри. Они там. Все хорошо. Ты успокоился, правда? Это ведь и ее сын, она его, знаешь ли, не съест. Венсан, ты меня слушаешь?
        Нет, судя по всему, он меня не слушает. Он подался вперед, вытянул шею к окнам, потом говорит мне:
        - Пожалуйста, подожди меня здесь, я на пять минут.
        - Нет, не стоит, милый, это плохая идея.
        Он берет мои руки в свои.
        - Все путем, - говорит он, - спокойствие. Я просто послушаю под дверью.
        - Что?! Это глупо. Не надо.
        - Все путем. Я уже большой.
        Я провожаю его глазами, когда он входит в подъезд, не выключаю мотор для тепла, в квартале спокойно для субботнего вечера, но ледяной ветер задувает в тихой ночи. Он, в конце концов, сам себе хозяин. От ошибок и неудач повзрослеет. Ему скоро двадцать пять, мне не надо вмешиваться. Он знает мое мнение, послушаться меня или нет - его дело. Я закуриваю, на сантиметр опустив стекло. Чувствую, что буду очень хорошо спать сегодня ночью. Боже мой. Это ужасно. Я проверяю сообщения на телефоне - ни одного. Я очень хорошо помню мужчину, который был у меня за несколько лет до Ришара и произвел на меня большое впечатление в сексуальном плане, до такой степени, что память о нем до сих пор ноет в моем сердце, и мне кажется, что Патрик возродил во мне забытые ощущения - которые я боялась больше никогда не испытать, говорят ведь, что всепоглощающий трепет бывает только раз в жизни.
        Я даю себе четкое указание не торопить события - ни в ту, ни в другую сторону, - держать голову в холоде. Очевидно, у этой проблемы решения нет. То, что я поцеловала Патрика в губы, все только осложнило, я это прекрасно понимаю и жалею об этом глупом поцелуе запоздалой отроковицы, которым одарила его, уходя, - как будто мало было всего остального, - и в эту минуту я вижу Венсана, он вылетает из подъезда и кидается к машине с младенцем на руках. Прыгает на заднее сиденье.
        - Езжай! Езжай же, черт побери! - кричит он мне.
        Я еду с добрую минуту, не говоря ни слова, потом припарковываюсь, поворачиваюсь к Венсану и спрашиваю, не спятил ли он окончательно. Начинаю перечислять ожидающие его неприятности, но тут Эдуард принимается вопить как резаный, говорить становится невозможно, и барабанные перепонки чуть не лопаются.
        Потом Венсану удается его угомонить - я наблюдала за ним в зеркале заднего вида и нашла, что с ребенком он обращается неплохо, вполне уверенно.
        - В доме есть молоко? - спрашивает он.
        - Ты думаешь, у меня полные шкафы молочных смесей для новорожденных? И памперсы в ассортименте? Венсан, немедленно верни ребенка матери, слышишь?
        Он не такой дурак, чтобы не понимать, попытка его безнадежна, и он, наверно, немного поторопился, но думаю, в сущности, он получил, что хотел, - он унес Эдуарда наверх, чтобы искупать его, и я покорена его вниманием к этому ребенку, его нежным с ним обращением, никогда я не представляла себе Венсана в этой роли, и он показывает Жози, что готов бороться и не отступит ни перед чем. Он убил сразу двух зайцев. Это хорошо. Я греюсь у камина и звоню Жози, чтобы объяснить ситуацию.
        Она сразу набрасывается на меня, как оса. По ее словам, подвиг Венсана, похоже, стал причиной стычки в квартире, и в результате ее музыкальный центр разбит вдребезги.
        - Не беспокойтесь за ваш музыкальный центр, Жози, я сама им займусь. Что до вашего ребенка, он в безопасности, вы же знаете. Приезжайте за ним, когда хотите, Жози, приезжайте завтра, когда вам удобно. Венсан понимает, что сделал глупость. А в остальном все хорошо, больше он ничего не разбил? Я слышу, как они смеются у меня над головой, он его купает. Нет, что за история, подумать только.
        - Все-таки это ведь вы вели машину.
        - Простите? Я вела машину? Что? Ну да, я была за рулем, а что я еще могла сделать? Я его мать, Жози. Вот увидите, вы скоро поймете, что это значит. Но ведь все хорошо, что хорошо кончается, правда? Я вела машину, но я похолодела от ужаса, знаете ли. Вы на меня обиделись? Полноте, прошу вас, забудем эту историю. Вы любите кино? Я подключу вам киноканалы, хотите?
        - Я еще люблю животных и историю, и человеческое тело тоже.
        Я так и не знаю, обладает ли эта девица колоссальным чувством юмора или, наоборот, начисто его лишена. Я вздыхаю с облегчением, повесив трубку, и тотчас наливаю себе выпить. На сегодня мне хватило волнений, и, как по волшебству, начинает падать снег и окутывает дом своей безмолвной пеленой.
        Я курю сигарету у окна и слушаю We Move Lightly Дастина О’Хэллорана, потом поднимаюсь к ним. Эдуард сучит ножками на кровати, закутанный в махровое полотенце. «Я нашел тальк», - говорит мне Венсан. Я киваю, прислонившись к дверному косяку. Обычно я никогда не захожу в его комнату - не из сентиментальности, просто мне там нечего делать, разве что проветрить, - и они двое в этой обстановке, рядом - зрелище довольно-таки ошеломительное.
        - Жози зайдет завтра, - говорю я.
        Он не отвечает. На чердаке я нахожу его старую коляску - спасибо Ришару, который решил ее сохранить, когда я хотела только одного, избавиться от нее раз и навсегда или сжечь, чтобы быть уверенной, что подобный опыт не повторится.
        - Уж если ему здесь нечего есть и почти нечего надеть, - замечаю я, снимая с коляски чехол, - по крайней мере, у него будет царское ложе.
        Венсан приходит ко мне, когда он засыпает.
        - Я нашагала километры и километры с этой коляской, пока ты был в ней, - говорю я. - Подвеска у нее что надо.
        Его меньше интересуют мои воспоминания молодости, чем реакция Жози, и я стараюсь передать ему наш разговор как можно точнее. Поразмыслив немного, он звонит Анне, чтобы прояснить некоторые юридические тонкости, пока я готовлю грог и выжимаю лимон. Из окна кухни я вижу свет у Патрика, всего лишь смутные мерцающие огоньки за снежной пеленой, но я не хочу о нем думать.
        Это совершенно невозможно. Не думать о нем совершенно невозможно. Опыт, ум, здравый смысл, годы не помогают. Мне стыдно, я сама не своя. Что останется от гордости при таком развитии событий? Венсан вышел принести дров, и ледяной сквозняк врывается в комнату, как раз когда я задаюсь этим вопросом, пробрав меня до костей.
        Жаль, что я недостаточно верую, чтобы сходить к священнику, ведь вера все же - лучшее в мире лекарство. Думается мне, старая добрая исповедь меня бы успокоила. Хотелось бы мне знать, что Бог меня видит.
        Мы говорим о крайней непрочности браков, которые чаще всего распадаются, - и со временем Венсан признал, что виноваты в этом равно его отец и я, - как вдруг в нашу компанию заявляется Анна и сообщает, снимая пальто, что у нее с Робером все плохо и что, в сущности, он всегда был скотиной.
        - В чем дело, о чем ты? - спрашиваю я, слегка встревожившись.
        - У него есть любовница, - заявляет она. - Нет, вы представляете?
        Она целует нас. В отсветах огня не видно, как я побледнела.
        Она берет руки Венсана в свои.
        - Бедный мой малыш, - говорит она, - с любовью у нас с тобой что-то неважно обстоят дела.
        - Выпей немного грога, - предлагает он.
        - У Робера? Любовница? - произношу я слабым голосом.
        - И сидите крепче, их роман длится уже несколько лет.
        - Черт, круто, - кивает Венсан.
        - Что ты на это скажешь? - спрашивает меня Анна.
        - Слушай, я ошарашена.
        - Я тоже обалдела. Мне пришлось сесть.
        - Ты меня удивляешь, - жалеет ее Венсан.
        Я встаю, чтобы поворошить поленья и поправить огонь. Никто никогда не думал, что они с Робером образцовая чета и любят друг друга нежной любовью, но сейчас, мне кажется, она и вовсе не слишком опечалена его изменой.
        - Я не говорю, что мне это безразлично, я хочу сказать, что не произошло ничего особенного, - уточняет она. - Со вчерашнего дня мне кажется, что по квартире ходит кто-то чужой, догадайтесь сами, как это приятно, человек, которого я совершенно не узнаю.
        Я киваю. Иду приготовить еще грогу. Когда я возвращаюсь, Венсан пишет адрес адвоката, идет снег, потрескивает огонь, он поднимается посмотреть, спит ли младенец, а я пока обношу всех.
        - Я должна радоваться, что он не принес мне болезнь или еще какую-нибудь гадость, - вздыхает Анна.
        - Может, ты хочешь есть, ты обедала? - спрашиваю я.
        Я еще немного расслабилась, выяснив, что она не знает, кто та женщина, и не хочет знать.
        - Я не знаю, - говорю я. - Но может быть, в сущности, ты права. Мне правда очень жаль.
        - Не надо ни о чем жалеть. Со мной все хорошо. В жизни полным-полно такого рода инцидентов.
        Я поднимаю руку, и она прижимается к моему плечу. Через несколько минут, спустившись, Венсан улыбается при виде этого, и тогда поднимает руку Анна, и он прижимается к ее плечу. Мы не разговариваем, смотрим на огонь. Потом я оставляю их и иду спать.
        Бывало, я задавалась вопросом, когда он был еще безусым юнцом, да и позже, по разным поводам, не происходит ли что-то между ними, но так никогда и не узнала ничего об этом наверняка и сегодня утром ненамного продвинулась, я не знаю, спали ли они вместе, или он лег на диване, и вряд ли когда-нибудь узнаю, потому что, как я ни всматриваюсь в очередной раз в поисках малейшего знака с их стороны, не замечаю ничего необычного, кроме мелких нежных жестов, которыми они обмениваются, с тех пор как он родился, и которые не говорят мне ничего такого, о чем бы я уже не знала.
        Венсан ушел за всем необходимым для ребенка, и, когда я спускаюсь, Анна держит его, точно хрупкое сокровище, у своей груди, склоняет к нему лицо, грациозно танцует с ним, такой нежностью и любовью, просто можно поклясться, что она как минимум мать, - но зная о драме, которую она пережила уже дважды, об этой открытой ране, которая не заживает и становится все глубже, я держусь в стороне, не вмешиваюсь, и когда Венсан возвращается и они думают, будто сейчас одни, я жадно высматриваю взгляд, прикосновение, детали, которые могли бы их выдать, но они сильны. Это почти смешно.
        Довольно, впрочем, гротескным оказывается дуэт, который они образуют над Эдуардом, как если бы он был их ребенком, этот их безумный дуэт. Я говорю, что иду пройтись, но буду поблизости.
        Погода прекрасная, снег скрипит и похрустывает под моими резиновыми сапогами. Гулять - лучшее, что может быть на свете. Когда я подхожу к дому Патрика, он у себя в саду, в одной рубашке, расчищает снег перед дверью. Заметив меня, останавливается и дружески машет рукой.
        - Привет, как поживаете? - говорит он с широкой улыбкой.
        - Хорошо. А вы?
        Облокотившись на ручку лопаты, он смотрит в небо и улыбается.
        - Я будто вывернут наизнанку, - заявляет он наконец.
        - Вот как? - отзываюсь я недоверчиво. - Я не ослышалась? Вывернуты наизнанку?
        Я размышляю, качая головой.
        - Нам надо поговорить, Патрик.
        - Я знаю. Конечно, - отвечает он, потупившись.
        - Нам надо поговорить поскорее, вы же понимаете. Вы задали мне чудовищную, просто чудовищную задачу, Патрик.
        Мы обмениваемся настойчивыми взглядами, которым я первая кладу конец, развернувшись и не желая больше ждать. Я отхожу на несколько шагов, потом останавливаюсь и снова поворачиваюсь к нему.
        - Я тоже, представьте себе, вывернута наизнанку, как вы выразились, - заявляю я и иду дальше, мало-помалу переводя дыхание.
        Жози отказывается выпить с нами кофе - а ведь я отослала Анну в мой кабинет, чтобы они не встретились, и достала коробку превосходного шоколада, оставив ее открытой на столе. Она объясняет, что была очень зла и только благодаря тому, что я быстро взялась за телефон и предупредила ее, не обратилась в полицию с заявлением о похищении, взломе, грубом обращении и бог весть о чем еще, но она не собирается сидеть здесь и мило болтать после того, что произошло. Я ее вполне понимаю. Это делает ей честь, но я не могу ей этого сказать.
        - Думайте о нем, вы оба. Думайте поменьше о себе и побольше о нем, - говорю я. - Будьте умнее. Постарайтесь найти почву для сближения.
        Она хихикает.
        - С этого надо было начинать.
        - О'кей, о'кей, - вздыхает Венсан.
        - Маловато для извинения.
        Похоже, заела молния на ядовито-зеленом комбинезончике, в который его запаковали, превратив в маленького толстячка, - но мать и сама весит девяносто пять килограммов и одета в жуткий пуховик серебристо-бирюзового цвета, так что равновесие сохраняется.
        Я пытаюсь воззвать к ее разуму:
          - Дайте ему пойти на эту работу. С такими вещами нынче не шутят. Всему свое время, вы это прекрасно знаете, Жози.
        - Не вмешивайтесь, - говорит она.
        - Не вмешивайся, - повторяет Венсан.
        Я молчу. Резко дернув молнию, застегиваю ее.
        Мы смотрим ей вслед.
        - Не такая уж она железобетонная, - говорю я. - Время работает на тебя. Через три дня она приползет к тебе на коленях.
        - Нет, не думаю, - отвечает он, когда она скрывается за первым поворотом, углубляясь в синеватый лес. - Она не раз меня удивляла. Может и еще удивить.
        Анна еще задерживается после ухода Жози, и я уверена, что она все слышала, но она притворяется, будто нет, и прислушивается к версии Венсана, измеряя температуру накала. В этом Анна эксперт. Жози очень непросто манипулировать, если не знать толком чувств Венсана к ней. Но знает ли их он сам? В этом вся проблема, ноги у трудностей растут из подвешенного состояния, в котором он пребывает, быть может, сам того не сознавая, и Анна старается быть в курсе последних новостей, потому что Жози, похоже, котируется у Венсана не так низко, как мы думали, он не так равнодушен к ней, как говорит, и мы рискуем оказаться с ним в неловком положении в мгновение ока, если не держать постоянно нос по ветру.
        Когда она уходит, я провожаю ее до дверей, и, натягивая перчатки, она шепчет, не глядя на меня:
        - Приготовимся страдать.
        - Что это значит? - спрашиваю я.
        - Это значит приготовимся страдать.
        Она чмокает меня и убегает, оставив мне эту загадку.
        На следующий день в офисе я пользуюсь минуткой наедине с ней, чтобы попросить просветить меня.
        - Я все думала о том, что ты сказала мне, уходя, - говорю я.
        - От нее добра не жди. Я это чувствую. Но избежать этого никак не получится. Знаешь, скоро она сделает нам больно.
        Мы курим сигареты.
        - Не очень весело начинать неделю с таких мрачных мыслей, - замечаю я.
        - Да, я знаю, но что ты хочешь, - вздыхает она. - Считай, что мне было откровение. Я чувствую, что момент близок.
        Я наблюдаю за Венсаном, стоящим у кофемашины. Наблюдаю за ним за столом в обед. Наблюдаю в час закрытия. Но я сама не знаю, чего я ищу.
        Как бы то ни было, я не решаюсь его спросить, рассчитывает ли он поселиться дома надолго, боясь, что он обидится, но его присутствие многое осложняет - касательно тайной связи, например.
        Я была в восторге, что Жози выставила его за дверь, и в эти несколько дней сполна насладилась его обществом, насладилась каждой минутой, проведенной им дома, - мне нравилось, что он здесь ест, моется, спит, что он окликает меня из конца коридора, сбегает по лестнице, расчищает сад, что он не просто гость, - и я была счастлива, что он здесь, по тысяче других причин, но был тот безумный эпизод в прачечной, и с тех пор я предпочитала быть одна и жить, как мне заблагорассудится, укрывшись от чужих глаз. Короче, я бы предпочла, чтобы его здесь не было, но он здесь, путается у меня под ногами, и я не вижу Патрика целых три дня - Жози в конце концов согласилась, чтобы Венсан был у нее нянькой два вечера в неделю.
        Смеркается. Я выпиваю большой бокал джина и говорю ему, чтобы он пришел. Впускаю его, предлагаю налить себе выпить. Я немного взвинчена. Все не так просто.
        - Все не так просто, - говорю я ему. - В сущности, вы жалкий гнусный насильник, вы меня изнасиловали! Вы отдаете себе отчет в том, что вы сделали? Думаете, я смогу вам это простить?
        Он садится, обхватив голову руками.
        - Ах, нет, прошу вас! - говорю я ему в крайнем раздражении.
        Я закуриваю сигарету.
        Принимаюсь ходить взад-вперед, а он поднимает голову. Я беру пальто.
        - Идемте на улицу, - командую я. - Подышим воздухом.
        Очень холодно, уютно светит луна. Мы не уходим далеко, стоим возле дома рядышком в светлой ночи.
        - Положа руку на сердце, - говорю я, - воздух очень хорошо пахнет, вы не находите? Скажите что-нибудь. Вам не холодно?
        - Нет, нет.
        - Вы уверены? Вы в одной рубашке.
        - Нет, нет.
        - Вы можете поставить себя на мое место?
        Я не смотрю на него, но пар от его дыхания мне виден.
        - Что мне с вами делать? - спрашиваю я. - Помогите мне, скажите, что мне делать.
        Я кошусь на него украдкой и вижу, что он знает не больше моего, вижу, что он тоже пытается понять, что ему и самому хочется разобраться, но это напрасный труд.
        - Иначе я ничего не могу, - выпаливает он после долгого молчания.
        - Знаю, я не слепая, - говорю я.
        Он повторяет громче:
        - Иначе у меня не встает, понимаете?!
        На этот раз я смотрю ему в лицо, потом пожимаю плечами и отвожу глаза.
        - Что за безумная история! - вздыхаю я.
        Еще минуту или две я рассматриваю небо, потом предлагаю пойти в дом согреться.
        Мне приходится ждать еще два дня, чтобы увидеться с ним, - ждать, когда Венсан будет дежурить при Эдуарде, чтобы у меня выдался свободный вечер, и мы принимаемся за старое, выпиваем немного, чтобы взбодриться, и, не в силах больше ждать, он бросается на меня, и вот мы уже катаемся, как звери, по полу, и начинается наша борьба. Он срывает с меня одежду, я дико кричу. Я всерьез колочу его кулаками, он держит меня за горло, бьет, овладевает мной и т. д.
        В выходные я покупаю запас дешевого белья.
        По зрелом размышлении мы все-таки решили устроить этот пресловутый праздник в честь двадцатипятилетия AV Productions, и Венсан освобожден от работы в архиве, на которой он не слишком надрывался, для работы потруднее, посерьезнее, и на несколько дней я, как по волшебству, успокаиваюсь, ведь ему приходится крутиться с утра до вечера, бегать туда- сюда, то в типографию, то к поставщикам, решать гору мелких проблем, конца которым не видно, - никогда не теряя хладнокровия, - так что засыпает он уже в машине, когда мы едем домой, и сразу поднимается к себе в комнату, чтобы закончить свою ночь, тогда как моя, так сказать, только начинается.
        Я ложусь и немного читаю - я не все люблю у Дэвида Фостера Уоллеса, но местами это просто фантастика, - дожидаясь, когда он уснет, - встаю, подхожу к его комнате проверить и, если не вижу света под дверью, не слышу ни звука в течение минуты, ухожу на цыпочках и покидаю дом.
        Я иду через сад, выхожу на шоссе, пересекаю его, спокойно шагаю по открытой местности среди куп деревьев в тяжелых снежных шапках, искрящихся в лунном свете, иду, засунув руки в карманы, я одна, я слышу птичий крик, улыбаюсь, мысль, что Венсан может проснуться и заметить мое отсутствие, почти сладка, и я поднимаюсь к его дому, его окна освещены, труба дымит.
        Патрик думает, что, когда мы с ним в подвале, я могу звать на помощь и орать до посинения, не боясь перебудить соседей, что меня успокаивает, а то ведь я затруднилась бы объяснить, почему кричу среди ночи, будто меня режут, и как можно заниматься такими глупостями в моем возрасте, играть в такие извращенные игры.
        Я еще не выкроила времени об этом подумать. У меня нет ни минутки на себя, а если мне чудом удается увидеться с Патриком, мы слишком заняты нашими двинутыми объятиями, чтобы посмотреть на себя со стороны, и я откладываю на потом момент, когда придется всерьез над этим задуматься. Из страха, что этого не поймут, - я не могу отмести такой вариант.
        Никто ни на минуту не поверит, что мне не доставляет удовольствия этот жуткий маскарад, при всей его извращенности, - но я никогда не утверждала обратного, никогда не говорила, что чувства у меня чисто платонические. Мне кажется, будто я пробудилась от долгого сна, - и я понимаю, до какой степени отношения с Робером под конец опошлились и утонули в равнодушии.
        Я сознаю, что так не может продолжаться бесконечно, что очень скоро нам придется об этом поговорить, - но есть еще страх, что все может исчезнуть в мгновение ока, если мы заговорим, и от этого страха я цепенею. Когда я иду обратной дорогой и возвращаюсь домой, счастливая, изболевшаяся, почти потерявшая голос, он всякий раз предлагает меня отвезти, но я предпочитаю уходить как пришла, пешком, и подышать ночной прохладой, чтобы нормализовать температуру тела и души.
        Однажды вечером после тяжелого дня Венсан доверительно сообщает, что его отношения с Жози отнюдь не наладились и он намерен обратиться в суд, если не удастся добиться опеки над Эдуардом мирным путем.
        - Например, - объясняет он мне, - я мог бы забирать его вечером после рабочего дня, а утром отвозить обратно по пути на работу. Я мог бы по вечерам кормить его, купать, укладывать, а утром подмывать, пеленать, давать завтрак.
        Я только киваю. Какой смысл говорить ему о непомерности и абсурдности ноши, которую он собирается взвалить на свои плечи? Есть ли у меня хоть малейший шанс его образумить? Мы идем выпить, прежде чем ехать домой. К нам присоединяется Анна. Она тревожится из- за праздника, а Робер, который будто бы живет в отеле в ожидании ее решения, постоянно бродит по квартире в поисках галстука или пары ботинок, которые не успел забрать.
        - Это просто из себя выводит, - вздыхает она. - Думаю, он нарочно.
        Когда Венсан уходит в туалет, я прошу Анну не поощрять его безумный замысел - не дай нам бог оказаться с младенцем на руках не с утра до вечера, но с вечера до утра, что еще хуже.
        - Думаешь, после такого дня, как сегодня, у меня есть желание нянчиться с новорожденным? Ты пораскинь мозгами, пожалуйста. Я этого не хочу.
        - Чего же ты хочешь?
        - Сама не знаю. Не хочу этого, вот и все. Хочу, вернувшись домой, напустить себе ванну, и ничего больше.
        - Но для него это важно.
        - Я думала, мы нашли правильный ритм. Через день - для меня это уже много. Не просите у меня большего. Бесполезно Мне необходимы спокойные вечера, понимаешь? Каждый имеет право на личное пространство, ты сама знаешь. Это тоже важно.
        - Послушай, я могу забирать их к себе на вечер или два в неделю. Не знаю, что скажешь?
        - Я думаю, у него ничего не получится, не убеждай его в этом это не помощь.
        - Мы ему поможем. У нас получится.
        Я ничего не говорю. Пью джин-тоник через соломинку.
        В этот вечер я ору что есть мочи, зову на помощь и брыкаюсь, как обезумевшее животное, и под конец Патрик скатывается меня весь в поту, запыхавшийся, а потом лежит, раскинув руки, улыбаясь в потолок, насвистывает сквозь зубы и сообщает мне, что я сыграла свою роль блестяще, исключительно, - я вижу, что из носа у него идет кровь, - после чего, привстав на локте, смотрит на меня с восторгом.
        Венсан справляется неплохо, он снимает баржу перед Большой библиотекой[12 - Национальная библиотека Франции, которой принадлежат несколько различных зданий.] , находит диджея-англичанина и договаривается об остальном в «Фло», выторговывая за все лучшую цену; все в агентстве им довольны, он услужлив, выкладывается по полной на работе, которую мы ему поручили, и мы начинаем думать, что, приняв его, не просто совершили акт благотворительности, - то есть так думаю я, Анна, по ее словам, никогда в этом не сомневалась. Но, конечно, не все гладко. Проблемы с Жози омрачают ему жизнь и портят удовольствие. Я подолгу выслушиваю его на обратном пути и знаю, что они еще далеки от примирения и обстановка накаляется. Меня, с одной стороны, это успокаивает, когда я вижу, что Жози своего не упустит и мои страхи преждевременны, но, с другой, тревожит, когда я подмечаю мрачное и упрямое выражение лица Венсана в зеленоватом свете приборного щитка.
        Я всегда боялась, что унаследовала что-то от отца, боялась быть лишь проклятым звеном в проклятой цепи.
        - Скажи ей, что я хочу с ней повидаться, - прошу я, - что хочу с ней поговорить.
        Я выкручиваю руль, чтобы избежать столкновения с вихляющим велосипедистом.
        - Смотри, куда едешь, - говорит он мне, подскочив, - ты же за рулем, черт побери.
        Он пьет слишком много кофе.
        - Ты без тормозов, - говорю я ему.
        Накануне праздника он еще мечется, проверяя все, что только можно, чтобы торт был готов, чтобы ни снегопад, ни забастовка транспортников не испортили нам вечер, потом он звонит Жози, кажется, они начинают цапаться по поводу расписания, и он отходит, потому что тон повышается и разговор перемежается выкриками, которые вскоре сливаются для меня в однообразный и предсказуемый гул, заменяющий им теперь диалог, а он тем временем скрывается по черной лестнице, словно бежит от огня.
        Он всю ночь глаз не сомкнул, рассказывает он мне утром. Принял две таблетки валиума, которые не подействовали, и час за часом играл в одиночку с телефоном, прекратил только на рассвете.
        - Я сейчас из леса, - говорит он.
        Я глажу его по щеке. Зеваю. Я ходила к Патрику около полуночи, и теперь мне не хватает нескольких часов сна, но я ни о чем не жалею.
        - Что будет, когда вернется Ребекка? - спросила я.
        Он отвел с моего лба прилипшую от пота прядь волос и ответил, улыбаясь, что пока, наверно, снимет номер в отеле. «Как наш друг Робер», - добавил он смеясь, - но только я одна могу оценить соль ситуации. Он говорит, что Ребекка задержится на обратном пути в Лурде, сам себя спрашивает полушутя, не отправится ли она потом в Иерусалим или, к примеру, в Бюгараш. Я словно парю на облаке, вернее внутриоблака, сквозь которое до меня ничего не доходит, а если и доходит, то едва ощутимо. Мы делали это на сей раз в его гараже, на капоте машины, после этого трудно вернуться на землю, признаю, но это не будет - не может - продолжаться долго, придется прояснить ситуацию очень скоро. В ближайшие дни.
        Венсан приготовил завтрак.
        - Отлично. Спасибо, Венсан. А теперь сядь и ничего больше не делай. Отдохни. Расслабься.
        - Я места себе не нахожу. Надорвался, понимаешь?
        - Держись, придет много народу. Есть что поесть и выпить. Все будет хорошо.
        - Я всю ночь пытался ей дозвониться, а она не ответила.
        - Конечно, не ответила, Венсан. Ночью она спит. Все добрые люди спят по ночам.
        Он приготовил яйца. Мне осталось только их сварить.
        - Послушай, Венсан, я не думаю, что это правильно, понимаешь, не надо так ее доставать. Я думаю, она из тех, кто возвращает удары сторицей.
        Он длинно ругается. Мне больно на него смотреть. Я была бы так счастлива, если бы он забыл про Жози и ее ребенка, оставил их жить жизнью, которую они начали без него, - запрыгивать на ходу всегда труднее и предполагает акробатические навыки. Ему было бы достаточно отпустить ситуацию, напиться раз в кои-то веки, и готово дело. Но я решительно не хочу делиться с ним своим мнением. Не стоит рисковать за несколько часов до этого вечера, из-за которого он уже довел себя до ручки.
        Никто не в курсе моей связи с Патриком, но он теперь в числе наших знакомых, и мы внесли его в список гостей. Он заезжает за мной, потому что Жози по-прежнему не отвечает на звонки, и я оставляю машину Венсану, который весь извелся и хочет поехать посмотреть.
        Не успел Патрик войти, как Венсан вылетел за дверь, и мы слышим рев мотора; он смотрит на меня, улыбаясь. Я в двух словах объясняю ему ситуацию, потом, чувствуя, что настроение его меняется, в свою очередь улыбаюсь.
        - И думать забудьте, - говорю я ему. - Не вынуждайте меня пускать в ход газ.
        - Вы меня искушаете, Мишель.
        Я касаюсь его руки.
        - Мы вернемся не поздно, - шепчу я, самым бесстыдным образом сжимая эту руку. - Обещаю вам, - добавляю, с гримаской заглянув ему в глаза.
        - Это пытка, - выдыхает он мне в шею.
        - Надеюсь, Патрик.
        Я и забыла, как приятно завести нового любовника, насколько каждая минута рядом с ним полна удивления, свежести, пороха, по крайней мере, в первые три недели, и как отрадно играть, прятаться, скрывать тайну, шутить. Он говорит мне, что я великолепна, когда мы выходим в холодную ночь. «Вот что мне нравится слышать, - думаю я, - вот самый лучший в мире наркотик».
        Льдины плывут по Сене и искрятся, задевая черные борта баржи.
        Ришар не очень в курсе затянувшейся ссоры между его сыном и Жози, и я, пользуясь случаем, говорю ему, что он должен научиться делить свое время и не посвящать девять десятых Элен, если хочет продолжать что-либо понимать в окружающем его мире. Он хихикает. Я узнаю, что Элен удалось протащить его сценарий на читку в «Гексагон», - то, что я так и не сподобилась сделать, должно быть, сразу подумал он, - и полагаю, что в оставшуюся десятую он ставит за нее свечи.
        - Как бы то ни было, он не слышал ее со вчерашнего вечера, - говорю я. - Это нехороший знак. Прояви немного внимания. Поговори с ним.
        Он протягивает мне бокал шампанского и кивает. Баржа слегка покачивается, когда мимо проплывает кошмарный речной трамвай. В другое время он ответил бы, что не мне давать ему уроки или еще что-нибудь в этом роде, и этот бойцовый дух его тогдашних отношений со мной исчезает так же быстро, как тает снег с первым теплом. Парадокс в том, что этот недостаток агрессивности меня обижает. Мы с Ришаром едва успели перекинуться тремя словами, а вокруг Элен уже трое мужчин - и Ришар наблюдает за сценой краем глаза, слегка кривя рот.
        Анна присоединяется ко мне в баре. Она ищет Венсана, чтобы поздравить его, все идет лучше некуда, но хмурится, когда я объясняю причину его отсутствия. Она ничего не говорит. Сжимает кулаки. Я не делюсь с ней этим соображением, но ее нескрываемая неприязнь к Жози - хоть та и отвечает ей тем же, - как раз и породила конфликт между Жози и Венсаном, и вот что происходит теперь. Я тем не менее обнимаю ее, ведь этот праздник в ее честь, двадцать пять лет назад мы с ней встретились в больничной палате и все это запустили, и я прижимаю ее к себе, пока кто-то из гостей не начинает свистеть, а остальные присоединяют к свисту одобрительные возгласы.
        Анна, пользуясь всеобщей эйфорией, говорит, как она взволнована, как горда, и от всего сердца благодарит всех друзей и клиентов AV Productions, которые были с нами все эти двадцать пять лет, и бла-бла-бла, а все аплодируют.
        Некоторые авторы уже пьяны. Шампанское превосходное. Решительно, Венсан отлично справился. Интересно, что он делает сейчас. Я позаботилась, чтобы для него отложили птифуров. Время от времени я встречаю Патрика, и мы перебрасываемся какими-то банальными словами, как дальние знакомые, ситуация, надо сказать, весьма забавная - ведь мы оба думаем только об одном, о нашем скором соитии, и в деланом безразличии в таких условиях есть особый смак. До такой степени, что Анна шепчет мне на ухо, имея в виду Патрика, что не понимает, как я до сих пор не упала в объятия этого очаровательного соседа. Я наблюдаю за упомянутым соседом краем глаза.
        - Ты не находишь, что он немного пресный, какой-то никакой? - спрашиваю я.
        Наконец появляется Венсан, но он один - и белый как простыня. Я, добрая душа, выхожу на набережную и иду ему навстречу.
        - Ее нет. Никого нет, - цедит он сквозь зубы. - Она смылась, мать ее!
        Я беру его за руку, и мы возвращаемся к сходням.
        - Нет, правда? Ты уверен?
        - Я ждал целый час. Потом тип этажом ниже сказал, что видел, как она уходила с большой сумкой.
        - И все?
        - Что? Тебе еще картинку?
        Я увлекаю его внутрь, чтобы он смог полюбоваться делом своих рук и порадоваться, что сумел без сучка без задоринки довести операцию до победного конца. Приходит на подмогу Анна и похищает его у меня. Я посвящаю Ришара.
        - Куда она, по-твоему, могла отправиться с сумкой и ребенком на руках? - пожимает он плечами. - Далеко вряд ли ушла.
        Я того же мнения и особо не беспокоилась бы, если б Венсан хоть немного расслабился и убрал с лица гримасу, которая словно приклеилась к нему намертво, с тех пор как он пришел.
        Я прошу Ришара, чтобы он успокоил его, как может, как это под силу, говорят, только отцу, и понимаю по его горестному взгляду, брошенному в сторону Элен, по-прежнему окруженной мужчинами, - на ней красные туфельки на шпильках, - что он чувствует себя как автовладелец, припарковавший свой «астон-мартин» ночью в квартале, где даже велосипед или старенький мотоцикл оставить нельзя.
        Все же он кивает.
        - Ты хороший отец, - говорю я ему.
        Он продолжает задумчиво кивать.
        - Ришар, - не выдерживаю я, - если ее могут увести, стоит тебе отвернуться, мой тебе совет, расстанься с ней как можно скорее. А то нахлебаешься.
        Он из той новой породы мужчин, с которыми мы жили и не живем больше и которые, против всяких ожиданий, остаются привлекательными - в определенном свете и в умеренных дозах.
        Торт большой, как стол для пинг-понга, плотный, как кирпич, целиком покрыт белым с голубыми разводами кремом и увенчан вензелем, похоже, из пралине, с надписью «25 лет AV Productions». Я предоставляю Анне заниматься им, после того как мы задули свечи и покрасовались под аплодисменты и одобрительный свист честной компании, потому что вижу, она получает законное удовольствие и пользуется случаем, раздавая первые куски, чтобы шепнуть словечко кое-кому из гостей. Я подмигиваю ей, и она отвечает мне широкой улыбкой. Я вижу, как Ришар пробирается к Венсану между креслами и кладет руку ему на плечо. У бара я встречаю Патрика - этот Патрик видится мне смесью одного и другого, довольно неуместное наслоение двух его лиц делает его притягательным и отталкивающим одновременно, вот-вот проступит сходство с моим отцом. Я очень стараюсь не прижиматься к нему.
        - Все хорошо? - спрашиваю я. - Вы не скучаете?
        Он, похоже, встретил каких-то знакомых и приглашает меня выпить в их компании. Я издалека вижу, о ком идет речь, - это кошмарная француженка, что держит галерею в Сохо, - и спешу улизнуть под предлогом, что мне надо уладить срочное дело с Венсаном по поводу машины. В первый момент он выглядит обиженным, но быстро овладевает собой. В утешение я тайком касаюсь его руки.
        Я с удовольствием встречаю старых знакомых - в частности супружескую пару, которая работала для нас над портретами артистов, они пришли со своей восемнадцатилетней дочерью, о существовании которой я не знала, Альетт, беременной на восьмом месяце, сияющей и светящейся счастьем, хотя отца, насколько я поняла, на горизонте не наблюдается, - потом я пью несколько бокалов со сценаристами, у которых наготове потрясающая история, - я слушаю их, улыбаясь, ничего не понимая из-за общего шума, смеха, голосов, фоновой музыки, - потом прогуливаюсь с Анной между столиками, и мы останавливаемся перекинуться парой слов то с теми, то с другими, а время идет, и я замечательно провожу вечер на этой барже. Как и все здесь. Мы замечательно проводим вечер на этой барже, застывшей в неподвижности на реке, все, кроме моего сына.
        Который как раз получил ужасное сообщение. Уже довольно поздно, и я не понимаю, почему эта девица не спит в час ночи, когда я еще недавно приводила ее в пример, и, наконец, какого черта ей больше нечего делать, как расстреливать Венсана в упор своими проклятыми эсэмэсками?
        «Не пытайся связаться со мной». Яснее некуда. Я отдаю ему телефон. Смотрю ему прямо в глаза, но он опускает голову.
        - Если она увидит, что ты за нее цепляешься, плохи твои дела, - говорю я.
        Я сижу еще немного рядом с ним, потом глажу его по спине и встаю, потому что прихожу к выводу, что ничего лучше сделать не могу.
        Позже, когда я думаю, что он в туалете - от исчезновения Жози и затошнить может, дал он мне понять, - он звонит мне и говорит, что дежурит у ее дома и, если можно, хотел бы оставить себе машину.
        - Она наверняка еще заедет, - добавляет он. - Она заедет, а я тут.
        - Послушай, Венсан, не знаю, может быть, ты и прав. Во всяком случае, ночи-то холодные, смотри не простудись. Но, знаешь, однажды тебе придется мне объяснить, зачем ты ищешь проблем на свою голову.
        - Ха-ха.
        - Я серьезно.
        Час спустя праздник по-прежнему в разгаре, но мне уже хочется домой, и я догадываюсь по нетерпеливому взгляду, который бросает на меня Патрик, что я не одинока, - я спешу, как могу, но нельзя же уйти, никого не предупредив, я не могу позволить себе такую невежливость по отношению к пяти или шести влиятельным людям, с которых мы с Анной должны пылинки сдувать, чтобы не лишиться их необходимой поддержки, - но за все ведь надо платить, верно?
        Затянувшееся ожидание злит Патрика, и он уже сидит в своей машине, когда я выхожу, - Ришар задержал меня на добрых десять минут, требуя последних подробностей, и сказал, что битый час уговаривал Венсана сидеть спокойно и ждать, когда Жози сама объявится, он ведь наверняка имел случай убедиться, что характер у нее не сахар, и вряд ли ей понравится, если он попытается применить силу.
        - Я не слишком долго? - осведомляюсь я, но Патрик трогает с места, не отвечая. Еще один маленький мальчик, говорю я себе, хотя физическая разница не может не броситься в глаза.
        Я смотрю на его профиль, на его губы.
        - У вас плохой характер, Патрик?
        Я чувствую, что немного пьяна, но не до такой степени, чтобы нарываться на ссору, ведь я не забыла, что обещала ему, уходя, и одно упоминание об этом будит во мне сумрачное желание. С другими было бы легко все уладить, обменявшись лаской или поцелуем, но Патрик - случай особый. Я ничего не могу для него сделать, пока он не получит желанную мизансцену.
        Но сейчас я не хочу об этом думать. Мне так стыдно, что я иногда просыпаюсь в поту, и мозг впадает в ступор, когда я спрашиваю себя, возможен ли приемлемый выход из этой истории, в которую я влипла по самое не балуй. Вздох колышет мою грудь, но я молчу. Хотелось бы мне, чтобы это было как заразиться болезнью, подцепить микроб, не помыв руки, не привиться от вируса, но с этой версией возникают трудности, и мне не удается себя в этом убедить.
        - Все-таки вы меня бросили, - роняет он наконец, когда мы проезжаем мрачные пустующие здания универмага «Самаритэн».
        - Нет, конечно же, нет, - отвечаю я. - Но у меня есть… дела, обязанности, понимаете? И потом, дело не в вас, а в этой женщине, этой галеристке из Сохо, представьте, я ее знаю, терпеть ее не могу, стараюсь избегать, не важно, ее ярко-розовый костюм вот-вот лопнет на ней, вам не кажется?
        Чуть позже он предлагает остановиться и сделать это в лесу, потому что не может больше терпеть, - он утирает рот тыльной стороной ладони. Но я тотчас разбиваю его мечту, указав ему цифру на термометре.
        - Мне так же не терпится, как и вам, Патрик, но только не это.
        Он смотрит на меня с плотоядной улыбкой и прибавляет скорость.
        Он очень возбужден. Когда мы подъезжаем, он, наклонившись, открывает бардачок и достает свою маску, у него даже хватает хорошего вкуса, чтобы прижать ее к моему носу. Я закатываю глаза, а он ухмыляется. На горизонте уже трепещет рассвет. Он возбужден до того, что, протянув руку, чтобы погладить мои волосы, вдруг хватает их в горсть, подчиняя меня своей власти, и машину заносит на вираже. Мы уже подъехали к дому - в окнах гостиной теплятся красные отсветы от последних оставшихся в камине углей.
        При виде нас Марти убегает наверх - что и говорить, мои вопли его пугают.
        Я знаю, что они убедительны, они выражают вполне реальную ярость, которая исходит из самого нутра и захлестывает меня, заполоняет, как победоносная армия, и я знаю также, что они - часть жуткого удовольствия, которое я испытываю с ним.
        Мне стыдно играть в эту игру, но стыд - недостаточно сильное чувство, чтобы помешать чему бы то ни было.
        Я предлагаю ему чего-нибудь выпить, прежде чем войти в наши роли, и лично я не возражала бы против каких-нибудь предварительных ласк, разнообразия ради, но он не дает себе труда ответить и бьет меня с такой силой, что я падаю навзничь.
        Я этого не ожидала и оглоушена больше от удивления, чем от силы удара. Брыкнув ногами, я запускаю в него стул, а он тем временем натягивает маску. Прыжок - и он рядом, и человек, возвышающийся надо мной теперь - сам дьявол во плоти. Он рвет на мне платье. Я кричу. Он пытается схватить меня за руки или даже за ноги. Я отпихиваю его. Он меня скручивает. Я ору. Он падает на меня. Я вонзаю зубы в его руку. Он вырывается и тычет свой член мне между ног, извивается, и, когда входит, когда по ногам у меня течет и я ору еще пуще, я вижу стоящего за ним Венсана и слышу, как череп Патрика раскалывается под поленом, которым мой сын отправил его в царство мертвых, не успела я сказать «уф».
        Я одна знаю правду. Я одна знаю, что это была мизансцена, и унесу этот секрет с собой в могилу. Так бесконечно лучше для Венсана. Узнай он, что убил всего лишь участника извращенных игр, которым предавалась его родная мать, вряд ли он станет так хорошо относиться ко мне, как относится сегодня. Я в этом уверена. Я поливаю цветы в саду, и душа моя спокойна на этот счет. Им хочется пить. Было очень жарко, еще только середина июня, а кажется, будто макушка лета, и даже сейчас, несмотря на прохладу от полива, закатное солнце припекает мне щеки.
        Скоро не останется больше ни одной пчелы - невзирая на обещание, которое я дала Ирен на ее могиле, - но сейчас я вижу их несколько, они жужжат над моими гортензиями, и я кошусь в сторону москитной сетки, которой накрыт Эдуард, - он все еще не проснулся, и Венсан с Жози пошли пока прогуляться в лес.
        Я смазываю кремом руки и ноги. Только что я смотрела, как это делала Жози, и снова поразилась преображению, происшедшему с ней за несколько месяцев. Ее просто не узнать.
        Со мной она обходительна, но я опасаюсь ее как чумы, - по крайней мере, что-то общее у нас еще осталось с Анной. Вообще-то, я думаю, она нас всех ненавидит за то, что мы не приняли ее с распростертыми объятиями, а ее новенькая красота - прежде всего демонстрация силы.
        Днем дважды приходили смотреть дом, в котором жили Патрик и Ребекка, я вижу директрису агентства, которая закрывает ставни, уходя, - ей нелегко его продать, она говорит: «Люди знают… бедная женщина, это ужасно!» - и на миг мне кажется, будто она говорит обо мне.
        Я курю сигарету, стараясь, чтобы дым, по прихоти ветра и судьбы, не долетел до коляски. Когда он просыпается и начинает гукать, я вытягиваю ногу из шезлонга и качаю его кончиками пальцев, не поднимая головы от новеллы Джона Чивера, оторвать меня от которой могло бы только землетрясение.
        Когда они уходят, Венсан, целуя меня, сообщает, что нашел место в «Квик»[13 - Сеть быстрого питания в Европе.] , и я поздравляю его.
        Взяв на руки Марти, я смотрю им вслед.
        Я остаюсь одна до конца выходных.
        Чувствую себя усталой. Я еще не оправилась от этой истории, которая затронула меня глубже, чем я готова признать, - и которая, с какой стороны на нее ни посмотреть, терзает меня и ранит. Всю мою энергию после драмы я посвятила Венсану - я помню, что моим первым движением, когда на мне был только разодранный в клочья корсаж да спущенный до щиколотки чулок, было без церемоний оттолкнуть его в кухню, я закрыла бы ему глаза рукой, будь он ребенком, и унесла бы его бегом прочь от жуткого зрелища этого корчащегося тела, этого разбитого черепа, из которого кровь вытекала сквозь маску, как крем из эклера, - так что заняться собой я просто не успела, и привести мысли в порядок было потом нелегко. Мне, наверно, не хватает магния - да и многого другого, если честно.
        Я не хочу об этом говорить. Сейчас мне очень не хватает Ирен. Да и эта ссора с Анной некстати, но Робер стал слишком настойчив, и мне ничего не оставалось, как просветить Анну о том, чем мы занимались за ее спиной, в общем, как бы то ни было, у меня нет больше подруги, нет ни одного номера, который я могла бы набрать, когда мне плохо, да и когда хорошо, и я наклоняюсь, чтобы положить телефон на столик и взять вместо него лимонад, а Марти тем временем с трудом запрыгивает ко мне на колени - кажется, у него болит лапка, - вертится на моем животе и смотрит на меня, а потом укладывается, что вызывает у меня полуулыбку, потому что такая фамильярность не в его привычках, но я всегда открыта переменам.
        Ришар, говорят, подрался с Робером в баре через несколько дней после моего признания - я не хотела слышать подробностей, - и, не знаю, есть ли тут прямая связь, но отношения у нас сегодня куда лучше - наверно, с тех пор как он тоже живет холостяком, - но я не нахожу веской причины звонить ему сейчас, машу рукой и остаюсь одна, слушая шелест ветра в деревьях, щебет птиц, чувствуя, как убывает день за тонким экраном моих сомкнутых век. Я уверена, ему тоже невыносимо знать, что я несколько лет спала с Робером, и он надеется, что я поэтому стану покладистее, забуду свои обиды на него, в частности пощечину, но боюсь, это невозможно.
        Еще вчера мы слегка сцепились по этому поводу, потому что я, по его словам, чудовищно упряма, непрошибаема - чтобы не сказать жестока, - и его это пугает. Крупный разговор состоялся из-за его замечания по поводу моего отказа в последний раз навестить отца - показательный пример моей устрашающей несгибаемости, - но я не могла допустить, чтобы он вмешивался и судил мое отношение к гниющему в тюрьме старику, так что надела наушники и стала слушать Everything I know Питера Бродерика, глядя, как шевелятся попусту его губы, пока он сам не устал, а поскольку характер у меня скверный, я отказалась от его приглашения поужинать в городе - он до сих пор не понял, что не все можно решить миром, что есть граница, переступать которую нельзя, что существует вечное проклятие.
        Из-за испытаний, пережитых мною за эту зиму, он щадит меня, насколько это возможно, и старается не слишком мне перечить, но знай он, что произошло на самом деле, знай он, какую чудовищную комедию я ломала, знай он, до какой степени все было не так, как казалось, ручаюсь, он посмотрел бы на вещи - да и все остальные тоже, о Венсане и говорить нечего, - другими глазами.
        От одной только мысли об этом у меня сжимается горло и становится трудно дышать.
        Моя доля ответственности огромна. Я благодарю небо, что Патрик изнасиловал меня по- настоящему по крайней мере один раз, иначе, думаю, чувство вины свело бы меня с ума, и за одну только эту ниточку я держалась до сегодняшнего дня, за одну только мысль, что он виноват и поплатился, как бы то ни было, - я не знала, достаточно ли этого, но ничего другого предложить не могла, и это был сущий кошмар, чертовщина. Марти тихонько мурлычет у меня на животе. Тепло, сгущаются сумерки. Я слышу вдалеке лай собак, скоро пойду в дом.
        Теперь, со временем, я не очень понимаю, как могла согласиться играть в эту гнусную игру, - разве что секс все объясняет, но я в этом не вполне уверена. Никогда бы, в сущности, не подумала, что я такая странная, такая сложная, такая сильная и слабая одновременно. Это поразительно. Поразителен опыт одиночества, проходящего времени. Опыт познания себя. И самые смелые дрогнули - а я больше чем дрогнула, это ясно. Мне случается порой видеть целые сцены наших соитий, присутствовать при них, по неизвестной мне причине, я словно парю в нескольких метрах над этими двумя бесноватыми, сцепившимися на полу, и я ошеломлена этим моим выступлением, моей яростью, моими душераздирающими криками - которые, очевидно, и помешали нам услышать, как вошел Венсан, а его заставили подумать, что меня как минимум режут, - ошеломлена и взволнована почти до слез, видя, как слабею под его натиском и дрожу, точно тряпка, когда дело сделано, оттого что слишком мощно кончила. Такая сильная и такая слабая.
        Когда я встаю, Марти падает на землю. Кот он старенький, с замедленными рефлексами, и я была с ним неосторожна. Я прошу у него прощения и зову в кухню, где отрезаю ему кусочек дыни и смотрю, как он идет, чуть пошатываясь, явно еще не вполне проснувшийся. После драмы он убежал, и я не видела его почти две недели. Каждый вечер я подходила к окну и звала его долгие минуты. Он один знает все, он был всему свидетелем, и по этой причине он так дорог мне, так ценен. Полицейским я не поведала ничего интересного, а Ришару сказала, что не знаю, был ли Патрик тем же мужчиной, что изнасиловал меня в первый раз, потому что лица последнего я не видела, но мне кажется, что нет, что Патрик был выше ростом и крепче, на том следствие и закончилось, инспекторы уехали, и я попросила больше не говорить об этом при мне и моем сыне, сказав, что тема закрыта раз и навсегда. Марти смотрит на меня. Я не знаю чего он хочет. Наклоняюсь, чтобы погладить его. Он выгибает спину. Мой гордый и безмолвный сообщник.
        Я просыпаюсь среди ночи, неизвестно почему, света не зажигаю, но выжидаю несколько минут в полной тишине, потом снова засыпаю.
        Утром его сердце больше не бьется, он умер, испустил дух на коврике у моей кровати. Штор недостаточно, летнее солнце лучезарно, я встаю и закрываю ставни, чтобы поддержать подобающий полумрак, потом возвращаюсь на кровать, на него я не смотрю, не трогаю его, оставляю там, где он лежит, плачу об его уходе и обо всем остальном беззвучно и непрерывно до середины дня, так что моя футболка и простыни мокры насквозь, как будто проливной дождь застал нас посреди дурного сна.
        У меня не осталось больше ни слезинки, когда я встаю, чтобы заняться им, и укладываю его в шляпную картонку, найденную на чердаке, сохранившуюся, наверно, с тех пор ка Ирен было двадцать лет. Я кладу туда же несколько личных вещей, погремушку, щетку, мышку из заячьей шкурки. Я хороню его под деревом в саду.
        Звонит телефон, но я не отвечаю.
        Я заботилась о Венсане, поддерживала его, защищала, обеляла, я не отходила от него ни на шаг после драмы - даже спала с открытой дверью много дней, чтобы услышать, если что. Я заботилась и о Ришаре, когда Элен ушла от него весной к молодому сценаристу, я пила с ним в барах, когда ему было одиноко и хотелось поговорить. Но средства, которыми я лечу других, для меня бессильны. Мои слова ничем мне не помогают. Такая сильная и такая слабая.
        Назавтра я захожу в «Квик» повидать сына в его новой униформе и сообщаю ему о смерти Марти, а он спрашивает, умер ли кот своей смертью. Но он, похоже, вполне доволен своей новой работой и вновь принимается сновать между столиками, раздавая улыбки направо и налево, однако сегодня же Анна скажет мне, что он позвонил ей после моего визита, чтобы сообщить, что я плохо выгляжу, что у меня, цитирую, «похоронная физиономия».
        Отсюда недалеко, и я заодно навещаю Ирен. Отец лежит рядом с ней, но до него мне нет дела, я украшаю цветами только половину могилы и никогда не обращаюсь к нему, как будто его вовсе нет.
        - Марти умер, - говорю я.
        Небо такой синевы, что кажется, вот-вот вокруг появятся пальмы. На кладбище пусто. Я выдерживаю несколько минут. Потом мои губы начинают дрожать, я что-то бормочу, спешу уйти - и знаю, что она кричит мне вслед: «Что ты за мокрая курица, дочка!»
        Анна паркуется у моего дома в сумерках. Я смотрю, как она выходит из машины и идет по аллее, и чуть покачиваю качели, которые отзываются долгим скрипом.
        Еще очень тепло, и на ней тоже платье без рукавов.
        - Марти умер, - говорю я, когда она подходит.
        - Да, я знаю, - отвечает она, садясь рядом со мной.
        Она накрывает мою руку своей. Не меньше трех месяцев мы с ней не касались друг друга, а общались только по работе.
        - Я думаю, не сдать ли комнату студентке, - говорю я.
        Все залито лунным светом. По другую сторону шоссе, в нескольких сотнях метров, дом Патрика выглядит блестящей игрушкой на серебристом ковре - они там прошлись газонокосилкой, подстригли изгороди, вымыли окна, разобрали и заменили отопительный котел, но дама из агентства может превратить этот дом хоть в сахарный, хоть в пряничный, а продать его, я думаю, ей так и не удастся.
        - Так сдай ее мне, эту комнату, - предлагает она, не отводя глаз от пейзажа.
        - О… - выдыхаю я, едва заметно качнув головой.
        notes
        Сноски
        1
        Новелла из сборника «Сраженный молнией» (1941). - Здесь и далее примеч. пер.
        2
        В строгом смысле (лат.).
        3
        «Безумцы» - американский драматический телесериал, который выходил на телеканале AMC с 19 июля 2007г. по 17 мая 2015г.
        4
        Горячий бутерброд с ветчиной и сыром, популярная закуска во Франции.
        5
        Герой кинофильма «Американский психопат» (2000), снятого по одноименному роману американского писателя Брета Истона Эллиса (р. 1964).
        6
        До тошноты (лат.).
        7
        Развлечения, увеселения (англ.).
        8
        Сеть магазинов экологически чистых продуктов во Франции.
        9
        Легкий итальянский пирог с засахаренными фруктами, выпекаемый на Рождество.
        10
        Высотное здание (184 м), построенное в 1974 г., офис автомобильного концерна «Фиат».
        11
        Сантьяго-де-Компостела - город в Испании, крупнейший центр паломничества.
        12
        Национальная библиотека Франции, которой принадлежат несколько различных зданий.
        13
        Сеть быстрого питания в Европе.