Жапризо Себастьян, Одержимый Женщинами- библиотека РусЛит

Одержимый женщинами Себастьян Жапризо
        Новый перевод одного из самых знаменитых романов французского мастера интриги, автора таких романов как «Купе смертников», «Убийственное лето» и других. События развиваются на фоне Второй мировой войны, во Франции, на островах Тихого океана и в Юго-Восточной Азии. Несколько женщин - от проститутки до адвоката - одна за другой рассказывают о мужчине, которого они одновременно и до беспамятства любят, и люто ненавидят. В какой-то момент читатель уже с трудом верит, что речь идет об одном и том же человеке, - настолько переменчив и многолик образ этого современного Донжуана.
        Себастьян Жапризо
        Одержимый женщинами
        - А если б он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?
        - Там, где я есть, конечно, - сказала Алиса.
        - А вот и ошибаешься, - возразил с презрением Траляля. - Тебя бы тогда вообще не было! Ты просто снишься ему во сне.
        Льюис Кэролл (пер. Н. Демуровой)
        Sebastien Japrisot
        LA PASSION DES FEMMES
        Published by arrangement with
        SAS Lester Literary Agency Sc Associates
        Перевод с французского Марианны Таймановой

        Двадцать часов пятнадцать минут
        Внезапно этот молодой упрямец говорит себе, что пойдет туда, и действительно идет.
        Он с трудом отрывается от песка, снова встает на ноги, прижимая правую руку к этой дряни, испачкавшей его белую рубашку-поло.
        Далеко, насколько хватает глаз, несмотря на слепивший его пот, струившийся по лицу, - или то были слезы усталости? - простираются безлюдный пляж и океан.
        В этот час на исходе дня, когда круглый солнечный диск стоит над горизонтом, а на песке валяется забытый детский мяч, тоже красный, как пятно на его белой рубашке, в этот час, когда в ресторанах отелей уже раздаются первые приглушенные голоса, первые поскрипывания отодвигаемых стульев, когда забывчивые дети в незнакомых для них гостиничных номерах с плачем начинают требовать свой мячик, не желая отправляться спать; так вот, вдали от всего живого, на огромном безлюдном пляже слышны лишь крики чаек и плеск набегающих волн.
        Этот молодой упрямец - так он себя называет - идет, пошатываясь, вдоль океана, согнувшись от раны, он не знает ни откуда, ни куда он направляется, знает только, что нужно двигаться вперед, шаг за шагом, пока ноги могут его нести, пока он снова не рухнет навзничь.
        Сколько раз он уже так падал и поднимался? Он помнит, как лежал ничком на песке, в самом начале, будто в нескончаемом страшном сне. Солнце стояло высоко и обжигало. Он был без сознания, уносился, не двигаясь, в мир нерожденных, лежащих во чреве, но чувствовал, как солнце обжигает спину, чувствовал эту липкую дрянь на своей груди. И тогда, в ту самую секунду, когда он снова собирался открыть глаза, возникло свежее и блаженное видение, уже забытое, но которое ему хотелось бы удержать.
        Теперь - один шаг, другой, всей тяжестью тела он устремлен вперед, он понимает, что склон ведет его к пене волн, что ему нужно держаться подальше, иначе при следующем падении вода утянет его за собой, и все будет кончено.
        Этот молодой упрямец все равно умрет, так он думает сам. Его уже пожирает адское пламя. Он больше не может бежать. Не может ходить. Если бы он на мгновение остановился - но он не должен этого делать, - если бы мог осмотреться, несмотря на пот и песок, он увидел бы, что ему неоткуда ждать помощи и не к кому обратиться, что он один, а грудь продырявлена выстрелом из ружья, что уже слишком долго жизнь истекает из него через эту рану и что лучшее, что можно сделать, или самое разумное, это повернуть назад, чтобы не утонуть.
        Но он не поворачивает, из последних сил наискось пересекает пляж, карабкается по склону, качаясь, словно пьяный, и снова падает.
        Сначала он с трудом, задыхаясь, встает на колени. Опирается на руки и на локти, чтобы отвоевать еще несколько метров суши у океана. А потом, понимая, что дальше ему не продвинуться, он падает навзничь с открытыми глазами.
        Даже небо пустынно.
        Воображение молодого человека безудержно. «Через час, через два, - думает он, - луна поднимется как раз в эту точку и тогда две луны отразятся в моих потухших зрачках».
        «А может, и нет, - говорит он себе. - Через час, через два, волны прилива, влекомые луной, возможно, накроют меня и унесут в океан. Меня никогда не найдут или когда-нибудь какой-то рыбак, невесть где, в любом месте от этого берега и до самой Америки, невесть когда, выудит меня своими сетями вместе с косяками макрели, которые обглодают меня до костей».
        Он закрывает глаза.
        Пытается вспомнить так понравившийся ему образ, который предстал пред ним, когда он только что пришел в себя, перед тем как поднес руку к груди и обнаружил этот ужас. Но не может.
        «Если прилив подхватит его, - говорит он себе, - меня найдут, расспросят тех, кто знал меня. В течение месяцев или даже лет, до тех пор, пока придется отказаться от надежды увидеть меня живым, я останусь в памяти других молодым авантюристом, о котором говорят, понизив голос: тот, что исчез одним летним вечером на этом злосчастном пляже, не оставив никаких следов».
        Он с трудом приподнимается на локте, чтобы взглянуть на свои следы на песке, понять, какой путь он прошел. Но песок не сохранил никаких следов - его перемешивает ветер и вылизывают волны. Он прекрасно помнит детский мяч, который валялся рядом с ним, когда он в последний раз двинулся по берегу, но похоже, что этот мяч существовал только в его воображении или же потерялся из виду, лежит где-то в яме, черт знает где, совсем рядом.
        Он снова закрывает глаза, вытянувшись на спине, тихонько дышит. Ему не больно. И даже не страшно. Интересно, как долго он еще будет чувствовать, как у него под рукой бьется сердце? И если повезет, то прежде, чем все замрет - его сердце, заходящее солнце, завихрения галактик, - он снова увидит этот образ, который понравился ему и теперь от него ускользает. Наверное, это видение тоже будут допрашивать, когда скопище макрелей сожрет ему мозг. И вся правда, и ложь, и обман, все это - под мерный стрекот стертых клавиш пишущей машинки секретаря суда - еще больше запутает прискорбную тайну его конца.
        А потом, так, этот молодой искатель приключений будто поудобнее устраивается в будущем, чтобы дать волю своему безудержному воображению, он чувствует, как его окутывает аромат олеандров, слышит смех, и внезапно забытое видение снова приходит к нему, такое же сияющее, как и в первый раз, такое умиротворяющее, такое реальное, что он просто обязан считать его знаком свыше.
        Светловолосая девушка в платье белого муслина с поразительно счастливым лицом летит прямо на него на качелях, как порыв ветра, у нее голые руки и ноги, лицо озарено солнцем. И когда, достигнув самой высокой точки, она улетает вниз и исчезает, появляется другая, страстная как цыганка, она рассекает ослепительное небо, у нее невообразимо черные глаза, она заслоняет немыслимо жаркое сердце, она возникает и тоже исчезает, чтобы уступить место третьей с осанкой маркизы и дерзко-бесстыдным лицом, облако ее юбок источает запах меда и олеандров.
        Его сердце с каждым новым видением замирает все сильнее, он насчитал их уже четыре, пять, он приходит в возбуждение от смелого декольте, обнажающего золотистую грудь, или от промелькнувшей полоски кожи над шелковым чулком, он мог бы насчитать шесть или семь или даже десять девушек, летящих вверх и вниз на качелях, все они останутся в памяти, но он никогда не забудет ту, первую, ее лебединую шею, волнующую гибкость стана, взгляд, приносящий счастье.
        «И если я действительно должен покинуть этот мир, то лучше с мыслью о ней», - думает тогда этот распластавшийся на песке молодой человек, которого хранит одна счастливая звезда.
        Потому что именно так чаще всего он представлял себя, когда о нем заходила речь.
        Эмма
        Мне только что исполнилось двадцать.
        Я работала художницей в рекламном агентстве - в то время еще говорили «в рекламном бюро», окна которого выходили на порт Сен-Жюльен-де-л’Осеан. У меня еще совсем не было опыта, но все, не сговариваясь, считали меня приветливой и скромной, покладистой с начальством и очень старательной.
        Я вышла замуж за управляющего.
        На свадебное путешествие нам отвели десять дней в августе, и мы собирались поехать на машине в Испанию. Мой жених, мсье Северен, купил и переоборудовал старый фургон, который в войну использовали как карету скорой помощи. Разумеется, я имею в виду Первую мировую. Позади переднего сиденья были две койки с постельными принадлежностями, основание которых служило одновременно шкафом, рукомойник с бачком для воды, и что-то типа стола для готовки. Мой жених собственноручно перекрасил кузов машины в грязно-желтый цвет, который торжественно именовал художественно-желтым, но поскольку он никогда не имел дела с живописью, то по бокам еще проступали два красных креста.
        Свадебный обед проходил в Отель-де-Бэн, там играл джаз-банд и проводились игры - призом неизменно был поцелуй. По-моему, я была всем довольна, разве что мой жених, вернее, мой муж ходил от стола к столу с бокалом и по своему обыкновению говорил слишком громко, а я волновалась, ведь нам предстояло двинуться в путь на закате, а он терпеть не мог, чтобы я садилась за руль.
        Часов в семь или восемь гости, которые все подходили и подходили, стали направляться на кухню, где принимались за еду с удвоенной силой, при этом шутя и смеясь. Мы воспользовались этим и скрылись. Я поцеловала родителей, которые опускали глаза, чтобы не выдать своих чувств. Я впервые расставалась с ними. У моего мужа не было близких родственников, кроме старшего брата, которого много лет назад во время какого-то спора по поводу лошади муж укусил за ухо, и с тех пор они не общались. Насколько я помню, к моменту нашей свадьбы эта лошадь уже давно сдохла.
        Весь день я изо всех сил старалась не испортить свое красивое белое платье, в котором выходили замуж мои мама и бабушка. Одна дама из Ре, которая славилась своим портновским талантом, слегка переделала его в угоду последней моде. У меня осталась фотография, сделанная на ступенях церкви после венчания, я прилагаю ее к своим показаниям, чтобы вы увидели, как изумительно я была одета, несмотря на свои скромные средства, а также, как вы могли догадаться, чтобы показать, какой я была в двадцать лет, всего за несколько часов до тех событий, которые поломали всю мою жизнь. Можете не возвращать ее мне. Мне ни разу не хватило смелости сжечь ее, потому что рядом со мной на ней стоят родители, и я не могу смотреть на нее без слез.
        На черно-белом снимке формата почтовой открытки Эмма выглядит довольно высокой молодой женщиной. У нее хорошая фигура, вероятно, голубые глаза, она улыбается с несколько меланхоличным видом. Платье из кружев и атласа действительно очень красивое. Густые волосы уложены в высокую прическу, которая крепится венком из флердоранжа, лоб обрамляют искусно уложенные локоны. Ее супруг, Северен, одетый в серый фрак, - сорокалетний мужчина, коротконогий, с острым подбородком, держится самоуверенно. (Примечания Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
        Мы двинулись в путь, но, вероятно, никто даже не заметил нашего отсутствия. Я испытала облегчение, поскольку во время всего обеда выслушивала многочисленные шуточки и намеки по поводу нашего предстоящего отъезда. В то время я была довольно робкой.
        Мой муж очень устал за день, он давно снял фрак и ослабил галстук. Бросил их на сиденье фургона, когда садился за руль. Я выглядела так же, как утром, разве что распустила волосы и положила венок на колени.
        Сен-Жюльен-де-л’Осеан - это бальнеологический курорт, расположенный на оконечности вытянутого полуострова, который называют Коса двух Америк. Сегодня его затмили Фура и Марен, но в то время зимой здесь отдыхало до тысячи человек, а в летний сезон - не меньше пяти… Вдоль всей дороги, ведущей на материк, устричные садки чередовались с пастбищами, которые заливало во время приливов. Помню, что следом за нами в вечерней дымке двигалось огромное красное солнце, скользя по водной глади.
        Мы еще не выехали с полуострова, когда уже наступила ночь. Муж, разморенный от вина, не засыпал только потому, что машину трясло на кочках и ухабах. Я не осмеливалась сделать ему замечание, поскольку любые независимые суждения приводили его в ярость, а еще и потому, что мне трудно было отказаться от привычки быть его подчиненной. Наконец он сам с уверенностью хозяина положил руку мне на колено и крикнул - нужно было повышать голос, чтобы расслышать друг друга: «Здесь мы проведем первую брачную ночь, пока я еще на что-то способен!»
        Он остановил машину, съехав с дороги, на опушке соснового бора. Мы вышли из фургона, каждый со своей стороны, чтобы войти в него сзади, туда, что он называл «любовным гнездышком». Почти полная луна уже стояла в небе, усеянном звездами. Я на секунду замешкалась, чтобы насладиться прохладой и послушать пение ночных птиц.
        Когда я залезла внутрь, Северен зажег керосиновую лампу и надел пижаму, купленную на этот случай: она была ярко-голубая, в черную и желтую полоску, а на ее нагрудном кармашке были вышиты его инициалы. Он сказал мне горделиво и слегка наигранно:
        - Я все предусмотрел.
        Он открыл один из ящиков под койкой, вытащил бутылку шампанского и два металлических бокала. Мне пить не хотелось, но я пригубила, чтобы не ссориться. Потом, поскольку я молча, не поднимая глаз, сидела на одном из матрасов, он вздохнул:
        - Хорошо. Я понял.
        Закурил сигарету и вышел из фургона пройтись, пока я раздевалась. Прикрывая дверные створки, которые он оставил открытыми, я увидела, что он пошел и сел где-то неподалеку, на насыпи.
        Я расстегнула платье и осторожно сняла его через голову. Вероятно, из-за шуршания ткани у самых ушей я не услышала никакого другого шума, но вдруг почувствовала, как кто-то схватил меня поперек тела и грубо зажал рот. Я даже не успела подумать, что это дурацкая шутка моего мужа. Чей-то чужой сдавленный голос тихо приказал мне:
        - Замолчите! Не двигайтесь!
        Мне показалось, что сердце выпрыгивает у меня из груди.
        Руки, державшие меня, опрокинули меня назад, почти оторвав от пола. При свете лампы я увидела высокого, наголо обритого парня с бородой в грубой полотняной рубахе. От него несло болотом. Я была прижата к нему и только по звуку догадалась, что он запирает дверь фургона.
        Затем он лихорадочно прошептал:
        - Если будете меня слушаться, ничего плохого с вами не будет.
        Он склонился надо мной, его темные глаза не отрываясь смотрели прямо в мои. Я не знала, что сделать, чтобы он понял, что душит меня, но, должно быть, он прочел в моем взгляде, что я слишком испугана, чтобы защищаться, так что убрал руку, зажимавшую мне рот. Не дав мне времени прийти в себя, он потащил меня, полуголую и задыхающуюся, к водительскому сиденью, продолжая говорить тем же глухим и лихорадочным голосом:
        - Вы сядете за руль. Едем.
        При этом он успел задуть лампу. Я хотела ответить чистую правду, что почти не умею водить машину, но он перебил:
        - Слушайте, что говорят, или я вас убью!
        Я перешагнула через спинку сиденья. Он остался позади, сдавив мне шею. Я не помнила, что нужно делать, чтобы завести мотор. Ощупью нашла зажигание. Тогда мужчина перегнулся через мое плечо, пока я оставалась в полной темноте, и включил фары.
        Изо всех сил выворачивая руль, чтобы выехать на дорогу, я услышала, как, упав на пол, зазвенели бутылка искристого и бокалы. Мой безумный взгляд выхватил на дороге силуэт мужа. Заслышав мотор, он вскочил со своего места, босиком, и если я не могла разглядеть выражения его лица, то его жуткая неподвижность говорила об охватившем его потрясении. Да простит меня Господь, ну вылитый бедолага, брошенный в свадебную ночь в пижаме неизвестно где.
        Мы ехали в сторону материка. Мужчина терял терпение и орал мне прямо в ухо, чтобы я поторапливалась. Я ехала так быстро, как могла, но наша колымага с мотором «как новый» едва выжимала шестьдесят.
        При выезде с полуострова начинался тридцатиметровый мост через засыпанный песком морской пролив, который заливает только во время равноденствия, когда приливы особенно высокие. Задолго до моста мужчина велел мне остановиться и выключить фары. Я обернулась, чтобы на него посмотреть. Он сидел на койке, куда я положила свое платье, шнурки его грубых ботинок были развязаны. Его брюки и рубаха из того же толстого полотна были выпачканы грязью.
        Он связал шнурки в один, потом внезапно, как кот, вскочил на ноги и сорвал у меня с шеи, сильно дернув, висевшую на ней цепочку. Мне в общем-то не было больно, но я не смогла сдержать крика. Он замахнулся своей устрашающей ручищей:
        - Замолчите!
        Потом встал, касаясь бритой головой потолка, снял с цепочки золотой медальон и нанизал его на свой шнурок. Это было мое первое в жизни украшение, подарок на крестины. На нем была выгравирована Дева Мария с младенцем Иисусом на руках. Несмотря на то что было мало света, мужчина действовал очень ловко.
        - Вот так, - сказал он, - так будет правдоподобнее.
        Он велел мне приподнять волосы. Повесил шнурок мне на шею - медальоном вперед, и я почувствовала, как он затягивает петлю. Он подтянул ее, чтобы я поняла. Жесткой щетиной он прижался к моей щеке, вынуждая запрокинуть голову назад, и почти дружелюбно прошептал:
        - Скоро начнут попадаться люди. Постарайтесь быть на высоте. При первом же промахе я задушу! По-настоящему!
        И мы снова поехали. Не могу выразить словами, в каком я была состоянии. Мне хотелось одного - проснуться. То, что мелькало по обе стороны дороги и было знакомо мне с детства, теперь казалось страшным, как ночной кошмар. Меня трясло от холода и лихорадки одновременно.
        Внезапно на фоне неба вырисовался мост. У въезда двигались силуэты с фонарями в руках. Зажглись прожекторы, я затормозила. Я чувствовала, как за моей спиной, лежа на полу, мужчина вжался в койку, а его шнурок, скрытый моими волосами, натянулся у меня на шее. Он спросил меня:
        - Сколько их там?
        Его голос звучал прерывисто и, как и его руки, ничуть не дрожал. Подъезжая, я насчитала семерых. И сказала ему. При свете моих фар и их прожекторов я увидела, что это солдаты в серо-голубой форме и касках с винтовками и что они перегородили дорогу двойным рядом рогаток. Их командир подошел ко мне, поднял руку, чтобы я остановилась, я узнала его - часто встречала в городе. Это был крупный малый с резкими чертами лица, черноволосый, с перебитым носом боксера: старший унтер-офицер Мадиньо.
        Он тоже узнал фургон моего мужа. Подошел к дверце, спросил: «Это вы, Эмма?» Нас освещали безжалостные лучи прожекторов, в которых тени казались совсем черными, да и он сам казался мне нереальным.
        Он сказал мне:
        - Из крепости сбежал заключенный. Вы не видели ничего необычного на дороге?
        Я слегка покачала головой, в основном из-за петли, затянутой вокруг шеи, но это выглядело, как проявление удивления. Я ответила отрицательно, мой голос даже не дрогнул:
        - Нам на пути никто не попадался.
        На мне, сидящей за рулем, были только коротенькая нижняя рубашка и белые чулки. Не различая выражения его лица, скрытого тенью, падающей от каски, я чувствовала, что он смотрит на меня как-то недоверчиво. Он спросил меня:
        - А где ваш муж?
        Я сказала:
        - Сзади. Он спит.
        Я опустила глаза. Сердце билось оглушительно. Не знаю, чего я на самом деле хотела в эту минуту: чтобы он заметил человека, спрятавшегося под койкой, или чтобы он дал нам проехать. Я увидела, что его взгляд направлен внутрь фургона, но лишь на секунду, он не стал наклоняться к окну с моей стороны, снова задержал его на моих голых плечах, приоткрытых бедрах. Наконец прошептал, хотя я так и не поняла хода его мыслей:
        - Конечно, это же у вас была первая брачная ночь.
        И он отошел.
        И снова при ярком свете жестом велел солдатам, чтобы те убрали заграждение. Он сказал мне громко, чтобы скрыть смущение:
        - Будьте осторожны, Эмма. Человек, которого мы разыскиваем, просто чудовище. - И, поколебавшись, добавил: - Насильник и преступник.
        Я открыла рот, возможно, чтобы попросить о помощи, но человек за сиденьем догадался, дернул за шнурок еще сильнее, чем в первый раз, так что голова у меня резко дернулась назад и я закрыла глаза. Старший унтер-офицер, я уверена, решил, что это реакция молодой жены, еще не оправившейся после первой брачной ночи, и стал корить себя, что слишком напугал меня.
        Я тронулась с места, сама не знаю как. Проехала мимо солдат в голубом по узкому проходу между грузовиком, накрытым брезентом, и рогатками. Двое или трое из них подняли фонари, чтобы посмотреть на меня, а один, увидев банты из белого тюля, украшавшие бывшую карету скорой помощи, даже выкрикнул:
        - Да здравствует новобрачная!
        На мосту я набрала скорость.
        Через минуту незнакомец выпрямился во весь рост у меня за спиной, и я почувствовала, как шнурок скользнул вокруг шеи. Он сказал, освобождая меня:
        - Вы хорошая девушка, Эмма. Ведите себя так же послушно, и скоро все будет в порядке.
        Я услышала, как он роется в шкафчиках под койками, а потом он внезапно появился рядом со мной, перешагнув через сиденье, с банкой маминых консервов в руках. Он стал есть, сперва руками, потом рывками запрокидывая банку и вываливая содержимое в рот. Я не видела, что именно он взял, и не чувствовала запаха - так от него разило болотом. Он молча жевал, не отрывая глаз от дороги, вид у него был не менее невозмутимым, чем у какого-нибудь нотариуса, и поскольку я невольно поглядывала на него, ведя машину, он отвернул от себя мою голову, надавив грязным пальцем на щеку.
        Опорожнив банку, он приоткрыл окно и выбросил ее на дорогу. Он сказал мне:
        - Я ничего не ел со вчерашнего утра, только несколько устриц, которые смог слямзить. Я разбивал их камнями. - Потом добавил без перехода: - Скоро перекресток. Поверните направо к Ангулему.
        Я испытала некоторое облегчение. После заставы нервы были напряжены, в голове - пустота. Я долго выбирала слова, прежде чем осмелиться заговорить. Я знала, что стоит только начать, из глаз брызнут слезы, которые я изо всех сил сдерживала, и он увидит, что я глупая, слабая и боюсь его. Чтобы скрыть это, я стала всматриваться в темноту, стараясь разглядеть что-то в свете фар, и сказала:
        - А почему бы вам не оставить меня здесь и не поехать дальше одному? Если вы сами сядете за руль, получится быстрее.
        В моем голосе все-таки прозвучали жалобные нотки, и слезы внезапно затуманили глаза.
        Он ответил, даже не посмотрев на меня:
        - Не говорите ерунды. Не знаю.
        Мы углубились в Шарант: либо он хорошо знал эти места, либо изучил по карте перед побегом. Я молчала, а он дремал или делал вид, и только открывал глаза, чтобы сказать мне, куда повернуть, но так и не сообщил, куда именно мы едем. Постепенно я догадалась, что мы не едем никуда. Казалось, он только хотел проезжать спящие деревни, нарушать их тишину. Движения ночью в те времена почти не было, особенно на небольших дорогах, по которым я ехала. Нам навстречу попалось всего две машины, но оба раза, видя их приближение, он протягивал руку к рулю и, как сумасшедший, нажимал на клаксон. Потом с довольным вздохом возвращался на койку.
        Ни у него, ни у меня не было часов, но он хотя бы мог наклонить голову и взглянуть издали на часы на фронтоне церкви. В какой-то момент, внимательно посмотрев на меня, он сказал на удивление теплым голосом:
        - Ладно, через полчаса где-нибудь остановимся и вы сможете поспать.
        Но этого не случилось. Через несколько минут на лесной дороге мотор несколько раз захлебнулся и заглох. Кончился бензин. Мы стояли на пологом склоне и он крикнул, чтобы я продолжала двигаться вперед. Ниже он неожиданно велел мне свернуть на грунтовую дорогу, ведущую в лес. При свете фар мне показалось, что мы разобьемся.
        Когда фургон, который так трясло, что я подскакивала на сиденье, наконец остановился, мужчина выглядел разъяренным. Думаю, он винил меня в том, что я не предупредила его, что бензин подходит к концу, но я бы тут же ему ответила, что об этом даже понятия не имела. Я была настолько вымотана, что уже не слушала, что он говорит. Мне только хватило сил положить голову на руки, держащие руль, и заснуть.
        Мне показалось, что он сразу же начал меня будить, но когда я открыла глаза, уже рассвело. Мужчина стоял снаружи возле моей двери - черные проницательные глаза, многодневная щетина, лысый череп и одежда каторжника, вымазанная грязью. Кошмар продолжался.
        Он сказал, что я проспала три часа и он тоже поспал. Я повернула голову, чтобы взглянуть на «любовное гнездышко». Все вперемешку валялось на полу: еда, одежда, мои кастрюли, все-все. Я смотрела на это сквозь слезы ярости, но он не пошевелился. Он сказал, как будто это было абсолютно естественно:
        - Мне нужны были деньги на бензин.
        Я крикнула:
        - Вы не могли попросить у меня?
        Он улыбнулся, и меня удивило, что у него белые зубы, они совсем не шли ему.
        Он сказал:
        - Я искал многое другое, но не нашел. Только это.
        И внезапно он поднес мне к глазам бритву мужа с открытым лезвием.
        Я невольно отпрянула. Он закрыл ее очень медленно и сказал мне:
        - Давайте, выходите.
        Рассветное солнце уже поднималось за деревьями. Я дрожала в короткой рубашке. Мы пошли к задней дверце машины, я совсем окоченела. Тогда он спросил, не голодна ли я или, может, хочу пить или писать.
        Я сказала, что хочу что-то надеть на себя.
        Он ответил бесцветным голосом:
        - Это невозможно.
        Я не стала спорить. Сказала ему, подавив гордость, что мне действительно на несколько минут нужно остаться одной. Он указал пальцем на рощицу:
        - Вот там! И не забудьте, что я бегаю быстрее вас.
        Затем, когда я вернулась, он дал мне стакан теплого кофе и два кусочка шоколада. Он стоял передо мной и не спускал с меня глаз, но я на него не смотрела. Я уставилась на его грубые башмаки, которые он перешнуровал. Я спрашивала себя, сколько времени он еще будет держать меня в плену, сколько времени мы будем топтаться на месте, пока его не поймают.
        Когда я допила кофе, он потащил меня к деревьям. Мне даже в голову не пришло, что он хочет убить меня, иначе он не стал бы поить меня кофе, но тем не менее я все больше и больше волновалась.
        Он остановился перед дубом, откуда еще была видна машина. На земле лежал кусок материи, которую я узнала, он поднял ее, и я поняла, что это: он разорвал мою одежду и сделал из нее веревку. А для чего ему веревка? Чтобы привязать меня.
        Я рванулась назад, закричала. Впервые мне захотелось убежать. Каблуки туфель увязали в мягкой земле, я не сделала и трех шагов, как застряла, и по-идиотски обернулась. Он ударил меня коленом в живот. И, злобно глядя, сказал:
        - Даже не пытайтесь! Не смейте больше!
        Потом он бесцеремонно подтащил меня к дереву, посадил на землю, руки за спиной, и привязал к стволу. Пока он делал это, я плакала. Я потеряла одну туфлю, он сорвал другую и отбросил подальше. Наконец, засунул мне в рот кляп - кусок простыни - и это больше всего меня напугало.
        Но это был еще не весь ужас.
        Поднявшись, он отдышался и несколько секунд молча смотрел на меня. А потом как-то странно улыбнулся, поднес руки к ушам и, не поморщившись, содрал, да, содрал всю кожу с головы!
        Я заорала, несмотря на кляп, и закрыла глаза.
        Когда я осмелилась открыть их, он даже не пошевелился и держал в руках резиновую шапочку или что-то, напоминающее разрезанную надвое камеру мяча, которую он растягивал, проверяя на прочность. И действительно, это была половинка камеры. Волосы у него были зачесаны назад и приклеены клеем.
        Он сказал мне:
        - Я хитер как лис, вот увидите.
        И оставил меня там.
        Я видела, как он залезает в фургон. Он пробыл там какое-то время, со своего места мне не было слышно, что он там делает. Я изо всех сил попыталась развязать веревку, но убежать могла бы разве что если бы мне удалось вырвать дуб с корнем и унести на себе.
        Наконец мужчина появился снова, подошел ближе на несколько шагов - или он придумал очередную шутку, или передо мной был кто-то другой. Он побрился, светлые волосы падали ему на лоб. Надел белую рубашку-поло, летние брюки, которые удлинил, отогнув манжеты, мокасины - все это он стащил у моего мужа. В руках он держал бидон, в который насыпают зерно для фазанов, когда идут в лес. Он был похож на автомобилиста, у которого кончился бензин, только и всего. Я ненавидела его.
        Он сказал мне:
        - Тут неподалеку деревня. Я скоро вернусь.
        Я подумала, что сегодня воскресенье и что не так-то просто будет найти бензин.
        Я видела, как он удаляется и исчезает из виду. Я не плакала. Я собирала силы, чтобы вырвать дуб с корнем.
        Я долго оставалась привязанной к дереву.
        Солнце, поднимаясь, проникало сквозь листву, и становилось жарко.
        Громко пели птицы. Золотистый фазан пересек поляну. Он только мельком взглянул на меня и продолжал путь, озабоченный своими делами. Я старалась не думать о змеях, о муравьях-людоедах, о несуществующих животных, которые питали мои детские страхи.
        К этому времени - было восемь или полдевятого - мой муж, даже в пижаме и босиком, уже давным-давно должен был поднять тревогу. Такой фургон, как наш, выкрашенный в живописно-желтый цвет, в оборочках из тюля, напоминающий многоярусный свадебный торт, не мог остаться незамеченным. Я была уверена, что его уже засекли в нескольких километрах от того места, где мы находились. Все местные жандармы, наверное, уже брошены на поиски. Как знать? Может быть, они уже ищут в ближайшем лесу и могут появиться с минуты на минуту. Нужно было только дышать через нос, так здоровее, и спокойно дожидаться помощи.
        Оставалось только одно сомнение, но оно не переставало тревожить меня. Мой муж не видел, как мужчина проник в наше «любовное гнездышко». Он только видел, как фургон неожиданно, необъяснимо сорвался с места, а я была за рулем. Что он подумал своим скудным умом, не способным к сомнению? Я достаточно знала его, чтобы представить себе: он просто решил, что я сбежала, потому что его не люблю - он-то достаточно знал меня, чтобы понять это, - и потому что перспектива провести с ним первую брачную ночь вызывала у меня отвращение. А если это так, то я яснее ясного видела, что за этим последует, - так, будто видела все собственными глазами. На редкость тщеславный и вдобавок раздосадованный унизительной ситуацией, в которой оказался, он не стал стучаться в первый освещенный дом, а, скорее всего, ковылял босиком по обочине до Сен-Жюльена, где он в полном изнеможении, весь в грязи, незаметно прокрался домой часа в три ночи и улегся спать, строя планы мести, чтобы привести их в действие после моего возвращения. Он уверился, что такая размазня, как я, никуда не денется, разве что отсидится денек-другой у тетки,
а потом, видимо, заснул и сейчас еще спит, как, впрочем, и жандармы.
        Я снова впала в отчаяние, когда неожиданно неподалеку хрустнула ветка. Раздались еще какие-то звуки. Я прислушивалась с замиранием сердца. Кто-то шел по лесу. С кляпом во рту, я могла только хрюкать, как поросенок, правда, намного энергичнее. Свободны у меня были только ноги, и я яростно сучила ими. От волнения и надежды глаза наполнились слезами.
        Мгновение спустя на полянке показался лесник, настоящий, с усами, в фуражке, сапогах и с двустволкой. Увидев меня, застыл с открытым ртом.
        Потом медленно подошел ко мне, у него под ногами трещали сухие ветки. Он сказал в полном изумлении:
        - Бедняжка!
        Я захрюкала еще сильнее, чтобы он поскорее освободил меня.
        Он прислонил ружье к пеньку, вынул большой клетчатый платок и вытер себе лоб. Потом надел обратно фуражку и наклонился надо мной. Сперва он стал искать узел, чтобы развязать веревки, но в этот момент, как бы лучше выразиться, он увидел меня во всей красе - двадцатилетнюю, полуголую, растрепанную, при этом я не могла ни кричать, ни отбиваться, а только умоляюще смотрела на него.
        Я увидела, что в нем что-то изменилось, хотя песня была старой, - он лицемерно повторял: «Бедняжка!», а сам тут же засунул свою здоровенную лапу мне между ног, рубашка задралась, когда я молотила ногами. Он восклицал с гнусной радостью:
        - Какая мягонькая, ну чисто перепелочка!
        Я изо всех сил пыталась защититься, отбиваясь ногами, у него свалилась фуражка. Но ему было на нее наплевать, как и на мое брыкание, на мои сдавленные крики. Негодяй трогал меня своими чудовищными ручищами за все места, лез под одежду, каждое мое движение все больше разжигало его, в конце концов я выбилась из сил и перестала сопротивляться его желанию. Я уже теряла сознание, когда увидела, как он спокойно расстегивает свой ремень. Я поняла, что все кончено, и закрыла глаза.
        В ту же секунду я почувствовала рывок, и вдруг на меня перестала давить тяжесть, этот бесноватый куда-то делся…
        Надо мной стоял беглец из крепости, в руках - ружье лесника, дулом книзу, а сам лесник катался по земле, стонал и держался обеими руками за голову.
        Отдыхать мне пришлось не больше минуты.
        Беглец изо всей силы ударил лесника ногой под ребра и сказал:
        - Вставай, гнус!
        Тот поднялся на колени. По-прежнему держась за голову, он стонал с закрытыми глазами - похоже, ему было очень больно. Он сумел встать на ноги, но был мертвенно-бледный, и по тому, как он опустил подбородок, я подумала, что, наверное, у него сломана шея или еще того хуже.
        Беглец направил на него ружье. И сказал ему жестко:
        - Теперь считаю до трех. На счет три будешь убит.
        И тут же произнес:
        - Раз…
        Лесник в ужасе, шатаясь, побежал в заросли, крича от боли и держась за голову. Когда его шаги стихли, беглец поддал ногой его фуражку, валявшуюся на земле, и отбросил ее куда подальше.
        Безмятежные птицы снова запели. Он положил ружье и склонился надо мной. Впервые я видела его так близко с тех пор, как он навел марафет; я и вправду сочла бы его красивым, если бы не обстоятельства нашей встречи и те эмоции, которые мне пришлось пережить. Он вынул кляп. Я совершенно искренне сказала:
        - Спасибо, мсье.
        Я забыла или почти забыла, в какое состояние пришло мое белье и что теперь я была еще оголеннее, чем раньше. Об этом напомнили мне его глаза.
        Вместо того чтобы освободить меня, он посмотрел на меня так, что во мне снова вспыхнуло беспокойство. Я поняла, что он видит меня во всей красе: двадцатилетней и т. д., и т. п., и спросила почти беззвучно:
        - Мсье, что вы задумали?
        Вместо ответа он снова сунул мне в рот кляп.
        Медленно, очень медленно он стал ласкать грудь, которую обнажил лесник, и сказал:
        - И правда, мягонькая, чисто перепел очка.
        Хотя непохоже было, что он издевается. Казалось, он заворожен. Я поняла, что все кончено, и закрыла глаза.
        Но дальше он не пошел. Развязал веревки, сначала молча, потом помрачнев, потом сказал мне:
        - У меня не было женщины целых шесть лет, но я не из тех, кто берет силой.
        Когда он освободил меня, то помог встать на ноги. Мне было больно, но я думала только о том, чтобы не упала рубашка, у которой оборвалась одна бретелька. Я не смела больше смотреть на него. Он поднял мои туфли и передал мне.
        Я покорно последовала за ним до старой кареты скорой помощи. Правой рукой он держал ружье лесника, а подмышкой левой - импровизированную веревку. Канистру с бензином он поставил возле фургона. Он наверняка вернулся к началу битвы, раз успел расслышать эту мерзкую фразу насильника, а потом бесшумно подойти и взять ружье, прежде чем вмешаться.
        Сделал бы он это сразу, рискуя быть схваченным, если бы пришел позднее, или позволил бы изнасиловать меня у него на глазах, думая лишь о том, как бы завладеть ружьем? Я вспомнила слова унтер-офицера Мадиньо: «Этот человек сам насиловал и убивал».
        Заливая бензин в бак, он сказал мне, не оборачиваясь:
        - Идите, переоденьтесь. Едем.
        В полной прострации я забралась в «любовное гнездышко». Я смогла отыскать чистые трусы, но никакого платья, кроме свадебного - его единственное он пощадил, когда вязал свою веревку. Мне на глаза опять навернулись слезы, но я взяла себя в руки. Я слишком многое пережила, чтобы продолжать вести себя как покорная овца, и решила быть расчетливой и хладнокровной. Я найду способ изменить ситуацию в свою пользу, и тогда он мне за все заплатит.
        Я помылась с помощью губки-рукавицы и одеколона. В бачке умывальника уже не было воды, именно в нем, в наглухо запаянном флаконе мой хитроумный муж, который больше всего на свете опасался испанских воров, если не считать итальянских, спрятал деньги на наше путешествие.
        В конце концов я натянула свадебное платье, когда появился беглец. Сильными пинками он стал выбрасывать из машины все, что валялось на полу. Затем сгреб в охапку и вышвырнул то, что лежало на матрасах. Я воскликнула, несмотря на данное себе обещание ничему не удивляться:
        - Ведь вас разыскивают! Все это найдут.
        Он ответил:
        - Очень надеюсь.
        И с этими словами закрыл дверь. Мне пришлось снова приподнять юбку, чтобы перешагнуть через сиденье.
        Мы заправили полный бак на бензоколонке в деревне, бензин заливала вручную древняя старуха.
        Хотя мы ее ни о чем не спрашивали, она сама перечислила всех местных жителей, которых подозревала в причастности к Пятой колонне, и добавляла, говоря о каждом:
        - К этому-то я приглядываюсь.
        Когда мы тронулись, она сказала мне вдогонку:
        - Нужно как следует пользоваться мужем, пока он молодой. Потом его отправят в траншеи, и концерт окончен.
        Позднее беглец прикончил консервы, приготовленные моей мамой, их он не выбросил, - на сей раз ложкой - и половину колбасы, которую отрезал бритвой. Я съела вторую половину прямо за рулем. Пить было нечего, и еще позже мы остановились возле родника у въезда в деревню, которую я так и не увидела, только услышала полуденный перезвон колоколов. Мы напились вдоволь и заполнили небольшую канистру, не было ни души, мы сорвали тюль с фургона, и мужчина велел мне развернуться. Вместо объяснения он сказал:
        - Мы слишком далеко заехали.
        Двинувшись в обратном направлении, я терялась в догадках, что все-таки он замышляет, но на первом же перекрестке он приказал свернуть на запад, к океану, откуда мы бежали. Он развалился на скамейке с довольным видом и произнес:
        - Меня зовут Венсан. Когда мы вернемся на полуостров, я вас отпущу.
        Я ослышалась или он сошел с ума? Я сказала:
        - Полуостров? Вы хотите вернуться на полуостров?
        Он ответил:
        - Это единственное место, где меня не ищут.
        Должна сказать, что с этого момента, несмотря на безумную запутанность его маршрута - «Я родился в июле, - сказал он, - поэтому перемещаюсь, как рак» - и несмотря на то, что произошло потом, мы упорно двигались в сторону Атлантического океана.
        Я вела машину под палящим солнцем, из-за этого пришлось открыть окна. Я непрерывно убирала волосы, падавшие на глаза. Мы молчали. Иногда я смотрела на него, надеясь, что он заснул. Я больше не боялась его, как раньше. Он уже не казался мне отвратительным. Он смотрел на дорогу, прислонившись к двери, вытянув ноги, спокойный, словно на отдыхе.
        В какой-то момент он спросил меня:
        - Вы что-нибудь слышали о крепости?
        Это был крошечный безымянный островок недалеко от Сен-Жюльена, целиком застроенный укреплениями времен Ришелье. Ее осаждали в эпоху религиозных войн, и в туристических проспектах, которые мне приходилось иллюстрировать, утверждалось, что в осаде именно этой крепости потерял руку живой д’Артаньян. Долгое время я чистосердечно в это верила, пока не подсчитала по буклетам Бруажа, Ла-Рошель, Ре и других крепостей все конечности, которых лишился бедный малый. Все это выглядело так ужасно, что я не могла представить себе, как в таком «окончательном варианте» он мог бы ходить по улицам.
        Позднее крепость превратилась в тюрьму для моряков, а после войны - в каторжную тюрьму для военных. Когда я была маленькой, иногда при мне упоминали крепость, я ведь была такой незаметной, что о моем существовании часто забывали, тогда ее называли гробовой, а еще я несколько раз слышала слово «крысоловка», потому что даже крысы не могут оттуда выбраться. А раки, значит, могут?
        Я ответила беглецу:
        - Я работаю в агентстве в порту Сен-Жюльена. Я часто видела, как на корабле доставляли продовольствие заключенным.
        Он долго молчал, потом произнес:
        - Самое лучшее в крепости - это кино раз в месяц и два раза на Рождество.
        Потом ближе к вечеру он захотел остановиться. Мы были среди полей, ни единого дома вокруг. Я не выключала двигатель, пока он выходил из машины, только сердце забилось сильнее. Он сказал:
        - Воспользуйтесь остановкой.
        Я ответила, что не хочу. Он взял ружье, собираясь выйти. И просто повернул дуло в мою сторону. Я вышла.
        Когда мы ехали дальше, навстречу солнцу, он сказал, словно читал мои мысли:
        - Ну убежали бы! Для чего? Мы дождемся ночи и попадем на полуостров, когда никто нас не увидит. Я оставлю вас там, где нашел.
        Я ответила ему, на глаза у меня даже навернулись слезы, так я старалась выглядеть искреннее:
        - Обещаю вам, что не буду пытаться бежать. Но вы прекрасно понимаете, что меня будут допрашивать. Откуда ж мне знать, а вдруг вы решите меня убить?
        Он пожал плечами:
        - Мне наплевать, будут вас допрашивать или нет. - И снова замкнулся в молчании.
        Через час на холмах Шаранты, увитых виноградниками, я не вписалась в крутой поворот. Специально.
        Помню, как я бегу среди густого виноградника, подсвеченного пурпурными лучами солнца, спотыкаясь, растерянная, босиком, в подвенечном платье, причем задираю подол, чтобы не упасть.
        Бегу от одного ряда к другому, снимая с лица липнущие в нему пряди, прислушиваясь и не слыша ничего, кроме собственного дыхания, потом еще дальше углубляюсь в лабиринт зелени, убеждая себя, что он остался лежать без сознания среди грохота разбитых стекол, искореженного металла, что не прикончит меня выстрелом из ружья, который я так и не услышу.
        Не знаю, сколько времени я так бежала.
        Я задыхалась, шаталась, понурившись, и совсем не понимала, куда бреду, так что испытала почти облегчение, когда меня схватили за щиколотку и я стала барахтаться среди комьев земли. Он сидел верхом на мне, не давая двигаться, в ярости, и тоже задыхался, он смотрел на меня ненавидящими глазами, но мне было все равно, он мог бы и ударить меня или даже убить, я была в полном изнеможении.
        Он сказал мне негромко, но злобным голосом:
        - Вы ничего не поняли! Ничего!
        Мы долго, наверное, минуту, пытались отдышаться, прижатые друг к другу в этом противоборстве, молча, глаза в глаза.
        Когда мы вернулись к машине, я поняла, что тронуться с места мы уже не сможем. Она стояла поперек канавы, словно вросшая в землю, а левое заднее колесо не касалось поверхности. Сильно помятая дверца висела на петлях, ветровое стекло было разбито, сиденье валялось снаружи.
        Я совсем не помнила, как произошла авария, только шум и то, что я изо всех сил сжимала руль перед тем, как это случилось. Как я выбралась из машины, совсем не понятно.
        У Венсана была царапина на лбу, у меня болел палец, белое платье испачкано землей, вот и весь результат моего геройства. Мне даже удалось найти туфли, одну - под рулем, другую - на дороге, а он достал из канавы ружье, оно не пострадало.
        Мы прятались в винограднике до ночи, опасаясь появления любопытных, и действительно, проезжавший мимо велосипедист замедлил ход возле сломанной машины, но то ли он не был любопытным, то ли плохо видел, но во всяком случае не останавливаясь продолжил путь.
        В полнолуние мы залезли в колымагу, причем сперва мы вдвоем потрясли ее, чтобы убедиться, что она стоит ровно. Внутри все было разбросано по полу, почти ничего не пострадало, но стоять на ногах было трудно.
        Когда Венсан положил матрас на место, он сел с одного края, я - с другого. Он уже давно остыл, но не хотел мне показывать. Он сказал недовольным голосом:
        - Завтра найдем кого-то, чтобы поставить эту развалюху на колеса.
        Я не произнесла ни слова после того, как он поймал меня, но у меня тоже возникла потребность говорить, чтобы не чувствовать себя такой потерянной. Я не знала, о чем, и мне не хотелось, чтобы он грубо оборвал меня. В конце концов, единственное, что пришло мне на ум:
        - Вы мне больше нравитесь с волосами.
        Вопреки ожиданию он рассмеялся, коротко, но удовлетворенно. Он объяснил, что в крепости по договоренности с парикмахером из заключенных в течение двух месяцев он носил поддельную лысину, чтобы после побега сбить с толку преследователей. Я спросила, как ему удалось бежать, но он помрачнел и только ответил:
        - Вам не нужно этого знать, Эмма. Это еще может сослужить службу кому-то из приятелей.
        Я поискала в шкафах какую-то оставшуюся еду, нашла кусок хлеба, сыр и шоколад. Пока мы ели, я спросила его, могу ли я задать ему личный, возможно, даже нескромный вопрос.
        - Давайте, а там видно будет.
        Утром он мне сказал, что шесть лет не был с женщиной. Но до этого, на свободе, у него была женщина?
        Он встал попить из крана рукомойника, держась за него, чтобы не упасть, и мне показалось, что он не хочет мне отвечать. Но, усевшись, в молочном свете, проникающем через открытую дверь, с отрешенным видом и размягченным от воспоминаний голосом, он сбросил маску и доверился мне.
        - Женщина, которую я больше всего любил, настоящая, первая, - говорил этот молодой человек с верным сердцем, - это моя бабушка.
        Она была маленькой и живой, бедной как мышь, смелой как лев, всегда в черном, потому что до конца жизни носила траур по моему деду. Ни летом ни зимой она не выходила из дома без зонтика, разумеется, черного, с деревянной ручкой, инкрустированной перламутром.
        Когда я стал учиться читать и писать, именно она приходила вечером встречать меня в коммунальную школу района Бель-де-Мэ в Марселе, недалеко от бульвара Насьональ, где я родился.
        Сначала не проходило ни дня, чтобы в шуме и гаме после окончания уроков старшие ученики не окружали меня на тротуаре, стараясь разорвать мои учебники и отколошматить меня, но я уже окреп и давал сдачи кулаками, не слушая, как они дразнят меня: «Макаронщик! Вонючка! Катись к себе, мерзкий итальяшка!»
        Случалось, что они брали меня числом, множество рук не давало мне двигаться, но именно тогда наступал самый дорогой для меня момент, когда моя бабушка вступалась за меня: она возникала в солнечном сиянии, пересекала улицу, подобно ангелу смерти, ее глаза горели радостью предстоящего отмщения врагам. Она быстро разгоняла их ударами зонта по ногам, гналась за отставшими, парализованными страхом, с криками:
        - Фашистское отродье! Еще раз попадешься - башку проломлю, так что родная мать твоих мозгов не соберет.
        Потом она брала меня за руку и уводила домой, испепеляя взглядом женщин, которые стояли рядом, но не решались вмешаться. Она говорила:
        - Нет, но бывает…
        И мы вдвоем спускались по залитой солнцем улице, торжественным шагом уроженцев Сан-Аполлинаре в провинции Фрозиноне. Я гордился своей бабушкой и ее зонтиком, и поверьте мне, еще ноябрь не начался, а меня стали уважать.
        Беглец замолчал, упершись локтями в колени, погруженный в воспоминания, а я не осмеливалась прервать молчание. Я боялась выдать свои чувства.
        В лунном свете я видела его так же отчетливо, как днем. Прошлой ночью я бы дала ему лет тридцать, но, кажется, он был моложе. Мне нравились его руки и голос, мне нравилось даже - почему бы сейчас не признаться - то, что мы оказались вместе в фургоне, упавшем в кювет, так далеко от дома, словно на чужой планете.
        Я наклонилась вперед и доверчиво прошептала:
        - Человек, который так почитает свою бабушку, не может насиловать и убивать.
        Он опустил голову с мрачным видом, но не ответил.
        Позже, когда мы долго всматривались в темноту, стоя на пороге фургона, он поднял скрученную им веревку и извинился: чтобы поспать, он должен привязать меня. Я ответила, что понимаю.
        Лежа на спине, я дала связать себе запястья и щиколотки. Он пошел закрыть дверь. Я слышала, как он укладывается на втором матрасе. Наконец в темноте он сказал мне - и я ждала, ждала этих слов:
        - Меня осудили несправедливо.
        Я только позже узнала, как он удивился, когда на рассвете увидел на полу мои веревки и пустую постель. Он так резко вскочил, что потерял равновесие и упал. Он подумал: «Предательница!» Был уверен, что я сбежала, чтобы донести на него.
        Он выскочил из машины, весь всклокоченный, и обошел ее вокруг. Замер как вкопанный. Я стояла в своем грязном подвенечном платье возле усатого фермера, который держал под уздцы большую лошадь в упряжке.
        Я как раз говорила ему:
        - Вот мой муж. Это наше свадебное путешествие.
        Фермер не произнес ни слова с того момента, когда я нашла его во дворе его собственного дома.
        Он выслушал меня, покачал головой, проворчал что-то презрительное и пошел запрягать лошадь. В серых вельветовых штанах, подпоясанных фланелевой тесемкой, рубашке без воротника с закатанными рукавами, он производил впечатление полного мизантропа, причем это явно распространялось на всех и вся.
        Он посмотрел на Венсана сверху вниз, так смотрят на чахлый кустик, и наградил его таким же ворчанием, которым приветствовал меня. После чего подошел к фургону и оглядел его. Я робко спросила:
        - Думаете, это можно починить?
        Но ответа так и не последовало.
        Лошадь, понурясь, дотащила машину до фермы. Венсан помог мужику закрепить домкрат. Они сняли одну ось. Я сидела в стороне, на каменной скамейке, и смотрела на них.
        Солнце стояло высоко и палило, когда на пороге дома показалась девушка примерно моего возраста с темной шевелюрой, длиннее и гуще моей, она была босиком, из одежды - только рабочий халат, вызывающе, даже хитроумно расстегнутый. Она явно вылезла из постели. Сперва я подумала, что это дочь фермера. Зевая, она сказала:
        - Ну заходите. Мой муж сам справится. К тому же он терпеть не может, чтобы на него глазели, когда он работает.
        Обратите внимание на слова: «вызывающе, даже хитроумно расстегнутый». С этого момента показания Эммы сильно отличаются от ее же собственных показаний, которые она дала жандармам после своего приключения, а в конце даже им противоречат. Очевидно, много лет спустя, когда она уже не боялась, что ее поведение может выглядеть противоречивым, она становится более искренней и в описании событий, и в собственном предвзятом отношении к происходившему. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
        Неразговорчивый малый снял все искореженные детали и выровнял их сильными ударами кувалды на кузнечном горне во дворе. Одежда Венсана, мое подвенечное платье и белье сушились на солнце, развешанные на веревке в нескольких шагах от него.
        Мы с моим так называемым супругом по очереди помылись в общей комнате, а молодая фермерша Элиза дала каждому по простыне - прикрыться. Мы сидели по обе стороны большого дубового стола, а она приготовила курицу, которую только что зарезала. Она завела, не спросив нашего согласия, граммофон двадцатилетней давности с раструбом и медной ручкой, который снова и снова играл модное болеро «Напрасны старания, все возможно» - похоже было, что это не единственная пластинка. Она, не отрываясь, в упор смотрела на Венсана, который отвечал ей тем же. Чуть раньше с нелепыми предосторожностями она промыла перекисью водорода его царапину на лбу и извела целый рулон лейкопластыря, чтобы заклеить требуемые три сантиметра.
        Должна признаться, что это был красивый, хоть и ядовитый цветок. Она покачивала бедрами так, что могла закружиться голова. Спереди - сплошной вызов и соблазн. Она стала искушать его с первого момента - то и дело выставляла свои ляжки в разрез халата.
        Когда она подала курицу, то сперва положила Венсану, которого называла: «мой красавчик». Она так открыто касалась его, что в конце концов я не смогла сдержаться и сказала:
        - Вам не стыдно? Ваш муж рядом!
        Он посмотрела на меня взглядом, полным лицемерия, и ответила самым невинным образом:
        - А что я делаю плохого? Прекрасно видно, что вы своего мужа не любите. А я не люблю своего. И что делать?
        И тут же, не обращая на меня никакого внимания, она стала танцевать босиком в ритме болеро, подняв руки. У нее были влажные губы, ее черные цыганские глаза не отрывали взгляда от глаз Венсана, и она говорила ему:
        - Вы знаете, кем бы я хотела быть?.. Такой девушкой, знаете, которая танцует для короля. Там в пещере томится заключенный, она сохнет по нему, а он ее не хочет…
        Венсан смотрел и слушал ее с блаженной улыбкой, не выпуская из рук куриного крылышка.
        - А я бы танцевала и танцевала, - продолжала она, - пока мне не принесли бы на серебряном блюде его голову…
        Уже не помню, возможно, он захлопал.
        Сытно поев и выпив вина с виноградников фермера, он посоветовал мне отдохнуть в супружеской спальне, предложенной Лизон, составлявшей одно целое с общей комнатой, а ее муж на дворе продолжал колотить, как сумасшедший, ремонт явно затягивался. Я прекрасно поняла, что оба они старались отделаться от меня, но ничего не сказала, да и в любом случае, что я могла сказать? Что вру с самого утра, что нужно было сообщить в полицию? Конечно, я устала, к тому же меня достали и граммофон, и кривлянье этой девицы, и мерзкий привкус того, что сегодня я бы назвала ревностью.
        Когда я осталась одна за закрытой дверью, я села на край высокой кровати - ноги даже не доставали пола. Я чувствовала себя ужасно жалкой и растерянной. Я говорила себе, что можно понять мужчину, который не имел женщин «целых шесть лет» и не устоял перед чарами первой же, предложившей себя, что я должна ненавидеть его за многое, но не за это, и что к тому же, если бы я захотела, прошлой ночью в фургоне или накануне в лесу, мне не потребовалось бы усилий, чтобы завлечь его не хуже, чем она: один взгляд, и он был бы готов. Но все мои мудрые рассуждения не срабатывали, я слышала, как они шепчутся по другую сторону двери, - меня просто-напросто предали.
        А потом я их уже больше не слышала, и это было еще хуже. Я метнулась к ним в комнату так быстро, что с меня слетела простыня, в которую я заворачивалась. Их там не было. Я покорно закрыла дверь и грустно вернулась на кровать, тут на улице раздался сдавленный крик, и я кинулась к окну. Через щели закрытых ставен мне была видна только задняя часть дома, выходившего на бескрайние виноградники. Венсан, задрапированный на манер римского императора, гонялся там за Лизон. Я слышала их крики, заглушаемые непрерывными ударами фермерского молота.
        Еще до того, как он ее поймал, она полностью расстегнула свой красный халат. Он просто соскользнул к ее ногам. Он так же поступил с простыней. Они остались голые и несколько секунд не отрывали взгляда один от другого, потом кинулись друг на друга и, обнявшись, упали на мягкую землю, смеясь во все горло.
        Мне больше их не было видно. Я забралась на стул. Кажется, они дрались и, как дети, мазали друг друга виноградным соком. Сквозь ставни я иногда видела, как среди листьев появлялась то нога, то голова. То, что я видела - или я додумалась до этого, - когда стихли их крики, - мне наплевать, можете считать меня извращенкой, - мучило и завораживало меня одновременно. Главное, я услышала бесстыжие крики Лизон, словно вторящие ударам молота, доносившимся со двора, и постепенно они совпали по ритму. Говорят, что женщины менее падки на такие зрелища. Вы знаете не хуже моего: это наверняка сказал мужчина.
        Несмотря ни на что, мне хватило сил оторваться от окна и выйти из комнаты. Завернувшись в простыню, в туфлях, я пошла во двор забрать свою высохшую одежду. Фермер возле горна даже не посмотрел на меня. Он стучал и стучал среди снопа искр, по нему градом тек пот, и время от времени, словно отвечая занимавшим его мыслям, он издавал свое недовольное ворчанье.
        Фургон был готов к отправлению в конце полудня, но без ветрового стекла и двери у пассажирского сиденья.
        Венсан заплатил фермеру деньгами моего мужа. Он властно сел за руль, и я поняла, что теперь он берет меня не как шофера, а как заложницу. Сильнее огорчить меня уже было невозможно. Даже если бы он признался, что про бабушку все выдумал, я бы и рта не раскрыла. Он тоже молчал, пока мы не достигли полуострова, только пододвинул меня ближе к себе, поскольку кабина с моей стороны была открыта и он боялся, что я выпаду на каком-то крутом повороте. Я не шелохнулась. Порывы теплого ветра играли моими волосами и оглушали меня. Мне казалось, что они очищают меня от всего…
        Мы остановились перед мостом, солнце било в глаза. Было видно, что заграждения сняли, но Венсан на всякий случай прыгнул назад и достал спрятанное в шкафу ружье. Мне пришлось снова сесть за руль. Он сказал мне:
        - Я знаю, Эмма, что вас подмывает сделать глупость, лучше не надо.
        Это была просьба.
        Мы пересекли пролив, не встретив никого по пути. Сразу же после этого он велел мне свернуть с главной дороги, по которой мы ехали позавчера, и двигаться вдоль океана. Купальщики возвращались по домам на велосипедах. Целый летний лагерь маршировал по обочине, дети явно устали, надышавшись свежим воздухом.
        Мы остановились в дюнах над безлюдным пляжем. Спустились к песку. Венсан снял мокасины и попросил меня подождать его, он хотел пойти на разведку. Я смотрела, как в рубашке-поло и брюках, отглаженных фермершей, он удаляется по направлению к желтым скалам, где я часто играла в детстве. Их еще, непонятно почему, называли «Морские короны». Вероятно, он велел ждать его, только чтобы оттянуть момент, когда я пойду за жандармами. А может быть, наоборот, он оставлял мне последний шанс сказать им, что я от него сбежала. Но мне хотелось задавать вопросы, и я осталась ждать его.
        Когда я увидела, как он возвращается, я сидела на дюне в своем подвенечном платье, солнце превратилось в красный шар, лежащий на линии горизонта, и, казалось, единственными звуками в этом мире были крики чаек и плеск прибоя. Венсан рухнул на песок рядом со мной. Надевая мокасины, он сказал мне, возбужденный, с горящими глазами:
        - За этим скалами в бухточке стоит большая белая яхта. Если я сумею забраться на борт, то уплыву далеко, на край света. И меня никогда не найдут.
        Он увидел, что по моей щеке катится слеза. Он пробормотал, сбитый с толку:
        - Да что с вами?
        И я ответила, не шевелясь, не глядя на него:
        - Возьми меня с собой.
        Он вскочил, как чертик из коробочки:
        - Что сделать?
        У него не хватало слов сказать мне, что я сошла с ума. Единственное, что пришло ему в голову:
        - А ваш муж?
        Теперь, глядя прямо ему в глаза, я повторила очень тихо:
        - Возьми меня с собой.
        Он нервно потряс головой, но я поняла, только для того, чтобы скрыть волнение. Он стоял прямо в лучах ярко-красного солнца и сказал мне:
        - Вам двадцать лет, Эмма.
        Будто я сама этого не знала. Потом он пошел к фургону, остановился. Открывая заднюю дверь, он бросил мне:
        - Как вам кажется, почему до сих пор я вас щадил? Потому что ни за что на свете я не посягну на вашу невинность.
        С этими словами он исчез в «любовном гнездышке», наверное, чтобы забрать ружье, которое было ему нужнее, чем мне.
        Я поднялась и, сжав кулаки, пошла к машине. Я прислонилась к кузову, чтобы не видеть, как он отреагирует на то, что я ему скажу, чтобы не выказать кипящий во мне гнев, от которого дрожал голос. И я открыла ему всю правду.
        Поговорим теперь о моей невинности.
        Когда я пришла на работу в бюро год назад, куда меня нанял управляющий мсье Северен, помимо аттестата об окончании начальной школы и диплома художественной школы Руайана, мне больше нечем было гордиться. Мой будущий муж был человеком с острым носом, властной походкой, и чтобы казаться значительнее, он держался довольно агрессивно. Я несколько раз сталкивалась с ним в Сен-Жюльене, но обращала на него столько внимания, сколько он заслуживал. Проще говоря, никакого.
        С первой же недели он находил предлоги, чтобы вечером задержать меня после работы. То нужно исправить макет, то переделать иллюстрацию, то он придумывал что-то еще. Сперва он ограничивался комплиментами по поводу моих нарядов, цвета моих глаз - это меня уже смущало, потому что, чтобы посмотреть на них, он брал меня за подбородок. Но очень скоро он осмелел и стал шлепать меня по заду, трогать за грудь, уверяя, что за этим ничего не кроется, поскольку он вдвое старше меня.
        Я не осмеливалась протестовать, но с каждым днем, когда приближался час окончания работы, я все больше и больше волновалась, а по ночам не могла заснуть от навязчивых мыслей. Я не могла никому довериться. Была слишком робкой, чтобы завести друзей, а родители бы просто ничего не поняли. Для них мсье Северен был человеком уважаемым, им было лестно здороваться с ним на улице, и в любом случае он заслуживал признательности, поскольку взял меня на работу.
        Как-то в ноябрьский вечер, когда по окнам хлестал дождь, он обнял меня за талию и попытался поцеловать. На сей раз я стала вырываться, но чем больше я старалась высвободиться, тем больше он распалялся в этой рукопашной, не заботясь о моей одежде, и в конце концов я расцарапала ему лицо.
        Мне удалось отскочить за письменный стол, так что он оказался между нами. На нем стояла единственная горевшая в комнате художников лампа. Мсье Северен громко дышал, лицо у него пылало, и, приводя в порядок одежду, я в ужасе заметила на его щеке четыре кровоточащих отметины, оставленных моими пальцами.
        Когда он смог заговорить, он сказал со злобой:
        - Мерзкая кокетка! Ты ведь понимаешь, что мне недолго тебя уволить?
        Он взял на моем столе проект объявления, которое я закончила. Даже не взглянув, разорвал его на куски, бросил их на пол и произнес с улыбкой гиены:
        - Никуда не годится.
        Назавтра и в последующие дни - та же история. Он сухо приказывал мне, в присутствии остальных, остаться после работы и закончить проспект. А когда мы оставались одни, начинал мучить меня. Ему наплевать было на мои мольбы, он прижимал меня к себе, задирал мне юбку, нашептывал на ухо непристойности, и мне огромного труда стоило вырваться из его лап. Потом он рвал мои рисунки со словами: «Никуда не годится!»
        Я пригрозила, что пойду к начальнику, хотя, увы, тот в бюро вообще не появлялся. Он только мерзко рассмеялся в ответ: интересно, кому поверят - мне или ему? Я просто прослыву истеричкой, только и всего.
        Не знаю, можно ли сейчас это понять, но тогда было время экономического спада, забастовок, безработицы. Мои родители, которые завели меня достаточно поздно, были пожилыми и бедными. Мне было страшно, что я не смогу найти работу. И однажды вечером я отдалась ему на растерзание, лежа прямо на чертежном столе. Пока он по-скотски овладевал мною, стоя между моими свисающими со стола ногами, я плакала, но не от боли, ее я не чувствовала, а от стыда.
        Невинность?
        В течение многих месяцев каждый вечер в бюро или у него дома - раз уж мы начали - я ложилась на спину, на живот, становилась на четвереньки, покорно выполняя все его желания.
        Мне еще не было двадцати, а я была такой же невинной, как подстилка.
        - Мерзавец, какой мерзавец! - кипя от возмущения, кричал Венсан, вышагивая по колымаге. Он сел, чтобы успокоиться. Я подошла, вытирая слезы со щек. Одно он не мог понять:
        - И ты вышла за него замуж?
        Я грустно ответила:
        - Он так потребовал. Чтобы я принадлежала ему целиком и полностью. Ты же знаешь, как это бывает в маленьких городах.
        - Мерзавец, какой мерзавец! - снова громко завел Венсан.
        Я не могла этого выдержать, обхватила его руками за шею:
        - Вот именно! Отомсти за меня! Давай его накажем!
        Не знаю, каким волшебством, но в своем порыве я оказалась у него на коленях. Я целовала его, прижималась к нему, с удивлением увидела, что мои руки скользят под его рубашкой. Какая нежная у него кожа и как прекрасно, когда наконец тебе хочется любить! Да простит меня небо, я забыла про всякий стыд и стонала, уткнувшись ему в шею:
        - Прошу тебя, прошу, сделай со мной то, что ты сделал с этой Лизон!..
        Еще под впечатлением от моей исповеди он старался сдержаться, пересилить себя, но очень быстро я нашла губами его губы, он сжал меня в объятиях, и я почувствовала, что вот-вот прорвется так долго сдерживаемый поток желания. Мы продолжали целоваться, весь мир качался вместе с нами, и наконец мы рухнули поперек койки. Одна рука у меня на спине расстегивала свадебное платье, другая, сладостно властная, поднималась по бедрам. Я поняла, что все кончено. И закрыла глаза.
        Почти тут же, увы, Венсан выпрямился, прислушиваясь и глядя в одну точку. Он спросил меня голосом без выражения:
        - Слышала?
        Я не поняла, что именно. С пылающими щеками, в платье, вздернутом до талии, я стала прислушиваться вместе с ним. Не было слышно ничего, кроме волн. Однако он с ужасом сказал:
        - Собаки!
        Рывком вскочил и закричал, срывая со лба лейкопластырь:
        - Они меня нашли! Они окружают!..
        Он оглядывался, словно не зная, на что решиться. Потом его глаза остановились на мне. На короткий миг я увидела, как в них промелькнули грусть и сожаление. Он прошептал:
        - Так точно лучше. Прощай, Эмма.
        Когда он повернулся к открытой двери, я крикнула:
        - Нет!
        И тщетно попыталась схватить его за ноги. Я упала с койки, а он выскочил наружу. Как судьбоносную вспышку я увидела ружье лесника на матрасе. Схватила его, еще не встав на ноги, и бросилась следом за Венсаном.
        Он скатился в песок, перепрыгнув через дюну, но поскользнулся и замешкался. Я крикнула, спускаясь к нему, волосы лезли мне в глаза:
        - Нет, Венсан, умоляю!.. Остановись!..
        Он не остановился, даже не обернулся. Я нажала на один из двух курков. Не помню, сделала ли я это специально. Я, наверное, потеряла равновесие, запуталась в расстегнутом платье, зацепилась каблуком, и пуля полетела наудачу в лучах красного солнца. Я впервые держала в руках ружье. Выстрел, которого ни я, ни Венсан не ожидали, спугнул тысячи чаек на берегу.
        Он повернулся ко мне лицом - молча, глаза вылезали у него из орбит. Продолжая идти к нему, я сказала умоляюще:
        - Ты не можешь вот так меня бросить! После того как я все тебе рассказала! Это невозможно, понимаешь?!
        Теперь вдали за дюнами, в сосновом лесу, который тянулся в сторону города, явственно слышался собачий лай.
        Не спуская с меня глаз, Венсан начал шаг за шагом отступать к желтым скалам. Он крикнул мне с ужасом:
        - Они меня схватят, ты что, не видишь? Сумасшедшая, из-за тебя меня схватят!
        Он пятился все быстрее и быстрее, в отчаянии размахивая перед собой руками, чтобы я опустила ружье. Я прочла в его взгляде, что он хотел бы, чтобы я исчезла, чтобы меня не существовало, и нажала на второй курок. Сквозь слезы я видела, как его отбросило выстрелом, из груди хлынула кровь, и он упал навзничь на песок, раскинув руки.
        Я замерла от ужаса с ружьем в руке. Внезапно повсюду стало тихо. Ни лая, ни криков чаек. Я даже не слышала собственного дыхания.
        Не знаю, как долго длилась эта пустота.
        Когда ко мне вернулись силы, повернулась, бросилась назад к фургону и уехала как можно дальше.
        Вот так все и произошло. То, что я потом сказала жандармам и старшему унтер-офицеру Мадиньо, ничего не значит, кроме того, что я не знала тогда и до сих пор не знаю, почему я стреляла. Может быть, чтобы не застрелиться самой.
        Продолжение вам известно лучше, чем мне, и что стало со мной, никого не интересует, но я хочу ответить на все ваши вопросы, даже притом, что последний показался мне страшно обидным. За все два дня, что мы провели в пути, Венсан не упомянул ни про наследство, ни про завещание, я бы запомнила. Единственная ценность, которую я видела у него, - это плоское золотое кольцо на левой руке, вас удивило, что я раньше его не упомянула.
        На самом деле я его заметила еще в момент похищения, когда он зажал мне рот рукой. Потом я об этом с ним говорила, потому что удивилась, что его у него не отобрали за все эти годы, проведенные в крепости. Я отвечу так, как ответил он: он только сказал мне, что это обручальное кольцо деда, что его отдала ему бабушка, чтобы не чувствовать себя вдовой, и чтобы его снять, пришлось бы отрезать ему палец.
        Белинда
        Когда это случилось, мне шел двадцать четвертый год. Дело было в августе, а родилась я в сентябре, то ли 28-го, то ли 29-го, никогда не знала точно. Меня, новорожденную, нашли возле мертвой матери в одном из пляжных домиков, где держат шезлонги и матрасы. Родила меня она одна, никто не помогал. Я так долго кричала, что прямо надорвалась. Короче, они поставили в протоколе 28 или 29, какая уж там точность! Неважно, зато про меня дважды писали в газетах, тогда это был первый.
        За двадцать четыре года про меня больше никто не вспомнил. Я ведь была чистый ангел, да и только. Когда я прославилась во второй раз, то уже вкалывала в борделе, правда, очень шикарном и известном по всей округе. Цветы в вазах по двадцать франков за букет. Отдельная ванная с бирюзовым кафелем и серебряными кранами. Кровать под балдахином, завешенная прозрачным пологом, - для романтики и от комаров. Балкон выходил прямо на океан. Называлось заведение «Червонная дама». А раз вы такого не знаете, значит, в жизни ничего не видали.
        Цены мне не было - трудолюбива как пчелка, ну и сладкая, сплошной мед. Пока я еще жила в Париже, я брала уроки, училась говорить правильно. Целых три недели, просто ум за разум зашел… А втянул меня в это дело один херувим с панели, такой проходимец, что мог надуть любого, а уж девицу, только что принявшую первое причастие, и подавно. Повстречалась я с ним на вокзале Монпарнас, когда приехала из Бретани. Сама я не бретонка, тот домик с шезлонгами был в Ницце.
        Я наведалась в Перро-Гирек повидать подругу по приюту. Она там промышляла и хотела меня туда протолкнуть. Имя ее было Жюстина, а все звали Дездемоной. С тех пор как я стала по ней сохнуть, я прозвала ее Демоной. Как-то в воскресный полдень в приютской спальне она довела меня до такого экстаза, так что я даже орала. Совсем были непохожи - я долговязая, а она пухленькая и до того простодушная, что ей можно было втюхать что угодно. Мы погуляли по Перро-Гиреку, меня пытался взять на абордаж ее сутенер, но я поняла, что это не по мне, и уехала. В газете «Добрый вечер» гороскоп Весов не сулил ничего хорошего до следующего номера, но у Весов все в равновесии - не успела я ступить на парижскую платформу, как любовь моей жизни выхватил у меня чемодан, что тут добавить?
        Любовь моей жизни по прозвищу Красавчик, в которого я втюрилась с первого взгляда и на все следующие четыре года, был у меня единственным, неповторимым: бурные ночи, долгие дни ожидания. Урод редкостный, прямо плакать хочется, ниже меня на голову, но крепыш и такой живчик, даже во сне дергался. Чистый комок нервов. Мне тогда было на самом деле шестнадцать, восемнадцать по документам, а ему немногим больше, по крайней мере, сперва. Потом уже я вычитала в старой ведомости, где он значился электромонтажником, что добрых шесть годков он от меня утаил. Когда я ему это высказала, пчелы ведь тоже жалить могут, раз - и схлопотала, и второй - для острастки, чтобы научилась считать правильно. Да, Красавчик умел разогреть, как следует, но мне это и было нужно, в ту зиму, когда я топталась на улице Деламбр. Колотун был, как у эскимоса в заднице, даже вино застывало в витринах. Не сойти мне с этого места. А раз вы такого не знаете, значит, в жизни ничего не видали.
        В феврале буржуи носу не высовывали, рабочих на улице убивали, и, бывало, целыми днями мне даже ноги раздвигать не приходилось. Вот тогда-то Красавчик и решил вложиться в хорошее дело и научить меня говорить по-человечески, было это на чердаке с видом на кладбище дома 238 по бульвару Распай. Учитель мой, как звать, забыла, был пенсионер, чистенький такой, всегда при галстуке и в целлулоидном воротничке. Он мне говорил:
        - Подлежащее, сказуемое, дополнение, точка.
        Жизнь у него была несладкой. Жену в тридцать лет переехал фиакр, сын умер годом раньше, оба похоронены прямо у него под окнами мансарды, и война, война. Чтобы заплатить за урок, я перед уходом старалась, как могла, прямо в кресле, но он никогда не кончал - беззвучно плакал, вспоминал… Красавчик, который всегда хвалился, что ничего никому не должен, предложил ему денег или другую девушку вместо меня, но старик не захотел.
        Когда я выучилась прилично говорить, мы, птицы перелетные, двинулись прямо в мои края, жили в Каннах и Болье. Я обслуживала гостиничные бары, роскошные приемы для иностранных коммерсантов. Неплохо, но не более того. На Красавчика солнце наводило тоску. Он хотел, чтобы я стала настоящей дамой и вкалывала в шикарном заведении, где требуются манеры не хуже, чем у Марлен Дитрих, а место гарантировано, как у какой-нибудь секретутки в компании железных дорог. Последней каплей для него стало то, что он едва не попался.
        Нет, не в полицию нравов, похуже. Он говорил мне, что от военной службы его освободили. С сердцем будто что-то не так… Когда он в постели доводил меня до криков, то я тут же прикладывала ухо к груди, вдруг биться перестанет? Нет, работает ровно как часы. Конечно же врал. Как-то вечером он вернулся белый как простыня в наш номер гостиницы «Тамариск» в Болье. Велел паковать вещи. Ода ясновидящая наговорила ему, что его вот-вот загребут в армию. Оказывается, он был так же освобожден от службы, как какой-нибудь выпускник военного училища Сен-Сир. В двадцать лет он даже медицинское освидетельствование не прошел. Клянусь. С тех пор он не выносил серо-голубого неба, потому что оно напоминало ему о цвете мундира, и ходил к гадалкам, чтобы его предупредили об опасности.
        Вот так мы и взяли курс на юго-восток, а я пошла работать в «Червонную даму» недалеко от Сен-Жюльена-де-л’Осеан, на сказочном полуострове, покрытом сосновыми лесами, под названием Коса двух Америк. В январе в воздухе стоит аромат мимозы. Небо, как на юге, но к тому же есть устрицы. Я жила там, как в раю, несколько месяцев, пока наконец Красавчика не поймали.
        Помню чудесные воскресные дни до того, как его забрили в солдаты. Он жил в Рошфоре, ни в чем себе не отказывал, мог приезжать проведать меня на своем белом авто, когда ему вздумается. А желал он два раза в месяц, иногда чаще, и никогда не заходил в «Червонную даму». Он был выше этого, а кроме того, мог столкнуться там с офицерами в штатском, навещавшими нас. А еще Мадам, несмотря на свою доброту, не хотела его видеть. Он даже затеял целую интригу, чтобы я получила место. Она-то брала к себе только девушек высокого полета, которые умеют вести себя в обществе, выдавать «невзирая ни на что» и «как бы то ни было» по любому поводу, прочитанному в утренней газете, отправляться в туалет походкой герцогини Виндзорской, короче, все это впихивают в них еще с пеленок в частных школах, а я, закончив все свое обучение, не поднялась выше уровня табурета в баре «Карлтона», и то всего на два вечера, до того как они раскусили, что я не дотягиваю, и меня погнали.
        Но я сказала: я девушка порядочная, на скандалы не нарываюсь, нос никуда не сую, всегда в хорошем настроении, и если уж начистоту, то на какой аршин меня не мерь, нет во мне ни избытка, ни недостатка. Невзирая на то, что Мадам считала, что я малость не отесана, она быстро взяла меня под крыло, как своих девочек. Я одевалась так, чтобы ей угодить, следила за словами, старалась не выпячивать свои буфера, как эти давалки на улице Далмар, короче, все больше и больше походила на мечту Красавчика, включая манеры а-ля Марлен Дитрих. Как бы то ни было, но Мадам все равно не желала его видеть. По воскресеньям, когда он выводил меня погулять, он всегда ждал меня в саду.
        Мы ходили обедать в самый шикарный ресторан Сен-Жюльена «В открытом море», недалеко от порта - есть омара в белом вине, у него там был свой столик на террасе. А днем гуляли. Я вижу его, как сейчас, в белом костюме из шерсти альпака, белых туфлях, на голове канотье, во рту сигара, и выражение королевского презрения на лице. Я плелась позади в метре от него, под куполом из пальм, росших вдоль океана, в шелковом костюме, тоже белом, и такой же шляпе, с зонтиком, чтобы защитить свою белоснежную кожу. Конечно, случалось, у него были свои тараканы. Он резко поворачивался и кидал мне:
        - До чего мы друг другу осточертели! Сил нет!.. Нет, ты только посмотри на свою рожу!
        Копировал придурковатое выражение лица Минни у Диснея. И кричал:
        - Черт, мне всё осточертело!
        Раз - и схлопотала, и второй - для острастки, чтобы ему нервы успокоить.
        Но в глубине души я знала, что он меня любит. Иногда мы ездили на его машине до бухты «Морские короны». Людно там бывало только в разгар лета. Надевали купальники на бретельках - так тогда носили - и он учил меня плавать. Сам не умел. Орал во все горло:
        - Что будет, если попадем в кораблекрушение? Плыви, черт тебя побери! Нет, ну только посмотрите на эту кретинку! Плыви, говорю тебе! Кончай хлебать воду!
        В конце концов, выбившись из сил, говорил на три тона ниже:
        - Черт с тобой!
        И запихивал меня с головой под воду, чтобы я быстрее утопла.
        Когда он привозил меня назад в «Червонную даму», у меня просто сердце разрывалось. Он даже не выходил из машины поцеловать меня. Оставался за рулем своего открытого «бугатти» холодный, как прошлогодняя зима, злой оттого, что не разрешено войти в дом. Всегда высаживал меня возле двери в сад. Я и сейчас ее вижу. Из массивного полированного дерева, ужасно старая. Рядом на стене висела медная табличка, не больше моей ладони, на ней нарисована игральная карта. Никто никогда бы не подумал, что здесь бордель.
        Я плакала. Обходила машину, чтобы подольше поболтать с ним. Говорила ему медовым голосом, сладким, как я сама:
        - Ты ведь правда приедешь в воскресенье?
        Он отцеплял мои пальцы от лацканов пиджака, отвечал, стряхивая с него пылинки:
        - Там видно будет…
        Я-то знала, что места себе не найду все эти бесконечные дни, и ревела как белуга. Говорила ему:
        - Ты обо мне будешь думать?
        Он отвечал:
        - Ну конечно, конечно… - И нажимал на клаксон, чтобы прекратить мои стенания. Он никогда не был несдержанным, разве что когда учил меня жить или в первое время в комнате над забегаловкой на Монпарнасе, которую велел мне снять.
        Единственным мужчиной в заведении был двадцатилетний парень, душа нараспашку, один на все про все: садовник, повар, бармен, настройщик рояля, чистильщик обуви, он гасил повсюду свет, хранил тайны всехдевушек и был любимцем Мадам. Ни ростом, ни силой он особо не отличался, но научился драться, как японцы. Рассказывали, что однажды, еще до моего приезда, он один уложил пятерых буянивших гостей, причем никто даже охнуть не успел. Его прозвали Джитсу - он всегда разгуливал босиком в кимоно, перехваченном широким черным поясом, и белых брюках из тонкого полотна, с повязкой на лбу.
        Он открывал мне дверь, когда Красавчик начинал гудеть. Сквозь слезы я следила взглядом за машиной до самых ворот, каждый раз чувствуя себя все более несчастной. Тогда Джитсу по-дружески обнимал меня за плечи и заставлял уйти. В его голосе звучало все сострадание мира:
        - Послушайте, мадемуазель Белинда, не надо так переживать.
        Но в остальное время я успокаивалась, мой природный оптимизм брал верх. Я говорила себе: Красавчик - просто ангел, что тратит воскресенья, пробуя научить меня плавать, что со всеми своими недостатками он в тысячу раз лучше, чем все эти сутенеры, вместе взятые, которые мне попадались, включая этого соковыжимальщика моей подружки из Перро-Гирека, так всегда себя утешаешь, когда такой дуре, как я, морочат голову - подумаешь, одной оплеухой больше, одним поцелуем меньше…
        Как, ну как я могла представить себе, что этот свет моих очей кончит военным трибуналом и получит пожизненное заключение?
        Сперва морские пехотинцы схватили его в Рошфоре, но на флот не послали. Как следует обработав его за три месяца, его отправили в пехоту в Метц. Он мне писал:
        Дорогая моя Жоржетта!
        Это мое настоящее имя.
        Я больше не валяю дурака. Сижу взаперти. Жратва не впечатляет. Пришли мне посылку и бабки. Если сможешь, сделай фото нагишом. Есть желающий. Я дрочу, когда думаю о тебе.
        Твой бедный Эмиль
        Это его настоящее имя.
        Любимая моя!
        Я тут выслуживаюсь, как могу, чтобы попасть в лазарет. Один кореш из Бастош сказал мне, что больных посылают служить ближе к дому. Не забудь про мои деньжата. Фотки твои пришлись по вкусу. Сделай еще. Пусть фотограф не лепится и как следует снимет твою задницу. Теперь тут все дрочат и думают о тебе.
        Твой бедный солдатик.
        Его отправили в госпиталь в Рен - он попросил своего дружка с площади Бастилии сломать ему прикладом два пальца на ноге. Теперь он не мог ходить в строю. Я гордилась его храбростью, когда думала о том, на что он решился, чтобы быть поближе ко мне, а иногда плакала по ночам в подушку. Он писал:
        Моя дылдочка,
        Я чуть не отдал концы. Такое говно едим! Не забудь про мои бабки. Боюсь, что Гитлер начнет войну, а тогда даже калек пошлют в эту мясорубку. Последние фотки - полная мура! Слушайся меня - нужно выглядеть побесстыжее. Подрочи сама, тут все уже изошли на мыло.
        Твой любимый дорогуша.
        Я пропускаю другие, похуже. Красавчик писал мне каждую неделю. По четвергам или в пятницу утром Джитсу, широко улыбаясь, приносил мне конверт со штампом полевой почты. Невзирая на лаконичный стиль - можно подумать, что это он брал уроки у моего учителя, - и орфографические ошибки, которые я исправила, мне кажется, это замечательные письма, я чувствовала, какая в них скрыта грусть. Конечно, все девушки хотели их прочитать, но я не давала никому, кроме черной Зозо из-за этой истории с фотографиями, которые меня чуть в гроб не вогнали.
        Мой фотограф, старикан в очках, который обслуживал свадьбы и местные школы, еще хуже моего разбирался в таких делах. Несмотря на деньги, которые я ему платила в тайне от Красавчика, иначе тот совсем бы сошел с катушек от мысли, что мы останемся без гроша, он считал, что занимается ерундой, и снимал, не вкладывая душу. Зозо - грациозная красотка из колоний, позировала для таких фотографий, когда только приехала в Марсель. Она советовала мне все, что знала сама, и даже получилась целая фотосерия, которая казалась мне достаточно похабной, но пришлось все порвать за ненадобностью: встав на ноги, вернее, на свои восемь пальцев, Красавчик умудрился изнасиловать какую-то мордоворотку, во всяком случае его в этом обвиняли - и теперь уж он влип по самую маковку.
        Понятное дело, что я почти свихнулась. Меня отнесли к себе в комнату и две недели делали уколы, чтобы я спала.
        Когда доктору, мсье Лози, удалось привести меня в чувство и я пошла на поправку, сидя у себя на балконе с видом на океан, Мадам сообщила мне, что Красавчик получил пожизненное заключение.
        Сначала его посадили в какую-то крепость в Лотарингии.
        Он мне писал:
        Бедняжка моя, Жозетта,
        Я хххххххххххххххх. ххххххх Господи ххххххххх. судьбу. Забудь, что хххххххххххх.
        хххххххххххххх и хлоп хххххххххххх мою жизнь.
        Твой хххххххххххххххххх.
        А потом цензура стала вымарывать вообще все. Я получала пустые письма с черными строчками-полосками.
        Я понемногу начала работать, но без куража; улыбалась, хотя на меня было жалко смотреть. Мне хорошо платили, хотя я столько не заработала, уверена, что просто девушки скидывались, отрывая от себя. Я плакала еще сильнее, чувствовала себя размягченной, как воск.
        Я никогда не умела молиться, даже в приюте, требовались распятие и хоругвь, чтобы разбудить меня после мессы. Но все-все, даже Мадам, говорили, что это может помочь Красавчику, и как-то воскресным вечером я пошла помолиться Мадонне в церкви Сен-Жюльена. Я поставила ей свечку. Я сказала ей, что мой любимый вовсе не плохой человек, что он определил меня в такое заведение, о котором я девочкой даже мечтать не могла, что он учил меня плавать в «Морских коронах» и что это было не так-то легко, ведь сам он плавать не умел - ну и все такое. Я так сильно плакала, что в конце концов и на ее щеках выступали слезы. Я просила у нее прощения, что стала проституткой, но это моя профессия, и я уверена, что она понимает.
        На следующее утро, хотите верьте, хотите нет, Красавчика перевели в Крысоловку, крепость на острове как раз напротив Сен-Жюльена. Ее видно, если взобраться на маяк. Каждое воскресенье я карабкалась на двести двадцать ступенек по винтовой лестнице, прихватив с собой театральный бинокль, одолженный у одной из товарок. Мало что было видно, только каменные стены да черные дыры, но все-таки лучше, чем ничего. По пятницам вечером я ходила в порт вместе с Джитсу посмотреть, как на пароходике переправляют в крепость продовольствие и ивовые прутья. Теперь моего херувима заставили плести корзины. Я часто пыталась уговорить солдат из охраны отвезти ему посылку, но никто не соглашался.
        Я смогла увидеть Красавчика один-единственный раз, но не знала тогда, что это последний. Как всегда, благодаря Мадам. Она поговорила с одним молодым офицером в штатском, который был знаком с племянником генерала, а этот генерал, который был накоротке с капитаном, комендантом крепости, сох по одной красотке, жене одного буржуа, торговца кожей из Сюржер, она просаживала все мужнины денежки в казино Руайана. Я дала ей пять тысяч франков, чтобы она заплатила долги. Несколько дней спустя в кухне, где мы коротали послеобеденное время в неглиже, Мадам, тяжело вздыхая, вручила мне пропуск, выписанный в обход всех правил. Она никогда не одобряла моих безумств ради Красавчика.
        Я не видела его два года. Мне исполнилось девятнадцать. Мы плыли сорок пять минут, и я стояла на носу корабля, не боясь, что меня окатит волна. Была одета во все черное, как вдова.
        Мне показали его в длинном коридоре, перегороженном решеткой. Мы сидели на стульях по разные ее стороны. Я ожидала, что увижу скелет, но он не изменился, даже стал как-то румянее и округлился. Впрочем, он сказал, что их хорошо кормят и что он ко всем подлизывается, чтобы получить добавку, значит, я могу закрыть тему. Его побрили наголо, от этого он казался солиднее и мужественнее, но он с раздражением сказал, чтобы эту тему я тоже закрыла, чтобы компенсировать потерю, он завивает волосы там, где они остались.
        Нам отвели двадцать минут и разрешили два раза поцеловаться. Он меня еще не успел поцеловать. Едва смотрел на меня, был занят тем, что наблюдал за наблюдавшим за нами охранником, стоявшим в десяти шагах от нас. Он наклонялся вперед, лихорадочно торопясь использовать уходящие минуты, говорил заговорщицким шепотом. Я тоже наклонилась к нему, касаясь лбом прутьев решетки, но слышала только половину его слов.
        Он прекрасно понимал, что я не в восторге оттого, что он сотворил. Он прошептал:
        - Черт возьми! Я же сказал тебе, что я тут ни при чем! Ты же знаешь, я могу поиметь любую бабу, если захочу. Зачем мне было насильничать?
        Я ответила ему:
        - Ну меня-то в первый раз ты снасильничал.
        Он сказал:
        - Ну с тобой - это другое дело. Я по любви.
        Конечно, я сразу размякла и не стала его прерывать. Короче, он завел старую песню: «Работай! Слышишь? Работай! Нужно много бабок, чтобы вытащить меня отсюда». Я не понимала, что у него на уме, но не посмела спросить, боялась, что услышит охранник. Впрочем, он сам мне сказал:
        - Давай, греби монеты, остальное - моя забота, я дам знать, когда нужно будет.
        Мне советовали не дотрагиваться до него сквозь решетку, иначе свидание закончат, но раз уж оно все равно заканчивалось, я положила ладонь на его руку и мигнула, давая понять, что на меня можно положиться.
        Он так и ушел по коридору, как и появился, даже не поцеловав меня. Я поняла, что он думает только о себе и что даже если он выберется из этой каталажки, как раньше уже не будет, да и я стану другой. Я сорвала вуаль, подставила лицо ветру. Мне даже грустно не было. Какая-то пустота, и все.
        Но не нужно думать, что раз я его разлюбила, то решила оставить в беде. Я не какая-то там вертихвостка. В тот же вечер при свете хрустальных люстр «Червонной дамы», в длинном платье цвета слоновой кости со спиной, оголенной до самых ягодиц, с прической а-ля Гарбо, увешанная всеми имеющимися драгоценностями, с кроваво-красной помадой на губах, я снова стала Белиндой лучших времен, и Мадам угостила всех шампанским.
        С этого дня и все последующие четыре года я без передышки выкладывалась каждую ночь и копила деньги, чтобы освободить Красавчика. Я все реже и реже вспоминала его, правда, у меня даже случались короткие увлечения, и я орала от наслаждения в объятиях других мужчин. Но пусть меня покарает Святая Дева, если я вру, я ни на минуту не отказалась от данного ему обещания.
        Я была одета, как королева, окружена роскошью и поклонением, защищена от всех на свете проблем, я была так счастлива в то время, и каждый день был так похож на предыдущий, что все они перемешались в моей памяти. Бело-голубой парусник в море, который я видела со своего балкона. Маскарад. Чарльстон: Жди маму, ничего не трогай. Дикий смех на кухне во время наших завтраков в полдень. Поездка к Демоне, умиравшей в Баньоле. Я опоздала. Париж, вечер, огни Всемирной выставки. Еще одна поездка, неделя в Кассисе возле Марселя, в компании одного судовладельца. Мадам велела мне сопровождать его. Розыгрыши в «Червонной даме» с участием близнецов Ванессы и Савенны, когда их еще не научились различать. Оплаченные отпуска. Война в Испании. Маяк, на который я больше не залезала.
        А потом однажды утром Джитсу нашел в почтовом ящике у ворот письмо без марки, адресованное мне. В нем говорилось:
        Мадемуазель,
        Мне нужно сообщить вам важные новости от сами знаете кого. Нужны тридцать тысяч франков. Сможете дать больше - еще лучше. Буду ждать вас сегодня вечером в семь часов у шлюза Мено. Буду удить рыбу, на шее - красный платок. С приветом.
        Мадам, хранившая мои сбережения в своем банке, днем пошла за деньгами. Я могла бы дать больше, но она сказала мне:
        - Если ты дашь хоть один лишний сантим этому прохвосту, я сниму все, и можешь убираться.
        Было начало августа. Когда Джитсу отвез меня к шлюзу в черном «шенарде», принадлежащем «Червонной даме», было еще светло. Человек с красным шейным платком сидел в одиночестве на берегу канала, свесив ноги, с длинной удочкой, делая вид, что ловит рыбу. Он даже не поднялся. Велел положить деньги, которые я завернула в газету, в корзину с рыбой. Я выжидала. В глазах у него чувствовалась тревога, а зажатый в зубах окурок дрожал, словно он боялся опасности. Он сказал мне:
        - Я три года просидел вместе с Красавчиком, и нет желания попасть туда снова.
        Потом добавил:
        - Через несколько дней он сматывается. Не знает, когда вы увидитесь. Может, нескоро. Велел передать, чтобы вы не суетились.
        Я спросила у него, как я могу удостовериться, что его прислал Красавчик и что он не прикарманит мои денежки?
        Он ответил:
        - Если бы вы положили их в корзину, как я сказал, вы бы уже давно все узнали.
        В корзине не было даже рыбьего хвоста, только пачка от сигарет, сложенная вчетверо. Красавчик написал:
        Жо, если нам не придется увидеться, зиай, что твой Эмиль стал счастливым в далеких краях благодаря тебе. Не вздумай проболтаться, если попадусь, тебе перережут глотку. Не сомневайся.
        Я подумала, что на самом деле так лучше. Если бы он написал что-то не такое мерзкое, я себя знаю, я бы из кожи вон вылезла, чтобы продолжать помогать ему. А так мы квиты. Я разорвала его записку, едва прикасаясь к ней, и выбросила в канал.
        Все, о чем я тут рассказала, всю историю моей жизни до тех пор, пока судьба меня снова не нахлопнула, закончилось в пятницу. В пятницу на следующей неделе к вечеру сирены крепости выли так сильно, что было слышно у нас. Прямо с моего балкона.
        Я попросила одну из товарок узнать, что случилось. Это была голубоглазая блондинка, с материнской стороны у нее в жилах текла царская кровь, а от отца достался выговор жителей Монмартра. В общем и целом. Иногда славянская кровь брала верх над кровью викингов, а в другой раз сквозь парижский налет проступала Овернь. Звали ее Мишу, но для клиентов она была Ниночка. Скоро она вернулась с главной новостью: в городе все подсмеивались над солдатами, которые носились как угорелые, - из Крысоловки сбежал заключенный. Кто, каким образом, этого никто не знает. Она сказала, выходя из комнаты:
        - Поверь мне, ты его больше не увидишь.
        Я ответила:
        - Значит, я избавилась от этой заразы.
        Назавтра - ничего. На следующий день, в воскресенье, все то же, с одной только разницей, что весь день, непонятно почему, я была в полной депрессии. Он ведь, даже когда опускал ноги в таз с водой, то всегда орал как резаный, то горячо, то слишком холодно, я воображала, как он бродит по болотам полуострова, несчастный, как бездомный пес. А потом вдруг вспомнила нашу первую встречу, всякие там глупости. Это дорогого стоит, спросить мордоворота, у которого еще к тому же один глаз смотрит на вас, а другой - на Прованс, как его зовут, и услышать в ответ: «Красавчик, меня зовут Красавчик». Но я и бровью не повела. Да и невозможно было. От его улыбки становилось не по себе. Каждый раз, когда говорят «усмешка» или «ухмылка», я вспоминаю его, и меня до сих пор еще трясет.
        Как бы то ни было, в понедельник днем я вышла забрать флакон духов, которые заказала, в то время я предпочитала «Кэлке флер» фирмы Убиган. Парикмахерша, сплетница, о которой мне еще придется вспомнить, своим писклявым голоском сообщала клиенткам последние новости, при этом она так виляла бедрами, что даже самой тупой из моих подружек с улицы Деламбр стало бы стыдно за нее. За глаза, когда над ней не смеялись, ее называли Балаболка, а в лицо - мадам то ли Бонефуа, то ли Бонифе, уже не помню. Короче, зашла и вышла, собираясь благоухать до конца лета, а внутри я узнала, что на полуострове сняли заграждения, так что теперь мой кавалер, должно быть, охмуряет испанок. Трудно передать, как мне полегчало. Летела назад, как пушинка. Как только ветер не унес!
        В тот же вечер, вернее, почти в полночь я получила удар под дых, который сразу вернул меня с облаков на землю. Только что обслужила клиента и освежалась в ванне. В эту минуту без стука ворвался Джитсу с перекошенным лицом, его послала Мадам, он сообщил мне, что Красавчик внизу на кухне, сильно ранен. Я только набросила пеньюар из черного шелка и, даже не запахнувшись, помчалась вниз по лестнице. Там в гостиной при свете люстр вальсировали нары в вечерних туалетах. Я пересекла вестибюль, Джитсу за мной, и спустилась на кухню.
        Это была шикарная старинная кухня с медной посудой, начищенной, как корабельные трубы, пол, выложенный плиткой. В центре стоял массивный стол из орехового дерева, его натирали воском через день, и подобранные по стилю стулья, на один из них и посадили моего каторжника. Мишу, Зозо и Мадам сгрудились вокруг. Увидев его, я остановилась как вкопанная. Он выглядел именно так, как я и ожидала, грязный, выбившийся из сил, на груди ужасное пятно запекшейся крови, но только одна деталь лишила меня дара речи: это был не Красавчик.
        К счастью для продолжения или по роковой случайности, первой заговорила Мадам. Она с подозрением спросила:
        - Это твой субчик?
        Она никогда не видела Красавчика вблизи, только из окна, когда он ждал меня. Поскольку я молчала, она добавила:
        - Он в тюрьме сильно изменился.
        Я никогда не видела раньше человека, сидевшего на стуле. Сперва меня поразил его умоляющий взгляд, обращенный ко мне. Было нетрудно догадаться, даже для такой необразованной, как я, что он до смерти боялся, что я его заложу. Все это можно было прочесть за три секунды в его черных глазах. Прежде чем прийти в себя, я услышала свой голос:
        - Поднимите его в мою комнату.
        Зозо и Джитсу подхватили его под руки, чтобы помочь ему идти. Я увидела, что он высокий, широкоплечий, голенастый. На нем были рубашка-поло, брюки и видавшие виды белые мокасины. Я бы дала ему лет тридцать. Его тащили к двери, возле которой я стояла, но Мадам велела поднять его по черной лестнице. Она уже держала в руках трубку, чтобы вызвать врача.
        Незнакомца - ступенька за ступенькой - доволокли до моей комнаты и положили на мою кровать. Он не жаловался, но видно было, что ему больно. Добрую четверть часа я оставалась с ним наедине. Он закрыл глаза. Не произнес ни слова. Я и подавно.
        Когда мсье Лозэ, наш доктор, закончил работу, я стояла на балконе, смотрела в темноту, в голове полная каша. Он подошел ко мне, застегивая пальто, надетое поверх пижамы, и сказал:
        - Я вытащил из него весь свинец, которым его нашпиговали. Крепкий парень! Через пару дней будет уже на ногах.
        Я почувствовала, что он хотел мне сказать совсем другое, но он никогда не говорит лишнего. Если я и приютила улизнувшего из крепости, то его это никак не касалось. Он только добавил:
        - Не волнуйся, это всего лишь мелкая дробь.
        Как только он ушел, я прислонилась к двери, глядя на кровать. Глаза у раненого были открыты, он лежал на двух подушках, голая грудь перебинтована широкой повязкой, выглядел он уже намного лучше. Я грозно спросила его:
        - Вы кто?
        Он ответил:
        - Сообщник Красавчика.
        Я подошла, задевая прозрачный полог, спросила, уже смягчившись:
        - Вы его видели?
        Он прикрыл свои черные глаза длиннющими ресницами:
        - Он сбежал три дня назад.
        Я присела на край кровати, ожидая услышать продолжение. Я вижу его, как сейчас. Чистое лицо долго молча смотрит на меня. Мне он вдруг показался красивым и недоступным. Клянусь. В конце концов я отвела глаза.
        «В прошлую пятницу, когда повсюду выли крепостные сирены, - говорил упрямый молодой человек, - я разрезал пополам камеру футбольного мяча и натянул ее на голову, чтобы стать похожим на каторжника. Потом надел кожаную куртку, шлем, очки, сел на большой английский мотоцикл, который купил две недели назад, а мечтал о нем всю жизнь, и стал ездить по полуострову, чтобы найти вашего любовника до того, как его поймают солдаты.
        Вы, наверное, спросите, откуда я узнал о его побеге? На это я отвечу, что мне случается в туманные вечера сидеть за кружкой крепкого пива и горевать о потерянном детстве, о котором так интересно рассказывала моя бабушка, или слушать, как другие вспоминают свое. И хотя не скажешь, что я особо сосредоточен, но если мне изливает душу предатель, изменник или подлец, я сразу это чувствую.
        Как-то вечером, когда мне было особенно тоскливо, я сидел в заднем зале портового бистро «Нептун», которое открыто днем и ночью, и услышал, как шушукались двое пьяных. Меня отделяла от них тонкая перегородка зернистого стекла, но они на меня не обращали внимания, а я не мог разглядеть их лиц. Все, что я могу сказать, что голос того, кто изливал душу, был встревоженный и сквозь стекло видно было красное яркое пятно вокруг шеи, наверное, платок. Он говорил о побеге, об украденной лодке, о продажных охранниках. Говорил о каком-то заключенном, у которого на редкость гадкая улыбка. Говорил о вас. Он сказал:
        - Высокая девица с глазами цвета моря, с нежной как шелк кожей, такие входят в нашу жизнь как сон, и за наши деньги, и из любви к ним.
        Вообще-то он ругал себя за то, что взялся помочь некоему Красавчику, и явно добивался, чтобы собутыльник поддержал его, поскольку отнюдь не собирался держать свое обещание. Вот и вся история.
        Когда в пятницу зазвучали сирены, я сделал то, что должен был сделать тот человек, которого я никогда не видел, но понимал, что он этого делать не будет.
        Я помчался на своем метеоре на опушку лесу, о которой он говорил. Лес этот в самом центре полуострова, вокруг - виноградники и луга. Было тепло, солнце садилось за деревья. Я прождал почти целый час, опершись о мотоцикл, боялся, что ошибся, что они договорились встретиться в другом месте. Но потом в предзакатных сумерках раздались какие-то звуки, но такие слабые, что сперва было даже неясно, откуда они идут, но очень скоро они стали громче. Это лаяли собаки.
        И почти тут же затрещали сухие ветки, и, раздвигая кустарник, передо мной появился бритый наголо беглец. С него градом катил пот, он задыхался, буквально согнувшись пополам. Увидев меня, он упал на колени. Насколько я мог судить, этот отброс общества опережал собачью свору, спущенную ему вдогонку всего на несколько минут. Я бросил ему свою кожаную куртку, очки, каску. Сказал:
        - Поторапливайся. Надевай мое, а мне дай свои тряпки.
        Мы молча разделись, даже ботинками поменялись. Лай приближался. Пока он превращался в меня, а я в него, я ему сказал:
        - Бери мой мотоцикл, а я их отвлеку.
        Выпрямившись во весь рост и отдышавшись, Красавчик смотрел на меня с несказанной благодарностью. Он воскликнул:
        - В жизни не забуду, что ты для меня сделал!
        Я раздраженно ответил:
        - Да это не для тебя, мразь! Это для Белинды, ты говорил, что это твоя женщина, а сам сдал ее в бордель!
        Он остолбенел, раскрыв рот, потом его снова охватил ужас, и он кинулся к мотоциклу. Прежде чем газовать, он повернулся ко мне - глаза у него налились кровью - и бросил:
        - Тогда, приятель, баба твоя. Ты ее заработал.
        И помчался на всех парах через поля, только бы выехать на какую-нибудь дорогу - то ли проселочную, то ли на шоссе - лишь бы убраться подальше от этих мест. А я, в робе, провонявшей потом, в каких-то куцых брючонках, обутый в тюремные опорки, подождал, пока он скроется из виду, пожелал себе не дрейфить и бросился наутек по лесу, в противоположную сторону, а за спиной у меня лаяли собаки».
        Скажу честно, я была немного не в себе, когда бедолага закончил свой рассказ, к тому же он уставился на меня влюбленными глазами. Я, конечно, тут же растаяла и сказала ему:
        - Ты что, знал меня раньше?
        Я-то сама была почти уверена, что увидела его этой ночью впервые. Он ответил со смущенным видом:
        - Я часто незаметно шел за вами следом, когда вы гуляли по городу, но так и не решился заговорить.
        Я еще больше растрогалась. Взяла его за руку. Она была горячая и мягкая. Я спросила:
        - Кто в тебя стрелял?
        Он тихо вздохнул и ответил:
        - Одна новобрачная во время своего свадебного путешествия. Я целый день и всю ночь прятался на болоте, а потом заставил ее увезти меня в их фургоне, а потом вдруг…
        Внезапно мы оба вздрогнули от неожиданности, услышав шум и крики, доносившиеся снизу. Он сел в кровати, с тревогой глядя на дверь. Я знаком велела ему не шевелиться, а сама пошла на лестницу посмотреть, что происходит. Ужас! Солдаты в серо-голубой форме и надвинутых на глаза касках заполнили гостиную. Держа винтовки обеими руками, они сгоняли клиентов и девушек на середину комнаты, под свет люстр, командовал всем, гнусно взирая на происходящее, скрестив руки, ужасный хам, лейтенант Мадиньо. Такой переполох поднялся - как в курятнике!
        На памяти всех работавших здесь девушек, и живых, и мертвых, никогда еще «Червонная дама» не знала такого позора. На Мадам лица не было. Я увидела, как она хватает офицера за рукав с криком:
        - Лейтенант, в конце-то концов, вы же знаете, какая у нас репутация.
        Тот невозмутимо высвобождает руку и отвечает тоном выше:
        - Вот именно!
        Мадам рухнула на кушетку, не отпуская от себя верного Джитсу, которого и дюжиной вояк не испугаешь, а тот утешает ее, как умеет:
        - Послушайте, Мадам, ну не надо так переживать!
        Когда я услышала, как Мадиньо отдает команду: «Обыщите мне всю эту богадельню!», я не стала терять времени даром. В три прыжка была уже в комнате, подняла раненого с кровати, подхватила его рубашку, мокасины, а он тем временем натягивал брюки, и быстро, словно имела дело со здоровым, поволокла этого верзилу, которому так подфартило только потому, что он столкнулся со мной на улице, в единственное укромное место во всем доме, куда его можно было спрятать. К счастью, это было неподалеку, только пройти по коридору.
        В конце коридора, почти напротив моей комнаты, к стене была прислонена красивая картина - копия еще более старой, даже подпись художника скопирована: «Истина, вылезающая из колодца»[1 - Картины на этот аллегорический сюжет написаны Жан-Луи Жеромом (1824 - 1904) и Эдуаром Деба-Понсаном (1847 - 1913).], для невежд название было полностью выгравировано на золотой табличке. Я отодвинула шедевр и ключиком открыла дверь находившейся за ней комнатушки. Внутри совершенно пусто, ровно четыре шага в длину. Ее прозвали «Карцер», потому что там заперали строптивых девушек, по крайней мере, раньше, когда такие еще встречались.
        Панику и ужас моего подопечного, когда он увидел эту каморку, нельзя передать словами ни на одном языке. А раз вы такого не знаете, значит, в жизни ничего не видали. Я схватила его за руку и затолкала в закуток. Уже слышно было, как по лестнице стучат сапоги. Прежде чем запереть дверь и заслонить ее этой голой бабой в бочке, я его пожалела, поскольку вид у него был такой, словно его хоронят заживо, и шепнула:
        - Да ты не бойся, это на несколько минут, не больше.
        Но он просидел там всю ночь. В восемь утра без одной минуты мы все еще околачивались в гостиной, Мадам и Джитсу тоже, кто лежал, кто сидел с открытыми глазами - нам не привыкать. Клиентов отпустили, люстры погасили. Солдаты, которые нас охраняли, выстроившись в один ряд, заснули стоя, опираясь на свои винтовки. Мерзкий Мадиньо расхаживал по комнате, погруженный в свои мысли, скрипя сапогами. Ровно в восемь он двумя руками раздвинул шторы на одном из окон. Был чудесный летний день. Он слегка вздохнул и сдался:
        - Ладно. Пошли. Всем строиться в саду.
        Нас тогда в заведении работало десять, ну точь-в-точь десять заповедей, и девять были в койках, когда солдаты ворвались в дом. Мы с Джитсу остались с Мадам. Прежде чем выйти к своим, лейтенант задержался возле нее и показал ей свою ладонь, измазанную чем-то коричневым.
        Он бросил ей с гаденькой ухмылкой:
        - Это кровь, но не моя! Подонок, который оставил эти следы, надеюсь, уже сдох.
        Потом злобно посмотрел на Джитсу:
        - Погоди, вот окажешься в моем полку, мало не покажется.
        Как бы то ни было, он ушел со своим стадом, а я смогла вызволить пленника. Он еще не дошел до того состояния, которое сулил ему Мадиньо, но ждать оставалось недолго. Лицо у него было просто пепельного цвета, ни кровинки. Когда я уложила его, одетого, в свою постель под тремя одеялами, он так дрожал от холода, что даже зубы стучали. Я попросила Джитсу принести кофе. Пришлось мне самой держать чашку, пока он пил. Он уставился куда-то в пустоту безумными глазами.
        Прошло какое-то время и он пришел в себя, даже выдавил улыбку, как будто извинялся. Я все еще была в пеньюаре из черного шелка. Он положил голову мне на колени и громко вздохнул. Прошептал:
        - Я должен все объяснить…
        А сам того не замечая, откусывал от куска хлеба, намазанного маслом.
        «Когда мне было шесть или семь лет, точно не помню, - с горечью рассказывал этот парень, - мой негодяй-папаша бросил мать без средств к существованию. Мы жили тогда там, где я родился: в Марселе на бульваре Насьональ. Чтобы пойти работать, ей пришлось отдать меня в пансион.
        Это было недалеко, в пригороде, который назывался Ле-Труа-Люк, но мне казалось, что это на краю света. Наверное, все из-за того, что я ужасно скучал по матери. Я видел ее несколько часов по воскресеньям, и с самого начала наша встреча была омрачена ожиданием конца. В полдень она приезжала на трамвае забрать меня домой и отвозила назад на закате. Когда она прощалась со мной возле ворот пансиона, я так горько плакал, будто видел ее в последний раз. Мне кажется, я никогда в жизни больше не испытывал такого сильного, непреходящего отчаяния, оно не покидало меня ни днем ни ночью. Даже сегодня мне достаточно вспомнить те дни, и я все переживаю заново. Помню деревянную арку над воротами, которая скрипит под порывами мистраля. Краска на ней облупилась, от надписи серыми буквами на полустертом фоне осталось только: ПАНСИОН СВ ПН. Посыпанная гравием аллея ведет к зданиям и двору, обсаженному платанами. У меня светлые волосы. Ростом я - не выше дверной ручки. В правой руке держу чемоданчик со сменой чистого белья с бирками, на них цифра 18. Тут неподалеку есть огород, и я зажимаю нос, чтобы не чувствовать
запаха помидоров. С того времени я возненавидел помидоры, сам не знаю почему. Могу есть что угодно, кроме них. Стоит проглотить кусочек - и меня тут же начинает рвать.
        В классной комнате два окна, между ними дровяная печь, черные парты с фарфоровыми чернильницами, помост - на нем стол и плетеный стул, который потрескивает при каждом движении учительницы. Я сижу за первой партой среди самых маленьких, почти напротив нее. Это жена директора, но намного его младше, годится ему в дочери. Одета всегда очень строго, лицо у нее красивое и тоже строгое и голубые глубокие глаза. Длинные темные волосы подобраны в шиньон, заколотый шпильками, иногда из него выбивается прядь и падает ей на щеку. Она поднимает руку, чтобы поправить прическу, и тогда в вырезе блузки проглядывает ее округлая пышная грудь. Некоторые называют ее “Сиська”, но другим больше нравится “Ляжка”, потому что низ ее такой же возбуждающий, как и верх.
        Пока мы делаем упражнения, она читает, подперев голову рукой. Столешница перерезает ее надвое, и кажется, что ее ноги совсем от другой женщины. Они постоянно в движении. То закидывает ногу на ногу, то ставит их рядом, то опять закидывает. В классе слышно только, как поскрипывают перья фирмы “Сержан-Мажор” и трещат стулья. На учительнице плотно натянутые чулки, но нам хотелось увидеть их до самых подвязок. Вполне вероятно, что в те годы мною двигало только любопытство, но я, не отрываясь, смотрю на ноги учительницы, поедая при этом бутерброд, оставшийся от школьного завтрака. Мне хотелось проникнуть взглядом выше и выше, и часто благодаря узкой юбке мне удавалось разглядеть полоску голого тела или белое пятно трусиков. Бывало, это зрелище по-настоящему меня гипнотизировало, достаточно было бы моему соседу пихнуть меня пальцем, я уронил бы голову на парту и тут же погрузился в глубокий сон.
        Но не всегда все кончается хорошо. Каждый раз, когда Ляжка отрывает глаза от книги, ее гневный взгляд, мрачный, как морские глубины, мгновенно перехватывает направление моего. Она выпрямляется на стуле, резко одергивает юбку и произносит осуждающе:
        - Тебе не стыдно? После урока подожди меня в коридоре.
        Коридор идет прямо от вестибюля. Пол выложен черно-белыми плитками, как шахматная доска. Рядом с высокой дверью напротив кабинета директора находится еще одна - узенькая, о которой упоминают лишь шепотом: карцер. Около пяти часов, когда другие дети играют в мяч во дворе, учительница заталкивает меня туда и шепчет мне на ухо:
        - Значит, тебе нравится заглядывать мне под юбку? Нравится?
        И добавляет, прежде чем запереть дверь, превратившись в зловещую тень на светлом фоне:
        - Посмотрим, как тебе это понравится утром!
        Карцер, грустно рассказывал молодой человек, доедая бутерброд, похож на ваш - шаг в длину, шаг в ширину, без окна, без лампочки, одна темень. Я уже был слишком гордым - никогда не плакал и ни о чем не просил, не мог доставить такого удовольствия Ляжке. Мне кажется, поскольку помню я только свое состояние ужаса, как я сидел в углу, весь сжавшись, заставляя себя думать о маме, бабушке, о моем негодяе-отце, который бросил нас, но если бы он знал, в какую переделку я попал, то обязательно вернулся и вызволил бы меня. Или же я, наверное, убеждал себя, что в темноте я все время расту, так же как другие седеют за одну ночь, и что, к всеобщему изумлению, я сумею пробить стену и выйти на свободу. Но негодяи-отцы никогда не возвращаются. И каждому известно, что должны пройти дни и ночи, чтобы перерасти дверную ручку, нужно ждать очень долго».
        Вот так он и заработал эту мерзкую клаустрофобию. Я вся изошла на жалость, а он меня еще подзавел:
        - Знаете, она каждый день наказывала другого ученика. Уверен, что это делала нарочно, ну, в общем, показывала свои ноги.
        Я ответила с возмущением:
        - Школьная учительница!.. Бедный мой малыш!
        И осознала, что прижимаю его к себе, глажу его по голове, как ребенка. Может, я повторяюсь, но тем хуже - мне было двадцать три, а ему где-то около тридцати. Как ни верти, странно, что я его баюкала. Хотя мне это нравилось, я могла бы продолжать весь день.
        Через какое-то время я поняла, что он засыпает, поддержала и опустила на подушки, погасила лампу у изголовья. Голубоватый свет пробивался сквозь занавески, он протянул мне руку, прошептал:
        - Как вы добры ко мне, Белинда!
        Мои глаза привыкли к полутьме, я видела по его взгляду, что его переполняют эмоции. Не взвешивая ни за, ни против, я просто сказала ему:
        - Раз Красавчик отдал меня, значит, я твоя.
        На этом все и закончилось. Почти тут же, не выпуская моей руки, он забылся тяжелым сном, усталость взяла свое. Я долго смотрела на него, спящего. Что касается красоты, я от обмена только выиграла, дело тут было беспроигрышное. Что же касается остального, я ничегошеньки о нем не знала, за исключением того, что родился он в Марселе, не любил помидоров, носил на левой руке широкое и плоское обручальное кольцо, что, впрочем, не мешало ему по ночам шляться в одиночку по кафе, подслушивать признания каких-то типов, выдающих себя за любителей рыбной ловли. Он не крутился в постели, как Красавчик, стараясь лечь поудобнее, но, наверное, ему снились кошмары, это можно было понять по его дыханию, по гримасам. Я отогнула одеяло, чтобы чмокнуть его в грудь, прямо над повязкой. У него была нежная кожа и пахло от него приятно. Я опустила руку - к талии. Если честно, мне хотелось спуститься еще ниже и пощупать, не разбудив, а может, не только пощупать, только чтобы он не знал, и посмотреть на его лицо - видит ли он хорошие сны. Я была готова, колебалась, но все-таки заставила себя подняться с кровати. Аккуратно
подоткнула одеяло, поправила подушку и пошла спать на диван.
        И все-таки с этого дня, как я уже сказала, я стала его женщиной.
        В два часа дня он еще спал, а я спустилась на кухню - поболтать с девушками. Мадам до сих пор была сама не своя после ночного происшествия, главное, «что в моем доме были солдаты», но когда я сказала ей дрожащим голосом, что Красавчика нельзя выгнать на улицу, что его тут же схватят, она посмотрела прямо мне в лицо и ответила:
        - Красавчик не Красавчик, но если беглец ищет у меня убежище, это святое, как в церкви. За кого ты меня принимаешь?
        И должна сказать, что все держали язык за зубами, не только мои девять подружек, а о Джитсу даже говорить нечего.
        Вечером, перед тем как спуститься в гостиную к первым клиентам, Черная Зозо, Мишу, Магали и близнецы пришли посмотреть, как обедает раненый, лежа в моей кровати. Все разодетые в пух и прах, щебечут, как попугайчики, очень им любопытно увидеть моего сердцееда, из-за которого я так страдала… Я нашла для него черную шелковую пижаму с серебряными пуговицами и петлицами. Я его побрила, причесала, сделала маникюр, ну прямо принц в окружении свиты. Продолжая жадно глотать пищу, так что сердце сжималось от жалости, он отвечал на вопросы, так живо рассказывал про тюрьму, в которой никогда не сидел, что мы как будто сами там побывали. Я просто покраснела от гордости и раздулась, как индюк. Разве что он все время морщился, когда его называли Красавчиком, и я боялась, что другие тоже заметят.
        Как только они ушли, причем каждая на прощание состроила какую-то жеманную гримаску, я спросила, как его зовут по-настоящему. Он ответил:
        - Антуан.
        Потом ему пришлось проглотить мое:
        - А мне больше нравится Тони, это звучит шикарнее.
        Я сочла, что это прекрасное начало, чтобы задать ему другой вопрос, который мучил меня с самого утра:
        - А ты женат?
        Он посмотрел на свое кольцо и ответил:
        - Нет, это обручальное кольцо моего дедушки. Бабушка отдала мне его, когда дед умер.
        Не могу соврать, мне это было приятно. Я сказала ему:
        - Я велю остальным, чтобы тебя называли Красавчиком, так, ради безопасности.
        Я убрала с кровати остатки его обеда, села возле него и обняла, как положено. Мне сразу же захотелось, чтобы он довел меня до конца. Но я уже была одета для приема клиентов, снизу раздавалась музыка, мне не хотелось лишний раз злить Мадам из-за моих душевных терзаний. Я сказала ему:
        - Дорогой мой Тони, любимый, будь паинькой, я от тебя умираю, но ты мнешь мне платье, прошу тебя, подожди, пока я вернусь, пожалей меня.
        Такое кривлянье не сошло бы даже в романе Делли[2 - Делли - псевдоним брата и сестры Фредерика (1876 - 1949) и Мари (1875 - 1947) Петижан де ля Розьер, авторов более ста сентиментальных романов не очень высоких литературных достоинств.], этот монолог наверняка выкинули бы. Наконец я от него вырвалась, но не чуяла под собой ног, когда бежала вниз по лестнице, - в самом деле просто не чуяла.
        В ту ночь я не работала, мне не успели отвести свободную комнату. Во всяком случае после вчерашнего скандала не я одна сидела сложа руки. Понадобилось несколько недель, чтобы клиенты, с которыми так мило обошлись, осмелились снова прийти к нам. Я протанцевала два или три раза, выслушала биржевые сводки от одного банкира, лечившегося в Сен-Трожане на острове Олерон, выкурила пачку крепких сигарет, глядя, как движется стрелка на часах над баром, короче, ни за какие коврижки я бы не хотела, чтобы праздник закончился. В полночь мы закрылись, даже не окупив расходов, что, по словам Мадам, было неслыханно для любого заведения со времен матча по боксу между Карпантье и Демпси.
        Я разделась в ванной, помылась и скользнула в кровать к суженому, не разбудив его. Расстегнула одну за другой пуговицы на его пижаме и пояс на брюках, ко мне вернулось желание, которое раздирало меня накануне. Не знаю, то ли он притворялся, что спит, чтобы уважить мою блажь, то ли он действительно не чувствовал прикосновения ни моих рук, ни губ, то ли думал, что это ему снится, но он не открыл глаз, не шелохнулся, а я дошла до высшей точки. А потом он сжал меня в объятиях, опрокинул на спину, и когда из-за занавесок стал пробиваться свет, я умерла столько раз, что уже обессилела, но продолжала кричать. Можете, конечно, не верить проститутке, но позже мы вместе выпили кофе, сидя по обе стороны невысокого столика, около окна, и при ярком свете я смущалась как целка, которую лишили невинности. Когда он повернул мое лицо, чтобы я смотрела на него, я увидела только его сияющие глаза, его улыбку и тогда поняла, что это не случайная интрижка или страсть, не прилив чувств, но то самое, настоящее, о чем говорят шепотом, например, что такое случилось с теткой золовки одной товарки, а вот теперь пробрало и
меня, Жозетту, немало повидавшую на своем веку. Но нельзя открывать шлюзы - чуть приоткроешь, заревешь - настоящий Ниагарский водопад! С места мне не сойти. Поскольку сам он был слишком взволнован, то не отодвинул чашки - пришлось пить соленый кофе.
        Потом целых три недели я просто летала. Доктор Лозэ снял с него повязку. Джитсу отвез меня в Рой-ан купить выздоравливающему одежду. Я накупила полный чемодан шмоток от Шенара и завалила пакетами все заднее сиденье. Черный смокинг, белый смокинг, они ему требовались, скоро объясню почему. Дюжину рубашек. Трикотажные рубашки-поло. Свитеры made in England, туфли made in Italy. Шесть пар. Два спортивных костюма, три костюма на каждый день, один из белой шерсти альпага, чтобы кто-то из товарок, завидовавших мне лютой завистью, не попрекнул, что я отношусь к нему хуже, чем к Красавчику. Пропускаю галстуки, тонкие носки, носовые платки, все шелковое. Пропускаю шляпы, одно канотье, как у Мориса Шевалье. Пропускаю пижамы, домашние халаты, махровые халаты, толстые, как ковер, часы-браслет, портсигар, зажигалку от Картье, запонки, булавку для галстука и кольцо-печатку из золота высшей пробы. Джитсу бегал от магазинов к машине, с руками, полными пакетов. Чем больше я покупала, тем радостнее у меня становилось на душе. Чтобы расплатиться, я принесла целую стопку купюр с изображением Геракла[3 - Банкноты 1000
франков, на аверсе которых изображены семь из двенадцати подвигов Геракла.], но в конце пришлось покупать в кредит, я только и делала, что выдавала расписки.
        Как все ржали, когда я принесла эту груду домой и пыталась поднять наверх, просто животы надорвали. Весь следующий день Тони изображал из себя манекен. Одна из девушек, красотка Люлю, установила свою машину Зингер в нашей комнате и подгоняла купленное под размер. Настоящий франт, дорогая моя, ему все понравилось, кроме печатки, которую я в результате уступила Мадам, а та подарила Джитсу.
        Теперь объясню, зачем Тони понадобились смокинги. В первый же день, когда он встал на ноги, он спустился со мной в гостиную, когда там никого еще не было. Осмотрел помещения, восхитился роскошью и стилем барокко, но больше всего его потряс рояль. Он сел за него, будто это было чудо из чудес, размял пальцы и заиграл. Я говорю «заиграл», потому что просто слов не хватает, у меня просто мурашки по коже побежали. Девушки в полном обалдении одна за другой стали выскакивать из своих комнат на лестничную площадку наверху, а другие быстро поднимались наверх из кухни. Неважно, что играл он классику типа Персидского марша и что приходилось напевать ему модную мелодию, что было дальше - и так понятно. До него на рояле бренчала только Магали, а иногда, когда веселье становилось бурным, по клавишам стучали двойняшки. А так для музыки мы завели радиолу, последний крик моды, и громкоговорители, скрытые драпировкой, но Мадам, большой знаток по части всякого там украшательства, говорила, что в настоящем заведении должен стоять рояль, а главное, чтобы было, куда поставить гладиолусы.
        Вот так Тони стал у нас тапером, что упрощало жизнь, потому что теперь в рабочие часы моя комната была свободна. Все, включая Мадам, были довольны, а ему тоже стало веселее, все лучше, чем ходить кругами или валяться в кровати. Поскольку он был занудой, и сперва ему было не по себе, что я его содержу, он к тому же был доволен, что, изображая музыканта, платит за свой стол и кров. Кстати, деньги в то время на меня просто сыпались. Я прямо-таки расцвела от любви и меньше трех раз наверх не поднималась, сама выбирала, кто меня оседлает, зарабатывала побольше какой-нибудь машинистки. Если к нам залетали любители девушек повыше, я била все рекорды.
        Самым трудным оказалось запретить Тони выходить на улицу. Он повторял одно и то же:
        - Ведь ищут-то не меня, а Красавчика.
        Послушать его, так даже столкнись он нос к носу с лейтенантом Мадиньо (он называл его Мудиньо), то тот прошел бы мимо, не обратив внимания на очередного отдыхающего, который оттянулся у нас по полной, а теперь старается избежать встречи и не здороваться. Я ему говорила:
        - А невеста, которую ты умыкнул? Наверное, она еще в городе.
        Он поднимал глаза к небу, якобы в ужасе от моей глупости:
        - Убить меня она могла, но донести - ни за что!
        Допустим. Во всяком случае Мадам и товарки твердо верили, что это Красавчик. Представляю, что они сильно засомневались бы в этом, если бы он небрежно бросил им, взяв под козырек:
        - Пока, пойду развеяться.
        Даже если у пятерых из десяти шарики в голове работали со скрипом, а у двух в голове были просто опилки, то уж Зозо, Мишу и Мадам точно заподозрили бы неладное. Но попробуйте заставить клаустро… как там его, прислушаться к голосу разума.
        Сперва ему хватало балкона. Считал облака, лодки, застрявшие на песке после отлива, проветривал легкие. Минут через пять возвращался на кровать, ложился, обхватив голову руками, несчастнее, чем раньше. Ему не хотелось ни курить, ни пить, ни читать статьи с пересказом фильмов, ни разговаривать, а уж кричать и подавно. Настоящий медведь в берлоге!
        А потом, как-то вечером, когда красное солнце еще стояло на горизонте, он перешагнул балюстраду балкона и завис над садом. Я умоляла его. Слишком высоко - отпустит руки - костей не соберешь! Он что-то неразборчиво прошептал и разжал пальцы. Упал на клумбу, мягко, как кот. Посмотрел снизу вверх, приложил палец к губам и, прижимаясь к стенам, отправился навстречу свободе.
        Я быстро обулась и накинула плащ, даже трусы надеть не успела, и сломя голову бросилась по лестнице. Помчалась наугад сначала в центр города, потом в порт, заходила в «Нептун» и разные другие кафе, посмотреть, нет ли его там. Как сквозь землю провалился! Я развернулась и снова побежала, не разбирая дороги, как сумасшедшая, заклиная Святую Деву спасти его.
        Я нашла его, когда уже наступила ночь, а курортники побогаче из бара переходят ужинать в ресторан: он сидел в полном одиночестве и полной задумчивости на бортике фонтана. Я подошла. Минуту смотрела на него, не шевелясь, просто радуясь, что вижу его. Кажется, он пускал по воде пустой спичечный коробок. Наконец заметил меня, фонтан был на другом конце площади, подошел, руки в карманах, подталкивая камешек носком ботинка. Я бросилась к нему, сказала, что боялась, что он ушел навсегда. Он засмеялся, поцеловал в волосы, сильно прижал. Оказывается, когда он спрыгнул с балкона, я не расслышала фразу: «Поищи веревку, чтобы я мог подняться».
        Мы прошлись до конца мола, обнимая друг друга за талию, почти никого не встретили по дороге, и поскольку он понял, что я под плащом голая, он шел все быстрее и быстрее, прямо к маяку. Там, прислонившись к стене, он насадил меня на себя, я обхватила его руками и ногами, рядом метался гигантский луч света, прочесывал океан, а сердце у меня просто выпрыгивало из груди.
        Мы вернулись в «Червонную даму», не прибегая к уловкам, прямо через дверь. Открывая нам, Джитсу улыбнулся, как обычно. Нужно сказать, что слепым он не был, и в отличие от остальных видел настоящего Красавчика вблизи. Наверное, он в первый же вечер почувствовал, что это надувательство. Мадам в этот момент была на кухне. Я оставила Тони и пошла к ней, даже не переодевшись.
        Она была в слезах. Резала лук. Даже глаз не подняла, чтобы взглянуть, кто вошел. Я сказала ей:
        - Мадам, я вас обманула. Тони вовсе не Красавчик.
        Она ответила, не отрываясь от своего занятия:
        - Спасибо за информацию. Это секрет Полишинеля. Думаю, даже Магали догадалась.
        Магали была из нас самой тупой. Поскольку Мадам молчала, я спросила ее почти шепотом:
        - Вы его выгоните?
        Вздох:
        - Захотела бы, уже выгнала. Есть вопросы?
        Через несколько минут, чувствуя, что я замерла, добавила:
        - Иди переоденься, а то опоздаешь.
        Я пошла к лестнице, но не смогла себя пересилить и спросила:
        - А почему вы не?..
        Она ответила усталым голосом, по-прежнему не глядя на меня:
        - Разве ты отпустила бы его одного? Есть вопросы?
        Ни разу больше мы не поднимали с ней эту тему. Я жила как во сне и грезила наяву двадцать четыре часа в сутки рядом со своим любимым. Вижу его, как сейчас, - он сидит за роялем в ярком свете люстр большой гостиной, белый смокинг, волосы набриолинены а-ля Джордж Рафт, безмятежная улыбка - тридцать два ослепительно-белых зуба, красив как на картинке. Иногда, огибая кружащиеся в вихре вальса пары, его взгляд встречается с моим, как будто мы одни на свете, только мы вдвоем знаем какую-то общую тайну. Короче говоря, влюбилась я по гроб жизни. Даже когда я лежала в постели с клиентом, думала о нем, прислушивалась, чтобы различить музыку внизу, а если очередной гимнаст трепался в койке, не замолкая, требовала, чтобы он заткнулся.
        Лучшее время - на рассвете, когда гости уже разошлись, а Джитсу гасит люстры. Горит единственная лампа на рояле, отбрасывая немого света, она освещает несколько девушек, которые задержались, чтобы послушать музыку. Тони в рубашке, без смокинга, с сине-золотыми нарукавными резинками выше локтя, с сигарой в зубах, на рояле бутылка виски, наигрывает полные ностальгии мелодии американских негров. Моя любимая - Я написал твое имя на всех деревьях, он играл ее так, словно для меня ее сочинил. Я стояла у него за спиной, положив руки на плечи, гордая от сознания, что он принадлежит мне, а иногда, когда его вдохновляла какая-то идея, он вдруг пускался в откровения, и его голос тоже звучал, как музыка.
        Он говорил:
        - Первую, самую первую женщину я полюбил, когда мне было девять лет, когда наконец меня забрали из пансиона в Марселе, откуда я постоянно сбегал, и отдали к иезуитам. Я хорошо помню, все началось зимним утром, когда меня накрыла тень нашего учителя, который расхаживал взад-вперед по классу, заложив руки в рукава сутаны…
        «…Руан, февраль 1431-го.
        В день судебного заседания с ног узницы, как обычно, сняли тяжелую деревянную колодку, но руки и щиколотки остались скованны кандалами, которые не снимали никогда.
        Вытолкнув ее из темницы под ухмылки охранников в круглых касках двое англичан, вооруженных пиками, велели ей идти перед ними по длинным подземным коридорам.
        Она отважно шла, выпрямившись, высоко подняв голову, одетая в темный мужской костюм, совсем детское лицо обрамляла очень короткая стрижка, кандалы волочились по земле. На шее у нее болтался железный крест, такие носят в Лотарингии, на его отшлифованной поверхности внезапно вспыхивало отраженное пламя далекого факела, прикрепленного к стене.
        Она снова поднялась по этим скорбным ступеням. Увидела, как открылась дверь позорного судилища. Она вошла в зал, выбранный специально, чтобы скрыть ее подальше от людских глаз, и ей на мгновение пришлось зажмуриться, чтобы привыкнуть к яркому дневному свету, и было больно смотреть, в каком виде содержат ее эти мерзавцы. И все-таки она смело сделала эти последние шаги и встала одна перед лицом судей.
        Они все собрались здесь - гнусный епископ Кошон, его доверенный Эстиве, по-собачьи ему преданный, и не меньше сорока асессоров - их число ежедневно менялось - а также люди в военном и штатском платье, все жаждущие ее погибели, обозленные тем, что она внушала им ужас на поле брани и что по воле кардинала Винчестерского им пришлось платить поборы, чтобы выкупить ее. Все, кроме одного, о котором скоро пойдет речь.
        В тот день епископ, наученный горьким опытом прошлого заседания, не стал сам допрашивать девушку, но поручил другому задать коварный вопрос, который мог стоить ей жизни:
        - Жанна, вы уверены, что находитесь в состоянии благодати? На что она ответила просто, тихим и проникновенным голосом, которым прежде вселяла храбрость в славного дофина:
        - Если я нахожусь вне благодати, пусть Господь мне ее пошлет; если я пребываю в ней, пусть он меня в ней хранит.
        После этих слов по рядам вершащих суд прошел долгий шепот. Д’Эстиве не мог скрыть замешательства, а Кошон - ярости. Обретя радость оттого, что ответила так удачно, слегка удивленная Жанна огляделась и впервые встретилась глазами с лихорадочно горящим взором ее единственного сторонника в этом зале.
        - Это было четвертое заседание суда, 24 февраля, суббота, если не ошибаюсь, - говорил этот человек, наделенный удивительной памятью. - В тот миг, когда глаза этой девушки, которые были не голубыми, как утверждают, а светло-карими с золотыми прожилками, остановились на мне, я понял, что отныне моя жизнь принадлежит ей и что до конца дней своих я буду защищать ее и буду верен клятве, принесенной на шпаге.
        Пока что я был вынужден ждать, негодуя от охвативших меня нетерпения и жалости к ней. Когда у нее спросили, сколько ей лет, она ответила:
        - Почти девятнадцать.
        Столько же примерно было и мне, как я думал. Мне кажется, я уже был таким же высоким и крепким, как сейчас, но одет бедно - легко себе представить мальчика, выросшего без отца и добравшегося сюда пешком из далекого Прованса, имея за душой лишь пресловутую шпагу с выгравированном на ее рукоятке девизом, вселявшим бодрость духа:
        MAJOREM DEI GLORIAM[4 - К вящей славе Господней (лат.) - девиз Ордена иезуитов.]
        Попав двумя днями раньше в Руан, где были только англичане и бургундцы, я сумел проникнуть в замок, затесавшись среди монахов, закрыв лицо капюшоном плаща, как Эрол Флинт в фильме «Робин Гуд». Ночью я спал во дворе, питался тем, что подавали сердобольные служанки.
        Я снова увидел Жанну на следующем допросе, и снова она заметила меня. Потом я приходил туда каждый день, смешавшись с толпой, и потому каждый раз сидел на другом месте, но ее взгляд тут же находил меня. В нем чувствовалось доверие, которое она испытывала ко мне, и хотя в тот момент я ничем не мог быть ей полезен, казалось, что одним своим присутствием я поддерживаю ее.
        Увы, с 10 марта под каким-то ложным предлогом, с единственной целью причинить ей еще больше страданий, мерзавец Кошон изменил место проведения суда. Из ходивших слухов стало известно, что теперь он допрашивает ее в тюрьме в присутствии всего двух асессоров и двух свидетелей.
        Теперь, оказавшись разлученным с ней, я яснее, чем раньше, видел грозившую ей опасность, и мое бессилие было мне тем более отвратительно. Пренебрегая всякой осторожностью, я подделал письмо за подписью епископа, в котором узнице дозволялось принимать в камере каноника для исповеди. В тот же вечер я уже стучал в дверь донжона, в глубинах которого была заключена Жанна. Когда открывший мне охранник прочитал письмо и посторонился, пропуская меня внутрь, я понял, что я в руках Господних. Я спустился по ступеням, доверившись Ему, и оказался в сыром коридоре, где находился карцер.
        Пятеро вооруженных стражей охраняли несчастную пленницу и днем и ночью, не давая ей покоя, но я знал об этом, как и все в замке, и чтобы предстать пред нею, выбрал тот час, когда их оставалось только трое, остальные двое, прихватив пять шлемов, отправились за супом.
        Я снова показал подложное письмо. Сжимая под плащом шпагу, я слышал, как мерзавцы долго переговариваются, но не понимал их тарабарщину, поскольку знал лишь родной язык да немного латыни. Но я уже говорил, что само небо хранило меня. Стражник, у которого были ключи, распахнул дверь, отперев множество замков, и внезапно я оказался перед той, которая стала смыслом моей жизни.
        Я до конца дней своих не забуду эту минуту. Вообразите себе темную камеру, по каменным стенам которой сочится вода, в углу топчан из неотесанного дерева, свет пробивается только из крошеного слухового окошка вровень с землей, выходящего в безлюдный двор. Юная уроженка Лотарингии, закованная в кандалы и одетая в мужской костюм, в котором я всегда ее видел, стояла под этим окошком, обратив свое красивое лицо к единственному кусочку неба, который был отсюда виден. Обернувшись при моем появлении, она с огромным облегчением улыбнулась мне. Я понял, что она все время ждала меня.
        Я бросился к ее ногам, не заботясь о присутствии стражей, и воскликнул:
        - Жанна, чтобы оказаться подле тебя, я преодолел отделяющую нас пропасть времени. Если судить по внешним приметам, я даже еще не родился, я появлюсь на свет только через пять столетий, но твои страдания так терзают меня, что я забыл, как сам прошел испытание карцером и отчуждение близких, и вопреки здравому смыслу хочу спасти тебя!
        Мои речи Жанну вовсе не смутили, она положила свои закованные в цепи руки мне на плечи и сказала:
        - Светлейший, светлейший монсеньор, мне известно то, о чем ты говоришь, я слышала голоса. Делай то, что угодно Господу.
        Услышав это приказание, я поцеловал крест с двумя перекладинами, висящий у нее на шее, выпрямился, сбросив капюшон монаха, и обнажил перед ошеломленными стражами свою шпагу. Карцер был таким крошечным, что они не могли ни напасть на меня вдвоем, ни ловко манипулировать своими пиками. Я поспешил проломить череп первому, который погиб из-за того, что променял свой шлем на суп, и пронзить сердце второму, в отсутствие у него кольчуги. На мгновение я зашатался под тяжестью третьего, который орал как безумный, чтобы поднять тревогу, пока я в отчаянном порыве не перебросил его через себя. Он упал навзничь, ударившись о стену, обливаясь кровью, и я проткнул его насквозь.
        Не теряя ни секунды, я выхватил ключи у того, кого убил первым, освободил Жанну от кандалов. Наблюдая за резней, она все это время жалела души своих мучителей, приговаривая:
        - Я ведь предупреждала, что они попадут в лапы дьявола!
        Мы вышли из камеры. И сразу же возникла проблема - в какую сторону нам двигаться? Жанна взяла меня за руку своей нежной рукой и сказала:
        - Смело пойдем тем же путем, по которому меня столько раз водили.
        И мы бросились бежать по сплетению подземных коридоров, прорытых под замком. Хорошо, что мы бросились туда, поскольку, удалившись не дальше, чем на расстояние, равное броску копья, мы услышали, как по лестницам донжона за нами гонятся солдаты кардинала Винчестерского. И кровь стыла в жилах не столько от бряцанья их оружия, сколько от яростного лая собак, которых они тащили за собой.
        Мы долго бежали, не переводя дыхания, сворачивая то вправо, то влево в лабиринте коридоров, которые на мгновение озарял свет факела, и я чувствовал, как, несмотря на свою смелость, слабела та, которую я любил больше всего на свете и чья рука покоилась сейчас в моей.
        А потом внезапно мы оказались на развилке - с одной стороны мы увидели вдали отверстие, в которое проглядывало ночное небо, оно было достаточно широким, чтобы через него могла пролезть девушка, и я остановился, дрожа от волнения. Мне показалось, что лай собак и беспорядочное грохотанье солдатских сапог остались немного позади. Я тихо сказал Жанне:
        - Иди туда и не заботься обо мне, прошу тебя об этом, насколько вправе тебя просить. А я отвлеку преследователей.
        Ее красивое лицо стало грустным, казалось, оно говорило: «Нет, ни за что», но я осмелился и подтолкнул ее назад, тогда она отступила и оказалась в одном коридоре, а я - в другом.
        В последний раз мы взглянули друг на друга. Ее глаза заволокло слезами, она сказала:
        - Мой милый спутник, нежная любовь моя, да хранит тебя Господь, Он вершит нашими судьбами. Пусть в дополнение ко всем моим молитвам, которые я обращала к Нему, прося за наших бравых и верных сынов Франции, Он дарует мне встречу с тобой в своем райском царстве.
        Она повернулась и убежала, ее гигантская тень металась по стенам. Тогда, задыхаясь от нежности и отчаяния, я пожелал себе удачи и бросился со всех ног в противоположном направлении, преследуемый истошным лаем собак…»
        В конце рассказа Тони перестал наигрывать на рояле. Я помню все так ясно, словно это было вчера. В тот вечер вокруг лампы собрались все те же - короче, Черная Зозо, Магали, Мишу и двойняшки, Мадам тоже подошла, и даже Джитсу подсел к нам. У всех просто дух перехватило от волнения. Какое-то время было слышно только тиканье часов, висящих в баре. У меня засвербело в горле, я с трудом сдерживалась, чтобы не пустить слезу.
        Остальные тоже. Наконец Ванесса и Савенна хором прошептали:
        - А дальше?
        Тони поднял на нас глаза, еще погруженные в Средневековье. Пришлось подождать, пока вопрос дойдет до него, потом он произнес:
        - Дальше? Дальше англичане не захотели лишиться достоинства! Проще было лишить ее жизни. И они сожгли ее.
        И он положил руки на клавиши и заиграл оглушительно громко.
        Несмотря на феноменальную память Белинды, я все же сомневаюсь, чтобы она одна, без посторонней помощи, смогла бы точно передать рассказ своего любовника, по крайней мере, теми словами, как он изложен выше. Поскольку мне также пришлось услышать его в другое время, но из тех же уст, я взяла на себя смелость объединить наши воспоминания, чтобы как можно более точно восстановить эту историю. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
        Как бы то ни было, я совсем потеряла от него голову, настолько, что уже начала подумывать, как все эти безмозглые тетки, о кольце на пальце, любовном гнездышке, приданом для новорожденного, банковском счете и все такое прочее. Когда я начинала озвучивать свои мечты, он, конечно, от радости не прыгал, но и морду мне не бил. Красавчик наверняка стер бы меня в порошок.
        Я подсчитала, что еще два года мне придется покорно смотреть на балдахин над кроватью и только потом попрощаться с подружками, чтобы превратиться в порядочную женщину. Не нужно было долго жить с Тони, чтобы понять, что ему больше всего нужно. Сходить в кино на фильм, а еще лучше на два, чтобы был смысл прогуляться, иначе он так и оставался сиднем сидеть и пухнуть в своем любимом кресле. Он просто сдвинулся на своем кино. Каждый день, в любую погоду, если мог уйти из дома, шел туда. В Сен-Жюльене был только один кинотеатр, и он готов был три раза подряд смотреть один и тот же фильм. Еще повезло, что тогда устраивали сдвоенные сеансы. Хотите верьте, хотите нет, я хоть туда с ним не ходила, но знаю все эти фильмы их наизусть. «Толпа ревет» с Робертом Тэйлором, «Рамона» с Доном Амичи и Лореттой Янг, «Мария-Антуанетта» с Нормой Шерер, «Меченая женщина» с Бэтт Дэвис, «Я преступник» с Джоном Гарфилдом и Луизой Рейнер в роли китаянки, это все актрисы, которые в криминальном кино играли, потом еще Дороти Ламур и Рэй Милланд на необитаемом острове, короче, целый роман можно написать. На рассвете, когда мы
расходились по комнатам, он по-быстрому меня обрабатывал, но закончив, тут же принимался пересказывать мне фильмы, спрашивая: «Ты не спишь?», если я начинала дремать, а назавтра я ходила с мешками под глазами.
        В свободное время я занималась его гардеробом, наглаживала рубашки - так, чтобы ни складочки, надраивала ботинки, бежала в город, когда замечала, что кончается пена для бритья или сигареты, короче, делала все то, что должна делать женщина для любимого мужчины. И вот вам результат: потеряла бдительность. Не поручусь, что кому-то из девушек не хотелось его у меня умыкнуть, может, даже он сам слишком долго пялился на ляжки красотки Люлю или на буфера Мишу, но это было невинно, нужно совсем рехнуться, чтобы подумать, будто он так отвечает на мое гостеприимство. Кстати, когда я сказала, что он пялится на недозволенное, я погорячилась, не мог же он себе глаза завязывать каждый раз, когда сталкивался в коридоре с полуголой девицей. Зачем тогда пускать его было в приличное заведение, разве что сразу же обзавестись белой тростью, как у слепого, и собакой-поводырем.
        Да нет же. Он только в кино ходил один, а так - всюду со мной. По воскресеньям, как и Красавчик, водил меня обедать в «Открытом море», садились почти за тот же стол. Заказывали омара в белом вине, все точь-в-точь. После обеда гуляли под пальмами по берегу океана. Я шла позади, в метре от него, в шелковом платье, широкополой шляпе, под зонтиком, только другого цвета. Тони больше нравилось, когда я носила пастельные тона. Я шествовала за ним следом, как королева за королем, он был в белом костюме и соломенном канотье, грудь колесом, в зубах кубинская сигара, я прямо на мыло исходила только от одного его вида.
        С ума можно сойти, особенно кто такого сам не испытывал - все то же, ничего нового, только вместо одного сердцееда - другой, и все так - да не так! Ну просто день и ночь, лицо и изнанка, клубничное мороженое и ванильное. И время тут роли не играет. Я прожила с Красавчиком целых два года, пока дорогая родина его не умыкнула. А нам с Тони, если меня послушать, вроде впору справлять золотую свадьбу. Нет, не тут-то было! С начала до самого конца - всего четыре недели, точнее, двадцать шесть дней, а дальше у меня было полно времени их пересчитывать.
        Тони тоже учил меня плавать. Сам он умел. И как раз во время такого урока все и случилось. Я сразу даже не поняла, что к чему, хотя в тот день небо было грозовым - словно предупреждало меня.
        Мы оба были у меня в комнате, я улеглась на кушетку в трусиках и лаковых лодочках, имитировала движения брассом, как он показывал, а он из своего кресла руководил, покуривая сигару. Время от времени он говорил мне:
        - Ровнее движения. Не торопись.
        Он никогда не поднимал голоса, никогда не злился. И вот, значит, гребла я, как раб на галерах, молотила руками и ногами, выгнув спину, приподняв подбородок, глядя в замечательное будущее, когда наконец я смогу, под предлогом, что у меня месячные, получать настоящее удовольствие на пляже, а не только жариться на солнце и зарабатывать солнечные ожоги, когда внезапно раздался такой оглушительный грохот, что я чуть не сверзилась на пол. Тони ответил:
        - Войдите!
        Я решила, что он шутит, но дверь и вправду открылась, и в комнату ввалились несчастья, которых хватило бы на всю оставшуюся жизнь.
        Это был Джитсу в компании какой-то девицы, которую я должна описать, иначе не поверить в то, что случилось потом, скажете, что я просто бессовестно вру. Общий вид: деревня деревней, ну просто село в чистом виде, захочешь, да не придумаешь такую. Приехала с какой-то фермы, это уж наверняка. Волосы немытые. Жутко грязные, потому как их у нее целая грива, и смоляные, как у цыганки. Глаза непонятно какие, уставилась в землю с таким видом, будто у нее только одно на уме - провалиться туда, чтобы ее вообще не видно было. Ей было то ли двенадцать, то ли двадцать, а может, и того больше. Косметики ноль, в каком-то старом пальто-балахоне, только ноги выглядывают. На самом деле она младше меня на три года, я потом узнала. К этой картине добавьте лодочки - лучше бы она надела вместо них любые бахилы, найденные на помойке, - допотопную соломенную шляпу, картонный чемодан, перевязанный веревкой, короче, прямо до слез прошибает. Поставить ее перед зеркалом в шкафу, точь-в-точь как в фильме «Две сиротки», но даже на нее одну смотреть было тошно.
        Я так и застыла на своей табуретке в лягушачьей позе, а Тони разволновался, вскочил и бросился к Джитсу. Стал его без конца благодарить, а сам незаметно подталкивал к выходу, потом подпер закрытую дверь, чтобы тот не мог вернуться или чтобы птичка не улизнула, а так как я смотрела на все это, выпучив глаза, он сказал мне, прочистив горло:
        - Хочу представить тебе Саломею. Она мне оказала большую услугу, а это для меня - святое.
        Я поднялась, гордо выпятив грудь, но все-таки продолжала сомневаться, подошла поближе, чтобы лучше ее рассмотреть. Она как дикарка по-прежнему уставилась в пол, стоит посреди комнаты, как засохшая роза, а Тони вдруг расхрабрился, да еще как:
        - Хотел сделать тебе сюрприз. Она будет тебя подменять, деньжат нам заработает! Знаешь что, Белинда? Мы свое кино тогда быстрее купим, только ты ее подучи!
        Я просто задохнулась. Даже сутенер моей подружки из Перро-Гирека, когда пытался запудрить мне мозги, и то из кожи вон лез: сперва выгуливал на машине добрых три часа, потом покупал мороженое, по два шарика в рожке, показывал фотографию своей бедной мамочки, плел всякие тягомотные байки, так что когда в конце концов я ему отказала, то и впрямь почувствовала себя невинной девушкой. Могу сказать, что до сих пор Тони не слишком был склонен к транжирству, принимал как личное оскорбление, когда я совала ему в карман два луидора[5 - Луидор - монета достоинством 20 франков.], если он шел в кино. Нужно признать, что к хорошему быстро привыкаешь, или чем меньше знаешь, тем больше наглеешь. Короче, не успела я очухаться, как слышу:
        - Ладно, если не хочешь, не будем ее брать.
        И тон такой сухой, недовольный, ни дать ни взять - судебную повестку принесли.
        Подошел к шкафу, достал белую рубашку-поло, брюки и мокасины - все, во что был одет в первый вечер, и вывалил их на кровать. Я спрашиваю:
        - Ты что делаешь?
        Ответа нет, только дождь барабанит по окнам. Снял свой махровый халат. Натянул брюки. Я повторила, будто и так непонятно:
        - Тони, ну прошу тебя, что ты делаешь?
        Он посмотрел на меня, застегивая брюки:
        - Спасибо тебе за все, Белинда. Всегда буду жалеть, что потерял тебя. Ну не могу я жить в этом… этом…
        Не сумел найти подходящего слова, чтобы выразить, как это ему мерзко. Просто сказал:
        - Да еще два года или три, или, глядишь, и того больше! Не выдержу! Точно не выдержу!
        Черт возьми, у него даже слезы выступили, честное слово. Он отвернулся, чтобы надеть рубашку.
        Сколько я ни вглядывалась в глаза этой придурочной, чтобы хоть понять, что же такое мне привалило, но эта дубина стояла, как пришитая. Могла бы что угодно вякнуть: что не хотела беспокоить, что зашла узнать, как дела, или просто пописать, нет, молчит. А смотрите, он-то до чего хитер! Повернулся спиной и таким голосом, словно сам не надеется, но, мол, чем черт не шутит, говорит:
        - Ведь я все, как следует, просчитал. Как только Бонбоньерка освободилась, я подумал о Лизон.
        Я знала, как это перевести: Бонбоньерка - это комната Эстель, хохотушки, которая уехала от нас в воскресенье в Гавр в расстроенных чувствах, там у нее остался ребеночек с кормилицей. Вторая загадка была попроще: у этой застенчивой дылды было имя, как у нормальных людей, звали ее Элиза.
        Я подошла к нему сзади, обняла. Прижалась лбом к его спине и нежно спросила:
        - Кто такая Саломея?
        Он понял, что я готова говорить с ним, и присел, улыбаясь до ушей, на край кровати. Он сказал:
        - Танцовщица. Из Библии. Она хотела получить голову одного типа, который орал в пустыне и питался саранчой. Есть такой фильм. - И тут же добавил: - Тебе достаточно только словечко замолвить Мадам, она тебе ни в чем не откажет.
        Я посмотрела на Лизон, медленно подошла к ней, стараясь соображать побыстрее. Без пальто фигурой она скорее походила на мешок с картошкой, я бы на нее и гроша ломаного не поставила. И потом, я тоже считала, что сама не промах. Я наклонилась, чтобы посмотреть прямо ей в глаза. Черные, упрямые, скрытные. Я спросила, наверное, только, чтобы услышать ее голос:
        - А ты что сама-то думаешь на этот счет?
        И тут-то она меня и поимела, на моей могиле можно теперь написать: «Дебилка». Она ответила, глазом не моргнув, нежно-нежно, дуновение ветерка, да и только:
        - Всю жизнь мечтала стать проституткой.
        Тогда я пошла к своей кушетке и плюхнулась на живот, стала делать вид, что плаваю брассом, чтобы скрыть растерянность, потом перестала и вздохнула:
        - Ну если только подменять меня и делить на троих, можно попробовать. Скажем, неделю?
        Ну что, все понятно? Секунда - и все летит к чертовой матери. Не успела я рта закрыть, как сиротинушка наконец посмотрела на меня одним глазом, только одним, но такого острого и лживого взгляда я отродясь не видела. Когда она сняла свою хламиду, я дала себе слово, что никогда не буду больше покупать кота в мешке, и посоветовала Тони пойти пройтись. Когда я сняла с нее передник, надетый на голое тело, у меня первый раз появилось сомнение насчет того, какие услуги она могла оказывать отнюдь не слепому пианисту. Про мои щедроты говорить не будем: ванна, мытье головы шампунем, лавандовое мыло, мои духи, моя косметика, все мое, вплоть до зубной щетки. Когда я предложила дать ей белье, она ответила:
        - Спасибо, у меня есть.
        Развязала веревку на своем чемодане - замечу походя, что по ее рукам не похоже, чтобы она ковырялась в земле, - и достала оттуда бальное платье из тончайшего шелка телесного цвета, один в один с тоном ее кожи, и туфли того же оттенка на высоком каблуке. Такое наденешь - все равно что голая. Я спросила ее:
        - Откуда у тебя это?
        Она ответила: - Да так, проезжали тут одни мимо…
        А так как мне хотелось продолжить эту тему, чтобы отложить ее дебют хотя бы до завтра, я сказала:
        - Надо поговорить с хозяйкой. Ладно, я сама разберусь.
        Клянусь, мужики - совсем сдвинутые. Тони тоже, наверное, сдвинутый, если считал, что эту мерзавку придется чему-то обучать. С самого же первого вечера можно было подумать, глядя на гостей, выходивших из ее комнаты (только из уважения к бедной Эстель не говорю «притона»), будто они повидали самого черта. Они спускались вниз, к свету, стараясь никому не попадаться на глаза. Ничего, слышите, ничего ее не отпугивало - ни как, ни сколько. Уж точно хотя бы раз за ночь она устраивала комбинацию «три карты», как в покере, и Мадам, которой как-то после долгих уговоров раскололся один из постоянных гостей, сказала нам - мне и черной Зозо:
        - Оказывается, бывает такое, о чем я даже понятия не имела.
        К тому же могу поручиться, эта Лизон вовсе не прикидывалась, что находится наверху блаженства. Достаточно было на нее посмотреть, когда она выходила с поля битвы на площадку второго этажа в своем длинном прозрачном платье: глаза горят, влажная челка прилипла ко лбу, а гордая… что твоя императрица. У меня сразу - как мороз по коже. В зловещей тишине она медленно спускалась в гостиную - ступенька за ступенькой - ни на кого не глядя, будто ее притягивал рояль. Если Тони еще не вышел покурить, клянусь моей собачьей жизнью, она доставала сигарету «Кэмел» из его пачки, щелкала зажигалкой Картье, которую я любовно выбрала для него в Руайане, прикуривала и, измазав до половины губной помадой, вставляла ему в зубы. И все это, черт возьми, с такими ужимками, что прямо тошно смотреть, потому что кто-то ей сказал, что она похожа на Хеди Ламарр. Кроме того, она знала, что я не свожу с нее глаз.
        Потом она шептала ему что-то на ухо, не упуская случая потереться о его щеку, и он внезапно переходил на другую мелодию. Начинал играть что-то похожее на болеро, эту музыку вместе со всякими колдовскими приемчиками она хранила в своей башке - Напрасно стараться, это и так возможно. И тогда она начинала танцевать в одиночку перед ним и для него, и все расступались и смотрели на нее, как на полоумную. Она поднимала руки, расставляла ноги, крутила животом и задницей, трясла своей черной гривой: не мне говорить, как это все мерзко выглядело. Конечно, от этого зрелища мне не грозило превратиться в истукана, но хоть я и женщина и в религии ни бум-бум, мне все равно казалось, что это отвратно, как смертный грех.
        Сказать, что я ревновала, - значит ничего не сказать. Она из кожи вон лезла, чтобы довести меня до белого каления. Когда она приходила ко мне в комнату отдать Тони свою выручку, то называла меня «старой». Я заметила, что через месяц мне стукнет всего двадцать четыре. Она ответила:
        - Я хотела сказать «бывшая».
        И хоть я не из склочных, но вцепилась ей в космы и выдрала клок. Не вмешайся Тони, ходить бы ей лысой. Потом, на третий день, она назвала меня «каланчой», но с дураками лучше не связываться.
        С ней-то проблем не было - называй Саломеей, иначе вообще не отзовется.
        Как бы то ни было, она нарочно отдавала свои бабки не мне, а Тони. Причем все - чем она действительно не страдала, так это жадностью. С первого же дня она возражала - потому что и он, и я, мы оба хотели, чтобы она оставляла себе положенное:
        - Уже достаточно, что меня кормят задарма.
        Не сойти мне с этого места. Но при этом спрашивала, сколько я заработала, хотела показать, что срубила больше. Я могла бы ей о многом рассказать - главное, что прелесть новизны ненадолго, все закончится быстро, как рулон туалетной бумаги, но я девушка не вульгарная, к тому же по-любому ее выручка шла в общий котел, а деньги не пахнут, когда достаешь их из кубышки. Пусть обслуживает за раз кучу клиентов, скоро уже не разберешь, где она, а где подстилка.
        А потом, бесили-то меня не ее уловки, а перемены, которые я замечала в Тони, но ничего не могла с этим поделать. Когда мы с ней собачились, он не знал, чью сторону принимать. Когда мы с ним оставались вдвоем, он избегал моего взгляда. Когда я целовала его в шею, как она, он тут же отстранялся. Ну а про постель вообще говорить нечего. Настаивать я боялась. Каждое утро в ту чертову неделю я перед сном ревела, уткнувшись носом в подушку.
        Накануне последнего дня у меня в голове была такая каша, что впору на стенку кидаться. Я спросила его:
        - Тони, дорогой, если тебя что-то беспокоит, скажи мне, не бойся меня огорчить.
        Он оттолкнул меня, но не грубо, только тяжело вздохнул:
        - Белинда, ну пожалуйста, не приставай.
        Я ему сказала:
        - Вот видишь, ты меня больше не любишь!
        Он ответил, не глядя:
        - Не в этом дело. Не могу я больше гнить в этой комнате, в этом доме, обрыдло все это.
        Я заметила:
        - Даже твоя баба?
        Он метнул на меня такой взгляд, какого я у него раньше не видела, злобный такой. Пожал плечами и сказал:
        - Оставь Саломею в покое, она тут ни при чем. Я тебе пытаюсь объяснить, что не гожусь для такой жизни.
        И тут же ушел в кино на дневной сеанс. Я слышала его шаги в коридоре. Потом меня взяло подозрение, а что если он сделал вид, что уходит, а сам тихонько поднялся к Лизон? Я подошла к двери Бошбоньерки. Тихо. Вошла. Она разлеглась на кровати в чем мать родила, подперев подбородок, разглядывала фотографии из какого-то фильма, о котором рассказывал Тони. Не знаю, умела ли она вообще читать. Она подняла глаза, наверное, у меня на лице все было написано, потому что сказала с презрением:
        - Его тут нет. Не такой уж он идиот.
        Я ушла, но эта ее фраза крутилась у меня в голове весь день. Я все гадала, где же они могут встречаться вне дома?
        Вы спросите, почему же в конце недели я не стала просить Мадам выгнать эту шлюху? Просила. И Мадам ответила точно так же, как тогда, когда речь шла обо мне:
        - Разве он отпустит ее одну? Есть вопросы?
        Дальше я разрыдалась прямо на стуле в гостиной, а расстроенный Джитсу повторял:
        - Послушайте, мадемуазель Белинда, ну не надо так переживать.
        А потом настал этот жуткий полдень. Я уже была не в себе. Валялась в изножье кровати - немытая, нечесаная в черном шелковом пеньюаре. Заполнила целую пепельницу сигаретами, которые тушила, едва раскурив. Тони ушел якобы смотреть «Марию Валевскую». Он уже смотрел этот фильм накануне. Сказал мне, когда собирался:
        - Другого ничего нет, а здесь я задыхаюсь.
        В последний момент я заметила, что на нем брюки и мокасины, как в первый день, и похожая рубашка-поло. Он сказал мне:
        - Мне так удобно. Я что, уже не могу одеться, как мне хочется?
        Хлопнул дверью, чтобы уйти обозленным, потому что потом, когда сделаешь подлость, будет меньше угрызений совести.
        Он еще не вернулся, когда все в «Червонной даме» уже готовились к вечеру. Я смотрела с балкона, как огромный красный солнечный диск опускается в океан. Нервы совсем сдали. Пошла в Бонбоньерку. Саломеи там не было. Я спустилась в гостиную. Пусто. Пошла на кухню. Ни души. Меня всю трясло. Мне казалось, что события развиваются сами по себе, а я ничего не могу поделать. Открыла шкаф. Взяла ружье Джитсу, он зимой стрелял из него уток. Рядом нашла патроны.
        Пошла в гараж. Посмотрела внутри машины. Потом обошла сад, прижимая к себе ружье, вся покрылась холодным потом. От слез ничего не видела вокруг. Вышла за ворота, перешла дорогу. Какое-то время бродила по сосновому бору и среди дюн, которые отделяли «Червонную даму» от океана, потом неожиданно, сама не знаю почему вдруг догадалась, где они могут прятаться. Я побежала, теряя туфли, сначала подбирала их, потом плюнула.
        Спустилась на длинный безлюдный пляж. Пошла по песку к будочке из дерева и тростника, где в курортный сезон продают напитки и жареную картошку. Все небо было красным. Я шаталась как пьяная, глотая слезы. Подойдя, вытерла лицо рукавом. Наверное, не хотела показать им, что я плакала. Кажется, я просила Святую Деву, чтобы она не позволила мне сделать непоправимое, а она умоляла меня бросить ружье подальше, но я уже слышала приглушенный шум внутри домика и распахнула ногой дверь.
        Как в страшных видениях, продиктованных мне ревностью, Тони был там, но блеющая в его объятиях искусственная блондинка с багровой мордой, которую он наяривал, стоя, вовсе не была Саломеей. Нипочем не догадаетесь кто. Я тоже не сразу узнала: Балаболка, парикмахерша из Сен-Жюльена.
        Они даже не потрудились раздеться. Задрала платье до пупа, на башке шляпа, выходные подштанники болтаются на щиколотках. Он расстегнул брюки и поддерживал ее под задницу, чтобы ей послаще было. Оба застыли на месте, словно увидели привидение с того света. Наверное, я так и выглядела.
        Я заорала:
        - Выходи отсюда.
        Он подчинился с кривой усмешкой, спрятал свое сокровище, стараясь держаться, как можно дальше от ружья. Бросил мне:
        - Послушай, это вовсе не то, что ты думаешь.
        Про эту суку я даже не думала. Не знаю, в какой момент и как она улизнула. Я думала только о Тони. Он выскочил наружу и пятился по песку, а я шаг за шагом шла за ним. Сквозь слезы мне казалось, что его лицо превратилось в блеклое пятно на фоне красного неба.
        Я крикнула:
        - Ты хоть понимаешь, что ты со мной творишь? Понимаешь?
        Он как безумный замахал руками, чтобы я не стреляла. Умоляя, он назвал меня Эммой. Клянусь. Он уже не понимал, кто я, ему казалось, что он снова переживает тот же кошмар, что и месяц назад.
        - Я Белинда, черт тебя побери!
        И коснулась дулом его груди. Он чуть не рухнул. От ужаса нес какую-то чушь:
        - Хорошо, хорошо. Как скажешь. Но послушай! Я с этой шлюхой познакомился ровно десять минут назад. - Он протянул мне левую руку, чтобы показать обручальное кольцо, - она только пришла передать мне сообщение от жены.
        Я остолбенела. Пролепетала:
        - Так ты еще женат к тому же?
        Он закивал головой, тоже остановился и, кажется, даже выдавил из себя дурацкую улыбку, словно хотел сказать, что это все меняет, все оправдывает. И тогда я выстрелила.
        Он упал навзничь, странно подогнув руки и ноги, на груди выступила кровь. Я уверена, что он умер, еще не коснувшись песка. Он даже не крикнул, а может быть, его крик был заглушен грохотом выстрела. Если кто-то и закричал, то, мне кажется, это было намного позже. Возможно, парикмахерша, которая убегала со всех ног, а может быть, чайки. Не знаю. А может быть, я сама. Только беззвучно.
        Я также не могу сказать, на каком расстоянии от воды я его убила, не помню, был тогда прилив или отлив. Ничего не помню. И было бы глупо предположить, что мне пришло в голову перетащить тело, чтобы его унесли волны океана. Я даже не осмелилась бы до него дотронуться. Он лежал у моих ног - я смотрела не отрываясь, в голове было пусто. Я смотрела на него, и мне было холодно, только и всего.
        Потом я сказала себе, что моя жизнь кончена. Прижала покрепче ружье и, поскольку не знала, куда идти и что делать, вернулась домой.
        Зозо
        Все было совсем не так.
        Во-первых, звали его не Тони и не Венсан или еще как-то там. Звали его Франсис, и он был студент.
        Кроме того, Красавчик никогда не сидел в тюрьме. Он из дома носу-то почти не высовывал, потому и риска не было. В солдаты его забрили, это точно, но тогда же, когда и всех. Слышала, будто он служил капралом. А потом вообще ни слуху ни духу.
        Во-вторых, я вовсе не черная. В те времена в заведении всенепременно должна была быть одна негритянка, но в Шаранте борделей больше, чем девушек в Сенегале. Поэтому каждое утро меня надраивали коричневой краской. Мордаха получалась - просто прелесть. Зубы так и сверкали.
        Вывод - кто-то из нас врет: то ли я, то ли Белинда. Не знаю, откуда она все это выудила. Похоже, хочет поинтересничать, потому и несет всю эту чушь, или надеется что-то поиметь, денежки она всегда любила.
        Вот, например, «Червонная дама», люстры, рояль, клиенты во фраках, шампанское и птифуры. Отродясь не видела. Эта была вилла прошлого века, буржуазная развалюха, в саду больше колючих кустов, чем пальм. Выходить неохота, того и гляди, на шипы напорешься. А выйти пройтись, кстати, не так-то легко было. Называли мы это «пойти в десант», и то - раз в десять дней, понятно из названия. Тут тебе не Париж и даже не Нант. Никакой развлекухи - ну сходишь в порт, ну выпьешь рюмашку гренадина, ну покажешь язык придуркам, которые приперлись на нас поглазеть, и полный штиль. Мне это все так обрыдло, что я вообще сидела в четырех стенах. Смотрелась в зеркало, пока краской не намазали, чтобы себя, натуральную, не забыть, но тоже надоедало… Там в городе меня никто не ждал. А того, кто меня по первости продал, я даже и не знала, вот как бывает с пропащими девушками.
        Много борделей я в жизни повидала, и этот был не хуже других. По крайней мере, откроешь окно, и пахнет океаном. Я тут знала каждого встречного и поперечного - нотариуса, аптекаря, мясника. Папаши приводили к нам своих половозрелых сынков. В гостиной пахло мастикой. Хваленый рояль был обычным пианино, неликвид из магазина, его дали в придачу к настенным часам, которые висели в баре. Точное время мы никогда не знали, на них не было стрелок. Вот зараза, память! Пианино было изгрызено червями, все какое-то перекошенное, как рожа судьи, мы его покрасили в белый цвет, как в кино про джаз. И вдобавок оно было еще и беззубое, половины клавиш не хватало. Его открывали для двойняшек, если заглядывали приезжие коммерсанты. Они на нем играли в четыре руки, вернее, тренькали в четыре пальца упражнения для начинающих. Одевались малолетками - белые носочки, банты в волосах. Жуть сплошная. Чтобы развеяться, пили искристое. Постоянным клиентам подавали белое вино местного разлива. На этикетке написано: «Солнечные погреба». И все, ничего другого не положено.
        Ну и про Мадам. Чистая сказка! Она сперва промышляла где-то в колониях, но бросила ремесло и стала надзирательницей в борделе. А потом получила наследство от брата, виноторговца. Ей тогда было еще за тридцать и собой была ничего, одевалась только как последняя оторва, чтобы сбить с толку. Не злая тетка, иногда настроение ничего, а иногда совсем не в духе. Когда ничего, вообще слова из нее не вытянешь.
        От всех этих выдумок Белинды прямо мурашки по коже. Я не проголосую за то, что сумасшедших вешать надо, но если наши дорожки с ней снова сойдутся, постараюсь от нее держаться подальше. А вообще-то смешно до колик: платья как у принцессы, комнаты с прозрачными пологами, ванны с горячей водой. Все эти хоромы, о которых она поет, чистое вранье, иначе все девки кинулись бы работать в борделях, а нам пришлось бы самим письма носить на почту, а там пусто - даже марку никто не продаст.
        И еще одно, раз уж эта дура до скончания жизни не поумнеет. Нас в «Червонной даме» было не десять, как заповедей, а семь - как семь смертных грехов: Белинда, раз уж вы ее так величаете, для нас была всегда Жо или Жоржетта, Мишу, Магали, двойняшки и я, ну а потом появилась Лизон.
        Она бросила своего мужа-кузнеца, вдвое ее старше, потому что тот с ней вообще перестал разговаривать. А вот почему перестал, этого она не говорила. Ни разу не видела, чтобы она танцевала что-то, кроме танго, фокстрота или вальса мелкими шажками, так же как и мы все. На редкость прилипчивая, когда клиентов бывало не густо, во все дела лезла, если попадешь ей под руку. А так, неплохая деваха. Я часто водила к себе наверх одного мужика, который считал себя супергигантом и требовал, чтобы мы с ней работали на пару. Так она никогда не возникала из-за денег.
        А вот с Жоржеттой никто не хотел связываться. Со всеми разругалась. Я-то сама не склочная, но меня воротило, когда она перед мужиками начала из себя цацу корчить. Теряли кучу времени, только чтобы о цене договориться. Вообще-то на рожу она ничего, глазища зеленые, такая даже монаха прошибет, но воображала и скупердяйка, да к тому же еще злопамятная. Если бы вы смогли расспросить всех наших, кто в то время работал в заведении, они подтвердили бы слово в слово.
        Я сказала - в то время, погодите, сейчас дойдем до этого. Она прям-таки из кожи вон лезла, пока рассказывала, чтобы все годы смешать в одну кучу. По поводу побега из крепости - я за все время слышала только об одном-единственном. Это правда, что солдаты приходили к нам обыскивать дом. И среди ночи, никто не спорит. Но то ли я впала в маразм, то ли форма и краги были не голубыми, а цвета хаки, я так помню. Уже давно тогда голубые отменили.
        Конечно, любой может ошибиться. Было это в год мобилизации в армию, конец августа, за несколько дней до начала войны. Помню плакаты с триколором. Польша, линия Мажино, только об этом и разговоров. Все клиенты уходили в армию, Джитсу тоже.
        Про этого отдельный сюжет. Похотливый, как кот, он повсюду просверлил дырки, чтобы за нами подглядывать, когда мы в чем мать родила расхаживаем. Одет был, как японец, с повязкой на лбу, точно как в россказнях Жоржетты, но когда ему отвешивали затрещину, чтобы научился уму-разуму, сразу распускал нюни. Как баба! А уж как ныл, когда в армию забирали! Накануне мы решили бросить жребий: кому из нас вдевать в ножны его шпагу. Выпало Магали. Он засунул и высунул, она даже ничего почувствовать не успела. Он так горевал, ведь она сделала все, что полагается, чтобы ему было, о чем вспомнить. Потом он ей такие письма пламенные писал, впору страховаться от пожара. Ублажала ли его Мадам, не знаю. Наверное, у нее тоже были свои тараканы. Все это рассказываю, чтобы показать, что я даты не путаю.
        Мне было тогда двадцать два. Я первой пришла в «Червонную даму». Шестнадцать приводов, но без исправительных работ, два заведения за спиной. Мне только не по себе было, что зад у меня стал цвета гуталина, а так я все принимала как должное. Всегда всем довольна. В ту пору было модно сиськи и ляжки наружу выставлять, я - ни в какую, и ничего, сошло… Иногда чувствовала себя одиноко, но каждому свое, главное - не прозевать! Больше ничего интересного сказать о себе не могу. Нет, забыла. Зовут меня не Зозо, а Сюзанна, почему пошло Зозо да Зозо, сама не знаю.
        Франсиса я впервые увидела в будний день ближе к полуночи. Стоял у стойки. Мадам подавала ему белое вино или что-то другое. Было много гостей. Она поставила его туда, но никого из нас особо не расхваливала, у всех уже были пары. Я заметила его, потому что он был высокий и новенький. Прилизанные на пробор волосы, тесноватый костюм, тугой воротничок и галстук-удавка. Потом я больше на него не смотрела. Наверное, ушел, пока я там валандалась с кем-то из своих соплячков.
        Он явился снова дня через два-три. Пятница, самый скудный для нас день. Мы тогда цеплялись за тех, кто еще не определился, особенно потому, что конец отпуска совпадал с началом чего-то совсем другого. Даже если мы и не знали, чего именно, нетрудно было догадаться, что у наших сестричек с Востока скоро будет больше работы, чем у нас. Часам к одиннадцати Мадам обработала парня у стойки, старалась внушить, что он выбрал ее. Но он уткнулся носом в стакан, повернулся спиной ко всем нам, расплатился и вышел. Я как раз старалась заарканить одного рыбного начальника из Сен-Жюльена, иначе точно зажала бы его в дверях. Он не выглядел импотентом. Я решила, что он не нашел ту, которую хотел. В первый раз они часто приходят сюда зацикленные - вынь им да положь такую, а не другую. Я посмотрела, кого не хватало. Все были внизу, кроме Жоржетты.
        На следующий вечер - все, как вчера, один к одному, только одет поприличнее, уселся на краю стойки. Мадам мне подмигнула - иди, мол, займись. В тот момент, когда я шла, чтобы подсесть к нему, он посмотрел в тот угол, где его зазноба хохотала во все горло, рассевшись на коленях у лавочника, и щелкала резинкой своих подвязок для чулок. Я сказала нахохленному красавцу еще до того, как он меня увидел:
        - Тебе Белинда приглянулась?
        Он покраснел, как мальчишка, которого поймали за кражей варенья. Целую минуту даже глаз не мог поднять от стакана.
        - А чего сам-то ее не спросишь?
        Все вежливо так. Ответа нет.
        - Эй, я с тобой говорю!
        Он скорчил гримасу - что-то среднее между улыбкой и смущением или наоборот. Наконец я услышала его голос - приятный, чуть приглушенный:
        - Стесняюсь. Потом, она никогда не бывает свободна.
        - Хочешь, я у нее спрошу?
        - Нет-нет, ни в коем случае!
        Я не стала настаивать. Спросила, угостит ли меня стаканчиком. Потом, слово за слово, потому что его непросто было расшевелить, я узнала, что ему двадцать девять лет, зовут Франсис, что он что-то там изучает в Париже, я не поняла, но не стала переспрашивать, что он любит американские фильмы и сигареты со светлым табаком. Он не мог совладать с собой и уставился на ходули Белинды, когда она волокла клиента к лестнице. Кстати, надо сказать между делом, что лестница была вовсе не такой, как в ее россказнях. Она была из полусгнившего дерева и покрашена под мрамор. Ерунда, какая разница! Но я по-дружески заставила храбреца повернуть голову и обратить внимание на мои африканские прелести. Сказала ему:
        - Послушай, это ненормально, что такой большой мальчик все время сидит внизу. Я что, тебе не нравлюсь?
        Продемонстрировала свою белоснежную улыбку. Кстати, его тоже была ослепительной. Он покачал головой, что нет, мол, нравлюсь, и сам испугался своей храбрости. На мне был один из двух самых любимых моих нарядов. Повезло, потому что других у меня не водилось. Первый - обычная короткая комбинашка и чулки выше колена, но белого цвета, для контраста. Второй - тот, который я надела в тот вечер, состоял из двух частей ярко-красного цвета, едва прикрывающий мои сокровища, на щиколотках - много браслетов. Ну просто шоколадка, пальчики оближешь! Если бросать мне орешки, я бы смахивала на обезьянку Читу Тарзана, без орешков - на Жозефину Беккер. Только у меня были пушистые волосы. Короче, парнишка снова уткнулся носом в стакан, а я склонилась над ним, чтобы уговорить подняться наверх.
        - Пойдем со мной. Ты даже не представляешь, какие черные девушки нежные!
        Он дернул подбородком, чтобы сказать, что знает. Но на меня не смотрел. И покраснел как рак. Я думала, что он еще часа два будет кочевряжиться. Но не тут-то было. Встал во весь рост, одним махом, для храбрости, прикончил свою выпивку, и вперед.
        В комнате быстро исподтишка огляделся и уселся на край кровати, уставившись в пол. Чтобы его взбодрить, я закрыла окно и задернула шторы. В тот день стояла дикая жара. Каждую свободную минуту я старалась обливаться водой. В конце дня приходилось перекрашиваться заново. А, все равно! Сняла свой нагрудник и юбчонку. У моего студента еще тот видок! Только скорбеть у гроба… Руки зажал между коленями, пиджака не снимает. Я буквально стащила его, сначала за один рукав, потом за другой… тут у меня зародилось подозрение. Я его спросила так тихо, что самой себя не слышно:
        - Ты был когда-нибудь с женщиной?
        Он просто покачал головой, чтобы сказать «нет». Даже глаза закрыл, так ему стыдно стало.
        - А кольцо обручальное?
        - Дедушкино. Фамильная реликвия.
        Я-то подумала, что это не помогает приманивать девиц. Лучше оставил бы валяться где-то в ящике. Он заорал, будто его резали:
        - Ни за что! Пусть лучше мне палец отрежут!
        Тут я увидела его глаза. Темные, злые, что-то в них было такое странное. И детское очень.
        Когда постоянные клиенты приводили нам своих сынков учить уму-разуму, мне пару раз случалось снимать их с якоря. Я, конечно, старалась из-за папашиного подарка, но не слишком любила это дело. По правде сказать, мне по душе мужики, крепко стоящие на ногах, с ними хоть в картишки перекинуться можно по-всякому. А это приятнее и полезнее. Обычно мы переправляли новичков Магали. У нее и буфера, и корма что надо, и ей нравится их заводить - аж снизу слышно. Да уж, она давала им прикурить. Когда курс был завершен и весь ассортимент опробован, они были готовы к жизни.
        С ним, без малого тридцатник, все было не так. Да, у меня просто челюсть отпала. Красивый малый, типа Жерара Филипа, все при нем, еще и умный к тому же, потому что учился, правда, забыла где. И нежный такой. Остается только спрашивать, как же это он улизнул из сетей, оставил в дураках всех этих мымр, у которых так свербит, что они всем дают, пока не разживутся муженьком.
        Действительно, такой вопрос возникает. Не хочу влиять на чужое мнение, выразив без ложной скромности свое собственное, но должна заметить, что в этом месте показания Зозо становятся, если не лживыми, то, по крайней мере, наивными. Поскольку я была знакома с тем, кого она называет Франсисом, задолго до нее, думаю, что она клюнула на его коронную уловку, которой он воспользовался, чтобы растрогать ее, он ведь ни перед чем не отступал, лишь бы соблазнить очередную жертву, мог даже представиться девственником. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
        Тогда я решила разобраться с ним по-быстрому и закрыть тему. Спросила его, может, комната ему не нравится? Она была вся белая - для контраста. Не такая, конечно, роскошная, как в рассказах этой пустобрехи, но вполне приличная. По стенам развесили кучу всяких финтифлюшек, чтобы придать колониальный вид.
        Он только пожал плечами. Тогда я спросила, может, я его не вдохновляю, может, вошел в ступор при виде экзотики? Я сказала ему:
        - Знаешь, все легко исправить. Всех делов-то - три минуты и кусок мыла. Ты чего, на меня даже не взглянешь?
        Он отвел глаза, но успел заметить, что я была без парадных одеяний. Он покачал головой, вроде как говоря, что я вполне даже ничего. Тяжело вздохнул.
        Я встала на колени на кровати возле него. Погладила по затылку, сказала:
        - А мне Франсик очень даже нравится.
        - Прошу вас, не называйте меня так. Зовите Франк, это звучит мужественно.
        - Идет.
        Мне удалось расстегнуть ему все пуговицы на рубашке. Теперь не успеет обратно застегнуть. Чтобы отвлечь его от решающего момента, стала болтать:
        - Ты, наверное, слишком много об учебе думаешь?
        - Вообще не думаю.
        - Положи руки вот сюда.
        Послушался.
        За десять лет он получил два аттестата. «По латыни и по-греческому» - так он сказал.
        - Пониже.
        Послушался.
        - Я хорошо учился только по греческому и по латыни. В остальном - полный нуль. Так и остался на первом курсе.
        - Не хочешь мне грудь погладить?
        Послушался.
        - Все мои школьные приятели уже определились, все отцы семейства. Я их советов не слушаю.
        - Ложись.
        Дальше я справилась сама.
        Что-то в этом было роковое. Сама я ни от одного мужика ни разу не кончила - ни от белого, ни от черного. И надо же, именно с этим все и приключилось. Конечно, бывало, что с какими-то клиентами я переставала пялиться в потолок, себя не переборешь. Но с тех пор, как я начала этим делом зарабатывать, доходила я до кондиции раза четыре, от силы пять, другими словами, четыре-пять раз за всю жизнь. И каждый раз напрасно старалась я сжать зубы, чтобы не подать виду, они все равно замечали. Мне становилось не по себе, когда у этих типов в глазах мелькало зловредное выражение. Больше я потом с ними наверх не поднималась. Старалась все представить себе и доходила до конца сама. Проститутка тоже должна иметь свою гордость. Другое дело Франсис. Он завладел моим сердцем, так пишут в книгах. Как только он поцеловал меня в губы, я спеклась. Никому еще этого не позволяла. С ним это случилось как-то само по себе. Когда я поняла, что происходит, мы уже целовались.
        Потом стали ржать. Над всем на свете - над ним, надо мной, что шепелявлю, и вообще - без всякого повода. Я боялась, что какая-то товарка услышит из коридора, показывала знаками, чтобы он заткнулся, или закрывала ему рот рукой, и тут мы катались от хохота еще пуще прежнего. Потом снова перешли к делу. Эта наука давалась ему без труда. Я почти не заметила, как прошло время. Когда посмотрела на часы, мы стали одеваться с дикой скоростью. Велела ему спуститься первому, чтобы девушки не видели нас вместе. Самую наивную из женщин тут не проведешь. Хоть раз со спины глянет, и готово. Он хотел еще раз на выходе поцеловать меня. Я позволила. Мне было классно.
        Весь следующий день чувствовала тяжесть на душе. Вечером каждый раз сжималось сердце, когда новый клиент входил в гостиную, но не он… Я слышала истории, что и за меньшее некоторые бедные девки попадали на бойню - в бордели Северной Африки. Я боялась, что он не нарисуется. Боялась, что, если нарисуется, Мадам будет смотреть на меня. Но он сказал, что придет, а он один из тех немногих, кто делает, если обещает.
        К счастью, я не видела, когда он пришел. Я была наверху с клиентом из колоний, который приехал сюда в отпуск. Когда спустилась, Франсис ждал за стойкой, на старом месте, перед ним стоял стакан. Я была в белой комбинации и белых чулках. Я волновалась, старалась ему понравиться. Но Мадам показала знаком, что он уже меня заказал.
        В постели мне было еще лучше, чем накануне, и ему тоже, мне кажется. Ему очень приглянулись мои белые чулки на темной коже, а может, он предпочел бы как раз наоборот. Я не стала их снимать. Чтобы раззадорить его, сказала, что он маленький развратник. Я видела, что его это покоробило. Чтобы задобрить - ласкала без передышки. Как в песне того времени - Меланхоличный, но не грустный, он мне сказал, что я его не понимаю, не понимаю, и все тут. Первая и единственная женщина, которую он любил по-настоящему, была его мать. Очень молодая, очень красивая, очень белокурая. Об отце он говорил: «Мой папаша - мерзавец». Это было в Марселе, в итальянском квартале. Когда мерзавец бросил без гроша жену то ли с шести-, то ли семилетним ребенком на руках, ей пришлось идти работать. Франсис говорил:
        - Она отдала меня в пансион, но я ее не виню, у нее не было выхода.
        А ведь ему было там совсем не сладко. Теперь он видел ее только по воскресеньям. Она долго прихорашивалась перед зеркалом, когда они шли на прогулку.
        - Она водила меня в зоопарк в конце бульвара Лоншан. Покупала печенье и пиволо.
        Я понятия не имела, что такое эти пиволо. Спросить боялась. Может быть, простой лед на палочке, который просто сосут. Какая разница! Он смотрел, как его мать надевает чулки и шелковое белье, а потом критически оглядывает себя в зеркале. Спрашивает его мнение. Он кидается к ней, прижимается к ее животу, обнимает изо всех сил. Она была самой красивой в мире. Да что я говорю? Она одна была лучше всех женщин в мире - красавиц и дурнушек, добрых и злых, пахла парным молоком и цветочными духами. Он будто гвозди в меня вбивал, говорил, будто я была полной дебилкой:
        - Понимаешь, чулки, кружева - это так красиво, так женственно, я всю жизнь не могу их забыть. Я люблю женственность, вовсе я не развратник!
        Я говорила ему, что он вовсе не развратник. Если бы ему было приятно, я бы вообще сказала, что у него нимб над головой. Что меня больше всего умиляло, когда он рассказывал свои истории, так это смотреть в его глаза и на губы. Он мог нести любую ахинею. Я совсем голову потеряла. Хоть и впервые, но сразу ясно. Мне так хотелось, чтобы он увидел меня, как я есть, - белокожей с пушистыми волосами… Какие только глупости ни лезут в голову, когда остаешься одна. Мой выходной выпадал на следующий четверг. Я старалась об этом не думать.
        Он вернулся на третий вечер, потом на четвертый. Мадам даже не пикнула, ни что он меня выбрал, ни что я провела наверху вдвое больше времени, чем положено, но дольше уже было нельзя. В среду, перед тем как он появился, она зажала меня за барной стойкой, из коричневой я, наверное, стала кофе с молоком - так волновалась. Она сказала мне:
        - Этим вечером я тебя трогать не буду, но это предел. Все уже все заметили. Если ты будешь продолжать в том же духе, мне придется тебя выгнать. А мне не хочется.
        Я слегка запротестовала, так, для виду, но Мадам сухо ответила, что она уже вкалывала в борделе, когда меня еще на свете не было, и чтобы я за дуру ее не держала. И потрясла перед носом купюрой пятьдесят франков, сказала, что это Франсис всучил накануне.
        - Хочешь, чтобы я поставила точки над «i»? Именно ею я с тобой расплатилась на прошлой неделе.
        Я не стала ее разворачивать, даже чтобы спросить, как это она ухитрилась узнать эту проклятую бумажонку, но она обняла меня, якобы по-дружески:
        - Послушай. Знаешь, как это называется? Отдавать свое, потом и кровью заработанное, какому-то типу, чтобы он твоими же деньгами за твои труды и заплатил? Просто слов не хватает! Те, кто такое выкидывали, еще до тебя, обратно сюда не возвращались!
        Она решила, что я испугалась, сейчас разревусь, и вопрос будет снят. Бедная мамашка, да пусть утрется! Даже если тебе уже стукнуло двадцать три, даже если гады тебя обложили со всех сторон, все равно наплевать, сколько бы ни пришлось заплатить за счастье или хотя бы просто за то, чтобы узнать, как это бывает, - заплатишь. Она все долдонила, что оставляет мне Франсиса на этот вечер, а я все время думала, что завтра у меня выходной, что пойду в десант. Дальше вперед я не загадывала. Того, кто перепродал меня в последний раз, я почти не знала, в общем-то, как и предыдущего. Значит, этот день, даже если он последний в моей жизни, ни тот ни другой не смогут у меня украсть. Наконец кто-то будет ждать меня на свидание, не важно где, но у него тоже от нетерпения будет сжиматься сердце, и только когда я начинала думать об этом, оно стучало как барабан.
        Жизнь нам предстоит долгая, все перемелется, так говорил Франсис. Огорчения тоже проходят, даже следов не остается, как после весеннего дождя. Хотите докажу? Я еще здесь и могу отвечать вам. А в ту среду вечером я хохотала в его объятиях, как ни разу в жизни, и чувствовала, что мне дико повезло, что бы со мной ни случилось потом.
        Не хочу ничего рассказывать, кроме одного: на каникулы он снял старый винный склад в зарослях дрока на другой стороне мыса, там и должен был ждать меня на следующий день. Хоть я и шлюха со стажем, но чувствовала себя такой же невинной, как Даниэль Дарье в знаменитом фильме, никогда не забуду свое первое свидание.
        Ровно в девять я была уже у Балаболки в парикмахерской. Велела распрямить мои патлы, собрать наверху, а остальные распустить по плечам. Теперь в зеркале я видела совсем другую Зозо - мордаха как мукой обсыпанная. Все требовала побольше положить румян и потолще слой губной помады. Трудно представить, что можно так вот поглупеть, но все равно это здорово! В одиннадцать я уже покупала в магазинчике «Парижский шик», напротив церкви, нижнее белье умереть не встать: шелковые чулки, лифчик с открытыми чашечками - пусть все мои прелести будут наружу. Чтобы ничего не забыть, а я уже раз сто все это в уме прикидывала, я даже список себе написала на бумажке. Одну бутылку шампанского Клико и вторую - до пары, чтобы вдовой ей не остаться, сигареты «Кэмел», фирменное печенье из кондитерской «Эстанк», которая на набережной возле порта. В полдень под звон колоколов я торчала, как слива в заднице, в ста метрах от своего ненаглядного, стояла под деревом, а на стволе пилкой для ногтей я выцарапала его имя. Надела небесно-голубое платье, и его юбка развевалась, когда я кружилась. Он сказал, в два часа. В последнюю
минуту, самую последнюю, я ударила кулаком по дереву, чтобы не разреветься, и сказала себе: «Сюзанна, черт тебя побери!»
        Ничего не попишешь!
        Что случилось потом, рассказывать совсем неохота. Мы были вместе до самой ночи, потом еще после полуночи и до самого утра. Он проводил меня до моей халупы, я проводила его до его склада, и там мы распрощались. Не нацеловались досыта. И много чего друг другу не сказали. Уже не знаю теперь, что тогда развело нас… То ли солнце впилось ему в нос, как пиявка. То ли мусорная машина вместе с урнами увезла все наши мечты. Прежде чем оставить меня у ржавых ворот нашего пансиона благородных девиц, Франсис просунул руки мне под платье, обнял, поднял выше головы, чтобы развеселить. Сказал мне:
        - Обещай, что никогда меня не забудешь.
        Я не смеялась. Поклялась, что не забуду.
        В тот же день часов в пять он объявился в гостиной все в том же убогом виде, тот же галстук веревочкой, но вид такой, будто всю ночь глаз не сомкнул, только пил. Я даже не успела ничего понять, как Мадам возникла между нами. Он ей бросил прямо в рожу:
        - Или ты проваливаешь, или я все тут порушу.
        Как всегда по пятницам, народу не густо - три жлоба, но не из тех, кто ввязывается в драку, девушки тем более, ну и Мадам, само собой. Франсис схватил меня за руку, я была одета девушкой из саванн, и прямиком наверх. Ему было, о чем мне рассказать.
        Сначала отмыл меня с ног до головы марсельским мылом[6 - Марсельское мыло - натуральное мыло, которое изготавливают в Марселе, славится хорошей очищающей способностью.]. Целовал каждый новый кусочек, как только он становился белым. А в перерывах рассказывал какую-то запутанную до невозможности историю. Он уже почти добрался до пальцев на ногах, когда я ухватила суть: в пансионе, когда он был маленьким, у него была злая-презлая училка. Я сказала:
        - Знаю. Ты заглядывал ей под юбку, но по-хорошему, только чтобы увидеть ее писю.
        - Постой! Так вот, сегодня утром, только не упади, я встретил ее здесь, в порту!
        Я не упала, хотя это несложно, если одной ногой упираться в умывальник, пока тебе оттирают от краски пальцы. Чтобы не показалось, что мне неинтересно слушать его детские воспоминания, я сказала:
        - Наверное, она теперь старая.
        - Вот именно! Но она совсем не изменилась.
        Он увидел ее, когда она выходила из бистро. Худая, темноволосая, ярко-голубые глаза, плащ в обтяжку, с портфелем в руке, на вид лет двадцать пять. Я, кстати, заметила, что, похоже, это он выходил из бистро. Думаю, в хорошем виде… Я ему об этом прямо не сказала, но смысл был понятен.
        Ничего подобного. Расставшись со мной, он немного взгрустнул, но пить не стал. Он по утрам вообще не пьет. Выпил кофе со сливками и съел два бутерброда.
        Так вот. Пошел он за ней следом до виллы на берегу, перед виллой большой сад и деревянная вывеска над воротами. Когда она зашла в дом, он подошел ближе, чтобы прочесть надпись: «ПАНСИОН СВЯТОГО АВГУСТИНА». Точно так же назывался его пансион в Марселе! Ну а потом он, конечно, выпил. Чтобы поднять настроение.
        Я знала эту женщину, хотя никогда с ней и двух слов не сказала. Они с мужем переехали в Сен-Жюльен года три или четыре назад. Мужа увидеть я так и не успела. В первый же день учебного года он решил достать мяч, который ребятишки закинули на крышу, ну и попал оттуда прямиком на кладбище. Вот, что бывает, если потакать соплякам. Она выдержала удар. И стала одна управлять своим пансионом.
        Мне до нее дела не было, пока Франсис не рассказал. Ей действительно примерно столько лет, как он думал. Двадцать четыре или двадцать пять. Слегка надутая, вид стервозный, а так ничего, конечно, кому что по вкусу. Во всяком случае мой студентик очень от этого всего возбудился. Бросил полотенце, когда мне спину вытер, стал расхаживать по комнате, руки потирать:
        - Я навел справки. Она приехала из Марселя. Ученики дразнят ее Ляжка, как и в мое время, все сходится. Представляешь? Это судьба! Просто галлюцинация!
        Я потребовала, чтобы он объяснил мне, откуда такая кличка. И правда, это слово очень по смыслу подходило. Я в математике ни бум-бум, я вообще ничему не училась, разве что ноги раздвигать, но если этой бляди было двадцать пять, когда ему семь, как теперь она могла быть моложе, чем он? Ему-то уже почти тридцатник. Галлю… Как он там говорил?
        Он быстро перестроился.
        - На самом деле ей, наверное, лет сорок пять. Просто выглядит лет на двадцать моложе, и все тут. Такое часто бывает, поверь мне. Ну и наоборот тоже.
        Ладно. Допустим, что это действительно его школьная училка, полсотни лет, ни морщинки, ни жиринки, чудеса да и только! Допустим. Ну и что с того? Он остановился на две секунды, перестал расхаживать взад-вперед. Посмотрел на меня с улыбочкой, которая выражает больше, чем слова. Потом растянулся на кровати, подложив руки под голову, скрестил ноги. Уставился в потолок и сказал:
        - На каникулах она одна в доме. У меня есть план.
        Когда вас долго мурыжат, лучше не давить. Если спокойно положить полотенце, посмотреть в зеркало, уложить волосы, хотя желания услышать продолжение истории у вас не больше, чем у табуретки, все идет очень быстро. Он спросил меня:
        - Ты слышала, что из крепости сбежал заключенный?
        Только глухой про это не слышал.
        - Ну так вот. Я выдам себя за него!
        Понимай как знаешь и спасайся кто может! Наверное, у меня глаза на лоб полезли, я к нему подошла: нет, на сумасшедшего он не тянул. Сиял, доволен был своим планом. Если когда-нибудь нарисуют портрет человека, который решил все на свете проблемы, то он должен лежать на покрывале из искусственного шелка в одной из комнат в борделе, скрестив свои худые ноги в плохо отглаженных брюках, прядь волос прикрывает правый глаз. В углу стоит несчастная девушка, которая услышала, что все изменилось, земля перестала крутиться, а просто болтается туда-сюда, привязанная к воздушному змею. Не жалеть желтых красок (раз это в желтом доме) и серых (для смирительной рубашки) и золота для рамы - первая премия обеспечена.
        - Я заявлюсь к ней в дом, - Франсис продолжал нести бред, - я все подготовлю: грязную рубаху, бахилы, приму свирепый вид. Пусть всю ночь умирает от страха, а то и дольше…
        Что его пора лечить, ясно само собой. Но я все-таки ему это сказала. Он так и сел на задницу, будто его ужалила гадюка, то есть я. Заорал:
        - Ты знаешь, что это все для меня значит? Мое детство! Это святое!
        И тут же бухнулся во всю длину на матрас, руки под головой поддерживают эту ослиную башку, ни на что не реагирует. Хоть на минуту я его вырубила - замолчал. Села возле него. Он небритый, голова лохматая, уставился в потолок.
        Если честно сказать, теперь, когда я была свеженькая и чисто отмытая, мне вовсе не хотелось обсуждать с ним его школьные обиды, я бы занялась чем-то другим. Но накануне мы с ним хорошо поддали, поэтому я и решила - сегодня такого нагородит спьяну… Он потом всегда бывал злобный. С Мишу такое случается, даже с Магали - хотя она самая отчаянная дура в нашем курятнике. Но когда он протрезвеет, да еще проспится, то сам над собой будет смеяться, уверять, что ничего такого не говорил.
        Чтобы посмотреть, в каком он виде, минут через пятнадцать я вежливо попросила у него сигарету. Он порылся в карманах брюк, раскурил для меня. Я не то чтобы очень люблю курить, но как-то стало поспокойнее. Он прижался щекой к моему животу, чмокнул, два или три раза вздохнул. Я спросила тихо, очень тихо, чтобы не разозлить его:
        - О чем ты думаешь?
        Он ответил мне таким же тоном, как говорят про погоду:
        - Если в доме есть чулан, я ее там запру.
        В течение часа, а может, и дольше, пока он был со мной, он только об этом и думал. А потом, уже уходя, перекинув пиджак на руку, он поцеловал меня и сказал:
        - Если все будет в порядке, то до завтра.
        Официальный такой, торжественный. Можно подумать, что получил повестку. Впрочем, я как раз и собиралась это рассказать Мадам, чтобы объяснить, почему он вел себя как сумасшедший. Ну а ему я просто сказала, немного грустно, но ласково:
        - Бедный мой Франк, если ты это сделаешь, то мало не покажется, не расхлебаешь потом…
        И не ошиблась. Жаль, никто со мной не спорил, но представить себе, чем это кончится, я тогда не могла.
        Ну вот, я рассказала все, что хотела. Я это видела своими глазами и слышала своими ушами. Можете, конечно, мне не верить, а думать, что правду вам говорила не я, а та, сдвинутая. Знаете, что мне кажется? История с наследством, о которой вы говорите, наверное, идет от Жоржетты, а она подслушала где-то под дверью. Очень на нее похоже, и тогда, наверное, понятнее станет, для чего она все это наприду-мывала. А вообще-то какая разница!
        В «Червонной даме» только я одна знала Франсиса. Он пронесся через мою жизнь быстрее, чем сон. Если посчитать по пальцам, то и туфли снимать не надо - я знала его ровно семь дней. Даже не успела заметить, играет ли он на рояле.
        Вы прекрасно знаете, что я должна была увидеть его еще один раз, но когда уже ни он, ни я не были сами собой: я была ни белой, ни черной, ни Сюзанной, ни Зозо, а вспоминать об этом страшно. Может, есть кто другой, кто расскажет лучше моего, - чтобы и слова поученее, и речь поглаже. Шепелявить я стала с перепугу: когда я была совсем маленькой, дико испугалась, когда подожгла дом. Это было в Сен-Уэне рядом с газовым заводом. Еще чуть-чуть, и из-за меня целый квартал взлетел бы на воздух. Вот что случается, когда родители, которым едва четырнадцать стукнуло, таскаются по танцулькам, вместо того чтобы качать младенца в люльке.
        Каролина
        Не буду называть ни дня, ни месяца, ни года. Ни где все это произошло. Если эта история случайно попадется на глаза кому-то из моих знакомых, не хочу, чтобы меня сравнивали с той, в кого я теперь превратилась. Я слишком много страдала, чтобы мое доброе имя снова смешивали с грязью.
        Скажем так, был конец лета, действие происходило где-то на побережье Атлантического океана, в городке, каких много, там есть свой порт, своя церковь, свои пересуды и сплетни. Мне было двадцать пять. Четыре года назад я овдовела. Я не буду говорить здесь о муже, во-первых, чтобы не тревожить его память, во-вторых, потому, что мне особо нечего сказать, я знала его всего несколько месяцев.
        Я в одиночку продолжала руководить пансионом для мальчиков, который мы открыли вместе. Во время учебного года мне помогала кухарка и еще одна учительница. У нас было до двадцати учеников, чаще всего - трудные дети. Старшему не было и десяти. Во время каникул, чтобы не бездельничать в пустом доме, я подрабатывала как медсестра - делала уколы.
        Дело было в пятницу на исходе дня. Заканчивая свой ежедневный обход, я зашла к парикмахерше мадам Боннифэ. Я ее недолюбливала за ее пристрастие к сплетням. Когда мы уединялись в столовой, расположенной за салоном, она тут же начинала перемывать косточки своим немолодым клиенткам, а главное - обсуждать их интимную жизнь. Она действительно была зациклена на этом. Мне кажется, она получала какое-то садистское удовольствие оттого, что вгоняла меня в краску. По своей природной скромности и по воспитанию я была ее полной противоположностью, но она упорно переводила разговор на тему, которая для вдовы потеряла свою актуальность. Она не желала верить, что меня не волнуют плотские утехи. Я была молодой, хорошенькой, стройной, это правда, но разве только уродина может оставаться порядочной? Я старалась бывать у нее как можно реже, потому что не сомневалась, что она обязательно исказит и переиначит мои слова в разговорах с клиентками. Ее прозвали Балаболкой - этим все сказано. Однажды я по неосторожности выразила удивление и доверчиво спросила у нее с глазу на глаз, как она может причесывать одну из
обитательниц этих веселых домов, которые существуют даже в самой глухой провинции. С тех пор эта наглая потаскуха буквально испепеляла меня взглядом, когда мы сталкивались на улице, так что я переходила на другую сторону.
        К тому же сама Балаболка добродетелью не отличалась. Я сплетни слушать не люблю, но наша кухарка такое мне рассказывала на ее счет! Как-то ночью раком на утесе. Другой раз в сарайчике на пляже встоячка. Про остальное - еще того похлеще - вообще молчу. Всем известно, что у ее мужа на голове такие ветвистые рога, что он скоро в дверь пройти не сможет.
        В тот вечер, о котором идет речь, в городе только и разговоров было, что о заключенном, который за несколько дней до этого сбежал из Крысоловки и теперь прятался где-то поблизости. Его так и не поймали, несмотря на заграждения и кордоны. Именно о нем мне протрещала все уши Балаболка, снимая трусы. Я имею в виду, пока она укладывалась поудобнее на живот на диване, оттягивая до последнего укол. Такая трусиха! Так боялась боли, что едва видела шприц, тут же заводила свою песню:
        - Умоляю, только не сильно! Не делайте мне больно! Ну пожалуйста!
        Блондинка в самом соку, должно быть, лакомый кусочек для мужчин. Когда она, вся изогнувшись, выставляет свой белый зад, мое воображение рисует мне, что, возможно, на этом же диване, в той же позе и, вполне вероятно, произнося те же слова, она идет навстречу не менее сокрушительному нападению. Я тихонько внушаю ей:
        - Не мешайте мне. Не нужно так напрягаться.
        Она умоляюще обращает ко мне расширенные от страха глаза, но сочувствия у меня не вызывает. Я испытываю сладкую месть. Наконец-то могу наказать ее за все те мгновения, когда она упивалась моим смущением и еще усиливала его своими пошлыми намеками. Я добрую минуту выдерживаю ее в этом состоянии ужаса в ожидании, пока она наконец зажмурится от ужаса, ожидая предстоящую пытку, закроет лицо руками, когда в конце концов она уже будет стремиться к тому, чтобы неизбежное произошло и как можно скорее, когда все ее существо будет одновременно отвергать его и мечтать о нем, тут я и наношу удар. Крик застревает комом у нее в горле, она впадает в оцепенение и прострацию. Потом всей тяжестью валится на диван - нелепая, запыхавшаяся, платье задрано до самых ляжек, трусы спущены ниже подвязок и тогда долго-долго, с полным удовольствием я толчками всаживала ей в тело мое жало - до самой последней капли.
        Затем она с трудом поднимается на ноги, поправляет одежду и для виду жалуется. Я ей сообщаю, что в жизни не видела таких упругих ягодиц, и вот она уже пришла в чувство. Злословила она лучше, чем соображала, но, должна отметить, злопамятностью не отличалась. Она тут же продолжала разговор на том месте, на котором мы его прервали. На сей раз, роясь в ящике в поисках денег, чтобы заплатить за доставленную ей боль, она снова вернулась к теме поиска сбежавшего из крепости каторжника:
        - Знаете, как он прорвался сквозь кордон? В чьем-то грузовичке поздней ночью. А знаете, почему грузовичок не обыскивали? Потому что он принадлежал новобрачным, направлявшимся в свадебное путешествие. До чего деликатные эти военные! Правда, у меня на этот счет есть кое-какие мысли.
        Мне-то их знать было совершенно не интересно, но из чистой вежливости, что понятно, я задала ей вопрос и присела на предложенный стул.
        - В этом месяце была одна-единственная свадьба, - ответила она, понизив голос. - У мсье Севере-на и его подчиненной Эммы, она рисует у них рекламы. Я лично причесывала девчушку перед церемонией. Дивные волосы! Правда, пришлось с ними повозиться, получилось очень удачно. Короче, они купили старую карету скорой помощи - еще времен войны 14-го года, чтобы отправиться на ней в поездку на медовый месяц. Почти даром, я-то точно знаю, мой муж им и продал. Ну и вечером тронулись в путь. А вон что вышло!..
        Молчание. Ей нравилось держать слушателей в напряжении. Я имею в виду других ее собеседниц, потому что мне только хотелось побыстрее вернуться домой.
        - Что именно? - спросила я, чтобы поддержать разговор.
        Быстрый взгляд на дверь. Подошла ко мне, приобняла и почти шепчет:
        - Той же ночью один человек, которого я знаю с виду, своими глазами видел, как этот Северен вернулся в город и совсем один. Хорошо, что вы сидите, - он был босиком и в пижаме!
        Признаюсь, я не сразу поняла значимость этого откровения. Я тоже знала с виду мсье Северена, который руководил отделом рекламы в одном агентстве, прямо в порту. Я сталкивалась на улице с его невестой, та еще ломака - вся извивалась как угорь и носила прозрачные платья, чтобы все на нее смотрели. Я бы тоже с радостью сделала ей укол, чтобы увидеть, как с нее слетит эта надменность. Я слышала, что они были любовниками долгое время до того, как поженились. Моя кухарка даже высказала в моем присутствии странное предположение, от которого меня бросило в краску: мсье Северен, судя по его внешности, не мог причинить невесте большого вреда. Я прочитала в одной книжонке, случайно обнаруженной на чердаке, что мужчина маленького роста, наоборот… Ладно, замнем для ясности. Об этом я лично ничего сказать не могу, поскольку не имею опыта в подобных делах. Во всяком случае Балаболка замолчала только для того, чтобы насладиться моим замешательством, потом добавила:
        - Ну я-то могу мозгами раскинуть!
        И постучала пальцем по виску. Снова быстрый взгляд на дверь. Ее лицо, от которого разило духами, вплотную приблизилось к моему.
        - Вы что, не понимаете? - сказала она. - В ту ночь сбежавший оказался на их пути. И он угнал грузовичок с невестой. С тех пор Северен затаился дома, но ее больше никто не видел!
        - Послушайте, но он же должен был обратиться в полицию, пожаловаться! - возразила я.
        - Гордость не позволяет.
        - Наверное, поссорились по дороге.
        Она развела руками, как бы говоря, что я могу думать все, что хочу, и рассчиталась за укол. Разумеется, эта купюра заставила меня слегка пожалеть о проявленной по отношению к ней жесткости, я удержала ее за руку, когда она собиралась идти к двери, и задала вопрос, чтобы доставить ей удовольствие и дать возможность поговорить еще:
        - Но вы-то сами что думаете? Почему она не вернулась?
        - Гордость не позволяет. Мужчина, который ее похитил, шесть лет не видел женщин. Нужно продолжать?.. Возможно, он ее придушил, когда закончил дело. Теперь ее вернет океан.
        Можно представить себе, в каком настроении я вышла из парикмахерской. Как я уже говорила, я никогда не симпатизировала Эмме, но не могла не сочувствовать ей, как женщина женщине. Я видела, как в день свадьбы она выходила из церкви, такая молодая, такая белокурая. Четыре года назад у меня был почти такой же цвет волос. Ближе к вечеру мне также попался на глаза ярко-желтый фургон, увитый белым тюлем. Я представила себе эту ужасную брачную ночь. Грузовичок, остановленный где-то посреди деревенской дороги, в лунном свете, полное безлюдье. Она внутри, раздетая догола, возможно, связанная. Что же ей пришлось пережить перед тем, как он ее убил! И смириться с этой мыслью, повернув к нему залитое слезами лицо в тщетной надежде, что он оставит ее в живых.
        На полпути к дому мне не захотелось возвращаться через порт, где мужчины пьют, сидя на террасах, и раздевают меня взглядами, хотя зимой и летом я хожу в застегнутом наглухо бежевом плаще. Некоторые даже свистят вслед. Я только ускоряю шаг. В этот вечер их желание казалось мне просто омерзительным. Я предпочла идти мимо вокзала, я знала, что там дежурят солдаты. Они тоже, конечно, молча смотрели на меня в упор тяжелыми взглядами, но это армия, которая считается самой отважной в мире, и я знала, что защищена от любых неприятностей.
        Когда я переходила площадь, их было человек двенадцать в лучах заходящего солнца - все в форме защитного цвета, ружье у ноги. Красно-оранжевые свет растворял тени и озарял стены вокзала. Я знала их главного, он сидел в стороне на скамейке. Высокий, крепкого сложения, средних лет, мужественное лицо, седоватые виски - его звали капитан Мадиньо. Он приходил на похороны моего мужа. Всегда здоровался, когда мы сталкивались в городе, а иногда галантно разговаривал со мной о том о сем. Рассказывали, что с солдатами он все больше молчит и держит их в строгости, но только благодаря собственным достоинствам он из рядовых выслужился до офицера, и, признаюсь, мне он казался весьма представительным. Увидел меня, он поздоровался, и поскольку к себе в пустой дом я не торопилась, то подошла к нему. У него на коленях была разложена штабная карта. Произнеся несколько дежурных фраз, я спросила его:
        - Так что, капитан, так и не нашли этого беглеца?
        Я уже упоминала, что об этом судачили все в городе, и мне казалось естественным заговорить об этом с офицером, которому были поручены поиски. Впрочем, Мадиньо не удивился. Только взгляд посуровел.
        - Мы расставили посты на дорогах, вокзалах, пляжах, - ответил он, складывая карту. - Я уверен, что мерзавец не смог проскользнуть. Он все прячется где-то здесь.
        Он повысил голос, ударил по карте ребром ладони. Я осмелела:
        - Похоже, у вас с этим человеком личные счеты.
        - С человеком? Это не человек, - закричал он, - это мразь!
        Потом ему стало неловко, что он вышел из себя в присутствии женщины, он снял фуражку, предложил мне присесть на скамейку. Я села рядом с ним. Наши лица были обращены к пурпурно-красному солнцу. Он пробормотал глухим, но уже спокойным голосом:
        - Каролина, я никому еще не рассказывал об одном воспоминании, которое мучит меня. Вы не возражаете, если я буду называть вас по имени? Мне легче будет рассказать это другу.
        - Как-то много лет назад, - начал капитан, - перед праздником 14 июля нас расквартировали в одной деревне недалеко от Арля. Меня как старшего сержанта поместили в дом к мэру, он был фермером и считал, что я похож на него самого в молодости. Он получил свой чин в битве при Шмен-де-Дам, а я родился в крестьянской семье. Я этого не стыжусь, ведь потом я сумел выбиться в люди, даже сумел получить аттестат военного образования, хотя и самоучка. У этого работяги не было сыновей, а только одна дочь восемнадцати лет Полина, свежая и миловидная, сама непорочность. Мне доставляло неожиданное удовольствие видеть, как она расхаживает по дому, кормит кур, в сумерках шьет, при этом всегда скромная и опрятно одетая. Мне уже шел сороковой год, но я испытывал лишь отвращение к гарнизонным девицам и стал грезить о Полине, как подросток может грезить об ангеле. А ее смущение, когда я возвращался со службы, взгляды украдкой, когда она поднимала голову от шитья, указывали мне, что я тоже ей не безразличен.
        Накануне праздника после ужина вся семья, кроме Полины, убиравшей со стола, отправилась в деревню смотреть фейерверк. Я понимал, что мне не скоро представится такая редкая возможность поговорить с милой девочкой наедине, я остался сидеть за столом в своей ярко-голубой форме, курил сигарету, допивал вино, а когда она подошла ко мне, торопясь убрать приборы, я взял ее за руку, чтобы удержать. Она робко опустила глаза, было ясно, что ей в диковинку такое смелое обращение. И хотя я был взволнован не меньше, чем она, я сказал ей со всей прямотой французского солдата:
        - Полина, у меня нет дочери, но если бы была, я желал бы именно такую, как ты.
        Она тихо ответила, не осмеливаясь взглянуть на меня, голосом нежным, как лаванда и розмарин:
        - Вы очень добры ко мне, господин сержант.
        - Полина, - сказал я тогда, - оставайся такой, как ты есть, чистой и невинной. Когда я мобилизуюсь, даже несмотря на слишком большую разницу в возрасте, я попрошу твоей руки.
        На секунду она подняла на меня слегка удивленные глаза, что было вполне понятно. И тут же снова замкнулась в себе. Мы не сказали друг другу больше ни слова, но, поверьте мне, только целомудрие помешало ей сразу же согласиться. Я часто вспоминал позднее эту сцену. Мы вдвоем в общей комнате, треск фейерверка вдалеке, восторженные крики родителей с улицы, нежное тепло ее руки, взгляд голубых глаз, с которым я на мгновение встретился…
        Полина.
        - В следующий раз мне довелось увидеть ее только мертвой, - продолжал капитан дрогнувшим голосом. - На следующий день после банкета в мэрии, на котором я был обязан присутствовать по долгу службы, я пошел на украшенную флагами деревенскую площадь, где веселились односельчане. Я надеялся найти ее там в костюме арлезианки, увидеть ее улыбающееся личико в кружеве белого чепчика. Я бы любовался ею, пока она плясала бы под звуки дудок и тамбуринов. Может быть, я бы отважился станцевать с ней. Я был счастлив, как новобранец под этим летним солнцем. Я долго искал ее повсюду, меня толкали обнявшиеся парочки, надо мной потешались захмелевшие деревенские увальни, а у меня даже не возникло предчувствия, что еще до заката моя жизнь будет полностью разрушена.
        Это было в тот час, когда солнце огненным шаром нависает над пустошью. Ко мне подошел капрал предупредить, что на ферме что-то произошло. Он не сказал, что именно, но сердце мое было полно одной Полиной, я сразу подумал о ней. Я подозвал несколько солдат, и мы помчались на грузовике к дому мэра.
        Во дворе возле сарая нас ожидало жуткое зрелище. На земле, как сломанная кукла, лежала Полина, на ней была только коротенькая рубашка, изорванная в лохмотья. Та часть лица, которая осталась на виду, была измазана землей, кровью, слезами. Все ее несчастное обнаженное тело было залито кровью. Первым моим движением, когда снова забилось омертвевшее сердце, было сбросить мундир и прикрыть ее. То, что было свято при ее жизни, не должно быть осквернено после смерти, даже взглядами моих солдат. Пусть гнусная мразь, которая совершила это преступление, вечно горит в адском огне! Ее осквернили, над ней надругались, ее насиловали не один час, пока она уже не могла превозмочь причиненный ей позор и, стремясь прекратить свои мучения, выбросилась из окна под крышей сарая!
        Мы нашли эту скотину поблизости, он валялся на соломе, разморенный вином и выплеском собственного зверства. Второй призыв моей роты, лицемерный, разболтанный, со всеми возможными итальянскими пороками в крови, хвастун, как и все его соплеменники, но такой подлец, что посмел напасть на беззащитную девушку. Под личиной воспитанника школы иезуитов он скрывал распутство, лень и пьянство. Я умолкаю. Я так ненавижу эту мразь, у меня никогда не поворачивался язык назвать его иначе, и я уже так долго стараюсь поймать и уничтожить его в надежде воздать то, что ему причитается, что, видите, меня просто трясет от ярости.
        - Когда негодяя приволокли к телу его жертвы, - продолжал капитан после длительной паузы, - я не сдержался и бросился душить его. Это была вспышка безумия, но мои солдаты сдержали меня. Он ничего не помнил, по крайней мере, он это утверждал. Полубезумный, какой-то всклокоченный, он словно не понимал, что с ним произошло. Издали доносились звуки бала. Семья Полины еще ни о чем не подозревала. Наверное, мэр танцевал сейчас со своей женой. Когда я вспоминаю все это, когда снова вижу убийцу, стоящего босиком во дворе со связанными за спиной руками, в рубашке без воротника, расстегнутой на груди, - вид, как у преступника перед казнью, я говорю себе, неважно, что бы ни случилось со мной потом, мои парни не должны были мешать мне выступить в роли палача.
        Вместо этого судьи военного трибунала, возможно, под влиянием политиков, сказали, что принимают во внимание его юный возраст, черт возьми, разве он принял во внимание юный возраст Полины? Они решили сделать скидку на то, что в момент совершения преступления он находился в состоянии опьянения, и даровали ему жизнь. Я был на скамье свидетелей. Не знаю, как я сумел сдержать ярость. На следующий день после вынесения приговора, узнав, что он будет заключен в местной крепости, я попросил перевода по службе. Осуществить это оказалось долгим и нелегким делом. Я засел за книги, чтобы научиться писать письма, обивал пороги мелкого и крупного начальства, вплоть до министра. Наконец два года спустя я получил назначение в этот город и звание старшего унтер-офицера. Не получилось, как я надеялся, служить в самой тюрьме, в логове этой мрази, чтобы отравить каждый час его пребывания, за то, что он отнял у нас - у меня и моей ненаглядной Полины. Но все же это было уже бальзамом на мои раны. Поверите ли вы, если я скажу, что я часто с биноклем в руках поднимался на самый верх маяка? Я мог рассмотреть только высокие
серые стены, черные бойницы, но я знал, что он там, и моя ненависть к нему не слабела. Поверите ли, что после стольких лет томительной службы мое сердце забилось от радости, когда я услышал сообщение о побеге? Как только я услышал вой сирен, я знал, это он.
        Это случилось больше трех недель назад. Сначала я решил, что он от меня ускользнул, не буду уточнять, при каких обстоятельствах, поскольку может пострадать репутация невинной новобрачной. Какое-то мгновение ночью он был от меня на расстоянии выстрела, я мог в упор убить его, а он ушел у меня из-под носа. Ход его мысли непредсказуем. Любой, и я в том числе, побился бы об заклад, что, прорвавшись сквозь наш кордон на мысу полуострова, а их было немало, он затеряется где-то на континенте, доберется до Испании или Италии, трудно сказать, куда именно. Так нет же! Он преодолел наш кордон, чтобы мы перестали искать его здесь. Он собирался уплыть на корабле. К счастью, вплоть до сегодняшнего дня ему это не удалось. Он где-то затаился, наверное, в городе. Не могу вам сказать, не имею права, где он укрывался вплоть до последнего времени. Могу только добавить, что это убежище вполне в его духе и что только благодаря его лживости и слабости женщин он сумел добиться необходимого ему пособничества.
        Но уже поздно, Каролина. Вам нужно возвращаться домой. Когда мы его поймаем и я собственными руками расквитаюсь с ним, а может быть, это проделает целый взвод, то вы узнаете, как ему удалось сбежать. Сегодня я не могу разгласить эту тайну. И вы сами сумеете рассудить, насколько чудовищна его гнусная склонность развращать невинность.
        Я пришла домой в сумерках. Тишину прорезали крики чаек и шум прибоя. Я была совершенно выбита из колеи. Всю дорогу, пробираясь лабиринтом улочек с белеными стенами, я слышала в ушах голос Мадиньо, представляла себе страдания, через которые прошла юная арлезианка. Меня ужасали страшные картины грубого совокупления, тщетной мольбы и слез. Я бежала через сад, напрасно стараясь отогнать их от себя. Полина, распростертая на соломе, во власти насильника, Эмма - на полу фургона, украшенного свадебными лентами, все смешалось у меня в голове. Не знаю, сколько времени я воевала с тремя входными замками, но как только попала в дом, тут же захлопнула дверь, навалившись на нее всем телом, и закрылась на все засовы, словно за мной гнался осиный рой.
        Я зажгла люстру в вестибюле. Отдышалась. В доме было тепло и спокойно. Я с облегчением услышала привычное тиканье часов с маятником, вдохнула приятный запах мастики. Как обычно, я положила свою сумку и ключи на китайский столик с выгнутыми ножками, повесила плащ на вешалку из полированного орехового дерева и взглянула на себя в зеркало. В своих глазах я увидела только отблеск затихающего волнения. Пригладила волосы. Я носила шиньон на затылке, чтобы выглядеть именно так, как представляют себе директрису пансиона. После вечерней ванны я проводила щеткой по волосам ровно сто раз: от корней до самых кончиков. Они доходили мне до бедер и были темными и блестящими. Но я распускала их, только когда не было посторонних глаз. На уроках я еще надевала очки, в которых вовсе не нуждалась, в них были вставлены обычные стекла, только чтобы выглядеть пострашнее. Люди ужасно глупы!
        Что еще я тогда сделала? Кажется, поправила пояс на юбке, разгладила складку на белой рубашке с большим воротником. Потом пошла на кухню, она всегда была открыта, когда я была в доме одна. Войдя туда, я зажгла свет, не зная, что попадаю в ад.
        Он был там, он спрятался за створкой двери!
        Я почувствовала его присутствие позади себя еще до того, как он схватил меня, зажал мне рот рукой, чтобы заглушить крик. Не помню, кричала ли я. Я увидела его нож, жуткий, таким разделывают мясо. Ноги подо мной подкосились. Задыхаясь, я услышала, как он шепчет мне на ухо:
        - Хотите жить, ведите себя спокойно.
        Я не стала сопротивляться. Да и не была на это способна. Несколько секунд он прижимал меня к себе, потом неожиданно, рывком швырнул на стол, стоявший на середине комнаты. Я зацепилась за него, чтобы удержаться на ногах, повернулась, как могла.
        По крайней мере, именно такой рост и цвет глаз, как описывали в городе. Но как бы лучше выразиться? Он не был похож на того беспардонного хама. Конечно, он был высоким, широкоплечим, но при этом стройным, почти худым. Густая каштановая прядь падала на лоб, а мне говорили, что он наголо обрит. Несмотря на двухдневную, а то и больше, щетину, лицо с тонкими чертами выглядело умным: темные глаза, прямой длинный нос, ямочка на подбородке, а когда заговорил - ослепительно белые зубы. Но главное, мне показалось, что в грязных штанах и рубахе с ножом в руке он был испуган не меньше моего.
        - Вы знаете, кто я? - спросил он приглушенным голосом.
        Я утвердительно кивнула. Я изо всех сил старалась сохранить хладнокровие.
        - Я осмотрел ваш дом. У вас нет оружия?
        Наверное, я выказала колебание, но оно от него ускользнуло или же он приписал его моей нервозности. Я сделала отрицательный жест.
        - Покажите язык.
        Не раздумывая, я показала. Наверное, у меня что-то случилось с головой. Но он просто констатировал:
        - Ну что ж, говорить вы можете!
        Я сделала над собой усилие. Я обнаружила, что говорю писклявым каким-то плачущим голосом, отчего почувствовала себя еще более унизительно.
        - Мой муж не хотел держать дома оружие. Никогда не знаешь, на что могут быть способны дети.
        - Когда ваш муж умер?
        - Четыре года назад.
        Он оглядел меня с головы до ног. Безо всякого стеснения. Он явно осмелел после того, как я показала ему язык.
        - У вас есть дружок?
        Я возмущенно повела плечами.
        - Как же вы держитесь целых четыре года?
        Я возмутилась еще сильнее, но не могла выдержать его взгляд. Я отступила назад, держась за стол. Не двигаясь с места, он закрыл дверь.
        - Когда я задаю вопрос, - сказал он, - люблю, чтобы мне отвечали.
        - Мне нечего ответить.
        Легких вздох. Он развязно приблизился ко мне, поигрывая ножом. Я медленно отступала, пока не наткнулась на стену. Когда он оказался совсем близко, он сказал:
        - У меня тоже давно не было женщины.
        Меня скорее пугал не нож, а его черные глаза, вернее, то, что я прочла в его взгляде. Я рванулась в сторону. Он облокотился рукой о стену и перекрыл мне проход. Он реагировал мгновенно, как кот.
        - Знаете, чего бы мне хотелось? - спросил он притворно-ласковым тоном, что напугало меня еще сильнее.
        В то же время кончиком лезвия он приоткрыл вырез моей рубашки, чтобы обнажить тело. Меня словно парализовало. Кровь колотилась в висках. Я уже видела, как он расстегивает мне пуговицу за пуговицей своим ножом. Потом одним движением он перережет бретельки комбинации, так быстро, что я даже не почувствую. Станет трогать мои голые груди. Станет целовать их, держа меня за плечи, прижав к стене, а у меня не будет сил сопротивляться. Я пролепетала, закрыв глаза:
        - Умоляю вас, только не это…
        Молчание. Потом я услышала его вопль:
        - Что не это? Я голоден, черт возьми!
        Я знаю, вам будет смешно читать эти строки. Но я это заслужила своей дурацкой наивностью. Я дала слово быть правдивой до конца, даже если правда меня дискредитирует. Встаньте на мое место: любая женщина, оказавшись один на один с мужчиной, славящимся своей жестокостью, порочностью и преступлениями, как и я, постоянно дрожала бы от страха, что ее изнасилуют.
        Хотя Каролина и учительница, «наивность» она пишет из лицемерия, а «правда» - из притворства.
        Из семи любовниц или тех, кто выдает себя за них и у кого я брала показания, она гораздо лицемернее остальных, если вообще не самая фальшивая: в этом, я считаю, ей даст фору только одна грозная соперница, которую, как будет видно, не смутят ни головоломные грамматические обороты, ни сложные конструкции прошедшего времени. Так что хотя сцена на кухне была для нее весьма неприятной, у нас вызывает улыбку, когда Каролина пытается приукрасить ее своими выдумками. Повторяющиеся ситуации приводят к одним и тем же последствиям. Ее рассказ только подтверждает этот тезис, и я не буду больше к этому возвращаться. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
        Тогда я стала разогревать то, что осталось от обеда, - фаршированный рулет, который в Провансе называют «жаворонком без головы». Меня научила его готовить мать, я его любила, и мне одной его хватало на несколько дней.
        Пока я накрывала на стол, преступник мыл руки в раковине, сполоснул лицо. Я не делала попыток сбежать, он бы догнал меня еще до того, как я успела бы открыть дверной засов. Я воспользовалась паузой, чтобы подумать.
        Телефон стоял в вестибюле. Вряд ли негодяй дал бы мне возможность позвать на помощь. Маленькое окошко в туалете на первом этаже. Но оно было расположено высоко, я не знала, смогу ли я достать до него, если заберусь на раковину. Мальчишки обычно вылезали на улицу через слуховое окно подвала. Ключ от него находился в связке вместе с другими на китайском столике. Но этот план тоже казался мне безумным: схватить связку, побежать в конец коридора, стараясь найти на ходу нужный ключ, отпереть дверь подвала, закрыть ее на засов за собой, сбежать по ступенькам, вскарабкаться на слуховое окно, немыслимо изогнуться, чтобы пролезть сквозь прутья… И, проделав это, скорее всего, убедиться, что он невозмутимо ждет меня снаружи, вооруженный своим ножом. Нет. Совсем не обязательно вылезать из подвала. Я могла бы просто закричать. В округе было много домов, и кто-то меня услышит. Если я не придумаю ничего другого, то можно будет рискнуть.
        Словно прочитав мои мысли, он сказал мне, вытерев лицо кухонным полотенцем:
        - Хватит выдумывать, вам все равно меня не обхитрить. Я перерезал телефонный провод. Чуть не сдох, пока передвигал старый буфет для вина, чтобы заслонить им окно в подвал. Наверх вы без меня не пойдете. И даже когда захотите писать, меня это не смутит, буду при этом присутствовать.
        С этими словами он воткнул огромный нож в деревянный стол, уселся и протянул мне свою тарелку.
        - Вот, посмотрите, мадам Ляжка, - добавил он, - уж дураком я не уродился, так всегда говорила мне бабушка.
        Я подскочила от изумления, но даже не от его самоуверенности и не потому, что он испортил стол, который и так многое перевидал на своем веку. Я не могла понять одного: откуда он узнал прозвище, которое мне дали ученики?
        - Почему вы меня так называете?
        - Увидим, если вы вкусно готовите, я вам скажу.
        Я наполнила его тарелку. Мне самой захотелось есть. Я положила свой прибор напротив него. Когда я села, то увидела, что ест он жадно и прямо руками. Облизывает пальцы, вымазанные соусом. Поднял на меня глаза и застыл на месте:
        - Что случилось?
        - Вы нарочно стараетесь выглядеть таким вульгарным?
        Он вытер руки о рубашку, но скорее казался раздосадованным, чем пристыженным. Я думала, он возьмет теперь свою вилку - не тут-то было. Он выхватил у меня из рук мою, согнул ее и бросил на стол.
        - Вы теперь будете такой же вульгарной, как я.
        И продолжал есть, как ему заблагорассудится.
        Просто свинья!
        Когда он опорожнил сперва свою тарелку, потом мою, а затем прикончил все, что оставалось на блюде, старательно обтирая тарелку указательным пальцем, а потом слизывая с него соус, я поняла, что посуду можно уже не мыть. Он откинулся на спинку стула и признал, что было вкусно.
        Потом долго смотрел на меня не двигаясь. Я выдержала его взгляд. Я прочла в его глазах странное удовлетворение, смешанное с меланхолией. Утверждают, что даже у животных есть душа. Потом он наклонился ко мне и сказал с коротким смешком:
        - С ума сойти! До чего вы похожи на свою мать!
        Конечно, мне было бы интересно узнать, при чем тут моя бедная мама, но он не дал мне на это времени:
        - Пансион Свин, - с торжеством выкрикнул он.
        Я почувствовала, что мое сердце так же заколотилось, как и при возвращении домой. «Пансион Свин» - это все, что осталось от надписи «Пансион святого Августина» над дверью пансиона моих родителей в Марселе. Остальные буквы стерлись. Я спросила, наверное, слегка побледнев:
        - Вы бывали в Марселе?
        - Соображаете неплохо! Я там родился.
        - И в пансионе моих родителей?
        - Я оттуда сбежал.
        - Как вас зовут?
        Он откинул со лба непокорную прядь, падавшую ему на глаз.
        - Эдуард. Можете называть меня Эдди, по-дружески.
        Он вытащил из кармана рубашки полураздавлен-ную сигарету. Встал, резко отодвинув стул, пошел к плите за спичками. Я потянулась к ножу, воткнутому в стол. Но лезвие было всажено так глубоко, что мне не удалось его вытащить.
        - Погодите, - сказал он, - я вам помогу.
        Он спокойно вынул его и засунул за пояс. Слегка вздохнул. Потом неожиданно взял меня за плечо и подтолкнул к двери:
        - Светская часть закончена. Марш в спальню!
        Я поскользнулась на выложенном плитками полу в вестибюле. Он удержал меня за руку и снова подтолкнул, на сей раз к лестнице. Когда я поднималась по ступенькам, у меня задиралась юбка. Я шла перед ним и чувствовала себя, как уличная девка.
        Он не церемонясь втолкнул меня в спальню. Ставни были закрыты. Закрыл дверь, запер ее на щеколду и заблокировал стулом - просунул ножку в дверную ручку. Я говорила себе: «Нужно кричать, звать на помощь, пусть даже он ударит меня, нужно кричать!» И не могла.
        Я снова была прижата к стене. Горел только ночник, на стены падали огромные тени. Я поняла, что погибла. Сейчас он швырнет меня на кровать. Шнурами-подхватами от штор привяжет к спинке за запястья. Разорвет блузку. Нет, наверное, заткнет мне рот кляпом, с изощренностью садиста, сорвет с меня все лишнее - белую комбинацию, синюю прямую юбку, причем не спеша, ведь ему нечего бояться. Он стащит по ногам белые кружевные трусики, а ноги раздвинет и тоже привяжет за щиколотки. Заставит вытерпеть жуткие ласки, будет трогать внутреннюю часть бедер, самое нежное место на теле…
        Нет, вряд ли он будет терять время, забавляясь со мной. На это у него есть вся ночь. Он подложит под меня валик и подушки, приподняв сильной мужской рукой, чтобы открыть во мне все навстречу его непреодолимому желанию. Упиваясь моими слезами, созерцая меня полностью отданной в его власть, он рывком расстегнет брюки и я с ужасом увижу, как оттуда выскочит его гигантский член, который он вонзит в меня, может быть, разорвет все мои внутренности. Я не могу описать те образы, которые пронеслись за считанные секунды в моем воспаленном мозгу. Нет на свете такой женщины, которая, даже не испытав того, что выпало на мою долю, хоть раз не рисовала бы в своем воображении патологические картины такого насилия.
        Однако мне очень повезло в этих обстоятельствах, мой агрессор был непредсказуемым, как и говорил капитан Мадиньо. В ту минуту, когда он стал приближаться ко мне, в приглушенном свете лампы, и я увидела его лицо с язвительной улыбкой, то только и смогла выдавить из себя каким-то чужим голосом:
        - Что вы со мной сделаете? Скажите, что вы со мной сделаете?
        Я долго ждала ответа. Может быть, в этот момент ему стало меня жалко? Или на него произвело впечатление то достоинство, с которым я заставляла себя держаться? Он сказал:
        - Если перестанете дергаться, то ничего не сделаю.
        И тут же добавил - так у голодного котенка забирают только что поставленное перед ним блюдце с молоком:
        - Или, по крайней мере, не сейчас.
        Бросил свой нож на кровать.
        - Только попробуйте дотронуться до него еще раз, - сказал он, - только попробуйте!
        Затем, как будто меня вообще не существовало, стал снимать ботинки, носки, грязную рубаху. Его тело было более мускулистым и крепким, чем я себе представляла. Расстегивая брюки, он посмотрел на меня и остановился:
        - Вас не затруднит отвернуться?
        Я послушалась, как ученик в моем классе, которого поставили в угол. Услышала, как он открывает дверцу зеркального шкафа. Я невольно повернулась и взглянула на него. Какую-то долю секунды я видела его совсем голым. У него были узкие бедра, крепкие ягодицы, светлее, чем все тело. Ноги длинные и тонкие, как у бегуна. Должна признаться, очень красивая спина, которая расширяется треугольником к хорошо развитым плечам. Ни грамма жира, потому-то он так легко двигался и даже в одежде выглядел худым. И хотя грудь не выглядела волосатой, но было достаточно растительности, чтобы скрыть шрамы…
        «Долю секунды»! Тогда этой лгунье может позавидовать любой фотоаппарат. Перед ее весьма двусмысленным описанием просто пасуешь, но я дала себе слово не менять в ее показаниях ни единой запятой. Во-первых, я никогда этого не делаю, во-вторых, и это главное, ее нелепости - то тут, то там - многое говорят об этом педагоге и о ее склонности приукрашивать события, когда, разумеется, речь не идет о чем-то посущественнее, чем шрамы. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда).
        …У него плоский упругий живот, руки, привычные к тяжелой работе на каторге. Его пенис, да позволят мне, почти дипломированной медсестре, рассуждать об этом так же непринужденно, как о других частях его тела, - ни больше ни меньше, чем у тех мужчин, которым я делала уколы, разве что он полностью пропорционален его росту. Кстати, я прочла в этой книге, которую случайно нашла, я уже о ней упоминала, что нельзя доверяться размеру пениса, когда он бездействует, некоторые из них в состоянии возбуждения могут утраиваться в объеме, и это не предел. Просто ужас!
        У меня не было времени рассмотреть, что он делает, но я поняла. В шкафу были вещи, которые мой муж почти или совсем не носил. Не знаю, зачем я их хранила. Может быть, неприятно выбрасывать ненадеванную одежду или я тогда еще надеялась, что успела забеременеть, прежде чем он умер. То, что я испытала, оставшись в двадцать один год совершенно одна в чужом городе, к делу не относится. Достаточно добавить, что муж у меня тоже был довольно крупный, хотя гораздо старше и не похож на этого парня.
        Во всяком случае, можно на самом деле подумать, что беглец читал мои мысли, даже когда я стояла к нему спиной, потому что он внезапно спросил меня:
        - Сколько лет было вашему мужу?
        - Сорок девять.
        - Как с ним жили?
        - Мы ладили.
        - И в постели тоже?
        Я не ответила. На это раздался короткий смешок, и все. Когда я смогла повернуться, он уже надел летние брюки, рубашку-поло фирмы «Лакост» и мокасины.
        - Я взял не лучшее, - сказал он, - но предпочитаю белое, оно пачкается быстрее. Тогда все время выдают свежее и можно опрятно выглядеть. Меня этому научили иезуиты. Я еще был от горшка два вершка.
        Он подавил зевок.
        То, что он был одет в вещи моего мужа, меня совсем не трогало. Во всяком случае, не сильно. Если бы не густая щетина, он ничем бы не отличался от остальных, и выглядел он не так уж устрашающе. Еще до того, как он открыл рот, я знала, что он снова выкинет этот свой трюк - способность читать чужие мысли:
        - У вас есть бритва, чтобы брить ноги?
        - Мне не нужно брить ноги.
        Он взял с кровати свой нож, со слегка недоуменным видом проверил большим пальцем, хорошо ли заточено лезвие. Засунул за пояс. Потом собрал в кучу свою грязную одежду и ботинки и затолкал под шкаф.
        - На кухне есть точильный круг, - сказала я.
        Я хотела добавить, что если он собирается перерезать мне горло, то лучше сделать это одним махом, не растягивая удовольствия, но вовремя сдержалась. Мое желание шутить вызвало бы у него подозрения. Он сам навел меня на мысль о том, что сама я безуспешно пыталась вспомнить с самой первой минуты, когда стала его заложницей: куда же, черт возьми, четыре года назад, когда мы сюда переехали, муж спрятал свое ружье?
        Когда он заканчивал бриться над раковиной в кухне, часы пробили одиннадцать. Он теперь зевал каждую минуту и изо всех сил старался не заснуть. Очевидно, он уже долго был на ногах. Я молча сидела на стуле, вовсе не стараясь помочь ему бороться со сном. Он вымыл лицо холодной водой, прополоскал рот, вытерся сам, обтер нож и вопреки всем ожиданиям старательно вымыл раковину. Я уверена, что к нему бессознательно вернулись его тюремные привычки. Наконец он достал из кармана связку ключей, которую взял, чтобы запереть дверь. Без щетины ему и тридцати было не дать.
        Как я и думала, он снова заставил меня подняться наверх. Стыд, который я уже испытала, когда он шел следом за мной и мог видеть то, что на каждой ступеньке открывала моя юбка, вовсе не улетучился. Он догадался об этом, как догадывался и обо всем остальном, поскольку отпустил шуточку в своем стиле, которую я не решусь повторить.
        Но на этот раз я не так волновалась, когда заходила в комнату. Наверное, он привяжет меня к кровати, но вряд ли для того, чтобы изнасиловать. Сначала он выспится. Он не прикоснется ко мне до своего пробуждения, думаю, не станет даже меня раздевать, просто воспользуется мною, когда восстановит силы. Значит, у меня будет много времени, чтобы освободиться от веревок, взять ружье из зеркального шкафа, и, если Господу угодно, чтобы оно оказалось заряжено, то я тоже стану убийцей. Если оно не заряжено или после четырех лет бездействия не сработает, или, если в последнее мгновение мне не достанет мужества убить спящего человека, останется один шанс - испугать его, выгнать из дома или убежать самой.
        Но я плохо его знала. Он повел меня не в спальню, где, как я предполагала, запрет и меня, и себя, а в дортуар для воспитанников, состоявший из нескольких комнат, между которыми снесли стены, превратив в анфиладу. Двадцать маленьких матрасов без постельного белья и одеял. Я была настолько раздосадована, что не смогу добраться до ружья, что воскликнула, не подумав:
        - Но в моей спальне нам будет гораздо удобнее!
        - Нам? - переспросил он. - Вы что, надеетесь, что мы уляжемся в одну кровать?
        Он скорчил испуганную физиономию, явно передразнивая меня. Впрочем, он тут же улыбнулся, и я увидела его белые зубы - совершенно очевидно, что он надо мной насмехается.
        - Увы, в вашей спальне есть окно, мадам Ляжка. А я хочу спать спокойно.
        - Ну не знаю, привяжите меня…
        Снова делает вид, что испуган, скалит свои острые, как у хищника, зубы, явно издеваясь надо мной.
        - При-вя-зать вас? Смотри-ка, какие нелепые фантазии!
        - Но здесь тоже есть окна!
        Он осмотрел одно за другим все три окна с закрытыми ставнями.
        - И что с того? - спросил он. - Вы что, меня за идиота держите?
        С этими словами он сорвал матрас и подушку с ближайшей кровати и швырнул мне в руки.
        - Держите.
        Подтолкнул меня к лестнице. Я спустилась, волоча матрас. Он толкал меня всю дорогу, пока мы шли через вестибюль к выходу. Я уже ничего не понимала. Неужели он хочет выставить меня на ночь в сад? Разумеется, нет! Слева от входной двери находилась другая, поменьше, которая вела в темную кладовку без окна, совершенно пустую. Бывшее помещение раздевалки. Когда я увидела, как он поворачивает оставленный в скважине ключ, я не сдержалась - бросила и подушку, и матрас и закричала:
        - Вы что, заставите меня здесь спать? Это невозможно!
        - Почему же невозможно? - сказал он мягким голосом, глядя при этом злыми глазами. - Вы же точно так запираете сюда несчастных мальчишек. Чем, интересно, они так провинились?
        Когда он стал изображать, что мстит за справедливость, я просто вышла из себя. И закричала еще громче:
        - Они смотрят мне под юбку!
        Его реакция была такой внезапной и бурной, что у меня перехватило дыхание. Я еще не успела закончить фразу, как он схватил меня за плечи, сбил с ног и потащил, церемонясь не больше, чем с тем матрасом. Заставил проделать весь обратный путь через вестибюль до классной комнаты. Там он буквально швырнул меня на возвышение, где стоял учительский стол.
        - Сядьте!
        Внезапно он зажег все лампы. Я надела упавшую с ноги туфлю на каблуке и села. Не знаю, восстановилось ли дыхание. Я превратилась в игрушку в руках этого безумца.
        Он пристроился за первой партой ровно напротив меня. Прядь на лбу, руки на парте, и приказал безапелляционным тоном:
        - Положите ногу на ногу!
        Конечно, я не послушалась. А он уже глядел под стол, на мои сжатые колени. Сердце забилось еще громче. Какой я была дурой, когда считала, что как только я стану его добычей, он воспользуется мной по-скотски, как уличной девкой. Говорили же мне, что он не просто жесток, а особо изощрен. Перед тем как принести последнюю жертву, он будет издеваться надо мной до тех пор, пока окончательно не унизит, не сломает, не подчинит своей воле, не растопчет мое достоинство. Какие слова капитана Мадиньо так поразили меня? «Ее насиловали не один час».
        Я знаю, что в подобной ситуации многие женщины, не менее порядочные, чем я, вместо того чтобы разъярить чудовище, подумали бы: «Господи, да пусть он развлекается в том же духе… Все так невинно. Пусть играет в ученика, который с волнением заглядывает под юбку учительнице. Сам же выглядит по-дурацки. Хочет увидеть ноги? Можно показать, если ему будет от этого легче». Но я-то не усматривала ничего невинного в его приказе, это было очередное звено в цепи унижений, которым он с самого начала подверг меня. Его издевательская усмешка над моим одиночеством. Лезвие ножа, которым он распахивал мою блузку. Согнутая пополам вилка. Путь в мою спальню. Выставленная напоказ нагота. Темный чулан. А теперь это - чтобы я же его и соблазняла!
        Но я-то из другого теста! Говорю это, чтобы было понятно, как тяжело мне вспоминать эти минуты, когда я находилась в собственном ярко освещенном классе. Даже появляться на пляже полуголой в купальнике, не скрывающем ни тонкой талии, ни всех моих вызывающих округлостей, включая упругую грудь, мне все-таки всего-то двадцать четыре, уже было для меня настоящей мукой. Я ходила на море на закате, и то не больше десяти раз за лето, но все равно всегда хватало зевак, глазеющих на меня, когда я выходила на берег: мокрая ткань облепляла тело, так что почти не оставалось укромных уголков. Их взгляды, скользившие по бугорку моего лобка, просто обжигали меня. Какая ложная стыдливость, скажете вы. Ничего не могу с этим поделать. Меня воспитали в уважении к самой себе.
        Не буду задерживаться на минутах, показавшихся мне бесконечностью, но явно позорных для моего тюремщика. Кстати, он угрожал, что если я не подчинюсь ему, он заставит меня это сделать силой. Я очень осторожно положила ногу на ногу… Но он явно хотел большего. Я повторила движение в другую сторону, он требовал - выше, еще выше… Я в растерянности смотрела, как его взгляд стекленеет при виде обнаженной полоски кожи выше чулка, не смогла сдержаться и сказала умоляюще:
        - Не нужно… Вы возбудитесь, а потом не сможете больше…
        Мой голос дрогнул. Он, издеваясь, изобразил презрение:
        - Интересно, за кого вы меня принимаете?.. Делайте то, что вам говорят! - крикнул он.
        Я снова подчинилась, но закрыв глаза. По крайней мере, так я могла не видеть выражения смакования на его лице. Много раз я выполняла его приказания: не так быстро, раздвиньте сильнее ноги, и что-то еще в этом духе. Но все равно я чувствовала на себе его жадный взгляд, скользивший по моим бедрам, овладевавший мною. У меня закружилась голова, по телу разлилась слабость, я сама не понимала, что именно я ему показываю. По щеке потекла слеза. Я открыла глаза.
        Он откинулся на спинку парты, скрестив руки на затылке, и с восторженной улыбкой созерцал потолок.
        - Черт возьми, - прошептал он, - хорошее было времечко!
        Понимай как хочешь. У меня есть соображения на этот счет. Минуту я не могла встать на ноги. Мне было стыдно. Я говорила себе: «Если ты пришла в такое состояние, пока он просто разглядывал твои ноги, то что с тобой будет, бедняжка Каролина, когда он перейдет к действиям? Начнешь ползать перед ним на коленях, как последняя шлюха?» Я поклялась отныне сохранять хладнокровие, стойко все выдержать, оставаясь при этом непоколебимой и даже равнодушной. Я тогда не предполагала, что, утолив в ту минуту его извращенную сексуальность, я выиграла для себя время.
        И не ошиблась. Как только он отвел меня к чулану, я не стала протестовать, только пожала плечами, а он открыл дверь и, швырнув внутрь матрас и подушку, сказал:
        - Мне нужно выспаться. А я должен быть уверен, что вы тем временем не поднимете на ноги весь город.
        Он делал вид, что ему неловко, смотрел на меня как-то по-идиотски, но я не верила ему. Как иначе он мог оставаться спокоен, только заперев меня в этой кладовке! Внезапно я поняла. Я снова ощутила эту странную слабость в нижней части тела. Стараясь сдержать дрожь в голосе, я выкрикнула:
        - Вы хотите сказать… Что я должна еще снять с себя всю одежду? Так?
        Актер из него был никудышный. Я уже знала эту его ухмылку, когда он делал вид, что потрясен.
        - О мадам Ляжка! А кто вас просит раздеться?
        - Конечно! Вы предпочитаете сами все сорвать! - бросила я, возмущенная его цинизмом.
        Как я себе и обещала, я постаралась скрыть свое смятение, снова пожав плечами, и вошла в чулан. Он позволил закрыть дверь наполовину. Конечно, он сможет распахнуть ее, когда я останусь голой, но даже эта уступка меня слегка успокоила. Раздеваться у него на глазах после пережитого нервного потрясения я могла бы только под угрозой смертной казни.
        Мне удалось в темноте стащить с себя одежду. Сначала блузку, потом туфли, чулки, подвязки. Я передавала ему предмет за предметом через щель в двери, я видела только его руки и плоское обручальное кольцо на пальце. Еще один вопрос, который раньше я ни за что не задала бы ему, но, стаскивая с себя юбку, я осмелела:
        - Вы женаты?
        - Я же сказал вам, что хочу спать.
        Я не настаивала. Передо мной встала проблема, которая очень взволновала меня, когда я листала дурацкие женские журналы в парикмахерской: если вам придется раздеваться перед незнакомцем, что вы снимете в последнюю очередь, что-то в этом духе. Наверное, мне в голову никогда не приходила мысль, что такое может случиться со мной. А может быть, наоборот, она слишком часто меня мучила. Оставались трусики и комбинация. Если я ее сниму, то открою грудь. Я отдала трусики. Сегодня я рассказываю об этом, как ни в чем не бывало, но тогда, увы, все было иначе. Я уверена, что любая женщина поймет напряжение, которое я испытала, даже в тех обстоятельствах, даже лицом к лицу с извращенцем, когда я была вынуждена отдать ему самое интимное, то, что, не снимая, носишь весь день. Но не будем об этом.
        Во всяком случае, если он потребует, чтобы я осталась полностью обнаженной, что лучше любых цепей помешает мне убежать в город, то он явно не позволит прикрыться шелковой и насквозь прозрачной комбинацией, в которой я выгляжу гораздо соблазнительнее, чем без нее. Ради чего, принимая во внимание мое положение, подвергаться риску разжечь его желание, пустившись с ним в рукопашную, где он наверняка возьмет верх? Я молча сняла комбинацию и протянула ее.
        Затем, прикрыв, как могла, живот и грудь, я стояла в ожидании своей дальнейшей участи. Если он будет насиловать меня прямо сейчас, я решила не сопротивляться. Он положит меня на матрас, я останусь безучастной, не буду плакать, жаловаться, пусть делает, что хочет, я отключу все чувства, как будто умерла или превратилась в деревянную куклу. Я боялась только одного, об этом рассказала моя помощница, уж не помню теперь, почему мы заговорили на эту тему. Якобы чувственные женщины или наделенные особо восприимчивыми определенными частями тела, даже помимо воли все равно получают при этом удовольствие, и именно поэтому изнасилование в глазах закона, даже если в конце концов жертва идет на это добровольно, все равно считается изнасилованием. Тем хуже, если он обнаружит, где именно у меня самое чувствительное место, я все равно себя не выдам, окаменею, умирая от стыда, но он ни за что не догадается, что я испытала.
        Он долго не двигался, наверное, колебался. Потом закрыл дверь. Через минуту она снова приоткрылась. Чтобы унизить меня сполна, он протянул мне мусорное ведро с крышкой и сказал:
        - Я аккуратно сложил ваши причиндалы. Спокойной ночи. Советую не будить меня, иначе я сильно разозлюсь.
        И на этот раз запер меня окончательно. Я услышала, как в скважине поворачивается ключ, потом его шаги - сначала по вестибюлю, потом наверх по лестнице. Сквозь щель под дверью я увидела, как погас свет. И все. Какое-то время я стояла в темноте, прислушиваясь. Хотя я была голой, меня бросило в жар. Часы пробили половину, но я уже не понимала, какого часа.
        Я разложила матрас на всю длину чулана и приготовилась ждать, как охотничья собака, повернувшись лицом к двери. Потом начала сомневаться, там ли она находится. Я встала, ощупала стены. Все правильно. Снова легла. Я старалась не думать о том, что со мной произошло, чтобы сосредоточиться на плане возможного побега. Но мне ничего не приходило в голову. Я отгоняла от себя навязчивый образ преступника, его черные глаза, его руки. Наверное, я задремала, но не спала по-настоящему, потому что каждые четверть часа слышала бой часов. Несколько раз я как бы приходила в себя от кошмара, который, как мне казалось, длился часами. Могу сказать, что за кошмар. В нем была сплошная эротика, мне снилось, как он мною овладевает, доводит до изнеможения, уничтожает. Наконец я заснула.
        Когда я открыла глаза, сквозь дверную щель пробивался слабый свет. Я лежала, не двигаясь, и прислушивалась. Тишина. Над входной дверью в вестибюле было небольшое окошко, свет, падавший на пол, был неярким, рассветным. Я встала, чтобы посмотреть в замочную скважину. Тут я увидела, что тот, кто считал себя умнее остальных, оставил в ней ключ.
        Я еще прислушивалась какое-то время, приложив ухо к створке. Еле слышно тикали неутомимые часы, других звуков не было. Я вернулась к своему ложу. В темноте мне удалось распороть шов наволочки и вытряхнуть оттуда перья. Очень тихо я разорвала ее с двух сторон, чтобы осталась только полоса материи. Медленно и осторожно просунула ее под дверь, почти наполовину, а может быть, и больше. Потом вытащила из волос шпильку и стала проталкивать ключ. Начали бить часы. Я остановилась, но была настолько поглощена своими действиями, что не успела точно сосчитать удары. Кажется, семь, в восемь было бы намного светлее.
        Когда наступила тишина, я снова взялась за дело. Мне потребовалось не больше минуты: ключ выпал наружу, но шум падения, хотя и приглушенный тканью, показался мне оглушительным. Не теряя времени, я подтянула материю на себя. Меня захлестывали радость победы, надежда, при этом я старалась не дышать, хотя из дома не доносилось ни звука.
        Я должна взять над ним верх. Я обернулась разорванной наволочкой как пляжным парео. Очень осторожно повернула ключ в скважине. Один раз. Второй. Чтобы дверь не скрипела, я рывком открыла ее.
        В тот же миг от порыва воздуха вокруг, словно стая белых птиц, закружились перья из подушки, а я закричала от ужаса, мне показалось, что мое сердце вот-вот разорвется: в кресле, стоявшем ровно напротив чулана, расселся беглец - он выглядел совершенно спокойным, хорошо выспавшимся, на губах у него блуждала презрительная усмешка. Тусклый свет, падавший из окошка наверху, придавал этому зрелищу что-то инфернальное.
        - Нет, вы только посмотрите на эту лицемерку, - сказал он спокойным голосом.
        Я увидела, как он медленно встает. Я не подумала, что нужно спрятаться в кладовке, не попятилась назад, осталась стоять на месте. Я была просто парализована. Он смотрел прямо мне в глаза, а когда подошел близко, одной рукой, безо всякой спешки или грубости, сорвал с меня материю, которой я обмоталась, и швырнул на пол. Я не сделала ни малейшего движения, чтобы помешать ему. Перья взлетели к потолку. Я стояла неподвижно, совершенно обнаженная, подняв голову наверх, у меня только вырвался какой-то звук, похожий на икание. Он поднес ту же руку к моим волосам, вытащил шпильку, и когда я почувствовала, как они упали мне на плечи, я не смогла сдержаться. Я заорала, как сумасшедшая, бросилась на него, стала колотить кулаками - от отчаяния, от беспомощности, от всего на свете.
        Он не возвращал удары, а только пытался сдержать меня. Сквозь слезы, застилавшие мне глаза, я уже не видела его, но несмотря на то, что он держал меня за запястья, я продолжала кричать. Я бы кричала так до бесконечности, потому что не могла остановиться, если бы меня не прервал страшный голос, доносившийся снаружи. Он шел из громкоговорителя:
        - Внимание! Дом оцеплен! Бандит, перестань мучить женщину или я отдаю приказ на штурм здания.
        Беглец тут же отпустил меня и бросился к креслу, на котором лежал нож. Нарастающие недоумение и тревога, которые я прочла в его глазах, были для меня отмщением за мои страдания. С трудом переводя дыхание, с мокрыми от слез щеками я не смогла сдержать радостного смешка.
        Началось новое испытание.
        За оградой сада стоял военный грузовик, вокруг него сгрудились вооруженные пехотинцы. На подножке стоял капитан Мадиньо. Обитатели соседних домов в пижамах и халатах толпились на тротуаре. Он кричал им через рупор:
        - Отойдите, отойдите! Дайте солдатам республики выполнить свой долг!
        Мы с моим мучителем наблюдали за происходящим через приоткрытые ставни на кухне. Он затащил меня туда волоком, голую, зажимая мне рот рукой. Теперь уже он впал в панику. Бормотал как заклинание:
        - Нет, нет! Это невозможно! Так не бывает!
        В свете утреннего солнца на огромной скорости подъехал второй грузовик, оттуда на полном ходу выскочили новые солдаты. Теперь можно было сосчитать их - десять, пятнадцать, двадцать. Мадиньо бросился к ним, укоряя за излишнюю медлительность:
        - Оцепляйте по периметру!
        Из грузовика достали огромные пулеметы и выставили батареей на проезжей части улицы. Беглец без конца повторял прямо у меня над ухом:
        - Они рехнулись, эти ублюдки! Просто рехнулись!
        Он закрыл ставни. Какое-то мгновение, оказавшись с ним лицом к лицу, я поняла, что он не знает, что делать, потом он убрал руку, зажимавшую мне рот, и сказал:
        - Они никогда не пойдут на такой риск и не начнут стрелять, ни из этих штук, ни из ружей. Если будете играть со мной по-честному, мы выпутаемся.
        - Мы? - воскликнула я. - Им нужны вы! А вовсе не я!
        - Пули не выбирают. Если они откроют огонь, от вашей хибары тоже ничего не останется. Я хорошо его знаю, этого Мудиньо!
        Он понял, что его слова возымели действие.
        - Послушайте, Каролина. Они меня не видели и не могут быть стопроцентно уверены, ни что я нахожусь здесь, ни какие у меня намерения, и вообще вооружен ли я. Сначала вы должны сказать им через окно, что все в порядке, что вы просто ссоритесь с приятелем, только и всего, и что они…
        Я не дала ему договорить. Я заорала во все горло. Он грубо зажал мне рот, запрокинув меня, так что я не могла ни отбиваться, ни укусить его. Сегодня я понимаю, что в эту минуту решилась моя судьба и что, отказавшись его выслушать, я совершила самую большую глупость в своей жизни.
        - Тогда мы поговорим с вами иначе! - сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. - Если вы такая кретинка, орите, сколько влезет!
        Он убрал руку, схватил нож и поднес к моему горлу.
        - Теперь кричите!
        Я отрицательно мотнула головой, чтобы показать, что больше не буду кричать. Тогда он, не церемонясь, поволок меня в вестибюль. Лезвие ножа по-прежнему касалось моего горла, пока он возился с дверными засовами.
        - Ради бога, - бормотала я, - не нужно!.. Прошу вас!
        Он поднял с пола порванную наволочку и бросил ее мне. Придерживая ее двумя руками, я прикрылась ею спереди.
        Затем он открыл дверь, вытолкнул меня на порог, вокруг летали перья, нож упирался мне горло. Я остро, как никогда, всей своей наготой почувствовала утреннюю свежесть, свет слепил глаза. Толпа зевак загудела. Я с ужасом увидела, как она быстро растет, теперь солдаты должны были сдерживать ее на подступах к изгороди. Потом наступила тишина.
        - Смотрите хорошенько, Мадиньо! - крикнул беглец. - Смотрите хорошенько! Если хотя бы один из ваших говнюков, слышите, хотя бы один, на свою голову, проникнет в сад, вы видите ее живой в последний раз!
        После этих слов был слышен только плеск волн на пляже вдалеке. Чтобы спрятаться от всех этих безмолвных испуганных взглядов, я закрыла глаза. Я почувствовала, как меня волокут назад, в тепло дома, дверь закрылась, щелкнули засовы, беглец швырнул меня на колени на плитки пола, и я горько разрыдалась.
        Ставни в кухне закрыты.
        Наверное, был уже полдень, точно не знаю.
        Он позволил мне надеть комбинацию и туфли, заколоть волосы. Я помылась над раковиной. Он отвернулся, но мог бы и смотреть, мне было уже все равно.
        Когда ему требовалось остаться одному, он запирал меня в чулан. Думаю, он ходил осматривать каждое окно в доме. Какой идиотизм! Главное происходило по обе стороны ворот, за оградой. Он еще время от времени приоткрывал ставни и смотрел, что происходит снаружи, а я уже больше не смотрела. Я их слышала. Они смеялись, перекликались друг с другом, как в театре. Притащили аккордеон, потом шарманку. Улица была забита зрителями, их, словно опасных зверей, отгородили решетками-загонами. Похоже, весь город собрался перед моим домом - мужчины, женщины, дети, старики и собаки. Возвращавшиеся с пляжа тоже присоединялись к толпе, как были, в купальниках. Тут же торговали мороженым и жареной картошкой.
        С одной стороны, это было на руку беглецу. Армия забыла о нем. Напрасно Мадиньо драл глотку, пытаясь прекратить этот балаган, я же была настолько раздосадована происходящим, что видела в «чудовище» лишь товарища по несчастью, единственную опору.
        Я приготовила то, что нашла в погребе. Я ничего не ела со вчерашнего дня. Когда мы сели за стол, я увидела, что он опять согнул пополам мою вилку.
        Минуту я смотрела, как он ест руками, потом не выдержала и последовала его примеру.
        - Вот видите, мадам Ляжка, - сказал он с полным ртом, - это вовсе не трудно.
        Он нашел в стенном шкафу бутылку вина. Обычно пила только моя помощница. Он поставил каждому по бокалу.
        - Мне было всего семь лет, - продолжал он, - но я уже знал, что то, что называют прогрессом, за исключением кино и аспирина, - это рабство.
        - Перестаньте называть меня Ляжка.
        - Каролина. Понял. Выпейте немного, это вас взбодрит.
        Позднее, когда мы заканчивали есть, он сказал спокойно:
        - Никогда не подумал бы, что все может вот так обернуться. Мне очень жаль, что причинил вам столько неприятностей.
        Я пожала плечами. Даже в приятном полумраке кухни мне стало жарко. Он закрыл окна, чтобы не слышать криков толпы. Добавил:
        - А вы красивая, Каролина. Не верьте тому, что про меня рассказывают, я никогда не брал женщин насильно, но чуть было не сделал это сегодня ночью.
        - Зря отказали себе в удовольствии.
        Разумеется, я сказала это без обиды. Весь город со скорбными минами наверняка обсуждал, что именно это он и проделал, причем не раз, а сколько ему заблагорассудилось. И это трепло-парикмахерша уж всяко пофантазировала вволю…
        Я видела, что из нас двоих больше не по себе ему. Он опустил свои темные глаза, начал рыться в карманах. Достал оттуда измятую пачку английских сигарет. Я встала за спичками. Когда подошла к нему, у меня с плеча упала бретелька комбинации, случайно, хотя я немного поспособствовала…
        Я, стоя, поднесла ему спичку, моя грудь оказалась на уровне его лица. Сердце колотилось как сумасшедшее. При каждом вздохе грудь вздымалась. Я стояла рядом, пока он не задул огонь. Спичка чуть не обожгла мне пальцы, но я бы все равно не пошевелилась. Говорить я тоже не могла, иначе не знаю, какие глупости наговорила бы, чтобы затащить его в спальню.
        В конце концов он отстранился первым. И сказал совсем не то, что я ждала от него услышать и на что уже готова была согласиться.
        - Я спокойно дождусь ночи, - сказал он. - А в темноте сумею отсюда выбраться.
        Я пристально посмотрела на него. Я была рада, что он отпустит меня, но мне стало грустно из-за того, что по чужой вине это приключение заканчивалось таким образом. Поверьте мне, даже если бы он надругался надо мной столько раз, сколько тешила свое воображение толпа под окнами, но никто не знал, что он у меня, я бы дала ему уйти и не стала бы жаловаться. В тот момент я подумала, если бы могла вернуться на несколько часов назад и исправить утреннюю ошибку, я бы крикнула всем этим зевакам на улице, что я дома с любовником. Да, да, даже у скрытницы-директрисы есть любовник. Я бы всех их послала к черту. К тому же я ничуть не сомневалась, что он не причинит мне зла. Я больше не верила, что он совершал преступления, в которых его обвиняли. Он должен подождать, пока все успокоится, а затем отправиться дальше. Возможно, мы пришли бы к такому развитию отношений, что я могла бы отдаться ему, пока мы ждали бы, когда он сможет уйти. Но ничего не попишешь.
        Я поправила бретельку комбинации и сказала ему:
        - Можете скрыться прямо сейчас. Я знаю, как это сделать. Идемте, покажу.
        Он недоверчиво и даже с подозрением смотрел, как я открываю кухонную дверь. Я дружески кивком головы показала, чтобы он шел за мной. Он поднялся и бросил нож на стол.
        Мы поднимались в спальню, я впереди, весь стыд улетучился как по волшебству. Теперь сердце билось иначе - от волнения. Когда мы оказались у двери, я на мгновение вдруг увидела себя со стороны, такой, какой была накануне, когда вжималась в стену, и пожалела. Но виду не подала, а только сказала:
        - Нужно собрать ваши грязные вещи и унести с собой, тогда они не будут знать, что вы переоделись.
        Я подошла к окну и осторожно приоткрыла один ставень.
        - Смотрите.
        Он снова оказался возле меня. Он столько раз причинял мне боль, а теперь боялся дотронуться.
        - Вот там, в глубине сада, - сказала я и показала пальцем, - видите большую кривую сосну?
        Он увидел.
        - А заросли дрока, чуть дальше? Так вот позади них в стене есть дыра примерно в метре от земли. Она закрыта железной сеткой, но ее нетрудно отогнуть. Через это отверстие можно вылезти в сосновый лес прямо над пляжем.
        Я повернула к нему голову. Он слушал как прилежный ученик, и я вдруг осознала, что говорю с ним голосом директрисы.
        - Смотрите как следует, а я пока соберу ваши вещи.
        Отходя от окна, я натолкнулась на него, он выглядел смущенным, постарался удержать меня, у меня с плеча снова упала бретелька. Его темные глаза были полны такой нежности, в них читалась такая благодарность, что я почувствовала, что моя решимость ослабевает. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть в них, но нашла в себе мужество сказать с раздражением:
        - Мало вы меня тискали? Отпустите.
        Он опустил вторую бретельку, стал ласкать мои груди, именно так, как я опасалась накануне, теперь я вся принадлежала ему, а он спасал свою жизнь.
        Он меня отпустил.
        Я подошла к шкафу. Увидела свое отражение в зеркале - волосы торчат во все стороны, на лице - выражение ужаса оттого, что я собиралась предпринять.
        - Там наверняка тоже расставлены солдаты, - сказал он глядя в окно.
        Я не могла ответить - пропал голос. Я, стоя на коленях, продолжала наблюдать за ним в зеркало. Шаря одной рукой под шкафом, вытаскивала оттуда его грязные вещи. Неожиданно я нащупала ружье, прикрепленное к деревянному дну двумя полосками изоляционной ленты. Муж специально спрятал его сюда, чтобы иметь наготове на случай нападения, это было поводом для моих шуток. Я легко открепила ружье. Вслепую обтерла его рубашкой беглеца.
        Именно в эту минуту он повернул голову:
        - Какой милый уголок, там, где качели!
        Он улыбался. К несчастью для нас обоих, он не видел меня полностью, а только взглянул в мою сторону, как бы призывая в свидетели, а потом снова отвернулся к окну.
        - Я должен вам что-то рассказать, - произнес он.
        Я встала, спрятав ружье за спину. Сердце колотилось так сильно, что мне до сих пор странно, как он его не услышал.
        - Женщина, которую я больше всех любил в своей жизни, моя единственная настоящая любовь, самая первая, - говорил этот молодой человек, стоя перед лицом вечности, - жила в Марселе, когда я учился в коллеже иезуитов.
        Однажды майским вечером я вышел из коллежа и, вместо того чтобы, как обычно, пойти в сторону конечной трамвайной остановки Сен-Жинье, отправился пешком в поисках приключений, мне было о чем подумать и не хотелось идти прямо домой.
        На улице, куда я свернул, у подножия лестницы стояло огромное распятие, я поднялся по ней и оказался на площади, где в каждом саду цвела весна. В самом центре площади находилась белая вилла в стиле барокко, а вокруг за высокой решеткой - настоящий парк. Она явилась мне там, на качелях, среди зарослей олеандра. Я мог бы даже сказать «наконец-то», потому что я был в том возрасте, когда с нетерпением ждут чуда, когда не возникает сомнений в том, что оно должно случиться.
        Она медленно взлетала и опускалась в своем белом платье из муслина, словно умиротворенная покоем сумерек, а воздух был напоен медом. Ей было лет шестнадцать, мне с виду - столько же. Грациозный изгиб шеи, коротко стриженные светлые волосы, даже то, что она была одна, в стороне от безмолвного дома, привлекло мое внимание, и я остановился, чтобы посмотреть на нее.
        Она взглянула в мою сторону. В ее глазах в свете заходящего солнца вспыхивали золотые искорки, от них веяло таким покоем, что я оробел. Я пошел дальше, но чтобы снова взглянуть на нее, я обошел с учебниками под мышкой ограду всего парка.
        Когда я появился в шестой раз, оказалось, что она уже достаточно повеселилась, наблюдая за моим маневром, и качели опустели. Я вернулся домой, в сердце смешались радость и грусть. Я любил ее. Любил ангела с мальчишеской стрижкой. Именно такой я представлял себе теперь Жанну д’Арк.
        Как вы догадываетесь, назавтра я снова пошел туда и застал ее на том же месте. И послезавтра. И каждый день той прекрасной недели. Она ждала меня, я уверен, но мы ни разу не обменялись словами. Дальше всего мы зашли в последний раз. Лил дождь. В то время, когда я обычно начинал ходить вокруг парка, там никого не было. Я недолго постоял перед решеткой в своем плаще, который только назывался непромокаемым, мокрые волосы закрывали мне пол-лица, а потом грустный, как заблудившийся пес, отправился восвояси. Именно в эту минуту она показалась в дверном проеме, на ней было только небесно-голубое летнее платье, а над головой вместо зонта она держала свитер. Бегом кинулась к качелям, оттолкнулась и взлетела вверх. В тот вечер мы говорили не больше обычного, она оставалась минуту или две, чисто символически, но это ведь что-то значило, правда?
        А потом наступило воскресенье, потом еще одно, за которым следом всегда идет этот гнусный понедельник. В тот вечер, правда, была прекрасная погода, но качели сняли, и все ставни в доме были закрыты. Не буду рассказывать, как я был потрясен. С упавшим сердцем я как автомат обошел парк и снова оказался в том месте, откуда впервые увидел ее. Вокруг прута решетки был обмотан листок бумаги и обвязан веревкой, она не поскупилась - ушло не меньше метра. Обернуто было плотно-плотно, мастерски. Я потратил кучу времени и обломал все ногти, пока не высвободил записку.
        Хотите знать, что она написала? Могу прочесть, помню лучше, чем зазубренную наизусть речь Ферамена[7 - Ферамен - древнегреческий афинский государственный деятель времен Пелопоннесской войны.].
        Он стал читать, имитируя марсельский акцент:
        Мы уехали жить в Шотландию, возле озера с кувшинками. Грустно, что так далеко. Но мы должны найтись.
        Не знаю, ни где, ни когда, ни какие это будут качели, но если мы будем говорить друг с другом, то тогда я обязательно упрекну вас за такую медлительность.
        Жанна.
        P.S. В тот день я, наверное, простудилась. А может быть, из-за того, что мы расстались, у меня слезятся глаза.
        Я никогда больше ее не видел. До сих пор, по крайней мере. Нельзя сказать, что я даром терял время, но когда думаю о ней, мое сердце екает, как прежде.
        При этих словах он повернулся ко мне, взгляд у него был полон грусти. Наверное, он даже не заметил наставленное на него ружье. Я не знала, заряжено ли оно и вообще, может ли еще стрелять, я доверилась судьбе, закрыла глаза и нажала на курок.
        Раздался оглушительный выстрел, меня отбросило к шкафу. Из створки окна, прислоненной к стене, вылетели стекла. Беглец словно застыл в дымной завесе, одна сторона тела вся была покрыта кровью, потом сделал два шага вперед - ноги его не слушались - и рухнул на пол.
        Ну вот. Я смогла. Полная тишина словно парализовала меня. У моих ног лежала огромная белая масса, испачканная кровью, и преграждала дорогу. Мне пришлось отступить, обогнуть ее и потом, пятясь, медленно двигаться к двери.
        Я была спасена, могла бежать, но внезапно скрюченная, уже мертвая рука схватила меня за подол комбинации. Вместо вопля ужаса у меня вырвался какой-то сдавленный крик, и я упала прямо на свою жертву. Несмотря на мое отчаянное сопротивление, несмотря на свою рану, он навалился на меня, прижал к полу, хрипя при этом от боли и ярости. Я увидела его лицо, измазанное кровью. Он хотел что-то сказать, но не мог. Он снова упал всей своей тяжестью прямо на меня.
        В эту минуту я услышала из сада голос Мадиньо, он, хотя и был усилен громкоговорителем, звучал словно издалека.
        - Каролина, Каролина! - кричал он. - Вы живы? Ответьте!
        Не знаю, кричал ли он до того и сколько секунд прошло после выстрела. Я также не помню, в какой момент я бросила ружье. Вероятно, сразу же. Во время следствия оружие было найдено под комодом, на другом конце комнаты.
        Беглец встал на колени, потом выпрямился в полный рост, его рот кривился от боли. Он заставил меня тоже подняться, и всю взлохмаченную потащил за руку в коридор. Он сказал глухо, но без всякой враждебности в голосе:
        - Вы будете говорить с ними, мадам Ляжка.
        Мы открыли окно в комнате моей ассистентки, оно выходило на улицу. Скрестив руки на груди, я старалась прикрыть пятна крови на комбинации. Перед домом собралась толпа зевак, их праздник выплескивался за расставленные ограждения, я услышала, как он довольно хмыкнул, увидев, что представление продолжается. Я крикнула изо всех сил:
        - Капитан! Не двигайтесь, прошу вас! Вы видите - я жива!
        Беглец выглядывал из-за моего плеча. Он шепотом подсказывал, что я должна сказать. Я снова крикнула:
        - Капитан! Он хочет поговорить с одним человеком, она здесь, среди вас!.. Но не раньше чем через четверть часа. Ее зовут Зозо, она работает в «Червонной даме»!
        Мадиньо повернулся к толпе с ошеломленным видом. Какая-то женщина бросила:
        - Это негритянка, капитан!
        Тогда я увидела, как вперед выходит молодая негритянка с копной кудрявых волос и в пляжном халате в красную полоску. Солдаты отодвинули временное заграждение, чтобы пропустить ее. Она подошла к офицеру, ковыляя на высоких каблуках, подняв глаза к нашему окну. И хотя нас разделяла решетка сада, я поняла - так волнуются только влюбленные.
        Я была привязана к стулу на кухне - руки заломлены, щиколотки связаны, комбинация вся разодрана. Он наблюдал в щелку за тем, что происходит на улице. Прижимал салфетку к ране под рубашкой, лоб в испарине. Часы пробили два, и тут же я услышала, как скрипят ворота. Он крикнул:
        - Только она, Мудиньо. Никого больше.
        Под ногами негритянки заскрипел гравий дорожки. Беглец не торопясь закрыл ставни, окна, потом вышел в вестибюль, волоча ноги.
        Я услышала, как скрипят засовы, открывается дверь, потом те же звуки, но в обратном порядке. Затем ее испуганный голос:
        - Боже мой, ты ранен!
        Я поняла, что она пытается поддержать его. Он сказал с надеждой:
        - Зозо, ты должна вытащить меня из этой передряги! Ты была права, я уже не понимаю, на каком я свете.
        Все мужчины такие. Когда им нужно признать поражение, начинают скулить. Потом он новел ее на кухню. Я слышала его шаркающие шаги, догадалась, что рукой он держится за стену. Увидев меня, его подружка застыла на пороге: мы оба в крови, я привязана веревкой, растрепанные волосы! Она закричала:
        - Это неправда! Как такое вообще возможно?
        Она произносила «восмосно» и «вобсе». Примерно моего роста и возраста, детское личико, но тонкая и высокая, как лиана, что-то змеиное в походке. Кожа светло-коричневая, сначала замечаешь только большие доверчивые глаза и белоснежные зубы.
        От волнения она тоже опустилась на стул. А он сполз по стене у двери прямо на пол. Я сразу же сказала ей:
        - Пусть все знают, он меня не насиловал! Он вообще меня не тронул.
        Она пожала плечом, оголившимся в вырезе платья, взгляд ее стал жестким, и она ответила с презрительной усмешкой:
        - А зачем ему вас насиловать? Для занятий любовью у него есть я.
        - Вы? - ответила я в тон ей. - Ну вам-то, конечно, все равно, это же ваша профессия.
        В наступившей тишине у нас обеих по щекам потекли слезы. Я заговорила первой:
        - Простите, это сорвалось с языка. Я хотела сказать, что люди злые и уж не остановятся, если начнут сочинять всякие ужасы. Про то, что такой мужчина, как он, может причинить женщине, как я.
        Беглец нетерпеливо вздохнул, спиной он опирался о стену, взгляд обращен куда-то в потолок. Зозо поднялась, вытирая щеки. Он сказала мне мягко:
        - Франсис не тот, за кого вы его принимаете.
        - Франсис? А мне он сказал, что его зовут Эдуард.
        - Какая разница, что он вам сказал. Хотите знать правду? Он студент, а выдал вам себя за сбежавшего из крепости преступника.
        В это мгновение, признаюсь, я потеряла дар речи. Она говорила так искренне, с такой убежденностью. Тогда я вполне трезво спросила ее:
        - Вы давно с ним знакомы?
        - Нет, не очень давно.
        - Тогда откуда вы знаете, что он не преступник, сбежавший из крепости, который выдает себя за студента?
        Тут она онемела. Несколько секунд она смотрела мне прямо в глаза со смесью отчаяния и неверия, потом повернулась к парню, сидящему на полу, чтобы потребовать у него ответа. Было больно смотреть на глупое упрямство, с которым она продолжала верить его словам, но ему явно было не до того.
        - Послушай, Зозо, - произнес он устало, - даже если допустить, что она права, то что это меняет? Мне все равно нужно уносить ноги из этой халупы.
        Он стал с трудом подниматься, держась за стену. Когда встал на ноги, сказал ей:
        - В глубине сада есть дыра в стене. Увы, я видел там двух часовых.
        Они смотрели друг на друга, он - прижимая к груди полотенце, чтобы остановить кровотечение, она - пытаясь оправиться от полученного удара. Она выпрямилась всем телом и, вложив всю свою любовь к нему, произнесла:
        - Беру это на себя.
        Так все и произошло. Потом рассказывали много другого, но это неправда. Например, что я сделала ему укол, чтобы вернуть силы. Мой медицинский саквояж с того вечера, как я вернулась домой, стоял на китайском столике, никто до него не дотрагивался. Зозо протерла ему рану спиртом и перевязала грудь. Я только показала ей, в каком шкафу у меня лежат лекарства. Как я узнала позже, у мужа было старое однозарядное ружье марки «Симплекс». Пуля прошла насквозь чуть выше плеча моего мучителя, потом разбила стекло у него за спиной и вошла в стену. Мне сказали, что если бы она угодила ему в легкое, то у него не было бы никаких шансов.
        Они выскользнули в сад через дверцу классной комнаты. А меня оставили привязанной в кухне. Зозо вышла оттуда первой. Беглец наклонился ко мне и сказал:
        - Я не буду засовывать вам кляп, Каролина, но скажите, что засунул. Если вы не будете кричать, пока не вернется Зозо, я пойму, что вы меня простили.
        Он поцеловал меня в губы и исчез.
        Зозо вернулась через четверть часа, мне они показались вечностью. Она развязала меня. Я пошла в вестибюль, подобрала юбку и белую блузку. Пока я одевалась, она мне сказала, что он убежал через дыру в стене в глубине сада, пока она, как умела, отвлекала часовых. В последний момент, когда за углом, буквально в пятидесяти шагах, они пыхтели на ней, как два тюленя, они с Эдуаром обменялись прощальными взглядами. Она видела, как он, шатаясь, скрылся в сосновом лесу неподалеку от океана.
        Она села на тот же стул, к которому я только что была привязана, и перед тем, как я открыла окно, чтобы позвать капитана и пережить обещанный мне ад, добавила:
        - А все-таки, несмотря ни на что, я буду по-прежнему верить, что он студент. Если он сказал мне правду, то я еще увижу его, ведь так?
        Как известно, ни она, ни я так больше его никогда и не видели.
        На допросе я и словом не обмолвилась о том, что она ему помогла. Она якобы тщетно умоляла его сдаться, а он связал нас обеих и заткнул рты. Часовые, которых она так ловко отвлекла от своих обязанностей, разумеется, не стали об этом распространяться во всеуслышание.
        Что касается остального, то после долгих часов, которые мы провели вместе с ним взаперти, я узнала, что нет предела человеческой низости. Сначала меня жалели, потом стали насмехаться. Никто мне так и не поверил. Хуже того, когда не известно, кто-что-кому-сказал, все откровения приписали мне самой. Хлынул поток анонимных писем, где меня призывали к сдержанности и подробно расписывали, в какой именно момент нескончаемой оргии меня насиловали, били, подвергали содомскому греху, а также любезно сообщали, в какой из существующих и несуществующих комнат и в какой немыслимой позе удовлетворялся мой сексуальный голод, обостренный годами вдовства.
        А потом стали приходить другие письма, от родителей учеников, в которых говорилось, что, к их великому сожалению, сейчас война и все такое. И как я ни протестовала, ни выражала свое возмущение, ничего не помогало. Не вернулась даже моя ассистентка.
        Мне осталось только продать дом вместе с мебелью и уехать отсюда навсегда.
        Шу-Шу
        Я кинозвезда.
        Актриса из меня никудышная. Но меня это мало волнует. Я делаю так, как мне велел Джикс. Чуть что, ору на всех и топчу свои очки.
        К тому же у меня что-то вроде дальтонизма. Мой фирменный взгляд на экране - через контактные линзы. В грустных сценах достаточно просто вынуть их, и все обливаются слезами. А потом мне вручают «Оскара». Два раза подряд, как Луизе Райнер[8 - Луиза Райнер (1910 - 2014) - австрийская и американская актриса, награжденная двумя премиями «Оскар».]. Первого - за фильм «Губы», второго - за «Ноги». Этими статуэтками можно с двух сторон подпирать книги на полке, но их недостаточно, чтобы тебя причислили к небожителям. В прошлом году в Балтиморе[9 - Поместье «Балтимор» - жилой комплекс и туристическая достопримечательность, особняк из 250 комнат в городе Эшвилл, штат Северная Каролина, США.] я должна была вручать вазу Одри Хепберн. Когда забиралась на сцену, расквасила себе физиономию. И очень удачно! Эта мерзкая фотография попала на обложки всех журналов. Она оказалась даже в Корее: я обнаружила ее на дверях тамошнего сортира, когда объезжала с концертами американские воинские части. Если взорвется атомная бомба, а в Голливуде решат сделать ретроспективу моих фильмов, вот увидите, эта фотография еще попадет
на афишу! На самом деле мне на все наплевать. И не потому, что у меня такой характер. Просто делаю то, что велел Джикс.
        В то время, о котором идет речь, я еще не была звездой. Я снялась во Франции в четырех или пяти черно-белых лентах. Однажды меня затащили на частный показ какой-то из них. В конце первой бобины вся компания дружно храпела. Даже киномеханик. Даже я сама. Я вообще ничего не понимала, когда снималась в этих средствах от бессонницы. Больше уже я их не смотрела.
        Нужно заметить, что киношники всегда стремятся все усложнить. Например, упорно стараются снимать шиворот-навыворот. Вот, скажем, история про три поколения семьи - ни за что не разберешь, с кем целуешься: с женихом или его внуком, догадаться можно только по парику, который на тебя напялили. И еще. С самого своего дебюта я отказываюсь играть старух. Как будто видишь себя в гробу. Начинаю тогда швырять в зеркало в гримерке все, что попадется под руку.
        Короче говоря, вряд ли я сумею пересказать вам тот шедевр кинематографии. «Тулуза-как-то-там-еще», уже не помню точно, на какой именно вокзал тащился этот поезд. Если не перепутали сценарии и при выходе на площадку мне всучили правильный, то, короче, играла я танцовщицу, из тех, кто крутил задом и демонстрировал ляжки в парижских забегаловках в старые времена. Партнером у меня был недомерок в шляпе, художник. Конечно же, волочет меня в свою мастерскую, чтобы запечатлеть в чем мать родила. Тут мне на листе картона пишут какой-то дерьмовый текст, и я выкладываю ему всю свою историю, как в восемнадцать осталась с ребенком на руках. Для крупного плана мне вынули линзы, он смотрит на меня и до него доходит, что с его стороны гнусно заставлять меня дрожать от холода, как овечий хвост, ради его мазни. Поскольку с его росточком на меня ему не запрыгнуть, разве что только, если решат снять комедию, он даже не собирается на мне жениться, дарит мне все свое семейное состояние, чтобы я выкупила этот кафешантан, где пляшу. Вступают скрипки. Я становлюсь королевой Парижа и вся такая дребедень, но поезд так и не
появился. Или сняла его запасная съемочная группа. Самое ужасное, что танцовщица из меня никакая. О моем партнере в роли художника лучше даже не вспоминать, его вообще дублировали. Рассказываю все это, чтобы было понятно, в какое дерьмо я вляпалась.
        Неважно, но главное - именно в этом фильме, в первых эпизодах, меня заметили прихвостни Джикса. Заставили пересечь Атлантику. Сам он в жизни на съемках не появлялся, сценариев не читал, даже свои собственные фильмы не смотрел. Ясон, Айвенго, Христофор, Келли Сантакалас - вот его настоящее имя. Великий продюсер, очень хитрый, очень богатый, но человек жуткий. Не то чтобы он меня домогался - наоборот, даже пальцем ко мне не прикоснулся. Говорил, что я буду нести ему золотые яйца, и все. Но зануда редкостная!
        Только он имел право принимать решения. В моем контракте он расписался на семьдесят семь страниц, перечислил все, что мне запрещено делать без его разрешения, начиная от замужества и кончая марками зубочисток. Если мне хотелось предаться плотским радостям в постели, я тоже должна была просить его позволения. Можете представить себе, что это за чудовище. Я часами изобретала всяческие уловки, чтобы улизнуть из дома и оторваться от армии шпиков, которых он приставил ко мне вынюхивать и высматривать.
        Ни о чем другом думать не могла. Целыми днями перепрыгивала из одного такси в другое, моталась по Лос-Анджелесу, лишь бы спариться по-быстрому в каком-то задрипанном месте. То в примерочной мужской кабине, то в багажнике какой-то развалюхи на кладбище машин, то в клозете на бензозаправке, то в лифте здания комитета по укреплению общественной морали, прошла через все. А в мотели - ни ногой. Попробовала один раз и меня сразу же застукали в самый пикантный момент - высадили дверь номера. От ужаса меня всю зажало, а может, не меня, а того типа заклинило, короче, так схлестнуло, что больше часа нас не могли растащить. Думала, рехнусь.
        Таков портрет Джикса во всей красе. Зато он снял меня в фильме «Шея» - цветная, музыкальная комедия, самая кассовая за год. После этого я и вошла в обойму. Певица из меня никудышная, но сценарист попался гениальный. Когда история начинается, я уже бывшая известная певица. Мерзавец, который бросил меня в двадцать лет с ребенком на руках, как-то во время ссоры так сдавил мне горло, что теперь, стоит мне открыть рот, впору открывать зонтик, а то камнями закидают. Говорю же, чистый гений. Я не хотела работать ни с кем другим, но он участвовал в забастовке, из-за которой весь Голливуд чуть не рухнул, и Джикс внес его в черный список. Короче, моя героиня - бедная крошка, ничего другого делать не умеет, разве только петь на какой-то провинциальной сцене «Даже не пробуйте, и так все получится». Чтобы прокормить своего мальчонку, она не гнушается любыми захудалыми захолустными мюзик-холлами Америки. Поэтому в картине фигурируют поезда. Я как полоумная мечусь между Западным и Восточным побережьями с обормотом, которому без конца хочется торта, да еще с тонной крема сверху, и дело кончается тем, что я пру
кусок в вагоне-ресторане. К счастью, молодой шериф, который допрашивает меня черт-те где в Алабаме, узнает замечательную певицу, он до сих пор таскает в бумажнике мою фотографию и еще подростком пристрастился дрочить на нее. И вот тут-то сделан гениальный ход, сотни раз растиражированный в перепевах «Шеи»: я продолжаю открывать рот на сцене, но под фонограмму за сценой. Даже я сама аплодировала как сумасшедшая в голливудском кинотеатре «Чайниз» на премьере. Потом, как заведенная, повторяю ту же бодягу в захудалых кафешантанах, разве что на этот раз в вагоне-ресторане мальчонка запускает весь торт, целиком, прямо в рожу метрдотелю, который на меня донес. Становлюсь королевой Нью-Йорка и все такое, и дело кончается свадьбой, в которой участвуют две тысячи статистов и примерно столько же пожарников, которые пускают воду из брандспойтов, потому что я решила шутки ради спеть собственным голосом. После этой хохмы многие стали поговаривать, что «Оскар» у меня не за горами. Никто не поверил, что я так ужасно пою.
        Тот же Джикс научил меня ремеслу.
        - Когда не выходит роль, - повторял он, - скажи сценаристу, что фильм - говно, оператору, что свет слепит глаза, гримерше, чтобы заштукатурила тебя заново, всем остальным, что они мудаки, а мне - чтобы я больше вбивал денег в страховку. Режиссеру - ни слова. Дуешься на него, пока он не пришлет тебе сотню роз. Дюжину отдашь костюмерше, остальные швырнешь ему в морду. Можешь даже врезать ему по кумполу каблуком, укусить, двинуть ногой по яйцам, ему за это платят. Главное - чтобы больше не выступал. Ты всегда должна снимать твой фильм, - так он говорил. - Но не обязана пахать за них всех, не забывай.
        И вообще в Джиксе было что-то особое. Он никогда не заставлял меня работать на публику, не платил профи, чтобы мне делали имидж, никакого такого маразма. Индивидуальность во мне никудышная. Люблю сидеть тихонько в своем углу. Да и сексом занимаюсь, только когда мне все время его запрещают. И Джикс, по-своему, меня понимал. После «Шеи» снял в «Глазах», еще одно кино, в котором я ничего не поняла, но осталась довольна - играла глухонемую, поэтому не пришлось учить текст. И хватит с меня! Он обещал, что даст перерыв на два года.
        В последний день перед отпуском, между двумя эпизодами, я праздновала окончание фильма со съемочной группой. Действие происходило в сарае, когда я, рыдая, целовала сынишку, потому что его мерзавец-папаша бросил меня и женился на дочери владельца хлопковых плантаций. К этому моменту мы уже опорожнили не одну бутылку шампанского, поэтому я хохотала до колик. Даже когда вынули линзы, было ясно, что все будет заметно на экране. Ну и что? Слезы, смех - почти одно и то же. «Зрители не должны судить по твоей роже смеяться им ли плакать, - говорил Джикс, - иначе что бы делал Бастер Китон? А Рин Тин Тин[10 - Бастер Китон (1895 - 1966) - американский актер и режиссер. Рин Тин Тин - немецкая овчарка, известная своими ролями в фильмах «Зов Севера», «Рин Тин Тин спасает своего хозяина», «Геройский поступок Рин Тин Тина».], черт тебя побери!»
        Собаку он даже не видел в кино, только слышал, что она заколачивает больше, чем Кроуфорд[11 - Джоан Кроуфорд (1908 - 1977) - американская актриса.], и все.
        Но слово он все равно сдержал. Только сцену отсняли, меня даже не стали разгримировывать, быстренько отвезли в аэропорт и погрузили в самолет в Майами. Той же ночью я уже спала на яхте Джикса под названием «Пандора», и когда проснулась, мы были посреди Атлантического океана.
        Представьте себе огромную белую бандуру с моторами, уж не знаю во сколько там тысяч лошадиных сил, со всякими проходами-переходами, ваннами и медными светильниками. Джикс хотел совершить кругосветное путешествие. Это была цель его жизни. В Европе шла война, и мы плыли под швейцарским флагом. Когда я гораздо позже рассказала об этом, журналисты без конца мусолили сюжет о моем циничном чувстве юмора. Ни один из этих олухов не мог поверить, что у Швейцарии есть свой флот.
        Команда «Пандоры» состояла из двенадцати человек, плюс две девушки из обслуги в футболках, едва прикрывающих зад, повар-француз и китаец, занимавшийся стиркой. Джикс еще таскал за собой личного психоаналитика, совершенно сдвинутую на Викторе Гюго и требовавшую, чтобы ее называли Эсмеральдой. К ней он тоже не прикасался. Она, кстати, утверждала, что ее вообще не тронул ни один мужчина. Ну и я для комплекта. Проводила время в полном безделье. Загорала. Спала. Играла с Джиксом в джинрамми. Он выиграл у меня пятьдесят три доллара и двадцать семь центов за те почти два с половиной года, пока мы плавали. Это к слову, чтобы было понятно, хорошо ли я играю. В шашки умею тоже. А вот в шахматы так и не научилась. Он играл с Эсмеральдой, а она развлекалась тем, что после трехчасового трепа в кабине Джикса плавала вокруг яхты. Даже акулы на нее не зарились.
        В результате, я была очень рада, что оказалась вдали от всех этих студий, всех этих придурков, занудствующих по поводу волоска, случайно упавшего на ухо, или моего французского акцента, или из-за невпопад сказанного слова. В иностранных языках я совсем ни бум-бум, вот и скажите, что можно сделать, чтобы различать слова, когда читаешь с листа монологи о своей поганой жизни, которые к тому же написаны так, как произносится. Йа нимагу. Иногда целых пятьдесят строчек кряду. А потом, без линз или очков я цвета вижу неправильно. Чтобы доска мне казалась черной, она должна быть белой, а чтобы писать как бы белым, нужны черные чернила, тут либо все все путают, либо вообще на это плевать хотели. А меня заставляют пересниматься. Еще один дубль, и еще. И снова штукатурят рожу. И раздевают и заново одевают, потому что вспотела. И причесывают по новой, ну и что с того, что платиновая блондинка? Волосы у меня ни к черту, курчавые, приходится то и дело распрямлять. А еще прожекторами слепят, без них у меня якобы видны мешки под глазами. А еще подбадривают - злобно так, говорят «душечка», а сами растерзать
готовы. И в конце концов я срываюсь и, как учил Джикс, начинаю вопить по-французски, топчу очки, хочу назад, домой в Монруж, чтобы каждое утро ездить на метро до Насьон и снова работать маникюршей. Я ведь на корабле обрабатывала им всем ногти - и Джиксу, и Эсмеральде, и этим двум профурсеткам-стюардессам. Джикс мне всегда говорил: «Ты просто создана для этого, как обидно, что кино создано для тебя». И в глазу у него - правда, только в одном, то в правом, то в левом, мелькало что-то, похожее на искреннюю жалость.
        Завернули в Ирландию и сделали остановку в Корке, чтобы принять на борт лоцмана, потом решили пересечь Ла-Манш и плыть в Довиль, но в конце концов отказались от этого плана - небо кишмя кишело самолетами со свастикой, которые прошивали море очередями, так что было не прорваться. Мы двинулись вдоль побережья Бретани в надежде заправиться горючим, а в Ля Боле к нам подсели австрийский режиссер и французский актер, Джикс говорил, что на них можно будет сделать деньги. С актером я когда-то давно снималась в одной халтуре. Их сопровождала жена - одна на двоих, они звали ее Орел-или-Решка. Здоровенная тетка, выглядела впечатляюще и сзади, и спереди. Не закрывала рот, всякий раз силясь изречь нечто умное. Меньше чем за неделю она нам все уши прожужжала про какое-то дурацкое место на заливе Морбиан, если она правильно поняла, там ловят уже очищенные креветки - без панциря. В конце концов ее разговоров не выдержали даже моторы на нашей калоше, и те сломались.
        Так все и случилось. В вопросах техники я ни бельмеса не смыслю, но, видно, матросы на «Пандоре» разбирались в ней еще хуже моего. Мы простояли на якоре два с половиной месяца, и за все это время они только демонтировали то, что не работало, и ждали запчасти, которые все не приходили. А когда пришли, оказались не те. Джикс выгнал старшего механика и телеграфировал, чтобы ему срочно направили на гидроплане не такого идиота. Самолет сбили немцы. Парней спасли, но посол Рузвельта разорался, министр Гитлера стал извиняться, а в газетах Лос-Анджелеса написали: «Трое рисковали жизнью ради спасения Шу-Шу из ада». А потом второй гидроплан опустился на воду рядом с нами, как огромная кувшинка. Новый старший механик принес новость, что запчасти вот-вот придут. Но увы, разбомбили завод, на котором их делали. К счастью, новый механик, а может, и китаец, который отвечал за стирку, заметил, что они вовсе не нужны. Короче, мы все лето, как фиалка в проруби, проболтались в океане, даже не имея права причалить - возле Косы двух Америк, между Олероном и Руайаном. Джикс говорил, что если бы ему удалось заманить сюда
какого-нибудь сценариста, мы могли отснять своими силами недорогой фильм и прилично заработать на нем. Конечно, ни один из этих горе-храбрецов не согласился. Даже несмотря на то, что винный склад «Пандоры» был забит под завязку, а на борту крутились две суперсексапильные стюардессы, не говоря уж о главной приманке, Орлу-или-Решке. Один из них прислал телеграмму: «Мне очень жаль, Джикс, но что-то я это не чувствую. Сейчас делаю переложение «Трех мушкетеров», Селзник - продюсер еще тот, и если вы хотите, и т. д.». Ставлю сто против ноля, что чек, присланный в качестве аванса, он так и не вернул. Все они одним миром мазаны.
        Со стороны наше положение казалось совсем не блестящим. Радио на борту работало двадцать четыре часа в сутки. Все на свете - от бульвара Сансет до бульвара Уилшир - были уверены, что мы погибли. Или что умираем от голода, попав в эпицентр двойной бури: морского шторма и военных действий.
        На самом деле вообще ничего не происходило. Мы обосновались в уютной бухточке Морские короны, и каждый день двое матросов отправлялись на шлюпке привезти то, что нам требовалось. Вдалеке на прибрежных скалах даже были видны отдыхающие. Поначалу они подавали нам оттуда знаки, махали платками. Потом перестали обращать внимание. По радио сообщали, что моим компатриотам и их союзникам крепко надавали по шее, но ничего такого заметно не было даже в самый сильный бинокль. К тому же никто на яхте радио не слушал, один только Джикс, чтобы быть в курсе каких-то собственных дел.
        В вечер перед премьерой фильма «Глаза», который мы закончили до отъезда, по всем радиоканалам с огромной помпой, проиграв национальный гимн США и Марсельезу, пустили мое обращение к большой семье американских кинематографистов, которое меня попросили записать на пленку.
        Когда мы подписывали контракт, Джикс приказал мне говорить о себе исключительно в третьем лице. Я должна была изрекать фразы типа «Шу-Шу на вас наплевать» или «Шу-Шу не понимает, куда она засунула дурацкую правую туфлю». Причем, даже обращаясь к лучшей подруге Рэйчел Ди, которая продавала рубашки марки «Эрроу» в Лос-Анджелесе. Даже к ней. На сей раз в этой занудной речи он все-таки разрешил мне говорить по-человечески. Ужас! Но несмотря на помехи, пока мой голос передавался на другой край света, он звучал как «луч надежды во тьме обреченного на гибель мира» - так написали во всех бульварных газетенках. Я им зачитала то, что накарябали рекламщики Джикса, даже не словами, а буквами - как произносится, язык сломаешь, я запиналась на каждом слове, если в нем было хотя бы два слога. Потому и голос дрожал, про тех, кто слушал, даже не говорю. Сказала, что фильм «Глаза» больше всех затронул меня за живое, потому что роль немой в то трагическое время, которое переживают сейчас свободные страны, вышла за рамки моего «я» и все такое прочее. Сказала, как грустно, что я в этот вечер не с ними и что, возможно,
еще долго буду далеко, но просила их хранить образ юной француженки, которую они приняли как свою и сделали символом нерушимой дружбы, связывающей наши великие страны со времен Лафайета[12 - Маркиз де Лафайет (1757 - 1834) - французский политический деятель, участник американской войны за независимость.]. Кажется, я еще упомянула Шарля Буайе, Эдварда Робинсона и Аннабеллу[13 - Голливудские актеры французского и румынского происхождения.]. Черт побери! По понятным причинам не называя имен, я еще говорила о бежавших от нацистов режиссере и актере, оба безумно талантливые, которых подобрал Джикс. Удивительно, почему в мою речь не включили Орел-или-Решку и ее беспанцирных креветок.
        Кстати, еще до того, как мы вышли в море, выяснилось, что «Глаза» уже принесли больше денег, чем «Шея», хотя я там даже не пела. Каждое утро за завтраком Джикс получал новые цифры и тут же все пересчитывал. Потом смотрел на меня с каким-то странным выражением лица и говорил:
        - Вот были бы у нас на борту Бен Хехт[14 - Бен Хехт (1894 - 1964) - один из самых успешных и востребованных сценаристов Голливуда.] или хотя бы кто-то из этих гарвардских недоумков, который накропал бестселлер, а теперь дрочит в какой-то каморке на студии «Фокс», мы бы всем дали прикурить.
        Я-то как раз была в полном восторге, что тут нет тех, кого он назвал. Лучший отдых в моей жизни! Раз мы не могли сойти на берег, меня не заставляли таскаться по развалинам каких-то там церквушек неслыханной красоты или наряжаться (разве что на ужин), или разглагольствовать о болезнях и политике, или лобзать кучу сопляков на руках у их мамаш или старперов, от которых несет мочой, или выслушивать всякий бред, или говорить о себе в третьем лице, или еще что-то в таком же духе. Я только должна была загорать на корме яхты, отгороженная огромным полотнищем, чтобы не смущать матросов, которым в диковинку вид голой бабы. Уж поверьте, у меня под рукой было все, что требуется, - шоколад, содовая, масла для загара, колода карт, рассчитанных на выигрыш, сигареты «Кэмел», четыре пары корректирующих очков, в которых видно на пятьдесят сантиметров и до бесконечности, книжка о выращивании растений в горшках, ведерко с кубиками льда и последнее письмо от матери, адресованное Жермене Тизон, абонентский ящик 424 в Сен-Жюльене-на-Океане.
        Не было такого времени в моей жизни, о котором я бы так грустила, не считая своего детства в Монруже, когда стоило только открыть рот, как мне клали туда конфетку. До четырех лет каждый ребенок - звезда. А потом вас уже бесконечно шпыняют. Я знаю секреты счастья так же хорошо, как содержимое своих карманов, приходится превратиться в кенгуру, чтобы не выронить их. В один прекрасный день у меня родится дочь, это когда у меня уже не останется частей тела, о которых можно будет снимать фильмы. Пусть она плачет, кричит, скандалит, болеет желтухой, все равно она будет маникюршей. Даже если мне придется каждое утро провожать ее на работу, опираясь на статуэтки «Оскаров», как на костыли, выталкивая ее пинками в зад, - это уже будет, как титры моей заглохшей карьеры в конце фильма. Пусть меня четвертуют, если я кривлю душой.
        Так вот, короче, лежу я уже полдня на корме «Пандоры», чинно загораю в чем мать родила, платиновая блондинка а-ля Джин Харлоу, дремлю на своем матрасе, ни о чем не думаю, и тут все и началось. Не помню уж точно, какой это был год, месяца тоже не помню. Думаю, 40-й год, сентябрь. Но если вы скажете, что дело было в августе, спорить не стану. Если скажете 39-й или 41-й, тоже возражать не буду, мне наплевать, просто подумаю, что вы ошиблись.
        В любом случае, было тихо как во сне. В это время солнце на горизонте бывает круглым и зеленым. Раздался плеск волн, я неожиданно открыла глаза и села. Смотрю через дырку в спасательном круге, торчащем над бортом «Пандоры», и передо мной открывается такой кадр: прямо на меня плывет человек - одет во все черное, а вода вокруг красная. Я схватила свои коррекционные очки, напялила их и вскочила на ноги.
        Этот тип был на последнем издыхании. Я поняла это, когда взглянула на его руки, сведенные судорогой, и увидела, что он идет ко дну, пуская пузыри. Я бросила ему спасательный круг вместе с веревкой и еще с какими-то двумя привязанными к нему тросами. Я могла бы кинуть и капитанский мостик, но его не оказалось под рукой. Он минуты две путался во всем этом, пытался забраться на борт и срывался в воду, уставившись на меня безумными глазами, и при этом все время стонал:
        - Мэмэ, мэмэ!
        Или же это была просто молитва, которая ничего ровным счетом не значила.
        Короче, когда ему удалось подтянуться, зацепившись за борт, я перетащила его на палубу, как куль с мокрым бельем. Опустилась на колени. Я увидела, что это долговязый парень лет двадцати восьми - тридцати, что его рубашка лакоста вся розовая от крови. Какое-то время он только плевался, кашлял и пыхтел, как боксер на ринге. Потом с мольбой посмотрел на меня своими большими темными глазами и прошептал, не переставая икать:
        - Прошу вас, не надо никого звать. Я сбежал из крепости. Я ранен…
        Я совсем не знала, что делать. Я тогда даже не вспомнила, что из одежды на мне только очки. Он сказал, испугавшись моего ужаса, который разглядел в них:
        - Клянусь вам, меня осудили за преступление, которого я не совершал.
        У него отовсюду стекала вода, но кровь больше не шла. Под рубашкой была неумело сделанная перевязка. Он повторил:
        - Прошу вас.
        Ему так хотелось расположить меня, что он потрепал меня по плечу и углубился в ложбинку между грудями. Я легонько ударила его по руке и спросила:
        - Можете опереться на меня и встать на ноги?
        Он благодарно моргнул в ответ. Я поднялась, натянула купальный халат и начала творить глупости.
        Скоро должно было смеркаться, и я решила, по крайней мере, где-то спрятать его до темноты.
        Я с огромным трудом сначала затащила его на нижнюю палубу, а потом спустила еще ниже - в трюм. В глубине коридора, между машинным отделением и резервуарами с горючим, была каморка, куда свалили непонятно чем набитые мешки и всякую рухлядь: банки с краской, старую лошадь с карусели, отжившие век шезлонги и так далее. Тусклая лампочка, потолок такой низкий, что нужно наклоняться в три погибели, но это было единственное место, куда никто на яхте никогда не заглядывал, разве что психоанальная дура Джикса захочет здесь погарцевать с китайским бельемоем, если не найдет более достойной кандидатуры для супружества.
        Я уложила бедного парня на мешках. Ненадолго оставила его одного - пошла к себе в каюту за одеялом и какими-то медикаментами. Когда я вернулась, единственное, что осталось на нем, - это обручальное кольцо на левой руке, все остальное он снял и повесил сушиться на трубе, а сам устроился в уголке на двух драных матрасах. Он лежал в такой же позе, как в материнской утробе. В этом закутке было невыносимо жарко, а у него зуб на зуб не попадал.
        Я развязала его ужасную повязку. На груди ниже плеча у него была рана, к счастью, далеко от сердца, и такая же сзади, но больше диаметром. Морская вода хорошо их промыла, но я все-таки протерла их спиртом. Он закрыл глаза и не мешал мне, даже не стонал. Я наклеила ему два пластыря с мазью - получилось необыкновенно красиво, как блины со сметаной, и аккуратно и туго перевязала торс, я этому научилась в скаутском отряде в Монруже. Лечить мне нравится почти так же, как делать маникюр.
        Одна из двух стюардесс по имени Толедо раньше была медсестрой. Мы все время об этом говорили. Она многому меня научила, но иногда и я могла кое в чем ее превзойти. Например, ставить банки. Если бы за это давали «Оскара», их у меня набралась бы целая армия.
        Когда я закончила, а он согрелся под своим одеялом, я спросила, как его зовут. Он ответил слабым голосом:
        - Фредерик. Зовите меня Фред, если так удобнее, но это напомнит мне тюрьму.
        - Сколько вы там пробыли?
        - Шесть лет.
        - А как сбежали?
        - Не могу сказать, ведь если меня схватят, я смогу этим воспользоваться еще раз…
        Он снова прикрыл глаза.
        - Отдыхайте. И будьте спокойны, сюда никто не придет. Вы голодны?
        Он отрицательно покачал головой.
        - Завтра, когда как следует отоспитесь, будем думать, что делать дальше.
        Он не ответил, уже заснул.
        Вечером после ужина я зашла взглянуть на него. Выглядел он неплохо, только разговаривал во сне. Из той околесицы, которую он нес, я смогла понять, что речь идет о каких-то качелях, помидоре и бортовом колоколе. Он отчетливо произнес: «Вы что, зануды, колокол проглотить решили?» И сжал кулаки, как для драки.
        На следующий день он по-настоящему бредил.
        Я должна была рассказать о нем кому-то на «Пандоре». Я чувствовала, что не способна решить что-то сама. Потом мне пришлось подкупать почти каждого, чтобы те ничего не выболтали, но я скажу вам кое-что очень важное: можете использовать мои показания, как вам заблагорассудится, можете написать роман, можете снять фильм, в котором роль Шу-Шу сыграет какая-нибудь актрисулька с вытравленными волосами, меня это все волнует не больше, чем прошлогодний снег, но я ни за что не скажу вам, кто именно на яхте помог мне прятать Фредерика. Некоторые еще работают на Джикса, и я не хочу, чтобы он внес их в черный список, если не хуже. Разве что скажу, это не Эсмеральда, не Орел-или-Решка, не стюардессы - Толедо и Бесси, иначе говоря, никто на это мерзкой посудине из тех, кто принадлежал бы к женскому полу. Я, конечно, всего-навсего умственно отсталая кинозвезда, но мне хватает соображалки, чтобы не доверять женщине. Даже моя лучшая подруга Рэйчел Ди, которая продавала рубашки марки «Эрроу» в Голливуде, меня подставила. Довольно гнусно. Просто так, ни за что. Чтобы покрасоваться самой.
        Так вот, значит, этот кто-то спустился вместе со мной взглянуть на раненого.
        Лавернь, повар-француз. Он сам признался. Во всяком случае он уже давно не работает у вышеназванного продюсера. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
        Решили еще сутки подождать. Я снова перевязала его. Принесла еще два одеяла. У Фредерика был жар. Он говорил нам в минуты просветления: «Нужно немедленно отплывать. Нужно ехать. Иначе я так и не доберусь. Колокол будет звонить без конца, и у меня не хватит времени».
        Через день ему стало лучше. Я принесла ему еду. Он чуть-чуть поел, выпил много воды. С него градом лил пот, но ему по-прежнему было холодно. Я его переодела. Он смотрел на меня невидящими глазами. Он путал меня с какой-то женщиной, которую хорошо знал, я это чувствовала, но ни разу не назвал по имени. Он называл меня: «красавица», «козочка», «тростинка», «малыш», «деточка», «цыпленочек» и «крошечка». Не знаю почему мне казалось, что он обращается к одной и той же женщине. Но его здорово прихватило. А потом еще два дня, и он стал здоров. Честное слово, просто чудо.
        Сначала на закате, как уже вошло в привычку, я спустилась узнать, как рана, как температура, как душевный настрой. Он стоял в коридоре трюма перед дверью в свою каморку. Он сказал:
        - Мне хотелось размяться. В этой крысиной дыре я даже выпрямиться не могу.
        Температура была 37,2. Рана - просто сказка. Но настроение оказалось ни к черту, стоило мне сказать, что ночью мы снимаемся с якоря, а раз теперь он здоров как бык, то его присутствие на борту нежелательно. Он даже может воспользоваться спасательной шлюпкой и плыть к берегу, их тут столько понатыкано, одной больше, одной меньше. Я сыграла эту сцену шикарно - как в фильме «Глаза», когда шпики дают мне ручку и бумагу, а я все-таки не закладываю мерзавца, который наградил меня ребенком. Теперь еще один человек на яхте был в курсе, поэтому мне хотелось, чтобы он поскорее смылся.
        - Но куда? - спросил он. - Прошу вас, если вы ночью отплываете, вы могли бы разрешить мне пробыть здесь еще совсем немного. Выкинете меня где угодно за пределами Франции и никогда больше обо мне не услышите.
        Помню, мы были вдвоем в каморке, он лежал на затасканном матрасе, я сидела на полу возле него в олимпийском купальнике из магазина «Сакс» - в белом в синюю и красную полоски и в своих окулярах. И тогда он неожиданно спросил меня:
        - А вы не можете на секунду снять очки?
        Я сняла. Я заранее знала, что он обопрется на локти и будет смотреть на меня с этим мерзким видом, будто стараясь вспомнить, в каком вонючем такси он обжимал меня как-то ночью перед Рождеством. Следующий вопрос за всю свою жизнь я по утрам слышала чаще, чем здравствуйте-как-дела:
        - Скажите, я не мог видеть вас в кино?
        Я ответила, как обычно:
        - Мог, если не шутишь, а поточнее?
        Действие происходит к гостиничном номере, дешевом, но чистом (черно-белая пленка).
        Молодая женщина с платиновыми волосами закрывает за собой дверь и прислоняется к ней. В глазах слезы. Она выглядит очень соблазнительно в дешевеньком, промокшем от дождя платье.
        Молодой водитель грузовика, который в этот момент пакует чемодан, оборачивается, на его лице удивление и восхищение этим неожиданным вторжением. Старая, но чистая майка выгодно подчеркивает его мускулатуру.
        Она (патетически): Я скажу правду, истинную правду!.. Мой муж бросил меня с ребенком на руках. Я должна была отдать мальчика в пансион и пойти работать! Но он не мог, просто не мог жить взаперти! Он сбежал! И прятался у бабушки!
        Крупный план - молодой водитель грузовика очень взволнован. Протягивает руку.
        Камера поворачивается к женщине, она направляется к нему, потрясенная.
        Она: Нет, у меня хороший мальчик! Но он все время делает глупости. Поджигает бумагу и кидает из окна. Ходит по крышам и не думает, что может сломать черепицу.
        Снисходительная улыбка молодого человека. Он держит ее за плечи. Заставляет присесть на краешек кровати. Ясно, что он хочет поцеловать ее, но не смеет.
        Она (удрученно): Мне сказали, что его нужно отдать иезуитам. Он умный, он всего добьется! Но у меня нет средств!
        Плачет.
        Молодой человек с решительным видом расхаживает по комнате, руки в карманах своей застиранной, но чистой спецовки.
        Он: Послушайте меня, дорогая. Я всего-навсего простой шофер грузовика. Меня тоже воспитывали социальные службы. Но могу сказать только одно - я никогда не боялся работы!
        Становится перед ней на колено. В кадре два профиля в контражуре. Постепенно слышится мелодия их первого вальса.
        Он: Любовь моя, будьте моей женой! Ваш сын станет моим. Он будет учиться у иезуитов. Я буду водить свой грузовик по любым дорогам, в любую погоду…
        Она в слезах бросается в его объятия, обезумев от счастья.
        Музыка нарастает, камера медленно отъезжает, и в кадр попадает прикроватный столик, на нем играет на цимбалах игрушечный слоник, купленный для мальчугана, при первом их знакомстве.
        КОНЕЦ
        Взрыв эмоций.
        Я говорю беглецу, что это действительно я в какой-то ранней нетленке. Названия не помню, но партнером был Мэтью, который сейчас здесь, на борту. Поскольку предполагалось, что действие происходит в Марселе, мы снимали в Ницце во время карнавала. Мальчишка, который играл моего сына, потерялся в толпе, и мы так его и не нашли. Поэтому он не появляется больше в кадрах. Срочно вызвали сценариста, тот подсластил пилюлю - отправил парнишку в пансион. Предпочитаю не знать, куда бы он определил меня, если бы я тоже потерялась.
        С тяжелым вздохом Фредерик надает на матрас, руки на затылке и говорит мне:
        - Нам этот фильм показывали в крепости. Честно признаюсь, я плакал.
        Он прячет глаза, делает вид, что не знает, куда смотреть, но я-то понимаю, что он хочет разжалобить меня, чтобы остаться на яхте до следующей стоянки. Джикс решил, что мы отплывем не раньше полуночи. Почему, понятия не имею, даже сегодня. Во всяком случае у меня оставалось много времени, чтобы подумать за ужином.
        Я так ловко выпрямилась, что сильно стукнулась головой об этот гнусный потолок. Каждый раз, как я попадала в эту каморку, у меня искры сыпались из глаз, ни разу не вышла, чтобы не набить шишку. Я выругалась, а Фредерику сказала, что мне пора одеваться, а там видно будет…
        Дашь палец, всю руку откусят.
        Неловко вспоминать, что произошло во время этого прощального обеда. Мне никогда не бывает стыдно, но даже сейчас не хватает духу обо всем рассказать, лучше сразу перейти к следующей сцене. Поймите правильно: мне трудно вовсе не потому, что вы можете продать эту историю «Конфиденшл», тираж бы только удвоился, особенно если ее перепечатает «Таймс». Трудно произнести вслух. Мне, кстати, было бы проще все сыграть, правда, нужно быть чертовски талантливой, чтобы, не вдаваясь в подробности, донести всю подлость рода человеческого и до какой-то дряхлой старушенции, и до ее правнучки, явившихся посмотреть этот фильм только потому, что на «Верную Лэсси» стояла огромная очередь.
        Неважно, заткну себе уши, чтобы не слышать, что я буду нести.
        Прежде всего обстановка. Салон «Пандоры» - сплошная бронза и красное дерево. Большой овальный стол накрыт белой скатертью, сервировка - английский фарфор, канделябры. Жарко. Открыли иллюминаторы, и пламя свечей колеблется от дуновений воздуха.
        Ну и наконец, действующие лица: мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях. Джикс во главе стола - седая шевелюра, недовольная мина, под рукой ортопедическая трость и полсотни стеклянных флаконов с лекарствами - профилактика от всех болезней. Я сижу напротив на другом конце стола в черном воздушном платье, контактных линзах, бриллиантовом колье, на безымянном пальце нефритовое колечко - память о моих дебютах, руки и ресницы - в полном ажуре, чувственные губы, а знаменитые платиновые волосы блестят на свету.
        Справа от Джикса - Эсмеральда в белом платье, роскошные грудь и плечи, золотистая кожа, волосы взбиты на лбу, зеленые глаза, почти такого же цвета, как мои, высокомерный вид особы, которая по двести долларов за сеанс кому хочешь запудрит мозги. Слева - Орел-или-Решка, рост сто восемьдесят, семьдесят килограммов розовой плоти, затянутой в красное - мечта тореадора - платье, голубоглазая блондинка, детский ротик, груди - просто полушария, никогда не видела ничего подобного - устрашающие буфера, колышутся, выпирают из декольте, целятся прямо в вас, неотступные, как дурной сон. В любом случае слишком жирно для одного мужика. Поэтому по обе стороны от меня восседают двое мужей: режиссер Франц Стокаммер, зачесавший назад свою единственную волосину, ему полтинник, но очень спортивного вида, галльские усы, хищная морда, и Матье, двадцатипятилетний актер, вновь сооруженные нос и зубы, улыбка, как у Гранта, мускулы, как у Гейбла, бархатный взгляд, как у Рафта, голос, как у Буайе, и тем не менее очень славный малый.
        Было бы нечестно не упомянуть о присутствии двух босоногих стюардесс, которые подают на стол, из всей одежды на них только фирменные футболки и пилотки «Пандоры». Брюнетка - Бесси, блондинка - Толедо. Я уже говорила, что подружилась с Толедо, потому что у нее диплом медсестры. Бесси тоже мне очень нравилась, но без взаимности. Даже не могу сказать почему. А может быть, именно поэтому.
        Значит, сидели мы там и ели, уж не помню, что именно, в полной тишине, только подливали шампанское. Я пью только содовую или шампанское. Так решил Джикс. Втихаря, когда удается, не могу отказаться и выдуваю огромными стаканами воду со льдом. Утверждают, что это вредно для желудка, печени и сосудов, но у меня железное здоровье, а вода еще никому не вредила. Мы все молчим, но только потому, что простояли все лето на якоре и, кажется, уже обо всем переговорили. Иногда Орел-или-Решка, отрезая себе кусок окорока, которого хватило бы на троих, произносит какую-то чушь, но ее давно уже никто не слушает. И тут я вдруг заявляю:
        - Матье, Шу-Шу просит ее извинить. Как называется тот фильм, в котором вы с ней снимались?
        Он глотает кусок, морщит лоб и отвечает:
        - «Материнская Голгофа»?.. Нет-нет, перед прокатом название поменяли. Кажется…
        - «Красавица и дальнобойщик», - вставляет Стокаммер тоном, не допускающим возражений, даже не подняв глаз.
        - Это мой фильм? - спрашивает Джикс со всем свойственным ему презрительным выражением лица. - Тогда у него другое название.
        Именно в тот момент, когда Джикс произносит эти слова, я подскакиваю на стуле, вытаращив глаза. Кто-то схватил меня под столом за щиколотку. Я слышу, как Матье восклицает:
        - Вспомнил! «Брошенная жена»!
        Теперь уже никаких сомнений: чья-то рука медленно гладит мою ногу, продвигаясь наверх, от шелковых чулок бьет электрическими разрядами. Я нарочно роняю салфетку и наклоняюсь, чтобы ее поднять. Слышу голос Стокаммера:
        - Да нет же!.. «Брошенная мать»!
        Я приподнимаю уголок скатерти и кого я вижу? Нелегальный пассажир стоит под столом на коленях возле открытого люка, ведущего в трюм яхты. Рука на моем колене уже лезет мне под юбку. Ему там очень тесно, вывернул шею, лицо перекошено. Улыбается смущенно и грустно, но очень горд собой.
        Я выпрямляюсь в полном обалдении. Джикс раздраженно выносит вердикт:
        - Мать, жена - одна сатана! С таким названием даже расходы на пленку не окупишь!
        Я чувствую, как рука беглеца поднимается еще выше. Открываю рот, чтобы что-то произнести. Хочу отодвинуться, но не могу. Теперь чувствую уже не одну, а две руки. Они осторожно, очень осторожно раздвигают оборки, которые принесли мне славу. Ласкают бедра выше чулок. Невозможно выдержать. Уверена, что этого наглеца сейчас обнаружат. Джикс выбросит его за борт. А потом двадцать лет не будет со мной разговаривать. А Матье изрекает:
        - А я вот думаю, может быть, «Ради моего мальчугана»? Или что-то в этом духе?
        Держаться достойно, сохранять достоинство! Не могу произнести ни слова, но расплываюсь в светской улыбке, оказаться на этой посудине в два миллиона долларов и еще выпендриваться! Чувствую, что платье, юбка уже задраны до самой талии. Руки подбираются к трусикам. Собираются туда залезть. Слышу, как я шепчу умоляюще:
        - Не надо, пожалуйста!
        - Шу-Шу права, - говорит Джикс. - Никогда не надо включать сопляков в название или на афишу. Разве что эту толсторожую Ширли Темпл. Иначе провал. И еще. Нужно запустить туда пуделя или чечеточника, тогда сбор обеспечен.
        Я стараюсь не двигаться на своем стуле, но приходится. Если я хочу помешать этому подонку стянуть с меня кружевную нашлепку или, наоборот, помочь мне от нее отделаться, а может, и то и другое одновременно, я должна перекатиться с одной половинки попы на другую, короче, невозможно понять, что творилось у меня в голове.
        Только намного позже один из собратьев Эсмеральды объяснил, что же произошло в глубине моей подсознанки в тот вечер. Он сказал вежливо, но устало, что уже много лет ему приходится выслушивать подобное, что это сексуальные фантазии всех женщин и именно с этим чаще всего обращаются к этим психоанальным шарлатанам. Иногда эти сцены происходят в пиццерии на Палм Спринг, иногда - на дне рождения соседки, бывает даже - в Белом доме, потому что до того, как стать страховым агентом или третьим помощником оператора на студии Юниверсал, ваш муж мечтал выбиться в сенаторы. Короче, всему виной это христианское лицемерие, которое у всех нас в крови. Он считает, что таким образом я хотела разом покончить со своей прежней жизнью; на глазах у всех, но при этом незаметно для присутствующих, и чтобы, если возможно, при этом какой-то тип стоял на коленях у меня между ног, чтобы тем самым я еще и унижала его мужское достоинство.
        К тому же я, оказывается, гнусно воспользовалась тем, что бедолага бежал с каторги. И, чтобы полностью проявить свой сволочизм, я оправдывала себя тем, что якобы не хотела его выдать. Да если бы Эсмеральда или Толедо или любая баба сказала бы такое, я бы дала им прикурить или потребовала, чтобы их направили прямиком в газовую камеру. Пусть меня четвертуют, если смогут доказать, что целую неделю этот мозгоблуд пытался вдолбить мне что-то другое. Потом, поняв, что теряет свое время и мое терпение, он пытался навалиться на меня на своей знаменитой кушетке, но тут я унизила его мужское достоинство, нанеся по нему удар своей лодочкой на шпильке, призвав на него благодать божью (уверена, что римско-католическая апостольская церковь меня не осудила).
        - Мне кажется, мы ушли куда-то не туда, - вдруг воскликнул Стокаммер и швырнул свой нож поперек тарелки. - Название состояло из одного слова!
        Мои трусики уже опустились на щиколотки и продолжают ползти ниже. Я чувствую, как мне раздвигают колени, прохладные губы касаются моей кожи со внутренней стороны бедер. О том, что происходит дальше, лучше не говорить, можете сами домыслить. Тем хуже, я сломалась. Оперлась локтями о стол, подпираю руками подбородок, из всех участников разговора у меня самый внимательный вид, но знаю, что глаза у меня вот-вот закатятся, а изо рта вырвался стон.
        - Вам нехорошо, Шу-Шу? - спрашивает Эсмеральда с подозрением.
        Отвечаю, собравшись изо всех сил, на выдохе:
        - Нет-нет… Жарко… Она больше не может… Не может…
        - Чего вы не можете? - настаивает эта сучка.
        Теперь все смотрят на меня. Матье галантно вынимает бутылку из ведерка со льдом.
        - Хотите шампанского?
        Я с трудом могу его разглядеть через запотевшие линзы, практически ничего не вижу. Шепчу:
        - Да-да!.. Да-да!
        Он наливает мне в бокал шампанское.
        Я должна вытянуть ноги. Я хотела бы остановить Матье. Чувствую, как скольжу по стулу, а все взгляды устремлены на меня. Я знаю, что теперь меня уже ничто не остановит. Умоляю:
        - О да! Еще! Еще!
        - Еще? - переспрашивает ошеломленный Матье откуда-то издалека.
        Я поплыла. Шампанское переливается на скатерть. Кто-то что-то говорит. Я слышу свой голос - какой-то хрип, нескончаемое даааааааааа - откидываюсь назад, ноги вытянуты, напряжены, и это длится, длится, я не хочу, чтобы оно закончилось, ну, короче, сами знаете, как это бывает.
        Когда я немного прихожу в себя, я полулежу, опершись на спинку стула, наполовину съехав под стол, руки висят как у тряпичной куклы. Все с некоторым недоумением меня разглядывают, и, чтобы выглядеть нормальной, я делаю над собой усилие, хватаю бокал, но, не успев донести до рта, расплескиваю половину содержимого себе на грудь. Пью при полном молчании окружающих. Ни слова, пока я вынимаю линзы, тру глаза и обмахиваюсь оборками платья, чтобы легче дышалось. Потом Джикс снова берется за еду и подытоживает:
        - Да ладно! Если фильм оказался прибыльным, какая разница, как он назывался!..
        Нет смысла рассказывать, какой разнос я устроила своему гнусному насильнику чуть позже, когда спустилась в его каморку, чтобы отнести ему еду. Как только дверь закрылась, а я вдвое согнулась, касаясь потолка, и сурово сказала ему:
        - Вам не стыдно?
        Он, как обычно, лежал на матрасе, заложив руки под голову. Может быть, ему и было стыдно, но не слишком. Он ответил мне не слишком убедительно:
        - У меня уже шесть лет не было женщины. Шесть лет!
        - И вы считаете, это дает вам право вести себя со мной так, как вы повели, когда, спасая вас, я не могла ни звука произнести, ни защищаться?
        Но попробуйте читать мораль голодному дылде, выше на голову Орла-или-Решки. Я его интересовала теперь только потому, что держала в руках поднос с едой.
        Пока он ел целого цыпленка, груши в сиропе и опорожнял бутылку «Медока», я подсела к нему. Не могла поверить, глядя на него, что он так мерзко со мной обошелся. У него были изысканные манеры, несмотря на то что ел он руками. Пока он приканчивал вино, устремив взгляд куда-то в пустоту, я сказала:
        - Я из Монружа, а ты откуда?
        - Из Марселя.
        - Чем ты занимался до ареста?
        - Ничем. Сам себе хозяин.
        - Женат?
        Он с недовольным видом спрятал руку с обручальным кольцом за спину. Произнес безапелляционно:
        - Не говорите о ней! Это мое личное дело!
        Я не настаивала. Взяла поднос, собираясь уйти. Он удержал меня за руку. Но не агрессивно, скорее наоборот. Вздохнул, отвернувшись:
        - Простите меня. Она святая. Все эти годы ждала меня. Уверен, что ждет до сих пор. Само постоянство. Ее так и зовут - Констанс[15 - Констанс (constance - фр.) - постоянство.].
        Он лежал добрых две минуты, погрузившись в меланхолические воспоминания о своей половине. Какие люди все же странные! Когда я увидела, что он с таким сожалением думает о другой, то почувствовала какую-то слабость в животе. Так у меня обычно начинается. Конечно, под столом он вел себя омерзительно, но, в общем-то, как лицо незаинтересованное, сам-то он вряд ли остался удовлетворен… короче, я расстегнула молнию на спине. Единственное, чего мне хотелось, это дать ему возможность получить удовольствие, восстановить справедливость… Можно было подумать, что с этой молнией я открыла секрет, над которым асы механики бились уже несколько месяцев: стоило мне ее тронуть - все на «Пандоре» вдруг пришло в движение! Взвыли машины, зазвонил колокол, заскрипела мачта, и мы вдруг начали перекатываться с борта на борт.
        От неожиданности я выпрямилась, еще раз получила потолком по голове и сказала мечтательно:
        - Черт возьми, плывем!
        Я проковыляла к двери. Прежде чем выйти, застегнула молнию и сказала Фредерику, что судьба решила все за меня и чтобы он ждал высадки на следующей же стоянке.
        Совсем недавно, завершив свой подвиг, крысеныш скрылся из салона в подполье так же незаметно, как туда пробрался, даже не побеспокоившись, что бросает меня с голой задницей. Испытывая теперь благодарность, он достал из кармана брюк мое кружево и протянул мне на кончике пальца. Я натянула, использовав всю гамму целомудренных телодвижений и специально перепутав зад и перед, пусть будет, о чем мечтать до следующего дня.
        Не знаю, свела ли я его с ума, но сама я так долго ждать не могла. Стоя в три часа ночи на палубе в унылой ночной рубашке, я сказала себе, что глупо тратить жизнь на созерцание под луной одиноких сельдей, заплывших в эту лужу, спустилась в трюм, разбудила его, спящего голышом под своими одеялами, и, разумеется, мы разыграли отличную партию.
        Ну вот. Теперь вы знаете почти все, кроме конца.
        Это звучит как шутка, потому что между этим первым разом, когда я валялась с Фредериком на грязном продавленном матрасе на широте Руайана, и последним - на другом конце света в роскоши на острове Рождества, прошло немало дней, ночей, недель и месяцев. Если бы снять из этого кино, на экране маячил бы дурацкий календарь, с которого на дикой скорости облетают листки, и он наложен на силуэт «Пандоры», отважно разрезающей волны. Боясь, что зритель не сразу разберется, что к чему, нужно, наверное, добавить, причем не поднимая цену на билеты, пунктирную линию, которая движется по старинной морской карте, только и всего. Джикс говорил:
        - Когда зритель знает начало любовной истории, то ему хочется побыстрее дождаться, чем все закончится. Остальное - чтобы подкинуть работу режиссеру, дать повод оператору наставлять так и эдак камеру, ну и чтобы фильм делал сборы.
        Я, как и он, вдоволь наелась этими movies[16 - Movie (англ.) - фильм.]. Чем они короче, тем быстрее можно пойти развлечься, но это уже не кино, это моя сволочная жизнь, и я постараюсь рассказать вам о ней немного больше.
        Прежде всего мне так и не удалось высадить с яхты нелегала, который этому отчаянно сопротивлялся. Первая стоянка была в Лиссабоне. Вместо того чтобы меня разжалобить, сказать, что он поражен в самое сердце, Фредерик попросил оставить его на борту, потому что не говорит по-португальски. Мужская сдержанность! Должна признаться, что пределом его нежности и лицемерия были: «Ну ты даешь!», «Бедненькая Шу-Шу», а чаще всего - «Ну ты даешь, бедненькая Шу-Шу!» Однажды в приступе тоски он мне сказал, что если меня потеряет, то ему будет очень жалко. Я вам об этом расскажу по ходу дела, но вы ничем не рискуете, если узнаете, что, наливая себе бокал в тот вечер, он высказал то, что было на душе.
        Я - девушка особая, таких, как я, всего пять или шесть миллиардов на Земле. Вот я и нафантазировала себе идеал мужчины - пусть он храпит по ночам, неважно, какой он: высоченный или карманного размера, красавец или замухрышка, богатый или бедный, дурак или умный, главное, чтобы был моим, не слишком задиристым и очень-очень ласковым. Если подпустишь к себе раз, то потом уже никого другого не захочется. Я знаю, что на свете наберется двести девяносто три женщины всех рас и религий, в том числе консьержка дома 486 по бульвару Писай-Кипятком в Париже, Франция, которые не разделяют моего мнения и скажут вам, что я вру и что теперь уже невозможно пересчитать всех, кто пользовали меня в каморке для хранения швабр на четвертом этаже отеля Беверли Хилз, но мне наплевать, пусть подавятся от зависти. И если я не зацепилась на всю жизнь за своего первого ухажера, как, впрочем, и за последнего, то только потому, что все они были дикие зануды, занятые только борьбой за выживание, ну и к тому же постоянные, как флюгеры на ветру. Если быть честной, попадались и такие, кто плохо переносил мои выверты перед съемками
и железной рукой посылали туда, откуда я пришла, даже в метель и на мороз. Случалось, что все кончалось абортом. Господи, как же я ревела, пока не появлялся следующий придурок!
        О Фредерике я даже говорить не могу, мне сразу становится плохо. После плюшевого мишки Пинко это был самый лучший подарок в моей жизни, просто милость божья. Мишку я получила на день рождения в три года, он был со мной до восемнадцати, когда холуи Джикса запихнули меня на корабль «Нормандия», чтобы в Америке посмотреть, есть ли во мне звездная начинка. Когда я вышла в Нью-Йорке, то засунула его куда-то среди багажа, анкет и всяких таможенных деклараций. Джикс нанял кучу детективов, уверена, что не соврал, я даже просила показать мне чеки, но моего любимого зверика так и не нашли. В то время я была жуткой снобкой. Первый класс, охапки цветов, обеды за капитанским столом, от всего этого могла закружиться голова. И неважно, что я засыпала после нескольких эпизодов этой халтуры, благодаря которой стала знаменитой, но я так сходила тогда с ума, что все решили, что у меня украли ребенка. Джикс обещал кучу денег тому, кто найдет Пинко здоровым и невредимым, и поместил объявления во все бульварные газетенки. Хорошо, что его приятелям, членам Сената, удалось убедить его отказаться от кампании по
распространению закона Линдберга на плюшевых медведей[17 - Закон, принятый в 1932 г., в соответствии с которым перевозка похищенных людей через границы штата стала федеральным преступлением. Был принят после резонансного похищения и смерти двухлетнего Чарльза Линдберга.]. В первые недели я тоннами получала посылки с медведями всех цветов и оттенков, но моего так и не нашли, а новых отдали в Общество защиты детей на Филиппины. Это я к тому, как хорошо мне было с Фредериком.
        На Гибралтаре англичане перерыли Пандору сверху донизу, будто проводили археологические раскопки пирамиды Хеопса. Мой драгоценный прятался в вентиляционной трубе. Потом целых три дня приходил в себя от приступа клаустрофобии. Уж поверьте, в одну кабину лифта я с ним ни за что бы не вошла. Впрочем, сомневаюсь, чтобы он вообще на нем когда-нибудь поднимался, даже чтобы понять, чем лифт отличается от лестницы.
        Во всяком случае я специально упомянула пирамиду Хеопса. Джикс хотел осмотреть ее и другие, поменьше, чтобы построить декорации в студии, а Стокаммер снял бы фильм. Я буду играть искательницу приключений в шортах и, чтобы прокормить сынишку, раскопаю мумию, нашпигованную бриллиантами. Но Джон Кэррадайн или Бэзил Рэтбоун попытается любыми способами украсть мою добычу, и до того, как появится Рэй Милланд, чтобы починить свой старый драндулет, севший в пустыне, я не смогу вылезти на свет божий. В общем, представляете себе идею. К счастью, Средиземное море превратилось в стрельбище для военных кораблей, и нам пришлось изменить маршрут. По радио все советовали возвращаться домой, в Америку, но Джикс ответил, что маленькому-плюгавенькому австрийскому капралу не удастся нарушить его планы, и тогда плавание растянули еще на полгода - мы должны были обогнуть Африку.
        Не думайте, что все это время Фредерик просидел, скрючившись в три погибели в трюме. Через неделю, когда я немного пришла в себя, он практически переехал в мою каюту или, точнее, во все три, которые я занимала на капитанской палубе напротив апартаментов Джикса. Он возвращался в свою каморку только утром, когда Толедо приходила убирать. Несколько раз она натыкалась на валявшуюся в каюте мужскую одежду, наверное, думала, что я подцепила кого-то из матросов, а может, и всю команду, кто знает, но ни разу словом не обмолвилась и виду не подала - ее личико, свежее, как огайское яблочко, оставалось бесстрастным.
        Причем, кроме небольших чаевых, которые здесь приняты, я никак ее не благодарила. А вот матросы - те просто ненасытные. На каждой стоянке мне приходилось искать американский банк, они пили из меня кровь, но только в виде наличных. За исключением китайца-бельемоя. Он вынудил меня дать обещание, что за его молчание я целый час буду демонстрировать ему мой передок, ну и все остальное. Но он якобы до меня не дотронется. Будет только смотреть. Целый час. Правда, больше я его не видела, вы скоро узнаете, чем закончилась эта история. Но если я с ним повстречаюсь в закоулках какого-нибудь Чайна-тауна, я тут же затащу его в комнату, забитую часами, чтобы он воочию увидел, что я девушка честная. Я называю его только потому, что его уже нет среди служащих Джикса, и к тому же он даже не спросил меня, почему я хотела подкупить его. Я просто попросила его ничего не говорить. Если сперва он клюнул на наживку, то потом оказалось, что сам рубил под собой сук.
        Короче, через какое-то время все на свете, ну или почти все знали, что среди нас находится нелегальный пассажир. Не знал только Джикс и его дамочки. Самая безмозглая из четверых в конце концов заметила, когда прошло уже много месяцев, ну и все испортила.
        В начале зимы мы встали на якорь в Касабланке. Загадочный город, кого там только ни встретишь: как только в ночных заведениях появляется какой-нибудь тип в немецкой форме, тут же все начинают распевать «Марсельезу». Я это, правда, увидела в одном фильме, когда вернулась в Америку, а то иначе даже рассказать было бы нечего. Фредерик не хотел выходить на берег, боялся, что его сцапают солдаты Петена, ну а я вообще не люблю эти туристские штучки. Как и на всех стоянках, куча адвокатов и всякой челяди поднималась на борт и запирались с Джиксом в каюте на целые дни, иногда даже по ночам не выходили. Он занимался тем, что продавал какую-то авиарухлядь, точно не знаю. Он редко говорил о чем-то, кроме фильмов. Сперва я спросила Фредерика, что он об этом думает. Он ничего не думал. Остальные, впрочем, тоже, они берегли свои извилины для игры в скрабл.
        Год заканчивался очень спокойно на стоянке в порту, за исключением последнего дня. Во время подготовки к встрече Нового года в День святого Сильвестра французские морские пехотинцы явились обыскивать «Пандору», и Фредерик едва успел забраться в свою вентиляционную трубу. Редкая удача, потому что на этот раз наверняка искали именно его. Мне стало стыдно за своих компатриотов. Я имею в виду не солдат, выполнявших свой долг, кстати, не слишком при этом усердствуя, а офицера армии Виши, занудного и туповатого майора Мадиньо. Должно быть, им самим было невдомек, что именно они ищут на корабле, а что еще интереснее, на корабле под швейцарским флагом. Когда я описала их начальника Фредерику, то, придя в себя от изумления, он сам назвал мне его имя. Поняв, что эта скотина преследует его на противоположном берегу Средиземного моря, он стал дрожать еще сильнее, чем в Гибралтаре, но клаустрофобией тут и не пахло, он дрожал от ярости. Он сказал мне:
        - Если в один прекрасный день я окажусь с ним лицом к лицу, я его придушу, и пусть это будет мое последнее доброе дело.
        После отбоя тревоги мы весело отпраздновали Новый год. Ровно в двенадцать я расцеловала каждого по очереди. Потом сняла контактные линзы и, оросив щеки слезами, велела им продолжать без Шу-Шу, поскольку она предпочла бы уединиться в своей каюте, вспомнить мамочку и школьных подружек, оказавшихся в оккупированной стране, и все такое прочее. Для такой дерьмовой актрисы, как я, сыграно было на редкость удачно. Даже Эсмеральда отвернулась, чтобы скрыть эмоции, которые задели ее каменное сердце. Даже Орел-или-Решка заподозрила, что речь идет обо мне, а не о креветках. Даже единственный волос на голове Стокаммера немедленно встал дыбом, как в те добрые времена, когда Гарбо была немой, а сестры Гиш и Глория Свенсон подчинялись ему. Про реакцию славного Матье говорить не буду, вы скажете, что я все приукрашиваю.
        Нужно заметить, что во время моего соло, очень кстати, играли «Прощальную песнь»! Она еще продолжалась, когда я уже заперлась в своей каюте, прильнув ненасытными губами к губам Фредерика. Один из подкупленных мною, кто именно, не скажу, приготовил все необходимое: икру, фуа-гра, омара, индейку с каштанами, шампанское и бордо урожая 1928 года. Фредерик, как и все остальные, получил подарки, например, ярко-синий вязаный свитер ручной работы с белыми вставками, доставленный с суши, который потрясающе ему шел. Увы, он даже не мог его надеть, потому что носил только матросскую форму с надписью «Пандора» на груди, на случай, если вдруг столкнется в коридоре с Джиксом или его приспешниками. Только дважды я видела его в этом проклятом свитере: в ту ночь, когда он его мерил и сказал, что напоминает ему его детский, когда он учился в коллеже у иезуитов, и второй раз, но о той ночи мне не хотелось бы вспоминать.
        Ему, естественно, нечего было подарить, кроме самого себя, но я осталась жутко довольна. Он тоже, мне кажется, хотя к концу все было испорчено, и не без помощи вина. Он надрался и начал вспоминать свою жену. Говорил, что хочет вернуться, правда, каким образом - одному богу известно, - в это захолустье в департаменте Сены и Марны, где он ее оставил, чтобы только тайком, переодевшись в бродягу, полюбоваться на ее ангельское личико в окне, об остальных бредовых идеях говорить не буду. Мне пришлось играть на редкость отвратную роль, но я изо всех силах старалась отговорить его. Во время суда его жизнь буквально висела на волоске. Если он вернется в эту дыру, то там наверняка ничего хорошего его не ждет. Наконец он грустно произнес:
        - Ты права, Шу-Шу. В любом случае, она от меня видела только страдания, для нее же лучше, если она меня забудет. Уж от поклонников у нее наверняка нет отбоя.
        Вы, наверное, думаете, что у него улучшилось настроение, когда он представил себе, что девушка перестанет ткать ковер, как Пенелопа, и бросится в кровать соперника? Вовсе нет. Чтобы улучшить настроение, ему потребовалось бордо. И вот я ему наливаю последний бокал, потом предпоследний. В четыре утра из него потекли слезы вперемешку с воспоминаниями юности, площадь Дофина, где он познакомился с машинисткой Констанс, когда приехал в Париж поступать в Сорбонну, номер в гостинице на улице Шевалье-де-ля-Бар у подножья лестницы Сакре-Кер и гадкий абажур, в котором он вырезал звездочки, чтобы было покрасивее, - и вот тут двое голых ханжей уже чувствовали себя на небесах. Я говорила, что понимаю его. Говорила, что прекрасно понимаю и что мне почти так же больно, как и ему. Предлагала ему воду из холодильника. Все говорила, что могла. А он в ту ночь произнес ужасные слова, что если он меня потеряет, то будет сильно жалеть. Черт возьми, у меня текли настоящие слезы и капали в шампанское, я уже плохо соображала, где мы находимся, собиралась вызывать такси и хоть ненадолго поехать с ним в эту Сену и Марну, и
если его святоша не захочет им поделиться, пусть забирает целиком, а я вернусь в Мон-руж и отравлюсь газом. Короче, оба дружно дошли до ручки. В сумерках проснулись на полу, лежали на ковре поперек друг друга, даже теперь не помню, кто сверху, кто снизу.
        Понятно, что от Касабланки у меня остались сильные ощущения, но я была в восторге, когда мы снялись с якоря. Потом Канары. Шесть недель. Куча закрытых - не сезон - отелей и бассейны без воды. Куча лавчонок, в которых продаются фигурки апостолов из поддельного камня, можно собрать коллекцию. Пальмы, урны, и все говорят по-испански.
        Дакар неподалеку - это кошмар. Сначала оказалось, что у нас нет права пришвартоваться, исключение - небольшой островок напротив, ни за что не догадаетесь, что там находится. Каторжная тюрьма. Что ж в том удивительного, что Фредерик на меня злился? Хотя именно в Дакаре мне удалось обзавестись кинопроектором со звуком, чтобы в анфиладе трех моих кают смотреть фильмы. Джикс скупил все дерьмо, которое крутили в Африке. В «бентли», который он велел выкрасить в белый цвет и написать его имя на дверцах, мне привезли кучу фильмов, причем каждый из них - не меньше трех десятков бобин. После этого я не могла ни шагу ступить, ни пробраться в клозет, ни открыть шкаф, ни вылезти из ванны, не рискуя сломать себе обе ноги. Не упоминайте при мне фильмы «В старом Чикаго», «Додж-Сити», «Ганга Дин», «Маленькая принцесса», «Мистер Смит едет в Вашингтон», ну и конечно, мистера Дидса, мистера Чипса и мистера Хаксли[18 - Герои популярных американских фильмов «Мистер Дидс переезжает в город», «Невозможный мистер Чипе», «Воспитание крошки».], где бы они ни находились, а главное - Христа ради - ту старушонку, которую
безуспешно пытаются поймать в поезде. Честно скажу даже сейчас, я бы их всех на куски растерзала. А за роль в фильме «Глаза» меня тоже нужно четвертовать и выбросить на помойку.
        Фредерик был на седьмом небе. По десять раз кряду он крутил один и тот же фильм на экране из простыни. А поскольку меня клонило в сон уже на первом показе, то он мне по десять раз пересказывал одну и ту же сцену, в которой Дитрих, жертвуя жизнью, спасает Стюарта, который успевает выхватить револьверы, и как она целует его перед смертью и знаменитым жестом стирает отпечаток своей губной помады. Если я на свою голову замечала ему, что простыня существует не только для того, чтобы болтаться на стене, он час со мной не разговаривал. А если и говорил, то сообщал мне, что я неблагодарная тварь, которой посчастливилось добиться успеха на самом прекрасном поприще в мире, а теперь я же и плюю в колодец, и что как актриса я ноль без палочки, он это признает, но взгляд у меня обалденный, могу искусить самого дьявола, а буфера вообще вылезают из кадра, а ноги такие, что на них можно просто повеситься, задница - самая соблазнительная на свете, особенно в облегающем платье, а что касается всего остального, то если будут продолжать снимать отдельные фильмы о лучших частях моего тела, то я умру раньше, чем они
успеют запечатлеть то, что дозволено лигой общественной морали, и что это тоже кино, короче, что я полная дура.
        Потом уже я долго не открывала рта, и он раскаялся в сказанном. Очень усталым, нежным-пренежным тоном сообщал мне притворно-униженно, что он полный невежа во всех областях: в музыке, живописи, литературе и даже в разведении домашних растений, что его единственной культурой был кинематограф, но и там он полный профан, и что он не виноват в том, что появился на свет после прибытия этого чертового поезда на вокзал Ля-Сьота[19 - «Прибытие поезда на вокзал Ля-Сьота» (1896) - первый фильм братьев Люмьер.].
        Ну что на это можно возразить? Я так боялась показаться ему еще большей дурой, что стеснялась спросить, при чем тут Ля-Сьота, мне потом Матье объяснил. По крайней мере, теперь я знаю, как зовут мерзавца, из-за которого я маюсь. Будем справедливы. В этом кинохаосе старых пленок, которые Фредерик ни под каким видом не желал ни выбросить в море, ни держать где-то за пределами нашего жилого пространства, было одно утешение: сцена на второй бобине «Глаз», в которой предполагается, что я должна отдаться в сарае. Там я все более и более вяло сопротивляюсь насильнику: не могу кричать и все такое прочее. Каждый раз, когда он ее прокручивал, я бесконечно разыгрывала эту сцену с ним, ну точь-в-точь, так же в ужасе таращила глаза. Ну а потом уж был и на моей улице праздник.
        В Либревиле, в Габоне, в дополнение к нашей швейцарской тряпке на мачту привесили сине-бело-красный флаг с лотарингским крестом, в мою честь. Он так и болтался там до конца плавания. Вы наверняка видели эту фотографию либо в приемной у зубного, либо в парикмахерской, где я его лобзаю, причем так жадно, будто собираюсь проглотить. На башке у меня нелепый блин с помпоном, сама в матросской тельняшке, из-под которой выглядывает родинка на правой половинке попы. Все журналы перепечатывают ее, когда речь идет о моей жизни, на пару с фотографией моего бесславного падения во время награждения Хепберн. Ну а в иллюминаторе на самом заднем фоне над китайцем, который лыбится, не разжимая губ, можно разглядеть лицо Фредерика. Изображение размыто, узнать его трудно, но тем не менее это он, всегда лезет туда, куда не надо.
        Я часто задавала себе вопрос: откуда у мужиков, даже отнюдь не глупых эта идиотская привычка? Если подсчитать все случаи, когда я неожиданно возвращалась в каюту, потому что забывала там пилку для ногтей или что-то другое, думаю, что сто раз из ста я заставала Фредерика, стоявшего, будто приклеенный, перед моим любимым иллюминатором, и в девяносто из них прямо у него перед глазами отсвечивала задница либо Толедо, либо Бесси в крохотных трусишках, которые почти лопались, - девицы, стоя на коленях, драили палубу. А в оставшиеся разы, когда они не мыли пол и отсутствовали, не знаю, куда он смотрел, но можем поспорить на раздевание, и вы точно останетесь в чем мать родила, что, наверное, Эсмеральда, нагнувшись, искала свою говеную сережку. В жизни не встречала бабу, которая так часто теряла бы свои серьги. Если когда-нибудь вы подниметесь на самую неисхоженную вершину Гималаев и где-то среди кактусов наткнетесь на пропавшую драгоценность, положите ее в конверт без адреса. Даже самый тупой почтовый служащий догадается на ощупь, что письмо с сережкой - для психоанальной подруги Джикса.
        Неважно, и так понятно, что все мужики сдвинутые. Попадись им даже старая швабра, на которую не польстился бы даже мой дед, который в этом деле был спец, и то им приспичило бы поглазеть на ее задницу, это сильнее их, природа играет. Я, кстати, никогда не злилась на Фредерика за это его умственное расстройство. Смирилась, только изредка намекала, что он извращенец, сексуально сдвинутый, мерзкий развратник, руки себе отбила о его локти, которыми он трусливо прикрывал свою мерзкую ханжескую рожу, пока пыталась врезать ему куда следует своей лакированной лодочкой на шпильке, в результате, как водится, топтала собственные очки.
        Самое немыслимое, когда понимаешь, что именно он разглядывает на той моей знаменитой фотографии. Мой зад! Представляете? Он ведь имел его в своем полном распоряжении двадцать четыре часа в сутки, я могла бы снять трусики и продемонстрировать ему предмет вожделения с любого ракурса, не успей он даже попросить меня, я заранее была согласна на все, что взбредет ему в голову, позволила бы проделать с ним что угодно, разве что дуть в него не дала бы, так нет, этого ему мало, нужно выкручивать шею перед иллюминатором, чтобы подглядывать за мной, прямо сгорая он нетерпения, в ожидании, когда эта мерзкая тельняшка задерется и будет видна родинка на правой ягодице. Вы что-то понимаете в мужчинах? Я - нет. Просто бездонная пропасть, нырнешь - и с концами.
        Луанда, Ангола. Ничего хорошего. Пальмы, мусор. В День независимости прошли мыс Доброй Надежды, помню, потому что это был день рождения Фредерика. Тридцать лет, а ему все неймется заглядывать под юбки. Когда мы пристали в Порт-Элизабет, я сделала ему подарок: еще десять фильмов, в их числе «Мария-Антуанетта», которую он и без того знал наизусть, и «Женщин». Днем и ночью только и разговоров было, что о Норме Ширер. Совсем был от нее без ума. Я познакомилась с мисс Ширер год назад на вечеринке, на которой пробыла не больше десяти минут, а она произнесла в мой адрес пару любезных слов. Для него это было целым событием. Я без устали повторяла эти слова, подражая голосу его кумира, так старалась приукрасить все новыми и новыми подробностями эти бесконечные десять минут, что они до сих пор снятся мне в виде кошмара, и я просыпаюсь в холодном поту. К тому же «Мария-Антуанетта» со всеми титрами - это жуткая тягомотина. Пятьдесят тонн одних бобин. Пытаясь расчистить от них хоть какое-то пространство в моей ванной, Бесси нажила радикулит.
        Пропускаю Ист-Лондон, Дурбан, Лоренсу-Маркиш. Пальмы, мусор, только названия меняются. Уж не помню, в каком богом забытом месте все решили отправиться на сафари, а Джикс воспользовался этим, чтобы смотаться туда-обратно в Америку. Мы с Фредериком остались на «Пандоре» вместе с экипажем, и это оказались лучшие дни из всего нашего ужасного путешествия. Он мог сколько душе угодно болтаться по палубе, болтать с парнями, удить с ними рыбу. В оставшееся время мы плавали, катались на водных лыжах, ходили обедать на берег в какой-то сарай, где даже не было электричества. Я всегда любила свечи на столе и свечки в церкви.
        Когда я была маленькая, мне казалось, что это придает роскошь. В этой забегаловке, освещенной сотней огоньков, я чувствовала себя более скованно, чем в «Максиме». Она называлась «Колесо крутится». У хозяина-француза шея была закована в железную арматуру, как у Эриха фон Штрогейма[20 - Эрих фон Штрогейм (1916 - 1968) - голливудский актер и режиссер. Во французском фильме «Великая иллюзия» (1937) реж. Ж. Ренуара, в роли немецкого офицера Рауффенштайна, повредившего позвоночник, когда его самолет был сбит противником, носит специальный ортопедический воротник.] в фильме, правда, у этого были усы и одет, как голодранец.
        Не передать, какой меня обуял ужас, когда мы в первый раз попали туда. Как только этот тип увидел Фредерика, он выхватил из-под стойки огромный револьвер, намереваясь его убить. Гонялся за ним вокруг дома и стрелял, уверена, что по-настоящему, и каждый раз, когда они появлялись в дверях и мчались по залу, как психи, Фредерик кричал мне:
        - Осторожно! Осторожно!
        И пинком загонял меня под стол, так что я теряла равновесие, а на следующем круге все повторялось снова. Когда пули кончились, роли переменились. Теперь Фредерик гонялся за этим типом, который свирепел, потому что боялся. На сей раз этот тип ронял меня на пол, правда, сперва на какую-то секунду использовав как прикрытие. В тот вечер я поняла, какую боль и чувство несправедливости должны испытывать бедные куски ветчины в бутерброде, зажатые между двумя кусками хлеба.
        Впрочем, плакала здесь я одна. Если я правильно поняла, этот тип раньше работал лесником. Фредерик познакомился с ним в Шаранте сразу, когда сбежал из тюрьмы. Когда весь этот цирк закончился, они стали выпивать вместе, а потом начали обниматься. Так и не объяснили, что между ними тогда произошло, хотя из-за этой истории пришел в негодность мой белый полотняный костюм, а сама я заработала кучу синяков. Чисто мужские дела. Хочется верить, что они не поладили на почве браконьерства. В охотничьих делах - я совсем никудышная, мухи не обижу, разве что она меня укусит, но я не такая дура, какой меня представляют. И если вспомнить их по-детски простодушные лица, когда я затрагивала эту тему, у меня возникло подозрение, что дичь, из-за которой они рассорились, - это какая-то женщина, наверняка носившая шелковые чулки. Если бы речь шла о кролике, они ни за что бы не помирились.
        Короче, это все равно было хорошее время - наша долгая стоянка. Я уже не помню ни имени этого типа, ни названия места, какая-то там бухта в Мозамбике, а вот ортопедический воротник, который ему поддерживал подбородок, назывался «Минерва». Когда нам хотелось сойти на берег, Фредерик говорил:
        - А не заглянуть ли нам к Минерве?
        А когда они не могли договориться, скажем, о войне, де Голле или еще о чем-то, тот тип говорил:
        - Пой-МИ НЕРВЫ не железные…
        И оба хохотали, хлопая себя по ляжкам, будто это была самая смешная шутка на свете. И еще одна шутка была, тоже уржаться какая смешная… Когда я садилась, приходилось следить за юбкой и блузкой, поскольку Минерв не упускал случая засунуть свою мерзкую лапищу, умолчу из стыдливости, куда именно, каждый раз, восклицая при этом фальцетом:
        - Какая мягонькая, ну просто перепел очка.
        А Фредерик, вместо того чтобы призвать его к хорошим манерам, тоже заходился от хохота, и оба, держась за бока, изо всех сил хлопали себя по ляжкам и даже икали от смеха, короче, все стены тряслись. Я боялась, что они так задохнутся. Говорю вам, тайна, покрытая мраком, эти мужики.
        Джикс вернулся через три недели к моему дню рождения, 11 августа. Вот уже три года я дальше двадцати одного не продвигалась, как он и требовал, но мне-то исполнилось двадцать четыре. Сегодня, после всех манипуляций, я совсем потеряла счет своим годам, но по-моему, мои официальные двадцать пять, которые я афиширую и сегодня, тянутся бесконечно. Неважно, главное, что Фредерик был не в себе от восторга, и я объясню почему: Норма Ширер! Она тоже родилась 11 августа в районе Уэстмаунт в Монреале, а в каком году, он сказать не пожелал. Ведь правда, есть фатальные совпадения в этой жизни? На деньги, которые он выиграл в карты у Минерва, он подарил мне обезьянку-уистити, которую назвали Чита, хотя это был мальчик. Но тот вскоре сбежал, попробовав местную кухню, наверное, осознал, в какой банде приматов оказался. Он исчез до того, как вернулись охотники, и я почувствовала огромное облегчение.
        На самом деле Чита особо не рисковала. Как-то вечером они, пыхтя и понурившись, вылезли один за другим из гидроплана, измочаленные, замызганные, обозленные, недовольные. Проохотившись целый месяц в самом сердце Танганьики, они вернулись без всякой добычи, если не считать Бесси.
        Не знаю, как все произошло. Сами они - тем более. Похоже, у них кончились патроны, когда они пытались отогнать антилопу, на которую запрещено охотиться. В результате этой джигитовки в качестве трофея им досталась Бесси с простреленными ногами. Они отнесли ее в первый форпост цивилизации на брезентовых носилках, которые Толедо сама сшила. Теперь бедняга лежала в больнице в Дар-эс-Саламе, далеко на севере, Стокаммер оставил ей две тысячи долларов на обратную дорогу домой во Флориду, когда она поправится. Джикс сказал, что он поступил совершенно правильно. Толедо хотела, чтобы мы плыли в Дар-эс-Салам и дожидались, пока Бесси выздоровеет и сможет вернуться на яхту, но он велел ей зайти к нему в каюту, откуда она вышла с заплаканными глазами, потеряв свою работу.
        Тогда наняли другую стюардессу, очень услужливую негритянку, завернутую в какие-то цветастые одеяния, откуда торчала одна голова, разговаривала она не больше, чем я в «Глазах». Знала только итальянский, вернее, какой-то диалект, на котором уроженка Абиссинии могла изъясняться в Мозамбике. Она получала много любовных записок от матросов, а меня просила переводить. Я старалась жестами объяснить ей, чего каждый из них от нее хочет. Жалко тех, кто не понимает слов… К счастью, она хорошо понимала, потому что песенка была одна и та же. Она качала головой, грустно улыбаясь, нежно вздыхая, и показывала, что ответить. И здесь тоже все было достаточно однообразно. Сначала я вежливо сообщала претендентам на фирменной бумаге «Пандоры», чтобы они отвязались или попытали счастья с нашим бельемоем, но требования становились все более и более настойчивыми и конкретными, и, в конце концов, я ограничивалась тем, что писала поперек листка - «иди на фиг», а она ниже рисовала «Диди».
        Не стану биться об заклад, что она все-таки не пала под этими атаками, пока мы пересекали Индийский океан. Ее язык пополнился сомнительными американскими ругательствами, а сама она старалась не только узнать, кто сегодня стоит на вахте, но и заменить Толедо, чтобы самой убирать мою каюту и потихоньку лямзить мое нижнее белье, которое подходило к цвету ее кожи. Она потом клала его назад в шкаф всегда выстиранным и хорошо отглаженным, тут ее не упрекнешь, но при этом достаточно логично предположить, что с Фредериком она дела не имела. Во-первых, я прекрасно знаю его почерк, во-вторых, он говорил по-американски так же хорошо, как, скажем, я играю на тромбоне. В-третьих, и такое не придумаешь, единственную негритянку, которую он знал близко, он тер марсельским мылом, чтобы отмыть краску.
        Короче, мы умчались из Африки, как малахольные, курс на Сейшелы, Мальдивы и Индию. Речь о том, чтобы взглянуть на пирамиды, уже не шла. Джикс сказал, что ничуть не хуже, а даже лучше, если перенести действие фильма Стокаммера в индуистские храмы, декорации дороже стоить не будут, даже удастся сэкономить, и все такое прочее. Я буду играть искательницу приключений в шортах, которая, чтобы прокормить своего мальчугана, посягает на статую Кали, нашпигованную бриллиантами, но Ротбон или Каррадин, а возможно, и Бикфорд, если не будет получаться по срокам, в общем, кто-то из них захочет отобрать у меня добычу, и вот с помощью динамита этот подлец приводит в действие священный вулкан. И пока бедный Рэй Милланд чинит свою таратайку, развалившуюся прямо в зарослях джунглей, у меня есть все шансы быть заживо похороненной лавой. Напряженное ожидание. Только в самом конце должны решить - умру я или нет, поэтому снимают оба варианта. Шу-Шу говорит, что Шу-Шу этим просто потрясена, и уходит в свое подполье к Фредерику. А остальные, даже когда стоит прекрасная погода, каждый вечер устраивают мозговой штурм в
салоне - ломают головы над названием фильма.
        Разумеется, проводят полную инвентаризацию моих органов - от темечка до пальцев ног. Стокаммер утверждает, что чертова кость или мышца, которой озаглавят фильм, должна иметь прямое отношение к фильму. Джикс не видит никакой связи, Орел-или-Решка - тем более. Эсмеральда поддерживает и тех и других. Матье с ней заодно. В конце концов пусть меня пристрелят, как стюардессу Бесси, если я вру, но они разобрали на части все мое тело, расписав каждый орган на отдельной бумажке, и бросили в капитанскую фуражку. И как вы думаете, что вытащили оттуда? Губы. Гениально! Они все думают, что это будет триумфом следующего года, поздравляют друг друга, как старушки, которые испекли лучший торт во всем церковном приходе. Шу-Шу говорит, что Шу-Шу этим просто потрясена, но настаивает, чтобы они придумали какой-то ход и привязали ее губы к этой истории.
        Я знаю ремесло наизусть, это не сложно. С таким названием им придется платить нанятому писаке за каждый поцелуй, который я успею запечатлеть за восемьдесят минут экранного времени. Начну с Милларда, осчастливлю Каррадина, Ротбона, Бикфорда, Питера Лоре и Бориса Карлоффа, придется включить сюда и статую Кали, чтобы из нее посыпался жемчуг, ну а напоследок всю деревню индийских статистов, которые подобрали меня, когда я выскочила из самолета в пылающей одежде, не забыть еще жрицу, отличающуюся странными нравами, а апофеоз - страстный поцелуй с крокодилами. О чем это я? Этот подонок заставит меня целовать взасос лаву, жуткий символ, который якобы поглощает тебя. И каждый раз им кажется, что не хватает правдоподобия, и они требуют переснять эпизод, и в результате меня впору будет показывать в ярмарочном балагане среди монстров - безротая женщина, - ну а каким образом она ухитряется есть, написано на табличке возле клетки.
        И знаете, что меня спасло? Какой поворот судьбы избавил меня от всех этих ужасов? Я расскажу. Можно было ожидать всего, но только не это. Японцы начали бомбить Перл-Харбор.
        В жизни не видела, чтобы Джикс проронил слезу или не мог с чем-то справиться, ну а тем более чтобы он потерял присутствие духа: а в тот день он час сорок висел на телефоне с Голливудом и даже не спросил, как прошли съемки накануне. Примерно в девять вечера по местному времени, когда один из матросов наклонился к нему и сообщил новость, у него в левом глазу блеснула слеза. Потом он попросил соединить его с Лос-Анджелесом. Потом заперся в своей каюте.
        К завтраку на следующее утро он уже пришел в себя. Сообщил нам, что япошки - ублюдки, но что наши авианосцы, к счастью, в момент атаки находились на Гавайях и что отныне, пусть даже если война продлится еще десяток лет, он абсолютно уверен в победе. Мы входили в Бенгальский пролив.
        Он сказал нам, что мы должны забыть о Калькутте, в любом случае там очень грязно, шумно и вообще ничего интересного. Чтобы вернуться домой, мы отклонились от курса в направлении Сингапура и Филиппин.
        Думаю, что все обрадовались такому решению, хотя в это грустное время никто не осмеливался радоваться открыто. Я спросила Фредерика, что он об этом думает. Он ничего не думал, потому что не знал, как его примут в Америке. При нем не было ни паспорта, ни других документов. Он плохо представлял себе, что он выиграл, совершив это долгое плавание, после которого ему предстояло провести всю оставшуюся жизнь уже не во французской, а в американской тюрьме, в окружении горемык, даже не говоривших на его языке. К тому же он не знал, какая в Америке жратва.
        Вообще-то глупо заранее волноваться. Все всегда бывает не так, как себе представляешь.
        Прежде всего Джикс отказался идти под швейцарским флагом. Он сказал:
        - Швейцария существует для того, чтобы защищать деньги, а не трусов. Я греко-французский еврей, гражданин Америки, и горжусь своим происхождением и своей родиной.
        Тогда все собрались на верхней палубе, чтобы присутствовать при подъеме звездно-полосатого знамени. Джикс велел сохранить флаг с Лотарингским крестом, потому что на борту находятся четверо французов, это самое малое, что мы можем сделать. Считаю я не очень быстро, в течение часа все загибала пальцы и исходила на мыло, думала, что он знает о Фредерике, но оказалось, что французами были не только Матье и мы с коком, просто Джикс ничтоже сумняшеся прибавил к нам еще и Эсмеральду, которая родилась в Рокфоре, а я-то считала, что она вышла из пентхауза на Вашингтон-сквер с дипломом колледжа Вассара в зубах.
        Потом помню только, как мы мчались наперегонки с японцами. Они все время обгоняли нас. Пока мы двигались к Сингапуру, они бушевали в Гонконге, Таиланде, Бирме, Малайзии, атаковали Филиппины. Пришлось быстро сменить курс и плыть на юг. Джикс приказал повесить в кают-кампании огромную карту Азии и Океании, куда на булавках втыкались крохотные флажки. Военный стратег из меня никудышный, но было нетрудно увидеть, как муравьи с раскосыми глазами прибывают каждый день, отрезая нам путь на восток, и если так будет продолжаться, мы окажемся где-то в Австралии.
        Так, впрочем, и случилось. Новый год мы отмечали в Дарвине, но на душе скребли кошки. Загрузились максимальным запасом горючего и продовольствия, которые могла увезти на себе «Пандора», на носу и на корме установили огромные пулеметы, и двинулись по направлению к Тихому океану, проскочив под Новой Гвинеей. Все бы ничего, если бы муравьи не высаживались там. В Коралловом море - еще того не легче. Не нашлось бы даже места для надувной лодки, военные силы США приказали нам убираться подальше, и пришлось взять курс на юг.
        Мы сделали остановку в Новой Каледонии, чтобы что-то починить, там тоже все готовились к войне. Потом несколько недель мы плыли прямо по Южному тропику, и я увидела на большой карте в кают-компании, что японцы никогда сюда не доберутся, разве что решат занять Антарктиду, чтобы напасть на эскимосов с тыла. Время от времени появлялся их военный самолет Зеро, заблудившийся в небесных просторах, и пытался понять, есть ли смысл закончить свои дни как камикадзе. Тогда объявляли общую тревогу, палили в него из пулемета, но он исчезал раньше, чем его успевали сбить.
        Короче, раз в жизни я повидала Таити. Мы застряли там на весь май 42-го и еще на тридцать дней в июне, снова из-за поломки мотора, и Фредерик согласился сойти на французскую землю, но только по ночам. Ночная жизнь Папеэте - это нечто выдающееся. Правда, мне быстро приелись кокосовые пальмы и мусор в лунном свете, я предпочитала оставаться на яхте, смотреть в полглаза какой-нибудь дерьмовый фильм или вспоминать молодость и счастливое время, которое мы провели в Мозамбике.
        Впрочем, всем на борту туризм уже надоел. Джикса интересовала только война. В столовой он велел повесить застекленные фотографии Макартураи Нимитца[21 - Дуглас Макартур (1880 - 1964) - генерал американской армии, Честер Уильям Нимиц (1885 - 1966) - адмирал флота, главнокомандующий Тихоокеанским флотом США во время Второй мировой войны.]. Перед каждой трапезой поднимал тост за их здоровье с увлажнившимися от безграничной веры глазами, но без бурных проявлений чувств. Эсмеральда как-то объяснила мне, что в эти трудные, но волнующие дни Джикс обрел в Дугласе, с его трубкой и черными очками, отца, которого был лишен, а в адмирале - великого мореплавателя, которым мечтал стать. Это было настолько очевидно, что мне должно было быть стыдно, почему я не додумалась до этого сама. Но стыдно мне не было, во-первых, потому, что я уже привыкла, что она держит меня за идиотку, во-вторых, потому, что я действительно заметила, что все немного сдвинулись, начиная с нее самой. Когда мы плыли мимо Суматры, она заставила меня поклясться, что я не оставлю ее живой в руках японцев, жестоких насильников, если они, о
ужас, захватят нас. Я должна буду пустить ей пулю в лоб. Она даже подняла волосы, чтобы показать мне, куда именно. Потащила в свою каюту, вытащила маленький пистолет с рукояткой из слоновой кости и объяснила, как им пользоваться.
        Даже Орел-или-Решка стала проявлять истеричность. Она и раньше не много со мной говорила, а теперь и совсем заглохла. А знаете почему? Потому что предложила мне носить шлем и по очереди дежурить ночью у пулеметов, на случай, если вдруг среди нас затаился шпион. Конечно, мой ответ пришлось переводить на цензурный язык.
        Прежде чем сняться с якоря, Джикс собрал всех и серьезно предупредил, что нам предстоит самое долгое и тяжелое плавание за все путешествие. Мы будем плыть не останавливаясь, пока не увидим свет маяка Сан-Диего в Калифорнии. Тысячи километров водной бездны, причем полагаться можно только на нашу храбрость и Божью милость. С трудом удалось его уговорить причалить в Гонолулу, пробежаться там по лавочкам. Мы все равно туда не добрались.
        А вот и финал. Прежде чем рассказать вам его, нужно было бы еще многое объяснить: как мы с Фредериком ссорились из-за ерунды, как он оказался заперт на полдня в кладовке, пока я вышвыривала в море коробки с фильмами, как однажды ночью он выкинул меня из собственной постели и разлегся там один, а я, как собака, спала на ковре - много произошло нелепого и обидного. Нужно было бы еще добавить, что время убивает любовь и что для нашей оно оказалось гораздо страшнее, чем японцы. Но для чего все это? Всем уже ясно, что он все меньше и меньше хотел меня.
        Если мужчина, который любил вас по-всякому месяцами, вдруг заявляет, что устал, не нужно ломать голову. Есть только две причины: либо он гуляет на стороне, либо слишком давно туда не захаживал. Сначала я, как водится, подозревала всех девиц на яхте. Поскольку их было всего четыре, нетрудно было вычислить, какая из них увела у меня Фредерика. Диди не в счет, я уже говорила почему. Орлу-или Решке, мечущейся между Матье (впереди) и Стокаммером (сзади), с игрой скрабл в руках, с полным ртом креветок, в шлеме, надвинутом по самые уши, и в ожидании пулеметной очереди, вряд ли удалось бы удобно разместить член моего парня. На Эсмеральду даже подумать невозможно. Он бы вырвался от нее кастратом. Оставалась одна Толедо. Бедняжка Толедо, как мне сегодня стыдно за те мысли, когда я желала ей смерти, за те мучения, которым я мысленно подвергала ее. Не она была моей соперницей, но, безостановочно двигаясь по этому пути, как меня учили в скаутском отряде, я узнала гнусную правду.
        Как-то в полнолуние после ссоры, которая дала Фредерику все основания не приходить ко мне, я поднялась на верхнюю палубу и постучала в каюту стюардесс. Толедо спала, Диди тоже. Я извинилась под предлогом, что перепутала лестницы. Наверное, они решили, что я напилась. Я была трезвой как стеклышко, хотя, утешаясь от одиночества, опорожнила две бутылки шампанского. Я прекрасно владела собой и решила искать мерзавца по всем закоулкам этой вонючей посудины и прикончить любого, кто окажется с ним, - женщину, мужика или животное.
        С этим намерением я обошла палубу в черной ночной рубашке, нетвердо стоя на ногах из-за качки, заглядывая во все иллюминаторы. Только в одной каюте горел свет. Не успела я до нее дойти, как дверь открылась. Я только успела отскочить и спрятаться. Было два или три часа ночи. Каюта Орла-или-Решки.
        Толстая корова тоже была в ночной рубашке, только белой. В двойном свете - лунном и электрическом - она напоминала привидение. Я увидела, как это привидение затянуло Фредерика в свои объятия, засосало губами, я тогда чуть не лишилась чувств - так омерзительно это выглядело. Во время их поцелуя я искусала себе кулак, чтобы не умереть, заглушить крик и сдержать слезы. Наконец она выплюнула его обратно. На нем был свитер с белой вышивкой, который я ему подарила. Он прошел мимо меня, не заметив. Я увидела, как он скрылся на одной из лестниц.
        Когда у меня хватило сил выйти из тени, Орел-или-Решка уже закрыла свою дверь. Я хотела пойти к Эсмеральде, одолжить у нее пистолет. Но она начнет орать так, что разбудит всю команду, подумав, что япошки уже на борту и настал ее час, но тем хуже. Прежде чем кто-то сумеет меня остановить, я уже буду стоять у кровати другой мерзавки, с наслаждением пожелаю ей гореть в адском пламени и прикончу ее на тех же простынях, где она развлекалась с моим любовником. Выпущу шесть пуль в тушу этой молочной коровы. Кровь во все стороны. Ей не спастись, даже если будет спать в шлеме.
        Когда я подошла к каюте Эсмеральды, я плакала, уже ничего не видела, только понимала, что если поступлю таким образом, то потеряю Фредерика навсегда. Его из-за меня арестуют и отрубят голову. Я не хотела его терять. Я хотела получить его назад и без изъянов. Нужно поговорить с ним, сказать, что я его прощаю, что это все неважно, вот разве что у его уродины заразная, малоприятная болезнь, но я его вылечу, и не будем об этом вспоминать.
        Или же, говорила Шу-Шу самой себе, съезжая по ступенькам на своей изящной попке, я его припугну - выбирай: или я, или смерть, но для этого нужно иметь оружие. Именно поэтому я разбила стекло в узком коридоре и прихватила гигантскую штуку, похожую на пистолет, и вторую - тоже гигантскую - похожую на патрон. Порезала себе правую руку. До сих пор остался шрам. Ну а голову, это ясно, я давно потеряла.
        Когда я распахнула дверь кладовки, внезапно повторилась та же ситуация, как в начале нашего путешествия. Фредерик валялся на продавленном матрасе в рубашке лакоста и белых брюках между карусельной лошадкой и бутылкой из-под вина «Кот-дю-Рон», которую он использовал в качестве лампы, вставив туда свечку. Он читал книгу, подперев щеку рукой. Я так его любила, что не могла произнести ни слова. Он закричал, вытаращив от ужаса глаза:
        - Шу-Шу, умоляю тебя, брось это! Это ракетница! От нее воняет бензином!
        Я ответила ему как полоумная:
        - А мне плевать! Ты что читаешь?
        Он тут же отключился. Смотрел, что читает.
        - «Приключения Артура Гордона Пима».
        Я опустилась на колени рядом с ним. Клянусь богом, который хорошо меня знает, что мне больше не хотелось никому причинять зла, ну а уж ему тем более. Он был красивый как никогда при свете этой убогой лампы. Или же все, что от вас ускользает, кажется красивым. Я сказала ему:
        - Кто это написал?
        - Эдгар По. Перевод Бодлера.
        - Видишь, ты все от меня скрываешь! Я ни разу не видела, чтобы ты читал.
        Он обнял меня. Поцеловал так нежно, что я снова разрыдалась как идиотка, что недалеко от истины. Ни он, ни я не догадывались о том, что это последняя минута нашей совместной жизни, что больше мы не увидимся.
        Он грустно сказал, опустив голову:
        - Я не виноват, что изменил тебе. Она заставила. Иначе грозила все рассказать. А ты знаешь, как со мной поступят? Либо я снова окажусь в крепости до конца своих дней, либо меня бросят в море.
        Он в последний раз поднял на меня свои черные блестящие глаза, наивные и взволнованные. Он сказал:
        - Шу-Шу, ты видела, какие акулы гонятся за нами?
        Я видела. Я погладила его по голове. Спросила его - какая я была несусветная дура! Никогда не прощу себе, что настаивала тогда:
        - И это давно продолжается?
        - Она видела, как я выходил из твоей каюты.
        - Когда?
        - Уже не помню. Кажется, когда вышли из Новой Каледонии.
        Как будто ударил меня под дых. Я плохо считаю, но все же… Я крикнула:
        - Новой… что? И ты врал мне все это…
        От потрясения, ярости, грусти я вскочила на ноги, ну и, конечно, тут же получила по кумполу этим чертовым потолком. Я застонала от жуткой боли:
        - Вот дерьмо!
        И из оружия, которое я держала в руках, раздался оглушительный выстрел. Две секунды или три, а может, четыре, Фредерик сидит, я стою, мы смотрим, открыв рты, как эта сволочная ракета отскакивает от всех стен кладовки, рассекает пространство огненными зигзагами, а потом все вокруг взрывается.
        Когда я пришла в себя, я лежала на дне шлюпки, завернутая в одеяло, головой на коленях у Толедо. Я чувствовала себя так, словно меня избили. Джикс был возле меня. Он смотрел, как удаляется горящая «Пандора». Стояла жуткая тишина. От Америки до Австралии слышен был только размеренный плеск весел. Две другие шлюпки плыли за нами в молочной дымке - без очков мне это казалось ночным мраком. Потом Джикс обнял меня за плечи и сказал:
        - Нам повезло. Если бы нас потопили япошки, страховая компания ни за что не заплатила бы.
        Перед полуднем нас всех подобрал караван грузовых судов, направлявшийся в Колумбию. Нам дали фуфайки и теплые штаны. Потом пересчитали, сколько нас всего оказалось. При кораблекрушении исчезли двое, включая Фредерика. Мне делали уколы, чтобы я спала.
        Вот так. Вернувшись в Америку через Боготу, я много недель приходила в себя возле бассейна в имении Джикса. Ни единого ожога, ни царапины, только порез на правой руке, когда я разбивала стекло, чтобы взять ракетницу. Мне не было ни хорошо, ни плохо. Полная пустота внутри. Теперь мне уже наплевать, можете делать из этой истории что угодно. Я не стану ничего опровергать. Но ни одному человеку до вас не было известно, как произошла катастрофа, даже Рейчел Ди, моей подружке, которая продавала рубашки фирмы «Эрроу» в Вествуде. Тоже падка до мужиков…
        В сентябре я вернулась на студию. Сперва все было сносно. От фильма, который они задумали снять во время этого проклятого плавания, осталось одно название: «Губы». Я была медсестрой в Батаане[22 - Марш смерти - события 1942 года на Филиппинах после окончания битвы за Батаан, позднее расцененные как военное преступление японцев. Военнопленные подвергались немотивированно жестокому обращению.], которая целует в губы храбрых раненых американских солдат перед тем, как они отдают концы, и находит своего мальчонку, которому Макартур вручает награду. Потом я снялась в фильме «Ноги», потом во всех этих цветных приторных шедеврах, где я без конца меняю костюмы, беспрерывно курю длинные сигареты и ржу, как заведенная, над всеми дурацкими шутками, они могли бы с таким же успехом взять вместо меня говорящую куклу, она бы сыграла почище моего и даже в очках обошлась бы им дешевле.
        Джикс построил себе новую яхту в два раза больше старой и назвал «Пандора II». С тех пор как два года назад я отказалась сесть на нее, чтобы отправиться во второе кругосветное путешествие, мы поддерживаем только сугубо профессиональные отношения. А с тех пор, как в прошлом году я вышла замуж за владельца самой крупной международной сети институтов красоты, он разговаривает со мной только через агента. Ну а с тех пор, как два месяца назад я овдовела и стала богаче него, он кричит на всех углах, разумеется, чтобы мне передали, что он откопал еще одну придурковатую платиновую блондинку, еще большую разрушительницу, чем… сами угадайте кто, и что она скоро сделает себе состояние.
        Но я-то его хорошо знаю. Пока он не отработает все части моего тела, а напоследок, как последний козырь, не вывесит афиши с моим голым задом, я не собираюсь наниматься маникюршей в один из принадлежащих мне салонов красоты.
        Йоко
        Я никто и ничто.
        Я живу свое детство - очень счастливый - с родителями в Йокогама. Мой отец - японец и начальник порта, а мать из Талькауно, Чили, и она весь день поет и шутит. Мой отец говорит:
        - Хватит, глупый женщина!
        Он тоже шутит, но прячет улыбку. Вообще он доволен, потому что она готовит вкусную еду. Поэтому у меня не такие узкие глаза, как у всех местных. В школе девчонки-дуры дразнят меня «Телячий глаз», но я не злой, мне плевать.
        Я немного учу ваш язык и английский, и испанский, а главное - рисование. Когда мне семнадцать лет, мой отец согласен с матерью, и я еду учиться год в Школе искусств, Париж, Франция. Я очень счастливый живу посреди Лувр, Бульмиш и Сена и всей этой необычный красоты. Я люблю парня из школы, а потом другой, очень красивый, тс-с-с! Я нигде так не смеюсь, как в Париже. Я очень грустный, что уезжаю и оставляю друзей, и я плачу, даже стыдно, когда получаю открытку иногда, но это жизнь, разве нет?
        Через два года, когда у меня есть диплом по рисунку, мой отец согласен с матерью, и я еду учиться год в Мельбурн и Сидней, Австралия, и практиковать английский язык. Очень грустно, но это война. Меня увозит домой японский корабль. Бум! Торпеда!
        Нас много, и дни и ночи мы сидим на куске корабля прямо в океане, едим маленькие рыбы, их легко поймать, и пьем воду от дождя. Мы бросаем в океан две старые женщины, три мужчины и один маленький ребенок без молока - они не живые. А еще много мужчин теряют силу и их уносят большие волны.
        Я часто плачу на своем месте, думаю о семье, я не злая, но, думаю, надо американцев наказать за их ужасные дела.
        К счастью, у меня хорошее здоровье моей матери, бабушка ее бабушки живет в Талькауно, Чили, ей сто двенадцать лет. Раз ночью мы приплываем к берегу и утром, когда рассвет, я своими глазами вижу - я на земле, где большие зеленые деревья, не знаю их имя у вас на языке. А на песке рядом лежат еще шесть матросов из моей страны.
        Это сезон жаркого солнца. Наши одежды рваные. Мое кимоно грязное, один рукав. Мои товарищи еще больше грязные и грустные от нашей судьбы. Скажу имена: Йоширо, начальник, Тадаши, Акиро, Нагиса, Кенжи, Кимура. Много часов им плохо в тени деревьев, идут прямо в воду, смотрят на океан и кричат плохие слова и показывают кулаки.
        Следующий утро Йоширо велит всем сесть около, говорит разумно, надо, чтобы мы несем на песок все вещи с бедного корабля, которые не хочет океан. Мы идем друг за другом на пляже, где встает солнце. Идем долго. Мы много раз находим хорошую воду, чтобы пить. Мы видим птиц и рыб, которые легко поймать, и крабов - они живут на земле и бегают на деревья. Не знаю, как их зовут у вас на языке, они очень вкусные. Мы не видим человек на этом пляже, и нет следов, что человеки раньше живут здесь. Много высокого бамбука, и Йоширо шутит - можно построить крышу над головой и ждать помощь. Он не хочет строить корабль, а Тадаши и Кенжи, и Кимура хотят. Он говорит, слишком далеко от берега, где живут японцы. Он говорит:
        - Мы теперь солдаты и храним для нашей родины эту землю, ее нам дала судьба.
        Мы идем и идем вперед рядом с большим океаном, и когда мы видим вещи с бедного корабля в куче на песке, солнце сильно светит за спиной. Тогда мы знаем, что мы на острове длиной в полдня ходьбы по кругу. В середине нет ни одной горы, только зеленые джунгли и птицы кричат все время, даже ночью.
        Еще через утро я остаюсь в этом месте с Нагиса, он самый молодой, а другие уходят друг за другом в большие деревья. Нагиса и я внимательно смотрим все вещи с бедного корабля и кладем справа хорошее, а слева - плохое. Где хорошее, там кресло, оно качается, коробка, там зажимы для белья и много разных глупых штук, но нет ружья для охоты, нет еды, нет ничего, чтобы одеться. Из моего багажа я вижу только бумагу для рисования, я сушу на песке листы, а Нагиса находит свою матросскую шапку.
        Наши товарищи приходят до ночи. Они видят много зверей, которые легко поймать, и фрукты, и вода, чтобы пить, они рады. Они поднимаются на большие деревья и не видят другого человека. Иоширо сильно благодарит Нагиса и Иоко за работу, смотрит внимательно хорошее, а потом говорит: «Кусо», «Дерьмо» на вашем языке - и бьет ногой кресло, которое качается.
        Через несколько дней они делают инструменты из железа бедного корабля, особенно Йоширо и Тадаши все могут делать своими руками, он рубят твердые деревья и большой бамбук строить дом. Они строят три недели. Я ношу маленькие вещи и воду, чтобы пить, им очень жарко, я готовлю еду из рыб и крабов, я часто плаваю под океаном, смотрю раковины, и все меня много благодарят, потому что я готовлю вкусную еду, конечно, как говорят французские, все относительно.
        Дом стоит на месте, где корабль, возле джунглей. Там совсем рядом есть вода, чтобы пить, она идет прямо в бамбук: самый умный Кимура делает его пустой и ставит бамбук друг в друга: мы весь день в тени, а красивые желтые камни не дает волнам прибегать очень далеко на пляж. Дом удобный и крепкий, а на вид чуть-чуть странный. Длинный, как десять моих шагов, широкий, как семь, все мы можем в нем спать, спереди - красивая терраса и маленькая лестница, чтобы спускаться на песок. Под домом я могу вся стоять, когда вода в океане поднимется, а теперь я смеюсь, потому что когда океан злится, у нас только ноги мокрые, но это удобно для сезона дождей и куда класть плохие вещи с бедного корабля.
        Ночью мы делаем свет в лампах из жира зверей и рыб, но это плохо пахнет потом, недавно делаем из спирта деревьев, это Кимура - самый умных из всех. Кимура знает, как делать спирт из всего и сажать все, и собирать воду, когда нужно везде. А я, Иоко, делаю циновки, чтобы спать, и ветки деревьев красиво украшаю маленькими бумагами, чтобы славить божества острова и наших мертвых товарищей с бедного корабля. Я делаю дверь и окно из кальки для рисования и всякие вещи, чтобы есть и пить, я пою, когда солнце садится, мы все очень грустные так далеко от родины. Я пою песни из своего детства и моей матери, а еще песни друзей из Школы искусств в Париже: «Рогоносец, чудный-чудный рогоносец, ты спас мне жизнь!» Я перевожу слова, и все хохочут.
        Все время, когда мы вместе живем на острове, мои товарищи не говорят мне ничего плохого для женщины и не ругают. Сильно благодарят за работу, дарят цветы и раковины, и все меня сильно хотят, но с уважением. Через мало времени я вижу, что все они грустные от желания, когда я иду по песку или плаваю, или лежу на циновке. Чтобы они не ссорятся, что жаль, и чтобы со мной спать, мне тоже очень хочется, я каждому даю один день в неделю, а последний отдыхаю. Мой товарищ, который мне самый приятный, это не знает, я даю клятву большому океану на краю желтых камней никогда ему не говорить.
        Каждый день, когда они в джунглях, я плаваю в воде, она чистит все, мою мое плохое кимоно, и делаю волосы с палочками, чтобы быть красивая, все относительно, конечно. Они не хотят Иоко ходить в джунгли - там змеи и злые духи могут меня забрать. Они матросы и верят только в большой океан.
        Иоширо, начальник и инженер машин на бедном корабле. Он велит рубить дерево, и они ставят его в песок на пляже, чтобы повесить флаг из кусков рубашки, которые сшиты, и крови зверя, но кровь потом черная, и Кимура, самый умный, делает красное - бьет маленькие камни. Когда они стоят все рядом с флагом, а я сзади на песке, Иоширо говорит:
        - Мы одеты как нищие, нет ружья, но мы живые и желаем победить нашему уважаемому императору.
        Так мы живем много дней под жарким солнцем, делаем охоту и ловим рыбу, и шутим, и иногда плачем, но это стыдно, и я иду в дом, когда солнце садится, за руку с любимым мужчиной, а другие товарищи сидят на песке на пляже, тихо пьют спирт Кимуры или говорят об их старой счастливой жизни матросов. Потом приходят, когда темно, и идут спать. А я, Йоко, когда довольна от любви и свободна, думаю о семье, о нашем красивом доме в Йокогама и желаю быть там все часы своего сна.
        И вот, перед сезоном дождя, приходит этот день, который всегда в моей памяти. Товарищи идут в джунгли ловить дикую свинью, они ее уже видят часто, и Йоширо идет первый с пикой, он делает ее сам, у других ножи и веревки из травы. Нагиса, самый молодой, идет последний в своей матросской шапке. Ему двадцать, как и я.
        Они далеко час, не больше. Я мою вещи для еды в океане. Вдруг слышу в джунглях так-так-так и встаю, снова слышу так-так-так, шум ружья, оно часто стреляет, потом знаю - на вашем языке это автомат. Долго ничего не слышу, иду всюду на пляже, очень страшно, зову духов острова для моих товарищей. Тогда сама вижу, Йоширо бежит из джунглей и кричит:
        - Они все мертвые! Они все мертвые!
        А я, Йоко, бегу к нему, и мы скоро вместе падаем в песок, и Йоширо плачет, как женщина, и говорит:
        - Какие мы несчастливые! Они все убитые!
        Я вижу - он держит в руках ружье, оно часто стреляет.
        Правда, что они идут друг за другом по маленькой дороге в джунглях поймать дикую свинью. Смотрят на свои ноги из-за следов. Тогда Нагиса, самый молодой, смотрит рядом, быстро берет в траве кусок бумаги - белая и красная, ее находит его глаз, и когда держит в руках, я говорю, это пачка от сигарет «Лаки Страйк». Нагиса очень страшно, смотрит везде и кричит:
        - Враг! Тревога! Враг!
        И Йоширо, начальник, видит бумагу в его руке и говорит:
        - Тихо, дурак!
        И тут он тоже смотрит везде, как Нагиса, и другие тоже, и я говорю, что они видят над головой: враг-авиатор висит на ветке большого дерева с парашютом, он плохой, но пока живой. Тогда мои товарищи хотят спрятаться в траве, потому что враг держит в руке автомат, который смотрит на них, но очень жалко, они не могут. И тогда я слышу - так-так-так, когда я мою вещи для еды в океане, и они все падают мертвые без ружья. Судьба хранит только Йоширо, он сильно бросает пику в врага, он делает, как учат охотники на китов в Хоккайдо, и кричит от победы, берет автомат, который падает в траву, и тоже делает так-так-так от радости, все так быстро - не больше секунд, чем пальцев на руке, и видит всех товарищей мертвые.
        Вот грустная история Йоширо, как он сам говорит, когда мы на песке. Мы долго грустим и плачем, и я думаю, что никогда я не встаю и не иду по острову и жизнь не продолжается. Но Йоширо находит свою волю и говорит:
        - Нужно вернуться в джунгли взять товарищей или их едят звери.
        Так я иду в джунгли с Йоширо в первый раз. Мы идем на это мертвое место, я плачу, мне страшно, трогаю руками лица моих бедных товарищей. Еще день назад я любила Кенжи на циновке, ему даю много радости во рту и в животе, он говорит мне поэзию, он сам пишет, когда один. А еще недавно Нагиса, самый молодой, говорит, что он меня берет женой, когда нас спасают и везут в нашу страну. И Кимура, самый умный, хочет видеть, растет ли рис, он сажает, дает еду, когда сезон дождя. И Тадаши, самый строгий, он берет меня очень энергично и долго, чтобы иметь радость. И Акиро, самый старый, сорок восемь годов, его зовут Попай[23 - Попай, или Морячок - герой комиксов художника Сегара.], почему - не знаю, он все время шутит со мной. Все они лежат в крови и земле и еще теплые жизнью. Тс-с-с!
        Йоширо и я тянем каждое тело за ноги из джунглей на пляж. И когда Йоширо приходит, он бежит ко мне, я не сильная, и он сам тянет. Потом он идет вверх на дерево, где мертвый враг, он рубит ветки, враг падает и парашют тоже. Он думает, что человек летит на остров от ветра ночью, наши японцы падают его самолет, но далеко - когда близко, мы не можем спать от шума.
        Правда, я теперь знаю, самолет падает не от ружья, его мотор не работает и он падает далеко в океан. Птицы и звери кричат ночью в джунглях и не дают, нам, бедным, слушать.
        Враг, лейтенант из Америки, имя написано - Хоуард Дж. Фэрчайлд. Он тридцать лет, мы думаем, большой и желтые волосы и нет жены, раз нет кольца. Я довольна, конечно, все относительно, что его жена не несчастная, потому что он мертвый, а она его любит и, может быть, есть дети. Йоширо говорит, что мы нужно тоже тянуть его на пляж, для мертвых нет разницы, все солдаты несчастливые, и стыдно оставить его для еды зверей.
        Так делаем. Перед уходить от мерзкого места, Йоширо берет два пояса с патронами нашего врага, носит на себе и смотрит хорошо под дерево. Он видит хороший нож в траве и говорит:
        - Понимаю, почему этот человек не может убежать и делать нас мертвые, когда мы спим.
        Потом на пляже я беру одежду и сапоги врага, а Йоширо рубит дерево делать большой огонь и всех правильно хоронить. Я мою хорошей водой мертвых - товарищей и врага. Я тоже прыгаю в море, чтобы быть чистой, делаю волосы палочками, делаю щеки красные, чтобы делать радость мертвым. Солнце садится, Иоширо кладет аккуратно мертвых в огонь, он красиво делает, он мокрый от пота и плачет, это очень стыдно, и я сама вижу, ему страшно и уходит ум. Он лежит на песке, как ком, плачет и бьет руками, и говорит: «Я не могу сжигать хороших друзей и молодого и энергичного Нагиса, это много мне, и я не могу».
        Я ему говорю для покоя хорошие слова и иду с ним в дом, и говорю, что часто судьба для женщин хоронить мужчин, что его огонь - хороший и красивый, и он теперь отдыхает. Я даю ему спирт Кимуры и говорю:
        - Чтобы делать честь товарищам, много пей, надо думать о хороших минутах вместе в большом океане и когда любите ваших девушек от Китая до Австралии. Он плачет и шутит сразу, качает головой, я иду из дома и всю ночь бегаю, ношу дерево для огня, огонь огромный, и я кричу всем:
        - Я помню, я помню, пусть ваши духи летают назад в гору!
        Иногда я падаю. Иногда песок и уголь на моем лице. Но я говорю: «Простите» - и встаю, и бегу везде, все время, я делаю хорошие похороны, все относительно, конечно.
        Потом еще две недели или три я живу только с Иоширо. Он сидит до вечера в кресле для качания, автомат на коленях, пояс с патронами на теле, думает стрелять, говорит только, когда хочет просить есть или пить. Я, Йоко, иду каждый день к желтым камням и бросаю в океан цветы. Я бросаю сюда раньше серый песок от огня, я мою аккуратно место пляжа, где горят наши мертвые, и больше не стыдно на острове. Я сама иду в джунгли, смотрю везде цветы для океана и следы зверей, чтобы их поймать. Мое кимоно без двух рукав и короткое до попы, а из парашюта я делаю трусы. На пляже мне очень жарко и в джунглях, а когда солнце садится, у меня толстая меховая куртка американца. Сапоги очень большие для меня, а Йоширо не хочет носить одежду врага. Надо говорить, что, когда мы на этом острове, мы ходим голыми ногами. Я делаю из сапог хорошие сандалии ходить в джунгли.
        Так мой жизнь идет долго, «на войне, как на войне», и я еще шучу и делаю хорошую еду для Йоширо, и дом тоже чистый. Очень грустно, Йоширо несчастливый и не говорит, сидит в кресле для качания на террасе и ничего не делает, а ночью лежит далеко на свой циновке, а я очень хочу его любить меня. Потом он больше не помнит, что Нагиса и другие уже мертвые, что их серый песок от них падает в большой океан, он иногда говорит с Нагиса, недоволен, что он делает не так, как говорит Йоширо, или говорит с Тадаши - он хочет делать корабль, Йоширо говорит:
        - Это хороший мысль, Тадаши, надо делать его завтра и плыть домой.
        Все это очень больно и через некоторые дни, ему сорок, но он как ребенок, я его ругаю и веду в джунгли делать по-большому.
        Идет сезон дождя. В день, который я говорю, вода падает везде в джунгли, на пляж, Йоширо на террасе, тихо качает свое тело, мысли в себе, а я, Йоко, мою пол в доме и могу смотреть Йоширо в открытый дверь. Тут Йоширо кричит, и я вижу своими глазами его падать с кресла, он мертвый на полу террасы, в спине топор, и кровь, кресло качается, а мне так страшно, что не кричу. Я встаю только и вижу мужчина очень длинный идет к двери в старой одежде солдата, и волосы и борода красные. А потом другой солдат из Европы больше маленький, борода желтая и шапка на голове, как в Австралии носят.
        Тогда я быстро иду назад к стене, а они два смотрят долго и молчат, они видят я без силы и у меня нет ружья, они прячут сердитый вид и кланяются - вежливо говорят: «Привет».
        Я вам говорю, кто они: солдат австралийской пехоты Уильям Коллинсон, двадцать пять годов, и солдат австралийской пехоты Ричард Бенедикт, двадцать семь, в шапке, волосы желтые. В день, который я говорю, они сразу просят есть, я даю еду, плачу, что Иоширо мертвый. Они берут топор, но он лежит на полу террасы. Потом они тянут его тело далеко, я не вижу, закрывают дверь, говорят снимать кимоно, и что надо дать им, тогда я живая. Я говорю, что я даю, только когда мою моего товарищи и делаю ему хорошие похороны. Они рады, что я говорю по-английски, но плохо, они должны ждать вечер, и дождь не сильный тогда для похорон, а они сильно хотят меня, нет женщины много дней. Я прошу их слова, они дают, а я даю им. Мне больно, как не раньше, когда они меня берут. Очень больно от Красных волос, он очень большой для входа в меня и берет очень сильно, мои ноги на его плечи, и мне стыдно плакать от боли, когда рядом второй солдат.
        Потом, когда они сильно довольны, они долго смотрят автомат и пояс с патронами Йоширо, я говорю, как их делали мертвые, а они говорят с деталями, как падает самолет. Правда, что в самолете пять мужчин, летят на Гавайи из Австралии - два американца, два австралийца и один полковник из Англии, он ранен. Но моторы молчат, и они хотят спуститься на остров. Но не могут, тогда полковник, он ранен в игре в поло, говорит им прыгать на парашюте, и они прыгают. Самолет падает в океан на другой стороне острова, это ночь, Билл и Дик теряют товарищей. Утром они ищут в джунглях и на пляже. Тогда видят своими глазами наш дом и я, и мои шесть товарищей. Их много, нельзя делать мертвыми одним топором, и они идут прятаться, где они падают на парашюте.
        Потом другие дни они едят растения и фрукты, не умеют поймать рыбу, а от крабы, которые идут по земле, им тошнит. Строят домик из веток, страшно, что мои товарищи их видят, и один раз думают плавать в океане туда, где падает самолет. Плавают много раз и находят в воде, глубоко - две минуту нельзя дышать и не могут трогать его. Они умеют не так много, как мои товарищи моряки, даже самый молодой Нагиса. Они все время не знают о мертвых, до сегодня. Правда, они не хотят нас делать мертвые, только хотят ружье и еду. И когда дождь громко падает, они идут близко к дому, долго смотрят и знают, что только Иоширо и я. И они берут топор и делают его мертвым.
        Так говорят два солдата-враги. Они не рады, что американец-авиатор мертвый, но не злые на меня, он качают головой и говорят: «Шит», на их языке это «дерьмо». А потом говорят, что дают мне помощь на похороны Иоширо.
        Правда, дают. Когда ночь черная, дождь не падает, они берут лампы на спирте, кладут на песок для света. Билл и Дик идут рубить дерево с топором, делают огонь, а я говорю, как надо делать. И пока они делают, я мою моего всего бедного товарища, тихо говорю ему, чтобы его дух счастливый с другие мертвые его семьи или с его товарищи матросы, как он хочет. И чтобы не страшно, я говорю много мыслей для Нагиса и Кимура и наши другие товарищи.
        Потом Билл и Дик кладут его тело на огонь с пикой Иоширо и большой миска спирта, а я, Иоко, иду мыть себя в океане и рисую лицо синим, красным и черным около глаз и делаю все эти несчастливые вещи. Очень долго огонь не хочет начинать от воды от дождя, но потом огонь высоко и очень жаркий. Два врага сидят на лестнице, около дома, молчат и уважают похороны, а потом начинают спать, и когда огня нет, уже почти день, могу бегать далеко, но куда?
        В утро, который я говорю, Билл и Дик мне помогают нести серый песок от Йоширо на конец желтых камней, я сильно мою пляж и террасу, чтобы не видеть грязное. Потом они хотят снять флаг моей страны на высоком дереве. Я говорю:
        - Я, Йоко, не могу мешать. Я женщина двадцать год и я одна у вас, и я даю вам, и не кусаю, и не дерусь, и не злюсь, но снять флаг - это будет плохое для вас дело.
        Они говорят сами, далеко от меня, и потом Билл Красные волосы говорит:
        - Ладно, скоро идет дождь. Мы не имеем против этой тряпки, подтирки для менструации.
        Он это сказал не так и грубо, я знаю плохие слова вашего языка, но флаг моей страны висит на острове все время, как я живу с ними.
        Потом дождь всю неделю, и мы сидим в доме или бунгало, и не идем на пляж. Они враги и меньше умные и тихие, как японцы, но хорошие товарищи. Не говорят мне плохие слова и не бьют. У нас много еды, и я учу их играть с маленькими камешками, и иногда они шутят, иногда недовольны, как звери в клетке. Они два меня любят и днем и ночью, и два вместе, и мне стыдно, что мне так приятно, но мне наплевать. Правда, что через несколько раз они злятся и не хотят любить два вместе, и когда берет Дик, второй идет на террасу и громко закрывает дверь, и говорит плохие слова в свою бороду, а когда меня берет Билл, Дик хочет смотреть на нас и шутит, и говорит все время:
        - Ты плохо работаешь, она может иметь больше радости от своего пальца.
        И вот первый день без дождя. Я иду с ними в мокрые джунгли, с листьев падает холодная вода, Билл и Дик в старой одежде солдата, я в рубашке мертвого американца и матросской шапке Нагиса на голове, и мы идем в их дом. Это пляж, как у нас, но нет желтых камней, и волны очень сильные. Мы режем и ставим вместе веревки парашюта, материя новая и очень крепкая, они вяжут меня, и я иду в океан. Они плавают со мной, волны высокие, а потом океан больше тихий и показывают место, где падает самолет. Я плаваю одна под воду и вижу самолет, и трудно плыву к нему, у него нет один рукав, и я долго смотрю рядом. Океан не так глубокий, как говорят австралийцы, я хорошо плаваю, все относительно, конечно. Сейчас я не вижу своими глазами, куда вязать веревку, я вижу - вода в самолете, и что мысль Билла взять самолет наверх очень смелая.
        Когда я иду из океана, я это говорю, они очень недовольные и думают, они хотят спасти радио и сказать своим, где самолет падает. Потом я снова иду в океан, я иду в самолет через дыру в рукаве. Я вижу своими глазами мертвый авиатор и полковник тоже, и я плыву бегом, кричу сильно под водой. Рыбы едят их, и я вижу, рыбы едят их у кости, и я вижу вещи в самолете, они могут быть хорошие нам, но нет радио, но не могу больше дышать. Тогда я сильно плыву вверх, и когда я на пляже, из меня идет обратно еда, я всегда вижу рыбы вместе на теле несчастных врагов и долго не могу ничего говорить. Потом я только говорю, что полковник и авиатор мертвые, и нет радио. Тогда Дик и Билл третий раз говорят и просят идти в самолет, Дик рисует на песке, где радио, и я снова плыву. Я вижу своими глазами все аппараты самолета и можно брать радио, наверно, надо плавать три раза. Но я думаю быстро и разумно, конечно, все относительно, и моя мысль - не надо помогать врагам говорить своим, где они.
        Потом я говорю Дику и Биллу, что радио вместе с другими аппаратами и что я не могу брать, пусть даже плыву в океан столько раз, как волос на голове. Тогда они говорят: «Дерьмо», они недовольные и хотят идти в бунгало и думать, как тащить из воды самолет. Правда, что они думают только про есть и спать, и спорить из-за маленьких вещей, и брать меня с радостью, и жизнь идет так и падает дождь. Я, Иоко, не хочу говорить плохие вещи никому, но много раз вижу - люди с Запада имеют длинный нос и короткое терпение. Дуешь из рта, а им страшно от ветра, и они делают не так, как хотят делать раньше. Потом знаю один, упрямый, как осел.
        Другие дни и ночи мы сидим в доме, ходим под дождь, только когда просит живот. И один раз Дик видит своими глазами ящик с зажимами под домом. Он тогда шутит и говорит Биллу Красные волосы идти на террасу, он сильно хочет меня. Они два уже берут меня, Иоко, и я делаю недовольное лицо, но Дика люблю больше, он не большой, и тело мягкое, и аромат лучше, а Билл меня берет сильно и не уважает мое тело. Тогда Дик говорит мне хорошие приятные вещи, и я тоже хочу. Он снимает мою рубашку и штаны, тащит на циновку и делает приятные вещи, но очень сильно и долго, этот секрет он знает в Борнео в плохом доме, и когда он делает мне эти вещи, мне не стыдно, и я кричу и двигаю тело, но вы, наверно, знаете, молчу. Нужно семь зажимов для белья.
        Потом приходит Билл, и он очень злой на товарища, потому что слышал, как я довольно кричу. Я говорю, а он поднимает плечи и говорит, что я «мерзавка» и «японская блядь». Тут Дик говорит:
        - Не надо обижать Йоко, она хорошая с тобой, когда ты плачешь и хочешь засунуть везде твою дубину.
        А Билл говорит:
        - Хочешь знать, в какое место я ее кладу? В ее японскую задницу, да, и глубоко, он выходит через рот, а ты можешь его сосать!
        Тогда Дик бьет его в голову сжатой рукой, потом они в драке, а я кричу им «Стоп!».
        Неприятно, но Билл больше сильный, Дик в крови на полу. Тогда Билл говорит:
        - Бедный сын бляди, хочешь смотреть, как я могу входить в зад твоей гейши?
        Он сильно бросает меня на колени и держит плечи, и хочет так меня брать, как делает раньше.
        Но теперь он должен делать меня мертвой, чтобы брать, и я кричу, злая, и плачу:
        - Горе тебе и твоей семье, и всем британским!
        Тогда ему стыдно, я могу встать и мыть бедного Дика. Потом они не говорят слово друг другу, а я, Иоко, когда Красные волосы сзади меня близко, я говорю:
        - Да, давай, иди в мой рот, у меня сильные зубы.
        Тогда Билл недовольный на террасе, но не берет меня теперь, я решила.
        И вот день без дождя, они двое идут из дома на песок, я делаю еду и слышу их злые голоса. Я иду на лестницу, говорю не надо драки, но лицо у них строгое и без света, они бегают на песке, смотрят друг на друга и держат нож, и не слушают Иоко. Они хотят делать один мертвый, я кричу, потом плачу на лестнице, не хочу смотреть своими глазами, не хочу их быть мертвый, главное, Дик, он не так сильный, а потом Дик мертвый, а Билл в крови, нож в его животе.
        Все время, когда Билл живой, он со мной на песке и я прошу духов острова, пусть он живет, уже много мертвых, и надо теперь быть с нами добрые. Им плохая жизнь, когда мы живем здесь. Билл долго у меня в руках, ночь черная и дождь падает, и потом он говорит:
        - Несчастливая Иоко, так хорошая ко мне, а я так плохой к ней. И несчастливый товарищ мой, он мертвый теперь из-за моих плохих мыслей, как Христос простит меня?
        А я, Йоко, качаю тихо его голову в своих руках и зову Христоса и говорю простить его, мы далеко от матери, только война плохая, но дождь очень громко падает, и Христос не слушает меня, не знаю.
        В день потом не могу делать похороны двух товарищей австралийцев, кладу их под песок для защиты их тела, потом долго плачу думаю про их лица и ругаю Иоко, надо дать Биллу удовольствие со мной, и он тогда не злой.
        И вот еще один день, и дождь уже не сильный, я делаю огонь и похороны. Ночью готово, но я холодная и больная. И потом я много дней больная. Иногда я своими глазами вижу Иоширо, Кенжи или Нагиса, самый молодой, и я говорю: «Простите», что надо ждать еду, говорю, я встаю. А иногда тоже я вижу своими глазами Иоко на острове, лежит в доме, слушает дождь, мне страшно я могу так стать мертвая, еда идет назад из меня, и грязь идет из моего пустого живота. Я не мертвая, потом я знаю, что я теперь никогда не мертвая, никогда!
        Это конец моей истории на острове.
        Когда приходит сезон без дождей, я рада и иду на песке и вся без одежды, под солнцем и мою тело в большом океане. Я беру рыбы, крабы и ракушки для еды, делаю бамбук пустой, как Кимура, убрать следы драки и дать воду, чтобы пить, в дом. Везде много воды, чтобы пить, я делаю дороги для воды в месте для риса Кимура, и делаю два запаса в парашюте австралийцев.
        Так я работаю, чтобы не думать, что я одна много недель, солнце жжет и птицы кричат в джунглях. Иногда я иду в джунгли с автоматом, но мне страшно, что духи недовольные от шума, и я делаю ловушки для зверей. Я мою каждый день бунгало очень сильно, хочу ждать, чтобы мои японцы идут здесь и сильно благодарят за мою работу. И я рисую их куском дерева из огня на белой бумаге, как видит моя память, я плачу, как дура, и вода на бумаге. И я вяжу цветы в короны, иду на конец желтых камней и бросаю их в большой океан прославить моих мертвых любовников.
        И вот приходит день, большой океан выбирает его дать мою новую судьбу. Я стою на желтых камнях в рубашке Дика, закрываю глаза и клоню лицо, вызываю духи, и вот слышу шум и поворачиваю голову. Я вижу своими глазами вещи двигаются в воде к пляжу, они далеко, и я не знаю, что это. Через скоро я внизу камней и вижу плывут двое, один впереди и более лучше плывет. Тогда я думаю, что автомат на террасе в доме и надо бежать его брать, пока я вижу - двое свои или враги.
        Так я делаю. Скажу правду, я бегаю быстро, как японка, я высокая. Несчастливо, что до бунгало много шагов и первый плывун более быстро и близко. Он усталый, но встает, и я вижу своими глазами, это женщина из Запада, и она идет в дом. Я думаю, как дура. Я бегу не прямо брать ружье на террасе, иду в сторону к краю джунглей, пусть видят меня своими глазами. Я всегда себя ругаю за эту дурость. Я потом бегу еще, и женщина идет смело, падает на пляже, потом встает и идет к лестнице. Другой плавун - мужчина, он без силы и идет на песке коленями и руками. И я бегу и смотрю его, а женщина берет автомат и падает на кресло Иоширо, и я вижу, для меня нет ружья, и я бросаю мое тело в траву прятаться.
        Вот как вещи случаются, и не долго: не больше две минуты. Я, Иоко, живу на острове многие и многие месяцы с товарищами-австралийцами и потом меньше долго одна, и в две минуты теряю дом над головой и куртку из меха американца, и еду, и воду, и папку для рисования, и ружье, и все мои вещи, я как клошарка, из-за медленного бега, мыслей дуры и кусо, кусо, кусо.
        Женщина, я скажу какая. Я вижу ее своими глазами каждый день и долго: очень высокий, лицо строгое, много волос до плеч, красивое тело, очень умный, очень сильный, плавает быстро, как я, бегает быстро, хорошо делает еду, хорошо моет дом, очень чистый телом и французский.
        Мужчина, тоже французский, я говорю очень быстро, какой он: вы уже раньше меня видите его своими глазами: он больше упрямый, чем осел.
        Конечно, я тут смотрю на двух чужих: я злая и мне страшно в траве, они очень грязные и плохие. Женщина в ночной одежде с дырками, длинной до ног, мокрая в океане, и грудь, и живот, и все тело я вижу, как она голая. И волосы везде. А он в одежде из кусков, идет на песке на коленях и руках, как большой кот, который падает в суп. Тогда она быстро говорит и смотрит автоматом на него:
        - Стойте на месте.
        А потом говорит еще:
        - Если нужно тут жить какое-то время, эта штука моя!
        Не могу точно найти ее слова, но потом автомат делает «так-так-так», я вижу песок прыгает рядом с мужчиной. А он в кошмаре, смотрит наш флаг на дереве и кричит:
        - Дерьмо! Вы видите? На острове япошки!
        Она поднимает свои плечи и говорит ему как червяку:
        - Не удивлена, если так. Когда рядом мужчина, женщина чувствует по запаху.
        И говорит ему зло:
        - Вы воняете!
        Бедный плавун трет руки о одежду, смотрит, как маленький, когда он плохо делает, но нет слов ответить ей. Тогда она смотрит везде, сидит в кресле Иоширо и говорит:
        - Тут слишком чисто. Думаю, тут живет женщина, в этом доме, и в эта минута она прячется и смотрит на нас. Смотрит, значит, у нее нет ружья.
        Она стучит по так-так и говорит, она довольная, что такой умная:
        - Другого у нее нет.
        В этот день уже нет наш флаг на острове, а я, Иоко, иду в джунгли. Я бросаю совсем бунгало и все хорошие вещи, полезные там. Я имею только рубашку Дика и штаны из парашюта, и еще полоску держать волосы. Я на голых ногах и смотрю, куда иду, тут змеи. Тогда я иду на другую сторону, где домик австралийцев, и кладу новые листья, как кровать. Первую ночь я долго думаю и понимаю: не надо атаковать без ружья два французских человека вместе. Думаю, надо ждать и верить - духи острова добрые ко мне, я живу здесь уже долго.
        Я не знаю, французские - враги моей страны или нет. Когда я плыву из Австралии на бедном корабле, я не думаю о войне в Европе, я только думаю, американцы и английские - наши враги. Но сегодня ночью я думаю, французские тоже, раз мужчина так плохо говорит о японцах. Я грустная, что эти два такие, из-за Школы искусств в Париже и всех товарищей, и красивых дам из общежития иностранных студенток, улица Суфло. Тогда я даю слов, если духи острова дают мне победу над ворами моего дома, я не делаю их мертвые, я делаю им плохо по-другому.
        День потом я иду на пляже австралийцев и думаю, что плыву в самолет искать там другое ружье.
        Но мне страшно от мертвых, их едят рыбы, я вижу их кости и головы, и что так я делаю очень плохо для духов океана. Не знаю, я про это не умная. Тогда я говорю большому океану, если он злой, что я иду в него глубоко и не даю спать мертвым, надо мне показать. Я говорю, что я плыву недалеко и беру ракушку, и вдруг там перла, тогда он не хочет мне плыть к самолету, а вдруг нет перлы - тогда хочет. Я так делаю, немного плаваю, беру ракушку. Потом открываю, бью камнем, и вижу там красивая перла. Тогда я благодарю большой океан, что мне показывает, и бросаю эту мысль.
        Этот день, когда говорю, и многие другие, когда солнце низко, я иду на край джунгли на другой стороне острова, и долго смотрю французских, я в траве и молчу, слушаю их говорить, делаю знакомой с вашим языком. Я немного учу, они говорят одну вещь. Мужчина, имя Фредерик, его руки и ноги связаны веревкой из парашюта, его шаги на песке очень маленькие для бега, но он говорит, будто что связан - не страшно, он шутит:
        - Вот мерзавка!
        А женщина, имя Эсмеральда, стоит в маленькой воде, низ рубашки завязан между ногами как штаны, и автоматом делает так-так-так везде - хочет поймать рыбу. Потом идет на песок и несет три мертвые рыбы и говорит, она идет далеко от бедного мужчины:
        - Вот мерзавец!
        Ночью в доме я смотрю, как она с ним делает, но думаю, он связан спать. Один раз смотрю, у него на ноге большой кусок бедного корабля, и теперь он тащит ноги, когда хочет идти по пляжу. Второй раз она кладет кусок парашюта на глаза мужчины и говорит:
        - Это вас научит смотреть на меня не так.
        Потом она кладет автомат на песке и рубашку и долго плавает и говорит:
        - Как приятно, дорогой Фредерик, плавать голой!
        Но другие дни он связан только, как раньше, и она его ругает, но не злая. Она говорит:
        - Я тоже грустная, что надо так вас держать. Если вы тихий и не хотите брать мое ружье, и даете мне слово, может быть, вы свободны когда-нибудь.
        Но он плюет из рта на песок показать, какой он гордый, и говорит:
        - Я свободен сам один день. И вас надо связать тогда. И делаю сто раз, как вы делаете мне один.
        Правда, думаю, нельзя никогда два французских жить вместе и быть согласны.
        Все эти длинные дни злая женщина не идет далеко от дома - только сто шагов - она плавает на одной стороне и на другой, но не в большом океане. Часто смотрит на край джунгли, быстро крутит голову, хочет увидеть меня своими глазами. Делает еду только из рыбы и ракушки, один раз из зверя, когда он неосторожно выходит из джунгли. И всегда ее еда имеет хороший запах, и я очень хочу есть.
        Потом Фредерик работает на рисовом огороде Кимура, на другой стороне дома, он не умеет руками, они связаны впереди, но он берет рис и осторожно делает маленькие дороги для воды. Теперь на его руки и ноги - браслеты, умная женщина делает из железной веревки бедного корабля. Один раз Фредерик держит руки с веревкой парашюта в огне, и он уже чуть-чуть убегает.
        Часто мужчина сидит на песке с чашками, бамбуком и лампами, из чего Кимура делает спирт, и я смотрю, он знает, как Кимура делает эти вещи, и говорит себе:
        - Чертова машина! Я теряю дни и ночи, но найду секрет!
        Правда, он находит через много времени и делает спирт, чтобы пить, из дерева для ламп и маленьких кусков риса. Он потом чуть-чуть пьет, горячий, и я шучу внутри себя, лицо его говорит, это очень плохо, но женщине интересно, она идет не больше десять шагов. Очень гордая, и тогда он делает звук ртом и говорит:
        - Очень вкусно! Лучше не знаю!
        И вот один день я иду в траву смотреть французских и вижу своими глазами: женщина уже смелая и стоит вся на желтых камнях, и я говорю внутри себя:
        - А, дорогая! Тогда ты идешь больше быстро меня, на камнях, смотрим теперь, у кого победа.
        Мужчина сидит на песке, я смотрю его спину, я иду за домом, как змея. Потом они меня не могут смотреть, и я поднимаюсь руками и ногами на бамбук, и иду в окно из джунглей. И тогда знаю, я дура - эта мерзавка-женщина ставит в доме маленькие вещи из железных коробок, они висят на тонких веревках и дают звук. Вы внутри ловушке, нельзя ходить без большого шума.
        Я теряю все из рук раньше, как французская бежит и кричит, и хочет меня делать мертвой. Я беру куртку из меха американца и его железную бутылку с буквами US, и инструменты я сама делаю, когда мы падаем на остров. И быстро-быстро смотрю везде, где ножи солдата и топор, но ничего нет или она умеет прятать хорошо. Я чуть-чуть не мертвая, женщина бежит в бунгало, а я бегу в окно и падаю сверху, она кричит:
        - Стоп! Стоп! Или убью!
        Я кидаю тело и вещи в высокую траву, а она много раз делает так-так-так везде, в листья джунгли. Сердце мое сходит с ума, и я говорю, что никогда не иду в дом, только когда зовут. Потом, далеко и тихо, мне еще страшно и тело дрожит.
        Но в день, про который говорю, я другой раз опять чуть-чуть не мертвая, пока солнце не садится. Злая женщина недовольна, я беру из дома вещи, и идет в джунгли, и больше два часа смотрит следы, и идет на пляж австралийцев. Я вижу не своими глазами, и вы тоже, но это правда. Она стоит прямо - автомат в руке и пояс с патронами на теле - я лежу, закрытая листьями, и очень счастливо она меня не видит и не идет в мою сторону. Она видит пляж впереди и песок, где мои ноги, и кричит:
        - Зачем продолжать? Мы, французы, не убиваем женщин! Руки на голову, и идите ко мне. Я дам хорошую еду и много воды, и буду с вами хорошо относиться как с пленной!
        Так она говорит мягкими словами, но я знаю, она увидит мой короткий японский нос, я мертвая в крови от сто патронов, наверно, тело мое едят звери, а она плюет. Мне так страшно, но я лежу, как камень, зову духи острова - пусть французская не идет в мою сторону.
        Она стоит долго и смотрит везде на пляже и на джунгли, и она говорит в разные стороны и на французском, и на английском:
        - Вы здесь? Ответьте! Вы здесь?
        Потом она не может терпеть и говорит:
        - Японская осел, я покажу. Что я делаю тебе, когда ловлю!
        И она делает злые так-так-так везде в листья. Счастливо, я не мертвая, и она поднимает плечи, и опять идет в джунгли, и идет домой. Ой-ой-ой, плохой характер этой женщины!
        Потом сезон жаркого солнца, два французские сидят дома почти весь день. Они идут из дома, я своими глазами вижу, этот мужчина так несчастливый, как собака на улице. Он в бороде и волосы длинные, одежда - только штаны до колен, он темный от солнца, а волосы желтые. Он сидит на песке, пленный, смотрит на океан и поет себе музыку, тихо-тихо, я не слышу слова. Я думаю, он хороший, мне страшно, он теряет ум, как Иоширо, но один раз он показывает, что есть ум.
        Он на пляже, ноги связаны для маленьких шагов, руки связаны впереди, он работает на песке. Я из травы вижу, а женщина на лестнице нет, она говорит:
        - Фредерик, что вы делаете?
        А он говорит:
        - Если вас спросят, говорите, вы не знаете.
        И пока солнце не садится, и она не кричит ему домой, он много и хорошо работает, и он идет и ищет камни и ветку делать песок чистый и ровный, я думаю, я чуть-чуть понимаю, и сердце мое стучит быстро, мне страшно, вдруг женщина тоже понимает.
        Потом они двое в доме и лампы светят, я иду, как змея, на пляж. Я вижу своими глазами и думаю, он делает маленький сад, как в моей стране. Если японцы увидят этот сад, они хохочат, но я нет. Я думаю, этот бедный мужчина говорит мне: «Я знаю, вы смотрите меня из джунгли и я делаю сад для вас».
        Я пишу на песке «ЙОКО» пальцем, рядом с маленьким садом, и кладу хороший фрукт из моей рубашки и быстро бегу.
        День потом я иду в травы, когда нет солнца, Фредерик в браслетах идет из дома, он не знает, что делать, и видит скоро сад. Он видит мое имя и берет фрукт. Он гладит ровно песок, где мое имя, показывает спину злой женщине, потом, он далеко от нее, ест фрукт, а она говорит:
        - Интересно, где вы нашли фрукт, который едите?
        Он не смотрит в ее сторону и тихо говорит:
        - Это не фрукт, я это отрезал между ног.
        Другой день, когда они в тени дома долгие жаркие часы, мне не страшно, я иду, как змея, слушать их слова. Потом тихо встаю и смотрю в дыру в бамбуке. У них две циновки, матрасы, как на Западе, из парашюта и сухой травы. Кресло Йоширо теперь в доме. Часто женщина сидит в кресле, так-так висит сзади, он лежит на матрасе и связан. Они говорят, чтобы не быть скучно, я много не понимаю, но это больше мне удовольствие, а не одна в джунгли. Дни потом и другие дни я всегда иду слушать.
        Я не говорю, я несчастливая. Я строю дом больше и полезный в глубоком месте джунгли, там много воды прямо из земли, чтобы пить, я ем фрукты, рыбы и ракушки, но не звери и крабы, дым показывает злой женщине мое место. Пока я не беру в доме куртку авиатора, женщина носит ее, и я вижу в кармане гребень: Нагиса, самый молодой, его делает для моих волос, и красивый колье, он делает из ракушек. Теперь гребень всегда мой, а колье - на шее. У меня тоже острый инструмент Тадаши, но не такой хороший - он не может делать мертвой французскую, но полезный для еды, и можно делать пику из бамбука - поймать рыбы. Я знаю все пляжи на острове, все места, где вкусные рыбы, один раз я спорю с рыбой акула, она хочет мою рыбу, но он сам и братья его, не очень быстрые рядом с пляжем, им страшно от шума. Самые опасные - змеи. Но им тоже страшно, когда они не имеют свой дом, они легко уходят. Когда имеют, можно тоже жить рядом, но только когда у вас грустная жизнь и вы ничего не хотите.
        Когда я, Йоко, ничего не хочу, когда всегда один, я иду смотреть французские в доме под бамбуком. Около четыре часа я, как в театре, тихо сижу, только дышу. Через немного дней я понимаю, почему женщина вяжет Фредерика на острове. Правда, они раньше не знают друг друга. Он криминал, бежит, прячется на корабле, она видит его своими глазами первый раз, когда огонь на корабле и идет под воду, она и он держатся за один кусок корабля. Потом они три дня плывут в большом океане, видят остров, плывут, и Эсмеральда берет ружье японской идиотки.
        Много раз, я это понимаю, Фредерик говорит, он не криминал, он сидит за то, что не делает, но она поднимет плечи. Она говорит, что больше готова просить пардон за неправду, когда идет к ним помощь, а не быть мертвой, как крестьянка двадцати годов на юге Франции. Если я понимаю хорошо, крестьянка сама делает себя мертвой, когда Фредерик ее берет, а ей стыдно. Фредерик говорит:
        - Никогда в жизни!
        Я, Йоко, я никто, и не понимаю такие вещи, но, думаю, Фредерик говорит правда, эта история не имеет хорошего смысла. Я много раз даю австралийцам, чтобы хранить свою жизнь. Мне стыдно, что получаю удовольствие у них, никогда я не думаю делать себя мертвой. Если я должна делать людей мертвым, то только те два австралийца, и главное - Билла Красные волосы, но они всегда прячут от меня так-так и ножи. И потом я даже плачу, Билл умирает скоро, и я себе говорю, что это моя вина, когда они делают мертвые друг друга, я должна дать ему тогда, и он не станет злой на Дика. Но, наверно, французская крестьянка - ей столько годов, как мне, - глупая еще в знании несчастья и войны. Или надо думать, Билл говорит правду, и я японская блядь.
        Счастливо, что двое французские говорят другие разумные вещи. Эсмеральда мало, и я потом вам специально рассказываю, что она говорит, но Фредерик говорит про время, когда он маленький, и его жизнь до ареста, и красивые женщины он любит. Он говорит, своя бабушка очень добрая, своя мать остается нечестно одна, а ему только шесть годов, и говорит о своей жене Констанс, она очень хорошая и очень красивая, и она его помнит всегда. И еще про момент, когда он дерется за Жанна д’Арк, а мне, Иоко, страшно, что злые англичане делают его мертвый. Я не говорю громко мою большую радость, когда Фредерик хранит жизнь. Я не «бака», это у нас в Японии - «дура», и понимаю, эта история, наверно, неправда, но откуда знаешь? Один день я спрашиваю большой океан, и он говорит - никто не знает. Я понимаю умом, английские кладут в огонь другую девушку, это первый раз, но не последний, когда они говорят неправду.
        Часто в моем домике, когда сон не идет, я вижу в памяти моменты, о которые говорит Фредерик, и моменты шуток. Когда он студент университета в Париже и любит студентку, она учит закон, наверно, вы знаете ее. Когда я в памяти меняю имя студентки - такое, как у вас, Мари-Мартина, на мое, Иоко - и думаю, будто я живу в Париже, я расскажу вам историю.
        Один раз, когда я хочу идти с любимым Фредериком, уже ночь, дверь в общежитии девушек закрыта, я думаю идти в окно, но несчастливо, это очень высоко и я не могу, и мой любимый зовет на улицу Суфло большую красную машину и пожарные с большой лестницей. И главный пожарный говорит:
        - Но мальчик, я не вижу огонь.
        А Фредерик говорит вежливо:
        - Вы не можете видеть. Моя любимая японка, и мы держим его в секрете, огонь очень сильный внутри нас, надо гасить.
        Тогда главный пожарный понимает и говорит:
        - Бедная Франция! Хорошо этот раз делаем, но завтра вы покупаете лестницу на свои деньги и говорите вашей любимой японке жить в первом этаже!
        Потом все в общежитии знают, что у меня огонь под платьем, и директриса не пишет родителям, страшно за сердце отца, оно слабое.
        Я хочу снова спросить большой океан, правда ли эта история, как другая, огонь в них неодинаковой пропорции, но если вы читаете судьбу и сегодня дадите мне ответ, я очень благодарна и с уважением.
        Нетрудно было бы обойти молчанием этот вопрос, ведь, наверное, на факультете права в Париже, где я сама была студенткой, в те годы училось много Мари-Мартин, но тогда я не воздам должное откровенности моей японской корреспондентки. Я бы сказала, что история правдоподобна, если не полностью достоверна. Я жила в общежитии на улице Гренель, никто туда не вызывал пожарную машину, но она проезжала мимо, а я стояла в такой немыслимой позе на карнизе четвертого этажа, что они не могли не вмешаться. Что касается отца, его ввели в курс дела, и он, разумеется, не лишился ни сна, ни аппетита, поскольку в то время был занят собственными приключениями. Конечно, все это не отнимает заслуг по тушению огня у того, кто воспламенил свою любимую француженку на такие безумства. (Примечания Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
        Еще много интересное в рассказах Фредерика, самое интересное - когда он бежит из тюрьмы с новой женой другого мужчины и когда играет на рояле в шикарном доме для женщин, они все в духах и красивых платьях, и когда он страшит учительницу из школы для ее наказания. Один момент я всегда помню, прячусь в домике из листьев с лампой - я ее делаю своими руками, но нельзя видеть со стороны, когда он живет около целый год с две сестры, день рождения их в один день, они продают лед для еды или «ice-cream», так я живу с два австралийца, но мужчине больше трудно делать удовольствие сразу для две женщины, все относительно, конечно. А еще я часто думаю, когда даже не хочу, про актрису, имя Шу-Шу, больше всех красивая, она ест в большой комнате на корабле, все сидят рядом в красивой одежде, Фредерик тихо трогает ее под столом, а ей страшно, вдруг увидят все ее удовольствие. Но я ни с кем на острове уже много месяцев. Тогда я думаю и меняю женщину на Йоко, и ласкаю себя, и мысль делает мне больно - очень хочу любить с кем-то. Я бегу от этой мысли, когда могу, говорю о себе плохо или шучу.
        Правда, истории Фредерика для меня красивые, для Эсмеральды мерзкие. Ей двадцать семь годов. До корабля с товарищами он помогала уму людей и очень гордая, раз умеет, как доктор. Пока она - вид злой - качает тело в кресле, Фредерик лежит на матрасе и рассказывает свое детство с товарищами в Марсель, Франция. Он идет с ними на крышу дома и смотрит в окно в большую комнату, где матери берут маленьких своих детей. Матери тут все сидят, и когда дитя плачет и кричит, мать открывает платье и дает еду. Тогда другие дети тоже хотят, и все матери открывают свои красивые груди с молоком, и товарищи, и Фредерик много смотрят, даже маленькие девочки с ними. Я хорошо понимаю Фредерика, я тоже раньше была маленькая, люблю смотреть, когда дитя сосет красивую грудь матери. Тогда Фредерик говорит и не помнит, что видит это много лет давно:
        - И они сосут, мерзавцы, сосут, будто без этого кончается их жизнь!
        И через дыру в бамбуке любая японская идиотка может смотреть его лицо, он рад этой мыслью.
        Несчастливо, Эсмеральда встает в плохой рубашке для ночи из много кусков, она ходит в одну сторону и другую сторону дома, лицо злое и очень-очень недовольное. Она говорит:
        - Так я и думала сначала. Вы, как много мужчин, ребенок с опоздавшим развитием, подсмотритель и мизоген, слово, которое потом я знаю: женонелюбитель!
        Тогда Фредерик быстро садится на матрас, как прыгает, и шутит:
        - Я? Мизоген?
        А она говорит:
        - Да-да! Вы! Все подсмотрители - мизогены! Они интересуют телом женщины, они голодные, а женщины - только еда. Даже когда еще маленькие мальчики.
        Фредерик громко кричит, больше ее:
        - Девочки-дети не сосут молоко? О чем вы?
        Она стоит высоко над ним и говорит:
        - Мерзавец! Я не говорю голод молока! Мерзкий, грязный голод, его женщины всегда видят в ваших глазах!
        Фредерик кричит совсем громко:
        - Неправда! Знаете, что пишет Шекспир? «В глазах - безумство сердца!» А он знает, что говорит!
        Я, Иоко, не люблю споры и тоже быть как подсмотритель в тени жаркого солнца, я думаю, Шекспир прав, даже английский, но женщина грустно берет так-так и идет на циновку или матрас, и когда вся лежит, говорит:
        - Ненавижу подсмотрителей, понимаете? Мне страшно от них.
        Долго она не говорит, а Фредерик уважает, что она лежит и молчит. Потом она говорит:
        - Слушайте, когда я молодая, моя большая мечта - быть чемпионка по теннису.
        Потом она опять момент молчит. Фредерик встает и идет маленьким шагом из-за железных браслетов, и не хочет пугать мысли Эсмеральды. Тогда она говорит:
        - Один день закончил мою мечту. Я играю в турнире в дворце на Ривьера…
        Несчастливо, я совсем не могу говорить историю, как она, не знаю слова вашего языка, говорю, как могу, но она говорит не гордо и тихо.
        Ей восемнадцать годов, хорошо играет, часто имеет приз, она в белой одежде для тенниса, до высоты колен, она играет с врагом из Швеции или Норвегии или другой. До игры они кидают мячи и хотят делать тело теплым, Эсмеральда клонит свое тело брать мяч на земле и слушает хохот. Много человек в отеле с большим шиком Ривьеры идут смотреть игру прямо здесь. Очень разумный судья сидит в высоком кресле. Эсмеральда бьет мячи своей, как ее, ложкой, и каждый раз она прыгает и клонит тело, все хохочут и даже бьют руками, чтобы показать свое удовольствие. Тогда она спрашивает почему, и безумная мысль приходит в ее голову. Тогда она трогает свое тело рукой, и это не безумная мысль: под платьем ее зад голый! Это потому, что она не одевает штаны и она не знает почему. Это трудно понять. Конечно, это сильный шок для ее ума. Она хочет играть опять, она гордая и сильный характер, она плохо прячет свое открытое место рукой, люди хохочут громко и все время, и даже ее враг, тогда она бежит прятаться в отель, очень стыдно, она плачет и больше никогда не играет в теннис.
        Вот несчастливая история Эсмеральды, когда она лежит на матрасе. Она молчит, рука на глаза, Фредерик много думает и понимает, ей грустно, он громко идет маленьким шагом по полу, руки связаны на спине, и потом говорит:
        - Ну и что! Зачем оставлять грустной с этим моментом в памяти? Вы делаете блокировку навсегда. Жизнь длинная и помогает. Ну показываете один раз свой зад публично, и что? Вы забываете? И что?
        Эсмеральда еще плачет и делает своим нос вдох, как в шутку, и говорит:
        - Вы говорите - забываю! Надеть штаны!
        И начинает громко хохотать с Фредериком, а я, Йоко, я тоже хохотаю, прятаю свой рот. Потом они долго молчат, Фредерик в кресле и качает, очень жарко. Потом она сушит глаза, сидит прямо и говорит не гордо:
        - Спасибо, Фредерик. Я чувствую больше легко теперь, когда рассказываю все вам, а вы мне говорите.
        Вечером, о ком я говорю, и еще потом они вместе мирно и хорошие товарищи. Она снимает бороду Фредерика с американским ножом, трет его о камень, и он больше молодой и красивый теперь. Ему тридцать два годов. Когда солнце садится и они не дома, она снимает иногда браслеты с рук и ног плавать в океане и бросать воду наверх для шутки. Она смотрит на него с пляжа с автоматом, но он ее не атакует и не бежит везде, а когда она говорит: «Домой» и повернуть, чтобы его вязать, он поднимает плечи и делает так, и не злой. Она его тоже вяжет, когда идет джунгли поймать зверя или брать фрукты. Она ставит в песок два большие палки, вяжет туда его браслеты, когда он лежит, но тоже ставит палки и стену из парашюта против солнца.
        Несчастливо, мне надо бежать мой домик, когда она идет джунгли, она теперь смело умеет с так-так, и увидит меня своими глазами, я мертвая, надо только один патрон. Один раз она делает мертвая большую дикую свинью - еда на много дней, я слушаю только один так-так. Я думаю, она хочет оставить Фредерике на пляже с браслетом у палки, пусть он думает, она идет надолго в джунгли и быстро идет назад, когда я иду дать ему свободу. Я больше не «бака» этой женщины.
        Одно утро я в траве чувствую вкусный запах ее еды - яйца, жареные на мясо дикой свиньи. Потом я долго смотрю, где она ходит в джунгли, я знаю, где яйца птиц на острове. И где она идет, я делаю ловушки - дыры, бамбук, веревки и деревья, которые легко клонить. Надо много дней делать веревки и ловушки. С ножом Билла или Дика надо менее время, наверно, я говорю неправду, когда говорю - не хочу делать никого мертвым. Я хочу прыгать на спину французской и резать ее шею. Конечно, я шучу так, правда, не смешно. Правда, я не хочу делать женщину мертвой или чтобы она делать мертвой меня. Я хочу ее ловить и брать ружье и мужчина.
        Так дни начинают и кончают, и каждый день - работа, чтобы не быть скучно одной, или я смотрю жизнь двух французских. Но каждый день больше близко сезон дождя и мне страшно жить в бедном домике из листьев и без еды, и Эсмеральда находит меня мертвая в грязи и едой для зверей.
        Тогда один раз я плаваю возле пляжа австралийцев, солнце еще у воды, и идет мне мысль - птицы много над джунгли и кричат, как когда их ловит, но нет тик-так раньше, я в воде, Фредерик точно привязан. Тогда я беру рубашку Дика и бегу в джунгли. Уже долго я слушаю шум в листьях дерев и злые крики и иду там. Я дрожу от радости, я вижу своими глазами и кричу от победы: Эсмеральда висит за ноги наверху молодого дерева, я его клоню три дня раньше, наверно. Она зря трясет свое тело, чтобы убегать от моей ловушки. Тут веревка из сильной травы рядом с домом птиц, конечно, женщина хочет брать яйца, и вот она висит с криками и в ловушке.
        Тогда я мирно иду к ней, мне не страшно ее так-так, он не в ее руке. Лицо ее красное вниз, и очень большие глаза смотрят вниз, она уже не трясет свое тело. Она говорит:
        - Черт возьми, кто вы?
        Я говорю с радостью:
        - Иоко.
        И быстро беру в траве так-так. Потом я говорю:
        - Если вы мирно, я никто не делаю мертвый. Никто!
        Я иду и беру на ее спине патроны, и иду, пусть гордая женщина думает, как менять свой характер.
        Я бегу в джунгли и иду на пляж, где дом. Фредерик лежит на песке, руки и ноги вязаны к дереву, стена из парашюта закрывает его для жаркого солнца, но ему горячо. Я стою перед ним, и он смотрит и удивлен, потом закрывает глаза и говорит:
        - Черт! Это неправда!
        Тогда я говорю:
        - Злая женщина в ловушку.
        Он открывает глаза, больше удивлен, что я говорю его языком, пусть мало, и он говорит:
        - Будьте любезны, Иоко, снимите быстро эти браслеты.
        Я сильно думаю, когда бегу в джунгли. И я даю ответ:
        - Я не думаю, мне надо их снять. Вы французский, как она, потом вы ее берете из ловушки, и я буду в тюрьме. Мне надо держать вас и ее.
        Тогда он говорит тихо, он говорит, что ничего не делает против меня, и часто просит снять браслеты. Никогда всю жизнь я не вижу такие красивые глаза мужчины и лицо тоже, но я не даю себе думать другое. Иду в дом, беру воду в чашке, даю ему пить, потом мажу водой шею и грудь от жары. И не могу не целовать его рот. Я долго целую, потом он целует мой тоже, конечно, не просто, а с мыслью, я его делаю свободный, но потом я уже не дышу, мне жарко и мысли бегут от меня. Тогда я говорю, смотрю вниз глазами:
        - Простите, но я живу без это с сезона дождя и я очень хочу мужчина.
        Тогда я открываю рубашку впереди и иду голая на него, он между мои колени. Я тоже открываю его короткие штаны, а он тянет себя на браслетах и говорит:
        - Что вы делаете? Вы с ума сошли?
        Я не слушаю его слова потом. Он хочет убегать и меня злить шутками, и не дать себе стать большим, но я умею делать его большим, тс-с-с! Тогда я делаю дыры в песке под колена и чувствовать мужчину глубоко во мне, и я прыгаю, как на коне, и много раз имею удовольствие. Конечно, в удовольствии я говорю много идиотских слов, но он не понимает японский. Он уже тихий, я еще долго радуюсь и сильно его беру. Потом я без силы и лежу на песке на его теле, мое тело мокрое, даже волосы на лице. Ой-ой-ой, раньше не имела, чтобы мужчина связан, это очень хорошо!
        В тот день я даю свободу Эсмеральда из ловушки, она без духа и почти мертвая, от долго висит за ноги. Я недовольна, что забываю про ее, но тащу ее на пляж и в дом, и после одна ночь она совсем живая и всегда плохой характер.
        Потом много-много долгие месяцы, после два сезона дождя, мы вместе на острове, иногда хорошие товарищи, иногда плохие, и никогда мы не видим своими глазами корабль в большом океане или самолет в небе. Не знаем о войне, вдруг она кончается, а японцы в победе или нет. Я ставлю на пляже флаг своей страны с хорошим красным, старый красный слабый - Эсмеральда моет флагом пол дома, я очень хорошо смотрю с автоматом на своих два пленника.
        После сезона дождя мне жалко, что я не пленник. Они на веревке, но лежат на пляже, идут в воду и едят с удовольствием мою еду и играют в карты, они делают их из моя бумаги для рисования, а должна резать бороду Фредерика и бегать к ним, когда они далеко друг от друга, когда Эсмеральда хочет пипи, и они говорят мне сто раз снять браслеты, когда им надо делать что-нибудь - тереть ухо, и сто раз в день я снимаю браслеты, и сто раз снова закрываю. Не все. Когда они спорят, я не знаю, куда бегать и как говорить, и как делать. И мне надо всегда бегать. Идти в джунгли искать еду, делать огонь, мыть мое тело в океане, когда они спят, или носить мусор из дома. Мне надо тоже мыть дом и рыть дыры для воды, чтобы пить, и резать дерева с топором. Дни не длинные, а ночь я сплю только левым глазом или правым, но всегда не два вместе.
        Фредерик часто очень хочет меня, и я иду под дом, Эсмеральда не надо видеть своими глазами, одна ночь она не спит и смотрит, и кричит делать стоп. Но я уже около своего удовольствия и не хочу делать стоп. Тогда она говорит:
        - Мерзкая свинья, разве тебе хорошо, когда второй свинья так с тобой ведет себя?
        И много плохих вещей, а Фредерик хохочет, а я теряю удовольствие. Даже под домом она слышат мой крик, я очень громко кричу и показываю Фредерику семь защипов, она стучит браслетами по полу и кричит:
        - Йоко, вы жива? Он режет вам шею? Скажите! Мне страшно слушать ваши ужасные крики!
        Я говорю, что не даю ей пить и еду, когда она говорит обидно, и тогда она больше не кричит.
        Не знаю раньше до ловушки берет ее Фредерик или нет. Я думаю, она иногда говорит «да», есть дни, когда они хорошие товарищи, но я не вижу своими глазами. Я даю вопрос Фредерику, и он говорит:
        - Женевская конвенция запрещает допрашивать пленных.
        Один день Эсмеральда одна на желтых камнях, я даю вопрос, и она говорит:
        - Что вы думаете? Что мужчина и женщина могут так долго жить вместе и день и ночь и ничего не происходит?
        Я говорю «нет», когда женщина-я, я часто очень хочу меня берет мужчина, а она, не знаю. Тогда она говорит:
        - Думайте сами, женщина я или нет.
        Потом она долго меня смотрит и видит, я молчу и недовольна ее словами, она смотрит глазами на большой океан и говорит:
        - Я соглашалась много раз. А первый - это первый раз с мужчиной вообще. Может быть, вы хотите знать, сколько раз точно и как, и кто кого просит, или ваше любопытство удовлетворено?
        Я вижу у нее мокрые глаза и молчу.
        Потом, когда я иду в джунгли, мне еще больше страшно, что Фредерик слушает тихие слова своей французской, и она хочет ему дать, они бегут вместе далеко, и они два против Йоко и дают свободу друг другу. И я связываю их ноги и руки вместе, они стоят, лица друг к другу, и им трудно двигаться на песке. Я рада, что они так, у них несчастливый вид, два идиота, как они говорят, но знаете, у них нет споров. Эсмеральда делает злое лицо, что ее тело стыдно трогает тело Фредерика через рубашку, и она говорит:
        - Хочу видеть вас мертвым! Слышите? Мертвым!
        А он говорит и хохочет:
        - А почему бы вам не лежать мирно на песке, пока не приходит Иоко?
        Тогда она кричит:
        - Сами знаете почему!
        А он делает вид, что в обиде, и говорит:
        - Но я не виноват! Это вне моего контроля!
        Она поворачивает лицо далеко от его, злая, и когда я иду из джунгли, наверное, час после, они падают на песке, она красная и ругает его - он трет свое тело о ее и просит меня развязать ее.
        И вот в день жаркого солнца я уже не могу. Я кладу ружье, патроны, ножи и топор в материю парашюта и рою дыру в джунгли. Потом иду к ним и говорю:
        - Все. Хватит. Делаете меня мертвой, я плюю.
        И даю свободу их рукам и ногам. Они оба молчат, глаза большие, а я могу теперь лежать на песке и отдыхать. Тогда Фредерик говорит:
        - Хорошо. Ты видишь, если я даю слово. То не нарушаю его.
        Идет довольный плавать в океан. Эсмеральда идет ко мне и дает руку, и тоже идет. Потом мы плаваем вместе и много шутим. Я, Иоко, плаваю самая быстрая, Эсмеральда чуть меньше сзади, Фредерик всегда в конце. Но он говорит:
        - У меня нет привычки, как у вас. Один день я не буду ленивый.
        Вечером Эсмеральда в доме, я иду с ним, и он несет меня на плечах, мы идем на другой пляж. Солнце совсем красное на большом океане, он снимает мою рубашку, целует все тело и берет меня на песке, и эти мерзкие браслеты не делают больно коже.
        День потом я понимаю, что моя мысль прятать ружье - не очень умная, оно нужно, а можно делать меня мертвой и без ружья. И я веду Фредерика в место, где рою. Мы делим ружья на трех. Каждому один нож, мой - американского авиатора, топор мне и Фредерику. Так-так - кто идет на охоту. Теперь в поясе мало патронов, только для диких свиней.
        Что сказать про длинные дни? Я очень люблю Фредерика, но Эсмеральда тоже чуть-чуть, потому она спорит с ним и со мной. Мне не надо все видеть, но я люблю видеть прямо. И я говорю Эсмеральде:
        - Хочешь мужчину, я знаю, ты можешь его взять позади моей спины. Если делить его топором на два, ничего не работает. Я делаю тебя мертвой, ты делаешь меня мертвой, тоже не работает, он грустный, одна мертвая от любви к нему, и думает о ей все время. Думаешь, нам надо делать договор?
        И Эсмеральда говорит:
        - Я рада, ты так говоришь, я тоже хочу так, но мне страшно.
        Тогда мы две думаем, как делить Фредерика по правде. Я говорю, как я делю дни с японцами, когда падаем на этот остров. Она не понимает, как я могу давать радость другому мужчине каждый день, она хохочет и прячет свой рот:
        - Не верю своим ушам! Как ты можешь?
        Я говорю, только один тронул мое сердце, но они бедные мужчины тоже, а я одна женщина и не давать им удовольствие, как не давать еду или пить. Потом они теряют ум и делают мертвым мужчину, который один дает мне радость, и тогда они меня могут брать, когда я не хочу.
        Но Эсмеральда и я не думаем, что делить дни хорошо. Фредерик может быть усталый три дня с одной и не трогать вторую, три дня после он отдыхает и опять дает удовольствие только первой. Мы много шутим, когда думаем про это, потом мы грустные, не знаю почему. Тогда Эсмеральда говорит:
        - Наверно, нам не надо так говорить. Нам хватит, если Фредерик будет и с тобой, и со мной, и мы остаемся хорошие друзья в нашем несчастье.
        Так мы решаем, и мы жмем руки, потом я вижу - они идут вместе, я тогда работаю и не думаю, что они получают удовольствие, и Эсмеральда долго со мной хорошая. Маленькие вещи теперь другие. Дома или на пляже, ей наплевать, и она ходит голая, когда Фредерик там. А иногда, когда он на рисовом поле или делает спирт для ламп, они идет к нему, тихо говорит и быстро целует его шею. А иногда мы едим трое еду, она смотрит на меня и плачет. Я не понимаю почему, но не хочу спросить.
        Очень счастливо, на этом острове есть другие дела, кроме этих споров. Мы вместе идем на пляж австралийцев и трое плаваем в большом океане, и хотим войти в самолет. Теперь Фредерик плавает самый быстрый, он хорошо идет под воду - у него много воздуха в груди и ему не стыдно беспокоить мертвых. Мы вынимаем из воды много вещей с самолета, но не радио. Фредерик быстро видит, он не работает. Мы берем мешки солдат с одеждой, еще патроны для так-так, бутылки, ящик с консервы, ящик с сигареты, и жвачка, и печенье - вода их не трогает, еще гамак, чтобы спать, бидоны с маслом и еще парашюты и инструменты для механики. Фредерик думает, надо брать бензин в баке самолета, мы делаем длинный бамбук с дырой внутри. Все время - почти три месяца - мы делаем дыру и вяжем вместе бамбук, Эсмеральда и я не знаем, чтобы мужчин работает так долго и много, как Фредерик, когда имеет идею. Он говорит: - Когда я долго хочу, я могу.
        Так его учат священники Христа в Марселе, Франция. Тогда я говорю и шучу вместе с Эсмеральдой:
        - А вдруг ты хочешь брать все на самолете? Можешь?
        А он говорит:
        - Шутите-шутите. Один день я это делаю.
        И он это делает как раз до второго сезона дождя, когда мы вместе.
        Сперва он берет бензин. Мы роем место хранить его, дыры в песке, и кладем вниз парашюты. Потом он берет мотор самолета и веревки парашюта, и мы трое все тащим, Фредерик надо пять неделей все делить, мыть бензином, мазать маслом и делать маленький мотор, он не работает.
        Тогда он делает опять, как с спиртом Кимура, и я часто иду смотреть - он работает, руки и верх тела в черном жире. Я не знаю всю его идею, но я зову духи этого острова помогать ему, если один Христ мало.
        Один день мы - две женщины - дома и слышим далеко большой шум, он тихо, потом снова сильный, и мы бегаем на пляж австралийцев. Когда мы там, солнце красное за деревьями и очень-очень красивое, и в этом большом шуме мы видим своими глазами весь самолет. Из него всюду течет вода из океана - через нос и через хорошую руку. А мотор в дыме, Фредерик тащит его на пляж колесом и веревками парашюта, а Эсмеральда и я рады - танцуем и кричим: «Победа!»
        Люблю думать про тот день. Люблю видеть в своей памяти - Фредерик в песке на коленях, на лице жир и текут слезы, он бьет рукой по земле острова и кричит:
        - Черт!!! Я сделал!!! Я сделал!!!
        А я и Эсмеральда падаем на него и целуем, и все мы уже мокрые. И мы смотрим эту большую штуку из железа в неглубокой воде, и я говорю:
        - А теперь, может быть, Фредерик хочет поднять это в небо?
        И они двое шутят и будто бьют меня на песке, но не вправду. Потом мы идем в наш дом и моем тело друг другу с мылом из мешка солдат. Мы едим вместе и пьем спирт из риса за победу, и кричим:
        - Пусть черт унесет войну!
        И Фредерик очень гордый рассказывает, что знает чуть-чуть механику от своего второго отца, шофера грузовика, что он долго и упрямо борется с мотором и меняет бензин через воздух в бак самолета. Потом он снимает с Эсмеральды ее рубашку солдата, и она не помнит стыд, и я смотрю все время, когда он ее берет, она другая и не гордая, а потом он меня тоже берет. Я люблю думать про тот день.
        Очень несчастливо мы грустно удивлены утром после сна. Большой дым идет в небо на другой стороне острова, и когда мы бежим на пляж австралийцев, ничего нет из-за высокого огня. Он очень жаркий, и мы не можем идти близко, но мы не даем ему есть джунгли и весь день берем воду в океане, и бросаем на деревья. Вечером огня уже нет, самолет - кусок железа, и мы теряем все: бензин и мотор, все. Мы так и не знаем, где начало огня. Вдруг Фредерик бросает свою сигарету «Кэмел», когда мы идем домой? Вдруг жаркий мотор жжет веревку или кусок дерева? Я, Иоко, думаю, что мы очень мешаем мертвым в самолете, и дух большого океана сначала дает мне хороший знак, а потом начинает огонь.
        И опять мы говорим всю ночь трое, и Фредерик очень-очень грустный, он теряет бензин и еще самолет, потому что день раньше он думает строить внутри корабль с мотором и бежать с острова. Когда Эсмеральда говорит, мы тоже бежим с ним, он говорит:
        - Нет, если я мертвый, вы - тоже. Разумно я пробую один плыть на остров Рождества, а потом спасаю вас. А если я мертвый в океане, вы живы.
        Но Фредерик никогда не грустный долго. Он думает, остров Рождества далеко на две тысячи километров на запад, это последнее место их корабля до аварии. Может быть, туда можно плыть другой дорогой. Я, Йоко, думаю, что японцы - хорошие моряки, особенно Йоширо, повар, когда у него хорошая голова, он говорит, нельзя плыть шесть людей и делать эксперимент, как же Фредерик плывет один?
        Тогда Фредерик говорит:
        - Смотри этот проект после сезона дождя. Пока мы сидим дома, будем рады нашей судьбе.
        Мы так и делаем, едим еду, играем в камешки и карты и говорим о наших жизнях. Эсмеральда делает из бамбука инструмент для музыки, и мы поем песни, наши песни. Я учу моих товарищей японскому, но они думают, это очень трудно, и тогда я не учу. Ночью мы спим вместе и часто с шумом от дождя. Мы показываем Эсмеральде семь защипов для белья, и она очень довольна, и ей стыдно потом, но утром она говорит в мою шею, что ей нравится. Она очень хорошо знает дни делать детей, я не так хорошо, и тогда она часто шутит и говорит мне неправду:
        - Сегодня, Иоко, говори Фредерику «нет».
        Но она тоже очень хорошая и ему, и мне, не смотрит на маленькие вещи и очень рада убирать дом. Характер Фредерика быстрый и меняется. Иногда он веселый и мягкий словами. А иногда сидит в углу сердитый. И я, и Эсмеральда не знаем, какие слова наши это делают. Правда, он сам не знает, он чувствует больше, чем понимает. Иногда он пьет очень много спирта, он сам его делает, чтобы не быть грустный и не думать о доме, он рассказывает планы - гордые и непонятные, он идет в большой океан и получает победу, что он долго и смело делает очень хорошее дело, и все видят своими глазами, что он все может, и он говорит всем: «Мне плевать на вас всех!»
        Когда солнце приходит на остров, мы еще плаваем и живем эти дни, но хорошее время уже уходит и нам грустно, что про нас не помнят. Я не хочу говорить, как Эсмеральда первая теряет надежду. И я тоже. Хочу только говорить о последние моменты, мы живем трое на острове.
        Долго Эсмеральда говорит об огне на пляже австралийцев, ей страшно, что Фредерик и я думаем, что она его начинает и говорит «нет», не она. Потом она говорит, что может быть, она хочет его начать, тогда Фредерик не может уйти в океан, и так никто никогда не знает, что она делает с нами той ночью, когда он тащит самолет.
        Тогда Фредерик говорит ей:
        - Я знаю, кто начинает огонь и почему. Будь спокойна.
        И я думаю, что он думает, это я. Я говорю:
        - Как я могу? Я всю ночь в твоих руках, и я не иду из дома.
        А он говорит:
        - Разве я говорю, что это ты? Думаешь, я тэки?
        Это враг. Я говорю: «Нет» - и бегу далеко от них, не хочу слушать глупые вещи - это грустно для всех.
        Потом Эсмеральда хочет тащить в дом парашют австралийцев на веревке. Так она не может видеть нас, когда я с Фредериком. Он говорит:
        - Сделаем, как она хочет.
        И мы делаем. Потом она не хочет, что Фредерик идет к ней говорить и видит ее голую. Он поднимает плечи и говорит:
        - Когда захочешь, скажешь.
        И он уже не идет в ее сторону.
        Потом на пляже она одна и грустная и тихо поет, как он раньше, когда привязан. Когда я говорю, она всегда говорит:
        - Я ничего не имею против тебя, Иоко. Мне хорошо так.
        И один только раз Фредерик идет говорить с ней, сидит около на песке, она кладет голову на него и плачет. Я далеко и не слышу их слова.
        Потом ночью она спит на другой стороне парашюта, а я хочу Фредерика, время я на нем или он на мне - кошмар. Она кричит, чтобы мешать нам. Я знаю, она делает специально, я тоже имею иногда плохие сны, но я никогда не кричу, когда они приходят и так вот:
        - Господи! Я на шикарном приеме! И все мужчины смотрят на меня! Господи! Мое красивое платье в двери, а я без трусов! Они меня видят! Они все видят мой голый зад!
        Я говорю Фредерику, и я недовольна:
        - Не слушай! Не слушай, пожалуйста!
        Попробуйте, когда вас берут так! И вы увидите, как это хорошо!
        Другой день Фредерик ест с аппетитом ракушки, я их беру под океаном. И как часто он находит перл. Мы трое дома. Эсмеральда лежит в гамаке. Тогда он говорит:
        - Иоко, ты много находишь жемчуга?
        Я иду в пол, где прячу дорогое, поднимаю кусок дерева, беру мешок - я делаю его из носка Акиро или Попейе, когда мы падаем на этот остров. Он сильно трясет мешок увидеть вес, потом я открываю его Фредерику, и он видит своими глазами все красивые перлы, я беру их для родителей или для хорошего мужа, или для кого, не знаю. Тогда он говорит с удивлением:
        - Черт! Это имеет такую же ценность, как наследство моей бабушки!
        А я говорю:
        - Даю три перла за каждый раз ты меня целуешь хорошо в рот, пять каждый раз ты хорошо-хорошо целуешь мою грудь, десять каждый раз, когда ты готов быть хороший конь и все, за один раз, когда ты их просто хочешь и ничего мне не делаешь, они твои.
        Тогда он шутит и я тоже, но Эсмеральда говорит:
        - Что это за наследство вашей бабушки? Вы никогда не говорили.
        Молчание. Фредерик говорит:
        - Не ваше дело.
        И ест ракушки и молчит.
        И вот приходит эта ночь. Фредерик берет меня по одну сторону парашюта, а Эсмеральда говорит во сне, чтобы мешать нам. Он делает, будто у него нет ушей, она понимает из моих криков, что она может видит идиотские сны, а мне плевать. Тогда она придумает вот что, даже если мои слова не точные:
        - Господи! Вот я в деревне, в доме, родителей нет, они на празднике. Этот голубой солдат рвет мое платье руками и бросает меня на пол! Ой, он трогает мою голую грудь и зад! Господи, он входит в мое тело и получает удовольствие от меня! Мне больно! Мое тело грязное! Хочу умереть! Господи, прости меня, я прыгаю!
        И пока эта идиотка кричит, Фредерик тоже кричит:
        - Стоп! Вы не имеете права! Стоп или я заставлю вас замолчать!
        Конечно, он бросает меня и сидит на матрасе, голова в руках, а Эсмеральда как будто просыпается и говорит:
        - Ужасный сон!
        Тогда я, Иоко, говорю Фредерику:
        - Ты идиот! Ты видишь? Эта женщина не спит, она специально говорит нам мешать.
        А он говорит:
        - Даже во сне она не имеет права!
        И он ей кричит:
        - Вы слышите? Вы не имеете права!
        Тогда она шутит и говорит с той стороны парашюта:
        - Но, дорогой мой, это вне моего контроля.
        Такая глупость у людей на этом острове или везде. Фредерик встает, лицо без цвета и говорит:
        - Мерзавка!
        И потом никогда, слышите, никогда он с нами не говорит, ни одно слово и ей, и мне.
        Я скажу, что он делает и молчит, как человек без языка, все дни, все недели: он рубит бамбук и деревья с топором. Когда устает, он курит сигарету и пьет воду или спирт из фруктов. Иногда плавает в океане, один.
        Я иду к нему. Я говорю:
        - Я, Иоко, я не делаю ничего против тебя, я грустная, что ты не говоришь со мной. Прошу тебя говорить со мной.
        Ничего. И Эсмеральда просит простить ее, я слышу своими ушами, что она говорит, даже далеко, и ее слова скромные и красивые, мои глаза в слезах. Он ничего. Он рубит бамбук.
        Память о плохое в этом мужчине такая же длинная, как его терпение. Часто я иду к нему, он рубит топором, лицо и тело мокрые. Я кладу еду на землю, но он не ест. Он делает еду из фруктов и корней, и ракушек, а иногда - из яиц в джунглях. Он спит на песке около дома. Его борода растет и волосы тоже. Тогда мы видим, он вяжет вместе бамбук крепкими веревками и строит стену дома около желтых камней. Потом строит пол. Потом делает циновку из крепкой травы. Я говорю Эсмеральде:
        - Когда он кончит дом, мы идем туда каждую ночь, показываем тело и танцуем, как в фильме. И он любит нас, как раньше.
        Но я долго живу с Фредериком и не знаю его.
        Один вечер он сидит и думает на песке, курит сигарету, смотрит на красное солнце на краю океана.
        Я иду спать. Утро потом я иду в джунгли ловить птицу или зверя. Я иду назад, солнце уже высоко. Я не вижу своими глазами стену Фредерика на пляже. Но я тоже вижу на высоком дереве мой флаг и флаг французский - синий белый и красный - и четыре креста и я рада, что так Фредерик говорит мне мир. Ноги у меня слабые, сердце стучит, я бегу в дом. Иду по лестнице, вхожу. Эсмеральда одна в рубашке солдата, глаза красные, но волосы красивые, она стоит возле окна. Она мне говорит:
        - Бедная Йоко, бедная идиотка! Он не дом делает, он делает корабль с парусом. И он теперь далеко.
        Тогда я бегу из дома и смотрю везде на большой океан. Я не хочу верить. Тогда я иду на песке и я кричу. Я кричу Фредерику плыть назад. Я опять бегу в дом. Эсмеральда все время стоит возле окна. И я кручу головой, и хочу сказать: не верю. Она мне говорит:
        - Смотри!
        И показывает рукой на место, где я держу мешок с перлами и пол открыт.
        Тогда я иду на террасу, у меня нет ума. И я кричу большому океану вернуть Фредерика. А потом я сижу в кресле и плачу, и не могу кончить, а Эсмеральда идет ко мне и сзади кладет руки на мои плечи, и тихо говорит:
        - Не плачь, не плачь, Йоко. Мы выживем. Женщины всегда выживают. Потом мы спокойно будем думать о нем, и у нас в памяти - только, что он нас любит и ищет помощь.
        Так кончается моя история на острове.
        Есть и другая история, но не думаю, это вам интересно. Говорю быстро. Эсмеральда и я живем вместе еще четыре недели, и тогда крейсер Америки плывет за нами. Когда мы спрашиваем, кто посылает нам помощь и где он, капитан говорит, не знает. Корабль в дороге на Гавайские острова, и по радио им говорят взять нас. Война для Японии проиграна, а моя бедная страна раненая, все это знают.
        Потом меня долго спрашивают в Сан-Франциско из-за мертвого американского авиатора и двух австралийцев и я говорю им все, что знаю и вижу своими глазами. Я ставлю подпись на много бумаг и живу спокойно в Лос-Анджелесе с Эсмеральдой, она дает гарантию. Я с ней почти четыре месяца, и она всегда очень хорошая и не жалеет на меня деньги. А глупые люди говорят нам в спину, что мы любим друг друга, но ей плевать.
        Потом говорят, что я не виновата, не убиваю никого, я бросаю ее компанию и говорю, скоро еду назад. И я наконец еду в свою страну на самолете, и я теперь почти двадцать пять годов.
        Очень счастливая судьба - отец и мать живые и тоже бабушка и ее мать, она теперь сто шестнадцать годов. Один день я пишу ей письмо в Талкахуано, Чили. Она отвечает, но рукой другого, она не умеет сама никогда писать: «Я вижу, все друзья детства мертвые сейчас. Никто о них ничего не знает. Никто не кладет цветы на могилу. А я не глупая, поэтому я не мертвая».
        Толедо
        Вернувшись во Флориду после дурацкого кораблекрушения «Пандоры», я разыскала Бесси, оправившуюся от африканских ран. Какое-то время мы вдвоем содержали рыбный ресторан в Ки-Уэсте. Увы, это предприятие тоже закончилось крушением. Но все-таки мы расстались добрыми друзьями, и я пошла служить медсестрой на флот.
        В последний день войны я была с полевым госпиталем в Бенгальском заливе в сотне километров от Рангуна, в Бирме.
        Мне было двадцать семь лет, и я носила военное звание, соответствующее лейтенанту.
        До этого я все время плавала по Тихому океану. Была с морскими частями во время сражений на Филиппинах и в битве за Иводзиму. Я видела, как мертвых и раненых переправляли оттуда целыми грузовиками.
        В Бирме после всего пережитого, казалось, уже наступил мир. Британцы взяли Рангун и освободили от японцев почти всю страну. Из пяти огромных палаток нашего госпиталя в дельте Иравади три оставались пустыми. Выздоравливающие пациенты, в основном американские моряки и летчики, были направлены сюда поддерживать наших союзников во время зимнего наступления. Они только и ждали возвращения на родину.
        Узнав о капитуляции Японии, они кричали от радости, но их отъезд это не ускорило, скорее, даже наоборот. Теперь слишком много военных во всех концах света ожидало отправки домой. Нам велели набраться терпения, уверяя, что это якобы вопрос нескольких дней. Кто был настроен менее пессимистически, утверждал, что в году их всего-то триста шестьдесят пять.
        Была середина августа, сезон муссонов. Независимо от того, лил ли дождь, одежда прилипала к телу. А когда он шел, то был теплым и мерзким. Речки вокруг лагеря несли желтую грязь с гор, а иногда - дохлых буйволов.
        Именно тогда нам привезли нового пациента под капельницей, о котором ничего не было известно, он был изможден какими-то тяжелыми испытаниями и бредил по-французски.
        Доктор Кирби, начальник полевого госпиталя, осмотрел его и велел положить в одной из пустых палаток, мы ее называем Карлайл, как шикарный нью-йоркский отель. Остальные палатки тоже носили названия отелей: «Плаза», «Дельмонико», «Пьер» и «Сэйнт Реджис». Поскольку я единственная говорила по-французски, мне поручили заниматься этим больным.
        Мы положили его под москитной сеткой, он спал глубоким сном. Я поставила капельницу в изголовье кровати. Когда санитары ушли, доктор Кирби сказал мне:
        - Толедо, пока мы не получим о нем сведений, не подпускайте к нему никого. А если он вздумает бежать, немедленно поднимайте тревогу.
        - В таком состоянии?
        - Ну у него дубленая шкура. Если верить тому, что он говорит в бреду, он пересек весь Тихий океан на плоту.
        Я проводила Кирби до двери палатки. Там он передал мне полотняный мешочек цвета хаки размером с мою ладонь.
        - Это висело у него на шее, - сказал он. - Внутри второй мешочек. Похож на старый носок, набитый жемчугом. Когда будет время, пересчитайте. Там лежит сертификат, Военно-воздушная база США, остров Джарвис, эти шутники даже указали точное число.
        Прежде чем уйти, он посмотрел на спящего француза и добавил:
        - Чего только не увидишь на этой войне.
        Позже я пересчитала жемчужины. Заняло много времени. Их было 1223. В документе значилось 1224. Возможно, я просчиталась, а может быть, ошибся сержант по имени Д. К. Даун, которые считал их до меня. Во всяком случае трудно представить себе такого скупердяя, который пожелал преподнести своей подружке ожерелье из одной жемчужины.
        В течение пяти дней я выхаживала незнакомца в соответствии с полученными указаниями, то есть главным образом старалась продлить его сон и следила за капельницей. Ночью, чтобы не ходить туда и обратно, я тоже спала в палатке, она находилась совсем на отшибе, далеко от нашей казармы. Оставшееся время я работала с остальными сестрами, и между двумя ливнями мы бегали окунуться в море, хотя освежиться в нем было невозможно.
        Как-то утром, когда я второпях завтракала, доктор Кирби подсел напротив с чашкой кофе. Он сказал:
        - Мы получили кое-какую информацию насчет француза. Грузовой самолет сделал посадку в Джарвисе на пути в Рангун, а поскольку не знали, что с ним делать, то переправили к нам. Его с плота подобрал вертолет где-то посреди Тихого океана.
        Парень был без сознания, а плот болтало вокруг какого-то необитаемого острова.
        - И никто не знает, кто он?
        - Он сам нам, наверное, скажет. Пусть сначала проснется.
        Он проспал до самого вечера. Огромные вентиляторы под потолком медленно разгоняли жару. Я сняла халат. И хотя надела самую тонкую из имевшихся белую блузку, с меня градом катил пот.
        Когда он открыл глаза, я стояла к нему спиной, наклонившись над соседней койкой, и отбирала лекарства, стараясь навести порядок в аптечке. Внезапно я услышала позади себя его слабый, но отчетливый голос:
        - Толедо!
        Я вздрогнула от неожиданности и обернулась. Он смотрел на меня через москитную сетку и удивленно улыбался. Но я-то была удивлена гораздо больше, чем он:
        - Вы меня знаете?
        - Я видел вас на «Пандоре», - ответил он.
        Я отодвинула полог, чтобы лучше рассмотреть его. Но не могла узнать.
        - Вы тоже плавали на «Пандоре»?
        - Нелегально, - сказал он, по-прежнему улыбаясь. - Никому ни слова!
        Так, значит, это был он. На яхте каждое утро я убирала каюту мисс Шу-Шу. Нужно было быть слепой, чтобы не увидеть, что она втайне одаряла своими милостями какого-то мужчину. Я подозревала кого-то из команды или этого актера, который был с нами на борту. Вообще-то я не люблю копаться в грязном белье. Не ровен час, сам измажешься.
        - Да, вот это неожиданность! - говорит мне француз. - А знаете, Толедо, вы совсем не изменились!
        Он резко выпрямился, но я уложила его. Потом, засовывая ему в рот градусник, я сказала, что кто угодно смутится, если его опознают по заду, и что он должен будет мне объяснить, как это ему удалось. А еще, Толедо - меня так прозвали, потому что я родилась в Толедо, Огайо, на самом деле меня зовут Дженифер Маккина. Температура у него была совершенно нормальная, и я спросила, как его зовут.
        - Морис, - сказал он, - можете звать меня Момо или Рири, как в детстве, хотя теперь мне это не нравится.
        - Морис, а дальше?
        - Мори Морис. В этом вся задумка. Можете звать меня Момо Рири или Рири Момо, я все равно догадаюсь, что речь идет обо мне.
        - Вы француз?
        - Француз и член «Свободной Франции»[24 - «Свободная Франция» (la France Wore) - патриотическое движение французов за национальную независимость Франции в 1940 - 1945 гг. Движение возглавлялось генералом Шарлем де Голлем из штаб-квартиры в Лондоне.]. Генерал де Голль и все такое.
        Я заметила, что вся Франция свободна, что Германия капитулировала весной, а Япония - в день его поступления в наш госпиталь.
        - Где мы? - спросил он.
        - В Бирме. Вас доставил сюда с Тихого океана наш самолет.
        Тогда я увидела, что в его глазах появилось волнение. Он схватил меня за руку и воскликнул:
        - Господи, сколько же времени я здесь нахожусь?
        - Неделю.
        - Там на острове остались две женщины совершенно одни! Нужно сообщить кому-то, чтобы их нашли!
        Так я узнала в тот вечер, что мисс Эсмеральда все еще жива. Доктор Кирби вызвал двоих офицеров из Рангуна, и они больше часа допрашивали Мориса.
        Выходя из палатки, один из них сказал мне:
        - Либо этот лягушатник совсем свихнулся от ваших уколов, либо мир перевернулся, а никто не заметил. Вы что, тоже находились на этой чертовой посудине, когда онаутопла?
        Я подтвердила, что «Пандора» потерпела кораблекрушение и что пропала молодая женщина, психоаналитик из Лос-Анджелеса.
        - Где?
        - Примерно в тысяче миль на юго-восток от острова Рождества. Мы шли в Гонолулу.
        - Боже правый! - сказал этот офицер. - Более невероятной истории мне слышать не доводилось!.. Прищепки для белья!
        И он ушел с приятелем, пребывая в полной растерянности.
        Когда я принесла Морису настоящий обед - стейк, гороховое пюре, фруктовый салат в коробочке, он с аппетитом поел. Он достаточно спал последние дни, и спать ему не хотелось. Он долго говорил со мной, но почти ничего не сказал о том, что пережил после кораблекрушения. Сказал только, что видел мисс Эсмеральду, она жива и была вместе с одной чилийкой, удивительной девушкой, бывшей студенткой Академии искусств в Париже, которая свободно говорит по-французски. Что касается остального, похоже, ему обещали вырвать язык, если он хоть что-то расскажет о себе.
        Говорил о детстве в Марселе, о своей бабушке, которую очень любил, о коллеже Иезуитов, где воспитывался. Рассказал о своем обручальном кольце. Он был женат на самой красивой и самой милой женщине, о какой может мечтать любой мужчина, но они расстались уже двенадцать лет назад, и невозможно надеяться, что она до сих пор ждет его. Однако ему хотелось что-то послать ей, и он забеспокоился о своих жемчужинах.
        Я показала ему мешочек и честно призналась, что одной не хватает. Он сам их не пересчитывал, но думал, что пока его перевозили из Джарвиса в Рангун, украли все или, по крайней мере, добрую пригоршню. Он положил мешочек под матрас, и мы пришли к обоюдному согласию, что инцидент исчерпан.
        Потом я пошла спать на свое привычное место у входа в палатку. Прошлые ночи я спала голой, только под москитной сеткой, но в его присутствии, конечно, уже не могла снять блузку. Я решила, что принесу ширму и буду спать, как раньше. Он еще долго говорил. Спрашивал в темноте:
        - Вы спите, Толедо?
        - Без задних ног.
        И его понесло. Сообщил про все фильмы с участием мисс Шу-Шу, которые он посмотрел. Про жару. Про заведение в Мозамбике под названием «Колесо крутится». Про обезьянку, которая спряталась на дереве.
        Утром он спал спокойно. Я пошла принять душ и выпить кофе. Когда я вернулась, его не было. Я побежала поднять тревогу, но тут заметила на пляже его самого или кого-то на него похожего, только в вертикальном положении, и нагнала его. Он закутался в простыню, чтобы прикрыть наготу. Его длинные волосы, мокрые от назойливого дождя, прилипли к голове, виден был только один глаз.
        - Вы что, рехнулись? - спросила я.
        - Нужно рехнуться, чтобы оказаться в такой дыре. И это Бирма? Я бы сказал Сент-Мари-де-ла-Мэр после вселенского потопа.
        Я уложила его в кровать. Угрожать ему, как я предполагала, было бессмысленно. Я дала ему понять, что если не будет вести себя разумно до тех пор, пока его соотечественники не явятся сюда и не прояснят его положение, пострадаю только я. Меня уволят, выгонят из флота. Он замолчал на несколько секунд, а потом своим единственным глазом подозрительно взглянул на меня и заметил, что я в халате:
        - Как женщина может так вырядиться? - спросил он презрительно. - А ведь вы хорошенькая и фигура отличная.
        Вечером, когда он увидел меня в блузке, он только слегка вздохнул, не более того.
        Принесли ширму. Я поставила ее возле своей кровати. Когда после многочисленных партий в шашки пришло время спать, я погасила лампу Мориса. Сняла в своем уголке то немногое, что на мне было, и тут услышала:
        - Погасите и свою лампу, Толедо. Я вижу вас как в театре теней, хуже не бывает!
        Мы еще долго переговаривались в темноте на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. Он меня смешил. Очень странное чувство - лежать голой в огромной темной палатке и смеяться с мужчиной. Я хочу сказать, что даже если он не видит тебя, волнуешься и в то же время хохочешь громче обычного и без всякого повода.
        На следующее утро я пила кофе и неожиданно поймала себя на том, что смотрю на свое отражение в окне столовой, конечно, это бывало и раньше, просто я не обращала внимания, но тут я поняла, что влюбляюсь в него.
        С тех пор как я служу во флоте, у меня было трое любовников. Первый - капитан мед службы, я тогда стажировалась в Сан-Диего. Он производил на меня сильное впечатление. Второй - лейтенант, прямо из военного училища, умудрился сломать себе ногу, выделывая какие-то кренделя на трапе. Когда я с тысячью предосторожностей старалась аккуратно улечься на нем, распростертом на своем ложе страстотерпца, он тысячу раз повторял:
        - Потише! Потише! Ты мне раздробишь мениск!
        Поскольку до высшего офицерского состава мне было не дотянуться, я пошла на компромисс, и третьим стал матрос из Техаса, но всего на одну ночь перед высадкой в Лейте. Я подражала свой подружке - медсестре, с которой мы развлекались вместе, и старалась забыть войну. Но не забыла ощущение этой странной давящей пустоты в сердце, когда влюбляешься.
        Итак, можно себе вообразить мое настроение в тот день, когда я отправилась в «Карлайл». Морис, как назло, вел себя особенно мерзко. Суп, видите ли, невкусный. Рыба несъедобная. И еще требовал, чтобы я его постригла. Потом заявил, что я его обкорнала. Все время, пока я брила ему бороду, он сжимал кулаки, будто его пытают, или чтобы двинуть мне хорошенько, если его порежу. Потом я обнаружила, что для француза он выглядит совсем неплохо, а он заявил, что в жизни не видел такую уродину, ну разумеется, как он заметил, до того в Америке ему бывать не доводилось. В конце я уже не могла сдержаться:
        - Ну что вам от меня нужно? Тут никто не посмеет так говорить со мной! Не хотите, не обращайтесь ко мне!
        Я стояла возле его койки. И по-идиотски расплакалась, как будто можно плакать по-умному. Я убежала в полной уверенности, что он читает меня как открытую книгу. И вечером не возвращалась. Попросила, чтобы ему отнесли обед и туда подсыпали снотворное, по крайней мере, отдохнем от него, а ночью часовой подежурит.
        Я вернулась в нашу казарму, меня горячо приветствовали мои товарки, и улеглась спать голой - вот радость-то! А позднее, выплакавшись, как всегда бывает, когда глупеешь, я заснула без задних ног.
        Назавтра - то же наказание, те же капризы. Обед ему принесла Падди, темноволосая толстушка с брекетами на зубах для выправления прикуса и добродушной невозмутимостью добермана, которому оторвали хвост. Она не знала ни слова по-французски, даже, наверное, из ресторанного меню. Когда я спросила ее, как Морис, она ответила:
        - Приятный с виду, но без царя в голове. Пришлось ему угрожать, умолять, называть сукиным сыном, а он все пишет и пишет кетчупом на простыне «Толедо».
        Не нужно объяснять, как это на меня подействовало. Я дала себе слово продлить эффект до ужина. Занималась всем на свете и всеми пациентами, кроме него. Затем погрузилась в мыло, зубную пасту и шампунь. Намазала лаком ногти на руках и на ногах.
        Поменяла блузку, шапочку, трусы, сандалии и марку дезодоранта.
        На закате солнца, затянутого дымкой, прелестная белокурая куколка, только что вынутая из коробки, принесла нехорошему мальчику все, что могли придумать лучшие кухни, чтобы удовлетворить французский вкус: соевый суп с красным перцем, стейк из буйвола, запеканку из макарон, яблочный пирог и прелестную орхидею - символ роскоши и дружбы.
        Если бы можно было читать в уме этой куколки, ну, конечно, если предположить, что таковой имеется, то обнаружился бы следующий план: она заходит в палатку, он потрясен ее красотой и просит прощения. Ну а потом - будь что будет. И вот, несмотря на все их несходство и хотя она сотни раз еще девочкой в Толедо, Огайо, слышала: «French, they are funny race.[25 - Французы - до чего забавная раса… (англ.)] Говорите по-французски?», она отдается ему на перебуренной кровати, в невыносимой жаре сезона муссонов.
        Никогда ничего не сбывается так, как себе представляешь. Он так и говорил.
        Когда я вошла, он отвернулся, руки скрещены на груди, под спину подложены две подушки. Он дулся. Я сделала вид, что смеюсь на ним. Хотела поставить перед ним поднос. Он его отодвинул. Тем хуже для него. Я поставила эти вкусные блюда на соседнюю койку и ушла.
        Ночью вернулась. Я уже не была куколкой. Была вымокшей под дождем медсестрой, неспособной понять мужчин, я просто делала обход. Зажгла лампу у него в изголовье. К ужину своему он не прикоснулся. Он не спал. Смотрел на меня грустными глазами, простыня измазана кетчупом, но отогнута так, будто он старался показать, что возраст капризов остался позади. Я сказала:
        - Главный повар не будет в восторге. Этот черный из Вашингтона очень высокого о себе мнения, очень ревниво относится к своим правам. Он крупнее вас, и я не удивлюсь, если после того, как вы поправитесь, он расквасит вам физиономию.
        Он пожал одним плечом - правым или левым, уже не помню. Даже не улыбнулся и сказал:
        - Вы не знаете, что это такое, Толедо. Годы на войне без женщины.
        - Все мои пациенты это говорят.
        - Ну нет! Вы действительно не знаете.
        - Но на острове вы же были не один?
        - На каком острове? - сказал он. - Я там и часу не пробыл. Только успел узнать Эсмеральду и пообещать обеим, что их спасут. Надвигался тайфун.
        Он протянул руку, чтобы я подошла ближе. Я дала свою. Другая его рука скользнула мне под блузку. Я осторожно оттолкнула ее. Я ему сказала:
        - Вы ведете себя неразумно, Морис. Почему вы не поели?
        Он слегка выпрямился, и в его глазах я прочла ярость и безрассудство.
        - Не поел? Зачем, спрашивается? Вы знаете, что меня ждет, когда я отсюда выйду? Расстрел!
        Он перевел дыхание и глухо выкрикнул:
        - Я дезертир!
        Я просто села. Опустилась на край его кровати где-то на уровне его колен. Я сказала:
        - Но это невозможно!
        - Я де-зер-тир!
        Я надолго онемела. Смотрела на него. Он опустил голову. Я взяла его за руку и спросила шепотом:
        - А почему вы дезертировали?
        - Вот именно. Потому что забыл, как выглядит женщина.
        Наверняка он ломал передо мной комедию, но он сжимал мою руку, я видела слезы в его невероятно черных глазах с длинными ресницами, таких длинных я не видела в жизни. Его было жалко. Да, жалко, и мое сердце переполнилось волнением и жалостью. Я шепнула:
        - Что вы хотите?
        Он грустно приподнял левое плечо, а может быть, правое, но не то, что в первый раз.
        - Вы прекрасно знаете, что я хочу, - сказал он, не глядя мне в глаза, - я даже не буду вас касаться.
        Когда я задавала ему этот вопрос, я, в общем-то, представляла себе, что может доставить ему удовольствие. Теперь я ничего не понимала, кроме того, что, наверное, выгляжу идиоткой.
        На всякий случай я встала. Его взгляд обратился на меня. Нетрудно было прочесть в нем, что я уже поступала так, как он хочет, и теперь он ждал продолжения, но я уже чувствовала, что плохо соображаю. Мы долго смотрели друг на друга, ни у кого из нас даже мускул не дрогнул, но мне стало так неловко, что я сказала ему:
        - Вам весело? Мне нет!
        Я выскочила из палатки, налетев с ходу на полог, служивший дверью в «Карлайл». Я повернулась и бросила ему:
        - А вы сообщили нашим офицерам, что вы дезертир?
        На сей раз он пожал обоими плечами.
        Я под дождем побежала в нашу казарму. У входа болтали двое солдат и офицер. Они осведомились, в каком настроении пребывает лягушатник. В таком маленьком лагере, как у нас, новости распространяются мгновенно. Я сказала, проходя мимо:
        - Все в порядке.
        Поверили они или нет, не мне судить.
        Следующие два дня я вела себя невозмутимо, как сфинкс. Ходила к Морису только в халате по медицинским делам. Запихивала в рот градусник, ни слова не говоря. Температура у него была нормальная, давление приличное, белки в цвет зубов, а мужское достоинство целомудренно спрятано под простыней. Когда я злобно потащила ее на себя, чтобы заменить на чистую, он дернул в свою сторону с такой силой, словно от этого зависела многовековая честь Франции. Как угодно. Я унесла сменную простыню с собой.
        Но как пел Армстронг: «Господь, зачем ты сотворил бесконечную ночь?» Я немножко плакала и сильно себя казнила. В основном за то, что не поняла, о чем меня просил Морис, когда я стояла возле него. Все было ясно, и если подумать, не намного сложнее, чем под прикрытием ширмы. Разве я до этого не решила, что позволю ему гораздо больше?
        Наверное, вовсе не обязательно рассказывать о том, что произошло в третью ночь, но я все же расскажу.
        Крепко завязав дверь в палатку, я снова поставила ему на колени поднос с едой. Я очень сурово сказала, чтобы хватило смелости прямо взглянуть на него:
        - Будете есть, если я это сделаю?
        Он подсмотрел на меня доверчивым взглядом. И кивнул - договорились.
        Я отошла ровно на три шага, устремив глаза на невидимый горизонт, как учили в Сан-Диего. Прямая, как адмиральская шпага, я расстегнула пояс на блузке и одну пуговку на груди, потом вторую. Я уже двадцать раз прокрутила эту сцену в своем воображении, но мне стало стыдно, и я не смогла продолжить. Я посмотрела на него. Он взял тарелку и быстро проглотил ложку пюре.
        Я слышала, как с трудом крутятся вентиляторы. Я была вся мокрая. Он смотрел на мою грудь в вырезе блузки так, словно она была самой красивой и самой нежной. Я смело расстегнула третью пуговицу дрожащими пальцами, потом последнюю - с ужасом, для этого мне пришлось нагнуться.
        Ни за что не догадаетесь, что он сказал мне, когда я, покраснев как рак, молча сбросила блузку на пол. Он не умолял меня, как мне грезилось по ночам, снять остальное - трусики, которые я одолжила у другой медсестры, потому что они были отделаны кружевами. Он прошептал:
        - Медленнее!
        И снова откинулся на подушки, уставившись в пустоту, положи он тыльную сторону руки на лоб и слегка покашляй - ну вылитая Грета Гарбо!
        Это сняло напряжение. По собственной инициативе я грациозно сбросила трусики подружки на самые щиколотки, и даже если мне пришлось покачиваться, чтобы они смогли сползти с ног на пол, то это меня только развеселило. Разумеется, я собиралась оставаться в туфлях до победного конца, поскольку на каблуках ноги выглядят стройнее, но это вовсе не вынудило Мориса не касаться меня, как он обещал. Я не успела их сбросить, а уже оказалась целиком в его власти. Кстати, шапочка медсестры тоже осталась на голове.
        Мне и до этого случалось влюбляться. Но даже не сравнить с тем, что стало со мной очень скоро. Я полюбила его ум, чувствительность, его душу, все что угодно. Но то, что он делал со мной, нельзя выразить словами.
        До тех пор я всегда держала себя в руках, не поддавалась ни грусти, ни восторгам, и до сих пор считалась довольно спокойной. Не знаю, заметили ли другие перемену во мне, удивило ли их это, возмутило или позабавило? Никто ничего не сказал. Я-то знаю, что мои вопли могли взбудоражить весь флот.
        Во второй день сентября, в тот самый, когда подписали перемирие, Морису дали халат, какое-то белье и ботинки. Он долго разговаривал с доктором Кирби. В ожидании приказа свыше тот решил, что француз останется под моим присмотром, но при условии, что не будет выходить из палатки, за исключением ежедневной прогулки, ограниченной колючей проволокой на пляже. А мне он сказал:
        - Делайте, что угодно, Толедо, но чтобы о нем речи не было до нашего отъезда.
        Потом через Рангун пришли новости с Джарвиса. Мне дали прочесть сообщение. Я бросилась к Морису. Он в это время изо всех сил колошматил мешок с песком, который притащил в палатку. Он был в трусах цвета хаки, и с него градом лил пот. Я сказала ему:
        - Ваших двух подружек отыскали в Тихом океане. Их везут в Сан-Франциско.
        Он был доволен, но слишком запыхался и не мог говорить. Он взял полотенце, промокнул лицо и торс. Я добавила:
        - Мисс Эсмеральда утверждает, что ты прожил на этом затерянном острове почти три года.
        Безмолвие.
        - Ты мне еще говорил, что та, вторая, чилийка. В телеграмме говорится - японка.
        - Чилийка, японка, какая разница?
        Я пальцами оттянула глаза в сторону, чтобы показать разницу.
        - Послушай, - сказал он мне. - Это потрясающая девушка. Я не хотел, чтобы у нее были неприятности с соотечественниками.
        Он сел и стал снимать повязки на руках, он их наматывал, когда колотил по мешку.
        - К тому же, - сказал он, - у нее глаза вовсе не раскосые. Уверяю тебя, она удивительно похожа на чилийку.
        - И ты там спал с обеими?
        Он посмотрел на меня, понял, что любое слово для меня лучше, чем молчание, и ответил, продолжая разматывать свои повязки:
        - Знаешь, поймать их было совсем не просто.
        Той же ночью, когда мы лежали на узкой кровати, мне в голову пришел другой вопрос:
        - Если ты все время после кораблекрушения жил на этом острове, из какой же армии ты дезертировал?
        - Как ты думаешь, зачем я прятался на «Пандоре»?
        - Чтобы заниматься гадостями с мисс Шу-Шу.
        - Нет, - сказал он. - Я сбежал из военной крепости. Это значит, что я еще считался солдатом.
        Тогда он рассказал мне, что его пожизненно осудили за преступление, которое он не совершал. Когда он объяснил, какое именно, я поняла, что он и вправду не мог его совершить.
        Я просмотрела устав Военно-морских сил США, но не нашла ничего похожего на случай Мориса. Когда представилась возможность, я спросила у одного летчика из «Дельмонико»[26 - Дельмонико - сеть известных американских ресторанов.], сбитого над Арканом, как у нас поступают с заключенным-военным, совершившим побег во время войны. Летчика звали Джим или Джек Форсайт, из Вирджинии. Он сказал:
        - Пристрелят, только и всего. А если решат сэкономить на пулях, пошлют на передовую и оставят там до конца. Всяко пристрелят.
        - Вы уверены?
        - Как то, что я сын своей матери.
        - А если его поймают, когда война кончится?
        - Тоже пристрелят. И пули экономить уже не нужно.
        К счастью для моего морального духа, с тех пор, как Морис получил от меня по полной программе, он уже не пытался меня разжалобить по поводу своей несправедливо ранней кончины.
        - У меня есть время, пока обо мне вспомнят, - сказал он мне. - К тому же и так полно мертвецов, все уже устали.
        Он пользовался короткими передышками после дождя и гулял по безлюдному пляжу. За решеткой лагеря лежали затопленные рисовые поля, а совсем далеко проглядывала зелень деревьев. Ни единой деревни, насколько хватало глаз, ни единой пагоды, ничего, напоминавшего о том, что мы в Бирме. Он смотрел на все это и говорил мне:
        - Вода всюду одинаковая. Знаешь, мы, наверное, происходим от странных существ, живших сперва в воде? Я Рак по знаку гороскопу. Это знак воды, единственный из всех, которым управляет Луна. А ты?
        - Рыбы.
        - Ты мне нравишься, - сказал он.
        На самом деле он предпочитал Тельцов. Его жена была Телец, его друзья. Я об этом раньше не думала.
        Мы гуляли по пляжу. Иногда купались. К сожалению, рукава реки приносили много обломков и мусора. Я меньше загорела, чем он, а зад у меня был совсем белый и мне было неловко. Об этом тоже я раньше никогда не думала.
        И наконец, наступила знаменитая ночь Чу-Янг. Это всегда начало сентября. И все, о чем я рассказываю, произошло очень быстро.
        На закате солнца я принесла Морису ужин, как обычно. Пока он ел, сидя за столом из дерева, который сюда принесли по моей просьбе, я целовала его в шею, потом засунула руку в его трусы цвета хаки, всячески его провоцируя. Колотя по этому мешку, он накачал себе мускулы на плечах и спине, и настроен был добродушно. Он говорил мне:
        - Толедо, прекрати, ну что с тобой! - но по-настоящему разозлить его мне не удалось.
        Неожиданно вдалеке зазвонил колокол на кухне. Морис резко перестал жевать, с каким-то испугом прислушиваясь, глаза мутные, как при пробуждении ото сна.
        - Что это?
        Я впервые видела его таким, но и вправду колокол этот звонил очень редко. Им раньше пользовались англичане, которые занимали этот лагерь до нас. Я сказала:
        - Ничего особенного. Это сигнал. Означает, что Чу-Янг прибыл из Рангуна играть в карты.
        - Кто?
        - Чу-Янг. У него кличка Китай-Наши-Деньги-Отбирай. Никто никогда не сумел его обыграть.
        Морис поднялся, глядя на дверь. Он глубоко дышал, наверное, чтобы отогнать охватившее его волнение. Он спросил меня:
        - А играет он по-крупному?
        Я про это ничего не знала, меня совсем не интересовали эти партии, где наших солдат обдирали как липку. Я перехватила его взгляд, направленный на матрас, где он прятал свои жемчужины. Я прошептала:
        - Нет! Только не это!
        Теперь я опишу вам, как выглядел «Карлайл» шесть часов спустя. Сигаретный дым застилал свет от ламп. На улице шел дождь, было только слышно, как барабанят капли. Выключили вентиляторы, чтобы не мешать игрокам. Зрители, не проронив ни слова, окружили столы в центральном проходе. Пришли две сиделки, свободные от дежурства, три медсестры, выздоравливающие американцы и англичане, и полтора десятка потных расхристанных личностей сидели, кто на стульях, кто на кроватях, поближе к столу.
        По одну сторону восседал Чу-Янг в форме китайского генерала, бритый череп, глаза - две темные щелки, застывшее невозмутимое лицо. Рядом стояла его неизменная спутница, она всегда появлялась, когда требовалось отбирать у нас деньги, Шери-Чен, молодая, надменная и очень красивая китаянка в шелковом платье с огромным декольте. Она стояла неподвижно, не дрогнув ни единой накладной ресницей, шевелилась только, когда подносила к губам длинный китайский мундштук.
        По другую сторону стола сидел Морис в бежевых брюках и гавайской рубашке, одолженных у матроса с «Плазы», и аккуратно бросал жемчужины в чашу крошечных золотых весов, чтобы уравновесить ставку противника. В начале партии у Чу-Янга вообще не было жемчужин. Он ставил одиннадцать долларов против одной. Теперь у него их было много, и с каждой игрой их количество росло.
        Это была странная игра: перед ними лежала колода карт, и каждый по очереди брал верхнюю: тот, кому доставалась старшая карта, выигрывал.
        Все осложнялось, если они вытаскивали одинаковые по старшинству. Тогда Морис победоносно восклицал: «На штурм!», а Чу-Янг молчал. Он никогда не выказывал эмоций. Затем каждый снова снимал карту, причем очень медленно, чтобы позлить противника и показать собственную хитрость, Чу-Янг открывал свою и забирал жемчуг, даже не интересуясь, что выпало Морису.
        В три часа ночи Чу-Янг проиграл не больше шести партий. За ним ходила слава, что больше семи он вообще никогда не проигрывает, сколько бы не длилась игра. Когда карты заканчивались, колоду складывали заново, поэтому можно было не останавливаться. Я вполне логично рассудила, что эта игра будет длиться до тех пор, пока не закончатся жемчужины.
        Между двумя ставками Морис вытирал пот со лба тыльной стороной руки, отхлебывал глоток рисовой водки, делал затяжку и заглядывал в старый носок - проверял, сколько жемчужин осталось.
        На рассвете уже не осталось ни одной. Он положил на весы три последние, Чу-Янг уравновесил чашечки и вытащил валета. Морис выложил семерку. В палатке раздался гул разочарования. Он усилился, когда китаец поставил свой жемчуг против старого носка, и тоже выиграл.
        За это время многие ушли спать. Те, кто продержался до конца, тоже собирались последовать их примеру. Это были двое британцев и трое американцев, на плече одного из которых, сержанта Уилкинсона, дремала моя напарница Вирджиния. Я стояла возле Мориса. Он был переполнен алкоголем, табаком и усталостью, не сводил глаз с изящных рук Чу-Янга, которые перекладывали жемчуг в носок. Внезапно он расправил плечи, в глазах проступили слезы гордости, и он крикнул:
        - Подождите! Я не сказал, что игра закончена. У меня еще осталось наследство бабушки!
        Я обняла его и сказала в отчаянии:
        - Нет, Морис! Умоляю тебя! Не делай этого!
        Он оттолкнул меня. С вызовом и злостью смотрел на Чу-Янга. Глаза Чу-Янга были, как две непроницаемые щелочки. Тогда Шери-Чен наклонилась и прошептала несколько слов на ухо спутнику. Две щелочки стали еще уже, но Чу-Янг, откинувшись на спинку стула, спросил по-французски:
        - Глубокоуважаемый союзник произнес слово наследство, я не ошибся?
        Даже не понимая смысла сказанного, те, кто собирался уходить, вернулись и окружили стол.
        Морис налил себе бокал и выпил его залпом. Зажег сигарету. И выпустил кольцо дыма. Он сказал с каким-то просветленным лицом:
        - Когда я маленьким жил в Марселе, моя бабушка всегда одевалась только в черное, даже летом, потому что собиралась носить траур по дедушке до конца жизни…
        Для моих соотечественников и двух британцев я перевела:
        - Он был ребенком. Его бабушка была вдовой.
        - И к тому же она бедствовала, - рассказывал этот молодой человек, оказавшийся так далеко от дома. - И чтобы немного заработать, она ходила по домам по всему кварталу ля-Бель-де-Мэ. Мужественно карабкалась вверх по лестницам, уцепившись за перила, в свободной руке держала кошелку и черный зонт, с которым никогда не расставалась.
        Нажимала на звонок. Она едва могла перевести дух и унять сердцебиение, как дверь открывалась и на пороге появлялся мужчина в майке, за его спиной стояла женщина в пеньюаре. И мужчина, которого бабушка оторвала от газеты, говорил ей:
        - Нам ничего не нужно!
        - Тем лучше, - отвечала она, - потому что я ничем не торгую. Но если у вас все есть, может быть, у вас остались пустые тюбики от зубной пасты? Я собираю их для переработки вторсырья.
        Иногда мужчина пытался заявить, что у них в семье никто не чистит зубы, но жена толкала его локтем в бок, и он нехотя шел поискать. И пока женщина в пеньюаре оставалась наедине с моей бабушкой, которая стояла, опираясь на стену и глядя прямо ей в глаза, та говорила:
        - Если хотите, мы теперь не будем выбрасывать тюбики, а будем собирать их. Вам придется тогда заглядывать к нам время от времени.
        Таким образом, бабушка несколько недель спустя уже наполняла свою кошелку доверху. А потом продавала свинец на переработку. Разумеется, это приносило жалкие гроши, но послушайте, что было дальше.
        Она храбро взбиралась по другим лестницам, и перед ней открывались другие двери, и в одной из них показался пенсионер в халате, который уже держал приготовленные пустые тюбики. И пока она запихивала их в свою кошелку и отпускала ему комплименты за соблюдение правил гигиены, тот переминался с ноги на ногу, а потом робко произнес:
        - Теперь мы оба остались одинокими, мадам Изола, у меня хорошая пенсия, я бывший железнодорожник. А почему бы нам не пожениться?
        Тогда моя бабушка пронзила его взглядом и, покраснев, парировала:
        - За кого вы меня принимаете? Я всю жизнь принадлежу одному мужчине! Никто никогда не посмеет сказать, что я даже смотрела на кого-то другого!
        И она ринулась к лестнице, спасаясь бегством от этого гнусного типа, но пенсионер, который раскаивался, что задел ее гордость верной супруги, удержал ее.
        - Прошу вас, не уходите вот так! Возможно, у меня есть для вас что-то интересное!
        Он вытащил две пустые винные бутылки со свинцовыми оболочками на горлышках. Бабушка оторвала свинец и засунула в свою кошелку со словами:
        - Мне все интересно. Я сдаю вторсырье на переработку.
        Понемногу ее охотничьи угодья расширились до бульвара Лоншан, улицы Сен-Фереол, Прадо, а потом туда вошел весь Марсель. На границе солнца и тени, накинув на грудь лямку, в полном изнеможении, она двумя руками тащила теперь по мостовой тележку, полную металлолома. Она шла, не обращая ни на кого внимания, глядя прямо перед собой, ее черный зонт был прикреплен к тележке. Моя бабушка походила на трудолюбивого муравья.
        - Когда я сбежал из того пансиона, куда меня вынуждены были поместить, поскольку нас бросил негодяй-отец, - продолжал молодой человек, прочистив горло, чтобы не выявить своих чувств, - то я спрятался у нее.
        Тогда она жила на бульваре Насьональ, на втором этаже в крохотной квартирке, где раньше жила моя мать и где я родился. Там была кухня, одна комната и узкая комнатенка, где все еще стояла моя детская кроватка.
        В кухне мы жили днем, над раковиной был сделан фильтр для воды, а окно выходило на бульвар. Перед тем как я попал в пансион, я поджигал бумажки и кидал их из этого окна на тротуар. Сам не знаю, для чего я это делал, вы же понимаете, иногда бывает трудно объяснить самому себе то, что так хотелось сделать, когда тебе было пять или шесть лет, а словами выразить вообще невозможно. Как раз в моем случае словами мне служили горящие бумажки, которые приводили в ярость прохожих.
        Я помню, что в тот день, когда я явился к ней пешком из Труа-Люк, что было для меня большим испытанием, она сперва увидела только маленького грязного, голодного мальчугана. Она вымыла меня с ног до головы в тазу, завернула в большое полотенце и посадила за стол, покрытый клеенкой. Пока я с аппетитом поедал поленту, щедро политую соусом и посыпанную пармезаном, она сидела рядом и сказала, долго смотрев на меня с грустной нежностью:
        - Бедненький мой, что же с тобой будет? Кем ты вырастешь?
        Я ответил ей правду:
        - Не знаю.
        - Но кем бы тебе хотелось стать больше всего?
        Я немного подумал и неуверенно предположил:
        - Доктором?
        Она растирала для меня банан с сахаром.
        - Это не ремесло, - сказала она мне. - Тебя вызывают днем и ночью, ты становишься рабом всех и вся. Нет, ты должен заняться чем-то другим.
        Еще добрую минуту мы молча смотрели друг на друга. На самом деле мне по душе была одна профессия - боксер. Тогда старшие мальчишки, которые дразнили меня макаронником, меня бы боялись, я бы разогнал их сам, без помощи бабушкиного зонта. Увы, я не мог сказать ей про боксера - одна-единственная моя царапина становилась поводом для обсуждения со всеми соседками на неделю. Я добавил:
        - Ну тем хуже. Тогда я буду рассказывать разные истории!
        Она уже была старенькая и не сразу понимала, о чем речь.
        - Это что значит, рассказывать разные истории?
        Я сказал, взяв тарелку с банановым пюре:
        - Ну а что такого? Как в кино показывают. Ты же сама знаешь!
        Последние фильмы, которые бабушка смотрела в кино, были с участием Перл Уайт[27 - Перл Фэй Уайт (1889 - 1938) - американская актриса, звезда немого кино.], но она читала афиши на улице и была отнюдь не глупа. Тогда она спросила меня в недоумении:
        - А что, это приносит деньги?
        Я честно ответил:
        - Не знаю.
        Вздох. Она встала и открыла стенной шкаф рядом с плитой. Вернулась с картонной коробкой из-под сахара рафинадного завода в Сен-Луи и открыла, поставив на клеенку.
        Коробка была доверху наполнена банкнотами, аккуратно сложенными в пачки, перетянутые резинками. Столько денег я в жизни не видел. Я глубоко вдохнул и спросил:
        - Скажи, а сколько у тебя таких коробок?
        - Девять! - ответила она с гордостью. - А если я еще поживу, их станет вдвое больше! Это твое наследство!
        Она наклонилась надо мной, от нее вкусно пахло ее обычными духами, названия которых я не знаю.
        - И теперь, - сказала она шепотом, потому что это был наш общий секрет, - ты сможешь рассказывать любые истории и никогда не будешь ничьим рабом!
        Я вижу ее очень отчетливо, в маленьком черном платье, которое она носила, не снимая, седые волосы собраны в пучок, и вид у нее очень довольный, ведь мы очень правильно решили, что нужно делать.
        - А теперь я дам тебе совет, - добавила она, закрыв коробку. - Когда вырастешь и станешь, как все мужчины, бегать за женщинами, твой бедный дедушка тоже не был исключением, очень внимательно выбирай, пока не решишь окончательно. Твое наследство должно достаться только той, которая закроет тебе глаза.
        Морис замолчал, грустно разглядывая свой стакан. Все, сидящие за столом, были растроганы его рассказом, даже те, кто услышал его в моем переводе.
        А потом Шери-Чен нагнулась и прошептала несколько слов на ухо китайцу, и тот сказал сладким голосом:
        - Может быть, мой глубокоуважаемый соперник потрудится указать мне, где сегодня находится содержимое коробок из-под сахара?
        - В банке, - ответил Морис, - разумеется, швейцарском.
        Чу-Янг поднял глаза-щелки на своего злого гения, а та опустила длиннющие ресницы в знак согласия.
        - Хорошо! - сказал он. - Тогда мы сыграем на квит или на удвоенную ставку на наследство вашей бережливой и глубоко почитаемой бабушки.
        И он положил на середину стола старый носок, набитый жемчужинами.
        Морис снял карту первым. Я стояла у него за спиной, и мое сердце запрыгало в груди, когда я увидела ее: бубновый туз. Он швырнул его победоносным жестом Чу-Янгу. Раздался шепот, и Вирджиния Козентино, не сдержавшись, захлопала в ладоши и стала вслух выражать свою радость.
        Только китаец и китаянка оставались невозмутимыми. Чу-Янг аккуратно положил свою карту поверх карты Мориса. Это был туз пик.
        - На штурм! - впервые за всю игру произнес он.
        Они снова взяли по карте. Я увидела карту Мориса, когда он посмотрел на нее, и все прочли на наших лицах, что ему не повезло. Он в отчаянии бросил семерку, а генерал - десятку.
        Чу-Янг не стал напрасно тратить время на никчемные китайские утешения, а достал из кармана френча записную книжку и ручку. Уже рассвело и дождь перестал. Я увидела, как Морис в полном отчаянии начал писать первые слова о том, что признает долг. Я не смогла сдержаться и крикнула:
        - Ну нет, постойте! У француза еще кое-что есть!
        Я сорвала шапочку, глаза мои застилали слезы и ярость, и подошла к бритоголовому генералу:
        - Ставьте на кон меня!
        Нельзя описать словами, какой это произвело эффект на окружающих. Вирджиния Козентино вцепилась мне в руку, но не могла произнести ни слова. Морис поднялся, чтобы удержать меня. Я изо всех сил вырвалась и смотрела прямо в лицо китайцу. Он откинулся на спинку стула, положив ладони на стол, и сказал:
        - Не интересует.
        Я побежала к аптечке. Вернулась с семью прищепками для белья. Семь самых обычных деревянных прищепок, которые я сняла с веревки для сушки простыней, за кухней. Ну а что делать с этими семью прищепками, я рассказывать не буду, не просите.
        Изумление наблюдавших за игрой сменилось испугом, один только Морис снова сел на стул, обхватив голову руками, а Шери-Чен снова склонилась к уху спутника. Пока она что-то ему говорила, глаза китайца, остановившиеся на мне, стали еще уже, превратившись в две черные черточки на мраморном лице.
        Наконец Чу-Янг собрал прищепки обеими руками и молча бросил их на середину стола.
        Я снова встала за спиной Мориса. Вцепилась в его плечи и почувствовала, как понемногу к нему возвращается храбрость и он выпрямляется. Было так тихо, что слышно было, как за рисовыми полями кричат птицы.
        В колоде оставалось не так много карт. Всего четыре. Китаец хотел было собрать уже игравшие карты, но Морис, набычившись, жестом остановил его.
        Затем внезапно мышцы на его плечах снова напряглись, и он сказал спокойно:
        - Ты первый. Твоя очередь.
        Китаец снял карту. Морис взял свою и взглянул на нее снизу, так что мне было не видно. Китаец показал десятку. Все затаили дыхание.
        Тогда Морис, вместо того чтобы показать свою карту, положил ее лицом на стол. Не спуская глаз с противника, он тихо произнес с некоторой жестокостью в голосе:
        - Моя карта выше твоей. Я уже отыграл свое наследство. Но если хочешь, бери вторую, и тогда мы ставим на кон все.
        В колоде теперь остались только две карты. Чу-Янг послушал то, что шепчет ему Шери-Чен. Несколько раз дернул подбородком. Потом сказал:
        - Я убежден, что мой соперник не станет так по-детски запугивать меня, не отдавая себе отчет в значении слов. Могу ли я спросить, действительно ли он сказал: «Ставим на кон все?»
        - Ты правильно расслышал, - ответил ему Морис.
        Тогда Чу-Янг вытащил из правого рукава длинный футляр из черного лака. Прежде чем положить его на стол между ними, он раскрыл футляр, и мы увидели, что это бритва.
        На сей раз зрители инстинктивно отпрянули, кроме меня, я еще ничего не понимала и цеплялась за плечи Мориса.
        - Все против всего, - медленно произнес Чу-Янг. - Деньги, плотские утехи, наша жалкая жизнь - все это ничто по сравнению с красотой игры.
        Я взмолилась:
        - Нет, Морис, нет!
        Но меня от него оттащили. Он велел мне знаком сохранять спокойствие. Пригвоздив ногтем карту к столу, он сказал Чу-Янгу:
        - Мне кажется, ты слишком разговорился, генерал. Почему ты не играешь, чего ждешь?
        Китаец протянул руку, поколебался, взял полагавшуюся ему карту. Мгновение он смотрел на нее, но лицо его оставалось бесстрастным. Наконец он открыл валета пик.
        Теперь все смотрели на Мориса, но он тоже ничем не выказал своих чувств. У него было лицо человека, который смотрит прямо в лицо своей судьбе. А если он блефовал? Мы все задавали себе этот вопрос, а Чу-Янг и Шери-Чен были в этом уверены.
        Он щелчком перевернул карту. Это была дама червей!
        От радости все бросились обниматься. Сержант Уилкинсон заиграл на своей гармонике буги-вуги. Вирджиния Козентино танцевала с одним из наших, я - с британцем.
        Морис продолжал сидеть, подперев руками подбородок, его гавайская рубашка намокла от пота.
        Генерал Чу-Янг молча поднялся. Надел кепи, взял со стола бритву и ушел своей привычной походкой. Он лишь две секунды помедлил у выхода из палатки, глубоко вдыхая утренний свежий воздух, а потом скрылся.
        Никто так и не узнал, что стало с Китай-Наши-Деньги-Отбирай. Возможно, он покончил собой, а может быть, нет. Но в Бирме, в долине Иравади, говорили, что именно он выдал беглого француза.
        Последнее, что сохранилось в памяти от этой ужасной ночи, это Шери-Чен - она неподвижно стоит у стола, как будто ей ни до чего нет дела. Держится очень прямо в своем шелковом платье с огромным декольте, а взгляд ее больших загадочных глаз устремлен на Мориса, и она невозмутимо курит сигарету в длинном мундштуке.
        В следующие дни разговоры были только о возвращении домой. У каждого были свои источники информации, и ходили самые разные слухи, но прошла одна неделя, за ней другая, и не было никаких признаков, что кто-то интересуется нами, разве что медсестры, и я в их числе, получили анкеты для заполнения.
        Только одна Падди решила остаться служить на флоте. У нее не было ни семьи, ни парня, и она мне сказала по секрету, что специально нанялась на минный тральщик после Гвадалканала, и все три недели ни одного члена экипажа не смутили такие нюансы, как габариты ее задницы или брекеты для исправления зубов. Позднее я получила от нее открытку со штемпелем оккупационной части в Токио. Она написала только несколько слов: «Погрязла в грехе».
        Что касается меня, до того как мой грех принесли мне на носилках, я строила планы вернуться во Флориду и там вместе с Бесси Данкан, напарницей с «Пандоры», попытать новое коммерческое счастье. Под мои сбережения и выплаты по демобилизации мы могли взять кредит на покупку симпатичной яхты и катать туристов ловить крупную рыбу или могли бы открыть бар с кубинской музыкой, или издавать газету объявлений, или продавать на пляже хот-доги. Теперь я просто не знала, что мне делать.
        Я не могла представить себе, что вернусь в Америку, бросив Мориса на произвол судьбы. Я обратилась за помощью к доктору Кирби, несмотря на то что он неоднократно заявлял, что не желает ничего слышать. Как поступить с французом в случае нашего экстренного отъезда?
        Разве мы не обязаны о нем позаботиться, коль скоро он нам поручен, и забрать его с собой?
        - Французы возвращаются в Индокитай, - сказал мне Кирби. - И если его должны куда-то репатриировать, то только в Сайгон.
        А потом, заметив, что я с трудом сдерживаю слезы и опустила голову, он взорвался и смел со стола бумаги:
        - Полный бардак! Разве я когда-нибудь что-нибудь вам запрещал во время этой идиотской войны? Усыпите его, мумифицируйте, разрежьте на кусочки, чтобы запихнуть в сумку, переоденьте младшим лейтенантом, медсестрой или шимпанзе, да делайте с ним, что угодно, когда мы отчалим отсюда! Только чтобы я ничего не знал!
        Тем же вечером в палатке я разработала подробный план вывоза Мориса в Америку. Его шрамы на теле, увы, не похожи на военные раны, но никто не станет в них вглядываться. У него будет моя фамилия - Маккина, Джереми Маккина, поэтому подойдут все документы, на которых будет указан мой инициал. Он будет храбрым американским санитаром, которого ранили во время японского отступления. Могу даже наложить ему гипс на левую ногу, расписанный пожеланиями и подписями, как на настоящем.
        - Ничего никогда не случается, как задумано, - повторял Морис. - Забудь про гипс. Я не умею бегать на одной ножке.
        Забрали его в воскресенье в середине сентября, ближе к вечеру.
        Уступив его капризу, несмотря на жару, я снова наделу свою летнюю морскую форму. Думаю, это всем понятно. Я принесла сумку с вещами в палатку. И пока я переодевалась, он все время сидел ко мне спиной. Впервые за год я пристегивала к поясу капроновые чулки и напялила дурацкую шапку. Даже галстук не забыла.
        Осмотрев и ощупав меня, обцеловав и обласкав, он хорошенько помял меня, напрочь лишив белой блузы и самолюбия, пожелал меня стоя, я осталась в туфлях на каблуках, а грудью лежала на столе, который по случайности именно в этот день был заставлен флаконами со всевозможными лекарствами, которые позвякивали в ритме моих стонов. Я закрыла глаза и чувствовала, что вот-вот отключусь и телом, и душой, когда Морис вдруг резко прекратил наши игры. Это было жутко бесчеловечно, и уж не помню, как я взмолилась, но он закрыл мне рот рукой. И тут я услышала вслед за ним, как по лагерю на всей скорости несется машина.
        Не знаю, как я сумела, но, одернув юбку, пошла к двери в ту секунду, когда машина с диким скрежетом тормозов остановилась возле палатки. Я, как попало, застегнула блузку, прежде чем открыть полог.
        Это был джип с лотарингским крестом, оттуда выпрыгнул здоровенный французский полковник. Его сопровождали двое: шофер и капрал. Все трое были в полевой форме.
        Полковник закинул в джип свою каску и двинулся ко мне. Седые волосы, резкие черты лица. Манерой он мог бы походить на Джона Вейна[28 - Джон Вейн (1907 - 1979) - американский актер.], если бы тот был злым. От его взгляда не ускользнуло, и я это заметила, что я занималась не своими прямыми обязанностями. Я была растрепана, галстук съехал набок, а щеки пылали.
        - Полковник Мадиньо, - сказал он мне.
        Голос у него был такой же грубый, как и манера врываться в чужие жизни.
        - Простите, полковник, - я тут вздремнула.
        Он с размаху ударил себя по щеке, чтобы убить комара. Мое времяпрепровождение интересовало его не больше, чем жизнь этого несчастного насекомого.
        - Я приехал арестовать человека, который находится в этой палатке.
        - Арестовать? - крикнула я. - Это невозможно!
        В полном смятении я раскинула руки, преграждая ему вход. К счастью, брезентовая дверь за мной была закрыта. Я перешла на тон, более допустимый по субординации:
        - Это абсолютно невозможно, полковник. Он в коме.
        - Ну и что?
        Он опустил мне одну руку, чтобы войти. Но я загородила дверь всем телом и не пускала.
        - Полковник! Прошу вас! Мы изо всех сил пытаемся его спасти! Он слабеет изо дня в день! Дайте ему умереть спокойно!
        Я снова подняла голос, но только чтобы Морис услышал меня. Оба солдата вышли из джипа и стояли чуть поодаль с безразличным видом.
        - Я хочу увидеть его, - спокойно сказал полковник. - Отойдите, мисс. Это приказ.
        - Я подчиняюсь приказам только доктора майора Кирби! Нужно найти его!
        Но меня бесцеремонно оттолкнули, и он вошел.
        Морис неподвижно лежал в постели под москитной сеткой, накрытый простыней под самый подбородок. Глаза у него были закрыты, и, казалось, над ним давно уже было совершено миропомазание. Вместо дыхания - надсадный хрип. Трубка капельницы, прикрепленной в изголовье, исчезала под простыней.
        Я снова преградила ему путь, теперь уже по главному проходу.
        - Вы же сами видите! - прошептала я ему. - У вас что, нет ни капли жалости? Прошу вас выйти отсюда.
        Он еще несколько секунд наблюдал за умирающим с какой-то ненавистью, перемежавшейся, как мне показалась, невероятной радостью, потом повернул назад. Я шла за ним и поспешила закрыть дверь.
        Полковник раздавил на щеке еще одного несчастного комара. И глухим голосом, не глядя на меня, наверное, обращаясь к себе самому, сказал:
        - Да это он, чудовище! Наконец я его поймал. Я проехал тысячи километров и потерял пять лет жизни, чтобы найти его. Из-за него я даже стал сторонником де Голля, хотя принес клятву Маршалу. Теперь он от меня не уйдет!
        И, повернувшись ко мне, добавил:
        - Мы приедем за ним завтра на рассвете. Даже если придется волочить его к стенке, а он будет в полной отключке, все равно его расстреляю!
        И он пошел к джипу. Хотя ноги подо мной подгибались, я нагнала его, растрепанная, испуганная, и сказала:
        - Но за что? Почему вы так ожесточились против него, полковник?
        Он знаком приказал двоим садиться. А мне ответил еле слышно, но голос дрожал от ярости:
        - Хотите знать? Во Франции этот подонок изнасиловал и убил юную девушку в день праздника.
        Он закрыл лицо руками, не в силах сдержать свое волнение.
        - Ей было восемнадцать… Невинная девушка… А накануне вечером… накануне… она приняла мое предложение!
        Он не мог больше говорить. Даже Джон Вейн способен плакать, и я видела, как по его щеке потекла слеза.
        Молодой солдат, сидевший за рулем джипа, неожиданно заговорил тихим и сочувственным голосом:
        - Прошу вас, полковник, - сказал он, - не надо так переживать!
        Полковник Мадиньо вытер лицо рукавом. Сделав огромное усилие над собой, он сухо произнес тем же начальственным тоном, дернув при этом подбородком:
        - Застегнитесь. Ненавижу, когда младшие лейтенанты неряшливо одеты.
        С этими словами он сел в джип и уехал.
        Я ошиблась на одну пуговицу, когда застегивала блузку. Пришлось застегивать заново. Я вернулась в палатку и заперла дверь, как сомнамбула. Еще не придя в себя от услышанного, я прошла мимо Мориса, не взглянув на него. Подойдя к столу, задрала юбку и машинально встала в ту же позицию, в которой находилась, когда этот страшный человек помешал нам.
        Морис подошел сзади, поцеловал в шею, поласкал груди, но тоже оставался абсолютно безучастным.
        - Ты слышал? - спросила я его.
        - Он врет. Ты прекрасно знаешь, что я никого не насиловал и не убивал. Это дикая судебная ошибка.
        - Я не об этом. Тебе больше нельзя здесь оставаться даже на ночь.
        Мне еще казалось, будто он находится во мне. У меня вырвался стон.
        - Там снаружи стоит санитарная машина. Ты можешь достать ключи? - спросил он меня.
        - Конечно, могу.
        Пузырьки на столе мало-помалу начали снова позвякивать. Он прошептал:
        - Ты сможешь убежать со мной? Прямо сейчас?
        - Ни за что не отпущу тебя одного.
        - Я даже не знаю, куда бежать.
        Я хотела было ему сказать, что мы сможем выехать на дорогу к Мандалаю и добраться в окружную до Китая, что в Шанхае есть знакомый - один сметливый американец, но не стала. Только прошептала:
        - Я знаю.
        - Отлично.
        Когда я дошла до полного экстаза, ему пришлось поддержать меня, чтобы я не упала. Поскольку с ним это произошло в тот же момент, а поддержать его было некому, мы упали вместе, а за нами и все склянки, потому что мы опрокинули стол. Именно в таком бедламе мы достигли райского блаженства, я сверху, он снизу, и непонятно, каким образом, лицом к лицу. Блузка - в хлам. Юбка - на помойку. Нет, ни за что на свете я не могла отпустить его одного.
        Я разделась догола после любви, а не до того. С меня градом лил пот. Я скатала комочком разодранные чулки и положила в мешочек, откуда взяла. Тогда он увидел марку: «Червонная дама». Ему это показалось странным, потому что он выиграл у Чу-Янга именно благодаря даме червей, а раньше он жил на вилле с таким названием.
        Мы лежали на кровати, на самой близкой от того места, где закончили наши акробатические трюки. Он спросил меня:
        - Вам чулки что, выдают во флоте?
        - Господи, нет, конечно. Не заведено.
        Я мотнула головой в сторону пирамиды из пяти или шести деревянных ящиков в углу палатки.
        - Все эти ящики, - сказала я ему, - ими набиты. Предполагалось, что это сухое молоко.
        Он выпрямился, чтобы лучше увидеть. Потом пошел потрогать. Наконец стал рыться в открытом ящике, чтобы удовлетворить свои фетишистские замашки.
        Зная его так хорошо, как знала я, то есть глубже, чем кого-либо другого, мне достаточно было увидеть выражение его глаз, когда он взглянул на меня, чтобы понять, что я пропустила прекрасную возможность промолчать. Он сказал мне:
        - Черт возьми! Ты знаешь, что это - на вес золота?
        С наступлением ночи я вернулась из нашей казармы с сумкой. В ней было белье для него и для меня и штук двадцать всевозможных путевых листов со штампом нашей части.
        Когда украдешь один раз, второй уже легко. Я перегнала скорую помощь, стоявшую у палатки «Дельмонико», к нашей. Мы загрузили коробки с капроновыми чулками сзади. Морис отнес много ящиков, но я тоже помогала. Мы были в полевой форме, от меня просто валил пар.
        Я села за руль. Остановилась у задней двери кухни. Большому Генри, нашему черному шеф-повару, сказала, что мне нужна провизия на день или два, поскольку еду в Аракан за больным. Он показал мне коробки с дневным рационом питания и сказал:
        - Берете, сколько угодно, красивая мисс Толедо, они теперь никому не нужны.
        Когда я загрузила коробки в машину, я пошла в пристройку, служившую гаражом, и Морис помогал мне в темноте перенести несколько канистр с бензином. Потом он вернулся к себе в тайник за ящиками с капроновыми чулками, на которых было написано «Молоко».
        На выезде из лагеря дежурил Барри Нолан, рыжий малый, как и я, ирландец; все думают, что я шотландка, но это неправда. Мой отец еще в двенадцать лет болтался по улицам Лемерика.
        Барри зажег свой фонарь только на минуту, когда ему потребовалось опознать меня. Он сказал:
        - Вы уезжаете? Вас будет дико не хватать сегодня вечером. Не хочу вас обидеть, но девушек у нас маловато!
        Я повторила, что еду в Аракан за больным и вернусь, самое позднее, послезавтра. Я знала, что, расспросив его, майор Кирби не станет сообщать о моем исчезновении до этого срока. Он, наверное, подумает, что я отвезу француза в какое-то надежное место и потом вернусь.
        Выехав за ограждение лагеря, я какое-то время двигалась по узкой дороге, шедшей вдоль моря. Остановилась, чтобы Морис сел рядом. В матросской пилотке и со значком Дж. Маккин на полевой форме он ничем не отличался от любого американца, родившегося в Бруклине в эмигрантской семье.
        Мы выехали на дорогу из Маналау в Пегу на север от Рангуна. Нам часто приходилось снижать скорость из-за длинных британских транспортных колонн, но нас остановили всего один раз. Я показывала путевой лист собственного изготовления. В последний момент Морис чуть все не испортил. Когда солдаты из индийского полка отпустили нас, он не смог удержаться и сказал: «Синк ю», продемонстрировав при этом руку с растопыренными пальцами, чтобы его точно поняли.
        Мы ехали всю ночь под проливным дождем, сменяя друг друга, в свете фар была видна только длинная полоса грязной дороги, растрескавшаяся во многих местах после боев.
        После Мандалая в свете ясного и солнечного дня, каких не было со дня моего приезда в Бирму, мы поехали в направлении Лашо и китайской границы. Джунгли кончились. Мы поднимались на горизонтальных участках пути в горы. Останавливались, только чтобы поесть и залить бензин из канистр.
        В конце дня мы проехали Куткаи, большую деревню, столб перед которой указывал, что мы находимся как раз в тропике Рака и меньше чем в ста километрах от Китая. Там располагался лагерь японских пленных, группа которых укрепляла мост. Морис спросил у них на своем условном английском, ведя машину на скорости шага, нет ли среди них кого-то из Якогамы? Они указали ему на молодого парня с повязкой на голове и в рваной одежде, который подошел к дверце машины. Пока он двигался рядом с нами, Морис дал ему коробку с едой и попросил его, когда тот вернется домой, отыскать там некую Йоко, дочь начальника порта.
        - Я думаю, в городе есть много Йоко, - ответил японец, - но вы дали мне еду, и я постараюсь ее найти. А что я должен ей сказать?
        - Скажите ей, что вы видели человека, который спас Жанну д’Арк, она поймет.
        Японец знал, кто такая Жанна д’Арк, и я тоже, но все-таки я ничего не понимала. Пока мы ехали дальше, Морис рассказал мне на свой лад историю Жанны д’Арк, а также девушки-подростка, похожей на нее, которую он видел на качелях. Во мне взыграла ирландская придирчивость, а может быть, глубоко затаенная ревность:
        - В мире нет двух совершенно одинаковых людей, ты это прекрасно знаешь.
        - Вот именно, - сказал он. - И это доказывает, что я прав. И вообще это две совершенно разные исторические эпохи.
        Тогда я вжалась в дверцу и пять минут, не меньше, с ним не говорила. Потом он с шиком положил правую руку, куда не положено, помог раскурить сигарету, пока я напрасно искала спички где-то в карманах формы, и сделал вид, будто собирается направить американскую машину скорой помощи в пропасть, чтобы покончить со всем раз и навсегда.
        На плато неожиданно мы увидели сосны, а вдали - горы Китая и снежные вершины. Чуть позже мы спустились в долину, где росли виноградники, в глубине блестело озерцо и находилась деревня Калегау. Там расположился австралийский гарнизон численностью три десятка человек, и мы остановились попросить бензина. У нас его еще хватало на несколько сотен километров, но путь до Шанхая не близкий, и мы не знали, сможем ли раздобыть его у китайцев.
        Воздух был свежим, одно удовольствие ходить по сухой земле среди виноградников. В конце концов мы задержались там почти на час. Солдаты по большей части прибыли сюда в последние дни войны и, к счастью, не участвовали в боевых действиях. Они построили площадку для волейбола и души, куда лучше наших. Мы с Морисом приняли душ. Он был очень недоверчив, носил на шее свой мешочек с жемчугом. Потом они вместе с хозяевами выпили местного вина. Разумеется, он не мог сдержаться, чтобы не сказать им, что он француз, самый умный на свете и великий знаток вин и вообще всего остального. Он цокал своим французским языком и говорил:
        - Неплохо, неплохо. Немножко молодое, и одежда вина слегка обманчива, но пьется неплохо. А я переводила его просвещенное мнение.
        Когда мы двинулись в путь с пятью наполненными канистрами, солнце уже скрылось за горами. Морис вел машину. Мы не проехали и двух километров, как он остановил скорую помощь на краю виноградника. Сказал, что лучше поспать здесь и пересечь границу днем, что, по крайней мере, если возникнут трудности, мы сможем обратиться к австралийским друзьям. Мы поели внутри фургона, сидя на полу, наблюдая, как одни за другими загораются огни в лежащей внизу деревне. Не знаю, возможно, бирманское вино навевает больше меланхолии, чем остальные, но в тот вечер он переживал из-за своей жены, оставшейся на другом краю света, и из-за дочери, потому что не увидит, как она будет расти. Я сказала ему с некоторым удивлением:
        - Ты никогда не говорил о дочери.
        - Для чего? - вздохнул он. - Я ведь никогда не увижу ни ту ни другую.
        - Сколько ей лет?
        - Одиннадцать. Я уже был в тюрьме, когда она родилась… Извини, Толедо. Я не должен был тебе это говорить. Просто тоска нашла, пройдет…
        И тоска прошла. После этого признания мои шансы удержать его показались мне ничтожными, но я дала себе зарок не пытаться представить себе, что нас ждет впереди. Я не мазохистка по натуре, а война, помимо всего прочего, учит вас жить той минутой, которую отпустил вам Господь, а не волноваться бессмысленно о завтрашнем дне.
        Позднее мы натянули в фургоне кровать из полотна. Я сняла форму, и мы занялись любовью вдали от всего.
        Еще позднее он приоткрыл дверцу машины и стоял, вдыхая свежий воздух. Он сказал мне:
        - Странно, все эти виноградники. Однажды я тоже оказался среди виноградников в похожей скорой помощи, разве что та машина участвовала в прошлой войне… Девушка танцевала под звуки старого патефона, ее звали… ее звали… Забыл.
        Я сбежал, взял в заложницы невесту… Клянусь тебе, настоящую невесту, платье и все такое…
        Он выдавил из себя смешок. Подсел ко мне. Я видела только его силуэт в ночном свете. Он долго молчал, потом сказал мне:
        - Мы никогда не сможем остаться где-то навсегда, Толедо. Я должен буду все время бежать и бежать, пока меня не поймают. Я не имел права вовлекать тебя в эту авантюру. Я подонок.
        Я прижалась к нему, крепко обняла.
        - Не говори так.
        - Сейчас ты могла бы спокойно паковать вещи, чтобы вернуться в Америку.
        - Сейчас я нахожусь именно там, где хотела бы находиться, и очень этим довольна.
        Он взял меня за плечи.
        - Толедо, прошу тебя! Ты тоже должна им сказать, что тебя взяли в заложники, что я заставил тебя. Обещай мне!
        - Чтобы ты про меня забыл? Большое спасибо!!!
        Я не видела выражения его лица, но я приятно вздрогнула, когда он сказал:
        - Я никогда не забуду тебя, Толедо. И ты тоже не забудь. Не забудь, что бы с тобой ни случилось, что я люблю тебя, - это правда! И что я мечтал бы иметь много жизней, чтобы по меньшей мере посвятить тебе одну из них целиком!
        - Если бы у тебя было несколько жизней, - сказала я весело, - я бы хотела получить их все!
        Наверное, мое лицо было освещено лучше, чем его, в эту минуту, потому что его губы очень точно нашли мои, и мы упали на полотняную кровать. Он еще долго целовал меня, обнаженную в его объятиях, и я обвила ногами его талию и покачивала, чтобы вернуть его к более серьезным действиям, но он отстранился с глухим стоном, прижав руку к правому плечу. Я испуганно спросила:
        - Тебе больно?
        - Ничего страшного. Старые раны…
        Я дала ему вытянуться на кровати. Он выдохнул два или три раза, чтобы унять боль. С тех пор как пять недель назад он проснулся в палатке, он ни разу не жаловался. Я ничего не взяла с собой из лекарств, разве что аспирин. На дне моей косметички всегда валялась упаковка.
        Я открыла сумку, чтобы найти его, но Морис остановил меня:
        - Нет, нет, мне ничего не нужно. Оставь.
        Я вернулась и села рядом с ним.
        - Знаешь, чего бы мне хотелось? - спросил он через минуту. - Поесть винограда.
        - Ты что, его видел?
        - Не знаю.
        Я натянула первую рубашку, которая подвернулась под руку, когда я открыла сумку. Это была мужская рубаха, которую я прихватила для него. Я пошла с голыми ногами и голым задом к двери, сказав ему:
        - Сейчас вернусь. Отдыхай.
        Я вышла.
        - Дженифер, - сказал он.
        Он выпрямился на полотняной кровати. Смотрел на меня с нежностью. При свете, проникавшем снаружи, я видела, что он мне улыбается.
        Я шла среди виноградника. Чувствовала себя как-то странно, сама не понимая почему. Винограда было немного, только отдельные сморщенные гроздья, уцелевшие при сборе. Я искала под листьями, согнувшись пополам, когда неожиданно выпрямилась, услышав шум мотора скорой помощи. Ее фары зажглись в ту же секунду, когда она тронулась с места, там, где теперь валялась моя сумка, и помчалась по дороге.
        Кажется, я не пошевелилась, не вскрикнула. Я смотрела, как она удаляется, и все. Слезы застилали глаза, я плакала, потому что не могла, не хотела поверить. Я сразу не отдала себе отчета в том, что Морис назвал меня моим настоящим именем. Еще больше времени мне потребовалось, чтобы понять, что он бросил меня здесь, между Бирмой и Китаем, как полную кретинку из Толедо, штат Огайо.
        Мари-Мартина
        Я пишу при свете красной лампы, которая горит всю ночь под потолком моей комнаты. Потребовалось долго скандалить, чтобы мне дали бумагу и карандаш. Они утверждают, что если я снова погружусь в эту историю, то мое состояние ухудшится. Но кто, кроме меня, сможет рассказать, чем она закончилась?
        Я делаю вид, что мне весело.
        Я делаю вид, что веду себя разумно.
        Сначала они решили, что я схожу с ума. Мне делали уколы. Я не могла больше различить ночь и день. Я плакала. Колотила ногами. Била так называемого врача. Но так ничего не добьешься. Тогда я стала делать вид.
        Иногда мне трудно проследить какую-то мысль до конца. Это из-за уколов. А потом я пожаловалась. Ночью санитары входили ко мне в комнату и мучили меня. Иногда их было двое, иногда трое. Кажется, это началось в Мане, в первом заведении, куда меня поместили. Меня накачали лекарствами, я уже точно не помню, где находилась. Разумеется, никто мне не поверил. Они все заодно.
        Эвелин Андреи, моя бывшая ассистентка, приходит навестить меня в последнюю субботу каждого месяца. Она хранит у себя семь показаний, которые я собрала и прокомментировала в прошлом году, в надежде, что это поможет мне защитить человека, которого я любила. Я хочу добавить к этим показаниям свои собственные. Даже если это уже не имеет значения, поскольку сегодня все кончено: я в заточении, отлучена от адвокатской деятельности, отвергнута всеми на свете, а он остался лишь тенью, сопровождающей меня в моих несчастьях.
        Он присутствует по вечерам в моих ужасных сновидениях, когда мне снится, что пересматривается его дело. Наконец его признают невиновным. Меня не прощают, тем не менее, никто не оценивает мои заслуги, но это неважно, они все равно в ловушке.
        На самом деле его звали Кристоф.
        Я познакомилась с ним в Париже задолго до войны, когда была студенткой. Помните девушку на пожарной лестнице? Он был моим первым любовником, мне было семнадцать. Он числился студентом Сорбонны. Мы занимались любовью на чердаке, который он снимал рядом с обсерваторией. Он раздевал меня и ласкал перед большим овальным зеркалом. Ночью в своей комнате в женском общежитии на улице Гренель я вела дневник. Я пользовалась особым шифром для описания слишком интимных моментов. Со временем самые невинные слова стали звучать для меня двусмысленно. Даже мой учебник Даллоз[29 - Даллоз - издательство, специализирующееся на юридической литературе.] заставлял меня грезить о постели Кристофа.
        Я сожгла эту тетрадь, свидетельницу моих восторгов, когда он объявил мне, что все кончено и мы больше не должны встречаться. Под каштанами на площади Дофин он встретил молодую секретаршу и хотел жениться на ней. Наш роман продлился одиннадцать месяцев и девять дней. Я была так потрясена, что, убегая, поскользнулась на натертой деревянной лестнице в его доме и сломала ногу. Поскольку больница находилась напротив, уже через полчаса, абсолютно ошеломленная, я оказалась в гипсе, прикованная к кровати. Забавно, но мне было не до смеха.
        Больше я ничего о нем не знала. Ни о том, что его забрали на военную службу, ни и о том, что его осудили за преступление, которое, само самой разумеется, он не мог совершить. Время развеяло мою печаль.
        Мне посчастливилось родиться в богатой семье. Я стала адвокатом в двадцать лет, сердце мое, как и я сама, было свободно. Но поскольку Кристоф приобщил меня к любовным утехам, я, как мужчина, тщательно скрывала свои приключения и ни к кому не привязывалась. Когда любовь становилась пресной, я уходила первой.
        В адвокатских конторах, где я проходила практику, а потом в своей собственной, которую я открыла, я, наверное, слыла за холодную карьеристку, интересующуюся только работой. Моя собственная мать всего лишь однажды застала меня в галантной компании. Правда, это случилось во время оккупации, когда она неожиданно вернулась в наш загородной дом, возможно, она вообразила себе какие-то загадочные встречи с солдатами, правда, без военной формы, только так можно было оправдать почти полное отсутствие одежды.
        В то утро, когда Кристоф снова вторгся в мою жизнь, я была, по крайней мере, в купальных трусах. Ярко-красных. Это случилось в прошлом году. У меня день рождения в июле, как и у него. До тридцатилетия мне оставалось несколько часов.
        Я сказала, в прошлом году, тем хуже, если я ошибаюсь. Не имеет никакого значения - в прошлом году или за год до этого. Только с сентября я начала путать дни и ночи и места, куда меня перевозили.
        Что касается остального, вопреки тому, что думают люди, которые пытаются подавить мне разум, я прекрасно помню все до малейших подробностей. Я знаю, что это было в утро моего тридцатилетия. Чуть раньше из моих солнечных очков выпал винтик и я сломала ноготь на указательном пальце левой руки, стараясь прикрепить оглоблю с помощью шпильки.
        В течение двух недель неподалеку от Бискарос в клубе, куда допускались исключительно женщины-адвокаты, я проходила курс ничегонеделания. Я ни с кем не была знакома и проводила дни, лежа то орлом, то решкой на матрасе возле невероятной красоты бассейна в форме восьмерки, украшенного мостиками, камнями и каскадами. Я совсем не плавала, ничего не читала, не курила, не пила, рот открывала, только чтобы быстро поздороваться. Чувствовала, что превращаюсь в овощ.
        Внезапно передо мной выросла чья-то тень. Я инстинктивно приоткрыла один глаз. Сначала в ярком солнечном свете я разглядела лишь вытянутый женский силуэт, одетый во что-то прозрачное. Я услышала, как это видение произнесло:
        - Я Констанс, жена Кристофа.
        Пока я шарила в поисках пляжного полотенца, чтобы прикрыть грудь, она вышла из яркого света и уселась рядом со мной на краешке шезлонга. Тогда я увидела, что она моя ровесница и что вопреки былым предположениям, которыми я старалась себя утешить, - совершенно прелестная: кудрявая белокурая головка, тонкие черты лица, волнующий нежный взор. Если слово «ангел» приложимо к человеческому существу, оно было придумано для нее.
        Я села, опершись на колени. От удивления потеряла дар речи. Будущие звезды судов присяжных и просто несостоявшиеся будущие звезды жарились на солнышке вокруг или шумно барахтались в бирюзовой воде, но я была настолько растеряна, что мне казалось, что и крики, и смех смолкли словно по волшебству.
        - Я приехала разыскать вас, - сказала мне Констанс, - Кристофу нужен адвокат, чтобы спасти его жизнь, а доверяет он только вам.
        Только и всего.
        Я пролепетала в полном потрясении:
        - Что? Кристоф? Спасти его жизнь?
        У меня в горле застрял не комок, а настоящий ком. Начался приступ кашля, а на глазах выступили слезы. Констанс, опустив глаза, разглаживала на коленях свое шелковое платье. Когда я наконец смогла ее выслушать, она просто и грустно объяснила мне:
        - Да, он наделал много глупостей. Много. Одержимый любовью к женщинам… Но обвиняют его несправедливо.
        Она снова посмотрела на меня, глаза у нее были светлые, внимательные и спокойные. Потом открыла большую белую сумку, стоявшую возле нее, достала плотный коричневый конверт и протянула его мне.
        - Прочтите. Думаю, там написано все, что я могла бы рассказать вам.
        - Но где он сам?
        - В крепости, откуда он раньше сбежал. Он там теперь единственный заключенный. Никто не имеет права видеться с ним, кроме его защитника, а до последнего времени он даже отказывался от защиты. По крайней мере, так мне говорили.
        - Так вы его не видели?
        - Нет. Ни я, ни наша дочь, ей двенадцать, она знает его только по моим рассказам. В прошлом году она почти на месяц сбежала из дома - надеялась отыскать его.
        Она явно пыталась отбросить от себя это воспоминание. Встала, взяла сумку. Наша встреча длилась меньше пяти минут.
        - Прошу вас, - сказала я, - не уходите.
        Легкая улыбка, чтобы не обидеть меня. Она отрицательно покачала головой.
        - Меня ждет такси. Я должна успеть на поезд.
        Она внимательно и спокойно смотрела на меня, стоя прямо надо мной.
        - Когда вы его увидите, - прошептала она, - скажите ему только, что мы всегда будем его ждать.
        Уже не помню, пожала ли она мне руку. Она удалялась в солнечном свете, нереальная, окутанная тайной, так же как появилась, а я осталась стоять на коленях не в силах пошевелиться. Мне потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и вернуться к действительности.
        Я бросилась в свою комнату. Не теряя времени на одевание, я открыла конверт прямо на кровати. Там было примерно два десятка напечатанных на машинке листков, на которых излагалось то, что он пожелал поведать о своих нескончаемых странствиях, начавшихся столько лет назад после какого-то праздничного полудня в арлезианских краях. Там так же были адреса и заметки о проведении какой-то странной процедуры, единственной, похоже, предпринятой чрезвычайным судом.
        Я позвонила в Сан-Жюльен-сюр-л’Осеан, чтобы забронировать два номера в только что построенном отеле, потом Эвелин Андреи, моей ассистентке, чтобы она в тот же вечер ехала туда.
        Зачем перегружать рассказ моими эмоциями? Не успела я повесить трубку, как уже собирала чемоданы. Я всегда таскала за собой столько одежды, что ее хватило бы до конца дней, - в любое время года и при любых обстоятельствах, будь то Африка или Аляска.
        Следующий день, одиннадцать часов.
        Мировой судья, наделенной всей - или почти всей - властью, был судья Поммери, его я вижу впервые.
        Высокий, корпулентный, с большими добрыми глазами и выдающимся носом, продолжая говорить со мной, он входит в свой кабинет, расположенный прямо в его семейном доме, отделанном вишневым бархатом и темным деревом, окна выходят на набережную какого-то заброшенного канала в Рошфоре.
        Он решил бросить курить. На его столе стоит открытая огромная коробка конфет, а за этим столом на стене стойка для оружия. Выбор ясен - либо лишние килограммы, либо самоубийство.
        - Короче, - говорит он мне, - мы сейчас находимся на той стадии, когда ваш клиент бросил среди виноградников Бирмы медсестру американского флота, в одной рубашке. Одно это уже не слишком красиво! Не слишком!
        У него сильный, слегка елейный голос, голос актера. Я возражаю, держась прямо в кресле эпохи Второй империи, сердце мое под новым синим платье преисполнено гордостью:
        - Он поступил самоотверженно! Он не хотел втягивать невиновную в свою безумную авантюру!
        - Как бы не так! - восклицает мировой судья, которого ничуть не волнует процесс освобождения. - При этом он прихватил восемнадцать тысяч пар чулок! Тончайших, капроновых, шикарных!
        Я замолкаю, смотрю в сторону.
        - Что с ним было в течение пяти месяцев, - продолжает он, - неизвестно. Сведения, которые он предоставил, настолько же скупые, насколько уклончивые. Создается впечатление, что в Куньмине, в Китае, он встретил молодую евроазиатку, которую, как утверждает, он выиграл в карты.
        - Раз он так говорит, значит, это правда! Кристоф никогда не лжет.
        - Он говорит только ту правду, которая идет ему на пользу, - поправил меня судья. - Отцы-иезуиты преподали ему хороший урок.
        - Нельзя же упрекать его за то, что он учился именно в этой школе!
        Он засмеялся и взял конфету. Он с той же ревностной аккуратностью развернул обертку, с какой прежде, вероятно, обрезал головку сигары.
        - Прошу вас, дитя мое, - вздохнул он, - не пытайтесь заставить меня поверить, что вы глупы, и перестаньте перечить каждому моему слову.
        Он уже предлагал мне отведать эти радости целлюлита и больше не настаивал. Он минуту сосал и пережевывал свои, расхаживая по кабинету. Внезапно он остановился передо мной и покачал прямо перед моим носом своим толстым указательным пальцем, что-то в этом жесте было непристойное:
        - А в феврале этого года, где мы его обнаруживаем?
        Я не знала. Судя по записям Констанс, Кристоф наземным, воздушным или морским транспортом двигался из Китая примерно по тропику Рака. Во время всей этой экспедиции его сопровождала преданная подруга, которую он называет Шери-Чен, но когда он добрался до Аравии и направился в сторону Каира, он уже был один.
        - Вена, Австрия!!! - триумфально восклицает судья. - Сюда стекаются все подпольные торговцы послевоенной Европы!
        Несколько месяцев назад я была в Вене. У меня перед глазами засыпанные снегом развалины, колесо обозрения, дом 16 по улице Воленбенгассе, где живет моя приятельница Рея, вспоминается мелодия цитры.
        - Этот негодяй продает капроновые чулки на вес золота и зарабатывает целое состояние! Все полицейские стран-союзников разыскивают его.
        Он наклонился ко мне, его огромные глаза не отрывались от моих, театрально понизил голос, чтобы сообщить главное:
        - Однажды ночью британцы в своем секторе наконец сумели загнать его в ловушку в канализационной системе. Он бежал из одного подземного коридора в другой, а его окружали со всех сторон… И в тот самый момент, когда его вот-вот должны были схватить, знаете, кто появился?
        Я глупо помотала головой, разинув от изумления рот, сердце рвалось на части от звуков цитры. Он повысил голос:
        - Его бабушка! Его бабушка собственной персоной, которая вопила изо всех сил и отгоняла преследователей зонтиком! Пока ее усмиряли, его и след простыл.
        Тут уж я взорвалась, колотя руками по подлокотникам кресла:
        - Это уж слишком!!! Какое-то безумие! Бабушка Кристофа умерла много лет назад!
        Он вздохнул, снова начал мерить шагами ковер. И сказал мне, размахивая рукой:
        - Согласен, что эта венская история довольно темная. Тут есть маловероятные эпизоды!.. Но!..
        И снова его огромный указательный палец нацелился прямо на меня:
        - Через полтора месяца благодаря одному доносу удалось напасть на его след. Давайте на пари - знаете где?
        Чудом я знала. В записях Констанс я нашла намек. Три розы, словно увядшие на солнце, Старый порт, холм Нотр-Дам-де-ла-Гард. Я еле слышно отвечаю:
        - В Марселе, его родном городе.
        Палец опускается. Продолжая расшагивать, судья старается не выказать своего разочарования:
        - Теперь он промышляет совсем другим. Снял какое-то складское помещение, где женщины ждут своей очереди, как на прием к зубному. Одна за другой залезают на стол и стоят там, задрав юбку. И тогда ваш Кристоф какой-то смесью собственноручного изготовления кисточкой рисует им чулки на ногах до середины ляжек, с прямым швом, лучше настоящих!
        Он хохочет, я тоже не могу удержаться. Он садится за письменный стол, вытирает руками глаза, тело сотрясается от смеха.
        - Господи! - говорит он. - Шов ровнехонький, а наверху кружева! Это черным по белому написано в полицейском протоколе!
        В этот момент в кабинет заходит секретарша, и он должен принять серьезный вид. Сама она очень серьезная, очень молодая, под блузкой, застегнутой под самое горло, тугая грудь. Она дает судье подписать какие-то письма, и, подписывая их, он, не заботясь о моем присутствии, с привычной беззаботностью обнимает ее.
        Уходя, она встречается со мной взглядом и награждает улыбкой святой недотроги. Я бы дала ей лет семнадцать. Позже узнала, что ей девятнадцать.
        - Изабель! - бросает ей судья. - Будь добра, подготовь разрешение на посещение адвокату Лепаж. Кажется, Мари-Мартина?
        Я подтверждаю. Когда дверь закрывается, он говорит мне, что во время оккупации смотрел фильм под названием «Мари-Мартина» с Рене Сен-Сир в главной роли.
        - До чего волнующая и красивая женщина! До чего мелодичный голос! Какой высокий класс!
        Он грезит так еще несколько секунд, потом, глядя куда-то в пустоту своими огромными глазами и не меняя выражения лица, изрекает:
        - И на этот раз ваш клиент ускользает от правосудия, просто исчезает… Знаете, что в нем меня восхищает, несмотря ни на что?
        Он сурово смотрит на меня:
        - Это упрямство, храбрость, с которой он каждый раз убегает, чтобы двигаться куда-то еще, - все дальше и дальше…
        Вздох.
        - И куда в результате? Знаете, где мы его поймали? В одном из этих заведений, где он скрывался раньше, их закрыла Марта Ришар. То есть, если считать, что все возвращается на круги своя, на этот раз его погубила женщина!
        Он покопался в открытой папке, достал оттуда лист бумаги. Просмотрел его и сказал мне:
        - В одно пасмурное воскресение, скорее для него, чем для остальных, в «Червонной даме»…
        Его взгляд, застрявший на моих коленях, полон такой ностальгии, которая выдает некую неприкрытую откровенность - студенческие загулы, первые подвиги, но, наверное, у меня извращенный ум. Он бормочет:
        - Какой феномен, этот ваш Кристоф!.. Солдаты, которые выдворяли из заведения девушек с их чемоданами и птичьими клетками, нашли наверху кладовку, спрятанную за разрисованным холстом, а в ней - молодого парня, которого там заперли. Послушайте, вот что буквально сказал капрал, когда его нашли:
        «Он забился в угол как испуганный ребенок…»
        Очередной вздох, судья встает и идет по комнате тяжелыми шагами.
        - Дорогая, - говорит он мне, - вы опоздали. Арестован в апреле, осужден в мае военным трибуналом, спасен от крайней меры - расстрела - решением правительства, переведен в гражданскую тюрьму благодаря хлопотам супруги, но тем не менее остался под контролем армии, ваш клиент - твердый орешек для юриспруденции.
        - Вот именно! Меня удивляет…
        Он вяло махнул рукой.
        - Главное - не перебивайте меня, прошу вас. Я сам уже немало нахлебался с этим делом… Суд, который признали компетентным, я буду возглавлять его, должен собраться через пять недель в Сен-Жюльене-сюр-л’Осеан. Восемь человек, семеро присяжных выбраны жребием среди жителей полуострова. И решение суда уже нельзя будет опротестовать.
        - Но все-таки, как может быть, что…
        - Может! - сухо отрезал Поммери. - Именно так!
        Он машинально ударил ладонью по столу.
        - Простите, - сказал он. - Я бы скорее предпочел лишиться глаза, чем подчиниться процедуре, которая является просто насмешкой над всем тем, чему я научился. Иногда мне кажется, что все это мне только снится.
        Он замолчал, отвернулся и стал раздвигать занавески на окне, чтобы прийти в себя.
        - Разумеется, таково требование времени, - произнес он наконец, - и к тому же существует прецедент: Жорж Мари Дюмэ, осужденный чрезвычайным судом в 1919 году в Мартиге, это в Буш-де-Рон, был расстрелян. Он служил матросом срочной службы, и в 1908 году его судили за убийство девочки-подростка, он совершил побег с каторги, его поймали через одиннадцать лет после совершения преступления. Ваш клиент, если мне придется вынести смертный приговор, сможет выбирать между расстрелом и гильотиной.
        В ошеломлении я только и смогла сказать, чувствуя, что у меня пылают щеки:
        - Но Кристоф невиновен!
        - Бедняжка моя, детка! Невиновен в чем? В оставшееся вам время вы не сможете разобраться и в десятой доле выдвинутых против него обвинений! Один только перечень преступлений, которые ему приписывают, занимает двадцать три страницы! Самые мелкие из них - дезертирство, взятие заложников, попытка убийства, насилие, пытки, незаконная торговля оружием, сговор с врагом, шпионаж…
        - Что?
        - Шпионаж! Военные хотят заполучить его живым или мертвым! И к несчастью для вас, вашим самым яростным обвинителем будет герой войны, вся грудь в орденах, бригадный генерал Мадиньо! Как вы думаете, кому поверят присяжные?
        Я ушла, в горле стоял комок от сдерживаемого негодования, я несла дело, которое он отложил для меня, огромное, три толстенных тома, перевязанных бечевкой. Когда мы прощались, он только коснулся рукой моей щеки в знак сожаления. Я сказала ему:
        - Я разыщу всех женщин, которых знал Кристоф. Им поверят.
        Он не ответил. Он закроется в своем кабинете вместе с конфетами и неистребимым скептицизмом.
        В вестибюле я встречаю Изабель, его секретаршу. Она дает мне пропуск для посещения Кристофа в тюрьме. Один час по вторникам и пятницам до заседания суда, в промежутке от трех до шести вечера. Сегодня вторник.
        - Я видела, как вы выступали в суде в Париже, - говорит мне девушка. - У меня в комнате висят ваши фотографии, я их вырезала из журналов. Вы лучше всех и самая красивая. Я уверена, что вы выиграете.
        Она наверняка немного сдвинутая, но провоцирует во мне неистребимое желание разреветься.
        Я иду по набережной, гордая, как Матильда, прижимающая к груди голову возлюбленного.[30 - Имеется в виду героиня романа Стендаля «Красное и черное» Матильда де Ла-Моль, которая хоронит голову своего казненного возлюбленного.] Я кидаю ее на заднее сиденье своего черного «Ситроена 11», в цвет моих мыслей. И напрасно я повторяю себе, что через несколько часов я увижу его, обниму, коснусь его, живого, предмет их вечных хлопот, но я плачу, упав головой на руль.
        Спустя год после окончания войны на Косе двух Америк было не так оживленно, как прежде. Немцы пришли сюда только на следующий день после перемирия 9 мая 1945 года, как и в Дюнкерк. Снаряды падали повсюду. Некоторые так и не взорвались, остались похоронены в дюнах.
        А вот что рассказал мне ворчливый рыбак, которого я наняла, чтобы попасть в крепость. Какой-то веселый гений шепнул мне, что для этого первого посещения я должна одеться шикарно: облегающий костюм темно-серого цвета, туфли на шпильках - идеальное одеяние для плавания на моторной лодке, которая протекает и воняет рыбой. К счастью, само плавание занимает только минут десять, море спокойно, небо голубое.
        Тюрьма Кристофа - сооружение, возведенное во времена Ришелье, частично обустроенное в эпоху Вермахта. Мы причаливаем под высокими отвесными стенами у причала на ржавых железных сваях. Меня уже ждет солдат, заметивший нас издалека. Он огорчен, но мне разрешено сойти на остров только в три часа и не минутой раньше.
        Поэтому я жду в лодке четыре минуты, дует свежий ветер. Рыбак говорит солдату:
        - В армии никогда ничего не изменится. Так и будет по-идиотски.
        - Ну а я вот сомневаюсь, - отвечает тот. - Когда ты служил, наверное, было еще почище.
        Наконец оба они - один сверху, другой снизу, помогают мне вскарабкаться на причал. Можно представить себе, насколько это легко осуществить в юбке, которая задирается до самых подвязок, а рыбак даже сумел подхватить слетевшую с ноги туфлю до того, как она плюхнулась в воду.
        Не знаю, сообщили ли солдату о моем посещении, но он требует пропуск. Я показываю. Он кричит:
        - Открывай!
        В стене со скрипом открывается тяжелая дверь. Я перехожу под надзор другого солдата. Всего их три десятка, как мне сказали, и все они надзирают только за одним заключенным, из них трое на кухне и два фельдшера.
        Я пересекаю некогда мощенный двор. Плиты растрескались, между ними растет трава. Дорога идет по кругу, сверху меня провожают взглядом часовые, они молчат, но видно, что я вызываю у них насмешку.
        Перед менее заброшенным зданием мой провожатый кричит:
        - Открывай!
        Мне открывает сержант, который тоже требует показать ему пропуск. Он надевает очки и, шевеля губами, дважды читает каждое слово. Затем, выучив наизусть мое удостоверение личности, смотрит на часы.
        - Вы должны уйти в четыре часа, - говорит он.
        Я вхожу в коридор, где пахнет дезинфекцией.
        Сержант идет впереди и подводит к толстой решетке. Он поворачивает в скважине ключ, привязанный у него на поясе, и запирает замок снова, когда мы проходим. Мы спускаемся по винтовой лестнице с железными ступеньками так громко, словно идет целый батальон.
        Внизу решетка, похожая на ту, через которую мы уже проходили, а за ней еще один охранник. Он не похож на обычного солдата. Из всей формы на нем только брюки до колен и выцветшая рубашка без рукавов, а в качестве знака различия на нагрудном кармане приколот металлический значок: гном, кажется, Апчхи из Белоснежки. Ему на вид лет двадцать пять, весьма доволен, что видит посетителей, он босиком, на голове повязка с изображением японского солнца.
        Унтер-офицер уходит, не произнеся ни слова, я углубляюсь внутрь крепости вслед за занятным персонажем. Мои каблуки громко цокают по плитам бесконечных коридоров. Я уже почти отчаялась, что куда-то приду, когда открывается новая бронированная стальная дверь, снабженная большим количеством замков, чем дверь в банке, и капрал в летней форме и галстуке цвета хаки вводит меня в помещение, показавшееся мне предбанником перед входом в камеры.
        - Нижайшее почтение прекрасной даме, - говорит он.
        А мой провожатый изрекает:
        - Ладно, Джитсу, заткнись.
        Когда все замки заново заперты, он поворачивается ко мне с улыбкой от уха до уха, но, как бы это сказать, эти уши находятся на разной высоте. Он приземистый, коренастый, ему где-то под сорок, лысый, а глаза-пуговицы тоже не на одном уровне.
        - Меня зовут Красавчик, - говорит он мне. - Увидите, мы найдем общий язык.
        Он не просит пропуск, но хочет увидеть содержимое кожаного портфеля, который я держу в руке.
        Я взрываюсь. С каких это пор адвокатов заставляют…
        - С каких пор, не знаю, - прерывает он меня, - но мне отдали приказ сегодня утром. Я должен удостовериться, что вы не несете ничего запрещенного заключенному.
        Я пожимаю плечами и отдаю ему портфель. Он заглядывает в него, закрывает и кладет на стол из грубого дерева, который вместе с низким шкафом и двумя стульями составляли всю обстановку.
        - Мне очень жаль, - говорит он затем, - но я также обязан обыскать вас.
        - Меня… что?
        - Наверное, думали, что придет адвокат-мужчина, но я тут ни при чем.
        - Тогда вызовите женщину!
        - Я бы с радостью! - сказал он с деланной вежливостью, но это займет несколько дней.
        Я сдержалась, чтобы не наговорить грубостей. Пусть сам себя и обыскивает и т. д.
        - Хорошо, - сказала я безучастно, - только побыстрее.
        - Поднимите руки, пожалуйста.
        Он ощупал меня спереди с ног до головы и обратно, не слишком торопясь, и таким же образом сзади, вращая меня как флюгер. Меня не раз обыскивали при пересечении демаркационной линии, на реке Шер, во время войны, но ни одна скотина не проделывала это с таким тщанием.
        Выпрямившись, он удостоил меня самой своей уродливой ухмылкой.
        - Вот видите, - сказал он, - ничего страшного! Покажите мне, что у вас ничего не спрятано в чулках.
        Мои щеки пылали не столько от стыда, сколько от негодования, но я удержалась и не отвесила ему пощечину. У него-то сколько угодно времени, у меня нет, поэтому я подчинилась. Я в спешке задрала юбку:
        - А где мой клиент, скажите, пожалуйста?
        Три цельных стальных двери расположены вдоль стены в глубине предбанника. Он, кривляясь, неспешно направляется к центральной. Пока я привожу себя в порядок и беру портфель, он открывает замки.
        - Увидите, здесь все свежеокрашено, - говорит он. - С Кристофом хорошо обращаются. Я ему как брат.
        Он открывает. Посреди камеры в рубахе и форменных военных брюках стоит высокий парень, слегка постаревший, слегка пополневший, но с тем же взглядом и той же улыбкой.
        Я приготовила слова и жесты, чтобы смягчить неловкость нашей встречи. Я думала о Констанс. Я воображала, что останусь верным и преданным другом, что мы с Кристофом будем общаться только так, как потребуется для процесса. Но едва я переступила порог, я уже оказалась в его объятиях, губы прижались к его губам, и я малодушно почувствовала с первым же поцелуем забытый вкус и нежность моей единственной настоящей любви.
        Красавчик застыл на месте, глядя на нас. Поскольку Кристоф слегка отстранился и холодно посмотрел на него через мое плечо, тот кашлянул и проявил очаровательную деликатность:
        - Ухожу на цыпочках.
        Тяжелая дверь очень кстати захлопнулась. Кристоф долго целовал меня. И снова, и снова…
        Зачем рассказывать, и так понятно, что за эти короткие, оставшиеся нам три четверти часа говорили мы немного. Только в последние минуты, пока я одевалась и старалась принять соответствующее выражение лица, глядя в зеркальце пудреницы, мы заговорили о проблемах, связанных с его защитой. Именно в этот момент я заметила, что на двери камеры есть оптический глазок и что верхний или нижний глаз мерзкого капрала, вероятно, не отрывается от него, и от этого мне стало не по себе.
        Я побежала, чтобы закрыть рукой это адское отверстие, дрожа от запоздалого ужаса и все еще одетая только в комбинацию:
        - Это невозможно! Он что, подглядывал за нами все это время?
        Кристоф знал не больше моего.
        - Если он это сделал, то кому из нас троих было хуже?.. Но в дальнейшем приноси жевательную резинку.
        Я надела костюм. Снова прижалась к нему на краю узкой койки. У меня не хватило духа расспрашивать его о событиях, из-за которых он здесь оказался. Впрочем, он предупредил меня:
        - Я попросил о твоей помощи только для того, чтобы снова увидеть тебя. От этого процесса ждать нечего, все будет так же, как прежде. И оправдаться перед этими убогими - последнее, чего мне хочется.
        Я стала умолять его не терять надежды. Я, как смогу, помогу ему, уделю процессу все свое время, чтобы его спасти. Меня считают хорошим профессионалом. А если речь идет о нем, я добьюсь невозможного.
        Он приложил палец к моим губам.
        - Я не теряю надежды, - сказал он. - Я уверен, что выберусь отсюда.
        У него был такой же живой взгляд, как прежде, такое же лицо, на котором внезапными проблесками появляется то детское, что было в нем когда-то.
        Я спросила:
        - Это каким образом?
        - Ну как обычно. К тому же однажды я уже отсюда сбежал, есть опыт.
        Я поневоле рассмеялась, увидев, как он спокоен, и он рассмеялся в ответ - видя, что я довольна.
        Я не могла дождаться пятницы. Кроме жвачки, что еще я могу принести ему? Ему ничего не нужно. Ему дают вдоволь и еды, и сигарет. Он прочитывает огромное количество киножурналов, а когда Красавчик или Джитсу ездят на берег, они пересказывают ему новые фильмы. Оба они - подручные Мадиньо, и тот расстрелял бы их, знай он про это, но он не в курсе, а их достаточно слегка подмазать. Кристоф подкупает их на свои собственные деньги, обыгрывает в белот и в шашки.
        Стены камеры выкрашены в слегка матовый серо-жемчужный цвет, совсем неплохой, кстати, а на стене напротив кровати прикреплены фотографии кинозвезд: Нормы Ширер, Жизель Паскаль, Джин Тьерни и других, которых я не узнаю, ну и Шу-Шу, разумеется, с приоткрытым пухлым ртом в фильме «Губы» и демонстрирующая свои безупречные ляжки в фильме «Ноги», за них она заработала по «Оскару».
        - Вырезал, как сумел, - сказал мне Кристоф, - мне не дают ни ножа, ни ножниц.
        - Это правда, что Шу-Шу взяла тебя на яхту в начале войны?
        По его лицу пробежала тень:
        - Не хочу об этом говорить.
        На сей раз я не стала настаивать. В любом случае открылась дверь камеры. Красавчик объявляет, переминаясь с ноги на ногу:
        - Простите, но уже четыре. И если мадемуазель сейчас не уйдет, мне придется звонить в колокола.
        - Возвращайся поскорее, - сказал Кристоф.
        Когда в тот день я вернулась из крысиной норы, то нашла свою ассистентку Эвелин Андреи сидевшей в моей машине, которую я припарковала в порту Сен-Жюльена.
        Она приехала сюда накануне. Несколько часов ночью мы работали над записями Констанс и долго их обсуждали.
        Это сорокалетняя женщина с большой душой и большими формами, слегка злоупотребляет сигаретами из черного табака и светлым пивом, но глаза ее лучатся лукавством, а трудолюбива она, как пчелка.
        Пока я посещала Кристофа, она обошла весь полуостров и теперь переполнена информацией. Рассказывает все, что узнала, по пути в гостиницу.
        Мадам, бывшая хозяйка «Червонной дамы», теперь владеет матримониальным агентством в Бурже. Она звонила ей по телефону. Как Эвелин ни просила, та заладила одно и то же:
        - У владельцев публичных домов, как и у адвокатов, есть свои профессиональные тайны. Мне очень жаль, что не могу вам помочь.
        Доктор Лозэ, который долгое время лечил обитательниц этого заведения, давно покоится на кладбище своей родной деревни в Дордони. Служанка, хотя глухая и страдающая слабоумием, утверждает, «что помнит все, как будто это было вчера» про некоего то ли Тони, то ли Франсиса, такого высокого длинноногого парня. Он жил сразу с двумя близнецами, говорит она, которые торговали мороженым на пляже. Доктор дважды вытаскивал у него из тела свинец, но в разное время - до мобилизации и после. Можно расспросить ее еще раз.
        Мадам Боннифе, парикмахерша, потеряла мужа при оккупации, а шевелюру - при капитуляции немцев[31 - После победы над Германией борцы Французского Сопротивления брили наголо женщин, имевших сексуальные связи с оккупантами.]. С тех пор она эмигрировала в Германию, чтобы во второй раз выйти замуж, на сей раз за того солдата из гарнизона, с которым наиболее интенсивно сотрудничала.
        Северен, неудачливый супруг Эммы, развелся, потом примкнул к Французской милиции[32 - Французская милиция как действующая военная сила существовала в период с 1943 по 1944 год. В своей деятельности милиция тесно сотрудничала с гестапо.], и тоже умер - вывалился из окна в пьяном виде. Последнее, что он сказал перед тем, как испустить дух, - послал ко всем чертям родного брата, утверждая, что в старой и темной истории их раздора по поводу лошади все права на его стороне.
        Бывшая повариха «Пансиона святого Августина» сегодня кашеварит в богадельне на острове Олерон, где на солнышке спокойно доживает свои дни ее восьмидесятитрехлетняя мать. Если я сочту нужным, Эвелин съездит к ней.
        Думаю, неплохие трофеи за час с небольшим, пока Эвелин была одна, если учесть, что было жарко и возникали паузы для кружки пива на террасах портовых кафе, но моя дорогая пчелка приберегла самое интересное на десерт. Самое потрясающее открытие, о котором она докладывает мне, когда мы въезжаем на парковку отеля, что те, кто предстал предо мной собственной персоной в крепости - на самом деле очевидцы бурного прошлого моего Кристофа. Их двое - чудовищно уродливый Красавчик и молодой эксцентричный солдат по прозвищу Джитсу. Если верить капитану рыболовецкого суденышка из Сан-Жюльена, который не скрывает, пропустив стаканчик, что регулярно посещал «Червонную даму» и перепробовал всех появлявшихся там девиц, первый был сутенером дылды-Белинды, а второй - прислугой за все про все в заведении.
        Я за рулем. От удивления едва не впилилась в пальму.
        В эту ночь, как и в прошлую, мы обе не спали. На коврах наших смежных номеров в гостинице «Великий Ришелье» в беспорядке разбросаны страницы дела, которое передал мне судья, тут же остатки ужина, который нам принесли, пепельницы, полные окурков, пустые бутылки из-под пива. Мы обе полураздеты и, стоя на коленях, скрупулезно воспроизводим маршрут Кристофа после его побега в августе 1939 года. Тщательно сопоставляя факты, мы стараемся определить, где сегодня могут жить те женщины, которые давали ему приют, любили, так сильно ненавидели, что даже не раз пытались убить.
        Вопреки тому, что можно себе представить, не так уж и трудно найти тех, кто живет далеко. В деле неожиданно мы находим адреса Йоко, Эсмеральды, Орла-или-Решки. Один парижский импресарио диктует нам по телефону адрес Шу-Шу в Лос-Анджелесе. Затем мы устанавливаем места проживания почти всех остальных. Когда в наши открытые окна заглядывают первые лучи солнца, Эвелин уже напечатала, наклеила марки на конверты, в которых находятся мои СОС, адресованные не только тем, кого я перечислила, но и Эмме, и Зозо, и Толедо. Позже днем настанет очередь Белинды. На следующий день благодаря бывшей поварихе мы отправим письмо Каролине.
        Наверное, я, как впрочем, и никто другой, так и не узнаю, что стало с Ванессой и Савенной - близнецами из «Червонной дамы». Очень это обидно, поскольку в деле в известной степени подтверждается достоверность небылиц, рассказанных старой прислугой доктора Лозэ. Кажется, что, покончив с проституцией, они целый год прятали Кристофа, начиная с того самого момента, когда он раненый сбежал из осажденного «Пансионата святого Августина», вплоть до того дня, когда, даже еще полностью не оправившись, он укрылся на борту «Пандоры». Поскольку он, впрочем, как и их родная мать, не мог различить их (а в постели уж и подавно), он так и не сумел сказать, какая из них выстрелила в сестру в домике на пляже, где до той самой минуты, пока он не решил вмешаться в их отношения, они торговали ванильным и фисташковым мороженым.
        Я вряд ли что-то узнаю о судьбах Саломеи, Шери-Чен, Ясины, некой Гертруды, которую он встретил в Вене, и она выдала его британцам - он категорически отказывается говорить о ней, разве что замечает: «Женщины тоже предают нас, если слишком долго жили среди мужчин».
        Я помню тот июль и тот август - жесткий контраст, свет и тень.
        Целительная тень - это камера Кристофа. Кровать и покрывало цвета хаки. Стол, прикрепленный к стене, его целиком занимает макет «Пандоры», построенный из спичек, скрепленных школьным клеем, так Кристоф спасался от скуки. Забытый запах этого клея. Высоко под потолком зарешеченное слуховое окно выходит во двор, тот самый, где ему разрешают гулять. Один-единственный, но прекрасный стул - нелепый, место ему в борделе развеселых лет. Впрочем, он и попал сюда из «Червонной дамы», его приволок в крепость один сентиментальный немецкий артиллерист, выменяв на ящик маргарина.
        Фотографии, висящие на стенах, менялись почти так же часто, как и республики, но Кристоф был постоянен в своих привязанностях, это были одни и те же актрисы: Норма Ширер, Жизель Паскаль, Джин Тирни, Шу-Шу, и еще одна, Мартина Кароль, только начинавшая свой путь на этом небосклоне, усеянном звездами.
        Свет - мои ночи, одиночество, борьба со временем. Эвелин Андреи уехала в Париж, поскольку действовать можно было только оттуда. Я наняла моторную лодку, чтобы добираться до крысиной норы и обратно. Как когда-то Белинда ради Красавчика, я тоже карабкалась на верхушку маяка и разглядывала высокие серые стены, где находился в заточении мой возлюбленный.
        Красавчик. Вот кого мне хотелось убить! Я обещала себе осуществить это, когда все будет кончено и Кристофа освободят. И, если возможно, растягивать пытку до бесконечности, поджаривать его на медленном огне, как апачи в вестернах. Я бы тогда упивалась его долгими мучениями. Мне кажется, я никогда никого так не ненавидела в жизни, но в отношении этого мерзавца это даже не было грехом.
        После моего первого посещения и унижений, которым я подверглась благодаря его стараниям (причем самым страшным было даже не то, что он созерцал меня в полной наготе, а то, что он видел меня, полностью расслабившейся), я решила пожаловаться судье Поммери. Но, поразмыслив, передумала. Что я выиграю, если сама себя обвиню в том, что предоставляла своему клиенту радости, которых он был лишен? В лучшем случае нам отвели бы специальное место для разговоров, где присутствовали бы вооруженные до зубов охранники. К тому же Красавчик, обладавший полной властью над территорией, где содержали Кристофа, имел для нас то преимущество, которым, вероятно, не обладал ни один тюремщик: его можно было подкупить. И никто не знает, на что способны люди, готовые услужить вам.
        Одним словом, по крайней мере, до начала процесса я решила не строить из себя сестер Папен[33 - Сестры Кристина и Лея Папен - сестры-преступницы, зверски убившие в Ле-Мане в 1932 году жену и дочь хозяина дома, в котором они работали прислугами.] и тем более не выставлять себя на посмешище перед судебными чиновниками. Что же касается глазка, в который глазел на нас этот подонок, я последовала совету Кристофа. При следующем моем посещении и всякий раз потом я приносила с собой американскую жвачку Дентин, которая к тому же предотвращает кариес. Достаточно было пожевать кусочек, чтобы залепить дыру в двери, и ситуация превратилась в диаметрально противоположную - Красавчик не мог пожаловаться, не выдав при этом, что покушается на тайну защиты. Случалось, что приговор меняли и по менее значительному поводу.
        Я заставила себя быть любезной с этим гнусным типом, чтобы сделать его нашим союзником. Даже не надевая чулок, потому что из-за жары я могла носить только легкие платья, собираясь в крепость, я натягивала на правую ногу круглую подвязку и подсовывала под нее аккуратно свернутую новенькую купюру. Как только мы оставались в предбаннике перед входом в камеры, он не успевал даже выразить желания, как я услужливо поднимала юбку, останавливаясь на границе дозволенного, и чтобы получить положенную ему плату за молчание, ему самому приходилось нагибаться. В первый раз он был не то чтобы ошеломлен, но достаточно поражен. Но потом привык. Однажды он даже настолько обнаглел, что сделал мне комплимент, разумеется, на свой манер:
        - Знаете, если дела у вас не заладятся и вы решите заняться другим ремеслом, обратитесь ко мне. Мы с вами могли бы отлично работать на пару.
        Я заметила, что у меня даже не возникло желания отвесить ему пощечину. Я пожала плечами и ответила, что там видно будет.
        Мы живем в каком-то безумном мире. Неудивительно, что я тоже сошла с ума. В памяти моей от разумного остались лишь эти звуки лязганья засовов где-то в недрах острова посреди океана, открывающейся двери, ведущей в лучшие часы моей жизни, к лицу, голосу, коже, в общем, все то, что называется, хотя непонятно почему, безумием.
        Первой, вопреки всем моим ожиданиям, на мой призыв откликнулась Эсмеральда. Она прислала мне телеграмму из Нью-Йорка, написанную по-французски:
        Если Фредерик - это не кто иной, как Кристоф, я верю, что он совершил все преступления, в которых его обвиняют, естественно, кроме самого первого. Чистосердечно признаю, что имела с ним сексуальные отношения, единственно, стараясь сохранить душевное равновесие, и ни один из нас не может обвинять другого в изнасиловании. Если же он будет это утверждать под предлогом того, что в первые несколько раз я связала ему руки и ноги, то пусть ему отрубят голову. Обещаю открыть специальный счет в Первом Национальном банке, чтобы на его могилу дважды в неделю приносили цветы. Примите самые искренние заверения в моем почтении. Эсмеральда.
        Когда я показала это послание его объекту, тот расхохотался.
        На мои последующие расспросы он отвечал, как обычно:
        - Прошу тебя, это было так давно, мне совсем не хочется говорить об этом.
        Телеграмма от Йоко пришла второй. Она обещала послать длинное письмо и сообщала, что помолвлена с очень приятным инженером агрономии, с которым Фредерик-Кристоф тоже знаком, поскольку передал с ним сообщение для нее, когда он, японский солдат в плену в Бирма, и славный француз, и славная медсестра дают ему еду.
        На этот счет Кристоф был слегка красноречивее, чем обычно, но мне нужно было дождаться весточки от Толедо, чтобы понять, что же произошло на самом деле.
        Потом ко мне в контору пришло совсем бредовое письмо от Орла-или-Решки, которое Эвелин Андреи, хихикая, перевела мне по телефону, поскольку знает английский намного лучше моего. Одним словом, и это именно тот случай, страх, который бедняжка испытала при кораблекрушении «Пандоры», нарушил полностью ее обмен веществ, теперь она весила больше ста килограммов, это позволило ей сделать карьеру в женском кетче - особом виде профессиональной борьбы, очень популярной в США, но лишило ее привязанности обоих супругов, на которых она подала в суд, первый (Стокаммер) был ее законным мужем и подвергал психическому насилию, второй (Мэтью, актер) сбежал из их дома в Беверли-Хил с прислугой-негритянкой и утащил картину примитивиста Руссо, которая принадлежала ему только на треть. Кроме того, она обвиняет их, причем обоих, что они пристрастили ее к неумеренному потреблению алкоголя и половым извращениям, таким как оральный коитус, бичевание и содомия, и требовала, чтобы ей по закону в качестве возмещения ущерба присудили миллион долларов, выплатили треть стоимости картины и полностью - потерю прислуги, ну и еще
там разные мелочи: замена фильтров в бассейне, охотничья фуражка - подарок то ли Паттона[34 - Джордж Смит Паттон, младший (1885 - 1945) - один из ключевых генералов американского штаба, действующего в период Второй мировой войны.], то ли его ординарца на новый, 1943 год, а также полную оплату еженедельных сеансов психиатра, который помогает ей избавиться от провалов в памяти. Кстати, один из этих провалов поглотил Фредерика-Кристофа вместе с другими пассажирами, пассажирками и обломками «Пандоры». В любом случае я должна была это понять, что если что-то или кто-то из уцелевших в этой страшной катастрофе в один прекрасный день всплывет на поверхность ее памяти, то она оставляет за собой право поразмыслить, какую выгоду она сможет извлечь из своих воспоминаний. До сего дня она оставалась их единственной собственницей и, в случае, если я решу воспользоваться ее именем, она тоже станет угрожать мне судебным иском.
        Я велела Эвелин бросить сочинения этой шизофренички в мусорную корзину.
        Когда я пересказывала основные пассажи ее письма Кристофу, я видела, как он хмурится. Признаюсь, что вначале я решила - его мужское самолюбие не может вынести, что его былое завоевание так легко его забыла, пусть даже после кораблекрушения, но он прокомментировал таким образом:
        - Я видел картину, о которой она говорит, на яхте, - это «Деревенская свадьба», там много зелени и мелких желтых цветочков. Заказали ее художнику с киностудии для фильма Шу-Шу «Глаза», история одной глухонемой. Если только таможенник Руссо не подвизался в Голливуде, у бедняжки действительно серьезные проблемы с головой.
        Потом, выйдя из долгой задумчивости, сказал со смешком:
        - Надо же, кетчистка! Именно такое впечатление она производила, когда запирала меня с собой заодно в ее каюте!
        Я как следует его двинула, но по весу я вдвое уступаю Орлу-или-Решке, поэтому он быстро со мной разобрался.
        В первых числах августа я стала получать свидетельские показания, которые должны будут прочитать в начале заседания, если все пойдет, как я задумала.
        Прежде всего я ознакомилось с эпизодом, связанным с Каролиной, изложенном в длинном письме на листках из школьной тетради, элегантным, хотя и слегка угловатым готическим почерком: буквы, выведенные с нажимом или совсем легким штрихом, выдавали привычку пользоваться перьями «Сержан-Мажор». Почти не было помарок, преподавательница явно следовала собственной учебной методике - сначала писать план и пользоваться черновиком. Про стиль говорить ничего не буду, я сама редко прибегаю к несовершенному прошедшему сослагательного наклонения, но, как я уже замечала, от лицемерия этого ангела добродетели меня часто просто трясет.
        Как бы то ни было, теперь у нее новая благородная профессия стюардессы, и ее письмо было отправлено из Стокгольма. Такие неожиданности преподносит война.
        Белинда, которая давно уже не живет по адресу, куда мы ей написали, была найдена моей пчелкой в парижском кабаре «Четыре флага» на улице Веселья, где между двумя исполнениями буги-вуги квинтетом студентов она показывала номер, принесший ей некоторый успех в последние дни существования «Червонной дамы».
        Как-то в пятницу вечером после посещения Кристофа я села на поезд в Рошфоре и поехала к ней. В смокинге, цилиндре и галстуке-бабочке она исполняла французский вариант попурри на темы лучших песен Дитрих каким-то слащавым, дребезжащим и на удивление детским голоском. Она была примерно моей ровесницей и жила одна в квартирке на улице Делямбр, откуда из окна у нее открывался вид на панель, где она начинала свою трудовую деятельность.
        Проституцией она больше не промышляла, она мне это подтвердила, да и к чему ей врать? У нее был безмятежный вид, похоже, она действительно завязала с прошлым. До Дитрих ей, конечно, было далеко, но она была очень красивой совсем в другом стиле, гораздо красивее, чем сама себя считала. Она так и не получила свои заработанные деньги - Мадам так все подсчитала, что ей ничего не осталось. Но она о них и думать забыла. Она и вправду завязала. Каждый вечер и в воскресенье утром она выступала в свете прожекторов, именно об этом она и мечтала в семнадцать лет, включая сигарету в мундштуке.
        У меня был диктофон. В течение трех дней она проводила со мной все свое свободное от сцены время. Я честно расшифровала то, что она мне рассказала, стараясь сохранить ее язык, как впрочем, я это сделала со всеми остальными. Нужно только отметить, что она не выказала особого удивления, когда узнала, что тот, кого она называла Тони, еще жив.
        Расставались мы после нашей последней встречи в зале кабаре - пустом, освещенном единственной лампой. Она не сняла смокинга. Немного выпила. На глазах навернулись слезы усталости. Она хотела, чтобы я что-то передала узнику, но не знала, как сказать. Наконец она пожала плечами и сделала рукой жест, означавший «Пусть все катится к черту». Она поцеловала меня, и я ушла.
        Когда назавтра я вернулась в Сен-Жюльен, меня ждало письмо от Иоко. Сорок пять страниц, напечатанных на машинке через один интервал на французском, которого у меня не хватило духу править, во-первых, из-за недостатка времени, а во-вторых, потому, что маленькая японка, видимо, старалась изо всех сил. Но даже если судья взглянет на ее сочинение хотя бы одним глазом, оно убедит его больше, чем красивые фразы моих свидетелей, в искренности показаний, и он, не колеблясь, приобщит их к делу.
        Еще через несколько дней пришло домашнее задание на каникулы от Эммы. Она вышла замуж второй раз за врача из Драгиньяна и воспитывала двоих малышей. У нее был мелкий, но очень четкий почерк чертежницы. Она надеялась, что я не буду просить ее присутствовать на суде.
        Здесь я должна признаться в допущенной мною ошибке в ту ночь, когда я обратилась ко всем этим женщинам за помощью. Среди прочих нелепиц обвинение апеллировало какими-то фантастическим суммами, которые Кристоф якобы заработал на спекуляциях и хранил где-то за границей. Мне же показалось важным или даже - употребим более точное слово - самым главным - сконцентрировать внимание на наследстве, которое он получил от бабушки. Он лично в феврале в Марселе в присутствии нотариуса подписал дарственную. Но говорить об этом отказывался. Нетрудно было догадаться, что все получит Констанс, если случится непоправимое, но мне показалось довольно тонким ходом расспросить на этот счет моих корреспонденток. Прежде всего, чтобы узнать больше, но также, должна признаться, чтобы заинтересовать тех, кто не будет уверен, стоит ли мне отвечать.
        В конце письма Эмма не преминула задеть меня, сочтя мой вопрос «оскорбительным». Когда же я рассказала об этом Кристофу, он просто назвал меня безмозглой дурой.
        Приближался август. Дженифер Маккина по прозвищу Толедо написала мне по-английски из Нью-Мексико, а Эвелин Андреи слово в слово перевела письмо. Отсидев три месяца в заключении в этом штате за «серьезную оплошность» в отношении американских военно-морских сил, бывшая медсестра вышла замуж за хозяина закусочной для автомобилистов под названием «Дубы-близнецы», где работала официанткой. Меньше года назад Кристоф бросил ее среди виноградников на севере Бирмы, хотя, как оказалось, неподалеку от британского гарнизона, но она говорила об этом так, словно с тех пор прошла целая жизнь. Что правда, то правда - люди по-разному ощущают ход времени.
        И наконец, Эвелин Андреи сумела разыскать Зозо, которая не жила ни по адресу, ни в городе, указанном в деле. Этот колониальный цветок теперь украшала собой панели Довиля. Она оказалась дальновиднее Белинды и ушла из «Червонной дамы» до того, как Мадам произвела с ней расчет по своим правилам, пожертвовала свои десятилетние сбережения, чтобы выкупить себя у своего сутенера, оплатить его расходы, чтобы он получил свою долю у содержательницы заведения и, выплатив все долги, в конце оккупации и во время освобождения Нормандии снимала сливки, обслуживая военную элиту: не только немцев, но и американцев, предоставив и тем и другим бесценную возможность сохранять безукоризненно чистое сознание, когда они предавались своей непреодолимой страсти к цветным женщинам.
        Эвелин прыгнула в поезд и три часа общалась с ней на гостиничном пляже, прячась от проливного дождя под огромным зонтом. Разумеется, нет слов, чтобы передать ее изумление, когда перед ней предстало грациозное существо с лилейно-белой кожей. Позднее по телефону она предупреждала меня об этом так осторожно и издалека, что я вообразила самое страшное, например, что умерла моя мать. В результате непонятной недосказанности, которые случаются чаще, чем можно себе представить, ни одна деталь в этом толстенном деле не указывала на то, что Зозо была белой. Разумеется, она сыграла в этой истории трудную, но второстепенную роль, но почему же тогда Каролина и Белинда обе упоминали это имя по несколько раз?
        Эвелин Андреи, которая не совсем оправилась от этого потрясения, прежде чем записать ее болтовню, передала ей содержание показаний ее бывшей товарки, чем, вероятно, совершила ошибку, но как знать? Их рассказы полностью противоречат друг другу, и мы были вынуждены признать, что одна из гетер все придумала. Но какая из двух?
        Зозо я не видела, я видела Белинду. Я знаю, что Белинда говорила искренне, по крайней мере, о главном. С другой стороны, привычка каждый божий день в течение многих лет мазать себя с ног до головы черной краской не свидетельствует о чистосердечии. Но Эвелин видела Зозо. Она тоже не сомневается, что та говорит искренне. И должна признаться, что когда слушаешь запись их беседы, несмотря на ужасный шум дождя, который барабанил по зонтику, голос лже-негритянки звучит так правдиво и время от времени так горячо, что я просто теряюсь в догадках.
        Мне могут сказать, что я пытаюсь утонуть в стакане воды, что Кристоф, черт возьми, здесь под боком и должен сам все разъяснить. Разве что слово «разъяснить», что понятно, в его ситуации показалось ему неудачным, и он ответил мне:
        - Зозо сказала то, что должна была сказать, Белинда - тоже. Если та или другая, а может, и обе вместе не поленились пошевелить мозгами и подготовиться к разговору, то вовсе не для того, чтобы навредить мне, и я не стану раскрывать карты. Я также не выдам ни Ляжку, ни Толедо, ни любую из них, если ты попросишь. Все они спасали меня в тот момент, когда я больше всего на свете нуждался в их помощи. Для меня это святое!
        Помню, я сидела на краю его кровати, а он стоял рядом. Он увидел, что у меня появились слезы. Обнял меня. Нежно сказал:
        - А вот тебя я терпеть не могу, и ты это прекрасно знаешь.
        И мы так сильно терпеть не могли друг друга оставшееся нам в тот день время, что я до сих пор тону в этом стакане: Белинда или Зозо?
        В другой раз, уходя, я протянула руку Красавчику, у того просто дух захватило. Я долго ее не отнимала, терпела, пока могла, и мило спросила его:
        - А правда, что вы тоже сидели в этой крепости?
        - Никогда в жизни!
        - А мне рассказывала ваша старая подруга Белинда…
        - Такую не знаю.
        - Но при этом все знают, что вы были ее любовником.
        - Значит, врут.
        Я вытерла руку о платье и удалилась.
        Подойдя к решетке, которую охранял Джитсу, я снова решила рискнуть. Это парень не казался мне противным. Наоборот, я бы даже сказала, услужливый.
        - Ведь вы часто видели Кристофа, - сказала я, - когда работали в «Червонной даме»? С кем он был ближе: с Зозо или Белиндой?
        Он отвернулся с видом побитой собаки. Стал переминаться с ноги на ногу. Неужели он боялся генерала Мадиньо или получил приказ молчать? Ни слова в ответ.
        - Ну прошу вас, Джитсу, - настаивала я. - Мне очень это важно знать.
        Я дотронулась указательным пальцем до его подбородка, чтобы он взглянул на меня. Он отпрянул, как от прокаженной. Я отступила. Наверное, я выглядела очень несчастной, потому что, открывая мне ворота своим огромным ключом, он вместо прощания сказал мне сочувственно:
        - Мадемуазель адвокат, не надо так переживать!
        Но ничего больше не добавил.
        Разумеется, у меня были свои соображения по поводу подлинности этих признаний, которые я прочитала, перечитала, проанализировала со всех сторон, выучила наизусть самые важные совпадения, самые окольные хитрости. Могу изложить, кому это интересно. В конечном итоге ни одна из моих корреспонденток не удовлетворилась ролью свидетеля, но и не заботилась о том, что ее слова могут быть опротестованы. Все они умудрились спутать карты, лишь бы позволить сделать ставку одному человеку, который по-разному перевернул их жизнь, но ни одна из них, даже Каролина, не могла отрицать, что любила его. Сердце женщины подобно океану. Одному богу известно, что, когда поднимаются самые страшные бури, срабатывает инстинкт самосохранения, а его глубины сохраняют неподвижность.
        Как бы то ни было, оставались две недели до суда, и не объявилась только одна Шу-Шу. Она была настолько неприступна, что мы с Эвелин отчаялись связаться с ней вовремя. Она теперь была не только кинозвездой, но и вдовой магната косметической промышленности и институтов красоты, и невозможно было узнать, в какой стране или в каком самолете она находится в данный момент.
        Вывел меня на нее сам Кристоф. В одном из журналов «Экран франсэ», который я приносила ему каждую неделю, сообщалось о том, что она должна присутствовать в Монте-Карло на торжественном обеде в пользу какой-то благотворительности и кого-то там еще. Эвелин ринулась в бой.
        Если Шу-Шу и в самом деле на Лазурном Берегу, то и все препятствия на пути к ней переместились туда. Сперва моей пчелке даже не удалось разжалобить дружка помощницы секретарши третьего шофера. Но она так легко не сдается, и это самый меньший из ее недостатков. Раз нельзя было добраться до актрисы, она решила идти в атаку на владелицу индустрии. Мне самой следовало додуматься до этого: козырем, который припасла Эвелин, был мой собственный отец.
        Люсьен Деверо-Лепаж, последний до меня носитель этой фамилии, кем я желаю ему оставаться как можно дольше, стал единственным наследником состояния, значительно приумноженного девятью поколениями парфюмеров, обосновавшихся в Грассе. В дополнении к этому на фабриках ветви Деверо в Вьерзоне, Роморантене и нескольких других местах в Солони производят кремы и декоративную косметику, которыми я сама всегда с удовольствием пользовалась. Девица из Монружа, которая в бытность свою маникюршей часто видела две переплетенные буквы Л - нашу фамильную монограмму, была польщена тем, что мой отец позвонил ей, когда Эвелин передала ему трубку, сообщив ей предварительно о том, что случилось с голенастым парнем, который, как она считала, погиб в 1942 году, воскрес в 1945-м, а потом снова оказался в числе мертвых.
        Небосвод распахнулся перед нами - это не преувеличение, поскольку Шу-Шу ничего не делала вполсилы. На следующее утро за мной прислали военный вертолет, который подобрал меня на поле полуострова и высадил в аэропорту в окрестностях Периго, откуда частный двухмоторный самолет доставил меня в Ниццу. Ровно в час я уже обедала наедине с примой «Губ» и «Ног» в трейлере длиной пятнадцать метров на киностудии «Викторин».
        Она там заканчивала съемки фильма «Локоть», где играла роль чемпионки по теннису с травмой правого локтя, которая тайком пытается переучиться на левшу, чтобы не остаться за кортом, не спиться или не деградировать окончательно. В конце концов она выигрывает. Над кортами Монте-Карло поднимают звездно-полосатые флаги, и теперь она может открыто показываться вместе с малышом, разумеется, без отца, ребенок в тайне ото всех находился в закрытом пансионе в Швейцарии.
        Короче, то еще дерьмо, как сказала Шу-Шу.
        За утрированно старомодными очками эдакой библиотечной крысы на меня глядели ярко-зеленые глаза. Официально ей было двадцать пять, для немногочисленных близких друзей - двадцать восемь по четным или двадцать девять по нечетным. Она была так же хороша, как на экране, хотя улыбалась реже. Она шутила с невозмутимым видом в основном над собой. Она сохранила налет просторечия и частила почище пулемета.
        За ней пришли звать на съемки только в конце дня. Я проводила ее до павильона. Посмотрела, как она играет сцену, в которой, если увидите фильм, в пустой раздевалке она получает пару пощечин от тренера, Агнессы Мурхэд. Шу-шу сама просила Мурхэд бить ее в полную силу. Со второго дубля все было отснято, но она сказала по-английски:
        - Скажите этому сукиному сыну сценаристу, чтобы задержался на Бикини. Если он попадется на глаза Шу-Шу, когда она в очках, ему живым не уйти.
        Вечером она положила меня в своей гостиной в Отеле де Пари. Она еще долго говорила со мной ночью в черном махровом халате, лицо чистое - без косметики, без очков. В свете лампы волосы отливали золотом. Когда я заснула, мы плавали в районе Мозамбика.
        Следующий день было воскресенье. Я пошла с ней на теннисный корт, где она каждый день тренировалась до или после съемок. Я видела, как она внимательно и серьезно слушала советы чемпиона Америки, похоже, индейца. Потом пришел целоваться огромный француз, выигравший месяц назад Уимблдонский турнир. Именно он сказал мне, пока с нее сходило семь потов, - она играла с настоящей теннисисткой, что не нужно доверять ее словам, будто ей наплевать на свою профессию. Я сама могла заметить, что не держа никогда в руках ракетки, за несколько месяцев она достигла приличного уровня, играя у сетки. Она, как хорек, кидалась за мячом, отражала удары слева с методичностью метронома и смело встречала удары с лету. Для финальной сцены триумфа, где ее героиня играет уже с поврежденным локтем, ей не нужна была дублерша-платиновая блондинка: она сама была левшой от природы.
        Конечно, нельзя утверждать, что ты узнал человека за два дня, особенно если ты как бы подслушиваешь его с помощью диктофона, но, перенося слова актрисы на бумагу, мне часто хотелось что-то подправить или вычеркнуть. Повторяю, я не пользовалась этим ни в одном свидетельском показании. Я только надеюсь, что в ее рассказе сильнее, чем в других, постоянное подшучивание над собой в конце концов выявит больше, чем останется недосказанным.
        Шу-Шу проводила меня на Косу двух Америк, откуда я и приехала. Она доверила мне письмо Кристофу. Не могу сказать, что сдержало меня, и я не распечатала конверт во время полета, - ощущение, что я предаю то ли их, то ли саму себя. Несмотря на грохот моторов, у меня в ушах звучит фраза, с которой она вручила мне его:
        - Я ведь недоучка, и он все время надо мной смеялся.
        Кристоф прочел письмо, положил в карман рубашки и долго оставался в задумчивости. Потом сделал глубокий выдох и сказал:
        - Вот черт, как хочется выпить.
        У нас уже сложились свои привычки. Я звала нашего слугу-мордоворота, и он приносил водку, хранившуюся в его шкафчике. Эта бутылка, купленная мною в городе, с каждым разом стоила все дороже, но Кристоф имел право выпить одну стопку бесплатно.
        Макет «Пандоры» был закончен, теперь на столе, прикрепленном к стене, поднимался другой, его автор хотел точно воспроизвести бамбуковый плот, на котором он плавал в Тихом океане. В тот день я спросила его:
        - А что ты будешь строить потом?
        - Если будет время, возможно, сампан[35 - Сампан - китайская плоскодонка.], на котором я жил с Шери-Чен. Или же могу сделать одну штуку, но в ней нет ничего высоко художественного, к тому же она может навести на мысль о том, как я сбежал отсюда в первый раз.
        - И мне не скажешь?
        - Совсем не хочу, чтобы тебя осудили за пособничество в чем бы то ни было.
        - Ты же знаешь, я умею хранить тайны.
        - Если их не знать, то хранить их совсем легко.
        Так и не признался. Как впрочем, и не раскрыл план нового побега. Чтобы доставить мне удовольствие и ради удовольствия любить меня два часа в неделю, он согласился ждать до вынесения приговора, но не больше.
        - Даже если мне скостят срок до трех лет, я все равно убегу.
        Его поцелуи имели вкус водки и приключений.
        По каким-то техническим, не помню уже, каким именно, причинам суд отложили на десять дней.
        Главный судья Поммери сообщил мне эту хорошую новость по телефону перед тем, как перейти к плохой: он прочел «истории из жизни», которые я ему передала, даже очень веселился, читая некоторые пассажи. Например, про Шу-Шу и Иоко. Но в моих же собственных интересах, как и в интересах моих корреспонденток, лучше не предавать их огласке.
        - Разве что, - сказал он мне, - ваш феноменальный клиент заверит каждую страницу и письменно потребует от меня присовокупить их к делу. Для него это мало что изменит, а по меньшей мере четырех женщин, давших показания, могут привлечь за лжесвидетельство, не предрешая ничего в отношении Дженифер Маккина, ее случаем в первую очередь займется американское правосудие.
        Я впала в уныние. Это было в понедельник вечером. Всю ночь не могла заснуть. Кристоф никогда не проявлял особой готовности разобраться в откровениях своих бывших пассий. Он выдвигал различные соображения, но главное - ограниченное время моих посещений - мы могли проводить его более приятным образом. Признаюсь, что целиком разделяла это мнение.
        На следующий день я принесла ему всего-навсего полторы сотни страниц свидетельских показаний. Я выложила их в присутствии Красавчика, пообещав тому все небесные кары, если он посмеет заглянуть в них хотя бы одним глазом в те два дня, на которые я оставляю эти бумаги узнику. Я еще дала этой образине пятьсот франков, на что он заметил, что у него два глаза, как у всех нормальных людей, и я должна посему дать еще пятьсот.
        - Я глух, слеп и нем! - заявил он, пряча их в карман. - Это мой девиз!
        Когда я осталась наедине с Кристофом, тот лежал на койке, погруженный в чтение истории Эммы. Он даже не заметил, что я раздеваюсь. Так прошло полчаса, пока я сидела рядом с ним. Несколько раз он смеялся. Он положил голову мне на колени, чтобы ему удобнее было читать. Машинально засунул руку и начал ласкать то, что я не могу назвать из стыдливости. Потом неожиданно помрачнел, собрал листки и произнес:
        - Ты не должна показывать эти записи никому, я тебе запрещаю! Я и без того причинил много зла этой женщине!
        Уходя, я все-таки оставила ему показания еще шести остальных.
        Села в лодку и вернулась в Сен-Жюльен. У меня почти опустились руки, что было совсем на меня не похоже. Даже не было сил сходить, как когда-то Белинда, в деревенскую церковь и поставить свечку. Вера в чудо испарилась. И именно в тот самый вечер оно произошло, невероятное чудо!
        Когда я вернулась в гостиницу «Великий Ришелье» с одним-единственным желанием принять ванну и пойти спать, я увидела, как ко мне направляется портье. Казалось, он испытывает большое облегчение.
        - А, мадемуазель! Вас уже целую вечность поджидает какая-то дама в баре. Сейчас заказала двенадцатую рюмку коньяка…
        Отдыхающие еще не пришли с пляжа. В углу небольшого пустого зала возле закрытого шторами окна сидела женщина без возраста с растрепанными волосами и печально поникшей головой. Кажется, если память мне не изменяет, она говорила сама с собой и продолжала говорить, когда я подошла к ее столику. Ее зеленое платье из искусственного шелка выше колена выглядело помятой реликвией, уцелевшей от оккупации, а декольте демонстрировало лифчик сомнительной чистоты. Я ее никогда раньше не видела, но когда она подняла на меня свои дымчато-серые глаза и я увидела ее одутловатое лицо и скулы, покрытые красной сеточкой сосудов, мне показалось, вопреки здравому смыслу, что я узнала ее. Не знаю почему, но я подумала, что она работала в «Червонной даме», и сердце мое сильно забилось. Меня пронзила неожиданная уверенность, что передо мной Саломея.
        - Ты, что ли, адвокатша? - спросила она пропитым голосом, отгоняя сигаретный дым. Я Миш, или Ниночка, если так больше нравится. Подружка Жоржетты-жирафихи. Сядь, а то голова кружится на тебя смотреть.
        Я села напротив.
        - Позови халдея, а то он не хочет мне наливать больше.
        Я заказала еще порцию коньяка. Она перегнулась через стол, чтобы посмотреть на меня. Но глаза ее вряд ли меня видели.
        - Это отвратное место здорово изменилось, - сказала она. - Просто не могу поверить, что я здесь протирала задницу всю свою молодость.
        Я не понимала. От нее я узнала то, о чем молчал весь город: я жила в бывшем борделе. За десять недель весной «Червонная дама» превратилась в «Великого Ришелье». Обновили фасад, поставили перегородки, добавили два современных крыла, расширили парк, соорудили два корта и бассейн, и все это покрасили в белый цвет, положили розовый асфальт, вставили окна фирмы «Сен-Гобен». Бар, в котором мы сидели с Мишу, был частью большого зала, где раньше стояли банкетки для девушек. Моя комната, как она мне сказала, когда я ее описала, была бонбоньеркой Эстеллы, вертепом, где развратничала Саломея.
        Я могла всю оставшуюся жизнь искать в свободные дни «Червонную даму» в Морских Коронах. А она оказалась здесь, возле соснового леска, окаймлявшего пляж, как раз на выезде из Сен-Жюльена. И вопреки ее окончательной трансформации, роскошный облик заведения, который я рисовала в своем воображении, по мере рассказов ее обитательниц постепенно тускнел. Как все это было далеко от хрустальных люстр, великолепных нарядов, шампанского, рояля Белинды! И также далеко от гостеприимного дома, привечавшего нотариуса и аптекаря, игристого вина и старого пианино Зозо! Мишу говорила, прикуривая одну сигарету от другой:
        - Это был самый убогий притон на свете - мерзкий бордель для солдат, куда еще заглядывали какие-то рыбаки, которых не отпугивала грязь. Лакали дешевое красное вино, слушали пластинки на старом хрипящем патефоне, который иногда на целую ночь заклинивало на «Смелее ребята, будем небо обнимать… мать… мать… мать». Черт побери! Сколько можно голосить одно и то же?
        Она нашла меня по объявлению в газете. Жила она в Сенте и приехала на автобусе, если я правильно поняла, ее приютили цыгане, где-то рядом с городской свалкой, там всегда можно отыскать какое-то чтиво. Притом что она была наполовину слепой, она любила читать, особенно хронику, некрологи и изредка объявления. Она первая и, вероятно, единственная ответила на несколько строчек, опубликованных Эвелин Андреи в июле в газетах Юго-Запада.
        Я пообещала вернуть ей деньги за дорогу, купить очки и выделить некоторую сумму в качестве гонорара за информацию, которая, по ее словам, должна сильно меня заинтересовать.
        Она залпом выпила коньяк, ее передернуло, но, храбро уняв дрожь во всем теле, она рассказала мне жуткую историю.
        - Я не всегда была такой, как сейчас, - говорила Мишу. В те времена, двенадцать лет назад, теперь-то кажется, что сто лет прошло, я была как желторотый птенец, вылупившийся из скорлупы, иначе говоря, из захолустья неподалеку от Сен-Флу, где я пасла коров, дорога там поворачивает в сторону холма Ля Бют. Я едва успела протереть гляделки, как меня тут же подхватил специалист танцевать вальс задом-наперед.
        Глазища у меня были огромные, не серее моей жизни, я была крепко сбитая, волосы до талии, я их обесцвечивала перекисью водорода и розовые щеки, как у матрешки. Шутки ради я всем плела, будто знаю, какой вихрь сбил с ног мою мамашу, когда она собирала урожай, что соблазнил ее принц откуда-то из степей, мерзавец, одним словом. Поэтому иногда меня называли Ниночкой[36 - «Ниночка» - комедия Э. Любича с участием Греты Гарбо в роли советской партработницы Нины Якушевой.].
        Так вот, как-то ночью я сижу с товарками в зале, прокуренном вояками и нашими горлопанами, на нас одинаковые рубашки из хлопка и одинаковые чулки, перехваченные наверху веревкой, задница голая, чтобы дело сладилось побыстрее, а морды так размалеваны, что рассмешишь даже гробовщика. Тащу я наверх одного служивого, которого уже обрабатывала раз двадцать, капрала по имени Ковальски, пьяного вдрабадан, как умеют поляки.
        Пропущу детали и не буду рассказывать, как трудно волочить здорового мужика по лестнице. Короче, когда мы оказались в комнате, он, видите ли, не желает ни сверху, ни снизу, ни в стояка - вообще никак. Сидит на кровати и воет, рядом лампа с жемчужными подвесками, которые звенят всякий раз, когда он хотя бы пальцем шевельнет. А он все воет и воет, уставился в пустоту и хоть бы слово сказал. Тогда я наклоняюсь, чтобы вдохнуть воздух в его птичку, но он даже не дает выпустить ее из клетки, ему это претит. Все, чего он желает за свои гроши, это выплакать всю тоску, шмыгая носом, как больная собака.
        Я тоже не прочь слегка отдохнуть, сажусь позади него, достаю лак для ногтей, чтобы замазать дырку на чулке, и говорю ему:
        - Ну что, мой толстенький котик, нам очень-очень грустно? Расскажи сестренке, излей душу.
        Тут он завывает еще громче и выкладывает между двумя рыданьями:
        - Я дерьмо! Просто дерьмо!.. Никому про этот кошмар не рассказывал, а сегодня не могу! Не могу больше!..
        Но после этого снова заглох, я понимаю, что он бесконечно может в одиночку ворошить свои воспоминания, как головой о стену биться, тогда я его подначиваю, а сама занята своим чулком:
        - Слушаю тебя, мой толстый котеночек.
        Тогда он ладонью вытирает лицо и говорит, стараясь не икать:
        - Это было в прошлом году возле Арля на празднике 14 июля… Один рядовой из нашей роты склеил на балу красотку, дочь мэра той деревни, где мы стояли…
        - Ей было восемнадцать лет, звали Полина, - рассказывал Ковальски. - Свеженькая такая, как весеннее утро.
        Он был высокий черноглазый парень по имени Кристоф, иногда дразнили Канебьер, потому что он родом из Марселя, а еще Говорун, потому что любили слушать, как он пересказывает фильмы, которые смотрел. Я, правда, уверен, что многие он вообще сам придумал, особенно всякие истории про потерянных детей, бросивших их отцов, и все так подробно, со всеми деталями, которые в кино показывают, как будто попадаешь в лабиринт и путаешься в нем все больше и больше, нужно было очень внимательно его слушать, чтобы следить за действием, но он всегда выбирался оттуда.
        Был солнечный день, говорил Ковальски, я как сейчас вижу их обоих, они бежали по винограднику, куда я пришел немного вздремнуть и поесть винограду. Они были оба с непокрытой головой, она держала в руке свой кружевной чепчик, они бежали и радостно смеялись, останавливались время от времени, чтобы поцеловаться, подальше от шума и музыки бала.
        Я сразу догадался, что она ведет его к себе на ферму. Вся ее семья отправилась на праздник. Я как-то помимо своей воли пошел за ними следом.
        Черт возьми, я себя за это не корю, говорил Ковальски. Мы все крепко надрались местного вина, жарко было как в аду, а что вообще я видел в жизни? Доступных девиц да шлюх, как ты.
        - Ой, извини, - говорил он Мишу, которая и не собиралась обижаться, - но ты должна меня понять, должна понять!
        На ферме они сначала зашли в общую комнату, но только чтобы запастись бутылкой, там они не пили. А потом пошли в сарай.
        Я немного подождал, а когда вошел туда, бесшумно поднялся на сеновал по деревянной лестнице, потому слышал, как они там возятся в соломе, но они так были заняты собой, что не заметили моего присутствия.
        Я спрятался. Затаил дыхание. Я видел их.
        Они были голые, как дети Божьи, целовались и миловались, а Полина от ласок тихо стонала, очень тихо. Она первый раз была с мужчиной и сдавленно вскрикнула, когда он ее взял, но потом ей стало приятно, и она выражала свой восторг все громче и громче, все сильнее и сильнее, а в конце уже кричала, но от наслаждения.
        А потом они снова смеялись и веселились, и Кристоф пил вино прямо из горлышка, и они снова обнимались и начали все сначала. А я уже боялся теперь уйти из страха, что попадусь, и смотрел на них сквозь слезы, потому что это было прекрасно, прекрасно, и от этого мне было больно.
        Не знаю, сколько времени я там пробыл, говорил Ковальски, вытирая слезы. Может быть, час, может быть, два. Кристоф, утомленный любовью и разморенный вином, заснул. Полина щекотала ему ухо и шею соломинкой и целовала его, но ничего не помогало, он спал, как убитый беспробудным сном. Тогда она натянула свою деревенскую рубашку и встала против света возле большого отверстия, куда сгружают сено, и стала потягиваться. Снаружи даже досюда доносились звуки праздника.
        И тогда это случилось, это безумие, это жуткое преступление, от которого у меня до сих пор холодеет сердце…
        - Ты набросился на нее и изнасиловал! - с возмущением воскликнула потрясенная Мишу.
        - Вовсе нет! - ответил Ковальски. - Подожди, сейчас доскажу.
        …Сидя на корточках за снопами, откуда я мог видеть все сквозь щель не больше моей ладони, я неожиданно повернул голову: по лестнице кто-то поднимался так же осторожно, как до этого поднимался я. Я увидел, как в сумерках появилась страшная фигура, огромный грубый детина, здоровые сапожищи, которые не побоятся дать пинка любому начальнику, - сержант Мадиньо. Он с первого взгляда понял, что произошло между Говоруном и малышкой. Он уже был не в себе, когда подходил к ней. Он прошел в двух метрах, не заметив меня, - думаю, я вообще перестал дышать.
        Он почти не взглянул на спящего, а смотрел только на Полину. Сказал ей глухим голосом, полным ярости, в котором слышалось страдание:
        - Полина! Но зачем ты это сделала?.. Почему?.. После всего, что я тебе сказал вчера вечером!
        И он схватил молодую арлезианку за руки, резко встряхнул, явно чтобы ей сделать больно, а ведь он был недюжинной силы, но в ней взыграла гордость, и она решила дать ему отпор. Она ответила таким же тоном, что-то наподобие сдавленного крика, срывающимся голосом, словно оба они боялись разбудить Кристофа:
        - Нет, оставьте меня в покое, старый придурок! Я его люблю!.. Имею право!..
        И вырываясь, она колотила сержанта по груди своими кулачками.
        - Право на что? - бросил он ей с лицом, перекошенным смертельной яростью. - На эту мерзость? Я-то думал, ты не такая, как все… Не такая! А ты самая обыкновенная! Подстилка!
        И тогда он ударил ее. Изо всех сил, своими здоровыми кулачищами, и потом лупил как сумасшедший.
        Вырываясь от него, бедняжка попятилась назад, закрываясь руками, она шаталась из стороны в сторону, обливаясь кровью. А потом, даже не вскрикнув, вывалилась в отверстие в стене сарая. Я услышал мягкий стук, когда она упала на землю, это было страшнее всего.
        Я был весь мокрый от пота. Дрожал как в лихорадке.
        Потрясенный Мадиньо сразу успокоился, дышал он со странным присвистом. Он посмотрел вниз, потом на свои руки, измазанные кровью, посмотрел на Кристофа, лежащего на соломе, сморенного вином и любовью, бесшумно спустился по лестнице и исчез.
        Я забился в свое укрытие, дрожа от ужаса, мысли путались, я подождал еще немного, пока он отойдет от фермы, чтобы никто не увидел, как я ухожу, и тоже убежал без оглядки, у меня даже не хватило мужества взглянуть на тело несчастной во дворе.
        - Вот что рассказал мне этот сукин сын поляк, - заключила Мишу, - и я долго потом сидела, забыв про петлю на чулке.
        А когда он закончил свою историю и сидел здесь, на краю постели, в своих вонючих серо-голубых штанах, проливая крокодиловы слезы, я ткнула его в спину, чтобы растормошить:
        - А дальше, черт тебя побери! Что было дальше? Ты, может, потрудишься досказать?
        - Дальше? А как тебе кажется? - сказал он, утирая слезы. - Сержант Мадиньо арестовал рядового, отдал под трибунал, и теперь бедняга будет сидеть до конца своих дней в крепости, здесь, напротив. А когда Мадиньо повысили в звании и перевели в Сен-Жюльен, меня сделали капралом и отправили за ним…
        Поскольку он снова начал подвывать, замкнулся, как устрица, я соскочила со своего сексодрома, дала ему пощечину прямо по красной роже и закричала:
        - Не может быть? И ты ничего не сказал?
        - А что я мог сказать? Я побоялся. И до сих пор боюсь. Даже от мысли о том, что Мадиньо может когда-нибудь узнать, что я там был, я сдерживаюсь, чтобы не блевать от страха.
        Он воет и воет, и мне его жалко, хотя и хочется обругать, он сам виноват, что трус. Я слышу, как он шепчет, утопая в слезах:
        - А потом, кому бы из нас поверили: унтер-офицеру или мне?
        Так в отеле «Великий Ришелье» бывшая девица из «Червонной дамы» в густом дыму купленных мною сигарет, которые она прикуривала одну от другой, поведала мне правду о драме тринадцатилетней давности.
        Она замолчала. От волнения у меня пропал голос. Поэтому мы долго ничего не говорили. В углу пустого бара, где опущенные шторы почти не пропускали света, мы рассматривали, почти не видя, липкие следы от рюмок, которые она выпила, оставленные на столе, за которым мы сидели. Потом одновременно вздрогнули, и я с недоверием спросила ее:
        - А вы, Мишу, вы тоже никому ничего не сказали?
        Она ответила, лениво пожав худыми плечами:
        - А кто мне поверит? Шлюхе-то?
        - Но ведь молодого человека несправедливо приговорили! Пожизненно!
        Ее губы дрожали, выступили слезы. Она жалобно прошептала:
        - Да знаю я… Поэтому и считаю себя мерзавкой и стала такой вот…
        И с отвращением смахнула ребром ладони рюмку и пепельницу, стоявшие на столе.
        Как только я посадила ее на автобус в Сент, после того как она пообещала мне - слово женщины, - что будет выступать свидетелем на суде, я позвонила судье Поммери.
        Он принял меня поздно вечером.
        Сначала он просто застыл в кресле, словно его поразил сердечный приступ. Потом я увидела по его глазам, как к нему возвращается сознание и просыпается скептицизм.
        - Генерал Мадиньо! - воскликнул он. - Вы что, вообще потеряли представление о реальности? Сколько вы дали этой алкоголичке, чтобы я услышал подобную чушь?
        - Есть очень простой способ убедиться в том, что она не врет. Можно разыскать солдата Ковальски, кем бы он ни стал! Вызовите его в суд!
        - Я буду делать то, что мне положено! - ответил мне судья, хлопнув ладонью по папке. - Не вам учить меня, как действовать!
        Он тут же пожалел, что погорячился. Поднял ружье, которое чистил при моем появлении, встал и поставил его на прикрепленную к стене стойку. Бросив в ящик тряпку, которой пользовался, он сказал мне, словно извиняясь или переводя разговор на другую тему:
        - Меня пригласили на охоту в Солонь на следующей неделе. Вы же оттуда, правда?
        - Жила там в детстве.
        - Наверное, мне посчастливится познакомиться с вашим отцом. Мои друзья с ним тесно связаны. Семья Дельтей из Боншана.
        - Мой отец не охотится. А Дельтей - хамы.
        Он улыбнулся, увидев, что я надулась.
        - Идите, деточка, - сказал он мне. - В конце концов вы меня разозлите.
        Проводив меня до порога, он коснулся моей щеки, как в первый раз при нашем знакомстве.
        - Да, любви не прикажешь… - сказал он. - Я завтра позвоню в военное министерство. Если свидетель не умер и еще существует, присяжные выслушают его.
        Я не могла передать Кристофу письмо, в результате оно попало бы к самому Мадиньо. Пришлось ждать вторника, чтобы он узнал от меня невероятную историю, рассказанную мне Мишу.
        Пережив поочередно волнение, ярость, надежду, он тоже отнесся ко всему скептически, но в ином смысле:
        - Даже если этот солдат еще жив, это конченый человек. И он это знает. Он не будет говорить.
        Он на минуту задумался, присев на край койки, подперев рукой голову.
        - Ковальски, Ковальски… Не могу совместить с лицом. Но меня, правда, иногда дразнили Кана-бьер. Правда, что Полина взяла в буфете бутылку вина, прежде чем повести меня в сарай. В хорошем же я был виде, если даже не заметил, что за нами следят.
        - Ты действительно был в хорошем виде.
        - Но не тогда. Погубила меня эта последняя бутылка.
        - Ты сказал на суде, что не спал почти двое суток, что праздник начался накануне.
        - Когда я увижу этого Ковальски своими глазами, я скажу тебе, могло ли все произойти так, как он говорит. Пока что я не могу представить, чтобы Мадиньо, каким бы Мудиньо он не был, ухаживал за Полиной и убил ее в припадке ревности. Мишу говорит невесть что. Или Ковальски, если он существует.
        - А если они говорят правду?
        - Мы никогда не узнаем. На суде они это не повторят.
        Я слишком хорошо знала Кристофа. Чем меньше он говорил, тем быстрее соображал. Потом, когда мы торопились, я уже не осмелилась подступиться к нему. Во всяком случае он начинал дуться и нужно было менять тему.
        Ковальски, оказывается, существовал. Работал на Севере дежурным по переезду на железной дороге, между Пон-де-ля-Дель и Дориньи. В сороковом во время наступления танков Гудериана он лишился ноги. Я знаю, что это звучит ужасно, но, как мне казалось, эта нога, отданная ради спасения отечества каким-то никому неизвестным капралом польского происхождения, для присяжных будет важнее всех боевых наград генерала, который слишком поздно вступил в ряды голлистов, так что за Ковальски я не очень горевала.
        Увы, скромную лачугу этого главного свидетеля отыскали только накануне суда. Едва мы успели доставить его на место, как началось заседание. В первый раз я смогла услышать его только, когда он давал показания суду присяжных.
        В Сен-Жюльене был Дворец правосудия, но год назад он пострадал во время последних боев. Все внутри было сломано, в здании гуляли сквозняки, а местная шпана всех возрастов пользовалась им как уборной.
        Поэтому заседание суда проходило в классной комнате муниципальной школы. А школа эта была не чем иным, как бывшим пансионом Каролины, только на семь лет старше с новыми, появившимися за эти годы граффити. В классе сдвинули в угол скамейки и парты, поставили помост, где должны были стоять свидетели, этим дело и ограничилось.
        За учительской кафедрой восседали судья Поммери и угловые судьи. Обвинители - военные и штатские - половина на половину - разместились вдоль окон. Я была единственной в ряду напротив. За мной сидел Кристоф, по бокам у него - охранники.
        В глубине класса расположились семеро присяжных. Все - женщины. Я сразу же сумела настроить их против себя, когда мне их представили в помещении бывшей кухни.
        - Разве возможно, - по глупости спросила я у судьи, - чтобы все присяжные, как одна, были женщины?
        - Дорогой мэтр, несмотря на то что по декрету 1903 года этот полуостров отдан военному ведомству, он тем не менее входит в состав республики, а насколько мне известно, закон предусматривает, что присяжные выбираются по жребию. Хочу вам напомнить, что и вы, и обвинение вправе отвести присяжных, если они вас не устраивают, даже без объяснения причин.
        Запасные присяжные тоже оказались женщинами, что ж, в этом я усмотрела странную иронию судьбы. Пришлось дать задний ход и выразить согласие на весь состав суда присяжных. Но это ничему не помогло. Эти полуостровитянки строили мне козьи морды все два дня, пока шли заседания. Жара стояла адская. Они дружно обмахивались под партами своими юбками, но поскольку чаще всего это происходило во время моих выступлений, я усомнилась в том, что таким образом они пытаются охладиться.
        Я нарядила Кристофа соответственно случаю. Тонкий шерстяной костюм темно-синего цвета, голубая рубашка, двуцветный галстук подходящих тонов. Он хорошо пострижен, загорел, потому что использовал с толком полагающиеся ему часовые прогулки, и выглядит весьма привлекательно. Наверное, даже слишком. Ведь присяжные могут легко принять обольстителя за совратителя. К тому же разве не жутко думать о волосах, когда жизнь висит на волоске? Глядя на него, они явно испытывали неловкость.
        Одно только чтение обвинительного заключения заняло несколько часов. Когда я в первый раз подняла руку, не помню уж, о чем шла речь, - об изнасиловании, похищении или сутенерстве - один из моих противников произнес, как бы ни к кому не обращаясь:
        - Защита, должно быть, сама-то себя сумела защитить…
        Раздался такой хохот, что мне пришлось сесть на место.
        Меня неотступно преследовала пара глаз: генерал Мадиньо, сидевший почти напротив. Он консультировал военных. Он был в летней форме без орденских лент, на фуражке, лежащей на парте, красовалось всего две звезды, как у другого всем известного генерала. От этого человека с резкими чертами лица и перебитым, как у боксера, носом веяло грубой силой, которую почти не смягчала седина. Признаюсь, как только я увидела его, я, как и Кристоф, так же не смогла представить его в роли убийцы юной Полины.
        Как бы то ни было, он ни разу не вмешался и не произнес ни слова. Даже когда я решилась назвать его имя, что сразу же вызвало протесты его друзей и призывы судьи к тишине, его лицо по-прежнему сохраняло каменное выражение. Он только не спускал с меня своих темных глаз, и все. Ни разу не отвел взгляда.
        Но стоит ли подробно описывать процесс? Я выглядела жалко. В первый день я действовала ровно вопреки здравому смыслу, на следующий день - еще того хуже. Я перебивала присяжных, когда они требовали объяснений. Я выразила недоверие искренности суда. Я, как дура, смеялась над всеми аргументами, которые не могла опровергнуть. Без конца ссылалась на показания, которые были неизвестны обвинению, чем раздосадовала судью Поммери, всячески ко мне расположенного, кстати, он первым признал их непригодными для слушания.
        По сути, я рассчитывала только, что когда на помосте, заменявшем место дачи показаний свидетелей, появятся Мишу и Ковальски, я пошлю противника в нокдаун. Я уже не чувствовала наносимых мне ударов, не замечала, что Кристоф давно выбросил на ринг полотенце и вместо этого считал мух, рассматривал ногти, изучал, какого цвета трусики у присяжных в первом ряду, когда они обмахивались юбками. Когда я поворачивала к нему голову, он мило мне улыбался, подмигивал, чтобы подбодрить: «Не переживай, я же тебе говорил, что будет одно вранье».
        Мишу приехала. Она явно нашла лучшее применение гонорару, который я ей заплатила в надежде, что она оденется поприличнее. От нее за версту разило спиртным и помойкой. Она сказала буквально следующее:
        - Я была пьяная, когда встречалась с адвокатшей. Понарассказывала ей всякую чушь. Ничего не помню.
        Следом за ней появился Ковальски. Его деревянный протез произвел сильное впечатление. Это был краснолицый толстяк в тесном выходном костюме, в одной руке держал берет, в другой - повестку. Торжественно приветствовал генерала. Он был парализован страхом.
        Кристоф тронул меня за плечо и прошептал:
        - Решено и подписано. Я сбегаю.
        Приветствуя генерала, Ковальски уронил повестку. Когда он нагнулся за ней, перевернул помост. Пытаясь поставить помост назад, свалился сам. Пока ему помогали подняться, он уже по своему обыкновению пустил слезу. Он сказал буквально следующее:
        - Поймите меня, поймите! Я был в стельку пьяный, когда посещал девицу в борделе. Я наговорил всякую чушь. Сам уже ничего не помню.
        Это был полдень второго дня слушаний. За воротами школы, как во времена Каролины, стояли вперемешку местные и приезжие, в надежде что-то увидеть. Через открытые окна доносились звуки аккордеона и крики детей. Продавали жареный картофель и мороженое.
        Я произнесла блестящую речь.
        Кристофа во второй раз приговорили к смерти.
        Решение было принято за десять минут. То ли следуя правилам, то ли из садизма судья Поммери запер присяжных в комнате второго этажа на целый час. Ни один человек не выступил в защиту моего клиента.
        Когда огласили приговор, я расплакалась. Кристоф наклонился ко мне, поцеловал в голову и прошептал:
        - Я люблю тебя. Ты потрясающая. Как я хочу тебя прямо в этой мантилье.
        Он хотел сказать, в адвокатской мантии.
        Я принесла ее с собой в портфеле на следующий день, когда пришла к нему в камеру подписать разные документы. Он меня утешал, ласкал и взял еще до того, как я успела ее снять.
        Разумеется, он подписал все, что я просила, но только чтобы сделать мне приятное. Плевать он хотел на апелляцию, на кассационную жалобу и тем более на ходатайство о помиловании. Он сказал мне:
        - Ковальски - полный дурак и не способен ничего выдумать, я его хорошо помню, а уж тем более так самому в это поверить, что даже проливать слезы. Не сомневаюсь в том, что двенадцать лет назад он сказал Мишу чистую правду. Их обоих запугали.
        Позже, когда мы говорили о том, что надо сделать, он сказал:
        - Тебе, моя киска, уже ничего делать не надо, разве что, если сумеешь, добейся от Поммери, чтобы меня перевели в старую камеру выше этажом, где я провел шесть лет своей жизни.
        - Зачем?
        - Скажи ему, что я хотел бы в оставшиеся мне дни вспомнить молодость. Что я ужасно сентиментальный.
        Когда Красавчик открыл дверь, теперь уже без стука, как раньше, мы еще обнимались. Я грустно засунула в портфель свою черную мантию и оделась на глазах у этого существа. Какая разница, даже если он увидит меня голой. Впрочем, надо заметить, что ему стало неловко и он отвел глаза, как будто в нем еще оставались крупицы сострадания.
        На пороге в последний раз я страстно поцеловала Кристофа, хотя не знала, что больше его никогда не увижу.
        Как только лодка причалила в порту Сен-Жюльена, я прыгнула в свою машину и поехала в Рошфор к судье.
        Но его не застала. Секретарша Изабель сказала, что он встал рано утром и отправился на охоту в Солонь. Она всячески старалась дозвониться до него. Так я поняла, что у меня извращенный ум, ведь я-то считала, что она любовница своего патрона. Оказалось, что она просто-напросто его дочь, Изабель Поммери, девятнадцати лет, бывшая студентка юридического факультета, но она столько раз проваливалась на экзаменах, что бросила эту затею.
        Она не знала, чем ей доказать мне свою симпатию. Я поделилась с ней желанием моего несчастного клиента вернуться в свою старую камеру. Она проводила меня до машины, пообещав, что созвонится с отцом до вечера. Ни слова не говоря, шла рядом, наклонив голову, как дети в момент глубокой задумчивости: розовые щеки, длинные белокурые волосы. Она была высокой - выше меня на голову даже в плоских сандалиях.
        Когда я села за руль, она не отрывала от меня взгляда своих наивных голубых глаз. Я потянулась, чтобы поцеловать ее в щеку. Она наклонилась, дала мне поцеловать себя через открытое окно и убежала.
        Я вернулась в гостиницу. На стойке портье меня поджидало письмо от генерала Мадиньо. Убийца Полины напоминал мне сухим казарменным языком, что после суда я лишаюсь права на посещения клиента. Тем самым впредь бессмысленно появляться в крепости.
        Это был последний удар. Я поняла, что Кристоф погиб, что до сих пор я держалась только благодаря ему. Я позвонила генералу. Он отказался говорить со мной. Я спустилась в бар. Пить не хотелось. Я вышла на пляж. Дала себе слово, что утоплюсь, если умрет мой любимый.
        Могу, кстати, доказать, что тогда я еще не путала годы, месяцы, дни: в газете, которую я мельком проглядела в отеле, потому что не знала, чем себя занять, писали только об авиакатастрофе, случившейся накануне на маршруте Копенгаген - Париж. Двадцать один погибший. Впрочем, в этот день при взлете разбился еще один самолет, Париж - Лондон. На этот раз двадцать жертв. Это произошло 3 и 4 сентября. Можете проверить.
        Я приняла снотворное. Спала без сновидений. Уже было совсем светло, когда я проснулась. Я себя чувствовала лучше, по крайней мере, готовой к новым битвам. Я снова позвонила Мадиньо. Он просил передать, что его нет. Я знала, что он живет на большой вилле по другую сторону полуострова, и решила поехать туда.
        Я принимала ванну, когда зазвонил телефон. Я решила, что это он. Но это была Изабель Поммери. Она дважды ночью пыталась до меня дозвониться, но я не отвечала.
        Ее голос по телефону звучал так грустно, что я догадалась, что она скажет.
        - Отец не хочет.
        - Вы говорили с ним?
        - Больше двадцати минут. Не хочет. Генерал уже пожаловался, что отец вам потакает. И требовать от него то, что целиком в его власти, будет уже перебор. К тому же он не видит уважительной причины для смены камеры.
        - Когда он возвращается?
        Она долго колеблется. Слышу ее дыхание на том конце провода. Потом говорит:
        - Он не передумает, но мне плевать.
        - Не понимаю.
        - Приказ уже подписан.
        - Какой приказ?
        Снова молчание, потом она говорит:
        - Боюсь, а вдруг нас подслушивают.
        Как бы то ни было, но я поняла. Вы удивитесь, что я не произнесла ни единого слова, чтобы помешать такой юной девочке сделать подлость своему отцу. Наверняка вы будете возмущены, что я не колеблясь подбила ее на это, инстинктивно почувствовав в ней слабое место. Но как и ей в ту минуту, мне тоже было наплевать. Чтобы совершить побег, Кристофу нужно было вернуться в старую камеру.
        Я была глуха ко всему на свете, и если я стала бездушной, то только потому, что любовь крадет все и не знает стыда.
        Я сказала Изабелле:
        - Приходи. Я тебя жду.
        Я видела с балкона, как спустя час она подъехала на черном «матфорде» довоенной модели, наверняка на отцовском. Она вышла - расклешенная бежевая юбка, белая блузка, волосы забраны в прическу - настоящая взрослая дама. Я ждала, пока она поднимется в номер.
        По правде сказать, я не знала, как себя держать. Она стояла передо мной, опустив глаза, молча, слегка побледнев. Я никогда еще не целовала женщину, разве что одну университетскую подругу в старые годы, когда проиграла в фанты. Я поцеловала Изабель, ее нежные губы задрожали. Я ей сказала, что никогда еще не целовала женщину, только университетскую подругу и т. д. Она снова порозовела.
        - Садись. Сейчас я причешусь и пойдем обедать.
        Она была слишком простодушна и не сумела скрыть разочарования.
        - В ресторан отеля, здесь внизу, - сказала я.
        Еще не было и полудня. Ни души в зале. Я посадила Изабель напротив, за свой обычный столик. Мы разговаривали, разделенные огромным блюдом с ракушками. Она выпила бокал «Совиньона». Сказала, что отправила с курьером письмо Мадиньо и что уже не в первый раз подделывает подпись отца. Разумеется, раньше он знал, что она это делает просто, чтобы выиграть время, и его это забавляло. Она принесла в сумочке, которую оставила в номере, письменное согласие судьи.
        Я могла побиться об заклад, что письма Мадиньо будет не достаточно. Он наверняка позвонит судье.
        - И нарвется на меня, - сказала она. - Он знает, что я в курсе всех дел. Не волнуйтесь. Я к тому же считаю, что отвратительно, когда приговоренному к смерти отказывают в таком пустяке. Когда отец узнает, что я действовала через его голову, он, конечно, поймет, что я была права.
        Вот это мне было слушать труднее всего, признаюсь честно. Тогда я перевела разговор на другую тему - о ее занятиях, о матери, которая вышла замуж за художника, о ее мальчиках.
        - У меня их нет, вернее, не было, - ответила она.
        Она помогла мне разделаться с крабом, мазала мне хлеб маслом. Когда первые курортники вернулись с пляжа, я уже почти не боялась подняться в номер. В любом случае она все равно не узнает, почему я так поспешно оттуда ретировалась, подумает, что очень проголодалась, только и всего.
        При свете, проникавшем через закрытые ставни, я раздела ее, распустила ей волосы, притянула на кровать. Я дала ей то, что она никогда не получала ни от мужчины, ни от женщины. Я ее ласкала и целовала так, как научил меня Кристоф. Я думаю, она забыла, где она, кто она, а в конце уже не знаю, кто из нас был смелее, кто был ведомым, я тоже отдалась страстям.
        Итак.
        Позже, гораздо позже, когда мы уже были в презентабельном виде, оделись, причесались, мы обнялись возле двери. Я просила, чтобы она пообещала, что не будет пытаться снова увидеть меня. Она несколько раз молча кивнула, но у нее не было сил улыбнуться на прощание. Она посмотрела на меня и выдохнула:
        - Я тебя люблю.
        Потом, чтобы не дать волю слезам, открыла дверь и бросилась бежать.
        Я закрыла. Я еще не сделала и двух шагов, как она снова постучала.
        Я отворила.
        Запыхавшись, она протянула письмо, которое забыла отдать:
        - Совсем голову потеряла!
        И убежала так же быстро, как в первый раз.
        Оставшись одна, я сказала себе, что она красивая, милая, очаровательная, и я от всей души желаю ей счастья. Откуда мне было знать, что в тот день я держала в объятиях судьбу моего возлюбленного?
        Приближалась зима. Прошло уже столько дней и ночей, когда я пишу при свете красной лампы.
        Вот и конец.
        Сначала все шло так, как мы и представляли. Разъяренный генерал позвонил судье. Изабель подтвердила, что тот, уезжая, чтобы хоть как-то смягчить участь приговоренного, разрешил перевести его в старую камеру, и что теперь он придет в ярость, если этот перевод не будет осуществлен немедленно.
        Мадиньо пришлось смириться. Он сообщил мне об этом решении, не преминув добавить, что на всякий случай он удвоит охрану Кристофа.
        Мне очень хотелось высказать ему прямо по телефону все, что я о нем думаю, но я ограничилась словами благодарности. Я даже не попыталась получить разрешение на посещение Кристофа. Это было слишком рискованно.
        Через два дня, 8 сентября, около шести утра сирены крепости разбудили всех обитателей Сен-Жюльена, по крайней мере, тех, кто не страдал глухотой или еще не проснулся.
        Все оставшееся утро я прошла все мыслимые стадии - от возбуждения до волнения. В полдень в порту я узнала от одного солдата, которого собравшиеся там просто вынудили заговорить, что Кристофа не поймали. Его исчезновение, по-видимому, заметили лишь несколько часов спустя. Солдат не знал, как ему удалось выбраться из камеры. Теперь там разбирают все стены, чтобы найти объяснение. Часовые, совершавшие обход, ночью не заметили ничего необычного, разве что на волнах качалась старая бочка, приплывшая из Испании или Португалии.
        Поскольку эту бочку так по сей день и не нашли, как, впрочем, и никаких других следов, которые могли бы объяснить исчезновение Кристофа, я знаю не больше других. Я помню, как он отказывался строить макет какого-то таинственного судна, потому что в нем «нет ничего высокохудожественного» и к тому же тогда смогут догадаться, каким образом он совершил свой первый побег. Я убеждена, поскольку хорошо знаю ход его мыслей, что он вовсе не хотел таким образом лишить художественных достоинств старую, пусть даже самую заурядную бочку. У себя в темнице мне хватало времени думать. Либо он говорил о бочке, либо о том, как ею пользовались. Может быть, в крепости и были деревянные бочки, но я никогда их не видела. Видела только то, что видели и все остальные: большие железные бочки с отходами, которые солдаты перевозили на лодках в Сен-Жюльен. Короче, мусорные баки.
        Когда я отсюда выйду, если вообще сумею, то обязательно проверю, где в крысоловке хранили мусорные баки. По логике где-то рядом с кухней. Кухня выходила на океан. Я еще раз вернусь туда, теперь там нет ни заключенных, ни тюремщиков, но, наверное, где-то есть люк, через который было удобно загружать мусор на лодку. Именно в этот люк я и прыгну, чтобы сдержать слово, которое дала себе год, а может, и два года назад - это неважно, и утону.
        Судье сообщили о побеге примерно в то время, когда я была в порту. Он сразу же понял, что подписал приказ о переводе приговоренного в старую камеру. Разумеется, он взял все на себя, чтобы защитить дочь.
        Я вернулась в гостиницу, уверенная в том, что Кристоф найдет способ связаться со мной или пришлет записку. Но понимала, что это может произойти гораздо позже и не на этом полуострове. Я стала собирать вещи. Моя одежда еще валялась в куче на кровати, когда за мной пришли.
        Меня отвезли в жандармерию Рошфора. Я сказала, совершенно чистосердечно, что представления не имею, где может находиться Кристоф. Мне дали бутерброд. Я ждала в запертой комнате. Днем меня снова допрашивали. Я отвечала точно так же.
        Я совершенно невозмутимо выслушала, что отчаявшись связаться в течение дня с генералом Мадиньо, полицейские поехали к нему домой, на его виллу на полуострове. Его нашли в погребе, он сидел на стуле, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту и полузадушенный.
        С этой минуты я лишилась надежды. Подумала, что Кристоф потерял драгоценное время, что прячется где-то на полуострове и никогда отсюда не выберется.
        Мне дали лимонад.
        За голыми без штор окнами наступила ночь.
        Я помню, что мне дали лимонад.
        А потом в комнату, где я пила лимонад, вошел судья Поммери. Он был очень бледный. Он плакал. С ним были двое жандармов.
        Кристоф заставил генерала сделать письменное заявление, в котором тот признавал, что Кристоф невиновен в убийстве Полины. Кристоф позвонил судье, но тоже попал на Изабель.
        Остальное рассказала сама Изабель.
        Она говорила с ним по телефону из кабинета отца. Она назначила ему свидание на закате на пляже «Морских корон», чтобы забрать у него письмо генерала. Повесив трубку, взяла со стойки ружье. Зарядила его двумя патронами.
        Кристоф ждал ее в условленном месте, на дюне. Пляж был безлюден, только на горизонте раскачивался на волнах огромный красный шар. Наверное, у Мадиньо, с которым они были одного роста, он взял белые брюки, белую рубашку-поло, мокасины.
        Она вышла из машины с ружьем. Он еще ничего не понимал, только держал в руках листок бумаги, который, как он надеялся, все исправит, все уладит.
        Она сказала:
        - Мне наплевать на вашу бумажонку! Вы знаете, что вы сделали? Мари-Мартина останется в тюрьме на много месяцев, а может быть, даже и лет! Я тоже скоро туда попаду! Судью уволят, перечеркнут всю его жизнь! А это ведь мой отец! Слышите? Мой отец!..
        И она выстрелила, похоже, эта пуля попала в меня, и снова выстрелила, и теперь в моем мозгу осталась одна-единственная картинка: Кристоф падает и падает навзничь на песок, а грудь его разрывается от выстрела. Безумные слова судьи, как топор, вонзились в мое сердце.
        Я умерла в прошлом году, а может быть, еще раньше, в тот сентябрьский вечер.
        Но сердце по привычке стало биться вновь.
        А вот разума, говорят, я лишилась.
        Двадцать один час десять минут
        На огромном пустынном пляже, насколько хватает глаз, насколько хватает слуха, теперь все спокойно и пусто, этот молодой человек, который уверял себя, что родился под счастливой звездой, уже час, как мертв.
        Он лежит на песке, упав на спину, и приливу, который уносит за собой все - и красные диски солнца, и безумие живых, - осталось преодолеть лишь песчинку вечности, чтобы полностью завладеть им. Прилив унесет его, как он себе и воображал, черт знает куда - между Европой и Америкой, никто никогда ничего не найдет, только то, что оставят от него эти мерзкие рыбы после своего роскошного обеда.
        Одна рука у него по-прежнему прижата к красному пятну, испачкавшему его белую рубашку. Последний образ, который запечатлелся в его мозгу, - взметающиеся на качелях юбки, и они озарили его лицо подобием улыбки, хотя слегка искаженной страданием.
        От света дня на самой кромке океана остались лишь бледно-розовые блики, взошла луна, затихли чайки.
        А там вдали, за дюнами и сосновой рощей, снова звонит колокол, за последние несколько минут он становится все нетерпеливее и нетерпеливее, а этот молодой авантюрист, конечно же, не двигается, но все же открывает один глаз.
        - Черт побери, - говорит он себе, - они что, не могут заткнуть свой колокол?
        Тогда он рывком выпрямляется, все тело у него онемело от долгого лежания, он стряхивает песок, налипший на красную дрянь у него на груди, а колокол снова поднимает неистовый звон, и тогда он бросается бежать.
        Для молодого человека, который не может представить себя старым, на самом деле ему около сорока, он бежит быстро и легко. Однажды, когда он учился в младших классах у отцов-иезуитов, он даже получил приз на совершенно безумном кроссе, «Приз за участие», тогда награждали всех соревнующихся. Это было сразу после Освобождения, под той же бледной луной, куда теперь ступил человек, он бежит мимо сарая на сваях, куда складывают на ночь шезлонги и зонтики, мимо домика из дерева и бамбука, на который он даже не смотрит, он погружен в свои детские воспоминания.
        Он бегом огибает гряду высоких красноватых скал и пересекает по берегу бухту, но на сей раз бросает взгляд на большую белую яхту, которая стоит там на якоре, правда, так далеко в океане, что он не может ни разобрать ее названия, ни даже различить цветов ее флага.
        Он все же останавливается, запыхавшись, на вершине дюны, только чтобы вытрясти песок, набившийся в мокасины, и бежит дальше по тропинке через заросли сосен, иногда густых, как джунгли, ветви которых сплющило западным ветром.
        В этот час дорога вдоль океана совершенно пустынна. Нет ни трейлеров, ни бешеных гудков, ни групп детишек из лагерей, растянувшихся по всему шоссе, ни перепуганных матерей, ни акробатических трюков торопливых ребятишек, пытающихся перебежать дорогу. Четыре прыжка, и вот он уже на знакомых дорожках гостиничного парка.
        Это «Гранд отель Ривьера», хотя выходит он на Атлантический океан и своим видом напоминает скорее дешевый мотель, из-за многочисленных бунгало, рассыпанных вокруг главного здания - белой виллы 30-х годов, к которой после войны пристроили два современных крыла из бетона.
        Центральная аллея, окаймленная длинным рядом пальм, поднимается резко вверх, но он не снижает скорости, пока не огибает фасад и безлюдные теннисные корты. Наконец останавливается на небольшой круглой площадке, посыпанной гравием, куда выходят главные двери гостиницы.
        Как он и ожидал, его любовь с ясными глазами и лебединой шеей находится на своем вечернем посту - сидит на качелях, вкопанных на краю лужайки, в своих потертых джинсах, рубашке, куда могли поместиться еще две такие же, как она, и свитере, накинутом на плечи. Ее короткие светлые волосы пострижены под мальчика, ей семнадцать лет и ее зовут Жанна.
        Задыхаясь, он подходит к качелям нетвердыми шагами. Она говорит своим спокойным голосом:
        - Папа, тебе опять попадет!
        - Да уж, не без того…
        Она указывает движением подбородка на грязно-красное пятно у него на груди.
        - Что это?
        И этот молодой человек с неисчерпаемым воображением впервые в жизни говорит чистую правду, хотя при этом на лице его написано отвращение, в этих обстоятельствах, как и во многих других, правда этого заслуживает:
        - Помидор на пляже… Я его, черт возьми, не заметил и прямо на него улегся.
        - Смотри-ка, какой зрелый попался!
        - Пожалуй, даже гнилой!
        Он с детства терпеть не может помидоры. Почему - объяснить невозможно. Натягивая на рубашку свитер, который протянула ему Жанна, он говорит ей, что не было бы счастья, да несчастье помогло… Что ему, кажется, пришла в голову одна мысль насчет сценария, который он давно уже обещал написать, да дело все никак не двигалось.
        - Гениально, - говорит Жанна. - Пошли, расскажешь.
        Она обнимает его за талию, и они заходят в освещенный зал. Негодяй управляющий - черный смокинг, седая шевелюра, перебитый нос боксера - беседует со своей супругой, которую иначе, как Мадам, никто не называет. При виде опоздавших он восклицает с иронической почтительностью:
        - Главное, не торопитесь, господин Писатель! Если пожелаете, мы обслужим вас отдельно! В полночь!
        - Послушайте, мне очень неловко.
        - Вам неловко каждый вечер, - отвечает этот мерзкий тип. - Я звонил в колокол раз десять, не меньше!
        - Пошли, смелее! - шепчет Жанна, которая смотрела накануне по телевизору в маленькой гостиной Ингрид Бергман в фильме «Жанна д’Арк».
        Не обращая внимания на Мадиньо, она заходит в столовую. «Если ребенок прошел, то отец уж точно сумеет», - говорит себе молодой человек, которого мучит голод, и он идет за ней.
        Под огромными люстрами в виде стеклянных гроздей в гуле голосов и звона приборов пять десятков человек уже приступили к десерту. Он идет точно следом за дочерью к столику, где их уже ждут. Проходя, он узнает лица, ихулыбки его безудержное воображение перенесло на сорок лет назад, почти до границ Китая. Большинство этих людей он видел только во время вечерней трапезы или мельком на пляже, на кортах и на белых деревенских улочках. Некоторые из женщин, которых он так любил, уже находятся здесь две недели, другие - только два дня, кто-то из них даже не живет в отеле, они приходят сюда изредка, когда их спутники, исчерпав все возможности полуострова, не знают больше, куда повести дам на ужин.
        Но какую странную нежность он испытывает, когда видит их здесь, за столиками, они выглядят более реальными и более волнующими, чем всего час назад, когда он, смертельно раненный помидором в грудь, начал пересказывать себе истории их жизни.
        Каролина вежливо смеется над шведским анекдотом своих новых, приобретенных на отдыхе светловолосых приятелей. Она сидит рядом с мужем, говорят, он преподает французский в Стокгольме.
        Эмма взволнованно беседует с остроносым издателем, за которого вышла замуж несколько дней назад.
        Неописуемая Иоко, вероятно, такая же японка, как и чилийка, с прелестным, слегка азиатским личиком, весь день расхаживает в купальных трусиках и футболке с надписью «Japan Air Lines». Она ужинает со своим дядей, доктором Лози, своей тетушкой Балаболкой и юной кузиной Полиной.
        За самым большим и шумным столом - Шу-Шу, Эсмеральда и Орел-или-Решка, одетые в самые шикарные вечерние платья, и их спутники по «Пандоре» - производители продовольственных товаров.
        Толедо выглядит настоящей американкой, с ней еще две другие студентки - высокая блондинка Белинда и Шери-Чен, брюнетка западного вида, пародия на Изабель Аджани. Сегодня вечером они приглашены роскошным типом с усами, он один, без пары, в синем блейзере, разве что на шее стальной ортопедический воротник.
        Мари-Мартина ужинает с Поммери и его дочерью Изабель. Она - пресс-атташе, он - директор банка, у малышки большие наивные голубые глаза.
        Роскошная Зозо, смуглая, как головешка, и Китай-Наши-Деньги-Отбирай являют собой весьма приметную любовную парочку. Насколько известно, сам он из Тулузы и владеет многими парижскими ресторанами.
        Лизон-Саломея вернулась к мужу-кузнецу, на самом деле он нотариус. Она-то его во всяком случае в упор не видит, потому что он всегда молчит, как рыба. Она окидывает сумрачным и гордым взглядом цыганки собравшуюся публику.
        Ванесса и Савенна - близнецы - сидят со своими мужьями. Чтобы избежать супружеских недоразумений, они теперь одеваются и причесываются по-разному, но только им двоим известно, если вообще известно, какая из них в узких брючках стиля «корсар», а какая в мини-юбке от Пако Рабана.
        Мишу работает в бюро обслуживания.
        Джитсу и Ковальски - официанты в белых тужурках.
        Красавчик стал сомелье. Молодой человек с неисчерпаемым воображением сталкивается с ним в тот момент, когда доходит до стола, стоящего в эркере, за которым угасают последние проблески сумерек, там сидит его дочь. Там же он видит свою дорогую бабушку, она совсем не изменилась, и свою белокурую мать - обе они приехали из Марселя, чтобы провести несколько дней с блудным сыном, теперь они видят его очень редко, ну и, конечно же, нежная Констанс, еще более обворожительная, чем когда-либо. Бабушка, по своему обыкновению вся в черном, ковыряет какое-то рыбное блюдо, мама - краба, а жена не хочет начинать без него и пока изучает какие-то семейные фото.
        - Ты уж прости нас, - говорит бабушка, - мы больше не выдержали.
        - Где же ты был? - спрашивает мать таким же тоном, как когда ему было семь лет.
        Он вздыхает и, усаживаясь, делает над головой какой-то непонятный жест: дескать, далеко, очень далеко.
        Констанс поправляет упрямую прядь, которая закрывает ему правый глаз, и говорит:
        - Я тебе сама все заказала, так что не взыщи.
        Он наливает себя бокал «Мюскаде».
        Когда он ставит бутылку обратно, бабушка выхватывает ее, срывает с горлышка свинцовую фольгу, аккуратно сворачивает и засовывает в свою черную сумку, висящую на стуле.
        И поскольку он улыбается от умиления, она тоже улыбается ему в ответ, а вокруг ее лукавых глаз собирается сеточка морщинок. Три остальные тоже улыбаются на всякий случай, не понимая, что же тут смешного.
        Тогда этот молодой упрямец дает себе слово, что закончит сценарий, который придумал только что.
        И он упорно поднимется столько раз, сколько ему придется падать на песок, столкнувшись с очередным препятствием или разочарованием. А последним кадром фильма, который точно подойдет его замыслу, будет то, что они видит у себя перед глазами: четыре поколения женщин, собравшихся за одним столом, которые смотрят на него и улыбаются ему.
        Не отрываясь от закусок, он обводит взглядом своих героинь. Он знает судьбу каждой из них. Он также знает, что герой, который так их занимает, в его сновидениях - слегка иной. Разумеется, он наделяет его чертами, похожими на собственные: прядь на лбу, угловатые жесты, ностальгия по фильмам своего детства, воспоминаниями о них будет пронизан весь сценарий - «Смешно, но иногда трогает до слез», - сказала бы Жанна. Что-то другое: какие-то эпизоды, надежды, сожаления, ведь когда что-то выдумаешь, непременно нужно вложить всего себя. Но все-таки это не совсем он.
        И потом, он сам этого хочет.
        В эту минуту именно здесь, в ресторане отеля, расположенного на берегу Атлантического океана, по спине у него пробежал холодок неуверенности: а что если вместо того, чтобы остаться вне этой подходящей к концу истории, он сам попал в нее? А что если кто-то, неизвестно где, именно сейчас воображает себе все это, а он остался там, среди действующих лиц, и теперь его собственная жизнь зависит только от полета чужой фантазии, столь же сомнительной, как его собственная?
        Он говорит себе, черт возьми, не стоит слишком задумываться над этой проблемой, особенно сейчас, во время обеда. Многие из ему подобных давно бились над ее решением, и хочется надеяться, что кукловод, который дергает его за ниточки, еще не скоро напишет слово
        КОНЕЦ -
        и отправит все в небытие.
        Я, как и он, не уверен в природе вещей и постараюсь держаться от них подальше.
        Возможно, кто-то, неизвестно где, воображал и до сих пор воображает, что я люблю рассказывать истории и что я достаточно упрям и готов противостоять своим смертельным врагам: сомнению, тревоге и одиночеству. Не знаю. Могу только сказать одно: столько раз не решаясь приступить к этому рассказу, однажды июльским утром, год назад, я внезапно подумал, что что-то получается и нужно двигаться дальше в этом направлении. И я тронулся в путь.
        Олерон, лето, 1985 г. - Париж, весна 1986 г.
        notes
        Примечания
        1
        Картины на этот аллегорический сюжет написаны Жан-Луи Жеромом (1824 - 1904) и Эдуаром Деба-Понсаном (1847 - 1913).
        2
        Делли - псевдоним брата и сестры Фредерика (1876 - 1949) и Мари (1875 - 1947) Петижан де ля Розьер, авторов более ста сентиментальных романов не очень высоких литературных достоинств.
        3
        Банкноты 1000 франков, на аверсе которых изображены семь из двенадцати подвигов Геракла.
        4
        К вящей славе Господней (лат.) - девиз Ордена иезуитов.
        5
        Луидор - монета достоинством 20 франков.
        6
        Марсельское мыло - натуральное мыло, которое изготавливают в Марселе, славится хорошей очищающей способностью.
        7
        Ферамен - древнегреческий афинский государственный деятель времен Пелопоннесской войны.
        8
        Луиза Райнер (1910 - 2014) - австрийская и американская актриса, награжденная двумя премиями «Оскар».
        9
        Поместье «Балтимор» - жилой комплекс и туристическая достопримечательность, особняк из 250 комнат в городе Эшвилл, штат Северная Каролина, США.
        10
        Бастер Китон (1895 - 1966) - американский актер и режиссер. Рин Тин Тин - немецкая овчарка, известная своими ролями в фильмах «Зов Севера», «Рин Тин Тин спасает своего хозяина», «Геройский поступок Рин Тин Тина».
        11
        Джоан Кроуфорд (1908 - 1977) - американская актриса.
        12
        Маркиз де Лафайет (1757 - 1834) - французский политический деятель, участник американской войны за независимость.
        13
        Голливудские актеры французского и румынского происхождения.
        14
        Бен Хехт (1894 - 1964) - один из самых успешных и востребованных сценаристов Голливуда.
        15
        Констанс (constance - фр.) - постоянство.
        16
        Movie (англ.) - фильм.
        17
        Закон, принятый в 1932 г., в соответствии с которым перевозка похищенных людей через границы штата стала федеральным преступлением. Был принят после резонансного похищения и смерти двухлетнего Чарльза Линдберга.
        18
        Герои популярных американских фильмов «Мистер Дидс переезжает в город», «Невозможный мистер Чипе», «Воспитание крошки».
        19
        «Прибытие поезда на вокзал Ля-Сьота» (1896) - первый фильм братьев Люмьер.
        20
        Эрих фон Штрогейм (1916 - 1968) - голливудский актер и режиссер. Во французском фильме «Великая иллюзия» (1937) реж. Ж. Ренуара, в роли немецкого офицера Рауффенштайна, повредившего позвоночник, когда его самолет был сбит противником, носит специальный ортопедический воротник.
        21
        Дуглас Макартур (1880 - 1964) - генерал американской армии, Честер Уильям Нимиц (1885 - 1966) - адмирал флота, главнокомандующий Тихоокеанским флотом США во время Второй мировой войны.
        22
        Марш смерти - события 1942 года на Филиппинах после окончания битвы за Батаан, позднее расцененные как военное преступление японцев. Военнопленные подвергались немотивированно жестокому обращению.
        23
        Попай, или Морячок - герой комиксов художника Сегара.
        24
        «Свободная Франция» (la France Wore) - патриотическое движение французов за национальную независимость Франции в 1940 - 1945 гг. Движение возглавлялось генералом Шарлем де Голлем из штаб-квартиры в Лондоне.
        25
        Французы - до чего забавная раса… (англ.)
        26
        Дельмонико - сеть известных американских ресторанов.
        27
        Перл Фэй Уайт (1889 - 1938) - американская актриса, звезда немого кино.
        28
        Джон Вейн (1907 - 1979) - американский актер.
        29
        Даллоз - издательство, специализирующееся на юридической литературе.
        30
        Имеется в виду героиня романа Стендаля «Красное и черное» Матильда де Ла-Моль, которая хоронит голову своего казненного возлюбленного.
        31
        После победы над Германией борцы Французского Сопротивления брили наголо женщин, имевших сексуальные связи с оккупантами.
        32
        Французская милиция как действующая военная сила существовала в период с 1943 по 1944 год. В своей деятельности милиция тесно сотрудничала с гестапо.
        33
        Сестры Кристина и Лея Папен - сестры-преступницы, зверски убившие в Ле-Мане в 1932 году жену и дочь хозяина дома, в котором они работали прислугами.
        34
        Джордж Смит Паттон, младший (1885 - 1945) - один из ключевых генералов американского штаба, действующего в период Второй мировой войны.
        35
        Сампан - китайская плоскодонка.
        36
        «Ниночка» - комедия Э. Любича с участием Греты Гарбо в роли советской партработницы Нины Якушевой.