Хозяева плоской Земли [Путеводная симфония] Тимоти Рувидо
        Конрад Кроули
        Земля, конечно, круглая. Только не как шар, а как тарелка. Где всё происходит не совсем так, как нам рассказывают…Перед вами одна из тех редких книг, которая отвечает на извечные вопросы: кто мы такие и в чём смысл жизни. Отвечает иносказательно, но в том и суть - показывать зрячим. Где разница между религией и верой, злом и добром, мужчиной и женщиной, любовью и… любовью?Несмотря на внешнюю обыденность вопросов, затрагиваемых книгой, в художественной литературе тема раскрывается впервые.
        Хозяева плоской Земли
        Путеводная симфония
        Тимоти Рувидо
        Конрад Кроули
        Переводчик Кирилл Шатилов
                
        ХОЗЯЕВА ПЛОСКОЙ ЗЕМЛИ
        (путеводная симфония)
        Часть I
        ТИМОТИ РУВИДО
        Наш остров Фрисландия невелик, однако при желании его всегда можно найти на обычной карте. Когда-то его помещали к юго-востоку от Исландии, поближе к Норвегии, которая им в те времена владела, а заодно и к Шотландии, откуда чаще других к нам приплывали торговые корабли. В другой раз его можно было обнаружить хоть и по-прежнему южнее, но к западу от Исландии, отчего он превращался в естественный перевалочный пункт на пути из Европы в Новый Свет. По преданию именно наш остров стал последним приютом отцов-пилигримов, предпринявших в 1620 году на легендарном корабле «Мэйфлауэр» отчаянное путешествие из английского Плимута до мыса Код, что в нынешнем штате Массачусетс. В нашем роду даже поговаривали, будто за несколько дней их стоянки мы успели породниться с самим Уильямом Брэдфордом[1 - Один из отцов-основателей Плимутской колонии, её первый губернатор и один из первых историков США.]. Не стану утверждать, что это истинная правда, поскольку, как мы все знаем, на «Мэйфлауэре» переправлялись пуритане, не склонные к плотским излишествам. Правда, в старом сундуке, который раньше хранился на чердаке нашего
прежнего дома, а теперь  - в подвале дома нового, построенного моим отцом ещё в пору ссоры с моим дедом, лежит похожее на тряпочку письмо с плохо разборчивой подписью У. Брэд. Конец фамилии съело время, но я готов согласиться со своими предками в том, что это могла быть рука того самого Брэдфорда. Не знаю. Письмо это, адресованное моей много раз прабабке, я вот уже который год собираюсь как-нибудь сохранить от дальнейшего разрушения, однако всё, что мне пока удалось, это отсканировать его и попытаться разобрать уцелевшие слова с экрана компьютера. Я слышал, что есть какой-то дорогостоящий способ поместить бумагу внутрь стеклянной колбы и даже откачать воздух, но тогда уже точно никто из моих потомков не сможет к нему прикоснуться, а ведь именно прикосновение к истории так дорого любому живому сердцу. Пока я в раздумьях.
        В течение довольно продолжительного времени наша Фрисландия перестала значиться на каких-либо картах вовсе. Причины тому, наверняка, есть, хотя мне они неведомы. Мне приходилось читать о том, что она  - плод вымысла неудачливых любителей приключений, что на самом деле это вовсе никакой не отдельный остров, а такой же богатый рыбой край южного побережья Исландии, которую моряки и особенно рыболовы-промысловики повадились называть Фишландией, то есть Рыболандией. Тем более что на какой-то испанской карте 1480 года Исландия вроде бы была отмечена как Фискландия. Ученым, как водится, виднее. Вообще-то как нас на протяжении истории только ни называли. Кому-то показалось, что у нас слишком холодный, если не сказать морозный климат, и в некоторых летописях мне попадалось название Фризландия, то есть Страна Морозов. Уверяю вас, авторам этих летописей просто не повезло попасть к нам на остров поздней осенью, поскольку в остальное время года здесь вполне приятно находится, а зимой всегда снежно, и лично я холода не ощущаю.
        Рассказываю я всё это вовсе не потому, что заинтересован в дополнительном притоке в наши широты туристов с ближайших островов и континента. Хотя чего скрывать, хуже мне от этого точно не будет, поскольку я не рыбак и не охотник, точнее, и рыбак, и охотник, только моим уловом и дичью служат довольно немногочисленные гости из упомянутых мест. Туризм у нас развит неплохо, посмотреть есть на что, а мне с детства так не хватало общения, что я при первой же возможности подался в экскурсоводы. И если бы не подался, не получил работу у старика Кроули, владевшего в ту пору единственной на нашем острове туристической контрой, то, глядишь, не было бы и всей этой злополучной истории. Поэтому, сами видите, рассказать об одном и при этом умолчать о другом я просто не имею возможности.
        Кроули, как легко догадаться, был ирландцем, переселившимся к нам ещё в пору своей молодости, так что никаких личных воспоминаний у меня от того периода нет и быть не может. Когда мы познакомились, он был старше меня лет на сорок с хвостиком, а потому всю последующую жизнь я воспринимал его исключительно «стариком».
        - Какого хрена ты спёр мою удочку, парень?  - начал он нашу первую беседу.
        Если учесть, что мне тогда было года три, то некоторые из приведённых выше слов сейчас кажутся лишними. Я их тоже не понял, хотя и запомнил.
        Насчёт удочки Кроули был неправ. Я её, разумеется, не спёр, а взял поиграть, потому что это была не простая удочка, а спиннинг, замечательный, с серебряной катушкой, на которую наматывалась тонкая нитка. Я уже знал, как она называется: леска. Причём леска не только наматывалась, но и сматывалась, что было даже интереснее. Да и удочек в коллекции Кроули было такое множество, что, честно говоря, когда я умыкнул одну из них, мне и в голову не могло прийти, что старик её хватится. При этом я остался играть с удочкой посреди его большого двора, на самом видном месте, и увидел он меня лишь тогда, когда я окончательно запутался в леске и поднял крик.
        Впоследствии Кроули признался, что я ему сразу приглянулся. Вероятно, он ожидал, что такой крикун при его появлении должен расплакаться от страха и убежать, в то время как я лишь стоял с удочкой в руке, продолжая машинально крутить катушку, и таращился на бородатого гиганта, присевшего рядом со мной на корточки. На самом деле я бы, конечно, убежал, если бы мои ноги к тому времени не запутались в леске. Заметив это, бородач достал складной нож. Но и тогда я не испугался. Просто родители мне никаких фильмов ещё не показывали, а ножи, подобные тому, что держал в кулаке Кроули, сочетались в моём детском мозгу с разделкой рыбы, то есть с чем-то вкусным и совсем не страшным.
        Он разрезал ножом леску, и я получил долгожданную свободу. Однако по-прежнему не пустился в бегство, поскольку к тому времени Кроули мне уже понравился. Вернее, мне понравился исходивший от него запах. От моего отца всегда пахло рыбой и скотиной, от матери  - скотиной и едой, а от Кроули не пахло ничем. В смысле, ничем, что было бы мне знакомо в ту пору. Позднее я понял, что так пахнет курительная трубка, виски и старые книги.
        - Как тебя зовут, парень?  - спросил он, забирая у меня спиннинг и разглядывая исподлобья.
        - Лесли,  - сказал я первое, что пришло мне на ум.
        На самом деле Лесли звали очень нелюбимого мной поросёнка, которого мы ели в те дни. Невзлюбил я его, главным образом, за то, что на дармовых харчах этот Лесли, с которым я играл, когда он был маленькой, почти ручной свинкой, вымахал настолько, что обогнал меня, превратившись в здоровенного хряка. Хуже того: он перестал меня признавать, зазнался и даже не хрюкал, как раньше, при моём появлении.
        - Послушай, Лесли,  - сказал старик Кроули, поднимаясь в полный рост,  - почему бы тебе ни заняться делом, ни пойти домой и ни передать матери… хотя, знаешь что, зайди-ка ты ко мне.
        Он взял меня за руку, и я послушно поплёлся за ним.
        Те из вас, кто уже побывал в нашей Фрисландии, прекрасно осведомлены о том, что мы не признаём калиток, заборов и прочих ограждений. Мы же люди, а не скотина, чтобы нас держать в загонах. Поэтому Кроули был сам виноват, что выставил свои замечательные удочки на солнце перед входом в дом, а я, гулявший, где хотел, наткнулся на них и заинтересовался. Дворами у нас считается просто земля, отделяющая крыльцо от общей дороги. Позади домов имеются, понятное дело, «зады», которые используются под хозяйские нужды. Там у нас и огороды, и всякая живность, и подсобные сараи. Туда я бы никогда не отважился сунуться, поскольку разницу между «двором» и «задами» осознал раньше, чем научился говорить. Тем более чужой дом внутри. В чужие зады соседи у нас могут зайти только тогда, когда там есть хозяева. В дома  - только тогда, когда их приглашают. С этим у нас очень строго, зато прекрасно получается экономить на замках и всяких дорогостоящих запорах. Теперь вы легко представите мою оторопь, когда я понял, что Кроули ведёт меня через крыльцо прямиком в свой дом. С этого момента я искренне полюбил его как старшего
друга и чувство это пронёс до самой его кончины.
        - Постой тут, Лесли,  - сказал он, когда мы оставили позади просторную веранду с креслом-качалкой, накрытым толстым вязаным пледом, и вошли в уютные сени.
        О том, что сени могут быть уютными, я до тех пор не подозревал, поскольку в нашем доме это была просто прихожая, где постоянно валялись отцовские сапоги и стояли вёдра, лопаты и прочие орудия труда, не донесённые до сараев. Здесь же меня встретили стеллажи книг, стопки потрёпанных журналов на полу, высокий деревянный столик на стройных ножках и большущий кожаный шар, который на поверку оказался мягким и упругим одновременно. Собственно, книги и столик я рассмотрел уже в следующие посещения, а тогда всем моим вниманием завладел именно этот шар, сшитый из разномастных лоскутков кожи. И хотя Кроули сказал «Постой тут, Лесли», я, стоило ему скрыться в доме, полез на шар, который радушно принял меня в свои мягкие объятья. Должно быть, я являл собой действительно забавное зрелище, потому что вернувшийся вскоре хозяин при виде моих растопыренных рук и ног и блаженной улыбки на лице не выдержал и расхохотался. Смех у него оказался громкий, открытый и добрый, и с тех пор я искренне считаю, что именно так должны смеяться все бородатые люди.
        - Передай матери от меня вот эту записку,  - сказал Кроули, помогая мне сползти на пол. Он дал мне клочок бумаги, который я сразу сжал в кулаке, сообразив, что это нечто важное.  - Сам дойдёшь или тебя проводить?  - добавил он, когда мы снова оказались на улице.
        - Сам,  - буркнул я, и тут мы оба увидели мою мать, которая уже вышла на поиски младшего сына, то есть меня.
        - Тимоша!  - звала она, идя по дороге и оглядываясь по сторонам в надежде, что я на этот раз не стану играть с ней в прятки  - в игру, которую я, признаться, очень любил, причём в самое неподходящее время.
        Заметив нас, она всплеснула руками и прибавила шагу. К собственному удивлению я не стал вырывать руку из большой ладони Кроули, а послушно стоял и ждал, когда она подойдёт достаточно близко и поздоровается.
        - У вас смышлёный сынок,  - было первым, что сказал он, подталкивая меня к матери. Когда я повзрослел, а он постарел, Кроули по-прежнему звал меня именно так  - сынок.  - Я как раз отправлял его к вам с запиской.  - Он задумчиво посмотрел на меня.  - Так ты, выходит, Тимоти?
        - Тим,  - поправил я.
        Тимошей меня называла только мать. Даже отец почему-то стеснялся повторять за ней это ласковое словцо, которое проникло к нам в дом с матерью моей матери из далёкой России. Кроме неё, моей бабушки, никто по-русски у нас в роду не говорил. Она застала моё появление на свет, и мать переняла у неё этого Тимошу на случаи, когда хотела сказать: я знаю, что ты напроказничал, но не собираюсь тебя за это наказывать.
        Затем последовал разговор, подробностей которого я уже не помню, поскольку всё время пытался разобрать значки на бумажке у меня в руке. Правда, я понял, что теперь они никому не нужны, раз этот бородатый старик и моя мама встретились, и по возвращению домой молча бросил записку в камин. Суть их разговора стала мне очевидна в тот же вечер, когда мама за ужином поведала отцу, что Дилан Кроули, наш сосед, открывает на острове контору по развлечению туристов, а её приглашает в новый, почти достроенный трактир поварихой.
        - Главной поварихой,  - уточнила она.
        - Единственной,  - хмыкнул отец, прищуриваясь.
        Мать с отцом никогда не ругались. Не помню, чтобы я слышал в её присутствии из его уст хоть одно бранное слово. Когда он стал брать меня с собой на промысел, о, там я наслушался такого, что до сих пор стараюсь и никак не могу забыть! Обращался он в таких случаях не столько ко мне или к своим друзьям-напарникам, которые частенько подряжались ему помогать, сколько к океану, рыбе и сетям. Удочки отец не признавал, считая их баловством и пустой тратой времени. Улов шёл на продажу да на зимние заготовки, а значит, рыбы должно быть много, безсчётно[2 - Здесь и далее используется правильное написание русский слов  - с приставкой «без-». С бесовщиной надо бороться.] много. Большую часть составляла замечательная «осенька», которую приезжие к нам обычно знают как омуль, но мы, местные, издавна знакомые с латинским языком, на котором она Coregonus autumnalis, то есть «корегонус осенний», окрестили её по второму слову. Ещё мы с отцом заготавливали треску, приходившую к нам с Атлантики, вялили капеллана, иначе говоря, мойву, и морозили лучепёрую пикшу, которая хорошо шла на рынке в соседнем Окибаре  -
центральном городе юга. Когда я достаточно подрос, мы иногда ходили с ним вдвоём на рыбалку, более походившую на охоту, потому что вместо сетей по обоим бортам баркаса ставились среднего размера гарпуны. Добычей нашей в такие дни была синяя зубатка, рыба опасная, но любимая мной не только за вкус, но и за то, что для меня в то время она была всё равно, что акула. Как вы знаете, своим названием она обязана, разумеется, зубам, которые растут у неё аж в несколько рядов  - на челюстях, на нёбе и на сошнике. С сетями на таких не походишь, если только у тебя сети не из стальной проволоки. Нам частенько попадались экземпляры почти с меня ростом и по три стоуна[3 - 1 стоун  - 6,35 кг.] весом. Парочка таких рыбёшек, и можно возвращаться домой. Мы же обычно привозили с двух ночёвок на воде по пять-шесть штук, за что получали шутливый нагоняй от матери, которой приходилось со всеми этими тушами возиться.
        На самом деле к тому моменту, когда я научился управляться с гарпуном, моей сестре Тандри уже исполнилось четырнадцать, и она помогала матери не только по дому, но и в растущем хозяйстве Кроули, старания которого год от года приносили свои посильные плоды. Я к тому, что ни одна из пойманных или подстреленных нами рыбин и рыбёшек никогда не пропадала даром, и переживания матери были скорее переживаниями жены. Отпуская нас одних и понимая, что мне нужно привыкать к взрослой жизни, она в душе боялась, как бы что ни приключилось. Если что-то с тобой произойдёт, напутствовала она меня всякий раз, твой отец этого не перенесёт. Я знал, что у меня был старший брат, я даже знал, что его звали Галин, но он трагически погиб, и отец всю оставшуюся жизнь считал это своей виной. Подробности неизвестны мне до сих пор.
        Отец мой пришёл в наши места с севера, из большого города Кампа, прославленного своими высокими крепостными стенами, с незапамятных времён хранившими его то от набегов морских разбойников, то от наводнений, то от нашествия лесных медведей, которые одно время плодились в тех местах с такой силой, что переставали находить себе прокорм и отваживались нападать на человека. Сейчас ничего подобного давно уже не происходит, северяне медведей охраняют, и это одна из причин, почему они не слишком охотно идут на щедрые предложения от нашей конторы по поводу обустройства территорий для охоты. Я их понимаю, но всё меняется даже на нашем острове, и я предполагаю, что, в конце концов, кто-нибудь из тамошних старейшин склонил бы седую голову, махнул рукой, и мы открыли бы первое во Фрисландии коммерческое медвежье угодье. Всему своё время, если его не торопить.
        Так вот, именно медведь стал невольной причиной появления меня, моей сестры, Галина и, если смотреть дальше, всей этой истории. Тот самый медведь, который попытался задрать моего деда, отца моей матери, когда в один прекрасный день Хромой Бор (ибо таково было его прозвище и имя) отправился в странствие по острову. Дед искал золото. Он, говорят, всегда был несколько странным, а тут кто-то нашептал ему, будто по весне на западном побережье в районе Северного залива (честно говоря, я никогда не мог взять в толк, почему залив на западе называется Северным) потерпело кораблекрушение торговое судно не то из Норвегии, не то из Канады. Команда спаслась, прожила на острове больше недели, а когда пришедший за ними пароход с большой земли уже отчаливал, обнаружилось, что безследно пропал судовладелец, точнее, человек, арендовавший судно для перевозки одному ему да капитану известного ценного груза. Груз хранился в тяжеленном ящике с хитроумно подвязанными по всем четырём сторонам буями, не давшими ему утонуть во время крушения. Надо ли говорить, что судовладелец исчез вместе с ящиком. Рассказавший эту
историю деду был уверен в том, что кто-то из команды укокошил беднягу, а драгоценности надёжно спрятал, то есть зарыл. Почему в ящике обязательно должны были оказаться драгоценности, никто не знал, но с тех пор дед потерял покой и в итоге отправился туда, где всё это время экипаж корабля квартировал  - на северо-запад. Мать моя тогда была молоденькой девушкой и на пару со своей матерью согласилась отпустить деда только после того, как он красочно расписал, какие подарки в виде украшений привезёт им обеим, если ему посчастливится найти зарытый убийцами клад. Клада он в итоге не нашёл, попал в переделку с голодным после зимней спячки медведем, а в качестве подарка привёз моего будущего отца. Вернее, это мой отец привёз его, изрядно покушенного и полуживого, обратно домой, да так и остался под предлогом того, что умеет выхаживать жертв медвежьего гнева. На самом деле он ехал торговать пушниной в Окибар, подобрал по дороге окровавленного деда, сделал крюк, увидел мою мать, и понял, что приехал. Воз пушнины стала неплохим приданым. Дед для вида поломался, но ничего поделать с молодёжью не мог и в итоге
согласился. Сколько его помню, он всегда прихрамывал на левую ногу. Кроме того, к старости у него настолько ослабело правое веко, что он заканчивал свои дни, глядя на мир одним глазом. Вот друзья и звали его, помимо Хромого Бора, кто Гефестом[4 - Греческий бог огня и кузнечного ремесла. Хромал на обе ноги после падения с горы Олимп.], кто  - Одином[5 - Германо-скандинавский верховный бог, покровитель воинов, хозяин Вальхаллы и повелитель валькирий. Отдал один глаз, чтобы получить возможность испить из источника мудрости.].
        Жену Одина, как все знают, звали Фригг, или Фрея, в честь которой благодарные потомки окрестили пятый день недели[6 - Friday, Freitag и т. п.]. Моя же бабушка носила старое русское имя Ладомила и, по словам матери, всегда просила не путать его с гораздо более распространенным именем Людмила. Как я уже говорил, мне её знать почти не довелось. В памяти моей остались только несколько картинок наших с ней прогулок на берег, когда она брала меня на руки, называла Тимошей и указывала куда-то далеко-далеко за горизонт. Она улыбалась, а мне становилось грустно, и я плакал. Сейчас я предполагаю, что она хотела показать мне свою далёкую родину.
        Вообще люди попадают к нам во Фрисландию из самых разных мест, правда, не все приживаются. Хотя климат у нас не такой уж и суровый, как можно вообразить, глядя на карту и сравнивая с северной Шотландией, Шетландскими, Фарерскими островами или с той же Исландией. Летом, когда воздух прогревается до двадцати градусов Цельсия, мы, южане, частенько купаемся. Вода в это время кажется даже теплее воздуха, возможно, благодаря атлантическим течениям. На севере, куда течения не доходят, вода слишком бодрит, и северяне из Кампы по-соседски приезжают понежиться на солнышке к нам  - в Окибар и расположенную чуть подальше на восток крупную деревушку, или мелкий городок, Соранд. Когда Кроули открыл свою контору и построил небольшую паромную станцию, он стал возить желающих через узкий пролив Анефес, на ближайший к нам необитаемый остров со звучным названием Монако. Только если французы ударяют свой напыщенный городок на последнее «о», то мы склонны бить его по первому. На Монако есть целых два гейзера, так что отдыхать там можно чуть ли не круглый год. Благодаря своему положению Фрисландия избежала участи
упомянутых северных стран и не превратилась в вылизанные промозглыми ветрами скалы, на которых растёт разве что мох да можжевельник. Всю центральную часть нашего острова занимают настоящие густые леса, какие вы можете встретить хоть в Канаде, хоть в Швеции, хоть в таёжной Сибири. А иначе где бы, спрашивается, мы охотились? Да и почвы за счёт лесов не такие непригодные для взращивания всякий злаков, какими могли бы быть. Жить, одним словом, можно и жить неплохо, однако не каждому дано понять всю прелесть наших диковатых мест. Кого только ни заносило к нам попутными ветрами! О совершавших временную стоянку я вообще не говорю. Уже на моём веку здесь высаживались с намерением остаться на поселение: многодетное семейство староверов из Белоруссии, трое лихих братьев родом не то из Ливии, не то из Ливана, одинокая норвежка, помешанный на рыбалке старый английский лорд, парочка знаменитых немецких актёров и вежливый раввин из Нью-Йорка. К сегодняшнему дню из всех из них осталась лишь норвежка, нашедшая мужа, и немецкая актриса, мужа потерявшая. Староверы, никем не понятые и не получившие никакой материальной
поддержки как «беженцы совести», на что они почему-то искренне рассчитывали, уплыли дальше, на запад. Ливийские братья, вероятно, решившие, что смогут тут всех запугать, как им удавалось проделывать это в Европе, и собиравшиеся организовать нечто на манер мафии, были благополучно зарублены нашими добродушными мужиками и пошли на корм зубаткам. Запугать они успели только английского лорда, который не понял, где оказался, побросал свои дорогие удочки и с позором бежал домой.
        С раввином вышло вообще грустно и трогательно. Ури Шмуклер, как он представлялся, затевая беседы прямо посреди дороги, не обладал ничем выдающимся, кроме носа, способного потягаться в размерах с нашей садовой мотыгой. На остров он прибыл для того, чтобы обратить нас в свою веру. Поскольку говорил он вкрадчиво, всё больше улыбался и никому не вредил, народ не находил повода выставить его взашей и просто терпел, отвечая на велеречивые увещевания понимающими взглядами и равнодушными кивками. Ури всё это понимал по-своему и храбрился. Он с чего-то взял, что очень нам нужен, ходил гордый, держа под мышкой потрёпанный кожаный портфель, и всем своим видом показывал, что ему у нас жутко нравится. Вероятно, так оно на первых порах и было. Остановился он на постой не где-нибудь, а в нашем старом доме, который отец после кончины деда привёл в порядок, а мать, следуя наставлениям Кроули, приспособила под гостевой. Я был тогда ещё слишком юн, чтобы жить без родителей, а Тандри вышла замуж за Гордиана, программиста из Окибара, и перебралась к нему. Ури был явно при деньгах, поскольку заплатил нам за полгода
вперёд, рассчитывая за это время выполнить возложенную на него миссию и обратить в свою веру если не всю Фрисландию, то хотя бы нашу деревеньку. Поначалу он пробовал ездить по югу, добрался до Соранда, но там его видимо побили. Во всяком случае, вернулся он быстро и два дня не показывался на улице, залечивая ушибы и синяки. Неудача его не сломила, и он отправился в Окибар на поклон к нашим старейшинам. Мы между собой посмеивались, зная, что его там ждёт, и были удивлены, когда он не возвратился ни назавтра, ни через два дня, ни к концу недели. Догадываюсь, о чём вы подумали: бедняга либо запил с горя, либо на радостях загостил у какой-нибудь тамошней красотки. Спешу вас удивить: ничего подобного Ури Шмуклер не смог бы сделать даже при большом желании. По той простой причине, что на нашем острове не настолько скучно, чтобы открывать питейные заведения и уж тем более позволять женщинам позорить своё добропорядочное имя. Благодаря нашей всеобщей любви к уединению и спокойствию, отчего нас иногда в серьёзных научных книгах сравнивают со средневековыми японцами, мы исстари не ведаем таких пагубных явлений,
как религия, публичный блуд и демократия, придерживаясь заповедей предков и здравомыслия. У нас это жизнеустройство называется древним термином «фолькерул», когда шестеро отцов семейств выбирают седьмого, старшего, получающего титул «септус», в чём знакомые с латынью уловят и «семёрку», и «ограду». Шесть септусов выбирают своего старшего, «фортуса», в котором звучит и латинская «прочность», и германское «четырнадцать». Затем уже двенадцать фортусов выбирают «патернуса», и, наконец, совет патернусов назначает старейшин в четыре крупнейших города острова: Окибар на юге, Кампу на севере, Доффайс на востоке и Санестол на западе. Фолькерул позволяет нам не иметь таких затратных статей расходов, как суды, тюрьмы и полиция. Суды вершатся на общих сходах родов под предводительством септусов, где решения принимаются единоголосием и сразу же приводятся в исполнение, без проволочек и обжалований. Виновные наказываются, невинные отпускаются, никто никого не перевоспитывает и не сторожит. Что же до общего порядка в городах и деревнях, то, как говорится, «зачем нужны дворники, если каждый сам отвечает за свой
мусор». С детства у нас прививают лишь одно простое нравоучение: не желай ближнему того, чего не пожелаешь себе. В дополнение к фолькерулу его вполне хватает для того, чтобы в пору взросления мы входили с полным пониманием, что делать можно, а что  - нежелательно. Надо ли добавлять, что при таком устройстве никакая религия, взращиваемая и вскармливаемая на человеческих пороках, не приживается, как её ни насаждай. Дед мне рассказывал, что в стародавние времена к нам на остров приплывали корабли с незваными гостями, которые хотели, наподобие Ури, предложить своё видение праведной жизни, с блестящими крестами, душистыми кадильницами, плаксивыми песнопениями и призывами непонятно зачем и перед кем смиряться. Только в отличие от Ури приплыли они не налегке, а в сопровождении небольшой, но хорошо обученной армии, задачей которой было убедить наших предков послушаться гласа их бога, понастроить молелен, креститься и таким образом спастись от грядущей погибели. Предкам всё это не понравилось, однако из любопытства они позволили заезжим жрецам провести показательную службу. Когда же те, вдоволь напевшись
и устав молоть языками, стали предлагать всем присутствующим съесть кусочек плоти их любимого бога и запить эту гадость его кровью, матери увели детей, а отцы, вооружившись кто чем, утроили гостям пышные проводы. Корабли, которые больше не понадобились, решено было сжечь, чтобы не напоминали о том чёрном дне, хотя, по словам деда, некоторые из наших мастеров впоследствии переживали, уж больно хороша была оснастка и прочны паруса. Несмышлёной ребятнёй, помню, мы бегали в те места, где на краю поля стоял просевший от времени курган, и пытались откопать что-нибудь интересное. Однажды я принёс домой красивый железный крестик с разноцветными камушками и первым делом похвастался отцу, за что был незамедлительно отшлёпан и навсегда с находкой разлучён.
        - Кто твои боги?  - спросил он меня, глядя сверху вниз на мои грязные щёки, и довольный, что не видит ручьёв слёз.
        - Ты да мамка,  - ответил я, как учили, и хлюпнул носом.
        - А ещё кто нужен?
        - Никто…
        - Ну вот и ступай делами заниматься. А как узнаю, что ты снова к курганам подходишь, ладонь пожалею.
        Я понял отца правильно и с полуслова. «Ладонь пожалею» должно было означать, что за следующий проступок я получу, скорее всего, по-взрослому, ремнём. Мне тогда ещё повезло. Моего закадычного приятеля Льюва его папаша за находчивость отодрал так, что тот потом долго морщился всякий раз, когда садился.
        Ури Шмуклер вернулся через девять дней, очень задумчивый, погрустневший и без портфеля. Целыми днями просиживал перед домом или на берегу, глядел на волны, на рассветы и закаты, разговаривал сам с собой и всем своим видом давал понять, что готов вот-вот утопиться или повеситься. Поскольку никому, кроме разве что моей матери, до него дела не было, он сводить счётов с жизнью не стал, продышался, выговорился, растёр как следует нос и повеселел. Как-то я застал его по-соседски беседующим с Кроули. Оба устроились на бочках, украшавших причал перед нашей конторой, и Кроули угощал раввина трубкой с кубинским табаком. Погода была безветренная, и на причале стоял густой сигарный запах. А всё потому, что Кроули имел привычку курить именно тот табак, который выковыривал из кубинских сигар. Другого он не признавал. Ури кашлял, улыбался, но сдаваться не спешил. Так они сидели некоторое время, разговаривая ни о чём, пока раввину из Нью-Йорка ни вздумалось услышать мнение Кроули о его религии.
        - Я вот не понимаю,  - сказал он, прикрывая нос шарфом,  - почему, если мы все произошли от Адама, вы так настойчивы в своём желании отличаться от остальных?
        - Кто произошёл от Адама?  - не расслышал Кроули.
        - А вы не в курсе?  - Ури оживился.  - Люди произошли от Адама. Не от обезьяны же.
        Кроули пустил из-под усов струю дыма, покосился на собеседника и уточнил:
        - Кто создал Адама?
        - Иегова, бевадай[7 - Разумеется (ивр.)]!
        - Хорошо, а до Иеговы?
        - В каком смысле?
        - В прямом.  - Кроули посмотрел на меня, делавшего вид, будто чищу поручни уставшего от ожидания пассажиров парома.  - Вы Тору читали?
        - Читал ли я Тору?! Господин Кроули, я так читал Тору, что мне уже кажется, что я её писал.
        - Ну тогда, рав Ури, напомните мне, кто создал адама в первой главе Бырэйшит? Адама, разумеется, с маленькой буквы, а не того, который появляется во второй.
        Нос Ури оживился, ноздри раздулись, втянули морской воздух и задрожали. Стало понятно, что Кроули не тот простак на бочке, за которого он его до сих пор принимал. Я перестал тереть поручень и вспомнил все те шкафы и полки в доме моего старого друга, заваленные книгами, которые он не только собирал, но и почитывал. Надвигался ураган.
        - Элохим,  - сказал Ури и выжидательно посмотрел на собеседника.
        - Просто Элохим?
        - Просто Элохим.
        - Кто такие?
        - Бог.
        - Или всё-таки «боги» во множественном числе?
        - Ну, да, боги, но глагол…
        - Значит, в первой главе боги по образу и подобию своему создают адама, причём сразу мужчину и женщину. А во второй главе Элохим Иегова, как у вас его с тех пор постоянно называют, что христиане переводят как «Господь Бог», снова создаёт Адама, одного, из глины, а потом из этого Адама делает ему жену Еву. Так, может быть, если вдуматься, то в первой главе боги создали не человека, а сразу человечество, мужчин и женщин, после чего один из богов, самый шустрый и активный, когда боги Элохим на седьмой день, увидев, что у них всё хорошо получились, пошли отдыхать, смастерил себе две куклы, с которыми потом всю книжку играет, которых пугает и стращает? Никогда не задумывались?
        Раввин решил было обидеться, но вместо этого затянулся трубкой и первый раз не закашлялся. Кроули тем временем продолжал:
        - Я ведь человек простой и понимаю всё написанное буквально. Талмуда вашего, который Торе все косточки перемывает, не читал и в ближайшее время не собираюсь, да всех его томов и не найти, если только вы мне в этом не поспособствуете. Ограничиваюсь тем, что есть. А то, что есть, со всей очевидностью утверждает, что нас с вами создавали разные боги. Так зачем нам идти под вашего бога, когда нам своих вполне хватает? Тем более что наших ни бояться, ни молить о помощи не нужно. Они сами знают, кому, в чём и когда нужно помочь. Они же наши создатели, наши предки.
        Собеседники замолчали, а я вернулся к работе. Кто такие раввины, я знал понаслышке, и мне представлялось, что они ребята хитрющие и всё на свете могут объяснить выгодным им образом. Почему Ури Шмуклер не пустился тогда в духовный спор, ума не приложу. Кроули потом мне сказал, что духовного у них спора не могло получиться уже потому, что у ортодоксальных адамитов нет духа. Душа есть, а духа нет.
        В другой раз вышло наоборот: равви Ури разговорился со мной. Я дежурил в конторе, пока Кроули отходил перекусить. Когда он вернулся, меня уже почти убедили в том, что гиюр[8 - Обряд обращения нееврея в иудаизм.], это не такой уж страшный обряд и что пройти его должен всякий уважающий себя мужчина. Как я впоследствии понял, самые узкие места гиюра Ури в нашей беседе умудрился обойти, не сказав главного. Появление Кроули заставило моего собеседника сбавить обороты, но было видно, что он весь в священном порыве, поскольку я оказался первым слушателем, не пославшим его сразу и далеко. Кроули покачал косматой головой.
        - «Израилю столь же тяжко от прозелитов[9 - Перешедший из одной религии в другую.], как от язвы». Откуда это, рав?
        - Йевамот[10 - Один из трактатов письменного Талмуда.], стих сорок седьмой.
        - Выходит, за неугодное вашему богу дело вы взялись, рав.
        - Отчего же, господин Кроули? В Мидраше[11 - Раздел устной Торы.] сказано обратное: истинный прозелит дороже в глазах Иеговы, нежели человек, рождённый евреем.
        - Из вас получился бы хороший юрист, рав. Никогда не пробовали?
        - Я и есть юрист,  - без улыбки ответил Ури Шмуклер.
        Кроули вернулся, я мог идти по делам, однако задержался, чтобы послушать, куда дальше выведет их учёная беседа. Заговорили про прозелитов вообще. Хорошо ли это? Кому и когда подобает менять одну веру на другую? Что может к этому подтолкнуть? В отличие от меня раввин искренне удивлялся познаниям старика в истории и географии стран, где он никогда сам не бывал. С прозелитов перешли на чистоту крови вообще и семитскую кровь в частности. Кроули уточнил, из каких именно семитов будет наш гость. Тот сказал, что его бабки с дедками приехали в Новый Свет через Германию из Польши. Кроули вздохнул и поинтересовался отношением Ури к арабам. Ури пожал плечами. Из всего этого Кроули сделал и озвучил вывод, что тот ашкеназ и антисемит. Чем вызвал взрыв негодования, выслушал всё, что последовало, а когда Ури угомонился, уточнил:
        - Хотите сказать, арабы не семиты, рав?
        - Семиты.
        - Тогда как назвать тех, кто призывает к их угнетению? И не только призывает, но и постоянно с ними воюет?
        - Евреи.
        - Но вы ведь не еврей, рав.
        - Ах, господин Кроули, зачем вы так говорите! Как это не еврей?
        - Вы иудей, но не еврей. Ваши предки, будучи ашкеназами, приняли иудаизм, как приняли его в своё время те же бедуины, персы, эфиопы, татары, кавказцы и многие другие, кто никогда до этого не покидал своих мест обитания и никогда ниоткуда не изгонялся и в плен ни в какие вавилоны и египты не попадал. Тим, передай-ка мне вон ту книжку, что стоит на второй полке слева. Нет, пониже, с синим корешком. Да, правильно. Вот, рав, почитайте, если хотите, вашего же историка Шломо Занда, который популярно рассказывает, когда, где и сколько народа перешло в иудаизм, не будучи евреями по крови. Если он говорит правду, то получается, что палестинские арабы и есть исконные жители Израиля. Как и «афро-американцы», названные так лишь затем, чтобы скрыть истину: они не негры, а всё те же индейцы, исконные жители Америки и вовсе не потомки африканских рабов.
        Вообще мне очень нравилась эта особенность старика Кроули. Он никогда ни с кем не спорил и почти никогда не пускался в пространные объяснения своих взглядов. Если он чего-то не знал, то просто помалкивал, но уж если знал, то говорил, как рубил, и нисколько при этом не интересовался реакцией и встречными доводами собеседника. Они его просто не интересовали.
        После того достопамятного разговора в голове бедного Ури Шмуклера произошло нечто такое, что заставило его покинуть наш остров с первым же попутным кораблём. Он так спешил, что впопыхах совершенно позабыл вернуть Кроули одолженную книжку с синим корешком. При этом отправился он вовсе не домой на запад, а на юго-восток, в Европу. Сведущие люди рассказывали, что из Европы он, не останавливаясь, домчался до Израиля и там почти сразу же вступил в ряды борцов за права палестинцев. Кто-то даже как будто видел его по телевизору, загорелого, посвежевшего и такого же длинноносого, когда он по-английски кричал в микрофон журналиста арабского новостного канала, призывая своих соплеменников реже слушать раввинов и чаще вспоминать о боге. Не знаю, кем он в итоге стал, жив или нет, но с тех пор в наших краях больше ни один священнослужитель, равно как и юрист, не объявлялся.
        Эта показательная история, если вы ещё не забыли, отвлекла меня от рассказа о Ладомиле, моей русской бабушке и матери моей матери. Хромого Бора она повстречала не где-нибудь, а в Берлине, в последние дни войны. Хромым он тогда, разумеется, ещё не был, имел прекрасную выправку и произвел на юную переводчицу неизгладимое впечатление. Кстати, в отличие от неё, первой выпускницы московского Военного института иностранных языков, дед попал на фронт, как водится, совершенно случайно. Можно сказать, по недоразумению. Один из сопровождавших атлантический конвой ленд-лиза[12 - Программа поставки помощи между союзниками в 1941 -1945 гг.] крейсеров США вошёл в пролив Анефес и бросил там якорь на целых три дня, пока команда вынуждена была ремонтировать частично отвалившийся по дороге скуловой киль. Деталь, понятное дело, не сказать, чтоб жизненно важная для судна, однако поскольку отвалился он не весь, оставшаяся часть крайне затрудняла маневрирование. Дед был всегда человеком любознательным, а в молодости ещё и отчаянным. Поэтому, не поставив в известность родителей, он вместе с новыми друзьями-матросами,
рассказывавшими ему много интересного о плавании по океану, погрузился в шлюпку и отправился на крейсер, будучи в полной уверенности, что, погостив несколько часов и осмотрев столь интересное хозяйство, благополучно вернётся на берег. Увиденное на крейсере, а тем более радушие команды, угостившей бравого гостя невиданными доселе спиртными напитками, привели деда в такое непотребное состояние, что он заснул прямо в румпельном отделении, а когда проснулся на жёстком железном полу от тряски, грохота и раскачивания, обнаружил, что родная Фрисландия уже далеко за кормой. Портом назначения конвоя, к которому был приписан дедов крейсер, оказался Мурманск, однако, как оно часто бывает, если уж что-то не заладится, ничего путного не жди. Нагоняя своих, американцы переоценили возможности судна и перегрели моторы. Пока они плелись вдоль берегов оккупированной немцами Норвегии, их заметили и попытались расстрелять с воздуха. В этом месте дед любил рассказывать, как собственноручно подстрелил из самозарядного «гаранда» пикировавший на них бомбардировщик «Юнкерс-87», хотя я подозреваю, что это вряд ли возможно,
и просто его выстрел совпал с удачным попаданием из палубного орудия. Как бы то ни было, атака была успешно отбита, а деда новые друзья сочли настоящим героем и приняли в своё американское братство. Между тем командование крейсера получило радиограмму о том, что основной конвой уже выполнил задание и отчаливает из Мурманска в обратном направлении. Продолжать путешествие было безсмысленно, и крейсер, встав на рейд в нейтральных водах, несколько дней дожидаться остальных.
        За это время дед проникся идеей мировой войны и решил во что бы то ни стало в ней поучаствовать. Вероятно, сила его желания была настолько велика, что когда крейсер уже двигался в фарватере остального конвоя, радисты приняли приказ главнокомандования менять маршрут и идти к берегам Великобритании, где в то время формировалась союзническая эскадра. В довершении неприятностей на Северном море поднялся небывалый даже для тех широт шторм, в результате которого судно отнесло на запад, в датские воды. Потерявшая за попытку отбиться от своей оккупации двух солдат, Дания поспешно сдалась Германии, и ко времени описываемых дедом событий там уже квартировало шесть дивизий вермахта. Хотя Фрисландия всегда и всюду сохраняла полнейший нейтралитет, не вмешиваясь в дела других и не позволяя никому вмешиваться в свои, дед не мог рассчитывать на то, что, оказавшись в плену у немцев в числе американских военных, будет под фанфары выпровожен из страны на все четыре стороны. Поэтому когда их крейсер вступил в неравный бой с береговыми батареями измельчавших потомков некогда свободолюбивых викингов, он снова
вооружился верной винтовкой и встал со своими новыми братьями по оружию плечом к плечу. Крейсер подбили, он стал быстро набирать воду и стремиться ко дну, уцелевшие храбрецы попрыгали в шлюпки и рванули берегу. Дальше произошло нечто подобное знаменитой высадке в Нормандии в «день Д», только в миниатюре. Под градом пулемётных очередей они с грехом пополам добрались до пологого берега, где можно было спрятаться разве что за песчаными сопками. Только сейчас смельчаки осознали, что судьба привела их в лапы врагов. Потеряв половину команды убитыми, не имея возможности помочь раненым, они решили сдаваться. Вернее, пока они решали, стараясь перекричать друг друга и жужжащие вокруг пули, корабельный кок сорвал с себя белый халат, привязал к дулу ружья и встал в полный рост, размахивая им. Не на шутку раззадоренные датчане успели по нему пару раз пальнуть, но только ранили в ногу. В итоге из пятисот членов экипажа сдалось чуть больше двухсот уцелевших. Их разместили в двух больших амбарах и круглосуточно охраняли в ожидании дальнейших распоряжений. А поскольку война уже близилась к своему неминуемому
завершению, никаких определённых распоряжений из штаба не поступало. Сами же американцы разделились на тех, кто призывал остальных ждать и верить потому, мол, что они представляют собой большую ценность и их обязательно на кого-нибудь выменяют, и тех, кто был уверен, что их, в конце концов, пустят в расход. Дед относился ко вторым. Он вообще, если вы ещё не поняли, особым терпением не отличался. На третью или четвёртую ночь они избавились от верёвок, нашли в полу лаз и стали по очереди выбираться наружу. Оставаться больше никому не хотелось, так что побег растянулся, народу повылезало много, их заметили, снова началась пальба, и здесь уже каждый оказался за себя. Дед к этому моменту успел разоружить одного из охранников и смог открыть ответный огонь. Почему-то датчане побоялись его преследовать. На пару с приятелем они прыгнули в мотоцикл с коляской и рванули, куда глаза глядят. Горючего хватило ровно на то, чтобы доехать до ближайшего городка под названием Тённер. Поскольку мотоцикл был военный, немецкий гарнизон поначалу принял их за своих, то есть за датчан. Разумеется, подлог очень скоро открылся.
Пришлось снова поднимать руки и сдаваться на милость автоматчиков. Немцы повели себя более миролюбиво. Правда, они расстреляли приятеля деда. Очевидно потому, что тот попался им в американской военной форме и решил погеройствовать, мол, меня нельзя трогать, не то дядя Сэм покажет вам кузькину мать. Дед же был по жизни высок, на крейсере формы ему не нашлось, и он все время оставался в том, в чём случайно сбежал из дома. Немцы так и не поняли, кто он, но поняли, что не русский и не штатовец. Пожалели, одним словом, молодого да желторотого. Более того, когда убивали его приятеля, дед, конечно же, сложа руки не сидел и попытался помешать расправе, за что получил пулю в бок. Ранение оказалось сквозным, крови вытекло много, но неподалёку располагался госпиталь, и деда отправили туда. Госпиталь находился в зоне местного аэродрома и обслуживал эвакуированных с фронта офицеров СС. Дед провёл там несколько спокойных дней, соображая, как поступить дальше. Заодно познакомился с соседом по койке, неплохо говорившим по-английски. Из разговора с ним он понял, что его здесь принимают то ли за шведа, то ли
за голландца, одним словом, почти за своего.
        Один из последних дней в госпитале дед запомнил очень хорошо. Было 29 апреля 1945 года. Утром он видел из окна, как на посадочной полосе разворачивается только что севший «Юнкерс» с чёрно-белым крестом на фюзеляже. Самолёт сразу же окружил весь местный генералитет, выстроившись по стойке смирно. Стало понятно, что прилетел кто-то важный. По трапу спустились трое мужчин, три женщины и овчарка, которым собравшиеся дружно отсалютовали и что-то крикнули. Прибывших куда-то увели, но через некоторое время один из них, обаятельный, с красивым голосом и неспешными манерами в сопровождении целой свиты вошёл в госпиталь. Кто могли, повскакивали с мест, подбрасывая руку в приветствии, однако гость сделал знак, чтобы все успокоились, и минут пятнадцать увлечённо говорил. Сосед впоследствии пояснил деду, что речь шла о некоем адмирале Карле Дёнице, Верховном главнокомандующем вооруженных сил Германии, который уполномочивался вести переговоры с западными союзниками вплоть до подписания пакта о безоговорочной капитуляции. Закончив речь, оратор двинулся между койками, пожимая руки раненым. Пожал он руку и деду.
Тому запомнились грустные глаза, тонкие усики и большая ладонь. Сразу после этого все прибывшие снова погрузились в самолёт и улетели в западном направлении. Так мой дед, сам того не зная и не желая, лично познакомился с Адольфом Гитлером. Которого, как все знают, обнаружили на следующий день, 30 апреля, застрелившимся в бункере. Правда, его же вскоре нашли сожженным вместе с женой в траншее в парке при Канцелярии. Застрелившийся труп советы забрали на экспертизу в Москву, где он впоследствии затерялся. Сожженный труп исследовали союзники, правда, исследовать, кроме зубов, там было нечего, а все архивные данные на эту тему были уничтожены лечащим врачом фюрера ещё 20 апреля, сразу после дня рождения последнего. Тот же, кому накануне жал руку мой дед, явно не был похож на человека, который на следующий день будет пускать себе пулю в лоб или надкусывать капсулу с цианидом. Да и курс его «Юнкерс» брал явно не обратно на юг, а скорее на Испанию. Именно этими сомнениями дед поделился с моей бабушкой, когда встретил её через месяц в Берлине, и она наивно, как и все, радовалась, что война закончена,
а главный враг получил своё. Поверила она ему лишь тогда, когда в середине июля на конференции в Потсдаме её тогдашний кумир по фамилии Сталин принялся настаивать на том, что Гитлер скрылся. Он так и сказал: «возможно, в Испании или Аргентине». Правда, это уже совсем другая история, а тогда, в датском госпитале, дед думал лишь о том, как бы снова удрать.
        Первая неделя мая стала свидетельницей больших перемен в континентальной Европе. Брошенные на защиту Берлина датский и норвежский полки были жестоко разгромлены, и 2 мая их окровавленные остатки капитулировали. Бывшие союзники немцев, избежав в таком качестве гибели за пять лет до этого, теперь поспешили сделать вид, будто всё это время в их странах сжимало свой боевой кулак местное сопротивление. Если в конце 1944 года, говорят, в Дании насчитывалось 25 тысяч подпольщиков и партизан, к маю их стало в два раза больше. И если в первую цифру верится с трудом, то вторую дед ощутил на себе, когда однажды на рассвете Тённер проснулся под треск пальбы и воинственные крики: датчане, очень может быть, что те же самые, которые обстреливали с берега их крейсер, теперь набросились на бывших однополчан-немцев и стали их уничтожать дом за домом, отряд за отрядом. Датчанином оказался и сосед деда по койке. Ещё накануне он весело горланил по-немецки и прикидывался своим в госпитале, а сейчас, видя, как всё оборачивается, раздобыл где-то оружие и не пожалел даже ухаживавших за ними санитаров, кроме, разумеется,
местных. Деду всё это не могло понравиться, но выбирать приходилось между жизнью и смертью, так что он был вынужден примкнуть к датским «храбрецам». К вечеру того же дня аэродром был захвачен, а под утро на него сел первый американский самолёт. Постепенно сюда стали стягиваться всё новые и новые силы, готовые двинуться в Германию под звёздно-полосатыми флагами. Кое-кого дед радостно узнал. Это были чудом уцелевшие моряки с его крейсера, освобожденные из плена и уверенные, что и ему пришлось несладко. Про рукопожатие с фюрером дед скромно умолчал. Закончилось тем, что их всех приписали к 94-му мотострелковому полку и отправили сперва в Любек, а затем в Гамбург. Оба города произвели на деда неизгладимое впечатление размахом разрушений. Особенно Гамбург. Особенно в районе парка Эйльбек, который совершенно не пострадал, хотя в двух шагах от него от температуры плавились камни многоэтажных домов. Как такое возможно и что на самом деле было сброшено на город, дед так и не сумел выяснить.
        В Гамбурге он собирался погрузиться на американское судно и отправиться из этого европейского идиотизма домой, но тут произошла очередная странность военного времени  - деда наградили и присвоили чин. Награда была американская, называлась «Медаль почёта» и представляла собой перевернутую дьявольскую звезду, на которой богиня по имени Минерва прогоняет щитом мужика со змеями, а в другой руке держит связку с топором посередине  - римскую фасцию, откуда пошёл итальянский фашизм. В довершении композиции медаль крепилась на голубой ленте, в центре которой были вышиты белые звёзды  - ровно тринадцать. Дед от такого подарка хотел отказаться, но ему объяснили, что это чуть ли не самая важная их награда, присваиваемая за мужество и героизм, «превышающие долг службы». Долга дед никакого не испытывал, но по молодости был горд тем, что серьёзные генералы его признали за своего. Генерал, вообще-то был один. К тому же он приходился не то тестем, не то шурином одному из моряков, которого дед спас, когда они штурмовали береговые сопки после неудачной высадки под датские пули. Сам он этого эпизода не помнил,
но Патрик Даффи, как звали того парня, божился, что обязан деду жизнью. Они были ровесниками, сдружились ещё по пути в Мурманск, так что со стороны деда никаких возражений не последовало. Возможно ещё и потому, что его гораздо сильнее, чем награда, поразило звание  - капитан. Патрик тоже его получил, однако он ещё на крейсере был младшим лейтенантом, так что его повышение до морского лейтенанта, соответствующего сухопутному капитану, выглядело вполне естественно, тогда как дед, по сути, не был даже рядовым. Не говоря уж о том, что он не был и американцем. Когда дед рассказывал об этом, он сперва хмурился, потом хитро улыбался и в итоге заявлял, что война  - это в первую очередь бардак. Как бы то ни было, награда, звание и новенькая форма сделали своё дело, и молодой уроженец далёкой Фрисландии отправился вместе с полком дальше по германской земле навстречу своей неведомой судьбе, которая предстала перед ним в образе красивой белокурой и очень серьёзной девушки со сладким именем Ладомила.
        Влюбился он не с первого, а со второго взгляда. Первый взгляд у него вышел не ахти какой, потому что, добравшись до поверженной столицы ровно в день подписания капитуляции, американцы на радостях, что их больше никто не будет убивать, пропраздновали всю ночь, чрезмерно расслабились, утроили дебош, погнались за обидчиками и оказались в зоне советской оккупации. Численного перевеса ни у одной из сторон не было, однако дед впоследствии отдавал должное русским кулакам и всегда приводил в пример сородичей бабушки, когда говорил о «настоящих мужиках». В синяках, но довольные, американцы загремели в одну из советских комендатур, куда наутро для выяснения обстоятельств явился недовольный начальник в подозрительно чистой гимнастёрке. Вместе с ним пришла и переводчица. Дед больше всего на свете хотел спать и пить, а потому первый взгляд на девушку произвёл на него впечатление чего-то мутного и несвоевременного. Но голос у неё был приятный, и он послушно отвечал на все вопросы, пока ни понял, что влип в серьёзную историю, так как начальник подозревал американцев в умышленной провокации. А кроме того,
несколько его подопечных в результате драки получили серьёзные телесные увечья, и всё указывало на то, что нанёс их ни кто-нибудь, а именно дед. Бабушка же этот допрос с пристрастием запомнила очень хорошо. Запомнила она и своё первое впечатление от этого «простофили», как она выразилась, который понятия не имел, что происходит, в отличие от прочих американцев не улыбался до ушей и лишь что-то хмуро бурчал. При этом он нисколько не старался себя хоть как-то выгородить или оправдать, рассказал всё, как помнит, одним словом, в глазах её начальника, зарыл себя с головой. Иностранец, конечно, из союзников, но начальник был политически подкован и понимал, что сегодняшние союзники завтра снова станут идеологическими врагами. Серого цвета, кроме цвета собственной жизни, для него не существовало. После допроса она присутствовала при его докладе наверх и была серьёзно напугана тем, что услышала. Конечно, бабушка была юна, не прошла всю войну, почти не нюхала пороху, это была её первая командировка после выпуска из института, и она наивно считала, что хороший человек должен совершать поступки, руководствуясь
не идеологией, а справедливостью. Начальников не выбирают, но никто не запрещает иметь по их поводу собственного мнения и руководствоваться им в дальнейших действиях.
        Подробностей не знаю, но в тот же вечер русская переводчица смело вернулась к окончательно протрезвевшим штрафникам и в присутствии не знавшей никаких чужих языков охраны сообщила, что дела плохи и что их запросто могут отправить в Москву строить улицу Горького. Может быть, она сгущала краски, но, с другой стороны, ей очень не понравилось, что во время разговора по коммутатору начальник дважды повторил, что американцы оказались в расположении его части незаконно и что никаких официальных запросов с американской стороны до сих пор не поступало. Подписание капитуляции вовсе не означало конец военных действий. Люди пропадали и будут пропадать безследно. Кто располагал доказательствами того, что эти архаровцы не были пособниками немцев и не пытались расправиться с членами вверенного его строгому политическому оку подразделения? Никто. Значит, надо брать их в оборот и пускать по этапу, чтобы другим неповадно было.
        Потрясённые до глубины души американцы это поняли и поинтересовались, действительно ли никто из их командования до сих пор не хватился. Бабушка не знала, но ни к каким телефонным и прочим переговорам на английском её не привлекали. Кроме английского, бабушка, разумеется, хорошо владела немецким. Один из пленников помнил номер телефона в штабе их части. Бабушка на всякий случай его записала, понимая, что едва ли сможет воспользоваться. На другой день её начальника вызвал к себе в Лихтенберг на совещание генерал-полковник Берзарин, исполнявший обязанности первого коменданта Берлина вплоть до вскоре последовавшей за этим нелепой смерти за рулём мотоцикла. Переводчица не понадобилась, и бабушка на свой страх и риск, пользуясь служебным положением, прошла в кабинет и сделала звонок. В этом безрассудстве она походила на деда. Позвонив американцам, она тем самым подписала себе приговор. Впоследствии бабушка говорила, что, движимая праведным порывом, искренне не понимала всей тяжести своего проступка. Совещание у Берзарина ещё не закончилось, а в комендатуру уже нагрянуло американское руководство,
на джипах, при параде, вызволять своих однополчан. Пока бабушка переводила напряжённые переговоры, ей сделалась очевидной опасность складывающегося положения. Приехавшие сказали, что им был звонок, она перевела, что, мол, «поступила информация», остававшийся на хозяйстве офицер оказался неглуп, посмотрел на бабушку весьма подозрительно, и ей стало очевидно, что дело может запросто обернуться трибуналом. Дед при всём при этом присутствовал, правда, ничего толком не понимал и не видел, потому что уже не мог оторвать зачарованного взгляда от бабушки. В конце концов, их освободили, посажали на джипы и повезли в расположение части, но он что-то почувствовал, какой-то призыв не то извне, не то изнутри мятущейся груди, выпрыгнул на ходу и побежал обратно. Он не думал никого спасать, просто хотел ещё раз увидеть это удивительное, как ему показалось, создание.
        К этому моменту начальник бабушки уже вернулся с совещания, причём в смешанных чувствах. Оказывается, Берзарину тоже звонили. Американское командование подняло бучу по поводу самоуправства советских «товарищей», и крайним оказался бабушкин начальник, проявивший, по словам осерчавшего Берзарина, «самоуправство». Потом был второй звонок, уже не сверху, а из американского штаба, на сей раз с благодарностью за расторопность и понимание ситуации. У Берзарина отлегло, и он не только взял свои резкие слова обратно, но и похвалил бдительного сотрудника. В итоге получалось, что бабушка одновременно подвела своего начальника, но при этом поступила правильно. Пока тот, запершись в кабинете, обдумывал, как поступить, бабушка, теряясь в догадках и предчувствуя худшее, увидела в окне деда. В груди у неё что-то ёкнуло, она выбежала ему навстречу, и с тех пор они больше не расставались.
        Надо сказать, что с родиной к тому времени бабушку связывал разве что гражданский долг, поскольку из родственников у неё там остался лишь нелюбимый старший брат, который ещё в начале войны сумел как квалифицированный инженер получить «бронь» и уехал с заводом куда-то за Урал, в глубокий тыл. Их отец был кадровым военным, погиб в финскую кампанию у озера Толваярви. Матери она не знала, сама воспитывалась бабушкой. Весьма возможно, что её предрасположенность к деду объяснялась тем, что она почувствовала в нём доброе, но твёрдое мужское начало, и он занял в её сознании одновременно место отца и брата.
        От советской комендатуры до американского сектора оккупации на юге города они добирались пешком. Прятаться не приходилось, у обоих документы были в полном порядке, а в царившей в те дни неразберихе даже патрули больше внимания обращали на форму и улыбающиеся физиономии, нежели на потрёпанные бумажки. Тем не менее, придя в часть и собрав полученное накануне денежное довольствие, дед первым делом отвёл новую знакомую в магазин готового платья, и бабушка впервые за долгое время переоделась в штатское, похорошев ещё сильнее. Теперь она могла при необходимости запросто сойти за немку. Оставаться Берлине было нецелесообразно: её уже наверняка хватились, а когда не найдут в восточном секторе, догадаются, что она спряталась у американцев. Дед сказал начальству, что собирается жениться, получил увольнительную и укатил с бабушкой на запад, в направлении Ганновера. Укатил он не на чём-нибудь, а на популярном в те годы кабриолете «Адлер-Триумф» последнего, 39-го, года производства, который, по его собственной версии, одолжил из штабного гаража. Не думаю, что он его именно одолжил, поскольку мысли возвращаться
из увольнительной у деда не было изначально.
        Двадцать пять лошадиных сил понесли их с ветерком по пустынным дорогам разорённой страны. Местами дед выжимал до восьмидесяти пяти километров в час, заставляя бабушку округлять глаза и заливаться счастливым смехом. Отъехав от Берлина на безопасное расстояние, они спохватились, что не знают, зачем едут именно в Ганновер. Поскольку город брали американцы, дед был в курсе, что обстановка там не лучше, чем в Гамбурге: центр разбомблён, жить негде, гостеприимства от местных ждать не приходится. Они решили доехать до первого крупного населённого пункта, оценить ситуацию, по возможности передохнуть и свернуть к северу.
        Вскоре их встретила река, которая оказалась Эльбой, а на другом её берегу раскинулось безбрежное поле сиротливых каменных руин  - Магдебург. Растерянные, они проехали ещё немного и были остановлены патрулём. Трое солдат в советской форме преградили им дорогу. Установив, что в немецком авто едет американский офицер с молчаливой дамой, они ограничились проверкой документов деда, понимающе кивнули и без лишних слов пропустили. Бабушка же из разговора соплеменников успела понять, что вся восточная, то есть ближайшая часть города занята русами, западная  - американцами, но при этом и те, и другие ждут англичан, которые должны взять здешние земли под свой контроль. Оставаться в советской зоне было, мягко говоря, небезопасно: хотя командование ужесточило наказания за разнузданное поведение, бабушке часто приходилось слышать о том, как разгорячённые войной и злые на врага солдаты втихаря расправляются с теми, кто им показался подозрительным, и в особенности с немками. Надо было либо ехать дальше, к американцам, либо сворачивать на просёлочные дороги в северном направлении. Решающую роль в их выборе
сыграло одно немаловажное обстоятельство: «Адлер-Триумф» каждые сто километров выпивал по десять литров бензина, так что горючее неумолимо заканчивалось.
        В американской зоне деда встретили радушно, приняв, как водится, за своего. На всякий случай он предъявил командиру одной из частей увольнительную и справился, где лучше заправиться и переночевать. Бабушка продолжала разыгрывать хорошо говорившую по-английски немку, справедливо считая, что если уж заметаешь следы, делай это последовательно. Им залили полный бак и дали две канистры, причём денег с деда брать не стали, сказав, мол, пользуйся трофейным, брат, пока есть. Ночевать предложили «по-королевски»: в отдельной комнате на втором этаже недоразрушенного клуба. Вечер провели в компании офицеров, хотя и несколько особняком. Обоим хотелось уединения, но человеческая близость вселяла уверенность. Особенно ценной она показалась после того, как кто-то из присутствующих поделился историей о том, будто, по рассказам местных, в округе объявилась банда мародёрствующих немцев, которые брали всё, что плохо лежит, и при этом не чурались обдирать своих же. И хотя дед, рассказывавший обо всех этих приключениях, сидел передо мной живой и здоровый, помню, я в детстве страшно переживал, когда слушал, как они
с бабушкой, в конце концов, всё-таки решили рискнуть и на следующий же день прямо на рассвете отправились дальше, вверх по карте, в сторону Дании, и как на полпути до Гамбурга, заночевав на одном из хуторков, они лицом к лицу столкнулись, может быть, с теми, а может быть, и с другими мародёрами. Вместе с пожилым хозяином дома дед начал отстреливаться, их окружили и должны были вот-вот перебить, но на шум пальбы из соседнего городка приехали англичане, и мародёров повязали. В одном из них хозяин дома с ужасом признал собственного сына, на которого им с женой незадолго до этого пришла похоронка. Парень оказался явно не в себе, однако старик умолил англичан  - через бабушку  - пощадить его и отпустить в лоно любящей семьи. Чем эта драма закончилась, дед так и не узнал. Он подарил «Адлер-Триумф» командиру спасшего их корпуса, а тот в свою очередь обеспечил молодую чету верительными грамотами и билетами на поезд до ставшего недавно снова французским порта Кале.
        Путешествие по железной дороге через половину Германии и Бельгию оказалось не слишком приятным, но зато более быстрым и безопасным, чем на машине. Паровоз непрестанно дымил, железные вагоны грохотали, спать и даже толком разговаривать было трудно, оставалось лишь смотреть в окна да мечтать о скорейшем возвращении домой. Их попутчиками были главным образом раненые английские солдаты, а также несколько французов, побывавших в немецком плену. Бабушке запомнилось, что, несмотря ни на какие лишения, все были на подъёме, шутили и смеялись. Ей самой, как я потом узнал, было не до веселья, поскольку откуда ни возьмись начался жуткий токсикоз, который она всячески скрывала, а что скрыть не удавалось, приписывала банальному укачиванию и усталости. В Кале дед раздобыл билеты на паром до Дувра, и они покинули Континент, чтобы никогда больше не вернуться.
        Англия встретила беглецов солнцем и пивным духом, стоявшим вдоль всего побережья. Новые попутчики звали их с собой, в Лондон, однако дед справедливо решил, что там они обязательно застрянут надолго, и предложил бабушке перекантоваться несколько дней в Дувре, чтобы понять, каким ветром плыть до Фрисландии. Они посетили два или три питейных заведения в порту, пообщались с разношёрстными моряками и довольно скоро выяснили, что попасть в нужное место можно двумя взаимоисключающими путями: вернуться на Континент, попроситься на американское судно и надеяться, что оно не рванёт через Атлантику напрямки; либо попутным пароходом подняться до Эдинбурга, а оттуда, скажем, арендовать катер до Лервика  - административного центра и самого крупного из самых мелких поселений Шетландских островов. А там, глядишь, какое-нибудь норвежское, шведское или датское промысловое судно бросит якорь на пути в Гренландию или Исландию. Токсикоз у бабушки прошёл так же резко, как начался, и теперь она была готова к любым свершениям, лишь бы оказаться подальше  - от всего. Когда я спрашивал её прямо, хотела бы она вернуться
на родину, она смотрела на меня и спрашивала в ответ: «Зачем?». Этого я точно не знал да и интересовался лишь потому, что мне надоедало ходить с ней по нашему пляжу, а после такого вопроса она обычно грустнела и торопилась домой.
        Добравшись до Эдинбурга, они задержались там дольше, нежели предполагали. Виной тому была погода, которая на тех широтах всегда, увы, предсказуемо плохая. Больше недели ни одно судно вообще не покидало порт, а команды тех, что приходили, первым делом спешили в церковь благодарить за спасение. Деньги деда закончились. Так что когда штормы утихли, по-прежнему не могло быть и речи о том, чтобы, как они планировали, нанять хоть какой-нибудь катер. Бабушка пошла подрабатывать посудомойкой, а дед каждое утро встречал в порту Лит, соглашаясь на любую подённую работу. Таская мешки с ячменём, он, чтобы подбодрить себя и сотоварищей, напевал и насвистывал песенки, которые у нас на острове знают все от мала до велика. Звучат они похоже на пиратские шанти, однако, если прислушаться, в них больше задора и напевности. Голос у деда был сильным, так что пел он в своё удовольствие, и никто на него не цыкал. Однажды на него даже обратил внимание один из управляющих, подозвал и поинтересовался, что это за странный язык.
        А язык у нас, надо сказать, и в самом деле странный, особенно на английский вкус. Скажем, какая-нибудь простенькая фраза вроде «У меня есть дом», что по-английски будет, как известно, I have a house, а по-нашему Ih hab husus. Зато если у англичанина дома нет, то он скажет I don’t have a house, а мы  - Ih non hab husum. С одной стороны, никаких артиклей, но зато ценой обязательных падежных окончаний: есть дом  - husus, нет дома  - husum. А всё оттого, говорят, что в древности нашу Фрисландию населяли потомки как германцев, так и латинян. Поэтому всяким нынешним итальянцам наша речь кажется хоть и знакомой, но слишком грубой, а немцам с англичанами, напротив, весьма приятной и напевной в силу большого количества гласных звуков.
        Услышав объяснение деда, управляющий ещё больше заинтересовался. Он с кем-то переговорил, и на следующий день дед, вместо того, чтобы тягать мешки, прямо со смены был посажен в приехавшее специально за ним авто, отвезён в роскошный по скромным местным меркам особняк и представлен некому Кеннету Сандерсону, который с 1941 года служил генеральным директором «Дома Сандерсона»  - компании, владевшей довольно крупной винокурней. Вообще-то на ней производили виски, для чего и нужны были мешки с ячменём, однако с начала войны дела пошли из рук вон плохо, да к тому же британское правительство потребовало от всех ликёроводочных заводов или свернуть производство, или переквалифицироваться под военные нужды, то есть запустить всевозможные химические линии. Кроме всего прочего, на спиртное были повышены государственные налоги. В итоге мистер Сандерсон теперь сутки напролёт искал способ вернуться к довоенным поставкам виски на отечественный и мировые рынки. В Америке он открыл представительство ещё в 1932 году, то есть за год до официальной отмены сухого закона, и если бы не война, дела бы его сейчас были куда
лучше. Всё это он откровенно поведал деду и стал расспрашивать его о Фрисландии, признавшись, что всегда считал, что это часть не то Германии, не то Нидерландов, но никак не отдельное царство-государство. Дед понял, что начинается полоса везения и что нужно ковать железо. Он расписал фирмачу все прелести нашего острова, честно указал примерное его население, поддакнул насчёт суровости климата и согласился с предположением о преобладании брутальных мужчин, потомков как викингов, так и римлян. Не упомянул он лишь того незначительного факта, что наши «брутальные мужчины» равнодушны к алкоголю, предпочитая пьянеть от жизни. Ну так ведь мистер Сандерсон, явно привыкший делать выводы и принимать решения самостоятельно, и не спрашивал…
        В итоге дед был на весь последующий месяц снят с погрузочно-разгрузочных работ и приближен к руководству компании настолько, что прошёл полный инструктаж не только по технологии производства настоящего шотландского виски, но и по коммерческой его стороне  - продвижению, продажам, отчётности. Не возражал он по вполне понятным причинам: итогом должно было стать плавание прямо из порта Лит к берегам Фрисландии на торговом судне, гружёном ящиками со знаменитой в Старом Свете маркой VAT69, купажированной, как он теперь знал наверняка, из чуть ли не сорока разных сортов солодового и зернового виски. Если вдруг новый продукт придётся его соплеменникам по вкусу, что ж, он станет первым и главным продавцом этого огненного напитка, если нет  - неважно, зато он скоро будет дома. Мистер Сандерсон оказался и в самом деле человеком предприимчивым, и скоро довольно вместительный универсальный сухогруз вошёл в доки под погрузку. Настало время деду понервничать. Он осознал, что если такая махина бросит якорь у них в порту и даже если её удастся разгрузить, непонятно, где столько ящиков хранить. Конечно, виски
не портится, а в стеклянной таре даже не стареет, но кто его там станет пить? Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы предположить вместо радости возвращения на родину огромный международный скандал. Дед переживал настолько, что поделился сомнениями с ожившей наконец после стольких мытарств бабушкой. Та посоветовала ему не тянуть до последнего, а честно выложить всё мистеру Сандерсону. Шотландец внимательно деда выслушал, но только рассмеялся:
        - Неужели ты думаешь, что я всего этого не предусмотрел, братец?  - сказал он.  - Мы зафрахтовали нашу посудину до самого Галифакса, что в Новой Скотии[13 - Новая Шотландия  - одна из трёх приморских провинций Канады.]. У капитана есть десять дней, чтобы определиться с объёмом разгрузки у тебя на острове. По истечении этого срока он обязан двигаться дальше. Не переживай, старина Бор! Зато теперь я вижу, что не ошибся в тебе. Да, кстати, я тут навёл кое-какие справки по поводу твоей родины и знаю, как можно решить ещё одну небольшую проблему.
        - Какую проблему?  - насторожился дед.
        - Расчеты за виски, разумеется. У вас же там нет ни фунтов, ни долларов, ни крон, не так ли? У вас там и денег нормальных, по сути, нет, правда? Вы до сих пор, как я понял, предпочитаете обмен натуральный, товар на товар.
        - Ну, почему же… не обязательно.
        - Знаю, знаю! О том и говорю. Поэтому предпочёл бы заранее договориться о том, что ни селёдкой, ни даже шкурами свой виски я измерять не намерен. Хочу сразу договориться, что меня интересует исключительно золото.
        А надо сказать, что, действительно, у нас на острове вместо, точнее, в качестве денег используются золотые слитки самого разного размера. Золотой прииск один, на восточном побережье, заведуют им старейшины Доффайса, которые следят за добычей и вводом новых «капель», как мы их называем, в обращение. Все слитки штампуются указанием исходного веса и дальше ходят по номиналу. Раньше их всякий раз взвешивали, но золото, как известно, метал нежный, довольно быстро изнашивается, так что вес не всегда соответствует указанному на штампе. Мы привыкли, относимся к слиткам бережно, зря из кубышек не вынимаем, благо у всех обычно есть что-то, что может понадобиться в хозяйстве соседям. Вот и меняемся рыбой на мёд, ножами на платья, шкурами на рыбу. Звучит примитивно, понимаю, однако когда не ставится задача быть «самым богатым», деньги играют роль мерила ценности, а не средства наживы. Богатыми у нас считаются те рода, что живут в хороших домах несколькими поколениями разом. А всякие одинокие бобыли, сколько бы всего у них ни водилось, всегда будут чувствовать себя недоделанными и стремиться в первую голову
быть полезными, чтобы на них не смотрели косо. Если у нас хотят нанять стороннего работника, ему на выбор в качестве платы предлагают обычно несколько вариантов. Многие соглашаются трудиться за часть урожая, улова и тому подобное. Некоторые рады тому, что им позволяют столоваться с остальными и дают крышу над головой. Если же ты мастер своего дела и лучше тебя не сыскать, тогда, конечно, твои руки в буквальном смысле могут оказаться на вес золота.
        Дед смекнул, что с товаром у шотландцев проблемы всё-таки будут, но вслух говорить об этом не стал. Ему было главное попасть домой, а дальше  - как получится. Важно, что он никого не обманывал, мистер Сандерсон давал себе отчёт в возможных рисках и сознательно на них шёл, полагаясь на качество своей выпивки, а он, Бор, по мере надобности ему, само собой, поможет, сколько хватит сил и наглости. Он даже вспомнил, что знает кое-кого из Доффайса, кто мог бы составить ему протекцию перед местными золотовладельцами.
        Наконец, настал долгожданный день, когда корабль, трюм которого приятно пах деревянными ящиками, отошёл от облезлого причала и взял курс из Ферт-оф-Форта строго на север, в сторону Абердина. Плавание вдоль берегов Альбиона прошло на удивление спокойно и удачно, Северное море и Ледовитый океан решили взять передышку. Деду оно запомнилось только одним: признанием бабушки в том, что она беременна.
        Это известие быстро облетело всю команду. К тому времени дед уже снова считался членом экипажа, как тогда, на крейсере, будто и не было перерыва на сухопутные мытарства. Капитан решил по-свойски отметить столь важное в жизни каждого мужчины событие и так расщедрился, что самолично вскрыл два ящика с драгоценным товаром и целый вечер простоял за импровизированной стойкой на камбузе, угощая всех сочувствующих. В отличие от своих моряков-шотландцев он был родом из Ливерпуля и, вероятно, тоже ощущал себя отчасти изгоем, почему и проникся симпатией к деду, который, по его мнению, мог бы запросто остаться в прекрасной Англии, но не остался, а решил во что бы то ни стало возвернуться домой. Таких людей капитан уважал. Звали его Гриффин Кук. Он был настоящим английским джентльменом, курил кривую трубку, ругался исключительно литературным языком, знал своё дело превосходно и выпивал лишь по случаю. Случаев этих, правда, плавание предоставляло ему с избытком, так что трезвым дед его не видел никогда. Капитал был из тех представителей сильной половины человечества, возраст которых скрыт бородой, сединой
и обветренной смуглой кожей. На палубе он вёл себя как сорокалетний, зато в кают-компании рассуждал с таким знанием жизни и достоинством, будто ему все семьдесят. С бабушкой, единственной дамой на судне, он был подчёркнуто галантен, деда же частенько хлопал по спине и называл не иначе как «сынок». Свои дети у капитана где-то были, как и жена, однако он так любил плавать и так привык выполнять поручения мистера Сандерсона, что, несмотря на некоторую отчуждённость и культурное одиночество, не мыслил себя бросившим якорь.
        - Знаешь, Бор, что я больше всего хочу на свете?  - спрашивал он, обнимая деда за плечи, когда они вдвоём стояли у борта, и вглядываясь в проплывающий мимо берег.  - Выйти вот так на крыльцо моей халупы с видом на Мерси, молчать и смотреть, как в Элберт Доке грузят баржи. Ты бывал в Ливерпуле, сынок?
        Всякий раз дед признавался, что нет, и всякий раз капитан Кук делал вид, будто забыл, и впоследствии переспрашивал. На праздновании по поводу беременности моей бабушки он позволил себе выпить лишнего и настолько расчувствовался, что до вечера рассказывал деду историю своей бурной жизни, отвлекаясь разве что на сверку маршрута, поскольку они уже вышли в пролив Пентланд Ферт и теперь огибали северную оконечность Шотландии перед стартом по финишной прямой мимо Сула Сгер[14 - Необитаемый остров-маяк, наиболее отдалённая на северо-запад территория Великобритании.]. По словам капитана, он с молодых когтей бредил морем и как только представилась возможность, рванул следом за старшим братом в училище, где из ливерпульских парней сделали военных офицеров. Отец их, профессор физиологии в тамошнем университете, всецело воплощавший его лозунг[15 - «Эти мирные дни способствуют учению»  - лозунг Ливерпульского университета.], был огорчён, однако старший брат выбрал поприще корабельного врача и тем во многом смягчил удар. Что до юного Гриффина, то он по молодости не понимал, зачем такая служба в армии, где нужно
лечить, а не убивать людей, и пустился во все тяжкие. Так он сначала оказался на кораблях, спасавших от рассерженных буров английские войска из Капской колонии на самом юге Африки[16 - События Англо-бурской войны 1899 года.]. Год спустя он уже был в числе тех смельчаков, которые под командованием адмирала Сэймура высадились на рейде у города Тяньцзинь и двинулись на Пекин, чтобы обеспечить безопасность европейцев в столице Китая. Проплавав ещё несколько лет между Поднебесной и Японией, капитан Кук, тогда ещё старший мичман, был переброшен на другой край земли и серьёзно подумывал о том, чтобы отдать швартовы вместе с какой-нибудь красавицей-аргентинкой. Не тут-то было. Кто бы мог предположить, что Первая мировая застанет его даже здесь, вдали от воюющей Европы, у Фолклендского архипелага. Оказывается, немецкое командование решило перехватить инициативу и перерубить англичанам тихоокеанские и атлантические коммуникации. Крейсерская эскадра вице-адмирала фон Шлее в первый день ноября 1914 года пустила на дно у чилийского мыса Коронель равную ей по силам эскадру противника и тем самым выполнила задачу
по стягиванию в этот регион больших сил Британии, отвлекая их от европейского театра действий. Сам фон Шлее получил приказ прорываться обратно в Германию. Удачи настолько дезориентировали адмирала, что по пути он попытался разгромить базу англичан Порт-Стэнли на Фолклендах.
        - Не на того напал,  - пыхнул трубкой капитан Кук и долго утаптывал большим пальцем табак, вспоминая и посмеиваясь.  - У нас там стояло два лёгких, два линейных и три броненосных крейсера и ещё один линкор. И это против их двух броненосцев, трёх легкочей, двух транспортников и одного госпитального. Шлее просто этого не ожидал, и мы задали ему жару. Когда мы по ним жахнули из всех орудий, немчура наложила полные штаны и попыталась было улизнуть. Мы  - за ними следом. Они врассыпную. Мы тоже разделились, но не отстали. Я был на линейке, так нам достался один из их броненосцев. Справились на раз. Второй наши тоже подбили. Всех, короче, потопили, кроме «Дрездена» и госпитального. Могли бы и их уговорить, но отпустили, чтобы было кому про наши подвиги рассказать.
        - А фон Шлее?  - поинтересовался дед.
        - Сгинул на своём флагманском «Шарнхорсте».
        На Фолклендских островах Гриффин Кук прослужил ещё несколько лет. Там он встретил свою судьбу, которой оказалась вовсе не жгучая аргентинка, а скромная английская девушка, сестра его друга, приехавшая навестить брата после смерти родителей да так и оставшаяся работать в санитарной части. Обратно в Англию его перевели уже в чине лейтенанта-коммандера[17 - Капитан 3-го ранга]. Потянулись годы почти безмятежной семейной жизни, занятой обустройством дома, воспитанием жены и детей, написанием статей для «Ливерпуль Дейли Пост» о войне и море, одним словом так бы и списали нашего капитана за выслугу лет, если бы не командировка в Северную Шотландию, на базу Инвергордон, совпавшая с приказом военного министра от 12 сентября 1931 года, по которому снижалось жалование всему личному составу. Дело понятное: мировой экономический кризис, в правительстве  - лейбористы, лживый лозунг «равенство жертв» и всё такое. Но в итоге если старшие офицеры лишились 3,7% жалования, а младшие  - 7,7%, то с матросов скостили аж 25%. Те не выдержали такого «равенства» и ровно через три дня подняли на базе бунт. Бунт получился
самый настоящий. Первыми отказались выходить море матросы с линкора «Родней». В знак протеста они взяли и арестовали собственных офицеров. Капитан Кук попал под раздачу в следующую очередь, на крейсере «Норфолк». Однако именно он, по его словам, задал своим тюремщикам нелицеприятный вопрос, мол, что дальше. Что делать дальше, они, разумеется, не знали, и тогда он сам предложил им написать полноценный манифест, за который взялся с огоньком, как только с его рук сняли верёвки. Манифест получился достойный. Его одобрили все восставшие. Главная идея заключалась в призыве к правительству пересмотреть вопрос снижения жалования. В ответ правительство пустилось в демагогические уговоры, которые, разумеется, ни к чему не привели. Напряжение нарастало. Поговаривали, что к бастующим Инвергордона вот-вот присоединятся другие военно-морские базы. В итоге через два дня требования были всё-таки рассмотрены и приняты. Обошлось без крови, матросы остались довольны, а вот на капитана Кука был отправлен донос высшему начальству, его вызвали в министерство на разговор, после которого он вышел хоть и заслуженным  - чинов
с него не сняли  - но пенсионером. На гражданке довольствие оказалось более чем скудным, и некогда боевой капитан, а теперь безработный принялся искать новое применение своим знаниям. Потом началась Вторая мировая. Большую её часть капитан Кук провел в ливерпульских доках, обучая молодёжь. В 1943 случай свёл его с тем же самым управляющим, что и деда. Тот как раз приехал в Ливерпуль на поиски капитана и команды для нового торгового судна «Дома Сандерсона». Команды он толком не собрал, а вот капитан пришёлся ко двору. Сейчас это было уже его второе плавание в Америку.
        Когда они вышли в открытые воды, погода резко ухудшилась, и дня два дед не имел возможности продолжить общение с капитаном, голос которого теперь доносился со всех сторон  - кричащий, зовущий, ругающий, ободряющий и хохочущий. Как будто над кораблём разверзлись небесные тверди, а спасительный ангел метался над тонущей в пенных бурунах палубой неугомонным демоном. Бабушке сделалось плохо, и дед не отходил от неё ни на шаг, разве что за провиантом на камбуз, хотя по его собственному замечанию, не то что есть  - жить в такие часы не хотелось. Тем не менее, всё на свете проходит. Прошёл и шторм. Демон сложил крылья, набил трубку свежим сухим табаком и самочинно наведался к своим единственным пассажирам. Он осведомился, кого в качестве первенца хотела бы видеть бабушка, а когда та призналась, что девочку, сказал:
        - Значит, будет девочка.
        Потом он пригласил их обоих к себе в капитанскую каюту, куда до сих пор был заказан вход всем без исключения, от вихрастого юнги с вечно подбитым глазом, до громогласного штурмана, и угостил крепким английским чаем с приятной горчинкой. Говорили о России, о золоте, о жизни в собственном доме, о разном восприятии мира, свойственном разным возрастам. Бабушка первой обратила внимание я пожелтевшую вырезку из газеты на стене над койкой. Вырезка была не только в рамке, но и под стеклом. Почти половину занимала коричневато-белая фотография мужчины средних лет с настороженным лицом, какие бывают у людей, которые до конца не знают, стоит ли улыбаться фотографу и не окажется ли потом, что улыбка идёт далеко не всем. Ничего примечательного, мужчина как мужчина, если не считать довольно странной и не слишком мужской одежды, представлявшей собой куртку и брюки, простроченные мелкими ромбиками каким-то таким образом, что казались надутыми изнутри. В довершении картины на расстёгнутой куртке отсутствовали пуговицы. Судя по всему, фотография была сделана на палубе корабля. Одной рукой мужчина держался за канат,
а ногу поставил на небольшой ящик. При ближайшем рассмотрении статья оказалась на испанском и била в глаза заголовком «El hombre del otro lado». Интересуясь, кто это такой, дед был уверен, что капитан назовёт человека с фотографии сыном или каким-нибудь знаменитым дальним родственником. Капитан Кук лишь плечами пожал.
        - Попалась мне ещё когда я на Фолклендах служил.
        - Вы знаете испанский?  - спросила бабушка.
        - Боже упаси! Хватит с меня английского, милочка. От многих знаний много унынья. Но я хорошо помню, что там написано. Наш вахтенный был из испанцев и любил почитывать эту газетёнку. Как она бишь называлась?.. Нет, не вспомню. Ну да ладно, суть-то в другом. Может, конечно, это всё брехня и всякие аргентинские штучки, но уж больно захотелось мне тогда, чтобы история этого парня оказалась правдой. Звучит-то как  - El hombre del otro lado! Человек с той стороны! Фантастика! Робинзон Крузо и Ричард Бёрд[18 - Прославленный американский лётчик и полярный исследователь. С 1926 по 1996 считался первым лётчиком, пролетевшим над Северным полюсом. В чине контр-адмирала ВМФ США возглавлял две экспедиции на Южный полюс.] в одном бокале. Ещё чаю?
        - Спасибо, не откажусь,  - оживился дед.  - А в чём заключается его история?
        - Про Антарктику что-нибудь слыхали? Ледяная стена на самом юге. Умные люди говорят, лёд там больше мили высотой. Не подступиться. Кое-кто, правда, пробовал. Незадолго до Первой мировой, году, кажись, в десятом, наш Роберт Скотт из Девенпорта возглавил туда экспедицию да неудачно. Норвежец его опередил  - Амундсен. Преглупейшая вышла авантюра. Скотт и его друзья, все погибли уже на пути назад, к кораблю. С прогнозом погоды ошибочка произошла. Замёрзли. Так вот, чилийцы с аргентинцами тоже решили землю эту разведать, видимо, думали, там золотишко или что поценнее имеется, раз народ из самой Европы приплывает. А вы если карты видели, то знаете, что Антарктида прямо как рукой к Южной Америке тянется. Мы этот длинный полуостров называем Землёй Грейама, янки  - Полуостровом Палмера, ну а чилийцы  - Землёй О’Хиггинса. Национальный герой всё-таки, революционер.
        - Тоже из шотландцев?  - уточнил дед.
        - Какое там! Бернардо Рикельме этого О’Хиггинса звали вообще-то. Хотя ирландская кровь в его отце, вроде бы, была. Но только дело не в нём опять же, а в самом полуострове. Потому что статья рассказывает, как в конце 1916 года, в разгар тамошнего лета, группа моряков с чилийской шхуны «Эсперанца» подобрала этого самого «человека с той стороны». Они подплыли на шлюпках к тому участку полуострова, который омывается течениями и оттого почти лишён непреступных льдов, предполагая, разумеется, что берег необитаем, когда увидели, как навстречу им бежит, кричит и размахивает руками какой-то косматый и бородатый незнакомец. Речь его они описали как странную, но членораздельную, он что-то пытался им объяснить, а себя, тыча кулаком в грудь, называл Томми Ти. Вон, видите, журналист, автор заметки, даже написал её со слов очевидцев как английский «чай»  - Tea. Уж не знаю, кто были эти чилийцы и с какой пальмы они слезли, только в дальнейшем, когда они уже все дружно прибыли на корабль, выяснилось, что парень говорит на странноватом, однако вполне понятном диалекте немецкого. Первым делом этот Томми взмолился,
чтобы ему разрешили постричься и побриться. Фотография была сделана после посещения корабельного парикмахера. Своим спасителям он поведал, что путешествовал через Антарктиду с несколькими спутниками, которые по очереди погибли, а сам он уцелел лишь чудом, когда его Gelandefahrzeug, то бишь вездеход, как мы с недавних пор говорим, провалился в глубокую трещину.
        - Но ведь я где-то слышал, что первый вездеход придумал какой-то француз тоже где-то году в 1916-м,  - удивился дед, никогда на плохую память не жаловавшийся.
        - Вот именно, вот именно… То, что мы называем вездеходами, по сути, появились перед самой войной. Ваши русские изобретатели, если не ошибаюсь, тоже к этому руку приложили. Очень странно. Одним словом, журналист дальше описывает, как они потом вместе с этим Томми вернулись обратно на побережье, и он, отдохнувший и отъевшийся, повёл их по своим следам показывать, как ему всё это время жилось. Они увидели палатку и несколько ящиков с провизией. Палатка была из необычного, очень тонкого и очень прочного материала, похожего на его одежду. Ящики тоже не деревянные и не железные, из пластмассы, но таких у нас нигде не делают ввиду очевидной дороговизны. Никакого оружия у него при себе не оказалось. Провиант уже заканчивался, повсюду валялись пустые банки и коробки, тоже из пластика, причём почти прозрачного. Кого как, а лично меня в этой статье поразило описание обнаруженных пластин, которые, по словам этого Томми, принимали солнечный свет и превращали его в электрическую энергию.
        - А разве такое возможно?  - спросила бабушка.
        - Понятия не имею, но журналист пишет, как его собеседники видели, что от этих «батарей» работал и свет фонарика, и даже плитка, на которой можно было готовить. Вот бы мне такое в хозяйство!
        - И чем всё закончилось?
        - Ну, как водится, парня допросили на предмет золота и вообще всего того, что он видел. Оказалось, что он пробирался со своей экспедицией по ледяным горам чуть ли не больше года. Много месяцев без солнца, так что даже «батареи» не сильно помогли. Был уверен, что сбился с дороги, потому что компас вёл себя, как хотел, а ориентирами служили звёзды да окружающий рельеф. В какой-то момент, по его словами, «поменялись даже звёзды». Чилийцев увиденное удивило, но рассказ показался выдумкой сумасшедшего. Они решили приступить к собственным исследованиям, ради которых сюда приплыли, а Томми Ти оставили жить с командой на корабле в ожидании их возвращения, чтобы потом всем вместе пойти обратно в чилийский Пуэрто Наварино. В общей сложности чилийцы провели в Антарктиде почти две недели, убедившись в том, что побывавшие здесь до них европейцы, вероятно, все такие же выжившие из ума, как этот Томми, потому что ничего похожего на золото, ничего вообще, кроме льдов и снежной пустыни, не обнаружили. На этом можно было бы ставить точку, если бы не два последних обстоятельства, о которых упоминается в статье.
Во-первых, у чилийцев были ещё и разведчики, которые покидали общий лагерь и первыми шли вперёд, а потом давали сигнал о том, что есть смысл подтягиваться остальным. В последнюю свою вылазку перед возвращением они, по их собственным словам, добрались до огромной расселины во льдах, перебраться через которую не представлялось возможным. Каково же было их изумление, когда, заглянув в провал, они увидели далеко внизу зажатым между отвесными ледяными стенами тёмный предмет прямоугольной формы. В бинокль удалось рассмотреть кузов гигантского автомобиля, застрявшего вверх колёсами, утыканными шипами. Во-вторых, когда, не солоно хлебавши, они вернулись на борт «Эсперанцы», их встретило известие о том, что Томми Ти исчез. Исчез, будто его никогда и не было. Правда, прихватил с собой одну из шлюпок. Произошло это после того, как кто-то из команды, в ответ на вопрос, сообщил ему, что на дворе семнадцатый год двадцатого столетия. С этого момента бедняга совершенно сбрендил, ходил по кораблю, бормоча «Этого не может быть…» и в итоге пропал. А теперь ещё раз внимательно посмотрите на фотографию. Вернее, на ящик,
на который он поставил ботинок. Уверен, что это один из тех, которые принадлежали ему. Я долго не мог понять, что меня в этом снимке смущает, а потом догадался  - цифры.
        - Те, что на ящике?  - пригляделся дед.  - 2020? И что такого?
        - Готов поспорить на мою трубку, что это не просто цифры, а год. Год отправления Томми Ти в его антарктическую экспедицию. Журналист об этом не догадался, а я знаю, что так поразило парня, когда ему сказали, что он оказался в 1916 году. Он пришёл к нам из будущего.
        Хотя дед, как вы поняли, хорошо запомнил мельчайшие подробности того разговора в капитанской каюте, сам он с тех пор начал не то чтобы сторониться капитана Кука, а всё как-то меньше и меньше пересекался с ним по делу и без. Дед у меня был человеком сугубо практичным и всяких выдумок терпеть не мог, а когда я подрос и стал увлекаться фантастическими книжками, моих восторгов не разделял и советовал матери взяться за воспитание «лунатика». Зато его не могло не радовать то, что наравне со всякими жюлями вернами, конан дойлами и гербертами уэллсами я зачитывался Майн Ридом, Хемингуэем, Марком Твеном и тем более нашим соотечественником, единственным, кому довелось войти в узкую обойму классиков мировой литературы  - Рагнаром Гисли Эйнарссоном. Причём не столько его наиболее известным романом «Чужой в Африке», сколько сборником рассказов «Тропик Экватора». Если вы тоже их читали, то не можете не согласиться, что жанр короткого рассказа, навеянного личными впечатлениями, давался ему легче, нежели тяжеловесное повествование о жизни вымышленных персонажей. Интересно, что после того вынужденного путешествия
«зайцем» в Европу и обратно, дед больше никогда не покидал нашей Фрисландии. При этом путешествия в дальние страны всегда манили его, но только не путешествия во времени. Он считал, что неплохо разбирается в официальной науке, и у него на этот счёт было даже своё личное мнение. Представь, говорил он мне, где окажется машина времени, если Земля, во-первых, крутится со скоростью тысяча миль в час вокруг своей оси, во-вторых, со скоростью шестьдесят семь тысяч миль в час летит по орбите вокруг Солнца, и, в-третьих, вместе с Солнечной системе мчит по Галактике со скоростью четыреста девяносто тысяч миль в час? Согласись: очень далеко от той точки, куда пытается попасть путешественник во времени, если вздумает вернуть его вспять пусть даже не минуту. Я не соглашался, спорил, однако сознавал, что при расчётах подобных временных перемещений придётся учитывать не только само время, но и скорость.
        К сожалению, я услышал от деда эту историю про капитана Кука и про вырезку из газеты лишь через несколько лет после того, как не стало бабушки. Интересно, как бы она прозвучала в её пересказе. Увы, мне было не суждено узнать, что она по поводу всего этого думает. Чему виной, отчасти, я сам. Однако не буду забегать вперёд…
        Судно с блудным сыном подошло к причалу Окибара, когда с севера уже задули холодные ветра. Фрисландия готовилась к зиме, что и капитан Куку, и наученный некоторым опытом дед восприняли как предпосылки успеха. В Европе люди зимой гораздо охотнее употребляют напитки, которые не просто так названы горячительными. А надо сказать, что по пути домой они с бабушкой потратили не один час, обсуждая и прикидывая, как правильно преподать старейшинам заморские дары, чтобы никого не обидеть, чтобы шотландцев не выгнали с позором и чтобы в итоге можно было рассчитывать на некоторую прибыль. Бабушку, конечно, удивило то обстоятельство, что кого-то нужно уговаривать пить алкоголь, поскольку у неё на родине это было в порядке вещей и считалось чуть ли не национальной традицией, особенно когда речь шла о праздниках и праздничных застольях. Но если на её новой родине таких обычаев не водилось, рассудила она дальше, зато там часто бывает холодно, почему бы ни объяснить тем же старейшинам, что шотландский виски  - прекрасное средство для согрева, так сказать, натуральное лекарство. Его можно пить, им можно
растираться. Заодно улучшается настроение. Кроме того, очень хорошо прочищает желудок в случае отравления. Для пущей важности дед облачился в свою американскую военную форму, нацепил медаль, вышел на палубу и приготовился к радушной встрече. Толпа на причале оказалась небольшой, музыка не звучала, флаги не реяли. Хотя, как я уже упоминал, появление в наших водах чужеземных кораблей было и остаётся явлением нечастым, местные жители исстари относятся к ним с опаской и никогда не знают, ждать ли радости или беды. Поэтому обычно навстречу выходят торжественно одетые горожане, тогда как за бойницами соседней крепости на всякий случай прячутся с заряженными ружьями и пушками караульные. Некоторые из них по-прежнему предпочитают луки и арбалеты.
        Судно причалило, капитан Кук произнёс в мегафон заранее подготовленную приветственную речь и в конце представил собравшимся живого и невредимого «Бора из рода Рувидо», который вернулся с большой войны целым и невредимым. Соплеменники не сразу узнали деда, а когда узнали, то у всех отлегло, и команду корабля в полном составе пригласили в город. Деду была выделена повозка с лошадьми, он посадил на неё бабушку, и они первым делом помчались в деревню проведать дедово семейство. Если бы дед задержался в Окибаре, это было бы воспринято как неуважение к родственникам. Сначала он должен был отметиться дома, а уж потом гулять на все четыре стороны, если такова его воля. Капитан Кук был к этому готов и подыгрывал, как мог. Более того, он послушался деда и не стал сразу же объявлять гостеприимным островитянам, что специально привёз им на продажу целое судно товара. Напротив, он сказал, что держит путь дальше, в Америку, а нового местного героя подбросил просто так, за компанию. Тем самым он предоставил деду возможность самому заговорить со старейшинами о виски в наиболее подходящий момент, ненароком, чтобы
никто не заподозрил подвоха и не дал им всем от ворот поворот раньше времени.
        Отцом деда и моим прадедом был потомственный рыбак, настоящего имени которого я не знал до недавнего времени, потому что на острове все называли и помнили его не иначе как Авус, что и значит «дед» по латыни. Он много чего знал, многое умел и прожил долгую и полезную жизнь. Кто-то считал его грубым и чёрствым, не любившим показывать своих чувств на публике и придававшим вес каждому слову, однако в тот день, завидев бодрого и подтянутого сына, стоящего в полный рост на несущейся через поле повозке, Авус рыдал от счастья, как ребёнок, после чего у него уже не хватило сил его наказать за самовольную отлучку, что он во всеуслышание обещал сделать, когда давным-давно просил у богов помощи в его поисках. Бабушку, стоило ему понять, кто она, он стал с первых же минут кликать «дочкой» и всячески привечать, а когда его настоящая дочь, старшая сестра деда, обнаружила правду о её положении, окончательно принял как родную.
        Видя, что мосты восстановлены и отношения налажены, дед засобирался обратно в город. Он не хотел рассказывать Авусу про свою задумку с торговлей выпивкой, но бабушка и здесь настояла на необходимости говорить правду, дед согласился, и Авус весь вечер слушал его историю странствий и сражений, которая заканчивалась вопросом:
        - Как ты думаешь, почём наши будут брать пол-литра виски?
        Тут же оказалось, что бабушка предвидела даже эту мелочь и прихватила одну такую бутылку с корабля «для пробы». Отец деда сперва понюхал стакан, потом пригубил, сплюнул и заявил, что это пойло способно выжечь из нормальной человеческой еды весь вкус. Наученный бабушкой отец возразил, мол, виски вовсе не предназначен для возбуждения аппетита, зато способствует пищеварению в целом и заодно хорошо согревает. Только надо его не нюхать или на язык капать, а пить хорошими глотками. Авус попробовал, смело хлебнул, закашлялся, ударил себя кулаком в грудь и к удивлению окружающих остался доволен. Второго глотка он делать не стал, выплеснул остатки в окошко, но заключил, что хоть на золото такой товар не потянет, бутылку на ведро берёзового сока обменять можно. Дед хмыкнул, сообразив, что если старейшины окажутся того же мнения, капитану Куку придётся плыть дальше без навара. Они переночевали, а наутро, оставив бабушку на попечение родственников, дед поехал обратно в Окибар испытывать судьбу. Чтобы моряки не питали ложных надежд, он поделился с ними откровенным мнением отца. Присутствовавший при этом
разговоре штурман заявил, что не стоило открывать и предлагать виски во время еды. Либо до, либо даже лучше  - после. Под вересковую трубочку с голландским табачком хорошо идёт. Атмосфера должна быть подходящая. Одним словом, бритиши решили устроить дегустацию по-своему. Дед договорился с одной местной харчевней, будто капитан Кук и его люди хотят проставиться и угостить городских старейшин в честь доброго знакомства. Это был тонкий и правильный ход. Старейшин было четверо, и они, несмотря на преклонный возраст, любили хорошо поесть. А уж если за чужой счёт, так и подавно. Кроме того, по договорённости дед расплатился с хозяином харчевни несколькими ящиками этого самого виски, что гостям показалось выгодной сделкой, а хозяин, ещё накануне как следует вкусивший их продукта, положил на него свой не успевший протрезветь глаз. Вечера ждать не стали, торжество наметили на обед. Старейшины пришли, как водится, в сопровождении городского патернуса и нескольких фортусов, были произнесены здравные речи, капитан Кук тем временем, пользуясь гостеприимством, покуривал, создавая ароматным дымком располагающую
атмосферу, моряки на все голоса хвалили деда за героизм в военных действиях, будто сами были тому свидетелями, дед смущённо радовался, понимая, что в любом случае окажется не в проигрыше, блюда пустели, и, наконец, пришло время, когда кто-то предложил познакомить «почтенных мудрецов со старинной британской традицией».
        Первым делом штурман раздал собравшимся специально привезённые из Эдинбурга стеклянные стаканы с толстым донышком. Поскольку виски был купажным, стаканы имели ровные, а не зауженные кверху стенки. На всех значилась фирменная надпись VAT69. Прежде чем разлить по стаканам виски, капитан Кук объяснил, что сначала обычно его согревают в руке, потом осторожно нюхают, потом берут в рот, долго смакуют вкус и лишь потом глотают. Переглядываясь и посмеиваясь, все последовали его примеру и в итоге остались довольны, как накануне Авус. Дегустацию повторили ещё дважды. Один из фортусов признался, что у него и, правда, перестал болеть живот, который донимал его с самого утра, отчего он был вынужден сдерживаться на протяжении всего предыдущего застолья. Впоследствии оказалось, что этот фортус был родственником хозяина харчевни, и тот его просто подговорил сказать что-нибудь хорошее и запоминающееся. Но выяснилось это гораздо позже, а тогда все остались довольны «британской традицией», и капитан Кук, уполномоченный мистером Сандерсоном, потихоньку стал подбираться к захмелевшим старейшинам с предложением
закупить у него на нужды города десяток, а лучше два десятка, хоть вообще-то выгоднее все три десятка ящиков столь ценного во всех отношениях напитка. Стаканы при этом отдавались в подарок и ещё некоторое количество передавалось также безвозмездно. Когда кто-то из старейшин возразил, мол, зачем им такая радость да ещё за деньги, капитан Кук не стал спорить, а буднично так заметил, что пока не предлагал эту выгодную сделку ни на севере, ни на западе острова. Старейшины Окибара, если согласятся, будут единственными во всей Фрисландии владельцами драгоценного запаса настоящего шотландского виски, которым вообще-то наслаждаются королевские дома Европы. Заслышав его речи, дед испугался, что сейчас бедного наивного капитана вытряхнут за грудки на улицу и больше не пустят в дом, однако старый морской волк и хитрый лис в одном лице оказался прав. Его последние аргументы сработали, так что в итоге старейшины единогласно согласились закупить на пробу целых сорок пять ящиков, не слишком щедро, но вполне приемлемо расплатившись за них золотом из городской козны. Обе стороны остались довольны собой. Деду даже
не пришлось открывать рта. Поэтому когда потом в Окибаре возникли некоторые неприятности, связанные со слишком рьяным следованием некоторыми из наших мужичков «британским традициям», его имя всуе не упоминалось. Для своих он остался либо чудаковатым беглецом из дома, либо героем неведомой им войны.
        Через восемь месяцев знакомства деда с бабушкой родилась моя мама. Почти через восемь. Родилась совершенно нормальной и здоровой, чем поначалу повергла в недоумение видавших виды повитух. Девочку назвали Эрлина, в честь одной из моих прабабок, которая вошла в историю нашего острова потому, что её единственную фолькерул выдвигал не куда-нибудь, а в старейшины. Происходило это так давно, что никто толком уже не мог сказать, за какие именно подвиги: одни считали, что за до самых седин сохранившуюся красоту, другие  - что за неженскую силу богатырскую, третьи  - что за недюжинный ум и здравомыслие. Мне лично нравятся все три причины, поэтому я надеюсь, что правы и те, и другие.
        Кроме моей матери, детей у деда больше не появилось, и он не мог на неё нарадоваться. Сам он сперва пошёл по стопам отца, Авуса, посвящая всё свободное время рыбачеству и думать позабыв о былых шотландских друзьях с их ящиками и бутылками. Когда те покидали порт, капитан Кук честно расплатился с дедом, вручив ему положенную долю золота. Не знаю, правда ли дед сперва отказывался и поддался уговорам только ради будущей семьи, но, в конце концов, кошель с золотом он взял и, выждав пару лет, довольно оборотисто пустил в дело, выстроив неплохой сруб прямо в лесной чаще на некотором расстоянии от остальных родовых домов, постепенно превратив его в самостоятельное охотничье хозяйство и сменив отцовы рыболовные сети на собственное ружьё и арбалет. Хотя другие родственники такое его решение не приветствовали, Авус сыну перечить не стал, вероятно, понимая, что после пережитого на войне у деда руки чешутся не по холодной рыбе, а по тёплому мясу с кровью. Вообще же охотой у нас больше промышляют на севере, но у деда оказалось чутьё на дичь, особенно на тетеревов и прибрежных гаг. Зимой он ставил капканы
на песца, летом бил росомах и волков. Бабушка ему всячески помогала и даже научилась тетеревов одомашнивать, чего у нас до неё никто никогда не делал. Но ей это было интересно, а малый ребёнок не позволял надолго отлучаться от дома. Она сама тетеревов выводила из насиженных яиц, сама делала вольеры, сама подкармливала, и со временем у неё получилась единственная в округе ферма, а за яйцами и тетеревами приезжали закупщики их Окибара. Со временем ей стала помогать дочь.
        Моя мама рассказывала о той поре с большой любовью. Родительский дом с фермой и начинавшимся прямо за ней лесом, был для неё настоящей сказкой. Она грезила феями и добрыми волшебниками, двоих из которых встречала каждый день в большой гостиной, где её отец, если не уходил на охоту, сиживал подолгу, что-нибудь вырезая из дерева или читая ей вслух захватывающие книжки. Волшебство её матери заключалось в том, что та умела на пустом месте сделать праздник, притом вкусный и весёлый. Бабушка знала много русских песен, которые были сладкозвучнее наших, так что мама легко запомнила их на всю жизнь. Пела она их и мне, хотя, когда я просил её рассказать, про что они, отнекивалась или придумывала что-нибудь под настроение. Наверное, я жалею, что не выучил русского языка, но, как я уже говорил, кроме бабушки у нас его никто не знал, а она умерла, когда мне было года три или четыре.
        Вообще-то, если честно, я не знаю, действительно ли она умерла и действительно ли всё было так, как рассказал дед, вернувшийся с той злосчастной охоты. Только уже став взрослым, я почти случайно вспомнил, что ей предшествовало и чего не мог помнить никто, кроме меня. С дедом я на эту тему так никогда и не заговорил, избегая услышать правду, да и сейчас мне откровенно стыдно её касаться. Может быть, надеюсь, хочу надеяться, что я неправ, что ничьей, а тем более моей вины в смерти бабушки нет, однако вот коротко те события, которые я собрал по крупицам, наблюдая за соседским малышом, который, играя перед домом, то и дело резво перебегал от отца к матери и обратно. Не знаю, что это был за день, зима стояла или лето, наверное, зима, потому что я заснул на тёплой печи, а когда проснулся, услышал тихий разговор матери с бабушкой. Я претворился, что сплю, и просто слушал, почти не понимая, но запоминая отдельные слова, которые произносились так, как если бы это была тайна. Думаю, говори они просто и буднично, я бы даже не обратил на них внимания, а так мне показалось, что я узнал интересный секрет,
но ведь меня всегда учили, что секретов в семье быть не должно, и вечером я подошёл к деду и прямо спросил:
        - А правда, что мама не твоя дочка?
        Дед как-то странно на меня посмотрел, сгрёб за плечи, заглянул в глаза и спросил, с чего я это взял. Говорил он спокойно, я не почувствовал подвоха и выложил всё, что мог: мол, мама бабушкина дочка, но отец её не он, мой дед, а какой-то «русский начальник», что они вместе воевали, и так получилось. Дед погладил меня по волосам, сказал, что я всё неправильно понял, хотя вообще я молодец, и мы завтра пойдём с ним кататься на санках. При мысли о санках всё прочее разом выветрилось из моей белобрысой головы, и я думать забыл о том разговоре.
        Поначалу ничего как будто не произошло, а потом дед с бабушкой ушли в лес проверять силки и капканы. Иногда, особенно зимой, она помогала ему в этом деле. Уходил дед обычно дня на два, а тут его не было так долго, что все стали безпокоиться. Мать осталась со мной, а отец с родственниками отправился на поиски. Потом, помню, мама горько плакала, и я её успокаивал, не понимая причины слёз. Сначала вернулся отец, следом за ним и дед. Бабушки не было, но я, кажется, поначалу даже не придал этому значения. А когда спохватился и стал расспрашивать, отец сказал, что на них с дедом напала стая волков, и бабушке не повезло. Я ждал её возвращения несколько лет, поскольку не мог поверить в то, что дед, такой сильный и храбрый, не сумел её спасти. Со временем воспоминания о тех событиях стали расплывчатыми, и я перестал ждать. Остались только грусть и жалость к маме и деду. И лишь много позже тот играющий с родителями мальчик заставил меня всё заново пережить и представить, что и как могло произойти на самом деле. Конечно, я не поверил в то, что гибель бабушки случилась по воле деда. Разве можно всю жизнь
любить свою жену и так её приревновать к прошлому, чтобы пожелать ей смерти? Стечение обстоятельств, совпадение, судьба, наконец, но только не злой умысел. Тем более что с тех пор отношение деда к дочери нисколько не изменились, а преждевременная утрата бабушки явно заставляла его ежечасно горевать. Меня он продолжал любить так же, как и в детстве. Когда он рассказывал мне о своих похождениях во время войны в Европе, голос его ничуть не дрожал, так что только недавно я проанализировал всё слышанное от него ранее и пришёл к неутешительному выводу: никаких преждевременных родов у бабушки вовсе не было. Она родила в срок, но не от деда, а от того самого начальника комендатуры, при котором состояла переводчицей и который, выходит, опередил деда где-то на месяц. И что, думал я. Разве это настолько важно? Если так и было, это означало, что мне дед тоже по крови как бы чужой. Но ведь я этого нисколько не ощущал. Он был моим дедом, родным, всегда и навсегда, другого я не знал и знать не хотел, а значит, кровь в этих делах не так важна, как постоянная близость, забота да любовь. К матери я с расспросами
не приставал ни разу. Я понимал, что если пойду на это, пока дед жив, может произойти нечто плохое, и наша семья, наш род распадётся. Когда же деда не стало, спрашивать было уже как-то незачем, да и совестно. Наверное, я просто-напросто боялся сам оказаться в положении отвечающего за свои поступки, пусть и детские, пусть и неосознанные, но оттого ничуть не менее значительные и, если уж совсем откровенно, то подлые. Я не должен был болтать лишнего тогда и не имел права пытаться свалить вину на кого-то ещё теперь. Сегодня, когда я делюсь своими радостями и горестями с экраном компьютера, я уже не в состоянии никого задеть, и поэтому делаю это со всей допустимой откровенностью и почти не таясь. Я потерял родных, потерял мою Фрисландию, но обрёл свободу и волю к правде, какой бы фантастической и по-своему страшной она вам ни показалась. А потому я позволю себе вернуться к моей истории.
        Как вы могли понять по незавидной судьбе заезжего проповедника и неудавшегося миссионера Ури Шмуклера, виски у нас так и не прижился. Когда капитан Кук с командой на обратном пути из Галифакса решил нас проведать и снова бросил якорь на расстоянии нескольких вёсельных гребков от Окибара, его встретили по-прежнему радушно, однако быстро дали понять, что задерживаться он может ровно столько, чтобы пополнить запасы провизии и питьевой воды. Раздосадованный, он хотел было пообщаться со старейшинами, и обнаружил, что тех, кого он знал, уже переизбрали. Причём именно из-за их слабохарактерной уступки перед заморским зельем. За то время, что он ходил до Канады и обратно, в Окибаре были отмечены случаи пьянства, двоих местных даже пришлось изгонять из их родов, харчевня, где наших знакомили с «британской традицией», чуть не сгорела, так что общее собрание патернусов строго постановило впредь никакой горячительной отравы от чужеземцев не принимать. Капитан Кук успел пообщаться с дедом (который, собственно, и объяснил ему расстановку сил), купил у него на собственные деньги несколько роскошных
по европейским меркам песцовых шуб и отплыл восвояси. Больше они не виделись.
        Я смело пишу «дед», «бабушка» потому, что так их всегда воспринимал. Когда же я удосужился подсчитать, сколько лет было бабушке, когда она ушла из моей жизни, почти её не затронув, то ужаснулся, поскольку насчитал всего 52 года. Она была моложе меня сегодняшнего! По моим нынешним меркам она была почти девчонкой. Но когда тебе четыре года отроду, а твоей матери  - тридцать один, и она твоя мать, та, к кому ты не можешь не прислушиваться по законам старшинства, родства и опыта, все, кто родились до неё кажутся тебе старушками и старичками.
        Хромого Бора я помню гораздо лучше. Его не стало в тот год, когда я начал трудиться в конторе Кроули и свозил свою первую группу настоящих туристов с континента в крепость Доффайса. Дед никогда особо не болел, даже после встречи с тем голодным медведем, но когда мы обнялись на прощанье, почему-то сказал «До свиданья». Обычно он говорил «Пока» или «Бывай», хлопал меня по плечу и первым поворачивался ко мне спиной, чтобы уйти по делам. А тут и «до свиданья», и объятья, и влажный глаз. Вероятно, чувствовал. Каюсь, я не придал этому особого значения, не воспринял как сигнал, меня ждали, я спешил, и дед останется у меня в памяти именно таким: стоящим на лужайке перед домом и провожающим нашу повозку взмахом натруженной ладони. Когда через неделю мы благополучно вернулись, меня встретил задумчивый отец, молча взял под руку, чего прежде тоже никогда не делал, и отвёл к старым родовым могильникам, где появился свежий холм, а в воздухе, казалось ещё витают запахи кострища. Мы постояли, помолчали, и я поехал в трактир, где проживали и столовались наши туристы и где их, несмотря ни на что, обхаживала моя
мать. Когда я её там увидел, то сразу почувствовал, что смерть деда, а по сути её отца, нисколько на ней не сказалась. Она как всегда суетилась, болтала с постояльцами и была оживлена и я бы даже сказал весела. Думаю, пережить с таким настроением смерть отца ей «помогла» безвременная смерть матери, в которой она невольно винила моего деда. Если бы я застал её убитой горем и плачущей, не знаю, но возможно, я поделился бы с ней своими подозрениями на этот счёт, чтобы хотя бы таким жестоким образом успокоить. Она ведь не знала о том, что тайна её рождения ему известна. Известна благодаря мне. И что гибель бабушки могла быть вовсе не случайной, а умышленной. Не хочу об этом рассуждать…
        Своих покойников мы обычно сжигаем. Это называется у нас «генусбринг», иначе говоря «возвращение к роду» или просто кродирование. От наших предков мы унаследовали знание о том, что данное нам при рождении тело есть всего лишь оболочка души или искры вечной, которая сама по себе не может воплотиться в этом мире. Ей обязательно нужен проводник. Нечто по типу аватара в современных компьютерных играх, куда нельзя проникнуть ни рукой, ни ногой, а исключительно через электронного двойника. Как предки это понимали, не имея наших нынешних аналогий, ума не приложу, однако даже я про все эти вещи знал с детства, то есть задолго до того, как впервые увидел не только компьютерную игру, но и компьютер вообще. Без души или искры тело оказывается пустым мешком из мяса и костей. Однако при наличии оживляющей его субстанции оно не просто становится её средством передвижения в мире и орудием восприятия и переживания опыта  - духовное и физическое буквально срастаются. Большинство людей даже не поймут, о чём это я сейчас говорю, настолько они привязываются к своему образу в зеркале, не догадываясь, что видят перед
собой лишь повозку, а не возницу. Тем не менее, мы должны быть благодарны за своё существование в этой реальности и телу со всеми слагающими его частицами, которые принято называть атомами, от греческого «атмос», то есть «неделимый», хотя, скорее всего, в атоме больше от санскритского «атма» или «атман», что понимается как «вечная сущность». Послушав в своё время рассуждения Кроули в разговоре с Ури Шмуклером, я теперь даже склонен полагать, что оттуда же и библейское «адам»  - «человечество» и «земля» как первовещество. Поскольку эти атомы проживают с нами целую жизнь, мы должны им по-дружески помочь дорасти из элементарных частиц до уровня нашей атмы и для этого побыстрее отправить в тонкие миры. Считается, что этому способствует как раз сжигание на костре, тогда как долгое гниение в земле навсегда разрывает наработанную связь между частицами «скафандра» и атмой. Если же у нас заводился какой-нибудь страшный грешник, которого никто после смерти не хотел принимать к себе обратно в род при следующем перевоплощении, его тело мумифицировали и оставляли где-нибудь подальше от людей, но так, чтобы его
всегда можно было увидеть. Помнится, я крайне удивился, когда узнал, что на континенте всё свершено наоборот  - там таким образом издеваются над останками людей, которых считают «святыми», то есть безгрешными. Кроули послушал мои сбивчивые рассуждения по этому поводу, грустно вздохнул, выбил на ладонь пепел из погасшей трубки и только спросил:
        - А с чего ты взял, будто тот бог, который их этому научил и которому они молятся, добрый? Разве может добрый бог заставлять верящих ему людей называть себя его «рабами»? Да ещё накладывать на себя крест, соглашаясь с тем, что жизнь для них  - тяжкая ноша.
        Я не стал спорить, поскольку ни тогда, ни сейчас многого не понимал и не понимаю, но вопрос этот запомнил и не раз к нему впоследствии возвращался.
        Через час кродирования от трупа остаётся пепел да мелкие куски костей. Пепел с золой мы обычно высыпаем в океан, а кости, которые огонь не принял, складываем в специальные короба и хороним в могильниках, чтобы было, кого вспомнить и поддержать на том свете силой мысли. Ведь очевидно, что чем больше человек сделал в этой жизни хорошего и чем больше людей о нём нет-нет да и подумают, тем больше питания на тонком уровне получает его атма. Порой настолько, что ей уже больше незачем перевоплощаться, и тогда она отправляется в странствия по другим мирам, то есть мерам, то есть измерениям. Только тогда для неё наступает настоящая «смерть»  - смена мерности.
        Итак, теперь и вы знаете, что я фрисландец лишь наполовину. На отцовскую. Потому что на самом деле неизвестный мне отец моей матери и мой настоящий дед был русским комендантом в немецком Берлине. Нет, я неправильно выразился: настоящим моим дедом был, конечно, Хромой Бор, а тот военный был моим дедом по крови. Я до сих пор не могу для себя решить, что важнее  - кровь или близость. Иногда мне кажется, что ближе Гефеста у меня никого не было. Даже отец и мать отступают куда-то на второй план. Заменить его удалось разве что Кроули. Но про это позже.
        Мать свою я любил и люблю. Будучи младшим в семье, я получал всё самое лучшее, и даже отец никогда толком меня не отчитывал и не наказывал, разве что отшлёпал однажды, когда я, если вы не забыли, принёс ему железный крестик с кургана. Вероятно, именно поэтому я воспринимал обоих своих родителей как должное, а их ко мне отношение  - как вполне заслуженное, и не ценил. Они всегда были при деле, всегда чем-то заняты, поэтому их любовь казалась мне эдакой калиткой в заборе: да, она в любое время дня и ночи открыта, но вообще-то вокруг  - преграда. Сначала дед, а потом Кроули, несмотря на разницу в возрасте или благодаря ей, были мне ощутимо ближе родителей. Может быть, тому виной подспудное чувство, что они не обязаны со мной возиться, и потому я с восторгом воспринимал их внимание, которое оба дарили мне со всей искренностью, свойственной пожившим людям. А может быть, тот случай, когда я по глупости предал бабушку, выдав её тайну деду, и отдалил меня от матери: сознав, что сделал гадость, я малодушно испугался, как бы она про это ни узнала и ни прокляла меня. Обидные слова, подзатыльники и ремешок
мне не были страшны, но вот проклятье  - я знал, что в гневе наши женщины умеют ведьмачить и наводить порчу. Историй о том, чтобы чья-то мать портила жизнь своим детям, я, признаться, не слыхал, и всё же не хотел становиться первой жертвой. Тайна осталась тайной, дед, возможно, и сам забыл мою детскую откровенность, однако на протяжении ещё многих лет каждое резкое слово в мой адрес из материнских уст заставляло меня внутренне сжиматься в ожидании разоблачения.
        Со временем, по мере моего взросления, отец из отца сделался мне близким другом, а мать, нет, разумеется, не подружкой, но её родительское внимание довольно долго помогало мне бороться с искушениями слабым полом. Влюбчивым я никогда не был, хотя сверстницы из соседних с нами родов-деревень меня интересовали столько, сколько я себя помню. Вполне, признаться, невинно, но оттого ничуть не менее сильно. Я никак не мог взять в толк, почему с ними не получается дружить точно так же, как с обычными мальчишками. Сестра и её подруги общались со мной, правда, нехотя, исключительно свысока, подтрунивали и подшучивали, что и понятно, поскольку они были старше и если не умнее, то уж во всяком случае опытнее. Их я просто не понимал. А когда сталкивался где-нибудь с новой девочкой моего возраста или младше, считал, что она не должна чувствовать себя хуже знакомых мне мальчишек, и обращался с ней соответственно, часто запанибрата, и это оказывалось в корне неправильным. Я обжигался, горевал, иногда даже страдал, заводил очередные знакомства, снова обжигался и снова не выносил из этого никакого урока.
        Обычно эти случайные встречи происходили во время наших с отцом странствий по острову. Когда мне исполнилось четырнадцать, и я уже постиг все основные премудрости школьного образования, он стал часто брать меня с собой. Выше я уже упоминал об этом в связи с той рыбой, что водится у наших берегов. Мы проверяли гарпуны, укладывали на дно баркаса сети, которыми вообще-то не собирались пользоваться, брали спальники, тёплые и непромокаемые, и отчаливали, покидая отчий дом на две, а иногда и на три ночи. Если вы думаете, что всё это время мы только и делали, что били зубаток, то сильно ошибаетесь. Как я потом понял, для отца промысел был лучшим способом уйти на время от домашних забот и с головой окунуться в тот мир, который вечно манил его своей неизвестностью и непредсказуемостью. Иногда мы, действительно, только плавали да искали добычу. Но чаще всего, особенно ближе к зиме, когда выловленная рыба долго не портится, мы в первый же день добывали столько, сколько нам было нужно, а потом причаливали к берегу, либо совсем безлюдному, либо, наоборот, поближе к какому-нибудь городку и, в зависимости
от обстоятельств, либо проводили время у костра за разговорами, либо надёжно прятали улов и шли в народ. В обоих случаях домашним подробностей наших плаваний знать не следовало. Думаю, мать, хотя и не подавала виду, догадывалась, поскольку раза два мы возвращались вообще без рыбы, которую умудрялись всю без остатка продать на соседних рынках, но зато при деньгах, вырученных за неё. Что до Тандри, моей старшей сестры, то она никогда на отца не претендовала и к нам в попутчицы не просилась. Поначалу ей вполне хватало домашних дел, а потом  - ухажёров из Окибара, куда она частенько наведывалась по выходным дням и где в итоге обрела своё счастье с талантливым, как все уже тогда говорили, программистом Гордианом. Отец и дома никогда не хандрил, но в поездках ещё больше преображался, веселился, потешал меня разными байками, легко сходился с незнакомыми нам людьми, заигрывал с симпатичными девушками и женщинами, одним словом, показывал мне пример, а уж дурной или достойный  - решал я сам. Ничего дурного я в этом не видел и переживал лишь потому, что у меня самого такое обаятельное поведение никак
не получалось. В конечном счете, за несколько лет подобных странствий мы постепенно оплыли весь наш остров. Правда, на севере, на родине отца, в городе-крепости Кампа я побывал ещё раньше. Как-то летом мы съездили туда всей семьёй  - с мамой, Тандри и даже дедом.
        Если вы решили, что жизнь у нас на острове, особенно по сравнению с континентом, тихая и безоблачная, значит, я никудышный летописец. Или пишу, опережая события и не слишком вдаваясь в подробности истории. Для того, чтобы создать у вас такое ошибочно радужное представление, нашим предкам пришлось немало посражаться в довольно кровопролитных баталиях, отстаивая, как говорится, свободу и независимость. Я счёл уместным обмолвиться про это именно сейчас, потому что в Кампе нас тогда никто из родственников не ждал: родители отца сгинули в так называемую «войну Кнут-Кнута», и он с малых лет воспитывался в приютившей его чужой семье, от которой на момент нашего приезда остались не густо: двое его сводных братьев и сестра. Им до нас особого дела не было, все вели собственные хозяйства и жили собственными семьями, и только правила приличия и гостеприимства вынудили их провести с нами вечер, когда отец собрал в своём бывшем доме старых друзей и дальних родственников и закатил знатные посиделки с песнями, танцами и братаниями. Там я впервые познакомился с девочкой, которая мне почему-то сразу понравилась,
хотя впоследствии, сколько я ни вспоминал её, ничего уж такого необычного ни в рыжей чёлке, ни в хитрых зелёных глазах не находил. Более того, когда мы случайно встретились там же, в Кампе, несколько лет спустя, я сделал вид, будто не узнал, и если бы не отец, который тоже заметил её среди рыночной толпы и окликнул по имени, не дрогнув, прошёл бы мимо. Она была дочкой одного из его приятелей, и мы, помнится, постояли и поговорили о том о сём. Похоже, мой отец интересовал её куда больше, нежели я, с кем она под шумок тогдашней вечеринки нашла предлог несколько раз храбро поцеловаться. Не помню даже, как её звали, что, признаться, на меня непохоже.
        Кстати, я, кажется, до сих пор не назвал имени своего отца. Хэмиш. Отца звали Хэмиш. Образовано оно, как я узнавал, от формы звательного падежа ирландского и шотландского имени Шэймас, которое в английском соответствует Джеймсу. Отец говорил, что так же звали и его отца, и отца его отца. Никогда не понимал подобного отсутствия воображения. Северяне, одним словом. Чего с них взять?.. Когда-то давно, да, возможно, это была всеобщая традиция, род шёл по мужской линии, и его надлежало таким вот неуклюжим образом поддерживать. Сегодня же, если у отца и сына одинаковые имена, это свидетельствует лишь о том, что они считают себя носителями посконных обычаев и хотят, чтобы так о них и думали окружающие. Я отнюдь не против устоев, но против крайностей. Взять хотя бы упомянутую «войну Кнут-Кнута».
        Не война это, конечно, была, но вражда, долгая и кровавая, двух Кнутов  - отца и сына. Оба были тоже родом из Кампы, причём отец слыл человеком весьма уважаемым и не раз избирался сепсусом. А сын посчитал, что отец его притесняет и не даёт развернуться. Он подговорил дружков, чтобы вместе расквитаться с родителем за обиду. Кто-то не то проговорился, не то умышленно разоблачил заговор, возмездие не состоялось, да только в результате началась затяжная междоусобица. Подробностей не знаю. Сколько спрашивал, все разные былины в качестве доводов приводят. В итоге же Кампа превратилась в раскалённый горн, в котором, как в христианском аду, разгорались нешуточные страсти, поглощавшие всё больше и больше ни в чём изначально не повинного народа. Дошло до поножовщины и убийств. Кнуту-сыну пришлось бежать. Укрылся он, как потом оказалось, неподалёку, на Фарерских островах, откуда через год-другой нагрянул в родную Кампу с целой ватагой тамошних сорвиголов, которым пообещал после победы над Кнутом-отцом и его соратниками денег и земель. Мой отец хорошо помнил, как той ночью весь город был разбужен языками
пламени и треском горящих домов, а по улицам рыскали страшные тени и рубили всех встречных и поперечных острыми топорами на длинных рукоятках. Они с матерью забрались в подпол, а его отец побежал биться с пришельцами. Когда он через долгое время не вернулся, мать пошла на его поиски, и он её тоже больше не видел. В следующий раз дверца подпола открылась только под вечер. Отец всё это время не двигался, ничего не ел, умирал с голода, но послушно ждал. Оказалось, что пришли соседи, заметившие запустенье. Отца вынули из-под земли, кое-как отогрели и накормили, а когда он наутро проснулся, к нему в кровать забрался соседский сын и радостно объявил, что обоих его родителей нашли зарубленными. Отец не растерялся, дал мальчишке кулаком в нос и сбежал. Причём не в отчий дом, а куда глаза глядят, то есть куда подальше. Даль оказалась не такой далёкой, и побег скоро закончился на небольшом хуторке в пределах видимости крепостных стен, не справившихся с защитой тех, кто в них верил. Там отец и остался на несколько последующих лет, за кусок хлеба и крышу над головой помогая приютившему его семейству разводить
пчёл и заготавливать пушнину. Война Кнут-Кнута со временем осталась в прошлом.
        Для всех, но не для него. Старший Кнут умер своей смертью, уважаемый и почитаемый горожанами по-прежнему, будто не он стал одной из причин той междоусобицы. Мой отец твёрдо знал, что его отец погиб, защищая Кампу от фарерцев, и потому не стал мстить старику. Зато Кнут-младший, сам превратившийся из злобного юнца в грозного «ястреба», как у нас таких называют, и то и дело преспокойно возвращавшийся в город из разъездов по миру, где он слыл умелым военным наёмником, не позволял затянуться детской ране. Иногда наш фолькерул представляется мне слишком наивным для нынешних времён. Кнута, разумеется, отрезали от всех родов и сочли, что для него это будет страшной карой и достойным возмездием. А он чихать на всех хотел. Не желаете подавать руки и разговаривать? Больно надо! Наведывался в Кампу, когда заканчивался очередной контракт, гулял с бывшими дружками, надоедало  - снова отправлялся куда-нибудь делать своё кровавое дело. Несправедливость коробила отца. Он долго её терпел, опасаясь навлечь всеобщий гнев на своих приёмных родителей, однако когда окончательно оперился и встал на ноги, явился как-то
раз к дому, где имел обыкновение останавливаться Кнут, дождался ночи и… Если вы почитаете наши архивы того времени, то узнаете, что Кнут погиб во время пожара, вспыхнувшего по недосмотру. Мол, гости напились заморских гадостей, заснули, кто-то уронил очаг, ну дом и полыхнул. Сегодня эта трагедия почти сорокалетней давности  - лучшая пугалка для нашей несмышлёной молодёжи, красноречивее любых других доказывающая опасность употребления алкоголя. И только мы с отцом знаем, как всё было на самом деле. Я, правда, знаю с его слов. Отправься мой дед на поиски золота чуть пораньше, глядишь, я бы тоже в этом поучаствовал. Не судьба. В газетах почему-то умолчали, что из горящего дома спаслись все, кроме хозяина. Его мой отец нашёл в спальне, слегка придушил, приковал за ногу к железной кровати наручником, который нашёл там же, чуть ли не на тумбочке, поскольку, как я потом понял, Кнут любил предаваться со своими многочисленными поклонницами подобным играм, поднял ложную тревогу, дав всем лишним возможность убраться подальше, привёл жертву в чувство, объяснил, за что, и поджёг комнату в нескольких местах,
а потом, прихватив с собой съестное, заперся в подвале и долго слушал, как орёт Кнут, как бегают люди, как вершится запоздалое правосудие. Круг замкнулся. Из подвала он вышел новым человеком, снявшим с души грех вынужденного прощенья. Кстати, пожар получился настолько удачным, что выгорела только спальня. Никакие другие комнаты не пострадали. Когда мы ходили по Кампе, отец показывал мне тот дом. Он стоит и поныне.
        С возрастом я понял, что люблю не только собирать эти и подобные ей истории о нашей островитянкой жизни, но и рассказывать их другим. Разумеется, выборочно, не всё подряд, чтобы никому, и мне в первую очередь, не было стыдно. Полная правда никогда ещё не приносила добра. Мешать правду с кривдой нежелательно, но в чистом виде правду нужно подавать всегда дозировано, с умом. Первые испытания этой моей жизненной философии я проводил на сестре. Тандри была милой девочкой, старалась меня не обижать, хотя, наверное, ревновала к родителям, как случается всегда, когда в семье есть младшие дети. Разница в возрасте на четыре года представляется в детстве огромной дистанцией, поэтому со своими опытами мне пришлось дожидаться, когда Тандри исполнится восемнадцать, а мне перевалит за четырнадцать. Тандри пошла в мать, была высока и стройна, как берёзка у нас под домом, и я почти нагнал её только где-то к двенадцати. Зато я водился с братьями её подружек, и те и другие часто трепались языком, сбалтывая уйму лишнего, и благодаря им я много чего знал о происходившем и в нашей округе в целом, и с сестрой
в частности. Не ябедничал я никогда, но вот воспользоваться осведомлённостью, чтобы посмотреть, как поведёт себя Тандри  - этого удовольствия я запретить себе не мог. Не подумайте обо мне плохо: мои розыгрыши и подначки носили исключительно добродушный характер. Я вообще относился ко всему женскому населению с лёгким трепетом и иногда даже излишне щепетильно, чем зачастую вызывал насмешки своих сверстников, лишённых необходимости думать и рассуждать, когда речь заходила о том, для чего нам обычно служат инстинкты.
        До замужества Тандри, по моим подсчётам, влюблялась дважды, и оба раза крайне неудачно. Первый раз её избранником оказался не кто-нибудь, а сам старик Кроули, который к тому времени уже во всю заправлял своей конторой по привлечению и развлечению туристов и для начала привлёк мою мать  - к посильному сотрудничеству в качестве старшей по кухне. Как вы уже могли понять, Кроули вёл холостяцкий образ жизни, никто из нас никогда не видел, чтобы у него подолгу задерживались или хотя бы гостили какие-нибудь посторонние женщины, и все, кроме меня, считали его просто забавным чудаком, который в один прекрасный день проснулся и решил, что должен открыть своё дело. На самом деле проснулся он ночью. Ночь была совсем не прекрасная, а очень даже промозглая и зябкая. Однако, как он потом вспоминал, он закутался в плед и вышел на порог веранды. Над узким проливом мутнела Луна, и в её волшебном свете островок Монако показался ему заснувшей прямо в воде гигантской черепахой. Кроули подумалось, что если эту красоту кому-нибудь показать, то она кому-нибудь тоже понравится, а кого-то, может быть, вдохновит на картину
или книгу. Но прежде всего вдохновился увиденным он сам, и с тех пор каждый день размышлял, а когда не размышлял, то непременно что-то делал. Постепенно мечта стала обретать плоть: появился собственный причал, была достигнута договорённость со старейшинами о постройке такого же на Монако (причём с дальней стороны, чтобы не было видно ничего рукотворного с нашего берега), у причала закачался небольшой и тихоходный, зато вполне надёжный паром, как будто сама собой выросла просторная изба с трактиром и спальными комнатами, мать пропадала там сперва на несколько часов, потом всё чаще и чаще, потом к ней присоединилась Тандри, а потом оказалось, что предприятие если не процветает, то приносит всем заинтересованным участникам неплохой доход. Несмотря на любовь к книгам и высоко парящим фантазиям, Кроули звёзд с неба не хватал и трезво отдавал себе отчёт в том, что на первых порах его клиентами будут никакие не толпы паломников с континента, а наши же островитяне, только из других мест, например, с севера. Почему бы им летом не повадиться в наши пенаты отдыхать вдали от домашней суеты, загорать и даже
купаться? Да и зимы, как я уже, кажется, упоминал, у нас помягче, поскольку мы уютно отгорожены от северных ветров густыми лесами. На какое-то время ему удалось заинтересовать развитием туризма моего отца, который как раз отправлялся со мной в одну из первых поездок в Кампу и обещал замолвить за него словечко перед своими друзьями и знакомыми. Сам же он отлавливал первых клиентов под боком, в Окибаре, среди заезжих торговцев на рынке, кого-то приглашая отдохнуть у нас лично, всем семейством, а кого-то заинтересовывая процентом от поступлений с их «протеже», то есть, с тех, кто приехал бы к нам по их совету. Впоследствии оказалось, что на самом деле он пошёл ещё дальше, и разрешение на постройку причала было не единственной договорённостью, которой он достиг на переговорах с местными старейшинами. Вычитав в очередной книжке, как это делается на континенте, он убедил их, что туризм, о котором до него здесь ни одна живая душа не помышляла, дело если не великое, то крайне выгодное во всех отношениях, поскольку способствует экономическому развитию и благополучию региона. Да, приезжие будут жить у него,
но никто не запрещает им посещать городские лавки, бани, харчевни, всякие азартные и не очень игрища, одним словом, он трудится не только на себя, но и на всех, если так можно выразиться, южан. А значит и южане, в лице старейшин, могут и должны поелику возможно помогать ему. Подробностей не знаю, но слышал, что красноречье Кроули позволило ему делать первые шаги на этом новом и непростом поприще почти задаром: старейшины прониклись перспективой и раскошелились. Думаю, в накладе не остался никто. Кроули расцвёл, стал ходить чуть ли не павлином, чистым, умытым и не по-стариковски с иголочки одетым, чем крайне выгодно отличался и от своих сверстников-дедков, и местных тружеников вообще. Поскольку к тому времени я уже был вхож к нему не только на веранду, я знал, что книгами и всякими яркими журналами его снабжает с континента кто-то из родственников. Причём журналы эти были посвящены не только путешествиям, чем приводили меня в трепет потрясающими картинками, но и оружию, рыбалке, автомобилям, кинематографу, одежде, вкусной кухне, дому, литературе и многому чему ещё. Тексты были на самых разных языках,
чаще других  - на английском, и со временем я выучился неплохо его понимать и читал всё больше и больше. Кроули же иногда брал под мышку какой-нибудь модный журнал и отправлялся с ним к городским портным, от которых через неделю-другую приходил готовый заказ: костюм-тройка, новая жилетка, броский шарф, изящная кепка и уж не знаю, что там ещё, только вместе они превращали Кроули в стильного джентльмена, каким я представлял себе дедовского капитана Кука.
        Ничего удивительного, что наша Тандри влюбилась. Для неё это было первым в жизни сильным чувством, скрывать его она ещё не умела и потому как-то раз, переборов смущение и не подозревая о том, что я листаю журналы в уголке веранды и всё слышу, подошла к курившему трубку в кресле-качалке Кроули и заявила, что намерена выйти за него замуж. Кроули её внимательно выслушал, дал вместо ответа восхитительный леденец, из тех, которыми его самого угостил кто-то из гостей с востока, где знают толк в сладком, и отправил домой ждать своего часа. Тандри тогда было лет девять. Глупышка не поняла, что от неё избавились. Я никому об услышанном говорить не стал, однако с нетерпением ждал продолжения комедии, которой хотел в полной мере насладиться в одиночку. Не прошло и двух дней, как она пожаловала снова, наряженная и красивая. Кроули всё так же сидел в кресле, зато я теперь прогуливался перед домом у неё на виду и всячески давал понять, что никуда уходить не собираюсь. Пришлось бедняжке сперва ждать, в надежде, что меня кто-нибудь позовёт, а поскольку помощь так и не подоспела, понизить голос и сообщить
избраннику, что она уже ждала достаточно и явилась за ответом. Кроули снова откупился от неё леденцом. И снова намёк не был воспринят. Зато теперь я имел полное право пристать к сестре с расспросами и под угрозой разглашения её секрета выведать из первых уст причины столь внезапного и неожиданного выбора. Тандри сказала, что Кроули ещё хоть куда, что именно так о нём отзывался отец, когда недавно на повышенных тонах разговаривал с матерью, и что он ей и в самом деле очень нравится.
        - Нравится?!  - поразился я.  - Просто нравится, а ты уже готова за него замуж? Это же не любовь.
        - Ты ничегошеньки не понимаешь,  - ответила Тандри и была совершенно права.
        Действительно, я ожидал, что Кроули в следующий раз, если она наберётся наглости для нового захода, возьмёт её за ушко и собственноручно приведёт обратно домой, чтобы дурёхе было неповадно мешать мужчинам заниматься делом, однако когда через неделю всё в точности повторилось, наш импозантный сосед встал из кресла, поцеловал Тандри в лоб, кликнул меня, и мы втроём отправились зачем-то в трактир. Оказалось, что Кроули решил попросить у нашей матери разрешения сводить нас обоих на ярмарку в Окибар. Заканчивался сентябрь, вот-вот должен был начаться наш главный праздник, Ярново, то есть Новолетье, и Кроули, мол, вздумалось сделать нам, таким хорошим детишкам, подарки. Вообще-то ему следовало спрашивать разрешения у отца, но он в те дни был на промысле, поэтому матери ничего не оставалось, как брать всю ответственность на себя, и в итоге она уступила нашим с Кроули улыбкам и умоляющим взглядам Тандри. Честно говоря, я думал, что старик допускает жуткую ошибку: если он сделает моей сестре какой-нибудь, пусть даже мелкий подарок, она в него влюбится окончательно, и тогда уж точно пиши пропало. Но что
может знать пятилетний карапуз да ещё переполненный ревностью? Кроули оказался прав: на ярмарке Тандри нагляделась на такое количество разряженных «красавцев» всех видов и возрастов, что с тех пор стала мечтать лишь о том, чтобы оказаться в городе снова и снова. Кроули в её глазах померк. Я был счастлив.
        Не помню, что именно получила в подарок она, потому что сам я после той поездки был занят новеньким луком, почти настоящим, почти взрослым, из которого можно было здорово дырявить пустые консервные банки, так что мать всю неделю, пока не лопнула тетива, переживала, как бы я кого ни поранил, включая, разумеется, себя самого. Тетива же лопнула странным образом, ночью, когда я мирно спал, так крепко, что не слышал, как с промысла вернулся отец. Обнаружив катастрофу утром, я первым делом бросился за помощью к нему, однако он был хмур, как туча, и обещал произвести ремонт в слишком неопределённом будущем. Пришлось идти к Кроули и показывать ему испорченный подарок. Кроули лук перетянул, использовав леску, так что в итоге получилось даже лучше, чем было. Зато отец нахмурился ещё сильнее и, думаю, имел с Кроули серьёзный разговор. Который ни к чему не привёл: я по-прежнему дружил со стариком, а мать по-прежнему по мере необходимости кашеварила в трактире. Сейчас я понимаю, что ревность у нас в крови, и отец ревновал жену и детей к Кроули ничуть не меньше, чем дед  - бабушку к её бывшему начальнику, а я 
- Кроули к Тандри. Важно было то, что некоторым из нас удавалось с ней совладать, а некоторым  - нет. Думаю, Кроули сумел переубедить отца, поскольку, во-первых, никого не боялся, считая себя всегда правым, а во-вторых, обратил его внимание на очевидную разницу в возрасте, снимавшую, по его мнению, все вопросы относительно мотивов для тех или иных поступков. На мне бы этот довод сегодня не сработал, но отцу, наверное, он показался достаточным, так что больше никаких разборок он чинить не стал, а вот меня, как я говорил, с тех пор всё чаще брал с собой, давая понять, мол, с Кроули, конечно, интересно, но разве можно это сравнивать с путешествиями вдвоём с родным отцом. Его расчёт оказался правильным: отрочество я провёл вдали от Кроули, общаясь со стариком разве что на предмет прочитанных книг, которые продолжал у него то и дело одалживать и изучать во время наших с отцом странствий по острову.
        Что касается Тандри, то второй раз она влюбилась уже взрослой девицей лет семнадцати. Причём пала она жертвой не чьей-нибудь, а моей теории о том, что девушки чаще всего вздыхают по тем, кто не обращает на них ни малейшего внимания. Конечно, я вычитал об этом в умных книжках, но когда у меня зашёл спор по этому поводу с моим закадычным приятелем Льювом (с которым мы в детстве воровали крестики у покойников, если помните), я не стал ни на кого ссылаться, и выдал этот постулат за собственный, поскольку хотел произвести впечатление поднаторевшего в подобных вопросах специалиста. Помимо Льюва, в нашей кампании были ещё ребята, и я должен был упрочить за собой роль их вожака. Расплачиваться пришлось Тандри. Объектом вожделенной страсти я с общего согласия избрал для неё недавно перебравшегося к нам в деревню жениха дочери одной моей дальней тётки по матери. Свадьбу ещё не сыграли, но парень уже жил в доме своей будущей тёщи и целыми днями просиживал в лавке за единственном известным ему ремеслом  - точил разную обувку. Сапожник из него, говорили, должен был получиться изрядный, заказов и дел, связанных
с их своевременном исполнением, возникало всё больше, так что я мог быть уверен: у Тандри он будет постоянно на виду. Главное же, что он был юношей не только рукастым, но и по женским меркам видным: высоким, чернявым, с торчащими из под расстёгнутой в вороте рубашки клочками волос на груди, и стеснительным. Насколько я знал, он души не чаял в своей невесте, предпочитая её общество любому другому, ни с кем, кроме клиентов лавки, не знался, а уж Тандри и в глаза не видел. Я же сестре напел, что, мол, бедняга по ней сохнет, не рад данному обещанию жениться на другой, но по понятным причинам никому в этом не признаётся и лишь с утра до ночи страдает от неразделённой любви. Тандри меня выслушала, не останавливая, а когда я замолчал, фыркнула, гордо взметнула подбородок, и сказала, что я дурак. Спорить я не стал, зато продолжал наблюдать, и скоро мы все дружно заметили, как Тандри начинает наворачивать вокруг ни о чём не подозревающего сапожника круги. Я ликовал. Он не обращал на неё внимания, по моим подначкам она могла предположить, будто это у него такая игра в недоступность, а в итоге наживка
заглатывалась всё глубже и глубже. Дошло до того, что Тандри отправилась к нему в лавку делать заказ на пару новеньких туфель. Деньги она выклянчила, само собой, у матери. Мы с ребятами прятались за стогом сена на другой стороне улицы и помирали со смеху, наблюдая за происходящим в окне немым разговором. Я был на седьмом небе от гордости, потому что никто из нас не сомневался в том, что мой план наилучшим образом сработал, и искреннее безразличие стало причиной искусно зарождённого чувства. И только уже потом, дома, я оказался объектом праведной отповеди: Тандри обвинила меня в непонимании элементарных вещей, потому что, как она со стыдом выяснила, никаких любовных порывов парень к ней не испытывал. Напрямки она его, конечно, не спрашивала, но тон разговора и женское чутьё подсказали ей, что младший брат, шкодник и тупица, то ест я, ошибся адресом. А поскольку за то время, пока я водил её за нос, Тандри успела не на шутку в сапожника втюриться, обнаружение подвоха обрекло её на страдания и расточительное слёзовыделение. Самое же интересное произошло дальше. Когда настал срок забирать заказ (деньги
были заплачены, ступня моей драгоценной сестры измерена, и туфли сшиты), и Тандри, посвежевшая и почти забывшая о позорной доверчивости, явилась за ним, выяснилось, что у моей теории есть и обратная сторона: сапожник тоже пересмотрел свои взгляды на женщин и, сам того не желая, влюбился в мою наивную сестру. Она даже несколько раз втихаря от всех (кроме меня, само собой) бегала к нему на свиданья, и если бы её собственный пыл к тому моменту ни поутих, ещё неизвестно, каких масштабов скандал утроила бы моя тётка. В конце концов, всё обошлось: тётка стала тёщей сапожника и вскорости заполучила целый выводок внучат, а моя Тандри обзавелась ещё не одной парой очень, кстати, неплохих туфель, причём несколько пар, по её словам, она получила в подарок.
        Единственным человеком, который постоянно сидел в конторе, был сам Кроули. Туристы наведывались, иногда аж по несколько человек, и тогда мы с Тандри охотно подключались к хлопотам по паромным прогулкам на Монако, к уборке в трактире и жилых комнатах, к закупкам провианта в городе, но довольно часто никаких туристов не было дни, иногда недели, и тогда каждый из нас занимался тем, что приносило нам более или менее постоянный приработок. Туристы мне, признаться, нравились больше охоты и рыбалки, и я постоянно занимал свою голову мыслями о том, как привлечь их в соответствующих количествах, чтобы заниматься только этим, а всё остальное превратить в редкое приятное хобби. Размышление и чтение журналов привели меня со временем к очень простому решению  - интернет. Телефонные кабели лежали на дне океанов, особенно нашего, Атлантического, с конца XIX века, правда, тогда они были телеграфными, но их по мере надобности нарастили до телефонных, и жители острова при желании и необходимости могли обратиться в специальную службу в Санестоле и сделать оттуда звонок в любую точку остального мира. Дома телефонов
никто, разумеется, не держал, да и к электричеству вообще у нас, особенно в деревнях, отношение было всегда так себе. Хочешь с кем-нибудь поговорить, садись летом на коня или в повозку, вставай на лыжи зимой и вперёд  - в гости. Конечно, заранее лучше отправить уведомительное письмо, для чего у нас издавна существовало довольно бойкое почтовое сообщение. Причём письма передавались не только и не столько через специальных почтовых, а с любым попутным транспортом, который честно доставлял послание, разумеется, не до дверей адресата, но до ближайшего отделения.
        Так вот, я как-то вычитал, что на телефонные кабели привешивают новый способ связи, который на большой земле прозвали «Интернетом». Журнальчик, в котором я это вычитал, был позапрошлогодний, из чего я сделал вывод о том, что технология эта должна быть уже достаточно неплохо освоена, и поделился соображениями с Кроули. Как ни странно, он сразу смекнул, к чему я клоню, и отправился наводить справки по своим каналам, а мне велел не сводить глаз с заходивших к нам изредка кораблей, чтобы при первой же возможности немедленно отправляться навстречу команде и пассажирам с расспросами об этой новинке и о том, насколько она там у них в ходу. Как потом оказалось, спохватились мы вовремя, то есть, оказались не в конце уходящего в даль технологического паровоза, а где-то в середине. Когда мы в два голоса заговорили о необходимости иметь интернетную связь с континентом и через неё привлекать новых туристов, оказалось, что до старейшин эта тема уже кем-то доводилась, но не заинтересовала и не получила поддержки, а сейчас наша вторая волна информации была воспринята не настолько в штыки, чтобы быть отметённой
с порога. Из Санестола Кроули сперва переговорил по проводу со своим континентальным родственником, и тот обещал максимально оперативно прислать ему свежую прессу по интересующей нас проблеме. Заодно Кроули пообщался с тамошними старейшинами на предмет переброски кабеля от них к нам, чтобы мы могли как следует развернуться и стать рупором всего острова. Санестол, если помните, это наш запад, там постоянно штормит, там кружит Гольфстрим, одним словом, там не то место, которое могло бы поспорить с нашим югом за первенство на туристической стезе. Все понимали, что будущее за югом. Мы же могли клятвенно обещать, что приведём своих клиентов полюбоваться на их сухопутные достопримечательности. В результате проделанной в разных направлениях работы меньше чем за два года мы обзавелись собственным мощным по тем временам сервером, нашли толковых ребят среди городских, и под моим и Кроули бдительным руководством был создан вполне презентабельный сайт, рассказывающий о радостях отдыха у нас на острове. Пришлось, конечно, повозиться с оформлением, то есть с фотографиями, поскольку изначально ни у кого из наших тут
фотоаппаратов не было, потом выяснилось, что никто не умеет плёнки проявлять, потом удалось собрать целый фотоархив, распечатывая результаты в Исландии за большие деньги, потом всё это было там же отдано на сканирование, и, наконец, ура, сайт заработал. А поскольку в те времена активность в интернете только-только зарождалась, его постепенно стали замечать и, о чудо, действительно, приезжих прибавилось. Не так, чтобы гавань забилась приходящими по дюжине на дню кораблями, но раз в неделю кто-нибудь да бросал у нас якорь. Раньше судно-два в месяц  - уже хорошо. Старейшины даже забезпокоились, не слишком ли они позволили нам много свободы в наших электронных активностях, поскольку, не испытывая от большой земли никогда никакой особой зависимости, мы не хотели в одночасье потерять свою самобытность и стать придатком какой-нибудь державы. Туризм туризмом, но золотая середина, по их мнению, выдерживаться должна. А то, не ровён час, снова примчат любители обращать всех в свою религию или пить с утра до ночи  - кому такая радость нужна? Кроули с этими замечаниями соглашался, не мог не согласиться, однако я
видел, что новые клиенты пробуждают в нём живой азарт и желание, чтобы их было больше. Наш сайт никого не обманывал и не вводил в заблуждение. На пару со стариком мы писали в текстах всё честно, как есть, сразу давая понять желающим к нам наведаться, что именно они могут здесь ожидать, а чего  - ни за какие коврижки. Поэтому в итоге наши гости оказывались в целом людьми взрослыми, повидавшими мир, уставшими от его суеты и решившими провести несколько дней в уединении, среди почти первозданной природы и суровых, как им могло показаться, аборигенов. Могу вас заверить: разочарованным от нас не уезжал никто.
        Пока мы заполняли сайт, произошло несколько довольно значительных событий, которым я поначалу не придал должного значения, но которые, вот увидите, повлияют на дальнейший ход моего рассказа. Во-первых, Тандри нашла-таки свою судьбу. Во-вторых, собирая разрозненные достопримечательности Фрисландии под одну общую крышу сайта, я не только ещё сильнее проникся любовью к своей родине, но и ощутил в себе определённые задатки летописца. Я буквально чувствовал, как под моими пальцами оживают образы из легенд, как скупая история наполняется жизнью и как интерес к ним посторонних сторицей возвращается ко мне энергией и желанием продолжать творить дальше. Нет, я ничего лишнего не сочинял: это было бы не честно ни по отношению к гостям, ни к нашему острову, не требующему лишних симпатий ценой досужего обмана. Просто мне казалось, что я умудряюсь находить даже в заурядном нечто такое, что влекло к себе окружающих и множило ряды наших постояльцев и мешочки с деньгами в сундуке Кроули и в комоде моей матери.
        Кстати, о деньгах. С прибытия на наш остров капитана Кука сотоварищи сразу после второй мировой в их отношении произошли если не разительные, то довольно существенные перемены. У нас появились банки. Точнее, банк. Он так и называется  - «Фрисбанк». Банк по континентальным меркам крохотный, в каждой из нескольких разбросанных по острову контор трудится от силы два-три человека, но он представлен во всех основных городских центрах и оказывает услуги, в частности, приезжим, у которых, как вы понимаете, нет возможности расплачиваться по-прежнему находящимся у нас в обороте золотом. Ни одна из интересующих вас лавок просто так ваши деньги не примет, будь то кроны, доллары или что ещё. Бумажки нам ни к чему. Поэтому вы первым делом идёте с корабля в ближайшее отделение «Фрисбанка» и покупаете там на ваши бумажные активы наших золотых монет, которыми впоследствии со всеми и расплачиваетесь. Банк же собирает полученные фантики в одну кучу, и кто-нибудь из сотрудников время от времени садится на отплывающий корабль (в сопровождении парочки хорошо обученных драться и стрелять богатырей) и отправляется
на большую землю либо менять их на драгоценности, либо сразу закупать нужные для острова вещи. В итоге никто не в накладе, и все довольны. Со временем «Фрисбанк» зарекомендовал себя так хорошо, что старейшины передали ему право на выдачу ссуд, чем раньше занимались собрания фортусов, не ниже. Ссуды, разумеется, безпроцентные, как того всегда требовал фолькерул. Образовывались из обязательных ежегодных пожертвований всех постоянных обитателей Фрисландии. Тоже безпроцентных. Если дело, под которое давались деньги, начинало процветать, банк участвовал в его прибылях, а вместе с ним, все, чьи пожертвования участвовали в данной инвестиции. Если прогорало, что ж, участников оказывалось так много, что потери для каждого почти не ощущалось. В любом случае все знали, кому и на что идут средства, и это придавало желания всячески молодому предприятию содействовать. Кроули никаких займов не брал из принципа, привлекая средства другими способами, описанными выше. Видимо, его ирландская душа не любила делиться. Лично я был бы более открыт для общественных денег, но какое начальство станет считаться с мнением лишь
недавно расставшегося с детством сотрудника?
        Я, конечно, шучу. Кроули меня по-своему, по-стариковски любил и доверял, думаю, гораздо больше, нежели я того заслуживал. Ему нравился мой слог. Сам он, я уверен, мог написать заметки для сайта гораздо лучше, но для него появившийся у нас в конторе старенький компьютер представлялся чем-то диким и неприступным, так что сиживал за ним только я, а Кроули считывал получавшиеся тексты, иногда правил и часто хвалил. Фрисландию он изучил неплохо, правда, соглашался, что недостаточно для составления полноценных законченных легенд, а тем более для проведения экскурсий, которые включали выезд «на место», прогулку с гидом, то есть, со мной, мимо достопримечательностей, выслушивание запоминающегося (о, я старался!) пересказа связанных с ними событий, перекус в ближайших заведениях, ночёвку, и после свободного времени  - либо возвращение, либо дорогу к следующей точке на предложенном нами маршруте. При этом подобные экскурсии, особенно многодневные, приносили нам наибольшие прибыли. Иногда в группе оказывались не только заморские гости, но и наша местная публика, главным образом, с детьми, которым мои
рассказы почему-то тоже нравились.
        Опять я лукавлю: я догадываюсь, почему. У нас на острове никогда не было развито издательское дело. Книги за ненадобностью не печатались. Житие родами, когда под одной крышей днюют и ночуют разом несколько поколений, позволяло младшим приобщаться к нашей истории через изустные предания бабок и дедов, что всегда полезно да только не всегда является общепринятым повествованием. Возьмите хотя бы тот же сказ про то, как трое братьев из Доффайса сватались к красавице Элинор из Санестола. На востоке он звучал так, будто отец Элинор искал для дочери мужей среди лучших из лучших, а на западе, на её родине, считалось, что это сами братья, дружно влюбившись в неземную красоту девушки, устремились завоевывать её сердце. У нас, на юге, никакими сказами вообще народ не увлекался, предпочитая то, что мы называем былинами, в которых ничего волшебного нет, а есть героизм, сила и благородство. У северян же полным-полно, наоборот, сказок, причём глубоко философских, в которых главными действующими лицами выступают животные и силы природы. Никакой унификации, одним словом. Пришлось мне в какой-то момент отпроситься
у родителей, оставить на время Кроули в одиночестве и пуститься по острову говорить со стариками и собирать известные им предания. Одновременно я умудрялся заводить новые знакомства, которые впоследствии мне очень помогли, когда нужно было искать пристанища для экскурсионных групп и вообще  - поддержку на местах. Не думаю, что Кроули хоть раз довелось пожалеть о той удочке, которую ему испортил трёхлетний карапуз и которая стала причиной нашего с ним первого мужского разговора.
        Надеюсь, читатель уже свыкся с моей манерой то и дело сбиваться с основной сюжетной линии на всевозможные мелкие детали и пояснения, но как кто-то когда-то сказал, «дьявол в мелочах».
        Ещё говорят «на ловца и зверь бежит». Стоило нам из чисто корыстных соображений подтолкнуть процесс виртуального подключения Фрисландии к остальному миру, как то и дело стали происходить интересные открытия. Как-то раз, вернувшись из исследовательской поездки по пригородам Доффайса, где мне посчастливилось узнать некоторые доселе нигде не упоминавшиеся подробности постройки крепости в Кампе, я обнаружил за своим столом в нашей конторе сосредоточенно колдующего над компьютером молодого мужчину с ухоженной рыжей бородкой и даже слишком правильным, практически римским профилем. При моём появлении на пороге он не выразил ни малейшего смущения или даже интереса, продолжая высматривать что-то на чёрном экране и то и дело отстукивая задорную дробь по клавишам. Кроме него, никого в помещении не было, поэтому мне пришлось наводить справки самостоятельно. Я кашлянул. Пальцы незнакомца на мгновение замерли над клавиатурой, на меня обратился рассеянный взгляд, хрипловатый голос сказал «Привет», и дальше всё продолжалось точно также, как было до моего появления. Я снял рюкзак, поставил его под вешалку, разулся
и, беззвучно ступая по половицам в толстых вязаных носках, заглянул за плечо рыжего. По чёрному экрану вытягивались слева направо длинные зеленовато-белые строчки букв, цифр и значков, иногда экран гас, сразу же вспыхивая пустой строчкой с мигающим курсором, курсор снова устремлялся вправо, а за ним шлейфом снова толпились цифры, буквы и значки, которые печатали неутомимые пальцы. Мне никогда прежде не приходилось видеть на нашем экране ничего подобного. Я даже не предполагал, что кто-то может вот так запросто проникнуть в компьютерную душу. А в том, что передо мной именно душа компьютера, я почему-то ни секунды не сомневался.
        - Я Тим,  - сказал я.
        - Привет, Тим. Я Гордиан,  - отозвался рыжий и, не оглядываясь, протянул мне через левое плечо руку для рукопожатия.
        Тут я должен сделать очередную ремарку, чтобы вам было понятно некоторое моё замешательство после услышанного. Как вы не могли не заметить по нашим названиям и языку и как бы странно на первый взгляд это ни показалось, в стародавние времена Фрисландия оказалась под влиянием римлян. Влияние это вообще-то было довольно причудливым, нигде после себя не оставившим ни малейших видимых следов. Если между Шотландией и Англией ещё виднеются кое-где остатки каменной кладки, называемой валом Адриана, который по легенде отделял северных дикарей-горцев от занявших английские равнины римских легионов, то у нас вы ничего подобного не найдёте. При этом, как я отмечал вскользь выше, грамматика наша во многом основывается на вполне классической латыни с её флексиями, заменяющими артикли и предлоги. Опять же, никаких ожидаемых памятников письменности вплоть до сего дня у нас на острове обнаружено не было. Католицизма, со всем этим обычно связанного, мы знать не знаем. Но твёрдо уверены, что без прихода римлян в качестве наших предков точно не обошлось. Более того, каким бы справедливым ни был наш фолькерул
и какими бы равноправными мы, жители Фрисландии, между собой ни считались, самое время признаться в том, что нам тоже не чужды определённые стереотипы. Так мы искренне верим в то, будто среди нас ходят, отпускают рыжие бороды и клацают по клавиатурам прямые потомки тех самых римлян, которые здесь какое-то время жили, а потом безследно исчезли под ударами приплывших с востока германцев. Последних принято называть викингами, но, опять же, судя по оставшемуся нам в наследство языку, это были не общепринятые скандинавы, а люди с континента. Возможно, бриты. Даже скорее всего бриты. Так вот, эти римские потомки у нас воспринимаются, конечно, не настолько избранными, как священные коровы в Индии, но их говорящие имена и фамилии заставляют некоторых из нас ощущать лёгкий трепет. Это отнюдь не значит, что если тебя зовут, скажем, Гордиан, то тебе обеспечено безоблачное будущее и всеобщее уважение, но если в тебе нет «той самой» крови, тебя в принципе не могут звать Гордианом. Выводы делайте сами.
        - Что курочишь?  - поинтересовался я, замечая, что кофеварка с кухни перекочевала поближе к компьютеру и стоит, готовая поделиться душистой жидкостью, на расстоянии вытянутой руки от непрошеного гостя.
        - Коды кое-какие правлю,  - буркнул он в ответ и, словно угадав ход моих мыслей, пригубил холодный кофе из забытой на время чашки. Моей чашки.  - Ваш сайтец медленновато загружается, вот Дилан и попросил проверить.
        Я невольно задумался, кто такой Дилан, и не сразу понял, что парень имеет в виду Кроули. По имени у нас принято называть друзей и родственников, по фамилии  - людей уважаемых.
        Руку, кстати, я ему тогда так и не пожал. А он и не заметил. Я стоял и смотрел, как на экране компьютера творится невразумительная чехарда, в результате которой что-то должно было либо исправиться, либо окончательно сломаться. Гордиан стучал по клавишам уверенно, предполагая первое, тогда как я знал, что случится второе. Наконец, экран вспыхнул и погас. Я выругался. Гордиан досадливо шлёпнул ладонью по столу и впервые как следует оглянулся на меня.
        - Что?!
        - Добил?
        - Кого?
        Я ткнул пальцем в монитор, но тут услышал знакомый урчащий звук и увидел, что экран снова оживает знакомыми цветами и приветствиями.
        - Я думал, он сдох…
        Гордиан посмотрел на меня с сожалением, пожал плечами и встал со стула. Он оказался повыше меня, каким-то слишком изящным и ломким. Я понятия не имел, как быть дальше. Подумал, что если он старше, то и должен первым проявлять инициативу. Так и получилось.
        - Дилан сказал, как я закончу, можно будет пойти к твоей матери перекусить. Отведёшь?
        - А ты закончил?
        - Вот, как видишь.  - Он склонился над клавиатурой, нажал мышкой на иконку с глобусом, и экран заполнился знакомой страничкой.  - Так лучше?
        - Это ты уже в сети?  - искренне удивился я.
        - Разумеется.
        - Но ты же в неё не вошёл!
        Я имел в виду самый ненавистный мне процесс набора одного и того же телефонного номера до тех пор, пока вместо азбуки Морзе из модема ни донесётся сплошной переливчатый гудок, означающий, что связь налажена. Гордиан понимающе кивнул, взял что-то со стола, и я узнал свой несчастный модем. Коробка не была ни к чему подключена.
        - Вчерашний день,  - сказал он.  - Можешь кому-нибудь продать по дешёвке. Теперь у вас тут прямая линия. Собственно, за этим я и приезжал. Оптимизация вашей страницы  - это так, считай, бонус. Ну так что, пошли?
        Если бы не чашка кофе, Гордиан мне понравился. Да и как может не понравиться только-только становящемуся на ноги пареньку вроде меня человек, который нашёл себя в жизни, который что-то знает и умеет, причём что-то вполне уникальное для своего времени и тем более места. Но вот чашку он после себя даже не помыл. Просто поставил на стол у кофеварки, промокнул губы рукавом и первым направился к двери. Именно в этот момент дверь открылась, и на пороге оказалась Тандри, сама пришедшая позвать гостя обедать. О том, что с ней в его присутствии творится нечто неладное я понял по тому, что она, не видевшая родного брата долгое время, похоже, меня даже не заметила. Гордиан же ничуть не изменился, всю дорогу разговаривал с нами, как ни в чём не бывало, рассказывал о том, что собирается открыть в Окибаре собственную фирму по обслуживанию интернета, который не сегодня-завтра станет у нас на острове явлением не для избранных, а повсеместным, как на континенте и в Америке, откуда он недавно приехал, получив там, как он сам считал, неплохое техническое образование и опыт.
        В трактире «Ваш дом», ибо так он назывался, просто, незатейливо и гостеприимно, кроме матери и нескольких заезжих посетителей, нас встретил Кроули. Вот уж кто точно вёл себя так, как подобает! Первым делом, усадив нас за стол, он поинтересовался результатами моей поездки, предоставив мне возможность показать себя в присутствии матери, сестры и гостя важной составной частью нашего общего дела. Я постарался быть краток, так что суп с клёцками мы ели уже под неспешный говорок Гордиана, отчитывавшегося о проделанной работе. После обеда он уехал, а ещё через два дня куда-то засобиралась Тандри. Мать с отцом её нехотя отпустили. Кроули, узнав об этом от меня, только хитро ухмыльнулся. Думаю, они догадывались, к чему всё идёт. И не мешали, потому что, хотя никто бы никогда вслух об этом не сказал, все так или иначе мечтают породниться с «римскими» фамилиями. Однажды я даже слышал ещё более вескую причину подобного преклонения перед представителями их заморских кровей: мол, они избранные потому, что где-то в Италии, может быть, в самом Ватикане, у них на чёрный день припасены несметные сокровища. Поэтому,
чем бы они ни занимались, они всегда могут позволить отправлять своих детей учиться в лучшие школы мира и вообще никогда не знают нужды. Насчёт последнего лично я не уверен. В моих поездках мне не раз приходилось встречать их представителей, носивших фамилии вроде Куомо, Манка, Романи или Арена, но при этом если не едва сводивших концы с концами, то явно не барствующих. Кстати, род Гордиана назывался гордым именем Нарди. Спустя полгода после вышеописанных событий к нему стала относиться и моя влюбчивая сестрёнка. Свадьбу сыграли сперва в городе, где собралась целая куча незнакомых ни мне, ни моим родителям гостей, и где я чувствовал себя поначалу совершенно лишним, пока не Тандри, а сам Гордиан, до которого дошла очередь тостовать, внезапно ни поднял фужер с очень, кстати, вкусным ежевичным морсом за «замечательного брата моей несравненной жены». Он что-то там ещё сказал, но я сидел от молодых довольно далеко, так что последующие слова не расслышал в шуме ликующих возгласов. Все улыбались мне, чокались, желали удачи и здоровья, одним словом, я оказался наконец в своей тарелке и при первой же
возможности послал Гордиану благодарный взгляд. Он мне подмигнул. Кажется, тогда я впервые решил, что моя сестра не такая уж глупая барышня. С тех самых пор она почти безвылазно жила с ним в Окибаре, стала настоящей Нарди, навещала нас разве что по праздникам, а однажды мне пришла от неё открытка с голубым небом, зелёным морем, белым песком и желтой пальмой. Сестра писала, что так выглядит вид из окна их прибрежной гостиницы на острове Памаликан, входящем в состав Филиппин. Разглядывая открытку, я думал, что она хотела этим сказать: что ей хорошо, что я должен ей завидовать, что она соскучилась по нашим соснам или что уж если заниматься туризмом, то у них там, в Тихом океане. Конечно, я был бы не прочь бросить все дела и свалить хоть на Памаликан, хоть в Египет, хоть на Огненную Землю. Только я никак не мог себе этого позволить, поскольку у нас самих был в разгаре туристический сезон, и меня ждала очередная группа, заплатившая Кроули за недельное путешествие по северным крепостям. Поэтому я прилепил открытку магнитиком к железной доске у нас в конторе, где постепенно собиралась целая коллекция ей
подобных от наших благодарных клиентов, по поводу и без повода славших нам весточки по возвращению домой, и пошёл готовиться в путь.
        Вообще-то с некоторых пор сезон у нас стал приходится на все месяцы подряд, а меня, соответственно, стало не хватать. Летом прибывали северяне, их развлекать не приходилось, разве что Кроули становился к штурвалу парома и собственноручно переправлял желающих на Монако полюбоваться гейзерами, позагорать и искупаться в природном кипятке. Старейшины наотрез отказались давать добро на постройку там каких-либо стационаров, так что лишь немногие оставались на ночёвку в собственных палатках, а Кроули приходилось делать по несколько ездок в день, что, с одной стороны, приносило некоторую дополнительную деньгу, но с другой отнимало уйму времени от его чтений и размышлений. С континента туристы наведывались к нам обычно также летом, или в мае, или на их тамошнее рождество, в разгар зимы. Я по привычке говорю «с континента», хотя бывали среди них и британцы, которые не меньше нашего гордятся своим островным расположением. Казалось бы, чего интересного они могли ожидать в наших широтах, ан нет, приезжали и приезжали с удовольствием и горящими глазами, чтобы лишний раз увидеть земли, куда давным-давно
отправлялись их предки. Отправлялись не от хорошей жизни, гонимые голодом или войной, но это становилось частью их истории, а они, как и мы, как и все живущие на этом свете люди, должны свою историю знать и любить.
        Однажды у нас даже гостила старушка, которая на свои пенсионные сбережения отправилась по следам своего знаменитого предка, Уильяма Брэдфорда, с упоминания имени которого, если помните, я начал это повествование. Она была очень интеллигентная и трогательная, и ей больше всего хотелось отыскать тот самый дом, в котором Уильям Брэдфорд ночевал. Мне было её жалко, я хотел ей всячески помочь и потому справился насчёт дома у отца. Тот честно признался, что понятия не имеет, где именно квартировал будущий губернатор, если вообще сходил на берег, а не жил затворником в каюте на «Мэйфлауэре». Кроме того, он велел ничего не рассказывать старушке о письме за подписью У. Брэд, поскольку если она про него узнает, то наверняка не отцепится, пока не заставит продать. А поскольку денег у неё необходимых нет, то я, дурашлёп, по доброте душевной обязательно отдам ей письмо просто так. Он был прав, и я его советом воспользовался. С разрешения матери я показал старушке дедовский дом, но оговорился, что это просто самое древнее из известных нам тут строений, а уж видели его стены господина Брэдфорда или нет  - одному
её богу известно. Старушка всё равно расчувствовалась, дрожащими руками сделала несколько фотографий допотопной камерой, попросила меня снять её на фоне покосившегося крыльца и осталась совершенно довольна увиденным и услышанным. На следующий день мы проводили её в дальнейший путь  - к берегам Нового Света и сразу же думать про неё забыли. Каково же было моё изумление, когда через несколько месяцев из почтового отделения на моё имя пришло извещение, а следом за ним  - чек на весьма кругленькую сумму. Чек я обналичил во «Фрисбанке», деньги отдал родителям и в ответ получил на день рождения от отца превосходное ружьё, точь-в-точь такое, каким мы с ним однажды любовались на прилавке оружейного магазинчика в Кампе. Кроули этот подарок тоже оценил, когда я решил похвастаться, и сказал, что мне осталось научиться стрелять. Я предложил устроить соревнование. Я был уверен, что старик откажется, поскольку никогда не видел у него оружия и вообще считал его типичным книжным червём. Соревнования и в самом деле тогда у нас не состоялось, правда, по другой причине. Кроули порылся в хозяйстве и вынес на улицу
лёгенький Ли-Энфилд[19 - Семейство британских винтовок], о существовании которого я даже не догадывался, наивно полагая, что удочки  - самое жестокое, что у него есть. Кроули был доволен произведённым эффектом, передёрнул затвор и предложил стрелять по банкам с семидесяти шагов, а если я окажусь победителем, то его ружьё  - моё. Но если победителем окажется он… Я отказался. Конечно, я должен был принять вызов, я мог бы даже, вероятно, выиграть, а если бы проиграл, возможно, Кроули пожалел бы меня, но ставить на кон подарок отца  - нет, я не решился.
        Кстати, тот случай заставил меня другими глазами посмотреть на моего друга и начальника. Оказалось, что я почти совсем его не знаю, хотя мы жили по соседству столько, сколько себя помню, а доступ в его дом был для меня всегда открыт. Я даже не знал его точного возраста. Просто понимал, что он старше моих родителей, и едва ли старше деда, но когда именно он родился  - это меня никогда не интересовало. Вот где он родился, мне известно было. В Ирландии, как я уже говорил. Как-то раз среди книжек я нашёл толстый альбом, почти пустой, с несколькими выцветшими фотографиями. Незнакомые люди смотрели на меня строго, без улыбок. Женщина в застёгнутом до подбородка платье сидит на стуле, за спинкой которого, осторожно положив одну руку ей на плечо, бородатый мужчина в котелке и с пронзительным взглядом. Рядом со стулом стоит коротко стриженый мальчик в смешных галифе на подтяжках. В руках у мальчика маленькая ракетка. Я думал, что для бадминтона, но Кроули пояснил, что в детстве увлекался игрой под названием сквош. Так я понял, что коротко стриженый мальчик  - это он. На другой фотографии он стоял
в таких же галифе, только на улице, один, а фоном служило странное сооружение, похожее на трубу или ракету. Труба эта производила тем более непонятное впечатление, поскольку вокруг торчали в разные стороны покосившиеся надгробья.
        - Глендалох,  - опередил мой вопрос Кроули.  - Аббатство в графстве Уиклоу, где мы жили. А это круглая башня. Говорят, её такой построили паломники, вернувшиеся с Востока, где видели высокие минареты. Красивое и печальное место.
        Тогда я почему-то постеснялся спрашивать дальше, но история с ружьём своё дело сделала, и я, улучив подходящий момент, «случайно» отыскал альбом и снова подсел к Кроули, прикорнувшем в кресле на солнышке. Рассказывал он по-прежнему неохотно, но кое-что мне всё же выведать удалось.
        Его отец, мужчина в котелке, был активным членом Ирландской республиканской армии, которая в первые десятилетия прошлого века активно боролась за независимость от английской короны. Как известно, в 1921 году враждующие стороны подписали соглашение о получении Ирландией статуса доминиона, что привело к неминуемому расколу в рядах ИРА. Одно время он даже водил дружбу с Эймоном де Валера[20 - Один из ведущих политиков Ирландии 1917 -1973, автор конституции и борец за независимость.], но после создания в 1926 году партии «солдат судьбы» разочаровался, увидев в нём обычного засланца из США, который просто-напросто оттянул на себя часть истинных борцов, а потом сложил оружие. Отец Кроули с друзьями был вынужден уйти в глубокое подполье. Когда Кроули родился, их семья уже несколько лет вела кочующий образ жизни, постоянно либо от кого-то прячась, либо за кем-то охотясь. Зная атеистические взгляды Кроули, я удивился, мол, неужели его предки были такими ярыми католиками, но что он улыбнулся и сказал, что религиозные распри  - обычный отвлекающий манёвр тех, кто пытается управлять мировыми процессами
и всегда ищет подходящие поводы. На самом же деле настоящие ирландцы никогда не забывали, как ещё в XVI веке англичане начали конфискацию ирландских земель у местных жителей в пользу своих переселенцев. Такое мало кому понравится, а потому ирландцы своих восточных соседей-завоевателей никогда не жаловали. Какая разница, кто претендует на принадлежащую тебе землю  - католики, протестанты, буддисты, иудеи или мусульмане? Кто бы ни пришёл, ты берёшь оружие и встаёшь на защиту дома. Так говорил его отец, так с детства понимал свой долг он сам. Другое дело, что собственного дома как такового у них уже не было, а власти, свои же, ирландские, считали отца Кроули преступником или, как потом стало модно называть  - террористом. Прошло немало лет, прежде чем патриот осознал, что родины больше нет. Друзья сгинули, правда надёжно сидела в клетке, а само понятие «родина» скукожилось до размеров измождённой семьи, состоявшей к тому времени из жены да двух сыновей: Дилана, старшего, и Кирана, младшего. Конец пятидесятых годов ознаменовался новыми вспышками вооруженного противостояния на территории Северной Ирландии,
закончившимися новыми арестами. Братья выросли и теперь по собственному почину участвовали в борьбе, до конца не отдавая себе отчёта в том, за что и против кого. Их отец к тому времени пересмотрел свои взгляды и сожалел о том, что втянул сыновей в это неблагодарное дело. Именно он впервые упомянул на семейном совете Фрисландию как место, куда они должны дружно уехать. При всей своей любви к родине и всему национальному ирландцы славятся лёгкостью на подъём. Где их сегодня только нет! Однако в случае семейства Кроули «дружно» уехать не получилось. Кирана поймали. Они с Диланом вместе возвращались с очередного задания и напоролись за патруль «огзи»[21 - Военизированное ополчение в Ирландии из бывших британских офицеров, от слова auxiliary (вспомогательный)], а поскольку задание по не зависевшим от них причинам не состоялось, оба имели при себе оружие и взрывчатку. Улик против них не было, сильные нервы могли запросто спасти их и оставить инцидент без последствий, однако у Кирана они-то как раз и не выдержали, и он пустился удирать от орущих и стреляющих по ногам унионистов. Дилан рванул
в противоположную сторону и легко ушёл от погони. Домой он вернулся под утро и обнаружил, что брата по-прежнему нет. Родители пришли в отчаянии. Искать его было всё равно что добровольно совать голову в петлю. Кроули не рассказывал подробностей, но как я понял, они жутко переругались, и он решил, что его обвиняют в предательстве брата. Он знал, что виноват в силу старшинства, что мог бы, наверное, помочь брату, открыв огонь по неприятелю, но тогда бы их обоих пришлось искать в моргах, а так надежда ещё есть. Киран не возвращался неделю, две. Дилан не находил себе места, мучимый совестью и родительским укором. Поскольку жили они тогда не где-нибудь, а в Белфасте, в местечке Голивуд, что неподалёку от порта, поиски брата привели его в доки, где он случайно услышал разговор двух подвыпивших моряков о том, что утром один из них отчаливает во Фрисландию и потому просит второго присмотреть за женой. Предложение было явно частью какого-то анекдота и вызвало у обоих приступ хохота, но только не у Кроули, который уже понял, что это судьба. Он оставил родителям записку, в которой честно признался в своих
смешанных чувствах и сообщил, куда отправляется за лучшей долей. С его стороны это, конечно, было проявлением малодушия, да только кто же из нас по молодости не думает исключительно о себе? Кроули, по его словам, тогда было двадцать четыре. Из этой оговорки я впоследствии сделал предположения, что родился он году в тридцать третьем или около того. Оставив за кормой судна родную Ирландию, Кроули поклялся никогда больше туда не возвращаться и данное себе слово сдержал. Он сошёл на берег в нашей гавани и сразу влюбился в то, что увидел. Такое бывает, когда оказываешься в совершенно незнакомом месте и внезапно ощущаешь, что всё здесь тебе мило и приятно, будто ты никогда отсюда не уезжал. Он очутился один-одинёшенек на чужом острове, без друзей, денег и вещей, если не считать трёх здоровенных сундуков с книгами. Собственно, отсутствие денег и объяснялось наличием сундуков. На корабле в Новый Свет из Ирландии переселялась семья профессора дублинского Тринити Колледжа со всем его скарбом. По пути профессор скоропостижно умер, и предприимчивые родственники почли своим долгом избавиться от всего лишнего, что
могло лишь усложнить им дальнейшую жизнь. Никто из пассажиров и членов команды не захотел обременять себя богатой профессорской коллекцией старых томов, никто, кроме Кроули, для которого чтение и странствия в воображаемых мирах с детства заменяли католицизм с протестантством вместе взятые. Он предложил семье покойного всё, что у него с собой было, и оказался обладателем, как скоро выяснилось, единственной на всём острове библиотеки. В городе он с этим богатством ничего поделать не мог, разве что жить в одном из сундуков и жечь костры из содержимого остальных, зато ему повстречался мой дед, который возвращался с рынка домой и предложил молодому улыбчивому парню попытать счастья в нашей глуши. Так Кроули, когда я родился, оказался моим соседом. Мне было интересно, что стало с его родителями и братом. Родителей он больше не увидел, однако умерли они счастливыми, поскольку Киран в конце концов отыскался и вернулся домой. Тышах, он же «предводитель», он же премьер-министр Ирландии в какой-то момент издал указ о помиловании «узников совести», и брата Кроули, которого переводили из тюрьмы в тюрьму, пока он
каким-то чудом ни оказался на территории республики, отпустили на волю. Киран нашёл записку брата, которую хранила их мать, и написал целое письмо, не имевшее точного адреса и потому промотавшееся по миру и пролежавшее в почтовом отделении Окибара без малого года два. Первым порывом Кроули, когда он, наконец, его получил, было собраться и отчалить обратно, но что-то ему помешало, потом он замешкался, стал отъезд откладывать да так и не решился ничего менять, ограничившись ответным письмом, в котором приглашал брата к себе. Таким образом, связь постепенно наладилась, и Кроули теперь знал наверняка, что родителей больше нет, а Киран женился на Люси Роуз, девушке из Голивуда, к которой Кроули сам как-то сватался честь по чести, но получил отказ от её отца. У них уже сын Конрад, и они подумывают о том, чтобы перебраться на континент, куда-нибудь потеплее и поспокойнее. Потом переписка на время прервалась, а когда возобновилось, обнаружилось, что Киран с семьёй теперь обитает в Италии, на Адриатике, где-то между Равенной и Анконой, в местечке Чезенатико, известным своим музеем старинных кораблей под
открытым небом на канале, построенном, как говорят, по проекту самого Леонардо да Винчи. У них там не что-нибудь, а самый настоящий ресторан, причём пользующийся спросом у местных, потому что мастерица Люси Роуз сумела привнести в скучную итальянскую кухню несколько чисто ирландских изюминок, которые пришлись по вкусу тем, кто устал от обычных пицц и паст. Что именно его жена придумала, Киран не уточнял, но, судя по тону писем, дела у них там и правда шли неплохо. Именно брат, а потом и его сын поддерживали связь Кроули с большим миром и по мере сил и необходимости снабжали его новыми книгами и относительно свежей прессой. Примечательно, что про свою частную жизнь старик не любил распространяться. Не знаю, возможно, фиаско с женитьбой на Люси Роуз сказалось на его судьбе сильнее, чем ему бы хотелось, однако собственной семьёй он так и не обзавёлся. Когда я был маленьким и по простоте душевной интересовался, есть ли у него дети, Кроули отшучивался, мол, наверняка, только неизвестно где. Думаю, Тандри и в самом деле была не единственной, кто на него запала, а ревность отца к нему из-за матери была
не такой уж и безпочвенной. Никаких отклонений я за ним не замечал, кроме разве что любви к книгам и импозантной одежде, так что когда его не стало, признаться, ждал появления пусть и не многочисленных, но хотя бы нескольких наследников. Напрасно. Получилось так, как получилось, однако об этом позже.
        Теперь же самое время поподробнее рассказать о географии нашего острова. Если посмотреть на карту, то он похож на вытянутый с севера на юг прямоугольник, восточная сторона которого почти прямая, тогда как западная представляет собой три выдающиеся зазубрины. Когда мы с Кроули стали мастерить сувениры, то изображали Фрисландию медведем в юбке, идущим с лукошком за спиной влево. Получалось забавно, действительно врезалось в память и, как ни странно, соответствовало реальным контурам береговой линии. На старых картах типа карты Меркатора, которую сегодня может найти любой, столицей острова назывался город Фрислант. Собственно, весь остров тоже указывался как Фрислант. Беда этой и подобным ей карт в том, что такого города у нас отродясь не было. Это легко запомнить, потому что всего городов, точнее крепостей, у нас семь: две на западе, две на севере, две на востоке и одна, Окибар, на юге. Западные крепости называются Санестол и Бондендия, северные  - Кампа и Рару, а восточные  - Доффайс и Годмер. Кто-то говорит, что раньше их было больше, но лично я тому подтверждений так и не обнаружил. Число семь
также встречается у нас в количестве островов, из которых я пока познакомил вас только с южным  - Монако. Самый большой находится на севере и называется Дуило. Два острова  - Ибини и Стреме  - лежат у восточного побережья. Три оставшихся  - Флофо, Ледук и Безымянный  - сгрудились на западе, в Южном заливе. Да, да, вы не ослышались: наше западное побережье омывается Северным и Южным заливами. Кто так придумал, не знаю, но туристам вся эта путаница почему-то нравится. Середину Фрисландии занимает густой лес, а в середине леса расположена наша единственная гора, которую северяне называют Меру, а южане  - Хара. Мне приходилось читать, будто эти названия соответствуют мифологической горе, находящейся на Северном полюсе или даже в легендарной стране Гиперборее, куда её поместил на одной из своих знаменитых карт всё тот же Меркатор, однако нет, она у нас, можете в любой момент приехать и убедиться сами. В нашей с Кроули программе для туристов мы, чтобы никому не было обидно, вообще поначалу назвали её Хара-Меру, а потом и вовсе Харамеру. Думаю, так даже лучше, чтобы никто не придрался и не сказал, будто мы
её насыпали на пустом месте и присвоили. Харамеру высокая, больше двух миль над уровнем океана, и по её склонам стекают четыре реки, дающих нам драгоценную питьевую воду. Наиболее любознательные из нас в своё время поднимались на гору и обнаружили, что на самом деле это не четыре реки, а четыре ручья, берущих начало из одного-единственного источника, бьющего на самой вершине. Надо ли пояснять, что реки эти мы называем Северная, Восточная, Южная и Западная. Случайно ничего подобного произойти не могло, поэтому Харамеру и реки считаются у нас символами божественного происхождения всего сущего на Земле в целом и на нашем острове в частности. Даже в самые студёные зимы они не замерзают, а весной, когда на склонах начинает таять снег, разливаются во всю ширь, и на нижних порогах смельчаки устраивают гонки одноместных и двухместных каяков, которые собирают немало народа и позволяют наиболее удачливым неплохо подзаработать. Это касается как участников, поскольку они с некоторых пор выступают не за себя, а за свои города, которые поддерживают и премируют их материально, так и зрителей, которым во время гонок
позволяется биться об заклад, то есть делать ставки. Ни я, ни Кроули не были людьми азартными, однако мы тоже по мере сил из года в год принимали в этом действе посильное участие, сперва просто описывая происходящее на сайте, а потом, присмотревшись и пристрастившись, стали участвовать в соревнованиях призами  - бесплатными турами для победителей  - и даже собственным каяком, расписанным нашими цветами и надписями, приглашающими нас посетить. Каяк наш был двойкой, в нём сплавлялся мой приятель Льюв с сестрой Ингрид, причём делали они это здорово, с задором, и иногда даже выигрывали заплывы. Ингрид была маленькой, вёрткой и очень сильной. Я знал её с самого детства и поначалу вынужден был терпеть, когда хотел пойти куда-нибудь с Льювом, а он притаскивал её и говорил, что родители уехали и оставили его за старшего, и мы меняли планы, крутились неподалёку от деревни и развлекали её, чем могли. Потом она повзрослела, приятно округлилась, и я стал смотреть на неё уже другими глазами, ничего серьёзного, правда, не предпринимая и продолжая держать за малолетку, каковой она и была по сравнению с нами,
большими и умными. Она-то, собственно, и привила брату любовь к тому, что сегодня на многих языках называется «рафтингом». Поначалу я тоже попробовал было походить с ними за кампанию, но, признаться честно, мне как-то сразу стало не хватать выносливости и расторопности, и Ингрид, когда я подсаживался к ним третьим, хоть и сидела впереди, всегда почему-то точно знала, что именно мне не удаются виражи, которые они с братом лихо закладывали на двойке. Вскоре я это дело забросил, перестав мучить друзей и себя, и стал наблюдать за ними с берега. «Наблюдать» громко сказано, поскольку на горных стремнинах каяк проносится мимо тебя стрелой, так что обычно зрители предпочитают собираться на финише, где сразу становится понятно, что к чему.
        Чтобы хоть как-то компенсировать свою неуклюжесть и не остаться в искристых глазах Ингрид никчёмным увальнем, я предложил Кроули идею со спонсированием моих друзей и рекламой нашей замечательной конторы. Как ни странно, Кроули сразу ухватил суть и согласился. Иногда он даже сам подбивал меня сделать на наш каяк ставку, и если мы выигрывали, закатывал целый пир для всех нас в своём трактире. Кстати, именно он как-то спросил меня, почему я не ухаживаю за Ингрид. Я изобразил на лице искреннее удивление, которому старик поверил и пояснил, что по его постороннему мнению девочка на меня откровенно заглядывается. Я попытался отшутиться, на что Кроули только плечами пожал, и это заставило меня призадуматься и присмотреться к сестре моего друга. Старик оказался прав: моё первое же робкое предложение прогуляться по вечернему пляжу было встречено Ингрид вовсе не усмешкой, как я подозревал, а живой готовностью. Мы просидели на мостках до полуночи, с удовольствием разговаривая ни о чём, и под конец она меня порывисто поцеловала. Я попытался ответить, как умел, но её уже и след простыл. На следующий день мы
пытались вести себя, как ни в чём не бывало, а вечером она сама предложила повторить наши ночные бдения, которые, оказывается, ей понравились. На второй вечер, правда, за нами увязался Льюв, и потому ничего интересного не случилось, зато в следующий раз мы уже откровенно от всех прятались и целовались, сколько хотели. Помнится, именно на одном из таких свиданий Ингрид внимательно посмотрела на закатывающееся справа за горизонт солнце и задумчиво сказала:
        - А Земля-то плоская.
        Я рассмеялся и обнял её за плечи. Честно говоря, мне было совершенно всё равно, плоская Земля, сферическая, полая, в форме бублика или какая-нибудь ещё. Я не учёный, чтобы размышлять над подобными глупостями. Они вон намерили аж 93 миллиона миль до Солнца, а я всё думал, как же это так получается, что с такого чудовищного расстояния его лучи одновременно в одном месте Земли, где-нибудь в Индии, создают жару и лето, а в другом  - настолько слабы, что там идёт снег и образуется лёд. Объяснений наука давала целых два, однако оба они звучали, по меньшей мере, странно. Обычно говорилось, будто времена года существуют за счёт отклонения оси вращения на 23,4?  - ну, или 66,6?, что то же самое при общих 90?. Мол, чем участок Земли ближе к Солнцу, тем на нём теплее, а чем дальше, тем холоднее. Но, постойте, спросил я нашего учителя в школе, куда несколько лет исправно ходил, потому что так хотели родители, если Солнце лупит по нам с расстояния в 93 миллиона миль, то как на такой перепад в температурах может повлиять удалённость на меньше чем в тысячу? Это всё равно что жарить из огнемёта по теннисному
мячику со ста шагов и ждать, что мячик при этом не вспыхнет весь разом. Учитель задумался, промолчал, а через урок честно к моему глупому вопросу вернулся и объяснил, что, мол, ещё роль играет угол наклона Солнца над горизонтом. Типа, если лучи падают отвесно, на Земле жарко, а если под углом, то не так. Помнится, смеялся на этот раз уже весь класс, а я получил вполне заслуженный «неуд»… за поведение.
        - С чего ты взяла?  - уточнил я, когда заметил, что Ингрид совершенно серьёзна и не откликается на мои дерзкие прикосновения.
        - А ты на дорожку солнечную посмотри.
        Я посмотрел. Дорожка как дорожка, золотистая, красивая, не хуже и не лучше тугой косы моей собеседницы. А та тем временем молча развязала тесёмки на рубашке и как ни в чём не бывало извлекла на свет правую грудь, большую и круглую.
        - Принеси воды.
        Если бы она попросила меня сейчас утопиться, я бы даже не замешкался. Сбегал к океану и вернулся с целой пригоршней солёной влаги.
        - Лей.
        Я облил ей грудь. Мокрая кожа заискрилась и засияла ещё более соблазнительно. Я застыл, не представляя, что нужно делать дальше. А Ингрид повернулась к заходящему Солнцу лицом и притянула меня за руку.
        - Смотри.
        Я послушно уставился на её замечательную грудь. Я догадывался, что это может быть интересно и волнительно, но даже представить себе не мог насколько.
        - Видишь?
        Разумеется, она играла со мной. Наверное, именно так сирены искушают ошалевших моряков, а умопомрачительные дьяволицы  - отшельников, священников и учёных. Но в этой игре был и скрытый смысл, который я должен был отгадать. Я напрягся, вглядываясь в живой, лоснящийся мокрой кожей шар с тёмной бусинкой, считая секунды и с ужасом думая о том, что вот сейчас это чудо закончится:
        - Нет…
        - Глупый.  - Ингрид положила мне свою тёплую ладонь на затылок и притянула к себе мою голову так, чтобы я видел то же, что и она.  - Когда свет падает на плоскость, образуется прямая дорожка, а когда тот же свет падает на округлую поверхность, образуется просто пятно света. Вот как бы это выглядело, если бы Земля была шаром.
        - Я хочу, чтобы Земля была шаром,  - вырвалось у меня самое идиотское, что только могло вырваться, однако Ингрид это почему-то понравилось, она от души рассмеялась и поспешно спрятала всю свою красоту обратно под рубашку.
        Это было замечательное время, наверное, лучшее из того, что мне запомнилось. Мы были молоды, веселы, познавали мир и предполагали, что так продлится вечно. Ингрид стала для всех «моей девушкой», с чем Льюв смирился последним, после моих и своих родителей, но смирился, и мы снова стали почти неразлучными друзьями. «Почти» по той причине, что Кроули в очередной раз взял бразды правления судьбой своего единственного сотрудника, то бишь меня, в собственные руки и решил, что я должен отправиться на север, где местные охотники, по недавним слухам, обнаружили какое-то древнее захоронение. Ингрид хотела поехать со мной, но домашние ей строго-настрого запретили, поскольку «приличные незамужние девушки так не поступают».
        Вот и получается, что мифическая Судьба является нам в образах совершенно обычных живых людей, которые своими действиями или бездействием влияют на нашу жизнь больше, нежели сами того хотят или просто отдают себе в этом отчёт. Хорошо известной мне дорогой я за два дня добрался до Кампы (что человеку знающему должно дать понять, как я спешил расправиться с поручением), переночевал в бывшем доме отца и не свет не заря устремился дальше, в Рару, лежавшему чуть восточнее. Там я повёл себя как обычно в подобных ситуациях: заглянул в городской совет, представился, рассказал про нашу туристическую контору, подарил кое-какие гостинцы и попросил предоставить сведения о находке, дабы мы могли украсить ими новые маршруты. В совете моей расторопности удивились, однако дали понять, что придётся потерпеть, поскольку вообще-то находка была сделана не здесь, а на острове Ибини, куда иначе как на лодке, ясное дело, не добраться. Я понял их с полуслова: неудержимо наступала осень, и местные готовились к первым её признакам, то есть ливням со шквалистым ветром, когда ни один нормальный кормчий не поведет своё судно
в пасть стихии, тем более за так. Мне также давали понять, что я предоставлен сам себе и что, хотя никто мешать моим поискам не будет, добровольных помощников у них в наличии нет. Тогда я спросил, кто именно сделал находку и где мне этих охотников искать, чтобы, по крайней мере, поговорить и выяснить подробности. Кроули, правда, ставил передо мной задачу собственноручно всё облазить и разведать, но я надеялся, что смогу раздобыть достаточно сведений, чтобы не застрять тут на неопределённое время и не утонуть при переправе. Мысли о плоской Земле и округлостях Ингрид неудержимо влекли меня обратно. Но не тут-то было. Разузнав об охотниках, я, не мешкая, отправился в их деревню на берегу одноимённой с крепостью бухты, где застал немало поразившую меня картину.
        Красивая девушка возраста Ингрид, может, чуть постарше, громко рыдала и накидывалась с кулаками на неловко уворачивающихся мужиков, делавших вид, будто не понимают, чего она от них хочет. А хотела она, как я, прислушавшись, понял, чтобы хотя бы кто-нибудь из них согласился перевести её как раз таки на Ибини, где сейчас в бедственном положении находится вообще-то их друг и заодно её родной отец, у которого поднявшийся накануне шторм утащил в океан единственную лодку. Просьба мне лично была совершенно ясна, необходимость что-то делать  - очевидна, вот только я никак не мог понять, почему глухие к мольбам бедной дочери мужчины не просто проявляют вопиющее безразличие, но даже умудряются улыбаться. Девушка была почти одного со мной роста, в простом деревенском платье, с растрепавшимися из длинной русой косы волосами, и я подумал, что если она даже в таком виде кажется мне красивой, какой она будет, когда смоет слёзы и улыбнётся. Что-то почувствовав и предвкушая необычное, я вмешался. Сказал, что мне тоже нужна переправа на Ибини и что я готов её щедро оплатить. Слово «щедро» сделало своё дело, девушка
примолкла, а мужики деловито поинтересовались, насколько. Я предложил половину того, что у меня оставалось из выданных Кроули средств. Мужики промолчали. Я посмотрел на девушку и добавил. Мужики сказали, что вчерашний шторм обязательно вот-вот повторится и дураков жертвовать собой ради такой мелочи нет. Однако стоило мне накинуть совсем ничего, один из них сломался, мелочь превратилась в повод рискнуть, и мы ударили по рукам.
        День тем временем клонился к вечеру. Девушка настаивала на том, что мы должны отчалить незамедлительно: за ночь на острове может что угодно произойти, мороз ударит, ураган опять же, короче, если плыть, то плыть сейчас. Я не возражал. У нашего кормчего, назвавшегося Лукасом, оказался довольно вместительный ялик с недавно выструганными вёслами и основательно потрёпанным парусом на пошатывающейся мачте, но это было лучшее, точнее, единственное, что мы могли себе позволить.
        Поначалу девушка как будто не замечала моего присутствия. Она забралась на нос, отвернулась к воде, и только когда наша посудина отчалила и отплыла усилиями Лукаса на достаточное расстояние от берега, повернулась, поймала мой взгляд и кивнула. Ещё через некоторое время она заговорила, и голос её прозвучал совсем не так, как когда она выкрикивала ругательства  - плавно и я бы даже сказал низко.
        - Как тебя зовут?
        - Тимоти,  - охотно ответил я.
        - А меня  - Василика.
        Я признался, что никогда таких имён не слышал. Я хотел сказать «таких красивых», но почему-то постеснялся.
        - Она у нас вообще необычная,  - грубо вмешался в зарождающийся разговор Лукас, кряхтя на вёслах и покашливая.  - Вот ей приснилось, будто у отца уплыла лодка, и мы все должны срочно бросаться его спасать.
        - Приснилось?!
        Я перевёл взгляд с улыбающегося Лукаса на Василику. Она была занята тем, что приводила в порядок косу. Я повторил вопрос. На лице девушки отразилась борьба чувств, сменившаяся безразличием.
        - Приснилось. И что с того? Я вижу вещи. Не знаю, как, но вижу. И если бы мы не поплыли, случилась бы беда. Спасибо тебе, Тимоти.
        Лукас снова не дал мне в полной мере вкусить всей гордости за мой героический поступок:
        - Я лично видел Бьярки намедни, он был в полном порядке, а его посудина была пришвартована по всем правилам морского искусства. Лучше твоего отца, детка, швартовочные узлы никто у нас не вяжет, так и знай. Я сам его учил.  - Довольный своей шутке, Лукас хохотнул в костлявый кулак и продолжал:  - Бьярки вообще молодец. Глянь, Тимоти, какую дочку народил. Писаная красавица. Был бы я моложе, непременно посватался. А теперь вот моя старуха уже не отпустит. Мы все Василику любим…
        - Особенно когда я прошу мне помочь! И не ради себя, заметь. Все вы какие-то подлые.
        При этих словах девушка снова посмотрела на меня, видимо, давая понять, что ко мне они не относятся. Она расплела косу полностью, накрывшись водопадом русых волос как пледом, и сразу же стала заплетать обратно, быстро-быстро работая длинными пальцами, что-то беззвучно приговаривая одними губами. У нас не принято, чтобы незамужние барышни ходили с неприбранными волосами. Девочкам можно  - им длину волос поддерживают стрижкой. Девушкам уже нельзя стричься  - их сила и привлекательность в одной косе. После замужества наши женщины начинают носить две косы. Я присматривался к роскошной гриве Василики, ища и боясь найти вплетённую ленту, показывающую, что её обладательница на выданье. Ленты не было. Сколько же ей лет?
        - А правда, что на Ибини нашли захоронение?  - спохватился я, нарушив наступившее молчание.
        С берега и даже сейчас, после нескольких минут плавания на вёслах, Ибини смотрелся узкой полоской у самого горизонта. Наш Монако лежит от Окибара меньше чем в миле. В подобной ситуации вряд ли кто у нас обезпокоился бы на предмет возвращения домой. Здесь  - дело другое: расстояние в добрые миль пять да ещё течения, на которые постоянно приходится делать поправку никак не меньше румба[22 - Румб  - мера угла направления в навигации; 1 румб = 11,25?], чтобы не снесло на восток. Лукас уже бросил вёсла, и я помогал ему напрягать парус.
        - О, какой прыткий!  - присвистнул он.  - Уже всё слышал. Откуда сам будешь?
        Поглядывая на Василику и убеждаясь, что она тоже слушает, я постарался как можно подробнее и интереснее рассказать о себе и о тех причинах, которые привели меня в их края, не забыв упомянуть о том, что практически руковожу целым туристическим агентством, заинтересованным в развитии всей Фрисландии и позволяющим мне много путешествовать и заводить ценные связи на самых разных уровнях, включая старейшин городов, а потом неоднократно проходить теми же маршрутами во главе групп туристов, многие из которых прибывают к нам с большой земли. Оба моих спутника слушали внимательно, и я ни секунды не пожалел о том, что опустил некоторые подробности, например, что являюсь единственным сотрудником агентства, если не считать его настоящего владельца, то есть Кроули, что старейшины забывают моё имя сразу же, как только я ступаю за порог, и что туристы с континента у нас буквально на вес золота.
        - Ну, тогда понятно,  - подытожил Лукас, когда я решил, что сказал достаточно, и выжидательно замолчал, продолжая украдкой изучать порозовевшее на ветру лицо девушки.  - Только что-то я тебя тут у нас прежде не встречал. Или твои туристы не любят севера?
        - Ещё как любят! Вот поэтому-то, заслышав о находке, меня… я отправился к вам в Рару, где раньше, как мне казалось, ничего интересного, кроме крепости, нет. Теперь, если находка подтвердиться, буду знать, что есть.
        - Как это «подтвердится»! Ещё бы ей не подтвердиться! Я своими глазами эту могилу видел.
        - Могилу?  - подцепил я собеседника, чувствуя, что он вот-вот раскошелится на историю.  - А я думал, там курган.
        - Слушай меня, парень! Вот когда у тебя кошка умрёт, ты её зароешь и назовёшь это место «могилой». А то, что мы там отыскали, и под курган-то не очень ложится. Ну, сам посуди, как дело было.  - Он задумался, не то припоминая, не то фантазируя.  - Мы с Бьярки и ещё тремя корешами подбили одного знатного потапыча, но их там оказалось целое семейство, так что сразу мы к нему подобраться не смогли и были вынуждены идти за ними, ожидаюче, когда он обессилит вконец и брякнется. Чего по пути не пристрелили? Так ведь остальных больно много было, и они, суки эдакие, выстрелов из наших пукалок не боятся ну нисколько. Поэтому имей в виду, если будешь у нас на топтыг охотиться: стреляй, когда они поодиночке, и стреляй наверняка. Короче, пёрлись мы за ними полдня, наверное. Островок-то приличный, не чета вашему, как его…
        - Монако.
        - Во-во… Идём, устали все, привал не сделаешь, жрать хочется. Тут видим, вроде, наш-то боком-боком и к горам соседним подался, а остальные, как шли опушкой, так и идут себе дальше. Горы не сказать, чтобы высокие, но и не маленькие такие, скалистые, без верёвки и сноровки просто так не залезешь. Короче, мишка к ним, а мы за ним. Идём, смотрим, а он как будто хоп и исчез. Ну, думаем, вот те раз, пошутил косолапый, весь день водил-водил и на тебе, привет любимой тёте. Стали осматриваться. Глядим, а там между скал проходец чернеет. Узковатый, конечно, но раз подранок наш пропал, видать, туда ему и дорога. Не под землю же он провалился. Короче, мы ружьишки наизготовку и в пещеру. Потому что это именно пещера и оказалась, большая и гулкая. Под ногами ручей течёт. А вода в нём уже красная, кровавая. Это наш мясничок до ручья добрался, напиться решил да там и отключился. Мы его так мордой в воде и нашли. Сначала даже подумали, мол, может ручеёк-то того, траванутый, но нет, попробовали, водичка в самый раз, холодненькая, зато рана у нашего оказалась на поверку не раной, а ранищей  - из двух стволов в одно
место попали, под шкурой в глаза не бросается, а как присмотрелись  - там всё разворотило. Хрен его знает, как он вообще с такими выбоинами столько протопал. Короче, пока мужики добычу свежевали да разделывали, мы с Бьярки подались чуток подальше, вглубь пещерки, ну, мало ли что, никогда тут не были, интересно всё-таки. Смотрим, а там дальше ещё проход, а по краям прохода, прямо в стене, два факела. Потухших, конечно, но факела, настоящих, какие раньше на улицах жгли, чтобы ночью не так страшно было. Переглянулись мы и решили проверить.
        - А сами-то вы с чем, с фонарями?  - уточнил я.
        - С фонарями,  - согласился Лукас после короткой заминки.  - Идём, короче, по проходу, как по коридору, под ногами тот самый ручей журчит и хлюпает, но мы в сапогах, нам хоть бы хны. Прошли так, думаю, шагов сто, не меньше. Проход кривой, петляет, но длинный, гад. Мы идём, а сами всё назад поглядываем, не хотим от остальных сильно отрываться. Наконец, бац, коридор заканчивается, и мы в ещё одной пещере, просто огроменной даже по сравнению с первой. Тут уже вода даже с потолка капает. Смотрим вверх, а там несколько дырок, и через них небо видно. Понятно, что любой снег, любой дождь, всё туда попадает, как в открытый рот. Посреди пещеры целая лужа натекла. Ну, лужа, это я, конечно, грубо сказал, не лужа, а прудик эдакий, шагов так тридцать по диаметру. Глубину не знаю, врать не буду, не измеряли. Смотрим на стены, а они все тёсаные, почти гладкие, явно человеческие руки обрабатывали. Да и тёсаные не на всю вышину, а только в рост человека, ну, может чуток повыше. Дальше опять камни простые идут. Как будто кто хотел специально показать, мол, глядите, мы тут природу малешко поправили. Поправили,
нечего сказать: в стенах выбиты какие-то странные знаки, выбиты как следует, основательно, не нацарапаны, а именно выбиты, чтоб уж на века, по всему кругу пещеры, кроме одного места, где большое углубление, как выразился Бьярки  - ниша. И стоит в этой нише ещё один камень, тоже тёсаный, длинный. Мы сразу смекнули, что это гроб. В верхней части виден срез, точно он крышкой прикрыт. Так и оказалось. Мы попробовали, но вдвоём, два дюжих мужика, не смогли её сдвинуть.
        - А ещё в этой пещере что-нибудь было?
        - Холод и мокрота, вот что там было.  - Лукасу явно нравилось, с каким вниманием мы его слушаем.  - Ничего там больше не было, друзья мои. Кроме опять же факелов, разумеется. Мы покружились, поразглядывали рисунки да и вернулись к своим.
        - А как же крышка?  - поразился я.  - Неужели так и не открыли?
        - Какое там,  - махнул Лукас рукой, как мух отгоняя первые дождевые капли.  - Когда с медведем покончили, все впятером вернулись напоследок, пробовали, пробовали, но так плиту эту и не сдвинули.
        - А поднимать пробовали?  - негромко так, я бы даже сказал вкрадчиво, поинтересовалась Василика.
        - Чего?  - не сразу уловил суть вопроса Лукас.
        - Ну не сдвигать, а поднимать,  - пояснил я, смекнув, к чему она клонит, и поспешив показать, что тоже умею рассуждать быстро и здраво.
        - Хрен знает… может и пробовали. Если отец покажет, сама попробуешь, раз такая умная. Нам не до того было. Пещера с гробом никуда не убегут, а медвежатина, если не зимой, быстро портится, сами знаете. Короче, переночевали мы, а не свет не заря двинулись обратно, к лодкам. Мы дальше домой, а Бьярки ещё решил подзадержаться. Тебе там, кстати, пещеры и привидения не снились?  - оглянулся он через плечо на поджавшую губы девушку.  - Ох уж мне эта молодёжь нынешняя! Всё ей, понимаешь, кажется, всё ей видится, всё-то она уже знает и умеет. И чего только я с вами согласился плыть?
        - Тебе заплатили, вот и согласился,  - напомнила Василика.  - Кстати, твой ялик быстрее не может?
        Глядя, как она прячется под капюшон своей тоненькой брезентовой куртки, я только сейчас почувствовал, что дождь усиливается. Утопить не утопит, но подмочить может основательно. Надо отдать должное Лукасу: с парусом он справлялся виртуозно, не хуже моего отца, филигранно приводился к ветру и в нужный момент уваливался под него, сильно и решительно подтравляя и выбирая непослушное полотнище. За рассказом о пещере время пролетело незаметно, так что теперь береговая линия острова виделась вполне отчётливо. Но дождю было всё равно. Похоже, он решил поиграть с нами в «кто быстрее» и в какой-то момент припустил, как из ведра. Я дождей не боюсь, много раз промокал до нитки, но одно дело, когда тебя ждёт тёплый дом и горящий очаг, где можно обсохнуть, и совсем другое, когда ты посреди клокочущей воды, тебя обдувает пронизывающими ветрами, а впереди  - незнакомый берег и очевидное отсутствие какого-либо жилья. Признаться, в тот момент от отчаяния и истерики меня удерживала только мысль о девушке, которая на всё это пошла совершенно сознательно и теперь ожидала от нас, её провожатых, поддержки и помощи
до конца. Чтобы согреться, я вскочил на ноги и стал по собственному разумению оказывать Лукасу необходимое содействие.
        Поначалу он принял меня с раздражением, думая, вероятно, что южане тупы и медлительны, однако мне удалось его довольно быстро в этом разуверить, я втянулся в игру с ветром, получив, правда, пару раз парусом по лицу, что меня исключительно раззадорило, и в итоге не успел дождь нацедить нам воды выше настила, как откуда ни возьмись появились первые скалы, Лукас чертыхнулся, бросил снасти на меня, а сам одним прыжком заполнил собой корму, где его дожидалось безхозное рулевое весло. Василика тоже не сидела сложа руки. Как дочь рыбака и морехода, почуяв опасность, она вооружилась одним из гребных вёсел, легла грудью на нос ялика и теперь отчаянно отпихивалась им от гладких боков поджидавших нас камней. Не дожидаясь команды, я посдергивал с мачты всю оснастку, что не смог сдёрнуть  - закрепил тросами, посмеиваясь в душе над тем, что показываю большущий деревянный средний палец ветру. Приливное течение подхватило нас и повлекло вдоль берега. По тому, что Лукас не кричал, а Василика убрала весло и села прямо, я сообразил, что всё идёт, как нужно. Однако радоваться было преждевременно. Громыхнул гром.
Ветер у берега стих, но дождь встал стеной. Мы начали осторожно огибать остров, выискивая подходящее местечко, чтобы приткнуться. Лукас, разумеется, собирался добраться до причала, где они обычно швартовались, да вовремя смекнул, что сейчас не самое подходящая для этого погода. Василика уже стояла на носу в полный рост и махала рукой, указывая, где, по её мнению, лучше пристать. Лукас кричал в ответ, что, мол, нет, ещё рано, в смысле, что здесь слишком глубоко и лично ему, вытаскивая ялик на сушу, купаться не хочется. Василика соглашалась и сразу же снова начинала махать, обнаруживая очередную заводь. Я стоял между ними, готовый ровным счётом ко всему. Если бы девушка сказала мне броситься в воду и тянуть их на берег, я бы не раздумывал. Тем более что вода уже была всюду, разве что ботинки ещё держались. А в подобных случаях ноги  - самое важное. Можно промокнуть до нитки и замёрзнуть, но если ноги сухие и в тепле, простуда отменяется. А вот если промокли и замёрзли ноги, кутайся, сколько хочешь  - кашель неотвратим. Когда живёшь в местах вроде наших, эти простые заповеди знают все. Поэтому наш ялик
упорно двигался дальше, до тех пор, пока Лукасу ни приглянулась отмель, заваленная сверкающей галькой. Я тем временем уже сидел на вёслах и грёб, что было сил, чтобы с ходу заставить нашу посудину заползти брюхом как можно выше на берег. Этот манёвр нам удался замечательно, так что в конечном счёте ноги вымокли у всех, но не так сильно, как я боялся. Подгоняемые снова разволновавшейся Василикой, мы не только вытащили ялик из воды полностью, но и привязали к стволу ближайшего дерева. Удостоверившись в том, что пути к отступлению есть, мы побежали следом за Лукасом вдоль опушки в том направлении, где, как он знал, находилась их импровизированная пристань и где должна быть лодка Бьярки, поскольку больше ей быть просто негде, если только  - какая чушь  - сон ни оказался в руку. Согревшись на бегу, мы вскоре и правда наткнулись на узкие мостки с торчащими из воды палками. Вернее, натолкнулся я на Лукаса, который при виде этих самых мостков встал, как вкопанный. Потому что он теперь своими собственными глазами видел, что мостки пусты, то есть, что никакого ялика и в помине нет. Василика была права.
        - Куда теперь?  - запыхавшись, едва проговорила она, сгибаясь пополам и подставляя брезентовую спину струям дождя.
        Лукас огляделся и уверенно повёл нас в глубь леса. Я грешным делом решил, что мы идём к пещере, а это, как я понял, путь неблизкий, однако наш провожатый на ходу пояснил, что если всё случилось так, как сказала наша спутница, в чём он отныне не сомневается, Бьярки не должен был слишком отдаляться от причала, зная, что за ним приплывут. При этих словах Василика устрашающе рыкнула и пронзила его взглядом-молнией, отчего Лукас поёжился, хотя возражать не стал.
        Выяснилось, что у местных охотников, как и у любых умных людей, здесь всё неплохо продумано. В полумили от пристани они ещё давно построили на случай подобных предвиденных обстоятельств надёжный сруб, где и крыша над головой была, и какой-никакой запас провизии. Если с Бьярки ничего не случилось, он не иначе как там. Предположение себя оправдало. Наше приближение, несмотря на сгущавшиеся сумерки, не осталось незамеченным, и из притулившейся среди сосен избушки навстречу нам вышел невзрачного вида человек с ружьём наперевес. Завидев дочь, бросившуюся ему на шею, он ловко перебросил ружьё за спину и распахнул меховые объятья. Потому что одет он был по-настоящему, не то, что мы, во всё меховое и тёплое. Радость свою по поводу нашего появления он, разумеется, утаил в бороде и усах, которые у него были на удивление ухоженными. На вопрос дочки он утвердительно кивнул и признался, что потерял лодку по собственной глупости и неосторожности, не рассчитав силы поднявшегося в одночасье урагана.
        Когда мы вошли в сруб, я сразу заметил приставленный к стене деревянный чурбан из цельного пня, к которому уже были прилажены верёвки. Судя по нему, Бьярки, ни на кого не надеясь, готовился добираться до дома вплавь. Струганный пень должен был послужить ему своеобразной страховкой, не позволявшей усталому пловцу утонуть. Между тем Василика оживлённо поведала отцу про то, как всё вышло, о своём провидческом сне и моём своевременном появлении. Она умолчала, правда, о том незначительном обстоятельстве, что Лукас до оплаты вовсе не собирался спасать товарища, но главное было сказано, и голубые глаза охотника с интересом остановились на мне. Я представился и, как мог короче рассказал то, что мои спутники уже знали. Добавил я и о том, что история про обнаружение пещеры мне знакома, во всяком случае, одна её версия. Казалось, Бьярки не очень понравилось, что у его дружков оказались настолько длинными языки, чтобы завлечь в их края человека с юга. Я теперь отчётливо видел, что передо мной один из тех представителей старого поколения, который не слишком радуется наступлению цивилизации и предпочёл бы,
чтобы его, равно как и всю нашу Фрисландию, оставили в покое. До моих туристических чаяний ему не было ровно никакого дела, а появление новых людей связывалось у него исключительно с неизбежными затруднениями в охоте. Я хотел было его заверить в полной необоснованности сомнений и своём полном понимании ситуации, но тут в наш разговор вмешалась Василика. Она скинула с себя всё лишнее и теперь в одной длинной рубахе сидела на корточках перед горячим очагом, над которым исходили парами наши мокрые вещи.
        - А я бы хотела туда сходить, если погода переменится, пап. Мне кажется, там в гробу что-то такое есть. Вы его неправильно открывали. Вот и Тим не против, правда, Тим?
        Я горячо согласился, понимая, что моего «не против» слишком мало, чтобы сдвинуть не только плиту, но и двух бывалых охотников, равнодушных к детским забавам. Кому улыбается переться невесть в какую даль лишь затем, чтобы утолить любопытство восторженной девушки и нежданного гостя? Вообразите моё изумление, когда Бьярки не просто согласился исполнить блажь дочери, но и признался, что его самого сильно туда влечёт. Неудобство заключалось разве что в Лукасе, который был связан с нами своей лодкой, однако тот настолько проникся благодарностью к Василике за то, что та не заложила его при отце, и так горел желанием очистить совесть перед невольно брошенным на произвол судьбы и стихии другом, что охотно согласился к нам присоединиться.
        - Я ещё по пути сюда обещал твою дочку туда сводить. Если, конечно, погода позволит…
        Пережидать дождь молча и на голодный желудок  - хуже не придумаешь, так что Бьярки выпотрошил на стол содержимое своего мешка, поснимал с полок несколько банок с компотом, вынул из подпола яиц, картошки, и на пару с Василикой принялся сооружать совсем не лишний ужин. Поскольку было уже хорошо затемно, мы единогласно порешили заночевать в тепле и сухости этой милой избёнки, а наутро действовать по обстоятельствам, и, ежели они позволят, сходить «медвежьей тропой», как выразился Лукас. В оставленном на берегу ялике он был уверен. Тем более кто в такую темень и под таким дождём, который безсильно бил по ставням, поплывёт в здравом уме обратно хоть милю, а тем более все пять?
        За ужином мои добрые хозяева учинили мне настоящий допрос. Первым начал Бьярки, вероятно что-то между нами с Василикой уловивший, потом к отцу присоединилась она сама, чтобы не выглядеть в глазах присутствующих чем-то смущённой, как мне самонадеянно показалось. Её интересовала жизнь на юге, его  - моя семья и работа. Я честно признался, что работой это назвать не могу, поскольку помогаю людям узнать больше о нашем острове с удовольствием, без принуждения и даже не из желания заработать денег. Бьярки, похоже, не совсем моё отступление понял, поскольку для него охота наверняка была не менее любимым делом. А любимое дело «работой» не назовёшь. Но вообще-то то, что он слышал, ему нравилось: за вечер он даже раза два панибратски хлопнул меня по плечу. Насчёт сайта и интернета никто из них явно ничего не понял, так что я поспешил свернуть эту тему и переключился на рассказы о моём отце и его жизни в соседнем с ними Кампа. Историю про «войну Кнут-Кнута» все трое слушали молча, а когда я закончил, Бьярки посмотрел на меня как-то странно, и глаза его в этот момент подёрнулись мутной влагой. Он ничего
не сказал, но впоследствии я узнал, что задел его за живое, потому что в ту ночь в Кампе так же глупо погиб его старший брат. Василике же больше всего понравилась история про знакомство моего отца с отцом моей матери. Оказалась, она сама не единожды видела разбуженных медведей и знала, какая в них таится опасность. Она была первой, от кого я услышал, что мой дед, должно быть, богатырь и настоящий герой, раз выжил после подобной встречи. Я с ней согласился и добавил, что деда, увы, уже нет среди нас в этом мире, но из другой мерности он сейчас смотрит на нас и наверняка радуется. Чему именно, я уточнять не стал. Все как-то сразу оживились, сменили тему, и ужин закончился вкусным чаепитием с клюквенным вареньем и безумно крепкими сушками. Комната в избе была одна общая, так что легли спать все вместе: Василику удалось уговорить занять единственный топчан, а мы неплохо устроились прямо на полу, закутавшись в шерстяные овечьи пледы и подложив под головы кто сумку, кто собственные ботинки, а кто и вовсе ничего. Засыпал я долго, думая о Василике, о своих новых знакомых, о лодке, пока ни вспомнил Ингрид,
мысленно стал сочинять ей письмо и где-то на второй строчке провалился в забытье. Среди ночи я проснулся по нужде, встал, грустно прислушался к шороху дождя в кронах деревьев и собирался было выйти, но тут совершенно не сонный голос Бьярки из темноты сообщил мне, что удобства, здесь же, за стенкой. Видать, те, кто строили эту избу, понимали толк в простом житейском комфорте. Или пока они строили, случился дождь, и они придумали, как его обмануть. Как бы то ни было, до рассвета больше ничего интересного не происходило, а проснулся я выспавшимся, бодрым и голодным.
        Утром похолодало и слегка распогодилось. Во всяком случае, дождя уже не было, а молочное небо кое-где надрывалось весёлой голубизной. Василика ни секунды не сомневалась, что надо идти к пещере. У запасливого Бьярки оказалось второе ружьё, которое он спокойно протянул мне, давая понять, что доверяет и знает  - я не подведу. Мы обменялись понимающими взглядами. У Лукаса ружье было своё. Что касается Василики, её вооружение в тот день составлял внушительных размеров тесак у пояса и не слишком впечатляющий лук, который она позаимствовала прямо здесь же, на стене избы, вместе с колчаном и набором из дюжины стрел. Выглядела она просто потрясающе, как настоящая воительница, высокая, стройная и гибкая. Кроме того, я не мог не заметить произошедшую с ней перемену, от которой у меня внутри всё приятно потеплело: девушка слегка подкрасила ресницы, подвела глаза и сделала чуть ярче тонкие линии губ, отчего стала, на мой взгляд, не просто красива, а вызывающе прекрасна. Нашла ли она эти женские ухищрения где-то здесь, привезла ли с собой  - в любом случае она хотела нравится. Кому  - другой вопрос, но я был
уверен, что, разумеется, мне. Когда я в подобных случаях спрашивал сестру, мол, зачем ты накрасилась, и так сойдёт, Тандри обычно сокрушённо вздыхала, показывая всем видом, как трудно ей иметь столь недалёкого брата, и отвечала, что делает это исключительно для себя. Я ей никогда не верил, а в данном случае было очевидно, что не в зеркало же Василика намерена любоваться по дороге через лес. Значит, у неё появился объект, ради которого она решила стать ещё привлекательнее. Я понаблюдал за Бьярки. Он только улыбался в бороду. Наверняка городился тем, какая у него растёт дочка. В морщинистом лице Лукаса я соперника не видел. Вывод напрашивался сам собой. Значит, теперь моё дело не спугнуть удачу, не наделать глупостей и доказать хотя бы всё той же Тандри, что её брат вырос, возмужал и умеет обращаться с противоположным полом. Правда, я понятия не имел, стоит ли мне претвориться, будто я ничего не заметил, или же, наоборот, сделать девушке изящный комплимент. Интуиция подсказала, что оба варианта могут не сработать или сработать неправильно. Поэтому я выбрал третий путь и несколько раз давал ей
возможность поймать мой взгляд. Горящий, восхищённый или шальной  - судить было ей, но я постарался, чтобы в нём читалось всё моё к ней трепетное чувство.
        Происходило всё это за завтраком, в который превратились остатки нашего вчерашнего ужина. Бьярки поглядел на небо и сказал, что мы должны поспешать, поскольку к вечеру снова может подняться ураган с дождём. По каким признакам он судил, понятия не имею, но выражение лица у него при этом было совершенно серьёзное, так что мы не стали засиживаться, закрыли дверь избы на хитрую задвижку, чтобы с ней не мог справиться какой-нибудь почуявший клюквенное варенье потапыч, и углубились в лес.
        Если у нас на юге в лесу можно встретить и хвойные, и лиственные деревья, включая берёзы и дубы, здесь преобладали сосны. Их шелушистые стволы поднимали кроны на недосягаемую высоту, на которой любой порыв ветра отзывался заговорческим шепотом, а устилавшие землю пожухлые иглы испускали самый приятный, на мой нюх, аромат. Шли мы осторожно, но быстро, дышалось легко, воздух после дождя стоял пронзительно чистый, и я старался запомнить каждое мгновение этого удивительного дня, сознавая, что подобных ему в моей последующей жизни будет немного. Впереди крался Лукас, считавшийся у местных охотников, как я узнал, лучшим следопытом. Об этом шепнула мне шедшая рядом Василика, а её отец занимал стратегическое положение в хвосте, одновременно защищая наши тылы и видя всё, что происходит перед его глазами. Я это прекрасно понимал и старался вести себя совершенно естественно, лишний раз не приставая к девушке, но и не показывая себя тупым букой. У него должно было сложиться мнение, что я парень спокойный и сдержанный, хотя и весьма симпатизирующий его взрослой дочери. Признаюсь, играть эту роль мне было
совсем не трудно. Если такое вообще возможно, Василика с каждым часом нравилась мне всё больше. Вчера я видел её отчаянной и решительной в деревне, деловитой и опытной  - в лодке, милой, любознательной и понимающей  - за ужином, сейчас  - азартной и игривой. Она то и дело находила поводы со мной заговаривать, спрашивала, что, как я думаю, мы обнаружим в гробу, что я вообще думаю по поводу пещеры, а длинная череда вопросов заканчивалась вполне невинным:
        - Когда ты собираешься привести сюда первых туристов?
        Я честно ответил, что не знаю, поскольку, как она сама могла видеть, что бы мы там ни нашли, путешествие сюда связано с определёнными трудностями в связи с переправой и погодой, так что при любом раскладе едва ли будет разумно предпринимать первую экскурсию раньше самого конца весны, начала лета. Василика весело кивнула, однако я с удовольствием заметил, что она погрустнела.
        Что касается живности, то мы видели семью лосей, несколько белок да слышали, как по кустам шарится кабан. Бьярки уточнил, что кабаниха, но я не верю, чтобы он мог это определить по звуку. Ни одного медведя нам так и не повстречалось. Лукас сказал, будто это всё благодаря ему, точнее, тому обряду, который он провёл накануне, за ужином, втайне от нас. Ну, втайне, так втайне, никто с ним спорить не стал. Главное, что встреча с медведем нам была совсем ни к чему, а избежали мы её случайно или в результате колдовства  - какая разница? Так мы шли, должно быть, часа полтора, когда сперва под ногами стали попадаться валуны, а потом в просветах между соснами прорисовались острые зубцы гор. Цель была рядом. Вскоре мы окончательно выбрались из леса и пошли вдоль опушки, огибая каменистые склоны. Здесь между нашими провожатыми возник некоторый спор, поскольку каждый из них помнил дальнейшую дорогу по-своему, однако верх взял Лукас. Мне подумалось, что Бьярки уступил ещё и потому, что, когда остался на острове один, сам предпринял попытку вернуться в пещеру, но неудачно, и теперь не имел достаточно сил, чтобы
настаивать на своём видении. Так ли оно было на самом деле, не берусь судить, однако ощущение есть ощущение, и его у меня никто не отнимет.
        Как я уже говорил прежде, высоких гор у нас, кроме Харамеру, не водится, поэтому мне было интересно идти у подножья внушительных склонов, заканчивавшихся, правда, не снежными шапками, но таких, о существовании которых у нас на юге даже не подозревают. Склоны эти, действительно, выглядели неприступными и скорее отпугивали, нежели манили к себе. Я читал, что есть люди, больные горами, которым только дай волю и они всю жизнь будут рисковать ею, чтобы только покорить как можно больше вершин. Я к таким точно не отношусь. Для меня горы  - это часть рельефа, красивая её часть, но не более того. И уж точно не препятствие. Любую гору можно обойти, сколько бы на это ни ушло времени. И я готов пожертвовать временем, но не здоровьем. К счастью, в нашем случае никуда по скалам лезть не пришлось. Ну разве что преодолеть на четвереньках шагов пятнадцать вверх, чтобы в безошибочно указанном Лукасом месте выпрямиться перед мрачным входом в каменное брюхо. Вход этот был и в самом деле узковатым, и я специально обратил на это обстоятельство внимание. Не потому, что не верил в протиснувшегося в него медведя (медведи
бывают весьма сообразительными и уклюжими, если захотят), но потому, что у меня уже возникло подозрение относительно гроба, иначе говоря, саркофага, как подобные штуки принято называть в науке. Ширина прохода позволяла мне войти в него довольно спокойно, даже не боком, однако при этом я несколько раз задевал стенки обоими плечами. Лукас по-прежнему двигался первым, освещая дорогу карманным фонариком. За ним изящно пружинила на длинных ногах Василика, восторженно оглядываясь не то на меня, не то на отца, светившего сзади. Проход оказался гораздо длиннее, чем я предполагал. Терпения мне было не занимать, спина девушки скрашивала путь, а открывшееся в конце концов зрелище сторицей окупало все затраты.
        Помнится, я подумал, что впервые нахожусь в пещере и сразу  - в настолько впечатляющей и запоминающейся. Мы вчетвером некоторое время стояли и следили за разгуливающими по стенам и потолку зайчикам от фонарей. Все это сопровождалось журчанием ручья под ногами и шорохами где-то наверху, что едва ли могло свидетельствовать об угрозе встречи с потревоженным медведем. Ружьё я на всякий случай держал наизготовку. За неимением лишнего времени было решено здесь не задерживаться и сразу следовать дальше. Пока мы пересекали пещеру, фонарик Лукаса поискал на полу то место возле ручья, где они с товарищами разделывали добычу. От медвежьей туши не осталось и следа. Лукас поинтересовался на этот счёт мнением Бьярки, который предположил, что после них здесь уже побывал кто-то из проголодавшихся хищников. Как я понял, охотники в тот раз забрали с собой далеко не всё. Очевидно, что пещера известна здешнему зверью и определённо им посещаема. Открытым оставался лишь вопрос, каким и когда. Выяснять это никому не хотелось.
        Факелы и второй проход были на месте. Последний, в самом деле, плутал до головокружения, но рано или поздно закончился, как и всё в нашей жизни. Здесь уже можно было выключать фонари: света из дыр в потолке вполне хватало на то, чтобы рассмотреть всю пещеру. Она оказалась точно такой, какой я представлял её себе по рассказу Лукаса. Единственное обстоятельство, которое он упустил, так это её форма  - идеальный круг, вытесанный в твёрдых породах стен. Проведя рукой по шершавой поверхности, я, не будучи, правда, большим знатоком, убедился в том, что это не податливый известняк. Известняк я знаю по некоторым нашим крепостям, которые были частично выстроены именно из него и со временем осыпались и пришли в негодность, достойную лишь того, чтобы на их примере рассказывать о древности здешних поселений. Поскольку никто меня не может толком поправить, сознаюсь, я иногда в своих разговорах с туристами кое-что слегка преувеличиваю. Безобидная ложь, знаете ли. Ложь во благо. Во благо нашего острова и окутывающих его легенд. Нетронутые временем стены крепостей едва ли могут свидетельствовать об их насыщенной
событиями истории. Зато когда они слегка обвалились, нетрудно присовокупить к этому какую-нибудь былину, и вот уже история оживает на твоих глазах и становится интересна многим. А если повторить её не один раз, постепенно и сам начинаешь верить в то, что нашёл единственно правильное объяснение происходящего. Стены второй пещеры осыпаться явно не собирались. Я заметил, что и Василика проверяет мою версию, сняв с пояса тесак и пытаясь раскарябать им неподатливую поверхность. При этом то здесь, то там были видны простенькие рисунки, о которых говорил Лукас, и которые производили довольно странное впечатление именно тем, что были не выцарапаны, а углублены, словно вдавлены в камень. Нечто подобное я видел на фотографиях всяких египетских достопримечательностей, но там, похоже, был задействован строительный материал, который нынче принято называть бетоном и который вполне податлив до полного высыхания и окаменения. Трудно было, однако, предположить, будто вся эта пещера имела такое же искусственное происхождение, как египетские пирамиды, и потому рисунки вызвали у всех у нас неподдельный интерес.
Собственно, это были вовсе никакие не рисунки, а непонятные значки. Было их не очень много, штук двадцать, причём большинство повторялось, так что вся надпись сводилась к комбинации из пяти-шести незатейливых символов, из которых мне почему-то особенно запомнились три: нечто вроде обрубленного по вертикали острия стрелы, так же по вертикали обрубленная половина её оперения и два овала, похожих на лежащие на боку куриные яйца, соединённые снизу дугой. Выглядело это примерно так, как я попытался здесь изобразить. Василика сказала, что рисунок напоминает лицо человека с толстым носом и двумя глазами. Я возражать не стал, однако про себя подумал, что если бы авторам этих значков понадобилось изобразить человеческую физиономию, они наверняка обладали средствами сделать это гораздо более похоже. У меня предусмотрительно были при себе карандаш и записная книжка, так что я потратил некоторое время и постарался как можно более тщательно скопировать всю круговую надпись. Это невинное занятие заметно подняло меня в глазах моих спутников, которые теперь точно знали, что я знаком с науками не понаслышке. Люди
простые, они испытывали перед нашим братом безспорный пиетет. Если бы я вынул из кармана нож или рыболовный крючок, их интерес был бы строго пропорционален качеству предмета, знакомого им, как свои пять пальцев. Но носить при себе принадлежности для письма  - это не укладывалось в их житейском сознании и вызывало тщательно скрываемое за ухмылками уважение. Очередное очко в мою пользу.
        Круглый пруд в центре пещеры был заполнен мутной водой. Толстый луч света, проходя через одну из дырок в потолке, упирались в его поверхность косой колонной влажных испарений, но дальше не проникал. Тут свою предусмотрительность продемонстрировала Василика, которая, оказывается, прихватила с собой из избушки моток верёвки и маленький каменный грузик от сетей. Мы с интересом наблюдали, как она подвязывает его на конец верёвки и начинает опускать в воду. Верёвка оставалась натянутой всё время, пока девушка неторопливо сматывала её, оставшись в итоге с противоположным кончиком в руке. Дна не было. Длину верёвки никто не засёк, но когда мы её вынули и измерили, получилось почти сто двадцать шагов.
        - Симпатичный прудик,  - сказал Лукас.
        - Скорее уж колодец,  - уточнила Василика, убирая моток с грузилом в сумку.  - Жалко, что у вас всего два фонаря. Сейчас бы один включить и туда бросить. Интересно, сколько бы мы его свет видели?
        - Придумаешь тоже,  - отвернулся Бьярки.
        Я проследил за его взглядом и увидел саркофаг. Большой, в человеческий рост, каменный и молчаливый. Саркофаг стоял в глубокой нише одиноко и соблазнительно. Я подошёл к торцевой его части и примерился. Моя предварительная догадка оправдалась: по ширине и высоте каменная махина была значительно шире моих плеч.
        - Тут где-то должен быть ещё один выход,  - заговорчески заметил я, оглядываясь на спутников и уже зная, какой последует вопрос.  - Это очевидно по тому, что в ту дырку на улицу он не пройдёт.
        Предание было слишком свежо, чтобы кто-нибудь стал возражать. Более того, трудно себе представить, чтобы его могли протащить из первой пещеры всеми этими безконечными зигзагами. А поскольку здешняя стена в остальных местах была сплошной, оставалось предположить, что его сюда спустили через одну из дырок в потолке. Высота и перспектива не позволяли определить их точные размеры, однако другого объяснения просто не существовало.
        Василика взялась руководить подъёмом плиты. Без этого мы все сочли бы результаты нашей прогулки неполными. Для начала она попыталась вбить в разрез деревянные клинья, но те сразу же упёрлись во что-то твёрдое. Лукас даже поспешил выдвинуть гипотезу, мол, это никакая не крышка, а сплошной каменный кирпич с прорезью для красоты и цельный внутри. Я уже был готов с ним согласиться, когда заметил, что клин Василики, не зайдя глубоко, все же заставил разрез чуть-чуть расшириться. Плита поднималась! Просто, как мы с девушкой подозревали, она там внутри насаживалась на что-то, что не позволяло её сдвинуть. С утроенными силами мы навалились на саркофаг и кто чем мог подцепили крышку снизу. Рывок на счёт три, и она поддалась, тяжеленная, норовящая отдавить нам пальцы, но поддалась, хотя ни с первого, ни со второго раза сдвинуть мы её так и не смогли. Нам нужен был рычаг, и после некоторого замешательства Бьярки раздобыл целых два: железные крепления факелов заржавели из-за окружавшей их здесь влаги, однако были всё ещё достаточно прочными, чтобы попытаться просунуть их в разрез и сработать как домкратами.
Сказать оказалось куда как легче, чем сделать. Закончилось тем, что мы изо всех сил держали крышку едва приподнятой, а Василика что было мочи била большим камнем по концу одной из железок с тем, чтобы та пробила каменную заслонку под крышкой и позволила таким образом использовать это нехитрое приспособление по всей длине. Когда ценой неимоверных усилий первый рычаг был на исходе долгих минут возни, стонов, криков и ругани всунут, работа заспорилась быстрее, за первым вскоре последовал второй, мы с Лукасом упёрлись в них снизу, в то время как дочь с отцом тянули приподнявшуюся крышку вбок. Со стороны это, вероятно, выглядело уморительно глупо, но нам было не до смеха. Мы все хотели знать, что или кто скрывается в оставленном в пещере каменном гробу. Постепенно крышка снизошла до наших усилий и стала медленно, но верно поддаваться. Когда она съехала с пазов настолько, что в образовавшуюся щель можно было просунуть руку, я бросил за ненадобностью свой рычаг и принялся помогать Василике. Лукас сделал то же самое, и дело пошло быстрее.
        - Осторожно!  - крикнул я.  - Не уроните!
        Теперь уже сама крышка потеряла устойчивость, и её можно было без особого труда опускать за один конец и поднимать за другой. Мы взялись за оба и положили её набекрень гроба. Я продолжал мысленно называть это сооружение «гробом», хотя уже понимал, что всё зависит от того, что мы обнаружим внутри. Как только это стало возможно, мы все вчетвером ухватились обеими руками за открывшиеся края и, опережая друг друга, подтянулись, чтобы заглянуть в тёмное нутро. Увы, слишком тёмное и глубокое, чтобы что-нибудь разглядеть. Девушка была из нас самой лёгкой, поэтому в итоге мы решили доверить это ответственное действо именно ей. Бьярки подсадил её на камень, Лукас протянул фонарь, и Василика, лёжа животом на плите, первой увидела содержимое гроба. Я ждал крика ужаса или восторга, однако она некоторое время хранила напряжённое молчание, что-то там разглядывая.
        - Труп?  - первым не выдержал Лукас.
        - Не пойму… Больше похоже просто на какой-то свёрток.
        - Мумия,  - сказал я, не ожидая, что меня поймут.
        Главное, что из гроба ничего не выпрыгнуло, не вылетело и не схватило Василику за косу. С остальным, как мне казалось, мы уж точно справимся. Немного подумав, девушка упёрлась руками в освобождённые края и, как гимнастка на брусьях, стала медленно опускаться в достаточно широкую для неё щель. Она ничего не боялась. У меня буквально замерло сердце. А она уже стояла в саркофаге в полный рост, так что я снизу видел лишь её головку. Когда Василика наклонилась, исчезла и она. Мы замерли, переглядываясь.
        - Тяжёлая,  - послышался приглушённый голос из-за камня. Я бросился было ей на помощь и уже подтянулся, когда мне прямо в лицо ткнулось что-то твёрдое и затхло пахнущее.  - Ой, извини…
        Свёрток оказался длинным, узким и, действительно, нелёгким. Обёрткой служила задубевшая кожа какого-то животного, потемневшая от времени, но сухая и пыльная. Бьярки помог мне принять драгоценный груз.
        - Что-нибудь ещё?
        - Нет.  - Василика перевалилась через край саркофага и, спрыгнув на пол, долго отряхивалась.  - Пусто.
        - Интересная штучка,  - выразил общее мнение Лукас, присаживаясь возле свёртка на корточки.  - Смотрим?
        - А что его, беречь что ли?  - хмыкнул Бьярки.
        Кожа, точнее, шкура, была перевязана толстой тесьмой, иначе говоря, шнуром, когда-то, очевидно, разноцветным, но сегодня совершенно выцветшим и порядком подгнившим. Развязывать его смысла не имело, и Лукас упростил себе задачу лезвием ножа. Когда он принялся осторожно разворачивать шкуру, я уже понимал, что трупа внутри никакого, даже детского, быть не может  - слишком всё узкое и тяжёлое. Может, оружие? Долго томиться в догадках нам не пришлось: на развёрнутой посреди пещеры кожаной обёртке лежало нечто железное, с виду напоминающее здоровенное ожерелье, какое мог бы носить человек, будь от метров пяти ростом. Многочисленные прямоугольные пластины и висюльки в виде перевёрнутых капель крепились единой связкой к тому, что я бы при других обстоятельствах назвал эклектическим проводом, состоявшим из тугого жгута проволоки, закованного в кольца из чего-то плотного, но не железа и, разумеется, не пластмассы, скорее, затвердевшей смолы. Помимо «ожерелья», содержимое артефакта представляло собой две металлические палки в локоть длиной и два пальца толщиной, круглые и украшенные какими-то значками.
Если бы я нечто подобное выловил из воды на нашем пляже или подобрал в лесу, то, возможно, и не выбросил бы сразу, но уж точно не отнёсся бы серьёзно. Мало ли железного хлама валяется даже у нас на острове. Но эта штуковина неизвестно как долго пролежала замурованной внутри мощного саркофага, а значит, кто-то специально её туда положил, заботясь о том, чтобы она как можно дольше оставалась в целости и сохранности, неподвластная ржавчине и скрытая от любопытных взоров. Находка требовала к себе уважительного отношения и… осторожности.
        - По-моему, это должно быть вот так,  - заметила Василика, взяла одну из палок и показала кончик с двумя зазубринами. Точно такие же зазубрины обнаружились на конце «ожерелья». Она попробовала их соединить, но тщетно.
        - Наоборот,  - догадался я, указывая на впадины на другом конце «провода».  - Это пазы. Уж если вставлять, то только сюда.
        Мы оказались правы: зазубрины встали в пазы, даже издав при этом лёгкий щелчок. То же было проделано со второй палкой, снабжённой пазами для зазубрин провода. В итоге мы получили нечто вроде неудобных прыгалок с длинными рукоятками.
        - Похоже на какой-то прибор,  - задумчиво произнёс Лукас.
        Никто из нас не нашёл в себе сил ни согласиться с ним, ни опровергнуть его догадку. В полной сборке вся эта конструкция весила, пожалуй, стоуна два с лишним. Мы некоторое время тупо её рассматривали, пока Василика ни сделала то, что само собой напрашивалось: взвалила пластины с каплями себе на грудь, а палки перебросила за плечи как косы.
        - Ну, как? Красиво?
        Поняв по нашим улыбающимся лицам, что шутка удалась, хотела одним махом сбросить всё это богатство на пол, однако что-то подсказало мне, что это может быть небезопасно, и я успел перехватить падающее железо, прищемил себе палец, но зато ничего не произошло. Вместо «ожерелья» на раскрытую под ногами кожу упал мой взгляд, и ожидаемый крик боли превратился в изумлённое восклицанье. Среди складок и трещин отчётливо проступал какой-то затейливый рисунок.
        - Что это?
        Мы перенесли кожаное полотнище на дневной свет и обнаружили, что рисунок на нём вовсе не нарисован, а тщательно вышит, что опять же должно было доказывать его важность. При этом выглядел он ничуть не более понятно, чем значки на стенах. Посреди пространства кожи было вышито большое кольцо. Внешняя его сторона казалась почти идеально круглой, тогда как внутренняя была сплошь в мелких зазубринах. Четыре точно таких же, только гораздо меньше, были вышиты ближе к краям. Внутри колец автор разместил нечто, что моему больному воображению живо напомнило собачьи фекалии. Несмотря на разницу в размерах, при желании можно было убедиться в том, что расположение «фекалий» относительно друг друга подозрительно схожее. Тут я лишний раз смог убедиться в том, что одни и те же вещи вызывают у разных людей разные ассоциации, иногда просто противоположные.
        - Скатерть-самобранка,  - сказала Василика.  - Если вам станет голодно или скучно, расстелите перед собой и представьте, что это тарелки с едой.
        - Похоже,  - с сомнением согласился Бьярки.  - Скатерть для застолья на том свете.
        Мы с Лукасом промолчали. Не могу сказать, что я был разочарован содержимым саркофага. Скелет с двумя головами и шестью руками в два человеческих роста длиной был бы, конечно, куда предпочтительнее железной гирлянды и куска кожи, но что есть, то есть. Оставалось лишь решить, как со всем этим сомнительным богатством поступить. Поскольку мои спутники по умолчанию были здесь хозяевами, я на правах скромного гостя поинтересовался их мнением. Бьярки и Лукас переглянулись. Василика посмотрела на меня с вызовом и в свою очередь спросила:
        - А какие планы у тебя?
        - Не знаю, но думаю, что здесь всё это точно оставлять не стоит. С пещерами, саркофагом и крышкой ничего не произойдёт, а вот странные украшения для великана и картинка на коже непогоду долго не переживут. Либо положить их обратно, где взяли, и закрыть, либо…
        - Нет, Тим, мы эти штуковины нашли, теперь они наши, никуда обратно мы их убирать не должны и не будем,  - уверенно заявила девушка, глядя на отца и ища поддержки.  - Раз этот свёрток был там, значит, он важный и для чего-то нужный. Если мы пока не понимаем, что это и зачем, не страшно, разберёмся как-нибудь. Я думаю, твоим туристам и так будет на что здесь посмотреть.
        - Надеюсь…
        Я действительно надеялся на то, что это лишь начало долгой и интересной истории. Знал бы я тогда, чем оно обернётся, пожалуй, побросал бы всё и трусливо сбежал домой. Но кому же дано прозревать будущее наперёд? И даже те, кто говорят, будто могут это делать, я уверен, никогда до конца не уверены в своих предвидениях.
        Бьярки взвалил странное ожерелье на плечо, я свернул и сунул подмышку шкуру, и мы задумчиво отправились восвояси. Перед этим я, к счастью, спохватился, что у меня в сумке лежит позабытый старенький фотоаппарат  - пентаконовская Praktica[23 - Имеется в виду продукция компании Pentacon, создавшей первый зеркальный фотоаппарат ещё в 1896 году, правда, тогда она называлась Richard Huetting & Sohn.]  - без вспышки, но зато заряженная слайдовой плёнкой, и сделал несколько кадров, увековечивших пещеру, лучи с потолка, круглый прудец и полуоткрытый саркофаг.
        Погода между тем снова начала портиться. Облака сомкнулись в серую мглу, заметно потемнело, где-то вдали мерещились раскаты грома. По дороге мы продолжали оживлённо обсуждать увиденное и делиться догадками. Лукас сказал, что нашим находкам никак не меньше тысячи лет.
        - А почему не полторы?  - рассмеялась Василика.
        - Или не миллион?  - поддержал её я.
        - Может, и миллион,  - нахмурился Лукас, отчего всем стало понятно, что для него цифра в тысячу лет не более чем синоним понятия «очень давно» и никакого отношения не имеет к датировке.
        - Единственное, что способно пролить свет на происхождение надписей и гроба,  - сказал Бьярки,  - это предметный разговор со старожилами. Хотя я подозреваю, что если бы они чего-то эдакое когда-то слышали, мы бы наверняка об этом сегодня знали.
        - Я с ними поговорю,  - откликнулся я.  - Мне не впервой. Ведь не может же у такого необычного места не быть своей истории. Просто удивительно, что никто не нашёл её до нас… в смысле, до вас. А что, неужели никаких слухов про этот остров по Рару не ходит?
        - Слухов ходит много,  - согласился Бьярки,  - но именно что слухов. Если кому по жизни что мерещится, так померещиться может и в собственном нужнике, ни на какой остров плыть не надо. Скажи, Лукас.
        - А я тут при чём? Тиму лучше всего с Уитни поговорить, я так считаю. Если кто чего и ведает, то точно она.
        - А она ещё жива?
        - Жива, куда ей деться! В прошлом месяце её своими глазами видел на рынке. Капусту покупала, кажись. Горбится, сутулится, уже обратно в землю растёт, а ничего ей не делается. Ещё того и гляди нас переживёт.
        Из услышанного я понял, что речь идёт о старушке, которую они оба знают, но которая обитает не в их деревне. Что ж, время у меня есть, повод тоже  - отчего бы не наведаться ещё к кому-нибудь в гости?
        - Это вы случайно не про ту Уитни, про ту колдунью, которая на маму порчу навела?  - встрепенулась тем временем Василика. Она шла рядом со мной, и я почувствовал, как дрогнул её голос.  - Мне бабушка говорила…
        - Глупости всё это,  - отрезал Бьярки.  - Колдунья она, может, и колдунья, но к нам никакого отношения не имеет. Бедняга Шинейд отравилась грибами, ты же знаешь.
        - Знаю, но бабушка…
        - Бабушка! Она сама, небось, эти грибы готовила по дурости, а теперь на каждого встречного свою вину валит. Уитни никогда никому ничего плохого на моём веку не делала, запомни. Если хочешь, сходи к ней вместе с Тимом да расспроси.
        - Хочу!
        Ветер дунул, я глотнул холодного воздуха и чуть не захлебнулся. Василика не против того, чтобы отправиться со мной на розыски этой их Уитни! Вдвоём! В Рару! Что может быть лучше отравленных грибов и колдовства! Шучу, шучу! Но как же это здорово!
        Когда мы остановились передохнуть, я попросил моих новых друзей слегка попозировать перед моим фотоаппаратом. Погода могла вот-вот испортиться окончательно, а я хотел, пока светло, заполучить про запас надёжное доказательство того, что всё это произошло с нами не во сне, а наяву. Ну, и портрет Василики на всякий случай, разумеется, сделать без её ведома. Посреди широкой поляны Лукас расправил шкуру с рисунком перед собой, отец с дочерью взялись за концы «ожерелья», и я поснимал их и вместе, и по отдельности, следя за счётчиком кадров, чтобы осталось на Рару и эту их Уитни. Василика делала вид, будто стесняется, хотя ей явно нравилось моё притворно деловое внимание. Бьярки заинтересовался фотоаппаратом, а Лукас оказался прирождённым артистом и продолжал кривляться ещё долго после того, как я объявил, что дело сделано. Мне показалось, что представители старшего поколения только сейчас почувствовали серьёзность моих намерений и даже слегка меня зауважали. Василика, наоборот, притихла, о чём-то размышляя.
        Избу мы нашли в полном порядке, какой и оставляли. Почувствовав, как сильно проголодались, подкрепились, взбодрились и на радостях решили, что больше задерживаться не стоит, пора домой. По пути к лодке Лукас поотстал, а когда я остановился, чтобы его дождаться, подошёл и сунул мне в руку деньги.
        - Ты хорошее дело сделал, парень. Даже два хороших дела: девочке помог и про пещеру нашу, глядишь, миру поведаешь. У меня совесть будет нечиста, если я ещё за это с тебя сдирать стану. Держи. Лучше когда в городе окажешься, купи что-нибудь Василике. И от меня заодно.
        Он виновато улыбнулся. Я взял половину, а половину оставил в его шершавой ладони.
        - Нет, Лукас, я хочу, чтобы и у меня совесть была чистой. Это за труды.
        На том и порешили.
        Ялик лежал там, где его привязали. Дном вверх, чтобы не набрать дождевой воды. Вынутая из пазов мачта и вёсла прятались здесь же, под ним. Погрустнев  - вспомнилась, вероятно, собственная потеря,  - Бьярки взялся за дело да так споро, что ни я, ни Василика не успели им с Лукасом ни помочь, ни даже помешать, и через какие-то мгновения вся наша дружная кампания уже отталкивалась от берега и брала курс на невидимый за туманами порт. Не успели мы проплыть и мили, как зарядил отвратительный дождь с ветром. Мы с Лукасом снова сидели на вёслах, Бьярки мотал над нашими головами гиком, подлаживая парус, Василика же заняла своё излюбленное место на носу и следила за поклажей и драгоценными артефактами. За рисунки на коже я не боялся: никакая влага не могла повредить вышивке. Другое дело  - железная штуковина, лежащая на мостках и обливаемая небесными слезами. Я был обращён к ним спиной и лишь изредка оглядывался на девушку. Она сейчас тоже не смотрела на меня, впиваясь взглядов во мглу впереди.
        Думаю, я был первым, кто услышал странный звук. Как будто лёгкое гудение в воздухе. Чуть позже к гудению добавилась почти незаметная, мелкая-мелкая дрожь скамейки. Я толкнул Лукаса локтём. Он прислушался, но только плечами пожал. Бьярки уловил наше замешательство.
        - Чего там?
        - Гудит…
        - Чего гудит?
        Не успел я ответить, как за спиной раздался взрыв. Ну, это я сейчас называю тот звук взрывом, а тогда он прозвучал как резкий удар, как однократный треск, от которого меня снесло с лавки под ноги Бьярки, машинально взметнувшего свободную руку к глазам, потому что удар сопровождался ослепительной вспышкой.
        - Василика!
        Не знаю, кто из нас троих выкрикнул её имя. Думаю, что все трое разом. Я извернулся и посмотрел назад. Девушка по-прежнему сидела на носу ялика, внешне как будто живая и здоровая, но держась за голову, точнее, зажав ладонями уши. Бьярки, единственный из нас, кто видел произошедшее, откуда-то издалека кричал, что это железки, что они взорвались, и что их нужно срочно выбросить за борт. Я поднялся на локтях. «Ожерелье» никуда не делось, лежало, где лежало, только теперь было заметно, что по всем его пластинам и каплям пробегают мелкие голубоватые искорки. Бьярки явно намеревался выполнить задуманное. Я нутром чуял, что это неправильно, хоть и опасно, и страшно. Вскочив на ноги, перепрыгнул через лавку и успел остановить его за плечо.
        - Не трогайте! Дёрнет!
        Он меня услышал, понял и замер, глядя на дочь. Та, не открывая ладоней от ушей и продолжая морщиться, смотрела, как я, стоя на коленях, осторожно берусь за один конец железной палки, другой рукой  - за смоляные кольца и резко их разъединяю. Ничего не произошло. Понятия не имея, хорошо это или плохо, я проделал то же самое с другим концом. Голубоватые искорки резко погасли. «Ожерелье» снова превратилось в безжизненную горку металла.
        - Что это было?  - не выдержал напряжённой тишины Лукас.
        - Разряд. Электрический разряд. Наверное,  - ответил я.  - Эта штуковина зарядилась от воды, её замкнуло.
        - А теперь?
        - Кажется, всё дело в этих палках. Без них она не заряжается.
        - Всё равно лучше от греха подальше выбросить,  - наставительно заметил Бьярки, продолжая вглядываться в дочь и убеждаясь, что она в порядке.
        - Нет уж,  - возразил я как можно твёрже.  - Если я прав, то эта хреновина  - мощнейший генератор. Которому не нужно ничего, кроме воды. Вы можете себе представить, что это значит?
        Мои спутники этого представить не могли, а я, подумав и заметив, что страсти поутихли, решил не пускаться в разъяснения. Они напуганы и теперь едва ли захотят оставить «ожерелье» у себя. А уж я сумею найти ему должное применение у нас в деревне! Заодно будет чем новых туристов соблазнить на долгое путешествие в эти края, к первоисточнику, так сказать. Поэтому я, удерживая равновесие и сплёвывая с губ дождевые капли, наскоро завернул всё железо обратно в шкуру и сложил подальше от Василики, на корме. Мы расселись по местам и некоторое время плыли молча.
        - Это что же получается,  - начал ни с того ни с сего Лукас,  - выходит, наши допотопные предки знали, как получать электричество?
        - Ещё как выходит!  - подхватил Бьярки.  - Я думал, на нас бомба упала. До сих пор в глазах тараканы бегают. Дочка, ты как?
        - Кое-что ещё пока слышу,  - неохотно отозвалась Василика своим бархатистым голосом.  - Тим, ты уверен, что больше не жахнет?
        - Нет, но штуковина это явно не такая простая, как кажется. Я ею потом ещё поиграюсь. Ты, кстати, не заметила, как произошло замыкание? Палки коснулись друг друга? Или просто  - лежала-лежала в воде и ни с того ни с сего бабахнула?
        - К счастью, я в другую сторону смотрела в этот момент…
        Когда я вот так, как ни в чём не бывало, разговаривал с ней, всё остальное само собой отступало на задний план. Передо мной была девушка моей мечты, единственная и неповторимая, во плоти  - и в какой плоти!  - лишённая недостатков и изъянов, красивая, смелая, находчивая, остроумная. Неужели какие-то железки и шкуры могли иметь хоть маломальское значение? Да я готов был, не задумываясь, выбросить их за борт и прыгнуть следом, если бы я знал наверняка, что эта чаровница когда-нибудь, пусть даже в другой жизни, станет моей суженой. Ингрид, прости! Я уже изменил тебе в помыслах и, будь на то воля провиденья, радостно изменю тебе в действительности. О, моя душа, что же я с тобой делаю? Почему нельзя разорвать тебя пополам и отдать поровну каждой? Почему мне уготован жребий, который я должен выбрать и выбрать непременно сам, отринув одно и приняв другое? Я не хочу этого. Я не могу без этого. Я потерян и я найден. У меня голова идёт кругом от счастья встречи и грусти разлуки, от страсти обретения и горя потери. Вероятно, виной тому пронзительный ветер и разгулявшийся не на шутку дождь. Или разряд, никуда
не исчезнувший, а вошедший в меня разительной молнией и застрявший в сердце, убаюканном всем предыдущим уютным бытием. Как в той сказке про ледяную сосульку, которую злая фея швырнула в своего неверного возлюбленного, и тот потерял способность чувствовать. Только со мной, похоже, произошло ровно наоборот: сейчас я чувствовал во сто крат больше, чем мог осознать и передумать. Где я? Кто я?
        - Поберегись!
        Мокрая балка гика просвистела у меня над головой. Я пришёл в себя, ошалело глянул на Лукаса и стал подстраиваться под его мощные гребки.
        Дальнейший путь прошёл без приключений, если не считать того, что все промокли до нитки. Свёрток вёл себя тихо, не зудел и не искрил. Каким-то чудом я с первой попытки отгадал его секрет. Вероятно я так не хотел его терять и одновременно подвергать нас опасности, что моя интуиция вышла на новый для себя уровень и дала единственный правильный ответ на незаданный вопрос. Гордости у меня, кстати, по этому поводу не прибавилось, поскольку я сознавал, что был на волосок от того, чтобы потерять всё и сразу. Если бы Василика получила какие-нибудь увечья, я бы этого не пережил. Да и Бьярки, думаю, мне только помог бы в этом, сочтя моей виной. Но хорошо то, что хорошо кончается.
        Нос ялика рано или поздно ткнулся в доски причала, мы вышли, пожелали Лукасу доброй ночи, и  - а вот дальше я замер в нерешительности со свёртком на руках и потяжелевшей от дождя сумкой за спиной. Дальнейших наших действий мы обговорить не успели, так что теперь я испытывал неловкость, поскольку не мог просто так набиться в гости, а есть ли тут у них гостиница, постоялый двор или трактир, я не знал. Василика, не оглядываясь, направилась прочь. Бьярки шагнул было за ней, заметил мою растерянность, привычным жестом хлопнул по плечу и сказал, чтобы я не изображал из себя идиота, потому что эту ночь, разумеется, я буду ночевать у них дома, даже если ему придётся тащить меня волоком. Никого тащить волоком, как вы понимаете, не пришлось, я легко дал себя уговорить, и скоро мы уже стояли на крыльце скромного, но очень добротно сколоченного одноэтажного сруба с высокой крышей и чердаком. Пока Бьярки возился с замком, Василика находилась так близко от меня, что мне казалось, будто я чувствую тыльной стороной ладони прикосновения её тёплых пальцев. Проверять источник этих ощущений я не решился. Наконец мы
вошли.
        Если дом Кроули, который вы могли себе представить в начале моего повествования, предназначался для проживания человека, не привыкшего отказывать себе в удовольствии полодырничать, почитать, помечтать и вообще расслабиться, то обиталище моих новых друзей (каковыми мне хотелось их считать) было полной его противоположностью: ничего лишнего, всё лаконично, всё по делу, всё на своём месте, всё нужное и, я бы сказал, настоящее. Примечательно, что если в дом Кроули я был влюблён с детства, то и здесь сразу почувствовал себя хорошо и уютно. Говоря «лаконично», я вовсе не имею в виду, что дом Бьярки был маленьким и тесным. Не забывайте, что я оказался на севере, а северяне стараются стоить свои жилища так, чтобы не расходовать дров больше, чем нужно. Поэтому из узких сеней (веранды тут не было как класса), вы попадаете через две разные двери в две разные комнаты, общим у которых оказывается кирпичный бок белёной печи в углу. В правой комнате он слева, в левой  - справа. Потому что печь  - одна на всех. Интересно, что северяне умеют складывать её таким мудрёным образом, чтобы доступ к топке был из всех
сопряжённых комнат. При этом сама печь быстро нагревается и медленно остывает. Когда мы вошли, и я осмотрелся, то подумал, что это всё: в правой комнате, что побольше, ночуем мы с Бьярки, а в левой  - поменьше, Василика. Каково же было моё приятное изумление, когда оказалось, что комнат не две, а целых четыре: та, что побольше, служила им в обычное время чем-то вроде гостиной, из которой другая дверь открывалась в спальню Бьярки. Зайдя в неё и увидев всю ту же печь, я обнаружил слева другую дверь, за которой находилась самая настоящая ванная с уборной в одних стенах. Половину потолка занимала плоская канистра с водой, заливавшейся, очевидно, с чердака. Частично канистра была вмонтирована в печь и потому нагревалась ничуть не медленнее самого помещения, а хорошая изоляция потолочных перекрытий не позволяла ей слишком быстро остужаться даже зимой. Над чистой чугунной ванной я заметил даже душевой шланг. Мои хозяева явно знали толк в гигиене. Пока я осматривался, Василика уже занялась хозяйством и первым делом затопила печь. Бьярки велел мне располагаться в гостиной и исчез за занавеской, где я
предполагал обнаружить сплошную стену, но там оказался дверной проём и выход в подсобную комнату, длинную, вытянутую вдоль всей гостиной и спальни и служившую кухней, складом и мастерской. Здесь была даже своя печь, железная и приспособленная не столько для обогрева, сколько для быстрой и удобной готовки. Я предложил свои услуги, однако Бьярки только отмахнулся и заявил, что справится с ужином сам. Я поинтересовался, куда лучше положить наши находки. Бьярки кивнул в дальний угол. Я так и сделал. Мы ещё немного постояли и поговорили о том о сём, а когда я спохватился, что забыл разложить свои мокрые вещи для просушки и вернулся в комнату, обнаружил там Василику, которая, оказывается, уже сделала это за меня. Правда, в тот момент меня поразило не это, а то, что она избавилась почти от всей одежды и теперь расхаживала по дому в одной юбке. Коса её была распущена и лежала тяжёлыми прядями на груди, но спина оставалась совсем голой, и меня это не только весьма радовало, но и крайне смущало. Вошедший следом за мной Бьярки не только не сделал ей замечания, но, похоже, даже не обратил на это внимания.
Признаться, я не слышал о том, чтобы у северян в этом отношении было более свободные нравы, нежели у нас, поэтому некоторое время ощущал себя слегка неуютно, избегая смотреть в сторону девушки, хотя именно этого хотел больше всего на свете. Она поинтересовалась, есть ли у меня ещё что посушить. Я ответил, что вроде бы нет, но она рассмеялась и спросила, уж не собираюсь ли я спать во всём мокром. Пришлось мне тоже делать вид, что раздеваться в присутствии посторонних для меня в порядке вещей. В комнатах к тому времени стало вполне тепло. Дрова за железной дверцей печи добродушно постреливали. Видя, что я не слишком ловко чувствую себя в трусах, Василика сжалилась и кинула мне полотенце.
        - Если не боишься прохладной воды, можешь пока пойти помыться.
        Я не нашёл веских причин отказываться и уединился в ванной комнате. У нас в доме удобства были примерно такие же, только с недавних пор не на дровах, а на электричестве.
        После бодрящего душа я почувствовал себя посвежевшим и в меру голодным. На кухне меня ждала фырчащая яичница и какой-то очень вкусный хлеб с толстыми шмотками сыра. В воздухе разливался знакомый дурманящий аромат непонятно чего. Когда я поинтересовался, Василика налила мне в кружку дымящийся розовый отвар и вручила ложку с прилипшей к ней горкой мёда:
        - Размешай.
        Оказалось, что это было обычный малиновый морс, только мы его всегда студим, а они его тут зимой пьют, наоборот, почти кипящим. Кстати, я после того угощения тоже стал часто дома мамин морс разогревать, чем вызывал всеобщее удивление, но продолжал поступать по-своему. Горячий морс легко переносил меня обратно, в тот незабываемый вечер на чужой гостеприимной кухне.
        После ужина Бьярки зевнул, пожелал нам спокойной ночи и преспокойно удалился к себе. Я помог Василике перемыть посуду и всё думал, что произойдёт, если я попытаюсь её поцеловать. Как ни странно, от безрассудства меня удерживала сумбурная мысль о том, что делать, если она ответит. О, юность! Какими же глупыми и смешными мы кажемся себе с высоты прожитых лет!
        Первой поцеловала меня Василика, не в губы, в щёку, но нежно, и сказала, что это, мол, за мою помощь ей и её отцу. И замерла, как я теперь понимаю, в ожидании ответного поцелуя, да только я по-мальчишески испугался её обидеть и лишь пролепетал, типа, что ты, я иначе не мог, мне самому это важно, смотри, какие штуковины мы нашли, и прочую чушь, о которой в подобные моменты нужно напрочь забывать и отдаваться естественным желаниям. Не дождавшись ничего иного, девушка хитро мне улыбнулась и сказала, что тоже пойдёт мыться с дороги, а завтра я могу спать долго и не обращать внимания на них с отцом, поскольку они привыкли вставать с рассветом. Вероятно, она продолжала держать меня за городского. Я лёг с мыслью, что проснусь раньше всех и сумею показать снисходительным северянам, как сильно они во мне ошибаются. Засыпал я под журчание воды за стеной, и мне казалось, что я вижу Василику, стоящую ванной и медленно поливающую своё блестящее тело из душевого шланга. Полночи я не мог сомкнуть глаз, таращась в невидимый потолок и ворочаясь, зато под утро усталость взяла своё, и проснулся я только от шума
посуды на кухне. Я проспал! Меня опередили! Забравшись в высохшие штаны и накинув тёплую рубаху прямо с печи, я поспешил на кухню и обнаружил там одну Василику.
        - Отец ещё спит. Ты доить умеешь?
        Вопрос застал меня врасплох. Оказалось, что у них тут есть соседка, у которой есть корова, у которой есть вечно раздутое вымя, а в вымени всегда есть молоко. Своего скота они с отцом не держат, но купить корову соседям помогли и теперь по утрам на правах частичных хозяев ходят на дойку. Видя мою растерянность, Василика правильно меня поняла, рассмеялась и сказала, что сходит сама. Тут я впервые не растерялся и вызвался её проводить, точнее, сам подхватил ведро с крышкой и распахнул перед ней дверь.
        Утро выдалось, прямо скажем, морозным, зато солнечным и ясным. Кто бы мог подумать, что давеча мы мокли под проливным дождём! Я впервые сумел как следует рассмотреть деревню, которую в первый раз увидел в спешке, а второй  - в кромешной тьме. Дома здесь стояли ближе друг к дружке, чем у нас, и многие были обнесены невысокими заборами. Я поинтересовался, как их деревня называется. Она ответила, что Варга, и утвердительно кивнула, когда я уточнил, соответствует ли это название их здешнему роду. Раньше у нас все деревни строились вокруг главенствующей семьи, и если ты знал фамилию своего собеседника, то одновременно знал и где его искать. Сегодня общая традиция осталась, но жизнь заметно усложнилась, и потому в некоторых случаях можно было даже найти людей с разными фамилиями живущими под одной крышей. На мой слух сочетание Бьярки Варга звучало лучше Василики Варги. Моей спутнице куда больше подошло бы зваться Василикой Рувидо, но тогда это была лишь скромная мечта, и я промолчал. Соседский двор оказался действительно соседским: нам даже не пришлось выходить на улицу. Василика просто открыла калитку
в заборе, мы протиснулись между пожелтевшими, но ещё не опавшими кустами черёмухи и вот он  - сарай с заветной коровой. Вы меня спросите, как это я тогда сумел рассмотреть деревню, если никуда не выходил. Ответ прост: изба моих хозяев стояла на пригорке, и прямо с участка распахивался прекрасный вид на все окрестности. К берегу она выходила фасадом, но мы шли через зады, и я увидел долгий склон, спускающийся террасами крыш к далёкому лесу.
        Ворота сарая стояли незапертыми. Корова, серая, в белых яблоках, при виде нас только повела умной мордой и даже не замычала. Пока Василика подставляла ведро и садилась на крохотную табуретку, я оседлал порожек ворот и начал развлекать её непринуждёнными рассказами о своих странствиях по Фрисландии. Я уже знал, что ей нравится слушать, как живут другие люди.
        - А на континенте ты бывал?  - поинтересовалась она, подхватывая табуретку и подсаживаясь к корове с противоположного бока. Я забыл упомянуть, что корова была большая, ширококостная, поэтому достать до всего вымени с одного места не представлялось возможным.
        - Дед бывал,  - признался я.  - Я раньше, как ты, всё больше с отцом, а он у меня домосед. Ну, в том смысле, что для него дом  - весь наш остров, но не дальше.
        - А я бывала,  - не оглядываясь, сказала Василика.  - Когда маленькая была. Мы с мамой ездили.
        - Здрасьте, здрасьте!  - послышался за моей спиной звонкий голос, прервавший наш разговор на самом интересном месте.  - Это кто это к нам в гости пришёл?
        Рядом со мной стояла невысокого росточка женщина с пустым бидоном в руках. Синий с белой оторочкой зипунок, из-под которого выглядывает подол простенького домашнего платья. Платок на голове. Внимательный, но добродушный взгляд под длинной чёлкой. Потрескавшиеся губы. Начинающая морщиться кожа.
        - Да мы…
        - Марта, это я,  - крикнула Василика.  - Стоило мне вчера отлучиться, смотрю, Брыкуху нашу совсем раздуло.
        Я встал. Марта осмотрела меня с головы до ног, кивнула и зашла в сарай.
        - Я тоже давеча прихворнула и не выходила. Как отец? Нашла?
        - Нашла.
        - Лодку смыло?
        - Смыло.
        - Значит, опять сон в руку был?
        - А когда я ошибалась?  - Василика выпрямилась и легко поднялась с табуретки, уступая место хозяйке коровы.  - Тим, ведро.
        Я понял намёк, нырнул под тёплое брюхо и подхватил приятно тяжёлую парную ношу.
        - Похоже, ты там не только отца нашла,  - хохотнула Марта, пропуская меня к выходу.  - Надолго к нам, молодой человек? Ты ведь, кажись, с Окибара?
        - Почти. Рад познакомиться. Нет, не надолго, к сожалению.
        - А чего сожалеть. Оставался бы. У нас тут, сам видишь, поинтереснее, чем у вас там, на юге.  - Она красноречиво перевела взгляд на Василику.  - У вас там разве таких невест найдёшь?
        - Марта, чем всякие глупости говорить,  - вмешалась девушка,  - ты бы лучше посоветовала, где нам в Рару Уитни отыскать.
        - Уитни? С какого перепугу она тебе понадобилась, дорогая моя? Давно проблем не было? Ты же знаешь…
        - Знаю, но не уверена. Отец считает, что всё это слухи да поклёп. Нам её понадобилось увидеть, чтобы кое о чём спросить. Ну так ты можешь сказать, как её там найти, или нет?
        - Могу. Только смотри, чтобы она тебя между делом не охмурила. У неё глаз намётанный, не успеешь рыпнуться, как от своего Тима голову потеряешь. Это ещё хорошо бы, а то рассказывали, как она одну нашу дурочку заставила в дерево влюбиться. Представляешь?
        - Марта, перестань! Тим  - не дерево, а я  - не дурочка. Где она живёт?
        - Ну, где живёт не знаю, но у неё на рынке место имеется. Каждый день она там бывает или нет, не скажу, но если жизнь спокойная не дорога, сверни от главного входа направо, отсчитай третий поворот налево, дойди до мыловаров, сразу за ними направо, и увидишь её рядом с большим прилавком, где два близнеца топорами да ножами торгуют. Запомнила?
        - Я запомнил,  - сказал я.
        - Молодец, мальчик. Заблудиться сложно. Только если зазноба твоя меня не слушает, ты хоть поверь мне и поберегись этой Уитни. Старайся не встречаться с ней взглядом, а слушай так, как будто это море шумит или птицы пересвистываются  - звук слышен, а толку никакого. Она одними словами кого хочешь ухайдокает.
        - А чем эта Уитни торгует?  - спохватился я, не столько из интереса, сколько из желания перевести разговор на более толковую тему.  - Микстурами и приворотами?
        - Носки вяжет.
        - Носки?
        - А что тут такого? Не знаю, как у вас, а у нас тут хорошие носки в почёте. Носки и варежки. Говорит, правда, конечно, что они у неё непростые, с секретом и всякое такое, за что лишнюю деньгу и дерёт с тех, кто уши готов развешивать по поводу и без. Носки как носки. Её, кстати, моя мать в своё время этому научила. Вон, глянь.  - Марта приподняла подол юбки и показала верх толстого шерстяного носка с действительно красивой радужной кромкой.  - Ни одна зима не берёт!
        Василика озорно продемонстрировала свой, почти такой же, только попроще, без кромки.
        - Не переживай, мы носки у неё брать не будем. Исключительно у тебя. Ну, всё, ладно, мы пошли, дел ещё много. Брыкуха, не скучай, подруга! Ты чего улыбаешься?  - спросила она, когда я зашел к ним во двор и подождал, пока она закроет калитку.
        - Хорошо тут у вас, уютно, народ забавный.
        - Кому нравится, тот остаётся,  - вырвалось у неё и сразу же:  - Ведро на кухню отнеси. Я ещё на огород схожу за салатом.
        На кухне уже хозяйничал проснувшийся и умытый Бьярки. Про молоко вопросов задавать не стал, всё сразу смекнул, усадил за стол и поставил передо мной тарелку наваристой перловки с вареньем, стакан дымящегося травяного чая и подтолкнул блюдо с душистыми пряниками. Это сейчас я невольно делаю на всём этом акцент и перечисляю, а тогда подобные угощения казались мне вещью совершенной естественной. Я не представлял себе, как жители большой земли могут есть еду, изготовленную под копирку машинами и купленную в чужих безликих магазинах. Настоящая еда может быть только своя и уж тем более домашняя. Когда вернулась Василика, я уже передал Бьярки основные тезисы нашего разговора с Мартой, так что оставшееся время завтрака мы провели за разговором об Уитни. Как я уже догадывался, она когда-то жила здесь, в деревне, и приходилась Василике далёкой-далёкой бабкой. При этом сама она ни разу не вышла за муж и не имела детей. Эта её странность заставляла соседей думать о ней не бог весть что. Василика сказала, что хорошо это понимает, потому что её тоже иногда посещают откровения, которым до поры никто не верит,
чему я сам был недавно свидетелем. Держалась Уитни не то, чтобы особняком, но всегда предпочитала встречать гостей, нежели наведываться к соседям сама. И к ней ходили: кто за советом, кто за лекарством, кто неизвестно зачем. Ни в каком фолькеруле она, разумеется, никакого участия не принимала, хотя к её мнению почти всегда прислушивались. Сколько ей было лет, никто толком не знал. Когда случилась беда с Шинейд, матерью Василики, в деревне все почему-то дружно решили, что это дело рук Уитни. Зачинщицей этих слухов была мать несчастной жертвы, бабушка Василики. Моя прекрасная собеседница помнила, как они после генусбринга (обряда сжигания трупа покойного, если вы вдруг забыли) вместе ходили по деревне, и бабушка говорила всем и каждому, что именно от Уитни её бедная дочь принесла накануне своей безвременной гибели отравленных грибов. Прямых доказательств у неё не водилось, но многие люди ей верили, и на «злую колдунью» начались гонения, сперва в мягкой форме всяческих бойкотов, а когда вскоре скоропостижно умерла сама бабушка, умерла тихо, во сне, однако будучи до тех пор вполне здоровой и бойкой, все
дружно решили, что без чёрного колдовства и сглаза тут не обошлось, собрался совет, и Уитни, как у нас говорится, «отрезали от рода», то есть изгнали. В отличие от бабушки, ни Бьярки, ни Василика, которая лишь накануне вспомнила о существовании Уитни, не имели веских причин верить в виновность полоумной старухи. Бьярки, правда, сомневался в том, что если та узнает его дочь, ей захочется с нами говорить и отвечать на наши вопросы, но попытка не пытка, он нас благословил на поездку и даже сунул дочери на дорогу немного денег. Тут только до меня дошло, что мы с Василикой должны до Рару на чём-то добраться. Сюда я примчал на своих на двоих, но вообще-то для прогулки путь был неблизкий, тем более что к моей поклаже добавился тяжёлый свёрток с опасным артефактом. Каково же было моё приятное изумление, когда Бьярки подтолкнул ножом ставню окна и помахал рукой… Лукасу, который с гордым видом сидел на козлах высокой повозки, запряжённой двумя понурыми лошадьми. Оказывается, они договорились об этом заранее, причём Бьярки сразу предупредил, что я никому ничего не должен.
        - Обратно ждать?  - отечески спросил он меня, когда мы втроём вышли из дома.
        - Боюсь, не сегодня. Домой надо.
        - К туристам?
        - Ну, да.
        - Всё равно не прощаемся.  - Он кивнул на свёрток, который Лукас взял из моих рук и осторожно переложил на дно повозки.  - Будешь в наших краях  - заглядывай. Ты мне чем-то приглянулся, парень.
        Мы обнялись, Василика чмокнула отца в щёку, лошади зафыркали, чувствуя, что передышка кончилась и начинается путешествие. Если бы я знал, каким долгим, тяжёлым и горьким оно окажется.
        Дорогу, что я прошёл пешком за час, мы преодолели, по моим ощущениям, за какие-то минут пятнадцать. Говорил главным образом Лукас, так что мы с Василикой только переглядывались да иногда пересмеивались. Лукас был в прекрасном настроении, шутил, зачем-то подробно рассказывал, как провёл вчерашний вечер, и даже делился мыслями о том, что нам может поведать «эта чокнутая карга». У него, видать, были свои счёты с Уитни, но какие именно, он не уточнял. За ночь на него снизошло откровение, мол, найденные нами артефакты  - никакие не артефакты вовсе, а специально забытое кем-то электрооборудование, причём скорее всего виноваты исландцы, которые тайком пробрались на Ибини и собирались нагородить там что-то типа электростанции или радиовышки да бросили почему-то. Он даже выразил надежду, что ими полакомились медведи. Я спорить, разумеется, не стал, но обратил его внимание на то, что всякие гальванические штуковины, способные вырабатывать электричество, находили и раньше, не то на территории бывшего Вавилона, не то в Латинской Америке. Правда, я не был уверен, работали ли они на воде, но, похоже, силу тока,
до сих пор не понимая его природы, люди знали с незапамятных времён, и исландцы вряд ли при чём. Лукас принялся было спорить, но тут выяснилось, что мы приехали. Если вы бывали в Рару, то не можете не помнить навсегда врезающийся в память ломаный рельеф его крепостной стены с главной дозорной башней, словно откушенной гигантским драконом. Причина подобного урона в народе сегодня оспаривается. Некоторые считают, что это  - следы спора Рару с соседним Кампа за главенство на севере. Другие  - что причиной разрушений стали не то всё те же исландцы, не то англичане, приплывавшие к нам, как я уже рассказывал, насаждать свою религию. Лукас на мой вопрос выдал неожиданную третью версию:
        - Строили хреново, вот и развалилась.
        Договорились мы таким образом, что он с повозкой подождёт нас перед входом на рынок среди таких же извозчиков, готовых везти кого угодно и куда угодно. Заодно он обещал сговориться с кем-нибудь, чтобы подбросили меня до Кампы: отсюда вряд ли кто согласиться переться на юг, а там всё-таки как-никак местный центр, движуха не чета здешней, всегда что-нибудь попутное подвернётся. Я согласился да и выбирать мне особо не приходилось. Свёрток мы решили пока оставить у него.
        Рынок есть рынок, вы наверняка бывали не на одном, поэтому легко представите себе, в какую атмосферу мы с Василикой погрузились, пробираясь между тесными прилавками по маршруту, описанному Мартой. Пожалуй, единственной отличительной особенностью рынка в Рару было численное превосходство продавцов над покупателями. Возможно, мы просто застали такое время, но мне показалось, что продавцы тут торгуются преимущественно друг с другом. Самым оживлённым был угол перед мыловарами. Приглядевшись, я понял, почему. На прилавке лежали не просто куски мыла, не просто пахучие куски мыла, не просто ароматно пахучие куски мыла, а куски мыла, которые не хотелось называть ни «кусками», ни даже «мылом»  - настоящие произведения художественного искусства: лошадки, домики, рыбки, человечки, цветы, фрукты, сказочные персонажи. Продавала всё это одна-единственная девушка, пышная и румяная, которая всем улыбалась и на которую без ответной улыбки тоже смотреть было невозможно. Определённо люди приходили сюда не только за средством для душа и ванны, но и за настроением. Заметив мой восторг, Василика подсказала сделать
необычный подарок домашним. Я с радостью её послушался и накупил мыла всем нашим.
        - У тебя столько подружек?  - невинно поинтересовалась девушка.
        - О, не то слово! Вот этого рыбака в лодке я подарю отцу. А эту клубничину с фруктовым запахом  - моей главной подружке, маме. А вот этот теремок  - тебе.
        Непривычно было видеть, как Василика зарделась и в первый момент будто даже не знала, что сказать. Потом спохватилась и отблагодарила поцелуем, как и раньше, в щеку. Мы пошли дальше, и я всё думал, каким образом мне следует поступить. Я слишком хорошо сознавал, что провожу рядом с ней, возможно, последние минуты своей жизни. Она мне нравилась. Не то слово  - я был влюблён. Настолько, что боялся в этом себе признаться, чтобы не спугнуть очарованье. Это было совсем не то чувство, которое я питал к Ингрид. Где-то мне попалось определение любви у древних эпикурейцев, которые называли её «дружбой, вдохновляемой красотой». Лучше не скажешь. Только беда в том, что красота Василики настолько бросалась мне в глаза, что я считал совершенно невозможной нашу с ней дружбу. Находясь рядом, я откровенно терялся, и вы даже не представляете, каких трудов мне стоило сохранять внешнее спокойствие, граничащее с наигранным равнодушием. Это вовсе не означало, что я себя недооценивал и стеснялся своей неказистой внешности. Я уже знал, что настоящим девушкам она почти не важна, что им престало видеть в спутнике жизни его
суть, его стержень, его душу, в конце концов. За это я как раз был спокоен. Стержня и души во мне хоть отбавляй. Как и скромности, разумеется. А если серьёзно, то я сейчас впервые подумал о том, что от того, как я себя поведу, какое решение приму, зависит, да, зависит всё моё будущее существование. И это не игра, если только игрой не является вся наша жизнь. Я должен был на что-то решаться. Смолчу  - и такая возможность не представится мне уже никогда. Никогда? Слово-то какое безнадёжное, непонятное юности, знающей только устремления и чаяния.
        - Василика…
        - Смотри! Вон она!
        Сначала я увидел двух однолицых продавцов в одинаковых меховых шапках и схожего покроя кафтанах, помахивавших в ожидании покупателей: один  - топориком на длинной рукоятке, другой  - ножиком, похожим скорее на короткую пилу. Близнецы переглядывались и переговаривались, отчего со стороны казалось, что один продавец смотрится в зеркало, вот только непонятно, левый или правый. Уитни я увидел уже после. Я себе такой её и представлял: сгорбленная, с большим птичьим носом, одета во всё чёрное, она не то сидела, не то стояла за прилавком, на котором сиротливо лежало несколько плетёных амулетов и ещё каких-то украшений. Когда мы приблизились, она на нас даже не взглянула, продолжая разминать в скрюченных пальцах какую-то тесёмку. Не зная, хорошо она слышит или плохо, я начал с того, что просто поздоровался. Уитни в ответ только кивнула. Тогда я назвал её по имени. Тот же равнодушный кивок, никакого удивления или интереса. Да, с таким отношением покупателей не заманишь.
        - Мне посоветовали к вам обратиться как к знатоку местных сказов,  - без обиняков выпалил я.
        Старуха только сейчас подняла глаза, и мне показалась, что она смеётся.
        - Меня зовут Тимом, и я приехал из Окибара. Собираю легенды и поверья. Вожу туристов.
        - Гид что ли?
        - Гид.  - Откуда только ей было знать подобные слова?
        - А ты, Василика, чего тут забыла?
        - Я…
        - Думаешь, я совсем ослепла и никого не вижу, а кого вижу, того не узнаю? Я вас всех вижу и помню.  - Она отложила тесёмку на прилавок и соединила пальцы в морщинистый ком.  - Ладно, детишки, не пугайтесь. Рассказывайте, что затеяли. Если бы не затеяли, я бы вам не понадобилась. Путешествовать решили? Да, знаю, знаю,  - остановила она по полуслове мою спутницу,  - раз твой отец со мной тогда счёты не свёл, ты его теперь вряд ли ослушаешься. Можешь говорить прямо. Я своё отбоялась.
        - Тим интересуется захоронением на Ибини. Мы оттуда вчера приплыли. Видели пещеру и странные знаки.
        - Понятно, понятно.  - Старуха снова посмотрела на меня.  - А пруд видели?
        Я удивился, почему она спросила про пруд, а не про саркофаг, и утвердительно кивнул.
        - Ну, вот в нём-то всё и дело.
        - Вы там тоже бывали?!  - Я был готов не поверить своим ушам.
        - Бывала. Однажды. Давно, правда. Твой дед меня, кстати, туда и возил, красавица. Бабка твоя тогда ещё между нами не встряла.
        Последняя фраза прозвучала излишне грубо и родила в моём воображении целую законченную картину произошедшего много лет назад и продолжавшего тяготеть над Варга и поныне. Обвинение Уитни в колдовстве и сглазе предъявляла женщина, с которой та когда-то не поделила мужчину. Снова ревность. Лишнее доказательство того, что к добру это чувство не приводит. Василика, думаю, тоже всё разом осознала, однако быстро совладала с эмоциями. Она изначально старалась убедить себя в том, что не держит на старуху зла, а в ранней кончине матери виноваты ядовитые грибы и трагическая ошибка. Чтобы дать это понять и собеседнице, она снова взяла на себя инициативу в разговоре:
        - Что вы знаете о том месте? Расскажите, пожалуйста.
        Уитни снова подобрала тесёмку с прилавка и стала её задумчиво перебирать.
        - А тебе зачем, дочка?
        - Мне интересно, а ему нужно.  - Василика кивнула на меня и сделала большие глаза, призывая мою поддержку.
        - Как я уже сказал… точнее, как вы уже сами догадались, я занимаюсь тем, что нахожу на нашем острове самые необычные места и показываю их людям. Часто бываю с группами во всех крепостях, рассказываю о достопримечательностях. В Рару, к сожалению, пока не заезжали, но теперь есть повод. Среди моих туристов как наши местные, так и приезжие, с большой земли, с континента. Кстати, мы обычно останавливаемся во всех наших больших городах, и часто ходим по рынкам, покупаем сувениры. Всем выгодно. Вот вы чем торгуете?
        - А не видно?
        - Амулетами, украшениями. Всё это очень красиво и людям должно нравиться…
        - А тебе нравится?
        - Конечно.
        - Чего ж не покупаешь? Разве некому дома подарить? Или ей вот.
        Понятно. Старуха готова была заговорить, но требовала скрытую взятку. Я выложил на прилавок несколько монет. Она не притронулась к ним, но провела над поделками костлявой рукой в широком жесте:
        - Выбирай.
        - Сколько?
        - Две. Ей,  - кивнула она на мою спутницу,  - и Ингрид. Матери твоей уже не надо.
        Меня аж в холодный пот бросило. Откуда она узнала про Ингрид? Что значит «матери уже не надо»? Василика стояла рядом, и я не мог спросить прямо. Вспомнил наставления Марты. Но можно ли верить Марте, если она ошиблась в главном: никаких носков на прилавке не было. Путаница, полнейшая путаница…
        - А от чего этот вот?  - Я ткнул пальцем в амулет, наиболее похожий на тот, который лежал сейчас в повозке Лукаса. Мне захотелось спровоцировать Уитни.
        - Этот не от чего, а для чего. Не оберег, а талисман.  - Она подняла вышивку за длинные концы точно так же, как мы намедни тащили наше «ожерелье» через лесную чащу.  - Называется «Пламя Тора». Придаёт энергию тому, кто его носит. У меня есть и женский вариант, и мужской.
        - А разве у Тора было пламя, а не молот?  - задумалась вслух Василика.
        - А пламя было у Прометея. Или у Люцифера,  - показал и я свою просвещенность.
        - Послушайте, дети мои, зачем вы припёрлись в такую даль меня безпокоить, если сами всё прекрасно знаете? Не хотите ничего покупать, скатертью дорога.  - Она демонстративно отвернулась и стала смотреть на близнецов, которые до сих пор прислушивались к нашей беседе и по очереди улыбались соседке.
        - Расскажите про «Пламя Тора»,  - спохватился я.  - Беру для себя и для неё. Вот.  - Я поспешно положил на прилавок ещё монету.
        Старуха небрежно сгребла все деньги, глянула на меня, на Василику, порылась в сумке на поясе и вынула два одинаковых талисмана, отличных друг от друга только цветом: синий и красный.
        - Кому какой?  - поинтересовалась девушка.
        - А это уж от вас самих зависит.
        Монеты перекочевали к ней в кошель, и больше ни мы, ни проданные поделки её как будто не интересовали. Со стороны это, должно быть, напоминало детскую игру, когда процесс увлекает больше, чем результат. К моему удивлению Василика выбрала талисман синего цвета. Я забрал оставшийся и, понятия не имея, что с ним делать, стал нарочито разглядывать. Старуха, как прирождённая актриса, долго держала паузу, наконец, первой не выдержав воцарившегося молчания, бросила:
        - Так что вы хотели знать?
        - Откуда на острове та пещера? И что могут означать знаки на стенах?
        - Есть одно старое-престарое предание,  - начала Уитни неожиданно напевно, в самом деле, как актриса, выступающая на концерте перед внимательной публикой с хорошо отрепетированным монологом.  - Когда Фрисландия ещё была пустынна и безжизненна, Создатели Миров решили, что она лучше остального земного пространства приспособлена для возведения Переходных Врат. Они взяли земляного червя по имени Ибини, и тот занялся тем, что только и умел  - вгрызаться в землю, проделывая круглый проход. Сначала он зарывался отвесно вниз, пока ни достиг Великой Пучины. Испугавшись воды, он пополз вбок, пока ни достиг одного из земных столпов, с которым не смог справиться и был вынужден ползти вверх. Так он полз и полз, пока ни добрался до соседнего с нашим мира, где уже жили люди. Один из них, самый храбрый и отважный, завидев червя, схватился за меч и хотел зарубить гада, но Создатели Миров успели шепнуть его жене, чтобы он этого не делал. Не то он их разозлит. Муж послушался жену и позволил червю выползти из земли, развернуться и залезть обратно в ту же нору. Когда остался только кончик, муж решил испытать судьбу
и ухватился за него. Жена, видя, что муж её покидает, ухватилась за мужа, и они оба оказались в Переходных Вратах. Червь увлёк их сперва в пропасть, потом свернул по своему же следу перед Великой Пучиной и добрался до коридора, который поднимался сюда, во Фрисландию, откуда он начал. Муж с женой держались за него из последних сил, но страх остаться одним в кромешной темноте подземелья был сильнее. Наконец Ибини выбрался на поверхность в той самой пещере, прогрыз дыру в скалах и уполз в море. А люди остались жить на острове, названном в его честь, и скоро их уже стала целая семья.
        - Это были гномы или великаны?  - уточнила Василика.
        - Я же сказала  - люди. Как ты да он. Мужчину звали Свартом, потому что вылез он из-под земли весь чёрный, а жену его  - Локой, потому что натура у неё была закрытой и неподатливой. Родились у них сперва два сына  - Первун и Кум, а позже природилась дочь  - Хель. Хель была очень любопытной и однажды ослушалась запрета отца, привязала себя длинной верёвкой к камню и спустилась в Переходные Врата. Когда Сварт узнал об этом, он закричал от отчаяния и послал сыновей вернуть её оттуда. Но испугались сыновья, ослушались его и вместо того, чтобы спасать сестру, разъехались, кто куда: Первун сел в лодку и отправился на восток, в Скандию, а Кум погрузил свои пожитки в ступу и полетел на юг, в Этрурию. Между тем Хель продолжала спускаться в пропасть. Камень же, к которому она себя привязала, оказался ничем иным как большой черепахой, заснувшей в пещере ещё до появления там Сварта с женой. Верёвка стала натирать черепахе шею, и она перекусила её. Хель полетела вниз с такой огромной высоты, что когда достигла дна, пробила его своим телом и тем самым впустила в проделанный червём проход воды Великой Пучины.
Когда увидел Сварт, как ударил в самое небо фонтан над тем местом, где была пещера, понял он, что его дочь погибла, и нарёк подземный мир её именем  - Хель.
        Уитни замолчала.
        - А дальше?  - не столько спросила, сколько попросила Василика.
        - А дальше Сварт с Локой народили ещё детей, и они населили всю нашу Фрисландию.
        - А как же Первун и Кум? Они так и исчезли?
        - Отчего же? Только эту историю вы уже и сами знаете. Потомки Первуна через много лет вернулись викингами и застали на своей прародине потомков Кума, римских завоевателей. Твой Тим тебе многое об этом сам рассказать может, раз по крепостям народ водит. Ну, ладно, хватит болтать, детишки, ступайте своей дорогой, не распугивайте моих покупателей!
        - Погодите, погодите!  - спохватился я.  - А знаки на стенах?
        - Их оставил нож Сварта как предупреждение для тех, кто захочет повторить путь его дочери.
        Я вспомнил рисунок, похожий на толстый нос с двумя глазами, и подумал, что он может примитивно изображать тоннель, проеденный червём между мирами. Тогда надломленные линии справа и слева от него  - просто стрелки, указывающие спуск и подъём. Всё как будто сходилось.
        - А саркофаг чей тогда? Вы ничего не сказали про саркофаг.
        Уитни подняла на нас взгляд своих глубоко сидящих недобрых глаз, и мне показалось, что я впервые вижу в них нечто вроде растерянности.
        - Какой саркофаг?
        - Большой каменный гроб,  - пустилась в объяснения Василика, не осознав, что происходит.  - Нам удалось поднять на нём крышку. Мы там нашли свёрток, в котором…
        - Вы не знали про саркофаг?  - прервал я её.  - Когда вы там были последний раз?
        - Я была там всего однажды,  - призналась старуха, собираясь с мыслями.  - Пожалуй… пожалуй что никак не меньше лет пятидесяти назад. Давненько, да, страшно вспомнить.
        - И вы видели пруд в центре, видели знаки на стенах, но саркофага не помните?
        - Не помню.
        - Он там в нише стоит. Большой, не заметить трудно.
        - Нет, ничего не могу сказать,  - вздохнула Уитни, и на лице её промелькнула виноватая улыбка.  - А что вы в нём нашли?
        - Старую шкуру какого-то животного,  - опередил я мою спутницу.  - С вышивкой. Больше ничего. Всё это довольно странно.
        - Причём саркофаг был больше по размеру, чем все отверстия, которые вели в ту пещеру,  - не сдержалась Василика.  - Его либо прямо там выточили из камня, либо…  - Она посмотрела на меня.  - Либо подняли из пруда.
        Тут мы увидели, как старуха смеётся. Она откинулась назад, задрала нос, судорожно схватилась за живот и начала беззвучно вздрагивать, надувая худые щёки. Мы терпеливо ждали. Я, признаться, чувствовал себя полнейшим идиотом, не знающим, как выпутаться из глупой ситуации, в которую по собственному почину угодил, а тем более как выпутаться из неё вместе с разделившей мою кампанию девушкой. Закончив смеяться, Уитни вытерла кулаками глаза, выпрямилась, насколько могла, и спросила:
        - Неужели вы поверили моим сказкам?
        - Сказка ложь, во лжи  - намёк,  - нашлась Василика.
        - Это уж точно. Сплошные намёки. Ладно, будет. Я вам рассказала, что знала, а что я не знаю, то ко мне не относится. Надеюсь, теперь от твоих туристов на рынке отбоя не будет, да, Тим?
        - Постараюсь.
        - Уж постарайся! Приводи их ко мне, и я, глядишь, с тобой ещё чем поделюсь.
        - Что она имела в виду под «поделюсь»?  - обратился я за возможным разъяснением к Василике, когда мы шли обратно, разыскивая Лукаса с его повозкой.  - Выручкой или сказками?
        - Наверное, и тем, и другим.  - Василика улыбнулась, и мне снова стало по себе.  - Странная бабка. И разговор получился странным. Ты заметил, что никаких носков она не продавала?
        - Сразу же. Но сейчас, когда я анализирую то, что мы услышали, по горячим следам, слушай… мне показалось или она, действительно, поначалу не обратила внимания на то, как ты её спросила?
        - А как я её спросила?
        - Ты сказала «Тим интересуется захоронением на Ибини». Захоронением! Она тогда даже бровью не повела и сразу смекнула, о чём речь. А потом взяла и зачем-то сделала вид, будто ничего про саркофаг не знает. Это как понимать?
        - Она тебе понравилась?
        - Издеваешься?
        - Вот и я думаю, что Марта вообще-то была права, и ни на что путное мы и не должны были рассчитывать.
        - Кое-что мы всё-таки раздобыли.  - Я показал свой талисман, которым обвязал правое запястье.  - «Пламя Тора», вот оно что, оказывается. Замечаешь подвох?
        - В чём?
        - Она говорит, будто понятия не имеет о саркофаге и о том, что в нём находилось, но при этом преспокойно изготавливает штуковины, в точности повторяющие то, что там лежало. Не кажется ли это тебе довольно странным совпадением?
        - А ты прав! То-то я подумала, почему ты перестал её про эту штуковину расспрашивать.  - Василика разжала кулачок. Сейчас скомканная синяя полоска материи не производила впечатления чего-то стоящего.  - Выбросим?
        Мне внезапно стало так жаль ни в чём не повинную ленточку, что я машинально остановил её руку. От неожиданности Василика замерла. Я осёкся. Она посмотрела на меня. Наши глаза были сейчас близко-близко. Мне показалось, я чувствую её лёгкое дыхание. Взгляд девушки стал внимательным. Я не видел губ, но знал, что они рядом. Достаточно лишь…
        - Боишься?  - достиг моих ушей едва слышимый вопрос.
        Вместо ответа я, не закрывая глаз, нежно-нежно поцеловал её. Тёплые губы чуть отпрянули, но тут же вернулись, и мы замерли, не знаю, на секунду, на минуту или на час, упиваясь мгновением вечности и друг другом, забыв обо всём на свете и даже не пытаясь понять, что происходит. Наверное, так бывает перед смертью: предыдущая жизнь разом пролетает вереницей образов, и ты успеваешь осознать всё, что было в ней важного и осмысленного. Я увидел бабушку, увидел, как Кроули ведёт меня за руку к матери, увидел смеющегося отца, заплаканную сестру, Ингрид, лихо орудующую веслом в стремнине потока, увидел залитую таинственным светом пещеру с прудом посередине и очнулся.
        - Боюсь, но не очень.
        Василика тихо рассмеялась. Заглянула мне в глаза. Не знаю, что ей там удалось обнаружить, но теперь она сама нашла мои губы, и мгновение продолжилось, сменяясь ощутимым головокружением. Откуда-то пришло понимание того, что так теперь может быть всегда, если я того пожелаю. И что это вовсе никакая не игра, всё это серьёзно, очень, серьёзнее и быть не может.
        - Хочу тебя спросить,  - сказал я.
        - Спроси.
        - Ты согласна?
        - Согласна.  - Она прищурилась.  - А на что?
        - Ты поедешь со мной?
        - Если пригласишь.
        - Приглашаю.
        - Поеду.
        - Правда?
        - Правда.
        - А отец?
        - Он уже всё понял.
        - Что?..
        - Что поеду. Что согласна.
        - Но…
        - Говорю же, не бойся. Уитни с её талисманами и амулетами тут не при чём. Я же тоже кое-что умею и кое-что вижу.
        - Так ты меня околдовала? А я-то думал…  - Я поцеловал её улыбающийся рот и рассмеялся.  - Это нечестно!
        - Надо ещё будет разобраться, кто кого околдовал.  - Василика взяла меня за руку, и мы пошли дальше.  - Одно могу сказать наверняка: старуха не виновата. Я чувствовала всё время, как она нас изучает, но пробиться ей так и не удалось.
        - Куда пробиться?
        - Неважно. Думаю, у нас ещё будет повод ей заняться. Она явно непростая и что-то знает, о чём не стала говорить. Но она не опасна. Во всяком случае, мне так кажется.
        Пробежавшая мимо ватага ребятни подняла нас на смех. Прохожие понимающе улыбались, кто-то даже кивал. Вероятно, мы сейчас лучились всякими заразными флюидами вроде радости и счастья. За Василику говорить не буду, но сам не помню, чтобы когда-нибудь чувствовал себя настолько легко и приподнято. Как будто камень с плеч свалился. Только что был преодолён невидимый рубеж, за которым ни я, ни мир вокруг уже не будем прежними. Да здравствует Рару, Ибини и Кроули! Дожидавшийся нас перед повозкой Лукас и тот всё сразу сообразил без слов и неопределённо почесал затылок:
        - Домой или как?
        Девушка посмотрела на меня, словно хотела лишний раз убедиться в том, что произошедшее между нами  - реальность, не сон. Вот бы мне кто объяснил! Я ответил ей, как мог, подбадривающей  - её или себя?  - улыбкой. Она повернулась к Лукасу:
        - Или как.
        Лукас шутливо выругался.
        - Что я теперь Бьярки скажу? Он меня на порог не пустит. Придётся мне ему с лодкой новой помогать, чтобы не навражить окончательно. Да, кстати,  - спохватился он.  - Я тут вам попутчиков присмотрел. Едут в Окибар прямиком. Завтра к вечеру, глядишь, будете на месте. Отправляются через полчаса от Большой башни. Садитесь, подвезу. Глядишь, может, по дороге кого уговорю остаться.
        И действительно, отныне он молол языком без умолку, но в итоге явно перестарался, так что даже если у Василики на тот момент и были хоть какие-то сомнения в правильности своего решения, когда впереди вырос покосившийся каменный столб Большой башни, последние из них рассеялись. Что касается меня, то болтовня нашего извозчика помешала мне сосредоточиться, а потому всю тяжесть взваленных на себя обязательств я ощутил лишь много позже…
        Я уже знал, что Большая башня называется так не в силу своей высоты, которая у неё, надо сказать, вполне средняя. Просто раньше поблизости от неё стояла вторая башня, возможно, недостроенная и отличавшаяся совершенно несерьёзными размерами. Малую башню пришлось снести, так как она загораживала проезд, а Большую оставили вместе с потерявшим смысл названием. Теперь в первом её этаже располагался уютный трактир, а перед окнами  - площадка, отведённая специально для стоянки повозок и подвод. Пользуясь случаем, хочу пояснить, что да, действительно, у нас на острове до сих пор в почёте гужевой транспорт. Про автомобили мы, разумеется, знаем, однако в силу неудобства и по причине причиняемого ими вреда не пользуемся. Кстати, это одна из чуть ли не самых важных наших достопримечательностей для людей с континента. Когда мы следуем по обычному маршруту, я всегда предлагаю им сделать небольшой крюк между Доффайсом и Годмером с тем, чтобы посетить ферму семейства Хакола, как видно по их фамилии, выходцев из Финляндии, на поле которых вот уж который год стоит единственная во всей Фрисландии машина  -
двухдверный Проше 914, купленный импульсивным старшим сыном на исторической родине и доставленный по морю ради того, чтобы проехать несколько миль по нашим дорогам и безславно заглохнуть в ожидании ремонта и бензина. Став посмешищем всей округи, горе-автомобилист навсегда дезертировал в Финляндию, а бедная железяка осталась гнить под открытым небом и напоминать своим ветшающим с каждой весной видом о недолговечности даров искусственной цивилизации.
        Дилижанс до Окибара стоял уже, как говорится, под парами, запряжённый двумя парами могучих лошадей, по боевому виду которых можно было предположить, что частых остановок в пути для отдыха или перезапряжки не понадобится. Вообще-то про «дилижанс» я упомянул лишь для того, чтобы читатель сразу представил себе, о чём я говорю, поскольку мы подобного типа повозки называем по-своему  - зилотами. Ничего общего с религиозными фанатиками они не имеют, разве что намекают на сопряжённый с поездками в них определённый аскетизм. Образовано это название от известного в европейских языках корня «зил», который передаёт значение «усердный, ревностный». Что напрямую связано с исходным французским «дилижанс». В отличие от старинных дилижансов наши зилоты сделаны не для того, чтобы их терпели, а для того, чтобы пассажиры добирались до пункта назначения с наименьшим уроном: хорошие рессоры, удобные сидения, лёгкая, но плотная обшивка, возможность быстро переоснастить колёса на санные полозья, обогрев кабины при морозах через торфяную печку, которая подаёт приятное тепло под всю поверхность пола. Вместимость
у зилотов, как и у континентальных дилижансов, разная и во многом зависит от расстояний. Мы с Кроули пока обходились одним, причём до сих пор не собственным, а нанимаемым, вмещавшим до десяти человек со скромной поклажей. Зилот под Большой башней мог бы, наверное, принять и дюжину, но, судя по пустым окошкам, большого количества желающих отправиться в это время года через весь остров на юг не наблюдалось.
        На облучке уже сидел неказистый дядька, привлекавший к себе внимание разве что распахнутой на голой груди шубой, которую мы, а тем более северяне, обычно не вынимаем из сундуков до первого не стаявшего за день снега. Я перевёл с него взгляд на мою новую спутницу и только сейчас обратил внимание на то, что оделась она тоже «с запасом», то есть, заранее рассчитывая явно не на одну лишь поездку от дома до рынка. Едва ли её отец был таким же глупым и невнимательным, как я, а потому они наверняка имели утреннюю беседу, и Василика поделилась с ним своими планами, а он, даже если и был против, вынужденно их принял. Интересно, что она ему такого сказала и как вообще объяснила свои планы? Мол, посмотрим, что получится, а если Тим меня поцелует, то и я в долгу не останусь? Или что-нибудь типа: я устала жить в деревне, хочу мир посмотреть, а у него там целая для этого контора имеется?.. Откуда мне было знать? Я крайне слаб в женской философии, и никогда не умею взять в толк источник того или иного их желания. А ещё, как вы поняли, склонен к дурацкому самокопанию и часто умудряюсь найти в безобидном действии
кучу подвохов, портя жизнь не столько окружающим, сколько себе. Не знаю, до чего бы я в тот момент додумался, если бы ни увидел в одном из окошек зилота  - кого бы вы думали!  - свою родную сестрёнку, Тандри. Она заметила меня и радостно распахнула глазищи. Я махнул ей рукой. Она отвернулась от окна, вероятно, для того, чтобы поделиться с кем-то своим открытием. В следующее мгновение в окошке появилась знакомая рыжая бородка, и Гордиан удостоверился в том, что жена говорит ему правду. Путешествие домой обещало быть интересным.
        Я спрыгнул с повозки, Лукас передал мне мой загадочный свёрток, который я всё никак не мог однозначно отнести то ли к разряду драгоценных, то ли к разряду опасных, я пожал его честную руку, пожелал счастливого обратного пути, выразив надежду на не последнюю встречу, и вразвалочку направился к зилоту, делая вид, будто ничего необычного не происходит. Не знаю, заметила ли Василика резкую перемену в моём настроении, однако она не могла не заметить, как симпатичная взрослая женщина  - а я признаюсь, что с некоторых пор Тандри даже мной перестала восприниматься как молоденькая девушка  - откровенно смотрит на меня с отеческой улыбкой и одновременно старается взять в толк, кто это со мной.
        - Это я вас жду?  - вместо приветствия поинтересовался кучер, кивая над нашими головами кому-то, очевидно Лукасу.  - Говорили, вроде, про одного.
        - А разве все места заняты?  - ответил я его же тоном.
        - Покамест нет. Забирайтесь, мальчики-девочки.
        - Куда мне вот это определить?  - показал я свёрток, который, признаться, держал обеими руками уже из последних сил.
        - Да куда хочешь, туда и определи. Если он у тебя погоды не боится, лучше сунь в багажное отделение сзади.
        Похоже, он успел пригреться на своём облучке, чтобы вставать и оказывать пассажирам посильную помощь. Наши кучера всегда сами помогают с поклажей туристам, для многих из которых поездка на зилоте  - отдельное приключение. Они привыкли к автомобилям да автобусами, а тут такая экзотика! Совершенно нас не обижая, они признаются, что для них это всё равно что путешествие в прошлое. Кучера, разумеется, не делают разницы между приезжими и местными, так что равнодушие теперешнего нашего возницы я целиком и полностью оставил на его совести, а сам направился в обход тарантаса. Навстречу мне с подножки уже спрыгивал Гордиан. Он подхватил одной рукой конец свёртка, а другой открыл створку здоровенного сундука, который и служил багажным отделением и который на счастье оказался почти пустым.
        - Какими судьбами, братец?  - поинтересовался он, заталкивая свёрток поглубже и ожидая, что я буду делать со своей заплечной сумкой.  - Похоже, ты неплохо прибарахлился. Её туда же? Давай, место есть.
        При этом он подмигнул мне, и я осознал, что Гордиан по обыкновению беззлобно издевается надо мной, имея в виду не то сумку, не то мою попутчицу. Я машинально оглянулся. Василика как ни в чём не бывало уже юркнула внутрь зилота и оттуда до нашего слуха почти сразу же донёсся женский смех.
        - Не, у меня тут фотоаппарат, я уж лучше с собой, если не возражаешь.
        - Что снимал? Красивых селянок?
        Ох уж эти благородные римские крови! Все у него «селяне», кто не в городе. Можно подумать, что моя Тандри из городских.
        - Кое-что поинтереснее.  - Я не люблю просто так из ничего делать тайны.  - Про захоронение на Ибини слышал?
        - Краем уха.  - Он закрыл сундук и жестом предложил мне идти первым.  - Что-то ценное?
        - Пока не понял, если честно. Но выглядит впечатляюще. По дороге времени будет много, расскажем.
        - А кто с тобой, если не секрет?
        - Познакомились. Василикой зовут.
        - Главная находка?
        Я распахнул дверцу и галантно пропустил посмеивающегося Гордиана вперёд. «Главная находка» сидела рядом с Тандри, и обе встретили наше появление дружными аплодисментами.
        - Мы уж решили, что поедем без вас, мальчики,  - сказала моя сестра, подбирая ноги и заставляя Василику сделать то же.  - Вы не возражаете, если мы вас подвинем и посадим вместе, а сами останемся тут? Так будет всем удобнее. Правда ведь, Горди?
        Гордиан промолчал, но послушно сел на свободное место лицом к Василике. Я примостился напротив Тандри. Кроме нас, в зилоте сидела пожилая дама, не обращавшая на нашу кампанию ни малейшего внимания и занятая рассматриванием через маленькое окошко спины кучера. Ещё четыре сидения по-прежнему пустовали. Едва ли надолго, поскольку редкий зилот отправится в такую даль полупорожняком.
        - Какими судьбами, сестрёнка?  - начал я, озвучив фразу моего рыжего зятька.  - Вот уж кого не чаял увидеть в этих краях!
        - У Горди тут была работа,  - охотно отозвалась Тандри и посмотрела на свою новую соседку.  - Ты тоже из Рару?
        - Почти,  - уклончиво согласилась Василика. Она переводила смеющийся взгляд с меня на Гордиана и в конце концов пришла к выводу:  - А вы тоже чем-то похожи.
        - Почему «тоже»?  - подыграл он с делано равнодушным видом.  - Разве Тим похож на Тандри?
        Такими или примерно такими ни к чему не обязывающими подколками мы обменивались первые несколько коротких минут нашего ожидания, которое закончилось, когда дама у меня за спиной заверещала: «Вот они! Вот они!», и в следующее мгновение к нам в тепло зилота пожаловали двое одинаково хмурых мужчин, судя по всему, её муж и взрослый сын. Буркнув невнятные извинения, они протиснулись вперёд и затихли там, слушая выразительную отповедь о том, почему в самый неподходящий момент они должны теряться, а она  - ждать их, как последняя селянка. Слово «селянка», прозвучавшее на моей памяти уже дважды за последнее время, навело меня на мысль о том, что в крайнем случае всегда можно будет натравить на эту даму Горди  - дети города, они наверняка найдут общий язык. Пообвыкнув и поняв, что наши вынужденные попутчики в достаточной степени заняты собой, мы возобновили разговор, на сей раз более предметный.
        - Тим успел мне сказать, что вы плавали на Ибини и что-то там интересное исследовали,  - начал Гордиан, обращаясь к Василике.  - Ты уже слышала, Тан? Твой брат скоро ни одного белого пятна на карте Фрисландии не оставит.
        - С каких это пор ты стал любителем белых пятен?  - поддержала меня сестра и всем телом развернулась к новой соседке.  - И ты тоже там была?
        - Мой отец… он охотник и недавно нашёл это место. Нашим с Тимом делом было только уговорить его нас туда сводить.
        - Вы так и познакомились?
        - Ну, да. В лодке, под дождём.
        - А теперь?
        - Что теперь?
        Возникла пауза, снять которую по всем правилам приличия мог только я. Что я и сделал, сказав поелику возможно спокойным и уверенным тоном:
        - …а теперь я пригласил Василику познакомиться с родителями.
        Этим ответом я снимал разом всякие двусмысленности и недопонимания. Поскольку по тем же правилам приличия, негласным, но строгим, первым избранницу должен привести в свой дом мужчина (слово «жених» не люблю, тем более, применительно к себе не воспринимаю). Если родители выбор сына одобряют, тогда он отправляется к родителям своей будущей невесты и просит её руки. Надо сказать, что после первого этапа далеко не всегда наступает второй, однако обратного порядка не бывает вовсе. И уж если переходить на личности, то хотя с той же Ингрид мы дружили у всех на виду, и она не раз бывала у меня дома, где мои мать с отцом вполне тепло её встречали, что-то удерживало меня от серьёзного разговора с её родителями. Так что если не морально, то формально, переключаясь с неё на Василику, я никого не обманывал и никому не изменял. Признаться, это единственное, что меня во всей нынешней запутанной истории радовало. Наши собеседники понимающе кивнули, а Тандри даже наклонилась к Василике, чтобы что-то ей по-женски шепнуть, но вовремя спохватилась, что в тесной кампании это неприлично и заменила шепот дружеским
шлепком по плечу соседки.
        - Не волнуйся, дорогая, ты не можешь не понравиться!
        Что-то я раньше не замечал за сестрой склонности говорить людям правду в лицо, а тем более льстить. Судя по внимательному взгляду Гордиана, он тоже не ожидал от неё подобной прыти в расширении общепринятых границ. Одна Василика оставалась самой собой, принимая всё за чистую монету.
        - Я волнуюсь, только когда накануне выпила слишком много воды, а вокруг слишком много людей и ни одного кустика.
        Тандри прыснула. Гордиан мгновение размышлял над услышанным и в итоге последовал примеру жены. Я же подумал, что подобное откровение из уст кого угодно, кроме Василики, могло бы меня смутить настолько, что я расхотел бы продолжать общение с этим человеком. Девушка же осталась довольна реакцией и в свою очередь встретилась со мной глазами. Она каким-то образом знала, что её слова могут меня покоробить, и хотела удостовериться, правильно ли я понял этот ответный выпад. Я понял.
        - А я волнуюсь, когда мне предстоит почти два дня путешествовать в обществе таких красивых и острых на язык попутчиц.
        - Согласен,  - поддержал меня Гордиан.  - До нашей встречи я считал, что моя жена в этом смысле вообще не имеет во всей Фрисландии себе равных. Но Тим, прав: вы приятное исключение, Василика.
        - Вы тоже очень приятный молодой человек,  - без раздумий, ответила она, одаривая собеседника обворожительной улыбкой.  - Со мной редко кто бывает на «вы». Кстати, вам тоже пора завязывать это дело. Предлагаю впредь друг друга «тыкать».
        - А у тебя есть какое-нибудь домашнее имя?  - поинтересовалась через некоторое время Тандри.  - Меня, как видишь, этот приятный молодой человек зовёт Тан, я его  - Горди, а Тимоти для всех нас всегда Тим. А ты?
        - Зависит от обстоятельств… Послушайте, давайте всё-таки пересядем.  - Василика встала, Тандри сдвинулась к мужу, и я оказался напротив моей ненаглядной во всех отношениях избранницы. Она села, вытянула длинные ноги и я оказался сжимающим её икры своими. Окружающие сделали вид, будто не заметили.  - Когда отцу чего-нибудь от меня надо по хозяйству, я делаюсь для него Силикой. Когда мы с ним вместе рыбачим, то я обычно слышу либо Дурында, либо Маладца. Когда была маленькая, он звал меня Василь. Сына хотел.
        Тандри стала искренне умиляться услышанному, а я заметил, что мы наконец тронулись и сразу довольно прытко покатили по улицам, выложенным брусчаткой, мимо остатков крепостной стены, мимо лавок безпризорных ремесленников, которым было накладно становиться в рыночные ряды, мимо острокрыших домов и низеньких палисадов. В детстве я мог ездить только лицом к движению, потому что иначе меня начинало сильно укачивать на мягких рессорах, однако опыт, полученный благодаря частым путешествиям с туристами, научил меня забывать о прежнем недуге, так что теперь я мог спокойно позволить себе ехать спиной вперёд. Разговор сам собой затих, и мы некоторое время молча смотрели по сторонам, поскольку вид за окнами для всех нас был, можно сказать, в диковинку. Бурчала о чём-то только соседка сзади.
        - Вон, гляди!  - Василика тронула меня за руку.  - Это они?
        Я попытался понять, на что она указывает, и мне показалось, будто я и вправду вижу сгорбленную фигурку чёрной старухи, скрывающуюся в высокой арке внутренних городских ворот. Следом за ней шли двое похожих друг на друга крепышей в меховых шапках и одинаковых кафтанах. Торговый день ещё не кончился, шли они налегке, из чего я сделал вывод о том, что кто-то остался охранять их прилавки. При всей своей строгости фолькерул отнюдь не гарантировал защиты от воришек.
        - Да, точно Уитни,  - согласился я.  - И близнецы при ней.
        - О ком это вы?  - живо заинтересовалась Тандри. С возрастом она разучилась подавлять своё любопытство, от которого, как мне казалось, я успел её отучить.  - Как вы сказали? Уитни? Уж не та ли Уитни…
        - Вы её тоже знаете?  - удивилась Василика.
        - Смотря какую?  - вмешался Гордиан, останавливая жену точно так же, как совсем недавно я останавливал мою любовь, когда она чуть не проговорилась на рынке про нашу главную находку.  - Вот у нас в Окибаре, к примеру, живёт одна Уитни, так она недавно захотела, чтобы ей интернет домой провели. Тётушке уже лет прилично, а она молодец, от жизни не отстаёт.
        Было очевидно, что он умышленно уводит разговор в сторону. Тандри это тоже заметила и прикусила язык. Я им подыграл, а сам посмотрел на Василику и, когда перехватил её слегка растерянный взгляд, кивнул. Она, кажется, поняла, во всяком случае, продолжать расспросы не стала. Я же, слегка понизив голос, начал рассказывать легенду, которую мы с ней узнали про пещеру и про Переходные Врата. Ребята слушали внимательно, не перебивали, а когда я закончил, Тандри наморщила лоб и призналась, что никогда ничего подобного ей слышать не приходилось. Гордиан как человек сугубо технический, обдумал эту историю и заявил, что не понял одного: откуда пришёл этот Сварт с женой.
        - Из земных недр что ли?
        - Из другого мира,  - поправила Тандри.
        - Это где такой? Мне вообще-то казалось, что все уголки земного шара уже изучены, так что если прокопать отсюда шахту вниз, потом вбок, а потом вверх, то можно оказаться в лучшем случае в Скандинавии или в Канаде.
        - Горди, ну почему ты у меня такой… умный?  - рассмеялась сестра, призывая нас в свидетели, на что мы дружно откликнулись улыбками.  - Это же легенда!
        - У каждой легенды есть основа. Когда те же христиане изобретали свою сказку про Иисуса, они её вообще-то не изобретали, а брали из предыдущих религий, основанных на движении Солнца по небу. Поэтому про героев, рождённых от непорочного зачатия 25 декабря, погибших на кресте и восставших через три дня так много схожих историй по всему миру, от викингов до Индии и дальше.  - Заметив удивление на наших лицах, он пояснил:  - Когда я жил в Штатах, меня интересовал этот вопрос, так что я кое-что почитал и до сих пор помню.
        - Каждый день узнаю о тебе что-то новенькое!  - подняла брови Тандри. Было непонятно, чего в её восклицании больше: восхищения или лёгкого раздражения.
        - Кто такой Иисус?  - спросила Василика.
        Все разом замолчали. Вопрос прозвучал вполне естественно, чтобы заподозрить в нём розыгрыш. Похоже, она и в самом деле не знала. Для Гордиана это, несомненно, было позором, для Тандри  - пикантной неожиданностью, ну а для меня  - поводом, не откладывая, взяться за дело вольных каменщиков по заделыванию культурных брешей.
        - На большой земле есть несколько религий…
        - … придуманных с одной и той же целью,  - не поленился вставить Гордиан.
        - … одной из которых является культ некоего Иисуса Христа. До сих пор ведутся споры, жил ли такой человек на самом деле или это только очередной миф…
        - … хотя, похоже, что человек такой примерно тысячу лет назад всё-таки жил. Во Франции…
        Вот уж не подозревал, что для Гордиана эта тема  - любимый конёк.
        - Я, кажется, слышала,  - посветлела взором Василика.  - Это у них там называется христианством. Теперь ясно. Просто я как-то не думала, что Христос и этот Иисус  - один и тот же товарищ. Буду знать. А что ты делал в Штатах? В американских?
        - В самых что ни на есть,  - поудобнее устроился на сидении наш компьютерный гуру.  - Учился. Про интернет ты ведь в курсе?
        - Да.  - Прозвучало не слишком уверенно.  - Тим рассказывал.
        - Ну вот этим я сейчас и занимаюсь. Помогаю нашим островитянам налаживать связь с большим миром.
        - Зачем?
        Вопрос из уст Василики был логичен и никого уже не удивил. Гордиан набрал в лёгкие воздуха, чтобы разразиться тирадой, замер, задумался, посмотрел на нас, выдохнул и рассмеялся.
        - Денег заработать, наверное.
        Я так подробно передаю наш разговор потому, что очень отчётливо его запомнил. Тогда я смотрел на расслабленно покачивавшуюся из стороны в сторону Василику, на её точёный профиль, и думал, что узнаю в её простоте себя прежнего, когда многие вещи, с которыми я сегодня свыкся, вызывали у меня такие же наивные вопросы, скрывавшие гораздо больше глубины и житейской мудрости, нежели ответы на них.
        Пожилую даму стало укачивать. Сначала я понял это по наступившей за моей спиной тишине, а потом кто-то из её мужчин приоткрыл окошко и попросил кучера остановиться. К тому моменту мы отъехали от города мили на три, не больше. Муж с сыном вывели беднягу на улицу, к кустам, и её там, кажется, стошнило. Странно, подумал я, что с возрастом у некоторых людей не проходят детские недуги. Когда они вернулись, она была бледна, но выглядела повеселевшей. Извинилась за причинённые неудобства. Призналась, что всего второй раз в жизни пользуется зилотом. Я сообразил, что дело тут вовсе не в возрасте, а в отсутствии опыта. Поскольку у меня опыта в подобных делах было предостаточно, я взял на себя смелость помочь нашим соседям провести остаток пути в относительном покое и предложил мужчинам вдвоём пересесть на пустующее заднее сидение, поскольку хвост повозки обычно кидало из стороны в сторону сильнее всего, а даме посоветовал просто-напросто прилечь на освободившееся место впереди, положив под голову что-нибудь поудобнее, и попытаться заснуть. Я уверил её, что таким образом она нисколько не помешает нам, зато
самой ей будет гораздо приятнее переносить неизбежную качку. Вероятно, речь моя была убедительна, поскольку все трое меня безпрекословно послушались, а дама после нескольких минут поездки окликнула меня и поблагодарила: ей действительно стало значительно лучше. Наблюдавшая за всем этим Василика взяла меня за руку и пожала. Тандри, разумеется, не сдержалась и поведала всей честной кампании, откуда у меня такие глубокие познания. Гордиан перевёл всё в научный план и согласился с тем, что превращение бортовой качки в килевую путём принятия горизонтального положения  - мысль интересная. Что касается нашего возницы, то он в этот момент думал не столько о своих пассажирах, сколько о том, чтобы не отбиться от графика и ощутимо подгонял упряжку. Брусчатка давно закончилась и началась обычная щебёнка, укреплённая природным битумом, который у нас добывают шахтным способом из битуминозных песков на восточном побережье. Это мне рассказывал Льюв, который два лета подрабатывал на одной такой шахте. При нашем нежарком климате битум со щебёнкой  - отличное покрытие, изнашивающееся только в стужу, но зимой снег
засыпает дороги, и, вместо того, чтобы его убирать, мы пересаживаемся на сани.
        Вероятно, соседство недомогающей женщины всё же сказалось на нашем общем настроении, потому что довольно долгое время после остановки мы ехали вообще молча. Воспользовавшись паузой, я мог в своё удовольствие рассматривать наших соседей, раскачивавшихся плечом к плечу за спиной у Василики. Парню я дал бы не больше двадцати. Он был неплохо одет, розовощёк, вихраст и вполне широк в плечах, чем являл полную противоположность своему отцу, человеку явно лет за сорок, сутулому и я бы даже сказал несколько измождённому. Их по-прежнему объединяла хмурость во взгляде, хотя когда отец смотрел на меня, лицо его слегка оживало, и мне самонадеянно казалось, будто он мне кивает. Я пытался представить себе, чем они занимаются в Рару и с какой такой целью едут в Окибар, но тщетно: лицо Василики приятно мешало мне сосредоточиться. Между собой они не разговаривали, разве что изредка сын показывал отцу что-нибудь за окнами, тот подслеповато присматривался и кивал. Меня же окружающие нас пейзажи не интересовали почти нисколько. Я успел наглядеться на них за предыдущие несколько лет предостаточно, а лес  - он всюду
лес. Гораздо живописнее, на мой вкус, выглядят дороги по окраинам Фрисландии, где опушка тянется с одной стороны, а по другую руку у вас всегда водная гладь и отделяющая её широкая полоса бурой тундры. За неимением прибрежных болот тундра у нас бывает либо торфянистая, либо каменистая. Особенно красиво смотрятся восточные берега, где полным-полно полярных маков. Так что если бы я выбирал маршрут и хотел показать Василике то, чего она, возможно, никогда не видела, то попросил бы нашего возницу свернуть сейчас восточнее и проехать через Доффайс и Годмер. Этот крюк обошёлся бы нам в лишний день пути, но стоил бы того. Разумеется, я не стал валять дурака, поскольку в тот момент мне было не до жиру, лишь бы побыстрее добраться с моими двумя драгоценными находками домой. Зато потом, когда всё уладится и утрясётся, я мог бы брать Василику с собой во все поездки и помогать ей развиваться во многих отношениях. Через годик она бы уже знала всё то, что знаю я, и не задавала бы смешных вопросов про того же Иисуса. Хотя, почему «смешных»? Ещё неизвестно, на пользу ли нам даются многие знания. Быть может, чем проще
наша жизнь, тем она лучше. Не думаю, что Василика что-то упустила в ней, ничего не слыша про христианство или тот же интернет. Правда, мне бы, конечно, хотелось рядом иметь не только красавицу, но и умницу, с которой интересно было бы поговорить. Но ведь это вполне исправимо и даже занимательно, поскольку именно я смогу её научить тому, чего она пока не знает, и именно мне она впоследствии скажет за это спасибо. Ведь сообразительности и тяги к новому ей явно не занимать. Правильно, во всём нужно видеть положительные стороны. Я молодец!
        Пока я таким или примерно таким образом размышлял, моих добрых спутников, как водится, слегка разморило. Тандри откинулась на спинку сидения и закрыла глаза. Гордиан умудрился вынуть откуда-то книжку и скрашивал время чтением, точнее, разглядыванием сложных схем и формул. Как мне показалось, делал он это весьма демонстративно, пресекая ненужные вопросы и показывая всем видом, что жутко занят. Нам с Василикой оставалось только переглядываться да перемигиваться. То, о чём бы мы хотели поговорить, для посторонних ушей не предназначалось, а потому мы предпочитали тоже помалкивать. Тандри, видимо, заснула по-настоящему, потому что через какое-то время поза её стала ещё более расслабленной, она склонила голову на плечо и разметала руки, так что левая оказалась у Василике на коленях. Девушка осторожно её подняла и положила рядом. При этом я почувствовал, как она призывно тыкает в мою ногу своей, привлекая внимание. Оказывается, она хотела показать мне левое запястье Тандри, которое обвивал точно такой же талисман, как у нас, правда не синий и не красный, а самый что ни на есть зелёный с подозрительной
чёрной полоской. Означать это могло только одно: они знали Уитни, причём не какую-то вымышленную Гордианом на ходу, а нашу, с рынка. И почему-то не хотели в этом признаваться. Почему? Что их с ней связывает? Что Тандри скрывает от родного брата? Я должен был это выяснить, пока не стало слишком поздно. Подумав, я легонько толкнул Гордиана плечом.
        - Что случилось?  - Он прикрыл книжку, заложив пальцем.
        - Ничего. Вот, посмотри.  - И я продемонстрировал ему своё запястье.  - Ничего не напоминает?
        - А должно?
        Я молча указал на зелёную змейку его жены.
        - А теперь, пока она спит, расскажи мне поподробнее, какими судьбами вы знакомы с той же Уитни, что и мы, и зачем вы к ней ездили. Думаю, зная мою историю, ты понимаешь, почему мне это кажется важным, не правда ли?
        Думаю, тон моего голоса сказал ему больше, чем слова. Уловив в нём праведный гнев, Гордиан неожиданно легко сдался.
        - Мы не хотели раньше времени никому об этом сообщать, но если всё пройдёт по плану, через несколько месяцев ты станешь дядей.
        Я покосился на спящую сестру.
        - И вы из-за этого попёрлись через весь остров за советом к какой-то ведьме?!
        - Нет, у меня действительно был клиент в Рару. Так что получилось заодно.
        - А зачем ты сначала нас обманул?
        - Ни словом.  - Палец предательски выскользнул из книжки.  - В Окибаре тоже есть Уитни. А про эту я просто не хотел слишком распространяться, потому что Тандри пока скрывает своё положение, чтобы никого не волновать.
        - Замечательно!
        - Ну уж прости великодушно.
        - Не вопрос. Только теперь всё-таки расскажи мне свою часть истории. Что ты про эту Уитни знаешь, и о чём вы с ней говорили.
        - Да ничего особенного.  - Гордиан говорил пониженным колосом, чтобы не разбудить жену, так что Василика, желавшая тоже послушать, наклонилась вперёд и довольно больно упёрлась локтями в мои колени.  - Мы приехали три дня назад. Пока я работал, Тандри пыталась с ней связаться, но та два вечера нас не принимала. Не знаю почему. Согласилась лишь вчера, ближе к ночи. Мы пошли вместе. Она живёт у башни, неподалёку от рынка, где вы её встретили. Я ещё слегка удивился, что она там совсем одна  - ни мужчин, ни друзей, ни приживалок. Сама нам дверь открыла, сама впустила. Это меня даже к ней расположило, потому что свидетельствовало о её уверенности в себе. Как я могу судить, боятся те, кто не честен на руку. Мы посидели, поговорили. Твою сестру больше всего интересовало, как у неё всё пройдёт и что можно сказать о будущем ребёнка.
        - Нехорошо,  - заметила Василика.
        - Что?
        - Есть вещи, которые лучше не знать заранее.
        - Это не ко мне.  - Он посмотрел на Тандри, как мне показалось, сочувственно.  - Её кто-то из подруг в своё время нашептал, что Уитни эта чуть не чудеса творит и с ней обязательно стоит пообщаться, чтобы впоследствии ничего плохого не случилась. Она и от сглаза может уберечь, и…
        - … сама сглаз навести,  - хмыкнул я.
        - Надеюсь, ты ошибаешься.  - Уверенности в голосе Гордиана не было.  - Мне, честно говоря, даже понравилось, как мы давеча пообщались. Она явно тётка непростая и многое про нас сказала сама, чего мы за собой даже не замечали. Ну и наперёд, разумеется, кое-какие указания дала. Подробности, уж извини, опущу.
        - А этот талисман?
        - Подарила. Денег не взяла.
        - В каком смысле?  - удивилась Василика.  - Вообще?
        - Нет, вообще, конечно, взяла, но талисман подарила и сказала, что за такие вещи деньги не берутся.
        Мы разом показали ему свои сувениры и заверили, что очень даже берутся. Хотя, если разобраться, я ей монеты тоже просто так отсыпал, а она, получается, дала нам это «Пламя Тора» как бы за красивые глаза. В любом случае в накладе бабка не осталась.
        - Будем надеяться, что всё обойдётся,  - подытожил я.  - Теперь-то родителям признаетесь? Мои точно будут рады. Кстати, кого она там вам наколдовала?
        - Парня, вестимо.
        - Здорово!
        - Что здорово?  - встрепенулась Тандри, которую наши радостные охи всё-таки разбудили.
        Пришлось Гордиану признаваться в том, что он всё нам разболтал. Василика наконец-то оставила в покое мои затёкшие колени и выпрямилась. Глядя на неё, я невольно подумал, неужели вот передо мной сидит та, которой суждено стать матерью моих детей. Признаться, некогда я так же смотрел и на Ингрид. Кому-то из читающих эти строки серьёзность моих намерений может показаться странной или даже забавной, однако воспитание есть воспитание. Наверное, существуют на свете языки, в которых понятие «любовь» передаётся разными словами в зависимости от того, что под ним подразумевается: любовь к детям, любовь к родителям, к родине, к красивой соблазнительнице, к чтению, к природе, к еде, в конце концов. Потому что, согласитесь, если призадуматься, то всё это, называемое нами по недоразумению одним-единственным словом, вовсе не одно и то же чувство. Если же остановиться на моём примере, который вполне можно считать типичным, то любой мужчина знает, что переживает, когда видит перед собой просто притягательную женскую внешность, а что  - когда откуда ни возьмись возникающая интуиция нашёптывает, мол, это она, та
самая, с которой под венец и до гроба… Я почти шучу. Что до меня, то в обоих случаях интуиция моя то ли молчала, то ли лживо соглашалась. Появившаяся сейчас мысль вызвала улыбку: а что если, наоборот, внутренний голос не соврал, и у меня будут наследники от обеих? Василика никак не могла знать, о чём я думаю, но я заметил, что и она улыбается. Как же она мне нравилась!
        Отчитав мужа, Тандри поинтересовалась, скоро ли мы до чего-нибудь доедем. Ей приснился нехороший сон, который она долго не соглашалась пересказать и уступила лишь тогда, когда Василика её слегка припугнула, напомнив, что, не выплеснув кошмар в реальность, ты рискуешь позволить ему воплотиться самостоятельно. Я про подобную примету никогда раньше не слышал, однако Тандри поверила и призналась, что ей снилась Уитни из Рару, которая вместе с двумя какими-то подельниками преследует наш зилот до самого Окибара, требуя вернуть нечто, что мы у них как будто украли.
        - Ну, ребёнка ты у неё никак украсть не могла, так что успокойся,  - наставительно заметил Гордиан.  - Остались вы, друзья мои. Признавайтесь, что вы у старухи, кроме талисманов, взяли?
        Он шутил, но мне сделалось слегка не по себе. Как вы уже поняли, я сразу же подумал про свёрток. Уитни была с ним связана. Подозрительная неосведомлённость о саркофаге, узнаваемый образ «ожерелья» в её талисманах  - из нас четверых они были у троих,  - появление её вне рынка в непосредственной близости от нашего зилота да ещё, действительно, в сопровождении обоих  - двух  - близнецов. Это ли не повод для безпокойства! Я посмотрел на Василику. Не знаю, читала ли она мои мысли, но выглядела девушка явно озабоченной, отчего улыбка, подаренная Гордиану, вышла вымученной:
        - Ничего, кроме молодости.
        Память моя всё-таки выборочна, поэтому в ней не сохранилось подробностей последующих нескольких часов той примечательной поездки. Тандри больше не засыпала, что не позволяло Гордиану заняться любимым чтением, и потому, если не ошибаюсь, именно он и стал на всё это время главным рассказчиком. Я иногда ему только помогал, давая короткую возможность передохнуть, поскольку Василика разошлась не на шутку, интересуясь то жизнью в Америке, то возможностями интернета, то его непосредственной работой, то жизнью в Окибаре. Вопросы она задавала впопад, а слушала с таким вниманием, что не ответить ей было просто невозможно. Дама на переднем сидении притихла, подавая признаки жизни редкими вздохами, отец с сыном то молча покачивались, делая вид, будто наш разговор их не интересует, однако выдавая обратное улыбками на гордиановы или василикины шутки, то тихо обменивались впечатлениями о видах за окнами. Во всяком случае, так мне казалось, потому что они при этом поворачивались друг к другу, и губы их шевелились. А зилот всё катил себе и катил. Я знал, что пока мы в нём, наша судьба и время целиком и полностью
в руках и кнуте кучера. Они у нас тут такие. Если их хорошенько не попросить, они будут гнать лошадей, пока им самим ни приспичит остановиться. Оно в общем-то и понятно: какой смысл просто так останавливаться посреди леса, если можно чуток потерпеть и добраться до перевалочной станции, где и ноги разомнёшь, и перекусишь, и даже вздремнёшь. Подуставшей сестре я объяснил, что до ночёвки у нас будет обязательная остановка после полудня на обед и перекур. Василика всё поняла по-своему, открыла сумку и угостила нас замечательными свежими ватрушкам с яблочной начинкой. Оглянувшись, она предложила подкрепиться и нашим попутчикам, но те с благодарностью отказались, сославшись на плотный завтрак. Ватрушки нас приятно взбодрили. У Тандри ко всему прочему оказалась большая фляга холодного чая и два походных стаканчика. Я наслаждался, разделив один из них с Василикой. Мне казалось, я и пью, и одновременно целую её да ещё у всех на глазах, хотя наши друзья, разумеется, делали вид, будто всё в порядке вещей, как оно вообще-то и было, если не принимать в расчёт моих юношеских переживаний. Постепенно я списал свои
прежние страхи на волнение и голод, день начался и проходил чудесно, солнце на ясном небе забралось в самый зенит и пыталось делать вид, что греет, зилот катил споро, а за дружескими беседами время и лошади бежали почти незаметно. Когда же нас в последний раз качнуло, и кучер крикнул «Приехали!», я уже знал, что у Гордиана в Штатах была кличка Фризер, что его любимое блюдо  - настоящее итальянское спагетти с грибами под соусом «Бешамель», что он хотел бы назвать сына в честь своего деда Силоном, и что сейчас он плотно работает с американцами для получения нашим островом собственного домена верхнего уровня, что-то типа fz или fs после точки в адресе интернет-сайтов. Я, правда, так же плохо, как и Василика, понял, зачем это нам нужно, но Гордиан этим явно какую-то корыстную цель преследовал, вероятно, желая стать своего рода «монополистом на перспективу», как он сам честно выразился. Поскольку от него зависела безбедная жизнь моей сестры и будущего племянника, я не стал учинять допроса с пристрастием и только искренне пожелал удачи. Почему в таком деле нужно было сотрудничать именно с Америкой,
а не с Европой, я не знал и не стал уточнять. Если честно, оба направления, как западное, так и восточное, интересовали меня крайне мало. Посмотреть большой мир, конечно, хотелось, но примерно так же, как слетать на Луну: занятно и безсмысленно. Да и зачем куда-то уезжать, когда у нас самих до сих пор можно отыскать заповедные места вроде пещеры на Ибини?
        Станция, точнее, постоялый двор, на котором наш возница решил бросить якорь, был мне отчасти знаком. Раз или два я останавливался здесь со своими туристами, кажется, даже на ночёвку, правда, было это давно, и я запамятовал имя хозяина, крепкого старичка с копной белых, как снег, волос, который сам принимал гостей, сам всех кормил и даже постельное бельё раздавал сам. Сегодня я его не увидел, а встретившие нас две пожилые женщины на мой вопрос со вздохом ответили, что их отец вот уже несколько месяцев как упокоился. Видимо, моё лицо в этот момент было красноречивее возникшей паузы, потому что одна из женщин поблагодарила меня за сочувствие и сказала, что на тот момент ему было девяносто три  - возраст, когда человек может себе позволить либо засахариться и пережить всех, либо решить, что пожил достаточно, и тихо отправиться в новый путь. Теперь постоялым двором владели они на пару с сестрой, ну и, конечно, очень рады, что мы к ним решили наведаться. Родом они были из соседней деревушки, куда я при случае заглядывал с группами, предлагая в буквальном смысле отведать местной достопримечательности:
воды из источника, считавшегося священным. Вода эта была у нас на всём острове чуть ли не самой чистой, а заодно обладала по-настоящему удивительными целебными свойствами. Ключ бил из темечка невысокого холма на лесной поляне и стекал по глинистому склону в маленькое углубление в земле, которое сельчане старательно обложили камнями, чтобы терять как можно меньше драгоценной влаги. Для питья воду брали прямо из этого углубления специальным черпачком. Один из краёв был сделан ниже остальных, и оттуда вода перетекала в углубление побольше, почти ванную, куда можно было мокнуть руку, ногу, а то и забраться целиком. Зачем? После этого вопроса я обычно брал свой поясной ножик, на глазах удивлённых слушателей одним движением рассекал себе палец так, что все сразу видели красную змейку крови, опускал палец в воду, считал до пяти и снова показывал палец, на котором уже не было ни крови, ни ранки. Все сразу же бросались набирать воду кто во что, однако я их предупреждал о том, что вне этого источника, вне «купели», как мы говорили, вода свои целебные свойства теряла. Если набрать её в кружку и сунуть порезанный
палец, ранка срастётся скорее, но не так быстро. Проверяли глину, проверяли камни, проверяли грунт, но причину до сих пор не выяснили. По моему мнению, залог успеха был как раз в сочетании всех компонентов. Однако я отвлёкся.
        Возница громко сообщил сёстрам, что в нашем распоряжении не больше трёх половин часа, поскольку нам нужно засветло успеть добраться до ночлега. Наперегонки с солнцем он ещё готов потягаться, а вот с луной  - увольте. Старушки засуетились, а мы, чтобы никому не мешать, остались все вчетвером стоять на открытой веранде, разминая затёкшие чресла и вдыхая ароматы обступившего нас леса. В зилоте никто окон не открывал, поэтому разница воздуха в замкнутом пространстве с семью дышащими пассажирами и снаружи была разительна. Я рассказал моим друзьям о покойном старичке и обратил внимание на замечание одной из его дочерей насчёт возраста, мол, можно, умереть от усталости, а можно, как она выразилась, «засахариться» и жить дальше.
        - Ну вообще-то, если быть совсем точным, она сказала не «жить дальше», а «пережить всех»,  - уточнил Гордиан.
        - Ты считаешь, это существенная разница?  - сразу пришла мне на выручку Василика.
        - Безспорно. Сама посуди: то ли ты живёшь дольше остальных, кто тебя окружает, то ли неопределённо долго.
        - Вовсе не так.  - Я отвлёкся, следя, куда наш возница ставит зилот с моим свёртком.  - Если старику уже очень много лет, а рядом подрастает малыш, то чтобы его пережить, сам понимаешь, сколько придётся ждать. А если ещё старика по ходу дела будут «окружать» потомки того малыша, старик будет жить не просто дальше, а вечно.  - Зилот въехал задом под специальный навес и там остался. Кучер, размахивая полами шубы, широкими шагами прошёл мимо нас внутрь.  - Кто-нибудь знает, почему он такой хмурый?
        - А почему ты на меня смотришь?  - рассмеялась Тандри.  - Разве я должна это знать?
        - Потому что ты видела его дольше нас. Вы приехали первыми.
        - Ну, вообще-то первой приехала спящая дама,  - заступился за жену Гордиан.  - Спроси её. К тому же, она твоя должница.
        - За что?
        - За совет, как преодолеть укачивание в дороге.
        Перешучиваясь в таком духе, мы уже собирались последовать за кучером в ароматное тепло дома, когда послышалось приближающееся шуршание щебёнки, и скоро по дороге мимо постоялого двора прокатился зилот-коляска  - двухколёсный и двухместный экипаж, запряжённый двойкой фыркающих от возбуждения лошадей с красивыми длинными гривами. Мне даже показалось, что кучер в зелёном плаще собрался их пожалеть и начал притормаживать, однако в последний момент передумал и хлёстко подстегнул кнутом.
        - Оживлённое движение,  - отметил Гордиан, провожая коляску взглядом, пока та ни скрылась за деревьями.
        Он галантно пропустил Василику вперёд. Тандри же, напротив, замешкалась, повернулась ко мне и тихо-тихо сказала:
        - Позвони родителям. Предупреди, что не один. Ты знаешь, как отец не любит сюрпризов.
        Она была права. Насчёт сюрпризов, не уверен, едва ли появление девушки могло вызвать в нём приступ ревности, скорее, наоборот, чего не скажешь о матери, которая на людях всегда сохраняла лицо, а с глазу на глаз могла дать волю эмоциям и высказать всё, что думает. Она, кстати, была единственная, кто до сих пор окончательно не приняла Ингрид, и сейчас это поддерживало во мне надежду на то, что с Василикой их знакомство пройдёт удачнее, и я смогу заручиться её поддержкой в непростой борьбе с собственной совестью. Войдя следом за сестрой в большую гостиную с уже накрытым столом, я осторожно поинтересовался у одной из сестёр, откуда у них можно позвонить. Та охотно проводила меня в комнату за кухней, смахивающую на обычную кладовку, и показала старенький настенный телефон с громоздкой трубкой вроде сдвоенного рупора и крутящимся диском набирателя. У нас дома никаких телефонов и в помине не было, зато телефон был, у Кроули в конторе, и его-то номер я помнил наизусть, поскольку частенько названивал с дороги. Кроули, правда, не всегда подходил, но сейчас было обеденное время, так что я мог вполне
рассчитывать его застать. Мне повезло: после третьего гудка трубку сняли, и я услышал знакомое покашливание. По привычке он просто ждал, что ему скажут.
        - Дядя Дилан, это Тим. Как дела?
        - А, привет, сынок! Ты где?
        - Возвращаюсь.
        - Удачно?
        - Более чем. Куча фотографий, поразительная история и кое-что ещё.
        - Молодец, жду.  - Кроули телефоны терпеть не мог и собирался повесить трубку.
        - Погодите! У меня к вам просьба…
        - Что-то случилось?  - Голос его в момент посерьёзнел.
        - Мы будем завтра к вечеру, и я хотел вас попросить, чтобы вы…
        - «Мы»?
        - Ну, в том-то всё и дело. Я не один возвращаюсь. Её зовут Василика. Я хотел вас попросить…
        - Понял, можешь не продолжать. Предупрежу твоих, так и быть. Девка-то хоть стоящая?  - Он явно улыбался в бороду.
        - Не то слово!
        - Тогда не волнуйся. Всё передам. А ты там давай поаккуратнее, не балуй.
        Он всё-таки повесил трубку, не дожидаясь моего «спасибо». Таков он был во всём: последнее слово всегда должно было оставаться за ним, а если вы ещё в чём-то сомневаетесь, то вы ему не интересны, поскольку сам он уже всё давно понял.
        Подстраховавшись таким вот проверенным образом, я вернулся в зал и застал нашу кампанию уже сидящей на двух лавках за большим деревянным столом, вокруг которого суетилась моя недавняя собеседница. Её сестра обслуживала семейство утомлённой дорогой дамы, а также кучера, который по обыкновению людей его профессии устроился в стороне от остальных, за отдельным столиком, рядом с окошком, выходившим во двор, то есть с видом на припаркованный зилот. Я готов был поспорить, что он следит, как местные работники потчуют сеном его лошадей, которым предстояло протащить нас до вечера ещё столько же, если не больше. Моё появление Гордиан встретил взметнувшейся кружкой шипучей сурьи, Василика  - милой улыбкой, а Тандри  - вопросительным взглядом, сменившимся одобрительным кивком. Дождавшись меня, обе девушки упорхнули мыть руки, а я быстренько сделал заказ и, неожиданно для самого себя, поинтересовался у Гордиана его мнением.
        - Относительно чего?  - удивился тот.
        - Не чего, а кого. Что ты думаешь по поводу Василики?
        Он чуть ни подавился, но сделал серьёзное лицо и уточнил:
        - Как мужчина или как муж твоей сестры?
        - Вообще.
        - Так не бывает, дружище.  - Он брякнул кружку об стол и хищно оскалился. Зубы у него были на зависть ровные и белые.  - Скажи лучше сразу, что ты хочешь от меня услышать? Что я тебе завидую? Безспорно. Что желаю вам долгих лет счастья и так далее? Разумеется.
        - Что я не сошёл с ума.
        - А, понятно! Тебя гложут сомнения. Гони. Гони их резко и смело, потому что когда на бранном поле твоей жизни, извини за красивые слова, сходятся твои сердце и разум, ты всегда должен становиться на сторону сердца. Даже если твой разум пока Голиаф, а сердце, как его…
        - … Давид.
        - Именно. Одна беда: сторонних советчиков в этом вопросе у тебя быть не может. Любой из них включит логику и приведёт кучу доводов в пользу того, почему вы с ней никогда не должны быть вместе, а другой  - почему просто обязаны. Правоту своего выбора ты можешь почувствовать только сам. И если кто-то скажет, что раз сомнения появились  - это верный признак ошибки, не верь. Сомнения  - работа ума. А он любит перестраховываться. Он думает, что отвечает за твоё благоденствие. Отчасти это так, но лишь отчасти. Ощущения даны нам для того, чтобы его контролировать. Сам-то ты как считаешь?
        - Если честно, со мной такое впервые…
        - Видать, всё серьёзно. Мой тебе совет: расслабься и не переживай. И не думай о том, что будет и что скажут какие-нибудь окружающие. Пора, старик, принимать собственные решения и нести за них ответ.
        Едва он договорил, как в очередной раз выглянувший в окно кучер вскочил, уронив при этом стул, и с громкой бранью ломанулся на улицу. Опомнившись только в дверях, где его шуба зацепилась за ручку и издала жалобный треск, он повернулся к залу и крикнул:
        - Грабят!
        Мы все переглянулись. Отец с сыном оказались проворнее остальных. Не выпуская из рук ножей и вилок, они устремились следом за кучером, который уже что-то орал на улице. Я сидел ближе к двери, так что Гордиану пришлось догонять меня. Во дворе стоял мат-перемат, бегали какие-то люди, ржали перепугавшиеся лошади, а сбочку, поближе к дороге, нервно подпрыгивал на козлах знакомой двухколёсной коляски зелёный возница. Её дверца только что захлопнулась за кем-то, и длинныё хлыст с визгом огрел лоснящиеся под солнцем крупы гривастой двойки.
        - Уходят! Уходят!
        Это кричал муж нашей дамы. Его розовощёкий сын тем временем проявил недюжинную прыть и во мгновение ока оказался верхом на непонятно откуда появившимся скакуне, которого легко пришпорил и погнал догонять уносящуюся прочь коляску. Бедный отец машинально рванулся следом, но не успел достичь ворот, как выдохся и остановился. Я растерялся, не зная, как помочь исчезнувшему за деревьями смельчаку. Чуть не сбив меня с ног, мимо промчались ещё две лошади, неся в сёдлах молодцеватых всадников с вилами наперевес. Оба почему-то были босиком. Зато положительно сказались на состоянии моей совести, позволив отвлечься от погони и переключиться на предполагаемый урон. Я поспешил к нашему зилоту, который по-прежнему благополучно стоял под навесом, причём все четыре животины как ни в чём не бывало переминали челюстями остатки сена. Он лишь чуть выкатился вперёд, что позволяло подобраться к багажному отделению. Сундук был на месте. Приоткрыв крышку, я заглянул внутрь. Мой свёрток лежал прикрытый сумками, которых раньше здесь не было. Вероятно, не стоило поднимать панику, подумал я, вспомнив, что отец с сыном пришли
последними, а значит, это их вещи, целые и невредимые. У страха глаза велики. Лишь бы парень не попал в историю. Надо им сказать. На всякий случай я ощупал свёрток и попробовал поднять. Прежняя твёрдая тяжесть успокоила меня окончательно. Подавшись назад, я натолкнулся на Гордиана.
        - Кажется, всё на месте. Зря переживали.
        - Посторонись-ка.
        Мы поменялись местами. Пока он обследовал сундук, я выбрался из-под навеса. Навстречу спешил наш кучер. Я сказал, что вещи как будто на месте. Он вытер кулаком вспотевший лоб и успокаивающе похлопал по морде ближайшую лошадь.
        - Я спугнул этих тварей,  - вздохнул он, и было непонятно, расстроен он таким открытием или горд.  - Надо было чуток выждать, тогда бы точно их поймали.
        - Вы догадываетесь, чья это была коляска?
        - Если бы! Определённо не из Рару и не из Окибара. Там я всех в лицо и по именам знаю. Надеюсь, ребята их сейчас догонят и приволокут. Такие вещи спускать нельзя. Чёрт!
        Последнее относилось к раздавшимся издалека звукам выстрелов. Ситуация отнюдь себя не исчерпала, а стремительно менялась с плохой на очень плохую. Как вы прекрасно понимаете, если дочитали досюда, оружие у нас на острове в порядке вещей. В каждой семье есть что-нибудь, что режет или стреляет. А поскольку все в равном положении, никто никогда в дурных целях этим не пользуется. Станете ли вы нападать на человека с ружьём, зная, что он может запросто ответить вам такой же пулей, только быстрее и точнее? Вот и я о том же. Правда, не только это удерживает моих соплеменников от использования ружей и луков с арбалетами вне рамок промысловой охоты. По уже неоднократно упоминавшемуся мной фолькерулу, если кто в результате разбирательства или по факту будет признан виновным в безпричинном применении оружия против другого человека, его ждёт неминуемая кара, тяжесть которой напрямую зависит от тяжести деяния. Если произошло убийство, виновный будет неминуемо казнён, и никому даже в голову не придётся его пожалеть или за него заступиться. Если жертва пострадала, но выжила, виновного изгонят из рода и лишат
всего имущества в пользу жертвы. Вы, вероятно, подумали: куда можно «изгнать» с такого относительно небольшого острова, каким является наша Фрисландия? Ну, во-первых, подобных приговоров, скажем, в мою бытность, выносилось всего раза два. О каких-то я, конечно, могу не знать, но вообще эта мера является чрезвычайной, поэтому изгнанники не питают особых надежд на то, что их куда-нибудь пустят, и, как правило, вынуждены доживать свои дни в лесу. Последнее время они, я думаю, имеют возможность погрузиться на зазевавшийся в порту корабль и тихонько отплыть на новую родину, зная, что здесь вряд ли кто их хватится. В силу всего этого услышать выстрелы среди бела дня вблизи жилья да ещё при описанных выше обстоятельствах было вещью, простите за каламбур, неслыханной.
        Реакция кучера делала ему честь: он, не раздумывая, сунул руку в неприметную щель облучка и с криком «Погнали!» выхватил оттуда короткоствольное ружьё. Следующее, что я запомнил  - мы с Гордианом пытаемся догнать резко взявший с места в карьер зилот, я запрыгиваю на подножку и подтягиваю Гордиана к себе за руку, мы проносимся мимо крыльца, на котором в ужасе стоят Василика с Тандри, и Гордиан взывает к их благоразумию, умоляя быть вместе и не выходить из дома, пока мы ни вернёмся. Дальше  - мелькание деревьев, хлёсткий ветер в лицо, я понимаю, что мы оба безоружные, кучер взмахивает хлыстом так рьяно, что чуть не задевает меня, в кулаке Гордиана я вижу зажатый нож  - откуда?  - и обещаю себе никогда больше не покидать дом с пустыми руками. Зилот кидает из стороны в сторону, и я невольно представляю себе ещё более неудобную для погони и неустойчивую коляску. Только сумасшедшие историки могли придумать, будто древние воины использовали колесницы в бою: более ненадёжного средства передвижения по любой маломальской неровности придумать трудно. Ещё гонки по кругу песчаной арены  - куда ни шло,
но в битве, как скажет любой опытный вояка, конница и колесницы  - самые безполезные и уязвимые части. Колесницы до врага просто не доедут, а всадники могут нанести разве что один атакующий удар по врагу и промчаться дальше, потому что если их что-то остановит, они будут безжалостно порублены и пересилены гораздо более маневренной пехотой. Очевидно, что в древности конница использовала лошадей преимущественно как средство передвижения до поля брани. Не знаю, конечно, как было на самом деле, но я бы на месте кавалеристов в нужный момент спешивался и тем ставил себя хотя бы в равное положение с противником. Отвлёкся я на это к тому, что разыгравшаяся на наших глазах трагедия имела предсказуемое продолжение. Как я потом понял, первым беглецов нагнал отчаянный сын, появление которого заставило их открыть пальбу, что возымело два последствия: пуля попала в коня, который рухнул прямо посреди дороги, юноша перелетел через него и потерял сознание, зато коляска была вынуждена свернуть в лес, где, само собой, очень скоро перевернулась, и двум другим преследователям не составило труда настичь её. Правда, беглецы
при аварии пострадали не сильно, и теперь активно отстреливались, не подпуская к себе смельчаков, вооружённых, как вы помните, одними вилами. Таким образом, наше появление оказалось как нельзя кстати. Пока мы с Гордианом приводили в чувство парня, у которого, к счастью, ничего не было поломано, но было сильное сотрясение да содранная на руках и лице кожа, кучер, как заправский охотник, бросился со своим ружьишком не прямиком на выстрелы, а чуть в обход, и в итоге зашёл противнику в тыл, откуда, как мы позже узнали, первым же выстрелом положил одного из них, вторым ранил в ногу коллегу по профессии, третьим разнёс в щепы дверцу коляски над головой уцелевшего, после чего четвёртый не понадобился вовсе, ибо дело было сделано: бросив винтовку с хорошей, но теперь никчёмной оптикой, и подняв руки над головой, струсивший воришка сдался на милость победителей. Которые еле сдержались, чтобы не нанизать его сразу же на вилы, однако вместо этого лишь слегка поколотили, связали и сунули обратно в коляску. Они бы предпочли зилот, но там лежал пришедший в себя и тихо стонущий юноша. Мы уже знали, что зовут его
странноватым именем Кукро. Ребята с вилами оказались взрослыми внуками хозяек постоялого двора, помогавшими бабушкам по хозяйству. Притом, что один был внуком одной, а другой  - другой, внешне они походили на родных братьев. Мы взвалили единственный труп на освободившуюся лошадь, раненого кучера бросили поперёк второй, его место на козлах коляски занял старший из внуков, Грисар; младший, Мевит, подвязал обеих к зилоту и сам пристроился сзади на сундуке следить да наблюдать, чтобы никто по дороге не свалился. Вскоре вся эта живописная процессия торжественно въехала обратно во двор перед трактиром. Не находившие себя места от волнения женщины и старик подняли радостные крики, победителей обласкали, побеждённых предварительно заперли в амбаре и стали разбираться.
        Оказалось, что кое-что похищено всё же было, а именно  - лежавшие в багажном отделении последними сумки наших спутников. Отец и мать Кукро смущенно признались, что вынуждены были перевозить весьма крупную сумму денег, поскольку собирались приобрести в Окибаре жильё для сына, пожелавшего там учиться в единственном на всём острове университете. О том, кто ещё мог знать об этом, они догадывались слабо, а последовавший за этим допрос уцелевшего бандита ничего толком не дал: тот уже оправился после шока, сориентировался, кто мы и что мы, и решил держать рот на замке. Обшарив его, мы обнаружили документы на имя Тригви Свейнссона, что однозначно выдавало в нём «засланца из исландцев», как мы любим говорить в подобных случаях. Подстреленный кучер оказался родом из Кампы (кто бы сомневался, поскольку именно туда по исторически сложившейся традиции в первую очередь наведываются редкие гастролеры из Исландии) и вообще ничего вразумительного сообщить не мог, упорно твердя, что его просто наняли, посулив хорошую оплату и, разумеется, не предупредив о том, насколько серьёзны их планы. Пока мы пытались выяснить,
кто же всё-таки был заказчиком столь вопиющего нападения, сестры воспользовались телефоном и вызвали подкрепление из соседней деревни. Подобные события не могли и не должны были оставаться незамеченными, поэтому требовалось вмешательство фолькерула со всей последующей процедурой дознания и вынесения приговора. По неписанному уговору отвечали за это ближайшие к произошедшему населённые пункты. Они проводили первоначальную проверку и дальше могли передать вопрос на рассмотрение, что называется, выше по инстанции. Могли и не передавать. В нашем случае уже было понятно, что судьба кучера будет решаться в Кампе, да и документы исландцев (а убитый тоже оказался приезжим оттуда), точнее, разрешение на их пребывание у нас выдавалось тамошним руководством, которому теперь придётся отвечать за свою косвенную вину.
        Из деревни вскорости прикатили сразу две подводы с дружинниками. Старший снял показания, заставив нас всех по очереди повторить рассказ о том, чему каждый явился свидетелем. Мы были вынуждены безпрекословно подчиниться, поскольку никому не хотелось лично присутствовать на последующих собраниях септусов. Зато теперь мы были вольны продолжать свой путь, в котором задержались почти до вечера. Другое дело, стоило ли? Световой день был на исходе. Засветло до ночлега мы теперь уже точно не поспевали. Кукро крепился, но выглядел не таким свежим и розовощёким, как до падения с лошади. Родители его, совестливо полагая, что проволочка произошла из-за них, не хотели никого задерживать, но если отец предлагал ехать дальше, то мать, напротив, настаивала на том, что её сыну нужен покой, и потому они должны остаться и отпустить нас, а сами потом доберутся «как-нибудь». Наш кучер внезапно проявил не свойственную ему нерешительность, и в итоге победную точку в споре поставила Тандри, которая сказала, что остаться должны все и что утро вечера мудренее. Василика её поддержала, и мы с Гордианом ничего не нашли лучше,
чем согласиться. Хозяйки по понятным причинам были такому решению только рады. Налётчиков на подводах увезли в деревню. Пока я размышлял, стоит ли мне снова позвонить Кроули и предупредить о том, что мы прилично задерживаемся, подошла Василика и, словно прочтя мои мысли, спросила, где тут телефон. Я проводил её в кладовку и хотел ретироваться, чтобы не мешать, но она ухватила меня за рукав, привлекла и сладко-сладко поцеловала, признавшись, что очень боялась, когда мы бросились в погоню. Наобнимавшись вдосталь в уютном уединении кладовки и вспомнив о цели нашего сюда прихода, я поинтересовался, кому она собралась звонить. Оказалось, что отцу. Я удивился, поскольку никакого телефона, когда гостил у них прошлой ночью, не заметил, а если бы заметил, то удивился бы ещё больше. Пожалев меня очередным поцелуем за отсутствие сообразительности, Василика пояснила, что собирается застать отца в здании их тамошней рыбацкой гильдии, где телефон очень даже есть. Она набрала номер, а я остался, потому что не мог её покинуть ни морально, ни физически. Когда на том конце сняли трубку, она на мгновение задумалась,
потом представилась и осведомилась, далеко ли Бьярки. Я услышал, как кто-то громко крикнул в сторону:
        - Бьярки, иди сюда! Тебя дочка кличет.
        Я смотрел на Василику, она  - на меня. Мы улыбались друг другу.
        - Ты в порядке?  - первое, что донеслось до моего слуха.
        - Да, пап, всё хорошо. Мы тут уже на полдороге. Тим тебе привет передаёт.
        - Что случилось?
        Вот уж точно: родную душу не обмануть.
        - С нами  - ничего. Но я звоню, чтобы ты там поаккуратнее был. Лукас тебе, думаю, рассказал, что мы с Уитни встретились, она нам интересную легенду про то место рассказала. Говорит, сама там была много лет назад. Причём, слышишь, никакого гроба не знает. Но это очень подозрительно, потому что она делает амулеты точь-в-точь как то, что мы там нашли. Ты понял? Мы про подробности умолчали, конечно, вот только она бабка ушлая, могла сама догадаться. Короче, вот что, пап, наш зилот тут на постоялом дворе кто-то обокрасть хотел, их спугнули, они схватили сумки наших попутчиков, но их поймали, и теперь будут допрашивать. Только я чую, что тут что-то не так, что они вовсе не их хотели обворовать, а умыкнуть то, что везём мы. На всякий случай, будь аккуратен. Имей в виду, что при этой Уитни состоят двое здоровенных близнецов. И постарайся никому лишний раз про Тима не рассказывать, чтобы они не знали, где нас искать. Лукаса предупреди. И Марту.
        - Не волнуйся. Когда думаешь обратно?
        - Это не только от меня зависит.  - Она хитро покосилась на меня.  - Ладно, мне надо бежать. Целую.
        - Будь умницей, Василь. Молодец, что позвонила.
        Признаться, я не разделял опасений девушки. Вернее, внушал себе, что не разделяю. История с деньгами за будущее жильё, о которых кто-то случайно проведал, звучала вполне правдоподобно. Я по жизни не люблю всякие детективы. Ты либо с первых страниц знаешь, кто преступник, как у хвалёной Агаты Кристи (достаточно через десяток-другой страниц оглянуться и подумать, кого авторша хочет, чтобы читатель меньше всего заподозрил), либо он появляется в самом конце неоткуда, притянутый за уши. А читать детективы только ради чтения можно разве что Конан Дойла. Писательских талантов в этом жанре с тех пор не рождалось. Поэтому, вероятно, и не нравится мне, когда со страниц дешёвых романов в нашу и без того непростую реальность привносятся какие-то никому не нужные тайны и сюжетные перипетии. Почему нельзя жить просто? Василике я так и сказал. Она призналась, что про детективы только слышала, что тоже предпочитает простоту и покой, но, к несчастью, обладает неуёмным, а главное, самостоятельным воображением, которое частенько рисует перед ней, как правило, трагические картины, и игнорировать их она не имеет
право. Я воспользовался случаем сменить тему и поинтересовался, в каком свете она видит наши с ней дальнейшие отношения.
        - Вокруг всё белое и очень холодно,  - огорошила она меня ответом, над которым даже не успела задуматься.
        - То есть?!
        - Не знаю. Ты спросил, я сказала.
        При этом  - ни тени улыбки, скорее, грусть.
        - Я не понял…
        Василика осторожно взяла меня за руку.
        - Я не могу всего этого объяснить, пойми же! Я о чём-то думаю, у меня перед глазами возникает картинка, я могу её описать, но если начинаю над ней размышлять, она просто исчезает. Так я, например, увидела, что у отца уплыла лодка, и он в беде. Так и сейчас, когда думаю о нас с тобой, мне становится холодно, и я не вижу никаких других цветов, кроме белого.
        - Почему белого?  - озадаченно спросил я.  - И что именно ты видишь белого цвета? Может, это снег?
        - Возможно.  - Она посмотрела мимо меня, будто вглядываясь во что-то.  - Обычно я вижу картинку, а тут картинки нет, только цвет.
        - Вот вы где!  - В кладовку вошла одна из хозяек.  - Идёмте, я покажу вам вашу комнату, молодые люди. Остальные уже разошлись.
        Меня эта новость привела в ещё больший ужас, нежели невольное признание Василики, о котором я сразу же до поры до времени позабыл. Ночевать в одной комнате с той, кого я считал самой красивой и самой лучшей на свете, было моей мечтой, более того, мы уже ночевали вместе, но тогда с нами был её отец. Хозяйки могли не знать, что мы не муж с женой, а могли и специально сделать вид, что не знают. Это не меняло главного  - мне предстояло сильнейшее искушение, какое я только испытывал в жизни. Потому что если вы вдруг решили, что мечта для того и служит, чтобы её поскорее воплотить в жизнь, то вы глубоко заблуждаетесь. До женитьбы я не имел права притронуться к Василике. Поцелуи и объятья  - так и быть, но ничего больше. Поступить иначе считалось у нас равносильным запятнать честь избранницы. На континенте, как я уже тогда слышал, многие над подобными традициями давно надругались, да только не у нас. Мы ещё сохраняем верность заповедям, и потому нам по-прежнему есть, что чтить и беречь. Но как же это трудно! Что до Василики, то она ничем своего смущения не выказала, поблагодарила так и не сознавшую свою
невольную ошибку женщину, а по поводу предоставленной комнаты вообще рассыпалась в благодарностях, которые даже мне показались вполне искренними. И это при том, что именно на неё столь щекотливая ситуация накладывала наиболее весомый груз ответственности. Если бы подобное происходило в её или моей деревне, и в итоге мы бы так и не поженились, у неё возникли бы весьма серьёзные проблемы с дальнейшим благоустройством счастливой семейной жизни: мало кто захотел бы связываться с девицей, однажды позволившей себе столь лёгкое поведение с мужчиной. Между тем комната, отданная в наше распоряжение, и в самом деле выглядела замечательно: чистенькая, опрятная, просторная, а главное  - тёплая. Две длинные кровати, накрытые вышитыми покрывалами, стояли таким образом, что при желании их можно было сдвинуть. Удобства в комнате отсутствовали, будучи общими  - в сенях. Когда хозяйка ушла, и мы остались одни, Василика повалилась спиной на ту ковать, что стояла ближе к предусмотрительно зашторенному окну, заломила руки под голову, закрыла глаза и продолжила с того самого места, на котором нас прервали:
        - … и цвет этот даже не белый, а слепящий. До черноты.  - Поскольку я оторопело молчал, она добавила:  - Но ты не бойся. Мои картинки не всегда сбываются. Я много раз, особенно в детстве, отчётливо видела то, чего потом так и не происходило. Что-то может поменяться. Выбор предначертан, но делаем его мы сами.
        - Если хочешь, я пойду спать в сени,  - брякнул я то, что вертелось у меня на языке.
        Она открыла глаза, и от её взгляда мне стало жарко и душно. Она всё прекрасно понимала и знала, что сейчас со мной происходит. Гибко села, поправив волосы.
        - Ещё рано. Пойдём вместе. Погуляем.
        Мы вышли на улицу. Было как раз то пограничное время, когда солнце уже укатило за горизонт, а ночь ещё не наступила. Небо над соснами казалось нависшим над нами бездонным морем, а редкие облака, словно от смущения, зарумянились и стали нежно-розовыми.
        - Куда пойдём?  - спросил я, прекрасно понимая, как глупо это звучит. Но я действительно не знал, потому что для меня лес  - это место не для прогулок, а для охоты, а гулять просто так можно разве что вдоль воды.
        - Догоняй!  - вместо ответа бросила Василика и со смехом побежала от меня прочь, причём не к дороге, а в самую гущу зарослей.
        Вечер удался. Во всяком случае, когда мы возбуждённые, обессиленные и весёлые вернулись в дом, у меня не было ни малейшего желания вновь предаваться прежним размышлениям, жизнь опять казалась простой и понятной, а моя запыхавшаяся спутница  - близкой и не страшной. Она призналась, что дома частенько устраивает подобные пробежки перед сном. Надо отдать ей должное, бегала она и правда хорошо, во всяком случае, легко и без видимого напряжения. Зрением, похоже, родители её тоже не обидели, поскольку в лесной темноте она прекрасно ориентировалась, ни разу не споткнулась и даже не поцарапалась, хотя бежала всю дорогу первой, а я, едва за ней поспевавший, чуть не подвихнул на корнях ногу и больно ударился обо что-то плечом.
        Так как наш постоялый двор находился не в деревне, где в этот час все наверняка уже спали, по возвращении мы застали свет в окнах трактира и решили заглянуть. Нас сразу же позвали за общий стол чаёвничать. Оказалось, что внуки наших хозяек успели наведаться в деревню и теперь делились последними новостями. Кроме них, за столом сидел отец Кукро, кучер, одна из хозяек и незнакомый нам мужчина, представившийся как Кагрин. Он был здешним сепсусом и приехал вместе с внуками из деревни с целью, о которой посчитал уместным умолчать, хотя было понятно, что его визит связан с произошедшим. Из последующего разговора мы узнали, что раненый продолжал стоически хранить молчание даже под первыми пытками (а надо бы вам знать, что у нас подобных методов вовсе не чураются, особенно в удалённых деревнях, где время дорого), зато кучер, осознав, что с ним не шутят, разговорился и даже вспомнил, что, хотя нанимали его непосредственно «исландцы», перед самым отъездом из города к их коляске подходила странная троица, которую он запомнил потому, что двое были как две капли воды похожи друг на друга. С ними была молодая
женщина приятной наружности, которая, собственно, с «исландцами» о чём-то тихо и разговаривала, пока близнецы стояли в сторонке. Можете представить моё состояние, когда я всё это услышал да ещё из уст людей, совершенно незнакомых с нашей частью истории. Хорошо, что Тандри и Гордиана не было рядом, а то вполне могла бы начаться настоящая паника. Про «молодую женщину», как я понял, кучер умышленно приврал, выгораживая Уитни. Неужели он так её боялся? Почему? Когда я уже готов был открыть рот и спросить какую-нибудь глупость, отец Кукро тоже встрепенулся и сказал, что близнецов этих, возможно, знает. Их зовут Рихард и Рухард, они торгуют на рынке всякими инструментами и некоторое время назад наведывались к ним с женой домой в числе тех покупателей, кто приценивался к вынужденно продававшимся двум норийским тяжеловозам[24 - Имеется в виду порода лошадей] и целому комплекту для вспашки с плугом. Сын продолжать заниматься земледелием не хотел, они с женой устали, а деньги, вырученные за такое в общем-то богатство, были очень даже кстати для их планов на покупку жилья. Кагрин разгладил бороду
и поинтересовался, почему он не слышал об этом раньше. Отец Кукро (а я вынужден его по-прежнему так величать, поскольку он не удосужился представиться ни до, ни после) признался, что в пылу предыдущих дознаний совсем про ту сделку запамятовал, да и произошла она не накануне, а вот уж с месяц как. В этом месте Василика встала из-за стола, поблагодарила всех за гостеприимство и пожелала спокойной ночи. Я был вынужден сделать то же самое, хотя мне, если честно, хотелось посидеть подольше и послушать соображения посторонних на тему, столь непосредственно касавшуюся меня. Мы вернулись в нашу комнату, и наутро я очень не хотел открывать глаза, тем более что сквозь дремоту слышал, как по окну барабанит дождь. После плотного завтрака он почти прошёл, я расплатился за постой, на всякий случай ещё раз проверил, на месте ли моя тяжёлая находка, и наш зилот торопливо покатил дальше на юг.
        Мать Кукро предупредила всех, что накупила нам в дорогу разной снеди, так что можно до самого вечера нигде не останавливаться и не задерживаться  - она будет нас кормить по пути в благодарность за спасение её сына и денег. Интересно, как каждый понимает одни и те же вещи и события по-своему. Мы с Василикой были уверены, что воры преследовали именно нас, а кубышки с деньгами подвернулись им случайно, просто потому, что лежали ближе остального. Семейство Кукро имело полное право думать иначе и брать вину за случившееся на себя. Гордиан с Тандри явно вынашивали на этот счёт свою собственную теорию, которой ни с кем не делились, да мы и не настаивали.
        Дорожная беседа нет-нет да и скатывалась к обсуждению изменения нравов не в лучшую сторону. Наши пожилые попутчики сетовали, мол, в пору их молодости подобная наглость была просто немыслима. Воровство, конечно, существовало, но совсем мелкое и безопасное, на уровне карманных краж где-нибудь на рынке дерзкими подростками причём не столько ради обогащения, сколько из желания себя проявить хотя бы таким дурацким способом. Взрослым бы даже в голову не пришло вооружаться и ехать за кем-то через пол-острова, причём не для себя, а по чьему-то наущению. Я слушал и понимал, что на самом деле ничего так трагически не изменилось: охотиться за сумками с деньгами не для себя выглядело, действительно, глупо, зато, если истинной целью были вовсе не сбережения стариков, а странная древняя реликвия, то всё выглядело вполне логично как сегодня, так и много лет назад. Переглядываясь с Василикой, я думал о том, что теперь с этой находкой делать. Изначально мне мыслилось превратить её в живую достопримечательность и центр нашей конторской коллекции, показывая туристам, чтобы им тем сильнее хотелось отправиться на Рару
смотреть пещеру, а фотографии срочно разместить на сайте в обрамлении истории про подземного червя и появление Сварта с Локой. Теперь эти планы выглядели смехотворными. Если близнецам и Уитни тот же Кагрин сотоварищи в результате дознания не придавят хвосты, они того и гляди наведаются к нам в деревню и учинят погром со смертоубийством. Виновником же этого буду я. Потому что утаил правду и никого не предупредил. А не предупредил потому, что побоялся упрёков матери с отцом и насмешек окружающих. Носится, понимаешь, с какой-то железкой, которую невесть где взял, и рассказывает, что она чуть ли не волшебная. Нет, молчать, молчать, только молчать и не терять бдительность! Реликвию надо для начала припрятать от посторонних глаз, а историю в картинках на сайте представить так, будто крышка на саркофаге была сдвинута кем-то до нас, а сам саркофаг  - пуст. Нужно только подговорить Лукаса и отца Василики придерживаться той же версии. Не было там ничего. Что было, то сплыло, мы ничего такого не знаем, не видели, не трогали. И лишь когда станет доподлинно известно о приговоре, вынесенном близнецам и их
вдохновительнице (в его жёсткости я не сомневался), только тогда можно будет подумать о том, чтобы досказать оставшуюся часть истории. Обстановка в зилоте не позволяла обсудить это с Василикой, отчего я вынужден был напрягаться и вести себя слегка рассеянно, заставив сестру поинтересоваться, уж ни укачивает ли меня. Я отшутился, а вот наша дама явно снова переоценила свои силы и большую часть пути продолжала лежать, извините за выражение, бревном, позабыв свои благородные поползновения нас кормить. К счастью, об этом не забыл её муж, который с хозяйским видом то и дело угощал нас чем-нибудь из их общей котомки. Их сын после ночи выглядел вполне пришедшим в себя, что не могло ни радовать.
        Мне это семейство со временем нравилось всё больше и больше, так что я мысленно желал смелому парню скорейшего выздоровления. Слово за слово, они разговорились, и после очередного вопроса моей сестры выяснилось, что Кукро собирается поступать в университет на механический. У него, оказывается, с детства задатки технического гения (по словам родителей), благодаря которым он сначала ломал подряд все игрушки, которые ему дарили, а потом стал собирать такие замечательные штуки, что быстро прославился в Рару, и вот уже почти два года, как нет отбоя от желающих что-нибудь починить или сконструировать. Кстати, в университет его тоже «позвали», иначе говоря, он даже никаких экзаменов сдавать не будет, потому что тамошние профессора уже видели его в деле: одному из них, который летом приезжал в Рару к родственникам, он так модернизировал велосипед (а надо сказать, после лошадей и зилотов велосипед  - излюбленное средство передвижения у нас на острове, причём особенно распространённое в среде «очкариков»), что тот, сам будучи механиком-практиком, пришёл в восторг от дополнительных скоростей и нового выноса
седла, изменявшего посадку настолько, что долгое кручение педалей превращалось в «расслабляющее сидение на диване». А когда Кукро продемонстрировал разомлевшему профессору велосипед, который смастерил из металлолома для себя, тот пришёл в такой восторг, что обещал посодействовать приёму парня на факультет без лишних проволочек.
        Едва ли мне стоит пояснять, что наш университет и фрисландское образование в целом направлены на сугубо практическое применение знаний. Поэтому у нас там нет никаких философских или исторических факультетов, не говоря уж о филологии и какой-нибудь юриспруденции, зато превосходно развиты биология, химия, геология и инженерия, которую мы и называем «механикой». Сопутствующие дисциплины вроде чтения и математики проходятся за три года в школе, и этого вполне достаточно, чтобы желающие могли развиваться дальше, а не желающие  - посвящать жизнь охоте, рыболовству и прочим не менее важным в нашей островной жизни профессиям. Если вам показалось, что я забыл такой предмет как физику, то практические аспекты применения некоторых её законов  - температура, давление, плотность  - рассматриваются в рамках инженерии, а остальное в силу излишнести опускается. Мне самому трёх лет в школе вполне хватило, чтобы осознать любовь к книгам и продолжить обучение самостоятельно, о чём я уже рассказывал выше. Думаю, Кукро тоже мог бы совершенствоваться в своих навыках без помощи профессоров, но его тянуло именно
в университет, и родители, конечно, не могли отказать любимому и единственному отпрыску, который тоже решительно пошёл на необходимые жертвы и частично поучаствовал в позвякивающей сейчас в сумках сумме: он через силу, но всё же продал свой безподобный велосипед, пообещав себе, что со временем сделает ещё лучше. Гордиан университетскую жизнь знал неплохо, парень ему тоже явно нравился, поэтому в итоге он запанибратски предложил Кукро любую необходимую помощь. Тандри мужа охотно поддержала и даже сказала, что до покупки собственного жилья они всем семейством могут остановиться у них дома, что было по-настоящему широким жестом с её стороны, поскольку моя сестра известна определённой щепетильностью в вопросах дружбы. Я, например, после свадьбы бывал в их огромном доме всего раз или два. Не потому, естественно, что меня кто-то не пускал, я был занят и находился в постоянных разъездах, однако, думаю, и наши родители не слишком часто её там навещали. Всё-таки хошь не хошь, а фамилия Нарди предполагала определённую дистанцию. Я мог лишь предполагать, что теперь, когда у них появится долгожданный внук, они
станут наведываться к дочери и зятю значительно чаще. Размышления о семье вернули меня к нашим отношениям с Василикой.
        Сейчас, слушая разговоры окружающих, она улыбалась и хитро поглядывала на меня, а я вспоминал её совсем другой, какой увидел этой ночью, когда проснулся оттого, что почувствовал: по нашей спальне кто-то ходит. Открыв глаза, я увидел её силуэт напротив не зашторенного окна и понял, что она, как говорится, в чём мать родила. Широкие плечи, большая грудь, узкая талия, покатые бёдра  - всё такое, каким я себе воображал. Сперва я решил, что она идёт ко мне, чтобы забраться под одеяло и спровоцировать непоправимые последствия, однако шла она не крадучись, с прямой спиной, да и шла не к кровати, а мимо. От неожиданности я привстал на локте и некоторое время наблюдал, как она, едва слышно шаркая босыми ногами по доскам пола, медленно разворачивается по кругу и идёт в обратном направлении. Догадавшись, что передо мной сомнамбула, я очень осторожно соскользнул с кровати и приблизился к ней. Приблизился настолько непозволительно, что ощутил исходящее от её тела тепло и уловил приятный травяной аромат похожий на тот, какой поднимается над цветочным лугом сразу после сильного дождя. Глаза её, как я
и подозревал, были закрыты: ресницы чуть подрагивали, но веки не поднимались. Я назвал Василику по имени. Она не откликнулась и не проснулась, продолжая совершать своё монотонное хождение вокруг комнаты. Я отступил, снова сел на свою кровать и некоторое время просто любовался совершенством её линий. В конце концов, она сама остановилась, повернулась, легла, с глубоким вздохом накрылась одеялом и преспокойно заснула до утра. Я же долго ворочался, силясь понять, чему стал свидетелем. Вообще-то хождение во сне никогда не было для меня чем-то невероятным. Мать со слов бабушки рассказывала, что я в два или три года тоже бывало вставал ночью, и если бы на моём пути ни оказывалась закрытая дверь, выходил бы на улицу. Я ничего такого за собой не замечал, но верил, что это могло быть. Сон вообще штука загадочная и никогда никем до конца не объяснённая. Признаться, в случае с Василикой я до самого завтрака тешил себя предположением, что она сделала это специально, чтобы лишний раз покрасоваться передо мной, коль скоро в яви я упорно демонстрировал приверженность мужским принципам и стойкость. За завтраком я
не стерпел и всё ей рассказал. В том смысле, что видел, как она ходит во сне. Про свои догадки  - ни слова. Хотел пронаблюдать за её реакцией. Василика в ответ спросила, не испугала ли меня, а когда я заверил её, мол, никоим образом, поскольку считаю сомнамбулизм вполне естественным поведением у людей творческих, призналась, что такое с ней иногда случается после падения. Речь шла о её падении с дерева в детстве. Она даже позволила мне протянуть руку через стол и потрогать маленькую шишку, сохранившуюся у неё с тех пор за левым ухом на уровне виска. Ей тогда было лет семь, она полезла на дерево после дождя, не рассчитала, мокрая кора выскользнула из-под ноги, и в результате она какое-то время пролежала под деревом без сознания. Всё обошлось, её обнаружила мать и выходила на пару с бабушкой, однако именно с тех пор Василику время от времени посещали видения не то будущего, не то прошлого, а по ночам, да, увы, она иногда встаёт и ходит, не просыпаясь. Я снова постарался дать понять, что не вижу в лунатизме недуга, и сослался на собственный опыт. По глазам Василики я понял, что она не слишком мне
поверила. С другой стороны, она наверняка не могла не отметить того обычно располагающего женщин факта, что я даже в столь щепетильном вопросе остался с ней до конца честен и пошёл на откровенный разговор, рискуя подпортить ещё не окрепшие отношения. Вообще же я всё чаще замечал, что веду себя с ней совсем не так, как обычно позволял себе вести с понравившейся мне девушкой. Я будто проверял её, а заодно и себя. Раньше даже с Ингрид мне бы такое и в голову не пришло, а если бы пришло, я бы струхнул, чтобы не спугнуть надежду на взаимность. С Василикой всё было совершенно иначе, причём я не понимал, хорошо это или плохо, правильно или ошибочно. Так просто должно было быть.
        После нескольких часов безостановочной езды мы порядком подустали, разговоры сами собой сошли на нет, кое-кто задремал. Кучер предупредил, что если мы не имеем ничего против, то он готов попробовать наверстать упущенное время и берётся доставить нас в Окибар до темноты. Как я скоро понял, он собирался выполнить своё обещание, довольно ощутимо прибавив в скорости. В зилоте это почти не чувствовалось: дорога тянулась прямая, завалиться набок при повороте мы не могли, рессоры работали исправно, и над всеми камушками и рытвинами мы, наоборот, проносились почти незаметно. Единственную короткую остановку сделали хорошо после полудня  - ноги размять да перекусить. Мы с Василикой воспользовались случаем и под предлогом того, что у нас с собой много всякого вкусного, попросились к нашему кучеру на козлы. Вообще-то там места для двоих, но когда он подобрал шубу, выяснилось, что мы вполне умещаемся. Единственным его условием было, что сидеть он останется посередине. Я втиснулся слева, Василика  - справа. Поначалу мы оба пожалели о содеянном, потому что после тёплого, пусть и душноватого салона зилота сидение
на открытых козлах, обдуваемых встречным ветром, показалось нам забавой не из приятных. Холодный воздух душил и заставлял захлёбываться. Не сговариваясь, мы посмотрели на нашего соседа, которого, как скоро выяснилось, звали просто Джоном, и увидели, что он наклоняет голову и прячет нижнюю часть лица под высокий ворот. Последовав его примеру, мы убедились в том, что опыт  - вещь надёжная. Теперь осталось привыкнуть к ветру глазами и почаще смаргивать наворачивающиеся сами собой слёзы.
        - А что, специальных кабинок для кучеров не предусмотрено из принципа?  - поинтересовался я.
        - Как ты это себе представляешь?  - Джон ко всем в нашей кампании обращался на ты.
        - Ну, не знаю, сделать из прозрачного пластика лобовое стекло, в нём прорези, через прорези пропустить вожжи…
        - Здорово!  - Джон хохотнул.  - А кнут приладить к педальному управлению, чтобы ногой нажимать.
        - Вроде того.  - Я понял, что сморозил глупость, однако неудобство открытого сидения гнало мою мысль дальше.  - Неужели никто ни из конюхов, ни из кузнецов никогда ничего подобного не предлагал? Сейчас ещё ладно, а зимой?..
        - Хорошо зимой,  - оскалился мой собеседник, не стесняясь отсутствия, по меньшей мере, двух зубов.  - Укутался потеплее, прикрикнул на жопастых, и давай себе вскользь по снежку да на саночках. Я зиму больше даже люблю. Летом, правда, тоже хорошо: жарко не бывает, ветерок приятный. Когда точно плохо, так это в дождь.
        - Вот и я об этом! Нужна же какая-то крыша над головой.
        - Крыша есть,  - сказал Джон, показывая кнутом у себя над головой на гармошку из брезента.  - Только при быстрой езде не помогает, паскуда.
        - А почему вы стали кучером?  - вмешалась с довольно неожиданным вопросом Василика.
        Я бы сам такого никогда не спросил, поскольку привык воспринимать то, чем занимаются люди, как данность: если кучер, значит, кучер, если охотник  - охотник. Но ведь, действительно, каждый приходит к тому, чем занимается по жизни, не просто так, а в результате каких-то событий, будь то по умыслу или в силу совпадений. Мне, правда, трудно себе представить, кем бы я был, если бы не занимался тем, чем занимаюсь, хотя, если разобраться, виной тому  - соседство Кроули. Не будь его, я бы и не подумал о том, чтобы изучать историю и географию нашего острова и водить по нему группы заинтересованных людей, которые готовы за это платить. Промышлял бы, как отец Василики, рыбной ловлей, охотился с отцом, глядишь, уже бы семьёй давно обзавёлся…
        - Вообще-то я недавно этим делом занимаюсь,  - ещё более неожиданно признался Джон.  - Просто лошадей люблю. Да и куда мне ещё с такой физиономией податься?
        - А что с физиономией?  - искренне не поняла Василика.
        И тут наш Харон[25 - Мифологический перевозчик через Стикс  - реку мёртвых.] ни с того ни с сего расчувствовался и поведал нам свою непростую историю жизни. Сейчас, когда я это вспоминаю, мне по-прежнему непонятно, как так получилось. Видимо, сама необычность обстановки и наше внимательное молчание произвели на него должное впечатление и заставили разоткровенничаться. Говорил он довольно сбивчиво, поэтому воспроизвести здесь его речь я при всём желании не смогу, но суть помню достаточно хорошо, чтобы в нескольких предложениях суммировать почти час нашего тогдашнего разговора. Родился Джон на западе, в Санестоле, откуда уже через несколько лет был увезён матерью на большую землю, в Англию, поскольку родители его устали от постоянных домашних скандалов и решили расстаться. Собственно, в Англии он и получил своё имя. При рождении его назвали Бронни, однако поскольку такова была воля отца, матери оно быстро разонравилось, и когда они вдвоём обосновались на новой родине, она заставила сына стать обычным Джоном. Вообще-то обосновались они втроём, так как мать недолго проходила «в девицах»: к ней
посватался хозяин того питейного заведения, куда она опрометчиво устроилась подрабатывать официанткой, а поскольку на горизонте других предложений не было, она быстро согласилась. Джон отчима невзлюбил. Тот казался ему слишком старым и слишком наглым. Мать, когда он пытался ей на это указать, только цыкала, злилась и говорила, что он ничего не понимает и что ему вообще лучше заниматься уроками, а не лезть не в свои дела. Чем-чем, а уроками Джону хотелось заниматься меньше всего. В школу он ходил исключительно потому, что там можно было подраться. Повод не имел значения. В младших классах это была его щуплость и небольшой рост. В классах постарше  - девочки. Сперва лупили его, но довольно скоро роли поменялись. Район, где они жили, был не слишком благополучный, и ему не составило большого труда найти ребят, которые, промышляя мелким воровством, в свободное время ходили в подвальный зальчик, где старый боксёр по кличке Хук за бутылку чего-нибудь покрепче учил их всяким разным бойцовским приёмчикам. Жили они тогда в городке Честер, что почти на границе с Уэльсом, одном из немногих, до сих пор обнесённом
крепостной стеной. На этой самой стене произошла та злосчастная драка, в которой по злосчастному недоразумению погиб один из его приятелей, оступившийся и сорвавшийся на булыжники мостовой. Виновных вычислить не смогли, однако парень оказался племянником начальника местной полиции, так что досталось всем без разбора. Джона и его подельников упекли в нечто вроде исправительной колонии для малолетних. В этом месте мне пришлось его прервать и пояснить Василике, что на континенте с преступниками борются тем, что сажают их в тюрьмы, откуда они не могут выйти в течение разных сроков, пока всё государство оплачивает их тамошнее пребывание, кормит и поит. Если же преступники там трудятся, то им ещё и деньги какие-то платят. Василика удивилась, но Джон подтвердил правоту моих слов и продолжил свой рассказ. Там, где он провёл почти два года, считалось не тюрьмой в буквальном смысле, однако приятного для подростка в жизни по правилам зверинца было мало. Учёбу он, понятное дело, забросил, зато среди его дружков по несчастью оказалось несколько азиатов, один из которых до посадки тренировался в клубе восточных
боевых искусств и неплохо работал ногами. Свободного времени было довольно много, ребята его не теряли и постоянно занимались, оттачивая друг на друге кто что умел. За весь срок мать ни разу Джона не навестила. Когда же он в конце концов вышел на свободу, проведя за решёткой меньше, чем полагалось, поскольку выяснились какие-то смягчающие обстоятельства, то поехал не домой в Честер, а последовал совету своего азиатского приятеля и отправился прямиком в Лондон, где отыскал клуб, передал кому надо привет, и был зачислен в команду. Понимать это надо было так, что клуб оказался не шарашкиной конторой, а вполне серьёзной организацией, где проявившие себя перспективными бойцами ребята получали поддержку, включая финансовую, тренировались, даже жили и столовались, но за это должны были участвовать в различных турнирах, как легальных так и полулегальных, отрабатывая постой синяками, потом и кровью. Это было всё-таки лучше тюрьмы и уж тем более лучше «отчего» дома. Кроме того, дела у Джона пошли на удивление хорошо, он открыл в себе новые стороны, увлечённо занимался и постепенно стал уверенно побеждать
многочисленных противников. Его заметили, в клубе появились важные дядечки в костюмах, и в итоге он оказался проданным новым хозяевам, как позже выяснилось, американцам, которые увезли его к себе.
        - Вы были в Америке?!  - восхитилась Василика, памятуя о так захвативших её рассказах Гордиана.
        - Я не только был в Америке, детка, я отымел Америку,  - не слишком галантно ответил Джон, и я впервые увидел, как он улыбается. Улыбка заставила меня поверить в то, что он не шутит.
        Высказывание его означало, что на протяжении пяти с лишним последующих лет он постоянно дрался на ринге и в октагоне по разным правилам так называемых смешанных единоборств и, по его словам, всякий раз выходил победителем. Я прикинул то, что знал по этому поводу, и пришёл к выводу, что он должен был неплохо зарабатывать. Поинтересовался, так ли это. Он сказал, что не просто так, а очень даже так. Он мог позволить себе жить в роскошном доме, имел в гараже машины на каждый день недели, поддерживал тесные отношения с призёршами конкурсов красоты и ни в чём себе не отказывал. У него даже было своё небольшое ранчо в Калифорнии, где он в качестве любимого хобби разводил лошадей. Его настолько увлекли воспоминания, что мне стало казаться, будто шуба рядом с нами пуста и что её обладатель сейчас там, в Америке, среди своих богатств, лежит в шезлонге на краю голубого тёплого бассейна, попивает через жёлтую соломинку коктейли и разглядывает поверх солнечных очков лоснящиеся формы загорелых русалок.
        - Что же произошло?  - уронила его с небес на землю Василика.
        - А произошло то, что рано или поздно должно было произойти…
        Джон получил травму. Причём не в схватке, а на тренировке. Потом ещё одну. И ещё. Потом проиграл бой, второй, третий. Внезапно выяснилось, что за всё нужно платить, а платить нечем. Закончились рекламные контракты. Его никто больше не спонсировал. О нем в одночасье взяли и забыли. Это было страшно. Он хотел начать распродавать имущество, но тут выяснилось, что по каким-то так ихним законам оно ему и так больше не принадлежит, а переходит в собственность банка, где у него был зачем-то открыт счёт. В итоге его ободрали, как липку. Дошло до того, что Джон обнаружил себя в не шезлонге у бассейна, а не пойми в чём и не пойми где лежащим на земле под открытым небом и сжимающим в руке недопитую бутыль с пахучей гадостью. Так он лежал, таращился на равнодушные облака, и ему пришёл на ум странный вопрос: «Почему я до сих пор жив?». Почему не последовал примеру многих себе подобных и не свёл счёты с жизнью? Что удержало? И тогда он вспомнил про родной остров, где не был с самого детства. Не Англию, не мать, а именно Фрисландию. Он понял, что от последнего поступка его крепко удерживало то, что один
американский писатель называл «зовом предков». А когда он это понял, пути назад уже не было. Вернее, не было ничего, кроме пути назад. Чтобы наскрести на билет в один конец, он пошёл на преступление и ограбил дом управляющего того самого банка, который лишил его всего. С чувством выполненного долга он, не теряя времени, погрузился на самолёт и через несколько часов приземлился в аэропорту Рейкьявика. Уже там, в Исландии, он почувствовал себя гораздо лучше. А когда на исходе следующих суток сошёл с корабля на родную землю, разрыдался от счастья и поклялся никогда больше её не покидать. Блудный сын отыскал постаревшего отца, который так и не женился повторно, зато, вы не поверите, занялся разведением лошадей. Он принял сына, помог снова встать на ноги, и вот теперь, когда отца уже нет в живых, Джон по-своему продолжает их семейное начинание, занимаясь извозом на собственном зилоте, запряжённым собственными кобылами. Не ахти как прибыльно, но вольному воля, да и добрым людям помощь.
        Пока Джон всё это нам рассказывал, я вспоминал, как он недавно прыгал между деревьями с ружьишком, без малейшего зазрения совести и без страха паля по стрелявшим во все стороны врагам. Обычный наш мужик, который живёт по совести и никого не трогает до тех самых пор, пока ни тронут его или при нём. Я ни секунды не сомневался, что история его жизни  - полнейшая правда. Вот только интересно понять: он там поначалу резко выделился, а потом так же резко не прижился. Из-за чего? Я чувствовал, что виноваты фрисландские корни, вот только в чём: в первом или во втором? Меня этот вопрос раньше никогда не волновал, но в дорожных разговорах сперва с Гордианом, а теперь с кучером я начал невольно примерять на себя их судьбу, точнее, ту её часть, которая была связана с жизнью в других странах. Смог бы я так же? Стану ли уезжать, если представится такая возможность? Достаточно ли мне того, что я имею здесь? За Джона выбор сделала его мать. Гордиан мотанул в Штаты по собственному почину, за специальным образованием. В итоге оба вернулись с багажом, вероятно, весьма ценных знаний, однако вернулись, как и мой
родной дед. Стоит ли мне как-нибудь попробовать нечто подобное? Или никуда не рвущиеся отец с матерью  - более достойный пример? Я не знал. Я только чувствовал, если так можно выразиться, две вещи: что меня тянет в странствия и что долго быть оторванным от нашего острова я не смогу.
        Хорошая погода в тот день продержалась до самого вечера. Как я уже, кажется, говорил, притом, что Фрисландия вообще-то маленькая, разница в климате между её севером и югом довольно ощутимая. Когда после короткой стоянки мы с Василикой, поблагодарив Джона за приятно проведённое в его кампании время, пересели к нашим спутникам, я завёл разговор на эту тему, и все на удивление охотно её подхватили. Мы, конечно, не англичане, однако за неимением ничего лучшего, всегда готовы с удовольствием порассуждать о погоде и при этом проявляем завидное единство взглядов, поскольку ни один северянин не станет спорить с южанином о том, что погода на севере лучше погоды на юге. Это само собой. Интерес в, казалось бы, столь односторонней беседе возникает из-за того, что северяне, в отличие от южан, соглашаясь в целом, умеют указать на отдельные детали, которые показывают выгоды именно северного климата. Правда, в нашем случае никакого серьёзного разногласия не возникло, так как Кукро уже мыслил себя почти южанином, а его родители (кстати, его мать настолько свыклась с ездой, что то и дело оживала и принимала участие
в нашем разговоре) из солидарности с ним чаще соглашались с нами, нежели находили поводы перечить. Стоит ли говорить, что мы мило коротали время, каждый по-своему старясь забыть пережитые неприятности, когда Джон по собственному почину, а не по нашей просьбе остановил зилот и сообщил, что готов выслушать пожелания. Речь шла о выборе, который нам предстояло сделать и сделать незамедлительно: либо мы делаем привал ещё на одну ночь на постоялом дворе, который ждёт нас через милю, либо полагаемся на его, Джона, сноровку и несгибаемую выносливость лошадок, и смело едем в ночь, чтобы попытаться добраться до Окибара ещё сегодня. Мужчины дружно замолчали, предоставив выбор нашим спутницам. Василика сказала, что нужно ехать. Тандри её поддержала. Мать Кукро была явно не в восторге, поскольку Джон предсказывал ещё часа три с лишним постоянной езды, однако вслух возражать не стала, и мы самоотверженно тронулись дальше. На месте Василики я бы не стал так рваться в Окибар. Вероятно, она не представляла себе, что нам ещё предстоит поездка до моей деревни, а среди ночи, даже южной, не так-то просто найти попутку.
И тут нежданно-негаданно сказал своё слово Гордиан. А слово его заключалось в том, что сегодня все ночуют у них. Я понял, что гостеприимство Тандри, пригласившей всё семейство наших попутчиков остановиться у них на неопределённый срок, не давало ему покоя, а после дилеммы, озвученной Джоном, как раз подвернулся случай доказать жене, что он тоже не лыком шит и думает о ближних. Тандри, конечно, мужа поддержала и обняла Василику как лучшую подругу. Я смотрел на них, улыбался и в душе очень надеялся на то, что всё это искренне.
        Чтобы скоротать оставшееся время, расскажу-ка я вам пока о том, что собой представляют наши города и в особенности Окибар. Ясное дело, если вы приехали к нам из Парижа либо Лондона, то города как такового можете вообще не заметить. Мне даже приходилось слышать от наших туристов с континента фразы типа «крепостишка с домишками». Говорили они это тихо, чтобы никого не обидеть, но я бы и не обиделся, потому что они, конечно, правы. Городами мы называем поселение, центром которого, действительно, выступает крепость. Или хотя бы её остатки. Как в Окибаре, где каменная кладка стены в почти не тронутом виде сохранилась на протяжении двухсот шагов, а остальное срыто и разобрано. Поскольку до нас дошли именно каменные крепости, меня давно точило подозрение, что они не такие древние, как я рассказывал нашим гостям. Древние были бы деревянными, но таких не осталось вовсе. Исчезновение деревянных построек во всём мире принято списывать на пожары. Трудно не согласиться. Правда, у нас каждый пожар на счету, и, кроме событий «войны Кнут-Кнута», никаких рассказов о существенных потерях зданий в пламени лично мне
не попадалось. Это я всё к тому, что доподлинной даты постройки крепостей вы от меня не ждите. Вера в изустную традицию и отсутствие летописей датировку только усложняют. Поэтому для себя и своих слушателей я придумал хитрую систему, позволяющую мне не привязываться к столетиям и годам: о становлении каждого города я рассказываю, основываясь на существующих мифах и легендах. Можно им верить, можно подсмеиваться, но с меня взятки гладки. Что касается непосредственно Окибара, то из многих сказов и сказок я выбрал один миф и одну легенду. Разница, как вы, должно быть, понимаете, в том, что миф  - это сказка о том, во что хочется верить, но чего явно не происходило, во всяком случае, в том виде, в каком она до нас дошла, а легенда  - это сказание, в котором действуют вполне реальные персонажи, правда, тоже не всегда доказуемые исторически. Так вот, почти все наши немногочисленные города овеяны легендами, однако не про все сложены мифы. Окибар  - занятное исключение. В основе его зарождения лежит и миф, и легенда. Если рассматривать миф, то дело было так. Всё тот же знакомый нам по рассказу Уитни земляной
червь Ибини повадился нападать на обитателей Фрисландии, особенно на тех, кто жили на побережье. Теперь, вспоминая эту легенду, я думаю, что речь идёт о том времени, когда он вернулся их океана на заселённый потомками Сварта и Локи остров, хотя раньше я как-то не придавал большого значения датировкам, поскольку вообще-то о заселении Фрисландии у нас бытует несколько легенд, причём разных. Что и понятно, если принимать во внимание многочисленность этапов этого самого заселения силами совершенно чуждых народов, каждый из которых принёс свою «правду» и географически занял относительно удалённые друг от друга места, прежде чем объединиться и стать тем единым сообществом, которое мы являем собой сегодня. Но вернёмся к мифу. Окибаром звали доблестного богатыря, который решил победить прожорливого червя. Как-то раз, когда Ибини по своему обыкновению подплыл к берегам Фрисландии, он с удивлением увидел сидящего на камнях у самой воды безоружного человека, который не только не выказывал признаков страха, но даже не обращал на чудовище внимания. Поражённый Ибини не стал сразу набрасываться на жертву, как делал
обычно, а поинтересовался, почему Окибар не бежит от него. «А что мне от тебя бежать?», отвечал ему богатырь, «Ты червяк и коротышка. Я тебя одним махом убить могу». «Это я то коротышка!», обиделся червяк, ударил хвостом по воде, и волна от этого удара дошла до берега только к вечеру. Тут я не готов спорить, если кто мне возразит, что едва ли и червь, и Окибар стали бы так долго ждать, но миф есть миф, слов не выкинешь. А богатырь наш ухом не повёл, только ухмыльнулся и показал пальцем в небо. «Вот», говорит, «ежели сможешь достать до купола и утащить из чертогов Создателей Миров какую-нибудь вещицу, которой у нас на земле нет, тогда, так и быть  - поверю, что ты гигант, и сражусь». Ибини сильно разозлился, однако Окибар его не боялся, и пришлось червю доказывать, что он настоящее чудовище. А богатырь всё смотрел на то, как вытягивается из воды тело червя, тянущегося к высокому небу, и посмеивался в бороду. И если поначалу Ибини был такой толщины, что мог бы запросто проглотить четверых коней, стоящих рядом, то постепенно он становился всё тоньше и тоньше, а когда до купола оставалось всего ничего,
Окибар вынул из-за пояса охотничий нож и без труда перерезал червя, который стал к тому времени не толще сосновой иголки. Так хитрый Окибар победил глупого Ибини, спас Фрисландию, и в честь него назвали наш южный город. Причём у этого мифа есть коротенькое, но важное продолжение, поскольку оказалось, что червяк успел-таки дотянуться до покоев Создателей Миров, и когда Окибар его убил, он как раз тащил в зубах Неведомое, чего у нас отродясь не видывали. Ибини от боли распахнул пасть, и Неведомое провалилось через дырку в куполе, полетело вниз и врезалось метеоритом в землю. Именно на месте его падения благодарные потомки построили первую крепость и назвали её в честь Окибара. Когда туристы спрашивают меня, что это было, я заговорчески, почти как Окибар, улыбаюсь и веду их в Старый Замок, стоящий посреди бывшей крепости. Это довольно красивое сооружение с колоннами и арками, слегка напоминающее подобное ему в итальянской Флоренции, только выглядящее значительно старше. Возможно, потому, что флорентинцы свой Палаццо Веккьо иногда реставрируют, а мы нет. И вот там, посреди центральной залы, в полу, я
показываю им отверстие, через которое, если лечь и заглянуть внутрь, можно увидеть при свете подвальных свечей здоровенный кусок оплавленного железа. Благодаря свечам и необходимости ложиться на пол кусок этот на всех производит довольно сильное впечатление. Для его усиления я вынимаю из кармана обыкновенный компас и показываю всем желающим, что северная стрелка на площади всей залы отказывается искать север и поворачивается исключительно к камню, точнее, к метеориту. Некоторые туристы спрашивают, почему мы продолжаем называть его Неведомым, если это обычное метеоритное железо, обладающее магнитными свойствами. У меня ответа нет. Просто нам так нравится. Хотя сегодня мы, разумеется, понимаем, что картина падающего с неба метеорита и тянущегося за ним длинного огненного хоста, скорее всего, и подвигла наших предков к сочинению мифа о черве. До встречи с Уитни я, кстати, про него больше не слышал и даже не подозревал, что его звали Ибини. Таков был миф. Легенда же повествует о том, как в наших краях давным-давно сошли на берег со своих не то дромонов, не то килсов, не то холков, не то нейвов, одним
словом, быстроходных деревянных кораблей ирландские вожди с дружинами и первым делом разбили лагерь, чтобы вторым делом отвоевать эту часть суши у любого, кто попытается указать им путь обратно. Если бы они высадились севернее, вряд ли в то время там нашёлся кто-нибудь, кто стал бы им перечить, но они облюбовали юг, и за него надо было ещё посражаться. Не прошло и ночи, как пятеро дружинников, коротавших время в карауле у костров, были найдены со стрелами у кого в спине, у кого в груди, у кого в шее. Протрубили тревогу, однако нигде никого не нашли. Осмотр стрел ничего не дал: стрелы как стрелы, разве что наконечники не каменные, и не железные, а костяные. На вторую ночь расставили больше постов, однако под утро история повторилась с той лишь разницей, что тела ещё пятерых дружинников оказались подвешенными за шеи на суках. Вожди собрали совет и стали решать, как быть. Один сказал, что нужно срочно бежать из этих проклятых мест и вообще возвращаться домой. Другой согласился с тем, чтобы свернуть лагерь, однако лишь затем, чтобы пройти вглубь острова и там разбить новый. Третий вождь предложил
разделить дружины поровну, оставить одну половину в лагере, а вторую отправить на поиски невидимого врага. Наконец, четвёртый вождь сказал, что ничего делать не надо, кроме как всем провести следующую ночь без сна и посмотреть, что из этого выйдет. Тут я обычно спрашивал своих слушателей, чьё предложение, как им кажется, было принято. Мнения всегда разделялись, а правыми оказывались те, кто соглашался с четвёртым вождём. Воины провели без сна всю ночь, и ничего не произошло: к утру все были целы и невредимы. Решили продержаться и вторую ночь. И снова никого не убили. Зато к концу третьего дня все были настолько обессилены вынужденной бессонницей и постоянной бдительностью, что многие, не дожидаясь темноты, полегли, где стояли, и заснули. Наутро стало ясно, что план провалился: те, кто остались коротать третью ночь у костров, просто исчезли без следа. Вожди снова собрались на совет. Первый уже не говорил, а умолял своих братьев одуматься и бежать с острова. Второй настаивал на походе дальше. Третий по-прежнему предлагал разделиться. Четвёртый вождь не сказал ничего, потому что той ночью он тоже пропал.
В этом месте я опять обращался к своей группе, и наиболее проницательные со смехом выдвигали предположение, что на сей раз ирландцы пошли по третьему пути. Так оно и было. Двое вождей, первый и третий, остались с дружинами сторожить лагерь, а второй, самый отважный, углубился в лес. Больше его никто не видел. И вовсе не потому, что он не вернулся, а потому, что когда он, напротив, вернулся несколькими днями позже с известием, что ему и его дружине удалось не только выжить в лесу, но и отбить там у врага добротную деревянную крепостишку, его встретили тишина и безлюдье: оставленный лагерь был пуст. Вождь сперва подумал, что товарищи его бросили и всё-таки сбежали от греха подальше, однако остовы сожжённых у берега кораблей красноречиво рассеивали эти подозрения. Тогда потрясённый до глубины души вождь вернулся в свою крепость и зарёкся рано или поздно разгадать тайну гибели товарищей. Крепость же, как вы, вероятно, уже поняли, и стала прообразом нашего Окибара, в названии которого безошибочно угадывается oaky bar, то есть «дубовая балка», хотя, насколько мне известно по разговорам с Кроули,
на ирландском «дуб» вовсе не oak, а dair. Так что, возможно, уцелевшие колонисты были совсем даже не ирландцами, но выдававшими себя за них англичанами. Примечательно, что тайна так и осталась тайной, хотя ходили и ходят множество предположений. На мой взгляд, это лишний раз доказывает, что упомянутая легенда не выдумана, а основана, как говорится, на реальных событиях. Иначе разгадка была бы обязательно предложена. Звучали объяснения, конечно, и в этом случае, причём самые разные и противоречивые. Начиная с того, что всё было подстроено тем вождём, который исчез из лагеря первым, и заканчивая, само собой, предположением о вмешательстве потусторонних сил, не допустивших инородцев. Почему потусторонние силы использовали стрелы с костяными наконечниками и в итоге один из четырёх отрядов всё же допустили, сторонники этой теории предпочитали не уточнять. Я в подобных случаях стараюсь ничью сторону не занимать и излагаю всё с оговоркой, мол, говорю, как слышал. Туристам нашим такой подход может не нравиться, но, с другой стороны, я же вижу, насколько сильнее действует недоговорённость. Один учитель истории
из Германии приезжал к нам целых три раза и всякий раз подробно рассказывал мне, что ему удалось узнать. Он, оказывается, разрабатывал направление, которое назвал «прецедентной историей» и которое, ясное дело, зиждилось на понимании исторических процессов через их повторяемость. Какой из всего этого прок, не знаю, однако ему такой подход представлялся единственно правильным, более того, он давал определённые результаты. Выяснилось, например, что схожие легенды свойственны некоторым островным племенам Индонезии и Багам. Думаю, это и понятно: они там постоянно мигрируют с острова на остров, вот и случаются всякие пропажи. Однако немец делал иные выводы относительно причин описанных событий. Он дотошно наложил на карту мира сетку с энергетическими точками Земли, называемыми то «местами силы», то «чакрами», и пришёл к глубокомысленному заключению о том, что наш Окибар находится рядом с одной из них. По его словам, ирландским завоевателям не повезло оказаться там в период повышенной активности Луны, и в итоге пострадал их рассудок. Немец был даже уверен в том, что они не только поубивали друг друга,
но и в приступе отчаяния сами сожгли свои корабли. Выжили лишь те, кто успел уйти с того проклятого места. Я был рад за него. И за себя. Туристы, которые посещают нас по три раза, птицы редкие и крайне выгодные. Впоследствии мы списывались с ним через интернет, и он хвастался, что написал-таки книжку по своей теории и упомянул в ней Фрисландию как пример исторической схожести, вызванной условиями жизни. Едва ли он когда-нибудь получит за неё Нобелевскую премию, но мне было приятно. Сегодня я обязательно упоминаю об этом, когда слушатели настаивают на продолжении разговора о неудачливых ирландцах.
        Когда подъезжаешь к Окибару, особенно ясной ночью, сначала над макушками деревьев возникает золотистое зарево. Помню, когда увидел его впервые, наивно решил, что это закат, о чём сказал вслух и тут же попал впросак, поскольку если на юг Солнце когда-то и закатывалось, то очень давно, в допотопные времена. Теперь всё чаще на запад. А если кроме шуток, то Окибар по праву считается самым ярким городом на острове. Старожилы считают, что это объясняется нашим врождённым желанием помогать морякам ориентироваться в прибрежных водах, хотя более научное объяснение связано с тем, что течение Южной реки мощнее остальных, и оттого турбины нашей станции по выработке электричества крутятся быстрее.
        Как я уже сказал, города у нас строились вокруг крепостей. В Окибаре, кроме двухсот метров стены, с древних времён сохранилась центральная башня, отдалённо похожая на те странные каменные минареты, которые можно встретить и сегодня по всей Ирландии, как, например, в знаменитом местечке Глендалох, о чём я разговаривал с Кроули выше, когда, если помните, рассматривал его альбом. Наша башня тоже круглая, только гораздо шире ирландских и потому производит впечатление не ракеты, а скорее гигантского колодца или кружки. Как раньше, так и теперь там заседает совет старейшин. Несколько раз мне удавалось договариваться и проводить в ней экскурсии, а однажды нас там даже встретил сам Альберт Нарди, один из наиболее уважаемых патернусов и по совместительству дед Гордиана. Встреча была разыграна как случайность, Альберт Нарди оказался приятно удивлён интересом гостей и к зданию, и к происходящему в нём, так что, несмотря на преклонный возраст, взял у меня бразды правления и сам провёл нас по залам и лестницам, рассказывая и показывая наиболее примечательные, на его взгляд, места. Мы увидели не только Главную
Залу, где принимались и принимаются многие судьбоносные решения, но также Залу Даров, Оружейную и Залу Свитков. В Зале Даров хранится, например, чаша, много лет назад подаренная Окибару исландским ярлом Инги Магнуссоном, поскольку именно здесь, у нас, а не на севере, вопреки правилам фолькерула, разрешился опасный конфликт между Фрисландией и нашим безпокойным соседом. В Оружейной собрана интересная коллекция луков, мечей и топоров, которыми наши предки отстаивали свою свободу. Отец мне рассказывал, будто один из тамошних мечей выкован моим прапрапрадедом, причём не по материнской, а именно по его линии. Не знаю, Альберт Нарди ничего такого не сказал, а я спросить постеснялся. Что касается Зала Свитков, то существование его вовсе не умаляет того факта, что мы практически лишены литературы и литературного языка, уповая на устную традицию. Среди так называемых «свитков» преобладают не столько летописи, как можно было бы подумать, сколько послания, полученные советом от правительств других стран. На видном месте  - документ, выданный американским военным правительством моему деду Бору в связи
с получением звания и ордена во Второй мировой. Пока дед был жив, сертификат хранился у нас дома, но потом мать решила, что так память об её отце сохранится лучше. Альберт Нарди не преминул сообщить о моей шапочной причастности к победе над нацизмом, и слушатели даже поаплодировали. Вообще же дед Гордиана сам накануне предложил мне через Тандри завести мою группу в башню совета, когда узнал, что среди туристов будут не только двое бывших дипломатов из Англии, но и его, если можно так выразиться, коллега из Санестола, решивший прокатиться в наши края вместе со всем большим и шумным семейством. Старику зачем-то нужно было произвести на гостей определённое впечатление. Я у Тандри потом поинтересовался подробностями, однако она тоже их не знала. Могу лишь догадываться, что Альберту Нарди предстояло осуществить что-то важное в Санестоле, и он хотел заручиться знакомством и поддержкой. Кстати, упомянув сейчас эту фамилию и размышляя о наших городах, я прихожу к заключению, что их становление напрямую зависело от силы и могущества того или иного рода. Действительно, если, скажем Василикины Варга или мои
Рувидо не слишком выпячивали себя, им в прямом смысле слова «на роду было написано» жить до скончания века в деревне, тогда как те же Нарди, проявлявшие себя на протяжении истории громче и наглее, возвышались над городами или  - ещё короче и точнее  - над родами. Честно говоря, родословную семейства Нарди я знаю разве что понаслышке, но, как я уже упоминал, связь с полулегендарными римлянами-завоевателями делала их особенными среди равных. Достаточно сказать, что кто-нибудь из Нарди обязательно был патернусом в Окибаре. Они всегда что-нибудь возглавляли, кем-нибудь руководили, всегда были в гуще событий, чем упрочили свой авторитет неимоверно. Никому не казалось странным, почему у Нарди всегда не один, а много домов, причём самых больших и лучших, почему все вопросы торговли в городе решаются исключительно через них, почему именно они выступают крупнейшими частными заёмщиками даже в тех случаях, когда совет отказал просителям в помощи, наконец, почему они так часто повадились покидать наш остров и месяц, год, а то и несколько проводить на чужбине, набираясь уму-разуму и налаживая невидимые мосты.
Если бы кто-нибудь, кроме Гордиана, взял в свои руки развитие у нас интернета, я бы очень удивился. Конечно, это мог бы быть его брат, его дядя или племянник, но обязательно Нарди. Ещё примечательнее то обстоятельство, что уже на моём веку влияние Нарди стало выплёскиваться за границы Окибара и проявлять себя в других городах, например, в Бондендии, где при непосредственном участии отца Гордиана (и сына Альберта) открылась верфь для изготовления дорогих деревянных яхт, заказы на которые приходили исключительно с большой земли. Известно, что в Бондендии лучшие столяры и плотники, а также, пожалуй, лучший на острове лес для корабельных дел, но каким боком там оказались Нарди? Я даже, помнится, как-то поддел на эту тему Гордиана, который не повёлся, а лишь заметил, что фолькерул «ограничивает юрисдикцию советов исключительно по вопросам судопроизводства и никак не регламентирует географию коммерческой активности». Так и сказал! Я настолько поразился, что запомнил всю формулировку слово в слово. Хотя, по сути, он был прав. Разумеется, прав. Нарди не ошибаются.
        Вторым примечательным местом в Окибаре считается порт. Если вы внимательно читали легенду об ирландцах, то не могли не задаться вопросом, каким образом крепость, построенная вдали от берега, в лесу, смогла стать центром портового города. Ответ прост: потомки первых поселенцев пролив Анефес прокопали. Остров Монако, собственно, и был тем местом, где ирландцы высадились. Вероятно, когда начались работы, из сентиментальных соображений его решили оставить. Гейзеры, опять же. Вообще-то я не знаю, как тогда выглядела береговая линия. Возможно, это была узенькая коса, заканчивающаяся тем, что сегодня известно как Монако, и таким образом титанических трудов её разрушить не составило. Возможно, я ошибаюсь, и работа была проделана поистине гигантская. В любом случае сегодня мы имеем дело с проливом и бухтой, которых природа не создавала. Все остальные города строились изначально на берегу. Именно поэтому они лишь незначительно дотягиваются до соседних лесов, тогда как наш первозданным лесом окружён с трёх сторон. По меркам Фрисландии порт у нас большой: длина причального фронта составляет больше километра.
Глубина зависит от высоты прилива, которая колеблется, как и повсюду в наших северных широтах, от двух до четырёх метров. В малую воду глубина у причалов показывает порядка семи метров. В принципе порт рассчитан на одновременный приём дюжины небольших сухогрузов и рыболовных судов, правда, я не помню, чтобы когда-нибудь видел его заполненным под завязку. Недавно там открылись две неплохие харчевни с морской кухней, причиной чему, как я скромно считаю, стали визиты моих групп. Раньше, когда их не было, никто из местных по этому поводу не переживал, поскольку у нас вообще-то принято столоваться дома. Но трактир Кроули и еда моей матери производили на наших гостей такое благоприятное впечатление, что они, не найдя ничего подобного в столь важном месте, каким является порт, удивились, причём, вслух, кто-то их услышал, кому-то рассказал, и за несколько месяцев спрос родил предложение. Кстати, Нарди не имеют к этим харчевням ни малейшего отношения. Ими владеют представители другого влиятельного рода  - Поджи. Тоже, разумеется, с римскими корнями. Про них я при случае как-нибудь ещё расскажу поподробнее,
а пока вернусь в зилот, потому что мы почти доехали.
        К исходу нашей утомительной поездки, пришедшемуся на позднюю ночь, все пассажиры, за исключением меня и отца Кукро, спали, безвольно раскачиваясь на сидениях. Поскольку я ехал спиной, приближение Окибара стало для меня приятной неожиданностью. Отец Кукро оживился, наклонился к окну, перехватил мой вопросительный взгляд и бодро кивнул, мол, приехали. И сразу, как по мановению волшебной палочки, дорога слева и справа ожила, нас стали встречать и обгонять другие зилоты, крики кучеров переплетались со шлепками хлыстов, лошади, которые больше не могли бежать так прытко, как привыкли, возбуждённо фыркали, колёса сплошным морским прибоем мололи многострадальный гравий, и спящие стали один за другим просыпаться, жмурясь на мелькающие за окнами огни. Гордиан зевнул, потянулся и в итоге сориентировался раньше остальных. Он приоткрыл окошко за спиной кучера и поинтересовался, куда тот намеревается нас доставить.
        - За ваши деньги  - куда желаете,  - ответил тот и добавил:  - Но вообще-то мой маршрут заканчивается, как всегда, на рыночной площади.
        Поскольку все мы были приглашены ночевать сегодня у моей сестры, а жили они нельзя сказать, чтобы в центре, Гордиан закутался потеплее и перебрался на козлы, чтобы показывать дорогу. Зилот почти сразу резко свернул вправо, потом влево, наша укаченная дама охнула, но не успела ни пожаловаться, ни прилечь, как всё разом остановилось. Дверцы распахнулись, впустив свежий лесной воздух и далёкие шумы с дороги. Мы были на месте.
        Так вот, я не дорассказал. Города в нашем понимании  - это не только сами крепости (или их руины) и непосредственно примыкающие к ним жилые постройки. В черту того, что зовётся «городом», попадают также близлежащие деревни, которые составляют естественные районы, в отличие от настоящих деревень специализирующиеся на каком-нибудь отдельном ремесле: в одной деревне-районе преобладают охотники, в другой  - рыболовы, в третьей  - технари (бывшие кузнецы и им подобные), в четвёртой живут мастерицы шить, прясть и вязать одежду, в пятой  - животноводы и так далее. Кто что лучше умеет делать, иначе говоря. Жители же «настоящей», родовой деревни вроде моей или Василикиной, занимаются всем подряд, кто во что горазд. В итоге, как вы можете догадаться, между деревенскими и городскими постоянно ведутся споры о том, кто лучше. Споры, разумеется, безсмысленные, поскольку очевидно, что качество продуктов отдельно взятого ремесла, конечно, лучше там, где им занимаются все, но зато я ответственно заявляю, что в деревнях мы гораздо ловчее, смекалистее и… ладно, не буду тратить время на несущественные для моей
истории детали. Скажу только, что городские почему-то всегда считают, будто мы им завидуем. Уж если кому завидовать, то таким семействам, как Нарди или Поджи. Они, точнее, их дома, представляют собой третью составную часть городской застройки. Потому что это даже не дома, а целые многоэтажные имения со своим самодостаточным хозяйством, возвышающиеся над садами и огородами, причём исключительно собственными, а не соседскими за неимением таковых. Никаких заборов вокруг, конечно, однако добраться до них кроме как по одной-единственной подъездной дороге проблематично, а иногда и опасно, поскольку можно нарваться на бдительных сторожей и связанные с этим неприятности. У Нарди таких поместий было аж три: в одном жили Гордиан с Тандри, в другом  - родители с его младшими братом и сестрой, в третьем  - упомянутый патернус Альберт Нарди, с кем  - не знаю. По расстояниям между ними получалось, будто одна семья живёт всё равно что в разных деревнях, однако они оказывались в черте города, и считалось, что правила фолькерула не нарушаются.
        Я почти уверен, что в Кампе и Рару есть свои «Нарди», только едва ли нашим спутникам они были знакомы, если судить по тому откровенному восторгу, который охватил их при виде высоченного терема, колоннами на крыльце и флигелями напоминающего зубастого хищника, упершегося мордой в землю и с вытянутыми подковой лапами. Всё это было сложено из массивных дубовых брёвен, идеально выстругано и ярко раскрашено, что не бросалось в глаза ночью, но обязательно произведёт впечатление на постояльцев утром при солнечном свете. Я чувствовал, как Василика сильно сжимает мне руку. Мать Кукро забыла о своём недуге и громко восхищалась размахом жилья. Её муж помалкивал, вероятно, подсчитывая в уме, чего и сколько им бы пришлось продать, чтобы попытаться приобрести для сына нечто подобное. Один только Джон с невозмутимым видом помогал Гордиану выгружать наш багаж. Помотавшись по Европам и Америкам, он, наверняка, видывал постройки и похлеще.
        - Куда вы поедите в такую темень?  - обратилась к нему Тандри.  - Сена вашим лошадкам мы найдём, а вы сами отдохнёте хоть как следует. Оставайтесь.
        - Нет, хозяюшка,  - ответил Джон, передавая мне мой драгоценный  - или злополучный  - свёрток.  - За приглашение оно, конечно, спасибочки, но у меня на сегодня в вашем городке намечены кое-какие планы. Поэтому не стану вас стеснять. Счастливо оставаться.
        С этими словами он пожал всем мужчинам руки, шепнул что-то на ухо Кукро, пружинисто запрыгнул обратно на козлы, и ставший нам чуть ли не родным зилот быстро покатил прочь. Про него все скоро забыли, поскольку настало время располагаться в доме. Гостям отвели две спальни на первом этаже. Хозяйская опочивальня находилась на втором. Нас с Василикой по-родственному поселили в левом флигеле, предоставив две комнаты. Нарди блюли традиции: не женаты  - ночуйте отдельно. Формальности были соблюдены. Остальное целиком и полностью зависело от нас, поскольку во флигеле мы до утра будем одни. Тандри сказала, что покажет дом завтра, а пока готова угостить желающих отваром из трав с мёдом и пожелать спокойной ночи. Возражать никто не стал, поскольку день, проведённый сидя, утомил всех. Признаться, я тоже в тот момент больше всего мечтал о том, чтобы прилечь. Поэтому, убедившись в том, что Василика устроена и ни в чём не нуждается, и проверив лишний раз сохранность свёртка, сиротливо сложенного в углу, поспешно разделся, повалился ухом на подушку, кажется, натянул повыше одеяло и… проснулся. Накануне я забыл
не только закрыть ставни, но и зашторить окно, отчего лучи восточного солнца безжалостно вспороли мой глубокий сон и настойчиво потянули прочь из постели. Вероятно, с Василикой произошло то же самое, поскольку, когда я умылся и выходил из общей ванной комнаты, она со словами «Привет, соня!» прошмыгнула из коридора мне за спину и щелкнула замочком. Я даже ответить не успел. В следующий раз я уже увидел её в гостиной, где к моменту моего появления закончился завтрак. Действительно, оказалось, что хоть меня и разбудило солнце, оно было далеко не утреннее, а почти дневное. Кукро ушёл в университет с кем-то там пообщаться на тему поступления. Его родители тоже собрались и готовы были отправляться на поиски квартиры. Они ещё раньше подобрали несколько вариантов, а теперь, когда нашли необходимые деньги, пришло время принимать окончательное решение. Тандри и тут в долгу не осталась. Она подняла трубку стоявшего здесь же, в гостиной, телефона, попросила соединить её с номером некой Лоры Линч, подмигнула мне, а когда услышала на том конце голос подруги, поинтересовалась, не знает ли она какого-нибудь
симпатичного жилища в виде дома или квартиры поближе к университету. Невидимая Лора, вероятно, сверилась со своими записями и сообщила (как мы потом узнали из уст Тандри), что да, есть, и дом, и квартира: квартира буквально на университет смотрит и располагается на втором этаже общественной кирпичной постройки; дом  - чуть подальше, деревянный, но в отличном состоянии и, разумеется, попросторнее квартиры да ещё с участком практически готовым под огород. Потом последовало самое интересное для меня и полезное  - для наших гостей: когда Тандри напрямик спросила о цене, Лора уточнила, будут ли покупки делаться от имени Нарди или кого-то ещё. Похоже, моя шустрая сестрёнка расклад знала, потому что, не моргнув глазом, пояснила, что Нарди. Надо знать наши порядки. Это вам не континентальное безобразие, когда упоминание известной фамилии моментально подбрасывает сумму сделки на порядок, а её обладатели часто этим даже бахвалятся. У нас всё наоборот: если ты известен, значит, заслуживаешь всяческой поддержки. Циники, полагаю, скажут, мол, само собой, а то кто бы иначе лез в сепсусы, фортусы и прочие патернусы,
однако хочу их заверить в том, что это не так. Не нужно думать, будто подобные должности предполагают нечто схожее с должностями президентов, премьеров, архиепископов или пап. Когда у нас появился интернет, я несколько раз понаблюдал, как в разных странах выбирают руководителей государств и, мягко говоря, удивился тому, что тамошние граждане в массе своей верят в то, что участвуют в выборах. Особенно удручила меня Америка, где избирательная система устроена таким образом, чтобы победу одерживал нужный кому-то кандидат вне зависимости от количества голосующих за него людей. У последних создаётся ощущение, будто они высказали свою волю, однако эта воля остаётся на дне бутылки, а через узкое горлышко просачиваются те, на кого оказывают влияние совершенно другие механизмы. Даже не смешно. Смешно, что американцы этого не видят и не понимают. У нас подобного просто невозможно хотя бы в силу того, что наш фолькерул признает только открытое голосование. Тут уж нельзя ни смухлевать, ни подговорить. Тех, кого не знают, причём исключительно с лучшей стороны, никогда никуда не выберут. Поэтому, если ты, скажем,
Нарди, тебя все знают и уважают и, соответственно, идут навстречу, потому что упомянуть потом при случае, мол, а я тут дом Нарди помогла присмотреть, почётно и выгодно: раз тебе доверились такие люди, видать, с тобой и правда можно иметь дело. Та же Лора Линч шла навстречу моей сестре хоть и из корыстных побуждений, но с правильным посылом. Одним словом, когда Тандри повесила трубку и назвала предложенные цены, стоявшие в дверях старики переглянулись, отец тяжело опустился на стул, а мать бросилась обниматься да целоваться, называя мою улыбающуюся сестру красавицей, спасительницей, волшебницей и много чем ещё. Оказалось, что если варианты этой самой Линч им подойдут, они смогут сэкономить не меньше трети заготовленной суммы. Я же тем временем размышлял о странностях технологического прогресса, позволивших мне накануне позвонить Кроули напрямую, просто набрав номер конторы на телефоне, установленном где-то в глубинке, а моей сестре, живущей в городе да ещё в доме столь продвинутого в технических вопросах мужа, просить кого-то её соединить. Ответа я не знал и никаких выводов тогда не сделал, ибо
спохватился, потому что если Кроули мою просьбу выполнил, в чём я не сомневался, то родители уже сильно переживают по поводу моего отсутствия. Я резко засобирался, что не ускользнуло от внимания Василики. Каково же было моё приятное изумление, когда она сообщила мне, что Тандри уже обо всём успела позаботиться: оказывается, Кроули сам позвонил ей ещё рано утром и выяснил, что с нами всё в порядке. Моя совесть была спасена. Тем не менее, я счёл непозволительным злоупотреблять родственным гостеприимством, обнял сестру, пожал руку заглянувшему в гостиную Гордиану и сказал, что мы с Василикой отчаливаем.
        - Не лучший вариант,  - заметил Гордиан, поняв меня буквально.  - На лошадках быстрее будет.
        Вероятно, он по-прежнему считал меня юношей не слишком далёким и предположил, будто я собираюсь нанять в порту лодку, чтобы доплыть до нашей деревни. Присутствовавшая при нашем разговоре Тандри подошла к вопросу с практической точки зрения и велела Гордиану проводить нас в конюшню, где у них специально для таких целей была удобная повозка и обученный человек, он же конюх, он же кучер. Самой ей предстояло закончить с квартирными делами, а посему мы снова обнялись, на сей раз окончательно, и Гордиан безропотно выполнил поручение. Конюх оказался молодым пареньком, который всё сразу понял и мигом запряг послушную огненно-гнедую конягу с красивой рыжей гривой в легкую двухместную коляску на четырёх тонких колёсах. В утлый багажник мой свёрток не поместился, поэтому пришлось класть его под ноги. Прощание получилось довольно скомканным. Как мне показалось, Гордиан слегка стеснялся Василики. Он буднично пожелал нам счастливого пути, велел Альдору (так звали конюха) нигде не задерживаться, поскольку у них с Тандри были планы на вечер, закрыл за нами ворота и махнул рукой, правда, как истый фрисландец,
не как на континенте, то есть не из стороны в сторону, а нам вдогонку, символично посылая попутный ветер. Ветер, разумеется, оказался встречным, однако я к нему привык, а Василика, только что покинувшая промозглый север, и вовсе наслаждалась, откинувшись на удобную спинку сиденья, заложив руки за голову и улыбаясь на небо.
        - Давно на конюшне?  - поинтересовался я у Альдора, чтобы он не чувствовал себя лишним.
        - С детства,  - оглянулся тот через плечо.  - А, вы про работу?.. С весны. Коняшек люблю. У вашей сестры они какие-то все удачные, аж любо-дорого. Вон Бегунью возьмите: неделя как ожеребилась, а уже хоть бы хны, сама в хомут просится.
        Я не уточнил, имеет он в виду ту самую лошадь, что сейчас тянула нашу коляску, или ту, чьё желание хомута так пока желанием и остаётся, поскольку задал вопрос, который занимал меня с того момента, как Тандри упомянула о конюшне:
        - А почему вы не повезли их в Рару сами?
        - Так они в самую Рару ездили!  - откровенно изумился Альдор.  - Не, я не в курсах. Мне говорят, я делаю. Не говорят  - своими делами занимаюсь. Да и на чём бы я их в такую даль повёз?
        - Разве это единственная коляска?
        - Бричка-то? Нет, конечно. Ещё парочка есть. Но только далеко на них кататься не стоит. Летом ещё куда ни шло, а нынче, как я слышал, там уже заморозки по ночам, так что радость невеликая. Лучше не рисковать. Я бы сам тоже зилотом поехал.
        В принципе, он, конечно, был прав. Если у тебя есть транспорт, совершенно необязательно, что ты будешь им пользоваться во всех случаях жизни. Хотя косвенно наш кучер подтвердил, что свою поездку моя сестра держала от окружающих в тайне.
        - Как зовут твоих родителей?
        Василика поменяла позу и теперь сидела прямо и так же прямо смотрела на меня.
        - Хэмиш и Эрлина…
        Она воспользовалась тем, что сейчас никто на нас не смотрел, притянула меня к себе за рукав и сладко поцеловала. А я тем временем всё мучился одной мыслью, которая не давала мне покоя вот уже второй день: стоит ли рассказывать ей о существовании Ингрид или положиться на авось. Родители всегда учили говорить правду, мол, так и правильнее и проще  - не нужно постоянно что-то придумывать и выкручиваться. При этом явно сами этого правила придерживались не всегда. Значит, опыт жизни научил их, что иногда стоит слукавить. Если я сейчас слукавлю, сможет ли наша связь с Ингрид остаться для Василики тайной? Только если мы сразу же уедем жить к ней в деревню, чего я делать совершенно не намеревался. Значит, правда скоро откроется. И вот тут-то и окажется, что лучше было признаться сразу, нежели оставлять на неопределённое потом, потому что тогда Василика решит, что раз я такой, мне нельзя доверять. Уф, кто бы мне помог с этим разобраться! Как вы думаете, что я сделал? Правильно, положился на авось.
        Какой бы ни была вчерашняя дорога до Окибара, по сравнению с нашей её можно было назвать идеальной. Кроули который год бился со старейшинами за то, чтобы сделать проезд туристов до нашей конторы комфортным, однако постоянно чего-то не хватало, и в итоге коляску  - простите, бричку  - нещадно трясло и качало на ухабах. Пока удалось добиться лишь того, что было завезено достаточное количество гравия, так что дорога сделалась более или менее проездной в дождь. Василику это забавляло, она хохотала, один раз чуть не прикусила язык, зато можно было не искать повода обниматься и всячески нежничать, помогая друг другу не вывалиться наружу. Мне пришлось даже сделать мягкое замечание Альдору, чтобы он не так гнал.
        Первыми, кого мы встретили на подъезде к деревне, были Льюв с сестрой. Ингрид узнала меня издалека, радостно вскинула руку да так и застыла, заметив ту, что сидела рядом со мной и обнимала за плечи. Проехать мимо и не остановиться было невозможно. Альдор неохотно натянул удила, когда я его об этом попросил.
        - По грибы?  - поинтересовался я у своих друзей как можно более буднично.
        - Грибы уже собрали,  - заметил Льюв, откровенно рассматривая мою спутницу.  - Как съездил?
        Они ведь оба прекрасно знали, куда и зачем я еду, а Ингрид даже хотела отправиться вместе. Как чувствовала! Родители не пустили. Пожалуй, в душе я им за это был даже признателен, хотя…
        - Превосходно!  - Я решил спрятать свою растерянность за приподнятым настроением.  - Шеф будет доволен. Новый маршрут открыл. Кстати, вот, познакомьтесь, Василика.
        Я не знал, как её представить. Моя новая знакомая? Моя главная находка? Моя будущая жена? Когда не знаешь, что сказать, лучше не говорить ничего.
        - А это мои хорошие друзья, о которых я тебе рассказывал.  - Не помню, чтобы что-то про них вообще ей говорил, но она могла забыть, а у меня вырвалось машинально и, кажется, очень удачно.  - Льюв и Ингрид, его сестра. Ты бы видела, как они мчат по горным стремнинам на нашем каяке!
        - Я тоже пробовала,  - будто не ощущая неловкости, подхватила Василика. Она перегнулась через меня и протянула руку новым знакомым.  - Айнара Нурдли знаете?
        Айнара Нурдли у нас на острове почитают, как героя. Ещё бы, призёр олимпийских игр в Мюнхене по горному слалому! Не все точно знают, где находится Мюнхен, но Нурдли  - это Нурдли!
        - Он давнишний приятель моего отца. Одно время меня учил. Говорил, я способная. Как-нибудь посоревнуемся, хорошо?
        Я следил за лицами слушателей. Удар был явно ниже пояса. И не только потому, что задевал их самолюбие, поскольку Нурдли, своего кумира, они видели только издалека, но и потому, что давал понять: моя спутница  - девушка не робкого десятка и приехала, чтобы остаться всерьёз и надолго.
        - Ну что, ехать будем?  - напомнил о себе Альдор.
        Я готов был его обнять. Мы наскоро попрощались и покатили дальше, благо оставалось каких-то два поворота и вот она, отчая деревня, по которой я неожиданно соскучился и которой сейчас слегка опасался.
        - Эта Ингрид твоя девушка?  - будничным тоном поинтересовалась Василика.
        - В смысле?  - прикрылся я фиговым листком удивления.
        - Пока мы разговаривали, она на тебя даже не взглянула. Обычные друзья так себя не ведут. И угадала?
        В её голосе не было напряжения, не было волнения. Она уже знала ответ и просто хотела, чтобы я сам его выложил. Мне оставалось прикинуться скользким угрём, которого инстинкт самосохранения заставляет сопротивляться из принципа, хотя судьба предрешена, а разделочный нож занесён.
        - Я знаю её с детства. Мы дружим, я же сказал…
        - Хорошо. Я поняла. Кажется, мы приехали.
        Альдор притормозил на том месте, где раньше не было ничего, а теперь перед трактиром и нашей конторой образовалась небольшая площадь, как в маленьком городе, уже одним своим существованием демонстрирующая, кто здесь главный. Некоторые наши соседи даже умудрялись в хорошие дни выставлять тут свои самодельные прилавки, создавая ощущение рыночной суеты. Сегодня был один из таких дней. Я поблагодарил Альдора, пригласил его зайти перекусить, он поначалу даже замялся, но потом уверенно сказал, что ему пора и укатил восвояси. Мне же первым делом предстояло избавиться от не то драгоценной, не то просто тяжёлой ноши. Взвалив свёрток на плечо, я побрёл к приоткрытым дверям конторы, над которой с недавних пор висела красивая деревянная табличка, а на ней моей не слишком умелой рукой было вырезано: «Кроули-тур». Надпись получилась слегка кривоватая и, хотя старику понравилась, он всё-таки распорядился залить все буквы краской, чтобы стало поярче. Василика послушно шла сзади. Мне не терпелось показать её Кроули, точнее, пронаблюдать за реакцией, когда он её увидит. Ждать пришлось недолго: при нашем приближении
хозяин конторы сам вышел на крыльцо, попыхивая трубкой. Я даже оторопел, потому что так шикарно он не одевался даже при посещении нас самыми именитыми гостями или когда сам ездил производить впечатление на старейшин. Похоже, Тандри основательно описала ему мой выбор, стоявший сейчас за моей спиной, и Кроули решил принарядиться. Чтобы ему подыграть, я не стал этим обстоятельством восхищаться, а оглянулся и потянул Василику к себе. В итоге получилось, что я обнимаю её за талию.
        - Ну что, блудный сын, заходить будешь или прямиком к родителям?
        Кроули медленно и красиво выпустил изо рта тучку дыма. Зажатой в кулаке трубкой он при этом постукивал о перила, что по моему опыту выдавало некоторое волнение.
        - Дядя Дилан, познакомьтесь…  - начал я.
        - Подойди ко мне, милое создание,  - распахнул руки Кроули, и мне только оставалось тихонько подтолкнуть девушку вперёд.  - Ты ведь и есть та самая Василика, которая завладела сердцем моего юного друга?
        - Та самая,  - ничуть не смутившись, кивнула она, хитро зыркнув на меня и безропотно входя в стариковские объятья.
        А я ещё с дуру переживал всю дорогу, как её тут примут. Кроули между тем любовался вблизи лицом своей новой знакомой и украдкой показал мне из-за её спины большой палец, после чего взял девушку за руку и повёл в контору демонстрировать наше процветающее хозяйство. Усадив Василику за стол и налив в качестве угощения полный стакан морковного сока, он как бы невзначай заметил, обращаясь ко мне, что, мол, через пару дней с большой земли должна пожаловать очередная группа и что мне долго расслабляться не придётся. Только сейчас он обратил внимание на свёрток, который я, плотно закрыв за собой дверь, осторожно сгрузил с плеча на пол.
        - Твоя вторая по важности находка?  - поинтересовался он.
        - Можно и так сказать. Из-за неё мы и задержались. Точное из-за тех, кто хотел у нас её украсть.
        - Не нужно никого пугать раньше времени,  - вмешалась Василика, облизнув морковную губу.  - Мы этого точно не знаем.
        - Но догадываемся.
        - Меня не так легко напутать, как кажется,  - гордо заверил гостью Кроули и чинно подошёл ко мне. Я присел на корточки и развернул шкуру.  - Что это?
        - Главное, чтобы на это не попала вода. Похоже, эти железки работают как батарейка. Нас там в какой-то момент накрыл дождь, так оно таким разрядом долбануло…
        - Ясно. Положим пока в чулане, а там видно будет. А это что?
        - Шкура. Железка была в неё завёрнута. И всё это лежало в саркофаге с тяжеленной крышкой.
        Кроули пощупал кожу, осмотрел вышивку.
        - Интересно.
        - История того места ещё более интересна,  - заверил я.
        - А мне интересно, почему мой сын забыл поздороваться!
        Мы не заметили, как дверь открылась и на пороге появилась моя мать собственной персоной. Вероятно, она видела наш приезд из окна трактира, не выдержала и решила нагрянуть сама. Несмотря на сердитый голос, глаза её улыбались. Мы обнялись. Василика торопливо встала из-за стола и подошла. Мать повернулась к ней, и мне показалось, что они смотрят друг на друга целую вечность. Наконец мать протянула руку, а когда Василика в ответ пожала её, вздохнула:
        - И что ты только в нём нашла?..
        Все рассмеялись. Начало знакомству было положено. Оказалось, что отец вот-вот тоже должен подойти. Вероятно, по сообщениям из уст Кроули они уже поняли, что с их сыном происходит нечто серьёзное, и заранее подготовились. Пока тот занимал обеих женщин разговорами, я под шумок сходил в чулан и припрятал там наше подозрительное сокровище. Заворачивать в шкуру не стал, свернул и положил её отдельно. Чулан, как водится в наших местах, не запирался, так что я завязал на память узелок, чтобы переговорить об этом с Кроули. Времена явно менялись, а потому глупо было ожидать прежних нравов.
        Глядя на то, как моя мать воркует с Василикой, я невольно подумал об Ингрид, и мне стало её искренне жаль. Вот так же и она когда-то была принята в нашем доме, её любили и привечали, правда, Кроули, насколько я помню, вёл себя более сдержанно, а мать так часто не улыбалась. А сейчас она, ни в чём ровным счётом не повинная, брела где-то по лесу с братом, наверняка плакала, а он её утешал. Не помню, кто, но кто-то говорил, что, мол, нельзя строить своё счастье на чужом несчастье. Только как теперь это всё исправить?..
        Когда мы уже сидели за обеденным столом в трактире, подошёл отец. В отличие от матери, он тщательно старался сохранять серьёзность и стал расспрашивать Василику про её жизнь на севере, про семью, про то, что и когда там у них нынче ловится, посетовал на то, что давненько не заезжал в родные места, сразу же получил предложение погостить, сказал, что подумает, вспомнил про меня, поинтересовался, как мне там понравилось и как вообще прошла поездка, и удовлетворённо закусил ответ шматком парного барашка с редькой. Наибольшее удивление у меня вызывала Василика, за которую я дорогой несколько опасался и которая теперь вела себя за столом совершенно непринуждённо и расковано. Хотела  - улыбалась, хотела  - молчала, хотела  - задавала действительно интересовавшие её вопросы. Под конец трапезы она уже знала многое из того, что было изложено мной на предыдущих страницах и даже предложила тост за моего путешественника-деда. Мать, я видел, была тронута. Кстати, тостовать тоже было чем, поскольку мы в нашем трактире слегка поддавались влиянию континента, точнее, вынужденно подыгрывали наиболее требовательным
гостям, и мать втихаря ввела в меню несколько видов бражки по рецептам моей бабушки: из берёзового и кленового сока. Брожение она прерывала даже раньше положенного срока, и в итоге содержание в напитке алкоголя было весьма условным, не больше двух-трёх процентов, если выражаться научно, однако многим нравилось, а некоторые даже умудрялись слегка пьянеть, думая, вероятно, что им предложили пиво или вино. Не упустила Василика и шанса рассказать моим родителям о том, как понравилось ей в гостеприимном доме их старшей дочери, промолчав, разумеется, об интересном положении последней. Отец вслух задумался, зачем это Тандри да ещё с мужем потянуло не в самую хорошую погоду в такую даль, на что мы лишь плечами пожали и стали на два голоса описывать свои приключения, поиски пещеры, находку, разговор с колдуньей и его не слишком приятные последствия. Я хотел было смягчить некоторые подробности и соображения, которыми Василика делилась с посерьезневшими слушателями слишком, на мой взгляд, откровенно, однако передумал, поскольку речь вообще-то шла о нашей общей безопасности. Только добавил от себя, что мы
специально сгущаем краски, потому что вообще-то, скорее всего, целью нападения были деньги наших попутчиков, а вовсе не кусок железа и шкуры. Отец однако пообещал этим вопросом заняться и сказал, что наведёт справки о нашей знакомой с рынка через своих друзей из Кампы, чем заметно успокоил мать, которая уже давно не улыбалась.
        Чтобы перевести разговор на другую тему, я уточнил у Кроули, что за люди приезжают через два дня и какую хотят программу. Оказалось, это будут не совсем туристы: молодые исследователи из Чили, Аргентины и Штатов, которые занимаются сравнением флоры и фауны северных и южных полярных кругов и хотят на несколько дней встать у нас базой. Он предполагал, что работы будет немного  - помочь расположиться, помочь со снабжением, помочь с перемещением по острову  - зато их спонсирует не то канал «Дискавери», не то журнал «Нэшнл Джеографик», одним словом, деньги у них, кажется, водятся, так что безпокойство того стоит. Василика очень заинтересовалась, но тут же попала впросак, поинтересовавшись, откуда они знают наш язык. Мы дружно подавили улыбки, и я мягко пояснил, что очень часто с нашими туристами мы вынуждены общаться на их общепринятом языке, то есть, по-английски. Для Кроули, ирландца по происхождению, он почти что родной, а я его тоже выучил, говорят, сносно, по книжкам и практикуясь с гостями. Василика ещё пуще оживилась и попросила нас с Кроули о чём-нибудь поговорить. О чём разговаривают истые
англичане, когда говорить не о чем? Разумеется, о погоде. Мы и поговорили. Василика смотрела на нас во все глаза и слушала во все свои милые ушки, которые у неё в этот момент даже слегка зарделись.
        - Похож на наш, но наш красивее,  - был её вердикт.
        Кроули в шутку предложил ей догадаться, что мы сказали, и она на удивление много смогла слёту перевести.
        - У тебя способности,  - заметила мать, предлагая подлить ей бражки, но Василика вежливо отказалась.
        На первых смотринах не принято говорить о вещах серьёзных, в смысле, семейных. Считается, что всему своё время. Для начала нужно просто приглядеться да прислушаться, после чего родители могут сделать выводы насчёт кандидатуры невесты и поделиться ими с сыном. Окончательное решение принимал он сам, но мнение родителей, особенно положительное, испокон века было той основой, от которой следовало отталкиваться. Это я к тому, что никаких вопросов по поводу наших с Василикой планов за обедом не поднималось. Мы просто смогли почувствовать друг друга и, кажется, остаться довольными. Единственной сложностью, сложностью сугубо формальной, было то, что при смотринах внутри одной деревни обе стороны оставались до поры до времени жить по-прежнему порознь, в отцовских домах, встречаясь днём и неохотно расставаясь ночью. В нашем же случае мы такой роскоши себе позволить не могли, и Василика должна была остановиться у нас, чего требовали уже другие неписанные законы  - законы гостеприимства. Даже если бы у меня был свой дом (у меня он формально был, тот самый, который мать время от времени сдавала постояльцам),
Василике пришлось бы жить с моими родителями. Я всё ждал, когда Кроули пошутит, мол, пусть наша гостья останавливается у него, но он сдержался, хотя иногда спошлить на ровном месте любил. Видать, сейчас доброе отношение было для него важнее сиюминутной забавы. Когда обед закончился, мать с Василикой остались в трактире прибираться, а мы втроём вернулись в контору, где отцу хотелось собственными глазами взглянуть на мою находку, раз она оказалась столь привлекательной для возможных похитителей. Если нам грозила опасность, он должен был сложить для себя представление о том, с чем имеет дело. Пользуясь случаем, я подробно рассказал легенду, услышанную от Уитни, и спросил, приходилось ли Кроули и отцу когда-нибудь слышать подобное. Оба признались, что нет. Когда в чулане мы снова разложили «ожерелье» и шкуру на полу, я показал им свой красный талисман на руке.
        - Видите различия с этой железякой?
        - Разве что в цвете,  - хмыкнул отец.
        - Уитни плетёт такие и продаёт. Называет их «Пламенем Тора». При этом она ни словом не обмолвилась про саркофаг в пещере, а когда мы спросили её прямо, сказала, будто была там последний раз полвека назад и никаких саркофагов не видела.
        - Если ты не ошибаешься, то мне в такие совпадения тяжело верится.
        - Вот и я о том же! Она наверняка всё прекрасно знала и потому послала за этой железкой погоню.
        - Или за шкурой,  - неуверенно предположил Кроули.
        - За шкурой?
        - А ты приглядись повнимательней к вышивке. Ничего не напоминает? Что внутри кругов изображено?
        Я честно пригляделся, однако, кроме собачьих фекалий на двух тарелках и трёх блюдцах, так ничего и не увидел, о чём откровенно заявил вслух.
        - Слепец,  - лаконично заключил Кроули, ничуть не стесняясь присутствия моего отца, который продолжал разгадывать узор.  - Никогда глобуса не видел?
        - Глобуса?
        - Глобуса. Если посмотреть на него сверху. В просторечье называется «азимутальная проекция». Самая важная, кстати, проекция  - для нужд мореплавания и авиации.
        - Почему? Глобус же так не раскроется, если его по меридианам разрезать.
        - Говорят, всё равно, наиболее правильная.
        - Я думал, глобус и есть самая правильная проекция, потому что он  - уменьшенная модель Земли…
        - Выходит, не все с этим согласны.  - Кроули разгладил вышивку шершавой ладонью. Я уже тоже видел под ней очертания Африки, Америк, Австралии.  - Только непонятно, на кой шут их здесь пять.
        - Может быть, их забыли вырезать,  - выдвинул гипотезу отец.  - А где Антарктида?
        - Ну, её в таких случаях обычно изображают кольцом, опоясывающим остальные материки. Вот она, видите, идёт по кругу рамкой. Но почему пять?
        - Насколько она древняя, как думаете?  - спросил я.
        - Кто ж его знает?  - Кроули помял шкуру в пальцах, пощипал ворс, обнюхал.  - На кусочки не разваливается, труха не сыпется, эластична в меру. Жаль, мне не с чем сравнить. Был бы у меня кусок из какого-нибудь египетского захоронения…
        - Зачем египетское?  - сказал отец.  - У нас шкур навалом. Есть старые. Они пожестче этой будут. Только если их хорошо сразу выделать, они надолго мягкость сохранят. Время здесь неточный показатель. Кроме того, я согласен, что никто из нас понятия не имеет, что с ней будет, если её хранить закрытой от света и воздуха много лет внутри каменного ящика.
        Потом их внимание переключилось обратно на «ожерелье». Оба сели на корточки и стали трогать металлические пластинки и перебирать висюльки из смолы. Отец заставил меня повторить, при каких обстоятельствах у нас получился электрический разряд.
        - Похоже,  - заключил он, вставая и обращаясь не столько ко мне, сколько к Кроули,  - если эту штуковину поместить в какую-нибудь посудину с водой, она может снабжать нас бесплатным электричеством.
        Тут надо заметить, что за использование турбин на Южной реке мы все, кто пользуется электричеством, а таких неизбежно становится с каждым годом всё больше, исправно платим. Платим, как водится, в общую кубышку, платим немного  - как раз чтобы хватило на поддержание работы этих самых турбин и ребят, которые за ними ухаживают, однако отец был как всегда прав: зачем платить, если можно не платить. Кроули согласился, однако с убийственным равнодушием добавил, мол, хорошо бы нам при этом не оказаться в роли обезьян, забивающих гвозди в камень дрелью с победитовыми свёрлами. Очень может быть, сказал он, что вся эта конструкция сделана совсем в других целях, которые нам пока неясны, а производство электричества  - продукт побочный, который при чрезмерной активности может её просто-напросто разрушить. И тогда мы даже не поймём, чем владели в действительности. Отец замялся. Я пришёл ему на выручку и заверил их обоих, что по пути познакомился с головастым пареньком, который прекрасно разбирается во всякой технике и в случае чего может нам, вероятно, пригодиться. На том пока и порешили. Кроули обещал
подумать, как распорядиться моими находками, чтобы, с одной стороны, привлечь внимание, а с другой  - не привлекать внимания лишнего. Возможно, стоит держать их обе подальше, здесь, в чулане или в каком-нибудь ещё более укромном месте, зато широко демонстрировать на фотографиях в Интернете. Если кто захочет взглянуть на них воочию, показывать, но тихо, может быть, даже за отдельную плату. Про плату добавил Кроули, и я поспешил согласиться, лишь бы поставить в этом предварительном разговоре точку. Мне не терпелось решить вопрос с Василикой, точнее, увидеться с ней. Оказалось, что в чулане мы провели достаточно времени для того, чтобы они с матерью навели марафет в трактире, поэтому, когда мы вышли на свет, обе уже поджидали нас, о чём-то мирно воркуя. Кроули торжественно заверил меня в том, что на сегодня-завтра даёт мне отгул, но потом ждёт с новыми силами обратно  - помогать телевизионщикам. Мы пожелали ему хорошего дня и все вчетвером направились к нам домой.
        Как выяснилось, ещё до нашего приезда родители успели решить, кому и как расположиться, так что мы оказались просто поставленными ими перед приятным фактом: Василика остановится прямо у нас, как если бы она была мне родной сестрёнкой. Думаю, расторопная мать предварительно всё-таки прозондировала почву у соседей и пришла к выводу, что сегодня уже никто на подобное смотреть косо не станет. Для неё это было важно, и очень хорошо, что всё вышло так, а не иначе. Василика ни о чём подобном даже не подозревала и просто радовалась жизни и нашему гостеприимству. По дороге она подмечала разные особенности обустройства нашей деревни по сравнению с её, задавала вопросы, уточняла, одним словом, оставалась самой собой, что, как и мне, моим родителям не могло не понравиться. К вечеру мне даже стало тщеславно казаться, что они после знакомства с Василикой ещё больше зауважали меня, сумевшего отыскать в далёкой северной глуши такую драгоценность. Я, конечно, шучу. Просто воспоминания о тех днях и сейчас переполняют меня ощущением нескончаемого счастья. Поскольку вообще-то даже самое счастливое счастье оттого
и счастье, что не вечно.
        Вечер, утро и весь последующий день мы провели с Василикой неразлучно. Отец каким-то образом заметил, что я слегка нервничаю и потому напускаю на себя слишком независимый вид, и по секрету посоветовал оставаться самим собой и «быть с девушкой поласковее», чему я был только рад. Сперва мы прогулялись по деревне, вовсе не для того, чтобы все нас видели, а чтобы познакомить её с обстановкой, с пляжем и с нашим спокойным заливом. Василике нравилось всё. Она сияла, улыбалась, держала меня за руку и была необычайно хороша. После прогулки, которая в другое время заняла бы не более четверти часа и которая продлилась почти до обеда, мы заглянули в трактир, где оказалось на удивление немало посетителей, и Василика сразу же отправилась на кухню помогать моей матери. Впоследствии я узнал, что она заодно кое-что подсказала в отношении готовки тех или иных блюд, и её советы пошли на пользу. Когда зашедший под конец трапезы Кроули шепнул мне, что весь этот народ приехал к нам из Окибара, чтобы до вечера прокантоваться на Монако, я сразу же вызвался заменить его у штурвала парома, убивая тем самым двух зайцев
разом: Кроули был уже достаточно стар, чтобы радоваться подвалившей работёнке, а Василике поездка к тёплым гейзерам не могла не понравиться. Так оно и вышло.
        Надо сказать, что паром у нас хоть и старенький, но мощный и надёжный, оснащённый дизельным движителем и двумя аппарелями[26 - Мостки для захода и схода с судна; в архитектуре им соответствует «пандус».], так что ему совершенно неважно, плыть вперёд носом или кормой. Не слишком широкую палубу мы в своё время накрыли брезентовым навесом на случай дождя, а стоящая посередине ходовая рубка всегда напоминала мне капитанский мостик и маяк одновременно. Паром был настолько удобен, что с управлением и швартовкой без особых трудностей мог справиться один матрос, то есть я. Василику, когда мы отплыли, я, конечно, пустил порулить, а сам покрутился среди пассажиров и удостоверился в том, что это несколько городских семей, которые решили хорошо провести, быть может, последний солнечный денёк в том году. Для меня это открытие означало, что моё участие в их времяпрепровождении должно быть минимальным, поскольку они всё знают, во всяком случае, знают, чего хотят. Собственно, Кроули ещё на причале, пожимая мне руку, сказал, что за экскурсию никто не платил. Таким образом, мой отгул не был ничем нарушен, и просто
проходил за чужой счёт. Я вернулся к штурвалу, точнее, к Василике. Мы стояли рядом, смотрели с высоты на медленно приближающийся берег, и она поинтересовалась, почему Монако так называется. Для неё я был готов вести экскурсию не только безплатно, но практически вечно, и потому напомнил, что не то греческий, не то латинский корень «моно» говорит об «одиночестве» или «единственности» предмета. Я рассказал, что на континенте есть целое карликовое государство с почти таким же названием, которое пошло от «одинокого Геракла», вернее, от его «одинокого дома»  - монойки или монойкос  - как на местном лигурийском говоре называли посвящённый ему тамошний храм. Правда, была ещё связь со словом «моноэки», а это уже означало скорее «однополый», но этимологи старались об этом не думать. Легко предположить, что наш Монако тоже унаследовал смысл «места для уединения». Тогда Василика спросила, что в нём такого необычного, раз столько народу разом хочет туда попасть. Я думал преподнести ей это как сюрприз, но уж коль скоро разговор зашёл, мне пришлось пояснить, что нас там ждут горячие источники с двумя весьма
активными гейзерами. В источниках можно купаться, причём круглый год, поскольку они не замерзают и даже не остывают. Василика сперва обрадовалась, но сразу же поникла, вспомнив, что для купанья у неё ничего нет. Ещё бы у человека с севера было при себе что-то для купанья! Мне стало её жаль, и я признался, что на всякий случай прихватил с собой длинную рубаху сестры. Мода на купальники и вымученный загар к нам как-то не дошла, так что летом желающие искупаться делали это либо в уединённых местах голышом, либо в лёгкой верхней одежде  - на общих пляжах. Купальни при гейзерах были, разумеется, общими.
        Пока мы беседовали, паром приблизился к причалу вплотную, я сбросил ход и побежал выкладывать за нос кранцы[27 - Швартовочные буи, смягчающие столкновение судна с пирсом.]. Крикнул Василике, чтобы она глушила мотор, сам перепрыгнул с концами на пирс и как мог ловчее и надёжнее набросил их на два швартовых пала, которыми служили мощные бревна, вбитые глубоко в грунт. Я даже не поленился приставить щитки, предотвращавшие возможное перебегание туда-сюда вездесущих крыс. Пассажиры перешли по мосткам на пристань, и мы с Василикой повели их в глубь острова, которая вообще-то находилась в десяти минутах неспешной ходьбы от берега. Как я уже говорил, гейзеров у нас два. Я также упоминал, что по решению старейшин их оставили в первозданном покое, запретив строить поблизости что-либо для более цивилизованного отдыха, нежели трапезы у костра и ночёвки в палатке. Собственно, именно поэтому здравомыслящие гости теперь наедались заранее, а ночевать не оставались вовсе, посвящая всё отведённое до вечера время купанию на открытом и прохладном воздухе. Купаться здесь, действительно, было весьма удобно. За много
лет своего существования оба гейзера, расположенные рядом, образовали живописный пригорок, похожий на муравейник, из которого строго вверх били по очереди то струя шипящей воды, то  - горячайшего пара. Затем по «муравейнику» вода стекала в почти круглый кратер неизвестной мне пароды, напоминающей затвердевшую глину. Это и была та самая природная ванна, в которой могло одновременно умещаться не менее двадцати человек. Снизу земля также подогревалась, так что вода, доходившая мне в самом глубоком месте до пупа, никогда не остывала. Когда бассейн переполнялся, она лилась многими ручейками дальше, точнее, ниже, сперва в несколько мелких ванночек, где любила резвиться детвора, а потом прочь от гейзеров, пропадая в высокой траве и стекая между прибрежной галькой в холодные волны пролива. Единственное, что нам позволили привнести в нетронутость здешней идиллию  - это соорудить за деревьями, обступившими маленькую долину, загородку для переодевания и «нужный домик». Делали мы их в своё время с Льювом и Кроули из подручных материалов, то есть, практически из веток, чтобы никто потом не упрекнул нас в допущении
на остров «цивилизации». Зато теперь, привозя сюда очередную группу, я чувствую себя хозяином положения, поскольку при желании могу утаить существование этих удобств, и тогда… Хотя, нет, обычно среди пассажиров всегда находится какая-нибудь мамаша, которая обязательно поинтересуется:
        - А где тут… ну, вы понимаете?
        Приходится объяснять всем. Но я не злой и не получаю удовольствия о созерцания человеческих мучений.
        Сегодня подобная мамаша, когда мы уже, переодевшись, нежились в бассейне, раскинув руки и мечтательно устремив очи в далёкое небо, кашлянула и спросила, сколько мы с Василикой уже женаты.
        - Вы так хорошо смотритесь, ребята! Глядя на вас, я прям свою бурную молодость вспоминаю.
        Когда Василика рассмеялась и призналась, что мы знакомы (сколько?) три дня, женщина чуть не захлебнулась.
        - Тогда у вас всё впереди,  - выдохнула она, делая вид, что полощет рот, и побрела к своему лысоватому прошлому.
        Было решено оставаться на острове до заката, чтобы понаблюдать, как Солнце опустится за набегавшими у горизонта тучками. У двоих гостей я даже заметил фотоаппараты. Да уж, прогресс при всём желании не остановишь! Воспользовавшись случаем, поинтересовался, где они обрабатывают плёнки и печатают фотографии. Один, фотоаппарат которого напоминал маленький чёрный ящичек на ремешке, похвастался, что у него поляроид, который делает моментальный снимок, правда, увы, в одном-единственном экземпляре. Второй счастливчик удивился моей неосведомлённости, поскольку, оказывается, вот уже несколько месяцев как в Окибаре открылась мастерская, в которой плёнки проявляют и печатают. Мы разговорились, и выяснилось, что владеет мастерской брат моего собеседника. С одной стороны, это означало, что я дурак и теперь могу не тратить время на пересылку плёнок в Исландию, как раньше. С другой, что с этим братом можно и нужно наладить отношения, поскольку он должен быть заинтересован в нас как в поставщиках клиентов не меньше, чем мы в нём. Парень, с которым я разговаривал, в два счёта меня понял и пояснил, где его брата
найти. Если приезд завтрашней группы меня не сильно отвлечёт, я подумал, что смогу наведаться к нему, не откладывая. Все стояли на темнеющем берегу (сидеть было уже холодновато), смотрели на закат, я обнимал Василику за плечи и в какой-то момент сказал первое, что пришло на ум:
        - А горизонт-то ведь и в самом деле прямой.
        - Что ты имеешь в виду?  - не поняла она, оглянулась, и мы случайно встретились губами.
        - Ну, ты же видишь,  - продолжал я после поцелуя,  - что он не дугообразный, как должен быть, если наша Земля круглая.
        - Разве она круглая?
        Я рассмеялся.
        - Ты чего?  - Глаза Василики блеснули огоньками умирающего светила.
        - А ты чего?
        - Почему круглая?..
        - А ты разве не знаешь?
        - Нет.
        - И тебе никогда не рассказывали, что мы живём на шаре?
        - На каком шаре? Как можно жить на шаре?  - Она поняла, что я не шучу, и призадумалась.  - Тим, ты что, серьёзно? Где ты его видел?  - Повернувшись к воде, добавила:  - Я верю тому, что есть. А шара, кажется, там никакого нет.
        - А если нет шара, и Земля плоская, значит, у неё есть край, которого почему-то тоже никто не видел,  - возразил я.
        - Но тем не менее это не мешает нам всем говорить «на краю света» или «исчезнуть с лица земли». Что-то я не представляю себе лицо, которое бы занимало собой всю голову. Бррр…
        - Однако ведь точно также говорят «кругосветное путешествие», «вокруг земли».
        - И что с того? Ты разве не можешь пройтись вокруг этого острова, обойти его вокруг. Он круглый, да, но не шар. «Вокруг» и значит «по кругу». Разве нет?
        Впоследствии Василика призналась, что никогда не ходила в школу, что её учили бабушка и мать, а после того, как они с отцом остались вдвоём, ей уже было не до учёбы и не до книг, которых в их доме отродясь не водилось. Она знала исключительно то, что ей было нужно, и мало интересовалась непрактическими науками. По звёздам она ориентировалась прекрасно, луна и солнце служили ей подспорьем для разных работ на огороде, но о том, что все они кружатся относительно друг друга, она даже не задумывалась. Когда я попытался ей кое-что объяснить, она меня мягко прервала и, заглянув в глаза, спросила, какая разница, ходит ли Земля вокруг Солнца или Солнце  - вокруг Земли. До её вопроса я был уверен, что ответ очевиден, однако рот мой открылся, но звуков не произвёл. Я задумался. Всё это мне напомнило наши вечерние посиделки, вот так же, у воды, с Ингрид, когда она обливала водой свою грудь и рассуждала о том, как свет отражается от шара. Точно такую же комичную ситуацию описывает Конан Дойл, когда шокированный Уотсон впервые узнаёт о том, что его умнейший и проницательный друг Холмс понятия не имеет
о вращении Луны вокруг Солнца, а тот поясняет, мол, эта информация не несёт для него никакой практической ценности. На обратном пути, управляя неторопливым паромом, я продолжал размышлять, и меня осенила неожиданная догадка: ведь мы же думаем, что знаем, что Земля  - это кружащийся шар, совсем не потому, что видим её кривизну или как-то чувствуем, но исключительно потому, что нам об этом в самом детстве сказали, а мы поверили.
        На следующее утро я решил справиться о мнении Кроули. Мы зашли к нему вместе с неразлучной Василикой, и застали там Ингрид, которая нас чуть-чуть опередила под предлогом обговорить оплату новой окраски их с братом каяка, поскольку при последнем заплыве он сильно ободрался бортами и вид имел не настолько презентабельный, как хотелось бы спонсорам, то есть нам. Василика изобразила искреннюю радость, на что Ингрид ответила ей вымученной улыбкой. Вероятно, она осознала свою прошлую ошибку, и теперь как ни в чём не бывало заговорила со мной, спросила, как поживают гейзеры, и сообщила последнюю новость, о которой не успел сказать Кроули: группа телевизионщиков слегка задерживается. Поскольку каяк стоял во дворе, мы все вчетвером обсудили, что и как нужно сделать, и Василика вновь оказалась, на мой взгляд, на высоте, похвалив лодку в целом, но добавив кое-что от себя на предмет возможного улучшения скороходности конструкции, с чем Ингрид поначалу не согласилась, они слегка даже поспорили, но в итоге мнение Василики было принято как разумное. Я в их разговор не встревал, поджидая удачный момент, чтобы
сменить тему. Когда Василика что-то сказала, а Ингрид рассмеялась, я понял, что лёд растоплен, и обратился к Кроули, но так, чтобы слышали обе девушки:
        - Дядя Дилан, вы ведь знаете, что Земля круглая?
        - Ну, да, вчера, кажись, была…
        - А откуда вы это знаете?
        Кроули посмотрел на меня, заметил внимание со стороны наших слушательниц и с важным видом ответил вопросом:
        - Ты луну когда-нибудь видел?
        - И что?
        - А то, что тень на неё от Земли падает. И тень эта, между прочим, круглая. Достаточно?  - Он пригладил бороду, решив, что тема закрыта.  - Ещё вопросы?
        - А почему тогда древние наши предки, хоть на Луну и смотрели, ничего такого не замечали? Почему ни в одной легенде не говорится о шаре? Кто-то придумывал каких-то слонов, черепаху, столпы?
        - Дураки были, вот и не замечали.
        - Я могу вас тоже «дядей Диланом» называть?  - вмешалась Василика.
        - Называй, я не против.
        - А могу я вас попросить, дядя Дилан, оторваться от этого замечательного каяка и взглянуть на небо?
        Мы вышли из-под навеса, где до сих пор стояли, и Василика распростёрла руки и показала на то, что имеет в виду. Солнце на востоке уже выглядывало из-за макушек дальних деревьев, а в это же самое время в вышине почти над нашими головами бледнел буквой «С» убывающий месяц. Я наблюдал за Кроули. Он перевёл взгляд с Луны на Солнце и обратно. Подумал. Он продолжал молчать, размышлять и сравнивать, когда мы услышали тихий смех Ингрид.
        - Догадалась?  - оглянулась на неё Василика.
        Та кивнула и продолжала ждать, что скажет Кроули. Честно говоря, я пока тоже не до конца понимал, в чём суть, хотя и чувствовал подвох в чём-то элементарном. В конце концов, Кроули хмыкнул, почесал затылок и спросил:
        - Ты хочешь сказать, что освещена не та сторона луны, которая повёрнута к солнцу?
        Он был прав: солнце оказывалось справа от нас, а месяц смотрел влево.
        - И это тоже.  - Василика смотрела теперь на меня, ожидая услышать что-нибудь умное.
        Я судорожно пытался разгадать её небесный ребус, когда в мозгу что-то щелкнуло, и всё стало до смешного понятно.
        - Дядя Дилан,  - начал я так, будто давно уже всё понял и ждал лишь из вежливости,  - от чего сейчас падает тень на луну, если мы одновременно видим её и солнце?
        - Нуу,  - протянул Кроули, делая вид, что продолжает думать,  - нуу… да, пожалуй, тень вбок не откидывается. Странно. Что-то я такого раньше не замечал.
        - Получается, и свет не от Солнца, и тень не от Земли, правильно?  - подытожила Василика.
        Я видел, что Кроули слегка ошарашен открытием. Да нет, какое там «слегка»: он ещё долго стоял, смотря на оба светила, которые так подло его подвели, подыграв какой-то необразованной девчонке. Пришлось мне приходить ему на помощь и отвлекать от грустных мыслей разговорами о задерживающихся телевизионщиках. Кстати, задержались они вполне условно, всего на каких-то часа два-три, словно подгадывая, чтобы причалить в порт Окибара к ужину. Мы с Василикой встречали судно, прибывшее под канадским флагом, зная только, что ребят будет пятеро, старшего  - чилийца  - зовут Хуан Моралес. Именно его имя я жирно распечатал на нашем стареньком принтере и держал лист в руке, пока немногочисленные пассажиры спускались по деревянному трапу. Насколько я слышал, судно шло дальше, в Великобританию, а у нас останавливалось лишь на короткую дозаправку. Вы можете удивиться и спросить, чем это мы там могли его заправить, кроме как водой или битумом. Но дело всё в том, что в какой-то момент нашей недавней истории, незадолго до моего рождения, старейшины пошли на компромисс со внешним миром, который предложил им дилемму:
либо в ваши порты будет заходить по судну в год, не чаще, да и то случайно, либо вы позволите размещать в специальных прибрежных зонах наши цистерны с соляркой и мазутом, которые, разумеется, будете покупать у нас и хранить за свой счёт. Перспектива во всех отношениях была не радужная: отказаться от единственной связи с внешним миром или принять возможный риск загаживания острова по крайней мере в трёх местах. Самолёты у нас сесть не могли ввиду отсутствия аэродрома. Вертолёты даже если бы откуда-нибудь долетели, что вряд ли, то на последних каплях топлива и встали бы здесь на вечный покой. Оставались только корабли. Старейшины долго советовались и в итоге, скрепя сердце, согласились на цистерны, правда, снизив необходимый объём запасов почти в два раза. Насколько мы все знали, расходы на закупку топлива в итоге окупились довольно сносным количеством ежегодно заходящих в наши гавани кораблей, затаривавшихся пушниной, вяленой и солёной рыбой и даже битумом. Однако я снова отвлёкся…
        Хуан Моралес оказался совсем не таким, каким мы его представляли. Вместо чёрноволосого, носатого и смуглого индейца или испанца обязательно невысокого роста к нам подошёл высокий голубоглазый парень в ковбойской шляпе с огромным рюкзаком.
        - Привет, я Хуан,  - сказал он, пожимая мне руку и кивая Василике.  - Извините, что задержались.
        Следом за ним неторопливо брели его друзья: бородатый аргентинец Батиста, двое американцев  - высокий, как жердь, Билл и коренастый негр Макс  - а замыкала группу хрупкая чилийка Элла, которой Василика сразу бросилась помогать с её многочисленными пожитками. Поломавшись для приличия, та, в конце концов, отдала ей длинный парусиновый футляр на неудобных ручках-петлях, в котором, как потом выяснилось, лежала тренога для камеры. Кроули наказывал мне, чтобы я живее сажал гостей на зилот и вёз размещаться и ужинать к нам. Услышав о том, что им снова нужно куда-то ехать, Хуан от имени всей своей группы взмолился и попросил этого не делать. Они дико устали, укачались и мечтали лишь о том, чтобы побыстрее склонить голову на койку, которая бы стояла на неподвижной земле. На этот случай у «Кроули-тур» были всегда зарезервированы места в здешней гостинице с хорошими скидками. Пришлось звонить старику и сообщать о перемене в планах. Он ругнулся и высказал надежду, что наготовленное моей матерью к завтрашнему обеду не испортится. Перекусив на скорую руку и без особого аппетита, ребята разошлись по отведённым
им комнатам. Мы не видели их до утра. Хуан замешкался, просил простить за возможные неудобства и в двух словах обрисовал стоявшие перед ними задачи. Мы были правы, решив, что для работы им больше подходит местность подальше от городов, в глуши, где можно было бы запечатлеть дикую природу нашего острова, показать всё её разнообразие, включая богатство даров моря.
        - Что касается даров моря,  - сказала через меня Василика,  - то их сейчас как раз проще увидеть на городском рынке, потому что к зиме рыба у нас уходит на глубины  - вам не донырнуть.
        - Сколько у вас времени?  - уточнил я.
        Оказалось, что они намереваются вернуться тем же маршрутом и тем же судном, а оно должно зайти за ними на обратном пути через неделю. У меня сразу возникло много вопросов к Хуану, однако я решил его пожалеть, и мы сошлись на том, что назавтра устроим общий сбор как можно раньше, как только рассветёт. Теперь вечер был в полном нашем с Василикой распоряжении. Первым делом мы поспешили узнать, как поживают мои фотографии. Два лишних часа ожидания прибытия группы я использовал с толком: отыскал мастерскую, где, действительно, брат нашего недавнего знакомого проявлял плёнки, и отдал ему все отснятые на Ибини катушки. Было, конечно, как всегда, боязно, что одна ошибка в сложном процессе проявки и закрепления приведёт к потере столь драгоценного для меня материала, но вся наша жизнь, каждое движение, если задуматься, связано с риском, о котором мы просто не догадываемся и узнаём лишь задним числом. Поэтому я только попросил пожилого мастера, похожего на средневекового колдуна в очках, быть поаккуратнее, на что тот сдержанно кивнул и поинтересовался, будем ли мы заказывать у него печать снимков. Василика,
которая до сих пор с интересом осматривала развешанные на стенах приёмной комнаты фотографии, запечатлевшие красивые чёрно-белые виды нашего острова и детально проработанные портреты некоторых его обитателей, опередила меня и сказал, что да, будем. Поскольку я тогда не знал, когда освобожусь, мы договорились о том, что зайдём за результатами в ближайшие дни. Однако сейчас Василика вспомнила, что когда мы выходили, мастер пожаловался на обилие свободного времени ввиду отсутствия клиентов и пообещал всё сделать уже к вечеру. Она оказалась права. Дверь мастерской нам открыла приветливая женщина, сказала, что муж ушёл по делам, но что заказ наш готов, и мы можем его забрать. Первым делом я вскрыл конверт и убедился, что пещера и саркофаг, а так же наша бравая кампания получились в лучшем виде. Василика себе, конечно, не понравилась, зато ей понравилось, как вышел смеющийся отец. Развернув и осмотрев пленки, я расплатился с хозяйкой, и мы прогулялись по безсонным улочкам обратно в гостиницу. Можно было, конечно, снова напроситься к сестре, однако гостиница выглядела гораздо привлекательнее: нам,
не спрашивая, отвели одну спальню. Ни Василика, ни я толком не знали наверняка, как этим очередным подарком судьбы воспользоваться, зато догадки были упоительными, и в итоге мы заснули только под самое утро. Меня не смог разбудить даже соседский петух, и лишь опустевшая рядом подушка заставила встрепенуться и открыть глаза. Василика уже умылась и с терпеливой улыбкой ждала в удобном кресле, пока я приведу себя в порядок. Между прочим поинтересовалась, помню ли я, о чём мы разговаривали перед сном, и если да, то не сожалею ли о сказанном. Как я мог забыть и тем более сожалеть! Это была наша первая ночь настоящей близости, и я говорил только то, что думал. А думал я о том, что нашёл, чего даже не надеялся найти, ту, с которой готов, вот прямо сейчас, соединить свою судьбу и прожить всю отмеренную нам жизнь, ни разу не оглянувшись назад и ни о чём не сожалея. Говорил я искренне, это было настоящее признание в любви, шедшее от сердца, не от головы, в которой мозг на время затаился, ожидая, что из всего этого выйдет. Вышло же то, что Василика согласилась и подтвердила свою решимость поддержать меня в моей
нешуточной отчаянности нежным и долгим поцелуем. У меня никогда ещё так не кружилась голова, как той ночью…
        Группа наша уже не только встала, но успела вернуться из города в плохом настроении. За завтраком они рассказали, что попытались засечь момент появления солнца над горизонтом, однако так и не сумели сделать этого  - банально из-за домов. Тем охотнее было встречено моё предложение, не откладывая, арендовать зилот и отправляться к нам в деревню, где я обещал им все удобства для создания постоянной базы. По пути Василика, которой никогда прежде не приходилось видеть живых негров, то и дело просила меня уточнить что-нибудь у Макса. Несмотря на плотную комплекцию, бедняге было постоянно холодно, и он кутался в длинный коричневый шарф. Признаться, я тоже видел его соплеменников лишь на фотографиях, однако от Макса исходил едва уловимый, но оттого ничуть не менее неприятный запах, заставлявший меня свести наше общение к минимуму. Отдых и завтрак привели ребят в более бодрое, нежели накануне, расположение духа, и они по очереди стали посвящать нас в свои ближайшие планы. Оказывается, ни с какими «Дискавери» и «Джеографик» они связаны не были. Хотели изначально, и даже предварительные переговоры провели,
а «Дискавери» вот-вот собирались подписать контракт на серию статей, но в последний момент всё лопнуло, стоило тамошним продюсерам вчитаться в предложенный план публикаций. Истинную причину отказа журнал завуалировал тривиальным «Нам не выделили бюджета», хотя ребятам было понятно, что дело тут в целях экспедиции. Пришлось резать запланированную смету и искать новых спонсоров, которыми в итоге оказались два американских кабельных канала и небольшой научно-популярный журнал. Когда я уточнил, что это за цели такие, слово взял долговязый Билл, как я понял, «мозг» всего предприятия. Он начал издалека, сказал, что с детства увлекается географией и романами о дальних странствиях, что его всегда привлекали «злополучные» места для мореходства, такие, например, как мыс Горн в Южной Америке или мыс Доброй Надежды на юге Африки, где опытные капитаны ни с того ни с сего сбивались с маршрута и разбивались о рифы, оказываясь вовсе не в тех местах, где должны были быть, судя по картами. Загадок всегда было больше, чем ответов. Со временем он перешёл от романов к документальным записям и дневникам реальных
путешественников. Вскоре он выяснил, что загадка катастроф кораблей скрывается не столько в предположениях моряков о неизвестных и подлых течениях, которые за несколько часов могли отнести их на десятки миль в сторону от проложенного по карте курса, сколько в ошибочности расстояний, причём именно в южном полушарии. Он прочитал подробности плаваний капитана Кука (настоящего, а не того Гриффина Кука, о котором я рассказывал в связи с приключениями деда) и Джеймса Кларка Росса. И тот, и другой в своё время полностью оплывали самый южный континент, Антарктику, на что у них уходило по три-четыре года, за которые они преодолевали пять или шесть десятков тысяч миль. И всё бы было хорошо, если бы в учебниках по географии ни говорилось о том, что Антарктика вписана в круг, периметр которого проходит по семьдесят восьмому градусу южной широты, чья протяжённость не шестьдесят и даже не двадцать, а всего двенадцать тысяч миль. Подобные разночтения никак не вязались с представлением о Земле как об изъезженном вдоль и поперёк глобусе. Благодаря интернету Билл познакомился сперва с Хуаном, а потом с Батистой,
которые каждый своим путём пришли к схожим сомнениям. Вместе они обнаружили ещё более загадочные факты. Так расстояние между мысом Горн и заливом Порт-Филлип в австралийском Мельбурне по официальным данным составляет 10 500 миль или 143 градуса долготы. Если цифры верны, то полная окружность в 360 градусов должна таким образом насчитывать 26 430 миль, что, на секундочку, на 1500 миль превышает протяжённость экватора (который вообще-то считается самой большой окружностью на глобусе), а уж протяжённость Земли на широте мыса Горн и Мельбурна  - на многие и многие тысячи миль. Поразившись своему открытию, они стали делать другие замеры. Взяли тот же Мельбурн и проверили расстояние до мыса Доброй Надежды, только не кратчайшее, а вдоль 35,5 градуса южной широты, на которой обе эти точки располагаются. В результате схожих расчётов получили умопомрачительные 25 000 миль, что на сто миль больше всего экватора и могло быть списано только на ошибку… или на проблемы с формой Земли. Посчитали расстояние от Сиднея до Веллингтона в Новой Зеландии по 37,5 градусу южной широты. Получили периметр Земли на этой широте
равным 25 500 миль, хотя по справочникам он там должен составлять 19 757 миль. Шар на глазах превращался в конус или даже блин. Василика, которой я всё это по ходу дела переводил, захлопала в ладоши. Наши спутники поинтересовались причиной такой реакции. Я пошутил, мол, мои знакомые девушки не раз обращали моё внимание на такие факты, как прямая линия горизонта и ровная солнечная дорожка на морской глади, чего в случае шара быть вроде бы не должно. Ребята приятно удивились тому, что даже в такой глуши (они так, конечно, не сказали, но я их так понял и не обиделся) живут здравомыслящие люди, и продолжили свой рассказ, который заканчивался выводом о том, что, судя по всему, разница между официальными и реальными расстояниями коренится в том, что на практике мы пользуемся измерениями, а так называемая научная география и тем более картография полагается на расчёты. Иначе как объяснить тот факт, что когда они собрались лететь из аргентинского Буэнос-Айреса в южноафриканский Кейптаун, до которого на картах и на глобусе рукой подать, все рейсы шли практически в другую сторону  - через Лондон, через Стамбул
или через Дубай. Проверили другие варианты и выяснили, что если лететь из чилийского Сантьяго до Йоханнесбурга, то, опять же, борт сперва пойдёт зачем-то на север, заправится в сенегальском Дакаре и лишь затем нырнёт обратно на юг, сделав в итоге петлю ради дозаправки, которой изначально не потребовалось бы, если смотреть на глобус. Слушая всё это, я не мог не поинтересоваться, удалось ли им разгадать загадку. Ребята переглянулись, и Элла вынула из кармашка своего рюкзака сложенный вчетверо лист бумаги. Развернув его, она показала нам с Василикой смешно приплюснутые очертания знакомых мне материков, вписанные в ровный круг.
        - Азимутальная карта?  - вспомнил я недавний разговор с отцом и Кроули.
        По лицам наших собеседников я видел, что они с каждой минутой сознают ошибочность своих первоначальных предположений о том, будто забрели на задворки цивилизации. Они ещё не знали, какой сюрприз ждал их в моей сумке!
        - Да, именно она,  - сказала Элла.  - И когда мы наложили эти кривые маршруты на неё, оказалось, что перед нами почти прямые линии.
        - Мне тоже приходилось слышать, что ваши моряки не пользуются глобусами.
        - А ваши?
        - Наши  - тем более. Вот Василика до вчерашнего дня вообще не слышала о том, что Земля  - это шар.
        - Везёт вам,  - взял слово помалкивавший до сих пор Макс.  - А меня, когда я попытался в собственной семье засомневаться в земной форме, назвали обезьяной Дарвина.
        Никто, кроме меня, не засмеялся. Вероятно, его друзья уже знали эту историю.
        Настало время мне поделиться своими открытиями. Я извлёк из сумки конверт с фотографиями, выбрал ту, на которой шкура была представлена особенно крупно и чётко, и пустил по рукам. Первые недоверчивые взгляды сменились восторженными восклицаниями и вопросами, где я такое достал. Почувствовав коленом украдкое прикосновение Василики, я пояснил, что это фотографии одной местной достопримечательности, однако умолчал о том, что её можно увидеть воочию по приезде в деревню. Василика была права: тема начиналась скользкая и требовала предельной осторожности.
        - На этой шкуре есть как раз то, чего мне не хватает на нашей азимутальной карте,  - размышлял тем временем Хуан.  - Если Землю с позиции точно над Северным полюсом раскладывать в плоскость, Антарктика должна растягиваться опоясывающим все океаны обручем. Вопрос края Земли решается автоматически  - его просто нет.
        В отличие от его друзей, я последнего замечания не понял и попросил уточнить. Вместо Хуана заговорил Билл, который вернулся к вопросу разницы в климате между северным и южным полярными кругами. Оказалось, что хотя при шарообразности нашего мира и равноудалённости полюсов от Солнца (пусть даже несколько тысяч километров несущественны по сравнению с сотней миллионов, о чём, если помните, я ещё спорил в школе с учителем) климат при движении в обе стороны от экватора должен меняться симметрично (и это отражено в общепринятых климатических зонах вроде тропической, субтропической и т.п.), на самом деле никакой симметрии не наблюдается. Если не принимать во внимание схожестей в рамках северного и южного тропиков, проходящих по 23-му градусу северной и южной широты от экватора соответственно, всё, что находится выше к северу, сохраняет чёткие границы сезонов с тёплым летом и вполне терпимой зимой, тогда как всё, что находится ниже к югу, постепенно теряет привлекательность для жизни и превращается в дикий и сухой холод Антарктики, где стоит сплошная зима. Кем-то было подсчитано, что на широте наших
соседей, Исландии, то есть на 65-м градусе к северу, насчитывается 870 видов самых различных растений и богатая фауна, тогда как на острове Южная Георгия, лежащем всего лишь на 54-м градусе к югу, исследователи с трудом наскребли 18 видов растений и не обнаружили почти никакой живности. Бедный капитан Кук не смог найти на нём ни единой ветки, не говоря уж о деревьях. И это представляется поразительным, если вспомнить, что на тех же широтах к северу растут густые леса Канады, Англии и России. Ну, и наши, разумеется. Официальная наука говорит, будто во всём виновато течение Гольфстрим, которое поднимает массы тёплой воды с экватора и несёт выше, на север, где они способствуют гораздо более умеренному климату, чем на юге. Однако оказывается, что вдоль всего побережья Антарктики, между сороковой и пятидесятой широтами, названными Ревущими Сороковыми и Неистовыми Пятидесятыми, с запада на восток дуют сильные ветры. Считается, что они образуются благодаря тому, что им там ничего не мешает, поскольку все земные массы располагаются севернее. Западные ветры в свою очередь якобы способствуют образованию
сильного течения, которое опоясывает всю Антарктиду и так и называется  - циркумполярным. Но только тут в научных данных появляются расплывчатости и нестыковки. Оказывается, что температуры циркумполярного течения варьируются от 3 -4 градусов Цельсия, до 15 -18. Что же касается температуры Гольфстрима, если она и указывается, то как средняя годовая равная 25 -26 без подробностей о том, на какой широте и на какой глубине. А самое интересное, что в последнее время разговоры о глобальном потеплении привели к спорам о том, что будет, если Гольфстрим сменит направление, ослабеет или вообще исчезнет. Пессимистов на эту тему, как водится, большинство, поскольку учёные, как и врачи, заинтересованы в пациентах, ищущих у них помощи, однако меньшинство взяло да и вспомнило про такое атмосферное явление, как «волны Россби», представляющие собой изгибы высотных ветров, вызванные перепадами давления и на самом деле отвечающие за температуру на земле.
        - И как всё это можно объяснить?  - спросила Василика, когда я закончил ей переводить всё более усложняющиеся размышления Билла.
        - Если вы не знали о том, что Землю с некоторых пор принято описывать как шар, то наверняка для вас будет новостью услышать, что такой шар по науке крутится вокруг Солнца.
        - Или наоборот, если следовать теории относительности,  - вставил Хуан.
        - … но в таком случае многие вещи оказываются плохо объяснимы или необъяснимы вовсе. В частности те, о которых я только что упомянул. Если всё происходит так, как нас тому учат, то есть, если Земля кружится со скоростью 1000 миль в час на экваторе, при этом описывает круги вокруг солнца на скорости 67 000 миль в час, которое вместе с землёй летит среди звёзд со скоростью 500 000 миль в час, каким образом полярная звезда умудряется постоянно и незыблемо стоять в одной точке над северным полюсом? Только представьте, если эти скорости в час переложить на пройденное землёй расстояние за тысячу лет. Однако при этом такой известный вам, мореходам, прибор как астролябия, сделанная ещё в далёкой древности, безошибочно работает до сих пор, обнаруживая звёзды в тех же местах, где они были тогда?
        Про астролябию я только слышал, но этот пример показался мне действительно поразительным.
        - Одно из возможных объяснений заключается в том,  - продолжал Билл,  - что и Солнце, и Луна, и звёзды, и странствующие звёзды, которые сегодня принято называть планетами, вовсе не так далеко, как нам опять же рассказывают.
        - … и ходят они вокруг, то есть, по кругу,  - подхватила Василика, вспомнив наш с ней недавний разговор.  - Я же говорила!
        - Именно так.  - Билл обвёл торжествующим взглядом своих улыбающихся друзей.  - Как же легко говорить на такие темы с людьми, которые живут вдали от нашего «цивилизованного» общества! И как жаль, что такие люди, как вы, не занимают руководящих постов в средствах массовой дезинформации, которые отказали нам в спонсорстве!
        Зилот сильно тряхнуло. Я прекрасно знал эту кочку, говорившую о том, что деревня уже в двух шагах. И всё ждал, что её кто-нибудь однажды сроет, но это «однажды» так и не наступало, а я к ней привык и даже полюбил как сигнал к скорой встрече с родным и домашним. Наша интересная беседа сама собой прервалась. Кучер оказался неопытным, так что моё указание подвезти нас к трактиру было воспринято с непониманием. Пришлось объяснять, что нам нужна большая изба у причала с вывеской «Ваш дом». Когда мы уже выгрузились и прошли внутрь, выяснилось то, что я как-то совсем по ходу дела упустил: хотя мы отвели нашим гостям отдельные комнаты, Хуан, прикинув свои финансовые возможности, поинтересовался, можно ли сократить их количество с пяти до трёх  - ребята будут ночевать парами, а Элла, так и быть, отдельно. Для Кроули это явилось неприятным сюрпризом, потому что, как я слышал, он кому-то уже успел отказать в постое именно потому, что рассчитывал на эту группу. Делать было нечего. Пришлось Кроули разыгрывать радушного и неунывающего хозяина, что у него всегда получалось очень правдоподобно. Даже я нередко
терялся перед его искренностью ирландца. Расположив ребят по комнатам, мы дали им время прийти в себя и собраться с мыслями, после чего сели с ними в пустующей в столь неурочной час зале и вместе проработали организационные вопросы. Хотите снять рассвет с закатом и зафиксировать точное время  - пожалуйста, стоит только заранее выйти на наш пляж, с которого восточное и западное направления просматриваются прекрасно. Хотите запечатлеть богатство лесной живности  - достаточно отойти от деревни вглубь леса на несколько километров. Можно даже на медведей наткнуться, которые последнее время совсем совесть потеряли и постоянно в гости лезут. Хотите рыбу нашу всякую-разную поближе рассмотреть  - пожалуй, да, лучше рынка места сейчас не найти. Есть акваланг? Конечно, поныряйте в своё удовольствие, если не боитесь зубатки, никто вам не запрещает, но только половина видов рыб, действительно, ушла на дно или на юг. Можем прокатить вас на Монако  - запечатлеть гейзеры. Можем сводить в поход вдоль Южной реки к горе Харамеру, которая имеет крутые скалистые склоны, и без специального снаряжения там делать нечего,
однако до определённой высоты, откуда в хорошую погоду виден весь остров, подняться не очень сложно. Если хотите, сходим, но для этого понадобится не меньше двух дней, а лучше три.
        Описание дальнейших событий мне придётся скомкать. Не потому, что ничего примечательного за время пребывания группы на острове не произошло, но потому, что всё последующее привело к самому, пожалуй, сильному разочарованию моей жизни.
        Когда нас переполняет счастье, будет непростительной ошибкой предаться этому чувству и радостно повторять «Я счастлив, я счастлив!». Напротив, когда нам очень хорошо  - или очень плохо,  - мы должны остановиться и подумать о том, насколько это сиюминутно и скоротечно, насколько быстро счастье может смениться отчаянием и наоборот. В то время я об этом не думал и осознал неписаный закон бытия лишь много позже, будучи уже не в состоянии что-либо вернуть или поправить.
        Мы провели один день и одно утро в нашей деревне, ребята сделали все обходимые измерения, засняли на камеру, что хотели, Кроули взял с них предоплату, и мы отправились в путешествие к Харамеру. На перекладных добрались до Южной реки и несколько часов брели вдоль её порогов под мой рассказ о том, как мы по весне устраиваем здесь соревнования каяков. Прочувствовав всю прелесть пешей прогулки и снова засняв окружающие красоты на фото и видео, ребята попросили сжалиться и подбросить их поближе к горе. Пришлось им напомнить то, о чём я предупреждал перед началом поездки: нетронутость природы для нас священна, а потому все проезжие дороги идут в обход этих мест. Мы можем свернуть и выйти на одну из них, однако потом всё равно придётся спешиваться и брести через лес никак не меньше, то есть в итоге мы только потеряем время. Раньше, когда мы ездили по Фрисландии группами, я не придавал этому значения, а теперь воочию заметил разницу между нами, привыкшими всюду ходить и обходиться без колёс, и приезжими, которые гораздо быстрее нас уставали и выдыхались. Бравый вид по-прежнему хранил только Батиста,
из бороды которого уже торчало несколько сосновых иголок, которых он от тщательно скрываемой усталости не замечал. Василика сделала вид, будто тоже умаялась, и предложила сделать привал. Возражений не последовало. Ребята побросали рюкзаки прямо на мох и сказали, что некоторое время полежат. Тогда я предложил им слегка видоизменить положение, положить рюкзаки поближе к деревьям и лечь так, чтобы упираться поднятыми ногами в стволы. Так отдых займёт гораздо меньше времени. Пока они лежали, мы с Василикой на скорую руку соорудили костёр и поджарили захваченной из дома рыбёшки. Получилось просто, вкусно, и настроение наших спутников снова поднялось. Сидя вокруг тёплого огня, заговорили о горе.
        - Откуда такое название  - Харамеру?  - Хуан старательно счищал лезвием ножа кожу, которую не ел.  - Вы знаете его происхождение?
        Я красноречиво постучал себя указательным пальцем по лбу и был вынужден пояснить:
        - Вот отсюда оно…
        - В каком смысле?
        - В самом прямом. Я, ну, точнее, мы с Кроули его придумали. Для удобства. Василика не даст мне соврать, что у них на севере эту гору величают Меру. У нас же на юге  - Хара. Поскольку наша компания южная, мы не постеснялись поставить Хара перед Меру, и получилась Харамеру.
        - Замечательный остров и замечательное время!  - мечтательно сказала Элла, а когда мы попросили её пояснить, улыбнулась:  - Вы здесь живёте ещё в ту эпоху, когда человек давал окружающим вещам их будущие названия.
        - Просто так удобнее и никому не обидно,  - отшутился я.
        - Примечательно,  - заметил Билл,  - что в «Авесте»  - древнеиранском памятнике литературы  - рассказывается о северном мифическом горном хребте Хара Березайти. Именно к нему прикреплены звёзды. А главная вершина  - не помню, как называется  - и является центром мирозданья. Там не бывает ни плохой погоды, ни болезней, ни даже темноты. Их верховный солнечный бог Митра тоже живёт в своей обители где-то над ней.
        - Митра  - это, если не ошибаюсь, божество эллинов,  - возразил Батиста.
        - Не только. Его  - или её  - также почитали индоарии в своей ведической мифологии. Я же говорю про древних персов, придумавших зороастризм, который сегодня вытеснен исламом.  - Билл обжёгся, втянул через трубочку губ холодный воздух, выпустил пар и продолжил:  - Кстати, «Авеста» написана на тоже мёртвом сегодня авестийском языке, который, как и латынь, использовался главным образом для богослужения и написания умных текстов. Не правда ли, занятное сходство?
        Я не очень хорошо понял, что он имеет в виду, однако вместе со всеми кивнул, а Василике сказал, что, кажется, наши гости постепенно приходят в себя.
        Тем временем Билл вслух размышлял о том, что в Японии обряд ритуального самоубийства в разговорной форме называется «харакири», где иероглиф «хара» обозначает «живот» который надо «кири»  - вспороть. То есть, мы здесь опять же имеем дело с понятиями «центр» и «жизнь».
        - Сдаётся мне, братец, что это совпадение,  - рассмеялся Макс из-под шарфа.
        - Случайных совпадений не бывает,  - многозначительно ответил за Билла Хуан.
        Дальше они стали дружно разбирать вторую часть топонима  - Меру. Оказывается, так называлась великая гора в индуизме. Она тоже помещалась далеко на севере  - относительно Индии  - и была обителью, точнее даже раем, главного из всей индийских дэвов  - Индры. Попасть туда могут лишь праведные души умерших, а во плоти  - прославленные герои и величайшие из мудрецов. Да и то лишь на крыльях священной птицы Горуды  - символе просветлённого ума.
        - Знай меру,  - сорвалось у меня с языка полузабытое выражение, которому когда-то учила меня бабушка. Сорвалось так, как я его запомнил, по-русски.
        - Что?  - не поняли слушатели.
        - Ну, это мне вспомнилось, как говорят русские, когда хотят сказать, мол, не стоит увлекаться.
        Пришлось пояснить в двух словах, кто была моя бабушка, и что в детстве я думал, будто она имеет в виду именно нашу Меру, которая вообще то Хара. На самом деле, как потом выяснилось, «мера» соответствует measure моих нынешних собеседников. Причём в русском есть созвучное ему слово «межа», которое означает «границу». Любитель лингвистических загадок и совпадений Билл попытался было меня расспросить, однако я поспешил сознаться, что русского языка не знаю, кроме нескольких слов, которые почему-то запали мне в память. Батиста, который отвечал в группе за киносъёмку, достал камеру и попросил ещё раз в двух словах рассказать о горе. Хуан согласился, что для фильма слова аборигена будут интереснее закадрового рассказа. Нашли живописную локацию, посадили меня на мшистый холмик, и тут Элла сказала, что снимать надо на фоне самой горы. Ребята начали спорить, мол, гору потом всегда можно подмонтировать, а вот поймать настроение рассказчика  - которое они во мне сейчас чувствовали  - трудно. Закончилось тем, что я им наговорил на несколько минут про Харамеру, про четыре реки и про то, что это место считается
у нас священным как естественный источник всего живого. Пока я говорил, погода на глазах стала портиться, и мы решили дольше не задерживаться. Потом был долгий-предолгий путь через лес под вяло накрапывающим дождём, потом совершенно стёршаяся из моей памяти ночёвка в неудобной и холодной палатке, потом утро, снова хорошая погода и повеселевшие спутники, встреча с семьёй лосей, кабанчиком и неголодным медведем, которого я спугнул первым же выстрелом в воздух, оправдав захваченное по совету отца его старое и надёжное ружьё. Его подарок на свой день рождения я жалел и в подобные сомнительные походы старался не брать. В конце концов свершилось то, что происходит всякий раз, когда идёшь вверх по течению Южной и твоё упорство вознаграждается, но ты никак не можешь к этому привыкнуть: перед нами выросло подножье горы. Представьте себе, что лес вокруг вас заканчивается опушкой, дальше идёт поросшая редким кустарником долина, и на другом её краю лес снова продолжается, но только теперь взмывает зелёной стеной почти вертикально вверх. Некоторое время ты стоишь, запрокинув голову и переводя дух, даже если видишь
это не в первый раз. Наши гости машинально схватились за камеры. Поскольку в разгаре была осень, зелёная стена местами вспыхивала жёлтыми и алыми красками, что придавало всей картине неестественно художественный вид, хотя, разумеется, именно так и должна выглядеть настоящая природа. Вкусив зрелище в полной мере, мы пересекли долину и стали неторопливо и осторожно взбираться по заросшим откосами, цепляясь за кусты и обнажённые корни, змеившиеся в пожухлой траве. Зачем мы это делали, никто толком не знал. Я в своей жизни поднимался на Харамеру несколько раз, однажды у меня даже была возможность покорить её до конца. Дело было в самом конце детства, когда я оказался в компании отца и его друга, занимавшегося скалолазанием как профессией и потому имевшего в запасе всё необходимое для подобных предприятий снаряжение. Тогда покорить вершину нам помешала только погода да моё малодушие  - посмотрев в какой-то момент себе под ноги, я откровенно испугался. Отец думал помочь мне перебороть страх, однако друг посоветовал ему не искушать судьбу и спуститься. Он сказал, что если страх появился, его нужно
послушаться, как сигнала, иначе могут возникнуть необратимые последствия. Когда я подрасту и сам решу, что должен себя перебороть, тогда для меня всё и свершится. Я подрос, высоты бояться, действительно, перестал, однако новых попыток добраться до зубастого пика с тех пор так и не предпринял. И вот теперь я вёл за собой наш маленький отряд и был вынужден изображать многоопытного лидера, который знает, что говорит и делает. Задачу, правда, ребята поставили передо мной не слишком трудную: взбираться покуда хватит сил с тем, чтобы оттуда обозреть и запечатлеть просторы нашего острова. На самом деле подъём от подножья до отметки (воображаемой, конечно, поскольку из наших никому бы не пришло в голову вмешиваться в сокральность этого места) в двести или даже триста метров хоть и требовал недюжинных физических усилий, ни с какой реальной опасностью сопряжён не был. Кусты орешника и сосны вперемешку с берёзами росли вдоль склона так густо, что остановили бы любое падение, не дав разогнаться. Тем не менее рисковать никому не хотелось, поэтому подъём наш занял не меньше часа. Я нашёл широкий каменный выступ
и предложил выше не лезть. Все облегчённо согласились, посбрасывали отяжелевшие до невозможности рюкзаки, расправили плечи, снова вооружились камерами и принялись восторгаться открывшимся с выступа зрелищем. Василика прижалась ко мне, я обнял её за плечи, и мы долго смотрели на расстилавшуюся далеко под нами акварельную ширь острова. Вся линия водного горизонта, насколько хватало глаз, выглядела идеально прямой. Однажды я уже стоял на этой же площадке, но тогда меня одолевали совсем иные мысли. Сейчас мне было просто хорошо и спокойно. И даже сомнения не закралось о том, каким всё это может оказаться скоротечным…
        Обратный путь в деревню ничем особенным не запомнился. Ребята устали, хотя остались явно довольны. Они говорили, что получили вполне достаточно впечатлений и материалов, чтобы хватило на статьи и документальный фильм. Мне хотелось взглянуть на результаты, когда они будут готовы. Мы обменялись электронными адресами с Хуаном и Биллом, договорившись при возможности поддерживать связь. Я давал свои координаты всем нашим гостям. У меня для этого были специально отпечатаны визитные карточки, которые медленно, но верно расплывались по миру, правда, обычно никто потом не писал. Кроме тех, кто через некоторое время зачем-то снова хотел вернуться. Ещё день мы все вместе провели у нас в деревне, сплавали на Монако, поболтали о том о сём, а наутро я заказал зилот и повёз всех в порт, куда ещё ночью прибыл их корабль. Василика показалась мне странно задумчивой, чему я тогда не придал особого значения. Я всё больше гордился ей. Накануне я заметил, что она умудряется обходиться без моей помощи и сама кое-как общается с ребятами, особенно с Эллой. Разумеется, вмешиваться я не стал, решив что это какие-то их
женские дела, о которых она поведает мне потом, если захочет. В порту выяснилось, что отправление судна задерживается на полтора часа. Чтобы скоротать время, мы зашли в трактир при гостинице, где они проводили первую ночь. Посидели, чисто символически перекусили. До отправления оставалось минут тридцать, когда Элла с Василикой встали из-за стола и сказали, что хотят кое-куда сходить. Ну, хотят и хотят. Только Василика зачем-то меня нежно поцеловала и велела хорошо себя вести. Я глупо рассмеялся:
        - Когда ты вернёшься, я ещё чашку не допью.
        Но я ошибся. Она не вернулась. Обратно пришла одна Элла и на мой удивлённый вопрос сообщила, что Василика решила забежать к моей сестре. Когда я возразил, мол, «забежать к сестре»  - это вообще-то путь неблизкий, она только пожала плечами и добавила, что пора собираться. Признаться, я даже тогда не почувствовал подвоха. Ребята подхватили свою поклажу, и мы пошли к трапам. Обнялись на прощание, подтвердили договорённость поддерживать связь. Василики всё не было. Получалось некрасиво. Куда бы она ни пошла под предлогом «забежать к сестре», ей следовало успеть попрощаться. Так думал я, наблюдая, как вся группа поднимается на палубу. Обычно я не ждал, пока судно отчалит, и уезжал домой, но сегодня что-то изменилось, и я хотел дождаться их отплытия и уж конечно возвращения Василики. Канадский флаг бодро развивался. Я ещё не знал, что с того дня он всякий раз будет вызывать у меня тошнотворный комок в горле. Трапы подняли, швартовые сбросили, корабль послал в небо протяжный гудок, и я только тогда словно очнулся. Почему-то первой мыслью ухватился за то обстоятельство, что Василика ехала сюда, как и я,
налегке. К чему это я? Она же просто отправилась к Тандри! Но зачем?! Сделать мне сюрприз? Какой сюрприз?! Почему именно сейчас, когда стоило подождать несколько минут, и мы оба были свободны, как ветер? Так, что же мне делать? Ждать её здесь? Бежать проверять, кто кому соврал? Соврал?! Но враньё и Василика  - вещи несовместимые. Почему же это отвратительное слово не идёт у меня из головы? Что случилось?..
        Вероятно, вы всё уже поняли. Вероятно, я и сам уже тогда, в порту, всё понял, хотя и отказывался этому верить. Тандри была единственной, кто мог пролить свет на происходящее. Я схватил первую попавшуюся повозку и помчался к ней, прекрасно зная, что делаю это напрасно. Предварительно, конечно же, забежав в гостиницу и обнаружив, что в зале, где мы сидели, никакой Василики нет. Не оказалось её и у Тандри, которой хватило одного взгляда на меня, чтобы понять всю отчаянность моего состояния. Она была одна, усадила меня перед собой и, глядя в глаза, попросила как можно подробнее рассказать, что я помню из сегодняшнего утра. Делала она это лишь для того, чтобы хоть как-то меня успокоить и сподвигнуть к логическому мышлению. Я собрался и вспомнил и про шушуканье с Эллой, и про поцелуй, который теперь ощущался, как прощальный.
        - Она на том чёртовом корабле,  - отвернулась Тандри, притрагиваясь костяшками указательного пальца к увлажнившимся глазам.  - Она уплыла от тебя. Прости, Тимоша…
        Сестра сказала то, о чём я думал всю дорогу к ней, но не смел произнести вслух. Подлинная любовь, если вы знаете, сродни безумству, особенно в юности, так что моя твердила мне, что не всё ещё потеряно, что всё ещё может образумиться, что таких ужасов не бывает и что Василика, вероятно, решила пошутить и вернуться домой, то есть к моим родителям, одна. Почему одна? Ну, какая разница? Решила  - и решила. Домой меня подвёз Альдор, который всю дорогу молчал и ни разу не поинтересовался, где моя спутница. Видимо, Тандри его предупредила. Пробежав мимо удивлённой матери в спальню Василики, я распахнул створку шкафа и обнаружил её рюкзак в целости и сохранности. На какое-то мгновение у меня отлегло от сердца и забрезжила слабая надежда. Тщетно: рюкзак оказался пустым. Я опустился на кровать, ещё помнившую её тело, и перед моим внутренним взором прошли одна за другой картинки подготовки к этому чудовищному по своей непредсказуемости предательству: вот Василика договаривается с Эллой, вот она перекладывает свои вещи к ней в сумки, вот мы приезжаем в порт, сидим в трактире, Элла с Василикой уходят, идут
на корабль, Элла пропускает новую подругу по одному из пяти билетов и прячет, например, в своей каюте, возвращается, врёт мне, вместе с остальными забирает свои и Василикины вещи. Занавес. Я увидел всё это настолько отчётливо, что мне захотелось рыдать. Вошла мать. Я поднял на неё глаза, как в детстве, когда хотел, чтобы меня пожалели, и тихо сказал, что меня бросили. Не знаю, чего ей это стоило, но только мать сделала вид, будто ничего страшного не произошло. Не стала расспрашивать, как именно это случилось, просто присела рядом и обняла. Мне было очень плохо, так плохо, как никогда прежде. Я не мог взять в толк  - почему? Почему она покинула меня? Ради кого? Я был почему-то уверен в том, что Василика любила меня вплоть до последнего прощального поцелуя. Сопровождая группу, мы не расставались настолько, чтобы у неё появилась хоть малейшая возможность, как говориться, затеять с кем-нибудь из ребят интрижку. Значит, сделала она это не ради кого-то, а ради чего-то? Но зачем?! Чтобы воспользоваться мной как трамплином и вырваться в большой мир, который, действительно, очень её ворожил, если вспомнить ещё
все те наши разговоры в зилоте с Гордианом? При внешней несуразности подобной догадки, она сейчас представлялась мне наиболее вероятной. Через силу заговорил с матерью. Что мог, ей рассказал. Она подумала и согласилась с тем, что моей вины в произошедшем, скорее всего, нет. Василика мне ни с кем не изменила. Просто оказалась девушкой гораздо более импульсивной, нежели это можно было предположить. Но раз она так просто ради меня оставила отца, сказала мать, значит, в принципе она могла так же просто оставить и меня. Мы с ней пожалели о том, что нет в живых деда, который сейчас поделился бы с нами теми мотивами, которые двигали им, когда он садился на судно американцев и плыл невесть куда. Не сговариваясь, мы с матерью одинаково не верили в то, что он сделал это лишь из-за того, что напился и заснул. Очень может быть, что он придумал причину уже задним числом, а на самом деле просто прятался от всех, пока корабль ни ушёл от берега достаточно далеко, чтобы вернуться. Мать сказала, чтобы я заходил ужинать в трактир, погладила меня по голове и ушла. Я чувствовал себя так, будто нахожусь в полусне. Помню,
что обнаружил себя на веранде у Кроули. Старик мне сочувствовал. Выходит, я успел рассказать ему о случившемся, хотя совершенно не помнил, как и когда. Он тоже меня отечески приободрил и сказал, что женщина в жизни мужчины  - неизбежное зло, с которым плохо, а без которого  - ещё хуже. В любом случае, успокоил он, жизнь на этом не кончается, у меня ещё будет много подружек и много разочарований. Но подружек всё-таки больше. Так что унывать совсем не стоит. Я ему поверил. Я очень хотел ему верить. Я снова чувствовал себя маленьким мальчиком, который одним глазком заглянул в мир взрослых и испугался увиденному. Я улыбался, соглашался, хотя на самом деле мне больше всего хотелось лечь и умереть. Передо мной была целая жизнь, но жизнь эта была теперь пуста. Я в одночасье перестал видеть смысл дальнейшего своего существования. Не подумайте, будто я задумал самоубийства на нервной почве  - такого у нас на острове даже помыслить невозможно, поскольку мы верим в перевоплощения нашей истинной сущности, нашей «божественной искры», нашего «Я», а самостоятельно прервать жизнь, значит, прервать эти перевоплощения,
прервать развитие и застрять в междумирье, застрять, возможно, на веки вечные, отказавшись от опыта новых жизней. Нет, такого я бы себе не пожелал даже если бы вся Фрисландия уходила под воду или на неё неотвратимо падал метеорит. Просто последние десять дней я успел настолько свыкнуться с мыслью, будто Василика вошла в мою судьбу, чтобы разделить её со мной, настолько уверовал в возможность постоянного счастья, что теперь, когда всё это рухнуло карточным домиком, я не знал больше, за что ухватиться и как эту потерю пережить. А главное  - зачем? Мне повезло: Кроули был рядом, он за мной наблюдал и хорошо меня чувствовал. Когда я задал вопрос ему, он долго раскуривал свою трубку, косился на меня, а потом в свою очередь поинтересовался, помню ли я, как столько лет жил до встречи с моей прекрасной беглянкой. Я призадумался и вспомнил. Да, как-то жил, и неплохо жил, но ведь…
        - Вот и живи спокойно,  - подвёл итог нашей короткой беседы мудрый старик.  - Если она не полная дура, а она мне такой совсем не показалась, то перебесится и рано или поздно вернётся. Она думает, вероятно, что большой мир  - панацея от скуки. Ошибается, девочка. Ну да кто когда слушался старших до тех пор, пока ни набивал собственные шишки?..
        Признаться, у меня руки чесались воспользоваться оставленными ребятами адресами и написать им пару ласковых на тему обмана и воровства. Однако, поразмыслив, я пришёл к взвешенному выводу о том, что делать этого, торопя события, тоже не стоит. Конечно, я мог бы заподозрить любого из них в том, что Василика бросила меня из-за внезапно вспыхнувшей люби, но я чувствовал, что это не так, а потому моя гневная отповедь могла в свою очередь их обидеть: если в помощи со стороны Эллы я был уверен, то остальные запросто могли о побеге Василики даже не подозревать и узнать только уже когда отчалили. Мне всё-таки очень хотелось думать о людях лучше, чем они того, наверное, заслуживали.
        Поздним вечером с охоты вернулся отец, и, как я впоследствии узнал, мать закатила ему сдержанный скандал. Оказалось, она тоже ломала голову о причинах случившегося и не нашла ничего лучше догадки, будто спугнуть мою невесту мог он, сказав ей что-нибудь неосторожное или даже распустив руки. Буря быстро улеглась, поскольку изумление отца по поводу исчезновения Василики было слишком искренним, чтобы его сыграть. Он не скрывал, что расстроен, однако исключительно из-за меня. На выпад матери он не обиделся и просто сказал, чтобы она заканчивала нести всякую чушь. Я к тому времени не нашёл ничего лучше, как лечь спать, слышал неразборчивое бормотание голосов, ворочался и забылся чутким сном только под утро.
        С того дня на меня накатила полнейшая апатия, с которой нужно обязательно бороться, чтобы она вас не засосала окончательно и не довела до каких-нибудь необдуманных действий. Признаться, у меня на борьбу поначалу не хватало ни моральных сил, ни желания. Я грезил наяву, вспоминал Василику, вспоминал её смех, её фигуру, наши разговоры, мои надежды, перебирал фотографии и отказывался верить в то, что на них теперь запечатлено лишь безвозвратное прошлое. Кроули и родители прекрасно видели, что со мной творится, и отвлекали, как могли. Кроули постоянно загружал меня всякими заданиями, хотя поток туристов предсказуемо спал, более или менее горячий сезон закончился, а новый должен был начаться лишь после прекращения осенних дождей и замерзания слякоти под ногами. Я целые дни проводил за компьютером, с большой неохотой и даже каким-то отвращением размещая информацию о своей последней находке. О находке, которая в итоге привела к потере. Я продирался через слова, складывавшиеся в предложения, быстро пролистывал фотографии, где мелькали слишком знакомые лица, которые я старался не видеть, и в итоге появилась
довольно сухая и безликая страница о пещере, легенде про червя и шкуре с железкой. Насчёт последней части я долго думал, но всё-таки решил показать артефакты, как есть. Я, правда, не упомянул про электрические свойства и несколько завуалировал вышивку. Мною двигало не только то, что решение своё я согласовал с Кроули, который настоял на обязательном показе таких интересных вещей, но ещё и соображение безопасности. Я думал, что пусть, с одной стороны, старуха Уитни узнает при желании, где находится то, за чем охотились её люди (если я прав в моих догадках), потому что, с другой стороны, ей придётся учитывать, что теперь, когда информация есть в недоступном для неё пространстве интернета, просто так взять и украсть их не получится. Почему я так думал, не знаю. Сегодня это звучит наивно, если не сказать глупо. Но мне хотелось верить, верить хотя бы во что-то. О случившемся со мной, разумеется, рано или поздно прознала вся деревня, и я невольно ждал реакции моих друзей. Встреченный на улице Льюв просто протянул для рукопожатия руку и буднично поинтересовался, как у меня дела, будто ничего ровным счётом
не произошло. Ингрид сама навестила меня в конторе, сделав вид, что пришла к Кроули. Я показал ей новую статью, которую она долго и старательно вычитывала (а писал я нагло, на двух языках), после чего попросила показать ей оригиналы. Я отшутился, сказав, что они надёжно спрятаны, и доставать их  - целая морока. Мне очень не хотелось посвящать её во все перипетии этой истории, и я перевёл тему на каяк, который всё ещё ремонтировался. Ингрид сказала, что после отделки каяк станет лучше прежнего, а на следующий сезон его новые скоростные свойства обязательно проявятся. Я заметил, как осторожно обходит она необходимость называть по имени ту, чья идея послужила основой технической переработки каркаса. Ингрид не хотела уязвлять моего достоинства и надеялась, что я это оценю. Я оценил. Постепенно мы снова стали встречаться и проводить всё больше времени вместе.
        А потом в один не сказать чтобы прекрасный день пришло письмо. Оно затерялось среди десятка других, поскольку я не имел обыкновения проверять почтовый ящик  - электронный, как вы догадываетесь  - всякий раз, когда включал компьютер и выходил в интернет. Зато уж если я туда заглядывал, то читал всё подряд максимально внимательно, чтобы среди рекламной шелухи, которой уже тогда вполне хватало, не пропустить чего-нибудь действительно стоящего. Я обнаружил трогательную благодарность от одной супружеской пары из Шотландии, посещавшей наши пенаты ещё летом, два запроса по резервации на будущую зиму от любителей лыж и зимней охоты, предложение от французского туристического агентства о сотрудничестве (вот бы Кроули отпустил меня в Париж на переговоры!) и его  - письмо без указания темы, без запаха, без почерка, но с кучей грамматических ошибок. Признаюсь, я настолько оторопел и по прочтении так психанул, что стёр его, подумал, и удалил из корзины. Поэтому текста не сохранилось, но мне кажется, что я помню его слово в слово. Василика писала с неизвестного мне адреса. Было понятно, что мой ей дал кто-то
из группы (интересно, кто?). Писала по-фрисландски, на слух, но кое-что добавила по-английски, причём это «кое-что» читалось гораздо грамотнее. Суть послания сводилась, во-первых, разумеется, к извинению за то, что я могу воспринять как предательство (а как иначе?), после чего шло объяснение её поступка. Она, мол, увидела (не сомневаюсь, что во сне) наше с ней будущее и испугалась, потому что в этой любви ей было суждено погибнуть. Мне, кстати, тоже. Она решила ничего не объяснять, понимая, что не сможет меня уговорить да и сама едва ли справится с чувствами. Поэтому получилось так, как получилось. Теперь она зато осуществила свою давнишнюю мечту о путешествиях в дальние страны и собирается оставаться жить в Америке. Она поселилась (или её поселили, приютили?) в городке Кеноша, в штате Висконсин, на берегу огромного озера Мичиган, ровно между Чикаго и Милуоки. Забыв про то, о чём писала в начале, она пригласила меня, если что (если что?), в гости. Вероятно, написано это было искренне, однако прозвучало издевательски. В гости? Нет уж, гости меня как-то не слишком устраивают. И никаких намёков на то,
с кем она теперь. Я не верил, что она там одна. Такие, как она, не могли долго оставаться без мужского внимания, тем более в такой огромной стране. Сказать, что мне было больно, не сказать ничего. Я попробовал восстановить стёртое письмо, но оно уже сгинуло, не оставив ни возможности обдумать скрытый смысл сказанного, ни обратного адреса. Я чуть ни разбил кулаком клавиатуру, вовремя спохватился и вышел из интернета.
        Родителям я ничего говорить не стал. Поделился только с Кроули. Он сказал, что это хорошо, что она написала, но плохо, что упомянула смерть. Правда, если я ей верю, то, быть может, плохое предчувствие  - не такой уж глупый повод, чтобы расстаться. Вероятно, она рассчитывала на то, что я её пойму и когда-нибудь прощу. Пока же мне предстоит всю эту историю забыть и снова зажить свободной жизнью, если только я ни захочу предпринять серьёзные шаги в сторону Ингрид. Я не хотел. Но в остальном он был прав  - мне требовалась смена жизненного ритма.
        Хуже всего мне делалось ночью, когда я часами ворочался в постели, не мог заснуть и всё представлял себе, где она, что делает и с кем. Ревность изводила меня. И причина тут уже была не в наследственности, а в самом положении вещей. Ещё благо, что я никогда не был слишком подкован в вопросах взаимоотношений мужчин и женщин, не то больная фантазия сделала бы моё одиночество совершенно невыносимым. Я думал о том, что может означать её выбор Штатов, а не, например, Чили или Аргентины. Значит ли это, что с ней теперь этот долговязый занудный Билл или (чего только ни бывает) чёрный Макс? Почему именно Висконсин? Потому что где-нибудь в Техасе ей было бы слишком жарко и непривычно? Я попытался вспомнить, какие журналы называл Хуан в качестве своих спонсоров, чтобы через них попытаться выйти на почтовые адреса (в смысле, с упоминанием городов и штатов) хотя бы кого-нибудь из ребят, однако тщетно. Более того, я даже не знал их фамилий.
        Кроули, напротив, развил бурную деятельность. Сперва я начал замечать, как он, выходя на улицу, обязательно долго стоит и разглядывает небо. Потом он извлёк из своих неисчерпаемых запасов старую, но вполне рабочую подзорную трубу и стал часто стоять с ней на берегу, разглядывая что-то в дали горизонта. Когда я слегка успокоился, начал интересоваться окружающим и спросил, что он там высматривает, Кроули с не присущей ему дотошностью объяснил, что разглядывает противоречия в общепринятых физических законах. Оказалось, что одним из очевидных доказательств сферичности Земли всегда было исчезновение кораблей за линией горизонта. Однако наблюдения через подзорную трубу убедили Кроули в том, что здесь не всё так чисто: когда невооружённый глаз совершенно терял уплывающее судно из вида, стоило заглянуть в трубу, и  - о чудо!  - судно снова виднелось во всей красе, причём погружённое в воду ровно настолько, насколько было при отплытии от берега. Я не сразу сообразил, что он имеет в виду, и Кроули пришлось демонстрировать мне этот фокус на обыкновенном мяче. Если смотреть на мяч, по поверхности которого
двигается какой-нибудь предмет, скажем, божья коровка, то рано или поздно она исчезнет из поля зрения наблюдателя за округлостью мяча, и никакими подзорными трубами её больше ни за что не увидеть, потому что подзорная труба не умеет заглядывать за горизонт. В случае же с поверхностью воды должно было происходить то же самое, разве что в других масштабах, однако не происходило: уплывший «за горизонт» корабль снова оказывался виден, если его приблизить. Меня это открытие не сильно смутило или удивило, поскольку я никогда раньше ни о чём подобном не задумывался да и не видел ничего странного в ошибках школьной науки, а вот сам Кроули, похоже, оказался выбитым из седла настолько, что попросил меня научить его искать сведения в интернете и теперь просиживал за экраном буквально часами. Как впоследствии выяснилось, он сумел отыскать там какие-то очень старые книжки на эту тему и попросил брата с племянником во что бы то ни стало их ему достать и прислать. Через некоторое время мы вместе открыли увесистую посылку, в которой лежал труд некоего Самюэля Роуботэма под названием «Скептическая астрономия: Земля
не шар» (Zetetic Astronomy: Earth not a Globe by Sanuel Rowbotham), изданный аж в 1881 году и полный описаний соответствующих опытов; небольшая брошюра, датированная 1885 годом, продолжателя его дела по фамилии Карпентер «Сто доказательств того, что Земля не шар» (One Hundred Proofs that the Earth is not a Globe by WM. Carpenter); толстенький том «Терра Фирма»[28 - «Твёрдая земля» (лат.)] (1901) за авторством Дэвида Уодло Скотта (Terra Firma by David Wardlaw Scott), рассматривавшая, судья по пространному оглавлению, не только Землю, но и небесные тела; и ещё более тяжёлый фолиант под названием «Рай обретённый» Уильяма Уоррена (Paradise Found by William Warren), предпринявшего исследование «доисторического мира» и приходившего к выводу о том, что колыбелью всего человечества были как раз северные полярные земли. Кроули с восторгом погрузился в их изучение, а я, последовав его примеру, засел за компьютер, безнадёжно пытаясь выловить там хоть какое-нибудь упоминание о статьях или фильмах на схожие темы, надеясь, что среди них окажутся работы моих интернациональных знакомых. Разумеется, я предварительно
воспользовался оставленными мне адресами и написал как Хуану, так и Биллу, сделав вид, будто просто интересуюсь, как у них дела, ни словом не намекнув на их подлость в отношении меня и Василики. Показательно, что ни один из них мне так и не ответил. Молчание подтверждало мои худшие подозрения: они были все заодно, а кто-то один, скорее всего, воспользовался ситуацией. Невыносимость сомнений оказалась настолько тяжела, что я несколько дней вообще не подходил к компьютеру. За неимением срочной работы свободное время я старался отвлекаться и проводить в кампании друзей, коими снова стали для меня Льюв с Ингрид. Мы вместе доделали их каяк, который, судя по предварительным испытаниям, обещал стать грозой грядущих соревнований. При условии, что его хозяева совладают со скоростью и повышенной манёвренностью. Льюв сказал, что по весне надо будет «поиграть с весом»: он предположил, что имеет смысл им с сестрой поменяться местами и ему сесть вперёд, чтобы утяжелить нос. Ингрид спорила, хотя попробовать не отказывалась. Я же помалкивал за неимением здравых идей по этому поводу. Главным для меня было то, что
жизнь худо-бедно возвращалась в привычное русло.
        Теперь я позволю себе небольшой скачок вперёд в моём повествовании, поскольку никаких стоящих упоминания событий на протяжении нескольких лет подряд не происходило. Почтовый ящик выдавал лишь заурядные послания от бывших и будущих клиентов. Поездка в Париж, разумеется, не состоялась, поскольку договорённость с тамошним агентством была достигнута и без подписания никому не нужного контракта. Наш обновлённый каяк творил чудеса и приходил если не всегда победителем, то ниже второго места не опускался, причём вне зависимости от того, сидел Льюв впереди или позади сестры. Кстати, у моей сестры вопреки прогнозам родилась дочка, которую назвали Энией. Наши общие знакомые купили-таки своему сыну сносное жильё в городе и уехали обратно в Рару, отплатив приютившему их семейству, то есть Тандри, тем, что стали там каким-то образом представлять интересы Гордиана, и я слышал, что дела у него шли лучше некуда. Кукро, их талантливый сын, поступил в университет и довольно быстро сделался местной знаменитостью: начал вместе с новыми друзьями конструировать очень удобные велосипеды, которые сразу стали пользоваться
спросом, поскольку имели зимние модификации и за счёт нехитрой замены ходовой части могли использоваться практически круглый год. Для меня же самым обнадёживающим отсутствием новостей было то, что на протяжении всего этого времени никто на мои артефакты из саркофага больше не зарился. Я рассудил так, что показательный суд над братьями-исландцами отбил у кого бы то ни было из пришлых охоту снова взяться помогать Уитни. Среди наших искать желающих заниматься разбоем было безполезно: нет такой награды, которая заставила бы человека рискнуть навсегда прослыть подлецом и запятнать честь рода. Со временем я успокоился и даже подумывал достать оба предмета из хранилища и открыто показывать публике. Кроули не возражал, но и не настаивал. Он за последние месяцы заметно сдал, стал чаще просиживать дни напролёт в кресле и был рад тому, что Ингрид с удовольствием приобщается к нашим делам, во всё вникает, неплохо справляется и вполне достойно подменяет его, когда нужно. Наши с ней отношения уже ни у кого не вызывали сомнений: мы были близки, нас всё время видели вместе, и вопрос женитьбы оставался лишь вопросом
времени. Я слукавлю, если скажу теперь, что не хотел этого. Я на себе опробовал правильность поговорки про клин, который следует вышибать клином. Если у вас возникли сердечные проблемы, решительно рекомендую залечивать их новыми приятными волнениями. Найдите побыстрее друга или подругу, и вам заметно станет легче, а потом вы вообще будете с удивлением вспоминать, как какой-то почти забытый человек мог причинять вам столько мучительных переживаний. Время, действительно, лечит.
        Единственное, чего Кроули не бросал и на что тратил все оставшиеся у него силы, был, как вы догадываетесь, вопрос Земли, точнее, истинной её формы. Для нас с Ингрид эта тема была хоть и любопытна, но по большей части безразлична, поскольку мы и раньше-то редко о подобных вещах задумывались, а вот для Кроули, прожившем довольно долго на континенте, она, по его собственному выражению, носила принципиальный характер. Старик хотел разобраться, в чём, как и, главное, зачем его столько времени обманывали, если и в самом деле нет никаких очевидных доказательство того, что Земля представляет собой шар и носится вокруг Солнца. Временами он приглашал нас посидеть с ним на отапливаемой веранде и делился своими находками. Мы не могли отказаться и терпеливо слушали его глубокомысленные рассуждения:
        - Вот передо мной два описания сотворения нашего мира, как его излагает «Библия» христиан и «Тора» иудеев[29 - Цитаты приводятся по синодальному переводу и по переводу Мосад рав Кук соответственно.]. Что фактически одно и то же, хотя сравнивать всегда любопытно. Начинаем читать:
        В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.
        В начале сотворения Б-гом неба и земли, Земля же была  - смятение и пустынность, и тьма над пучиною, и дуновение Б-жье витает над водами…
        - В обоих случаях упоминание «воды» возникает из ниоткуда, как чёрт из табакерки. Ведь их бог сотворил «небо и землю». Из чего я прихожу к выводу, что такая интересная субстанция, как вода, находилась в мире бога ещё до последующего сотворения. Читаем дальше:
        И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.
        И сказал Б-г Да будет свет! И был свет. И увидел Б-г свет, что хорош, и отделил Б-г свет от тьмы. И назвал Б-г свет днем, а тьму назвал Он ночью. И был вечер и было утро: день один.
        - Из этого отрывка мы можем сделать вывод, что свет и тьма касались исключительно мира самого бога, поскольку ни Земли, ни Солнца как таковых до сих пор нет. Продолжаем вчитываться:
        И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.
        И сказал Б-г: Да будет свод посреди вод, и будет он отделять воды от вод! И создал Б-г свод и отделил воды, которые под сводом, от вод, которые над сводом. И было так. И назвал Б-г свод небесами. И был вечер и было утро: день второй.
        - Очень важный фрагмент. Появляется то, что называется «твердью» или «сводом». Раньше, будучи знакомым только с библейской версией, я полагал, что под твердью понимается просто земля. Теперь видно, что это совершенно не так. Есть «земля», а есть «твердь». Причём твердь эта выполняет совершенно конкретную функцию: она раздвигает воду, образуя, как я это себе представляю, большой пузырь, но не обычный, а с водой внутри, «под сводом». Вероятно, это та самая вода, которую знаем мы.
        - А другая?  - поспешила уточнить Ингрид.
        - А почему небо синее?  - усмехнулся в ответ Кроули.  - Похоже, друзья мои, что когда мы смотрим на небо, то видим тот самый свод  - небосвод  - за которым и находится другая вода, отделённая от нашей. Дальше:
        И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.
        И сказал Б-г: Да стекутся воды под небесами в одно место, и станет зримой суша! И было так. И назвал Б-г сушу землей, а стечение вод назвал Он морями. И видел Б-г, что хорошо.
        - Вот только когда образовалась земля, на которой мы живём, и которая здесь называется «сушей». То есть бог создал сушу из земли. Причём для этого ему пришлось очистить её от «воды, которая под небом». Вод «над небом» никто больше не трогал. Как я понимаю, вода внутри пузыря отошла в сторону, и стала видна земля, называемая теперь сушей. На следующий день бог засаживал землю семенами, ничего особенно интересного. Но вот наступил четвёртый день:
        И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так. И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый.
        И сказал Б-г: Да будут светила на своде небесном, чтобы отделять день от ночи; и будут они для знамений, и для времен (назначенных), и для дней и лет; И будут они светилами на своде небесном, чтобы светить на землю! И было так. И создал Б-г два великих светила: светило великое для правления днем и светило малое для правления ночью, и звезды. И поместил их Б-г на своде небесном, чтобы светить на землю, И править днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И видел Б-г, что хорошо. И был вечер и было утро: день четвертый.
        - Вот где становится совсем интересно. Светила помещаются богом «на» небесный свод. Не «за», не «под», а именно «на». Нужны они ему были для того, чтобы будущие обитатели этого нового мира могли вести календарь, отсчитывать время. И вот что особенно примечательно, обратите внимание: в обоих случаях автор пишет, «чтобы светить на землю».
        - И что в этом такого?  - искренне не понял я.
        - Тим, дорогой, ты представляешь, сколько лет пережили эти строки, как давно они могли быть написаны, сколько поколений их читали и переписывали? При этом многими обе книги считаются священными, то есть в них нельзя было, как и нельзя сейчас, просто взять и добавить что-нибудь от себя. Каждое слово выверялось, а потом проверялось временем. Тут написано «светить на землю». Не знаю, как вы, молодые люди, а я вправе понимать, что задача «светила великого»  - Солнца  - и «светила малого»  - Луны  - светить не куда попало, а исключительно вниз, на землю, направленно.
        - И это значит…  - начал я, ожидая продолжения.
        - И это значит, что и Солнце и Луна могут тоже быть вовсе не светящими во все стороны шарами, а плоскими, как прожекторы, лампами.
        Как вы поняли, Кроули стал апологетом того, что сегодня принято называть «теорией плоской земли». Думаю, вы по себе знаете, насколько это навязчиво: стоит вам установить для самого себя хотя бы два-три факта того, что Земля просто физически не может быть шаром, который так называемая наука преподносит детям буквально с пелёнок в виде ярких картинок и игрушек, и вы уже никогда не будете в состоянии смотреть на глобусы без грустной улыбки. Я пишу об этом почти равнодушно, хотя за последующие годы узнал немало людей, для которых открытие многовекового обмана стало равноценно крушению всего окружающего их мира. Мы вообще по природе своей склонны всё драматизировать. И бросаться в крайности. Сколько ни призывают нас мудрые философы следовать золотой середине, каждый понимает это по-своему и почти никто проверенной временем заповеди не придерживается. Некоторые хватаются за голову. Другие  - сразу за оружие. Кроули взялся за перо и целыми днями что-то записывал в толстой тетради. Точно такую же он вёл, занося в неё все наши расходы и доходы. Примечательно, что вторую он тоже теперь хранил в запирающемся
тайнике, о ключе к которому знал только я.
        В общей сложности с того момента, как я последний раз видел Василику, прошло почти полтора года. Малышка Эния уже узнавала меня и называла «дядя». Льюв, любивший быть первым во всём, и здесь опередил нас с Ингрид и женился. Избранницей его стала девушка из Годмера, с которой он познакомился той же весной на соревнованиях. Они некоторое время пожили у его родителей, как положено, но довольно скоро уехали к ней под предлогом того, что так ему будет удобнее добираться до работы на битумной шахте. Я чувствовал, что наши с Ингрид родители тоже ждут от нас более решительных действий, однако что-то меня постоянно удерживало от принятия окончательного решения. Нет, честное слово, я не надеялся на возвращение Василики. Да и если бы она вернулась, я точно знаю, что не принял бы её, как бы тяжело мне при этом ни стало. Ревность не прощает измен.
        Ещё одним обстоятельством, формально мешавшим мне сделать Ингрид предложение, было то, что я постоянно оказывался в разъездах с новыми группами туристов, а она оставалась на хозяйстве в конторе, заменяя Кроули всё чаще и больше. Дела наши шли очень неплохо, хотя я уже не получал того удовольствия, как бывало раньше, когда многие маршруты оказывались для меня самого в новинку. Особенно тяжело мне давались поездки в пещеру на остров Ибини, где всё напоминало Василику и где я мечтал лишь о том, чтобы ненароком не столкнуться с её отцом. Мне, наверное, было стыдно, с одной стороны, за то, что я не смог её удержать, и она меня бросила, но, с другой, я знал, что при встрече не смогу с собой совладать и обязательно наброшусь с вопросом, не получал ли он от дочери каких-нибудь вестей. То, что я боялся от него услышать, наверняка привело бы меня в полное отчаяние или, ещё хуже, подарило бы слабую надежду. Нет, уж лучше делать вид, будто я просто проездом, и мы не знакомы. Раз или два мы с группой заглядывали на рынок в Рару, однако Уитни я там больше не видел. Близнецы с их ножами да топорами были
на месте, кто-то из моих у них даже что-то, помнится, покупал, но соседний прилавок всё время подозрительно пустовал. Спросить близнецов, где она, я так и не решился.
        Беда нагнала меня в одной из таких поездок, когда моя группа собиралась располагаться на ночлег в санестолской гостинице. Её хозяйка, раздав ключи от комнат, отозвала меня в сторону и, понизив голос, сообщила, что звонила Ингрид. Я как-то сразу всё понял. Перезвонил в контору и почти ничего не почувствовал, когда услышал от Ингрид, что Кроули больше нет. Вероятно, морально я был к этому готов. Спросил, как это произошло. Она сбивчиво, всхлипывая, рассказала, что ждала его, как они договаривались, к обеду, но он так и не появился, после чего она зашла к нему домой, обнаружила дверь открытой, а его самого  - сидящим в любимом кресле на веранде. Кродирование намечено на завтра, но если я хочу успеть попрощаться, она думает, что сможет уговорить сепсусов повременить день-другой. Я сказал, что не надо, что старик едва ли согласился бы на то, чтобы ради него комкать программу поездки, что я помню его и буду о нём всё это время думать, а когда вернусь, мы вместе с ней сходим к нему на могильник. Если бы она сказала, что Кроули при смерти, что хочет меня видеть, уверен, я бы бросил всех и всё и нашёл бы
способ примчаться к нему с другого конца острова, чего бы мне это ни стоило. Но сейчас, когда меня поставили перед фактом, что его больше нет, я остро сознавал свою безпомощность что-либо поменять и видел свой долг перед стариком в том, чтобы делать то дело, к которому он меня приобщил и которое по праву считал своим главным детищем. Группу я расстраивать не стал, тем более что они все были приезжими и Кроули толком не знали. В итоге мы вернулись в деревню лишь на третий день, утром. Мать и Ингрид держались стойко, всё было как всегда, гости пообедали и разбрелись кто куда коротать свободное время, а я поспешил к Кроули домой. Дело в том, что Ингрид только сейчас смогла договорить о том, чем не хотела безпокоить меня по телефону: вместе с телом покойного она обнаружила царивший во всех комнатах безпорядок, не броский, но заметный для намётанного глаза  - где стул перевёрнут, где книжки попадали с полок, где лампа переставлена с обычного места, где ковёр странным образом задрался. Я сразу понял, что она имеет в виду. Кроули могли поторопить уйти из этой жизни. В его доме что-то искали. Либо он им
помешал, либо его устранили заранее. Могли, скажем, задушить и для отвода глаз аккуратно уложить в кресло, зная, что в причинах смерти старого человека вряд ли кто будет специально копаться, и что кродирование уничтожит все следы. Никакого беспорядка я уже не застал: Ингрид всё честно прибрала в тот же день, поскольку постеснялась оставлять дом в таком виде, зная, что туда будет заходить много наших соседей. Когда мы вошли, она мне примерно показала, что и где лежало, но меня гораздо больше волновал вопрос о том, что в итоге было похищено, если было.
        Дом внутри изменился на уровне ощущения. Если бы я не знал, что произошло, думаю, я всё равно почувствовал бы странную пустоту. Вещи потеряли своего хозяина. Если раньше здесь обитал домовой, как во всех уважающих себя домах, то было очевидно, что он подхватил своё мешочек, плюнул и ушлёпал куда-нибудь подобру-поздорову. Или притаился, ожидая, что будет дальше. Ключ от заветного тайника я нашёл, где ему и положено было лежать  - в жестяной банке со старым рисом. Сам тайник хитрый Кроули смастерил не в полу под половиком и не в потолке, а в стене за изголовьем массивной кровати. Никому из посторонних и в голову не могло бы прийти, что изголовье легче лёгкого вынимается из пазов, и за ним обнаруживается вставленный прямо в пропил в бревне железный сундучок. Сундучок был небольшим, но тоже весьма тяжёлым. Кроули уверял, что при пожаре его содержимое не сгорит, поскольку стенки двойные, а в промежутке засыпан песок для изоляции. Ингрид с любопытством наблюдала за моими манипуляциями с доской изголовья, сундучком и ключом. Внутри мы обнаружили обе упомянутых мною выше тетради, несколько мешочков
с деньгами и запечатанный конверт. Конверт предназначался мне. На нём неровным почерком так и было написано:
        Тиму Рувидо, моему помощнику и другу. Читать, когда меня не станет.
        Написано на нашем фрисландском, чтобы любому грамотею было понятно. Зато когда я вскрыл конверт, выяснилось, что само письмо  - точнее, послание  - старик старательно вывел по-английски, и это могло означать лишь то, что он хотел, чтобы его последние мысли остались между нами. Вот что я прочитал:
        Деньги, что ты найдёшь здесь, твои. Мне они уже ни к чему. Используй по своему усмотрению, но не разбазаривай понапрасну. Пусть они принесут пользу тебе и тем, кого ты любишь.
        Ты хороший малый, Тим, и мне искренне жаль, что мы больше не свидимся. Я точно знаю, что рано или поздно это произойдёт, и пока могу, спешу дать тебе последние стариковские наставления.
        Прежде всего, отправляйся к Альберту в Окибар. Я оставил у него своё завещание и доверил на хранение остальные деньги. Из завещания вы узнаете, что нашу контору я оставляю своему единственному племяннику  - сыну моего брата Кирана, Конраду Кроули, который, как тебе известно, исправно помогал мне издалека все эти годы. В завещании будет одно условие: Конрад должен вступить во владение предприятием в течение года с момента моей кончины. То есть, переехать сюда и взять бразды правления в свои руки. Он тебе наверняка понравится, если я ещё не разучился разбираться в людях. Если же он почему-либо откажется это сделать или не захочет этим заниматься впоследствии, ты сможешь выкупить у него все права на владение. Те деньги, что отданы на хранение, будут поровну поделены Альбертом между Конрадом и тобой, так что в накладе никто остаться не должен. Но я надеюсь на то, что вы подружитесь и будете вместе продолжать наше неплохое, согласись, дело.
        И купи от меня что-нибудь памятное и хорошее матери, сестре и Ингрид. Она милая девочка и достойна тебя, можешь не сомневаться.
        Извини, если мой уход тебя огорчил или произошёл некстати  - тут уж мы не вольны выбирать, как бы ни старались. К тому же, как ты знаешь, я закоренелый эгоист. Когда ты читаешь эти строки, я уже там, где оказываются все, и вижу то, каким образом на самом деле устроен наш мир. Попробую как-нибудь явиться тебе во сне и всё рассказать, но не обещаю. Ты же пока возьми себе мою тетрадь, куда я записывал некоторые свои мысли и наблюдения последнего времени. Будет минутка и настроение, глядишь, прочтёшь, а может и допишешь что…
        Всё, хватит, не стану больше отвлекать тебя, мой мальчик, своей стариковской брехнёй. Спеши жить и жить по совести, как ты умеешь. Радуйся тому, что родился на благословенном острове, само существование которого сегодня, в этом повсеместном безумстве, кажется невероятным.
        Всегда наблюдающий за тобой,
        Твой
        Дядя Дилан
        Ингрид спросила, почему я плачу. Ответить сразу у меня не получилось. В горле стоял горький кляп, а слёзы застилали глаза и тёплыми каплями скатывались по щекам. Ингрид терпеливо ждала ответа, поглаживая меня по руке. Я поднял взгляд к потолку, словно надеясь увидеть там посмеивающуюся физиономию Кроули. Почему мы закапываем останки людей в землю, но при этом думаем, что их души пребывают где-то наверху? Доски потолка расплывались, и мне показалось, будто лампа, сучки и трещины складываются в многозначный узор. Это был не Кроули. Кроули не было. И больше уже не будет никогда.
        - Поехали в город за его завещанием. Он решил отдать всё своему племяннику. Надо с ним связаться.
        - Почему не тебе?
        - Это ты его спроси. Мне он оставил вот эти деньги и ещё половину того, что хранится у Альберта Нарди.
        - Он любил тебя, Тим.
        - Слушай, я тут подумал… Ты говоришь, когда ты его нашла, в доме был безпорядок. А могло это выглядеть так, как если бы он почувствовал себя плохо, ну и, скажем, по пути к креслу хватался за книжные полки, смахнул несколько книжек на пол, опрокинул стул? Может, тебе показалось, что здесь кто-то был? Дверь входную он отродясь не запирал.
        Ингрид задумалась, но, в конце концов, мотнула головой.
        - Если человеку плохо, он не будет идти через весь дом, чтобы добраться до кресла. Он сядет на пол, где стоял, или, в крайнем случае, на ближайший стул. Обстановка, которую я застала, выглядела так, будто тут либо рылись, либо дрались.
        Я вытер глаза и ещё раз осмотрелся. Нет, сейчас я мог верить исключительно впечатлениям взволнованной девушки. Передо мной была обычная комната, какой я видел её безсчётное количество раз. Мы вышли в сени. Ничего особенного. Я даже обследовал кресло, в котором его нашли. Никаких следов крови, ничего.
        - Похоже, мы напрасно паникуем,  - подвёл я неминуемый итог.  - Он чувствовал, что уходит. Потому и письмо это написал. Потому и в кресло, подозреваю, сам сел. Он всегда говорил, что мечтает умереть во сне. Должно быть, так и случилось.
        За тот день я слишком вымотался, чтобы сразу ехать в город. Тем более ради какого-то племянника, о котором я слышал только его имя и что он живёт где-то в Италии или, как мы её называли, в Этрурии. Ночью мне, действительно, приснился Кроули. Он был тихий и задумчивый. Попыхивал своей трубкой, поглядывал на меня искоса и ничего не говорил. Мы как будто стояли на лужайке перед его домом, сворачивая удочки, которые я перепутал, как тогда, в детстве, когда мы впервые познакомились. Потом Кроули нахмурился, отвернулся и стал уходить. И пошёл он почему-то не домой, а в контору. На пороге остановился, оглянулся, поманил меня рукой. Я поспешил к нему, споткнулся и проснулся. Удивился, что в спальне и в самом деле пахнет его душистым табаком. Кроме Кроули, у нас в деревне никто не курил. Я спустился в горницу. Топилась печь. Наверное, мать заодно спалила в ней остатки его табака, который он имел обыкновение забывать во многочисленных кисетах то тут, то там. Сон не шёл у меня из головы. Не позавтракав, я направился прямиком в контору. Ингрид уже была там, словно специально ждала.
        - У тебя ключ от чулана?  - спросил я с порога гостиной.
        Она оторвалась от компьютера, который недавно освоила и теперь проводила за ним по несколько часов, что-то кропотливо отыскивая в растущем с каждым днём интернете и заодно по моему совету подучивая английский.
        - А ты разве замок починил?
        Я совсем запамятовал, что незадолго до моего последнего отъезда в замке лопнула какая-то мелкая деталька, и пришлось его вынимать, разбирать, но в результате выяснилось, что проще купить новый, чего я, конечно, не сделал, закрутившись со своими туристами. Ещё один повод скорее ехать в город.
        Чулан находился здесь же, сразу за гостиной. К нему вёл кривой коридорчик, соединявший небольшую кухоньку, спальню и «кабинет» Кроули. Кавычки уместны потому, что эту комнату старик только называл своим кабинетом, никогда там почти не бывая, зато меблировал красивым дубовым столом и удобным кожаным креслом. Здесь он изредка принимал наших потенциальных деловых партнёров и считал, что производит на них правильное впечатление. Я же всегда думал, что потенциальные партнёры становятся настоящими отнюдь не благодаря кабинету, а исключительно нам самим  - весёлым, предприимчивым и честным. Эх, Кроули, Кроули…
        Дверь чулана стояла чуть приоткрытой. Я включил свет, вошёл внутрь и сразу понял, что предчувствия меня не обманули: ни шкуры, ни «ожерелья» на обычном месте не было. На всякий случай я раздвинул ящики с долгоиграющим провиантом, распахнул створки обшарпанных шкафов, заглянул за занавески на окне, ставни которого и с уличной, и с внутренней стороны всегда оставались плотно сдвинутыми  - ничего. Последний раз я видел артефакты именно в тот день, когда вынимал замок. Они всегда неприметно лежали у стены за шкафом.
        - Ты ничего тут не трогала?
        Ингрид, явно взволнованная моим поведением, при этом вопросе резко успокоилась и ответила, что я, пожалуй, перетрудился.
        - Ты знаешь прекрасно, что я никогда ничего не трогаю. Я сюда даже не захожу, между прочим. Что пропало?
        Я объяснил. Она знала историю с артефактами и из моих уст, и по нашему сайту, правда никогда ей особо не интересовалась, что я относил на счёт их связи с неприятными воспоминаниями о сопернице.
        - Может быть, Кроули их куда-нибудь без твоего ведома перепрятал?  - предположила она.
        - Кроули? Не шути! Без посторонней помощи он бы точно не справился. Ты представляешь, сколько весит эта куча железок?
        - Кто же тогда их взял?
        - Могу предположить что тот, кто знал, где они лежат, или тот, кто их искал,  - невесело усмехнулся я.  - Послушай, ты в тот день, когда его… нашла, ты говорила, мол, ждала его. Где, тут в конторе?
        - Ну, да.
        - И никого постороннего не видела? Никто при тебе не заходил? Может, кто из наших.
        - Нет.
        - А когда пошла к нему, дверь входную заперла?
        - Да.
        По тому, что Ингрид на последний вопрос ответила с запозданием, я понял, что она не слишком в этом уверена. Однако приставать с ножом к горлу не стал. Она была вне моих подозрений, но зато под ними оказывались все остальные. Я живо нарисовал в уме картину, как кто-то сначала прокрадывается в дом к Кроули, всё там перерывает, душит старика, понимает, что артефакты где-то ещё, идёт околицей в контору, как раз покинутую утратившей бдительность Ингрид, находит, что искал, и незаметно удаляется. Время обеда у нас  - короткий период замирания жизни на улице. Незнакомца с ношей могли и не заметить. Но могли и заметить! В тот же день я сообщил родителям о пропаже, не слишком посвящая их в подробности своих догадок и помалкивая о вероятности убийства. Сообщил больше для очистки совести, нежели надеясь на помощь. Мы вместе расспросили соседей. Никто, как водится, ничего подозрительного не видел и не слышал. Исчезли артефакты. Только фотографии остались. Как от Василики.
        Меня так и подмывало собрать ребят покрепче и наведаться в Рару к близнецам да Уитни, чтобы ответить на все вопросы одним махом. Но я непредвиденно закрутился. Посещение Альберта Нарди на предмет завещания и денег вылилось в небольшую эпопею. Старик разыграл целый спектакль  - от непонимания сути вопроса до невозможности вспомнить, где что лежит. Я даже стал предполагать худшее, чего не ждёшь от равных себе, но чем выше взлетает птица, как говорится, тем ближе она к солнцу: уж ни прикарманил ли он ненароком денежки и бумаги, чтобы ни с кем не делиться? Оказалось, что нет, просто хотел зачем-то набить себе цену. Я его упрашивать не стал, заглянул к сестре и поговорил с Гордианом, который в свою очередь поговорил с дедом, и всё сразу нашлось (эх, надо было, наверное, и артефакты туда же отдать на хранение!). Созвали по такому случаю даже совет старейшин, поскольку, когда завещание вскрыли, выяснилось, что по нему наша туристическая компания вверяется никому не известному чужаку. Я при этом на всякий случай делал вид, будто ничего не знаю. В итоге волю покойного уважили, было составлено письмо новому
правообладателю, мне поручили его перевести на английский, что я без охоты сделал и с общего одобрения отослал в тот же день по электронной почте, чтобы не тратить время на пересылку обычным письмом, на что при сезонной загруженности порта могло уйти вплоть до месяца. Адресом этого Конрада я прежде изредка пользовался, когда Кроули просил родственников найти ему ту или иную книжку по теме «плоской земли». Ответы всегда приходили односложные: «Купил. Высылаю» или «Букинистическая редкость. Если только случайно», или «Посылка ушла» и тому подобное. На сей раз ответом стало продолжительное молчание. Признаюсь честно: я был этому только рад. Я понятия не имел, чем Конрад Кроули, или как его там, промышляет и в душе надеялся на то, что у него и без какой-то там конторы бог знает где дел предостаточно. Глядишь, год пробежит быстро, и я по кону останусь единоличным владельцем конторы. Тем не менее, я чуть ли не каждый день проверял почту и ждал, ждал, ждал…
        Предыдущие события происходили ранней весной. К нам снова зачастили гости с большой земли. Теперь, встречая их в порту, я всякий раз предполагал увидеть среди новых лиц своего будущего начальника, который, как мне представлялось, решил нагрянуть к нам инкогнито, никого не ставя в известность заранее, чтобы под видом обычного туриста самолично провести ревизию хозяйства и сделать соответствующие выводы. Ни я, ни Кроули этого Конрада в глаза не видывали, и мне лишь доводилось слышать, что он ненамного старше меня. Ингрид где-то вычитала, что все ирландцы должны обязательно быть рыжими. Кроули был ирландцем, но я не помню его иначе как седым. Рыжие и у нас попадались. Считалось, что они потомки викингов. Как бы то ни было, время шло, но ничего не происходило. Заботы о благополучии конторы в лице матери и Ингрид, которая со временем стала моей незаменимой помощницей, то и дело звали меня отправляться в разъезды по острову, и на несколько дней я имел возможность забывать обо всём, кроме участников очередной группы, радость которых от соприкосновения с нашей фрисландской культурой и историей
передавалась и мне. Сознаюсь, иногда мне казалось, что я напрасно переживаю, пора остепениться и понять, что всё самое важное уже совершилось и что теперь нужно просто заниматься делом и делать его, как прежде, хорошо. Если бы я только знал, насколько ошибался…
        По возвращении из очередной поездки я, довольный тем, как всё прошло, раскрыл объятья вышедшей мне навстречу Ингрид, стиснул её, прижал к себе и услышал над ухом тихое:
        - Твой Конрад приезжает через неделю.
        Как ни странно, в тот момент я почувствовал облегчение. Если вам приходилось драться, вы меня поймёте. Пока страсти накаляются и ты ждёшь первого удара  - от себя или от противника, чего вообще-то делать не стоит  - тебя охватывает предательский мандраж, но как только Рубикон перейдён и пошла работа кулаками  - всё, ты снова спокоен и уже ни о чём не думаешь. Так же было и со мной. Мы сели за компьютер, и Ингрид показала мне письмо. Конрад оставался верен себе и немногословен: поблагодарил за весточку, выразил соболезнования, извинился за вынужденное молчание и сообщил, что готов приехать и обсудить ситуацию на месте, для чего уже заказал билет и планирует быть такого-то числа, то есть, действительно, через неделю.
        - «Обсудить ситуацию»?!  - Я оторвался от экрана и перевёл взгляд на Ингрид.  - Что он собрался обсуждать? Либо да, либо нет.
        - А по-моему, он просто хочет понять, во что ввязывается. Совершенно естественно для человека, который у нас никогда в жизни не бывал и понятия не имеет о том, что знаешь ты. Или тебе это как-то иначе представлялось? Ты бы точно так же поступил, привали тебе такое счастье. Не переживай  - нормальный парень, судя по всему.
        - Хоть бы фотографию свою прислал, чтобы мы его узнали.
        - Не бурчи.  - Она поцеловала меня в щёку.  - Всё будет хорошо.
        Я попытался найти его в интернете, однако долгие поиски ничего не выдали. Разные способы написания имени и фамилии, что так распространено у англичан, тоже не дали результатов. Попалась какая-то статья про европейских дальнобойщиков, в которой был упомянут некий Конрад Кроули, но без картинок и без подробностей. Статья была старая, трёхлетней давности. Потом я наткнулся на новости футбола и внимательно читал заметку про защитника одной из английских команд первого дивизиона, пока ни понял, что его зовут вовсе не Конрад, а Коннор. Одним словом, наш будущий гость  - а может и мой будущий начальник  - нигде не засветился. Осталось лишь надеяться на то, что он в меру любопытен и поинтересуется, что за наследство ему досталось, то есть пройдётся по сайту и увидит там наши с Ингрид улыбающиеся физиономии. Кроули считал, что если мы хотим быть успешными на поприще туризма, скрываться от людей нельзя. Его давнишняя чёрно-белая фотография тоже была там. Он значился основателем конторы, а о том, что его больше нет с нами, свидетельствовали две даты. Изобразить траурную рамку, как принято на большой земле,
у меня не получилось, и я решил, что дат будет достаточно.
        Провидению было угодно, чтобы всю последующую неделю у нас не появилось ни одного клиента, так что я мог позволить себе тупо сидеть на иголках и ждать. Волнение моё, разумеется, было безпочвенным и безсмысленным: уволить меня новичок в этом деле не мог, если он не самоубийца; закрыть контору просто потому, что она ему не понравилась  - тоже; продать  - сколько угодно, но первым в очереди по завещанию стоял я. Так что вообще-то тылы у меня были прикрыты лучше некуда. Однако предчувствия и само ожидание делали вид, будто не ведают об этом, и я невольно переживал, мучаясь неопределённостью. Не знаю, как бы я пережил эту неделю, если бы не Ингрид. Она показала себя настоящим другом и постоянно отвлекала от ненужных мыслей. Никому об этом не рассказывая, мы с ней уже некоторое время ночевали в спальне конторы, на нейтральной территории, а наши родители исправно этого не замечали. Мы же считали себя достаточно взрослыми, чтобы попирать традиции, и эгоистично думали лишь о своих чувствах и удовольствиях. Что до чувств, то я к ним внимательно прислушивался, особенно по утрам, когда просыпался первым
и имел возможность некоторое время лежать под одеялом и рассматривать узоры на потолке. Любил ли я Ингрид? Конечно. Она была мне близка во всех отношениях. Любил ли я её так, как когда-то любил Василику? Нет, конечно. Та любовь была пронзительной, хотя, что удивительно, едва ли более глубокой. Василику я вспоминал часто, и мне казалось, что она где-то там далеко-далеко тоже сейчас думает обо мне. Как правило, в этот момент просыпалась Ингрид, и одним поцелуем или прикосновением смешивала все мысли, за что я иногда на неё обижался, но чаще бывал признателен.
        В назначенный день мы стояли в порту, и Ингрид по привычке обнимала меня за талию, а я её  - за плечи. Вообще-то я хотел ехать встречать Конрада один. Думал, что так будет лучше. Или подспудно боялся, что наш гость окажется двухметровым голубоглазым красавцем, который произведёт на мою девушку сногсшибательное впечатление, и она последует за ним, как Василика последовала неизвестно за кем, на край света… Шучу, шучу! Я был по-прежнему уверен в том, что моей вины в бегстве Василики нет ни на йоту. Она предала не меня, а наш остров и меня  - за компанию. Что до Ингрид, то моё невольное предательство, полагаю, она отнесла на свой счёт, и теперь думала вовсе не о том, как отомстить, а о том, как сохранить возвращённое. Так что я был в ней уверен даже больше, чем в себе. Наверное, просто не хотел сразу посвящать в дела, которые касались сугубо нас  - мужчин. Но она настояла и теперь первой заметила среди спускающихся по трапу того, кто мог быть причиной всех моих вышеописанных измышлений.
        - Кажется, это он, вон там, в клетчатой рубашке. По-моему, он нас заметил и даже помахал. Обычный парень, как я и говорила.
        Не ошиблась она лишь в одном: в рубашке. Она действительно оказалась ярко красной, хотя и слегка выцветшей, в чёрную клетку. Во всём же остальном назвать Конрада обычным  - язык не поворачивался. Рукава были закатаны, обнажая крепкие предплечья, сплошь исколотые какими-то жуткими татуировками. У нас портить своё тело считалось невообразимой глупостью, и потому на тех, кто так делает, мы смотрели как на идиотов или больных. Лицо у Конрада было безбородым, но заросшим щетиной, загорелым и довольно приятным, если не считать острого взгляда зелёных глаз, в котором читалось недоверие и, я бы даже сказал, угроза. Он был примерно одного со мной роста, ну, может, чуть повыше, поджарым, но не худым, с коротким бобриком чёрных  - и в этом мы ошиблись  - волос. Обращали на себя внимание два шрама: один, рассекавший левую бровь, другой  - застывший светлым червячком на правой скуле. От Кроули в нём не было ничего. Кроме, быть может, внутреннего спокойствия и неспешности. Подбросив на плече скромный рюкзачок, он протянул мне руку:
        - Конрад.
        - Тим. Это Ингрид.
        - Привет.
        - Привет…
        - Мне срочно нужен туалет.
        Мы проводили его до ближайшей таверны, где предложили задержаться и отметить знакомство. Он вернулся к столику заметно посвежевшим и повеселевшим, развалился на стуле и поинтересовался, что здесь пьют. Обнаружив отсутствие всего, кроме травяных чаёв, молока и сока, удивлённо поднял рассечённую бровь, хмыкнул и достал из рюкзака пузатую бутыль.
        - Угощаю.  - Заметив выражение наших лиц, уточнил:  - Не принято?
        Я пожал плечами. На самом деле мне давно хотелось попробовать что-нибудь настоящее, о чём я часто читал и знал по рассказам наших туристов. Мы подозвали знакомую официантку. Она беззвучно снабдила нас стаканами, которые Конрад мигом наполнил тёплой и душистой жидкостью.
        - Лёд есть?
        Лёд нашёлся, и скоро мы трое уже сидели в нашем маленьком мирке, повеселевшие и раскрасневшиеся (последнее касалось в особенности Ингрид), и  - каждый на свой лад  - поминали старика Кроули. С тех пор Конрад ещё долго ассоциировался у меня со вкусом настоящего ирландского виски, плывущими перед глазами улыбками и участливым вопросом официантки «Есть-то что-нибудь будете?», почему-то повергавшим нас в гомерических хохот. Ингрид первая заметила, что с нами творится нечто неладное, и попросила больше ни мне, ни ей не подливать. Конрад, ничуть не смутясь, допил бутылку в одиночестве, причём, похоже, даже не заметив и, как я теперь понимаю, не запьянев. Под горячее он без разгона стал задавать вопросы насчёт прибыльности фирмы и тех факторов, от которых она зависит. Я понял, что вот-вот сяду в лужу, поскольку успел достаточно расслабиться, чтобы взять себя в руки, но тут, как всегда, на выручку мне пришла Ингрид, давно освоившая всю финансовую сторону предприятия, так что мне оставалось только её слова переводить, и таким образом выходило, как будто вещаю я сам. Мне это очень понравилось, и я признался
Конраду, что очень люблю свою будущую жену. Он пожелал нам счастья и продолжил свои скоропалительные вопросы: когда туристов больше, когда меньше, во сколько нам обходится провести самый длинный тур, какой маршрут по нашему опыту наиболее выгодный, во что обходится аренда одного зилота в сутки, каков выбор гостиниц по ходу следования, проводим ли мы круизы вдоль берега или ограничиваемся сухопутными экскурсиями, почему, какие предоставляем дополнительные услуги, когда следующая группа, одним словом, у меня по мере ответов сложилось мнение, что он приехал, чтобы остаться. Ингрид тоже оказалась под впечатлением его въедливости и поинтересовалась через меня, чем он занимался раньше. Конрад отправил в рот тонкую трубочку ветчины и сказал, что вообще-то он дальнобойщик. Я вспомнил статью и понял, что чутьё меня не обмануло: в ней упоминался именно он. Между тем, Конрад уже хотел знать, сколько у наших зилотов лошадиных сил. Мы честно признались, что иногда две, но обычно четыре. Он внимательно посмотрел на нас, потёр лоб, всхлипнул, запрокинулся на спинку стула и расхохотался. Моё объяснение он прервал
взмахом руки и сказал, что всё уже понял. Просто невнимательно читал наш сайт, решив, будто изображённые там повозки, запряжённые лошадьми  - это просто туристический аттракцион, как во многих европейских городах. Я подтвердил, что, кроме них, у нас из транспорта есть только верховые лошади да велосипеды.
        - Настоящий «затерянный мир»,  - сказал Конрад.  - Мне это нравится!
        Часть II
        КОНРАД КРОУЛИ
        Совершенно не знаю, с чего начинать.
        Вряд ли стоит начинать с самого начала, с детства. Не потому, что я его не помню, помню, конечно, однако к этой истории оно не имеет ни малейшего отношения.
        Значит, вероятно, начинать следует с того, почему я во всё это ввязался, в смысле, какого рожна попёрся на какой-то богом забытый остров. Скажем так: от безысходности. Когда перед тобой на полу остывает в мелких конвульсиях не самый симпатичный труп, из бока которого торчит твой нож с отпечатками твоих и только твоих пальцев, и ты понимаешь, что не мог поступить иначе, но это ещё не самое страшное, потому что самое страшное то, что об этом вот-вот узнают друзья этого трупа, совершенно живые, настолько живые, что тебе и девяти жизней не хватит, чтобы всех их перебить  - вот тогда всё по-настоящему и начинается. В моём случае  - с противной вибрации пейджера на поясе. Мобильных телефонов тогда ещё не было. От неожиданности я чуть не вскрикнул. Остервенело сорвал этот чёрный коробок и взглянул на слеповатый зелёный экран, на котором застыли чёрные квадратные буквы «ПОЗВОНИ МАМЕ».
        Мама Люси, как я её называл по детской  - вот оно, детство  - привычке, находилась за тридевять земель от меня, однако именно сейчас ей вздумалось услышать голос блудного сына. Обычно она меня не безпокоила, всё ждала, когда я объявлюсь сам. Я же мог пропадать месяцами и лишь во сне мечтать о её замечательной пицце с шампиньонами и сыровяленой ветчиной кулателло. Ничего вкуснее я в жизни не ел. Шампиньоны были обычными, ветчина  - тем более, однако всё вместе, сдобренное специями и фирменным маминым соусом, производило неизгладимое впечатление не только на мой желудок, но также на желудки всех тех, кто наведывался в наш семейный ресторанчик, который родители сначала назвали на местный манер Casa Irlandese, то есть «ирландский дом», но потом решили, что так звучит слишком «узко» и «неаппетитно», и он стал называться просто Casa di Croly, по нашей древней ирландской фамилии, правда, в упрощённом варианте. Потому что вообще-то писать надо Crowley, хотя многие думают, что Crawley, что вообще неправильно. Отец рассказывал, что пошла она от ирландского родового имени O’Cruadlaoich, что означает «потомок
упёртого», ну или «стойкого», если хотите. А вот английский вариант  - от местечка в графстве Чешир, где никто из нас отродясь не был, даже я с моей склонностью к бегам… я хотел сказать, к странствиям. Однофамильцев у нас по миру разбросана уйма, среди них есть и актёры, и писатели, и военные, и даже некий кришнаитский гуру, однако всем почему-то особенно известен придурок по имени Алистер, любитель сомнительной славы, баб, магии и всякой дьявольщины.
        Первым моим порывом было снять трубку стоявшего на тумбочке телефона и выполнить просьбу пейджера. Как знать, может, я действительно зачем-то ей понадобился, и это была не просто попытка выяснить, где в очередной раз загулял её сын. Я уже тянул руку к трубке, похожей на зелёную собачью кость, когда понял, что делать этого не следует. Отпечатки отпечатками (они меня, кстати, мало волновали, поскольку я никогда и нигде не привлекался), а вот исходящие звонки дотошная полиция проверит на счёт раз. Попадаться да ещё так глупо в мои ближайшие планы не входило.
        - Что нам теперь делать?  - сказал голос.
        Нет, это был не внутренний голос и даже не мужской. Это был голос заплаканной девушки, из-за которой всё и произошло. Звали её Кристи. Кристи работала красоткой по вызову и оказывала, как она сама выражалась, «услуги эскорта».
        - Мы в полной заднице,  - ободряюще ответил я.
        А что я мог ещё сказать? Что мы сейчас с ней возьмёмся за руки и убежим в ночь, что никто за нами не погонится и никогда не найдёт? Полиция да, наверное, не найдёт, если всё делать быстро и тихо, не попадая под камеры наблюдения и потуже натянув кепки с длинными козырьками. Но кепок не было, зато были люди, по сравнению с которыми полиция, кормившаяся из их рук, выглядела безобидной настольной игрой. Точно как в каком-нибудь плохом боевике, когда герой совершает единственный в жизни героический поступок и до конца фильма не может избавиться от преследующих его жестоких убийц. С той лишь разницей, что для меня это был не фильм, а мои нынешние противники финальных титров ждать не станут и попытаются испортить сюжет раньше времени.
        Пожалуй, как ни лень мне об этом вспоминать, стоит в нескольких словах пояснить, с чего всё началось…
        При всей моей любви к маминой готовке вообще и к пиццам в частности, я никогда не хотел связывать свою судьбу с нашим семейным рестораном. Я любил есть, но не любил готовить. И тем более не любил помогать отцу прислуживать за столами. Нет, поначалу мне это даже нравилось. Приём заказов отец брал на себя, а мне разрешалось приносить посетителям готовые блюда. Пареньком я рос сильным, обращаться с подносом было не слишком сложно, а среди гостей иногда попадались очень даже симпатичные итальянки с юными дочками, и я представлял себе, что они приходят к нам, чтобы посвататься. Мне было лет четырнадцать, когда я потерял невинность с одной из таких мамаш, и некоторое время ходил гордым и деловым, подсмеиваясь над сверстниками, которые только мечтали о том, чтобы закадрить какую-нибудь bella cosciona[30 - Аппетитная тёлочка (ит.)], но потом сообразил, что на самом деле попользовались мной. Кроме того, в мои обязанности поначалу входила и уборка со столов. О, это было отвратительно! Смотреть на красивых дам и их импозантный провожатых совсем не то, что видеть, во что они превращают свиные рёбрышки, рыб
и в особенности всяких крабов и лангустов. Я приносил им еду, а забирал тошнотворную помойку. Я сказал родителям, что лучше возьму на себя подметание полов, причём не только в ресторане, но и дома, чем будут играть роль официанта. Мать вздохнула, отец хотел возразить, когда мне на помощь откуда ни возьмись пришёл дядя Джузеппе. Никаким дядей он мне не был, просто я так называл его по детской привычке. Дядя Джузеппе с утра до вечера раскатывал на своём стареньком Ивеко ТурбоДзета[31 - Марка итальянского грузовика, выпускавшегося с 1973 по 1991 гг.], подвозя свежие продукты с рынков Римини и Равенны и увозя чёрные мешки с накопившимся за день мусором. Джузеппе звали не только самого Джузеппе, но также его сына, моего ровесника, и отца. А всё потому, что их род носил звучную фамилию Гарибальди, и мужчинам хотелось как можно дольше оставаться тёзками знаменитого итальянского полководца и революционера, а заодно, разъезжая по стране, шутить по поводу того, что все эти улицы, площади и проспекты названы в их честь.
        - Давайте я пару дней покатаю вашего Конрада,  - сказала дядя Джузеппе.  - Авось ему понравится баранка.
        Отцу снова нечем было возразить, мать пообещала найти подходящую рубашку, и на следующий день я уже катил по узким улочкам курортных итальянских городков в настоящем camion[32 - Грузовик (ит.)]. От нашего ресторана на виа Марино Моретти до центральной дороги через соседнюю Белларию я присматривался к действиям дяди Джузеппе, а когда понял, что до Римини нас ожидает почти прямая магистраль, попросился за руль. Вечером того же дня мой гордый учитель рассказывал моим взволнованным родителям, что поначалу не хотел меняться со мной местами, потому что вообще-то маршрут там для новичка не из лёгких  - куча плохо припаркованных машин, шальные велосипедисты, наглые водители автобусов  - однако я с честью справился с заданием, мотор заглох всего два раза, ни одна кошка не пострадала. Так начались мои трудовые будни на колёсах. Сын дяди Джузеппе на моё место не претендовал: его всюду укачивало. Грузовичок заезжал за мной ранним утром, пока движения на дорогах почти не наблюдалось, дядя Джузеппе выруливал на автостраду, мы пересаживались, и я вёз наше хозяйство до следующего населённого пункта. Однажды нас
тормознула полиция, заметив за рулём слишком юное создание, но, к счастью, штрафа удалось избежать, поскольку хитрый Джузеппе блестяще разыграл сердечный приступ и заставил блюстителей порядка поверить в то, что я лишь помогал ему в безвыходной ситуации.
        С тех пор всё поменялось, и руль мне доверяли только в закоулках, подальше от бдительных камер и патрулей.
        Розыгрыш тоже не прошёл даром. Спустя всего несколько месяцев у дяди Джузеппе и в самом деле случился сердечный приступ. Мы на приличной скорости двигались по шоссе SS16 в направлении Равенны, когда я заметил, как он неестественно заваливается грудью вперёд, а рука соскальзывает с руля и при этом не ищет рычаг переключения передач. Как же я испугался! Нас спасло отсутствие машин впереди и ограничительных ограждений именно на этом участке. Я левой рукой привалил обмякшее тело дяди Джузеппе обратно к спинке кресла, правой ухватился за руль, ногой дотянулся до тормоза и стал уводить грузовик вправо, надеясь лишь на то, что за придорожными кустами не окажется дерева. Передние колёса попали в канаву, нас сильно тряхнуло, но скорость уже упала настолько, что ничего не разбилось и не сломалось, даже груз, как я потом выяснил, не пострадал. Стараясь не кричать, я вызвал по рации помощь, дядю Джузеппе с сиреной увезли в больницу, маленький тягач вытащил грузовик обратно на шоссе, я поговорил с двумя представителями дорожной полиции в красивых мотоциклетных шлемах и, несмотря на их запрет, поскольку ни
водительских прав, ни доверенности на транспортное средство у меня не было, поехал на свой страх и риск дальше, за овощами. Сейчас я понимаю, что тот случай стал лейтмотивом всей моей последующей судьбы: несчастный случай, кресло водителя, полные нелады с законом и только чувство долга, подгоняющее к действию и подавляющее страх.
        Забегая вперёд, скажу, что дядя Джузеппе тогда выкарабкался. Его пришлось прооперировать, месячишко он пролежал в больнице, прожигая сбережения на старость, а когда выписывался, врачи настойчиво не рекомендовали ему возвращаться к прежней деятельности во избежание, как я понял, ущерба для окружающих, что в лучшем случае неминуемо обернётся привлечением к уголовной ответственности. Напуганный подобной перспективой, дядя Джузеппе наотрез отказался быть моим сопровождающим за рулём его camion. Несмотря на то, что я хоть завтра мог идти сдавать на права, включая теорию, мне ещё не было семнадцати  - возраст, когда у нас в Италии позволительно водить машину, если рядом сидит человек не старше шестидесяти пяти и обладатель лицензии А1 или В1. Обидно до жути! Я даже подумывал сбежать куда-нибудь на Аляску и получить права там, но умные люди вовремя подсказали, что у меня неподходящее для этого подданство, и проблем может не уменьшиться, а увеличиться. Одним словом, я остался в Италии. Зато теперь я точно знал, кем хочу быть, когда представится первая же возможность.
        Родители удивлялись, почему я не пристаю к ним с просьбой купить мне скутер. Все мои сверстники с утра до ночи не слезали с этих тарахтелок, а я оставался к ним совершенно равнодушным. Как я теперь понимаю, мне всегда хотелось жить, не размениваясь на мелочи. Вот, например, от велосипеда одного из старейших итальянских производителей  - «Бьянки»  - точнее, от его фирменного бирюзового цвета, я приходил в восторг, и, в конце концов, он стал моей первой самостоятельной покупкой. На нём я гонял вдоль всего Адриатического побережья, от Анконы до самой Венеции. В пригородах Венеции, в Местре, у меня жила знакомая девушка-египтянка, отец которой по странному стечению обстоятельств заведовал «типичным итальянским» рестораном в городе на улице… Джузеппе Гарибальди, и мы познакомились, когда они всей семьёй приезжали к нам в Чезенатико полюбоваться на коллекцию старинных кораблей в нашей Канаве. «Канавой», если вы не в курсе, мы зовём свой канал  - Fosso Venarella. Нагулявшись, они заглянули на соблазнительные запахи перекусить, и отец Нубит пришёл в восторг от материнской кухни. Они разговорились с моими
родителями, а я предложил черноглазой Нубит прогуляться. Мы с ней дошли почти до самой набережной, где нас застал дождь. Мы прятались под деревьями, целовались, промокли до нитки, вернулись довольные и безразличные к отеческим нотациям, так что первое свидание, можно сказать, получилось весьма романтичным. Больше они у нас не бывали, зато я так влюбился, что стал под разными благовидными предлогами удирать из дома и чуть ли не каждую неделю навещал Нубит у неё дома, пользуясь тем, что её отец с матерью до вечера пропадали на островах в собственном ресторане, а старшая сестра умела держать язык за зубами. Обратно я возвращался под утро совершенно обессиленный дальней, мягко говоря, дорогой  - порядка 150 километров в один конец  - валился спать до полудня и просыпался полный новых сил и стремлений.
        Учиться я не любил и считал это тратой времени. Отец, конечно, хотел, чтобы я после средней школы пошёл в какой-нибудь лицей, но одна мысль о том, что придётся корпеть не только над историей и философией, но так же над латынью и итальянской литературой навела на меня такую тоску, что я взмолился и получил разрешение поступать в колледж. Большого выбора специальностей у нас там не было. Италия  - она и есть Италия: дизайн, кулинария да гостиничный бизнес  - вот что пользуется спросом. Я выбрал последнее. Ездил на велосипеде в симпатичный особнячок, называвшийся институтом Джованни Аньелли, который правым крылом смотрит на площадь, где сегодня установили памятник знаменитому велосипедисту, убившему себя передозом героина[33 - Имеется в виду открытый в 2014 году памятник Марко Пантани, неоднократному победителю престижных велогонок.]. Жизнь в приморских городках Италии скучна по определению, я другой не знал, но книжки и фильмы настойчиво подсказывали мне, что крест на себе ставить рано. К тому же мои родители воспитывали меня всё-таки не итальянцем, а ирландцем, дома мы говорили только по-английски,
и со временем это выработало во мне некоторый дух превосходства. Это было довольно опасно: мои сверстники вели себя хоть и пугливо, однако отличались вспыльчивостью, и я бывал не раз бит ими за то, что не хотел следовать их правилам, предпочитая устанавливать свои. У меня никогда не было закадычных друзей, я всегда считал себя одиноким волком, и осознание этого неминуемо привело меня в полуподпольный зальчик, где занимались боксом.
        Вы знаете каких-нибудь великих итальянских боксёров? Ну, разве что Рокко Маркеджиано, известного как Рокки Марчиано, но я сомневаюсь в том, что он вообще хоть раз приезжал в Италию. Так что школа итальянского бокса  - вещь довольно условная. Удар какой-никакой мне тренер  - старый негр Трэвис  - поставил, но всё-таки это было просто хобби и повод не торчать на улице.
        В то время моим кумиром был некий Джон по кличке Фрисландец, бои которого то и дело крутили по набиравшему популярность кабельному телевидению. Правда, это был не бокс в прямом смысле слова, а то, что потом стало называться боями смешанного стиля или просто боями без правил. Мы же называли их просто  - тотализатор. Отец установил в зале телевизор, в определённые вечера собирались наши постоянные клиенты, друзья и знакомые, и мы все вместе следили за происходящим на экране, все жутко орали и болели за своих фаворитов, потому что на кону оказывались далеко не всегда условные ставки, которые перед началом трансляций собирала моя мать. Разбогатеть или обнищать на этом никому не удалось, родители радовались наплыву посетителей, а я не мог оторваться от довольного дикого зрелища, когда двое крепких парней мутузят друг друга до потери сознания.
        Собственно, тогда я впервые и узнал о существовании страны Фрисландии, умещавшейся на одном острове меньше Эйре[34 - Eire  - самоназвание Ирландии]. Джон Фрисландец был гением драки. Я не представлял, что перед лицом более чем реальной опасности вести себя можно так открыто и нагло, полагаясь исключительно на собственную технику и скорость. И того, и другого у Фрисландца было в достатке. Когда он бился, только новички ставили на его противников, отказываясь верить в то, что этот внешне щуплый малый сможет совладать с выходившим ему навстречу устрашающего вида бугаём. Бой начинался, и мы считали, сколько ударов или сколько времени понадобится Фрисландцу, чтобы подбросить в воздух окровавленный кулак  - жест досрочной победы. Его движения на ринге завораживали зрителей и выводили противников из себя. Я понимал, что такому нельзя научиться, с таким талантом можно только родиться. Но зато благодаря нему я узнал, что это возможно в принципе.
        А потом я узнал, что, оказывается, мой родной дядя вот уже не один год живёт на том самом острове, где рождаются подобные таланты. Судьба разбросала их с моим отцом по свету, и всё же им удалось чудом сохранить связь, так что время от времени мы получали посылки со штемпелями на непонятном языке, а в ответ отец обычно отправлял брату всякие книжки и журналы. Дядя Дилан почему-то считал, что у нас в Италии постоянно холодно, и с завидной настойчивостью снабжал нас тёплыми вещами, прелесть которых я смог оценить значительно позже, когда стал ездить на север. Отец объяснял, что все эти вязанные кофты и кожаная обувь  - настоящие, у нас в Европе такие давно не делают, при правильном уходе они будут служить вечно, поэтому мне престало не нос воротить, а беречь их и быть дяде благодарным. Потом я узнал и про туристическую фирму, которую дядя там основал, и даже как-то удосужился зайти на их сайт. Я и предположить не мог, что окажусь на загадочном острове сам да ещё в роли наследника.
        Поскольку в то время меня занимали совершенно другие вещи.
        К Трэвису, моему тренеру, приехали его курчавые родственники из Нигерии. Среди них оказалось несколько парней, его внуков, постарше меня, которые итальянского не знали и знать не хотели, и потому нуждались в ком-нибудь, кто бы понимал их губошлёпский английский. Мне они поначалу показались забавными, и я охотно согласился составить им кампанию. Незаметно и неожиданно  - для меня дурака  - наша четвёрка превратилась во вполне крутую  - по итальянским меркам  - банду, которая промышляла мелким разбоем, окрашенным в прогрессивные коммунистические цвета. Если законы не позволяли, но позволяла совесть, мы слушали совесть. Мы были местными робингудами, наводившими страх на богатеньких итальяшек, точнее, на их деток. Мы садились на велосипеды и под вечер колесили по наводке в какой-нибудь отдалённый городок, где нас не знали в лицо. Поначалу мы просто приставали к тем, кто казался нам получше одетым, и отнимали у них деньги, часы и прочее барахло. Трое черномазых и задиристый ирландец производили на наших жертв неизгладимое впечатление. Не сопротивлялся никто. Постепенно мы дошли до того, что заставляли
богатеньких сынков грабить собственных родителей: чтобы не быть избитыми, они послушно приносили нам материнские украшения, отцовские кредитки с пинкодами или просто пачки денег из семейных сейфов, а мы делали вид, будто оставляем их в покое, чтобы через месяц-другой объявиться снова. Некоторые пытались ослушаться наших предупреждений и обращались за подмогой в полицию и к карабинерам. Каким-то образом мы всегда заранее об этом узнавали и залегали на дно, после чего по полной программе показывали гадёнышам, почём фунт лиха. Мои нигерийцы были настоящими дикарями и порой свирепели так, что не по себе становилось мне самому. Робингудами мы вели себя лишь наполовину, поскольку награбленное присваивали и ни с кем не делились. Я считал, что для успешной карьеры бандитов у нас должен обязательно быть кодекс поведения, и настаивал на том, чтобы не трогать не только обычную школоту, но, разумеется, женщин и детей как класс. Согласны со мной были не все. Старший из нас, злобный дохляк Бапото, которого побаивались даже его родные братья, любил перестраховываться и по-своему правильно считал, что свидетелей
наших деяний быть не должно. Но только если я это понимал как необходимость лучше прятаться и вести себя осторожнее, он имел в виду, что уж раз засветились, нужно принимать решительные меры. Думаю, дай ему волю, он бы своим жертвам выкалывал глаза и вырезал языки. Я не шучу. Мы работали, повязав на лица платки, закрывавшие нас вместе с носом, но как-то раз наша жертва оказалась в сопровождении вздорной девицы, которая решила зачем-то доказать, что в гробу видела наши угрозы, и вздумала сопротивляться, содрав при этом маску с лица Бапото. Я почувствовал, что сейчас он её просто убьёт. У него в руке был зажат настоящий непальский кукри[35 - Нож с профилем «крыла сокола» и заточкой по вогнутой грани], которым он очень гордился и которым мог рубануть так, что оставил бы дурищу в лучшем случае без руки. Не знаю, что на меня в тот момент нашло, но только я залепил ей кулаком в ухо, отчего девушка отлетела в сторону, а заодно  - из-под неминуемого удара кривого лезвия, развернулся и, рискуя продырявить собственную ногу, наподдал Бапото по вооружённой руке. От боли тот выпустил рукоятку. Увы, я забыл, что он
имел обыкновение фиксировать кукри на кисти кожаной петлёй. Поэтому нож никуда не улетел, а остался болтаться на обмякшей руке, и я понял, что сейчас Бапото переведёт дух и им воспользуется. Вероятно, я выглядел тоже не слишком добродушным, поскольку никто из братьев не помешал мне сгрести его в охапку и завалить прямо на пыльный бордюр. Я изо всех сил сжимал рвущееся из-под меня тело и настойчиво шептал ему в ухо: «Не смей, не смей…». Уже не помню точно, кто и что потом говорил, но только девицу удалось спасти, а её перепуганный ухажёр отдал нам вместе с кошельком ключи от сохранившейся в безупречном состоянии Де Томазо Мангусты[36 - Итальянский спортивный автомобиль, выпускавшийся в период 1967 -1971 гг.] причём американской версии, то есть со складными фарами и фордовским движком на 302 кубика. То был первый случай, когда нам в руки в качестве выкупа попала тачка, что всем пришлось по душе. Машина, конечно, хреновая, салон даже для двоих тесный, дорожный просвет  - ниже некуда, шасси хрупкое, вес распределён криво, управлять неудобно, однако таково было и есть моё личное мнение, а вкусы у людей,
даже автомобилистов, разные, и кто-то готов закрывать глаза на всё, кроме раритетности. Одним словом, пришлось в тайне от моих ни о чём не подозревавших родителей брать в долю дядю Джузеппе и находить мастеров, которые охотно перебили номера, и мы, даже не тратясь на перекрас кузова, загнали Мангусту по очень неплохой цене какому-то коллекционеру.
        Аппетит, как говорится, приходит во время еды. После той истории я пришёл к выводу, что можно зарабатывать шальные бабки тихо, никому не угрожая и почти не рискуя, если подходить к задаче с умом, а главное  - самостоятельно, то есть без участия нигерийских братьев. На уроки к Трэвису я ходить продолжал, но с Бапото дел больше не имел, думаю, к нашему взаимному удовольствию. Не знаю, как он кончил, но сомневаюсь, что хорошо. Я же через много лет узнал тогдашнего себя в персонажах знаменитой компьютерной игры ГТА[37 - Grand Theft Auto], которые жалеют на честное приобретение машин и время, и деньги, и потому просто угоняют их как попало, лихо, с огоньком и почти без лишнего членовредительства. Я наловчился вскрывать стальной линейкой любые дверцы, без нервов и суеты справлялся почти с любыми системами сигнализации (а к тем, в которых не был уверен, просто не прикасался), штурмуя их, как водится, через капот, иногда уводил тачки прямо из-под носа их незадачливых владельцев, которые чем богаче, тем наивнее полагают, будто их все боятся, и постоянно теряют бдительность, короче говоря, в колледже меня
видели только на экзаменах, причём я их честно сдавал и даже не всегда плохо. Моим не то ангелом-хранителем, не то чёртом-искусителем, не то крёстным отцом выступал тоже вошедший на старости лет во вкус дядя Джузеппе, знавший, как оказалось, и левых механиков, и левые сервисы, и владельцев отстойников, и перекупщиков с вечно полными кошельками. А что вы хотите  - Италия! Ленивые жаркими днями увальни к ночи оживают и активно наслаждаются второй жизнью. Я себя итальянцем никогда не считал, но мне всё это было ничуть не менее близко.
        Сразу скажу, что каких-то огромных денег я на своём опасном хобби не сколотил. Конечно, в нескольких местах, кроме непосредственно дома, у меня появились тяжёленькие заначки наличных лир[38 - Итальянская валюта, имевшая хождение с 1861 по 2002 гг.], которые я не спешил тратить, главным образом потому, что не хотел привлекать лишнего внимания. На тот момент я научился ценить не столько сами деньги, сколько возможности их получения. Одной из таких возможностей были и остаются связи. Этот универсальный принцип работает как в южной Италии, так и в северной Ирландии. У меня появились «друзья», которые оказывали мне услуги и которым услуги оказывал я. Объединяли же нас не воровство и не деньги, а страстная любовь к автомобилям. Если вам доводилось смотреть фильмы из серии «Быстрые и неистовые»[39 - В российском прокате  - «Форсаж».], то это, считайте, про нас тогдашних: шальные бабки, шальные тачки, шальные девицы, шальные гонки по ночным дорогам, иногда горным альпийским, иногда городским, Адриатическое и Тирренское море адреналина, и, забегая вперёд, бесценный опыт. Можно сказать, что я вступил
в своеобразных бойцовский клуб, где не было ни правил, ни ограничений, ни судей, а были только сумасшедшие ребята, которым всё время не терпелось кому-то что-то доказать. Никого, разумеется, не интересовало, сколько мне на самом деле лет и имею ли я право водить машину. Если я водил и водил лучше многих, это был отличный повод бросить мне вызов и потягаться, взорвав какой-нибудь безмятежно спящий городок визгом тормозов и рыком выхлопных труб со снятыми глушаками. Иногда получалось ещё веселее: за нами увязывалась полиция. Превращение обычных гонок на деньги в погоню на выживание  - что может быть более захватывающим? Один раз мне даже повезло уйти от патрульного вертолёта. Правда, если честно, не без помощи подвернувшегося на пути длинного тоннеля с разветвлением, в чём итальянские горные инженеры истинные мастера. Но вертолёт  - это очень круто! Так сочли мои друзья, мои противники и мои поклонники. Поэтому въехал я в тоннель просто безбашенным malvivente[40 - Преступник, гангстер (ит.)], а вынырнул в объятья ночи настоящим bellimbusto, как мы тогда называли всяких «крутышей в законе».
        То, что подобная жизнь долго длиться не может, я прекрасно понимал. Хотя бы потому, что у меня подходил призывной возраст, а до 2005 года воинская повинность была в Италии обязательной. Здесь мне снова повезло, поскольку я успел застать то время, конец 1980-х, когда нашего брата ещё не волокли сражаться непонятно с кем и непонятно зачем в Косово, в западную Сахару или на западный берег Иордана. Весь положенный срок я провёл на севере Италии, в предгорьях Альп, на военно-воздушной базе, которая де-факто уже тогда принадлежала американцам. Места красивые, Ломбардия всё-таки, недалеко живописный Citta Alta  - верхний город  - Бергамо, долина реки По. Первое время мне доверяли водить грузовик с продуктами, потом пересадили за баранку джипа, в котором ездило по делам, не всегда военным, наше командование, пока, наконец, на не по-итальянски расторопного да к тому же бегло говорившего по-английски с ирландским акцентом паренька  - на меня, то есть  - ни положил глаз полковник Митчелл, курировавший нашу часть. Он сделал меня своим шофёром, можно сказать, ординарцем, называл, разумеется, не иначе как
Труффальдино[41 - Имеется в виду персонаж итальянской комедии «дель арте», более известный под именем Арлекин.], и не только замечательно помог скрасить последние полгода, но и открыл мне глаза на многие вещи, о которых я до тех пор имел лишь поверхностное представление. Он кичился своими религиозными принципами, будучи открытым приверженцем такого направления христианства, как «квакерство». Впоследствии я был немало удивлён, когда обнаружил, что одним из четырёх основополагающих принципов этого направления веры является принцип мира, то есть вообще-то настоящие квакеры закоренелые пацифисты, которых никакими коврижками не затащишь на военную службу, где, кроме всего прочего, нужно ещё и присягу давать, чего они тоже очень не любят, поскольку считают необходимым говорить правду по умолчанию. Полковник Митчелл любил разглагольствовать о природе человека, говорил, что вне её в нашем теле настоящим хозяином является некий «внутренний свет», который он называл то искрой, то благодатью, то семенем, то духом Христовым и которому мы обязаны в нашей повседневной жизни подчиняться, поскольку этот свет при
правильном обращении позволяет любому из нас общаться с богом напрямую. Поначалу я было заподозрил, что он собирается ко мне приставать, как то, по слухам, любили делать с молодыми парнями наши местные католические пройдохи, но мой полковник оказался сторонником строгих взглядов на любовь и семейную жизнь, то есть выбирал себе подруг исключительно по зову сердца и исключительно из числа семейных. Когда он понял, что я умею не только хорошо водить машину  - новенький четырёхдверный Порше 989, купленный на деньги части и отданный в его полное распоряжение,  - но и держать язык за зубами, мы стали колесить по его делам аж до самого Рима, точнее, до Ватикана, где я терпеливо ждал во внутренних двориках, пока он, по его собственным словам, встречался с представителями Общества Иисуса, за которым, как мне стало известно позже, скрывались таинственные иезуиты, или на виа Кондотти в доме 69, где располагается штаб-квартира Мальтийского ордена, хотя я лично предпочитал пустым коридорам вечно оживлённую площадь под лестницей Испании в двух шагах от него. Признаться, меня по молодости ничего из этого
не интересовало, иначе я бы обязательно сунул в его хозяйство свой нос. Полковнику же при всей его хитрости казалось, что я просто честный малый, и он допускал меня до святая святых: своей роскошной квартиры на Корсо Симпеоне в Милане, в двух шагах от триумфальной арки позади парка при замке Сфорца, и вилл: одной  - в пригородах Виченцы и второй  - в коммуне Перледо, где безконечный серпантин поднимается над берегом озера Комо. Там он разыгрывал радушного хозяина, иногда самого себя, иногда  - посланца великих Соединённых Штатов, и принимал с виду невзрачных, но, вероятно, весьма важных гостей, с которыми проводил часы в интимных беседах за закрытыми дверями. Во всех домах обитали слуги, а среди них  - служанки, а среди них  - довольно симпатичные, с которыми можно было пообщаться от нечего делать. Одним словом, такая служба напоминала военную весьма отдалённо, причём зачастую требовалось, чтобы я вообще садился за руль в штатском. Покровительство полковника Митчелла сделало меня в глазах моих итальянских командиров практически неприкасаемым. Моё привилегированное положение вызывало справедливый гнев
сослуживцев, но я старался этого не замечать и вообще жить в части по собственному графику, тем более что с полковником у меня была договорённость в любой спорной ситуации ссылаться на него.
        Демобилизовывался я с лёгкой грустью, зато при полном наборе справок, верительных грамот и связей, чтобы, не откладывая, заняться любимым делом, точнее, продолжить начатое, но уже в ином качестве. За сроком давности стало даже возможным притронуться к моим денежным накоплениям и легализовать их хотя бы частично, тем более что вокруг начали во всю поговаривать о скорой отмене лиры и массовом переходе на какое-то евро.
        Пока меня не было, родители научились обходиться наёмными помощниками, так что морально я чувствовал себя свободным от необходимости с утра до ночи помогать им в ресторане. Я видел, конечно, что годы брали своё, они старели и вели непростое хозяйство уже не из желания быть при деле и зарабатывать на жизнь, а просто по сложившейся привычке. Спрашивать, не хотят ли они наш ресторан кому-нибудь продать и заняться собой, я тем не менее побоялся. Вместо этого я прощупал почву на предмет отдельного жилья. В смысле: что они скажут, если я приобрету себе квартирку где-нибудь неподалёку. Истинных мотивов я не объяснял, так что они всё поняли по-своему, мол, мальчик вырос, хочет уединения, хочет завести подружку, одним словом, мать со вздохом благословила, а отец приятно удивился тому, что я не попросил денег. В результате я под шумок обзавёлся сразу двумя квартирами: апартаментами на первой линии, которые планировал сдавать в купальный сезон, и маленький двухэтажный домик на виале писателя Алессандро Мандзони с видом на канал. Забегая вперёд, скажу, что апартаменты я после первого же лета продал, поняв,
что в мёртвый сезон они сжирают гораздо больше, чем дают с мая по сентябрь, продал, к счастью, без потери и даже с небольшим наваром. А вот домик оказался приятным и удобным во всех отношениях. Неудобство заключалось лишь в одном: маленький участок не позволял держать при нём собственный трак. А я хотел купить именно трак, какую-нибудь неновую «сканию», и колесить по всей Европе, развозить грузы, познавать мир, встречать разных людей и при этом оставаться вольной птицей. Ближайшая охраняемая парковка для грузовиков находилась в соседнем Гаттео на виа Галилео Галилея, но это  - минимум полчаса на велосипеде в один конец, да и как я мог оставить железного друга на улице, в Италии, где орудуют такие же ловкие парни, каким я сам был до армии? Нет, это был не вариант. Поэтому я решил для начала пойти по наименьшему пути сопротивления и просто наняться в какую-нибудь транспортную фирму, а там время покажет.
        Интернета в то время не существовало ни в реальности, ни даже как названия, компьютеры по сегодняшним меркам и те были допотопными, так что своего первого работодателя и искал, как обычно, по справочникам типа «жёлтые страницы». Ближайшей к Чезенатико и, как мне показалось, довольно крупной оказалась кампания TransIt с головным офисом в Анконе. Оно и понятно: город-порт, столица региона Марке, судостроение, нефтепереработка, фармацевтика, обувь и т.д., и т. п. Я им позвонил и хотел договориться о встрече по телефону, но дама на том конце линии в мягкой форме меня послала, сообщив, что они в данный момент в водителях не нуждаются. Я попытался спросить, нуждаются ли они в первоклассных водителях и что она думает о моменте завтрашнем, однако трубка уже залилась гудками.
        Телефонной даме я не поверил. Не из того материала делают ирландцев, чтобы мы соглашались всякий раз, когда нам указывают на дверь. Помню, наутро я вывел из гаража свой непритязательный Фиат Крому, и мы с ним отправились в гости к руководству TransIt лично. У меня был большой соблазн заглянуть по дороге к старым друзьям и пересесть за руль чего-нибудь обтекаемого и спортивного, вот только чутьё мне подсказывало, что с порога пускать пыль в глаза не стоит.
        Я оказался прав вдвойне, если не втройне. Офис фирмы был запрятан на одной из узеньких улочек впритирку к старому городу с её пешеходной частью, так что юркий Фиат пришёлся ко двору как нельзя лучше. Во-вторых, владельцы компании при очном знакомстве произвели на меня впечатление довольно простецких мужиков, которые предпочитают судить о собеседнике по способностям, а не брелку с ключами. В-третьих, водители им были нужны.
        Старшего из партнёров звали, помнится, Дино Николетти. Этот Дино услышал, как я пререкаюсь с секретаршей в приёмной, и выглянул проверить, всё ли в порядке. Я ответил за секретаршу, что нет, потому что хорошие руки и голова на плечах нигде не бывают лишними. Меня этой присказке научил ещё дядя Джузеппе. Дино уже выпил свой утренний кофе и пребывал в умиротворённом настроении. Он заинтересовался и предложил мне изложить суть моей просьбы ему. Я довольно нагло его поправил, сказав, что это не просьба, а взаимовыгодное предложение. Не знаю, выгнали бы меня за такую браваду из приёмной или нет, но тут вошёл второй партнёр, Микеле Босколо. Этот Микеле, напротив, был чем-то раздражён, увидел меня и с порога крикнул, чтобы я убирался, а своё взаимовыгодное предложение засунул в одно место. Наверное, Дино и Микеле были теми самыми противоположностями, которые не могут друг без друга притом, что когда они вместе, без громов и молний не обходится. Потому что стоило Микеле на меня наехать, Дино сделал решительный жест, давая понять, чтобы я зашёл к нему в кабинет. Микеле проследовал за мной, мы остались
втроём, и некоторое время я молча слушал, как они отчаянно пререкаются по поводу какого-то срочного заказа. Выяснилось, что вся их немногочисленная банда водил в разъездах, кто-то как назло заболел, и Микеле злится потому, что Дино ему позвонил и велел ехать самому, чтобы не потерять гонорар вместе с клиентом. Стоя там, я понял, что объявления в «желтых страницах» дают не только преуспевающие компании, но и новички, которые только-только пытаются встать на ноги. Когда они выдохлись, я в прежнем нагловатом тоне заявил, что если мне объяснят, где что нужно забрать и куда отвезти, вопрос можно считать исчерпанным. То, что я не сдался и не сбежал, похоже, понравилось Микеле. Он сменил гнев на милость, назвал меня идиотом, но уже не зло, почти примирительно, и сказал Дино, чтобы тот ничего не отменял, мол, он сам со всем разберётся. Разбирательство Микеле заключалось в следующем: он отвёз меня на своём 328-м Феррари «на базу», одну из грузовых стоянок в порту, где скучал голландский ДАФ 95-й серии, как сейчас помню, глубокого синего цвета, большеголовый, без прицепа и при ближайшем рассмотрении сильно
потёртый. Микеле велел мне лезть в кабину и показать, на что я способен. Сам он бегал по площадке и смотрел, как я разворачиваюсь, как подаю задом, как подцепляю и отцепляю пустой полуприцеп, как вожу его за собой и опять же задом возвращаю строго в изначальное положение. Вероятно, мои манёвры его достаточно впечатлили, потому что обратно к себе в машину он меня не пустил, забрал мой паспорт, собственноручно вписал все необходимые данные в транспортные документы, вручил накладные и подслеповатый маршрутный план и велел поторапливаться. Меня приняли!
        Первая ездка большого удовольствия мне не принесла. Пришлось спешить, было потрачено много нервов, совсем не до видов из окна, однако я худо-бедно справился, а заодно побывал в Неаполе, где меня настигло новое задание моих начальников, переживавших исключительно о том, чтобы я не вернулся обратно порожняком. Встречавший меня в «городе куполов»[42 - Одно из прозвищ Неаполя.] толстяк, заведующий складом, сказал, что звонили из TransIt и велели ехать в местный порт и затариться рыбой. Зачем перевозить рыбу из порта в порт, да ещё в не предназначенном для этого контейнере, я, честно говоря, не понял, но делать было нечего и задавать лишние вопросы не приходилось. Толстяк подсказал мне, как туда добраться и к кому обратиться, я всё чётко выполнил и поздним вечером уже парковал свой усталый грузовик на прежнем месте. Надо отдать должное Микеле: он честно ждал меня там, где оставил, и даже пожал руку. Вероятно, я действительно его выручил.
        Когда на следующее утро я снова зашёл в офис, чтобы окончательно договориться и подписать контракт, прежней секретарши на положенном месте не оказалось. Пока я накануне катал по Италии рыбу, Дино с моих слов навёл справки и выяснил, что она, будучи женой того самого водилы, который не вышел накануне на работу, футболила всех звонивших и предлагавших свои услуги, чтобы не создавать мужу конкуренцию. Делать это никто её не уполномочивал, поэтому с дамой быстро расстались. На её должность Микеле временно взял свою племянницу, расторопную и приветливую Франческу, большеглазую и фигуристую, которую я поначалу побаивался обхаживать, отделываясь сугубо «производственным» флиртом, что произвело на неё обратное впечатление  - девушка решила, что я её сторонюсь, заинтересовалась и в итоге сама как-то раз предложила сходить с ней на свидание. Свидание закончилось жаркой сценой на заднем сидении моего затаившегося в переулках Анконы Фиата, однако последствий не возымело: Дино нашёл-таки постоянную секретаршу, и Франческа нас покинула.
        Обоим моим начальникам было за пятьдесят, они дружили с самого детства, всю жизнь проработали шофёрами, Дино  - на самосвале, Микеле  - на автобусе, потом нашли клад и открыли собственную фирму. Подробностей насчёт клада не знаю. Иногда клад из их рассказов превращался в счастливый лотерейный билет, иногда  - в очень крупный выигрыш в казино. Поскольку это напоминало мою историю, я предпочитал не докапываться до правды. Ну, выиграли и выиграли, с кем ни бывает. Главное, что они, как и я, клад свой не пропили, не проели, не потратили на никому не нужные виллы на тропических островах, а вложили в трудное, но благородное и всегда востребованное дело  - грузоперевозки. Открылись они меньше чем за полгода до моего появления. В штате, включая меня, числилось всего пять шофёров, при этом грузовика было четыре. Двое братьев-близнецов по имени Энцо и Бьяджо работали в паре на общем траке и брались за самые дальние маршруты, подменяя друг друга по ходу дела, чтобы минимизировать простои на сон. Мой ДАФ достался мне по остаточному принципу, и в ближайшее время никаких пополнений не предвиделось. Честно
говоря, это было не совсем то, о чём я мечтал: в профессии тракера меня привлекала романтика свободы, мужское братство и возможность получать неплохие деньги за хобби. Не тут-то было. Трудовые будни быстро поставили мой юношеский идеализм на место и показали, что почём. Зарплату, как водится, мне установили за пробег, не за потраченные часы. То есть, где бы мой железный конь ни стоял, будь то в дорожной пробке или под погрузкой-разгрузкой, я с этого времени ничего не имел. Начисление шло только, когда крутились колёса. Я попытался возражать, но мне популярно объяснили, что когда человек соглашается, скажем, работать в офисе, он понимает, что дорогу туда-сюда до дома ему никто оплачивать не будет. Необходимые издержки. Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать. Так заведено. Иначе не бывает. Вообще-то я был уверен, что бывает, однако лишних споров не заводил. Просто навёл справки, обратившись по телефону в другие транспортные фирмы и получил тот же ответ. Деваться было некуда. Правда, мои телодвижения не остались незамеченными, и Дино с Микеле пошли мне навстречу, доверяя некоторые дальнобойные
контракты. Три-четыре дня в пути подряд меня не смущали, зато давали возможность ощутимо поправить моё официальное финансовое положение. Неофициально, как вы понимаете, я никакого стеснения в финансах не испытывал, но хотел побыстрее все свои былые заначки легализовать.
        На третий месяц моего сотрудничества с TransIt я стал выезжать за пределы Италии. Первая поездка была в югославскую Любляну. Стояла осень, и помню, что главным открытием для меня стало то, что никакой разницы между Италией и тогда ещё социалистической Югославией я не заметил, как ни старался. Я не мог знать, что еду по земле будущей Словении, которая вскоре первой получит статус независимого государства. Природа за окнами всюду очаровывала буйством красок, тогда как городки по обе стороны границы оставались одинаково убогими. Ну разве что сами дороги у нас были откровенно лучше.
        За Любляной последовал Филлах, что на юге Австрии, потом была, кажется, Ницца, когда я впервые проездом воочию увидел хвалёное королевство Монако, которое произвело на меня впечатление панельных пригородов Рима, и, наконец, подряд две вылазки в Швейцарию  - в Лугано и в созвучный ему Локарно. Швейцарские путешествия запомнились мне особенно, потому что они оказались неожиданно связанными с моей последующей историей.
        Пробираясь по скоростным тоннелям сквозь неприступные горные хребты Альп, я никак не мог избавиться от одного-единственного назойливого вопроса: когда этих тоннелей и асфальтированных дорог не было, каким образом римские легионы по первому зову из какой-нибудь завоёванной ими варварской провинции с лёгкостью преодолевали все эти спуски и подъёмы, с провиантом, лошадьми, слонами и повозками и за считанные две недели оказывались в какой-нибудь Германии или Галлии, а то и в Англии, если верить нашим учебникам. Мне была памятна та гордость, которая охватывала меня в школьном детстве, когда я узнавал, что ещё до нашей эры полководец Ганнибал умудрился за девять дней добраться до вершины Альп с 60 000 конницы, 20 000 пехоты и 20 слонами. Этот рекорд сумел побить десять лет спустя только его брат  - Гасдрубал. Следя за встречным движением, я живо представил себе на мгновение эти места без автострад и тоннелей и себя бредущим через горы в неудобной железной броне и огромным мешком съестных припасов за спиной. Интересно, как африканские слоны справлялись со снегом? Да и те легионеры, которых мы привыкли
видеть на рисунках, в железных шлемах, в лёгких сандалиях и с голыми ногами из-под юбок, были явно плохо приспособлены к здешним зимам. Может, во времена Римской империи зим не было? Или Ганнибал использовал вовсе не слонов, а морозоустойчивых мамонтов? Кстати, биологию я всегда знал плохо, однако мне никогда не приходилось слышать, чтобы с тех пор кому-нибудь удалось приручить африканских слонов…
        Повторно к этим же размышлениям я вернулся позже, когда в один из заслуженных выходных дней уехал прошвырнуться по Риму и обедал в одной давно полюбившейся мне траттории в переулке, выходившем на площадь Испании. Впервые меня сюда привёл ещё полковник Митчелл. Похоже, за прошедшее время траттория стала пользоваться успехом, потому что почти все столики, кроме одного оказались занятыми, а когда я сел и уже принялся за обед, ко мне подошёл высокий худой мужчина в очках похожий растрёпанной седой шевелюрой на эдакого Паганеля из жюль-верновских «Детей капитана Гранта» и на плохом итальянском поинтересовался, можно ли составить мне кампанию. Пришлось кивнуть. С выбором в типичных тратториях, как вы, должно быть, знаете, не густо, однако то, что наши заказы совпали до последней мелочи, заставило нас разговориться. Моего собеседника звали странным именем Гернот, он был немцем и, как скоро выяснилось, историком. За неимением лучшего повода для продолжения беседы я поинтересовался, что это за имя. Поинтересовался по-английски, чем несказанно его обрадовал. Беседа потекла живее. Оказалось, что в английском
Гернот почти полностью соответствует фамилии Шейкспир[43 - Правильно должно писаться по-русски именно «Шейкспир», а не «Шекспир», как то принято ошибочно. Шекспиром (Shakspeare, Shaksper и т.п.) звали безграмотного ростовщика из Стратфорда. Фамилия же автора «Гамлета» и т. д. пишется Shakespeare и в оригинале всегда произносится Шейкспир.], где ger  - это копьё (английское spear), а khnoton  - глагол со значением «потрясать» (английское shake). В свою очередь он спросил, чем занимаюсь я, а когда узнал, что вожу трак, присвистнул и стал расспрашивать, что да как. Из вежливости, как я понял. Потому что стоило мне уточнить его собственную цель посещения столицы, как Гернот охотно вскочил на своего явно любимого конька и без предисловий прочитал мне короткую лекцию о том, что, с его точки зрения, представляет собой эта самая «столица» в действительности.
        - А знаете ли, друг мой, как и когда Рим стал впервые называться в письменных памятниках Римом? Только в средние века, причём не просто Roma, а Roma quadrata. Не правда ли, странно. Откуда взялся этот «квадратный» Рим? Больше похоже на крепость, а не город, согласны? А до средних веков это место называлось Palatium или Palatinum. Сегодня под Палатином понимается один из семи холмов, где по легенде Ромула и Рема кормила волчица. Но вообще-то здесь же по преданию стоял дворец Цезаря, ставший этимологическим предтечей всех последующих дворцов  - паласов. Хотя очень может быть, что только дворец и стоял. Вы к искусству как относитесь?
        - Положительно.
        - Меня в своё время потрясло то, что из всех знаменитых итальянских художников эпохи Ренессанса ни один не родился в Риме. Как вам это понравится!
        - Я правильно понимаю, что по вашей теории никакого Рима не было?  - уточнил я, кивая глазастой официантке с выразительным бюстом и показывая, что готов расплатиться.
        - Напротив, друг мой,  - оживился немец,  - Римов при ближайшем рассмотрении оказалось даже слишком много. Карфаген вошёл в историю как Африканский Рим. Вы ведь наверняка слышали, что тот же Константинополь называли как Вторым Римом, так и Новым Римом. То же касается и Византии, жители которой считали себя ромеями. Сегодня так называют себя жители Румынии, а у современных цыган «рома»  - это одна из двух основных народностей. Поскольку мне ближе германская тема, я в своё время выяснил, что наш Аахен раньше был тоже Вторым Римом или Aurea Roma renovata, Майнц XI -XII веков  - Другой Рим, а до этого  - Aurea Maguncia Romane, Трир  - Северный Рим, Второй Рим, Малый Рим и Бельгийский Рим. Город Бамберг в Верхней Франконии в те же средние века называли просто Римом или Немецким Римом. Кстати, он тоже расположен на семи холмах.
        - Интересно.
        - Если взять обычную карту, то город Рим можно обнаружить и в восточной Германии и даже на шведском острове Готланд, куда ваши предки едва ли смогли добраться.
        - Я вообще-то не итальянец, а ирландец.
        - Тем лучше!
        - Но почему вас удивляет такое количество Римов на территориях, которые вроде бы находились под властью тогдашней империи?
        - Уместный вопрос! А беда вся в том, что они почему-то обнаруживаются только в европейской части «римских» территорий. Ничего подобного вы не найдёте ни на Ближнем Востоке, ни где-либо ещё, хотя, как вы говорите, империя была для всех общей.
        - И как такое можно объяснить?
        - Вы древнегреческий не знаете?
        - Бог миловал.
        - Так вот, слово «ром» на нём означает «армию, войско». Становится понятным, почему здешний Рим изначально назывался «квадратным», как крепость. Я уверен, что «римами» в то время было принято звать-величать просто укреплённые пункты, а «римлянами» были не жители столицы некой империи, а военные.
        Тут я вспомнил про свои собственные сомнения насчёт походов римских легионов через Альпы, чем вызвал у немца приступ хохота.
        - Вы зрите в корень, друг мой! Мне попадались описания этих переходов у «последнего великого историка Рима» Марцеллина, жившего якобы в IV веке нашей эры. Товарищ пишет, что ваш Ганнибал взрывал попадавшиеся на пути страшной высоты скалы, раскаляя их и поливая затем уксусом.
        - Уксусом?
        - Вы мне лучше объясните, откуда у историка IV века представление о взрывах? Уксуса, видать, они тащили с собой целые канистры. Это современные ленивые строители тратят на постройку горных дорог годы, а в то время на весь переход у Ганнибала уходило дней пятнадцать. Причём по данным всё того же Марцеллина из Испании с Ганнибалом вышли 90 000 пехоты и 12 000 конников, а дошло, как вы совершенно верно заметили, 20 000 пехотинцев и 60 000 конницы. Весьма правдоподобно. Кстати, считать историки вообще терпеть не могут. В отличие от меня. Если в начале римской республики в одном легионе было порядка 4 000 солдат и 300 всадников, то у Цезаря легионы насчитывали от 9 до 12 000 человек. При Августе, как нам рассказывают, в легионе было 6 100 пехотинцев и 726 всадников, не считая вспомогательных подразделений. В общей сложности получалось 8 300 солдат, 3 350 лошадей и 1 095 повозок. А теперь растяните всё это по узкой горной дороге, где на человека нужен хотя бы метр пространства, на лошадь  - четыре, на повозку  - все пять.  - Он взял салфетку и быстро помножил цифры.  - Вот, полюбуйтесь! Получается
четырнадцать с половиной километров. В теории. В реальности  - все двадцать!
        Официантка принесла мой счёт.
        - А ещё представьте, что эта длинная струйка выбившихся из сил людей идёт не по гостеприимной и пустой местности, но среди деревень, населённых враждебными кельтами, которые знают и горы, и долины как свои пять пальцев. Тут уже не до уксуса!
        Мы рассмеялись, я пожелал своему новому знакомому приятного аппетита и отправился пешком в парк виллы Боргезе, где накануне назначил свидание одной замечательной девушке.
        С моей египетской принцессой из Венеции мы не то, чтобы расстались, просто в какой-то момент перестали поддерживать отношения, хотя даже будучи в армии я писал ей романтические письма, а она честно отвечала. Но потом всё сошло на нет. Видимо, я почувствовал, что девушка выросла и подумывает завести семью. А мне эта перспектива в ближайшее десятилетие как-то не улыбалась. Одним словом, я перешёл на лёгкие увлечения и эпизодические связи, что не могло не тешить моё мужское самолюбие и заодно скрашивало довольно редкие часы досуга. Когда выяснилось, что езда на траке, к чему я столько лет стремился, не столь упоительна, как то рисовало моё юношеское воображение, я слегка приуныл, а если честно и высокопарно, то на какое-то время утерял смысл жизни. Я даже подумывал о том, чтобы вернуться в отчий дом и перенять ресторанное дело родителей: всё-таки результаты твоих трудов видны сразу, и сытые люди тебе благодарны, а тут ни свободы «одинокого волка» толком не ощущаешь, ни конечного потребителя, если он тебе важен, не можешь ни в толпе узнать, ни обнять, ни с праздником поздравить. Вот и приходилось мне
совмещать суету за баранкой с украдкими объятьями где-нибудь на скамейке парка. Поразмыслив, я отложил возвращение на крайний случай, а пока решил ещё поплавать по течению и посмотреть, куда меня вынесет.

«Замечательную девушку» звали Татьяна Леонидовна Юдина: чёрные, как смоль, крашеные волосы до пояса, изумруды вместо глаз, кроваво-красные губы, миниатюрный рост и фигура античной статуэтки. Собственно, статуэткой она и была, точнее, натурой для статуэток, приехавшей в Рим с театром современного танца из Белоруссии да так здесь и оставшейся на бессрочные гастроли. Про русских барышень я как любой европеец был наслышан, слухи тогда ходили самые противоречивые, мол, с одной стороны, они  - воплощение утерянной нашими соотечественницами женственности, с другой  - сущие стервы, но стоящие того, чтобы их терпеть. Будучи обычным обывателем, я едва ли мог бы привести хоть один живой пример: Анна Курникова тогда ещё даже в теннис, думаю, не играла, так что первым и сразу же роковым для меня подтверждением правоты слухов стала именно Татьяна. Я догадывался, что она в Италии зря время не теряет, что внешний лоск и независимые манеры свидетельствуют об её изрядной опытности в общении с противоположным полом, однако это было тем самым омутом, в который хочется броситься головой и не думать о последствиях.
        Познакомились мы по сценарию дешёвого боевика, в котором герой защищает девушку на тёмной улице, и она в благодарность влюбляется в него. Не думаю, что Татьяна в меня влюбилась по настоящему, но что-то друг к другу мы почувствовали, а удаляющиеся крики двух неудачливых хулиганов из ближайшей арки прозвучали достойным музыкальным сопровождением моего триумфа. Потерпевшая, оказывается, возвращалась из гостей домой в гостиницу и с наивностью иностранки предположила, что окружающая её заграница, даже несмотря на ночь, гораздо безопаснее родных белорусских закоулков начала 90-х годов XX века. Пришлось ей втолковать, что обитающая здесь шпана свою страну заграницей не считает, а вот рассеянных туристов с удовольствием оприходует. Признаться, я вступился за неё просто как за беззащитную девушку, можно сказать, по привычке, а до гостиницы проводил исключительно из вежливости и любопытства. Татьяна выражалась на забавной смеси английского и итальянского, так что мне приходилось тоже варить в ответ более или менее понятную ей языковую кашу. Но когда мы добрались до ярко освещённого входа в трёхэтажный
особнячок, я увидел её глаза и всё остальное и понял, что наше знакомство не может вот так просто оборваться. Поэтому и назначил ей свидание в парке на следующий день, а она обещала прийти.
        Забегая вперёд, скажу, что роман закрутился у нас бурный, подстёгиваемый ещё и тем обстоятельством, что выходные заканчивались, и мне очень скоро предстояло возвращаться в Анкону, тогда как для Татьяны это был не вариант: она призналась, что привязана к Риму несколькими деловыми предложениями и не может подводить людей. Я решил приоткрыться и гордо заявил, что если вопрос касается денег, то это не проблема. Как то обычно бывает в подобных случаях, Татьяна поджала губы и ещё более гордо заявила, что не позволит себе вести жизнь содержанки. Я тогда лишь догадывался, что если девушка об этом говорит, то она об этом думает, причём думает ровно противоположное тому, что говорит. Мы провели замечательный вечер у меня в почти спартанском номере, лишний раз подтвердившем её сомнения в моей неограниченной платёжеспособности (откуда же мне было заранее знать о нашей предстоящей встрече и необходимости пускать пыль в глаза?), и наутро я уже был в офисе и расписывался в получении очередных маршрутных листов. Мне предстояло ехать в Неаполь. Я решил сэкономить время и стартовал в противоположном направлении,
к Болонье, где из Милана до самого Неаполя проходит знаменитая автострада А1, называемая в народе Autosole или Autostrada del Sole, то есть «Дорога солнца». Проходит она и через Рим, так что у меня возникло огромное желание повидать Татьяну, а если повезёт, то пригласить её прокатиться до Везувия и отведать местной пиццы. Миновав местечко Фиано Романо, я свернул на тот участок магистрали, который называется Roma Nord и который идёт вдоль течения Тибра. Не рискуя въезжать в черту города, чтобы не нарваться на патруль, я припарковал свой ДАФ на первой попавшейся стоянке и воспользовался местным телефоном. Связаться с Татьяной, как вы понимаете, я мог не иначе как по номеру её гостиницы. Кстати, накануне я показывал ей свой пейджер и рассказывал, насколько он удобен для экстренной связи, она заинтересовалась, даже записала, но звонка, разумеется, я так и не дождался. Рассчитывая на чистое везение, я приветствовал снявшего трубку консьержа и попросил соединить меня с проживающей у них Татьяной Юдиной, будучи уверен, что вообще-то достаточно одного имени, поскольку едва ли они там избалованы жильцами
из СССР. Консьерж будничным голосом ответил, что означенная дама не ранее как сегодня утром съехала, причём не заплатив за две ночи, так что он будет мне весьма признателен, если я напомню ей при случае об этом досадном долге. Трубку он повесил первым, из чего я сделал вывод, что за корректной речью скрывалась праведная ярость: не знаю, как у них там это считается, но, похоже, консьерж попал на деньги.
        Если честно, я давно так не расстраивался. В душе я всю дорогу надеялся на то, что мы проведём остаток дня вместе, я покажу ей Неаполь, мы где-нибудь уютно отдохнём… Увы, мечты иногда остаются мечтами. Кроме того, если бы консьерж сказал, что Татьяны Юдиной нет в номере или если бы она сама отказалась составить мне кампанию, я бы не так переживал, как сейчас, когда получил в ответ полнейшую неопределённость: уехала, сбежала, не заплатила. Почему? С кем? Куда?
        Признаться, повесив трубку, я несколько мгновений на полном серьёзе подумывал о том, чтобы всё бросить и кинуться на её поиски. Первой моей мыслью было, что с ней произошло нечто, что заставило милую девушку пуститься в бега. Это я попытался найти ответ на вопрос «почему». Меня остановило размышление над вторым вопросом  - «с кем». Если она сбежала с кем-то, и это явно не я, то какое моё дело, что там на самом деле произошло? Я ей не нужен. Если бы ей понадобилась моя помощь, могла бы послать весточку на тот же пейджер. Но не послала. Значит, я по умолчанию вне игры. Уязвлённая гордость кричала, чтобы я расслабился и не мучил себя понапрасну. Третий вопрос  - «куда»  - я снова задал себе уже на подъезде к Неаполю, когда, минуя промышленную зону в восточном пригороде Понтичелли, увидел Татьяну. Она была изображена на здоровенном рекламном щите, с распущенными волосами, целомудренно обнажённая и прикрытая в наиболее интимных местах пролетающими мимо неё бабочками. Не спрашивайте, как я её узнал. Если бы вы провели с ней хотя бы час в баре, час в постели и пять минут в холодном душе, вы бы знали,
о чём я говорю. Дизайнер увидел её такой же, как и я: на лице выделялись только зелёные глаза и алые губы. Всё остальное он умышленно оставил серым, подчеркнув контраст с этими чёртовыми разноцветными бабочками.
        Вероятно, следовавшие за мной по автостраде водители решили, будто мне стало плохо, потому что я резко взял вправо, к обочине, и, сопровождаемый возмущенными гудками, ударил по тормозам. Фигурка Татьяны, как выяснилось, рекламировала не бабочек, не духи, не украшения и даже не бельё, а некое заведение для «настоящих джентльменов». Заведение называлось Sogni Napoletani[44 - Неаполитанские сны (ит.)]. Не зная, что думать, я поспешно накарябал в блокнот указанные на щите адрес и телефон и помчал дальше. Зазевавшись, чуть не пропустил нужный мне съезд на базу, но всё обошлось, и пока мой прицеп разгружали добродушные складские работники, воспользовался их гостеприимством, позвонил домой, то есть в офис, и предупредил лично Микеле, что вынужден на несколько часов задержаться. Как ни странно, тот даже обрадовался: оказалось, что этой ночью в порт Неаполя приходит срочный контейнер из Аргентины, так что было бы отлично, если бы я его дождался и забрал, чтобы не посылать никого за ним специально. Всё складывалось одно к одному, и отступать мне теперь было некуда. Да я и не хотел. Хотя, конечно, слегка
робел, как бывает всегда перед чем-то неизвестным. В тот момент местных бандитов я опасался меньше, чем возможной встречи с Татьяной. Которую я стремился и одновременно боялся обнаружить в этих «Неаполитанских грёзах». Что было совершенно необязательно, поскольку, как мне представлялось, девушка для рекламы запросто может быть взята со стороны, просто из базы фотографий. Правда, интуиция мне подсказывала, что я, к сожалению, на верном пути.
        Только-только закончилось обеденное время, что для нормальных стран почти вечер, и я не знал, открыт уже клуб или ещё нет, но мне ещё предстояло до него добраться, так что я не мешкая прыгнул за руль и направился прямиком в порт к нужному мне причалу. Если вы бывали в Неаполе туристом, то видели красоту церквей, замков и музеев и нищету окружающих их грязных, замусоренных улиц. Что же касается порта, то его вы видели вряд ли, и это правильно: больше всего он напоминает тюрьму со старыми панельными заборами и проволочными загородками. Уровень обшарпанности двухэтажных портовых строений зашкаливает. В качестве заключённых выступают хмурые железные контейнеры, разбросанные по дворам в произвольном, известном лишь тюремщикам порядке. Дымящаяся над всем этим безобразием крышка Везувия картины не спасает. Притулиться траку средних размеров  - негде. Отправляйся за тридевять земель на парковку и жди своего часа. Однако мне повезло: у Микеле в порту были влиятельные знакомые, которые позволили мне проехать прямо на пирс, куда ночью должен был подойти мой груз, и оставить машину в узком ущелье между
пустыми контейнерами.
        В город, прямо до площади Триесте э Тренто перед закрытым строительными лесами театра Сан-Карло меня подвез паренёк, мой ровесник, которому было поручена моя сегодняшняя опёка. Я не напрашивался, это была личная инициатива друзей Микеле, однако, поразмыслив, я решил не корчить скромность и не отказываться. Всё-таки местный  - это скорее подспорье, нежели обуза. Особенно в моей ситуации. По пути я в двух словах ввёл Паоло, как звали моего нового знакомого, в общий курс дела. Он так заинтересовался, что всю дорогу кивал на пролетающие мимо рекламные щиты и афиши и спрашивал:
        - Это не она?
        А когда один-единственный раз на сотню вопросов я ответил положительно, причмокнул и мечтательно закатил глаза, давая понять, что я в любом случае не напрасно трачу время.
        Вокруг фонтана на площади кружили тупоносые мотороллеры.
        Паоло невозмутимо оставил свою длинную Лянча Дельту на одном из трёх треугольных островков безопасности и направился в сторону виа Толедо, где в переулках затерялся нужный нам дом.
        - А ты полиции не боишься?  - на всякий случай уточнил я, оглядываясь.
        - Да пошли они!  - оскалился Паоло.  - Когда номера пробьют, выйдут на моего брата, а он знаешь кто?
        - Понятия не имею, как ни странно.
        - Джакомо руководит нашим подразделением 1-й мобильной бригады карабинеров. Про «Полидоро» слыхал?
        Как же мне было не слыхать про «Полидоро», когда я всю сознательную воровскую юность провёл в бегах от их скоростных мотоциклов?
        - Это что-то очень крутое, как я понимаю.
        - Да не то слово! Мой брат всю здешнюю Каморру за одно место держит.
        Глядя на гордого Паоло, я решил его не разочаровывать, потому что на самом деле это Каморра держала его братца за все возможные места, а вовсе не он  - их. А если совсем начистоту, то этот его Джакомо должен наверняка быть с ними в доле, чтобы в один прекрасный день не потерять вместе с погонами и свою карабинерскую жизнь.

«Каморра» было первым словом, которое пришло мне в голову, когда я разглядывал Татьяну на том щите в промзоне. Каморра  - это ужас и гордость Неаполя. Каморра  - это их всё. Бизнес, бизнес и ничего, кроме бизнеса. Неизвестно ни когда она там у них завелась  - кто-то называет восемнадцатый век, кто-то шестнадцатый  - ни откуда взялось само название. Поскольку Неаполь, как вы знаете, несколько столетий вообще был испанским, одни говорят, что оно произошло от испанского слова «распря», другие  - от итальянского camorristi, то есть «старшие в тюрьме», третьи вспоминают старую игру morra и считают термин слиянием её со словом capo, то есть «предводитель». Насколько я понимал, конечно, легендарность Каморры  - это и есть легенда. В отличие от других мафиозных структур типа Коза Ностры Каморра… никакой структуры не имеет. Просто множество семейных банд, объединённых одним звучным названием. Кто-то специализируется на кокаине, кто-то на оружии, кто-то на утилизации мусора, кто-то на доступных женщинах. И все выживают по-своему, без общего руководства, пользуясь при этом тесными связями. Не только между собой,
но и с правительственными структурами, которые охотно идут навстречу этим отморозкам, чтобы и выжить, и деньгу шальную заработать. Про это я много слышал ещё до армии. Не имея головы, Каморра неистребима. Когда кого-нибудь из них ловили и даже сажали, вокруг поговаривали о том, что неудачников либо сдали те, кому они перебежали дорогу, либо свои же. Кроме того, Каморра сильна тем, что в неё входят представители всех без исключения сословий: от простых работяг и их чумазых детей до банкиров и адвокатов. Одним словом, общество бандитов внутри общества всех остальных. Причём в Неаполе на «остальных» отводится не так уж много места. Теперь, думаю, вы понимаете мою скептическую улыбку, которую я послал в спину Паоло, когда тот заикнулся о крутом брате.
        Мы прошлись по виа Толедо  - помню, я в тот момент подумал, что хочу, чтобы одна из моих командировок состоялась в этот испанский городок, где можно купить очень неплохое холодное оружие, принёсшее ему определённую славу  - и свернули в узкий проулок слева. Запахло стираным бельём и вчерашними отбросами.
        - Ты уверен, что это где-то здесь?  - спросил я Паоло.
        Тот взметнул обе руки к полуобвалившимся балкончикам, мол, обижаешь. Иногда мне делается непонятно, кто придумал итальянцем их язык: они прекрасно обходятся жестами и без него.
        Некоторое время мы плутали по улочкам, поднимались по ступенькам, сворачивали, здоровались с улыбающимися продавцами из овощных лавок, и когда я уже окончательно уверовал в то, что напрасно доверился моему ретивому проводнику, Паоло остановился возле неожиданно широкой арки с приоткрытой железной решёткой.
        - Это здесь.
        - В смысле?
        Он опять молча указал на неприметную табличку сбоку от арки, гласившую о том, что за ней, действительно, находится клуб Sogni Napoletani. Ни музыки, никаких неоновых огней, никакого шика. Только теперь я осознал, что без Паоло, пожалуй, никогда бы это заведение не нашёл. Воображение рисовало отдельно стоящее здание, просторную парковку, много стекла, буйство цветов, красивые девушки вокруг…
        Я на всякий случай огляделся. Прошлый опыт схожих ситуаций подсказывал, что первым делом нужно обязательно просчитать все возможные пути к отступлению, если что-нибудь пойдёт не так. Когда я воровал тачки, я был уверен в себе гораздо больше, чем сейчас. А вот и несколько криво наклеенных на стены маленьких афишек с моей Татьяной. Одна почти отлипла из-за влаги, и я осторожно сорвал её, чтобы предъявлять как вещественное доказательство.
        - Заходить не передумал?
        Теперь уже я позволил себе ответить ему невесёлой улыбкой. Я вообще редко меняю однажды принятое решение. Возможно, я неправ, но уж таким уродился. Паоло вошёл за решётку первым, но дальше пропустил вперёд меня. За аркой виделся неожиданно уютный дворик с пересохшим фонтаном в виде девы с кувшином и несколькими деревьями в больших горшках. Паоло тронул меня за плечо и указал на ближайшую к нам дверь справа. Дверь была импозантная, идеально новая, из кованого железа со вставками муранского стекла, отчего походила на дверь в собор или замок. Я дернул ручку  - кольцо в пасти ухмыляющейся львиной морды. Закрыто. Паоло у меня за спиной сокрушённо вздохнул, протянул руку и нажал большую кнопку звонка на стене прямо перед моим носом. Изнутри донёсся колокольный звук, как будто пробили старинные часы с маятником. Мы выждали. Тишина. Я уже собрался повторить приём, но тут замок щелкнул, дверь открылась. На пороге стоял седой мужчина, полный, сутулый, с редеющей седой шевелюрой. Вероятно, будучи облачённым в чёрный фрак он бы произвёл должное впечатление, однако сейчас на нём была поношенная кожаная куртка
и мятые брюки, а невысокий рост вынуждал его смотреть на нас снизу вверх. Я поспешил этим воспользоваться и подался грудью вперёд, осторожно оттесняя привратника с порога.
        - Что вы здесь забыли?
        Старик слегка отступил, но продолжал стоять у меня на пути. Он не хватался за воображаемое оружие, и было очевидно, что он привык справляться с типами вроде нас без него.
        - Клуб закрыт.
        - Но ведь не навсегда же. Послушайте, отец, мне нужно пообщаться с вашим начальством. Семья моей знакомой попросила меня отыскать её, и я имею все основания подозревать, что она где-то у вас. Так что позвольте нам всё-таки войти.
        Упоминание «семьи» подействовало на привратника положительно, как я и предполагал. Для итальянцев это почти святое, так что меня должны были теперь, во всяком случае, выслушать. Старик не пошевельнулся, но дал понять, что ждёт объяснений. Я вынул оторванную афишку и показал ему.
        - Вот эта девушка. Она до вчерашнего дня была в Риме и пропала.
        - Может, в магазин вышла?  - хмыкнул старик.  - С молодёжью это случается. Полиция безсильна. Меньше рекламу смотреть надо.
        Тут только я сообразил, что допустил ошибку, поспешив свалить всё на выдуманных родственников: теперь я не мог признаться в том, что не знаю про Татьяну ничего, кроме имени, да и в нём я сейчас был уже не так уверен.
        - Послушайте, отец, мы не из полиции, я вообще не итальянец, я ирландец, а эта девушка, Татьяна, она русская, я друг семьи, и мы просто все за неё переживаем. Я знаю, что она работает у вас тут или, по крайней мере, могла работать раньше, её фотографии, как видите, до сих пор афишируют ваше уважаемое заведение, и я просто хочу поговорить хотя бы с кем-нибудь, кто знал или знает её с этой стороны.
        - Помогите нам,  - добавил стоявший за моей спиной Паоло.
        Старик задумался. Я знал, чтo он видит. Мы не производили впечатления местных налётчиков, в нас преобладала неуверенность, однако он не мог не почувствовать в моих словах решимости. Вежливой решимости. Пока вежливой.
        - Хорошо. Пошли.
        Мы прошли через узкий предбанник с закрытым окошком кассы. Горел минимальный свет  - несколько стеклянных бра вдоль обеих стен. Никаких изысков, но при этом довольно стильно, я бы даже сказал  - загадочно. Предбанник уходил коридором куда-то дальше, к узкой же, похоже, мраморной лестнице с чёрными бронзовыми амурами на первых стойках перил, однако наш провожатый свернул и прошмыгнул между длинных занавесей из тяжёлого пыльного бархата в соседнюю комнату, которая оказалась неожиданно просторной приёмной залой, тоже слабо освещённой, зато сплошь в зеркалах, за счёт которых она казалась ещё больше.
        Старик остановился.
        - Оружие есть?
        - Нет.
        - Ладно, поверю. За мной.
        Миновав залу, мы прошли ещё через две пары дверей, за последними из которых обнаружилась отделанная под дерево (а может и деревом) приёмная с двумя кожаными диванами и креслом.
        - Сидите. Ожидайте.
        Удостоверившись в том, что мы выполняем его распоряжение, старик одобрительно кивнул и прошёл дальше, к единственной оставшейся до нашей цели двери. Приоткрыв, заглянул внутрь, что-то сказал, и скрылся за ней полностью.
        - Пока всё вроде складывается,  - тихо заметил Паоло.
        - Странный какой-то клуб,  - поделился я с ним накопившимися сомнениями.  - Такие заведения не рекламируют.
        У Паоло ответа не нашлось, а я продолжал разглядывать стены, на которых висело несколько современных картин без рамок  - только сами полотна, длинные, в человеческий рост, почти до пола, за разноцветным пересечением ломаных линий на которых угадывались пропорции безполых тел. Мазня достойная современных итальянцев. Вероятно, если клуб здесь действительно был, то находился он где-то этажом выше, после той лестницы с амурами.
        Из-за двери показалась половина привратника.
        - Как тебя зовут?
        - Конрад Кроули.
        Половина снова исчезла. Наступила тишина, которую вскоре нарушило восклицанье на отвратительном итальянском:
        - Я знаю только одного Конрада Кроули! Эй, Труффальдино, заходи!
        Вот уж никак не ожидал натолкнуться здесь на своего армейского шефа! Полковник Митчелл вышел к нам следом за привратником, который лишь хмуро на меня глянул и поспешил удалиться. Полковник распахнул объятья, я встал с дивана и искренне его приветствовал. Он был, как всегда, в штатском, в костюме цвета морской волны, как всегда, подтянут, и как всегда слегка навеселе.
        - Конрад, Конрад, как же я рад тебя видеть!  - продолжал он уже по-английски.  - Какими судьбами? Заходи! Рассказывай!
        - Я не один…
        - Конечно, оба заходите. Я тоже не один. Как поживаешь, старина?
        В кабинете, куда он нас провёл, за роскошным дубовым столом, в пышном тёмно-зелёном кресле сидел, судя по тяжёлой небритой челюсти и дымящейся сигаре в пухлых губах, сам хозяин этого странного заведения.
        - Тито, познакомься, с Конрадом, моим верным помощником и можно сказать телохранителем. Конрад, это Тито Ди Лоренцо, мой друг и компаньон.
        - Очень приятно,  - без лишних восторгов, машинально ответил я и добавил:  - А это Паоло.
        - Паоло как-то связан с твоим вопросом?  - поднял на меня свои влажные, наверное, от дыма глаза Тито.
        - Он просто помогает…
        - Тогда пусть пока обождёт снаружи. А ты садись.
        Говорил он точно так, как принято говорить матёрым мафиози: хрипло и неразборчиво, будто нехотя сплёвывая слова. Я оглянулся на Паоло, но тот уже всё понял и ретировался.
        - Пить будешь?  - не меняя тона, спросил Тито, когда мы остались втроём, и, не дожидаясь ответа, добавил, обращаясь к большой золотой статуе обнаженной девушки в углу:  - Принеси-ка ещё посуду, раз такое дело.
        К моему величайшему удивлению статуя ожила и упругой походкой проследовала мимо меня в заднюю дверь с другой стороны кабинета. По пути она прихватила со стола полупустой хрустальных графин с крышкой в виде шишки. Пахнуло терпкими духами, через аромат которых пробивался почти незаметный запах краски. Довольный произведённым впечатлением, Тито откинулся на спинку кресла, выпустил облако дыма и расстегнул ворот полосатой рубахи. Он был тучен, и вертикальные полоски должны были придавать ему стройность, скрывая расползающиеся бока. Полковник тем временем остался стоять, вопросительно разглядывая меня и не спеша выручать из возникшей неловкой заминки.
        Я достал из кармана мятую афишку. Положил прямо перед ним на стол и тоже молча откинулся, держа паузу. Когда в Риме[45 - Имеется в виду поговорка, приписываемая Св. Амвросию: «Когда в Риме, поступай как римлянин».]…
        Тито накрыл листок толстой пятернёй с одним-единственным, но огромным перстнем, и пододвинул к себе, глянул и брезгливо оттолкнул.
        - Чего ты мне мою же рекламу подсовываешь… как тебя… Труффальдино?  - Он зыркнул на полковника и кашлянул. Вероятно, так должен был звучать его смех.
        - Труффальдино зовут Конрад, и я уверен, что он не стал бы никого безпокоить по пустякам.  - Полковник Митчелл наконец сел рядом и отечески похлопал меня по запястью, красноречиво призывая расслабиться.
        Вошла «статуя» с подносом и переставила на мой подлокотник тяжёлый гранёный стакан, из которых обычно пьют виски. Собственно, виски она тоже принесла в обновлённом графине, возбуждённо застывшем на краешке хозяйского стола, в то время как девушка, цокая высокими каблучками, вернулась на своё место и приняла прежнюю неподвижную позу полубоком ко мне. Либо её не учили наливать гостям, либо тут это просто было не принято. И точно: Тито со скрипом качнулся вперёд, подхватил графин, одним движением свернул ему шею и, крепко сжав пальцами донце, протянул ко мне горлышком. Я едва успел подставить стакан. Льда, похоже, тоже не полагалось.
        Полковник, получив свою порцию, показал, что пьёт за меня, сделал большой глоток, не поморщившись, и продолжал:
        - Расскажи нам, что произошло.
        Успев оглядеть комнату и убедиться, что больше нигде никаких золотых статуй не стоит, я сразу перешёл к делу и коротко, почти по-военному, как любил полковник, изложил суть, мол, случайно познакомились, встретились ещё, понравилась, думал пригласить на новое свидание, а она исчезла, причём уж слишком второпях, отчего я заподозрил неладное, и тут, откуда ни возьмись, вот он, плакат. Счёл своим долгом зайти и навести справки. Слушая меня, Тито задумчиво возил листком по столу, разглядываю фотографию.
        - Вот что я тебе скажу, Труффальдино,  - остановил он меня, когда рассказывать уже было нечего.  - Ты говоришь, что возишь фуры?
        - Да.
        - Вот и вози. Мой тебе совет: забудь её, не встревай не в своё. Понятно?
        - Но…
        - Я спросил: понятно?  - повысил он голос, раздражённо почёсывая грудь и не замечая, что золотой ремешок золотых часов расстегнулся и норовит спрятаться в рукаве.
        - Тито, я прошу тебя как друга, не футболь парня, давай ему поможем, ты ведь можешь, я знаю,  - не дал мне ответить полковник.
        - Я ему и помогаю.  - Толстяк в последний момент поймал часы, снял и бросил на стол.  - Там серьёзные люди, Джимбо, можешь мне поверить.
        Вообще-то полковника Митчелла звали Джеймс, и мы в части за глаза называли его Джимми, но Джимбо ему тоже шло.
        Я придвинулся к столу, выждал, пока Тито поднимет на меня мутные глаза, и заговорил как можно тише и спокойнее:
        - Последний раз про «серьёзных людей» мне рассказывал покойный «Косильщик», консильери Дяди Фаусто. Это ещё до армии было. Я пригнал ему тачку, которую у него спёрли накануне и из запертого бардачка которой он забыл вынуть список своих клиентов. Могло получиться очень некрасиво. Но я тогда был маленький и шустрый, и всё сделал, как следует, а он даже не заподозрил, что я в курсе этого списка. Иначе бы не деньжат отвалил вместе с советом держаться подальше от «серьёзных людей», а пулю в глаз, как он любил делать, если вы, конечно, слышали и знаете, о ком я.  - По вытянувшейся физиономии Тито было видно, что он знает.  - На эти деньги я недавно купил себе маленький домик в Эмилье-Романье. Его племянник, Вито Соле, недавно женился на моей однокласснице и обещал позвать в крёстные их первенца. Кстати, Дядя Фаусто подарил им на свадьбу тоже маленькое, но целое поместье где-то здесь у вас под Неаполем. Как вы считаете, Дядя Фаусто серьёзный человек?
        Мой вопрос, как и полагалось, остался без ответа, зато коротенький монолог своё дело сделал: Тито оставил в покое часы, допил виски и резко протянул мне через стол руку. Я ему её пожал и стал ждать продолжения.
        - Гляди, Джимбо, твой Труффальдино не такой уж и Труффальдино! Если не врёт, конечно. Ладно, ладно, я шучу.
        - А кто такой этот ваш Дядя Фаусто?  - разыграл простачка полковник, проницательность и память которого меня в своё время буквально поражали.
        - Хочешь спать спокойно, забери свой вопрос обратно, Джимбо,  - крякнул Тито, призывая меня в свидетели.  - Фаусто Кастеллани. Некоронованный король Адриатики. Начинал ещё с Марио Моретти[46 - Известный итальянский «террорист» и один из руководителей «Красных бригад». Был арестован по обвинению в убийстве бывшего премьер-министра Италии Альдо Моро в 1981, осуждён на шесть пожизненных сроков и освобождён в 1998. Работает в компьютерном бизнесе.]…
        - Понятно, можешь не продолжать. Боевые коммуняки.
        - Эта твоя Татьяна,  - ткнул Тито пальцем в фотографию,  - появилась тут у нас где-то год назад. Устраивалась на подтанцовку как нелегалка, но мой директор быстро раскусил в ней изюминку, мы справили ей документы, и она стала одной из наших солисток. Во всех отношениях солисткой, сразу хочу уточнить, чтобы ты не подумал, что у нас тут филиал… этого, как там у них называется… Большого театра. Мои девочки и танцуют, и поют, и мебелью вон, когда надо, работают. Чтобы было потом, что вспомнить, а главное  - на что вспомнить. В обиде на Тито Ди Лоренцо ещё никто не оставался. Разве что те, кто начинал капризничать. Татьяна не капризничала. А где-то пару месяцев назад на неё положил глаз один важный человек. Мне лишних скандалов не нужно, место у нас хорошее, намоленное, терять жалко, так что я её с богом и отпустил на все четыре стороны.
        - А бога-то как звали?  - не преминул уточнить я.
        Тито поджал губы, плеснул себе ещё виски, причмокнул, но так ничего и не сказал. Полковник Митчелл, который явно был в курсе описываемых событий, снова похлопал меня по руке.
        - Твоя знакомая не та, за кого себя выдавала. У неё, как видишь, уже давно своя, двойная, а может и тройная жизнь.  - Заметив, что я готов возразить, слегка повысил голос:  - Хорошо, что мы встретились снова. Я тебя тут как-то недавно тоже вспоминал. Кстати, тот телефон, что ты мне оставлял, не отвечает. Наверное, циферка не та закралась. Не подскажешь новый, в маленьком домике в Эмилье-Романье?  - Он улыбался, однако я чувствовал в нём напряжение. Им обоим не хотелось, чтобы я брал след, в особенности  - от порога их клуба.
        - Думал, вы давно в Штаты вернулись,  - сказал я, назвав по памяти номер и снова, как и в прошлый раз, поменяв местами две цифры. Так, на всякий случай.  - Вы тоже с Татьяной встречались?
        - Ну, можно встречаться, а можно встречаться, сам знаешь. Смотря что ты имеешь в виду. Видел её раз несколько. Красивая девочка. А в Штаты да, собирался отчалить, но Италия, сам знаешь, так легко не отпускает. Вообще-то, если честно, я уже на гражданке, но солдат  - всегда солдат.
        Сплошная многозначность! «Солдатами», как многим ведомо, в мафии называют низшую должность между «капо» и «подельниками». Но если прислушаться, многозначностями была пропитана вся наша неторопливая беседа. В подобной среде так принято. Только как мне всё это осточертело!
        - Она сбежала из гостиницы. Сбежала, не заплатив. Очень похоже на то, что платил за её тамошний постой уже не какой-то «бог», а она сама. Иначе вряд ли бы у гостиницы били претензии. Причём я даже думаю, что она там поселилась вообще в долг и только потому, что когда-то её знали как платёжеспособную или знали спонсора. Она перекантовалась, пока искала варианты, а потом либо перебралась в более надёжное место, либо, ничего не найдя, была вынуждена удирать, потому что поняла: её там вот-вот этот самый спонсор накроет.
        - Логика интересная,  - хмыкнул Тито.  - Но тебе-то с этого что? Или она просила тебя о помощи?
        - Ни о чём она меня не просила и вообще произвела впечатление вполне самодостаточной.
        - Хочешь сказать, что успел в эту её самодостаточность влюбиться?  - усмехнулся полковник, не зло, скорее даже участливо.
        - Влюбиться не влюбиться, а в том мире, в котором я воспитывался ещё до армии, правила поведения были совершенно определёнными. Там могли украсть или убить, но детей и женщин не трогали, никогда. А по мне, так девушки  - это и женщины, и дети одновременно. И я не собираюсь отступать от своих принципов, даже если они кому-то кажутся дурацкими. Это моё дело. Сюда я пришёл, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что могу не найти ни её, ни понимания. Спасибо за предупреждение.
        Я встал.
        - Погоди, Труффальдино,  - сказал Тито. Сделав знак «статуе», добавил:  - На сегодня свободна. И больше не опаздывай. Ступай. А теперь послушай меня внимательно,  - продолжал он, когда мы остались действительно втроём.  - Мне очень не нравится, когда меня начинают учить жизни. Но я согласен с Джимбо: в тебе что-то есть, парень, что мне симпатично. Возможно, ты мне напоминаешь меня в молодости. Я тогда тоже ничего не боялся и думал, что пули убивают только в фильмах. А потом, как и все, оброс бременем семьи, которая быстро открывает глаза на совсем другую действительность, и ты начинаешь видеть жизнь такой, какой она будет, если ты допустишь ошибку. Другой для твоих близких, потому что для тебя самого после этой ошибки жизнь просто прекратится. Я понятно выражаюсь?
        - «Косильщик» говорил: хочешь совершить что-нибудь стоящее, отключай голову. Мозги боятся, а руки делают, разве не так?
        - Ты мне тут только спорить не начинай, приятель, ладно? Я знать не знаю, сам ли ты такой прыткий или за тобой и правда кто стоит, но только Тито Ди Лоренцо давно ни во что не вмешивается. И потому, как видишь, неплохо себя чувствует и будет ещё долго сидеть в этом сраном кресле, курить эти сигары от камрада Фиделя и лапать девок.  - Он закашлялся и судорожно махнул полковнику, чтобы тот продолжал за него.
        - Тито хочет сказать,  - заговорил тот,  - что мы тебе поможем по старой памяти, однако нам нужны какие-нибудь гарантии того, что когда тебя поймают и развяжут язык, ты забудешь, как нас зовут. Мы тоже трепетно относимся к женщинам, но нам лишние истории не нужны. И есть ещё одна загвоздка  - твой приятель, Паоло, если не ошибаюсь. Не заложишь ты, сольёт он.
        - Он вообще-то не мой приятель. Я встретил его полчаса назад. Он меня просто подвёз. Он ничего не знает. Совершенно случайный человек.
        - Случайных людей не бывает,  - снова взял слово Тито.  - И случайных встреч тоже. Поэтому давай договоримся с тобой таким образом. Я назову тебе имя дружка твоей Татьяны, делай, что хочешь, меня это не касается, но если завтра у нас тут из-за твоей ревности начнутся проблемы… Джимбо, ты ведь знаешь, где живут родственники нашего героя?
        - Разумеется,  - охотно согласился полковник и улыбнулся мне.  - У меня осталась копия всей войсковой картотеки. И пойми, Конни, это не угроза, это правила. Мы искренне рассчитываем на то, что у тебя получится всё задуманное. Более того, если хочешь, я готов чуть попозже вернуться к нашему разговору и поделиться с тобой ещё кое-какой информацией, потому что я знаю  - тебе доверять можно. По рукам?
        Мы встали, я пожал руку полковнику, а Тито, перегнувшись через стол и поддерживая своё тучное тело на локте, прежде чем выпустить из крепких пальцев мою ладонь, шепнул:
        - Синьор Маттео Теста, Testa Speditore S.p.A[47 - S.p.A  - акционерное общество (ит.)].
        Ни имя, ни название фирмы ничего мне не говорили, но я понимающе кивнул. На прощанье полковник Митчелл строго-настрого велел мне не пропадать и теперь, когда я тоже (с ударением на этом самом «тоже») знаю, где его найти, я буду для него всегда желанным гостем.
        Паоло прогуливался по предбаннику и нервно почёсывался.
        - Слушай, она что, была там голая?!  - выпалил он первым делом.
        - Ты ещё спроси, было ли это настоящее золото!
        - Обалдеть…
        Больше в тот вечер ничего стоящего упоминания не произошло, разве что аргентинский груз прошёл таможню раньше, чем ожидалось, но я от нечего делать вернулся в порт загодя и потому успел к самой погрузке. Микеле остался очень доволен, так что, когда я попросил дать мне парочку отгулов в счёт будущего отпуска, беззвучно согласился.
        Если вы никогда не жили в Италии дольше положенного туристам срока или не имели с ней торговых отношений по работе, то вы, безусловно, ни про какую Testa Speditore не слышали и даже не представляете себе, насколько это мощная и вездесущая компания. Я же сталкивался с ней ещё задолго до того, как стал искать место водителя, и, честно говоря, просто не отважился в неё обратиться. Да и находился их центральный офис далековато: на другом краю Северных Апеннин, в столице Лигурии  - Генуе. Так что, получив свободу, я заправил полный бак и, не раздумывая, устремился навстречу приключениям на собственную задницу.
        Зачем именно я это делал, я точно не знал. Высокопарная речь, которую я тогда произнёс в кабинете Тито, была правдой лишь отчасти. Я старался не обижать женщин. Хотя некоторые этого заслуживали. Никакому кодексу чести я не следовал. Когда я промышлял машинным разбоем, никто уже особо не следил за тем, чтобы случайно ни обидеть какую-нибудь зазевавшуюся или слишком возомнившую о себе девушку. То, что я сказал, был почерпнуто мной из фильмов и рассказов старших товарищей. К тому моменту, когда я созрел, всем на всех было совершенно наплевать. Точное всего моё тогдашнее настроение можно передать словом «ревность». Как это так, думал я, заставляя свой Фиат нырять в нескончаемые тоннели, почему какой-то фирмач имеет право превращать красивую балерину в наложницу, превращать явно против её воли и считать, что это должно сойти ему с рук, потому что никто не отваживается ему перечить? Он что, не человек, которого можно напугать, избить, отравить, пустить в расход, наконец? Даже самым могущественным тиранам рано или поздно указывали на их место. А тут какой-то зазнавшийся итальяшка, какими бы
телохранителями он себя ни окружил. Что он противопоставит праведному гневу настоящего ирландца, тем более такого, у кого от влюблённости в русскую разведчицу снесло крышу? Про «русскую разведчицу» я, конечно, хватил лишнего, но в тот момент это казалось мне забавным.
        Короткий перерыв я позволил себе лишь в милой Лукке, куда родители возили меня в детстве к знакомым, а заодно на блошиный рынок. Сидя в кафе «Миранда» и наблюдая из-за цветочных горшков за бегающей по крепостной стене потной молодёжью, медленными велосипедистами и трогательными пожилыми парочками на лавках, я подумал, что хотел бы при возможности остаться здесь жить. Но труба звала, синьор Маттео Теста доживал последние часы, я не мог позволить себе расслабляться. Щедрые чаевые, прощальное «чао», и снова за руль, чтобы не останавливаться ещё полторы сотни километров.
        Плана у меня не было. То ли ирландская кровь, то ли итальянское воспитание внушали мне действовать на авось. Причём это я говорю здесь не для красного словца, а потому что многие из вас тоже наверняка испытывали довольно странное ощущение, когда тебя по жизни будто что-то ведёт, и ты всякий раз знаешь, что тебе ничего не будет, какой бы идиотизм ты ни вытворял. В своё время это ощущение сопровождало меня всякий раз, когда я отправлялся на охоту за машинами. Я просто знал, что всё пройдёт без сучка и задоринки, меня не засекут, а если и засекут, то не поймают. Если же такого ощущения не было, я просто отказывался идти на дело. И не ошибся. Ни разу. Проще говоря, в какой-то момент я нашёл общий язык со своей интуицией и слушал внутренний голос. Когда его не было или он звучал фальшиво, я не искушал судьбу. Сейчас голос меня изо всех сил подбадривал, я врубил на полную мощность радио, и стоило очередному тоннелю прервать звук, орал за него сам, неимоверно перевирая мотив.
        Если бы в те дни существовал интернет, я бы, вероятно, действовал иначе, поскольку меня интересовал синьор Теста, а вовсе не его компания. Однако за неимением возможности пройти кратчайшим путём я решил воспользоваться тем, который должен был сработать наверняка: я решил сделать вид, будто снова хочу устроиться водителем. Вообще я заметил, что «делать вид» у меня получается довольно неплохо. Недавний неапольский опыт тому свидетельствовал. Во всяком случае, при всей своей бывалости Тито мне поверил. Хотя на самом деле ни с каким «Косильщиком» и тем более с Дядей Фаусто я никогда в жизни не общался. Только знал их имена, да и то понаслышке.
        Мне очень не хотелось оказаться снова в итальянском порту. Я обрадовался, когда обнаружил, что нужный мне адрес на виа Данте, находится в центре, точнее, в одном из центров Генуи, а нужное здание смотрит фасадом на достопримечательные руины, которым приписывают славу «дома» Колумба, мол, он в нём чуть ли не родился, хотя историкам известно, что первоначальная постройка была разрушена ещё в далёком 1684 году ядрами французской эскадры, мстившей «итальянским голландцам», как тогда называли генуэзцев, за помощь испанцам в строительстве кораблей.
        Мой план был прост: под видом ищущего работу пройти в главный офис компании и постараться обнаружить там следы синьора Теста, где он сидит, где стоит его автомобиль, ну, хотя бы определить, кто его секретарша, чтобы потом раскрутить этот клубок дальше. Не забывайте, что это было то время, когда ещё не использовались электронные замки и ключи-карточки, так что при желании и наглости можно было зайти весьма далеко.
        При входе меня остановил охранник за высоким прилавком, как профессор за кафедрой, и поинтересовался, кто я и куда направляюсь. Я смело предъявил ему водительские права и сказал, что ищу отдел кадров, потому что узнал о дополнительном наборе водителей на новые траки. Чтобы ваша ложь не показалась ложью, обязательно нужно добавлять в неё побольше мелких деталей. Охранник, однако, оказался бдительным и, поигрывая моей карточкой, позвонил по внутреннему номеру и поинтересовался, действительно ли они там ждут кандидатов в шофёры. Судя по выражению его лица, ему ответили отрицательно, он бросил на меня испепеляющий взгляд, но не успел повесить трубку, как на том конце уточнили, почему он спрашивает, а когда узнали, что «стоит тут один на проходной, говорит, пришёл по объявлению устраиваться», велели пропустить. Ещё бы! Никогда не поверю, чтобы транспортной фирме водители не нужны были на постоянной основе. Охранник нехотя выписал мне пропуск и показал, как пройти к лифтам. Первая преграда осталась позади.
        Мне нужно было на третий этаж, однако я воспользовался тем, что оказался в кабине без посторонних, и смело нажал на последний, седьмой. Высокое начальство на то и высокое, чтобы занимать верхние этажи. Лифт мягко остановился, створки с мелодичным звоном открылись. Вообще-то я ожидал увидеть что-нибудь вроде шикарной залы с колоннами и скульптурами, символизирующими размах компании. Однако из всех символов я увидел лишь логотип Testa Speditore из пластика на противоположной стене. Под логотипом сидели две девушки в синей униформе и заученно мне улыбались.
        - Вы к кому?  - поинтересовалась беленькая.
        - Вам назначено?  - поинтересовалась чёрненькая.
        Не нужно думать, будто мой «авось»  - это «авось» в полном смысле слова. Я подготовился. Поэтому в ответ на их ожидаемые вопросы, показал им зажатую под мышкой папку, на уголке которой красовался другой логотип  - TransIt. Первое и пока последнее вложение моих начальников в маркетинг. Единственным достоинством папки была её свежесть: нам их вручили буквально накануне, чтобы мы возили в них путевые листы, счета и накладные.
        - Я к синьору Теста на переговоры о сотрудничестве. Мы…
        - Секундочку,  - прервала меня беленькая, а чёрненькая нажала кнопку на телефоне, прижала трубку к ушку с большущей серьгой, прислушалась, кивнула и сказала:  - Кьяра, тут молодой человек к твоему на переговоры. Из компании TransIt.
        Она сказала «Транзит».
        - Транс-ит,  - поправил я, но она меня не слышала.
        На том конце что-то ответили, чёрненькая повесила трубку и жалостливо посмотрела на меня:
        - Синьор Теста в данный момент отсутствует в офисе. Но вы можете пройти в приёмную и передать документы через секретаря.  - Она указала взглядом и пальчиком направление приёмной. Беленькая поддержала её кивком.
        Это было уже что-то. Окажись синьор Теста на месте, я попал бы в гораздо более затруднительное положение. Собственно, я подумал, что он запросто может быть и на месте, просто не хочет встречаться с теми, кто не записался к нему на приём заранее.
        Кьяра предстала передо мной приветливой девушкой в очках и в белой рубашке с синей косынкой вместо галстука. Она сидела за столиком с прозрачной крышкой, через которую я увидел её плотно сжатые ноги в синих брючках. Столик располагался в углу, прямо напротив входа, левее была дверь в «святая святых», а ещё правее я увидел окно, в которое сейчас невозмутимо смотрел высокий широкоплечий товарищ стриженый бобриком и в чёрном костюме. Если телохранитель здесь, то и «тело» должно быть где-то поблизости. Как я и предполагал, меня просто не хотели принимать. Ладно, будем считать, что мне повезло и я увидел, что хотел.
        - Это вы из «Транзита»?
        - Да, только из «Транс-ита»,  - смело уточнил я.
        Кьяра протянула руку, ожидая получить мою депешу. Я улыбнулся, погладил папку и остался стоять. Она отдёрнула руку и посерьёзнела, ожидая объяснения.
        - Видите ли, уважаемая Кьяра, я не курьер. Меня уполномочили переговорить на тему нашего будущего сотрудничества с синьором Теста лично. Видимо, он запамятовал о нашей договорённости. Ничего страшного, я могу подождать.
        Я заметил, как девушка покосилась на спину телохранителя, а тот, не оглядываясь, слегка покачал головой. Думаю, он внимательно присматривался ко мне в оконном отражении.
        - Как я уже сказала, синьор Теста, к сожалению, в отъезде. Вероятно, вас ввели в заблуждение, поскольку вот его календарь на сегодня, и вашей встречи здесь не значится. Можно вашу визитку? Мы с вами созвонимся, как только синьор Теста определится со временем. Извините.
        Повернуться и уйти? Вежливо отказаться? Попытаться переназначить встречу? Я снова улыбнулся Кьяре, расстегнул молнию на папке и вынул чудом оказавшуюся там визитку моего шефа.
        - Микеле Босколо?  - прочитала она.
        - Именно так. Буду рад вашему звонку. Передайте синьору Теста, что я сожалею об этом недоразумении.
        Вряд ли они станут звонить Микеле скоро. Вряд ли они вообще перезвонят. Но надо будет его обязательно предупредить. Скажу, что случайно оказался в Генуе, услышал про эту большую компанию, вспомнил про нашу и решил навести деловые мосты. Возможно, он даже меня похвалит. Ладно, что сделано, то сделано. Пора устраиваться на работу и выведывать дополнительную информацию.
        Я спустился на третий этаж. Здесь уже посетителей никто не встречал, и мне пришлось самому гулять по коридорам, отыскивая дверь с надписью Ufficio del personale[48 - Отдел кадров (ит.)]. За ней обнаружилась небольшая комнатка, в которой, как ни удивительно, сидели двое мужчин и читали газеты. Один из них кивнул на стул перед своим столом и даже не спросил, где я так долго шлялся. Мы мило побеседовали. Я честно рассказал, где и кем работаю, пояснив, что не слишком доволен системой оплаты и хотел бы уточнить, какие у них тут условия. Уже будучи втянутым в беседу, я сообразил, что ничего не теряю, если мною и вправду заинтересуются, а потому вёл себя непосредственно, как если бы действительно хотел сменить работу на более перспективную. Меня спросили, сколько я сейчас получаю чистыми в месяц. Я назвал среднюю цифру. Собеседник что-то прикинул на калькуляторе и сказал, что вообще-то я неплохо устроился. Тогда я сказал, что могу и хочу больше и готов за это как следует постараться. Видимо, мой напор им понравился. Второй из кадровиков отложил газету и в свою очередь поинтересовался, знаком ли я
с логистикой вообще. Из дальнейшего разговора стало ясно, что водители у них вкалывают на том же уровне, что и в TransIt, но как раз сейчас они ищут человека в логистический отдел, где требуется знание всяких нормативов, умение рассчитывать стоимость перевозок в зависимости от маршрутов и транспортных средств, разрабатывать оптимальные схемы прохождения грузов и т. д. и т. п. Мне намекнули, что работа эта более выигрышная, поскольку постоянная, то есть не сдельная, а на окладе плюс какие-то премиальные. Я подавил зевок и вслух предположил, что по-настоящему выигрышная работа у них на фирме, вероятно, это работа водителя самого синьора Теста. Они оценили шутку, однако я не шутил, на что им пришлось мне объяснять, что синьор Теста сам подбирает себе водителей, без их помощи. Тогда я, не моргнув глазом (как мне показалось), спросил, станет ли он думать о своём отделе кадров лучше, если они найдут для него по-настоящему классного профессионала. Они посмотрели на меня вызывающе. Я шёл ва-банк, но при этом по-прежнему ничего не терял. Они это почувствовали, потому что старший открыл записную книжку
и спросил, по какому контактному телефону со мной можно связаться. Я гордо продиктовал номер пейджера. Судя по всему, тема была исчерпана. Если что, со мной свяжутся. Хорошего дня, воображала, читалось в их пошлых улыбочках. На прощанье я между прочим поинтересовался, есть ли в здании подземная стоянка или все сотрудники паркуются на площадке перед руинами дома Колумба, среди целого стада мотороллеров. Вопрос не выпадал из общего хода нашего предыдущего разговора, поэтому я получил полноценный ответ: да, стоянка есть, поэтому проблем с парковкой у сотрудников нет.
        Покинув отдел кадров и зайдя в лифт, я убедился в том, что кнопка с отрицательным номером отсутствует. Вернувшись на первый этаж, я подошёл к уже знакомому мне охраннику и спросил, как пройти на парковку. Тот указал на окно. Я уточнил, что имею в виду подземную, для своих. Входивший по пропуску господин в шляпе, приятельски кивнул охраннику и предложил меня проводить. Оказалось, что нужно было выйти на пожарную лестницу и спуститься двумя пролётами ниже. По дороге мой новый знакомый спросил, что именно мне там понадобилось. Я тянул с ответом до тех самых пор, пока мы ни оказались на месте, где обнаружилось, что парковочных мест в подвальном помещении пять, причём занято из них только три. Почувствовав себя в полном смысле слова припёртым к стенке, я начал плести какую-то чушь про дядю Джузеппе, который, мол, знал синьора Теста ещё по Неаполю и рекомендовал мне обратиться к нему по поводу работы, поскольку я могу быть водителем трака, собственно, я уже водитель трака, но меня эта должность по разным причинам не устраивает, так что я решил дождаться здесь его самого и предложить свои услуги личного
шофёра. Думаю, если бы это было прослушивание актёров на роли в сериале про деревенских идиотов, меня бы утвердили сразу. Человек в шляпе оценил мою глупость, приняв её за юношеское простодушие, ободряюще похлопал по плечу и сказал, что ждать синьора Теста мне здесь придётся долго, поскольку сегодня он играет в гольф. Я вспомнил затылок телохранителя перед кабинетом, но уточнять, что это могло значить, не стал. Удача, похоже, и так сама шла ко мне в руки. Потому что человек в шляпе представился как Дон Витторио и сказал, что, если я подожду его, причём недолго, он захватит кое-какие документы и отвезёт меня прямо в клуб.
        Дону Витторио на вид было лет шестьдесят. Молодцеватый, с седыми висками, одет просто, но с иголочки, в расстёгнутом кремовом плаще, сером костюме с голубой рубашкой и ярко-красным галстуком. Федора[49 - Вид мужской шляпы.] из коричневого фетра делала его похожим на скромного чикагского гангстера.
        - Почему бы тебе ни отвезти меня в клуб?  - предложил он, когда десятью минутами позже мы вышли из здания и остановились перед его шикарным кабриолетом SL Roadster, разумеется, красным[50 - Имеется в виду модель Mercedes-Benz SL500/600, один из самых узнаваемых кабриолетов в истории, прославившийся благодаря кинематографу и рекламе, причём именно в красном исполнении.].  - Заодно покажешь, чего стоишь. Савону знаешь?
        - Конечно.
        - Нам туда. Это где-то километров шестьдесят отсюда.
        - Где-то так.
        - Посмотрим, за сколько домчишь.
        Зря он напросился. В итальянской Ривьере я вообще-то ориентировался неплохо. Раза два участвовал в ночных гонках. Потом несколько раз водил трак от Специи до самой Ниццы. Поэтому если Дон Витторио ожидал, что мне по-хорошему понадобится минут сорок, то я его сильно разочаровал. Поначалу он пытался говорить, чтобы я был поосторожнее, потом просто нервно смеялся, потом напряжённо молчал, а когда мы влетели в центр Савоны, и я притормозил у башни Леона Панкальдо, оторвал руки от приборной панели, отстегнул впившуюся в плащ портупею ремня и буквально выпрыгнул на улицу. Отдышавшись, повернулся ко мне бледным лицом:
        - Фэссо[51 - Идиот (ит.)]! Кто тебя учил так ездить?!
        Когда я пожал плечами, он прыснул со смеху, сел обратно и дружески шмякнул меня ладонью по груди:
        - Тебе нужно в раллисты идти, парень! Ладно, поехали в клуб. Дорогу я покажу.
        Сперва мы двигались прямо, переехали через речку или канал, затем поднырнули под железнодорожным мостом, и дальше указания Дона Витторио увели нас резко направо, в горы. Он знал какие-то такие закоулки, по которым, как мне показалось, не проехало ни одного автомобиля с тех самых пор, как их покрыли асфальтом. Чтобы не сболтнуть лишнего, я изо всех сил сдерживался, хотя очень хотел спросить, уверен ли он, что мы таким образом когда-нибудь попадём туда, где нормальные люди играют в гольф. Если бы он планировал завезти меня (вернее, чтобы я завёз себя) в глушь и там бросить холодным трупом на съедение ворон, возможностей у него по ходу представлялось множество, но он продолжал своё «направо, теперь прямо, ещё раз направо, налево, прямо, вон до того поворота» добрый десяток километров, а я делал вид, будто наслаждаюсь видами то и дело выскакивающего из-за поворота моря далеко внизу и свежим горным воздухом. В итоге к моему стыду выяснилось, что таким образом он не вёз меня на закланье, а всего лишь срезал путь, потому что к каменным воротам клуба с ажурной решеткой мы подъехали по совершенно обычному,
правда, не очень оживлённому шоссе. Когда я позже сверился с дорожной картой Лигурии, до меня дошло, что, скорее всего, Дон Витторио просто-напросто продолжал тестировать мои водительские навыки. Он уже понял, что нашёл стоящего кандидата в личные шофёры и, пользуясь случаем, проверял на умение слушаться команд и чувствовать дорогу.
        Клуб не назывался никак. Это было одно из тех редких частных заведений, которым не требуется реклама. Людей с улицы сюда бы просто не пустили, даже за деньги, даже за большие деньги. Потому что те, кто имел сюда доступ, знали, что на деньги можно купить лишь то, что продаётся. А их это уже не интересовало. Их интересовали связи, положение, влияние. Отчасти женщины. Отчасти мужчины. И, безусловно, Игра. Игра шотландских пастухов, ставшая синонимом аристократизма, визитной карточкой преуспевающих сеньоров, джентльменов и прочих донов. Игра, которую я до того дня вообще на дух не переносил и считал безсмысленной тратой единственного, что есть ценного у любого человека  - времени.
        Наш кабриолет узнали, ворота, поскрипывая, распахнулись створками внутрь, и мы медленно покатились по бело-розовым плиткам, которыми была вымощена дорожка, петляющая между высокими, стрижеными в английском стиле кустами. Петляла же она для того, чтобы кусты создавали естественную защиту от любопытных глаз с улицы. В конце концов, я вырулил на засыпанную шуршащим гравием площадку перед небольшим замком, построенным, правда, в современном хайтековском стиле, со стеклянными окнами от бетонного потолка до бетонного пола и крашеной железной арматурой. Либо хозяину не хватило вкуса потратить бюджет на что-то более классическое, либо он плевать хотел на то, что о нём будут думать такие, как я.
        У входа под скошенным козырьком нас встретил человек в белой ливрее, которому я отдал ключи, и наша машина укатила куда-то за дом. Дон Витторио сделал мне знак следовать за ним и направился внутрь сквозь гостеприимно разъехавшиеся в стороны стеклянные двери. Из просторной залы можно было пройти направо в помещения, откуда приятно попахивало душистым кофе и доносились весёлые голоса, однако Дон Витторио повёл меня прямо, к другим стеклянным дверям, за которыми простирались зелёные холмики и лужайки самого поля. Здесь к нам тоже подошли, приветствовали (по имени) и спросили, чего мы, типа, изволим. Дон Витторио изволил засвидетельствовать почтение синьору Теста. Синьор Теста был на пятой луке. Гольфкар в нашем распоряжении. Или, быть может, нас подвезти? Нет, не стоит, мы как-нибудь сами справимся. На гольфкаре я ездил впервые, почувствовал себя пятилетним ребёнком, по сравнению с кабриолетом мы стояли на месте, однако через некоторое время всё же остановились метрах в двухстах от здания клуба возле широкой ямы с песком, в которой топтались трое мужчин среднего возраста: двое дымили сигарами
и хохотали, а третий беззлобно отмахивался от них блестящей клюшкой и всё пытался приноровиться к полузасыпанному шарику, пытаясь не просто выбить его на окружающую травку, но и попасть в зону, отмеченную треугольным флажком шагах в тридцати от них. Раскрасневшийся от напряжения неудачник был невысокого росточка, щуплый, в закатанных почти до колен белых брюках на подтяжках, зелёной рубашке с тёмными пятнами под мышками и больших солнечных очках. Чёрные кудрявые волосы сумели каким-то загадочным образом растрепаться, как у заросшего пуделя, он раздражённо мотал головой, но упорно не выпускал из белых перчаток рукоятку клюшки, которая должна была спасти его от надвигающегося позора. Мы с Доном Витторио послушно замерли в каре, чтобы не стать причиной взрыва и без того бурлящих эмоций, и лишь переглядывались, наблюдая, как «пудель» занимает позицию, расставляет ноги в изящных кожаных ботинках коричневого цвета, надетых прямо на босу ногу, медленно изображает будущий удар, рявкает на замолкших дружков, замахивается, ловко подсекает белый шарик, застывает с поднятой клюшкой и через мгновение оглашает
площадку триумфальным криком  - шарик, описав высокую дугу, тыкается в короткую травку рядом с флажком, катится, катится и… исчезает в лунке.
        - Ну что (дальше идут нецензурные выражения на мешанине из итальянского, английского и ещё какого-то), получили (снова совсем нецензурно), выкусили! Вот как я вас! А, Витторио! Привет, дорогой! Нет, ты это видел?! Как я их!
        - Пар?  - уточнил мой спутник.
        - Бёрди!  - Кудрявый вскинул кулак.  - Бёрди, мать вашу! Кэдди, чехли паттер!
        Я понятия не имел, что значит эта тарабарщина, и всё пытался вычислить, кто из троих  - синьор Теста.
        Настроения спутников «пуделя» после его меткого удара ничуть не изменилось. Только дыма от сигар прибавилось, да хохот сменился рассуждениями о лунках вообще и женских в частности. Обычные самодовольные пошляки. Один, животастый, в кепке и тоже с подвёрнутыми брюками, был, по-видимому, противником «пуделя». Второй, сутулый, носатый и компенсировавший круглую лысину на макушке острой седеющей бородкой, таскал на плече тяжеленную сумку, из которой, как из фритюрницы, торчали рукоятки клюшек.
        - Я тут тебе привет из Неаполя привёз,  - спохватился Дон Витторио и игриво подтолкнул меня к песочнице.  - Шустрый паренёк. Рекомендую.
        Животастый вынул изо рта сигару, потом вынул из кармана брюк платок и вытер лоб и шею. Он смотрел на меня с интересом, но как будто чего-то ждал.
        - Неаполь меня не забывает. Это хорошо. От кого привет?
        Это сказал «пудель», и я понял, что цель всего моего дурацкого предприятия именно он.
        - Говорит, ты знавал там его дядю Джузеппе.  - Дон Витторио демонстрировал блестящую память.  - Парень хочет на работу устроиться.
        - Что умеет?
        - Летать.
        - В смысле?..  - Синьор Теста только сейчас обратил на меня внимание.
        - От офиса до башни Панкальдо  - восемнадцать минут сорок секунд.
        Оказывается, хитрый лис не только изображал испуг, но и чётко следил за часами.
        - Джузеппе я никакого не знаю,  - уверенно сказал мой кудрявый враг и подытожил:  - Врать не умеет. Это тоже хорошо. Работа, говоришь, нужна? Работа всем нужна.  - Он ловко выпрыгнул из песка на травку, отряхнул ботинки и неожиданно протянул руку, но сразу отдёрнул и спросил:  - Как зовут?
        - Конрад… Конрад Кроули.
        Снова протянул руку:
        - Родственник или однофамилец?
        Мне очень хотелось сказать, что родственник, однако я ровным счётом ничего не знал про полоумного Алистера, поэтому чуть не ответил прямо, мол, однофамилец, но вновь передумал и сказал уклончиво, причём на сей раз в тон моему неприятному собеседнику:
        - Лично знаком не был. Это хорошо?
        - А он ещё и дерзкий.  - Синьор Теста оглянулся на дружков, будто призывая их в свидетели, а потом резко повернулся ко мне, и его клюшка просвистела у меня над головой, да и то лишь потому, что я в последний момент успел чудом уклониться.  - Реакция неплохая.  - Он кинул клюшку носатому, который ловко её поймал и сунул за спину в свою кожаную фритюрницу.  - Ладно, потом поговорим.
        Дон Витторио хлопнул меня по плечу. Что могло означать «не переживай» равно как и «пошли». Второе подразумевалось. Синьор Теста собирался доигрывать партию. Посторонние мешали. Впоследствии я слышал, что соперником его был толстый босс местной Каморры, отвечавшей за самое прибыльное дело после торговли наркотиками и оружием  - утилизацию отходов, а на кону стояла кругленькая сумма, раза в два превышавшая ту, которую я накопил за всю свою, хотя и недолгую, воровскую карьеру.
        Мы вернулись в гольфкаре до здания клуба, Дон Витторио провёл меня по своей карточке в нечто похожее одновременно на ресторан и на лаунж-зону какой-нибудь пафосной гостиной, подозвал хорошенькую полненькую официантку, назвал её по имени  - Сусанна и сказал, чтобы меня обслужили, а все расходы записали на его счёт. Она ответила «конечно», я хотел было его поблагодарить, однако Дон Витторио уже спешил дальше по проходу между столиками и диванами, кому-то кланяясь, кому-то пожимая руку, перед кем-то галантно приподнимая шляпу.
        - Что будете заказывать?  - не откладывая, поинтересовалась Сусанна.
        - Я здесь впервые…
        - Вижу.  - Она улыбнулась, показав две ямочки на щеках и белые зубы.  - Вы не похожи не игрока. Могу для начала предложить аперитив, а вы пока ознакомитесь с нашим меню и винной картой. Вы один?
        - Похоже на то.
        - В таком случае предлагаю вам вон тот столик у окна. Пойдёмте?
        - Пойдёмте.
        Она проводила меня до уютного круглого столика на двоих, дождалась, пока я удобно устроюсь в кресле с высокими подлокотниками, и положила передо мной на белоснежную скатерть две кожаные папки. Никаких пышных вензелей, никаких сложных гербов, даже названия заведения, просто дорогая гладкая кожа. Не успел я озадачить девушку волновавшим меня вопросом, как она уже исчезла за ширмой, отгораживавшей зал от, вероятно, кухни. Что вообще-то было даже к лучшему, поскольку я наверняка бы всё сгоряча испортил. Какова была бы её реакция, если бы я вот так взял и выпалил: «Вы случаем не знаете Татьяну Юдину?». Ещё хорошо, если не знает, а если знает? Даже если бы она сама была пленницей этих гольфистов, неужели она в тот же момент не предала бы меня, чтобы выслужиться? Ведь я, на секундочку, в логове тех, кого мой юношеский ирландский темперамент на пару с горячим итальянским солнцем собирались вывести на чистую воду. И никакой Дон Витторио не спасёт, как бы симпатичен я ему ни был. Улыбнётся и пустит пулю в лоб, если прикажут. Публика простая, не склонная к рефлексии.
        В зале я был не один. Из десятка столиков, между которыми при желании мог проехать мой трак, занято было меньше половины. Расстояния не позволяли услышать, о чём говорят, но можно было наблюдать. Моё внимание привлекла троица: старичок, пожилая дама и юная дева. Если бы дева то и дело не тискала старичка, я принял бы их за деда, дочь и внучку. А так, кто знает?..
        Пока я ждал возвращения Сусанны, мимо меня прошла целая делегация громко перешёптывающихся господ в официальных костюмах, во главе которой безошибочно узнавалась узкоплечая фигура в роговых очках  - это был часто мелькавший последнее время по телеящику премьер-министр Италии Джулио Андреотти. Неплохой контингент, однако! Может, напроситься сразу к ним, в правительственный гараж?
        - Надумали что-нибудь?  - Сусанна гордо обогнула делегацию и притормозила возле моего столика. Я заметил, как туго юбка обтягивает её крутые бёдра.
        По тому, что мой бокал с аперитивом стоял нетронутым, легко было догадаться, что ничего толкового я не надумал.
        - Где у вас телефон?  - вырвалось у меня вместо ответа. Сидеть прикованным к столу не входило в мои намерения. Но нужен был повод.
        - Могу принести…
        - Нет, не стоит, благодарю, я пройдусь. Так где?
        - Нужно выйти обратно в холл, там направо, увидите дверь со значком.
        Я так и не понял, была ли она рада, что я ничем её не занял, или здесь такое не принято. В чём я был уверен наверняка, так это в том, что её приставили за мной присматривать. Ну и пусть. Изображать простофилю не так трудно, как кажется. Я не спеша прошёлся по ресторану, увидел ещё несколько знакомых внешне, но незнакомых по имени персонажей, Татьяну среди них, разумеется, не обнаружил, последовал указаниям Сусанны и оказался перед дверью с изображением телефона, конверта и ещё какого-то прибора, который принял за телевизор. Нерешительно дёргая за ручку, подумал о том, стоит ли это делать, но внутренний голос сказал, что стоит, потому что если уж за мной следят, то наверняка захотят выяснить, куда я звонил и звонил ли.
        За дверью обнаружилась небольшая светлая комнатка, одна из стен которой была до половины стеклянной. За стеклом на сей раз я увидел не ожидаемую девушку, а задумчивого молодого человека моего возраста. В стекле было окошко, как в железнодорожной кассе. При моём появлении молодой человек ожил и приветливо кивнул.
        - Что желаете?
        - А что у вас есть?  - глупо спросил я, сознавая, как трудно выйти из роли.
        - Телефон, почта, интернет.
        - Интер… что?
        - Связь между компьютерами.  - Молодой человек красноречиво посмотрел сквозь меня, давая понять, что отныне я для него  - пустое место.
        - Мне нужно просто позвонить.
        - Звоните.  - Он указал мне за спину, где притулились три кабинки, как в обычных переговорных где-нибудь на городском телеграфе.
        Сейчас, когда вы читаете эти строки, вам, конечно, многое может быть непонятно, поскольку я описываю свои тогдашние впечатления, которые очень хорошо помню, как, например, это первое упоминание слова «интернет». Вообще-то в моей жизни он более или менее полноценно появился лет через пять-шесть после того посещения клуба, где-то в середине 90-х. Связь между компьютерами? Тогда и компьюторов-то ни у кого дома толком не было, а что между ними ещё должна быть какая-то связь… ну, должна, подумаешь, мне от этого было ни тепло и ни холодно. И только значительно позже я осознал, как неравномерно распределяется та же технология между разными классами человечества. И если сегодня часы, календарь, компас, телевизор, радио, компьютер, фотоаппарат, сложнейшие приборы сосредоточились на нашей ладони в виде очередной модели втридорога продающегося дешёвого телефона, то даже не трудитесь себе представить, какие технические средства уже в ходу там, на недоступном обычным смертным Олимпе.
        Я зашёл в одну из кабинок, снял трубку, услышал гудок и обнаружил, что опускать монетку некуда. Набрал номер родителей, почти набрал, задумался на четвёртой цифре, понял, что звонки тоже могут пеленговаться, решил не выдавать себя с потрохами раньше времени и позвонил просто так, наугад. Когда ответил женский голос, попросил Джонни. Женщина ответила, что я ошибся. Тогда я поспешно остановил её невидимую руку и стал расспрашивать какую-то чушь: знает ли она человека такого-то возраста и такой-то внешности, потому что он представился Джонни, дал мне этот телефон и сказал, что я могу ему позвонить, если понадобится срочный ремонт автомобиля. Полная импровизация. Кое-что, как оказалось, я, сам того не желая, угадал: женщина сказала, что её муж занимается ремонтом и подозвала его. Мы мило побеседовали о несуществующей вмятине на несуществующей Альфа-Ромео Загато, поторговались о цене, я обещал перезвонить, с чистой совестью повесил трубку, поблагодарил кивнувшего мне молодого человека в окошке и вышел в холл. По которому размашистой походкой шёл синьор Теста в сопровождении Живота и Носа.
        - Конрад Кроули! Сколько лет, сколько зим! А где наш уважаемый Дон Витторио? Хотя ладно, он нам в ближайшие пятнадцать минут не понадобится. Господа, ужин за мой счёт! Победители всегда чем-то расплачиваются, не так ли?  - Он запел арию графа Альмавива[52 - Из оперы «Севильский цирюльник» Джоаккино Россини.], причём не только бодро и громко, но и довольно музыкально, подтолкнул обоих спутников за плечи в двери ресторана, а меня поманил к себе.  - Так значит, восемнадцать минут сорок секунд? Это правда?
        - Правда,  - пожал я плечами и хотел широко улыбнуться, однако перехватил цепкий взгляд карих глаз (солнечные очки висели на загорелой груди, заброшенные одной дужкой за ворот рубашки) и только кивнул.
        - Где научился?  - Сказал он это, оглядываясь через плечо, поскольку продолжал идти через холл, так что мне пришлось за ним поспевать.  - Тебе, кстати, сколько годков-то?
        Я понял, что он спрашивает не просто так, а потому, что сразу заподозрил во мне какой-то подвох. А надо признаться, что я и в самом деле не производил впечатления человека, успевшего пройти армию и кое-чего на своём веку повидавшего. Знакомые девушки никогда не давали мне моих лет «до», хотя всегда рассыпались в комплиментах «после». Синьор Теста не был девушкой, и никаких комплиментов я от него не ждал. Надо было отвечать, отвечать быстро и естественно.
        - Пятый военно-воздушный полк Ломбардии, база Бергамо,  - отчеканил я.
        Он приостановился, повернулся и присмотрелся ко мне повнимательней.
        - Уж не тот ли ты ирландец, о котором мне в своё время рассказывал один мой знакомый полковник из янки? Митчелл, да, точно, полковник Митчелл! Знаешь такого?
        Стоит только сказать правду, как сразу попадаешься! Ну а что вы хотели, когда крутишься в кампании прожженных мафиози, у которых память лучше любого компьютера. Как там говорится? Мир тесен? Может, оно и к лучшему. Была не была…
        - Тот самый, синьор. Полковник Митчелл был моим командиром.
        - Уж я представляю…  - Синьор Теста машинально надел очки и снова осмотрел меня с головы до ног.  - Рекомендация не из лучших, но всё-таки не какой-то «дядя Джузеппе». Ладно, Конрад Кроули, ступай за мной. Ты, кстати, с полковником когда последний раз виделся?
        Мы уже зашли в лифт, и мой спутник сразу же постарался отойти подальше в угол, будучи на голову меня ниже. Снова ситуация не в мою пользу. Я сделал вид, что так и надо и спросил:
        - Какой?
        - Ты считаешь, у нас большой выбор?  - Действительно, кнопки было всего три: 2, 1 и G. Я изобразил растерянность, позволил синьору Теста сжалиться надо мной и сказать:  - Второй, разумеется.
        - Последний раз я видел полковника Митчелла на его вилле в Перледо, когда он принимал… собственно, это ведь к делу не относится?
        Надо было видеть, как «пудель» глянул на меня из-под очков. Думаю, он оценил мой манёвр: намекнуть на существенное  - мою приближённость к полковнику и его доверие  - и утаить самое важное. Теперь он точно знал, что я «в теме». Лифт мягко остановился, мы вышли и направились по длинному коридору. Только здесь я вспомнил о том, чего мне до сих пор не хватало  - телохранителей. Они стояли вдоль стен, тупые манекены из заморских фильмов, коротко стриженые, с непроницаемыми лицами, в тёмно-синих тренировочных костюмах. Лишь двое последних, застывшие у широких дверей, были в костюмах, один в сером, второй  - в бордовом. Хоть без наколок на шеях и кулаках  - и то хорошо. Нельзя же всё воспринимать так буквально…
        Видимо, я улыбнулся. Следовавший впереди синьор Теста этого не видел, однако парень в сером предупредительно поднял руку, останавливая меня, и что-то спросил у хозяина на непонятном, каком-то отхаркивающем языке. Синьор Теста кивнул и прошёл в дверь, услужливо распахнутую перед ним «бордовым», а я остался стоять с поднятыми над головой руками, пока опытные пальцы проверяли меня на предмет оружия, хотя, нет, пожалуй, не только: так тщательно и медленно нащупывают разве что «жучки». Я был чист, я это знал, но процедура почему-то заставила меня понервничать. Вероятно, я представил себе, как для осуществления своей мести вынужден буду пробиваться через эти накаченные, непробиваемые сгустки мышц. Силы были явно неравны. Но ведь и я не играл по сценарию.
        Мне дали понять, что можно проходить дальше. «Дальше» оказалось гигантскими апартаментами со стеклянными стенами и видом не только на всё поле для гольфа, но и далеко вниз, вплоть до моря. Мне показалось, я вижу отсюда черепичные крыши Савоны. Возможно, так оно и было, но в этот момент меня отвлекла гораздо более интересная мысль: я представил себе, что это не просто закрытый клуб, а одно из личных поместий синьора Теста, где он милостиво соизволил отдать весь (а может и не весь) участок под игрища для местной элиты. Это объясняло отсутствие каких-либо опознавательных знаков и заставляло по-новому посмотреть на замеченных мной в ресторане публичных персонажей.
        Синьор Теста, подобно телохранителю в его офисе, стоял спиной ко мне перед окном-стеной с бокалом вина в руке и по-прежнему завёрнутыми брючинами. Белое махровое полотенце переброшено через шею. Заслышав шаги сзади, не поворачиваясь, поманил бокалом.
        - Почему Testa Speditore?
        К счастью, я привык делать домашнюю работу заранее.
        - Крупнейший перевозчик в Италии. Дальние маршруты. Растущие аппетиты  - залог карьерного роста. Я люблю дорогу и знаю, что могу больше, чем мне готовы предложить обычные фирмы из этой отрасли. Дядя Джузеппе очень хорошо о вас от…
        - Женат?
        - … зывался. Женат? Я? Нет. Всё как-то не…
        - Семья есть?
        - Да.  - Я понял, что лучше брать пример с собеседника и говорить только по существу.
        - Чем занимаются?
        - У них ресторан.
        - Мать итальянка?
        - Нет, они оба из Ирландии приехали давным…
        - Братья, сестры?
        - Родных никого.
        - На чём сейчас ездишь?
        Он некоторое время выпытывал у меня все подробности, видимо, рисуя в голове картину того, куда я могу подойти как винтик для его налаженной системы. Или придумывал, какому бы испытанию меня подвергнуть, чтобы убедиться в том, что я тот, за кого себя выдаю. Впоследствии я долго размышлял над тем, каким образом мне так легко удалось втереться в доверие к человеку, который вправе каждый день ждать в гости не только шпионов, но и наёмных убийц. Почему он не заподозрил неладное? Почему просто не прогнал? Неужели достаточно интереса, проявленного каким-то Доном Витторио? Или знакомства с американским полковником, явно замешанным в тёмные делишки итальянской мафии? Позднее я понял. Когда человек достигает определённых высот в каком-то деле и считает, что всего добился сам, собственным умением, интеллектом и в не меньшей степени за счёт интуиции, он начинает полагаться на неё, искренне веря в непогрешимость своего суждения, и тут-то его подстерегают ошибки, иногда почти незаметные, иногда  - судьбоносные. Для синьора Теста такой судьбоносной ошибкой был я.
        Закончилась эта аудиенция так же резко, как началась: вошёл целый хоровод опрятных девушек с подобранными на затылке в тугие узлы волосами, как сборная гимнасток или мастериц синхронного плавания, которыми я не уставал восхищаться в будущем. Разве что вместо бикини на них были фирменные приталенные платьица с белыми фартуками. Каждая несла поднос, на каждом подносе лежало что-то чрезвычайно эффектное и, должно быть, вкусное, что стало блюдо за блюдом перекочёвывать с подносов на длинный стол в соседней комнате. Хозяин апартаментов явно ждал гостей. Я в их число не входил.
        Он вызвал одного из охранников-итальянцев, что были в спортивных костюмах, велел проводить меня в какой-то «тренировочный зал» и там меня заодно проверить.
        Я не стал спрашивать, что имеется в виду. С волками жить, как говорится. Не попрощавшись, поскольку и со мной не прощались, я вышел вместе с охранником обратно в коридор. Сразу свернули на лестницу и трусцой сбежали по мраморным ступенькам на этаж вниз. Охранник как будто уже разминался, предвкушая то, о чём я мог лишь догадываться. Хотя догадывался верно. В тренировочном зале был бассейн, целая выгородка силовых тренажёров вдоль стены и ринг. Охранник завёл меня сперва в раздевалку и достал из ящика запечатанный целлофановый пакет, в котором оказались широковатые мне плавки, полотенце, набор банных принадлежностей, капа и бойцовские перчатки из кожзама. На всём стоял логотип Теста, правда, без Спедиторе. Делая вид, что не обращает на меня внимания, охранник скинул костюм и прошёлся в трусах к закреплённому за ним шкафчику, откуда достал такое же скудное обмундирование. Он вел себя вальяжно, демонстрируя спортивное тело и рельефную мускулатуру. На его фоне я выглядел если не заморышем, то более чем скромно. Правда, окажись на его месте профессиональный боксёр, он бы, вероятно, оценил мою сухость
и длину рук. Старик Трэвис всегда повторял, чтобы я побольше отжимался и подтягивался, развивая сухожилья и трицепсы, но ни в коем случае не «качался» и не злоупотреблял всякой химией.
        Первым делом мы пошли поплавать. Бассейн был метров тридцати в длину и имел одну пикантную особенность: дно в нём было стеклянным. Я представил, как по ночам гости рассаживаются где-то на первом этаже, а в бассейн запускают живых рыбок вроде тех, что заносили в апартаменты синьора Теста еду. За двумя мужиками сейчас, возможно, тоже кто-то наблюдал, но я постарался об этом не думать.
        Охранник, как я и ожидал, предложил проплыть наперегонки туда-сюда, от борта, мне ничего не оставалось, кроме как согласиться, в итоге он меня сделал почти на корпус и остался весьма доволен. Затем последовали всякие силовые упражнения на тренажёрах, я продержался пожалуй что молодцом, стараясь не слишком перекачаться и предполагая главное блюдо сегодняшнего вечера  - спарринг на ринге. Отжимая от груди в третий раз семидесятикилограммовую штангу, я заметил камеры, подглядывавшие за нами из углов под потолком. На самотёк здесь ничего не оставляли.
        - Потанцуем?  - спросил охранник, видя, что меня уже прошиб пот, и я тяжело дышу. Это было первое слово, сказанное им с момента нашего знакомства. Как же я мог ему отказать!
        Бойцовские перчатки удобнее боксёрских. Можно сжать руку в полноценный кулак, удары получаются естественнее, жёстче, быстрее. Я никогда их раньше не надевал, но сразу оценил преимущества. И опасность. Потому что пропускать в них хороший удар ой как не хотелось.
        Мы стали кружить по рингу, и охранник после первых же попыток пробить меня играючи, с наскока, осознал, что перед ним не совсем мальчик с утицы. Трэвис всегда учил меня не лезть на рожон и действовать  - особенно с нагловатыми противниками  - от защиты.
        - Делай для себя настолько лёгкий бой, насколько возможно,  - говаривал он.  - Береги энергию. Не старайся его перегнать. Поймай темп и считай время. Каким бы быстрым ни был твой соперник, если у тебя поставлен контрудар, ты непобедим.
        И он отрабатывал со мной эти самые контрудары часами и днями. С тех пор я давно не ходил в зал, но старик вколотил в меня базу навечно, и я был в себе уверен.
        Мой противник с боксом дружил и даже имел излюбленные комбинации, которые в процессе нашего спарринга сократились до одной: двойной джеб левой и завершающий правый через руку. Я его заметно издёргал, и парню тупо хотелось меня прикончить. Вот только как это сделать, он не знал. Все его тройки я без труда считывал и либо микшировал с уходом под правую, либо уклонялся и контратаковал в корпус, пытаясь сбить дыхание. Выжидательная тактика дала свои плоды. Парень изрядно вымотался, сменил стойку и стал атаковать одиночными джебами. Улучив момент, когда оказался в центре ринга, я встретил очередной прямой кротким отклонением корпуса назад и тут же вернулся в вертикальное положение с не слишком эффектным, но зато точным встречным через бьющую руку. Сработал даже короткий подшаг, отчего удар получился не останавливающим, а как бы втыкающим. Челюсть под кулаком слишком легко подалась в сторону, застывший взгляд улетел следом за ней, и охранник неловко грохнулся на пол. Как мы говорили в подобных случаях, «сел на витамины». Я уложил тело бедняги ровно, не смог отказать себе в удовольствии за неимением воды
поплевать ему на физиономию, дождался, когда взгляду вернётся осмысленность, и объявил, что на сегодня танец закончен. Он всё порывался подняться, но после нокаута это крайне нежелательно, о чём я ему прямо и сказал.
        - Какой нокаут?!  - удивился он.
        - Надеюсь, что лёгкий.
        - Чёрт…
        Это уже относилось не ко мне, а к его вестибулярному аппарату, который долго не хотел включаться и мотал назло всему поднявшегося на четвереньки парня из стороны в сторону.
        - Чёрт…
        В зале раздались сиротливые аплодисменты. В дверях стояли синьор Теста и Дон Витторио. Где-то позади них маячили невозмутимые фигуры других охранников. Мне подумалось, что сейчас я буду представлен новому противнику, и всё начнётся заново, однако увиденного хозяевам оказалось достаточно.
        - Переоденешься  - заходи ко мне,  - сказал синьор Теста и вышел.
        Дон Витторио направился следом, показав мне по пути большой палец. Тоже мне, римский патриций фигов…
        Остаток дня, вечер, ночь и утро я провёл под крышей  - частично на крыше  - клуба. Главным образом, чего-то ожидая, а если честно  - наблюдая. Не стану врать, будто меня сразу же ввели в святая святых, перезнакомили со всеми отдыхавшими там знаменитостями и предложили на выбор дюжину прекрасных одалисок из местного гарема. По большей части, подозреваю, про меня просто забывали. Синьор Теста сразу после зала в присутствии Дона Витторио прочитал в мой адрес несколько сдержанных панегириков, суть которых сводилась к тому, что я ему подхожу, и он даже готов на следующий день дать мне одно важное поручение. Испытательное, да, но важное. Мол, водить машину и даже очень хорошо водить машину могут многие, а вот совмещать это с умением дать в морду чемпиону Лазурного берега  - он так и сказал «чемпиону Лазурного берега», как будто круче некуда  - может далеко не каждый. Вообще же я остался под впечатлением того, что путь к сердцу этого негодяя проложила мне моя редкая для Италии фамилия. Синьор Теста определённо знал толк в сатанизме и прочей модной чернухе, а Алистер Кроули, похоже, был его кумиром
с детства. В итоге меня похвалили, велели ждать завтрашнего утра и забыли.
        Тем временем в клуб стали стекаться новые гости.
        Я сперва посидел в фойе, теряясь в догадках, откуда знаю вон того расфуфыренного юношу или вон ту даму преклонных лет, о которых ей все боятся намекнуть и потому она щеголяет в наряде девочки-подростка, или вот этого белозубого красавца  - хотя нет, красавца я знал по американским фильмам, правда, не помнил, как его зовут, или высокого старика, отчаянно жмущего руку премьеру Италии, или… ладно, четверти часа подобных посиделок хватило для того, чтобы осознать, как себя должен чувствовать человек, волею судеб проникший в пуп земли. Примечательнее всего было то обстоятельство, что большинство гостей на знакомые физиономии вообще никак не реагировали, будто не замечали. Они были выше мирской суеты. Они-то наверняка знали, как трудно быть богом…
        Утомившись отсутствием должных переживаний  - сюда бы мою маман, она бы в обморок раз десять подряд упала при виде всех этих знаменитостей,  - я бочком-бочком вышел через стеклянные двери на улицу перевести дух и собраться с мыслями. Поле для гольфа загадочно изгибалось, уходя вдаль, подсвеченное незаметными днём прожекторами на деревьях и в кустах. Никакой эйфории по поводу столь удачно складывавшихся обстоятельств у меня не наблюдалось. Ну повезло и повезло. Вопрос в том, что теперь делать. Ждать утра и получать задание, после выполнения которого мне наверняка предложат неплохое содержание и возможность роста внутри организации, или посылать куда подальше мою легенду, срывать прикрытие и подступать к божественному синьору Теста с острым ножиком у горла, мол, давай-ка, братец, колись, рассказывай, куда девал русскую красавицу Татьяну? Первое было настолько же очевидно, насколько второе  - глупо.
        Где-то на крыше играла музыка. Не привычная на подобных вечеринках умца-умца-умца-ца, а спокойная, мелодичная, кажется, вальс. То и дело сверху доносился смех. Гости развлекались. Я тоже был гостем, но невольным, застигнутым врасплох удачей, нервным и напряжённым. Мне следовало чем-то заняться, всё разведать и разнюхать, возможно, завести несколько полезных знакомств, обратить на себя внимание, а я всё жался у дверей и не мог ни на что решиться… когда увидел её. Это была Татьяна, собственной персоной, не в кандалах, не на цепи, весёлая и свободная, она шла со стороны первой лунки в кампании таких же, одетых во всё белое и нарядное молодых и не очень людей, они о чём-то оживлённо говорили, жестикулируя сверкающими бокалами, я видел её точёный профиль, она не замечала меня, смотря в другую сторону, нет, вот заметила, пригляделась, узнала, наверняка узнала, потому что по нежному лицу пробежала тень удивления, улыбка на мгновение застыла, исчезла, она справилась с неожиданностью, снова улыбнулась и даже как будто кивнула мне. Я отступил в сторону, пропуская их в дом, хотя нисколько не мешал. Татьяна
слегка поотстала. Поравнявшись со мной, сделала вид, что замешкалась, не зная, куда девать бокал, и я услышал сорвавшийся с её почти неподвижных губ шёпот:
        - Не подходи…
        Это была не угроза, больше мольба. Вероятно, она лучше меня знала, что за нами ото всюду наблюдают  - может быть, люди, может быть, камеры, но, скорее всего, и те, и другие. Я понимающе посмотрел в другую сторону, сунул руки в карманы.
        - Я сама тебя найду, позже…
        Неужто она была настолько проницательная, что сразу поняла причину моего здешнего появления, ни на мгновение не подумав, будто я тоже мог принадлежать этому кругу? Откуда ей было знать, что я не любимый племянник синьора Теста или не тайный телохранитель Дона Витторио? Когда мы с ней общались в прошлой жизни, я по привычке почти ничего о себе не разбалтывал. Она, помнится, в шутку даже попрекнула меня за такую скрытность, на что я уличил её в том же. Нам было хорошо вместе, в этом я был уверен, однако близость близости рознь. Ни она, ни я не снизошли тогда до любовных откровений, которые сейчас очень бы пригодились.
        Она исчезла за дверями, обдав меня тонким ароматом духов, а я остался стоять под надменной луной, делая вид, будто меня необычайно интересует далёкое зарево над Савоной.
        В ту ночь я не вздремнул ни часа. Устав от ожидания неизвестно чего на улице, я понял, что Татьяна не придёт, и думал подняться на крышу потанцевать, однако быстро выяснилось, что у меня чего-то нет, что является допуском, и вежливый охранник настоятельно предложил мне развернуться и поискать других развлечений. Хорошо помню, как остановился у барной стойки в ресторане и не сразу сообразил, что здесь никто ни за что не платит. Стайка элегантных девушек ничуть не хуже моей русской колдуньи подпорхнула к бармену, и тот одарил их целой батареей напитков. Потом я увидел, как он внимательно выслушивает заказ пожилого джентльмена, понятливо кивает и вскоре отпускает восвояси с двумя длинными бокалами в слегка трясущихся руках. Я подошёл четвёртым, после дамы в шляпке с вуалью, и буднично поинтересовался, чем нынче угощают. Бармен предложил на выбор несколько вычурных наименований коктейлей, я спросил, как поживает виски, желательно ирландский, и был поставлен перед выбором между «Джеймсоном» и «Росой большого холма»[53 - Автор имеет в виду марку Tullamore Dew]. Честно говоря, мне было совершенно всё
равно.
        - Лёд? Камни?
        - Камни,  - однозначно заявил я.
        Какой ирландец станет пить виски разбавленным?
        Итак, цель моя достигнута, думалось мне, пока я целовал холодный край тумблера[54 - Тип стакана под виски с широким толстым дном. Второе название  - рокс.] и делал вид, будто наслаждаюсь вкусом далёкой родины предков. Пропажа нашлась, в полном здравии и с очевидным отсутствием желания быть спасённой. Совесть рыцаря чиста, можно снимать доспехи, седлать коня и отправляться домой. Когда камушки в стакане обнажились, я обратил внимание, что они зелёные. Неужто настоящие сапфиры из Сибири! Хотя, какая разница? Сибирь сейчас царила у меня в душе, обманутой и безрадостной. И голодной. Про голод я как-то за всей этой суетой забыл, но виски быстро напомнил мне о том, что я сегодня после Лукки толком не ел. Только кто ж будет есть, когда уже начал пить? Виски не закусывают. Или закусывают? Ирландцы  - вряд ли. Ирландцы вообще умеют пить и не пьянеть. Хоть до утра. Хоть на людях, хоть в одиночестве. Хоть на людях в одиночестве. Кстати, почему обязательно в одиночестве? Почему, когда вокруг всем хорошо, ирландцу должно быть плохо? Разве я не лучший здесь водила? Разве не я с одного удара вырубил «чемпиона
Лазурного берега»? Лазурный берег? Звучит, между прочим, неплохо пусть даже не по-боксёрски. Удача сама идёт ко мне в руки. Правда, потом валится из рук. Но это если я трезвый. А если чуть-чуть выпить, а потом ещё слегка накатить, а потом догнать и добавить, то вот уже и третий тумблер стукается донцем о барную стойку, а дорогой товарищ бармен понимающе кивает и плещет добавки. Или это всё тот же тумблер? Камни по-прежнему холодные. Наверное, я так быстро пью, что они не успевают согреться…
        На самом деле я, конечно, свои пьяные мысли сейчас фантазирую, потому что сегодня я даже не уверен в том, было ли у меня в тот момент в голове вообще что-нибудь. Точно помню, что было одно  - острое желание отключиться, чтобы перенестись сразу в завтрашний день, желательно домой, на берег канала, в уютную постельку. Если бы я имел глупость завести себе частного психа, в смысле, психолога, аналитика, который сидит перед тобой в кресле и берёт огромные деньги лишь за то, что задаёт наводящие вопросы, слушает твой бред и обещает никому о нём не рассказывать, короче, если бы такой псих меня проанализировал, я почти уверен в том, что он вынес бы иной вердикт:
        - Молодой человек, вы решили напиться в стельку потому, что подспудно хотели, чтобы наутро вас в таком виде застал синьор Теста, и вы бы автоматом завалили упомянутое испытание. То есть, лишились бы работы, не успев её получить. Обнаружив свою любовь, нисколько в вас не нуждавшуюся, вы испытали ощущение никчёмности, а в вашем возрасте оно бывает преувеличенно сильным, вполне способным довести вас до крайности. К одной крайности вы были готовы  - убить синьора Теста. Она не понадобилась, и на её месте сразу же оказалась другая  - долой всё, я никому не нужен, жизнь надоела и т. п. Я угадал?
        Псих, конечно, был прав. Но психа не было. Был я, тоже псих, хотя и не профессиональный, вокруг меня сновали люди, некоторые наблюдали за мной, я уверен, некоторых моё поведение забавляло, я старался сдерживаться и оставаться в рамках приличия, бармен всё подливал и подливал, горло горело, голова не кружилась, но гудела чугунным колоколом, мне было достаточно, давно достаточно…
        - Достаточно.
        Это говорила Татьяна. Мы сидели на улице, на двух плетёных стульчиках, сзади, за стеклом, гудели гости, сверху лилась тихая мелодия из какого-то фильма про сицилийскую мафию, может быть, и нет, не знаю, где-то впереди, на поле, несколько фигур играли в гольф, кажется, голые, всем на всех было наплевать, и это радовало. Прохладный воздух пьянил лучше виски. Я понюхал пустой стакан, поморщился, посмотрел на Татьяну и кивнул.
        - Договорились.
        - О чём?  - не поняла она.
        - Я завязываю пить, а ты мне всё рассказываешь.  - От её волос душисто пахло гвоздикой.  - Зачем ты сбежала? Это же ты подговорила того парня из гостиницы, чтобы он всем, кто будет тобой интересоваться, отвечал, мол, сбежала, не заплатила, сами ищем?
        - Конечно.  - Она смотрела прямо перед собой, позволяя любоваться своим профилем.  - Гостиница, как и многое другое, принадлежит синьору Теста. Мне не нужно было ни платить, ни сбегать.
        - Почему не сбежать? Тебе нравится такая жизнь?
        - Какая?
        Я промолчал. Сказать, что думаю  - неминуемо обидеть. Она пока этого не заслуживала.
        - Что значит «многое другое»?
        - Многое.
        - Ты и себя имеешь в виду?
        - Отчасти,  - ответила она, не смутившись.  - Мы все кому-то принадлежим.
        - Я  - никому.
        - Это только так кажется.  - Профиль стал лицом, красивым и далёким.  - Я, правда, очень тронута тем, что ты отправился на мои поиски и даже сумел отыскать. Задача была близка к невыполнимой. Но вот подумай сам, зачем ты это делал. Хотел, чтобы я принадлежала тебе, тебе одному? Или хотел принадлежать мне?
        Я рассмеялся и замахал руками. Получилось чересчур наигранно. Я был признателен виски: за него можно было спрятаться, на него можно было свалить любой неуклюжий жест, любое неосторожное слово…
        Татьяна ждала ответа.
        Что-то было не так. Я не сразу сообразил, что именно, но что-то совершенно очевидное. Она продолжала вглядываться в меня, стараясь в свою очередь понять, что у меня на уме.
        - Почему ты говоришь без акцента?
        - Научилась.
        - За неделю?
        В последний раз наш разговор представлял собой лоскутное одеяло из итальянских и английских слов и фраз. Сегодня передо мной была типичная итальянка, в речи которой иногда даже проскальзывал романеско[55 - Римский диалект, подвергшийся значительному влиянию тосканских диалектов и литературного языка.]. Мне стало слегка не по себе. Помнится, после первой встречи я сравнил Татьяну с омутом. Нырнув в него тогда добровольно, я только сейчас осознал, что, вероятно, поспешил. Виски куда-то отхлынуло, оставив меня без защиты. Девушка снова будто прочитала мои мысли:
        - Конрад, зачем ты здесь? Неужели не понимаешь: я не хочу, чтобы нас видели вместе не потому, что боюсь проблем для себя. Проблемы будут у тебя. Ты производишь впечатление хорошего парня, ты мне понравился, и я не желаю тебе беды. Уходи, пока можешь.  - Она понизила голос.  - Неужели не видишь, кто здесь и что тут происходит?
        - Я тут случайно…
        - Случайно ничего не бывает. Тебя вовлекли. Ты вовлечён.
        - Куда? Во что?
        - Эти люди. Ты думаешь, они тут просто так, отдохнуть и развлечься пришли? Здесь решается их судьба. Прямо сейчас, пока мы говорим. Не веришь?  - Она оглянулась к стеклянной стене, поискала кого-то среди гостей и добавила:  - Вон, например, хипповатого вида негритенок с улыбкой клоуна и вихрастый губки-бантиком в дорогом костюме и ярком галстуке. Сидят за одним столиком со скромным джентльменом, у которого волосы назад зализаны. Видишь? Это, кстати, нынешний госсекретарь США, Бейкер Третий. Как ты думаешь, что у них общего?
        - Без понятия.
        - Если смотрины пройдут успешно, негритёнок, а следом за ним вихрастый будут избраны президентами.
        - Чего?
        - США, разумеется. Не завтра, конечно, но лет через двадцать пять.
        Я пригляделся к тем, про кого она говорила, но ничего президентского в них не увидел. Политика вообще меня не занимала, в отличие от моего отца.
        - Жаль, что мы никак не можем проверить правоту твоего прогноза…
        - Если послушаешься меня и уберёшься отсюда подобру-поздорову, быть может, доживёшь до того дня, когда убедишься, что я права. Потому что это не прогноз. Прогнозы делаются на биржах и в бюро погоды. А тут люди этими биржами и погодами управляют. Разница есть?
        Похоже, ей очень нравилось быть сведущей в подобных неженских вопросах. Правда, своего она добилась: мой пыл остыл. Хотя не столько в отношении предстоящей работы на синьора Теста, сколько в отношении её самой. В жизни так бывает: видишь какую-нибудь красивую вещь, и распаляешься желанием её иметь. А иногда видишь вещь ещё прекраснее, и в тебе ничего не отзывается, потому что не в коня, как говорится, корм  - она настолько хороша, что сразу представляется недосягаемой, ты ею восхищаешься, но проходишь мимо. Спасённая мною из рук хулиганов Татьяна была желанна в силу, если можно так выразиться, своей слабости. Но внешность оказалась обманчивой, жертвы так себя не ведут, не скрываются и не обманывают, чтобы потом явиться, как ни в чём не бывало, и завалить предупреждениями и странной информацией. Да, я был пьян, но мыслил трезво.
        Не знаю точно, сколько мы просидели той ночью: пять минут, час, вечность? Наверное, час, который пролетел как пять минут, но показался вечностью. Если непонятно, как такое может быть, залейте в себя полдюжины стаканов дорогого виски, возьмите в собеседницы девушку своей мечты, разочаруйтесь в ней и узнайте, что вас подстерегает неведомая опасность, потому что вы  - вкусный жук, по глупости заползший в муравейник.
        Она ушла так же внезапно, как появилась  - просто встала, поправила юбку (кстати, за весь вечер я здесь не видел ни одной женщины в джинсах или даже брюках) и последовала за группой разношёрстной публики, покинувшей клуб и направлявшейся к дальней беседке на краю поля. Ни слов прощанья, ни рукопожатья, ни ласкового взгляда. Я словно перестал для неё существовать. Впоследствии я часто вспоминал ту ночь и наш с ней разговор, который я здесь не решаюсь приводить во всех подробностях, чтобы не накликать на невинных людей, к которым отношу и себя, ещё большую беду, чем та, в которой я оказался. Тогда мне всё представлялось слишком театральным, чтобы придавать происходящему нужное значение, я не столько слушал, сколько смотрел, и всё же суть сказанного Татьяной каким-то образом зацепилась у меня в памяти, а жизнь преподнесла немало сюрпризов, раз от раза заставлявших убеждаться в правоте сказанного ею.
        Утро я встретил в том же плетёном стуле, замёрзший и голодный. Всё поле застилал влажный туман, с рассветом спустившийся на горы.
        Я вообще люблю итальянские предутренние часы, когда воздух будто замирает и дрожит в предвкушении солнца. Какое оно сегодня будет: испепеляюще-жаркое, нежное или подёрнутое вуалью туч? Самые смелые из птиц начинают пробовать голоса, невидимо, но звонко. В эти короткие мгновения улавливаешь запахи, которых лишён надвигающийся день, настолько они тонкие и пугливые, запахи не то из детства, не то из позабытых снов. Подобное затишье наступает потом лишь во время послеобеденной сиесты, но тогда это безлюдье и безвременье не радостное, а скорее гнетущее, отданное во власть горячего светила.
        Меня могут спросить, почему я не сбежал той же ночью после того, что услышал от Татьяны (или как её там звали на самом деле). Не поверил? Нет, поверил. Собственно, примерно от такого я и примчался её спасать. Правда, ситуация с пленением невинной русской балерины рисовалась мне несколько эротичнее, но реальность от этого не становилась менее опасной. Только как бежать? По привычке угнать со стоянки перед клубом машину  - легче лёгкого. Вот только перелетать через ворота и ограды я не научился, так что охрана меня бы в два счёта схапала, и тогда я предстал бы пред не очень светлые очи синьора Теста уже в совершенно другом свете. Одно дело что-то знать и совсем другое  - с этими знаниями пытаться скрыться. Мягко говоря, подозрительно. Тем более что разговор с моей бывшей любовью заставил меня посмотреть по-иному не только на неё, но и на её пленителя, иначе говоря, на моего будущего работодателя. Он, оказывается, никого не мучил, не убивал, не держал в подземелье в цепях и не кормил дохлыми крысами, а весьма гостеприимно устраивал дорогущую вечеринку для вполне уважаемых  - во всяком случае,
средствами массовой дезинформации  - персон, был резок, но в целом приветлив со мной и предлагал нечто, что наверняка перевесит все зарплаты, которые я смогу заработать в своей нынешней конторе в ближайшие лет десять. Почему именно десять, я не знал. Просто именно эта цифра крутилась у меня то ли в засыпающем, то ли в только что проснувшемся мозгу, когда из дверей в длинном банном халате размашисто вышел босой синьор Теста, заметил меня, скривил недовольную физиономию и подошёл. Я неуверенно поднялся со стула.
        - Одну вещь ты делать точно не умеешь  - пить. Выхода два: либо учиться, либо не начинать. Рекомендую второй. Если, конечно, хочешь и дальше производить на меня впечатление.
        Он достал из кармана трубку, сунул в рот, раскурил, выпустил облако пахучего дыма. Мне приходилось слышать, что мастера набивания трубок делали это так, что могли, начав курить трубку утром, затем пользоваться ею весь день, ни разу не прибегая к помощи спичек (зажигалками настоящие курители трубок вообще брезгуют). Табак при этом не только не высыпался, но и продолжал медленно тлеть, не причиняя вреда ни одежде, ни её обладателю.
        Впоследствии я не смог, сколько ни пытался, прийти к постижению того, почему он так поступил. Я имею в виду, почему сам спустился поговорить, а не послал за мной кого-нибудь из прислуги, чтобы сохранить дистанцию. Видимо, в то утро ему надоело показывать, кто в доме хозяин. Или же я нечаянно напомнил ему его самого в молодости. Других объяснений у меня нет.
        - Во-вторых, ты занял мой любимый стул. Удобный, согласен? Ладно, прощаю. Садись.  - Он сел первым, положив ногу на ногу. Ступни изящные, но волосатые.  - Документы при себе?
        - Конечно.  - С тех пор, как получил долгожданные права, я с ними не расстаюсь. За рулём без документов  - это ностальгия по воровской юности.  - Куда надо ехать?
        Лишь гораздо позже, тринадцать лет спустя, я увидел себя тогдашнего со стороны, когда на экраны вышел фильм «Транспортёр»[56 - В русскоязычном прокате  - «Перевозчик» (2003)]. Разница состояла только в том, что герой Стэйтема работал курьером на всех, кто платил хорошие деньги за очень хорошую курьерскую службу, а у меня был только один заказчик, зато постоянный. В то утро он очень популярно, не вдаваясь в подробности, объяснил мне суть предполагаемой деятельности: получаешь «груз», довозишь до места назначения, передаёшь из рук в руки, возвращаешься с ответом. «Груз» я здесь умышленно взял в скобки, поскольку, как показала дальнейшая практика, под ним мог подразумеваться и запечатанный конверт, и заклеенная коробка, и пассажир, и целый контейнер каких-нибудь овощей, в котором, как я догадывался  - но не знал наверняка  - есть ещё что-то, помимо них. Транспортные средства также подразумевались разные: от мотоциклов и невзрачных легковушек, до дорогущих и мощнейших болидов. Когда речь заходила о перегонке контейнеров, разумеется, задействовались траки, из которых мой работодатель предпочитал
«скании». Всех их объединяло одно  - скорость. Ну, и манёвренность, конечно. Передо мной всегда ставилась две задачи: доставить «груз» и сделать так, чтобы он не попал к посторонним. Я не должен был мозолить глаза полиции. Что довольно сложно, когда постоянно упираешься педалью газа в пол и то и дело нарушаешь правила. Камеры на дорогах тогда уже были, но не такие неизбежные, как сегодня, поэтому думать приходилось больше о живых служителях закона, которые могли увязаться за тобой, а ты должен был стряхнуть их по пути и приехать не только к сроку, но и «чистым». Я справлялся. Синьор Теста не прогадал, когда послушался рекомендации Дона Витторио. Признаюсь, меня всё вышеперечисленное вполне устраивало. Я занимался тем, что умел лучше всего, лишних вопросов не задавал, был на хорошем счету и на очень неплохой зарплате, гонял по Европе, встречался с разными людьми, жил насыщенной жизнью и ни о чём не жалел. Адреналин от каждой поездки служил своеобразным бонусом, о чём я успел позабыть на службе у Дино и Микеле. Кстати, вскоре выяснилось, что не прогадал и я: их TransIt подышал ещё несколько месяцев
на ладан, обанкротился окончательно и пошёл с молотка. Догадайтесь с первого раза, кто его купил. Чтобы не платить лишнего, сделка прошла в два этапа. По заниженной цене Testa Speditore перевела необходимую сумму через банк, а потом я встретился со своими бывшими начальниками и передал каждому по увесистому пакету от синьора Теста. Не знаю, было ли тому причиной содержимое пакетов или моё внезапное появление, однако оба партнёра несказанно мне обрадовались, мы хорошо посидели на террасе уютного ресторанчика прямо на побережье, чуть ли не в волнах Адриатики, поели королевских креветок, запили их местным анконским вином и расстались настоящими друзьями. Когда я увольнялся, то не сказал им, куда, зато теперь они смотрели на меня если не с подобострастием, то с тщетно скрываемым уважением и завистью, надеюсь, белой.
        Если кому-то интересно знать, как в то время поживала моя совесть, скажу откровенно  - она спала. Я прекрасно понимал, что транспортные услуги нашей компании  - хоть и настоящая, но всё же ширма для вещей гораздо более денежных и серьёзных, что круг, в котором вращается синьор Теста  - это даже не мафия, а гораздо-гораздо выше и круче, мафия у них, можно сказать, на побегушках, иначе говоря, если мафия занималась и занимается тем, что крышует разные мелкие и средние бизнесы, то наша Testa Speditore крышевала мафию. Пока она это делала, никто ничего не знал, всё было шито-крыто, но стоило ей перестать поддерживать того или иного деятеля, не то сказавшего или сделавшего, как сразу же в новостях по телевизору показывали его грустную физиономию, а муниципалы рапортовали о задержании очередного наркобарона. Менее очевидным, но при этом отнюдь не менее реальным было влияние предприятия моего босса на политическую жизнь, причём не только Италии. Подробностей я, разумеется, не знал никаких, однако человеку голова на плечах даётся не только для того, чтобы есть или носить кепку, так что если пораскинуть
мозгами, можно было заметить, как люди, которых я мельком замечал на вечеринках, вроде той первой, в гольф-клубе, тоже оказывались на экране или страницах передовиц, кто новым законно избранным президентом, кто  - самопровозглашённым вождём движения за независимость в отдельно взятой стране, кто  - выдающимся учёным или писателем, или актёром, или музыкантом. Никто никогда раньше даже не догадывался об их существовании, однако они возникали, они улыбались, они что-то говорили, их слушали, им аплодировали, ими восхищались, их проклинали  - и вот уже смотришь: они владеют умами толп, они известны, они словно существовали всегда. Повторюсь: я был далёк от политики, а телевизор смотрел в основном, когда заезжал на короткие побывки к родителям, так что сейчас говорю об этом со знанием дела лишь потому, что видел большинство этих «новых властителей дум человеческих» как раз накануне их триумфального восшествия на престол.
        Случались и обратные метаморфозы. В новостях рассказывали о несчастном случае с кортежем какого-то министра, в который на полном ходу врезался многотонный грузовик, а я узнавал в траурном портрете человека, недавно прилюдно осмеянного гостями синьора Теста. Или разражался громкий скандал с каким-нибудь чиновником, который до этого много лет исправно сидел в парламенте или верховном суде, а тут вдруг ни с того ни с сего бац  - и находят видеозапись, на которой он радуется жизни с несовершеннолетней подружкой сына. Бывало, я узнавал не только чиновника, но и предполагаемую жертву  - видел её в доме, куда приезжал по поручению шефа. Причём задолго до скандала.
        Но, пожалуй, самым поразительным для меня было видеть на этих вечеринках людей, которые в обычном миру представлялись злейшими оппонентами. Я собственными видел, как руководители всяких правых движений, вроде коммунистов с незапятнанной репутацией борцов с «капитализмом и буржуазным безправием» радостно пожимают руки тем, кто во главе этого капитализма и безправия стоял. Однажды я даже стал свидетелем дружеской встречи между тогдашним главой ЦРУ и знаменитым наркобароном из Боливии, объявленным этим же ЦРУ в международный розыск.
        Однажды мне привиделся седой, злобного вида старичок с ещё более неприятной старушкой-женой, чьи близко посаженные глазки зыркали по сторонам и кололи, как колют мясо вилкой, проверяя, прожарилось ли оно. Я узнал в них Николае и Елену Чаушеску, тиранов Румынии, но это было невозможно, поскольку в 1989 году весь мир видел в новостях, как их расстреливают без суда и следствия.
        Для моих родителей, с которыми я кое-чем из своих наблюдений под большим секретом делился, всё это  - выборы президентов, борьба с преступностью, торговые соглашения, забастовки на заводах  - было случайностями, вызывавшими в них справедливый гнев, тогда как я видел закулисье и понимал, что многие  - если не все  - события, к которым привлекается общественное внимание, искусно подстроены. Раза два я в присутствии матери попытался втолковать это отцу  - не помню, какие именно были поводы,  - однако был назван «конспирологом», и разговор не получился. Так я понял, что обычные люди не хотят знать правды. То есть, они думают, что хотят, но их головы уже заполнены суррогатом правды, от которой они не в состоянии избавиться, чтобы впустить туда настоящую. Чтобы всё получилось, суррогат сперва нужно вылить. Только никто вам этого сделать не даст. Вы должны стать врачом с дипломом и именем, и лишь тогда люди начнут вам доверять. А просто выйти на улицу и сказать больным «Я вас вылечу»  - всё равно, что дуть на ветряные мельницы.
        Отец умер, когда я был в Испании. Я ничего не знал, ничего во мне не ёкнуло, настроение, когда я возвращался домой, было приподнятым, одним словом, всё произошло совсем не так, как я себе воображал, когда с детства думал: как это  - лишиться родителей. Мать не плакала. Этого я тоже не ожидал. Мне казалось, что она в меру слабая женщина и не умеет сдерживать чувств. Когда я приехал, она стряпала на кухне, а заказы от клиентов в зале принимала Паола, её подруга и наша соседка. Я спросил, где отец. Она ответила, что на кладбище. Я не понял, удивился, поинтересовался, что он там делает. Когда она сказала «лежит», я всё разом понял, ухватился за край стола и некоторое время так стоял, зная, что если разожму пальцы, рухну на пол. Мать смотрела на меня, и по её щекам стекали наперегонки две большие слезы. Я опоздал на день. Никто не знал, где я и как меня найти, рабочих телефонов я никому не оставлял, поэтому решили не ждать. Отцу было всего пятьдесят пять. Просто остановилось сердце. Так бывает. Сел утром завтракать и не встал. Сейчас тоже было утро. Мать не могла отлучиться, так что на кладбище я
сходил один. Там, среди старых и новых склепов, я с трудом отыскал неприметную могилку, отмеченную безымянным кельтским крестом. Не могу сказать, чтобы при жизни мы с отцом были близки. Я знал его историю, как он родился в Ирландии, был младшим в семье, попал в тюрьму, женился на подружке удравшего невесть куда старшего брата, родил меня, схоронил моих бабушку с дедушкой, бросил всё и перебрался сюда, в Италию, в поисках тепла и южного счастья. Он, конечно, как я теперь понимаю, меня любил, не мог не любить  - единственного сына, однако при жизни я этого не чувствовал, и мне казалось, что я его чаще раздражаю, раздражаю своим независимым поведением, частыми отлучками, невнятным ему кругом друзей и бунтарским нравом. Я был неправ. Он видел во мне себя и просто не хотел, чтобы я повторял его ошибки молодости. Для родителей это естественно, а мы, неблагодарные дети, воспринимаем их советы как нотации и стараемся действовать назло им, делая хуже себе.
        Когда я вернулся с кладбища домой, мать отдала мне нераспечатанный конверт, который только что пришёл от брата отца, дяди Дилана. Тот как всегда просил прислать ему книжек и кое-что из одежды. Расплачивался он с нами маленькими слитками золота, которые упаковывал прямо в конверты и они, как ни странно, исправно доходили. Потратить их было нельзя, обменять на лиры  - возможно, но проблематично, поэтому родители просто складывали золотые шарики в железную коробку из-под печений «на чёрный день». Поиски заказанного заняли почти месяц, я постоянно отлучался по более важным делам, зная, что дядя никогда никого не торопит, так что написанное мной за это время сопроводительное письмо получилось довольно будничным и спокойным. Я рассказал о случившемся, выразил дяде соболезнования и вежливо предложил впредь свои услуги, если ему что-нибудь понадобится. С того письма началась наша с ним переписка, которая со временем перекочевала в интернет.
        Дядя Дилан нравился мне тем, что был далеко, никогда не лез в мою жизнь, не поучал и вообще производил впечатление человека, постоянно чем-то занятого. Иногда писал о книжках, которые прочёл, и советовал тоже полистать, что я, как ни странно, делал с удовольствием, потому что наши вкусы чудесным образом совпадали. Путешествия, открытия неведомых земель, выживание в экстремальных ситуациях  - вот что всегда казалось мне достойным пера, бумаги и твёрдой обложки. Я взял за обыкновение просматривать книги, которые он заказывал, и находил в них много интересного и нового для себя. Нравилось мне не всё, но кое-что я прочитывал от корки и до корки и несколько раз даже порывался сам сесть за сочинительство, однако у меня ничего путного не вышло: оказалось, что я начисто лишён фантазии и способности выдумывать складные истории. Описывать реально произошедшие со мной события  - куда ни шло, а вот заглядывать через тетрадные листы в другой мир  - извините, это не для меня.
        Ресторан помог матери справиться с потерей отца даже легче, чем я ожидал. Паола привела с собой племянницу, красивую девочку лет пятнадцати, с появлением которой завсегдатаев в зале заметно прибавилось. Три женщины прекрасно друг с другом ладили, дела спорились, поток клиентов положительно сказывался на кассе, и я позволил себе не испытывать ни малейших угрызений совести, когда подолгу отсутствовал «в командировках».
        В собственный дом я теперь почти не заезжал  - не было времени. Да и, кроме того, с некоторых пор он стал казаться мне слишком уж скромным и неказистым. Не скажу, что меня увлекла роскошь, но я, сам того не желая, постепенно к ней привык. Получая очередной «груз» или адрес, по которому его нужно доставить, в дорогом особняке или шикарных апартаментах, я садился в кожаные объятья породистого железного зверя, рвал несколько часов  - а иногда и дней  - резиновые когти и, в конце концов, оказывался в каком-нибудь уютном частном поместье с вооружённой охраной, или в богатом клубе на побережье чего-нибудь лазурного, или на вилле в мавританском или новоанглийском стиле высоко в горах. По сравнению со всем этим моё холостяцкое гнёздышко не смотрелось вообще никак. Я мог бы позволить купить себе что-то поприличнее, вот только до вилл или поместий это «что-то» всё равно бы не дотянуло, а менять более простецкое на менее простецкое  - какой в этом смысл? Да и зачем, если я почти каждый день переезжал с места на место и ночевал в люкс-номерах недешёвых гостиниц, за которые платила компания?
        Вы мне не поверите, но однажды я даже летал на тарелке. На той самой, которую принято называть НЛО. Все произошло так быстро и так буднично, что я не сразу осознал произошедшее. Вечером синьор Теста вызывал меня, вручил запертый на электронный замок металлический кейс и сказал, что его нужно доставить в Австралию. Австралия, так Австралия! Одно на десять поручений заключалось в том, что я оказывался не перевозчиком, а лишь сопровождающим, ответственным за передачу, как я уже говорил, из рук в руки. На сей раз синьор Теста добавил, что дело не только крайне важное, но и крайне срочное. А потому я должен выйти сейчас из его квартиры  - мы разговаривали в центре Рима, где у него был двухуровневый пентхаус с видом на Капитолийский холм,  - сесть в такси, которое само подъедет ко мне, и дальше просто слушать и выполнять указания. Я вышел, такси подъехало, шофёр, похоже, индус, молча погнал куда-то, только явно не в сторону Фьюмичино[57 - Римский аэропорт, названный в честь Леонардо да Винчи, в местечке Фьюмичино.]. Кейс был пристёгнут к моему запястью наручником, и я долго думал, как объяснить это
обстоятельство службе аэропорта. Когда мы выскочили в пригороды, я решился заговорить и спросил, куда мы, собственно, едем. Индус на хорошем итальянском ответил, чтобы я не беспокоился, мол, он точно знает, где меня высадить. Было уже достаточно темно, а если я не за рулём, то обычно плохо ориентируюсь. Поэтому когда он закатился на территорию какого-то склада и тормознул перед запертыми воротами в ангар, я не был уверен, в каком из девятнадцати округов столицы мы оказались. Думаю, ему поставили задачу прокатить меня окольными путями, чтобы впоследствии я не смог найти дорогу. Мы ждали минуты две, не выключая мотора. В воротах открылась маленькая дверца, и к нам трусцой подбежал человек в форме, только без каких-либо опознавательных знаков. Я вышел и последовал за ним внутрь ангара, пустого, если не считать нескольких ржавых контейнеров. Там мой провожатый передал меня такому же человеку в обезличенной форме, и тот предложил воспользоваться лифтом. Я неудачно пошутил насчёт того, как это удобно, что теперь до Австралии можно добраться на лифте, но никто не рассмеялся. Лифт оказался обычным и опустил
нас достаточно глубоко, чтобы не слышать звуков улицы. Только мы вышли, подъехала кабинка, как вагонетка в шахте, просторная и ярко освещённая внутри. Яркий свет, как я понял, тоже был средством предосторожности, не позволявшим видеть то, что творится снаружи. Передвигалась кабинка по рельсам или по рельсу, я так и не рассмотрел, передвигалась плавно и быстро. Она сразу взяла с места в карьер, и мы понеслись по американским горкам коридоров, то проваливаясь в пропасть, то взмывая вверх, то прижимаясь к правой стенке, то к левой на бесконечных поворотах. Так продолжалось минут пять, не более. Когда кабинка замерла, мой провожатый велел мне выходить и идти по направлению к белому свету. Я вышел, сделал два шага, оглянулся  - кабинки уже не было. Белый свет был не один. Целая гирлянда белых огоньков поджидала меня метрах в ста впереди, просто светясь, ничего толком не освещая. Кромешная темнота вокруг не давала мне понять, нахожусь я на поверхности или по-прежнему в подземном бункере. Судя по отсутствию звёзд и ветра, вероятно, второй вариант был точнее. Я приблизился, полагая, что передо мной самолёт,
однако ни один двигатель не работал. Я слышал только свои шаги да невнятное гудение, причём не как реальный звук, а как слегка неприятное колебание, существующее исключительно в моих ушах. Огни оказались прямо над головой. Я смотрел на них, понятия не имея, что предпринять дальше, когда увидел узкую полоску обычного света, которая начала шириться, пока ни превратилась в створ дверцы или люка. Люк этот был по-прежнему слишком высоко, поэтому я обрадовался, когда прямо мне под ноги скользнула дорожка из ступенек, которые мне поначалу показались какими-то игрушечными, сделанными из пластмассы. Тем не менее, ступеньки мой вес прекрасно выдержали, и я смог без труда подняться по ним внутрь аппарата, который разглядел ровно настолько, чтобы понять, что это не самолёт и не вертолёт. Люк находился в закруглённом боку, какие бывают у стоящих на стапелях кораблей в доках. При всём при этом принявшее меня судно не отличалось крупными размерами. У входа в люк мне пришлось нагнуться, а внутри я так и не разогнулся, чего, к счастью, и не потребовалось, поскольку встретивший меня там человек сразу указал
на ближайшее к люку кресло. Всего кресел было два  - для меня и для него. Я машинально поставил кейс под ноги, однако пилот вежливо предложил взять его на руки и прижать к себе. Зачем это понадобилось, я сообразил через мгновение, когда меня вместе с кейсом закрыла невесть откуда взявшаяся створка стекла. Я оказался сидящим в прозрачной капсуле. Когда пилот сделал то же самое, я услышал через динамики в задней панели его спокойный голос:
        - У нас можно не пристёгиваться.
        Это был обычный усатый парень лет тридцати пяти, бритый налысо и улыбчивый. Он поинтересовался, готов ли я, я честно пожал плечами, и почувствовал, что мы взлетаем. Откуда-то приятно поддувало. Легкое давление на затылок подсказало мне, что взлетаем мы вертикально вверх. Наверное, мы вылетели из подземелья по какому-то шлюзу, потому что внезапно я увидел вокруг себя иллюминаторы, а через иллюминаторы  - море огней большого города. И эти огни стремительно уходили вниз. Фантастически стремительно, если честно. Город  - вероятно, это был Рим  - просто ухнул куда-то в пропасть под нами. Тут я почувствовал опять же лёгкое давление на грудь, а когда попытался отнять кейс, он не поддавался, будто прилип. Но мне уже было не до кейса. В иллюминаторы пробивались лучи солнца. Какое солнце?! Я точно помню, что часы у таксиста показывали полночь. Я попытался понять, что происходит, но видел снаружи лишь бешеное мелькание чего-то белого и розоватого. Покосился на пилота. Его капсула отличалась от моей наличием приборной панели с несколькими датчиками, кнопками и рычажками. Никакого руля, никакого штурвала. Он
просто всматривался в приборы, сложив руки на коленях. Я решил, что меня каким-то странным образом разыгрывают. Ещё через секунду-другую мелькание остановилось  - пошли на снижение. Я смог заметить в иллюминаторах не то леса, не то поля, причём всё это было по-прежнему залито Солнцем. Любовался я пейзажем не больше мгновения  - изумрудные краски взмыли куда-то вверх, а нас снова окутала непроглядная темень.
        - Австралия,  - сказал голос пилота.
        Капсула открылась, я, не выпуская из объятий кейса  - единственного свидетеля этого фокуса  - и втянув голову в плечи, снова вышел на трап и увидел уже поджидавшую меня невдалеке «шахтёрскую» кабинку, точно такую же, как та, что меня пять минут назад сюда подвозила. Правда, её оператор оказался негром, говорившим по-английски с подозрительно австралийским акцентом. Пока мы проделывали обратный путь к лифту, я откашлялся и спросил, где мы.
        - Парк «Голубые горы», сэр.
        Мне это ничего не сказало, однако я решил не переспрашивать. Знакомый лифт, знакомый подъём, ангар, выход на свежий воздух…
        Ярко светило солнце.
        - Который час?  - спросил я у водителя такси, поджидавшего меня снаружи.
        Вместо индуса им оказался рыжий бородач в просмоленной парусиновой шляпе.
        - Восемь часов двадцать три минуты утра.
        Я посмотрел на свои «тиссо». Тоже двадцать три минуты, только первого ночи. Мы тронулись и поехали по кустистой и холмистой местности, которую с натяжкой, действительно, можно было назвать «парком». Ничего голубого, кроме неба, в нём не было.
        Я строил догадки по поводу того, что на самом деле могло со мной произойти, и даже нащупал кое-какие объяснения. Меня усыпили. Приятный ветерок в капсуле был снотворным газом. Я всю дорогу проспал. Вспомнился коротенький комикс из детского журнала: маленький мальчик не может уснуть, отец бьется с ним, пытается читать книжку, но всё напрасно, тогда отец объявляет, что сейчас покажет волшебство, подходит к окну, за которым светит луна, задёргивает штору и предлагает сыну начать считать, сын считает, это занятие его усыпляет, он засыпает, а когда снова просыпается, отец отдёргивает штору и показывает утреннее солнце. Глупо, но в моём случае  - с большим смыслом. Пока я спал, пилот перевёл мои часы назад. Открыл капсулу и перевёл. Никакого чуда. На обратном пути нужно будет часы понадёжнее спрятать, и тогда разгадка подтвердится.
        В Австралии я очутился впервые. Сидней произвёл на меня впечатление большой деревни, утопающей в зелени. Одноэтажные теремки частных домов прямо в черте города, либо квадратные коробки обычных многоэтажек. Подобие города обнаружилось лишь после переезда через мост над портом, откуда открылся вид на лагуну и белую раковину Оперного театра. Рыжий таксист не делал ни малейших попыток меня разговорить, как у них это принято, особенно с приезжими: вот здесь у нас то-то, посмотрите, какая красота там-то, и тут у нас рынок и т. п. Ему уже заплатили, а чаевых он не ждал. От монотонной езды и скуки за окнами меня потянуло в сон. Что было весьма странно, ведь я только что проспал всю дорогу, а это, между прочим, больше шестнадцати тысяч километров. Тем не менее, глаза я открыл только тогда, когда дважды услышал над ухом настойчивое «Мы приехали, сэр». Вместо ожидаемого стеклянного небоскрёба международной корпорации или на худой конец загородного особняка, я обнаружил, что наше такси стоит на обочине снова деревенской дороги. Шофёр кивнул в сторону импровизированной парковки с деревянным столом
и скамейками. За столом сидели двое в камуфляжной форме австралийской армии. При ближайшем рассмотрении один из военных оказался женщиной. Мужчина молча пожал мне руку и, не затягивая, произнёс кодовую фразу. Женщина передала ему ключ, которым он разомкнул замок на моей кисти. Кейс перешёл в их служебное пользование. Мне же был вручён тонкий запечатанный конверт. Снова скупое рукопожатие. Теперь они молча смотрели на меня, ожидая, когда я уйду. Я вернулся в такси, и мы поколесили прочь. Размышляя по пути над странностями последних событий, я вспомнил, что есть одна вещь, которую нельзя так просто обмануть  - мой желудок. Я не хотел есть! Если бы сейчас и вправду было часов девять утра, когда я имею обыкновение завтракать, мне бы уже мечталось проглотить что-нибудь творожное или яичное, запив крепким кофе. А мне не мечталось. Я снова сверился с «тиссо»: без четверти два. Ночью я обычно сплю и не думаю о завтраке. Так неужели сейчас в Италии ночь? Или меня в полёте успели ещё и покормить через трубочку?..
        Обратную дорогу описывать не стану. Всё повторилось до мелочей. Пилот был тот же. Даже таксист на римской базе оказался тем же. И что добило меня окончательно: ночь была той же. Та же ночь того же дня, когда я вылетал в Австралию. Свои часы я всю дорогу надежно прятал, а когда вынул и сверился с местными, разницы не нашёл. Не могли же ради меня передвинуть время во всей Италии! Только тогда я впервые позволил себе предположить, что имею дело не с потрясающем розыгрышем, а с реальностью. В реальность нам верится труднее всего. Когда что-то в нашей жизни выходит за её рамки, мы называем это «фокусом», «обманом зрения», наконец, «случайностью» и сразу забываем. Верить своим глазам и чувствам сегодня считается признаком наивности и недалёкости ума, а мы больше всего боимся оказаться посмешищем.
        При мне был конверт, и этот конверт надлежало незамедлительно доставить синьору Теста. Даже когда я искал Татьяну, мне так не хотелось его увидеть, как в ту ночь. Консьерж, открывший мне дверь, сказал, что я могу передать конверт ему, мол, так распорядился сам синьор. Я отказался. На моей стороне была долгая традиция передачи всего, что попадало под мою ответственность, только лично. Я так консьержу и ответил. Мне ведь было велено обернуться как можно быстрее. Что я и сделал. Поэтому пусть он перестанет на меня так таращиться, снимет трубку и позвонит своему самому главному жильцу, если, конечно, не хочет неприятностей на ту часть тела, которой сидит, не отрывая, целыми днями. Я никогда и ни с кем не был груб, поэтому моя тирада в столь ранний час произвела должное впечатление, консьерж послушался, и я прошёл. Синьор Теста встретил меня в прихожей в любимом халате. Мой вид его позабавил, и он нисколько не удивился, когда я, расставшись с конвертом, замешкался и спросил:
        - Что это было?
        - Хочешь сказать, что не понял?  - Он смотрел на меня и улыбался так, как умел улыбаться только он: с добродушной издёвкой. Видя, что я далёк от того, чтобы играть в догадки, добавил:  - Технология не для всех. Понятия не имею, что они там используют. Что-то магнитное, кажется. Про антигравитацию слышал? Обыватели называют эти летательные аппараты НЛО. Дорогое удовольствие пока, но ты мог сам убедиться, какое эффективное, если нужно. А что самое приятное  - никаких инопланетян. Ладно, иди отсыпаться, а завтра  - нет уже сегодня  - вечером, жду тебя у Медичи.
        Подразумевался его второй головной офис (если такое бывает) во Флоренции.
        Мамма мия! Значит, я всё-таки не сошёл с ума и почти догадался. То есть, догадался, но не позволил себе поверить в то, что такое возможно. А выходит, возможно! Я прокатился в настоящей летающей тарелке! На фантастической скорости. Не задев по пути ни одного самолёта. Не почувствовав ни ускорения, ни перепадов давления. Вероятно, стеклянная капсула была нужна для того, чтобы создавать свой, если можно так выразиться, микроклимат, полностью отрезанный от всего того физического, что происходило снаружи. И всё скрыто под землёй. Когда надо, шлюз открывается, тарелка вылетает и потом точно так же садится  - под землю. Никаких следов. Мне вспомнились виденные в разное время чёрно-белые фотографии НЛО. Как я теперь понимал, большинство из них были поддельные, особенно те, на которых блюдца демонстрировались чётко-чётко. Обычно они производят гораздо больше впечатления, чем те, на которых показана лишь смазанная тень в небе, но именно так должна выглядеть та штука, в которой я сидел, в полёте. Глаз подобную скорость просто не в состоянии уловить  - только затвор объектива в ясный, солнечный день. То, как
на таких скоростях удаётся избегать аварий, я понял позже, когда разговорился с гражданскими лётчиками в парижском аэропорту Орли и выяснил, что движение самолётов при всей внешней хаотичности подчиняется гораздо более строгим правилам, чем движение на дорогах. Воздушные маршруты проложены очень жёсткие, параметры высоты и направления заданы точно и тщательно отслеживаются, особенно самим самолётом, который большую часть пути летит, как известно, на автопилоте. Это объясняло, почему НЛО часто замечают как раз в районах аэропортов и военных авиабаз: гражданские самолёты переходят на ручное управление, а военные вообще летают по заданиям, маршруты которых тарелкам невозможно просчитывать заранее, поэтому они вынуждены «притормаживать».
        Объяснения я для себя нашёл, но вообще-то всё это выглядело, согласитесь, странно. Технологии технологиями, так ведь есть ещё и какой-никакой моральный аспект. Мало того, что про существование этого летающего безобразия нельзя было узнать из официальных источников, официальные источники всячески глумились над бульварной прессой, старавшейся изо всех сил уверить нас в обратном, мол, НЛО есть, их видят, они летают, их пилоты с планеты Центавра похищают бедных людей и т. п. Если же задуматься, получалось, что массовые газеты и журналы со своими теориями пришельцев откровенно подставлялись, превращая всю тему, с одной стороны, в городскую легенду, с другой  - в огородное пугало и давая таким образом «серьёзной» прессе необходимое топливо для еретического костра, в котором горели все выплеснутые на него с водой младенцы. Чтобы утаить от публики очевидную вещь, мало сказать, что этой вещи нет. Могут не поверить. А вот если сказать, что это совсем другая вещь, которой, скорее всего, тоже нет, хотя, может, и есть, вот тут начинается требуемый по условию задачи разрыв мозга, и исходный тезис забывается
напрочь. Как там говорится: рука руку моет? А что по этому поводу сказал синьор Теста? «Самое приятное  - никаких инопланетян». Здорово получалось!
        Если же от явления вернуться к технологии, то становилось совсем грустно. Я тогда впервые задумался о том, что есть наш прогресс и действительно ли он происходит так, как нам об этом рассказывают. Знакомая девушка упорхнула домой готовиться к экзаменам в Болонский университет, а я стоял на балконе гостиницы над разлившейся в ту осень Арно, курил, смотрел на многозвёздное флорентийское небо и думал: ну почему историки и археологи, прежде чем придумывать теории и писать умные учебники, не обратятся за советом к специалистам. Как Медный век мог оказаться раньше Железного, если медь получают из железа и никак не наоборот? Простой вопрос. Ответа нет. Даже не смешно. Если от Рима до Сиднея можно долететь за считанные минуты, не производя шума, без топливного бака, то есть без вони и гари, то почему до сих пор основным топливом считается примитивный бензин, цены на который постоянно растут? Я ведь слышал краем уха об изобретателях, которые конструировали вполне работающие двигатели на обычной воде. Где они? Почему их изобретения не внедряются? Ведь это дало бы такой мощный толчок развитию всего! Глядишь,
и появление вечного двигателя было бы не за горами. Тогдашняя моя наивность сегодня кажется мне смешной, но всегда приходится с чего-то начинать, и я здесь лишь показываю, с чего начался мой несуразный путь к тому, чем всё в итоге закончилось. Потерпите.
        Вы наверняка замечали, что в нашей жизни подобное притягивается подобным: стоит о чём-то сильно задуматься, как из ниоткуда  - или отовсюду  - мы начинаем получать дополнительную информацию. Кажется, даже пословица такая есть: задай вопрос и получишь ответ. Вот и Библия о том же: «ищите и обрящите». После истории с летающей тарелкой я стал задумываться об известных и неизвестных нам технологиях, что навело меня сначала на вопрос «А что мы, собственно, знаем?», который в свою очередь привёл к вопросу «А откуда мы знаем то, что знаем?». Несложный мыслительный процесс привёл меня к выводу, что большую часть своих «знаний» мы получаем не столько через собственный опыт, сколько из книг, фильмов, новостей и, конечно же, учебников. Эти знания нам в полном смысле слова «даются». Осталось выяснить, что это за знания такие и можно ли на них полагаться. Про историческую сказку с переходом слонов через Альпы я уже говорил раньше. Теперь мне подвернулась ещё более очевидная ересь. Я сидел как-то в гостиничном номере, по привычке чего-то ждал и от нечего делать смотрел телевизор. В новостях обсуждали
предстоящее полное солнечное затмение. Обсуждали, обсуждали, а под конец некий профессор с умным видом уточнил, что увидеть его смогут далеко не все обитатели Земли: тень от Луны пройдёт узкой полоской в 205 километров шириной через Тихий океан, по диагонали пересечёт США и закончится посередине Атлантики. Ведущая новостей огорчилась за всех жителей Европы, а профессор только руками развёл  - у природы свои законы. Это его упоминание законов меня ошарашило. Если бы он про них не сказал, я бы вместе с миллионами телезрителей принял сказанное к сведению и, возможно, расстроился бы не меньше ведущей. Но он сказал. Был вечер, и в моём номере горело несколько ламп. Я скрутил с бутылки крышку, выключил всё освещение, кроме абажура под потолком и поднёс крышку к стене. На обоях чётко обрисовалась круглая тень. Я начал отодвигать крышку дальше от стены, и тень стала увеличиваться в размерах и бледнеть. Тень равную по размеру крышке я получил лишь тогда, когда почти прижал её к обоям. Получить же тень меньше крышки у меня не получилось. А ведь Луна имеет один только радиус равный 1 737 километрам. То есть
площадь этой естественной «крышки» должен быть никак не меньше 1 737 х 2 = 3 474 километра. Это в 17 раз больше, чем 205 километров ширины упомянутой в новостях тени. Но ведь если наука должна подтверждаться экспериментами, то где эксперимент, который мог бы доказать, что от двухсантиметровой крышки на стене можно получить тень шириной 12 миллиметров? Меня этот вопрос настолько завёл, что я не поленился наутро отправиться в местную библиотеку и порыться в астрономических справочниках с красивыми, а главное простыми рисунками. Выяснить удалось следующее. Оказывается, учёные объясняли малый размер тени Луны тем, что рядом с ней рисовали большое Солнце и пускали лучи от его краёв, получая в результате конус с вершиной на круглом брюхе Земли. Что?! Это когда это лучи света идут конусообразно и сходятся вместе? Буквально на соседней странице справочника был наглядный рисунок с опытом легендарного Эратосфена, который, говорят, первым измерил размер Земли, и там лучи Солнца падали на его палочки идеально параллельно. Собственно, лучи света на всех схемах изображаются параллельно. Наверное, это правильно.
Правда, если посмотреть вечером на свет от фонаря, то видно, что лучи не собираются в конус, не идут параллельно, а вообще-то расходятся в разные стороны, как веер. Кстати, если я полный идиот, а «наука» права, то как учёные могут объяснить то, что закон их конусообразных лучей не действует в случае с тенью Земли? Ну, посудите сами: когда мы наблюдаем полное лунное затмение, поверхность Луны покрывается тенью Земли полностью. Полностью! Но ведь если они правы с тенью Луны на Земле, ширина которой всего 205 километров, то простая математика должна приводить их в недоумение: Земля всего в четыре раза больше Луны, значит, её тень должна быть 205 х 4 = 820 километров в ширину, то есть большим, но пятнышком на серебристом лунном боку. Однако этого не наблюдается, и учёные эту странность никак не объясняют. Вероятно, потому что их никто просто как следует не спрашивает…
        Из библиотеки я в тот день вышел другим человеком. На рассмотренном выше простеньком в общем-то примере мне открылась вся глубина лжи, в которую погружает нас то, что называется «наукой» и что призвано вести к свету, а не обрекать на жизнь во тьме глупости. Хотя, если разобраться, то всё совершенно правильно и непонятно лишь тем, кто не умеет сводить разрозненные точки информации в единый осмысленный рисунок. Ведь кто несёт человечеству знания, кто несёт свет? Светоносный. То есть Люцифер[58 - Lucifer «светоносный», от lux «свет» + fero «несу» (лат.)]. Он же Сатана. Он же дьявол. А если так, то цена и природа принесённых им знаний очевидны: они лишь наводят туман на реальные вещи и помогают нам не найти правильный путь, а заблудиться.
        Поражённый столь очевидным открытием, я заглянул в казавшиеся мне знакомыми со школьной скамьи разделы «науки» и обнаружил там всё те же, мягко говоря, двойные стандарты. Скажем, теория всемирного тяготения только так называлась  - теория, а на самом деле под неё подставилась вся небесная механика, объясняющая в частности, почему Луна удерживается возле Земли, Земля  - возле Солнца и т. п. Однако стоило задаться вопросом «почему Солнце, будучи гораздо больше Земли, не „отрывает“ от неё Луну и не притягивает к себе», сразу же появлялись формулы, объясняющие нам, профанам, что вообще-то всё совсем не так. Вот, чтобы далеко не ходить, цитата из популярного журнала по астрономии:

«Возможно, вы удивитесь, но Солнце притягивает Луну в 2,5 раза сильнее, чем Земля. И этот факт можно подтвердить простым расчётом, доступным школьнику. Почему же тогда Солнце не отрывает Луну от Земли? В теоретической (хоть тут не соврали!) космонавтике используется понятие сферы действия тела М1 относительно тела М2. Это область пространства вокруг тела М1, в которой третье тело m свободно движется в соответствии с задачей двух тел, а тело М2 оказывает только возмущающее действие на это движение. Оно выражается в том, что тело М2 стремится разорвать гравитационную связь между телами m и М1, придавая им разные ускорения  - соответствующие их расстояниям до М2. Внутри сферы действия тела М1 разность ускорений тел m и М1, сообщаемых им телом М2, меньше, чем ускорение тела m в поле тяготения тела М1. Поэтому тело М2 не может оторвать тело m от тела М1. Пусть тело М1  - Земля, тело М2  - Солнце, а тело m  - Луна. Простые расчеты показывают, что максимальная РАЗНОСТЬ ускорений Луны и Земли, создаваемых Солнцем, в 90 раз меньше среднего ускорения Луны по отношению к Земле. Диаметр сферы действия Земли всего
1 миллион километров, но расстояние Луны от Земли еще меньше  - 0,38 миллиона километров, т. е. Луна находится внутри сферы действия Земли относительно Солнца. Поэтому Солнце не отрывает Луну от Земли, а только деформирует ее орбиту».
        То есть, вообще-то по теории притягивает в два с половиной раза сильнее, но ведь Луна никуда от нас не улетает, поэтому вот вам ещё одно теоретическое рассуждение, которое вы вряд ли поймёте, потому что вы не закончили специальных институтов, а мы закончили, верьте нам и не переживайте. А почему, кстати, Земля вообще что-то притягивает? Масса большая? Да, так Ньютон сказал. Хорошо. Вон невдалеке небоскрёб стоит, большой и массивный. Что он к себе притягивает? Ничего. Если с его крыши сбросить пёрышко, оно почему-то не прилипнет к стене. Зато Земля обладает таким мощным притяжением, что удерживает одновременно и триллиарды тонн[59 - Выдуманная автором мера, заменяющая «научную» цифру 1,422 х 10^18^ тонн.] мирового океана и легчайшие слои атмосферы. Но если это так, то почему она одновременно отказывается удерживать наполненный гелием шарик или целый воздушный шар? Потому что гелий или горячий воздух легче? Легче чего? Легче более плотных слоёв атмосферы? Но тогда вопрос не в притяжении, а всего лишь в плотности. При этом ни вода, ни атмосфера всё равно никуда не взлетают, удерживаются, а бабочка
улетает. Почему? Если законы тяготения, это именно законы, а не теория, в которой царствует принцип выборочности, то либо Земля должна прилипнуть к Солнцу и кататься по нему, либо мы все должны летать вокруг Земли, не касаясь её ногами. Разве не так? Тогда «наука» срочно придумывает теорию «строения Земли», которая не может не быть теорией, поскольку глубже 12 километров внутрь неё никто физически не проникал[60 - Имеется в виду Кольская сверхглубокая скважина глубиной 12 262 метра и диаметром 21,5 см в нижней части.]. В центре земного шара во всех учебниках детям показывают некое «ядро». Вот оно-то, говорят нам, и обладает свойствами мощнейшего магнита. В детстве я не спорил, а сейчас хочу спросить: почему тогда обычный компас не указывает в центр земли? Вопрос я оставляю открытым и читаю дальше. Оказывается, по теории учёных, ядро Земли состоит из железно-никелевого сплава. Допустим. Температура ядра то ли установлена, то ли высчитана (об этом наука умалчивает) и составляет 5 960 градусов по Цельсию плюс-минус 500. Отлично, но тогда открываем учебник по химии и с удивлением узнаём, что самый
тугоплавкий металл  - это ванадий. Чтобы превратить его в жидкость, нужно разогреть его  - внимание  - до 3 420 градусов всё того же Цельсия. Значит, делаемы мы с вами вывод, фактически земное ядро  - это расплавленный металл. Тогда снова заглядываем в учебник физики и с удивлением узнаём, что металлы обладают магнитными свойствами только в твёрдом состоянии: если их расплавить, эти свойства теряются. Так как же расплавленное земное ядро может что-то к себе притягивать? «Наука» скромно молчит.
        От подобных невесёлых размышлений меня отвлекали постоянные разъезды. Не настолько срочные, чтобы снова получить допуск к «инопланетным технологиям», но зато достаточно продолжительные и по-своему познавательные. Была, например, поездка в Бразилию, причём не просто в Бразилию и не просто в Рио-де-Жанейро, а в самое горнило местной преступности  - в маленькую фавелу, зажатую между джунглями на склоне Сьерра-до-Менданья и районом Чатуба. На картах и в путеводителях вы эту фавелу вряд ли отыщите, а местные называют её просто  - Матилья, что с португальского переводится как «стая». На самом деле стай там обитало несколько, они постоянно соперничали между собой за главенство и объединялись только тогда, когда возникала внешняя угроза в лице не вовремя проснувшейся полиции или соседней братвы. Это был один из тех районов, где туристу не место, а если с тобой что-то произойдёт, та же полиция не почешется, пока ты ей хорошенько ни заплатишь. Тут-то и начинается самое интересное. Если вы пожаловали в Матилью с личным делом, скажем, как следует закупиться наркотой или, наоборот, сбагрить партию ненужного
вам оружия, к главарю одной из банд, выясняется, что сам он ничего не решает. Он может с вами поговорить в присутствии своих громил, но на окончательную встречу обязательно явится в сопровождении какого-нибудь невзрачного типа в тёмных очках и с развязными жестами, но по-фронтовому прямой спиной. Если же у вас дело к начальнику тамошних федералов, тот радушно примет вас в своём затрапезном кабинете со старым компьютером и потолочным вентилятором вместо кондиционера, угостит горьким чайком или крепчайшим кофе, выслушает, покивает, а потом назначит свидание в дорогущем  - по бразильском меркам  - ресторане, где за вашим столиком кроме него будет сидеть ещё человек в яркой рубахе и с наколками на обеих руках и шее. И только если у вас дело к обоим, можно ограничиться одной встречей, потому что, как вы уже догадались, начальник федералов и главарь банды  - как столица Венгрии: Буды без Пешта не бывает.
        Думаю, я наткнулся бы именно на такой расклад, если бы прибыл в Рио, как обычно, в городом одиночестве. Однако при мне находился сам Дон Витторио, точнее, я при нём. Моя задача была сопровождать, возить на арендованном по такому случаю джипе, судя по расходу топлива, серьёзно бронированном, и по мере необходимости охранять. Вообще-то ни он, ни я, будучи в своём уме, не верили в то, что безоружная охрана в моём лице сможет противостоять пусть даже китайским АК-47, которые были здесь всё равно что галстуки для служащих банков. Разница была в другом  - в уровне. Нас принимал не наркоделец в наколках и не федеральный бандит в погонах, а сам Карлуш Эдуарду Кармона ди Сегейра Нету. Не слыхали о током? Я тоже. Зато если взять перечень того, чем Бразилия торговала тогда на экспорт, начиная с руды, нефти, соевых бобов, мяса, химии, сахара, станков, бумаги, кофе и заканчивая обувью и кожей, то на большей части этой продукции стояли клейма фирм, так или иначе принадлежавших этому человеку, вернее, возглавляемому им семейству. По карманам его военного френча цвета хаки, похожего на френч кубинского команданте
Кастро, были наспех рассованы всякие бразильские судьи, прокуроры, министры, маршалы и президенты. Поскольку у бразильцев такие длинные имена, доставшиеся им в наследие от португальских колонизаторов, трогательно повторяющие фамилии не только отца, но и матери, они привыкли давать друг другу смешные клички, что легко видеть по их знаменитым футболистам. Карлуш Эдуарду Кармона и так далее футболистом был только в несбыточных детских мечтах, однако в близком окружении все звали его коротко  - Нету. То есть «внук». А всё потому, что он был полным тёской своего деда, который в начале века и прибрал к рукам львиную долю национальной промышленности, воспользовавшись сперва падением конституционной монархии, заменённой условной системой условно федеральной условно республики, а затем не менее символическим вступлением Бразилии в первую мировую войну на стороне Антанты. Дед прожил долгую жизнь и застал всех шестерых внуков и двух внучек. Нету был старшим. Обычные деды водят внуков на рыбалку или в кино и покупают мороженое. Карлуш Эдуарду Кармона ди Сегейра водил Нету на совещания с министрами, на парады
в честь избрания нового мэра, на допросы и похороны старого, на крестины и свадьбы детей знаменитых родителей, в тюрьмы, где они потом иногда оказывались по глупости или в назидание остальным. Он преподавал внуку уроки жизни из первых рук, а покупал и дарил гончих собак, породистых лошадей и дорогое оружие. К семнадцати годам, когда деда не стало, Нету уже на равных подменял отца и дядю, особенно если нужно было решить какой-нибудь щекотливый вопрос. Если бы кого-нибудь тогда или сёйчас попросили охарактеризовать Нету двумя словами, большинство, включая заклятых врагов, сказали бы: честность и справедливость. Многим был памятен случай, когда ещё в пору юности он, самостоятельно возглавлявший карательный отряд в логово соседей, покусившихся на подвластную ему территорию, поставил всех уцелевших бандитов на колени посреди площади и долго произносил нравоучительную речь, так, чтобы было слышно всем, кто в этот момент прятался за окнами домов, чем довёл одного из пленников до белого каленья, и тот, не выдержав муки ожидания своей участи, попытался наброситься на оратора. Парня успели перехватить, скрутили
и заставили смотреть, как Нету собственноручно выпускает пулю в лоб его плачущим от страха друзьям. Когда расправа была закончена, Нету велел парня отпустить, подарил золотую монету со своим профилем и сказал, что ждёт его к себе на службу. А поступок свой во всеуслышание объяснил тем, что «и в стаде овец можно обнаружить волка». Стоит ли говорить, что после такого показательного суда весь район встал на его сторону, и даже родственники убитых не отважились мстить.
        Все эти и некоторые другие подробности биографии нашего милого хозяина я узнал ещё на борту самолёта от Дона Витторио и потому ожидал пышной встречи в Галеане[61 - Основной аэропорт Рио-де-Жанейро.] и роскошного номера в шестизвёздочной гостинице с видом на пляж Копакабана. Я заметил, что европейцы вообще склонны воображать себе Бразилию, а в особенности Рио эдаким земным раем, где красивые загорелые девушки не знают одежды, а мужчины только и делают, что пинают мячик и пьют кокосовый сок. Не хочу никого огорчать, но могу заверить по собственным наблюдениям, что это далеко не так. Бразилия  - страна католическая в гораздо большей степени, чем наша папская Италия, так что на пряже там даже трёхлетние девочки затянуты в полные купальники, а их матери если и были в юности симпатичными и фигуристыми, после свадьбы теряют лоск, набирают вес и превращаются если и не в слоних Майами и Малибу, то производят впечатление вовсе не теми формами. Игравших в футбол в Рио за всё время нашего пребывания я видел дважды: один раз на огороженной решёткой площадке в городе и один раз вечером на пляже, куда тренеры
со свистками выгнали несколько смешанных детских команд в ярких майках и заставили лениво катать мячи по песку. Неудивительно, что толк в итоге выходит из детей неблагополучных семей, живущих по закуткам грязных фавел. Это я тоже понял по собственному опыту, поскольку все мои ожидания рассеялись в одночасье, когда мы с Доном Витторио оказались в упомянутой выше Матилье.
        Выбирать не приходилось. Как подобает гостям, мы полностью доверились встречавшей стороне, и сторона эта на трёх чёрных «рендж роверах» и двух американских пикапах повезла нас куда-то через горы, потом спустила поближе к земле, но вовсе не у берега океана, а в подозрительные джунгли, на опушке, так сказать, которых начинались неприглядные кирпичные и чуть ли не глинобитные постройки, имевшие мало что общего с тем Рио, который в далёком 1936 году застал Стефан Цвейг, настолько поразившийся городской архитектуре и упорядоченности планировки, что написал книжку под названием «Бразилия: страна будущего». Что заставило хорошего писателя шесть лет спустя принять вместе с женой смертельную дозу барбитуратов, не знаю, но если бы он увидел, что стало с его любимым городом, где он остался жить и умирать, с приходом такого явления, как «урбанизация», бедняга наверняка повторил бы акт самоубийства.
        Я про фавелы слышал и думал, что морально готов к знакомству с ними. К знакомству, но не к жилью. Пока наш караван впритирку продирался через узкие закоулки, я взирал на чудовищные картины этого человейника и думал, что, выходит, не только Рим и Грецию строили так, чтобы сразу же получались «древние» руины. Сидя на заднем сидении, мы с Доном Витторио могли лишь красноречиво переглядываться. Один бритый и один длинноволосый затылок впереди, принадлежавшие нашему водителю и сопровождающему, к обмену впечатлениями не располагали. Однако Дон Витторио мне подмигивал, давая понять, что не всё так ужасно. Как ни странно, старый лис оказался прав. Мы ведь не были официальной делегацией, мы не планировали встречаться с «избранными народом» подставными главами страны, более того, о нашем визите встречающая сторона была заинтересована не распространяться, поэтому нас не повезли в набитые «жучками» хоромы для вип-персон, а поселили там, где ни одной любопытной службе внутренней разведки не пришло бы в голову нас искать  - в сердце фавелы Матилья, в настоящем бункере, оборудованном по последнему слову элитной
бронированной архитектуры и прикрытым со всех сторон красочным жилым недостроем. У нас там даже были окна. По вечерам весь склон и долина до следующей горы казались оранжевым морем светлячков.
        Когда мы приехали, нас ждал ещё один сюрприз  - живая куколка в нежно-голубом кимоно, белокожая и такая большеглазая, какими японцы представляют себе идеал женской красоты, если судить по их комиксам манга. Куколка представилась как Азуми и сказала, что будет нашей служанкой. Наверное, она хотела сказать «домохозяйкой», но вышла «служанка», а мы вежливо промолчали. Обращалась она к нам по-итальянски, и это ядрёное сочетание японского кимоно, бразильской фавелы, детского личика и итальянского языка произвели на нас неизгладимое впечатление. Во всяком случае, на меня. Дон Витторио попросил его извинить и пошёл прилечь с дороги, а я набрался смелости и попросил Азуми задержаться, поскольку она решила, что покой нужен нам обоим. Она предложила стакан ледяной кайпириньи[62 - Традиционный бразильский коктейль на водке с лаймом и тростниковым сахаром.], я вынудил её составить мне кампанию, и мы разговорились. Азуми оказалась дочерью бразильца и японки, которая однажды приехала в Рио учить португальский язык, влюбилась и осталась. Отец Азуми начинал полицейским, оказался умнее большинства своих
сослуживцев, правильно понял «расклад», правильно сделал выбор, когда подвернулась счастливая возможность, и теперь работал «смотрителем» за фавелой Матилья. По словам Азуми, Нету сам неоднократно сюда приезжал, когда убедился в том, что место стало не только безопасным, но и выгодным стратегически. Здесь он впервые обратил внимание на необычную внешность Азуми, которой в ту пору было всего тринадцать, сделал комплимент её отцу, а когда узнал, что имя «Азуми» означает по-японски «безопасное место проживания», пришёл в такой восторг, что велел готовить дочку к карьере в «гостиничном бизнесе». Именно Нету, зная, что потенциальная клиентура находится в Европе и, конкретнее, в Италии, отправил девочку на курсы итальянского и английского языков, которые теперь ей очень пригодились. Я слушал её, смотрел в раскосые глаза и думал, не намерена ли она всем этим сказать, что занята и что мне с ней ничего не светит, если я не хочу лишний приключений на свою задницу. Постепенно я стал чувствовать, что она говорит со мной вполне искренне, как настоящая японка, в меру женственная, в меру покорная мужчине и при этом
знающая себе цену. Она мне очень понравилась.
        Мы разговорились о её предках, и тут со мной произошла весьма интересная вещь. Сначала она гордо заявила, что её род ведёт своё начало не из сегодняшней Японии, а из Айнумосири  - из «страны айну», загадочного народа, населявшего японские острова до прихода туда переселенцев из Кореи и Китая. Я что-то про них когда-то читал, но Азуми, видя мой живой интерес, стала рассказывать свою историю в подробностях, причём так, как знала, а не по учебникам. Выходило, что айну жили на территории нынешней страны восходящего Солнца всегда, поскольку их туда поместили сами боги, а вовсе не приплыли неизвестно как из Австралии, Малайзии или из Сибири, на чём расходились во мнениях официальные учёные. Они не умели  - или не хотели  - ничего выращивать, занимались исключительно охотой и собирательством, а потому были кровно заинтересованы в природном балансе, забирая только то, в чём действительно испытывали нужду. Отсюда пошли их верования, по которым каждое живое и неживое существо обладает душой, и которые со временем оформились в одну из двух основных японских религий  - синто или «путь богов». Исконно айну
были очень воинственным народом. Но разрозненным. Необходимость сохранять природу заставляла их селиться далеко друг от друга. Нередки были и междоусобицы, в которых закалялся дух воинов  - джангинов. Пока Азуми мне всё это рассказывала, я испытывал странное ощущение, будто её слова мне что-то напоминают. Когда в Айнумосири пришли первые корейцы и китайцы, айну гоняли их, как хотели. Они не учли только одного: захватчиков пришло слишком много. Хотя джангины прославились тем, что одновременно работали двумя мечами, не признавая щитов, а за поясом имели ещё по два ножа  - чейки-макири и са-макири  - первый из которых использовался в ритуальных целях, например, для обряда «эритокпа», ставшего прообразом знаменитого самоубийства «харакири» (интересно, слышал про него Цвейг?), так вот, хотя с оружием у айну всё было в порядке и диких китайцев с корейцами они поначалу рубили в капусту, мечи постепенно тупились, а врагов не убывало. Неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы хитрые пришельцы в свою очередь не устали гибнуть и не предложили бородатым хозяевам недружелюбной земли стать их господами.
По версии Азуми, те воины, которых мы сегодня знаем как благородную касту самураев, в действительности были потомками не китайцев или корейцев, а айну. Став де-юре во главе нарождающегося японского народа, де-факто они в нём растворились, подарив свою доблесть, культуру и верования, но зато утратив корни и язык. Более того, на своих собратьев, оставшихся на северной оконечности Японии, на острове Эдзо, название которого так и переводится  - «волосатые люди», ставшего впоследствии Хоккайдо, цивилизовавшиеся айну-самураи смотрели как на изгоев и до сих пор их всячески притесняют. Сегодня этих северных айну осталось чуть более десятка тысяч человек, причём часть из них подалась ещё севернее, на Курильские острова, из-за которых у японцев с русскими до сих пор раздор, несмотря на то, что даже названия этих островов происходят из языка айну: тот же Сахалин  - это их Сахарэнмосири или «волнистая земля», не говоря уже об остальных, оканчивающихся на «шир» (Кунашир, Симушир), что означает «участок земли», или «котан» (Шикотан, Шиашкотан), что означает «поселение». Поскольку я слушал её с широко открытыми
глазами, Азуми вдохновилась и, не поленившись, принесла откуда-то свой семейный альбом, в котором заодно хранила разные старые вырезки из газет, так или иначе затрагивавшие эту тему. Мы стали его вместе просматривать, и моё внимание привлекла пожелтевшая газетная фотография, на которой были изображены два патлатых и бородатых дедка по колено в снегу. Стоявший позади опирался на вполне современное ружьецо, а присевший впереди на корточки целился в кого-то за кадром из допотопного лука.
        - Шинрики!  - вырвалось у меня.
        - Что ты сказал?  - удивилась девушка.
        - Того, с ружьём, звали Шинрики. Я помню, как нас снимали…
        Повисла пауза. Я только сейчас сам понял, что сказал, и смущённо рассмеялся. Попытался стряхнуть наваждение, но оно не уходило. Я просто знал, как зовут этого прищуренного мужика, знал, что в то утро он поругался с женой из-за рыбы, которую мы с ним втихаря слопали накануне, знал, что в итоге она успокоилась, потому что нам за эту съёмку заплатили какими-то дырявыми монетками, одним словом, я знал то, чего никак знать не мог, но знал наверняка.
        - Так это ты?!  - выдохнула Азуми, когда я всё это на неё вывалил, и ткнула пальчиком в деда с луком.  - А как тебя звали?
        - Понятия не имею. Я больше не знаю ничего. А что пишут про них в статье?
        Статья была из японской газеты. Азуми быстро пробежалась по жучкам-иероглифам, но вынуждена была констатировать, что стариков на фотографии назвали просто «типичными айну». Я до сих пор не могу отделаться от странного ощущения мгновенного путешествия во времени: я вспомнил то, чего ну никак не должен был помнить, и что просто на мгновение вспыхнуло у меня в мозгу, будто короткий сон или бредовая фантазия. Главное, что это происшествие не очень сильно напугало Азуми, которая сделала вид, как если бы приняла мои откровения за удачную шутку или подыгрыш, хотя я до самого отъезда ловил на себе её заинтригованный взгляд.
        Визит прошёл удачно. Мы виделись с Нету дважды, что, по словам Дона Витторио, было признаком большого доверия. Некоронованный король Бразилии не произвёл на меня особого впечатления: обычный важный латинос, упивающийся своей властью и демонстрирующий её на каждом шагу. Дон Витторио в его оправдание пояснил, что это у него такая маска для своих, а вообще-то он вполне европейского типа товарищ, которому уже давно никому ничего не нужно доказывать. По-английски он говорил плохо, Азуми оба раза находилась рядом и услужливо переводила. Первый раз мы встретились у нас и обсуждали  - я, понятное дело, помалкивал и только слушал  - вопросы взаимовыгодной торговли, причём сами её предметы даже в такой закрытой обстановке назывались исключительно кодовыми именами, ни мне, ни, думаю, Азуми, не известными. Нету поставлял нам в больших количествах «пиццу» и «хот-доги» и в меньших  - «пасту» и «сыр». Что бы это ни было, звучало идиотски, поскольку если хот-доги и сыр ещё куда ни шло, то кто же поверит, что Италия нуждается в бразильской пицце и пасте? Вероятно, для сути сделки это роли не играло: никаких
контрактов не подписывалось, на бумаге ничего не фиксировалось, кивков и рукопожатий людям такого уровня вполне хватало. На вторую встречу мы вместе с неотлучной Азуми были приглашены куда-то в пригороды Рио (хотя, если по мне, то Рио  - это сплошные пригороды) на фазенду, как я потом слышал, одной из любовниц Нету. Уютное такое поместье на несколько десятков гектаров, дом с колоннами, увитыми плющом, белые беседки, утыканные розами, вертолётная площадка у озера, короче говоря, всё скромно и экологично. Дон Витторио порадовал присутствующих коротким тостом на языке, вполне похожем на португальский, мы много пили, пели и даже танцевали. Азуми по такому случаю сменила ставшее нам привычным кимоно на брючный костюмчик и выглядела неотразимо. Было интересно наблюдать, как среди своих сограждан она непринуждённо превращалась в типичную кариоку[63 - Коренной житель Рио, большую часть жизни проводящий на пляже.], задорно отплясывала самбу, хохотала над явно скабрёзными шутками и даже покуривала тонкую сигару, которой её угостил сам хозяин вечера. Когда она перевела ему слова слегка расслабившегося Дона
Витторио о том, что я  - лучший гонщик Италии, Нету проявил живой интерес, похлопал меня по плечу и сказал, что это легко проверить. Я тоже был уже навеселе и не очень хорошо помню, как всё закружилось, пока ни оказался лежащим за рулём Ламборгини Кунташ, которую незадолго до этого сняли с производства, а через окошко справа мне улыбался белозубый мулат, угрожающе поддавливающий на газ углепластикового Ягуара XJR-15. Мне на скорую руку объяснили, что предстоит проехать трассу, вдоль которой будут стоять в качестве опознавательных буйков автомобили гостей с зажжёнными фарами. В них лучше не врезаться, хотя синьор Нету обязался за возможный ущерб щедро заплатить. Я даже не знал, какова дистанция. Между нами появилась Азуми, повиляла для порядка бёдрами, пальнула из бутылки с шампанским, и мы рванули в темноту. Впоследствии я слышал мнения, что мой противник проиграл из-за дикого шума в салоне от мотора. Не знаю, хотя довольно скоро после этого модель с производства, действительно, тоже сняли. Гости могли наблюдать наш пьяный заезд по телевизорам, куда транслировался сигнал с камеры, установленной
на дежурном полицейском вертолёте, неотступно преследовавшем нас всю трассу. Азуми потом призналась, что никогда ничего подобного не видела и даже удостоила меня почти невинным поцелуем. Произошло всё и вправду быстро, однако финишную отметку я пересекал уже трезвым, как стёклышко.
        Следуя заветам дяди Дилана, который узнал о моей поездке в Рио из нашей с ним переписки, я не мог покинуть Бразилию, не посетив Национальную городскую библиотеку. Когда я высказал это пожелание Азуми, она сразу поняла, что меня туда влечёт, и приятно удивилась моей начитанности. Дон Витторио тоже заинтересовался, и мы поехали втроём, причём мне был доверен руль. Очевидно, прошедшая неделя показала нашим супервайзерам, что мы в доску свои и одной японки будет достаточно. Библиотека находилась в официальном центре Рио, на площади имени второго президента Бразилии Флориану Пейшоту, которую местные называли Синеландия, поскольку некогда здесь было средоточие лучших кинотеатров. Сегодня от них остался один «Одеон». Место было пафосное: с Национальной библиотекой, разместившейся в пяти или шестиэтажном дворце, соседствовали Городской театр, здание муниципалитета и Верховный суд. Как пояснила Азуми, их библиотека считается самой крупной в Латинской Америке и седьмой в мире. Основу собрания составили книги, вывезенные из Португалии королём Жуаном Шестым, бежавшим в тогдашнюю столицу Бразилии от войск
Наполеона. Целью нашего посещения были десять страниц старинной рукописи, озаглавленной Relacao historica de uma occulta e grande povoacao antiguissima sem moradores, que se descobriu no anno de 1753, то есть «Историческое повествование о неведомом и большом поселении, древнейшем, без жителей, которое было открыто в 1753 году». Дядя Дилан писал, что она  - «один из самых знаменитых мифов археологии». Доступ простым смертным к некогда открытой гордости нации был крайне ограничен, однако для нас после соответствующего звонка Азуми, разумеется, сделали исключение. Мы прошли по пустым гулким залам следом за дамой, представившейся «куратором», и оказались в невзрачной комнатёнке, где терпеливо подождали, пока она ни вернётся с твёрдой кожаной папкой, в которой оказались жёлтые, изъеденные по краям не то временем, не то термитами листами явно несовременной бумаги, исписанными красивым мелким почерком. Чернила выцвели, но по-прежнему хорошо читались.
        - «В Америке… во внутренних областях… смежных с…  - начала переводить Азуми, натыкаясь на обрывки строк, словно накрытых длинным бурым языком-пятном.  - Полевой магистр… и его сопровождение, десять лет пропутешествовав в сертанах, с целью увидеть, удастся ли открыть прославленные серебряные рудники великого первооткрывателя Морибеки…».
        - Кто такой Морибеки?  - оживился Дон Витторио.
        - Считается, что это либо Белшиор Диас, известный искатель приключений XVI века и исследователь современной территории штата Баия, либо его сын Робериу Диас,  - вмешалась куратор.  - Их часто путали. В любом случае одного из них индейцы звали Морибека или Мурибека.
        - И что, у них там, действительно, были серебряные рудники?
        - Говорят. Диас-старший безуспешно пытался продать сведения об их местоположении испанской короне, чтобы взамен получить титул маркиза Даш Минаш, или маркиза Рудников. Король поручил губернаторам Пернамбуку и Байи вместе с ним отправиться на поиски, однако тот, так и не получив титул, отказался говорить и в итоге на два года попал в тюрьму, где умер. Правда, по другим сведениям, он всё же выкупил себя и получил хотя бы свободу. С тех пор его таинственные рудники стали бразильским Эльдорадо.
        Мы вернулись к чтению рукописи, которая была по сути чем-то средним между отчётом об экспедиции и личным письмом безвестному адресату, которого не менее безвестный автор в конце называет «ваша светлость».
        - «После долгого и неудачного странствования,  - читала как по писаному Азуми,  - подстрекаемые ненасытной жаждой золота и почти заплутавшие за многие годы в этом необъятнейшем сертане, мы открыли цепь гор столь высоких, что они, казалось, достигали эфирной области и служили престолом ветру под самыми звездами; сверкание, что издали восхищало, главным образом, когда солнце отражалось в хрустале, из которого горная цепь состояла, создавало столь величавое и приятное зрелище, что ни от одного из этих отблесков нельзя было отвести глаз; пошел дождь прежде, нежели мы подошли, чтобы рассмотреть это хрустальное чудо, и мы увидели, как по голому камню бегут воды, низвергаясь с высоких обрывов, и они показались нам словно снег, раненный лучами солнца, из-за приятных видов этого…».
        Перепрыгивая через пробелы в тексте, мы в итоге узнали удивительную историю о том, как путешественники сперва не смогли обнаружить проход и разбили у подножья гор лагерь. Плотом один негр из отряда погнался за оленем и случайно наткнулся не на тропу, а на настоящую мощёную дорогу, проходившую прямо через горы. Поднявшись на вершину, путешественники увидели большое селение, которое приняли за один из прибрежных бразильских городков. Спустившись в долину, они послали вперёд разведчиков, которых пришлось ждать два дня. Примечательно, что по утрам они слышали крики петухов, из чего сделали вывод, что селение обитаемо. Однако вернувшиеся наконец разведчики доложили, что селение пусто. Им не поверили, были посланы новые разведчики, и странное безлюдье подтвердилось окончательно. Единственный вход в селение был отмечен тройной каменной аркой  - большой центральной и двумя боковыми. На центральной арке были какие-то надписи, однако, как пишет автор, их не удалось разглядеть из-за высоты. Дома в селении оказались двухэтажными и настолько похожими друг на друга, словно принадлежали кому-то одному. Внутри
они тоже были пусты, без малейших признаков домашней утвари или мебели. На главной улице им попался портик с барельефом, изображающим юношу с лавровым венком на голове. В центре селенья путешественники увидели площадь с чёрной колонной, на которой возвышалась статуя, указывающая на север. По краям площади стояли, как пишет автор, огромные здания, одно из которых могло принадлежать правителю, а другое служить храмом с частично сохранившимися изображениями крестов разных форм и коронами. На расстоянии пушечного выстрела от селения отряд заметил ещё одно большое здание, похожее на загородный дом, в котором был центральный зал и пятнадцать выходивших в него комнат. Мимо площади протекала широкая река, за которой лежали пышные поля с прудами. В прудах рос дикий рис и плавали многочисленные утки, на которых можно было охотиться голыми руками. Путешественники решили отправиться вниз по реке и три дня спустя обнаружили пещеры и углубления, похожие на шахты, в которых лежали разбросанными куски руды. Одна из пещер была закрыта громадной каменной плитой с надписью из неизвестных не то знаков, не то букв.
На берегу реки отряд нашёл также следы золотых и серебряных месторождений и решил разделиться. Те, кто отправились на девятидневную вылазку, засекли в излучине реки лодку с белыми людьми, одетыми по-европейски. Выстрел для привлечения внимания спугнул незнакомцев. По отрывочным фразам в этой части рукописи можно было сделать вывод, что разведывательная часть отряда позже столкнулась с какими-то местными племенами, «косматыми и дикими». Между тем один из вернувшихся в селение, Жуан Антониу, единственный, кого во всей рукописи называют по имени, подобрал в развалинах дома золотую монету больше бразильских. На одной стороне была изображена фигура юноши, стоящего на коленях, на другой  - лук, корона и стрела. Путешественники предположили, что подобных монет в том селении множество, нужно только вернуться туда с большими силами и перекопать весь скопившийся мусор, бывший, по их мнению, последствием землетрясения или чего-то, что заставило жителей в панике бежать. В конце рукописи её автор говорит, что не собирается сообщать о находке никому, кроме своего адресата, которому стольким обязан. Он обеспокоен
тем, что некий индеец отбился от их отряда, вероятно, чтобы самостоятельно вернуться в затерянное селение, и автор предлагает получателю послания этого индейца подкупить во избежание лишней огласки. Последние строки текста не читаются, но в самом конце приведён перечень виденных путешественниками знаков. По словам кураторши, учёные относят их к буквам греческого и финикийского алфавитов. Мы также заметили слегка стилизованную цифру 5 и чётко вписанную в квадратик с крестом цифру 3.
        Я поинтересовался, кто же был автором этого послания. Оказалось, что это доподлинно неизвестно. Вероятно, именно его звание  - полевой магистр  - упомянуто в начале. Хотя тоже не факт. Наиболее подходящей кандидатурой считается путешественник Жуан да Силва Гимарайш, который совершил поход вглубь Баия как раз на рубеже 1752 -1753 годов и объявил об открытии серебряных рудников Морибеки неподалёку от реки Парагуасу, так что время и место совпадают с указанными в рукописи. Однако сам он никогда ни о каком заброшенном городе не рассказывал, да и всё его путешествие заняло отнюдь не десять лет. Кстати, найденная им руда оказалась не серебром, и он умер от разочарования.
        Из дальнейшего разговора с кураторшей мы узнали, что со временем было предпринято несколько попыток найти таинственное поселение. Они не увенчались успехом, если не считать некоего британского подполковника О’Салливана Бэра. Он будто бы обнаружил это городище в нескольких днях пути от столицы Баия, города Сальвадора. Правда, о его успехе известно лишь по пересказу другого исследователя, Персиваля Харрисона Фосетта, который в итоге так запутешествовался по амазонским джунглям, что сам вместе с сыном пропал без вести, чем породил множество легенд. Одни доказывали, что его съели тамошние недружелюбные индейцы, другие винили диких зверей, а некоторые считали что Фосетту удалось найти остатки Атлантиды и заодно вход в «полую Землю», о которой в своё время писали и Жюль Верн, и Эдгар По, и другой Эдгар  - Берроуз  - автор знаменитого «Тарзана».
        К этому моменту Дон Витторио уже стал скептиком, Азуми переводила, но без прежнего энтузиазма, а я размышлял, почему дядя Дилан так настаивал, чтобы я обязательно познакомился с таким странным и не вызывающим доверия документом. Судя по литературе, которую он последнее время заказывал, его увлекала доколумбовая Америка и следы исчезнувших цивилизаций. Может быть, он хотел, чтобы и я проникся авантюрным духом путешественника и охотника за сокровищами? Знал бы он, какие авантюры окружают меня в жизни! Одна дорога из библиотеки до фавелы чего стоила. Мы как раз проезжали стадион «Маракана», когда Дон Витторио безошибочно указал на то, что за нами увязался «хвост» в виде бело-синего мордатого «шевроле» с мигалками.
        - Чёртовы кана,  - выругалась наша милая проводница.
        - Кто?!
        - Это полиция. Вероятно, номера показались им подозрительными. Ехать прямо на квартиру мы не можем. Сворачивай тут,  - указала она пальчиком в сторону бензоколонки с надписью BR слева.
        В подобных ситуациях я привык слушаться своих «штурманов», резко выкрутил руль и через мгновение оказался… на встречке. Сзади наш маневр был отмечен воплем сирены. Обстановка накалилась. К счастью, в этом месте движение было небыстрое, так что я сумел безболезненно уклониться от автобуса и двух легковушек, практически на авось завернул за ближайшее подобие кирпичного забора, мимо с надсадным визгом промчался перепугавшийся грузовик, мы перекатились через узкий бульварчик с редкими деревьями и пешеходами, дважды подскочили на бордюрных камнях, но высокая посадка нас выручила, и вот уже я гнал по узенькой двухполосной улочке под неотступное завывание сирены.
        - Они что, не понимают, с кем связались?  - поинтересовался я у Азуми, которая отчаянно крутила головкой, пытаясь понять, где мы находимся и насколько велика угроза.  - Твой начальник вряд ли будет рад… Постой, надеюсь, эта тачка не числится в угоне?
        Азуми не ответила и только полоснула меня нехорошим взглядом. Пришлось на время забыть про расспросы и заняться тем, что я умел лучше всего  - оставлять полицию с носом. Иногда мне казалось, что магнитом для органов правопорядка выступаю я сам, а не машина, в которой я оказался по стечению обстоятельств. Это как носить с собой нож: ходил без ножа  - всё было спокойно, стал носить  - начали приставать хулиганы. Стоило мне сесть за баранку  - жди погони. Аура у меня что ли такая дурацкая?
        Когда на улицу выходит много переулков, я стараюсь ехать по прямой вопреки ожиданиям преследователей, которые невольно притормаживают, предполагая, что я вот-вот непременно сверну. Эта тактика неоднократно меня выручала, но тут, посреди двухэтажного задрипанного города-деревни пробки возникали на ровном месте из ничего. Одна произошла буквально на глазах, я прибавил газку и обошёл её снова по встречке, откуда умудрился свернуть дальше, налево, в переулок, заставленный мусорными баками. Смена тактики пошла на пользу: вой сирен, теперь уже двух, остался далеко сзади. Мы оторвались.
        - Хорошо, что мы не в Лондоне,  - выдохнул Дон Витторио, до сих пор послушно молчавший.
        - Почему?  - Азуми косилась на меня с непонятным выражением на бледном лице.
        - У вас тут ещё не стоят камеры на каждом шагу.
        В салоне запахло сигарой: Дон Витторио позволил себе закурить, давая понять, что всё самое опасное миновало. Как ни странно, хотя руль оставался у меня в руках, чутьё редко его подводило. Я спросил у Азуми, где мы находимся, будто эта информация могла бы мне как-то помочь.
        - Сампайо,  - уверенно ответила она, хотя никаких опознавательных знаков вокруг я не видел.
        Над дорогой нависали узлы проводов, стены домов были исписаны кривыми надписями, если бы не работал кондиционер, думаю, даже сигара Дона Витторио не помогла бы нам отбиться от тошнотворных запахов с улицы. И это был тот город, куда сегодня рвутся глупые европейцы, предполагая, что их тут ждёт экзотическая сказка. Нет уж, за свои деньги я бы никогда сюда не поехал! Хорошо, что бывают такие вот открывающие глаза командировки!
        История с погоней закончилась ничем, хотя, насколько я знаю, Азуми рассказала людям Нету всё, как было. Нам же на следующее утро предстояло улетать обратно в Рим и ждать от встречавшей стороны своевременного выполнения контракта. Насколько я потом слышал, синьор Теста остался доволен «пиццами» и «пастой».
        Татьяну после свидания в гольф-клубе я встречал ещё дважды. Думаю, она всё-таки плохо кончила, поскольку последний раз я заметил её совершенно случайно в месте, где ни меня, ни тем более её (ну, или почти её) быть было не должно.
        Меня могут спросить, почему при всём моём увлечении нежным полом я не спешил жениться или на худой конец завести кого-нибудь постоянного. В этих вопросах я брал пример с моего соотечественника, знаменитого писателя, которого большинство читателей считает американским, Майн Рида. Говорят, мотаясь из Англии в Новый Свет и обратно, он тоже долго не мог определиться, подумывал даже остановиться на какой-нибудь усатой мексиканке, но в итоге тридцатитрёхлетний авантюрист влюбился в тринадцатилетнюю ровесницу шейкспировской Джульетты, два года за ней эпистолярно ухаживал, добился взаимности, женился, а когда они переехали и стали жить вместе, он пописывал романы, юная жена, которую, естественно, принимали за его дочь, каталась на пони, и обеспокоенным соседям ничего не оставалось, как интересоваться, чем таким страшным болеет миссис Рид, что никогда не выходит из дома. Вот это я понимаю! Мне тридцать три должно было исполниться в далёком 2002 году, так что времени для тренировки у меня оставалось предостаточно. И я легкомысленно решил, что лучше всего проверять свои силы вдали от дома, где-нибудь
в Таиланде.
        Решение, конечно, было принято за меня, поскольку в Таиланд я отправился не один, а сопровождая всё того же Дона Витторио. Сразу скажу, что здесь меня ждало такое же разочарование, как и в Бразилии: тайские малолетки, на которых так падки старички-туристы, малолетки только с виду. Если вы с ними пообщаетесь поближе, то скоро обнаружите, что большинство из них правильнее было бы назвать миниатюрными старушками. Пройдитесь по Уокинг-стрит  - главной тусовочной улице какой-нибудь Паттайи, и вы со мной согласитесь. Сплошной обман и разводилово. Хорошо ещё, если вы сумеете отличать тамошних девиц от пареньков в юбках и чулках. Мне хватило ровно одной ночи. На второй вечер Дон Витторио поинтересовался, почему у меня такой скучающий вид и почему бы мне ни оставить его без присмотра и ни пойти проветриться. Я ответил, что если у него нет планов, то я предпочёл бы выспаться. На том и порешили. Я заказал ужин в номер, пощёлкал каналами телевизора и честно собирался отойти ко сну, когда меня кольнуло нехорошее предчувствие. Опасения оправдались: хитрый Дон Витторио специально усыпил мою бдительность и под
шумок удрал из гостиницы. Если с ним что-нибудь случится, это будет мой прокол, и никому я не докажу, что он сам захотел побыть наедине со своими инстинктами. Вместо живительного сна я оделся и рванул на Уокинг-стрит. Собственно «уокинг», то есть пешеходной, она бывает не весь день, а с шести вечера, когда по обе её стороны открываются безконечные кабаки, гоу-гоу бары и стриптиз-клубы. Если в Паттайе плотность шлюх составляет где-то две-три на квадратный метр, то здесь их вся дюжина.
        Задача передо мной стояла не из лёгких. Поступив так со мной, Дон Витторио явно не хотел, чтобы его нашли. Я шнырял по залитой неоном улице, заглядывал в скудно освещённые заведения и ругался последними итальянскими словами. Старик мог позволить себе заказать добрую половину обитательниц этого Содома прямо в номер, так нет, его зачем-то потянуло на приключения. В который раз я убеждался, что ни деньги, ни положение, ни власть не меняют нутро человека: если он мелочен от рождения, то будет мелочен несмотря ни на какие яхты, вертолёты и роллс-ройсы; если его с детства ловили на гадких проступках, он останется гадким, а проступки будет продолжать прятать от чужих глаз; если ему в юности не удавалось добиться любви, и он научился её покупать, он будет её покупать до самых седин. В личном общении Дон Витторио мне даже нравился, с ним было интересно поговорить «за жизнь», однако я всегда подмечал в нём некоторую червоточинку, которая время от времени давала о себе знать самым непредсказуемым образом. Сейчас, как я понял, с ним случился как раз один из таких «приступов детства».
        Вероятно, у меня было слишком серьёзное лицо, выдававшее серьёзные намерения, поскольку ни один из приставучих зазывал не обратил на меня внимания, и я мотался от двери к двери человеком-неведимкой. Из влажной парилки улицы мне не терпелось вернуться в прохладу гостиницы. Я спешил, чем отличался от всех прочих прохожих, неторопливо выбиравших, где получше цены, погромче музыка, постройнее танцовщицы и побольше таких же как они европейцев. Потому что отсутствие европейской публики говорило пытливому уму о возможных неприятных последствиях. В Таиланде не знали тогда, как не знают и сейчас, что такое права потребителя. Поэтому потребителю недовольному, которому, например, принесут счёт, раз в десять превышающий то, на что он рассчитывал, придётся самостоятельно иметь дело с целой группой маленьких, но коренастых вышибал. В первую ночь, которую я здесь честно провёл, мне пришлось дважды улаживать подобные нехорошие инциденты. Зато мне этого вполне хватило для того, чтобы во второй раз уже неплохо ориентироваться в том, что со стороны могло легко показаться содомским бедламом.
        Вообще-то найти на Уокинг-стрит нужного вам мужчину так же невероятно, как порядочную женщину. Меня, если честно, подталкивало исключительно отчаяние. Не мог же я сидеть сложа руки в номере, когда единственная причина моего приезда обнимает сейчас какую-нибудь подсадную малолетку, рискуя в любой момент стать жертвой вымогателей или просто лихих молодцов, которым и повода при виде одинокой «белой обезьяны» особого не надо, чтобы размяться и обогатиться. Смелости Дону Витторио было не занимать, в юности он тоже увлекался боксом, однако возрасту не прикажешь: реакция притупляется, инфантилизм обостряется, тучи сгущаются. Иначе зачем бы хитрый синьор Теста меня к нему приставлял? Уж точно не затем, чтобы я подслушивал, подглядывал и потом отчитывался. Этого как раз от меня не требовалось. Во-первых, Дон Витторио сам меня к нему привёл, а во-вторых, я имел возможность удостовериться в том, что синьор Теста не держал при себе тех, кому не доверял. Он не исповедовал всякий расхожий идиотизм типа «держи друзей близко, а врагов ещё ближе». Врагов, подозреваю, у него уже не было вообще. Те, кто ещё
оставались, перешли в разряд «достойных соперников».
        Побегав таким образом из вертепа в вертеп минут десять, нанюхавшись самых дурственных запахов, которые только рождают еда, сигареты, дешёвые духи, желание греха и человеческая плоть, я понял, что напрасно трачу время и уже собрался было повернуть вспять, когда моё уставшее внимание привлёк знакомый силуэт. В том, что это Татьяна, я не сомневался. Я сомневался в том, что не сплю и не вижу её во сне. Здесь? Зачем? С какой стати? Вероятность столкнуться с ней здесь была сродни вероятности происхождения Вселенной от Большого взрыва. Но ведь я её видел!
        Напротив рыбной забегаловки с лозунгом вроде «Хорошие ребята отправляются в Рай, плохим ребятам дорога в Паттайю» находился проулок, в котором и скрылся нежданный силуэт. Опомнившись, я поспешил за ним, и мне снова показалось, будто я вижу, как Татьяна сворачивает направо и уходит по ступенькам в стену. Я уже успел подметить, что тайцы любят размещать свои заведения, особенно не слишком легальные, на верхних этажах, куда вечером и ночью с улицы ведут лестницы, обычно покрытые красными ковровыми дорожками, а днём все подступы наглухо заперты ниспадающими решетками.
        На время позабыв пропащего Дона, я устремился за Татьяной, растолкал по пути зазевавшихся туристов, взлетел по, действительно, красным ступенькам, чуть не сбил с ног необычно высокого тайского охранника, прикрытого пыльным бархатом синей занавески, машинально извинился и хотел было пройти вглубь, но охранник на то и охранник, чтобы фильтровать посетителей. Я ему явно не понравился. Видимо, своей целеустремлённостью. Таких, как я, на деньги не разведёшь. Поэтому подобные клиенты нежелательны, и лучше от них избавляться прежде, чем они начнут качать права.
        Если бы я был итальянцем, то вес ладони на моём плече и нехорошо прищуренный взгляд глаз-бусинок меня наверняка бы остановили и заставили пуститься в долгие объяснения и расспросы, но беда в том, что последнее время с стал замечать за собой интересную особенность: в нужной ситуации я переставал ощущать себя итальянцем и становился человеком мира, то есть ирландцем. Не тратя слов на оправдания, мой ирландец без размаха стукнул охранника кулаком в челюсть, и тот вывалился на улицу, снова взметнув пыль с занавески.
        Раздражённый, я не сразу сообразил, что в Таиланде охранники если и есть, то исключительно для того, чтобы не выпускать не расплатившихся втридорога гостей наружу, но чтобы не пускать внутрь  - это нонсенс. А тут меня хотели тормознуть именно при входе. Либо это какой-то неправильный Таиланд, либо…
        Я находился в комнате, пахнущей ладаном, розами и старой утварью. Лишённая окон, она была освящена мерцающими огоньками свечей, расставленных в два ряда вдоль стен и особенно обильно  - перед неким подобием алтаря с завораживающе разноцветным кругом мандалы[64 - Сакральное схематическое изображение мира божеств в буддизме и индуизме.] и грустным бюстиком Девы Марии, сложившей в смиреной молитве худые руки. На какое-то мгновение мне показалось, что я перенёсся обратно в Бразилию и оказался в помещении, где вот-вот будут совершать ритуалы Вуду.
        Комната была пуста. Когда глаза привыкли к полумраку и свечам, я заметил на дальней стене колышущиеся нити бусин до самого пола. Там, вероятно, и скрылась Татьяна. Больше спрятаться было некуда.
        Не успел я протянуть руку, чтобы расчистить себе проход дальше, как мне навстречу вышел странный тип. Пониже меня ростом, с залысиной, в очках, в сандалиях на босу ногу, в шортах, тёмная рубашка навыпуск, но при этом легко узнаваемая колоратка[65 - Элемент облачения священнослужителей в западных Церквях, представляющий собой жёсткий белый воротничок с подшитой к нему манишкой или белую вставку в воротничок-стойку обычной однотонной рубашки.] католического священника. Озабоченно посмотрев на то место, где должен был находиться охранник и, оценив своё положение, он поднял взгляд на меня, улыбнулся и пожал мою уже не так решительно протянутую руку. Рукопожатие вышло странным, одними пальцами. Мне оставалось только по привычке подыграть, так что в итоге он не сразу высвободил кисть, несколько раз осторожно потряс её, улыбнулся ещё шире и сказал на беглом английском, но с ужасным итальянским акцентом:
        - Я вас ждал, брат мой. Проходите. Мы ещё не начали.
        Я замялся, пытаясь осознать услышанное. Меня явно приняли за кого-то другого, вот только плохо это или хорошо, непонятно. Чтобы замять заминку и не дать ему передумать, я ответил по-итальянски:
        - Прошу меня простить, падре.
        - О,  - восхитился он, уже забыв про охранника, который мог ведь просто отлучиться.  - Меня не предупредили, что вы знаете язык наших святых отцов.
        Я подумал, что вообще-то святые отцы должны были говорить на латыни, однако спорить не стал. Да и кто знает, кого именно он подразумевал?
        Чудаковатый священник отступил в сторону и отодвинул передо мной бусины, приглашая войти. Было бы странно, если бы я теперь отказался. Узенький коридорчик, молочная палка галогенной лампы в дальнем конце, крашеные стены и  - отсутствие запахов. Здесь это было непривычно и приятно. Несколько обшарпанных дверей, мимо которых мы прошли, стояли под амбарными замками. Мой провожатый шёл впереди, что должно было означать полное ко мне доверие: если хотят себя обезопасить, обычно вежливо пропускают вперёд. Сейчас, когда я это всё вспоминаю, мне становится удивительно, каким я был отчаянным дураком, наивно полагавшим, будто опасности боятся храбрецов.
        Свет галогенной лампы остался далеко позади, и священник включил фонарик. За его прыгающим по стенам и полу лучом мы прошли ещё несколько поворотов, узкой лестницей поднялись на два пролёта, миновали несколько тоже пустых комнат с железными кроватями, спустились на пролёт вниз  - я даже не мог предположить, что на Уокинг-стрит есть такие большие дома,  - снова куда-то свернули, и когда я уже окончательно потерял ориентацию, привели в сумеречную залу, освещавшуюся через два примитивных витража под потолком. Поскольку снаружи была ночь, витражи либо подсвечивались специально, либо оказались рядом с уличными фонарями, что в моём случае никакого значения не имело. А имело значение то, что в сумраке залы я снова увидел Татьяну. Точнее, женщину, которая издалека была очень на неё похожа. Когда мы вошли, она приблизилась, и я понял, что обознался. Незнакомке было далеко не двадцать и даже не тридцать лет, но миниатюрный рост, спортивная фигура и чёрные волосы до пояса легко сбили меня с толка. Её английский был безупречным:
        - Мы не называем имён, но вы ведь знаете, чьи интересы я тут представляю, не так ли?  - начала она без разгона и не обращая внимания на священнослужителя, который смиренно замер чуть в стороне.
        - Несомненно,  - ответил я, не раздумывая. Это была игра, а я всегда считал себя игроком. Когда правила неизвестны, играть становится тем более интересно.
        - Сегодня утром нам подтвердили счёт, и отправка готова. Сколько вам нужно времени, чтобы пройти таможенную очистку?
        Это уже было ближе к моей компетенции. За время работы на транспортные фирмы я успел кое-что усвоить из реалий повседневной жизни погрузочно-разгрузочных служб и таможни. Поэтому импровизированный ответ не заставил себя долго ждать и прозвучал, на мой взгляд, вполне убедительно:
        - Зависит от срочности и пункта пересечения границы.
        - Срочность вам известна. Как обычно. В Японии утренний улов к обеду уже не продашь. А пункт, если я не ошибаюсь, всегда указывали ваши люди. Это я хотела поинтересоваться у вас, куда доставлять контейнеры.
        Возникла короткая пауза. Я не поверил, что речь идёт о какой-то рыбе. По поводу рыбы в присутствии католического священника в шортах не встречаются. Про Японию она упомянула явно нарицательно. Меня смущали контейнеры. Рыбу, если она свежая, а тем более живая, возят в чанах и бочках, будь то машина или железнодорожные вагоны.
        - Мы тоже не сидим, сложа руки,  - вспомнил я одну из любимых фраз синьора Теста.  - С последней поставки кое-что изменилось, и сегодня мы готовы исходить из удобства для поставщика.
        Собеседница опустила взгляд на мою грудь, снова подняла и улыбнулась.
        - Не сомневалась, что когда-нибудь вы это скажете. Мы тоже надеемся на развитие нашего сотрудничества и делаем всё, чтобы оно ширилось. Лаем Чебанг?
        Она назвала второй по величине порт страны, куда мы с Доном Витторию ездили накануне и где нас встречали в одном из лучших гольф-клубов мирового уровня. Всего в каких-то двадцати с небольшим километрах к северу от Паттайи. Мир тесен.
        - Отлично! Пусть будет Лаем Чебанг.
        На мгновение вспыхнул свет, то ли в зале, то ли за витражами, и я успел заметить нечто вроде алтаря, над которым со стен нависали два флага, один желто-белый, который знаком каждому итальянцу, поскольку это флаг папства, другой  - совсем детский, пиратский, чёрный, с черепом и костями, над которым были изображёны кинжал, красный крест и буквы I.N.R.I. Мелькнул красный крест и на полу. Комната для взрослых игр, понял я и заговорчески добавил, будто ничего не произошло:
        - Вы передадите мне сведения сейчас или…
        - Маркировка обычная. Два контейнера. Сорокафутовые. Вот погрузочный ордер.  - Она вручила мне тонкий запечатанный конверт.  - Всё нужное потом сами допишите. Тут все копии. Контракт будет у экспедитора.
        Я думал, что она ещё что-нибудь скажет, но женщина сама выжидательно замолчала. Неловкую тишину нарушил священник:
        - Наш поклон капеллану[66 - Священник, совмещающий сан с какой-либо дополнительной, как правило, светской должностью.]. Передайте на словах, что мы высоко ценим его заботу. Если обе стороны удовлетворены, я бы предложил на этом расстаться.  - Они обменялись с женщиной кивками.  - В том же порядке, если позволите.
        Он учтиво повёл рукой в сторону, предлагая мне проследовать из залы обратно в лабиринт коридоров. Что я и сделал, искренне ожидая, когда мои собеседники прочухаются и всадят мне в спину отравленный кинжал. Ничего не произошло. Вот и первая комната с пыльной занавеской. Охранника по-прежнему не видно. Надо интеллигентно уходить. Никто мне не помешал. Священник даже руки не подал, просто поблагодарил за визит и ждал, пока я спущусь на улицу по красным ступенькам. Здесь охранника тоже не было. Не могло же ему стать настолько стыдно, что он побежал топиться в мутные воды Сиамского залива?
        Наблюдая за происходящим вокруг меня как бы со стороны, я ни на мгновение не переставал усиленно рассуждать. То, что я ввязался в какую-то опасную афёру, было очевидно. Скорее всего, наркотики. Под патронажем церкви. Ну, я давно стал циником и перестал чему-либо подобному удивляться. Другое дело, почему я? Почему они ни с того ни с сего мне доверились? Они кого-то ждали, он опоздал, появился я, и они охотно обманулись. Ясно, что они не знали того, кто должен был прийти, лично. Как же они собирались его отличить? Рукопожатие? Оно был странным, да, пожалуй, похожим на условный знак. Неужели всё? Опять пресловутый человеческий фактор!
        Одну вещь я сделал правильно: не стал далеко уходить от входа, благо народу мимо ходило много, подсел за столик в грязненькой кафешке и стал наблюдать за лестницей.
        Как и предполагалось, из-за занавески вышла «Татьяна» и стала торопливо спускаться. Она уже почти дошла до низа, когда навстречу ей шагнул какой-то человек, судя по росту и телосложению, европеец. Она остановилась. Он что-то спросил. Я видел, как она изменилась в лице и даже подалась назад. Испуганно огляделась по сторонам, никого (скорее всего, меня) не заметила, схватила его за плечо и чуть ли не насильно увлекла за собой наверх, к священнику. Было нетрудно догадаться, что это и есть настоящий гонец. Кому-то крупно не поздоровится. Лишь бы не мне. Честно говоря, сейчас я чувствовал себя вполне уверенно, поскольку в ближайшее время не собирался давать интервью по тайскому телевидению, не участвовал ни в каких реалити-шоу и не планировал убивать какого-нибудь музыканта или президента, чтобы прославиться, а потому шансов найти меня здесь или где бы то ни было ещё у заговорщиков не предвиделось. Это позволило мне не только рассуждать, но и делать это здраво, как того требовали обстоятельства. Я мог прямо здесь выбросить в мусорный бак их конверт, и никто бы меня ни в чём не уличил. Но я пока лишь
скрутил его в трубочку, делал вид, что пью колу, и ждал.
        Прошло не так уж много времени, занавеска отдёрнулась, появилась «Татьяна», одна. Даже с такого расстояния я видел, какая она бледная. Не задержавшись, сбежала вниз и исчезла. Я ждал дальше. Наконец, появился мой «двойник». Сейчас, когда я смог рассмотреть его с лица, мне стало ясно, что сбило с толку заговорщиков. Рубашка. Точнее, футболка-поло. Когда я торопливо одевался в гостинице, натянул через голову первое, что попало под руку  - фирменную серую футболку с вышитой на левой половине груди оранжевой эмблемой Testa Speditore. На парне, растерянно спускавшемся по лестнице, была точно такая же.
        Глядя на него, как в одну точку, я пытался понять, что же теперь мне делать. Проследовать за ним, задержать и вызвать на откровенный разговор, чтобы он всё рассказал? Будет сопротивляться  - надавить? Только что это мне даст? Он мог оказаться простым исполнителем, какими, в сущности, были мы все, получающие зарплату и так или иначе дорожащие своим местом. Что я мог ему предъявить? А если он что-то даже знает, с какой стати ему передо мной откровенничать? Конверт-то адресован не ему. Едва ли он стал бы проворачивать какое-то нехорошее дельце, надевая опознавательные знаки своего работодателя. Ну, разобью я ему губу, ну выложит он мне подробности задуманной операции, дальше что? Что я буду делать с этой информацией? Не в полицию же обращусь. Полиция во всём мире варится в той же каше и контролируется теми же силами, что и так называемая мафия, только контролируется не так плотно, а потому у них чаще случаются проколы. Дел с ней лучше не иметь, я твёрдо понял это ещё до армии. Остаётся что?
        Парень меня ждать совершенно не собирался. Я вскочил, чтобы проследить за ним, но был остановлен окриком маленькой официантки, забывшей взять с меня за колу, я отвлёкся, сунул ей в ладошку какую-то мелочь, а когда добрался до лестницы, его и след простыл.
        Ирония судьбы распорядилась со мной по-своему. Я сунул конверт под мышку и вернулся задворками в гостиницу. Проходя мимо двери номера Дона Витторио, услышал доносившуюся изнутри музыку и женские голоса. Старый ловелас никуда не пропал и наутро, за завтраком даже не подозревал, что заставил меня ночью проделать.
        Мы сидели в прохладном ресторане гостинцы. Я вынул из-под задницы и положил рядом с его тарелкой злосчастный конверт. Дон Витторио удивлённо перевёл взгляд с конверта на меня, отложил нож, которым резал ветчину, взял конверт, покрутил, убедился в том, что он заклеен, положил на место и вернулся к ветчине.
        - Ты знаешь, что в нём?
        - Догадываюсь.
        И я на одном дыхании откровенно поведал ему обо всех событиях вчерашнего вечера, умолчав лишь о том, на кого была похожа привлекшая моё внимание женщина. Дон Витторио слушал, не перебивая. Ветчина остывала. Дослушав до конца, вытер нож салфеткой и вскрыл конверт. Пробежал глазами первый лист, почесал нос, бегло заглянул в остальные, аккуратно сложил и убрал обратно. Ковырнул ветчину вилкой, но есть уже не стал.
        - Так знаешь или догадываешься?
        - Догадываюсь.
        - Молодец.
        И я действительно оказался молодцом. Обычно в подобных ситуациях, особенно если таковые имеют место в фильмах или приключенческих романах, герой стремится узнать правду, в одиночку начинает выслеживать и разнюхивать, вступает в неравную борьбу с бандитами, а в конце либо торжественно стоит на горе трупов, либо гибнет смертью храбрых. Я им не верил. Жизнь  - не фильм и не книга, у неё свои сценарии. То, как я в итоге поступил, было продиктовано несколькими часами ночной безсонницы и борьбой с самим собой, потому что ну кому же не хочется стать героем. Думаю, что если бы у меня не было печального опыта вызволения настоящей Татьяны из милого её сердцу плена, кто знает, быть может, ирландец, живущий во мне, на что-нибудь безрассудное в итоге отважился. Верх взял осторожный итальянец, который задал один простой вопрос: тебе это надо? И когда ничто во мне не откликнулось положительно, я просто сунул конверт под майку и отправился завтракать.
        По возвращении домой о моём поступке стало, разумеется, известно синьору Теста. Он пригласил меня к себе в кабинет, смотрел не так, как обычно, говорил всякие ничего не значащие вещи, спросил, когда у меня день рождения, сказал, что хочет мне сделать подарок заранее, вручил автомобильные ключи с брелком, добавил, что предоставляет мне оплачиваемый отпуск на месяц, сослался на занятость и вежливо отослал. Заинтригованный, я спустился на парковку, потыкал брелком воздух вокруг и когда увидел, какая из машин весело отозвалась, не поверил своим глазам: передо мной стоял умопомрачительный спортивный Бугатти ЭБ110, названный так в честь 110-летней годовщины Этторе Бугатти и представление которого публике из Версаля я с замирающем сердцем видел по телевизору 15-го сентября того года. Если вы вдруг не знаете, что в начале 1990-х означал этот спортивный феномен, то скажу лишь, что он на порядок превосходил тогдашних Феррари, Ламборгини и Порше. Итальянский дизайн, французская сборка, пять клапанов на цилиндр и четыре турбокомпрессора, позволяющие выжимать сотню за 3,46 секунды и показывать максимум
на отметке 342 км/ч.
        Я чуть не расплакался. Я растерялся. Я не знал, что делать, что думать, что говорить, куда бежать, кого благодарить.
        В таком виде меня ласково принял у себя в кабинете Дон Витторио, усадил к столу, велел секретарше принести нам кофе и спокойно, отеческим тоном кое-что прояснил. По его версии, я вывел на чистую воду опасных махинаторов, которые действовали под крышей нашей уважаемой фирмы, и тем спас драгоценную репутацию, за что и получил заслуженный подарок. Цена подарка в данном случае не важна, поскольку мы могли бы потерять гораздо больше, если бы история получила огласку. Так что теперь я могу с чистой совестью отбыть в не менее заслуженный отпуск, расслабиться и заняться рыбалкой. Он так и сказал «рыбалкой», хотя имел в виду нечто иное: с такой машиной в качестве «живца» я за месяц мог «наловить» целый аквариум потенциальных невест.
        В этом он оказался прав. Я давно так не отрывался, как в те незабываемые четыре недели, колеся по южным окраинам Италии, Франции и Испании. Я даже завёл записную книжку, куда записывал телефоны новых знакомых барышень не слишком скованного поведения. «Железный занавес», как вы знаете, к тому времени уже подняли, так что в списке моих побед нашлось место целым двум новым Татьянам, трём Наташам и одной Ольге, не считая всяких заурядных Лусий, Ванес, Надин, Мари-Клер, Таммазин и прочих Моник. Всем нравилась моя машина, всем нравился я, я отвечал взаимностью, одним словом, месяц любви, солнца и вина прошёл, как один миг, а когда я вернулся, ничего не попортив и не поцарапав, синьор Теста снова пригласил меня к себе и в присутствии Дона Витторио прямо поинтересовался, готов ли я заняться более ответственной работой. За новое вознаграждение, разумеется.
        Скажу честно: я не знаю, почему я ответил утвердительно, хотя нутром чуял, что делать этого не стоит. Наверное, то же чутьё мне подсказало, что отказ сейчас, после всего произошедшего, после подарка, после красноречивого проявления доверия, будет равносилен если не смертному приговору, то скорому концу праздника. Ирландец во мне оживился, сказал, мол, ты и так по уши в этом завяз, не отступай, мака[67 - Mucher (ирл.)  - приятель, дружище], только не сейчас, жми на газ дальше, авось проскочишь. Я и поднажал.
        Внешне ничего как будто не изменилось. Более того, это было скорее похоже не на рывок вперёд, а на шаг назад: я снова оказался за баранкой трака. Правда, платили мне так, будто я теперь перегонял с места на место не просто тонны, а тонны золота. А ещё отныне не я кого-то сопровождал  - у меня у самого появился сопровождающий. Точнее, двое. Работали со мной посменно: негр родом из Сомали по имени Абдирахман, молчаливый и вечно угрюмый, и такая же молчаливая и неулыбчивая шведка Инга. Негр был тщедушный, я бы даже сказал изящный, с круглой бритой головой, козлиной бородкой, глазами чуть навыкате, белоснежными зубами и длинными пальцами музыканта. Возрастом он был постарше меня, но выглядел в зависимости от ракурса и солнечного света то мальчишкой, то старичком. Что до шведки, она, напротив, излучала мощь здорового женского тела, была повыше меня ростом, широкая в кости, с большой грудью, львиной шевелюрой соломенного цвета, льдинками вместо глаз и очень чувственными губами. Рядом с ней мне всегда было не по себе. Хотелось её поцеловать, однако любое поползновение могло обернуться хорошей затрещиной,
и оттого поцеловать её хотелось только ещё больше. Они оба говорили по-итальянски, как итальянцы, и по-английски  - как американцы, что для меня свидетельствовало об их далеко не случайном появлении в ведомстве синьора Теста. У него, как я успел заметить, простых людей не водилось.
        Кстати, формально я теперь работал не на него, то есть не на Testa Speditore. Подписывал новый контракт я с некой итальянской компанией Caravella S.p.A, а на выданной мне форме, включавшей в себя таслановые[68 - Таслан  - синтетическая ткань со специальным покрытием, имеющим «дышащую» структуру.] брюки с курткой и бейсболку  - всё серого цвета  - оранжевой нитью был вышит логотип G-Moto. Тот же логотип присутствовал на всех прицепах, которые я поддевал своим ярко-синим Мерседесом на базе где-нибудь в Венгрии, Чехии или даже Румынии и перегонял в Милан или Геную, иногда  - в Рим.
        Чтобы не отнимать у читателя время на размышления, что к чему, поскольку название в логотипе может ассоциироваться у него с дюжиной подобных, попытаюсь сразу пояснить сокральный смысл. Moto в мужском роде означает по-итальянски «движение», «порыв» и даже «смута». Не путать с женским moto, которое все знают и которое означает «мотоцикл». Буква G в начале гораздо интереснее. В официальном объяснении она символизировала город Геную. Кто-то мог подумать, что имеется в виду золото  - gold. В такой религиозной стране, как Италия, она могла подразумевать бога  - God или итальянского Gesu. Но если копнуть глубже, то G с некоторых пор является центром символа масонов, где может означать и того же бога, и градус, и гносис, то есть «высшее знание».
        Однако всё это догадки для профанов. Прежде чем надеть соответствующую форму и подписать контракт, я прошёл небольшой обряд посвящения, когда мне были открыты глаза на некоторые вещи, и я поклялся хранить доверенную мне тайну. Я бы мог передоверить её этим страницам, за давностью лет она, думаю, потеряла актуальность, но не стану. Скажу только, что с этой буквы в итальянском начинается и слово «иезуит»[69 - Gesuita], и ключевая у них должность  - генерал. Как я позже понял, к этому братству относился и тот странный священник в Паттайе, который не должен был меня принимать, чем допустил оплошность, стоившую ему уж не знаю чего.
        Это с одной стороны.
        С другой же, с буквы G начинается самое что ни на есть английское слово girls, всем известное и подразумевавшее, что в прицепах из Венгрии, Чехии и Румынии через Италию нелегально перевозились многочисленные девушки, «живой товар», как принято их нынче называть, а я со своими хмурыми провожатыми этому всецело способствовал.
        Схема работала довольно просто. По документом мой груз проходил как всякая церковная утварь или продукты питания, перевозимые по линии Ватикана, а конкретнее  - Общества Иисуса. Из Италии в упомянутые страны я вёз «гуманитарную помощь». Дело благородное, если не принимать во внимание то, что прицепы были оборудованы не только специальными кондиционерами, но и «двойным дном». Если настырным проверяющим хотелось удостовериться в соответствии груза накладной и они просили открыть задние двери, то на них смотрели, например, мороженые ящики с курицей. Если бы им хватало дерзости и настойчивости вынуть внешние полеты, за ними обнаружилось бы герметично закрытое отделение, где по пути из Италии могли лежать и наркотики, и наличные деньги, и мало ли ещё что, не предназначенное для декларирования, а на обратном пути в тесноте, но не очень в обиде безвылазно жили и ночевали приглянувшиеся кому-то жрицы любви. Прицепы были сконструированы таким образом, что проникнуть в закрытую часть можно было не только через люк в крыше, но и через узкое отверстие в днище. Я при погрузке обычно не участвовал, но знал, что
забирались они туда через крышу, а в случае непредвиденных обстоятельств, скажем, на таможне, могли максимально незаметно, ползком-ползком сделать ноги между колёс. За сохранность груза в оба конца отвечали мои негр и шведка. При необходимости они были уполномочены разыгрывать непосредственно представителей Общества, давить на жалость к бедным верующим, решать возникающие вопросы полюбовно, то есть перетеканием денег в карманы блюстителей закона, а в самых крайних случаях действовать решительно и сурово, как подобает истым борцам за веру. К счастью, на моём веку силовыми методами пользоваться не приходилось.
        Каким же я был идиотом! Единственным моим оправданием можно считать то, что в те времена нигде широко не обсуждалась тема донорства органов. Считая себя посвящённым в истинную цель происходящего и зная по газетам и телевидению, какую жалкую жизнь влачат все эти девушки у себя на родине, разорённой коммунистическим режимом, я искренне полагал, что если не творю добро, то уж во всяком случае помогаю им выбрать зло меньшее, причём именно выбрать, поскольку никто никого не заставляет забираться в прицеп насильно. Наивная простота! Как при настоящем рабстве раб не должен чувствовать себя рабом, так и я не видел очевидного, предполагая, что вижу саму суть, скрытую от многих.
        Обычно прицепы меня уже ждали загруженными. Чаще всего это был какой-нибудь церковный двор со ржавыми воротами, на фоне которых мой трак выглядел ниспосланным с небес. Негр или шведка занимали штурманское место с заранее подготовленными документами, и мы стартовали. Рейсы шли круглый год, и зимой, и летом. На разгрузку в пункте назначения я тоже, как правило, не оставался за ненадобностью. Поскольку моим делом (как я самонадеянно считал) было довезти груз так, чтобы даже в самой отчаянной ситуации выйти сухим из воды. Мой Мерседес выглядел обыденно невзрачно лишь со стороны. На самом же деле его ходовая часть претерпела весьма значительные изменения, и в итоге я водил настоящий гоночный болид, лишь внешне похожий на тягач. Признаюсь, несколько раз я его скоростными качествами был вынужден воспользоваться  - при пересечении Австрии и на границе Венгрии и Румынии (югославские войны были в самом разгаре, поэтому приходилось делать неизбежный крюк). Тогда мой синий конь творил чудеса и на глазах изумлённой публики буквально исчезал, превращаясь в точку и оставляя не у дел удрученных полицейских.
Особенно весело это смотрелось изнутри кабины на оживлённом шоссе, после чего ни у Абдирахмана, ни у Инги вопросов на тему «а этот что тут делает» не возникало. За всё время я допустил лишь одну более или менее серьёзную ошибку, за которую расплатился рассечением брови, но это пустяк, не заслуживающий даже упоминания.
        Потом уже я понял, что, пересадив меня за баранку и дав золотую морковку, синьор Теста и Дон Витторио одновременно добились и надёжности важных поставок, и удаления меня от дел закулисных, которых я раньше становился невольным свидетелем. Конечно, совсем поводок не отпускали и время от времени приглашали на какие-нибудь вечеринки, особенно корпоративные, где синьор Теста выступал щедрым главой процветающей фирмы, но почти никогда  - на те, где он, как я видел, оказывался среди равных, и где под шум веселья решались гораздо более серьёзные задачи. Я не был в обиде. Я чувствовал, что тайская история стала своего рода рубежом, заставившим сильных мира сего взглянуть на меня по-другому и, вероятно, почувствовать, что если мне дать шанс, моя карма заведёт меня туда, куда соваться не стоит. Эта мера прослужила несколько быстрых лет, полных банальными приключениями контрабандиста, после чего в один далеко не прекрасный день всё кончилось, и начался мой сбивчивый рассказ про сообщение на пейджер от мамы Люси.
        Немцы называют озеро Балатон Plattensee, т.е «гладким морем». Венгры его и в самом деле неплохо «отутюжили», то есть превратили в удобный для туризма курорт. Мой маршрут из Румынии часто проходил вдоль его южного побережья, где я присмотрел несколько мест для комфортных ночёвок. Они были уютнее обычных мотелей и проще европейских гостиниц, там всегда можно было неплохо перекусить, так что мои сопровождающие никогда не возражали, если я предлагал сделать привал где-нибудь в Балатонсемеш. Относительно крупные населённые пункты вроде городка Шиофок, я по понятным причинам избегал. Утопающие в зелени деревеньки устраивали меня куда больше.
        В тот вечер мы с Абдирахманом припозднились. По пути у меня возникло подозрение, что у прицепа неправильно отрегулированы тормоза. Такое иногда бывает, когда перетянут тормозной прут. Тормоза начинают греться, а на заднем ходе колёса сами блокируются. Я сделал остановку на ближайшей заправке, провёл предварительный осмотр и чуть не поругался с моим негром, который настаивал на том, чтобы не задерживаться и ехать дальше, мол, едем как-никак, ну и надо ехать. По приезде кому надо доложим, пусть сами везут в сервис и проблему устраняют. По сути, он был прав: с такими вещами, как тормоза, шутки плохи. По уму надо всё поднимать, вскрывать барабаны, в одиночку этим заниматься точно не рекомендуется. А переться на сервисную станцию с грузом  - это совсем не комильфо. Без толку потеряв время на заправке и в итоге согласившись продолжить путь, я всё-таки настоял на необходимости ночёвки, надеясь, пока Абдирахман спит, очистить совесть и что-нибудь по возможности подправить. Ну не могу я ездить на машинах «с брачком», хоть убейте!
        Окна обоих наших номеров выходили на озеро, а трак ночевал на парковке перед главным входом с улицы, то есть, с обратной стороны дома. Даже если бы я начал стучать кувалдой, любившего, как я заметил, поспать Абдирахмана это вряд ли бы разбудило.
        Поэтому после ужина, когда стемнело, я облачился в припасённую для подобных случаев робу, вооружился фонариком и полез под брюхо моего послушного кормильца.
        Признаюсь, в ремонте автомобилей я почти полный профан. Знаю, это звучит так же странно, как какой-нибудь капитан линкора, не умеющий плавать. Нет, конечно, в основных узлах я разбираюсь, мёртвые моторы заводить умею, колёса меняю на время и часто выигрываю споры, однако когда речь идёт о механике, в смысле, железе, всяких там втулках, шарнирах, трансмиссиях, тут я предпочитаю не брать на себя груз ответственности и всецело полагаться на профессиональных сотрудников сервиса.
        Случай, судя по отсутствию каких-либо внешних признаков, был серьёзный. Я поскрёб засохшую грязь, посветил фонариком туда-сюда и уже собирался вернуться в постель или в бар, где заметил двух симпатичных подружек, когда моё внимание привлёк тот самый люк, через который мои безбилетные пассажиры могли при необходимости сделать ноги. Пока я смотрел на него, не сразу осознав, что не так, до моего слуха донеслось приглушенное постукивание изнутри. Изнутри, изнутри… Понял! «Не так» была расположена задвижка на люке. Открыть его можно было только снаружи. А это кардинально расходилось с доведённой до моего сведения версией.
        Стук затих, но когда я постучал по люку фонариком, продолжился с удвоенной силой.
        Система жизнеобеспечения в прицепах предусматривалась автономная, так что когда я глушил мотор, по идее, кондиционер и вода продолжали работать. Неужели что-то всё-таки приключилось и людей надо спасать? Это было моей первой мыслью, которая заставила меня отбросить остальные и направить все усилия на открывание люка. Задвижка чудовищно долго не поддавалась, засорившись или отвыкнув от человеческих рук. В конце концов, я справился, люк отвалился, как и моя челюсть, когда вместо изящных женских ножек в туфельках на высоком каблуке я увидел стоптанные детские кеды.
        Я навсегда запомнил ту секунду, да что там, долю секунды, когда осознал, чем на самом деле занимаюсь и для чего предназначен мой такой синий, такой красивый, такой мощный трак.
        Хозяйкой кед оказалась девочка лет двенадцати, смугленькая, худенькая, длинноволосая и дико напуганная, одетая в какую-то убогую майку и неприлично задравшуюся юбчонку. Выскользнув из люка, она опустилась на четвереньки и затравленно посмотрела на меня. Как вы могли догадаться, моим первым вопросом, произнесённым шёпотом и по-английски было:
        - Ты кто?!
        Девочка смотрела на меня молча, явно не зная и пытаясь понять, можно ли довериться незнакомцу со слепящим фонариком или лучше просто сбежать. И только когда я повторил вопрос по-итальянски, призналась:
        - Роксана.
        - Ты одна?
        - Ну[70 - Нет (рум.)].
        За время моих поездок в Румынию я мог убедиться в том, что наши языки очень похожи. Например, «извините» у них «скузаць», «до свиданья»  - «ла реведере», «добрый вечер»  - «бунэ сяра» и так далее. Она отвечала по-румынски, понимая мой итальянский шёпот.
        - Скажи, чтобы все выходили.
        Она встала в люке, и некоторое время что-то торопливо кому-то объясняла, а я, как дурак, пялился на её грязные коленки.
        Одно дело перевозить взрослых шлюх, пусть даже вынужденных, и совсем другое  - оказаться водителем школьного автобуса.
        Я судорожно соображал, что делать, пока следом за Роксаной из нутра прицепа осторожно выбирались маленькие румынки. Только девочки, все примерно одного возраста, шесть штук. Представив, как это может выглядеть со стороны, я на всякий случай погасил фонарик. Привлекать на помощь полицию  - подписывать себе приговор. Разыгрывать дурачка, который ни сном, ни духом не ведает, что перевозит в контейнере  - безсмысленно. Если меня задержат, люди синьора Тесты достанут меня в тот же день. Везти детей дальше  - этого я уже допустить не мог.
        - Есть хотите?
        Девочки дружно замотали головами. Впоследствии я обнаружил в тайном отделении достаточно большие запасы всяких печений, конфет, воды и туалетной бумаги. Лучший способ не тратиться на настоящую еду  - позволить ребёнку забить желудок всякой сладкой гадостью.
        Заметив, что мои новые знакомые уже поглядывают в сторону, намереваясь пуститься в бега, я предупредительно попросил их вести себя тихо, не кричать и не привлекать внимания. Роксана что-то добавила от себя. Похоже, она у них была за старшую. Остальные выжидательно замерли и закивали.
        - Вы не хотите ехать дальше?
        - Унде сунтем?  - вопросом на вопрос ответила Роксана.  - Унде сунтем?
        - Где мы находимся? Венгрия. Озеро Балатон.
        - Путэм скапа.  - Она радостно повернулась к подругам.
        - Нет, вы не можете сбежать просто так. У вас нет денег.  - Итальянское «сольди» они не поняли, и мне пришлось добавить интернациональное:  - Мани, мани. Но мани.
        Девочки снова закивали.
        А я, проведя поспешное совещание со своим внутренним голосом, уже пришёл к выводу, что просто так я их тоже не могу взять и отпустить. Когда их поймают, а это только вопрос времени, они первым делом расскажут, что им помог сам водитель их тюрьмы на колёсах и уж точно смогут меня описать внешне, особенно мои дурацкие наколки на руках, которые я сделал после армии, наивно решив, что с ними очень круто. Делу будет придана огласка, синьор Теста всё узнает, и мне опять же обеспечен нелицеприятный финал где-нибудь в фундаменте его нового клуба для гольфа. С девочками нужно заранее договориться. И договориться быстро, пока ни прошёл первый шок, и они готовы слушать.
        За стоянкой был не то лесок, не то сквер, одним словом, там, росли деревья и горел свет. Мы друг за другом выбрались из-под прицепа и гуськом (гусыней был я) направились прямиком туда, нашли стол со скамейками, сели, я сунул руку в карман рубахи под робой, где всегда держал небольшой запас местных денег на бензин, и раздал моим повеселевшим слушательницам. Теперь они знали наверняка, что мне можно доверять, и наперебой стали рассказывать свою историю, из которой я понял, что они все были обитательницами сиротского приюта при церкви, очевидно, того самого католического собора, откуда я на сей раз забирал груз. Настоятель и монашки обращались с ними можно сказать что хорошо, лишнего себе не позволяли, хотя и не баловали, а недавно устроили тотальный медицинский осмотр, во время которого их ещё зачем-то и фотографировали. Последнее, что все помнили, это ужин. Наверное, им что-то подсыпали в чай, потому что очнулись они уже внутри прицепа и очень испугались. Роксана, у которой при странных обстоятельствах за два года до этого из того же приюта пропала старшая сестра, догадалась, что их похитили, после
чего они всю дорогу подъедали запасы печений и раздумывали, как это сделать. Остальное я уже знал. Сказал, чтобы они больше не боялись и что им лучше всего отправиться вдоль главной дороги назад, в Шиофок, и там обратиться в отделение полиции. Пришлось и припугнуть: я добавил, что если они хоть словом упомянут про меня, я не оберусь серьёзных неприятностей, может быть, даже лишусь жизни и никому больше не смогу помочь, меня станут пытать, я признаюсь, как всё было, их найдут, переловят и опять похитят. Я молол чушь, но девочки притихли и явно вошли в моё положение. Им не хотелось, чтобы кто-нибудь ещё оказался на их месте, а тем более не хотелось самим возвращаться к сухомятке в тесноте. Договорились о том, что на остановке им удалось открыть люк в потолке и таким образом выбраться наружу. Я знал, что Абдирахман имеет обыкновение после стоянки перед отправлением заглядывать под колёса, но всегда этим и ограничивается. Инга к своим обязанностям относилась более тщательно. Исчезновение груза можно было сохранить в тайне до самого приезда, когда беглянок уже и след простынет. Они пообещали так же всем
говорить, что не помнят ни номера машины, ни как она выглядела, потому что, естественно, спешили. Полагаю, они и в самом деле ничего этого не запомнили, а я позаботился о том, чтобы так всё и оставалось: проследил за тем, чтобы они не вернулись на стоянку, но проследовали прямиком к шоссе, где мы даже обнялись на прощанье, и я искренне пожелал им удачи. Не знаю, как бы я поступил, окажись мы в Италии, вероятно, придумал бы что-нибудь более гостеприимное, но сейчас у меня тряслись поджилки, и я думал лишь о том, что делать дальше.
        А дальше я действовал на автопилоте.
        Возвратившись в гостиницу и убедившись в том, что Абдирахман никуда не выходил и выходить не собирается, воспользовался тем, что пошёл дождь (как там мои бедные беглянки?), я сел за руль и сделал небольшой круг по просёлочной дороге, заезжая в каждую лужу и приводя днище прицепа в первоначальное состояние. Ночью я не мог заснуть: во мне боролся страх от того, что я сделал, понимание того, что не сделать этого я не имел права, и разгорающаяся ненависть к синьору Теста, зарабатывающему деньги подобным нечеловеческим образом. Впоследствии я осознал, что делал он это, конечно, не ради денег, а потому, что ему велели сверху. С тех пор я начал интересоваться информацией о судьбах пропадающих по всему миру в огромных количествах детей и пришёл к выводу, что это целая индустрия, с которой правительства только делают вид, что борются, а на самом деле покрывают, поскольку завязаны на неё собственными потребностями в распутстве, здоровье, долгожительстве и тех вещах, которые в наш «пресвященный» век принято считать байками. Обыватели в церкви преспокойно участвуют в каннибалистическом «поедании плоти
господней», но при этом не верят в то, что и сегодня творятся обряды человеческих жертвоприношений.
        Наутро, как и ожидалось, Абдирахман проявил половинчатую бдительность, и мы стартовали в направлении дома. По приезде на базу, на сей раз в Милане, я отцепил фуру и с чистой совестью отправился отдыхать, ожидая продолжения. Которое не заставило себя долго ждать. Крайним оказался Абдирахман. Меня допросили, но без пристрастия, учитывая мой послужной список, и отпустили. Примечательно, что мне так и не сказали, в чём собственно дело. Просто хотели знать мельчайшие подробности того, как прошла поездка. Абдирахмана я с тех пор больше не видел.
        Расслабляться не приходилось. Я понимал, что за мной постоянно наблюдают. Им было важно выяснить, как я себя поведу. Например, не начну ли интересоваться венгерской или румынской прессой на предмет криминальной хроники. Да, я был глуп, но не настолько. Я даже не стал делать вид, будто допрос меня уязвил, как невольно повёл бы себя человек, настаивающей на своей непричастности. Я же не на чём не настаивал, я ведь ничего не знал, правда? Это было непросто, выяснить судьбу беглянок мне ой как хотелось, но я надеялся, что с ними всё в порядке и, если провидению будет угодно, мы ещё встретимся или я получу весточку.
        Думаю, снова по инициативе Дона Витторио, который в отличие от меня никогда и ничего не оставлял на авось, я был отстранён от перевозок (под предлогом того, что заказы прекратились  - ещё бы, представляю, какой по католическим приходам начался шухер, когда моим девочкам удалось добраться до прессы) и вернулся к разовым поручениям. Честно говоря, меня это более чем устраивало. Если бы мне пришлось снова вести фуру «с секретом», ей богу, не знаю, как бы я поступил. Велика вероятность того, что по совести, то есть, с тем же успехом, что и в прошлый раз, хотя бы это и стало моей последней поездкой. Именно тогда я по-настоящему впервые задумался о том, имеет ли смысл пускаться в бега от людей синьора Теста.
        Время шло. Сведений о происходящем в Румынии, я так и не получил. Телевидение, как ни странно, помалкивало. Надо полагать, скандал, которого не могло не быть, резко замяли. Зато я получил информацию из другого неожиданного источника, и она заставила меня очень серьёзно задуматься. В Люксембурге полиция ни с того, ни с сего накрыла шайку педофилов. Как я понимаю теперь, такое иногда происходит либо случайно, по недосмотру, но тогда СМИ дружно молчат, либо с позволения «сверху», когда нужно вывести на чистую воду какого-нибудь бывшего доверенного персонажа, ставшего почему-то неугодным. В данном случае пошли по второму сценарию, потому что шумихи и в газетах, и в ящике было много. Тогда-то я и услышал из уст, кажется, бельгийского журналиста фразу о том, что у педофилов есть свой собственный сленг, которым они могут переговариваться и переписываться, скрывая истинные намерения и цели под невинными фразами. К примеру, послание одного участника шайки другому «Не заказать ли нам к вечеру пиццу» означало не больше не меньше, как предложение развлечься с несовершеннолетней, а под бравадой гурмана «Вчера
была отменная паста, спасибо» скрывалась благодарность за знакомство с мальчиком. Давно позабытые «пицца и паста» моментально ожили в моей памяти, и я с ужасом понял, что всё то время, пока находился рядом с Доном Витторио, помогал ему именно в налаживании связей по поставке живого юного товара в лапы вот таких же любителей «итальянской кухни». Тогда становилось понятным, как бразильская «пицца» может заинтересовать гурманов на её родине.
        Ещё тот же бельгийский журналист проговорился, сказав, что, мол, по его сведениям, детей используют не только по «прямому назначению», но и в качестве доноров. Не крови, как это обычно воспринимается, а целых органов, которые идут очень богатым заказчикам, нуждающимся в срочной пересадке почки, лёгкого или сердца. При слове «сердца» у меня с глаз будто пелена спала, и я увидел, что за этой «операцией» стоит банальная смерть донора, причём ребёнка. Не знаю, у кого как, а у меня это не укладывалось в голове. Ещё слава богу, что я не обзавёлся собственными детьми, не то, боюсь, осознание происходящего закончилось бы каким-нибудь нехорошим нервным припадком. Стоит ли говорить, что, будучи дураком, я пошёл в бар и как следует напился. Стало только хуже. Я еле сдержался, чтобы никому не набить морду, не разораться или не разрыдаться от жалости к невинным жертвам и самому себе, приполз домой и завалился спать.
        Если засыпал я итальянцем, то проснулся ирландцем, полным решимости действовать и положить конец всему тому, что творилось несправедливого в этом самопожирающем мире. Я даже представил себе, как лечу с синьором Теста и Доном Витторио на их частном самолёте, открываю дверцу и выбрасываю по очереди обоих где-нибудь над Амазонкой, чтобы они если и упали в воду, то наверняка на стаю голодных пираний.
        Однако первая схватка, в которую я вступил, была схватка с похмельем. Кому как, а мне в такое утро помогает недожаренная яичница без хлеба и крепкий кофе со сливками. Потом отправился в зал и «покидал железо» так, что стало сводить мышцы, будто с непривычки. Изрядно пропотев, заперся в душевой и стал думать. В душе вообще хорошо думается. Вода, музыка, давящий на уши пар…
        Убийство моих нынешних работодателей, каким бы показательно жестоким оно ни было, ни к чему не приведёт, ничего не изменит, разве что слегка передвинет игроков на этом явно закрытом рынке. Сегодня Румыния, Таиланд и Бразилия снабжают Европу через синьора Теста, завтра  - всё те же «пиццы» с «пастами» и «хот-догами» потекут рекой через какого-нибудь ставленника Нету или подобного им обоим негодяя, имени которого я вообще не буду знать. Спасти детей сегодня может разве что какое-нибудь распиаренное на весь свет «открытие» генетиков, которое бы с формулами и графиками показывало и доказывало, что детские органы в инородном теле не приживаются. То есть, ну вообще. Никак и никогда. А лучше всего для этого дела подходят трупы умерших своей смертью алкоголиков и бомжей. Если вложить в пропаганду большие деньги, учёным поверят. Не в такой бред верят. Верят же, будто лекарства лечат. Как они могут лечить от чего-то по-настоящему, если в мире здоровых людей врачи и фармакологические корпорации окажутся без клиентов? Они же не дураки, чтобы лишать себя рынка. На фермах вон курицы тоже, видать, думают, что
люди за ними от большой любви ухаживают, кормят, а когда им в итоге отрубают головы, они даже не успевают понять, что стали жертвами не только сами, но и лишились всего потомства, которое пошло на пропитание людей в виде яиц и цыплят.
        Душ и правильные мысли оптимизма мне не прибавили. Чем больше я рассуждал, тем отчётливее понимал, что давно не перечитывал Сервантеса. Борьба с ветряными мельницами  - дело благородное, но вызывает лишь грустные улыбки и не превращается в боевик, а остаётся фарсом.
        Единственное, что я вынес из своих размышлений  - это понимание того, что мне нужен помощник. Желательно, рота или дивизия, предпочтительно, со способностями Капитана Америки, Человека-паука и Супермена с Супербабой вместе взятых, но если нет, то сгодился бы кто-нибудь, кто разбирался бы в подобных вещах лучше меня. Например, какой-нибудь врач, который мог бы разработать у себя в лаборатории эдакий вирус, поражающий исключительно педофилов и их пособников. Снова бред, я знаю, но мне не сиделось на месте, я чувствовал себя соучастником всех этих нечеловеческих преступлений и хотел действовать, не откладывая.
        И тут я снова столкнулся с тем феноменом нашей реальности, который в народе называется «мысли материализуются». Я в коем-то веке сидел у себя дома, один, в полглаза смотрел телевизор и по диагонали читал очередную книжку, которую прикупил для дальнейшей пересылки дяде Дилану. Я предвкушал, как он ей обрадуется. Книжка была и в самом деле раритетная, изданная небольшим тиражом ещё в 1909 году, и ставила под сомнения некоторые прописные исторические истины. К примеру, автор довольно убедительно доказывал, что знаменитый трактат «Искусство войны», автором которого считается легендарный, иначе говоря, мифический китайских военачальник Сунь Цзы, как будто живший за пять веков до нашей эры, написан вовсе не им, а работавшим при дворе китайского императора иезуитом Жаном Жозефом Мари Амио, который в официальной трактовке истории считается его первым переводчиком на европейский  - французский  - язык. Перевод этот Амио выполнил в 1772 году, то есть ровно за год до роспуска ордена иезуитов папой Клементом XIV. В противовес принятой теории автор считал, что оригиналом «Искусства войны» как раз и является
французский текст, подлинным автором которого был тогдашний «чёрный кардинал», глава, точнее, Верховный Генерал иезуитов, Лоренцо Риччи, изложивший свои взгляды на то, как нужно обращаться не только со своей армией, не только с армией противника, но и с собственными правителями  - действуя исключительно через обман и подлог и жертвуя своими же людьми как пешками в игре. Амио, писал автор, как раз и перевёл мысли Верховного Генерала на китайский, обманув все последующие поколения исследователей и читателей, а заодно по традиции иезуитов заранее открыв миру их планы. Сегодня, кстати, эта традиция жива и здравствует: достаточно после какого-нибудь шумного теракта, катастрофы или очередного кризиса проанализировать выходившие накануне в прокат самые фантастические, тупые и проходные на первый взгляд голливудские фильмы, чтобы увидеть в них откровенные намёки на будущие события. Врага нужно заранее предупредить, а потом делай с ним, что хочешь, благо тогда твоя совесть будет чиста. Это я так, к слову. А история Лоренцо Риччи меня заинтересовала тем, что, по мнению автора, она была как по нотам разыграна
по принципам «Искусства войны», когда папа Клемент, будучи внешне борцом с неугодными протестантам (с какой стати католический папа станет прислушиваться к своим злейшим врагам) иезуитами, не только запрещает Орден, но и сажает свою ровню, Верховного Генерала, в тюрьму, где тот через два года благополучно умирает. Версия автора книги куда интереснее. По ней Лоренцо Риччи спокойно живёт в «тюрьме», которой являлся соседний с Ватиканом замок Святого Ангела, соединённый с папскими покоями удобным подземным коридором. Все два года до его смерти никто Риччи не видит, а когда он как будто умирает, похороны тоже происходят в тайне. Правда, через несколько месяцев в молодых и только-только формирующихся будущих Соединённых Штатах появляется некий всеми  - то есть известными масонами, к которым относились все без исключения отцы-основатели  - уважаемый персонаж, упоминаемый не иначе как Профессор. Именно этот таинственный Профессор принимает непосредственное участие в подписании Декларации независимости в 1776 году и даже становится автором принятия в качестве первого флага США флага… британской Ост-индской
Компании, частной, фактически принадлежавшей… тем же иезуитам. От современного флаг этот отличался тем, что вместо нынешнего синего прямоугольника со звёздами-штатами имел британский восьмилучный (как символ шумерского верховного бога Анну) Юнион Джек, названный так в честь библейского Якова  - предка правящей касты Британии. Автор интересно излагал свои мысли, я, признаться, даже увлёкся (например, простым вопросом о том, кому именно подчиняются масоны высшего 33-го градуса, розенкрейцеры, тамплиеры и прочие иллюминаты всех мастей, называя его на разные лады и символизируя знаменитым Всевидящим Оком на том же долларе США), так что не сразу заметил, как по телевизору (кажется, это был центральный «Раи Уно») стали передавать срочные новости: в авиакатастрофе над Сицилией погибло руководство крупной итальянской компании.
        Я вернулся к чтению, однако через несколько секунд с экрана на меня посмотрела улыбающаяся фотография синьора Теста. Ума не приложу, как и почему журналисты умудряются всегда подбирать фотографии покойников, на которых те счастливые и довольные жизнью. Чтобы зрителям не было их так жалко? Или, наоборот, чтобы зритель ощутил, насколько краткосрочно ощущение счастья, вызывающее подобную улыбку? Лично я не помню, чтобы синьор Теста при мне так улыбался. Кто ещё был на борту того самолёта, не сказали, но я заподозрил худшее. Схватил телефон и стал звонить Клаудии, секретарше Дона Витторио. Линия была долго занята, потом я услышал её заплаканный голос и понял, что задавать вопросы смысла не имеет.
        В новостях говорили о порывистом ветре, который вызвал катастрофический крен лёгкого самолёта и сбросил его с небес на прибрежные скалы, к счастью, в нежилой зоне. Я этот самолёт хорошо знал и понимал, что причина, разумеется, не в ветре, а в решении кого-то вывести моих начальников из игры. Тема Лоренцо Риччи оказалась как нельзя кстати. Запрет Общества Иисуса продержался лишь до 1814 года, а в таких странах, как Пруссия и Россия, иезуиты были вообще защищены от преследования. Будучи формально распущенными и «вынужденными» податься в разные мирские профессии и разные страны, за сорок лет подполья они умудрились оказать влияние на историю и культуру Китая, Японии, Латинской Америки, США и невесть ещё каких стран, окончательно забрав бразды правления в истории, астрономии, географии, физике, химии и образовании в целом. Судя по моей встрече в Паттайе, стояли они и за торговлей живым товаром. Я предположил, что скандал с румынским приютом при соборе, вероятно, тоже не столько католическом, сколько иезуитском, вызвал недовольство у тех, кому подчинялся синьор Теста, и либо его и остальных одним махом
убрали, либо (и эта версия мне не нравилась даже больше), он сам всё подстроил, разыграл катастрофу и теперь вместе с Доном Витторио и несколькими своими ближайшими подвижниками прячется от высшего гнева где-нибудь на Филиппинах или на Алтае. В любом случае я отдавал себе отчёт в том, что едва ли когда-нибудь ещё их увижу или услышу.
        Мои молитвы о возмездии были услышаны. Я не был уверен в том, что судьба воплотила их в точности или ровно наоборот, но в одном я уверен быть мог: теперь мне точно до моих бывших работодателей не добраться. Я не Геракл и не Орфей, чтобы спускаться за ними в Аид, и уж тем более даже не полубог, чтобы восходить на неприступный Олимп. Мне оставалось только надеяться, что авиакатастрофа была всё-таки подстроена, а не разыграна.
        Вместе с самолётом разбилась моя единственная статья дохода. Накопленных денег, конечно, хватало на безбедное существование в последующие несколько лет, можно было даже попытаться куда-нибудь их с умом вложить, что я, будь я итальянцем, наверное, и сделал бы, но я был ирландцем и потому не мог сидеть, сложа руки.
        Привыкнув последние несколько лет жить, с одной стороны, в относительной роскоши, а с другой, на постоянном адреналине, я стал думать, как продолжать зарабатывать и не терять при этом тонус. Даже прочитал на досуге несколько статей о знаменитом сыщике Алане Пинкертоне, который прославился не только тем, что предотвратил покушение на жизнь президента Линкольна в Балтиморе и поймал организаторов железнодорожной кражи 700 000 тогдашних долларов, но и создал национальное детективное агентство своего имени, девизом которого стала фраза «Мы никогда не спим», а символом  - то самое недремлющее око. Именно в этом агентстве впервые стали применять фотографии и описания преступников, равно как и картотеки, где они строго делились по специализации.
        Упоминание «ока» и Линкольна меня, надо сказать, сразу смутило. Я почувствовал, что Пинкертон был простачком явно в устах недалёких историков, тогда как на самом деле его, скорее всего, поддерживала всё та же невидимая рука, которая угадывается за многими так или иначе выдающимися персонами, не обладающими при более тщательном рассмотрении ничем выдающимся, кроме завуалированной родословной или не менее завуалированных связей. Моя «невидимая рука» канула в Мессинский пролив[71 - Пролив между восточной частью острова Сицилия и югом Калабрии.], оказавшись на поверку не настолько уж «невидимой», так что больше ни на какую поддержку я рассчитывать не мог, а это в свою очередь означало, что Пинкертона из меня определённо не получится.
        Дядя Джузеппе говорил, что по жизни нужно «делать то, что умеешь делать лучше всего». Для боксёра я был уже староват да и никогда не считал себя в состоянии довести эти навыки до уровня средства заработка. Хотя бы потому, что драться с кем-то, кто тебе безразличен, на потеху публики  - не уж, увольте. Для этого нужно быть Нарциссом или мазохистом, либо отшибить себе мозг ещё в детстве, чтобы вообще утерять способность думать. Оставалось одно  - вождение машин, занятие, которое, как мне казалось, не может надоесть. Знакомая итальянка сказала, что я ещё мог бы заниматься преподаванием английского. От молоденьких учениц не было бы отбоя. Мы вместе посмеялись и вернулись к тому, чем тоже можно зарабатывать, но лучше делать это безплатно и просто получать удовольствие.
        Закончилось тем, что года два или три я не занимался вообще ни чем. Вернулся к своей давнишней любви  - велосипеду и как заводной колесил на нём вдоль Средиземного моря, от Неаполя до Генуи, от Генуи до Канн, от Канн через Марсель до Барселоны, оттуда через Валенсию и Малагу  - до Гибралтара, паромом до испанской Сеуты на территории Марокко. Печально известная Сеутская стена[72 - Построена в 1993 году на средства Евросоюза для защиты Европы от нелегальных иммигрантов из Африки.] уже достраивалась, так что мне пришлось покрутиться, пока я ни нашёл пропускной пункт национальной полиции у самой юго-восточной оконечности полуанклава, где стоял шум и гвалт, поднимаемый африканскими беженцами, с тюками и сумками прорывающимися в Европу. Меня тормознули, долго изучали паспорт, но поскольку ехал я в обратную сторону, испанские власти в итоге не нашли причин меня не пропускать.
        Поездка в одиночку на велосипеде по северной кромке Африки требует отдельного романа, на написание которого у меня сегодня нет ни времени, ни желания. Было страшно интересно и просто страшно. Приветливые люди, смешные по европейским меркам цены, невыносимая жара днём и холодные ночи, еда, рассчитанная далеко не на всякий желудок, относительно пустые, но объективно плохие дороги, всеобщая нищета, вынуждавшая тех самых приветливых людей временами вести себя неадекватно и видеть в одиноком туристе лёгкую жертву для грабежа и вымогательств. Ночёвка в палатке в национальном парке Эль Хосейма обернулась форменной поножовщиной, и если бы противников было не трое, а больше, не знаю, как бы я выжил. К счастью, в отличие от меня велосипед не пострадал, и я под утро смог добраться до ближайшей больницы, где провалялся неделю, пока мне накладывали швы. Там я познакомился с замечательным санитаром Алламом и его ещё более замечательной сестрой Файруз, которые сперва по очереди меня выхаживали, а потом предложили пожить у них в доме. Закончилось тем, что в благодарность за заботу я отыскал в их городке
Аль-Хосейма приличный банк, снял со счёта некоторую сумму и от всего сердца купил им минивэн Тойоту Эстиму предыдущего года выпуска. Надо было видеть ставшие ещё больше глаза Файруз и потерявшего дар речи Аллама, когда я вручил им ключи и сказал, что не могу больше видеть, как они тратят время на безконечные переезды на общественном транспорте. Когда меня впоследствии спрашивали, есть ли у меня дети, я отвечал, что нет, однако почему-то обязательно вспоминал Файруз, и мне в душу закрадывались сладкие сомнения.
        Аль-Хосейма оказался ровно на половине моего пути через Марокко, но лишь в начале пути по Африке. За ним лежал Алжир с самой протяжённой из африканских стран береговой линией. В отличие от Марокко здесь мне на каждом шагу попадались упитанные женщины и длинные, а не круглые грецкие орехи. Наиболее расхожая фраза, как я понял, «ин шала», то есть «если бог даст». Поэтому всё у них там было неспешно, неточно, как получится. В принципе красивый город Алжир, столица Алжира, построенная ещё при французах, изобилует такими контрастами, на фоне которых меркнет любой Неаполь. Что интересно, местная пицца показалась мне гораздо вкуснее итальянской и даже неаполитанской. Для велосипедиста Алжир настоящее испытание, так что у меня от него остались смешанные чувства.
        Зато меня грустно порадовал уклад жизни в Тунисе. Здесь он оказался ещё больше «итальянским» чем в Италии, когда точно понимаешь смысл поговорки о том, что «человек рождается уставшим и живёт, чтобы отдыхать». Мои попытки продолжать жить привычной жизнью постоянно разбивались о закрытые двери магазинов и офисов, которые обычно закрывались к двум часам дня, чтобы больше не открыться вовсе или в лучшем случае часа через два три, после неспешного обеденного перерыва.
        В Алжире я отчётливо понял, а Тунис лишь подтвердил, что моим первоначальным планам объехать Средиземное море вдоль всего берега сбыться не суждено: Тунис ещё куда ни шло, но Ливии, Египта и всего, что дальше, включая Турцию, я точно не осилю. Нет, ничего против Турции я не имел и даже хотел там побывать, особенно ради турчанок, но про Ливию, к стыду своему, я знал только из прессы, думал, что там опасно, что там не любят туристов, что это вроде африканской Колумбии, о чём впоследствии сильно пожалел, когда лет двадцать спустя выяснил, что на самом деле по сравнению с Европой ливийцы при «тиране и узурпаторе» Каддафи жили как при коммунизме.
        В итоге из Туниса, столицы Туниса (с мыслью, что и нам бы неплохо было для удобства назвать столицу Италии Италией), подхватив свой многострадальный велосипед в охапку, я погрузился на комфортабельный морской лайнер и отбыл в Трапани[73 - Портовый город на северо-западе Сицилии], где застал съёмки очередного сезона «Спрута». С Микеле Плачидо, игравшего моего любимого капитана Каттани, не познакомился (его ведь убили, если не ошибаюсь, в конце четвёртого сезона), но на съёмочной площадке побывал и даже проехался в кадре, изображая велосипедиста, который уворачивается от полицейской машины, преследуемой мафией.
        От Трапани до Палермо я проехал за день, хотя обычно на сто километров у меня уходило чуть больше четырёх часов. Видимо, я успел соскучиться по Италии и перестал куда-либо спешить. Всего же в пути я провёл почти полгода, отпустил бородку, которую после разговора с матерью сбрил, много чего повидал, узнал, а главное  - обдумал. Деньги у меня ещё водились, но вот зарабатывать их так, как я это делал на протяжении нескольких предыдущих лет, мне очень сильно расхотелось. Я никогда не был религиозным, в церковь не ходил и не считал, что врагов надо прощать. Жён своих ближних я хотел, правда, до дела обычно не доходило. Я воровал. А если и каялся, то только в душе, где, как правило, находил довольно лёгкое отпущение. Однако события, предшествовавшие моему велопробегу, равно как и он сам странным образом повлияли на меня, и я подумал, что было бы неплохо, не откладывая, начать вершить добро.
        Из Testa Speditore S.p.A меня уволили заочно. Когда я через полгода отсутствия позвонил по обычно приветливо отзывавшемуся номеру телефона, мне ответили незнакомым голосом, что компания находится в процессе реструктуризации, так что если я хочу получить конкретную информацию, мне нужно подъехать лично. Я не хотел. Дважды входить в одну и ту же реку  - это не моё. За происходящим я, как и все, мог наблюдать со стороны, по прессе, которая, кстати, писала на эту тему крайне мало, даже специализированная. Как-то раз я вспомнил, что у меня где-то записан домашний номер Клаудии, упомянутой выше секретарши Дона Витторио. Найдя его среди бумажек, которые безсистемно складывались мной все эти годы в старую визитницу, я дня два задумчиво смотрел на записанные её рукой синие цифры, пока ни собрался с духом и ни позвонил. Трубку снял ребёнок и, когда я попросил к телефону Клаудию, крикнул «Мама, тебя!». Она подошла, сразу узнала, мы поговорили, и она подтвердила, что по недавнему распоряжению нового руководства почти все сотрудники «старого поколения» попали под сокращение. Её не сократили, но перевели
из приёмной чуть ли не в ресепшн, так что она серьёзно подумывает оттуда уйти и активно ищет работу. Я поинтересовался, кому отошла компания и кто теперь у руля. Поразительно, но она не знала. Кто-то говорил, что кредиторы из Рима, кто-то был уверен, что дальние родственники самого синьора Теста, жившие до сих пор в полном забытьи где-то в итальянской Швейцарии. Во всяком случае, по слухам, они не собирались менять название. Caravella и G-Moto вообще больше не упоминались. Я размышлял, не спросить ли её напрямик, что она думает по поводу всей этой настоящей или выдуманной катастрофы, но так и не решился довериться телефону, который наверняка прослушивался. Да и что Клаудия могла ответить, если я сам был вхож в тогдашнее руководство гораздо выше и глубже, нежели она? Основное я уже понял: перемены есть, но сугубо внутренние, «пароли и явки» остались прежними, специализация и даже название  - тоже. При желании я мог действовать. И желание было. Был целый план.
        За всё то время, что я гонял траки из восточной Европы, мест выгрузки было всего три: в упомянутых выше Милане, Генуе и Риме. И если я не имел возможности повлиять на прятавшихся от света дня заказчиков-вампиров, то в моих силах было посодействовать их жертвам. Посодействовать этими жертвами не стать. Главная сложность, как я её видел, заключалась в том, что рейсы происходили без какого бы то ни было расписания, что называется, по мере загрузки или же необходимости, а потому я не мог просто явиться в означенный день и час и спасти несчастных в момент разгрузки. Мне нужны были дополнительные глаза и уши.
        Если до сих пор я производил на вас впечатление интроверта, человека погружённого в себя и занятого исключительно анализом собственных действий, и выбиравшегося из своей ракушки разве что при виде симпатичной девушки, это далеко не так. Всюду, где я бросал якорь, у меня и после «отплытия» оставалось немало друзей, ну, или, во всяком случае, неплохих знакомых. На кого-то я даже знал, что могу положиться.
        Один из таких знакомых работал в очень важном для меня сейчас месте  - в экспедиторском отделе Testa Speditore. То есть при желании он мог бы снабдить меня информацией обо всех передвижениях грузов компании по интересующим меня маршрутам. Звали его Рамон Ботелья, он был испанцем, но уже давно жил в Италии, успел дважды жениться, причём оба раза на своих соотечественницах, дважды развестись, а когда мы с ним последний раз сидели в баре на пьяцца Данте почти напротив нашей штаб-квартиры, он признался, что мечтает найти жену среди туристок из СССР. Мы тогда всех их называли «русскими», но, забегая вперёд, скажу, что мечту свою Рамон осуществил через несколько лет, женившись на жгучей грузинке. На момент нашего знакомства ему уже было хорошо за сорок, однако мы легко находили общие темы для разговора, а главное  - Рамон знал мою историю и даже гордился нашим знакомством, поскольку я казался ему спустившимся с Олимпа полубогом. Работал он экспедитором как все они, посменно, поэтому я, не долго думая, позвонил ему домой. Жил он там же, в Генуе, правда, где именно, я понятия не имел, а домой он
не приглашал. Телефон не ответил, из чего я сделал вывод, что он на службе, и перезвонил вечером. Трубку сняли, я уловил возню, позёвывание и наконец простуженный голос, который, честно говоря, не узнал:
        - Слушаю…
        - Рамон?
        - Рамон. Который час?
        - Почти девять.
        - Два часа поспать не дали. Кто это?
        - Рамон, привет. Это Конрад. Не забыл?
        Он не забыл. Он даже попытался изобразить радость, хотя сразу же признался, что где-то умудрился подхватить ангину и отпросился с работы раньше времени, чтобы отлежаться и не доводить до больничного. Судя по всему, никаких серьёзных изменений в его жизни и на службе не произошло, что не могло не радовать, так что я постарался быть краток и просто напросился в гости под предлогом одного интересного дельца. То ли слабость, то ли память о нашей прежней дружбе не позволили ему уйти от ответа, он продиктовал мне свой адрес и повесил трубку, вероятно, сразу же уснув. Наутро я уже стоял под окнами не слишком фешенебельного многоэтажного дома на окраине Генуи и жал на кнопку против его фамилии, написанной полустёршимися синими чернилами.
        Рамон принял меня в домашнем халате и с хорошо початой бутылкой виски, из которой радушно плеснул и мне, напомнив, что она была моим ему подарком на последний день рождения. Честно говоря, я не помнил, но спорить не стал, а сел в предложенное кресло и поднял стакан за его пошатнувшееся здоровье. Мы поговорили. Он подтвердил слова Клаудии насчёт новых хозяев, пожалел о том, что я ушёл, спохватился и спросил, какое у меня к нему дело. Я рассказал ему всё, как есть. Описал венгерские события, девочек, которых мне случайно удалось обнаружить и вызволить из плена, поделился своими соображениями, что называется, в глобальном масштабе и честно сообщил о твёрдом намерении с этим вопиющим явлением бороться. По мере рассказа я наблюдал за моим слушателем и видел, как меняется взгляд Рамона. Под конец он стал совершенно стеклянным. Рамон смотрел сквозь меня куда-то в стену, будто был мыслями не здесь, в полупустой комнате с развивающимися занавесками, а далеко-далеко, где-то в своих мечтах или кошмарах. Вероятно всё-таки в кошмарах, потому что когда я закончил, допил одним глотком стакан и замолчал, он ещё
некоторое время сидел неподвижно, потом глаза его ожили, ресницы моргнули, и по щекам скользнули две совсем детские слезы.
        - Её звали Инес…
        - Кого, Рамон?
        - Мою сестру. Ей было четырнадцать, когда она не вернулась из школы. Мы жили тогда в пригородах Мадрида. Отец поднял на ноги всю округу, но её так и не нашли. Мне было десять, я плохо понимал, что происходит, а одноклассники потом растолковали мне, что сестра, скорее всего, просто сбежала из дома. И я успокоился. Только не понимал, зачем бежать из дома, где её все любят и ждут. Я не знаю, что с ней случилась. Инес считается пропавшей без вести. Но то, что ты сейчас мне тут сказал, вернуло меня в то время, и теперь я думаю, что она тоже могла оказаться одной из тех девочек. Конрад, куда мы катимся?
        - Ты мне поможешь?
        - Конечно, брат.
        Никогда не думал, что грустные мысли и злоба так хорошо вылечивают от ангины. Потому что списать выздоровление Рамона на счёт виски я не мог: мало того, что он сразу же отставил бутылку в сторону и достал подробную карту города, но когда мы склонились над ней, строя планы дальнейших действий, он моментально протрезвел и вновь начал думать чётко и быстро.
        По его сведениям фуры из восточной Европы сегодня приходили всё чаще, но поскольку он всегда видел пункт отправки, скорее всего, большинство из них доставляли обычные грузы.
        - Едва ли девушек повезут с обычных заводов. Там слишком много посторонних. Кроме того, эти маршруты, как правило, заканчиваются у нас на продовольственных или сырьевых базах, где тоже неудобно возиться с контрабандой. Думаю, можем эти рейсы смело исключить. Завтра я буду в офисе и уточню варианты, когда загрузка проводится где-нибудь на отшибе, в каком-нибудь неприметном месте…
        - Когда я этим занимался, Рамон, мои прицепы обычно были уже готовы к отправке. Обрати внимание именно на такие рейсы. Подобрать, доставить, оставить под разгрузку.
        Он понимающе кивнул.
        - Да и, конечно, всё внимание на Абдирахмана и Ингу, если они ещё живы.
        - Так ты не знаешь?
        - Чего именно?
        - Твой Абдирахман уже полгода как попал в аварию и, говорят, стал овощем вроде того американского учёного… как его…
        - Хокинга?
        - Ну да, наверное. Короче, про него можно забыть. Я проверю, кого поставили ему на замену. Инга, кажись, катается, так что да, ты прав, я к ней присмотрюсь особенно. Только скажи-ка мне, дорогой, как ты намерен им помешать? Ты уверен, что грузы не встречают вооружённые до зубов дружины каких-нибудь наёмников? У тебя есть пулемёт? У тебя есть такие же отчаянные, как мы с тобой, дружки-карабинеры?
        - Нет, старина. И именно поэтому я не собираюсь дожидаться, когда машина придёт в конечный пункт. Когда я ездил, нас по всему маршруту было двое. Уверен, что у Абдирахмана и Инги где-то было припрятано оружие. Точно не при себе и не в кабине, иначе я бы наверняка знал. Мы всё-таки пересекали границы со странами бывшего Варшавского договора. Какой-никакой, а досмотр там был, и едва ли они стали бы рисковать. Это я к тому, что после въезда на территорию Италии и вплоть до конечного пункта машина находится под присмотром всего двух людей, с которыми вообще-то не так уж трудно справиться, особенно если застать их врасплох. Ни пулемёта, ни карабинеров не понадобится.
        - А ты не думал, что после того случая, о котором ты мне рассказал, они там могли усилить меры предосторожности? Допустим, пустить сопровождение на всём маршруте.
        - Думал. Поэтому друзья у меня, конечно, тоже есть.
        Рамон только кивнул и не стал уточнять подробностей, чему я был только рад, потому что вообще-то я с ним первым заговорил об этом деле, а удастся ли мне привлечь кого-нибудь ещё, надёжного и опытного, я, честно говоря, не знал.
        Я дал Рамону свой новый номер пейджера. Он заметил, что если мы хотим настоящей оперативности, мне стоит обзавестись сотовым телефоном, который уже появился в широкой продаже, хотя пока и кусается по цене. Я принял его замечание к сведению, однако дальше этого не пошёл. Чего нельзя сказать о Рамоне.
        Он позвонил через два дня и сообщил, что у него для меня подарок. Мы снова встретились. Подарком стал небольшой прибор похожий на телевизор, с антенной и простеньким экраном.
        - Украл для пользы дела,  - признался Рамон.
        Оказалось, что последнее время многие траки фирмы оснащаются специальным маячком, который постоянно включён и подаёт сигнал, перехватываемый этим самым прибором. Точно установить, где именно находится трак, с его помощью, конечно, нельзя, однако можно определить направление, а интенсивность сигнала на экране меняется в зависимости от его близости к наблюдателю. Рамон сказал, что, по его мнению, руководство раскошелилось на это новшество исключительно ради того, чтобы припугнуть водителей, которые теперь вольны думать, что за ними неусыпно следят, и в итоге ведут себя более дисциплинировано, нежели раньше. Однако некоторая практическая польза всё-таки есть, особенно для наших целей. Я не мог не согласиться. Рамон пояснил, что будет присылать мне идентификационный номер подозрительного трака, я введу его в прибор, и в результате, когда машина окажется в радиусе нескольких километров от меня  - сколько именно, он не знал  - я увижу её мигание на экране. Это было хорошим подспорьем.
        Что касается дополнительных «друзей», то тут я повёл себя с максимальной аккуратностью, заранее предполагая определённые сложности. Те знакомства, что у меня сохранились со времён увлечения автомобилями, точнее, увлечения их кражами, с одной стороны, были ребятами отчаянными, и во многих я не сомневался, однако волонтёры из них получились бы никудышными, поскольку никаких материальных выгод, кроме весьма реальной и серьёзной опасности, я им пообещать не мог. Хотя и здесь я, прежде чем отказываться от этой мысли, я должен был кое-что уточнить и кое с кем переговорить.
        Неподалёку от моего дома, в соседнем городке под красивым названием Беллария, жил Энрико Вентури. Все знали Энрико как водителя рейсового автобуса, правда, на маршрут он выходил скорее по привычке и для отвода глаз. Его отец в своё время был страстным итальянским коммунистом, а все здешние коммунисты, как я понял, делятся на шизофреников, идейных отморозков и хитрых мафиози. Отец Энрико относился к последним. В славную эпоху до «перестройки» он умело припал к советской кормушке и проворачивал какие-то делишки для своих партийных боссов. Заодно отправил сына в СССР, чуть ли не в Москву, учиться, то есть учить язык, заводить нужные знакомства и быть поближе к источнику всех партийных благ. Язык Энрико выучил и, похоже, неплохо, потому что когда «перестройка» грянула, а кормушка закрылась, его тамошние связи посдавали партбилеты, но никуда не исчезли и возглавили всякие не совсем законные структуры, благо и люди, и первоначальных капитал у них имелся. Некоторое время я общался с Энрико довольно тесно и потому хорошо знал, что он выполняет выгодные поручения по перегонке подержанных  - и не только  -
автомобилей в бывшие советские республики, на что и живёт весьма небедно. Последний раз, когда мы виделись, он показывал мне фотографии своей украинской жены, не то второй, не то третьей за время нашего знакомства. Именно с ним я и решил безотлагательно переговорить теперь, когда ребром встал вопрос реализации моего сумасшедшего со всех точек зрения предприятия.
        У Энрико был свой небольшой дом сразу при въезде в Белларию с севера, на виа Марина, почти напротив маленькой, но очень шумной трассы для картинга. Когда друзья удивлялись, почему Энрико не переедет куда-нибудь в более спокойное место, он с ухмылкой отвечал, что ему так лучше спится.
        Между собой мы никогда не перезванивались и никогда не предупреждали заранее о том, что хотим заехать повидаться. Просто брали и заезжали, выказывая тем самым, как мы считали, дружеское доверие. Это касалось не только Энрико, но и всех, кого я знал вдоль Адриатического побережья. Если ты куда-нибудь отлучался, тебе никогда не передавали «Энрико звонил», всегда говорили «Энрико заходил». Если же передавать было некому, на воротах или на ручке входной двери тебя ждал какой-нибудь сюрприз вроде открытки с запиской, мол, был тогда-то, не застал, будь здоров. На этот случай мы все таскали с собой в бардачках эти самые открытки с голыми красотками на пляже, визитки или рождественские мешочки с карамельками. Выглядит глупо и по-детски, понимаю, однако так приятно!
        Энрико был из тех итальянцев, которые никогда не загорают. Выглядело это особенно забавно, когда он всё-таки выходил за кампанию на пляж, стягивал через голову майку… а она словно оставалась на его заплывшем жирком волосатом торсе. Загорелыми выглядели только руки по локоть да шея. Он даже лысину всегда прикрывал какими-то шляпами, кепками и банданами. Зато Энрико мог проходить в такой майке весь год и даже не заметить зимы. Думаю, что сказывалась коммунистическая закалка и несколько лет, проведённых в России.
        Когда я подъехал в тот вечер, фонари над кирпичными воротцами гостеприимно горели, из дома доносилась музыка  - что-то ритмично-джазовое, а сам хозяин стоял на балконе второго этажа с бутылкой шампанского и приветствовал меня потоком русской тарабарщины, из которой я понял только «на здоровье». При ближайшем рассмотрении выяснилось, что у Энрико родился сын. Согласен: для мужчины под сорок это настоящий подарок судьбы. Родился он, правда, почти неделю назад, причём даже не в Италии, а в далёком Киеве, однако Энрико всё никак не мог остановиться и праздновал изо дня в день, отчего я решил перенести наш разговор на потом, но когда он разглядел, на чём я приехал  - а он был большим поклонником произведений Бугатти,  - все алкогольные пары вмиг выветрились, Энрико стал трезв, как стёклышко, и внимательно меня выслушал.
        Я не стал вдаваться в подробности, а просто описал характеристики того Мерседеса, в котором ездил на задания сам и поинтересовался, можно ли такую машину загнать кому-нибудь вместе с прицепом и по какой цене. При этом я, разумеется, пояснил, что нынешние владельцы  - люди серьёзные, так что понадобится не менее серьёзная «пластическая операция» не только с перебиванием номеров, но и с полной перекраской. Я также предположил, что машина будет не одна: если всё пойдёт по плану, возможно, мне удастся подгонять ему по одной в месяц, если не чаще.
        Энрико заинтересовался. Мы выпили за здоровье его сына, за здоровье жены, а он всё не спешил давать окончательного ответа. Это означало, что он думает, то есть в целом считает мой план реализуемым, а также считает деньги. Когда я спохватился, что мне ещё возвращаться домой, он бросил мне в бокал зашипевшую вишенку и сказал:
        - Брат, за руль Бугатти ты сегодня не сядешь, не пущу! Так что пей, не переживай, утро вечера мудренее. А завтра, когда я снова буду в норме, ты мне дашь её поводить. Заодно заедем к нужным ребятам. Там всё и решим. Ну, давай за нас с тобой!
        Мы прокутили полночи, я позволил себе расслабиться, но ровно настолько, чтобы не сболтнуть лишнего, а поздним утром, когда обычные люди уже подумывают об обеде, сели в мою красавицу, и Энрико восторженно повёл её в одному ему известном направлении. На всякий случай не стану говорить, куда именно мы полчаса спустя приехали, чтобы не подводить не слишком законопослушных, но оказавших мне неоценимую услугу людей. Надеюсь, они ещё живы-здоровы, так что подвести их мне бы не хотелось. Могу лишь сказать, что хозяина заведения звали Ришар, он был французом, как и его двое взрослых сыновей, Ксавье и Патрис. Они втроём вели дела небольшой, но хорошо оснащённой станции техобслуживания, причём, судя по двум внушительным тягачам «вольво» популярной тогда серии FE, покорно стоявших на ямах, специализировались они как раз на том, что надо. Ришар произвёл на меня впечатление шутника и говоруна, который так и пышет распирающей изнутри энергией и жаждой чего-нибудь сделать, что-нибудь открутить, подёргать, но я сразу обратил внимание на его глаза, а они у него оставались слегка насмешливыми, но спокойными
и внимательными. Из таких людей, как мне кажется, иногда получаются неплохие артисты.
        Побродив для приличия по станции и похвалив хозяйство, мы заперлись втроём в просторной подсобке, и Энрико без обиняков выложил другу моё предложение. Ришар сбросил шутовскую личину, запустил пятерню в копну седеющих волос, посмотрел на Энрико, посмотрел на меня, и сказал то, что мы знали и без него:
        - Дело рисковое.
        - Сбыт я беру на себя, старик,  - по-дирижёрски взмахнул руками Энрико.  - Но мне нужна чистая конфетка, без лишних изюминок и в новой обёртке.
        - Это понятно…
        - Послушай, Конрад приехал такую даль только потому, что я ему объяснил, что ты  - лучший. Лучший по качеству и лучший по цене. Вот он стоит и ждёт, как и я, чтобы ты ответил на простой вопрос: сколько это будет стоить. Штучно и при регулярных подвозах. Я знаю, что ты можешь это сказать, не отходя от кассы. Тогда я смогу назвать итоговую цену, и Конрад сделает вывод, стоит ли овчинка выделки.
        - Оплату работы даю вперёд, не дожидаясь продажи,  - добавил я.
        И не ошибся. Ришар снова ожил и выпалил свою цифру, которая перелетела в окончательно протрезвевшую за время нашей поездки в Бугатти голову Энрико. Тот не стал ни переспрашивать, ни просить о скидке, а лишь закатил глаза к люминесцентным лампам на потолке, пожевал губами и вернулся на землю с ответом касательно моей доли. Выходила кругленькая сумма, недостаточная, чтобы заинтересовать ею меня как главного исполнителя, но вполне звучная, чтобы заручиться поддержкой боевого экипажа «команды сопровождения», без которого я ещё мог обойтись при первой операции, использовав фактор неожиданности, однако на который вынужден был опираться во время последующих, поскольку противники мои не поскупятся на безопасность груза, пренебрегут таинственностью, и обязательно добавят моторизованную охрану, возможно, по всему маршруту.
        В тот же день я позвонил Рамону и сообщил о своей готовности. Он явно обрадовался, сказал, мол, «подарочек будет завтра», а буквально через пять минут мне на пейджер пришёл длинный номер и одно слово  - «Рим». Не долго думая, я рванул во Флоренцию, рассчитывая перехватить фуру именно там, поскольку, во-первых, этот маршрут был мне отлично знаком, а во-вторых, как я уже упоминал раньше, у нас в Италии есть такая замечательная вещь, как «Дорога Солнца», с которой мало кто, тем более дальнобойщики, старается свернуть. Узкие точки развязок Флоренции я знал, а радиус действия подаренного Рамоном прибора позволяли рассчитывать на оперативность пеленгации. Кстати, когда я ввёл в него указанный на пейджере идентификатор, то система выдала мне не только физический номер машины, но и её марку (действительно, Мерседес), и имя водителя, мне незнакомое. Теперь, даже если сядет аккумулятор, я был уверен в том, что смогу отыскать свой трак визуально.
        Я настолько верил в своё понимание ситуации, что поехал не на север Флоренции, где было несколько развязок, а сразу на юг, в городок Понте-а-Эма, примечательный лишь тем, что в нём родился знаменитый велогонщик Джино Бартали. Сейчас мне было важно, что именно мимо его неказистых домиков мчит по «Дороге Солнца» железный поток.
        Ждал я груз, разумеется, не в Бугатти, которому столько номера ни прикрывай и ни свинчивай, всё равно полиция вычислит. Для пользы дела я решил прибегнуть ко всем своим навыкам разом и прежде всего увёл с открытых парковок две легковушки, на скоростные качества которых мог положиться. Две  - чтобы если бедные хозяева сумеют уговорить полицию действовать оперативно и одну обнаружат, я не потеряю времени и успею всё провернуть на второй. Обе я до краёв заправил бензином из канистр, которые прикупил ещё по пути сюда. Я ведь шёл на полный экспромт и понятия не имел, сколько мне придётся следовать за грузом.
        Как вы понимаете, моей основной задачей было остановить трак до того, как он достигнет конечного пункта. Сейчас, когда я оглядываюсь на события тех дней, я охотно соглашаюсь с вами в том, что всё это выглядело планом сумасшедшего. Но это сейчас, а тогда я в первую очередь хотел действовать и только во вторую  - посмотреть, что из всего этого получится. В полном смысле «Мы жаждем наш грядущий бой, Свет утренний и день иной»[74 - Строки из гимна Ирландии: Is fonnmhar faobhrach sinn chun gleo «S go tiunmhar gle roimh thiocht don lo…]…
        С первыми лучами рассвета, с урчащим мотором и включённым пеленгатором я занял лучший наблюдательный пост, который только мог за ночь найти.
        Противника я увидел ещё издалека. Не увидел, конечно, а почувствовал его неумолимое приближение. Когда он выскочил из-за поворота, сомнений не осталось  - это был мой Мерседес. Его даже не потрудились перекрасить. Я бросил поощрительный взгляд на отчаянно мигающую красную точку на мониторе и покатил следом.
        Трак ехал неторопливо, аккуратно, в правом ряду, как и должен ехать перевозчик ценного груза, не желающий, чтобы его остановили за глупое нарушение. Я поначалу приотстал и пронаблюдал за теми, кто шёл у него в хвосте. Ещё один грузовичок и два стареньких Фиата, не вызывающих подозрения. Сопровождение если и было, то разве что впереди. Только я пошёл на обгон, как трак помигал правым подфарником и заехал на площадку перед аджипом[75 - Имеется в виду одна из станций заправки Agip, которые обычно предполагают также магазин и ресторан самообслуживания.]. Мне везло.
        Я в последний момент успел юркнуть следом и остановился в стороне, наблюдая, как из кабины выходит крепко сбитый водитель чуть постарше меня и пассажир в форме… итальянского полицейского. Это был интересный ход. Видимо, сопровождающий переодевался сразу после пересечения границы и таким образом практически гарантировал безпрепятственное пересечение последнего этапа: если бы кто-нибудь их остановил, он мог предъявить профессионально подделанные документы и заявить, что уже провожает нарушителя, допустим, на штрафстоянку. В любом случае наличие полицейского, а не какого-нибудь качка, должно было производить добропорядочное впечатление. Только не на меня. Я слишком долго крутился среди их фокусов.
        Когда оба скрылись за стеклянными дверьми аджипа, я выждал минуты две, чтобы они зашли в туалет или встали в очередь, повесил на плечо сумку с пеленгатором, оставил ключи в зажигании, захлопнул дверцу (надо ли уточнять, что всё это я проделывал в удобных медицинских перчатках, не оставлявших следов) и быстро пошёл к траку. Глупый водила удачно поставил его правым боком к аджипу, так что моей возни с левой дверцей никто не заметил. Я уложился в обычные двадцать секунд. Хотя иногда на спор укладывался в двенадцать. Способа описывать по понятным причинам не буду, так что поверьте на слово.
        Это был тот самый, мой Мерседес. Его слегка переделали, но под приборную доску заглянуть явно поленились. А там у меня уже было всё заранее подготовлено на случай самых непредвиденных обстоятельств. Отключить сигнализацию и завести мотор оказалось вопросом ещё пяти секунд. Да, я их считал, честно, про себя. Детская привычка, знаете ли. Как бегун на стометровке, который невольно считает шаги и выдохи, подгоняя себя к тому, чтобы сделать их на этот раз как можно меньше.
        Благодаря внимательности Рамона, я даже знал, где помещается единственное здесь новшество  - передатчик сигнала на пеленгатор. Сам пеленгатор, разумеется, прятался в прицепе, но была возможность отключить его из кабины. Рамон подсказал как, я и отключил, отчётливо осознавая, что делаю это в первый и последний раз, потому что впредь таких подарков от моих врагов не дождусь.
        Кабина привычно качнулась, и мы плавно покатились прочь от аджипа, на спасительное шоссе, где я с правого ряда сразу ушёл в центральный, а затем и в левый, поскольку должен был проверить, не тянется ли за мной «хвост». Нет, похоже, как говорят в фильмах, всё было чисто. Тогда я снова перестроился вправо, после первого же съезда нырнул под эстакаду, включил радио, перевёл дух и стал подпевать безголосому Челентано.
        Тоскана, одна из самых приятных для вождения областей Италии. Беда только в том, что из неё жутко неудобно выруливать к восточному побережью, поскольку на пути встают горы с их узкими дорогами, и часто приходится колесить окружными путями. На легковушке это ещё куда ни шло, но здоровый трак вызывает слишком повышенное внимание местных, не привыкших видеть в своих краях подобных рычащих монстров. Я уповал исключительно на итальянскую лень, которая мешает людям быть внимательными. Ну, проехал какой-то грузовик, нам-то что!
        Навигаторов тогда ещё не знали, поэтому я руководствовался даже не картой, которую забыл в Бугатти, а собственным чутьём. Если кому-то интересно, как я продирался к свободе для своих неведомых пассажиров, то можете найти городок Талла, восточнее его  - деревеньку Салюто, а чуть выше пролегающее почти вдоль Арно (здесь она похожа больше на жалкий ручей, затерявшийся среди булыжников) узенькое шоссе приводит вас к восстановленному арочному мосту, по которому вы оказываетесь в милом местечке под названием Рассина. Стоит проехать ещё немного дальше, и вот уже вокруг вас нет ничего, кроме поросших лесами горных склонов. Терпение моё снова было вознаграждено: кто-то серьёзно занялся заготовками древесины, так что по правую руку открылась довольно большая опушка, лишённая всякой растительности, включая пни. В дождь туда лучше было не соваться, однако сегодня погода шептала, солнышко светило, так что я смело съехал с шоссе и встал поближе к дальним деревьям, чтобы не слишком бросаться в глаза редко проезжающим водителям и являть собой идиллическую картину «Трак на привале». Ну, или «на ремонте».
        Очередным новшеством, с которым я столкнулся, был замок на щеколде под люком. Ключ, вероятно, остался в кармане «полицейского» на аджипе, так что я вооружился фомкой, поддел, надавил, ещё надавил, и замок громко лопнул. Открыть люк было секундным делом. Я прислушался. Ни стука, ни голосов. Но тишина слишком напряжённая, значит, кто-то там затаился.
        - Выходите,  - сказал громким шёпотом, чтобы это не походило на команду.  - Вы свободны.
        За итальянским вариантом последовал английский, за английским  - русский, которому меня на всякий случай научил озадаченный моей просьбой Энрико.
        Я терпеливо ждал. Велик был соблазн просунуть торс в отверстие люка и приветствовать пассажиров лично, однако не менее велик был шанс того, что пассажиры, натерпевшись страхов, встретят меня ударом чего-нибудь тяжёлого. Нет, уж лучше вы к нам…
        Видимо, моё молчание и свежий воздух сделали своё дело, потому что по прошествии ещё минуты-другой изнутри донеслись тихие шорохи. Первое, что я увидел, наблюдая за люком, были волосы. Точно как в японском ужастике. Длинные женские волосы, почти доставшие до земли, когда из люка наконец-то выглянула перевёрнутая голова. Увидела сидящего по-турецки мужчину, приветливо помахивающего ладонью, и резко скрылась. Сразу же появилась пара бледных ног в потёртых спортивных тапочках. Процесс пошёл.
        На сей раз их там набилось восемь человек: пять почти взрослых девочек и три маленьких мальчика лет пяти. Поскольку сидящий на земле незнакомец не представлял видимой опасности, они не разбежались, а сгрудились вокруг меня и ждали, что я скажу. Две девочки всхлипывали. Один из мальчуганов напряжённо жевал шоколадку.
        - Вы откуда?  - спросил я по-английски.
        Дети переглянулись, отыскивая в своих рядах того, кто мог выступить толмачом.
        - Украина,  - отозвалась одна из девочек.
        - Вы знаете, где находитесь?
        Вопрос был глупым. Они не знали. Возможно, не поняли вопроса. Выжидательно смотрели на меня.
        - Италия.
        - Италия!  - пронеслось как вздох, наполненный больше изумлением, чем радостью.
        - Ты кто?  - неожиданно нашёлся один из малышей. Тот самый, у которого закончилась шоколадка.
        Если честно, то его простой вопрос впервые заставил меня очнуться и посмотреть на ситуацию глазами этих ребят. Неизвестно, как они попали внутрь прицепа, очень может быть, что под действием снотворного и уж явно не по своей воле, очнулись от тряски, поняли, что их зачем-то похитили и куда-то везут, позволяя разве что не умереть с голоду, потом люк открывается, они оказываются снаружи и какой-то неизвестный мужик начинает приставать со своими дурацкими «где» и «откуда». Их спасать надо было, а не расспрашивать. Но именно в этом месте ниточка моих мыслей и планов предательски обрывалась. Я готов был их спасать, но совершенно не готов  - брать на себя роль спасителя. Я представил, как веду всю эту ватагу в приют для сирот и бездомных (не к себе же домой) и объясняю персоналу, а потом и журналистам на камеру, как так получилось, что я, весь такой белый и героический, вызволил этих бедных детей из плена. Назавтра вся Италия будет в портретах Робин Гуда по имени Конрад Кроули, которого к вечеру (как жаль!) обнаружат с ножом под лопаткой в какой-нибудь сточной канаве. Нырнув с отвесных скал вниз головой,
мой ирландец не подумал о том, что потом на эти скалы придётся как-то забираться.
        - Кто ещё понимает английский?
        Оказалось, что понимают многие. Молча, как собачата, но понимают. О чём свидетельствовали их кивки, которыми сопровождалось моё последующее объяснение ситуации, мол, я хороший, я обманул воров, увёл у них машину, теперь они свободны и могут или остаться в Италии, или вернуться домой, кому как больше нравится, показал, в каком направлении ближайший населённый пункт  - Рассина, дал каждому по 80 000 лир (что по тем временам примерно соответствовало 50 долларам США), а когда они поняли, что я, действительно, хороший и говорю правду, сказал, что мне самому грозит теперь ещё большая опасность, чем им, поэтому если кто-нибудь их попросит меня описать, лучше говорить, что я старичок с бородой и белыми волосами. Дети любят, когда взрослые разрешают им врать, поэтому мои слушатели, попрятав деньги, сопроводили свои решительные кивки понимающими ухмылками.
        Скрепя сердцем и стараясь не оглядываться, я забрался в кабину, прощально бибикнул и уехал, оставив их стоять посреди лужайки, растерянных, по-прежнему напуганных, но свободных. Правильно ли я поступил? Мог ли поступить иначе? Предоставляю решать читателю. Который, конечно, может купить или даже поймать красивую птичку и потом до самой смерти кормить и развлекать её в клетке, а может вывезти в лес и отпустить на волю, отдав в руки проведенья и не испытывая мук совести за то, что не в состоянии летать следом за ней с ветки на ветку и спасать от неминуемых опасностей.
        Один из неписаных принципов упоминавшихся мною выше иезуитов  - не светись. Вы вот знаете, например, как сегодня зовут их Верховного Генерала, «чёрного папу»? А ведь он даже с официальной точки зрения ровня папе римскому[76 - В 2013 году пост папы римского впервые в истории тоже занял иезуит.], хотя фактически гораздо важнее, поскольку именно ему подчиняются все существующие тайные общества, включая масонов (о чём сами масоны высших степеней могут даже не подозревать). Вот и я, начиная прозревать к истине, с готовностью брал на вооружение их пример. Появиться на экране телевизора  - почётно, построить дом для освобождённых из рабства сирот  - благородно, однако в мире, который нас окружает, это равносильно самоубийству и подписанию приговора для всех, кто вовлечён. С врагом, который действует в тени, можно бороться только до тех пор, пока не выходишь на свет. А у меня были планы не останавливаться на достигнутом.
        Мерседес я подогнал прямо Ришару. Трак был расцеплен, потерял номера и встал «под крышу»: в просторный ангар, где Ксавье с Патрисом на моих глазах за несколько часов довели его до вполне приличной степени неузнаваемости. Пока они этим занимались, я отзвонил Рамону и порадовал его вестью о том, что «семья передаёт ему привет и благодарит за подарок». Дня через два мы с ним встретились на нейтральной территории, и он во всех подробностях рассказал мне об оставшихся за кадром последствиях случившегося.
        Новые хозяева пришли в ужас. Водитель и сопровождающий пропали, будто их и не было. С таких должностей не увольняют. Мой пример тут не показательный, хотя мне теперь тоже следовало вести себя крайне осмотрительно. О новых отправках пока речь вообще не шла. Видимо, наверху решили залечь на дно, переждать и посмотреть, что будет с детьми. Те, кстати, тоже не подавали признаков жизни. Никто не снимал о них новостей, никто не искал таинственного Робин Гуда. О том, что с ними всё в порядке, я знал лишь по одной-единственной публикации в местной тосканской газетёнке, в которой их назвали «беглецами от тирании» и вообще постарались преподнести всё так, будто их никто не крал, а побег из «бывшего коммунистического лагеря» был их собственной сознательной инициативой. С общей фотографии читателям улыбались исключительно девочки, что понятно, поскольку в политическую сознательность пятилетних мальцов не поверили бы даже доверчивые итальянцы. Я же всё это знаю лишь потому, что не смог усидеть на месте и по пути от Рамона заехал обратно в Рассину послушать сплетни. Газета, о которой я упомянул, лежала прямо
на стойке кафе, куда я заглянул пропустить чашечку капучино. Статья с фотографией были хорошим поводом завести беседу с приветливой барменшей, которая восторженно поведала о том, как в один прекрасный день к ней прямо из соседнего леса явились плохо пахнущие дети, правда, при деньгах, и пока они перекусывали, она позвонила хозяйке и та незамедлительно вызывала полицию и знакомого журналиста. Название кафе упоминалось в тексте дважды, хотя в итоговом варианте его вывеску с фотографии в редакции всё же вырезали.
        - Зато мы сделали доброе дело,  - подытожила женщина.
        Что стало с детьми дальше, она не знала, кроме того, что их увезли в полицию, а комиссар при ней звонил куда-то и просил, чтобы связались с посольством. Вероятно, они уже дома.
        - Неужели они не понимают, что родители волнуются?  - возмутилась она, кладя мне на блюдце чек. Будучи первой (после меня), кто встретил этих несчастных на итальянской земле, о сути произошедшего она судила по тому, что потом написали в газете. О, святая наивность!
        Теперь на моей чистой совести было четырнадцать спасённых душ. Совесть говорила, что это лучше, чем ничего, но по-прежнему катастрофически мало. Ветряные мельницы продолжали размахивать крыльями, маня «рыцаря печального образа». И я приступил к выполнению второго этапа моего плана, периодически названивая Рамону и справляясь о перестановках в стане врага. Я вышел на людей, которым суммы, вырученной с продажи одного трака, должно было вполне хватить, чтобы рискнуть здоровьем и осуществить вооружённый захват следующего. Сначала я даже подумывал заручиться поддержкой полковника Митчелла, но потом вспомнил наш последний разговор в Неаполе, когда мне пришлось разыгрывать прожжённого мафиози, и передумал. У меня на примете был ещё один солдат, причём без кавычек, повар нашей бергамской части, Бонифачо. Как раз незадолго до этого вышел фильм со Стивеном Сигалом Under Siege[77 - «В осаде» или «Захват» (1992)], где этот сомнительный мастер боевых искусств играл непобедимого кока на корабле. Наш Бонифачо был гораздо круче. Поначалу его тоже держали за хвастуна, но как-то к нам нагрянуло по дружескому обмену
опытом подразделение воздушных десантников США, и начальство задумало провести показательные выступления, которые в более поздней редакции превратились в соревнования. Америкосы думали утереть носы «макаронникам» и продемонстрировали довольно зрелищные фокусы с разбиваниями кирпичей и прочей никому не нужной ерундой. Бонифачо всегда над такими вещами посмеивался, приговаривая, мол, «кирпичи не могут дать сдачи». Ясное дело, всем было интересно, что он скажет на этот раз. Командование даже подменило его на кухне. Думаю, командиры в отличие от нас знали, что делают. Мы же только и могли, что подначивать нашего повара. Наконец, Бонифачо не сдержался и во всеуслышание объявил, что хочет драться. Когда американским друзьям перевели его желание, они легкомысленно согласились. Внешне Бонифачо напугать никого не мог, ростом Сигала не обладал, хотя под рубашкой угадывались крепкие мышцы, а предплечья с наколками (кстати, именно с них я брал пример, когда портил свои) казались по ошибке торчащими из рукавов, а не из штанин. Эдакий компактный танк, который до поры до времени непонятно, на что способен. Было
решено проводить бои по правилам, максимально приближённым к боевым, то есть без боксёрских перчаток и шлемов, с ударами ногами, ударами в голову (но не пальцами и не по глазам или горлу), бросками и борьбой. Описывать происходящее не буду, да и нечего: здоровенные американские громилы были опозорены быстро и жестоко, трое попали в госпиталь, а одному даже пришлось делать не очень серьёзную операцию. Очевидно, они привыкли к боям на время, с раундами и перерывами, когда важны тактика и стратегия, когда думаешь о слабых местах противника и слушаешь наставления тренера. Бонифачо ничего этого им не дел: он просто бил, ломал и сметал.
        - Это вам не с кирпичами драться,  - только и сказал он, встряхивая разжатым кулаком, который чуть не повредил о челюсть последнего из претендентов.
        Мы с ним подружились уже позже, когда встретились в зале, куда я в свободные минуты иногда заглядывал, чтобы окончательно не потерять боксёрскую форму. Боксировал он не очень, довольно примитивно, я ему кое-что показал, кое-что объяснил, он не обиделся, и на этой почве мы сошлись, сошлись настолько, что поведали друг другу о своих не слишком законных пристрастиях до армии. Тогда-то я и узнал, что Бонифачо, будучи родом из Милана, состоял там в банде головорезов, причём с ярко выраженным национальным мотивом: они не давали спокойно жить на своей территории ни неграм, ни арабам, ни китаёзам и иногда, по его словам, заходили «чуть дальше, чем нужно». Собственно, когда я теперь попытался выйти с ним на связь, эти два обстоятельства было единственным, что меня смущало: я не мог предоставить им врага по национальному признаку, и мне совсем не хотелось, чтобы разборки с перевозчиками заходили «дальше, чем нужно». Однако за неимением лучших вариантов я был вынужден прокатиться до Милана, провести в компании раздобревшего и полысевшего Бонифачо незабываемый вечер, познакомиться с его боссами, которые взяли
повзрослевшую банду под своё крыло и превратили в маленькую частную армию, и в итоге заручиться поддержкой в лице экипажей двух джипов с самыми что ни на есть настоящими калашами и береттами, способными отбить желание спорить у любого разумного человека, каким бы отчаянным негодяем он ни был. Переговоры прошли не очень гладко, но это лишь убедило обе стороны в обоюдной серьёзности: боссы хотели, чтобы я перегонял траки для перепродажи им, а я стоял на своём, поскольку с Ришаром и его сыновьями был уверен в том, что все следы будут замётаны, и машина не всплывёт потом где-нибудь перед чутким носом у бывших хозяев. Боссы предыстории не знали и знать были не должны. Думаю, если бы они до конца отдавали себе отчёт в том, с кем связываются, меня бы никто и слушать не стал. Нет, для них это было возможное вооружённое нападение на транспортное средство с целью отъёма при помощи запугивания водителя и, опять же возможной, группы сопровождения. Оба слова «возможный» взаимоуничтожались в том случае, если сопровождение отсутствовало. Это было также моим условием, призванным минимизировать наши общие риски.
        Рамон «проснулся» где-то недели через две. Было понятно, что преемники синьора Теста не готовы сидеть сложа руки и пережидать грозу, им самим нужны были деньги, хотя, подозреваю, что важнее всё-таки были сами заказы для их хозяев или инвесторов. Живой товар имеет одну плохую особенность  - он портится. Его нужно больше и нужно постоянно.
        Рамон слышал, что пеленгатор после прошлого прокола, конечно же, переставили. Куда именно и как он теперь отключается, он не знал. В этом вопросе мне на помощь неожиданно пришёл сын Ришара Патрис, который, как оказалось, неплохо разбирался во всём, что связано с радио. Он отдал мне с возвратом нехитрый приборчик, который позволял локализовать источник сигнала, а уж как я его отключу  - моё дело. Это было хорошим подспорьем. Кататься с маячком по Италии  - удовольствие, может, и большое, но заведомо короткое. Любые следы необходимо устранять, не отходя от кассы. Кроме того, Рамон предупредил, что сопровождение, как я и опасался, будет. Скорее всего, на всём маршруте. Мы стали готовиться.
        Подоспели деньги за мой первый, самостоятельный улов. Боссы как раз и купились на то, что я готов был сотрудничать с ними по предоплате. Почему я не хотел продавать тачки через них, осталось моим личным делом. Мало ли, какие у меня могли быть причуды. Зато я предлагал гарантированную оплату.
        Я был против, но Бонифачо тоже пожелал поучаствовать в операции. Ему требовался выход адреналина, и не в моей власти было ему помешать.
        На сей раз мы решили не тянуть и перехватить транспорт почти на границе, тем более что по данным Рамона груз шёл не до Рима, а до Генуи. Действовать, как говорится, предстояло быстро и решительно.
        Рамон, которому по должностным обязанностям вменялось знать, когда и где находится трак (я просил его перестраховываться, поскольку работодатели должны были понимать, что утечка информации происходит изнутри корпорации), пытался максимально оперативно текстовать мне на пейджер, благодаря чему мы почти в реальном времени следили по карте, как трак приближается к границе между Австрией и Италией по Зюд Автобану. Пока неизвестно было только, продолжит он движение после Штоссау по магистрали А23 или свернёт там на более неприметное шоссе SS13. Поэтому мы заблаговременно выдвинулись поближе и заняли наблюдательный пост в том месте, где обе дороги максимально сближаются. Сложность нашей задачи заключалась в том, что через несколько километров после пересечения границы по обоим направлениям начинаются долгие туннели в горах, где останавливать трак было не с руки во избежание пробки и привлечения лишних свидетелей. Тормозить его следовало либо до, либо уже после. Причём до даже предпочтительнее, поскольку в туннеле оба наших джипа можно было непринуждённо превратить в живую преграду для преследователей.
        Не думаю, что кого-то интересуют подробности наших рассуждений, споров и приготовлений. Я сразу расставил все точки над «i», сказав, что беру всю ответственность и главную роль на себя и прошу того же Бонифачо, даже из лучших побуждений, мне не мешать. Поэтому дальше изложу ход событий без лишних живописностей, тем более что так нервничал, что плохо помню детали.
        С дорогой мы угадали. Трак пошёл по А23. Я ждал в украденной легковушке с поддельными номерными знаками и смотрел на пеленгатор. Джипы стояли за мной на расстоянии в полкилометра друг от друга. Они следили за потоком и сразу же передали по рации, когда мимо них промчался нужный MAN с известными нам номерами. Я запустил мотор и затаился. Мне предстояло остановить трак, не погибнуть и не погубить драгоценный груз.
        Потому что мой следующий манёвр вообще-то хорошо известен и называется «подставой». Я уже видел трак. Перед ним в том же правом ряду шёл пассажирский автобус. Расстояние между ними оставалось минимальным для того, чтобы туда протиснуться, никого не задев, но путей к отступлению у меня не было. Я изобразил горе-водителя, который тронулся со стоянки в самый «неподходящий» момент, пропустил автобус и вырулил на трассу, не замечая помехи сзади. Я был готов к тому, чтобы подставить задний бампер под удар и начать разборку прямо на месте, лишь бы не дать траку увернуться или, того хуже, пойти юзом, однако скорости оказались вполне приемлемыми, а водитель трака внимательным, и я отделался возмущённым гудком в спину. Автобус на всякий случай прибавил газу. Придурков, вроде меня, обычно видно издалека, и их стараются объезжать. Я представил, что сейчас говорят в кабине трака. В рации же тем временем слышался голос Бонифачо, сообщавшего, что они близко и ведут уже опознанный ими автомобиль сопровождения, в котором по их наблюдениям сидят всего двое. До поры до времени это меня не касалось. Мне нужно было
выполнять свой манёвр. На зад легковушки я плевать хотел, а вот сильно мять перед трака не стоило по многим соображениям. Изображая неполадки с тормозами, я резко остановился один раз, водитель трака и здесь оказался молодцом, среагировал, просигналил, я так же резко дёрнул с места, он уже понял, что что-то не в порядке, и поэтому когда я в следующий момент снова застопорился, притормозил впритык ко мне, не ударив, но и потеряв возможность объехать. Обычно, видя, что машина впереди стоит, ты не знаешь с высоты кабины, задел ты её или нет. Но раз стоит, наверное, задел. А раз задел, надо выходить и разбираться.
        Первым на дорогу вышел я, в кепке с длинным козырьком и тёмных очках. Нагло встал напротив водительской двери и крикнул, что он, наверное, дурак, если таранит приличных людей. При этом я краем глаза наблюдал за происходящим справа, за траком. Следовавшие за ним машины стали поспешно перестраиваться в левый ряд, кроме одной  - синего Ауди, из которого уже выходили двое собиравшихся решительно разделаться с досадной загвоздкой в моём лице. Узелок на память: если вас двое, не выходите сразу оба. Пусть один всегда сидит за рулём и держит ногу на педали газа, ведь никогда не знаешь, кто перед тобой. А тем более, когда не видишь, кто за тобой. Первый джип остановился сразу за Ауди, мои ребята рванули вперёд и дружно уложили охранников мордами в асфальт. Водитель трака этой сцены не видел, спрыгивая с подножки и собираясь честно осмотреть причинённый урон. Его напарник осмотрительно не вышел, однако его правильное поведение уже не могло спасти ситуацию: второй джип тормознул рядом с траком, Бонифачо с пистолетом в кулаке взмыл в кабину на место водителя и позаботился о том, чтобы последний из наших
противников сдался без боя. Что касается непосредственно водителя, то ему скрутили руки и закинули на заднее сидение переставшей быть мне нужной легковушки. Туда же приволокли и его напарника. Ни выстрелов, ни драки. Превосходно! Бонифачо уступил мне руль трака, пересев в пассажирское кресло, я дал задний ход и под прикрытием второго джипа легко встал сразу в средний ряд. В зеркале заднего вида заметил, что наши действуют дисциплинированно: Ауди с рациями, сотовым телефоном и оружием забрали, никого не изувечили (разве что засунули в мою помятую легковушку), попрыгали в джипы и помчали следом за мной. Впереди уже зияла арка первого туннеля.
        - Профессионально сработали,  - констатировал довольный Бонифачо.
        Я не мог не согласиться.
        Пути наши разошлись в Падуе, откуда миланцы отправились к себе домой, а я  - к себе. Для трака это был бы обычный маршрут, поэтому я мог надеяться на то, что его ещё не хватились, и у меня есть время расправиться с «жучком». Пока я выбирал, где бы припарковаться поукромнее, на пейджер пришло условное сообщение от Рамона: «ПРИВЕТ ОТ ДРУЗЕЙ». Оно означало, что по системе прошёл сигнал тревоги. Вероятно, сердобольные водители помогли пленникам выпутаться из верёвок, которыми мы их связали, и те нашли способ позвонить хозяевам. Времени у меня почти не оставалось: подмога могла явиться на сигнал «жучка» откуда угодно в любой момент. Я пожалел о том, что отпустил ребят  - они бы меня сейчас хоть прикрыли. Делать было нечего. Я включил приборчик Патриса, полез под кузов и скоро выяснил, что источник сигнала находится где-то внутри фуры, но не в тайном отсеке.
        Пока я там возился, у меня был большой соблазн открыть люк и выпустить новую партию пленниц или пленников, однако делать этого здесь, в месте отключения «жучка», не стоило, чтобы не упрощать моим врагам поиски пропажи, сузив радиус до минимума, ведь на своих на двоих дети не смогут уйти далеко. В основной части фуры стояли здоровенные паллеты с чем-то мороженным, кажется, курицей. По-хорошему, нужен был погрузчик, чтобы их вытащить и тогда уже искать источник предательского сигнала. Ни погрузчика, ни лишнего получаса у меня не было. Не щадя себя, я стал прорываться между скользкими ледяными коробками, а сам судорожно соображал, чем может быть чревата эта ошибка. Детей я выгружу по дороге, это не проблема. Если меня не нагонят по пути, я смогу, как лётчик на подбитом самолёте, увезти трак подальше от предполагаемого пункта назначения и там, увы, бросить, потому что не загонять же его с беззвучно вопящим «жучком» в ангар Ришара, куда любители пострелять нагрянут, даже если в итоге сигнал удастся отключить. В итоге я спасу друзей и «груз», однако окажусь без трака, то есть без лишних средств для
оплаты следующей операции. Залезать в собственный кошелёк мне, честно говоря, совсем не хотелось, да и средств в нём по большому счёту было всё-таки не настолько много, чтобы их не считать.
        Надеюсь, вам незнакомо чувство, когда внутренний голос говорит в опустевшей от отчаяния голове:
        - Ну всё, вот и конец, приятель…
        Я в своей жизни слышал этот голос и эту фразу несколько раз. И каждый раз в той же пустоте находился некий неведомый резервный двигатель, который щёлкал каким-то тумблером, включался и в доли секунды выдавал никогда там не существовавшую информацию. Это я так, красиво описываю, конечно, а в действительности ужас от безвыходности положения, как фантастическая чёрная дыра, сворачивал пространство до точки, и отсутствие всего лишнего обнажало самое главное. В моём случае главной была фраза, которую обронил Патрис и которую я именно в этот момент выудил из памяти.
        - Будут проблемы, включай вот эту кнопку. В радиусе двух метров должен заглушить сигнал.
        Когда он это говорил, я ещё подумал «При чём тут два метра? Какая мне разница, если через два метра его всё равно можно будет услышать?». Сейчас я понял, что он имел в виду другое, ровно противоположное: сигнал пропадёт с радаров, если пеленгатор находится от «жучка» не дальше двух метров. В моей ситуации это было как раз то, что нужно. Браво, Патрис!
        Нажав заветную кнопку и оставив пеленгатор под присмотром мороженых кур, я влетел в кабину и устремился в направлении Феррары, где была спасительная развилка, за которой если кто-то и шёл по моим следам, точно не сможет определить, продолжил ли я двигаться на юг, к Болонье, или на восток, к Равенне. Только сейчас я впервые позволил себе расслабиться и перевести дух.
        Место, чтобы укромно припарковаться, я нашёл в деревеньке Ловецола.
        Когда я обнаружил, что люк закрыт, но не заперт на замок, как в прошлый раз, внутренний голос что-то невнятно буркнул, я не придал этому значение, открыл лаз и сел на корточки ждать. Прошло минуты три, однако ни ног, ни волос так под днищем я не увидел.
        - Выходите!  - настойчиво позвал я.
        Ни звука.
        Ещё через минуту я совершенно чётко знал, что тайный отсек пуст. Причём в нём нет не только пассажиров, но и обычного провианта. Нет даже ни одного рулона туалетной бумаги. Фуру гнали пустой.
        Заработало левое полушарие моего ужаснувшегося мозга и затараторило нечто невразумительное по поводу «пересадили», «повезли другим маршрутом», «сделали холостую ходку, чтобы проверить реакцию» и всякий подобный бред, тогда как голос из правого со спокойствием ледяных куриц сказал:
        - Тебя провели, братец.
        И я ему сразу поверил. Не мог не поверить. Это было очевидно. Более того, это было по-настоящему страшно, потому что меня не просто провели. И не только меня. Наш с Рамоном план вычислили. Я слишком плохо про них думал. Переставить «жучок», добавить сопровождение  - всё это само собой. А вот пустить по маршруту несколько одинаковых фур с начинкой только в одном и дать информацию по каждому разным экспедиторам, чтобы потом просто наблюдать, кто из них проколется  - об этом я подумал лишь сейчас, стоя с опущенными руками и сжатыми кулаками перед пустым траком.
        Я бросился к ближайшему автомату звонить Рамону. На что я рассчитывал? Предупредить его? Закричать, чтобы бежал со всех ног на край света? Телефон молчал. После третьей попытки ответил мужской, но незнакомый голос, и я бросил трубку.
        Пока я мчал до Белларии, вцепившись в руль, чтобы хоть как-то унять дрожь пальцев, мне на память пришла уйма фильмов, в которых герой оказывается в схожей безвыходной ситуации, и его преследуют хорошо организованные и экипированные бандиты или блюстители закона, что по большому счёту одно и то же: разница лишь в том, чьи законы и интересы ты нарушил. В анналах Testa Speditore и Caravella я честно значился под собственным именем. Если  - или когда  - Рамона начнут пытать, он сможет меня выдать. Когда же откроется, что я был водителем первого доехавшего порожняком трака, всё сойдётся, и меня поймают. Сначала будет охота, я буду убегать, за мной будут гнаться, но потом они найдут мою мать, и мне придётся сдаться. Что я наделал! Зачем стал вмешиваться в то, что меня не касалось? Кому это теперь надо? Что теперь будет?..
        Добравшись до ангара, мой полумёртвый от ужаса итальянец снова стал наглым ирландцем. Энрико был на месте, и в два счёта помог выгрузить паллеты с курицами. Утилизация продуктов была на его совести. Связи помогали без лишнего сума сбагривать их на нескольких продовольственных рынках. Патрис с братом нейтрализовали «жучок» и вернули пеленгатор, а я сделал вид, будто собираюсь им ещё когда-нибудь воспользоваться. Ришар закатил трак на яму и сказал, что свяжется со мной, как только всё будет готово. Я кивнул и помчался к матери.
        По молчаливой договорённости она никогда не настаивала на том, чтобы я признался, где и как зарабатываю деньги. Всегда только просила, чтобы я вёл себя поаккуратнее. Как в воду глядела! И потому не слишком сильно удивилась, когда я ворвался в битком заполненный ресторан, увёл её на кухню, запер за собой дверь и очень твёрдо сказал, что ей необходим небольшой отпуск. Причём немедленно. Провожает последнего посетителя, вешает табличку «Закрыто» и уезжает хоть сама, хоть со мной в неизвестном для всех направлении. Не улетает, а именно уезжает, чтобы лишний раз не предъявлять документы. И если она думает, что отпуск ей не нужен, то он нужен мне. Как ни странно, спорить она не стала, поняла по моему тону, что дело серьёзное, и тем же вечером собрала дорожный чемоданчик, положила в него пару пачек наличности, села ко мне в Бугатти и сказала, что давно мечтает пожить где-нибудь в Испании. Мой теперь уже относительно недавний велопробег пригодился, я имел на примете несколько неплохих курортных городков, где ей должно было понравиться, и мы отправились в путь.
        Про своё подлинное имя в отделе кадров моего последнего работодателя и упомянул выше потому, что как любой уважающий себя профессиональный преступник  - пора называть вещи своими именами  - я имел резервный набор документов, не очень, конечно, надёжных, но за неимением лучшего достаточных для того, чтобы на них была оформлена моя машина. Кстати, в качестве проверки я в своё время на них же регистрировал и пейджер, которым пользовался Рамон. Что теперь должно было сослужить мне добрую службу и если не сбить моих преследователей со следа, то дать мне хотя бы некоторое время на приведение в порядок мыслей и насущных планов.
        Изначально я предполагал остановиться где-нибудь в пригородах Барселоны, но услышал в ответ:
        - Опять море? Нет уж, отдыхать так отдыхать! Поехали к Марии.
        Марией звали её во всех отношениях старую подругу, и жила она глубоко на континенте, в Сарагосе. Она была именно подругой, то есть никакой родственной или профессиональной связи с ней не существовало, так что едва ли кто со стороны мог связь эту проследить. Кстати, моя мать отличалась ещё одной полезной в данном случае привычкой: все письма, которые она получала от родственников и знакомых, она в тот же вечер сжигала в камине. Даже открытки. Говорила, что хранить подобные вещи надо в душе, а не на бумаге. И действительно, память у неё на события и даты была отменная. Против Марии я не возражал.
        Мы остановились на ночёвку в городке Вик, где знаменитый архитектор Гауди, проведя всего три недели, сумел «наследить» фонарными столбами и балконами особняков в центре. Мать на всякий случай позвонила Марии и та, по её словам, искренне обрадовалась нежданной гостье и сказала, что она как нельзя кстати, поскольку всё семейство разъехалось на каникулы, и дом пустует. Вечером, когда мы сидели в симпатичной кафешке «Ноу» на исторической площади Майор, мать попросила меня во всём сознаться. Обычно её взгляд был взглядом на сына, но в тот момент я увидел его другим, отстранённым, если не сказать посторонним, проницательным и каким-то недобрым.
        - Я должна знать, что нам угрожает,  - добавила она.
        Она имела на это полное право. Если бы я сейчас её обманул или увёл разговор в сторону, я был бы конченым негодяем.
        Когда я замолчал, она некоторое время мяла в пальцах салфетку, потом спросила:
        - Поедешь обратно?
        Мать понимала меня лучше меня самого. Я не знал, что мне делать, но этот вопрос всё расставил на свои места.
        - Да.
        Кивнула. Улыбнулась салфетке. У меня комок подступил к горлу. Я как будто слышал её мысли. Ты у меня один. Если с тобой что-то случится…
        - Ничего не случится, мам.
        Это было враньём, мы оба это знали, но враньём искренним, и она простила. Не стала ни удерживать, ни отговаривать, ни даже просить «быть поаккуратнее». Мне иногда кажется, что ирландские женщины более мужественны, чем ирландские мужчины. Что само по себе парадокс, потому что быть большим мужчиной, чем ирландец, не умеет, на мой ирландский взгляд, никто.
        Дом Марии оказался напротив старой части Сарагосы. Не дом, конечно, а просторная квартира в современном кирпичном доме на аллее Рибера, выходившая окнами на реку и необычную базилику с башнями и полумавританскими куполами на противоположном берегу, что отдалённо напомнило мне мотивы Будапешта. Сама Мария, очень пышная и очень жизнерадостная, произвела на меня умиротворяющее впечатление. Оказывается, она помнила меня ещё до армии, и теперь тискала, смеялась и очень жалела, что её дочка укатила с друзьями в Португалию. Она пыталась говорить по-итальянски, что у неё получалось, но не слишком уверенно, и потому мы то и дело переходили на английский. Я задержался на несколько часов, пересмотрел все фотографии в семейном альбоме (на некоторых были запечатлены даже мои родители, поскольку, как выяснилось, с её покойным мужем сперва подружился мой отец, а уж они с матерью  - задним числом), выучил наизусть номер домашнего телефона, перекусил типичным каталонским tripa y morro[78 - Кишки и морда (исп.)] (что лучше не переводить, чтобы не испортить себе аппетит, хотя вообще-то это всего лишь горячее
и весьма сытное блюдо из белых бобов или нута, сосисок, иберийского хамона, помидоров и частей свиных или телячьих голов и ножек, а если добавить воды и овощей, может запросто сойти за обычное ирландское рагу), прокатил подруг с ветерком на Бугатти до одной из главных достопримечательностей Сарагосы  - римского театра, руины которого произвёл на меня странное впечатление не выкопанных, а закопанных, причём недавно, пожелал отдохнуть и не болеть и отправился в обратный путь.
        На самом деле, представив себя в глазах матери рыцарем без страха и упрёка, я смалодушничал. Я знал, что ничего не случиться не может. Обязательно случится. И чем быстрее меня поймают, тем быстрее случится. Никому из моих преследователей я облегчать задачу не хотел, и потому, разумеется, домой не поехал. Остановился почти на границе, в Сан-Ремо, оставил хоть и быструю, но уж больно приметную Бугатти на надёжной платной стоянке, расплатившись наличными, за наличные же только уже на другом краю городка взял в аренду подержанный БМВ М3 с мощным шестицилиндровым сердцем под капотом и поехал смотреть, что происходит. Ришару, а потом и Энрико я позвонил ещё из Франции, и по спокойным ответам понял, что у них всё обычно, никто их под дулом пистолета не держит, гостей не было, и скоро я получу причитавшуюся мне часть выручки за последний трак. Они пока не знали, что он будет последним в полном смысле слова. Жизнь научила меня тому, что нужно быть начеку всегда, однако не стоит мандражить раньше времени.
        Рамону я из Франции тоже раза три набирал  - на работу и домой. Собственно, сперва домой, где женский голос со странным акцентом и на плохом итальянском раздражённо ответил, что он «в офисе». Это меня, признаться, приятно удивило, потому что раздражение никак не сочеталось в моём представлении с горем по безвинно убиенному кормильцу, каким последние два дня рисовался мне Рамон. В офисе, однако, его тоже не обнаружилось. Мужской голос сказал, что Рамон вышел, и сразу повесил трубку. Я обрадовался. Не зря же нас учат в фильмах, что оперативники в подобных случаях стараются как можно дольше потянуть время, чтобы установить, откуда был сделан звонок. Бросаются трубками не оперативники.
        Не могу сказать, что расслабился. Наверное, в большей степени сказалась муторная езда туда-сюда через пол-Европы, помноженная на плохой сон, потому что когда я просидел в машине битый час, наблюдая за дверьми своего бывшего генуэзского офиса и стараясь не пропустить фигуры Рамона, который, как я понял, имел обыкновение отлучаться, лёгкий стук в окошко со стороны пассажира застал меня врасплох. Я увидел живот человека в костюме, дорогую пряжку ремня и кончик галстука. Стоило мне переключиться на незнакомца, как я почувствовал на плече чью-то руку (с моей стороны стекло было опущено) и услышал:
        - Синьор Кроули, выходите.
        С одной стороны, «выходите» звучит лучше, чем «вы арестованы», но с другой, про арест говорит полиция, а возможное участие в подобном деле полиции вызывало у меня сомнения. Такой фирме, как Caravella и тем более Testa Speditore, вполне хватало и своей службы безопасности.
        Время остановилось. Так часто бывает, когда в твоей жизни происходит решающее событие, за которым либо всё должно пойти по-новому, либо не будет уже ничего. Черта, водораздел, граница. Тебя толкают в пропасть. Ты замечаешь в метре от себя летящую в голову пулю. Ты узнаёшь о смерти близкого человека. Всё это сгущает время, оно становится ощутимо вязким, медленным, ты видишь и запоминаешь мельчайшие детали, на которые в другой раз не обратил бы ни малейшего внимания, ты зачастую даже не в себе, не в оболочке тела, а смотришь на происходящее глазами постороннего, которому нет дела до твоих чувств и ощущений  - он просто наблюдает. Учёные, наверное, назовут это защитной реакцией организма. Может, они и правы, и дело тут не во времени и не в тебе, а в каком-нибудь лишнем белке, поступившем с адреналином в кровь, или в чём-то ещё объяснимом и универсальном, но если вам подобное приходилось переживать, вы это состояние уже ни с чем не спутаете.
        Тебе конец, сказало левое полушарие. Внутренний голос молчал.
        Мотор был выключен, и я не мог ударить по газам и утроить очередную гонку с преследованием, из которой наверняка вышел бы победителем. Поэтому выходить мне пришлось из машины, сохраняя при этом невозмутимый и слегка удивлённый вид.
        Их было двое: внушительного вида, в строгих костюмах, распираемых мышцами, при галстуках, прилежно душащих толстые шеи, не близнецы, но близкие к тому, чтобы спутать их невыразительные мясистые лица и короткие стрижки с частью униформы. Изображать перед ними боксёра даже в голову не приходило. Такие возьмут, сожмут и раздавят.
        - В чём дело?  - уточнил я, понимая, что молчаливая покорность  - это уж как-то совсем подозрительно.
        - Следуйте за нами.
        Приятной неожиданностью было то, что они не хватали меня за руки, а предлагали идти самостоятельно, очевидно, не желая привлекать внимание остальных прохожих.
        Я шёл, как во сне, на ватных ногах, мысленно прощаясь с Италией, с Генуей, с этим небом, с этими милыми людьми, не подозревавшими о моём существовании, с маленькой непосредственной девочкой, у которой развязался шнурок на ботинке, и она стала его завязывать посреди улицы, положив свою растопыренную куклу прямо на мокрый после недавнего дождя асфальт, с её мамой, не сразу заметившей пропажу дочери, со стариком, проходившим навстречу и почему-то посмотревшим на меня с завистью, с кивнувшим из-за прилавка охранником в опустевшем фойе, с лифтом, мутные стены которого отражали наши три сплющенных силуэта, с мелодичным сигналом, сопровождавшим открывание дверей на нужном этаже и говорившим о скором конце путешествия, с узким, чистым и безлюдным коридором, наоборот, с просторной и многолюдной комнатой, где все сотрудники, как на птичьем рынке, сидели каждый в своём белом загончике и либо пялились в экраны мониторов, либо самозабвенно висели на телефонах, с панорамой города за большим, во всю стену окном, с полковником…
        - Полковник Митчелл?
        - Труффальдино!
        Со времени нашей последней встречи в ночном клубе Неаполя он нисколько не изменился, я бы даже сказал, что в его безупречном костюме и напомаженной причёске, лишённой седых волос, только прибавилось лоска, а в улыбке  - зубов. Он стоял на пороге кабинета с целиком прозрачными стеной и дверью и, если я не ошибаюсь, делал моим провожатым знак, означавший, что с этого момента он в их помощи не нуждается. Вторая встреча после армии и второе потрясение, причём не сравнимое с первым.
        - Заходи, садись.
        Зашёл. Сел. Полковник закрыл стеклянную дверь и отрезал все звуки внешнего мира. Мы были вдвоём: никаких золотых девушек-статуй, никаких Тито Ди Лоренцо. Как в былые времена, когда возил его американскую задницу по Италии и старался не лезть в дела, меня не касавшиеся. Всё это теперь казалось далёким и нереальным, будто случившимся со мной во сне.
        - Удивлён?  - Он обошёл стол, тоже выдержанный в новомодном стиле хай-тек, и молодцевато плюхнулся в спружинившее чёрное кресло.
        - Не то слово!  - Всегда приятно говорить правду и не кривить душой.
        - Я ведь давно за тобой наблюдаю, Конрад. Ты тогда произвёл на Тито большое впечатление. Помнишь Тито?
        - Помню.
        - Плохо кончил. Возомнил себя некоронованным королём Неаполя. Две дырки в голове и красивое надгробье на кладбище.
        - Бывает.
        - Да уж, с кем ни случается.  - Полковник закурил, протянул мне портсигар, но я по привычке только головой помотал.  - А ты, как я мог видеть, пошёл в гору. Даже девушку свою нашёл, чего я, если честно, никак не ожидал. Татьяна, правильно?
        - Да, Татьяна.
        - Умная, кстати, особа. Виделся с ней тут на днях.
        - Правда?!
        - Сидела на твоём месте. Уж не знаю, почему ты с ней расстался. Родом из Румынии, из той части, которая раньше называлась Бессарабией, а сегодня считается Молдавией. Далеко пошла. Я бы приударил и не отпускал. Кстати, меня ещё больше удивило, почему ты не расквитался с её содержателем. Ты ведь собирался.
        - Мы с ней поговорили, и она дала мне понять, что не против такой жизни,  - немногословно, как любил полковник, ответил я.
        - То есть, ты уступил её ему?  - оживился он.  - Зная твою настырность, никогда не поверю! Или ты соблазнился предложением поработать на него? Я ведь сказал, что всё про тебя знаю. Ты был у него связным, был чем-то вроде телохранителя при его правой руке, этом Доне Витторио, правильно?
        - Правильно.
        - А потом ты помешал проведению операции в Таиланде. За это тебе подарили дорогую машину, которую сегодня ты по пути из Испании, если не ошибаюсь, предупредительно оставил, кстати, вместе с нашим «жучком», на стоянке. А фактически тебя снова разжаловали до извозчика, и ты продолжал перегонять грузы из восточной Европы, пока ни обнаружилась недостача. После которой тебя отстранили и поставили на разовые работы. Ты настолько зависел от своих боссов, что когда произошла известная катастрофа, ты просто собрал вещи и вывел себя из игры. Поехал путешествовать на велосипеде, как мне рассказывали. По пути иногда пускался в большие траты. Я нигде не ошибся?
        - Всё верно.  - Я сделал вид, будто упоминание «жучка» пропустил мимо ушей как нечто само собой разумеющееся. Меня сейчас гораздо больше интересовал тон полковника. Я пытался разобраться, к чему он клонит. Внутренне я уже был готов ликовать, понимая, что таким тоном с покойниками не говорят. Прощание с жизнью, похоже, было преждевременным.
        - Не знаю, в курсе ли ты, но пропажи некоторых грузов продолжились. Последнее время груз пропадает вместе с машинами. А поскольку с некоторых пор, как ты теперь видишь, я имею к бывшей фирме твоего синьора Теста прямое отношение, меня и моих акционеров это обстоятельство не может не безпокоить.  - Он посмотрел на меня, демонстрируя проницательность взгляда.  - Ты неглупый парень, Труффальдино, за что я тебя всегда выделял, если помнишь. И умеешь держать язык за зубами, что тоже ценно.
        Я задумчиво кивнул, прикинувшись, будто размышляю над тем, к чему он клонит. Я же анализировал из только что сказанного другое, более важное. Он следил за мной, вероятно, с той самой встречи в Неаполе, возможно, по просьбе подозрительного Тито. Оба имели полное право предположить, что раз я чем-то настолько заинтересовал синьора Теста, что он меня к себе приблизил, а я его при этом не укокошил, значит, я мог при желании заложить ему их обоих. Смерть Тито, уж не знаю, как именно она произошла, если не считать двух упомянутых пуль в голову, должна была ещё больше напрячь полковника. Он следил за мной во все глаза. Где соприкасались интересы его и синьора Теста, понятия не имею, но вариантов оказывалось так много, что один из них сработал после ухода последнего с арены: полковник занял его место. Занял, но меня при этом из поля зрения по-прежнему не отпускал, считая своей козырной картой, которая его до сих пор не подвела и не предала. Осталось выяснить, для чего я ему понадобился.
        - Зачем ты приехал в Геную, Труффальдино? И зачем так внимательно пялился на двери этой конторы, что не заметил моих людей?
        - Заметил. Потому и ждал. Я давно вижу за собой слежку, только не был уверен в том, что это вы. Но не сомневался, что она ведётся по инициативе моего бывшего работодателя. Вот и решил проверить. Живцом работать мне ещё не приходилось. Было даже интересно.
        Полковник помедлил с ответом. В две затяжки докурил сигарету, бросив в пепельницу, не раздавливая. Дальнейший разговор стал наглядной демонстрацией того, почему все выдающиеся американцы  - ирландского происхождения, а не английского и уж тем более не местной, штатовской закваски.
        - А что бы ты стал делать, если бы я не послал за тобой?
        - Не знаю. Думаю, в конце концов, я бы выяснил, что вы  - это вы. Если честно, я удивлён.  - Я улыбнулся.
        - Пути господни, как ты, наверное, слышал, неисповедимы. Кто-то теряет, а кто-то находит.
        - Вы теперь тут главный?
        - Не совсем. Главные, понимаешь ли, сами нуждаются в присмотре. Вот я на хозяйство и поставлен. Кстати, если ты такой наблюдательный, что думаешь по поводу краж грузов и машин? Ты немало времени провёл в этих стенах, должен понимать систему изнутри. Тебя ведь первым грабанули?
        - Ну, если разобраться, то никто меня не грабанул. Что получил, то и привёз. Я тогда вообще решил, что всё это розыгрыш и просто кому-то понадобилось докопаться до моего тогдашнего штурмана. Цеховые разборки, знаете ли.
        - Представляю.  - Полковник встал из-за стола и подошёл к окну, закуривая новую сигарету.  - Это было бы замечательным объяснением одного-единственного случая. Но беда в том, что история продолжается, причём имеет завидную закономерность.
        Он мог просто проверять меня, поэтому я подыграл и повёл себя так, будто он со мной советуется.
        - И в чём эта закономерность?
        - Ты же знаешь, что мы самые большие если не в Европе, то в Италии. Грузы идут отовсюду. У нас на сегодня одних экспедиторов во всех центрах скоро за тысячу перевалит. Пора писать собственную конституцию и открывать посольства в разных странах.  - Он усмехнулся.  - При этом проблемы возникают исключительно на одном и том же направлении  - из восточной Европы. Испанские или британские грузы воров не интересуют.
        - А что такого особенного есть в восточной Европе?  - Я чуть было не сказал «в Румынии».
        Полковник развёл руками.
        - Ума не приложу.
        - Полагаю, именно поэтому на моём месте сидела Татьяна? Консультировала?
        - Возможно.  - Полковник рассмеялся.  - А ты, я вижу, всё такой же  - в меру наблюдательный, в меру обаятельный, в меру простачок. Послушай,  - добавил он, возвращаясь в кресло и глядя мне прямо в глаза,  - что ты скажешь, если я снова предложу тебе поработать на меня? Мне нужно во что бы то ни стало распутать эту историю.
        Я очень живо представил себе случайную встречу с теми самыми ребятами, которых мы недавно клали на обочине дороги мордами в пыль. Я тогда был в одноразовых тёмных очках и старенькой бейсболке, однако чем чёрт не шутит, всегда кто-нибудь по чему-нибудь может узнать. По голосу, например.
        - Скажу, что у вас в кабинете только что запахло порохом, а я даже в армии старался отлынивать от стрельбища. Недолюбливаю я это дело. Побоксировать в открытом поединке  - это ещё куда ни шло, а иметь дело с огнестрелом  - нет, лучше уж я курить начну.
        Я шутил, но шутил серьёзно, он это понял, подался вперёд и понизил голос.
        - Конрад, вопрос гораздо глубже, чем ты себе представляешь. И раз уж на то пошло, думаю, не сильно тебя удивлю, если скажу, что тобой интересовался всё это время не только я.  - Полковник ткнул большим пальцем в потолок.  - Там не всё так однозначно, как иногда кажется. Разные мнения, разный настрой. Да, за тобой следил не только я. У кого-то могли закрасться свои подозрения. И когда они захотят их окончательно развеять, тебе лучше оказаться по правильную сторону баррикад.
        - А если я предпочитаю нейтралитет?
        - Отсидеться, боюсь, не получится. Некоторые считают, что ты слишком много знаешь. Даже сам того не желая. Я предлагаю тебе удобный выход из складывающегося положения. Во всяком случае, тогда у меня будет повод в случае чего тебя защитить. Одинокий волк  - это, конечно, благородно и всё такое, но сегодня крайне непрактично. Нужно примкнуть к стае. Нужно, Конрад.
        Интересно, он искренне держал меня за дурака, который не понимает, что подобные разговоры «по душам» не ведутся в кабинетах, напичканных разной подслушивающей и подглядывающей аппаратурой?
        - И какую же должность в этой новой действительности вы мне предлагаете, полковник?
        - Во-первых, я уже давно не полковник. Не против, чтобы ко мне так обращались прежние сослуживцы, но нет, не полковник.  - Он махнул сигаретой, останавливая мои извинения.  - Во-вторых, как ты правильно заметил, действительность поменялась. И ты в ней можешь быть почти всем, кем захочешь. Я тут подумывал о том, чтобы под выяснение обстоятельств воровства и разбоя создать при нашей службе безопасности группу внутренней проверки… не цепляйся, название рабочее… главное, что она будет подчиняться только мне, а заниматься тем, что посчитаешь нужным ты. Мне надо как можно скорее распутать это дело, Конрад, и покончить с ним раз и навсегда.
        О, похоже, запахло не столько порохом, сколько палёной курицей! Можно быть уже не полковником, но если не выполнить указаний сверху, стружку с тебя снимут, как с рядового. Так значит, всё-таки Пинкертон? А ведь мысли, оказывается, материализуются…
        Мне предлагалось разыскать самого себя. Занятие интересное, благородное, но не слишком перспективное. Правда, если мой американец не шутил, новая работа сулила мне существенные дивиденды. По его собственному выражению, я снова оказывался «на баррикадах», то есть в курсе происходящего: планов, поставок, маршрутов, дат. Если он меня не успел нигде засветить, помогу выкрутиться Рамону. Пущу всё расследование по ложному следу. И при этом, очень даже может быть, не безрезультатно. У меня уже появился план.
        - Хорошо,  - сказал я, подумав и даже походив для порядка по кабинету, изображая работу мысли.  - Если бы это предложение исходило не от вас, я бы остался при своём мнении. Но раз моим куратором по-прежнему будете вы, а у меня появится свобода действий, что ж, было бы глупо сразу отказываться, не попробовав.
        Следуя старой армейской привычке, мы ударили по рукам. Полковник спросил, когда я готов приступать. Я посмотрел на часы и сказал, что уже тринадцать секунд, как приступил. Секунд было меньше, но мне захотелось озвучить именно эту цифру, чтобы не лишний раз прикинуться своим, не равнодушным к символам и нумерологии. Могло, конечно, и не сработать, но хуже точно не будет. Полковник остался доволен. Поинтересовался, с чего я намерен начинать.
        Я очень хотел бодро ответить «с экспедиторов», тем более что мне не терпелось выяснить судьбу Рамона, но ведь я же, предполагалось, вообще не в курсе того, о чём речь. Чуть не прокололся на ровном месте.
        - С тех, кто занимался этой темой до меня. Кстати, почему они до сих пор не смогли найти никаких следов?
        - Есть подозрение, что мы имеем дело с довольно умелым противником, который действует по обстановке, но при этом хорошо подготовлено, быстро и нагло. Один транспорт был угнан прямо из-под носа у водителя, пока тот чуть ли не в туалет отлучился. Второй…
        - А сколько всего было угонов?
        - Мы тоже умеем действовать оперативно. Если не считать пропажи части груза из той фуры, которой управлял ты, ограблений было два. Оба за последнее время.
        - Жертвы?
        - Как ни странно, нет. В последний раз и водителя, и сопровождение повязали и просто оставили на дороге. Притом что сопровождение мы приставили вооружённое.
        - Секундочку! Кажется, я что-то упустил. Вооружённое сопровождение? Это что, теперь каждая фура на вес золота и требует вооружённой охраны?
        Мне было интересно, как полковник выкрутится.
        - Не каждая, разумеется. Но мы оказались в итоге правы, заподозрив, что эти пираты на колёсах почему-то польстились именно на те машины, которые идут сюда определённым маршрутом.
        - Каким?
        - Через Австрию и Венгрию, из Румынии, Молдавии и Украины.
        Он сам это сказал!
        - У меня дежавю, полковник! Уж не из Бессарабии ли вашей шли траки? Тогда и Татьяна оказывается к месту.  - Я видел, что ему стоит больших усилий сохранить хорошую мину при плохой игре, однако решил добить.  - Мне кажется или вы что-то не договариваете? Раз уж вы мне, можно сказать, с порога такое дело поручили, а я не сумел отказаться, придётся вам меня просветить до конца. Вернее, до начала. Так с чего всё началось?
        Полковник был припёрт к стенке, заперт в угол, прижат к канатам. Ни на что иное он вообще-то и не мог рассчитывать, обращаясь ко мне с тем поручением, с которым обратился. Когда хотят вылечиться, от доктора ничего не скрывают. И уж тут либо вы доктору доверяете, либо нет. Раз пришли на приём, извольте выкладывать всё начистоту.
        Думаю, кто-нибудь из вас мог удивиться, как это так внезапно получилось, что несчастного (то есть меня) ведут на эшафот, а в последний момент выясняется, что он не только не подсуден, но и вообще  - лучшая замена палача? А я вам скажу. У полковника Митчелла был в своё время шанс  - и не один  - оценить мою не только лояльность, что у них в большой цене, уступая разве что кровным узам, но и мою ирландскую смышлёность. Благодаря моему чутью в пору армейской службы ему дважды удавалось без потерь выходить из нехороших ситуаций, в которых он оказывался в силу своей туповатой американской веры во вседозволенность и всесилие. Я не рассказывал об этом раньше, не стану распространяться и теперь, просто поясню, что в отличие от него всегда умел видеть за словами и поступками людей их истинную сущность и сдружил логику с интуицией. Это позволяло мне упреждать некоторые события, а природная неприязнь к заискиванию перед начальством  - прямо говорить полковнику о том, что думаю. Один раз он мог лишиться погон, в другой  - жизни. С тех пор у него не было основания мне не доверять.
        - Не знаю, нужно ли тебе знать всю историю, Конрад, раз предыдущие боссы тебя в детали не посвящали. Тем лучше спишь, чем меньше знаешь, как говорят. Но суть сводится к тому, что ты и сам можешь увидеть, если включишь телевизор и почитаешь газеты. Мир меняется. У людей появляется надежда на лучшую жизнь. Ломается Берлинская стена, снова, как и сто лет назад, начинаются освободительные революции, ну и всё такое. Многим бежать от прежней жизни легальными способами не удаётся. Но таким людям можно помочь. И мы помогаем.
        - Хотите сказать, контрабанда людьми?
        - Технически  - да.
        - Дайте угадаю: проститутками?
        - Ты всегда был слишком прямолинеен. Зачем так грубо? Да, не спорю, бегут из своих загнивающих стран не только монашки, но и дамы более свободного нрава, однако сути дела это не меняет. Они считают, им здесь будет лучше, причём гораздо. Посмотри на ту же Татьяну…
        - Кстати,  - прервал я его,  - в упомянутых вами газетах часто рассказывают об эмиграции к нам в Европу как о торговле людьми, прежде всего именно женщинами. Уж не потворствуем ли мы тому, что раньше называлось «рабством»?
        Я говорил откровенно, без обиняков и ухмылок, как говорит тот, кому нет смысла юлить и кто ждёт того же от собеседника. Я знал, что всё прочее будет либо полковника раздражать, либо, ещё хуже, вызовет ненужные подозрения.
        - А что ты понимаешь под «рабством», Конрад? Галеры, гребцы, восстание Спартака? Богатые патриции, живущие в окружении покорных им рабов? Рабы-слуги, рабы-охранники, рабы-гладиаторы? Не кажется ли тебе всё это полной чепухой, придуманной от нечего делать историками и писателями вроде Джованьоли, который сочинил своего героического «Спартака» через четыре года после окончания войны за объединение Италии и под воздействием таких реальных персонажей, как Гарибальди? Я к тому, что либо рабов никто не угнетал, и они жили вполне припеваючи, ничуть не хуже сегодняшних работников офисов, что трубят от звонка до звонка, либо для их содержания те же патриции были вынуждены платить огромному количеству вооружённых до зубов охранников, что, согласись, совсем не рационально, либо этих рабов не существовало иначе как в нашем воображении.
        - Я понимаю вашу мысль, полковник, и вполне согласен с вашими сомнениями, но речь сейчас не об истории, а о дне сегодняшнем. И мы с вами, думаю, хорошо понимаем, что имеется в виду, когда говорят про рабство современное.
        - Брось, Конрад! Ты же сам только что сказал: об этом давно говорят и пишут. Неужели ты думаешь, что женщины настолько наивны, чтобы не понимать, на что идут? Сейчас, как ты знаешь, быстро развивается такая вещь как интернет, и у них появляется прекрасная возможность выбора. Кто-то регистрируется на сайтах знакомств и ищет свою судьбу там, а кто-то предпочитает более быстрые способы вырваться на свободу.
        - На свободу?
        - На свободу. Разумеется, случаются накладки. Но если человек упал с крыши и разбился, это ещё не повод строить все дома одноэтажными. Я к тому, что если женщина купилась на признания в вечной любви какого-нибудь студента из Африки, переехала к нему на родину и оказалась в гареме, это её личная глупость. Мы же не везём их туда, или к арабам, или к туркам. Они хотят попасть в Европу, и они попадают в Европу.
        - Можно подумать, что у нас тут мало арабов или турок. Хотя мне до конца непонятно, чем обычный итальянец лучше обычного араба.
        - Ты ирландец, Труффальдино, тебе не понять,  - натянуто рассмеялся полковник, а я подумал, что мне действительно не стоит перебарщивать, чтобы не лишиться достигнутого.
        - Хорошо. В таком случае, если вы заговорили про службу именно внутренней проверки, значит, вы подозреваете, что без содействия налётчикам изнутри здесь не обошлось, правильно?
        - Определённо. Они точно знали, на какие траки нужно нападать. Кроме последнего раза.
        - В смысле?
        - Чтобы сузить круг подозреваемых, мы пустили дезинформацию. На маршрут вышло три практически одинаковые фуры. Все были с сопровождением. Все примерно из одного места и с тем же пунктом назначения. Настоящий груз был только в одной из них. Отслеживание было поручено трём разным экспедиторам.
        - И один из них прокололся,  - поспешил предположить я.
        - Во всяком случае, пока он  - наша единственная ниточка.
        - Допросили?
        Полковник многозначительно кивнул.
        - Однако либо парень настоящий кремень, либо действительно ничего не знает. Как бы то ни было, мы до сих пор ни слова от него не добились. Хотя пытались.
        - Он жив?
        - Жив. Хочешь пообщаться?
        Я очень хотел. Я ведь ради этого здесь и оказался. Я впутал Рамона в эту историю, мне его и вытаскивать.
        - С чего-то надо начинать,  - пожал я плечами.
        Полковник нажал на кнопку коммутатора.
        - Лучиана, пригласите ко мне Вико.
        Его итальянский за годы жизни в стране нисколько не улучшился.
        Зашедшего через минуту в кабинет невысокого, бритого «под ноль» мужчину среднего возраста в строгом костюме и с цепким недружелюбным взглядом полковник представил мне как руководителя службы безопасности. Со мной Вико был знаком априори, поскольку именно его дуболомы вели меня сюда из машины. Посему полковник сразу перешёл к делу, причём по-английски:
        - Конрад будет работать с нами. Прошу оказывать ему всяческую поддержку. Я в общих чертах ввёл его в курс наших наработок. Своди его в допросную, пусть по своему усмотрению пообщается с твоим нынешним подопечным. Всё ясно?
        - Да, сэр.
        - Добро. Конрад, закончишь  - сразу ко мне.
        Я кивнул, и мы вышли.
        Всю дорогу через офис до лифта Вико хранил напряжённое молчание. Мне показалось, что виной тому было внезапное превращение меня в его глазах из объекта наблюдения и, соответственно, подозрений в «равного». Да и «костюмчиком» я явно не вышел: не первой свежести джинсы и простецкая рубашка навыпуск никак не вязались с его представлениями о дисциплине и безопасности. Однако начальник сказал, и он вынужден был неукоснительно выполнять распоряжение. В лифте его натренированный нос уловил, что я пахну не как бомж, а вовсе даже «Эгоистом» от Шанель, так что когда мы опустились на четвёртый этаж, он вполне искренне пропустил меня галантно вперёд.
        Миновав череду коридоров, мы вошли в тёмную комнату, освящённую прямоугольником монитора. За монитором сидел человек, следивший за человеком на мониторе. Тот как будто спал, привязанный по рукам и ногам к массивному креслу. Голова его безвольно запрокинулась, испачканная кровью светлая рубашка на груди поднималась и опускалась в такт слабому дыханью. Несчастный не мог нас слышать, но что-то почувствовал. Он задышал чаще, шея напряглась, голова приподнялась, и я чуть не выдал себя возгласом удивления, потому что не узнал его. Это был не Рамон.
        Вико по-прежнему молча ткнул пальцем в лист бумаги, лежавший на столе перед монитором. Наклонившись, я увидел короткое досье на допрашиваемого. Звали его Антонио Фаббри, 1970 года рождения, женат, детей нет, проживает здесь же, в Генуе, по такому-то адресу, закончил факультет экономики местного университета, экспедитором работает второй год. Я поинтересовался, что удалось узнать. Лаконичный пересказ слушал вполуха, едва сдерживая внутреннее ликование. Когда сам пошёл знакомиться с подозреваемым, у меня в мозгу вертелся один-единственный вопрос: как же так получилось? Оба раза, что я перехватывал их груз, этот парень оказывался его экспедитором. Пытаясь теперь хоть как-то открыть разбитый в кровь рот и заставить парня разговориться, я одновременно боялся услышать от него упоминание Рамона. Я догадывался, что произошло на самом деле. Рамон не был, как я предполагал, обычным экспедитором. Ему даже не приходилось брать на себя риск. Он был их начальником, который просто по статусу должен был иметь доступ к общей информации. Беднягу Антонио он вольно или невольно сделал козлом отпущения. Тот работал,
как и все, посменно, на восточном направлении. Я очень надеялся, что наши наблюдатели и слушатели не заметили, когда он обронил, что в последний раз подменял заболевшего сменщика. Громко сказал, что он врёт, поинтересовался именем этого сменщика, чтобы его тоже допросить, а заодно и тем способом, которым он вынудил того «заболеть». От такой вопиющей несправедливости парень отчаянно заорал, назвав меня идиотом, что было значительно лучше того, чем если бы он назвал причиной произошедшего распоряжение начальника. Вообще-то именно это он и собирался сделать, когда я повысил голос. Мы стали кричать друг на друга, он замолчал первым и всем своим видом показал, что больше я от него ничего не добьюсь. Мне же осталось лишь убедиться в проницательности Рамона, который сумел подыскать на роль подставной утки такого недалёкого выпускника университета. Он сам не понимал того, что знает, а несправедливость происходящего заставляла его преодолевать страх и производить впечатление упёртого заговорщика.
        После допроса я вернулся в комнату, откуда за нами наблюдали, и распорядился, чтобы Антонио Фаббри немедленно освободили и отпустили на все четыре стороны. Вико чуть не задохнулся от праведного возмущения, однако я опередил его приказом установить за подозреваемым круглосуточную слежку. Пояснять не стал специально, предоставляя ему самому догадаться о причине моего решения и таким завуалированным образом выказывая определённое уважение. Мол, я убедился в том, что парня не разговорить, значит, надо предоставить ему возможность проколоться неосторожным действием.
        Перед полковником я так и отчитался. Он не слишком одобрительно хмыкнул, хотя возражать не стал. Вызвал к себе руководительницу отдела кадров и велел ей восстановить мою карьерную историю, записав… водителем в парк службы безопасности. Она явно смекнула, что едва ли её бы стали сгонять с рабочего места ради такой мелкой сошки, выходит, я непростая птица, но делать было нечего, кроме как заняться моим оформлением, а заодно пересудами с коллегами о том, кем я могу быть на самом деле. Как я успел заметить, более половины сотрудников составляли незнакомые мне лица. Что до меня самого, то я привык относиться к названием должностей формально и предпочитал сопоставлять их с фактическими зарплатами и кругом обязанностей. Теперь меня, кроме того, интересовали ещё и права доступа, которых у рядового водителя оказалось предостаточно.
        Из кабинета полковника я полноправным сотрудником направился прямиком в столовую, где издали заметил в очереди на кассу широкую, а сегодня ещё и страусиную спину Рамона. Подойти или не стоит? Я сделал вид, что поглощён своими мыслями, взял поднос и пристроился в хвост, а сам всё посматривал на него. Когда Рамон расплачивался, его взгляд скользнул по очереди и упёрся в меня. Машинально расплавил плечи, покосился на коллег, с которыми до сих пор оживлённо разговаривал и украдкой мне кивнул. Я проследил, куда они сядут, пробил чек и занял соседний столик. Весь обед Рамон поглядывал на меня, стараясь понять, всё ли в порядке и с какой стати я оказался в самом логове. Мы закончили одновременно, они встали первыми, я за ними, в коридоре Рамон громко сказал, что нагонит их позже, и свернул к туалету. Я прошёл следом. Рамон, не обращая на меня внимания, быстро проверил кабинки, убедился, что никого лишнего нет, и бросил через плечо:
        - Камера у тебя за спиной, но звука она не пишет. Можем говорить.  - И закрылся в кабинке.
        Мне пришлось пристроиться у писсуара.
        - Ты в порядке, Рамон? Как ты выкрутился?
        - Я же не дурак, Конрад. У нас достаточно открытая система, так что при желании можно увидеть любые маршруты. В тот день даже не моя смена была. Извини, что подвёл.
        - Я боялся, что тебя сцапали.
        - Со мной провели беседу, но сцапали не меня, а другого.
        - Антонио. Я с ним говорил. Он ничего не знает.
        - Говорил?! Ты?! Что-то не улавливаю…
        Я, как мог, в двух словах объяснил ситуацию. Он вышел из кабинки, и мы некоторое время тщательно мыли руки, не глядя друг на друга. Поскольку и за мной, и за ним наверняка по-прежнему велась слежка, решили пока на всякий случай не встречаться и даже не перезваниваться. Я имел право вызывать его на допрос в рамках своего дознания, однако не факт, что в переговорной не будет микрофонов. Он выразил безпокойство по поводу бедняги Антонио. Я пообещал всё уладить и вышел первым.
        С моей души упал тяжеленный камень. Рамон был вне подозрения. Дальнейшее целиком и полностью зависело от меня. Если полковник и в самом деле позволил себя обмануть, я имею возможность не только замести следы и пустить разбирательство по ложному следу, но обнаглеть окончательно и попытаться раскрутить это дело до конца, иными словами, до главных заказчиков.
        У нас в Италии истории с пропажами детей попадают на первые полосы газет нечасто, правда, всякий раз вызывают среди простых граждан бурю негодования. Семья для нас  - понятие святое, так что многие переживают чужое горе, как своё собственное.
        Вот уже сколько лет прошло, а всем памятна история Эмануэлы Орланди, пятнадцатилетней школьницы и официально гражданки Ватикана, где в канцелярии работал её отец. Летом 1983 года она отправилась на обычный урок в музыкальную школу неподалёку от площади Навона, потом позвонила домой, а поскольку родители отлучились, рассказала сестре, что ей предложили на выходные раздавать рекламу косметики на показе мод, за что пообещали целых 200 долларов. Они договорились встретиться на улице полчаса спустя, однако Эмануэла не пришла ни через час, ни через два, ни через день. Через два дня её родителям позвонили. Звонивший сказал, что повстречал девушку с флейтой, которая призналась, мол, ушла из дома, но вернётся к свадьбе сестры в сентябре. Последнее обстоятельство вселило в родителей надежду, потому что о свадьбе знали только ближайшие родственники. Они почти успокоились, но тут сам папа Иоанн Павел II через неделю в своей речи к верующим рассказал о горе в семье Орланди и обратился к похитителям с призывом как можно скорее вернуть девочку. Примечательно, что до его речи версия о похищении хоть
и рассматривалась, но не считалась основной. Однако ещё через два дня снова раздался телефонный звонок. Мужской голос с ярко выраженным американским акцентом сказал, что да, Эмануэлу похитили и освободят только в обмен на турка по имени Мехмет Али Агджа. Если кто не помнит, этот самый Мехмет за два года до этого стрелял в папу римского и даже умудрился ранить. Его, разумеется, поймали и дали пожизненный срок. Считалось, что за покушением стоит Москва, поскольку понтифик слишком рьяно поддерживал движение «Солидарность» у себя на родине. На новом допросе Мехмет предположил, что девочку схватили советские агенты. Потом зачем-то изменил показания и переложил вину на масонскую ложу «Пропаганда №2», в которой состояли военные, полицейские, банкиры и журналисты. Между тем американец продолжал названивать родителям похищенной. Сначала он рассказал, в какой урне они могут найти ксерокопию её ученического билета. И не обманул. Потом подбросил магнитофонную запись с женскими криками. Последний раз позвонил, чтобы сказать, что «враждебная операция гражданки Ватикана Эмануэлы Орланди закрыта во всех аспектах»
и больше никак себя не проявил. Папа (римский) снова повёл себя странно. Сперва он продолжал призывать похитителей одуматься, потом под Рождество зашёл к убитым горем родителям и пообещал пристроить брата Эмануэлы в ватиканский банк и, наконец, не придумал ничего лучше как отправиться в тюрьму, где сидел Мехмет, провести с ним долгий разговор и в итоге простить. Кстати, Ватикан за закрытыми дверями сам вёл переговоры с предполагаемыми похитителями. Для этого был назначен специальный человек  - госсекретарь святого престола, кардинал Казароли. Только слепые и глухие не понимали, что Ватикан явно что-то скрывает. Забегая вперёд, скажу, что гораздо позже в итальянской прессе выступил ещё один интересный персонаж, главный экзорцист[79 - Экзорцист  - должность в составе клира в древней (!) христианской церкви. Обязанность экзорцистов заключалась в чтении особых молитв над бесноватыми и эпилептиками.] Ватикана Габриэль Аморт, который сказал, что Эмануэлу похитили жандармы, поставляющие молоденьких девушек для сексуальных оргий… в самом Ватикане. Даже если он и преувеличил, всплыла другая ничуть не менее
подозрительная версия. В передачу «Те, кто видел» позвонил не представившийся зритель и сказал, что для разгадки исчезновения Эмануэлы Орланди необходимо заглянуть в усыпальницу базилики Сант-Аполлинаре, а заодно вспомнить об услуге, которую Ренатино оказал кардиналу Полетти. Про Ренатино слышал даже я. Вообще-то его звали Энрико де Педис и он руководил римской мафией в 1970-е и 1980-е годы. А ещё он был знаком с мастером упомянутой выше ложи «Пропаганда №2» Личо Джелли. Говорили, что он незаконный сын кардинала Полетти. В 1990 году его застрелили прямо посреди города. Что касается усыпальницы, то до звонка на передачу, хотя слухи и ходили, никто не хотел верить, будто мятежный дух гангстера упокоился в базилике Ватикана, где уже больше ста лет никого не хоронили. Её вскрыли и обнаружили огромный саркофаг бандита с такой же статуей, как у понтифика, а в нише при саркофаге  - ящик с человеческими, причём именно женскими костями. О какой услуге говорил звонивший? Оказывается, возглавляемая де Педисом организация Banda della Magliana одалживала очень большие суммы Банку Ватикана через другой банк  -
«Амброзиано». В 1982 году этот последний перекачал миллиарды долларов в латиноамериканские фирмы-однодневки, принадлежавшие, говорят, всё тому же Ватикану, и благополучно лопнул. Президента банка Роберто Кальви назвали «банкротом Господа», однако это не уберегло его от мести мафии: тело банкира было найдено повешенным под мостом Блэкфрайерс в Лондоне. Де Педис мог похитить Эмануэлу, чтобы шантажировать Ватикан и получить свои деньги обратно. Часть денег он впоследствии, действительно, получил, а остаток простил… в обмен на обещание похоронить его в базилике Сант-Аполлинаре. Но и это ещё не всё. У де Педиса была любовница, некая Сабрина Минарди, которая за давностью лет разговорилась и сообщила, будто видела Эмануэлу в подвале дома, принадлежавшего мафии, в престижном римском районе Монтеверде. Следователи съездили по указанному адресу, нашли дом, нашли подвал и даже кусок цепи. По словам Сабрины Минарди, банк «Амброзиано» был задействован в этой истории постольку-поскольку. На самом деле инициатором похищения выступил глава Банка Ватикана, епископ Пол Казимир Марцинкус, который после банкротства
«Амброзиано» в силу своей дипломатической неприкосновенности ускользнул от следствия, а с де Педисом договорился о взаимовыгодном обмене: они ему Эмануэлу для шантажирования ватиканского руководства, а он им помощь в выводе грязных денег за границу. Когда эта история вскрылась, допросить епископа уже было невозможно: он ушёл с миром на год раньше де Педиса.
        Однодневки в Южной Америке, священники, похищенные девочки, базилика, Монтеверде, оргии, Ватикан, серьёзная денежная мафия  - всё это говорило мне о том, что я, во-первых, встал на шаткую и опасную дорожку, а во-вторых, что я не первый и не последний, кто хотел бы вывести всю эту дикую схему на чистую воду, однако ни у кого до сих пор столь благородная миссия не возымела успех. Дети как исчезали десять, сто, двести лет назад, так продолжают и, что хуже всего, будут продолжать исчезать, а любые следствия  - либо останавливаться в зародыше, либо пускаться по ложному пути, заваленному огромным количеством противоречащих одно другому доказательств и версий. Этим занимался синьор Теста, его убрали в сторону, на его место поставили полковника, ничего не изменилось. Ну, хорошо, выкарабкаюсь я сегодня, выведу из-под огня ни в чём не повинную мать и хотевших как лучше друзей, а что дальше? Я не могу закрыть границы, не могу проколоть шины всем тракам, не могу раздать деньги всем девушкам, которые  - и тут полковник отчасти прав  - сами стремятся наивными бабочками к пламени лучшей жизни. Было лишь одно
обстоятельство, не позволявшее мне безпомощно опустить руки: в обоих моих удачных операциях спасёнными оказывались не женщины и даже не девушки, а обычные дети. Которые вообще-то не так охотно бегут из дома, как то нам расписывают средства массовой дезинформации. В подавляющем большинстве случаев  - если только не несчастных  - дети пропадают с улиц потому, что их оттуда забрали. Забрали те, кому за это очень хорошо платят и кто не обременён никакими реликтами совести. Вот кого я бы, не задумываясь, казнил собственными руками. Вот на кого я бы повёл каждодневную охоту. Кто-то скажет, что важнее расправиться с заказчиками. Согласен. Однако если бы они не находили себе подручных, то никогда бы сами не отважились на подобное. Они и в детях-то нуждаются из трусости: как я слышал от разных людей, все эти оргии, пытки и страсти происходят отнюдь не просто в целях ублажить чью-то болезненно разбушевавшуюся похоть. Всё куда серьёзнее. На уровне тонких энергий. Тех самых, которыми питаются не обычные вампиры, нуждающиеся в крови как лекарстве от своих вполне реальных болезней, а вампиры энергетические, которые
питаются тем, что не то давным-давно, не то недавно стало известно под названием «гаввах». Они без этого не могут жить. Они умрут. Он необходим им как эликсир молодости, как живительный источник. И они по опыту знают, что лучший гаввах получается даже не во время массовых скоплений народа, безпорядков или даже войн, а при интимной близости с невинными существами, которые пока ещё не умеют быть неискренними и потому искренне радуются и искренне боятся. Не зря же во все времена и во всех культурах умилостивлять злых богов посылались девственницы.
        Кстати о девственницах. Жизнь  - интересная штука, причём всё самое интересное она подсовывает именно тогда, когда ты этого меньше всего ждёшь. Вот и в моём случае, стоило мне очень крепко задуматься о своих дальнейших действиях, как на обочине шоссе, по которому я возвращался из Сан-Ремо в заскучавшем без меня Бугатти, возникла стройная фигурка девушки с дорожным рюкзаком и вытянутой рукой. Развевающиеся длинные волосы. Развевающиеся полы расстёгнутой рубашки в красную клетку. Большие тёмные очки от солнца.
        - Спасибо,  - сказали её красивые губы под очками, когда я тормознул и гостеприимно открыл дверцу. Губы были без помады, обветренные, но они уже умели складываться в обворожительную улыбку.
        Рюкзак она сразу же по-хозяйски просунула между нашими сидениями назад, задела меня, извинилась. Я молча дал газу, затаившись и ожидая продолжения. Она поспешно пристегнулась. Минуту-другую сидела молча.
        - Вы до сих пор не спросили, куда мне надо.  - Девушка повернулась ко мне полубоком, ощущение ей понравилось, и она поёрзала попкой на мягком сидении.
        - Нам по пути.
        - Откуда вы знаете?
        - Там, куда я еду, есть один замечательный ресторанчик, где я угощу вас самой вкусной фриттатой[80 - Фриттата  - итальянский омлет с разными добавками и начинками.] с брокколи и сладким перцем.
        - А откуда вы знаете, что я люблю яйца?
        - Единственное, чего я не знаю, так это вашего имени.
        - Эмануэла.
        Это было даже слишком.
        - А фамилия ваша случайно не Орланди?
        - Нет. А почему вы спрашиваете?
        - Вы мне не поверите, но я только что вспоминал историю с похищением вашей тёзки в Риме. Не слышали? Это случилось в восемьдесят третьем году.
        - Нет, не слышала. Я в этом году родилась. Её нашли?
        - Пока нет.
        Я слегка оторопел, потому что простой расчёт показывал: рядом со мной сидит и вызывает во мне бурю эмоций явно несовершеннолетняя девочка, не Джульетта, конечно, которой в объятьях Ромео вот-вот должно было исполниться тринадцать, но и не её мать, «пожилая» госпожа Капулетти, которой в той же трагедии было от силы двадцать четыре.
        - А вас как зовут?
        - Конрад.
        - А говорите не хуже итальянца.
        Я покосился на неё. Губы продолжали улыбаться. Тысяча чертей  - я ей нравился! Я или моя дурацкая тачка. Хотя, какая теперь разница!
        - Из дома сбежала?  - Чутьё подсказывало, что теперь можно и на «ты».
        - Почти. С другом поссорилась.
        - То есть, всё наоборот: домой возвращаешься?
        - Ещё не решила. А как эта машина называется?
        Значит, всё-таки тачка…
        - Бугатти.
        - Удобная.  - Девушка откинулась на спинку, демонстрируя, что у неё уже есть вполне оформившаяся грудь.  - Дорогая?
        - Не знаю.
        - Украли?
        - Конечно.
        - Я так и знала.  - Она звонко рассмеялась. Между белыми зубками торчал розовый комок жвачки.  - Я тоже сегодня была воровкой: украла из магазина целых четыре шоколадки.
        - Почему не пять?
        - Мне лишнего не надо. А четыре  - это как раз то, что нужно: две на завтрак, две на обед.
        - А как же ужин?
        - Так ужин вы мне обещали.  - Она зыркнула на меня исподлобья, поверх очков. Где только такие большие глаза делают!  - Обманули малолетку?
        Она всё прекрасно понимала. Она играла со мной и знала, что мне эта её игра нравится, может быть, даже чуть больше, чем ей самой.
        - Я похож на обманщика?
        - Нет. Поэтому я к вам и села. Думаете, вы первый остановились?
        Вопрос был провокационный и задан провокационно. Причём он не требовал ответа, поскольку был вовсе не вопросом, а утверждением. Утверждением своего женского превосходства и твёрдой заявкой на место в этой соблазнительной игре.
        - Думаю, что нет, хотя очереди не заметил.
        Она не обиделась, прыснула со смеху, смахнула тонкой кистью очки с точёного носика и снова прилегла на спинку сидения.
        - Вы курите?
        - Уже нет, и тебе не советую.
        - А можно?
        - Курить? Кури.
        - Не буду. Наверное, вы правы. На эти хреновы сигареты столько денег уходит!
        - И здоровья.
        - Чего?
        - Здоровья.
        - Это точно. Надо завязывать.  - Она устроилась бочком.  - Слушайте, а вы на меня хорошо действуете. Положительный пример показываете. Может, вы и не пьёте?
        - Смотря что. Без воды человек проживёт меньше, чем без сигарет.
        - Ну, вода  - это неинтересно,  - протянула она.  - У меня папаша на ней тоже повёрнут  - вот уже сколько лет её дистиллирует и только после этого пьёт. Говорит, всё лишнее вымывает.
        - Правильно говорит.
        - Слушайте, куда я попала!  - Она заломила длинные пальцы с аккуратными разноцветными ноготками и состроила недовольную рожицу.  - Сбежать из дома и школы, чтобы снова оказаться в учительской. Но вы же не похожи на учителя.
        - А на кого я похож?
        Она не ответила, картинно отвернувшись на открывавшийся справа пейзаж. Я охотно поддержал её молчание, поскольку слишком хорошо знал: девушки её возраста склонны ерепениться по пустякам, не осознают границы между серьёзностью и игрой, сами же на себя обижаются, хотя думают, что обижают их, одним словом, заслуживают минимум внимания, поскольку только это в конце концов приводит их в чувство. Так и произошло на сей раз. Не дождавшись реакции, она заскучала, остыла и снова развернулась ко мне.
        - Сколько вам лет?
        - Двадцать восемь, а что?
        - Ого! Вы старше меня в два раза!
        - Ты думала, такого не бывает?
        - Нет, просто это здорово!
        - Что именно?
        - Ну, что вы такой старый, а мне с вами… интересно. Можно, я тоже буду с вами на «ты»?
        - Валяй, красавица.
        Сказано это было предельно небрежно, но не так вульгарно, как кому-то покажется. В подобном обмене репликами важно даже не то, что говорится, а тон сказанного. Именно в нём и скрываются истинные намерения собеседников. И моя случайная спутница уже была достаточно взрослой, чтобы отчётливо понимать это своей женской интуицией.
        - А кем ты работаешь?
        - А разве нужно кем-то обязательно работать?
        - Ну, мне казалось, в двадцать восемь люди обычно работают.
        - Многие, но не все.
        - Значит, ты безработный? На Бугатти? Одни наколки, небось, чего стоили!
        Я в какой-то момент машинально закатал рукава рубашки, так что теперь было на что посмотреть.
        - Ошибка молодости.
        - Да ты что! Круто!
        Она потрогала пальчиками рисунок на правом предплечье. Я невольно напряг мышцы. Она не сразу отняла руку, разглядывая довольно тонкий разноцветный узор.
        - Это что-нибудь обозначает?
        - Ирландский трилистник  - шамрок.
        - А почему у твоего трилистника четыре лепестка?
        - На счастье.
        - Я тоже хочу себе наколку сделать. Родители не разрешают, но я хочу.
        - Напрасно.
        - Почему это? По-моему, прикольно. Смотри, как у тебя красиво получилось.
        - Дурь это всё потому что. Зачем себя в ходячую газету превращать? Особенно симпатичным девушкам. Раньше рабов метили, а теперь народ метит себя сам.
        - Но ты же сделал!
        - Потому что глуп был, и никто меня вовремя не остановил.
        - Ладно. Я подумаю. Спасибо.
        - Пожалуйста.
        Чтобы её отвлечь, я незаметно прибавил газу, соседние машины стали одна за другой уходить назад, и девушка восторженно заверещала. Я хорошо знал этот отрезок дороги и был уверен в том, что камеры наблюдения не засекут мой лихой манёвр. Когда после очередного поворота я сбросил скорость, раскрасневшаяся Эмануэла перевела дух и расхохоталась.
        - Теперь я знаю  - ты гонщик.
        - Бывает.
        - Что?! Ты гонщик? Правда?
        - Я же говорю  - бывает.
        - А ты с Альборето[81 - Микеле Альборето  - самый титулованный итальянский автогонщик Формулы-1. Погиб в 2001 году при тестировании Audi R8 на немецкой трассе Лауцзитринг.] знаком?
        - Нет. Кстати, он со мной тоже.
        - Ты опять меня обманываешь?
        - Почему опять? Я тебя вообще не обманываю. Он меня, действительно, не знает. А зачем ты сбежала из дома?
        - Я же сказала: у меня друг… в смысле, был. Ничего такого, просто дружили.
        - Просто дружили?
        - А чего вы… а чего ты улыбаешься? Разве нельзя? Ты вон тоже нормальный, не лезешь обниматься.
        - А надо бы?
        - А хочется?
        - А тебе?
        - Дурак…
        Она снова отвернулась, но я заметил, что она прячет в кулачке победоносную улыбку и решился на неожиданный для нас обоих шаг: подхватил с обтянутой джинсами коленки прохладную ладонь и неторопливо, давая ей возможность в любой момент отдёрнуть руку, приложил тыльной стороной к губам. Один раз, второй. Аккуратно вернул на место. Она ничего не ответила, однако я заметил, что она смотрит на меня во все глаза, и эти глаза как будто слезятся от ветра.
        - Это у вас в Ирландии так принято?
        - Не знаю, я никогда в Ирландии не был.
        - Приятно…
        - Могу повторить.
        Она сама протянула мне свои разноцветные пальчики и замаскировала смущение смехом.
        - Щекотно.
        - Извини. У тебя холодные руки. Обогрев включить?
        - Ты что, мне наоборот жарко!
        И она демонстративно потянула за воротник майки под распахнутой рубашкой.
        - Послушай, а я вообще-то везу тебя куда: домой или от дома? Ты где живёшь?
        - Вообще-то я думала, что мы едем ужинать. Про фриттату уже забыл?
        - Ни в коем случае. Ужин за мной, как обещал. А дальше-то куда?
        - А ты куда?
        - Мне нужно на какое-то время задержаться в Генуе.
        - По работе? Ты же сказал, что не работаешь.
        - По делу.
        - А мне можно в Генуе задержаться?
        Мне показалось, что это был не вопрос, или вопрос, который совершенно не требовал ответа. В некотором смысле он был сам по себе ответом, ответом на мой дерзкий поцелуй.
        - Ну, если ты решила устроить себе каникулы, почему нет?
        Больше я по трассе не гнал, поэтому к городу мы подъехали в первых сумерках.
        Ресторан находился на крохотной улочке Дель Портелло, куда на машине не протиснешься и уж тем более не припаркуешься, а потому мне пришлось оставить мою спортивную любовь на соседней площади Фонтане Марозе и прогуляться пешком. Четырёх шоколадок Эмануэле с утра явно не хватило, так что она, не стесняясь, уплетала обещанную фриттату и всё прочее к ней полагавшееся за обе щёки, не побрезговала десертом и была весьма признательна за бокал белого вина, который пришёлся как нельзя кстати, развеяв в ней сомнения по поводу моей зацикленности на принципах здоровой жизни. На нас никто не обращал внимания, вернее, обращали, не могли не обратить, но я в том смысле, что никто из присутствовавших и официантов не мог и предположить, что со мной несовершеннолетняя школьница: Эмануэла производила впечатление эдакой свободной девицы, давно позабывшей школьные условности. Честно говоря, я старался чувствовать себя молодым отцом взрослой дочери или на худой конец старшим братом, хотя временами это было непросто. Особенно, когда она забывала о том, где находится, и начинала вести себя совершенно расковано, чуть ли
не забиралась с ногами на стул, снимала рубашку, потому что ей внезапно становилось жарко, показывала следы на лодыжке, оставшиеся после перелезания в детстве через колючую проволоку, громко просила у официанта добавки мороженого и в какой-то момент даже была готова продемонстрировать отсутствие следов от загара, потому что, видите ли, она специально ездила этим летом на нудистский пляж. Как я понял, родом она была из местечка Алассио, что на побережье Ривьеры, мать работала учительницей, отец  - не то строителем, не то электриком. Она же всегда хотела стать артисткой, точнее, художницей, но пока ничего путного на этом поприще у неё не получалось, кроме нескольких оплаченных сессий в роли натурщицы. Я не стал уточнять, а она не стала на эту тему распространяться. Её бывший приятель тоже считал себя художником, собственно, он у них в студии преподавал рисунок и компьютерный дизайн, а в действительности он оказался заурядным бабником и болтуном, так что когда она его раскусила, сразу бросила и отправилась голосовать на дорогу, где мы и повстречались.
        Автобиография получилась, прямо скажем, сбивчивая, но мне нравилось слушать и наблюдать, как Эмануэла рассказывает, сама себя перебивая, перескакивая с истории на историю, то и дело поправляя спадавшие на лицо длинные пряди и забывая вынимать изо рта ложку.
        Я уже наверняка знал, что влюбился. Передо мной сидел ангел, не то падший, не то снизошедший с небес, но очень милый, живой и обаятельный. И очень женственный. Не помню, упоминал я это раньше или нет, но мне неприятны все те быстро растущие числом мужланки, которые с некоторых пор заполоняют западную Европу и всем своим видом и поведением дают понять, что они тут главные, что ничуть не хуже мужчин, которые им вообще-то нужны всё меньше и меньше, потому что они сами с усами и могут и себя обеспечить, и карьеру сделать, и ребёнка, если надо, родить в гордом одиночестве, и гвоздь забить, и машину починить. Думаю, именно поэтому флюгер мужского внимания у нас всё чаще поворачивается в сторону желанного Востока, где ещё есть надежда найти женственную женщину и мужественного мужчину, а не наоборот.
        Ужин закончился, я расплатился, мы допивали вино, говорили по инерции ни о чём и прекрасно понимали, что наступает решающий момент. Обычно в подобных случаях я уже знаю последовательность действий и просто внимательно слежу за настроениями собеседницы, подыгрывая и позволяя ей самой закрывать за собой створку любовной клетки. Глубокое заблуждение  - будто в подобных случаях важны какие-то особенные слова. В жизни мы все обладаем достаточной интуицией, чтобы запросто обходиться без них. Только-только случайно познакомившись и проведя вместе час за столиком в кафе, люди, как правило, заранее знают, проснутся они наутро вместе или для приличия обменяются номерами телефонов, чтобы никогда ими не воспользоваться. В этом нет ничего сложного, такова наша природа.
        Но сейчас всё было как раз сложно, предсказуемо сложно. Если бы я не знал, сколько моей соблазнительной собеседнице лет, если бы мы встретились полупьяные где-нибудь в клубе и сразу кинулись друг другу в объятья, не разглагольствуя и толком не знакомясь, я бы ни секунды не сомневался в правильности своих рефлексов. А тут… Можно было Эмануэле дать с виду восемнадцать? Да все двадцать, если к тому же послушать, как она говорит, и представить с сигаретой (которой она, молодец, так за весь вечер и не воспользовалась). Не зря считается, что девушки вообще взрослеют раньше нас. Что уж взять с итальянок…
        - У тебя паспорт[82 - Имеется в виду Carta d’identita  - документ, до введения электронной идентификации в 2001 году состоявший из четырёх страниц.] при себе?
        - В рюкзаке. В машине.
        - А вдруг её уже украли? Документы всегда надо держать при себе.
        - Какая разница? Ты же мне только что сам рассказывал, что целых людей крадут. А зачем тебе мой паспорт?
        - Убедиться в том, что ты мена не обманываешь.
        - Обманываю? В чём?
        - Например, в возрасте.
        - Ты думаешь, мне меньше или больше?
        - Больше.
        - Благодарю за комплимент!  - Она нисколько не обиделась. Наверняка давно смекнула, к чему я клоню.  - Я что, так ужасно выгляжу?
        - Ты прекрасно выглядишь.  - Ладно, была не была.  - Настолько прекрасно, что мне нужно понять, как себя вести: как с младшей сестрой или…
        - Или.
        - Что?
        - Как с «или». Мне старший брат не нужен.
        Она смотрела на меня прямо, не моргая, бесенята в насмешливых глазах так и прыгали, щёки заметно порозовели.
        - Ты уверена?
        - Да, но вообще-то можешь поступать, как считаешь. Я ведь не знаю, может, тебе младшей сестры не хватает. Которая так же, как и я, не обижается, когда её постоянно шпыняют и прикладывают.
        - Кого шпыняют? Кого прикладывают? Радость моя, крестись! Я хочу исключительно, как лучше.
        - А я хочу тебя.
        Это вырвалось у неё непроизвольно. Она даже сама испугалась, ругнулась, подхватила со стола очки и устремилась к двери. К счастью, за ужин уже было заплачено, так что я без колебаний поспешил следом. Она никуда не убежала, остановилась на тротуаре и ждала, размашисто просовывая руки в рукава рубашки. Когда я подошёл, не оглянулась. Я помог, поправил загнувшийся воротник, обнял за талию.
        - Погуляем?
        Она кивнула и молча пошла рядом.
        - Ты знаешь эти места?
        - Пару раз приезжали с классом.
        - Ясно. Вон та улица, куда мы сейчас идём, называется виа Гарибальди, правда, я называю её Дворцовой.
        - Почему?
        - Она была проложена, говорят, ещё в шестнадцатом веке и до сих пор состоит сплошь из дорогих особняков того времени, которые сегодня мы считаем дворцами.
        - А так это на ней стоят Белый и Красный дворец?
        - Именно. Умница, что-то ещё помнишь. С тобой даже не интересно.
        - Зато с тобой интересно. Продолжай.
        - Ну, что тебе сказать? Вот по левую руку дворец с тремя флагами над входом  - это палаццо Каррега-Катальди. Его заняла Торговая палата. Напротив  - палаццо Леркари-Пароди. Вон видишь, по обе стороны от ворот торсы атлантов? Обрати внимание, что у обоих отбиты носы. Говорят, они такими и были задуманы в честь предка первых владельцев, семейства Леркари, который именно таким образом любил мстить своим врагам.
        - Бррр…
        - Не холодно?
        - Терпимо.
        - Теперь снова слева  - палаццо Дориа. Не путать с палаццо Дориа-Турси, который вон там, подальше, справа. Думаю, правда, что он тоже в своё время, то есть почти пятьсот лет назад, принадлежал банкиру Гримальди, которого сограждане прозвали «монархом». Сегодня тут размещается, если не ошибаюсь, пафосный клуб.
        - Что-то на клуб не похож.
        - Я имею в виду не ночной клуб, а настоящий, для джентльменов. Он принадлежит некоему артистическому обществу под странным названием «Туннель». Поскольку общество образовалось ближе к концу девятнадцатого века, вероятнее всего, речь шла о туннеле, пробитом в горах и соединившем прямой дорогой Геную и Сампьердарену. Кстати, в клубе состояли такие известные товарищи, как, например, Джузеппе Верди.
        - Надо будет зайти познакомиться.
        - А вот посмотри на этот весёленький палаццо справа. Ты художница  - скажи, как бы ты определила стиль фасада?
        - Столько завитушек! Барокко?
        - Да, точнее, генуэзский маньеризм. Палаццо Подеста. Пойдем, заглянем внутрь.
        - Мило,  - констатировала она, когда мы прошли через коридор со сводчатым потолком во внутренний дворик и постояли перед необычным гротом с тянущимися друг к другу хвостатыми атлантами и живой зеленью.
        Грот производил слишком романтическое впечатление, чтобы сдержаться. Мы поцеловались. Губы у неё оказались не такими искушёнными, как представлялись со стороны, робкими и ищущими.
        - Кстати, палаццо Подеста принадлежит целый сад под открытым небом и расположенный на нескольких уровнях,  - добавил я, ведя её дальше по улице мимо стены с квадратными воротами, за которыми были видны припаркованные возле лестницы скучающие мотороллеры.  - Потому что вообще-то дворец стоит на бывшем холме. На самом верху даже башню поставили  - Бельведер Кастеллетто, откуда можно в хорошую погоду увидеть всю Геную вплоть до порта.
        - Давай сходим туда завтра!
        - Смотря как со временем получится.  - Всегда стоит сохранять видимость занятого человека. Девушкам это нравится, и они тем больше ценят внимание к себе.  - А вот как раз и палаццо Дориа-Турси.
        - Где жил «монарх»?
        - Да, но думаю, что недолго, поскольку в том же шестнадцатом веке его выкупила семья Дориа.
        - А почему Дориа-Турси?
        - Покупателем был князь, Джованни Дориа, а покупал он его для младшего сына, герцога Турси. Хотя селили там всех, кого ни лень: римских пап, королей да императоров, короче, гостей города, приезжавших с официальными визитами. А в середине девятнадцатого века дворец забрал твой тёзка Виктор Эммануил и разместил в нём не абы что, а городской совет.
        - Заботливый был император.
        - И не говори! Я внутрь не заходил, но слышал, что там хранится много всякого интересного, включая скрипку Паганини и три письма самого Христофора Колумба, по крайне мере, им подписанные.
        В таких, или примерно таких, разговорах мы миновали главные на этой улице дворцы  - Красный и Белый, где я уступил слово Эмануэле, которая попыталась рассказать о них и о собранных в них произведениях итальянской и мировой живописи всё, что знала, получилось довольно забавно, мы даже поспорили о том, был ли «Портрет молодого человека» в исполнении Альбрехта Дюрера действительно первым в истории отказом от традиции изображать портретируемого в профиль. Возле Белого дворца выяснилось, что пути господни, действительно, неисповедимы. Эмануэла напомнила мне, что дворец был отдан в дар городу последней из представительниц рода Бриньоле-Сале, Марией де Феррари, причём знала она эту деталь потому, что у них в семье ходила басня (по её собственному выражению), будто её прапрадедушка с этой самой Марией однажды согрешил. Мне же она напомнила о том, что Алистер Кроули, повторяю, не имевший к нашей фамилии никакого задокументированного отношения, в своё время женился в Германии, куда был выслан, на никарагуанке по имени Мария Феррари де Мирамар. Совпадение, разумеется, но, согласитесь, примечательное.
        Если вы никогда не были в Генуе и представляете себе виа Гарибальди наподобие Елисейских полей в Париже, а каждый из упомянутых дворцов, как Версаль, то вы ошибаетесь: улочка очень узкая, пешеходная, а дворцы  - пышные и высокие по меркам шестнадцатого века. Так что когда вечером сюда стекаются местные и туристы, пройти по ней становится не всегда просто. Особенно если перед тобой идёт пожилой человек. Особенно, если он ещё и чересчур толстый даже по американским меркам. Из тех, что как будто специально идут не спеша, вразвалочку, не давая себя обогнать. Наверняка всем такие попадались. Дама, которая преградила нам дорогу своей шарообразной спиной, была выдающимся экземпляром ещё и потому, что с обеих сторон помахивала большими сумками, отчего обойти её не представлялось возможным совершенно. Мы с Эмануэлой нельзя сказать, чтобы куда-то спешили, однако человек так устроен, что когда видит перед собой преграду, считает своим долгом во что бы то ни стало её преодолеть. Обогнали мы её только на пятачке площади Меридиана перед палаццо Гримальди.
        - А у вас красивая спутница,  - услышал я вслед старушечий окрик.
        Мы не оглянулись, но поняли, что это адресовано нам. Эмануэла рассмеялась, выпустила мою руку и обняла за талию, прижавшись теснее. В ответ я обнял её за плечи, и мы пошли дальше, в сторону Сан-Сиро.
        Думаю, вполне очевидно, чем должна была закончиться наша вечерняя прогулка после первого свидания. Тем более что в Генуе у меня была хоть и съёмная, но вполне просторная квартирка с тремя спальнями, где я не появлялся с тех самых пор, как распрощался с работой, предполагая, что это навсегда. Её хозяйка, ещё одна хорошая знакомая моей матери по имени Элена, Элена Манфреди, искренне расстроилась, когда я съезжал, и обещала никому жилплощадь не сдавать в надежде, что я скоро одумаюсь и вернусь, ведь, по её мнению, жить в Италии можно было только в Генуе, а уж если в Генуе, то исключительно на виа Форли, крохотной улочке, затерянной в лабиринтах холмов, откуда открывался «изумительный вид на порт». Корабли и краны, действительно, видны были прямо из окон, однако синьора Манфреди забывала о том, что через те же окна особенно по утрам проникало громыхание электричек: железнодорожная ветка, отделявшая город от порта, прижималась в этом месте к жилым домам особенно тесно. В тот раз я не стал съезжать в первое же утро лишь потому, что мне было неудобно перед матерью. Я вообще не люблю обижать людей,
которые мне по тем или иным причинам симпатичны. Синьора Манфреди была из их числа. Если закрыть глаза на вид, а уши  - на шум, сама по себе квартира мне нравилась простором и отсутствием лишней мебели. Поэтому сейчас, когда меня так внезапно опять взяли на работу, не оставив времени на раздумья и поиск более подходящего жилья, я намеревался экспромтом нагрянуть к своей бывшей хозяйке и обрадовать её тем, что вернулся, как она и хотела.
        - Что же ты не позвонил, Конрад?  - встретила она нас вопросом с порога.  - Я бы заранее всё там прибрала.
        - Выходит, вы её так и не сдали с тех пор?  - удивился я.
        - Ну, нет, сдавала пару раз, конечно, это же Генуя, тут всегда всем нужны квартиры, но недавно мой постоялец приказал долго жить, за ним приехали два автобуса родственников, представляешь, забрали его, мне даже лишку заплатили за неудобство, так что тебе снова очень повезло, она пустая, тебя дожидается. А кто это с тобой?
        - Познакомьтесь, синьора Манфреди, это Эмануэла.
        - Конрад, ты забыл, что уже однажды я просила тебя не называть меня так высокопарно! Тётя Элена.  - Она протянула руку моей притихшей спутнице, и та с интересом её пожала.  - Люси знает?
        - Тётя Элена!
        - Всё, всё! Молчу, молчу! Вот ключи. Уже поздно, идите спать, а завтра обо всём договоримся.
        - Кто такая Люси?  - не преминула поинтересоваться через деланную улыбку Эмануэла, когда мы спустились этажом ниже, и я открыл знакомый, слегка заедающий по вечерам замок.
        - Моя маман.
        - А…
        - Иногда мне кажется, что у неё есть подруги во всех мало-мальски значимых городах Италии. Проходи, располагайся.
        Если бы синьора Манфреди, то есть, тётя Элена, не сказала, что после меня тут ещё кто-то жил, я бы никогда сам так не подумал. Как будто вчера только ушёл. Те же бежеватые стены, те же занавески на больших окнах, тот же телевизор в углу на тумбочке, даже запах тот же  - цветочный и немного пыльный. Я прошёлся по комнатам, распахивая окна. Эмануэла хвостиком следовала за мной, всё оглядывая и оценивая. Похоже, ей тут нравилось.
        - А где у тебя холодильник?
        - Мы же только что ужинали…
        - Значит, завтра не наступит никогда? Ты что, не завтракаешь?
        - Вон там кухня.
        Оставшись один, я воспользовался туалетом, а заодно поразмыслил о том, как вести себя дальше. Всё шло к соблазнительному продолжению вечера, но в этом таилась предсказуемая опасность, которую я должен был как-то ловко избежать, никого не обидев и сохранив лицо, как сказал бы какой-нибудь японец. Сегодня во многих странах девушка может выйти замуж по решению суда или с согласия родителей и в шестнадцать, а кое-где и в пятнадцать лет, в Прибалтике, например, однако я не слышал о том, чтобы подобное допускалось в четырнадцать[83 - Автор ошибается: в княжестве Андорра официальный возраст вступления в брак для женщины  - 16 лет, с разрешения суда  - 14.]. То, что моя новая подруга, не маленькая девочка, было понятно и без слов, у меня и раньше в подружках ходило немало её ровесниц, но тогда и мне было столько же, я думал исключительно о любви, которая в свою очередь складывалась из чувств и желаний, главным образом из желаний, поэтому думал я далеко не головой. Но когда тебе в недалёком будущем стукнет тридцатник, и ты невольно начинаешь видеть в малолетках  - по выражению самой Эмануэлы  -
потенциальных дочек, это накладывает на тебя весьма определённую ответственность, и ты руководствуешься уже не столько законодательством или правилами так называемой морали, сколько собственной совестью. А она мне сейчас командовала попридержать лошадей и не делать приятных глупостей, за которые потом будет стыдно.
        - Твоя тётя нас как будто ждала,  - сказал предмет моих сомнений, возвращаясь из путешествия на кухню с двумя стаканами холодного грейпфрутового сока.  - Или от её покойника осталось. В любом случае утром завтрак соорудим. Ты что любишь?
        - А ты что умеешь?
        Она поставила свой стакан на комод, где у нашей хозяйки хранились простыни и наволочки, и одним махом стянула через голову майку, оставшись в одних джинсах. Откинув пряди волос за спину и довольная произведенным впечатлением, снова взяла стакан, допила большим глотком и сказала:
        - Всё.
        Примерно такой я её себе и представлял. Она была очаровательна. Я мысленно сравнил её с русалкой, вставшей на хвост.
        - Не простудись.
        - Издеваешься? Дома я хожу вообще без всего.  - Она решительно взялась за ремешок.
        - Эмануэла.  - Я повысил голос, как учитель на уроке.  - Ты не… ты не хочешь ведь, чтобы мы расстались.
        Она застыла от удивления, глядя на меня так, будто впервые увидела. Кончик ремня в её кулачке стал похож на змею, которой вот-вот оторвут голову. Я подошёл, но не к ней, а к шкафу за её спиной, откуда достал свой большой белый халат, случайно прихваченный ещё в таиландской гостинице.
        - Вот, накинь.
        - Я не понимаю…  - Она пока не знала, что лучше: огрызнуться волчонком или пустить безпроигрышную слезу.
        Я вручил ей халат и погладил по голому плечу.
        - Снимай джинсы, носки, трусы, хоть налысо побрейся, но вот это накинь. И не спрашивай, типа, я тебе не нравлюсь или ты, случаем, не голубой. Нравишься, не голубой, однако если ты хочешь, чтобы наши отношения продолжались и нам обоим было хорошо, не начинай с того, что может меня сильно в тебе разочаровать.
        - Я не…
        - Не понимаешь, я знаю. Поэтому не сильно сержусь и готов в двух словах объяснить. То, что я сейчас делаю, должно означать для тебя две вещи: что ты мне совсем не безразлична и что это моё отношение может очень быстро измениться, если ты меня не послушаешь. А если послушаешь, да ещё и правильно поймёшь, то честь тебе и хвала. Посуди сама: тебе самой понравилось бы, если бы твой избранник сломя голову бросился на совсем незнакомую ему девушку только потому, что она при нём разделась? И что бы ты ему сама сказала про эту девушку, которая его так быстро и легко соблазнила?
        Вместо ответа Эмануэла взяла у меня халат, накинула, запахнулась, наклонилась и молча избавилась от всего, что считала лишним. Оставила одежду валяться комком на ковровом покрытии пола и вышла. Помешкав, я вышел следом и увидел, что она уже стоит на балконе, подставляя лицо бризу с моря. Я пристроился рядом и обнял её за талию.
        - Наверное, ты прав,  - сказала она, не поворачиваясь.  - Если бы с тобой сейчас была другая, я называла бы её прошмандовкой, а с тобой бы порвала.  - Она помолчала, думая, вероятно, о своём художнике.  - Но ты меня обидел.
        Я погладил её по затылку, поцеловал в холодную щеку.
        - Не обижайся. Не знаю, чувствуешь ли ты то же самое, что и я, но, по-моему, это не последняя наша ночь.
        - Ты мусульманин что ли?
        - Почему?
        - Страдайте в этом мире, братья, зато в мире загробном вам будет хорошо…
        - Откуда такие познания?
        - Знакомые рассказывали.
        - И ты им поверила?
        Одним словом, у нас с Эмануэлой сложились дружеские и предельно доверительные отношения, чему не мешали  - а я бы даже сказал, способствовали  - разные спальни. По утрам она вставала первой и готовила нам обоим завтрак. Когда я уезжал в офис, сидела на балконе с моими старыми книжками  - тётя Элена их тоже сохранила  - и восполняла пробелы в школьном образовании. Или брала у меня деньги «на булавки» и шла по магазинам, пополняя гардероб чем-нибудь модным, но всё менее и менее броским и вызывающим. Когда дела звали меня в дорогу, я звонил ей, заезжал, и мы ехали вместе.
        Благо ничего опасного эти поездки собой не представляли. Я удивлялся, как легко и непринуждённо мне удаётся водить за нос полковника и Вико. Первый был доволен моими обстоятельными докладами, а второй  - тем, что я лезу в его вотчину гораздо меньше, чем он предполагал. По понятным причинам я предпочитал совершенно автономный режим, и это позволяло мне манипулировать ходом «следствия». Не задействовать людей Вико совсем я не мог, поэтому периодически выдёргивал то одну, то другую парочку на дежурство по адресам предполагаемых подозреваемых. Знаю, «предполагаемый подозреваемый» звучит идиотски, но я так и не смог подобрать более определённого называния для тех, на кого собирался свалить свою вину. Полковник прозвал их «пиратами», и я ему для простоты поддакивал, однако поскольку речь шла обо мне, себя я к пиратам не относил. В моих действиях не было ни только погони за наживой, но и элементарной корысти. Скорее уж «орден донов кихотов» какой-нибудь.
        Поразмыслив, я решил поставить в известность о происходящем моего партнёра по последней операции  - Бонифачо. Поразмыслив ещё немного, решил прихватить с собой Эмануэлу, чтобы не оставлять её одну на все выходные. Тем более, как оказалось, она никогда прежде не бывала в Милане. Собственно я и не собирался её с Бонифачо знакомить. Сказал, что предлагаю хорошо провести время в новом для неё городе, помотаться по магазинам, может быть, даже зайти в Ла Скала, если будут билеты. Я не предполагал, что разговор с Бонифачо займёт больше получаса, притом что суть его не позволяла рассчитывать на посиделки где-нибудь в баре: просто созвонились, встретились с глазу на глаз, пришли к общему пониманию и разбежались.
        Вышло так, как я и планировал. Эмануэле, в отличие от меня, Милан понравился. Мы поселились на два дня в маленькой гостинице «Манин», в номере с видом на уютный парк Монтанелли. Приехали мы вечером пятницы, и когда моя спутница зашумела водой в душе, я набрал телефон Бонифачо. Он сразу же взял трубку и выразил радость по поводу того, что я жив-здоров. В общих чертах обрисовав ему обстановку, я сказал, что есть короткий разговор, на который он должен прийти подготовленным, то есть с полным представлением о том, кого считает конкурентами. Он меня не понял, но обещал подумать.
        С Эмануэлой проблем не возникло. Приученная мной к самостоятельности, она согласилась провести утро следующего дня в центре  - торговой галерее Виктора Иммануила и на улице Данте. Она понимала, что у меня есть дела по работе, и лишних вопросов не задавала. Надо, значит, надо.
        Бонифачо встретил меня в условленном месте, перед фонтаном на Замковой площади[84 - Имеется в вицу пьяцца Кастелло перед замком Сфорца.], где всегда много туристов и суеты. По традиции матёрых заговорщиков мы некоторое время делали вид, будто не знаем друг друга, одновременно высматривая потенциальных «хвостов» и наблюдателей. Удостоверившись в том, что за нами нет слежки, купили билеты и зашли на территорию крепости  - поскольку Сфорца, конечно же, построили крепость, а не замок.
        При упоминании фамилии полковника Бонифачо изумлённо поднял бровь и проронил:
        - Мир тесен.
        В части у нас все знали, что полковник Митчелл занимается какими-то левыми делами, но до подробностей  - и то далеко не до всех  - был допущен только я. Дальше Бонифачо слушал молча и внимательно, что с ним бывало редко. Закончил я предложением, ради которого и приехал:
        - Поскольку новых операций и новых машин в ближайшее время не намечается, не хочу оставаться в долгу у тебя и твоих ребят. Полковнику нужны результаты. Мне, сам понимаешь, тоже. С пустыми руками я долго не прохожу. Вот я и подумал, что пора бы найти удобных козлов отпущения. Чтобы и мне хорошо, и вам. Понимаешь?
        - Не до конца.
        - У тебя какая территория? Только Милан?
        - Обижаешь: вся Ломбардия.
        - Вот и отлично. Дай мне наводки на те группы, которые вам тут мешают. Мы их руками полковника подчистим. И мне работёнка, и вам попросторнее станет.
        - Конрад  - ты гений!  - просиял Бонифачо, сразу смекнувший выгоду.  - У нас тут как раз недавно новая опухоль образовалась: кенийские гастролёры. Видал, сколько их по всему городу расползлось, сумками и всякой бижутерией приторговывают? Так это, как водится, только вершина айсберга, чистоган, так сказать. А вообще ребята более чем серьёзные. Уже отжали несколько полулегальных казино в округе. Если так дальше пойдёт, заварушки не миновать. Лучше её упредить. Поговаривают, что наши чинуши присматриваются в качестве подмоги к русским браткам. Вот уж кого нам точно здесь не надо. Но эти козлы из муниципалитета не понимают. Хорошо, что ты со своим планом вовремя созрел. Давай я с моими мужиками покумекаю, как лучше в этом направлении двинуться, а ты мне, скажем, во вторник, хотя нет, чего откладывать, завтра воскресенье, точно, в понедельник вечерком набери из будки, я тебе в лучшем виде целое досье подготовлю. Твой полковник будет доволен. Тем более что, если честно, думаю, эти обезьяны чем-то подобным тоже наверняка промышляют. Им белые дамочки жуть как нравятся. Заодно, глядишь, кого-нибудь спасём
за компанию.
        На том и порешили.
        Полковник наживку заглотнул. Бонифачо, действительно, постарался, как следует, снабдил меня уймой прекрасно проверяемой информации, так что мне оставалось только умело приобщить её к «делу». Пока я прикидывал, как это лучше сделать, чтобы не навредить хорошим людям, на горизонте возник Рамон и сообщил, что может дать наводку на новый трак с «грузом». Я ухватился за эту возможность, правда, не без сомнений, поскольку понимал, что подвергаю неминуемой опасности тех, кто на сей раз наверняка оказался бы в фуре с секретом. Пришлось рисковать. Поговорил с Бонифачо. Оказалось, что у того есть свой человек среди кенийцев, благодаря которому и получилось столь правдоподобное досье. И этот человек может в обратную сторону пустить слушок насчёт означенного трака. Если кенийцы клюнут, моей задачей будет это преступление предотвратить. Прекрасный сценарий, убедительные актёры, предсказуемая развязка и узнаваемые фамилии в финальных титрах. Я согласился.
        Вико оказался руководителем службы безопасности не только рьяным, но и толковым. Когда в присутствии полковника я сообщил ему о своих подозрениях в отношении кенийских гастролёров, он сразу припомнил недобрым словом моего Абдирахмана из Сомали и сказал, что приставит к ним надёжных наблюдателей. Которые тоже чёрные, и он постарается внедрить их в стан врага. Получалась забавная мешанина: человек Бонифачо, подстрекавший к действиям, люди Вико, за этими действиями следившие, и бедные кенийцы, понятия не имевшие о том, что происходит.
        Люди Вико скоро тоже сказали своё веское слово, подтвердив намерения кенийских боссов перехватить упомянутый трак. Правда, по нашей с Бонифачо легенде они думали, что в нём будет весомая партия наркоты. Вико послушавший запись их разговоров на смеси английского и суахили, решил, что они на всякий случай просто пользуются кодированными словами, чтобы не назвать вещи своими именами. Он же в последний момент распорядился не рисковать и подменить транспорт вплоть до номеров, по которым кенийцы и ориентировались. Я вздохнул облегчённо, попросив Рамона тоже держать руку на пульсе и проследить, если получится, куда будет отправлен настоящий «груз». Было бы верхом наглости  - или дерзости  - рассчитывать под шумок освободить ребят, но можно было хотя бы попытаться установить конечного получателя. Соблазнительно было к этой части операции подключить не задействованного Бонифачо с его командой, однако я подумал и пришёл к выводу, что не хочу светить истинных своих целей ни перед кем, кроме ближайших друзей.
        На подготовку ушло всего два дня. Как говорится, аппетит приходит во время еды. Я с удивлением открывал в себе новые горизонты. Никогда не думал, что смогу лавировать между тремя лагерями хорошо вооружённых врагов, не путаться и выдавать на-гора нужный всем результат. Спал я мало, домой почти не заезжал, так что моя терпеливая Эмануэла имела все причины волноваться и сердиться. Чего она не делала, по крайней мере, вслух, поскольку я заранее предупредил:
        - Веду опасное дело. Тебя вмешивать не хочу. До конца недели всё должно закончиться, а пока сиди тихо и не пищи.
        Она и не пищала. Только время от времени слала мне на пейджер всякие забавные глупости. Чем, признаюсь, несколько притупила мою бдительность, и я чуть было ни пропустил долгожданный сигнал от Рамона. Позвонил ему с уличного автомата.
        - Записывай,  - сказал он и продиктовал новый номер трака и, главное, адрес доставки, возможно, не окончательный, но проходивший в таком виде по системе.
        Бойцы Вико тем временем выдвигались для предполагаемой встречи с кенийцами. Я загодя напрашивался на участие в операции, чем крайне раздражал Вико, который думал, будто я хочу украсть у него славу победителя. Поэтому когда я вышел с ним на связь теперь и сказал, мол, появились неотложные дела, так что всё зависит от него, он только обрадовался, а вслух выразил сожаление о том, что я не увижу работу его бойцов. Я ответил расхожим «в другой раз», на что услышал уверенное:
        - Другого раза не будет.
        Не знаю, хотел ли он покрошить всех кенийцев в капусту, но меня это касалось ровно настолько, чтобы предупредить Бонифачо и дать ему возможность отвести его человека подальше от готовящейся заварушки.
        С чистой совестью я отправился по адресу, продиктованному мне Рамоном. Он указывал на пригороды Виченцы, точнее, на виале[85 - Проспект (ит.)] Серениссимо, где сегодня расположено множество торговых центров, гипермаркет, магазины и клубы, а тогда площадка только застраивалась и была местом отстоя и перегрузки фур. Пространство там приличное, так что мне пришлось немало покрутиться, прежде чем я обнаружил, что искал  - белый Мерседес в розовую полоску, который как раз подъехал со стороны развязки на шоссе Е70, то есть от Падуи и Венеции, а значит, с уже знакомого мне восточного направления. Я сидел в неприметном Фиате и с видом заправского сыщика наблюдал, как вокруг прицепа суетятся какие-то люди, точнее, трое, если не считать водителя трака. Они подъехали на грузовичке Iveco Daily второго поколения, только вместо обычного брезентового кузова тот был оснащён железными бортами с рекламой мебельных перевозок. Действовали они быстро и нагло, ни от кого не прячась. От дороги их закрывало несколько припаркованных фур, однако любой внимательный самаритянин, вроде меня, если бы такой оказался поблизости,
мог бы увидеть, как водитель забирается под днище прицепа, и скоро оттуда одна за другой начинают выныривать черноволосые девушки, которых остальные двое препровождают к задним дверцам грузовичка, где их принимает сидящий внутри третий. Я насчитал пятерых пленниц. Ну, или беглянок, если верить теории полковника. Дверцы вместе с сопровождающим захлопнулись, один из оставшихся двоих пристроился за рулём, второй сел на пассажирское место, и грузовичок тронулся, не дожидаясь, пока водитель трака закончит возиться с люком и выйдет попрощаться. Мне уже тоже было не до него. Я очень надеялся на то, что мощности моего Фиата хватит, чтобы угнаться за грузовичком с его двумя дизельными двигателями, но, к счастью, мы направились куда-то прямо через город, а там, как вы понимаете, нигде быстро не поедешь. На окружной, в районе виа Бассано, движения почти не было, так что я удобно пристроился в хвост и очень надеялся на то, что меня не заметят.
        Если вы никогда не были в Виченце и даже не слышали про знаменитую Ротонду, которую во второй половине XVI века заложил один из самых влиятельных архитекторов в истории  - Андреа Палладио, то представьте себе насыщенный центр относительно небольшого итальянского городка, а вокруг  - широкие просторы полей, где то здесь, то там встречаются виллы, иногда превращённые в хутора или даже деревеньки. Иными словами, плотность застройки минимальная. Дороги проезжие есть повсюду, однако они по большей части узки, прямы и плохо способствуют скрытности. Правда, по краям они часто засажены густыми кустами, что делает их похожими на романтические аллеи, но, повторяю, аллеи эти совершенно прямые и прекрасно просматриваемые в оба конца. Одним словом, хуже места для преследования найти трудно.
        Я размышлял об этом, пока мы сворачивали друг за другом с виа Джованни Батиста на виале Триест и катили прочь от города на северо-восток, к Анконетте. Грузовичок шёл уверенно, нигде не притормаживал, показывая, что шофёр знает дорогу[86 - Читатель не должен забывать, что обычные сегодня автомобильные навигационные системы вошли в обиход лишь в начале 2000-х да и то не повсеместно.]. Я пропустил вперёд две легковушки и решил не торопить событий. Задачу я перед собой ставил вполне реализуемую: выследить, куда «груз» будет доставлен. Никаких гонок, никаких героических поступков. Номер грузовичка я на всякий случай записал, чтобы навести справки через Рамона.
        Только я расслабился, как обстановка стала меняться. Не думаю, что меня заметили, но когда мы поравнялись с дорожными работами и вынуждены были вытянуться в один вяло текущий ряд, грузовичок, преодолев узкую кишку между перемигивающимися оранжевыми столбиками, поддал газу и пошёл по встречке в обгон всех подряд. Возможно, это было вызвано обычным опозданием и желанием наверстать упущенное время, однако мне от этого было не легче: я был вынужден припустить следом, припустить осторожно, чтобы не выдать себя, но не настолько, чтобы упустить драгоценную добычу. Поросшая травой обочина позволяла мне обходить машины справа. Если у вас под рукой интернет, можете поискать страду Постумия, которая, кстати, не имеет ничего общего с виа Постумия, древней консульской дорогой, построенной, как считают наивные историки, чуть ли не два тысячелетия тому назад. В одном месте я чуть не зарылся носом в кювет, потом почти протаранил знак, ограничивающий скорость 50 километрами. В обоих случаях обошлось рассерженными сигналами раздражённых свидетелей моего слалома, что едва ли было мне на пользу, поскольку привлекало
лишнее внимание. Тем не менее, объект погони я из виду не потерял и успел заметить, как грузовичок свернул перед голыми стволами ольхи направо, на просёлочную одноколейку. Я рискнул и проехал чуть дальше поворота. Мой расчёт оказался верным: итальянцы, как я только что говорил, любят, чтобы их дорожки были максимально прямыми, поэтому я увидел зад грузовичка и всё пространство вплоть до невысоких ворот метрах в двухстах от меня. Ворота уже отъезжали в сторону: товар ждали. Скорее всего, подъезжающих видели изнутри через камеры внешнего наблюдения, что было вполне предсказуемо. И что усложняло мою задачу на порядок. Правда, я уже достаточно долго жил в Италии, чтобы не знать, что здесь очень многое держится на условностях. Ну, да, камеры безопасности, ну, сигнализация, ну, ворота  - и что с того? Едва ли всё это устанавливали дотошные японцы или хотя бы немцы. Давай, ирландец, думай!
        Я отогнал машину чуть дальше по шоссе, к автозаправочной станции Esso, заправился, припарковался, поболтал с полненькой продавщицей в киоске о том о сём и как бы невзначай позабыв, что мне надо ехать дальше, обошёл кусты и пустился прочь от шоссе по дорожке вдоль ровного прямоугольника перекопанного поля. Вокруг не было ни единой живой души, но мы, слава богу, не в Америке, так что человек, передвигающийся пешком здесь не вызывает больших подозрений.
        Я, конечно, спешил, но спешил правильно, медленно, чтобы не наломать дров. Я знал, что груз доставлен, я этот груз видел собственными глазами, я не мог никому помочь непосредственно, у меня не было ни помощников, ни оружия, зато был шанс установить, где этот живой ручеёк заканчивается, иначе говоря, где живёт современный Дракула. Сообразив, что хорошо просматриваюсь из окон невзрачного двухэтажного сельского дома впереди, я сошёл с дороги и двинулся в тени деревьев, ровным рядом вытянувшихся в направлении параллельном моей цели. Это было нестрашно, поскольку метрах в ста я видел точно такой же ряд, уходивший перпендикулярно вправо, куда мне и требовалось. Прикрытие, конечно, не ахти, но если идти не крадучись и смотреть в землю, то со стороны создавалось впечатление, будто человек что-то ищет в траве.
        Таким нехитрым зигзагом я добрался до торца раздвижных ворот и пошёл дальше, налево, по-прежнему прячась за деревьями. Большой участок земли, с одной вольготно разбитой лужайкой размером с футбольное поле, просматривался отлично. Посредине его перечеркивала дорожка для машин, очевидно, гравиевая, о чём я мог судить по шуршащему звуку едущего в обратном направлении опорожнившегося грузовичка.
        Дом хозяев прятался за двойным ограждением лесопосадок. Вероятно, обживаться здесь они стали не так давно, поскольку деревья ещё не успели как следует разрастись. Я увидел довольно красивую по местным меркам постройку в полтора этажа, включая цокольный. Общей крышей был соединён главный, ближний ко мне корпус и задняя часть здания, лишённая внешних стен, вместо которых крышу поддерживала колоннада. Внутри, между колоннами, виднелась ещё одна постройка, может, для прислуги, может, для гостей. Наконец, третья постройка, она же  - второй этаж, была посажена ровно посреди крыши эдаким уютным теремком, с окошками и каминной трубой. В отличие от большинства типично итальянских домиков черепица имела не рыжий, а мышино-серый цвет.
        Главный вход в дом находился с моей стороны и был выполнен в виде веранды. Я совсем замедлился, представляя себя со стороны крадущимся в тени и сливающимся с кустами и забором. Забор, кстати, был нарочито невысокий, так что я видел всё потустороннее, не вставая на цыпочки. Но и меня с таким же успехом оттуда могли видеть. Я порадовался своей предусмотрительности: на автозаправке я прикупил такую же серую, как крыша, бейсболку с длинным козырьком, нацепил на нос прежние очки от солнца и мог надеяться на то, что подобная маскировка если и вызовет справедливое подозрение, не позволит меня узнать.
        Под деревом на дорожке пряталась в тени белая легковушка неизвестной мне марки. Когда подобное происходит, я убеждаю себя в том, что это очередной шедевр британского нишевого дизайна, все богатые причуды которого обычный человек знать не обязан. Боковое водительское стекло было опущено. На меня смотрел мордоворот самой что ни на есть итальянской закалки: небритый, тоже в тёмных очках, с золотой цепью на волосатой груди. Нас разделяло шагов двадцать.
        - Здравствуйте,  - сказал я.  - Вы не видели моего Шерифа? Глупый пудель. Куда он только подевался?..
        Мордоворот не ответил. Вместо этого он открыл дверцу, извлёк наружу свою обтянутую майкой тушку, выпрямился во весь немалый рост, вынул из-за спины пистолет с неестественно длинным стволом, вскинул и направил на меня. Я машинально осел. Выстрела слышно не было, кроме сдавленного глушителем хлопка да дзинькающего рикошета о железную кромку забора.
        Мама родная! А я всегда думал, что это я простой…
        Продолжать поиски пуделя мне резко расхотелось. Опомнился я, когда уже бежал без оглядки наискось по соседнему полю, виляя, как заяц, потому что всюду читал, что именно так надо убегать от пуль, бежал туда, где стояла моя машина и где, я был почти уверен, даже самый тупой мафиози едва ли рискнёт открывать огонь среди бела дня. Сзади послышался злобный лай. Я оглянулся через плечо и заметил, что следом за мной из-под деревьев припустила здоровенная собачатина типа бульдога, которой явно не терпится меня догнать, завалить и понадкусывать. Это было пострашнее пули. Такой снаряд бьёт наверняка и не знает жалости. Правда, он так же глуп, как пуля, которая, как известно, дура, и не обращает внимания на то, что объект его слепой ненависти перестаёт убегать, разворачивается и отстёгивает от пояса перочинный нож. Бульдог понял, что ошибся в своей спешке только тогда, когда было уже слишком поздно: он не успел сомкнуть челюсти на моём выставленном вперёд предплечье, как получил три быстрых удара лезвием в область шеи за ухом и бахнулся плашмя у моих ног, пытаясь жалобно заскулить. Добивать его я не стал,
а бросился дальше, на ходу выхватывая из кармана носовой платок и кое-как оборачивая им кровоточащую рану.
        Я предполагал, что за всем этим последует. Хозяин собаки, понадеявшийся на её прыть и остроту зубов, осознал свою ошибку и теперь должен воспользоваться последним и единственным средством, которое могло помешать моему позорному побегу: прыгнуть за руль машины неизвестной мне марки и попытаться нагнать меня на шоссе. К счастью, бежал я очень быстро, и автозаправка была уже рядом. Стараясь унять дрожь пальцев, я здоровой рукой открыл ключами замок дверцы, юркнул за руль, включил мотор и, не пристёгиваясь, рванул прочь. Надкушенная рука болела и была измазана кровью, но я вспомнил о ней только тогда, когда свернул несколько раз на развязках, ушёл под мост, вынырнул на эстакаде, уходившей широкой автострадой строго на юг, и понял, что оторвался, если погоня и в самом деле имела место.
        Я представил себе, что сейчас происходит на заправке. Мордоворот в безсильной злобе требует у хозяина посмотреть запись с камеры наблюдения, видит, как я уезжаю, и, возможно, видит даже номер моего Фиата. Он не знает главного: Фиат уже наверняка числится в угоне, поскольку я позаимствовал его лишь этим утром и намерен с ним распрощаться, как только доберусь до ближайшей станции междугороднего автобуса. Если у него есть ещё связи в полиции, в чём я не сомневался, он пробьёт номер по базе и выйдет на настоящего владельца. Которому после этого явно несдобровать. Вообще-то любому нормальному человеку было бы понятно, что я обратился в бегство не от страха быть пойманным, а от пули, но в нормальности мордоворота я имел все основания сомневаться, тем более что фатально пострадала его псина, так что у него теперь предостаточно оснований, чтобы добиваться моей окончательной поимки. Хорошо бы у хозяина Фиата был не владелец, а владелица, а ещё лучше  - какая-нибудь старушка, которую ну никак нельзя было бы спутать с парнем в бейсболке, что лихо бегает по полям и неплохо владеет ножом.
        Тут я обратил внимание, что проезжаю мимо аптечного пункта, и решил не откладывать собственное спасение в долгий ящик. Обращаться с укусом в больницу в моём положении было бы неосторожностью: при условии знакомства мордоворота с полицией она бы выдала меня моментально  - достаточно навести справки и выяснить, от кого и где поступали жалобы в ближайшее время и в радиусе, скажем, пятидесяти километров. Едва ли в Италии много собак одновременно накидываются на добрых прохожих. Поэтому аптека была лучшим выбором.
        Укус мой выглядел не смертельным. Поскольку в момент атаки я не суетился, руку не вырывал, а весь сосредоточился на том, чтобы нанести как можно больше точных ударов ножом, не совместимых с жизнью, рана получилась не рваная, а колотая. И при этом сильно кровоточила, отчего носовой платок быстро сделался красным. Что хорошо, поскольку кровь, как известно, лучшая дезинфекция. Голова не кружилась. Температура не повысилась, во всяком случае, настолько, чтобы я это замечал. Оставалось рану как следует продезинфицировать и надеяться, что собачья зараза дальше не пройдёт.
        В аптеке я купил, бутылку воды, хозяйственное мыло, перекись водорода, йод, вату и пластырь. Там же воспользовался туалетом, где вылил содержимое бутылки в раковину, мелко-мелко настрогал в неё мыла, залил тёплой водой из-под крана и некоторое время сильно тряс, чтобы мыло побыстрее растворилось. Затем этим раствором осторожно промыл рану, обработал перекисью, прошёлся по краям йодом, наложил ватный тампон и несильно приклеил пластырем, чтобы пропускался воздух. На этом операция была закончена, и мне лишь предстояло ждать возможных последствий и осложнений. Если до завтра ничего не произойдёт, можно считать, что я отделался лёгким испугом.
        До дома я добрался уже в сумерках. Если вы передвигались по Италии общественным транспортом, никакого удивления подобный исход событий у вас не вызовет. За это время я, правда, успел не только освободиться от Фиата, но и договориться с Рамоном о встрече, на которой собирался поделиться с ним своими открытиями и заручиться помощью в поисках данных о хозяевах виллы, а главное  - связался с Вико и узнал, что операция прошла успешно: из наших только двое получили ранения, зато кенийцев, по его словам, положили кучу, уцелевших взяли в оборот. Полиция не вмешивалась, чего и следовало ожидать. Вико чуть не пел в трубку от гордости. Сказал, что я ему по-прежнему сегодня не нужен, что все разговоры и дознания можно отложить на завтра, а под конец мне послышалось, будто он обронил «спасибо», чего с ним никогда прежде не случалось.
        Эмануэлу моя окровавленная вата с пластырями привела в тихий ужас. Оказалось, что её в школе научили оказывать пострадавшим первую помощь, так что весь вечер она оказывала её мне. Было приятно, хотя и совершенно безполезно, поскольку, всё необходимое я уже сделал. По характеру раны она сразу поняла, что без собаки не обошлось, и я в двух словах поведал ей, как всё произошло, опустив, разумеется, точное место происшествия и причины моего там появления. О выстрелах я тоже забыл упомянуть. Эмануэла сказала, что нужно обязательно подать в суд. Я только плечами пожал и засомневался, поскольку сам по неосторожности оказался на частной территории.
        - Частная территория  - не повод, чтобы на людей собак спускать. Бедненький! Очень болит?
        На моё «не очень» она по-женски рассудила, что за подобные увечья мне на работе полагается отпуск, который мы могли бы провести вместе где-нибудь подальше от Италии, если я, конечно, не против. Я против не был, но объяснил, что сначала должен закончить начатое. Видя, что такой ответ не слишком её устраивает, я добавил, мол, на всё про всё уйдёт не больше недели, так что пусть она выбирает, куда хочет прокатиться. Я был уверен в том, что полковник не станет меня привязывать к офису, как обычного сотрудника, и мы договоримся. Эмануэла обрадовалась. Наши отношения складывались неплохо, однако, ставя себя на её место, я понимал, что долго подобная платоническая идиллия продлиться не сможет, и совместная поездка, скорее всего, станет в этом смысле определяющей.
        Нравы  - великая вещь! Всего каких-нибудь сто лет назад платоническая любовь между мужчиной и женщиной (вот дожили: даже такие очевидные вещи требуется уточнять!) никому не казалась странной и могла длиться годами, отражаясь в многочисленных письмах и вдохновляясь невинными прогулками по паркам. Вероятно, люди ценили свободу собственную и не покушались на свободу других. Конечно, мне могут возразить, мол, в те времена женщина неполных тридцати лет считалась уже старухой, однако сдаётся мне, что эта часть истории надумана теми, кто сегодня предпочитает  - или вынуждены  - оставаться инфантильными девочками до самой старости. Соглашусь, пожалуй, лишь с тем, что счастье и любовь не могут определяться возрастом: влюбиться по-настоящему можно и в подростковом возрасте, и в преклонном. Сердцу, как говорится, не прикажешь. Но нравы определяют, в какие одежды эта влюблённость должна рядиться. Увы, часто одежды путают с личиной, и тогда возникает нечто вроде эпохи Викторианства в Англии, когда аристократизм, строгость и пуританство внешние оказываются всё равно что сухие дрова для костра пошлости
и разврата. Тот же Чарльз Доджсон, более известный как Льюис Кэрролл, прославившийся написанием сумасшедших сказок про Алису в Стране Чудес, не брезговал маленькими девочками, которым не исполнилось девяти лет, правда, как фотограф. Впоследствии он, говорят, большинство самых непристойных фотографий сжёг, однако некоторые остались и сегодня даже приводятся в серьёзных изданиях как иллюстрации «запретных плодов» того времени. О феномене Набокова с его «Лолитой» и говорить не приходится, хотя у меня есть подозрение, что этот «шедевр» не появился бы на свет, если бы не усилия носатой набоковской жены, которую служащие швейцарской гостиницы, где чета проживала последние годы совместной жизни, видели таскающей с собой пачку рукописей и что-то пишущей гораздо чаще, чем самого маэстро, предпочитавшего перу и машинке сачок для бабочек и задорные шортики. Кто-то «Лолиту» всё-таки написал, хотя она была далеко не первой и не последней в этом щекотливом жанре. Набоков даже получил стипендию Гуггенхайма. Нобелевскую премию ему ни разу из четырёх возможных не дали, а после смерти причислили к пантеону великих. Я
не говорю, что он или за него кто-то писал плохо - мне очень хотелось бы почитать его оригинальные сочинения на русском,  - однако подозреваю, что без скандала с «Лолитой» читателей у него было бы не больше, чем у среднестатистического американского профессора-эмигранта. В любом случае, связь с несовершеннолетней  - всё-таки скандал, даже если до «Лолиты» никто об этом серьёзно не задумывался  - за ненадобностью. Связи эти были, есть и будут, наверное, всегда, но они оставались и остаются делом двоих. Зачем же про это так громко писать? Я бы постеснялся.
        Ночь прошла без последствий, рана оказалась не заразной, утром я надел рубашку с длинными рукавами и отправился на свидание с полковником. К нам присоединился Вико. Он рассказал о том, что я и так уже знал: кенийцы в один голос утверждали, будто охотились за наркотиками, причём по проверенной наводке. Те из них, кто стоял повыше в иерархии, добавляли с белозубым смехом, что нас всех ждёт неминуемая расправа. Вико одному из них показательно выстрелил в голову, чем поубавил смеха, а некоторые стали охотнее кивать на своих подельников, и в конце концов весь нарыв вскрылся. Думаю, полиция осталась довольна не меньше нашего. Штурмовать квартиры, где расфасовывали порошок, и закрывать подпольные бордели по всему Милану с окрестностями  - это не то, за что платили зарплату Вико с его отделом. Карабинеры делали это гораздо лучше. Во всяком случае, иногда и им не мешало вместо взяток получать новые погоны. Причём версия с наркотиками устраивала всех: едва ли полковник стал бы под каким-либо соусом делиться с полицией пленниками, кричащими «Он торгует людьми!». Одним словом, не считая нескольких жертв, дело
оказалось замято без лишнего шума. Те, кто покусился на нашу собственность, были наказаны и либо залегли на дно, либо сбежали в соседние страны, начальник полиции выступил в прессе с триумфальными заявлениями, причём никто из борцов за права человека не осмелился обвинить его в дискриминации нацменьшинств, полковник отрапортовал, куда следует, об успехе операции, Вико, думаю, заработал премию за храбрость и решительность, а я получил добро на целых две недели не то отпуска, не то каникул, из которых первые два дня потратил на розыски хозяев злополучной виллы.
        Я знал их примерный адрес. И понимал, что в обычных справочниках их имена, тем более настоящие, вряд ли будут значиться. Мы с Рамоном встретились в многолюдном баре вечером накануне, и он сразу же дал понять, что едва ли сможет раздобыть подобную информацию. Тот рейс, что он отслеживал по путевым листам, заканчивался в месте перегрузки, где я сам видел, как девушек пересаживали из контейнера. Товар доставлен в срок, точка, дальнейший путь терялся. Получателем значилась та мебельная фирма, что рекламировалась на бортах грузовика. Никаких приятных сюрпризов. Рамон сказал, что попробует пошарить через интернет в общей базе жителей провинции Виченца, но результатов не обещал. Он тоже посочувствовал моей руке и спросил, как я собираюсь действовать дальше. Честно говоря, я рассчитывал на его помощь, так что в ответ стал вслух импровизировать: съезжу туда ещё разок, буду более аккуратным, наведу справки на месте, пообщаюсь с соседями, в конце концов. Рамон грустно пошутил, что уж лучше мне раскошелиться, купить фотоаппарат с мощным телевиком и нанять вертолёт, с которого можно будет наблюдать за виллой
и снимать всех появляющихся там подозрительных типов. Я сказал, что тогда уж лучше на воздушном шаре, поскольку он производит меньше шума. Пока я это говорил, мне отчётливо вспомнился автомобиль неизвестной марки, который я принял за продукт британского автопрома. Автомобиль… Номер… У того автомобиля был номер! В прошлый раз мне было не до его разглядывания, а расстояние на пару с углом обзора не позволяли его как следует рассмотреть, но Рамон прав: если обзавестись хорошей оптикой, хозяев виллы можно пробить по базе автовладельцев. Рамон согласился, что к ней доступ у него точно есть. Это уже было что-то.
        На следующий день мы с Эмануэлой рано утром  - что в Италии понятие относительное, если судить по времени открытия магазинов  - сели в Бугатти и проехались по дорогим бутикам, торгующим хорошей оптикой. Моя спутница наивно сочла это прелюдией к большому путешествию, в котором нам обязательно понадобится фотокамера. Поэтому, когда я начал расспрашивать первого же продавца о характеристиках биноклей, она слегка удивилась. В итоге фотоаппарат под конец рейда мы тоже купили, но довольно обычный, «Олимпус», который понравился мне своим необычным дизайном. И ценой. Серьёзная техника с тяжёлыми объективами, похожими по длине подзорную трубу, стоила немыслимых денег. В моём случае подобные траты смысла не имели, и я обошёлся приобретением мощного бинокля фиксированной кратности, что, по словам продавца, давало гораздо более качественное изображение, нежели у биноклей с зумом. Бинокль оказался тоже не самым дешёвым, зато продавец подарил мне к нему такую важную вещь, как штатив.
        Прямо из магазина мы поехали в Венецию. Из всех итальянских городов она  - единственный, который мне не надоедает, а Эмануэла там никогда ещё не была. Сезон был туристический (а в Венеции он длится 365 дней в году), и я сразу же столкнулся с дилеммой: снимать номер в какой-нибудь дорогущей гостинице с видом на Канал или снова, как и в Генуе, воспользоваться старыми связями и от гостиниц и туристов не зависеть вовсе. Когда я давным-давно, если помните, ухаживал за тамошней египетской принцессой, у нас была целая весёлая кампания, из которой я поддерживал отношения с забавным толстяком по имени Джильдо Фуско. Этот Джильдо случайно всплыл в моей жизни через несколько лет после той неудавшейся любви и тройку раз покупал у меня честно украденные автомобили «по дружеской цене», уверяя, что приобретает их для себя и родственников. Я ему не очень верил, но уступал, и Джильдо это ценил. Кроме машин, он спекулировал недвижимостью, и владел ключами от нескольких квартир в городе, причём в одной из них жил сам, что для венецианца по нашим временам роскошь непозволительная. Отец его или кто-то из близких
родственников состоял в городском совете. Это многое объясняло. Как бы то ни было, прежде чем созвониться с ним, я предложил Эмануэле выбор, на что она ответила:
        - Квартира лучше, только смотря где.
        Она отказывалась от вида на Канал! Неужели я наконец нашёл ту, которая равнодушна к дорогим дешёвым понтам? Неужели всего через какой-нибудь год-другой я обрету в её лице достойную девушку и жену? Неужели отец услышал мои немые молитвы и подговорил ангелов устроить так, чтобы она вышла на дорогу и стала голосовать как раз тогда, когда меня угораздило проезжать мимо?
        Джильдо встретил нас на Тронкетто[87 - Искусственный остров в западной части Венецианской лагуны, с 1960-х годов используемый для парковки автобусов и автомобилей.], всплеснул руками при виде моей железной подруги, изящно приложился к ручке подруги живой, обнял меня, похлопал по спине и сказал, что яхта ждёт. Яхтой он называл обычный катер, правда, быстроходный и маневренный, как и большинство катеров в этой области, где у них своё водоплавательное гетто, закрытое для любого другого вида транспорта. Джильдо нисколько не изменился, остался верен своим округлым формам, разве что отпустил бородку а-ля Паваротти, которая ему не шла. Мы с ветерком понеслись вдоль одного из красивейших городов мира, а Джильдо тем временем хвалил меня за то, что я в коем-то веке объявился, потому что у него для меня есть замечательная квартирка, которая как раз доживает в своем первозданном состоянии последние деньки, ибо на неё появился покупатель  - «с Востока», как загадочно выразился он,  - а это значит, что скоро её ждёт ремонт. Честно говоря, после такого начала я ожидал увидеть если не средневековый сарай, то
погреб, однако был приятно обманут реальностью.
        Миновав всю гирлянду знаменитых набережных, мы пришвартовались на маленьком причале «Св. Елена» и дальше пошли вглубь острова пешком, что заняло у нас минуты три, через парк, через улочку имени 4-го ноября, к утопающей в зелени виале всё той же святой Елены, тянущейся вдоль рио Св. Елены. Вообще-то rio  - это ручей да ещё в поэтическом итальянском, но в Венеции свои порядки, и местные так называют небольшие каналы. Жёлтый четырёхэтажный домик с белыми балкончиками, ажурными колоннами и полукруглой наружной террасой на третьем этаже без крыши смотрелся на фоне зелени живописно и уютно, о чём возвестил восторженный вздох Эмануэлы, сообразившей, куда нас ведут. Справа домов уже не было. Если представить Венецию в виде плывущего по лагуне корабля, то нам предлагали занять каюту на самом её носу, и это, действительно, было восхитительно. Ещё и потому, что это самое удалённое место от туристических маршрутов. Дальше  - только поперечная палка острова Лидо, но до неё добрый километр водной глади. До кормы  - в виде площади Сан Марко  - два с лишним. Браво, Джильдо! Браво, городской совет! Мы на чудесных
выселках!
        Внутри квартирка оказалась тоже не такой страшной, как я её себе представлял. О будущем ремонте в ней ничего не говорило. Всюду стоял запах деревянных полов, покрывало на широкой кровати чуть ли не под балдахином пахло пылью, но со скрипом открывшиеся ставни вдохнули во все три комнаты душистый воздух с моря, и снова захотелось петь и веселиться.
        Кто тут жил раньше, Джильдо не знал. Сказал, что выкупил площадь через третьи руки, но не жалеет, потому что местечко и в самом деле выгодное во всех отношениях. Судя по оставшейся меблировке, лишённой всего современного, вроде телевизионных розеток, не говоря уж об интернете, зато сохранившей кое-что из былого антиквариата, последние хозяева были интеллигентными стариками. Вон даже целая библиотека по полкам расставлена. Где теперь такие квартиры найдёшь! Скоро народ вообще удивляться будет тому, что когда-то их предки читать умели.
        Тут я с Джильдо был совершенно согласен и дал себе зарок непременно с содержанием «библиотеки» ознакомиться. Я вынужден ставить это слово в кавычки, поскольку сотня книг, по моим критериям, это ещё не библиотека. Многие полки стояли пустыми, так что да, когда-то, наверное, их можно было назвать «библиотекой». Теперь? Нет, с большой натяжкой. Но всё равно, корешки почти всех уцелевших книжек выглядели букинистическими реликвиями. Некоторые, как я успел заметить, поддерживая разговор с Джильдо и радуясь радости моей юной спутницы, были на английском, что для итальянских домов вообще редкость редчайшая.
        Джильдо не преминул спросить о наших планах, сообщил, что через два дня у него намечается день рождения, и пригласил непременно быть. Отказать я не мог да и не хотел: даже посторонней Эмануэле, как она потом призналась, было очевидно, что он хороший малый и всё делает от чистого сердца. С квартирой он нам, действительно, очень помог: позже выяснилось, что буквально все гостиницы в Венеции были в тот период заняты или забронированы по случаю очередного кинофестиваля.
        Пожелав приятных выходных и взяв с меня слово не пропадать, Джильдо нас покинул. Мы проводили его до катера, извините, до яхты, помахали на прощанье и пошли прогуляться вдоль парковой набережной, через дугу мостка над Садовым каналом, и дальше, мимо садов Биеннале, по-своему замечательных, но вот уже больше ста лет загаживаемых дважды в год так называемым «современным искусством». После парка взяли правее, миновали ещё один мост и пошли дивной тенистой аллеей имени Гарибальди к памятнику Гарибальди, обойдя который, оказались на улице Гарибальди, называвшейся когда-то Новой, а ещё раньше  - Важной. Эмануэла поинтересовалась, откуда я и тут всё так хорошо знаю, однако я не стал рассказывать ей о моей дружбе с египтянкой Нубит и её отце, владевшим вон тем рестораном с тряпичным козырьком шоколадного цвета. Вместо этого вслух вспомнил своего дядю Джузеппе, отца и сына которого тоже звали Джузеппе, и все они были Гарибальди. Эмануэла звонко смеялась и уже тянула меня за рукав направо в «Трактир под тенью», где я когда-то очень сильно напился и наговорил лишнего, что и могло, как я теперь понимаю,
послужить трещиной в моих последующих отношениях с Нубит. На сей раз мы неплохо провели тут время, вкусно перекусили, и Эмануэла настояла на том, что никуда меня одного вечером не отпустит. Я намекнул на вероятную опасность моего предприятия.
        - Тем более,  - сказала она.
        На что ещё я мог рассчитывать? Что девчонка-сорванец, сбежавшая из дома и лишь с виду производящая впечатление гламурной дивы будет покорно сидеть одна дома в тепле бабушкиного пледа и читать антикварные книжки? A nessun patto[88 - Ни под каким соусом (ит.)]! Только вперёд и только вместе!
        Венеция не предназначена для того, чтобы спешить. Тут нельзя вскочить хотя бы в седло мотоцикла, чтобы через четверть часа быть на континенте. Тут до собственной машины нужно добираться битых полчаса на неторопливом кораблике, тыркающемся всю дорогу то к одному берегу канала, то к другому и терпеливо ждущем, пока кто-то сойдёт, а кто-то присоединится. Можно, конечно, попытаться вызывать такси, то есть такой же катер, как у Джильдо, он, конечно, скороходный и идёт из пункта А в пункт Б без лишних остановок, однако венецианские водители ленивее всех прочих, так что в итоге до Тронкетто мы добирались своим ходом. Собственно, в этом не было ничего страшного: напротив, сумерки могли оказать мне добрую службу.
        По дороге в Виченцу я объяснил Эмануэле нашу предстоящую задачу: есть вилла, вилла охраняется, в частности, собакой (о том, что одну мне пришлось собственноручно зарезать, я умолчал, да и кто знает, сколько там ещё подобный бульдогов), там живут плохие люди, но мы не знаем, кто они и как их зовут. Моя спутница только кивала и не задавала глупых вопросов, типа, почему не обратиться в полицию или почему я не прихвачу с собой друзей или коллег и не выведу этих негодяев на чистую воду своими силами. Когда она спросила, в чём они провинились, я рассказал про нападение на наш транспорт и добавил, что ниточка тянется непосредственно к вилле. А ещё я взял с Эмануэлы слово, что она будет меня очень чётко слушаться, никакой самостоятельности, если я о чём-то не сказал, что «можно», значит, этого по умолчанию нельзя. Ну и, разумеется, всё, что она сегодня увидит или услышит  - она этого никогда не видела и не слышала. Подобная конспирация не могла ей не понравиться.
        - А оружие у тебя есть?  - придвинулась она ко мне.
        Я показал кулак.
        - И всё?..
        - Подобное притягивает подобное,  - заметил я наставительно.  - Ходи с пистолетом, и наверняка попадёшь в перестрелку. Я предпочитаю ручную работу.
        Она пощупала мой правый бицепс и осталась довольна.
        На развязке автострад Е70 и А31 начался дождь. Противный итальянский дождичёк, который проливается всегда внезапно и неизвестно, когда закончится. На этот случай я постоянно возил с собой зонтик  - один, но зато большой.
        Пока дождь думал, превращаться ли ему в ливень или просто попугать, мы доехали до следующей развязки, возле местечка Оспедалетто, откуда до виллы было уже рукой подать. Совсем недавно именно здесь я уходил от погони на Фиате. Сегодня подо мной был мощный железный конь, но зато рядом сидело нежное и ранимое существо, любопытное и храбрившееся, однако сковывавшее мои действия. Так мне казалось. Вместе было, конечно, веселее, однако воспоминания о направленном на меня дуле с глушителем никак не улетучивались. И уж если совсем честно, то я по-прежнему плохо себе представлял, как мне проделать задуманное и остаться незамеченным и целым. Сухим уж точно выйти из воды не получится.
        Я в двух словах пояснил Эмануэле расположение виллы относительно дороги, чтобы она заранее знала, что нам предстоит, и не напрашивалась в попутчицы, а посидела в тепле и посторожила машину. Пока я говорил, мысль моя продолжала работать, и сама собой пришла к катастрофическому выводу. С чего я взял, будто по номеру авто смогу определить хозяев виллы? Во-первых, парень в майке совершенно необязательно имеет к ним непосредственное отношение. Судя по быстрой реакции, он запросто мог быть обычным телохранителем. Во-вторых, кому бы «англичанка» ни принадлежала, оформлена она как пить дать на какое-нибудь подставное имя. Люди такого полёта не любят светиться. Они только по факту имеют всё. Стоит за них взяться правоохранительным органам, оказывается, что у них нет ничего своего. Сплошные безсребреники, разве что не бомжуют. Виллы числятся за родственниками, яхты оплачиваются фирмами, фирмы тоже оффшорные, концов нет. И вот я, наивный человек, собрался выводить их на чистую воду своими силами… Но так настойчиво твердила логика. А интуиция подсказывала, что сдаваться пока рано.
        Сегодня я решил заходить на цель совершенно иначе, чем тогда. Поздоровавшись издали с бензозаправкой слева, я свернул направо, миновал по шоссе прямой съезд к воротам виллы, и воспользовался следующим, параллельным ему, который вы при желании можете найти под названием виа Сан Анти. На самом деле это никакая не «виа», а узкая, правда, асфальтированная дорожка, которая уводит вас от основной магистрали в поля: слева  - пожухлая и почему-то до сих пор не убранная кукуруза, справа  - деревья и непонятно что, хотя нет, понятно, тоже кукуруза. Вдоль дорожки стояли бетонные столбы, поддерживавшие провода, но лишённые фонарей. Поэтому свет был только от моих фар, да луны, то и дело уходившей за быстрые покровы туч.
        - Мне сейчас придётся переться через это поле,  - сказал я.  - Там грязно.
        - Я буду нести зонтик,  - вместо того, чтобы испугаться, оживилась Эмануэла.  - Тебе же нельзя замочить технику.
        Я был окончательно сражён её преданностью и не нашёл, чем возразить.
        Поскольку я не знал, куда попаду, если поеду дальше, и не закончится ли дорога тупиком (закончилась бы, но интуиция и тут не подвела), я на всякий случай заранее развернул машину и оставил включёнными мотор и фары, чтобы потом не рыскать в потёмках и не тратить время, если снова что-то пойдёт не так.
        По полю в сторону виллы вела тропа, точнее, прямая незасеянная грядка. Я повесил на шею фотоаппарат и бинокль, взял в одну руку зонтик, другой подхватил под локоть девушку, и мы двинулись навстречу неизвестно чему.
        Тропа вела не прямо к вилле, а именно в её сторону, то есть когда мы поравнялись с низенькими пока ещё в этом месте кустами, нас с ними разделяло где-то метров пятьдесят кукурузы. Я передал Эмануэле зонтик и стал разглядывать в бинокль всё, что только мог разглядеть в мокрой темноте. На территории горело несколько неярких фонарей. В их желтоватом свете я видел заднюю часть центральной галереи. Главная часть здания была надёжно укрыта деревьями. Ни людей, ни собак, ни машины.
        - Дай посмотреть,  - попросила Эмануэла.
        Я взял у неё зонтик и со вздохом вручил бинокль.
        - Как здорово приближает!  - восхитилась она, подстроив окуляры.
        - Можно сделать ещё ближе, но тогда будет дрожать. А штатив я, конечно, забыл.
        Да уж, если бы сейчас рядом был полковник, он бы пожалел, что сделал меня своим оперативным работником. Одно слово: укушенный растяпа-неудачник.
        Тут я почувствовал, как девушка вся аж напряглась. Бросив взгляд в том направлении, куда смотрел её бинокль, я заметил, что фонари между колоннами вспыхнули настоящим светом: кто-то вышел из дома и теперь прохаживался, укрываясь от дождя в галерее.
        - Поверить не могу!  - вырвалось у Эмануэлы.
        - Кого ты там видишь?
        - Если мне не снится, то это Казимиро Донато. Сам взгляни. Точно он!
        Я не сразу поймал в сдвоенный круг окуляра человека между колоннами. Он ходил туда-сюда, прижав правую руку к уху, что-то беззвучно говорил и жестикулировал левой. Я понял, что он пользуется последней новинкой технического прогресса  - мобильным телефоном, который тогда мог позволить себе далеко не каждый. Лицо показалось мне и в самом деле знакомым.
        - Как ты сказала его зовут?
        - Это Донато, точно тебе говорю! Ты что, не знаешь его?! Актёр, звезда, он ещё в «Первом среди первых» играл, ну…
        Я пригляделся. Она была права. Фильма я вообще-то не видел, но совсем недавно его рекламировали по всей Италии на каждом углу, и с плакатов смотрела именно эта физиономия. А если учесть, что фильм был не итальянский, а голливудский, то да, Эмануэла не ошиблась, этот Донато  - настоящая звезда. Лет тридцати пяти, спортивного телосложения, брюнет, среднего роста, ничего особенного или выдающегося, кроме разве что носа. Надо же так назвать  - «Первый среди первых»…
        - Молодец, глазастая,  - похвалил я спутницу, которая уже рвала у меня бинокль обратно.  - Подержи-ка зонтик.
        Я попытался сделать несколько снимков, однако светосилы фотоаппарату явно не хватало, и все они получались, увы, в той или иной степени размытыми. Мы продолжали наблюдать за домом ещё довольно долго после того, как великий Казимиро Донато, поговорив с кем-то, ушёл внутрь, и никто больше не показывался. Становилось не только совсем мокро, но и холодно. Хотя Эмануэла готова была ждать и дальше, я принял решение возвращаться. Нечего палить бензин вхолостую, когда и так практически всё ясно. Морда выдала героя. Посмотрим, приятель, насколько ты первый среди первых.
        Дорога обратно в Венецию ничем мне не запомнилась. Эмануэла почувствовала, что я не разделяю её щенячьего восторга по поводу шапочного знакомства с модной знаменитостью, и примолкла, пока я сам ни стал задавать ей вопросы, чтобы она не подумала, будто я ревную. Знала она, разумеется, лишь то, что писали в бульварной прессе: один из самых высокооплачиваемых актёров страны, снимается больше за границей, преимущественно в Штатах, поёт, подозрения о не совсем традиционной ориентации не подтверждает и не опровергает, с папарацци дружит, недавно сменил любовницу, предпочтя бывшей мисс Италии ведущую одного из центральных телевизионных каналов, живёт по всему миру, настоящий космополит, на рождество встречался с самим папой в Ватикане. Всё это неплохо вписывалось в портрет потенциального заказчика молоденьких невольниц из Восточной Европы, о чём я Эмануэле говорить не стал. Если уж вернуться к моему недавнему рассуждению о Лолитах, то очевидно, что вовлечённые в этот круг «избранных» сильные мира сего легко позволят подозревать себя в любых нетрадиционных взглядах, кроме откровенной педофилии,
за продвижение которой в массы пока ещё не додумались вручать престижные премии, как в случае со всем прочим аморальным убожеством. Их хозяевам ведь тоже нужно оставить за собой хотя бы какие-то рычаги давления на свою паству. Раньше проще им было. Вон тот же Эдгар Гувер  - глава ФБР вплоть до смерти в 1975 году, был скрытым гомосексуалистом, сожительствуя на протяжении сорока лет с телохранителем по имени Клайд Толсон, которому завещал своё имение  - боялся мафиозного дона Мейера Лански[89 - Мейер Сухомлянский, родился в 1902 году в Гродно, ныне Белоруссия.], имевшего на него компромат в виде интимных фотографий, ставших значительно позже достоянием уже равнодушной к подобных отклонениям общественности. Скоро, возможно, и педофилия станет одной из норм искорёженной морали, но пока типы вроде Донато вынуждены были опасаться разоблачения и в результате подчиняться любым приказам сверху, как Гувер вместе со своим Бюро подчинялся шантажисту Лански.
        По ходу дела Эмануэла поинтересовалась, какое отношение известный актёр может иметь к нападениям на наш транспорт, на что я только пожал плечами, мол, поживём  - увидим. Я и в самом деле так думал. Вероятно, я даже не отдавал себе отчёта в том, насколько был напряжён с того самого момента, как мы отправились в эту поездку-экспромт. Потому что сейчас на меня накатила волна расслабления. Я выяснил, кто владелец «точки приёма груза», при этом все остались целы и невредимы, а дальнейшее, как говорится, уже дело техники.
        Снова Тронкетто, снова катер, снова чары города на воде, только теперь во тьме и свете фонарей, снова невинные объятия, спасающие от холода, снова причал Святой Елены, снова притихшие деревья парка, снова дверь, снова лестница, снова влажные запахи деревянных плов.
        - Чур, я первая в душ!
        Пока Эмануэла отогревалась в ванной, я, оставшись в коем-то веке один, прошёлся по квартире, пробежал глазами по книгам, остановился у старого платяного шкафа, распахнул одну створку и обнаружил внутри несколько забытых вещей на вешалках. Одна из кофт пришлась мне в пору, и я, подумав, надел её. Стало по-настоящему тепло, а заодно понятно, каким образом раньше выживали венецианцы.
        Когда девушка возвратилась в комнату, благоухая шампунем и взбивая обеими пятернями пряди мокрых волос, я сидел в глубоком кресле, вытянув ноги на низеньком пуфике, и с серьёзным видом читал. Она пристроилась на подлокотник, заглянула мне через плечо и констатировала:
        - По-английски?
        - Почему бы и нет? На итальянском, моя дорогая, гораздо меньше толковых вещей написано. Ты никогда об этом не задумывалась?
        - Вообще-то нет. А что в этой книжке толкового?
        Я захлопнул брошюрку и показал ей заголовок над фотографией усатого негра в строгом костюме, белой рубашке и галстуке:
        - Что здесь написано?
        - The Earth A Plane?
        - Правильно. Что это значит?
        - «Земля  - самолёт»?
        - Ну, plane  - это ведь не только самолёт. Отсюда, конечно, наше итальянское planare как «парить», но ведь то же planare означает и…
        - … «плоский». А, поняла: «Земля  - плоскость»! А она разве плоская?
        - Этот товарищ, которого зовут Джон Эдвард Квинлан и который назван здесь полномочным топографом островов Сент-Люсия и Сент-Винсент Британской Вест-Индии, пишет, что да, плоская.
        - Забавно. Почитай мне.
        - Ты не умеешь?
        - Лучше ты.
        Вот что я прочитал:
        Безспорным фактом является то обстоятельство, что земля представляет собой растянутую плоскость с неровной поверхностью, а не сферическую или шаровидную форму с двумя приплюснутыми оконечностями, как заверяют в своих рассуждениях учёные и астрономы, которым большинство людей верит. Не имеет она и форму груши, как не далее чем 24 мая 1906 года предположил профессор В. Д. Соллас в Королевской ассоциации на Албемарл-стрит, Лондон.
        То, что земля плоская, может быть подтверждено нашими чувствами со всех точек зрения. Практические демонстрации этой формы удовлетворят любой непредвзятый и здравый ум; многочисленные указания на подобную форму земли можно найти и в священном слове Божьем  - Библии.
        Я уверен в том, что первый же вопрос, который зададут мне шароверы, будет: как же корабли совершают кругосветные плавания, если земля не шар? В качестве ответа задумайтесь о том, что корабли не могут огибать землю по одному и тому же курсу, будь она шаром или плоскостью. Это невозможно, кроме как на широте южнее мыса Горн. Повсюду между этой южной широтой и Арктикой будет мешать суша. Однако, когда до совершенства будут доведены воздушные корабли, путешественники смогут следовать единым маршрутом, пересаживаясь с одного транспортного средства на другое по мере смены воды и суши.
        Магнитный компас, который поможет путешественнику определять курс, всегда указывает на магнитный север, если нет никаких локальных сил притяжения. Магнитный север находится рядом с Северным полюсом. Северный полюс является центром растянутой плоскости  - земли,  - а не одной из двух приплюснутых оконечностей шарообразного мира, как нас часто уверяют.
        Магнитное притяжение к Северному полюсу было открыто не белыми учёными и астрономами, но сведущими китайцами, которые знали тогда, как их потомки знают и сегодня, что земля плоская.
        Возьмите кусок картона и нарисуйте на нём циркулем круг. Центральная точка круга будет представлять собой положение Северного полюса на плоской земле, а круговая линия  - её южную окраину, но не Южный полюс. Нет и не может быть такого места, как Южный полюс. Проведите вторую окружность между центральной точкой и внешним кругом, и эта центральная линия будет представлять собой экватор.
        Положите магнит рядом с центром круга и восприимчивую иголку где-нибудь внутри внешнего круга, и иголка будет вынуждена указывать в центр. Так должно быть. Правая сторона иголки будет указывать на восток, левая  - на запад, противоположная  - на юг.
        Установите одну ножку циркуля у центра круга, а другую  - справа от иголки и очертите ею круг так, чтобы она коснулась иголки с левой стороны. Так вы проложите курс на восток. Повторите операцию в обратном направлении. От левой стороны иголки проведите окружность к правой, и у вас получится западный маршрут по плоской земле.
        Поэтому возможно прочертить и в итоге проложить универсальный путь вокруг земной плоскости посредством морского судна и управляемого судна воздушного.
        Когда бензиновый баркас плывёт кругами вокруг островов на озёрах в парке Совета Лондонского графства, английские дети получают практическую демонстрацию возможности плавания вокруг плоской земли  - представленной островами  - по воде, которая всегда находится в своём естественном состоянии  - строго горизонтальном.
        Пускай учёные и астрономы, уверенные в том, что земля  - шар, предоставят нам какую-либо практическую демонстрацию этого, расположив магнит рядом с Северным полюсом искусственного глобуса, а иголку  - где угодно на его выпуклой поверхности. Если это сделать, станет понятна вся невозможность иголки повернуться в сторону Северного полюса, как она делает в естественных условиях и на моей картонке. Пусть они также предоставят нам практическую иллюстрацию плавания корабля по шарообразному океану, подобно моему океану на плоской поверхности в примере с бензиновым баркасом, плывущим по горизонтальной плоскости вокруг остовов в парке Совета Лондонского графства.
        Морское судно могло бы совершить кругосветное плавания по части единого маршрута, скажем, вдоль экватора следующим образом. Оно могло бы отправиться от восточного побережья Африки на уровне экватора и продолжать двигаться на восток пока бы ни достигло множества островов Ост-Индии. Оно бы оплыло каждый из них, пока бы снова ни достигло экватора у их восточной оконечности. Далее оно продолжило бы свой путь по единому маршруту через Тихий океан вплоть до западного побережья Южной Америки. Затем, плывя в южном направлении, до и вокруг мыса Горн, и снова в северном, до экватора в районе устья Амазонки, откуда оно бы двинулось дальше через Атлантический океан и Гвинейский залив (где оно пересекло бы Гринвичский меридиан) до западного побережья Африки и затем на юг, до и вокруг мысы Доброй Надежды, после чего северным курсом возвратилось бы к точке, откуда отплыло; однако всё это время судно двигалось бы по плоской поверхности океана, а отнюдь не выпуклой или шарообразной, а капитан его сверял бы желаемый курс с плоской картой, а не с глобусом.
        Как ни один здравомыслящий человек не может вообразить описание петли вне круга, так же невероятно для него принять смехотворную догму корабля, плывущего вокруг шара земли. Принять её он может лишь будучи введённым в заблуждение.
        Если бы упомянутый мной корабль плыл вдоль экватора вокруг шарообразной земли, каждые шесть часов он оказывался бы в следующих различных положениях: в полдень он пребывал бы в положении горизонтальном, в каком нам представляются все корабли; через шесть часов он оказывался бы в положении перпендикулярном, носом вниз; в полночь о уже был бы вверх тормашками; в шесть утра он снова оказывался бы в перпендикулярном положении, только нос теперь смотрел бы вверх; в полдень, спустя сутки, он оказывался бы в первоначальном горизонтальном состоянии.
        Если же, с другой стороны, корабль плыл бы на север от экватора вдоль меридиана, в шесть вечера он лежал бы на правом боку с горизонтально расположенными мачтами; в полночь он был бы днищем вверх; в шесть утра  - снова на боку, теперь на левом, с опять же горизонтальными мачтами; и только в полдень, как и в предыдущий полдень, он оказался бы в том положении, в каком мы привыкли видеть корабли. Читателя бы весьма позабавило описание этого путешествия с уточнением положения судна каждый час, однако, к сожалению, ограниченное пространство статьи не позволяет мне этого сделать.
        У корабля лежащего в доке при полной загрузке всего несколько футов воды под килем. Если в полдень он имеет осадку 18 футов 3 дюйма, самое скрупулёзное наблюдение не обнаружит в ней никакой перемены, хотя в полночь, когда судно оказывается днищем вверх, изменение в осадке обязано иметь место. Не соизволят ли учёные это объяснить?
        Упомянув Гринвичский меридиан, я должен сказать в связи с помехами, будто бы причиняемыми электрической генераторной станцией Совета Лондонского графства в Гринвиче деликатному оборудованию Королевской Обсерватории, что убрать следует Обсерваторию, а не станцию. Обсерватории надлежит возводить на уровне большого пространства воды, что служило бы естественным горизонтом. Великобритания окружена такой водой: однако Великобритания не годится для настоящей обсерватории по причинам, которых я коснусь в следующем абзаце, а также потому, что всякий меридиан, пересекающий Великобританию, пересекает экватор посреди океана, где нельзя возвести сестринскую обсерваторию.
        Все согласны с тем, что дважды в год на земле устанавливаются одинаковые день с ночью, а Солнце вертикально по отношению к земле на экваторе, однако далеко не всем известно, что когда Солнце оказывается в этом положении  - называемом равноденствием,  - обозреватели на 45-м градусе северной и 45-м градусе южной широты должны отметить 45 градусов как угол подъёма от горизонта до центра Солнца в полдень и что точки к северу или к югу от экватора, откуда Солнце наблюдается под этим углом в полдень, отмечают точное расстояние до экватора, поскольку Солнце находится над ним. Такая точка  - с северной стороны от экватора  - находится ровно посередине между экватором и Северным полюсом. Из этого само собой следует, что расстояние от Солнца до экватора в день равноденствия равно половине расстояния от экватора до Северного полюса.
        Поэтому необходимы две обсерватории, одна на экваторе, а другая  - в 45 градусах к северу или югу от него. Подобных обсерваторий не существует, и я рискну предположить, не опасаясь противоречия, что на земле есть лишь две точки на одном и том же меридиане  - одна на экваторе, а другая в 45 градусах к северу или югу от него,  - где угол до Солнца может быть измерен от естественного горизонта. Королевский астроном и его друзья-учёные сейчас имеют возможность сохранить своё лицо и назвать местоположение этих точек до того, как я придам их гласности.
        При наблюдениях с этих двух точек расстояние от Солнца до земли, являющееся самой основой всех астрономических исследований, может быть рассчитано в точности. Учёные и астрономы говорят, что оно составляет почти 93 000 000 миль. Как они его измерили?
        Вот практическая иллюстрация того безошибочного метода, который я только что привёл для определения точного расстояния до Солнца. Возьмите квадратный лист бумаги; каждая из четырёх сторон образует угол в 90 градусов, что в общей сложности даёт 360 градусов  - столько же, сколько и круг. Четыре стороны листа имеют одинаковую длину. Сложите бумажный квадрат по диагонали, и вы получите треугольник. Треугольник этот будет не только равносторонним, но и имеющим диагональ под углом 45 градусов или половину от 90. Поскольку стороны квадрата имели одинаковую длину, две стороны треугольника, расположенные перпендикулярно друг к другу, также будут равными по длине.
        Возьмите ваш бумажный треугольник так, чтобы одна сторона прямого угла смотрела в небо, а другая  - в направлении Северного полюса, и представьте, что угол, смотрящий вверх, это Солнце в полдень равноденствия, а другой  - точка на земле в 45 градусах к северу от экватора; третий угол будет точкой на экваторе, находящейся перпендикулярно под Солнцем в полдень равноденствия, ни футом больше и ни меньше. Неважно, шарообразная земля или плоская, этот метод определяет точное расстояние до Солнца
        Поэтому учёные и астрономы, придерживающиеся шарообразной теории земли, не имеют права утверждать, будто Солнце находится примерно на таком-то удалении от нас, когда существуют две точки с естественным горизонтом даже в шарообразном мире для определения точного расстояния. И при этой приблизительности расстояния до Солнца они измеряют расстояния до других небесных объектов. Насколько лучше иметь точную и надёжную основу, чтобы по ней проводить подобные измерения. Или учёным и астрономам этот метод неизвестен?
        Стоило мне закончить переводить, Эмануэла принялась настолько безудержно хохотать, что я даже растерялся, не понимая, обижаться или вторить ей. Но смех у неё был заразителен, и я не сдержался. Она свалилась с подлокотника на пол, каталась по ковру в полураспахнутом халате, роняя слёзы, рыдала и стонала:
        - Не могу… не могу…
        Когда приступ прошёл, выяснилось, что смеялась она не над аргументами автора и тем более не надо мной, а над упомянутыми в статье учёными, которых этот хиртюга-негр вывел полными идиотами.
        - Это же элементарно! Я, правда, тоже всегда думала, что земля круглая, но сейчас я понимаю, что я думала так не своей головой.
        - Ну, вообще-то она и есть замечательно круглая. Только не как шар, а как тарелка. Ты смеёшься, но ты как будто даже не удивлена.
        - Я?!  - Она посмотрела на меня, на книжку и снова прыснула.  - Я в шоке! Приехать в Венецию, поселиться в старенькой квартире, чтобы узнать такое! А ты считаешь, это возможно?
        - Плоская земля? Пока не знаю, но я сейчас понимаю, что никогда не видел её круглой.
        - Ты тоже школу прогуливал?
        - Бывало, хотя не так отчаянно, как ты. Но если ты про учебники, то в них вообще-то, если разобраться, одни рисунки, а не фотографии. Нарисовать землю шаром любой ребёнок может. Нам ведь с детства глобус подсовывают.  - Я старался не упустить собственную мысль.  - Постой-ка, но ведь если земля плоская, а в космос вот уже сколько лет летают астронавты, которые уверяют нас в обратном, значит, либо они нам врут, либо… они никуда не летают.  - Я встал, прошёлся по комнате и машинально сунул книжку обратно на полку.  - Помнится, был такой фильм, который я смотрел ещё в детстве  - «Козерог один», назывался. О том, как американцы должны отправить чёрт знает куда очередную космическую экспедицию, в последний момент поступает сигнал о неисправности не то двигателей, не то системы герметичности, астронавтов срочно на лифте эвакуируют из ракеты, и та улетает без них. Ни родственники, ни большинство сотрудников космического центра об этом не знают. Только главные боссы, сами астронавты да съёмочная группа, которая снимает их «космические» репортажи в обычном наземном павильоне. Один сотрудник замечает, что
сигнал идёт не из космоса, а с земли, пытается узнать правду, но его сразу же убирают  - раз и навсегда. И всё бы закончилось хорошо, если бы на обратном пути при входе в атмосферу ракета бы ни взорвалась. Ведь это означало, что вместе с ней погибли и астронавты, которые, живые и здоровые, всё это слышали по радио. Они быстро сообразили, что теперь от них должны будут избавиться по-настоящему и бегут со съёмок в пустыню. Вся вторая половина фильма  - это погоня за ними людей из космического центра. Одному удаётся выжить, и его правду о произошедшем озвучивает некий честный журналист. Правда, уже после финальных титров. Я, когда смотрел, думал сперва, что это забавный боевичок, потом, когда подрос, что это намёк на лунную афёру всё тех же американцев, которые никогда не были на Луне…
        - Не были?
        - Ну, это-то как раз элементарно доказывается и не ставится под сомнение никем из тех, кто посвятил этому вопросу хотя бы день знакомства с известной информацией…
        - Например.
        - Предположительная фотография Земли с лунной поверхности.
        - Вот видишь…
        - … на которой Земля имеет такой же размер, как Луна  - с Земли. Хотя вообще-то Земля в четыре раза больше.
        Девушка явно представила себе то, о чём я говорю, и снова не смогла сдержать смеха, уже не такого весёлого.
        - Получается, нам все врут?
        - Похоже на то.
        - Здорово! Только непонятно, зачем.
        Ничего вразумительного ей ответить я не сумел. О чём-то врут, что-то утаивают. Про летающие тарелки, скажем. Я даже подумал рассказать Эмануэле о своём опыте, но не решился. Тогда мне пришлось бы пояснять, кто меня на эту тарелку допустил, а это ну никак не входило в мои ближайшие планы.
        Кстати, предыдущий жилец нашей венецианской квартиры посвятил вопросу мирозданья немало времени и сил, поскольку при более внимательном рассмотрении я обнаружил среди книг, оставленных пылиться на полках, целую подборку старинных фолиантов, изданных ещё в конце XIX века и посвящённых Земле, космосу и астрономии вообще. Это были «Скептическая астрономия: Земля не шар» Самюэля Роуботэма, «Сто доказательств того, что Земля не шар» Карпентера, «Терра Фирма» Дэвида Уодло Скотта, «Рай обретённый» Уильяма Уоррена и добрый десяток других. Я предположил, что когда бывшие хозяева умерли от старости, их потомки, выставившие квартиру на продажу, забрали всё самое ценное, а книжки оставили как курьёз, для мебели, так сказать. При первом же удобном случае я переговорил с Джильдо и предложил ему достойный обмен: я забираю всё это никому не нужное старьё, а на его место покупаю какие-нибудь современные книженции, чтобы не менять общий антураж. Он удивился моему выбору, спорить не стал и согласился, добавив, что нынче букинистическая рухлядь уже не в такой моде, как раньше. Содержание выбранных мною книг его даже
не заинтересовало. Забегая вперёд, скажу, что всех их по прочтении я переслал одной посылкой дяде Дилану, когда тот сам внезапно увлёкся этой «плоской» темой.
        На следующее утро, пока Эмануэла ещё спала, я сбегал на поиски телефона-автомата и созвонился с Рамоном. Огорчив его тем, что никаких номеров машины сообщить не могу, я тут же поспешил его обрадовать гораздо более важным открытием. Оказалось, что он прекрасно знает, кто такой Казимиро Донато, а я  - отсталый не будем говорить кто, если не смотрел не только «Первый среди первых», но «Возницу дьявола», «Сынов пустыни», «Утро не наступит» и ещё добрый десяток таких же замечательных фильмов с такими же идиотскими называниями. Потом он посерьезнел и сказал, чтобы я был аккуратнее: не далее как в прошлом году «Вечерний вестник»[90 - Имеется в виду миланская ежедневная газета Corriere della Sera, выходящая с 1876 года.] опубликовал заметку о том, что стремительной карьере Донато помогают не совсем чистоплотные люди, и сравнил его со знаменитым американским певцом на прикорме у мафии  - Синатрой. Следом за заметкой вышло опровержение. А ещё чуть позднее Рамон слышал в новостях сообщение о гибели репортёра из «Вестника» и предположил, что эти события могли быть звеньями одной цепи.
        - Я не могу помешать тебе снять штаны и голой задницей сесть на муравейник,  - наставительно заметил он в ответ на моё коронное «Разберёмся!».  - Ты большой мальчик и сам должен всё понимать. Это уже не наша с тобой лига. До сих пор мы сильно рисковали. Теперь ты тянешь нас к самоубийству.
        - Я тебя не тяну.
        - Ты прекрасно понимаешь, о чём я, братишка. Если бы на твоей стороне была наша система, я бы ещё подождал делать выводы. Но система на его стороне. Он её часть.  - Рамон помолчал.  - Что ты собираешься делать?
        - А что обычно в таких случаях делают?
        - Ты меня спрашиваешь?
        - Ты ведь же всё знаешь.
        - Конрад! Это совсем не телефонный разговор. Но даже если бы мы сейчас сидели где-нибудь в шумной компании и пили текилу, я бы сказал ровно то же самое: остынь, не наломай дров, жизнь одна и слишком коротка, чтобы ею разбрасываться.
        - Ты уверен?
        - В чём?
        - Ладно. Я согласен. Мне надо подумать. Будем на связи.
        - Конрад.
        - Да.
        - Береги себя.
        После этого разговора мне стало окончательно неуютно. Если раньше меня одолевали невнятные сомнения, то теперь я смог взглянуть на себя со стороны и увидеть, что Рамон не просто прав, а правее правого. Мои действия были лишены осмысленности. Действия ради действий. Как в фильмах. Но там хоть понятно: актёры делают то, что скажет режиссёр, режиссёр делает то, что понял в сценарии, сценарист пишет то, что должно понравиться продюсеру, продюсеру нравится то, на что он видит спрос  - и в итоге все получают свои гонорары, кроме, разве что зрителя, потому что он, как и я, живёт мечтами и толком не знает, чего хочет. Обычный порочный круг. Человеком должно что-то движить. Это важно в любом деле, будь то голод, жажда, стремление выучить иностранный язык или просто открывание глаз утром. Иначе остаётся действие ради действия. Может, я сопоставляю несопоставимое? Одно дело открыть холодильник, когда хочется есть, и совсем другое  - грохнуть негодяя за то, что он негодяй. Наверное, разница ещё и в том, что когда ты лезешь в холодильник, то понимаешь, тебе подсказывает опыт, что голод сейчас пройдёт. А когда
тот, кого ты искал, вот он, на ладони, осталось лишь приблизиться или, наоборот, вооружиться снайперской винтовкой и покончить с ним из далёкого далека, чтобы на тебя никто даже не подумал, тут-то и начинается противоречивое состояние души, описанием которой так славятся старые русские писатели вроде Толстого и Достоевского, единственные, если честно, кого я пытался осилить и по-итальянски и по-английски, но как-то не пошло. Знал бы я тогда, в школе, что сам когда-нибудь окажусь в положении Раскольникова и буду ломать голову, стоит или не стоит загонять себя в откровенно безвыходное положение. Причём далеко не первый раз, если вспомнить.
        Я остановился на деревянном мостке через канал Св. Елены и увидел перед собой свою жизнь, вернее, её контраст. Справа краснела разукрашенная надписями грязная кирпичная стенка футбольного стадиона, над которой высились железные стропила трибун, из-за чего невинное спортивное сооружение больше походило на тюремную загородку. Вдоль левого берега канала уходили вдаль многоцветные шары кустов, над которыми возвышались статные башни зелёных тополей. Справа цивилизация, камень, разруха, отчаяние, слева  - природа, гармония, красота, радость жизни. Посередине  - узкий водораздел канала с безпризорными лодками. Наверху  - безбрежная голубизна неба.
        Чтобы выбраться из заколдованного круга сомнений, я представил себе, чему на самом деле мог явиться свидетелем. Девушек доставили на виллу вхожего в мир небожителей актёра. Для него или нет, я не знал. Вполне вероятно, что не для него. Даже скорее всего не для него. Он просто mezzano[91 - Сутенёр (ит.)], через которого они попали в лапы настоящих заказчиков. Тот мордоворот, что стрелял в меня, был либо его телохранителем, либо телохранителем кого-нибудь из них. Жаль, я сразу не смог разглядеть и запомнить номер тачки. Она, правда, появилась из-за кустов сразу боком ко мне, а уж потом мне было не до номера. Не судьба.
        И что я имел в итоге? Подозреваемого мною в сутенёрстве актёра и его относительно укромное логово, которое неплохо просматривается, но ещё лучше охраняется. Для того, чтобы двигаться дальше, мне нужна была, по меньшей мере, небольшая команда единомышленников, при деньгах, машинах и оружии, которым не нужно было бы каждый день ходить на работу, чтобы не думать о награде за свои опасные труды. Таких у меня был один  - я сам. И что мне делать? Хорошо, я мог бы с утра до ночи и опять до утра сидеть где-нибудь поблизости с виллой в засаде, следить в оптический прицел снайперской винтовки за всеми приезжающими автомобилями, грузовиками, фурами и автобусами и, если снова обнаружатся девушка, стрелять из укрытия по негодяям. После первого же удачного выстрела поставки прекратятся и возобновятся в другом месте, потом в третьем, и так до посинения, пока ни закончится отведённый мне на этой земле срок. Оптимистическая перспектива, слов нет. Интересно, как бы поступил на моём месте Раскольников? Но он был тихим сумасшедшим, как все герои Достоевского, а я хоть и почитываю книжки про плоскую Землю, считаю себя
пока в здравом рассудке. И потому мне нужен веский повод, чтобы прямо сейчас ни послушаться Рамона и ни бросить то, чем я по зову сердца, скажем пафосно, начал заниматься.
        Поскольку единственным поводом была борьба за справедливость во всём мире, я постепенно остыл, покинул живописный мостик и не спеша возвратился домой, где проснувшаяся Эмануэла уже начала волноваться. Волнение не помешало ей на скорую руку приготовить нечто вроде завтрака, мы перекусили и отправились бродить по городу, чем занимались в своё удовольствие до самого вечера, так что обратно пришли уже в сумерках.
        Сегодня я вспоминаю ту венецианскую поездку, как, пожалуй, самое счастливое время в моей «континентальной» жизни.
        Несколько раз Эмануэла пыталась подвести меня к разговору о наших совместных перспективах. И всякий раз я от них уходил, причём довольно топорно, чтобы она почувствовало моё нежелание к ним возвращаться. В конце концов, не собираясь её слишком расстраивать, я брякнул:
        - Исполнится тебе восемнадцать, поженимся, если по-прежнему захочешь.
        Вообще-то я думал, что она обрадуется, потому что мысль звучала, на мой взгляд, вполне конкретно и однозначно. Я только не подумал о том, что четыре года для четырнадцатилетнего, пусть и развитого во всех отношениях подростка  - это целая вечность. Моя замечательная спутница оказалась особой впечатлительной и ранимой. Когда мы вернулись в Геную, и я на следующий день отправился налаживать дела в контору, она собрала свои нехитрые пожитки, отдала наш общий ключ от квартиры тёте Элене (Куда ж ты смотрела, святая Елена!) и отбыла в неизвестном направлении, не оставив ни записки, ни помадного поцелуя на зеркале в ванной.
        Для меня её поступок стал ударом. Скажу честно, я ожидал всего, но не такого. От отчаяния, пренебрегая всякой осторожностью, правилами хорошего тона и соображениями о том, что уже почти ночь, я бросился в Алассио, надеясь найти её там. Нашёл я только её родителей. Уже под утро, разбудив звонком в дверь неказистой квартиры на втором этаже затрапезного трёхэтажного дома, в котором едва ли сам высидел бы четырнадцать лет. Узнав, в чём дело, отец чуть ни спустил меня с лестницы, но ему помешала мать, типичная северянка заурядной внешности, худая и не выспавшаяся, которая резонно заметила, что ему надо было махать руками раньше, а не потакать дочери. Мне же она заявила, что подаст на меня в суд за растление малолетних, если я сейчас же ей ни скажу, где её девочка. Я не сразу понял, что они оба уже успели приложиться к бутылке или ещё не отошли после возлияний Дионису накануне. Надо ли говорить, что нарисованный воображением образ моей будущей избранницы потускнел. Я, как мог, их успокоил и ограничился просьбой дать мне знать на пейджер, как только их дочь появится, в чём я ни секунды не сомневался.
Мать под конец нашего разговора подобрела, остыла и даже подсказала адрес художественной школы, где я мог рассчитывать получить сведения про того самого преподавателя, который стал вольным или невольным катализатором побега Эмануэлы из отчего дома.
        - Только его там давно уже нет, мы обращались,  - напутственно сказала она.  - Он в ней больше не работает. А где работает, никто не знает.
        Разумеется, ни в какую школу я не поехал. Уязвлённое самолюбие само собой зарубцевалось при виде того мира, который был родиной моей Эмануэлы. Не могу сказать, что увидел в её отце будущего себя, но нехороший привкус остался. Не хватало только искать и призывать к ответу какого-то художника, которого я никогда не знал, не знаю и знать не хотел. По дороге домой, в Геную, к тёте Элене, я успокаивал себя тем, что всё, конечно, к лучшему: если женщина ужё с ранних лет берёт и бросает дом, бросает родителей, чего от неё ожидать дальше? Будет только хуже. Может, думал я, они и за бутылку-то взялись не до, а после её отъезда, от отчаяния, от понимания, что воспитали не дочь, а какое-то неприкаянное перекати-поле. Тогда это всё равно, что вести под венец даму из публичного дома и свято верить в то, что она будет тебе до гробовой доски верна. Я знал, что прав, однако, припарковавшись и поднимаясь по лестнице в нашу бывшую квартиру, всё ещё надеялся увидеть Эмануэлу сидящей под дверью и терпеливо дожидающейся меня. Я даже успел придумать, что ей скажу, но объяснений не потребовалось: меня никто не ждал. Ни
в тот день, ни в последующие.
        Иногда такая резкая перемена в женщинах кажется нам, мужчинам, не только несправедливой, но и просто не объяснимой ни с какой логической стороны. Всё было так хорошо, и вдруг… Однако если это происходит с вами не впервые и это не ваша первая любовь, то анализу подобные метаморфозы, как ни странно, поддаются, а ответ, опять же как ни странно, оказывается неприлично простым. В случае с Эмануэлой она перевела мой представлявшийся мне безобидным и однозначным ответ  - поженимся, если по-прежнему захочешь  - на свой женский язык, и у неё получилось нечто вроде «Я тебя не люблю». Дальше всё зависит от темперамента вашей избранницы и от того, насколько далеко зашли отношения. Некоторые ударяются в слёзы и ждут, что их пожалеют. Другие закатывают истерики с криками «Подумай о детях»! Наконец, третьи решительно ставят на всём предыдущем жирный крест и уходят своей дорогой, искренне полагая, что проблема в вас, а вовсе не в них, то есть, надеясь на судьбу, которая когда-нибудь, если хорошенько попросить, подарит им идеального партнёра. У Эмануэлы, кроме принадлежности к третьей группе, была ещё чисто
возрастная предрасположенность. Поэтому я не мог её ни в чём обвинять, а мог лишь по-отечески переживать, как она там, одна. Конечно, она не обязана была быть одна, но я этого очень хотел. Мог ли я тогда вообразить, что встречу на своём пути человека, будущего друга, с которым проведу немало времени, обсуждая все эти темы, поскольку они окажутся для него настолько же актуальными, как для меня тогда…
        Нет худа без добра: опустевшая в одночасье квартира заставила меня искать, чем бы заполнить мысли, и потому я с новым энтузиазмом окунулся с первого рабочего дня после отпуска в порученный мне фронт работ. Пока меня не было, Вико как следует приналёг на бедных кенийцев и, похоже, они настолько раскисли, что наговорили на себя лишнего. Из их сбивчивых показаний при желании можно было сделать вывод о том, что на наши фуры нападали именно они. Желания у полковника было хоть отбавляй, ведь ему предстояло отчитываться перед вышесидящим руководством. Тем более что после успешно проведённой операции (как странно!) попытки угнать очередные партии «груза» прекратились. Что стало ещё одним косвенным доказательством правильности наших действий, а значит, и моих в том числе, а значит, доверие ко мне выросло, причём не только у самого полковника. Это я понял по тому, как расплылась в улыбке при моём появлении в офисе Лучиана, его пышнотелая секретарша. Вероятно, некоторые разговоры обо мне проходили в её присутствии, и она теперь знала мне цену.
        - С возвращением, синьор Кроули!
        Я едва сдержался, чтобы ни отпустить какую-нибудь пошлую остроту, соответствовавшую моему тогдашнему настроению, и ни пригласить её сходу на ужин, переходящий в завтрак по принципу «клин клином». Вместо этого я отделался приветливым кивком и проследовал в кабинет, где имел не менее предсказуемую беседу со своим начальником, в результате которой узнал о себе немало хорошего, поскольку в очередной раз отличился в лучшую сторону, не подвёл, проявил врождённую смекалку и т. п.
        Пока мы разговаривали, я всё думал о том, что полковник (который, действительно, был теперь «полковником» только для меня, а для всех остальных  - вице-президентом по стратегическому развитию Джеймсом Митчеллом) унаследовал всё то, чем до него распоряжался синьор Теста, включая доступ к летающим тарелкам (если, конечно, полёт на одной из них мне всё-таки не приснился). Это означало, что положение обязывает его быть вхожим в самые высокие (из доступных смертным) эшелоны власти и обладать информацией, в которой наверняка содержатся ответы на занимавшие меня с некоторых пор вопросы, начиная с того, кто нами управляет (ну не политики же), и заканчивая тем, правда ли Земля, на которой мы живём, совсем не такая, как нам кажется. Нет, неправильно: нам как раз кажется, что она шарообразная, вращается со скоростью, в два раза превышающей скорость пассажирского самолёта, и летит следом за Солнцем ещё на порядки быстрее. Если выбросить глобусы, стереть заставки к фильмам типа «Юниверсал Пикчерс» и просто спросить любого человека, не ходившего в школу, не включавшего телевизор и не открывавшего газет, где он
живёт, тот, не задумываясь, ответит, что на неподвижной плоскости. Что по этому поводу думал полковник? Нет, опять неправильно: не думал, а знал. Мы ведь не думаем, что если к двум прибавить два, получится четыре  - мы это знаем, причём не по теоретической таблице умножения, а из непосредственного опыта. Если Земля  - не шар, а нам настойчиво вдалбливают, что шар, значит, это делается намеренно, преследуя какие-то весьма определённые цели, не жалея огромных денег и времени, уже не одну сотню лет. Но тогда само собой получается, что ложно всё наше базовое «знание». Нет вселенной с галактиками, чёрными дырами и звёздами, нет Солнечной системы, нет космоса, нет полётов ракет, нет гравитации, влияния Луны на приливы и отливы, оба светила гораздо ближе к нам и просто летают по кругу. Мы же ограничены и сверху, и снизу: опустишься глубоко под воду  - тебя раздавит давление, поднимешься высоко в небо  - разорвёт на куски вакуум или просто сильно разряженный воздух. Осталась разве что дорога в сторону, которая в процитированной мною выше статье ограничивалась антарктическим кольцом. За которым что?
Безконечная ледяная пустыня? Другие земли, подобные нашей? Непреодолимая стена той самой Тверди, о которой говорится в первой же главе Библии и которая отделяет воду под нами от воды над нами? Как видите, я не только переживал о личной жизни, но и успел проделать некоторую самостоятельную работу, которая, признаюсь, пока рождала больше вопросов, чем ответов, зато неплохо отвлекала от грустных мыслей. Глядя сейчас на цветущую физиономию полковника, я размышлял о том, что он наверняка должен располагать хотя бы некоторыми интересующими меня с некоторых пор сведениями. И если я снова не наделаю глупостей, то рано или поздно он меня, сам того не подозревая, на них выведет. Причём вероятность того, что это произойдёт именно в тандеме с ним, была гораздо выше, нежели при прежнем руководстве, которое мне доверяло тоже, но доверяло меньше.
        Тем временем наш разговор о великолепных достижениях новой службы внутренней безопасности в моём лице перешёл на перспективы дальнейшего развития  - развития службы в свете развития всей компании, опережавшей по многим критериям развитие европейского рынка грузовых перевозок. По словам полковника, мы по-прежнему задавали на нём тон, однако рынок переживал изменения, часть которых была вполне прогнозируема, а часть  - недостаточно. Последнее касалось притока в цивилизованные страны рабочей силы из стран, скажем так, менее цивилизованных. Точнее, цивилизованных по-другому. Он нисколько не умалял достоинств выходцев из бывшего СССР и его социалистических друзей, наоборот, образование там, по мнению полковника, оставалось на уровне, превышавшем уровень итальянского, немецкого или английского, однако причины, по которым высоко-образованные специалисты «оттуда» готовы были садиться за баранку «здесь», лишь бы сводить концы с концами, причём за гораздо более низкую плату, чем та, к которой привыкли их местные коллеги, приводили к необходимости пересмотра ряда составляющих корпоративной политики. Если мы
и в дальнейшем будем опираться только на прежние кадры (говоря простым языком, на итальянцев) и для их содержания оставлять расценки на прежнем уровне, через год-другой все наши финансовые отчёты постепенно уйдут «на юг», «в красное», то есть станут со знаком минус. Заставить итальянцев работать больше за меньшие деньги  - ну, тут он мог быть со мной предельно откровенным как с ирландцем по крови  - всё равно, что ждать от осла успехов на ипподроме. Природная лень вытравляется поколениями, а за итальянцев никто как следует не брался и браться не собирался. Гораздо проще с ними распрощаться, а на их место пригласить бывших профессоров из Праги или Москвы. Вот только одними профессорами сыт не будешь, и среди новоприбывших наверняка окажутся не только те, кто бежал от нищеты, но и те, кто прибежал за лёгкими деньгами. И это не сможет не сказаться на качестве и надёжности наших услуг. Одним словом, мне предлагалось разработать структуру выявления и отсева неблагонадёжных сотрудников, рассчитанную как на недовольных старых, так и на слишком довольных новых. Не скажу, что поставленная задача меня
обрадовала и вдохновила, но я почувствовал её резиновый характер, а теоретически вечная занятость  - это сейчас было как раз то, что нужно: чтобы не думать о хлебе насущном, чтобы не думать об Эмануэле, не вспоминать Татьяну, вернуть из вынужденной ссылки маман и настроить радары на любые новые сведения об истинном положении дел на неподвижной во всех отношениях Земле.
        Время перестало мчаться вперёд и потекло однообразной струйкой скучно похожих один на другой дней. Я исправно ездил в контору, общался с теми, кто мог правильно сориентировать меня в поставленных передо мной задачах, отлучался по собственным делам и поддерживал связь с Рамоном. Он дважды сигналил мне о переброске в Италию очередного «груза». Что делал я? Ничего. На меня навалилась апатия. Я лишь просил его уточнять конечный пункт доставки, и всякий раз выяснялась уже знакомая мне схема с передачей содержимого фуры в районе Виченцы мебельной фирме, из чего можно было заключить: получатель товара не поменялся. Я чувствовал себя тряпкой и подлецом, думая о покалеченных судьбах тех, кто благодаря моему бездействию попадал в лапы Казимиро Донато и его приспешников, но ничего поделать с собой не мог. Меня как-то даже посетила крамольная мысль о том, что если бы я точно знал, что Эмануэла оказалась в одной из этих фур, я бы, не задумываясь, бросился ей на помощь и уничтожил столько негодяев, сколько успел бы. Но Эмануэла не повторила судьбу своей печально знаменитой тёзки  - её не похищали, она сама
покинула меня в неизвестном направлении и возвращаться, судя по всему, не собиралась. Мне оставалось только ждать. Знать бы ещё, чего…
        Перестав быть «полковником», полковник Митчелл изменился и внутренне. Я это скоро заметил, когда обратил внимание на то, что общаться со мной он предпочитает в кабинете. Раньше, ещё в армии, он никогда не сидел на одном месте, всегда брал меня с собой, и мы вели долгие беседы, пока я гнал машину в указанном направлении. Присутствовал я также и на многих его встречах не то в качестве свидетеля, не то охранника. Могу сказать, что он был со мной довольно откровенен, лишнего, конечно, не говорил, но я ощущал себя частью некоего большого замысла, центром которого оставался, разумеется, он сам. Примерно то же доверие я впоследствии чувствовал, когда работал на бывших руководителей Testa Speditore S.p.A. Теперь же всё было по-другому. Полковник выслушивал мои доклады, оставался доволен, советовался или, чаще, советовал, и снова отпускал на все четыре стороны, хотя я понимал, что за мной наверняка приглядывают. Иногда ему при мне кто-то звонил, и если он сразу не отсылал меня жестом, я понимал, что они договариваются о встрече, однако меня на них не приглашали. Даже в качестве водителя. Кстати, полковник
часто давал мне понять, что ценит меня отныне за умственные способности, а не за шофёрские. Водитель у него был, я с ним редко пересекался и предпочитал делать вид, будто мне всё равно. Собственно, последнее время я только и делал, что делал вид. Мне, например, очень хотелось заехать в бывший гольф-клуб синьора Тесты и посмотреть, что там творится сегодня, но это могло быть небезопасно с точки зрения моей нынешней роли дисциплинированного сотрудника, и я ждал подходящего случая. Всё время ждал, ждал, ждал.
        В один из вечеров я спохватился и позвонил Энрико в Белларию, чтобы узнать, как дела у него и на сервисе у Ришара. Мне никто не ответил. Повторялась история с Рамоном. Я сказал себе, что Энрико в порядке, что он, скорее всего, умотал к жене и чаду на Украину или где они там обитали, но длинные гудки в трубке не давали мне покоя. Я позвонил матери и спросил, не получала ли она от него каких-нибудь известий. Она уже больше недели как вернулась к своей ресторанной суете и теперь всё свободное время проводила за компьютером, решив освоить завоёвывающий популярность интернет. Она знала почти всех моих друзей, а один из них, Джузеппе, сын дяди Джузеппе, прислал ей своего старшего сына, тоже, разумеется, Джузеппе, и тот в два счёта смастерил ей неплохой сайт, рассказывающий о том, какой наш ресторан хороший, недорогой, домашний и всё такое прочее, а главное  - где его найти. Она считала, что это непременно должно увеличить приток посетителей. Что касается Энрико, то нет, она про него ничего не слышала, кроме того, что его сына в итоге назвали Николаем. Я поинтересовался, откуда ей это известно. Она
надолго замолчала, после чего призналась, что не помнит. С ней такое случалось. Вокруг неё постоянно кто-то был, они о чём-то судачили, порой, не обращая внимания на суть разговора, а потом в её цепкой памяти оставались обрывки информации, источника которой она уже не могла установить. Поскольку я часто сам присутствовал при подобных «беседах» и видел, как это происходит, сейчас я ни переживать, ни настаивать на точных деталях не стал. Николай так Николай. Кажется, у русских так звали последнего царя, которого не то убили, не то спрятали от кровожадных Ротшильдов.
        Дело шло к ночи, поэтому я решил, что раз уж золото во рту утренних часов[92 - Имеется в виду буквальный перевод итальянской пословицы Le ore del mattino hanno l’oro in bocca, которая соответствует русской «Утро вечера мудренее».], поддаваться на провокации разума не стоит, а стоит расслабиться и лечь спать. Что я и сделал, скрепя сердце. Думал, не засну, ворочался, но разбудил меня яркий свет солнца в окне, которое я забыл накануне зашторить. Было уже начало одиннадцатого. Не успел я выпить кофе и воспользоваться телефоном, как он сам напомнил о себе противной трелью. Услышав женский голос, я окончательно проснулся, решив, что это блудная Эмануэла, однако то была Лучиана.
        - Синьор Кроули,  - сказала она,  - как хорошо, что я вас застала! Синьор Митчелл ждёт вас через двадцать минут в своём офисе.
        - Что-то случилось?
        - Приезжайте.
        Она ничего не знала, но не хотела в этом признаваться и разыгрывала таинственность. Мне оставалось молча подчиниться и доедать тост с горячим сыром, сбегая по лестнице.
        По пути в офис я прислушивался к себе и понимал, что скорее доволен, нежели взволновал или раздосадован. События явно обещали новый поворот и конец спячки. Мой итальянец сетовал, но ирландец цыкал на него и потирал руки. Судя по тому, что я всю дорогу насвистывал стародавние пиратские шанти, побеждал ирландец.
        В кабинете Митчелл ждал меня не один. Сидевшая в гостевом кресле незнакомая мне женщина, чем-то похожая на героинь большеротой Софии Лорен, при моём появлении оторвалась от созерцания собственных ногтей, переложила обтянутую бежевыми брюками ногу на ногу и едва заметно кивнула. На вид ей было лет пятьдесят, хотя я мог и ошибаться. Волосы и часть лица скрывала широкополая зеленоватая шляпа, что делало её ещё более схожей с кинодивами 60-х годов.
        - Синьора Брунелли, позвольте вам представить моего помощника, Конрада Кроули.
        - Фаустина,  - негромко сказала дама, протягивая мне руку.
        Я галантно, как мне показалось, пожал её и опустился в кресло напротив. Полковник не предложил мне ни чая, ни кофе. Судя по пустому столу, синьоре Брунелли тоже. В его мире это означало, что разговор будет сугубо деловой. Так и оказалось.
        Суть вступительной речи полковника сводилась к следующему. Синьора Брунелли трудилась на поприще дорогой любви, не сама, разумеется, а в форме пафосного борделя «не для всех» причём под крылом нашей конторы, которая заодно снабжала её свежими материалами и потому для своей избранной клиентуры владела «правом первой ночи». Накануне случилась неприятность: девушка по вызову, лучшая из лучших, по имени Кристи, была отправлена в качестве подарка одному из важных государственных чиновников министерства транспорта, однако так до него и не доехала. Поскольку подарок был сюрпризом, спохватились не сразу, а лишь когда поняли, что эта самая Кристи не возвращается. Навели справки, связались с чиновником, но тот только руками развёл, мол, не знаю, о чём вы, я всю ночь провёл в министерстве на экстренном заседании, спросите министра. Министра спрашивать пока не стали, косвенно алиби подтверждалось, но тайна исчезновения девушки оставалась загадкой, причём исчезла она не одна, а вместе с охранником и водителем, которые в подобных выездах были обязательной «группой поддержки». Полковник считал, что мне стоит
заняться служебным расследованием этого дела, причём немедленно. Почему мне, а не службе безопасности во главе с Вико? Потому что не всё так просто. Формально мы не имели к бизнесу синьоры Брунелли никакого отношения. Более того, лично Вико был на ножах с теми людьми, которые обеспечивали эскорт её очаровательных жриц любви. История давнишняя, тёмная, замешанная чуть ли не на кровной вендетте, так что в сухом остатке: лучше не валить всё в одну кучу и пользоваться тем, что я нигде пока не засветился и при этом обладаю, по мнению полковника, опытом и навыками, необходимыми для успешного разруливания сложившейся ситуации. Передо мной ставилась задача отыскать Кристи, отыскать быстро и тихо, однако никаких силовых действий не предпринимать, а лишь сообщить о результатах и снова устраниться. Дальнейшее меня не касается. Я был нужен полковнику по-прежнему белым и пушистым. Ведь сегодня одно, а завтра  - кто знает…
        Не уверен, как там насчёт «опыта и навыков», но в одном полковник был прав: у меня в нужный момент срабатывало чутьё. Вот и сейчас оно мне подсказывало, что не всё так просто, точнее, что тут попахивает подставой.
        Я поинтересовался у синьоры Брунелли, отчего этим исчезновением не занимаются те, чьи люди пропали вместе с её девушкой. Она поняла, что мой вопрос звучит несколько иначе: почему вы пришли к нам? Они с полковником переглянулись и молча уставились на меня так, будто ждали, чтобы я передумал и забрал свой вопрос обратно. Но мне было интересно, и я тоже ждал. Я ведь не обязан читать по глазам. Даже если умею. Пауза затягивалась, и полковник в конце концов решился её прервать, пояснив, что у него есть основания подозревать в похищении Кристи самого охранника и водителя.
        - Кристи  - девушка не только красивая, но и умная, поэтому за первое качество ей платили клиенты, за второе, скажем так, мы…
        - Она была вашим информатором,  - уточнил я.
        - Надеюсь, что не была, а есть,  - задумчиво потёр стол указательным пальцем полковник.  - Однако я бы всем сотрудницами нашей уважаемой синьоры Брунелли перед выходом на работу делал одну и ту же важную операцию  - обрезание. Обрезание слишком длинного языка, я имею в виду. Кристи могла под настроение болтнуть лишку. А настроение, сам понимаешь, зависит от количества выпитого и выкуренного. Не то слово, не в том месте, не в те уши… Фаустина, я думаю, мы с вами всё достаточно обсудили. Возвращайтесь к своим делам, постарайтесь вести себя, как ни в чём не бывало, и ждите моего звонка. Конрад с вами в ближайшее время свяжется.  - Он нажал кнопку коммутатора.  - Лучиана, вызовите, пожалуйста, синьоре Брунелли машину.
        Мы все встали, и я собирался тоже последовать восвояси, однако полковник сделал жест, означавший, что меня это не касается. Когда мы остались вдвоём, он достал из бара початую бутыль виски, плеснул в стакан мне, глотнул из горла сам и смачно выругался.
        - Тупая итальянская баба!  - добавил он, бросая взгляд на закрытую дверь.  - Такую девку угробить! Если мы с тобой эту Кристи найдём, синьора Брунелли в тот же день отправится на заслуженный отдых. Не хотел при ней говорить, что девочка даст ей сто очков форы. Уверен, что болтанула не она сама, а эта шляпа.  - Полковник вооружился ручкой и написал что-то на листке бумаги.  - Вот тебе имя и адрес чиновника, к которому должна была ехать Кристи, а вот адрес тех ребят, что её сопровождали. Проблема может обнаружиться в обоих концах.
        - Я правильно понимаю, что в этом деле не имею к вам никакого отношения?
        - Совершенно правильно.
        - Кто я тогда? Частный сыщик? Добрый самаритянин? Брат похищенной?
        - На твоё усмотрение. Последний вариант нравится мне больше остальных, но решать тебе.  - Полковник отпил из горла ещё, предложил мне, однако я отказался.  - Разумеется, за тобой все наши неслабые возможности: люди, деньги, документы, данные. Просто, как ты понял, я очень не хочу поднимать из этой истории лишний шум. Он может повредить больше, чем сама Кристи.
        - Что именно, по-вашему, она могла такого знать?
        Полковник грохнул бутылку об стол и развёл руками.
        - Понятия не имею. Она общалась с самыми разными клиентами.
        Я видел, что его досада деланная. Он знал. Во всяком случае, догадывался. Просто не хотел говорить. Вероятно, чтобы потом не искать меня. Ладно, не будем надавливать.
        - Вы мне тут не написали адреса этой синьоры Брунелли. Не хотите, чтобы я с ней виделся?
        Он задумался.
        - Не вопрос.  - Наклонился и дописал две строчки.  - Это её личный адрес, где она бывает чаще всего. Если ты думаешь, будто речь об обычном публичном доме, куда можно приехать и изобразить клиента, то ты ошибаешься.
        - Нет, я так и не думаю. Мы же не в Таиланде. Не помню, вы или кто-то другой говорили, что лучше всего спрятано то, чего не существует.
        - Не я, но да, ты прав. Во многих отношениях.
        - Кто такая Кристи?
        - В смысле?  - В голосе полковника прозвучали нотки раздражения. Пора было заканчивать.
        - Ну, где живёт, фотографии, семья… Тоже через даму в шляпе?
        Он знал, что я знаю, что он знает. В нашей конторе, хоть я сам этого не видел, где-то в несгораемых сейфах в недоступных подвалах хранились досье не только на всех сотрудников, но и на всех вообще, на кого досье иметь стоило. В обычном распечатанном виде, чтобы никакие хакеры-шмакеры и добрались. Рамон был в этом уверен. Не здесь, не в нашем здании, конечно, где-нибудь на нейтральной территории, но хранились обязательно. И теперь я хотел, чтобы полковник либо с подобным досье меня познакомил, либо дал допуск. Всё то же чутьё мне подсказывало, что вопрос с исчезновением девушки гораздо серьёзнее, чем он пытается это изобразить. А значит, и меры должны быть адекватными.
        - Разумеется… нет,  - закончил он после едва заметной паузы.  - Синьора Брунелли не в курсе, почему эта Кристи стала одной из её девиц. Как  - да, но не почему.
        Вот, уже хорошо. Полковник вынужденно признался в том, что речь идёт о по меньшей мере двойном агенте. Становилось всё интереснее. Я ждал, позволяя ему самостоятельно просчитать мои следующие вопросы и опередить их подобающими ответами. В конце концов, я же должен оправдать его доверие. А он был достаточно хитёр, чтобы оценить мой ход.
        Через четверть часа я выходил из кабинета с запиской, отражавшей, правда, лишь треть тех сведений, которые получил и был вынужден запомнить наизусть. Ещё у меня во внутреннем кармане куртки лежало письмо, дававшее ограниченный доступ к «подвалу с сейфами». Полковник раскололся почти по полной программе, оставив за рамками разговора лишь ту информацию, которая делала Кристи столь важной персоной. Я был вынужден смириться с его игрой, опасаясь перегнуть палку, хотя предполагал, что в ней, в этой информации, скрывается истинная причина произошедшего. Зато теперь я совершенно отчётливо понимал, что спасаю вовсе не жизнь какой-то девушки, а шкуру самого полковника. Это интриговало, поднимало настроение и возбуждало аппетит. Одного тоста с сыром было явно недостаточно.
        Напоследок мы договорились с полковником, что если он хочет положительных и быстрых результатов, с меня хотя бы на время должна быть снята всякая слежка. «На время» заставило его улыбнуться, но мы друг друга поняли. Не в его интересах было мне мешать или делать мои телодвижения достоянием общественности. Поэтому, попрощавшись, я забежал в знакомую панеттерию на углу, прикупил в дорогу сдобных булочек, две жестяные баночки кофе, которое делалось приятно горячим, стоило вскрыть крышку, улёгся в мой верный Бугатти и отправился прямиком на восток, в Белларию. Четыреста километров почти по прямой, знакомая каждым туннелем дорога, чуть больше четырёх часов полёта над ровным шоссе  - и я на месте. Первым делом заехал обняться с матерью, вторым  - домой, где на скорую руку проветрил комнаты после долгого отсутствия, принял душ и переоделся. Затем пересел на непритязательную Веспу 50 V[93 - Модель знаменитого итальянского мотороллера 1994 года.] и потарахтел дальше.
        Веспу я прикупил между делом, чтобы не сильно отрываться от итальянских корней, которых у меня не было, но которые, я считал, должны подразумеваться. Наверное, я имел в виду всё-таки своих друзей, которых со временем становилось, правда, всё меньше, но из оставшихся далеко не все могли бы равнодушно отнестись к тому, что я подруливаю к ним на Бугатти. Энрико мою красавицу видел, завидовал белой завистью, однако я отметил, как полегчало у него на душе, когда последние несколько раз он встречал меня в седле самого итальянского средства передвижения. Я бы пересел на велосипед, но дорога из Генуи меня утомила, и я хотел просто посидеть вертикально, подышать свежим морским воздухом и не крутить педали, каким бы здоровым занятием это ни считалось.
        Энрико на месте не оказалось. Дом был аккуратно заперт. Следов, как говорится, борьбы видно нигде не было, так что я не знал, переживать мне дальше или нет. Оставлять на двери или под дверью обычную записку я не решился, а вместо этого прокатился дальше по виа Равенна до ближайшего кафе и поинтересовался у хозяйки, не видела ли она сегодня Энрико. Та скрыла своё незнание под маской озабоченности, и я понял, что Италия, увы, меняется вместе со всем остальным миром. Раньше людям, особенно в таких мелких городках, как Беллария, до всего было дело, ты чувствовал себя всегда на виду, но зато эта всеобщая осведомлённость придавала чувство уверенности: что бы ни случилось, тебе всегда помогут, как всем всегда поможешь ты, потому что ты знаешь всех, и все знают тебя. Теперь это ощущение ушло. Всем стало хватать собственных забот, а интересоваться чужой жизнью сделалось «неприличным». Да и переезжать с места на место люди стали чаще. Магазины позакрывались. Если вам случалось проводить в наших краях отпуск, вы прекрасно знаете, как непросто найти здесь если не рынок, то хотя бы относительно
укомплектованный супермаркет. Да ещё такой, в который не нужно было бы нестись сломя голову после работы, чтобы успеть до его закрытия.
        Если Энрико на маршруте, за баранкой автобуса, искать его можно весь день вдоль всего побережья. Автобусный парк  - тоже край не близкий: что туда, что в сервис Ришара  - один крюк, а на моей Виспе ещё полдня уйдёт. Поразмыслив, я решил ограничиться поиском телефона-автомата. Который тоже как сквозь землю провалился, хотя я был уверен, что раньше этого добра здесь было по несколько штук на каждом углу. Наконец одна пластиковая ракушка на ножке нашлась и даже работала. Конечно, никакого справочника, даже с вырванными страницами. Последнее время я избегал носить с собой старенькую записную книжку, чтобы у меня ненароком её ни вытянули, кому не полагалось, и ни составили по ней обо мне представление отличное от того, которое я бы хотел собой являть. Нужные мне номера я старался выучивать наизусть. Устная информация, полученная в офисе полковника  - лишь очередной постоялец для очередной ячейки памяти.
        Случилось чудо  - Ришар откликнулся. Судя по голосу и фоновому шуму в трубке, я отвлекал его от работы, однако он был рад меня слышать и торопливо мне подыграл, в том смысле, что разыграл условленную беседу, не называя вещи своими именами, но при этом дав понять, мол, всё у них в порядке, непрошенных гостей не было, а что до нашего общего знакомого, то он да, действительно, уже неделю как укатил на родину жены. В конце нашего короткого диалога я между прочим поинтересовался, сколько уйдёт времени на переборку карбюратора, и получил ответ: полтора дня. Если бы Ришар сказал «один день», это означало бы, что он заметил за собой слежку. Если бы «два»  - что к ним приходили. Если бы «три»  - «дело хреново, нас накрыли, беги». Ну, или как-то так. Полтора дня, значит, всё тихо и спокойно, не переживай, никто не держит меня на мушке, сказанное выше подтверждаю.
        Я с чистой совестью повесил трубку. Друзья были вне опасности. Про себя я такого сказать не мог, поскольку все последующие мои действия сосредотачивались на том, чтобы в очередную опасность, наоборот, вляпаться. Желательно, интеллигентно, то есть, разумно, без фатальных последствий. Для этого мне предстояло отправиться не куда-нибудь, а в сам город-городов, великий и ужасный Рим. Именно там, в совершенно определённом месте я мог предъявить полученную от полковника бумагу и получить ограниченный доступ к содержимому «подвалов с сейфами».
        Не могу сказать, чтобы судьба этой Кристи меня сильно заботила. Мысленно я уже составил для себя её моральный портрет и ничего интересного в нём не нашёл. Дама в шляпе интересовала меня ещё меньше. Оставался полковник, который явно нервничал, переживал за результат и обременял меня щекотливым поручением не для того, чтобы чем-то занять или прогнать с глаз долой, нет, наоборот, я, можно сказать, впервые я долгое время почувствовал, что на мои скрытые таланты рассчитывают. Я не был готов давать руку на отсечение, что полковник не подключил к операции того же Вико, заверив меня в обратном, но если он так поступил, то не из вредности, а от безнадёжности, которая слышалась в его голосе и читалась во взгляде. Кристи, действительно, была ему важна. Причём живой или мёртвой, лишь бы не проговорившейся.
        По пути в Рим я ещё раз заглянул в наш ресторан, подкрепился на дорожку, поговорил с матерью о том о сём, похвалил интернет-сайт (он и в самом деле выглядел, на мой взгляд, прекрасно), пококетничал с юной племянницей маминой подруги Паолы, которую, если помните, я уже упоминал выше и которую, как я теперь узнал, звали Катериной. Оказалось, девочке нравилось всё английское, поэтому она сразу велела называть её Кейт и никак иначе. Язык Кейт учила, но не слишком усердно, так что попытка английского диалога с треском провалилась, хотя принесла уйму веселья нам обоим, а заодно я убедился, насколько она хорошенькая, особенно когда смеётся, и какие беленькие и ровненькие у неё зубки. Нас прервало появление её дружка, который посмотрел на меня волчонком и велел Кейт собираться, если она не хочет опоздать в кино. Мне показалось, что эта перспектива её не слишком испугала, однако она не стала качать права и дала себя увести, громко выразив надежду на то, что мы ещё встретимся. Честно говоря, я был бы не прочь.
        К столице я подкатил уже в сумерках. Итальянцы рано сворачивают дела и стараются не перетруждаться, однако в данном случае я мог не бояться, что опоздаю: мои верительные грамоты действовали не на территории Италии, а в государстве, в Риме размещающемся и половиной земного света владеющим. Как вы понимаете, я имею в виду Ватикан.
        Воспитываясь в ирландской семье да ещё в католической стране, я нисколько не страдал от религиозности. Мои родители, впрочем, тоже. Именно отец, когда мы как-то в детстве все вместе ездили на рождество в Рим, посадил меня на плечи, чтобы я вознёсся над толпой на площади перед базиликой святого Петра, показал на маленького человечка, видимого по пояс в высоком оконце дома справа и сказал:
        - Вот антихрист.
        Сказал по-английски, поэтому обступавшие нас прихожане ничего не поняли, я тоже, но запомнил. Когда немного подрос, попросил разъяснить, что он имел в виду.
        - Правда на таком уровне никогда не скрывается,  - ответил отец.  - Она у всех перед глазами, и именно поэтому её часто трудно увидеть. Так, например, почему-то считается, что приставка «анти» несёт сугубо значение противоборства. Но вообще-то в греческом она означает не только «против». Первое её значение  - «вместо». А теперь скажи мне, как у нас в Италии называется титул папы римского?
        Я замешкался.
        - Vicarius Christi,  - напомнил отец.  - Что все справедливо понимают как «наместник Христа». То есть, тот, к кому можно обращаться здесь, на земле, чтобы не беспокоить богов на небе. Некоторые папы призывают так и делать, мол, зачем вам бог, если есть я, я ближе, я вас пойму. Так вот, «наместник»  - это тот, кто «вместо», то есть «анти»  - в данном случае Антихрист.
        Он, помню, помолчал, наблюдая за моей реакцией, и, заметив интерес, продолжил:
        - Я не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что от католицизма пошли все религии, главные из которых христианство, буддизм, иудаизм, мусульманство.
        - А разве католицизм  - это не христианство?  - удивился я.
        - Ну, вообще-то, если разобраться, то христианство должно во главу угла ставить кого?
        - Христа?
        - Разумеется. А кому поклоняются католики?
        - Разве не Христу?
        - Формально, может быть, и да. А фактически?
        - Богоматери Марии?  - догадался я.
        - Именно. Обрати внимание на то, что в католических церквях Христа изображают либо распятым на кресте, то есть в момент пытки и агонии, которую жрецы Иштар так любят демонстрировать верующим, либо уже мёртвым, с креста снятым. Есть даже такая тема в живописи и скульптуре  - пьета[94 - «Жалость» (ит.)]. Самую знаменитую скульптурную композицию создал, как ты знаешь, Микеланджело. Она, несомненно, хороша как произведение искусства, однако при всём при этом её разместили в базилике Петра не то что не в алтарной части, а почти при выходе, в предбаннике так сказать. А в алтарной части, над троном Петра, на потолке балдахина Бернини и на куполе изображено главное божество этого культа  - Солнце. Что же до Христа, то ещё его любят показывать голеньким малышом на коленях матери, которая в таком случае воспринимается как гораздо более важная, нежели он, сущность. Что и понятно, потому что культ матери и её божественного ребёнка гораздо старше того, который восприняли католики.
        - Ты сказал «жрецы Иштар»…
        - Правильно. В честь которой празднуют пасху, то есть Истер[95 - Easter (англ.)] на английском. Причём наши учёные очень смешно ищут этимологию этого названия, ограничивая её древнеанглийским Эостре, мол, была такая богиня, но глубже копать остерегаются.
        - А кто такая была эта Иштар?
        - Говорят, семиты или даже прасемиты так называли планету Венеру, которая сама по себе подразумевала два образа  - утренней и вечерней звезды. Утренняя её ипостась считалась мужской, вечерняя  - женской.
        - Гермафродит?
        - Научным языком это принято называть «андрогинностью». И вашим, и нашим. Мужская половина именовалась Астар, женская  - Астрата.
        - Слово «звезда»[96 - От греческого aster. В итальянском (латинском) есть и astra, и stella, но если второе указывает на отдельную звезду, то первое представляет собой форму множественного числа и указывает на небесные тела как совокупность.] отсюда?
        - Скорее всего. Мужская половина была божеством войны, женская  - деторождения, секса и священной проституции. В индуизме эта единая парочка известна под именами Шивы и его жены Парвати  - она же Кали, когда гневается, она же Лалита  - когда веселится, она же… не помню… короче, её там называют «шакти», то есть женской энергией в мужчине. Кстати, мне ещё где-то попадалось, что в том же индуизме словом «астра» называется разного вида божественное оружие.
        - Адам и Ева тоже ведь были изначально одним целым,  - неуверенно сказал я.
        - Ну, теперь ты сам видишь,  - усмехнулся отец.
        Я вспомнил этот наш разговор, когда медленно протискивался по узким улочкам центра к виа Пропаганда, что вела на площадь Испании.
        Подобные ситуации позволяли прочувствовать всё великолепие механики моего сумасшедшего автомобиля, опередившего своё время лет на… нет, пожалуй, навсегда. Я ощущал буквально каждую из девяти тысяч её деталей. Короткая база позволяла быстро и ловко менять направление движения. Я слышал, что на испытаниях её гоняли не только в снег и дождь вверх по горным дорогам, но и заставили установить рекорд скорости на льду  - 297 километров в час. Водитель-испытатель при этом орал, как резанный, боясь пойти юзом, а она шла ровно, будто по рельсам.
        Впоследствии я не раз возвращался к вопросам религии. Особенно когда то и дело сталкивался со священниками всякого ранга среди гостей вечеринок синьора Тесты. Дон Витторио тоже иногда рассказывал мне про церковников кое-что интересное. Он не вдавался в подробности, однако от него я узнал, что всем известный папа римский  - только один из трёх пап, причём наименее значимый. Самым влиятельным оказывался «чёрный папа», о котором мало кто говорил, в отличие от «белого», и который возглавлял «Общество Иисуса», известное как «Орден иезуитов». По словам дона Витторио именно его всевидящий глаз изображён на пирамиде, украшающей американский доллар. Чёрный невидимый папа официально именуется генералом (кажется, я уже говорил об этом раньше, но повторюсь), поскольку, по сути, руководит армией  - иезуитами, которые считаются «ватиканской полицией». Правда, разумеется, сфера их деятельности гораздо шире и исторически простирается на науку, литературу и образование, то есть на всё то, что формирует понятие культуры и человека с его миропониманием в ней. Помнится, я усомнился тому, что этот «чёрный папа» и есть
«тот самый», «самый-самый» и т.п., на что дон Витторио наградил меня хитрым взглядом и поинтересовался, знаю ли я, сколько степеней в масонстве. Я ответил, что вчера было тридцать три. Тогда он спросил, сколько существует масонов этой самой тридцать третьей степени. Я сказал, что не знаю. Вероятно, много.
        - А как ты думаешь, кому они все подчиняются? Кто стоит над ними, если это последний градус?
        Я промолчал. Он многозначительно тоже.
        Третий папа считается «красным». И сейчас я как раз направлялся в его всемогущую вотчину, которая располагалась в самом начале площади Испании, в обшарпанном, как и все здешние дома, строении, выделяющимся разве что бело-жёлтым флагом над входом. Флаг принадлежал Ватикану, здание тоже. Как и процентов восемьдесят всей недвижимости в Италии и далеко за её пределами. Причём фактически владеет ею именно Конгрегация пропаганды веры, которая в этом здании размещается. Иногда оно, правда, реставрируется, но на деньги государства, поскольку считается культурным достоянием: как никак фасад проектировал сам Бернини. При этом государству и налогоплательщикам дом не принадлежит. Зачем отдавать лишние деньги, которые никогда лишними не бывают, справедливо рассуждает «красный папа», формально занимающий в Конгрегации пропаганды должность кардинала-префекта. Создано это ведомство в Ватикане было в целях сугубо миссионерских, для распространения идей католической церкви по миру, особенно в Азии. Сегодня именно ему подчиняются все миссионерские монашеские ордена, а это сами можете себе представить, какое
воинство. Мало того, все сделки с упомянутой недвижимостью по всём мире от лица Ватикана улаживает именно Конгрегация. Как я понимаю, непосредственно от «красного папы» зависит, в каком дворце  - или каких дворцах  - будет скромно коротать свой век его «чёрный» коллега, а не наоборот. Кстати, ещё до войны часть министерства перебралось в новое  - огромное  - здание, построенное на противоположном берегу Тибра, поближе к Ватикану, причём на месте старого римского кладбища. Что вообще-то немудрено, поскольку древняя богиня Ватика, давшая имя целому государству, была повелительницей подземного царства и обитала именно на том кладбище, территорию которого сегодня занимает Ватикан. Всех сомневающихся приглашаю купить билет и прогуляться по катакомбам под базиликой Петра, где когда-то нашли, в частности, его могилу, а теперь хоронят всех пап. Заодно обратите внимание на бережно хранимую фреску с изображением сидящего на коне рогатого Люцифера, которого почти незаметно для спящей паствы прославляют в своих латинских песнопениях жрецы Иштар.
        Одним словом, я знал, куда еду и даже понимал  - зачем. Машину притулил в проулке виа Пропаганда на месте стоянки для инвалидов, сунул под лобовое стекло картонку, содержимое которой должно было снять все вопросы у служителей дорожного закона, и направился дальше, за угол, к главному входу, выходившему зелёными створами врат на площадь Испании и каменный фаллос колонны Непорочного зачатия.
        На неё обычно тоже не принято обращать внимания, да и кому хочется задирать голову на тридцатиметровую высоту, разве что пожарным, которые по праздникам вынуждены залезать на неё, чтобы вешать на руку Марии очередной венок живых цветов. Я же в своё время не только походил вокруг неё, но и нашёл ракурс, откуда прекрасно виден самый выигрышный ракурс: Мария стоит на шаре, из шара торчат рожки полумесяца, под ногами у неё сидит на корточках не то амурчик, не то чертёнок, не то крылатый Исусик, а по обе стороны от него видны морды животных  - льва и быка. Как вы понимаете, в наличие этой символики я убедился не случайно, а потому, что отец показал мне красивые альбомы, в которых изображались древние  - во всяком случае, постарше этой колонны  - скульптуры Изиды и Иштар. Египетская Изида сидит с малышом на руках, на голове у неё рога-месяц, между рогами  - диск. Иштар, правда, без ребёнка (его роль выполняют два удивлённых филина), но сама с крыльями, стоит куриными ножками на двух львятах, а в каждой руке держит по кругу, под которые подложены торчащие в стороны палки.
        Слева от колонны развивается жёлто-красный флаг  - это посольство Испании, только не в Италии, а Ватикане. До самого царства-государства отсюда чуть больше километра, но там же места мало, всем посольствам не хватит…
        Вскоре выяснилось, что я так увлёкся и так положился на фасад Бернини, что ошибся. Створы дверей оказались наглухо закрыты. Я понажимал по очереди на кнопки трёх звонков, какие обычно делают у входа в жилые дома. Два промолчали, а третий ответил недовольным мужским голосом, что если мне нужна Конгрегация, то она осталась на виа Пропаганда, где фасадом занимался заклятый враг Бернини  - Борромини. Пришлось возвращаться. Действительно, там тоже был ватиканский флажок над входом и странная жёлтая аббревиатура PC на асфальте, обозначавшая не то «персональный компьютер», не то итальянское piacenza[97 - Удовольствие (ит.)], не то поликарбонат. Между косяком дверей и флажком в глаза бросалась лепная раковина, которая всюду, кроме разве что католицизма, символизирует женское начало и красоту любви. Католики её считают эмблемой пилигримов и почему-то символом святости. Возможно, она помогала им обходиться без женщин. Особенно рьяно, говорят, ею злоупотреблял святой Яков.
        Зелёный прямоугольник наглухо закрытых дверей обрамляли две барельефные колонны, столь часто встречающиеся по всему миру, построенному масонством.
        Но самым примечательным было то, что ни на дверях, ни на колоннах не было ничего, что помогло бы мне этот вход открыть или хотя бы позвать на помощь. Я машинально посмотрел под ноги и убедился в том, что нет, булыжники и бетон порога испачканы достаточно, чтобы свидетельствовать о периодическом его пересечении в одну и другую стороны. Я просто не понимал, как это сделать. Отошёл подальше, насколько позволяла узость улицы. Посмотрел на два этажа окошек под резным фризом. Не кричать же «Папа! Папа!» в надежде, что откроют.
        Я уже был готов к тому, чтобы растеряться, когда мой взгляд упал на странную коротенькую цепочку с колечком, торчавшую прямо из светло отштукатуренной стены справа. Обычная цепочка в палец длиной, расположенная ровно между зелёными дверями нужной мне конторы и стеклянным входом в закрытый соседний магазинчик.
        Потянул за колечко. Пошло туго. Потянул сильнее. Подлое колечко больно врезалось в палец. Вытянув до упора, отпустил. Цепочка медленно уползла обратно в стену. Для уверенности повторил попытку ещё дважды. При этом никаких звуков наружу не доносилось. Меня отвлекла весёлая компания туристов, очевидно, скандинавов, прошедшая мимо со смехом и початыми бутылками не то пива, не то вина, и я не сразу заметил, что маленькое окошко в двери приоткрылось, и на меня изнутри смотрят два больших глаза в очках. Большими их делали непосредственно очки, хозяин которых явно страдал дальнозоркостью.
        - Слушаю вас,  - сказал привратник как-то слишком вежливо для итальянца в такое время суток.
        Вместо ответа я деловито сунул руку за пазуху куртки, достал конверт, извлёк письмо и протянул в окошко. Письмо было внимательно изучено, окошко захлопнулось, и дверь неторопливо приоткрылась внутрь, ровно настолько, чтобы дать мне возможность протиснуться. За ней тянулась узкая галерея, из которой открывались выходы в открытые дворики слева и справа.
        Привратник просканировал меня взглядом из-под толстых очков. Небольшого росточка, в типичной католической ризе, опрятный, чистенький и неразговорчивый. Продолжая держать моё письмо в руке, он повёл меня за собой, свернул налево, открыл не слишком презентабельную дверь, за которой оказалась лесенка в подвальный этаж. Не скажу, что я ожидал увидеть дворцовые покои и застывших в карауле швейцарских гвардейцев, однако скромность обстановки наводила на мысли либо о божественной аскетичности, либо о дьявольской хитрости владельцев этого заведения.
        Лесенка была винтовой и, судя по тому, сколько мы по ней кружили, уходила глубоко под землю. Только ленивый, думал я, упираясь взглядом в узкие плечи моего проводника, не знает о том, что под каждым крупным городом залегают многокилометровые лабиринты катакомб, и Рим с его тайнами  - не исключение. А потому, собственно, неважно, насколько непрезентабелен внешний вид входа в подземелье, важно  - куда он ведёт.
        Я не задавал лишних вопросов, точнее, вообще никаких вопросов не задавал, поскольку пребывал в уверенности, что спокойствие и невозмутимость являются отличительными чертами людей, связанных с тем, к чему я прикасался, и мне следовало на их фоне лишний раз не выделяться, если я хотел добыть нужную информацию.
        Думаю, наш спуск продолжался метров тридцать, то есть на глубину той самой колонны Непорочного зачатья, что стояла неподалёку на площади. Закончился он перед чугунной дверью с облупившейся голубоватой краской, какие, вероятно, встречаются на подводных лодках или в старых фильмах о золотохранилищах. Для полного ощущения возвращения в прошлое не хватало чадящих факелов по стенам, которых заменяли пыльные электрические плафоны мутно-оранжевого света.
        Когда мой провожатый наконец вернул мне письмо, чтобы иметь возможность обеими руками открыть тяжёлый железный засов, я понял, что внутри никого нет. Насмотревшись фильмов про бандитов и полицейских, я предполагал, что подойду к эдакой тюремной стойке, назову имена тех, с чьими делами хочу ознакомиться, меня заставят ждать, и какой-нибудь клерк лениво вынесет из архивных глубин несколько потёртых папок под расписку. Однако едва ли есть такой клерк, даже в Италии, который станет сидеть взаперти в подземелье и ждать, когда кто-нибудь его навестит.
        Действительно, за дверью оказалась неожиданно большая комната, нет, не комната, а целая зала, от стены до стены уставленная шкафчиками в человеческий рост. Всё это я увидел, когда очкарик щёлкнул выключателем на стене, и под потолком со специфическим галогенным жужжанием пробежала гирлянда белых вспышек.
        - Сколько вам нужно времени?  - задал он первый с момента нашего знакомства вопрос.
        - Не знаю… час… полчаса…
        - Хорошо, я зайду за вами через сорок пять минут. Если закончите раньше, нажмите вот на эту кнопку.  - И он показал на большую пластмассовую пуговицу, утопленную в стене рядом со входом.
        С этими словами он вышел, снова забрав у меня письмо, а я смотрел и слушал, как лязгают железные засовы.
        Меня никто не ощупывал, не обыскивал, не проверял на наличие оружия или взрывчатки, не заставлял нигде расписываться, сдавать отпечатки пальцев или позировать перед объективом скрытой камеры. Камер я вообще нигде не замечал. Ни скрытых, ни явных. Так небрежно могли вести себя только законченные разгильдяи или… совершенно уверенные в себе работники службы, которая не давала сбоев вот уже много десятилетий, если не столетий. Было, о чём подумать на досуге. Не было только досуга. У меня три четверти часа, за которые ещё нужно успеть разобраться в устройстве здешнего хозяйства, поскольку, похоже, моё деланное спокойствие сыграло со мной злую шутку: провожатый решил, что я знаком с процедурами, и ничего объяснять не стал.
        Я устремился к шкафам.
        Когда-то в школьные годы я был записан в местную коммунальную библиотеку, где выдавальщицей подрабатывала девочка из старшего класса, в которую я был втайне влюблён. Думаю, она там только числилась, а работала её мама или бабушка, но мне казалось, что она  - это и есть библиотека. Она была выше меня ростом, совсем взрослая, и я слышал, как пожилые дядечки с ней чуть ли не расшаркиваются, но я-то знал, что она всего года на два-три меня старше, и это было жутко здорово и притягательно.
        Однако дело не в ней, а в системе картотеки, которая была точь-в-точь такой, как здесь, в этом ватиканском архиве. С той лишь разницей, что в библиотеке ты находил по карточкам нужную тебе книгу и шёл получать её к столу выдачи, а тут вместо карточек выдвигались ящики с уже готовыми документами, и никуда идти не приходилось. А приходилось чётко понимать, что ищешь. Потому что всё бумажное содержимое всех здешних шкафов, как я скоро выяснил, подчинялось одному простому принципу  - алфавиту.
        Шкафов было много. Очень много. Зала имела в длину шагов сто, не меньше, и шагов пятьдесят  - в ширину. Все буквы латинского алфавита, все цифры от 1 до 0 и ещё несколько ящиков, отмеченных значками вроде перечёркнутого «О» или «А» с кружком над макушкой. Видимо, для иностранных слов какого-нибудь скандинавского языка. Опять, скандинавы…
        У Кристи было имя и была фамилия, однако я уже знал, что в картотеке её нужно искать именно под этой кличкой, если меня интересовала актуальная информация. Ящиков с литерой «К» оказался добрый десяток. Я начал с конца и на удивление быстро отыскал нужную мне папку. С первой же страницы на меня глянула фотография черноволосой девицы с густой прямой чёлкой и смеющимися выразительными глазами типичной итальянки. Судя по дате рождения, ей сейчас было лет двадцать пять. Честно говоря, у меня отлегло от сердца, поскольку дорогой сюда я имел неосторожность подумать, а не окажется ли Кристи моей недавней знакомой. Неожиданное появление Эмануэлы и не менее резкое её исчезновение нет-нет да и наводило меня на неприятные мысли о подстроенности всей этой любовной истории. Теперь я мог быть спокоен во всяком случае за то, что Кристи и Эмануэла  - не один и тот же персонаж.
        В папке Кристи лежали краткие сведения о её жизни до поступления на службу Ватикана (уж простите, люблю называть вещи своими именами), что меня мало интересовало: такая-то школа в Неаполе, такой-то колледж в Риме, будущее либо в фармацевтике, либо в аптеке за прилавком, раннее замужество, аборт, недолгое увлечение наркотиками, вербовка прямо в больничной палате и всё  - девушка по вызову, услуги эскорта, показное роскошество для привлечения других длинноногих дурищ: машина, квартира в столице, бунгало на побережье. Судя по прилагавшимся счетам, всё оплачивалось щедрыми содержателями в чёрных рясах и белых воротничках. Куда же мы без жреческой проституции! Традиции древние, их необходимо поддерживать во имя Изиды, Иштар и всех, кто там ещё перекочевал из веры в религии.
        Там же в досье я обнаружил несколько многостраничных протоколов, в которых Кристи признавалась во всяких собственных разгульных непотребствах, которые были проиллюстрированы не слишком качественными, но вполне наглядными фотографиями  - обычное дело не только для завербованных кадров, но и для всех уровней этой почти безконечной тайной лестницы власти, до которой тебя не допустят, если не будут иметь на тебя достаточное количество компромата. Один неверный шаг, и его предадут гласности или используют как-то так, что поломают тебе всю дальнейшую судьбу, и потому ты, зная об этой перспективе, будешь вести себя исключительно в рамках позволенного, то и дело почёсывая шею в том месте, где накинут невидимый, но слишком осязаемый ошейник.
        Кроме протоколов и прочих бумаг, в папке лежало несколько компьютерных дискет, содержимое которых легко можно было себе вообразить. Кристи сидела на мощном крючке. Если она исчезла по собственному почину, что же могло подвигнуть её к столь рисковому решению?
        Отдельным списком шли её клиенты. Только имена с фамилиями, никаких подробностей. Вероятно, при желании их можно было найти тут же, в соответствующих ящиках. Беглый взгляд отметил двух женщин, однако ни одно из имён не было мне знакомо. К первым ролям мою жрицу эскортных услуг, похоже, не допускали. Либо это были те самые серые кардиналы, которые умело прячутся за фасадом.
        Я на всякий случай переписал адреса римской квартиры и бунгало, хотя интуиция подсказывала мне, что ничего полезного я там не найду.
        Чиновника из министерства транспорта, который должен был пополнить список клиентов и к которому она направлялась в тот злосчастный вечер, звали Марино Капелли. Полковник предварительно дал мне на него наводку, однако, пользуясь случаем, я решил проверить, насколько недавно он стал вызывать интерес у нашего ведомства. В моём распоряжении оставалось ещё не меньше получаса.
        Чиновник с совпадающими именем и фамилией оказался среди собранных здесь материалов. Меня только удивило то, что я представлял себе эдакого молодого повесу, интересного, например, своими семейными связями, родословной или, на худой конец, кругом знакомств, но нет, я ошибся, потому что на вид и судя опять же по дате рождения этому Капелли было хорошо за шестьдесят. Пенсионеры на госслужбе  - дело привычное, тем более при распространённом в Италии кумовстве, однако ожидаемое и реальность настолько меня поразили, что я не мог отказать себе в удовольствии заглянуть в его досье повнимательнее. Как я мог убедиться, сидел в министерстве он уже весьма давно, занимаясь при этом делом не слишком важным, во всяком случае, с точки зрения современного меркантилизма, когда все охочи до, скажем, строительных работ или уборки того же мусора. Нет, тоненькое досье свидетельствовало о том, что Марино Капелли всю свою профессиональную деятельность не занимался ничем иным, кроме как регистрацией патентов на карбюраторы, свечи, топливо, вентиляторы, роторы и прочую двигательную ерунду. Ничего тайного и подозрительного,
разве что отсутствие семейной истории, точнее, отсутствие каких-либо данных о жене. Из родственников только младший брат, эмигрировавший в Канаду ещё в 80-е. Зачем столь прозаичному во всех отношениях клерку да ещё с не до конца выясненной ориентацией посылать в качестве подарка обольстительную профессионалку? Шутка над старостью? Но я знал, что шуток и розыгрышей в моей конторе не любят. Очень подозрительно.
        Минут двадцать у меня ещё оставалось, и мне предстояло посвятить их наведению справок относительно тех, кто предоставлял синьоре Брунелли охранные услуги для её хрупких подопечных.
        Организация проходила под невразумительным названием «ОО8». При всей своей схожести со знаменитой в шпионском мире цифрой 007 искать нужно было не на «ноль», а на букву «О». Потому что, как я уже знал, первые два бублика означали первые буквы имён двух братьев  - Орсино и Орландо, которые считались её основателями. Был, как водится, и третий брат. Его звали Оттавио, то есть как раз «восьмой», что символично обозначалось восьмёркой. Кроме того, в первоначальной структуре насчитывалось восемь человек. Полковник не был уверен в том, что со временем их не стало больше, однако символика оставалась неизменной. Подобная любовь к шифрованию всегда вызывала у меня внутреннюю улыбку и напоминала детские игры. Улыбка в данном случае была неуместно, стоило заглянуть в досье и наткнуться взглядом на фотографии участников этой откровенно криминальной бригады. Вызывающе криминальной, если судить по шрамам на лицах и буйстве всевозможных наколок, где попало. Пока я разглядывал фотографии, у меня возникло ощущение, что я участвую в кастинге мексиканских актёров на роли «королей» наркотрафика. Хотя, пожалуй,
«короли» выглядели бы не такими отмороженными. Правда, сами братья, в отличие от остальных дуболомов, производили вполне интеллигентное впечатление, особенно Оттавио, который умудрился символ восьмёрки надеть даже на нос  - в виде слегка старомодных очков. Он был старшим из троих  - сорок восемь лет. Орсино был моим ровесником, Орландо  - тридцать с небольшим. Своей штаб-квартирой они выбрали… своей штаб-квартирой они выбрали… они выбрали… Я не поверил своим глазам, однако невозмутимые буквы в ячейке досье складывались в слишком хорошо знакомый мне адрес в пригороде Виченцы. Вот он, недостающий кусочек пазла! Или, как говорится, на ловца и зверь бежит. Не зря я наматывал круги вокруг того дома в поле! Не зря заговорил с мордоворотом в тёмных очках и с цепью на шее! Сейчас его физиономия, только без очков и не такая заросшая, как тогда, обрела даже имя  - Ладислао Дзани. «Великий» Казимиро Донато, владелец особняка, приходился ему чем-то вроде сводного брата будучи взятым родителями этого Ладислао из детского дома в подростковом возрасте и воспитанным в их семье. Сам Донато в досье несколько раз
упоминался, но по данным безвестных информантов непосредственно в организации не состоял. Мне это обстоятельство показалось странным. «Живой товар» доставлялся по этому самому адресу, так что интересы у всего братства не могли не быть общими. Выходило, что как ни хотел я малодушно покончить с той историей, моей судьбе, от которой, как известно, не уйдёшь, было угодно снова пустить меня по старому следу. Вот только как этими новыми старыми сведениями правильно распорядиться? Полковник строго велел мне самолично в поиски Кристи не ввязываться  - нащупать её местоположение и отойти в сторону. Но как я узнаю, что она, например, не сидит сейчас в клетке где-нибудь под особняком братьев, если либо сам туда не проникну, либо не наведу на него полковника? Который ведь не может не знать, что там происходит, и без меня, поскольку его транспорт доставляет туда пленниц. Хотя… есть одна маленькая вероятность того, что я не до конца прав: транспорт ведь доставляет их лишь до перевалочного пункта, а о конечном адресе может не догадываться. Но тогда я оказываюсь в ситуации, состоящей из слишком большого количества
совпадений и оттого крайне неудобной в качестве отправной точки. Наверняка я знал только то, что не хочу больше бегать по полям от собак и уворачиваться от выстрелов в спину.
        Итак, теперь в моём распоряжении были подробные данные по Кристи, её предполагаемому клиенту и её сопровождению. Хорошо, но не густо. Чего не хватало? Синьора Брунелли, Фаустина Брунелли. Полковник дал мне её адрес. Должен ли я знать о ней что-нибудь ещё? На часах оставалось минут десять. Правда, молчаливый привратник мог оказаться в вопросах пунктуальности типичным итальянцем, который не будет спешить и дождётся моего звонка. Раз уж я здесь, надо действовать.
        Фаустина Брунелли значилась в ватиканских анналах богатой вдовой некоего предпринимателя, Джакомо Джанлука Брунелли, за которого вышла в юности, и который сделал её наследницей своего немалого инвестиционного портфолио, состоявшего главным образом из акций нескольких итальянских автомобильных корпораций. К праздности и спекуляции акциями у юной наследницы, оказавшейся свободной от обременительной супружеской повинности ещё в конце 1970-х годов, душа не лежала, она продала «бумажки», а на вырученные деньги безбедно жила прежней жизнью состоятельной особы, что позволило ей вернуться к тому бизнесу, который она знала лучше всего, ибо не на улице же она встретила своего Джакомо. Поначалу она организовала довольно успешное модельное агентство, но, как и в любом развивающемся агентстве, построенном на красоте, молодости и женственности, скоро переквалифицировалась на оказание более коммерчески интересных услуг, заключавшихся в эскорте богатых и очень богатых клиентов. Если судить по приложенному к досье списку, крохотной частью которого был список Кристи, за почти тридцать лет истории агентства девочки
Брунелли прикасались к достоинствам величайших представителей сильного пола человечества, причём не только на территории бывшей Римской империи. Многие, например, побывали на обложках и разворотах такого знаменитого проекта «американских» разведывательных служб, как журнал «Плейбой». Этому в досье синьоры Брунелли уделялся целый лист мелкого текста. Другие на обложках не фигурировали, но зато почти не покидали стен знаменитого неоготического особняка «Плейбой Мэншн» в Лос-Анджелесе, официально принадлежавшем официальному создателю самого официально успешного журнала для мужчин (и женщин), а неофициально  - греческой мафии, которая и напичкала его всевозможными подслушивающими и подглядывающими приборами, верой и правдой служившими на постоянных вечеринках и не только. Раньше я никогда этими вопросами не интересовался, подразумевая какой-нибудь подвох по умолчанию, но теперь обнаружил в досье довольно интересное тому подтверждение с лаконичным описанием системы наблюдения и отсылками к другим картотекам, в которых содержались результаты проводимой работы. Видимо, в них скопилось материалов на много
томов захватывающих историй для сценариев детективов, порнухи и фильмов-ужасов. К чести синьоры Брунелли, если так можно выразиться, стоит сказать, что в Америке она не была ни разу и вообще, судя по изложенным в папке данным, производила впечатление итальянской патриотки  - за пределами Италии у неё не было никакой недвижимости, а на отдых от праведных трудов она выезжала разве что в Швейцарию, где останавливалась в одной и той же гостинице, причём совсем не дорогой и не престижной, зато прямо на берегу озера Лугано. Мне не раз доводилось проезжать теми живописными местами, так что вкус у синьоры Брунелли был неплохой, однако мне совершенно не понятный.
        Десять минут истекли, я выписал и запомнил всё, чего мне недоставало для проведения расследования, но дверь оставалась закрытой. Заветная кнопка ждала моего нажатия. Нет, подумал я, тут слишком интересно, чтобы вот так просто взять и уйти.
        Если бы вам представилась возможность узнать всю подноготную какого-нибудь человека, кого бы вы выбрали? Любого, но только одного. Думаю, многие согласятся с моим импульсивным решением: я бросился искать себя.
        Конрадов Кроули оказалось целых два. Ко мне оба не имели ни малейшего отношения. Просто полные тёзки. Один жил в американском штате Мичиган и, судя по короткой справке, содержал явочную квартиру для агентов Моссада в пригородах Детройта. Другой был интересен составителям архива тем, что женился на дочке некоего высокопоставленного масона, который согласился на этот альянс потому, что счёл своего зятя потомком Алистера Кроули, каковым он, собственно, и являлся, будучи, если верить метрике, сыном его сына от Патриции Догерти  - Рэндалла. Примечательно, что самого Алистера Кроули я в картотеке не нашёл и только позднее сообразил, что его там, должно быть, поместили почему-то под настоящим именем, то есть Эдвард Александр, а вовсе не Алистер.
        Существовал ещё один человек, чья биография глазами Ватикана представлялась мне крайне интересной.
        Как я уже говорил, полное имя полковника было Джеймс Митчелл. Я также знал его как Джимми и Джимбо. Разыскивая его досье, я подумал о том, догадывался ли он, подписывая мои верительные грамоты, что мне захочется воспользоваться случаем и познакомиться поближе с ним самим. Вероятно, да. Полковник был опытным лисом. Вероятно, никакого компромата он за собой не подозревал. Или…
        Так и вышло: из пяти Митчеллов ни один из них не оказался на поверку моим шефом. Иного не следовало и ожидать. Когда какой-нибудь высокопоставленный чиновник приходит к власти, он первым делом стремится уничтожить всё, что может подмочить его репутацию в глазах рядового обывателя. Те сведения, в которых он наверняка фигурирует как последняя сволочь, и существование которых собственно и позволило ему быть до власти допущенным, хранятся там, куда человека с улицы вроде меня не допустят ни за какие коврижки.
        Я посмотрел на кнопку. Посмотрел на дверь. Ещё раз скользнул взглядом по стенам и потолку. Никаких видимых камер. Имею я право увлечься тем, что тут обнаружил, и забыть о времени?
        Мы об этом не догадываемся, однако по жизни нас ведёт интуиция. Когда мы её не слушаемся, в ход вступают обстоятельства, которые принято называть «случайностями». В итоге мы оказываемся там, где не могли не оказаться, но пройдя другим путём, не всегда приятным. Поэтому я предпочитаю слушаться своей интуиции.
        Настоящая фамилия Кристи была Патти, а полное имя  - Фабия Филомена. Откуда люди берут себе клички, затрудняюсь предположить. Возможно, из любимых романов. Может быть, из фильмов. Только зачем? На мой вкус «Фабия» звучало гораздо необычнее и красивее, чем какое-то кошачье «Кристи».
        Патти была такая одна. Я открыл тоненькую папку досье, и из неё на пол мне под ноги выпала фотография. Больше ничего в папке не было. Ни листочка. Я наклонился и подобрал фотографию. Старенькая, картонная, типичного цвета сепии. Одетая по моде конца XIX века девушка в кокетливо застёгнутом на все пуговицы пальто стоит, облокотившись на спинку стула, а другой рукой, обтянутой перчаткой, держит рукоятку раскрытого за спиной ажурного зонтика. Несоответствие зонтика и пальто поразило меня гораздо меньше, чем лицо девушки. Обладая хорошей зрительной памятью физиономиста, я сразу же узнал объект моих нынешних поисков  - Кристи: те же итальянские глаза, та же чёлка, только не чёрная, а, напротив, светлая. Но почему на картоне фотографии в правом нижнем углу стоит вдавленный штемпель студии  - Via Bazar  - и год  - 1873? Это что? Розыгрыш? Реквизит для фильма? Фотография не производила впечатления современной стилизованной подделки. Аутентичный картон, аутентичные царапины, даже темноватое пятно в том же правом нижнем углу  - след от многих пальцев, её вот так же державших. На обратной стороне
полустёршимся от времени карандашом размашисто написано имя  - «Фабия Филомена Патти»  - и снова для верности дата - 17 марта 1873.
        Фотографии было больше ста двадцати лет. Девушке, запечатлённой на ней, около двадцати.
        Ничего пока не понимая и предполагая обман зрения, я склонился к первому из просмотренных ящиков, снова отыскал досье Кристи, положил рядом обе фотографии и пришёл к окончательному выводу, что передо мной одно лицо, только волосы крашеные. Никаких выдающихся черт или бросавшихся в глаза родинок не было, однако просто похожесть всегда можно отличить, а здесь было одинаковым всё, включая то, что нельзя подделать  - облик.
        Велик был соблазн сунуть странный артефакт в карман и при случае уточнить его происхождение у самой натуры либо у полковника, но внутренний голос призвал к дисциплине и сказал, что когда не знаешь наверняка последствий своих необдуманных действий, таковые лучше не предпринимать. Я убрал фотографии в папки, а папки рассовал обратно по ящикам.
        Ящик с «Патти» заел. Не захотел задвигаться полностью. Что-то ему мешало внутри шкафа. Другой бы, возможно, оставил, как есть, но у меня рефлекс: если есть возможность закрыть, надо закрыть, и неважно, калитка это, дверь, дверца шкафа или форточка  - всё должно быть аккуратно. Я повозился с ящиком. Не хватало сантиметров пяти. Сверился со временем. Скоро час, как я тут кукую в одиночестве. Надо всё-таки и меру знать. Давай, дружище, закрывайся! Нет, глухо. Пришлось вытаскивать ящик полностью. Я не упомянул, что внутри они тут были организованы по обычному принципу картотеки: все досье висели в специальных кармашках на съёмных крючках. Самый дальний кармашек сорвался, застрял и не давал остальным закрыться. Я засунул руку внутрь шкафа и нащупал толстую папку, провалившуюся и вставшую ребром. Не без труда вынул. Вставляя на место, невольно обратил внимание на название  - Plana Terra. Не сразу сообразил, о чём речь, и каким боком здесь «планетарий». Это была латынь. Словосочетание соответствовало нынешнему итальянскому terra piatta, то есть «плоская земля». До меня это дошло, когда я ящик уже
задвинул, на сей раз до упора. Плоская земля? Знакомая тема. Интересно, что думают по этому поводу в главной епархии мировой церкви, ставшей вольной или невольной кузницей современной науки…
        Я уже хотел было извлечь фолиант обратно, однако именно в этот момент дверь за моей спиной лязгнула, и я почувствовал на затылке твёрдый взгляд, усиленный толщиной очков.
        - Вы всё нашли, что искали?  - поинтересовался безучастным голосом мой провожатый, пока мы тем же путём возвращались к выходу из Конгрегации.
        - Да, вполне, благодарю вас.
        - Как поживает синьор Митчелл?
        Было не время и не место удивляться. Они там наверняка все друг друга знали.
        - Спасибо, хорошо.
        - Он ведь теперь в Генуе?
        - Да, именно там.
        - Прекрасный город. А какие там, помнится, подавали устрицы на Корсо Карбонара!
        В его словах звучал невинный восторг, однако они настолько не вязались со всем нашим предыдущим общением, точнее, с его полным отсутствием, что я сразу же заподозрил неладное: во фразах священника мог содержаться какой-то код, известный только посвящённым и позволявший сразу же определить профана вроде меня. Видимо, если тест был, я его безславно завалил, потому что на ответную фразу, мол, на Корсо Карбонара хороши не только устрицы, он никак не отреагировал, а ворота за моей спиной закрывал молча и сосредоточенно. Главное, что у него не оказалось острого кинжала или пистолета с глушителем.
        На улице уже совсем стемнело, новые впечатления сказались на мне утомляюще, поэтому я решил до утра не покидать Вечный город, а заночевать, где получится, и заодно привести в порядок путавшиеся в суматохе мысли. Убедившись в том, что моя машина пристроена на ночёвку в соседнем проулке надёжно, я торопливо пересёк пустеющую площадь Испании, бросил на ходу монетку в сотню раз переделанную Баркаччу[98 - Фонтан «Баркас» на площади Испании, созданный по проекту отца Джованни Бернини, Пьетро. Сегодня напоминает дырявое блюдо из цемента и постоянно «реставрируется».], и свернул направо, в неприметный подъезд дома номер 20, в котором когда-то давным-давно жил ювелирных дел мастер из Франции Эрнесто Пьерре, чья фамилия на каменной табличке по-прежнему не украшает фасад. Сегодня на последнем, четвёртом этаже сделали довольно уютную трёхздвёздочную гостиницу с видом на знаменитую лестницу Тринита-дей-Монти, которую в народе чаще называют «испанской». Поднявшись в гостиницу стареньким лифтом с дверьми-решётками, я приятно удивился тому, что из десяти номеров два свободны, а один из этих двух недавно,
по словам девушки на ресепшн, отремонтирован, так что при закрытых окнах там теперь почти нулевая слышимость с улицы. Искать что-то лучшее смысла не имело, поэтому я остался и не пожалел.
        За ночь мысли мои и в самом деле выстроились в более или менее упорядоченную цепочку, и пока я завтракал в соседних «чайных комнатах» Бабингтонс… шучу, они там открываются по-итальянски, после десяти, когда все нормальные люди уже перекусили и заняты своими делами, поэтому завтракать пришлось в пафосном кафе «Греко» на Кондотти, впускавшем на час раньше. Так вот, пока я завтракал, мне со всей отчётливостью стало ясно, что я понятия не имею, откуда начинать. Ведь полковник чётко и настоятельно уведомил меня о том, чтобы я на рожон не лез, никого не трогал, искал Кристи трепетно, не приближаясь, а когда найду, звал подкрепление и ни в коем случае не предпринимал никаких самостоятельных действий. Самым соблазнительным было претвориться, будто я видел девушку в вилле у Донато, спрятаться и следить за тем, как её разносят по кирпичикам. Правда, полковник промолчал о том, что будет, если я дам ложную наводку, однако сделал он это потому, что я и сам прекрасно всё знал: лучше семь раз примерить, чем один раз отрезать, поскольку ошибка в столь тонком деле чревата вызовом лавины неприятностей
на собственную голову. А чтобы упредить всякое несоответствие истинному положению дел, мы договорились о том, что доказательством моей находки будет служить фотография Кристи. Выставлять контору на дополнительные расходы я посчитал ниже своего достоинства и сказал, что фотокамера у меня есть.
        Пока я сидел в «Греко» и наблюдал в окно за прохожими туристами, тянувшимися со всех концов города к площади Испании, мне пришло на ум, что невозможность ухватить правильную мысль за хвост спровоцирована тем, что я постоянно думаю о той злосчастной папке, подписанной Plana Terra, в которой могли содержаться ответы на многие накопившиеся вопросы. Я сразу захотел вернуться в архив и посидеть над ней как следует. Тогда, возможно, я успокоюсь и смогу сосредоточиться на деле. Тем более что времени прошло достаточно, чтобы привратник сменился, рассуждал я, так что ничто не помешает мне сделать вид, будто я пришёл в первый раз. Стоп! Письмо! У меня больше не было письма за подписью полковника! У них всё было просто, но продумано: чтобы попасть в архив повторно, мне необходимо попросить у полковника новое письмо. Хотя это нетрудно, нужен лишь веский повод. Веским поводом могли стать какие-нибудь свежие улики в деле Кристи. Значит, надо её искать  - от судьбы не уйдёшь.
        Я допил кофе, оставил чаевые официанту, вышел из кафе, вернулся к машине, медленно вырулил мимо кирпичных руин мавзолея Августа на одноимённую набережную и покатил вдоль Тибра, куда глаза глядят.
        С чего, точнее, с кого правильнее начать моё профессиональнейшее дознание?
        Даму в шляпе я практически снял со счетов моментально. Так делать, конечно, неправильно, поскольку, скажем, у плохой английской писательницы Агаты Кристи (опять эта Кристи) преступника можно было вычислить с первых же страниц в лице того, кто меньше всего попадал под подозрение или оказывался пострадавшей стороной. Но в данном случае интуиция подсказывала мне, что синьора Брунелли от потери одной из своих сотрудниц только теряла, в частности, репутацию, и ничего не выигрывала. Да и впечатление ограниченности ума она производила не только благодаря нелестным отзывам полковника.
        Оставались «клиент» и «служба доставки».
        Как я уже установил, фигура Марино Капелли в качестве клиента выглядела весьма подозрительно. С другой стороны, если он, действительно, относительно мелкая сошка и при этом что-то знает, моё появление могло бы его должным образом напугать, заставив заговорить, или спугнуть, заставив броситься к тем, у кого и находилась пленница или беглянка. Конечно, он мог оказаться втянутым в эту историю совершенно случайно и не знать ровным счётом ничего, однако у Кристи он был далеко не первым, и почему-то раньше она никогда не пропадала. Но для появления на пороге его квартиры или кабинета нужно было обязательно иметь что-нибудь веское вроде корочки полицейского чина или хотя бы детектива по особо важным делам. Желательно что-нибудь уровня SISDE[99 - Служба информации и демократической безопасности  - одна из двух основных спецслужб Италии.]. Однако, там весьма ограниченное количество сотрудников, не то, что в остальных подразделениях полиции, самой многочисленной в Европе, а потому помахивание поддельным удостоверением чревато крупными неприятностями и нежелательными последствиями. Мы заранее обсудили этот
момент с полковником, и он убедил меня в том, что часто на людей вроде этого Капелли лучше действует не официальный подход, а будничный разговор по душам где-нибудь в баре, где нет камер и сигнализации. Было лишь одно неудобство  - время, точнее, его отсутствие. Я не мог позволить себе залечь где-нибудь возле его дома или офиса и следить за перемещениями Капелли по городу, чтобы в подходящий момент подсесть к нему за столик и взять за грудки. Мне следовало действовать гораздо более настырно. И я поехал в министерство.
        Классический подъезд министерства с портиком и колоннами прятался за частоколом лип и выходил на площадь Порто Пия, соседствуя, таким образом, с последним архитектурным проектом Микеланджело, где в конце XIX века произошли финальные события объединения Италии, и где бомбометатель Лучетти неудачно покушался на дуче[100 - Имеется в виду покушение на Муссолини в 1926 году.]. Бросив машину в тени бульвара, я решительно вошёл внутрь, но прорваться через уверенно вежливую охрану не сумел и был направлен в окошко справки. Там мне охотно дали внутренний номер синьора Капелли и указали на сиротливо прилипший к стене телефон. Позвонил. Трубку поднял он сам. Я сказал, что привёз ему новости от его канадского брата и хочу передать при личной встрече. Голос его явно дрогнул, однако он совладал с нервами и, не раздумывая, предложил через десять минут встретиться в кафе не другой стороне площади, прямо напротив министерства. Я повесил трубку и вышел на ступени подъезда, где остановился, чтобы пронаблюдать за происходящем в фойе.
        Капелли появился почти сразу же. Я узнал его без труда: аккуратный, чуть старомодный, но прекрасно сидевший на нём серый костюмчик, не слишком броский галстук, редеющие, зато свои волосы, гладко зачёсанные назад. Если бы не выделявшиеся из общего чиновничьего стиля тёмные очки, делавшие его похожим на тихого отца мафиозного клана, я принял бы его за штатский вариант моего вчерашнего знакомого из ватиканского архива.
        Я следил, как он первым делом заглянул в справочное окошко, явно уточнив, что за субъект ему только что звонил, кивнул в знак признательности и направился к выходу. Когда он появился между колоннами, я уже стоял за толстым стволом липы и оттуда наблюдал, как он молодцевато сбегает по ступенькам и идёт прямо через площадь, пропуская немногочисленные машины, мимо памятника берсальерам. Я двинулся за ним. В самом деле, на противоположной стороне, за точно такими же липами в дугообразном фасаде дома оказалось сразу два кафе. Капелли прошмыгнул вдоль витрин, пытаясь углядеть меня внутри, в нерешительности оглянулся и только сейчас заметил меня. Я приветливо кивнул и подошёл. Он умело скрыл волнение, тоже улыбнулся и предложил оба входа на выбор. Скромного завтрака в «Греко» мне явно не хватило, поэтому я выбрал пиццерию. Мы вошли, сели за столик подальше от окна, Капелли снял очки, сунул в нагрудный карман пиджака и замер во внимательном ожидании.
        Не знаю, чем занимался в Канаде его младший брат, однако я интуитивно угадал слабое место моего собеседника. Складывалось впечатление, что Капелли мне даже отчасти верит и ждёт разъяснений. Я, разумеется, слегка его потомил, представился, назвавшись по привычке настоящим именем, после чего выслушал комплимент по поводу моего «безупречного итальянского», поблагодарил, не уточняя, что всю жизнь только на нём и говорю, сделал заказ за нас двоих, предупредив, что угощаю, и только когда заспанный  - и это в половине-то одиннадцатого  - официант удалился, перешёл к делу.
        - Вообще-то, если честно, я не от Ренцо.
        Капелли внимательно на меня посмотрел, покачал головой, усмехнулся какой-то своей мысли и, по-прежнему борясь с волнением, ответил:
        - Я не удивлён. Я удивлён тому, что вы вообще о нём знаете.
        Это был интересный поворот. Не представляя себе причин, я понял, что получил неожиданную фору.
        - У меня работа такая, синьор Капелли. Я специализируюсь на поиске пропавших людей.
        Он машинально откинулся на спинку стула и смерил меня заметно близоруким взглядом.
        - Я уже говорил, что ничего про неё не знаю и знать не хочу. Мы никогда даже не виделись. Я очень надеюсь, что она вашими стараниями скоро найдётся, и это злосчастное недоразумение само собой закончится.
        Капелли был явно раздражён и в другой раз, при иных обстоятельствах наверняка бы возмущённо встал и удалился. Но только не сейчас. То, что я назвал по имени его брата, как будто удерживало его от резких поступков. Он был напуган и одновременно заинтригован. Мне оставалось вести начатую игру и сохранять спокойствие.
        - Синьор Капелли, я пришёл к вам за помощью и просто хочу поговорить. Можете мне не верить, но о нашем встрече никто не узнает. Это и не в моих интересах тоже. У меня уже есть несколько зацепок, и я бы не хотел спугнуть удачу.
        Нам принесли пиццу на двоих и два больших стакана американского кофе. Послушно взяв свой кусок прямо пальцами, мой собеседник стал его задумчиво жевать, не спуская с меня глаз. Пицца, кстати, была вкусная, по-настоящему неаполитанская, как заверил нас официант.
        - Я могу лишь повторить, что, когда мне позвонили  - вероятно, из вашей службы  - я понятия не имел, будто существует какая-то девица, которую якобы повези ко мне… чушь какая-то!
        - Вас не интересуют женщины?  - прямо спросил я.
        - Молодой человек,  - понизил голос Капелли и отложил недоеденный кусок на салфетку,  - я давно вышел из того возраста, когда мужчину можно шантажировать гулящими особами. Надеюсь, вы не заставите меня рассказывать вам всю свою предыдущую жизнь и описывать те обстоятельства, которые научили меня относиться к женщинам с должной брезгливостью. Кстати, не понимайте меня превратно, будто я как-то иначе отношусь к мужчинам. Я люблю моторы. Я люблю роботов, если хотите. Люди меня давно даже не забавляют.
        Что ж, кому-то мой собеседник мог показаться сумасшедшим, но с точки зрения здравого смысла это было его личным делом.
        - Думаю, что я вас понимаю, сеньор Капелли.  - Его взгляд свидетельствовал о том, что это ощущение не взаимное.  - Но согласитесь: тогда тем интереснее установить, почему кому-то взбрело в голову послать вам настолько экзотичный подарок.
        - Нелепый подарок!
        - Однозначно.  - Кофе быстро остывал, и я сделал два глотка.  - А сами вы как думаете: почему именно вы?
        - В смысле? Почему мне послали какую-то шлюху? Послушайте, я же вам говорю: я даже не знаю, было ли это на самом деле. Мне позвонили и спросили, куда я дел… как её?
        - Кристи.
        - Да, наверное. А куда я мог кого-то деть, когда у нас эти дни в министерстве запарка и постоянные сверхурочные работы, заседания… ну, надеюсь, об этом я не обязан вам докладывать.
        - Как посчитаете нужным. Кстати, вы чем там занимаетесь? Сертификацией, кажется?
        - Патентами.
        - Много проблем?
        - Много бардака, если вас это интересует! Или вы считаете, что моя работа как-то связана со всей этой историей?
        Я выждал паузу, давая Капелли возможность самому сопоставить только ему известные факты. Он смотрел на меня и думал. Очнувшись, подобрал кусок вместе с салфеткой, осторожно отлепил её и отправил пиццу в рот. При этом взгляд его уже скользил по залу за моей спиной, словно кого-то выискивая. Не найдя, вновь остановился на мне и посерьёзнел.
        - Мне угрожали…
        Я с трудом сохранил невозмутимость лица и успокаивающе кивнул:
        - Продолжайте.
        - Это, пожалуй, единственное, чем я могу объяснить связь со всем этим странным шантажом. Ну, с тем шантажом, который имел бы место, если бы та девица до меня доехала, как я понимаю. Но у них что-то пошло не так.
        - У кого и почему вы так думаете?  - уточнил я.
        Он промокнул рот салфеткой, понюхал кофе, пригубил, поставил чашку и посмотрел на меня грустно.
        - Вы знаете, что такое патенты?
        - Догадываюсь.
        - Не уверен. Патенты  - это когда тебе на стол ложатся кипы бумажек, в которых излагается одно и то же. А ты должен установить разницу, оценить её и вынести вердикт, настолько предыдущее, что ты когда-то вот точно так же оценил и принял, устарело относительно нового. Можете себе представить, сколько среди этих бумажек откровенной чепухи, сколько плагиата, а иногда и просто сумасшедших идей, построенных на модной сегодня «теоретической физике»? Вы знаете, что такое «теоретическая физика»?
        Я пожал плечами.
        - Вот и я то же. Это всё равно, что говорить о «физической литературе» или «химической математике». Слова как будто сами по себе не безсмысленные, а в сочетаниях смысла нет. Если бы теоретики от физики занимались своей чушью так, чтобы никто про неё не знал, это было бы куда ни шло. Но они подобрали знамя Эйнштейна, кричат о своих открытиях и достижениях и вручают друг другу «нобелевки» за то, чего нельзя ни увидеть, ни пощупать, ни доказать. И это настоящая беда, потому что другие, не понимающие, что это просто у них игра такая, начинают на основании формул и коэффициентов строить некие «теоретические» приборы, которые в рамках их «теории» должны, конечно, прекрасно работать. При этом они не понимают элементарных вещей. Вот вы бы стали предлагать антигравитационную подушку для скоростного поезда, если бы знали, что гравитации и так нет?
        - А её нет?
        Я впервые взглянул на своего собеседника под другим углом. Я не собирался открывать перед ним карты, не собирался рассказывать о своём незабываемом путешествии на НЛО, но передо мной сидел человек, явно знающий предмет разговора и при этом согласный с сомнениями такого неуча, как я. Нежданный единомышленник, можно сказать. Это было свежее для меня ощущение.
        - А разве её кто-то доказал?  - вспыльчиво отреагировал он вопросом на вопрос.  - Она встречается лишь в определении «теория гравитации Ньютона», не правда ли? Но не в этом суть. Гравитация  - это просто пример заблуждения, которое некоторые недалёкие умы пытаются притянуть из теории в практику, однако при этом считают себя новаторами и требуют внимания. И моя задача в сотый раз не сорваться и дать им квалифицированный ответ, если они пускают в ход все свои связи и на нём настаивают.
        - Понятно.
        - Вы не дослушали. Потому что редко, но бывает ровно противоположное: проект совершенно «живой», действующий, ему и патент-то нужен формально, и ты собираешься этот запрос удовлетворить, но тут раздаётся звонок, не знаю, сверху, снизу или сбоку, и тебе популярно объясняют, что то, что ты видел собственными глазами  - мираж, техническая ошибка, нелепость, по которой плачет помойка. Понимаете? Ты им «это хорошо», а они тебе «поэтому это плохо».
        - Вы упомянули угрозу.
        - Подождите. Вам понятно то, что я только что сказал?
        - Да, я думаю.
        - Я занимаюсь техникой. Её сердцем  - моторами. Моторам для работы нужно горючее. Откуда его берут?
        - Раньше были дрова, теперь  - нефть, химия.
        - Ну, предположим, о том, что раньше были дрова  - это мы узнаём из современных книжек. Что тогда было на самом деле, мы можем только догадываться. Либо наивно думать, будто огромные дворцы, где дамы зимой на балах танцевали в лёгких кринолинах, отапливались редкими каминами и освещались некими несгораемыми по много часов и дней свечами. Причём не только у нас в Италии, но и во всяких англиях, швециях и россиях, где уж если зима, то зима. При этом если вы зайдёте сегодня в эти дворцы, то заметите, что нигде нет следов задымления и копоти, а камины какие-то уж подозрительно чистые.
        - Так ведь ремонты…
        - Или нет. Как бы то ни было, очень похоже на то, что камины использовались вовсе не для отопления, а, наоборот, для вентиляции. Чтобы проветривать помещения и уводить лишнее тепло. Вот только вопрос: откуда оно там бралось?
        Я ждал ответа, однако его не последовало. Мой собеседник принялся за второй кусок пиццы, продолжая наблюдать за мной. Доев, снова вытер пальцы салфеткой.
        - Вот я с вашей помощью перекусил. Что при этом произошло? Энергия этой замечательной пиццы перешла в меня. Теперь я могу идти обратно в офис и продолжать заниматься всякой ерундой, пока мне на стол ни ляжет очередной гениальный по своей простоте проект, который мне будет велено посчитать неэкономичным или невыполнимым в промышленных масштабах и зарубить на корню. Только едва ли это произойдёт в ближайшее время. Как ни странно, люди умнеют. Я умнею, во всяком случае. И поэтому если завтра вы принесёте мне чертёж двигателя, который работает на обычной водопроводной или дождевой воде, я скажу вам: молодой человек, вы ошиблись местом и временем, забирайте свои замечательные чертежи, ступайте домой и делайте там всё, что вам хочется, но так, чтобы никто об этом не знал. Если, конечно, вам дорога ваша жизнь и жизнь ваших близких.
        Он запнулся и поиграл дужками очков, не решаясь надеть.
        - Вас точно не они прислали?
        - Кто именно?
        - Я не знаю. Был звонок. «Представитель корпорации», как он выразился. Какой такой «корпорации», уточнять не стал. Намекнул на тот проект, над патентом для которого я работал, и сказал, чтобы я нашёл причины не давать ему хода. Это была очень хорошая, недорогая независимая разработка. Если его внедрить, сама собой отпадёт нужда заезжать на бензоколонки. Вообще. Можете себе такое представить?
        - Честно говоря, с трудом.
        - А люди из той корпорации представили, посчитали и поняли, что бензин, который никому не нужен  - это смерть их промышленности. Богатой промышленности. И очень влиятельной. Настолько, что я, знаете ли, не стал с ними даже спорить.
        - Они вам только звонили?
        - К счастью, да. Когда поняли, что я принял их условия игры, вероятно, решили на будущее отплатить этим самым подарком в виде вашей девицы. Простите, не вашей, конечно. Той девицы. Которая почему-то так и не доехала.
        - А если бы доехала?  - уточнил я свои предположения.
        - Если бы доехала, я бы, пожалуй, был вынужден снова принять их условия игры и так или иначе состряпать на себя повод для будущего шантажа. Точно так, как сегодня делается на разных закрытых производствах: берут на работу сильного специалиста, платят ему фантастическую зарплату, предоставляют кучу всякий бонусов и радостей жизни, но при этом вшивают куда-нибудь под сердце маленький чип или, скажем, ампулу, и если он вдруг проболтается или сделает что-нибудь не то, чего от него ждут, чип или ампула срабатывает, и одним специалистом становится меньше. Возможно, конечно, никакого чипа или ампулы на самом деле в нём нет и не было, но была операция под наркозом, есть шов, и человеку уже совершенно не хочется проверять «что будет, если». Он хранит молчание. Вот и я, если позволите, храню молчание. Так им и передайте, если вы вдруг оттуда.
        Он наконец решился и надел очки, показывая, что время для беседы вышло.
        - Я удовлетворил ваше любопытство?
        - Синьор Капелли, та «девица», как вы верно выразились, действительно, пропала. Добровольно или нет  - мне предстоит выяснить. Вы мне помогли определиться с мотивом, однако я боюсь, что должен задать вам прямой вопрос, поскольку сам я, увы, не «оттуда». Кто вам звонил?
        - Я уже сказал, что название не уточнял. Говорили по-английски, с сильным французским акцентом. Считайте это намёком. Купите номер «Форбса» и загляните в тройку мировых лидеров нефтегазовой отрасли.
        - Хорошо. Но тогда мне всё-таки не до конца понятно, почему такие монстры рынка, если это задевает их кровные интересы, не разберутся с изобретателями по-свойски. Зачем вмешивать вас? Да и кто вообще знает, что они там изобрели?
        - Вы плохо меня слушаете. И при этом сами же ответили на свой вопрос. Пока человек ни придёт получать патент, никто о его гениальном открытии не узнает. А когда он приходит, то сразу попадает в поле зрения достаточного количества специалистов, не только меня одного. Не зря же придумана система бюрократического согласования. И её заказчикам очень важно, чтобы работала именно система, а не какие-нибудь одноразовые киллеры. Киллеры устраняют проявление, но не явление. Посмотрите на это глазами людей. Представьте, что кто-то разработал дешёвое и простое лекарство от того же рака. Вы тоже этим занимаетесь и следите за результатами. Проходит время, и разработчика панацеи находят мёртвым в собственном доме. Вы понимаете, что его убили наёмники фармацевтических гигантов, и, если вы не трус по жизни, в вас вспыхивает желание бороться за правое дело, мстить за коллегу, и вы пытаетесь изо всех сил повторить его успех. В итоге устраняют вас, кто-то подхватывает ваше знамя, и так продолжается до безконечности. Неэффективно. Гораздо эффективнее совершенно официально доказать двумя-тремя прецедентами, что
разработка средств от рака  - безперспективная кустарщина, а те, кто пытаются показать себя умнее крупных фирм  - алхимики и дилетанты, не более. Оказаться осмеянным при жизни людям хочется гораздо реже, чем даже с этой жизнью расстаться, поверьте моему опыту. Опять не поняли?
        - Думаю, что понял.
        Я видел: он порывается уйти, но что-то его держит. Наконец, не выдержал, спросил:
        - А кто ещё знает про моего брата?
        Мне нечем было его утешить. Похоже, он мне не соврал, так что и я решил отвечать начистоту:
        - На вас есть досье. И в этом досье он упомянут. Выводы делайте сами.
        - Спасибо,  - только и сказал он, поднимаясь.
        Я не стал его останавливать. Чувствовалось, что он и без того сказал больше, чем собирался и явно подустал от напряжения. Если так, то доехавшая до него Кристи могла быть не наживкой, а смертельной дозой возбуждения.
        - Чему вы улыбаетесь?  - Он ещё не ушёл, стоял у столика и выжидательно смотрел на меня.
        - Нет, так, ничего.  - Я сунул под перечницу купюру большую, чем предполагаемый счёт, кивнул всё ещё не проснувшемуся официанту, и мы вышли вместе.  - Кстати, а чем занимается ваш брат?
        Капелли зыркнул на меня поверх очков, и губы его растянулись в загадочной улыбке.
        - Так вы, оказывается, не всё знаете, молодой человек.
        - Признаюсь, я не из любопытных и пристаю с расспросами к посторонним сугубо по долгу службы.
        - Мой брат давно умер. Могу показать вам его могилку на Кампо Верано[101 - Известное кладбище в Риме.]. Бедный, бедный Ипполито…
        - В следующий раз передавайте ему привет,  - кивнул я, и на этом наши пути разошлись.
        Не могу сказать, чтобы синьор Капелли открыл мне глаза на что-то неизвестное, просто, я раньше никогда на тему горючего и транспорта вообще с этой точки зрения не думал. Теперь же я катил дальше под неожиданно начавшимся дождём и невольно переводил взгляд с окружавших меня автомобилей на датчик уровня топлива. Как было бы заманчиво, например, сейчас не искать ближайшую бензоколонку, а просто открыть капот и дать мотору напиться небесной влагой! Правда, наше итальянское правительство наверняка нашло бы способ ввести новый налог  - на дождь. На то оно и правительство.
        Треть задачи я выполнил: отработал потенциального клиента Кристи. И убедился в том, что этот человек говорит правду, то есть, никогда с ней не встречался и…
        Я саданул кулаком по рулю, потому что это самое «никогда не встречался» могло бы на поверку оказаться не столь очевидным, если бы я имел возможность продемонстрировать ему фотографию девушки. Другое дело, что фотографии у меня при себе не было: полковник меня ею не снабдил, а забирать данные из досье я по понятным причинам не рискнул. Так что досада моя была неоправданна, однако кто знает, что бы сказал синьор Капелли, если бы увидел запоминающуюся чёлку. А если бы я ему ещё и столетнее фото показал…
        Ну да что уж  - нет так нет. Теперь это уже неважно. Теперь было гораздо важнее другое: решить, куда кидаться. Иначе говоря, за кем следить. Трата времени, понимаю, но ничего другого мне в голову не приходило. Следить можно было за домом Кристи, за синьорой Брунелли или за кем-нибудь из «ОО8». При желании  - даже за Капелли, потому что моё внезапное появление, кто знает, могло спровоцировать его на выходящие за рамки обыденного шаги. Ведь если пропажа Кристи именно на пути к нему  - не случайное совпадение, его роль во всей этой запутанной истории могла оказаться куда серьёзнее, нежели об этом подозревал даже он сам. Я уже подумывал развернуться, когда внутренний голос сказал мне, что я излишне нервничаю и разучился видеть главное. А главным было то, что Кристи исчезла, находясь на попечении людей из «ОО8». Они и только они могли вывести меня к ней наиболее быстро и наверняка. Если уж тратить время, то на них.
        При этом мне ну очень не хотелось снова возвращаться в поле вокруг особняка Казимиро Донато. Если раньше это место воскрешало во мне воспоминания о нацеленном на меня пистолете и мчащейся по моим пятам собаке, то окажись я там сегодня, наверняка взгрустнул бы, вспоминая, как мы прятались вместе с Эмануэлой и биноклем. Кстати, если Эмануэла меня покинула, то с биноклем я теперь не расставался. И всё же третьей вылазки в Виченцу я мог не выдержать эмоционально. Но тогда вопрос остаётся прежним: с кого начинать. С головы? С трёх братьев?
        Я припарковался у обочины и бегло просмотрел свои записи. Обнаружение слишком знакомой штаб-квартиры, конечно, сбило меня в архиве с панталыки, однако не настолько, чтобы я не записал других приведённых в досье адресов. Разглядывая их сейчас, я снова попытался отключить левое полушарие, которое в этот момент как раз каркало «У тебя ничего не получится, дурачина», и прислушался к голосу интуиции. А там странно звучало одно-единственное имя  - Ладислао. Причём звучало всё громче и громче, отчего левое полушарие в итоге смутилось и затаилось. Когда же я у него поинтересовался, отчего именно Ладислао, оно подумало и объяснило выбор интуиции очень просто: не случайно же ты именно с ним из всех этих «ОО8» шапочно познакомился. Веришь в интуицию, верь и в это обстоятельство.
        Ладислао Дзани облюбовал местечко как раз на полпути между Римом и Виченцей  - Болонью и её пригороды. У него была квартира в центре, на виа Риццоли, вероятно, с видом на обе знаменитые «падающие» башни (хотя кавычки здесь неуместны, поскольку башни и в самом деле со дня на день должны были грохнуться, во всяком случае, «ослиная», та, что подлиннее, с двухметровым отклонением), а также, судя по адресу, целый дом где-то неподалёку от города. Если Ладислао замешан в похищении, прятать девушку в городском центре да ещё в квартире он наверняка не станет. А вот, скажем, в подвале дома где-нибудь на зелёных склонах подобравшихся к Болонье с юга холмов  - почему бы и нет? Не стану утверждать, что я знал Болонью как Белларию или теперь Геную, однако мне не раз доводилось бывать там по делам и не только, так что общее представление о городе я имел относительно чёткое.
        Между тем дождь с наступлением вечерних сумерек усилился, а потом резко прошёл. Я приоткрыл ветровое стекло и с упоением вдыхал влажный воздух. Это нехитрое упражнение всегда действовало на меня не только освежающе, но и успокаивающе, позволяя и расслабиться, и собраться с мыслями.
        Дорога от Рима до Болоньи обычно занимает порядка четырёх часов. Разумеется, если не пытаться проехать через Флоренцию, а смело делать круг в объезд по всё той же Дороге Солнца и не тратить время на заправку. Кроме того, у вас всегда есть возможность запутаться у местечка Вилла Догана и свернуть с основной магистрали так, что потом придётся петлять, наматывая лишние километры. Не нужно этого делать, и тогда четырёх часов вам должно хватить. А если вас при этом несёт, рассекая лужи, Бугатти, поверье мне, можно без хлопот управиться и за три с половиной. Что я и сделал в тот вечер, оказавшись по нужному мне адресу, когда стрелка на часах ещё не успели доползти до семи.
        Я ошибся. Далеко за пределы города Ладислао забираться не стал. По понятным соображениям я не буду указывать здесь точный адрес моего предстоящего визита. Скажу лишь, что неподалёку находится одна незаслуженно игнорируемая достопримечательность Болоньи  - вилла Альдини, названная так в честь заказавшего её постройку адвоката Антонио Альдини, служившего министром и послом у императора Наполеона. Наполеону, побывавшему на тамошнем холме Оссерванца, говорят, настолько понравился открывавшийся вид на город, что он выразил желание здесь пожить, а его царедворец понял слова начальника буквально и на останках старинной церкви Мадонна дель Монте в начале XIX века возвёл виллу в классическом стиле с масонским треугольным фризом на фасаде. Кстати (причём в моём случае даже чересчур кстати) вилла прославилась в 1975 году тем, что несколько сцен своего последнего фильма в ней снял, пожалуй, самый скандальный режиссёр итальянского кинематографа Пазолини, который хорошо знал эти места, поскольку родился в Болонье. Фильм, если вы не слышали, назывался «Сало или 120 дней Содома» и инсценировал довольно
тошнотворный порнографический роман маркиза де Сада, в котором кучка богатых аристократов самыми изощрёнными способами издевается над группой подростков. Признаюсь, когда я ехал туда, я ничего этого не подозревал. Просто искал нужный мне дом. Но привычка всё запоминать в дальнейшем сложила довольно пикантную картинку: Пазолини звали Пьер Паоло; в двух шагах от виллы Альдини расположена католическая церквушка, которая носит имя святого Паоло; рядом с церквушкой находится «Киндер Колледж»  - частная начальная школа, основанная, если не ошибаюсь, за несколько лет до съёмок фильма. Ничего не хочу сказать, ни на что не намекаю  - просто любопытное совпадение, разумеется. Хотя на месте родителей я бы много раз подумал, прежде чем отдавать своё чадо в школу с подобным соседством.
        Нужная мне улочка носила имя холма. Собственно, это был скорее проулок, ограниченный с обеих сторон не домами, но высоким кирпичным бордюром и густыми кустами. Домов же было, напротив, очень мало, причём большинство из них отсюда за зеленью просто не было видно, если не считать светло-бежевых монастырских построек впереди. Но мне вперёд проезжать было уже за ненадобностью. Я нашёл, что искал: калитку в низеньком отштукатуренном заборе слева с номером 47. Окажись я званым гостем, мне бы наверняка открыли воротца чуть впереди для заезда, но меня не знали, не звали и не ждали, так что я был вынужден положиться на везение и внешнее отсутствие камер наблюдение и оставить машину прямо здесь, напротив калитки, развернув её предусмотрительно носом в обратную сторону, на случай, если придётся снова спасаться позорным бегством.
        Каков был мой окончательный план? На сей раз сугубо ирландский  - простой и наглый: попытаться проникнуть в дом и либо обнаружить там улики, которые вывели бы меня на похитителей и их жертву, либо саму жертву, если Ладислао потерял бдительность и по детской привычке тащит всё, что плохо лежит, домой. Я почему-то не сомневался в том, что Кристи исчезла не по собственному желанию. Едва ли похитители могли восполнить ей упущенную выгоду от пребывания не на рабочем месте. Я считал, будто мотивы происходящего так или иначе должны укладываться в рамки того, что мне известно и понятно. Кто не смотрит на себя из будущего со вздохом и называет самонадеянным дураком… тот и есть дурак.
        Бросив взгляд вдоль низенького забора в человеческий рост и убедившись в отсутствии камер и каких-либо заградительных приспособлений  - шипов, битого стекла, колючей проволоки,  - я перемахнул внутрь идущей под уклон холма территории и оказался на бетонной площадке с двумя припаркованными автомобилями, одним из которых оказался подозрительного вида тёмно-синий фургончик с глухой задней частью. Именно в такие, как мне казалось, обычно заталкивают незадачливых прохожих, чтобы резко увезти в неизвестном направлении. И именно тогда я впервые почувствовал, что принял правильное решение и оказался в нужном месте.
        С площадки вниз вела каменная лесенка. Она заканчивалась у угла одной из трёх примыкавших друг к другу квадратных построек, которые сразу же напомнили мне архитектуру, которую я видел во время своего велосипедного пробега по северу Африки: примитивные коробки, лишённые крыш, пока ещё типичных для Италии, но не принятых там, где всегда готовы надстроить один-два новых этажа.
        Прямо на меня смотрело распахнутое окно, под которым для пущего удобства оказалась лавочка с двумя большими декоративными кувшинами по бокам. Я приблизился, осторожно заглянул внутрь, никого не увидел и прислушался. Где-то внутри дома работал телевизор: судя по галдежу комментаторов, шёл матч Серии А с участием «Ювентуса». Забраться в дом было вопросом одного несложного прыжка с опором в подоконник. Приземление смягчил толстый ковёр. Я машинально присел на корточки и снова прислушался, ожидая уловить неприятный рык очередного пса. Нет, тишина, разве что «Ювентус» забил гол с пенальти, и к крикам ведущих присоединились громкие живые хлопки и радостный мужской хохот. Звуки доносились справа и сверху, очевидно, со второго этажа, куда вела деревянная лестница.
        И тут я увидел её. Чёлка исчезла, волосы  - не чёрные, а на сей раз рыжие  - были забраны назад, в тугой узел; длинная, почти до колен безформенная рубаха, накинутая, похоже, прямо на голое тело; во всяком случае, она была босиком и с голыми ногами. Однако я не мог не узнать Фабию Филомену Патти по глазам, точнее, по их взгляду, который она устремила на меня, причём ещё раньше, чем я её заметил. Она не ползала по полу, не была прикована наручниками к батарее, лицо её не было в синяках и кровоподтёках. Кристи стояла в глубине большой комнаты, за барной стойкой, и разливала из стеклянного чайника по двум белым чашкам бурую жидкость, ароматный запах который добивал до меня и выдавал кофе, возможно, с ванилью.
        Не знаю, каждый ли день она принимала нежданных гостей, входивших в дом через окно. Тем не менее, моё появление не заставило её выронить чайник и противно заверещать, как то обычно делают плохие актрисы в фильмах ужасов и подражающие им поклонницы жанра. Кристи поставила чайник на стойку, помешала в обеих чашках ложкой, которую затем облизнула и наставила на меня, как пистолет. Глаза её, пожалуй, смеялись, хотя я не мог быть ни в чём уверен, поскольку нас разделяло шагов десять. Хотя нет, в одном я уверен быть всё же мог: я совершил непростительную глупость, за которую так или иначе, но обязательно должен буду расплатиться. Я ослушался полковника, запрещавшего мне вступать в контакт с кем бы то ни было, тем более с самой Кристи. Которая тоже не слишком обрадуется моему вмешательству, поскольку явно не производит впечатления бедной девушки, похищенной злобной мафией. И уж тем более не рад мне будет тот, кто сейчас сидел наверху перед телевизором и болел за туринцев. При всём при этом я тоже не мог теперь просто так извиниться за вторжение, раскланяться, выпрыгнуть обратно в сад и удалиться
восвояси. Ситуация сложилась, и мне предстояло её каким-то образом разруливать.
        - Кристи, нам нужно уходить,  - сказал я первое, что пришло в голову, и добавил:  - Тебе нельзя тут оставаться.
        Многозначность фразы должна была уверить её в моих дружеских намерениях и вместе с тем не позволить понять их истинную суть. Непонятную пока и мне самому.
        - Мне как раз можно,  - ответила она спокойно, не повышая голоса.  - А вот тебе  - едва ли. Догадываюсь, кто тебя прислал.  - Она демонстративно взяла обе чашки за ручки и собралась удалиться.  - Если хочешь мне помочь, передай им, что нашёл мой труп.
        О воображаемых трупах мне сегодня говорили уже во второй раз.
        Кристи вышла из-за стойки, однако вместо того, чтобы проследовать к лестнице, безшумно приблизилась ко мне. Глаза её возбуждённо сверкали, и я понял, что она, возможно, находится под действием какого-то наркотика.
        - Я знаю, кто ты. Видела пару раз на вечеринках. Ты не из их числа, так что лучше тоже сваливай. Тебя сольют так же, как и меня. Только я им не дамся. Что застыл? Сматывайся поживее и не заставляй меня поднимать тревогу. Уходи, пока ещё можешь.  - Она глянула мне за спину, и глаза её расширились ещё больше.  - Ой, уже не можешь…
        За её собственной спиной было зеркало, в отражении которого я теперь видел фигуру плечистого негра, тихо вошедшего с улицы. Наивно было с моей стороны полагать, будто Ладислао живёт тут один, без телохранителей. Мы заметили друг друга одновременно.
        - Всё в порядке, Гастон,  - сказала Кристи, первой сообразив, что сейчас будет.
        Вероятно, у Гастона на этот счёт были свои представления. Появление незнакомца, причём сразу в доме, явно расходилось с теми инструкциями, за выполнение которых ему платили. Да и я не спешил подыгрывать девушке. Одним словом, Гастон, не раздумывая, сунул правую руку за спину, где у него по умолчанию должен был храниться пистолет. Мой ирландец среагировал на угрозу моментально: в два прыжка пролетел разделявшее нас расстояние и, демонстрируя неплохую растяжку, хлестнул ногой по вскидывающемуся уже с огнестрельной угрозой кулаку. От удара негр пистолет не выпустил, только охнул, но воспользоваться так и не успел: я уже смахнул с пояса верный перочинный нож и теперь, как когда-то бульдога, не задумываясь, пырнул противника в бок. Я честно думал, что попаду в бедро, однако после удара негр неудачно отклонился, и лезвие вонзилось ему справа, между рёбер. Перочинным же мой нож был по сути, но не по размеру. Довольно длинное лезвие вошло глубоко, негр был сильным, запоздало вывернулся, я рукоятку из скользких от брызнувшей крови пальцев выпустил, и он вместе с моим ножом запрокинулся навзничь, да ещё при
падении ударившись затылком о мраморные плитки порожка. Пистолет так и остался у него в обмякшей руке.
        Пискнул мой пейджер под животом.

«ПОЗВОНИ МАМЕ»…
        Она:
        - Что нам теперь делать?!
        Я:
        - Мы в полной заднице.
        Голос сверху:
        - Кристи, где мой кофе? Тебя только за смертью посылать…
        Она (не сразу):
        - Уже иду.
        Я (тихо):
        - Там Ладислао? Один?
        Она:
        - Да. Беги же. Я сейчас начну кричать.
        Это, действительно, напоминало какой-то дешёвый водевиль: труп на полу, героиня с чашками, нежданный гость в растерянности и чужой крови, ничего не подозревающий хозяин вызывает у зрителей смех и жалость. Правда, в тот момент я ничего такого не думал, а жалко мне было исключительно себя. Кристи была права: я влип. А тут ещё как назло интуиция затаилась и ждала, что я стану делать без неё.
        Я выдернул из окончательно застывшего тела ножик, но складывать не стал, а побежал к лестнице на второй этаж, ожидая услышать за спиной обещанные крики. Поскольку их не последовало, я решил, что поступаю правильно.
        Мой знакомый мордоворот развалился в кожаном кресле посреди просторной комнаты, положив ноги на журнальный столик, и таращился в экран огромного чёрного ящика напротив. С нашей последней встречи он нисколько не изменился, был таким же обросшим и вообще волосатым, и, похоже, даже не сменил майку. Не хватало только тёмных очков, поэтому сейчас я увидел его злые поросячьи глазки, устремлённые на меня с немым вопросом.
        Пистолет небрежно лежал на столике, но до него ещё надо было дотянуться. Резко вскочить помешали вытянутые ноги. Я оказался проворнее и, не задумываясь, с лёту воткнул лезвие сначала в ближнее, потом в дальнее от меня плечо. Ладислао истошно заорал. Если в саду были ещё телохранители, они не могли его не услышать. Чтобы убрать лишние раздражающие звуки, я, не выпуская ножа, от души прошёлся кулаками по орущей физиономии. Разбитый в кровь рот остался открытым, но зато безмолвным. Я подхватил пистолет, проверил магазин, передёрнул затвор и метнулся к окну, откуда по замыслу архитектора должен был просматриваться весь сад. Одновременно я напряжённо прислушивался, но мешал телевизор. Выключать его не оставалось времени.
        Сад был зелен и пуст. Оглянулся. Кристи стояла с чашками в руках на пороге двери и с ужасом смотрела на неподвижного Ладислао.
        - Жив, не бойся,  - заверил я её и поманил пистолетом.  - Заходи, заходи, не стесняйся. Я ненадолго.
        Она покорно подошла, поставила чашки на стол рядом с оставшейся на нём одной ногой хозяина и нерешительно выпрямилась. Став свидетельницей того, на что способен мой безбашенный ирландец, она больше не предлагала мне свои решения ситуации и теперь могла лишь надеяться на то, что они в какой-то степени совпадут с моими.
        Из всех возможных вопросов я между тем выбрал самый идиотский:
        - Что ты делала семнадцатого марта тысяча восемьсот семьдесят третьего года?
        Она смотрела на меня, словно ожидала, когда я либо поясню свои слова, либо заберу их обратно. Я же тем временем за неимением лучшего вырвал провод из телевизора и на всякий случай связал им руки поверженного врага за спиной. Ладислао дышал и мог очнуться в любой момент.
        - Так что ты решила?
        - Я не понимаю…
        - Поверь, я тоже. Но я видел ту фотографию. И потому уверен, что на ней именно ты, а не какая-нибудь твоя далёкая прабабушка.
        - Прабабушка,  - неуверенно согласилась она.
        - У которой не только твоя внешность, но и твоё полное имя? Что скажешь, Фабия Филомена Патти по кличке Кристи? Или я снова ошибаюсь?
        Она быстро нашлась:
        - Но я не знаю, о какой фотографии ты говоришь.
        - С зонтиком.
        - С зонтиком?..
        - Можешь, разумеется, не сознаваться, но теперь ты в курсе, что я знаю больше, чем тебе бы хотелось.
        Я наступил на зыбкий песок, и она это сразу почувствовала.
        - И что же ты знаешь?
        Надо было срочно выбираться и атаковать.
        - Если ты не расскажешь мне всё сама, тебе придётся отвечать в другом месте и перед другими людьми. Уж ты-то точно в курсе, о ком я.
        Она, кажется, стала понимать.
        - Тебя послали меня найти, но не трогать…
        - Ты быстро соображаешь.
        - … а ты решил разобраться во всём сам и теперь ждёшь моей помощи.
        Снова завибрировал пейджер, и снова «позвони маме».
        - Меня торопят,  - соврал я.  - Будешь отвечать мне сейчас или потом  - но тогда уже не мне?
        Пока мой ирландец остывал, медленно включался итальянец. Которому вся эта ситуация сразу же не понравилась. Он теребил меня изнутри и говорил, чтобы я, действительно, подумал о матери, потому что если я сейчас наломаю дров, то есть не исполню в точности инструкций полковника, и мне, и ей несдобровать. В какой-то момент это стало для меня настолько очевидно, что я удивился, как я вообще мог возмечтать о собственной игре.
        Тогда я задал Кристи ещё несколько вопросов. Уже чисто бытовых, не связанных с ней. Типа, ждут ли тут в скором времени гостей, где найти ещё верёвки, откуда можно сделать звонок. Кроме чисто утилитарной ценности ответов подобные вопросы должны были дать ей понять, что я потерял интерес к первоначальной теме и её собственной незавидной дальнейшей судьбе. Гостей, оказалось, не ждали, верёвки в большом количестве нашлись в подсобной комнате при гараже, а звонок, по словам девушки, можно было сделать со стационарного телефона либо с навороченного спутникового, который Ладислао держал в спальне. К спутниковой связи у меня было и остаётся отношение скептическое, поэтому я начал вообще со второго пункта и довязал Ладислао ноги, а потом принялся за бедную Кристи. Она для порядка посопротивлялась, сказала, что её теперь точно убьют, но мне было как-то совсем всё равно. Видимо, повлияло ожидание увидеть забитую пленницу и реальность  - с «кофе для любимого». Она не могла не быть замешанной во всём этом с самого начала. Во всяком случае, она не могла не знать, чем занимаются её «похитители». Скорее всего,
она была с ними заодно. Так я думал, пока нежёстко, но надёжно связывал по рукам и ногам эту загадочную Фабию Филомену Патти. Потом позвонил с обычного телефона в гостиной на первом этаже прямо в офис полковнику и без лишних слов сообщил, где и с кем нахожусь. Я слышал, как от моих известий изменился его голос. Думаю, когда он повесил трубку и вызывал к себе Вико, то откинулся на спинку кресла и запел что-нибудь неаполитанское, что всегда делал, когда находился в особенно приподнятом расположении духа. Единственное, о чём он меня, естественно, попросил, так это «дождаться группы». Таким образом, в моём распоряжении оставалось порядка трёх с половиной часов. Кристи косвенно подтвердила тот факт, что даже если и простая гостья в этом доме  - то бывалая: на мой вопрос она, лёжа боком на мягком диване, чётко объяснила, как пройти в подвальный этаж, добавив для порядка, что я кретин, убийца и не мужчина. Она не догадывалась, что лежит не столько на диване, сколько на весах моей совести, а её противовес  - моя родная мать, которой сейчас в очередной раз невдомёк, что непутёвый сынуля снова втянул её
в нехорошую историю. Я сбежал по винтовой лесенке подпол, обнаружил там нечто вроде винного погреба, сауны и зала для бильярда, и вернулся за первой тушкой. Ладислао я запер в сауне. Кристи положил прямо на бильярдный стол с тем прицелом, чтобы она не сильно рыпалась, боясь с него упасть на каменный пол.
        - Если начнёшь орать, заткну кляпом,  - предупредил я, поднялся обратно в гостиную, оставил всё, как есть, с распахнутыми дверьми и зажжённым светом, и побежал к машине.
        Багажник Бугатти моей модели вмещал всего 72 литра, так что я даже не рассматривал возможность запихнуть туда мясистого Ладислао и самолично отчалить в Геную. Зато её скоростные показатели позволяли мне отлучиться для важного телефонного звонка почти незаметно для окружающих. Хотя сам телефон в виде яйцеобразной кабинки обнаружился чуть ли не посреди Болоньи.
        - Я уже стала волноваться,  - сказала мать на другом конце линии.  - Занят был?
        - Разумеется. Что-то стряслось?
        - Твой дядя умер.
        - Дядя? У меня есть дядя?.. Постой, ты про дядю Дилана!.. Фак! Извини. Ты серьёзно?
        - С его острова написали. По Интернету пришло. Но ты должен это сам почитать, потому что там многое тебя касается. Приезжай. Чем раньше, тем лучше.
        - Да что стряслось? В смысле… кроме того, что он умер…
        - Они пишут, что по завещанию он сделал тебя своим наследником. Завещал тебе имущество и свою туристическую фирму.
        - Ты серьёзно?
        - Я лишь повторяю написанное. Про фирму я слышала, твой отец ещё, помнится, что-то такое рассказывал, но подробностей я никаких не знаю и, честно говоря, без тебя их расспрашивать не намерена. Так что давай, не откладывай, как обычно, в долгий ящик и приезжай. Вдруг что-то действительно стоящее.
        - А по-твоему я ерундой занимаюсь?  - слегка обиделся я.
        - Тебе виднее. Но только мне кажется, что ты последнее время сильно изменился и притом не в самую лучшую сторону, а потому как по мне, так тебе бы стоило взять хотя бы отпуск и проветриться. Я также слышала, что там хорошие места, практически заповедные. Север всё-таки.
        - Хорошо, считай, уговорила. Не стирай письмо, приеду  - поглядим. Я тут неподалёку, в Болонье. Возможно, заеду сегодня же домой, переночую, а утром к тебе.
        - Возможно, ты не так уж и сильно изменился.  - Я почувствовал в её голосе улыбку.
        - Чао, мама.
        - Чао, наследник.
        Я повесил трубку и поспешил обратно, к пленникам. Каково же было моё недоумение, если не сказать испуг, когда я обнаружил, что на улице перед воротами стоит тёмный микроавтобус, и какие-то люди прямо через забор передают друг другу извивающуюся Кристи. Предварительно ей всё же заткнули рот кляпом, и она теперь могла лишь надрывно мычать. Заметив на автобусе логотип нашей конторы, я смело подошёл, представился и захотел увидеть старшего. Им оказался вовсе не ожидаемый Вико, а хипповатого вида парень, который объяснил своё столь быстрое появление тем, что они сами квартируют здесь же, в Болонье, так что приехали незамедлительно, получив сигнал. Он даже предъявил мне удостоверение, чтобы рассеять последние сомнения, поблагодарил за помощь, сам захлопнул дверцу автобуса, из которого на меня смотрела успокоившаяся, наверное, после укола, Кристи в окружении двух сопровождающих, пожелал здравствовать и укатил задним ходом туда, откуда я только что приехал.
        Причин не доверять этой бригаде у меня не было, однако я решил удостовериться в том, что не наследил. Вернувшись на виллу, я обнаружил в гостиной труп охранника точно в таком же виде, в каком оставил его меньше получаса назад. Это выглядело не только странно, но и подозрительно, поскольку я ну никак не ожидал, что наша контора готова оставлять после себя подобные улики. При взгляде на распростертое посреди лужи крови тело меня охватило нехорошее предчувствие, и я устремился рассеивать его в подвал. Увы, предчувствие не обмануло: бедный Ладислао лежал в сауне, как я его и оставил, только во лбу у него чернела ровненькая дырка от «глушака». Хотя, конечно, не бедный. Причём настолько не бедный, что впоследствии я с интересом отметил полное отсутствие каких-либо эмоций на этот счёт. Это касалось как его, так и моей собственной жертвы. Авторы книжек и фильмов любят рассуждать, каково это  - убить человека. Некоторые умудрялись описывать моральные метания убийцы на протяжении нескольких сотен страниц и даже становиться классиками. Видимо, таким образом они сами пытались вообразить себя в роли своих
персонажей и придумать что-нибудь эдакое, зубодробительное, душевное и трогательное. Нет, ничего подобного я не испытывал совершенно. Если бы я не грохнул того телохранителя, на его месте лежало бы сейчас моё холодное тело. Да и желания его именно убить я ведь тоже не испытывал. Я всего лишь оборонялся. Неудачно или, напротив, слишком удачно. Что касается Ладислао, то вот его бы я, пожалуй, мог порешить и совершенно сознательно, памятуя о том, в какие преступления против детей он был замешан. Ни секунды бы не сомневался. Долг заставил меня его пожалеть, кто-то расквитался с ним сам, либо… либо… А зачем его нужно было убивать? Опасности он точно не представлял. Вон, до сих пор связан мною по рукам и ногам. Его просто устранили. Как лишнего свидетеля. Выгородили тем самым себя и меня? Или нет? Или я чего-то не догоняю?
        Я поднял глаза к потолку. Точнее, к углам стен, где обычно крепятся красноглазые камеры внутреннего наблюдения. И не ошибся, потому что одна такая камера сейчас смотрела на меня как раз с того ракурса, откуда был отлично виден связанный труп. Правда, никакого красного огонька на ней не было. Я бросился в гостиную, и обнаружил там точно такую же, без икринки. Не оказалось камеры только в спальне. Зато в спальне был распахнут платяной шкаф с растерзанным содержимым и оставленными на виду двумя пустыми видеомагнитофонами, куда, как я понял, и велась поочерёдная запись со всех камер. Кассеты мои предшественники забрали. Кассеты, на которых в одной из главных ролей фигурировал и я. Молодцы, конечно, профессионалы: оставили полицию ни с чем. Но и мне красноречиво давали понять, что теперь я у них на крючке. Если рыпнусь, в прессу или ту же полицию попадёт запись расправы над честными итальянскими налогоплательщиками с моей физиономией. Ну почему я не догадался вспомнить про камеры первым?! Они не зафиксировали бы их прихода, однако и я теперь не ломал бы себе голову над тем, как подобной форой захочет
распорядится полковник или те, кто стояли над ним.
        Моя сомнительная миссия была закончена. Теперь я мог распоряжаться своим временем по собственному усмотрению, недолго, однако завтрашний день представлялся мне свободным. Полковник, надо отдать ему должное, никогда не донимал меня необходимостью регулярно заявляться в офис, тем более после удачной операции.
        Было уже поздно, когда я подкатил к дому. Переночевав, но не завтракая, я спозаранку заявился в ресторан к матери. Она пребывала в хорошем настроении, усадила меня к столу, а потом повела смотреть то, что мне прислали по электронной почте.
        Письмо было написано на довольно странном варианте английского, когда слова все вроде бы понятны, однако неопределённый их порядок не всегда позволяет ухватить мысль. Так криво по-английски говорили разве что сами итальянцы. Люси предположила, что это перевод на английский с другого языка, выполненный явно не англичанином или американцем. Копии его у меня не осталось, а суть сводилась к следующему: Дилан Кроули, владелец туристической фирмы на острове Фрисландия два дня назад как умер, оставив после себя наследство в виде некоторой суммы денег и прав на саму фирму. В завещании он назвал меня своим наследником, однако поставил условие, чтобы я приехал и вступил в права не позднее, чем через год. Если это условие выполнено с моей стороны не будет, фирма автоматически перейдёт к его другу и помощнику  - Тимоти Рувидо, а я смогу рассчитывать разве что на денежную компенсацию. Странность послания дополняли его подписанты  - некий Совет старейшин.
        - Они там что, друиды какие-то?  - поинтересовался я у матери, наблюдавшей за моей реакцией.
        - В любом случае, люди они честные,  - наставительно заметила она.  - И, по-моему, тебе следовало бы уважить волю брата твоего отца и слетать туда, чтобы самостоятельно во всём разобраться.
        - Зачем?
        - Как это «зачем»? Тебя может не интересовать туризм, но не станешь же ты отказываться от денег.
        - Насколько я понял, если я откажусь от фирмы, именно деньгами они мне этот отказ и возместят.
        - Вероятно. Однако для этого нужно там, по крайней мере, оказаться. Надо ехать. И не слишком при этом затягивать. Тебя твоя работа отпустит?
        - Думаю, да. Переговорю.
        - Уж пожалуйста. Кто знает, может быть, там окажется гораздо лучше, чем здесь.
        Я искренне удивился.
        - Послушай, ты меня как будто отсюда выпихиваешь! Если тебе надоело меня видеть, так и скажи.
        - Не говори глупости. Я твоя мать и хочу, чтобы тебе было только лучше. И я вижу, что последнее время ты тут мытарем ходишь  - ни любви, ни семьи, ни детей…
        - Откуда ты можешь что-то видеть!
        - Вижу. И ты знаешь, что я права. Я тебе ничего поперёк не говорю, но ты не по той дорожке пошёл. Я понимаю, что тебе нравятся приключения, однако вечно они нравиться не могут. Пора и меру знать. Пора остепениться.
        - А ты представляешь, сколько я зарабатываю сейчас, и сколько буду иметь на этом непонятном острове?
        - Не спеши всё измерять деньгами. Убийцы вон наёмные тоже зарабатывают неплохо, но я не думаю, что ты бы захотел поменяться с ними профессиями.
        Я молчал.
        - Гораздо важнее денег  - польза от того, что мы делаем. И мне почему-то кажется, что ты меня как раз хорошо понимаешь. Я помню, как ты мучился сам, как отправился в своё дурацкое путешествие на велосипеде по Африке, но потом вернулся, и всё началось заново. Подумай. Ты ничего не теряешь. Спишись с этим Тимоти Рувидо. Дилан о нём, помнится, хорошо отзывался. Прокатись туда, развейся, глядишь, понравится.
        В том, что она мне говорила, была доля истины. Второй заход в ту же реку, из которой я вышел после «катастрофы» первого руководства компании, давался мне не слишком гладко. Я уговаривал себя не предпринимать резких и поспешных действий, думал, что кому-то даже приношу пользу, не зря трачу время, однако на самом деле картина оказывалась гораздо ближе к той, которую описывала мама Люси. Ничего не менялось. Я ничего не мог поменять. Я выходил с зонтиком против урагана и надеялся на то, что стихия меня не тронет. А ей было всё равно. Она жила своей жизнью и просто втягивала в себя всё, что попадалось на её пути. Если тебе жалко зонтика или жалко себя, не выходи на улицу. Или построй безконечные галереи, как Болонье, и ходи от дома к дому в их каменном укрытии.
        - Наверное, ты права. Но я должен подумать.
        - Ещё кофе будешь?
        Она уже отвлеклась, переключилась, занялась обычной утренней суетой, а я всё сидел на нашей уютной веранде под полосатым навесом и представлял себе жизнь на неведомом острове. Мне рисовались смешанные картины: и дикие, и пасторальные, и холодные, и солнечные. Забегая вперёд, скажу, что ни одна из них потом не напомнила о себе, когда я, наконец, туда добрался.
        На адрес ресторана приходило несколько безплатных номеров разных газет и журналов, как столичных, так и местных, которые наши завсегдатаи имели возможность там пролистывать или даже забирать вечером с собой. Если честно, мне было интересно, окажется ли где-нибудь в полицейских сводках упомянуто двойное убийство под Болоньей. Каково же было моё потрясение, когда вместо ожидаемого убийства  - о котором ни тогда, ни потом ни малейших сведений в прессу не просочилось  - я обнаружил сразу в двух изданиях изобилующий красочными подробностями рассказ о расправе сутенёра над одной из своих подопечных. Писали, что он убил её прямо на улице, сбив своим собственным автомобилем, после чего с места преступления скрылся. Место действия было перенесено в маленькую Феррару, до которой от Болоньи минут сорок езды. Авторы обеих статей написали, что не хотят открывать истинного имени жертвы, поэтому оба назвали её вымышленной фамилией Патти, только один Фабией, а другой  - Филоменой. Как я понял, это был откровенный сигнал кому-то, кого хотели напугать, предупредить или просто поставить в известность, что дело
сделано. Признаюсь, мне стало, мягко говоря, не по себе. Ведь если бы не мои необдуманные действия, Кристи-Фабия-Филомена была бы сейчас жива-здорова и попивала бы в саду утренний кофе, не догадываясь о моём существовании. Она же просила меня не отдавать её тем людям. Она знала, как с ней поступят. Да, говорила не слишком убедительно, но теперь с моей стороны это всего лишь отговорка. Я почему-то предполагал, что её повезут на допрос к полковнику, в Геную, а её устранили сразу же, не слушая и не давая сболтнуть лишнего. Вероятно, она действительно знала нечто такое, что представляло собой серьёзную угрозу чьей-то безопасности. Статьи в газетах были официальным отчётом, мол, вопрос закрыт, концы в воду. Открытым вопрос оставался исключительно для меня. Причём вопрос архиважный. Полковник должен был быть уверен в том, что я, будучи тем самым сыщиком, который по его команде отыскал беглянку, не заразился тем же вирусом, что и она, то есть не получил от неё той информации, которая не предназначалась для чужих ушей. Ведь я же запросто мог по собственной инициативе устроить ей допрос с пристрастием
и выпытать, почему за ней организована такая серьёзная охота. В глазах полковника я не отличался любопытством, но кто же доверяет прошлому опыту? А тут ещё материнские охи по поводу «не той дорожки». Знала бы она, сколько раз я был близок к проколу. Однократное бегство в Испанию  - это так, будни, точнее, праздники. Если полковник или те, кто за ним, меня хоть в чём-то заподозрят, я точно не успею написать завещание. Что же делать?
        После непродолжительных размышлений я пришёл к выводу, что моя продолжающаяся до сих пор жизнь  - определённый знак доверия. Я даже представил себе, как полковнику говорят по телефону «Грохни его», а он «Нет, не стоит спешить, я за него ручаюсь». Надеюсь, такого разговора не было, однако моя судьба и судьба моей матери, ради которой я столь подло предал повинную во многих известных и неизвестных мне грехах девушку, зависела от воли полковника, это точно. Я должен был заручиться полным его пониманием. И чем скорее, тем лучше.
        Ночь я провёл уже в своей генуэзской квартире у тёти Элены, а наутро, как ни в чём не бывало, заявился в офис, на разговор. При этом я так и не решил, давать полковнику понять, что я знаю про убийство Кристи, или претвориться дурачком. Последнее могло не получиться. Поэтому я готовился действовать по обстоятельствам, послушать, что он скажет сам, и тогда уже реагировать. Однако полковник оказался в отъезде. По словам встретившей меня Лучианы, он уехал ещё накануне и обещал вернуться до конца недели. Не зная, радоваться мне или огорчаться, я зашёл пообщаться к Вико. Тот был приветлив и довольно разговорчив, однако ни словом про мою удачную операцию не обмолвился. Похоже, он даже про неё не слышал. Это не могло не настораживать: значит, полковник и вправду настолько опасался утечки информации, что к числу «лишних ушей» отнёс даже своего шефа по безопасности. Разумеется, я тоже промолчал. Наш разговор с Вико, кстати, оказался для меня не такой уж и потерей времени, поскольку на мой вопрос про местоположение полковника, он  - не без гордости за свою осведомлённость  - заявил, что сам провожал того
давеча к частному самолёту, бравшему курс на Бухарест. Бухарест? Бухарест, столицу Румынии. Собственно, действительно, странного в этом ничего не было, поскольку многие наши грузы шли именно оттуда. Я даже знал, какие именно, сколько этим грузам лет и во что они обычно одеты. Но понимающе промолчал. Ураган крепчал, а зонтик был уже весь измят и местами безнадёжно порван.
        Новый сюрприз ожидал меня вечером того же дня, когда я, устав от безделья, сидел дома, уставившись в телевизор, и пил противно-тепловатое пиво, а дочитывавшая очередные скучные новости дикторша, не меняя интонации, сообщила о трагической смерти в здании министерства транспорта: сотрудник патентного бюро Марино Капелли, шестидесяти пяти лет отроду, сегодня днём выпал из окна собственного кабинета и с многочисленными переломами был доставлен в одну из центральных больниц Рима, где и умер двумя часами позже, не приходя в сознание. Министерство выразило соболезнования родным и близким покойного. Полиция расследует обстоятельство гибели. Пока следствие склоняется к версии самоубийства на почве хронической депрессии.
        Пиво я допивать не стал. Иногда, бывает, пьёшь, а тебе всё мало, а в другой раз чуть глотнул, и уже перебрал. Вот так же и с этими «сиятельными трупами»[102 - Вероятно, имеется в виду фильм Cadaveri eccellenti (1976) о сращивании мафии с правительственными структурами.]. Две смерти за два дня «на одну тему». С обеими жертвами я лично разговаривал «по долгу службы». Не я втянул их в эту историю, но я тоже стал её частью. Замечательно, если окажется, что Марино Капелли вовсе не разбился, а отправился к «покойному» брату в Канаду, однако я чувствовал, что в данном случае всё происходило взаправду. Происходило то, что на языке этих людей называлось «зачисткой». Кто на очереди? Я? Когда? Сегодня? Завтра? А полковник действительно улетел в Румынию? Если да, то с возвратом? Когда он предупреждал меня о том, чтобы я только ткнул пальцем в Кристи и не вмешивался, он имел в виду, что мне следует держаться в стороне. Я её нашёл, чем его порадовал, но вот в стороне ли я после всего этого? Если с ним самим всё в порядке, наверное, у меня есть шансы. А если он «улетел» точно так же, как предыдущее руководство,
чтобы уже никогда не вернуться? Мне стало страшно, я вышел на балкон и долго стоял, вглядываясь в наползающий на город серый туман.
        Пожалуй, именно тогда, стоя на балконе и никогда ещё не ощущая большего одиночества, я пообещал самому себе, что если всё в итоге обойдётся, я обязательно улечу в эту далёкую Фрисландию и попытаюсь начать там новую жизнь.
        Вынужденное затишье продолжалось больше недели. Я ситуацию не форсировал, иногда позванивал Лучиане, слышал радостное «Ещё не вернулся», и продолжал проводить время за сидением на балконе, чтением книжек и наведением справок о Фрисландии.
        Информации об этой островной стране оказалось на удивление мало. Если в справочниках ещё кое-что говорилось о климате и фауне с флорой, то интернет был подозрительно пуст, не считая сайта моего покойного дяди, который рассказывал потенциальным туристам о том, как там у них на севере всё замечательно, первозданно и самобытно. Судя по не слишком качественным фотографиям, так оно и было, правда, не думаю, чтобы природа там сильно отличалась от той же Канады или Скандинавии. На нескольких снимках я разглядел того самого Тимоти Рувидо, что посылал мне приглашение. Обычный белобрысый малый, просто одетый, с открытым лицом. Видимо, фотографии относились к разным периодам, потому что на всех он был довольно многоликим, с неуловимым возрастом, однако я прикинул, что мы, вероятно, практически ровесники. Сайт выглядел незатейливо, если не сказать примитивно, хотя я в этом ничего не смыслил, а туризму на острове он, похоже, способствовал. Я даже отыскал несколько форумов, на которых прочитал вполне положительные отзывы о проведённом там времени. Из всего этого у меня в воображении складывалась несколько
противоречивая картина: с одной стороны, тишина и уют укромного местечка, чего в нашем современном мире не так-то легко обрести, с другой  - скучная глухомань, где, похоже, нету ничего, даже автомобилей. О последнем обстоятельстве туристы писали с удивлением, а дядин сайт  - с нескрываемой гордостью. Я не очень хорошо себе представлял, как такое вообще может быть, и списывал всё на крошечные размеры острова, который при желании можно обойти пешком. Правда, это представление расходилось с теми турами, что предлагал посетителям сайт. Некоторые из них занимали по десять дней и больше, однако я как-то не придал этому особого значения. Желание съездить во Фрисландию во мне с каждым днём крепло, хотя я и не предполагал оставаться там надолго. Приеду, осмотрюсь, прикину, что к чему, глядишь, развеюсь после всех этих здешних событий, а там продам свою долю и уеду куда-нибудь ещё, в ту же Скандинавию или Канаду. Италия удерживала меня всё слабее. Много интересного я слышал про Аргентину и Чили. При этом я понимал, что, подталкивая меня к отъезду, мама Люси на самом деле в тайне ждёт, когда я созрею и захочу
продолжить семейный бизнес. Предложение из далёкого далека, как ни странно, этому только способствовало. Вероятно, она рассчитывала на то, что я замечу схожесть между туризмом и кормлением гостей и решу, что родные стены всё же лучше. При этом она дипломатично ни на чём не настаивала и терпеливо ждала. Ждал и я. Сознаюсь, что про наш ресторан я последнее время тоже изредка подумывал, однако не видел себя ни на кухне, ни в роли управляющего. Если честно, мне вообще не нравилось видеть жующих людей. Тем более женщин. Если бы когда-нибудь семейный бизнес перешёл ко мне в руки как к наследнику, я не думаю, что стал бы тянуть с его продажей. Конечно, с самим домом меня бы связывали некоторые воспоминания детства юности, но я не настолько к нему прикипел душой, чтобы он стеснял мою внутреннюю свободу. Мама Люси этого бы, разумеется, ни в коем случае не одобрила, да вот только где она тогда будет сама…
        Полковник вернулся, но не через обещанную неделю, а почти через две. По нашей договорённости Лучиана сама позвонила мне и сообщила эту долгожданную весть. Полковник тоже обо мне спрашивал и хотел меня видеть. Мы встретились в то же утро, как водится, в его кабинете, выпили крепкой румынской водки и поговорили. Говорил главным образом полковник, я смотрел на него и слушал. Он подтвердил, что я молодец и всё сделал правильно. Я достал из кармана заготовленную газетную вырезку и выложил на стол перед ним. Ему хватило одного взгляда, чтобы спрятаться за улыбку:
        - Несчастные случаи происходят всегда внезапно.
        - И мы никак не можем на них повлиять,  - многозначительно поддакнул я, чувствуя, что не стоит, как я предполагал изначально, припирать моего загоревшего собеседника к стенке.
        - Нет, никак,  - вздохнул он.
        - А на отпуск?  - живо поинтересовался я.
        - В смысле?
        - Как вы смотрите на то, если я попрошу предоставить мне с завтрашнего дня, скажем так, безсрочный отпуск? По семейным обстоятельствам.  - Поскольку полковник молчал, я продолжил:  - Хочу съездить на север, где мой покойных дядя оставил мне небольшое наследство.
        - Свечную фабрику?  - улыбнулся полковник.
        - Что-то вроде того. Понятия не имею, что с этим делать, но отказываться уж больно неудобно. Судя по вашим предыдущим словам, я эту паузу заслужил.
        Полковник плеснул мне ещё водки и почесал заросший мужественной щетиной подбородок, который он всегда раньше гладко брил.
        - Ну, если паузу, то, ладно, я не против. По нашему основному проекту у нас, похоже, неплохой задел, есть над чем поработать другим, так что давай, отчаливай, удачи, но только не пропадай надолго. Где ты будешь?
        - В районе Гренландии,  - не стал уточнять я.
        - Ого! Не простудись, братец.
        - Кстати, как там Румыния?  - перепрыгнул я на параллельную тему. Мне совсем не хотелось, чтобы полковник начал допытываться, куда именно я решил удрать. Я имел все основания надеяться на то, что он не станет меня выслеживать специально.
        - Ты ведь там и сам, кажется, бывал.
        - Да, бывал, но я имею в виду наш бизнес.  - Нет, этого было мало, и я поспешил пояснить:  - Мы будем из них кого-нибудь привлекать к работе?
        - Как сотрудников? Нет, однозначно нет. У них там совсем с квалифицированной работой швах. Мужики ни на что не годятся.
        Он снова погладил щетину и хитро подмигнул, давая понять, что не одними «мужиками» жива Румыния. Я вспомнил своих первых спасённых детишек, и мне сделалось как-то не по себе. Не могу сказать, что полковник всегда вызвал у меня только симпатию, но мы с ним достаточно много провели времени вместе, и я не хотел так уж напрямую ассоциировать его с теми гадостями и непотребствами, которые по моему разумению происходили в нищей восточной Европе. Когда мы с ним ещё только встретились, и я был молоденьким итальянским солдатиком, мне было крайне интересно отправляться с этим, как мне тогда казалось, прожжённым янки в какие-нибудь злачные места, пускаться во все тяжкие с доступными красотками, радоваться наступлению ночи и оттягивать наступление рассвета. Со временем это всё уже тогда мне как-то приелось. Я долго смеялся, когда в ответ на мои юношеские признания Энрико, к которому я нагрянул в Белларию сразу после дембеля, наставительно заметил:
        - Если ты не бросил пить и курить к восемнадцати годам, ты салага.
        Он умел сказать неожиданно и точно, старина Энрико. Почему-то сегодня я из всех своих тогдашних друзей чаще всего вспоминаю именно его.
        Разговор с полковником оставил меня в смешанных чувствах. Мне явно ничего серьёзного не угрожало, ценой жизни двух человек  - не скажу, что невинных  - я обезопасил свою собственною, однако настроение шефа, а главное  - перспектива того, что, несмотря на все мои тайные попытки вмешаться в происходящее и не допустить откровенной работорговли, ничего не изменится, заставили меня вернуться в тёте Элене в заметно подавленном расположении духа. На её вопрос, что стряслось, я, разумеется, слукавил и сказал, мол, грущу, поскольку вынужден на неопределённое время от неё съехать, поскольку меня усылают в долгую командировку. Она, конечно, тоже расстроилась, но бросилась утешать меня и даже попыталась заверить, что никому квартиру сдавать не будет, дождётся меня. Я попросил её не делать глупостей, потому что, действительно, моё возвращение, точнее его срок, под большим вопросом. Уехал я на следующее утро, в последний раз выпив утренний кофе на балконе и вспомнив, как тут было всё-таки хорошо, особенно с Эмануэлой.
        К дальнейшей поездке я подошёл без должного внимания. Мне казалось, ну, что такого, поехал, купил билет, на когда тебе нужно, и полетел себе в эту Фрисландию. Можно и обратный с открытой датой на всякий случай сразу взять. Действительность оказалась значительно более тернистой. Когда я уже из дома позвонил в аэропорт Римини, ближайший к нам, дама в справочной огорошила меня тем, что ни про какую Фрисландию слыхом не слыхивала, и никаких рейсов туда отродясь не водилось. Я чертыхнулся, решив, что натолкнулся на типичную для наших мест деревенскую ментальность: я знаю только то, что мне нужно, а остальное пусть катится ко всем чертям. С другой стороны, ничего странного, аэропорт не слишком крупный, мягко говоря, наверняка прямых рейсов на такие расстояния оттуда просто не бывает. Позвонил во Фьюмичино. Уж римляне-то должно быть в курсе. Но нет, та же история. Куда-куда вам надо? Может, в Исландию? Нет, ни в какую Фрисландию у нас рейсов нет, извините.
        Тогда я сверился с картой. Там меня поджидал очередной сюрприз, потому что Фрисландии я на ней не нашёл. Я ещё больше утвердился в своих подозрениях, что островок слишком мал, для такого масштаба. Пришлось снова ехать к матери и залезать в интернет, на дядин сайт. Там карта была, причём Фрисландия отмечалась на ней весьма заметным пятном южнее Исландии. Я даже хотел написать этому Тимоти и спросить, каким образом до них добираются туристы, но сразу передумал. Во-первых, было бы глупо начинать наше знакомство с подобного вопроса, доказывающего, что я в предстоящем мне деле полный профан, а во-вторых, на сайте содержалось ненавязчивое описание, как это сделать. Оказывается, из Европы существовало аж два способа. Причём оба по морю. Потому что на (или во) Фрисландии отсутствовали не только автомобили, но и какой бы то ни было аэропорт. Желающих приглашали отправляться круизным лайнером, идущим раз в полгода из шотландского Эдинбурга в канадский Квебек, либо обычным полупассажирским-полугрузовым судном из исландского Рейкьявика. Второй вариант представлялся мне более реалистичным и я снова позвонил
в Рим. Когда там наконец решили снять трубку, выяснилось, что прямых рейсов в Исландию тоже нет и не бывает. Нужно лететь через Берлин или Париж и занимает это от восьми до десяти часов. Я положил трубку и стал думать, но так ни к какому выводу не пришёл. Вещей я с собой много брать не собирался, в прямом смысле слова переездом для меня это путешествие не было, я намеревался обойтись одним рюкзачком среднего размера, поэтому ждать полгода корабля в Эдинбурге, хотя туда я мог добраться и на машине, мне не улыбалось. Впору было звонить полковнику и просить у него санкций на полёт моим знакомы НЛО, но на этот счёт я испытывал определённые сомнения. Оставалось собираться с духом и соглашаться на муторные пересадки. Чтобы узнать, на какие именно, я решил обратиться к профессионалам.
        Так получилось, что одна из моих давнишних подружек работала как раз в сфере туризма. Я не виделся с ней больше года, но по собственной вине, поэтому у меня оставались шансы на то, что моё появление будет воспринято с радостью. Я помнил, где она живёт, хотя уже не знал наверняка, одна ли. Было бы нехорошо поставить её в неловкое положение, если заявиться без предварительного звонка. Я покопался в записных бумажках и обнаружил, что у меня хранится её визитная карточка с указанием адреса агентства. Это была настоящая находка: ничего личного, я никого не подводил, никому не мешал, всё строго и по делу. Если её житейский статус с тех пор не изменился, можно вместе и поужинать. В противном случае всё ограничится сугубо деловым разговором, тем более что я собирался заняться тем же бизнесом.
        Ромина жила и работала в Римини. Я так её в шутку и звал-называл  - Ромина ди Римини. Она не обижалась. Тем более что самое странное в её персоне и судьбе было то, что она, насколько мне было известно, никуда из Римини никогда не выезжала. Кому скажи, никто бы не поверил, что хорошенькая юная девушка может быть закоренелой домоседкой, причём при такой работе, которая предполагает переезды, перелёты и дальние страны. Сама она отшучивалась и говорила, что ей вполне хватает отправлять за тридевять земель посторонних. Этим она сбивает оскомину и уже не хочет никуда ехать. Позже я прознал, что у неё больные родители, которых она просто боится надолго оставлять.
        Дабы никого не смущать, я прикатил в Римини на велосипеде, отыскал адрес офиса и зашёл прямо с улицы в стеклянные двери. Почему-то у нас в Италии так принято: улица, первый этаж, стекло, туристическое агентство. Как какая-нибудь аптека или продовольственная лавка. Расчёт на прохожих. Никакого уважения к бизнесу. Интересно, как это выглядит там, во Фрисландии…
        Меня встретил нагловатого вида юноша в белой рубашке. Я сразу остановил поток его вопросов и предложений и сказал, что хотел бы повидать Ромину. Он понятливо кивнул, заглянул в служебную дверь, громко прошептал «Ромина, к тебе» и предложил мне войти.
        Ромина ничуть не изменилась, только покороче постриглась да макияж сменила на более яркий. Оно и понятно: начальницей стала. Так, во всяком случае, она сама объяснила своё сидение не за прилавком, а здесь, в прохладной тишине комнаты, обставленной в стиле хай-тек и выдержанной в спокойных бежевых тонах. Теперь у неё был один босс, владелец агентства, а поскольку он всегда отсутствовал на рабочем месте, полноправной хозяйкой оказывалась она.
        Поинтересовалась, с какого перепугу я про неё вспомнил. По вопросу, точнее, по его тону сразу стало понятно, что на личном фронте у неё изменений значительно меньше. Она была милой девушкой, и я даже испытал некоторое покалывание совести за то, что так небрежно с ней в своё время обошёлся. Пришлось прятаться за всякого рода уважительные причины. Она знала меня как дальнобойщика, так что охотно поверила и повеселела. Я рассказал ей в двух словах о возникшей проблеме и попросил профессионально посодействовать. Открывая что-то у себя в компьютере, она спросила, с какого перепугу мне понадобилась Исландия. Тогда я честно договорил остальное: про Фрисландию, про дядю и про наследство. Название страны она явно пропустила мимо хорошеньких ушек, но поняла, что речь идёт о довольно специфическом туризме в северных широтах и начала давать советы о том, как правильно проводить там «мероприятия по нишевому маркетингу с прицелом на экстрим». Удивилась, как я угадал по моему встречному вопросу, что она недавно ходила на курсы повышения квалификации. Я объяснять не стал, а попросил сконцентрироваться
на авиабилетах. Тут она оказалась на высоте и быстро выудила из недр компьютера неплохое решение: надо брать стыковой билет до лондонского «Гэтуика», не до «Хитроу», оттуда по её данным рейс в «Кеблавик» местными «Айслендэир» отправляется дважды в неделю, причём их новая компьютерная программа, если я хочу, позволяет забронировать билеты прямо хоть сейчас. Я, разумеется, хотел. Из Римини в «Гэтуик» прямых рейсов не было, поэтому я легко согласился на вылет из Рима.
        - На когда будем заказывать?  - спросила Ромина, довольная произведённым впечатлением.
        Меня обуревало одно-единственное сомнение, поэтому я решил сперва покончить с ним.
        - А ты можешь через свою программу увидеть, что происходит в Рейкьявике? Я имею в виду только не аэропорт, а обычный порт, морской.
        Она постучала по клавишам, поискала что-то на экране, постучала ещё и удовлетворённо выпрямилась, показывая призывно круглящуюся под кофточкой грудь.
        - Могу. Что тебя интересует?
        - Посмотри, есть ли там какие-нибудь отправления во Фрисландию?
        - Куда?
        - Я тебе только что говорил. Фрисландия. Островок там есть неподалёку. Даже аэродрома нет. Но морем, говорят, добираться из Рейкьявика недолго. Поищи.
        Постукивание и разглядывание экрана на сей раз ни к чему не привели.
        - Скорее всего, мы неправильно ищем,  - первой сообразила она.  - Как называется город, в который тебе надо попасть?
        Я задумался. Тимоти ведь точно упоминал, где они находятся. Как же называлось это местечко? Оки… Оки..
        - Что-то с «Оки». Посмотри «Окибан».
        Она пробежалась пальчиками по клавишам.
        - Вот, есть, только не Окибан, а Окибар.
        - Точно! Ты умница!
        - Да, один корабль ходит. В неделю. Ну, что, бронируем?
        - Обязательно. Только давай от обратного, от корабля в этот самый Окибар. Не хочу застрять где-нибудь на полдороге.
        Она заглянула мне куда-то за спину, и я сообразил, что она сверяется с календарём, висевшим на противоположной стенке. Стали высчитывать. От аэропорта «Кеблавик», куда я должен был сесть после перелёта из Лондона, до Рейкьявика было целых пятьдесят километров. Ромина здраво рассудила, что в чужой и не слишком развитой стране да ещё без точного знания местных порядков на преодоления этого расстояния может уйти от часа до нескольких, поэтому раз отплытие утреннее, в девять часов по местному времени, прилететь можно, конечно, и ночью, но лучше накануне вечером. Она вспомнила, что её начальник однажды в Исландию мотался и потом рассказывал, что это большая холодная деревня, где с заходом солнца замирает всякая жизнь. Так что лучше не рисковать. Мне повезло: бритиши садились как раз в семь вечера предыдущего дня.
        - Могу отыскать ночлег прямо в аэропорту,  - заметил я.
        - Кто же так делает?! Тебе скоро самому туризмом руководить, а ты таких простых вещей не знаешь. Ни в коем случае нельзя последний участок пути откладывать на потом. Как сядешь, сразу ищи такси или попутку и отправляйся в этот самый Рейкьявик, хоть прямо в порт. Вот там ты точно ночлег найдёшь, да и выспаться успеешь.
        - Согласен, так и сделаю.
        Милым девушкам всегда стоит подыгрывать, давая им возможность показать свою сообразительность. Им нравится иметь дело с чуть-чуть зависимыми мужчинами. Даже если этот мужчина уже всё в уме просчитал, не оглядываясь на календарь.
        В итоге получилось, что в пути я проведу почти два с половиной дня, но зато на месте буду ровно через неделю. Об этом я и сообщил Тимоти на следующее утро, когда добрался после почти безсонной ночи до компьютера. Мама Люси подсказала, чтобы я первым делом выразил соболезнования, извинился за то, что так долго не отвечал, и поблагодарил за письмо. Написав точную дату своего приезда, я впервые чётко осознал, что мосты сожжены и назад пути нет. Надо было собираться в дорогу.
        Весь мой скарб уместился в один компактный рюкзак, с которым я колесил ещё по Африке. Весна уже вступала в свои права, и хотя я понимал, что Италия и Фрисландия  - это две разные весны, кучу тёплых вещей я решил с собой не тащить. Отделался плотной ветровкой, которую можно было не запихивать внутрь, а туго скручивать и засовывать под ремешки снаружи. Мне же не предстояло никаких ненужных интервью. Я уже ехал туда хозяином компании. Это Тимоти надо будет ещё постараться, чтобы мне угодить. Судя по фотографиям, парень он неплохой, но кто же знает, как всё обернётся в реальности. Кстати, Ромина, которая провела со мной почти все оставшиеся дни, подсказала, что являться в гости с пустыми руками нехорошо. Правда, она не смогла убедить меня в том, какой именно сувенир стоит везти с собой. Не магнитик же на холодильник с видом Колизея и не венецианскую маску. Можно, конечно, прихватить головку пармезана, но нет, такого добра в тамошних деревнях, наверняка, своего навалом. Решение пришло уже по ходу дела, когда я добрался до туманного Альбиона и проходил через транзит аэропорта «Гэтуик». Магазины
безпошлинной торговли были открыты, и я углядел прекрасную пузатую бутыль pure pot still[103 - Чистый виски из перегонного куба. Уникальный ирландский сорт виски из ячменного солода и зелёного непророщенного ячменя, придающего напитку неповторимый вкус.], разумеется, из Мидлтона. Название марки здесь упоминать не буду, потому что если вы знаете, о чём я, то легко догадаетесь, а если нет  - она вам ничего не скажет. Её-то я, вынув из красивой коробки, и сунул в рюкзак. Всё-таки дядя Дилан был истым ирландцем, так что Тимоти должен был оценить наши родовые корни. Как впоследствии оказалось, я не сильно ошибся.
        Если у вас ещё есть малейшие сомнения в том, плоская Земля или шарообразная, слетайте в Исландию. От «Кеблавика» до Рейкьявика вас не покидает ощущение, что вы едите по чистому столу или по футбольному полю. Справа и слева от узенького шоссе  - безбрежные поля слегка вскопанной и ничем не засеянной почвы. У самого горизонта  - нечто вроде гор, но до них не добраться. Иногда попадаются одноэтажные и двухэтажные сарайчики, похожие на гаражи. Когда сарайчиков становится чуть больше, оказывается, что такси уже едет по столице, то есть, самому густонаселённому посёлку на острове. По-прежнему ни деревца. Сплошной ровный газон. Одним словом, я думал, что до Тимоти виски не доживёт  - я сам выпью его с горя, от осознания несбывшейся мечты об интересной работе вдали от Италии. Потому что если такая Исландия, которая значится на всех картах, то какой должна быть Фрисландия, которая встречается там не всегда?
        Поздние сумерки позволили мне не только заселиться во вполне сносную, хотя и чудовищно дорогую по итальянским меркам гостиницу, но и погулять по городку. Если у нас в Италии в это время года ночь наступала около восьми, то здесь ещё в девять вечера можно было при желании читать газету. Или рассмотреть из окна номера надписи на непонятном языке в порту. Порт Рейкьявика остался у меня в памяти большой бетонной площадкой. Собственно, в этом городе всё было из отштукатуренного бетона. И целых двух цветов на выбор: белого или серого. Тем наряднее и веселее смотрелись красные крыши. Я слышал от друзей, что в северные белые ночи очень трудно заснуть. Видимо, тому должна способствовать ещё и насыщенная ночная жизнь, поскольку в Рейкьявике я лёг спать в прямом смысле слова засветло и проснулся с довольно большим запасом по времени, который позволил мне почувствовать себя вчерашним крутым начальником, который никуда не спешит, обстоятельно завтракает и вразвалочку отправляется следом за редкими автомобилями и грузовиками искать надлежащий корабль.
        Моя «развалочка» закончилась с первом же порывом морского ветра. Накануне, видимо, было редкое затишье, но с утра погода нормализовалась, то есть поднялся не просто свежий бриз, а начался настоящий промозглый ветродуй. Хорош бы я был, если бы не послушался совета Ромины и не вышел бы на улицу в километре от корабля за час до назначенного отправления…
        Определив нужный мне причал, я стал ориентироваться на белеющий вдали бок довольно презентабельного круизного лайнера, хотя и отдавал себе отчёт в том, что моим кораблём он ну никак быть не может. Я думал, что хорошо представляю себе, каким бывает судно, называемое «грузопассажирским». Любое. Все корабли перевозят и людей, и грузы. Главное, чтобы на нём умещалось более двенадцати человек-пассажиров. Однако я не думал, что это стоит понимать настолько уж буквально. Потому что когда я увидел утлое судёнышко, на которое у меня в кармане лежал заказанный в далёкой Италии билет, мне стало сначала смешно, а потом слегка не по себе: на носу и на корме  - по мачте с кранами, которые, как я узнал позже, называются грузовыми стрелами; в центре палубы  - трёхэтажная железная надстройка, которую венчала самая настоящая паровая труба; внутри этой надстройки как раз и находились помещения, предназначенные для нас, несчастных пассажиров; свободное пространство на палубе было уже заставлено обшарпанными контейнерами, которые когда-то имели свой цвет, а теперь полиняли и сдавались на милость ржавчине.
        На пристань с палубы был перекинут деревянный мосток, опасно прогибающийся под ногами тех, кто решил зачем-то составить в то утро мне компанию. Людей было немного, человек двадцать пять, который даже умудрились образовать небольшую очередь, потому что на палубе сразу после мостка стоял рыжебородый увалень в тёплой вязаной шапке горчичного цвета и внимательно проверял билеты.
        - Это исландцы или фрисландцы?  - поинтересовался я по-английски у моего соседа, жилистого старичка, тоже вполне бородатого и задумчивого.
        Он встрепенулся, что-то смущённо ответил на непонятном мне говоре, я повторил вопрос, и он закивал «Фрисландия, Фрисландия», видимо решив, что я уточняю, куда мы направляемся. Мне подумалось, что вот она, правда жизни: окружающие меня пассажиры  - островитяне, возвращающиеся домой с покупками, а вовсе не европейские туристы. Кстати, присмотревшись, я обратил внимание на то, что все, как и я, грузятся налегке. Только чуть дальше по причалу компания из нескольких молодцов затаскивала по другому трапу несколько деревянных ящиков. Краны равнодушно взирали на них свысока, претворяясь сломанными или слишком деловыми, чтобы поднимать всякую мелочь.
        Я молча достоял свою очередь до проверяющего. Он посмотрел на меня, кивнул и что-то неразборчиво буркнул. Я показал ему билет, который всё это время держал перед собой, как мне представлялось, на самом видном месте. Он его взял, покрутил в руках, посмотрел на меня светло-голубыми глазами и спросил:
        - Пашшшпорт?
        Пришлось снимать рюкзак и лезть за документами. Очередь из припозднившихся терпеливо ждала.
        Пока парень разглядывал мой итальянский паспорт, я судорожно думал, уж не допустили ли мы с Роминой непростительную ошибку, заключавшуюся в необходимости иметь визу на въезд в это дурацкое царство-государство. Я мысленно перечитал информацию на дядином сайте, однако там ни слова про визу не говорилось. Я поднял глаза на дотошного проверяющего.
        - Кроули?  - уточнил он, продолжая держать паспорт раскрытым, как певчий в хоре.
        - Да, Конрад Кроули, собственной персоной. По приглашению Тимоти Ру… Рувидо.
        Тут я впервые понял смысл выражения «он расцвёл». Парень в горчичной шапке, услышав знакомое имя, буквально просиял, оглянулся, видимо, призывая в свидетели кого-то ещё, кого рядом не было, и воскликнул:
        - О, Кроули! Ошень хорошшшо! Дилан Кроули?
        - Дилан Кроули был мой дядя,  - подтвердил я, уже чувствуя, что таким родством, скорее всего, здесь нужно гордиться.
        Паспорт был мне моментально возвращён, я получил крепкий шлепок тяжёлой ладони по плечу и смог, наконец, пройти дальше на палубу, сопровождаемый громким шёпотом за спиной, повторявшим нашу фамилию. Похоже, дядя снискал на острове добрую славу.
        Теперь меня смущало только одно: никто из моих попутчиков, судя по всему, не говорил по-английски. Поскольку больше на палубе никто пассажиров не встречал, а с кораблями, тем более подобными, я дел имел крайне мало, я замешкался, не зная, куда идти, хотя, судя по билету, в моё распоряжение здесь должна была предоставляться целая каюта. С видом задумчивого путешественника проследил, куда все идут после трапа. Шли вперёд, на нос, где погрузка ящиков уже благополучно закончилась. Я последовал примеру и увидел, что все заходят в распахнутую железную дверцу по правому борту и обратно не выходят.
        - Первый раз?  - раздался за моей спиной низкий женский голос.
        Оглянувшись, я с нескрываемым интересом посмотрел на невысокую девушку, словно сошедшую со страниц детской книжки про Пеппи Длинныйчулок: рыжая чёлка, широкие скулы в веснушках, озорная ухмылка на лишённом какого бы то ни было макияжа лице.
        - Да вот, решил прокатиться…
        - И правильно. Оно того стоит. Не топчитесь. Заходите. Каюты там.
        Она говорила напевно, правильно, но чувствовалось, что английский для неё чужой.
        - Дамы вперёд.
        Она горделиво вздёрнула курносый носик и хищно прищурилась.
        - Я не «дама». Я из Швеции.
        - А что, в Швеции нет дам?  - подыграл я её шуточному тону.
        - У нас равноправие.
        - У нас тоже. Поэтому я имею полное право пропустить вас вперёд.
        Пеппи хмыкнула, мотнула чёлкой и зашла. Оглянулась:
        - Номера кают  - над дверьми.
        - Понял. Не промахнусь.
        Посчитав, что продолжение разговора будет излишним, девушка больше не оглядывалась, а пошла по узкому коридору. За спиной у неё оказался довольно увесистого вида рюкзак. Я же воспользовался её советом и скоро уже сидел на спартанской койке в крохотном загончике с маленьким кружком грязного иллюминатора в стене. Здесь мне предстояло провести весь сегодняшний день и всю последующую ночь. Когда я добирался сюда, мне думалось, что это вызвано дальним расстоянием до Фрисландии. Теперь я начал понимать, что причина  - в быстроходности самого судна.
        - Устроился?
        Это снова была моя новая знакомая, происхождение которой я безошибочно угадал по внешности. Вид у меня был видимо настолько жалким, что она без приглашения зашла и остановилась на пороге. Я слышал, что шведки ведут себя гораздо более раскрепощённо, нежели наши итальянки.
        - Хотите сесть?  - Я подвинулся.
        - Нет, я на палубу. А вы тут сидеть будете?  - И добавила, видя мою нерешительность:  - Вещи можете смело оставлять. Здесь не воруют.
        Она оказалась просто находкой для такого новичка, как я. Грех было не воспользоваться шансом. Когда я выбрался на улицу, она уже стояла у перил со стороны причала и о чём-то разговаривала с парнем в горчичной шапке. Я осторожно приблизился. Они дружно повернулись и встретили меня приветливыми улыбками. Слово за слово  - мы разговорились. Парня звали странным именем Мирогон, он был из местных, фрисландец, на корабле исполнял обязанности помощника капитана. За время мытарств в Исландию и обратно поднабрался опыта в разных языках, однако все слова с безразличием гордого сына своей страны произносил на более понятный ему манер, то есть, как я успел убедиться, сильно пришепётывая. Оказалось, что он, конечно же, знает моего будущего напарника, Тимоти, знавал он и моего дядю, соболезнует мне и рассчитывает на то, что я сумею вжиться и поддержать столь нужное для них для всех начинание в виде «Кроули-тур»  - так официально называлась дядина контора. Большую часть этой речи Мирогон сказал через посредничество Пеппи, которую в миру звали как-то вроде Чештин, что шло ей гораздо меньше, чем Пеппи, а пока она
переводила, я прислушивался к чужому мне языку и с грустью думал о том времени, когда смогу его понимать. Мне даже казалось, что я уже его чуть-чуть слышу, во всяком случае, отдельные слова имели то значение, которое я от них ожидал, но суть произносимого от меня ускользала. Что касается Пеппи, то она пока жила в Швеции, в Упсале, изучала в местном университете скандинавскую литературу и серьёзно подумывала о том, чтобы, в конце концов, перебраться на остров окончательно.
        Когда Мирогон, пожелав мне хорошего плавания, ушёл заниматься отшвартовкой и отплытием, я спросил у Пеппи, что такого она во Фрисландии нашла. Я постарался, чтобы мой вопрос прозвучал вежливо и заинтересованно, однако девушка не стала скрывать лёгкого возмущения.
        - Когда вы там окажетесь, вам самому расхочется об этом спрашивать. Вы просто не представляете себе, какая там природа, какие люди, какой уклад. Это уникальнейшее место. Там сохранились традиции, которые в остальной Скандинавии… да что там Скандинавия, во всей Европе давным-давно выхолощены цивилизацией. Я не знаю людей, которых бы Фрисландия оставляла равнодушными. Я плыву туда уже не помню в какой раз.
        - А почему не остаётесь?
        - Только из-за учёбы.
        - А семья?
        - А что семья? Собственной у меня пока нет, а родители давно уже привыкли к моей самостоятельности и точно возражать не будут.
        - И какие у такой самостоятельной девушки планы на этот раз?
        - Боюсь, это долго объяснять. Остров ведь довольно большой, и я до сих пор много где не была, но очень хочу побывать всюду. У меня сейчас неделя каникул, вот и выбралась погостить.
        - Понятно. Кстати, вам Тимоти поездки организовывает?
        - Нет, я уже давно всё сама делаю. Благодаря этому и язык быстро привился.
        - Но вообще-то вы с Тимоти знакомы?
        - Конечно! Он потрясающий человек. Влюблён в свой остров и занимается туризмом от всей души. Я вам даже отчасти завидую. Он ведь, получается, будет как бы вашим подчинённым, верно?
        - Партнёром,  - поправил я, уже осознавая, что сразу претендовать на роль начальника в подобных условиях у меня язык не повернётся.
        - Да, правильно, так будет лучше. У них там раньше главным ваш дядя был, хотя с туристами постоянно именно Тимоти крутился  - собирал, организовывал, сопровождал по всему острову. Вы с ним, я думаю, ровесники, так что партнёрство звучит справедливо. Вы туризмом тоже занимались?
        - Никогда в жизни.
        - А хотите?  - Мой ответ её смутил, однако его прямота явно подействовала на неё обезоруживающе.
        - Хочу попробовать.
        - А чем занимались?
        - Дальнобойщик. По Европе.
        - Ну, для Фрисландии это не совсем тот опыт, который может пригодиться.  - Она улыбнулась.  - Там машин вовсе нет.
        - Я знаю. Не представляю, как они без них обходятся. Раньше думал, за счёт того, что островок маленький, но вы утверждаете, что он довольно приличный…
        - Обходятся и прекрасно. Лошадей вполне хватает. Удобно и приятно. Никакой вони, никакой грязи, никаких аварий и жертв. Да и никто, кроме туристов, из города в город постоянно не мотается: у себя всем всего обычно хватает. Они там в основном домоседы. Тимоти, можно сказать, счастливое исключение.
        - А туризм как таковой, на ваш взгляд, развит? Я что-то не вижу на палубе никого постороннего, кроме нас с вами.
        - Вообще-то зависит от сезона. Вы как раз в него въезжаете. Летом народа будет больше.
        - То есть не два человека на корабль, а целых четыре?
        - Может, и четыре.  - Она помахала кому-то рукой.  - Но вы не забывайте того, что в вашем случае там будет полностью отсутствовать конкуренция. У вашего дяди была единственная фирма, которая этим занималась.
        - Интересно почему?
        - Ну, как я понимаю, это сложилось исторически. Он сам был ведь не из тех мест…
        - Да, мы родом из Ирландии.
        - Вот именно. Так что ему, думаю, просто хотелось показать свою новую родину другим. Потому он это дело и организовал, добился поддержки местных властей и заручился помощью того же Тимоти. Мама Тимоти там изумительным ресторанчиком при конторе заведует, если вы не знали.
        - Забавно: моя тоже руководит рестораном. В Италии.
        - Видите, у вас уже много общего!
        - Так а почему вы считаете, что конкуренции нет?
        - Я не считаю. Её просто нет. Сами увидите. Местные ни о чём подобном даже не помышляют. Им туристы не особо-то и нужны. Порасспрашивайте про их историю, узнаете, как они всегда старались наоборот  - отвадить пришельцев. Это сегодня тамошняя молодёжь постепенно начинает интересоваться жизнью на большой земле, да и то лишь отчасти. Всё-таки родовые узы пока сильнее.
        - Хотите сказать, они там родовым строем живут?
        - Живут. И неплохо. Получше нашего.  - Задумавшись, добавила:  - Вот вы бы где, скажем, с большим желанием работали: где платят привычными бумажками или настоящим золотом?
        Я вспомнил, что в ответ на наши посылки дядя Дилан время от времени пересылал нам тяжёлые маленькие коробочки, в которых лежали забавные золотые шарики. Раньше я не придавал этому значения, а когда поинтересовался и узнал, что это, действительно, золото, решил, что так дяде Дилану просто удобнее с нами расплачиваться. Мне даже не приходило в голову, что шарики могут быть деньгами, которыми можно рассчитаться за покупки или в том же ресторане. Это открытие представляло весь туристический бизнес в совершенно ином, гораздо более выгодном свете.
        - Золотом оно, конечно, привлекательнее…
        - Ну, теперь вы понимаете, почему местные не слишком стремятся афишировать все прелести жизни на острове? Без паломничества иммигрантов гораздо спокойнее. Да и где вы сегодня найдёте другое самодостаточное государство?
        Пеппи рассуждала по-взрослому.
        - Послушайте, вы меня заинтриговали. Это значит что? Если я захочу расплатиться там своими кровными итальянскими лирами или шведскими кронами…
        - … у вас их просто не возьмут. Возьмут, но только в местном банке, который у них один на весь остров  - «Фрисбанк». Там свой золотой курс, никак не связанный с тем, что объявляется каждый день в Лондоне. Вы туда приходите, покупаете хоть на лиры, хоть на кроны местных золотых денег, чувствуете себя при этом почти нищим, потому что курс высокий, и идёте дальше тратить полученное. А они потом на наши бумажки покупают что-нибудь необходимое для островной жизни тут, на большой земле. Когда мы в очереди стояли, видели, как ящики грузили?
        - Ну, да, мужики какие-то корячились.
        - Вот это и были служащие банка с континентальными, как они говорят, закупками.
        - Не густо, однако…
        - Так я же и говорю, что это только для того, чтобы вложить наши с вами и других туристов бумажки во что-нибудь более или менее ценное. Остальное они всё сами делают или выращивают. Им вполне хватает.
        - Получается, принимая мировые валюты, они нам что-то вроде одолжения делают?
        - Не в ущерб себе, разумеется, но по сути, да, одолжение.
        Я почесал лоб. Рассказанное за несколько минут Пеппи сильно пошатнуло мои представления об известном мне до сих пор мире.
        Тем временем наше судёнышко покинуло пределы бухты и, неторопливо тарахтя маломощными моторами, вышло в открытое море. Я смотрел на удаляющийся берег. У меня возникло странное ощущение того, что вместе с берегом за кормой остаются все мои прежние невзгоды, радости и переживания. За кормой оставалась моя прежняя жизнь.
        - Пойду прилягу,  - сказала Пеппи.  - У меня противный организм: поначалу всегда укачивает. Через час-другой привыкну  - всё пройдёт.
        - Помочь?
        - Нет, спасибо. Оставайтесь, подышите. За обедом увидимся.
        Она ушла, по пути кивая знакомым и что-то им говоря, то и дело оглядываясь в мою сторону. Как скоро выяснилось, благодаря ей и Мирогону, не прошло и десяти минут после отплытия, а на судне уже все знали о том, кто я и зачем направляюсь во Фрисландию. Никаких серьёзных неудобство мне это не доставило, никто не бросился со мной знакомиться, однако я почувствовал обращённое на меня осторожное внимание окружающих и внутренне тоже притаился.
        Вместе с тонкой полоской береговой линии пропало и солнце, окутанное плотной дымкой тумана. Скоро стало казаться, что мы не морское, а воздушное судно, плывущее сквозь густые облака. Ощущение было очень непривычным и не очень приятным. Я всё не мог вспомнить, в каких фильмах вот так же нежданно-негаданно корабль с героями оказывался в тумане, населённом всякими жуткими существами либо служащем преградой между двумя мирами. Вероятно, во многих. Судя по экипажу и пассажирам, ничего экстраординарного не происходило, но мне всё равно было как-то не по себе. Я даже отошёл подальше от борта, а потом и вовсе последовал примеру Пеппи и удалился к себе в каюту, где, не раздеваясь, завалился на койку и стал лежать, глядя на молочно-белый кружок иллюминатора.
        Размышляя над тем, что узнал нового об острове, незаметно задремал, а когда проснулся, то не сразу сообразил, сколько прошло времени. Оказалось, каких-нибудь минут десять, хотя во всём теле появилась замечательная бодрость, а голова прояснилась.
        В отличие от погоды снаружи.
        На палубе было по-прежнему безлюдно. Действительно, смотреть было не на что, однако влажный густой воздух мне нравился, и я упорно стоял у поручней, ощущая, как на коже лица образуются и скатываются по щекам капли, а там, под ногами, волны с шумом пляшутся о железные борта. Мне хотелось пройти в ходовую рубку и поинтересоваться, каким образом мы не сбиваемся с маршрута, какие такие умные приборы позволяют капитану и лоцману находить в окружавшей нас мгле правильный фарватер. Хотя я был совершенно не уверен в том, что у нас вообще есть лоцман, а его роль вместе с ролью капитана не играет мой знакомый Мирогон, единственный представитель экипажа, которого я до сих пор имел удовольствие лицезреть. Всё это напоминало мне итальянскую зарисовку из жизни какой-нибудь Сицилии, когда один пашет, а остальные получают зарплату, либо когда один и пашет, и получает зарплату за тех, кто значится только на бумаге.
        Мне стало интересно, и я прошёлся сперва до носа, потом, по-прежнему никого не встречая, от носа до кормы, на обратном пути взобрался по лесенке на рубку, поближе к незаметно дымившей трубе, проверил мерно покачивавшиеся шлюпки и послушал крики невидимых чаек. От всей этой вынужденной паузы, от этого затишья в привычном беге времени мне отчётливо показалось, что в моей жизни наступает перемена, причём не очередная, а настоящая, всамделишная, когда обрубается всё, накапливавшееся раньше, а впереди  - полная неизвестность. Словно ты разбежался до края пропасти, оттолкнулся  - и всё, полёт, пока хватит лёгких, воздуха и высоты…
        Мокрый и замёрзший я возвратился в каюту, переоделся, подкрепился захваченной с завтрака безвкусной булкой и снова прилёг. Мне очень хотелось понять, как действовать на острове, что говорить Тимоти при встрече, как себя вести, за что браться в первую очередь, а за что  - во вторую, однако мысли подло путались и не желали выстраиваться в логическую последовательность. Когда я отправлялся в путь из Рима, мне казалось, я знаю, чего хочу, тогда как сейчас, в море, после разговора с Пеппи, моя уверенность заметно рассеялась. И виной тому было вовсе не упоминание ею золота, без которого, оказывается, во Фрисландии ничего не купишь. Какова ценность золота, если оно есть у всех и потому все к нему равнодушны? Оно ценно лишь вне этого замкнутого круга, в большом мире, оставшемся за туманом, а здесь, там, куда я держу путь, преобладают какие-то совершенно иные ценности, о которых я, похоже, не догадываюсь. Что это? Умение варить суп из топора? Сноровка при ловле рыбы? Зоркий глаз и твёрдая рука? Как заметила Пеппи, уж точно не мои навыки вождения быстрых автомобилей, увы. Значит ли это, что если я захочу
там задержаться, мне придётся переучиваться и перестраиваться? Полностью или лишь отчасти? Среди помощников или соперников? Быстро или не спеша?
        Где-то включили радио. Хрипловатый мужской голос твёрдо и, на мой вкус, не слишком музыкально, выводил рулады. Одна песня сменялась другой. Потом ему стал подпевать второй голос, тоже мужской. Я продолжал лежать, обшаривая взглядом каюту и стараясь установить, откуда доносятся звуки. Никаких динамиков. Иллюминатор можно было открыть. Что и сделал, отчего пение стало громче. Я прислушался. Как раз в этот момент к двум голосам присоединился третий, женский. Стало даже красиво. Да и туман заметно рассеялся.
        Я вышел на палубу. Песня доносилась с носа судна. Когда я приблизился, то увидел, что там собралась целая кампания, а поют трое, взобравшиеся на брашпиль, чтобы быть выше. Женским голосом оказалась моя знакомая Пеппи, а одним из мужских  - Мирогон. Теперь я понимал, что это не просто песни, а те самые шанти, которые я знал с детства и любил напевать. Правда, только по стилю, поскольку мотив был другим, а слова  - вообще непонятными. Я некоторое время стоял со всеми и просто слушал. Потом стал подпевать, не открывая рта. Голову и шею охватили приятные вибрации. А вокруг уже пел залихватский, разношерстный хор. Мы переглядывались, улыбались друг другу, и было как-то особенно весело и хорошо. Послушать нас из-за тумана вышло даже солнце. Его сияющий блин указывал на полдень. С этого момента время побежало незаметно.
        Когда импровизированный концерт закончился и капитану  - которым, как выяснилось, был главный запевала  - пришлось вернуться к своим обязанностям в рубке, я подошёл к Пеппи и после искренних комплиментов поинтересовался, о чём была песня.
        - Песня про моряков, разумеется, которые пускаются в путешествие к неведомому острову тайн. Никто им не верит, что такой остров существует, но они плывут, а когда, наконец, с трудностями и приключениями доплывают, то оказывается, что существует только остров, а всё остальное им лишь померещилось.
        - Если я всё-таки решу остаться и мне придётся постигать местный язык, пожалуй, я начну с того, что выучу слова этой песни. Хотя я ничего не понял, но за душу взяла.
        - А вы умеете петь?
        - А вы не слышали, как мы вам все дружно подпевали? Я, например, очень музыкально мычал.
        Пеппи рассмеялась. Мы стали прогуливаться по палубе. Я уточнил, полагается ли нам тут обед или ужин. Она сказала, что если я проголодался, то можем запросто зайти в камбуз, и нас там обязательно накормят. Будучи человеком в подобных вопросах щепетильным, я спросил, входит ли это в билет. Она ответила, что нет, но это не проблема, потому что цены там местные, то есть довольно условные, то есть не завышенные как то обычно бывает на судах внутриевропейского сообщения. Меня это обстоятельно утешило мало, потому что при мне были только итальянские лиры и несколько сотен американских долларов «на всякий случай». Помню, мать настойчиво предлагала мне прихватить дядиного золота, которое они с отцом никогда не трогали, а бережно хранили на чёрный день, однако я гордо отказался, справедливо заключив, что вообще-то я еду не куда-нибудь, но за причитавшимся мне наследством и потому в деньгах, тем более золотом, не нуждаюсь. Теперь же, после всего услышанного, я уже не был уверен в том, что на мои сбережения можно купить приличный бутерброд. Тем не менее, мы отправились обратно на нос корабля, где и было нечто
вроде кафе для пассажиров и команды, без особых удобств, с жёсткими сидениями и не слишком чистыми столами без скатертей, но зато там дежурила хлебосольная женщина, тоже знакомая Пеппи, они о чём-то поговорили, посмеялись, я в итоге нас вкусно накормили какой-то кашей с мясом и незабываемо душистым хлебом, причём, как я понял, с нас ничего не взяли. Либо Пеппи сжульничала и мне не сказала. В любом случае я был ей благодарен, хотя и чувствовал себя не состоятельным джентльменом, как уже не один год, а шкодливым подростком, как в бандитской юности. Мясо оказалось куропаткой, и хотя я думал, что с куропатками знаком, оно показалось мне необычным и просто чудесным. Тут я на радостях сморозил глупость, предложив Пеппи, раз такое дело, выпить за знакомство. Она снова меня разыграла, причём с совершенно серьёзным видом, послав к стойке выбрать что-нибудь на свой вкус. Я, как дурак, прошёл и обнаружил, как говорится, полное отсутствие присутствия чего бы то ни было горячительного. Вернувшись ни с чем, я выслушал долгую лекцию о том, что во Фрисландии до сих пор нет наших алкогольных традиций, хотя в разное
время их там пытались слегка подпоить разные не слишком чистоплотные пришельцы с большой земли. Я вспомнил про свою заначку, которую вёз в подарок Тимоти, и подумал, что, возможно, стоит её в таком случае уговорить прямо сейчас, однако интуиция велела мне не спешить и впоследствии оказалась права. А Пеппи тем временем дала недвусмысленно понять, что готова отметить наше знакомство более традиционным способом, так сказать, со шведским задором. Мы уединились сперва ко мне в каюту, но вскоре перешли к ней, где оказалось чуть просторнее, да к тому же отсутствовали иллюминаторы.
        До ночи время пролетело незаметно. Вечер, когда стало чуть темнее, чем днём, я встретил сидя на всё том же музыкальном брашпиле и уплетая нечто вроде гамбургера по-флотски, внутрь которого вместо котлеты была запихнута копчёная сёмга. Пеппи принесла это лакомство из камбуза, посидела некоторое время рядом, но потом, сославшись на то, что её снова укачивает, вернулась к себе. Я остался, ни на чём не настаивая и по отдельным жестам и фразам понимая, что наше близкое знакомство носит попутно-временный характер, и ему не стоит придавать сколько-нибудь важного значения. Позже, вспоминая этот эпизод, я подумал, что, возможно, Пеппи устроила мне своеобразную проверку и ожидала увидеть меня на пороге своей каюты взволнованным, полным желания, в смысле, желания помочь в трудную минуту, однако я с заданием не справился и сделал вид, что понял её буквально и не хочу ей мешать. В итоге мы увиделись только на следующее утро, обменялись мимолётными кивками, и я продолжил всматриваться в горизонт, где уже появился долгожданный конечный пункт нашего путешествия  - остров Фрисландия. Издалека он казался сошедшим
со страниц романа шотландского писателя Стивенсона. В детстве я именно так представлял себе его Остров Сокровищ: зелёная полоса буйной растительности вдоль голубой кромки воды, от которой она отделена белой полоской пенного прибоя, да высокая гора где-то в отдалении, омываемая облаками. Утро было ранним, так что я снова пребывал на палубе по большей части в одиночестве. Вероятно, для моих попутчиков это замечательное зрелище было обыденным явлением, и они не спешили отнять у сна лишний час-другой.
        Наш корабль приблизился к острову настолько, что я стал видеть деревянные постройки, выглядывающие из-за деревьев на берегу, и пошёл в обход слева.
        - Нрависсса?  - спросил подошедший поздороваться Мирогон с кружкой чего-то дымящегося в кулаке.
        - Не то слово! Красотища!
        Мой ответ его явно порадовал, и он задержался, чтобы в меру своих способностей пояснить происходящее. Оказалось, что замеченные мною постройки в лесу  - это не деревня, как мне изначально показалось, а пригороды крупного поселения под названием Рару. Предварительное знакомство с Рейкьявиком помогло мне замаскировать удивление и не отважиться на критику. Кружка ещё не успела остыть, когда Мирогон указал ею на землю левее по курсу. Ею оказался соседний с Фрисландией остров Ибини, и я узнал, что мне несказанно повезло с погодой, поскольку обычно его отсюда не видно. Поинтересовался, сколько нам осталось пути. Мирогон призадумался, допил кружку, плеснул остатки за борт и сообщил, что нам, на сей раз всем, повезло, потому что в это время года здесь усиливается южное течение, которое, если я чувствую, нас уже подхватило и несёт вдоль берега быстрее, чем наши винты. Если бы я отсюда отправлялся по земле, то потратил бы на дорогу ещё больше суток, а так, глядишь, если всё будет по-прежнему в нашу пользу, мы окажемся в Окибаре засветло. Предположение прозвучало двусмысленно, если учесть, что нам не меньше
повезло и с ночами, которые сейчас практически не наступали, но общую мысль я понял: прибытие ожидается сегодня.
        Большую часть оставшегося времени я провёл там же, на палубе. Когда снова появилась Пеппи, я решил не играть в жмурки и сам к ней подошёл, спросил, как она, рассказал о своих наблюдениях  - а мы, действительно, шпарили вдоль береговой линии очень быстро, только успевай подмечать изменения пейзажа  - и выразил предположение, что теперь укачивать не должно. Она приняла мои вежливые ухаживания сдержанно, хотя и приветливо, сказала, что иногда с ней такое случается, извинилась, если причинила неудобства и замолчала. К счастью, нам было чем заняться и без слов: смотреть на проплывающую мимо береговую линию острова оказалось так же нескучно, как наблюдать за пламенем костра.
        Через некоторое время такого dolce far niente[104 - Сладкое безделье (ит.)] я обратил внимание на Луну, которая мчалась высоко над кронами деревьев, ничем не уступая нам в скорости. В том, что Луна иногда видна днём, мне, в отличие от многих моих знакомых, ничего странным не кажется. Как рассказывают в школьных учебниках, орбиты этих двух небесных тел почти совпадают, отличаясь на какие-то там незначительные 5 градусов, если не ошибаюсь. Выше я уже на тему взаимоотношения обоих светил в связи с затмениями и притяжением рассуждал. Глядя же на Луну с корабля, я задумался ещё об одном феномене  - свете. Лунный месяц составляет 29,5 суток, из которых дня два мы Луну вообще не видим. Она никуда, разумеется, не исчезает, просто, как нам говорят, проходит по небу как раз таки днём и потому, внимание… «теряется в лучах Солнца». Можно перечитать предыдущую фразу. И ещё раз. Что это значит? Это значит, что раз в 29,5 дней Луна оказывается так освещена дневным светом Солнца, что мы её не видим, но при этом она его почему-то, несмотря на разницу в 5 градусов, не перекрывает. А вот раз в несколько лет она его
почему-то перекрывает, и это явление называется «солнечным затмением». Если иезуит Коперник был прав, то солнечное затмение мы должны наблюдать каждый месяц, т.е. каждые 29,5 дней. Либо мы вольны предположить, что в обычные 29,5 дней мы не видим Луну потому, что она оказывает, например, позади Солнца. А тот объект, который раз в несколько лет Солнце перекрывает, это либо вообще иное космическое тело, которое в разных культурных традициях по-разному называли, либо Луна, правда, оказавшаяся почему-то… перед Солнцем.
        Жуть какая! И не оттого жуть, что звучит глупо  - напротив, жуть оттого, что мы приучены о подобных «прописных истинах» не задумываться. Поэтому, например, считается совершенно нормальным видеть на небе так называемую Международную космическую станцию. Мало того, что невооруженным глазом на расстоянии в заявленные 400 километров предмет длиной в 109 метров, что равно длине 4 пассажирских вагонов обычного поезда, не увидишь, а при скорости в 27 000 км/ч ни в какой телескоп и даже бинокль с узким углом обзора не уследишь, так ещё же никто не задумывается, что её там на такой небольшой относительно погруженной в ночную тень поверхности земли освещает. Не Солнце же, которое по ночам официально с другой стороны земного мячика.
        Ночью мы по определению можем видеть на небе только светящиеся собственным светом объекты. Звёзды, например. Или метеоры. Или мигающие лампочки пролетающего на высоте в считанные километры самолёта. Луна же, похоже, никакого отношения к свету Солнца не имеет. Из чего она должна быть сделана, чтобы отражать чужой свет как гладкий блин? Даже если посветить на зеркальный шарик, любой увидит, что на его поверхности только одна точка яркая  - где отражается сам источник, а дальше всё становится темнее и темнее. Луна же как фосфором намазана. Сейчас, над островом, её фосфор был бледен, ровно надкушен, причём совсем не там, где могла бы быть тень от Земли. Которой сейчас вообще быть не могло, поскольку Земля оказывалась в стороне от лучей, идущих прямиком к Луне. Но и светлый бок последней смотрел вовсе не на Солнце, а куда-то выше него, откуда никакой свет, разумеется, не шёл. Жаль, что в пору уроков астрономии я гораздо больше интересовался соседкой по парте, нежели объяснениями учителя. А может и наоборот  - соседка-кривляка спасла меня от научного идиотизма.
        Теперь моей соседкой была Пеппи, однако мне не хотелось посвящать её в свои мысли. Я не был уверен в том, что она меня правильно поймёт. Мы достаточно хорошо к тому моменту познакомились, чтобы я не замечал в её суждениях определённую прямолинейность, которая бы наверняка не выдержала необходимости подумать за рамками учебников. Показать человеку, что его окружает совершенно не тот мир, о котором он знает по книжкам и телевизору, а чтобы увидеть настоящий, достаточно отрыть глаза  - значит привести собеседника в животную ярость, причин которой он или она зачастую не осознают сами. Гораздо удобнее считаться умным, потому что знаешь готовые решения, чем думать заново.
        Течение, действительно, было мощным и быстрым. Я не только видел это по проносящемуся мимо берегу, но и слышал  - по тишине, которая наступила в тот момент, когда на корабле отключили ненужные моторы, и мы понеслись по водной глади сами, уносимые на юг незаметным для глаз потоком. Меня уже тогда посетила мысль о том, что вокруг этого странного острова всё складывается удобно для человека, но при этом совершенно естественным образом. Дальнейшее только подтвердило правоту моего скоропалительного вывода.
        Увлечённый собственными размышлениями, я как-то не сразу заметил, что теперь большая часть пассажиров оказалась на палубе. Люди стояли и сидели, где придётся, что-то жевали, тихо между собой переговаривались и с интересом следили за тем же, за чем и я  - за береговой линией и быстро сменяющимися живописными видами. Для местных жителей они производили впечатление слишком восхищёнными окружающими красотами. Итальянцы в своих городах выглядят показательно деловыми и утомлёнными памятниками и туристами с фотоаппаратами. У этих, правда, фотоаппаратов не наблюдалось, но по жестикуляции было понятно, что они воодушевлены и горды родной природой. Кстати, я не сразу сообразил, чего мне в этой публике ещё не хватает. Потом понял: выпивки и курения. Помнится, когда пересекаешь в Европе какие-нибудь водные преграды на катере или пароме, не всем, но многим жутко приспичивает поторчать на палубе с сигаретой и уж тем более с банкой чего-нибудь горячительного хотя бы для того, чтобы подпортить ощущение от свежести ветра и запахов моря остальным. Здесь никто об этом как-то не подумал, что тоже было пустяком, зато
приятным. Даже капитан, образ которого для любого любителя Майн Рида или Жюля Верна представляется бородачом с вечно дымящейся курительной трубкой, подходил под это описании лишь наполовину: борода у него была, седая и длинная, как у волшебника, а вот привычкой попыхивать ароматным табаком он у своих предшественников так и не перенял.
        Звали нашего капитана слегка на греческий манер  - Илос. Он был крепким старичком, размеренным, видимо, в силу своей тучности, и обладал, как я уже упоминал, довольно сильным голосом. Благодаря многолетним хождениям по одному и тому же маршруту он слегка говорил по-исландски, однако мне с того было мало проку, и мы немного поговорили о том о сём через Пеппи, которая впоследствии поинтересовалась, почему я такой пассивный. Я переспросил, что она имеет в виду. Оказалось, она решила, что если мне предстоит встать на путь главы туристической фирмы, я не должен терять времени и поелику возможно расспрашивать людей, так или иначе с этим поприщем связанными. Капитан Илос должен быть для меня буквально кладезю знаний, поскольку именно через его палубу проходит большинство туристов с большой земли. А я задаю какие-то дурацкие вопросы ни о чём: про погоду, про то, где он берёт топливо, про скорость течения и прочую трехомуть. Честно говоря, я не был уверен в том, что она имеет право меня таким образом шпынять, но смолчал, признав в душе, что по большому счёту Пеппи, конечно, права. В том смысле, что я
не произвожу впечатления человека, заинтересованного в доходном деле, которое мне преподносят на блюдечке. Ну так я им и не был. Меня до сих пор влекло одно лишь любопытство, причём не столько к бизнесу, сколько к его укромному положению на почти недоступном севере, а уж захватит оно меня так, как некогда захватывала кража дорогих машин, перевозка грузов на дальние расстояния или идея спасения людей из лап мафии  - это вопрос открытый.
        Как ни странно, чем ближе мы подходили к югу острова, тем теплее становилось. Едва ли это можно было объяснить растущим во мне волнением перед встречей с Тимом и компанией. Под «компанией» я, разумеется, подразумевал одного, от силы двух, людей, которые ему помогали. На фотографиях сайта я видел главным образом Тима и либо просто жителей острова, либо улыбающихся и довольных участников его групп, однако на нескольких он стоял в обнимку с невысокой хорошенькой девушкой, а надпись под снимком гласила нечто вроде «Мы с Ингрид после богатого улова» или «Ингрид и я готовы к путешествию». Легко было сделать вывод, что эта Ингрид  - подружка Тима и наверняка тоже имеет отношение к конторе. Ещё я видел несколько фотографий дяди и просторной избы, значившейся как «ресторан», из-за широкой стойки которого посмеивалась немолодая, но статная женщина, судя по описаниям, мать Тима. Я ставил себя на их место и представлял, какие бы чувства меня переполняли, если бы в моё дело неизвестно откуда должен был приехать и вписаться совершенно незнакомый мне человек, причём на правах чуть ли не хозяина. Думаю, я бы
воспринял эту необходимость встречать его, размещать и развлекать если не в штыки, то с понятной неохотой. Интересно, что ждёт в подобном случае меня? Как бы ни претило соглашаться с Пеппи, она могла оказаться права: из одного только уважения к этим людям я должен настроиться более деловито и по возможности проявить активный интерес к тому, чем они занимаются, то есть, продумать уместные и неглупые вопросы. Чем я и занялся, уединившись в каюте на несколько часов. Заодно час-другой покемарил.
        Когда мы и в самом деле ещё засветло обогнули густо заросший соснами мыс, течение резко закончилось, включились винты с моторами, и мы вошли в большой залив, у дальнего берега которого уже горели сигнальные огни. Я понял, что скоро будем причаливать, и занервничал. Бросился в каюту собирать разложенные по койке пожитки, проверил наличие подарочной бутылки, зачем-то пересчитал наличность, запихнул всё лишнее  - то есть всё  - в рюкзак и вышел на палубу в одной рубашке с закатанным рукавами, потому что мне уже было по-настоящему жарко.
        Пеппи куда-то пропала, и я заметил её, скромно стоящую в стороне, лишь когда мы, все пассажиры, сгрудились на палубе в ожидании толчка о пристань и переброса трапов. Признаться, я немало поломал голову на тему того, почему столь быстро и перспективно начавшееся знакомство столь же быстро сошло на нет, однако ни к какому убедительному объяснению не пришёл и, основываясь на опыте, списал всё на смену настроений, которая часто наблюдается у взрослеющих женщин. Они оказываются рабынями сиюминутных ощущений и порой сами не понимают, почему реагируют на происходящее так, а не иначе, причём впоследствии жалеют о содеянном ничуть не меньше нас  - потерпевшей стороны. Собственно, потерпевшим я себя нисколько не воспринимал, потому что если честно, то все мои ощущения в тот момент внезапно свелись к непреодолимому желанию провести несколько минут в каком-нибудь уединённом месте, где была бы тишина, покой и много-много туалетной бумаги.
        Именно об этой своей нужде я сходу, еле сдерживаясь, сообщил встречавшим меня Тимоти и Ингрид. К счастью, проблем с пониманием моего английского не возникло, и через несколько нестерпимо долгих минут я уже переводил дух в уютно пахнущем древесиной туалете ближайшей, как я понял, таверны. Именно в ней мои новые друзья предложили задержаться и отметить долгожданное знакомство.
        Сразу скажу, что оба произвели на меня самое приятное впечатление. Тимоти оказался в жизни эдаким увальнем, почти с меня ростом, белобрысым, с волосами почти до плеч и разноцветной бородкой. Разноцветной не в смысле крашеной, а смысле того, что состояла она из клоков где-то почти чёрных, где-то бурых, где-то ярко-рыжих волос и смотрелась довольно необычно. Ровно посерёдке в ней даже проглядывала седина. Ещё в его полноватой на первый взгляд фигуре проглядывала природная сила, какая бывает в людях, лишённых внешних её проявлений в виде узлов мышц и гор мускулов, но которая чувствуется в движениях и общем спокойствии духа.
        Рядом с ним Ингрид выглядела миниатюрной куколкой, черноволосой, с большущими голубыми глазами и выразительным ртом. Мне такой тип девушек знаком и любим, поскольку они подвижные, спортивные, с ними просто, как с мальчишками, но при этом, если они при своих узких бёдрах и плоских накаченных животах ещё и обладают женским шармом, лучшего для земных радостей и пожелать нельзя. Ингрид была именно такой, что называется, в моём вкусе, и я постарался собраться, чтобы с порога не набедокурить. К счастью, она почти не знала английского, поэтому все наши разговоры велись с Тимоти или через него, так что я никак не мог за ней приударить, даже если бы решился.
        Чтобы как-то компенсировать это неудобство, я собрался шикануть и предложил всех присутствующих угостить. Вопрос «чем» остался открытым, потому что, действительно, выпить в таверне было просто нечего. Не чаем же с соками чокаться. Тогда я достал из рюкзака припасённую для подарка бутыль, поставил на стол и сказал, что угощаю. Ребята переглянулись, однако по глазам Тимоти я понял, что он не прочь попробовать. Подозвали официантку, она принесла нам вполне подходящие стаканы, но виски был на мой вкус слишком тёплым с дороги, и я попросил раздобыть нам ещё и льда. После первых же глотков мои собеседники заметно разомлели, Ингрид очаровательно покраснела, а Тимоти завёл разговор о моём дяде Дилане. Когда подошла официантка и спросила, будем ли мы что-нибудь есть, её вопрос показался нам страшно смешным, я заметил, что закусить бы вообще-то стоило, а Ингрид поспешила через Тимоти передать, что больше им подливать не стоит  - они к такому делу не привычны. Пришлось спасать содержимое бутылки в одиночестве. Принесённое горячее оказалось не просто вкусным, а отменно вкусным, видимо, после полуголодного
плавания, решил я, однако впоследствии выяснилось, что кухня у фрисландцев вся такая  - простая, полезная и, что называется, не оторваться. При этом они не переедают, знают меру и оттого очень редко можно заметить среди них по-настоящему толстых. Памятуя о нотациях Пеппи и моих размышлениях в уединении каюты, я решил, что сейчас самое подходящее время перейти к делу и принялся расспрашивать моих собеседников о нашей с ними фирме. Меня как хозяина, разумеется, в первую очередь интересовала её прибыльность и влияющие на эти показатели факторы. Тимоти явно смутился и стал что-то обсуждать с Ингрид, которая, напротив, оживилась, допила свой стакан, проглотив почти растаявшие ледышки, и ответила мне потоком информации, причём, как ни странно, весьма положительной. К сожалению, рядом со мной не было Пеппи, которая могла бы перевести сказанное в более понятный мне курс, однако и так было ясно, что золота после всех необходимых затрат остаётся много. Тимоти это осознание собственной значимости тоже увлекло, и он зачем-то стал признаваться мне в любви к своей будущей жене, то есть к Ингрид, которая слушала
нас, но пребывала в неведении. Мне оставалось разве что пожелать им обоим большого счастья.
        От выпитого меня самого развезло, а желание произвести хорошее впечатление заставило собраться, и я ударился в более подробные расспросы о нашем процветающем предприятии. Прежде всего, меня интересовало, как они по острову передвигаются. Они упомянули какие-то «зилоты», и я по наивности подумал, что рассказы Пеппи устарели, и у них появились местные автомобили, которым они умудрились дать имя то ли греческих, то ли иудейских ревнителей законов и свобод. После моего глупого вопроса, мол, а сколько в этих зилотах лошадиных сил, выяснилось, что я сел в лужу, ибо сил две или четыре  - по количеству впряжённых в телегу лошадей. Впоследствии я убедился в том, что эти зилоты вовсе не телеги, а очень даже удобные повозки, но тогда я не нашёл ничего лучшего, чем присоединиться ко всеобщему веселью. Ну, пошутил спьяну, с кем ни бывает.
        Про моё житиё-бытиё они почти не спрашивали, разве что Ингрид уточнила, чем я занимаюсь. Пришлось объяснять, что такое «дальнобойщик», но, кажется, они так до конца и не поняли. Зато я по мере углубления в разговор, ощутил, что с каждой минутой удаляюсь от своей прежней жизни всё безвозвратнее. А самое интересное, что мне это ощущение очень даже нравилось. Кажется, я в качестве комплимента назвал их Фрисландию «затерянным миром».
        В какой-то момент Тимоти, попросивший называть его просто Тимом, покопался за пазухой, выудил помятый листок бумаги и протянул мне:
        - Почитай. Это твой дядя сам писал.
        Я увидел размашистый, незнакомый мне, хотя и довольно легко читаемый почерк. Как я понял, то была его предсмертная записка, суть которой я уже давно знал, а теперь мог удостоверить воочию. Дядя упоминал в ней город Окибар и некоего Альберта, у которого оставил на хранение завещание и какие-то деньги. По завещанию у меня был год с момента его кончины, чтобы вступить во владение «предприятием». В противном случае всё переходило к Тиму, причём не безвозмездно, а за деньги. Иными словами, я в любом случае, во главе конторы или без неё, не оставался в накладе. В конце дядя высказывал надежду на то, что мы подружимся.
        Я вернул письмо и спросил, кто такой этот Альберт. Тим сказал, он из прославленного рода Нарди и является местным патернусом, то есть главным человеком в городском совете. Заодно он как будто дальний родственник Тима, будучи дедом мужа его сестры. Я ничуть не удивился тому, что на острове все обязательно должны так или иначе приходиться друг другу роднёй. Тим добавил, что поскольку наш корабль слегка подзадержался в пути, сегодня встречаться с Альбертом уже поздновато, и предложил передохнуть до утра, которое, как известно, вечера мудренее. Я на мгновение почувствовал себя снова в Италии, где считается глупым откладывать на завтра то, что с таким же успехом можно сделать послезавтра, и согласился.
        Предполагалось, видимо, что встречавшие сразу же заберут меня к себе в деревню, поскольку наша туристическая контора, оказывается, располагалась именно там, где жил дядя Дилан, Тим и вся их шатия-братия, однако необходимость утреннего визита к этому самому патернусу смешала изначальные планы, и мне было предложено выбрать себе комнату для ночлега прямо в этой таверне. Я был навеселе и сказал, что должен предварительно поменять где-нибудь денег, но Тим резко меня осадил и заверил, что до приёма дел я просто их гость, поэтому о деньгах мне думать даже не надо. Не стану скрывать, такая постановка вопроса ещё сильнее расположила меня к этому простоватому малому и его глазастой невесте. В итоге усталость после суток в дороге заставила меня согласиться на всё, и я был препровождён на второй этаж, где в моё распоряжение была предоставлена просторная комната, пахнувшая древесиной ещё лучше, чем местный туалет. В кровать я просто провалился, и последнее, что запомнил в тот вечер, было ощущение, будто я вернулся домой, к матери.
        Утром меня разбудил Тим. Оказалось, что двери на ночь не закрывались, так что он просто стукнул один раз и вошёл, свежий и улыбающийся.
        - Конрад, подъём! Уже восьмой час, пора.
        - Неужели ваш городской совет начинает работу в такую рань?  - поразился я, просовывая ноги в джинсы и набрасывая рубашку. Туалетные принадлежности уже ждали меня у рукомойника. Как они там оказались, я понятия не имел.
        - Во-первых, у нас тут вообще принято начинать день не по часам, а по Солнцу. Мы с ним встаём и с ним ложимся. Не все и не всегда, конечно, но стараемся. Во-вторых, сам городской совет нам не нужен. Нам нужен исключительно Альберт Нарди.
        Я всё понял и заодно поинтересовался, откуда Тим так хорошо знает английский. Он говорил не как англичанин, чуть притормаживал, подбирая слова, но слов этих у него была в запасе целая уйма, так что в результате получалась не просто правильная, а красивая литературная речь. Пока я наскоро умывался и собирал рюкзак, зная, что мы уже не вернёмся, он свалил всю вину на дядю Дилана и привычку много читать.
        - Ну, и постоянная практика с приезжающими,  - добавил он, когда я направился с вещами на выход.  - Конрад, постой-ка… Знаешь, что бы я на твоём месте сегодня сделал, чтобы всё прошло тихо и спокойно?  - Я замер в растерянности.  - Опусти рукава, пожалуйста.
        Я машинально послушался, однако на втором рукаве меня разобрало любопытство, и я спросил:
        - Ты что-то имеешь против моих дурацких наколок?
        - Мне от них ни тепло, ни холодно, а вот другие, типа Альберта Нарди, могут тебя неправильно понять.
        - Почему?
        - Мы считаем, что нельзя уродовать своё тело, которое было тебе дано от рождения.
        - А что у вас за религия?
        - Религии никакой нет. Просто не принято. Это не считается красивым, как у вас там.
        - Ну, у нас тоже к наколкам по-разному относятся. Я бы сегодня тоже такие делать не стал. Я бы сегодня вообще многое чего не стал делать. Да, был дурак, наколол по молодости. Кстати, знаешь в честь кого? Не поверишь. В честь одного вашего, тоже фрисландца. У него это было как прозвище  - Фрисландец. Вообще-то его звали Джоном, и он…
        - … дрался за деньги в Америке,  - договорил за меня Тим.
        - Ты тоже его видел?!  - обрадовался я и даже обвёл на прощанье комнату взглядом, однако никаких признаков телевизора не нашёл.
        - Я его не просто видел, а разговаривал, как сейчас с тобой. Он вернулся домой и теперь работает кучером.
        - Кучером?..
        Кумир моего детства и профессия кучера как-то не стыковались. Тим потянул меня за рюкзак.
        - Татуировки спрятал  - можно идти. По дороге поговорим.
        Утреннее солнце пробивалось из-за дымки. В порту уже царила суета. Доставившее меня накануне судно было здесь единственным, но стояло под разгрузкой и немилосердно скрипело всеми кранами. Я поинтересовался, не нужно ли подождать Ингрид. Оказалось, что нет: она ещё затемно уехала обратно заниматься насущными делами конторы. Я хотел спросить, не думал ли кто-нибудь о том, чтобы перенести туристическую деятельность сюда, поближе к порту, однако не решился, вовремя сообразив, что начинаю лезть в то, чего пока совершенно не знаю. А когда не видишь всей картины, но при этом даёшь советы, можно легко прослыть невежей и выскочкой.
        Я уже твёрдо запомнил, что город, в котором оказался, называется Окибар. Действительно, он походил на город в моём представлении даже больше, чем Рейкьявик, потому что стоило нам свернуть в проулок между двумя деревянными избами и отойти от порта настолько, чтобы не слышать скрипа кранов, как я увидел некое подобие настоящего средневекового замка. «Подобие» потому, что у настоящих замков я привык видеть законченные башни с флагами и стены с бойницами, а здесь башня была одна-единственная, правда, здоровенная, но какая-то полуразрушенная, больше похожая на гигантский колодец. Стена тоже присутствовала, однако и её не пощадило время, а местные либо ленились её ремонтировать, либо растеряли умение обращаться с камнем, полностью перейдя на лес и брёвна. Тим подсказал, что сегодня в этой башне заседает городской совет, точнее, совет старейшин, куда мы сейчас и направляемся. Что самое интересное, будучи родом из Италии, где тебя всюду окружает как будто старина, такого ощущения настоящей истории, которое охватило меня при виде этих изъеденных временем стен, я не испытывал ни в римских Форумах, ни
в Колизее. Видимо, интуицию не обманешь, и новодел, как бы его ни рекламировали учебники, путеводители и гиды, остаётся новоделом.
        Если честно, то здесь мне всё было внове. Когда я проезжал по Рейкьявику, тамошние беленькие примитивные сарайчики напоминали мне те, что я видел по всей Европе. Когда я ездил по Италии, то за такой же примитивной современной и помпезной былой архитектурой видел грязные, облупившиеся стены, до которых никому нет дела настолько, что туристами постройки пятидесятилетней давности воспринимаются античными древностями. Здесь же всё выглядело каким-то, не знаю, настоящим что ли, солидным, построенным, действительно, на века, хотя по большей части строительным материалом служила обычная древесина. Но при всём при этом дома, мимо которых мы поднимались вверх по холму, дышали прочностью, просторностью и чистотой. Никаких граффити, никакого мусора и никаких баков для него, как у нас на улицах. Видимо, местные жители раз и навсегда просто взяли и договорились: а давайте ничего не пачкать и не выбрасывать бумажки с бутылками куда попало, чтобы всем было хорошо и не надо было платить мусорщикам, которые, насколько мне известно, во всех странах живут на широкую ногу, уступая разве что работникам кладбищ. Я
сейчас не говорю о том, что так оно и было, я говорю лишь о своих первых впечатлениях и о том разительном контрасте, который не мог не бросаться в глаза после моей захламлённой Италии.

«Колодец» на вершине холма был сложен из массивных каменных блоков, грубо тёсаных и местами подогнанных друг к другу ржавыми металлическими скобами. Никакого раствора в кладке я не заметил. Архитектура выглядела примитивно, однако надёжно. Новыми были разве что свежеструганные ворота в боку стены, к которым вела череда высоких ступеней. Пока мы поднимались, я обратил внимание на то, что с обоих концов каждая ступень примерно наполовину стёсана. Поинтересовался у Тима. Он объяснил, что это делается для удобства маленьких детей.
        Никакой охраны у входа в башню не было. Мы просто потянули за одну из створок ворот и вошли в полутёмное прохладное помещение, где все звуки сразу приобретали характерное эхо. Только тут нам встретился первый посторонний, для которого посторонними были мы: не солдат и не полицейский, а совершенно дружелюбно выглядевший толстяк неопределённого возраста, лысый и бородатый, который зычно приветствовал Тима и сразу стал с ним о чём-то разговаривать, поглядывая на меня. Понять их беседу можно было и без перевода: зачем пришли в такую рань, кто пустил, какой такой «гость» и начальника не будет до обеда. Оказалось, нет, я безсовестно ошибся. Когда мы миновали толстяка и стали по-прежнему вдвоём взбираться по винтовой лестнице в широком простенке справа от входа, Тим на мой вопрос ответил, что это был смотритель здешней Оружейной залы, который уточнял, когда у нас будет следующая группа на запад, в город Санестол, потому что ему, видите ли, хотелось бы кое-что передать обитавшей там двоюродной сестре.
        - А когда туда будет группа?  - удивился я, по старой привычке не веря тому, что мне говорят и выискивая подвох.
        - Через месяц.  - Тим улыбнулся.  - Он потерпит.
        Я не заметил, на какой этаж мы поднялись, потому что задумался о том, насколько по-разному люди воспринимают одно и то же. Наверняка, окажись здесь моя Бугатти, а дороги острова  - проезжими, я бы объехал все здешние закоулки за считанные часы, тогда как для местных соседний город  - это нечто недостижимое, и они готовы месяцами ждать оказии, чтобы отправить туда посылку. Вот что значит родиться на задворках цивилизации и с детства не знать ничего, быстрее лошади, размышлял я, следуя за Тимом по узкому коридору с высоченным потолком, который меня отвлёк и навёл на догадку о том, что каким бы по счёту ни был этот этаж, он наверняка последний. Вокруг по-прежнему не было ни души. Свет в коридор падал косыми лучами через окна-прорези во внешней стене. Он не высвечивал ничего необычного: никаких факелов, пыльных гобеленов, геральдических щитов, рыцарских доспехов и даже ковров  - мы шли по истёртым до блеска неровностям каменного пола. Разве так должны выглядеть туристические достопримечательности? А где же история? Где всё то, что мы, европейцы, так привыкли видеть, посещая какие-нибудь средневековые
замки? Или я упускаю что-то важное? Или настоящая древность должна выглядеть именно так? Ведь когда смотришь на те же доспехи, даже не поцарапанные в боях, не говоря уж о том, что железо на них не кованное, как должно быть в те стародавние времена, к которым они официально относятся, а прессованное да ещё на заклёпках, чего не мог бы добиться ни один кузнец с молоточком или кувалдой. Доспехам пришлось ждать изобретения кузнечного пресса, а это уже далеко не средние века. Как спрос на мумии и мумиё привёл в своё время к быстрому истощению Египта и бразильским подделкам, так и чтение романов Вальтера Скотта совпало с интересом к рыцарскому прошлому и, как результат, с производством всевозможных «старинных» доспехов в промышленных масштабах. Здешние историки, если таковые вообще имелись, рыцарских романов явно не читали и ничего лишнего не придумывали. Они просто хранили всё так, как оно им досталось от почивших предков. Интересно, не за этим ли ощущением первозданной старины сюда и приезжали наши туристы, раскусившие загадку самобытности Фрисландии?..
        - Ты куда?  - остановил меня оклик Тима.
        Оказалось, что я прошёл дальше, не заметив, как он задержался у приоткрытой двери внутрь башни.
        - Извини, задумался.
        - Вещь полезная, но не сейчас. Нас ждут.
        Я уже знал, что нам предстоит встреча с одним из наиболее влиятельных людей в городе, что зовут его Альберт, а его родовое имя  - Нарди  - звучало для местного уха ничуть не хуже, чем «дом Висконти» или «Сфорца» для уха итальянского. Эти самые Нарди, похоже, прибрали здесь к рукам не только всю торговлю, но также денежные потоки, внешние связи и какую-никакую технологию вроде интернет-связи с остальным миром. Я на своём веку повидал немало действительно родовитых аристократов, так что не ожидал ничего особенного, однако поднявшийся при нашем появлении из-за массивного деревянного стола пожилой мужчина произвёл на меня сильное впечатление. Тим говорил, что ему уже за восемьдесят, и я представлял себе эдакого седенького сутулого сморчка с въедливыми глазками и костлявыми пальцами, а передо мной оказался богатырского вида старик с прямой спиной, собранными в узел на затылке седыми волосами, отчего высокий лоб казался лишённым морщин, благородными чертами лица без следов тех пороков, которые невольно ждёшь от сильных мира сего, длинной ухоженной бородой, тоже седой, и по-мужски приятным рукопожатием.
Одет он был просто: в подпоясанную на узкой талии домотканую рубаху до пола с широкими рукавами. Рубаха имела необычный бирюзовый оттенок и не была вообще ничем украшена, даже карманами. На хозяине комнаты, точнее, залы, не наблюдалось ни малейших признаков его статуса  - ни золотых цепочек, ни дорогих серёжек, ни колец. На улицах европейских столиц он бы произвёл впечатление скромного монаха-затворника. Я невольно покосился на свои руки и убедился в том, что рукава надёжно закрывают наколки. Хорош бы я сейчас был, если бы не послушался Тима! Такой спартанец запросто оставит без наследства и глазом не поведёт. Во всяком случае, энергетика от него исходила соответствующая.
        Альберт Нарди через Тима немногословно приветствовал меня в Окибаре, сказал, что одобряет моё решение продолжить дело Кроули и предложил ним присесть на удобные кожаные стулья с подлокотниками. Сам он сразу же куда-то ушёл, а когда вернулся, то уже не один, а с толстым смотрителем Оружейной Залы, который помог ему донести запертый на ключ увесистый сундук. Сундук был поставлен на стол, толстяк удалился, по-приятельски кивнув мне на прощанье, а совсем не старейшина вынул из-за пазухи длинную связку ключей, поискал нужный, однако прежде чем открыть ларец, стал что-то вещать, причём довольно торжественно. Тим перевёл:
        - Он спрашивает, знаешь ли ты, что находится внутри?
        - Завещание моего дяди?
        Тим перевёл мои слова обратно. Альберт Нарди кивнул и, повозившись с замком, открыл крышку. Первым делом он извлёк неожиданно толстый конверт, похожий на почтовую бандероль и молча вручил мне. На конверте, вероятно, рукой дяди Дилана, были выведены пока незнакомые мне слова, а ниже следовала приписка по-английски:
        Для чтения на досуге. Удачи тебе, Конрад.
        Конверт был из грубо выделанной кожи и закрыт на хитрую тесёмку. Тим шепнул, что это сугубо моё, так что ничего пока можно не открывать. Тем временем хозяин залы уже принялся читать довольно короткое завещание, умещавшееся на одном листе бумаги и содержание которого я знал без перевода. Единственным условием дяди была моя преданность предлагаемому мне делу. За это он назначал меня старшим в конторе, определял нас с Тимом равными дольщиками во всём, включая затраты и прибыли, отдавал в моё полное распоряжение свой дом со всем, что в нём находилось, а также половину денег. Последняя деталь меня слегка смутила, поскольку я не сразу понял, о каких деньгах идёт речь, однако дядин душеприказчик, ещё сильнее посерьёзнев, двумя руками достал из сундука пухлый мешочек и железным стуком опустил рядом на стол.
        - Это золото твой дядя оставил вам с Тимоти поровну. Оно раньше принадлежало ему, а теперь должно принадлежать вам. Будем взвешивать.
        Он отошёл в дальний угол залы и пока мы с Тимом переглядывались, вернулся, неся обычные весы-подвесы с двумя чашками, какими давно уже никто не пользуется, разве что в школах на уроках физики. В мешочке, как мы и ожидали, оказались такие же точно золотые шарики, которые мои родители получали от дяди по почте. Правда, если у нас их накопился от силы десяток, сейчас передо мной в чашки весов посыпались дюжина за дюжиной. Шарики имели одинаковый размер, точнее три одинаковых размера: крупные  - с ноготь большого пальца, средние  - с ноготь мизинца, и мелкие  - как красные икринки. Их было слишком много, чтобы считать, поэтому Нарди и взялся за весы. Размера чашек хватило на два захода. Когда первая равная пара была высыпана за неимением тары  - одна обратно в сундук, другая обратно в мешочек  - он стал рассыпать по чашкам остатки, и тут выяснилось, что одна всё время перевешивает. Пока он бился, пытаясь сравнять вес, я тихо предложил Тиму отдать лишнее на нужды совета. Предложил в шутку, поскольку золота и без того было много, но Тим воспринял меня серьёзно и сказал, что за надёжность хранения всего
этого добра мой дядя уже щедро со всеми задействованными в этом процессе товарищами поделился. Озвучить моё глупое предложение сейчас  - значило оскорбить нашего во всех отношениях высокого хозяина. Поэтому я лишь понимающе кивнул и продолжал наблюдать за трудоёмкими манипуляциями.
        В конце концов, дело было сделано, и Альберт Нарди торжественно вручил мне сундучок с перекатывавшимися в нём драгоценными шариками, а Тиму  - наполовину опустевший мешочек. Вероятно, он считал, что сундучок выглядит весомее. Я не мог с ним не согласиться и сунул туда же «бандероль». На этом наша миссия оказалась выполнена. Начали прощаться. Тим уже не счёл нужным переводить, разве что мою вполне искреннюю благодарность за помощь в столь щепетильном деле, на что старейшина снова пожал мне руку и даже похлопал по плечу.
        Больше в городе нас ничего не задерживало, и Тим предложил незамедлительно отправляться в путь, тем более что дома, по его словам, было ещё много срочных дел. В нашем распоряжении оказалась обычная деревенская подвода, каких после стольких лет жизни в городах я и не чаял увидеть, запряжённая одной безпокойно косящейся себе за спину лошадью и без кучера, поскольку эту роль брал на себя всё тот же Тим. Как я понял, эта подвода принадлежала его отцу, а Ингрид уехала утром с оказией.
        Вся дорога до деревни пролегала по настоящему лесу. Честно говоря, подобные леса я видел разве что в фильмах о Канаде или на худой конец снятыми где-нибудь в восточной Европе. То, что называется «лесом» у нас, либо слишком окультурено, либо доживает последние деньки, будучи вытесняемо скоростными дорогами и каменными застройками. Попробуйте найти леса в Италии или Франции. Говорят, они ещё остались кое-где на родине моих родителей, в Ирландии, но сам я там не был, так что сказать наверняка не могу. Опять же, вероятно, я ошибаюсь, и «настоящие леса» по-прежнему растут там, где живёте вы, но я опираюсь не на какие-то общепринятые представления, а исключительно на собственные ощущения. Так вот, лес от Окибара до деревни ощущался живым, растущим и древним. Видимо, причиной тому были мощные стволы сосен и елей, которые казались мне здесь толще обычных. Или непередаваемый аромат пожухлой листвы, сосновых иголок, влажной от росы травы и невидимых грибов. Для меня, жителя города, всё это было неожиданными ощущениями, волнующими и приятными.
        На вопрос, как называется предстоящая деревня, Тим замялся и начал объяснять, что, мол, вообще-то деревни у них тут называть как-то по-особенному не принято, в отличие от городов, которым имена дала сама история. Поэтому обычно деревни различаются по главенствующему в них роду. Например, если меня кто-то спросит, где я живу, я могу смело отвечать, что живу у Рувидо. Хотя на сегодня там у них уже обитает не один, а несколько не родственных между собой родов, объединённых скорее общим промыслом  - в данном случае охотой. Я не слишком удачно пошутил, мол, королей из вас не получится. Тим не понял и переспросил, почему. Я был вынужден пояснить, что на сегодняшний день все оставшиеся на земле королевские семейства отличаются от простых смертных тем, что называется «кузинотрахами», поскольку у них принято вступать в родственные узы, причём далеко не между самыми дальними родственниками, хотя это, разумеется, нигде не афишируется. Скажем у той же королевы Великобритании и её супруга одни и те же прапрабабушка и прапрадедушка  - королева Виктория и принц Альберт. В результате на свет появился дегенерат,
который, не будь он королевских кровей, едва ли с такой внешностью мог рассчитывать на нечто большее, чем роль Пьеро в дешёвых водевилях. Не уверен, что Тит до конца меня понял, но он вежливо хохотнул и продолжал рулить поводьями, старательно объезжая кочки и корни.
        Гораздо охотнее он поддержал разговор, когда я поинтересовался насчёт самого важного и, пожалуй, самого трудного, что ждало меня во (или на) Фрисландии: насчёт местного языка, который мне рано или поздно предстояло выучить, если я собирался в здешних краях задержаться. Начал я с того, что спросил, как у них называется «лес». Оказалось, что названий много, в зависимости от того, о каком именно лесе идёт речь, растёт он или срублен и тому подобное. Однако самым распространённым словом служило «боскус», которое Тим считал пришедшим к ним из латыни, на что мне пришлось возразить, сказав, что из латыни пришло бы слово «сельва» или «сильва», а boscо говорим мы, итальянцы. Стали выяснять, как будет дерево. Оказалось, «арборус». Это уже, действительно, было ближе к латыни с её arbor, нежели к нашему итальянскому albero. Кстати, и к английскому тоже, потому что если вы думаете, что «растущее дерево» по-английски tree, а «спиленное»  - wood, то вам стоит заглянуть в словари, где вы обязательно найдёте слово arbor, которым, как я слышал, в США называется целый праздник  - День Древонасаждения. А вот «лошадь»
оказалась в здешних краях ни с английским, ни тем более с латынью не связанной  - «хестус». Тим сказал, что корень у слова типично скандинавский. Так я выяснил, что у них вместо привычных нам артиклей каждое существительное и прилагательное имеет сложную структуру окончаний, которые к этому корню присоединяются. Причём эти окончания, как в латыни, зависят от рода. Иначе говоря, если у меня есть конь, я должен сказать нечто вроде «Их хаб хестус», а если у меня кобыла, то должно получиться «Их хаб хеста». Это же касалось и определений, то есть прилагательных. Потому что если у меня быстрый конь, то он «раску хестус», а если быстрая кобыла  - то «раска хеста». Во множественном числе род, разумеется, терялся, но не до конца. Так получалось, что «вообще быстрые лошади» назывались по-фрисландски «раски хести», а вот если говорящий хотел подчеркнуть, что все быстрые лошади  - кони, он мог сказать «раскуи хести». Соответственно, когда бы речь зашла о табуне, где одни кобылы, они бы превратились в «раскаи хести».
        На этом уровне я ещё кое-как новые мне слова схватывал и даже кое-что запоминал, но потом Тим решил усложнить урок и заговорил о падежах. Тут я моментально скис, потому что понять, почему если у меня есть всё тот же конь, то «Их хаб хестус», а если у меня его нет, то «Их нон хаб хестум», было выше моих лингвистических способностей. Тим заверил меня в том, что я привыкну, и поспешил порадовать, мол, зато у них гораздо проще обстоят дела с глаголами, даже проще, чем в английском, то есть спряжение по лицам и числам отсутствует полностью: что «я имею», что «мы имеем», что «он имеет», неважно  - использоваться будет одна и та же форма «хаб». Это же касалось и временных различий, потому что в прошедшем времени ко всем корневым основам надо прибавлять «у», а в будущем  - «а». Иначе говоря, «я имел» звучит как «их хабу», а «я буду иметь»  - «их хаба».
        Тут я не удержался и спросил, как же они различают действия, которые ещё только находятся в процессе совершения, и те, что уже закончились. Оказалось, что никаких «продолженных» времён у них нет: что я еду на телеге сейчас, что каждый день  - использоваться будет одна и та же форма «фар», соответствующая английскому go. Но вот разница между «ехал» и «приехал» для них тоже оказалась настолько существенной, что они придумали для её подчёркивания целых две приставки  - «бе-» и «ге-». Разница, как я понял, в том, что с глаголами движения, они используют приставку «бе-», отчего выражение типа «я уже приехал» будет выглядеть как «их бефару», а если речь идёт о глаголах собственно действия, например, «я сделал» или «я сказал», то получится «их гугору» и «их гесегу» соответственно.
        Исключением из общего правила оказался, как водится, глагол «быть», который, похоже, во всех языках выступает как самый сложный для запоминания благодаря количеству форм. Даже в английском их у него не то шесть, не то семь, а уж в итальянском  - больше тридцати. К счастью, фрисландскому до итальянского в этом было далеко, однако если «я есть» переводилось «их а», то «мы есть»  - уже «ви эсме». Я спросил, как обстоят дела с прошедшим и будущим. Тим сказал, что «я был» нужно произносить «их ба», а те же «ви эсме» становятся «ви бэсме». В случае «я буду» и «мы будем», наоборот, добавляется звук в конец, и этим звуком выступает «т»: «их ат» и «ви эсмет». Непросто, однако повеселее, чем наши итальянские sono и siamo, ero и eravamo, saro и sara в тех же случаях.
        Одним словом, разговор о предстоящим мне языке оставил смешанные ощущения. Вроде, логика есть, знакомые слова тоже есть, но придётся явно приложить усилия, чтобы его рано или поздно освоить, чего я никогда прежде не делал, поскольку и итальянский, и английский были моими родными и я ни тот, ни другой толком не учил, кроме как ради оценок в школе. Тим мои высказанные вслух сомнения рассеивать никак не стал. Я тогда отчётливо ощутил, что при всей своей приветливости и желании помочь он не станет переживать, если я в один прекрасный день соберу свои манатки и отчалю обратно на родину. Которая, кстати, на этом языке называлась вовсе не Италия, а Этрурия. На эту тему у нас произошёл примечательный разговор.
        - Почему Этрурия?  - спросил я.
        - А почему нет?  - хмыкнул Тим.
        - Раньше, говорят, так называлась нынешняя Тоскана.
        - В честь населявших её этрусков, правильно?  - продемонстрировал он свою начитанность.
        - Разумеется. Хотя никто пока не признаётся в том, что знает, кто они такие. Некоторые даже считают что тут тот же корень «рус», что и у русских.
        - А почему бы и нет?  - снова хмыкнул Тим.
        - Вероятно, такая теория будет расходится с политически корректной, по которой у нас всё, что восточнее  - недоразвитое и отсталое. Поэтому историки охотнее соглашаются с тем, что не знают про этрусков ничего наверняка  - ни их языка, ни происхождения.
        - А почему вы называете Этрурию Италией?
        Настала моя очередь выкручиваться.
        - Версий несколько. Кто-то считает, что оно произошло от сочетания «страна телят»  - terra dei vitelli.
        - Это такой юмор?
        - Нет, на полном серьёзе. Потому что другие предположения, которые мне доводилось слышать, на мой вкус ещё глупее  - одна легендарная и одна мифическая. По легендарной название пошло от некоего короля Итала, который когда-то правил на юге нашего полуострова. По мифической греческий герой Геракл гнал домой стадо и потерял одно животное. Стал искать и узнал, что местные кличут его скотину «витулус». Он подумал-подумал и назвал эту страну Виталия.
        - Что-то, как-то…
        - Согласен.
        Мы рассмеялись.
        - Вообще, как я понимаю, названию «Италия» сто с небольшим лет, потому что раньше это были герцогства типа Миланского или Тосканского, или республики вроде Венецианской, Римской или Лигурийской. Только в 1802 году, если мне не изменяет память, Цизальпийскую республику решили переименовать в Итальянскую, которая вскоре снова была переименована, на сей раз в Королевство Италия во главе с Наполеоном.
        - Увлекаешься историей?
        - Не очень. Скорее мне нравится задаваться историческими вопросами. Потому что официальные ответы меня часто совершенно не удовлетворяют.
        Тим посмотрел на меня с интересом.
        - Это хорошо. У нас тут историй много.
        - В смысле?
        - В смысле того, что мы никогда жизнь нашего острова не систематизировали, как делали ваши учёные, поэтому у нас общей истории как таковой нет. Зато есть много разных историй о событиях, сказов, легенд, по которым её при желании можно составить, но никто этим не занимается. Я попытался было, но бросил. Безсмысленно получается. На одни и те же события наши северяне и южане смотрят по-разному, как, я уверен, и у вас там разные народы в разных странах. Поэтому какой смысл тратить уйму времени и сил на то, что никогда не будет воспринято не просто как истина, а даже как простая правда?
        Я согласился, что в подобном подходе что-то есть.
        - Только ты не забывай,  - добавил я,  - что у нас ещё есть такая мощная вещь, как пропаганда. Потому что, как ты правильно заметил, каждой из стран нужно доказать правдивость её и только её истории. А поскольку фактических доказательств нет, побеждает тот, кто громче и чаще кричит «Я прав». История ведь не наука, а часть литературы. Если копнуть чуть поглубже и задаться простым на первый взгляд вопросом «Откуда мы знаем то, что знаем?», очень быстро выяснится неожиданный факт: историки пишут докторские диссертации не по источникам, а цитируя друг друга. Источников же по сути нет. А те, что как будто есть, это всего лишь поздняя запись событий, якобы произошедших за много-много лет до рождения автора записи. Но когда предполагаемое событие и запись о нём разделяет тысяча лет, а запись и наше время  - лет двести, то кажется, что автор записи был достаточно древен, чтобы ему верить. Чушь собачья. Ты про Александра Великого что-нибудь слышал, например?
        - Македонского?
        - Именно. Я тут как-то на досуге задумался, откуда мы знаем все мельчайшие подробности про его жизнь  - как звали его коня, кому и что он говорил, как выглядел, где и как себя повёл, о чём в тот или иной момент подумал, когда завоёвывал полмира, кто был возле него, когда он умирал, и многое другое  - и выяснил любопытную вещь: он стал известен благодаря популярности чуть ли не первого рыцарского романа, который так и назывался «Роман об Александре» и был переложением, как считается, греческого романа «История Александра Великого», который даже официальная наука относит к разряду псевдоисторических.
        - А современники что, про него не писали?
        - Ну, современники, кажется, нет, а вот лет через триста пятьдесят после Александра жил, говорят, такой историк по имени Диодор Сицилийский, так он аж сорок томов на историческую тему настрочил. Есть только три маленьких нюанса. Этого Диодора официальная история называет не только древнегреческим историком, но и мифографом, то есть, если по-простому, то мифотвоцем и выдумщиком. Во-вторых, от трудов Диодора, разумеется, до нас почти ничего не дошло. И, наконец, в-третьих, Европа впервые узнала о существовании Диодора в середине шестнадцатого века, когда его произведения, причём не в переводе, а зачем-то на оригинальном, древнегреческом, были напечатаны не где-нибудь, а в Швейцарии.
        - Последнее не очень понял.
        - Ты себе Швейцарию представляешь?
        - Нет.
        - Это маленькая страна в центре Европы, известная своим нейтралитетом во всех войнах. При этом именно швейцарская армия стоит почему-то на страже Ватикана. Про Ватикан, если не в курсе, я тебе как-нибудь отдельно расскажу, но вообще-то это центр всех болезней, самая опасная из которых  - ложь. Так вот, в этой самой Швейцарии ни с того ни с сего печатают произведения какого-то древнего грека через почти две тысячи лет после его смерти, и при этом печатают не перевод какой-то рукописи, которую можно было бы показать, а печатают как бы оригинал, однако после вопроса «А рукопись-то где?» царит полное молчание. И это лишь один из безчисленного множества примеров, когда оригинал рождался из ниоткуда, но его появление точно совпадает с началом книгопечатания. Сами греки печатать в шестнадцатом веке не умели, поэтому подсуетились швейцарцы, которых радостные историки того времени ни о чём спрашивать не стали, потому что уже стояли в очередь к печатному станку со своими собственными «оригиналами» той истории, которую мы знаем сегодня со слов тех, кто читал тех, кто читал эти, мягко говоря, рыцарские романы
и мифы. Сегодня это называется жанром фэнтези, но приносит гораздо меньше дивидендов и славы, чем на заре так называемой «науки истории».
        Таким образом, к тому моменту, когда мы, наконец, добрались до нужной нам деревни, Тим уже знал о моём отношении к оставшейся на далёком континенте действительности, а я обогатился несколькими полезными на здешнем острове выражениями, среди которых были «Здравствуйте!», то есть «Хэйлса!», «Меня зовут Конрад», то есть «Их хейс Конрад», «Я из Италии», то есть «Их а фра Этрури». Кроме того, я набрался всякой полезной мелочи типа «йа» вместо «да», «нэ» вместо «нет», «така пер фюр» вместо «спасибо», «Мер лик Фрисланд» вместо «Мне нравится Фрисландия» и ещё несколько фраз из темы «знакомство». Язык был певучим, с музыкальной интонацией, чего, к сожалению, не передаёт буквенная запись, и, как ни странно, довольно легко, без напряжения укладывался в памяти.
        Деревня Тима приготовила мне новый сюрприз. Я уже знал, что дома будут деревянными, но предполагал увидеть их стоящими ровными рядами, как в наших посёлках, отделёнными улочками и переулками. Ничего подобного. Здесь эти избы были разбросаны прямо между деревьями без плана и порядка, некоторые соседствовали, до других приходилось долго брести по извилистым лесным тропкам, одним словом, у деревни не наблюдалось ни начала, ни конца.
        К счастью, нам нужно было совершенно конкретное место, и именно это место оказалось удобным и компактным. Тим остановил телегу на некоем подобии площади, образованной несколькими зданиями, которые оказались как раз теми, где должна была протекать моя будущая островная жизнь. Изба слева, у самой кромки воды, откуда дальше простиралась красивая бухта, называлась здесь «рестораном», принадлежавшим нашей фирме, которая в свою очередь размещалась в избе с кривоватой вывеской «Кроули-тур» справа. Указав вперёд, за деревья, Тим сообщил, что там находится бывший дядин, а теперь мой дом, и что обитель его семьи стоит неподалёку, чуть левее. Нас никто не встречал, а те немногочисленные жители, которые в этот момент проходили через площадь, буднично приветствовали Тима и кивали мне, как старому знакомому. Одну женщину я неожиданно для себя узнал. Она вышла из ресторана, и я понял, что это мама Тима, вспомнив её фотографию на сайте. Я с ней поздоровался, представился и пожал мягкую сильную руку. Заслышав, что я говорю на её языке, она приветливо обратилась ко мне с длинной тирадой, которую Тиму пришлось
прервать, после чего Эрлина, как её звали, понимающе похлопала меня по руке, и я постарался запомнить новое выражение  - «Бьен ком», означавшее «Добро пожаловать».
        Больше нас никто толком и не встретил, а Ингрид мы застали сидящей за компьютером в конторе. При нашем появлении она что-то затараторила. Впоследствии оказалось, что пришёл нежданное подтверждение на проведение тура, который мои хозяева считали отменённым. Группа обещала быть у нас через неделю.
        - Повезло смотрителю Оружейной залы,  - заметил я, когда Тим поставил меня в курс событий.
        Тим нахмурил лоб, но смекнул, о чём я, и широко улыбнулся:
        - Хорошая память, молодец!
        Те свои первые дни обживания на острове я, действительно, помню очень хорошо. Они для меня стали как воспоминания детства, когда всё вокруг ты впитываешь будто губка, потому что это происходит в первый для тебя раз. И ещё, как я понял, важно хотеть запоминать. А хотеть ты начинаешь тогда, когда тебе нравится. Мне не на внешнем, а на каком-то внутреннем, почти подсознательном уровне нравилось буквально всё. Глаза видели отдельные недоделки, неполадки, некрасивости, но они вовсе не раздражали, а напротив  - располагали своей естественностью. Я представил себя туристом в Италии, которому она открывается нехотя и надменно, показывая вчерашние новоделы, которые в силу их запущенности он охотно воспринимает за древности, потому что заплатил деньги и приехал обманываться, то есть находить подтверждения того, о чём ему рассказывали с малых лет. Про Фрисландию же никто толком ничего не слышал, сюда приезжают единицы, которые подспудно понимают, что ждать особо нечего, и потому реальность оказывается во всех отношениях изумительной, не побоюсь этого слова. Моя знакомая Пеппи была совершенно права. Пишу
об этом сразу, чтобы больше не повторяться, тем более что это ощущение даже со временем нисколько не изменилось.
        Хозяйство нашей конторы, как я и предполагал, оказалось весьма незатейливым. Самым ценным в нём был один-единственный компьютер. Нехитрые расчеты велись в нём, однако всё дублировалось и записывалось старым дедовским способом  - на бумагу, в толстые тетради. Поэтому моим первым решением в роли начальника стала покупка второго монитора и процессора, что в итоге вышло делом нелёгким, затяжным, но в целом выполнимым. Правда, Тим со свойственной ему простотой поинтересовался, зачем, если я считаю, что один компьютер может в любой момент сломаться, покупать ещё и второй, который тоже может сломаться. Я согласился в принципе, однако пояснил, что второй компьютер будет у нас резервным, мы не станем заставлять его работать сутки напролёт, а будем держать на случай неполадок с первым, ежевечернее перекидывая в него всю обновленную за день информацию. Ингрид меня поддержала. Силы были неравны, и компьютер появился.
        Что касается моего нового дома, то поначалу он показался мне берлогой холостяка, где любой обычный чёрт, что называется, ногу сломит, столько там было всякого на первый взгляд хлама, к которому я очень быстро привык, потому что то был никакой не хлам, а целая жизнь во многом близкого мне по духу старика, выражавшаяся в высоченных стопках книг, не умещавшихся на полках, старых журналах и, мягко говоря, антикварной мебели. При этом мебель была очень удобной, добротно сработанной и потому по-прежнему прочной, так что первая мысль что-нибудь поменять, раздарить или выбросить быстро ушла на третий план. Поменять пришлось только постельное бельё, но тут вопросов вообще не возникло, поскольку в первый же день ко мне заглянула Эрлина, сопровождаемая Ингрид и презентовала замечательный домотканый набор, что девушка, призадумавшись, будто не зубрила это выражение всю дорогу ко мне, перевела как «подарок к новоселью». Я предложил было испить по этому поводу чайку или даже чего покрепче, предварительно обследовав содержимое дядиных шкафов и найдя немного, но вполне презентабельных и непочатых бутылок виски,
однако женщины вежливо отказались и откланялись, пожелав хороших сновидений. Они лучше меня понимали, что пока говорить со мной им будет затруднительно да и не о чем, а правил английского «разговора не о чём» они явно не знали. Зато сам я прекрасно провёл вечер на просторной веранде дома, покачиваясь в удобнейшем кресле-качалке, под тёплым дядиным пледом. К ночи, хоть и светлой, становилось заметно прохладнее.
        Потом я увидел Эмануэлу, которая выходила прямо из волн бухты и шла ко мне, стряхивая воду с длинных волос, облеплявших её точёное тело в ярко-оранжевом бикини. Они приблизилась, села ко мне на колени и обдала тёплым дыханием ухо:
        - Почему ты меня покинул?
        - Я тебя не покидал,  - возразил я, не понимая, почему брюки не кажутся мне мокрыми. Наверное, у дяди непромокаемый плед.
        - Ты меня сглазил,  - сказала она ещё тише.
        - О чём ты?!
        - Когда мы познакомились, ты решил, что моя тёзка  - Эмануэла Орланди, которую похитили в Риме в год моего рождения.
        - Нашла, что вспомнить!  - Я попытался её обнять, думая, что ей холодно, однако она отстранилась.
        - Меня тоже похитили…
        На этом месте я проснулся и понял, что уже наступает утро. Единственное, что меня сильно смутило, так это влажное пятно на пледе, где только что сидела моя нежданная гостья. Я сказал себе, что это обычная роса, нехотя встал, бросил плед сохнуть на спинку кресла, сладко потянулся и пошёл заниматься новыми для меня делами.
        В тот день на хозяйстве по-прежнему была Ингрид, а Тим куда-то на несколько часов отлучился, и нам с его девушкой пришлось в буквальном смысле находить общий язык. Она очень стеснялась говорить на чужом ей английском, хотя постепенно расслабилась, и у неё даже стало неплохо получаться, во всяком случае, гораздо лучше, чем у меня  - на фрисландском. Выученные по дороге сюда фразы я исчерпал быстро, поэтому дальше мне предстояло всё схватывать налету. Когда Тим, наконец, вернулся, мы мило сидели рядком на лавке перед конторой, благо погода установилась ясная и тёплая, и разбирались в последних бухгалтерских записях. Цифры они записывали так же, как и остальной мир, с этим проблем не было, вот только я не до конца понимал все статьи расходов. Ингрид перешла на язык жестов и как раз делала вид, будто гребёт на лодке, когда Тим незаметно подкрался и бухнулся рядом.
        - По-английски это называется гребля. Точнее, сплав по реке.
        - Рафтинг?  - угадал я.
        - Именно,  - подхватил он.  - На каяке. «Кроули-тур» ежегодно выделяет часть денег на поддержку нашей замечательной двойки.
        - Двойки?
        - Ингрид и мой хороший приятель Льюв. Который по совместительству её брат. Правда, он от нас недавно переехал в семью жены, но я очень надеюсь, что окончательно не заматереет, и будет по-прежнему участвовать в заплывах. Очень, кстати, популярное у нас зрелище. Мы тебе потом покажем наш каяк  - сплошная реклама нашего бизнеса. Или ты считаешь, что это лишние затраты?
        - Ну, почему же… Отлично, что есть такая возможность. А кто про эти соревнования знает? Только местные, как я понимаю?
        - По большому счёту, да, конечно. Однако именно благодаря этим соревнованиям с нашим участием местные, как ты выражаешься, узнали про «Кроули-тур» и тоже периодически собираются в группы, которые я вожу. Не только туристы с большой земли интересуются Фрисландией. У нас тоже хватает домосед, которым нужен хороший пинок. Оказалось, работает.
        - Молодцы! А ещё какой спорт у вас тут развит?
        Ребята задумались.
        - Охота?  - вопросительно посмотрела на жениха Ингрид.
        - Нет,  - замотал тот патлатой головой.  - Это не спорт, а необходимость. Хотя,  - посмотрел он на меня,  - если бы наши ребята стали участвовать в ваших турнирах на меткость стрельбы из ружья или лука, думаю, они бы не посрамили своей родины.
        Прозвучало пафосно, я улыбнулся, это смутило Тима, и мне пришлось выкручиваться:
        - Охотно верю. А почему они этого не делают? Я никогда не слышал, чтобы представители Фрисландии выступали в каких-нибудь чемпионатах или олимпиадах.
        - То-то и оно. Никому здесь этого не надо. Мы, как ты мог уже сам удостовериться, прекрасно себя чувствуем дома и никуда наружу не рвёмся.
        Я заметил, что при этих словах на его лице отразилась тень грусти, однако решил оставить расспросы на другой раз.
        - А между собой ваши охотники, я надеюсь, соревнуются?
        - Конечно. Постоянно. Только всё это происходит больше по деревням и широкой огласки не имеет.
        - Почему?
        Тим пожал плечами.
        - А если попробовать организовать большой турнир, между деревнями? И провести его, скажем, в Окибаре. Уверен, что тот же Альберт Нарди будет только рад помочь.
        Особого восторга я почему-то в глазах своих слушателей не увидел.
        - Возможно, ты прав. Идея интересная, но кто ей будет заниматься? Рафтинг уже давно существует, нам остаётся только в нём участвовать, а тут вся организация ляжет на наши плечи.
        - Совершенно необязательно,  - заверил я Тима.  - Всегда можно заинтересовать кого-то, кто этим займётся. Главное, как ты правильно заметил, чтобы была идея. Подумай, с кем на эту тему стоит поговорить и сведи меня.
        - Не вопрос…
        - Послушай, а та история про Джона, ну, который теперь кучером, как ты говоришь, работает? У вас по боксу или по борьбе никаких турниров не устраивают?
        - Не,  - протянул Тим с ухмылкой.  - Бить друг другу морду на потеху толпе  - это позорище. У нас таким точно никто заниматься не будет. За дело всыпать могут, а так  - нет, определённо нет.
        - Жаль.
        - Что поделаешь. Про Формулу Один тоже не спрашивай. Не на чем.
        Я расхохотался. Тим нравился мне всё больше. Он вовсе не был тем простачком, за которого я поначалу его принял. Вернее, каким предполагал обнаружить, когда добирался сюда. Тут я вспомнил, о чём ещё с прошлого вечера намеревался спросить:
        - Слушай, а что, телевизоров у вас нет вообще или это только дядя Дилан предпочитал книги всему остальному?
        - Нет, нету.
        - Почему?
        - А зачем?
        - Да, я сам не большой любитель, но всё-таки приятно…
        - У вас  - может быть. У нас  - нет. У нас тут много чего нет. Я бы лично, наверное, телевизором бы обзавёлся, но только, как я понимаю, сигнал ловить неоткуда.
        - А башню с антенной поставить не пробовали? «Приёмная вышка» называется. Вон у вас, например, Исландия недалеко.
        - Наши не поймут. Когда интернет или электричество по проводам, под землёй, это ещё куда ни шло, а если будет стоять такая дура где-нибудь в лесу и облучать всё вокруг, её в первую же ночь под корень срубят.
        Я вспомнил, что, и правда, компьютер работает, свет есть, а я до сих пор не видел ни единого столба с проводами.
        - Кроме того, мы тут изначально настроены подозрительно ко всему чужому и пришлому, что не на нашем языке. Исландский многие отчасти понимают, однако терпеть не могут, поскольку мы с ними издавна на ножах. Так что своего телевидения пока нет, а их или ещё какое другое никто смотреть не будет.
        - Понятно. Хотя и странно. Но спорить, разумеется, не намерен. Похоже, мне вообще лучше в ваши привычки пока не встревать, а тупо учить язык.
        Тим расплылся в добродушной ухмылке.
        - Учебников не обещаю, но могу поделиться кое-какими своими записями, оставшимися с тех времён, когда я начинал заниматься английским. У твоего дяди я тогда позаимствовал несколько оксфордских грамматик и пытался в них самостоятельно разобраться. Но вообще-то лучше тебе, по-моему, начинать прямо с практики. Старайся больше говорить. Со мной тебе будет сложнее, поскольку нам помешает английский, да я и уеду сразу, как группа подплывёт в конце недели. Хорошо с Ингрид попрактиковаться, ей тоже твой английский пригодится. Только осторожно, потому что я жутко ревнив.  - Он прищурился.  - Тебе можно доверять?
        - Можно,  - не слишком уверенно ответил я.  - Мне, если честно, тоже хотелось бы с этой группой проехаться. Ну, ты понимаешь, чтобы страну посмотреть, сориентироваться…
        - Да нет проблем! Как решишь. Захочешь, поедем вместе. Веселее будет.
        Его согласие казалось искренним. Видимо, он и в самом деле отнюдь не горел желанием оставлять меня наедине с хорошенькой невестой.
        Она же всё это время сидела рядом и делала вид, будто ничего не понимает, однако последняя часть нашего разговора вызвала на ещё щёчках живой румянец. Я спросил её по-английски, справится ли она одна с хозяйством. Ингрид посмотрела на Тима, подумала и довольно чисто ответила, что, мол, не в первый раз. В итоге мы все остались собой довольны.
        Я как-то на удивление быстро освоился на новом месте. Видимо, помогло то, что всё даже самое необычное в моём теперешнем окружении на поверку оказывалось совершенно естественным. Электричество под землёй? Так оно так вроде бы даже удобнее. Нет телевидения? Я его и в прошлой жизни почти уже не смотрел. Вот только машины как средства передвижения определённо не хватало. Но и здесь я умудрился выйти из положения.
        Буквально на второе утро Тим и Ингрид заявились ко мне в гости с двумя велосипедами. У Ингрид железный конь выглядел непропорционально большим, но ребята сразу сказали, что он не для неё, а для меня, подарок или прокат, как я пожелаю. Конструкция велосипеда меня приятно удивила. Я привык к нашим, итальянским, которые были очень хорошими, однако требовали определённоё сноровки и некоторого времени на «обкатку». Частенько после покупки раздражало узкое седло, которое иногда приходилось менять. То же, на что я сел в то утро, покатило меня сразу легко и мягко, причём я не испытывал ни малейших усилий при работе педалями. Седло подо мной казалось уютным диваном, с которого не хотелось вставать. Последующий осмотр выявил несколько простых конструктивных решений, о которых наши инженеры почему-то не подумали. Так педальная ось оказалась вынесенной чуть вперёд, отчего я крутил её не ровно под собой, как обычно, а как бы наступая на педали  - да, вниз, но и слегка от себя. Это позволяло ногам оставаться всё время гораздо более расслабленными, не теряя силы. Рама тоже отличалась от тех, к которым мы
привыкли: она была универсальной, повыше женской и пониже мужской, спаянной из разнопрофильных труб, подобранных таким образом, чтобы снижать нагрузку и увеличивать прочность всей конструкции. Колёса со стороны выглядели толстыми, как у дорожных велосипедов середины века, когда их делали не ради красоты и скорости, а больше ради удобства и надёжности. В европейском городе они могли показаться тяжеловатыми, однако здесь, в лесу, где не было речи о шоссейных трассах, их упругая мощь только и делала, что радовала. Вот и получалось, будто я сидел на диване, а ехал в танке.
        Стоит ли говорить, что короткая велосипедная прогулка вдоль бухты вдвоём с Тимом привела меня в восторг. Он был горд слышать мои комплименты, тем более что накануне я похвастался давнишним путешествием вокруг Средиземного моря, которое он едва ли себе представлял, однако само слово «море» явно намекнуло ему на немалое расстояние, преодолённое его собеседником. Видимо, именно эта история и заставила его на следующий день порадовать меня продуктом местного производства. Когда я с видом знатока выложил перед ним все вышеописанные замечания по поводу новаторства в велосипедостроении, он пообещал при случае познакомить меня с автором всех этих инноваций по имени Кукро, которого знал лично. Он добавил, что у велосипедов Кукро есть даже зимняя модификация, так что на них при желании можно ездить чуть ли не круглый год.
        Остаток того второго дня я провёл в досужих беседах с Ингрид, узнавая новые слова и делясь с ней английскими оборотами. Никакой настоящей «работы», как я понял, до появления непосредственно группы, не планировалось. Тим сделал несколько телефонных звонков в гостиницы по предполагаемому маршруту, предупредил о нашем приезде  - всё ориентировочно, без обещаний, мол, должны быть, а там посмотрим  - и расслабился. Остаток вечера мы замечательно просидели на берегу лагуны, у костра, поджаривая прямо на углях странноватого вкуса рыбу, которую мои новые друзья называли зубаткой.
        Тима, похоже, мой средиземноморский тур сильно заинтересовал, так что он попросил рассказать о нём с подробностями, что я и сделал, наблюдая за по-детски непосредственной реакцией моих слушателей. Ингрид призналась, что тоже хотела бы когда-нибудь оказаться на континенте, о котором только слышала  - в Африке. Правда, она не представляла, как можно жить в тамошней жаре.
        - Зато,  - заверил её при моей поддержке Тим,  - там ты сможешь купаться круглый год.
        Идея показалась Ингрид соблазнительной, однако, будучи истинной патриоткой, девушка указала на черневший вали остров и опередила мой вопрос:
        - Там бьют два гейзера, и тоже можно купаться, когда захочется. Ты купался в гейзерах, Конрад?
        Я был вынужден признаться в том, что как-то упустил это развлечение и готов в любой подходящий момент восполнить столь непростительный пробел. Тем более что мне впоследствии никто даже не поверит, когда я похвастаюсь тем, что купался не просто в гейзерах, а в самом Монако. Ингрид поправила меня, сказав, что название острова произносится с ударением на первый слог.
        На Земле есть немало мест, куда приезжаешь и сколько бы ты там ни пробыл, ты всегда остаёшься лишь гостем, пусть даже желанным. Фрисландия, Окибар и тем более деревня Рувидо были полной противоположностью. Я окунулся в их жизнь и быт, думая из вежливости сделать вид, будто мне у них всё нравится, а оказалось  - кривить душой не пришлось. В этой связи я несколько раз за первые дни вспоминал Пеппи. Пока мы с ней плыли, я не догадался уточнить, где она собирается останавливаться, так что теперь не мог заглянуть в гости и признаться, насколько она была права.
        Про дядину берлогу я уже упоминал. Здесь было всё, что нужно одинокому… нет, самостоятельному мужчине, включая не только книги, но и несколько спиннингов, несколько внушительных охотничьих дробовиков, два настоящих лука  - оба традиционных, из дерева, с обычной тетивой, только один длинный, а другой, наоборот, по-детски короткий, набор топоров и топориков и богатая коллекция ножей, причём, судя по следам на рукоятках и лезвиях, изрядно побывавших в употреблении. К рыбной ловле я всегда был равнодушен, а вот настоящее оружие не оценить не мог.
        Попавший мне в руки арсенал говорил о том, что дядя мой тоже был не лыком шит и до того, как угомониться и взяться за книги, вёл активную жизнь. Меня смущало только то, что он не был женат и так и не обзавёлся прямыми наследниками. Конечно, заимей он полноценную семью, я бы никогда не оказался его единственным наследником, однако всё это странное затворничество на острове не могло не производить довольно подозрительное впечатление. Я попытался навести справки через Тима, но тот знал Кроули, как он его всегда называл, уже стариком, который предпочитал покупать мясо у его отца, а не охотиться самостоятельно, и ходил разве что на рыбалку да и то не по-здешнему  - на лодке с сетью или гарпуном  - а по-простому, с удочкой. При случае я задал тот же вопрос его матери. Та внезапно смутилась, как мне показалось, но, подумав, ответила, что хорошо помнит Кроули ходившим на охоту с её отцом и вообще считавшимся неплохим стрелком. Тим, присутствовавший при этом разговоре как переводчик, впоследствии признался мне, что его отец одно время решил приревновать Кроули к его матери, а старшая сестра, Тандри,
с которой я пока не был знаком, по малолетству сама втюрилась в Кроули и всем заявляла, мол, он её будущий муж. Подробности того, что меня интересовало, наверняка знали его дед с бабкой, однако их уже в живых не было.
        Потом я вспомнил про конверт. Тот самый, что торжественно вручил мне вместе с наследством Альберт Нарди и который я ввиду навалившихся на меня новых переживаний оставил лежать в дядином сундучке. В надписи на конверте дядя Дилан призвал вспомнить о нём на досуге, но я счёл, что досуг  - понятие растяжимое и обычное любопытство вполне может стать подходящим поводом для того, чтобы развязать хитрую тесёмку и заглянуть внутрь. Внутри же, как я и предполагал, оказалась толстая тетрадь, все страницы которой были испещрены бисером торопливого почерка. В основном по-английски, правда, то и дело попадались вставки из незнакомых мне закорючек, в которых я заподозрил местное письмо. Теребить по этому поводу Тима я пока не стал: дядя предназначал эти записки для меня, так что, вероятно, неанглийские места были им рассчитаны на то время, когда я дорасту на острове до их прочтения. Судя по первым записям, начал он их делать относительно недавно, в смысле, незадолго до своей кончины, где-то в середине 90-х. Весь текст был разбит на главки разного объёма, каждая из них имела свой подзаголовок, а открывалась
тетрадь главкой под весёлым названием «Смерть»:
        Мне всё чаще и всё настойчивее кажется, что когда я в конце концов умру, желательно во сне, то просто проснусь, с меня снимут какие-нибудь очки или датчики, прилипшие к вискам, а знакомый голос буднично поинтересуется:
        - Ну как, старина, тебе понравилось? Тебя не было целых десять минут. Научился чему-нибудь новому?
        И говорить это будет тот самый человек, который незадолго до этого сам подошёл ко мне на улице и спросил, доволен ли я жизнью. Вопрос будет звучать глупо, потому что там, за порогом, за сменой мерности, жизнь течёт вечно и неспешно, у всех всё есть, кроме болезней и каких бы то ни было горестей, все счастливы и здоровы настолько, что никому ни о чём даже не мечтается. Именно поэтому вопрос незнакомца прозвучит как гром среди ясного неба, и мне захочется не пройти мимо, а узнать, что он имеет в виду. То, что он мне расскажет, поразит меня в самое сердце.
        - Я могу предложить вам окунуться в круговерть давно позабытых ощущений, ощущений радости, страха, счастья и потерь. Вы сможете прожить целую новую жизнь, набираясь нового опыта, стать, кем пожелаете, или просто двигаться по течению и смотреть, куда вас вынесет поток времени, кстати, ограниченного. Вы узнаете, что такое рождение, старость и смерть. Вас будут любить и бросать женщины. У вас будут рождаться дети и внуки. Вы создадите то, чего никто до вас не создавал. Вы станете знаменитым и будете купаться в лучах славы, либо так ничего и не достигните и сгинете в отчаянии, всеми покинутый, нищий и больной.
        - Это очень интересно,  - отвечу я, не раздумывая.  - А в чём подвох?
        - А подвох в том, что когда вы окажетесь в той жизни, вы не будете помнить про этот наш разговор,  - просто ответит незнакомец.
        И вот, снова переступив порог этой жизни в обратную сторону, я смогу, наконец, вспомнить, с чего она начиналась…
        Перво-наперво я сам выбрал себе характер. Как в компьютерной игре, когда ты до её начала имеешь возможность присвоить своему будущему персонажу желаемые характеристики: силу, выносливость, внешность, сегодня всё чаще называемую аватаром, харизму и что-нибудь ещё. Мне также было предложено выбрать семью, в которой я предпочту родиться. Выбор небольшой, кастовый или классовый, поэтому гораздо интереснее положиться на его величество случай. После этого ты устремляешься в неизвестность, и дальше твою судьбу за тебя определяют две вещи: небо и земля.
        Определение последующей жизни небом называется сегодня «астрологией», иначе говоря, языком звёзд. Точнее, их взаимным расположением на момент твоего рождения. Будь то непосредственно звезда, то есть неподвижное тело, или планета, то есть звезда подвижная, Солнце или Луна, их положения относительно той точки на Земле и того часа во времени, когда ты появляешься в этой реальности, все они программируют твой последующий путь, твою судьбу, которую ты уже не сможешь изменить, но цель не в цели, а в её достижении.
        Определение последующей жизни землёй никак пока не называется, однако важно оно ничуть не меньше. Как небесные тела, так и залегающие в земле минералы  - это по сути своей вибрации, вибрации энергии, которые на протяжении жизни воспринимаются тобой как нечто чуждое или, напротив, родное. И если тебя родили в том месте, где в избытке, скажем, железа, кварца и магния, то ты потом всегда будешь чувствовать себя уютно в местах, где они есть, и неуютно  - где их нет. И при этом думать о том, что тебе нравятся или не нравятся люди, культура, еда или что-нибудь такое же внешнее.
        Выше я перечислил исходные данные, которые определяют твой характер, предпочтения и судьбу. Дальше можно сказать, что всё зависит от тебя, но это будет неточно. Если ты появился в этой реальности впервые, то оказываешься в роли слепого щенка, которого хотя бы на первых порах не следует оставлять без внимания. Тебя сажают в машину  - твоё тело, твой скафандр, твой аватар  - и пускают в путь по дороге, каждый отрезок которой заканчивается развилкой. Поначалу, в детстве  - хотя, возможно и всё первое, второе, третье воплощение  - ты пребываешь в нём в роли пассажира и лишь наблюдаешь за происходящим вокруг. Твоя судьба вершится помимо тебя. Тебе показывают очень реалистичный фильм, благодаря которому ты учишься понимать законы этого нового для тебя бытия. При этом ты «не в своей тарелке», тебе не дают порулить, ты движешься от рожденья до смерти на автопилоте, запрограммированном на демонстрацию причин и следствий.
        Когда тебе задают глубокомысленный философский вопрос «Зачем человек живёт?», ответ на него прост и очевиден: чтобы получать опыт. Опыт может быть как плохим  - болезни, несчастья, бедность, безликость, так и хорошим  - достаток, счастье, здоровье, любовь и прочее. Обычно в результате получается смешение хорошего и плохого, что отражается в такой мудрой пословице, как «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Путей по жизни множество, хотя и не безграничное, и суть игры заключается в том, чтобы не просто найти свой  - «свой путь» определён заранее, из точки А ты всегда в конце доберёшься до точки Z  - а в том, чтобы пройти его самостоятельно, уже не как пассажир, а как водитель.
        Я закрыл тетрадь и подумал о прочитанном. Вот каким, оказывается, размышлениям предавался мой дядя Дилан в холостяцкой избе, окружённый со всех сторон водой и обложенный старыми книгами. Меня искренне поразило то, что он не задавался вопросами, не философствовал, не терялся в догадках, а спокойно выдавал на-гора ответы, будто знал наверняка то, о чём писал. Похоже, его даже не смущало, что впоследствии эти записи читать будет некому, кроме меня.
        На всякий случай я поделился тетрадью с Тимом. Он пробежал глазами по строчкам, вопросительно посмотрел на меня, а когда я сказал, что хотел бы услышать его мнение, скупо ответил:
        - Похоже на правду.
        Я ждал от него несколько иной реакции. Он это почувствовал и добавил:
        - У нас по этому поводу есть похожая легенда. О том, как у одного отца было трое сыновей, и он не знал, кого из них сделать своим наследником. Сыновья все были умными, храбрыми и любили его одинаково сильно, так что выбрать между ними оказалось непросто. Тогда обратился отец за помощью к старейшине их деревни, который славился мудростью в подобных вопросах. И присоветовал тот старейшина сделать всё по уму да по совести. Пусть все трое отправятся в путь и принесут отцу то, что ему больше всего нужно. Им в помощь предлагалось три вещи: быстрый конь, проворная лодка и дорожный посох. Старший сын выбрал лодку, потому что отец давно мечтал поймать одну большую-пребольшую рыбину, которая водилась у истоков протекавшей под их окнами реки. Средний сын выбрал коня, потому что тот мог помочь ему умыкнуть из далёкой деревни красавицу-кобылу, на которую отец заглядывался в базарный день, но которую её хозяин наотрез оказался ему продать. Ну, а младшему сыну достался дорожный посох, который ничем помочь ему не мог и только мешал, потому что был длинным, гладким и тяжёлым. И вот в назначенный час отправились
все три сына в путь, каждый в свою сторону. День их нет, два нет, на третий возвращается старший сын с той самой заветной рыбой. Обрадовался отец, поручил жене улов зажарить и накормить всю деревню, чтобы все его за щедрость хвалили и уважали. Старший сын думал, что выиграл семейный спор, потому что опередил братьев, однако отец велел дождаться остальных. Ещё день прошёл, за ним другой, а там и неделя на исходе. Возвращается средний сын, а под уздцы ведёт кобылу невероятной красоты, при виде которой у отца радостно забилось сердце, а старший сын понял, что проиграл. Стала та кобыла украшением всей деревни, а отец такой счастливый ходит, что и помирать расхотел. Между тем проходит ещё месяц, проходит второй, а младшего сына всё нет как нет. Разволновался отец, пошёл снова к старейшине совета спрашивать, а тот ему и говорит, мол, не торопись, старик, не время ещё, ждать надо. Хорошо, стали они всей деревней ждать дальше. Ещё месяц ждут, полгода ждут, год ждут, а младший сын всё не показывается. За годом пролетел второй, на исходе уж третий. Оба сына торопят отца, чтобы тот говорил окончательное слово,
потому что всем давно ясно  - не вернётся младший сын, не нашёл, что отцу нужно больше всего, закручинился, застыдился, вот и решил где-нибудь на стороне навсегда остаться. Тем более что благодаря щедрому угощенью да лошадиной красоте отец был избран главой деревни, и наследство его стало оттого только больше и желаннее. Выслушал отец сыновей, вздохнул и согласился дать им ответ под конец третьего года ожидания. Трое вас у меня, сказал он, вот пусть три года вас и рассудят. Сказано  - сделано. Время было почти на исходе, когда увидели люди на околице третьего сына, который шёл одинокий и пустой, по-прежнему опираясь на старый посох. Донесли отцу. Тот вышел навстречу сыну и хотел обнять, а сын падает ему в ноги и при всём честном народе просит его простить за долготерпение да ложное ожидание, потому что посрамил он отца, сбился с пути, встретил добрую девицу и зажил с ней, позабыв и об отце, и о деревне, и о данном слове вернуться не с пустыми руками. Что мог отец в ответ ему молвить? Сын он сын и есть, хоть бы и непутёвый. Обнялись они наконец, пошли в дом, а за ними и остальные братья, и гости званые
и незваные, и старейшины все тут как тут, потому что всем хочется знать решение о наследнике. А исхоженный да изрезанный посох в сенях оставили, чтобы лишний раз не мешал. И только один из старейшин, тот, что отцу советы давал, обратил на него внимание, взял и в горницу внёс как раз когда хозяин уже готовился огласить своё отцовское постановление. Он вернул посох младшему сыну и велел показать отцу, а тому  - сказать, что он видит. Отец посох принял, осмотрел, заметил странные надрезы и спросил, откуда они появились. Тут пришлось признаться сыну, что испортил дедовский посох шалун-балун, его собственный сынишка, народившийся за эти три года у них с той девицей, у которой он нашёл приют да любовь. Услышав о том, что у него теперь есть внук, выронил старик посох, расплакался от счастья и объявил во всеуслышание, кому отныне быть его наследником.
        Тим оборвал свой замечательный рассказ так же резко, как и начал. Я знал, что покажусь последним дураком, но не смог сдержаться и поинтересовался, кто же победил в споре.
        - У нас не принято досказывать легенды до конца. Каждый имеет право на своё понимание и свой вывод. Разве не имел право на наследство любой из сыновей?
        - Но ведь досталось то оно наверняка последнему,  - воскликнул я.
        - Не знаю, хотя мне тоже так кажется.  - Тим подмигнул и вернул тетрадь.  - Читай, Конрад, дальше. Твой дядя хорошо жил и хорошо писал. Найдёшь ещё что-нибудь интересное, показывай.
        И мы сели на веранде пить чай с вишнёвым вареньем.
        После первого знакомства с неведомым мне доселе внутренним миром покойного родственника я захотел получше узнать, что его окружало в действительности и с этой целью значительно более тщательно, нежели раньше, обследовал содержимое комнат моего нового дома. Кроме книг и упомянутого выше оружия, я обнаружил целый джентльменский гардероб вещей, которые можно было бы назвать старомодными, однако правильнее было бы сказать «внемодными». Костюмы разных фасонов, кепки, разноцветные косынки, пёстрые и сдержанные галстуки, платки, твидовые пиджаки, брюки с идеальными стрелками, сапоги и ботинки  - всё это могло бы гораздо лучше сгодиться где-нибудь в Лондонском Сити, а не среди дикого леса. Не хватало разве что зонтиков, которых с честью заменяли изящные деревянные тто зонтиков, которыерые с честью заменяли оне и ботинки  - всё вещей, которые можно было бы назвать старомодными, однрости.
        Я предполагал найти какие-нибудь семейные фотографии, однако всё, что я обнаружил, был почти пустой истрепавшийся альбом с портретами давно умерших людей, лица которых мне ничего не говорили. Тим, которому содержимое альбома оказалось знакомо с комментариями моего дяди, показал мне его совсем детские фотографии, где он был запечатлён мальчиком с ракеткой.
        - Для игры в сквош,  - пояснил Тим.
        О внешности дяди под старость я мог судить по нескольким фотографиям в рамках, расставленных на комодах в спальне и гостиной. С них он улыбался в компании самого Тима и либо Ингрид, либо ещё какой-то красивой девушки, на вопрос о которой Тим неохотно пробурчал нечто невразумительное типа была тут одна такая, да уплыла в Америку. Уточнять я постеснялся.
        Представление о дяде, каким он был в детстве и в старости, помогло мне узнать его на одной-единственной альбомной фотографии в юности. Рядом с ним стоял его молоденький брат, мой отец, а перед ними на низенькой лавке сидела девочка с большими бантами, в которой я не без труда узнал свою будущую мать.
        Дальнейшее обследование дома привело меня сначала в уютный дядин кабинет, приятно удивлявший чистотой и девственной нетронутостью, которую Тим объяснил тем, что Кроули им почти не пользовался, разве что для наиболее важных встреч с клиентами. Стол и кресло были подобраны таким образом, чтобы внушать как можно больше уважения к их хозяину. Я решил при случае дополнить убранство компьютером и на этом успокоиться. Я уже понимал, что в новом для меня мире скромность ценится превыше всяких бирюлек и цацек, а любая вещь уважается не за свою дороговизну или дешевизну, а за нужность.
        Напротив кабинета находился чулан, оборудованный под склад долгопортящегося продовольствия и хозяйственной утвари. Меня он почти не заинтересовал, и я собирался было после беглого осмотра его покинуть, но заметил погрустневшую физиономию Тима и спросил, в чём дело. Тот помялся, но потом с неохотой поведал мне историю пропажи, подозрительно совпавшей с уходом дяди. Видимо, он долго носил её в себе, не зная, стоит ли со мной делиться, так что при виде моей искренней озабоченности его буквально прорвало, и он в подробностях рассказал, как привёз и сложил здесь находки, сделанные в странном захоронении на острове Ибини, и как эти находки были впоследствии похищены из чулана неизвестно кем, а мой дядя обнаружен мёртвым, хотя и без следов насильственной смерти.
        Волнение Тима передалось и мне. Я понимал, о чём он говорит, потому что видел фотографии этих артефактов на сайте, не подозревая, какая с ними связана тайна, а может и трагедия. Мне не хотелось верить в то, что даже здесь, во Фрисландии, не всё так радужно и безоблачно, как кажется на первый взгляд. Зато мне хотелось поддержать Тима, и поэтому я первым делом спросил, входит ли в программу предстоящего тура посещение Рару с тамошним рынком.
        - Нет, но крюк невелик,  - ответил он.  - Есть идеи насчёт этой Уитни и близнецов?
        - Нет, но будут,  - ответил я ему в тон.  - А если ты меня ещё с тем Джоном-бойцом познакомишь, что теперь кучером заделался, думаю, вместе мы из кого хочешь украденные артефакты выбьем.
        Тим был отнюдь не прочь применения силы, однако он мог лишь подозревать, кто стоит за похитителями, не зная наверняка.
        - Вот и уточним,  - сказал я.  - Покажи-ка мне их ещё раз на картинках.
        Мы сели за компьютер изучать сохранившиеся фотографии, но качество было не ахти. Тим ударил себя по лбу и принёс конверт с оригиналами. По ним уже можно было разглядеть некоторые детали обоих предметов.
        Если бы не державшие причудливую связку Тим с Ингрид, можно было бы принять эту железную штуковину за навороченное нагрудное украшение каких-нибудь майя или африканских масаев. Для обычного человека оно было слишком велико. Да и вряд ли кто-нибудь отважился бы надеть его себе на шею, зная, что в дождь оно превратится в источник мощных электрических разрядов, как рассказывал Тим.
        Фотографии шкуры заставили меня призадуматься ещё сильнее. Пять кругов были неуловимо похожими, отличаясь только размером. То, что было вписано  - или вышито  - внутрь каждого и что Тим по-простому называл «фекалиями», показалось мне до боли знакомым, хотя понадобилось некоторое время, прежде чем я безошибочно заключил:
        - Это карты. Причём одна и та же, только по-разному развёрнутая и разного размера. Это наша Земля, если посмотреть на неё сверху, с Северного полюса. Кажется, такой угол называется «азимутальной проекцией». Говорят, он точнее отражает расстояния, чем обычные карты того же масштаба. Европа вышла так себе, но вот Африка и обе Америки угадываются сразу.
        - Твой дядя это тоже заметил. Сказал, что такие карты полезнее морякам, чем глобус.
        На всякий случай Тим покопался в интернете и нашёл несколько вариантов этой самой азимутальной проекции. Нужная нам значилась как «полярная». Теперь он мог воочию убедиться в моей правоте и задаться напрашивающимся вопросом:
        - И что же это значит?
        Я не стал спешить с ответом. Что бы могла означать находка, например, нанизанных на одну нитку земных глобусов разного размера? Что автор хочет таким образом выразить свою любовь к божественному творению? Или что у него под рукой оказались не арбузы, не жемчужины, а именно глобусы? Бог или боги, кстати, тоже никакого шара не создавали: насколько мне известно, про шар нигде в религиозных писаниях не сказано, только про землю, про воду да твердь наверху. А не вокруг. Кстати, насчёт круга. Круг на фотографиях напоминал фрезерную пилу с повёрнутыми к центру зубцами. Внешняя его граница оставалась идеально гладким кольцом, а вот внутренняя, хотя и повторяла круг, шла рваной линией  - мимо южной оконечности Южной Америки, Южной Африки, Австралии…
        - Это лёд,  - вырвалось у меня.
        - Что?
        - Эти кольца  - льды Антарктиды. Если Земля плоская, они должны опоясывать наш мир.
        - А ты тоже думаешь, что она плоская?  - Тим аж подпрыгнул на стуле.
        - Тоже?  - в свою очередь удивился я.
        - Мы с Ингрид пришли к этому выводу. И твой дядя так же думал.
        - Те книжки, которые ему в этом помогали, я ведь не только отсылал, но и отчасти почитывал. Так что да, похоже на то. У вас тут на эту тему никаких легенд нет?
        Я иронизировал, но Тим не понял и задумался.
        - Припоминаю, что та самая Уитни… когда мы ей про находки сдуру рассказали, она нам в ответ изложила странную историю насчёт земляного червя, который, по её словам, прокопал проход в другой мир, «соседний с нашим». Оттуда и пришли первые люди. Может, таких миров было несколько, и они здесь, на этой шкуре и изображены?
        - Одинаковые?
        - А почему нет?
        - Людей много, но нет двух одинаковых,  - резонно, как мне показалось, заметил я.  - Даже близнецы, если присмотреться, сильно отличаются.
        - Этим мирам необязательно быть одинаковыми. Они могут быть просто похожими.
        Во фразе Тима был свой резон. Я снова посмотрел на фотографию. Возможно, он даже прав: контуры континентов повторяли друг друга в целом, но не настолько, чтобы не отличаться совершенно.
        - Сколько этой шкуре может быть лет?  - зачем-то спросил я.
        - Сколько угодно. Многое зависит от хранения. Насколько я помню, она не была жёсткой, не была изъедена всякой гадостью, обычная шкура с необычной вышивкой. Может, десять, может, сто, может, больше. Это что-то меняет?
        - Пока не знаю.
        - Как можно отличить старую вещь от новой? Никак. Если она не передавалась из поколения в поколения, если её не нашли в руинах старого дома, если её не откопали с большой глубины, то её не с чем сопоставить. Старуха говорила, что не видела саркофага в пещере, когда была там лет пятьдесят назад.
        - Разве ей можно в чём-то верить?
        - Едва ли, конечно, но про саркофаг она явно не знала, когда мы разговаривали. Хотя про саму пещеру знала всё.
        - И какой ты из этого делаешь вывод?
        Вместо ответа Тим показал мне свою руку. Широкое запястье украшал красиво вышитый матерчатый браслет красного цвета.
        - Это талисман,  - пояснил он.  - Называется «Пламя Тора». Мне продала его старуха. Вот, смотри.  - Он снял браслет с руки и положил рядом с фотографией железного «ожерелья».  - Видишь, насколько они похожи? Она не могла не знать о существовании этой электрической железяки, поскольку сама изображала её в таких вот украшениях. Где она могла её видеть? Когда? До того, как эту штуковину кто-то уложил в саркофаг? Кто это был? Её знакомые? Она сама, в чём теперь ни за что не признается? И уж тем более зачем? Спрятали? Создали место силы? Ни на один вопрос я пока не в состоянии найти ответа. Но уверен, что он скрывается в похищении. Кто бы ни украл наши находки, обязательно знает, зачем он это сделал.
        - Ход мысли правильный,  - не стал спорить я.  - Однако не стоит спешить с выводами. Мне приходилось сталкиваться с преступниками разных мастей и вынужден признать, что исполнители далеко не всегда в курсе того, что им велят сделать. Поэтому обычно, когда их ловят, то обязательно пытают, чтобы выйти на заказчиков.
        Тим охотно согласился и вкратце рассказал новую для меня часть истории, в которой их на обратном пути из Рару пытались обворовать какие-то наёмные исландцы, к которым тоже применили жёсткие формы допроса, и они признались, что за нападение им платили трое  - два близнеца и женщина. Разве что, по утверждению пойманных, женщина была не старухой, а молодой, но таким образом они могли её просто выгораживать из страха мести. Никто из попутчиков толком не знал, на кого именно готовилось нападение, поводов было несколько, однако все сходились во мнении, что близнецами могли быть только некие Рихард и Рухард, торговавшие на рынке вместе с Уитни.
        Я сказал, что по приезде туда через неделю вместе с нашими туристами очень хотел бы их повидать.
        - Однако мне непонятно, почему твои исландцы старуху выгораживали, назвав молодухой, а близнецов назвали близнецами. Уж если выгораживать, так всех.
        - Я тоже на эту тему думал и нашёл пока единственное объяснение,  - Тим поморщился и потёр лоб.  - Исландцы знали, что за болтовню может последовать расплата и поэтому намекнули на близнецов, надеясь, что тех тоже схватят и таким образом выведут из игры, чтобы некому было мстить. Старуху они, видимо, опасались меньше, и решили её не закладывать.
        Мне всегда нравилось общаться с людьми, похожими на меня, то есть, умеющими рассуждать логически.
        - Тем более,  - добавил он,  - что про близнецов вообще-то рассказали не сами исландцы, а их кучер. Должно быть, он правильно рассудил, что они, в конце концов, уберутся домой, а ему тут ещё жить да жить. И делать это лучше в отсутствие близнецов.
        - Прямо детективная история!
        - Что?  - не сразу понял Тим.
        - Не важно. А что в итоге сталось с твоими близнецами и исландцами?
        - Исландцев, как я понимаю, помурыжили у нас некоторое время, но потом отпустили без права обратного въезда, близнецов не тронули вовсе  - я сам видел их на рынке в Рару, правда, это было ещё до кражи, а вот Уитни нет, больше не встречал.
        - В таком случае, будем разговаривать. Только сперва узнаем, где эти близнецы живут и наведаемся к ним в гости, чтобы спокойно осмотреть их хозяйство, пока они торчат на своём рынке.
        - У нас так не принято…
        - Как я понял, воровать у вас тоже не принято. Однако твои вещи пропали. Придётся слегка пересматривать традиции, если хочешь поймать виноватого. Или ты не уверен? В смысле, не уверен в том, что это дело рук близнецов?
        - Ну, уверенным в этой истории нельзя быть ни в чём. На них больше всего падает подозрение. За ними стоит самое заинтересованное лицо  - Уитни. Которая знала он нашей находке…
        - … хотя потом о ней узнали все, кто имел доступ через интернет на ваш… на наш сайт,  - поправился я с улыбкой.
        - Можно оставить всё, как есть, и ничего не искать,  - нахмурился Тим.
        - Искать нужно,  - заверил я.  - К тому же, мне показалось или ты связываешь ограбление со смертью дяди Дилана?
        - Они совпали. Мне это кажется подозрительным, хотя может быть лишь моими домыслами.
        - Значит, давай меньше рассуждать и больше действовать. В Рару обязательно заедем и проверим твою версию. Хуже точно не будет.  - Я даже понизил голос для важности.  - Остальное предоставь мне. Кстати, кучера Джона мы как-нибудь можем вызвать? Мы в его повозку все поместимся?
        - Думаю, могли бы. У него зилот здоровенный. Если группа будет не больше десяти да нас двое… Но беда в том, что он едва ли сейчас в Окибаре. Я так понял, что он чаще из Рару промышляет заказами. Разве если только случайно.
        Тим пояснил, что за нашей фирмой закреплено несколько так называемых «зилотов», то есть комфортабельных дилижансов, которые постоянно паркуются где-то в Окибаре. Если гостей много, мы арендуем сразу два, но чаще обходимся одним, человек на семь-восемь. В данном случае группа предполагается довольно большая, так что лишние лошади и места наверняка не помешают. Вопрос только в наличие самого Джона, которому Тим готов позвонить в Рару по телефону.
        С телефонами, как я понял, во Фрисландии было чуть лучше, чем с телевидением, то есть они всё-таки использовались, правда, в редких сефонами, как я понял, во Фрисландии было чуть лучше, чем с телевидением, то есть они всё-таки использовались, правда, в редлучаях. При этом ближайший и единственный в нашей округе находился непосредственно в конторе. Я уже успел обратить внимание, что им с разрешения Тима или Ингрид изредка пользуются жители деревни, причём совершенно безплатно. Я даже уточнил у девушки во время наших спонтанных занятий английским и фрисландским, так ли оно на самом деле, и получил утвердительный ответ, поскольку между своими у них не принято строить отношения на деньгах.
        - Мы друг другу помогаем,  - сказала Ингрид по-фрисландски, и я  - о чудо!  - её понял.
        Над второй произнесённой ею фразой мне пришлось некоторое время поломать голову, но в итоге я осилил и её: всех денег не заработаешь. Ингрид была права, и мне это тоже понравилось.
        Я уже прожил среди моих новых соседей несколько дней, почти обвыкся и имел возможность присмотреться к этим людям. То, что здесь называлось «деревней», состояло из десятка разбросанных по лесу изб, в каждой из которых могло жить от двух до дюжины человек. Моя холостяцкая обитель была приятным исключением, да и два человека на дом здесь считались редкостью: народ предпочитал селиться целыми семьями, что отдалённо напоминало Италию. Единственной причиной покинуть родовое гнездо, хотя и не решающей, была свадьба. В некоторых избах я обнаружил прекрасно ладившие друг с другом четыре поколения. Все взрослые мужчины чинно носили бороды, женщины  - обычно косы, и только дети походили на европейских своей непоседливостью, правда, под вечер они разбредались по домам после непрекращающихся игр ещё более грязные и довольные, нежели их итальянские сверстники. Я не слышал, чтобы кто-нибудь из родителей на них кричал или ругал за порванную одежду, которая здесь у всех была простая, удобная и совершенно натуральная. Она мне так понравилась, что я спросил моих новых друзей, где бы мне прикупить такую же, и Тим
сводил меня к нашей соседке, которая, как оказалось, занималась именно этим полезным ремеслом. Она не стала снимать с меня мерки, как делается у нас, а предложила дать ей те из моих вещей, которые я сам считаю удобными. По наивности я рассчитывал, что меня свозят в город и заведут в какой-нибудь магазин, но правда жизни была такова, что понятие прет-а-порте здесь не знали и всё и всегда шили под заказ. Я о таком только слышал. В Италии если индивидуальный пошив где и остался, то был дорог, и цена далеко не всегда соответствовала качеству. Здесь же я буквально на следующий день получил добротную льняную рубаху с кожаными вставками на локтях и в воротнике, удобные полотняные брюки тоже со вставками в самых быстро протирающихся местах и вдобавок  - тёплую вязаную кофту, которую я не заказывал, однако наша милая портная призналась, что вязала её давно, ещё для сына, так что готова поделиться, если мне нравится. Я, признаться, слегка напрягся, когда Тим мне её слова переводил, но он поспешил от себя добавить, что парень жив-здоров, просто за одно лето вымахал под два метра, и теперь матери приходится
многое что перешивать. Видимо, перешивать  - не перевязывать, так что кофта досталась мне, чему я был весьма рад, потому что я чувствовал себя в ней, как в броне, но при это всё тело дышало  - не жарко и не холодно. Добрая женщина не хотела брать за свою работу денег, мол, соседи  - сочтёмся, однако мы оба настояли. Я понятия не имел, сколько мой новый костюм может стоить, высыпал на ладонь содержимое специально предназначенного для этого кисета, и мастерица, вздохнув, сама взяла с неё два золотых шарика среднего размера. Думаю, на континенте даже итальянские китайцы, вкалывавшие иголками в пригородах Флоренции, взяли бы с меня больше.
        Внешне, как я уже сказал, фрисландцы походили на исландцев или на скандинавов, точнее, на тот образ, который нам обычно рисуют  - высокие блондины с голубыми глазами. В массе, пожалуй, да, однако среди населения одной-единственной деревеньки я успел заметить и черноволосых, как Ингрид, и рыжих, как мои ирландские предки. Я думал, что выделяюсь на их фоне, однако стоило мне облачиться в обновки и скрыть наколки, и вот уже из зеркала на меня смотрел знакомый парень, отличный от местных разве что короткой стрижкой. Не пройдёт и месяца, как я обрасту и сравняюсь с ними и в этом параметре.
        Ещё я заметил, что фрисландцы, во всяком случае, деревенские, по натуре стеснительны и никогда первыми к тебе не обратятся, даже если им этого хочется. Тут я, правда, мог ошибаться, выдавая желаемое за действительное. Я ждал, что ко мне будут подходить и пытаться заговорить, как со знаменитостью, прибывшей в их уединённый мирок с большой земли. А никто почему-то не подходил. Мужчины сдержанно, хотя и приветливо, кивали при встрече на улице, женщины принимали мои взгляды с улыбками, а девушки хихикали, отводили глаза и спешили пройти мимо. Будучи человеком прозорливым, Тим поинтересовался, не помочь ли ему мне с кем-нибудь познакомиться. По нашим предыдущим разговорам он знал, что у меня никого нет, что я свободен и никого не оставил дома. Я ответил благодарным отказом. Не мог же я сказать, что больше остальных мне нравится его Ингрид. Поэтому исхитрился и представил дело так, будто хочу в этом вопросе проявить самостоятельность, а она возможна будет лишь тогда, когда я достаточно подучу их язык. Тиму мой стимул был понятен, и он оставил меня в покое, предоставив свободу выбора. При этом я умолчал
об обратном: считается, что близкие отношения способствуют познанию чужого языка. Но здесь мне пока хватало Ингрид.
        Забыл сказать, что, разместившись в дядиных апартаментах, я первым делом списался по интернету с мамой Люси. В то время пообщаться в он-лайне, передать видео или даже просто фотографию никаких технических возможностей не было: до появления цифровых камер, а тем более снабжённых ими телефонов оставалось несколько долгих лет, так что мы обменялись обычными письмами, в результате чего она узнала, что я благополучно доехал, не хвораю и сыт, а я  - что дома всё по-прежнему, и никто подозрительный мной не интересовался. Уезжая, я наказал ей быть бдительной, так что если бы что-то выбилось из повседневности, она бы скрывать не стала. Полковник, судя по тишине, держал слово. Думаю, он сразу понял мои намерения без лишних скандалов выйти из игры. Не последнюю роль могли сыграть и меркантильные интересы: я оказался косвенно связан с двумя сравнительно громкими смертями, о которых писала пресса, так что если бы кто-нибудь из любопытных журналистов начал копать, мне надлежало на неопределённое время исчезнуть с радаров. Что я сделал, не дожидаясь скандала и за свой счёт.
        Время на новом месте, несмотря на постоянные впечатления, летело быстро, и скоро наступил день, когда Тим собрался в Окибар за прибывающими туристами. Он нисколько не удивился, когда я и здесь напросился в попутчики. Мне хотелось на своём опыте пройти весь процесс от начала до конца, чтобы потом принять взвешенное решение, нравится ли мне это дело или лучше его превратить в деньги и вернуться в Европу. К чести Тима надо добавить, что моя настойчивость его совершенно не напрягала, он предоставил мне полную свободу выбора дальнейших действий и в любом случае искренне помогал. Я уже понял, почему он так нравился дяде Дилану: Тим был честным парнем, и на него всегда можно было положиться. Он, кстати, не забыл мою просьбу и попытался заполучить легендарного  - для меня  - Джона, однако оказался прав: Джон в Окибаре, похоже, не появлялся с того давнего дня, как привёз из Рару самого Тима с его драгоценными находками. С этим ничего нельзя было поделать, так что пришлось заказывать два зилота, которые, действительно, представляли собой точную копию старинного дилижанса. Я ради интереса забрался в один,
посидел, поелозил на удобном и в меру мягком сидении, рассмотрел маленькую печку, которую, как мне пояснили, зимой топят торфом, чтобы обогревать пол, постоял в почти полный рост и остался осмотром доволен. Не пульман, конечно, но достаточно просторно, пружинисто и, что самое важное, надёжно. Было видно, что повозка сделана добротно и через пару километров на лесных кочках не развалится. Местные мастера подходили к своей работе на совесть.
        Часть III
        ТИМОТИ РУВИДО
        Конрад не переставал меня поражать. И даже не столько своими действиями  - хотя его способности к освоению нашего языка были феноменальными  - сколько тем, насколько он отличался от того Конрада, которого я ожидал увидеть. Не имея избыточного опыта общения с обитателями «большой земли», кьшоё земли"опыта общения с обитателями», которого я ожидал увидеть. роме тех, кто по доброй воле приезжали к нам в качестве туристов, что в моих глазах уже отличало их от большинства соплеменников, никогда про нас даже не слыхавших, я рисовал их себе людьми заносчивыми, самонадеянными, эгоистичными и даже вздорными. Видимо, виной тому рассказы бабушки и деда, которые я внимательно слушал в детстве, представляя себе жителей далёкой Европы через их поступки, казавшиеся мне, по меньшей мере, странными. Конрад не был открытым, не был «своим в доску», однако он ничем не кичился, ничего не утверждал наверняка, обо всём сперва спрашивал, а главное  - пытался прежде всего нас понять и только потом высказывать своё мнение. Думаю, он тоже не ожидал, что ему тут понравится, а когда это случилось, он понял, что у нас ценятся
те, кто умеют оставаться самими собой.
        Что касается его языковых способностей, то не прошло и недели, как он научился поддерживать простенькую беседу с любым, кому было интересно его порасспрашивать или с кем он сам хотел заговорить в отсутствие меня или Ингрид. Которая частенько делилась со мной под вечер своими очередными открытиями.
        - Ты не представляешь,  - воскликнула она как-то, делая большие глаза,  - что он сегодня отчебучил!
        - «Отчебучил»?
        - Вот именно! Он такой сидит весь хитрющий за компьютером, когда я пришла с обеда, смотрит на меня и говорит: «Полюбуйся, что этот хрен отчебучил».
        - «Хрен отчебучил»?  - смеялся я.  - Это явно не твоё влияние.
        - Вот и я о том же! А потом оказалось, что он всё утро провозился с внуками Рилинды, обучая их игре в мяч.
        Рилинда была той самой портнихой, которая сшила Конраду так полюбившуюся ему нашу простецкую одежду.
        - А кого он сам в таком случае назвал «хреном»?
        - Я не поняла. Он бродил в интернете и наткнулся на историю про своего какого-то давнишнего знакомого. Я не стала уточнять. Нет, ну ты представляешь!
        - Здорово,  - согласился я.
        Если бы я не доверял Ингрид и не чувствовал себя перед ней виноватым из-за Василики, я бы наверняка приревновал её к Конраду. Он у нас нравился всем, и ей в частности. Я догадывался, что и он к ней тоже неравнодушен, предпочитая общению с ней всех прочих местных девушек, однако прекрасно видит границы дозволенного и на свой страх и риск никогда их не перейдёт, а моя Ингрид наверняка не даст ему повода.
        Особенно приятно меня удивила его готовность смотреть на вещи шире, чем принято, иначе говоря, он совершенно спокойно разговаривал на темы плоской Земли и всяких научных и исторических абсурдов. Слово «абсурд», кстати, я подхватил от него, и оно мне почему-то очень понравилось.
        Я помню, какое впечатление эта мысль о другом мире, в котором мы живём, совершенно отличном от того, про который нам рассказывают с детства, произвела в своё время на его дядю, который не сразу её принял, но принял. Признаться, я пытался несколько раз заговорить об этом с моими знакомыми и даже с родителями, но их реакция была вполне предсказуема: «Ну и что?». Мы обитали всё-таки достаточно далеко и уединённо от остального населения земли, в наших школах никогда не крутили глобусы, мы изучали разве что наш остров, не видели заморских фильмов и не стремились выйти за понятные нам рамки. Не хочу сказать, плохо это или хорошо. Просто другая крайность. Если тебе сказали, что Земля  - шар, а ты просто поверил, то ты, извините, дурак. Нет, тут я погорячился, конечно. Родившиеся в сумасшедшем доме и не подозревающие о том, что существует иная жизнь за его стенами, не дураки  - они пленники. Когда тебя пичкают одной и той же дезинформацией, причём не только в школе, но повсюду, будь то книги, фильмы, телевидение, а теперь и интернет  - ты невольно перестаёшь задумываться и начинаешь верить. Крайность моих
соплеменников заключается в другом. Их ничем лишним не пичкали, но они не задумывались и не задумываются сами по себе. Им хватает того мирка, который близок и понятен. Какая разница моему отцу, ловит он рыбу на шаре или на тарелке? Он, как и любой обычный человек, видит ровный горизонт, и на какой-то там шар да ещё бешено вращающийся в пространстве ему откровенно наплевать. Была бы рыба. Долгое время я был таким же и не понимал, как может быть иначе. Потом что-то произошло, я стал размышлять и теперь не представлял себе, как можно оставаться настолько равнодушным к окружающему. Наши разговоры с Конрадом далеко не лишний раз поддержали мою уверенность в том, что я, скорее всего, на верном пути. Они подтверждали недавно появившуюся у меня мысль о том, что неважно, где ты родился и живёшь, а важно то, что в тебе заложено.
        В этой связи мне вспоминалась история, свидетелем которой я стал ещё когда была жива бабушка. Наши соседи решили как-то завести овец, что было непривычно, поскольку у нас пропитание обычно добывалось охотой. Мешать им никто, разумеется, не стал, а мне очень даже нравилось отправляться поутру на маленькое пастбище, где отец семейства по очереди с двумя сыновьями выгуливал и выкармливал хорошеньких овечек. Когда овечки и барашки подросли, их начали убивать. Я наблюдал, как ни о чём не подозревавшее животное, только что мирно пощипывавшее травку, превращалось в опасного зверя, сражавшегося за свою жизнь, отбиваясь от превосходящих сил людей с ножами и верёвками. При этом остальные овцы тупо наблюдали за происходящим, продолжая живать и думать, будто ничего подобного их не коснётся. Хозяева даже не заботились о том, чтобы привязывать их на ночь к колышкам: всё стадо жило в наспех огороженном вольере с простенькой калиткой, которую, как я удивленно замечал, просто прикрывали, иногда не удосуживаясь запирать на щеколду. Хозяева правильно считали, что вполне достаточно одной добродушной собачки, которая
умела громко лаять, если ей не нравилось поведение той или иной овцы. Тупые животные боялись её страшно и не помышляли о побеге, даже если и догадывались о том невесёлом будущем, которое их всех ждало. Помню, мне однажды стало их всех так жалко, что я под вечер подкрался к вольеру и открыл калитку настежь, ожидая, что мои милые овечки разбегутся и тем спасут свою жизнь. Не тут-то было. Даже когда я вошёл в вольер и попытался направить их неохотный бег в сторону открытого пространства, они упорно уворачивались и семенили куда угодно, только не к свободе. Я заметил, что более старшие норовили боднуть при этом молодняк, если тот правильно понимал мои намерения и трусил к калитке. В итоге я выбился из сил и с вершины своих трёх или четырёх лет решил, что больше не стану помогать этим дурам. Когда я наутро рассказал бабушке о произошедшем, она с улыбкой пожурила меня, сказав, что это дело соседей, и я не должен вмешиваться, а когда я спросил, почему овечки предпочли остаться, предположила, что их удержал вкусный корм. На том бы всё и закончилось, если бы где-то через год ни подрос один из барашков,
у которого между рожек оказалось больше серого вещества, чем у других. Почувствовав, вероятно, что конец близок, он по пути с пастбища к домашнему вольеру свернул и побежал обратно, к лесу. Соседи рассказывали, что пустили за ним собаку, однако та лишь получила копытами по лающей морде, заскулила и отстала. Так барашек и убежал, в гордом одиночестве, поскольку ни одна овца не последовала его примеру. Соседские мальчишки утверждали, что он был дураком, и его в лесу наверняка задрали волки, но я им не верил и твёрдо знал, что он жив и здоров в отличие от всего остального стада, которое вскорости перерезали, потому что хозяевам надоело с ним возиться.
        Поводом для разговоров о форме и природе Земли нам служила та самая тетрадь, которую Конрад получил в наследство о Кроули. Похоже, старик за последнее время круто пересмотрел свои взгляды на жизнь и окружающее, и изложил их, как мог, для благосклонных потомков. Конрад читать мне её не давал, однако сам пролистывал, и когда в наших делах наступала передышка, нет-нет да и заводил разговор на эту явно всё больше волновавшую его тему.
        - Есть очень простые доказательства того, что Земля плоская и неподвижная,  - начал он, когда мы колесили через лес обратно в Окибар забирать наших туристов.  - Ты когда-нибудь слышал про гироскоп?
        - Да, судя по названию, это прибор.
        - А что он делает?  - Поскольку я затянул с ответом, Конрад продолжал:  - Он помогает определять наклон того предмета, к которому прикреплён. Впервые его, говорят, использовали ещё в конце девятнадцатого века, как ты думаешь, зачем?
        Я пожал плечами.
        - Для стабилизации курса торпеды. А сегодня им оснащены все без исключения подводные лодки, корабли и самолёты, то есть, все те транспортные средства, которые передвигаются не по твёрдой поверхности. Поэтому если ты пассажир самолёта или корабля, то минут десять-пятнадцать перед отправлением сидишь и чего-то ждёшь. А в это время раскручивается гироскоп. Разгоняет его электрическим приводом, однако в остальном он  - чистая механика. Суть его работы элементарна и напоминает юлу. Как только центральный диск  - ротор  - раскрутится до определённой скорости вокруг своей оси, его уже ничем нельзя сдвинуть с этого угла. При этом можно взять гироскоп за ножку и наклонять в любую сторону  - вращающийся ротор всегда будет оставаться в исходном положении. Этим качеством он и ценен. Поэтому когда самолёты или корабли «разогреваются», ротор в них раскручивается так, чтобы всё дальнейшее путешествие оставаться параллельно земле. В авиации и мореплавании нужно именно это его свойство, поскольку остальные приборы следят именно за этим отклонением и таким образом показывают изменение положения судна относительно
линии горизонта. Скажем, пилоты самолётов видят, что при взлёте и при посадке между параллельным горизонту ротором и землёй образуется по понятным причинам угол, который у них называется «креном».
        - И что же в итоге видят пилоты?
        - Интереснее задуматься о том, чего они не видят,  - усмехнулся Конрад, втягивая носом ароматы мокрого после дождя леса.  - Представь себе, будто Земля  - это действительно мячик. И тебе из Фрисландии нужно доплыть или долететь до Экватора.
        - Допустим.
        - То есть, почти от Северного полюса до середины земного шара. Иначе говоря, наш гироскоп должен переместиться с макушки мячика к его «поясу», если можно так выразиться. Но при этом мы понимаем, что плоскость вращающегося ротора как была параллельна макушке в момент старта, так и останется параллельна ей на финише.  - Он нарисовал пальцем в воздухе полудугу вокруг своего же кулака.  - Если верхней точке гироскоп параллелен земле, которая сейчас у нас под колёсами, то и на Экваторе он должен быть параллелен этому ориентиру, верно?
        - Да.
        - А это значит, что если мы с тобой проверим положение гироскопа на Экваторе, то должны увидеть, что диск остался в прежней системе координат, ибо таково его природное свойство, и крутится теперь не параллельно посадочной полосе или причалу, а под углом в девяносто градусов. Однако, как мы знаем, этого не происходит. Когда самолёт садится, пролетев четверть земной окружности, гироскоп продолжает вращаться в той же плоскости. В самолёте отклонения фиксируются только при взлёте и посадке. И это, как ты понимаешь, говорит о том, что самолёт всё время летел над плоскостью, а не над мячом. Ты согласен, что этот довод по сути своей элементарен?
        - Вообще-то да…
        - Однако если рассказать о нём большинству землян, они будут долго думать и не сразу поймут, о чём речь. Более того, когда поймут, опять же большая их часть скажет, что показания гироскопа не изменяются, например, потому, что на вращающийся ротор действует сила притяжения земли. Которая, если бы даже и существовала, ну никак на него действовать не могла, поскольку само существование гироскопа ей противоречит.
        - В каком смысле?
        - Если взять штангу, оставить на её грифе один блин и попытаться поднять за противоположный конец, вряд ли у кого-нибудь это получится. Но если снабдить блин хорошим подшипником и предварительно раскрутить на грифе чем-нибудь, например, дрелью, до большой скорости, можно без особого труда всю эту вращающуюся конструкцию поднять даже одной рукой. При условии, разумеется, что гриф не слишком длинный. Вращательный момент отрицательно влияет на массу. Он начинает жить по собственным законам. Об одном из которых я ещё скажу.
        - Здорово!
        - Причём самое забавное, что свойство гироскопа пребывать в неподвижности относительно исходной точки раскрутки, говорят, использовал в том же девятнадцатом веке незабвенный француз Фуко, чтобы доказать… вращение Земли. С этой же целью он придумал маятник, который был назван его именем и который вообще-то доказывает… неподвижность земной плоскости. Я слышал, что ещё при его жизни в церквях с высокими куполами вешались по два таких маятника, чтобы наглядно показать прихожанам, как они раскачиваются с отклонением в противоположные стороны, а вовсе не в одну, как было бы, если бы они и в самом деле реагировали на вращение Земли. Сегодня такие маятники вешаются для обмана доверчивой публики строго по одному и запускаются строго по заданной траектории, на которую влияет и механизм «отпускания» маятника, и крепление самого подвеса. Но и здесь бывают частые сбои, и маятники сдвигаются то в одну, то в другую сторону. А во время солнечных затмений они почему-то вообще ведут себя настолько странно и непредсказуемо, что эта аномалия получила название «эффекта Аллэ» по имени заметившего его французского
инженера. При этом любому должно быть понятно, что если подобный маятник висит под полотком здания, которое стоит на шаре, и этот шар со скоростью где-то в тысячу километров в час на уровне Европы вращается вокруг своей оси, то прежде всего на маятник должна вилять центробежная сила, которую почему-то никто и никогда не учитывает. Видимо, потому что не действует. Потому что нет никакого «вращения». А что касается гироскопа, то он как раз замечательно доказывает это дело. Честно говоря, я не знаю, как долго он мог демонстрировать свои свойства на чистой механике, то есть рано или поздно останавливаясь из-за обычного трения, но с электрическим приводом стало возможно проводить длительные эксперименты. Все желающие могут взять такой гироскоп, поставить его на стол, подложить под ножку лист бумаги, на котором предварительно отметят стороны света, а для пущей наглядности соединят их крест-накрест линиями, сориентировать рамки по одной из них и запустить часов так на шесть и последить, в какую сторону он будет сдвигаться. Ведь мы же уже знаем, что крутящийся гироскоп в пространстве неподвижен. Поэтому
по идее он должен отмечать вращение под ним бумаги вместе со столом и Землёй. Беда в том, что сколько бы раз и как бы долго ты такой эксперимент ни проводил, гироскоп и крест компаса под ним не сдвинутся ни на йоту. Что доказывает…
        - … Земля никогда и никуда не вращается.
        - Ты меня понял.
        - Тут и понимать нечего.
        - О, поверь мне, дружище! Если всё это рассказать обычному человеку, который учился в школе, в институте, да ещё, не дай бог, технарь, замученный всякими умными формулами, заменяющими ему очевидное восприятие реальности, он назовёт нас с тобой идиотами, а мои доводы  - бредом. Правда, поскольку это всё доказуемо опытным путём, он никогда не пояснит, что здесь, собственно, бредового.
        - Выходит, образование вредно,  - подытожил я с вопросительной интонацией.
        - В том виде, в каком оно у нас существует, конечно. Не знаю, как у вас, а у нас детям не дают развиваться самостоятельно. Их с первых же школьных дней учат не думать своей головой, а исключительно запоминать то, что говорят. Чем лучше он запоминает, тем выше его оценки. А за неудобные для учителей вопросы, которые неминуемо возникают, потому что в любой науке есть множество нестыковок, его либо просто игнорируют, либо наказывают. Как животное в цирке. И все рано или поздно учатся тому, что самое важное  - получить от жизни «сахарок», а вовсе не прикоснуться к Истине. Человек боится высказывать собственное мнение. Боится настолько, что если слышит его из уст кого-нибудь другого, первым бросается на «нарушителя», чтобы из-за него их всех, всё стадо, не лишили сладкого.
        - Жуть какая!  - поразился я.  - И так у вас повсюду?
        - Если даже не повсеместно, то да, такой подход с каждым днём только ширится. Я из Италии, а там у нас самый рассадник этой гадости в лице Ватикана, учредившего иезуитов, вставших в своё время во главе всего «передового» образования. Нынче модно брать пример с Болонской системы. Надеюсь, ты про такую даже не слышал.
        - Нет.
        - Вот и славно.
        - Ты хотел что-то ещё интересное сказать про законы вращения,  - напомнил я.
        - Было дело… Ты случайно не знаешь, что на сегодня считается одним из самых главных доказательств вращения Земли?
        - Смена дня и ночи?
        - Нет, погоди, не спеши делать распространенные ошибки. Даже если бы мы жили на шаре, никто из нас не мог бы установить наверняка, происходит ли эта смена из-за вращения Земли вокруг Солнца или Солнца  - вокруг Земли. Споры об этом уже давно ведутся с позиций силы и веры, точнее, силы веры. Не годится. Подумай ещё.
        - Не, не знаю.
        - Ты не одинок. Таких доказательств, которые можно было бы подтвердить опытным существует по большому счёту два. Про маятник Фуко я уже сказал. Вторым считается так называемая «сила Кориолиса», хотя она, как и маятник, вообще-то подтверждает ровно противоположное.
        - Что за Кориолис?
        - Опять же француз и опять же из девятнадцатого века. Кажется, он не был первым, но почему-то его выводы запомнили лучше Лапласа, жившего на сто лет раньше, и Риччоли с Гримальди, живших раньше на двести лет. Не суть. А суть в том, что если система отсчёта движется не по прямой, как самолёт, поезд или машина, ну, или лошадь, а вращается, скажем, как карусель, то на объект в ней действует сила инерции. Чтобы было наглядно, представь себе большое блюдо. Ты берёшь шарик, ставишь его в центр, блюдо наклоняешь и позволяешь шарику скатиться к краю, после чего отмечаешь это место. В следующий раз ты делаешь всё то же самое, только когда шарик начинает скатываться, ты блюдо вращаешь вокруг его оси. Понятно, что чем быстрее ты вращаешь блюдо, тем дальше от отмеченной точки окажется шарик, достигнув края. Фактически же относительно поверхности блюда он прокатится не по прямой, как в первом случае, когда оно было неподвижно, а по дуге.
        - Представил.
        - Если бы блюдо не вращалось, а мы бы при этом сидели в движущемся по прямой поезде или самолёте, ничего бы отличного от первого эксперимента не произошло. Важно круговое движение самой поверхности под шариком, то есть его системы координат. А вспомнил я Кориолиса потому, что хитрые жители экваториальных областей давно показывают за деньги любимый фокус: наливают в корыто с дыркой воду по одну сторону Экватора, и доверчивые туристы видят, как воронка закручивается в одну сторону. Переносят корыто метра на три по другую, снова наливают, и вода закручивается в обратную.
        - Правда?
        - Правда. Иногда они халтурят и даже не удосуживаются таскать одно корыто, а изначально ставят два «одинаковых». Особенно щепетильные фокусники дают воде отстояться и только потом вынимают из дырки затычку.
        - А в чём фокус?
        - Ну, во-первых, ты представляешь себе, чтобы в масштабах Земли подобные различия существовали на расстоянии нескольких шагов друг от друга? Если уж наблюдать такое явление, то корыта должны отстоять от Экватора на добрые сотни километров к северу и к югу. Во-вторых, когда мы окажемся с тобой рядом с умывальником, я покажу, как вода в одном и том же месте будет закручиваться в одну и в другую сторону в зависимости от того, с какой стороны от дырки я буду её лить.
        - А если дырка закрыта крышкой и тем более отстаивается?
        - Тогда нужно внимательно следить за рукой, эту крышку вынимающую, потому что именно в этот момент фокусник её подкручивает в нужную ему сторону. Он же вынимает крышку не из-под корыта, а через воду. Ну а если заранее заготовлены два корыта, то под дыркой у них обычно приделана трубка, в которой, я уверен, прорезаны бороздки по или против часовой стрелке. Однако сила Кориолиса существует и, действительно, в пух и прах разбивает теорию о вращающейся Земле. Ты в курсе так называемых «космических» полётов?
        - Слышал.
        - Как запускают ракету? Я помню, что нам даже в начальных классах школы объясняли, что запускают её как бы даже не вертикально вверх, а по ходу вращения Земли, чтобы тем самым придать ей дополнительное ускорение. Мол, именно поэтому все тамошние спутники и вообще всё, что взлетало с Земли, летает вокруг неё в одном и том же направлении  - с запада на восток. Потому что если запускать в обратную сторону  - никакого топлива для разгона не хватит. То есть, официальная наука говорит о том, что вращение Земли виляет на отрывающиеся от неё тела, верно?
        - Верно.
        - Тогда и сила Кориолиса нам в помощь. Тот же самолёт, оторвавшийся от Земли, иначе говоря «от вращающейся системы координат», оказывается вовсе не в тех же условиях, что предмет, который мы можем подбросить в поезде или на самолёте, двигающимся по прямой линии. Если мы подбросим его в самолёте, он упадёт нам обратно в ладони. Если на карусели  - улетит к нашим соседям сзади. Это понятно?
        - Вполне.
        - Так вот, самолёт. Мы уже знаем, что, судя по показаниям гироскопа, он летит всегда над исключительно ровной поверхностью, сколько бы километров и в какую бы сторону он ни проделал. Гироскоп не меняет своего положения, кроме как при взлёте и посадке, а самолёт, летящий на скорости, скажем, 900 километров в час, не опускает нос каждые пять минут, чтобы случайно не улететь в космос. А теперь давай остановимся на самой скорости. У Земли она составляет порядка 1675 километров в час на Экваторе. В смысле, вокруг своей оси. Если Земля  - это вращающийся шар, то чем ближе к северу или югу, тем меньше она должна становиться. Возьмём Европу. Допустим, что на её широте эта скорость для простоты вычислений составляет ровно 1000 километров в час. Самолёт, как мы уже сказали, летит со скоростью 900. Что это значит? Очень просто. Если нам нужно из Европы долететь, например, до Японии, которая на востоке, то как должен лететь наш самолёт?
        Я постарался представить себе земной шар в движении и сообразил, что если вращение идёт с запада на восток, то Япония всегда «убегает» от Европы со скорость 1000 километров в час. На скорости 900 километров в час мы её никогда не догоним. Об этом я и сказал вслух. Конрад просиял:
        - Молодец, Тим. Ты ухватил суть. Действительно, каждый час мы в таком случае будем отставать на 100 километров. Что же делать?
        - Лететь в обратную сторону, на запад.
        - Именно. Тогда мы полетим навстречу Японии с общей скоростью порядка 1900 километров в час. Отлично! Но тогда возникает вопрос: как нам сесть? Даже если мы сбросим скорость до нуля, посадочная полоса будет мчаться нам навстречу со скоростью 1000 километров в час. Авария неизбежна. Облететь и снова догонять  - не получится: аэропорт мчится дальше и не будет ждать, пока мы делаем манёвры. Более того, скажу тебе по секрету, что ни один рейс не летает из Европы в Японию через Америку. Они все летят на восток, за Японией. Когда ещё не было самолётов, но уже были летающие шары, люди задумывались о том, почему, если Земля вращается, они не могут взлететь  - выйти из её системы координат  - повисеть, подождать некоторое время и приземлиться где-нибудь далеко к западу от того места, где стартовали? Почему они совершенно спокойно летают над её неподвижной поверхностью в любом направлении? Сторонники теории вращения заявляли  - и заявляют до сих пор  - что это происходит точно так же, как с подбрасываемыми предметами в поезде. Но мы уже выяснили, что Земля в таком случае  - не поезд, а карусель.
        - Ты знаешь,  - сказал я.  - Мне кажется, ты можешь читать лекции. Даже мне, хотя я над этим никогда раньше не задумывался, стало всё понятно и смешно. Неужели люди этого не видят?
        - Я же как раз начал с того, что люди отучились верить своему зрению и чувствам. Их научили воспринимать мир через призму ложного «образования». Они тебя выслушают, покачают головами, возможно, даже задумаются на мгновение, однако выдрессированная логика им скажет «нет, не может быть». Они почувствуют себя обманутыми  - не понимая, кем  - и набросятся с критикой… на тебя же. Вот в каком мире мы живём, уважаемый Тим.
        - Абсурд,  - улыбнулся я.
        - Вот именно,  - кивнул он.  - Кажется, подъезжаем.
        Я уже второй раз заметил, что привычная мне дорога от дома до Окибара занимает меньше времени, когда рядом Конрад. И мне это понравилось.
        При этом мы опоздали. Вернее, корабль пришёл раньше обычного. Когда мы подкатили к самому причалу, сходни уже опустели, а выпадающая из привычной картины порта группка тепло одетых людей ждала нас в сторонке, возле большого костра, которым в это время года по традиции встречают гостей. О чём и я поспешил им рассказать, чтобы сгладить свою вину, которую вообще-то за собой не чувствовал. Я лишь умолчал о том, что традиция разводить костёр относилась к гостям непрошенным, которым было некуда податься. Как бы то ни было, встреча произошла, люди при виде нас  - и при звуках знакомой речи  - оттаяли, и знакомство состоялось.
        Особенно приятно удивленными оказались пожилые супруги-итальянцы, которые на неплохом английском сказали, что приехали из Неаполя, на что Конрад ответил целой тирадой по-итальянски, вызывав искреннее изумление и радостный смех. Позже я узнал, что он умудрился сымпровизировать именно неаполитанский акцент.
        Среди остальных туристов были немцы, датчане, одна австриячка и один англичанин. Взрослые люди, в среднем лет тридцати-сорока, кроме девочки-датчанки по имени Трине, которой было тринадцать. Её родители, Кристен и Лоне, приехали к нам за компанию с немцами, с которыми дружили. Немцев было четверо. Они себя называли «командой Б». Потому что все их фамилии содержали эту букву: братья Кристиан и Леннарт Альбрехты, подружка Леннарта Эрна Зольберг, младшая из них, лет около тридцати, и главный их заводила  - Бертольд Бадер. Я его уже принимал у нас несколько лет назад, и вот он решил снова вернуться, успев за это время сагитировать всех своих ближайших друзей, включая подругу Эрны  - Алексу по фамилии Краус, которая приехала из Австрии. Последним и наиболее тихим, я бы даже сказал хмурым, был англичанин по имени Роналд Тодд. Лет пятидесяти, в очках, полноватый и лысоватый, он предпочитал держаться особняком, на вопросы отвечал односложно, а когда за дружеским столом в таверне, где у нас по обыкновению проходило знакомство, до него дошла очередь рассказывать, почему он захотел посетить Фрисландию,
оказалось, что он вообще изначально не из этой группы, просто думал развеяться в новом месте, но по дороге, уже на корабле, услышал немецкую речь, прислушался, вспомнил школьные уроки, понял, что есть возможность провести время организованно, и решил присоединиться. Я к подобным вещам привык, а вот Конрад слегка напрягся и сказал, что будет за этим англичанином на всякий случай впредь приглядывать. Он вообще с самого начала пребывал всегда настороже, почти не давая себе расслабиться. Мы с Ингрид по очереди забрасывали удочки, стараясь выведать, в чём дело, но Конрад лишь отшучивался, называя это почему-то «моими европейскими тараканами». Сопоставив наши наблюдения, мы пришли к выводу, что он явно что-то скрывает из своей прежней жизни, однако нас это не касалось, а что до бдительности, то лишняя никогда не помешает.
        Итого нас в общей сложности оказалось тринадцать. Я подтвердил знакомым кучерам аренду двух зилотов, начиная со следующего утра, и оставшуюся часть дня водил гостей по Окибару, рассказывая о местных достопримечательностях. Время прошло насыщенно ещё и потому, что как раз работала ярмарка на центральной площади, так что расположение на ночёвку в таверне совпало с суетой по обмену заморских денег и прицениванию. Я счёл своим долгом всех предупредить о том, что подобных ярмарок нам на пути встретится немало, да и вернёмся мы под конец нашего путешествия сюда же. План мой, как обычно, состоял в том, чтобы проехаться до севера, до Кампы, через Доффайс на востоке, захватить в корыстных целях, о которых речь шла выше, Рару, а потом, если большинство захочет, добраться до западного побережья и исследовать крепость и город Санестол, либо, если такого желания не будет, свернуть обратно на юг и познакомиться по дороге через центральную часть острова с нашей единственной настоящей горой  - Хара-Меру. В любом случае последние день или два мы по заведённой традиции проводили у нас в деревне. Тут гости могли
перевести дух и сплавать на Монако, где особо смелым предлагалось искупаться в гейзерах. Обычно никто не отказывался.
        Поздним вечером я поделился за ужином своими планами с группой и получил полную поддержку. Даже Роналд поднял руку, когда все решили проголосовать. Исходя из окончательной договорённости, мы собрали причитавшуюся за поездку мзду. Я никогда не требовал полной предоплаты, брал с каждого где-то две трети от положенного, оставлял собранное у надёжных людей в городе, а остальное получал по возвращении. Опыт показывал, что почему-то при таком раскладе люди чувствуют себя в большей безопасности. Финансовой, я имею в виду. Хотя, понятное дело, всегда велик риск, что привезённых с собой денег до конца дороги не хватит. Однако тот же опыт говорил о том, что, во-первых, к нам мало приезжает «шальных» туристов, во-вторых, то, что у нас обычно продаётся, мало кому может пригодиться в жизни на большой земле, разве что какие-нибудь украшения, ножи с топорами да долгоиграющие лакомства типа мёда, и, в-третьих, гости всегда были приятно удивлены, когда по ходу дела осознавали, что заплаченных ими денег вполне хватает на безбедное проживание и не требует лишних затрат. Кстати, когда Конрад обо всём этом узнал, он
предположил, что причиной честности туристов может быть моё простодушие: обычному европейскому человеку хочется обманывать хитрецов и пройдох, а когда ему всё преподносят на блюдечке, он старается проявить ответное благородство. Не знаю, возможно, он прав.
        В путь мы отправились на рассвете следующего дня той же самой дорогой, которой теперь уже давным-давно ехали из Рару с Василикой на зилоте Джона. Разумеется, с тех пор я пользовался ею неоднократно, однако всякий раз мне в голову назойливо забирались одни и те же грустные мысли. Признаюсь честно: ожидая в порту очередной корабль, я постоянно ловил себя на том, что жду и боюсь увидеть среди сходящих по мосткам знакомое до боли лицо. Вестей от неё я больше не получал и был волен думать, что угодно. Иногда мне казалось, что она молчит вынужденно, что у неё всё плохо, что она в беде и надеется на мою помощь. Иногда, напротив, что она прекрасно устроилась и не желает видеть и слышать никого из своей прежней жизни. Бог ей судья…
        Кстати, насчёт Бога. По заведённой традиции ближе к полудню мы с нашими туристами делали привал, чтобы их не слишком утомила непривычно медленная езда, чтобы можно было размяться и передохнуть, а заодно  - чтобы познакомиться с нашей местной верой. Накануне я уже водил их в Старый Замок и показывал кусок оплавленного метеоритного железа, а заодно рассказал миф и легенду о происхождении города Окибара, которые поведал вам ещё в начале этих записей, так что гости наши были относительно подготовлены к продолжению моей истории. Привал я устраивал тоже не абы где, а в незаметной с дороги лощине. Некоторые считали, что на месте лощины раньше было озеро, однако её вытянутая форма и глубина намекали скорее на пересохшее русло реки. Славилась лощина тем, что с незапамятных времён в ней, по преданиям, проводились разные важные обряды, с большим или меньшим успехом приводившие к желаемым последствиям. Это могли быть ритуалы по призыву дождя или, наоборот, забывшего про нас за долгую зиму Солнца, с песнями, танцами и приношением даров, а могли быть тайные советы с душами предков, которые подсказывали
посвящённым, что делать дальше, чтобы добиться нужных результатов в войне или мирной жизни.
        Примечательно, что лощина никак не называлась. Лощина и лощина. При этом внимание на себя она обращала сразу, стоило спуститься с дороги под откос и оказаться на большой поляне среди оврага. Трава здесь всегда была жёлтой и пожухлой. Ещё более неприятное впечатление производили кривившиеся вокруг деревья, стволы которых отказывались расти ровно и прямо и напоминали причудливые загогулины. Причём сколько я себя помню, деревья периодически срубали для тех же костров, однако вырастающие им на смену в точности наследовали кривую природу своих предшественников. Посреди поляны стояло семь не менее причудливого вида «пней», которые я вынужден заключать в кавычки, поскольку кто-то считал их древними окаменевшими деревьями, а кто-то  - просто камнями. Каменные пни имели свойственную пням коническую форму и волокнистую структуру, однако при правильном свете могли сверкать, как кристаллы, и обладали твёрдостью кремня. По форме они отличались между собой разительно, начиная с толстого и низенького и заканчивая тонкими и высокими, выше человеческого роста. При этом среди них был один толстый и высокий
и другой  - тоненький и крохотный, но так же непоколебимо, как и остальные, вросший в землю. Стояли пни, как обычные деревья, безпорядочно, однако я был свидетелем того, что все посетители старались увидеть в них какую-нибудь чёткую структуру.
        Обычно первое приходящее нашим туристам на ум сравнение было «Стоунхендж». В таких случаях я выдерживал паузу и заявлял, что «этот подревнее будет». Люди удивлялись и не верили. Некоторые спрашивали, откуда я это знаю. Тогда я говорил, что обряды в этом месте справлялись ещё в прошлом веке, о чём моему отцу рассказывал мой дед, а тому  - его дед. За этим замечанием непременно следовал вопрос, мол, а вы знаете, когда был построен Стоунхендж. Тогда я снова делал паузу и отвечал, да, конечно, в середине 1950-х. Как правило, люди оторопело улыбались, после чего я предлагал им посмотреть соответствующие чёрно-белые фотографии в интернете, с кранами и бетономешалками. Слушатели с сомнением переглядывались, а наиболее находчивые предполагали, что фотографии, вероятно, были сделаны во время ремонтный работ. На что я обращал их внимания на первые фотографии начала цикла, когда нынешняя площадка под Стоунхенджем представляла собой ровный лужок с вырытыми под будущие камни прямоугольными лунками.
        На сей раз я был приятно удивлён, потому что роль развенчателя мифов взял на себя уже видевший всё это немец Бертольд, который, оказывается, после первой поездки занялся по возвращении домой вопросом постройки Стоунхенджа и теперь смело вступил в спор с Роналдом, не желавшем верить в столь вопиющий обман вокруг того, что составляло немалую гордость его нации. Мы все некоторое время слушали их предельно вежливую перебранку, но потом силы иссякли, и Алекса поинтересовалась, что символизируют наши пни и чем вообще примечательна лощина. Вместо ответа я спросил, верят ли мои слушатели в духов. Мнения, как водится, разделились. Кто-то сказал, что это, разумеется, чушь и сказки, а кто-то поспешил признаться, что глазами знакомых или даже собственными видел нечто, чего иначе как духом назвать нельзя.
        Я посмотрел на прижавшуюся к отцу Трине, ободряюще ей подмигнул и продолжал:
        - Как вы думаете, что это за чёрные круги на земле?
        - Кострище,  - безошибочно угадал всё тот же Роналд, сделавшийся не на шутку активным. У него даже лысина вспотела на нервной почве.
        Действительно, если посмотреть на каменные пни сверху, они все вместе оказывались окруженными чёрным кольцом из старых кострищ. Я предложил всем желающим посвятить несколько минут сбору сухого валежника и складыванию его в кучку на любом из выжженных кругов. Как всегда было выбрано кострище перед самым высоким и самым толстым пнём. Когда сухие сучья были собраны в достаточном количестве и переломаны мной об коленку достаточной длины, чтобы получился аккуратный небольшой костёр, Бертольд, вызвавшийся мне помогать, подпалил хворост зажигалкой.
        - А теперь приглашаю всех желающих обойти так понравившийся вам пень и собраться напротив костра.
        Мы встали так, чтобы мерцающий каменный ствол оказался между нами и пламенем, а я тем временем пояснял:
        - Во время обрядов здесь зажигается не один, а все костры, и старейшины делают то же, что и мы с вами сейчас, то есть входят внутрь круга, между пней. Огонь разгорается, они смотрят через пни, и что они видят?
        - Что они видят?  - эхом повторила особенно заинтригованная итальянская пара, присматриваясь к отблескам на каменной коре пня.
        Постепенно всем стало очевидно, что пень  - это уже не просто каменный столб, а нечто кристаллическое, почти прозрачное, пропускающее ответы пламени насквозь. И снова я замечал, как завораживающе это зрелище действует на людей, которые невольно замолкали и начинали с растущим интересом вглядываться в игру теней и света. По мере того, как костёр с другой стороны разгорался, стали слышаться отдельные восклицания «Смотрите», «Кто это?», «Что вы видите?», «Вот он, вот он», «Да где?», «Да вот же!»  - одним словом, ожидаемая реакция на проверенный временем эффект. Потом начиналось самое интересное: подведение итогов. Я предлагал загасить костёр и начинал расспрашивать об увиденном. Обычно несколько человек из группы раздражённо заявляли, что не заметили ничего. Таковых редко набиралось больше трети. Остальные наперебой начинали описывать лицо старца или, наоборот, юноши, красивое или безобразное, мирно спящего или, напротив, яростно глядящего изнутри пня им навстречу. Причём разница ликов и их настроений зависела от того камня, который выбирался изначально. В этот раз все дружно увидели спящего старца
с кустистыми седыми бровями и всклокоченной бородой.
        - Ещё минута, и он бы проснулся,  - была уверена восторженная и больше не испуганная Трине.
        - А по-моему, это был покойник,  - возразила её мать.
        - А вы заметили, какое у него было ожерелье на шее?  - подхватила Эрне.
        И все сошлись на том, что оно у него было из больших рубинов.
        Первым с мыслями собрался старший из братьев.
        - Что это такое?  - спросил он, глядя на меня всё ещё недоверчиво.
        - А вы как думаете?
        - Иллюзия? Обман зрения?
        - Почему?
        - Ну, не знаю…
        - Постой,  - прервал его Бертольд.  - Если бы это была иллюзия или, как ты говоришь, обман зрения или, допустим, наше отражение, согласись, что каждый из нас увидел бы что-нибудь своё, особенное? Но мы ведь все видели одно и то же.
        - Может, огонь разогревает камень, и тот издаёт какие-то запахи или начинает что-нибудь излучать?  - предположила Алекса.
        - А вы потрогайте его и убедитесь в том, что он такой же холодный, как и был,  - сказал я.
        - Тимоти, не томите,  - ласково улыбнулся Антонио, обнимая за плечи не менее разомлевшую непонятно отчего жену.
        - Считайте, что вы только что видели духа,  - начал я буднично и вполне серьёзно.  - Их тут таких семь, по числу камней. Обычно они там спят, как сегодня, но если развести все костры, то пламя разбудит их, и они проснутся. И тогда наши старейшины могут общаться с ними, задавать вопросы или просить  - нет, только не помощи  - советов…
        - Сеанс спиритизма под открытым небом,  - хохотнул Роналд.
        - Есть разница,  - вступил в разговор молчавший до сих пор Конрад.  - Спириты не знают, с кем общаются. Они только принимают сигналы через медиумов. Их может обмануть и медиум, и сам дух. Поэтому такие сеансы вообще-то считаются крайне опасными. Неприкаянные духи любят выдавать желаемое за действительное, лишь бы на них обратили внимание.
        - Мы их здесь зовём не духами,  - продолжал я,  - а скорее душами  - петранимами.
        - «Душа камня»!  - узнали сочетание растроганные итальянцы.
        - Да. Так уж повелось, потому что по поверью обнаружили их здесь ваши предки наших предков.  - Фраза получилась заковыристой, однако меня, кажется, поняли. Переспрашивать не стали.  - Сегодня мы бы называли их по-другому, но если все привыкли, зачем менять, правда? Тем более, что у каждой души, у каждого камня есть своё собственное имя. Того, кого вы сегодня увидели, мы зовём Орлардом. Действительно, он выглядит как седой старик в ожерелье из рубинов. Все и всегда видят его только таким. Кстати, кто-нибудь что-нибудь почувствовал, когда его увидел?
        - Желание книжку почитать!  - брякнул Роналд и сам рассмеялся.
        - Вы совершенно правы,  - подхватил я.  - Орлард отвечает у нас знаете за что? За мудрость, за знания. Он оберегает от скоропалительных решений. Его можно назвать…
        - «Богом науки»,  - предположил Антонио.
        - «Духом науки» будет точнее. Богов как таковых у нас нет. Те, кого обычно величают «богами», в нашем понимании находятся вне нашего мира. По той простой причине, что они его создали. Мы их так и зовём  - Создатели миров. Их нельзя увидеть, с ними нельзя общаться, они для нас недосягаемы. Но чтобы наш мир существовал, они населили его духами, и эти духи  - самое близкое, что есть к нашим создателям. Духи есть во всём, не только, скажем, в камнях и деревьях…
        - Язычество, понятно…  - Роналд выглядел слегка разочарованным.
        - Называйте, как кому удобнее,  - ответил я.  - К нам как-то приезжали японцы. Они сразу узнали в этом подходе свою религию синто. Не могу сказать наверняка, но мне кажется, что до изобретения человеком единого бога, представление об окружающем у большинства народов было именно схожим и именно таким.
        Глубже я распространяться намеренно не стал, потому что уже знал по опыту, что тема религии для многих наших туристов оказывается больной, и они совершенно закрыты и не готовы воспринимать ничего нового. Это в равной мере относилось и к католикам, и к протестантам. Однако тут голос подал отец датского семейства:
        - Вы считаете, что человек бога «изобрёл»?
        - Тимоти сказал, что наоборот: их боги создали этот мир,  - вступился за меня Бертольд. Я решил промолчать, поскольку разговаривали друзья, которым должно быть проще найти общий язык.  - Он имел в виду изобретение именно «единого» бога. Бога-тирана.
        - Бертольд, ты считаешь бога тираном?  - поддержала мужа Лоне.
        Бертольд, видимо, хорошо запомнил мою давнишнюю лекцию в этом же месте и смело взялся отстаивать взгляды, которые ему ещё тогда показались близкими.
        - Мы же с вами все живём в так называемых «демократических» странах,  - встретил он вопрос датчанки улыбкой.  - И при этом не замечаем очевидного. Ну сами посудите: если власть принадлежит республике, парламенту, выборному правительство, то есть многим, мы считаем, что это правильно, хорошо и не так опасно, как когда власть принадлежит одному человеку. Такого человека принято называть «диктатором», «самодуром», «автократом» и чёрт его знает, как ещё. Сегодня одному человеку, облечённому властью, мы доверяем куда меньше, чем группе. А в нашей религии мы, демократы, почему-то слепо верим в то, что один бог  - это правильно, а много  - это язычество. Даже когда в самой библии, в первой же главе, чёрным по белому написано еврейское «Элохим», то есть «боги» во множественном числе, наши теологи срочно бросаются доказывать, что имелось в виду не то  - что вообще-то надо это понимать как одинокого бога, который от скуки создал себе игрушку…
        - … а единый бог появляется только во второй главе,  - добавил Леннарт, видимо, неплохо знакомый со взглядами друга.  - И зовут его уже не столько Элохим, сколько Элохим Иегова, то есть он один из этих элохимов. А дальше мы читаем всю историю его жестокого навязывания себя человеку. Он заставляет бедных древних семитов поклоняться исключительно себе одному, уничтожая огнём и мечом все остальные существовавшие тогда идолы и кумиры. Неужели не помните?
        - У меня отец был капелланом, так что кое-что из этого я уже слышал,  - решил не сдаваться датчанин.  - В библии вовсе не говорится о многих богах. Это обычное заблуждение.
        - Как же не говорится?  - удивился Леннарт, призывая всех нас в свидетели.  - Твой отец не мог не знать псалмов, которые в библии составляют целую отдельную книгу. Ты можешь не помнить, но в восемьдесят первом псалме так и говорится: «Стал бог в сонме богов, среди богов произнёс суд». Там именно «элохим» от единственного «элоах», откуда сегодня у арабов «Аллах».
        - Но, Леннарт…
        - Или возьми девяносто шестой псалом Давида, где читаем призыв: «Поклонитесь пред ним, все боги». Или в сорок девятом псалме вообще говорится о том, что господь  - это «бог богов».
        - Причём, скорее всего, это сам Иегова такого о себе мнения,  - добавил Бертран.
        - … а во Второзаконии семитам тоже объясняется: «Ибо господь, бог ваш, есть бог богов и владыка владык». Ну и так далее. При одинаковости слов оригинала, переводчики где-то «богов» называют «богами», а где-то «богом». Иегова им судья.
        Я думал, что спор на этом закончился, однако Леннарт разошёлся не на шутку.
        - Почитай книгу Судей, Кристен. Не помню номер главы, кажется, одиннадцатая. Там в оригинале говорится буквально: «Не владеешь ли ты тем, что дал тебе Хамос, элохим твой? И мы владеем всем тем, что дал нам в наследие Яхве, элохим наш». Израильтяне чётко знают о существовании других элохимов. В переводе, правда, «Яхве элохим» прячется под нейтральным «господь бог». Кстати, ты в курсе, что Аллах мусульман всегда говорит о себе во множественном числе  - «мы», «наш»? Даже переводчики в самом начале библии проговариваются, видимо, недостаточно успев набить руку: «И сказал бог: сотворим человека по образу нашему и по подобию нашему». Почему все эти строчки знают, но никто не видит того, что совершенно очевидно?
        Датчанин не нашёл, что ответить.
        Я почувствовал, что пора вмешиваться.
        - Я, конечно, не знаю точно, но мне представляется, что наши петранимы соответствуют христианским ангелами или малаикам из Корана мусульман. Этих ангелов Аллах  - или элохимы  - то и дело посылали за землю выполнять свои приказы или помогать людям, оставаясь при этом невидимыми, кроме как избранным пророкам. Вообще у вас считается, что ангелов огромное множество  - больше, чем людей на Земле. Нам достаточно наших семи петранимов.
        - В христианстве их тоже семь,  - напомнил Антонио.  - Михаил, Гавриил…
        - Это только тех, кого мы знаем по именам,  - уточнила его жена.  - Был ещё Люцифер, который всеми ими руководил, пока ни зазнался. Вот уже восемь.
        - Некоторые из туристов до вас,  - продолжал я,  - даже уточняли, что ангелы делятся на несколько групп или ликов, высшими среди которых считаются серафимы, то есть «пламенеющие». Пламя, как видите, наших и ваших тоже объединяет.
        - А откуда эти камни взялись?  - поинтересовалась маленькая Трине, уставшая от непонятных ей разговоров.
        - По легенде или как в сказке?  - уточнил я.
        - А что интереснее?  - Она ждала, затаив дыхание.
        - А в чём разница?  - спросил Роналд.
        - Легенды  - это то, как мы считаем, что произошло или могло произойти в действительности. А сказки или мифы  - это для красоты, для того, чтобы сложилась мозаика. Легенда  - это повседневная одежда истории, а миф  - праздничный наряд. Вы ведь помните мои давешние рассказы про Окибар  - и миф, и легенду? По легенде,  - продолжал я, чтобы не томить моих слушателей, уже ощутивших, в каком странном месте они оказались,  - в этой лощине должна была произойти решающая битва между вторгнувшимися с востока викингами и нашими предками, которые не хотели иметь под боком иноземцев. Когда вести о высадке со множества кораблей на побережье дошли до Окибара и смежных с ним лесных поселений, был срочно созван совет фортусов, иначе говоря, старейшин. Главным среди них в те времена был патернус из того же рода Нарди, что сохраняет за собой этот выборный пост до сих пор. Тогдашнего Нарди звали Тенар. Совет решил, что пришельцев надо пустить вглубь острова, но лишь затем, чтобы перебить из лесных укрытий. Викинги оказались не робкого десятка и умели воевать не только на воде. Они уничтожили несколько наших засад
и продвинулись настолько далеко, что стали угрожать Окибару. Тогда Тенар Нарди совершил тот самый героический поступок, который позволил всем его потомкам претендовать на титул патернуса в первую голову. Он в одиночку и без оружия отправился в лагерь викингов, чтобы провести с их предводителем переговоры. Расчёт его оправдался: враги так поразились его отчаянности и мужеству, что не решились убить храброго гостя, чтобы вместе с его кровью не обагрить свои мечи позором. Тенар же не только сумел договориться с ними о месте следующей битвы, которая должна была определить судьбу Окибара, но и оценил возможности вражеского войска, его вооружение и численность. С этими сведениями он и вернулся обратно к своим. По его мнению, противник превосходил нас и оружием, и количеством. Гонцы уже были посланы на запад и на север за подмогой, однако ожидать её в скором времени не представлялось возможным. Так что оставалось полагаться лишь на собственные силы. Как вы уже поняли, Тенар предложил викингам сразиться поблизости от этой лощины, где как раз хватило бы места для обеих дружин. Правда, в его плане была одна
хитрость: начинать бой должно было не всё нашей войско, а лишь небольшая его часть, задача которой и состояла в том, чтобы отступить и заманить противника в лощину. Чтобы викинги поверили его плану, ему самому пришлось встать во главе этих смельчаков. Силы были настолько неравны, что наши враги охотно последовали за отступающим с боем противником. Так они все вместе оказались в лощине, где викинги смогли развернуться в полную мощь и взять дружину Тенара в плотное кольцо. Они смеялись и готовились поиграть с явно не рассчитавшими свои силы аборигенами, когда почувствовали неладное. Именно почувствовали, потому что в лощине стоял странный запах, доносившийся как будто прямо из-под земли. Когда они сообразили, что что-то не так, было поздно: Тенар и его товарищи чиркнули спрятанными за поясами огнивами, и вся лощина превратилась в огромный столб пламени. Запах, который не сразу заметили викинги, был запахом газа, выходившим здесь из недр на поверхность. Нескольких искр хватило, чтобы превратить всю лощину в один общий погребальный костёр.
        - А Тенар выжил?  - спросила потрясённая Трине.
        - Нет, конечно. Как и шестеро сражавшихся рядом с ним товарищей. Это была их добровольная жертва, которая спасла не только Окибар, но и весь наш остров. Лощина горела несколько дней, пока газ ни иссяк. Когда спасённые Тенаром люди пришли сюда после пожара, они не нашли ни одного тела. Сгорело всё. Только эти семь камней стояли там, где их никогда раньше не было.
        Я помолчал, позволяя слушателям до конца осознать услышанное. Некоторые подозрительно поводили носами, принюхиваясь и опасаясь снова учуять запах газа. Я их успокоил, заметив, что с тех событий миновала ни одна сотня лет.
        - Просто какашек больше не докладывали,  - ни с того ни с сего предположил Конрад.
        Все посмотрели на него с удивлением, после чего ему пришлось объяснять, что вообще-то газ отлично получается из навоза. Если, конечно, соблюдаются два условия для плодотворной работы бактерий: тепло и отсутствие кислорода. В результате при смешивании полутора тон, скажем, коровьего навоза и трёх с половиной тон отходов других сельхозпродуктов с добавлением шестидесяти пяти процентов воды и разогреве до тридцати пяти градусов вырабатывается порядка сорока кубических метров газа в день, что в хватает на обогрев всей фермы в течение полугода.
        - Или вы думаете, будто крупные газовые концерны получают сегодня свой газ каким-то трудоёмким способом?  - обратился он к притихшим слушателям.  - Посмотрите на фотографии их заводов. Там сплошь огромные чаны с продуктами городских канализаций и трубами, по которым газ возвращается обратно в дома, только уже за деньги.
        Роналд явно хотел возразить, но не нашёл слов.
        - Судя по гнилой траве и кривым стволам деревьев,  - продолжал Конрад,  - место это изначально неблагополучное. Я не геолог, но могу предположить, что тут выход к самой поверхности каких-нибудь горячих пород.  - Он посмотрел на меня.  - Есть же у вас… у нас неподалёку гейзеры, правда? А задолго до того случая с газом здесь могло быть, например, большое поселение людей или пастбище для скота. Кто теперь скажет наверняка…
        - Надеюсь, эти камни не из навоза,  - сказал шокированный не меньше остальных Роналд и снова потрогал пристанище Орларда.  - Они-то как тут могли оказаться? Я имею в виду, на самом деле…
        - Ну, если легенда не достаточно вас убедила,  - улыбнулся я,  - возможно, наш миф покажется вам более реальным. Услышать его можно только в Окибаре. По понятным причинам. В нём говорится, что в незапамятные времена здесь ещё не было леса, зато были плодородные пастбища  - Конрад у нас недавно, но догадался правильно  - и потому сюда стекались все жители Фрисландии, которые не хотели больше жить среди бурелома и лесных чащ, где они могли промышлять разве что охотой. Тогда ещё не было ни одного города, ни одной крепости, и люди селились в этих местах без особого разбору. В конце концов переселенцев собралось настолько много, что земля не выдержала их веса, и остров стал переворачиваться.  - Я заметил, каким восторгом загорелись глаза Трине, представившей себе этот весёлый аттракцион.  - Весь наш мир готов был уже перевернуться, как крышка на кастрюле, когда догадливая Брингерд, разводившая голубей и знавшая их язык, подкинула одного, самого сильного и смелого, и велела ему взлететь к самым небесам, чтобы позвать на помощь. Когда голубь вернулся, в клюве он держал семь нитей, тянувшихся с неба.
Брингерд привязала по нити к каждому из росших поблизости деревьев, единственных в этих местах, нити натянулись, переворот замедлился, остров остановился, и так все спаслись. Чтобы такое больше не повторилось и сохранилось равновесие, жители поспешили разойтись по всем четырём сторонам и стали жить кто где. А по семи нитям спустились с неба семь петранимов и поселились внутри деревьев, чтобы помогать людям и не посылать всякий раз голубей.
        - А куда потом нити делись?  - спросила Трине.
        - Не знаю,  - признался я.  - Видимо, обратно вытянули.
        - Кто? Создатели миров?
        - Они самые.
        - А почему «миров», а не «мира»?
        - Потому что их много.
        - Обитаемых?
        - И обитаемых тоже.
        - А как туда попасть?
        - По-разному. Можно во сне. Можно через Переходные Врата. Можно попробовать на ракете долететь.
        - А у вас тут есть Переходные Врата?  - не унималась девочка.
        - Конечно, есть.
        - Покажете?!
        Я пояснил, что это даже не легенда, а чистый миф, и что для того, чтобы к ним добраться, нужно сделать приличный крюк. Разумеется, я имел в виду пруд в пещере на острове Ибини. Трине призвала на помощь родителей, и мне пришлось в двух словах рассказывать о том, что нас ожидает, если мы решим туда отправиться. Даже при хорошей погоде понадобится минимум один дополнительный день. Судя по реакции слушателей, большинство склонялось к тому, чтобы поддержать любопытство Трине. Все внимательно читали то, что я когда-то написал на сайте, и поэтому ни у кого не было обратных билетов, которые бы вынуждали их спешить к определённому времени покинуть нас. Непредвиденные обстоятельства могли возникнуть в любой момент, причём не всегда неприятного свойства. Как, например, желание удовлетворить своё любопытство. Условие было одно: если задержка возникала по нашей вине, мы предоставляли постой безплатно, если по желанию туристов  - платили за дополнительные ночи они. Постановили на том, что окончательно определимся на месте  - по погоде или по настроению. Нас с Конрадом это вполне устраивало. Думаю, ему тоже
хотелось своими глазами взглянуть на то место, где я обнаружил пропавшие артефакты.
        До Годмера мы добрались ещё засветло.
        Забыл сказать, что лошади у нас были свежие и расторопные, зилоты прочные и удобные, а кучера понятливые и надёжные, так что сами переезды были в удовольствие. Погода тоже нашёптывала, будучи солнечной и нежаркой, как раз по мне. Она же позволяла нам прекрасно поспевать по маршруту. Мы даже успели слегка размяться, осмотрев центр города пешком, после чего все согласились со мной, что можно ехать дальше ради ночлега и посещения ещё одной достопримечательности.
        Я уже упоминал в самом начале об одной здешней ферме, располагавшейся по пути отсюда к Доффайсу и принадлежавшей выходцам из Финляндии по фамилии Хакола. Там мы и расположились на ночь, чем порадовали хозяев, всегда радушных и хлебосольных по отношению к моим «друзьям с большой земли». Глава семейства, Пааво, разводил лучших во всей округе овец. Ему в этом помогала жена, Хелиня, и сын с дочерью. За то время, что мы не виделись, и сын, и дочь обзавелись собственными семьями, однако продолжали жить все вместе. Когда я сказал Пааво, что хочу утром показать ребятам их знаменитый Порше  - единственный автомобиль на всём острове, он признался, что подумывает убрать это позорище с глаз долой, тем более что от него уже мало что осталось, а металлолом мешает посеву и сбору урожая. Конрад, который оказался рядом, понял суть нашего разговора, видимо, во многом благодаря произнесённому названию марки, и взмолился, чтобы я сводил его к автомобилю незамедлительно, пока ночь и всем не до этого. У меня были дела, поэтому Пааво отрядил с ним своего сына. Вернувшись, Конрад выглядел притихшим и задумчивым. Он сам
признался, что, наверное, похож на заядлого выпивоху, который был вынужден на долгое время завязать, но нашел, в конце концов, повод сорваться и жадно приник к горлышку предложенной бутылки, чтобы после первых же глотков понять, какая же это гадость. Удобства автомобильного передвижения ему у нас определённо не хватало, однако при виде этой рухляди он согласился с тем, что она ну никак не вписывается в ландшафт здешней жизни. Пользуясь случаем, я расспросил Пааво об их старшем сыне, вернувшегося после конфуза с покупкой на родину. Оказалось, что тот в полном порядке и даже открыл собственную фирму по продаже именно Порше в местечке Вантаа неподалёку от Хельсинки.
        Пока мы разговаривали, сидя на улице вокруг костра и посматривая на ясное звёздное небо, я стал свидетелем того, как быстро меняется настроение у моего нового друга и партнёра. Сначала Конрад слушал нас вполуха, о чём-то явно размышляя, потом сел поровнее, напрягся, и когда в разговоре наметилась пауза, резко вклинился и обратился к Пааво, тщательно подбирая слова:
        - Ты хочешь Порше выбрасывать совсем?
        - Конечно. Я же сказал. Что мне с ним ещё делать?
        - Я куплю.
        Конрад знал, что городит чушь, но был не в состоянии ничего с собой поделать. Он поглядывал на меня, словно ища поддержки, и при этом в его глазах читалась немая мольба «Не мешай…». Кончилось тем, что Пааво отдал ему машину просто так при условии, что Конрад сам её заберёт, причём в ближайшее же время. Две недели были крайним сроком. Конрад охотно согласился и повеселел. Они обменялись рукопожатиями. Пааво вскоре удалился готовиться ко сну, строго наказав нам загасить костёр, и я поинтересовался, какая шлея попала Конраду под хвост.
        - Не могу…  - признался он.  - Мне её жалко. Стоит одна, гниёт под дождём, а ведь хорошая же штука. Немцы умею делать. Чёрт с ней с крышей! Её всегда можно обычной кожей перетянуть, даже лучше смотреться будет. Лобовое стекло не разбито, чуть поцарапано. Ходовая часть с виду в полном порядке. Дверцы промазать  - снова будут прекрасно открываться. Механика на месте. Я её перед своим домом поставлю  - пусть наших туристов развлекает как единственный экземпляр на острове. Здесь она точно пропадёт.
        - А как же «не вписывается в ландшафт»?  - напомнил я.
        - Это она тут в ландшафт и не вписывается. А у себя я её за милу душу впишу!  - Конрад загорелся этой идеей и стал похожим уже не на выпивоху, а на маленького ребёнка, который ждёт праздника и подарков.  - Ты сам мне рассказывал, что у вас там умельцы есть, которые могут помочь. Ну, которые велосипеды конструируют. Раз велосипеды есть, значит, с железом работают. Может, я её даже сумею из памятника обратно в машину превратить.
        - Каким же образом? Без горючего ваши железки не ездят.
        Мой довод звучал приговором, однако Конрад и здесь не растерялся:
        - Мне приходилось читать о том, как некоторые инженеры-одиночки умудряются переделывать двигатели так, что те начинают работать на обычной воде. Это, конечно, похоже на фантастику, но почему бы не попробовать? Вот было бы здорово стать единственным водителем единственного автомобиля во всей Фрисландии да ещё без пагубного влияния на окружающую природу! Представляешь?!
        Нет, я этого не себе представлял, но зачем портить человеку его мечту?
        Наутро мы отправились дальше, в Доффайс, где нашим гостям всегда хочется прежде всего посетить единственный на острове золотой прииск. Золото там добывают открытым способом, то есть прямо из земли, лопатами, после чего породу промывают, процеживают, выбирают золотой песок, очищают от примесей и переплавляют в нужные формы. Обнаружено золото впервые было в устье реки Восточная, причём ещё викингами, которые знали, что с этим жёлтым металлом делать и чего он стоит. Впоследствии оказалось, что выше по теченью золото залегает целыми жилами, почти у поверхности, и его добыча не требует каких-то особенных трудоёмких усилий и дополнительных затрат, кроме времени и терпения. К моменту моего рождения прииск был давно заморожен, точнее, взят под контроль местными старейшинами, поставленными там следить за равновесием, чтобы в один далеко не прекрасный день наше золото и получаемые из него «капли» ни обезценились. Поэтому из нескольких десятков раз, что я бывал в Доффайсе с группами, работы на прииске мы заставали лишь дважды. Когда я всё это рассказывал, пока мы стояли на деревянном мосту над Восточной
прямо посреди приискао добыче не требует каких-то особенных тр и рассматривали несколько запертых изб, мои слушатели не могли поверить ни в услышанное, ни даже в увиденное. Я постоянно сталкивался с такой реакцией. Гости из Европы просто не представляют себе, как можно оставлять прииск прямо так, открыто, без заборов и охраны, и надеяться на то, что никому не придёт в голову забраться сюда, скажем, под кровом ночи, чтобы накопать себе золотишка. Я посмеивался, слушая их удивлённые рассуждения, а потом пояснил, что вообще-то охрана есть, просто мы считаем лучшей ту охрану, которая не видна. Они задумались и стали ещё внимательнее осматриваться. Я же добавил, что просто золото у нас не имеет особой ценности. Чтобы оно стало деньгами, его надо переплавить в шарики определённого размера, после чего эти шарики или «капли» клеймятся особым клеймом, которое даже при желании довольно трудно подделать. Все повынимали из пакетиков свои шарики и обнаружили, что клейма совсем крохотные, но очень чёткие.
        - Обратите внимание на дырочки. Их три, причём совершенно разной глубины. Получаются они в момент отливки. Никто точно не знает, что именно мастера туда засовывают, потому что толщина, как вы видите, не превышает толщину волоса. Благодаря этому дырочки никогда не забиваются и при возникновении малейших вопросов или подозрений можно обратиться к старейшинам любого из наших городов и попросить их проверить подлинность денег. Они сделают контрольный замер каждой, и малейшее отличие от эталона обнаружит подделку.
        В этом месте мои туристы обычно приходили в бурный восторг от такой хитрости, однако сегодня среди них был Роналд, который, подумав, вынес свой вердикт:
        - Чепуха.
        Когда его попросили пояснить столь однозначное утверждение, он заговорил о том, что, мол, золото  - метал мягкий, при использовании изнашивается, стирается, и потому вышеописанный способ проверки не годится. Итальянские супруги красноречиво показали ему свои обручальные кольца с тонкой гравировкой, которые не изменились за более чем десятилетие постоянной носки. Я же просто предложил всем желающим поразмышлять над следующим:
        - Зачем кому-то портить себе жизнь и чернить совесть, если все вокруг и так прекрасно знают, чего стоит каждый? Представьте, что вы не туристы, а живёте здесь у нас постоянно. Ну заберётесь вы сюда как-нибудь ночью, ну нароете ведро золотоносной руды, ну понаделаете себе кустарным способом «капелек» пусть даже очень хорошего качества, с соблюдением всех секретов, чтобы их нельзя было отличить от «настоящих». Что вы с этим добром будете делать? Купите этот мост? Пожалуйста, но только зачем? Купите пол-острова? У кого? Кто вам его продаст? Никому ваши «деньги ниоткуда» не нужны. За деньги у нас трудятся. А если вы, ничего полезного ни для кого не сделав, просто вынули килограмм золота из кармана, кто же вам поверит, что оно ваше. Вы просто распишитесь в своём воровстве. Нет, дураков нету.
        То, что для нас казалось само собой разумеющимся, туристов всегда потрясало своей очевидностью и заставляло задумываться. Многие приходили к правильному выводу о том, что выгода воровства на прииске существует лишь в двух случаях: если житель Фрисландии решил сбежать на большую землю или если он такой же, как они, гость, надеющийся уехать домой не с пустыми руками. Тогда я на полном серьёзе предлагал желающим проверить, насколько это выполнимо, собственноручно.
        - Только хочу сразу предупредить,  - добавлял я, когда слушатели начинали весело переглядываться и потирать руки,  - что за доказанную кражу чужого имущества у нас полагаются довольно болезненные ампутации конечностей, а за доказанную кражу имущества общественного, каковым являются залежи золота, очень неприятная казнь, причём смертная.
        И все почему-то сразу понимали, что я нисколько не шучу.
        Обычно экскурсия на прииск является переломным моментом экскурсии. Почему-то именно тут люди начинают очень ясно ощущать разницу между тем миром, откуда они приехали, и тем, в котором они оказались. Причём, как правило, в пользу первого. Эта группа не стала исключением. Даже Роналд растерял весь свой сарказм и по пути из Доффайса дальше на север с интересом рассматривал свои золотые шарики, пытаясь проткнуть их волосом.
        Когда поездка длительная, захватывающая несколько городов, в Доффайсе мы не задерживаемся. Кроме прииска, там есть ещё разве что крепость, но она во многом уступает тем, которые нам ещё предстоит увидеть, поэтому я стараюсь ограничиться пешей прогулкой и осмотром её снаружи. Мне она, разумеется, близка, поскольку именно сюда я приезжал с первой своей группой, когда только начинал это дело, и вообще-то я могу долго рассказывать и её историю, и связанные с ней предания, и многочисленные былины про царившие здесь в своё время семейные распри, но обычно они малоинтересны для посторонних, не будучи подкреплёнными сколь бы то ни было сохранившимися следами. Вот если оставаться тут на ночёвку, тогда да  - ужин под приправой легенд всегда вкуснее! Однако сегодняшний ужин я хотел заказать в харчевне «У Альфонда», что выходит мозаичными оа вкуснее! да, вшимися следами. ейные распри, но обычно они малоинтересны для посторонних, не будучи кнами на рыночную площадь Рару. Конрад моё стремление разделял, а туристам, как водится, по большому счёту было всё равно. Они приехали за впечатлениями, а впечатлений,
особенно для жителей городов, хватало всю дорогу. Кучера знали своё дело хорошо, лошади бежали резво, и мы не выпадали из графика. Когда впереди над лесом замаячили огни на городских башнях, зилоты по моей просьбе покатили рядом, и я обратился ко всем нашим участникам с вопросом относительно завтрашних планов. Я сказал, что если погода будет хорошая и не поднимется ветер, то мы можем сплавать на Ибини и взглянуть на тамошние Переходные Врата в пещере. Все обрадовались такой перспективе и дружно согласились. Тогда я добавил, что при благополучном стечении обстоятельств на всё про всё уйдёт один полный день, а, кроме того, понадобятся дополнительные расходы на переправу и проживание. Это никого не испугало. Гости уже вкусили азарта первооткрывательства и теперь не хотели сходить с избранного пути.
        В лёгком недоумении остался только Конрад. Когда мы добрались до нужного подворья (в Рару считали, что приезжих пока недостаточно, чтобы строить для них отдельную гостиницу) и где предупреждённые мной хозяева нас ждали и только порадовались, когда я намекнул, что мы останемся ещё на одну ночь, Конрад отвёл меня в сторону и спросил, как же наше главное дело.
        - А что не так, дружище?
        - Ты разве забыл, ради чего мы сюда приехали? Какой остров? Какие ворота? Нам надо искать пропажу и разбираться с твоими близнецами, если это они.
        - Я всё помню и мы прекрасно всё успеем.  - Я похлопал его по плечу, оказавшемуся на удивление крепким.  - Если завтра погода будет хорошей, сгоняем на остров, а послезавтра будет экскурсия по городу. Так что времени уйма. Если погоды завтра не будет, проведём экскурсию и сделаем наши дела, а на остров отправимся послезавтра. Расслабься.
        Вечер, как я и рассчитывал, мы провели у Альфонда, в уютной харчевне с замечательной рыбной кухней. С хозяином и главным поваром в одном лице я познакомился в прошлый сюда приезд, и мы быстро нашли общий язык. Альфонд (с ударением на первый слог) был из местных, в том смысле, что не только родился в Рару, но и считал свой город самым красивым и вообще лучшим. Причём не на свете, а во всей Фрисландии, поскольку до остального «света» Альфонду вообще не было дела. Когда мы впервые разговорились, он сразу же дал об этом знать, но, увидев тень возмущения на моей физиономии, расхохотался и сказал, чтобы я чувствовал себя как дома. Во-первых, потому что я не увожу людей из Рару, а напротив, привожу и знакомлю с достопримечательностями, то есть делаю доброе дело. Во-вторых, потому что гости никогда не в тягость, особенно в харчевне. Вывод Альфонда был ещё более простым: приезжай почаще, привози своих туристов, столуйся у меня, а я буду с тобой щедро делиться прибылью. Подобные договорённости не всегда входили в мои планы, однако если они озвучивались, я не считал необходимым от них отказываться. Мы
ударили по рукам, правда, пошёл я на это не столько из-за лишних золотых «капелек», сколько из-за перспективы иметь в Рару своего доверенного человека. Альфонд знал про город и горожан буквально всё. Опять же не из любопытства, а из гордости. Так, во всяком случае, говорил он сам. Прежде я не слишком дотошно его расспрашивал, но сегодня наступило время действовать, и я, воспользовавшись его гостеприимством после ухода последнего посетителя и закрытия харчевни, уединился с ним на кухне под предлогом обсудить планы на грядущие два дня.
        Уединились мы, собственно, втроём, поскольку я не счёл себя вправе исключить из разговора Конрада, которого представил своим новым партнёром, приехавшим из Европы расширять нашу клиентуру. Альфонд только порадовался перспективе роста количества едоков в его заведении, и дело Конрада теперь было не вмешиваться в наш разговор и практиковаться в понимании чужого языка. Кстати, впоследствии он признался в том, что уловил разницу в том, как мы говорим. Меня он понимал гораздо лучше. Северный диалект показался ему более торопливым и менее внятным. Кто бы сомневался…
        Я начал издалека и поинтересовался тем, что с моего прошлого приезда произошло в городе нового. Нам пришлось выслушать полный восторгов рассказ о таких мелочах, про которые не судачили даже в нашей деревне: кто с кем поругался, кто порезался на рыбалке, у кого отелилась корова, кто уехал к родственникам в Кампу и прочее в том же духе. Выждпу и прочее в том же духе. а кого отелилась корова х мелочах, про которые не судачили даже в нашей деревне: кто с кем поругалав для приличия, я направил внимание Альфонда на рынок под предлогом разузнать, что там свеженького появилось в продаже. Я совершенно не хотел, чтобы ему стала очевидна цель моих вопросов, поскольку не знал, с кем ещё он будет в ближайшее время откровенничать. Мой ход оказался верным.
        - Ты знаешь Рихарда и Рухарда?  - было первым, что он сказал, и, не дав времени на ответ, продолжал:  - Они близнецы и торговали всякими колющими и режущими инструментами.
        - А, близнецы… помню… кажется.
        - Ну так вот теперь там остался один, Рихард,  - выпалил он, явно ожидая увидеть, какой эффект произведёт на нас эта новость.
        - Да? А что случилось?  - спросил я, посмотрев на Конрада, который кивнул, мол, всё в порядке, я понимаю.
        - Очень странная история. Не знаю, почему не рассказал её раньше, а вспомнил только сейчас, когда ты про рынок заговорил. Наверное, потому что она уже довольно давно произошла. Так вот, Рухарда ударило током?
        - Чем ударило?  - переспросил я на всякий случай, думая, что ослышался, а заодно, чтобы дать Конраду возможность оценить масштаб этого нежданного открытия.
        - Током. Электричеством. Подробности неизвестны, но он куда-то полез, куда лезть не стоило, и его так шибануло, что в итоге он тронулся головой. Сам я его с тех пор не видел, знаю, что он почти не выходит из дома, но слышал, будто он теперь с трудом разговаривает, плохо видит и узнаёт разве что брата. Вероятно, думает, что это он сам.
        - Жестоко.
        - Их у нас тут многие недолюбливают. По у нас тут многие недолюбливают. лохо видит и узнаёт разве что брата. ал, будто о, что ь масштаб этого нежданного открытия.
        говаривают, что несчастный случай был кем-то специально подстроен. Я сам ничего худого за ними не замечал, но молва есть молва.
        - А за что их недолюбливать?
        - Они всегда жили очень замкнуто, ни с кем особо не общались. У нас так не принято, ты сам знаешь. Потом была эта история с Бротенами. Ну, ты наверняка слышал. Бротены везли своего сына к вам в Окибар поступать учиться, а их по дороге грабанули наёмники из Исландии.
        - Слышал,  - неопределённо сказал я, понимая, что речь идёт о родителях Кукро. Моему собеседнику совершенно не стоило знать о том незначительном факте, что в момент ограбления я находился вместе с ними.  - Так эти близнецы тоже что ли были замешаны?
        - Кучер исландцев, которого поймали, указал на них. Началось серьёзное разбирательство. Потом кучер умер, утонул. А с братьев обвинения, в конце концов, были сняты за недостаточностью улик. Да к тому же выяснилось, что кучер мог наговорить на них лишнего, потому что они его когда-то обидели, отказавшись перековывать его запряжных.
        - Так они ещё и кузнецы?
        - А как же! Ножи и топоры на продажу они ведь сами мастерят.
        - Ясно.
        - Но для наших их оправдание мало что значит. Раз под подозрение попали  - уже нехорошо. Слышал, к ним теперь никто почти не обращается. Рихард на рынке бывает чуть не каждый день, всё надеется на приезжих. Думаю, если ты ему своих приведёшь, он тебя тоже отблагодарит.  - Альфонд подмигнул.  - Заодно, можешь намекнуть, что это я тебя надоумил.
        - Будь спокоен, намекну. Ты его хорошо знаешь?
        - Как и всех, кто из наших. Мы с ним и с его братом к общим учителям ходили. Они меня чуток постарше будут, но часто пересекались. Один раз они меня даже отколотили. Я не в обиде  - было, за что.  - Он многозначительно откашлялся в кулак.
        - Ты сказал, с ними «почти» никто не общается. Значит, желающие всё-таки не перевелись?
        - Ну, от таких желающих я бы первым отказался.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Да есть тут у нас одна колдунья местная. Вообще-то она не совсем местная. Пришлая из деревни по соседству. Её, говорят, там за какие-то прегрешения от рода отрезали. Теперь у нас вот уж не помню сколько живёт. Уитни её зовут. Старая карга, жуткая, но сильная. В смысле как колдунья. Дело, слышал, своё знает. Ну, сам понимаешь, зелья всякие, травы, наговоры. К ней, кому за надобностью, из других городов даже наведываются.
        - Помогает?
        - Раз едут, видать, помогает. Я с ней сам никогда даже не разговаривал. Если бы ты на рынке нашем был и её видел, сразу бы понял, о чём я.
        - Так она ещё и торговка?
        - Её лоток рядом с близнецами, в смысле, рядом с Рихардом. Так, шнурки-носки всякие, амулеты.
        - Думаешь, она тоже с теми исландцами была как-то связана?
        - Я этого не говорил, не знаю,  - протестующе отмахнулся Альфонд.  - Про неё тогда вообще речи не было. Я сам лишь недавно её снова встретил. Пропадала где-то. Я даже удивился, что она ещё жива. Лет-то ей уж и не сосчитать.
        - Ладно, мы не из пугливых,  - заверил я нашего собеседника, чтобы он не решил, будто мы заинтересованы в продолжении разговора.  - Так где ты сказал живут эти близнецы?
        - Кузня у них к западу от рынка. Там ещё красивый колодец между домами. Они его в своё время чугунной решеткой обделали. А разве я об этом говорил?  - спохватился он.
        - Между прочим, что ты сам считаешь насчёт завтрашней погоды? Сможем мы на Ибини сгонять?
        Альфонд замешкался, застигнутый врасплох между двумя вопросами, однако мы хотели услышать его мнение, а это было для него важнее всего, поэтому, отвечая, он выпустил предыдущую тему из внимания, а я этим воспользовался и окончательно увёл разговор в сторону, подальше от близнецов и злополучной колдуньи. Конрад это заметил, и когда мы через некоторое время попрощались с нашим словоохотливым собеседником, поздравил с «мастерским проведением допроса». Я отшутился и думал, что этим всё кончится, однако мой напарник, оставивший, по его рассказам, «отличную тачку» дома, явно прихватил с собой её мотор, который вставил себе в одно место, потому что сидеть, а тем более идти спать у него не было в тот вечер никакой охоты.
        - Ты что, старик! Мы добрались до твоего Рару, мы знаем, где живут эти ублюдки, мы в двух шагах от них, а ты хочешь идти спать?! Я правильно понял, что одного из братцев долбануло током? Ну, вот видишь! Мы на правильном пути. И не стоит с него теперь сворачивать. Где этот чёртов рынок? Где этот колодец? Давай, веди.
        Спорить с ним было безполезно. Да и в душе я понимал, что он прав. Стесняться не приходились. Сам я едва ли стал бы действовать так быстро и без оглядки, но за нас обоих действовал Конрад, и я не нашёл, что возразить.
        Мы поплутали по узким улочкам, пока ни вышли к погружённой в ночную тьму пустой рыночной площади. Полярная звезда указала нам северное направление, мы свернули налево и снова долго не могли отыскать упомянутый Альфондом колодец. Рару мало чем отличался от моей деревни, где ложатся с закатом и не любят понапрасну жечь свет, поэтому всюду царил полумрак, разгоняемый редкими ося от моей деревни, где ложились с закатом и не любили понапрасну жечь свет, поэтому всюду царил полумрак, разгокошками, за которыми ещё продолжалась засыпающая жизнь.
        Я нисколько не удивился тому, что отыскал колодец именно Конрад, просто наткнувшись на него, тихо выругавшись и призвав меня посмотреть, обо что это он в потёмках так больно ударился коленом. Красоту решётки мы оценить не смогли, но она явно была витой и чугунной, а значит, мы оказались на месте.
        Я принюхался. От кузниц обычно пахнет сажей, чадом, горячим металлом и потом, однако ничего этого я в окружающем колодец воздухе не уловил. Похоже, братья давно не зажигали горн и отложили молоты в долгий ящик.
        - Что будем делать?  - спросил я.
        - Раз видеть нельзя, будем слушать.
        И снова Конрад оказался прав. Когда наши уши привыкли к звукам ночи и стали отсеивать всё лишнее, я явно услышал чьё-то нечленораздельное бормотание, причём на повышенных тонах. Мы двинулись на голос и скоро определили, из какого дома оно доносится.
        - Что у вас принято делать с непрошеными гостями?  - поинтересовался Конрад, и я представил, как он улыбается.
        - Зависит от хозяев. Могут за стол усадить, а могут палкой огреть. А ты что, прямо так к ним нагрянуть решил?
        - Почему нет? Разве мы не хотим вернуть то, что принадлежит тебе? И разве мы не подозреваем, что эта штука именно там?
        - Да, но…
        Моё слабое возражение прервал стук в дверь. Стучал Конрад. Я не видел его лица, но мог предположить, насколько решительно он настроен. Неужели, мелькнула мысль, они все на большой земле такие смелые до наглости?
        - Кого там носит?  - уже спрашивали из-за двери.
        Конрад догадался о сути вопроса, однако отвечать не стал и пнул дверь ногой. При этом руку, как мне показалось, он поднял, сигналя, чтобы и я помалкивал. А я тем временем судорожно соображал, узнает ли меня Рихард. Он видел меня и на рынке. Мог видеть и потом, когда выслеживал. Внутри тем временем наступила тишина.
        - Оружие берёт…  - подсказал я.  - Что будем делать?
        Я не договорил. Дверь резко распахнулась. На пороге в свете дверного проёма нарисовался грузный силуэт. В опущенной руке я успел заметить здоровенный тесак. Он настолько приковал моё внимание, что я очнулся только тогда, когда он медленно отделился от руки и тупо воткнулся в пол. Я даже не заметил, как Конрад нанёс удар. Или даже серию ударов. Силуэт только охнул и завалился навзничь. Конрад переступил через него.
        - Дверь запри.
        В сенях горела одинокая лампочка.
        Я на своём веку видел немало драк, однако никогда ещё  - чтобы от удара человек вот так просто падал и лежал без звука и движения. Мне стало не по себе.
        - Ты что… убил его?
        - Очухается. Вот.  - Конрад уже где-то подобрал и кинул мне моток верёвки.  - Свяжи ему руки-ноги. Кажется, я с непривычки кулак себе отбил. Не хочу больше.
        Пока я возился с неповоротливым, но всё ещё живым телом, Конрад по-хозяйски осмотрел сени, ничего интересного не обнаружил и прошмыгнул за одну из дверей. До меня донёсся грохот посуды и ругань на английском. Видимо он там что-то в темноте задел. В этот момент из-за другой двери в сени ввалился второй из братьев, тот самый Рухард, который, по словам Альфонда, почти потерял зрение, слух, а заодно и остатки разума. Очевидно, слух потерялся не весь, потому что когда я окликнул Конрада, он с удивлением повернулся ко мне, увидел лежащего брата и издал нечто похожее на рык. Отсутствие разума в нём явно компенсировала злоба. Я машинально вскочил на ноги, готовый защищаться и судорожно соображая, стоит ли хвататься за воткнутый в пол тесак или это будет уже слишком. Нас с Рухардом разделяло шагов пять. Он развернулся и ринулся на меня. Не добежав, странно переломился в пояснице и упал прямо мне под ноги, ударившись об пол орущим лицом. Ударился и затих. Позади него пританцовывал Конрад.
        - Ты его ногой что ли?  - опомнился я.
        - Не руки же о них пачкать. Справишься или помочь?
        Когда мы закончили вязать обоих и засунули каждому в рот по куску не самой чистой тряпки, настала моя очередь доказывать свою полезность. Я нашёл переключатели, и все помещения залил неяркий электрический свет. Я уже говорил, что у нас электричество природное, получаемое от специальных установок на четырёх реках, а лампы накаливания, проводку и остальное мы тоже производим сами, так что от того, к чему у себя в Этрурии привык Конрад, наше оборудование отличается, и чтобы всё правильно включить, требуется некоторая сноровка.
        Оставив пленников связанными в сенях, мы вместе осмотрели дом. Дом был старый и на удивление ухоженный. Четыре большие комнаты, просторный чердак, глубокий подвал. На тщательный осмотр ушло не меньше получаса. Мы даже нашли тайник, в котором братья прятали свою выручку. Однако ни шкуры, ни «ожерелья» нигде не было. Перешли в примыкавшую к дому кузню. И снова поиски среди инструментов, заготовок, материалов и дров ничего не дали. Дрова смутили нас больше всего. Мы оба, не сговариваясь, предполагали, что кража «ожерелья» происходила для дела, а «удар током» одного из близнецов  - яркое подтверждение того, что они хотели приспособить его для своих нужд. А тут  - дрова. Мы вернулись в сени.
        Братья уже очнулись, и Рихард, не утративший способности соображать, отполз ко входной двери и теперь пытался встать на ноги, чтобы её отпереть. Думаю, рано или поздно у него бы это получилось. Конрад без лишних церемоний и усилий перебросил его себе через плечо и перенёс в комнату, где завалил на ковёр. Рихард больно ударился головой, охнул из-под тряпки и с ненавистью уставился на нас. Я вытащил из его рта кляп и на всякий случай сжал пальцами горло.
        - Куда вы дели железку и шкуру?
        В ответ полился поток грязной брани и обещаний резко сократить срок наших жалких жизней.
        - Говорит, что не знает,  - перевёл я сказанное Конраду.
        Тот подумал, составил в уме фразу и, наклонившись к самому лицу замолчавшего в напряжённом ожидании пленника, выдохнул:
        - Сейчас я убью твоего брата.
        Угроза сработала, причём странным образом: глаза Рихарда наполнились слезами, и он сразу сник. Покосился на меня. Я молча передал Конраду тесак, который не стал оставлять, пока оба брата приходили в себя в сенях, и таскал с собой. Конрад проверил ногтём остроту лезвия, одобрительно хмыкнул. Рихард стиснул зубы и завыл. Не скажу, что мне было кого-то жалко. Было неуютно. Думаю, именно это выражение на моём лице или во взгляде заставило Рихарда поверить в то, что с ним не шутят и не играют, что всё правда, и что если он не заговорит, его семья прямо сейчас сократится в два раза.
        - Чего вам нужно, сволочи?..
        - Я уже тебе сказал: железку и шкуру. Сначала ты с братом и старухой подослал воров-исландцев, но подослал неудачно. Потом эти вещи были украдены из,  - посмотрел я на Конрада,  - его дома. А теперь докажи мне, что не имеешь к этому никакого отношения. Только быстрее, потому что мой друг брата тебе вернёт обязательно, но по частям.
        Не уверен, получилось ли у меня достаточно натурально и угрожающе, однако этого хватило, чтобы Рихард покрылся потом и болезненно сморщился. Мне не раз приходилось слышать, будто между близнецами существует почти мистическая связь. Видимо, слухи об этом не были просто слухами, и Рихард знал это не понаслышке. Не скажу, испугался ли он за свою жизнь, решив, что боль брата передастся ему, но сейчас на нас с пола взирал уже совсем не тот наглый богатырь, который недавно открывал нам дверь.
        - Рухард вообще с этим никак не связан. Он только помогал. Она нас попросила.
        - Уитни?
        - Она.
        - Ещё скажи, что они вас заставила. А вы долго сопротивлялись и…
        - Кто взял вещи?  - вмешался Конрад.
        - Их тут нет… они у неё…
        - Мой друг имел в виду спросить, кто их у нас выкрал?  - уточнил я.
        - Не знаю. После тех исландцев она с нами больше дел не имела. Её спросите. Я не обманываю. Я, правда, не знаю.
        - Думаю, он не врёт,  - сказал я по-английски.
        - Тогда спроси, каким образом его братца током дёрнуло.
        Я снова склонился над пленником.
        - Мы слышали, у твоего брата проблемы с головой. Как так вышло?
        Я специально не стал упоминать про электричество. Если я ошибался, и Рихард нам лгал, то должен был солгать и в этом.
        - Всё железяка эта чёртова! Она была мокрая, а он её взял… А отпустить уже не мог. Мне пришлось палкой его по руке бить, чтобы конец вышибить. Разряд, как молния, в голову прошёл…
        На всякий случая и перевёл ответ Конраду, добавив от себя, что история смахивает на правду. Он согласно кивнул. Если он и собирался приводить свою угрозу в исполнение, сейчас тесак ему явно уже мешал.
        - А теперь давай поподробнее рассказывай, где нам эти штуки искать?
        - У Уитни, я же говорю. Она их дома держит. Они ей зачем-то нужны.
        - Кстати, зачем?
        - Ну не знаю я! Говорит, божественное послание, божественная сила, что-то такое…
        - Хочешь сказать, что вы в это дело встряли просто так, за компанию? Помогали ей во всём, воров нанимали, жизнь себе портили, здоровье  - и даже не поинтересовались, ради чего?
        - Ты просто не знаешь Уитни.  - Рихард, почувствовав, что опасность миновала, позволил себе прикрыть глаза и перевести дух. Собрался с мыслями.  - Она если захочет, любого заставит делать, что угодно. Она колдовать умеет. Она уже знает, что вы здесь. Она меня ещё вчера предупреждала о приезде «лихих» людей.
        - Лихих?
        Рихард красноречиво покосился на Конрада.
        - Где она живёт? Где держит наши вещи?
        - Это не ваши вещи.  - Он уже откровенно храбрился.  - Ты сам взял их оттуда, откуда не положено. Уитни говорит, ты не имел на это право. Она их не ворует, а забирает у вора. Чтобы не нарушилось равновесие.
        - Равновесие?
        - Это её слово, её и спрашивай. Нас это не касается. Моего брата вот коснулось… так что больше мы с этим ничего общего иметь не хотим.
        - Что будем с ними делать?  - снова перешёл я на английский.  - Во всяком случае, один из них точно знает, кто мы такие.
        - Предлагаешь их укокошить?
        - Нет, но…
        - А почему бы и нет? Или у вас тут убийство карается ещё строже воровства?
        - Шутишь?
        - А что такого? Дать обоим по башке, а трупы спрятать. Или дом поджечь. Тогда точно никто про нас не узнает.
        Он, конечно, шутил, но я понимал, что что-то делать надо. Не отпускать же их просто так, надеясь на честное слово и нейтралитет. Я велел Рихарду подробно рассказать, как нам найти дом Уитни. Пока он говорил, я вспоминал слова сестры, которая ездила к этой колдунье перед родами. Кажется, описания совпадали. Старуха жила в третьем доме справа от входа в центральную башню крепости. На табличке над входом была изображена сова. Видимо, с претензией на мудрость. Я спросил Конрада, готов ли он отправиться туда немедленно или будем ждать подходящего момента.
        - Ждать уже нечего. Надо покончить со всем разом.
        Он имел в виду, что от итогов нашего визита к Уитни будет зависеть и судьба близнецов. Перед уходом мы снесли их в подвал и заперли там, не развязывая. На прощание я пожелал Рихарду молиться, чтобы у нас всё прошло гладко и чтобы мы вернулись не с пустыми руками и освободили их. В противном случае их могут найти тут разве что случайно, недель так через несколько. А поскольку они с братом становились заложниками, и удачное завершение операции было в наших общих интересах, я заодно поинтересовался, каких неожиданностей нам стоит ожидать от старухи.
        - Её там нет,  - подумав, ответил он.
        - В смысле  - нет?
        - В прямом. Уехала.
        - Куда?
        - По делам.
        - Куда, я тебя спрашиваю!
        - Может, в Кампу, может, на Ибини. Мне не докладывала.
        - Одна?
        - Что «одна»?
        - Уехала одна? Потому что если одна, то железка по-прежнему у неё дома. Она слишком тяжёлая. Старуха её не утащит. Кроме вас, у неё были помощники?
        - Не докладывала,  - хмуро повторил Рихард.
        Мы оставили их с братом в глухом подвале дожидаться результатов наших поисков, а сами поспешили в сторону башни, выделявшейся на фоне тёмного неба оранжевыми огнями в верхних окнах. По многовековой традиции в таких местах у нас до сих пор дежурит охрана и всю ночь жгут костры.
        Сейчас я думаю, что если бы тогда рядом со мной не шёл крадущейся походкой Конрад, я бы вряд ли отважился на продолжение операции. Нет, меня бы не замучила совесть, но я бы запутался в попытках понять, как выкручиваться из сложившейся ситуации. Что если мы и правда ничего не найдём? Перед близнецами мы засветились, по крайней мере, один их них точно знает наши намерения, при желании он нас обязательно заложит, а желания этого у него не возникнет, только если мы его и в самом деле «грохнем». Не знаю, как Конрад, а я убивать людей не привык. Будь я уверен в том, что в дом Кроули пробрались именно близнецы, что он их заметил, оказал сопротивление, и они его за это задушили, честное слово, моя рука ни секунды бы не дрогнула. Однако такой уверенности после разговора с Рихардом у меня не было. Значит, их в любом случае придётся отпускать. И если при этом мы окажемся с пустыми руками, в итоге получится только хуже: мы зазря разворошим пчелиный улей, а это уже реальная опасность. Не затевать же новую войну. Я представил себе, что скажут старейшины, когда узнают, что мы с самого начала и до конца
действовали на свой страх и риск, никого не ставя в известность. По головке точно не погладят. Я поделился сомнениями с Конрадом, надеясь услышать какое-нибудь неведомое мне оправдание нашим поступкам. Конрад вообще ничего не ответил. Хотел, чтобы я сам принял решение или остался при прежнем. Он даже шагов не замедлил.
        Мы быстро добрались до башни и нашли указанный дом. Табличка с совой игриво покачивалась на ветру.
        - А если старуха дома и действительно умеет колдовать?  - замешкался он, уже подняв руку, чтобы предупредительно постучать в дверь. ежнем. ное нашим проступкамала и до конца действовали на свой страх и риск, никого  - Ты ведь её видел. Может, как считаешь?
        - Рихард сказал, что она про наш приход знала.
        - Мог запросто приврать для устрашения. Ты-то что думаешь?
        - Думаю, да,  - неохотно признался я.
        Он постучал. Не для порядка, а так, чтобы услышали  - громко и уверенно.
        - За колокольчик подёргайте,  - подсказала проходившая мимо женщина.  - Она глуховата стала. Вон шнурок висит. Колокольчик внутри.
        Я не сказал, что, несмотря на поздний час и привычку горожан ложиться рано, Рару продолжал жить своей ночной жизнью. Прохожие редко, но попадались. Женщина кивнула на наше «спасибо» и с независимым видом проследовала дальше.
        Шнурок ответил довольно резким звоном по другую сторону двери. Не услышать его было нельзя. Однако никто по-прежнему не открывал.
        - Похоже, он был прав: старуха уехала,  - сказала Конрад, озираясь.  - Как у вас проникают в закрытые дома?
        - Вообще-то никак. Обычно их вообще не закрывают, но уж если закрыли, это запрет, и никто его не нарушает.
        - Мы нарушим. Как?
        Я обследовал входную дверь. В деревнях мы обычно просто навешивали амбарные замки. Здесь никаких замков не висело, однако дверь была плотно заперта. Замочная скважина тоже отсутствовала. Значит, её заперли изнутри. А значит, выйти можно откуда-то ещё, неприметно.
        Мы обошли вокруг всего дома. Ставни оказались закрыты так же плотно, как и дверь, не отодрать. Хотя Конрад в сердцах попробовал, подёргал и констатировал:
        - Намертво.
        - Подвала тоже нет,  - заметил я, имея в виду, что иногда хозяева делают снаружи запасной вход в подземную часть дома.
        - Крыша?  - уточнил Конрад, взвешивая последнюю возможность.
        - Полезешь?
        Он молча и очень ловко вскарабкался по ставням с противоположной от улицы стороны на крышу, скрылся из виду, походил, что-то там подёргал и скоро спустился той же дорогой.
        - Только если через трубу, но она уж больно узкая  - не пролезть. Чёрт!
        Ломать ставни или дверь было не вариант  - на шум сбегутся соседи со всей округи. Начнутся разбирательства, и тогда конец всему нашему путешествию.
        - Может, подпалить его на хрен?  - Конрад уже не знал, куда кидаться от безпомощности.
        - Я очень ценю твоё чувство юмора, но сейчас оно неуместно.
        - Неуместно?! А что уместно по-твоему?
        - Очевидно, что в этом доме есть какой-то секрет, который мы не видим. Конечно, старуха могла вылететь в трубу или пройти сквозь стены…
        - … или забаррикадироваться внутри.
        - Или забаррикадироваться внутри. Только сдаётся мне, что секрет, если кто, кроме неё, и знает, то наш старый знакомый.
        - Рихард!  - Конрад уже что-то обдумывал.  - Пошли! Быстро!
        Мы чуть ли не бегом припустили обратно. Я не понимал, зачем он так спешит, но старался поспевать. Сомнения Конрада подтвердилась, стоило нам добраться до дома близнецов и спуститься в подвал: Рихард исчез. Рухард тяжело дышал в кляп там, где мы его оставили, а Рихарда нигде не было. Мой первый шок сменился отчаянием.
        - За нами следили, и когда мы ушли, его вытащили,  - предположил я первое, что пришло мне в голову.
        Конрад кивнул на связанного пленника:
        - А его, значит, бросили?
        Он был прав. Рихард так бы не поступил. Выходит, он сумел выбраться сам, но почему-то не стал трогать брата. Спешил? Или не смог?
        Между тем Конрад уже ползал по полу в поисках чего-то важного и одному ему понятного.
        - Люк, здесь должен быть люк,  - бубнил он и в подтверждение своих слов через некоторое время, показавшееся нам обоим вечностью, подковырнул одну из досок, и она поддалась, поднявшись вместе с остальными и открыв достаточно широкий лаз в полу.
        Вниз, в темноту вела приставная лестница. Конрад достал из кармана будто специально припасённый на этот случай маленьких фонарик (почему он его не включал раньше, когда спотыкался о колодцы?). В его слабом свете мы осторожно спустились в подземелье и всего в нескольких шагах от себя обнаружили по-прежнему связанного Рихарда, который пытался уползти подальше, но, видимо, неудачно с лестницы упавшего и теперь уже потерявшего последнюю надежду спастись. По лицу его из-под спутавшихся волос стекала кровь, и он бешено вращал глазами, словно хотел нас этим напугать.
        - Ты думаешь о том же, о чём и я?  - отвернувшись от него, спросил меня Конрад по-английски. Я замешкался с ответом, и он уверенно продолжал:  - Вот подземный ход, по которому ушла, если ушла, старуха. Он наверняка связывает их дома. Братец послал нас, зная, что её нет, и собираясь воспользоваться нашим долгим отсутствием, чтобы здесь спрятаться, а заодно перебраться к ней под защиту. Если мы пойдём дальше, то обязательно окажемся под её домом, откуда наверняка сможем попасть внутрь. Застанем мы её там или нет, не знаю, но закрома обыщем все. Не хочешь его об этом порасспрашивать?
        Я-то хотел и даже попытался, но Рихард на сей раз стойко молчал. Расценив молчание как согласие с нашими предположениями, мы бросили его отлёживаться и, ссутулившись, чтобы не удариться головами о низкий потолок, пошли по коридору дальше.
        Коридор был ещё и узким, в нём стоял затхлый запах пыли, одного фонарика было явно мало, но Конрад шёл уверенно, а мне оставалось лишь брать с него пример. Про подземные ходы в крепостях я ещё мог предположить, но чтобы такие вот прокопанные прямо в грунте коридоры соединяли жилые дома  - с этим я в своей жизни сталкивался впервые. Причём показательно, что ход не имел никаких ответвлений, нигде не расходился, не превращался в лабиринт. Я мысленно представлял себе наше продвижение снаружи, однако сопоставить, где именно мы находимся, было трудно. Время под землёй тянулось так долго, что казалось, мы должны были давно миновать башню и выйти куда-нибудь за пределы городских стен, когда шедший впереди Конрад остановился и указал светом фонарика на ступени такой же приставной лестницы, как та, по которой мы сюда спускались. При этом сам проход продолжался дальше.
        - Думаешь, это её дом?
        - Не узнаем, пока ни проверим.
        Деревянная створка люка над головой поддалась легко, как и должна была, если никто её с той стороны не запирал. Из земельной затхлости коридора мы поднялись в темноту холодного подвала, где уже пахло домом и человеком. Фонарик высветил расставленные повсюду сундуки. Предметы наших поисков могли поместиться в любом из них. Но для начала нам нужно было убедиться в том, что мы оказались по верному адресу. Перейдя в комнаты, мы обнаружили все окна наглухо закрытыми ставнями. Это соответствовало тому, что предстало перед нами снаружи. Я попросил Конрада мне посветить и повозился некоторое время с хитрыми засовами входной двери, после чего приоткрыл её и убедился в том, что табличка с совой на месте, а с улицы никто за нами не наблюдает. Предусмотрительно вернув засовы на прежнее место и задвинув для порядка створку люка тяжеленным сундуком, мы наконец смогли перевести дух и осмотреться.
        Электричества в доме не было. Меня это почему-то не удивило. Старая колдунья и электрические лампочки сочетались, но плохо. Я зажёг несколько оплывших свечей в грязныхле чего приоткрыл её и убедился в том, что ые домгрязныхг не то деревянных, не то костяных подсвечниках, и при их свете мы стали обыскивать комнаты. Начали с подвала и действовали довольно жестоко: Конрад обнаружил возле печки железную кочергу, и с её помощью теперь методично взламывал один сундук за другим. Под всеми крышками нас встречали то ворохи лежалых тряпок, то удушливо пахшие мешки с травами, видимо, лекарственными, то разноцветные мотки ниток для шиться и вязанья  - одним словом сплошное не то. Попадались и съестные припасы, многие из которых явно пережили отведённый им век. Конрад морщился, воротил нос, но продолжал своё нехитрое дело, пока ни вскрыл все сундуки.
        - Здесь нет,  - подытожил он.
        Мы разошлись по дому  - я со свечкой, он со своим фонариком  - и стали осматривать всё подряд. Если не считать сеней, комнат было три, как у всех: общая, спальня и кладовая. На стенах и на полу висели и лежали ковры с затейливыми узорами. Их приходилось поднимать или хотя бы прощупывать на предмет подкладок и тайников. Отыгравшись на сундуках, Конрад остыл и теперь следовал моему примеру, действуя с осторожностью и тщательностью. Начав с гостиной, мы встретились для подведения итогов в кладовой. А итоги были плачевными: мы ничего не нашли. Я представлял себе, что железка может быть завёрнута в шкуру, либо они вместе завёрнуты во что-то ещё, поэтому очень старательно разбирал особенно ткани и тюки и мог с уверенностью сказать, что если бы они были здесь, мы бы их обязательно нашли. Но нет, старуха оказалась не такой наивной, чтобы прятать украденное у себя под подушкой. А если и прятала какое-то время, то успела перенести куда-то в более надёжное место, не поставив при этом в известие близнецов. О них и об их судьбе мне вообще думать не хотелось. Не скажу, что мне было их жалко, но мы с Конрадом
поступили с ними как-то… не знаю, не по-человечески что ли. Я представлял себе Рихарда, одного, в кромешной тьме подземелья, на холодном и грязном полу, и мне делалось очень неуютно.
        - Что будем делать?  - спросил Конрад, устало прислоняясь к стене и выключая фонарик.
        - То, что мы тут понатворили, с точки зрения наших порядков неправильно. Даже если бы мы нашу пропажу нашли, за такое самостоятельное вторжение нас бы не похвалили. А теперь мы выглядим просто взломщиками.
        - Ты думаешь, старуха пойдёт качать права к здешним старейшинам? Что-то я очень в этом сомневаюсь.
        - А близнецы?
        - Ну, не знаю, как у вас, а у нас бы к заявлениям людей, которые сами недавно проходили как подозреваемые в краже, отнеслись бы скептически.
        - Если они обратятся к совету, их жалобу обязаны рассмотреть. Нас с тобой допросят. И если правда вскроется, нам не позавидуешь. Тем более что фотографии похищенных артефактов по-прежнему висят у нас на сайте, а про пропажу я никому громко не заявлял. Не хотел поднимать лишнего шума. Обстоятельства, увы, против нас. Остаётся действовать, как действовали: самостоятельно, никого не привлекая, на свой страх и риск. Но близнецов,  - прервал я сам себя,  - я убивать отказываюсь, если что. Мы их можем запугать.
        - Мы их уже запугали, не сомневайся. Если ты сейчас этого Рихарда развяжешь, он обязательно улучит момент, чтобы проткнуть тебе ножом бок или шею из-за угла, но жаловаться он на нас не пойдёт, помяни моё слово.
        При свете единственной свечки у меня в руках лицо Конрада казалось зловещим. Сначала я даже не понял, в чём дело, но когда присмотрелся, до меня дошло: он сдерживает улыбку. В нашей безысходной ситуации это выглядело по меньше мере неуместно. Я уже подумал, что переоценил своего нового партнёра, во всяком случае, его моральные качества, когда он сунул руку за спину, отлип от стены и извлёк то, что всё это время там прятал: небольшого размера книжицу в кожаном переплёте.
        - Вот, на, полюбопытствуй,  - сказал он, протягивая её мне.  - Похоже, мы всё-таки не зря сюда заглянули.
        Книжица выглядела старой, очень старой. Переплёт был тщательно прошит по краям толстой дратвой, как ботинок. Страницы пожелтевшие, потёртые временем и пальцами. А на них  - странные рисунки, причудливые схемы. Одни  - идеально проработанные до мельчайших деталей, другие  - больше похожие на торопливые наброски, передающие лишь общую задумку. Выполненные в разной манере, очевидно разными авторами, они сопровождались короткими или, наоборот, пространными текстами, тоже явно написанными не одной рукой. Более того, поднеся книгу к поближе к свече и присмотревшись, я убедился в том, что тексты и даже отдельные предложения отличаются по языку. Часть была написана на нашем, правда, тоже читалась невнятно, как будто слова кто-то специально искорёжил, а часть  - незнакомыми мне значками, похожими на иероглифы. Только не на китайские или корейские, которые, думаю, я бы всё-таки узнал. Значки имели вид треугольников или пирамидок, вписанных в прямоугольники или их образующие и соединённые точками и линиями. Я бы никогда не подумал, что это запись слов, если бы целые строчки и параграфы этих геометрических
фигурок ни были вписаны в более понятный текст.
        - Дай-ка…
        Конрад протянул руку, снова взял книжицу, пролистал, отыскал, что хотел и повернул ко мне разворотом. На меня смотрело изображение «ожерелья», точная его копия, каким я знал его уже не по бледнеющей памяти, а по фотографии, причём изображение это сопровождалось стрелками с пояснениями, правда, нечитаемыми.
        - Где ты это нашёл?  - поразился я.
        - Вот за тем ковром,  - неопределённо указал он в темноту общей комнаты.  - Как тебе?
        - Путано, но поразительно!
        - Я про то же. Думаю, мы в любом случае на верном пути и проделали всю эту отвратительную с твоей точки зрения работу совсем не зря. Как считаешь?
        Его оживленье передалось и мне, но лишь настолько, чтобы в очередной раз напомнить про связанных близнецов. Когда обнаружится пропажа книжки и взломанные сундуки, один из них безошибочно укажет  - Уитни, старейшинам, а может и ещё кому посерьёзнее  - на тех, кто это сделал. Да, путь наш был верным, но в какой-то момент нам предстояло с него свернуть, чтобы не пройти по трупам.
        Конрад меня молча выслушал и на удивление легко согласился.
        - Сейчас мы вернёмся домой обратным путём, заберём из подземелья этого Рихарда, я кое-что ему скажу, а ты постараешься слово в слово перевести, хорошо?
        - А ты уверен, что она здесь единственная такая книжка?
        - Я уверен, что если мы проторчим тут ещё, то скоро наступит рассвет, и ты не сможешь проводить экскурсию.
        - Одну безсонную ночь я выдержу, не впервой.
        Он дружески подтолкнул меня в сторону подвала. Если бы он не переусердствовал с сундуками, никто бы и не догадался, что в доме побывали гости. Но сделанного не вернуть. А не взломай он замки, мы бы до сих пор с ними возились, думая, что похищенное в одном из них. Ладно, кто прошлое помянет…
        Когда мы по подземному проходу двигались в обратном направлении, я заметил, как Конрад сунул книжку сзади за пояс: не хотел, чтобы о нашей находке кто-нибудь знал. Рихард лежал теперь ближе к лестнице, с которой свалился, делая вид, что не обращает на нас внимания и спит или погружён в болезненные размышления. Мы безцеремонно растолкали его и привалили спиной к стене. Конрад выдернул мокрый кляп и брезгливо бросил на пол. Без предупреждения и размаха врезал бедняге кулаком в челюсть.
        - А теперь слушай меня внимательно и запоминай,  - начал я переводить его слова. При этом Конрад сидел перед пленником на корточках и смотрел ему прямо в глаза, а я стоял поодаль.  - Если старуха будет тебя о чём-нибудь спрашивать, ты ей ничего не скажешь. Ты никого не видел. Спросит, откуда синяки и разбитая губа  - скажешь, что с братом подрался. Понял меня?  - Когда Рихард неохотно кивнул, продолжал:  - Я тебя вижу впервые и на первый раз прощаю. Но второго раза не будет. Для того чтобы его не было, ты должен делать то, что я тебе сейчас скажу. Не сделаешь, пеняй на себя. Мы, как видишь, у твоей старухи ничего не нашли. Когда она вернётся, узнай, где она это прячет. За твоим домом будут постоянно наблюдать. Как разберёшься, дай знать.  - Конрад задумался.  - У тебя свечки есть?
        - Найдутся…  - буркнул Рихард.
        - Поставишь две на подоконник в том окне, что рядом с входной дверью. Ночью зажжёшь. Это и будет сигналом. Узнай так, чтобы она ничего не заподозрила. У неё, кроме тебя, ещё помощники есть?
        - Сказал же, что не знаю…
        - Узнай. Пока наши украденные вещи у неё, тебе с братом спокойно не жить. Можешь поверить мне на слово. Веди себя очень осторожно. Оступишься  - костей не соберёшь.
        С этими напутственными словами Конрад завалил Рихарда мордой в пол, разрезал путы на руках, те, что были на ногах, не тронул и, не прощаясь, стал взбираться по лестнице в дом. Я молча последовал за ним. Уже на улице, отойдя подальше, он стряхнул с себя напряжение и усмехнулся:
        - Ну что, неплохо получилось?
        - Надеюсь, ты его напугал. Хотя, я бы на его месте…
        - Главное, что должно остаться у него в голове  - это то, что за ним теперь следят. Всё. Остальное почти неважно.
        - Слежку легко проверить: взять и поставить две свечки, как ты сказал. И если никто на сигнал не откликнется…
        - Откликнется. А твой Альфонд на что?
        Конрад оказался прав. Когда наутро мы предложили нашему гостеприимному хозяину наблюдать за домом близнецов на предмет двух горящих в окне свечек, он с радостью согласился и даже не спросил, зачем нам это надо. А мы не спросили, как он это осуществит, будучи привязанным к своей харчевне. На случай, если это не произойдёт в ближайшую ночь, я написал ему наш телефон, а Конрад пообещал щедрое вознаграждение.
        Поспать нам в итоге удалось часа три, утро выдалось погожим, и после завтрака мы всей группой отправились в гавань договариваться о переправе на остров. Бухту и деревню, откуда мне довелось впервые сплавать на Ибини, как вы понимаете, я теперь обходил стороной. Завидев за нашими с Конрадом спинами настоящие охотничьи ружья, которые я прихватил из дома, но до сих пор хранил в багаже, туристы заволновались. Я со всей серьёзностью пояснил, что мы сбираемся посетить не городской зоопарк и не животноводческую ферму, а уголок самой что ни на есть дикой природы, где может повстречаться любая живность, включая хищников и даже медведей. Мы  - группа не первая на моём веку, и раньше никаких неприятностей не происходило, однако всегда приходится оставаться начеку и готовиться к худшему. Братья Альбрехты поспешили заявить о том, что увлекаются охотой, привыкли иметь дело с ружьями и потому готовы в случае чего оказать посильную помощь, если мы снабдим их дополнительным оружием. Я поблагодарил их за отзывчивость, но был вынужден сообщить, что лишних стволов у нас нет.
        - Когда стану чьим-то обедом, завещаю свою винтовку вам, Кристиан,  - не слишком удачно пошутил я, и мы отчалили на небольшой, но достаточно вместительной двухмачтовой шхуне, капитан которой помнил меня ещё по прошлым двум плаваниям.
        П живность, включая хищников и даже медведей. ферму, а уголок самой что ни на есть дикой природы, где могут вППпо дороге только и было разговоров, что про Переходные Врата. Наши гости наперебой вспоминали фильмы и романы, в которых фигурировали подобные приспособления для связи с другими мирами и измерениями. Никто, даже Трине, не верил в их существование на самом деле, однако всем хотелось посмотреть на чудо своими глазами. Я честно предупредил, что это не только не чудо, но и никакие, собственно, не ворота, а круглый прудик, который называется таким образом лишь в легендах. Правда, самобытный и примечательно расположенный. А также неизвестно какой глубины. Кстати, на этот раз я, предвидя такое отклонение от маршрута, подготовился и прихватил с собой катушку прочной нитки длиной триста пятьдесят метров, уже снабжённой грузиком. И не одну, а три, чтобы при необходимости можно было к концу первой, когда закончится, привязать нитку второй и так далее. Про них я пока никому не рассказывал, чтобы не портить впечатления.
        Оставив наших счастливых туристов обмениваться предвкушениями, мы с Конрадом невзначай заглянули на капитанский мостик. Гунслаг был не только капитаном шхуны, но и её владельцем. Конрад мне потом признался, что никогда раньше таких моряков, а тем более капитанов не встречал: старый и тщедушный, но при этом приветливый и весёлый. Кроме того, он не курил трубку, не пил, не носил бороды и не ругался. Стоял себе спокойно за штурвалом, иногда прямо через окошко покрикивал на свою малочисленную команду, отдавая ребятам не столько приказы, сколько вежливые просьбы, а на его морщинистом лице, обдуваемом встречным бризом, сияла солнечная улыбка.
        Я поинтересовался у Гунслага, часто ли ему последнее время доводится возить пассажиров или главное предназначение его судна всё-таки рыболовный промысел.
        - Ну, такими масштабами, как у тебя, Тим, никто туда не ходит,  - ответил он, не задумываясь.  - На лодках ещё, может, ходят, а просто так… кто там чего забыл?
        - Разве пещера не интересна?  - смело и почти правильно составил вопрос Конрад.
        Гунслаг посмотрел на него уважительно. Я успел представить моего друга, так что наш капитал знал, сколько у Конрада было времени на освоение языка.
        - Ты уже и говорить умеешь,  - одобрительно причмокнул он и снова перевёл прищуренный взгляд на воду за окном и на показавшийся вдали берег.  - Наверное, интересна. Моя вон внучка всё просилась её туда свозить. В прошлый раз  - помнишь, Тим  - я её прихватил. Дома рассказывала, что ничего особенного. Тебе не в упрёк. Запомнила только, как долго вы добирались пешкодралом через лес.
        - Она у тебя маленькая ещё, Гунслаг. Детям такое путешествие тяжеловато даётся, согласен. Кстати, я тебя отговаривал, не дай соврать.
        - Да, никаких претензий, дружище. Просто твой приятель тут про интерес спрашивает. А я вот и не пойму, какой интерес может пещера возбуждать, если от неё проку никакого. Там, как я понял, даже рыба не ловится.
        - Это часть истории,  - глубокомысленно заметил Конрад и посмотрел на меня, ища поддержки.
        - Когда историю делают из легенд  - это уже не история,  - ещё шире улыбнулся Гунслаг, что до сих пор казалось невозможным.  - История  - это то, что есть, а не то, что будет или могло бы быть. Разве нет?
        - Если ты прав,  - вмешался я,  - то в таком случае истории вообще не существует. Потому что она для каждого всегда своя. По-моему, легенды, наоборот, хороши тем, что нас объединяют.
        - Былины, сказы, легенды…  - Гунслаг резко крутанул штурвал в одну, потом, почти сразу, в другую сторону.  - Нет, они не для меня. Ты, я понимаю, это дело любишь, даже, я слышал, собираешь, но все эти «мировые черви»… Мне наша зубатка как-то ближе.
        Не знаю, все люди таковы или это особенность населения Фрисландии, но по жизни мне приходилось часто сталкиваться с подобным обывательским мнением. Некоторые подводят под это даже философскую основу и называют «жизнью в сегодняшнем дне». Мол, какая разница, что было вчера и что будет завтра, потому что я живу сегодня и только это имеет для меня значение. Из них, по моим наблюдениям, получаются замечательные исполнители особенно какой-нибудь монотонной работы, однако мне их видение мира всегда казалось чудовищно узким и в полном смысле слова лишённым перспективы. Спорить с ними безполезно. Они отказываются повернуть голову вправо или влево. Для них существует только то, что непосредственно перед ними. Остальное неинтересно, а значит, его для них просто нет. А когда всегда доволен тем, что есть, нету горестей и разочарований, человек рад жизни и не снимает с лица улыбку.
        Мы с Конрадом обменялись взглядами и, кажется, поняли друг друга без слов.
        - Вы Уитни не возили туда?  - спросил он.
        Я такого от него не ожидал, пришёл в лёгкий ужас и поспешил дать своё объяснение вопросу.
        - Именно она рассказала нам про того самого «мирового червя»…
        - Уитни, Уитни…  - Капитан силился вспомнить или делал вид.
        - Её в вашей округе все знают, Гунслаг,  - укорительно подсказал я.  - Многие её колдуньей считают. Она ещё на рынке торгует, амулетами. Неужели не знаешь?
        - Да знаю, конечно. Просто думаю. Потому что пару дней назад слышал краем уха, как один из новых рыбаков, ну, из тех, что в это время с запада к нам норовят перебраться и в некоторых деревнях их зачем-то пускают, так вот, я слышал, как он за ужином рассказывал, что переправлял на Ибини какую-то старуху, да не одну, а с поклажей. Имени он её не назвал, потому что не знал, а она ему не представилась, но запомнил, что с ней была симпатичная девушка, которая ей всю дорогу помогала, всё за ней таскала. Ты про Уитни спросил, вот я и подумал, что, возможно, он именно её и имел в виду.
        - А что за рыбак?  - спросил я машинально, переваривая только что услышанное.
        Гунслаг только отмахнулся.
        - Я же говорю, заезжий. У таких и дома не ловится, и в гостях обломится. Первый и последний раз его видел.
        - А в какой он хоть деревне околачивается, не говорил?
        - С ним, кажется, был этот, как его, Лукас. Тот самый, что на пещеру первый наткнулся. Видимо, они вместе. Тебе-то зачем?
        - Интересно,  - не задумываясь, ответил я, что было одновременно и объяснением, и моим отношением к услышанному.  - А внучку я твою, кстати, помню. Смышлёная девчушка.
        На самом деле довольно противная, всю дорогу канючила и спрашивала «ну, когда же, ну, когда же», после чего я зарёкся с детьми дел не иметь. Нынешняя Трине всё-таки была постарше. Но внучку его я помянул сугубо для того, чтобы соскочить с темы предыдущего разговора. Меня начинало внутренне трясти. Я не понимал, что со мной происходит, но испытывал, мягко говоря, странные ощущения, которые французы называют «дежавю». И больше всего остального меня смущала упомянутая Гунслагом девушка  - помощница Уитни. Меня как будто что-то кольнуло под сердцем. Я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что девушек в Рару и округе  - множество. Среди них «симпатичных»  - немало. Однако почему-то Ибини, пещера, Уитни да ещё Лукас извлекли из моей памяти и поставили передо мной образ столь внезапно покинувшей меня Василики. Нет, конечно, ничего специально «извлекать» не приходилось  - Василика, как я теперь понимал, оставалась всё это время на самой поверхности воспоминаний. Решив быть раз и навсегда верным Ингрид, я пытался её забыть, но, как оказалось, лишь пытался.
        Конрад произошедшую со мной перемену заметил. Я понял это по его настороженному взгляду. Воспользовавшись возникшей паузой, он задал нашему безотказно улыбающемуся собеседнику вопрос, который волновал, хотя и в разной степени, нас обоих:
        - Рыбак переправил Уитни на остров или с острова?
        Я не мог не удивиться тому, как быстро Конрад схватывал нюансы нашего языка. Сказывалось то, что он всю жизнь одинаково хорошо знал сразу два  - итальянский и английский. Где два, там и три. Итальянскому что ли у него на досуге поучиться…
        - Я так понял, что туда,  - задумавшись, ответил Гунслаг.  - Хочешь с ней там повстречаться?
        - Хочу,  - признался Конрад.
        Я в тот момент его желаний не разделял от слова «совершенно».
        Нас окликнул кто-то из наших туристов, и беседа сама собой прервалась. Потом, когда мы с Конрадом снова остались наедине, он спросил, что не так. Я попытался увильнуть от прямого ответа, однако он настаивал, и я был вынужден в общих чертах рассказать историю своего знакомства и расставания с Василикой. Он слушал внимательно, не перебивал, а когда я закончил, признался, видимо, чтобы меня утешить, что с ним нечто подобное произошло примерно в то же самое время, в Италии, так что он прекрасно меня понимает, потому что совершенно не понимает причин, которые заставляют внешне вполне вменяемых девушек совершать столь нежданные поступки.
        - И ты, конечно же, решил, что эта самая Василика теперь помогает старухе, а может быть, и замешена в воровстве?
        - Я не знаю…
        - А вот я знаю. В результате таких вот любовных переживаний нам потом начинает мерещиться всё, что угодно. Когда от меня сбежала Эмануэла, я стал видеть её в каждой молоденькой итальянке. Это бывает, старик. Не бери в голову.
        - Я не беру.
        - Берёшь. Лучше давай прикинем, что нам делать, если старуха, действительно, где-то на острове. Причём, скорее всего, не где-то, а в самой пещере.
        - Кладёт железки и шкуру обратно в саркофаг?  - усмехнулся я.
        - Может, и кладёт. Или уже положила. Если ты оставлял его открытым, а мы обнаружим, что крышка уложена обратно, это повод снова его открыть. Как считаешь?
        В душе я уже проклинал себя за то, что слишком долго медлил и связал попытку вернуть сворованное с экскурсионной поездкой. Теперь передо мной всё очевиднее обрисовывались перспективы либо испортить отдых моим туристам, либо не довести начатые поиски до конца. И при этом своими необдуманными действиями угрожающе растормошить пчелиный улей. Я был даже готов винить во всём Конрада  - хотя бы за то, что он не приехал месячишком раньше, чтобы мы могли провернуть эту поисковую операцию собранно и не затрагивая ничьих иных интересов. А теперь всё происходит одновременно, и неизвестно чем закончится.
        Между тем остров приближался. Народ перешёл на нос шхуны, и многие фотографировали этот довольно красивый и необычный вид. По отвесным срезам берегов нельзя было не заметить, что метровый слой почвы лежит на скалистой породе. Нельзя, однако, я это заметил впервые. Остров Ибини представлял собой вы либо испортить отдых моим туристам, либо не довести начатые поиски до концкаменную вершину подводной горы, успевшую к появлению здесь человека порасти густыми лесом.
        Глубоководье позволяло шхуне пристать непосредственно к деревянным мосткам. Мы спустились по узкому трапу, и я объявил, что дальше, где-то в полумили отсюда нас ждёт короткий привал в срубе охотников, а потом  - довольно долгий переход через лес к пещере. Делал я это для того, чтобы ни у кого потом не возникало желаний жаловаться на трудности и лишения. Все нужды предлагалось справить сейчас, чтобы потом не отвлекаться и не останавливаться. Кто-то спросил, стоит ли ожидать комаров. Я развёл руками и ко всеобщей радости сообщил, что о подобной беде у нас тут отродясь не слыхали.
        - А меня вчера кто-то укусил,  - сказала Трине, потирая шею.
        - Иногда могут кусаться мухи, но комары  - это не по адресу,  - заверил я.  - Да, кстати, ещё тут могут кусаться медведи, так что очень рекомендую не разбредаться, сильно не растягиваться и держаться в группе.
        До избушки мы добрались без приключений. Охотников не было, однако запустенья я тоже не заметил. Здесь периодически жили. В воздухе даже чувствовался запах недавно разводившегося костра под жаровней. Следуя моим увещеваниям, туристы всё с интересом рассматривали, но ничего руками не трогали. Я наблюдал за ними, готовый уже дать команду отправляться дальше, когда спохватился и окликнул Конрада, который в этот момент общался с итальянской парой.
        - Послушай,  - сказал я.  - Наша тетрадь… твоя находка… ты её со всеми вещами на подворье оставил?
        Мне слишком ярко представилось, как нас обворовывают во второй раз.
        - Обижаешь, дорогой товарищ.
        Чтобы меня успокоить, Конрад стряхнул с плеча удобный рюкзачок, который привёз с собой из дома, расстегнул молнию и, не вынимая, показал нечто, плотно завёрнутое в целлофановый пакет.
        - Я стараюсь не совершать ошибок дважды,  - ободряюще улыбнулся он.  - Даже чужих.
        Успокоившись, я пропустил его замечание мимо ушей, и объявил общий сбор.
        Дорога через лес до пещеры заняла на этот раз меньше времени, чем обычно. То есть, разумеется, времени ушло столько же, сколько и всегда, но я был погружён в свои мысли, и оно пролетело почти незаметно. По пути мы спугнули нескольких лосей и слышали издалека хрюканье кабанчиков, но этим приключения ограничились. Настроение у всех держалось бодрым, а прохлада первой из двух пещер оказала на разгорячённых путников умиротворяющее действие. Остановились, попили из ручья, бегущего по камням прямо у нас под ногами. Здесь я начал рассказывать те истории, которые знал об этом месте, а Конрад бочком-бочком отошёл подальше и, как мы договорились ещё в лесу, пошёл дальше один по коридору на разведку  - в главную пещеру. Мы условились, что он сделает это быстро и тихо. Нам нужно было убедиться в том, что там нас с группой не поджидают возле саркофага какие-нибудь неприятные сюрпризы. Я заранее ему всё объяснил. Заблудиться в узком и петляющей проходе было невозможно даже при желании  - через сотню шагов тот обязательно выводил путника в основную залу пещеры.
        Слушатели не сразу сообразили, что я их умышленно задерживаю и спохватились лишь тогда, когда вездесущий Роналд поинтересовался, а где же, собственно, Врата. Пришлось мне признать, что они чуть дальше. Все изъявили желание незамедлительно проследовать к ним. Мне ничего не оставалось, как возглавить шествие.
        Конрад навстречу всё не шёл. Я волновался. Что-то его там задержало. Каюсь, в эти мгновения неопределённости и ожидания, я думал не только о нём, но и про тетрадь в его рюкзаке. Мы ведь её толком и не рассмотрели. Так полистали, но отложили расшифровку до лучших времён. Теперь, если что произойдёт, это будет невосполнимая потеря. И Конрад знал это не хуже меня. Так что если ей что-то угрожало, он будет биться за неё до последнего. И вот он взял и пропал.
        Картина, которую мы застали, когда вошли под дырявые своды главной пещеры, удивила многих, а меня поначалу просто повергла в шок.
        У дальнего края круглого пруда мирно сидели на корточках и о чём-то разговаривали трое: Конрад, незнакомая мне рыжеволосая девушка и… да-да, кто бы мог подумать, сама Уитни, собственной персоной! При этом поза Конрада не выдавала в нём напряжения. Складывалось ощущение, будто вежливый молодой человек присел рядом с пожилой торговкой на базаре посудачить о ценах на товары, а заодно приглядеться к её внучке.
        При нашем появлении он что-то сказал своим собеседницам и поднялся на ноги, а те остались преспокойно сидеть: Уитни  - не то на коробке, не то на складном стульчике, а рыжая  - на коленках, как японка.
        Поскольку мои гости уже знали многое о том, что их здесь ждёт, мне было достаточно направить их внимание на гладкие стены пещеры с выбитыми кое-где странными знаками и напомнить, чтобы не подходили слишком близко к пруду, где можно поскользнуться и свалиться в бездонную воду. Сам же я ретировался и направился навстречу Конраду, теряясь в догадках и не зная, что и думать. Поскольку слов у меня не было, начал он:
        - Всё в порядке. Не волнуйся. Она ничего не знает.
        - Чего она не знает?!  - шёпотом прокричал я, становясь так, чтобы старуха не видела моих губ.  - Ты в своём уме? О чём ты с ними говорил?
        - А ты что предлагаешь? Молча их утопить? Погоди переживать раньше времени. Послушай меня. Эта девица, та, что с ней… я её знаю. Её зовут Пеппи… в смысле, Чештин, но я зову её Пеппи, ну, про себя. Она шведка. Мы с ней… плыли из Исландии на одном корабле. Я захожу, а они тут как тут. Я сделал вид, что очень обрадовался Чештин, а она в свою очередь познакомила меня со своей знакомой, то есть с Уитни. Она ещё на корабле знала, куда я еду и что мы с тобой партнёры по туристической фирме. Так что дальше всё зависит от тебя. Думаю, не стоит набрасываться на них с кулаками. Веди себя как ни в чём не бывало. Сможешь?
        - Ну, если ты уже в это дело встрял, придётся.
        Конрад говорил дело: ничего ещё не было потеряно. Уитни не знала о нашем вторжении в её дом. Не знала, что мы знаем, что железки и шкура где-то у неё. Мы пока оказывались в более выгодном положении. Чёрной лошадкой в этой ситуации для меня оставалась рыжая шведка, но Конрад считал, что она вне игры… или не считал?
        - Кто эта твоя Чештин? Ты хорошо с ней знаком?
        - Близко, но не могу сказать, что хорошо. В какой-то момент, ещё на корабле, она совершенно замкнулась. Называла себя большой любительницей Фрисландии и ваших нравов. Говорит на языке.
        - Ясно.
        Долг вежливости требовал, чтобы мы подошли к женщинам. У меня, конечно, была отговорка  - моя группа, но ребята прекрасно себя чувствовали, разбредясь по пещере, всё осматривая и фотографируя, так что я мог сосредоточиться на главном. А главным было то, ради чего мы с Конрадом затеяли приезд на Ибини. Взвесив всё это, я сказал «Веди!» и с невозмутимым видом направился следом за другом здороваться со старухой и её спутницей. Краем глаза я уже заметил, что саркофаг стоит, где стоял, а крышка на нём плотно закрыта.
        - Ну, здравствуй, Тим из Окибара,  - встретила меня Уитни так, как запомнила по нашей первой и последней встрече. Причём мне даже показалось, что сейчас она настроена более радушно, нежели тогда.  - Где же твоя попутчица? Упорхнула?
        Я растерялся. Я знал, что она может видеть определённые вещи, но зачем же начинать прямо так, в лоб? И как мне теперь на это реагировать? Обижаться? Изображать удивление? Превратить всё в шутку? Причём на помощь мне никто не спешил: Конрад стоял где-то позади, а рыжая девица внимательно смотрела снизу-вверх и хранила настороженное молчание.
        - Да. Вот видите, не удержал её ваш талисман.
        - Так она синий и выбрала.  - Длинный нос старухи задёргался, изображая, видимо, смех.  - А синий в пути защищает. Она уже тогда знала.
        - А я выбрал…
        - … красный ты выбрал, я помню. Других у меня и не было. Красный, он наоборот, оберегает дома.
        Меня не уберёг, подумал я, имея в виду ограбление. Хотя, возможно, она имела в виду что-то другое.
        - Как вы поживаете?  - Это уже вырвалось совсем непроизвольно.
        - Да вот поживаю, как видишь. Зачем сюда пожаловал-то?
        Я не мог не заметить, что она обращается лично ко мне, в единственном числе. Про групповую, так сказать, цель, она явно уже знала от Конрада. Сделать вид, будто не обратил внимания?
        - Народу Переходные врата показать. Я ту вашу легенду хорошо запомнил. Она людям нравится, вот и решили заглянуть.
        - Не лукавь, Тим из Окибара,  - сказала она спокойно, поднимая на меня одновременно и клюв носа, и острый взгляд недобрых глаз.  - Ты за решением пришёл. И друга своего нового привёл.
        - За решением? Каким решением?
        - Вопрос у тебя один есть нерешённый. Очень важный вопрос и для тебя, и для всех, как ты считаешь. Вот его-то ты и должен решить, даже если придётся на это целую жизнь положить. И ты думаешь, что решение спрятано где-то тут. Может, даже в этой пещере. Может, даже вон в том каменном ящике.  - Она покосилась на саркофаг.
        Пора!
        - Это вы крышку закрыли?
        - А если и мы, тебе что с того?
        Она, похоже, совершенно не собиралась скрываться и увиливать. Народ её тоже нисколько не смущал. Что это? Вызов на откровенный разговор? Попытка запугать? Готовность ответить на главные вопросы?
        - Зачем вы это сделали?  - спросил я, только уже потом заметив, насколько многозначно у меня получилось.
        - Всё должно быть на своём месте,  - сказала старуха, не задумываясь, и поддерживая мою иносказательность.  - Всё и все. Если сам не понимаешь и жизнь не заставляет, всегда найдётся кто-нибудь, кто подтолкнёт.
        - Это вы о чём?
        - Я знаю, что ты ищешь и что надеешься найти здесь, Тим из Окибара. Но ведь ты даже не понимаешь, зачем это тебе. Сознайся.
        Они обе смотрели на меня: старуха насмешливо, рыжая девица тревожно.
        Я оглянулся на Конрада. Судя по его напряжённому лицу, он понимал.
        - Здравствуйте!  - К нам подошла смущённо улыбающаяся Трине.  - А мы когда будем измерять глубину колодца?
        По дороге я обещал провести эксперимент с моей катушкой и грузиком. Теперь я поспешил передать девочке снасти и предупредил, чтобы она не переусердствовала и не свалилась в воду  - неизвестно, что там живёт. Последнее замечание рвение Трине явно остудило, она вязала катушку и побежала советоваться с родителями.
        - Я ищу то, что у меня пропало,  - полетело ей вслед моё смелое признание.  - Я вам тогда, на рынке, рассказал о том, что мы тут нашли? И это у меня потом украли…
        Старуха протестующее подняла костлявую руку.
        - Послушай себя, Тим из Окибара. Ты либо врун, либо у тебя с памятью туго. Ты мне ничего про свои находки не рассказывал. Забыл? Почему я всегда должна всё за всех помнить? Ты сказал, что нашёл саркофаг, который я в прежнюю бытность здесь не видела. Вон он стоит, если не ошибаюсь.
        Она не ошибалась. Ошибался я. Мы с Василикой, действительно, ничего ведь ей тогда не сказали. Мы просто решили, что если она продала нам амулеты «Пламя Тора», которые оказались точными копиями нашей железки, нашего «ожерелья», значит, она в курсе. Но ей лично я ничего такого не говорил. Идиот! Я посмотрел на саркофаг.
        - Если мы сейчас поднимем на нём крышку, что окажется внутри?
        Рыжая вскочила на ноги. Этим она подвела старуху, у которой до сих пор всё складывалось ровно и гладко.
        - Сядь!  - Уитни сверкнула глазами.  - Не мельтеши. А ты, Тим из Окибара, можешь попробовать её сдвинуть и выяснить. Силёнок хватит?
        Она играла со мной, прощупывая, насколько я посвящён.
        - Сдвигать её безполезно,  - парировал я, понятия не имея, во что ввязываюсь, но уже не в состоянии остановиться.  - Мы её поднимем. И обнаружим ровно то, что там лежало раньше: ваш амулет «Пламя Тора», только железный и большой, и шкуру с очень интересной вышивкой. Я что-то упустил?
        Я чувствовал за спиной дыхание Конрада. Он улавливал, к чему всё идёт, и готовился прийти мне на помощь.
        - Возможно, что и нет, не упустил.  - На морщинистом лице старухи мелькнул не ожидаемый мною страх, нет, скорее, то было снова подобие улыбки.  - А тебе известно, почему это должно лежать именно здесь, подальше от глупых рук и глаз, а не валяться безхозно по кладовкам?
        - Вы называете глупцами меня или его дядю?
        - Я называю глупцами тех, кто думает, будто проникновение в чужую тайну ни к чему их не обязывает.
        - «Чужая»  - это ваша?
        - «Чужая»  - это не твоя, не твоего приятеля и не его дяди. Ты даже вообразить себе не можешь, что за всем этим стоит. А если бы мог, то не захотел бы. Поэтому, пока не поздно, давай закончим об этом разговор и оставим всё, как есть.
        - Это вы убили моего дядю?  - послышался сзади спокойный голос Конрада.
        Я заслонял его от старухи, и она сделала раздражённый жест рукой, чтобы я подвинулся.
        - Нет, молодой человек, я про твоего дядю никогда не слышала.
        - Но это вы забрали у него из дома то, что сейчас лежит там?  - Он указал на саркофаг. Мне даже показалось, что Конрад говорит без акцента.
        Уитни переглянулась с рыжей и погрозила Конраду пальцем.
        - Ты ничего не знаешь. И Тим из Окибара ничего не знает. И это хорошо. Для вас обоих. Занимайтесь своими делами, любите, женитесь, пока есть время, заводите семьи и забудьте обо всём остальном.  - Она смотрела на нас, будто сравнивая.  - До сих пор вы катились под уклон. Женщины, которые оказывались рядом с вами, это чувствовали и отходили в сторону. Сейчас у вас есть возможность это поменять. От вас зависит, окажется под уклоном пропасть глубже этого колодца или новый подъём…
        Конрад резко прервал её:
        - Кого вы защищаете?
        - Себя. Тебя. Тима из Окибара. Фрисландию. Есть вещи, которые нельзя знать.
        - Почему?
        - Тим, извините, я уронила катушку…  - сказала расстроенная Трине, на сей раз сопровождаемая обоими родителями.  - Я не заметила, как вся нитка отмоталась.
        - Не страшно.  - Я вздрогнул и словно очнулся после сна.  - Зато теперь мы знаем, что там глубже трёхсот метров.
        Говорили мы по-английски, но Уитни как будто поняла и сказала, обращаясь к Трине на фрисландском:
        - Там нет дна, тетка.  - И добавила, кивая мне:  - Переведи ей.
        Перевести я не успел, потому что в этот самый момент своды пещеры огласили возбуждённые крики. За разговором мы не заметили, как наш Роналд вместе с братьями Альбрехтами отошли к саркофагу и теперь радостно кричали, потому что им каким-то чудом удалось слегка сдвинуть крышку. Вокруг них уже начинали собираться остальные. Некоторые опасливо оглядывались на нас, чувствуя, что происходящее едва ли входит в программу экскурсии.
        Вы никогда в жизни не застывали, как вкопанный? Я раньше тоже. А тут я впервые стоял и не знал, каким пальцем пошевельнуть, какое слово произнести, на кого броситься, плакать или смеяться. На протяжении всей этой поездки я старался не упоминать про свои находки, чтобы не рассказывать об их дальнейшей судьбе, не говорил про то, что участвовал во вскрытии саркофага, но ведь сведения об этом любой мог почерпнуть на сайте, и потому действия моих туристов не выглядели чем-то из ряда вон выходящим. На то они и туристы. Обычное человеческое любопытство. Главное  - что теперь делать дальше?
        Высота в человеческий рост не позволяла просто так взять и заглянуть внутрь. Василику, помнится, мы подсаживали. Роналд попробовал подтянуться, но не смог. Конрад нашёлся первым.
        - Что вы делаете?  - крикнул он.  - А если там бомба?!
        Прозвучало это глупо, однако действие на европейцев возымело  - все дружно расступились, оставив крышку лежать чуть сдвинутой и не ведая, что под ней. Конрад деловито подошёл, упёрся в камень обеими руками, поднатужился и вернул плиту на прежнее место. Я не уставал удивляться, где в этом жилистом, но совершенно обычном парне прячется столько силы.
        - Давайте не будем разрушать памятники, господа,  - сказал он громко, твёрдо и с белозубой улыбкой.  - Иначе, как в Риме, всё на варваров спишут. Давайте блюсти традиции и ничего не трогать.
        - Но,  - попытался возразить Роналд, явно собираясь напомнить о моих действиях при тех же обстоятельствах.
        - Взгляните на потолок,  - не моргнув глазом, прервал его Конрад.  - Это разве потолок? Да здесь любой дождь превращается в потоп. Если мы хотим сохранить это место в таком виде, в каком оно сейчас, нам придётся соблюдать неписанные правила. Смотрите, трогайте, измеряйте, фотографируйте, но ничего сдвигать и открывать не надо. Хорошо?
        Он знал, что делает. Нашим бы такая проповедь резко встала поперёк горла, и кто-нибудь что-нибудь наверняка брякнул бы в ответ. А эти нет  - послушали, подумали, покивали и согласились.
        Я хотел услышать мнение Уитни, оглянулся, но и её, и рыжей уже след простыл. Они только что сидели здесь, я в отличие от Конрада не отходил ни на шаг, всё заняло каких-то несколько секунд, но их хватило, чтобы наши застигнутые врасплох собеседницы сориентировались и, воспользовавшись лёгкой заварушкой, незаметно ретировались из пещеры. Уйти далеко они не могли, летать не умели, коридор отсюда вёл один-единственный, так что я лишь успел крикнуть, мол, сейчас вернусь, и устремился, как мне казалось, следом. Конрад сразу понял, что к чему, так что когда я выбежал из коридора в первую пещеру, он оказался у меня за спиной, тяжело дыша и ругаясь. Пещера тоже была пуста.
        - Какого чёрта, Тим! Как они улизнули? Ты же всё время был рядом…
        - Откуда мне знать! На тебя отвлёкся. Не в пруд же они нырнули!
        Не успели мы решить, какие дальнейшие действия стоит предпринять, как из коридора по очереди выскочили наши взволнованные туристы. «Бомба» Конрада и мой внезапный побег заставили их перенервничать. Пришлось растягивать лица в улыбках и заверять, что всё в порядке, что я перестраховался, что мне понадобился свежий воздух и пороть прочую чушь, на которую никто, кроме как из вежливости, не купился, а Трине не преминула поинтересоваться, где те женщины, с которыми я разговаривал. Помощь пришла, откуда не ждали: Роналд извинился за своё чрезмерное любопытство. Конрад поспешил его извинения принять и в свою очередь признал, что переборщил с «бомбой». Я подхватил их разговор и сказал, что если осмотр окончен, мы можем постепенно начать возвращаться к нашей шхуне. Выразился я именно так, обтекаемо, «постепенно начать возвращаться», потому что сам до конца не был уверен в том, что готов уходить, так ничего и не выведав, а только ещё сильнее запутавшись.
        Мы были близки к разгадке. Во всяком случае, мне так казалось. Появление здесь Уитни да ещё с рыжей девицей из далёкой Швеции не могло быть совпадением. Если артефактов нет у неё дома, а сама она здесь, значит, артефакты тоже должны быть где-то здесь. И не «где-то», а в саркофаге. Зачем, не знаю, но, видимо, там их место. Так считала Уитни. Правильно ли Конрад поступил, что не дал ребятам проделать за нас нашу работу? Ведь не взяли бы они найденное под крышкой себе. С другой стороны, Уитни откровенно нам угрожала. Как она сказала? «Есть вещи, которые нельзя знать». А мне вот интересно, почему. Только злые боги не позволяют никому вкусить от Древа познания. Их эгоизм не знает границ. На всех, кто ниже их, они смотрят как на подопытных мышей или кроликов, которые обязаны жить по данным свыше законам, думая, что так правильно и должно быть всегда. Но так неправильно. Поумнев, мышь, конечно, не превратится в кролика, а кролик  - в человека, как человек не превратится в бога, однако стать из человека кроликом по мнению богов должен каждый. Дурацкая мысль, не спорю, хотя правда жизни, возможно, ещё
глупее. Особенно, если это не правда, а ложь. Ложь жизни, ложь смерти. Ведь если знания  - это правда или даже истина, то их запрет  - это защита лжи. На большой земле любят рассказывать о том, как за попытку осознать ложь первых людей изгнали из райских кущ и заставили жить в трудах и лишениях. Другая попытка была предпринята через постройку высокой башни, но и за это строители поплатились тем, что перестали понимать друг друга. Все религии с колыбели до гроба воспитывают в человеке страх знания. Помню, бабушка рассказывала, что у русских даже целый роман в стихах есть, который так и называется  - «Горе от ума».
        С другой стороны, можно было, наоборот, поспешить к причалу и попытаться перехватить беглянок там. Хотя, когда мы швартовались, я никаких других лодок там не видел, а пытаться сбежать на нашей шхуне глупо, поскольку капитан не отчалит раньше нас. Скорее всего, они сейчас намерены отсидеться где-нибудь в лесу, причём наблюдая за нами, а когда убедятся в том, что мы ушли, вернутся и доделают то, чему мы своим приходом помешали.
        - Ты думаешь то же, что и я?  - поинтересовался Конрад, отведя меня в сторону от остальных.
        - Надо проверить саркофаг.
        - Надо.
        - Если ты поведёшь остальных домой, я попробую…
        - У тебя не хватит сил ни крышку открыть, ни хрень эту дотащить. Отпадает.
        Я посмотрел на нашу группу, которая продолжала проявлять признаки не то безпокойства, не то скуки.
        - Можно сделать так: объявить привал в лесу, перед пещерой, а когда все займутся костром и прочим, подговорим кого-нибудь вернуться с нами… или с тобой одним… туда и попытаться снова его вскрыть.
        - Я их напугал. Откажутся.
        - Можно попробовать…
        - Можно, но толку не будет. Лучше, наверное, всё оставить, как есть. Если твои железки там, если их туда положили наши барышни… что вообще-то странно, потому что эта работа им двоим едва ли по силам… короче, если старуха считает, что в саркофаге им место, то они больше не станут их трогать. Ну, а мы, когда закончим с туром, сюда вернёмся вдвоём или с помощниками и заберём. План?
        - План-то план, но есть два «но». Они уже знают, что мы знаем, а значит, скорее всего, после нашего ухода перепрячут. И второе: поскольку ты прав, что для двоих эта работёнка тяжеловата, вероятно, у них тут есть свои помощники, которых мы просто не застали. Но они есть и очень даже может быть, что наблюдают сейчас за нами откуда-нибудь из кустов. В итоге, когда мы вернёмся сюда через неделю-другую, саркофаг будет точно пустым.
        - При условии, что задача эти артефакты спрятать от нас. Но что если и правда всё гораздо сложнее, чем нам кажется, и суть как раз в том, чтобы они лежали именно здесь, а не где-нибудь ещё?
        Я бы и сам додумался, но Конрад меня опередил, и я ему за это благодарен. Всегда приятно, когда тебя понимают с полуслова, но ещё приятнее, когда за тебя делают выводы с полумысли. Между тем он продолжал:
        - Мне кажется, что у нас в руках, то есть у меня в рюкзаке, сейчас нечто даже более ценное  - тетрадь с записями. Когда старуха спохватится, она поймёт, что это мы постарались, однако выкрасть такую мелочь будет сложнее, чем ту железяку со шкурой. Поймёт, даже если близнецы сдержат слово и промолчат. В любом случае, у нас будет время поизучать записи и рисунки и во многом разобраться, я надеюсь. Тогда и решим, нужно ли нам остальное и для чего. Ведь мы же сейчас пока бьёмся просто за восстановление справедливости и наказание виноватых в краже, но мы толком не знаем, зачем оно нам нужно. Если бы не тетрадь и не взлом её дома, мы бы могли вообще заключить со старухой перемирие и выведать, что к чему. Пеппи я беру на себя.  - Он заговорщицкий подмигнул.
        Я согласился. С момента встречи с близнецами всё пошло совсем не так, как я предполагал, и теперь доводы Конрада представлялись мне наиболее здравыми. Оать не надо. де, в каком оно сейчас, нам придётся соблОООЛавасобенно в плане «воровства ворованного». Ведь в глазах тех, кто положил артефакты в саркофаг впервые, будь то миллион, сто или десять лет назад, вором был я, взявший их оттуда. Потом справедливость так или иначе восторжествовала, украденное вернулось на прежнее место, однако меня это уже не устраивало, поскольку я считал себя полноправным его владельцем. В этом свете вторжение в дом колдуньи и её тетрадь в рюкзаке Конрада выглядели совсем не так, как оно представлялось мне в праведном гневе. Что бы думал и делал я, если бы кто-нибудь пробрался к нам в контору и выкрал, скажем, компьютер? Просто потому, что не нашёл ничего более интересного.
        - Мы должны с ними помириться.
        - Ты про что?  - не понял Конрад.
        - Это моя вина. Но пока мы считаем Уитни, а теперь и эту твою Пеппи, нашими врагами, они ими для нас и будут. Надо с ними поговорить по-человечески. И вернуть тетрадку.
        - Приехали…  - Конрад посмотрел на меня с сожалением, присмотрелся и добавил:  - Ты серьёзно?
        - Вполне.
        - А, я понял! Тебя заела совесть. Ты решил, что украл первым и потому не имеешь права снова присваивать себе чужое. Ну так пусть твоя совесть спокойно спит. Тетрадку нашёл я, и решать, что с ней делать  - мне. То, что было тобой «украдено», судя по всему, благополучно вернулось на место. Теперь ты никому ничего не должен. Можешь любоваться оставшимися фотографиями. Но давай сыграем в «плохого-хорошего полицейского» и пусть я буду «плохим». Тебе важнее человеческие отношения, я это уважаю и приветствую, но мне важнее докопаться до истины. И если не хочешь портить отношений со мной, пускай пока всё так и останется.
        - Кто такой «полицейский»?  - спросил я.
        Конрад весело рассмеялся, чем привлёк всеобщее внимание, и объявил, что пора собираться в обратную дорогу.
        По пути к причалу с поджидавшей нас шхуной, мы воспользовались тем, что наши спутники подустали и подотстали, и продолжили размышлять над дальнейшими действиями. Меня теперь больше остального занимала личность этой рыжей шведки и её отношения с Конрадом, который, оказывается, провёл в её обществе чуть ли не всю дорогу от Исландии. Он знал только про её любовь к нашей фрисландской культуре и прекрасное владение языком. И что она, по его словам, «типичная феминистка», то есть считает себя в первую очередь человеком с мужскими правами и обязанностями и уж потом женщиной, причём нарочито свободной. Она не показалась ему сколько-нибудь начитанной или вообще интересующейся науками и искусством, на что я возразил:
        - Ты сам сказал, что она знает наши традиции да ещё поёт наши песни. Тебе, может, и нет, а мне это о многом говорит. И очень даже похоже на то, что заинтересовалась она всём этим не просто так, а чего-то ради. Например, в прошлые приезды она познакомилась с Уитни, та её посвятила в свои планы, и теперь они действуют заодно.
        - С какого перепуга старухе какая-то шведка?
        - Вот ты её об этом и спроси.
        - Зачем? Это ведь ты собираешься с ней целоваться-миловаться, прощения просить и советов спрашивать.
        В таком вот ключе проходило всё наше последующее общение, пока мы брели через лес, грузились на шхуну, шли по забезпокоившемуся и покрывшемуся бурунами морю обратно в порт Рару и собирались на ужин в уже полюбившейся всем харчевне «У Альфонда». Сам Альфонд был, как всегда, в приподнятом расположении духа, шутил и я бы даже сказал балагурил, делал вид, что может чуть-чуть говорить по-английски, а когда веселье вместе с трапезой закончилось, и наши гости разошлись, усталые, сытые и довольные, мы снова уединились втроём у него на кухне и заговорили на темы, волновавшие нас с Конрадом. Когда мы упомянули о встрече на Ибини со старухой-колдуньей и её новой помощницей, Альфонд откровенно смутился и какое-то время не знал, что сказать. Выяснилось, что ни про какую рыжую шведку он не слышал, а это, принимая во внимание его осведомлённость во всём, выглядело подозрительно, причём в первую очередь для него самого. Подумав ещё, он высказал предположение, что эта наша Чештин наверняка до сих пор просто не показывала носа в Рару, а поджидала Уитни на острове, где мы просто застали их обеих. Он заверил нас
в том, что теперь его дело чести  - вычислить шведку, как только она объявится, одна или со старухой, и уж тогда он точно будет располагать всеми возможными сведениями о ней. Он так переживал по поводу своей невнимательности, что даже позабыл спросить, почему мы ею интересуемся и что нам от неё нужно. А мы и не стали уточнять.
        Не могу сказать, что та ночь прошла для меня спокойно. Я промаялся до рассвета и заснул уже под утро, так и не решив, стоит ли искать с Уитни примиренья или Конрад всё-таки прав, и лучше оставить всё, как есть.
        Осмотр Рару занял у нас полдня. Чувствовалось, что ребята подустали на одном месте и хотят новых впечатлений. Сразу после обеда мы погрузились на зилоты и отправились в Кампу. Дорогой я рассказывал про «войну Кнут-Кнута», про то, как строилась тамошняя крепость, про непростые отношения между Кампой и Санестолом и многое другое, что удалось наскрести по сусекам за мои прошлые приезды в эти края. Кто-то поинтересовался, есть ли здесь тоже какие-нибудь мистические места, типа лощины с душами камней. Я обещал показать луг, где никогда не желтеет трава и не ложится снег.
        По опыту я уже знал, что сейчас наступает тот критический момент, когда туристы достаточно пропитываются новым для себя местом и часто хотят побыть одни и поразмышлять, поэтому не спешил утомлять их своими историями. Кто-то под монотонную качку кимарил, кто-то молча смотрел в окно, наиболее активные и бодрые тихо переговаривались между собой.
        Мы с Конрадом снова сидели в разных зилотах, так что до приезда в Кампу я был предоставлен сам себе. Мне очень хотелось полистать обнаруженную им тетрадь, но я не мог позволить себе такой роскоши в присутствии слишком большого количества посторонних глаз. Конрад, я был уверен, за это время неплохо её изучил, но предпочитал помалкивать о результатах, видимо, не таких уж и потрясающих, как он ожидал. Я решил сдерживаться и терпеть, предоставляя ему возможность начать разговор на эту тему первым. Хотя, если честно, надежд у меня было мало, поскольку он явно предпочитал в подобных вопросах определённую скрытность. К примеру, он до сих пор не посвятил меня в то, что писал в оставленноё ему в наследство кожаной книжке дядя Дилан.
        Кампа встретила нас дождём. По дороге к ночлегу мы проехали мимо крепости, от которой видна была лишь нижняя часть стены. Башни заволокло туманом, превращавшим огни в бойницах в большие оранжевые шары. Дождливый вечер на севере предвещал дождь весь последующий день. За ужином я всех об этом предупредил, но никто, к счастью, не расстроился. Люди нормальные никогда не пеняют на погоду, зная, что не могут на неё повлиять, а потому просто приспосабливаются. При таком отношении иногда удаётся перетянуть одеяло на себя, и тогда погода начинает подстраиваться под вас. Так и получилось. Проснулись мы утром под капель дождя, а когда позавтракали и вышли на улицу, нас встретило умытое и посвежевшее солнце.
        Я Кампу люблю. Хотя у города собственное лицо, он ощущается так же, как Окибар. Видимо, виной тому мои здешние корни по отцу. Хотя от Кампы до Рару совсем не далеко, для меня эти города совершенно разные. В Рару чувствуешь себя неуютно, постоянно замечаешь посторонние взгляды, там всё как-то скученно и тесно. В Кампе же никому до тебя дела нет. Уверен, что это ощущение ложное, и стоит только нарушить какое-нибудь неписанное правило, как ты и здесь окажешься в центре внимания, но испытывать судьбу мне хотелось меньше всего, и потому я наслаждался широкими улицами, благородно состарившимися домами, постоянно дующими с разных сторон ветрами и красивыми людьми. В самом деле, местное население отличалось от населения других уголков Фрисландии. Поначалу я думал, что таково моё предвзятое мнение, но расспросы нескольких независимых групп пришлых и незаинтересованных туристов показали, что они в той или иной степени тоже его разделяют. Северян из Кампы всюду узнавали и выделяли, причём не только по говору, но и по внешности. Они здесь почему-то выше, шире в плечах, светлее волосом, спокойнее и уверенней
взглядом, нежели прочие наши соплеменники. Я пытался выяснить причину, однако ничего толкового так и не обнаружил. Кроме, разве что, исторического нежелания пускать в Кампу посторонних. Коренных жителей города насчитывается не более трёх тысяч, и все они так или иначе принадлежат пяти основным родам. Это позволяет им спокойно размножаться естественным путём и при этом не испытывать необходимости в притоке посторонней крови. Мой родной Окибар, где жителей сегодня в два раза больше, в путём и при этом не испытывать необходимости в притоке посторонней крови. сеяден и перемалывает любых пришлых, превращая в гордых горожан. Кампа независима, самодостаточна и всё инородное отторгает. Я объясняю это непростой историей, которую упоминал выше и которая научила коренных северян тому, что лучше меньше да лучше.
        При всём при этом Кампа  - город вполне гостеприимный, а если вы посещаете его в группе от «Кроули-тур», то вам окажут почёт и уважение. Я не зря ездил сюда с самого детства. Сводных братьев и сестру отца мне часто видеть не приходилось, однако самого его здесь знали и помнили, так что отчасти это доверие перешло и на меня. Я был здесь «своим». У отца до переезда к нам и женитьбы на моей матери водилось немало друзей, с которыми он впоследствии меня перезнакомил и которые теперь искренне оказывали мне возможное содействие, а я расплачивался с ними добрым отношением и да, каюсь, кошельками моих восторженных туристов.
        День мы начали с того, что облазили всю крепость, и на её примере я продемонстрировал свои познания в искусстве осады и обороны. Например, мои слушатели обычно не догадывались о том, что самым эффективным методом проникновение за крепостные стены являлось вовсе не их разрушение какими-нибудь мощными таранами или увесистыми ядрами, как показывают в фильмах, а обычные незаметные подкопы или точечная разборка каменной кладки, когда тёмными ночами осаждающие подкрадывались под прикрытием деревянного щита-крыши и начинали работы по изыманию камней и замене их деревянными подпорками. Подпорки требовались для того, чтобы стена не рухнула раньше времени. Такими же подпорками снабжались более трудоёмкие подкопы под стенами. Правильно расставленные подпорки, будучи подожженными, позволяли обрушать большие куски каменной кладки и одновременно давали осаждавшим возможность безопасно вернуться в лагерь или оказаться в тылу мало что подозревающего врага. Иногда хватало провести подготовительные работы и после их окончания пригласить осаждённых оценить проделанный труд, чтобы те воочию убеждались в своём
проигрышном положении и складывали оружие без лишнего кровопролития и никому не нужных разрушений. Крепость сдавалась, а камни и земля возвращались на прежние места.
        Кто-то задал мне провокационный вопрос, мол, как так получилось, что раньше население острова постоянно враждовало, а теперь живёт в мире и согласии. Поскольку ответа я не знал, мне пришлось от него уклониться и пояснить, что речь идёт не конкретно про эту крепость и даже не про Фрисландию, а про осадную стратегию наших общих предков в целом. Которые, кстати, переселились сюда с большой земли уже обладающими знаниями по строительству укреплений и их успешному штурму.
        - Собственно, поэтому крепостей на острове так мало,  - добавил я.  - Как мне кажется, они просто понимали их безполезность и возводили скорее по привычке, чтобы вокруг создать городище.
        Мои утверждения можно было только принять на веру. Перепроверить их не представлялось возможным. Я же основывал их на собственных изысканиях и дошедших до нас легендах, которые были у нас многим известны, но только мне в своё время хватило терпения собрать их воедино и составить нечто вроде истории. Чем я имел полное право гордиться, однако никто лучше меня не осознавал всей шаткости этой конструкции. К счастью, нашим туристам обычно не хватало упорства, чтобы спровоцировать своими вопросами катастрофическое насаземлетрясение.
        Вот и теперь мы благополучно перенесли наше внимание с крепостных стен на шатры соседнего рынка и разбрелись кто куда, договорившись встретиться в обед, который нам должны были накрыть Фрадре и Грида, носившие гордую фамилию Нарди, так хорошо известную у нас на юге, хотя от самого этого слова навязчиво веет как раз севером. Они приходились дальними родственниками всем остальным Нарди.
        Необычность их семейства состояла не только в том, что они забрались так далеко от остальных, но в самой фамилии, поскольку исконным её носителем был не Фрадре, как обычно водится при нашем патриархате, а Грида, его верная жена. Именно она лет сорок назад родилась в роду Нарди, а потом встретила свою судьбу, и эта судьба тоже захотела стать его частью, пусть не по праву рождения, так хоть по праву общей постели. Как Фрадре звался изначально, никто уже наверняка не помнил. Да и я знал столь странную подоплёку этой пары лишь потому, что мне о ней рассказала сестра, а ей  - Гордиан, бывший по понятным причинам в курсе многих перипетий своего семейства, которые никогда не выносились на общее обозрение. Поэтому я лишних вопросов не задавал и делал вид, что принимаю Фрадре за вполне законного Нарди. Собственно, ничего против него я не имел и иметь не мог. Он был отличный малый, простой и добрый, который в моих глазах делал Нарди честь, став одним из них. Грида была младше его лет на десять и во всём, по крайней мере, на людях, подчинялась мужу, показывая, кто в семье главный. А семья у них на момент
нашего прибытия в Кампу была уже довольно большая и состояла, кроме занятых хозяйством родителей, из трёх красавиц-дочек и приёмного сына. Девочек звали Рекида, Ироль и Фриана. Первым двум было по девятнадцать. Они родились в один день, однако внешне друг на дружку совершенно не походили: Рекида  - светленькая и разговорчивая, Ироль  - молчаливая смуглянка. Фриане было семнадцать, сколько и мальчику, Ирику. Ирик попал к ним совсем маленьким, когда у него при неизвестных обстоятельствах погибли, точнее, без следа исчезли, родители, с которыми Фрадре и Грида были знакомы. Они тоже не знали, что случилось на самом деле. Просто в один далеко не прекрасный день они зашли проведать соседей и обнаружили их годовалого сына Ирика плачущим в полном одиночестве. Дом был пуст, хотя и в полном порядке. Они взяли малыша к себе, накормили и обогрели, а поскольку его родители так больше никогда и не объявились, оставили жить на правах сына, которого им самим родить так и не получилось. Теперь это был высокий худенький паренёк, с интересом прислуживавший за столом «заморским гостям».
        В тот вечер всё шло хорошо, спокойно, по плану, но ровно до тех пор, пока я ни обратил внимания на Конрада. Я его сперва не узнал. Потом решил, что он не то съёл, и теперь, бедняга, застыл с открытым ртом, не зная, куда кидаться. Он уже позволял себе садиться не рядом со мной, а подальше, даже если соседями его оказывались кто-нибудь из местных, с кем он старался смело поддерживать беседу. Сейчас вокруг были понимавшие его с полуслова туристы, но он словно забыл об их существовании и превратился в героя немого фильма, изображающего неподдельное изумление. Присмотревшись, я угадал в этом изумлении признаки восторга и с интересом проследил за взглядом широко открытых глаз. Взгляд ласково сопровождал порхавшую между нашими столиками Фриану, пришедшую на помощь брату, потому что как раз подавали горячее. Конрад ничего так и не сказал, а когда девушка с большим половником подошла и стала наливать ему в глубокую тарелку нечто вроде ирландского рагу, взял себя в руки, закрыл рот и буднично ей кивнул в благодарность за ароматное угощение. На протяжении ужина я ещё не раз замечал, как он на неё смотрит,
думая, что его никто не видит, или же просто забывая об окружающих, а когда трапеза закончилась, не сдержался и подошёл к нему.
        - Что происходит?
        - Ты о чём, дружище?  - Он весь сиял изнутри, хотя внешне старался сохранять меланхоличный вид.
        - Не надо, меня не проведёшь. Я видел, как ты на неё смотришь. Что случилось?
        Конрад не нашёл в себе сил сдерживаться дальше. Похоже, он был даже рад, что может кому-то открыться. Чувства явно распирали его.
        - Ты не представляешь… Это просто фантастика какая-то! Такого в жизни не бывает!
        - А если поподробнее?
        - Эта девушка… Помнишь, я рассказывал тебе про свою знакомую в Италии, ну, ту, что неожиданно меня бросила, молоденькую?
        Как я мог забыть эту историю, если она до боли напоминала мне мою собственную?
        - И что?
        - А то, что эта девушка  - один в один моя Эмануэла. Ну просто вылитая! Такие же глаза, такие же волосы. Даже походка такая же.
        - Мне казалось, ваши женщины в юности давно перестали носить платья в отличие от наших,  - заметил я, имея в виду, что свою Эмануэлу он наверняка видел в брюках, а Фриана, выросшая в здоровой семье, даже не догадывалась, что тоже может их примерить.
        - Ты не понимаешь! Это она…
        - Только зовут её Фриана.
        - Как?
        - Фриана.
        - Это ещё лучше, чем Эмануэла!  - восхитился Конрад.  - Старик, мне конец. Я влюбился. С первого взгляда. Сколько ей?
        - Семнадцать, если не ошибаюсь.
        - Это у вас считается подходящим возрастом?
        - Смотря для чего. Ты жениться собрался?
        - А хотя бы и жениться.  - Он ждал ответа.
        - Если родители не против, можно с любого. Семнадцать  - точно не помеха. Но вот что желательно, так это взаимность.
        - Не проблема.
        - Кто бы говорил.
        - Вот увидишь.
        Мы обменялись улыбками и тем самым как бы заключили пари.
        Мне было искренне всё равно, кто выиграет, а кто проиграет. Мне было интересно понаблюдать, как Конрад подойдёт к решению поставленной перед собой задачи. Фриана, действительно, была самой привлекательной из трёх сестёр и могла рассчитывать в отношении любви и замужества на многое. Родители наверняка с неё пылинки сдували и мечтали о… ну, не знаю, о ком мечтают наши родители для своих дочерей ввиду отсутствия принцев на белых конях. Должно быть, о ком-нибудь уровня фортуса. Патернус, конечно, предпочтительней, но им становятся обычно ближе к старости. У Конрада подобных перспектив не было. К тому же, он ещё долго будет считаться у нас чужаком, даже если овладеет в совершенстве языком и примет обычаи. Мне казалось, что Нарди так просто не сдадутся. И моя сестра, покорившая сердце одного из них, тут не в счёт. Она же моя сестра! Однако оказалось, что и Конрад  - это Конрад. Уже к концу ужина Фриана стала задерживаться возле его столика чаще и дольше, они о чём-то тихо переговаривались, а когда девушка всё-таки отходила, я замечал, что она мило краснеет и сдерживает улыбку. Видимо, я не учёл, что
по сравнению с той же Италией любой наш город  - это глухомань, и влёт охмурить его юную обитательницу такому мастеру с большой земли, как Конрад, не составляет труда. Я даже догадывался, что и как он делает. Нам, обычным фрисландцам, наши девушки, особенно хорошенькие, представляются эдакими куклами-недотрогами, которых нельзя обидеть, с которыми даже заговорить-то боязно, настолько они чудесны и сказочны. Вот мы и ходим вокруг да около, ожидая чем-нибудь привлечь их внимание, и только когда они сами делают первый шаг навстречу, включаемся и начинаем с большей или меньшей сноровкой подыгрывать, надеясь на то, что правильно поняли их намерения. Мы почему-то не можем до конца осознать, что любая девушка, какой бы замечательной она ни была, всего лишь девушка, которой хочется мужского внимания, и чем это внимание окажется красноречивее и однозначнее, тем ей проще ответить, причём, как ни странно, скорее положительно, нежели отрицательно. Осознать это полностью нам мешает страх того, что если избранница ответит на наши заигрывания, возможно, она ответит не потому, что они наши, а потому что заигрывания.
А это значит, что точно так же она бы ответила на заигрывания кого бы то ни было. Но ведь нам же нужна единственная и неповторимая. Которая будет любить только нас. Которой никто больше не будет нужен. Вот мы и ждём, на что-то надеясь. Вместо того чтобы проявлять инициативу, пробовать, ошибаться, снова пробовать и в итоге находить то, ради чего всё это и затевали. Конрад явно так не рассуждал, не тормозил, не терялся в сомнениях, а устремлялся вперёд без оглядки, завоёвывая территорию намёками и шутками и подкрепляя слова столь же прямолинейными действиями. Продолжая аналогию с крепостями, он был плохим мастером осад. Он не хотел ждать, направлял огонь всех орудий в одну точку и шёл напролом. И результаты не заставили себя ждать…
        Сначала перед отходом ко сну меня отыскала слегка взволнованная Грида и, ничего не объясняя, стала расспрашивать, что я знаю о Конраде. Я прикинулся, будто ничего не пониманию, и всячески дал ей понять, что мой партнёр  - отличный парень, каких ещё надо поискать, что он способный, честный и трудолюбивый и что я прекрасно знал его родного дядю, который прожил у нас всю свою сознательную жизнь. Грида про Кроули, разумеется, слышала, поэтому последнее обстоятельство её окончательно успокоило, и она ушла, пожелав мне доброй ночи.
        Здешний дом был просторнее того, где мы ночевали в Рару, поэтому нам с Конрадом предоставили отдельные спальни. Наутро первым, кто мне встретился, когда я открыл дверь, оказался Фрадре, который будто только и ждал моего появления в коридоре. Он заговорчески взял меня под локоть и завёл обратно в комнату, где принялся допытываться относительно моего заморского друга. Я успел сообразить, что жена ему ничего не сообщила и просто оказалась догадливее, так что спокойно повторил сказанное ей накануне. Заодно, чтобы не вызывать лишних подозрений, поинтересовался, в чём дело.
        - Ничего страшного, дорогой Тимоти,  - сказал он, кладя руку мне на плечо.  - Я просто хочу знать, в кого влюбилась моя глупая дочь.
        - Влюбилась?!  - изобразил я удивление, причём далось мне это удивительно легко.
        - Настолько, что подошла ко мне сегодня ни свет ни заря и спросила, можно ли ей поехать с вами.
        - Ну, если что, места у нас свободные есть,  - заверил я.
        - Да ты погоди с местами! Ты представляешь, что творится? Моя Фриана хочет, видишь ли, поехать прокатиться, причём с человеком, которого увидела несколько часов назад! Что это делается, Тимоти? Может, хоть ты мне растолкуешь?
        Он не злился, а просто переживал. Поэтому я не стал увиливать и сказал, что думаю:
        - По себе знаю, что сердцу не прикажешь. И вы это наверняка помните не хуже меня. Иногда чувство бывает сильнее знания. Кстати, Конрада я наблюдаю вот уже довольно долго, и ни разу не видел, чтобы он за кем-нибудь у нас тут ухаживал. Он явно не из таких. В смысле, не бабник, не волокита. Если это взаимно, то наверняка серьёзно.
        Фрадре моё последнее замечание шокировало. Он и представить себе не мог, чтобы кто-то мог не ответить его красавице-дочери взаимностью. Теперь он задумался, а главное  - я понял, что случайно сумел задеть его самолюбие. Если всё срастётся, подумал я, Конрад будет у меня в долгу.
        Так и вышло. Когда новоиспеченный жених решил похвастаться своими достижениями, он удивился больше моего, поскольку я не только обо всём уже слышал, но и был готов доходчиво объяснить, благодаря кому ему это ухаживание сошло с рук. Он признался, что сам не ожидал положительного ответа родителей  - пока лишь на поездку с ним их любимой дочери, не на женитьбу, разумеется, о которой речь вообще не шла  - и полагал, будто это заслуга Фрианы. Теперь он знал правду и охотно пожал мне руку, сказав, что мы квиты, то есть, что я не проиграл ему пари, которого вообще-то и не было. Сказать по совести, я был почти искренне рад за него. «Почти» потому, что теперь я мог точно спать спокойно и не думать о том, не поддастся ли на его обаяние моя Ингрид. Похоже, всё в этом отношении заканчивалось более чем благополучно.
        Утром за завтраком я бросил клич и предложил нашей группе выбор: мы можем задержаться в Кампе ещё на денёк и исследовать её самостоятельно, а потом отправиться в обратный путь на юг через обещанную Хара-Меру, либо мы можем погрузиться на зилоты прямо сейчас и проехать ещё дальше на запад, в Санестол, чтобы на себе испытать наши местные ветра, испробовать местной кухни, познакомиться с тамошними обычаями, отличными от обычаев остального острова, и даже при желании сделать телефонный звонок домой, в Европу, благо там для этого есть специальная станция.
        - Но гору мы ведь посетим в любом случае?  - уточнил Роналд.
        - Разумеется,  - ответил я.  - Вопрос только в том, насколько вы устали и хотите передышки, которую лучше делать здесь, в Кампе, потому что лёгкого пребывания в Санестоле я не обещаю.
        Лично мне было совершенно всё равно. Я просто считал, что должен быть до конца честен с теми, за чьё удобство на всём маршруте отвечаю. В Санестоле всегда есть на что посмотреть, там, действительно, очень вкусно умеют кормить, но погода довольно часто оставляет желать лучшего, и я хотел, чтобы мои новые друзья делали самостоятельный и сознательный выбор.
        Все стали переговариваться и прикидывать плюсы и минусы обоих вариантов, мнения начали разделяться, кто-то предложил голосовать, но я вмешался и заметил, что в подобной ситуации  - как и в любой другой ситуации  - голосовать глупо, потому что в результате кто-то обязательно останется недоволен. Я предложил подумать ещё, пока во мнении ни сойдутся все. Потому что именно так было принято поступать у нас. Если один из вариантов лучше другого, его защитники должны найти весомые аргументы и с их помощью отстоять свою точку зрения. Иначе, возможно, им только кажется, что такие аргументы есть. В итоге так и получилось. Все сошлись на том, что приехали в такую даль не отдыхать, что ещё успеется у нас, в Окибаре, после завершения экспедиции, а знакомиться с новым и необычным, и потому увидеть ещё один город гораздо интереснее, чем убить целый день на хождение по уже знакомым крепости и рынку.
        Думаю, будь на то воля Конрада, он бы с большим удовольствием выбрал Кампу и никуда не ездил, поскольку в пути у него почти не было возможности остаться со своей юной избранницей наедине. Наши туристы восприняли её присутствие буднично, полагая, что новая участница  - это часть плана. Роналд, правда, попытался заговорить с ней по-английски и сопроводил свои слова красноречивой улыбкой, однако быстро сообразил, что девушка вовсе не одна и резко сдулся. Сама же Фриана производила впечатление восторженного создания. Да оно и понятно. В семнадцать лет одержать одним махом двойную победу  - над сердцем заезжего чужестранца и над головами обоих родителей  - дорогого стоит. Женским чутьём она поняла, что не обошлось без моего вмешательства, и я стал для неё чем-то вроде доверенного лица, с которым при желании она могла всегда посоветоваться. Желание это возникало у неё впоследствии не один раз, так что мы тоже подружились. Я не мог не согласиться с Конрадом в том, что девочка прелестна во всех отношениях. Возможно, в другой обстановке я бы сам мог в неё влюбиться, но сейчас мужская совесть подсказывала
мне, что она не совсем мой тип. Если честно, то Ингрид тоже не была моим типом. Мой тип уплыл в далёкую Америку и теперь как-то там выживает. Но я всё-таки предпочитал иметь отношения с девушками повзрослее, состоявшимися, которых не надо постоянно воспитывать и от которых не приходится ждать подвоха. От подвохов, конечно, не застрахован никто, но неопытность в определённых вещах ими особенно чревата.
        Настроение Конрада изменилось, когда я ему намекнул, что ожидавший нас Санестол в узких кругах знаменит тем, что именно там родился Джон Фрисландец, которого он почитал как лучшего бойца смешанных единоборств. Я знал о его желании познакомиться со своим кумиром. До сих пор нам такой возможности не представлялось. Его не было в Окибаре, когда мы заказывали зилоты, не оказалось и в Рару. Санестол оставался последним местом, последней надеждой, причём вполне реальной. По рассказам самого Джона, после своих долгих странствий он вернулся домой к отцу, разводившему лошадей, но поскольку встретились мы в Рару, я предполагал, что теперь он обитает именно там, хотя про подробности своего жития-бытия Джон умалчивал. Почему было не предположить, что до сих пор мы искали его в Конрадом в неправильных местах?
        До Санестола путь был неблизким. Город находился строго на западе острова, почти посередине береговой линии, примерно на таком же расстоянии по прямой от Кампы, как от Доффайса до Рару. Отправившись в дорогу утром и сделав по пути несколько вынужденных привалов, мы въехали в Санестол вечером того же дня. Это можно было назвать удачей, поскольку нам повезло с погодой. Даже обещанные ветра на время стихли. Правда, никогда не может везти во всём. Оказалось, что в том постоялом дворе, где я планировал остановиться, похороны, и никого не селят. Я поначалу даже растерялся, не зная, к кому обращаться. В Санестоле я бывал реже, чем в других городах маршрута и потому чувствовал себя скованнее. На помощь неожиданно пришла Фриана. Не раздумывая, она велела нашим кучерам подъехать к зданию местного совета, спрыгнула с зилота и отправилась что-то выяснять. Я посмотрел на Конрада, но тот только плечами пожал. Вернулась девушка в сопровождении не кого-нибудь, а хранителя городской печати, что у нас считается весьма высоким титулом, и тот проехал с нами до окраины, где я никогда прежде не бывал и где нас радушно
встретили хозяева небольшого поместья, разводившие, как мы поняли следующим утром, овец и прочую живность. Проблема с ночлегом была таким образом решена. А возникла она потому, что Санестол в силу климатических причин не слишком избалован гостями и обычно закрытой сегодня гостиницы для всех вполне хватает. Но похороны есть похороны, подобные грустные мероприятия случаются нечасто и их принято уважать.
        Выручивший нас хранитель печати оказался тоже Нарди да к тому же старшим братом матери Фрианы. Звали его Пестал. Мы познакомились. Узнав о наших планах, он предложил назавтра помочь нам с экскурсией и пригласил после обеда снова заглянуть к ним в совет, где обещал показать кое-что интересное. Приятно удивлённый, я подумал о том, что, видимо, кому-то в Санестоле порядком надоело считаться «выселками» и хочется приобщиться к новым веяниям. Ведь даже телефонным центром Санестол стал по недоразумению: тянувшая кабель со стороны Канады шхуна бросила здесь якорь и по техническим причинам решила никуда больше не идти, а всё так и оставить. Окажись кабель в тот раз подлинней, наверняка сегодня интернет у нас бы подключали в Кампе или даже Окибаре.
        Ещё одной приятной неожиданностью стало то, что наши хозяева не взяли с нас денег за постой, а только за столование. Отец семейства доверительно сообщил мне, что у них с Песталом и с советом в его лице свои отношения да и живут они вполне зажиточно, так что могут себе позволить иногда допустить щедрость. Так и сказал. Мне ничего не оставалось, как только его поблагодарить, однако в душе у меня осталась червоточина, которой я ни с кем делиться не стал. Особенно при виде того, с какой гордостью Фриана посматривает на Конрада. Я это понимал и был ей благодарен, о чём не преминул поставить её в известность, что закончилось дружескими объятиями и шуточным поцелуем. Однако вообще-то так у нас не делалось. Собственно, деньги для того и существовали, чтобы посредством них решать вопросы между посторонними людьми. Убери деньги, и ты оказываешься должником, пусть даже никто не говорит об этом вслух. Наши хозяева и дядя Фрианы находились именно в таких отношениях, которые почему-то считали взаимовыгодными. Это их личное дело. Мне не нравилось, что мы тоже оказались в них вовлечены. З. ЗЗЗваадумался я на сей
счёт уже в тёплой постели и долго мучить себя сомнениями не стал  - быстро уснул после непростого дня.
        Не знаю, чем Конрад занимался со своей подружкой ночью, но утром оба выглядели на удивление бодрыми и активными. Мы позавтракали за одним столом, и я поинтересовался у девушки, насколько хорошо она знает город. Фриана призналась, что не очень. Родители привозили её сюда несколько раз в детстве, которое было не так давно, но успело позабыться. На вопрос о дяде она честно ответила, что, судя по его вчерашней реакции, он совсем не прочь помогать нам сейчас и в дальнейшем. Те взгляды, которыми они с Конрадом в этот момент обменивались, красноречиво говорили мне, что этого уже не избежать.
        Местного ветра мы всё-таки вкусили, хотя нам пришлось отправляться за ним к самому морю, где нас встретили голые скалы и сумасшедшие чайки. Нахохотавшись и проверив парусность своей одежды  - родители сфотографировали Трине, как она почти лежит на ветру, раскинув руки  - мы отправились на телефонную станцию, находившуюся неподалёку, в порту, а оттуда вернулись в центр города, то есть в крепость, со стен которой тоже открывалось немало живописных видов, а из бойниц дуло так, что вдавливало в противоположные стены.
        Я показал башню, откуда по преданию красавица Элинор впервые увидела троих братьев из Доффайса, которые пришли к ней свататься. Эту историю я начал рассказывать ещё в Доффайсе, где считалось, что отец Элинор их долго призывал и всячески заманивал, а закончил здесь, на месте непосредственных событий, где считалось, что они напросились к ней в мужья сами.
        Элинор была знаменита не только своей красотой, но и многими другими замечательными качествами. Для тогдашних обитателей Фрисландии  - а происходило это много-много поколений тому назад  - она была чем-то вроде богини или, как принято говорить сегодня, богоизбранной. Начать хотя бы с того, что именно она по другому преданию ной. и многими другими замечательными качествами. ытий, где считалось, что они наппервой придумала нашу грамоту. Как я уже говорил в самом начале моих записок, памятников письменности того времени до нас практически не дошло, но легенда есть легенда, и с ней приходится считаться. Наше нынешнее письмо отличается от европейского в целом и скандинавского в частности, определённая руническая составляющая в нём присутствует, но его вполне можно называть самобытным. Оно буквенное, передаёт звуки, ведётся слева направо и, в отличие от английского и французского, читается так, как пишется. Система значков довольно сложная уже хотя бы потому, что букв и сочетаний насчитывается более полусотни. То, что принято называть алфавитом, начинается с гласных, потом идут согласные и заканчивается
всё комбинациями согласных, соответствующих тому, как слово произносится. Чтобы вам было понятно, это всё равно что взять слово «счёты» и «щётка»[105 - Применительно к русскому языку.]. В обоих случаях первый согласный звучит одинаково  - «щ», только в первом слове корнем является «счёт», а во втором «щетина». Поэтому, говорят, Элинор решила, что нужно иметь значки для записи как отдельных букв-звуков «с», «ч» и «щ», так и для сочетания «сч». Видимо, именно потому ни само письмо, ни желание на нём писать и читать, у нас долгое время не приживалось. Возврат к литературному языку произошёл относительно недавно в связи с произведениями единственного нашего писателя мирового уровня, Рагнара Гисли Эйнарссона, который вообще-то прославился благодаря тому, как я считаю, что его хорошо перевели на английский. Злые языки утверждают, что переводы эти делала даже не столько его английская жена, сколько он сам. Судить не берусь  - подробностей не знаю.
        Ещё одним качеством Элинор, если можно так выразиться, была загадка её происхождения. Фигурирующий в преданиях отец считался таковым лишь формально, поскольку он нашёл брошенного ребёнка среди скал, одел, обул и дал имя. Элинор росла не по дням, а по часам и скоро превратилась в ту красавицу, про которую восторженные соплеменники и стали складывать легенды. Того, кто её нашёл, звали Брунан. Он был уже в летах, но при этом не имел ни детей, ни даже жены. До своей находки промышлял тем, что ходил в лес по грибы да ягоды и продавал собранное на рынке, то есть занимался сугубо женскими делами, за что никак не мог снискать уважения соплеменников. С появлением Элинор всё изменилось. Когда девочка подросла и стала горазда на всякие премудрости, как то же изобретение письма, она всем говорила, будто именно отец дал ей азы знаний. На Брунана посмотрели по-другому и, в конце концов, начали видеть в нём не прохиндея, а странного человека, полного невоплощённых талантов. Со временем он сделался патернусом Санестола и по традиции перебрался вместе со знаменитой дочерью жить в крепость. Здесь-то и начинается
история про сватовство. Которая тоже закончилась загадкой, на сей раз трагической. Потому что, как рассказывает предание, когда Элинор увидела с башни приближавшихся к городу троих братьев из Доффайса, что-то с ней произошло, она сделала неловкий шаг, оступилась и… упала с огромной высоты. Были те, кто видел, как это произошло. Бросились искать её бездыханное тело, но, увы, так и не нашли. До сих пор. Элинор как появилась ниоткуда, так и исчезла в никуда. И эта последняя из её загадок поныне многим не даёт покоя. Большинство склоняется к тому, что если неизвестно начало и тем более конец, скорее всего, этого вообще никогда не было. А придумать можно, что угодно. Правда, в Доффайсе по-прежнему стоит дом, где раньше жили все три брата, а ныне  - их далёкие потомки, но как это может быть подтверждением истинности описанного в предании? Жители, точнее, жительницы Санестола взяли его на вооружение, и теперь где-то в шутку, где-то всерьёз считается, что там рождаются самые умные и красивые женщины во всей Фрисландии. Доффайсцы, разумеется, это оспаривают и в свою очередь заявляют, что тамошние женщины
настолько выдающиеся исключительно потому, что им не хватает мужчин. Даже Элинор и её отцу, настаивают они, пришлось искать сватов на другом краю, в Доффайсе. Иначе с какого перепугу трое добрых молодцев отправились бы через весь остров просить руки той, которая всё равно досталась бы лишь одному из них? Санестольцы на это возражают, мол, Элинор готова была приютить всех троих и делить с ними ложе по очереди, тем более что один на один никто из них с ней бы не совладал. Дальше идут шутки сомнительного характера, которые я обычно в своих пересказах опускал. Опущу и сейчас. Понятно, что между соседями всегда существуют определённые разногласия, повод к которым бывает самым причудливым. А я считаю Элинор и её несостоявшееся замужество именно поводом. Возможно, ничего такого вовсе не было. Элинор была, трое братьев, которых в Доффайсе считают городскими героями за их достижения в охоте и рыболовстве, были, но по отдельности, а не в рамках одной легенды. Так я и сказал, когда мы стояли на башне, смотрели вниз и понимали, что высота её не столь уж и огромная. Да, разбиться при желании можно, но если знать,
куда упадёшь, достаточно подстелить побольше соломки, чтобы выжить. Наши итальянцы предположили, что наверняка секрет загадки кроется в братьях. Молва чего-то не договаривает. С какого такого перепуга умная девушка станет из-за них кончать жизнь самоубийством? Я заметил, что про самоубийство речи не было  - Элинор неудачно оступилась. Вон там, вон в том месте, где стена ограждения и сегодня наиболее низкая, потому что была разрушена и не восстановлена. Конрад отвлёкся от своей спутницы, которой было скучновато, поскольку она почти ничего не понимала, и заметил, что точно так же, в форме готовых «руин», в прошлом и позапрошлом веках строили «древний» Колизей. Итальянская пара на него зацыкала, но он ответил им что-то по-итальянски, и они рассмеялись. Что касается братьев из Доффайса, то итальянцы отчасти были правы. Если на родине их, как я уже сказал, считали добрыми молодцами, мастерами на все руки, образцовыми охотниками и рыболовами, чем они и приглянулись не имевшему своих сыновей Брунану, то здесь, в Санестоле их называли «пришлыми» и «захватчиками», причём имея в виду не столько их роль
в местной истории, сколько их тоже не совсем ясное происхождение. В прошлые разы мне доводилось разговаривать по этому поводу с некоторыми санестольцами и слышать мнение, что братья эти отнюдь не уроженцы Доффайса, а люди вообще пришлые, причём пришлые из тех же загадочных мест, что и сама Элинор. Таким образом объяснялось, почему она занервничала, их увидев, узнав и решив, что они пришли не свататься, а забрать её с собой, обратно, причём не в Доффайс, а куда-то ещё, куда ей совсем не хотелось. Мне самому эта версия очень нравилась своей недосказанностью, а сегодня, после пережитых событий последнего времени, особенно.
        Поскольку я обещал нашей группе необычных кушаний, мы пошли обедать в таверну, где готовили и подавали, скажем так, дары леса. Такого, действительно, нигде больше вы у нас не встретите. Я рассказал несколько рецептов матери, она попробовала, но скоро бросила, поняв, что кроме набора ингредиентов необходимо знать что-то ещё, чем хозяйка таверны, Ченге Винце, явно обладала и не спешила делиться. Суть её кухни состояла не только в том, что она готовила в своей огромной печи то, чем был богат окружающий лес, то есть мясные и грибные блюда, а также блюда из дичи. Лес у нас был общий, так что подобное можно встретить, где угодно. Нет, тётушка Винце умудрялась добавлять в обычные кушанья из лосятины, лисичек или куропатки одной ей известных корений, ягод, сушёной листвы и даже мха так, что вкус еды становился ни на что не похожим. В хорошем смысле, разумеется, причём в очень хорошем. На сайте я посвятил ей целую страничку, и поэтому некоторые гости приезжали к нам, уже зная, чего им хочется попробовать.
        Хозяйка таверны сама заказы не собирала, нас обслуживали две её дочки, а она вышла к нам из кухни уже под конец, когда все были сыты и переполнены эмоциями. Наша итальянка Джулия настолько расчувствовалась, что сняла с шеи и подарила тётушке Винце роскошный платок, в котором красовалась всю дорогу. Эрна и Алекса не сдержались и попросили меня перевести им рецепты особенно полюбившихся кушаний. Я честно передал им слова поварихи об ингредиентах, их мерах и способе приготовления, а они аккуратно всё записали и рассыпались в благодарностях. Тётушка Винце похлопала меня по плечу и тихо добавила:
        - Не расстраивай их. Пусть попробуют. Может, получится.
        Мы прекрасно поняли друг друга. Я передал ей привет от матери, а также свёрток, который на всякий случай дал мне в дорогу двоюродный брат тётушки Винце и по совместительству смотритель нашей Оружейной залы. Одним словом, все остались довольны обедом.
        Фриана напомнила, что нас ждёт её дядя. Я про его приглашение не забыл и поинтересовался, знает ли она, о чём идёт речь. Фриана не знала. Я обратился к группе и предложил прогуляться обратно до крепости пешком, тем более что здесь всё было поблизости, а лошадям назавтра предстоял долгий путь. Датское семейство призналось, что переело и лучше пойдёт домой передохнуть. Остальные дружно двинулись за мной, поскольку Конрад и Фриана уже ушли первыми, чтобы предупредить Пестала Нарди. Когда мы вошли в двери здания совета, представлявшего собой часть исторической застройки крепости, он уже выходил нам навстречу и выражал надежду на то, что мы с пользой провели в их городе время и хотим возвращаться снова и снова. Я перевёл несколько комплиментов по поводу таверны тётушки Винце, и хранитель печати в ответ похвалил наш вкус.
        Совет, как и всюду, представлял собой большую залу со столом в центре, окружённым внушительного вида креслами, больше похожими на деревянные троны, и несколькими рядами менее презентабельных стульев вдоль стен. Сами стены были по традиции увешаны щитами и оружием, напоминая геральдические гербы английских замков с той лишь разницей, что изготовлены они были не для украшения и не раз побывали в деле, о чём свидетельствовал их аутентичный, то есть весьма потёртый и побитый вид. Оказалось, что в зале нам делать особо нечего, и хранитель повёл нас вереницей по узкой винтовой лестнице в стене позади потайной двери, прикрытой чем-то вроде средневекового гобелена. По лестнице мы поднялись на второй этаж и вышли в галерею под самым потолком залы. Здесь нас встретили старые сундуки и полки с архивами. Не скрою, я был приятно удивлён, поскольку обычно даже в городских советах не встретишь книг и манускриптов, а здесь передо мной была целая маленькая библиотека.
        Песталу Нарди на вид было лет шестьдесят, что выдавала седина редеющих волос. При этом рыжая окладистая борода оставалась ею не тронутой и отчасти даже молодила его. Говорил он негромко, вкрадчиво и обдуманно, так что его было одно удовольствие переводить.
        Когда мы расположились прямо на сундуках, он уточнил, знакомы ли мы с легендой об Элинор. Все дружно закивали, а Роналд поинтересовался, не завалялся ли где-нибудь тут её портрет, поскольку он был бы не прочь на неё взглянуть и оценить правоту молвы. Хранитель одобрительно мне кивнул и сказал, что буквально на днях ему самолично посчастливилось сделать открытие, подтверждавшее легенду, а если быть до конца точным, пусть и не скромным, то превращавшее легенду в быль. Открытие это он сделал настолько недавно, что о нём пока никто ещё не знает, но скоро услышит вся Фрисландия. С этими словами он встал, открыл крышку сундука, на котором сидел, и осторожно достал то, что мы сперва приняли за деревянную шкатулку. Выяснилось, что это никакая не шкатулка, а две потемневшие от времени дощечки формата книги, между которыми было зажато несколько дюжин страниц на пергаменте, то есть на телячьей коже, прошнурованных с одной стороны яркой тесьмой. Пестал пояснил, что тесьму эту он был вынужден продеть сам, потому что изначально листы с обложкой держались на кожаных шнурках, которые от старости совсем сгнили
и буквально рассыпались у него в руках. Кожа страниц была чем-то предусмотрительно пропитана, поэтому до сих пор не утеряла прочности и даже гибкости. Но всё равно нужно быть максимально аккуратным. Мы повскакивали на ноги и сгрудились вокруг него, а он осторожно раскрыл створки обложки и начал медленно листать содержимое, чтобы всем было видно. Листы пергамента тоже были тёмными, почти чёрными, а надписи на них сверкали, как будто выведенные золотом. Для остальных зрителей это был просто набор закорючек и рисунков, но мы с Фрианой узнали наше фрисландское письмо, хоть и страшно архаичное. Буквы поначалу выглядели слишком большими, как в детских букварях. По мере продвижения к концу они уменьшались, складываясь в слова и предложения.
        - Похоже на учебник,  - предположил я.
        - Полагаю, что вы правы,  - согласился Пестал.  - Мне тоже так показалось. Пока я ни обнаружил вот это…
        И он открыл последний разворот книги.
        Здесь текст на левой половине был выведен уже совсем убористо, как будто начавший писать первые буквы под конец научился делать это легко и естественно. Поскольку стоял я позади всех, позволяя гостям как можно лучше рассмотреть надписи, прочитать текст я не мог, да и привлёк он меня гораздо меньше, чем рисунок на правой половине. Потому что изображены на нём были те же самые кольца-тарелки, что на украденной у меня шкуре. Точь-в-точь. С той лишь крохотной разницей, что самый большой круг соединялся с одним из соседних прямой линией.
        Я потрогал стоявшего рядом Конрада за локоть. Если у меня при этом был такой же вид, как у него, то выглядели мы двумя полными идиотами. К счастью, всех занимали не мы, а книга. Кто-то попросил прочитать, если можно, то, что там написано. Пестал выдержал паузу, повернул текст к себе и заговорил, а я стал переводить. В небольшой литературной обработке звучало это примерно так:
        При всём многообразии закрытых миров наши два наиболее близки. Я прошла через обе границы, хотя и не ведаю, как. Теперь я уверена, что обратной дороги нет. Они идут за мной, не оглядываясь и думая, будто путь вперёд - это путь назад. Они не знают. Они хотят того, чего не бывает. Я оказалась здесь при рождении. Они добрались до меня по своей воле и в одном теле. Это была их ошибка, не моя. Я видела их во сне, и вот они здесь. Мы не сможем уйти вместе и не сможем остаться. Если нельзя идти вправо и влево, вперёд и назад, если верх разрывает, а низ сдавливает, я выбираю путь вниз. Да простят меня предки и потомки…
        - Очень похоже на предсмертную записку,  - снова заметил кто-то.
        - Да, вы правы,  - вдохновенно подхватил Пестал.  - Только представьте, как Элинор стояла на краю башни, смотрела на приближавшихся братьев и понимала, что ей негде спасаться бегством. Ей оставался только прыжок в неведомое.
        - Как самураи, которые перед смертью писали стихи,  - вздохнул отец Трине.
        - А что это всё означает?  - спросил Роналд.
        - Именно этим я и собираюсь заняться на досуге.  - Пестал закрыл книгу.  - Вообще-то нашёл её не я. У нас тут недавно умерли в один день двое стареньких супругов. Их дети пришли наводить в доме порядок, а потом пожаловали к нам в совет и принесли эту рукопись. Знали, что я архив собираю. Вот как бывает. Насколько я могу судить, если мои предположения подтвердятся, то мы имеем дело с первым учебником по правописанию нашего языка, причём собственноручно написанным Элинор. Представляете, какая это редкость и ценность! Конечно, наши предки говорили и до неё, но она первая, кто сумела всё записать и обобщить. Возможно, она работала над записями как раз в тот момент, когда увидела братьев из Доффайса и уже обычным своим почерком приписала то, что я прочитал, и подрисовала систему миров.
        - Или кто-нибудь написал за неё под впечатлением этой истории,  - предположил Роналд.  - У нас в Европе так часто делали. Воспоминания об известных людях писались через сотни лет после их смерти. И не только.
        - Да, всё может быть,  - согласился Пестал.  - Но очень хочется верить, что мы имеем на руках доказательство существования Элинор и связанных с ней событий. доказательство их смерти.,  - предположил Роналд. ись.  - Он посмотрел на меня и озвучил именно то, о чём я думал:  - Представляете, какое внимание это открытие привлечёт к нашему городу! А если Тимоти постарается, то и ко всей Фрисландии.
        Я выразил ему поддержку и заверил, что, если он не против, обязательно расскажу про его находку в интернете. А ещё лучше, если он отведёт меня туда, где побольше света, и позволит сделать несколько фотографий книги. Иллюстрации, сказал я, действуют гораздо сильнее слов. К моей радости Пестал согласился. Когда аудиенция закончилась, Конрад повёл группу на улицу и дальше, в гостиницу, а я остался, вооружился своим многострадальным фотоаппаратом и пошёл следом за довольным произведённым на всех впечатлением хранителем печати. Пока я фотографировал при боковом свете из открытого окна разложенную на столе книгу, мы разговорились.
        - Уж не наследники ли семьи… эх, не знаю их по фамилии… Горигунда и Титвальд их звали, на постоялом дворе хозяйствовали… это они умерли? Мы там похороны застали и к вам по предложению вашей племянницы сразу поехали.
        - Именно они.
        - В один день?
        - Да. Очень грустно. Хорошие были люди.
        - А что случилось?
        - Да ничего, вроде бы.
        - Просто взяли и умерли? Они, мне помнится, не такими уж старыми были.
        - У вас есть какие-то свои подозрения на этот счёт?  - посерьёзнел Пестал.
        - Да нет. Странно просто.
        Я не стал развивать свою мысль вслух, закончил фотографировать, поблагодарил за предоставленную возможность и за интересную историю, пообещал посодействовать распространению этой весомой новости, пожелал здравствовать и благополучно удалился. Однако позднее у меня состоялся разговор с Конрадом, когда мы обменялись впечатлениями и пришли к пониманию их схожести.
        - Дядя Дилан умирает, и мои реликвии пропадают,  - озвучил я не дававшую мне покоя мысль.  - Старики, которым ещё жить да жить, умирают, и другая реликвия находится.
        - Уж не хочешь ли ты этим сказать, что и ему, и тем двоим помогли? Да и результат ровно противоположный.
        - А если нет? Подумай сам. Кроули… в смысле, дядя Дилан умирает, всё на местах, ничего не перевёрнуто, никаких следов никто, как мы сдуру у старухи Уитни, не оставил, но реликвий нет. Эти умирают, приезжают родственники, ничего не замечают, разбирают хлам, находят какую-то книжку, отдают старейшинам в архив.
        - И?..
        - Да не «и», а возможно, что во втором случае кто-то тоже эту штуку,  - похлопал я по фотоаппарату,  - искал, устранил свидетелей, но так и не нашёл. Если картинки получатся, и я их опубликую, то нашему гостеприимному хранителю печати может тоже не поздоровиться.
        - Да брось ты! Ещё железка да, я понимаю. Я даже старухину тетрадь признаю как важное свидетельство чего-то, что там написано. А это… ну, ты ведь сам сказал, что азбука.
        - Для непосвящённых, может, и азбука, а для посвящённых  - кто знает. По возвращении в Окибар надо будет быстренько проявить и отпечатать плёнку, и тогда мы сопоставим эти записи с теми, что в тетради. Почему-то мне кажется, что они как-то связаны. Надеюсь, ошибаюсь, но кажется. Ничего с этим не могу поделать.
        - Я даже знаю, почему. Этот рисунок с разными мирами. Ты же тоже заметил, что он повторяет вышивку на шкуре?
        - Разумеется. Это поразительно. Похоже, мы случайно оказались на правильном пути. Но только я переживаю.
        - Почему?
        - А вот ты как думаешь: если мы выставим эту информацию на сайте да ещё укажем, что оригинал хранится здесь, в Санестоле, у Пестала, не найдут ли его на следующий день тоже мёртвым и без книги?
        - Ты уже об этом говорил.
        - Да?
        - Да, только что. И теперь даже соглашусь, что ты, возможно, прав. Надо будет с этим Песталом попозже связаться и узнать, что он выяснил со своей стороны. Мы с тобой тоже сначала над записями посидим, покумекаем и если в итоге ничего интересного не обнаружим, то опубликуем, но его заранее предупредим, мало ли что.
        - Как это «ничего интересного»! Ты мой перевод послания из книги слушал? Там сплошные намёки, но уж больно прозрачные. «Верх разрывает, а низ сдавливает»  - это ведь она про воздух и воду говорит.
        - Согласен. И что?
        - А то, что она тем самым подсказывает, что речь идёт о реальном мире, а не каком-то там заоблачном. И намекает, что эти миры закрыты. Физически закрыты. Понимаешь?
        - Ну, вообще-то так оно, кажется, и есть. Разве нет?
        Он посмотрел на меня, я  - на него.
        - Если Земля плоская и неподвижная, а никакой не мячик, летящий пушечным ядром невесть откуда и невесть куда среди таких же мячиков, то как ты себе это вообще представляешь?  - спросил он.
        - Мне вспоминается давнишний разговор с твоим дядей,  - ответил я,  - когда мы как раз обсуждали варианты того, что было изображено на шкуре. Так вот, он предположил, что внутри колец изображены не собачьи каки, а материки, окружённые кольцом антарктических льдов. Мой отец тогда думал, что это изображения глобусов на плоскости. Скорее всего, так же подумали и наши туристы, когда увидели рисунок в книге. Вам же там, на большой земле, всем рассказывают о пришельцах с других планет. Да мы и с тобой на эту тему уже говорили, если не забыл. Что если связь двух кругов на рисунке из книги Элинор  - это тот самый туннель, который по легенде прорыл земляной червь?
        - Если я правильно понял твой перевод, то Элинор отговаривает нас от спуска под воду: «низ сдавливает». Так что нырять в пруд в пещере  - не выход.
        - Возможно, не выход. Но если то, на что она намекает, правда, то получается, что эти миры не летают где-то пушечными ядрами, как ты выразился, а лежат эдакими тарелками на одном плане, как на столе. И всё сводится к тому, каким образом перебраться по столу из одной тарелки в другую.
        - Ну, да. Она сама говорит, что появилась тут «при рождении», если не ошибаюсь. Это как? Умерла там, у себя, и родилась тут, у нас? Так что ли?
        - Надеюсь, ты не ждёшь от меня ответа?  - хмыкнул я, поскольку и сам уже порядком запутался.
        - Нет. Просто размышляю вслух. А эти, трое братьев, если она вообще про них, пришли сюда… как она сказала?
        - В одном теле.
        - Типа «три в одном»?
        - Скорее, она имела в виду, что они пришли в том же теле, в каком вышли. То есть им для перехода, вероятно, не пришлось умирать. Наверное, так.
        - Весёленькая история,  - вздохнул Конрад.  - Какие выводы?
        - Что-то у меня во рту пересохло. Да и подкрепиться не мешало бы. Где твоя подружка?
        - А тебе-то что?
        - Ты просто размышляешь вслух, а я просто спрашиваю. Нельзя?
        В ответ он приятельски похлопал меня по плечу, и мы отправились ужинать к тётушке Винце, где уже собралась вся наша дружная компания.
        С того самого дня мы вольно или невольно стали подумывать о том, что находится там, за неведомым краем нашего мира, и возможно ли до него добраться.
        А в тот вечер нас подстерегала ещё одна приятная неожиданность: в трактире произошла долгожданная встреча Конрада с его кумиром  - Джоном Фрисландцем. Конрад его поначалу не приметил среди многочисленных посетителей, а когда я подвёл к нему, чтобы познакомить, не сразу поверил своим глазам и в знак приветствия подбросил в воздух кулак. Джон, не задумываясь, ответил тем же, они улыбнулись друг другу и к моему изумлению по-приятельски обнялись, чего у нас с незнакомыми делать вообще-то не принято. Изумление сразу же прошло, стоило Джону бегло заговорить по-английски, причём, на мой слух, ещё выразительней, чем Конрад. Хотя я понимал, что это в порядке вещей, разница между Джоном, думавшим на фрисландском, и Джоном, думавшим на английском, была очевидна. Он разительно изменился, полагаю, ещё и потому что увидел в Конраде человека из своего давнишнего прошлого да к тому же страстного и разбирающегося в теме поклонника. Как я понял по дальнейшему разговору, перемежавшемуся хохотом и взаимным подкалыванием, Конрад знал о Джоне если не всё, то почти всё.
        - Единственное, о чём я сейчас жалею,  - признался Джон,  - так это о том, что у нас тут нечем отметить наше знакомство по-настоящему.
        - Ошибаетесь,  - прервал его Конрад и со стуком поставил на стол пузатую бутыль явно европейского происхождения.
        Это оказалось ирландское виски, которое, как я теперь понимаю, он откопал где-то в домашних запасах дяди и предусмотрительно прихватил с собой, таская в рюкзаке. Я поспешил на кухню, чтобы предупредить хозяйку и попросить её не обращать на нас внимания. Она быстро смекнула, что к чему, согласилась и только убедительно намекнула, чтобы мы не подавали дурной пример другим посетителям. Когда я вернулся к столу с чистыми кружками, оба приятеля уже угощались прямо из горла. Пользуясь тем, что нас никто не понимает, я передал им наказ тётушки Винце. Конрад и Джон стали громко цыкать друг на друга, хохотать и приглашать меня к ним присоединиться. К счастью, виски ещё сильнее развязал им языки, они вспомнили «матушку Европу», взгрустнули каждый по-своему и постепенно перешли чуть ли не на шёпот. Сначала, как я понял, они перемывали косточки бывшим противникам Джона, потом перешли к методам тренировок, о чём Конрад явно мог судить из первых рук, сам будучи неплохим боксёром, и закончили совместными планами на будущее. Оказывается, Конрад мечтал о том, чтобы Джон его подучил некоторым своим «фирменным
примочкам», для чего готов был хоть на время, хоть навсегда поселить его у себя в дядином доме. Когда Джон согласился, забыв про своё кучерское дело и про лошадей, они стали обсуждать, почему на острове не существует такого понятия как «драка ради зрелища». Почему никому до сих пор не хотелось посостязаться в том, что составляет неотъемлемую часть жизни настоящего мужчины? Ведь это не только интересно, но и полезно. Это воспитывает волю и приучает давать отпор всему враждебному. Я вмешался и возразил, что отпор можно дать из ружья или лука, причём так, что никто и никогда уже больше не захочет этого повторить. Конрад, сказал, что так неинтересно, а Джон пояснил ему, что тут дело не в интересе, а в воспитании, потому что у нас на острове ходит чисто мужицкая присказка, мол, зачем драться, когда можно просто ударить. Мы посмеялись, однако Конрад не остыл и продолжал брататься с Джоном на предмет дружбы двух бойцов. Я следил за обоими, чтобы они не стали делиться своими братскими чувствами с окружающими. Некоторые уже посматривали на них удивлённо, никогда раньше не встречая людей в подпитии. Сердитых
взглядов я пока не замечал, так что наша хозяйка могла не переживать.
        Отмечание знакомства закончилось вместе с бутылкой. Мы все обнялись и пошли к нам ночевать. Конрад дорогой пел какие-то бандитские песни, Джон подхватывал, а я нас направлял единственной трезвой поступью. Происшествий в тот вечер не случилось.
        Наутро Джон уже больше походил на жителя Фрисландии, чем на европейца. Извинился передо мной за вчерашнее, а Конраду пообещал обязательно заглянуть в гости, но не сейчас, потому что пока у него много дел с конюшней и приобретением нового зилота для напарника. Имелось в виду, что его предприятие медленно разрастается. Конрад, тоже уже осознавший, что наговорил лишнего, посокрушался для приличия, однако сильно настаивать на давешних планах не стал. Мы обменялись телефонами, договорились не пропадать из виду, и благополучно отчалили дальше, в направлении последней и, возможно, главной достопримечательности на нашем маршруте  - горы Харамеру.
        Я уже говорил, что такое название придумал ей сам, соединив северное Меру с южным Хара. Замечательной её особенностью можно считать то, что она не видна ниоткуда. Виной тому, как вы понимаете, густой лес, в центре которого она и застыла огромным шатром. Неизвестно, кто первым её обнаружил, но сразу была создана легенда о молоте гиганта, который сражался им в незапамятные времена с врагами, рукоятка сломалась, и молот упал в океан, став Фрисландией. Харамере отводилась по ней роль окаменевшего обломка рукоятки. Действительно, в некоторых местах ближе к вершине горы структура склонов очень напоминала то, что в Ирландии называется «Дорогой гигантов», а в Северной Америке  - «Столбами Дьявола». Если вы вдруг не слышали, то это скальные образования причудливой формы, которую можно легко представить, если взять в руку связку обычных шестигранных карандашей. Это повторяет узор листа и стволового среза под микроскопом, отчего, пока учёные думают, люди уже давно поняли, что многие, если не все отдельно стоящие горы на сегодняшней Земле являются окаменевшими древними деревьями, точнее, пнями. Появилось даже
такое понятие как «кремниевая жизнь», объясняющее странное поведение некоторых камней, которые могут передвигаться, расти, одним словом, вести себя не так, как мы привыкли от камней ожидать. Знать нам это наверняка не дано, однако любой имеет право догадываться и задаваться вопросами. Потому что ни одна теория, претендующая на научную, подобной структуры скал не объясняет.
        Для того чтобы эти «спрессованные карандаши» увидеть, как я сказал, нужно взойти почти к вершине. Поскольку склоны Харамеру  - особенно с западной стороны  - довольно пологие, проделать это не представляет большого труда, о чём я не преминул сообщить моим благодарным слушателям, которым эта мысль сразу понравилась. Калек и инвалидов среди нас пока не было, поэтому все обратили свои взоры разве что на пожилых итальянцев, но те бодро объявили, что осенью любят побродить пешком по собственным Альпам, так что любое восхождение ниже пятикилометрового Монблана для них  - сплошное удовольствие. Я поинтересовался у родителей Трине насчёт кондиций их дочери, на что получил не менее успокаивающий ответ. Все считали, что они готовы, хотят и смогут покорить Харамеру.
        Похоже, предложение застало врасплох только Фриану с Конрадом. На сайте я всегда размещал предупредительные сообщения о том, что, приезжая к нам, необходимо иметь с собой удобную и носкую обувь вроде сапог или ботинок на случай дождей, грязи и вот таких скальных прогулок. Фриана, понятное дело, хотя и была уроженкой здешних мест, решила отправиться в путь не только в удобном, но и в красивом, так что на ногах у неё были ботиночки, но уж больно изящные и лёгкие для ходьбы по камням. К счастью, она не относилась к тем, кого в моих обязанностях было развлекать в путешествии, поэтому на первом же привале я предложил обоим «голубкам», если они хотят, дождаться нашего возвращения у подножья горы. Помощь Конрада мне едва ли понадобится, но если он, конечно, мечтает увидеть Фрисландию с высоты… Он не мечтал. Во всяком случае, не в этот раз. Перспектива остаться наедине с девушкой была для него куда заманчивей. Фриана тоже нисколько не возражала.
        Как вы уже могли понять, жилья у нас в лесу встречается мало, разве что вдоль проложенных специально дорог. Мы колесили по одной из них, однако в пределах пяти-шести километров вокруг горы царила зона «священного отчуждения», куда можно было зайти разве что пешком и где не встречалось даже избушек лесников. Такова традиция, с которой всем и всегда приходилось считаться. Хотя к ближайшей от горы деревеньке мы подъехали ещё засветло, я предложил не спешить, заночевать и набраться сил перед ранним подъёмом. Лучше встретить рассвет на склоне по пути вверх, чем закат  - на том же склоне, но на пути вниз. Ночью, даже с фонарями, прогулки по камням крайне нежелательны и чреваты далеко не безвредными падениями. Со мной согласились, и мы мирно провели время перед отходом ко сну у костра.
        Разбудил я всех  - кроме Конрада с его любовью  - за несколько часов до зари, и мы отправились озябшим гуськом через лес по колено в холодной предутренней росе. Завтрак мы захватили с собой. Дорога в темноте ощущалась долгой, но я расхрабрился, завёл разговор на тему «плоской земли», ничего, разумеется, не утверждая и ни с кем не споря, и народ быстро проснулся. Мне же было интересно понять на примере нашей маленькой группы соотношение мнений по этому тонкому вопросу. Кто-то благоразумно промолчал, кто-то засмеялся, а кто-то спросил, как такое вообще может быть, если существуют кругосветные путешествия и вообще-то, на секундочку, фотографии земного шара из космоса.
        Тут заговорил старший из братьев Альбрехтов и поинтересовался, неужели мы, будучи прагматичными европейцами, верим в полёт американцев на Луну, когда сами американцы с первого же дня ставят это событие, мягко говоря, под сомнение. Вездесущий Роналд, который только что смеялся, спросил, какая тут связь. Кристиан пояснил, что первой фотографией Земли как шара была фотография, сделанная в начале декабря 1972 года с борта «Аполлона-17» с расстояния почти в 30 000 километров. Больше таких снимков никто не делал, хотя нам рассказывают, будто геостационарные спутники уже давно летают вместе с Землёй на расстоянии в 35 000 километров от её поверхности. Теперь, кстати, вот уже сколько лет никто больше к Луне из людей даже не думает лететь, поскольку выяснилось существование двойного радиационного пояса Ван Аллена, преодолеть который живым не в состоянии ни один организм, если только толщина свинцовой обшивки ракеты не составляет нескольких метров. При этом понятно, что подобного веса ракету никогда и никто не запустит. Любой космический экипаж, отправлявшийся на Луну и обратно, должен бы был умереть два
раза по пути туда и ещё столько же  - по пути обратно. Но не умер. А когда недавно тех безсмертных астронавтов спросили, как им такое чудо удалось, они на полном серьёзе ответили, что… просто не знали о существовании подобной опасности. Это как если бы дети не горели в огне и не тонули в воде просто потому, что ещё не прошли законов физики в школе. Из чего следует, что «синий шарик» был вовсе не сфотографирован ими, а нарисован на компьютере. Причём если сравнить его изображения, размещённые на официальном сайте НАСА, то невооружённым глазом видно, как «гуляют» на его поверхности размеры материков, видимо, в зависимости от того, представителям какой части света поручалась работа. Та же Северная Америка может на одном «снимке» занимать чуть не половину изображения сферы, а на другом  - от силы четверть. Вот и верь потом этой конторе с красным змеиным языком на логотипе!
        Про «кругосветные путешествия» я добавил от себя, вспомнив наш давнишний разговор на эту тему с Василикой и заметив, что «вокруг» означает «по кругу», а это можно сделать не только на мяче, но и на тарелке  - оба предмета по своей сути круглые. Больше всех это сравнение понравилось Трине, которая, хихикнув, спросила:
        - Но только как же никто с нашей «тарелки» не падает?
        Пришлось мне открывать карты дальше и говорить о кольце непроходимых льдов, называемых на старых картах Австралией, то есть, «южной землёй», а теперь Антарктидой.
        - А где же тогда там Южный полюс?  - оторопел Роналд.
        Я поинтересовался, какой именно он имеет в виду. Он не понял, поэтому пришлось уточнять:
        - Южный магнитный полюс? Южный церемониальный? Южный географический? Южный геомагнитный? Или Южный полюс недоступности?
        - Ну,  - замялся он,  - хоть какой-нибудь.
        - А зачем нужен Южный полюс?  - усмехнулся как можно дружелюбнее я.
        - А как же компас?
        - А компасу вполне достаточно одного Северного. Разве нет? Именно поэтому можно обогнуть всю тарелку по кругу, ориентируясь на одну-единственную точку на севере, то есть в центре, и думая, что двигаешься строго на восток или на запад. Причём, если бы Земля действительно обладала гравитацией и притягивала всё на свете, включая воду и воздух, раскалённым ядром (хотя вообще-то расплавленный металл все свои магнитные свойства моментально теряет), то стрелка компаса должна была бы смотреть точно нам под ноги. Кстати, ни у кого с собой обычного компаса нет?
        Оказалось, что нет, никто такой простой вещицы взять с собой в путешествие не догадался.
        - У меня-то есть,  - продолжал я.  - Но только вы ведь мне не поверите, если я покажу вам вот это.
        Я достал свой старый компас, открыл крышку, и все увидели, что стрелка крутится исключительно так, как ей заблагорассудится.
        - Можете считать, что я специально его сломал. Однако если бы у вас был свой, новенький и безотказный, поверьте, в этих местах он повёл бы себя точно так же. Скорее всего, виновата в этом природа горы, которую мы с вами вот-вот увидим. Напомните мне, когда мы вернёмся в Окибар, и вы обнаружите, что там этот же компас снова работает совершенно точно.
        У Эрны по ходу дела возник справедливый вопрос, зачем это вообще кому-то нужно. Я уточнил, что именно.
        - Ну, говорить, что Земля это шар, если она не шар…
        - Видите ли, Эрна,  - начал я, сознавая, что у Конрада этот аргумент получился бы куда весомее, и перестраиваясь по мере рассуждения,  - наш остров, пожалуй, не лучшее место, чтобы находить ответ на этот вопрос. У нас нет ни газет, ни радио, ни телевидения. У нас нет налогов и потому нет правительства. Или, наоборот: нет правительства и поэтому нет налогов. У нас есть мифы, сказы, былины и легенды, но все знают, что это мифы, сказы, былины и легенды. У нас здесь не принято друг друга обманывать. Из моих уст это прозвучит не слишком гостеприимно, но я надеюсь, вы меня поймёте и простите: мы в гораздо меньшей степени, чем вы, живём во лжи.  - Я заметил несколько одобрительных кивков и воодушевился.  - То, что я слышу от многих из вас, приезжающих к нам и замечающих эту разительную разницу, которая нравится людям настолько, что они посещают нас снова и снова, так вот, из ваших слов я убеждаюсь в том, что вас там окружает сплошная ложь. Она настолько постоянна и повсеместна, что уже давно как ложь не воспринимается. Вам часто просто не с чем сравнивать. Да и размышлять самостоятельно уже не хочется да
и времени нет: нужно с утра до ночи работать и как-то выживать. А если вдруг появляются деньги для безбедного существования, то фильмы и книги учат тому, что досуг лучше тратить на развлечения с выпивкой и наркотиками, а не на какие-то никому не нужные мысли и наблюдения. Гораздо легче не напрягаться и свято верить тому, что говорят по телевизору. Многие даже считают, что показанное и рассказанное является истиной по умолчанию  - и именно потому что было показано по телевизору.
        - Даже не многие, а большинство,  - поправил меня Бертольд.
        - Поэтому сегодня не составляет большого труда подменять практические знания теоретическими. Если не отвлекаться на историю, политику и науку, а взять те же представления о Земле, то вам с детства внушают, что она похожа на шар и вращается. И хотя вы всю последующую жизнь живёте на неподвижной плоскости, вы даже не находите в себе сил усомниться в правоте учителей и учебников. Вы спрашиваете, зачем это нужно? А вы подумайте, что вы знаете о себе как о человеке благодаря тому, что пять столетий назад иезуиты сначала провозгласили Землю шаром, а потом, видя, что никто с ними послушно не спорит, дошли до того, что объявили первопричиной мироздания некий взрыв? Вы же теперь точно знаете, что являетесь лишь случайной песчинкой среди мириады других миров, что от вас во вселенских масштабах ничего не зависит, что всё относительно и что если вас начинают одолевать сомнения, то идти надо либо в церковь, либо к учёным, которые уже давно выяснили, что, как и почему. В церкви вам объяснят, что вы рабы божьи, а любое ваше неверие в научные истины обернётся обвинением вас в безграмотности. Мы тут как-то
с Конрадом разговорились о том, как у вас в школах учат математику. Казалось бы, точнее и конкретнее ничего быть не может. А в действительности?  - Я наклонился и подобрал из-под ног несколько сосновых иголок.  - Вот у меня, сколько, пять иголок, а вот ещё три, итого восемь. Теперь я отдаю Трине одну иголку, и у меня остаётся семь. Потом я набираю ещё три раза по семь иголок, получаю двадцать одну, беру у Трине её иголку, получаю двадцать две и делю пополам. В итоге у меня на ладонях по одиннадцать иголок. Всё верно? Всё логично? Оказывается, что нет. Потому что по математической теории я должен был сначала иголки перемножить, потом разделить и только потом складывать и вычитать. Вы скажете, что это бред, но именно этому бреду учат во всех ваших школах, называя это правило «порядком действий без скобок». А у меня простой вопрос: кто это правило придумал? И ответа мне никто дать не может, потому что никто и никогда не сознается в своём идиотизме. А правило живо, и если вы его не знаете и не применяете на бумаге, то хороших оценок не получите. Хотя в жизни, как вы только что сами могли видеть, его
применить просто невозможно. То есть даже математика из предметной незаметно стала чисто теоретической. Если вдруг окажется, что я, доверяя своим ощущениям, а не научным теориям, прав, и мы живём в замкнутом плоском мире, а небесные светила вращаются вокруг нас и ради нас, как писано в ваших же религиозных книгах, то получается, что мы с вами  - центр мироздания, причина, ради которой кто-то нам неведомый весь этот механизм запустил.
        - А не можем мы в таком случае оказаться просто подопытными крысами в лаборатории?  - задумалась вслух Алекса.
        - Можем, конечно. Только мы этого никогда не узнаем. Сравнивайте нас с крысами и лаборантом, или актёрами на сцене и режиссёром за кулисами, с персонажами компьютерной игры и развлекающимся ими ребёнком перед экраном  - мы лишены возможности соприкоснуться и узнать всю истину. Единственное, что становится ясным уже сейчас: что истина эта совершенно не такая, какой нам её преподносят. Причём преподносят те, кто, как я думаю, тоже не имеют возможности узнать ответ на самый главный вопрос. Но по сравнению с нами они  - всевидящи и всезнающи, потому что они и только они знают наверняка, что мы не на шаре и что из-под накрывшего нас Купола, называемого ещё Твердью, нам не вырваться. Знание  - это всегда сила. Настоящее Знание, подменившее всё вокруг себя верой. Почему всюду постоянно происходят войны, уничтожаются леса, звери, ископаемые, целые народы для блага тех или иных стран, а то и просто крупных корпораций, которые приходят на замену странам, а в Антарктиде вот уже сколько лет, с 1959 года, когда был подписан соответствующий международный договор, тишь и благодать? Ни одна страна все эти годы
не нарушила условий договора, хотя, как считается, там соседствуют представители злейших политических врагов.
        - А что за договор такой?  - спросила Трине, выразив с детской простотой то, о чем постеснялись сказать вслух взрослые.
        - Считается, что его цель  - обеспечить использование Антарктики в интересах всего человечества. Ну, как бы для научных исследований и мирного сотрудничества. Я бы только хотел знать, что они там в тишине и мире изучают при минус пятидесяти градусах чуть ли не круглый год. Там же вроде бы ни растительности, ни живности, только ледяная пустыня, снежные бури, несколько пингвинов… и всё. Однако был один факт, который подобный порядок вещей делает ещё более странным. В 1954 году американский адмирал Ричард Бёрд дал телевизионное интервью в роли эксперта по этому региону. Действительно, он, если мне не изменяет память, бывал там с крупными военными экспедициями в 1928, 1934, 1939, 1946 годах. В последнюю он отправился через год после интервью, а ещё через год взял да и умер в возрасте шестидесяти восьми лет.
        - Это не тот ли адмирал Бёрд,  - усмехнулся Роналд,  - который до недавнего времени считался первым лётчиком, пролетевшим над Северным полюсом, хотя недавно было официальное опровержение? Не помню подробностей, но там речь шла о расхождении его отчётов с записью в бортжурнале, а кроме того невозможность преодоления заявленных расстояний при заявленных скоростях. Похоже, адмирал был тот ещё жук…
        - Возможно,  - согласился я.  - Возможно также, что накануне своей последней экспедиции в Антарктику он специально набивал её цену, когда говорил то, что я сейчас попробую воспроизвести по памяти, хотя рассказывали мне про это интервью уже давно. В студии его спрашивают, осталось ли для молодого американского поколения ещё какая-нибудь неизведанная земля сегодня, когда люди летают через Северный полюс, попивая коктейли. И он, не задумываясь, выдаёт, что да, конечно, есть, причём ничуть не меньше по площади, чем Соединённые Штаты, которую не видел пока ещё ни один человек. И находится она по другую сторону от Южного полюса. При этом адмирал ни с того ни с сего начинает задумчиво водить пальцем по кромке стоящего на столе перед ним блюдца. Давайте на секунду представим себе карту и поместим США за Южный полюс. У нас получится никакая не земля, а Индийский океан. Тем не менее, по его мнению, это последнее из оставшихся мест на свете, представляющих огромный интерес для науки. Территория эта будет важна для грядущих поколений, поскольку это нетронутый резервуар природных ресурсов. Когда его спросили,
каких именно, он пояснил: всего в ста восьмидесяти милях от Южного полюса в горах, которые не покрыты льдом и снегом, они уже обнаружили залежи угля, там же наверняка есть нефть. Есть даже вероятность найти уран. Журналисты в студии возбудились и высказали предположение, что многие страны тоже захотят этими ресурсами воспользоваться. Конфликт неизбежен. Он на это: да, семь стран точно, включая Россию, Австралию, Аргентину, Чили, Новую Зеландию и Британию. И бросает фразу, мол, я тут говорил, что это пока самое мирное место на свете, но не думаю, что так будет долго продолжаться. Так вот, история, какой мы её знаем, показала, что адмирал ошибся, и с 1959 года в Антарктике не было ни единого военного конфликта. За это время вырубались леса Амазонии, уничтожались белые медведи на севере, гибли целые регионы  - и всё ради наживы больших нефтяных, газовых и прочих компаний. Но ни одна из них до сих пор не посмела сунуться в Антарктику. Интересно, почему.
        - Почему?  - вторил Роналд.
        Я пожал плечами.
        - Никто не знает. Уж точно не потому, что все страны, подписавшие договор, такие честные. Вы лучше меня понимаете, на что они способны, дай им волю. Значит, там и в самом деле есть что-то настолько важное для всех, что заставляет хозяев этих стран сохранять видимость полного взаимопонимания.
        Некоторое время мы шли через лес молча.
        - Но ведь этот адмирал Бёрд, если не ошибаюсь,  - снова заговорил Роналд,  - был масоном высокой степени. Как и большинство участников его экспедиций. Для такого соврать или «ввести в заблуждение»  - дело принципа. Его история с Северным полюсом тому наглядное подтверждение.
        - А разве я говорю о том, что сказанное им в эфире  - чистая правда? Любым человеком движут корыстные интересы. Он давал интервью накануне очередной экспедиции в Антарктику и, разумеется, не мог сказать, что мы едем туда просто дурака валять, потому что там холодно и нет ничего, кроме пингвинов и десяти тысяч футов льда. Но тем удивительнее сегодня выглядят его слова и последствия этих слов и экспедиций. Вций. для,  - снова заговорил Роланд,  - был масоном высокой степени. ВВВедь если он, как вы говорите, врал, и в Антарктике никаких полезных ископаемых отродясь нет, то зачем подписывать договор и придерживаться его неукоснительно столько лет? А если есть, то эта боязнь его нарушить странами, преспокойно нарушающими все остальные мыслимые и немыслимые договоры, пакты и конвенции, кажется тем более необъяснимой. Вы не находите?
        То, о чём я сейчас рассуждал, я предварительно обдумывал не один день, начитавшись книжек и журналов из коллекции Кроули. Поэтому спорить со мной на эти темы было довольно сложно. Тем более что спорить ни с кем я не собирался. Людей думающих достаточно спровоцировать одним несуразным вопросом, и они сами дойдут до сути. А людей «знающих» провоцировать безполезно, поскольку они не думают. На моё счастье до Фрисландии добирались те, кто стремился узнать что-нибудь новое, выйти за рамки привычного мира, причём не лёжа на пузе в песках тропического пляжа, а платя деньги за туризм в совершенно спартанских условиях. В итоге наша с Роналдом пикировка и моё рассуждение вслух никого не заставили замкнуться и раздражённо поджать губы. Все терпеливо двигались дальше, погрузившись в размышления.
        Харамеру, открывшаяся нам примерно через час пути, представляла собой внушительное зрелище. Забрось её куда-нибудь в Гималаи или Анды с Альпами, никто бы не обратил на неё внимания. Но здесь, в одиночестве, да ещё на фоне уже подкрашенных рассветом хмурых облаков, она смотрелась величественной и неприступной. Поскольку, как я уже сказал, увидеть её со стороны практически не представлялось возможным, выйдя из леса, вы оказывались сразу у её подножья, полого уходившего в высь, иногда теряющуюся в тумане, иногда, как сегодня, взирающую на вас заснеженной вершиной. Мне приходилось слышать от бывалых путешественников, что она производит на них такое же впечатление, как знаменитая японская гора Фудзи. Но только Фудзи  - вулкан с плоской верхушкой, а наша Харамеру  - «обломок молота» с несколькими острыми пиками, делавшими её похожей на массивный фундамент под таинственным средневековым замком.
        Защёлкали фотоаппараты. Я тоже не сдержался и сделал несколько снимков, поудобнее уперевшись камерой в мшистый бок большого валуна, чтобы получилось порезче при довольно долгой выдержке. При этом я заметил, что белая вершина уже медленно заливается оранжевым светом солнца. Надо было спешить, если мы хотели увидеть рассвет над лесом.
        Пока мы шли сюда, я срубил топориком несколько кустов орешника и на ходу обтесал, превратив в примитивные, но удобные палки, которые раздал всем желающим. Пологий склон только на вид казался простым. Мягкий под ногами он мог оказаться весьма жёстким при неловком шаге и падении. Примерно на треть подъёма он был земляным, после чего начинались сглаженные временем и ветрами скалы.
        Антонио, которому из-за возраста было труднее остальных, поинтересовался, как высоко мы намерены подняться. Я ответил, что это на усмотрение каждого. Цели взобраться на вершину у нас нет, но есть возможность добраться до тех мест, откуда виден рассвет и остров. Если кто устанет, то может просто остановиться  - обратно мы пойдём той же самой дорогой, так что заблудиться не получится.
        Кто-то поинтересовался, доводилось ли мне самому совершать восхождение на пики. Пришлось сознаться, что нет, поскольку я совсем не такой отчаянный, чтобы рисковать жизнью. Однако я знал людей, которые это проделывали и остались живы. Они рассказывали, что между пиками есть довольно ровная площадка, похожая на чашу и наполненная пресной водой, бьющей прямо из горы. Вода потом вытекает с четырёх сторон и образует четыре наших реки  - Северную, Восточную, Южную и Западную. Откуда в центре острова, окружённого солёным океаном, пресная вода да ещё на горе, где далеко не всегда лежит снег, непонятно, так что её божественное происхождение ни у кого не вызывает сомнения.
        - Реки  - вообще большая загадка,  - сказал Кристен.  - Особенно горные. Обычно выстраивают такую цепочку: вода испаряется, превращается в облака, облака выпадают осадками, осадки в горах замерзают, превращаются в ледники, ледники тают и получаются реки. Но это, мягко говоря, полный бред, потому что есть немало горных рек, которые образуют водопады прямо с вершин, где не то что льда, а и снега-то отродясь не водилось. Некоторые из этих гор вообще столовые, то есть там даже вершин нет, а вода есть. Понятно, что она выходит из горных недр, что это какие-то грунтовые воды, которые никогда не иссякают. Но как?! Мы недавно проехались по Южной Америке и насмотрелись там таких водопадов, которых в природе просто быть не должно. Особенно в Венесуэле.
        С ним согласились, и часть подъёма прошла в разговорах о простых на первых взгляд вещах, которым наука дала объяснение, не стыкующееся с логикой. Были упомянуты и круговорот воды в природе, и извержения вулканов, и образование радуги, и вообще образование скальных пород. Леннарт привёл в качестве примера так называемые «кольца полония», которые видны под микроскопом на срезах гранита. Их существование полностью опровергают теорию учёных о том, будто Земля создавалась безсчётное количество лет. Жизнь «колец полония» сопоставима с продолжительностью жизни пузырьков в лимонаде. Увидеть их можно, а вот сохранить на долгие годы  - только если моментально весь стакан заморозить. То есть и «кольца» должны были застыть  - вместе с гранитом  - моментально, что невероятно в теории эволюции. Упоминание эволюции, разумеется, перевело беседу к теме эволюции человека, и тут уж все сошлись во мнении, что это вопиющая ложь, не подкреплённая никакими фактическими доказательствами, кроме тех, которые довольно скоро были развенчаны, но теория усилиями пропаганды осталась, а её опровержения  - намеренно забываются.
        По мере подъёма стал усиливаться ветер. Мы уже брели вверх гораздо выше самых высоких деревьев и не видели окружавшего нас океана лишь только по причине дымки, которую ещё не сдуло с лесного ковра, простиравшегося под нами во все стороны. Утренние сумерки отступали следом за ней, уступая место оранжевому блину солнца, растущему у невидимого горизонта. Все испытали одно и то же чувство величия природы и единения с ней. Уже после восхождения, когда я принимал искренние благодарности за столь необычную утреннюю прогулку, многие признавались в том, что только ради одного этого впечатления стоило сюда приезжать.
        Мы пробыли на склоне несколько часов, разбили лагерь, разожгли костёр, перекусили, пофотографировались и, прежде чем спускаться, поднялись ещё выше, до той ровной площадки, откуда видно, как река Западная срывается с высоких скал неуёмным водопадом и летит в пропасть, чтобы дальше течь гордо и величаво через весь остров до самого океана. Я рассказал о весенних состязаниях каяков и о том, что моя будущая жена с её братом  - одни из лучших среди гонщиков-двоек. Посыпались расспросы по поводу семейной жизни вообще и моей в частности, о том, какие на этот счёт у нас существуют традиции, сколько обычно детей в семьях, как и кто их воспитывает, где мы получаем образование и сколько за всё это платим. Я старался отвечать с юмором, поскольку от меня ждали открытия каких-то правил, как в Европе, а у нас всё то, что называется «традициями», просто следует природе вещей. Мы живём так, как нам удобно, не мешая при этом удобству окружающих.
        - Вы хотите сказать,  - прервал меня Роналд с вежливой улыбкой,  - что ваше прекрасное знание английского  - это просто следование зову природы? Вы учились в Англии или здесь?
        Я пояснил, что никуда пока за пределы Фрисландии не выезжал, но у меня был старый друг-ирландец, который учил меня своему языку по книжкам и разговорами. Книжки в моём случае оказались даже важнее, потому что я всегда любил читать, а с этим у нас, мягко говоря, не разбежишься. Вот и приходилось осваивать английский. Что касается образования, я рассказал моим слушателям о том, что вы уже знаете: всего три года школы, ничего лишнего и ненужного, сплошная «механика», никакого философствования, а если хочется заниматься чем-то углублённо, например, химией, геологией или серьёзным инженерным делом, то можно продолжить учёбу в университете, которым гордится наш Окибар. Если есть желание, я был потов показать его по приезде домой.
        Роналд не преминул меня поддеть, сказав, что возможно именно поэтому у нас тут зарождаются мысли о «плоской земле». Он имел в виду, разумеется, что подобное можно объяснить разве что нехваткой образования, однако я ответил ему утвердительно, заметив, что именно практический подход к знаниям позволяет нам делать такие выводы, которые кажутся странными тем, кто привык верить в теории о несуществующем.
        - Зачем далеко идти,  - добавил я, обводя широким жестом расчистившийся к тому времени горизонт.  - Вы видите, чтобы линия океана хоть где-нибудь закруглялась?
        - Вижу,  - поспешил брякнуть англичанин.
        Остальные встретили его скоропалительное заявление смехом, поскольку в своих взглядах он оказался одинок.
        - Как вам можно что-то доказать или даже просто объяснить,  - заметила Эрна,  - если вы отказываетесь видеть очевидное?
        Роналд ещё раз на всякий случай глянул вдаль, но только пожал плечами. Его с детства учили, что горизонт должен идти дугой, вот он эту дугу и видел там, где её отродясь не было.
        - Кстати, я слышал,  - подлил масла в огонь Бертольд,  - что если глазами ты видишь, как на море корабль скрылся из виду, не спеши считать, будто он нырнул за горизонт. Лучше возьми бинокль  - и ты снова увидишь его.
        - Так это обычная вещь,  - оживился отец Трине.  - У нас дедушка моряк, весь север исплавал. По его рассказам видеть в хорошую ночь маяк, который от тебя не в десяти, а в двухстах километрах  - дело обычное.
        - Он как-то это объяснял?  - поинтересовался я.
        - Нет, просто констатировал как факт, когда говорил о важности маяков. Я сейчас просто вспомнил, потому что, если он не обманывал, а он был человеком чести и строгих принципов, то такие наблюдения, действительно, опровергают физику шара.
        - Почему?  - поджал губы Роналд.
        - Ну, вообще-то кривизна земли предполагает, что удаляющийся объект исчезает за горизонтом, причём по весьма точной формуле. В вашем случае это, если не ошибаюсь, восемь дюймов в квадрате на каждую милю. Если в вас, скажем, шесть футов роста, и вы просто стоите на земле, то ваш горизонт от вас в трёх милях. Всё, что дальше, должно этим горизонтом скрываться. То есть, если до предмета, до того же маяка, допустим, десять миль, то горизонт помешает вам увидеть…  - Он прикинул в уме:  - … порядка семи футов снизу. При этом, если до маяка не десять, а двадцать миль, то этих невидимых футов наберётся уже… дайте подумать… где-то сто девяносто. Вы понимаете, о чём я?
        - Стараюсь.
        - Иными словами, чтобы вы, стоя на берегу, увидели ночью свет от маяка, который, как вы знаете, от вас в двухстах километрах, высота этого маяка должна быть больше трёх километров. Как эта гора. Но таких маяков, как вы понимаете, не стоят. А дед их видел.
        - Он на берегу стоял или на палубе?  - попытался защищаться Роналд.
        - А не имеет значения. Если бы он стоял пусть даже на высоте десяти метров над уровнем моря, его горизонт отодвинулся бы до порядка десяти километров, но при этом всё равно этот горизонт на расстоянии двухсот километров скрывал бы объекты высотой… где-то две целых семь десятых километра.
        - У меня папа крутой математик,  - гордо ответила на наш немой вопрос Трине.
        С этим заявлением не мог бы поспорить даже Роналд.
        - То есть, уважаемый Кристен,  - сказал он,  - вы поддерживаете Тимоти, когда он говорит, что земля  - плоская?
        - До приезда сюда я об этом, признаться, не думал, но по-моему и Тимоти этого не утверждает. Он просто задаётся вопросами, на которые у меня, привыкшего к точности, ответов пока нет.
        Я не стал вмешиваться, поскольку вопрос, на который Кристен так блестяще ответил, он задал себе сам, вспомнив деда  - то ли Трине, то ли своего. Мне же было удивительно слышать и понимать, что негодует по поводу земной плоскости один только англичанин. Честно говоря, я вообще не ожидал никакой поддержки. Когда я потом поделился своими наблюдениями на этот счёт с Конрадом, тот ответил:
        - Ты правильно подбираешь места для обсуждения. Одно дело, рассуждать о горизонте сидя в комнате, и совсем другое  - на горе, где горизонт повсюду. Конечно, слепых товарищей вроде Роналда будь здоров, но их масса уже не так критична, как раньше. Что-то такое происходит в человеческих умах за последнее время, отчего люди начинают если не думать, то, во всяком случае, задумываться.
        Поделился я с Конрадом и ещё одним наблюдением, которое сделал, находясь в то утро на горе. Поразило оно не только меня, но и всех, кто стал его невольным свидетелем. Мы уже погасили костёр и намеревались отправляться в обратный путь, когда глазастая Трине вскинула руку к небу и крикнула:
        - Смотрите, кто летит!
        Мы посмотрели в том направлении, куда указывали её озябшие пальцы, и увидели в нескольких километрах от себя чинно парящий в воздухе огромный шар, правда, вытянутый в форму толстой сардельки.
        - Это дирижабль,  - одновременно уточнили Бертольд, Антонио и Леннарт.
        Помню, меня охватило странное чувство. Ведь до того дня я никогда в жизни не видел ничего летающего по воздуху, кроме птиц. Самолёты обходили нас стороной. Я рассматривал их на картинках, но никогда не наблюдал в действии. Про дирижабли, конечно, читал, что они существовали на заре воздухоплавания, однако довольно быстро были признаны непригодными и опасными, и их навсегда сняли с производства. О том, чтобы соорудить нечто вроде воздушного шара мне когда-то говорил наш рукастый и головастый изобретатель Кукро, хотя дальше разговора дело не пошло. И вот прямо передо мной, словно слетевший со страниц истории, неторопливо плыл настоящий цеппелин. С такого расстояния каких-либо деталей рассмотреть было невозможно, кроме того, что он серого цвета с оранжевой полосой вдоль округлого бока, что у него сзади нечто вроде коротких плавников, а под брюхом, словно путешествующая на ките рыба-прилипала, ярко-красная кабина. Дирижабль двигался с севера на юг, причём быстрее, чем мне показалось в начале, и не выказывал ни малейшего желания сесть где-нибудь в пределах видимости. Как я понял, в своём детском
восторге ни я, ни Трине не были одиноки: для всех подобное зрелище было в диковинку.
        Правда, некоторые из нас, как оказалось, знали про дирижабли больше, нежели остальные. Так Антонио пояснил, что закат дирижаблей, после короткого и бурного расцвета, пришёлся на конец тридцатых годов, когда потерпел крушение, возможно, подстроенное, флагман того времени  - лайнер «Гинденбург». Погибло тридцать шесть человек, что гораздо меньше, чем сегодня гибнет при падении любого пассажирского самолёта, однако катастрофу раздули настолько, что производство этих летательных аппаратов постепенно свернули, и они уступили место гораздо более опасным и дорогим с точки зрения эксплуатации самолётам и вертолётам. Виной всему считался газ  - огнеопасный водород, хотя уже тогда Америка располагала большими запасами гелия, не воспламеняющегося, но, увы, более дорогого. Трине наивно спросила, почему хорошие дирижабли сменили плохими самолётами, на что даже наш насмешник Роналд не сдержался и выпалил:
        - Потому что дороже!
        Антонио добавил, что дирижабли изначально потребляли гораздо меньше топлива, чем другие летательные средства, то есть превосходили те же самолёты в пересчёте на пассажиро-километр и вес перевозимого груза. Кроме того, что они безопаснее, они гораздо комфортабельнее любого самого частного летательного средства. В пору их расцвета каюты пассажиров были огромными, снабжёнными всеми возможными удобствами, с ванными, диванами и прочими радостями наземной жизни. При этом дирижабли могли совершать безпосадочные перелёты, длившиеся неделями. Уже в 1919 году первый дирижабль пересёк Атлантику, преодолев путь от Лондона до Нью-Йорка за сто с небольшим часов, а ещё через десяток лет «Граф Цеппелин» осуществил кругосветный перелёт: за двадцать дней на средней скорости 115 км/ч он покрыл 34 000 километров, отделавшись всего тремя промежуточными посадками.
        Мы спросили, откуда он столько всего интересного знает, на что Антонио ответил:
        - С детства люблю всё летающее по небу.
        А его жена добавила, что они с мужем постоянные участники ежегодного фестиваля воздушных шаров в Ферраре.
        Когда я пересказывал этот разговор Конраду, тот ударил себя по лбу и воскликнул, что теперь знает, почему эта итальянская парочка показалась ему такой знакомой: он наверняка видел их в самой Ферраре, что между Болоньей и Венецией, куда несколько раз приезжал специально на это красочное мероприятие, любимое его тогдашним шефом.
        Провожая дирижабль восхищённым взглядом, Антонио указал и на некоторые недостатки его собратьев, наиболее существенным из которых он назвал сложность посадки из-за низкой манёвренности. Им, конечно, не нужны посадочные полосы, как самолётам, но зато нужны так называемые причальные мачты. Ну и, разумеется, навигация дирижаблей усложняется большой парусностью при неудачном ветре. Я же, помню, отметил, что пролетевшая мимо нас сарделина делала это спокойно и уверенно, несмотря на далеко не лёгкий бриз с запада, то есть дувший ей как раз в пузатый бок.
        Появление воздушного странника отсрочило наши сборы в обратный путь на несколько минут, однако, когда он превратился в тёмную точку на голубом небе, мы вернулись вниз, к лагерю, тщательно затушили костёр, собрали в пакет весь образовавшийся мусор, взяли на память несколько валявшихся под ногами камушков и начали спускаться по склону.
        Дорога в деревню запомнилась всем небольшим приключением, напугавшим не только наших женщин, но и некоторых мужчин. Мы уже вошли в лес и расслабились, предвкушая скорый отдых и обед, когда прямо впереди закачались кусты густого орешника, и на тропинку вразвалочку выбежал большущий бурый медведь. По размерам и ширине плеч было понятно, что перед нами самец, и потому никакой серьёзной опасности нет, но понятно это было только мне, поэтому вся группа дружно застыла на месте, вспомнив мои наставления накануне, поскольку я всех о возможности подобной встречи честно предупреждал. Самка была бы опаснее, восприняв нас как угрозу своим медвежатам, а самец не выказал ничего, кроме раздражения: наше приближение помешало ему трапезничать  - поедать последние в этом году орехи. Он с любопытством водил из стороны в сторону мордой и негромко рявкал, раздумывая, что делать дальше. Я поспешил подсказать ему единственно правильное решение, скинул с плеча ружьё и пальнул в воздух. Все вздрогнули, медведь тоже, но нас было больше, и он, оттолкнувшись передними лапами, повернулся задом и побежал прочь. Оставшуюся
часть пути разговоры были только о нём да о его косолапых собратьях.
        В деревне нас встретил взволнованный Конрад, который слышал мой выстрел и не знал, что подумать. Фриана удержала его от желания бежать нам на помощь и оказалась права. Утро они провели явно с пользой друг для друга, выглядели довольными и в меру уставшими. Когда зилоты тронулись дальше, девушка моментально заснула. Она лежала головой на его плече, а я сидел по другую руку от него и вкратце рассказывал о событиях и разговорах на горе. Конрад связал появление дирижабля с рассуждениями о горизонте и заметил, что если мне когда-нибудь придётся лететь в самолёте, то я обязательно обращу внимание на то, что линия горизонта, как бы высоко мы ни взлетали, всегда остаётся на уровне глаз, а вовсе не уходит вниз, что должно было бы наблюдаться при поднимании над поверхностью шара. Помнится, я подумал, что едва ли когда-либо смогу подтвердить или опровергнуть правоту его слов. Какими же мы иногда бываем наивными…
        Последующие события стали развиваться настолько стремительно и неожиданно, что здесь я вынужден сменить темп своего повествования и оставить за его рамками многое из того, что напрямую к делу не относится. Скажу лишь, что на обратном пути до Окибара мы ещё дважды встречали медведей, один раз целым семейством, однако в обоих случаях нам хватило ржания лошадей, чтобы отогнать непрошенных попутчиков. Всем также запомнился переезд по мосту через реку Южную. Он у нас бревенчатый, надёжный, однако для поддержания надёжности время от времени его ремонтируют, заменяя наиболее подозрительные брёвна опор и доски покрытия. Подобную реконструкцию мы как раз и застали, отчего всем пришлось на всякий случай выбираться из зилотов, переходить мост пешком и наблюдать с безопасного расстояния за виртуозным мастерством кучеров. Река была в итоге преодолена без потерь, мы двинулись дальше, а плотники остались доделывать начатое.
        К вечеру второго дня мы добрались до нашей деревни, и я наконец-то смог обнять Ингрид, по которой, признаюсь, соскучился. Особенно часто я стал вспоминать о ней после того, как Конрад обзавёлся собственной спутницей. Что до Фрианы, то они с Ингрид быстро нашли общий язык, и я то и дело обнаруживал их хихикающими за компьютером. По приезде у нас появилось гораздо больше свободного времени, поскольку, как я уже говорил, в последние дни своего пребывания на острове наши туристы получают полную свободу действий и практически предоставлены самим себе. Желающие могут съездить в Окибар, сплавать на Монако или просто побродить по «первозданным» с точки зрения европейца лесам. В любом случае я всегда был готов прийти им на помощь и выделить кого-нибудь из односельчан в качестве сопровождающих.
        На Монако, правда, мы плавали все вместе, организованно, и провели там несколько действительно замечательных часов, купаясь и в чаше при гейзерах, и в холодных прибрежных водах. На последнее отважились немногие, но Конрад выступил заводилой и в итоге кое-кто последовал его лихому примеру. Думаю, он хотел удивить Фриану, однако гораздо больше удивился сам, когда девушка совершенно спокойно искупалась в том, что любой итальянец и не только воспринял бы как «ледяную воду». Похоже, он забыл, где она родилась и выросла. Я не большой любитель холода и мурашек, поэтому мы с Ингрид за ними даже не пошли, а остались лежать в приятной теплоте бассейна и считать зажигавшиеся одну за другой звёзды.
        Зато Конрад и вправду оказался головастым мотористом. В том смысле, что без какой-либо подготовки освоил управление паромом и с наслаждением простоял у штурвала всю дорогу в оба конца. Когда мы сошли на берег и отправились в нашу таверну подкрепляться, он стал восторженно мечтать о том, как построит себе небольшую и скороходную яхту, приладит к ней мотор, и раз уж нельзя пользоваться автомобилем, будет рассекать на ней океанские волны. Лишь бы куда-то двигаться и двигаться быстро. Тут я напомнил ему о его договорённости с Пааво, у которого он должен был до конца уже этой недели забрать груду металла под названием «Порше». Конрад стукнул себя кулаком по лбу, погрозил ничего не понимавшей Фриане пальцем и сказал, что это она виновата в охватившем его склерозе. Он, действительно, забыл о данном Пааво обещании, а я ну просто умница, что не позволил забыть окончательно. Обе наши спутницы даже на родном языке не сразу поняли, о чём идёт речь, а когда поняли, Фриана по-детски обрадовалась, а Ингрид по-взрослому промолчала и только посмотрела на меня сочувственно. Она знала, что ни к чему путёвому эта
затея не приведёт.
        Как я впоследствии убедился, Фриана своим присутствием отвлекла Конрада не только от мыслей об автомобиле. На время он превратился в затворника, проводя вместе с ней долгие часы в доме дяди. Когда мы встречались, вид он имел несколько шальной, а я всё ждал, когда же он сам заведёт разговор на интересовавшую нас обоих тему и поделится находками из похищенной у старухи тетради. Но нет, Конрад как будто совершенно перестал ею интересоваться, а когда я один раз всё же решился ему напомнить, сказал, что никуда она не денется. Я его, конечно же, понимал, однако считал, что и он должен меня понять.
        Туристы наши, в конце концов, благополучно уехали. Все, кроме Роналда Тодда, который накануне сказал, что опередит нас и самостоятельно переберётся в Окибар, чтобы успеть там сделать кое-какие дела до отплытия, однако в порт он так и не явился, и корабль отчалил без него. Мы с Конрадом решили не волноваться, потому что ничего страшного и в самом деле не произошло: ну опоздал, ну передумал, ну перекантуется где-нибудь недельку и сядет на другое судно  - не велика беда. Роналд всегда вёл себя довольно странно, так что переживать за него, а тем более пускаться на его поиски никому совершенно не хотелось. Проводив основную группу, мы с почти чистой совестью вернулись в деревню. Оттуда Конрад буквально на следующий день, прихватив с собой Фриану, отправился к Пааво вызволять свой несчастный Порше. Воспользовавшись моментом, я попросил его оставить мне на хранение тетрадь Уитни, чтобы попытаться проникнуть в суть там написанного. Он, поразмыслив, оставил. Между тем в Окибаре были проявлены мои плёнки и отпечатаны фотографии нашей поездки, среди которых были и страницы из книги Элинор.
        Я привык к тому, что после напряжённых дней и недель экскурсий с отъездом очередной группы наступает период апатии и моральной усталости, который хочется заполнить чем-нибудь спокойным и размеренным. А что может быть лучше, чем уединиться в спальне с дорогим твоему сердцу человеком и проводить время в любви и чтении. Чтением, правда, наше совместное занятие назвать можно было с натяжкой, поскольку тетрадь поначалу показалась нам обоим сущим ребусом. Даже те слова, которые я при беглом осмотре принял за наши, оказались написанными знакомыми знаками, но при этом были лишены какого-либо членораздельного смысла. Ингрид, принимавшая живое участие в моих мучениях, сразу поняла всю необычность наших находок (я постыдно утаил от неё некоторые подробности, так что она не знала о нашем с Конрадом взломе чужого дома и откровенном воровстве).
        - Случайностью это точно не может быть,  - заключила она, разглядывая разложенные поверх одеяла фотографии и листая книжицу.  - Они обе содержат копии того, что у тебя пропало. Жалко, что мы не знаем, кто сделал эти замечательные рисунки. Я никогда не верила в существование Элинор, но если это действительно её почерк и её прощальная записка, то и рисунок с кругами-мирами принадлежит ей. Возможно, легенды просто слишком мало нам о ней донесли. Возможно, она сыграла в нашей истории гораздо более важную роль, чем мы сегодня знаем и помним. Напомни-ка мне ещё раз легенду про земляного червя Ибини.
        Пока я рассказывал ей про Переходные Врата и Великую Пучину, передо мной стоял образ прекрасной Василики, неразрывно связанной с тем временем, когда я впервые услышал эту версию населения нашего мира за счёт выходцев из мира соседнего.
        - Получается, что этот червь, или нечто на него похожее, прокопал землю под нашим островом на такую глубину, что дно океана осталось где-то наверху. Там он чуть было ни попал в другой водный резервуар, названный «великой пучиной», вовремя остановился, стал копать вбок, то есть вдоль неё, и докопал до некой новой непреодолимой преграды, названной «земным столпом», и был вынужден подняться вверх, на поверхность, которая уже оказалась… где?
        Я вышел из задумчивости, поскольку вопрос был адресован мне.
        - Что где?..
        - Я тебя слушала внимательно, а ты меня  - нет. Очнись. Я думаю о том, что если легенда про Элинор  - это не легенда, а быль, то и червь Ибини в том или ином виде мог существовать. Куда он докопался? Что это за столб подземный, который заставил его снова выбираться на поверхность?
        - Теперь уже мы этого точно не узнаем,  - сказал я.  - Если даже такой подземный ход был и вёл непосредственно через тот колодец на острове, не то дурочка Хель в него упавшая, не то давление воды его разрушили, и мы ничего не сможем проверить и доказать.
        - Почему?
        - Я же говорю  - давление. Чем глубже под воду, тем тебя сильнее сжимает. Тот же воображаемый червь, пока он ползёт просто в земле, он находится как в шахте. Если стенки не осыпаются, то и не давят. А если такую шахту заполнить водой  - сама можешь себе представить, что будет. Я читал, что погружение на каждые десять метров увеличивают давление ровно на столько, сколько давит на нас на поверхности. Они там называют это «давлением в одну атмосферу». Короче, коробочка захлопнулась.
        - Может быть, не всё ещё потеряно. Что пишет про это Элинор? Где её послание?
        Мы отыскали соответствующую фотографию.
        - Смотри,  - продолжала Ингрид,  - она называет наши миры «закрытыми». Наверное, как твоя «коробочка». Но она эту «закрытость» как-то преодолела. Не знает, как именно, но преодолела.
        - Почему не знает. Вот пишет: «я оказалась здесь при рождении». Звучит, согласись, довольно непонятно, если не сказать глупо, потому что мы тут все оказываемся при рождении.
        - Возможно, она имела в виду, что у неё был выбор, в каком мире родиться.
        - Хм…
        - А те, кого она называет «они», пришли «по своей воле и в одном теле». Думаю, это как раз и значит, что они каким-то образом прошли по этой линии, которая на рисунке соединяет два круга. Причём, как она уточняет, обратной дороги нет никому  - ни ей, ни им.
        - Именно. И как я и говорю, она дальше упоминает путь через воду, через «низ», где нас сжимает, и через «верх», где, наоборот, разрывает.
        - Почему?
        - Почему разрывает?
        - Ну, да.
        - Из-за всё того же давления. В небе оно работает ровно наоборот, нежели в воде. Чем выше ты поднимаешься, тем воздух вокруг тебя становится разряжённее, то есть он меньше на тебя давит. Мы тут, когда были на Харамеру, видели пролетающий мимо дирижабль…
        - Что видели?  - снова не поняла Ингрид.
        Оказывается, я до сих пор забыл ей рассказать про эту впечатлившую меня встречу. Ингрид внимательно слушала и представляла себе, как это может быть.
        - Если ты нальёшь в ведро масло, а потом воду, через какое-то время всё масло окажется на поверхности. Почему?
        - Давление?
        - Нет, на сей раз плотность. Вода плотнее масла и вытесняет его. Камень утонет, деревяшка будет плавать  - и всё по той же причине. Так и в шар можно надуть газа, который будет не такой плотный, как остальной воздух, и его потянет куда?
        - Вверх,  - ответила она, не заметив, что я её беззлобно передразниваю.
        - Правильно. Потому что он будет легче воздуха. Но газ внутри ограничен стенками. На которые этот самый воздух постоянно давит. И чем выше шар поднимается, тем это давление слабее. Под водой сильнее, а в небе слабее. В какой-то момент давление внутри и снаружи сравняется, и шар по идее должен остановиться в своём подъёме. Если каким-то образом заставить шар подняться ещё выше, давление внутри станет сильнее, чем снаружи, и он лопнет.
        - Значит, облака легче воздуха?
        - Если бы это было не так, они бы опускались на землю и превращались в туман,  - согласился я.
        - Никогда об этом не думала! А где сейчас тот дирижабль?
        - Откуда же мне знать?
        Скоро оказалось, что она не единственная задаётся этим праздным вопросом.
        Утром в деревню пришли люди в сером. Именно пришли и именно в сером  - иначе не скажешь. Их было четверо. Они отличались от всех пришельцев, каких нам приходилось здесь видеть: в серых шляпах, тёмных очках, белых рубашках, серых галстуках, и серых костюмах под распахнутыми серыми пальто. Довершали странный вид чёрные ботинки, которые наверняка были чёрными, когда они ступили на наш остров, однако, как я сказал, они пришли, пришли пешком, и теперь на ботинках лежала дорожная грязь и пыль. Никто из четверых этого не замечал.
        Когда я их увидел, вместе с ними шла моя мать, поскольку они заглянули к ней в трактир прежде.
        - Им чего-то нужно, а я не пойму,  - сказала она, покосилась на непрошенных гостей и удалилась.
        Все четверо некоторое время молча смотрели на меня, ничего не говоря. Гладко выбритые лица, закрытые очками. Шляпы надвинуты на самые брови, волос не рассмотреть, будто их нет. Неприятная компания.
        - Вы тут живёте?  - наконец спросил один из них по-английски с незнакомым мне акцентом.
        - Живу. Вы заблудились?
        - К вам недавно никто не прилетал?
        Вопрос звучал более чем глупо, поскольку вообще-то у нас могут разве что прискакать, приехать или вот так же, как они  - прийти. Я был настолько сбит с толку всем этим представлением, что не сразу сообразил насчёт дирижабля. А когда сообразил, решил почему-то помалкивать и ответил отрицательно.
        - Мы ищем двух людей,  - сказал второй из незнакомцев, сунул руку под пальто и извлёк две фотографии, с которых на меня посмотрели невзрачные физиономии мужчин  - одного бородатого и худого и одного усатого и толстощёкого.  - Встречались вам такие?
        - Нет, не встречались,  - уверенно ответил я, и мне показалось, будто все они дружно сверлят меня в этот момент взглядами из-под очков.
        - Это очень опасные люди,  - пояснил первый.  - Если увидите, позвоните нам.  - И он протянул мне бумажный прямоугольник, на котором не было ничего, кроме номера телефона. Только тут я заметил, что все четверо ещё и в серых перчатках.
        - Хорошо,  - пообещал я, принимая странную визитку.
        Больше у незнакомцев вопросов ко мне не было, и они, не прощаясь, пошли дальше по деревне. Пока я за ними наблюдал, они заглянули ещё в два-три соседских дома, показывали удивлённым хозяевам фотографии, но всюду ответом было пожимание плечами и мотание головой. Потом соседи пришли ко мне узнать, что это было, и мы обсудили столь необычное явление. Все выглядели взволнованными, потому что на нас внезапно словно пахнуло внешним миром, миром, которого большинство из нас не знало и знать не желало. В глазах многих я был эдаким пограничником и потому должен был понимать больше остальных. Но я тоже не понимал. А про дирижабль решил на всякий случай молчать. И предупредил на это счёт Ингрид, когда мы остались одни.
        - Что-то произошло. Думаю, эти люди в сером ищут тех, кто залетел к нам третьего дня и кого мы видели тогда с горы. Но почему у нас? Они ведь могли пролететь и дальше. Не помню, чтобы дирижабль снижался.
        Я пожалел о том, что рядом нет Конрада. Он бы наверняка быстро смекнул, что к чему. Я же не мог поделать ничего, кроме того, что сделал: позвонил в Окибар и поговорил с Гордианом. Он навёл справки и перезвонил мне часом позже, сообщив, что никаких кораблей в порт последнее время не заходило. Так что откуда к нам занесло этих людей в сером я так и не выяснил. Если только они ни гуляли пешком через весь остров. Но тогда им нужно было бы появиться тут вместе с дирижаблем, если не раньше. Ингрид предположила единственное правдоподобное объяснение: они на нём как раз и прилетели, а искали кого-то другого, а вовсе не наоборот.
        Помните, с чего я начал свою часть этой истории? С того, что наш остров Фрисландия невелик. Обходить и объезжать его на лошадях вы будете, конечно, долго, но если бы дело происходило где-нибудь в Европе, вы объехали бы его в считанные часы. Именно столько времени требуется у нас на то, чтобы важной новости добраться до самых удалённых его уголков. Поэтому когда охотники обнаружили в лесах на юго-западной оконечности огромное полотно серой ткани, накрывшей собой целый ряд деревьев, и подвешенную к ней пустую кабину красного цвета, мы с Конрадом услышали об этом практически одновременно. Он при этом отмечал у Пааво приобретение железной рухляди и собирался в обратный путь, а я за неимением ничего более дельного продолжал изучать картинки и надписи в книжке Уитни. Зашёл отец и сообщил о находке, о которой услышал через своих сотоварищей. Мать рассказала ему о приходе незнакомцев в сером, и он теперь переживал, что это как-то связано. Мы все довольно остро реагируем на любые непрошенные перемены в нашей размеренной островной жизни. Мы их не хотим. Мы хотим, чтобы нас оставили в покое, и желание это
настолько велико, что создаёт реальность уединения.
        - Я собираюсь туда съездить, посмотреть. Прокатимся?
        Последнее время отец всё чаще замыкался в своих повседневных делах, так что это был неплохой повод наверстать упущенное и пообщаться дорогой. Ингрид это тоже почувствовала и не стала напрашиваться в попутчицы. Книжку с рисунками я оставил ей, строго предупредив, чтобы она была аккуратна с ней и осторожна вообще. Уитни с её напарницей представлялись мне ничуть не менее опасными, чем люди в сером.
        Путь нам предстоял неблизкий, поэтому отец не стал мучить своих лошадок всякими телегами, а оседлал Дари и Нурика, и мы отправились короткой дорогой через лес верхом. Признаться, верховая езда всегда давалась мне с некоторым трудом, отец об этом знал, но тем упорнее настаивал на том, чтобы я ею с детства не пренебрегал и учился. Со временем я свыкся, хотя никогда особого удовольствия от безконечного подпрыгивания в такт лошадиному бегу не получал. Да и переговариваться на скаку было чертовски неудобно. В молчаливом галопе по просекам прошло не меньше часа, когда отец, пустив Дари неспешной рысцой, выждал, пока я поравняюсь с ним, и поинтересовался, как у меня идут дела. Не в смысле расхожего «Как дела?», которое у нас тоже всё чаще стало использоваться в роли ничего не значащего приветствия, а в смысле «Что происходит?». Я обрадовался возможности провести несколько минут без сумасшедшей гонки и охотно поведал ему о событиях своего последнего путешествия. Поведал кратко, основное, без лишних ненужных подробностей. Он слушал внимательно, не перебивал и только кивал в такт лошадиному бегу. Понять,
что он думает по поводу услышанного, не представлялось возможным. Отец не верил во многое из того, во что верил я, хотя и не мешал мне верить. Он просто полагал, что ему это за ненадобностью. Он считал себя человеком приземлённым и гордился этим. Говорил, что на таких людях держится мир. В детстве я был с ним совершенно согласен и хотел стать таким же, но оказалось, что у каждого человека своя жизнь и своя судьба. Теперь настала моя очередь не мешать ему не верить.
        Мы добрались до того места, где Южная разливается во всю ширь и мелеет при этом настолько, что её можно преодолеть вброд. Главное не спешить, чтобы не дать коням переломать ноги на гладких валунах. Мы с отцом проделывали это неоднократно, но всякий раз мой лоб при любой погоде покрывался испариной, а ладони становились влажными. Секрет заключался в том, чтобы задать направление и не мешать животине справляться с задачей самостоятельно. Нурика я знал довольно хорошо. Ему можно было довериться с трудную минуту. При всей своей пугливости он умел сосредотачиваться и никогда меня не подводил. Даже когда поскальзывался, хотя подковывал его сам отец и подковывал всегда надёжно. В итоге мы достойно преодолели неприятности, а заодно и брод, однако я дал себе зарок, что обратно поведу Нурика пусть и долгим путём, но через мост.
        Расспрашивать отца о происходящем в его жизни я не стал. Я знал, что всё сведётся к одним и тем же сухим доказательствам его охотничьих заслуг как добытчика в нашей семье, потому что туристы туристами, а есть нужно всем. Он меня вовсе этим не попрекал, он просто напоминал, откуда на столе в доме и в материнском трактире берётся всегда свежая рыба, птица и прочая дичь. Мне лишь оставалось понимать это как красноречивые намёки и самое ближайшее время напрашиваться в помощники. Мы по-прежнему охотились и рыбачили вместе каждый месяц, иногда чаще, хотя и не настолько часто, как хотелось бы ему.
        Цель нашей поездки, дирижабль, совершил вынужденную посадку и совершил её неудачно. Нам даже удалось пообщаться со свидетелем, который видел, как из проплывавшего по небу «корабля» спустился на длинном тросе якорь и зацепился за верхушку дерева. Дирижабль к тому времени достаточно снизился, однако со стороны казалось, что решение бросить якорь оттягивалось до последней минуты  - ещё немного и береговая линия осталась бы в недосягаемости за его кормой. На дирижабле стали подбирать трос, вся конструкция пошла вниз, но в самый последний момент дунул ветер, дирижабль резко крутануло, развернув кормой вперёд, и прочная в принципе ткань оказалась пропоротой в нескольких местах острыми ветками деревьев. Рассказчик упомянул, что услышал визг, с которым воздух выходил наружу, приняв его поначалу за человеческий. Что до людей, то есть до пассажиров дирижабля, то он сам помогал им выбираться из покорёженной и грозившей оторваться кабины.
        Мы разговаривали в непосредственной близости от места крушения, и я спросил, что стало со спасёнными. Судя по описанию, Ингрид ошиблась: прилетевшими были как раз те двое с фотографий. Охотник сказал, что они получили незначительные повреждения вроде вывиха руки и рассечения лба, и его друзья увезли их к себе приводить в чувства. Он же остался, чтобы поучаствовать в снятии «корабля» с деревьев, которые он своим серым видом портил. Работы велись неспешно, тщательно, так что мы в награду за его историю имеем теперь полное право в них поучаствовать. Отец с готовностью согласился, но спросил дорогу и велел мне поторопиться, чтобы опередить незнакомцев в очках и шляпах. Охотник поинтересовался, в чём дело. Отец обещал ему объяснить, как только я отправлюсь в указанном направлении. Мы с ним заранее обсудили такой расклад и пришли к выводу, что нашим непрошенным гостям угрожает какая-то опасность (описание жёсткой посадки только усилило наши подозрения), а я, вероятно, единственный, кто сможет найти с ними общий язык.
        Так и получилось. Правда, обнаружил я обоих пилотов не лежащими в избе с примочками, как предполагал, а сидящими на берегу океана и молча смотрящими в закатную даль. За прошедшее с момента аварии время они пришли в себя от ушибов, но не от пережитого. Рука была перевязана у худого бородача, а голова перебинтована у усатого толстяка. Моё появление они встретили настороженно, но когда я заговорил с ними по-английски и поинтересовался, чем им помочь, вздохнули с облегчением, признавшись, что хотели бы выпить чего-нибудь горячительного. В этом я посодействовать им никак не мог, а они сразу же о своих желаниях забыли, стоило мне упомянуть истинную причину моего интереса:
        - О вас спрашивали какие-то странные люди, про которых я ничего не знаю, кроме того, что они одеты во всё серое и носят шляпы и тёмные очки. У них были ваши фотографии.
        - Где вы их видели?  - вскочил на ноги усатый.
        - Когда вы их видели?  - уточнил бородатый, чьё безпокойство выразилось в слезящихся глазах.
        Лет им было за пятьдесят. Худого, как я выяснил при знакомстве, звали Тубиас, толстого  - Свен. Оба родом из Швеции, что меня после недавней встречи с юной подругой Уитни отчего-то не удивило. Я поведал им о состоявшемся разговоре и о том, что наводившие по их душу справки передвигались пешком. Мне казалось, это должно было придать им оптимизма, поскольку моё появление первым свидетельствовало о приличной форе во времени. Шведы же пропустили это обстоятельство мимо ушей и наперебой заговорили о том, что им нужно срочно бежать и скрываться. Я спросил, почему. Они замахали руками и ответили, что промедление смерти подобно. Я снова спросил, почему. И, обнаглев окончательно, добавил, что смогу им помочь лишь в том случае, если буду знать, о чём идёт речь. Тогда они смешно запели на своём шведском наречии, переговариваясь между собой и решая, вероятно, как поступить. А я ждал и думал, что с ними делать.
        - Мы побывали там, где не должны были быть,  - сказал, наконец, бородатый Тубиас.  - И теперь нас преследуют их агенты.
        - Чьи агенты?
        - Мы не знаем,  - вмешался Свен.  - По-видимому, тех, кто отвечает за охрану Северного полюса.
        - А причём тут Северный полюс?  - Я был окончательно сбит с толку.
        - Потому что мы там побывали,  - перейдя на заговорческий шёпот, процедил сквозь зубы Свен и добавил:  - В запретной зоне.
        Не знаю, что читали и слышали про Северный полюс вы, но мне он представлялся местом ясным и понятным, а если и труднодоступным, то для путешественников на собачьих упряжках. Русские лётчики покорили его ещё в 1935 году, и с тех пор через него пролегает множество маршрутов, включая обычные пассажирские перелёты. Разве не так?
        Я задал этот вопрос шведам и получил однозначно отрицательный ответ. По их утверждению получалось, что сегодня самолёты, да, летят через Северный полярный круг, но Северный полярный круг  - это огромное пространство, от края которого до непосредственно полюса почти 4 000 километров. Перелёты эти обычно называются «кроссполярными», и обыватели думают, что пересекается именно Северный полюс, однако если изучить этот вопрос дотошно, оказывается, что все они облетают полюс за сотни километров. Даже знаменитый безпосадочный полёт Чкалова из Москвы в Ванкувер в том самом 1935 году обозначен на карте линией, проходящей в стороне от 90-го градуса.
        - Мне всегда казалось странным,  - сказал Тубиас,  - что никто следом за русскими там летать не стал. При этом, когда к авиакомпаниям обращаются с вопросом, почему они так не летают, ведь этот путь из Северной Америки в ту же Россию или Азию гораздо короче общепринятых, через Европу, начинаются самые нелепые отговорки по поводу необходимости иметь возможность посадки каждые три часа и тому подобное. А если их спрашивают прямо, можно или нельзя, они говорят, что, конечно, можно в принципе, и… ссылаются на перелёт 1935 года.
        - Я сам бывший лётчик,  - перебил его Свен.  - У меня там много друзей осталось. Любой из нас знает, что Северный полюс считается опасной зоной для навигации, в смысле для приборов. Повышенный магнетизм, видите ли. А поскольку магнитный полюс постоянно «гуляет», от греха подальше запрещено приближаться к 90-му градусу ближе трёхсот километров. В противном случае могут списать по профнепригодности. Как случилось, например, со мной. Но я всегда думал, что живу в свободной стране, и потому имею полное право достучаться до правды. Достучался…
        Мне уже становилось постепенно понятно, о чём речь, и я решил не тратить время на уточнения. Ребята перебежали кому-то дорогу, за ними гонятся, значит, их надо быстрее спасать. Только вот как?
        Мы находились в лагере рыбаков, которые оказали пострадавшим при аварии первую помощь и теперь занимались своими делами, не чувствуя лишней ответственности и необходимости нянчиться с ними дальше. Принцип тут простой: живы, могут ходить, пусть уходят, если нет желания остаться и порыбачить вместе. Лишние рты никому не нужны. Мне это отношение совершенно понятно. Я только не хотел, чтобы у них и у нас потом возникли проблемы. Поэтому отвёл в сторону старшего и в двух словах предупредил его о возможности появления людей в сером. Сказал, что это опасные представители заморского правосудия, которые наверняка вооружены и будут спрашивать по поводу шведов. Спрашивать будут не по-нашему, но в любом случае лучше им отвечать, что ничего не видели и не знаете. И уж точно не показывать, в какую сторону мы сейчас отправимся. Старший меня понял и обещал, если придётся, изобразить полную деревенщину. Спросил, куда мы на самом деле будем держать путь. Я махнул в сторону чащи.
        - Ну, тогда я могу, если что, показать им вдоль берега. Пусть погуляют.
        - Всё-таки лучше не говорить ничего, по-моему. Покажут вам их портреты  - говорите дружно, нет, не видели. Не забудь подучить остальных.
        - Не переживай, братец, своих не выдадим,  - подмигнул он. Памятуя мою встречу с «серыми», я его бодрого настроения не разделял.
        Я уступил Нурика Свену, который в седло не просился, но было очевидно, что идти по лесу да ещё быстро при его лишнем весе не слишком удобно. Я вёл коня под уздцы, Тубиас, придерживая больную руку, поспевал следом. С поклажей у них было негусто  - один рюкзак среднего размера на двоих, который Свен хотел надеть на спину, но я сказал, что так не делается, и мы приторочили его к седлу. Свен постоянно проверял, надёжно ли он привязан. В рюкзаке явно хранилось что-то ценное. В очередной раз заметив его манипуляции, я не выдержал и спросил напрямую.
        - Фотоаппарат и видеокамера,  - ответил Свен.  - Мы всё засняли.
        О том, что именно они засняли, друзья рассказали позже, когда собрались с духом и решили сделать свою тайну достоянием пусть небольшой, но всё-таки общественности. Правда, этому предшествовали некоторые неприятные события, которые стали происходить сразу же, стоило нам приблизиться к месту падения их дирижабля.
        Мы услышали выстрелы. Услышали все трое, но что это выстрелы сообразил я один. Наши ружья палят глухо, как будто кашляют. Таких откашливаний я насчитал с десяток, а перемежались они треском послабее и порезче. Обычно так стреляют пистолеты, которые у нас за ненадобностью почти не водятся. Пистолет  - средство защиты или убийства, но не охоты, поэтому нам они ни к чему. Я велел Свену спешиться, и мы стали пешком пробираться в том направлении, откуда донеслись звуки. Нурика я привязывать не стал и вёл за нами, не зная, чего ждать, и полагаясь на то, что умный конь не начнёт раньше времени выдавать нас испуганным ржанием. Оружия у меня с собой не было, кроме ножа за поясом. Ружьё, помнится, было у отца, и мне даже показалось, что я узнал его «голос». Выстрелы стихли и больше не возобновлялись. Видимо, вопрос был решён. Оставалось лишь выяснить, в чью пользу.
        Полотнища на деревьях уже не было, его успели снять, но не убрать. Между стволами сосен краснела кабина. Но главным для меня стали голоса. Родная речь, не английская. Я невольно прибавил ходу, и мои спутники подотстали.
        Отца я нашёл в почти добром здравии. Пуля задела ему плечо, однако рана оказалась настолько неглубокой, что хватило одной перевязки. Гораздо меньше повезло тому парню, с которым мы разговаривали  - его убило первым же выстрелом. А произошло, по словам отца, вот что. Они возились с этим проклятым дирижаблем, когда пришли те четверо в шляпах и серых пальто, о которых я рассказывал. Пришли нагло, никого ни о чём расспрашивать не стали, потому что их цель была перед ними  - кабина, которую они первым делом начали дружно исследовать. Наш знакомый был тут за старшего и, естественно, обратился к непрошеным гостям с вопросом, что им нужно. Вместо ответа один из них повернулся уже с пистолетом наперевес и бездумно выстрелил. Видимо, они привыкли к тому, что на большой земле подобные их действия вызывают испуг и обращают в бегство любые толпы праздных зрителей. У нас им не повезло. Охотники, у которых бдительность и молниеносная реакция  - в крови, повскидывали ружьишки и изрешетили всех четверых, правда, одному удалось юркнуть в кабину, и он некоторое время сумел отстреливаться, ранив отца, который в итоге
его и прикончил.
        Картина побоища, произошедшего по их вине, поразила шведов. Они стали через меня просить прощенья у моего отца и остальных ребят, но наши только отмахнулись, а отец сказал, что нам пора ехать. «Нам» в смысле нам четверым, потому что горевоздухоплавателей предстояло посадить на ближайшее судно и отправить из Окибара обратно, в их сумасшедший мир. Шведы не возражали.
        Перед отъездом мы все вместе осмотрели трупы нападавших и не лишний раз убедились в их странности. Ни у кого из них при себе не обнаружилось никаких лишних предметов, даже документов: только уже знакомые мне визитки с телефоном  - у главного  - да своеобразные пистолеты, автоматические, с коротким стволом и толстой рукояткой, в которую параллельно вставлялось сразу два магазина маленьких патронов. Отец предложил охотникам разделить трофеи поровну, однако те отказались, сказав, что такая мелочь им за ненадобностью. Мы спорить не стали, и все пистолеты перекочевали ко мне в рюкзак. Внешне трупы ничем от обычных людей не отличались, разве что, как я и подозревал, все были не только гладко выбриты, но и совершенно лысые, а глаза, когда с них сняли тёмные очки, оказались лишёнными ресниц и взирали на нас со стеклянным равнодушием. В выражениях бледных лиц не читалось ни страха, ни злобы, ни отчаяния. Что с ними сделали после нашего отбытия, не знаю, но мне до сих пор не кажется, что по ним кто-нибудь будет скучать.
        На то, что вокруг уже лежит ночь, никто из нас внимания обращать не стал. Даже шведы, которые сами не помнили, когда смыкали глаз, выразили полную готовность следовать за нами без промедления, поскольку мы гарантировали им скорейшее возвращение домой. Добрые охотники одолжили нам двух своих лошадей, которых отец лично обещал вернуть в самое ближайшее время, и мы припустили через лес, озаряя дорогу фонарями и факелами. «Припустили», конечно, слишком сильно сказано, но мы двигались, а это было главным. Чтобы никто не заснул в седле и никого не укачало, я возобновил свои расспросы насчёт добытых ими сведений о Северном полюсе, и в итоге услышанная нами история свелась к следующему.
        Свен и Тубиас были друзьями детства и ещё в школьные годы любили мастерить всякие летающие конструкции, начиная с планеров и кордовых моделей самолётов и заканчивая почти реактивными ракетами, которые на хвосте дыма уносились в небо, а некоторые даже умудрялись возвращаться обратно, если открывался предназначенный для этого парашют. Впоследствии оба связали свою жизнь с авиацией: Свен стал гражданским лётчиком, а Тубиас сначала работал инженером в конструкторском бюро при компании СААБ, но со временем открыл свою небольшую фирму и полностью перешёл на создание промышленных дирижаблей, которые, по его словам, никогда не выходили из употребления и всегда использовались не только в метеорологии, но и для военных целей. Будучи, как и мы, северянами, они частенько проводили вместе отпуска где-нибудь на юге Испании или Италии, однако душа их лежала к северным широтам. Оба читали книги о покорении Северного полюса, наивно думали, будто знают об этом регионе и его исследовании всё, и не понимали, что заблуждаются. На первую странность в поведении полярных экспедиций обратил внимание Свен. Он заметил, что
с самого начала они проходили по крайне нелогичному сценарию: большая экспедиция отправлялась на север из Европы, как правило, на нескольких кораблях, которые какое-то время ломали льды, а когда уже не могли двигаться дальше, пересаживались на собачьи упряжки. При этом большая часть команды оставалась на кораблях ждать возвращения «научной» экспедиции. Кроме собак, исследователи заручались поддержкой местных аборигенов, например, гренландских эскимосов, долго-долго шли через льды и снежные торосы, наконец, достигали некой последней точки, когда до полюса оставалось несколько десятков километров, разбивали там лагерь, снова большая часть экспедиции оставалась там, а капитан, командир или главный учёный преодолевал последний отрезок пути вдвоём со своим ближайшим помощником или с кем-нибудь из эскимосов. То же самое, кстати, происходило и в попытках добраться до Южного полюса. Схожим было ещё и то, что многие смельчаки таким образом тупо погибали, «не дойдя до цели считанных шагов». Но почему?! Зачем сознательно лишать себя товарищей и рисковать жизнью в одиночку, если у группы из двадцати или десяти
человек шансов выжить гораздо больше, чем у группы из двух-трёх? Что это за такая научно-полярная дурь? Поскольку за первенство открытия нехоженых земель в те времена шла, как нам сегодня рассказывают, чуть ли не политическая война, Свен и Тубиас поначалу объясняли эту, мягко говоря, нелогичность обычным человеческим обманом: заявить о том, что ты добрался до полюса, гораздо проще, когда этому подвигу нет лишних свидетелей. Не потому ли уже после их совершения начинали обнаруживаться нелицеприятные подробности. Так в начале века покорение Северного полюса долгое время приписывалось некоему Роберту Пири, американскому инженеру, который оставил основную часть отряда в двухстах с лишним километрах от предполагаемой финальной точки, взял с собой друга и четырёх эскимосов и через неделю вернулся героем. Он утверждал, что преодолел оставшееся расстояние за пять дней, и ещё три ушло на обратный путь. Поначалу ему с восторгом поверили, но потом удосужились посчитать и легко выяснили, что для такого марш-броска ему надо было преодолевать по 50 километров в день, тогда как первая часть путешествия через менее
трудные льды в полном составе проходила со скоростью всего 17 километров за день. От полюса до стоянки Пири вообще, похоже, мчал на крыльях  - 80 километров в день. Через тридцать лет до Северного полюса не долетели каких-то 30 километров советские полярники, высадили экспедицию на льдину, и та девять месяцев почти 3000 километров дрейфовала в обратную сторону, к восточному побережью Гренландии. Первыми в точке «90 градусов» оказались ещё через десять лет опять же советские исследователи и опять же на самолётах. Они посидели там два дня, что-то поисследовали, и так же вернулись обратно. Эта и последующие экспедиции, проводившиеся с частотой раз в десятилетие, уже сомнений общественности не вызывали: на полюсе побывала подлодка, к нему дошёл ледокол, в конце 1970-х опять же русские дошли до него на лыжах. И всё, казалось бы, теперь ясно и понятно, но неугомонные шведы продолжали задаваться дурацкими вопросами, на которые их подвигло, как они выразились, «окончательное прозрение по поводу лунного обмана». Если, рассуждали они, почти всё человечество было так легко одурачено группой американских
киношников, снимавших приключения астронавтов в павильоне на земле, то подмена правды в случае Северного полюса, куда тоже плавает и летает далеко не каждый, а если быть совсем точными, то лишь избранные  - дело не такое уж и сложное. Тем более что о каком Северном полюсе можно говорить, если в тех местах давно уже нету… льда? Достаточно посмотреть на любую современную карту, где единственная белая поверхность, кроме Антарктиды, это остров Гренландия. Ближайшее человеческое поселение находится в Канаде, более чем в восьмистах километрах от 90-го градуса. Конечно, при температуре зимой минус 40 легко представить себе тамошние льды, которые летний ноль едва ли растопит, но ведь на картах ничего этого нет, а нам рассказывают, будто карты сегодня чертятся на основании аэрокосмических фотографий. Как бы то ни было, у друзей со временем возникли сомнения по поводу правдивости тех скудных сведений, которые они получали о Северном полюсе из официальных источников, а вместе с сомнениями пришло желание докопаться до причин всех этих странностей самостоятельно. Тем более что чтение разной дополнительной
литературы по этой теме постепенно навело их на мысль, что вышеописанные непонятности в логистике связаны не только с недоказуемостью пребывания в точке «90 градусов», но и с опасением, что её увидит посторонний, кому это не положено. Но почему, если ничего, кроме льдов или воды там нет?! А если есть?.. И почему посреди солёного океана лёд оказывается пресным? В школе обычно рассказывают, что это происходит естественным путём, при заморозке: если солёную воду заморозить  - а это труднее, чем заморозить воду обычную  - то в результате разницы температур замерзания вода распадается на пресную и солёную. И всё бы было хорошо, но в тех же учебниках рассказывается, что таяние арктических льдов в связи с выдуманной теорией «глобального потепления» может привести к гуманитарной катастрофе, потому что таким образом мы теряем пресную воду. Но это двойная глупость, потому что, во-первых, никто из Арктики пресный лёд не возит, а если бы всё было так просто, то проблема питьевой воды решалась бы совершенно элементарно: поставкой в приморские страны дополнительного количества морозильников, чего почему-то
не происходит. В силу всего этого появились теории ничуть не глупее «глобального потепления» о том, будто Северный полюс  - это дыра в подземный мир, где тоже живут люди, и откуда в наш мир истекают их пресные воды. Как это может происходить физически, Свену и Тубиасу тоже было не совсем понятно, поскольку обычно в случае образования полости в земле вода в неё утекает, а вовсе не вытекает обратно. Существуют, конечно, вулканы, плюющиеся магмой, но это уже другая история. А ещё есть старинные карты, приписываемые Герарду Кремеру, обычно называемому Меркатором, который в далёком шестнадцатом веке изображал на севере один и тот же бублик, разрезанный на четыре части речными протоками. В центре бублика он помещал чёрный треугольник, символизировавший скалу или гору. Современные исследователи его карт часто говорят, что это не просто гора, а магнитная, притягивающая к себе стрелки компаса. У них получается, что Меркатор изображал земли, ссылаясь на легенды и мифы, чуть ли не на открытия, сделанные королём Артуром, а значит, всё это чепуха, не заслуживающая внимания. Однако они забывают, что на тех же
картах уже есть пролив между Азией и Америкой, который был обнаружен почти через сто лет, после Меркатора, а впервые занесён на карту и того позднее. Есть там и неизвестный в шестнадцатом веке Гудзонов залив, есть река Юкон, есть устье Енисея, чёткие очертания Новой Земли. Из легенд этой информации не почерпнёшь. Одним словом, друзья имели полное право задаваться вопросами и подозревать с Северным полюсом нечто неладное, о чём не принято говорить громко, прикрывая тайну будничными сведениями о его доступности, насколько сложной, настолько и скучной. Однажды они вместе смотрели по телевизору фильм об Арктике и заметили в кадре пингвинов. Будь они обычными обывателями, вероятно, они бы даже не обратили на это внимания, но для них это стало таким же доказательством лжи, как если бы в «репортаж с Луны» попала птица или летучая мышь. Им стало понятно, что авторы фильма, рассказывая о крайнем севере, показывают кадры, снятые на дальнем юге. Так в документальной хронике частенько показывают руины Токио, называя их Хиросимой. На Северном полюсе пингвинов нет. Они живут вокруг полюса Южного. На Северном полюсе
живут белые медведи… Между тем Свен пересел от штурвала пассажирских лайнеров за штурвал грузовых самолётов. Работа оказалась менее денежная, но зато менее пыльная и более самостоятельная. Так он думал. Из Швеции он часто совершал карго-рейсы в Канаду. Пассажирские маршруты пролегают обычно из Стокгольма до Оттавы, причём идут вовсе не через Исландию с приземлением в Рейкьявике, а с безумно длинной петлёй до Чикаго или даже Нью-Йорка. Грузовые перевозки велись более логично, через полярный круг, часто безпересадочно, поскольку требовалось провести всего порядка семи часов в воздухе и преодолеть за это время меньше девяти тысяч километров, что составляло примерно половину его расчетного запаса дальности. В итоге Свен, пообвыкнув на новом месте, решил испытать рамки своей «свободы» и заодно проверить то, по чему у них с Тубиасом давно чесались руки: пролететь непосредственно над полюсом. Для непосвящённых это может прозвучать дико, поскольку все знают о специально выделяемых под рейсы воздушных коридорах, о том, что экипаж зорко следит за всевозможными отклонениями от штатного графика, однако
на практике, по словам Свена, всё было гораздо проще и прозаичнее. Летал он вторым пилотом, капитан у него был уже предпенсионного возраста, так что фактически основной круг обязанностей в полёте лежал всецело на нём. Связь с землёй при пересечении 80-х широт зачастую терялась, так что попытка ненадолго уйти ещё севернее могла остаться незамеченной. В конечном итоге любопытство взяло верх, Свен отважился испытать судьбу и, к счастью, поплатился за это всего лишь лицензией. Было это на пути из Канады обратно. Он оставался в кабине один. Отключив автопилот и не меняя высоты, увёл борт влево и стал внимательно наблюдать за приборами и за происходящим снаружи. Полёт проходил на 8000 метров, стоял солнечный день, однако видимость земли была прикрыта ровным слоем облачности. Приборы работали в штатном режиме, без перебоев и отклонений. Свену удалось выйти на 87-й градус, то есть до цели оставалось немногим более 300 километров, радиоэфир оставался пустым, но тут из-под облаков вынырнул самый настоящий истребитель без опознавательных знаков и резко пошёл на сближение, давая понять, что нужно уходить назад.
В кабину ворвался разбуженный по такому случаю капитан, Свен сделал вид, будто сбой в курсе произошёл по недоразумению, однако капитан не хотел портить себе жизнь, и когда по возвращении в Швецию начались разборки и дознания, весьма серьёзные и дотошные, сдал своего второго пилота с потрохами. Излишний авантюризм стоил Свену карьеры, которая после этого сама собой перешла в контору Тубиаса, где он теперь числился испытателем дирижаблей, правда, за толику тех денег, что получал в качестве зарплаты раньше. То была предыстория. История же началась где-то за месяц до аварии и нашей встречи, когда друзья окончательно поняли, что готовы испытать не столько очередной произведённый на заказ дирижабль, сколько судьбу. Расчет был прост: подняться на высоту свыше 20 километров, подальше от радаров и сильных ветров, и медленно доползти до полюса, где опуститься для наблюдения и фотографирования, а дальше развернуться и проделать всё в обратной последовательности. Взлетали они с частного аэродрома в предместьях городка Стуруман, планируя двигаться со средней скоростью 70 км/ч, чтобы достичь заданной точки примерно
через 40 часов полёта. Поначалу всё шло по плану, нужная высота была успешно взята, самолёты-перехватчики ниоткуда не подлетали, эфир благополучно молчал. К исходу вторых суток, миновав по расчетам 89-ю параллель, приступили к снижению. Сначала сломался обогрев. Время на ремонт тратить не стали благо прихватили с собой тёплую одежду. Потом начало падать давление в кабине, что было совсем не хорошо. К счастью, они уже успели спуститься довольно низко, ниже облаков, которые в первый раз мешали Свену видеть землю. Хотя дышать стало заметно труднее, окончательно задохнуться без воздуха им не грозило. Однако эта неисправность означала, что на обратном пути взмыть в стратосферу уже не удастся. Очень скоро, правда, они разом забыли обо всех навалившихся на них проблемах. Прямо по курсу возвышалась гора. Причём не просто гора, а из тех, что сегодня принято называть «рукотворными», то есть имеющая почти идеальные пропорции пирамиды  - четыре ровных грани сходились в одной точке, отмеченной отломанным концом. У обоих воздухоплавателей возникло ощущение, будто это вершина подводной скалы, пробившей макушкой
льды, настолько она казалась здесь неуместной. Тем более что её склоны были лишены не только наледи, но даже снега и имели синеватый оттенок, резко выделявший камень на фоне окружающей белизны. Тубиас схватился за фотоаппарат и камеру, а Свен поспешил замедлить ход дирижабля. Высотомер показывал полтора километра над уровнем моря. Сближение со скалой позволило определить, что её высота не должна превышать 600 -700 метров. Заодно обнаружилось, что её склоны, точнее грани, обладают ещё одним примечательным свойством  - они бликовали, как металл, и будто огромные зеркала отражали небо. С земли такую конструкцию, сливающуюся с небом и горизонтом, можно было легко не заметить. Наблюдение за отклонениями стрелки простого компаса показывали, что скала и есть центр магнитного притяжения. Когда они, наконец, проплыли над зеркальной пирамидой, стрелка плавно повернулась назад. Оба друга пребывали в шоке по случаю увиденного. Шок сменила эйфория. У них получилось! Они притронулись к одной из величайших тайн человечества! И при этом были по-прежнему живы. Увы, если дать волю радости, она неминуемо притянет беду.
Так и вышло. Сильный ветер подхватил дирижабль и потащил его прочь, причём не домой, а дальше, к Америке. Двигатели не справлялись. Подъёму мешали проблемы с давлением. Стихия решила заявить о своих правах во всю мощь. Небо потемнело. Сзади их настигала настоящая снежная буря. Пришлось вышибать клин клином и включать двигатели на полную, однако сразу стала понятна их ненужность  - ветер гнал быстрее. Они почувствовали себя маленькой Дороти, уносимой могучим циклоном вместе с домиком в Волшебную страну. Много позже, когда буря стихла, они подумали, что, наверное, нет худа без добра: едва ли тайна охраняла себя сама, и им просто повезло, что никто не открыл по ним, скажем, стрельбу противовоздушными ракетами, чтобы убрать непрошеных гостей и свидетелей. За бортом тем временем уже была северо-восточная оконечность Гренландии, неприветливая и безнадёжная в смысле посадки. Они попытались уйти к Шпицбергену, но тут обнаружилось, что лопасть руля заклинило. Проверить, что случилось, возможности не было, однако Тубиас предположил, что в петли попала влага и они банально промёрзли. Выход был один: лететь
дальше на юг и ждать, когда более тёплый воздух поможет рулю оттаять. Воздушные потоки долго гнали их над ледяным ковром Гренландии, потом была полная волнений безсонная ночь, потом наступил новый день, но всё оставалось по-старому. Они сидели в креслах, обменивались впечатлениями о пережитом, старались вообразить будущее и ели. Как два друга, которые расположились перед телевизором и смотрят футбольный матч, поедая всё подряд и запивая пивом. Только вместо телевизора у них была приборная доска и безбрежное небо до горизонта. Один раз мимо них на большой скорости промчался военный самолёт, опять же без опознавательных знаков, сделал впереди петлю и промчался в обратном направлении. К счастью, выстрелов он не производил и сигналов срочно сесть не подавал, понимая, должно быть, что сесть на береговые скалы будет не так-то просто. Друзья перевели дух, думая, что легко отделались и теперь их можно обвинить, в чём угодно, но только не в нарушении незримых границ Северного полюса. Когда они теперь, после перестрелки с трупами, всё это рассказывали, было понятно, что их там явно запеленговали и преследовали,
просто каким-то образом не выдавая себя. Гренландия незаметно кончилась, и больше никакая земля не начиналась. Так что когда на горизонте нарисовался наш остров, он показался им райским местом. Они тоже видели Харамеру, хотя и не подозревали, что мы с её склонов за ними наблюдаем. Попытались свериться с картой, однако никакого острова, а тем более с такой выдающейся горой, не нашли, подумали, что окончательно заблудились и решили срочно садиться, чтобы не оказаться один на один с океаном. На этом их рассказ подошёл к концу, поскольку про неудачную посадку и её последствия мы с отцом уже всё знали.
        Отца больше всего удивило то, что на такой подозрительной штуковине, обрывки которой он застал, можно было прилететь к нам за тридевять земель. Наличие какой-то горы или пирамиды на полюсе его совершенно не трогало, поскольку никоим образом его не касалось. Я же поразился не меньше наших собеседников и с нетерпением ждал возможности помочь им проявить и отпечатать плёнку. Забегая вперёд, скажу, что моим надеждам не суждено было сбыться, поскольку Тубиас наотрез отказаться сдавать катушки в местную мастерскую. Единственное, что они смогли нам продемонстрировать в качестве доказательства  - это видеозапись на крохотном экране видеокамеры. Происходило это уже утром следующего дня, когда среди заинтересованных зрителей оказались вернувшийся накануне Конрад со своей неразлучной Фрианой, Ингрид и даже моя мать. Камера ходила по рукам, так что каждый увидел только часть записи, причём на меня она произвела гораздо меньше впечатления, чем рассказ. Картинка отказывалась стоять на месте, запись подрагивала, стёкла иллюминатора то и дело уводили резкость в сторону, но да, там внизу что-то явно было, что-то
высокое, треугольное и отсвечивающее. Фотография отразила бы происходящее гораздо лучше, но, увы, фотография была недоступна.
        Всё это не помешало Конраду увлечься этой удивительной историей настолько, что он на всякий случай пожелал иметь адрес путешественников. Он не видел дирижабля ни в полёте, ни после крушения, не общался с людьми в сером, не обшаривал их трупы, однако что-то в услышанном и представленном произвело на него не менее сильное впечатление, чем на меня.
        Последнее неприятное событие в этой череде произошло непосредственно после нашего короткого дружеского расставания в порту Окибара, откуда на другой день к берегам Исландии уходила грузовая шхуна. Мы провожали их втроём  - Конрад, Фриана и я. Пожали руки, пожелали счастливого пути, дали в дорогу кое-что из приготовленного матерью, и шведы взошли на палубу. Шхуна тронулась, они задержались на корме, чтобы помахать на прощанье, и тут глазастая Фриана дёрнула нас обоих за рукава:
        - Смотрите,  - сказала она.  - Там тот, пропавший мужик из вашей группы.
        И в самом деле, приглядевшись, я увидел стоявшего неподалёку от шведов человека, который смахивал на англичанина Роналда Тодда. Как и когда он прошмыгнул на палубу, мы не заметили, к нам он не подошёл, хотя по старой памяти мог бы, и сейчас никаких знаков не делал  - просто стоял, уперевшись в перила кормы, и молча взирал на нас. Я предположил, что это не он, а кто-то на него похожий. Но это был Роналд, тот самый, я это чувствовал. А ещё внутренний голос подсказывал мне, что угроза жизни и благополучию радостных шведов отнюдь не миновала.
        Шхуна быстро удалялась, слишком быстро, чтобы преодолеть препоны рассудка и броситься в погоню для выяснения обстоятельств происходящего и вероятного спасения тех, кто уже однажды был спасён. Я смотрел на Конрада, Конрад  - на меня. Ни один из нас не мог решиться на осознанное действие. А тут ещё Фриана, не понимавшая нашей растерянности, заметила, что пора идти. Мы сдались.
        - Не стоит впадать в полный маразм,  - сказал Конрад, когда мы уже катились на повозке домой.  - Вся эта история с твоей Уитни и моей… знакомой Чештин нас сильно выбила из колеи, вот нам теперь и мерещится всякая чертовщина.
        - Кто такая Чештин?  - навострила слух Фриана, не знавшая английского, но понимавшая именно то, чего не следует.
        Конрад принялся по мере сил объяснять ей суть происходящего, я помогал с переводом и правил лошадьми, а заодно пытался собрать разбегавшиеся мысли в одну кучу и решить, что же нам делать дальше.
        Я старался вспомнить подробности нашего последнего путешествия по острову, проанализировать поведение Роналда, который активнее остальных во всём сомневался, что само по себе было вполне нормальным, если бы он под конец ни пропал и где-то провёл это время, подгадав своё отплытие так, чтобы оно совпало с отплытием наших новых друзей. Чистое совпадение? Возможно. Однако теперь, после появления из ниоткуда той серой четвёрки, у меня больше не получалось смотреть на происходящее прежними глазами. Слишком многое сегодня шло не так, как раньше. Будто кто-то повернул заветный ключик и запустил механизм событий в новом направлении.
        Мы обменялись по этому поводу мнениями с Конрадом, который на время отвлёкся от дел конторы и вплотную занялся своей новой игрушкой  - Порше. В душе я не мог отделаться от ощущения, что он  - часть этих неприятных перемен, поскольку с его появлением в наших местах уже связано немало: начиная с этой самой Чештин (он упорно называл ей Пеппи), продолжая взломом сундуков Уитни, похищением её книжки и нежной дружбой с Фрианой, без которой мы не узнали бы о существовании записок Элинор. Конечно, я был неправ. Моя роль во всём этом была не менее определяющей, если вспомнить, с чего вообще всё это началось  - с моей «командировки» на Ибини и похищения оттуда «безхозных» артефактов. Как недавно, в пещере, сказала Уитни? «Ты даже вообразить себе не можешь, что за всем этим стоит». Она явно догадывалась про «заветный ключик». Почему она тогда не договорила? Потому что…
        - Я знаю, где мог всё это время пропадать Роналд!
        Конрад отложил отвёртку и поднял на меня измазанное машинным маслом лицо.
        - Хочешь сказать, он ходил обратно в пещеру, заглядывал в саркофаг?
        Я до сих пор так и не смог привыкнуть к его манере говорить, вернее, к тому, как у него работала голова. Он высказал это предположение буднично, будто всё время ждал лишь моего вопроса, чтобы им поделиться. В такие мгновения я его ненавидел.
        - И давно ты это понял?  - выдохнул я, стараясь не опалить его своим драконьим гневом.
        - Только что, когда ты сказал.  - Он невинно улыбнулся, вытер лоб и оставил на нём ещё одну грязную полосу.  - Я дурак. Не надо было тогда мешать заглядывать в саркофаг. Любая неопределённость хуже горькой правды.
        - Ты представляешь, если они все действуют заодно? Уитни, твоя Пеппи, этот Роналд, те четверо в сером…
        - Заговор,  - подытожил Конрад, хотя вовсе не таким серьёзным тоном, какой я бы от него в подобной ситуации ожидал.
        Видимо, выражение моего лица сказало за меня гораздо больше, чем мне бы хотелось, потому что он собрался с мыслями и на одном дыхании поведал историю о том, как долетал из Европы в Австралию и обратно за несколько минут. Рассказ он закончил цитатой из «Гамлета»:
        - На небе и земле не всё, Горацио, подвластно философии твоей.
        - Не понял,  - признался я.
        Он вернулся к работе над машиной. Кстати, успехи на этом поприще были даже мне, профану, очевидны: он выбросил из салона всю сгнившую обшивку, перетянул кресла настоящей кожей, заменил разбитые стёкла, заказал, как я слышал, новые шины на континенте (или в Исландии, не знаю точно), набрал красок и теперь всё свободное время возился с мотором. Забегая значительно вперёд, чтобы закончить эту тему, добавлю, что воплотить мечту в жизнь Конраду помог Кукро, с которым я его свёл, когда стало окончательно понятно, что запустить двигатель в том виде, в каком он выходил с завода, если даже старейшины и разрешат, суровая правда жизни не позволит: бензина у нас не достать, а если заправляться в порту, то ни солярку, ни тем более мазут в бак Порше просто так не зальёшь. Конрад уже свыкся с мыслью о том, что его автомобиль будет неподвижным украшением нашей деревни и безмолвным напоминанием ему о его прежней жизни, когда Кукро, которого я время от времени приглашал к нам погостить, покопаться в велосипедах, поболтать за жизнь и просто пообщаться, спросил, почему бы ему не заливать в бак обычную воду. Конрад
засмеялся, но быстро понял, что Кукро вовсе не шутит, и заинтересовался. Где-то через месяц после того разговора он сел за руль и… поехал. Урчание мотора даже мне понравилось. При этом ничего под капотом внешне не поменялось, но и не грелось, а выхлопная труба оставалась, по выражению Конрада, «девственно чистой». Кукро тоже остался доволен  - сработала его очередная «идея». Понимать произошедшее следовало именно так, поскольку с немецкими автомобильными моторами, да и автомобилями вообще он никогда раньше дел не имел. Когда я заинтересовался настолько, что спросил, как же у него получилось то, над чем, насколько я слышал, до сих пор бьётся мировая инженерная мысль, он сорвал с куста пожухлый листок и показал мне.
        - Что ты видишь?
        - Лист.
        - Что он делает?
        - Растёт. Потом гниёт и опадает.
        - Правильно. Но вообще-то он расщепляет молекулы воды. И делает это так же хорошо, если не лучше, чем электричество. Не он сам, разумеется, а вещество ксилоза, которое в нём содержится. В результате расщепления получаем водород, который работает в моторе получше бензина. Мне осталось только придумать компактный реактор, чтобы этот процесс шёл постоянно и безопасно. Если в ближайшее время не произойдёт взрыв, я окажусь прав.
        Взрыва не произошло. Ни в ближайшее время, ни много позже, когда счастливый «папа» и «дядя» Конрад уже катал по всему острову наших детей.
        У них с Фрианой через год их родилось сразу двое. Мальца назвали Калум, его сестрёнку  - Шона. Типичные ирландские имена. Мы с Ингрид отстали ненадолго, но зато опередили численностью. Следом за первенцем, Ингоном, появилась проказница Брети, а за ней  - самый младшей в этой ораве, Паоль. За каких-то пять лет наша жизнь изменилась, преобразилась и заиграла самыми разными оттенками радуги, о которых лично я раньше даже не догадывался. Всё пошло настолько по-новому, что многое из того, о чём я писал выше, память просто вычеркнула за ненадобностью. Настоящего стало настолько с избытком, а будущее было так близко, что для прошлого уже не хватало места. Так мы думали.
        Часть IV
        КОНРАД КРОУЛИ
        Кукро был гений. Я немало повидал на своём веку рукастых механиков, которые умели так подойти к машине, что непонятно, почему они ещё не в Книге рекордов Гиннеса или не обмывают заслуженно полученную Нобелевскую премию, однако все они разом померкли перед этим простоватым на вид малым, который до нашего знакомства понятия не имел об автомобилях. Уж не знаю, чему его учили в тамошнем Университете, но ему хватило ровно одного дня, чтобы во всём разобраться, а ещё через неделю мы вместе разглядывали его чертёж, минимально менявший конфигурацию двигателя и при этом позволявший в буквальном смысле перейти с бензина на воду. Не прошло и месяца, как железная коробочка, которую он любовно называл «реактором», была помещена в цепь перед камерой сгорания, бензобак наполнился специально набранной для такого случая речной водой, я занял место водителя, повернул ключ зажигания, и свершилось настоящее чудо. Вся деревня сбежалась посмотреть на «самоходную повозку», а Тим даже согласился вместе со мной на ней прокатиться, хотя было очевидно, что он не в своей тарелке и чего-то напряжённо ждёт. В тот же вечер я
отвёз Кукро домой в Окибар. По пути он мне велел, когда речная вода закончится, не бояться и попробовать залить обычной, морской. Он обещал, что ничего неожиданного не произойдёт. Честно говоря, я до конца так и не понял, куда девалась соль, но послушался, и, действительно, мой Порше с тех пор стал служить мне ничуть не хуже, чем Бугатти дома.
        Вся Фрисландия моментально съёжилась до размеров чуть ли не Тосканы. Нет, конечно, остров был больше, но ощущения, когда мчишь вдоль восточного побережья из Окибара в Рару, точно такие же. Правда, сперва я навестил моего невольного благодетеля, фермера Пааво, которому пришлось старательно изображать на лице равнодушие, когда он увидел, чего лишился по причине недопонимания сути вещей. Конечно, если уж совсем честно, то на получившемся в результате Порше я бы постеснялся раскатывать по той же Тоскане  - кое-где ржавчина разъела железо до дыр, краска местами лежала не слишком ровно, а кожаный салон при ближайшем рассмотрении выглядел довольно кустарно  - однако на местных жителей мой новый четырёхколёсный друг производил весьма сильное впечатление.
        В Рару я первым делом наведался к Альфонду, который отчитался на предмет последних событий в городе и своих наблюдений. К этому моменту я достаточно освоился в языке, чтобы понимать большую часть того, о чём он говорил. Остальное приходилось додумывать или переспрашивать. Главная же идея заключалась в том, что близнецы из города исчезли без следа, а Уитни и тем более «её рыжая подруга» так и не появились. Альфонд был в этом совершенно уверен. Зная, что это важные для нас сведения, он сам проверил слухи и прошёлся по адресам. Слухи не обманывали. Признаться, я Альфонду поверил не до конца, и мы с Фрианой совершили небольшую прогулку по городу под благовидным предлогом того, что она давно здесь не была. Мы прошлись по центру и заглянули на рынок, где нужные нам прилавки, действительно, оказались пустыми. Я же не мог отделаться от ощущения того дня, когда впервые показывал Эмануэле Геную.
        Фриана не была её точной копией, фигуры девушек отличались ещё больше, чем лица, но если правы те, кто рассуждают о биополях и аурах, то в этом отношении рядом со мной тогда и сейчас шли близняшки. Я это объяснял тем, что существует такая вещь, как макияж, шмотки и цацки, и если Фриану расчесать, накрасить и переодеть на современный тинейджерский лад, из неё получится бравая итальянка до боли похожая на ту, которая совсем недавно навылет пронзила мою жизнь.
        На моей памяти был свеж ещё один случай подобной зеркальной схожести  - Кристи-Фабии. Ведь я так доподлинно и не установил, была на той фотографии девятнадцатого века изображена моя покойная ныне  - опять же, наверное  - знакомая, или это всего лишь трюк из области театрального или кинематографического реквизита.
        Главное же отличие Фрианы и Эмануэлы заключалось в моём к ним отношении. Тогда я был излишне осторожен, мнителен и боялся сделать лишний шаг, оправдывая себя соображениями пресловутой морали. Воздух Фрисландии действовал на меня успокаивающе. Я знал, что могу позволить себе раскрепоститься, и если останусь в рамках обычной, понятной всем без лишних законов и указов совести, то никто меня ни за что не осудит. Даже родители Фрианы, которые, как я понимал и чувствовал, переживают за неё гораздо больше, чем она сама. Их мы тоже навестили и даже пожили несколько дней на ферме, где мне мучительно пришлось привыкать к северо-восточному акценту её семейства. Кажется, в грязь лицом я ударил не слишком откровенно, а если и ударил, то все сделали вид, будто не замечают. Это я про мои языковые способности, которые теперь усиленно поддерживались потребностями. Фриана, наслышавшись, как мы общаемся с Тимом, в свою очередь выразила желание выучиться английскому. Или итальянскому, потому что вечерами я акапельно напевал ей при Луне кое-что из неаполитанских песен, и даже в моём отвратительном исполнении она
почувствовала всю прелесть языка своих далёких предков.
        Если жизненный опыт нас чему-то учит, то я считаю, что научился здоровой скрытности. Нет, я не таился от Фрианы. Я просто не всё ей рассказывал. Честно говоря, не знаю, что меня к этому понуждало  - страх ошибиться или нежелание подвергать близкого мне человека опасности лишним для него знанием  - однако я, к примеру, объясняя ей наши с Тимом взаимоотношения со старухой Уитни, не стал упоминать про обнаруженную мною тетрадь. Тетрадь эту я сам изучал украдкой, когда был уверен, что мне никто не помешает, и не спешил ставить в известность о своих выводах даже Тима.
        А выводы сводились к следующему: передо мной весьма затейливое и по-своему красивое руководство по перемещению между мирами. Как я понял, это были наброски какой-то потрясающей компьютерной игры, надолго опередившей своё время. Правда, когда я впервые решил поделиться этими ассоциациями с Тимом, я сказал, что они напоминают мне эскизы к фантастическим комиксам. Пришлось заодно объяснить, что такое комиксы, поскольку среди книг дяди Дилана ничего подобного отродясь не водилось. Тим в итоге сообразил, о чём речь, однако усомнился. Тогда я решил отдать ему книжку на несколько дней, чтобы он попытался вчитаться в сопроводительные тексты и сделал на их основании собственные заключения. Через несколько дней он мне её вернул и сказал, что нужно возвращаться на Ибини, к саркофагу, потому что если железку не забрал Роналд, она должна быть по-прежнему там. Я возразил, поскольку благодаря моему идиотскому поступку, мы не знали наверняка, была ли она туда положена Уитни и Пеппи в принципе. Тим настаивал. Что касается содержимого тетради, то он оставался при своём мнении: если легенды отражают реальность, то
мы имеем дело не с фантастикой. Я попросил уточнить, что он имеет в виду. Тим открыл тетрадь на одном из самых невнятных и наименее детализированных рисунков, изображавших нечто вроде загнутой сетки и прокалывающей её изнутри стрелки. Рисунок сопровождала надпись, которую, как он считал, ему удалось разобрать. Суть заключалась в том, что Купол преодолим физически, если человек готов к этому в своём сознании. Я уточнил, что за Купол он имеет в виду. Он поделился со мной тем, о чём уже давно думал и даже высказывал в дискуссиях с нашими последними туристами, когда меня, к сожалению, не было поблизости. Для пущей точности он даже прихватил из дядиной библиотеки томик Библии, в которой на первых же страницах говорилось о создании богами  - Элохимами  - нашего мира:
        И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй. И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так.
        Описания «тверди» в других писаниях, по его словам, разнились, хотя и незначительно. Так мусульмане узнавали из своего Корана, что их Аллах  - или Аллахи, этимологические родственники Элохимов  - распростёр землю «ковром» (едва ли в форме шара, но вполне возможно, что и круглым), а небеса возвёл как «здание». В зороастризме небо имеет свои «пределы», в которые вторгается первоисточник зла  - Ахриман. Греки и латиняне передали своим последователям учение о небесных сферах, что тоже трудно себе вообразить без конкретных границ. В фрисландских преданиях часто упоминался именно Купол. Таким образом, получалось, что наш мир границы имеет, причём как физические для человека  - разряжённый воздух вверху, который не пускает выше определённой области плотное тело, разрывая его или не давая ни на что «опереться», и, наоборот, плотная вода внизу, которая всё, что обладает меньшей плотностью, плющит  - так и вселенские, сферические, заключающие нас в эдакую «стеклянную» банку, через стенки которой не просочиться наружу. А в картинке «решётки» со «стрелкой» объяснялся именно подобный путь, по которому так
тосковала в свои последние часы Элинор. И ключик, по всей видимости, находился в нашем сознании, умевшем в нужный момент «отворять пределы». Оставалось лишь овладеть этим умением, и тогда физические границы раздвигались.
        Я спорить с ним не стал, однако заметил, что мастерами всевозможного «расширения сознания» выступают по большей части индийские йоги, которые вообще-то никуда физически не деваются, поскольку им и здесь хорошо: их откровения весьма неплохо оплачиваются. Тим напомнил мне о размышлениях дяди Дилана (про них я, признаться, закрутившись, совершенно забыл), в частности, его мысли по поводу смысла жизни, когда и характер, и соответствующая судьба человека складываются в момент его рождения и определяется отчасти сочетаниями звёздных знаков на небесной сфере, что принято называть астрологией. Само слово «астрология» переводилось с греческого как «астро-звезда» и «логос-мысль». Он же, Логос, «причина» и «слово». Тут Тим продемонстрировал, насколько хорошо проделал домашнюю работу, потому что снова сослался на Коран и сказал, что в нём в качестве первопричины фигурирует такая вещь, как аль-Лавх аль-Махфуз, что переводится обычно «Хранимая скрижаль». Причём «лавх» может пониматься и как «скрижаль», и как «плита», а «махфуз»  - это не только «хранимый» или «запоминаемый», но и «консервируемый». Что тем более
примечательно, поскольку по размерам Хранимая скрижаль была высотой до неба, а длиной  - от востока до запада. Служила же она по замыслу Аллахов источником всего последующего знания для их рукотворных «рабов», то есть мусульман и людей вообще.
        Слушая Тима, я не мог в этом месте не вмешаться и не предположить, что поскольку первоисточник всех «священных» писаний был один  - орден иезуитов конца шестнадцатого века, когда официально появился первый «перевод», Библия короля Джеймса, на английский, а возможно, что то был оригинал для дальнейшего перевода с английского на греческий, иврит и латынь,  - то Хранимая скрижаль, астрология и логос-слово из фразы «в начале было Слово», по сути, одно и то же, а именно  - программа, по которой строится жизнь нашего мира. На что прозрачно и намекал сам пришедший к этому пониманию дядя Дилан.
        О компьютерной игре я задумался много позже, когда мы оба обзавелись детьми, и я повёз своих, стоило им достаточно окрепнуть, знакомиться с матерью, то есть с бабушкой, в Италию. Она к тому времени начинала постепенно отходить от дел, которые с каждым днём её всё больше утомляли, правда, ресторан не продала, а сдала в управление своим хорошим знакомым, которые готовы были его и её поддерживать, платя проценты с выручки, как за франшизу.
        На дворе было уже начало 2000-х, и во многих семьях на континенте появились не только мощные компьютеры, но и продвинутые приставки к телевизорам, за которыми детвора  - и не только  - просиживала часами. Даже маленькому Паолю эта яркая мельтишня пришлась по вкусу. Что уж говорить об Ингоне, который залипал у экрана наших соседей, где жили его сверстники, а потом приходил и просил, чтобы я научил его английскому. Мне подобные забавы тоже не были чуждыми, особенно, как вы понимаете, гонки. А вот всякие там ролевые игры я игнорировал. Я не понимал, как можно тратить время сперва на создание своего персонажа, а потом на хождение по скучным лабиринтам виртуального мира в поисках, с кем бы подраться или поговорить. Второе происходило ещё чаще, чем первое. Игра пищала, герои крякали, а мне всё это напоминало сумасшедший дом… пока я снова ни вспомнил дядю Дилана. Каким-то образом он уже тогда, много лет назад, живя на уединённом острове, знал о том, что начинает происходить в остальном мире и сравнивал наше бытие в реальности с компьютерной игрой. Это поражало, но ещё сильнее поражало то, что он оказался
совершенно прав.
        Мы, как и наши персонажи, при рождении получали определённые характеристики, которые либо могли выбирать сами, либо они нам давались изначально, а потом, исходя из них, действовали строго по сценарию, придуманному авторами и прописанному хитрыми программистами. Разница была лишь в том, что размеры мира игры оказывались гораздо меньше нашего, и персонаж постоянно натыкался на его границы, а мы этих границ не видели и не замечали, думая, что можем уехать и тем более улететь, куда угодно. Во всяком случае, нам постоянно рассказывали о полётах в космос и спусках на дно Марианской впадины. Между тем более примитивные игры сменялись более продвинутыми, и вот уже можно было не просто ходить внутри трёхмерного пространства плоского экрана, но подниматься по лестницам, забираться на деревья, перемахивать через заборы и чувствовать себя, что называется, как дома. Потому что дома нас окружало то же самое: лестницы, деревья, заборы и другие предметы, которые обычному человеку представляются твёрдыми преградами.
        Кажется, ещё в средней школе, когда мы проходили физику и строение вещества, меня удивляло то, что по учебнику всё состоит из атомов, причём атомы  - это не кирпичи, а похожи на Солнечную систему из тех же учебников, где в центре находится ядро, а какие-то там электроны и протоны летают вокруг него. Если же подобное ядро увеличить пропорционально до размеров средней монетки, то электрон окажется от него на расстоянии в несколько километров. И они говорят, что из этого пустого пространства состоит и кирпич, и стол, и человек?! Думать не так, как все, очень страшно, а потому просветление на меня снизошло гораздо позже, когда мне попались воспоминания одной учёной дамы, которая как-то утром проснулась «сумасшедшей».
        У неё произошёл микроинсульт, из которого она, в конце концов, выкарабкалась, а вот о своих ощущениях в тот момент так и не забыла. Она описывает, как мир вокруг неё изменился и потерял привычную прочность. Например, она долго с интересом и ужасом наблюдала, как её рука, не встречая преграды, проходит сквозь стену. Она могла видеть и слышать всё, что происходило за пределами её комнаты. Так, говорят, мир ощущается теми, кто умер пусть даже клинической смертью. Дама, повторяю, была учёной, поэтому старалась разобраться в происходившем с ней с научной точки зрения. Которая привела её к пониманию того, как, в частности, на нас воздействуют наркотики. Многим кажется, будто в них находится некое вещество, которое оказывает влияние на наш мозг. Оказывается, всё гораздо сложнее и интереснее. Попадание наркотика в организм воспринимается последним, как яд. Таким же ядом может служить обычный белый сахар. И кариес на зубах образуется вовсе не оттого, что сахар сладкий, а оттого, что на подавление его ядовитых качеств организм бросает своих бдительных телохранителей. Они яд нейтрализуют, однако именно этого
времени, пока они не на своём обычном «посту», хватает, чтобы нанести ущерб составу зубов. Наркотик действует не сам. Он лишь отвлекает на себя «телохранителей», которые, как я теперь понимал по рассказу той дамы, переключаются на его нейтрализацию и выведение из организма. И именно в это время наркоман видит всё то, что принято называть «галлюцинациями». Но видит он их как раз потому, что «телохранители» не заняты своими первостепенными обязанностями  - охраной его мозга. Слово «охрана» лучше взять сразу в кавычки. Потому что вывод напрашивается весьма неожиданный: первостепенные обязанности веществ, заботящихся о нашем организме, получается, заключаются в искажении для нас реальной картины мира. Пока они при деле, мы видим твёрдые стены, слышим только то, что близко, и знаем лишь то, что нам позволено. Но если эти вещества отвлечь на нечто сиюминутно более важное для нашего «здоровья», то действительность предстаёт перед нами в, мягко говоря, совершенно ином свете. Ту же податливость восприятия окружающего  - только уже при воздействии извне  - мы можем наблюдать в сеансах гипноза. Если таковой
вообще существует, то он наглядно демонстрирует возможность «обмануть» все наши рецепторы и фильтры. Человек перестаёт видеть, слышать, чувствовать. У него появляются новые «фильтры», заданные гипнотизёром. Кислый лимон кажется ему сладчайшим яблоком. Он перестаёт ощущать боль. Перестаёт видеть определённые предметы.
        Я читал в этой связи про «фокус», который показал гипнотизёр, приглашённый отцом на день рождения дочери. Гипнотизёр успешно демонстрировал собравшимся свои умения, а когда погрузил в транс отца, при всех сказал ему, что сейчас он проснётся, и будет видеть всё, как всегда, кроме одного  - дочери. По щелчку пальцев отец открыл глаза, фокусник подвёл вплотную к нему прыскающую от смеха девушку и попросил отца указать на неё. Тот долго осматривал присутствующих, однако, к своему удивлению дочери среди них не нашёл. Тогда гипнотизёр положил что-то себе в ладонь и приложил ладонь к спине стоявшей прямо перед отцом дочери, после чего попросил отца сказать, что он держит в руке. Удивлению гостей не было предела, когда отец посмотрел будто сквозь дочь и, не задумываясь, ответил: «Часы». Это, действительно, были ручные часы. Фокус на этом не закончился. Гипнотизёр попросил отца проверить, который час показывают стрелки. Отец присмотрелся и безошибочно назвал время так, будто никакой преграды между ним и часами в виде поражённой дочери не было вовсе.
        Конечно, эту историю можно назвать шуткой или выдумкой, я сам этого не видел, однако тогда придётся называть выдумками множество других неоспоримых фактов, свидетельствующих о полном непонимании нами реальной структуры миры. Мне приходилось читать про опыты психологов с так называемой «свободой воли», которую мы считаем неотъемлемой частью нашего сознания. Начал их проводить ещё в 1983 году американец Либет, который ставил испытуемых перед необходимостью выбора, измерял активность головного мозга и использовал при этом опять же часы. Люди должны были произвольно двигать правой или левой рукой  - запястьем или пальцем  - а датчики над теменем, то есть над двигательной областью коры головного мозга, фиксировали активность. При этом испытуемые следили за бегущей по циферблату часов световой точкой, обегавшей полный круг за 2,56 секунды, что давало возможность определить конкретное время довольно точно. Не знаю, как, но испытуемые должны были сообщать время, когда приняли решение пошевелить рукой. Результат оказался предсказуемым, но по-своему поразительным: решение пошевелить рукой принималось
до того, как они осознавали, что уже произвели это движение. В другой лаборатории учёные для большей точности прибегли к магнитно-резонансной томографии. Перед испытуемыми были две кнопки и экран, но котором в случайной последовательности появлялись буквы. Люди должны были сообщать, какую букву видят в момент принятия решения, на какую кнопку нажать. В результате учёные установили, что два участка мозга содержат информацию о том, какая кнопка окажется нажатой, чуть ли не за десять секунд до принятия осознанного решения. Таким образом, в сухом остатке получалось, что достаточно обладать данными об активности 256 нейронов головного мозга, чтобы с 80-процентной точностью на 700 миллисекунд опередить знание человека о том, какое действие он предпримет.
        Это что касается обычной физической моторики. Однако все мы наверняка не раз за жизнь встречаемся с людьми, которые, что называется, умеют считывать информацию о нашей судьбе, прошлой или будущей. Мы стараемся делать вид, что не верим, и часто правы, поскольку любое искусство поддерживается и развивается шарлатанами, но бывают случаи, которые никакими фокусами не объяснишь. У меня самого была знакомая, которая, по её же словам, не имела ни малейшего представления о хиромантии, и тем не менее «видела» в линиях руки отдельные события, которые уже произошли или ещё произойдут. Этим «видением» она не управляла, а только сообщала, что чувствует. Она говорила, что нет ничего постоянного, и что в другой раз она может увидеть у того же человека изменившуюся судьбу. Вероятно, как я теперь понимаю, в случаях подобного ясновидения или внезапных прозрений человек подключается к некоему единому информационному полю, или Логосу, или Матрице, или Хранимой скрижали.
        Так я постепенно пришёл к пониманию того, что дядя Дилан называл «путём с развилками», по которому мы едем  - или нас везут  - от рождения до смерти, чтобы затем повторить всё то же самое только уже на более сложном уровне. Как в игре.
        Кстати, идея сферы, накрывающей наш мир, будь то энергетическая преграда или источник информации, к которой при желании всегда можно подключиться, гораздо лучше поддерживала идею астрологии, нежели представление о «безграничности вселенной». Положение звёзд, определяющих наш характер в момент рождения, не имеет здравого смысла, если мы придерживаемся той точки зрения, будто между ними огромные расстояния, настолько огромные, что дурак-свет от некоторых продолжает идти до нас ещё долго после того, как сама звезда погибла. Только иезуиты, приучившие «просвещенное» человечество пользоваться формулами, а не здравым смыслом, могли додуматься до такого абсурда. Если же представить себе, что на самом деле все эти небесные светлячки не просто рядом с нами, но ещё и располагаются в одной плоскости, то наше положение в определённой точке земного круга, конечно, в большей степени подвержено влиянию одних их сочетаний, называемых «созвездиями», и в меньшей  - других.
        В последние годы ХХ века на нас один за другим посыпались многозначительные фильмы, которые по-своему раскрывали эти мои догадки, хотя, думаю, большинство зрителей восприняли их как весёлые комедии или «научную» фантастику. Сначала было «Шоу Настоящего Человека», то есть «Шоу Трумэна», про эксперимент с персонажем, который жил в городе под большим куполом и единственный из всех сограждан не знал, что его с самого рождения снимают тысячи камер, а люди за куполом наблюдают его жизнь как захватывающее зрелище через замочную скважину. Первое подозрение у него появилось, когда поблизости от него прямо с неба упал софит c надписью «Сириус»  - главной звезды на небе и в масонстве, а окончательное прозрение наступило, когда плавание через искусственный шторм закончилось тычком носа лодки в картонное «небо» горизонта. Ещё через год мне попался фильм «Тринадцатый этаж», который сняли по книжке 50-х годов «Симулакрон-3». В нём всё было ещё ближе к моим собственным теориям, поскольку речь шла о создании компьютерной реальности внутри другой реальности, которая на поверку тоже оказывалась компьютерной. Никогда
не забуду эпизод, где один из героев пытается сбежать на машине, но, как и в «Шоу Трумэна», дорога заканчивается, только не картонным куполом, а энергетической виртуальной сеткой, которая сегодня знакома всем любителям игр с так называемым «открытым миром». Сетка виртуальная, её как бы не существует, но при этом человеку через неё никак не пойти, поскольку и он, и она одной природы, одной реальности. Разумеется, в фильме сетка выглядела точно так же, как сетка, проколотая стрелой в тетради Уитни.
        А потом мы все стали свидетелями того, что часто и в разной связи называется «эффектом сотой обезьяны». Если кто ещё не слышал, этот эффект в официальной науке считается, как обычно, мифом и подлогом, а сводится к тому, как макаки с японского острова Якусима в 50-е годы были обучены исследователями перед едой мыть батат. Когда этому правилу научилась условно сотая обезьяна, ему стали следовать не только все обезьяны острова, но и обезьяны соседних островов, ни в каком эксперименте участия не принимавшие. Так вот, тема ПЗ, или «плоской Земли» резко возникла всюду и заполонила собой пространство Интернета, периодически выплёскиваясь в более традиционные средства дезинформации, где её, разумеется, только ленивый не пинал ногами. Приверженцы официальной науки потешались над сторонниками ПЗ, а те в свою очередь потешались над слепотой оппонентов, не видевших, как просто и откровенно их дурят «научными» доказательствами разные отдельные «учёные» и пропагандистские организации вроде НАСА и ей подобных. Ни я, ни тем более Тим в этих баталиях участия не принимали, потому что нам уже никто из любителей
официальной религии от науки доказать ничего не мог, а мы тоже никому ничего доказывать не стремились, поскольку дело это совершенно неблагодарное. Но за ходом дискуссии, постепенно охватившей практически весь мир, следили.
        Следили мы ещё и потому, что в душе надеялись увидеть среди соревнующихся в остроумии кого-нибудь из знакомых, так или иначе исчезнувших из поля нашего зрения. Тщетно.
        Позже, как водится, в ряды сторонников ПЗ были введены «засланцы», которые пытались разложить движение изнутри, собирая всякие конференции «ни о чём» и заполняя информационное поле поводами высмеять тех, кто поддержал сомнение в официальной версии. Находились, к примеру, какие-то клоуны, которые говорили, что готовы выстрелить себя чуть ли не из пушки, чтобы сверху пофотографировать, как на самом деле выглядит Земля, если не снимать её объективом «рыбий глаз», который делает круглым любой объект, а не только горизонт. Они мало чем отличались от других клоунов, астронавтов и космонавтов, изображавших активное ничего не делание за миллиарды долларов на Мифической Космической Станции (МКС), с той лишь разницей, что им давали слово и продолжали называть их героями, не замечая, что последнее время «герои» становятся всё лысее, всё полнее, обзаводятся очками и вообще ну никак не похожи на тех сверхлюдей, какими были актёры космических программ предыдущего поколения. Широкая публика уже не обращала на эти мелкие детали внимание. Она смотрела фильмы типа «Гравитация» и «Марсианин», а журналисты на полном
серьёзе спрашивали съёмочную группу, каково им было в космосе и вообще  - чего стоило договориться о съёмках с руководством МКС…
        Так продолжалось до тех пор, пока ни произошло событие, которое заставило нас с Тимом пересмотреть наши взгляды на казавшееся несерьёзным противостояние и крепко задуматься о том, что делать дальше.
        К тому времени мама Люси уже мирно скончалась в Италии, мы её похоронили, продали ресторан, забрали подросших детей, старшему из которых наступало время отправляться в школу, и вернулись во Фрисландию, где жизнь по-прежнему текла мирно, то есть от остального мира независимо. Туристов, правда, тоже сделалось заметно меньше, причину чего Тим никак не мог определить, а я считал, что таковы последствия «закручивания гаек», заставлявшего обычных людей всё больше времени проводить на постылой работе, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Те же, у кого денег теперь оказывалось предостаточно, не были приучены к пытливости и желанию познавать что-то новое. Они тратили их не в северных широтах, а в тепле южных морей, в дыму дорогих сигарет, в обнимку с бутылками того, что когда-то давным-давно нравилось и мне.
        А потом появился Эдвард Бишоп. Его рассказы и рассказы о нём быстро заполнили интернет. Парень прославился тем, что мир впервые, что называется, из первых рук узнал о том, что творится в космическом агентстве НАСА, в котором этот Бишоп имел счастье работать… дизайнером. Точнее, работал он в специальном бюро при НАСА. Бюро это занималось тем, что преображало идеи передовой космонавтики в яркие картинки. Причём в прямом смысле слова. В частности Бишоп рассказал о том, что никаких фотографий других планет, звёзд и галактик никакой замечательный телескоп Хаббл не делал. От имени Хаббла к ним в бюро поступали некие цифровые данные, которые они общими усилиями превращали в образы, а чтобы получалось ещё и красиво, просто советовались с кураторами, которые, будучи мудрыми учёными, объясняли им, как и что должно выглядеть. Так что фактически Бишоп и его коллеги рисовали вселенную на компьютерах. Потом результаты их довольно нехитрых трудов выкладывались на официальном сайте НАСА, где они уже значились не иначе как «фотографиями». Поначалу Бишоп воспринял это как неудачную шутку, он был молод, ему нужны
были деньги, а НАСА неплохо оплачивало его работу, и он рисовал звёздные скопления и чёрные дыры и не жаловался. Потом он узнал, что его скромные труды сама НАСА оценивает во многие миллионы долларов ни о чём не подозревавших американских налогоплательщиков, поскольку они выдавались за результаты баснословно дорогих запусков и научных исследований. Уже тогда ежегодный бюджет агентства исчислялся в добрых два десятка миллиардов долларов. Из всего, чем агентство занималось на самом деле, только эта цифра могла быть названа «астрономической». Остальное к космосу не имело ни малейшего отношения и рисовалось по-прежнему на планшете в программах типа «Иллюстратор».
        Последней каплей для Бишопа стало изображение Солнца, которым вообще-то занималась другая группа дизайнеров, а его подключили на заключительном этапе как специалиста, которому очень реалистично удавались всякие туманы, облака и прочие газы. Задачей группы было обновить старые «документальные» кадры, изображавшие солнечную поверхность с протуберанцами. Раньше хватало обычных рисованных мультфильмов, которые менее образованные зрители воспринимали, как есть, а более образованные додумывали таким образом, что схематическое изображение объясняется невозможностью послать камеру непосредственно к Солнцу. Нынешняя публика показывала гораздо более низкий уровень здравомыслия, поэтому можно было подключить достаточно продвинутую компьютерную графику, и никто даже не задавался вопросом, как такие кадры вообще удаётся получать. Бишоп из первых рук узнал, что их никак не получали, а просто делали. Опять же, общаться приходилось с умными консультантами, которые объясняли ему, что и как должно выглядеть на солнечной поверхности. При этом все они апеллировали обычными фотографиями светила, которые способен
получить на земле обладатель мало-мальски мощного телескопа и фотоаппарата. На фотографиях был представлен обычный плоский диск, совершенно ровный, как Луна, без протуберанцев и прочей «кучерявости». И группа Бишопа упорно добавляла всевозможные красивые завихрения и делала поверхность Солнца объёмной. Последнее обстоятельство поразило его самого даже больше, чем «кучерявость». Он задумался и задал себе совершенно дурацкий на первый взгляд вопрос: «Если мы не видим объёмности Солнца и не видим никаких протуберанцев, а всё это дорисовываем, то что ещё с Солнцем может быть не так?». Сегодня этот и другие вопросы звучали из видео-роликов на его интернет-канале. Там же звучали и ответы, представленные как наглядные подтверждения его точки зрения. В одном из них Бишоп решил проверить, действительно ли Солнце вращается. Или хотя бы найти подтверждение того, что вокруг него вращается Земля. Что относительно наблюдателя должно быть совершенно всё равно. Бишоп проделал то, что может сделать каждый: взял несколько десятков официальных фотографий Солнца-блина с сайта НАСА, на которых отчётливо видны так
называемые «чёрные пятна», и расставил их в точном порядке съёмки с шагом где-то в час. Соединил покадрово и прокрутил, как видео. Результат был ошеломителен. Если бы Солнце вращалось вокруг своей оси или Земля вращалась вокруг Солнца, очевидно предположить, что пятна будут появляться на краю шара, проходить по его поверхности и исчезать за противоположным краем. В действительности же они вели себя подобно стрелкам на плоском циферблате: двигались вдоль кромки вверх по часовой стрелке примерно с цифры 7 до цифры 2, после чего начинали двигаться обратно. Но ведь при осевом вращении такое было совершенно невозможно. Значит, никакого осевого вращения и нет. Обычные фотографии в обычный телескоп не оставляли камня на камне от теории иезуита Коперника.
        Разумеется, Бишоп стал задавать удивлённые вопросы коллегам, за что вскоре был уволен. Оказалось, что незаменимых дизайнеров и художников не существует. Отступать стало некуда, и он занялся открытой пропагандой своих наблюдений, которые в общей волне негодования перед лицом вселенского обмана были ценны тем, что исходили от человека, знакомого с системой изнутри. Выступал он активно, чётко и последовательно, отчего его канал не раз закрывался, однако он тут же открывал новый. В итоге Эдвард Бишоп сделался весьма одиозной фигурой, которую иногда даже приглашали давать интервью по официальному телевидению. Целью этих приглашений было выставить его и его идеи на всеобщее посмешище, только цель эта всё никак не достигалась  - Бишоп умудрялся даже с экрана выглядеть вполне уверенным в своей правоте и заставлял обычных обывателей задумываться. Спохватившись, телевизионщики перестали его приглашать. Но спохватились они слишком поздно. Бишоп успел бросить клич: друзья, чтобы общими усилиями раскрыть эту ложь, давайте скинемся на экспедицию за Южный полюс и проверим, что там такое интересное, о чём говорил
ещё адмирал Бёрд. Идея экспедиции выглядела реальной и не слишком сложной даже несмотря на все препоны, которые чинил пресловутый Антарктический договор, позволявший проникать на территорию Антарктиды только в рамках утверждённых научных проектов, утвердить которые обычному частному лицу стоило огромных денег и многих лет времени. Бишоп пошёл на хитрость, то есть стал бить официальщиков их же оружием. Он объявил открытое спонсорство. Причём успел это сделать ещё во время тех своих интервью. В ответ он обещал полную открытость проекта, то есть постоянную круглосуточную съёмку всей экспедиции с трансляцией на все интернет-каналы, которые будут в этом заинтересованы. Конечно же, оговорившись, что «при условии наличия сигнала и спутников, которых, скорее всего, нет». Он имел в виду то очевидное обстоятельство, что интернет работает только там, где есть либо прямое подключение к оптоволокну или прямое видение передающих наземных антенн, отчего даже хвалёный GPS теряет с радаров самолёты, совершающие перелёты через океаны, и обнаруживает их снова лишь при подлёте к побережью. И это притом, что над Землёй
к этому моменту по рассказам космических агентств летало несколько десятков тысяч спутников, не считая геостационарных, которые должны были покрывать своим сигналом всё земное пространство не один раз. Намёки Бишопа звучали настолько прозрачно, что даже в НАСА поняли их опасность. Дерзкому смельчаку снова попытались перекрыть кислород, однако джин к тому моменту уже успел вылететь из бутылки и обратно возвращаться не собирался. Начался сбор денег и повсеместное распространение видео, на которых Бишоп демонстрировал этапы развития своего проекта. Как ни странно, на его призыв откликнулись не только люди и целые компании с деньгами, но и бывшие специалисты, которые так же, как и он, в своё время пострадали от Системы. Среди них были самые разные специалисты, начиная с учёных, чьи исследования стали неугодны и потеряли финансирование, и заканчивая пилотами военной и гражданской авиации, по тем или иным причинам уволенные в запас, и опальными юристами, готовыми безплатно оказывать содействие в получении разрешительной документации. Не только нам с Тимом, наблюдавшим за этими приготовлениями со стороны,
но и самому Бишопу было понятно, что среди желающих посодействовать экспедиции наверняка немало «засланцев», которым поставлена задача сделать всё, чтобы не допустить её осуществления. Он со всеми так или иначе сочувствующими старался встречаться сам, а до строительной площадки не допускал никого, кого прилюдно ни проверил через соцсети и личные интервью.
        На сборы ушёл целый год. В итоге Бишоп с гордостью продемонстрировал мощный грузовой самолёт типа «Геркулес», подвергнутый значительным модификациям и весь исписанный рекламой и утыканный камерами. Смельчак намеревался отправиться маршрутом из аэропорта Карлоса Ибанеса в Чили с дозаправкой и «переобувкой» на лыжные шасси в аэропорту имени Марша Мартина на острове Ватерлоо, откуда его путь должен был лежать прямиком к американской станции «Амундсен-Скотт» с одноимённым аэропортом, а это уже непосредственно Южный полюс, во всяком случае «церемониальный». Главная часть экспедиции начиналась с этого момента, потому что Бишоп обещал продолжать держать курс строго на «юг», где по его умозаключениям должен был находиться затерянный континент адмирала Бёрда, а вовсе не Индийский океан. Про наличие Купола его тоже неоднократно спрашивали, однако в этой связи Бишоп предпочитал отшучиваться и говорить, что надеется на его отсутствие, поскольку не хотел бы ничего протаранить.
        Мы с Тимом наблюдали за происходящим издалека, из Фрисландии, куда я к тому времени уже переселился со всей семьёй почти безвыездно и где вдали от мирской суеты в здоровом и бодром климате росли наши дети. Из моих на большую землю тянуло только старшего, Ингона, который вымахал выше всех в округе и загорелся мечтой стать знаменитым баскетболистом. Мы соорудили ему площадку у дома, где он с утра до ночи стучал настоящим уилсоновским мячом и атаковал с разных дистанций самодельную корзину. Морально я готовился к тому, что очень скоро он попросится разрешить ему уехать хотя бы в Канаду, чтобы там поступить в какой-нибудь институт, где баскетбол был бы поставлен на профессиональный уровень. Конечно, канадский баскетбол тому же итальянскому не чета, однако Ингон не знал никакого иностранного языка, кроме английского, да и Канада к нам всё-таки ближе.
        Никакого телевидения у нас там по-прежнему не было и не предвиделось, большинство населения предпочитало о внешнем мире попросту не думать за ненадобностью, а те, кто хотел, получали довольно неплохой доступ в интернет. Компания Гордиана, мужа сестры Тима, процветала. Мы же с Тимом продолжали поддерживать чахнущий на глазах туризм, остававшийся на плаву исключительно благодаря внутренней клиентуре: фрисландцы ощутили прелесть путешествий по острову, а мой безотказный Порше только бередил в них любопытство. Мне довольно часто приходилось сажать в него целое семейство, например, в том же Кампе и перевозить к нам на юг  - просто искупаться в гейзерах. Если погода способствовала, клиенты получали тройное удовольствие  - от гейзеров, от удобства езды в автомобиле и от быстроты перемещения по сравнению с зилотами. Чтобы отбиться от многочисленных желающий, пришлось заламывать соответствующие цены, но в итоге оно того стоило и никто сильно не обижался.
        Именно эти поездки главным образом и отвлекали меня от мыслей по поводу предстоящей экспедиции Бишопа. Я возвращался, и Тим вкратце рассказывал о последних событиях, а заодно и о новых ляпах, обнаруженных наблюдательными ребятами в репортажах из «космоса» или новостях «науки». Бишопа он считал большим молодцом и даже порывался послать ему денег, но мы имели дело исключительно с наличностью, а плыть в ту же Исландию ради банковского перевода ну совсем не хотелось. Зато когда в одном из репортажей уже начавшейся экспедиции позади Бишопа в куртке со спонсорской рекламой прошёл человек, снова подозрительно похожий на Роналда Тодда, Тим бросился писать комментарии под видео, призывая к бдительности и выражая неподдельное волнение. Мы поняли, что если ничего нехорошего в ближайшее же время не произойдёт, это будет чудо. Сразу же вспомнился наш с ним разговор о том, что странно, почему в видео Бишопа ни разу не появились наши шведские знакомые, Свен и Тубиас, которым сам бог велел подхватить подобный проект  - если не финансово, то собственным участием. Они бы лучше других могли, в частности, отговорить
этого отчаянного смельчака от использования такого ненадёжного средства достижения цели как самолёт. Хуже самолёта, по нашим представлениям, в условиях холода и штормов, был разве что вертолёт. Лучше уж попытаться сконструировать какой-нибудь мощный вездеход в надежде на то, что по пути не попадутся слишком широкие трещины во льду и слишком высокие, тоже ледяные, горы. История шведов убедила нас в том, что наиболее подходящим средством преодоления негостеприимной во всех отношениях Антарктики, как и Арктики, был бы дирижабль. Тем не менее, нигде в обсуждениях плоской Земли имён и физиономий Свена и Тубиаса не мелькало. А вот некто похожий на Роналда Тодда снова появился.
        Мы бросились просматривать все многочисленные репортажи Бишопа подряд. Парень честно отрабатывал деньги спонсоров и даже камеры на фюзеляже разместил так, чтобы логотипы главных из них всегда если не читались, то были заметны. Человек, похожий на Роналда, появлялся неоднократно. Он явно сопровождал экспедицию, хотя официально весь экипаж состоял из троих человек: Бишопа, бравшего на себя сразу много функций, его доверенного пилота и инженера, отвечавшего заодно и за съёмочную аппаратуру. Их имена нигде не фигурировали, как мы понимали, из соображений безопасности, хотя с трудом верилось в то, что никто из заинтересованных ведомств их не вычислил.
        Все эти неприметные на первый взгляд натяжки заставили нас заподозрить нечто неладное во всём этом революционном предприятии. Несмотря на прежние справедливые сомнения Бишопа в возможности поддерживать постоянную связь с миром, поток полётных роликов не прекращался. Не в реальном времени, конечно, как он обещал, но выкладывались они на канале проекта и расходились по Интернету вполне регулярно. Авторы комментариев высказывали, как и мы, предположения по двум версиям исхода эксперимента: одни говорили, что Бишоп с его самолётом исчезнут вместе с последними снятыми материалами, и мы никогда не узнаем, что там, за Южным полюсом; другие, напротив, были настроены оптимистично и ждали появления «Геркулеса» в Кейптауне, в австралийском Перте или даже в каком-нибудь Коломбо на Шри-Ланке.
        Ошиблись и те, и другие. Бишоп замечательно перелетел всю Антарктиду и вышел на связь неподалёку от станции «Кейси», принадлежавшей Австралии. Нас сразу удивило обилие радостного народа, встречавшего самолёт, поскольку на самой станции даже в относительно тёплое летнее время по официальным данным, которые мы нашли там же в интернете, редко насчитывается более 150 человек, а тут ещё нужно часа четыре ехать до посадочной полосы на специальных автобусах-снегоходах. Видимо, подумали мы, за кадром осталась тщательная подготовка встречи и посадки, отчего в нужном месте и в нужное время собрались самые морозоустойчивые журналисты, операторы и спонсоры. До нас даже не сразу дошло, что результат перелёта ставит жирный крест не только на существовании «затерянного континента», не только на теме окружающего нас «купола», но и на всей идее плоской Земли. Мы настолько привыкли к одиозности самой фигуры Эдварда Бишопа, что ни на мгновение не могли усомниться в истинности происходящего с его участием. И только уже после окончания этой нашумевшей экспедиции попытались осознать, что же произошло, размышляя
самостоятельно и слушая мнения других исследователей вопроса. А мнения снова разделились. Были те, кто однозначно утверждал, что Бишопа подменили, что настоящий Бишоп улетел и погиб, а «посадили» его двойника. И доводов в пользу подобной версии приводилось немало: некоторые отличия во внешности героя до и после полёта, незначительная, но различимая разница в оснастке самолёта взлетавшего и приземлившегося, даже манере обоих Бишопов говорить и снимать самого себя. Другие, составлявшие меньшинство, считали, что Эдвард Бишоп изначально делал себе рекламу на громких разоблачениях лишь для того, чтобы возглавить движение за развенчание лжи о Земле, ему разрешили открыть часть правды, люди приняли его с распростертыми объятиями, а в результате он оказался троянским конём. Наконец, третьи, каковых было большинство, громко говорили о силе денег, за которые настоящий Эдвард Бишоп продался и «слил» и себя, и всю тему. На наш с Тимом взгляд, правыми оказались все, поскольку после громкого обсуждения случившегося Эдвард Бишоп больше никак себя не проявил и нигде больше не появлялся. Споры вокруг плоской Земли
не утихали, но теперь её сторонникам их противники предъявляли «неоспоримые доказательства» существования Южного полюса и Антарктиды как континента и предлагали поскорее «сменить пластинку».
        Реакция Тима на произошедшее сначала показалась мне странной.
        - Это какая-то чудовищная хрень,  - сказал он.
        И больше ничего не говорил. Замкнулся. Явно не хотел обсуждать случившееся даже со мной. Я уже достаточно хорошо изучил его характер, чтобы не вмешиваться и не торопить события. Действительно, как-то вечером он сам заглянул к нам домой и позвал меня прогуляться. Когда мы вышли к берегу и сели на тёплые после летнего дня скалы, начал издалека:
        - У нас от нашей прежней жизни осталось непростительно много болтающихся концов.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Незаконченных дел. Мы, похоже, сильно отвлеклись. Семья  - причина более чем уважительная, но мы были слишком близко к тайне, чтобы вот так просто взять и всё бросить.
        - Ты про Уитни? Только ведь она…
        Он не дал мне договорить:
        - У нас по-прежнему есть тетради с записями и рисунками. У нас есть визитка «серых» с телефоном, по которому мы так и не позвонили. Мы даже поленились до сих пор вернуться в саркофагу и проверить его содержимое. Мы с тобой что, испугались последствий? Сколько уже времени прошло с тех пор? Посмотри, как вырос твой старший, а его уже догоняют остальные. Конрад, мы не имеем права остановиться и почивать на лаврах глав семейств. Когда человеку приоткрывается истина, он обязан до неё докопаться. Мы должны доделать начатое.
        Порыв закончился, он замолчал и ждал, что я отвечу.
        Я протянул ему руку.
        С того вечера мы стали готовиться к чему-то очень важному, о чём пока даже сами не догадывались и чего тем более не обсуждали вслух.
        Тим упомянул «болтающиеся концы». Первым делом мы их «подвязали». Тим набрал номер на визитке. Ему ответили частые гудки. Ответили в первый раз, в пятый, в двадцатый. «Конец» был явно мёртвым, однако я знал, кто может мне помочь по старой, очень старой памяти. Когда мы с семейством ещё жили в Италии, я, кстати, тоже не тратил время даром и повидал всех своих друзей. Некоторые пришли на похороны мамы Люси. Некоторые прийти не смогли, и я проведал их сам, заодно показав моим малышам и Фриане страну, которую по-прежнему любил. Как вы понимаете, особым для меня местом на карте по-прежнему оставалась Генуя. Туда мы заехали невзначай, под предлогом взглянуть на руины колумбовского дома, в котором он едва ли когда жил. Дважды или трижды за окнами промелькнули знакомые двери конторы, где я имел неосторожность работать. Очень хотелось зайти и постучаться в кабинет полковника, но вместо этого я навестил Рамона. Навестил один, вечером, оставив своих в гостинице. Рамон постарел и не пытался выглядеть бодрячком. От него ушла очередная испанская жена, но он похвастался тем, что теперь за ним ухаживает её дочь.
Не его, а именно её. Как я понял, она-то и была причиной размолвки, хотя уточнять не стал. Сам он больше в штате Caravella S.p.A не числился, ему на смену пришли более молодые экспедиторы, а он подрабатывал тем, что умел делать лучше других: снабжал информацией парочку частных детективных агентств и сотрудничал с местными хакерами. Он удивился, что я больше не пью виски, похвалил за выдержку и стал наливать себе. Когда он заснул, я тихо ушёл, наверное, как последняя жена, прикрыв за собой дверь. Теперь я написал ему по электронной почте, и он на удивление быстро откликнулся, попросив переслать интересующий меня номер словами, а не цифрами, потому что «почту фильтруют». Я так и сделал. Ответ от Рамона прилетел днём позже в виде пристёгнутого к письму архива с названием того самого виски, бутылку с которым он почал на нашей последней встрече. Это означало, что файл настоящий и его можно открыть, не опасаясь подхватить вирус. По данным Рамона указанный на визитке «серых» телефон был, как он выразился, международным «коммутатором», который дальше шёл в Швейцарию, в Базель, в штаб-квартиру Совета
по финансовой стабильности, недавно созданного, но существующего под одной крышей с Банком Международных Расчётов, учреждённым ещё в 1930 году. Там номер терялся, однако Рамон считал, что добытой информации достаточно, чтобы я извлёк соответствующие выводы и понял, с кем имею дело.
        Следующим шагом было наше очередное путешествие на остров Ибини. В машине сидели только мы с Тимом. Семьям было сказано, чтобы вели себя тихо, посторонним двери не открывали и вообще не волновались. Ингрид шутку оценила, Фриана погрозила нам пальцем, и мой Порше послушно рванул на север. Примечательно, что после описанной выше экскурсии больше ни одна группа не проявляла интереса к саркофагу и Вратам. Видимо, Тим им чего-то не договаривал, не знаю. Мы удачно домчали до Рару, оставили машину у польщённого таким доверием Альфонда, и переплыли на остров. Причём на сей раз Тим очень хотел, чтобы это сделал на своей лодке местный охотник по имени Бьярки, однако выяснилось, что такового охотника в прибрежной деревне больше нет, поскольку он за два года до этого умер. Тогда Тим попытался выяснить что-нибудь о судьбе дочери этого Бьярки, но получал один и тот же ответ: она как уплыла в свою Америку, так больше дома и не показывалась. Я знал, о ком идёт речь, и просто сопровождал моего друга, не вмешиваясь.
        На острове нас ждал сюрприз, которого не ждали мы: пещера оказалась затопленной по колено. Не знаю, что не позволяло воде выливаться наружу, но брести босиком по непроглядной мути не решился даже Тим. Дождей последнее время не было, поэтому мы сделали вывод, что подтопление произошло изнутри, вернее, снизу, из «бездонного» пруда. Опасность для нас заключалась не только в том, что можно идти и по неосторожности куда-нибудь провалиться. Тим отчётливо помнил, как «ожерелье» в мокрую погоду заряжалось электричеством, а значит, если оно там, и не просто мокрое, а в воде, любой оказавшийся поблизости рисковал получить разряд «не совместимый с жизнью». Так он сказал. И стоило ему это сказать, мы увидели, как вода сама начинает уходить от нас в нутро пещеры, как будто её там что-то втягивает. Действительно, в ответ на исчезнувшую воду из глубины пещеры долетел неприятный звук, похожий на отрыжку. Схожим образом звучит раковина на кухне, засасывающая последние капли. Только маленькая раковина  - это одно дело, а услышанный нами звук, усиленный сводами пещеры  - совершенно иное. Если бы я был тогда один,
то, скорее всего, бросился бы в постыдное бегство. Но мы были вдвоём и малодушия позволить себе не могли. Более того, посовещавшись, мы решили воспользоваться случаем и до саркофага всё-таки добраться. По пути через узкие коридоры мы молча молились о том, чтобы вода из «раковины» не хлынула в обратную сторону. Не хлынула. Дошли. Сразу же заметили, что уровень пруда посреди пещеры понизился метра на полтора. Похоже, действительно, под землёй шли некие процессы, знать о которых, а тем более испытывать на собственной шкуре, нам не стоило. Мы бросились к саркофагу, мокрому и по-прежнему плотно закрытому, на ходу надевая специально припасённые на всякий случай резиновые перчатки. Уверенно сдвинули плиту крышки, как будто каждый день этим занимались. Я подсадил Тима, и он заглянул внутрь.
        - Воды нет. Остальное на месте.
        Ему пришлось забираться в саркофаг полностью и уже оттуда подавать мне обе реликвии. Железяки мы сразу засунули в большой плотный мешок, предварительно тщательно завернув в шкуру. Тим взгрустнул, вспомнив свою подружку Василику. В прошлый раз, не подозревая об опасности, её отец почти всю дорогу тащил «ожерелье» на плече. Возможно, этого не стоило делать не только во избежание намокания под дождём. Мы не знали, от чего он в итоге умер, но ведь существует такая вещь, как радиация. Да, она окружает нас всюду и везде и часто воздействует совсем не так, как нам рассказывают, однако иногда оказывается избыточной и приводит к фатальному исходу. Например, я неоднократно слышал, что раковые больные, которых довольно несложно вылечить обычными методами вроде специальных травяных настоек из корня лопуха, овечьего щавеля, коры американского вяза и корня индюшачьего ревеня, или омелой, или витамином B17, которого больше всего в кожуре лимонов, погибали именно от «лечебного» облучения и химиотерапии, окончательно разрушавших их иммунную систему. Поэтому, готовясь к этой поездке, мы с Тимом заранее решили, что
будем держаться от реликвий, если найдём их на месте, подальше. Мы взяли мешок каждый одной рукой и осторожно потащили довольно тяжёлую ношу вон из пещеры. Предварительно вернув плиту на место, разумеется.
        На обратном пути нас не накрыло дождём, не ударило молнией, никто за нами не погнался, а остров Ибини не поглотила пучина. Мы уложили мешок в багажник Порше, пожелали Альфонду здравствовать и помчались домой. Дома мешок был надёжно заперт в подвале трактира, в специальном деревянном шкафу, для прочности обитым изнутри железом. Тётушка Эрлина, мать Тима, не хотела, чтобы в её хозяйстве были какие-то секреты, что она называла нарушением исконных традиций, однако теперь я считался здесь начальником, и мы сделали вид, будто это моя причуда. Долго наши находки в шкафу не пролежали, потому что следующим этапом была демонстрация «ожерелья» моему кумиру, Кукро, с тем, чтобы тот попытался определить, что это вообще за штуковина и как ею правильно распорядиться. Кукро в нашем присутствии провёл несколько экспериментов и пришёл к заключению, которое лишь подтвердило мои подозрения: перед нами весьма своеобразная батарея на основе сплава меди с чем-то ещё. При соприкосновении с водной средой батарея начинала моментально вырабатывать мощный электрический заряд.
        - Если вам когда-нибудь понадобится вечный двигатель,  - заключил Кукро своё освидетельствование,  - вот его основная деталь.
        Похоже, он, сам того не желая, попал в яблочко. Сказалась интуиция инженера. Более того, его слова попали в точку, ту самую, болевую, которая запустила в нас обоих процесс дальнейших размышлений и привела к выводу о том, что от судьбы не уйдёшь. Мы с Тимом раскрылись друг другу не сразу, долго ходили вокруг да около, каждый по-своему соображая, как к этому вопросу подступиться, но когда решили поговорить с глазу на глаз, оказалось, что всё это время мы думали в одном и том же направлении.
        - Она не может быть шаром,  - сказал Тим.
        - И мы знаем, как это доказать,  - согласился я.
        - С семьями или в одиночку?  - спросил он.
        - Семьи вмешивать не стоит. Мы вернёмся.
        - А если нет?
        Как вы, наверняка, догадываетесь, последовал непростой разговор. Тим даже хотел устроить общий пикник, чтобы поговорить разом со всеми  - и с нашими жёнами, и с детьми. Я заметил, что дети либо дружно захотят отправиться с нами, либо, наоборот, захотят остаться, но тоже с нами, то есть, просто-напросто нас не отпустят, а мы не сможем победить их слёзы и сами сломаемся. Он понимал, что я прав. В конце концов, мы собрались вчетвером, пригласив в качестве советчиц наших жён. Сначала раскрыли им план:
        - Мы построим дирижабль, снабдим его мощным двигателем, которому не потребуется ни топлива, ни подзарядки, поднимемся в верхние слои атмосферы, километров на двадцать и полетим через Антарктиду. Лететь будем, сколько понадобится…
        - … чтобы либо упереться в ограждение, либо оказаться по ту сторону, над Индийским океаном.
        - А если «по ту сторону» окажется не Индийским океаном?  - тихо спросила Ингрид, глядя на Тима.
        Фриана смотрела на меня. Я кивнул, предлагая высказаться.
        - Зачем вам вообще это нужно? Что и кому вы хотите доказать? Разве мы и так плохо живём?
        Тим готов был вступиться, но жена моя, мне и отвечать.
        - Неужели тебе никогда не хотелось понять, как устроен мир? Устроен не в теории, а на самом деле. И кто его таким устроил. И зачем. Какие другие земли от нас скрывают? Какова истинная природа тех же полюсов? Откуда берётся энергия для всего этого огромного театра? Почему человека убеждают в том, что он лишь пылинка во Вселенной, если может оказаться, что вся эта небесная механика строилась исключительно ради него? А если он всего лишь подопытная крыса, то кто и откуда за ним наблюдает? Какая связь между нашими создателями и теми, кто им служит, пичкая нас теориями и убеждая в том, что не стоит высовываться? Вы здесь этого чудом миновали, а нас там, на большой земле, с самого детства погружают в ложь, которую называют «наукой», и ложь эта повсеместна. И она не только поддерживается историей, физикой, эволюцией человека или строением Земли, но заставляет людей видеть в белом чёрное, а в чёрном  - белое. И при этом не задаваться лишними вопросами. А я задаюсь ими всю сознательную жизнь и сейчас впервые чувствую, что имею возможность найти ответы. Да, поиск будет непростым, скорее всего, опасным,
ответы скрыты за семью печатями и находятся под бдительной охраной, но именно поэтому мы и спрашиваем вас, тех, кто нам больше всех дорог, хотите ли вы разделить с нами эти опасности или доверяете настолько, что согласны ждать.
        - И сколько ждать?  - спросила Ингрид.
        Ответил Тим:
        - Мы думаем строить дирижабль не здесь, конечно, а поближе к Антарктиде. Конрад считает наиболее подходящим местом Южную Африку, где наше предприятие вызовет меньше всего подозрений. При этом если хотите, вы будете жить там с нами. Уйдёт, думаю, около года.
        - «Если хотите»? А вы хотите?
        - Милые наши жёны! Мы призываем вас в полноправные советчицы, а вовсе не даём повода для ревности или сомнений в нашей к вам любви.
        - Вообще-то любовь нами и движет,  - поддержал я.
        - Только это какая-то довольно странная любовь,  - хмыкнула Фриана.  - Не то к себе, не то ко всему человечеству, которому на вас плевать. Нет.
        - Что «нет»?
        - Ты, мой дорогой, можешь делать, как сочтёшь нужным, и я даже тебя готова морально поддержать, но ни сама я на твой дирижабль не сяду, ни детей с тобой тем более не отпущу. И строить его вы будете здесь, а ни в какой не Африке. Если вы не вернётесь, то хоть последнее время мы проведём вместе.
        Тим умоляюще посмотрел на жену. Ингрид молча подсела к Фриане и обняла её за плечи. Нашей решимости они противопоставляли свою, не менее искреннюю и твёрдую.
        Со стороны наши с Тимом идеи могли показаться сумасшедшими. С какого перепугу двое взрослых мужиков, на которых не капает, у которых всё хорошо и в семейном отношении, и с деньгами, вдруг начинают планировать дорогое самоубийство? Очень надеюсь, что те, кто дочитал до этого места, таким вопросом задаваться не станут. Вся предыдущая жизнь так или иначе вела меня к этому выбору. Я слишком многое передумал и узнал, чтобы не захотеть сделать решающий шаг и познать действительно непознанное: кто мы, зачем мы, почему мы. Это было примерно то же внутреннее горение, которое в своё время заставило меня оседлать велосипед и пуститься в путь вокруг Средиземного моря. Да, на сей раз я был не один, а по-хорошему обременённым семьёй, но, во-первых, я считал, что они должны меня понять, а во-вторых, я вовсе не собирался гибнуть и не возвращаться. Если сделать всё правильно, думал я, получится пусть и сложная, но и интересная прогулка, не меньше, но и не больше. Теперь я вижу, что в душе до конца не верил в то, что подсказывала интуиция и отчасти логика. Мозг предательски нашёптывал: «Этого не может быть».
        Мы приступили к делу.
        И первой нашей задачей было найти людей, которые вообще что-то смыслили в дережаблестроении. Главным и единственным на тот момент кандидатом был Кукро, которого идея создания летательного аппарата вдохновила. Единственная его проблема заключалась в том, что он не знал никакого иностранного языка и потому не мог, скажем, просто так забраться в интернет и выяснить, что и как создавали его предшественники. Эту часть работы я взял на себя и довольно быстро обнаружил, что на сегодняшний день дирижаблями занимаются считанные энтузиасты, а заявленные проекты промышленных масштабах не больно-то и востребованы. Даже когда дают информацию о том, что такая-то компания удачно построила дирижабль и планирует использовать его для развлечения туристов, в конце обязательно называется цена билета, которая ставит жирный крест на всех предыдущих восторгах по поводу безопасности, удобства и зрелищности полёта. Не так давно стали вспоминать про дирижабли даже так называемые «космические» агентства, но вспоминать негромко, чтобы их собственные исследования в этой области не помешали им осваивать миллиардные бюджеты
на запуски пустых железных трубок по кривой дуге, заканчивавшейся где-нибудь в океане или безлюдных степях. Вся литература о постройке дирижаблей, которую я мог отыскать в интернете, была издана до второй мировой. С тех пор если мысль и шла дальше, то только в компьютерных играх и фантастических фильмах, где эти воздушные корабли делались чуть ли не из чугуна, а приводились в движение паром и парусами на высоких мачтах. Дебилизация инженерной мысли шла полным ходом. Читая посвящённые этой тематике форумы, я лишний раз убеждался, что мы с Тимом на правильном пути: наши враги бросали огромное количество сил на то, чтобы у не самых глупых людей возникло твёрдое ощущение, будто дирижабли  - это нечто древнее, отжившее свой век, трудное, затратное и потому ненужное.
        Попытался я выйти на след и наших шведов, Свена и Тубиаса, которых Тим спас от «серых» и накоротке познакомил со мной. Эти ребята наверняка знали, как подступиться к стоявшей перед нами задачи. Увы, никаких фактов их деятельности я не обнаружил. Даже Рамон не смог мне помочь.
        Зато самостоятельные изыскания привели нас к осознанию того, за сколь масштабное предприятие мы взялись. Нам предстояло построить то, что мы один раз в жизни видели летящим высоко в небе собственными глазами, а Тим ещё и трогал в виде груды металла и тряпок на земле. И при этом мы должны были чётко решить, каким должен быть дирижабль, чтобы поднять нас на высоту стратосферы, то есть порядка 20 километров, при этом не лопнуть в условии разрежённости окружающей среды, не замёрзнуть и не обледенеть при температурах в минус 50 -70 градусов по Цельсию, а возможно, и не расплавиться в солнечных лучах, которые могут оказаться там гораздо опаснее, поскольку им не приходится преодолевать воздушный фильтр. Достаточно вспомнить переживания профессора Огюста Пиккара, с восхитительным юмором описанные им в книге «Земля, небо, море». В первой же главе он рассказывает о том, что им с его другом Паулем Кипфером пришлось испытать при подъёме на высоту в 15 с половиной километров, которые для 1931 года были безоговорочным рекордом. До рассвета их алюминиевая капсула жутким образом обледеневала и снаружи, и внутри,
но стоило появиться Солнцу, как внутри «пошёл снег», и очень скоро друзья спохватились, что им не положили обещанных двух больших бутылок с водой. А пить уже хотелось страшно, поскольку при минус 60 градусах за бортом внутри капсулы уже царили все плюс 40. И только когда Солнце вышло в зенит, то есть когда капсула оказалась в тени раздутого над ними шара, температура постепенно опустилась до терпимой. Дневное и ночное время по той же причине влияло на температуру воздуха в самом шаре, то есть, на его аэродинамические свойства: снижение в вечерние, холодные часы, происходило значительно быстрее, чем в дневные. Что в случае Пиккара спасло ему жизнь, поскольку взлёт прошёл неудачно, и клапан для впускания газа из шара, когда тот окончательно раздулся в стратосфере из-за десятикратного уменьшения давления, заклинило, так что учёным, по их же подсчётам, пришлось бы опускаться до земли порядка семнадцати дней, тогда как запасов того же кислорода у них было всего на сутки. К счастью, Солнце честно зашло и спуск охлаждавшегося и параллельно сдувавшегося пузыря ускорился до тех пор, пока клапан снова ни
заработал. То был первый полёт человека на такую высоту, и мы, почти сто лет спустя, не могли позволить себе роскоши полагаться на провидение и удачу.
        Кроме того, что нам нужно было подниматься выше тогдашнего рекорда храброго швейцарца километров на пять, если не больше, полёт в разряжённом воздухе стратосферы мог занять непредсказуемо долгое время. Отталкиваться-то не от чего, плотности околоземного воздуха нет. Замечательная кинетическая энергия, позволяющая летать мифическим ракетам в безвоздушном пространстве, действует в теории с её умными формулами, но если реальный реактивный самолёт с дуру разгонится и вылетит в стратосферу, то почти сразу же грохнется вниз, причём без капли топлива, которое неминуемо и очень быстро будет высосано разряжённой окружающей средой прямо через сопла, как пылесосом. Я уж умолчу о том, что в безвоздушном пространстве огонь, извините, не горит. Это можно легко увидеть даже на официальных съёмках первых секунд после запуска ракеты: длина огненного хвоста из сопел очень быстро уменьшается по мере подъёма. Кстати, любой может сегодня заглянуть в интернет и убедиться в том, что я ни на йоту не преувеличиваю. В определении так и говорится: кинетическая энергия  - это скалярная… функция. То есть, кинетическая
энергия, это ни секунды никакая не энергия. Это функция. А скалярной называется функция «которая возвращает одно значение». Реактивный двигатель в вакууме космоса и даже в просто разряжённом воздухе  - это функция, это формула, это теория. А на формулах и теориях мы не то что до Антарктиды, мы дальше гейзеров на Монако не улетим.
        Наблюдая за своими друзьями, я невольно поражался, с какой быстротой они схватывают и усваивают совершенно новые для них понятия и знания. Я имею в виду Тима и Кукро. Не скажу, что мне часто приходилось общаться с нашими континентальными учёными, но я представлял их долго сидящими за справочниками и расчётами и решающими всё новые и новые проблемы на бумаге или в компьютере. Кстати, их вердикты были там же, в интернете, и очень скоро я увидел разницу воочию.
        Принципы воздухоплавания на дирижаблях понятны и ребёнку. Можно закачать в оболочку тёплый воздух, который легче воздуха обычного, но тогда дирижабль упадёт, когда воздух остынет, если его постоянно не подогревать. Слишком примитивно и требуется постоянный расход горючего. Можно закачать водород, но он считается хоть и сравнительно недорогим, но крайне взрывоопасным газом. Угробить дирижаблестроение в самом его зародыше помог именно водород. Наконец, можно раскошелиться и закачать вместо водорода гелий. Который обладает таким противным свойством как текучесть, то есть, он постепенно проникает сквозь ткань оболочки и улетучивается. Мало того, что нам придётся доставить из Америки кучу дорогостоящих баллонов, часть из них нам предстоит тащить с собой в качестве лишнего груза. Кроме того, для приземления придётся либо гелий опять же выпускать, причём безвозвратно, либо в специальные пустые отсеки под оболочкой закачивать воздух, тем самым искусственно утяжеляя всю конструкцию. А мы вообще-то предполагали иметь возможность взлетать и садиться, когда нам захочется.
        Из всего этого кажущегося многообразия вариантов Кукро после нескольких часов исследований и размышлений сделал парадоксальный вывод:
        - Ничего в оболочку не надо закачивать.
        - В смысле?  - не понял я, продолжая при этом доверять его замечательной голове.
        - Из неё надо всё выкачать. Это проще во всех отношениях.
        Наш самородок говорил о вакуумных дирижаблях. Примечательно, что иезуиты в своё время начинали именно с этой идеи. Ещё в конце XVII века представитель их ордена под именем Франческо Терци де Лана написал целый иллюстрированный трактат на тему новых изобретений, где в частности разместил рисунок лодки с парусом и четырьмя большими шарами, из которых по его задумке выкачивался воздух. Отсутствие воздуха легче самого воздуха, поэтому в теории этот проект выглядел блестяще, тем более что Франческо снабдил его довольно точными расчётами. Так у него получалась, что каждый из шаров, которые он собирался делать из меди, имел в диаметре порядка семи с половиной метров, тогда как толщина их стенок составляла десятую часть миллиметра. Иезуит был хитрым, но не слишком умным, потому что забыл одну маленькую деталь  - давление внешнего воздуха на эти самые шары, когда внутри них исчезнет всякое ему сопротивление. Шары просто схлопнутся. Как уже в наше время схлопывалась могучая железнодорожная цистерна, в которой создавался искусственный вакуум. Кстати, видео с этим экспериментом кочевало из форума в форум,
отпугивая последние крамольные мысли о вакуумных дирижаблях.
        Я смотрел на Кукро и ждал, что он может предложить, до чего не додумались даже иезуиты.
        - Я тут кое-что прикинул в цифрах,  - начал он, показывая мне и Тиму лист бумаги с не слишком разборчивыми записями и чертежами.  - Мы имеем следующие исходные плотности: при обычной температуре у водорода 0,0899 кг/м?, плотность гелия 0,17846 кг/м?, плотность воздуха 1,2041 кг/м?. Теперь предположим, что объём оболочки нашего дирижабля составляет порядка 1000 м?. Водород такого объёма по формуле 1000 х 0,0899 будет сам по себе весить 89,9 кг. Поднять он таким образом сможет 1204,1 -89,9, то есть 1114,2 кг. Гелий того же объёма и по той же формуле будет весить 178,46 кг и соответственно сможет поднять 1204,1 -178,46 или 1025,64 кг. Теплый воздух при температуре по Цельсию, скажем, 35 градусов имеет плотность 1,1455 кг/м?, то есть его подъёмная сила будет равна 1204,1 -1145,5, то есть всего 58,6 кг. А вот если в дирижабль ничего не закачивать, а наоборот, откачать весь воздух, иначе говоря, сделать его массу равной нулю, то мы уже сможем поднять 1204 кг. Разница очевидна.
        - Действительно, очевидна,  - согласился я.  - Но не менее очевидно и то, что мы не сможем выкачать из дирижабля весь воздух так, чтобы внешнее давление его не раздавило. Либо для такой мощной конструкции понадобится металл такой толщины и прочности, что твои 1204 килограмм покажутся по сравнению с ним пушинкой.
        И тут Кукро меня огорошил окончательно.
        - А мы не будем ничего упрочнять и утяжелять. Я вообще против жёской конструкции. Ребро жёсткости, конечно, будет в виде килевой фермы, носового и кормового усиления, но я предлагаю бороться с давлением воздуха не железом, а самим воздухом. Вот смотрите,  - показал он на схематичный рисунок, где один большой овал был вписан в два других, образуя нечто вроде русской матрёшки.  - Проблема внешнего давления сама собой устраняется, если мы устраняем её причину, то есть воздействие воздуха непосредственно на камеру с вакуумом. Ты прав, я тут тоже прикинул, и у меня получилось, что если дирижабль будет иметь 140 метров в длину и, допустим, 24 метра в диаметре, на него будут давить страшные 160 000 тонн воздуха. Удержать это давление можно разве что толстенными стенками из титана. Обычно на этом мысль останавливается. А теперь представьте, что наша задача не противостоять давлению, а просто не позволить ему дойти до стенок вакуумной камеры. Тогда решение напрашивается само собой.  - Он по очереди обвёл пальцами овалы.  - Для надёжности я предлагаю делать оболочку тройной. Между внешней и второй и между
второй и внутренней, «вакуумной», оболочкой закачивается в относительно небольшом количестве тот же гелий. По сравнению с объёмом вакуумной камеры он будет выглядеть двумя тонкими прослойками. Однако именно он будет давить на стенки вакуумной камеры снаружи, а вовсе не плотный воздух. Воздух будет давить на два слоя гелия, как давит сегодня на те же аэростаты.
        Я выдохнул и благодаря этому заметил, что какое-то время буквально не дышал, осознавая до примитивности простую мысль Кукро, до которой за почти четыреста лет не смогли додуматься светлейшие умы Ватикана и вдохновляемого им человечества. Но ведь не может же всё быть настолько элементарно…
        - Послушай, а как ты представляешь себе воплощение этой идеи в жизнь?
        - Ну, это вообще не сложно,  - улыбнулся Кукро. До сих пор его лицо оставалось по-детски серьёзным, как у человека, ни на мгновение не сомневающегося в том, о чём говорит.  - Опять-таки определимся с нашими задачами. Нам нужно доставить двух человек с запасом продовольствия бог знает как далеко на высоте порядка 20 километров с возможностью периодических посадок и взлётов. Полезный вес будет, конечно, приличным, изменяться несколькими тоннами, но это не идёт ни в какое сравнение с теми огромными дирижаблями, над которыми сегодня работают конструкторы. Они получают заказы от военных и им нужно создавать транспортные суда, которые будут за раз переносить по воздуху несколько танков. Перед нами такой цели, к счастью, не стоит. Поскольку на жёсткую часть не будет никакого лишнего давления, мы можем делать её максимально лёгкой. Она просто держит оболочки, рулевую часть, моторы и вашу гондолу с двигателем и насосом. На земле в первые две оболочки, достаточно объёмные для общего веса, но незначительные по сравнения с полным объёмом, закачивается гелий, который создаёт исходную подъёмную силу. Эта
подъёмная сила закладывается изначально и, скажем так, навсегда. В качестве балласта, причём самого удобного в мире, мы будем использовать вакуум в центральной камере. Гелий тянет вверх, объём воздуха в центральной камере за счёт насоса уменьшается, и вы начинаете подъём. Причём его скорость и высоту очень легко регулировать именно насосом. Чем выше подъём, тем меньше внешнее давление и тем смелее и больше можно продолжать откачивать воздух. К этому моменту внешние оболочки под давлением гелия уже окончательно растянулись и приняли жёсткую форму. Полетели дальше. Нужно сесть. Всё происходит ровно наоборот: насос подкачивает в вакуумную оболочку воздух, который ничего, замечу, не стоит и ничего лишнего не весит, поскольку он повсюду, и под его весом начинается снижение. Скорость и высоту, опять же, вы сами регулируете по вкусу. В любом случае у вас по-прежнему остаётся постоянный запас гелия, который будет в данном случае работать как амортизатор, не дающий вам снижаться слишком резко.
        - Да уж, грохнуться куда-нибудь во льды не хотелось бы,  - рассмеялся довольный услышанным Тим.
        - Кстати, о температурах,  - поднял указательный палец наш добрый волшебник.  - Вакууму, в отличие от газов, температурные режимы, как вы понимаете, совершенно не страшны. Он не будет «сжиматься» и терять свои обычные свойства.
        - А гелий?  - уточнил Тим.
        - Может чуток «съёжиться», но летучих свойств не потеряет, не переживай.
        Сказать, что услышанное, а главное понятое в этом разговоре нас порадовало  - не сказать ничего. Я впервые за долгое время спал спокойно и мог даже помечтать о том, как мы будем лететь над доброй половиной мира, а потом над ледяными просторами Антарктики.
        Возможно, вы уже догадались, что про относительно малый вес конструкции Кукро говорил, исходя из того, что придумал занятие для нашего железного «ожерелья», которое незадолго до этого сам нарёк «вечным двигателем». Его использование в качестве основного источника энергии экономило не только на весе необходимого в противном случае топлива, но и на тяжеленном моторе, которому предстояло работать сразу на насос (а Кукро решил от греха подальше ставить их два), на пропеллеры и на систему жизнеобеспечения, то есть на режим обогрева-охлаждения гондолы, на циркуляцию воздуха, ну и на такие мелочи, как свет в лампочках и электричество в розетках. В технические детали его решений вдаваться не стану, а скажу лишь, что в конечном счёте наша железяка выдавала всё вышеперечисленное за счёт непосредственно подсоединённого к ней бака с водой всего на три литра. Если воду слить, двигатель выключался. Если же налить и герметично закрыть, то эти три литра никуда не испарялись и не теряли свойств обычной воды, то есть на них, без долива, можно было совершить хоть кругосветное путешествие, причём не один раз.
Примечательно, что если бы случилось страшное и внутри гондолы внезапно наступил мороз, то три литра замёрзшей воды действовали бы на нашу странную батарею точно так же, как вода обычная.
        По сравнению с Южной Африкой преимущества постройки дирижабля в условиях Фрисландии всё-таки перевешивали. И главным из них, если не считать близости семьи, было полное отсутствие внимания со стороны окружающих. Мы получили разрешение от совета патернусов возвести неподалёку от деревни, а, по сути, между деревней и Окибаром, на просторной поляне посреди леса огромный по местным меркам защитный ангар, который обещали сами же и убрать после завершения работ, и не откладывая, взялись за дело. О том, что мы там конструируем, знал только кое-кто из старейшин, а всем остальным и своих забот хватало. Тем более что мы никому не мешали. Представляю, сколько бы разрешительных документов нам пришлось получать, а точнее, покупать у африканских и любых других властей. Информация о нашем предприятии неминуемо просочилась бы в прессу, и тогда уж пойди утаи свои истинные намерения! А так все контакты с внешним миром ограничились одной-единственной вылазкой на мою историческую родину, в Ирландию, которая известна своей металлообрабатывающей промышленностью и где мы смогли одним махом закупить почти всё необходимое
для конструирования и строительства. Туда мы втроём с Тимом и Кукро полетели через Исландию на самолёте, а обратно вернулись по воде, на зафрахтованной в Голуэе барже, гружёной синтетической резиной для оболочки, титановыми трубками для килевой фермы и усилителей кормы и носа, листовым алюминием для гондолы и целыми штабелями листов из оцинкованной стали для быстрого возведения безкаркасного ангара. Как ни странно, я при этом никаких особенный чувств не испытал, землю моих предков воспринял такой, какой увидел  - грустной и заброшенной, и никакой ностальгией не заразился. Чего нельзя сказать про моих спутников, которые впервые на собственном опыте узнали, что такое самолёты и «большая земля». Оба всячески старались скрыть охватывавшие их то и дело эмоции, но я знал, что не может не произвести на них неизгладимого впечатления и потому всегда успевал заметить, как менялись они в лице, когда мы взлетали и садились в самолёте, как приникали к иллюминаторам, как опасливо взирали на проезжающие мимо автомобили и особенно  - каким изумлением наполнялись их взгляды, когда мы оказывались в настоящих городах
с многоэтажными каменными домами. Думаю, для обоих это был очень полезный опыт. Тем более для Тима, которому предстояло довольно скоро подняться в воздух самостоятельно и оказаться в прямом смысле слова выше всего этого царства «цивилизации». Примечательно, что когда наша вынужденная командировка закончилась и мы отчалили в направлении дома, ни тот, ни другой не сожалели об отъезде. За дни, проведённые в Ирландии, они успели вдоволь наудивляться всему новому и непривычному, так что под конец и вонючие машины, и душные дома, и магазины, и уличная суета им наскучили и потянуло их обратно, к понятной простоте жизни в гармонии с природой.
        Работа закипела.
        Первым делом был сооружён ангар. Типичный, из железа, с покатой крышей. Причём если бы кто-нибудь из специалистов его увидел, то наверняка пришёл бы в ужас. Поскольку характер он носил временный, строили его без фундамента. Забегая вперёд, скажу, что прослужил он нам больше года верой и правдой, не просел и не поддался ветрам, а разбирали его уже после нашего отлёта.
        Непосредственно постройкой дирижабля руководил Кукро, собравший вокруг себя надёжную и умелую команду. Не могу сказать, что мы доверяли ему целиком и полностью, ведь речь шла о наших жизнях, однако на все возникающие у нас то и дело вопросы он отвечал продуманным решением. Надо сказать, что предложенный им и одобренный нами изначальный проект в процессе строительства почти не претерпел никаких существенных изменений. Отдельные детали были добавлены разве что в навигационную схему. Так, например, мы предусмотрели реле, которое включалось и подавало сигнал каждый час. Если на сигнал не реагировать, под завывание сирены дирижабль самостоятельно начинал вынужденное снижение. Этим мы подстраховывались на тот случай, когда произойдёт, например, разгерметизация, и нам обоим станет плохо. Кроме того, реле мотивировало на правильный полётный режим, когда мы не могли позволить себе заснуть одновременно. Противно, конечно, но важно.
        За наше дыхание отвечала система удаления углекислого газа, для которой Кукро ещё в Ирландии присмотрел так называемый молекулярный фильтр. Как я понял, фильтр этот состоял из кристаллов цеолита и своей структурой напоминал соты, чьи размеры отверстий соответствовали размерам поглощаемых молекул газа. А поскольку таким образом можно вместе с молекулами углекислого газа «выбросить и дитя», то есть водяные пары, то чтобы этого не происходило загрязнённый воздух сперва прокачивался через «сушильный блок». Два фильтра этого блока трудятся в режиме поглощения, а третий считается регенерирующим и действует за счёт нагнетания горячего воздуха. Кукро признался, что ничего нового тут не придумал, изучив принципы, по которым сегодня строят подводные лодки, неделями и месяцами обеспечивающие жизнедеятельность большого количества людей без необходимости всплытия на поверхность. Правда, кое-какие коррективы он в конструкцию, конечно, внёс. Так если эти фильтры дополнительно проводят очистку воздуха от угарного газа и водорода, то он настроил систему так, что водород не затрагивался. Собственно, водород был ему
нужен. Причём основная часть водорода производилась в результате ещё более важного для нас процесса  - получения кислорода для дыхания на высоте. А получать мы его должны были старым дедовским методом  - электролизом. Подводникам в этом отношении проще: у них вокруг солёная вода. В нашем распоряжении будет достаточно воды в буквальном смысле небесной, получаемой из конденсата и льда за бортом, но вот несколько мешков соли нам приходилось брать с собой. Был у нас, скажу сразу, и «план Б»: в случае проблем с водой и солью мы имели возможность опуститься с высот к океану и набрать нужное нам количество морской воды с помощью насоса через тонкий шланг в почти сотню метров длиной. Поскольку при полёте над Антарктидой мы встречать моря и тем более океаны не ожидали, «план Б» плавно превращался «в план А» для первой половины маршрута. Продолжал давать о себе знать принцип зеркальности  - что внизу, то и в верху. Если подводным лодкам в кризисной ситуации приходится всплывать на воздух, нам предстояло опускаться к воде, рискуя быть замеченными с кораблей и самолётов. Что до применения солёной воды, то всем
известно, что при погружении в неё двух стальных стержней с постоянным током и, соответственно, противоположными зарядами, вода закипает и обильно выделяет газ. При этом на одном стержне из воды получается кислород, на другом  - водород. Обычно кислород после этого поступает в отведённые для него резервуары, чтобы потом дозировано распределяться по отсекам, а водород просто удаляют куда-нибудь в струю винта, от греха подальше. Кукро предложил нам водород беречь. По его схеме водород собирался в отдельные камеры под оболочкой дирижабля. В силу его взрывоопасности при контакте с воздухом мы должны были строго настрого взять за правило выпускать его в том случае, если собирались идти вниз, в плотные слои. Если же задача состояла в том, чтобы лететь далеко и высоко, причём так высоко, что разнежённый воздух одновременно не давал как следует оттолкнуться от себя пропеллерами, но и не угрожал взрывом, Кукро предлагал использовать его как прекрасное топливо для практически реактивного хода. С этой целью он предусмотрел на корме две небольшие турбины собственной конструкции. Мне эта идея показалась
сомнительной в силу пропорций всего дирижабля и того мизерного количества водорода, на которое мы могли рассчитывать, но смелый изобретатель напомнил нам, что на заре авиации никто не мог поверить, что в воздух способна подняться конструкция тяжелее этого самого воздуха, тем более из железа, тем более с пассажирами. Практика, по его словам, всегда и везде бьёт теорию. А чтобы не быть голословным и рассеять сомнения, он показал нам собственноручно сделанную компьютерную модель, которая учитывала наши габариты и плотность среды. Судя по ней, дирижабль на высоте 20 километров двигался и двигался уверенно. Признаться, я по-прежнему остался скептиком, однако перестал задавать вопросы, проникшись уважением к той работе, которую проделывал для нас Кукро.
        Мы не смогли удержаться и не пригласить его отправиться с нами. Ответ последовал таким, каким мы и ожидали:
        - Ребята, я стараюсь делать всё настолько примитивно просто, чтобы, во-первых, нечему было ломаться, а во-вторых, чтобы с управлением мог справиться и ребёнок. Я вам буду ни к чему. Зато здесь, пока вы летаете, я успею провернуть несколько важных проектов.
        В том, что проекты, действительно, важные, я сомневался значительно меньше, чем в своих способностях совладать с нашим сдуто-надутым гигантом. Вероятно, переживал я оттого, что все серьёзные вопросы по ходу полёта придётся решать именно мне, поскольку Тим смыслил в технике, действительно, не больше своих детей. Мне по жизни не раз приходилось копаться в моторах, так что некоторые общие представления о том, что может случиться и как это исправить, я имел.
        Будто уловив мои мысли, Тим стал проводить в ангаре и мастерской Кукро целые дни. Я видел, с каким трудом у него получается вникать в суть работы механизмов, от которых скоро будет зависеть наша жизнь. Одним из самых ценных свойств его характера была настойчивость, так что он не отходил от Кукро и его мастеров, пока ни убеждался в том, что всё понял и может переходить к следующему.
        Ингрид и Фриана отвечали за наши дорожные припасы. Ничего скоропортящегося, всё сушёное и копчёное, чего практически не нужно готовить. Из Ирландии мы заодно привезли небольшой запас консервов  - небольшой фактически, хотя и вполне достаточный для двух малоподвижных мужчин в рамках общей грузоподъёмности воздушного судна.
        Разобравшись в общих чертах в управлении и нюансах ремонта оборудования, Тим занялся нашей одеждой. В этой связи у нас с ним произошла довольно странная стычка ещё во время ирландского шоп-тура, когда я затащил его в магазин, где торговали очень удобной термоизоляционной одеждой для любителей всевозможного экстрима. Я пояснил, что если мы рухнем где-нибудь среди льдов, то пешая прогулка обратно будет не из приятных, и обычные тёплые шубы, какие носят зимой фрисландцы, это хорошо, но недостаточно. Ещё первые исследователи Антарктиды обратили внимание на то, как быстро там можно вспотеть и как эта влажность потом начинает играть злую шутку, только усиливая холод. Поэтому задача в том, чтобы оставаться не только защищённым от пронизывающих ветров, но и сухим. Для этого, сказал я, были разработаны специальные «дышащие» ткани из искусственных мембран, которые одновременно сохраняли тепло, выпускали влагу и не пропускали холода. Тим согласился, что нам стоит такой одеждой обзавестись, однако когда увидел предложенные изделия, неожиданно помрачнел и резко замкнулся в себе. Я буквально заставил его
примерить особенно понравившийся мне комплект из обтягивающих кофты и рейтуз, которые можно было одевать прямо под шубу. Мы нашли два подходящих размера, и я оплатил покупку, присовокупив к ней пару обычных курток с капюшонами и толстых  - при этом почти невесомых  - брюк. Чем дальше мы отходили от магазина, тем задумчивее становился Тим, настолько, что я не выдержал и задал ему вопрос в лоб. Вместо ответа он пригласил меня зайти в кафе и там, сидя за столиком и уплетая чизкейк с ирландским кофе, поведал мне историю про фотографию, которую, как я понял, его деду показывал ещё во время второй мировой один капитан, вырезавший её не то из чилийской, не то из аргентинской газёты начала прошлого века. На фотографии был запечатлён некто, называвший себя Томми Ти, которого, голодного и обросшего, местные моряки нашли на побережье Антарктики. Этот Томми говорил на плохо понятном варианте немецкого языка и с грехом пополам объяснил, что путешествовал через льды на вездеходе, все его спутники погибли, он заблудился и чудом выжил. Заметка, которую иллюстрировала фотография, называлась по-испански «Человек
с другой стороны». Дальнейшая судьба этого Томми неясна, поскольку он сбежал с чилийского корабля на шлюпке. Как будто после того, как узнал, что на дворе 1917 год.
        Я внимательно слушал рассказ Тима, но когда он дошёл до этого места, показавшегося мне финалом, не выдержал и спросил:
        - И что такого?
        - На фотографии этот парень был запечатлён на фоне одного из своих ящиков. А на ящике были цифры  - 2020. Что могло быть просто номером, разумеется. Однако капитан, показывавший моему деду заметку, считал, что это дата.
        - Срок годности?  - усмехнулся я.
        - Нет, дата начала экспедиции этого Томми Ти. По его словам, всё смахивало на то, что парень забрёл к нам из будущего…
        - После общения с тобой, с Уитни и после полёта на НЛО, дружище, я во многое готов поверить, но насчёт будущего,  - начал я, но Тим меня прервал.
        - Я не про будущее. Я про одежду. Дед хорошо запомнил, что на фотографии тот парень был в странном костюме, простроченном мелким ромбиком так, что казался надутым изнутри.  - Он сунул руку в большой пакет с обновками и достал один из понравившихся мне костюмов.  - Полюбуйся!
        Да, ромбики были и производили впечатление надутости.
        Я продолжал вопросительно смотреть на Тима. Он молча заглянул мне в глаза, не заметил в них понимания, пожал плечами и вздохнул:
        - Думай, что хочешь, дружище. Думай, что это совпадение. Но когда совпадений не одно, а целых три, это уже не совпадение.
        - И где ты три насчитал? Ромбики? Их тут значительно больше.
        Он пропустил мою шутку мимо ушей.
        - Одежда  - раз. 2020 уже очень скоро  - два. Ну, и имя того парня  - три.
        - Томми Ти? Не вижу связи…
        - Старик, как меня зовут?
        - Тим…
        - Вообще-то Тимоти,  - поправил он.
        Я задумался, и мы так и остались сидеть, глядя друг на друга, пока к нам ни подошла пожилая официантка и ни поинтересовалась, будем ли мы что-нибудь ещё.
        Согласитесь, не лучшее открытие накануне экспедиции. Прямо скажем, не для слабонервных. При всей странности этой истории, что-то в ней всё же было, что застряло занозой на душе и не отпускало. Чтобы отряхнуться я «включил ирландца». Дед Тима мог ошибиться в деталях. Цифры на ящике могли служить обычным номером. Даже имя Тимоти могло быть подсказано тем же дедом на подсознательном уровне.
        - Главное, что мы будем лететь, а не путешествовать на вездеходе,  - нашёл я лучшее из возражений.  - Ещё не всё потеряно и рано ставить на нас крест.
        Со временем этот разговор забылся. То есть мы про него больше старались не вспоминать. При этом не знаю, как Тим, а я постоянно к нему возвращался, представлял себе старую поблёкшую фотографию из чилийской газеты и размышлял, что же всё это на самом деле может значить. Если был этот Томми Ти, этот «человек с другой стороны», и вся его история  - правда, во всяком случае, в том, как она изложена в заметке, возможно, я в своих представлениях о реальной форме и природе нашего мира ещё ближе к истине, чем мне представлялось до сих пор. Возможно, цель нашей экспедиции не так уж глупа, отчаянна и безнадёжна. Границы мира каким-то образом преодолимы. Купола не может не быть, но тот же Томми Ти миновал преграду, даже не догадываясь о её существовании. Интересно, что он для этого сделал? Разогнал вездеход до огромной скорости? Провалился вместе с ним в трещину? Нашёл какие-нибудь очередные фантастические «врата»? Заснул в нужный момент, наконец?
        Само собой, я попытался найти хоть какие-нибудь концы в интернете, но тщетно. Никаких упоминаний ни о той заметке, ни о Томми Ти не обнаружилось. Ещё бы, сто лет  - срок немалый. Кое-что, конечно, остаётся, но когда ищёшь конкретику, она оказывается той самой иголкой в стоге сена, да и стог за это время вырастает до размеров средней горы.
        Между тем, работы по постройке дирижабля велись и велись успешно, так что не прошло и года, как Кукро буднично объявил:
        - Всё, друзья мои, дело сделано. Можете отправляться в путь.
        Как ни ждали мы этого дня, новость застала нас обоих врасплох. Ещё примерно неделю мы потратили на сборы, хотя могли бы управиться гораздо быстрее, благо всё было заранее предусмотрено и готово. Но уж слишком реальным сделалось расставание с нашими женами и детьми, которое до тех пор казалось чем-то далёким и потому нетрудным. Нет, сказать близкому человеку «Ну, бывай, надеюсь, скоро увидимся», когда только и можешь, что именно надеяться, очень и очень тяжело.
        Основные дела я, разумеется, уладил загодя, ещё когда мы всем семейством жили некоторое время в Италии. Там мы с Фрианой официально расписались как муж и жена, и я оформил на неё доступ к моему банковскому счёту. Банкам я, разумеется, нисколько не доверял и не доверяю и предпочитаю пусть бумажную, но наличность, однако в качестве некоторого резерва суммы накопившейся там зарплаты, а также деньги от продажи родительского ресторана, были бы неплохим подспорьем на случай, если бы кто-нибудь из моих потомков зачем-нибудь решил вернуться в Европу.
        Накануне вылета мне приснилась Уитни. Собственно, приснилась мне не она, а Пеппи, однако я почему-то сразу понял, что передо мной именно Уитни. Сон выглядел реальным, как бывает, когда не только видишь и слышишь происходящее, но и ощущаешь всё вплоть до запахов. Наутро, увы, я уже не помнил точных слов, сказанных Пеппи-Уитни, но точно помнил их смысл, который сводился к следующему: теперь мы станем гораздо ближе друг другу, и она откроет мне больше, чем могла открыть раньше.
        Когда мы вошли с Тимом в гондолу и в последний раз задраили люк, происходящее не казалось мне чем-то необычным и волнительным. Достаточно сказать, что последнюю неделю мы делали это по несколько раз на дню, проверяя исправность всех систем и оставляя наш «вечный двигатель» работать по много часов кряду. Съестные припасы, инструменты, оружие, одежда, даже два ноутбука (один из которых я использую прямо сейчас для написания этих строк) были уложены заранее, так что в утро отлёта нам осталось лишь убедиться в нетронутости всего нашего скарба, поблагодарить Кукро и его бригаду за превосходные труды, пожелать всем счастливо оставаться и отдать швартовые.
        Дирижабль наш к тому времени был уже выведен из ангара, который по договорённости должны были демонтировать через три месяца, если мы не вернёмся. Расчёт был прост: от нас до Южного полюса где-то 17 000 километров, то есть даже при слабенькой скорости в 80 км/ч мы должны были оказаться там через десять, ну, пусть через десять дней; столько же обратно; итого, если двадцать дней очень грубо округлить, то на дорогу уходил с большой натяжкой месяц. Двух месяцев для разведки непосредственно того, что находится за полюсом, должно было хватить сторицей. По прошествии трёх месяцев всем должно стать понятно, что мы либо погибли смертью храбрых, либо улетели слишком далеко за полюс, либо попали каким-то образом за Купол и не можем вернуться обратно  - а это равносильно первым двум причинам вместе взятым.
        Семьи провожать нас к ангару по нашей просьбе не приехали. Мы попрощались опять же заранее, дома, так, как если бы просто уезжали в очередной тур по острову. Кстати, туристическую активность по случаю нашего отсутствия тоже никто отменять не собирался: Ингрид могла прекрасно меня заменить в качестве гида, а Ингон навострился говорить по-английски так, что неплохо справлялся с ролью переводчика. Если его всё-таки потянет в Канаду, всегда есть мой безотказный Калум, который, думаю, был даже чуть-чуть рад отъезду отца, потому что на это время получал в своё полное распоряжение (и под не менее полную ответственность) мою машину. Так что при воспоминании о родных и близких я успокаивал себя мыслью о том, что в наше отсутствие в их жизни ничего особенного не должно измениться.
        Полагаясь на толком не проверенные аэродинамические свойства дирижабля, мы решили не ждать оптимальной погоды для старта. Поэтому начавшийся ещё с ночи мелкий дождь и хмурое небо не смогли повлиять на наши планы.
        Через иллюминаторы в полу мы с Тимом наблюдали за проваливавшейся в серую пропасть землёй. Ангар быстро превратился в маленький прямоугольник на фоне обступившего его бурого леса, чуть в стороне мелькнула крохотная заводь перед нашей деревней, скрытой под деревьями, с другой стороны появились крыши Окибара  - и всё поглотил непроглядный туман. Мы пересели к боковым иллюминаторам и почти сразу же были вынуждены прищуриться от брызнувшего на нас солнца и белизны уходившего вниз ковра тех облаков, которые снизу казались хмурыми и безпросветными. Не нужно было сверяться с высокометром, чтобы понять, что мы за считанные минуты взмыли где-то на два километра и продолжали подниматься вертикально вверх, туда, где нас уже ждали лёгкие и редкие облачка, которые принято называть «слоистыми» и которые свидетельствуют о пониженном давлении.
        Урчал только насос, неторопливо откачивая воздух из центральной камеры. Мы переглянулись.
        - Ну, что, полетели?  - не сдержал улыбки Тим.
        - Похоже на то,  - ответил я, потягиваясь и изображая полное умиротворение, хотя сердце у меня, признаться, колотилось в тот момент будь здоров.  - Отключи-ка мотор.
        Тим выключил насос, чем нисколько не повлиял на скорость подъёма, но зато теперь мы могли в тишине поползать по гондоле и поприслушиваться, не донесётся ли предательский свист убегающего через какую-нибудь щель драгоценного воздуха. Вообще-то ползал я, а Тим сличал показания давления внутри и снаружи, которые ни под каким предлогом не должны были совпадать.
        - Спать не хочешь?  - для верности поинтересовался я.
        - Кислород в норме, так что нет,  - браво отрапортовал Тим и снова включил мотор, на сей раз запуская заодно и пропеллеры.
        Их у нас было пять  - по два на обеих сторонах фермы и один на корме. Мы рассчитывали на то, что их совместных усилий хватит, чтобы гнать наше судно вперёд даже в разряжённом воздухе стратосферы. Тим видел точно такие на разбившемся дирижабле шведов, а они, судя по их рассказам, неплохо чувствовали себя как раз на нужных нам высотах  - порядка двадцати километров и выше.
        Гондола, как и всё основное оборудование, крепилась к ферме, так что раздувшиеся почти полностью бока дирижабля оказывались достаточно далеко от нас, чтобы не сильно мешать рассматривать небо вверху. А оно к этому времени стало просто поразительным по красоте: мрачным, тёмно-синим, даже чёрным. И только у самого горизонта, словно прочерченного двумя линейками, оно светлело и соприкасалось с облачной белизной тропосферы нежнейшей голубизной. Под нами уже было четырнадцать километров или девять десятых всей земной атмосферы. Четырнадцать километров плотного воздуха, который теперь мешал чётко видеть землю, но зато больше не мешал смотреть вверх и на солнце. С такой высоты мы при желании, точнее, при отсутствии воздушного фильтра, могли бы видеть землю в радиусе четырёхсот пятидесяти километров, то есть охватить разом территорию больше Франции.
        Я первым надел тёмные очки. Тим последовал моему примеру. Мы снова не сдержали улыбок. Вот ведь, оказывается, как просто оказаться вне всяких дождей, ветров и бурь. Двадцать километров по земле  - это ничто, пригороды, а те же двадцать километров вверх  - и ты выныриваешь в совершенно ином мире. Самолётам, даже стратосферным, в этом плане куда сложнее, поскольку им довольно скоро приходится садиться, то есть возвращаться в штормы, снега и непогоду. Мы же, весёлые пилоты дирижаблей, можем позволить себе роскошь не думать о посадке и наслаждаться всю дорогу постоянной погодой, я бы даже сказал, её отсутствием.
        В это трудно поверить, но уже где-то через час полёта картина за иллюминаторами лично мне стала надоедать. Тиму она, должно быть, помогала думать. Или вспоминать о доме. А я снял очки, сел в удобное кресло-шезлонг, откинулся на мягкие и почти невесомые подушки, закинул руки за голову и закрыл глаза. Должно быть, я заснул, потому что то и дело реагировал на предупредительное позванивание, которое отключалось рукой Тима, и снова проваливался в приятное забытьё. Сигналов в общей сложности я таким образом услышал три, то есть моя лень, пришедшая на смену волнению, дала мне проспать более трёх часов. Когда я посмотрел на Тима, тот уже не томился у иллюминатора, а деловито прохаживался между «пультом управления» и «камбузом», похрустывая сухариками.
        - Мы ещё не прилетели?  - спросил я, позёвывая.
        Тим рассмеялся, поперхнулся и замотал головой. Прокашлявшись, доложил:
        - Высота двадцать два километра, давление в норме, скорость восемьдесят шесть.
        Ковёр из облаков порвался, и сейчас под нами далеко внизу плыл такой же тёмно-синий океан, как и над нами. Солнце радостно лупило в передние иллюминаторы. Я поймал себя на том, что прислушиваюсь, работает ли мотор. К постоянным звукам быстро привыкаешь.
        Так начался наш полёт, так потянулись долгие часы и дни ожидания встречи с чем-то, чего могло и не быть вовсе. Чтобы это себе представить, мало об этом прочитать. И тем не менее, коротая время, мы с Тимом, не сговариваясь, вооружились ноутбуками и стали зачем-то записывать истории своих жизней и поворотов судьбы, которые в итоге привели нас в свободно и неторопливо парящую над Атлантикой гондолу.
        Приключения начались на четвёртый день, когда, продолжая двигаться почти строго по тридцатому меридиану западной долготы, мы поравнялись с побережьем Бразилии, которое в этом месте образует большую «шишку», выдающуюся в восточном направлении. Предварительно мы, разумеется, очень внимательно просматривали маршрут и прикидывали, на каких его отрезках нам может встретиться угроза быть замеченными с земли. Если бы существовали космические спутники, несомненно, этот вопрос звучал бы безсмысленно, но поскольку даже если они есть, то никак на земную жизнь не влияют, не будучи в состоянии обеспечить хоть малейшую «видимость» вдали от суши. Оставались ещё морские базы на кораблях. В процессе изучения вопроса способностей их радаров пеленговать объекты на разных высотах, я столкнулся с официальной информацией по поводу «самого опасного» оружия  - межконтинентальных баллистических ракет. Про них писали (и пишут, так что можете сами проверить) будто апогей их траектории  - 1000 км. Не метров, а именно километров. То есть такая ракета уносится в три с лишним раза дальше от Земли, чем летает Мифическая
Космическая Станция, там как-то разворачивается и, ничего на орбите не задев, в атмосфере на скорости «свыше 6 км/с», не сгорев и не взорвавшись, возвращается обратно в точно заданную точку, которая всё это время  - а времени на полёт от США до той же Москвы авторы статей насчитывают всего 25 минут  - вращалась вместе с кружащейся в космосе Землёй. Причём не только кружащейся вокруг своей оси со скоростью 1650 км/ч на экваторе, но также вокруг Солнца со скоростью 108 000 км/ч и к тому же вместе с Солнцем летящей по Галактике со скоростью 720 000 км/ч. У ракетчиков должен быть поистине соколиный глаз. Тим, когда я ему эти вкладки показал, отсмеялся и предположил, что они таким нехитрым образом скрывают некую «военную тайну». Смех-смехом, но означало ли это, что на самом деле нам в стратосфере нечего опасаться?
        Ответ на этот непраздный вопрос прилетел, как вы уже поняли, на четвёртый день. Мимо нас беззвучно пронёсся истребитель, к счастью, не задев крылом. Я заметил его только тогда, когда он уже пикировал далеко за кормой, а Тим успел проследить весь манёвр и сказал, что у неудачливого перехватчика наблюдались явные трудности с управлением. Оно и понятно: как красиво выпрыгнувший из воды дельфин не может лететь дальше, а плюхается обратно, так и самолёт не умеет летать без воздуха, поскольку крыльям не на что опереться да и последнее горючее слишком разряжённый воздух может вытянуть через сопло за долю секунды.
        - Думаю, он не понял, кто мы,  - заметил Тим и врубил насос, благодаря чему дирижабль стал незаметно, если не обращать внимания на приборы, набирать высоту.
        Тим был прав. Истребитель вернулся. Он снова взмыл точно в нашем направлении, застыл, не долетев метров ста, повисел, повисел, будто раздумывая, что же теперь делать, и камнем рухнул вниз.
        Смотреть на всё это было забавно и вместе с тем жутковато. Жутковато ещё и потому, что с законами физики, похоже, сегодня не знакомы ни сами физики, ни пилоты. Но ведь такой всеобъемлющей дибилизации просто не может быть. Значит, наверное, ошибаюсь я, и, в конце концов, какая-нибудь ракета нас всё-таки по пути достанет. Крепость конструкции гондолы теоретически позволяла нам не опасаться подъёма до высоты тридцати с небольшим километров, однако проверять её на прочность очень не хотелось. Вот и приходилось гадать, чего бояться больше: попадания ракеты или собственного давления изнутри.
        Тим сказал, что предпочитает первое.
        - Думаю, что смерть от взрыва снаряда быстрее и не такая мучительная, как от разрыва лёгких и долгого падения в качестве корма для акул.
        Я не нашёл, что возразить, и мы продолжали свой путь, тщетно присматриваясь к океану под нами в мощный бинокль.
        Пятый день прошёл в бдительном ожидании. Мы медленно, но верно приближались к той зоне Атлантики, которая последнее время особенно тщательно охранялась и патрулировалась с земли и воды. До побережья Антарктиды, по данным приборов, оставалось порядка семисот километров. Дальше начиналась terra incognita. Некоторые смельчаки по старинке пытались проникнуть в эти широты на кораблях и лодках, но либо след их навсегда терялся, либо она останавливались предупредительными выстрелами в воздух. Где именно это происходило, обычно не уточнялось, но я подозреваю, что на самых дальних подступах. Во всяком случае, когда я читал свежие протоколы так называемых «консультативных совещаний по Договору об Атлантике», натолкнулся на упоминание «недопустимого в будущем» инцидента с яхтой Windrose of Amsterdam, которую удалось задержать в закрытых водах. Пока я тщетно искал подтверждение этого инцидента в обычной прессе, фотографии самой яхты, утлой и двухмачтовой, натолкнули меня на вопрос о том, в какие такие воды могло заплыть подобное судно, явно не предназначенное для широт южнее Средиземного моря. Официально
бастион вокруг всей Антарктиды возводился строгими постановлениями по «защите окружающей среды» на расстоянии 200 километров от ледяной стены. Под предлогом спасения от вымирания какой-то стаи селёдки и не подозревавших о нависшей над ними опасности пингвинов. Это какая же должна быть бдительность на всём периметре зоны в 18 000 километров[106 - Имеется в виду периметр т. н. Южного океана (официально 17 968 км)], чтобы запеленговать и тормознуть такую мелочь, как крохотная яхта! Было от чего задуматься и начать переживать.
        На шестой день, в восемь утра, Тим, почти не отходивший от бинокля, крикнул:
        - Вон, появилась!
        Он имел в виду обозначившуюся у самого горизонта белую линию, которая очень медленно ширилась, превращаясь в белое поле, задвигавшее поле синее  - океан под нами. Загадочная Антарктида! Цель наших трудов за последний год, а может быть, и за всю предыдущую жизнь.
        Проверив курс, мы удостоверились в том, что заходим ровно по 33-му градусу западной долготы. Цифра 33 по известным причинам представлялась мне правильной. Можно было, конечно, найти такую же долготу на востоке, однако там наш путь по большей части проходил бы над Африкой, что мне казалось опаснее. Когда ты на такой высоте, как наша, земля или вода под тобой  - не принципиально, однако вода всё же предпочитетельнее. Пока нам ни разу не приходилось опускаться ниже отметки в двадцать километров, но мало ли что…
        Мы считали, что визуально нас снизу никто заметить не может. Обшивка дирижабля была выкрашена серебристой, почти зеркальной краской, что способствовало отражению солнечных лучей и делало нас на фоне неба почти невидимкой. Думаю, некоторое подозрительное поблескивание можно было заметить лишь в том случае, если смотреть в телескоп точно туда, где мы находились. Самолёты под нами встречались только до пересечения экватора. Потом их практически не стало, что косвенно подтверждало подозрение исследователей о том, что в южном «полушарии» над океанами никто за ненадобностью не летает. Хотя на шаре такие маршруты, скажем, между Южной Америкой и Африкой были бы гораздо проще, быстрее и экономичнее. Кабы и здесь небо кишело регулярными рейсами, полагаю, десять-двенадцать километров, отделявших нас от потолка пассажирских перевозок, тоже не позволили бы нас различить, чтобы передать по радио наши координаты. Интуитивно мы чувствовали себя в безопасности, однако логически рассуждающий мозг постоянно донимала мысль о том, что будет, если…
        Время шло, а «если» всё не наступало. Тим, не отрываясь от бинокля вот уже часа два, по-прежнему сообщал о том, что «на льду не видно ни малейших признаков жизни». Это радовало и уже не удивляло. Если доверять официальным источникам, то на всём пространстве Антарктиды в сезон, то есть летом, постоянно живёт порядка пяти тысяч человек  - работников всех вместе взятых полярных станций. Зимой эта цифра падает до тысячи. Оно и понятно: чем меньше людей, тем легче контролировать их передвижения и допуск к неположенной информации. Количество сумасшедших туристов, готовых платить десятки тысяч долларов за неделю ночёвок в палатках на лютом морозе и крутиться исключительно на одном и том же разрешённом пятачке, говорят, растёт, однако и оно сегодня составляет порядка пятидесяти тысяч человек в год, тогда как один только Лондон за тот же год в среднем посещают порядка двадцати миллионов.
        - Cлева по курсу остров Беркнера,  - объявил Тим.  - Самый южный остров в мире.
        Островом, как мы знали по справочникам, его называли весьма условно, поскольку от него до воды было что-то около 17 километров, а лежал он, хоть и на твёрдом основании, окружённый шельфовыми ледниками. Для нас же это означало, что позади остаётся последняя береговая полярная станция, аргентинская «Бельграно II». Дальше  - только «Амундсен-Скотт» на условном Южном полюсе. Официально, опять же. Сколько во льдах Антарктиды военных баз и где они расположены  - никто вам не сообщит. По международному договору их там вообще нет и быть не может. А все страны, этот договор подписавшие, ведут себя друг с другом так любезно и мирно сугубо в силу воспитания и доброй воли. Ну и корпорации, конечно же, предпочитают вырубать последние леса, осушать моря, травить отходами целые страны и уничтожать последние виды животных и рыб где угодно, но только не здесь, хотя вот уже полвека считается, что Антарктида богата полезными ископаемыми. Им сказали, они и не лезут. Всё очень правильно, добросердечно и правдоподобно.
        Мы продолжали безпрепятственно лететь над ледяным ковром. Примерно этим же маршрутом, только километров на пятнадцать ниже, местные кукурузники возят любопытных туристов. Обзор у них значительно уже, чем был сейчас у нас, поэтому мы рассчитывали на то, что даже отсюда сумеем заметить что-нибудь примечательное на границах видимости. Но нет, никаких подозрительных объектов ни я, ни Тим, не видели, сколько ни прикладывались к биноклям.
        А потом резко стемнело. Никакого южного полярного сияния, которое, говорят, видно аж в Новой Зеландии. Сплошной мрак впереди. Мы тоскливо посмотрели назад, где ещё розовели последние зарницы.
        Ночи в стратосфере  - всегда не подарок, а когда ты представляешь себе, что впереди край земли, хочется забраться под одеяло и заскулить.
        Однако скулить времени не было. Тим отправился спать, а я заступил на вахту. Мы уже привыкли спать по очереди, соблюдая внутреннее, биологическое расписание и не обращая внимание на часы как таковые. Случалось, мы засыпали вместе. Сказывалась монотонность ежедневного безделья. Но тогда ежечасный звуковой сигнал будил только одного из нас. Второй его слышал сквозь сон и не реагировал, зная, что справятся без него. Так и выходило. Если ты бодр, будь любезен нажать на кнопку после первого же сигнала. Если прикорнул за пультом, чтобы включалась совесть обычно хватало трёх гудков.
        На сей раз Тим мог быть совершенно спокоен: мне было не до сна. Хотя на всякий случай я заварил себе крепкий кофе и теперь прохаживался по гондоле с чашкой в руке. Ходить было проще, чем сидеть. Когда сидишь, в голову начинают лезть самые бредовые мысли, а ходьба хоть как-то отвлекает. Да и запах кофе настраивает на спокойную волну. Только не в ту ночь. В ту ночь я как будто чувствовал, что что-то должно произойти. Не случиться, а именно произойти. Хорошее обычно проявляется внезапно, а вот нехорошее сперва даёт о себе знать легким подташниванием.
        В иллюминатор за моей спиной постучали.
        Я был уверен, что отчётливо слышу тихий стук, однако когда обернулся, поставил чашку и настороженно приблизился к вечно холодному двойному стеклу, ничего снаружи не увидел. На всякий случай осмотрел иллюминатор на предмет возможных трещин. Как будто ничего. Прихватив чашку, пошёл сверяться с показателями давления. Вполне в норме, утечки воздуха не наблюдается. Значит, никаких случайных пробоин нет.
        Когда висишь в чёрной вышине над неведомой тебе территорией, оказываешься заложником своего воображения. За время полёта я заметил, что мы с Тимом на многое реагируем по-разному. Это объяснялось нашим воспитанием. Он всю жизнь прожил среди природы и воспринимал вещи естественно, такими, какие они есть. Я же с детства подхватил «вирус цивилизации», который рисовал мир в своеобразном свете, где уживалась здоровая логика и совершенно нездоровые фантазии. По молодости, к примеру, нам всем нравится щекотать себе нервы дурацкими фильмами-ужасами, что впоследствии даёт о себе знать.
        Какой может быть стук в иллюминатор на высоте в два десятка километров? Сюда не долетит ни один дятел. Здесь нет града. Камнем не добросить. Если бы это была пулемётная очередь с промчавшегося мимо очередного истребителя-перехватчика, никакое двойное стекло бы не спасло.
        Я почему-то снова вспомнил старуху Уитни. С какой стати? Неужели меня на полном серьёзе пугала мысль увидеть её насмешливую носатую физиономию по ту сторону? Исчезающая среди бела дня в пещере, возникающая среди ночи в стратосфере… Но ведь и «летающих тарелок» не бывает, не правда ли?
        Предательски подрагивали руки. Допив на всякий случай кофе, чтобы не расплескать, я уже понимал, что покоя мне не будет, если не пойти ва-банк. Я вернулся к пульту и, не раздумывая, выключил в гондоле весь внутренний свет. Глаза довольно скоро свыклись со мраком, и иллюминаторы стали различаться серыми пятнами на фоне чёрных стен. Моторы я глушить не стал, поскольку это почти ничего бы не дало: «тормозной путь» в разряжённом воздухе исчисляется километрами.
        Что-то промелькнуло в иллюминаторе справа от меня. Мне показалось, что я среагировал моментально, однако там уже ничего не было. Я замер на месте посреди гондолы и теперь поворачивался, как флюгер, надеясь уловить малейшее движение и убедиться в том, что мне не померещилось. Представил Тима, который мирно спал и не подозревал о моём идиотском положении.
        А потом я увидел. Они, оказывается, даже не таились. Настолько, что я не сразу понял, что вижу их и что вижу вообще. Сначала я принял их за оторвавшиеся тряпки. Но на обшивке гондолы никаких тряпок не было и быть не могло. В тряпку могла превратиться разве что раздутая над нами огромная сарделька, но в этом случае мы бы уже давно падали.
        Между тем за иллюминаторами плавно колебались, как мне поначалу показалось, две белые полоски. Одна за правым, другая за левым. Я невольно опустил взгляд под ноги и в иллюминаторе в полу увидел третью, такую же. Полоски имели конец и начало. Сейчас они не были белыми, но я знал, что они именно белые. Второй моей мыслью было то, что они не плоские, а объёмные, похожие скорее на длинные надувные шары фокусников, которые на глазах детворы скручивают их в забавные фигурки. Длинные белые шары, надувные палки с едва заметным сужением ровно по центру. Где мы их подцепили?  - мелькнула следующая мысль, но я продолжал приглядываться и заметил, что с нами они ничем не связаны и могут перемещаться в любом удобном для них направлении, то прибавляя ходу, то наоборот отставая, то меняя высоту, причём делая это совершенно осознанно, я бы даже сказал разумно. У них не было ни головы, ни хвоста, ни крыльев, ни пропеллеров. Они просто летели рядом с нами странным почётным эскортом, наблюдая и не вмешиваясь. Создавалось впечатление, будто не они летят, а мы все дружно остановились.
        - Тиим…  - позвал я, надеясь, что у моего сумасшествия будет свидетель и что при этом я не спугну непрошеных спутников.  - Тииим!
        Будить у нас на дирижабле считалось дурным тоном и означало вынужденную необходимость крайней степени.
        - Что стряслось?  - услышал я его сонный голос.
        - Срочно ко мне. Тут что-то рядом с нами летит, но я не пойму что. Только очень осторожно. Подойди ко мне. Медленно подойди.
        Вероятно, мой голос отчасти сумел передать охватившие меня ощущения, потому что Тим сделал всё в точности, как я его просил. Вышел из-за тонкой перегородки, увидел в непривычной темноте, где и как я стою, и не спеша приблизился, поглядывая по сторонам.
        - Справа, слева и внизу,  - уточнил я.
        - Что это?  - вырвалось у него.
        Либо моя галлюцинация была заразной, либо мы видели одно и то же, причём вовсе не галлюцинацию.
        - Наблюдай за ними. Потом сравним впечатления. Они тут уже минуты две. Может, дольше. Я их увидел, когда погасил свет. Перед этим кто-то стучал в стекло снаружи.
        - Похоже, они там ни за что не держатся.
        - Я тоже думал сперва, что они на каких-нибудь ниточках. Нет, они сами летят, к тому же, куда и как им хочется.
        - Это палки что ли какие-то? Или шары? Но палки тут ведь не летают, а шары обязаны лопнуть. Безкрылые птицы? Хоть бы понять, где у них там голова…
        При слове «палки» я вспомнил давным-давно читанный материал про нечто подобное, правда там говорилось о «летающих стержнях»[107 - Flying rods (англ.)]. В разных местах Земли фотографы или кинооператоры замечали это явление, но замечали не в момент съёмки, а во время просмотра отснятого материала. Ни с того ни с сего в кадр влетало нечто почти не заметное на обычной скорости, размером с длинный карандаш, и проносилось дальше, подобно большой стрекозе. Собственно, объяснение этому явлению в мире насекомых и искали. Мол, летает быстро, а крылышками работает ещё быстрее, так что их практически не видно. На фотографиях и при замедленном просмотре видео становилось очевидно, что это нечто прямое, от тридцати сантиметров до полуметра в длину, а по обеим его сторонам в воздухе заметны какие-то перпендикулярные туловищу колебания, намекающие на существование крыльев. За один кадр такой «стержень» перемещался примерно на два-три своих корпуса. Очевидцы уверяли, что невооружённым глазом они вообще ничего подобного не замечали.
        В нашем случае «стержни» спокойно давали себя разглядеть и были гораздо крупнее тех, о которых мне довелось читать. Думаю, длина их составляла не менее двух метров при толщине сантиметров в десять, возможно, двадцать. Далеко не сразу я сообразил, что они как будто светятся изнутри. Иного быть не могло, потому что мы видели их ночью, при полностью выключенном свете. Кажется, некоторые исследователи называли «стержни» небесными «рыбами». Кушай, детка, рыбку. Тебе нужен фосфор…
        Исчезли они так же внезапно, как появились. Причём тот, что был справа, резко взял вверх, тот, что был слева  - отстал, а тот, что был под нами, наоборот, ускорился и ушёл куда-то вперёд по курсу.
        Как ни странно, весь испуг разом прошёл. Летящее нечто не производило впечатления угрозы. Скорее, напротив, подсказывало, что мы тут не одни, что нас видят и принимают.
        Мы бросились к иллюминаторам. Чёрное небо, звёздный песок, улетающая вдогонку Солнцу Луна за кормой.
        - Стражи,  - сказал Тим первое, что пришло ему в голову.
        Я поёжился. До нас не добрался самолёт, нас не засекли радары, а вот эти существа при желании явно могли остановить наш полёт, пробив гондолу или прокусив оболочку. Для этого им даже не понадобятся зубы, которых у них не было. Спокойный полёт в такой вышине и свободное маневрирование свидетельствовали, на мой взгляд, о непредсказуемой широте их возможностей. Если бы им что-то при первом знакомстве не понравилось, они бы, наверное, легко пролетели оболочку насквозь.
        Тиму ход моих мыслей не понравился.
        - Стражи не убивают. Стражи не пускают. Нас почему-то пустили. Летим дальше. Могу тебя подменить, если хочешь отдохнуть.
        Чего я точно не хотел, так это спать. Видимо, сказывалось выпитое кофе. Не три же НЛО за окном!
        Не включая света, мы полночи просидели у иллюминаторов, то и дело выглядывая наружу и тихо переговариваясь. Тим признался, что накануне вылета ему тоже привиделся сон, только в этом сне с ним разговаривала не Уитни, как со мной, а его давнишняя подруга Василика. Он тоже не помнил подробностей разговора, но суть сводилась к вопросу, мол, ну, теперь-то ты понимаешь, почему я не могла и не должна была с тобой оставаться?
        - Она предчувствовала всё это, Конрад! Ещё тогда, наяву, а не во сне, она говорила, будто видит меня посреди чего-то белого, и это её страшило.
        - Многие женщины умеют предвидеть, Тим. Это называется «женской интуицией». Мы с тобой ею не обладаем, поэтому вот и летим бог знает куда.
        Мы так и заснули в креслах, а на ежечасный сигнал реагировали по очереди.
        С рассветом настроение изменилось. Теперь мы обозревали всю плоскость Земли от горизонта до горизонта, и ни одна гадость не могла подлететь к нам незамеченной. Антарктида была слева, справа, сзади и впереди. Сверяться с картой уже не имело смысла. Гораздо полезнее было вооружиться биноклями и приглядываться к реальной обстановке. К сожалению, реальность в стороне от нас оказывалась слишком размытой толщей атмосферы, а ровно под собой мы ничего интересного увидеть и не мечтали, поскольку здесь проходил обычный туристический авиамаршрут к Церемониальному Южному полюсу. Самолёты, летавшие по нему, в отличие от тех грузовых, с задраенными иллюминаторами, что доставляли туристов в Антарктику из Чили и Аргентины, были, судя по фотографиям, самыми обычными, так что в радиусе их обзора с пассажирских мест ничему подозрительному попадаться не следовало. То есть все возможные заградительные базы наверняка убирались от него подальше в сторону, оставляя невинный узкий коридор вплоть до «Амундсена-Скотта». Честно говоря, имея значительное преимущество в высоте и широте обзора, мы рассчитывали их заметить,
но воздух играл с нами хоть и незлую, но всё-таки шутку, а других средств пробить его толщину, кроме визуальных, у нас не было.

«Полюс» мы миновали после полудня. Бедному Амундсену в начале прошлого века пришлось добираться до него от базы через ледяные пустыни и горы 56 дней, не менее бедному Скотту и того больше  - 79. А наш скромный небесный тихоход потратил на тысячу с лишним километров меньше суток.
        Наступил долгожданный отрезок нашего пути, который должен был ответить на главный вопрос: где он, край Земли, и что там такое на самом деле. Если честно, то повторения перелёта Бишопа и встречи с Индийским океаном мы не ожидали. Мы даже очень осторожно прикидывали, когда наш полёт должен чем-то закончиться. Прикидывали по такому житейскому параметру, как давление. Не плотность, а именно давление. То, что всю жизнь давит на человека «атмосферным столбом». Давит по-разному в зависимости от температуры на улице и высоте над уровнем поря. И хотя нормой считается давление в 1,033 килограммов на кубический сантиметр, фактическая норма имеет свойство «прыгать», причём довольно ощутимо. Для маскировки этого явления придумали рассчитывать давление по разным шкалам: в миллиметрах ртутного столба, в миллибарах, в паскалях и в гектопаскалях. Во всех них «норму» сегодня приравнивают к 760 мм рт. ст., 1 013,25 гПа или тем же 1 013,25 мбар. Но при этом если жители Японии прекрасно себя чувствуют при среднем атмосферном давлении 761 мм рт. ст., то организмы жителей какой-нибудь горной тибетской деревушки
на высоте 4 километров привыкли к 413. Это и понятно, поскольку если плотность воздуха уменьшается с высотой, а всего этой ощутимой плотности нам дано порядка 15 -20 километров, то разница почти в два раза при четырёх километрах нижних, самый плотных и «тяжёлых» слоёв вполне естественна. Когда мы с Тимом стали подробно изучать этот вопрос, то пришли к выводу, что годичные перепады давления в одном и том же месте на земле, давления, на которое, как считается, мы, люди, реагируем как на «погоду», происходят вследствие постоянной вибрации поверхности Купола. Что его там и как «продавливает» мы, разумеется, понятия не имели, но «проседание» неминуемо приводило к укорачиванию «атмосферного столба». Если представить наш мир в виде полусферы, покоящейся на плоском основании, то ситуация выглядит с одной стороны просто, но с другой мы должны не забывать, что плотные слои атмосферы не повторяют выпуклость Купола, а лежат над поверхностью Земли так же плоско, то есть ровно, заканчиваясь сверху границей тропосферы, которая сейчас была под нами. Дальше начиналось самое интересное, непонятное и важное. Если
от полюса до полюса порядка 20 000 километров, а мы имеем дело со сферой, то от полюса до самой сферы должно быть никак не меньше тех же 20 000 километров. Поскольку эту сферу древние вплоть до, кажется, загадочного Иеронима Боса (или Босха) изображали так же, как и небесную, то есть в форме идеального шара, можно говорить о том, что 20 000 километров  - это минимальная длина радиуса нашей замкнутой вселенной. Тут мы уже видим несколько иную пропорцию  - условные 20 000 километров за минусом 20 километров плотного воздуха дают нам огромную высоту, заполненную вообще непонятно чем и непонятно какой массы. И пусть это всего лишь тонкий эфир, о котором учёные то забывают, то вспоминают, давление оставшиеся 19 980 километров оказывать должны. Тем более что при «ровности» первых 20 километров независимые исследования совершенно очевидно говорят о том, что чем южнее проводятся замеры атмосферного давления, тем оно меньше. Косвенно это доказывает, что в противоположную от Северного полюса  - где расстояние от Купола до Земли наибольшее  - сторону фактическая или даже можно сказать физическая высота
«атмосферного столба» уменьшается. Иначе говоря, зная коэффициент (ненавижу это слово) изменения давления от севера к югу, мы получаем теоретический инструмент, позволяющий просчитать расстояние до его края. Ведь мы же договорились, что 20 000 километров радиуса  - это цифра условная, которую мы получаем на замкнутом земном «шаре». А когда шар превращается в тарелку под сферической крышкой, то края её можно установить именно по формуле закругления крышки. Правда, сама «тарелка» в разных своих местах имеет разную, причём весьма существенно, температуру, что влияет на давление и мешает видеть всю картину. Так вот, возвращаясь к нашему дирижаблю, мы сейчас имели уникальную возможность следить за давлением «атмосферного столба» при отсутствии двух мешающих показателей: на нас не давила тропосфера и температура за бортом была пусть и холодная, но зато постоянная. В результате таких соображений мы с момента выхода на заданную стратосферную высоту постоянно вели наблюдения за показаниями двух анероидов[108 - Современный тип безртутного барометра.], имевших шкалу с делением в 1 мбар. Стартовали наши записи
с цифры 55. Медленно-медленно почти 20 000 километров смещения от севера к югу «съели» 22 деления и теперь показывали подозрительные 33. Конечно, мы не рассчитывали стукнуться носом дирижабля в стену Купола при показателе 0, однако тенденция говорила, во-первых, о правильности наших вышеописанных рассуждений и, во-вторых, о приближении этой самой «стены», хотя и, похоже, нескором.
        До самого вечера мы бодрствовали, всматриваясь вперёд и надеясь заметить какие-нибудь признаки «края земли». Какими они должны были быть, мы не знали, но почему-то свято верили в то, что непременно их узнаем, когда увидим. Ночь решили разбить пополам. Первым спать отправился Тим. Я поймал себя на том, что прислушиваюсь в ожидании повторения вчерашнего стука. Мерного гула пока безотказного двигателя ничто не нарушало. Зато в какой-то момент всю конструкцию дирижабля плавно мотануло, как пушинку, которая летит по комнате, когда открывается форточка. Мы ухнули в воздушную яму. Сердце подскочило к горлу. Я машинально ухватился за край привинченного к полу стола, ожидая короткой невесомости и перспективы её окончания на твёрдом льду, однако невесомости так и не наступило, буквально через мгновение падение прекратилось, и мы продолжили полёт, как ни в чём не бывало. Даже Тим не проснулся. Судя по приборам, мы потеряли не более ста метров. Переживание было не из приятных. Я уже больше не мог сидеть за компьютером и писать. Стерев со стола остатки разлившегося кофе, я погасил свет. И тут стены гондолы  -
сперва чуть заметно, а потом всё чётче и ярче  - стали превращаться в стены дискотеки. Это через иллюминаторы проникали отсветы разразившихся под нами гроз. Я лёг на пол и рассматривал то, что легко можно было назвать в полном смысле слова «светопляской». Разноцветные всполохи взрывались яркими кругами прямо под настилом из непроглядно хмурых облаков, будто чья-то воля придвинула мне под нос и чуть замедлила то, что обычно происходит в небе во время салюта. Мне, как и многим, приходилось летать в самолёте над грозовым фронтом, приходилось видеть ролики НАСА, на которых их дизайнеры изображают «грозы из космоса», однако происходящее сейчас подо мной было ни с чем не сравнимо. Обычно электрические (вероятно) разряды имеют строго локальный характер, движутся вместе с тучами и вспыхивают молниями в одном и том же месте. Здесь же всё обозреваемое пространство было усеяно невидимыми гигантскими светлячками. Я представил себе, что там, внизу, должно сейчас твориться, а потом подумал, что вообще-то ничего подобного там твориться не должно, поскольку на холоде нет причин для такого явления как конвекция, иначе
говоря, воздушные слои должны быть устойчивыми. Ну, если так разобраться, то и облака могут по науке, а именно  - по теории круговорота в природе, образовываться только в местах, где испаряется вода, то есть в тропиках, однако зимой, когда никакого испарения не происходит, небо над той же Европой оказывается в тучах чаще, чем летом  - где-нибудь в Таиланде или на Бали. Выходит, грозы в Антарктиде тоже не подозревают о том, что их там быть не должно.
        Я снова, как и накануне, растормошил Тима, чтобы он тоже увидел происходящее и придумал, возможно, своё объяснение. Выслушав меня и сверившись с картиной за иллюминаторами, он его и высказал:
        - Значит, там не так уж и холодно.
        Я не сразу сообразил, что он не шутит, а когда сообразил, мы замолчали и стали внимательно вглядываться в рисуемый небесными огнями узор. Вскоре я убедился в том, что, действительно, всполохи происходят не повсюду, как мне изначально показалось, а широким фронтом, уходящим за горизонт справа и слева. Впереди же и сзади пределы его были очерчены довольно резко, благодаря чему можно было представить, что мы пролетаем пусть над широкой, но всего лишь полосой, чертой, которая, вероятно, замкнута в гигантский круг, образуя границу. Границу чего-то с чем-то. И тогда почему, если мы совершенно не знаем структуру Земли, на которой живём, не представить, что граница непроходимых льдов Антарктиды сменяется, как заподозрил Тим, не менее непроходимой «нейтральной полосой» тепла, например, реки или даже внешнего океана, которая опоясывает наш мир вторым кольцом. Потому что навскидку ширина этой полосы, судя по всполохам впереди и сзади, была никак не меньше восьмисот километров, а то и больше.
        При мысли о «кольце» у меня в памяти сама собой всплыла ассоциация с Анантой  - древним змеем в индуизме, который там олицетворял, если не ошибаюсь, вечное время. А ещё был роман «Змей Уроборос», написанный в начале прошлого века Эриком Эддисоном, предтечей Толкиена и всех остальных любителей фэнтези. Интересно, что прочитал я его не так давно, обнаружив старый томик в дядиной библиотеке. В предисловии, помнится, говорилось, будто Эддисон ничего не выдумал, в том смысле, что Уроборос, то есть «поедающий свой хвост» на греческом, был и остаётся одним из древнейших символов, причём все попытки установить, где о нём упомянули впервые, до сих пор ни к чему не привели. Змеем, драконом или червём этот Уроборос изображался в той же Греции, в Израиле, в Египте, в Китае, в упомянутой Индии  - в образе Ананты  - и в Скандинавии. Символику Уроброса обожали использовать алхимики, которые считали его воплощением цикличности, процессом очищения элементов, когда нагревание, испарение, охлаждение и конденсация преобразовывали их в философский камень или, на худой конец, в золото. Гностики считали Уроброса
символом конечности материального мира, олицетворявшим одновременно свет и тьму. Свет и тьма были сейчас перед нами, а уж сопровождались ли они испарением и охлаждением с конденсацией  - об этом мы могли только догадываться. Я рассказал обо всём этом Тиму. Он промолчал. А я, озвучив эти странные ассоциации, подумал, что мы можем быть на пороге разгадки.
        Когда примерно через час разноцветные всполохи остались позади и мы сели завтракать, обнаружилась ещё одна неприятная странность: Солнце не появилось. Обычно в это время мы всегда видели его, правда, последние два дня всё дальше к горизонту, однако оно обязательно выходило пожелать нам доброго утра, а его быстрый уход мы по привычке объясняли всем известными полярными ночами. И вот теперь Солнца не было вовсе. Оно осталось кружить где-то там, далеко, над обитаемым миром в границах Антарктиды и Уроброса. Мы эти границы каким-то чудом преодолели и теперь вплывали в кромешный мрак, где, как нам казалось, могло произойти, что угодно.
        Потом началась вибрация. Сначала я подумал, что мне показалось. Посмотрел на Тима. По его встревоженному взгляду понял, что нет, не показалось. Вся гондола мелко-мелко вибрировала. Чтобы удостовериться в этом, достаточно было несильно сомкнуть зубы и почувствовать, как они неприятно зудят. Приборы показывали прежнюю высоту и продолжающее понижаться давление за бортом. Мы решили, что причиной вибрации могли стать пропеллеры. Уж больно безотказно у нас всю дорогу всё работало. Пора бы уж чему-нибудь сломаться в самый неподходящий момент. Пришлось гасить внутреннее освещение и включать внешнее. Опасаться того, что нас засекут, мы давно перестали. Логика вместе с интуицией в один голос говорили о нашем полном одиночестве. Осмотр пропеллеров ничего не дал: ни у одного лопастей видно не было. Тим предложил выключить мотор. По понятным причинам мы этого не делали с самого старта. Стало даже интересно. Однако ещё интереснее стало, когда двигатель мы выключили, а вибрация осталась. И не только вибрация. Остался звук. До сих пор мы его не замечали, принимая за часть шума мотора. Теперь же мы оба слышали
нечто вроде далёкого скрежета, скрипа и гулкого уханья. Причём доносились эти звуки одновременно со всех сторон.
        Не уверен, что существуют слова, которыми можно было бы описать наше состояние. Отчаяние и безнадёжность  - не те ощущения, которые испытываешь, когда висишь в двух десятках километров над землёй на шаре, всё вокруг дрожит, тебя окружает кромешная тьма, и эта тьма подозрительно живая.
        - Кажется, это оно…  - услышал я потерявший всякую выразительность голос Тима.
        Он имел в виду, что мы достигли цели, что с минуты на минуту узнаем тайну мирозданья и что едва ли она позволит нам вернуться, чтобы обо всём этом рассказать. На ум пришло подходящее слово  - обречённость.
        Гул усиливался.
        Тим выключил внешнее освещение.
        Сзади нас царил непроглядный мрак, однако впереди и по обеим сторонам стало едва заметно проступать серебристое марево. Оно словно спускалось откуда-то сверху, где было как будто светлее, образовывая то, что художники называют «градиентом». Только градиент этот был очень «узкий»  - от чёрного цвета сажи до чёрного как смоль.
        - Возвращаемся?
        Кажется, теперь это был мой голос. Совершенно чужой и безцветный. Я представил нас со стороны  - пылинку наедине с чем-то титанически огромным  - и понял, что никакого возвращения не будет, что тогда, неделю назад, мы видели свои семьи в последний раз.
        Тим уже колдовал над пультом, подсвечивая себе фонариком. Я поразился. Я всегда думал, что привычка водить машину на уровне заправского гонщика сделала меня человеком действия, который не имеет роскоши анализировать происходящее, а вынужден сначала реагировать и только потом рассуждать. Теперь же выяснялось, что лихие виражи и бешеная скорость  - это вовсе не то пограничное состояние, хозяином которого я в прежней жизни научился быть. Тим не водил автомобилей, не уходил от погони, не выигрывал на спор сумасшедший по сложности заезд, но он действовал, а я наблюдал.
        - Скорость,  - словно услышав мои мысли, сказал он.
        Стряхнув оцепенение, я подошёл к пульту и увидел, на что указывает его слегка подрагивающий палец. Судя по спидометру, мы не стояли на месте с выключенными пропеллерами, а медленно, но верно набирали ход. Нас затягивало. Затягивало в грохочущую черноту.
        Последующие события запечатлелись в моей памяти как самые… нет, не скажу «страшные», «прекрасные» или «поразительные» в жизни. Они просто произошли, а я больше никогда их не забуду, хотя очень хочу.
        Дирижабль ускорялся навстречу мареву. Мелькнула дурацкая мысль о том, уж ни прав ли был Ньютон с его теорией про притяжение больших масс и ни влечёт ли нас к тому самому Куполу, который, как мы и подозревали, существует и вращается вокруг земной плоскости с чудовищным гулом. Я подумал о странном «человеке с той стороны», о фотографии которого рассказывал Тим, а ему  - его дед. Как он мог пересечь черту и не заметить этого? Каким бы хорошим ни был его вездеход, он не мог переплыть Уроборос, не утонув и не попав под удар хотя бы одной из разноцветных молний. Значит ли это, что нас тоже ждёт безболезненный переход в другой мир или другое состояние? Или что-то с тех пор изменилось в небесной механике, и нас расквасит о непреодолимую Твердь?
        Потом всё начало светиться. Я смотрел на Тима, он  - на меня. Мы видели одно и то же. Волосы на голове стояли ёжиком. Мы походили на двух одуванчиков. То же происходило с волосами на руках, которые выглядели так, будто их опрыскали жидким фосфором. Никакой боли мы при этом не испытывали, только лёгкое покалывание.
        Думал ли я в те секунды, минуты или часы о боге? Конечно. Но не о том демиурге, который создавал этот мир, один или в компании, а о том дьяволе, который его захватил и которому призывают поклоняться все без исключения религии, попирающие истинную веру. Вот-вот этот дьявол должен был пронзить тьму своими многокилометровыми когтями и клыками и смахнуть нас в бездну, как безропотную пушинку.
        Небесные жернова продолжали издавать сатанинские уханья и визги. Всё дрожало, грохотало и светилось, отчего я полностью утерял способность что-либо соображать. Я превратился в плотный комок никчёмной трясущейся материи, зачем-то по-прежнему наделённый слухом и зрением. И памятью.
        Следом за Тимом я добрался до наших кресел. Вероятно, мы нечто подобное предполагали, потому что кресла были снабжены ремнями безопасности. К счастью Кукро не предусмотрел режим катапультирования. Иначе я очень даже запросто мог бы им сейчас воспользоваться, не понимая, что творю, и стремясь лишь к одному  - поскорее покинуть эту уносящуюся невесть куда гондолу с моим пока ещё живым телом.
        Я не знаю, как ощущает себя человек в падающем самолёте, вжимает его в спинку кресла, трясёт вместе с ним, может ли он пошевельнуть рукой или закричать. Наша дрожь в тряску не превращалась. Она становилась только чаще, если такое вообще возможно, не меняя амплитуды. Я попытался открыть рот и сказать Тиму что-нибудь весёлое и ободряющее, что соответствовало бы ситуации, но не смог произнесли ни слова.
        Может быть, попытаться заснуть? Говорят, смерть во сне самая спокойная и приятная. Ты ведь даже не знаешь, что тебя больше нет. Ты возвращаешься туда, откуда начиналось твоё путешествие, как если бы выключал экран, досмотрев очередной реалистичный фильм.
        Я закрывал глаза и снова их открывал, потому что ничего не менялось. Мне лишь казалось, что с закрытыми глазами я начинаю лучше видеть, видеть внутренним оком, которое рисовало одну за другой чудовищные картины, по сравнению с которыми Дантовский ад  - ледовый дворец спорта. Кажется, именно в последнем, девятом круге грешники у него вморожены по шею в лёд и вынуждены при этом вечно смотреть вниз. За неимением лучшего, я стал вспоминать подробности. Речь там шла об озере. Озеро, если не ошибаюсь, называлось Коцит. Находилось в центре вселенной. Правил там Люцифер, который тоже был весь во льду, но имел возможность питать все три свои пасти грешниками. А те, как и он, попадали туда по одному единственному признаку: они все кого-то предали. Кто родных, кто родину, кто бога, кто единомышленников, кто просто человеческие качества и добродетели. Выходит, и мы с Тимом предали что-то такое, что привело нас сюда, на содрогающийся и орущий край света…
        - Послушай, ты долго дрыхнуть собираешься, приятель?  - вывел меня из оцепенения раздосадованный голос друга.  - Сирена пищит, он храпит, а мы уже пятак километров высоты потеряли!
        Я подскочил, как ужаленный, но сразу встать не смог  - меня по-прежнему держали ремни безопасности. Тим сидел рядом на подлокотнике своего кресла и улыбался. Мне даже померещился запах горячего кофе. А главное  - я всё видел! Вокруг снова было светло! Наступил день! И ничего больше не дрожало! И тишина! И никакой сирены. Он меня разыграть решил? Что вообще происходит?
        Последнюю мысль я, похоже, высказал вслух, потому что Тим почти в полном смысле слова спустил меня с небес на землю. Нет, не стоит радоваться раньше времени. Мне ничего не приснилось. Он помнил ровно то же самое, что и я. Ему тоже до последнего момента не хотелось жить. А вот когда этот последний момент наступил, он так и не понял. Очнулся первым, привязанным к креслу. Действительно, сирена разбудила. Он её сразу же отключил. Приборы работали. Мы успели опуститься до шестнадцати километров, но теперь всё в порядке: насос с откачкой воздуха справляется, и мы поднимаемся. Нарушений в оболочке не замечено. Давление нормальное. Он собирался включать двигатели и давать полный вперёд, домой.
        - Ты уверен в том, что домой  - это не назад?  - спросил я.
        - Совершенно не уверен. Но если будем висеть тут глистой в поднебесье, то никогда этого не узнаем,  - резонно заметил он.
        Не думаю, что стоит во всех подробностях описывать наше возвращение. Неделя «витания в облаках» и попыток разобраться в том, что произошло на самом деле, прошла, как один день.
        Ньютоновская теория гравитации не имела к нашим приключениям никакого отношения. Притяжение в природе объясняется исключительно электромагнетизмом, разницей полюсов, будь то притяжение пыли к экрану монитора или нас  - к земле. Земля и воздух, это те же катод и анод. И так получилось, что мы оказались в непосредственной близости от генератора этого магнетизма  - вращающегося Купола. Да, мы его так и не увидели, но зато достаточно хорошо слышали и ощутили действие электричества на себе. Это вам не покрывало, которое «дёргает током», когда утром убираешь постель! Хотя принцип тот же. В масштабах земной плоскости статическое электричество снимает необходимость думать о том, где верх, а где низ: мы к ней прилипли, и нам неважно, в каком положении она находится по отношению к чему-нибудь ещё. Как сказал выдумщик другой теории, «всё относительно». Вопрос всех вопросов: если мы пролетели насквозь, то как? За счёт чего? Через что, наконец? То, что назевается Куполом или Твердью, могло и должно было иметь чисто энергетическую природу. Тем более если мы останавливаемся на предположении о виртуальности
нашего мира и его искусственных границ. Другое дело, что для наших здешних аватаров он представляется физическим, вращающимся, громким, электризующим. Кто-то из исследователей считал, что иногда от него отваливаются целые куски, которые мы воспринимаем за метеориты. Вон в Африке, говорят, находят стеклянные камешки неземного происхождения. Многочисленные световые явления, начиная с такого нечастного как гало и заканчивая обычной радугой, которая, если подняться повыше, оказывается не дугой, а тоже идеальным кругом, доказывают, что небосвод над нами представляет собой сферическое зеркало. В домашних условиях, как известно, радуга не образуется. Только на улице. Если вы хотите получить нечто похожее дома, вам обязательно понадобится именно зеркало. А если ещё учесть, что по легендам, которые кое-где стали религией, Твердь не только вращает огни, называемые «звёздами» и «планетами», но и отделяет нас от вод «мирового океана», то можно попытаться себе представить, какой мощной она должна быть. Существовали, правда, в этой конструкции и в полном смысле слова лазейки  - некие «окна»[109 - В шестисотый год
жизни Ноевой, во второй месяц, в семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились (Быт. 7:11). И закрылись источники бездны и окна небесные, и перестал дождь с неба (Быт. 8:2).], которые при крайней необходимости могли открываться, и через них на землю обрушивались потоки воды, смывавшие, например, неудачные версии населения. Скандинавские скальды называли «окном небесной тверди» не что-нибудь, а само Солнце. Как будто не связанный со Скандинавией и скальдами Енох, прадед Ноя, рассказывал о том, что ему дали «увидеть двенадцать дверных отверстий в кругу солнечных колесниц на небе, из которых пробиваются лучи солнца; и от них исходит теплота на землю, когда они открываются в определённые времена». Он же далее говорил: «И я видел двенадцать врат на небе на приделах земли, из которых солнце, луна и звёзды, и все произведения неба выходят на востоке и на западе. И много оконных отверстий находится направо и налево от них, и каждое окно выбрасывает в свое время тепло, соответствуя тем вратам, из которых выходят звезды по повелению, которое Он дал им,
и в которые они заходят, соответствуя их числу». Разумеется, понимать эти откровения ветхого старика и ему подобных каждый в праве по-своему. Мне приходилось читать, как некоторые критики объясняют, мол, под дождевыми «окнами» подразумеваются обычные тучи. Если им так легче жить, это их дело. Мы через что-то пролетели Купол насквозь, и мне не слишком важно, были ли то «окна» или «двери».
        Кстати, поначалу мы считали, что наш эксперимент не удался. Зоркий Тим обнаружил в бинокль всё те же антарктические базы там, где им и полагалось быть. Тогда я выдвинул безумную теорию о том, что нас, вероятно, магнетизм Купола сперва притягивал, притягивал, потом что-то произошло, мы развернулись, полярность поменялась, и нас оттолкнуло обратно. Не знаю, как подобный манёвр мы бы смогли пережить на практике, однако перегрузки не оторвали нам головы, мы дышали и даже пили кофе, а далеко под нами прорисовывалась ставшая почти родной линия ледяного побережья. Мы начали строить планы на будущее и строили их над всем Атлантическим океаном, пока ни увидели под гондолой Исландию. Решив, что по недоразумению пропустили родной остров, дали обратный ход и пошли на снижение, которое на этих широтах не должно было угрожать нам ничем, кроме плохой погоды и любопытства сторонних наблюдателей. Мы опустились до трёх километров и кружили весь день и всю ночь, но ни малейшего признака Фрисландии не обнаружили. За две недели нашего отсутствия её не могло просто так смыть новым всемирным потопом. Тем более что
Исландия, к которой мы несолоно хлебавши в итоге вернулись, была в полном порядке. Там по-прежнему жили исландцы, говорили по-исландски и немного по-английски. Ни про какую Фрисландию знать не знали. В местном туристическом центре нам сказали, что, наверное, речь идёт про Фрисландию немецкую или голландскую, но это совсем не острова, а части означенных стран.
        Исландия оказалась почти идеальным местом для посадки дирижабля. Весь центр острова представлял собой высокогорье вдали от проезжих дорог. Мы сели неподалёку от хуторка со смешным названием Сафнасафнид, приютившимся на берегу узкого фьорда. Сели так, чтобы даже те, кто нас мог видеть с земли, решили, будто мы полетели дальше, за пригорки. Нам совсем не хотелось привлекать к себе раньше времени внимание общественности и тем более полиции. Надо было сначала разобраться в обстановке, а уж потом, при необходимости, высовываться. Посадка, рассчитанная на непогоду и лёд, в условиях прохлады и мягкой земли прошла более чем успешно. Мы прихватили с собой рюкзаки с самым необходимым и ценным. Оружие оставили лежать в прочном железном шкафу, гондолу заперли, а к дверце я прилепил листок бумаги, на котором по-английски и по-итальянски написал «Не открывать». Если не знать, откуда и на чём мы прилетели, то нас можно было принять за обычных туристов, которые решили погулять пешком. С этой легендой мы и заглянули сначала на хутор, а когда поняли, что нам не помогут, вызвали такси и отправились на другую сторону
фьорда, в «огромный» по местным меркам городок Акурейри. Там в круглом здании дворца культуры нам стало до тошноты очевидно, что, скорее всего, никуда мы не «вернулись». Да, страна называлась Исландией, да, в ней в ходу были исландские кроны, да, тут можно было воспользоваться интернетом, да, в интернете открывалась подробная карта мира, но нет, на ней нельзя было найти никакого соседнего островного государства, в котором Тим родился и прожил всю жизнь. Не было и сайта нашей конторы. Пользуясь случаем, я поискал названия других стран. Все оказались на месте. Набрал имена известных мне марок автомобилей. Если не считать, что «Мерседес» здесь писался через конечную «с», а не «з», что, как известно, произошло после их слияния с «Бенцем», ничего подозрительного не обнаружил. Год, месяц и даже день соответствовал нашим календарным расчётам. Президенты и премьеры были на своих местах. Башни-близнецы в Нью-Йорке здесь снесли того же сентября и в такой же очерёдности. Действующих чемпионов по боксу я не узнал, однако Али с Тайсоном нашёл. Писали, правда, что Тайсон жив и здоров, хотя я точно знал, что он умер
в тюрьме. Окончательно для меня всё стало на свои места, когда я обнаружил, будто последний мировой кубок по футболу выиграла Франция, хотя там, откуда мы прилетели, вот уже третий раз подряд чемпионами становилась самая футбольная страна мира  - Дания.
        - Мы по другую сторону,  - сообщил я неприятную новость Тиму, который до сих пор воспринимал происходящее стоически.
        Он выругался, вытер глаза, откашлялся и откинулся на спинку стула. Мы тупо сидели перед плоским компьютерным экраном, и за нами из-за прилавка наблюдала симпатичная белобрысая исландка, для которой иностранцы в такой глуши были великой редкостью. Делать было нечего. То есть совершенно. Мы были живы и здоровы, но мы были никто и звать нас было никак. Да, мы теперь знали, что Купол существует, но для нас он почему-то не стал преградой. Мы оказались в параллельной вселенной, вполне физической и реальной, но реальной настолько, что начни я сейчас всё вокруг фотографировать и собирать «доказательства», никто нам не поверит, будто мы их не сделали в обычной Исландии, нашей Исландии. Да и кому их я собрался показывать! Для этого нужно было минимум вернуться домой. Вернуться…
        Мы вернулись к прилавку. Я спросил, откуда можно сделать международный звонок. Девушка посмотрела на меня так же удивлённо, как и Тим, с которым я свою идею не обсуждал.
        - У вас нет мобильного телефона?
        Мобильный телефон у меня был. Глубоко в рюкзаке, но был. Во Фрисландии, куда прогресс по-прежнему не спешил, точнее, где его не слишком жаловали, он мне пригодиться не мог, так что я прихватил телефон с зарядкой скорее по итальянской привычке. Я поблагодарил улыбающуюся девушку за сообразительность, купил у неё местную сим-карточку Vodafone на эквивалент евро с округлением в её пользу, чтобы она потом при случае могла их обменять на свои кроны с интересом, мы снова уединились и судорожно набрали номер нашей конторы. Из Италии я когда-то довольно легко дозванивался, набирая обычные два нуля в начале, поскольку у нас там телефон был сугубо стационарным. Конечно, нас ждало разочарование: хотя равнодушный голос не сказал «номер не существует», это было и так понятно по частым гудкам. Я попробовал несколько раз, несколько комбинаций, однако результат оставался прежним. Тогда я машинально, то есть почти не думая и не зная, почему я так делаю, позвонил… маме Люси. Видимо, в тот момент это был второй телефон, который я помнил наизусть. Гудок. Пауза. Снова гудок. Нет, всё нормально, линия работает, связь
есть, значит…
        - Пронто[110 - Алло! (ит.)],  - по-итальянски сказал до боли знакомый голос в трубке.
        - Мама?..
        - Кто это?  - насторожилась та, которую я давно похоронил и о которой часто вспоминал во сне.
        Комок подкатил к горлу. Я смотрел на Тима и не мог ничего ответить, как мне показалось, целую вечность.
        - Синьора Кроули?
        - Да. Что вы хотели?
        Знал бы я сам, чего хочу…
        - Могу я поговорить с Конрадом?
        - С Конрадом?  - неопределённо протянула она, будто только сейчас решив прислушаться.  - Вы были с ним знакомы? У вас, кстати, очень похожи голоса. Как вас зовут?
        - Тим,  - нашёлся я.  - Меня зовут Тимоти…
        - Послушайте, Тим, я не в курсе, в каких вы с ним были отношениях, но вынуждена вам сказать, что Конрада больше нет. Он погиб. Его убили.
        Снова воцарилось молчание. Я представил себе мать, как она стоит где-то там, на кухне ресторана или на уютной веранде под полосатым навесом и кивает входящим и выходящим посетителям.
        - Примите мои соболезнования.
        - Если вы были знакомы с моим сыном, то наверняка понимали, что всё только так и могло закончиться. Сколько я ему ни говорила, сколько ни предупреждала, он не хотел меня слушаться.  - Она уже обращалась не ко мне, а произносила вслух то, о чём думала.  - Он не советовался со мной, не хотел, чтобы я догадывалась, чем он занимается. Пытался меня зачем-то выгородить. Но я чувствовала… простите…
        Она повесила трубку.
        Трудно сказать, что тяжелее: сознавать, что тебя нет и никогда не было, как Тиму, или что ты был, но другой, и что после тебя остались люди, которые о тебе помнят. Не ты, но и ты оставил в их жизни след. Если она узнала мой голос, вероятно, она бы узнала меня и внешне. И я бы её узнал. А что, если…
        Мы поблагодарили нашу исландку за гостеприимство, вернулись на такси туда, откуда оно нас забирало, под прикрытием сгущавшихся сумерек вернулись к дирижаблю и взял курс вертикально вверх. Даже притом, что у нас были и некоторые деньги, и документы, перемещение на обычных средствах транспорта вроде самолётов могло сослужить нам дурную службу. Пересечение границ было чревато лишними вопросами, задержанием и потерей не только времени, но и свободы. Лучше уж было рисковать, что называется, по полной, вместе с дирижаблем, но при этом иметь определённую независимость и шанс в случае чего успеть сделать ноги.
        План, которым я поделился с Тимом в гондоле (всю дорогу обратно я жутко нервничал, боясь, что к месту посадки уже стянуты вся полиция Исландии, но нет, обошлось) заключался в следующем: подняться до привычной недосягаемости, перелететь в Италию и там сесть где-нибудь в глуши, чтобы спокойно разведать знакомую мне лучше всего обстановку и кое с кем переговорить. Глушь в Италии, как ни странно, даже для такой махины, как наша, тоже можно найти. Я с этой целью выбрал симпатичный островок Капрая. Он примечателен тем, что на 200 человек населения там приходится 800 метров асфальтированной дороги и 50 километров береговой линии. Эдакая Фрисландия в миниатюре. До середины 1980-х он, как и многие острова Тосканского архипелага, использовался в качестве колония для преступников. Оставалось надеяться на то, что в этом мире его не превратили в парк аттракционов и не продали какому-нибудь зажиточному борцу с коррупцией.
        Лететь от Исландии до Италии с нашей средней стратосферной скоростью пришлось почти двое суток. Зато мы удачно попали в ночь, так что приземлялись, как нам хотелось надеяться, не под прицелами зенитных установок или, во всяком случае, не в перекрестьях снайперских винтовок. Сели тихо и мягко, прямо на холмах над крохотным портом, смотрящим в сторону Ливорно. Надеяться на то, что аппарат не обнаружат с рассветом, не приходилось  - всё-таки Италия, страна любопытных людей. Поэтому прямо утром мы вместе с Тимом направились к представителям местной власти, чтобы с ней договориться. Я играл роль переводчика, Тим  - грустного и довольно богатого заморского учёного, который передвигается исключительно на дирижабле. Поверьте, я умею быть итальянцем. Местные власти остались довольны встречей и пообещали никого до нашего возвращения к «предмету исключительной научной ценности» не подпускать, включая всякие другие власти. Нам удружили быстроходный катер, и после завтрака мы отправились на Тоскану материковую. Где-то через три часа мы уже мчались в удобном пульмановском автобусе в Геную. Там мне предстояло
провернуть опасную, но необходимую работёнку. Опасную в первую очередь потому, что если для мамы Люси я был покойником, то причиной такого печального поворота событий могла оказаться именно Testa Speditore, или Caravella S.p.A, или как у них тут называлась эта контора, на которую работал мой «двойник». Когда я вкратце описывал свой план Тиму, то собирался первым делом повстречаться со здешним полковником Митчеллом, чтобы по-свойски припереть его к стенке и получить кое-какую информацию. Однако по ходу дела я передумал соваться головой в пасть тигра и, когда мы вышли из автобуса в центре Генуи, купил новую сим-карту и набрал номер моего верного Рамона. Разговаривать я с ним не стал. Мне было вполне достаточно услышать и узнать его хрипловатый голос, как всегда заспанный. В этой жизни он мог оказаться вовсе не моим другом, мог оказаться врагом, мог вообще ничего не знать про Testa Speditore, поэтому действовать стоило наверняка. Мы снова поймали такси и отправились в пригороды, к Рамону домой. Дверь открыл он, такой же точно, каким я его видел в последний раз.
        - Конрад…  - только и сказал он, разинув рот и отступая вглубь прихожей.
        - Живой и здоровый, чего и тебе желаю, старина,  - сказал я, и мы с Тимом зашли внутрь.
        За те полчаса, что мы там провели, я не думаю, чтобы Рамон понял меня до конца или хотя бы отчасти. Он кивал и послушно отвечал на расспросы, однако мою вступительную речь на тему «я не тот Конрад, которого ты знал» явно интерпретировал на свой лад. Меня сейчас это мало интересовало. Мне нужны были сведения, а он, к счастью, ими располагал. Да, контора наша с некоторых пор была переименована и теперь называлась Car-Avella, а не Caravella, как я её помнил. И полковник Митчелл имел место там быть. Рамон подтвердил, что я с ним работал. При этом он крайне недоверчиво на меня смотрел. Я даже имел наглость спросить, как меня убили. Он не знал. Только слышал, что произошла крупная авария на дороге. На прощанье, я подтвердил, что мёртв и что этого нашего разговора между нами не было. Рамон активно поддакивал и всячески давал понять, что унесёт мою тайну в собственную могилу. Похоже, он и здесь оставался моим другом. Хотя и ещё более пьющим.
        В первом попавшемся магазинчике я купил кепку и тёмные очки. Именно так обычно наряжаются мертвецы, когда не хотят, чтобы их раньше времени узнали. Тим поинтересовался, что я намерен делать теперь. Мы оба проголодались, так что следующий шаг был предопределён: старая (свежая) добрая пицца на двоих и по бокалу яблочного сидра вернули мне способность рассуждать более здраво. Если я хочу снова проникнуть в ватиканский архив на виа Пропаганда и добраться до непозволительно проигнорированной в первый раз папки с надписью Plana Terra, мне понадобится верительная грамота от полковника. Если полковник увидит меня, возможно, он подумает, что кто-то не довёл порученную работу до конца и попытается самолично меня порешить. Если это было не его рук дело, у меня оставался шанс. Однако слишком мизерный, чтобы делать ставку на него или на то, что мы с Тимом справимся со всей службой безопасности во главе с Вико. Кстати, Тим правильно подсказал, что гибель здешнего Конрада могла быть несчастным случаем, которую моя (его) мать имела полное право понимать по-своему. В таком случае шансы увеличивались, но кто бы мне
сказал, что случилось наверняка? Встретиться с мамой Люси? Если она схожа с моей, то её обязательно хватит удар. Лучше было всё-таки не рисковать, а воспользоваться другой, последней возможностью, которая даже могла, наоборот, спасти жизнь человека. Я имел в виду девушку лёгкого поведения по имени Кристи, полное имя которой было Фабия Филомена Патти. В моём мире её в итоге грохнули. Причём из-за меня. Здесь всё могло сложиться иначе. Стоило навести справки. Ведь именно её фотографию я видел датированной 1873 годом. Если она умела путешествовать во времени, то могла догадываться и о том, как попадать в разные реальности. Знаю, звучит как бред, но ведь моё собственный опыт перечёркивал многое из того, во что верят обычные люди.
        Память часто играет с нами злые шутки. Я почему-то точно помнил адрес Кристи, который один раз видел в папке архива, и при этом совершенно позабыл о том, сколько лет прошло с тех пор, когда встретился с ней в первый и последний раз и передал в руки её будущих убийц. Если здесь она выжила, то должна была превратиться в даму бальзаковского возраста, что бы мы под этим ни подразумевали. Что касается её адреса, то запомнился он мне благодаря выразительности номера дома, представлявшего собой три милые шестёрки, а уж то, что находился он на столичной Новой Аппиевой Дороге  - это запало в память как-то механически. Так что да, все дороги вели в Рим.
        После пяти с небольшим часов пути в скором поезде вокзал «Термини» встретил нас противным дождичком. Рим меня всегда недолюбливал, и я отвечал ему взаимностью. Таксист нам попался на удивление молчаливый, но ремесло своё он знал и даже не попытался повести нас окружным путём. Срезая лишние углы по узким проулкам, он вывез нас к метро Сан Джованни, а уж оттуда заколесил по прямой и бездарной Via Appia Nuova, всю ширину которой съедали припаркованные по краям машины и никому не нужный сквер посередине с редкими деревьями и опять же машинами, безконечные ряды которых прерывались разве что серыми гробами грязных помойных баков. Итальянцы обладают удивительным талантом превращать любые новостройки в античные руины. Здешняя архитектура относилась к послевоенному периоду, в целом смотрелась неплохо, но даже Тим поинтересовался, почему тут всё цвета высохшей глины. Объехав по кругу симпатичную, утопающую в зелени площадь Рэ ди Рома, мы продолжили путь и скоро оказались в квартале, застраивавшемся явно в 60-е годы. Цвет домов не поменялся, они просто стали ещё более квадратными и непривлекательными.
        - Хочешь сказать, что мы ещё в Риме?  - не выдержал Тим, который по-прежнему не мог привыкнуть к размерам европейских городов.
        - Вон только что справа на стене дома с балкончиком стояла цифра 444. Нам осталось чуть больше двухсот,  - прокомментировал я.
        - Где ты видишь эти цифры!  - искренне поразился он, что я хорошо понимаю, потому что удивлялся бы точно так же, если бы ни прожил почти всю жизнь в этом хаосе.
        Правда, нужные нам три шестёрки Тим гордо углядел сам. Они были написаны будто от руки на беленькой табличке справа от витрины магазина Rielo с помятым коробом кондиционера. Все остальные витрины были пустыми и закрытыми железными решётками. Мы не сразу поняли, как вообще в этот дом попасть, но в допотопной закусочной на первом этаже подсказали, что нужно обойти его сзади, миновав заграждения, которые мы поначалу приняли за строительные. Шесть этажей, лифт, запах давно не мытых полов. Нужная нам квартира оказалась под самой крышей. Я позвонил в железную дверь. Пока мы ждали, думал о том, что сейчас вся эта поездка запросто окажется напрасной: эту Кристи могла постичь та же участь, что и ту, которую я знал, она могла переехать, могла квартиру сдать, могла отлучиться на несколько дней, могла…
        - Что вы хотели?  - спросил из-за двери женских голос, сразу показавшийся мне на удивление молодым.
        - Меня зовут Конрад Кроули. Я бы хотел поговорить с Кристи… то есть с Фабией Филоменой Патти. Она должна меня знать.  - Услышав ответное молчание, добавил:  - Последний раз мы с ней встречались на вилле Ладислао.
        Замок щёлкнул, но дверь приоткрылась лишь на длину предохранительной цепочки. Я встал напротив и увидел в узком проёме красиво накрашенный глаз под знакомой по столетней фотографии чёрной чёлкой. Кажется, на сей раз мне повезло.
        - Откуда у тебя этот адрес?
        Та Кристи, с которой я был знаком, тоже сразу перешла со мной на ты. Это она, бинго!
        - Из ватиканского архива.
        Три слова сработали как идеальная отмычка, и дверь распахнулась. Кристи снова была в длинной, до колен, рубахе на голое тело и даже со стаканом чего-то горячего и приятно пахнувшего в руке. Однако самым примечательным было не это, а она сама. Кристи ничуть не изменилась. В смысле, нисколько не постарела. Передо мной стояла всё та же гибкая и по-своему соблазнительная девушка, с которой я был вынужден так нехорошо поступить. И та же самая, которая держала зонтик в 1873 году. Она отступила в сторону, пропуская нас внутрь, и я заметил, что она ко всему прочему ещё и босиком.
        - Ты говоришь по-английски?  - начал я с самого неподходящего для такого момента вопроса.  - Это Тим. Он не знает итальянского.
        Кристи кивнула и кокетливо протянула Тиму руку. Видимо, она ещё не решила, как ей с нами себя вести и поступала интуитивно.
        - Хорошо выглядишь.  - Я подошёл к окну. Окно смотрело на густо засаженный кустами двор с деревянным столом в подкове лавки.  - Может быть, теперь ты всё-таки расскажешь, в чём секрет твоей вечной молодости? Мы одни, хвоста за нами нет, море времени и желание узнать, наконец, правду. Чем угощаешь?
        - Пунш. Будете?
        Нет, она не нервничала, не боялась. Я огляделся. Обычная квартира: плиточные полы, непритязательная меблировка, крашеные стены. Такие квартиры обычно сдаются посторонним и уж никак не используются как бунгало для встреч с клиентами. Кристи пригласила нас на вполне уютную кухню, усадила за маленький столик с крышкой под мрамор, поставила перед нами стеклянные стаканы с ручками, разлила пунша и исчезла. Именно так  - взяла и исчезла. Без вспышки, без искр, без запаха серы. Была и не стало. После НЛО и перелёта сквозь Купол я наивно думал, будто меня больше нельзя ничем удивить. Оказывается, можно. Люди так запросто не исчезают.
        - А боги?  - услышал я в продолжение собственных мыслей вопрос, прозвучавший из уст всё той же Кристи, стоявшей теперь возле холодильника цвета «металлик».
        - И почём нынче шапки-невидимки?  - попытался я подыграть ей в тон, но сам же понял свою глупость: за то мгновение, что её не было, она успела переодеться в джинсы и бирюзовую спортивную футболку с розовым номером 8 на груди.
        - Богам шапки не нужны,  - пояснила она, подсаживаясь к нам и стирая салфеткой с краешка своего стакана следы помады.  - Или вы ещё ничего не поняли?
        - Почему же,  - глядя в стол перед собой, ответил Тим,  - поняли. Только чем больше мы понимаем, тем меньше лично мне это нравится. А уж если вы считаете себя богиней, не могли бы вы мне пояснить, где сейчас находится Фрисландия. Ведь вы же знаете, что такая страна существует?
        - Конечно,  - охотно ответила девушка.  - Раньше многие про неё знали. Даже здесь. Но здесь ей не было места. По целому ряду причин. Поэтому её и не стало. Очень давно, задолго до вашего рождения.  - Она улыбнулась.  - В здешнем шестнадцатом веке, когда происходило много чего интересного. На всех уровнях. Последующие века только надстраивали на заложенном тогда фундаменте. Например, именно в то время мореплавание стало развиваться настолько быстро, что было решено слегка сместить подогрев и позволить Австралии покрыться заградительной коркой льда и снега.
        - Австралии?  - переспросил я.  - Ты имеешь в виду Антарктику?
        - Ну, разумеется.
        - И кто это сделал? Зевс? Юпитер? Тор? Перун?
        - Ты мне поверишь, если я скажу, что всё гораздо сложнее, чем об этом пишут историки и прочие фантазёры. Зерно знания было посажено, но ему дают расти в том ключе, который понятен.
        - Типа «сказка ложь, во лжи  - намёк», как говаривала одна моя знакомая?  - Тим поднял глаза на нашу собеседницу.
        - Если ты про Василику, то на неё не обижайся  - она хотела тебе только добра.
        - Откуда вы…
        - Неважно. Я уже сказала. Ещё пунша?
        Мы не отказались. Если бы Кристи хотела нас усыпить или отравить, мы бы давно уже пали жертвами её изящных ручек. Оставалось только слушать и пытаться понять.
        - Миры нельзя создавать без правил. Эти правила обычно знают под термином «хаос». Но хаотичны они только для тех, кто внутри, а не снаружи. Таков главный принцип. Оказываясь внутри, ты забываешь всё, что знал снаружи.
        - Ты ведь сейчас не про Купол говоришь?
        - Нет, конечно. Купол  - это принадлежность этого мира, внутреннего. Я про то, откуда пришла идея всё это создать.
        - А мы там, что, тоже когда-то были, снаружи?
        - Все там были и все там будут.
        - Я правильно понимаю, что для этого достаточно умереть?
        - Чуть посложнее. Но в целом да, примерно так. Во всяком случае, эту оболочку придётся сбросить.
        - А что под ней?  - двусмысленно спросил Тим, разглядывая номер на футболке Кристи.
        - Под ней  - ты. Только не такой, каким можешь увидеть себя в зеркале. Кстати, от тебя я такой вопрос ожидала бы услышать меньше всего, потому что ты прекрасно знаешь о том, что у вас называется «генусбринг» или «возвращение к роду», не правда ли?
        - Почему ты заговорила о правилах?  - решил я вернуть разговор к исходной теме и не смущать Тима.  - Какое это имеет отношение к нам и к тому, о чём мы хотели бы тебя спросить?
        - Но ведь вам теперь должно быть почти безразлично, как всё устроено,  - улыбнулась Кристи.  - Это желание двигало вас сюда. А теперь вы думаете только о том, чтобы вернуться. И я пытаюсь вам объяснить, что это невозможно.
        - Невозможно?
        Она покачала головой и задумчиво убрала прядь за хорошенькое ушко.
        - Существует правило перехода. Оно доступно всем. Во сне. Граница очень тонкая, и возвращение происходит незаметно и почти всегда. Если не происходит, считается, что человек умер, а душа отлетела. Это ошибка, и потому бывает очень грустно, когда душа вернулась, а тела уже нет. Ещё бывает подтверждение перехода в виде эффекта дежавю, когда ты помнишь происходящее, но знаешь, что оно никогда в твоей жизни не происходило. От сбоев в программе никто не застрахован.
        - В программе?
        - Да, конечно. Недавно в ней, как я слышала, были переписаны некоторые ключи, и это ведёт к постепенному самообучению. В результате саморазвитие одновременно усложняется и упрощается. Это как если бы актёрам в театре раздали пьесу, в которой часть слов из их реплик была бы затёрта  - говорите, что хотите, а там посмотрим. Или как если бы персонажам компьютерной игры дали возможность осознать, что ими кто-то играет. Не всем дали, не массовке, но парочке главных. Предполагаю, что они бы, как и вы, втихаря, бросились первым делом искать границы своего мира.
        Её улыбка была само очарованье, но на меня, признаюсь, повеяло холодом.
        - И что бы они выяснили?
        - То же, что и вы. Что при определённом стечении обстоятельств, везении и понимании некоторых символов и зависимостей достижение и даже преодоление этих границ возможно, но только в одну сторону. Правило перехода строится на принципе времени. Вот это что за символ?  - Она указала себе на грудь.
        - Восьмёрка,  - опередил я Тима.  - Или безконечность.
        - Вот именно. Из чего она состоит?
        - Из двух кругов.  - Я начал, кажется, догадываться, на что она намекает.  - Два наших мира. Если один отделить от другого, круги останутся, но безконечность развалится. Как музыкальная октава, часть которой всегда неполноценна.
        - Теплее. А если восьмёрку разрезать не поперёк, а вдоль, что получится?
        Я представил себе это рассечение:
        - Тройка и…
        - … такая же тройка. Только развёрнутая наоборот. Как два лика бога Януса. Те самые 33, например, градуса, что чудесным образом указывали вам правильный путь.
        - Хорошо. Допустим. Но мне по-прежнему совершенно непонятно, при чём ту время и наша невозможность вернуться?
        - А тебе станет понятнее, если я скажу, что можно умереть вверх, а можно  - вбок? Вы умерли вбок. Вы не скинули свои тела, свои аватары, свои скафандры, но для покинутого вами мира вас больше нет. Вас не стало в тот момент, когда вы пересекли границу. Вернуться туда вы сможете теперь только в следующем воплощении, однако это уже будет другое время.
        - А ты?  - спросил Тим.  - Ты ведь богиня. Ты можешь перемещаться?
        - Могу,  - кивнула Кристи и выжидательно на него посмотрела.
        - Тогда переместись, пожалуйста, и сообщи нашим, что у нас всё в порядке.
        Вместо ответа она снова исчезла. На сей раз её не было несколько минут. Мы успели выйти на балкон и подышать римским воздухом на высоте шестого этажа. Тим насуплено молчал. Я нашёл на кухне початую пачку сигарет и закурил, чего со мной не происходило вот уже много лет. Вернулась Кристи весьма эффектно, крикнув из ванной, чтобы ей принесли полотенце. Когда мы снова оказались втроём на кухне, она передала приветы от наших жён, сказала, что Ингон всё же решил ехать учиться в Канаду, а ангар из-под дирижабля уже разобрали. Ничего подобного, не побывав там, она знать не могла.
        - Послушай,  - начал я, чтобы отвлечь Тима и себя от новой волны грустных мыслей,  - но если ты такая всемогущая и посвящённая, то какого рожна тогда, на вилле, дала себя увезти и убить? Или это тоже какой-то принцип, типа принципа Иисуса Христа?
        - А с чего ты решил, будто меня убили? Или ты веришь тому, что пишут в газетах? Про Новый Завет я не говорю: ему только верить и можно.  - Она рассмеялась.  - Между прочим, у меня для вас есть ещё одна хорошая новость.
        - Ещё? А какая первая?  - встрепенулся Тим.
        - Я тут посоветовалась с богами, и они решили вас поддержать. Теперь во сне вы сможете жить прежней жизнью и общаться с тем миром, если он вам так дорог.
        - Дорог!  - воскликнули мы хором, а Тим добавил:  - Дайте мне снотворного, срочно!
        - Есть одна оговорка,  - погладила его по руке Кристи.  - Проснувшись, вы не будете помнить, что вам снилось.
        Как ни странно, мы всё равно были согласны. Наверное, понадеялись на какой-нибудь очередной сбой в системе, который это правило сведёт на нет.
        - Вот ты всё называешь себя и кого-то ещё «богами»,  - продолжал я расспрашивать ту, что могла теперь в любой момент и с совершенно чистой совестью исчезнуть навсегда.  - Я правильно понимаю, что разница между вами и нами в том, что мы в эту игру играем, а вы её создали?
        - Очень примитивно, но правильно.
        - То есть  - это единственное, что нас отличает по сути? В остальном и вы, и мы одинаковые?
        Она кивнула, забрала у меня пачку и тоже закурила, прищурившись и ловя дым маленькими ноздрями.
        - А тогда в чём смысл? Это развлечение такое? Со скуки?
        - Ты считаешь, что во всём должен быть смысл?
        - И это меня спрашивает сама богиня! Не превращай меня в конченого атеиста. В чём смысл этой жизни?
        - Ты сам знаешь прекрасно. В получении опыта. И в развлечении. Разве не за этим люди создают компьютерные игры, а потом в них играют?
        - Но послушай, Кристи, с развлечением ладно, соглашусь, возможно. Но какой к чёрту опыт может получить тот, кто называет себя «богом»? У него же всё есть, он и так всё умеет. Зачем ему это?
        Она задумалась. Затушила сигарету о стенку стакана. Долго смотрела на меня, будто прикидывая, пойму я или нет. Наконец, сказала:
        - А как ты предлагаешь получить опыт пловца человеку, у которого нет рук? Или опыт бегуна человеку, у которого нет ног? Поразмысли об этом.
        Я запнулся, не зная, что возразить.
        Заговорил молчавший до сих пор Тим.
        - Я хочу все то, что со мной произошло, записать. Мы уже начали оба кое-что сочинять, пока летели сюда. От скуки, конечно. Но теперь я подумал, что наш рассказ может кому-нибудь помочь, в смысле, ускорить его опыт. Ну и развлечь, конечно.
        - Интересная мысль,  - согласилась Кристи.
        - Но что по этому поводу скажут боги? Они не будут против, если мы слегка разгласим их сокровенные тайны?
        - Нисколько. Пишите на здоровье.  - Она взяла новую сигарету, но передумала, сунула обратно в пачку, а пачку положила передо мной.  - Неужели ты думаешь, будто вам кто-нибудь поверит? Правилами игры это не предусмотрено. Не вы первые постигаете то, что для большинства непостижимо. Люди не видят очевидных вещей. На протяжении всей жизни они наблюдают, как горит Солнце. При этом они считают, что оно находится в вакууме космоса. Но ведь простейший опыт им доказывает, что в вакууме ничего гореть не может. И разве хоть чья-то мысль об это споткнулась? Так что, конечно, пишите. Думаю, у вас получится неплохой роман в жанре фэнтези.  - Кристи бросила взгляд на настенные часы.  - А теперь извините, у меня неотложные дела. Была рада с вами повидаться и отчасти посодействовать.
        На этом мои воспоминания о том, что с нами произошло, я тоже заканчиваю, поскольку всё самое важное, кажется, сказано, а остальное к тому, чем я хотел с вами поделиться, не относится. Тим что-то ещё пишет, однако мы давно с ним на эту тему не общались. Если есть желание, можете спросить его сами по адресу [email protected]@yahoo.com(mailto:[email protected]) . Он, как и я, предпочитает большую часть времени спать, но иногда всё же просыпается, по старой памяти заходит в интернет и отвечает на мои приглашения отправиться в новое путешествие на нашем дирижабле. Пока отвечает шутками, но кто знает…
        НЕ КОНЕЦ

    Перевод с фрисландского и английского К. Шатилова
        notes
        Примечания

1
        Один из отцов-основателей Плимутской колонии, её первый губернатор и один из первых историков США.

2
        Здесь и далее используется правильное написание русский слов  - с приставкой «без-». С бесовщиной надо бороться.

3

1 стоун  - 6,35 кг.

4
        Греческий бог огня и кузнечного ремесла. Хромал на обе ноги после падения с горы Олимп.

5
        Германо-скандинавский верховный бог, покровитель воинов, хозяин Вальхаллы и повелитель валькирий. Отдал один глаз, чтобы получить возможность испить из источника мудрости.

6
        Friday, Freitag и т. п.

7
        Разумеется (ивр.)

8
        Обряд обращения нееврея в иудаизм.

9
        Перешедший из одной религии в другую.

10
        Один из трактатов письменного Талмуда.

11
        Раздел устной Торы.

12
        Программа поставки помощи между союзниками в 1941 -1945 гг.

13
        Новая Шотландия  - одна из трёх приморских провинций Канады.

14
        Необитаемый остров-маяк, наиболее отдалённая на северо-запад территория Великобритании.

15

«Эти мирные дни способствуют учению»  - лозунг Ливерпульского университета.

16
        События Англо-бурской войны 1899 года.

17
        Капитан 3-го ранга

18
        Прославленный американский лётчик и полярный исследователь. С 1926 по 1996 считался первым лётчиком, пролетевшим над Северным полюсом. В чине контр-адмирала ВМФ США возглавлял две экспедиции на Южный полюс.

19
        Семейство британских винтовок

20
        Один из ведущих политиков Ирландии 1917 -1973, автор конституции и борец за независимость.

21
        Военизированное ополчение в Ирландии из бывших британских офицеров, от слова auxiliary (вспомогательный)

22
        Румб  - мера угла направления в навигации; 1 румб = 11,25?

23
        Имеется в виду продукция компании Pentacon, создавшей первый зеркальный фотоаппарат ещё в 1896 году, правда, тогда она называлась Richard Huetting & Sohn.

24
        Имеется в виду порода лошадей

25
        Мифологический перевозчик через Стикс  - реку мёртвых.

26
        Мостки для захода и схода с судна; в архитектуре им соответствует «пандус».

27
        Швартовочные буи, смягчающие столкновение судна с пирсом.

28

«Твёрдая земля» (лат.)

29
        Цитаты приводятся по синодальному переводу и по переводу Мосад рав Кук соответственно.

30
        Аппетитная тёлочка (ит.)

31
        Марка итальянского грузовика, выпускавшегося с 1973 по 1991 гг.

32
        Грузовик (ит.)

33
        Имеется в виду открытый в 2014 году памятник Марко Пантани, неоднократному победителю престижных велогонок.

34
        Eire  - самоназвание Ирландии

35
        Нож с профилем «крыла сокола» и заточкой по вогнутой грани

36
        Итальянский спортивный автомобиль, выпускавшийся в период 1967 -1971 гг.

37
        Grand Theft Auto

38
        Итальянская валюта, имевшая хождение с 1861 по 2002 гг.

39
        В российском прокате  - «Форсаж».

40
        Преступник, гангстер (ит.)

41
        Имеется в виду персонаж итальянской комедии «дель арте», более известный под именем Арлекин.

42
        Одно из прозвищ Неаполя.

43
        Правильно должно писаться по-русски именно «Шейкспир», а не «Шекспир», как то принято ошибочно. Шекспиром (Shakspeare, Shaksper и т.п.) звали безграмотного ростовщика из Стратфорда. Фамилия же автора «Гамлета» и т. д. пишется Shakespeare и в оригинале всегда произносится Шейкспир.

44
        Неаполитанские сны (ит.)

45
        Имеется в виду поговорка, приписываемая Св. Амвросию: «Когда в Риме, поступай как римлянин».

46
        Известный итальянский «террорист» и один из руководителей «Красных бригад». Был арестован по обвинению в убийстве бывшего премьер-министра Италии Альдо Моро в 1981, осуждён на шесть пожизненных сроков и освобождён в 1998. Работает в компьютерном бизнесе.

47
        S.p.A  - акционерное общество (ит.)

48
        Отдел кадров (ит.)

49
        Вид мужской шляпы.

50
        Имеется в виду модель Mercedes-Benz SL500/600, один из самых узнаваемых кабриолетов в истории, прославившийся благодаря кинематографу и рекламе, причём именно в красном исполнении.

51
        Идиот (ит.)

52
        Из оперы «Севильский цирюльник» Джоаккино Россини.

53
        Автор имеет в виду марку Tullamore Dew

54
        Тип стакана под виски с широким толстым дном. Второе название  - рокс.

55
        Римский диалект, подвергшийся значительному влиянию тосканских диалектов и литературного языка.

56
        В русскоязычном прокате  - «Перевозчик» (2003)

57
        Римский аэропорт, названный в честь Леонардо да Винчи, в местечке Фьюмичино.

58
        Lucifer «светоносный», от lux «свет» + fero «несу» (лат.)

59
        Выдуманная автором мера, заменяющая «научную» цифру 1,422 х 10^18^ тонн.

60
        Имеется в виду Кольская сверхглубокая скважина глубиной 12 262 метра и диаметром 21,5 см в нижней части.

61
        Основной аэропорт Рио-де-Жанейро.

62
        Традиционный бразильский коктейль на водке с лаймом и тростниковым сахаром.

63
        Коренной житель Рио, большую часть жизни проводящий на пляже.

64
        Сакральное схематическое изображение мира божеств в буддизме и индуизме.

65
        Элемент облачения священнослужителей в западных Церквях, представляющий собой жёсткий белый воротничок с подшитой к нему манишкой или белую вставку в воротничок-стойку обычной однотонной рубашки.

66
        Священник, совмещающий сан с какой-либо дополнительной, как правило, светской должностью.

67
        Mucher (ирл.)  - приятель, дружище

68
        Таслан  - синтетическая ткань со специальным покрытием, имеющим «дышащую» структуру.

69
        Gesuita

70
        Нет (рум.)

71
        Пролив между восточной частью острова Сицилия и югом Калабрии.

72
        Построена в 1993 году на средства Евросоюза для защиты Европы от нелегальных иммигрантов из Африки.

73
        Портовый город на северо-западе Сицилии

74
        Строки из гимна Ирландии: Is fonnmhar faobhrach sinn chun gleo «S go tiunmhar gle roimh thiocht don lo…

75
        Имеется в виду одна из станций заправки Agip, которые обычно предполагают также магазин и ресторан самообслуживания.

76
        В 2013 году пост папы римского впервые в истории тоже занял иезуит.

77

«В осаде» или «Захват» (1992)

78
        Кишки и морда (исп.)

79
        Экзорцист  - должность в составе клира в древней (!) христианской церкви. Обязанность экзорцистов заключалась в чтении особых молитв над бесноватыми и эпилептиками.

80
        Фриттата  - итальянский омлет с разными добавками и начинками.

81
        Микеле Альборето  - самый титулованный итальянский автогонщик Формулы-1. Погиб в 2001 году при тестировании Audi R8 на немецкой трассе Лауцзитринг.

82
        Имеется в виду Carta d’identita  - документ, до введения электронной идентификации в 2001 году состоявший из четырёх страниц.

83
        Автор ошибается: в княжестве Андорра официальный возраст вступления в брак для женщины  - 16 лет, с разрешения суда  - 14.

84
        Имеется в вицу пьяцца Кастелло перед замком Сфорца.

85
        Проспект (ит.)

86
        Читатель не должен забывать, что обычные сегодня автомобильные навигационные системы вошли в обиход лишь в начале 2000-х да и то не повсеместно.

87
        Искусственный остров в западной части Венецианской лагуны, с 1960-х годов используемый для парковки автобусов и автомобилей.

88
        Ни под каким соусом (ит.)

89
        Мейер Сухомлянский, родился в 1902 году в Гродно, ныне Белоруссия.

90
        Имеется в виду миланская ежедневная газета Corriere della Sera, выходящая с 1876 года.

91
        Сутенёр (ит.)

92
        Имеется в виду буквальный перевод итальянской пословицы Le ore del mattino hanno l’oro in bocca, которая соответствует русской «Утро вечера мудренее».

93
        Модель знаменитого итальянского мотороллера 1994 года.

94

«Жалость» (ит.)

95
        Easter (англ.)

96
        От греческого aster. В итальянском (латинском) есть и astra, и stella, но если второе указывает на отдельную звезду, то первое представляет собой форму множественного числа и указывает на небесные тела как совокупность.

97
        Удовольствие (ит.)

98
        Фонтан «Баркас» на площади Испании, созданный по проекту отца Джованни Бернини, Пьетро. Сегодня напоминает дырявое блюдо из цемента и постоянно «реставрируется».

99
        Служба информации и демократической безопасности  - одна из двух основных спецслужб Италии.

100
        Имеется в виду покушение на Муссолини в 1926 году.

101
        Известное кладбище в Риме.

102
        Вероятно, имеется в виду фильм Cadaveri eccellenti (1976) о сращивании мафии с правительственными структурами.

103
        Чистый виски из перегонного куба. Уникальный ирландский сорт виски из ячменного солода и зелёного непророщенного ячменя, придающего напитку неповторимый вкус.

104
        Сладкое безделье (ит.)

105
        Применительно к русскому языку.

106
        Имеется в виду периметр т. н. Южного океана (официально 17 968 км)

107
        Flying rods (англ.)

108
        Современный тип безртутного барометра.

109
        В шестисотый год жизни Ноевой, во второй месяц, в семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились (Быт. 7:11). И закрылись источники бездны и окна небесные, и перестал дождь с неба (Быт. 8:2).

110
        Алло! (ит.)