Зыбучие пески Малин Перссон Джиолито
        Мастера саспенса
        В школе самого богатого пригорода Стокгольма произошла перестрелка. Восемнадцатилетняя Майя Норберг обвиняется в причастности к стрельбе, в ходе которой были убиты ее бойфренд и ее лучшая подруга. Майя провела девять месяцев в изоляторе в ожидании суда. Как еще вчера популярная, одаренная девушка, одна из лучших учениц школы, сегодня стала «звездой» таблоидов - хладнокровным убийцей? Что сделала Майя? И почему она оказалась на скамье подсудимых?
        Малин Перссон Джиолито
        Зыбучие пески
        Malin Persson Giolito
        STORST AV ALLT (QUICKSAND)
        
* * *
        Малин Перссон Джиолито (р. 1969) родилась в Стокгольме, сделала карьеру юриста в крупной юридической фирме, а также работала в Еврокомиссии в Брюсселе. Автор трех романов, последний - «Зыбучие пески» - вышел в 2016 году и сразу стал мировым бестселлером.
        В 2016 году роман «Зыбучие пески» получил премию в номинации «Лучшая криминальная проза года», присужденную Шведской академией писателей-криминалистов. Жюри назвало его «психологической куртуазной драмой, рассказанной в язвительной, и при этом легкой манере».
Ahlander Agency
        Этот роман, прославившийся на всю Европу, напоминает «Девушку с татуировкой дракона» Стига Ларссона. Но поскольку его главная героиня очень много рассказывает о себе, мы узнаём ее гораздо ближе, чем Лисбет Саландер.
The Washington Post
        Класс
        В левом ряду между партами лежит Деннис одетый, как обычно, в футболку с рекламным логотипом, джинсы из супермаркета и незавязанные кеды. Деннис из Уганды. Он утверждает, что ему семнадцать, но выглядит на все двадцать пять. Этот жирдяй живет в Соллентуне, в приюте для таких, как он, и планирует стать рабочим. Рядом с ним на полу лежит Самир. Мы с Самиром одноклассники, потому что он ухитрился попасть в продвинутый класс с ориентированием на международную экономику и социальные дисциплины.
        У доски я вижу Кристера, нашего классного руководителя и самоизбранного реформатора мира. Тело свешивается со стола. Пролитый кофе капает на брюки. Аманда сидит в двух метрах от него, у батареи под окном. Всего несколько минут назад она была живой рекламой кашемира и белого золота. Сандалии на ногах, бриллиантовые серьги в ушах, подаренные ей по случаю причастия. Теперь же Аманда вся в крови. Только серьги еще сверкают в лучах вечернего солнца. У меня на коленях лежит Себастиан - сын самого богатого человека Швеции Клаеса Фагермана.
        Какая причудливая подобралась компания. Такие, как мы, обычно не встречаются. Только если на платформе в метро во время забастовки таксистов или в вагоне-ресторане в поезде, но не в одном классе.
        Воняет тухлыми яйцами и порохом. В классе полумрак. Все застрелены, кроме меня. На мне ни царапинки.
        Судебное заседание по делу B 147 66
        Обвинитель и другие против Марии Норберг
        1
        Своим первым визитом в суд я была разочарована. Мы были там на школьной экскурсии. Конечно, я понимала, что судьи в реальности не носят парик и мантию, а подсудимые - оранжевую тюремную одежду, намордник и цепи, но все равно ждала большего. Суд напомнил мне что-то среднее между поликлиникой и конференц-отелем. Нас возили туда на автобусе, пропахшем жвачкой и потными ногами. У подсудимого была перхоть и вся одежда в складках. Нам сказали, что он не платил налоги. Помимо Кристера и нас, там было всего четверо слушателей. Но мест было так мало, что Кристеру пришлось принести из коридора дополнительные стулья.
        Сегодня все по-другому. Мы в крупнейшем зале судебных заседаний в Швеции. Судьи сидят на стульях из красного дерева с обитыми бархатом спинками. У стула в центре спинка выше, чем у других. Это место главного судьи. Или председателя суда, как его называют. На столе перед ним лежит молоток с ручкой, обшитой кожей. На столах микрофоны. Стены обиты дубовыми панелями столетней давности, потемневшими от времени. На полу в проходах - темно-красные ковровые дорожки.
        Я не публичная персона. Никогда не мечтала о том, чтобы меня выбрали Люсией,[1 - Люсия - символ света - на празднике Святой Люсии выбирают самую красивую девушку. - Здесь и далее примеч. пер.] и не участвовала в конкурсах талантов. Но сегодня здесь полно народу. И все они пришли поглазеть на меня. Сегодня я главный аттракцион.
        Рядом со мной сидят мои адвокаты из конторы «Сандер и Лэстадиус». Это название больше подходит антикварному магазину, принадлежащему двум стареющим геям в шелковых халатах с моноклями и керосиновыми лампами, бродящими между шкафами с заплесневелыми книгами и чучелами животных. Но на самом деле так называется лучшее адвокатское бюро Швеции, специализирующееся на уголовных преступлениях.
        Ординарных преступников защищает уставший государственный адвокат. Но у меня в дополнение к нему целый штаб амбициозных адвокатов, которые работают до поздней ночи в роскошной конторе в центре города, имеют по два мобильных телефона и все, кроме Сандера, думают, что они герои американского телесериала, где люди едят китайскую еду из картонных коробочек, а на лицах у них написано «я такой важный и все время занят». И ни одного из всех двадцати двух сотрудников этой конторы не зовут Лэстадиус. Настоящий Лэстадиус умер от инфаркта, судя по всему, с важной миной занятого человека на лице.
        Сегодня со мной три моих адвоката: Педер Сандер, знаменитость, и два его помощника. Младшая - девица с плохо подстриженными волосами и с проколотым носом, но без кольца. Возможно, ей нельзя носить кольцо на работе. Сандер не разрешает (убери эту дрянь немедленно). Про себя я зову ее Фердинанд.
        Фердинанд считает, что либерал - это ругательство и что атомная энергия опасна для жизни. У девушки ужасные очки, видимо, чтобы подчеркнуть, что внешность ее не волнует, и она презирает меня за то, что я принадлежу к состоятельному классу капиталистов.
        При первой встрече она обращалась со мной как с безумной фэшн-блогершей, будто у меня в руках граната с выдернутой чекой и при этом я нахожусь в летящем самолете.
        - Конечно-конечно, - сказала она, не глядя на меня. - Не волнуйся. Мы здесь, чтобы тебе помочь. - Словно я угрожала всем взрывом, если мне сейчас не принесут мой экологический томатный сок безо льда.
        Второй помощник - парень лет сорока с пивным животом, круглым, как блин лицом и идиотской улыбкой, которая словно говорит «у меня есть фильмы дома, я держу их в алфавитном порядке в шкафу, запирающимся на ключ». Блин коротко подстрижен. Папа говорит, что нельзя доверять человеку, которому плевать на свою прическу. Папа вряд ли это сам придумал. Наверняка увидел в каком-нибудь фильме. Папа любит говорить цитатами.
        При нашей первой встрече Блин уставился мне прямо на грудь, проглотил слюну и с придыханием выдал: «Крошка, что же нам делать, ты выглядишь гораздо старше семнадцати». Если бы не присутствие Сандера, он, наверно, сюсюкал бы и дальше и пускал слюни на жилетку, обтягивающую его живот.
        Я не стала говорить, что мне вообще-то восемнадцать.
        Сегодня Блин сидит от меня слева. С собой у него портфель и чемоданчик на колесиках с папками и бумагами. Папки он выложил на стол, оставив в чемодане только книгу Make Your Case - Winning is the Only Option (Сделай твое дело выигрышным - победа или ничего) и зубную щетку в кармане.
        Позади меня в первом ряду для зрителей сидят мама с папой. Когда мы были в суде на экскурсии два года назад - целая вечность - нам сначала прочитали лекцию, чтобы мы осознали, насколько все это серьезно и понимали, что происходит. Не думаю, что от этой лекции была большая польза. Но мы «вели себя хорошо», как выразился Кристер, когда мы покидали суд. Он переживал, что мы будем хихикать и играть на мобильных телефонах или храпеть, как положено скучающим богатым детишкам.
        Помню, с каким серьезным видом, Кристер поучал нас (слушайте меня, слушайте, я сказал), говорил, что суд это не шутка, что речь идет о человеческой жизни. Человек считается невиновным, пока суд не признает его виновным. Он повторил это несколько раз. Самир откинулся на спинку стула и кивал с умным видом. Все учителя его за это обожали.
        Я все понимаю, мы на одной волне, и мне нечего добавить, потому что то, что ты говоришь безупречно.
        Человек считается невиновным, пока суд не признает его виновным. Для меня это звучит странно. Человек или виновен или невиновен. С самого начала. Дело суда только выяснить, какое утверждение верное, а не решить судьбу человека. Ни полиция, ни прокуроры не были на месте преступления и не знают, что именно там происходило. Так как суд может это узнать?
        Я так тогда и сказала Кристеру, что суды ошибаются. Насильников выпускают на свободу. Бесполезно заявлять в полицию, даже если тебя изнасиловал целый лагерь беженцев и напоследок сунул между ног бутылку. Никто все равно тебе не поверит. Но это не значит, что изнасилования не было и что насильники невиновны.
        - Все не так просто, - говорит Кристер.
        Типичный ответ учителя из ряда «Хороший вопрос…», «Я понимаю твою точку зрения…», «Все не только черное или белое…», «Все не так просто…». Все эти ответы означают одно: человек понятия не имеет, о чем говорит.
        Но не важно. Если сложно выяснить, кто говорит правду, а кто лжет и доказательств нет, то что тогда делать?
        Я где-то читала, что мы сами выбираем, в какую правду верить. Это звучит еще страннее. Как может человек решать, что правда, а что ложь? И что одна и та же вещь может быть правдой и ложью в зависимости от того, кого ты спрашиваешь. Это просто идиотизм. Если бы кто-то сказал мне, что он «решил мне верить», я бы сразу подумала, что он только притворяется, что верит мне, хотя убежден в том, что я лгу.
        Моему адвокату Сандеру нет дела до того, что правда, а что ложь.
        - Я на твоей стороне, - твердит он с непроницаемым видом.
        Сандер - хладнокровный тип. Всегда контролирует ситуацию. Всегда сохраняет спокойствие. Не показывает эмоций. Не повышает голоса. Даже не смеется. Наверно, даже при рождении не плакал.
        Сандер - полная противоположность моему отцу. Папа не «тряпка», как он сам любит говорить. Он даже страдает от своей вспыльчивости. Скрипит зубами во сне и вскакивает с дивана, когда идет футбол. И его все бесит. Бесят чиновники своей придирчивостью, бесит сосед, вечно неправильно паркующий машину, бесят непонятные квитанции за электричество, бесят звонки от продавцов всякой ерунды по телефону. Компьютер, пограничный контроль, дедушка, гриль, комары, нерасчищенный снег, немцы в очередях на подъемник, французские официанты. Все его бесит, заставляет кричать, хлопать дверьми и посылать всех на хрен. Сандер же, даже если его вывести из себя, только морщит нос и щелкает языком. Только по этим признакам понятно, что он чертовски зол. И при виде этой злости его коллеги впадают в панику, начинают заикаться и шарить в поисках книг или документов, чтобы успокоить шефа. Точно так же ведет себя мама с папой, когда с ним случаются эти вспышки ярости.
        Сандер никогда на меня не злится. Выслушав мой рассказ, он и бровью не повел. И даже моя ложь не вывела его из себя, хотя было очевидно, что я лгу.
        - Я на твоей стороне, Майя, - повторяет он.
        Иногда в его голосе слышна усталость, но никогда - раздражение.
        О «правде» мы не говорим.
        Мне нравится, что Сандера заботит только то, что полиция и обвинение могут доказать. Мне не нужно волноваться, действительно ли он хорошо работает или только притворяется. Он превратил всех мертвых, всю вину и весь страх в цифры. И если они не сойдутся, он выиграет дело. Так, наверно, и надо делать. Один плюс один не делают три. Следующий вопрос, пожалуйста.
        Но, разумеется, в моем случае это не сработает. Потому что то, что случилось, случилось. Вот и все. Можно долго ходить вокруг да около, как любят делать философы и юристы, рассуждая в стиле «Все не так просто», но ничего не изменится.
        Я помню, как Кристер настаивал, чтобы мы слушали во время экскурсии в суд. Человек считается невиновным, пока суд не признает его виновным. Человек считается невиновным, пока суд не постановит обратное. Он даже написал это на доске. Презумпция невиновности. Одно из основных прав человека. (Самир кивает.) Кристер попросил нас записать в тетрадку (Самир записал, хотя в этом не было нужды.)
        Кристер обожал все краткие истины, которые можно было заучить наизусть и превратить в вопрос.
        Двумя неделями спустя, проходя тестирование, за верный ответ можно было получить два балла. Почему не один? Потому что Кристер за наполовину правильные ответы давал по баллу, считая, что наизусть заучивать вещи труднее. Один плюс два не дают три, но я даю тебе половину баллов, потому что ты правильно ответил цифрой.
        Два года прошло с той экскурсии в суд вместе с Кристером. Себастиана не было. Он появился в нашем классе год назад - остался на второй год. Тогда мне нравилось в школе. Мне было весело с приятелями, и меня забавляли учителя. Например, учитель химии Юнас, говоривший едва слышным голосом, который никогда не мог запомнить, как кого зовут, и ждал автобуса с рюкзаком на животе. Учительница французского Мари-Луиза в очках и с прической «одуванчик», которая все время сосала черные таблетки от горла, отчего губы у нее вытягивались в трубочку. Коротко стриженная преподавательница физкультуры неопределенного пола со свистком на шее, толстыми блестящими голенями, вечно потная и пропахшая спортивным залом и пластиком. Рассеянная блондинка Малин, учительница математики, вечно недовольная и вечно опаздывающая, она минимум два дня в неделю брала больничный, а на «Фейсбуке» унее стояло фото в бикини двадцать кило назад.
        И Кристер Свенссон. Любитель демонстраций на Марияторгет, заурядный, как свиная отбивная с картофельным пюре. Он верил, что рок-концерты могут спасти мир от войны, голода и болезней, и говорил таким мерзким учительским тоном, полным притворного энтузиазма, каким отдают команды собаке. Такой тон надо запретить использовать в школе.
        Каждый день Кристер таскал с собой из дома в школу термос с кофе с таким большим количеством молока и сахара, что он больше напоминал сладкий соус, чем кофе. Даже чашка у него была своя (с надписью «Лучший в мире папа»). Он держал ее в классе и подливал туда кофе на уроках.
        Кристер обожал рутину. Каждый-день-одно-и-то-же. Как заезженная пластинка. Наверно, он даже на завтрак ел одно и то же. Что-нибудь питательное в походном стиле. Например, овсянку с брусничным джемом на жирном молоке (завтрак - главная пища дня). Наверняка он с друзьями («приятелями») выпивал пиво раз в месяц, ел такос на ужин дома по пятницам, ходил в местную пиццерию с детьми (там дают бумагу и цветные мелки для рисования), и выпивал бутылочку красного со своей благоверной, когда им было что отметить. Кристер был человеком без всякой фантазии. Отдыхать ездил только по путевкам. Жарил еду на масле и не знал, что такое кориандр.
        Кристер был нашим учителем с самого начала старших классов. Не меньше раза в неделю он жаловался на погоду (больше нет ярко выраженных времен года), и каждую осень, что рождественские декорации появляются все раньше и раньше (скоро наряженная елка будет стоять на Шеппсбрун раньше, чем закончат ходить летние паромы).
        Он жаловался на вечерние газеты (зачем народ читает столько дерьма?) и на Let’s Dance,[2 - «Танцы со звездами».] Евровидение, Paradise Hotel.[3 - «Последний герой».] А мобильные телефоны так он просто ненавидел (Вы, что, коровы? Это вечное пиканье чатов все равно что колокольчик на шее… Зачем вам это дерьмо?). Ему нравилось жаловаться. Он считал, что это нытье делает его моложе и круче (его собственные слова). И типа тот факт, что он мог в нашем присутствии употреблять слова типа «дерьмо», говорил о том, что он с учениками на короткой ноге.
        После каждой чашки кофе учитель клал под верхнюю губу пластинку жевательного табака-снюса, которую потом сплевывал в салфетку и выкидывал в ведро. Кристеру нравились чистота и порядок. Даже мусор нужно было выкидывать правильно.
        Когда суд над неплательщиком закончился, и мы поехали обратно в школу, учитель был доволен. Сказал, что мы показали себя с лучшей стороны. Кристер всегда был или доволен, или озабочен нашим поведением. Никогда счастлив или в ужасе. Всегда готов был дать хотя бы полбалла за вопрос.
        Кристер умер лежа. Подтянув ноги к груди и закрыв голову руками, как моя младшая сестра Лина делает во сне. Он был еще жив, когда соскользнул со стола на пол, но умер от потери крови до приезда «скорой». Интересно, его жена и дети тоже думают, что все в этой жизни не так просто и что я невиновна, потому что суд пока что не постановил обратное?
        2
        Одежду, которая сегодня на мне, купила мама. Но я с таким же успехом могла бы надеть полосатую пижаму в стиле банды Далтонов.[4 - Банда Далтонов (Dalton Gang), также известная, как Братья Далтоны - преступная группа на американском Диком Западе в 1890 -1892 годах. Банда специализировалась на банковских и железнодорожных ограблениях.] Это мой карнавальный костюм сегодня.
        Девушкам нравится создавать образ. Модная красавица или серьезная карьеристка. Или расслабленная «мне-по-фигу» хипстерша с небрежным хвостом, в хлопковом лифчике без косточек и тонкой футболке.
        Мама попыталась одеть меня обычной восемнадцатилетней девушкой, которая не сделала ничего плохого и случайно оказалась здесь. Но блузка топорщится у меня на груди: вкамере предварительного заключения я поправилась, и теперь между пуговицами образуются дырки. Я похожа на продавщицу в медицинском халате, которая бегает за посетителями по торговому центру, предлагая пробники косметики.
        Но мне их не одурачить.
        - Ты прекрасно выглядишь, милая, - шепчет мама мне со своего места. Она всегда так делает - бросает мне комплименты, как мусор, который нужно сортировать. Натужные комплименты. Я не «красивая» ине «бесподобно рисую». Мне не стоит петь в хоре или посещать драмкружок. Так что все эти фразы говорят только о том, что мама понятия не имеет, что мне действительно удается и какие мои стороны самые сильные. Но мама не интересуется моей жизнью. Поэтому ее похвалы оторваны от реальности.
        Мама никогда мной особо не интересовалась. «Иди, поиграй», - говорила она, когда ей было лень спрашивать, как прошел мой день. Иди, поиграй? Я уже имею право голосовать и покупать спиртное. И уже три года как имею право заниматься сексом. Какую игру она имела в виду? Прятки с соседями? «Раз-два-три-четыре-пять-я-иду-искать»? Запыхавшийся бег по саду, чтобы спрятаться за одним кустом, в одном шкафу или за одним сломанным зонтиком в гараже. «Хорошо погуляли?» - спрашивала она, когда я возвращалась вечером домой вся пропахшая травкой. «Не могла бы ты повесить куртку в подвале, милая?» Вчера вечером я говорила с мамой по телефону. Ее голос был писклявее, чем обычно. Таким голосом она говорит, когда кто-то ее слушает или когда ей нужно что-то делать одновременно. Маме постоянно нужно что-то делать - убирать вещи, передвигать вещи, перебирать вещи, протирать пыль. Движения у нее суетливые. Она постоянно тревожится по поводу и без. Она всегда была такой. Я тут ни причем.
        - Все будет хорошо, - сказала она. Несколько раз. С запинкой. Я ничего не ответила. Только слушала ее писклявый голос. «Все будет хорошо. Не волнуйся, все будет хорошо».
        Сандер пробовал объяснить мне ход процесса, чтобы я знала, чего ждать. Показал мне в следственном изоляторе информационный фильм, где актеры играли подсудимых в деле о драке в ресторане. Обвиняемого осудили, но только по половине обвинений. После фильма Сандер спросил, есть ли у меня вопросы. Нет, ответила я. Но мне гораздо лучше запомнился процесс над неплательщиком налогов на той экскурсии. Он был гораздо тише. Все говорили шепотом, а все остальные звуки звучали преувеличенно громко - кашель, хлопок двери, скрип стула по полу.
        Если бы кто-то забыл отключить звук мобильного и получил смс, эффект был бы как от света, включившегося посреди сеанса в долби-кинотеатре. В полной тишине подсудимый, мухлевавший с налогами, сидел и поглаживал сальную челку.
        Когда обвинитель зачитал, за что его обвиняют, подсудимый посмотрел на своего адвоката и возмущенно фыркнул. Помню, мне это показалось ребячеством. Почему он изображает удивление?
        Обвинитель и адвокат подсудимого пообщались, что-то зачитали, повторили одно и то же два или три раза, постоянно прокашливаясь. Мне вся эта сцена показалась абсурдной. Не потому, что сильно отличалась от виденного в кино, но потому что создавалось ощущение, что всем участникам этого спектакля безумно скучно, даже преступнику трудно было сосредоточиться на процессе. Они были похожи на плохих актеров, не потрудившихся выучить свою роль.
        Но Самир явно так не думал. Он сидел, наклонившись вперед, уперев локти в колени и сморщив лоб. Эта поза была призвана продемонстрировать, что он хороший ученик и серьезные вещи принимает всерьез. Самиру эти клоуны в синтетических костюмах казались самыми интересными спикерами в его жизни. Кристер же наслаждался. Судебным процессом и серьезным Самиром. Чтобы подлизываться, Самиру даже не надо было открывать рот. Мы с Амандой часто дразнили его за это. Нам нравилось дразнить его. Нравилось хлопать его по плечу, как младшего сына, забившего решающий гол в матче. «Самир все понял», - сказал Лаббе, и тот ухмыльнулся: «Именно так».
        Дома у меня в тот период тоже все было хорошо. Мы с мамой разговаривали о разных вещах, и вопрос о том, во сколько я должна возвращаться домой, еще не поднимался. Мама гордилась мной, точнее собой за то, что так хорошо меня воспитала. Она хвасталась перед подружками своими эффективными методами воспитания, благодаря которым я не доставляю ей никаких проблем. Приводила в пример то обстоятельство, что я спокойно спала по ночам уже в четырехмесячном возрасте, не капризничала с едой и сама держала ложку с самого первого дня, когда мне начали давать твердую пищу. Или что в саду мне было скучно, и я сама попросилась в школу на год раньше. Что мне нравилось ходить в школу и быть дома одной без няни.
        Мама утверждала, что я сразу начала кататься на двухколесном велосипеде, пропустив стадию четырехколесного, и что никогда не приходилось поддерживать велосипед за багажник, чтобы я не упала. Я просто села на велосипед и - пуффф - поехала, а ей оставалось только идти рядом в элегантной одежде и мило смеяться.
        Что именно мама делала для того, чтобы моя жизнь была проще, было неясно, но она была убеждена, что, поскольку я беспроблемный ребенок, значит, она все сделала правильно.
        Сегодня в суде тоже тихо. Но совсем не так, как на процессе над неплательщиком. Сегодня здесь все притихли от важности происходящего. Важные люди ждут важных решений. Адвокаты и обвинитель боятся совершить ошибку. Даже Сандер нервничает, хотя это заметно только тем, кто хорошо его знает.
        Мои адвокаты хотят доказать всем, что они хороши в своем деле. Когда Блин говорил о процессе, он употреблял выражения «наши шансы» и «наши баллы», как будто речь шла о баскетбольной команде, в которой я ведущий игрок.
        Он хочет выиграть. И только после того, как Сандер прищелкнул языком, Блин заткнулся.
        Сегодняшние прения начинаются с того, что главный судья прокашливается в микрофон. Ждет, когда публика затихнет, проверяет, все ли на своих местах. Мне не нужно поднимать руку и говорить «да», он только кивает и зачитывает мое имя. Кивает моим адвокатам и называет их имена. Он говорит неразборчиво, но не потому, что еще не проснулся, а потому что не прикладывает усилий. И при этом весь пыжится от серьезности, так что его уродливый костюм грозит разойтись по швам.
        Судья говорит: «Добро пожаловать». Я не ослышалась. Но я не отвечаю: «Спасибо, что пригласили», потому что никто не ждет от меня ответа. Я стараюсь вести себя хорошо. Я выгляжу так, как нужно выглядеть. Не улыбаюсь, не плачу, не ковыряюсь в ушах или носу, держу спину прямо и стараюсь не выпячивать грудь, чтобы не лопнула блузка.
        Председатель суда говорит обвинителю, что она может начинать. Женщина напряжена, как натянутая струна. Я жду, что она вскочит со стула, но она только придвигается к столу, нагибается к микрофону в виде трубки, нажимает кнопку, прокашливается. Готовится.
        Блин рассказал мне в комнате ожидания, где мы сидели перед началом судебного заседания, что желающие присутствовать на процессе выстроились в очередь. «Как на концерте», - отметил он с гордостью в голосе. Сандер выглядел так, словно рядом с ним назойливая муха.
        Но этот суд ничем не напоминает концерт. Я не рок-звезда. И собравшиеся здесь не сумасшедшие фанаты, а учуявшие падаль гиены. Запах смерти, исходящий от первых полос газет, дразнит гиен еще больше.
        Но Сандер все равно настаивал на публичных прениях. Это он просил, чтобы прессу и общественность допустили на процесс, несмотря на мой юный возраст. Не для того, чтобы потешить эго Блина, а для того, чтобы обвинитель «не монополизировал процесс». Разумеется, так он делает рекламу себе, но, может, также надеется, что те, кто меня ненавидит, сменят гнев на милость, услышав «мою версию» событий. Сандер ошибается. Это ничего не изменит.
        Им нравится меня ненавидеть. Они ненавидят все, что я собой олицетворяю. Как на концерте?
        Сложно представить Блина на концерте живой музыки, за исключением разве что хора в Скансене. Я подозреваю, что он слушает виниловые пластинки и подпевает рекламе семейных автомобилей.
        Девять месяцев назад, неделей позже стрельбы в школе, на Юрсхольме были погромы. Парни из пригородов доехали на метро до Мёрбю, пересели на автобус номер 606 и высадились на площади Юрсхольма. Чтобы показать этим свиньям. Или, как они выразились, снобам. Обычно они устраивают погромы в своих районах среди одинаковых панельных домов и безликих детских площадок, подстрекаемые «молодежными лидерами» на мотоциклах, поделившими районы на территории и устанавливающими там свои законы, потому что на работу их никто все равно не возьмет.
        И когда газеты пишут «пригороды горят», на самом деле речь идет о подожженных брошенных машинах с освежителем воздуха в виде елочки, хозяева которых давно лишились водительских прав, а не о застрахованных корпоративных машинах, которые меняют, стоит зеркалу погнуться. Но в тот раз все было по-другому.
        Три дня и три ночи на площади и перед домом Себастиана на Страндвэген шла настоящая война. Во второй вечер погромщиков было уже человек пятьдесят. Об этом мне рассказал Сандер. Он же показал мне фотографии. Разбитые стекла в площадных магазинах с товарами для теток. Что они стащили? Шелковые блузки? Шотландский плед? Хрустальный графин? И куда они направились после того, как их прогнали от виллы Фагерманов? К нашему дому? Они знают, где я живу? И что сделала мама? Мама, которая сказала, что нужно «как следует поздороваться и выказать уважение» первому нищему, присевшему перед супермаркетом «Кооп» на Вендевэген со своей железной чашкой и обоссанным одеялом? Что она предприняла против бейсбольных бит и коктейлей Молотова? «Здравствуйте, как у вас дела? Хороших выходных». Интересно, что мама сказала полицейскому подкреплению, которое вызвали охранять наш дом и следить за порядком в течение этих и последующих дней? «Все хорошо»? Газеты, которые мне показывал Сандер, спекулировали на тему, почему молодежь устроила эти погромы. Протестовали ли они против того, что мы с Себастианом «символизировали»,
олицетворением чего являлись, или просто изливали на нас свой гнев за то, что мы натворили. Был ли наш поступок настолько отвратительным? Или их бесило то, что мы были богаты, а они нет? Или им вообще не нужны были причины? Им просто нравилось все громить? А по телевизору в этот период не показывали ничего стоящего. Так или иначе, в суд их не пустили.
        В зале суда почти одни журналисты. У многих при себе ноутбуки. Фотографирование запрещено. Наверно, им пришлось сдать телефоны перед входом, потому что многие держат в руках ручки и блокноты.
        Несчастный художник тоже на месте. Он похож на персонажа книги Диккенса - завшивленного подростка, которому грозит виселица, или на лубочную Эльвиру Мадиган[5 - Эльвира Мадиган (дат. Elvira Madigan), настоящее имя Хедвига Антуанетта Изабелла Элеонора Йенсен - датская цирковая артистка. Она и ее возлюбленный, шведский лейтенант граф Сикстен Спарре являются самым известным в Скандинавии примером трагической любви.] в иллюстрации к старинной песенке «Печальные события происходят и по сей день». Мы пели ее в начальной школе. Аманда плакала. Она всегда выглядела очень хорошенькой, когда притворялась, что плачет («очаровашка»), и все бросались ее утешать.
        Об Аманде говорят, как о моей лучшей подруге. В газетах, на телевидении и даже в материалах моего дела за подписью адвоката ее называют моей лучшей подругой. С кем я общалась больше всего, помимо Себастиана? С Амандой. С кем я чаще всего болтала, помимо Себастиана? С Амандой. Кто стоит рядом со мной на двухстахшестидесяти фотографиях на «Фейсбуке»? Аманда. С кем я чатилась по снэп-чату два часа в день первые четыре из шести месяцев мобильного интернета, который они просмотрели? С Амандой. И кто поставил рядом с моим именем тэг #bff[6 - Best friends forever (англ.) - лучшие друзья навсегда.] в ста постах в «Инстаграме»? Аманда. Аманда. Аманда.
        Любила ли я Аманду? Была ли она моей лучшей подругой? Не знаю.
        3
        Во всяком случае, мне было с ней хорошо. Мы все время проводили вместе. Сидели рядом в школе, вместе делали уроки и прогуливали занятия. Обсуждали девиц, которые нас выбешивали («Ничего против нее не имею, но»), бегали на соседних тренажерах в спортзале. Вместе красились, вместе занимались шопингом. Часами болтали по телефону, чатились, смеялись, как смеются в кино подружки, когда одна лежит на животе на кровати, а другая стоит в короткой ночнушке и делает вид, что поет в расческу вместо микрофона или пародирует кого-то из наших одноклассниц.
        Мы вместе ходили на тусовки. Аманда легко пьянела. Дальше события развивались по однотипному сценарию. Сначала она хихикала. Потом громко ржала, танцевала, падала, снова ржала, ложилась на диван, плакала, блевала, отправлялась домой. Мне всегда приходилось о ней заботиться. Сама я же я никогда не напивалась.
        Мне было хорошо с Амандой. С ней я могла расслабиться и забыть обо всем. В ее компании у моей жизни был смысл - жить ради удовольствия. И ее игра в тупую блондинку меня забавляла. Если ее спрашивали, какая завтра погода, Аманда отвечала «флип-флоп[7 - Т.е. теплая погода, при которой можно ходить в шлепанцах на босу ногу.]». Или «сорок ден».[8 - Или носить колготки с маленькой плотностью.] Если было очень холодно, говорила «идеально для афтер-ски»[9 - Буквально: после катания на лыжах.] и приходила в школу в утепленных леггинсах, луноходах и пуховике с кроличьим воротником.
        При этом ее нельзя было назвать поверхностной. Конечно, о работе редактором серьезной газеты Аманде мечтать не приходилось. Она считала, что «угнетение - это ужасно», «расизм - это ужасно», «нищета - это ужасно-преужасно». Ей нравилось удваивать все определения для пущего эффекта. Хорошо-прехорошо, супер-суперклево, крошечный-прекрошечный (это уже утроение какое-то). Ее взгляды на политику и равноправие базировались на трех сериях документального сериала, который она видела по телевизору (в слезах). А когда ее окликнули во время просмотра видео на «Ютьюбе» отом, как самый толстый человек в мире впервые за тридцать лет вышел из своего дома, она отмахнулась со словами «Не сейчас, я смотрю новости».
        Чаще всего мы с Амандой обсуждали ее страхи. Она наклонялась ко мне и доверительно шептала, как тяжела ее жизнь и как мучают ее проблемы с едой и бессонница (кошмарно-прекошмарно). У нее был период, когда ей, по ее словам, нужно было избегать зеленого цвета, цифры «9» икрая тротуара (я просто должна, ничего не могу с собой поделать. Если не буду, я умру, на самом деле умру).
        Иногда, не получив желаемой реакции, она прибегала к другим методам привлечения внимания. Притворялась, что ожог между пальцами, полученный во время жарки блинов, был шрамом от чего-то другого, о чем она «не хочет говорить», в надежде, что люди решат, что она пыталась покончить с собой. И ей даже в голову не приходило, что я могу раскрыть ее тайну другим.
        Нет, она не врала, это было бы слишком простым объяснением. Ей действительно приходилось нелегко. По крайней мере, иногда. И она считала страхом боязнь опоздать на автобус, и у нее действительно была булимия, поскольку в плохом настроении она могла слопать двести граммов шоколада с орешками за один присест. Аманда была избалована. Как же иначе? Ее баловали мама, папа, психотерапевт и грум ее лошади. И речь шла не только об одежде и безделушках. Дело было в другом. Она относилась ко всем - к учителям, к родителям, ко всем авторитетным персонажам, включая бога как к своей прислуге, вроде сотрудника на ресепшен в эксклюзивном отеле. Она ждала, что все будут ей прислуживать и решать ее проблемы - от прыща на носу и потерянной сережки до вечной жизни. Ее не интересовало, существует бог или нет, только что он обязан помочь ее кузену, заболевшему раком, потому что «его страшно жаль» икузен «добрый-предобрый, несмотря на лысину». Она жалела людей, когда у них были проблемы, но не понимала, почему они не жалеют ее взамен.
        Аманда была самовлюбленной. Она так заботилась о своих длинных до пояса волосах, как если бы это была ее больная бабушка. Люди считали ее милой. Но милой она никогда не была. Она всегда переспрашивала, когда кто-то просил кофе с молоком (ты уверена?), отчего люди чувствовали себя жирными. Она говорила вещи вроде «Мне хотелось бы быть такой же расслабленной, как ты, и не париться по поводу моего внешнего вида» или «ты действительно очень фотогенична» иждала благодарности, не понимая, что оскорбила человека.
        Разумеется, политику Аманда считала «важной-преважной». Но при этом политикой она не интересовалась. В молодежных организациях не участвовала, в лагеря, кроме религиозного, не ездила, на демонстрации не ходила. Ей бы и в голову не пришло перекрасить волосы в черный цвет, поджечь норковую ферму или прочитать отчет об озоновых дырах, умирающих кораллах и все такое прочее. Так что до Самира, которого учителя считали политически ангажированным только потому, что отца Самира пытали в тюрьме за его взгляды, ей было далеко.
        Единственный политический вопрос, который заботил Аманду, это чтобы государство оплатило операцию на желудке, если она вдруг когда-нибудь растолстеет (буду весить шестьдесят кило). Она считала, что это справедливо, учитывая, сколько налогов мы платим. И под «мы» она имела в виду не маму, на руках у которой были только те наличные, которые можно было снять в супермаркете в время похода за продуктами. Их она клала на специальный счет в банке, который называла «туфельный счет». Аманда при этих словах закатывала глаза. Она считала это нелепым, потому что мама могла спонтанно заказать поездку первым классом в пятизвездочный отель в Дубае для всей семьи, но была вынуждена припрятывать мелочь, чтобы купить джинсы, не спрашивая предварительно разрешения. А почему она считала деньги отца своими и верила, что вносит вклад в экономику страны, для меня оставалось загадкой.
        Во время беседы с Кристером на тему политики парой месяцев ранее, разговор зашел о Че Геваре.
        - Я считаю, что убивать детей - это отвратительно, - объявила Аманда. - Хотя я плохо ориентируюсь в событиях, происходящих на Ближнем Востоке.
        Самир сидел сзади нее наискосок и при этих словах он охнул. Аманда повернулась на звук.
        - Я в курсе, что ты ненавидишь американцев, - сказала она, встретившись с ним взглядом.
        Не помню, что на все это сказал Кристер. Помню только, что Самир посмотрел на меня. Не на Аманду, прямо на меня. Словно он считал, что это моя вина, что Аманда не в курсе, кто такой Че Гевара. И что она не может отличить Латинскую Америку от Израиля и Палестины. И что она вбила себе в башку, что Самир что-то имеет против США.
        Так что о политике Аманда знала не больше героев Диснея, и порой ее трудно было считать очаровательной, но мы не обсуждали политику. У меня от нее болела голова, а Аманде не нравилось говорить о том, в чем она не разбирается, потому что не хотела выглядеть дурой.
        Но много раз, лежа на ковре в ее комнате и невнимательно слушая ее энергичное «мы-из-молодежной-комедии-в-которой-все-запрыгивают-в-открытую-машину-голос», я ловила себя на том, что думаю, что мы с ней такие разные, что это нас и объединяет. Аманда притворяется, что ей не все равно, а я притворяюсь, что мне все равно. Но обе мы притворяемся. И делаем это так хорошо, что сами верим в свое притворство.
        Считала ли я Аманду тупицей? В материалах дела присутствует смс от Аманды Себастиану, отправленное за четыре дня до их смерти. «Не грусти, - пишет она, - скоро и эта весна пройдет и забудется».
        Обвинитель еще не упоминал Аманду. Приберегает напоследок. Пока она сосредотачивает усилия на Себастиане. Себастиан, Себастиан, Себастиан. Она еще долго будет о нем говорить. Все будут о нем говорить. И если кто на этом процессе и напоминает рок-звезду, то это Себастиан. Сандер показал мне фотографии, опубликованные прессой. Черно-белое фото из школьного альбома красовалось на обложках газет и журналов по всему миру, включая Rolling Stone. А ведь есть еще много других фото. Себастиан с сигаретой во рту, пьяный, с каплями пота на лбу, стоит на носу яхты, проплывающей по каналу Юргордсбрунканален. Я сижу рядом и смотрю на него. Есть еще одна фотография из той же поездки. Самир сидит рядом со мной и смотрит прочь. Вид у него такой, словно мы силой затащили его на лодку, наплевав на то, что у него морская болезнь, и вообще мы ему противны. С другой стороны от меня - Аманда. Белые зубы, загорелые ноги, голубые глаза, развевающиеся на ветру светлые волосы. Денниса на этих снимках, разумеется, нет. Но к материалам дела они подшиты. У Себастиана было несколько его фоток в телефоне. Ему нравилось снимать
Денниса, когда тот нажирался. Непонятно, как до них не добрались журналисты. Там есть и снимки их с Деннисом вместе, ужратых или под кайфом. Себастиан безумно хорош на этих фотках. Деннис выглядит как обычно.
        Обвинитель будет много говорить о том, что сделал Себастиан, потому что она убеждена, что все это мы сделали вместе. Не знаю, хватит ли у меня сил все это выслушать. Но я стараюсь не отвлекаться. Потому что стоит мне утратить концентрацию, как я снова слышу эти звуки.
        Звуки, с которыми они ворвались в класс и оттащили меня от Себастиана. Звук, с которым его голова ударилась об пол. Этот звук все еще звучит у меня внутри. И стоит мне отвлечься, как он начинает сводить меня с ума. Я вонзаю ногти в ладони, гоню его прочь, но это не помогает. Не могу его прогнать. Мое сознание снова возвращает меня в тот чертов класс. Он снится мне по ночам. Мне снятся секунды до того, как они ворвались в зал. Снится, как я изо всех сил зажимаю ему рану, как он лежит у меня на коленях. Но кровь не остановить. Она хлещет фонтаном. Пытаться ее остановить все равно, что пытаться зажать воду из вырвавшегося из рук шланга. Вы знали, что когда кровь так хлещет из раны, руками ее не остановить? Себастиан холодеет у меня на руках. Во сне я чувствую его руки - холодные как лед. Все происходит очень быстро. Кристер мне тоже снится. Мне снится, как он испускает свой последний вдох. Это похоже на звук, с которым в забившийся сток наливают средство для прочистки труб. Я и не знала, что сны бывают такие реалистичные, что во сне можно слышать звуки и чувствовать температуру кожи, а теперь они
снятся мне все время.
        Я стараюсь не смотреть на людей, собравшихся в зале заседаний суда, чтобы поглазеть на меня. Даже папу я не выискивала в публике. Но мама коснулась меня, когда я проходила мимо. У ее глаз было новое, незнакомое мне выражение. Она улыбнулась мне, склонила голову набок и вытянула губы в «все-будет-хорошо» улыбку. Так же она вчера сказала по телефону. Но при этом она вздрогнула, когда наши глаза встретились, и отвела взгляд, словно чего-то опасаясь.
        До того, как все это случилось, самой серьезной проблемой в ее жизни было не есть углеводы. Мама так быстро толстела и худела, что слежение за весом было ее главным занятием. Она испытывала гордость, когда брала аппетит под контроль. А теперь сидит тут.
        В материалах дела все написано. О том дне. И о наших вечеринках. О том, что делал Себастиан, что делала я. И Аманда. Мама обожала Аманду. Себастиан ей тоже нравился, по крайней мере в начале, хотя теперь она ни за что в этом не признается.
        Интересно, верит ли мама в «мою версию». Или решает поверить в нее. Она ничего про это не говорила, а я не спрашивала. Как я могла спросить? Я не общалась лично с мамой и папой со дня моего предварительного задержания девять месяцев назад, а разговоры по телефону - это не то.
        Разве это не странно? Прошло девять месяцев с тех пор, как мы с мамой и папой встречались наедине. Но даже тогда между нами была стеклянная перегородка. Мы просидели так четверть часа, а потом судья постановил, что слушания по делу о предварительном заключении будут проводиться при закрытых дверях, и родителей вместе с остальной публикой отправили домой.
        Весь процесс я прорыдала. Без перерыва. Мне было плохо. Я чувствовала себя не лучше гусыни, раскормленной на паштет, и мама с папой в испуге смотрели на меня. На процессе о предварительном заключении на маме была новая блузка. Раньше я не видела ее в ней. Интересно, кем она нарядилась в тот день? Тогда еще ничего не было понятно. Тогда она еще ничего не знала. Вы, наверно, думаете, что она была наряжена мамой, которая точно знает, что это ошибка и что ее дочка ни в чем не виновата. Но мне кажется, что она нарядилась мамой, которая все сделала правильно, которую ни в чем нельзя обвинить, несмотря на все, что случилось. Тот процесс длился три дня. Я жалела, что так много плакала. Мне хотелось разбить ту стеклянную перегородку, чтобы можно было броситься к маме и спросить о вещах, которые не имели никакого значения.
        Я хотела спросить, заправили ли мою постель после того, как я ушла к Себастиану. У Тани по пятницам был выходной. Или она так и стояла неубранная до прихода полиции.
        И что потом? Таня убралась, или родители запретили ей входить в мою комнату, как бывает в кино, когда комната пропавшего ребенка тридцать лет стоит нетронутая?
        Мне бы хотелось, чтобы родители так и сделали и сказали мне, что все в комнате точно так же, как когда я оставила ее тем утром, что полицейские в ней ничего не тронули, что жизнь, моя жизнь до того, как это случилось, остановилась и законсервировалась, подобно мумии.
        И что когда все закончится, я вернусь домой, и все будет как прежде.
        Но, разумеется, такого они сказать не могли. Да и не важно, заправила мама мою постель или нет. Я уже знала, что полиция устроила обыск. Они мне об этом сказали на допросе. Они забрали компьютер, мой телефон (из больницы, заставив меня при этом назвать все мои пароли к форумам, приложениям, сайтам). Я спросила, что еще они взяли, и услышала в ответ «Почти все… айпод, документы… книги, постельное белье, одежду с вечеринки». «Какую одежду?» - удивилась я. Но они ответили как ни в чем ни бывало: «Твое платье, лифчик и трусы». Они забрали мои грязные трусы. Зачем? Мне хотелось разбить стеклянную перегородку и потребовать у мамы ответа. У мамы, не у Сандера. «Почему они забрали мои трусы, мама?» - хотела я спросить. Я не могла говорить о таких вещах с Сандером.
        А что родители сделали с тем, что они не взяли? Мне хотелось знать. Интересно, постирала ли Таня всю мою одежду. Мне всегда было интересно, что она думает о своей работе. Нравится ли ей развешивать постиранное белье? Разворачивать, разглаживать, развешивать. Вешать кофты «вверх ногами» срукавами в разные стороны, как будто они сдаются, а носки - парами, скрепив одной прищепкой, чтобы потом было легче сортировать.
        Интересно, позволили ли они Тане убрать мою комнату. Интересно, при виде ножа для масла, который я всегда забывала убирать по утрам, вспоминает ли мама меня. «Совсем недавно она была здесь, а теперь ее нет». «Мама! - хотелось мне закричать на всю комнату. - Что происходит?» Но стеклянная перегородка заглушала все звуки. И стоило мне сесть на стул, как судья попросил публику удалиться. Я не получила никаких ответов, только решение судьи о помещении меня под стражу.
        Однажды, задолго до этих событий, я спросила маму, почему она никогда не спрашивает меня ни о чем важном. «О чем, например?» - спросила она, даже не пытаясь догадаться самой.
        Но сегодня им разрешено присутствовать. Для них зарезервированы места - «лучшие» места в самом первом ряду рядом со мной (нас разделяют пара метров).
        Мама располнела. Она по-прежнему наряжена мамой, которая все делала правильно, но, судя по всему, заедала стресс вкусностями. Наверно, набрасывалась на пасту с сыром, мясом и кетчупом. Быстрые углеводы. Учитывая то, что я натворила, ей простительно даже набрать вес. Все ее поймут. И будут презирать вне зависимости от того, стройная она или жирная.
        Когда мама нервничает, по шее у нее идут красные пятна. А она всегда нервничает, когда ее просят пояснить свои слова. И тогда собеседник не может сконцентрироваться на ответе: его отвлекают красные пятна. Поэтому мама редко говорит то, что она действительно думает. Это слишком рискованно. Вместо этого она спрашивает мнение папы. И если он в хорошем настроении, то соизволяет сообщить. А если нет, то мама начинает жаловаться: «Мы больше совсем не разговариваем». Как она может переживать из-за того, что они мало разговаривают и при этом никогда не спрашивать, как у него дела, выше моего понимания. Но я ее ненавижу не за это. Я ненавижу ее, потому что она сама этого хочет. И потому что думает, что знает, что я чувствую, и не стесняется мне об этом сообщить.
        «Я знаю, что ты переживаешь»; «Я знаю, что тебе страшно»; «Я знаю, каково тебе сейчас». Моя мать идиотка. «Хотела бы я быть на месте Майи». Что-то я не слышала от нее такой фразы.
        4
        Главный обвинитель Лена Перссон говорит и говорит. Боже милостивый, она никогда не заткнется. Вместе с ней двое полицейских, которые вели расследование. Рядом с ними адвокаты пострадавших, они требует компенсации ущерба. Перед ними тоже папки с документами - целая библиотека. На стенах два экрана - один за моей спиной, а другой - за их. Пока на них видно только экран чьего-то компьютера с иконками, как на плохо подготовленном докладе на уроке обществознания.
        Родителям Аманды не разрешили сидеть за столом обвинения. Родным других тоже. Они сидят вместе с публикой. Или в другом зале, где можно следить за ходом процесса на большом экране. Наверное, не хотят сидеть в одной комнате со мной.
        Сандер сказал, что в «задачи» обвинителя входит «объяснить», почему мы здесь. Рассказать, что, по ее мнению, я сделала и почему она требует для меня высшей меры наказания.
        «Учитывая твой юный возраст, - сказал Сандер, - больше десяти лет тебе не дадут». Людей моложе двадцати одного года к пожизненному заключению не приговаривают. Такой закон. Но если мне дадут четырнадцать лет, то на свободу я выйду в тридцать два. Блин рассказывал, что ему и Сандеру звонят и пишут. (Блин горд тем, что не только Сандер, но и он тоже получает письма с угрозами. Это слышно по его голосу.) Он даже рассказал, что по ночам к нам в сад забираются и бросают дерьмо в дверь. Маме с папой приходится смывать его из шланга перед тем, как идти на работу. Об этом он рассказал, когда Сандера не было рядом.
        Так что я в курсе. Налогоплательщики, оплачивающие зарплату обвинителя, общественность, все, кроме Педера Сандера и, возможно, мамы с папой, считают, что и четырнадцати лет тюрьмы мне мало, даже пожизненного заключения было бы мало. Им недостаточно разрушить мою жизнь. Они хотят моей смерти.
        Сандер сказал, что сегодня ничего особенного происходить не будет. Но когда прокурор зачитывает имена жертв, я слышу чьи-то рыдания. Я этого не ожидала. И прежде чем, прокурор Лена Перссон закончила чтение, зал наполнился звуками. Люди рыдают в голос. Кто? Мама Аманды? Не может быть. Она бы никогда не стала так рыдать на людях. Может, они отыскали маму или бабушку Денниса? Доставили ее сюда самолетом, чтобы она могла восседать как Куин Латифа[10 - Куин Латифа - американская чернокожая певица, актриса, модель.] на Нобелевском ужине среди белых.
        Этот плач похож на работу профессиональной плакальщицы. Сумасшедшей с замотанной черным платком головой, всплескивающей руками и закатывающей глаза, которая всегда оказывается в фокусе телекамер, когда какой-нибудь смертник взрывает школьный автобус с пятьюдесятью детишками. Неужели здесь оказалась такая женщина? Как ее пропустил контроль безопасности?
        Только одно я знаю наверняка. Журналисты осветят эти рыдания со всех сторон уже в ближайший перерыв. Вставят в репортаж, напишут о нем в «Твиттере», добавят красочное описание женщины. Не более ста сорока знаков. А мои старые «школьные знакомые» перепостят это, добавив плачущую эмодзи, чтобы показать, что они тоже переживают. Интересно, кто-нибудь из них пришел сюда сегодня? Отстоял очередь, чтобы «переработать воспоминания» отом, что не имеет к ним никакого отношения.
        Я не хочу это слышать, но я должна. Я прижимаю ладони к столу. Прокурор говорит и говорит без конца. Я жду, когда же она закончит. Она говорит что-то об Аманде, потом еще что-то о Самире, Деннисе, Кристере… Себастиане и о его отце. Председатель суда явно нервничает, теребит молоток на столе и поглядывает на охранников.
        Прокурор продолжает говорить, несмотря на слезы. Демонстрирует школьные фото на экране. Рыдания стихают, видимо, охранники попросили женщину успокоиться. Горло у меня сводит, я вынуждена прижать ладонь к губам, чтобы убедиться, что это не я рыдаю. Прокурору надо бы поучиться риторике. Все ее предложения слишком длинные. Ни одно не подойдет для «Твиттера». А ведь это «резюме» того, что, по ее мнению, я совершила.
        Суд продлится три недели. Услышав это от Сандера, я сначала подумала, что это очень долго. Но теперь, услышав это резюме, боюсь, что и трех недель будет мало. Я не оборачиваюсь. Сижу, опустив глаза вниз.
        Об этом журналисты тоже напишут, думаю я. Что я слушала список убитых и раненых и слушала рыдания с невозмутимым видом. Им нравится считать меня бесчувственной. Чудовищем.
        Это тоже доставляет проблемы моим адвокатам. И не только потому, что Блин считает, что я выгляжу старше своего возраста. Я слишком высокая, слишком сильная, у меня длинные волосы, большая грудь, белые зубы, дорогие джинсы. Я не ребенок. Сегодня на мне нет ни часов, ни украшений. Но это и не нужно. У меня на лице написано, кем я была до того, как оказалась в камере. Мое происхождение столь же очевидно, как следы от очков на загорелом лице после недели в Альпах. Когда же прокурор закончит?
        Я хочу перерыв. Хочу переодеться, снять эту узкую блузку. Сандер сказал, что будет просить паузу каждый час. Уже давно пора. Я хочу выйти отсюда. Хочу оказаться в комнате, где будем только мы четверо, и Фердинанд спросит, хочу ли я кофе. Всегда кофе. Я достаточно взрослая, чтобы пить кофе со взрослыми. Только Блин не пьет кофе. Он единственный человек старше пятнадцати лет, который пьет горячий шоколад. Даже горячий шоколад из автомата в переговорной следственного изолятора. Пьет, прихлебывая своими красными губами, и опускает палец в стаканчик, чтобы собрать со дна сладкую жижу.
        Мне нужно на воздух. Нужно выйти.
        Я опускаю плечи. Меня мучает изжога. Вспоминаю последний завтрак дома. Что угодно, лишь бы не слушать прокурора.
        Я вхожу в кухню, как обычно по утрам. Там мама и папа. Папа читает газету, мама стоя пьет зеленую гадость, которая составляет основу ее рациона. Она смешивает капусту, шпинат, зеленые яблоки и авокадо в специальном блендере-соковыжималке за девять тысяч крон. Раньше она пила особый чай, купленный в магазине американских товаров для здоровья в интернете. Запивала им каждое утро омлет из четырех белков. Раз в неделю Таня выбрасывала желтки, застывшие в холодильнике.
        - Я не могу есть желтки, - говорила мама со смешком, как будто это была шутка, понятная и Тане тоже, - но, может, они тебе нужны?
        У мамы для Тани есть особенный тон. Таким тоном говорят с непослушными детьми. Но только вот ей и в голову не пришло бы говорить таким тоном с моей младшей сестрой Линой или с любым другим ребенком. Один тон для ребенка, другой - для горничной. И небольшое массовое убийство это не изменит. Подняться, отряхнуть пыль и идти дальше. Моя мама неваляшка. Ее не свалить.
        Она притворяется, что они с Таней хорошие друзья, что-то вроде коллег. И она все время предлагает Тане поесть. Но я ни разу не видела, чтобы Таня ела. Или пила, за исключением стаканы воды, который она быстро выпивала, склонившись над раковиной. И я не видела, чтобы Таня ходила в туалет.
        Может, она какает в клумбы и писает в мамин зеленый смузи? Или сдерживается целый день? Интересно, мама вообще задумывалась о том, что Таня могла бы делать с этими желтками? Выпить их, как Рокки перед важным боксерским турниром, или сделать из них яичный тодди для своих бледных детей? Мы никогда не видели детей Тани, но мама выучила их имена по той же причине, по которой здоровалась с попрошайкой у метро. Как дела у Елены? Саша хорошо учится?
        В то утро на кухонном столе стоял свежевыжатый апельсиновый сок, сыр и масло, нарезанные помидор и огурец, пахло кофе и яичницей. Яичницу я не видела, но помню ее запах. Ритуальный завтрак. Жертвоприношение. Кто-то выдернул радио из розетки. Шнур валялся рядом с разделочной доской, подобно отрубленной части тела.
        Нам нужно поговорить, означала эта тишина. Они хотят серьезно говорить. Кто-то рассказал им? Полиция? Кто-то сообщил в полицию? Я не хотела говорить. Я отказывалась. Мама смотрела на меня и молчала. Я отвела глаза. Раздался звонок мобильного. Это был Себастиан.
        Я обещала поехать в школу вместе. Он настаивал. Ты должна. Я не хотела. Не хочу. Но не могла оставаться дома. «Кто все это доест?» - подумала я, натягивая кеды и хватая ключи. Ключи лежали на столике в прихожей. Таня завернет все в фольгу и поставит в холодильник? Но по пятницам Таня не работает. Они успели провести обыск до того, как она вернулась на работу.
        - Я опаздываю! - крикнула я маме и папе. - Поговорим вечером.
        Я не собиралась с ними говорить. Никогда. Они все равно бы ничего не поняли. Слишком поздно для разговоров.
        Главный прокурор Лена Перссон говорит без умолку. Я не оборачиваюсь и не смотрю на публику. Не хочу увидеть маму Аманды или еще кого-то, кто считает, что я должна умереть, но если это невозможно, то провести за решеткой всю оставшуюся жизнь. С какого перепугу им слушать рассуждения Сандера о ходе событий, доказательствах, причинно-следственной связи, умысле и прочем. Даже мне это неинтересно.
        На журналистов мне тоже смотреть не хотелось. Я прекрасно понимаю, что им нужно. Они хотят создать мне образ. Детство ее было таким-то, родители были такими-то, «ей было плохо», она много пила, курила всякую дрянь, слушала вредную музыку, общалась с другими людьми, была «плохой девочкой», плевала на чувства других, воображала себя особенной.
        Им неинтересно, что на самом деле произошло. Им нужно загнать меня в определенные рамки. Нужно убедиться, что у них со мной нет ничего общего. Только так эти люди смогут спать спокойно по ночам. Только тогда смогут решить, что то, что произошло со мной, никогда, никогда, никогда не произойдет с ними.
        Главный обвинитель Лена Перссон («Зови меня Лена», сказала она на моем первом допросе), с вульгарными сережками (подделка, настоящие продают с бонусом в виде вооруженного телохранителя), неровно подстриженной челкой и бровями, словно нарисованными шариковой ручкой, может говорить бесконечно. У меня начинает гудеть в голове. Я снова подношу руку к губам. Блузка липнет к телу под мышками. Наверно, видны круги от пота. Перссон нервно кликает мышкой на иконку с изображением. Видно, что ей стоит огромных усилий открыть нужные папки на компьютере. Она водит туда-сюда курсором по иконке с фотографией, которую хочет нам показать.
        Сандер не говорил, что будут показывать фотографии. Она уже показывала снимки, в самом начале процесса, когда же все это закончится? Мне нужен перерыв. Я смотрю на Сандера, но он меня не видит.
        Лена показывает план школы. Лабиринт коридоров, класс, ближайший аварийный выход, аудиторию. На плане не видно, какие низкие потолки в коридорах. Не видно, как темно там внутри даже в солнечное майское утро. Она показывает место на плане, где находится мой шкафчик, в котором нашли одну из сумок Себастиана, показывает на двери в конце класса, выходящие во двор. В тот день они были заперты. Наверно, пытается объяснить, почему полиция не пошла этим путем (их за это критиковали в прессе), хотя это ничего бы не изменило. Все было кончено до того, как сигнал тревоги поступил в полицию. Она показывает на дверь в коридор. Она была прикрыта, но не заперта, но никто все равно ее не открыл. Мог ли кто-то, кроме полиции, предотвратить это? Как? И кто? Она меняет картинку. Теперь это чертеж классной комнаты. Я опускаю глаза. Сколько это уже длится? Кажется, целую вечность.
        Зови-меня-Лена основательно подошла к обвинению. Я читала материалы и знаю, что она разрезала меня на кусочки, вытащила наружу внутренности, понюхала мои кишки. Зови-меня-Лена проводила пресс-конференции обо мне несколько раз в день все эти месяцы. Она даже проанализировала мои трусы.
        Зови-меня-Лена-отвратная-прокурор-Лена-Перссон уверена, что знает меня. Это слышно по ее голосу. Каждое слово как удар камнем. Она поднимает слова как камни - один за другим. Такая самодовольная. Убеждена, что знает обо мне все. Кто я и почему сделала то, что сделала. Нет, она не показывает на меня пальцем, но в этом нет нужды. Смотрите все! Это Майя Норберг, убийца, она сидит там!
        Все и так уже смотрят.
        Само исковое заявление, само обвинение, в котором написано, какое преступление я совершила и какое наказание требует для меня обвинитель, занимает одиннадцать страниц и содержит подробные описания. И это еще помимо приложений с деталями о жертвах, кто они, что с ними стало, кого застрелила я, кого Себастиан и почему это все моя вина. Там есть фотографии, цитаты, протоколы допросов с людьми, которые уверяют, что знают меня, что могут все рассказать. Главный прокурор Лена Перссон потрудилась на славу. Повествование получилось подробное и логичное, и ни у кого нет сомнений в его истинности. Интересно, что имела в виду мама, когда сказала, что все будет хорошо?
        5
        Наконец главный обвинитель Лена Перссон умолкает. Теперь слово предоставляется адвокатам потерпевших. Они требуют компенсацию, но не слишком большую. Только один адвокат говорит дольше двух минут. После того как он замолкает, Сандер просит перерыв. На лице у судьи облегчение. Если мне не показалось, конечно. Мы выходим. С обеих сторон от меня идут Блин и Фердинанд. Сандер на шаг впереди.
        Мы входим в комнату, которую нам выделили, и закрываем дверь. На двери приклеена скотчем табличка - «Ответчик». Этого от меня ждут? Чтобы я дала ответы? Все объяснила? Странно, что в суде - месте, где должна выясняться правда, - они не хотят называть вещи своими именами.
        - Хочешь что-нибудь? - спрашивает Фердинанд. Я не отвечаю, жду продолжения.
        - Кофе?
        Я качаю головой. Белых лилий в мою ложу, думаю я. Произнеси я это вслух, и Фердинанд бы в обморок упала от шока, потому что у нее нет чувства юмора, и она считает, что я способна выдвигать такие требования. Поэтому я молчу.
        Весь перерыв Сандер стоит. Стоит и ничего не говорит. В комнате есть туалет, наверно, поэтому нам ее и выделили, чтобы не нужно было ходить в туалет с остальными. Точнее, чтобы остальным не пришлось ходить в туалет со мной. Мы посещаем его по очереди. Когда подходит моя очередь, сиденье теплое.
        Все молчат. Никто не пьет кофе. У Фердинанд бутылка воды. Заседание длится уже два часа. Одно только выступление прокурора заняло час и сорок семь минут.
        Через двенадцать минут мы возвращаемся в зал. Блин так сильно хлопает дверью, что табличка отваливается. Фердинанд приклеивает ее обратно. Я забыла попросить разрешения сменить одежду.
        Мы снова садимся на наши места, и я слышу, как папа откашливается. Сандер тоже всегда так делает. Я подавляю желание повернуться и посмотреть на него. Сосредотачиваю свое внимание на Сандере. Мы сидим рядом. Он дал мне блокнот и ручку и сказал записывать все, что мне будет непонятным, чтобы потом у него спросить.
        - Это важно, - повторил он несколько раз, - чтобы все прошло как надо.
        Сандер мне нравится. Но я не всегда понимаю, что он хочет сказать. Точнее, я понимаю смысл фразы, но не понимаю, что за ней стоит, не понимаю, зачем он это говорит.
        Как надо. Что это значит? Что я буду довольна результатом? Я спросила, что он имел в виду, но услышала в ответ только непонятную ерунду вроде того, что суд должен узнать и мою версию и что, если в речи обвинения мне встретятся вещи, не совпадающие с моей версией, я должна их записать.
        Думаю, он сам понял, как глупо все это звучит, и заткнулся. Посмотрел на меня долгим взглядом и сказал: «Если я скажу что-то, что тебя выведет из себя, напугает, разозлит или еще что-нибудь, ты должна сказать, но так, чтобы судьи и прокурор не слышали. Запиши все комментарии на бумаге, и потом мы их обсудим».
        Есть еще кое-что, что я плохо понимаю. Есть вещи, о которых Сандер собирается говорить на процессе. Меня беспокоит, что он обсуждает меня в мое отсутствие с Фердинанд и Блином и остальными безликими коллегами, когда они «планируют стратегию защиты».
        Они сидят за большим столом в конторе и обсуждают «стратегии», поглощая китайскую еду на вынос.
        - Майя Норберг частично согласна с описанием хода событий, но отрицает свою вину, - говорит Сандер.
        Я думаю, значит ли, что кто-то считает меня невиновной. Убедят ли его слова людей в том, что я не сделала ничего плохого? Может, надо записать это в блокнот и потом расспросить Сандера?
        Сандер говорит, что я должна ему доверять. Что он со мной полностью откровенен. Да и есть ли у меня выбор? Я все равно не знаю, что лучше.
        У Сандера есть целый набор взглядов, предназначенных для разных людей. Сосредоточенный, но скучающий взгляд, говорящий, что ничто не сможет его удивить. Таким взглядом он смотрит на спикера, давая понять, что уже заранее знает, о чем пойдет речь. Этим взглядом он смотрел на полицейских, которые меня допрашивали. И мне нравится думать, что так же он смотрит на журналистов, когда они задают вопросы, на которые он не может ответить (адвокатская тайна). Сейчас он таким взглядом смотрит на судью и на прокурора, и в его взгляде вежливая скука.
        Есть еще взгляд, которым он смотрит на Блина. Например, когда Блин говорит что-то в стиле «не разбив яйца, не сделаешь омлет» или «даже сломанные часы два раза в день показывают правильное время». Это думаешь-это-смешно-нет-это-только-бесит-взгляд. А если он хочет, чтобы человек заткнулся, Сандер просто прищелкивает языком, и всем сразу все понятно.
        Есть еще взгляд, которым Сандер показывает, что он разочарован, что он ожидал большего, но вынужден терпеть все это, потому что у него нет выбора. Этот взгляд ловит на себе рано или поздно каждый. Фердинанд порой получает противоположность - почти-довольный-взгляд. Но он не менее оскорбителен, поскольку по нему видно, что Сандер крайне удивлен тем обстоятельством, что она не совсем дура. Но Сандер не замечает, как Фердинанд смотрит на него. Или ему плевать.
        Мне нравится, как Педер Сандер смотрит на меня. Он не хочет, чтобы я смеялась над его шутками или спрашивала его мнение о разных вещах. Ему не пришло бы в голову тайком разглядывать мою грудь. Ему интересно только то, что я говорю, и он делает свою работу. Точка.
        Мне не нужно бояться, что то, что я расскажу, доставит адвокату сложности. Мне не нужно переживать из-за того, что что-то может его расстроить. Сандер относится ко мне как к взрослой, или, по крайней мере, как к человеку, заслуживающему, чтобы к нему относились как к взрослому. Думаю, этот взгляд Сандер приберегает для клиентов. И именно он и сделал из него знаменитость.
        Я довольна работой Сандера.
        Если бы я спросила папу, он бы сказал, что выбрал Сандера, потому что тот «считается лучшим». Сколько стоят его услуги? Вероятно, дороже, чем я могу себе представить, но об этом папа мне не скажет. Потому что это не принято, а папа всегда следует правилам того, что принято и что нет. Это не так просто, потому что мама происходит из старых денег, а папа нувориш. Они оба много о себе воображают.
        Но мама, по крайней мере, выросла среди денег. Дедушка заработал много денег на изобретении инструмента, использующегося при проведении операций на коленном суставе. Он запатентовал его еще во время учебы в медицинском университете и до того, как медицинская индустрия поняла, что этот инструмент может приносить пользу. За пару лет он стал неизбежным (мамины слова). Все пользуются им «во всем мире» (мамины слова). Дедушка «зашиб большие бабки» благодаря этому патенту (мама бы так не сказала ни при каких обстоятельствах. Дедушка же часто так говорит).
        Дедушка к деньгам относился так же, как к погоде. Они есть, он ими пользуется, сколько бы он ни тратил, они не кончаются, вот везение, надо не упустить момент. Может, это его отношение и сделало маму финансово зависимой. И под этим я подразумеваю, что для нее очень важно, чтобы все думали, что она богаче, чем есть, и она пытается добиться цели, притворяясь, что деньги не имеют никакого значения.
        Мама обычно говорит, что старинные вещи у нас в доме достались ей по наследству. Например, часы в кухне. Она не знает, красивые они или уродливые, и когда кто-то их комментирует, смеется или фыркает и закатывает глаза и говорит: «Семейные», как будто ей приходится жить с этим наследством, чтобы предки не перевернулись в гробах.
        Но на самом деле вся наша старинная мебель куплена дедушкой на аукционах Буковски, где распродавалось имущество обанкротившихся семей. Потом дедушке она надоела, и он сплавил ее нам. Но об этом мама никогда не упоминает. Не для того, чтобы кого-то обмануть. Никто и не верит, что мама та, кем она притворяется. Но она продолжает притворяться. А люди из вежливости делают вид, что верят в это притворство.
        Папиным деньгам нет и четверти века. И ничем это не компенсировать. Но последний год гимназии он провел в интернате под Упсалой, так как его скучные заурядные родители из среднего класса работали на проекте по орошению пустынь в Северной Африке. И там, в интернате, он, как ему кажется, усвоил, что нужно делать, чтобы богачи приняли его за своего. Разумеется, он ошибается.
        Папа боится. Боится, что все увидят его истинную сущность. В газетах его зовут финансовым маклером. Наверно, это производит впечатление на читателей. Но все, кому нужно, знают, что «маклером» можно быть до тридцати пяти лет, а потом нужно начинать зарабатывать на своем собственном капитале, а не то ты выглядишь столь же жалко, как официантка с отвисшей грудью и варикозом. «Я даю финансовые консультации», - сказал он однажды. С улыбкой, говорящей, что это слишком сложно, чтобы объяснить в двух словах. На его визитке написано «управляющий фондом». Это означает практически то же самое, что и финансовый маклер.
        Мне все время говорят, что я пошла в отца. Когда я злюсь, это говорит мама, когда я получаю оценки в конце года - папа. Но скоро папе придется стать «отцом убийцы Майи - финансовым маклером». Мои поздравления.
        Интересно, чего больше всего боится мама. Того, что будет со мной, или того, что уже случилось с ней? Мне все равно, но я не хочу, чтобы Лина боялась. При одной мысли о том, что ей страшно, мне становится плохо. Почти так же плохо, как при воспоминании о том, что случилось в классе.
        Ночами, когда мне было трудно заснуть, я приносила Лину к себе в кровать. С ней рядом мне сразу становилось легче, особенно в последние недели. Ее волосы завивались кудряшками на затылке, и от нее хорошо пахло, даже когда она не мыла голову. Я делала вид, что мне приснился кошмар и она сама пришла ко мне в кровать. Я даже говорила ей: «Тебе приснился плохой сон. Помнишь, что тебе снилось?» Она растерянно смотрела на меня, а потом рассказывала о выдуманном кошмаре. Обычно с кучей подробностей, но без какой-либо логики. Там были мама, наш дом, новые игрушки, ленты, собака или две. Больше всего на свете Лине хотелось иметь собаку. Надеюсь, мама с папой купили ей щенка и разрешают ему спать в одной с ней постели. А еще я надеюсь, что она спит в моей кровати, что сама приходит туда по ночам, потому что там ей спокойнее.
        Я стараюсь думать, что Лина еще слишком мала, чтобы понимать, что происходит. Хорошо, что ей не нужно здесь быть и видеть все это. Но это нелегко. Потому что страшно, даже когда ты ничего не понимаешь. Даже напротив - непонятное страшнее всего. Кому это знать, как не мне.
        - Майя отрицает предъявленные ей обвинения. Она не считает себя виновной в чем-либо, что влечет за собой правовую ответственность. Майя не была в курсе планов Себастиана Фагермана. Он не поставил ее в известность. Поэтому ей не может быть предъявлено обвинение в соучастии в убийстве, преднамеренном убийстве, попытке убийства или подстрекательстве к убийству и непринятии мер по предотвращению преступления, влекущие за собой уголовное наказание. Майя признает, что она совершила выстрелы из оружия, описанного в материалах дела, в указанное время в указанном месте, но это было в целях самозащиты, что тоже не влечет за собой правовую ответственность.
        …Подстрекательство, непринятие… Слова тренькают у меня в голове. Мне становится страшно, когда Сандер говорит так, потому что это похоже на попытку оправдаться. Мы используем странные слова и юридические термины, когда не хотим рассказывать правду. Но я хочу. Мне плевать, к чему это приведет. Самое худшее уже произошло. Интересно, Сандер планирует говорить так же долго, как прокурор? Вряд ли. Судя по всему, он уже заканчивает, а прошло всего одиннадцать минут.
        Не знаю, хорошо это или плохо, но и это меня пугает. Что, если люди решат, что ему просто больше нечего сказать? Я провожу рукой по блокноту, вжимаю ручку в бумагу, но ничего не записываю. Через три минуты Сандер заканчивает.
        Все события заняли не больше трех минут с того момента, как я закрыла дверь класса, и до того момента, когда прогремел последний выстрел. Полиция ворвалась в класс спустя девятнадцать минут. Сколько их вбежало в эту дверь? Полицейские, много полицейских. В грубых ботинках, бронежилетах, с автоматами. За ними виднелись врачи «скорой помощи». Один наступил мне на руку, другой меня пнул. Кто-то вырвал у меня из рук ружье и поднял с пола. Стоял адский грохот. Вокруг сновала куча людей. Они кричали? Кажется, да. Я ничего не сказала. Они забрали тело Себастиана. Сначала тело и только потом ружье. Интересно почему. Они положили меня на носилки. Накрыли одеялом. Не знаю, вынесли ли меня первой. Не думаю.
        Минута, может, полторы. Столько продолжалась стрельба. Так написано в протоколе. Мне не нужно это запоминать. И все равно меня поражают эти подсчеты. Когда я думаю об этом, то иногда мне кажется, что все длилось не больше десяти секунд, иногда - целую вечность. Как в Нарнии, куда попадали через двери шкафа и, провоевав много лет с Белой колдуньей, возвращались обратно и узнавали, что отсутствовали всего пару минут.
        Девятнадцать минут прошло с тех пор, как я закрыла дверь класса. Может, и так. Времени было достаточно. Если, конечно, знать, когда все началось. Не стрельба, нет, все остальное.
        Полицейские и обвинение говорят, что мы все это спланировали - я и Себастиан, что мы были одиночками, обозлившимися на весь мир, но что последней каплей была вечеринка накануне, на которой и произошла последняя ссора.
        А люди на улицах, швыряющие камнями друг в друга из ненависти ко мне, презирающие меня и все, что я собой символизирую, наверняка думают, что все началось с капитализма, монархии или партийного альянса, или когда мы отказались от язычества и приняли христианство, или еще с чего-то более абсурдного, что кажется им совершенно логичным.
        Только я одна знаю правду. Что все началось с Себастиана. И им же закончилось. Одно из моих первых воспоминаний, не только о Себастиане, а вообще, - это как он сидит на дереве. Мы с мамой шли мимо дома Фагерманов по дороге из садика. Ему было только пять лет, но все уже тогда были без ума от него. У него были кудряшки до плеч. Он задавал самые неожиданные вопросы, приводившие взрослых в восторг. И весь кипел энергией. Все мальчики хотели с ним играть, и все девочки были в него влюблены. Даже воспитательницы ссорились из-за того, кому застегнуть ему курточку, поправить шарфик или достать болоньевые штаны для прогулки. И тогда Себастиан объявлял, кто сегодня его любимая воспитательница. Аннели будет меня одевать. Лайла будет снимать носки.
        Сидя на дереве, Себастиан позвал меня по имени. Это было так неожиданно и так значительно, что от переизбытка чувств я не нашлась, что ответить. Мама, разумеется, говорила мне про дом и про то, чей он сын (шептала с придыханием: «Разве это не Себастиан Фагерман? Вы в одной группе в садике?») Как будто она уже тогда все знала. Но я помню только, что я вся затрепетала от радости, услышав свое имя из его уст.
        - Майя.
        Не приветствие. Скорее, констатация факта. Я не ответила. За меня ответила мама.
        - Привет, Себастиан, - наверняка сказала она. - Смотри не упади с дерева. - Наверняка она добавила что-то в этом стиле. Я вырвала руку из ее руки. Не хотела, чтобы она вмешивалась не в свое дело, не хотела, чтобы она все испортила.
        Неделей позже во время игры в комнате для игр мы поцеловались. Любопытно, что даже в саду мы никогда не играли, скорее миловались. С мальчиками он делал то же, что и они, играл в мяч, дрался, строил башни из кубиков и рушил их потом. Но со мной он не играл. Он трогал меня, гладил, целовал мои волосы, гладил по внутренней стороне руки, накрывался со мной одеялом и вдыхал мое дыхание, пока у меня не начинала голова кружиться от жары и недостатка кислорода. Даже в саду ему было сложно играть с девочками. Пятилетний Себастиан флиртовал со мной. Наш «роман» длился две недели, а потом мне приходилось ждать тринадцать недель, пока он снова ко мне возвращался.
        Скучала ли я по нему все эти годы, когда он играл с другими, встречался с другими? Ходил в ту же школу классом старше, и только я знала, кто он, а он меня не помнил? Да, скучала.
        - Ты не можешь повлиять на их мнение о Себастиане, - сказал мне Сандер уже тысячу раз. - Поэтому не думай о том, каким люди его запомнят. Думай о себе. Мы должны сделать так, чтобы на этом процессе в фокусе были те вещи, за которые тебя можно призвать к ответственности. И ничего больше.
        Призвать к ответственности. Как будто это не имеет отношения к тому, что сделал Себастиан. Как будто можно вычленить, вырезать, вырвать этот кусок из общего контекста. Думаю, прокурор с этим не согласится. Зови-меня-Лена считает, что все это связано. Может, мне стоит записать в блокноте, что, по моему мнению, она права?
        6
        Суссе из следственного изолятора ждет меня в гараже после окончания заседания. На ней обычная форма охранника, и она улыбается во весь рот. Зубы белые до синевы. Они странно смотрятся на ее загорелом (полученном с помощью крема-автозагара) лице. Кажется, что они так и норовят убежать. Суссе спрашивает, как все прошло, но у меня нет сил отвечать. Я сажусь в машину и закрываю глаза. Мне разрешили взять с собой блокнот. Он зажат у меня в руке. Я не записала ни одного слова, только изрисовала несколько листов кругами - маленькими, большими, рядом, поверх, вокруг.
        Суссе садится рядом на заднее сиденье. В глазах у нее вопрос, но она молчит. Дает мне выдохнуть. «Как все прошло?»
        Когда Сандер говорил о том, что произошло в классе, я слушал невнимательно. Только когда он заговорил обо мне, я заставила себя сосредоточиться. «Майя». Он старательно называл по имени и фамилии всех участников событий, но меня называл только Майя, все время Майя.
        Несмотря на то что на самом деле меня зовут Мария. Мария может быть кем угодно. Политиком, писателем, врачом. Убийцей. Майя же нет. Майя милая и безобидная. Подружка Пелле Бесхвостика из детской книжки.[11 - «Приключения Бесхвостика Пелле», Йоста Кнутссон.] Прокурор называла меня «ответчицей» или «истцом» или Марией Норберг. Но не Майей, хотя на допросе обращалась ко мне именно так.
        - Важно, - пояснил Сандер (на языке Сандера это значит «очень важно»), - чтобы суд узнал настоящую Майю.
        Не знаю, на что надеется Сандер. Мы все знаем, чем все это закончится. Но тем не менее в своей лаконичной речи на юридическом жаргоне он упомянул маму, папу, школу, предательство взрослых по отношению ко мне, мое нервное состояние с тех пор, как Себастиан вошел в мою жизнь, что я сама была не в состоянии справиться со своими проблемами и что мне было всего восемнадцать лет (недавно исполнилось).
        Сандер назвал меня серьезной и умной девушкой, но неуверенной в себе и легко поддающейся манипулированию. Сандер устроил мне две консультации у разных психологов и заставил сделать много тестов. У него целая куча отзывов обо мне и о том, почему я сделала то, что сделала и не сделала то, что должна была, по мнению прокурора, сделать.
        Мы выезжаем на шоссе. Суссе берет меня за руку. Я кладу голову ей на плечо. Учеба дается мне легко. Учителя мной довольны. Они улыбаются, когда я поднимаю руку, но никогда не вызывают к доске, потому что знают, что я в любом случае дам правильный ответ. Мне не нужно им ничего доказывать. У таких учеников, как я, особая аура. Она была у меня с самого первого класса. С того дня, когда я правильно ответила на все вопросы теста на правописание, который учительница устроила без предупреждения. С тех пор как я научилась писать красиво, хотя этого не требовалось. С тех пор как попросила больше бумаги для ответов на вопросы теста. Я была единственной, кому понадобилась дополнительная бумага.
        Я была способной ученицей, и учителям нравилось думать, что это их заслуга. Они говорили, что ради таких учеников, как я, они и работают в школе за мизерную зарплату.
        Но все это в прошлом. Это раньше я была образцовой ученицей. Теперь же превратилась в доказательство упадка всей системы школьного образования. Сандер может хоть всю неделю твердить, что я примерная ученица, но это ничего не изменит. На этом процессе высший балл мне не дадут. Потому что никто не поверит, что такая «способная» девочка, как я, случайно оказалась в классе среди трупов и еще смеет утверждать, что она тут ни при чем. Результаты теста на интеллект Сандер сообщал с сожалением в голосе. Для него это были плохие новости. Я же уже давно привыкла притворяться.
        Я поступала как все девушки: жаловалась на усталость, притворялась, что нервничаю перед экзаменом, притворялась расстроенной, что время на ответы так быстро кончилось. «Боже мой, я не успела ответить на последний вопрос. Написала какую-то ерунду. Наверняка получу плохую отметку». Я притворялась перед учителями и друзьями, парнями и взрослыми, делала вид, что я глупее, чем есть на самом деле. Я не хотела, чтобы меня считали выскочкой, чтобы обо мне говорили: «Кем она себя воображает». Я была достаточно умна, чтобы понять, что от ума никакой пользы, только одни проблемы.
        На сегодняшнем заседании Сандер ни словом ни обмолвился о тесте на интеллект. Он говорил, что я легко поддаюсь манипулированию, что я оказалась жертвой обстоятельств, что я была «не в состоянии предвидеть последствия моих поступков» ичто я не несу ответственности за то, что натворили другие, и важно помнить, что мы говорим тут о «правовой ответственности». Под конец он стал говорить тише, чтобы всем приходилось напрягать слух.
        - Не дайте себя обмануть, - сказал он, и при этом голос его дрогнул: адвокат Педер Сандер хотел показать всему залу, как близко к сердцу он принимает это дело. Журналистам он уже раньше сказал, что это будет «его последний и самый важный процесс». Я уверена, что он не лгал. «Я не обычный клиент», - словно говорил этот срывающийся голос. Я Майя. Напрасно обвиненная. Сандер заговорил громче. Теперь в его голосе были слышны злость и отвращение.
        - Себастиан Фагерман, - выплюнул он, - единственный несет ответственность за то, что произошло.
        Он сделал паузу, положил руку мне на плечо и ждал, пока все присяжные посмотрят на нас. Я и сейчас, сидя в машине рядом с Суссе, помню тяжесть его руки.
        - Кто-то должен быть призван к ответу за эту трагедию. Нам нужны ответы на вопросы. Но нет никаких оснований думать, что это Майя. Она не может быть осуждена за то, что сделал Себастиан Фагерман. Но он мертв.
        Папа прокашлялся. Мама заплакала. Я задержала дыхание.
        Мама, папа и я прекрасно играли наши роли в этой драме. Момент удался. Сандер продолжил говорить о правовой ответственности.
        Мы подъезжаем к зданию следственного изолятора. Машина притормаживает, чтобы Суссе могла показать охраннику пропуск. Я сглатываю, сажусь, выпрямляю спину и открываю глаза. Голова раскалывается от боли.
        - Все прошло хорошо, - говорю я Суссе, когда мы въезжаем во двор. - Все прошло хорошо.
        «Скорая помощь», больница
        7
        Весь район оцеплен. Когда меня несли на носилках из школы в машину «скорой помощи», я видела, как трепещут на ветру сине-белые ленты по обе стороны от дороги к школе. Я видела и другие ограждения, в кукурузном поле. Когда мои носилки задвигали в машину, я услышала еще одну сирену «скорой».
        Не знаю, какой дорогой меня везли в больницу. Я ничего не видела. Я лежала на носилках под покрывалом и мечтала о доме. Все, чего мне хотелось - это попасть домой. Я воображала, что «скорая» везет меня домой и что скоро мы будем в Альторпе с его беговыми дорожками и желтыми фонарями, которые горели всю ночь («Очень практично», - говорила мама). Мы проедем мимо поля для гольфа («Прямо за углом - очень практично», тоже мамины слова), и гавани Фрамнэсвикен со свежеокрашенными лодками уже спущенными на воду и готовыми к поездкам в шхеры («Рай по соседству», снова мамины слова).
        Себастиан спустил свою яхту уже три недели назад. Мы провели там Вальпургиеву ночь. Себастиан спал, я лежала рядом и смотрела в запотевшее окно. Это было совсем недавно. Я знала, что «скорая» везет меня не домой, но все равно не могла думать ни о чем другом, кроме дома. Больше всего на свете мне хотелось увидеть все то, что я так хорошо знаю: Норрэнгсгорден с крытыми теннисными площадками, пешеходную дорожку в Саммис, слишком крутую для велосипедов, школу «Васа», каменистые тропы в Экудден, узкий пляж в Барракуде, деревья на Слоттсбакен, гамак, который папа купил неделю назад. Только бы снова увидеть все это. Притвориться, что ничего не случилось. Но в «скорой» не было окон, и мы стремительно удалялись от родных мест.
        Школа закрыта? А как же праздник окончания учебного года? Отменят? Аманда так о нем мечтала. Она планировала свою выпускную вечеринку последней. Я должна была произносить речь. Ты должнадолжнадолжна. Что теперь будет с ее праздником? Аманда же мертва! Я слышала, как она умерла, слышала, как они все умерли, все до единого, они мертвы, не так ли? Я видела, как они умерли. Все, кроме меня. Хотя совсем недавно были живы.
        Сколько времени? Прошло не так много часов с тех пор, как кончилась вечеринка, и мы с Себастианом шли мимо площади Юрсхольмсторг. Мы с ним все обсудили, больше говорить было не о чем. Он шел впереди меня, не желая идти рядом. Я заметила, что рекламный щит перед булочной опрокинулся. Они его что, оставляют на ночь? Было тепло, ночь выдалась настоящая летняя. Всю неделю погода была неровная. Я переживала, что к каникулам она испортится. Я шла босиком по асфальту, потому что ноги болели от каблуков. Я пыталась дотронуться до Себастиана, но он меня отталкивал. Но все равно я решила, что он уже успокоился. Вид у него был спокойный. Это было всего несколько часов назад. А теперь он мертв?
        Та ночная прогулка. Мы шли по аллее Хенрика Палме. Было светло, как днем, но не видно ни души. Мы думали о том, что скоро придется ехать в школу и снова видеть их всех. Денниса, Самира и других. Но в тот момент мы были одни. Никто не шел за нами, впереди или рядом. Особняки возвышались по обе стороны дороги. Машины стояли в гаражах, запертых на замок, с включенной сигнализацией.
        Юрсхольм казался покинутым. Даже птиц было не слышно. Абсолютная тишина. Словно в первые минуты после атомного взрыва, подумала я. Почему меня посетила такая мысль? Тогда или сейчас, когда я вспоминаю эту прогулку. Сейчас, когда все кончено. Все.
        Всю дорогу в больницу я лежала на носилках и вслушивалась в тишину. Через какое-то время снова раздался вой сирены в отдалении. Сирена означает спешку. Разве не все кончено? Кто-то еще жив?
        - Разве не все мертвы? - спросила я полицейского рядом со мной. Думаю, это он нес меня. Он не ответил. Даже не удостоил меня взглядом. Он уже тогда меня ненавидел.
        Персонал больницы в резиновых перчатках раздел меня и рассовал одежду по разным мешкам. Несколько часов мне не давали мыться. Я была у трех врачей и четырех медсестер, пока мне не разрешили пойти в душ. Я включила только горячую воду. Встала под струи, не чувствуя боли.
        Но запах крови остался. Дверь в ванную была открыта, занавески там не было. Женщина-полицейский следила за каждым моим движением.
        Они сделали все возможные анализы. Скребли у меня под ногтями, совали в меня металлические инструменты, брали соскобы и мазки. Они оставили меня в больнице на ночь, хотя со мной все было в порядке.
        Только потом я поняла, что разговор с полицейскими на самом деле был допросом. Только потом я поняла, почему мне нельзя было общаться ни с кем, кроме полиции, и почему медсестры и врачи говорили «нам нельзя с вами это обсуждать», причем равнодушным тоном без тени сочувствия. Только потом я поняла, почему мне разрешили встретиться с родителями только спустя много часов.
        Рядом с кроватью сидела еще одна женщина-полицейский с электрической дубинкой. Я разделась и легла в постель и, лежа в кровати, спросила ее о родителях. Я не знаю, почему спросила. Мои мама и папа, они мертвы?
        Она явно занервничала. Позвонила по рации. Вошла первая женщина-полицейский. У нее была мальчишеская фигура, химическая завивка, как из восьмидесятых, и диктофон. Сузив глаза, она спросила, почему я решила, что мама с папой мертвы. Почему мне нужно это знать?
        Почему? Почему? Почему? Я тогда не поняла, почему их так удивил мой вопрос. Только потом я все узнала.
        Полицейские по очереди меня охраняли. Маму с папой пустили ко мне на пять минут. Была уже ночь. Их сопровождал еще один полицейский.
        В мою крошечную палату набилось шесть человек. Мама присела на краешек кровати. Они ничего не спрашивали, ничего в стиле «что произошло?», или «что ты натворила?», или «как ты себя чувствуешь»? Она не сказала, что все будет хорошо, не сказала, что, по ее мнению, мне надо делать, чтобы не умереть, потому что я сказала, что умру, что хочу умереть. Мама только сидела и плакала. Я и раньше видела, как она плачет, но никогда так сильно. Это словно был другой человек. Она выглядела смертельно напуганной. И я знаю, что ее так напугало. Это я. Мама не отваживалась задавать мне вопросы, потому что боялась моих ответов.
        Возможно, полиция (или Сандер) посоветовал им не задавать вопросы и не говорить о том, что мне предстоит. Но мама и так никогда не говорила мне что делать. Она только морщила гладкий от ботокса лоб и «рассуждала вслух». Среди всех маминых ролей чаще всего она играла роль Заботливой Матери. Той, что хочет показать своей дочери, что та достаточно зрелая, чтобы брать на себя ответственность.
        Не потому что она на самом деле так думает, а потому что хочет, чтобы другие видели ее такой. Но это был не лучший момент демонстрировать свои материнские достоинства. Неподходящее время, неподходящее место. Папа встал за ней и тоже плакал. Я никогда раньше не видела, чтобы он плакал. Даже на похоронах бабушки.
        - Я позвонил Педеру Сандеру, - сообщил он. Констатировал факт.
        Я знала, кто такой Педер Сандер. Все о нем слышали. Его имя мелькает на страницах газет, да и по телевизору его показывают время от времени в связи с процессами над детоубийцами и насильниками. И даже в бульварных газетах можно найти его фото с нобелевской церемонии или ужина в королевском дворце по личному приглашению монарха или кинопремьеры. Он часто выступает на телевидении в качестве эксперта по вопросам судопроизводства и комментирует процессы, в которых сам не участвует.
        Это даже забавно. Единственный адвокат, о котором я слышала, единственный настоящий, не из фильма с париками и «Я протестую, ваша честь», а прямо из зала суда, друг короля - главного притворщика из всех.
        Я кивнула.
        Мама тоже кивнула. Высморкалась и кивнула. Истерический кивок. Может, они дали ей успокоительное? Боялись, что у нее будет срыв или что она наговорит лишнего? Я боялась, что если открою рот, то начну кричать и не смогу остановиться. Так что я держала рот закрытым, кивала, качала головой, кивала.
        Только это. Держать рот закрытым. Не разговаривать.
        Папа сделал шаг назад, и внезапно мне показалось, что он ждет от меня благодарности, что сейчас он понизит голос на пол-октавы, как делал в детстве, и спросит: «Что нужно сказать, Майя?»
        Но этого он не сказал. Просто вышел из комнаты.
        Мне кажется, они могли задержаться подольше. Полиция жаждала услышать доверительную семейную беседу. Но этого не произошло. Они просто ушли. Думаю, им не хотелось задерживаться.
        Перед уходом мама обняла меня, сжала мои руки, вонзив в кожу ногти. Я наклонилась вперед, чтобы ответить на объятие, но слишком поздно, она уже выпрямлялась, и я ударилась ключицей о ее плечо.
        Будь я помладше, она, наверно, поцеловала бы меня в лоб или что-то в этом стиле. Но это было не к месту. Отодвинувшись, я увидела, что глаза у мамы красные, как у лабораторной крысы. От рыданий смазался макияж, но она не стала его обновлять. Одно это говорило о том, что она в ужасном состоянии.
        После их ухода пришла медсестра с двумя таблетками для меня. Таблетки лежали в пластиковой чашке. Я положила их в рот, поболтала во рту, запила водой из кружки.
        Медсестра ушла, оставив дверь открытой. Со мной остались две женщины-полицейские в униформе. Одна рядом с кроватью, другая перед палатой.
        Они ждали, что я попытаюсь покончить с собой, будучи не в силах вынести стыда за то, что я натворила. Но этого я тоже тогда не понимала. Сглотнув, я сказала ей вслед: «Спасибо». Хотя ждали от меня, наверно, «простите».
        Я должна была умереть, но не умерла. Я жива. Простите. Мне очень жаль. Я не хотела. Я хотела умереть, клянусь.
        Не знаю, удалось ли мне заснуть в ту первую ночь. Не думаю. Но мне удалось держать рот закрытым. Я не кричала.
        На следующее утро ко мне пришли двое полицейских. Обследование было закончено. Я не пролила ни слезинки.
        Тощая женщина-полицейский с химической завивкой пришла в компании с молодым мужчиной, который смотрел на меня в упор. Он стоял немного позади. Может, он тоже охранял мою дверь. Вид у него был такой, словно он только что проснулся. Его взгляд был прикован ко мне. Сначала я хотела уставиться на него в ответ и смотреть, пока он не отведет глаз, но не нашла в себе сил на это. Я была усталой. Хотелось спать.
        Полицейские сказали, что спешки нет, но все равно присели. Зашел врач с бумагой, которую полицейские подписали. Переодеваться не надо, сказали они, можно ехать в больничной одежде. На месте мне дадут новую. Мою одежду, сотовый, ноутбук, айпод, ключи от дома и школьного шкафчика они забрали.
        Я спросила, можно ли пойти почистить зубы. Мне разрешили, но женщина с перманентом пошла со мной. Она отвернулась, когда я стянула трусы, большие больничные трусы, чтобы пописать, но следила за моими движениями в зеркале.
        Я не спрашивала, сколько мы будем отсутствовать. Прежде, чем мы вышли из палаты, полицейские достали наручники и нацепили мне на руки. Они вставили палец между рукой и браслетом, чтобы убедиться, что они не сильно жмут. Потом на меня надели ремень и к нему прицепили наручники. Я знала, что домой меня не отпустят. Но не знала, что со мной будет. Только тогда я начала понимать, куда меня повезут. И самым сильным шоком были наручники.
        - Это необходимо? - спросила я. - Я же только…
        Я хотела сказать, что я ребенок или подросток, но передумала.
        Перед больницей толпились журналисты. Прямо перед дверью было четверо мужчин с камерами и четверо женщин с мобильными, прижатыми к уху. Еще тройка стояли в нескольких метрах.
        При виде меня они не кричали, но резко повернулись к двери. Собака дедушки начинает скулить, как только видит, что дедушка надевает резиновые сапоги. Я была для прессы такими резиновыми сапогами. Шум от камер доносился со стороны. Они встали подальше, чтобы не мешать мне, подумала я сначала.
        Пока я ждала, когда полицейский в гражданской одежде откроет заднюю дверь серой машины, один из журналистов спросил, как я себя чувствую. Он спросил очень тихо, почти шепотом. Я даже не заметила, что он был так близко. Я вздрогнула.
        - Спасибо, хорошо, - ответила я на автомате. Это просто вырвалось. Я забыла держать рот на замке, и это было хуже крика. Я сразу поняла, что совершила ошибку. «Точнее…» - начала я, но, увидев сузившиеся глаза журналиста, заткнулась. Ему было плевать на мое самочувствие.
        Женщина-полицейский взяла меня за руку, давая понять, что не стоит общаться с журналистами.
        - Твои друзья мертвы… - начал журналист.
        - Если ты сейчас не заткнешься, - пригрозила полицейская с перманентом. Вид у нее был такой, словно она сейчас его ударит. - Своими вопросами ты мешаешь расследованию. Понятно?
        Позже я поняла, что она боялась, что журналисты раскроют мне то, чего я еще тогда не знала. Но в тот момент я решила, что она злится на меня за то, что я ответила журналисту, и я покраснела. У меня не нежная фарфоровая кожа, покрывающаяся нежным румянцем, нет. Я становлюсь красной, как томат, мне трудно дышать, на лбу выступают капли пота. Но я все равно сделала вид, что все в порядке, и выпрямила спину. Пока полицейская с мальчишескими бедрами и квадратными ногтями рылась в карманах в поисках ключа, а журналист пытался осознать, чем ему грозит любопытство, налетел порыв ветра и растрепал мои распущенные волосы. Куртка, которой мне прикрыли руки в наручниках, упала на землю, и глазам журналистов предстала я в мешковатой больничной пижаме, без лифчика, с торчащими от холода сосками. С наручниками, закрепленными на поясе, я выглядела так, словно вот-вот начну махать публике, если можно считать публикой дюжину заспанных журналистов с нечищенными зубами во вчерашней одежде. Так я стояла, пока полицейские не усадили меня в машину.
        Когда я села в машину, у меня ныло все тело. Одежда жгла кожу. Я вся вспотела. Кожа горела так, как будто ее обожгло крапивой или кипятком. Меня начало трясти. Я схватилась за ремень безопасности, я отвернулась от Завивки и не дышала, пока мы не выехали с парковки. За нами на расстоянии следовали три автомобиля. Я не видела, как газетчики звонят в редакцию, не видела, как пересылают фотографии, но прекрасно понимала, что они сейчас делают.
        Фото меня. Майи Норберг. Избалованной богатой шлюшки, сумасшедшей убийцы. Убийцы. Майя Норберг сумасшедшая и убийца. Иначе зачем полиции перевозить ее в наручниках? Это дело нескольких минут, чтобы мои фото в наручниках во всех ракурсах украсили первые полосы сайтов газет. Полицейская с перманентом успокоилась довольно быстро. Преследователи ее не беспокоили. Она сунула пластинку снюса под губу, подвинула назад языком. Предложила пачку мне, я отрицательно покачала головой.
        Боже мой, подумала я. Неужели нам придется с ней близко общаться? Почему я только не попросила таблетку от головной боли перед отъездом? Я ничего не ела за завтраком. Внезапно я поняла, что голодна. Когда я ела в последний раз? Наверно, вчера. Но я помню только, как курила на балконе с полицейским. Когда я спросила, они ничего не ответили. Потом они долго выбирали подходящий балкон и еще дольше искали сигарету, но моя просьба их не удивила. Больше мне не нужно курить тайком. Массовое убийство все изменило.
        Но завтракала ли я сегодня? Нет? Обедала вчера? Нет. Ужинала? Тоже нет.
        Я прижалась лбом к стеклу и закрыла глаза. Жаль, что я не помахала журналистам. Тогда Сандер мог бы потребовать признать меня невменяемой.
        Судебное заседание по делу B 147 66
        Обвинитель и другие против Марии Норберг
        8
        Все судебные процессы проходят по одной схеме. Существуют правила - кто и в каком порядке будет выступать. Сандер мне все объяснил. Я внимательно его слушала. Не хочу сюрпризов, хочу быть готова ко всему.
        На следующий день мы снова встречаемся в комнате, на двери которой должно было бы быть написано «Убийца». На часах еще нет половины десятого, но кто-то из адвокатской конторы уже принес ланч с рынка Эстермальмсхаллен. Даже холодный, он выглядит в миллион раз лучше того, что я ем вот уже девять месяцев подряд.
        На столе рядом с термосом с кофе лежит кучка мятных шоколадок, пластиковые упаковки молока и кубики сахара. Я завтракала всего два часа назад, но все равно ем шоколадки, сворачиваю шарики из серебряной фольги и строю из них пирамиду. Я не спрашиваю, хочет ли кто-то еще шоколада, я спрашиваю, можно ли покурить. Сандер просит меня воздержаться (типичное сандеровское словечко), потому что стоит нам выйти из комнаты, как на нас накинутся журналисты, и это «неразумно из соображений безопасности».
        Фердинанд спрашивает, не сгодится ли мне снюс. Разумеется, она употребляет снюс. Наверно, подмышки она тоже не бреет.
        Я знаю пару охранниц из следственного изолятора, которые тоже убеждены, что снюс и небритая промежность - это непременное условие борьбы за права женщин, а запах пота - признак природной красоты. Фердинанд их сильно напоминает, но она хорошо образованна. И снюс у нее элитный, а не обычные одноразовые пластинки.
        - Нет, спасибо, - благодарю я. - За последние девять месяцев мне столько раз предлагали снюс, сколько другим женщинам не предлагают за всю жизнь.
        - Разве ты не знаешь, что курение вредно? - шипит Блин мне в ухо. - Это приводит к преждевременной смерти.
        Я не знаю, шутит он или нет.
        Прокурор сегодня будет говорить о моей смерти. О том, что мне следовало умереть. Вот что она собирается сказать: мы с Себастианом решили отомстить всем, кто нас предал. Мы поехали в школу с бомбой в одной сумке и с ружьем в другой, чтобы убить как можно больше людей. Стрельба закончилась смертью Себастиана. Я тоже должна была умереть, но не умерла, хотя обычно при расстрелах в школах живых не остается. Безумец или безумцы решают отомстить своим одноклассникам, стреляют по всем подряд, пока не прибудет полиция, а потом или кончают самоубийством, или убивают друг друга, или вызывают на себя огонь полицейских.
        Если только они не струсят, разумеется. Только трусы выживают. И вот я тут сижу, живая-живехонькая, в Стокгольмском суде, перед залом номер один. Жалкое ничтожество, как утверждает прокурор.
        Я решаю не отвечать Блину. Охранник открывает дверь и сообщает, что можно идти. Сандер собирает свои вещи, а я в последний раз собираю пирамиду из серебристых шариков. Фердинанд снова спрашивает, не хочу ли я снюс. Я качаю головой. Видимо, вид у меня такой, словно я умру без никотина.
        - Никотиновая жвачка! - восклицает она, счастливая от того, что ее осенила эта гениальная идея.
        Фердинанд начинает рыться в своей гигантской сумке, но тут Сандер прищелкивает языком. Он ни за что в жизни не позволит, чтобы я жевала жвачку во время заседания суда. Мы проходим в зал.
        У Зови-меня-Лены раскрасневшиеся лоснящиеся щеки. Наверняка ее день начался с пресс-конференции на ступеньках здания суда. Погода стоит отличная. Прохладно и солнечно. Я готова поспорить на деньги, что она обожает пресс-конференции на лестнице.
        Очень важная персона в очень интересном фильме.
        И наверняка она пришла сюда сегодня пешком, потому что движение - это жизнь. Уверена, Лена Перссон поднимается по лестнице вместо лифта и считает, что это позволяет ей спокойно слопать две булочки или одно пирожное с марципаном за чашкой кофе на работе. Зови-меня-Лена похожа на человека, который покупает гособлигации и имеет пенсионный вклад. Наверняка она закончила университет без единого кредита (долги лишают свободы). И мне не нужно сильно напрягаться, чтобы представить ее квартиру в доме коттеджного типа: сосновые панели в гостиной, ловушки для снов над кроватками детей, самая большая в Швеции коллекция керамических лягушек в стеклянном шкафу. Сейчас ее очередь выступать. Я ненавижу главного обвинителя Лену Перссон.
        После девяти месяцев газетных статей и телевизионных программ, где всем, всем без исключения, кроме меня, дали выговориться, дали выплакаться в прайм-тайм, все, кроме меня, предоставили право проводить пресс-конференции на любой лестнице, тогда как на меня, моего адвоката и мою семью был наложен запрет на публичные высказывания.
        А теперь, как прокисшие сливки на отравленном диоксином лососе, очередь обвинителя выступать. Она будет рассказывать историю о серийной убийце, которая собиралась застрелиться, но не осмеливалась. Трусихе, не готовой отвечать за последствия своих поступков, надеющейся, что ей удастся избежать правосудия.
        Обо мне.
        Сандер может до хрипоты объяснить, но я все равно не понимаю, почему она начинает первой. Один или два дня она будет поливать меня грязью. А потом, когда мы закончим, ей снова дадут слово. И тогда она вызовет свидетелей - одного за другим. И все они убеждены в том, что я настоящее чудовище.
        Сегодня, и, наверно, не только сегодня Лена Перссон королева. Трибуна принадлежит ей. Мама так бледна, что кажется, ее лицо намазано белилами. У папы на лбу выступили капельки пота. Сандер полностью расслаблен. Но только меня нет в списке приглашенных на эту вечеринку с коктейлями. Я главное блюдо. Это меня они будут есть, в мою плоть будут втыкать лопатки для торта. Мы будем слушать. Смотреть фотографии, рисунки, оружие, протокол. Читать мои мейлы. Мои смс. Мои посты на «Фейсбуке». Изучим историю звонков, содержимое моего компьютера и моего шкафчика в школе.
        Мы будем читать записи на обратной стороне обложки учебника, цитату из стихотворения, которая звучит: «Когда больше нечего ждать и нечего терять». По мнению Лены, она свидетельствует о желании умереть.
        На следующей неделе Лена Перссон вызовет свидетелей, которые «расскажут все». И если бы она могла решать, она бы непременно устроила так, чтобы мое нижнее белье послали по залу, чтобы все могли его понюхать.
        Меня запускают в зал последней. Я сажусь на свое место и смотрю в стол. Слава богу, у меня нет возможности поговорить с родителями. Им нельзя со мной говорить, нельзя обнимать меня, поправлять мне волосы. Блину бы эта сцена понравилась. Он знает, что журналисты следят за каждым моим шагом, и эта сцена пошла бы нам на пользу. Ему бы понравилось, если бы мама пригладила мне челку и убрала прядь волос за ухо. Она всегда так делала. Если бы только журналистам удалось поймать момент, когда она это делает. Большой палец и указательный, волосы за ухом, можно даже сделать видео и выложить на «Фейсбук». Фото с одним мотивом на протяжении тридцати лет. Видео тающих ледников. История, как молодая и красивая девушка подсаживается на кристаллический метамфетамин и за два года превращается в беззубую старуху. Картинки сменяют друг друга. Майе поправляют челку. Сначала у нее на голове младенческий пушок, потом локоны, потом первая самостоятельно подстриженная челка в садике, первая краска без маминого разрешения, первое причастие, праздник середины лета, Люсия, косички с потерянными резинками, отросшие волосы,
вымытые тюремным шампунем, не видевшие ножниц одиннадцать месяцев.
        Журналисты будут смотреть, как мама будет со мной нянчиться. Блин обкакается от счастья. Я сижу на своем месте и думаю о всякой ерунде.
        Лена Перссон включает микрофон. В динамиках трещит.
        - Добро пожаловать, - говорит председатель суда с обвиняющими нотками в голосе. Он уступает трибуну обвинителю. У Лены от волнения красные щеки.
        - Ответчица обвиняется в соучастии в убийстве, поскольку не попыталась предотвратить расстрел. Вместе с Себастианом Фагерманом… - читает она вслух текст.
        Почему она это зачитывает? Ей что, сложно было запомнить, в чем меня обвиняют? Разве это возможно - быть главным обвинителем и при этом дурой?
        - Это убийство было спланировано Норберг и Фагерманом совместно, как и атака на учащихся гимназии Юрсхольма в кабинете номер 412 в то же утро.
        Лена откладывает бумаги, снимает очки для чтения.
        - Я собираюсь подробно изложить, как ответчица активно принимала участие в подготовке и осуществлении убийства.
        - Мы выступаем последними. Это нам на руку, - сказала Фердинанд.
        Она, естественно, ошибается. После выступления обвинителя у публики просто не останется сил слушать нас. Никто не будет слушать или смотреть на меня. И что можно с этим поделать? Ничего.
        И что бы мы ни говорили, никто не поймет, что мы хотим сказать, никто не поверит, что мы играли разные роли в одной пьесе. Сандер расскажет «мою версию событий», но будет слишком поздно. Судьи уже примут решение.
        Обвинитель трещит о том, что мы встречались. Что Себастиан был моим парнем. Что я любила его больше всего на свете и на все была готова ради нашей любви.
        Лена Перссон продолжает рассказывать, как она собирается доказывать, что она права.
        - Я вызову следующих свидетелей… допрос показал… доказательства… и т.п.
        Фердинанд бросает сочувственные взгляды в мою сторону. Хватит пялиться. Блин переставляет папки местами. Сиди смирно.
        Я не понимаю, для чего они тут. Эти бессмысленные фигуры. Фердинанд, которой отвели роль моего алиби из низов общества. Однажды я не удержалась и спросила, каково ей меня защищать. Она так сильно занервничала, что я испугалась, что она описается от волнения. «Это уникальный процесс, - пропищала она, - я польщена тем, что мне доверили в нем участвовать, и готова «внести свой вклад»».
        Какая брехня. Фердинанд ненавидит все, связанное со мной, и этот процесс тоже. И ей не удается скрыть эту ненависть. И тот факт, что у нее слишком мало опыта, чтобы быть в этом зале, ее не смущает. Она ненавидит защищать меня, потому что вынуждена перед журналистами и коллегами Сандера изображать талантливую мусульманку из пригорода, несмотря на то что приехала из Сундсваля и крещена в протестантской вере. И она никогда не признается в том, что единственным плюсом этого процесса видит то, что мы его проиграем, и это тоже очевидно. Лена Перссон продолжает.
        - Согласно протоколу судебного врача, в приложении 19 и 20, смерть Аманды Стин наступила в результате двух последовательных выстрелов, совершенных Марией Норберг из оружия номер два. Через пару секунд оружие снова стреляет. Три выстрела приводят, согласно протоколу в приложении 17 и 18, к смерти Себастиана Фагермана».
        Мы соглашаемся с этими утверждениями. Это правда. Я убила их. Аманду и Себастиана. Не из любви, но я это сделала. Все остальное не важно.
        9
        Я бы не стала ставить на это, но каким-то чудом Лене Перссон удалось закончить свое выступление до обеда. После ланча (Фердинанд побежала раньше разогревать еду), Лена продолжила предъявлять письменные доказательства. Протоколы вскрытия, полицейские рапорты, странные карты, снова рапорты, результаты анализов, распечатки, справки, выдержки… мне сложнее и сложнее слушать речь прокурора. Лена Перссон зачитывает вслух, цитирует, повторяет… голос у нее усталый, под конец почти охрипший, но она почему-то не прокашливается.
        Сам иск занимает только одиннадцать страниц, но Лена говорит бесконечно. Создается ощущение, что их не одиннадцать, а одиннадцать тысяч. Материалы дела тоже занимают немало страниц. Мне слова не дают, но я должна сидеть здесь и слушать. Это такая пытка. Стараюсь не слушать уродливую Лену.
        Она зачитывает наши смс. Те, что я отправляла Аманде, Себастиану, Самиру. Те, что писали мне Себастиан и Аманда. И Самир, конечно. На экране она демонстрирует нашу переписку. С удовольствием зачитывает вслух. Ей это нравится.
        Я помню, как Аманда однажды показала мне письмо, которое перед смертью написала ее бабушка. Там были инструкции, как ее хоронить. В какую одежду нарядить в гроб, какую музыку играть в церкви. Помню, это должно было быть какое-то классическое произведение в исполнении хорового квартета. Нам с Амандой оно было незнакомо. Но проблема заключалась в том, что, когда умерла лучшая подруга бабушки, на ее похоронах уже исполнялась та же самая композиция, так что бабушке пришлось бы придумать что-то новое. Разумеется, она музыки этой не услышит. Да и подруга уже мертва. Но все равно бабушка Аманды не хотела обезьянничать.
        Поразительно, что все хотят быть оригинальными даже в смерти. И какая-нибудь простенькая песенка не годится. Это должно быть что-то особенное и незабываемое. Чтобы не войти в вечность под звуки банальных гитарных аккордов «Слез в раю» (Tears in Heaven). Как и положено на «оригинальных» похоронах. Люди жалки даже в вопросе смерти. Какая уж тут оригинальность.
        Теперь Аманда мертва. Аманда, Себастиан и другие тоже. На их похороны меня не отпустили. Не дали разрешения. Но я все равно хотела знать, когда они состоялись. Сандер мне сообщил. Он был не в курсе только деталей похорон Себастиана, потому что они организовывались в тайне.
        Интересно, изъявлял ли Себастиан какие-нибудь пожелания по поводу похорон. Скорее всего, нет. Он говорил только о смерти, никогда о том, что будет после. У Аманды же наверняка была куча идей, какими должны быть ее похороны. Но ей и в голову не приходило, что они случатся так скоро.
        Должно быть, было сложно организовать похороны Себастиана. Ни приглашений не разослать, ни объявления в газете не дать. Никаких тебе «Пожалуйста, не приносите цветов. Лучше сделайте пожертвование “Врачам без границ”». Но что-то же они наверняка сделали. Скромную церемонию в присутствии самых близких, только кто эти близкие, если ни я, ни его отец, присутствовать не могли. Была ли там музыка?
        Какие-нибудь из любимых мелодий отца Себастиана? Которые он слушал постоянно. Preacher takes the school. One boy breaks a rule. Silly boy blue, silly boy blue. Интересно, как они его одели? Других наверняка похоронили в «любимой футболке», потому что считается, что у всех молодых парней есть любимая футболка. Но Себастиана наверняка положили в гроб в костюме. Майлис пришлось его купить. Дорогой неброский костюм, подходящий для кремации убийцы.
        Наверно, они сразу захоронили его на кладбище или рассеяли прах по ветру над морем, чтобы не пришлось ставить могильный камень, который могут разрушить вандалы.
        Интересно, присутствовала ли на похоронах мама Себастиана, обычно проводящая время в частной клинике в Швейцарии, или на благотворительных проектах в Африке, или где там она еще проводила время вместо того, чтобы быть с сыном, которому становилось все хуже и хуже.
        Я словно вижу ее перед собой. Огромные солнечные очки в пол-лица, прямая спина, тонкая, почти прозрачная от многочисленных подтяжек кожа. С оранжевым пионом для крышки гроба в руках. Она никогда не принесла бы розы на похороны. Розы - это слишком банально.
        И до нее не доходит, что гигантские очки - это совсем не стильно и старухи в них похожи на навозных мух.
        Когда обвинитель Лена Перссон демонстрирует фото из классной комнаты, папа начинает ерзать на сиденье. Даже не оборачиваясь, я знаю, что это он. Потом она демонстрирует видео с камеры наблюдения перед домом Себастиана, на котором видно, как я несу из дома в машину сумку и сажусь на пассажирское сиденье. Все смотрят не дыша. Видно, что сумка тяжелая (она действительно была тяжелая). Ее потом нашли в моем шкафчике. Но бомба так и не взорвалась. Она была любительская и не смогла бы сработать, согласно выводам экспертов, но их Лена не цитирует, потому что они не вписываются в ее картину мира, в которой мы предстаем монстрами, способными на все.
        Тем утром я ушла, не попрощавшись с Линой. Она спала. Наверно, ей не нужно было рано вставать. Но мне жаль, что я не зашла к ней посмотреть, как она спит. Мне нравится смотреть на нее, спящую (Лина всегда спит на животе, сжав ручки в кулачки). Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз ее видела, о чем мы говорили, во что она была одета, как выглядела, но ничего не могу вспомнить.
        Папа взял отпуск на три недели, чтобы присутствовать на процессе. Интересно, у него тоже отобрали телефон на контроле безопасности? Интересно, где Лина? У дедушки? Интересно, что он обо всем этом думает. Разговаривает ли он с Линой? Рассказывает, где я? Когда бабушка была жива, дедушка постоянно ей что-то рассказывал, а она задавала наводящие вопросы, чтобы дать ему выговориться. Не потому, что ей было интересно то, о чем он говорил, а потому что она знала, что ему нравится все подробно объяснять.
        С уходом бабушки дедушка стал сам не свой. Мы продолжали задавать наводящие вопросы, но это было не то. Смерть жены подточила его силы. Уже на похоронах видно было, что у него изменилась осанка. За несколько дней он превратился в старика с дрожащими коленями и слезящимися глазами. Он больше не ходит на прогулки с собаками и не рассказывает о том, какие растения попадаются нам на пути. Не знаю, рассказывает ли он Лине обо мне. Не знаю, задает ли она вопросы. Больше всего я скучаю по Лине. Мне снится, как она кладет свою легкую, как березовый листочек, ручку мне на руку, заглядывает в глаза и спрашивает почему. Я не знаю, хочу я сказать, у меня нет ответов на ее вопросы. Я никогда больше не смогу посмотреть ей в глаза.
        У меня болит шея от того, что все время приходится держать спину прямо. Когда Лена Перссон рассказывает, что мы с Себастианом написали друг другу в ту ночь, у меня возникает ощущение, что только что закончилась атомная война, и мне хочется закричать: «Да, я слышу, что ты говоришь, чертова стерва! Заткнись!»
        Она снова зачитывает.
        Ответчица несет вину за следующие… Она перечисляет: пособничество в убийстве… бла-бла-бла… попытку убийства, подстрекательство к убийству… Бла-бла-бла. Бла-бла-бла. Не меньше четверти часа уходит у нее на перечисление моих грехов. Или мне так только кажется.
        Я думаю, что у Себастиана были неординарные похороны. На похоронах же Аманды они - я уверена на сто процентов - играли «Слезы в раю».
        Следственный изолятор, первые дни
        10
        Наша первая встреча с Сандером состоялась вскоре после того, как меня поместили в камеру предварительного содержания. Я ждала его в комнате для посещений. Я сидела на одном из четырех стульев и разглядывала детский уголок с игрушками. Там были игрушечный столик, сломанная кукольная коляска, пластиковый кофейный сервиз и несколько зачитанных до дыр книг, например, «Дети с улицы Бузотеров» и «Макс и соска». Лина меня никогда не навещала и избежала печальной участи играть в тюремные игрушки.
        При каждой нашей встрече мы с Сандером пожимаем друг другу руки. Так было и в тот первый раз. Тогда у меня было ощущение, что он мой гость, но мне нечего ему предложить. Я налила стакан воды и протянула ему трясущимися руками. Каким-то чудом мне удалось не пролить воду.
        На первой встрече говорил, в основном, Сандер. Адвокат спросил про мою позицию по поводу предъявленных мне обвинений. Но я тогда не знала, что это за обвинения. Полиция, разумеется, сообщила, за что меня задерживают, но у меня все вылетело из головы. Не помню, что именно они мне сказали.
        - Тебя обвиняют в пособничестве… - замялся он, сообразив, в каком я состоянии. У меня заплетался язык. Сандер кивнул и попросил меня успокоиться, что постепенно все прояснится, а пока можно начать с того, чтобы узнать версию полиции.
        - Скорее всего, тебя обвиняют в убийстве, - признался он спокойным голосом, - но есть вероятность, что к этому обвинению добавятся и другие.
        Как будто я и так не осознавала серьезность ситуации. Перед уходом он протянул мне сумку с одеждой. Моей одеждой. Видимо, он получил ее от мамы. Этого я не ожидала. Какая практичность. Только после его ухода я разрыдалась.
        По возвращении в камеру я обнаружила поднос с остывшей едой. Я положила сумку на пол. Есть не стала, вежливо отказалась, когда еду предложили разогреть, легла на кровать и несколько часов лежала, глядя в потолок (они проверяли каждые полчаса, не пытаюсь ли я покончить с собой). Потом меня повели на допрос. Это снова была полицейская с химической завивкой - та же, что сопровождала меня утром. С ней был другой коллега. Сандер тоже там присутствовал. И Фердинанд. У нее были пересохшие губы и потные руки. «Эвин», - сказала она, не называя фамилии. Утренняя полицейская переоделась, но новая одежда была не лучше прежней. Меня привели в комнату для допросов.
        Мне дали протоколы всех допросов, хотя я помню их до малейшей детали. Все эти дни и месяцы я только и делала, что кивала или трясла головой. Тогда я ничего не понимала, но теперь помню каждое слово.
        Комната для допросов была в том же бараке, что и моя «комната», даже на том же этаже. В ней было окно с непрозрачным стеклом, сквозь которое невозможно было разглядеть, что происходит на улице. Только сплошной туман. Ноябрьский вечер в Швеции со всеми его тенями и оттенками. Или уже ночь? Но ведь на дворе июнь. «Почему не видно солнца? - думала я. - Неужели людей можно допрашивать посреди ночи?»
        - Ты голодна? - спросила коллега тетки с перманентом. Почему они все время лопочут про еду? Есть-есть-есть. Неужели все преступники в Швеции страдают булимией?
        Я покачала головой.
        - На часах пять, - сообщил полицейский. «Пять утра?» - подумала я, но спрашивать не стала. Утро или вечер, на улице должно быть светло, ведь сейчас лето. Когда допрос закончится, меня накормят ужином, продолжил он.
        Ужин. Значит, это вечер. Я не испытывала голода. Не представляла, что вообще когда-нибудь снова смогу есть.
        Меня усадили в кресло. Сандер и Фердинанд и полицейские сидели на обычных стульях.
        Мужчина-полицейский был не в форме, а в неглаженых, похожих на пижамные, штанах. Он представился, но имя сразу вылетело у меня из головы. Был ли он в больнице вчера? Не помню. Впрочем, внешность у него была неординарная. Волосы он не причесывал, наверное, неделю. А его харканье проникало прямо в подкорку. И запах вчерашнего табака наверняка исходил от него. Я снова спросила, как его зовут, он выкашлял свое имя, но я опять сразу его забыла. «Не важно», - подумала я и кивнула.
        - Допрос записывается на видео, - сообщила тетка с перманентом и показала на камеру под потолком в углу. Вид у нее был бодрый. И, несмотря на мешковатые джинсы, видно было, что она главная в этом расследовании. Я кивнула и заметила засохшую соплю между доской и подушкой кресла. Мне стало не по себе. Я не понимала, почему меня усадили в кресло.
        Я не хотела откидываться на спинку - так мне было трудно дышать. Но выхода не было, и я откинулась. Почувствовав, что у меня появляется второй подбородок, не выдержала и снова выпрямилась, сев на краешек кресла.
        Тетка с завивкой часто называла меня по имени. Майя. Как будто пыталась мне что-то продать.
        - Майя, ты подтверждаешь сказанное ранее? Нет? Майя?
        Временами она пыталась выражать сочувствие и говорила покажи-на-кукле-где-он-тебя-трогал-голосом.
        - Майя, можешь рассказать мне… объяснить, как ты во все это впуталась? Майя, ты знаешь, почему ты здесь? Я надеюсь, что ты понимаешь, Майя, что мы должны…
        И снова превращалась в продавца по телефону.
        - Как ты себя чувствуешь, Майя? Хочешь пить, Майя? Можем начинать? Можешь… Майя… Майя…
        Я потрясла головой. Это ее смутило. Тогда я кивнула, и она снова заговорила. Достала белый лист бумаги и синюю ручку. Я ничего не поняла. Зачем они мне? Записать мои ответы? Я же не глухонемая.
        Увидев мои сомнения, она начала рисовать на бумаге. Большой прямоугольник, классная комната, потом маленький прямоугольник - кафедра, потом парты. Она рисовала и задавала вопросы. Потом прервалась и стала задавать вопросы о том, что было до событий в школе. Что ты ела на завтрак, Майя? Как ты добиралась до школы? Мама тебя подвезла? Я покачала головой. Ты поехала на автобусе? Я покачала головой. Приехала с Себастианом?
        Кивнула. Эти вопросы были своего рода разминкой, подготовкой к самому главному. Бег на месте. Растяжка. Разогрев мышц.
        Через пару вопросов тетка сдалась.
        - Себастиан был твоим парнем, Майя, - сказала она внезапно. Это был не вопрос, а констатация факта. Я не была к такому готова. Фраза прозвучала слишком банально. Интересно, будет ли она показывать фотографии убитых, как это всегда происходит в кино? Рассыплет их по столу, как карты? Нарисует контуры тел на листе бумаги? Аманда, Самир, Себастиан, Кристер, Деннис.
        Я зажмурилась. И он возник передо мной. Его глаза видели меня насквозь. Его руки творили с моей кожей волшебство. Его тело, твердое и мягкое, жесткое и нежное, его аромат, его тяжесть на мне, ощущение, с которым он в меня входил… Прежде всего тяжесть его тела. До того момента, как они забрали его у меня. Унесли его тело.
        Себастиан, думала я. Она хочет, чтобы я говорила о Себастиане. Только о нем.
        Нет, подумала я. Только кивать. Ничего не говорить.
        - М-м.
        Keep your ’electric eye on me babe, Put your ray gun to my head, Press your space face close to mine, love.
        Только ничего не говорить. В голове гудело. Я сжала голову руками, боясь, что она лопнет. Себастиан все время слушал любимую музыку отца.
        И когда мы впервые поцеловались (не в детском саду, а по-настоящему), он назвал меня Милой Мэри-Джейн (Sweet Mary Jane). Я тогда не знала, что это тоже слова из одной из любимых песен его отца. Я как раз села на мотороллер и нацепила шлем. Он произнес эти слова и протянул мне косяк, который курил. Нижняя губа была влажной от слюны. Я покачала головой. Я знала, что мама с папой следят за нами из окна и не понимала, почему он их не боится. Спасибо, нет. И тогда он поцеловал меня. Наклонился вперед, раздвинул мне губы языком. Оторвавшись от меня, он сунул косяк мне в губы.
        - Майя, - прошептал он. Я затянулась, не закашлявшись. Он дал мне сделать три затяжки, а потом снова поцеловал. Я курила травку и целовалась всего в нескольких метрах от родителей.
        Что я могла сказать полицейской? Что он был моим бойфрендом? Или бывшим бойфрендом? Они бы все равно ничего не поняли.
        Он часто надевал на меня наушники и включал любимую музыку отца, а потом начинал целовать меня, гладить, обнимать, не мог от меня оторваться, не мог разжать объятий, не мог меня отпустить.
        Был ли он моим бойфрендом? Этот вопрос не нуждается в ответе.
        - Я сказала ему, что больше не могу, - прошептала я едва слышно. - Что это должно закончиться.
        Ведь именно это я и сказала на нашей последней прогулке? Или только подумала? Would you carry a razor, just in case, in case of depression?
        Не помню, смотрела ли тетка с перманентом на меня, но помню, что ее речь замедлилась.
        - Майя, ты же понимаешь, что тебе уже исполнилось восемнадцать и ты считаешься совершеннолетней?
        Я кивнула, хотя это было бессмысленно. Она прекрасно знала, сколько мне лет.
        - Молодых людей редко подвергают полной изоляции, какой мы подвергли тебя. Но ты же понимаешь, что это не просто так, что у нас были на то серьезные причины, и дело не только в том, что ты встречалась с парнем, который совершил преступление… с Себастианом… что у нас есть все основания подозревать…
        Я кивнула. Сандер выпрямил спину.
        - Что вы имеете в виду?
        - Я поясню позже, когда мы обработаем все материалы. Но сейчас я прошу тебя рассказать нам всю правду. Так будет лучше для тебя. И мне кажется, тебе есть что нам рассказать.
        Я инстинктивно кивнула, но тут же пожалела об этом и покачала головой. Сандер был напряжен как струна.
        - И мы рассматриваем тебя как подозреваемую.
        Наконец, впервые с начала допроса она заговорила по существу.
        - И есть еще кое-что, что ты должна знать. Это касается того, что случилось до того, как вы с Себастианом уехали в школу. С отцом Себастиана. Хочешь поговорить с адвокатом? Мы можем сделать перерыв.
        Я покачала головой.
        - Уверена, что не хочешь поговорить с адвокатом, Майя?
        - Нет, - покачала я головой.
        К чему она клонит?
        И тогда она рассказала, что Себастиан сделал до того, как я пришла к нему, чтобы вместе поехать в школу. Она говорила и говорила. Рот шевелился. Она задавала вопросы. Но я ничего не сказала. Я открыла рот, и оттуда вырвался он. Крик. И ничего больше. Только крик. Я кричала и не могла остановиться.
        11
        Я кричала, пока горло не начало гореть, а тело не перестало меня слушаться. Спустя тридцать два часа после событий в классе я наконец заснула. Достаточно было нервного срыва, врача в белом халате и укола в вену. Но спала я недолго. И проснулась с гудящей от музыки и неразборчивых слов головой.
        Я огляделась по сторонам. Я была не в моей комнате, я была в изоляторе. Нет, я не знала, как выглядит изолятор, но при виде этого помещения никаких сомнений по его поводу у меня не возникло. Под постоянным наблюдением - так это называется. В помещении не было ни окна, ни кровати, только резиновый матрас на полу рядом со сточным отверстием для отправления естественных потребностей.
        Они думали, что меня будет тошнить. На одной из стен висело мутное зеркало. Я старалась не смотреться в него, потому что знала, что они сидят за ним и следят за мной, как за рыбой в аквариуме.
        Вместо этого я уставилась в потолок и ждала, что он обрушится на меня или размякнет как простокваша, разойдется посередине, из щели высунется рука и утянет меня за собой вверх.
        Смертельно боятся. Я видела страх у них на лицах. Их дочь убийца. Она все это заслужила. Почему она не умерла? Лучше бы она умерла.
        Мама с папой живы?
        Теперь я понимала, почему полицейские так странно отреагировали на этот вопрос.
        Обычно я сентиментальна. Я плачу в кино, или когда вижу рекламные ролики с симпатичными младенцами, или когда кто-то так хорошо поет в передаче «Голос», что жюри заходится аплодисментами от восторга и удивления. Сейчас, сейчас начинается твоя новая жизнь, говорят они. Я плачу, когда кто-то просто так мил со мной, без особой на то причины. Я плачу, когда злюсь, и не могу объяснить причину злости.
        Фильм плохо кончился? Я плачу. Хорошо кончился? Я плачу. Такова моя натура. Но тогда я не плакала. Слезами горю не поможешь. Рыдать бесполезно. Плохой конец расстраивает только когда кажется несправедливым, когда могла бы быть альтернатива. Но если другого варианта не было, то и рыдать бесполезно.
        Я не верила, что смогу заснуть. Думала, что так и буду лежать на этом матрасе целую вечность. Аквариумная рыбка, выброшенная на пол. Внезапно я почувствовала, что вся мокрая от пота. Мокрая насквозь. Волосы тоже были мокрые. Меня бил озноб. Ладони окоченели. Но там не было одеяла, чтобы укрыться. Меня трясло все сильнее. Кожа чесалась. Голова тоже. И ладони.
        И я посмотрела на зеркальную стену. Я знала, что за ней люди. Я чувствовала, как они смотрят на меня. Смотрят на аквариум, в котором я плаваю брюхом вверх. На уроках религиоведения мы говорили о сумасшедшем датском художнике, который выставил в музее золотых рыбок. Десять золотых рыбок в миксерах. И посетители могли, по своему желанию, нажать кнопку «старт» ивключить миксер. Дззз. Одна секунда - и смузи «Золотая рыбка» готов.
        Снимают ли меня на камеру? Разумеется. Нужно ли им говорить, что они следят за мной? Нет. Они ничего у меня не спрашивали, когда раздевали меня, кололи иглами, пичкали таблетками. Я смотрела на стену с широко раскрытыми глазами. Люди были вокруг меня. Они будут открывать и закрывать двери. Я буду забывать их, вспоминать их. Они будут подходить и трогать меня. Дзззз.
        О каком сне может идти речь? Разве может одна маленькая белая таблетка заставить меня расслабиться? Один укол? Никогда. Я не могу рисковать. Стоит мне закрыть глаза, как все вернется. Полиция хотела, чтобы я им все рассказала. Потом они сообщили, что Клаес мертв. Себастиан застрелил его первым. Когда я пришла к ним домой в то утро, Клаес Фагерман уже лежал мертвый на полу в кухне.
        - Что ты думала о Клаесе, Майя? Что он тебе сделал? Что ты думала о том, что он тебе сделал? Можешь рассказать нам, что ты сказала Себастиану о его отце, Майя? Можем мы поговорить о том, что ты написала Себастиану накануне? Вот почему они задавали все эти вопросы. Они сказали, что мы с Себастианом решили, что его отец должен умереть. И другие тоже. Почему они должны были умереть. Майя?
        Они сказали, что мы с Себастианом приняли решение умереть вместе, но я не решилась. Они сказали, что страх смерти - это нормально.
        - Ты испугалась, когда поняла, что это конец? Да, Майя?
        Я даже не знала, где начало. И вот я лежу в камере, где за мной следят невидимые мне люди. И это еще не конец.
        В начале того, что можно назвать началом, мы с Себастианом зависали в бассейне. Бассейн находился в западном крыле. Там же располагалась вечно пустовавшая комната для гостей. Двуспальная кровать всегда была застелена свежими прохладными простынями. И в бассейне динамики были повсюду - на потолке, во всех углах, внизу на уровне пола. Самый лучший звук был в бассейне. Музыка заглушала слабое жужжание очистительной системы. Мы ставили одни и те же песни. Любимые песни Себастиана. Мои любимые. Наши. Музыка поглощала нас, делала своей частью.
        Интересно, что было в этом шприце, думала я, чувствуя, как тело немеет. В голове жужжало и трещало, как в плохом радио, когда постоянно крутишь тумблер, переключая станции. Сначала треск, потом звук. Белый шум. Звук. Белый шум. Звук.
        Клаес ненавидел наркоманов, так он говорил. Но это была только одна из причин его ненависти к Себастиану.
        Я гладила обитую мягким стену камеры и думала о том, что было вечность назад. Я потеряла счет времени. Да, вечером накануне я приняла кое-что, я была под кайфом, я нервничала, мне было страшно. Клаес был отвратителен. Я ненавидела его. Он плохо обращался со мной, плохо обращался с Себастианом. Кто-то должен был сказать Себастиану, что у его отца не все в порядке с головой. Не все в порядке с головой, так я и сказала Себастиану. И он сделал то, что сделал.
        Присев на матрасе, я обнаружила, что босая. Пол был мягким и прохладным под моими босыми ступнями. Когда я приехала из больницы, мне выдали туфли без шнурков, похожие на тапочки. Но теперь забрали и их.
        На проводах над кругом Вендевэгсронделлен недалеко от PLO-villan всегда висели кроссовки, связанные шнурками. Я слышала, что в Нью-Йорке кроссовки, свисающие с фонаря, означают, что тут можно купить героин. В Юрсхольме не нужно было слоняться по улицам в поисках дури. У мамы с папой скрученные косяки хранились вместе с сигарами в библиотеке в запертом шкафу. Они были такие старые и сухие, что вряд ли их можно было курить. Но предкам, видимо, было прикольно думать, что у них дома хранится дурь. На черный день. Они считали, что это делает их крутыми. Смотри, что у нас есть. Почему бы нам не курнуть? Интересно, нашла ли полиция дурь, когда делала обыск, или мама успела все выбросить? А может, они сказали, что это моя? Хотя я скорее выкурила бы кроличьи какашки, чем прикоснулась к их жалкому тайнику.
        Я легла на пол рядом со сточным отверстием. Я уже давно бросила принимать наркотики. Или почти бросила. Из-за этого Себастиан все время на меня злился. Потому что я отказывалась. Отказывалась ведь? Завязала?
        Голова кружилась, меня тошнило.
        У Себастиана был свой дилер. Он звонил ему, чтобы заказать «такси» или «пиццу» или «чистку бассейна». Шифр был примитивный. «Две пиццы “Хрустящая итальянская” с двойным сыром. Луковые колечки. И бутылку фанты. Нас четверо». А потом он перешел на Денниса, и дилер больше был не нужен. В деле наркоты Деннису не было равных. Нужно ли это рассказать? Хочет ли полиция знать, где Себастиан брал наркотики? Стоит ли сказать, что во всем виноваты именно они? Они все равно решат, что дело в наркотиках. Но так ли это? Ждет ли от меня этого Сандер? Надо ли рассказать про вечеринки? Вечеринки Себастиана были просто фантастическими. Легендарными.
        У других амбиций хватало только на изысканные вина из родительских погребов и «Беллини» на основе «Дом Периньон». Те, другие, считали, что достаточно заплатить школьницам, чтобы они подавали напитки, одетые в бикини, но Себастиан был не из таких. Он брал напрокат профессиональное музыкальное оборудование, приглашал известных диджеев, поваров, пиццемейкера из Неаполя, заказывал фейерверки и устраивал морские прогулки на яхте. Однажды Себастиан привез из Нью-Йорка известного блогера, прославившегося своими видео на «Ютьюбе». Себастиан был ужратым в говно и переспал с одной из подружек Аманды по школе верховой езды. Через пару недель блогер выложил на «Ютьюб» ролик The-Party-with-Swedes, и этот ролик набрал более двух миллионов просмотров. Фантазии Себастиана не было границ. Все обожали его вечеринки.
        Все обожали и его самого и хотели быть с ним рядом. Поначалу, во всяком случае. Все хотели быть с ним, но никого, кроме меня, Себастиан не подпускал близко. Только со мной он хотел быть вместе. (Он не сможет жить без тебя, Майя.)
        Мы с Себастианом уходили с ужинов еще до того, как все закончат есть, покидали танцпол в разгар танцев, спускались в бассейн и запирали за собой дверь. А когда хотели, чтобы гости ушли, отключали электричество. Обычно гости улавливали намек и удалялись. Мы лежали голые на полу и слушали шум очистительной системы, которая была подключена к отдельному генератору.
        Себастиан выбрал меня. Поразительно, невероятно. Я не могла понять, почему он выбрал меня, когда мог иметь любую. Столько было девушек красивее меня, интереснее меня. Но когда он остановил свой выбор на мне, я стала прекрасной и уникальной. Мама с папой были так рады, что просто не знали, как себя с ним вести. Себастиан! Такого они не ожидали.
        Вначале они обожали Себастиана. Надо ли об этом говорить? Хочет ли полиция знать, как сильно все обожали Себастиана? Как сильно он любил меня? Себастиан любил меня, и когда я его предала, он меня не бросил, потому что любил меня больше всего на свете. И я тоже любила Себастиана.
        Но я ненавидела его отца. Ненавидела, ненавидела, ненавидела Клаеса Фагермана. И я желала ему смерти.
        12
        Меня оставили в изоляторе на всю ночь. Через какое-то время (Час? Два?) я поднялась с пола и легла на матрас. Спала ли я? Кричала? Когда я снова проснулась? Не знаю, но шума в голове не было, и стены уже не казались мягкими, как простокваша. Я свернулась клубком, прошептала его имя. Сначала во рту появился сладкий вкус, но потом ваниль растворилась на языке, проникла в горло, и рот наполнился горькой желчью. Меня стошнило, причем далеко от сточного отверстия. Кто-то пришел и сполоснул пол. Дал стакан воды, вытер мне рот и снова вышел. Когда меня, наконец, выпустили, мне сообщили, что мое состояние стабилизировалось и что можно вернуться в мою «комнату» сокном и кроватью (где я тоже сидела одна в полной изоляции от других). С возвращением в камеру возобновился и допрос.
        Сначала тетка с химзавивкой вела допрос. Ее коллеги, постоянно менявшиеся, сидели в углу и рассматривали ногти, время от времени задавая случайные вопросы. Видимо, в полиции решили, что она лучший человек для этого задания. «Молодая женщина». Мне же она казалась только жалкой. Каждый новый допрос она начинала с энтузиазмом. Все время повторяла мое имя. Была похожа на ведущую детской передачи. Но к концу допроса уставала и начинала раздражаться. Голос становился тише, и она начинала говорить, как в полицейском сериале с плохим переводом.
        - Правда? Тогда как ты объяснишь это сообщение? Я тебя слышу, Майя, слышу, но мне сложно понять, что ты не имела в виду то, что написала. Ты часто говоришь вещи, которые не имеешь в виду?
        Временами она напоминала мне психолога, к которому мама меня водила, когда родилась Лина (она вообразила, что у меня могут быть трудности с принятием сестры, с которой у нас такая большая разница в возрасте). Психолог выучила в университете, что пациенту надо выговориться, что так я расскажу ему все, что у меня на сердце, только потому, что мне будет невыносимо это молчание. Тетка пыталась применять ту же самую технику. Как и в случае с психологом, это закончилось тем, что в комнате для допросов воцарялось молчание. В приемной психолога могло в молчании пройти десять минут, но здесь такого не бывало, поскольку вмешивался Сандер («мой клиент не может отвечать на вопросы, которые не поставлены», «мой клиент не должен гадать, что вы хотите узнать»), хотя я уверена, что его тоже забавляло, что я молчу, а полицейские рассматривают пленку на холодном кофе в своих пластиковых чашках.
        Но иногда и Сандер молчал, облокотившись на спинку жесткого стула, прикрыв глаза и сцепив руки и создавая впечатление, что он спит или медитирует, пока денежки за каждый час работы капают.
        Когда же я наконец отвечала на вопрос, например о вечеринке накануне, ссоре с Клаесом, моих смс или нашем телефонном разговоре, когда мы решили вместе ехать в школу, или о последней прогулке и о чем мы на ней говорили, то через пару минут тетка задавала тот же самый вопрос еще раз.
        - Я уже ответила на этот вопрос, - говорила я.
        - Я хотела бы, чтобы ты повторила ответ.
        Сандер картинно вздыхал.
        Это раздражало тетку с химзавивкой. Это видно было по ее лицу, но она держала себя в руках и голоса не повышала. Только продолжала смотреть на меня своим особым взглядом - ни рассерженным, ни добрым, ни пустым, но совершенно нейтральным. Ей это удавалось лучше, чем ее коллегам. Но стоило им повысить голос хоть на пол-октавы, тетка тут же выставляла их за дверь, всем своим видом показывая, что возражать бесполезно. Она просто приказывала им принести что-то - воду, бумагу, чипсы или «что-нибудь горячее попить». Поэтому коллеги следили за тоном своего голоса, но глаза им контролировать было сложнее.
        Хуже всех был парень лет двадцати пяти. Он появился в конце первой недели. И он ненавидел меня больше чем всех девушек, которые когда-то ему отказали, потому что по нему сразу было видно, что в постели он ни на что не годится. Но он всячески скрывал свое отношение от тетки, потому что знал, что если она заметит, какие взгляды он на меня бросает, его или отправят в вынужденный отпуск или переведут в дорожную полицию следить за превышением скорости.
        Откуда я это знаю? Потому что он напомнил мне дедушкину охоту, на которую я однажды взяла Себастиана. Дедушка охотился в компании семи сытых и довольных директоров компаний, к обеду уже поддатых и спящих на бегу. Они стреляли мимо цели, и при этом утверждали, что им жалко бедную зверушку: все, чтобы избежать погони с собакой за подстреленной дичью, потому что за собакой им было не угнаться, и в боку начинало колоть уже через десять метров. Мне пришлось занять стрелковую позицию Себастиана вместо того, чтобы загонять.
        Это я его пригласила. Себастиан иногда охотился с отцом, и дедушка выделил ему хорошую позицию, несмотря на юный возраст. Дедушка был рад с ним познакомиться. Он поприветствовал его как взрослого, оглядел прищуренными глазами и закинул ружье на плечо.
        Себастиан был молчаливее, чем обычно. И спокойнее. По крайней мере, пока мы стояли вокруг предводителя охоты и слушали инструкции. Когда мы пошли на позицию, он шел словно в трансе, как будто меня рядом не было. И когда мы заняли позицию и стали ждать, пока зверя погонят на нас, я заметила, что Себастиан пребывает в странном волнении. Было ощущение, что кровь буквально кипит у него в жилах. Я сидела совсем рядом, но он меня не видел. Он видел только лес и только дичь, которую надо убить. И когда олень возник перед нами, неторопливо, словно в замедленной съемке, и повернул к нам голову, Себастиан поднялся, нацелил ружье, наклонился вперед. На мгновение я подумала, что он сейчас бросится к оленю и разрядит ружье ему прямо в шею. Но он остался на месте. И выстрелил. Два коротких выстрела - и олень рухнул на землю. Он так и не успел сообразить, откуда стреляли. И когда Себастиан подошел к оленю и присел на корточки, я решила, что сейчас он достанет нож из кармана и воткнет в тушу, чтобы ощутить горячую кровь на руках. Но он этого не сделал. Только сидел и прерывисто дышал. Волосы прилипли к потному
лбу. Потом его все хвалили. Дедушка мне улыбался, как будто это была моя заслуга, но я сразу после ужина сказала, что у меня болит живот, и пошла спать.
        Когда полицейский тайком от тетки смотрел на меня полным ненависти взглядом, мне вспоминался Себастиан. Этому полицейскому мало было, что я сижу в камере, ему нужно было увидеть мою смерть, чтобы успокоить свою кровь. Я хотела сказать ему, что он напоминает мне Себастиана, чтобы посмотреть на реакцию, но я этого не сделала.
        Судебное заседание по делу B 147 66
        Обвинение и другие против Марии Норберг
        13
        Я поднимаюсь с узкой тюремной койки (восемьдесят сантиметров шириной) и нажимаю кнопку звонка. От кровати до двери полтора метра. В детстве мне нравилось болеть. Больным можно было лежать в постели целый день, есть, что пожелаешь (тост из белого хлеба с джемом), читать («Гарри Поттер»), тупить в интернете, смотреть кино, слушать музыку. Я не хочу ехать в суд. Может, изобразить болезнь? Может, мне разрешат остаться в моей «комнате»?
        Уже два месяца, как я живу в женском следственном изоляторе. До этого семь месяцев я провела в изоляторе для молодежи. На это были «особые причины». Нужны серьезные причины, чтобы поместить девушку туда, где сидят одни мужчины. Заключенных мужчин стараются держать как можно дальше от женщин. Но для меня сделали исключение. Причин они нашли множество. Женский изолятор переполнен, я все равно должна сидеть в изоляции, с другими мне общаться не разрешено, в молодежном отделении больше возможностей для «такого рода случаев».
        Но думаю, главной причиной было желание продемонстрировать общественности, что меня держат в ежовых рукавицах. Они избрали для меня особый режим, чтобы заверить людей, что мне не делают поблажек.
        Изолятор мне пришлось сменить после того, как один заключенный на прогулке прокричал «Сука, гребаная сука!» двадцать четыре раза (я считала). Я не видела его лица, но помню, что под конец у него охрип голос. Может, меня переместили ради его спокойствия?
        Для меня же особой разницы не было. Комнаты выглядят одинаково. Только другие надписи над туалетом, но сам туалет (без стульчака), раковина да и вся обстановка - такие же. И мужчины здесь тоже есть, только в другом крыле. Я их не вижу.
        Я сажусь на кровати и жду, когда за мной придут. Если бы кто-то сказал, когда меня привезли сюда из больницы в наручниках и больничной одежде и выдали зеленые штаны, зеленую грубую кофту, белые трусы и белый лифчик, что я проведу здесь девять месяцев, я бы ему не поверила. Пропустила бы эту информацию мимо ушей и начала бы ждать, когда меня отпустят домой.
        Тогда я все еще верила, что через пару часов смогу поехать домой, и надела тюремную одежду. Несмотря на то что Сандер передал мне сумку с моими собственными вещами. Несмотря на то что ткань была грубая и царапала кожу.
        «Я - это то, во что я одета», - любила повторять Аманда (таким тоном, что сразу было понятно, что она считает это очень умной фразой, и ей жаль, что не она это придумала). Оказавшись в изоляторе, я осознала правоту ее слов. Мне не хотелось видеть свою собственную одежду. Было логичнее нацепить слишком маленький для меня лифчик и узкие трусы, которые разошлись по швам прямо на мне. В тюремной одежде я была другим человеком. И это было прекрасно. Преимущество номер один.
        «Моя комната». Какова она? От одеяла пахнет пылью и порошком без запаха. Кондиционера для белья оно не знало. Не лучший запах, зато журналистам нечего будет написать в статьи про разбазаривание денег налогоплательщиков.
        Раз в две недели мне выдают зубную щетку, мыло и миниатюрную зубную пасту в бумажном пакетике. Раз в две недели спрашивают, нужны ли мне прокладки. Слишком узкие, толщиной в два сантиметра. Я киваю и говорю: «Да, спасибо». Прокладки я храню в шкафу без дверей. Моя камера чуть больше моей бывшей гардеробной. И я могу читать мысли охранников каждый раз, когда они запирают дверь камеры.
        Бедная богатая девочка.
        Я чувствую их злорадство, когда меня после очередного срыва отправляют в изолятор. Неудивительно, что изолятор - хуже пытки водой для девицы, которая даже в походе с палаткой ни разу не была, привыкла спать на пуховых подушках и пользоваться новейшим мобильным телефоном. Странно, что с ней этого больше не происходит.
        В углу под потолком есть розетка для телевизора, но самого телевизора нет. Еще одна розетка была рядом с кроватью, но ее выкрутили. Соответственно, ни радио, ни будильника. Мне запрещен доступ к СМИ в интересах следствия. Они сняли ряд ограничений по завершении предварительного следствия, но большинство остались в силе. Сандер говорит, они будут мучить меня до решения суда, и ничего поделать с этим нельзя. Особые причины. Я - особый случай, требующий особого режима. Как мои наручные часы, которые они забрали в больнице, могли повлиять на ход расследования, для меня загадка, и почему мне до сих пор их не вернули - тоже. Но спрашивать бесполезно.
        - Не трать энергию впустую. Она понадобится тебе для более важных вещей, - сказал Сандер с видом эксперта по семейным отношениям из утренней телепередачи. Придется потерпеть, пока меня не переведут в тюрьму, где я буду отбывать наказание. Сама виновата, гребаная сучка. Богатая тупая сучка.
        Теперь, чтобы узнать время, мне нужно звонить надзирателям и спрашивать. Я поднимаюсь и снова нажимаю на кнопку звонка. Долго не отпускаю палец. Если им что-то не нравится, могут вернуть мне часы или выдать будильник. Какой риск представляет собой это чертово устройство, которое позволит следить за тем, как медленно тянется время.
        По крайней мере, теперь мне разрешают читать газету. Видимо, Сандер счел это разрешение стоящим усилий с нашей стороны. Он также принес мне старые газеты, во время предварительного следствия прошли мимо меня. Он считает, что я должна знать, что обо мне писали (тебя обвинили во всем на свете, но судить тебя будут только по нескольким статьям, помни об этом). Так что бумажные газеты у меня есть. Но никакого интернета. Так что я не в курсе, что пишут обо мне в Твиттере под тэгом #майя#убийца#бойнявЮрсхольме. Ни «Гугла», ни «Фейсбука», ни снэпчата, ни сообщений в ленте «Умри». Преимущество номер два.
        Я нажимаю чертову кнопку в третий раз и ложусь на койку ждать, пока они откроют. Лежа на кровати, я могу вытянуть руку и коснуться края стола. Но, кажется, что могу коснуться даже стен. Это так не похоже на наш дом. Наш мерзкий дом. Я не дома. Преимущество номер три.
        Мы живем в новом доме на отдельном участке, окруженном столетними виллами, и притворяемся, что всегда здесь жили. Когда я впервые его увидела, я подумала, что нужны 3D-очки, чтобы увидеть, как тут все выглядит по-настоящему. Когда мы переехали, в прихожей был миниатюрный фонтан. Он булькал пару недель, прежде чем пришли польские рабочие, демонтировали фонтан и переложили весь пол в прихожей. Папа сказал, что тот, кто построил дом, работает в «клубной индустрии», и он из тех музыкантов, «что не умеют играть ни на одном инструменте и не умеют писать ни слова, ни музыку».
        «Музыкант» расширил подъезд к дому, чтобы можно было припарковать «Хаммер» увхода, но не подумал о том, чтобы была возможность развернуться. «Видимо, именно поэтому они и не жили тут ни одного дня, - говорил папа, - В Америке, при сдаче на права, не нужно уметь сдавать назад». Папа обожал эту историю и рассказывал ее миллион раз и каждый раз смеялся как ребенок. Он видел в этом доказательство того, что он еще не самый нелепый из нуворишей. Или просто завидовал, потому что сам никогда бы не решился купить «Хаммер». Папа хотел быть крутым - носить футболку под пиджак и ботинки на босу ногу, как «музыканты» или «айти-миллионеры» иоткрыто признаваться, что обожает сериалы из восьмидесятых, снятые в Майами. Но еще он боится простудиться, потому что это может помешать подготовке к марафону. Он носит носки до колен из мериносовой шерсти с серебряной нитью (против запаха пота) даже под костюмными брюками.
        Раз в неделю по пятницам после обеда он снимает галстук и вешает на ручку кресла. Остаток дня работает без галстука. Вот и вся крутизна, на которую он способен.
        Навещать меня запрещено. Папа с мамой не могут приходить. Преимущество номер четыре.
        Я встаю и в четвертый раз нажимаю кнопку звонка. Я держу палец на кнопке пять секунд, считаю про себя, чтобы не струсить и не убрать палец раньше. Одно пиво, два пива, три пива, как бабушка считала время между ударом молнии и раскатом грома в грозу. Я не слышу звонка, но знаю, что надзиратели его слышат. И довольно громко. Наверняка раздражает до черта. Но я не больна, и изобразить болезнь мне не удастся, так что другого выхода, как начать сборы у меня нет.
        Суссе обещала вчера вечером, что я смогу принять душ первой. До завтрака. «Сразу как проснешься», - сказала она. Различать утро и ночь я уже научилась. На часах должно быть около пяти. Возможно, удастся убедить надзирателя, что это не слишком рано.
        Сандер заверил меня, что сегодня ничего особо важного не будет. Обвинение закончит представлять письменные улики. Это заняло больше времени, чем они рассчитывали, и процесс затягивается. Когда они закончат, начнет свою речь Сандер. Но мне надо просто сидеть и слушать, и закончится заседание раньше, потому что судьи (и адвокаты тоже), предпочитают проводить вечер пятницы дома с семьей. И в выходные мне не нужно будет ничего делать, только отдыхать и спать, не слушая Зови-меня-Лену и не видя рожи Блина.
        Так что лучше притвориться больной, когда закончится изложение обстоятельств дела.
        Потому что тогда настанет мой черед рассказывать свою версию. В понедельник или во вторник, в зависимости от того, сколько мы успеем сегодня. Я буду сидеть на обычном месте, сказал Сандер, в этом суде нет особой кабинки для свидетелей. Клясться на Библии мне тоже не придется, сказал он. Он будет задавать вопросы, которые мы репетировали миллион раз, и я буду отвечать прямо в микрофон. Все сказанное будет записано. Все, кто пришел на меня поглазеть, услышат мою речь.
        Надзиратели обычно не торопятся на зов заключенных, но сегодня это просто катастрофа. Я снова нажимаю на звонок. Три коротких нажатия, хотя я знаю, как их это бесит. Может, надзиратель спит? Может, на часах еще нет пяти? Может, еще только четыре? Или три? Если три, душ принять мне не позволят. Да еще от злости заставят принимать последней.
        Если я заболею, заседание отложат. Может, все-таки стоит заболеть? Правда никто не сделает мне тосты с джемом. Я не хочу все выходные думать о том, что, как только они закончатся, мне придется выступать в суде. Но я не знаю, как изобразить болезнь. Одну с градусником в камере меня не оставят. Испугаются, что я разгрызу градусник и проглочу ртуть, чтобы покончить с собой. Девушка из соседней камеры пару недель назад проглотила ручку. Ее забрала «скорая». В коридоре царил настоящий хаос. Это поняли даже мы, сидящие за закрытыми дверями. Я вынудила Суссе рассказать, что случилось. Она была в состоянии шока и все рассказала.
        Первые недели в следственном изоляторе меня держали под постоянным наблюдением, боясь, что я покончу с собой. Время от времени надзиратели заходили в камеру и спрашивали, как я. Принося обед и забирая посуду, они внимательно разглядывали меня. Не давали вздохнуть свободно. Сутки напролет заходили ко мне без стука. Дребезжали ключами, открывали дверь, сверлили меня взглядом, закрывали.
        Вначале я нервничала. В голове был хаос. Иногда мне казалось, что они приходят через каждые пять минут, иногда - через несколько часов. И я начала спрашивать их, сколько времени. Просто чтобы знать. Я боялась, что начнется ночь, а я этого не пойму. Я говорила себе, что ночью темно, но в начале у меня в голове все так перепуталось, что я не понимала, сплю я или бодрствую, день сейчас или ночь. И я спрашивала у них время и записывала в блокноте короткой ручкой (с чего они решили, что я ее не проглочу? Или от короткой ручки вреда не будет?).
        На третий или четвертый день мне дали стопку старых (прошлый год) журналов по экономике, о войне, автомобилях и голых девушках (или обо всем сразу). Через пару дней принесли комиксы и три потрепанных книжки. Я листала книжки и журналы, но читать мне не хотелось.
        Еще через несколько недель я перестала вести себя как пожизненно заключенная в средневековой тюрьме (то есть не причесывать волосы и стирать ногти до крови, выцарапывая черточки по количеству дней на стенах камеры).
        Через месяц я уже могла читать рекламные объявления пенсионных фондов, пива и шампуней и понимать их содержание. Блокнот остался при мне. Я взяла его с собой, когда меня перевели в другой следственный изолятор, как напоминание о том, что я могу быть нормальной, и что для всего есть правила. Теперь я знала, что они приходят раз в полчаса. Значит, на то, чтобы убить себя, у меня было полчаса, точнее, двадцать девять минут. Это меня успокаивало, хотя я не знала, чем могла бы себя убить. «Зеркало» из нержавеющей стали над раковиной нельзя было разбить, так что вены резать было нечем. Одеяло было из странной ткани, похожей на вату, простыни из бумаги. Повеситься на них было невозможно. У сумки, которую мне дал Сандер, надзиратели отрезали ремень. Может, можно было бы сплести веревку из футболки и штанов, но непонятно было, куда ее подвесить. На двери не было ручки, на стенах крючков. Я никогда не думала покончить жизнь самоубийством и потому не интересовалась методами. Но надзиратели явно думали, что я захочу умереть. И наверно, были правы.
        Я уже собиралась было снова нажать на кнопку, но появился надзиратель, естественно, раздраженный. На часах половина шестого. Я долго спала. Мне разрешили принять душ. С мылом и шампунем, купленными в изоляторе.
        Мама передала для меня сумку с косметикой, но Сандеру запретили отдать ее мне. Боялись, что мама передаст мне наркотики или тайные послания, спрятанные в крем для ухода за ресницами. Но никто не комментировал, что моя мама считает важным, что ее дочь-убийца следит за своей внешностью.
        Мне разрешили посмотреть список того, что я не получила, поскольку этот запрет можно было обжаловать. Но я не стала тратить на это энергию.
        Умная маленькая богатенькая девочка.
        14
        Вернувшись из душа, я одеваюсь и смотрю на поднос с завтраком - булка с маргарином и сыром со вкусом пластмассы и помои вместо чая, который пить просто невозможно. Суссе заходит в мою камеру, когда я пытаюсь накраситься перед убогим зеркалом. Она присаживается на край койки и наблюдает, как я вожусь с тушью, полученной от мамы. Суссе повезет меня в суд. Она редко работает в утренние и вечерние смены или выходные. По пятницам она обычно уходит раньше. Но сегодня Суссе повезет меня в суд и потом доставит обратно. И на ней ее униформа надзирателя. Иногда она заходит попрощаться со мной после того, как переоденется. Тогда на ней обычно боксерская майка и джинсы с бахромой. На глазах тени с блестками, а выщипанные брови жирно подведены черным.
        Суссе из тех, кто берет кредит, чтобы купить тур в Таиланд, а через полгода сняться в передаче «Ловушка роскоши», в которой ее будут критиковать за то, что она потратила всю зарплату на туфли из «Заландо». У Суссе есть ребенок и парень, «который таскает мусор» (слова Суссе). Имя дочери (Вильда, или Энгла, или что-то в этом стиле) вытатуировано разноцветными чернилами у нее на лопатке, но под одеждой татуировки не видно. А на работе она всегда одета в форму с длинным рукавом.
        Суссе всегда мне что-нибудь приносит. Сегодня это пакетик конфет и дивиди. Что-то бессмысленное (они всегда бессмысленные) с обложкой, на которой девушка выпячивает губы и отклячивает задницу, держась за четырнадцать собачьих поводков. Телевизора у меня нет. Но Суссе уговорила вечернюю смену привозить мне телевизор, не подключенный к антенне, чтобы вечерами я могла смотреть фильмы.
        - Чтобы отвлечься, - добавляет она. - И если не заснешь в десять, Майя, прими снотворное. - Я не отвечаю, и она продолжает: - И обещай мне, что пойдешь на прогулку в субботу и воскресенье.
        Суссе выступает в роли моей воспитательницы. Утренний туалет и свежий воздух (у природы нет плохой погоды), по ее мнению, самое главное в жизни, помимо этого существует только поднятие тяжести и протеиновые дринки в картонных упаковках.
        Суссе постоянно меня понукает. Говорит, что я должна записаться на обучение (учебу, как она говорит), что я должна посещать «спортивный зал» (комнату без окна с беговой дорожкой, двумя тренажерами и вонючим ковриком для йоги, застывшем в позе рулона), что я должна записаться на встречу со священником, психологом, врачом и еще черт знает кем (чтобы они помогли мне «осмыслить случившееся»). Иногда я соглашаюсь, только чтобы она от меня отстала.
        - Хорошо, мама, - говорю я. Суссе смеется. Ей нравится эта шутка. Чтобы быть моей матерью, ей пришлось бы забеременеть в восемь лет, но ей нравится думать, что она взрослее и умнее меня. Суссе не считает себя моим надзирателем. И слово «охранник» из ее уст я тоже не слышала. Она не хочет признавать, что охраняет меня и несет ответственность за мое самочувствие.
        У меня нет сил протестовать. Так что я только киваю. Сама не знаю, на что соглашаюсь. На фильм? На конфеты? На снотворное или прогулку? А может, на все. Сегодня я чувствую себя усталой. Усталой, но не больной. К сожалению.
        - Тогда я запишу тебя на прогулку завтра утром, - объявляет Суссе.
        Прекрасно. Мне предстоит ранний подъем и «возможность» насладиться прогулкой в февральской темноте. Я изображаю улыбку. Суссе поднимается. Обнимать меня не пытается, хотя видно, что ей хочется. Может, я ошиблась и она не из тех, кто берет срочные кредиты, но она определенно из тех, кто будет обниматься с убийцей, и из тех, кто выберет не того парня (я готова поспорить на деньги, что отец ее ребенка отбывает тюремный срок и что она была его надзирателем и мамой по совместительству), но сейчас между ними все кончено, потому что «ребенок - самое главное». Суссе нравится помогать обреченным людям, и поэтому она сейчас в моей камере, сидит на моей койке. Поэтому она организовала для меня телевизор и конфеты, потому что ей нравится обо мне заботиться, играть роль моей матери. И внезапно я думаю о моей матери, о моей настоящей матери. Я ничего не могу с этим поделать. Ее тупые наставления звучат у меня в ушах: носи ножницы по дому острием вниз, ставь ножи в посудомоечную машину острым концом вниз, оглядывайся по сторонам, когда переходишь дорогу, пошли мне смс, когда будешь на месте, не слушай музыку в
наушниках, когда бегаешь по лесу, не ходи в парк вечером, не возвращайся домой одна ночью… никогда, никогда, никогда… и так далее.
        Дерьмо. Сплошное дерьмо.
        Я не хочу думать о маме, но ничего не могу поделать и начинаю рыдать. Слезы льются из глаз, я не могу их остановить. Это ужасно, потому что придется накладывать макияж заново, и Суссе бросится меня обнимать (сомневаться не придется). Ей нужен только повод, и дальше ее уже не остановить. Ей надо показать мне, что она обо мне заботится. И вот она уже обнимает меня, а потом гладит руками по щекам, вытирает большими пальцами слезы, и нужно спешить, потому что, несмотря на то что я приняла душ так рано, времени осталось мало, и мне нужно собираться, а не болтать и не обниматься. Я не хочу, чтобы меня обнимали.
        Однажды мы с мамой летели в самолете и попали в зону турбулентности. Мне было лет шесть-семь. Трясло самолет изрядно, я крепко вцепилась в мамину руку и плакала, а мама шептала мне на ухо «это не опасно» ивсячески утешала меня, потому что я решила, что умру, при этом умудряясь сохранять спокойствие.
        Я не хочу думать о маме.
        После ухода Суссе я смотрю на то, что она мне принесла «для вечера пятницы». Это большой набор конфет и мармеладок.
        Сандер объяснил мне, что будет происходить, но толку от этого мало. За пределами этой комнаты ни у него, ни у меня нет контроля над ситуацией. Когда я теряю контроль и впускаю запретные мысли, меня парализует страх. Я осознаю, что моя жизнь кончена. Тех, кто перенес рак, признают здоровыми по прошествии шести лет, если болезнь не вернулась, но мне никогда не стать здоровой. Не важно, на сколько меня осудят, пожизненно или нет. Не важно, признают меня психически нездоровой или нет. Прямая спина и равнодушный взгляд Сандера мне не помогут. Все кончится катастрофой. Я написала Себастиану, что его отец недостоин того, чтобы жить, я сделала это, чтобы Себастиан понял, что мне не все равно, что я не могу смотреть спокойно на то, что творит его отец. Я написала, что хочу, чтобы он умер, потому что думала, что, если Себастиан порвет с отцом, ему от этого будет только лучше, к нему вернется желание жить.
        Я пытаюсь думать о том, что суд когда-нибудь закончится и мне не нужно будет отвечать на вопросы. Но я знаю, что наивна. Мне всегда придется отвечать на вопросы, но ответы им будут неинтересны, потому что они давно уже решили, что знают, кто я.
        Я ненавижу эту конфетную смесь. Швыряю пакет в мусорную корзину и разражаюсь рыданиями.
        15
        К приезду в суд я немного успокоилась. Фердинанд, видя мои красные глаза, хочет дать мне капли для глаз, Блин же приходит в восторг. Он говорит, что это прекрасно, что по мне видно, что я плакала (он не хочет, чтобы я красилась, потому что без косметики я выгляжу моложе), но Фердинанд все равно достает пузырек, я уже жду, что они подерутся, но Сандер спокойно берет капли и передает мне. Я успею даже пройтись по ресницам несмываемой угольно-черной тушью Фердинанд, прежде чем нужно заходить в зал. Меня просят подождать в комнате для истца, а Сандер и остальные проходят в зал. Когда подходит моя очередь, я вижу мужчину и женщину, говорящих по мобильным перед входом в зал. Когда я прохожу мимо, наши с женщиной глаза встречаются, я вижу в них узнавание (это она!), и опускаю взгляд. За спиной слышу, как она продолжает оживленно говорить по-испански.
        Мама с папой сидят на своих местах, как и судьи и адвокаты.
        Все уже здесь. У мамы опухшее лицо, как будто она пила всю ночь и забыла смыть косметику перед тем, как лечь в постель. Но мама никогда не пьет. Она выпивает бокальчик вина. Они с папой ходят на тематические вечеринки, которые устраивают их сорокапятилетние ровесники (тема - Джеймс Бонд или Голливуд), где женщины наряжаются самими собой, но в короткие платья с блестками, купленные во время последней поездки в Нью-Йорк, танцуют диско и танец маленьких утят. Они пьют коктейли, произносят речи и тосты, смеются над теми же вещами, над которыми смеялись в школе, будучи подростками. Мужчины обнимают чужих жен за талию и называют других мужчин братьями. Мне кажется, родители ссорились. Раньше они ссорились, когда папа, например, забывал поднимать сиденье в туалете. Но только когда никто не слышал. А когда мама устраивала ужины с подружками для обсуждения темы «какие у нас тупые мужья», мама шутила, что «в их семье голова часто болит не у нее, ха-ха», а папа, если слышал, отвечал «хо-хо, сегодня у меня голова не болит, не пора ли вам, друзья мои, собираться домой».
        Им нравилось шутить на тему секса, говорить, что папа не может удовлетворить непомерные аппетиты мамы в кровати, но когда ужин заканчивался, хлеб на безздрожжевой закваске и французские сыры были съедены, оливковое масло с копчеными нотками убрано в шкаф (нам его подарили друзья, у которых дом под Флоренцией, они делают его из собственных оливок), и сервиз с барахолки (на самом деле купленный в Хэрродз) отправлен в посудомоечную машину, то заканчивались фривольные шутки, и начинались ссоры.
        Ты слишком много пьешь, слишком много работаешь, почему ты весь вечер льнул к Йоссан и почему ты никак не научишься опускать это чертово туалетное сиденье после тебя? Что в этом сложного?
        Интересно, о чем они ссорились утром? Интересно, слышала ли их Лина? Завезли ли они ее в детский сад по дороге в суд? Я попыталась улыбнуться им, они попытались улыбнуться в ответ.
        Наверное у них появились проблемы посерьезнее туалетного сиденья. Да и на тематические вечеринки их больше не зовут. Так бывает, когда твою дочь судят за массовое убийство. Конец банальностям. Становишься по-настоящему уникальным.
        Скоро Сандер будет рассказывать о жертвах. Поочередно. Потом сообщит, где я находилась в тот или другой момент. Он будет говорить медленно, тихим голосом. Он умеет управлять голосом. Умеет в нужный момент заставить судей слушать, умеет привести их в замешательство, когда ему это на руку. А я все это время буду сидеть рядом - на глазах у всех. Все будут на меня смотреть, но никто не станет слушать. Они думают, что уже всё знают. Обычно люди говорят, что дети верят в то, что хотят верить. Но правда заключается в том, что детей не так легко одурачить. В отличие от взрослых. Взрослые же выбирают ту историю, которая им больше подходит. Им неинтересно, что говорят или думают другие, через что они прошли, какие выводы они сделали. Людям интересно только то, что, как им кажется, они знают.
        Я никогда не думала об этом до начала допроса. А на допросе это стало так очевидно. И тетка с химзавивкой была хуже всех. Стоило мне обронить фразу, которую она так долго ждала, она широко распахивала глаза, даже не стараясь скрыть возбуждения, и начинала ерзать на стуле, словно хотела в туалет. Неужели она не понимала, как себя выдает?
        Сандер - ее прямая противоположность. Никогда не знаешь, чего он хочет. Вначале он сказал мне «ты не в ответе за расследование». Что он имел в виду? Чтобы я держала рот на замке? Лгала? Мешала работе полиции?
        Сандер сказал, что я должна рассказать ему все до того, как расскажу полиции. И рассказать всю правду без прикрас, чтобы он мог сказать мне, чего нельзя будет сообщать полиции. Это, кстати, я сама додумала. Он не просил меня лгать полиции, или что-то замалчивать, или утаивать. Но он сказал: «Отвечай только на вопросы и ничего больше». Это было странно. Других намерений у меня и не было.
        Может, Сандер хотел от меня чего-то другого? Не знаю. Его мысли прочитать было невозможно.
        В этом плане с полицией было проще. Их намерения были мне понятны: они хотели засадить меня за решетку. И чем быстрее я вычислю, что требуется для осуществления этих намерений, тем быстрее разрушу их планы. Вначале я только хотела от них избавиться. Я не хотела с ними разговаривать. Я хотела лежать в своей кровати, в своей комнате, в тишине.
        Но после двух недель с теткой они прислали блондина лет тридцати пяти с целью «расколоть меня». Он сидел, широко расставив ноги и закатав рукава, и шелковым голосом интересовался, как я себя чувствую. «Как ты себя чувствуешь, Майя»? Я сразу поняла, что он был очень популярен среди девушек в гимназии в Йончпинге, или Энчёпинге, или Линчёпинге, или еще каком-нибудь чертовом Чёпинге. Я поняла, что они надеялись, что я втрескаюсь в него по уши и во всем сознаюсь. Но это было глупо и нелепо. Но самое странное заключалось в том, что, несмотря на то что я все понимала, мне все равно хотелось ему довериться. Когда он сказал, что понимает, как я ненавидела Клаеса Фагермана, он добавил, что понимает, что только хотела помочь Себастиану, как и положено «хорошей» девушке. А потом он сказал, что на моем месте чувствовал бы себя «дерьмово» итем самым словно нажал на кнопку «пуск». Я начала рыдать и не могла остановиться.
        Во мне словно включилась программа, требующая, чтобы он обо мне заботился. Мне хотелось сказать: «Да, я сказала своему парню убить отца, и мы решили покончить со всем и отомстить», потому что мне хотелось, чтобы он меня пожалел (я чувствую себя кошмарно), сказал, как ему жаль, и, получив все, что хотел, ушел и оставил меня в покое.
        Сандер мне сильно помог, теперь я это понимаю. В первое время мне казалось странным, что он неожиданно требует перерыва. Нет, он не перебивал ни меня, ни полицию, просто напоминал мне время от времени о том, где я и кто я, чтобы я не забывалась.
        - Итак, - плюет в микрофон судья, - пришло время продолжить слушания по делу…
        Он бормочет дальше, в паузе Сандер просит разрешения сказать несколько слов о расписании на день. Судья кивает, и Сандер сообщает, что, учитывая мое «состояние здоровья», «крайне важно» закончить сегодняшнее заседание не позже трех. В качестве аргументов приводит мой возраст и «против обыкновения долгое время под арестом», которое мне пришлось провести за решеткой. Судья кивает, но вид у него раздраженный, видно, что ему не нравится, когда ему об этом напоминают. Сандер замолкает, и судья снова бормочет о том, что нам предстоит сегодня.
        Поначалу мне казалось странным, что Сандер все время обсуждает «расписание» ипросит отложить заседания. Он все время писал судье, что он не может в тот или иной день, несмотря на то что судья требовал, чтобы процесс проходил без перерывов. Мне непонятно было, почему это не в интересах Сандера. Но позже я поняла, что для меня лучше, чтобы процесс был не последовательным, а хаотичным: пару дней в одну неделю, четыре дня в другую, пять в третью и так далее - так, чтобы судьи забыли, о чем мы говорили в прошлый раз. Мне только на руку, что они не смогли уловить логику и запомнить все детали. А если дело не будет прозрачно ясным для судей, то виновата в этом будет мерзкая Зови-меня-Лена. Это будет означать, что она плохо сделала свою работу.
        И даже если Сандер говорит, что у нас мало шансов «на победу», всегда можно надеяться на поражение обвинения. Но план Сандера провалился. Заседания будут происходить каждый день до конца процесса. Но Сандер все равно пытается при малейшей возможности просить отсрочки.
        Наступает черед обвинения. У Лены только пара протоколов, но главный судья задает много вопросов. На это уходит много времени, но никто не выказывает раздражения.
        Дальше слово предоставляется адвокатам жертвы. Они объясняют, почему требуют с меня компенсации ущерба. Я «причинила семьям погибших непоправимый вред». Без десяти двенадцать Сандер просит перерыв на обед. Это раньше обычного, но Сандер делает вид, что перерыв жизненно необходим.
        И я понимаю, что он хочет оттянуть момент, когда ему нужно будет выступать.
        Судья предлагает подождать с ланчем до часа, чтобы закончить с требованиями компенсации.
        Сандер не скрывает раздражения. Всем своим видом он выражает возмущение, что они не понимают, что я слишком молода и не в состоянии выдержать столь долгие перерывы между едой. Они должны думать об уровне сахара у меня в крови.
        После долгого - не меньше пятнадцати минут - спора судья соглашается сделать перерыв на ланч. Заседание возобновится в час.
        Я не понимаю, ради чего Сандер это все затеял. Когда он говорит, то никогда не нервничает и не заминается, подыскивая слова. Он всегда знает, что надо говорить.
        На прошлом заседании адвокат говорил о том, что я знала и что не знала, о том, что я делала, и чего не делала. Сандер предпочитает говорить о том, чего я не делала.
        Например, в тот день, когда мы с Себастианом поехали вместе в школу. Утром я пришла к Себастиану домой и была внутри одиннадцать минут. Мой приход и уход запечатлели камеры. Но никто не знает, что происходило, пока я ждала Себастиана в прихожей. Ждала ли? Разве это возможно? Обвинитель считает, что за эти одиннадцать минут я успела сделать много чего. Сандер утверждает, что я просто ждала. Одиннадцать минут - это довольно долго. Целая вечность. Разве мне так не кажется? Неужели я только сидела в прихожей, сложив руки на коленях? Не проверяла мобильный? «Фейсбук» или «Инстаграм»? Снэпчат? Не послала ни одного смайлика? Не оставила после себя ни одного камушка, ни одной крошки хлеба, как Гензель и Гретель, когда отец завел их в лес, чтобы дети не могли выбраться и умерли с голоду. Нет, к сожалению, ответ «нет». Это неподходящий для «Инстаграма» момент.
        16
        После ланча и после того, как адвокаты жертвы сказали положенные «справедливо», «закономерно», «целесообразно», «намеренно» и «умышленно», остается пятьдесят минут до окончания заседания и начала уик-энда. Сандер снова изображает раздражение.
        - Это неприемлемо, - говорит он ехидным голосом. - У нас совсем не осталось времени на наше выступление.
        Сначала я думаю, что судья будет протестовать, но он только кивает и говорит, что на сегодня заседание закончено. Обвинение не возражает. Мы встаем, собираем папки, ручки, бумаги и сумки и выходим из зала раньше запланированного.
        Теперь можно начинать ждать понедельника. Машина из следственного изолятора еще не прибыла. Мы ждем ее в выделенной нам комнате. Я, Сандер, Фердинанд и Блин. Все хотят домой, но ни Фердинанд, ни Блин не отваживаются отпроситься пораньше. Сандер меряет комнату шагами, потом поворачивается к Фердинанд: «Я хочу, чтобы ты проверила, как идут переговоры между родными Денниса Оруэмаса и адвокатами Фагермана».
        В школе Себастиан первым застрелил Денниса. Газеты раздули из этого шумиху, потому что первой жертвой стал темнокожий. Но Себастиан не был расистом. Дело было не в цвете кожи. Дело было совсем в другом. И хотя журналисты и пытались представить это убийство как вызванное расовыми мотивами и писали, что жители Юрсхольма ненавидят тех, кто на них не похож, на самом деле родители учеников никогда не возражали против детей из других районов. Даже наоборот. Зазнайка Самир и парочка темнокожих ребят хорошо смотрелись на фото на аккаунте гимназии в «Инстаграме», как фотография с рынка в Марракеше хорошо смотрится на политкорректной страничке моей мамы. Такие ученики - доказательство (с фильтром или без), что школа высоко ценит разностороннее образование, толерантность, отсутствие предрассудков и свободное время.
        Но Деннис не был обычным учеником. Он не был смуглым красавцем с Сёдермальм - плодом любви блондинки-хохотушки и студента по обмену из Западной Африки. Имя ему дали не в честь певца соул, и ничего интересного он собой не представлял. Он чавкал во время еды, задавал странные вопросы слишком громким голосом, смеялся, когда было несмешно. Поднимаясь по лестнице, он начинал задыхаться, наклонялся вперед, прижимал ладони к бедрам, опускал плечи и со свистом дышал. Может, у него была астма, а может, он просто был в плохой физической форме, усугубленной чипсами и кетчупом. Деннис вместе с тремя приятелями с того же класса, что и он (основной предмет - труд), всегда приходил в столовую первым, а уходил последним. И его класс не являлся гордостью школы. Их занятия проходили в отдельной пристройке, далеко от наших кабинетов. И единственная причина, по которой мы знали, как этих парней зовут, заключалась в том, что Деннис торговал наркотиками.
        Сандер озабоченно морщит лоб. Морщинка такая глубокая, что видна, даже если смотреть на его лицо со стороны. Он поворачивается к Блину.
        - Нам придется встретиться в воскресенье после обеда, чтобы обсудить, как привлечь внимание суда к другим аспектам жизни Оруемаса.
        Обвинитель всячески пыталась вызвать сострадание к Деннису. Рассказывала, как он один бежал из Африки, жил в приюте для беженцев, боялся высылки и все такое. Думаю, Сандер хмурится, потому что не знает, как показать суду, что хоть нам и жаль Денниса (мы хорошие люди, нам жаль, что этот жирный наркодилер умер), но при этом мы помним, чем он занимался, а именно поставлял наркоту Себастиану, и дело тут вовсе не в предрассудках.
        Хотя все основания иметь предрассудки по отношению к Деннису у нас были. И не только у нас. Все журналисты, все чиновники, все юристы, независимо от того, кого они представляют, думают о Деннисе одно и то же, и это настолько очевидно, что с таким же успехом у них на лбу могла быть вытатуирована свастика. Деннис не был нам приятелем. Он не был прикольным (даже Кристеру не пришло бы в голову так его называть). У Денниса были «сложности с концентрацией внимания» (так научно педагоги объяснили, почему им надо было встречать его у автобуса и провожать в класс, в противном случае он бы на уроки вообще не являлся). Его шведский был просто шуткой. Порой смешной. С девушками он говорил, потупив взгляд, не умел танцевать, только совершал нелепые движения ногами. У него не было грации и музыкального слуха. Ему в буквальном смысле медведь на ухо наступил.
        Деннис считал, что воск для его сальных волос - это прекрасно, и укладывал их с той же нежностью, с какой чесал у себя в паху. Девушки, с которыми Деннис проводил время (в районе Тэбю или на вокзале), носили накладные волосы, накладные ногти, накладные ресницы. Жир у них нависал над поясом джинсов. Джинсы они специально рвали, чтобы не видно было, какие они старые. У девушек были непонятные татуировки на поясницах и лопатках, пахло от них удушающими духами, они жевали жвачку с открытом ртом и думали, что картофель фри - это такой овощ. На вечеринках они запекали сосиски со сникерсом во фритюре или заказывали огромные пиццы с кебабом и соусом «Беарнез».
        «Сестры» и «братья» Денниса (да, так они себя называли) приветствовали друг друга «привет, чувак» и «хай, чувак». Они изображали двумя пальцами пистолет, тыкали ими друг в друга и оглушительно ржали безо всякой причины. Никто не предполагал, что Деннис станет либеральным политиком, когда вырастет.
        Нет никаких доказательств, что я убила Денниса. Я Денниса не убивала. Это Сандер собирается сказать судьям. И сделает все, что в его силах, чтобы убедить судей, что у меня не было никаких причин желать Деннису смерти.
        За исключением последнего вечера Деннис никогда не давал мне кокаин, марихуану или другую наркоту. Себастиан давал мне все, что я хотела.
        Мы с Деннисом не были знакомы, я не хотела его знать. И он меня тоже. Когда он говорил с Себастианом в моем присутствии, то нервничал, одергивал кофту и пытался не смотреть на мою грудь. Но ко мне напрямую он никогда не обращался. «Девки» не стоили его внимания, если только они не встречались с «чуваками», которых он вынужден был уважать.
        В тот последний вечер, когда Клаес его вышвырнул, Деннис плакал крокодильими слезами и размазывал по лицу желтые сопли. Он рыдал, потому что лишился дури, которая у него была с собой на продажу, и, разумеется, ему не принадлежала. Если бы Себастиан его не убил, то наркомафия бы его точно прикончила.
        Утверждать, что я хотела, чтобы Себастиан убил Денниса, абсурд. Утверждать, что мне нужно было уговаривать Себастиана убивать Денниса, еще более абсурдно.
        Когда полиция вскрыла шкафчик Денниса, они нашли там незаряженный пистолет. Я знаю, что Сандер собирается использовать этот пистолет в качестве аргумента в мою защиту. Он не знает, зачем Деннису был пистолет, но скажет, что Деннис жил опасной жизнью. Почти такой же опасной, как Себастиан, а может, даже еще опаснее. Это как посмотреть.
        Журналисты утверждают, что мы обращались с Деннисом как с комнатной собачкой. Но они знают, что в этом мы были не одиноки. Если бы кто-то надел на Денниса рубашку от Ральфа Лорена, то не прошло бы и получаса, как руководство школы потребовало бы обыскать его шкафчик на предмет украденного.
        Помимо этого: благодаря Себастиану Деннис зарабатывал кучу денег. Его джинсы с каждой новой парой становились дороже, а золотые цепи в складках жирной кожи - толще.
        Но никто не задерживал свой взгляд на нем достаточно долго, чтобы обратить на это внимание. Учителя и взрослые вокруг него наверняка думали, что украшения фальшивые, и не подозревали, сколько на самом деле стоят эти уродские кроссовки. И мне кажется, многим было наплевать на то, откуда у него были деньги, лишь бы только он не воровал у других учеников.
        Потому что оставалось несколько месяцев до того, как ему исполнится восемнадцать (согласно фальшивой дате рождения) и ему придется выселиться из приюта для несовершеннолетних беженцев. А с его официальным восемнадцатилетием кончится и их ответственность за него и все те проблемы, которые он себе создавал. Более того, ему грозила высылка на родину. Волновало ли это кого-то? Если и да, то они притворялись. На самом деле все ждали этого с предвкушением.
        Никто и не надеялся, что он повзрослеет и возьмется за ум. Деннис не знал, что означает «повзрослеть». Он едва умел писать и считать, и даже в телефоне у него не было программы проверки правописания, которая могла бы ему в этом помочь.
        Обвинение и журналисты могут сколько угодно кричать о том, через что пришлось пройти Деннису, но на самом деле всем всегда было на него наплевать. Еще при жизни он был для них обреченным на смерть. Себастиан, по крайней мере, давал ему денег.
        Я не убивала Денниса, я не обращалась с ним хуже, чем другие. Думаю, именно это Сандер хочет сказать суду, но не знает как.
        Пару дней назад Лена зачитывала смс о Деннисе, которые я послала Аманде. «Он безумный, но долго не проживет» было в одном из них. В другом, которое я послала Себастиану, были слова «ты должен от него избавиться».
        - Нам нужно как-то объяснить эти смс-сообщения, - говорит Сандер. - И отделить их от других, к которым они не имеют никакого отношения. Это наша цель. Разделить их.
        Сандер обращается не ко мне, а к Фердинанду и Блину. Видимо, они проходятся по «тому, что сегодня произошло и тому, что надо сделать завтра» каждый раз после заседания, но обычно без меня. Видно, что Фердинанд и Блину скучно.
        - Думаю, с этим больших проблем не будет, - продолжает Сандер. - Из смс о Деннисе видно, что Майя просто не хочет, чтобы Себастиан с ним общался. - Фердинанд равнодушно кивает. - Никто не может винить Майю в том, что она хотела, чтобы Деннис исчез из жизни Себастиана.
        Блин кивает, тоже без энтузиазма. Они слышали это уже тысячу раз. Им столько раз пришлось слушать, как Сандер говорит сам с собой, что они уже от этого устали.
        Сандер прав. Но никто не отважится признать, что, если бы убили только Денниса, я сейчас была бы на свободе. Никому бы и в голову не пришло подозревать меня в чем-то. Никто бы не признался, что лучше бы убил Денниса, чем позволил ему дружить со своими детьми. Никто не хочет прослыть расистом.
        Но я не думаю, что Деннис страдал от того, что с ним обращаются как с комнатной собачкой. Ему было на это плевать. Все, что его волновало - это заработать как можно больше денег, прежде чем придется уйти в подполье.
        - Я начну с восстановления последовательности событий в ту ночь и нашей позиции по этому поводу, - продолжает говорить сам с собой Сандер. Фердинанд и Блин притворяются, что слушают. Я начну обсуждать жертв с Денниса и Кристера. Они наименее сложные.
        Считается, что я помогла Себастиану убить Кристера. Я виновата в соучастии в убийстве. Но при этом смерть Кристера легко объяснить тем, что он учил Себастиана жизни. Считается, что подростки ненавидят взрослых за это. Сандер сказал мне, что не будет спекулировать на тему того, что Себастиан хотел или не хотел. Обвинение тоже не знает, зачем Себастиану было убивать Кристера. Может, он просто оказался не в том месте не в то время. Может, Себастиану было плевать, кого убивать. Чем больше, тем лучше. То, что они нашли в моем шкафчике, свидетельствует о том, что он хотел убить еще больше человек. Точнее, что мы с Себастианом, согласно теории обвинения, хотели убить полшколы.
        Раньше, когда обвинитель говорил о Самире, я плакала. Я не хотела плакать, потому что этого хотел от меня Блин, но не могла сдержаться. Я хотела сказать всем, чтобы они прекратили слушать обвинителя, но поскольку мне слова не давали, то вместо этого я расплакалась.
        Я не плакала, когда обвинитель сказала, что хотя Себастиан ничего не говорил мне и, хотя я не видела труп Клаеса в доме, я все равно должна была догадаться, что он мертв, особенно учитывая то, что я пробыла там одиннадцать минут, и смс-сообщений, которые я прислала Себастиану ночью и утром.
        Когда Лена сказала, что мы с Себастианом все это спланировали и что мы хотели всех убить, я только смотрела вперед, ничем не выдавая своих эмоций. Я слушала, как она утверждает, что даже если я не поняла намерений Себастиана и не догадалась о том, что лежит в сумках, все равно я должна была заподозрить, что что-то тут неладно, и начать протестовать. И поскольку я не протестовала, значит, была соучастницей. И те убийства, что я совершила, совершила я и никто другой, поскольку у суда есть вещественные доказательства. Ей нравится это выражение - «вещественные доказательства». Она повторяет их снова и снова, с придыханием, с волнением в голосе. Я старалась сохранять спокойствие.
        А когда она говорила об Аманде, Фердинанд положила руку мне на плечо. Ее худая невесомая рука едва меня касалась, и мне пришлось поднести собственную руку к губам и укусить, чтобы не закричать на весь суд.
        Никто не переживает из-за того, что я убила Себастиана. Все считают, что мне стоило убить его раньше. Но никто не понимает, зачем мне понадобилось убивать Аманду.
        «В целях самозащиты», скажет Сандер. «По необходимости». Он долго будет объяснять, что это была ошибка, в которой меня нельзя винить, поскольку я пыталась предотвратить большую опасность.
        Но глубоко внутри я знаю правду. Это не было в целях самозащиты. Я не думала, что должна убить Себастиана, чтобы он не убил меня. То, что я испытывала, нельзя описать словами. У меня было ощущение, что душа покидает тело.
        В эту неделю я плакала несколько раз. Не потому, что этого хотел Блин. Я знаю, что это не поможет.
        Когда нам сообщают, что тюремная машина прибыла, Блин вызывается проводить меня на парковку. Вместе с охранником мы спускаемся на лифте в гараж, и там-то нас и поджидают журналисты. Я устала. Они щелкают огромными камерами. Щелчки, как у автомата с глушителем. Суссе выходит нам навстречу, обнимает меня одной рукой, я утыкаюсь лицом ей в шею. Она очень высокая, гротескно высокая. Наверно, со стороны мы смотримся мило. Как мама и дочка.
        Блин наверняка с удовольствием наблюдает эту сцену. В объятиях Суссе я выгляжу совсем молоденькой и бесконечно несчастной. Как девочка. Может, это он рассказал журналистам, какой дорогой мы пойдем, чтобы они могли сделать снимки.
        - Майя, - кричит журналист, - как все прошло сегодня?
        Я не отвечаю. Суссе помогает мне сесть в машину. Окна затемненные. Я вижу, что Блин подходит к журналистам. Неудивительно, что он вызвался меня провожать, хотя достаточно было охранника. Говорить нам с ним не о чем. Он спокойно мог продолжать обсуждать процесс с Сандером и выстраивать стратегию. Зачем он пошел со мной? Проследить, чтобы я не ляпнула глупость? Но зачем ему давать наводки журналистам? Блин вечно твердит о том, что им интересна я и что очень важно показать в прессе мои личностные качества, представить меня человеком, а не преступником. От этого зависит моя защита в суде. Ну да, конечно. Моя личность.
        Как только нам дали доступ к материалам следствия, Сандер начал собственное расследование, чтобы проверить выводы, к которым пришли следователи, и результаты технического анализа. Но Блин больше озабочен тем, как заставить их «понять» мои мотивы. Я не очень понимаю, кого он имеет в виду под «ними», но явно не суд. Или не только суд.
        Суссе треплет меня по плечу и берет мою руку в свою. Я ей позволяю. Нас никто не видит. Водительская дверца приоткрыта, но фотографы ничего не заметили. Я слышу, как Блин разговаривает с журналистами. Тихим, но четким голосом:
        - Мы не можем сейчас говорить. Был долгий и тяжелый день.
        Он выглядит усталым, намного более усталым, чем пару минут назад.
        - Майя расстроена. Все это очень тяжело, да еще в таком юном возрасте…
        Он снова нудит о моем возрасте. Интересно, что думают об этом журналисты.
        - Это исключительный случай, что девушка ее возраста столько времени провела в предварительном заключении. Это не могло не сказаться на ее здоровье.
        Я пытаюсь заснуть в машине. Я действительно устала. Заботливый Блин это тонко подметил. Но в остальном он ошибается. Тюремное заключение не такое уж и тяжелое. Не самое приятное место на свете, конечно. И еда оставляет желать лучшего. Но зато я там одна.
        Каждый день в тюрьме похож на предыдущий. Один в один. По крайней мере, с тех пор, как закончились допросы. И это чудесно. Никаких сюрпризов. Никаких новых людей.
        Все блюда в тюремной столовке на один вкус, вне зависимости от того, что это - тефтельки, треска или яичница. Я завтракаю, обедаю и ужинаю. Час гуляю, час в спортзале (я притворяюсь, что упражняюсь). Обучение. Десять минут в душе. Я лежу в кровати, лежу на полу. Я хожу в туалет. Я прислушиваюсь к шагам надзирателей. Пытаюсь читать, слушаю музыку, сплю больше, чем когда-либо в жизни. Единственный, кто меня навещает, это Сандер. Но выходные я проведу в одиночестве. Никто не будет со мной говорить, никаких сюрпризов, никаких непрошеных мыслей.
        После выходных придет мой черед рассказывать свою версию событий. Мне придется рассказать о нас с Себастианом, о любви и ненависти и о том, как я его предала.
        Себастиан и я
        17
        Мы с Себастианом начали встречаться год назад. Стояло знойное лето. Спустя три недели жары люди даже перестали ее обсуждать. Они жаловались на сломанный кондиционер, на мороженое со вкусом старого носка из магазина за углом, но не на жару, потому что смирились с тем, что ничего с ней нельзя поделать, и перестали ждать чуда.
        В то лето я работала на ресепшен в отеле на Стуреплане. Это был мой последний рабочий день, когда в отеле появился Себастиан. С десяти вечера до семи утра я отвечала на телефон, бронировала номера, отменяла брони, вызывала дополнительный персонал для уборки и готовки, выслушивала жалобы пьяных финнов (where are the nice girls?[12 - Где хорошие девочки? (англ.)]), и требования, чтобы я принесла им в номер спиртное (be a nice girl, will you, hehe[13 - Ты же будешь хорошей девочкой, хе-хе (англ.).]). Под стойкой была кнопка тревоги, но я ни разу ею не воспользовалась. Постояльцы блевали в номерах, но не только. Слава богу, мне не нужно было это убирать. Однажды постоялец пытался перерезать себе вены. Но он написал об этом в твиттер-аккаунте полиции перед тем, как приступить.
        По дороге на работу я встречала усталых туристов, направлявшихся в дешевые рестораны, заспанных родителей с детьми в колясках, медлительных немцев в сандалиях с мятыми картами. Работа была непыльная. Не слишком сложная, не слишком стрессовая, платили неплохо, и это был неплохой опыт (слова папы). Папа хотел, чтобы я работала летом, он считал, что это сделает из меня второго Ингвара Кампрада. Мама хотела, чтобы я ездила с работы на такси, но папа это не разрешил, и она не настаивала.
        Себастиан тусил в одном из клубов неподалеку и зашел в туалет. Я была за стойкой ресепшен одна, коллега ушла домой раньше по случаю дня рождения сына.
        Нам не разрешали пускать в туалет никого, кроме постояльцев отеля, но я никогда бы не смогла сказать «нет» Себастиану. Откуда он знал, что я работаю в этом отеле, он так и не сказал. Я и не догадывалась, что он меня помнит. Столько лет прошло с тех пор, как мы посещали один детский сад. Себастиан был на год старше меня. И если бы он не остался на второй год, уже был бы в университете. Но теперь нам предстояло учиться в одном классе. Все знали, что Себастиан остался на второй год, и вот он стоит перед стойкой ресепшен отеля, где я работаю.
        - Майя, - уверенно приветствовал он меня, словно ожидал увидеть там именно меня. Сердце екнуло в груди, как когда-то в детском саду. Потом он не ушел, а остался ждать окончания моей смены. Мы шли по пустому городу. Было прохладнее, чем в предыдущий день. Мы шли через Хумлегорден, вдоль улицы Энгельбректсгатан в сторону Эстрасташун. Там мы сели на поезд в Эсбю. Себастиан сел рядом со мной. А когда мы подъезжали к университету, он положил голову мне на колени и заснул без всяких преамбул. Когда поезд подъезжал к нашей станции, я погладила его по лбу, чтобы разбудить, и он посмотрел мне в глаза. Потом поднял руку и провел большим пальцем по моей нижней губе.
        В тот же день я уезжала в отпуск с мамой, папой и Линой. Мама решила устроить автомобильный тур по Европе. Нам предстояло прилететь в Женеву и там взять напрокат машину, которая будет доставлять нас от одного бутик-отеля до другого. Отели мама выбрала на сайте с «секретными» и «уникальными» предложениями.
        Машину вел папа. Папа всегда вел, когда был с мамой (кроме дороги назад с вечеринки). Миля за милей, мы переключали радиостанции, когда в динамике начинало трещать. Страна за страной мы слушали одну и ту же музыку. Радиоведущие все говорили на один манер - позитивно и зажигательно, злоупотребляя словами со звуком «ш» (шлабаблаша Рианна, шушушу Ариана Гранде). Разумеется, они говорили на разных языках, и в Италии добавляли в программу песни на итальянском, во Франции - на французском, но в целом музыка звучала одинаково, а я продолжала пребывать в состоянии шока.
        Встреча с Себастианом произвела взрыв в моем сознании. Я была не в том месте, не с теми людьми, сидела рядом с Линой с пакетом на случай, если малышку начнет тошнить, и искала его в интернете. Мне было плевать на стоимость роуминга. Я гуглила Себастиана везде, как безумная, но не могла найти информацию о том, где он, и не отваживалась спрашивать о нем знакомых, и не отваживалась добавляться к нему в друзья в социальных сетях. Сидела в машине и погружалась в депрессию от того, что упустила такую возможность. Себастиан лежал у меня на коленях, смотрел на меня, как я могла в такой момент поехать в отпуск! Какая же я идиотка!
        На девятый день, когда мы были в Вильфранш-сюр-Мер под Ниццей, он позвонил. Мобильный выскальзывал из потной руки, номер был скрыт, Себастиан приехал к нам на «Веспе».[14 - Культовый итальянский мотороллер.] Папа удивился его появлению, а мама была в шоке. Себастиан встретил нас в лобби отеля и пригласил маму, папу и «разумеется» Лину (откуда он знал, как зовут мою сестру?), на ужин на «лодку». «Лодка» его отца была пришвартована в гавани в Ницце. Мама от радости чуть не прыгала. Все, что ее заботило, это как успеть купить новое платье, а папа весь аж раздулся от гордости, потому что отец Себастиана был не просто «потенциальным новым клиентом», он был «потенциально новой жизнью».
        Себастиан сделал вид, что ничего не заметил. Он смотрел только на меня. Аманда рассказала ему, где мы, и он решил в тот же день лететь в Ниццу. Это было невероятно. Просто фантастика. Я тоже сразу поехала с ним, на «Веспе», обнимая его руками за талию. Мы ехали узкими крутыми дорогами вдоль берега моря. Было тепло. Я два раза занималась с ним любовью в овальной двуспальной кровати на лодке (под белым балдахином) до прихода мамы и папы. Мы ужинали вместе с отцом Себастиана прямо на палубе под звездами.
        Яхта была длиной около шестидесяти метров. Палуба цвета карамельного сиропа, отполированная до блеска. Повсюду латунные и серебряные детали, золото и белый мрамор. Закуски подали после захода солнца. Мы сидели наверху на подсвеченной палубе, окруженные бархатной ночью. Нас обслуживало бесчисленное множество официантов. Мама с папой бросали на меня удивленные взгляды. Лина хотела сидеть у меня на коленях.
        - Я уже и не надеялся увидеть Себастиана здесь, - улыбнулся родителям отец Себастиана. - Видимо, это заслуга Майи, что он решил удостоить нас визитом.
        В тот вечер я не могла отвести от Клаеса глаз. Он был прекрасным рассказчиком, фантастическим собеседником и излучал тепло. Мама хихикала, как попугайчик. Она была в новом платье. На голове у нее было что-то вроде диадемы, похожей на дешевую бижутерию. Но я знала, что золото настоящее: мама бы никогда не надела что-то фальшивое, особенно в такой вечер.
        Себастиан обнял меня за плечи, а Клаес Фагерман рассказывал истории о людях, которые были мне незнакомы. Папа заливался смехом. Отец Себастиана умел рассмешить людей. Он прекрасно общался даже с незнакомыми людьми, неловкое молчание и скучные темы для разговоров не вызывали у него ни малейшего страха. В такие моменты он только улыбался и продолжал шутить, заставляя собеседников расслабиться. В тот первый вечер я тоже попала под его обаяние. Тогда я не знала, какой он на самом деле. Мама так напилась, что незаметно для себя слопала весь десерт. Лина заснула на диване, и кто-то из обслуги укрыл ее покрывалом, несмотря на жаркую ночь.
        Однажды Клаес сказал мне:
        - Я богат, понимаешь?
        Он сказал это не для того, чтобы похвастаться, а чтобы объяснить свое происхождение. Его богатство было его национальностью. Он жил в своем собственном государстве, не имеющем отношения к географии. Потому что у шведских миллионеров больше общего с итальянскими, японскими или арабскими богачами, чем с ординарными шведами. И папу это приводило в восторг, потому что Клаес Фагерман сам добился этого статуса, а не унаследовал его от отца. У его семьи не было угодий в Сёрмланде и лесов в Норрланде, не было верфей в Гётеборге, и его родственники не охотились с королями. Папа ненавидел «идиотов из комиссии ФИДЕ» и «их бессмысленные инвестиции». Он мог прийти домой с работы и часами критиковать их проекты. «Если ты хочешь использовать рискованные инвестиции для разработки приложения, которое будет сообщать цену на литр молока, то сотни двадцатилеток с титулами, пришедшими в упадок поместьями и основанными вчера стартапами готовы взяться за это, потому что никогда сами не покупали продукты и не знают, что цены пишут на полках.
        Этих идиотов даже богатыми нельзя было называть. Они только делали вид, что у них водятся деньги. «Как это печально», - обычно отвечала мама (используя его собственные слова, как она обычно делала в разговоре с отцом). Печально.
        А мама, в свою очередь, рассказывала, что ее коллега или подруга ушла с работы. «Муж купит ей магазин товаров для интерьера», - добавляла она, поскольку мама точно так же, как папа ненавидела потомственных аристократов, мама ненавидела женщин ее возраста, которым удалось сделать то, что не удалось ей, бросить работу на чужого дядю.
        Мама работает юристом в крупной компании, котирующейся на бирже, и зарабатывает в два раза меньше, чем папа. Она сократила часы работы с рождением Лины, чтобы «иметь время на ребенка», но совсем бросать работу она не хочет. Она притворяется, что очень занята и что дела на работе идут хорошо. Но никто ей не верит, включая папу.
        «Я бы на их месте тратил деньги на лотерею», - говорил папа, - больше шансов заработать». Папа продолжает говорить о своем, даже если мама уже сменила тему, так и выглядят их повседневные разговоры.
        Мама с папой сразу стали фанатами Клаеса Фагермана. Они смотрели на него влюбленными глазами. Месяцы после того, как мы стали парой, папа говорил о Клаесе Фагермане каждый раз, когда мы общались наедине. Он рассказывал, как Клаес Фагерман превратил компанию на грани банкротства в один из «трех самых выгодных бизнесов в Швеции». И это ему удалось, потому что вместо того, чтобы пилить лес или мыть золото в северных ручьях, он начал инвестировать в высокие технологии (кабель и микрочипы, я не особенно интересовалась подробностями). Клаес для папы был идолом. Он ему даже не завидовал, только восхищался. Единственная банальность в жизни Клаеса Фагермана, говорил папа, это что он женился на девушке, занявшей третье место в конкурсе красоты «Мисс Швеция». «Фагерман настоящая легенда. Он войдет в историю».
        И в тот первый вечер на лодке я пришла к тому же мнению. Отец Себастиана заставил меня почувствовать себя особенной. Когда он шутил, я смеялась, и мне действительно было весело. Когда он рассказывал о брате Себастиана Лукасе и о его успехах в Гарварде, я думала, что это очень мило, что он так гордится своим сыном. Он сказал, что «нет никаких сомнений» втом, что «Лукас пойдет далеко», и я чувствовала себя причастной семейным тайнам, которые Клаес рассказывает только избранным. Я считала, что если отец так хвастается своим старшим сыном, то и к младшему он испытывает нежные чувства. Тогда я не заметила, что его отцовская любовь была не безусловной, что ее нужно было заслужить. И что нет ничего хуже, чем его презрение.
        В полночь мы с Себастианом попрощались с остальными.
        - Мы хотим прогуляться по пляжу и искупаться.
        Мама взяла меня за щеки двумя руками, как невинную невесту в первую брачную ночь, и папа посмотрел на меня с гордостью.
        - Моя девочка, - сказала мама.
        - Веди себя хорошо, - пошутил папа и с ухмылкой добавил уже обращаясь к Себастиану: - Без глупостей. Не делай ничего, что бы я сам не стал делать.
        Папе нравится говорить банальности.
        - И что ты только в нем нашла? - сказал Клаес Фагерман. - Он весь в мать.
        И мы рассмеялись. Я тоже, потому что тогда не поняла, что это не шутка. Клаесу нравилось говорить гадости Себастиану.
        Кроме того случая, мы никогда не говорили о матери Себастиана, о третьем месте в конкурсе «Мисс Швеция». Ее заменили новой моделью, и она исчезла из их жизни. Потеряла всякое значение. Бросила ли она Клаеса или он вышвырнул ее? Это так и осталось для меня тайной. Она не играла никакой роли в их жизни, и даже это странное обстоятельство не вызвало у меня никакого интереса.
        До Себастиана у меня было четыре бойфренда. Первого звали Нильс. Нам было двенадцать-тринадцать лет, и мы начали встречаться на вечеринке, на которую меня пригласила его сестра-близнец. Из динамиков доносилась Кристина Агилера, он прижался к моим губам в жестком поцелуе, мы упали на диван и целовались, пока у меня не распухли губы и не промокли трусы. Он ласкал мою грудь, и это дарило восхитительные ощущения, но любовью мы не занимались. Мы были слишком юны. Через три недели все закончилось, но прошло еще два месяца, прежде чем до меня дошло, что все кончено, поскольку были летние каникулы, и в течение девяти недель я любовалась его фото и писала открытки (я в деревне с бабушкой и дедушкой, идет дождь, я смотрела «Зловещих мертвецов»). Он не отвечал. И открыток не слал. Когда началась школа, он только поздоровался со мной, и все.
        Через полгода у меня появился новый бойфренд. Он был на год старше меня (четырнадцать с половиной). И он написал на автобусном расписании на остановке, что я красивая. Разумеется, информация об этом достигла моих ушей через шесть минут. И я, дурочка, считала, что это успех. У пятнадцатилетнего Антона были пухлые губы и светлые курчавые волосы. Мы были вместе семь недель. В том возрасте это равноценно браку. Но одним пятничным вечером на школьной дискотеке он напился допьяна (намешал разного алкоголя в бутылку из-под шампуня) и заявил: «Ты слишком молода для меня, Майя» и «нам нужно расстаться» (его собственные слова). Мне было стыдно за его поведение, но сам разрыв меня не расстроил. Ничто из этого меня не прикалывало: ни Антон, ни его мокрые слюнявые поцелуи, ни наши «встречания». После этого я влюблялась только в парней постарше. Они понятия не имели о том, кто я, потому что либо мы были незнакомы, либо сталкивались только в автобусе. Я не помню их имен. А в пятнадцать лет я познакомилась с Маркусом.
        Маркусу было шестнадцать, он покуривал травку, играл на бас-гитаре, писал стихи, его мать была моделью фотографа Ричарда Аведона. Он учился в Эстра Реал, и все, абсолютно все знали, кто он. Когда мы с Амандой вошли в дверь его двухэтажной квартиры в районе площади Карлаплан, мы услышали, как он с его группой играют гитарные каверы на втором этаже. Вечеринка была в самом разгаре. Парень со шрамами после кори и лиловым лаком на ногтях выдал нам по куску шоколадного торта и ванильному молочному коктейлю. Я танцевала до упаду в гостиной без мебели, не задумываясь о том, как глупо я выгляжу, тряся волосами и взмахивая руками. Потом вырубилось электричество. Прибыли пожарные и объяснили, что электричества нет во всем районе и что на организацию концертов требуется разрешение. После пожарных появилась полиция. Я поняла, что все серьезно. Тогда же я поняла, что в напитке или в торте были наркотики. Мы с Амандой заперлись в ванной и старались не хихикать. Мы сидели там, пока Маркус не постучал в дверь. Он был полностью обнажен, и в руках у него был канделябр с пятью зажженными свечами. Он налил ванну и
пригласил меня разделить ее. Я разделась и забралась внутрь. Аманда заснула на полотенце на полу.
        У Маркуса была длинная челка, падающая на глаза. В ту же неделю он лишил меня невинности на кровати своих родителей. Это было неплохо, мне было не больно, и я радовалась, что он не заметил, что это был мой первый раз. Когда я позвонила Маркусу домой (он никогда не брал мобильный, и я верила ему, когда он сказал, что не любит пользоваться сотовым), он притворился, что его нет. Трубку взяла мама, и я поняла по ее голосу, как она недовольна его поведением, но я продолжала звонить на домашний и на мобильный, отказывалась поверить, что он не любит меня, я не могла взять себя в руки. Мы с ним спали вместе еще четыре раза на разных вечеринках (обычно это начиналось с его любимого занятия - совместного купания в ванной). Я убеждала себя в том, что раз он говорит, что любит мою грудь, то любит и меня тоже. В последний раз мы лежали поверх покрывала на чьей-то кровати (мы так никогда и не провели ночь в нормальной постели), на часах не было и десяти вечера, и, пока я вытирала живот собственной футболкой, он сообщил, что встречается с Терезой, которую все зовут Тесси. И потому мы не можем «продолжать делать
это».
        Через два с половиной месяца на вечеринке я встретила девушку с именем, похожим на собачью кличку, и Маркуса, выходящими из ванной. Тесси даже внешне была похожа на коккер-спаниеля. Она была в банном халате, а Маркус по обыкновению голым. Следующего парня я бросила сама. Его звали Оливер. Он сказал, что любит меня (не только мою грудь) уже на четвертый день, я ответила, что он мне нравится, что он чудесный парень, но что мы «не подходим друг другу» (этому я научилась у парней и к тому моменту уже знала, что надо говорить). Он начал названивать мне каждый день, даже трезвым, и каждый вечер присылал смс с пожеланиями доброй ночи.
        Мы еще пару месяцев спали, но когда Себастиан появился в отеле, где я работала, все мое прошлое потеряло значение. С ним все было по-другому. Он был началом новой жизни.
        Не помню, спрашивала ли я разрешения у родителей остаться с Себастианом в Ницце, но, видимо, да, потому что они принесли с собой новый чемодан (самый дорогой, который мама могла найти) со всеми моими вещами.
        На следующее утро я проснулась раньше Себастиана. Я плохо сплю на новом месте. Себастиан спал сном младенца, и я решила его не будить. Поднявшись на палубу, я нашла там Клаеса. Он завтракал, читая шведскую газету.
        - Присаживайся, - пригласил он. - Что ты хочешь на завтрак? - спросил он, не отрывая глаз от газеты.
        Выпив кофе с круассаном (традиционный завтрак на яхте в Средиземном море), Клаес отложил газету и посмотрел на меня. Не помню, что он спрашивал и спрашивал ли он вообще о чем-то. Мы болтали, и постепенно я расслабилась. Мы так сидели, пока не пришел Себастиан, непричесанный, в одних трусах и белоснежной футболке. Клаес тут же поднялся, взял газету и ушел. Они даже не сказали друг другу «доброе утро». Оставалось семнадцать дней до начала учебного года. Нам с Себастианом предстояло стать одноклассниками. Мы провели на яхте пятнадцать дней и столько же ночей. Мы поплыли на Капри. Море было бирюзового цвета, дул приятный бриз, вечера стояли теплые. Иногда мы бросали якорь прямо в море, спускали моторку и отправлялись плавать с маской, нырять или кататься на водных лыжах. Однажды вертолет отвез нас на гонки «Формула-1» вМонако. Мы стояли прямо рядом с финишной и улыбались друг другу. Я так и не узнала, как называется яхта, хотя помню, что я спрашивала. Капитан Сандро терпеливо отвечал на мои вопросы о местах, которые мы проплывали, а повар Луиджи выучил, что я люблю лимонад, греческий йогурт, круассан
и дыню на завтрак, салат с курицей или сыром фета на ланч, и черный кофе без молока и сахара. В спа-отделении рядом со спортзалом и кинозалом играла расслабляющая музыка, и Зое делала мне педикюр и маникюр, массировала меня маслом с запахом зубной пасты и ванили. Она ходила босиком, и я никогда не видела ее нигде, кроме как в спа.
        Я обожала эту яхту, обожала всю команду, они радовались встрече со мной, и я поражалась тому, как быстро я привыкла к новой жизни и как естественно было наслаждаться этой роскошью. По вечерам мы ужинали с Клаесом. Это было для него важно, хотя он всегда съедал только одно блюдо и говорил только со мной, задавая много вопросов, а потом уходил в свою каюту. Но все равно отец Себастиана уделял нам внимание, слушал наши разговоры, кивал, когда был в хорошем настроении, рассказывал нам о чем-нибудь.
        На пятый или шестой день он пригласил нас в ресторан. Ему предстоял ужин с деловым партнером, и он позвал нас с собой. Мы не стали спрашивать о мотивах, решив, что он хочет сделать встречу менее формальной.
        Ресторан находился на скале в горной деревушке неподалеку от Бонифачио. Туда нужно было подниматься пешком. Было уже темно. В гавани стоял фургон, крытый брезентом. Брезент колыхался на ветру. Было тепло, несмотря на то что солнце зашло, и пахло мусором. Деловой партнер, итальянец, говорил с таким сильным акцентом, что его можно было резать ножом. И он был изрядно навеселе.
        - Помоги мне, - сказал он, протянув руку с короткими пальцами. Себастиан выпустил мою руку и взял под руку итальянца. Мы медленно поднимались вверх по каменистой дороге. Мне тоже было сложно идти из-за туфель. Тучный итальянец потел и матерился, опирался на Себастиана и через каждые двадцать метров останавливался перевести дыхание. Когда мы, наконец, добрались до ресторана, он поцеловал Себастиана в щеку, прямо рядом со ртом. Себастиан вздрогнул. Клаес открыл дверь в ресторан и повернулся к итальянцу, приглашая его проходить первым.
        - Я сюда вскарабкался только ради тебя, Себастиан, - выдохнул итальянец и наконец выпустил Себастиана.
        - Рад, что он хоть чем-то полезен, - сказал Клаес. - Это для меня новость.
        Я не поняла, что его так разозлило, но Клаес был зол. Чертовски зол. Его словно подменили. С тех пор как мы сошли с яхты, он угрюмо молчал, делал вид, что не слушает меня, смотрел в сторону, шел впереди, не отзывался на зов. У меня внутри все свело от страха, Себастиан старался не смотреть мне в глаза. Итальянец ничего не заметил.
        Нам дали столик у окна. Ресторан располагался прямо на скале над морем. Казалось, что он парит в небе. Внизу светились огоньки лодок, вдали у входа в бухту, где стояли на якоре суда покрупнее, мигал маяк. Отец Себастиана заказал еду, не спрашивая, что мы хотим. Итальянец смеялся так громко, что другие посетители оборачивались. Он потребовал, чтобы заказ поменяли. Ему не нравилась выбранная Клаесом закуска, и главное блюдо тоже, он твердил что-то про корсиканцев и осьминога, и отец Себастиана ничего не сказал, только незаметно кивнул официанту, и когда принесли карту вин, дал ее итальянцу, чтобы тот сделал выбор. Но сам не притронулся ни к закуске, ни к вину.
        В перерыве между закусками и главным блюдом я пошла в туалет. Вернувшись, я увидела на своем месте итальянца. Он кивнул мне занять его место. Себастиан не протестовал, но пару раз пытался привстать, словно желая придвинуться ко мне ближе.
        - Сиди спокойно, ради всего святого, - процедил по-шведски Клаес. - Неужели я много прошу? Сидеть тихо и держать рот на замке?
        Себастиан замер и изобразил фальшивую улыбку, стараясь не глядеть на меня.
        Когда итальянец не пытался заставить Себастиана петь «шведские песни», он обсуждал дела. Как я поняла, он хочет продать свою компанию. И чем больше он болтал, тем молчаливее мы сидели. Я боялась, что итальянец ужрется в хлам, но тут отец Себастиана позвонил кому-то и протянул телефон своему партнеру. Закончив разговор, Клаес чокнулся с итальянцем. Меня подташнивало от нервозности. Мы пережили четыре блюда, сырную тарелку, два десерта, кофе с подносом, полным пралине, мини-меренг и мармеладок. Наконец, пришло время возвращаться на яхту. Откуда-то взялось инвалидное кресло, и отец Себастиана усадил туда сонного итальянца. Один из команды яхты покатил гостя обратно в гавань. У яхты он проснулся и заявил, что идет на прогулку. Мы с Себастианом пошли в свою каюту. В четыре утра нас разбудили голоса на палубе. Я присела на кровати, но Себастиан потянул меня назад.
        - Лежи, - попросил он. - Нас это не касается.
        Завтракали мы одни.
        - Твой отец уехал, - сообщил нам один из матросов, чье имя я не помнила. Себастиан кивнул, не выразив удивления. - Он разрешил вам занять его каюту, мы как раз заканчиваем уборку.
        Мы загорали, когда на палубу поднялся итальянец. Все лицо у него было в синяках, а правая рука в гипсе. Он к нам не приближался, остановившись в трех метрах.
        - Боже мой, - вырвалось у меня. - Что произошло?
        Итальянец покачал головой.
        - Опасно гулять по пляжу поздно ночью, - криво улыбнулся он.
        - Твой отец здесь? - спросил он, поворачиваясь к Себастиану. Себастиан снова потянул меня обратно на шезлонг.
        - Нет, - ответил он.
        - Ты не мог бы… - продолжил итальянец.
        - Нет.
        Итальянец уехал, и мы переселились в каюту отца Себастиана. Теперь у нас было две ванные комнаты и отличный вид из окон - тот же самый, что и из рубки капитана. В одной из ванных комнат над джакузи был световой люк. Можно было принимать ванну прямо под звездами.
        - Это твой папа избил итальянца? - спросила я, когда мы лежали в джакузи на палубе, - за то, что он с тобой флиртовал?
        - Нет, - ответил Себастиан. - Это не он.
        Я рассмеялась, решив, что он пошутил, но Себастиан не смеялся. Он обнял меня и зажмурился.
        - Однажды я спросил папу, почему мама исчезла, что он с ней сделал… почему она уехала…
        Он замолчал.
        - И что он ответил?
        - Папа сказал, что в нашей семье никому не нужно выносить мусор, для этого есть прислуга.
        Я хотела спросить, что он имел в виду. Что он приказал слугам вышвырнуть мать Себастиана и избить итальянца? Но я не осмелилась. Себастиан плакал. Не всхлипывал, не сморкался, просто тихо рыдал. Я не знала, что мне делать. Я взяла его лицо в свои ладони и поцеловала. Я целовала его долго и страстно, дольше, чем когда-либо до этого, и он целовал меня в ответ, пока нас не охватило желание. Я помню, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы он вошел в меня. И когда он это сделал, я тут же кончила. Я всегда кончала быстрее, чем он, чаще, чем он, интенсивнее.
        Девятью днями позже мы вылетели домой из Неаполя. В самолете были мы одни. Накануне отлета Себастиан позвонил отцу. Клаес сказал, что считает, что это лишнее, что мы летим самолетом компании, что можно купить обычные билеты, но все равно прислал за нами самолет. Машина подвезла нас прямо к трапу. И нам не нужно было проходить контроль.
        Яхта продолжила путь уже без нас. Она плавала круглый год при полной команде. Через неделю им предстояло покинуть Средиземное море. Помню, что, только вернувшись домой, я поразилась тому, какой невероятной была моя жизнь на лодке со всеми этими потрясающими - словно с открытки с видами - роскошью и маникюром, и каким заурядным было мое повседневное существование.
        Мы приземлились в аэропорту в Бромме. Там нас ждал автомобиль. Прислуга отнесла наши сумки в машину. У Себастиана был усталый вид. Я тогда подумала, что на этом все и закончится, я не могла представить, что мы сможем встречаться в повседневной жизни, если, конечно, жизнь Себастиана можно было назвать такой. Я думала, у нас был летний роман. Приключение для него, лучшие недели в жизни для меня. Машина высадила меня перед домом. Я не знала, как попрощаться, как поблагодарить за эти каникулы, но Себастиан пошел за мной в дом, пожал папе руку. У папы было то выражение лица, какое бывает у взрослых, когда они притворяются, что им все равно, но на самом деле обосраться готовы от волнения. Потом он поцеловал меня в щеку со словами «Увидимся завтра» иисчез.
        На следующее утро был первый день школы. Себастиан прислал мне смс в половине восьмого утра (первое за ночь) и попросил ждать его на перекрестке перед моим домом. Я решила, что он хочет подвезти меня до школы, чтобы порвать со мной до начала школы. На полпути я начала рыдать, наверно, от того, что ожидание сводило меня с ума, и я знала, что, когда он меня бросит, я разрыдаюсь, так что можно было начинать заранее. Увидев мои слезы, он свернул на обочину, заглушил мотор, откинул назад мое сиденье и сел на меня верхом.
        Он сунул руки мне под кофту, погладил по спине, прижался к моим губам в поцелуе, страстном поцелуе, притянул меня к себе ближе и снова поцеловал, я почувствовала его возбуждение и испытала облегчение от того, что он все еще хочет меня. Я поняла, как сильно боялась, что он меня бросит.
        Держась за руки, мы шли от парковки к школе. Это было как в кино, когда самый популярный парень в школе вдруг появляется с дурнушкой в очках со странной прической, или она вдруг резко меняет внешность и стиль и становится ослепительной красавицей. Не то чтобы я была ботаничкой или Себастиан лучшим футболистом школы с ослепительной улыбкой, но все равно наше прибытие в школу было феноменальным.
        Разумеется, Аманда уже была в курсе. Она встретила нас у курилки, обняла меня, а потом Себастиана. Какое-то время она висела у него на шее, как игрушка на елке, пока Себастиан не вырвался из ее объятий.
        Себастиану нужно было куда-то зайти перед уроками, и мы расстались у шкафчиков. Он поцеловал меня в щеку на прощание, и это тоже было как в кино. Аманда закатила глаза, как полагалось девушке в ее роли (жаль, что у нее не было одежды чирлидерши, это было бы идеально). Она чуть не лопалась от счастья, потому что стала частью жизни Себастиана. Те, с кем он общался год назад, разъехались кто куда: кто-то устроился на практику в компанию отца, кто-то поступил в университет, кто-то уехал учить язык в США. Теперь была наша очередь дружить с ним. Аманда была в восторге. Но, естественно, ни в чем таком она не призналась, только пошутила, что такими вещами нам с Себастианом заниматься надо не в школе, склонила голову и картинно рассмеялась, как было прописано в сценарии.
        От нашего средиземноморского вояжа осталось много фоток. Я на них выгляжу счастливой, абсолютно счастливой. На них я девушка, которая визжит от восторга, когда ее парень брызжет на нее водой. Я улыбаюсь, мои глаза светятся от счастья. Глядя на них, мне трудно поверить, что такое счастье было возможно. Может, к счастью нужно привыкать постепенно. Осознание, что ты счастлив, приходит не сразу. Сначала ты ничего не чувствуешь, чувство приходит позже, когда счастье уже закончилось.
        Только сейчас я понимаю, что Себастиан никогда не выглядел счастливым. Даже в начале наших отношений. Даже на первых совместных фотографиях.
        18
        Но для нас, остальных, первые недели в школе были чудесными. А первый день учебы - самым счастливым. То, что младший сын Фагермана будет учиться в одном с нами классе, было круто не только для Аманды, все ученики только об этом и говорили. Слухи о том, что ему предстоит повторить год, расползлись немедленно, и все лето гадали, в какой класс он попадет. Теперь, когда все стало известно, взгляды всех вокруг обратились на меня.
        Урок начался, а Себастиана все не было видно. Мы с Амандой вошли в класс и сели на наши обычные места. Кристер не спрашивал, что мы делали летом. Правила школы запрещали задавать такие вопросы. Так что никаких сочинений в стиле «Как я провел лето», потому что у некоторых семей не было денег на отпуск и они могли решить, что они отщепенцы. Все дети должны были чувствовать себя равноправными членами общества. Никто не должен быть чужим или другим. Это худшее, что может случиться со школьником. Это и автомат с газировкой в школьной столовке.
        Родители и учителя обожают бессмысленные клише, которые помогают им создать имидж заботливых и ответственных взрослых. Но мы и без этого вопроса были в курсе, кто и где провел лето.
        Кристер приложил все усилия, чтобы найти другой предмет для беседы. Он не стал комментировать загар Аманды, дреды Алис («Боже, это мама меня заставила, вечером я от них избавлюсь»), сломанную руку Якоба (которую он сломал, катаясь на водных лыжах, все это знали, даже Кристер).
        И он не стал комментировать то обстоятельство, что София скинула за лето двадцать килограмм, хотя все его мысли по этому поводу были написаны у него на лице. Учитель говорил обо всем, кроме этого. Спрашивал, прочитали ли мы «какую-нибудь интересную книгу». Самир, единственный, был в состоянии ответить на этот вопрос. Выпрямив спину, он назвал аж три книги. Кристер сделал вид, что знает, о каких книгах речь, но больше ничего не спрашивал, так что полагаю, никогда о них и не слыхал.
        - Ты всего три книги за лето прочитал? - поинтересовалась я с иронией.
        Самир криво улыбнулся. Он всегда так делал, когда я над ним подшучивала. И запустил руку в густые волосы. Иногда он накручивал локон на палец, когда о чем-то думал. Мне казалось, что у него палец отсохнет в такой неудобной позе. Я улыбнулась. Мы с Самиром всегда так себя вели: ссорились, спорили, обсуждали, смеялись. Я была рада, что после каникул ничего не изменилось.
        - Конечно, нет, - ответил он. - Я только назвал три самые лучшие. Чтобы дать тебе возможность рассказать, как ты провела лето…
        - Никаких книжек про лошадей или про месячные, если ты об этом.
        - Но ты читала что-то про подростков, умирающих от рака, которые втюрились друг в друга?
        Аманда вздрогнула, как от электрического тока.
        - Я тоже читала! - воскликнула она. - Ужасно грустная книга. Никогда столько не плакала в моей жизни.
        Мы с Самиром переглянулись. Мы знали, что Аманда не читала книгу. Она только видела кино. Но мы ничего не сказали. И тут в классе появился Себастиан. Странно опаздывать на урок в первый день учебного года. Так нам показалось тогда. Через пару недель мы уже находили странным, если он появлялся вовремя.
        - Извините, - пробормотал он.
        Кристер кивнул.
        Себастиан сел рядом со мной. Аманда, без лишних слов, пересела за другую парту.
        Делая это, она хлопала глазами и изображала, что играет на скрипке. И я буквально кожей чувствовала, как постепенно до каждого в классе доходит. Осознание распространялось от первого ряда, где сидели мы с Самиром, до последнего, где сидела Мела с пирсингом в носу и черным лаком на ногтях. Все поняли, что мы пара, и аура Себастиана, вызывавшая любопытство и восхищение, перешла и на меня тоже. Впервые я была в центре внимания. Мне однажды попалась на глаза статья об одной знаменитости, которая в детстве часто переезжала. Она говорила, что в каждом новом классе дети играли одни и те же роли: самая популярная девочка в классе (стерва), ее лучшая подруга (еще стервознее), ботаничка, самая худшая на физкультуре, и девочка, с которой никто не хочет дружить. Выбор ролей был ограничен. И начиная новую школу, она была вынуждена выяснять, какая роль свободна, чтобы ее занять и играть на протяжении всего учебного года.
        Я всегда играла одну и ту же роль. Прилежной ученицы, не самой популярной, но и не самой отстойной, на короткой ноге с крутыми девчонками, но не крутой, меня никто не чмырил, и я никого не чмырила. Мне и в голову не приходило, что у меня когда-нибудь будет другая роль, но именно так и получилось. И эта роль затмила даже чудесную трансформацию Софии из толстушки в анорексичку. Себастиан взял мою руку под партой, и щеки у меня зарделись.
        Кристер задал новый вопрос, но я его не слушала. Он смотрел на меня, ждал ответа. Я повернулась к Самиру в надежде, что он поможет мне ироничным комментарием, чтобы я догадалась, что нужно ответить, но он на меня не смотрел. Он смотрел на блокнот перед собой, согнув руку так, словно собирался что-то записать. Самир единственный записывал за учителем в первый день школы после каникул. Он вцепился в ручку, настоящую перьевую ручку со сменными чернилами. Костяшки пальцев побелели. Но он ничего не писал. Я была вынуждена сознаться:
        - Простите, я не расслышала вопрос.
        Кристер рассмеялся. Видимо, понял, что мои мысли далеко, и что после такого лета лучше не задавать глупых вопросов. Он повернулся к Себастиану:
        - Себастиан, ты читал что-нибудь интересное летом?
        Смеялся не один Самир, но я слышала только его смех, злой, безрадостный.
        19
        Да, Самир не радовался тому, что Себастиан пошел в наш класс. Он его на дух не выносил. Это стало очевидно, когда Кристер попросил нас всех представиться, поскольку Себастиан был новым учеником. Себастиан то ли делал вид, что он не знал, кто такой Самир, то ли действительно понятия не имел, кто он или как его зовут. А может, это была месть за смех. Но когда Самир сделал вид, что понятия не имеет, кто такой Себастиан, это было просто смешно. Каждая собака в школе знала, кто такой Себастиан.
        Но недоволен был только он. Остальные школьники были в восторге. Да и учителя тоже. Если бы кто-нибудь спросил Кристера в начале школьного года, он наверняка сказал бы, что Себастиан заслуживает «новый шанс».
        Первые две недели Себастиану прощались опоздания на уроки. Он приходил, когда хотел, иногда посредине урока, и учителя никак это не комментировали. Когда у него не было с собой тетрадок или учебников (всегда), они говорили: «Майя с тобой поделится» или сажали за свой компьютер.
        Кристер никогда бы не признался, что уже тогда знал, что Себастиан не сможет закончить школу. Все заслуживают второго шанса. Самир не дал бы ему и первого.
        Через девять дней Себастиан организовал первую вечеринку нового учебного года. Клаес был в отъезде. Брат Себастиана Лукаса был в Бостоне. Мы с Амандой пришли первыми. Мне помнится, мы вызвались помогать с приготовлениями. Но сразу по прибытии поняли, что наша помощь тут не потребуется.
        - Только не обижайтесь. Люди могут есть все, что хотят. Но у меня свои требования.
        Аманда держала свой халуми-бургер между большим и указательным пальцем и внимательно изучала его на предмет количества калорий. На мой гамбургер она посмотрела так, словно перед ней была накаченная антибиотиками перекормленная корова, весь день проводящая в запертом стойле. Я вытерла соус с губ, кивнула ей и сглотнула.
        Солнце садилось. Большинство гостей уже поели. На блюде осталось только три гамбургера. Приглашенный повар устало переворачивал котлеты на гриле. Жир капал на угли. Язычки пламени вспыхивали и гасли под решеткой. Официант в шортах в цветах американского флага босиком ходил по газону, разнося поднос с кульками из бумаги с картинками «под газету», наполненными картошкой фри. Себастиан скрылся в доме со своими знакомыми парнями, которые всегда ходили за ним по пятам.
        Мы с Амандой присели на веранде и смотрели на озеро.
        - Где Сиббе? - спросила она. Только Аманда так называла Себастиана. Я пожала плечами.
        - А Лаббе пришел?
        Я снова пожала плечами. Лаббе пришлось сменить школу. Лаббе был единственным из нас, кто общался с Себастианом до того, как он перешел в наш класс, и с чего-то Аманда решила, что они должны начать встречаться. Но у Себастиана не было лучших друзей, только свита поклонников. И с недавней поры к нему прибился уличный пес Деннис.
        Аманда со вздохом отложила недоеденный бургер в сторону. Я уже покончила со своим и доедала картошку-фри. Предложила кулек Аманде, но та покачала головой, стараясь не глядеть на картошку.
        Перед нами блестела чернильная вода озера. Фонари освещали причал. На одной из яхт Клаеса Фагермана были видны силуэты людей. В качелях в виде корзины мутили парень и девушка.
        Несколько девушек сидели вокруг садового стола, выложенного мозаикой, на литых стульях, курили, пили и показывали что-то друг другу на экране мобильного. Себастиан вдруг возник рядом со мной, взял меня за руку, потянул, помогая встать, и обнял за талию.
        - Какая скучная вечеринка, - пожаловался он.
        И побежал, скидывая на ходу одежду, на причал, где спрыгнул прямо в воду. Я бросилась за ним, тоже сбрасывая на ходу одежду. И, раздевшись до трусов, прыгнула следом. Мы энергично плыли, поскольку вода уже была холодная. В воде я прижалась к нему и почувствовала, что он возбужден. Я обвила его ногами, и на глазах всех гостей, он вошел в меня. Трусы он не снимал, только отодвинул в сторону. Не знаю, кончил он или нет. Закончив, мы вышли из воды. У Себастиана губы были лиловыми от холода, а зубы стучали. Аманда принесла халаты и ждала нас на берегу. Себастиан взял меня за руку и велел бежать в сауну.
        - Вечеринка тухляк.
        Я плотнее укуталась в купальный халат, хотя в бане в нем было жарко, и села ближе к двери. На верхней лавке сидели Самир и Деннис. Деннис вздрогнул при словах Себастиана, как будто это было его вина, что вечеринка не удалась. И Себастиан явно не ожидал увидеть у себя в доме Самира. И не только он. Я тоже не ожидала, что он придет. И странно было видеть его с Деннисом. Они что, знают друг друга?
        Себастиан уронил халат на пол, и голый поддал пару, потом сел, но вскоре вышел со словами:
        - Скука смертная. Просто тухляк.
        Деннис вышел за ним. Он тоже теперь повсюду следовал за Себастианом, уткнувшись тому в спину взглядом. Я ничего не понимала. Деннис наворачивал круги вокруг Себастиана. Теперь он больше напоминал летучую мышь, чем уличного пса.
        Мы с Самиром остались одни в сауне.
        - Ты пришел с Лаббе? - спросила я.
        Лаббе с Самиром подружились, когда Самир пришел в наш класс, и по-прежнему общались.
        Самир кивнул, посмотрел на меня, а потом пересел на место прямо надо мной. Он был сам на себя не похож. Лицо опухшее, и явно в дурном настроении. Я и так не любила сауну, но невежливо было вот так сразу уйти, потому что Самир может подумать, что я к нему неравнодушна и смущаюсь быть с ним наедине в замкнутом пространстве.
        - Я не знала, что вы с Себастианом, - начала я, но он меня перебил:
        - Лаббе меня пригласил.
        Он замолчал. Но ему и не нужно было ничего говорить. Когда людей спрашивали, не хотят ли они прийти к Себастиану на вечеринку, они тут же забывали все то дерьмо, которое раньше о нем говорили, и соглашались. Потому что такой шанс выпадал раз в жизни. Они соглашались даже просто для того, чтобы было что ответить на вопрос, что они делали в выходные. Или чтобы мимоходом обронить в разговоре, что на выходных они были на вечеринке у Себастиана Фагермана. Сына Клаеса Фагермана. И почему я думала, что Самир не такой, как все остальные. Но почему он так зол?
        Для всех, кроме Лаббе, это было первое приглашение на вечеринку дома у Себастиана.
        Кроме нас, тут было только двое его других знакомых.
        Самир наклонился ко мне. Он и так сидел слишком близко, а теперь его нога касалась моей руки. От него пахло потом. Запах пота не ассоциировался у меня с Самиром-зубрилой в отглаженных джинсах и кроссовках с тщательно завязанными шнурками, сидящего за первой партой.
        - Я пришел, потому что хотел посмотреть, о чем так много говорят. И твой бойфренд-нарик прав. Вечеринка ужасно скучная.
        Самир покачал головой и наклонился ниже.
        - Если не затариться перед этим у негра-лакея.
        Сначала я испытала шок. Я никогда не слышала, чтобы Самир так говорил. Ни со мной, ни с кем-либо другим. Я вскочила на ноги. Кто он такой, чтобы меня судить. Я встречаюсь с кем хочу. Я собиралась выйти, но Самир опередил меня и загородил мне путь.
        - Он нюхает кокс прямо у тебя с живота?
        Я почувствовала, как стены сжимаются.
        - Деннис тоже участвует в ваших играх? Бонус за право покупки последних новинок в наркомире?
        - Ты закончил?
        Это что, шутка такая? Непохоже, чтобы он шутил. Самир понизил голос:
        - Ты, наверно, не в курсе, но мы сторонимся Денниса, потому что он больной на голову. Он бы и младенцам продавал кокс, если бы его пустили в ясли.
        Сердце колотилось в груди. Не знаю, заметил ли Самир, что я под кайфом. Может, это его и разозлило.
        - До тебя не доходит? Себастиан никто, Майя. Ничтожество. Без всего этого, - он обвел рукой сауну с таким видом, словно это не сауна, а Версальский дворец, - он просто пустышка.
        У Самира начало сползать полотенце с бедер. Он сделал шаг в сторону и начал поправлять полотенце. Видно было, что он пьян. Я никогда не видела его пьяным. Но все бывает в первый раз. И даже лучшие ученики принимают на грудь. Я испытала облегчение. Он не знает, что говорит. Я рванула на себя дверь. Слова пьяного не стоит воспринимать всерьез. И спорить с ним бесполезно. Но мне все-таки было что сказать.
        - Я все поняла, - сказала я, повернувшись к нему, - тебе не нравится Деннис. Никому он не нравится. Но на чьи бабки ты так нажрался? Не Денниса ли ты должен благодарить? Тебе не нравится Себастиан? О’кей. Ты его совсем не знаешь, но мне по хрен. Но при этом ты не видишь никаких проблем в том, чтобы приходить к нему на вечеринку, париться в его сауне и вытираться его полотенцем. Так?
        Я вышла из бани. Там внутри было нечем дышать. Я вытерла пот с лица.
        Из бассейна доносилась музыка. Две девушки из параллельного класса бежали с берега в сауну. Пока меня не было, количество гостей удвоилось. Себастиан часто приглашал незнакомых, особенно девушек. Он знакомился с ним в городе и из жалости приглашал на пару вечеринок, пока ему не надоедали их коктейльные платья в обтяжку и очки из H&M, и он не менял их на новые. Странно, что он никогда не боялся проблем. Как и незваных гостей. Потому что охрана всегда была неподалеку. Они не вмешивались в наши дела, просто наблюдали, готовые всегда прийти на помощь. Аманда позвала меня с танцпола. Она была в бикини с распущенными сухими волосами. Непохоже было, чтобы она купалась. В трех метрах стоял Лаббе с расстегнутой рубашкой и смотрел на нее.
        - Потанцуем? - сказала она, сжимая меня в объятиях.
        Это мы с ней уже делали раньше. Аманда обожала внимание толпы, и наш совместный танец был одним из ее любимых номеров.
        Музыка грохотала. Аманда стянула мой халат и положила ладонь мне на спину. Мы танцевали так близко, что наши животы соприкасались. Обе были босиком. Аманда была в бикини, я только в мокрых трусах. Я закрыла глаза и сконцентрировалась на музыке. Плевать, что говорил Самир. Он пьян и несет всякую хрень.
        Себастиан стоял рядом со стереосистемой. Полюбовавшись спектаклем, он подошел к нам, обнял одной рукой Аманду, другой - меня. Я обожала его руки. Когда он меня касался, я чувствовала себя красивой и желанной. Он выпустил Аманду и подтолкнул ее к Лаббе, который со смехом поймал ее и сжал в объятиях. Себастиану нужна была только я.
        Он весь вспотел, на лбу блестели капельки пота, он смотрел куда-то вдаль. Я посмотрела на Аманду. Лаббе стоял перед ней и делал вид, что танцует. Он никогда не танцевал по-настоящему. Только переминался с ноги на ногу за компанию, потому что знал, что нам нравятся танцы. Сам же он считал их бесполезным занятием.
        Я подобрала халат с пола, Себастиан накинул его мне на плечи, но ремень потерялся. Так я и пошла через гостиную и кухню прочь от бассейна. В кухне был Деннис. Себастиан велел ему сидеть там. Он вопросительно посмотрел на меня, но я только покачала головой и продолжила путь наверх, в комнату Себастиана.
        Охране нельзя было заходить в дом без особых распоряжений. Камер наблюдения внутри тоже не было - так решил отец Себастиана. По понятным причинам: он не хотел, чтобы происходящее в доме оказалось на пленке, потому что всегда есть риск, что видео попадет в чужие руки и станет поводом для шантажа.
        В комнате Себастиана я надела его майку и трусы и пошла в ванную сушить волосы. Пульс у меня был учащенный, но я была в полном сознании, несмотря на наркотики. Я нюхнула только одну дорожку, да и то слишком быстро, я не знала, как нужно. Но больше никакой наркоты на сегодня. Только алкоголь. Когда пульс успокоится. Я зажмурилась и направила струю горячего воздуха на голову. Возвращаться назад я не спешила. С закрытыми глазами я сделала вдох носом и выдох ртом, чтобы успокоиться. Выключив музыку, я услышала голоса. Парни и девушка. Музыка стихла.
        Спустившись в кухню, я увидела двух охранников. Они держали Самира за руки. Деннис стоял у стены с разбитым носом. Картина за его спиной покосилась. Вид у него был удивленный.
        - Отпустите меня.
        Самир был неподвижен. Видно было, что он старается изобразить трезвого. Говорил он тихо, но четко. Один из охранников вопросительно посмотрел на Себастиана, тот кивнул.
        - Тебе пора домой, - сказал охранник Самиру.
        - Я и сам тут не останусь ни за какие коврижки.
        Себастиан повернулся лицом ко мне и спиной к Самиру и сказал:
        - Проследите, чтобы второй не залил кровью всю кухню. Ему тоже пора домой.
        И в этот момент Самир посмотрел мне прямо в глаза. Одними губами он произнес что-то вроде «Пойдем со мной». И это предназначалось только мне. Он хочет, чтобы я пошла с ним? Или мне показалось? Может, он говорил на другом языке? Арабском? Фарси? Я не помнила, какой язык у Самира родной. Мне было наплевать.
        Конечно, я понимала, что нравлюсь Самиру. Он мне тоже нравился. Но тут в доме Себастиана он вдруг превратился в защитника моральных устоев, причем нетрезвого. И он явно поставил своей задачей увести меня из этого дома греха. Рыцарь в сияющих доспехах. Какое жалкое зрелище. Самир был жалок. Я хотела, чтобы он ушел. Чтобы перестал смотреть на меня этим я-отношусь-к-жизни-серьезно-взглядом и свалил. Я не просила меня спасать. Мне не нужна его защита. Я не беспомощная принцесса, выбравшая не того принца. Парень из нашей школы потянул Себастиана за руку.
        - Но я… - сказал он, - как я…
        - Не волнуйся, - успокоил его Себастиан. - У нас есть запасы.
        Себастиан взял меня за руку. Мы пошли обратно к бассейну. Снова заиграла музыка. Ничего серьезного не произошло. Денниса выставили. Самира тоже. Себастиан погладил меня по голове. Я втянула носом его запах, свежий, желанный. Я обожала его запах. Обожала быть с ним рядом. Мне было с ним весело. Нам все время было весело. Зачем этого стыдиться?
        - Не бывает хорошей вечеринки без драки, - прошептал Себастиан. - А теперь давай веселиться.
        20
        Выходные после вечеринки прошли быстро. В субботу мы с Себастианом, Лаббе и Амандой поехали в центр. В воскресенье мы и с родителями и Линой ужинали в ресторане с дедушкой. Мама была зла на меня за то, что я постоянно зевала. Папа был зол, потому что мы были с дедушкой в ресторане. Я не думала о Самире. Во всяком случае, почти не думала. В понедельник Себастиан высадил меня перед школой. У него были «дела». Я не стала расспрашивать. Тогда у меня не было повода для беспокойства.
        После ланча у меня была дыра в расписании. Аманда болела, Себастиан не брал трубку. Я решила скоротать время в библиотеке. Там было немноголюдно с тех пор, как они ввели ограничение на интернет-трафик. Но помимо меня сегодня там была Эви из параллельного класса. Эви с маленьким носиком носила цветастые юбки и туфли с носками. Она предпочитала модель «балерина».
        Эви выиграла конкурс на лучший рассказ, несмотря на то, что ходила только во второй класс гимназии, который проводил благотворительный фонд. Рассказ был о ее брате-инвалиде, и все решили, что у нее действительно есть брат. Говорят, что поэтому ей и присудили победу. А потом выяснилось, что у Эви нет брата, только сестра, причем здоровая. И многие на нее разозлили, сказались, что она их обманула. Никто не хотел признавать, что это только придало рассказу популярности.
        На диванах сидели две девушки, недавно поступившие в нашу гимназию. Они листали глянцевые журналы, ели сладости из пакетика и болтали. Болтали они достаточно громко, чтобы можно было уловить суть разговора. И постоянно вставляли в разговор модные словечки. Сейчас все первогодки так разговаривают.
        Мы с Амандой тоже придумывали наши собственные словечки, когда были моложе. Но эти превосходили по глупости все слышанное мной ранее. Это было больше похоже на язык разбойников из книги про Пеппи Длинныйчулок.
        - Слышь… я ваще не догоняю… хочет он встречаться или нет, это просто трэш!
        Другая кивнула, не отрываясь от журнала:
        - Совсем псих.
        На английском мы пару дней назад говорили о тесте Бехдель, с помощью которого можно было определить, феминистский фильм или нет. Тест включал в себя три вопроса: есть ли в фильме две женщины, чьи имена нам известны, говорят ли они друг с другом (в отсутствие мужчин) и обсуждают ли что-то, помимо мужчин?
        Учитель привел в пример массу фильмов, которые мы все видели, и нам нужно было определить, соответствуют они этим критериям или нет. Разумеется, нет, и мы притворились, что даже не подозревали об этом, чтобы его не разочаровывать. Конечно, мы, как и он, были расстроены этим обстоятельством и считали, что женщины заслуживают лучшего, но, если говорить по правде, девушки постоянно говорят о парнях. Даже мама со своими подружками постоянно треплются о своих мужьях (безнадежных неудачниках). Их хлебом не корми - дай только потрепаться. Девушки в клубах дебатов, члены ассоциации «Молодые экономисты», начинающие актрисы с французскими пьесами и планами объездить на поезде всю Европу, были не лучше этих девиц на диване. Им тоже нравилось обсуждать парней. Своих парней, чужих парней, парней, которых они хотели заполучить, парней, от которых они хотели избавиться. Все время парней. Так что все эти фильмы вполне соответствуют реальности, и нечего пенять на зеркало, если рожа крива.
        Самир так сильно толкнул дверь, что она стукнулась о стеллаж с брошюрами об образовании в Королевском техническом университете, юридическом факультете Упсальского университета и математике в вечерней школе. У Самира были непропорционально длинные ноги, которые все время были как бы впереди него. Перед стойкой библиотекаря он резко остановился и выдернул наушники из ушей. Он все делал резко, из него буквально била энергия. Он всегда на шаг впереди остальных, всегда соображал быстрее других. Но сегодня у одноклассника был нервозный вид. Судя по всему, что-то его беспокоило. Я не успела притвориться, что занята чтением, и когда он меня увидел, было уже поздно. Самир буквально подлетел ко мне.
        - Можно присесть?
        Я отвела глаза.
        - Слышь… - одна из девушек шепнула другой, но так громко, что нам с Самиром все равно было слышно, - у тебя есть с собой тампаксы? - Она смущенно хихикнула. - Я забыла косметичку дома, а у меня «эти дни».
        У меня были с собой тампоны. Я могла бы просто пересесть к ним и завести разговор, забыв про Самира. Он бы не отважился перебить женский разговор про тампоны. Это для него слишком. Кстати, интересно, разговор о месячных отвечает критериям Бехдель? Да стопудово.
        Только считается ли такой разговор феминистическим, если называть тампоны тампаксами, а месячные «этими днями»?
        - Майя?
        Самир пытался встретиться со мной глазами.
        - Справок не даю. Спроси у библиотекаря.
        Он занервничал еще больше.
        - О чем? О чем спросить?
        - Я здесь не распоряжаюсь. Можешь присесть, но тогда я уйду.
        Самир смутился. Потом взмахнул руками и прокашлялся.
        - Не уходи. Я только хотел попросить прощения. За то, что случилось в пятницу. Я наговорил глупостей. Я был пьян. Сам не знал, что я делаю.
        Девушки на диване умолкли. Они делали вид, что изучают статью в журнале, но на самом деле жадно глотали каждое слово.
        - Пьян? Да неужели? - с иронией произнесла я.
        Самир наклонился вперед.
        - Мне не стоило приходить на эту вечеринку и не стоило говорить тебе все это. Это Себастиана я не выношу, а не тебя. Против тебя я ничего не имею…
        - Ты хоть помнишь, что ты мне сказал.
        - К сожалению, да, - кивнул Самир.
        Челка упала ему на глаза. Вид у него был виноватый. Был ли Самир привлекательным? Разумеется. Знал ли он об этом? Конечно, знал. И умел делать виноватый вид, когда это было необходимо. Я уже не раз видела этот виноватый взгляд. Но на этот раз в нем была искренность. Судя по всему, он действительно был расстроен произошедшим на вечеринке. И алкоголь тут ни при чем.
        Я словно видела Самира с новой стороны. Обычно он был такой хладнокровный, демонстрировал полное отсутствие интереса ко мне и Аманде и тому, чем мы занимаемся после школы. Он тусил с Лаббе, но редко посещал вечеринки, никогда не спрашивал, чем мы занимались на выходных. Мне казалось, что Самир считает нас нелепыми. К сожалению, мы никогда не говорили с ним ни о чем, кроме школы. И вот, наконец, когда нам представился такой случай, мы обсуждаем Себастиана.
        Снова эти разговоры о парнях. Все обсуждают парней. Даже парни. При этой мысли я невольно улыбнулась. Просто не могла сдержаться. Я поняла, что хочу говорить с ним, но не о Себастиане, а обо мне. Себастиан улыбнулся в ответ. Не своей обычной ироничной улыбкой, а искренней. На лице у него было написано облегчение.
        Из динамиков раздался звонок, девицы собрали свои вещички и побежали на урок. Самир подвинул кресло и сел напротив меня. Сделал губы трубочкой и пропищал, подражая девицам:
        - Себастиан - твой бойфренд, я офигеваю.
        Потом сменил роль, сполз на край кресла, раздвинул ноги, оперся на подлокотники и сказал на пригородном жаргоне:
        - Твой парень крутой чувак. Тебе повезло, красотка. Респект.
        Я расхохоталась. Гангстер из него никакой. А вот красавчик - да. И он об этом знает. На губах у него снова заиграла ироническая улыбка, по которой я так скучала.
        21
        Прошло несколько недель. Шесть или семь. В середине октября мы решили поехать в загородный дом Лаббе. Сам Лаббе называл его «дачей», но на самом деле это был настоящий замок. Он принадлежал семье отца Лаббе с незапамятных времен. У семьи матери Лаббе тоже была похожая усадьба, но там я еще не была. Самир поехал с нами.
        Помню, что это меня не насторожило. Конечно, я знала, что Самир недолюбливает Себастиана, но не ожидала, что он опять натворит неприятностей.
        Мы с Амандой полулежали в шезлонгах под покрывалами и проверяли телефоны. Мимо нас пролетела бабочка-лимонница, похожая на осенний лист, несомый ветром к озеру. Осень выдалась на удивление теплая, в противном случае бабочка уже была бы мертва.
        - Если бы твое желание могло исполниться, любое желание, что бы ты пожелала?
        Дверь в кухню была приоткрыта. Мама Лаббе Маргарета готовила ужин под оперную музыку. От нашей помощи она отказалась, но иногда выходила в сад, смотрела на нас и улыбалась. Ей нравилось принимать нас в гостях. И нам она нравилась. Аманда посмотрела на меня.
        - Я не знаю, - ответила я. Я была не в настроении отвечать на глупые вопросы. И про свои самые важные желания не стоит рассказывать другим.
        - Да ну тебя, - настаивала Аманда. - Скажи, чего ты хочешь больше всего на свете?
        Аманде нравилось задавать заранее заготовленные вопросы, которые помогли бы собеседнику «раскрыться». И одни ответы ее никогда не удовлетворяли, она продолжала задавать наводящие вопросы или начинала сама отвечать на вопросы, которые задала.
        - Ну, давай же, Майя!
        Аманда подняла, одну руку протянула к небу, другую прижала к груди, прокашлялась и произнесла:
        - Тогда я начну. Я хочу, чтобы на земле был мир и дети никогда не голодали.
        Она поправила воображаемую корону Мисс Вселенной на голове, что меня рассмешило.
        - Но, если серьезно, - она присела на край моего шезлонга, - в следующем году мы оканчиваем гимназию. И начинается взрослая жизни. Я поеду на стажировку в Лондон. На шесть недель. Папа сказал, что мне придется работать даже по ночам. Мне придется варить кофе и копировать документы и все такое, но все равно это будет моя первая серьезная работа. Я буду делать что-то полезное, что-то взрослое. Я хочу делать что-то полезное, хочу менять мир к лучшему, творить добро.
        Я не ответила.
        - Хочу, понимаешь? Все этого хотят. - Она нервно усмехнулась. - Но если говорить по правде, то больше всего на свете я хотела бы знать, чего я хочу на самом деле. Иметь план действий, стратегию, понимаешь?
        Я кивнула.
        Обычная беседа с Амандой. Аманда говорила очевидные вещи и спрашивала, понятно мне или нет. А потом становилась сентиментальной и начинала плакать.
        - Понимаешь?
        Я знала, что она не считает меня тупой, просто нуждается в уверениях, что она не так глупа, как думает.
        - Понимаю, - сказала я и улыбнулась.
        Мать Лаббе вышла в сад.
        - Мир на земле не обещаю, но дети в этом доме сегодня голодными не останутся. Ужин через десять минут. Позовешь мальчиков, милая?
        Мама Лаббе стянула кухонную варежку и тыльной стороной ладони погладила Аманду по щеке. Аманда с Лаббе встречались меньше месяца, но у них с его мамой уже сложились теплые отношения свекрови и невестки. Мы с Себастианом встречались в два раза дольше, а я видела его отца только пару раз.
        Три дня назад, например, Клаес был дома. Ему позвонили из школы, и он вернулся домой в пять, чтобы поговорить с сыном. Меня отослали домой, но я и так знала, в чем дело. Себастиан практически не появлялся в школе. Он отвозил меня туда каждый день и иногда тусил с Деннисом на школьном дворе, но потом возвращался домой после того, как Клаес уезжал на работу. Но судя по всему, Клаесу об этом доложили.
        Мы ели в летней кухне в саду. Маргарета поставила на стол фарфоровые тарелки с цветочным мотивом с побитыми краями и дешевые бокалы, потускневшие от машинной мойки. Лаббе стоял рядом с Амандой и держался за спинку синего стула (да, у Аманды уже было свое место в доме). Он поцеловал ее в щеку, и Аманда изобразила сексуальный смех. Лаббе нагнулся и положил голову ей на плечо. Вид у них был действительно влюбленный и немного глупый.
        Лаббе обзавелся узкими усиками, которые мы называли «Сан-Франциско». Видимо, он был настолько уверен в своей мужественности, что был убежден, что даже с такими усиками никто не примет его за гея. Аманда ущипнула Лаббе за усики, повернулась к его маме и спросила:
        - Как думаешь, он еще долго их будет носить, Магс?
        - Ну… - протянула Маргарета под недовольным взглядом сына. - Лучше я воздержусь от высказываний.
        Я поймала на себе взгляд Самира. Незаметно для других он провел пальцем у себя над верхней губой и придал себе выражение лица «Я тут хозяин». Мне пришлось опустить глаза, чтобы не выдать смех.
        С одной стороны стола сидели Самир, Лаббе и Аманда. Рядом с Самиром с торца сидела Маргарета, а напротив него мы с Себастианом. На другом конце сидел отец Лаббе Георг. Он пришел, когда мы уже сидели за столом, одетый в джинсы, дырявую футболку, деревянные буты. На лбу красовались очки для чтения. Прежде чем сесть, он протянул Самиру газету.
        - Видел, что Тироле написал в «Файнэншл Таймс»? - спросил он.
        Самир раскрыл газету, но Маргарета аккуратно ее убрала и положила на стойку.
        - Не стоит читать за столом.
        Себастиан шлепнулся на стул и протянул бокал отцу Лаббе.
        - Мне восемнадцать, - заявил он.
        - Минералка, - отрезала Маргарета. Они с мужем незаметно переглянулись. Значит, они уже это обсудили заранее. - Даже после восемнадцати можно пить минералку.
        Может, это Клаес попросил их не наливать Себастиану? Он был в курсе того, что сын пьет. Пару раз мне пришлось везти Себастиана домой, хотя у меня еще не было прав. Однажды нас встретил перед домом Клаес. Себастиан не передал мне детали разговора, а когда я спросила, бросил только «не спрашивай меня то, о чем я не хочу говорить». Я не стала настаивать. Может, Клаес был не в курсе, что мне нет восемнадцати и что у меня нет прав. А может, наоборот, все понял и принял превентивные меры.
        Мы с Амандой помогли Маргарете поставить еду на стол. Сперва был суп с луком-пореем. К нему подавался хрустящий бекон из дикого кабана и горячий хлеб.
        - Я думал, ты вегетарианка, - заметил Себастиан, глядя, как Аманда щедро сыплет бекон в тарелку.
        - Дичь - совсем другое дело, - ответила она, но покраснела. Аманда забыла про вегетарианство в ту же секунду, как впервые поцеловала Лаббе. На прошлой неделе она ездила с ним и Себастианом на лосиную охоту. Я не смогла поехать. Мама заставила меня идти к дедушке на день рождения. Аманда же сидела в засаде, целовалась в охотничьей вышке, занималась любовью в спальном мешке и впервые опробовала свои охотничьи сапоги.
        - Я хочу стать профессиональным охотником, - заявила она, передавая миску с беконом Самиру.
        Тот передал ее дальше Маргарете, ничего не взяв.
        - Разумеется, - пробормотал он себе под нос, но я все равно расслышала и улыбнулась, прикрыв рот салфеткой. Себастиан странно на меня посмотрел.
        - Это прекрасная идея, - заметил отец Лаббе. - Чем больше времени мы проводим на природе, тем лучше.
        Аманде нравилось играть роль идеальной невесты. Однажды она встречалась с басистом из группы, который утверждал, что у них подписан контракт с «Сони». Тогда она играла роль верной фанатки.
        - Что обсудим? - спросил отец Лаббе, когда суп был съеден наполовину.
        - Нулевую банковскую ставку? - предложил Самир.
        - Лучше ничего придумать не мог? - пробурчал Себастиан.
        - Это шутка, - отрезал Самир холодным как лед голосом. - Знаешь, что это такое?
        - Смешная шутка, - отметил Лаббе. - Обхохочешься. У меня от всей этой хрени, которой вы с папой занимаетесь, уже голова болит. Я чувствую себя идиотом, когда вы говорите о всех этих тенденциях и изменения. Я правда идиот, или в этом всем нет смысла?
        - Не переживай, - ответил Самир. - Я больше не буду.
        - Вот и хорошо, - похлопала Самира по руке Маргарета. - Не стоит обсуждать такие вещи за столом, правда, Ларс Габриэль?
        Родители Лаббе никогда не звали его Лаббе, но я ни разу не слышала, чтобы Маргарета звала его полным именем. Оно больше подошло бы актеру. Может, так она хотела дать сыну понять, что ждет ответственного поведения в присутствии гостей. Но Лаббе ничего не заметил. Георг тоже решил внести свою лепту.
        - Никто не считает тебя идиотом. С тех пор как ты переехал в Сигтуну, ты демонстрируешь поразительные успехи. - Он сунул кусок хлеба в рот. - Мы тебе очень благодарны, Самми, за всю ту помощь, которую ты нам оказал.
        - Два экзамена, - сказал Лаббе, показывая два пальца. - Два. Первый я не сдал. Я получил «С» и «B». И выговор от Самми, потому что для него годится только «А».
        - Я не понимаю, как тебя могут устраивать оценки ниже, чем «А», - сказал Самир. - Но твой папа прав. Ты не идиот.
        Он выделил голосом слово «ты», и все поняли, что он имеет в виду. «В отличие от Себастиана ты не идиот».
        - Я знаю, что можно обсудить, - вызвалась Аманда, но слишком поздно.
        - Сколько они тебе платят? - спросил Себастиан, глядя прямо на Самира. - Достаточно?
        Георг и Маргарета приняли невозмутимый вид. В этом им не было равных. Лаббе еще не освоил этот полезный навык. Но когда Георг показывал собрание семейных портретов в «господском доме» ирассказывал о своих предках - предателях родины, изменщиках и отцах внебрачных детей, Лаббе пошутил, что умение сохранять невозмутимость можно было бы запечатлеть на фамильном гербе. И теперь нам представился шанс увидеть это умение в действии. Их лица совершенно ничего не выражали. Они даже в сторону Себастиана не смотрели.
        Самир растерянно покачал головой, взгляд его заметался между Георгом и Маргаретой, но не нашел встречного движения. А Себастиан не сдавался. Он повторил свой вопрос медленно и с выражением, словно говорил с дураком.
        - Сколько. Они. Тебе. Платят? Сколько ты зарабатываешь на уроках с Лаббе?
        - Себастиан, - спокойным нейтральным тоном сказала Маргарета, - ешь свой суп.
        Георг протянул корзинку с хлебом Лаббе. Тот покачал головой.
        - Простите меня, - взмахнул руками в-я-сдаюсь-жесте Себастиан. - Неправильный вопрос. Забудьте. Я ничего не говорил.
        Он понизил голос и сказал, обращаясь только к родителям Лаббе, но, разумеется, все слышали:
        - Это не мое дело, кого вы нанимаете на работу.
        Не помню, о чем мы говорили после этого. Но Маргарета нашла тему, пока Георг доедал суп. Виртуозно менять тему было другим семейным умением. А остальные сделали все, чтобы поддержать разговор. Доев суп, Георг начал убирать со стола. Все, кроме Себастиана, предложили помощь, от которой он отказался.
        Поставив на стол кастрюлю с горячим, Маргарета накрыла своей ладонью руку Самира и попросила:
        - Расскажи нам, как дела у твоих родителей, Самир?
        Мне задали тот же вопрос час назад. Аманде пришлось рассказывать о родителях еще по пути с парковки в западное крыло, где нас разместили. Маргарета всегда расспрашивала одноклассников сына, как дела у их родителей, вне зависимости от того, знала она их или нет. Себастиана спросили, как дела у Лукаса в США. Маргарета всегда была в курсе жизни семей друзей сына. При этом маловероятно, что она видела родителей Самира где-то, кроме родительского собрания.
        - Где сейчас работает твоя мама?
        - В больнице «Худдинге».
        - Правда? - воскликнула Маргарета, и они с Георгом переглянулись. - Так с ее документами все разрешилось? Мы так рады.
        - Нет, - ответил Самир, вытирая рот. Он сглотнул и поспешно продолжил: - Она работает медсестрой, пока ждет подтверждения диплома. Но ей нравится работать в сфере здравоохранения.
        Георг покачал головой.
        - Поразительно, что наша страна не умеет найти применения людским ресурсам. Просто невероятно.
        - Поразительно? Что тут такого поразительного? - пробурчал Себастиан. - И мне казалось, что Самир говорил, что его мама работает адвокатом. Лаббе, - повернулся он к другу. - Разве ты не говорил мне, что Самир всем в школе рассказывал, что его мамаша адвокат?
        Себастиан произнес это, делая акцент на каждом слове. Не получив ответа от Лаббе, он снова повернулся к Самиру.
        - Но, может, у нее два диплома. Впечатляет, Самми.
        Себастиан не был пьян. И наркотиков он тоже не принимал. Но в его устах имя Самира прозвучало, как ругательство. Только Лаббе и его родители так называли Самира. Себастиан же произнес его так, словно это была кличка раба.
        - Мой отец адвокат. А мать врач.
        - Вот как, - ухмыльнулся Себастиан. - Ну, разумеется. А твой отец-адвокат чем занимается в Швеции?
        Самир не ответил.
        - Водит такси? - продолжил Себастиан.
        Он снова повернулся к Лаббе.
        - Помнишь, как ты подумал, что это папаша Самира везет нас домой со Стуреплан месяц назад?
        Лаббе по-прежнему молчал, а Самир весь побелел.
        - Но будь добр, объясни мне, дорогой Сэм, как так получается, что все эмигранты, приезжающие сюда, работают машинистами метро и уборщицами - прости, таксистами и медсестрами, при том, что у себя на родине были врачами, инженерами и физиками-ядерщиками? Причем все. Твоя мама - врач, - Себастиан изобразил в воздухе знак кавычек, - в хорошей компании. - В этом городе нет ни одного уборщика, который работал бы на родине уборщиком. Если, конечно, верить всему, что люди говорят. Хоть кто-нибудь из иммигрантов сидел за кассой в супермаркете в Сирии или собирал мусор в парке в Иране? Ни одна собака. Все инженеры, врачи, адвокаты…
        - Достаточно, Себастиан, - тихо сказал Георг, которому, видимо, надоело делать вид, что ничего не происходит.
        Но Себастиан его не слушал. Он взмахнул рукой и сделал такую мину, какую я у него никогда еще не видела.
        - Вы об этом никогда не задумывались?
        Молчание. Он снова повернулся к Самиру.
        - Что мы делаем с людьми без университетского диплома? Расстреливаем, чтобы они не украли наши рабочие места?
        Клаес Фагерман, подумала я. Сейчас он вылитый отец.
        Самир вскочил, но Маргарета схватила его за руку и знаком велела сидеть. Потом повернулась к Себастиану.
        - Себастиан, - начала она. - Маргарета занимала руководящий пост в Министерстве иностранных дел. Я не помню, в каком отделе она работала, но теперь она готова была продемонстрировать нам навыки деловых переговоров. Маска заботливой матери спала. Видимо, она поняла, что ситуация зашла в тупик и нужно ее вмешательство.
        - Слушай внимательно, - медленно произнесла она. - Есть вещи, которые с трудом поддаются пониманию. Например, нам сложно понять, что большинство из беженцев, которым удалось попасть в Европу, такие же… - Она сделала паузу. Мне показалось, что Маргарета хотела сказать «такие же люди, как мы с тобой», но передумала. - Не всегда, но часто, это люди с высшим образованием, у которых на родине была вполне хорошая жизнь. Почему? - Вопрос был риторический. - Потому что это люди, у которых были деньги на то, чтобы бежать из страны и добраться до Швеции. И все ради того, чтобы дать своим детям лучшее будущее. Для этого нужны деньги. Не большие, по твоим меркам, Себастиан, но ты понимаешь, о чем я. У тебя сложилось представление, что все беженцы имеют высшее образование. Это неверно. Так же неверно, как и твое предположение, что беженцы лгут о своем прошлом на родине. Большинство иммигрантов - высокообразованные люди, потому что самым бедным редко удается бежать из страны, вовлеченной в военный конфликт. Это печально, но не дает тебе право так себя вести и говорить вещи, о которых ты не имеешь никакого
понятия.
        - Конечно, - покорно ответил Себастиан, делая вид, что не заметил нотки презрения в голосе Маргареты. - Швеции повезло, что такие люди сюда приезжают. А те интеллигенты, что попытались разбить палаточный лагерь в Хумлегорден, явно на родине принадлежали к элите общества.
        Маргарета прокашлялась.
        - Я знаю тебя всю жизнь, Себастиан, и отказываюсь верить, что ты настолько примитивен.
        Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание. И тут в разговор вступил отец Лаббе. Он убрал салфетку с колен и спокойным тоном сообщил:
        - Мы с Себастианом пройдемся. - Он вытер губы краешком салфетки и повернулся к Себастиану. - Ты идешь?
        Он ничем не выдал своего неудовольствием тем, что ему пришлось прервать ужин, но на лице его была заметна усталость. Но когда он встал позади Себастиана, чтобы показать, что ждет, когда тот встанет, я заметила, как напряжены у него челюсти.
        - Какого черта? - рассмеялся Себастиан. Видно было, что он зол. - Мне придется уйти? А этот подлиза Самир останется здесь лгать вам в лицо?
        - Не усугубляй ситуацию, - попросил Георг, взял Себастиан за предплечье и потянул вверх. Он решительно вывел его из комнаты и через несколько минут вернулся один. Не помню, что мы делали в это время. Помню, что Лаббе сидел, уставившись в стол. У Аманды на глазах были слезы. Маргарета что-то шептала Самиру. Я их не слушала. Я бы ушла, если бы колени не тряслись так сильно.
        - Себастиан сказал, что ему нужно домой, - сообщил Георг, садясь за стол, и, повернувшись ко мне, добавил: - А тебе, Майя, разумнее будет остаться. Я кивнула.
        - Себастиан не в состоянии сейчас общаться ни с кем, - продолжил он, снова приступая к еде, - особенно с тобой. В этом мы с его отцом согласны.
        Я кивнула. Я была по-прежнему в состоянии шока.
        - Как он доберется до дома? - спросила Маргарета, поднимаясь из-за стола.
        - Я попросил Джона отвезти его.
        Мы с Лаббе вместе учились пару лет, пока он не перешел в другую школу. Я не раз слышала, как она таким же тоном говорила с директором школы, классным руководителем, учителями и другими родителями. Я представляла, как она таким тоном наставляет премьер-министра. Много раз мы с родителями наблюдали, как Маргарета настаивает на своем, не важно, касалось ли это школьного расписания (не совпадавшего с расписанием автобусов), или учебного плана (не соответствующего ее ожиданиям) или погоды в день турнира по лапте. Настаивала Маргарета с таким видом, словно просит оказать ей крошечную услугу. Мне кажется, могла бы даже позвонить королю и сказать: «Не окажешь мне услугу?» И королю и в голову не придет отказать ей. Никто не в силах отказать Маргарете. Она не знала слова «нет».
        Я хочу, чтобы Маргарета поговорила с Клаесом, подумала я. Он ее послушает. Мне хотелось взять ее за руку и попросить поговорить с ним. Но я ничего не сказала. Я сидела, и мне было стыдно. Впервые мне было стыдно за то, что я девушка Себастиана.
        - Хорошо, что тебе удалось связаться с его отцом, - пробормотала Маргарета. - И что на все это сказал наш дорогой Клаес?
        Она произнесла это таким тоном, что сразу стало ясно - Маргарета его недолюбливает.
        Георг небрежно пожал плечами. Это движение означало не «мне плевать», а скорее «ты и сама знаешь ответ» или «а ты чего ожидала, и что тут можно поделать».
        Георг тоже презирает Клаеса.
        - Обсудим это позже, Магс.
        Я по-прежнему сидела молча и отводила глаза. Старалась не встретиться глазами с Самиром.
        - Кто будет итальянские меренги с домашним мороженым? - спросила Маргарета.
        Все выразили энтузиазм по поводу мороженого.
        Мне пришлось заставить себя есть. Я совала в рот ложку за ложкой и с трудом сглатывала, мучимая мыслями о том, почему Себастиан так себя вел. Ревновал меня к Самиру? Видел в нем угрозу? Что заставило его сказать все эти слова? Я так быстро ела, что у меня заболела голова.
        Я помню, что Аманда сказала Самиру, чтобы тот не обращал внимания на Себастиана. Потом мы обсуждали поездку родителей Лаббе в молодости на рок-фестиваль в Дании. Шел дождь, им не удалось поставить палатку среди размякшей глины. Потом разговор перешел на одного парня из пансиона Лаббе, который ходил во сне.
        - По меньшей мере, три раза в неделю он спускается из спальни в столовую, залезает на стол для важных гостей и спит там.
        Мы много смеялись, и с каждым разом смех был все расслабленней, все естественнее. Многие попросили добавку мороженого. Потом мы поблагодарили за ужин и помогли убрать посуду. Себастиана никто не упоминал. Моего парня.
        Все притворялись, как будто ничего не случилось.
        Но что мне было делать?
        Двумя часами позже, когда мы смотрели фильм в гостиной, Георг пришел передать нам извинения Себастиана. Я не помню, что это был за фильм. Но помню, что мы не отключили звук, когда Георг говорил.
        Себастиан «благополучно добрался до дома», Георг говорил с ним по телефону, и он «просил» передать нам его извинения. Он не стал вдаваться в подробности, но все равно голос его звучал натянуто, как у человека, забывшего поздравить друга с днем рождения.
        Самир полулежал в полуметре от меня, закинув руку за голову. В полумраке угадывались колечки темных волос под мышками, светлая кожа на внутренней стороне руки мерцала в свете от телевизора. Самир поднял глаза на Георга, пробормотал «Разумеется-все-в-порядке-да-конечно-спасибо». После ухода Георга он снова повернулся к телевизору. Но он смотрел не на экран, а прямо перед собой. А через какое-то время поднялся и сказал, что хочет пройтись. Я подождала четыре минуты и тоже поднялась.
        - Я иду спать.
        - Спокойной ночи, - пожелала Аманда.
        - Сладких снов, - присоединился к ней Лаббе.
        Я отключила телефон и оставила его в спальне.
        Самир сидел внизу у озера и обнимал себя за колени. На улице было темно и холодно. Я видела только его темный силуэт на фоне освещенного дома. С неба за нами следила бледная луна.
        - Меня не нужно утешать, - сказал он, когда я присела рядом.
        - Я знаю.
        Вблизи видно было, как он расстроен. Он расчесывал кожу на руке - явный признак волнения.
        - И нет нужды напоминать мне, что я дурак.
        - В смысле?
        - Это был мой первый день в школе. Я чертовски волновался. Я не знал, что вы все знаете друг друга, что в вашем мире все знают друг друга, для меня все это было в новинку. Откуда мне было знать, зачем вы все спрашивали, чем занимаются мои родители? Откуда мне было знать? И что за странные вопросы!
        - Согласна, - сказала я.
        Я никогда не спрашивала Самира, чем занимаются его родители.
        Дом был в стороне от автотрассы, свернув с нее, мы ехали до места минут двадцать по проселочной дороге, но даже здесь слышен был характерный шум шоссе, не похожий ни на какие другие звуки.
        - Так кем работает твоя мама?
        - Что ты имеешь в виду?
        - Полагаю, она не адвокат, как ты сказал Лаббе, и не врач, как ты сказал Георгу и Маргарете, так кто она на самом деле?
        Самир вырвал клочок травы вместе с корнями и землей.
        - Я никогда не говорил, что она адвокат. Лаббе ошибся. А мама всегда говорила, что мечтала стать врачом. Она хорошо училась в школе, но вынуждена была бросить обучение. А теперь слишком поздно. Она даже новости с трудом понимает, как она сможет учиться на шведском на врача. И нам нужны деньги. Ей нравится работа санитарки.
        - А твой папа адвокат?
        Самир медленно покачал головой из стороны в сторону.
        - И они мне платят. Двести крон в час, - выдохнул он. - Я должен быть им благодарен.
        - За что?
        - За то, что они выставили не меня, а твоего парня-расиста.
        - Себастиан не расист.
        Самир фыркнул.
        - Хватит его защищать. Перед ним и так все пресмыкаются, Майя. Не следуй их примеру. Он привык думать, что может говорить и делать все, что ему вздумается.
        Теперь уже я разозлилась.
        - Себастиан прекрасно знает, зачем люди подлизываются. Он не тупой. Но не все перед ним пресмыкаются. Например, учителя. Иначе бы он не остался на второй год. И он не может говорить все, что ему вздумается. Разве не его выставили из-за стола сегодня?
        - С Георгом и Маргаретой все по-другому.
        - В каком смысле?
        - Ты сама знаешь. Если бы Лаббе не нуждался в моей помощи, выставили бы меня.
        - Неправда.
        - Ты сама веришь в то, что говоришь?
        - Верю. Ты ничего не понял, Самир. Они прекрасно поняли, что твоя мать не врач, а отец не адвокат. Они не тупые. Возможно, им жаль тебя за то, что тебе приходится так откровенно лгать. И мне тоже жаль тебя за то, что ты думаешь, что это необходимо. Ты это ты, и не важно, чем занимаются твои родители. Нам плевать на это. Если твоя мама не закончила школу, а папа водит такси, и при этом у них такой умный сын, это только означает, что тебе пришлось бороться больше других. Это вызывает восхищение. Ты нравишься людям такой, как ты есть, не важно, кто твои родители.
        Самир меня перебил и, брызжа слюной, выкрикнул:
        - Ты ничего не понимаешь! Ты такая же тупая, как все. Вы думаете, что знаете, о чем говорите. Но вы ошибаетесь.
        - Не кричи на меня.
        Он продолжал кричать.
        - Я не кричу. Но ты ошибаешься, если думаешь, что происхождение не играет роли. Достаточно посмотреть «Голос», «Фабрику звезд» или «Большую оперу», или чертов «Один в один» или как там оно называется, чтобы увидеть, что происхождение - самое главное. Вам нравится удивляться, когда толстяк с трудом поднимается на сцену и начинает офигенно петь, вам нравится думать, что это просто стечение обстоятельств, что я не живу в Юрсхольме и что мои родители не врачи и не адвокаты, и вы в этом не виноваты. Но вы хотите иметь возможность сказать, что это неправильно, несправедливо и если бы мы только могли лучше заботиться о иммигрантах, если бы они только были больше похожи на шведов, выучили язык быстрее, получили шведское образование и воплотили в жизнь американскую мечту. Вы обожаете американскую мечту. Обожаете Златана. Боже, вы все просто без ума от Златана. Все, что он говорит, это как истина в первой инстанции. Вы приходите в восторг, когда он говорит, что в жизни не прочитал ни одной книги и что женщины не умеют играть в футбол, потому что именно этого вы и ждете от иммигрантов - шовинистического
отношения к женщинам, необразованности, недалекости, но вам это все нравится, потому что вы чувствуете себя такими толерантными, и Златан, он же само очарование. Вы думаете, что все дело в интеграции и удаче, и что все могут добиться успеха, что надо только приложить усилия…
        - Кто «мы»? - всхлипнула я. Я ничего не могла с собой поделать. Самир вздрогнул, как от удара.
        - Что? В каком смысле?
        - Ты все время говоришь «вы». «Вы» думаете так-то и так-то, говорите так-то и так-то, но кого ты имеешь в виду под этим «мы»?
        Самир закусил губу. Я продолжала:
        - Самир, все понимают, что тебе приходится нелегко. Только идиоты думают, что все дело в языке и что достаточно выучить шведский, чтобы тебя принимали за своего. Но тебе не стоит…
        - Вы, - перебил он меня и взял мою руку в свои ладони. - Майя, ты в курсе, что ты мне нравишься. Лаббе отличный парень. Георг и Маргарета милые люди.
        Он был так близко, что я чувствовала его прерывистое дыхание.
        - Ты знаешь, что я имею в виду, когда говорю «вы». Это ты, ты и твои… - Он обвел рукой лужайку, лес, озеро, усадьбу, домик для гостей, охотничью хижину, в которой жил водитель Джон, рыбацкий сарайчик. - Ты прекрасно все знаешь, но все равно притворяешься, что не понимаешь. Я вас не боюсь. Дело не в страхе. Ты ничего не поняла.
        Тогда объясни мне.
        Самир повернулся ко мне. Его рука касалась моего бедра. Его губы почти касались моего лица.
        Я думала, он меня поцелует. Но Самир не двигался. Мы только сидели вплотную друг к другу и тяжело дышали. Вздох за вздохом. Я боялась поднять на него глаза. Когда я поднялась и пошла к дому, Самир остался сидеть. Я шла, не оглядываясь и, вернувшись в комнату, заперла дверь. Легла в кровать и достала телефон. Себастиан прислал смс. Но только одно. «Если собираешься переспать с ним, пользуйся презервативом».
        22
        Как мы с Себастианом «помирились» после того вечера с Лаббе? Да никак. Мы просто продолжили встречаться, сделав вид, что ничего не произошло. Я запретила себе крамольные мысли. Я притворилась, что не заметила, что Себастиан не стал извиняться за свое поведение. Я, конечно же, сказала, что не понимаю, как он мог заподозрить меня в подобном (должна же я была что-то сказать после такого смс). Из загородного дома Лаббе я сразу поехала к Себастиану. Мы переспали, я заверила его, что никогда ему не изменю и что я люблю только его и никого больше.
        Считается, что секс после ссоры самый лучший, но это не так. Лучший секс, когда ты расстроен и зол, а я была зла и расстроена, но, несмотря на это, притворялась, что все в порядке. А вскоре у меня появились новые поводы для расстройства, помимо того происшествия у Лаббе. На этот раз Себастиан не сделал ничего плохого, просто мне хотелось быть не такой, как все.
        Шли дни. Наступил конец ноября. Первый совместный адвент. Это нужно отпраздновать, решил Себастиан, и я сделала вид, что согласна.
        В клубе «Монтаж» было много народу, даже больше обычного. Мы пришли пораньше, чтобы не нужно было проталкиваться сквозь толпу туда, где охранник увидит нас и узнает. Себастиана всегда пускали вне очереди. Всегда и везде. Нас тоже пускали, даже в отсутствие Себастиана, но не сразу и не с таким почтением.
        Деннис ждал нас у входа в клуб. Одного, без Себастиана его никогда бы внутрь не пустили. Да и сам Себастиан только изредка позволял ему войти с нами. Часто он отсылал его прочь, и Деннис бродил по кварталу, закрыв лицо капюшоном и свесив руки так, словно они тянули его вниз. Но Деннис не жаловался. Благодаря Себастиану у него появилось много новых покупателей, и платили они гораздо больше, чем нарики с площади Сергельсторг.
        Клуб был украшен к Рождеству. Посреди танцпола стояла елка, наряженная фонариками, гирляндами, серебряными шарами и кристальными призмами «Сваровски».
        Аманда с Лаббе тут же начали мутить на диване в вип-части клуба. Лаббе полулежал на спине, Аманда сидела рядом, закинув на него одну ногу. Их языки мелькали, как слепые крысеныши, когда они целовались.
        Через тридцать минут Себастиан уже был сильно под кайфом, и персонал начал обращать на нас внимание. Два охранника встали у двери и следили за ними. Видимо, ждали, пока он заснет или отключится, чтобы можно было отправить его домой.
        Они знали, что раньше вмешиваться опасно. Такие попытки всегда плохо заканчивались. На прошлой неделе Себастиан пытался стащить штаны с парня, который протиснулся вперед него к барной стойке. Охранник взял его за руку, чтобы остановить, довольно любезно, с молчаливым не-пора-ли-тебе-ехать-домой-вопросом. Не-вызвать-ли-тебе-такси? Но Себастиан просто обезумел. Естественно, он никуда не поехал. Пришел владелец клуба, увел его в вип-комнату, попросил меня сидеть там с Себастианом, пока он не заснул, а потом помог нам с Лаббе отнести его в машину.
        Но, несмотря на это, его всегда пускали. Всегда и везде. И всегда без очереди. Другого варианта просто не было.
        Я не знала, чего ему намешал Деннис в тот вечер, у него постоянно была новая наркота на пробу. Но что бы это ни было, снотворного эффекта оно явно не давало. Себастиан наворачивал круги по клубу, словно выискивая кого-то. Проходя мимо меня, он каждый раз предлагал присесть на диване, но через десять секунд снова вскакивал и спешил к бару. Проведя у стойки пару минут и забыв про заказанный напиток, он тут же заказывал такой-то другому бармену. Потом оставил новый напиток на стойке и потащил меня на танцпол, где через несколько секунд сообщил, что ему надо в туалет. А через пару минут я снова увидела его в толпе, высматривающего кого-то. Он снова принялся наворачивать круги по клубу.
        - Поехали дальше. Тут полный тухляк. Куда поедем? Я только схожу в туалет, и поедем.
        Я пыталась танцевать, пыталась напиться. Пыталась поговорить с Амандой, но это было невозможно, Аманда была не в состоянии разговаривать. Сложно разговаривать во время поцелуев. Сложно сконцентрироваться на чем-то другом, когда в ухе у тебя чей-то язык, я это понимаю. Но мне нужно было с ней поговорить. Перекричать музыку, прижаться к Аманде и просто лежать рядом, комментируя чьи-то нелепые брюки или странную прическу. Но вместо этого я танцевала с Себастианом, пыталась подстраиваться под его неровный ритм, слушала его вопросы, не требующие ответа.
        - Поедем домой? Ты уже сходил в туалет?
        - Зачем? Ты такая скучная. Мы же недавно пришли. Хочешь выпить?
        Вся эта ситуация меня напрягала. Поведение Себастиана, мутки Аманды с Лаббе, этот клуб. Меня напрягало то, что нужно вести себя, как положено девушке моего возраста, веселиться, пить, орать, тусоваться в вип-комнате. Вечер за вечером. Ночь за ночью.
        Я просыпалась по субботам и воскресеньям с вопросом на губах, как я попала домой прошлой ночью и находила в карманах смятый голубой билет, пленку от пачки сигарет, а на руках - штампы ночного клуба. Я смывала штампы и срезала браслеты с фестивалей маникюрными ножницами. И говорила снова и снова то, что говорят в таких случаях: «Жуть-как-же-я-вчера-нажралась-ни-хрена-не-помню-но-как-же-нам-вчера-было-весело». Но, по правде говоря, весело мне не было. И я прекрасно помнила, как добралась до дома. Я всегда сначала везла домой Себастиана. У него я спала, пока он лежал в отключке, или играл в видеоигры, или искал чем бы ему заняться.
        Мне не нравилась такая жизнь, но я не знала, чего хочу. Порвать с ним? Но что будет потом? Смогу ли я тусоваться с ними, если брошу его? У меня не было плана «Б». Я не хотела разрабатывать план «Б». Я хотела только вернуть себе радость жизни.
        Себастиан сойдет с ума, если я его брошу. Он и так уже безумен. Нельзя его сейчас бросать. Я это сделаю, но не сейчас, попозже, когда все уляжется. Сейчас лучше его не огорчать. Мы с охранниками следили за ним каждый из своего угла, но ничего не говорили, ждали развития событий, зная, на что он способен. Мы молчали, надеясь, что все само собой разрешится. Или закончится катастрофой. Их было двое, я одна. Но все мы бездействовали.
        Я была только статисткой. Все мы были статистами. Рядом с Себастианом все превращались в статистов. В статистов без реплик. Все мои слова вырежут при монтаже. Их смело можно пропускать мимо ушей.
        - Поедем домой?
        - Этот чертов клуб, чертов город. Какая мерзость. Какой тухляк. Летим в Барселону. Там есть этот клевый тапас-бар рядом с церковью, или это было в Пальма-де-Майорка? Мне нужно в туалет. Закажи мне выпить. Я скоро вернусь. Надо кое-что сделать. И мне нужно выпить. И в туалет. Черт, пора валить отсюда, тут такой тухляк. Можешь сказать этому придурку диджею, чтобы поставил нормальную музыку? Мы едем в Нью-Йорк. Мне только нужно отлучиться в туалет, кое-что проверить. Черт, где Деннис? Поищи его. Мне нужно с ним поговорить. Черт, как тут скучно.
        Я рассказала об этом Аманде. Что не знаю, люблю ли его по-прежнему. Мы обсудили это. Она сказала: «Скоро все наладится». Они с Лаббе старались не лезть в наши отношения.
        И к тому же после того уик-энда в загородном доме вели себя странно. Тот ужин резко изменил их поведение. Они стали общаться с Самиром наедине, не приглашая нас. И я видела, что они считают Себастиана проблемным. Но когда им хотелось потусить, они тут же о нас вспоминали, потому что не хотели стоять в очереди на вход в клуб. Мы с ним.
        По ночам я много об этом думала. Размышляла, лежа рядом с Себастианом, который во сне потел и дергался, поворачивался ко мне, сжимал в объятиях.
        Есть слова, которые чувствуешь всем телом. Слова, которые задействуют зоны мозга, о которых ты даже не подозреваешь. Добрые слова дают ощущение тепла. Мамино «шшш», когда я в детстве не могла заснуть («моя девочка… шшш… спи, милая»). Или папино «Майя», когда он хотел, чтобы все слышали и знали, что я его малышка, что мы одно целое - он и я. Бабушкин голос, когда она читала сказку («жили-были…»). Себастиана «я люблю тебя» на выдохе перед тем, как заснуть.
        Я не знаю. Эти слова причиняли мне дискомфорт. Его отец должен что-то сделать, как-то сказала Аманда. Она сказала это мне наедине. Себастиану нужна помощь.
        Аманда считала, что все дело в наркотиках и что стоит Себастиану снизить дозу, как любовь вернется с прежней силой. Аманда права, думала я. Разумеется, Аманда права. Я по-прежнему люблю Себастиана.
        Ничего не делай. Ничего не говори. Поговори с ним. Помоги ему.
        Я мучилась сомнениями, но ничего не могла поделать. Никто ничего не мог поделать. Что тут можно было поделать? Я хотела уехать. Хотела сбежать. Себастиан безумен. Совершенно безумен. Он болен. Надо что-то сделать. Ему нужна помощь.
        Я его люблю. Конечно, я его люблю.
        23
        Аманда спала на стуле рядом. Мишура сползла ей на плечи, а колготки были порваны на коленке. На сцене актового зала стояла женщина в туфлях на высоких каблуках с гигантскими наручными часами на запястье и бриллиантовыми гвоздиками в ушах. Черные как вороново крыло волосы аккуратно уложены в гладкую прическу. Кристер представил ее нам как главного редактора самой читаемой деловой газеты в мире.
        - Вы изучаете международную экономику, так?
        Мы закивали головами, хотя большинство в зале изучали другие дисциплины. Зал был битком набит учениками и родителями (в основном отцами), видимо, желавшими прогулять празднование Святой Люсии со своими детьми.
        Родителям было велено не задавать вопросы и не занимать сидячие места, так что они стояли вдоль стен. Через каждые десять метров попадался широкоплечий мужчина в темном костюме с наушником из числа американских охранников.
        - А те, кто не изучает, все равно сталкивается с ней каждый день.
        Мы сделали вид, что смеемся над шуткой, а улыбка американки была шире въезда на автомобильный паром.
        Даже Себастиан был здесь. В пять утра мы с Амандой пели для него песни в честь Дня святой Люсии, и потом он пригласил нас и пару приятелей на завтрак. Когда я отказалась ехать с ним в школу на машине, он рассердился и теперь сидел на другом конце зала. «Анонимный благотворитель» проспонсировал эту лекцию. Я спросила Себастиана, не Клаес ли это, но тот только посмотрел на меня как на идиотку. По слухам, лекция обошлась в 350 000 крон, но, естественно, учителя держали рот на замке.
        Шеф-редактор американского журнала имела докторскую степень по экономике и входила в список самых влиятельных медиаперсон в мире, составленный журналом «Тайм». Известной ее сделали ролики на «Ютьюбе», в которых она объясняла экономические вопросы на примере Барби, Кена, дома Барби и машины Кена. Самый популярный ролик был посвящен финансовому кризису в Америке. Барби «Блэк» была одинокой матерью троих детей, выставленной из дома за просроченные платежи по ипотеке. Кену досталась роль начальника в «Лемман Бразэрс». Когда куклы говорили, Кен вел себя высокомерно и сдержанно, черная Барби ругалась и говорила на таком примитивном английском, что даже дети в шведском детском саду говорят лучше. Особенно если мечтают стать рэп-звездами. Но обвинять ее в расизме никому и в голову бы не пришло. Она сама была похожа на черную Барби. Критики считали ее слишком радикальной, и она сильно упрощала свои примеры, чтобы они вписывались в ее концепцию. Я же думала о том, что кто-то должен намекнуть ей на смену концепции ее макияжа. Выбрать накладные ресницы покороче, например.
        Сегодняшняя лекция была о будущем мировой экономики. Рост или крах - так звучал подзаголовок, но вопреки ожиданиям без знака вопроса.
        - Есть тут кто-то, кто ненавидит экономику и мечтает заняться более важными вещами? - (Усмешка). - Верное решение. Экономистам нельзя доверять. (Громкий смех.)
        Она обвела зал рукой.
        - Назовите опасного экономиста.
        - Карл Маркс, - донеслось с задних рядов.
        Она кивнула.
        - Милтон Фридман, - крикнул Самир, сидевший в самом первом ряду. Американка довольно улыбнулась.
        - Верно. - Лекторша достала пластиковую бутылочку с водой и сделала глоток. - Экономисты смертельно опасны уже по одной той причине, что мировая экономика затрагивает каждого из нас. Так что, изучаете вы экономику или нет, считаете деньги смыслом жизни или нет, советую вам внимательно слушать то, что я сейчас расскажу. Эта лекция о вас.
        Барби обвела публику пальцем, свет приглушили, и на сцене за ее спиной появился гигантский экран. Лекторша без лишних прелюдий начала пересказывать экономическую историю последнего столетия: цифры, исторические события, всеобщие выборы, Первая мировая война, Вторая мировая война, экономический бум. На сцене тем временем вырастали объемные диаграммы, вращающиеся 3D-кубы и круги, демонстрирующие рост населения, среднего заработка и продолжительности жизни. Теперь стало ясно, почему актовый зал был закрыт на неделю перед этой лекцией. Эта сцена была словно из фильма про Бонда. У американки даже была голограмма Рузвельта. Пару секунд он стоял рядом с ней на сцене и читал фрагмент из «Нового курса». Даже Аманда, обычно дремавшая на таких лекциях, с интересом следила за происходящим.
        Барби стрекотала быстрее спортивного комментатора. Кристер одобрительно кивал, войдя в ее ритм. Кивок-кивок-кивок-кивок, его шея словно потеряла шарнир, скреплявший ее с остальным телом. Видно было, что он пребывает в состоянии учительского экстаза, когда мозг отключается от всего остального.
        - Многие считают, что экономика подчиняется законам вроде закона притяжения. Доходы и расходы. Успех и банкротство. Если уронить стакан, он упадет на пол и разобьется. Если тратить больше, чем зарабатываешь, тебя ждет крах.
        Барби перевела взгляд на родителей в деловых костюмах, стоящих вдоль стены, потом обвела взглядом учеников и продолжила рассказ.
        Когда наступил черед вопросов и ответов, Кристер забегал по залу с беспроводным микрофоном.
        Себастиан задал вопрос первым. Американка улыбнулась ему. В глазах мелькнуло узнавание. Она знает Себастиана. Знает, потому что его отец оплатил ее приезд.
        Мне захотелось бежать прочь. Черная Барби и Кен Фагерман. Если они думают, что Себастиану интересно, что происходит в мировой экономике, то сильно ошибаются.
        Усталым голосом Себастиан зачитал написанное на бумажке, и пока Барби отвечала, Кристер уже шел к следующему по очереди ученику, которому было велено подготовить вопрос. Я тоже быстро произнесла вопрос и вернула микрофон Кристеру. В дискуссию я вступать не собиралась. Американка задумчиво кивнула. Она не подала виду, что считает вопрос идиотским (Кристер заранее просмотрел и отобрал только идиотские вопросы, на которые он знал ответ). Ответ был встречен дежурными аплодисментами. В сотый раз мы услышали «с одной стороны… с другой стороны… в моем научном труде я поднимаю многие вопросы… нужно учитывать разные факторы… и чтобы внести ясность…».
        3D-аппарат был отключен. У Аманды начали смыкаться веки, и она откинулась на спинку стула. Барби была поверхностным лектором. Можно было не ждать, что она скажет что-то, с чем присутствующие не были бы согласны. Она говорила только то, что все хотели услышать.
        Наступил черед Самира. Он взял микрофон и заговорил:
        - Пару месяцев назад у нас были школьные выборы. - Его голос дрожал, выдавая волнение. - Все ученики имели право голоса, и две выдуманные расистские партии набрали более тридцати пяти процентов голосов.
        Краем глаза я видела, как побледнел Кристер. Этот вопрос не был одобрен им заранее. Он потянулся за микрофоном, словно хотел отобрать его, но американка жестом дала понять, что хочет дослушать. Самир переложил микрофон в другую руку - подальше от Кристера.
        - Школьное правление постановило, что результаты не следует воспринимать всерьез, что все это саботаж со стороны группы учеников с целью помешать учебному процессу.
        - Но? - спросила американка. Все ее внимание было приковано к Самиру.
        Кто-то из публики крикнул: «Давай конкретней, Самир!» Один из отцов крикнул: «Парень, ты, по-моему, перепутал лекцию!», но Барби подняла руку, и снова воцарилась тишина.
        - Продолжай.
        - Никто не воспринял выборы серьезно, но это хороший пример того, как на нас влияет политика. Мы привыкли думать, что все проблемы в европейских странах вызваны беженцами, войной у границ Европы и исламистским терроризмом - вещами, которые наши политики не могут контролировать. Это все, что мы слышим из телевизора. Исламисты - наша самая большая угроза. Но одновременно миллиардеры богатеют, а нищие нищают. Но об этом никто не говорит. Я хочу сказать, - Самир прокашлялся, - что людям стоит чаще обсуждать влияние экономической ситуации на благосостояние граждан и связи демократии с экономикой и общественной жизнью. Что вы об этом думаете?
        Парень в задних рядах завел «Интернационал», по залу раздались смешки, но Барби снова подняла руку, призывая, подобно Иисусу, собравшихся молчать.
        - Самир, так тебя зовут? Самир, скажи, почему ты считаешь, что социальные противоречия входят в спектр экономических вопросов?
        - Мне кажется, что экономистам стоило бы использовать свои знания для того, чтобы решать реальные проблемы общества. Новость о том, что государство собирается инвестировать миллиарды долларов в инфраструктуру, воспринимается совершенно по-другому, когда знаешь, откуда берутся эти деньги. Но сегодня мы слышим только о том, что государство тратит все деньги на беженцев.
        Что-то случилось с улыбкой американки. Она улыбалась по-другому. Не сразу я поняла, что это настоящая улыбка. Она придала Самиру уверенности.
        - Разумеется, когда речь идет об инвестициях, всегда возникает вопрос, кто будет платить по счетам. И никто не отваживается сказать правду: что заплатят все собравшиеся здесь, например.
        Зал загудел. Атмосфера изменилась. Я наблюдала такое раньше, когда в одной комнате собиралось слишком много взрослых, желающих объяснить тебе, как все обстоит на самом деле.
        Я прямо чувствовала, как отцы вдоль стен лопаются от желания объяснить Самиру (и Барби), что они ни в чем не смыслят. Потому что нет у них никаких проблем с беженцами. Вообще никаких. В Швеции прекрасно развита промышленность. Мы найдем работу и дом для каждого новоприбывшего. Только не надо повышать налоги.
        Я знала, что именно это они хотят сказать, потому что не раз слышала папины рассуждения на эту тему. Отцы в зале уже забыли, что им велено было не задавать вопросы. Несколько подняли руки, прося микрофон. Они уже забыли, как это - тянуть руку вверх, и выглядело это довольно неуклюже. Некоторые всем своим видом выражали мысль «Какой милый, но наивный мальчик, все мы в молодости были идеалистами». Кто-то театрально шептал: «Мы пригрели коммуниста на груди». Кто-то хихикал. Американка не обращала на них внимания. Она присела на стул.
        - Ерунда, - выкрикнул парень, который ранее напевал «Интернационал». Барби подняла глаза:
        - Ты правда так думаешь? - спросила она, ослепляя публику своей белоснежной, как в рекламе зубной пасты, улыбкой. Улыбка словно говорила: «Я на вашей стороне. Не беспокойтесь, я не буду обсуждать политику иммиграции. Я ничего об этом не знаю. Мы будем говорить о государственных расходах, о соцподдержке. Это вас больше устроит, не так ли?»
        Сделав паузу, она продолжила:
        - Один процент мирового населения владеет пятьюдесятью процентами мирового имущества. И если половина доходов находится в руках небольшой группы людей, которая поместилась бы… - она сделала паузу и посмотрела в зал (может, на Себастиана), - в этом зале. Разве вы не видите в этом проблему?
        Один из отцов больше не мог сдерживаться и без микрофона выкрикнул «Excuse me»,[15 - Извините меня (англ.).] но Барби даже не смотрела в его сторону. Вместо этого она медленно подошла к краю сцены и остановилась перед рядом, где сидел Себастиан.
        Пришел черед Себастиана представлять концерн Фагерманов, подумала я со страхом. Американка хочет вовлечь его в дискуссию.
        Мне хотелось, чтобы он встал и ушел. Беги, взмолилась я про себя. Ты ненавидишь политику. И мысленно добавила запретные слова: «Ты слишком глуп для подобной дискуссии». Барби была в паре метров от Себастиана. Она продолжила говорить нейтральным тоном, прекрасно понимая, что он прислушивается к каждому ее слову.
        - Среди экономистов бытует превратное мнение, что щедрость по отношению к миллиардерам благотворно сказывается на экономике. Например, в Швеции социал-демократы считают, что их не стоит облагать повышенными налогами.
        Она повернулась к родителям.
        - Вы не представляете, как счастлив был бы мой аудитор, реши я переехать жить в Швецию. А я даже не миллиардер.
        Лектор снова повернулась к Самиру.
        - Но что произойдет, если простые люди из среднего класса узнают, что именно они финансируют все государственные траты. Что они сделают?
        Она вопросительно смотрела на Самира, в руках которого по-прежнему был микрофон. Он ответил мгновенно, словно ждал этого вопроса.
        - Они будут протестовать.
        - Вот именно.
        Снова искренняя улыбка. Отцы затихли. Кристер топтался на месте. Этого он не ожидал.
        - Они будут протестовать, - продолжила Барби. - Как? Устроят кровавую революцию? Начнут рубить головы на городской площади? Нет, мы этого не хотим. Лучше обвинить во всем иммигрантов. Сказать, что они наш главный расход.
        Американка прищурила глаза и обвела взглядом публику.
        - Вам смешно, - сказала она, но никто не смеялся.
        Все молчали.
        Кроме Самира.
        Он снова заговорил, на этот раз уверенным голосом. В тот момент он казался совсем взрослым. И у него был прекрасный английский. Я и забыла, как хорошо он говорит по-английски.
        - За всю историю человечества верхи никогда не отдавали власть добровольно, только в ходе революции.
        - Это так, - кивнула американка, повернулась и уставилась на Себастиана. У него не было микрофона, он сидел, откинувшись на спинку стула, но все равно его хорошо было слышно.
        - Фигня. Кто дает работу людям? Может, ты, Самир? Или твой папа - шофер такси?
        Себастиан расхохотался. Но смеялся он один.
        Она снова повернулась к Самиру и знаком попросила его ответить. Самир кивнул.
        - Не стоит думать, что чем больше миллиардеров, тем лучше для Швеции.
        Барби кивнула и дополнила:
        - Можем обсудить и родителей, работающих водителями такси. Какие налоги они платят?
        Молчи, взмолилась я про себя, молчи, Себастиан. Но он больше не пытался ничего сказать, только сложил руки на груди, словно готовясь ко сну.
        - Мы удалились от темы, - произнесла американка. - Прежде чем охранники выведут меня, чтобы предотвратить беспорядки… - Она посмотрела на Самира, на родителей, стоящих вдоль стены, на Кристера, топтавшегося на месте. Потом снова заговорила. На этот раз спокойнее и обстоятельнее, может, потому, что голограммы не мешали.
        - Помогают ли миллиардеры создавать рабочие места? Нет. Повышают ли они уровень благосостояния общества? Успешные компании и успешные предприниматели идут на пользу экономике. - Она посмотрела на родителей. - Я не вижу никакой проблемы в том, что люди становятся миллиардерами. Я ничего не имею против них. - Она кивнула Себастиану, который притворялся, что спит. - Я верю в капитализм, хотя многие мои соратники считают, что люди с моей внешностью верят только в коммунизм.
        Кристер усмехнулся, но никто его примеру не последовал.
        - Мне кажется, Самир хотел сказать, что существуют пределы социальному неравенству. Демократическое общество требует равноправия. И он прав. Сейчас я объясню почему.
        В зале стало тихо. Всем был любопытно. Мы затаили дыхание.
        - Социальный договор - дело серьезное. Обе стороны должны соблюдать свою часть соглашения ради сохранения справедливости. Несправедливо, если только низшие и средние слои населения финансируют государственные расходы. Несправедливо, если крупные предприятия платят меньше налогов, чем их малые и средние конкуренты. Это нарушение социального договора. И когда медсестра платит в процентном отношении больше налогов, чем наследник состояния… или когда налог на наследство отсутствует… - Она нарисовала пальцем ноль в воздухе. - Только подумайте - нулевой налог на наследство. А мы еще не затронули уход от налогов. Разве это согласно социальному договору? Разве в Библии не сказано «дающему да воздастся»? - Она сделала паузу, чтобы выпить воды. - Даже в США мы не такие щедрые. И не нужно быть коммунистом, чтобы констатировать, что социальные противоречия в США накалены до предела. И считать, что они не имеют никакого отношения к экономике, большая ошибка. Я согласна с тобой, Самир. Существуют те, кто выигрывает от того, что во всех проблемах общества винят меньшинства…и эти люди притворяются, что во всем
виноваты, - она изобразила в воздухе кавычки, - «черномазые». В тридцатых это были евреи. Сегодня это беженцы.
        Она замолчала. Никто не осмелился нарушить тишину. Люди не хотели верить, что существует прямая связь между деньгами и ненавистью к иммигрантам. Мы не расисты, мы на стороне добра, мы не такие, как эти грубые необразованные верзилы из партии «Шведские демократы».
        Но возражать никто не стал.
        Барби никого не обвинила, по крайней мере напрямую. Незаметно для публики она бросила взгляд на стенные часы, выпрямила спину и посмотрела на Самира.
        - Не ожидала, что будет так весело.
        В зале было так тихо, что явно было слышно, как бурчит один из родителей:
        - Куда уж веселее.
        Его английский был безупречен. Я его узнала. Это был директор одного из главных банков страны. Он почесал свои растрепанные волосы.
        - Чертовски весело. Скоро Рождество. Я пойду сообщу коллегам, что они живут в налоговом раю. Это повод для шампанского.
        Родители рассмеялись. Хорошее настроение вернулось. Это только политика. Нет поводов для ссоры. Если банкир не обиделся, то и у нас нет повода для обиды. Что известно Барби о нашей жизни в Швеции? Ха-ха. Хо-хо.
        Мы разразились аплодисментами. Американка тоже захлопала и доверительно улыбнулась Самиру. Тот улыбнулся в ответ.
        - Ты задаешь непростые вопросы, Самир, - сказала она, пока мы продолжали хлопать. - Продолжай задавать. Ты далеко пойдешь.
        Когда Кристер поднялся на сцену, чтобы поблагодарить лектора, мои и Самира взгляды встретились. Щеки у него были красные.
        «Молодец», - изобразила я одними губами. «Спасибо», - изобразил он в ответ. Я хотела сказать что-то еще, но он уже отвел взгляд. Я посмотрела на Себастиана. Тот дремал на стуле.
        Кристер вручил американке цветы и книгу о Юрсхольме. Мы встали и начали аплодировать. После я отключила телефон и вышла из актового зала. Пусть кто-нибудь другой будит Себастиана.
        После лекции у нас был перерыв в занятиях, но оставалось еще полдня учебы, а мне не хотелось говорить с Себастианом и не хотелось торчать на уроках, так что я поехала домой. Мамы дома нет, Лины тоже, так что я могу побыть одна. И мне нужно было побыть одной.
        Я успела переодеться и залечь в кровать с ноутбуком, когда в дверь позвонили. Я знала, что Себастиан будет торчать под дверью, пока я не открою, поэтому поднялась с постели и пошла вниз отпирать.
        Но это был не Себастиан. Это был Самир, запыхавшийся, словно после пробежки, через руку перекинута куртка.
        - Можно войти?
        Он оперся рукой о дверной косяк и наклонился вперед. Мускулы на руке напряглись. Я подошла к нему и погладила его по руке, покрытой короткими жесткими волосами, а потом прижалась губами к его губам, и меня словно обожгло. Наши языки сплелись. Он обнял меня рукой за талию.
        - Конечно. Входи!
        Женский изолятор
        24
        Когда у меня прогулка ранним утром, я не могу пить снотворное, так что сегодня я почти не спала. Три раза я пыталась начать смотреть фильм, который мне оставила Сусси. Во время третьего раза мне удалось немного подремать.
        Сейчас у меня есть время думать о прошлом и пытаться понять, что тогда произошло. Я бы хотела разделить все случившееся на эпизоды: первые недели в школе после возвращения из Южной Европы, когда мы все время были вместе (по словам Аманды, трудно было поверить, что мы встречаемся совсем недавно). Это было счастливое и беззаботное время. У меня появилось много новых друзей. Я была в центре внимания, получала кучу комплиментов. Все наши общие с Себастианом друзья (разумеется, кроме Самира) считали, что мы просто созданы друг для друга.
        Следующий эпизод был уже сложным и запутанным. А третий, в котором я поцеловала Самира, просто катастрофическим.
        Но, к сожалению, все не так просто. Нельзя вот так просто разбить прошлое на отдельные эпизоды. С самого начала все шло не так. Всегда был хаос.
        Но вначале было лето. Теплое, солнечное, радостное. Я была под впечатлением от приключений на Средиземном море и старалась не замечать странностей Себастиана. Их непонятные отношения с отцом и то, как мерзко Клаес с ним поступал. Когда я начала встречаться с Себастианом, учеба отошла для меня на второй план. Поначалу Себастиан все время был в школе, даже если прогуливал уроки. И он всегда знал, где найти меня, всегда знал мое расписание занятий. Мне нравилось, что бойфренд все время хочет быть рядом со мной. Мне льстила его ревность. Нет, он не преследовал меня и не пытался контролировать, просто внезапно возникал из ниоткуда в своей белой футболке и широко улыбался, и, естественно, я улыбалась в ответ. Мы же были влюблены и были рады видеть друг друга.
        Но в этой радости всегда присутствовала горечь. Помимо любви, я чувствовала с его стороны другие чувства. Не ненависть. Ненависть - просто банальное чувство, слишком простое для такого сложного человека, как Себастиана. Нет, я его не боялась. Не боялась до самого конца. Но мне было тревожно. Даже в первое время я испытывала смешанные чувства. С ним было просто и сложно одновременно, прекрасно и ужасно, весело и грустно.
        Я ненавижу прогулки по утрам. Особенно потому, что персонал следственного изолятора думает, что таким образом оказывает мне услугу. Они верят, что ранний подъем освобождает время для разнообразных интересных занятий, которыми я могу его заполнить. Как будто в тюрьме мне есть чем заняться, кроме как курить, а рано утром курить совсем не хочется. И это самое ужасное в утренних прогулках.
        А когда меня ставят в пару с Дорис, желание курить совсем пропадает. Вообще-то я должна гулять одна, у меня по-прежнему особый режим, несмотря на то что предварительное следствие закончилось. Я сижу в одиночной камере (ради собственной безопасности). У меня запрет на посещения. Но изолятор забит под завязку, световой день слишком короткий, чтобы всем заключенным хватило времени на законную прогулку на свежем воздухе, так что даже таких, как я, пускают во двор парами. К тому же надзиратели озабочены моим юным возрастом. Для меня вредно все время проводить в изоляции. Одиночная камера двадцать три часа в сутки в таком юном возрасте - повод для критики со стороны правозащитных организаций. Фердинанд нравится рассказывать мне все, что ей известно о деятельности «Эмнести», и что именно страх перед ней заставляет надзирателей постоянно предлагать мне встречи с священником, психологом и учителями несколько раз в неделю и ставит меня в пару на прогулках.
        Дорис лет шестьдесят. На самом деле ее зовут не Дорис. Она считается для меня подходящей компанией, мое алиби для «Эмнести».
        Я не планировала спать с Самиром. Это просто случилось. Мне было стыдно, ему было стыдно, мне было стыдно, конечно, стыдно.
        - Я бы никогда не стала спать с Самиром, - сказала я Себастиану (и самой себе) после того уик-энда у Лаббе. «Это никогда не повторится», - сказали мы с Самиром друг другу в тот вечер после праздника святой Люсии, когда это случилось. Никогда больше. Нам даже не нужно было это говорить. Но мы сказали. И повторяли миллион раз, но все равно оказались в постели. Это просто произошло.
        Самир звонил мне. Писал. Я не отвечала. Удаляла смс-сообщения. Потом раскаивалась и читала. Потом снова раскаивалась. Мы виделись в школе. Мы встречались в библиотеке, где нас никто не видел. Это было по-настоящему. Единственное, что было по-настоящему. Единственное, что доставляло мне истинную радость. Все остальное только напрягало. В то время моя жизнь казалась сплошным кошмаром, но стоило мне увидеть Самира, коснуться его, как все преображалось. А потом мы расставались, и я снова погружалась в забытье.
        Мне всегда казалось странным, что люди режут себя для того, чтобы унять душевную боль и продолжать жить. Но мои отношения с Самиром были именно такой попыткой. Мне было хорошо с ним. Настолько хорошо, что это причиняло боль. Мне кажется, именно эта боль делала наши встречи такими особенными. И то, каким человеком был Самир. Он был особенным. Может, поэтому мне было так трудно порвать с ним.
        Самир был нормальным. Он не был невротиком, он был доволен своей жизнью, он не жаждал быть в центре внимания, не хотел всегда быть впереди всех, быть круче других, быть лучшем всех. Когда он касался меня, он делал это, потому что хотел быть со мной и все, без каких-либо задних мыслей.
        Мы занимались любовью при любом удобном случае. Дома у меня (когда папа и мама были на работе, а Лина в детском саду), когда у Самира был перерыв между уроками, а я прогуливала. Самир никогда не пропускал занятий. В школьном туалете одним декабрьским вечером. Школа была открыта, потому что в актовом зале репетировал хор. Мы не имели никакого отношения к репетициям. И когда он обнял меня, я подумала: что, если я буду встречаться с ним, а не с Себастианом? Самир полная противоположность Себастиану, и это с ним я хочу быть, а не с Себастианом. Почему же тогда все так сложно?
        Глубоко внутри я понимала, что Самир не принц, призванный меня спасти, нет, он запретный плод, отравленное яблоко.
        Но в то короткое время, когда мы встречались тайком, я не задавалась вопросом, почему именно Самир и почему мне так сложно порвать с ним. Я думала только, что поступаю неправильно, что мне не следует спать с ним. Но не могла удержаться. И запретила себе эти мысли.
        Во время прогулки - ранней или послеобеденной, Дорис сидит на бетонной скамейке в метре от меня и курит самокрутки одну за другой, так что во рту у нее все время сигарета. Дым стоит вокруг нее столбом, словно она кастрюля с приоткрытой крышкой. Со мной она не разговаривает, даже не отвечает на приветствия. Не поднимает глаз, не кивает, не бормочет себе под нос. Однажды в дождливый день я заметила, что она вздыхает над неработающей зажигалкой, но мою она не попросила, только продолжала щелкать, пока, наконец, не загорелось пламя. Запалив сигарету, Дорис испустила вздох облегчения, больше похожий на стон. Что она испытывала в тот момент? Радость? Облегчение? Или эмоции, понятные только ей одной?
        Когда мне было двенадцать лет, я спросила маму, в каком возрасте можно спать с мальчиком. Мама ответила: тогда, когда желание настолько сильно, что тебе плевать, что думает твоя мама и все остальные, потому что ты жить без него не можешь. Тогда это правильный момент. Я думала, она так ответила, чтобы показать мне, что мыслит современно, и что секс должен доставлять удовольствие. Мне же этот ответ показался искусственным. Но мама была права. Мне стоило прислушаться к ее словам. До встречи с Себастианом я не понимала, что такое секс. Но когда в начале наших отношений он касался моей кожи, и меня бросало в жар, я начинала понимать значение маминых слов. Конечно, я все равно считала ее нелепой, но теперь знала, что в ее словах был смысл. И когда отношения с Себастианом стали пресными, я оказалась готовой на все, лишь бы снова испытать эту страсть. Хоть с первым встречным.
        Хотя тут я лукавлю. Самир не был первым встречным. И он дал мне снова почувствовать эту страсть. Я не могла насытиться им. С ним тоже было сложно, он давал мне то, без чего я не могла жить, но это не делало меня счастливой.
        Скучнее Дорис человека не придумаешь. Она привлекательна как личность так же, как мокрые штаны, а еще она жирная и абсолютно бесформенная. Как американцы. Она напоминает мне игрушку, в которую я играла в детстве: палку на подставке, на которую нужно нанизывать разноцветные пластмассовые кольца. Сначала самое широкое кольцо, потом поуже и так далее. Или разноцветную пружинку «Слинки», которая умела «бегать» по ступенькам (такие были популярны во времена маминого детства).
        Дорис двигается крайне медленно. Колесико за колесиком. Но по большей части сидит неподвижно. Я спрашивала Суссе, за что она сидит. Но Суссе запрещено рассказывать. Но что бы это ни было, сложно представить Дорис на свободе. За решеткой ей явно комфортнее. Если открыть слово «заключенная» встаром словаре девятнадцатого века, можно увидеть расплывчатое фото женщины, поразительно похожей на Дорис. Только тюремная одежда изменилась. И нет, Дорис не в тюремной одежде. Она в спортивных штанах, резиновых тапочках, толстых носках и толстовке. И поверх всего этого гигантская ветровка с огромными карманами. Там она держит табак и, судя по всему, дюжину утопленных котят.
        Каждый раз, оказываясь с Дорис на прогулке, я фантазирую на тему преступлений, которые она совершила. Приходится напрячь воображение, чтобы выдумывать новые и новые преступления. Дорис слишком старая, чтобы сидеть за убийство новорожденного младенца. Слишком толстая и неповоротливая, чтобы сидеть за убийство мужа (разве что если она задавила его своим весом). К тому же сложно представить, кто хотел бы жениться на такой женщине, как Дорис. Как и сложно поверить, что Дорис могла испытывать такие сильные эмоции, как желание задавить кого-то насмерть. Дорис самая уродливая женщина из всех, кого мне доводилось видеть за всю жизнь.
        Первое, что я отметила, когда Самир поступил в наш класс, это как он красив. Не привлекателен, а именно красив. Говорят, что красота не главное, что все красивые люди стараются убедить всех, что они умные, добрые, веселые и все такое, но в случае с Самиром красота действительно играла роль. Решающую роль. Его умные комментарии, хорошие оценки, интерес к политике - ничто по сравнению с его смуглой, цвета кока-колы кожей, карими, почти черными глазами и длинными кукольными ресницами. Мои глаза были бесцветными, как дождевая вода. От Самира пахло солью и смолой. Он был самым красивым парнем в мире для меня. Сказать, что его внешность не имела никакого значения, - нагло соврать.
        Дорис бледная, как смерть, похожа на дождевого червяка, и пахнет от нее, как от мокрой собаки. На прошлой неделе я представляла, что она держала бордель с проститутками, обманом привезенными из Восточной Европы и подсаженными на наркоту. Я представляла, как она курит свои самокрутки перед старомодным телефоном со спиральным шнуром и принимает заказы на извращенный секс с несовершеннолетними. Помогают держать бизнес ей славяне с плохим дыханием и плешивыми бородами. Один из них и сдал ее полиции, когда не получил обещанные бабки.
        Сегодня я представляю, что она вела бухгалтерский учет у наркоторговца (и отказалась давать показания против него из-за угрозы убийства). Или помогала младшему сыну готовить взрывчатку (неудачник с прыщами и связями с русской мафией). Наверняка она хорошо говорит по-шведски и только притворяется немой. Наверняка Дорис родилась здесь. Может, в детстве мечтала стать актрисой, но провалила экзамены в театральную школу, потому что им не нужны такие скучные типажи, и начала пить, совсем опустилась, стала брать детей на воспитание, потому что за это неплохо платили. Но кормила их плохо, и один из детей переел капустного салата в школьной столовой и загремел в больницу. Там его осмотрели и обнаружили недоедание и следы побоев, и за это упекли Дорис за решетку, и теперь она сидит во дворе для прогулок и молчит.
        У меня нет других занятий, как выдумывать все эти истории. Дорис самая эффективная кампания против курения на свете.
        - Вообрази место, где ты чувствуешь себя в безопасности, - говорила мне в детстве мама, когда я не могла заснуть. Я закрывала глаза и делала вид, что представляю. Теперь же я постоянно представляю себя далеко отсюда. Выходные в следственном изоляторе превращают время в старинный часовой механизм с ржавыми колесиками, которые медленно вращаются у меня в голове и разрушают мозг - миллиметр за миллиметром. Я не думаю о том, где нахожусь, я представляю себя в других местах, далеко от всех и вся.
        Воображаю места, где можно чувствовать себя в безопасности. Пляжи, море, пустоши… Закаты, рассветы… Лес. Я представляю, как иду босиком по мху ранней осенью. Сосновая кора колет ступни, земля застревает между пальцами.
        Я не ненавижу изолятор. Мне хорошо в одиночестве. Я не могу стать другим человеком, но могу не быть собой. И от этого мне легче. Ненадолго, но легче. Длится это чувство всего несколько секунд (как ремень, прежде чем его затянуть потуже), но мне уже становится лучше.
        Я представляю себя прогуливающейся по пляжу. Я никогда не была одна на пляже, но эту картину легко представить. Длинный пляж с белым песком с серыми ракушками, с выброшенными на берег водорослями и сучьями. Я иду вдоль кромки воды во время прилива. Песок тяжелый и вязкий, как свежий асфальт, и гладкий и твердый там, где отступает вода. На горизонте вздымаются волны, вокруг залива возвышаются черные скалы. Волны бьются от скалы, взбивая воду в белую пену. Море шумит, волнуется, движется. Пахнет водорослями и солью. Знаю, эта картина напоминает фильм с Райаном Гослингом, в котором он идет по пляжу с девицей, чьи волосы развеваются на ветру. Я ненавижу эти слащавые фильмы, но мне нравится представлять себя на таком пляже. Только одну.
        Все места в моих фантазиях пустынные. Потому что стоит мне подумать о людях, как перед глазами встают Самир, Себастиан или Аманда. Мой мозг заставляет меня думать о них, а я не хочу. И тогда все идет насмарку.
        Помимо прогулок с Дорис, я все время одна. «Ради твоей безопасности». Но я знаю, что они только так говорят. Я сижу в одиночной камере не потому, что так безопаснее, а потому что все должны чувствовать себя в безопасности, потому что я под замком. Но, несмотря на все это - на следы от сырости над стальной раковиной (краска на стене топорщится, как вздувшееся брюхо у дохлой рыбы) на снотворное (от которого у меня по утрам язык размером с хомяка), на тюремный запах, к которому невозможно привыкнуть - он похож на запах школьной столовки (смесь запаха еды и вонючих кроссовок) - я рада, что я в изоляторе.
        И я рада, что одна. Здесь я могу думать. О море, о пляже, о лесе и прочих банальностях. Но я не чувствовала бы себя в безопасности на пляже, в лесу или дома, а здесь я чувствую себя в безопасности. Разумеется, меня посещают и запретные мысли - об Аманде, Самире, Себастиане. О доме, о тропинке к воде, о велосипедной дорожке к Экудден, о Лине на багажнике, о нырянии с вышки в парке «Барракудапаркен», о хождении босиком в Олуддене, о муравьях на ногах Лины, о барбекю на острове Сюкельнюкель, о чтении книжек Лине, сидящей у меня на коленях, о чашке чая на ступеньках лестницы с маминым кашемировым пледом на коленях, о потных пальцах, перелистывающих роман ужасов, о ночнике, который начинает гудеть, когда перегреется, о фильме ужасов с Линой, о жирных от попкорна пальцах. Лина с пончиком в руках, Лина жмурится и морщит нос, когда я мажу ей щеки кремом от солнца.
        Самая запретная мысль из всех - Лина.
        Закрыть глаза, представить себе место, любое место, только без Лины.
        Когда процесс закончится и будет зачитан приговор, меня переведут из следственного изолятора в тюрьму. Я не спрашивала Сандера, но он все равно сказал, что (если это будет актуально) он потребует, чтобы меня осудили на отбывание наказания в колонии для несовершеннолетних преступников, чтобы я была среди заключенных моего возраста, но он ничего не может обещать, потому что восемнадцать мне уже исполнилось.
        Я спросила Сандера, нельзя ли мне остаться в изоляторе, и он воспринял это как шутку. Но я была серьезна.
        И если я заболею, они разрешат мне задержаться подольше. Но куда бы они меня ни перевели, я уже не буду одна. Сандер и остальные считают, что нет ничего хуже изоляции, я же не представляю, как буду дальше жить среди людей. Они будут рядом, будут говорить со мной, трогать меня, задавать вопросы, требовать ответов, садиться со мной за один стол. И мне разрешат принимать посетителей. Увижу ли я Лину? Скорее всего, да. Но я не хочу об этом думать.
        Слушания по делу В 147 66
        Прокурор и другие против Марии Норберг
        25
        Мы едем в суд под дождем. Я смотрю в окно сквозь пелену дождя. Сандер сидит на заднем сиденье вместе со мной. Он заехал в изолятор, чтобы обсудить со мной «несколько моментов» по дороге в суд.
        - Хорошо спала? - спрашивает он.
        Я киваю.
        В детстве я верила, что, когда тебе приснился кошмар, нужно сразу рассказать о нем кому-нибудь, чтобы сон не сбылся наяву. Только озвучив этот кошмарный сон, можно сделать его нереальным.
        В сказках пишут, что тролль исчезает на солнце. Мне кажется, что если вывести ужасные вещи на свет, продемонстрировать их людям, то они станут менее ужасными. Но в реальности все обстоит совсем по-другому. Слишком много солнечного света, «правды» ивсяких там «выговориться», «облегчить душу», «открыться», «обсудить проблемы» только покажут людям, какое ты на самом деле чудовище. Твои уродливые чувства окажутся омерзительнее волосатых бородавок.
        Иногда солнце слепит глаза тем, кто смотрит на тролля, и тогда во всем этом золотом сиянии тролль кажется прекрасным. Так было с Себастианом.
        В свете софитов было сложно разглядеть, что он представляет из себя на самом деле. Все видели в нем сына олигарха, короля вечеринок, отличного парня. Никто не знал, что кроется под этой оболочкой.
        Теперь я знаю, что озвучить катастрофу не значит предотвратить ее. Ты не имеешь власти над происходящим. Все остальное только глупые суеверия, случайные совпадения и причуды статистики.
        - Спасибо, - говорю я Сандеру. - Хорошо.
        Даже если я спала плохо, что он может с этим поделать?
        Я снова отворачиваюсь к окну. В машине работает печка. Мне жарко, но я молчу.
        Раньше я рассказывала о своих снах, мечтах, фантазиях - обо всем, что я себе воображала. Я рассказывала, и люди слушали. Папа сажал меня к себе на колени и говорил, что ему нравится мое живое воображение.
        Но когда я выросла, все изменилось. Мои сны и фантазии стали казаться ему странными. Ему нравилось только, когда я комментировала слова других, с иронией или сарказмом. Только тогда он меня слушал. И даже смеялся.
        Если же я проявляла истинный интерес к чему-то, он находил меня нелепой и делал вид, что не слушает. Делал он это, чтобы показать, что ему все это нисколько не интересно. Я была вынуждена говорить монотонным голосом и едва слышно, чтобы не давать ему повод призвать меня успокоиться («Успокойся, Майя»).
        Не только папа был таким. Себастиан тоже. И Самир. Самир даже больше Себастиана, особенно после того, как мы переспали («Успокойся, Майя, не нервничай. Не нужно»). Парни всегда так себя ведут после секса. Это всем известно.
        Девушке не стоит смеяться над своими шутками. Не стоит говорить слишком громко или слишком быстро. Говорить о том, до чего она дошла своим умом, да еще и громко, хуже, чем публично мочиться или оголять грудь.
        «У нее эти дни», «Это все гормоны», «Подростковый период» ивсе в таком стиле.
        В теории папе нравилось мое живое воображение. Но только в теории. На практике он его боялся. А теперь боится не только он. Мои фантазии часть меня, свидетельство того, что во мне живут опасные, бесконтрольные силы. Вот почему я теперь не рассказываю о своих страхах и ночных кошмарах. Теперь я знаю, что то, что должно случиться, случится, какие бы меры я ни предпринимала. Я больше не суеверна. Ипохондрики болеют не реже и не чаще других.
        По приезду в суд мы выходим из машины и поднимаемся наверх на лифте.
        - Что ты хотел обсудить? - интересуюсь я. Только сейчас я заметила, что всю поездку мы молчали. Сандер пожимает плечами. На секунду у меня возникает ощущение, что он сейчас погладит меня по щеке, как раньше делал дедушка.
        - Ты отлично справляешься, Майя, - произносит он. - Просто отлично.
        Сандер всегда ко мне прислушивается, даже когда я молчу.
        В зале суда темнее, чем обычно. Окна пропускают мало дневного света, а день сегодня серый и пасмурный, как и настроение у присутствующих. Воздух сухой и спертый. Как и атмосфера в зале. До решения суда остается две недели, и у меня ощущение, что этот процесс длится целую вечность. Но я уже привыкла.
        Начало в десять, конец в четыре. По пятницам раньше, если получится.
        Когда Сандер рассказывал о расписании, оно не казалось мне таким уж тяжелым, но я и не представляла, как это будет утомительно. Я чувствую смертельную усталость. Я не ожидала, что мой собственный судебный процесс окажется таким скучным. Обвинительные материалы, зачитанные вслух, документы, полицейские рапорты, заключения экспертов (мы к ним вернемся, когда придет очередь свидетелей зачитывать эти же самые бумажки), еще протоколы, еще заключения.
        Половину предыдущей недели мы слушали то, к чему еще вернемся в будущем. Это никогда не кончится. Суд - это ночной кошмар, в котором ты все время ищешь, сам не знаешь что. Или пытаешься закричать во сне, а изо рта не доносится ни звука, и, как бы ты ни старался, не можешь даже прохрипеть. От такого кошмара не просыпаешься весь в поту, но все равно чувствуешь, что твоя жизнь летит ко всем чертям, а ты ничего не можешь с этим поделать.
        Сегодня Сандер представит свое изложение обстоятельств дела (и зачитает чертовы документы, к которым мы вернемся позже). Это означает, что он расскажет мою версию событий, а также пояснит, почему требует снятия с меня всех обвинений.
        Сандер никогда не говорил мне, что все будет хорошо. Ему нет нужды лгать мне. Фердинанд пару раз говорила «не волнуйся», но без особого энтузиазма в голосе. Я не отвечаю, потому что то, что я чувствую, не имеет ничего общего с волнением. А на то, что говорит Блин, мне вообще плевать.
        На часах без двух десять. Главный обвинитель включает микрофон и сморкается. Один из членов судебной коллегии зевает, забыв прикрыть рот рукой. Судьи уже не сидят с прямой спиной, как в первые дни. Мы еще не начали, а они уже успели устать. Видно, что им так же скучно, как и охраннику у дверей. Только Сандер бодр и ослепляет всех своими белыми зубами. И он считает, что я отлично справляюсь. Пробормотав вступление («Возобновляется слушание по делу B 147 66…») на манер «Отче наш» (Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь…), обвинитель предоставляет слово Сандеру.
        - Согласно версии прокурора, Майя Норберг виновна в убийстве, подстрекательстве к убийству, а также в пособничестве убийству и попытке убийства.
        Не думаю, что была особая нужда напоминать всем, зачем они здесь собрались, но, видимо, Сандер решил, что это будет удачное начало его речи.
        - Майя Норберг отвергает эти обвинения, - продолжает он, теперь его очередь бубнить, и он бубнит, повторяя то, что уже сказал во вступлении о моей позиции в отношении предъявленных мне обвинений. Он говорит все тише и тише, вынуждая публику прислушиваться к нему.
        - Обвинитель считает, что Майя Норберг подстрекала к убийству Клаеса Фагермана и планировала и осуществила убийства в общественной гимназии Юрсхольма.
        Он монотонно бубнит с таким видом, словно эти обвинения совершенно нелепы и невозможно и представить, что я могу иметь хоть какое-то отношение к этим преступлениям. Он говорит таким тоном, словно поверить не может, что мерзкая Лена вообще могла осмелиться выдвинуть такое нелепое обвинение, которое абсолютно не стоит нашего внимания. Он заканчивает со вздохом:
        - Майя Норберг отрицает эти обвинения.
        Сандер обводит взглядом членов судебной коллегии - одного за другим. Тот же мужчина снова зевает, но на этот раз отвернувшись.
        Сандер продолжает:
        - Прокурор заявляет… - Я думаю о том, что теперь его очередь зевать. - …Что перед нами… как бы это сказать?.. Весьма неординарный убийца…
        Обвинитель ерзает на стуле. Ни следа сонливости на лице. Видно, что она раздражена, смотрит на председателя суда, пытается привлечь его внимание.
        Сандер растягивает слова, вздергивает подбородок, словно его только что осенила новая идея.
        - Прокурор нарисовал нам такой образ убийцы Майи, который просто не поддается пониманию. Уникальный, особенный.
        Я съеживаюсь. Стараюсь стать меньше, незаметнее, обычнее. Показать всем, какая я обычная.
        Уникальный? Особенный? Зачем он так говорит? Что это означает? Что-то положительное? Разве не в массовом убийстве меня обвиняют? Но никто на меня не смотрит. Взгляды всех присутствующих прикованы к Сандеру. Они жадно ловят каждое его слово.
        - Но таково ли это на самом деле? - Я вздрагиваю, как от удара плеткой. - Совпадает ли портрет, написанный прокурором, с реальностью?
        Прокурор ерзает сильнее, скрипя ножками стула по полу. Видно, что ее так и подмывает вскочить.
        Вопрос повисает в воздухе. Сандер ждет какое-то время, потом продолжает, но он не говорит о том, из какой богатой я семьи, не говорит, как мне «повезло в жизни», не говорит, что я утратила связь с реальностью, не говорит, что я воплощенное зло.
        Я знаю, что все факты и статистика говорят против меня. Уже один мой пол свидетельствует о том, что шансы, что я пойду в школу и перестреляю всех, весьма малы.
        Разумеется, встречаются и женщины-убийцы, но гораздо реже. Себастиан же просто типичный школьный стрелок, если закрыть глаза на его происхождение. Белый парень с психическими проблемами, наркоман, отстающий ученик, сын разведенных родителей, знакомый с оружием. У Сандера есть заключение психиатра. Психиатр также будет выступать свидетелем на процессе.
        - Не Майя довела Себастиана до безумия, - скажет психиатр. - Он уже был психом.
        Обо мне ничего такого не скажешь. «Майя не типичная убийца», - скажет эксперт. С точки зрения статистики, я невиновна. Но всех убийц нельзя чесать под одну гребенку. И в тех случаях, когда женщины устраивали резню в школе, они делали это вместе с бойфрендом или мужем. Но об этом Сандер не будет упоминать. Этим займется прокурор, у которой в запасе свои эксперты.
        И, судя по всему, прокурор готова ринуться в бой. Она уже включила микрофон и сморщила губы в черносливинку.
        - Не кажется ли адвокату Сандеру, что ему стоит сконцентрироваться на изложении обстоятельств дела в целях экономии времени и отложить выводы для заключительной речи?
        Судья качает головой. Вид у него тоже недовольный. Но недоволен он скорее мерзкой Зови-меня-Леной, чем Сандером. Видно, что ему не нравится, когда ему говорят, как вести процесс.
        - Адвокат Сандер в курсе того, сколько у нас времени, и сам решает на что его тратить, - комментирует он и, обращаясь к Сандеру, добавляет: - Не так ли?
        Сандер кивает, явно приободренный поддержкой судьи.
        - Прокурор представил нам кровавую историю. Весь мир шокирован любовниками-убийцами - Себастианом и Майей. Вместе в любви и в смерти. Писать этот триллер прокурору последние девять месяцев помогали журналисты, уверенные в том, что Майя Норберг манипулировала своим слабым и недееспособным бойфрендом, чтобы заставить его жестоко расправиться со всеми, кто ей не нравился.
        Прокурор демонстративно вздыхает, всем своим видом давая понять, что ничего подобного она не говорила. Может, прямо и не говорила, но подразумевала, и это ни от кого не ускользнуло. Судья поднимает руку, смотрит на Сандера и делает жест, говорящий «ближе к делу, понимаю, тетка настырная, но в ее словах есть доля правды». И еще «к этому вернешься потом». Я опускаю глаза. Мне понятно, зачем все это говорит Сандер. Но все равно неприятно, когда речь идет о тебе самой.
        - Мы уже знаем историю. У Майи и Себастиана много проблем - в отношениях, проблем с алкоголем и наркотиками, со школой, с родителями и друзьями. Прокурор пытается представить нам Майю неуверенной в себе девушкой, постоянно ищущей внимания, которая без видимых на то причин ненавидит людей и хочет им отомстить. Себастиана прокурор представляет слабаком, чей смысл жизни вращался вокруг Майи и что он готов был на все ради нее.
        Прокурор прокашливается. На этот раз громче, но Сандер не обращает внимания и продолжает говорить.
        - Прокурор изложил свою версию событий, предшествующих убийству Клаеса Фагермана и трагедии в гимназии в Юрсхольме. Большая часть этой речи посвящена была Майе. - Сандер делает паузу и вздыхает, потом смотрит в свои записи, листает, думает. На самом деле бумаги ему не нужны, он пользуется ими только для манипулирования публикой. Ему нужно заинтриговать нас, чтобы мы с нетерпением ждали продолжения.
        Председатель судебной коллегии тянется за блокнотом для записей. Мне нравится, что он слушает внимательно и делает записи. Иногда, когда Лена Перссон стрекочет как пулемет, он жестом просит ее говорить помедленнее. Когда Лена показала смс, которое я отправила Себастиану в ночь накануне убийства, он попросил ее помолчать, пока записывает. Даже сказал «ш-ш-ш», что было не очень вежливо, и потом «минуточку». И Лена молчала. Он старался все записывать, несмотря на то что у него были все материалы и несмотря на то что Лена все показывала на экране и зачитывала вслух. Мне нравится эта педантичность и нравится, что он не берет на веру то, что говорит Перссон.
        Сандер продолжает:
        - Этот процесс привлек много внимания. Все мы слышали обвинения, предъявленные прокурором. Она также без стеснения осведомила о них прессу. Но пришло время сделать шаг назад и взглянуть на случившееся свежим взглядом. Теперь черед Майи рассказывать свою версию событий. Пожалуйста, выслушайте ее. Спокойно, непредвзято. Я прошу вас также не забывать, что полное представление о произошедшем мы сможем получить, только выслушав всех свидетелей и ознакомившись со всей информацией, собранной как обвинением, так и защитой. Только тогда мы сможем сказать, что знаем, что произошло, и где факты, а где догадки. Только после окончания слушаний мы сможем сравнить факты с рассказом Майи.
        Прокурор снова демонстративно вздыхает, чтобы показать, что считает все это совершенным бредом: «Не-считай-нас-дураками».
        Сандер кивает Фердинанд. Она встает и проходит к столику, на котором стоит компьютер. Берет в руки электронную указку, включает ее, и по одному из экранов бежит красная точка.
        Лазерманнен,[16 - Шведский серийный убийца, расстреливавший мигрантов.] думаю я и чувствую, как в груди рождается смех. В последний момент мне удается превратить смех в кашель. Фердинанд включает видео, снятое камерой наблюдения перед домом Себастиана. В углу экрана видно время записи. Видео без звука.
        - Так что нам известно? - задается вопросом Сандер. - Начнем с хронологии событий. Майя сообщила, что ушла из дома Фагерманов около трех ночи предыдущего дня. Запись видеокамеры подтверждает эту информацию. Майя покинула дом в 3:20, и потом вернулась в 8 утра, что тоже подтверждено материалами.
        Он прокашлялся и кивнул Фердинанд включить следующий кадр. На экране появились цитаты из допроса охранников Клаеса.
        - Согласно допросу одного из охранников, он в последний раз говорил по домофону с Клаесом Фагерманом после того, как Майя покинула дом. Какой мы можем из этого сделать вывод? Что Клаес был жив, когда Майя покинула дом.
        Фердинанд вернула на экран видео.
        - Вернемся к видеозаписи. На записи видно, как Майя покидает дом Фагерманов в 3.20 утра и возвращается в 7:44.
        Сандер прокашливается. Я вижу, что они смонтировали вместе ролики. Сперва видно, как я выхожу из дома, а потом как я возвращаюсь. Фердинанд направляет красную точку на время в углу картинки. Затем на экране появляется протокол вскрытия.
        - Согласно заключению судмедэкспертов, смерть Клаеса Фагермана наступила за пару часов до возвращения Майи в дом. Предположительно, его застрелили в пять утра в пятницу. Это указано в протоколе вскрытия. Это подтверждают и судмедэкспертиза, и записи видеокамер. Соответственно, Клаеса Фагермана застрелили в отсутствие Майи Норберг. Майя сообщила, что она в это время - между половиной четвертого и восемью утра - находилась у себя дома в километре от дома Фагерманов. Родители Майи подтвердили, что это соответствует истине.
        Краем глаза я вижу, как прокурор качает головой. Она явно считает и эту информацию излишней и ждет, когда же Сандер перейдет к делу. Но она сообщала те же факты по-другому, совсем не так, как Сандер, и делала другие выводы, понятные только ей.
        - Мы можем констатировать, что Клаес Фагерман скончался в то время, когда Майи Норберг не было в доме. То же самое нам сообщил прокурор. Моей подзащитной больше нечего добавить.
        Я жду, затронет Сандер смс или сделает вид, что его не было. Но, разумеется, это невозможно.
        - Но что происходит в то время, когда Майя идет домой или находится дома? Тут прокурор отступает от фактов и начинает делать предположения.
        Фердинанд кликает электронной указкой, и на экране возникает наша смс-переписка с Себастианом в ту ночь, которую ранее уже демонстрировала прокурор.
        Меня бьет озноб. Кожа сжимается вокруг черепа. Реакция та же, что и на прошлой неделе, когда Зови-меня-Лена зачитывала это смс-сообщение на прошлой неделе. Я не хочу снова видеть эти слова. Никогда больше не хочу видеть. Но Сандер безжалостен.
        - Прокурор в своей речи сделал ряд утверждений, которые мой клиент желает оспорить. Но сперва позвольте перечислить то, с чем Майя Норберг согласна. На допросе она сообщила, что Клаес Фагерман спровоцировал серьезную ссору с сыном. После ухода гостей с вечеринки, ссора продолжается. Майя с Себастианом выходят прогуляться. По возвращении ссора возобновляется. Отец и сын все еще ссорятся, когда Майя уходит из дома. Пока что все совпадает.
        Вечеринка. Меня тошнит при одном воспоминании о ней. Когда Клаес выставил Денниса, Лаббе, Аманду и остальных, в вилле воцарилась тишина. Сначала я радовалась тишине, но потом Клаес начал орать. На Себастиана и на меня. Нам пришлось уйти. Мы долго гуляли, и мне страшно было возвращаться назад. Отец Себастиана внушал мне страх. Когда он говорил в своем кабинете с людьми, которые на него работали, весь его вид внушал уважение и трепет. Но с Себастианом он был другим.
        Клаес переоделся в халат и ждал нашего возвращения в кухне. На этот раз он не притворялся, что читает газету. И он весь переменился в лице. Словно с него сошли все краски, оставив одно бледное полотно. Таким я никогда его не видела.
        Парой часов ранее, когда он выставил наших друзей, Клаес казался исполином, но теперь, когда добился желаемого и перестал орать, он словно стал меньше и уродливее. Ничего не осталось от влиятельного бизнесмена. За столом в кухне был бледный мужик в халате, пиранья в мутной воде, слепая рыба на самой глубине озера. Отец Себастиана жил в темноте и питался одноклеточными. Это было очевидно.
        Никогда я никого так не ненавидела, как Клаеса Фагермана в тот момент.
        - Но…
        Сандер выставил вверх длинный палец с безупречным маникюром. Все мы замерли в ожидании того, что он сейчас скажет. Ждем, что он объяснит, в чем именно я не согласна с прокурором. Я смотрю, как красная точка ползет по экрану и замирает на моем первом послании. Фердинанд отложила в сторону указку, забыв ее выключить, и точка намертво залипла там.
        Мое первое смс.
        Мы справимся без него. Он тебе не нужен. Твой папа отвратителен.
        Конец я читать не хочу. Я много сообщений написала в ту ночь. Они все в материалах дела. Все их уже читали. Я опускаю глаза.
        Он заслуживает смерти.
        26
        - В ту ночь Майя посылает Себастиану девять сообщений. Себастиан отвечает три раза и два раза звонит Майе. О чем они разговаривают? Прокурор утверждает, что о планировании убийства. Первый разговор длится две минуты сорок пять секунд и происходит вскоре после того, как Майя покидает дом Себастиана. Второй разговор происходит перед тем, как она уходит из дома, чтобы пойти к Себастиану утром. Разговор длится меньше минуты.
        Сандер смотрит на Фердинанд. Та хватает указку и кликает на распечатку телефонных разговоров. Красная точка подрагивает.
        Разве люди смогут понять, почему я написала то, что написала? Как объяснить им, насколько отвратителен был Клаес. Как отвратительно было то, что он говорил Себастиану, как плохо с ним обращался? Он никогда не был ему настоящим отцом.
        Себастиан боготворил отца и закрывал глаза на правду. Клаес был единственным, чье мнение играло для Себастиана роль.
        Но в последнюю ночь Себастиан осознал то, что я давно уже знала. Но, несмотря на это, когда я уходила, он был скорее усталым, чем агрессивным. Ссора, прогулка, наш разговор утомили его. Я думала, он пойдет спать. Была ли я зла в тот момент? Не знаю. Мои чувства тогда не имели никакого значения, я думала только о Себастиане. Когда он прислал мне смс с вопросом «Что мне делать?», я хотела показать, что я на его стороне, что я в курсе, какова истинная сущность его отца, и что он справится и без его поддержки, что все будет хорошо. Его отец не имел никакого права унижать Себастиана.
        Мы справимся без него. Он тебе не нужен.
        Я не хочу читать последние слова. Но я прекрасно помню, что я написала, что Клаес заслуживает смерти. Я желала ему смерти.
        Сандер никак это не комментирует, не говорит, что я чувствовала, когда писала эти строки.
        Он снова поднимает вверх палец, на этот раз выше, требуя нашего внимания.
        - О чем нам говорит эта распечатка? Во-первых, Себастиан и Майя говорили друг с другом, переписывались друг с другом. Нам неизвестно, о чем они говорили. Нам известно, что написано в смс, но неизвестно, что это означает.
        Он снова поднимает палец.
        - Майя сообщила на допросе, что Клаес Фагерман ей не нравился. Она считала, что он плохо ведет себя по отношению к сыну и злоупотребляет властью, которую давало ему положение главы семьи. Майя считала, что такое поведение делает его плохим отцом. Но Майя ни разу ни словом, ни делом не дала понять, что желает, чтобы Себастиан убил отца. Защита считает, что Майя не виновна в подстрекательстве к убийству, как его понимает закон.
        Но я желала ему смерти. Как Сандер выкрутится из этой ситуации?
        - Мы обсудим, что означало сообщение со словами «он заслуживает смерти». Означало ли оно, что Майя хочет, чтобы Себастиан убил отца, или что ей безразлично, что с ним случится, даже если Себастиан решит убить отца. Можно ли трактовать это смс как подстрекательство к убийству? С точки зрения защиты - нет. И есть еще одно обстоятельство, которое не учел прокурор и которое свидетельствует против обвинения по этой статье: Себастиан хотел убить отца. Его не нужно было уговаривать. И мы собираемся обосновать это заключение.
        Журналисты в восторге. Я их не вижу, но чувствую, как они наклонились вперед и жадно ловят каждое слово Сандера. Они боятся упустить хоть малейшую деталь из личной жизни олигарха Клаеса Фагермана, миллиардера, который издевался над своим несчастным сыном. Им нравится, что Сандер делает его чудовищем, им хочется копаться в грязном белье семьи и смаковать подробности того, как Фагерман игнорировал сына, высмеивал его, оскорблял, выгонял из дома, бил… Нормальный отец окружил бы сына любовью и заботой, Клаес Фагерман унижал его и смешивал с грязью. Снова и снова. Я не смотрю на журналистов, но чувствую, что атмосфера в зале накаляется. Они уже забыли, что недавно подавали всю эту историю под другим соусом. Но теперь, наконец, они расскажут своим читателям правду о самом богатом человеке в Швеции - миллиардере Клаесе Фагермане, который довел своего сына до убийства. А то, что эта история скажется на биржевых курсах, только придает ей пикантности. Такой маленький приятный бонус.
        - Перейдем к хронологии событий. Нам известно, что Майя находилась внутри дома Фагерманов в течение одиннадцати минут, а потом вышла и села в машину вместе с Себастианом Фагерманом. Молодые люди направились в гимназию. С собой в машине у них были две сумки. Обвинение утверждает, что Майя знала, что находится в сумках, когда помогала Себастиану нести их в машину. Обвинение считает, что о содержимом сумок Майя узнала, пока была в доме Себастиана в то утро.
        Он опускает руку.
        - Майя отрицает, что знала о содержимом сумок. Себастиан не рассказывал ей о том, что он совершил, и о том, что намеревается совершить. Все это только предположения, сделанные прокурором. Когда Майя с Себастианом едут в школу, она понятия не имеет, что ее бойфренд убил своего отца. И она не в курсе, что он планирует совершить в школе. Майя думает, что Себастиан решил провести ближайшие дни на яхте и потому взял с собой вещи. Он не раз уже ночевал на яхте, так что в этом не было ничего необычного. Майе не пришло в голову спрашивать, что внутри сумок. Должна ли она была насторожиться? Должна ли была догадаться, что Себастиан убил своего отца? На допросе Майя сказала, что жалеет, что ни о чем не догадывалась. Но ее нельзя в этом винить. И сложно предполагать, что случилось бы, догадайся она обо всем. Себастиан вполне мог убить ее и охранников. Этого мы никогда не узнаем. Вернемся к обвинению. Решающим доводом в пользу защиты является то обстоятельство, что прокурор не располагает доказательствами того, что Майя планировала убийства вместе с Себастианом Фагерманом. Также прокурор не располагает
доказательствами того, что Майя была в курсе преступных планов Себастиана Фагермана.
        «Прочь из моего дома! - орал Клаес гостям сына. Все это слышали. Охранники тоже. - Я даю двадцать четыре часа. А потом поменяйте замки. После этого доступ в дом и на территорию ему запрещен. Слышали? Слышали, что я сказал? Я не хочу иметь с ним ничего общего. Он совершеннолетний. Я за него больше не в ответе. Пусть выметается. С меня хватит. Я вызову полицию, если понадобится».
        Сандер ничего об этом не сказал. Но охранники все равно будут позже выступать в суде. Он попросит их рассказать о той ночи.
        Сандер поднимает палец.
        - Майя ничего не знала о планах Себастиана. Она не помогала ему планировать убийство и не помогала ему его совершать. Ни прямо, ни косвенно. На этой неделе мы планируем указать на слабые места в материалах обвинения, но уже сейчас я хочу сказать, что у обвинения нет доказательств того, что Майя была в курсе того, что было внутри сумок Себастиана, или что она догадывалась о том, что там могли быть оружие и взрывчатка.
        Фердинанд показывает на экране протокол, о котором ранее говорила Лена.
        - Огнестрельное оружие, фигурирующее в расследовании, принадлежит Клаесу Фагерману. Оно хранилось в сейфе с кодовым замком. Майе код известен не был. Сумки принадлежали Себастиану Фагерману. Майя не присутствовала, когда он их паковал, и не видела, что он туда кладет, так что ни о какой помощи речь тут не идет. Мы обратимся к следственному заключению и покажем, что оно также подтверждает слова Майи.
        Мне кажется, что доводы Сандера хромают, но председатель суда внимательно его слушает, другие судьи тоже явно проснулись. Сандер рассказывает, как мы ехали в школу, сколько времени заняла поездка, как и где мы припарковались. Фердинанд щелкает указкой. Блин листает папки. Время от времени он протягивает Сандеру бумаги.
        Сандер рассказывает, что Себастиан положил одну из сумок в мой шкафчик. Это была сумка с бомбой.
        Я не менее шести раз слышала вопрос, почему я позволила ему положить туда сумку, почему сказала: да, пожалуйста, клади свою бомбу в мой шкафчик. Прокурора, также как и полицию, интересовало, почему я не сказала Себастиану оставить вещи в машине, если считала, что в них одежда и обувь для ночевки на яхте.
        Я пыталась честно ответить. Себастиан не спрашивал, можно ли воспользоваться моим шкафчиком, он просто оставил там сумку. Он не спрашивал у меня разрешения, потому что я бы его не дала.
        Почему тебе не показалось странным, что он хочет оставить только одну сумку в шкафчике, а другую взять с собой в класс?
        В шкафу не было места для второй сумки. Почему мой шкаф, а не его? Потому что у него не было с собой ключа. Себастиан давно его потерял, и я ни разу не видела, чтобы он пользовался шкафчиком. Если ему нужно было что-то оставить, он пользовался моим. Он пользовался моими учебниками, моими ручками, моими тетрадками в те редкие моменты, когда ему было дело до учебы. И в том, что он взял вторую сумку в класс, для меня не было ничего странного.
        Закончив рассказ о шкафчике и сумках, Сандер бросает на Фердинанд взгляд, говорящий, что пора сменить слайд. Это план классной комнаты. К горлу подступает тошнота. Я хочу зажать руками уши, но знаю, что нельзя. Я должна слушать. Должна все выдержать. Нельзя давать слабину.
        - У нас нет полной картины хода событий, происходящих в классе. Согласно показаниям Майи, Себастиан Фагерман кладет принесенную с собой сумку на парту в заднем ряду.
        Фердинанд направляет указку.
        Затем он открывает сумку и достает орудие убийства номер один - охотничье ружье-полуавтомат, зарегистрированное на Клаеса Фагермана. Ружье марки «Ремингтон», калибр 308 W.
        - Майя стоит сзади, когда он открывает огонь. В магазине четыре пули. Фагерман делает два выстрела. - Фердинанд показывает указкой на место, где находился Деннис, помеченное цифрой один. - Фагерман меняет магазин и снова делает выстрел. - Фердинанд показывает на места Кристера и Самира. - Он перезаряжает ружье. - В это время Майя Норберг берет орудие убийства номер два, также зарегистрированное на Клаеса Фагермана, лежавшее в той же сумке. Это та же модель ружья, заправленная стандартным комплектом патронов.
        Фердинанд показывает место, где стояла Аманда, и переводит указку на цифру Себастиана. Она кликает мышкой, и картинка оживает. Цифры Себастиана и Аманды и мой круг (у меня нет цифры) начинают двигаться.
        - Судя по всему, предохранитель был снят, и Майя по ошибке делает два выстрела. Сначала один, потом другой. Через пару секунд она опустошает магазин.
        Фердинанд снова щелкает указкой. Клик-клик-клик, и цифры на экране начинают двигаться, потом замирают, и это напоминает мне блокнот на спирали, который был у дедушки, с человечком в углу: он бежал, если листать блокнот слишком быстро. Дедушка сам его нарисовал.
        Однажды он нарисовал человечка, который вешался. На последнем листке он был мертв. Бабушке это не понравилось.
        - После выстрелов Майя ждет полицию и «скорую помощь». Она дает себя разоружить полицейским, не оказывая сопротивления.
        В материалах дела куча фотографий, сделанных в классе после того, как увезли тела убитых, но их Сандер не показывает, только схемы с цифрами, кружочками и стрелочками. Никакой крови. Моя версия, или, точнее, версия моего адвоката, не может быть кровавой.
        - Мы подошли к основному пункту обвинений, - продолжает Сандер, бросая на меня взгляд. - Прокурор утверждает, что Майя и Себастиан вместе планировали застрелить одноклассников и учителей, подорвать бомбу в шкафчике и потом застрелиться. Обвинение считает, что Майя намеренно выстрелила из орудия убийства номер два в Аманду, потому что хотела ее убить. По мнению прокурора, убийство Аманды было намеренным, как и убийство Себастиана, потому что не было совершено в целях самозащиты. - Сандер делает паузу. Никто не зевает, все напряженно слушают. Сидят, выпрямив спины и вытянув шеи. Судьи смотрят на меня. Я протираю глаза тыльной стороной ладони и смотрю на них в ответ. Блин протягивает мне бумажный платочек. Я беру его и комкаю в руке. Сандер продолжает:
        - Майя отрицает свою вину. Она не планировала преступление вместе с Фагерманом. Когда она приходит в его дом, девушка не подозревает, что отец Себастиана мертв. Себастиан ей об этом не рассказывает. Майя не знает, что находится в сумках ее бойфренда. И мы можем только предполагать, что произошло между отцом и сыном, пока Майя была дома у родителей. Возможно, ссора переросла в серьезный конфликт и Себастиан решился на убийство отца в состоянии аффекта. Возможно, он давно планировал убить его. Мы не знаем. Но это не дает нам право строить догадки о мотивах поступков Себастиана Фагермана. Задача данного судебного процесса определить степень вины Майи Норберг. Когда Себастиан начинает стрелять, Майя испытывает шок. Она хватает ружье, чтобы спасти свою жизнь и жизнь других. Она пытается защититься от пуль Фагермана. Но все происходит слишком быстро. За пару секунд Себастиан убивает трех человек. Майя неопытный стрелок, и она находится в состоянии шока. Первый выстрел происходит по ошибке. Пуля попадает в Аманду Стин. Но Майя не планировала убивать подругу. Майя не умеет обращаться с оружием. Она
объяснила на допросе, что ружье выстрелило, когда она пыталась нащупать курок. Выстрел напугал ее, и она по ошибке снова нажала на курок. Только после этого ей удалось понять, как оно работает, и наставить ружье на Фагермана. Следующий выстрел уже попал в цель. Все это время Майя действовала в целях самообороны. У нее не было иного выхода, кроме как взять ружье, принесенное Себастианом, и использовать его для самозащиты.
        Сандер поднимается со стула. Видимо, не может больше сидеть спокойно, подходит к Фердинанд, берет у нее указку и бесцельно водит по экрану.
        - Было ли выявлено в ходе следствия, что Майя планировала преступление совместно с Себастианом? Нет. Было ли выявлено, что Майя была в курсе планов своего возлюбленного? Нет. Есть ли доказательства того, что Майя намеревалась убить Аманду? Нет. Ответ на все эти вопросы один, и он очевиден и бесспорен: нет, у обвинения нет никаких доказательств того, что Майя планировала все эти преступления. Майя убила Себастиана Фагермана в целях самообороны. И в этом нет никаких сомнений.
        Обвинитель стучит по микрофону. Видно, что она в бешенстве.
        - Я вынуждена выразить протест. Не может ли господин адвокат не уклоняться от темы? К самообороне можно вернуться в заключении.
        Судья неохотно кивает.
        - Адвокат Сандер?
        Сандер поворачивается ко мне. Поднимает руку, и красная точка оказывается у меня на плече. Я вздрагиваю. Судя по всему, Сандер рассержен. И видно, что ему плевать на то, что говорят судья и прокурор. Он явно собирается продолжать, пока его не выставят из зала суда. Он снова говорит, на этот раз обращаясь не к судьям, а к публике.
        - Пожалуйста, скажите мне, что делать подростку, оказавшемуся в такой ситуации, подростку в состоянии шока, чья жизнь под угрозой? Что ей было делать?
        Сандер опускает руку, и судебная коллегия выдыхает.
        - Скажите, что бы вы сделали, оказавшись на ее месте? Разве можно винить девушку за попытку спасти свою жизнь?
        Прокурор громко прокашливается во включенный микрофон.
        Судья кивает, на этот раз увереннее.
        - Пожалуйста, не отвлекайтесь от темы, адвокат Сандер. Вы ведь собирались представить нам много материалов?
        Сандер поворачивается к Фердинанд. Пожимает плечами, возвращает указку и возвращается на свое место. Присаживается и говорит прежним тоном без тени волнения:
        - Да, нам надо рассмотреть ряд письменных доказательств.
        Ряд? Типичный юмор в стиле Сандера? Он собрал тонну письменных доказательств. Фердинанд достает груду папок с документами. Раздает членам судебной коллегии по комплекту. Председатель первым начинает листать. Последней получает документы прокурор. Помимо заключения психиатров в отношении Себастиана, в них содержится мое досье и копии результатов расследования, которое вел Сандер параллельно со следствием и прокурором. Не доверяя прокурору, он заказал отдельные экспертизы орудия убийства и места преступления. Также сам реконструировал ход стрельбы в школе. Сандер провел полноценное параллельное независимое расследование и не упустит возможности ознакомить судебную коллегию со всеми его подробностями. Документ за документом, к которым мы «еще вернемся». Потом перерыв на ланч, и скука продолжится.
        На часах без пяти половина четвертого, когда Сандер допивает воду из стаканчика и откладывает в сторону последний документ. Судья поднимает руку в знак паузы и что-то торопливо записывает в блокнот. Сандер ждет, пока он закончит. Затем он кладет руки на стол перед собой, широко расставив пальцы, и смотрит прямо вперед.
        - Иногда в отношении особо сложных процессов мы говорим: слово против слова. Здесь все проще. Следствие показало, что Себастиан сам запаковал сумки, сам достал оружие и взрывчатку из сейфа, сам убил отца. Майя при всем этом не присутствовала. Майя застрелила преступника. Что нам известно об обстоятельствах произошедшего? Нам известно, что у Себастиана были серьезные проблемы. Не только Майя беспокоилась за его жизнь. После рождественского инцидента она пребывала в постоянной тревоге за парня. К весне Себастиан стал еще более агрессивным и нервным. Об этом говорят показания людей из его близкого окружения. Ситуация накалялась и привела к катастрофе, жертвой которой стала Майя. Майя же никогда ранее не проявляла агрессию и взялась за оружие, только когда ее собственная жизнь оказалась под угрозой.
        Сандер смотрит на меня исподлобья. Мне кажется, что он хочет взять меня за руку. Я кладу руку на колени и смотрю на главного судью. Тот смотрит прямо на меня. Наши взгляды встречаются.
        Сандер произносит заключительные слова:
        - Майя Норберг взялась за оружие, чтобы спасти свою жизнь. Теперь наша очередь спасти Майю.
        27
        В зале суда воцаряется тишина. Почти как в церкви, когда кто-то только что божественно спел, но никто не отваживается аплодировать. У Сандера репутация лучшего адвоката по уголовным делам в стране. И только сейчас я понимаю, что эта репутация заслуженная. Мой адвокат хороший рассказчик. И он умеет убеждать.
        Блин слишком самонадеян, может, поэтому ему и не дают выступать в суде. Люди ошибочно думают, что достаточно сделать вид, что ты уверен в том, что говоришь, на сто процентов, чтобы люди тебе поверили. Но на самом деле это не работает. Самонадеянные люди не внушают доверия. Политикам стоит усвоить, что избиратели предпочитают вопросы, а не утверждения. Нам нужен реальный человек, который, может, и не эксперт в этом вопросе, но способен предложить решение проблемы. «Я не уверен, что все получится, но все равно хочу попытаться».
        Сандер делится с публикой своими сомнениями, вовлекает их в свой мыслительный процесс. Говорит: «Мы задались вопросом, а правда ли это?», и всем становится любопытно. Он говорит: «Мы решили сами провести расследование», все думают, что это отличная идея, хотя раньше считали, что проделывать то, что уже сделала полиция, - пустая трата времени и денег». А когда Сандер рассказывает, что «результаты нас удивили», или «мы пришли к выводу», все просто расцветают. И даже если были уверены в его неправоте, поддаются искушению расслабиться и допустить мысль: «А что, если в его словах есть доля правды?»
        Атмосфера в зале суда сейчас совсем другая. Журналисты напряженно работают, подавая публике свежую информацию, которая позволит взглянуть на все события под другим углом. Они уже и забыли, как эти события выглядели раньше, хотя сами сочинили эту историю. Председатель суда очень часто смотрит на меня, не понимаю почему. Раньше он так не делал.
        Мои смс уже не играют той роли, что раньше, думаю я. Впервые мне кажется, что тот факт, что я помогала нести сумку и что в моем шкафчике нашли бомбу, не такой уж и решающий. Впервые утверждение «очевидно, что ты хотела взорвать школу», начинает звучать нелепо. Все эти мысли проносятся у меня в голове. Я успеваю подумать, что публика поменяла свое мнение обо мне, что они больше не видят во мне монстра.
        Он заслуживает смерти. Он нам не нужен. Я лучше сдохну, чем снова с ним увижусь.
        Можно ли произносить такие вещи вслух, если не желаешь человеку смерти? Сандер считает, что можно. Это не преступление - сказать бойфренду, что ты ненавидишь его отца. И что бы я ни сказала Себастиану, он бы все равно убил отца, все равно сделал бы то, что сделал. То, что должно было случиться, все равно случилось. Может быть, он прав, успеваю я подумать. Может быть?
        - В таком случае мы благодарим господина адвоката и заканчиваем на сегодня, - заявляет судья и начинает собирать разложенные перед ним документы. Я смотрю на других судей. Тех, что никогда не задают вопросов, только украдкой посматривают на меня, когда думают, что я не вижу.
        - Завтра обвиняемая изложит свою версию событий.
        Сандер кивает. У меня перехватывает дыхание. Моя очередь. Моя очередь рассказывать.
        Судья смотрит на часы.
        - Да, на сегодня заседание закончено. - Он тянется за портфелем и убирает внутрь свои записи. - Если вы больше не хотите ничего добавить. Как я понял, у вас была проблема с планом допроса истца?
        Лена Перссон прокашливается.
        Судья смотрит на нее. Она выпрямляет спину и уверенно кивает, обрадованная тем, что ей напомнили, что до вердикта еще далеко. Мне не хочется об этом думать.
        Сандер сделал свое дело, теперь моя очередь. Но если присутствующие здесь сомневаются в том, что я та, какой меня представила Лена Перссон, то у нее есть все шансы убедить их. И время тоже у нее есть.
        Лена Перссон наклоняется к микрофону и постукивает по нему. Как только я закончу свой рассказ, снова придет очередь прокурора менять пластинку. Потому, что есть один свидетель, который опровергнет слова Сандера. Который напомнит всем, что я убила свою лучшую подругу, который скажет, что я взяла орудие намного раньше, чем утверждает защита, и что я целилась не в Себастиана, а в Аманду, и что эта смерть не была нечаянной.
        Лена Перссон начинает говорить.
        - Как я уже рассказала суду, один свидетель не мог присутствовать на процессе на этой неделе, поэтому мне пришлось поменять свидетелей местами. Свидетели осведомлены и согласны с изменениями в расписании. Я вызываю свидетеля в понедельник в десять часов, согласно правилам суда. Полагаю, на заслушивание уйдет целый день.
        Я вижу краем глаза реакцию Блина. Он явно не рад, боится, что мы проиграем процесс. Я вспоминаю, что один из надзирателей сказал мне в самом начале, когда мы шли из комнаты для допросов в камеру: «Ты в курсе, что Сандер никогда не выиграл ни одного процесса? Все они такие, эти звездные адвокаты. Они берутся за дела самых кошмарных клиентов, в виновности которых ни у кого нет сомнений, потому что любят безнадежные процессы. А потом проигрывают. И Сандер тоже. Он проигрывает как никто».
        Разумеется, Блин в курсе. Он знает, что когда знаменитый адвокат берется за заранее проигрышное дело, то не потому, что надеется на победу, а потому что хочет показать, что готов проиграть ради принципа: Все имеют право на защиту, даже самые последние мерзавцы».
        Публике нравится слушать Сандера, видеть профессионала в действии. Но результат будет один, и он неизбежен. Я сделала то, что сделала, и тому есть свидетели. У меня есть право на лучшего адвоката в Швеции. Но у меня нет права на оправдание. Судья кивает и стучит молотком по столу. Удар отдается эхом у меня в голове. «Ты заслуживаешь смерти».
        - Тогда решено. Мы заслушаем Самира Саида в понедельник в десять часов. До свидания.
        Самир и я
        28
        - Дипломы в туалете?
        Смеющийся Самир входит в мою комнату и ложится на мою кровать, подложив руки под голову.
        - Люди правда так делают? Вешают дипломы в гостевом туалете, чтобы все видели, что они закончили и Хандель и INSEAD?[17 - INSEAD (фр. L’Institut europeen d’administration des affaires, Европейский институт управления бизнесом) - французская бизнес-школа и исследовательский институт. Кампусы школы расположены в Европе (Франция), Азии (Сингапур) и на Ближнем Востоке (Абу-Даби); исследовательский центр расположен в Израиле.]
        Я сделала вид, что мне тоже смешно, и встала открыть окно. В комнате было душно. Через неделю должно было наступить Рождество, пять дней прошло с тех пор, как Самир впервые меня поцеловал, и сегодня он провел у меня ночь. Что мне было делать? Я уже знала, что мой отец нелеп. Себастиан охотился в ЮАР, мама с папой улетели в Лондон и взяли с собой Лину, так что дома были только мы одни.
        - Папа считает, что это забавно, он видит в этом иронию. Делает вид, что все эти дипломы для него не играют никакой роли.
        - Гостевой туалет, - не унимался Самир. - А где твоя мама повесила свои дипломы? В комнате для гостей?
        Мама бы никогда не стала такого делать, хотя оценки у нее были лучше, чем у папы. Однажды я нашла на чердаке их старые дипломы. Я рассказала маме, думая, что она обрадуется, но она только разозлилась. «В университете я тоже лучше училась, - фыркнула она. - Я была лучшей студенткой факультета четыре семестра подряд».
        Я так и не поняла, что ее так оскорбило.
        Мои родители были странными, но по-разному. Я вернулась к постели и села верхом на Самира.
        - Моему папе важно показать, что он всего добился тяжелым трудом. И что он не тщеславен.
        Самир притянул меня к себе за волосы и поцеловал, засунув язык мне глубоко в рот. В эту ночь мы впервые могли заниматься любовью медленно, не боясь, что кто-то нас застукает. За шесть дней мы пять раз занимались любовью. А за последние сутки еще три раза. Было так необычно заснуть и проснуться с ним. Прикосновение его пальцев было новым и необычным. Видеть его тело целиком тоже было для меня в новинку.
        - Тяжелым трудом? - покачал головой Самир. - Твой папа хочет показать, что он всего в жизни добился тяжелым трудом. Разве он учился не в том же колледже, что сейчас Лаббе?
        - Да, но…
        Я понимала, к чему клонит Самир, но не обязательно расти на улице, чтобы гордиться тем, что ты чего-то добился в жизни.
        - Папа учился там не потому, что дедушка и бабушка были богаты, а потому что они жили за границей, и вынуждены были отправить его в интернат.
        - Понимаю, - пробормотал Самир мне в шею и прижался ко мне бедрами. - Ему, должно быть, было одиноко. Бедный твой папа.
        Он снова рассмеялся, потом стал серьезным. Пока Самир стягивал с меня футболку, я смотрела на наше отражение в окне. Он положил ладонь мне на живот, прижался губами к моей груди, я откинулась на спину, свесив волосы с кровати, и любовалась нашим отражением. Мне нравилось, как мы смотримся вместе, нравилось чувствовать его большие руки на своем теле. Временами он бывал груб, но мне это нравилось, мне хотелось, чтобы он крепко сжимал меня в объятьях, хотелось быть к нему ближе. Мы были красивой парой. Самир позволял мне выбирать позу. Даже не позволял, настаивал. Самир первым инициировал секс, но все остальное оставлял мне. Я управляла ситуацией. Я могла лечь на спину, чтобы он взял меня сверху, или сесть на него верхом, или встать на четвереньки. Если я не хотела решать, он злился. «Ну, давай же!», - говорил он, поощряя меня снять колготки или трусы или раздвинуть ноги, чтобы он мог войти в меня. И только если я просила «сними с меня трусы», «раздвинь мне ноги», «войди в меня», только тогда он делал это сам.
        После секса мы лежали валетом. Он полулежал на подушке, накручивал темный локон на палец и смотрел на меня, долго смотрел. В животе у меня сладко ныло. Все будет еще лучше, если я порву с Себастианом.
        - Что ты будешь делать на Рождество?
        Он ответил не сразу. Зажмурился, притянул меня к себе за руку и снова поцеловал. Я сунула руку в его густые волосы. Кровать была узковата для двоих, я почти падала с края.
        Внезапно мой телефон завибрировал. Звук был выключен, но мигающий экран дал знать о звонке. Я проигнорировала телефон, подняла руку и положила Самиру на плечо.
        - Подвинься, я сейчас упаду.
        Он подвинулся на пару сантиметров, давая мне лечь поудобнее, но потом перелез через меня, встал, нащупал трусы и надел.
        - Мне нужно заниматься.
        Я с удивлением посмотрела на него.
        - Он, что, разозлился из-за смс, пришедшего на телефон?
        - Сейчас?
        Я не звонила Себастиану ни разу с тех пор, как пришел Самир. Я отвечала на смс, но только, запершись в ванной. Я не могла не ответить. Я объяснила Самиру ситуацию, чтобы он не злился, и он сказал, что все понимает.
        - На рождественские каникулы. Ты спросила, что я буду делать. Я буду учиться дома.
        - Мне надо принять душ, - сказала я.
        Телефон я оставила на тумбочке у кровати. Саир может читать, если хочет. Мне плевать. Я все равно брошу Себастиана, другого выхода у меня нет, но не сейчас. Некрасиво бросать бойфренда по телефону. Самир должен это понимать.
        После душа я нашла его в кухне. Он пил черный кофе из нашей кофемашины. Вчера он от него отказался.
        Самиру было что сказать об интерьере нашей квартиры. О люстре, например.
        Сувенир из закрытой фабрики. Подставка для ножей. Зачем покупать ножи, которые нельзя точить? Кофемашина. Кофе из этой машины совсем не похож на кофе. Плита. Твоя мама готовит? Холодильник для вина. Такой мне тоже нужен. Кто знает, что случится с шампанским, если поставить его в один холодильник с дешевым молоком?
        К пыльным хлопьям, найденным у нас в шкафу, он едва притронулся. Я сварила яйца, поджарила тосты, и теперь не знала, куда себя деть, не знала, о чем мне с ним говорить. За окном светило солнце - впервые за десять дней, но мы не могли пойти гулять вместе, потому что нас могли увидеть. Не могли мы пойти в кафе и флиртовать открыто или целоваться в кино, потому что везде был риск встретить знакомых.
        - О чем ты думаешь? - спросила я.
        - О том, что мне нужно скоро домой.
        - А что ты сказал своим родителям?
        Он пожал плечами.
        Я поднялась и начала ставить грязную посуду в посудомоечную машину. Самир остался на своем месте. Только поднял руки, чтоб я могла забрать его кружку.
        - Я поговорю с Себастианом, но…
        Самир фыркнул.
        - Я тебя ни о чем не просил.
        - Знаю. Но Себастиан не совсем здоров. Он…
        - Прекрати, Майя. Оставь эти глупости о бедняжке Себастиане для других. Но меня в это не втягивай. Мне на него наплевать. Если ему так тяжко приходится в роскошном особняке, почему бы не выехать? А если ему лень учиться, почему бы не бросить школу? Твой бойфренд - придурок, и трезвый и под кайфом. На месте отца я бы давно его вышвырнул. И с чего ты вбила себе в голову, что должна о нем заботиться, я вообще не понимаю.
        Я сглотнула.
        - Я ему нужна…
        - Нет, не нужна, Майя. Прости, не хочу тебя расстраивать, но ты ему не нужна. Незаменимых людей для Себастиана Фагермана нет. Ему на всех наплевать, включая тебя.
        Я не успела ответить, точнее, придумать, что на это ответить, чтобы Самир понял. Мой телефон снова завибрировал, медленно подвигаясь к краю. Мы оба смотрели на телефон, пока не включилась голосовая почта.
        - У меня автобус через двенадцать минут, - объявил Самир, поднимаясь. - Я должен успеть.
        Оставив нетронутое месиво из хлопьев и молока на столе, он вышел в прихожую. Я вышла за ним. Поцеловала его в щеку, пока он завязывал кроссовки, открыла дверь - ключи были в замке. Открыв дверь, я увидела Аманду перед домом. Она закрывала велосипед на замок.
        - Привет, - поприветствовала она и застыла на месте. Самир протиснулся в дверь и поздоровался:
        - Привет, привет.
        Вид у него был невозмутимый. Аманда ничего не ответила. Спустившись на улицу, Самир ускорил шаг.
        - Увидимся, - крикнул он через плечо. Мы не ответили.
        Я перевела взгляд на Аманду. Та стояла, уставившись на меня. Убедившись, что я поняла, что она обо всем догадалась, она отперла велосипедный замок, села на велосипед и уехала. Я не стала ее догонять. Я была в одной футболке и трусах. Не лучшая одежда для выяснения отношений, и я не чертова Бриджит Джонс.
        Когда Аманда скрылась из виду, я вернулась в дом, заперла дверь, отключила телефон, отнесла одеяло в гостиную, легла на диван и посмотрела три серии «Ходячих мертвецов», поедая макароны с сыром прямо из кастрюли.
        Я ждала четыре часа. Не потому что не знала, где Аманда, или потому что не хотела предотвратить катастрофу, а потому что мне нужно было побыть одной.
        Солнце почти село, когда я вышла из дома. Шел снег. Я позвонила Самиру. Он не ответил. Снег был редкий и мелкий, он скорее раздражал, чем радовал. Улица была покрыта снежной жижей. Кроссовки быстро промокли. Но я продолжала идти в декабрьской темноте.
        Окна в конюшне запотели изнутри от конного дыхания и тепла, а также от включенной печки. Я подошла к стойлу лошади Аманды. Дверца был открыта.
        - Можем поговорить?
        Она не ответила.
        Я вошла и села возле морды Девлина. Аманда водила щеткой по гладкой шкуре коня, каждый раз очищая щетку от шерсти. Конь весь сиял, но Аманда не останавливалась. Не хотела смотреть мне в глаза.
        Что я тут делаю? Почему мне нужно объясняться перед Амандой? Почему мне так важно успокоить ее? Я ничего плохого не сделала. И все равно пришла сказать, что ничего серьезного не случилось, что все так же, как и прежде, и ей не о чем беспокоиться. И попросить прощения. Такой была наша дружба. Я просила прощения вне зависимости от того, виновата я или нет. И всегда я. Аманда никогда.
        Девлин нагнул морду и обдал мне волосы горячим дыханием. Я погладила его по носу. Прошло полгода с тех пор, как я в последний раз была в конюшне. А ведь раньше я здесь практически жила. Папа всегда говорил, что как только я начну «интересоваться мальчиками», я заброшу конный спорт, и я вынуждена признать, что он был прав. Каждый раз, оказываясь здесь, я говорила себе, что вернусь к верховой езде, но вскоре об этом забывала.
        - Аманда, - начала я, желая поскорее закончить с этим трудным разговором.
        - Ты не можешь… Аманда повернулась ко мне и подняла руку со щеткой вверх. Голос ее дрожал от возмущения. - Я не понимаю, о чем ты только думаешь, Майя. Не понимаю, какой реакции ты ждешь от меня. Ты, что, не видишь, что это неправильно. Ты соображаешь, что ты натворила?
        Я кивнула. Лучше со всем соглашаться. Это ускорит разговор.
        - Я понимаю, что с Сиббе приходится нелегко, я правда понимаю, но… - Она зарыдала. Видимо, с чего-то решила, что дело в ней. - Но, Майя, он не заслуживает такого обращения. Ему сейчас тяжело, Майя, ты не можешь так поступать с ним.
        Еще раз произнесешь «Майя», и я тебе врежу, подумала я, но заставила себя прикусить язык и считать до ста. Надо дать ей выговориться. Только молчать и делать вид, что слушаю.
        Все равно подруге не понять. Не понять, что все, что мне хочется, это закричать, что она дура и ничего не понимает. Например, того, что все эти ласкательные имена, которые она придумала, больше подходят персонажам комиксов, чем реальным людям. Лаббе и Сиббе. Тудде и Лудде. Билли, Вилли, Дилли.[18 - Утята из комиксов и мультфильмов компании «Уолт Дисней».] Я сглотнула.
        Аманда была просто невыносима. Почему все думают, что они понимают, каково это - быть девушкой Себастиана? Только я одна знаю, что это такое на самом деле. Знаю и хочу с этим покончить. Никто не представляет, как паршиво у меня на душе. Аманда страшно меня бесила, но я не знала, что с этим делать, и слушала молча.
        - Я не… это не…
        - А Самир? Это нечестно и по отношению к нему тоже. Ты влюблена в него?
        Она фыркнула с таким презрением, словно мы говорили о жирном политике-националисте в вельветовых штанах, женатом и с детьми.
        Почему нет? Почему я не могу быть влюблена в Самира? Что тут такого удивительного? С тех пор как Аманда начала встречаться с Лаббе, она начала воспринимать Самира как свой благотворительный проект. Самир такой умный. Самир такой смешной. Самир такой умный. И такой смешной. Я говорила, что он умный?
        - Нет, - покачала я головой. - Нет. - У меня не было сил задаваться вопросом, люблю я Самира или нет. Возможно, в тот момент я лгала, но я не знала, что еще мне сказать. - Я не знаю. Мне тяжело, Аманда. Мне нравится Самир. С ним проще, чем с Себастианом. С Себастианом…
        Мне даже не нужно было заканчивать предложения. Можно было спокойно дать Аманде додумать все самой. Ей лучше было бы зарыдать, чтобы мы рыдали вместе. Аманда бы этого не вынесла. Она ненавидела, когда кто-то другой, не она, был в центре внимания. Но можно начать плакать, когда она успокоится. Чтобы она бросилась меня утешать и перешла на мою сторону. Но у меня не было сил даже на рыдания.
        - Я сама не знаю, как это случилось. С Себастианом нелегко, а Самир…
        Аманда возмущенно посмотрела на меня.
        - Я поговорю с Самиром, - пообещала я. - И с Себастианом тоже, но ты должна дать слово, что никому ничего не скажешь. Ни Лаббе, ни Себастиану. Он не должен узнать. Он слетит с катушек, если узнает.
        - Конечно, я никому ничего не скажу.
        Возможно, она уже успела рассказать Лаббе, подумала я.
        - Спасибо.
        - Я умею держать секреты, - всхлипнула она с раздражением.
        «Когда же она научится говорить грамотно?» - подумала я. Держат слова, а секреты хранят. Но это был не самый удачный момент для урока словесности.
        - Спасибо, Аманда, - повторила я.
        29
        На улице было темно как в гробу, хотя на часах только что пробило четыре. Добро пожаловать в декабрьскую Швецию. Успокоив Аманду, я вышла на улицу и позвонила Самиру. Он по-прежнему не брал трубку. Я позвонила четыре раза подряд. Отправила сообщение. Оно было «просмотрено», но Самир сразу после этого отключился, не ответив. Пока я шла, к остановке подъехал автобус, и я села в него. Снова набрала номер. Включилась голосовая почта. Я оставила сообщение, что нам нужно поговорить. Не хотела дожидаться, пока вернется Себастиан. Я должна сделать это до того, как кто-то меня остановит, до того, как я передумаю.
        Самир был зол, когда уходил. Еще до появления Аманды. Я не хотела, чтобы он на меня злился, не хотела, чтобы думал, что я его стыжусь.
        В вагоне метро два окна были открыты, впуская ледяной воздух. Но даже он не мог перебить запах пятничной попойки и предрождественских закупок. Все сиденья были заняты сумками с покупками и людьми. Поезд медленно полз в центр. Я пересела на другую линию, там людей было поменьше.
        Кристер рассказывал нам об одном исследовании, в котором изучали продолжительность жизни людей в разных районах. В районе метро «Багармоссен» люди жили в среднем на пятнадцать лет меньше, чем в районе метро «Дандерудс шукхюс». В поезде в направлении Тенсты стариков не наблюдалось. Как и молодежи. Только мужчины и две женщины в платьях до пола и платках с колясками.
        Может, всех девушек моего возраста держат взаперти в квартирах, чтобы они, не дай бог, не вошли в контакт с эрегированным пенисом, и пристально следят, чтобы несчастные узницы не выбросились из окна.
        В кармане куртки у меня перцовый баллончик. Мама привезла мне его из Франции. Однажды я нечаянно нажала на кнопку, когда баллончик был в кармане. Я ничего не заметила, но когда вынула руку и провела по волосам, глаза словно обожгло огнем. Они горели еще два часа после этого. Мама хотела везти меня в больницу, но папа просто потащил меня в душ и мыл лицо теплой водой, пока жжение не прошло. Потом он позвонил приятелю, который работал врачом, и тот выписал рецепт на мазь и ополаскиватель. Воспаление быстро прошло. Папа потребовал, чтобы мы выбросили баллончик, но мама отказалась. Маме было плевать, что у меня могли возникнуть проблемы из-за ношения оружия, она говорила, что моя безопасность для нее важнее. Важнее чего? Проблемы были бы у меня, а не у нее. Но теперь я была рада тому, что он был со мной. Когда напротив меня сел парень, я опустила глаза в пол и покрутила баллончик в кармане.
        Я старалась ни с кем не встречаться глазами. Я думала сесть ближе к мамам с колясками, но они так поставили коляски, что перегородили путь к свободным местам. Последняя станция на голубой линии называлась «Тенста сентрум». Все вышли вместе со мной. Я шла медленно, чтобы зайти на эскалатор последней. Я заранее вбила адрес Самира в GPS и проверила, куда мне идти, но не хотела доставать телефон с картой из риска попасть в неприятности.
        На улице было полно народу. Женщин поджидал паренек лет одиннадцати. Я заметила еще трех женщин в мешковатых одеждах, выходивших из супермаркета. Остальными на площади были мужчины. Мужчины, мужчины, мужчины. Самир не рассказывал, что живет в Тенсте. Удивилась ли я, когда узнала это? Наверно. Может, потому что это была именно Тенста. Как банально. Но я никогда не была там и не знала, чего ждать.
        Лотков с овощами и фруктами? Ковров с разложенными на них на продажу фальшивыми часами и пластиковыми сумками с эмблемой Гуччи? Жареного миндаля и каштанов? Семей с девятнадцатью детьми, играющими в футбол? Стариков, склонившихся над шахматными досками, головорезов, похожих на Роки, с перебинтованными руками, совершавших пробежку на улице в толстовках с поднятым капюшоном, которым аплодировали прохожие? Питбультерьеров Рэдбул? Шафрана и чеснока? Игру в шары? Не знаю. А может, я думала, что этот район похож на тот, где живет Деннис. Мы с Себастианом однажды заехали за ним туда, но это был обычный скучный район с домами коттеджного типа. Такой же запоминающийся, как пластиковый стаканчик. Совершенно невыразительный. Но Тенста была не такой. Она напоминала дырявый контейнер без крышки. Может, летом тут получше, но зимой в темноте и без листвы это было одно из самых уродливых мест, которые мне доводилось видеть.
        Политики и журналисты, гордящиеся тем, что живут в Тенсте, должно быть, совсем из ума выжили. Или у них у всех есть вторая квартира в центре.
        На одной площади рядом со входом в метро я насчитала четыре разбитых фонаря. В голове раздался серьезный голос Кристера. Если бы он узнал, что я решила поехать сюда, он кивнул бы и назидательно произнес: «Это настоящая Швеция, Майя. Вот так она выглядит». Но это не настоящая Швеция. Как Эстермальмсторг или стокгольмские шхеры или Страндвэген не настоящая Швеция. Уродливая - не значит настоящая.
        Я перешла площадь и присела на остановке проверить карту. Одной рукой я держала телефон, другой сжимала в кармане баллончик. Я говорила себе, что я не расистка и что я не боюсь этих людей. В голове звучал мамин голос: «Проявлять осторожность не значит бояться». Я сверилась с картой. Самир жил в пяти минутах ходьбы от станции метро. Когд автобус отъехал (водитель так спешил, что поехал с еще открытыми дверьми), я встала и пошла по асфальтированной дорожке. Я шла одна. Никто не выгуливал собаку, никто не толкал коляску с ребенком, никто не совершал пробежку, никто никуда не шел, кроме меня. Я шла мимо граффити, мимо разобранных велосипедов, прицепленных к опрокинутым стойкам, сквозь пропахший мочой туннель и мимо двух пустых детских площадок.
        Самир жил на первом этаже дома, где все квартиры были съемными. Дом был словно из фильма про жизнь трудных подростков в пригороде, только без вампиров, вязаных шапок, дедушкиных велосипедов и снега. Мои шаги гулко звучали в подъезде. Дверь без кодового замка была приоткрыта. Дверь в квартиру Самира была прямо у лифта. Я позвонила, и мне открыл юноша, похожий на него как две капли воды. Я не успела представиться, как в прихожую вышел сам Самир.
        Его отец и мать были дома. Я не знала, что у Самира были младшие братья, но сходство было столь разительным, что никакого сомнения в родстве не было. Я представилась и думала, что меня пригласят в кухню. Ее было видно из прихожей, больше похожей на узкий коридор, заполненной пустыми коробками. Я думала, родители Самира захотят со мной поговорить, спросить, откуда мы с Самиром знаем друг друга, что они заставят меня присесть, угостят кофе или чаем, шоколадным тортом или еще как-нибудь выразят свою заинтересованность. Но ничего подобного. Мой приход не вызвал у них ни капли интереса. Только раздражение. Мать Самира сказала что-то на непонятном мне языке и удалилась. Папа принял протянутую руку, но тут же выпустил, не представляясь, и вернулся к телевизору, по которому передавали футбольный матч двух неизвестных мне команд.
        Телевизор был просто огромным, в два раза больше нашего. Сперва я думала, что звук отключен, но потом заметила, что он смотрел телевизор в больших зеленых наушниках.
        Я не поняла, почему Самира так расстроил мой приход. Потому что я не предупредила, что приду? Но он тоже заявлялся ко мне без приглашения. Так все и началось. Я не требовала, чтобы он представил меня родителям в качестве девушки, но он мог хотя бы сказать: «Это Майя, мы учимся в одном классе».
        Мы могли бы пойти в его комнату. Я хотела посмотреть, как он живет. Ничего, если он делит комнату с братьями. Мне было плевать на такие вещи.
        Мне хотелось сказать ему: «Тебе нечего стыдиться, мне это все не важно». Но почему-то я не могла. И я молчала. Только выдавила «Мы можем поговорить?» или что-то в таком стиле.
        Самир топтался на месте в кроссовках, в которых я никогда его не видела в школе. Еще на нем были блестящие спортивные штаны. Униформа пригорода, подумала я.
        - Пойдем пройдемся, - сказал он.
        Я повернулась было, чтобы пойти в гостиную попрощаться с его отцом, но Самир взял меня за руку и вытянул на лестничную площадку. Видно было, что мой приход его не обрадовал. Самир был в бешенстве. Я хотела только поговорить с ним, спросить, что мне делать теперь, когда Аманда все узнала. Я не хотела сама принимать все решения. Мне хотелось, чтобы он сказал: «Порви с Себастианом, порви с ним прямо сейчас». Чтобы оценил, что я сама приехала в Тенсту вместо того, чтобы потребовать, чтобы он приехал ко мне. Я хотела показать, что могу поехать к нему домой, что мне плевать, в каких условиях он живет.
        Какая же была дура. Почему мне было так важно дать ему понять, что мне все равно. Разве Самир считал Тенсту лучшим местом на свете? Вряд ли. Тогда он не стал бы тратить два часа на дорогу каждый день, чтобы посещать гимназию в элитном районе на другом конце города. Я не дура.
        Может, мне стоило сказать, что я понимаю, как он ненавидит это ужасное место, где вынужден жить, что я правда понимаю, как сильно ему хочется выбраться оттуда, потому что он заслуживает лучшего. Он не должен жить в таких условиях. Может, это ему хотелось услышать. Может, это мне стоило сказать. Вся квартира, подъезд, дорога от метро и к метро, полиэстровые спортивные штаны. Нет, стыдиться тут было нечего, это не его вина. Но я боялась, что если скажу это вслух, он только будет стыдиться сильнее.
        Самир шел впереди меня, не говоря ни слова. Я не знала, куда мы направляемся, но это было не важно. Не знаю, куда у них принято ходить, когда нужно поговорить. Я была готова ко всему - к прачечной, подвалу, детской площадке, площадке для скейтборда, кафе, доске объявлений, главное, чтобы нам никто не мешал. Не сразу я поняла, что мы идем ко входу в метро. Тогда я потянула Самира за рукав, вынуждая остановиться. Он странно посмотрел на меня. А когда я сказала, о чем пришла поговорить, все стало еще хуже.
        Не помню, что именно он сказал, но он не считал, что мне нужно порвать с Себастианом, во всяком случае, не ради него. Я помню только: «Мы не встречаемся, Майя. Мы только несколько раз переспали, это совсем другое дело».
        Нет, он не назвал меня шлюхой или дешевкой, ничего подобного. Но политически ангажированный интеллектуал и будущий лучший в мире международный корреспондент, Самир смотрел на меня как на последнюю идиотку.
        Он даже не замедлил шаг во время разговора. Он хотел сплавить меня как можно скорее, и его совершенно не интересовало то, что я хотела сказать. Он снова взял меня за руку, как будто я была упрямым ребенком, не желающим покидать детскую площадку. Мы подошли к метро, но и там он не оставил меня в покое. Он топтался в своих уродливых белых кроссовках на платформе, пока не пришел мой поезд, сел в вагон со мной и доехал до центра. Зачем? Чего он боялся? Что я останусь и заведу кучу друзей в Тенсте и поселюсь в серой квартире с низкими потолками и линолеумным полом? Что мы станем соседями? Что я куплю такой же спортивный костюм, повяжу голову цветастым платком и заведу младенца, только для того, чтобы быть ближе к нему? Он не настолько хорош.
        Я опустилась на сиденье, Самир остался стоять, хотя свободных мест было предостаточно. Но видно было, что он немного успокоился, потому что перед тем, как выйти в центре, он положил руку мне на плечо и сказал: «Пока, Майя, увидимся в школе».
        Жаль, что меня тогда не стошнило.
        От метро я пошла домой пешком. Через туннель, через парковку перед школой, которая, по сравнению с Тенстой, казалась просто прекрасной и по-домашнему уютной. Я шла быстро, но мне было холодно. Варежки, подаренные Амандой («Я нашла их в миленьком магазинчике в Сохо»), были мокрыми: изнутри - от пота, снаружи - от снега, и оттягивали руки вниз. Я выкинула их в мусорную корзину и сунула руки в карманы, но это мало помогло.
        Придя домой, я сразу пошла в ванную и включила горячую воду. Меня всю трясло от холода.
        Когда ванна наполнилась, я разделась и легла в обжигающе горячую воду. Мне было больно, но я стиснула зубы.
        Я думала, Самир был в меня влюблен. Воображала, что он всегда любил меня (разве могло быть иначе?), и я поехала в Тенсту, чтобы сказать ему, что тоже его люблю. Я думала, он меня поймет. Думала, что я для него важна. Но это было не так.
        Когда моя кожа сморщилась от воды и я наконец согрелась, я надела папин халат, пошла в гостиную, где на диване все еще лежало одеяло, зарылась в него, и позвонила Себастиану. Он должен был вернуться из ЮАР завтра вечером, но я хотела сделать это сейчас - до того, как я передумаю.
        Мы проговорили минут двадцать. Сначала я его почти не слышала, но потом он вышел в другую комнату или на улицу, и я сказала то, что должна была сказать, и он ответил - спокойно и рассудительно. Я добавила, что мы можем встретиться и поговорить, когда он вернется, но он только сказал: «Что я могу на это сказать?» Но он не был расстроен, и, судя по всему, все понял. Мы попрощались, и я положила трубку. Через десять минут я начала сомневаться в том, что он действительно все понял и был в состоянии запомнить наш разговор, и для верности послала смс.
        Он не ответил, и я повторила смс. Тот же текст. Я хотела, чтобы он увидел это сообщение, если вдруг забудет наш ночной разговор, потому что не знала, был он под кайфом или нет, а по голосу понять было трудно.
        Я подождала полночи и позвонила Самиру. Может, он не поверил мне, когда я сказала, что брошу Себастиана. Может, потому он вел себя так странно. На первый звонок он ответил. Видимо, я его разбудила.
        Я положила трубку. Думала, он увидит мой номер в пропущенных и перезвонит. Но он не перезвонил. Спустя восемь минут я снова позвонила. Автоответчик голосом Самира объявил, что он перезвонит, как только сможет. Как только сможет. Я заснула где-то через час с телефоном в руке. Самир не перезвонил. Себастиан тоже.
        30
        Порвав с Себастианом (и с Самиром) я не делала ничего из того, что обычно в таких случаях делают девушки. Я не смотрела грустные фильмы, не ела мороженое прямо из круглой картонной коробки, не слушала песни о том, какие все парни подлецы. Но я простудилась. Два дня я заставляла себя ходить в школу, но в конце последнего дня перед началом каникул поняла, что у меня высокая температура.
        На следующий день мама дала мне двойную дозу «Ипрена», подушку и одеяло для машины. Большую часть поездки я спала, просыпаясь только от боли в спине, затылке, шее или ногах.
        Я вся вспотела, Лина смотрела на меня своими голубыми глазами, озабоченно сморщив лобик. Папа разбудил меня, когда мы остановились перекусить, и мне пришлось идти с ними в кафе. В придорожной закусочной подавали сосиски с кетчупом в пакетиках и подгорелую картошку-фри. Я бы предпочла остаться в машине.
        - Холодно, - констатировал папа.
        - Тебе нужно поесть, - сказала мама.
        Мы приехали к дедушке около семи вечера. Дорога к дому была расчищена от снега. Летом я обычно выгуливаю на ней дедушкиных собак. В трех километрах от дедушкиного дома есть киоск с хот-догами и супермаркет. Когда я была маленькой, бабушка хотела, чтобы я играла с соседскими детьми, но я отказывалась, потому что никого из них не знала. Вместо этого я ходила к киоску и обратно. Я покупала газеты для дедушки, а потом возвращалась за мороженым для себя. Вперед и назад. Эти хождения туда-сюда доводили собак до изнеможения. Дорожка была посыпана гравием, сквозь который пробивалась трава. Во время дождя на ней образовывались глубокие лужи с разноцветными бензиновыми пятнами на поверхности, куда приводнялись мухи. Теперь же с обеих сторон дороги возвышались двухметровые сугробы. Нам предстояло встречать второе Рождество без бабушки.
        На крыльце теперь только дедушкиного дома стояла елка без украшений и две зажженные свечи.
        В моей комнате дедушка затопил камин и положил в кровать грелку. Я легла не раздеваясь и заснула. Мама зашла ко мне два раза. Первый раз она переодела меня в чистую прохладную ночнушку, оставшуюся от бабушки. В другой раз дала выпить разведенную в воде таблетку со вкусом апельсина и миндаля, купленную в США. Я спала, спала и спала, пока другие делали пряничный домик (я поняла по запаху), наряжали елку (сквозь сон я слышала, как папа внес ее в дом, а мама отругала его за снег в прихожей), готовили тефтельки, запекали ветчину (снова аромат), мариновали лососину. Мама принесла мне хрустящий хлебец с лососем в комнату, но у меня не было сил есть.
        Я все еще лежала под одеялом, когда дедушка пришел подбросить поленьев в камин, с ним вбежала одна из собак, забралась ко мне в постель и заснула, уткнувшись мордой мне в колено. Позже мама принесла поднос с чаем и бутербродами с сыром, но их я тоже съесть не смогла.
        Я села в кровати, и, натянув одеяло до подбородка, ела ванильное мороженое на палочке и рассматривала рисунки Лины, которые она сделала на подарки. Доев мороженое, я свернулась клубком и снова заснула под звук голоса Лины, которая не заметила, что я ее больше не слушаю.
        Только к рождественскому ужину я выбралась из постели. Полчаса провела в душе, два раза вымыла волосы и надела чистую одежду.
        Мама сменила мне постельное белье. Я съела три порции сладкой рисовой каши с клубничным соусом.
        Лина водила ложкой по каше, пока не наткнулась на миндаль и не пришла в дикий восторг.
        - Где живет Дед Мороз, Майя? - спросила она с набитым ртом.
        - Ну… - протянула я, не зная, что ответить. Через это мы уже проходили. Зачем снова этот вопрос. - Деда Мороза не существует.
        - Я знаю, - вздохнула Лина, - но летающие олени? Где они живут?
        Это Рождество с дедушкой встречали только мы. Мамины родственники решили праздновать со своими семьями, поскольку это было не «первое Рождество без бабушки» иони больше не чувствовали себя обязанными утешать дедушку. Но я была рада тому, что мы были одни. Без всех этих шумных родственников с детьми, которые постоянно устраивают ссоры и рыдают по любому поводу и бегут плакаться к взрослым, было тихо и спокойно.
        В рождественский сочельник выпало рекордное количество снега (с тех пор как осадки начали измерять), и интернет и телевидение пропали. Мы слушали музыку на проигрывателе, ели обед в кухне, потому что там теплее, а потом смотрели фильм, выбранный папой, в гостиной. Я заснула, а проснувшись, обнаружила, что моя голова лежит у мамы на коленях. Она гладила меня по голове. Я зажмурилась и наслаждалась ее прикосновением. Лина научила меня игре в карты, которую она сама придумала, а папа пошел чистить картошку. Остальные пошли на прогулку (пока светит солнце). Холодный воздух обжигал горло. Когда мы вернулись, я затопила камин в кухне и получила похвалу, потому что дедушка с папой считали, что растопить печку сложнее, чем изобрести пенициллин.
        Но пока мы гуляли, дедушка сунул мне конверт в карман, погладил по щеке и улыбнулся. Это была награда за хорошие оценки. Он дарил мне деньги в зависимости от моей успеваемости. На этот раз конверт был пухлым. Как всегда. Я хорошо справлялась в школе.
        Хорошо справлялась.
        - Спасибо, - изобразила я губами.
        У дедушки был радостный вид, и мне тоже стало радостно от его улыбки, потому что он продолжал улыбаться, несмотря на то что бабушки больше не было с нами.
        На уроках философии мы говорили о чувствах, о том, что лежит в их основе, и о том, что существует шесть базовых негативных эмоций и только одна позитивная - радость.
        Я подняла вверх руку и сказала, что все боятся одинаково и что все понимают, что значит, когда человек говорит, что ему стыдно. Самые яркие эмоции, которые помогают нам выживать, негативные.
        У меня мурашки бегут по коже, когда вспоминаю, как пыталась показать, что я чувствую сильнее и глубже других. Я думала, что знаю, что такое гнев. Думала, я способна утратить контроль. Но - сюрприз - я ошибалась. Слопать два багета с маслом и сыром не значит утратить контроль. Испытывать галлюцинации под воздействием наркотиков, заниматься сексом под кокаином и говорить, что я чуть не умерла от удовольствия - это полная херня. Я ничего не знала. Ничего. Я ничего не знала о том, что такое - желать смерти. На похоронах я была только раз в жизни. Мне никогда не было по-настоящему страшно, по-настоящему одиноко. Я никогда не хотела умереть. Никогда не чувствовала себя так, словно все рушится. Способная Майя. Всегда в первых рядах, всегда с поднятой рукой. Я знаю ответ. Нет, ты ничего не знаешь. Ничего.
        Теперь, после всего, что произошло, я знаю, что базовые эмоции - неинтересные и безвкусные, они - безумец с издевательским смехом.
        Я тоже иногда смеюсь, но мой смех истерический. Реакция на стыд, страх, боль, ненависть. Все разные чувства смешались в одно, краски превратились в шестнадцать нюансов белого. Если смешать желтое и синее, получится зеленое. Дружба? Ревность? Нежность? Любовь? Сочувствие? Счастье?
        Больше всего я скучаю по счастью, вмещающему все эмоции сразу, с массой радости и щепоткой удивления.
        Счастье - это совершенная смесь, но только ни у кого нет рецепта. В те рождественские дни у дедушки я была счастлива. Я смеялась, и говорила маме вещи, не задумываясь, только потому, что она хотела их услышать. Лина получила рацию в подарок, и заставила меня идти по снегу, чтобы проверить, на каком расстоянии она принимает сигнал.
        Проверив, мы построили снежную крепость, зажгли в ней свечу, потом делали ангелов на снегу и кидались снежками в озеро.
        После прогулки я ела марципан в шоколаде. Это было даже вкусно. И хлебцы с ветчиной с горчицей - нет ничего вкуснее. Дедушка велел мне слушать внимательно, когда Юсси Бьёрлинг пел о слезах и несчастной любви.
        За три дня мне если и было грустно, то всего пару мгновений, страшно мне не было ни разу, это Рождество было по-настоящему счастливым. Ночь накануне Рождества, Рождество и второй день после Рождества.
        А потом все кончилось. Если смешать все цвета в палитре в один, сначала получится грязно-коричневый, а в конце черный. На четвертый день мама разбудила меня в семь утра. Звонил Клаес Фагерман. Они с мамой говорили минут десять. Он извинялся за ранний звонок, мама извинялась за то, что меня разбудила, но мне нужно ехать в психиатрическое отделение Дандерудской больницы, поскольку Себастиан пытался покончить с собой.
        31
        Двумя часами позже вертолет приземлился перед домом дедушки на пустырь рядом с озером, подняв снежный вихрь. Я побежала с сумкой к дверям. Дедушка побежал со мной, но бег давался ему с трудом. Я села рядом с пилотом. Дедушка поболтал с ним. Пилот сказал, что отвезет меня «в город», а оттуда машина доставит меня в больницу. Клаес не в больнице, но он передал, что «благодарен за мою помощь» и «у него дела», я особо не слушала.
        Себастиан пытался покончить с собой.
        Дедушка сделал странное движение головой, поцеловал меня в щеку и попрощался.
        Только сев в вертолет, я подумала, что никто не спросил меня, хочу ли я ехать в больницу к Себастиану. Но что бы я ответила? «Нет, он сам справится?»
        Конечно, я должна была поехать. Как же иначе?
        У Себастиана были перебинтованы запястья, из одной руки торчала игла капельницы. Одет он был в светло-голубую больничную сорочку. Увидев меня, он разрыдался. Я присела рядом, встала, перешла на другую от капельницы сторону, легла на койку рядом с ним и тоже заплакала.
        - Они подозревают передозировку, - краснея, рассказала мама. - Ты нужна ему, Майя.
        Мама была озабочена и расстроена, но не только. Папа странно смотрел на меня. «У нас такая взрослая дочь, - говорил этот взгляд. - Она не боится брать ответственность. У них с Себастианом проблемы, но она понимает, что должна поддержать его в сложную минуту!»
        Родители знали, что мы расстались, но сложность ситуации заставила их забыть об этом. Из-за чего бы мы ни поссорились, важнее было помочь Себастиану, оказавшемуся в трудной ситуации. Они гордились мной, мама и папа. Гордились, несмотря ни на что. Но я не была взрослой, не была смелой, я изменяла Себастиану и бросила его, потому что «меня все достало», и лежала рядом с ним и рыдала, потому что не знала, хочу ли я быть здесь.
        Я была напугана. Напугана осознанием того, что он мог умереть, что от смерти нас отделяет один удар сердца. Я взяла его руку в свою, сжала поверх бинтов, чтобы почувствовать движение крови в его венах. Никогда в жизни мне не было так страшно. Себастиан мог умереть. Из-за меня. Я предала его.
        - Прости меня, - прошептала я ему в шею - туда, где бился пульс. Я не знала, как ему помочь. Все, что я могла, это попросить прощения. Как убедить человека перестать желать себе смерти? Сказать, что обещаю любить его вечно, что никогда больше не оставлю его.
        Я лежала рядом и слушала его рассказ. В ночь накануне Рождества Себастиан тусил.
        Деннис, как всегда, крутился неподалеку с новыми наркотиками. Когда приехала «скорая», он быстренько свинтил. Себастиана подобрали на тротуаре перед магазином «Урбан Аутфиттерс» на улице Библиотексгатан. Врач сказал, что звонок был анонимный. Но Себастиан не винил Денниса. Тому сообщили, что он может оставаться в Швеции только до окончания школы, а затем будет выслан из страны. Из приюта убежать было проще, чем из тюрьмы, так что он не мог рисковать попасться на наркотиках, особенно сейчас. Себастиана отвезли в реанимацию с подозрением на передозировку. Отец навестил его в больнице, но пробыл там только двадцать минут. Сутки спустя медбрат нашел Себастиана в туалете. Зеркало было разбито, из-под закрытой двери вытекала кровь. Себастиан потерял много крови. Его перевели в психиатрическое отделение. Мне позвонили не сразу - не хотели портить мне Рождество. Клаес разговаривал с врачом. Это Себастиану рассказали медсестры.
        - Это врач посоветовал ему не навещать меня? - спросил он. - Сказал, что мне нужен покой? Это врач так сказал?
        Он ждал от меня ответа, но я молчала. Потому что не хотела, чтобы он злился. Но он все равно разозлился, хотя я молчала, и сказал: «Ты не знаешь, о чем говоришь. Мой отец занят. Ему нужно управлять компанией, а не сидеть здесь в больнице без дела». Себастиан несколько раз повторил, что его отец занят, и что я должна это понять, а я продолжала молчать, потому что оба мы знали, что это неправда.
        Клаес был бы здесь, если бы это случилось с твоим братом, думала я, но свои мысли не озвучивала. Потому что брат Себастиана не стал бы убивать себя. Лукас был образцовым сыном.
        Но потом у меня все-таки вырвалось, что Клаес должен был быть здесь, что все нормальные отцы так делают и что он поступает неправильно. И Себастиан пришел в ярость. Но у него не было сил кричать. Вместо этого он плакал. «Папа не такой, как все», - прошептал он умоляющим голосом, вынуждая меня согласиться, и больше ничего не говорил, а я не хотела его расстраивать.
        Мы заговорили о его маме.
        - Они не смогли с ней связаться. Я просил их. И не думаю, что папа ей позвонит. Не по такому поводу.
        - Но почему? - спросила я. - Почему бы ему ей не позвонить? Почему вы никогда не видитесь? Почему она вас бросила?
        На этот раз Себастиан остался спокойным.
        - Я не знаю, почему она нас бросила, - сказал он. - Папа говорит, что это он ее выставил, но иногда мне кажется, что она сама ушла. Не знаю, хотела ли она взять нас с собой или нет, но Лукас не хотел переезжать, и я тоже отказался, и папа никогда бы не позволил ей…
        Голос у него срывался.
        - Лукас позвонил вчера. Два раза. Думаю, если это мама бросила отца, то он не дал бы ей встречаться с нами. Никогда. Папа не выносит, когда ему перечат, а мама…
        Я вытерла ему рот и нос туалетной бумагой и прошептала: «Продолжай», но он только плакал, а выплакавшись, сказал:
        - Я не похож на маму. Папа всегда говорит, что я ее копия, но я ненавижу ее, мы совсем непохожи, она идиотка. Мне плевать, сама она ушла или нет, но она совершенно никчемная. Лукас тоже так говорит. Что она безнадежна.
        На это я ничего не сказала.
        Его родителей не было с ним. Его успешный братец Лукас осмеливался звонить только, когда Клаеса не было рядом. Только я одна пришла в больницу. Я тоже причинила ему боль, но мы об этом не говорили. Это был пустяк, это было не важно, и, когда я прошептала «прости», он сказал «ничего страшного, это все не важно, теперь ты здесь». Я его поцеловала, он поцеловал меня в ответ и сунул руку мне под кофту. Он обнимал меня за шею и целовал снова и снова, говоря, что не может без меня жить, что умрет без меня.
        Поверила ли я ему тогда? Что он умрет без меня? Что я настолько ему нужна. Да. Потому что Себастиан говорил правду. Когда его перевели из реанимации в психиатрическое отделение, отец с братом уже были в Швейцарии. Они катались на лыжах в Церматте.
        Оттуда отец сразу поехал в командировку, а Лукас вернулся в США. Это звучит забавно, но единственный, кто навестил Себастиана, помимо меня, была секретарша Клаеса, Майлис. Думаете, что я все это придумала, но это правда. И самое ужасное было не то, что Клаес Фагерман прислал к сыну свою секретаршу, а то, что он при этом понимал, что делает, и все равно это делал.
        Себастиан долго рыдал на больничной койке. Я лежала рядом с ним и думала о том, как близко он был к смерти. Я считала, что, если останусь рядом с ним, ему станет лучше. Я видела, что он хочет умереть, и хотела ему помочь. И мне нравилось, что он не может жить без меня. Мне нравилось, что в его жизни есть только один смысл - и этот смысл во мне, что без меня он одинок и потерян. Во мне его спасение. От меня зависит жизнь человека. Я верила, что смогу ему помочь.
        Думала ли я тогда о Самире? Немножко. Но ему я была не нужна. Мне не было места в его жизни, и он не собирался приспосабливаться к моей. Самир во мне не нуждался.
        Обнимая Себастиана и рыдая вместе с ним, я чувствовала, что хочу показать ему, что жизнь стоит того, чтобы жить, и что он заслуживает счастья, хотела быть с ним, для него. Какая хрень, скажете вы сегодня, но только потому, что знаете всю историю. Но тогда я понятия не имела, как будут развиваться события. И никто не спросил меня: «Ты действительно хочешь этого? Ты уверена в своих силах?» Никто не сказал: «Я тебе помогу, одна ты не справишься». Хотя все прекрасно знали, что, кроме меня, никто ему не поможет. Но никого не интересовало, хочу ли я его спасать, а теперь все винят меня в том, что я не смогла ему помочь.
        Не знаю, что сказал врач, когда Клаес объяснил, что не может навещать сына в больнице, потому что отмечает Рождество на горнолыжном курорте, но я в курсе, что люди редко считают себя вправе требовать чего-то от Клаеса Фагермана. Даже врачи. Может, они и прокомментировали его поведение за кофе в комнате для персонала и выразили мнение, что кто-то должен бы сказать Клаесу, что так нельзя, но сами никогда бы не отважились. Пусть это сделает кто-нибудь другой, думали они, но кто-то другой означает никто. Никто не отважился сказать: «Что ты творишь, ты же его отец!» или «Ты его брат», или «Где его мама». Никто не хотел совать нос в чужие дела. Клаес Фагерман вызывал у людей трепет. Никто никогда не осмелился сказать ему что-то, что ему не понравилось бы. Все боялись, что та ненависть, которую он испытывает к сыну, обратится на них.
        Я обнимала Себастиана, пока его слезы не утихли и он не заснул, и я была рядом, когда он снова проснулся.
        И ни одна живая душа не крикнула: «Может кто-нибудь притащить сюда чертовых родителей Себастиана и заставить их любить его так, как он того заслуживает?»
        Себастиан плакал, и я его целовала. Он целовал меня в ответ. У меня все тело затекло от неудобной позы. Нам мешали забинтованные руки и капельница. Все лицо у него было мокрое от слез и слюней, но в тот момент в больнице это была любовь. Себастиан воплощал собой любовь. В тот момент он был всем, что мне было нужно. Он был со мной и не собирался никуда уходить. Я правда поверила, что смогу его изменить. Нет, я не была наивной дурой, но надеялась, что его выпишут, и что мы будем лежать обнаженные в его двуспальной кровати, и он будет рисовать дорожки на моем животе, а я буду вдыхать его дыхание, и нам больше никто не будет нужен. Особенно его тиран-отец.
        - Это он заслуживает смерти, а не ты, - шептала я Себастиану на ухо.
        Желала ли я смерти Клаесу? Желала. Я ненавидела его всей душой. В тот момент я готова была на все ради Себастиана. Я только не знала, что я понимаю под «всем». Потому что любовь важнее всего на свете, пока не появится что-то более важное.
        Я села в вертолет и поехала в больницу, потому что должна была. У меня не было выбора. Я вернулась к Себастиану и осталась с ним, потому что я нужна была. У него никого кроме меня не было. Он меня любил.
        Нам повезло, что мы нашли друг друга.
        После всего, что случилось, я скучаю по тем смешанным чувствам, которые напоминали мне счастье, которое я испытывала в доме дедушки на Рождество, когда вокруг лежал снег, голова была тяжелая после болезни, и на душе у меня было спокойно.
        Любовь? По любви я не скучаю. Любовь не главное в жизни. Любовь - это не чистое чувство. Она никогда не будет идеальной смесью цветов. Любовь - это мутная жидкость. Лучше понюхать, прежде чем пробовать ее. Но даже в этом случае рискуешь быть отравленным.
        Женский следственный изолятор
        32
        Даже глубокой ночью, в самые темные часы, тонкая полоска света проникает в мою камеру. Свет идет из города, в котором всю ночь горят огни. Там никогда не бывает темно или тихо. Проснувшись, я лежу на спине и жду, пока глаза привыкнут к темноте. Вскоре я вижу контуры предметов. Тонкое покрывало поднимается в такт дыханию, я прижимаю руку к изголовью кровати и чувствую, как ногти утопают в мягкой древесине. В этот момент я чувствую абсолютное одиночество.
        В детстве у меня была кровать из сосны. Я мечтала о двухэтажной кровати, и мама купила мне такую в «Икее». Я боялась спать на втором этаже, но мне нравилось залезать под кровать, лежать на спине и рисовать на днище кровати разные рисунки и писать тайные послания другим мирам. Иногда я заставляла Аманду залезать со мной под кровать. Тогда мы были хорошими подругами. Наша жизнь состояла из мороженого, наклеек с блестками, жвачки и споров о том, кто лучше умеет рисовать лошадей. Но вдвоем под кроватью было узковато, так что лежали мы недолго. Потом мне купили новую кровать с балдахином в густавианском стиле. Для рисования на мебели я уже была большой. В этой кровати я спала, пока Лина не доросла до обычной кровати. Тогда она переехала в мою, а мне выделили отдельную комнату с двуспальной кроватью. Аманда сделала настоящую татуировку - лилию на запястье, но под часами ее было не видно.
        Себастиан не ночевал у меня. Не потому что родители были бы против, ничего такого, просто ему было комфортно у себя дома, в своей среде, и там нас оставляли в покое. Себастиану больше всего хотелось покоя. И когда его выписали из больницы, покой стал самой важной вещью на свете.
        Я хочу, чтобы было тихо. Не могла бы ты заткнуться?
        В камере мне не нужно было включать свет, чтобы пойти в туалет. Металлическое сиденье светится даже в темноте. Я сажусь, меня больше не напрягает, что она жесткая, холодная и неудобная. Закончив, я наощупь нахожу кнопку смыва, потому что точно знаю, где она находится. Я столько времени провела в этой камере, что это знание впечаталось в мою кожу каленым железом, въелось чернилами для татуировки, вгрызлось мне в костный мозг. Я больше не просыпаюсь с ощущением, что не знаю, где я. И я больше не задаюсь вопросом «почему».
        Но сны по-прежнему меня посещают. Иногда мне снится Аманда. Она смеется, обнажив зубы, обнимает меня и говорит, что мы друзья навеки. Мы с ней. И мы с Себастианом.
        При одной мысли о нем, о том, как мы были вместе, мое тело реагирует. Мозг протестует, но тело реагирует. Оно не может его забыть. Как и моя кожа.
        До Себастиана я была девушкой, которая говорила «да» или «нет». И ничего больше.
        Но с Себастианом я стала похожа на парней. Я знала, что возненавижу себя за это, но все равно делала. Я говорила «Ну давай же», я умоляла: «пожалуйста», «еще», «еще разок», «ну последний раз».
        Только одну вещь мое тело помнит лучше, чем то, как сильно я его желала - это как сильно мне его не хватало, когда он ушел.
        Сегодня моя очередь выступать. Через несколько часов. Сперва Сандер даст мне наставления, потом я должна будут говорить, потом отвечать на вопросы прокурора. Я предполагаю, какие вопросы она мне задаст. Как ты могла? Что ты сделала? Что тебе было известно? Почему ты его не остановила? Отвечай.
        - Не твоя задача объяснять, почему Себастиан сделал то, что сделал, - сказал Сандер. - Чем скорее ты это поймешь, тем проще тебе будет. Ты должна сосредоточиться на своей роли в произошедшем.
        Сандер считает, что мне не стоит рассказывать, как сильно я любила Себастиана. Это к делу не относится. И моя измена его тоже не интересовала. Это не моя вина, что ему было плохо или что он нуждался во мне. Когда мы с Сандером говорим об этом, он всегда старается отвести глаза или сделать вид, что он ищет что-то в кармане, или начать листать бумаги. Сандер не хочет слушать историю нашей любви. Она к делу не относится. По его мнению, это все только делает меня виновной или выставляет в глазах людей дурой, что практически равнозначно.
        Это к делу не относится. Можешь об этом не рассказывать. Оставь эти мысли. Для судебного процесса они никакой ценности не представляют.
        Но есть вещи, которые Сандер не понимает. Когда он был молод, королю не нужно было целовать Сильвию на ступеньках дворца после венчания. Королю не нужно было выступать по телевидению с обращением к народу со словами «Сильвия, Сильвия, я люблю тебя… и так далее». Не нужны были копирайтеры, способные удовлетворить ожидания плебса речами в стиле «мы прошли сквозь огонь, воду и медные трубы, но любовь сильнее всего».
        Во времена юности Сандера в этом не было необходимости. В его время такие вещи держали в тайне, не принято было выставлять свою личную жизнь напоказ. Но эти времена в прошлом.
        Я знаю, что нужно людям сегодня. Я знаю, что я сама хотела бы знать, я хотела бы знать все - каждую подробность нашей грязной, больной, токсичной любви с Себастианом. Только так можно понять, почему я сказала, что его отец заслуживает смерти, и почему я застрелила свою лучшую подругу и своего бойфренда.
        Да, не моя задача объяснять, почему Себастиан сделал то, что сделал. И да, это не относится к процессу. Но я была там, он был моим парнем, я знала его лучше других, я знала его лучше, чем его собственные родители. Если я не объясню, то кто?
        И почему? Я тоже хочу знать ответ. Это «почему» бесконечно и требует «полной откровенности», а «полная откровенность» требует осторожности в выборе слов, потому что то, что я скажу, и будет правдой.
        В день моего выступления я проснулась задолго до будильника. Нет ничего хуже, чем просыпаться среди ночи. И еще не открыв глаза, поняла, что уже не смогу заснуть. Меня подташнивает. Я встаю, склоняюсь над раковиной, открываю холодную воду, но вода в следственном изоляторе никогда не бывает по-настоящему холодной или горячей. Я споласкиваю лицо, отчего ночная сорочка намокает на груди. Я снимаю ее и стою посреди комнаты, вдыхая и выдыхая. Вся кожа в холодном поту.
        Сандер подготовил меня к тому, что произойдет сегодня. Мы репетировали, репетировали, репетировали, и, нет, Сандер не заставлял меня выучить наизусть сочиненную им историю, просто он знает, что если я начну краснеть и заикаться, то людям уже не важно будет, что я говорю. Никто не будет меня слушать.
        Подсудимая. Это я. Через несколько часов мне предстоит представить свою версию событий.
        Сандер сказал, что у меня есть право отказаться. Тогда мне не нужно было бы ничего рассказывать. Никто не может заставить меня говорить или заставить отвечать на вопросы. Если пожелаю, я могу хранить молчание.
        В больнице Себастиан был разговорчивым, но, вернувшись домой, замкнулся в себе. Я оставила его в покое, не задавала вопросов и не требовала ответов. Я понимала, что ему нужна тишина. Все друзья сделали вид, что ничего не произошло. Никто не спрашивал, можно ли навестить Себастиана в больнице, но когда его выписали, притворяться стало сложнее. Деннису хорошо удавалось играть свою роль. Лаббе был не столь удачлив. Когда они впервые встретились после Рождества, Лаббе зарыдал и бросился ему на шею. Аманда тоже разрыдалась. Это был настоящий кошмар. Себастиан был в ужасе.
        Я возвращаюсь в постель. Меня бьет озноб. В шкафу есть дополнительное одеяло, но у меня нет сил вставать за ним. Меня всю трясет. Я со всей силы сжимаю веки, ложусь на бок, пытаюсь обхватить колени руками, дышу ровнее. Волны озноба приходят и уходят, я подстраиваюсь под их ритм, как подстраиваются под икоту, потом внезапно все успокаивается.
        Когда я все расскажу, назад пути уже не будет, но сейчас в ночи существует другая версия истории, альтернативный сценарий развития событий. И я не могу о ней не думать. В той версии мы с Самиром никогда не целуемся, я не позволяю ему взять меня за руку, я не еду к нему домой, он меня не ненавидит и не стыдится нашей близости, он не чувствует себя ответственным за меня, не ненавидит Себастиана и находит другие предметы для насмешек, я не влюбляюсь в Самира, не рву с Себастианом, Себастиан не пытается покончить с собой, не замыкается в себе, не устраивает ту вечеринку, его отец не приходит в ярость, Себастиан не утрачивает надежду на то, что отец когда-нибудь полюбит его, и не делает тот роковой первый выстрел, и остальные тоже, я не убиваю Аманду, не убиваю Себастиана, все живы, у этой истории хороший конец и начало новой жизни.
        Потому что Себастиан понял, как легко умереть, когда я его бросила, и это сделало его убийцей. К сожалению, я поняла это слишком поздно.
        В параллельной вселенной я убиваю Себастиана днем раньше - сразу после вечеринки. Не знаю, как и зачем, но лучше так, чем по-другому. Тогда другие были бы живы. В третьей версии я не иду домой после вечеринки. Когда утром родители вызывают полицию, полицейские находят мой труп в бассейне. Я утопилась, и полиция забирает Себастиана на допрос, и он не может убить отца и не может устроить перестрелку в школе.
        В четвертой версии я тоже не иду домой после вечеринки. Я остаюсь с Себастианом, потому что в моем присутствии он не может убить отца, и тогда все остаются в живых, включая Аманду.
        Я постоянно думаю о том, что могло бы быть, ничего не могу с собой поделать.
        Важно, чтобы ты все рассказала. Тетка с химией, которая меня допрашивала, повторяла это тысячу раз. Ради Аманды.
        Люди думают, что знают, чего хотели бы мертвые. Аманда хотела бы, чтобы ты проявила мужество, Аманда хотела бы, чтобы ты рассказала правду, Аманда бы все поняла.
        Это полная ерунда. Аманда хотела бы остаться в живых. Она не хотела умирать. В этом у меня нет никаких сомнений. Она не хотела умирать от моей руки.
        Правда заключается в том, что все ужасное случилось после того, как я снова сошлась с Себастианом, и я не могла это предотвратить.
        Нужно ли рассказать о второй личине Себастиана? Да, почему бы и нет? Я не обязана его защищать. Теперь он одинок, как и я. Но поможет ли мне это? Сыграет ли роль? Потому что сегодня моя очередь рассказывать, но завтра - Самира.
        Слушания по делу B 147 66
        Обвинитель и другие против Марии Норберг
        33
        Самир выжил. Себастиан выстрелил в него три раза - в живот, в спину и в руку. Рука была прострелена насквозь, в животе застряла пуля. Врачи провели шесть операций и удалили часть поджелудочной железы. В материалах обвинения написано, что до конца жизни ему придется принимать лекарства, что он может пользоваться левой рукой, как прежде, и страдает от хронических болей в спине.
        Но он способен продолжать учебу и планирует учиться не в Стэнфорде на деньги, полученные в качестве компенсации за ущерб от концерна Фагерманов. Это мне сообщил Блин.
        Самир не только жертва и истец, он еще и главный свидетель обвинения. Единственный выживший из тех, кто был в классе. Главный козырь уродливой Лены, основа ее доказательств против меня. Я в курсе того, что он рассказал. Протокол допроса приложен к материалам дела, и я с ним ознакомилась. Точнее, я читала его столько раз, что практически помню наизусть. Самир сообщил на допросе, что я намеренно застрелила Аманду. Что я спокойно взяла ружье, и что Себастиан спокойно смотрел, как я это делаю, и потом сказал: «Давай же, сделай это. Я хочу, чтобы ты выстрелила». И потом я выстрелила. Сначала в Аманду, потом в Себастиана.
        В зале суда тихо. Я вхожу и сажусь на свое место. Воздух дрожит от напряженного ожидания, как сказала бы бабушка. Даже судьи выглядят сегодня по-другому. Пыжатся от важности, как в первый день процесса.
        Самир выступит не раньше следующей недели. У него были дела в Стэнфорде, и суд поменял наши выступления местами. Вот почему все так взволнованы. Они ждут моего рассказа. Учитывая, что все в курсе того, что скажет Самир, я не понимаю, откуда это волнение. Ничего из того, что я скажу, не повлияет на его рассказ. Сандер сказал, что показания Самира следует воспринимать в контексте ситуации, в которой он находился, и что в его наблюдениях есть сомнительные моменты. Но я знаю, что ему поверят. Потому что Самир из тех, кому люди верят.
        Сандер начал с вопросов обо мне. Спросил, сколько мне лет, хотя эта информация известна абсолютно всем, спросил, где я живу, и я ответила не «Юрсхольм», а с «мамой, папой и младшей сестрой, которой пять лет и ее зовут Лина». Потом он спросил, как я учусь в школе, я отвечаю «довольно хорошо». Сандер отмечает «очень хорошо». Закончив разогрев, он переходит к тому, что произошло. Сандер раньше сообщил мне, что не собирается фокусироваться на том, как Самир воспринял произошедшее, но попросит меня рассказать о событиях в классе.
        Но в суде он начинает с вопроса о попытке самоубийства. Я рассказываю о том, как плохо он себя чувствовал, о злоупотреблении алкоголем и наркотиками, о том, как все это было тяжело для меня, о моем романе с Самиром, о том, что сделал Себастиан, когда я его бросила, о нашей встрече в больнице.
        - Расскажи, что было после того, как Себастиана выписали из больницы? Сможешь?
        Себастиан вернулся домой через неделю после Нового года - в день, когда снова начались занятия, но оставался на больничном еще две недели. Поначалу я думала, что ему стало лучше. Он перестал тусить, перестал устраивать вечеринки на двести человек и летать по выходным в Барселону, Нью-Йорк или Лондон. Он хотел все время проводить со мной. Все время, хотя мне нужно было ходить в школу. Он перестал говорить о будущих поездках и вечеринках. Он хотел только быть наедине со мной. У него дома. Отец нам не мешал, он заезжал домой только сменить одежду между командировками. Я принимала спокойствие Себастиана за хороший знак. Он не нажирался, не принимал наркоту, по крайней мере, в таких дозах, как раньше. Когда звонили его приятели, а я была с ним, Себастиан не брал трубку. А если все же решался встретиться с друзьями, то приглашал их к себе, но даже так мог спокойно уйти в другую часть дома, предоставив гостей самим себе. Иногда даже я не могла его найти.
        Видно было, что он в депрессии, но со мной он был нежным и влюбленным. Никогда раньше он не был со мной так нежен, как в те первые недели после выписки, когда все дни проводил в пижаме. И я тоже была влюблена. Как же иначе?
        В конце книги про Гарри Поттера, в которой они бьются не на жизнь, а на смерть с Волан-де-Мортом, Рон с Гермионой целуются. Целуются, потому что думают, что умрут. Их примеру следуют Харри и Джинни. Думаю, Себастиан так нежно любил меня, потому что осознал, что мог умереть. И я тоже была влюблена, потому что думала, что он мог умереть. Только теперь я понимаю, что он уже тогда знал, что умрет, или, по крайней мере, понимал, что может умереть, стоит ему захотеть, поскольку от жизни до смерти - один шаг.
        Разумеется, этот период яркой влюбленности быстро закончился.
        Мы говорим о Клаесе. Сандер попросил рассказать, что он говорил и делал.
        - У Себастиана были сложные отношения с отцом? Вы говорили об этом?
        Я рассказываю. Об остальном тоже. О Лукасе, о маме, о Лаббе, о вечеринках, о Деннисе, о наркотиках, о Самире, обо всем.
        - Можешь рассказать о состоянии здоровья Себастиана?
        Я рассказываю.
        К пасхальным каникулам я поняла, что улучшений не наступает. Другие поняли это раньше, даже Аманда. В конце февраля Себастиан уже не требовал покоя. Ему не нужно было отключать телефон и изображать болезнь, чтобы избежать мероприятий. Мы были одни, потому что никто больше не хотел быть с нами. «И жили они долго и счастливо» работает только в книжках. В реальной жизни все не так. Любовь не способна спасти мир и даровать людям вечную жизнь.
        Сандер особо подчеркнул, что для него важны два момента. Во-первых, показать, что у Себастиана был конфликт с отцом, к которому я была непричастна. Я не уговаривала Себастиана убить отца. Он сделал бы это в любом случае. Во-вторых, что мы с Себастианом не планировали совместно стрельбу в школе. Что у него дома мы не разрабатывали план мести учителям и одноклассникам. Сандер хочет дать суду понять, что я скучала по друзьям, что у меня не было причин их ненавидеть. Что это Себастиан был болен и зол на весь мир. Себастиан, а не я.
        И я рассказываю об этом судьям, журналистам и публике.
        Я рассказываю об агрессии. Однажды он крикнул мне «Заткнись», хотя я ничего не говорила. В другой раз - «Если не заткнешься, я тебя ударю». И о том разе, когда я реально испугалась, что он меня ударит. И так далее.
        - Себастиан внушал тебе страх? - спрашивает Сандер, главный судья подается вперед, ожидая моего ответа.
        Но я не боялась Себастиана. Тогда не боялась. Мои чувства сложно передать словами. Не знаю, способны ли люди понять, что я тогда чувствовала.
        - Это действительно так? - спрашивает Сандер. - Тебе совсем не было страшно?
        Вместо ответа я чувствую, как слезы льются из глаз. Я не могу остановить рыданий. Я качаю головой, но не издаю ни звука. Только плачу.
        - Это правда, - всхлипываю я. - Я его не боялась. Или боялась, но не ради себя. Я не боялась, что он может причинить мне боль.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Я не могла его бросить.
        - Ты боялась, что он покончит с собой, если ты его бросишь?
        Я киваю. В горле стоит ком.
        - Почему ты думала, что он может покончить с собой?
        - Потому что он так сказал. И потому что знала, что он на это способен.
        - А ты не желала ему смерти?
        - Конечно, нет.
        - Вы об этом говорили? Ты ему говорила, что это серьезная проблема.
        Я киваю.
        - Говорила.
        Себастиан и я
        34
        Мы не знали, что Клаес будет дома. Но он был дома. Ужинал в кухне с четырьмя друзьями. Один из них стоял у плиты. Я узнала его. Он всегда собирал свои длинные до плеч волосы в хвост (наверно, хотел быть похожим на футболиста). Я видела его по телевизору в кулинарных передачах. Сегодня сальные волосы были распущены. В одной руке он держал рыбу, в другой нож. И знаменитый повар был явно навеселе.
        Клаес рассказывал свою любимую историю про то, как он охотился в ЮАР и егерь попросил его принести патронов. Все слышали ее раз двадцать не меньше, но продолжали смеяться в нужных местах.
        - Садитесь, - пригласил Клаес и продолжил рассказывать.
        Мы сели. Почему? Потому что Себастиан всегда делал, как велел отец, а я не осмелилась перечить.
        - Достанешь тарелки? - спросил он моего соседа, мужчину лет шестидесяти. Его я тоже узнала, он был министром не помню чего, может, экономического развития, я уже видела его раньше. Он поднялся и рассеянно стал разглядывать шкафы. Он понятия не имел, где хранятся тарелки, и был слишком пьян для того, чтобы соображать. Когда он открыл холодильник и спросил: «Где у вас тарелки?», я поднялась со словами «Я достану».
        Я хотела поскорее покончить с компанией Клаеса, дать ему возможность сказать то, что он хочет сказать, и удалиться.
        - Что с тобой стряслось сегодня, Себастиан? - спросил Клаес, закончив шутку. - Ты трезв. Ты не заболел случайно?
        Себастиан изобразил улыбку и налил нам вина. Опрокинув свой бокал себе в рот, снова наполнил, поднял в сторону отца, изображая тост, и снова опустошил бокал.
        - В отца пошел, я гляжу, - ответил повар и встал рядом со мной. Он поставил перед нами блюдо с тушеной картошкой с укропом и миску с горошком. - И вкус в женщинах тоже унаследовал, - добавил он и ущипнул меня за руку. Потом он вернулся к плите за рыбой.
        - Тут ты ошибаешься, к сожалению, - сказал Клаес, накладывая себе картошки. - На меня он совсем не похож. Я проверил это пару лет назад. Он мой сын, но весь пошел в мисс Ёнчёпинг. И даже переплюнул ее оригинальностью. На его фоне даже его мать кажется нормальной и сообразительной.
        Мерзкие друзья Клаеса рассмеялись. Робко, неуклюже, но рассмеялись. Все восприняли его слова как шутку. Да и откуда им знать, что он говорит серьезно. Повар вернулся со стулом и втиснулся между мной и Себастианом. Он сидел так близко, что я чувствовала его запах - смесь рыбы, пота и душного мужского парфюма.
        - Ну, Себастиан, наша черная овца в семье, расскажи, как у тебя дела?
        - Тебе это правда интересно? - пробормотала я и отодвинула стул подальше от повара. Я думала, что он не слышал, но Клаес посмотрел на меня.
        - Правда ли мне интересно?
        Повар обнял меня за плечи.
        - Она просто пошутила. Не нервничай. Ешь.
        Он взял мою вилку, наколол рыбу и поднес мне ко рту.
        - Поиграем в самолетик… кусочек за папу… открой ротик!
        Клаес расхохотался, остальные последовали его примеру. Я открыла рот. Не знаю зачем. Повар нацепил следующий кусок и, сопроводив угуканьем, сунул мне в рот. Потом вытер мне губы своей салфеткой.
        Я не видела Себастиана, но слышала его смех. Это был искусственный смех, который он часто изображал в присутствии отца. Это вызвало у меня раздражение. Себастиан позволял ему издеваться над собой, он был беспомощен перед нападками отца. Разве он не видел, что Клаес его просто презирает? Он не мог не видеть. Видел ли он, что у его отца проблемы с головой? Видел. Понимал ли, что его поведение неприемлемо? Понимал. Но тогда почему он ничего с этим не делал? Почему не говорил, что нельзя так обращаться с живыми людьми? Почему позволял Клаесу делать все, что захочется? Клаесу Фагерману было дозволено все. Все только сидели и поддакивали.
        Но третья вилка была последней каплей. Двумя руками я оттолкнула его руку с вилкой.
        - Девочка моя, - запротестовал повар. - Ты должна есть, если хочешь вырасти большой и сильной.
        - Открой рот, - велел кто-то. Я не поняла, кто. Может, министр. Себастиан снова засмеялся. Как его отец. Я до боли стиснула веки. Перед глазами вспыхнули белые точки.
        - Я иду домой.
        Он не ответил. Даже не посмотрел в мою сторону. При выборе между мной и отцом он всегда выбирал отца. У меня не было ни шанса.
        - Разумно с твоей стороны, - сказал Клаес, беря миску с картошкой. - Очень вкусно, - добавил он, обращаясь к повару.
        Я сделала четыре шага и встала перед Клаесом.
        - Ты правда так думаешь? - выдавила я. Горло сдавило словно тисками. Голос срывался. Я чувствовала, что сейчас разрыдаюсь, и не хотела делать этого у них на глазах. Но я должна была это сказать.
        - Думаешь, все в порядке? Думаешь, не надо ничего делать? - всхлипнула я, не в силах бороться со слезами. - Тебе плевать на то, что Себастиан плохо себя чувствует. Плевать, что он… Ты ничего не делаешь.
        Клаес улыбнулся.
        - А что я должен делать? - ледяным тоном ответил он. - Объясни мне, Майя, что я должен делать? Из того, что я еще не делал? Что это должно быть? Скажи мне.
        Я пыталась унять дрожь, но безрезультатно. Я ожидала, что он предложит обсудить все это наедине, что сейчас не время и не место, потому что он ужинает с друзьями. Но нет. Клаесу было не стыдно. Чувство стыда ему было неведомо. Ему никогда не было стыдно. Он ничего не боялся и мог позволить себе говорить и делать все, что хотел. Никто во всем мире не смел ему перечить. Клаес отложил вилку и откинулся на спинку стула. Остальные тоже перестали есть.
        - Мы слушаем, Майя. Скажи нам все, что у тебя на сердце.
        Он повертел бокал с вином и поставил на стол. Желтая жидкость еще какое-то время бултыхалась, потом успокоилась. Другая рука лежала на столе. Он легонько постукивал по крышке стола мизинцем с кольцом-печаткой.
        - Ничего, - выдохнула я. Горло болело от напряжения. - Тебе ничего не надо делать.
        Я развернулась и вышла. Себастиан остался в кухне.
        Мама с папой смотрели телевизор в гостиной, когда я пришла. Я сразу пошла в свою комнату, чтобы они не заметили, что я плакала. Но я так громко хлопнула дверью, что они услышала, что я дома. Может, подсознательно мне хотелось, чтобы они заметили, что я вернулась домой, а не осталась ночевать у Себастиана, как обычно по субботам. Через пару минут папа постучал в дверь. Я уже сняла джинсы и легла в кровать.
        - Все хорошо, милая?
        Я повернулась к стене.
        - Да.
        - Хочешь поговорить?
        - Я хочу спать.
        Он подошел к моей кровати, наклонился и убрал прядь волос со щеки.
        - Спокойной ночи, милая.
        На следующее утро за завтраком мама спросила меня:
        - Что произошло, Майя?
        Я пожала плечами.
        - Вы поругались?
        Я пожала плечами. Повисла тишина.
        - Как Себастиан себя чувствует?
        - Плохо.
        - Понимаю. Хочешь, чтобы мы что-то сделали?
        - Нет.
        - Уверена? Обещай, что скажешь, если понадобится наша помощь. Мы понимаем, что у Себастиана проблемы и что тебе приходится нелегко. Мы говорили с учителями. Они тоже понимают. Мы объяснили, что иногда ты будешь отсутствовать. И ты хорошо справляешься, им не о чем беспокоиться.
        Я сглотнула.
        Им стоило бы беспокоиться. Я вот о себе беспокоюсь.
        - Ты ему очень помогаешь, Майя. Без тебя бы он не справился. Ты нужна ему. Немногие в твоем возрасте способны на такую самоотверженность. Но ты должна сказать нам, если тебе будет слишком тяжело.
        - Все в порядке. Ничего не нужно.
        Мама улыбнулась. Слишком поспешно, слишком хорошо. С явным облегчением. Даже забавно было видеть, как она рада, что ей не нужно решать еще и эту проблему. Она была горда собой в то утро. Она в очередной раз с успехом сыграла роль любящей матери. Выслушать своего ребенка - зачет. Спросить, можешь ли ты помочь - зачет. Показать, что тебе не все равно - зачет.
        Помочь? Чем они могут мне помочь? Да и чем я могу помочь? Это не моя ответственность. Родители Себастиана живы.
        Я обещала отвести Лину на гимнастику. Она сама толкала свою коляску, которую мы взяли с целью везти уставшую Лину в ней домой после занятий.
        Самир вошел в автобус на остановке перед гимназией и замешкался, увидев нас. Видно было, что сперва он хотел просто пройти мимо, но Лина поздоровалась с ним, и тогда он обернулся и тоже поздоровался.
        - Как дела?
        - Ты и по выходным в школу ходишь?
        Он покачал головой.
        - Учебник математики забыл в шкафчике.
        - Какая трагедия, - сказала я, - только представить - все выходные без учебника по математике!
        На щеке у Самира появилась ямочка. И слезы снова хлынули у меня из глаз. Я устала плакать. Слезами горю не поможешь. Но его улыбка вызвала новый приступ рыданий. Легче было, когда он бы странным, злым и обращался со мной как с последним дерьмом, но против улыбающегося Самира иммунитета у меня не было. Я пыталась смахнуть слезы и улыбнуться в ответ, но ничего не получалось.
        Я вжалась в сиденье и повернула голову к окну, чтобы Лина не видела, что я плачу.
        - Майя, - начал Самир.
        Пошел к черту. Я ненавижу тебя. Не смотри на меня так. Ты сам меня бросил.
        Я вытерла слезы тыльной стороной ладони.
        Ты трус, Самир. Если бы у тебя хватило смелости, мы могли бы быть вместе.
        - Как тебя зовут? - спросила Лина.
        Она встала коленями на сиденье, чтобы быть выше, и при виде этого я нервно усмехнулась и погладила ее по голове.
        Я больше не хочу плакать.
        Самир тоже усмехнулся и наклонился к Лине. Глядя ей в глаза, он прошептал:
        - Самир.
        Лина будет нашим алиби. Пусть трещит без умолку, тогда нам не нужно будет ничего говорить.
        У меня нет сил, Самир. Даже на то, чтобы злиться.
        Лина задала свои обычные двадцать вопросов ни про что. Самир отвечал. Время от времени он поглядывал на меня, и я делала все, чтобы не расплакаться.
        Наконец, Лина замолчала, села на сиденье и достала книжку, которую взяла читать в автобус. Она сделала вид, что занята чтением. Самир нахмурился.
        Я покачала головой, пожала плечами, опустила глаза. Сделала все то, что обычно делают, чтобы дать собеседнику понять, что все просто трэш, абсолютный трэш, и что даже говорить ничего не надо, потому что все и так понятно.
        У меня нет сил говорить об этом. Заставь меня.
        Самир кивнул.
        - Ты за него не в ответе, - начал он.
        - Нет, в ответе, - возразила я.
        - У него проблемы с головой, Майя, - прошептал Самир. - И то, что он делает - незаконно. Не важно, делает это он в школе, или в клубе, или дома. Тебе не нужно о нем заботиться. Это не твоя ответственность.
        Дело не только в наркотиках, Самир. Наркотики - не самое страшное. Он стал другим человеком. Что-то раздирает его изнутри. По ночам он просыпается от головной боли. Он вопит во все горло. Даже малейший свет причиняет ему боль. Я не знаю, что делать с этим его состоянием. Помоги мне.
        Я сглотнула, погладила Лину по волосам, наклонилась и уткнулась носом ей в волосы. Они пахли маминым шампунем. Лина взяла его вместо своего, детского.
        Самир кивнул.
        Я решила, что он понял. Что он понял, как все было ужасно, и потому не предложил помощь, потому что понимал, что никто не может мне помочь.
        Но я не сказала ничего из того, что я думала. Ничего.
        Мы с Линой вышли из автобуса за две остановки до Мёрби. В раздевалке, когда я помогала Лине переодеться, я получила смс. «Все будет хорошо», - писал Самир.
        Мне стоило ответить, но я не ответила. Я только удалила смс. Он ничего не понял. Ничего не будет хорошо.
        Я не хотела общаться с Самиром, потому что он меня отверг. Он испугался ответственности за меня. Чертов трус.
        Мне стоило ответить «Нет, это не так» или «Ты полный идиот, Самир Саид». Но я этого не сделала.
        Может, потому что решила, что ничего исправить уже нельзя. Думаю, Самир хотел мне помочь. Может, ему было совестно за то, как он со мной обошелся. Самир из тех, кто верит, что он может помочь. Но я этого тогда не понимала, а стоило бы.
        Слушания по делу B 147 66
        Обвинитель и другие против Марии Норберг
        35
        Когда я закончила рассказ, слово снова дали Лене. Поскольку Самир был слишком занят, чтобы явиться в суд, главный обвинитель начала с вызова человека, который вызвал полицию. Запись этого звонка проиграли в суде.
        Судьи, вытаращив глаза, слушали панику в голосе звонящего. Он кричал о выстрелах в школе, спокойный голос оператора задавал вопросы: «Откуда ты звонишь?», «Где ты сейчас?», «Ты сообщил учителям?», «Вы начали эвакуацию?»
        На заднем плане слышны были крики, плач, топот ног. Голос оператора уже не такой спокойный, как раньше: «Мы уже едем. Слышишь автомобильные сирены? Мы уже едем. Можешь выбраться из здания?»
        По судьям видно было, что этот разговор заставил их почувствовать себя так, словно они в действительности были там. Все эти звуки, паника, крики полностью передавали атмосферу происходящего. Но я чувствовала совершенно противоположное, все эти звуки были мне незнакомы. Находясь в классе, я ничего такого не слышала. Этот звонок мог быть сделан из любого другого места. Он даже мог быть срежиссирован.
        Зови-меня-Лена задала восемь вопросов (я считала) женщине, работавшей в школе (я ее никогда не видела), которая вызвала полицию. На четвертом вопросе та разрыдалась. Но ничего нового она не сообщила. Все это мы уже знали. Сандер вопросов не задавал.
        Потом Зови-меня-Лена пригласила трех полицейских, первыми прибывших на место преступления. Они по очереди рассказали о том, что они увидели, когда ворвались в класс, что они делали и чего не делали. Двое прослезились. Точнее, один заплакал, а второй все время сглатывал и прокашливался, чтобы не зарыдать. Того, кто забрал у меня оружие, я не узнала, но он смотрел на меня. Взгляд у него был усталый. Не злой, не грустный, а усталый. Но он не плакал. Зато расплакалась судья, сидевший слева от председателя. Она даже начала сморкаться.
        Сандер показал им рисунок классной комнаты и попросил подтвердить, что Самир и Аманда находились там, где находились. Полицейские всё подтвердили.
        Обвинитель также вызвал двух учеников, которые были в коридоре, когда началась стрельба. Мне они были незнакомы. Но при виде меня одну затрясло от страха, как будто я была зомби или Чарльзом Мэнсоном, при виде которых с людьми случаются приступы эпилепсии.
        Но когда она начала пересказывать все, что она слышала обо мне и Себастиане и о том, что «все были в курсе того, чем мы занимались», судья перебил ее.
        - Пожалуйста, не отклоняйтесь от темы, - сказал он. И девица, которая только притворялась, что знает меня, но на самом деле понятия не имела, кем был Себастиан, смутилась и покраснела.
        Сандер задал по три вопроса ученикам. Вы знали лично Себастиана? Вы знали Майю лично? Дверь в класс была закрыта? Они ответили. Нет, нет, да.
        Лаббе выступал по видеосвязи. Он отказался выступать в одной комнате со мной, и судья ему разрешил. Лаббе сообщил, что «все переживали за Себастиана», и «все знали, что у него проблемы», и «что наши с Себастианом отношения изменились». Он не рассказал, как все избегали нас, кроме тех случаев, когда хотели попасть в клуб, и не зарыдал, пока не пришел черед рассказывать о последней вечеринке. Он сообщил, что прогулял школу, потому что «это было важно», и что он ночевал у Аманды после вечеринки. О том, как Аманда поехала в школу, а он остался в кровати, он рассказывал едва слышным голосом. Я была рада, что он не приехал в школу. Я не хочу его видеть. Никогда. Сандер ему никаких вопросов не задал.
        - Спасибо, - поблагодарил судья.
        - Спасибо, - пробормотала Лена в микрофон, но Лаббе уже отключился.
        Потом Лена вызвала криминалистов. Они рассказали о моих отпечатках на курке одного оружия, и на дуле другого. Они рассказали, из какого оружия были убиты Аманда и Себастиан, и каким образом установлено, что это я сделала выстрелы. Вопросы Сандера касались угла стрельбы и возможности ошибки и места, где я находилась. Он показал отчет экспертизы, которую сам заказал, и попросил криминалистов прокомментировать результаты. Со стороны было непонятно, почему он задавал все эти вопросы, но я знала, что Сандер хочет доказать, что неопытный в обращении с оружием человек (я), вполне мог промахнуться и попасть в Аманду, целясь при этом в Себастиана.
        Закончив с вопросами, он заговорил о сумке в моем шкафчике. Обвинитель спросил: «Можно исключить возможность того, что Майя прикасалась к содержимому сумки?» Криминалист ответил «нет». Потом пришла очередь Сандера. Он спросил:
        - Как высока вероятность того, что Майя могла помогать паковать сумку и при этом не оставить отпечатков ни на сумке, ни внутри ее.
        - Невысока.
        Потом пришел черед обсуждать «бомбу». В материалах следствия ее называли взрывчатым веществом. В материалах обвинения она превратилась во взрывчатые вещества и в доказательство того, что мы с Себастианом планировали «масштабные разрушения», и «нельзя исключать, что мы хотели уничтожить всю школу». Следователям удалось выяснить происхождение «бомбы». Явно она досталась Себастиану от строителей, делавших ремонт дома у Клаеса Фагермана. На самом деле это нельзя было назвать бомбой, поскольку отсутствовал детонатор. По всей вероятности, писали в протоколе, Себастиан украл взрывчатку, когда строители пытались взорвать камень в саду Фагермана, и они просто забыли ее где-то, а Себастиан нашел и припрятал. Строительная бригада о краже не заявляла, видимо, не хотела признаваться в том, что не имела контроля над своими материалами.
        Прокурор заявила, что «бомба» - доказательство того, что мы с Себастианом долгое время планировали нападение на школу, но Сандер с этим не соглашался. Он сообщил, что во время строительства мы с Себастианом еще не начали встречаться. Сандер также хотел, чтобы криминалисты подтвердили, что бомба, лежавшая в моем шкафчике, не представляла опасности. Без детонатора взорвать ее было бы трудно. С его точки зрения, этот предмет нельзя было характеризовать как бомбу, а значит, и не было смысла обсуждать ее в суде.
        Прокурор считает, что Себастиан был не в курсе бесполезности этого предмета. По ее мнению, «мотив» важнее того, что бомба была в нерабочем состоянии. Сандер и прокурор пререкались, пока председатель суда не прервал их с требованием «оставить предположения способности Себастиана оценить функциональность взрывчатого вещества». Он не счел интересным то обстоятельство, что Себастиан был слишком глуп, чтобы осознать, что «бомбу» невозможно будет взорвать.
        Криминалистам Сандер задал кучу вопросов. Они отвечали долго и обстоятельно. Половину ответов я тупо не поняла. Но когда судья спросил о цели всех этих вопросов, учитывая, «что на процессе рассматриваются только совершенные преступления», Сандер расстроился.
        - С той целью, что все расследование велось, исходя из ошибочного представления о том, что моя подзащитная планировала сровнять свою школу с землей. Я считаю, что крайне важно доказать, что моя подзащитная не имеет никакого отношения к содержимому сумки, и что это содержимое не представляло опасности для окружающих.
        Судья разрешил ему продолжать с вопросами, но видно было, что они вызывают у него раздражение. Он вздыхал, поглядывал на часы, чего раньше не делал. Закончив с бомбой, Сандер перешел к «отсутствию доказательств связи сумки и оружия, найденного на месте преступления, с моей подзащитной».
        - Какова вероятность, что Майя паковала сумку? Открывала сейф, где хранилось оружие?
        - Этого нельзя исключать.
        Сандер нахмурился.
        - Были ли ее отпечатки найдены где-то, помимо ручки сумки? На молнии? Внутри сумки? На другом оружии?
        - Нет.
        Нет, нет, нет.
        Больше Сандер вопросов не задавал, но морщинка со лба не исчезла.
        Председатель суда по-прежнему был раздражен. Думаю, эта часть процесса прошла не в нашу пользу.
        Судмедэксперты прокомментировали протоколы вскрытия. Возраст жертв (Деннису дали между пятнадцатью и двадцатью), время смерти (Деннис, Аманда, Кристер скончались в классе, Себастиан в «скорой» по дороге в больницу), причину смерти (недостаточно было сказать, что их застрелили, надо было сказать, куда попали пули и какие травмы они нанесли, и какие травмы были смертельными, а какие нет). Я разглядывала их лица в надежде, что их манера речи, привычка чесать нос, покусывать губу или убирать челку со лба может дать мне разгадку сложнейшей загадки.
        Но нет, никаких ответов. Только новый приступ тошноты.
        Когда должна была выступать мама Аманды, я попросила у Сандера добыть мне разрешение не присутствовать. Но он отказался. Мать Аманды тоже попросила, чтобы меня вывели в отдельную комнату, когда она будет выступать, но председатель суда не удовлетворил просьбу. Сандер тоже выразил протест, хотя я настаивала на этом варианте.
        Мама Аманды села недалеко от меня, наискосок, так что мне хорошо было видно, что она потеряла половину волос, смертельно исхудала и была бледной как полотно. Я с трудом ее узнала. Прокурор заставила ее долго рассказывать об Аманде. Какой она была, чем увлекалась, чем собиралась заняться по окончании учебы. Судья ее не перебивал и не просил придерживаться темы.
        О том, как Аманда умерла, ее рассказывать не просили, поскольку ее там не было, но она сообщила, что находила странным, что мы с Амандой стали реже общаться, и что она спрашивала об этом дочь и Аманда ответила, что мы с Себастианом хотели быть наедине, и что мать Аманды переживала за меня и Себастиана, но не за дочь, потому что на то не было причин.
        Когда настала очередь Сандера задавать вопросы, я думала, что их у него не будет. Если я что и поняла про его тактику защиты, так это то, что он никогда не задавал вопросов, если не был уверен в ответе. И была уверена, что он попытается сократить выступление мамы Аманды.
        Услышав то, что он сказал, я готова была дернуть адвоката за руку, потребовать забрать свои слова назад. Разве ты не видишь, как она на меня смотрит, хотела я сказать. Не видишь, как она меня ненавидит. Она жалеет, что умерла не я, а ее дражайшая Аманда. Никогда никто так сильно меня не ненавидел. Неужели ты этого не видишь?
        - Как вы думаете, Майя могла бы намеренно навредить Аманде? - нейтральным тоном спросил Сандер.
        Мать Аманды всхлипнула, повернула голову и посмотрела прямо на меня.
        - Нет, - ответила она. - Майя никогда бы так не сделала. Майя любила Аманду.
        Женский следственный изолятор
        36
        Я бастую. Все выходные отказываюсь выходить из камеры. Не даю вывести себя на прогулку или отправить в спортивный зал крутить педали сломанного велотренажера. Отказываюсь от предложения «поговорить» скем-нибудь.
        Меня тошнит при одной мысли о потном студенте психфака, проходящем практику в тюрьме, который будет сидеть, уставившись в свой блокнот, и слушать, не задавая вопросов, потому что его инструкциями вопросы не предусмотрены, и все, что от него требуется, заметить признаки расстройства, если таковые присутствует.
        Плохой сон? Признаки нервозности? Страха? Перепады настроения? Не идет пена изо рта?
        Я весь день лежу в постели. Страдаю перепадами настроения. Им придется надеть на меня смирительную рубашку, чтобы вытащить из камеры раньше, чем снова придется поехать в суд, потому что я отказываюсь покидать камеру.
        Аманду похоронили в субботу в три часа пополудни, спустя пять недель после того, как я ее убила. Отпевание происходило в часовне в Юрсхольме, где мы с Амандой причащались летом между восьмым и девятым классом. У нас были одинаковые белые накидки, которые мы надели поверх белых платьев. Она была в платье от Хлое, я - от Стеллы Маккартни. Ее платье было новым, мое мама нашла в секонд-хенде на Карлаплан. Но выглядели они практически идентично. Юбка колоколом, скромный вырез, белый хлопок. На шеях крестики из белого золота на тонких цепочках.
        Утром накануне церемонии мы получили подарки от родителей - часы одной марки, но разных моделей, и это нас очень позабавило. Мы решили, что наши родители нелепы, что, не сговариваясь, купили одно и то же.
        Нам было смешно еще и от того, что в этих платьях мы были так похожи, что нас можно было принять за сестер.
        Папа так и сказал, когда заехал со мной за Амандой, чтобы везти нас в церковь.
        Вы могли бы быть сестрами.
        Разумеется, никаких вопросов священник не задавал. Поводов нервничать у нас не было. Конечно, мы слышали слухи, что священник может задать вопрос и не причастить тебя, если не знаешь ответа. Но не слышали, чтобы кому-то отказали в причащении. Все, кто был с нами в христианском лагере, причастились. Все мы приготовили сценки из Библии и старались не смеяться, когда другие представлялись: «Привет, меня зовут Якоб, я буду играть роль простого народа» или «Привет, меня зовут Алис, я буду играть роль Иисуса».
        Некоторые выбрали фрагмент из Библии, который зачитали в церкви. Аманде нужно было «спонтанно» рассказать о «важном жизненном уроке, который она усвоила». Аманда зачитала текст на тему «Почему нельзя врать».
        Священник заранее прочитал текст и поправил, стараясь при этом не показывать, что хочет проконтролировать содержимое текста.
        В следственном изоляторе тоже есть священник, со шрамами от угрей на лице в ботинках на толстой резиновой подошве. У меня нет никакого желания сейчас с ним встречаться.
        Я планирую все выходные лежать в кровати, ждать завтрак, потом обед и потом ужин. Спать. Одно и то же два дня подряд.
        Следующая неделя последняя.
        - Потом все закончится, - сообщила Суссе, зайдя пожелать мне хороших выходных.
        Разумеется.
        Кровь не отмыть. Я видела эту скучную трагедию «Макбет» смамой в театре. Кровь с рук не отмыть, сколько ни три. А если тереть до крови, то руки снова будут в крови, и так без конца. Мать Аманды никогда меня не простит. Я тоже не прощу.
        А вы? Что вы думаете? Я знаю, что вы сделали, я знаю, что вы делаете, я знаю, что вы пытаетесь вставить меня в рамки, вами же для меня придуманные. Вы отказываетесь признавать тот факт, что я не вписываюсь ни в какие рамки - ни позитивные, ни негативные. Я не усердная староста класса, не мужественная жертва изнасилования, не типичная серийная убийца, не умная модная девочка. Я не ношу высоких каблуков, у меня нет татуировок и фотографической памяти. Я ничья подружка, ничей друг, ничья дочь. Я просто Майя.
        И вы меня никогда не простите.
        Думаю, вы из тех добрых и сострадательных людей, кто, проходя мимо попрошайки на улице, думает: «Это мог быть я» ипускает слезу. И думает, что любой может заболеть или лишиться дома, работы, денег… это может случиться даже со мной. Я тоже могу оказаться на улице в грязных штанах, вымаливая десятку, чтобы купить кофе в «Макдоналдсе». Вы хотите сострадать. Хотите быть хорошим человеком. Хотите творить добро.
        Но на самом деле все это только притворство. Вы абсолютно уверены, что с вами-то это случиться не может. И к тому же это верх эгоизма - думать, что на эмпатию способны только люди, лично столкнувшиеся с несчастьем. Как раз наоборот. Эмпатия - это переживать всю эту мерзость, все это говно, которому нет места в моей жизни, и думать, что этот человек тоже не заслуживает того, чтобы влачить столь жалкое существование на обоссанном матрасе. И будь вы способны на настоящую эмпатию, вы бы поняли, что я тоже не заслужила такой жизни.
        Самир утверждает, что я желала Аманде смерти. Что я застрелила ее намеренно. Еще на самом первом допросе он заявил, что отчетливо видел, как я целилась в Аманду, и он думает, что Себастиан убедил меня, что ее надо убить. Самир говорит, что для меня не было никого важнее Себастиана, что я готова была на все ради него, даже пожертвовать своей жизнью. Он говорит, что я убила Аманду и Себастиана, потому что он попросил меня об этом.
        «”Вы” - это кто? - спросила я Самира тогда, давно. - Ты ничего не понимаешь», - ответил он.
        Думаю, вы на стороне Самира, потому что он вам нравится больше меня. И вы считаете, что это делает вас добрее. Его судьба вам небезразлична. Ему вам легче сострадать. Я же только богатая дура.
        В одиннадцать дня я принимаю снотворное и сплю весь обед. Меня оставляют в покое. По крайней мере, пока. Конечно, меня проверяют, но не так часто, чтобы не афишировать, что я продолжаю оставаться под постоянным наблюдением.
        Они в курсе, что выступление в суде мамы Аманды вызвало у меня шок. И им известно, что мне нужно побыть одной, но при этом они не должны выпускать меня из виду, поскольку я представляю собой опасность. Главным образом, для себя самой, поскольку мне сейчас приходится «нелегко».
        Несмотря на это, обед мне подали с полным комплектом пластиковых столовых приборов. И вилку, и нож можно было бы проглотить, но мне лень. Один из надзирателей принес мне вечерние газеты, положил на стол и вышел. Он ничего не сказал об их содержании, вероятно, обо мне там ничего нет, потому что обычно они предупреждают.
        - Уверена, что хочешь читать? - спрашивают они, показывая мне рубрику (всегда на первой полосе).
        Если я отказываюсь, они уносят газеты. Но сегодня никаких вопросов. Но я все равно не отваживаюсь открывать газеты. Потому что всегда есть риск, что на других полосах могут быть статьи про маму Аманды, или Себастиана, или еще чью-нибудь маму. А у меня нет ни сил, ни желания читать это.
        Когда Лена Перссон задавала вопросы судмедэкспертам, на экране был протокол вскрытия Аманды. Она зачитала текст вслух, чтобы я услышала, куда попали мои пули и что они сделали с телом Аманды. Она показала чертеж класса с отметками, где лежала Аманда и где сидела я, когда полицейские ворвались в помещение. Она даже притащила в зал оружие в пластиковом пакете, заклеенном скотчем, и пять маленьких пакетиков с пулями. Один для Аманды, один для Себастиана. Про себя я сосчитала до пяти: один, два, три… когда я успела сделать пять выстрелов? Только тело Аманды ей не удалось принести в суд. Потому что ее кремировали и похоронили.
        В день похорон Аманды я тоже не вставала с кровати. Меня оставили в покое. Никто ничего не спрашивал. Не думаю, это было проявлением особой заботы с их стороны. Вряд ли они были в курсе похорон Аманды и того, что я буду переживать. Скорее, это было совпадение. И только вначале допросы были каждый день, потом от меня отстали. Они знали, что я за решеткой и никуда не денусь, так что нет никакого смысла работать по выходным.
        Мне кажется, что надзиратели странно смотрели на меня, заходя в комнату. Может, в газетах писали про похороны Аманды, возможно, даже на первой полосе и в новостном разделе. Но тогда мне еще не разрешалось читать газеты, так что приходилось довольствоваться чтением лиц охранников.
        Я же знала, потому что Сандер мне рассказал.
        Я весь день просидела на полу в камере. После обеда я четыре раза позвонила надзирателю, чтобы узнать время. Услышав «половина третьего», я начала тихо считать. Тридцать раз: раз-миссисипи-два-миссисипи. А когда, по моим ощущениям, пробило три, я включила айпод, переданный мамой. Две недели мне его не отдавали, потому что полиции пришлось удостовериться, что его нельзя подключить к интернету, а также прослушать все песни на предмет опасной информации. Не знаю, какая там могла быть опасная информация, но, возможно, они опасались, что родители оставили там тайное послание. Какое послание могло быть зашифровано в скучнейших творения маминых любимых исполнительниц с хриплыми голосами и папиной гитарной я-слушаю-это-только-потому-что-в-юности-мечтал-об-электрогитаре-и-легких-наркотиках-музыке? А может, они боялись, что определенные композиции склонят меня к самоубийству? После проверки они вручили мне айпод, и я слушала его в камере, пока шли похороны Аманды в той же часовне, где мы с ней причащались, одетые как сестры.
        В айподе была моя старая музыка, но также маме удалось закачать туда мои самые любимые три списка со «Спотифай». Из них полицейские удалили три бессмысленные песни, показав тем самым, что они действительно искали в айподе песни, способные заставить человека убить себя. По-моему, это глупо и бессмысленно. Но я не жалуюсь. Потому что на самом деле такие песни только заставляют тебя стиснуть зубы и жить.
        В три (как мне казалось) часа я легла на пол в камере, немного наискосок, поскольку место не позволяло, сунула ноги под кровать и представила, как выглядела церемония прощания. Часовня заполнена людьми. Вся школа пришла. Все, кого мы знаем. Все одеты в светлую одежду, как мы с Амандой в день причастия. С цветами. Родные Аманды встречали их у двери. Они столько плакали, что слез больше не осталось, и стояли усталые и потерянные. Сильнее всех убивалась младшая сестра Аманды, Элеонора. Брат Аманды только злился. Всем желающим места в церкви не хватило. Пришедшим без приглашения пришлось остаться снаружи. Они выстроились вдоль дорожки с цветами в руках.
        Те, кто не был близко знаком с Амандой, еще были в состоянии рыдать. Они плакали и обнимались под вспышки фотокамер. Двери церкви открывались и закрывались. Пришедшие надеялись попасть в объектив, чтобы потом увидеть себя в новостях и порадоваться тому, как сильно они переживали.
        Мама с папой и Линой вряд ли там были. Думаю, они даже не осмелились послать цветы, потому что это восприняли бы как издевательство и выкинули венок или сожгли.
        Но я кожей чувствую, как Лина тянет мамину руку и спрашивает: «Мама, можно я пойду положу Аманде цветок?», а мама отвечает: «Нет, не стоит, милая». Это только мое воображение, но я словно слышу мамин голос в этот момент. Я знаю, что мама никогда не сказала бы Лине, что ей там не рады.
        Память тела поразительна.
        Я помню, какие ощущения испытывала, когда в детстве обнимала папу, как утыкалась носом ему в ключицу, как обхватывала руками его ногу. Я помню, как он наклонялся и поднимал меня с пола, чтобы сжать в объятиях. Помню, что я чувствовала, когда его руки держали меня за талию. Но я не помню, когда именно это было. Не помню ни первый, ни последний раз, ни даже один отдельный конкретный случай. Я не могу даже напрячь память и вспомнить, потому что это причинит слишком много боли.
        Знает ли Лина, что Аманда мертва? Что, если она просила «Пожалуйста, можно мне попрощаться с Амандой?» Мне физически больно, когда я об этом думаю. Как может тело помнить вещи, которых никогда не происходило, или она на самом деле спрашивала?
        На нашем с Амандой причастии я прочитала отрывок из Библии, который сама выбрала. Мы с Амандой весь вечер провели, лежа на неудобных матрасах в лагере и выбирая самый удачный. Пастор предложил Евангелие от Луки, Евангелие от Иоанна, Псалтырь, Екклези?ст. В Псалтыри был текст о том, как поступать с врагами, что-то в стиле разбить им зубы. Это нас рассмешило. Мы с Амандой смеялись до коликов, читая все эти старомодные тексты и вспоминая лицо пастора, которого Аманда умело пародировала. Было просто невозможно воспринимать все это всерьез. А когда пастор предложил обсудить историю про то, как Иисус мыл ноги своим ученикам («он хочет показать свою любовь к людям»), мне не надо было даже видеть гримасу отвращения на лице Аманды, чтобы скорчиться от смеха.
        В камере у меня есть Библия. На второй или третьей неделе Суссе спросила, не хочу ли я поговорить с тюремным пастором. Я ответила согласием. Легче было согласиться, чем отказаться. Убить время. Дать провести себя по коридорам, через двери, сесть на стул, выпить воды из предложенного стакана.
        Тот священник и вручил мне Библию. Я взяла ее с собой в камеру. И лежа на полу в день похорон Аманды, я вспомнила о ней, достала с полки и полистала. Мы с Амандой нашли фрагмент о том, что кто-то носит в себе зло как плод, как будто беременный злом. Зло внутри него росло и разбухало, пока он не разродился дьявольщиной. Это нас тоже рассмешило. Мы смеялись и смеялись. Потом перешли ко всяким там восхвалениям, аллилуйя, «Боже наш! Как величественно имя!» ивсему такому прочему. Аманда стояла на постели с Библией, сжимая Библию в одной руке, и положив другую на сердце, и вид у нее был такой нелепый, что я чуть не описалась от смеха. Тогда я считала Библию бесполезной книжкой, полной глупостей. И только сейчас я знаю, что тот, кто роет яму другому, упадет туда сам. И каждый, кто носит в себе зло, сам от него и пострадает.
        Наш пастор считал, что Бог добр и справедлив и зачитал нам отрывок, в котором злой человек умер и попал в ад, и я гадаю, какую речь он толкнул на похоронах Аманде и какой отрывок о «справедливом Боге, который любит молодых», он зачитал.
        Зло не знает чувства справедливости. В реальной жизни никто не попадает в яму, которую сам выкопал. И в понедельник, меньше, чем через двое суток, будет говорить Самир.
        Мысли об Аманде быстро меня утомили. У меня не было сил думать о ней, или о нашем причастии, или о том дне, когда ее хоронили, а я лежала на полу в камере и представляла, как это происходит. Эти мысли изнурили меня.
        Погода за окном прекрасная. Может, стоило согласиться на прогулку. Можно было бы лечь посреди залитого бетоном двора и курить. В прошлые выходные шел снег, и площадку для прогулки укутало девственно-белым одеялом, внушавшим надежду на лучшие времена. Но на следующий день снег растаял, превратившись в серую жижу. Ледяной ветер кусал за щеки, но холод и слякоть было гораздо легче выносить, чем снег и солнце. Хорошая погода только сильнее напоминала мне, что я заперта в камере.
        У меня все еще есть список песен, который я составила для похорон Аманды. Это песни, под которые мы танцевали, песни, которые мы орали вместе до хрипоты в голосе. Тексты этих песен мы знали наизусть. Стоило услышать первые аккорды, как мы бежали на танцпол и танцевали, как безумные.
        Party girls don’t get hurt, Can’t feel anything, when will I learn, I push it down, push it down.
        Эти песни никогда не будут исполняться в церкви. На церемонии причастия я зачитала отрывок о том, как Иисус сбежал от родителей в церковь, чтобы «побыть с отцом», и родители переживали, не зная, где его искать.
        Когда я закончила, пастор попросил меня сказать что-то от себя («мои собственные слова», которые он «помог» мне поправить). Я сказала, что подросткам тоже важно побыть в одиночестве и что церковь тоже может быть таким местом.
        Если бы меня сейчас попросили о том же самом, я бы прочитала отрывок о пустоте. Все пустота. Попытка поймать ветер. Нам никогда не получить желаемого. Пастор сказал, что я должна выбрать отрывок, близкий мне, в котором бы речь шла о моей жизни. Но я его не послушалась. И мне не стоило тогда говорить о том, как хорошо быть молодым. Это полная ерунда.
        Я звоню в звонок, чтобы попросить вывести меня на прогулку. Я возьму с собой айпод и буду слушать музыку и курить до тошноты.
        В тот последний вечер, когда отец Себастиан выставил всех, кроме меня, из дома, а до убийства оставалось несколько часов, в дверях Аманда поцеловала кончики пальцев и помахала мне на прощание.
        Я притворилась, что поймала ее поцелуй в ладонь, сжала ее и прижала к груди. Глупо, нелепо, театрально, совершенно в стиле Аманды. Это был последний раз, когда мы смотрели друг другу прямо в глаза. Вокруг нас был хаос. Себастиан был безумен, Клаес, Самир, Деннис - все были безумны. И Аманда послала мне тот воздушный поцелуй, чтобы сказать: «Все будет хорошо, Майя, все проблемы разрешатся, и скоро ты забудешь все, что было этой весной». А я притворилась, что верю ей, хотя мы обе знали, что она ошибается, что это полная хрень, и ничего исправить нельзя.
        Аманда пыталась меня утешить. Я лгала ей. Из лучших побуждений. Аманда была так добра ко мне. Ко всем, даже к Себастиану, даже когда все от него отвернулись.
        Но, скажете вы, тогда почему ты раньше говорила, что не выносила Аманду, презирала Денниса, ненавидела Клаеса. «И», - шепчете вы, - «ты не кто попало». Ты сидишь в этой камере за дело. Потому что вы не хотите думать: «Это мог бы быть я». Вы хотите считать меня злой, ненормальной, хотите знать наверняка, что у вас со мной нет ничего общего. Вы думаете, не так, как я, вы никогда бы не сделали того, что я сделала, никогда бы не сказали то, что я сказала, и, черт побери, то, что случилось со мной, никогда не смогло бы случиться с вами. Вы думаете, что я это все заслужила. Я упала в яму, которую сама вырыла. Я была без ума от Себастиана, я была избалованной девчонкой, лишенной способности сострадать, утратившей связь с реальностью, злоупотреблявшей наркотиками.
        Вы нормальны, вы не принимаете наркотики, не значитесь в базе полиции, вы не такие, как я.
        Почему Себастиан выбрал меня? Должна быть какая-то причина. Почему он пришел в отель в тот вечер? Почему искал меня в Ницце? Почему не бросил? Почему пытался покончить с собой, когда я его бросила?
        Случайностей не существует. За каждой случайностью - незримая рука Господа, желающего сохранить анонимность. Вся наша жизнь лотерея. Одни рождаются в бедности, другие в богатстве, одни мужчинами, другие женщинами, третьи - транссексуалами, одни становятся известными артистами, другие выигрывают двадцать пять миллионов долларов в лотерею. И все это только чистая случайность.
        И если это правда, и добро приходит через заднюю дверь, то и зло должно приходить оттуда тоже. Случай - это доказательство, что Бога нет. Теперь я могу это сказать. Способность творить зло можно унаследовать, злодеяния можно долго планировать, но плохой поступок можно совершить и спонтанно. Зло может быть спонтанным и обыденным. Во зле нет никакого смысла, в этом-то и заключается самое страшное. И не всегда за болью стоит зло. Многие вещи причиняют боль. Я многим причинила сильную боль. Я не понимаю, почему Клаес, Кристер, Деннис, Аманда и Себастиан умерли, а я выжила. Я пыталась спасти Себастиана, но вместо этого только помогла ему убить и других и себя.
        Я ничего не понимаю. Может, тут и нечего понимать. Но я не злодейка. Нет, доброй меня тоже назвать нельзя, но я тоже человек и заслуживаю сострадания, а вы отказываетесь видеть это, потому что утратили способность сострадать.
        Когда приходит надзиратель, я собираю газеты со стола и прошу их унести. Я не хочу их читать. Хочу, чтобы он забрал все статьи о контроле над психическим здоровьем молодежи, за безопасностью в школах, о камерах слежения и борьбе с наркотиками.
        Я говорю, что хочу выйти на прогулку. «Я проверю график», - отвечает он и выходит. Видно, что моя просьба его бесит, но он вынужден оставаться вежливым, чтобы Фердинанд не отправила жалобу в «Эмнести».
        Потом я забираюсь в постель, укрываюсь уродливым желтым покрывалом, поворачиваюсь к стене и плачу. В тысячный раз.
        I couldn’t live without you now, Oh, I know I’d go insane, I wouldn’t last one night alone baby, I couldn’t stand the pain.
        Я знаю, что это я выстрелила в Аманду, но я только хотела жить, хотела остановить Себастиана, хотела, чтобы он прекратил убивать, и потому сама его убила. Я убила Себастиана. Это правда. Я хотела убить его. Но что мне было делать? Я жалею только о том, что не убила его с первого раза. Я жалею, что промахнулась и попала в Аманду. Я жалею об этом больше, чем о чем-либо в жизни. Но я никогда не держала в руках подобное оружие. Пару раз стреляла по банкам, но эти ружья слишком тяжелые и неуправляемые. Я только взяла его в руки, и оно само выстрелило. Все произошло так быстро. Я хотела снять ружье с предохранителя, не зная, что оно не заряжено, палец соскользнул, и раздался выстрел. Я сделала пять выстрелов, так написано в материалах дела. С первого выстрела я не попала в Себастиана, со второго тоже. Только потом мне удалось убить его, но Аманда уже была мертва. И какая разница, что я за человек и какое произвожу на людей впечатление, и что я сделала и чего не сделала. Все это не важно. Только одно имеет значение. Что я убила Аманду.
        Аманда никогда больше не будет танцевать. Не будет петь. Не будет слушать музыку, которая ей не нравится, но которая «в тренде».
        Мне нравилось, как Аманда посылала мне воздушные поцелуи, я обожала ловить их. Аманда была поверхностной, тщеславной, оторванной от реальности, эгоистичной, и за все это я ее обожала. Ее невозможно было не любить. Аманда была моей лучшей подругой. Я бы никогда не смогла причинить ей боль. Никогда в жизни. Но причинила.
        Себастиан
        37
        Не знаю, что вам рассказать о последних неделях. Дни шли. Себастиан чувствовал себя все хуже и хуже. Я могла посещать школу без проблем, потому что он больше не требовал моего постоянного присутствия. Но все равно отсиживала уроки на задней парте и сразу отправлялась домой к Себастиану, хотя он об этом не просил. Случалось, что он подвозил меня в школу. Иногда даже ходил на занятия. Иногда ждал снаружи, пока я закончу. Пару раз учителя подходили к нему и спрашивали, как дела. Он отвечал: «Все в порядке», и учителя просили «вернуться в школу». Он кивал и прощался. Кристер тоже пытался призвать его «взять себя в руки».
        А потом Кристер решил, что нам нужно устроить спектакль на выпускном. Причем в последний момент. Мы не знали, успеем все подготовить или нет, но Кристер был убежден, что спектакль поможет нам решить «конфликты, возникшие в группе». Каждый год он готовил такой спектакль и всегда получал восторженные отзывы. Аманде идея понравилась. Деннис решил, что это будет на пользу его прошению об убежище. Самир всегда делал все, о чем просили учителя. Только Себастиан нашел это предложение идиотским. Кристер настаивал: «Можешь хотя бы прийти на первую встречу? Я открыт идеям и предложениям. Мы все обсудим». Встреча была первой и последней.
        Другие учителя звонили Клаесу, чтобы поговорить о Себастиане и его «проблемах». Или, по крайней мере, так они сказали полиции, когда их опрашивали. Даже директор школы пару раз пытался с ним связаться. Ему это не удалось, Клаес был все время занят, но он написал письмо на домашний адрес Клаеса. В письме значилось, что Себастиан не сможет окончить школу и что руководство школы обязано проинформировать об этом родителей, несмотря на то что ученик уже достиг совершеннолетия. В материалах дела значится, что письмо обнаружили в кабинете Клаеса. Оно не было вскрыто.
        А как же мать Себастиана? Сандер ее отыскал. Газетчики тоже. На снимках, сделанных папарацци, она стоит перед домом, в котором живет. К материалам предварительного следствия приложен протокол допроса с ней. Сандер раздумывал, вызывать ее в суд, в надежде, что она сможет рассказать о конфликте Себастиана с отцом, так чтобы судьи поняли, что Клаес был заранее обречен (не слова Сандера), или рассказать, каким чудовищем был Клаес (опять не слова Сандера) по отношению к сыну, почему он так над ним издевался и что именно он делал. Фердинанд считала это плохой идеей, поскольку если и есть кто-то, кого она ненавидит больше меня, то это мать Себастиана. Фердинанд сказала, что это будет «слишком». И я ее прекрасно понимаю. Потому что, какие бы причины ни были у матери Себастиана покинуть сына, нельзя отрицать очевидного: его мать эгоистичная дура, а отец бесчувственный козел. И ее показания «в мою пользу» мне могут только навредить, потому что никому не будет на пользу любая связь с этой идиоткой. Это все равно, что вызвать свидетелем мать Гитлера.
        Мне кажется, что поначалу Сандер верил, что мать Себастиана сможет помочь нам доказать, что Себастиана не нужно было уговаривать убить отца. Но потом он отказался от этой идеи, видимо, сообразив, что ее приход в суд может навредить мне еще больше. Что может вызвать большее отвращение, так это попытка этой шлюхи объяснить, почему она бросила своих детей. Так что мать Себастиана быстро была забыта.
        Но протокол ее допроса я читала. Говорила она, главным образом, о себе. О том, как сложно ей было жить с Клаесом (тут я ее понимаю), о том, что в начале брака она верила, что сможет его «излечить» (видимо, этим словам она научилась у своего терапевта) и научить любить ее, несмотря на то что он «не умел выражать свои эмоции» (снова терапевт). В конце концов, она была «вынуждена» уйти от него, и муж «из мести» не дал ей забрать сыновей. «Что мне было делать?» - задает она риторический вопрос и сама же отвечает:
        - Я ничего не могла поделать. Клаес и слышать об этом не хотел.
        Лукас отказался сотрудничать со следствием и с Сандером. Он ни с кем не разговаривал о том, что произошло. Брат Себастиана взял на себя управление концерном и проследил, чтобы все семьи погибших получили компенсацию, но полиции и адвокатам он ничего не сказал. Ни слова.
        В бульварной прессе после выступления Сандера писали о детстве Клаеса, проведенном в интернатах, о том, как у родителей не было на него времени и воспитывали его няни и прислуга. Психологи, никогда не встречавшиеся ни с Клаесом, ни с Лукасом, ни с Себастианом, заявляли, что он не был привязан к своим детям, потому что его собственные родители не уделяли ему внимания. Те же психологи говорили, что Себастиан унаследовал эти его черты, один даже заявил, что «даже богатые дети с собственной комнатой в роскошном особняке в Юрсхольме» могут иметь психологические проблемы, но слова Сандер не стал использовать. Он для этого слишком умен.
        «Мы должны сосредоточиться на том, что ты совершила и за что тебя можно призвать к ответственности. Психические проблемы Себастиана, с этой точки зрения, не играют никакой роли, если не доказывают твоей невиновности».
        Но для прессы они играют роль. И еще какую. Я думала о том, почему мать Себастиана бросила своих детей. Болела ли она, употребляла ли наркотики, имела ли проблемы с алкоголем? Может, поэтому она не дала эксклюзивное интервью «лучшему в мире журналисту»? Я знаю, что не дала. Ни одного интервью. Может, ей есть что скрывать. Может, она совершила какие-то постыдные поступки и боялась, что Клаес расскажет всем правду. А может, лгала на допросе. Может, она не хотела иметь детей, может, сама от них отказалась, кто знает. Возможен и тот сценарий, что Клаес угрожал жене, а она смертельно боялась его и потому сделала так, как он велел. Возможно, Клаес издевался над ней так же, как потом над сыном. Никто не знает. Это не играет роли.
        Но для меня это важно. Часть меня хочет верить, что она любила своих детей, и у нее просто не было другого выбора. Клаес был настоящим монстром, не позволял ей встречаться с детьми, и он действительно заслуживал того, чтобы умереть. Мне хочется верить, что Лукас тоже был жертвой и что он боялся Клаеса, как и все остальные. Но я знаю наверняка, что ни Лукаса, ни матери не было рядом с Себастианом, когда он больше всего нуждался в тепле и поддержке. Особенно в последние недели. С ним была только я. А меня ему было мало.
        Я пыталась не проводить все время с ним. Мне часто хотелось взять паузу и не видеть этого незнакомца, которым Себастиан стал после возвращения из больницы. Он был то агрессивным, то равнодушным. Он орал на меня, называл идиоткой и спрашивал, какого черта я заявилась к нему домой без предупреждения, а когда я отключала телефон, кричал, что мне плевать на него, плевать на его самочувствие, плевать на все. Случалось, я думала, что мне стоит поехать в центр с Амандой, почитать книгу Лине, поужинать с семьей, но у меня было ощущение, что я не помню, как это делается. А ведь это были мои близкие. Быть с ними было так же естественно, как дышать или спать, но теперь они превратились в незнакомцев. Я начала избегать родных. Перестала отвечать на звонки Аманды. Я запиралась у себя в комнате. Сторонилась одноклассников.
        На Пасху родители с Линой уехали отдыхать. Я сказала, что поеду в Антиб[19 - Второй по величине город-курорт (после Ниццы) во Франции, расположенный на Лазурном берегу, в регионе Прованс.] с Клаесом и Себастианом, но на самом деле мы остались дома. Мы почти не выходили из дома, все время проводили у бассейна, курили, слушали музыку, выбранную Себастианом, заказывали еду на дом. Иногда приходил Деннис. Ненадолго.
        Когда родители вернулись, они спросили, как у меня дела.
        - Хорошо, - ответила я.
        - Правда? - спросила мама.
        - Да, - сказала я, пожав плечами, - только слегка простудилась.
        Они больше ничего не спрашивали, даже не спросили, почему я ни капельки не загорела.
        Что с тобой случилось?
        Самое странное заключается в том, что в те последние недели не было никакого поворотного момента, никто не сделал ничего, что могло бы повлиять на ход событий. Дни шли, все было по-прежнему, по-прежнему ужасно, но дни начинались и кончались, не всегда Себастиан был под кайфом, не всегда он был агрессивным или безумным, случалось, что он был почти нормальным, но так мне казалось тогда, а не сейчас. Но тогда мне казалось, что все нормально, только потому-то все было плохо, как обычно, но не хуже. Выходные были особенно ужасными, потому что я двое суток подряд общалась только с Себастианом и иногда с Деннисом. И с Клаесом, когда он бывал дома.
        Я пыталась заставить Себастиана осознать это, но он не мог или не хотел. Во всяком случае, он отказывался меня слушать. И чем хуже он себя чувствовал, тем гаже обращался с ним отец. Клаес Фагерман постоянно оскорблял его, не проявлял никакого интереса ни к здоровью, ни к учебе сына. Ему было плевать на то, что Себастиану становится все хуже и хуже. И Себастиан, видя такое отношение, тоже не мог найти в себе силы, чтобы бороться с недугом.
        Иногда я думаю, что Клаес надеялся, что Себастиан покончит с собой и это решит его главную проблему, о которой он так много говорил: «Что мне, черт побери, с тобой делать?»
        После того ужина со знаменитым поваром, когда я пыталась поговорить с Клаесом, я тоже попала в черный список, куда он заносил идиотов. Наверно, потому, что не могла заставить Себастиана взять себя в руки и делать то, чего ждал от него отец. Клаес перестал со мной здороваться, не смотрел мне в глаза, говорил обо мне в третьем лице в моем присутствии. Он презирал меня за то, что я встречалась с таким слабаком, как его сын.
        Я думаю, что все случившееся - вина Клаеса Фагермана. Если бы он был другим, если бы не совершал всех этих ужасных поступков и не говорил всех этих мерзких слов, то трагедии бы не случилось.
        Я сказала об этом Сандеру. Сказала, что хотела, чтобы он умер, что действительно желала ему смерти, когда писала то сообщение. Клаес Фагерман заслуживал смерти, потому что он был плохим отцом Себастиану и не любил своего сына так, как подобает отцу.
        Сандер не считает, что это делает меня виновной в убийстве. Он говорит, что прокурор должен доказать, что я склоняла Себастиана к отцеубийству, показать, что существует причинно-следственная связь между моими словами, в которых был злой умысел, и деяниями Себастиана. Что одно не было бы возможно без другого. Недостаточно сказать, что я желала, чтобы Себастиан убил отца, я должна была прикладывать усилия к тому, чтобы это свершилось.
        Сандер уверен в том, что Себастиан сам решил убить отца, не вынеся издевательств. Последняя вечеринка прекрасно вписывается в эту теорию. Она все объясняет. По мнению Сандера, то обстоятельство, что Клаес выгнал Себастиана из дома и велел больше никогда не показываться ему на глаза, стало последней каплей. Идти Себастиану было некуда. Школу он не закончил, работы у него не было. Лишившись дома, он лишился бы финансовой поддержки и своей идентичности. Я не против, чтобы Сандер озвучил это в суде, но истина далеко не так проста, как наивно представляет себе Сандер.
        - Расскажи, когда Себастиан ударил тебя в первый раз, - попросил Сандер, когда я выступала в суде. Он хотел, чтобы все услышали это и пожалели меня. Я рассказала, не давая понять, что для меня в этом не было ничего настолько ужасного. Пусть судьи думают что хотят.
        Мы были дома у Себастиана, вскоре после Пасхи. Клаес с Себастианом «планировали» выпускной Себастиана в кухне («Я не уверен, что я буду в Швеции в эти выходные», «Попроси Майлис помочь тебе»). Я ничего не сказала, пока Клаес был в кухне, но когда он вышел, не сдержалась и высказала все, что думала. Мы поссорились. Не из-за того, что нам обоим было понятно, что школу Себастиан в этом году не закончит, в этом не было никакого смысла. Я разозлилась, потому что Себастиан делал вид, что это нормально, что Клаес не собирается присутствовать на важных для сына мероприятиях. Он готов был дать сколько угодно денег, но свое время на сына тратить не желал.
        «Я не понимаю, почему ты позволяешь ему обращаться с собой как с последним дерьмом. Он ненавидит тебя, Себастиан, и всегда ненавидел. Ты не заслуживаешь такого скотского обращения».
        Я видела, что Себастиан расстроен, и все равно сказала эти жесткие слова. Я видела, что они причинили ему боль. Я видела, что он понимает, что отец никогда его не примет, не говоря уже о том, чтобы гордиться сыном. И, несмотря на все это, сказала то, что думала. Почему? Надеялась, что это поможет? Нет. Себастиан не знал, что такое родительская любовь и забота. Возможно, я хотела его расстроить, хотела быть с ним жестокой. Я его провоцировала. Провоцировала восстать против отца.
        И тогда Себастиан влепил мне пощечину. Он ничего не сказал, удар был несильным, но я убежала из кухни и закрылась в ванной. Но запереть дверь я не могла, потому что после возвращения Себастиана из больницы, все ключи из ванных комнат забрали.
        Я долго просидела в ванной, пока он не пришел. Когда Себастиан попытался открыть дверь, я намертво вцепилась в ручку. Себастиан не пытался вышибить дверь и даже не пытался потянуть ее на себя со всей силы, хотя так ему удалось бы открыть ее без труда. Я не сразу поняла, что он задумал. Но через несколько минут почувствовала, что металлическая ручка двери раскаляется. Себастиан принес зажигалку из кухни и молча нагревал ручку, пока она не раскалилась, и мне пришлось ее выпустить. Дверь открылась сама.
        Он подошел ко мне и задрал платье вверх. Потом расстегнул лифчик и посмотрел на меня в зеркало.
        - Может, закроем дверь? - прошептала я.
        Я слышала, как Клаес ходит по первому этажу. Горничная тоже была где-то рядом. В саду кто-то подстригал траву, а охранники, как обычно, сидели в будке. Себастиан ничего не ответил. Он не был рассержен. Изнурен, с темными кругами под глазами, но не рассержен. Он расстегнул брюки, стянул их и ударил меня тыльной стороной ладони в висок. Часы попали мне в скулу, рядом с ухом. Я опустилась на холодный кафельный пол, позволила стянуть трусы. Задранное платье сдавливало шею. Он сжал одну грудь ладонью, а сосок другой взял в рот и начал сосать. Он сжимал и тискал мою грудь. Я не хотела быть изнасилованной, поэтому взяла его руку и положила мне между ног. Он сунул в меня два пальца. Я сама подняла ногу, не хотела, чтобы он брал меня силой, оперлась о ванну и дала ему войти в меня. Он кончил быстро, поднялся и ушел.
        Когда Сандер попросил рассказать, как Себастиан бил меня, я рассказала. Но я не призналась в том, что испытала облегчение. Кровь забурлила у меня в жилах и ударила в голову. Я чувствовала, что владею контролем над ситуацией. Что теперь, после того как он меня ударил, он больше не сможет причинить мне зла. Все увидят, какой он на самом деле, и избавят меня от него, освободят. Побои дадут мне повод уйти и не вернуться. Никто не заставит меня заботиться о нем, утешать его, развлекать его, даже я сама. Говорят же, что после первого удара нужно уходить. Нельзя оставаться с мужчиной, который тебя ударил, пусть он хоть тысячу раз попросил прощения. Потому что за первым ударом последуют другие. Всем это известно.
        Но Себастиан даже не просил прощения. Щека у меня припухла, но синяка не осталось. И она почти не болела. Никто не видел, как он меня ударил. И идти мне тоже было некуда.
        38
        Наступил последний вечер. Последняя неделя мая. Никакого выпускного у Себастиана, естественно не было. После того, что произошло в ванной, мы об этом не говорили. На выпускную вечеринку Лаббе он не пошел, хотя его приглашали. Я тоже не пошла. И думала, что к Аманде он тоже не пойдет.
        Но однажды он заявил, что устраивает вечеринку. Это был четверг, на следующее утро всем надо было идти в школу. Но день был на удивление солнечным, воздух свежим, небо без единого облачка, и на душе у меня было легко. Я думала о лете, о том, как здорово устраивать барбекю, купаться голышом, ходить в сандалиях.
        - Много гостей? - спросила я.
        - Как обычно, - ответил Себастиан.
        Было тепло, около двадцати пяти градусов. Я думала, что вечеринка будет у бассейна или на берегу моря, мы будем выпивать, болтать, слушать музыку. Как прошлым летом. Или почти как прошлым летом. Когда Себастиан устраивал вечеринки по поводу и без. И какие вечеринки!
        Сандер сказал мне, что Себастиан тогда все уже решил, что для него это был в буквальном смысле «последний вечер». Что Себастиан уже тогда знал, что умрет. Возможно, он планировал самоубийство, но издевательства Клаеса заставили его поменять планы. Следователи не нашли никаких доказательств того, что Себастиан что-то планировал, так что это все предположения Сандера. Никто ничего не знает. Но мне кажется, Сандер прав.
        Деннис с двумя приятелями прибыли первыми. Себастиан не говорил, что позвал Денниса, но его появление меня не удивило. Но вот зачем он привел друзей? Мы никогда не общались с его компанией. Сначала они сидели у бассейна и неприятно ржали. Среди окружающей роскоши они сразу почувствовали себя как дома, и это настораживало.
        Потом появились девушки. И видно было, что их не пригласили, а заказали. И стоили они недорого (что тоже было видно). Они взяли бокалы и приняли соблазнительные позы, ожидая дальнейших инструкций. Сначала я думала, что это Деннис их вызвал, но приветствовать их пошел Себастиан. А потом он сказал Деннису: «Можете начинать».
        Деннис был в шортах. Он нагнулся и подтянул носок на левой ноге. Резинка ослабла, и носок постоянно сползал. Он снял кепку и положил посреди стола. С места, где я стояла, видно было, что кепка внутри черная от пота и грязи. Деннис с приятелями пошли в спальню Клаеса. Только не Себастиан, думала я, он на такое не способен.
        Ноги у меня подкосились, и я опустилась на песок. Я сидела и смотрела снизу вверх на девушек. Ближайшая ко мне была в черных колготках с зацепкой. Для колготок было слишком жарко. Скоро колготкам конец, подумала я. Она отставила в сторону бокал. Ноготь на большом пальце был обгрызан до мяса. Я хотела, чтобы она посмотрела в мою сторону, но девушка старалась не смотреть на меня. Я думала, что если загляну ей в глаза, то увижу в ней живого человека и смогу испытать злость, и разочарование, и ревность, и броситься прочь из этого дома, но она прятала глаза. Вместе с двумя другими девицами она удалилась в спальню, а я осталась сидеть на песке. Я чувствовала ее запах - пота и дешевых духов, и сидела как парализованная. Я не могла ни кричать, ни плакать, ни протестовать.
        Себастиан зашел внутрь, когда Деннис с приятелями вышли через двадцать минут. Я не спрашивала почему. Я не просила не делать этого. Я не плакала. К тому времени уже пришли Лаббе с Амандой. Прежде чем закрыть дверь, Себастиан обернулся и посмотрел на меня. Глаза у него были темные, безжизненные.
        - Ты со мной?
        Не дожидаясь ответа, он закрыл глаза. Я не стала кричать, не стала крушить мебель, не стала пытаться его остановить. Себастиан больше не хотел меня. Он сделал выбор.
        Он хотел умереть в одиночестве. Вот почему он так поступил, Майя.
        При виде моего лица Деннис заржал. Он ржал с открытым ртом, запрокинув голову. Из кармана шорт он достал пластиковый пакетик. Содержимое было размером не больше почтовой марки. Достаточно, чтобы обо всем забыть. Себастиану ты больше не нужна. Фраза «ты со мной» означала «Исчезни. Здесь тебе больше делать нечего, Майя». Но я не могла пошевелиться. Если сейчас ослабить контроль, я упаду в бездонную черную дыру.
        - Открой ротик, - сказал Деннис.
        Я посмотрела на него. Он понимает, подумала я, понимает, что нужно человеку в такой момент.
        Дом наполнился людьми. Я сидела на краю бассейна, болтая ногами в воде. Вокруг грохотала музыка, мигали цветные лампы, в голове моей один за другим взрывались фейерверки. Я легла на край бассейна, намочив платье, и смотрела, как качается на воде в такт музыке брошенная кем-то бутылка от шампанского. В голове у меня все кружилось и сверкало, переливалось бирюзовыми волнами. Я чувствовала, что эффект от наркотика начинал проходить, и думала, что надо попросить у Денниса еще дозу.
        Не знаю, сколько я пролежала там. Я чувствовала музыку внутри, как она рвалась и металась у меня в груди. Мне было плевать на то, где Себастиан и что он делает. Потом я сквозь пелену увидела Аманду.
        - Аманда, - позвала я, но она меня не слышала. Я шептала «Аманда» внадежде, что она поможет мне выбраться отсюда, поможет найти новую дозу, поможет найти Себастиана.
        Она держала Лаббе за руку. Они оглядывались по сторонам, явно кого-то высматривая. И только когда тот, кого они искали, обернулся, я поняла, что это Самир. С мобильным телефоном в руке. Он снимал вечеринку на видео. Спиной к нам был Себастиан. Он делал дорожки прямо на полу, а голые проститутки, стоя на коленях, втягивали их. Себастиан взял одну из девиц за бедра и прижался к ней сзади. Деннис засмеялся. Самир продолжал снимать.
        Не знаю, откуда я взяла в себе силы подняться, но Лаббе успел поймать прежде, чем я остановила Самира. Не помню, кричала я или нет, но помню, что Аманда помогала Лаббе меня удерживать. Они утащили меня в другую комнату. Последнее, что я видела, это как Себастиан втягивает носом белый порошок. Остатки он слизнул языком и повернулся к другой шлюхе для поцелуя.
        Мне кажется, я плакала. Самир пошел с нами. В руках у него был телефон.
        - Надо положить этому конец.
        Кто это сказал? Аманда? Или Самир?
        - Надо его остановить.
        Это точно был Самир. Чертов Самир. Всегда хотел делать то, что считал правильным. Боже мой. Как он вообще там оказался. Если бы Себастиан не был «занят», он бы никогда не впустил его в дом. Нельзя этого делать. Это проблемы Себастиана не решит. Мне было страшно. Страшно за себя. Если приедет полиция, будет только хуже.
        - Не делай этого, - крикнула я. - Нельзя вызывать полицию. Нельзя. Если ты вызовешь полицию…
        Я запиналась, сердце колотилось как безумное.
        - Если ты вызовешь полицию, нас всех загребут.
        - Мы должны что-то сделать. Так не может продолжаться.
        Я достала телефон. На автомате. Словно я давно уже ждала этого момента. Я нашла номер и протянула Самиру.
        - Позвони ему. Лучше позвони ему.
        Я не знала, осмелится ли Самир сделать это. Я даже была готова заставить его. Я была готова на все лишь бы избежать полиции. Самир набрал номер на своем телефоне.
        - Что ты делаешь? - спросила я.
        Видимо, только тогда я осознала, что происходит. Что я наделала. И какие будут последствия. Самира переполняла гордость за себя. На лице у него было написано: «Этого ты не ожидала, да?»
        - Что ты делаешь?
        Музыка оглушала. Мы вынуждены были кричать. Но все равно я расслышала звук отправленного сообщения. Сообщения, которое ушло на личный мобильный Клаеса Фагермана. Самир ничего не написал, только послал видео.
        Идиот, думаю я сейчас. Звони в полицию, звони в полицию, хочу я закричать. Вызывайте полицию, пусть вызовет полицию, если бы только вызвал полицию…
        Не прошло и десяти минут, как в доме разразился ад.
        Слушания по делу B 147 66
        Обвинение и другие против Марии Норберг
        39
        Самир входит в зал суда. Внешне он совершенно не изменился. Может, только похудел и осунулся. Но он кажется взрослее, серьезнее. На меня он не смотрит. Проходит и садится на свое место. Но я смотрю и смотрю на него, буравлю его взглядом. Впервые с начала процесса я чувствую панику. Волосы у него отросли. Он то и дело вытирает руки о бежевые брюки. Наверно, потому что они потеют. И постоянно покашливает, выдавая нервозность.
        Самир жив. Он действительно жив, теперь я вижу это своими глазами. Он выжил, он сидит там, так близко, что можно встать и коснуться его. И я понимаю, что абсолютно не важно, что он пришел сказать, что я намеренно застрелила Аманду. Главное, что он жив.
        Прокурор начинает задавать вопросы. Сначала спокойно.
        - Расскажи своими словами…
        Самир рассказывает, как он оказался в нашей гимназии, как познакомился с Себастианом, Амандой, Лаббе и мной. Она спрашивает, как хорошо он знал меня. Самир рассказывает, что они с Амандой и Лаббе переживали за меня и Себастиана и решили «принять меры». Вот почему они сделали то, что сделали.
        Сперва появилась охрана. А потом прибыл Клаес Фагерман в сопровождении еще нескольких охранников. Самир рассказал, что один из охранников забрал у Самира телефон и вручил ему новый, дорогой, в невскрытой упаковке.
        Старый телефон Самира (и телефон Клаеса тоже) приложены к материалам дела. Мы уже видели видео, которое Самир отправил Клаесу, и еще одно, снятое до этого, но не отправленное. Прокурор снова их включила. На экране видно, что я под кайфом, и видно, как я прихожу в ярость, когда понимаю, что Самир снимает видео. Я кричу: «Что ты, мать твою делаешь, совсем с ума сошел!» Видео заканчивается крупным планом моего потного лица. Прокурор позволяет публике полюбоваться мной, прежде чем свернуть видео.
        Самир рассказывает о хаосе, разразившемся с прибытием Клаеса. Клаес утратил контроль над собой. Обычная маска равнодушия спала. Он вытащил Себастиана из спальни, где тот был с проституткой, голого, и на глазах у всех ударил кулаком в лицо. А когда Себастиан упал на пол, Клаес пнул его в живот.
        - Три раза, - сказал Самир. - Может, два. Я не уверен.
        Один из охранников встал между Клаесом и Себастианом, другой вывел из спальни Денниса с проституткой. Деннис тоже был голым, с шортами в руках и мерзким червяком, зажатым между жирными, почти лиловыми ляжками.
        Самир рассказал, что домой его отвез один из охранников. Самир попросил высадить его за квартал от дома, чтобы родители не увидели машину, но охранник настоял на том, чтобы довезти его до порога. Родители Самира ничего не заметили.
        Около пятидесяти минут уходит на рассказ о том, что произошло в классе. Прокурор задает вопросы голосом тише обычного. Каждый раз, когда Самир плачет (три раза), судья спрашивает, не нужно ли сделать паузу, но Самир качает головой, борется со слезами, торопливо продолжает. Видно, что ему хочется побыстрее с этим покончить, он повторяет все то же, что уже говорил на допросе. Он во всем уверен. Он «знает, что он видел». Знает, что я сделала.
        Когда приходит очередь Сандера задавать вопросы, Самир уже мокрый от пота. На щеках у него горят два красных пятна, прямо над теми местами, где у него бывают ямочки, когда он смеется. Видно, что он раздражен.
        Сандер говорит спокойно, но не тише и не громче обычного.
        - На первом допросе ты сообщил, что полиция прибыла через несколько часов.
        - Гм.
        - Ты помнишь эти слова?
        - Мне так казалось.
        - Но на самом деле не прошло и получаса. В рапорте сказано, что полицейские ворвались в классную комнату через пятнадцать-семнадцать минут после последнего выстрела. И через девятнадцать минут после первого выстрела.
        - Это важно?
        - Ты также сказал, что первым застрелили Кристера.
        - Но…
        Сандер понижает голос.
        - На следующем допросе ты отказался от своих слов.
        - Я был в плохой форме. После операции. Они допрашивали меня в больнице. Я был…
        - Я понимаю, Самир. Я понимаю, что тебе нелегко. Но ты много всего сказал на первом допросе, а потом от этого отказался.
        - Это не так.
        - Через сколько дней состоялся допрос?
        - Через четыре.
        - Твоя семья была с тобой в эти дни?
        - Да.
        - Вы говорили о том, что случилось?
        - Я мало говорил.
        - Тебе было плохо, я знаю. Ты принимал обезболивающие. Это написано в медицинском журнале. Я понимаю, каково тебе было. Но твои мама и папа… Они обсуждали с тобой случившееся в школе?
        - Разумеется, обсуждали. Я не вижу в этом никакой проблемы.
        - Пожалуйста, ответь на вопрос, Самир.
        - Мама по большей части плакала.
        - На каком языке ты говоришь с родителями?
        - На арабском, - помедлив, ответил Самир.
        Блин протянул Сандеру несколько листов бумаги. Сандер полистал их, нашел нужное место и продолжил:
        - Мы говорили с медперсоналом. Одна из медсестер рассказала, что ты спросил, что с Маей. - Сандер повернулся к судье и добавил: - Она тоже говорит по-арабски.
        Фердинанд тем временем раздала копии протокола допроса медсестры судьям.
        - М-м-м.
        - Она рассказала, что твой отец ответил на этот вопрос.
        - Что странного в том, что я задал такой простой вопрос, а мой отец ответил?
        - Ты помнишь, что он ответил?
        - Что она под арестом.
        - Медсестра сообщила, что он сказал тебе, что полиция задержала Майю и что Майя сгниет в тюрьме за то, что она тебе сделала.
        - Что странного в том, что мой отец считает, что Майя должна быть наказана за свои преступления. Он имеет право злиться.
        - Твой отец сказал, что полиция нашла сумку в шкафчике Майи. Он также рассказал, что было в той сумке, так ведь?
        - Почему бы и нет? Полиция тоже об этом сообщила. Зачем отцу мне лгать?
        - Твой отец сказал, что Майя с Себастианом запланировали все вместе, что они вместе устроили стрельбу в школе.
        - Это так.
        - Твой отец сказал это тебе за два дня до первого допроса, не так ли?
        - Я не помню. Возможно. Но он сказал правду. Папа ничего не придумывал.
        - Я не говорю, что твой отец это выдумал, я думаю, что он прочитал об этом в газете и поверил словам журналистов. Майя была под арестом. Твой отец, как и многие другие, решил, что дыма без огня не бывает, и что раз она за решеткой, то виновна. Я думаю, что ты допустил ту же ошибку. И что эти ошибочные предположения повлияли на твой рассказ о событиях в классе.
        - Думаете, я все выдумал? Брехня. Майю задержали, потому что она застрелила…
        Сандер с грустной миной перебил Самира:
        - Твой отец, твоя семья, все, кто посещал тебя в больнице, дали полиции слово не обсуждать с тобой случившееся.
        - Да.
        - Они не имели права обсуждать с тобой события в школе.
        - Папа ничего со мной не обсуждал.
        - И с них взяли это слово, потому что полиция не хотела, чтобы их предположения или прочитанное ими в газетах повлияли на твои воспоминания о случившемся. На допросе они хотели услышать только то, что на самом деле произошло, а не твое мнение, сформировавшееся, под влиянием родственников и прессы.
        - Никакого мнения у меня не сформировалось. Я рассказал то, что видел. Зачем мне выдумывать?
        - Я не говорю, что ты выдумал что-то, Самир. Но я считаю, что ты был не в состоянии принять правду о том, что произошло, и сконструировал новую реальность, которая помогла тебе справиться с психологической травмой.
        - Папа не говорил, что Майя и Себастиан были заодно.
        - Но он сказал, что она задержана.
        - Да.
        - Он сказал, за что?
        - В этом не было нужды.
        - Может, и не было, но одной информации о том, что она задержана, было достаточно, чтобы понять, что ее подозревают в соучастии. Но тем не менее твой отец рассказал тебе то, что прочитал в газетах, рассказал свою версию событий. Медсестра слышала ваш разговор. У меня есть ее показания. Мы можем вызвать ее в суд. Она слышала, как он возмущался и как отзывался о Майе, которая «пыталась тебя убить».
        - Это не так просто. Папа хотел, чтобы я знал…
        - Я понимаю, Самир. И об этом я и хочу поговорить. Что не так просто объяснить, что именно произошло в школе.
        Сандер дал фразе повиснуть в воздухе и сделал вид, что пьет.
        - Как ты понял, что в тебя выстрелили?
        - Он… Себастиан выстрелил в Денниса, потом в Кристера, а потом…
        Он кашлянул.
        - А потом он сказал… - всхлипывая, продолжил Самир, - «сейчас ты умрешь». И выстрелил. Я думал, что умер. - Он плачет. - Сандер дает ему успокоиться и задает следующий вопрос:
        - Где стояла Майя, когда он стрелял? Помнишь?
        - У двери.
        - У нее было оружие в руках?
        - Не знаю.
        - В тебя она не стреляла?
        Самир фыркнул.
        - Я никогда не говорил, что Майя в меня стреляла, но она…
        - Когда ты понял, что не умер?
        - Когда услышал, что они говорят друг с другом.
        - Кто?
        - Майя и Себастиан.
        - Ты сообщил на допросе, что… Сандер поднял бумаги, - слышал спасателей. «Они решили, что я мертв».
        Самир почти кричит:
        - Если бы они поняли, что жив…
        - Ты притворился мертвым, чтобы выжить?
        - Да.
        - Ты закрыл глаза?
        - Не полностью.
        - Так ты подсматривал?
        - Да, сквозь полузакрытые глаза. Да. И видел достаточно.
        - Ты не боялся, что выдашь себя?
        - Смертельно боялся. Никогда в жизни мне не было так страшно.
        - Ты испытывал боль?
        - Никогда в жизни мне не было так больно.
        - Должно быть, было сложно лежать неподвижно и притворяться мертвым.
        - У меня не было выбора.
        - Ты сказал на допросе… - Сандер достал бумагу и зачитал: - «Они сделали это вместе». Что именно они сделали вместе?
        - Они…
        - Когда Себастиан застрелил Кристера, Денниса и выстрелил в тебя, что делала Майя? Она тоже стреляла?
        - Нет. Она…
        - У нее было в руках ружье?
        - Не думаю. Не знаю. Но у нее было ружье, когда Себастиан сказал ей.
        - Что он сказал?
        - Он сказал: «Ты знаешь что делать».
        - И что он этим имел в виду?
        - Убить Аманду.
        - Майя говорит, что этими словами Себастиан просил Майю убить его и что она вынуждена была выстрелить, иначе он бы выстрелил в нее.
        - Но зачем она тогда убила Аманду? Зачем выстрелила в Аманду, если Себастиан не просил об этом?
        Сандер молчит. Он снова выдерживает паузу, чтобы напряжение росло.
        - Тебе предложили участвовать в реконструкции событий?
        - Да, но…
        - Но ты отказался.
        - Нет, меня никто не позвал. И какое это имеет значение? Я же был тогда в школе…
        - Человек, который играл твою роль, если можно так выразиться, знаешь, что он сказал, он мог видеть с того места, где лежал?
        - Откуда мне знать?
        - Что он не мог видеть Майю.
        - Я видел Майю.
        - Он не мог видеть Майю. Чтобы увидеть Майю, ему пришлось бы повернуть голову. Но если бы он повернул голову, он бы потерял из виду Себастиана. Таким образом, он не мог одновременно видеть и Майю, и Себастиана. Также он не мог одновременно видеть Майю и Аманду. Ты поворачивал голову, чтобы увидеть Майю?
        - Не знаю. Возможно.
        - Ты же притворялся мертвым, не так ли?
        - Да.
        - Лежал неподвижно?
        - Да.
        - Знаешь, что еще сказал наш актер?
        - Откуда мне, черт возьми, знать?
        - Он сообщил, что с того места, где ты лежал, видно было, что Аманда и Себастиан стояли рядом друг с другом. А с того места, где стояла Майя, Себастиан стоял наискосок от Аманды. Возможно, ты тоже все видел иначе, чем Майя?
        - Майя застрелила Аманду.
        - Мы это знаем, Самир. Но мы не знаем, почему она это сделала.
        - Она хотела ее убить.
        - Ты в этом уверен?
        - Они не… они не… Себастиан и Майя, они стали… - Самир снова плачет. - Аманда сказала, что Майя перестала звонить ей, что они больше не общались, что она стала странной. Аманда за нее переживала, но Майя не хотела больше ее знать. Она все время проводила с Себастианом. Ей нужен был только он. На всех остальных ей было плевать.
        - Ты слышал, чтобы Майя говорила, что желает Аманде смерти?
        - Нет.
        - Аманда говорила тебе, что боится за свою жизнь?
        - Нет. Но я этого не понимал до того, как мы все оказались в том классе в тот день…
        - Когда спасатели прибыли на место и осмотрели тебя, ты был без сознания. Об этом нам сообщил врач, осматривавший тебя.
        Самир пожал плечами.
        - Это так?
        - Наверно.
        - Ты помнишь, как тебя выносили из класса?
        - Нет.
        - Потому что был без сознания?
        - Да. Я никогда не говорил, что помню, что произошло, когда прибыли спасатели.
        - Сколько времени ты был без сознания?
        - Недолго.
        - Мы общались с твоим лечащим врачом, и он считает, что вполне вероятно, что ты потерял сознание сразу после ранения.
        - Это не так.
        - Ты уверен?
        - Я видел то, что видел.
        - И что ты видел?
        - Что Майя целилась…
        - Но ты не мог видеть и Майю и Себастиана одновременно с того места, где ты лежал. Или Аманду и Майю одновременно. Если не повернул голову, конечно, но ты говорил, что притворялся мертвым и не мог так рисковать. Ты не мог видеть, в кого целилась Майя, с того места, где ты лежал.
        - Себастиан сказал…
        - Он сказал «Ты знаешь, что делать». Это подтверждает и Майя. Но знаешь ли ты, почему он так сказал?
        - Я…
        - Будь осторожен со словами, Самир. Отвечай только то, что знаешь наверняка. Ты знаешь, почему Себастиан сказал эти слова?
        - Нет.
        - Ты точно знаешь, почему Майя сделала то, что она сделала?
        - Откуда мне знать?
        - Я прошу тебя ответить честно, Самир. Знаешь ли ты, почему Майя застрелила Аманду?
        - Нет.
        - Уверен ли ты в том, что она сделала это намеренно? Что она действительно хотела убить Аманду?
        - Нет.
        - Спасибо. У меня больше нет вопросов.
        Себастиан
        40
        Одиннадцать минут я ждала Себастиана в прихожей. Не уходила, ждала. Я слышала, как он звонит охране: «Отец сегодня работает из дома и просит его не беспокоить». Охрана вопросов не задавала, видимо, в том, что Клаес решил остаться дома, не было ничего особенного или подозрительного. Учитывая предыдущую ночь, было логично, что Клаес хочет выспаться и отдохнуть. Я не хотела столкнуться с Клаесом и осталась ждать в прихожей.
        Когда Себастиан попросил помочь ему с сумками, я согласилась. С чего мне было отказываться? Я думала, он собрал вещи, чтобы пожить на лодке. Или поехать за границу. Исчезнуть. Тогда я об этом не думала. Я не хотела оставлять Себастиана одного в доме с отцом, но я не хотела видеть Клаеса и не знала, что мне делать.
        Откуда мне было знать, что в сумках были оружие и взрывчатка (завернутые в простыни)? Я бы скорее подумала, что там десять миллионов долларов наличкой или королевские бриллианты.
        Я не спрашивала Себастиана о его планах. Не спрашивала о сумках. Я не хотела знать. Но, спросите вы, зачем ему было брать с собой багаж в школу? И запирать в твой шкафчик? Разве тебе это не показалось странным?
        Не знаю. Я не хотела знать. Почему я ничего не спросила? Ни одного вопроса? Я не хотела его расспрашивать. У меня не было на это сил. Я хотела только, чтобы этот день и учебный год поскорее закончились.
        Если бы я была в состоянии думать, я бы сочла странным желание Себастиана поехать в школу. С чего это ему вдруг взбрело в голову пойти на идиотскую встречу, задуманную Кристером. Наверно, я давно уже перестала анализировать мысли и желания Себастиана. Невозможно было угадать мотивы его поступков. Можно было даже не пытаться. Бесполезное занятие. И то, что он решил поехать в школу, несмотря на то что и представить не мог себя поющим и танцующим на одной сцене с Деннисом и Самиром, было еще не самым странным поступком в моем понимании.
        Может, он хотел поругаться с Самиром и Амандой? Высказать все, что думает по поводу вчерашнего? Врезать Самиру? Или попросить новую дозу у Денниса? Армия охранников Клаеса перерыла весь дом и забрала наркотики. Себастиан не смог бы обойтись без них. Возможно, они назначили встречу в школе, все могло быть.
        Идея устроить школьный спектакль на выпускном была вполне в духе Кристера. Он считал, что любые подростковые проблемы можно решить, заставив ребят подняться на сцену с тремя микрофонами на десятерых. И фотки для школьной газеты получатся шикарные. Разнообразие, толерантность, сотрудничество, интеграция и солидарность.
        - Жаль, что среди нас нет инвалида, - пошутил Себастиан, когда Кристер поведал ему о своих планах в коридоре. Он увидел нас с Себастианом, нагнал, подозвал Аманду и Самира и заставил выслушать свою идею.
        - С Деннисом я поговорю, - заверил он. - Приходите на организационную встречу. Вместе мы придумаем что-нибудь, что всем придется по вкусу.
        Аманде предложение понравилось. Она обожала петь. Каждое лето она пела на празднике по случаю окончания учебного года. Самир тоже не возражал. Наверно, он, как и я, не верил, что эту идею удастся воплотить в жизнь.
        Мы пришли на встречу. Себастиан вошел в класс первым и с грохотом швырнул сумку на парты у двери. Я отметила этот грохот. Звучит так, словно сумка была набита железом, подумала я.
        - Закрой дверь, - попросил Кристер.
        Когда я закрыла дверь и, еще не выпуская дверную ручку, начала поворачиваться к остальным, в руках у Себастиана уже было ружье. Он стоял в центре комнаты и готовился нажать курок. В ту секунду, как моя рука выпустила ручку, раздался выстрел. Пули попали Деннису в лицо и в грудь. Оцепенев, я смотрела, как Себастиан стреляет в Кристера и Самира. Я слышала, как Деннис кашлянул - три раза, и затих. Мне кажется, Кристер успел что-то выкрикнуть перед тем, как в него попала пуля, но я знаю наверняка.
        Никогда раньше я не слышала, с каким грохотом ружье стреляет внутри помещения. Грохот был просто нереальный. Я не сразу поняла, что происходит. Не знаю, о чем я думала, когда поняла, что Себастиан сейчас выстрелит. Не знаю, сколько выстрелов он сделал. Если вы меня спросите, я отвечу тысячу пятьсот раз, но на самом деле я ничего в тот момент не соображала.
        Когда я повернулась к Аманде, она уже сидела на полу. Я не знаю, где она была, когда Себастиан начал стрелять, но теперь она была у окна и медленно съезжала на пол. Себастиан кричал. Нет, он не кричал, никто не кричал, он говорил со мной обычным тоном, а за его спиной была Аманда, которая медленно сползала на пол. Она плакала. Я видела, как шевелятся ее губы, но я не слышала, что она говорит, из-за гула в ушах. Себастиан что-то говорил, и я перевела глаза с Аманды на него.
        Сумка, которую он принес, лежала передо мной. Она была открыта. Молния полностью расстегнута. В воздухе пахло порохом. Резкий запах. Не думаю, что Себастиан смотрел на Аманду, он смотрел только на меня. В сумке было ружье. Я видела его. И когда Себастиан снова заговорил, Аманда отползла в сторону, но там лежал Кристер, и она замерла у стены в страхе. И когда Себастиан закричал, она оцепенела, и я больше не видела ее лица, не знаю, что она говорила. Я слышала только крики Себастиана. Он кричал так же, как и предыдущей ночью.
        - Закрой пасть, придурок, - кричал он Самиру, когда охранник оттаскивал от него отца. Самир тоже кричал в ответ. Они оба вели себя как безумные. Все словно обезумели. Когда Клаес вытащил Себастиана из спальни, вид у Самира был совершенно безумный, не менее безумный, чем у Себастиана.
        Но безумнее всех был Клаес. Если бы не охрана, он бы забил Себастиана до смерти. Ногами. Когда все ушли, Клаес велел Себастиану проваливать. Он вышел из дома, и я пошла за ним. Себастиан был спокоен. Мы шли молча. Мы не обсуждали то, что произошло. Не обсуждали проституток и пустоту в его глазах. Я не рассказала, что это я дала Самиру телефон Клаеса, хотя это было очевидно. Себастиан наверняка догадался. Он знал, что я во всем виновата, что без меня его отец не появился бы на вечеринке, но ни в чем меня не обвинял. Он не держал меня за руку, не обнимал, но и не злился. В мыслях он уже меня оставил. Оставил все и всех.
        Я достала ружье из сумки. Себастиан ждал, пока я это сделаю, а потом закричал во все горло. Я не помню, как долго он кричал, но я помню почему. Он наставил на меня ружье и повторял одни и те же слова. Выбора у меня не было. Я выстрелила. И потом снова выстрелила. Что мне было делать?
        Я не верю в случай. Я не верю в Бога. Я верю в цепь событий, в причинно-следственную связь. Я не верю в предназначение. Не верю в предсказания будущего. Как не верю и в то, что вещи просто случаются. Сила притяжения неслучайна. Вода закипает и испаряется неслучайно. Это не чистое совпадение и не доказательство божественной справедливости. Это объективная реальность.
        У нас был учитель, который считал, что в основе всего способность газа взрываться. Он был идиотом. Какое отношение Большой взрыв имеет к тому, что я тогда достала оружие из сумки? Или к Аманде? Или к Себастиану?
        Через пару минут или секунд, когда вся моя вселенная взлетела на воздух, а стрелка на часах продолжала неумолимо двигаться по кругу, я все еще была жива. Почему Себастиан не оставил Аманду в живых и не застрелил меня? Может ли Большой взрыв объяснить необъяснимое? Откуда тому учителю-идиоту знать правду?
        В комнате стало тихо. Невероятно тихо. Себастиан лежал на полу. Я убила его, он был мертв. Но прижала его к себе, так близко, как могла. А Аманда умерла в одиночестве.
        Я не видела, как Себастиан доставал оружие из сумки, но я видела его, когда он стрелял. Грохот от выстрела оглушил меня и ошарашил. Я смотрела, но не осознавала, что происходит. Второе ружье я подняла, потому что знала, что у меня нет выбора.
        Я понимала, что Себастиан хочет умереть, и что я должна убить его прежде, чем он убьет меня. Я не видела, как попала в Аманду, но, увидев, что она мертва, поняла, что это я ее убила.
        Самое главное в жизни - это любовь, говорят люди. Они все время это повторяют, некоторые даже верят, что это действительно так. Обвинитель сказала, что я сделала то, что сделала, из любви к Себастиану, что для меня не было ничего важнее любви к нему. Все остальное не имело для меня никакого значения. Но это не так. Потому что самое главное в жизни - это страх смерти. И по сравнению с ним любовь - это ничто. Когда ты знаешь, что сейчас умрешь, ты не думаешь о любви.
        Я знаю, что должна объяснить, почему все это произошло. Сделать как Сандер - подогнать мои поступки под статьи в Уголовном кодексе. Должна рассказать: «Сначала случилось это, а потом это, и в итоге получилось вот это. Это не моя вина. Я невиновна». Или «Это моя вина. Я виновна». Но я не могу. Вы ненавидите меня за то, что произошло. Но я ненавижу себя еще сильнее за то, что не могу ничего объяснить. Но объяснения нет. В том, что произошло, нет никакого смысла.
        Слушания по делу B 147 66
        Обвинение и другие против Марии Норберг
        41
        Ночью накануне последнего судебного заседания я стараюсь не заснуть. Ночью нет места для лжи. Наверно, все дело в тишине. Когда затихают птицы и небо становится совсем черным, приходят сны, а сны не подчиняются правилам, никто им не указ, они сами решают, что тебе сегодня приснится.
        Воспоминания влетают в меня бесшумно, как стаи черных ворон, и попадают прямо внутрь. Позвоночник превращается в гравий, песок, пыль. Я не могу пошевелиться от усталости, не могу заснуть. Сон - не освобождение от боли, от нее нигде не скрыться, во сне я сталкиваюсь с правдой лицом к лицу.
        Нет, я не планировала никого убивать. Я не желала смерти Деннису или Кристеру. Я желала смерти отцу Себастиана, но я не думала, что Себастиан решит его убить. Да, я убила Себастиана, и я сделала это намеренно, но об этом я жалею.
        И я убила Аманду. Об этом я жалею больше всего на свете. Я готова была бы на все что угодно, лишь бы вернуть ее.
        Когда мы ехали в школу, я не знала, что задумал Себастиан. Меня он в свои планы не посвящал. Самир говорил, что Себастиану я не нужна, но я ему не верила. Я считала, что нужна Себастиану, что он не может без меня жить. Но жестокая правда заключалась в том, что я была ему не нужна, даже убить себя он был в состоянии сам. Единственное, что придавало моему существованию смысл, это вера в то, что я нужна ему, но для Себастиана я была никем.
        Говорят, что жизнь каждого бесценна. Но говорят это только люди с высшим образованием и хорошим воспитанием, и говорят исключительно из вежливости, потому что это неправда. На самом деле всем хорошо известно, что ценность человека зависит от многих факторов. Вот почему, если в Индонезии разбивается самолет, то никто об этом не знает. Но стоит на его борту оказаться одному шведу, как газеты тут же пестрят заголовками. Один потный шведский секс-турист важнее четырехсот индонезийцев.
        Вот почему на первых полосах газет будут фотографии молодой красивой успешной женщины, погибшей в результате схода снежной лавины, и только небольшая заметка рядом с рекламой кинофильмов и операций по увеличению груди о том, что разведенного бездетного пенсионера с недержанием ограбили и убили.
        Вот почему статьи о «Трагедии в Юрсхольме» всегда сопровождает фото Аманды, а не Денниса.
        Только идиоты делают вид, что не имеет никакого значения, кто ты и что ты сделал. Человеческая ценность - это выдумка.
        Человеческая ценность абсолютна, вечна и неизменна. Бла-бла-бла. Мы все равны. Жизнь Гитлера так же ценна, как и жизнь Матери Терезы. Но Себастиан знал правду. Он вырос в доме с собственным бассейном и с пляжем с белым песком, привезенным лодкой и самолетом с Французских берегов. Он с детства воображал себя богом, превосходящим всех и вся. Каждый день жизни Себастиана доказывал простую истину: он ценнее многих других. Власть денег гораздо легче поддается пониманию, чем философские выдумки об абсолютной ценности человека.
        Но проблема Себастиана заключалась в том, что он также знал, что его ценность зависит от его отца. Без своего отца он был никем. Все учителя, которые разрешали ему опаздывать на уроки, родители, которые позволяли своим детям общаться с ним, охранники, пропускавшие его без очереди, все приятели, делавшие с ним фотографии, распускавшие о нем сплетни, все они делали это только ради его отца. Клаеса Фагермана.
        И когда отец сказал, что больше не хочет его знать, что он ничтожество, когда пинал его ногами и плевал в него, Себастиан понимал, что это правда. Без Клаеса его жизнь ничто.
        Один талант у Себастиана был. Он умел убивать. Умел охотиться. За умение обращаться с оружием он даже удостаивался похвалы.
        Это я дала Самиру телефон Клаеса. Это я попросила Самира не звонить в полицию. Я. Может, я хотела отомстить Себастиану, может, хотела, чтобы Клаес увидел, что он вытворяет, потому что знала, что его наказанием будет страшным. Может, я просто боялась попасться на наркотиках. Но когда я шла на рассвете домой с туфлями на каблуках в одной руке и с потным мобильным телефоном в другой, телефон, которому скоро предстояло наполниться отчаянными смс, я знала, и Себастиан тоже знал, что я снова предала его. Вот почему он ничего мне не рассказал. Вот почему он спокойно мог застрелить и меня тоже.
        По ночам мне кажется, что я похожа на безветренный день. Все внутри меня неподвижно и безмолвно. Кроме воспоминаний. И если вас интересует правда, то правда заключается в том, что я виновна.
        42
        Главный обвинитель Лена Перссон стучит по микрофону, прокашливается и начинает резюмировать все сказанное ранее. Вид у нее грустный, словно ей некомфортно находиться здесь.
        - Страшный сон любого родителя… проводить детей в школу, не зная, что домой они уже не вернутся…
        Но после пары фраз ее голос уже звучит бодро и агрессивно. Он словно говорит: «тебе так легко не отделаться».
        - Это не поддается пониманию, как столь молодые люди могут нести в себе столько ненависти и желания убивать. В это трудно поверить, но придется. И виновные должны понести наказание. Дело суда определить меру этого наказания. Суд должен постановить, виновна ли обвиняемая в соучастии в убийстве, в убийстве, в подстрекательстве к убийству, попытке убийства. И у нас нет никаких сомнений в ее виновности.
        Она говорит громче и увереннее, почти триумфально. Ее уверенность говорит о том, что доводы Сандера и его вопросы Самиру не произвели на нее никакого впечатления. Она по-прежнему считает, что мне следует назначить высшую меру наказания.
        - Толкования… - эти слова она сопроводила фырканьем: - нужны только для того, чтобы выяснить правду. А что касается… - она намеренно делает паузу, - выводов «экспертов», предъявленных защитой, то они исходят только из одного из многих сценариев развития событий, что не означает, что они являются истинными.
        Эксперты. Всем сразу понятно, что она хочет сказать. Эти заключения проплачены. Обвиняемая пытается купить себе свободу. Богатая шлюха.
        - Следователи, работающие в полиции, не детективы-любители, а настоящие профессионалы. Они знают, что делают. Это не первое расследование в их жизни. И не второе и третье тоже. Никто не указывает им, куда смотреть и что делать. Никто не говорит им, какого заключения от них ждут. Они проводят независимое расследование, не по заказу обвиняемого. И не забудьте, - говорит она, - не забудьте то, что Самир заявлял с самого начала и на чем настаивал в ходе следствия, несмотря ни на что. Самир был там. Он видел все своими глазами, он пережил этот кошмар, он оказался в состоянии рассказать нам, что делала обвиняемая в эти ужасные минуты. Нужно ли было ему повернуть голову, чтобы все разглядеть? Возможно. Важно ли это? Нет. Он видел то, что видел. И у него не было сомнений в том, что обвиняемая сделала то, в чем ее обвиняют. Первый допрос не стоит недооценивать. Особенно учитывая то обстоятельство, что данные, полученные в ходе следствия, подкреплены техническими доказательствами, полученными в ходе расследования, проведенного Национальным центром судебно-медицинской экспертизы. - Она выделила голосом слово
«национальный», чтобы мы все четко поняли, что хорошо, а что плохо.
        Государственные эксперты, не детективы-любители Сандера, не проплаченные солдатики «Лего», а самые настоящие эксперты.
        Главный обвинитель продолжала настаивать на своем. Но кое-что изменилось, я не сразу понимаю что, но когда понимаю, уже не могу думать ни о чем другом. Когда она повторяет версию обвинения и рассказывает, как мы с Себастианом наедине планировали чудовищную месть, она обращается больше не к главному судье, а к тем членам судебной коллегии, которые не являются юристами.
        - У меня нет никаких сомнений в том, что все происходящее тяжело для обвиняемой. Мария Норберг наверняка раскаивается в содеянном. Возможно, что она раскаялась уже тогда, в классе, когда впервые посмотрела смерти в глаза. Наверняка она испугалась. Увидев смерть Себастиана Фагермана, она испугалась и передумала умирать. Но это не снимает с нее вины за содеянное.
        Если бы Лена Перссон была актрисой и играла обвинителя в американском сериале, она бы сейчас наклонилась к судьям, посмотрела им в глаза одному за другим, проверяя, удалось ли ей вызвать у них слезы. Она задействует весь свой актерский потенциал, потому что знает, что достаточно переманить на свою сторону одного судью, и моя песенка спета. При принятии решения голос каждого члена судебной коллегии равнозначен голосу председателя суда. Каждый имеет голос. Ни больше, ни меньше. И не важно, имеет он юридическое образование или нет.
        Я разглядываю судей. Пытаюсь понять, что они думают, чего ждут. Но их лица ничего не выражают. Абсолютно ничего. Или это я ничего в них не вижу, только лица.
        По окончании выступления председатель суда благодарит Лену Перссон. Вопросов к ней у него нет. Затем наступает очередь Сандера. «Пожалуйста». Сандер медлит. Ждет, пока Фердинанд включить проектор. Она кликает лазерной указкой, и на экране появляется первая полоса газеты.
        «Трагедия в Общественной гимназии Юрсхольма - девушка задержана». Следующая газета «Клаес Фагерман убит. Подружка сына сказала: «Он должен умереть». Еще одна. «Источники подтверждают: она убила свою лучшую подругу». Еще и еще.
        На седьмой обложке Сандер прокашливается и зачитывает текст:
        - «Все должны умереть, другого выхода нет».
        Подзаголовок он оставляет нам. «Вот как она живет сейчас - семь страниц о жизни богачки из Юрсхольма в следственном изоляторе». Сандер продолжает:
        - Я хотел рассказать вам, сколько статей было написано о Майе с начала судебного процесса, но это невозможно. Их слишком много. Первые четырнадцать дней после убийства моя подопечная была на первых полосах трех главных шведских газет. Одновременно. Она и преступление, которое, как утверждается, она совершила, были главными новостями в программах трех главных телеканалов в течение трех дней, и фигурировали в новостях еще неделю спустя.
        Когда полиция менее суток спустя стрельбы в гимназии обнародовала информацию о смерти Клаеса Фагермана, к освещению событий присоединилась и иностранная пресса. Но и до этого они уже проявляли интерес к преступлению. По данным моих сотрудников, накануне начала процесса запрос «Майя Норберг» впоисковой системе «Гугл» выдавал 7 500 000 результатов, и это при том, что в большинстве газет моя клиентка не была названа по имени. Запрос «Расправа в Юрсхольме» давал 300 000 результатов поиска, как и комбинация «Себастиан Фагерман и Майя Норберг».
        Он вздыхает. Тяжело вздыхает. Говорит, что сожалеет, что вынужден рассказывать об этом, смотрит на председателя суда. В отличие от мерзкой Лены он смотрит только на него. Мы юристы, мы не можем позволить бульварной прессе, интернету, телешоу, иностранным журналистам и прочим вещам повлиять на наше профессиональное мнение.
        Весь его вид говорит: «Я в тебя верю». Он дает понять председателю суда, что это его долг - объяснить членам судебной коллегии без юридического образования, что к чему.
        - Подстрекательство. Мою подзащитную обвиняют в подстрекательстве к убийству Клаеса Фагермана. Также моего клиента обвиняют в том, что она вместе с покойным Себастианом Фагерманом планировала и осуществляла убийства в Общественной гимназии Юрсхольма.
        Мой клиент. Так Сандер раньше обо мне не говорил, только Майя. Но теперь у него этот сухой голос юриста.
        - Но такого рода обвинение требует, чтобы прокурор доказал, что мой клиент совершал намеренные действия с целью причинения вреда Клаесу Фагерману или что существует прямая связь между словами и действиями моего клиента и убийством. В качестве доказательства обвинение приводит сообщения, которые мой клиент отправила Себастиану Фагерману в ночь накануне убийства. Обвинение трактует их текст как подстрекательство к убийству.
        Не понимаю, почему Сандер повторяет все это. Он знает, что я не в силах слышать их снова и снова, но все равно продолжает. Фердинанд снова у проектора. Она открывает фото. Это снимок из самого популярного «Инстаграма» Швеции, принадлежащего шестнадцатилетней девушке из Борлэнге (кажется). На нем бокал со сладкой цветной посыпкой. «Я лучше покончу с собой, чем буду соблюдать палеодиету (диета каменного века)». За спиной раздаются смешки. Председатель суда невозмутим, но двое членов судебной коллегии смеются. Она снова кликает. На этот раз это фото курицы в кастрюле, и рядом фото птицефабрики. Под снимками текст: «Те, кто едят мясо, - убийцы».
        Сандер пожимает плечами. Фердинанд продолжает кликать, показывая новые и новые снимки.
        - Мы часто выбираем неудачные слова. Даже взрослые позволяют себе двусмысленные послания. Я обычно говорю жене, что лучше умру, чем посмотрю отборочный тур Евровидения, и все равно в итоге смотрю, а не пытаюсь покончить с собой. Иногда я даже голосую по телефону за самых кошмарных артистов только потому, что внуки меня заставляют. Я говорю им, что они смерти моей хотят, но я не думаю, что они действительно этого желают, или хочу в это верить.
        На экране высказывания подростков из интернета о том, что они хотят «убить» тех, кто не слушает ту же музыку, и призывают звезду, пойманную на измене, «публично побить плеткой». Фердинанд показывает комментарии из блогов участников реалити-шоу и фото плакатов на футбольных соревнованиях, судя по всему, взятые из снэпчата.
        Сандер машет рукой. Выключи, говорит этот жест. Сил больше нет видеть эти глупости. Он продолжает, на этот раз серьезным голосом:
        - Я все это показываю не ради шутки. В этой ситуации нет ничего смешного. У Майи не было причин шутить, когда она отправляла сообщения Себастиану в ту ночь. Я пытаюсь только напомнить вам об очевидном. Мы употребляем в речи слова, связанные со смертью, не вкладывая в них никакого смысла. Подростки часто позволяют себе в речи лишнее. Но это не преступление. И в словах Майи нет ничего, что можно было бы рассматривать как подстрекательство к убийству.
        Экран гаснет, Фердинанд возвращается на место.
        - Но давайте предположим, - говорит Сандер, - что Майя действительно имела в виду то, что она писала. Допустим, она была в отчаянии и считала, что единственный выход из ситуации, единственный способ помочь Себастиану - это избавиться от его отца. Допустим, она действительно хотела, чтобы Себастиан убил своего отца. Делает ли это ее желание Майю виновной в подстрекательстве к убийству? Нет. Обвинению по-прежнему нужно доказать, что ее действия и слова привели к тому, что Себастиан решился на отцеубийство и что без Майи он никогда бы сам этого не сделал. Удалось ли обвинению доказать эту причинно-следственную связь? Нет.
        Сандер указывает, что о последней вечеринке у них есть показания не только Самира, но и других. Полиция опросила Лаббе, проституток, охрану, всех, кто был там, и кто еще жив. У всех была своя версия событий, но все были поражены злобой Клаеса Фагермана и тем, как он пинал сына ногами, и как охране пришлось их разнимать. Они рассказали, что у Себастиана пошла кровь, что он был в состоянии шока, вероятно, зол на отца, но они не знали, что он чувствовал в тот момент. Я тоже рассказала свою версию, но мне, как вы понимаете, верят гораздо меньше, чем другим.
        - Что мы узнали, так это то, что у трудного подростка Себастиана были сложные отношения с отцом. Мы не знаем подробности их последнего разговора в ночь, когда Клаес умер, но нам известно, что они были в комнате одни. Нам известно, что Себастиан принимал сильные наркотики. Нам известно, что Клаес сильно избил его. Нам известно, что у Себастиана были серьезные психические проблемы. Возможно ли, что одно смс от Майи могло бы заставить Себастиана совершить что-то столь ужасное, как убийство отца? Скорее всего, он давно уже замышлял убийство и вынашивал план мести отцу за издевательства. И объяснение его поступков нужно искать не во влиянии Майи, а в проблемах между отцом и сыном и состоянии психики Себастиана Фагермана. Я уверен, что суд в этом вопросе придерживается той же точки зрения, что и я.
        Он еще какое-то время говорит о том, как важно согласиться с тем, что я не подстрекала Себастиана убить отца. Затем к его голосу возвращается сухость. Он скупым юридическим голосом рассказывает о «конкретных» доказательствах, представленных прокурором.
        - Есть ли показания свидетелей, или улики, или другие факты, доказывающие, что мой клиент планировал вместе с покойным Себастианом Фагерманом убийство в Общей гимназии Юрсхольма? Нет.
        Сандер повторяет то, что он уже говорил ранее. Никаких отпечатков пальцев на внутренней стороне сумки, на молнии, на сейфе с оружием и так далее. Сандер обращает внимание (снова) на то, что Себастиан задолго до убийства запасся взрывчаткой (которую нельзя было бы взорвать), когда мы с ним еще не были близки.
        - Было ли найдено хоть одно сообщение в переписке Себастиана и Майи, которое свидетельствовало бы о том, что Майя в курсе планов Себастиана убить отца? Нет. Когда Майя приходит в дом Себастиана, его отца уже около двух часов нет в живых. Есть ли доказательства, что Себастиан сообщил Майе о том, что он сделал? Нет. Есть ли доказательства того, что Майя догадалась о том, что Клаес Фагерман мертв? Нет. Ничего подобного в материалах обвинения мы не видим. Мне приходится тратить отведенное мне время на то, чтобы напомнить вам о том, что обвинению не удалось доказать. Обвинению не удалось доказать, что Майя знала код от сейфа, где хранилось оружие. Ее отпечатки не были обнаружены на сейфе - ни внутри, ни снаружи. Зато там много отпечатков отца и сына. Это говорит о том, что у обвинения нет технических доказательств того, что Майя помогала собирать оружие. Ее отпечатки есть только на ручках одной из сумок, но не на молнии, не внутри сумки и не на взрывчатке, которая была найдена в ее шкафчике. Ее отпечатки есть на одном из ружей, но только на одном.
        Сандер делает паузу, листает бумаги, отпивает воды из стакана. Тянет время. Потом снова приступает:
        - Существуют ли доказательства, обстоятельства, показания свидетелей или иные факты, указывающие на то, что мой клиент помогал Себастиану Фагерману совершать преступление? Есть ли доказательства соучастия моего клиента в убийстве? Да, судя по всему, существуют.
        Он говорит это и иронией и изображает удивление.
        - Обвинитель предъявил показания свидетеля, сделанные при сомнительных обстоятельствах. Свидетелем вызван тяжело раненный юноша, который еще до первого допроса был проинформирован о том, что мой клиент находится под арестом. Юноша на допросе сообщил версию событий, которая отличается от рассказа моего клиента. Он также сообщил, что моя подзащитная разговаривала с Себастианом Фагерманом во время атаки, а также намеренно застрелила одну из жертв.
        И он снова приводит подробности допроса Самира и вопросы, которые он ему задал. Это все мы уже слышали.
        - И что заявляет обвинение по поводу результатов параллельного расследования, говорящих в пользу версии моей подзащитной? Что это расследование было проведено некомпетентными людьми при сомнительных обстоятельствах.
        Сандер смотрит в бумаги и качает головой. Достает бумагу и зачитывает вслух.
        Это слова людей, которые принимали участие в реконструкции событий. Он также приводит факты об их образовании и роде деятельности, методах исследования, которые они использовали, сыплет терминами. Я почти засыпаю от скуки.
        Он продолжает бубнить еще долгое время. Мне не хватает кислорода. Я разворачиваю скомканную салфетку, потом снова комкаю. Мне хочется встать, подбежать к судье, крикнуть: «Слышите, что он говорит? Он говорит правду!» Это осознание как удар в живот. Я не готова к этой правде, но мне хочется верить Сандеру, хочется верить, что это правда, что я невиновна, что у меня есть будущее. Я хочу, чтобы он был прав. Вы, наверно, даже не запомните, какой вердикт вынес суд и за что меня осудили. Через пару лет будете обсуждать меня на вечеринках и говорить «неужели» или «не в этом ее обвиняли» и «странно - ты уверен? Я думаю, она…». Правда останется только в материалах суда в холодном судебном архиве.
        Вам придется искать информацию в интернете, чтобы узнать, что сегодня произошло. Вы будете говорить, что вердикт был справедливый, или что полиция сработала плохо, или «она это заслужила», чтобы создать видимость, что вы в курсе дела.
        Какую бы версию вы ни выбрали, вы запомните меня убийцей. Но мне плевать на вас и ваше мнение. Я только хочу выбраться отсюда, я хочу, чтобы суд поверил Сандеру.
        Меня охватывает усталость. Мне кажется, что я сейчас сползу со стула. Но я стараюсь держать себя в руках. Я не хочу быть здесь, мне нужно на воздух, но я приказываю себе сидеть прямо.
        У моей бабушки было кресло-качалка. Она качалась в нем взад-вперед, когда шила или читала. Кресло все еще стоит дома у бабушки. Мне хочется снова в нем покачаться. Хочется, чтобы дедушка шептал мне на ухо: «У тебя вся жизнь впереди», а я буду кивать, чтобы сделать ему приятно. Все в твоих руках. Я хочу сделать кому-нибудь приятно. Все в моих руках.
        Я не хочу думать о том, что бывает, когда дверь открыта и вдруг подует ветер и дверь с грохотом захлопывается. Я хочу думать, что мне восемнадцать лет, я хочу быть диснеевской принцессой с тонким голоском. Я буду слушать то, что подсказывает мне сердце, и стремиться стать счастливой. И никто не подумает, что я на самом деле мачеха Белоснежки с черным сердцем, сеющая смерть. Я хочу получить образование, получить работу в офисе на двадцать девятом этаже, хочу чувствовать твердую почву под ногами, а не бездонную пропасть, в которую я падаю. Я хочу скрыться там, где мне больше не придется думать о том, как люди наваливаются на меня всей массой и погребают под своими телами. Слушайте Сандера, судьи и журналисты. Слушайте и соглашайтесь. Оставьте меня в покое.
        Поправив очки на переносице, Сандер смотрит на председателя суда. Сейчас, думаю я. Сейчас он скажет что-то, что заставит всех поверить, заставит отпустить меня. Но он молчит.
        - Обвинение не предоставило достаточно доказательств виновности моего клиента, - завершает он свое выступление.
        И больше ничего не говорит. Говорит судья. А потом все заканчивается. Конец.
        43
        Нам выделили новую комнату для ожидания. Я сижу на пластиковом стуле с углублением в сиденье, отчего ягодицы уже онемели, хотя мы тут сравнительно недолго.
        В руках я держу стаканчик с отвратительным кофе. Его могли бы спасти молоко и сахар, но не помню, чтобы мне их предлагали.
        Я думала, меня отвезут обратно в изолятор. Все так думали. Машина даже приехала. Но судья поменял планы. Пробормотав стандартное «прения закончены… теперь суд удаляется для принятия решения, которое мы сообщим позже», он повернулся к Сандеру, кивнул обвинителю, и сказал: «Можете подождать здесь. Мы вызовем вас, когда закончим обсуждение».
        Публика заволновалась, удивленная неожиданным решением. Все стали поворачиваться друг к другу и переговариваться, гадая, что за этим стоит. Я повернулась к Сандеру с вопросом «что это значит?» во взгляде. Мама повернулась к папе. Что это означает? Но ответа ни у кого не было, никто ничего не знал, и я подумала, что, наверно, эта процедура бывает только в случае простейших вердиктов, когда преступника сразу отправляют в тюрьму, потому что в их виновности нет никаких сомнений.
        Слишком быстро. Я не хочу.
        Мы встали и вышли.
        Все кончено. Все.
        Мне казалось, что меня сейчас стошнит. Прямо там. Но мне каким-то чудом удалось унять тошноту, присесть на стул и, судя по всему, согласиться на кофе.
        Сандер не стал садиться. Блин где-то снаружи, отбивается от журналистов. Фердинанд нервно пишет что-то в телефоне, не знаю что, не знаю кому.
        Сандер явно нервничает, не слышит, когда к нему обращаются. Я никогда не видела его таким нервным.
        Он пытается налить кофе в пластиковый стаканчик, но стаканчик выскальзывает у него из рук, и кофе разливается по столу. Сандер матерится вслух. Что за черт!
        Я впервые слышу, как он ругается.
        Мы ждем час. Ничего. По прошествии часа Сандер наконец присаживается. Что-то читает в телефоне. Фердинанд смотрит на меня, предлагает коробочку со снюсом, я качаю головой, и она достает жевательную резинку с никотином, я беру четыре пластинки, сую в рот и начинаю жевать.
        Еще двадцать минут.
        Сколько еще нам ждать?
        Мы ждем еще минут двадцать.
        - Сколько еще? - спрашиваю я. Никто не отвечает. Я повторяю вопрос: «Долго еще ждать?». Я похожа на капризного ребенка, ноющего: «Когда мы приедем?»
        - Мы не знаем, - отвечает наконец Сандер, не отрываясь от телефона. Он что-то читает. Как он может читать в такой момент? Что он читает? Мы ждем уже два часа и одиннадцать минут.
        Затем раздается треск в динамиках. Называют наш процесс.
        Сандер встает, кладет руку мне на спину, словно хочет подтолкнуть вперед. Это так ведут на казнь? С мешком на голове? Куда мы идем? Уже близко?
        Мы подходим к нашим местам. Судьи уже за столом. Лена Перссон отодвинула стул назад и сидит, тесно сжав коленки и поставив ступни параллельно. Сцепленные руки на коленях. Председатель суда берет слово, и у меня в ушах начинает шуметь. Я не могу разобрать слов, не понимаю их значения, смотрю на Сандера, пока председатель суда говорит.
        - Письменный вердикт будет готов позже, там будут подробно изложены основания принятого решения.
        Что это означает? Что он говорит?
        Папа втягивает в себя воздух. Кажется, что ему физически больно, как от удара в живот. На мгновение мне кажется, что он сейчас придет в ярость и начнет кричать, как когда он выходит из себя, но потом я слышу, что он плачет. Он плачет и плачет, и мама его успокаивает, но в ее голосе тоже слышны рыдания, и тогда я сама начинаю плакать.
        Журналисты шепчутся все громче, вот они уже говорят открыто, перебивая друг друга. В зале суда стоит шум и гам. У председателя суда на столе лежит бумага, но он в нее не смотрит.
        - Суд постановил, что обвинение признано несостоятельным по нескольким пунктам. Обвинитель не доказал, что обвиняемая каким-либо образом принимала соучастие в убийстве, подстрекательстве к убийству или попытке убийства, и эти обвинения должны быть сняты немедленно.
        44
        Мама с папой сидят по обе стороны от меня на заднем сиденье машины Сандера. Папа обнимает меня рукой, держит спину прямо, прерывисто дышит ртом, он не выпускал меня из объятий с тех пор, как судья объявил, что я могу ехать домой. Папа не выпускал меня, даже когда обнимал Сандера (держался за мой рукав), когда пожимал руку Блину (держался за плечо), когда обнимал Фердинанд (держал руку у меня на затылке), но та даже не поняла, что ее пытаются обнять.
        Мама вся горит. Ее бьет мелкая дрожь. Она держит мои руки в своих и гладит меня по пальцам, по ногтям, по костяшкам, словно желая удостовериться, что они все целы и на месте, что я действительно здесь, что я не плод ее воображения. Время от времени она нагибается ко мне, просовывает руку под ремень безопасности и поправляет складки на моей одежде. Гладит по щекам, прижимается носом к моим волосам. Мы не разговариваем. Не говорим, что мы «рады». Никто не сказал «я люблю тебя» или «спасибо Господу». Папа бормотал «спасибо-спасибо-спасибо» всем, с кем он обнимался, он говорит «спасибо», а мама, обнимая меня, шептала «прости». «Прости-прости-прости». Она шептала это едва слышно, только я могла слышать эти слова, и я обнимала ее в ответ. Прости.
        Я ничего не говорю. Это невозможно. Я не могу.
        Моя мама.
        Сандер сказал, что нам лучше пожить пару дней в его загородном поместье, чтобы спрятаться от журналистов. Туда мы добираемся на большом пассажирском катере, но мы единственные на борту, судя по всему, его арендовали целиком. Когда он успел? Журналисты нас не беспокоят. Никто не спрашивает, как я себя чувствую, я рада, хотя знаю, что будет апелляция. Когда они спросили обвинителя, будет ли она подавать апелляцию, Лена Перссон с кислым видом ответила, что сначала ей надо ознакомиться с письменным вердиктом.
        Сандер отвечал гораздо увереннее: «Мы довольны результатом процесса. Суд снял с моего клиента все обвинения, не думаю, что это решение может вызвать у кого-либо желание его оспорить».
        Изображал ли Сандер уверенность? Не думаю. Сандеру нет нужды ничего изображать. Для этого у него есть Блин с его умением «ослабить узел галстука» иулыбаться с видом «мы такие крутые». Я выхожу на палубу, прижимаюсь животом к перилам, жмурюсь от ледяного ветра и чувствую, как глаза горят от слез.
        Я и не знала, как скучаю по ветру, по свежему воздуху, холоду, ощущению свободы, когда ты посреди моря. Когда тебя окружает бетон, решетки и колючая проволока. Хорошее быстро забывается.
        Я долго стою на палубе, наслаждаясь тем, как холод обжигает щеки, и не сразу замечаю, что ко мне подошел Сандер. На нем толстая куртка - раньше я ее не видела, кожаные перчатки на меху и незавязанная шапка-ушанка. Уши треплет ветром. Он напоминает дедушку.
        - Дедушка ждет тебя, - сказала мама в машине. - Он очень рад, он скучал по тебе.
        Сандер протягивает мне носовой платок из тонкого хлопка. Я вытираю глаза и нос. От платка пахнет табаком для трубки, я комкаю его в ладони.
        Вы курите, адвокат Педер Сандер? Я так многого о вас не знаю. Можно звать вас Педер?
        - Все закончилось? - спрашиваю я.
        Он не отвечает. Смотрит на меня. В уголках губ рождается улыбка, но он сжимает губы и хлопает меня по плечу.
        - Да, - говорит он. Хлопает три раза и оставляет руку у меня на плече. Может, он и лучший адвокат Швеции, но я вижу, что он лжет.
        - Все закончилось.
        Я беру его руку и обнимаю его на ледяном ветру, обнимаю крепче, чем намеревалась.
        Для него процесс закончился. Он спас меня и приготовил чек. Платок я кладу в карман.
        Мы подплываем к частному причалу, но не выключаем мотор. Мы спускаемся на берег. Там холоднее, чем в городе. Идет снег, море серое, как сталь, сгущаются сумерки, темнеют скалы. У меня с собой ничего нет. Все осталось в следственном изоляторе. Я поднимаюсь к дому и вижу на лестнице ее.
        Она сидит на веранде. Она выше, чем я ее помню. Волосы нерасчесанные, кудрявая челка спуталась на лбу в колтун. Я ускоряю шаг, почти бегу. Присев на корточки рядом с ней, вижу, что у нее нет двух молочных зубов сверху.
        Но она не смотрит на меня. Ее взгляд мечется, как солнечный зайчик, ни на чем не фокусируясь.
        - Ты вернешься домой? - спрашивает она.
        Я киваю, голос меня не слушается, но ей этого достаточно, она прижимается ко мне, обхватывает меня своими маленькими ручонками, обхватывает меня ногами за талию, цепляется за меня, плачет мне в шею. И то, что так долго раздирало меня острыми ногтями изнутри, тает и вытекает из меня со слезами.
        - Я вернулась домой.
        Благодарности
        Юристы резонируют, писатели фантазируют. Я была юристом вдвое больше лет, чем писателем. Юрист хочет сделать как правильно. Писатель делает все, что хочет.
        Я благодарю адвоката Петера Алтина за то, что он вычитал черновик, ответил на все мои вопросы, указал на ошибки, обсудил стратегию защиты в суде, посвятил мне много времени и поделился своим бесценным опытом. Если в книге есть неточности, то они допущены намеренно. Когда я неправильно называю номер дела и не пишу год, когда пишу неверный день и называю устами Майи председателя суда главным судьей, я выступаю в роли писателя, которому все дозволено, а не бывшего адвоката Малин Перссон Джолито, которая бы так не сделала.
        Большое спасибо Перу Мелину, Кристине Эстерберг, Хокону Бернхардссону и другим сотрудникам пенитециарных учреждений за то, что они помогли мне лучше узнать, как выглядит повседневная жизнь молодого заключенного в тюрьме. Но я несу полную ответственность за то, каким получился результат.
        Майя и ее друзья посещают Общую гимназию Юрсхольма, такой школы в реальности не существует. Сама я ходила в среднюю школу в Юрсхольме, а старшие классы заканчивала в гимназии в Дандеруде. Я позволила себе использовать воспоминания из моих школьных лет в этой книге, не спрашивая ни у кого разрешения.
        Мари Эберстейн. Нам было восемь, когда мы начали писать рассказы о странных животных и их приключениях. Уже тогда ты была моей лучшей подругой и самым главным слушателем.
        Оса Ларссон. Писатели обычно говорят, что писать романы - крайне одинокое занятие. Но с такой подругой, как ты, я не чувствую себя одинокой. Ты прекрасный советчик в том, что касается написания книг. И это ты заставила меня поверить в себя, отбросить все сомнения и закончить этот роман. Спасибо тебе.
        Писатели не только фантазируют, они и мечтают тоже. Благодаря издателю Осе Селлинг, редактору Катарине Энмарк Лунквист из издательства Wahlstrom & Widstrand, литературным агентам Кристин Эдхэль и Кайсе Пало из Аландер Эдженси я смогла осуществить мои мечты. Вы моя команда мечты.
        Мама, папа, Хедда, Эльса, Нора, Беатриче… И Кристоф. Самое главное в жизни - это моя любовь к вам. Французское слово «merci» происходит от латинского слова «милость». Милость, благоговение. Именно это я испытываю, когда говорю «спасибо» по-французски. Но хватит сентиментальничать.
        Источники
        Стр. 22. Из «Песни о прекрасной любви и ужасной смерти циркачки Эльвиры Мадиган» Юхана Линдстрёма Саксона, 1889г. / «Sorgerliga saker handa, an i vlra dar minsann». Ur «Visan om den skona konstberiderskan Elvira Madigans karlek och grymma dod» av Johan Lindstrom Saxon, 1889.
        Стр. 60. Из «Из звезд» Карин Бойе, впервые опубликованной в сборнике «Тайная страна», издательство Albert Bonniers forlag, Стокгольм 1924 / Ur («nar inget finns att vanta mer och inget finns att bara pl»). «Stjarnorna» av Karin Boye: Forst publicerad i Gomda land, Albert Bonniers forlag, Stockholm 1924.
        Стр. 71. Из песни «Silly Boy Blue» Дэвида Боуи / David Bowie, Decca, 1967 / («Preacher takes the school, One boy breaks a rule, Silly boy blue, silly boy blue»). Frln «Silly Boy Blue», David Bowie, David Bowie, Decca, 1967.
        Стр. 78. Из «Moonage Daydream» Дэвида Боуи из альбома The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars, RCA, 1972 / («Keep your ’lectric eye on me babe, Put your ray gun to my head, Press your space face close to mine, love»). Frln «Moonage Daydream», David Bowie, The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars, RCA, 1972.
        Стр. 79. Из «Young Americans» Дэвида Боуи из альбома Young Americans, RCA, 1975. / («Would you carry a razor, just in case, in case of depression?») / Frln «Young Americans», David Bowie, Young Americans, RCA, 1975.
        Стр. 290. Вольный перевод из Псалтыри, псалом 3:8 / («mina fiender pl kaften»). Fritt efter Psaltaren, psalm 3:8.
        Стр. 290. Вольный перевод из Псалтыри, псалом 7:15 / («ondskan inom sig, som en graviditet»). Fritt efter Psaltaren, psalm 7:15.
        Стр. 291. Из «Chandelier», Сии, 1 000 Forms of Fear, RCA, 2014 / («Party girls don’t get hurt, Can’t feel anything, when will I learn, I push it down, push it down»). Frln «Chandelier», Sia, 1 000 Forms of Fear, RCA, 2014.
        Стр. 291. Книга Екклесиаста 1:2 / («Allt ar tomhet»). Predikaren 1:2.
        Стр. 294. Из «Addicted to You», Авичи, True, PRMD, 2013 («I couldn’t live without you now, Oh, I know I’d go insane, I wouldn’t last one night alone baby, I couldn’t stand the pain»). Frln «Addicted to You”, Aviici, True, PRMD, 2013.
        Стр. 353. Вольный перевод из Первого послания Коринфянам 13:13 / («Storst av allt ar karleken»). Fritt efter Forsta Korinthierbrevet 13:13.
        notes
        Примечания
        1
        Люсия - символ света - на празднике Святой Люсии выбирают самую красивую девушку. - Здесь и далее примеч. пер.
        2
        «Танцы со звездами».
        3
        «Последний герой».
        4
        Банда Далтонов (Dalton Gang), также известная, как Братья Далтоны - преступная группа на американском Диком Западе в 1890 -1892 годах. Банда специализировалась на банковских и железнодорожных ограблениях.
        5
        Эльвира Мадиган (дат. Elvira Madigan), настоящее имя Хедвига Антуанетта Изабелла Элеонора Йенсен - датская цирковая артистка. Она и ее возлюбленный, шведский лейтенант граф Сикстен Спарре являются самым известным в Скандинавии примером трагической любви.
        6
        Best friends forever (англ.) - лучшие друзья навсегда.
        7
        Т.е. теплая погода, при которой можно ходить в шлепанцах на босу ногу.
        8
        Или носить колготки с маленькой плотностью.
        9
        Буквально: после катания на лыжах.
        10
        Куин Латифа - американская чернокожая певица, актриса, модель.
        11
        «Приключения Бесхвостика Пелле», Йоста Кнутссон.
        12
        Где хорошие девочки? (англ.)
        13
        Ты же будешь хорошей девочкой, хе-хе (англ.).
        14
        Культовый итальянский мотороллер.
        15
        Извините меня (англ.).
        16
        Шведский серийный убийца, расстреливавший мигрантов.
        17
        INSEAD (фр. L’Institut europeen d’administration des affaires, Европейский институт управления бизнесом) - французская бизнес-школа и исследовательский институт. Кампусы школы расположены в Европе (Франция), Азии (Сингапур) и на Ближнем Востоке (Абу-Даби); исследовательский центр расположен в Израиле.
        18
        Утята из комиксов и мультфильмов компании «Уолт Дисней».
        19
        Второй по величине город-курорт (после Ниццы) во Франции, расположенный на Лазурном берегу, в регионе Прованс.