Белая муха, убийца мужчин Альгерд Иванович Бахаревич
        Новый роман Альгерда Бахаревича — история женской банды, «девок без царя в голове», которые бросили вызов патриархальному обществу. Кто они: террористки, сумасшедшие, художницы? Или просто призраки прошлого, с которыми неожиданно встречается главный герой?
        АЛЬГЕРД БАХАРЕВИЧ
        БЕЛАЯ МУХА, УБИЙЦА МУЖЧИН
        РОМАН
        
        
        Перевод с беларусского
        Все права защищены. Любое копирование, публичное размещение и тиражирование в коммерческих целях запрещено.
        Авторский перевод с беларусского
        Электронная книга подготовлена по изданию:
        БАХАРЕВИЧ, А.
        Белая муха, убийца мужчин : роман / Альгерд Бахаревич ; пер. с бел. авт. — Минск : Галіяфы, 2017. — 248 с.
                Новый роман Альгерда Бахаревича — история женской банды, «девок без царя в голове», которые бросили вызов патриархальному обществу. Кто они: террористки, сумасшедшие, художницы? Или просто призраки прошлого, с которыми неожиданно встречается главный герой?
        
        
        Юле, куда бы мы с ней ни спешили
        ***
        That which gave me most uneasiness among
        these maids of honour (when my nurse carried me
        to visit them) was, to see them use me without
        any manner of ceremony, like a creature who
        had no sort of consequence: for they would strip
        themselves to the skin, and put on their smocks
        in my presence, while I was placed on their toilet,
        directly before their naked bodies.
        Jonathan Swift,
        “Gulliver?s Travels.
        A voyage to Brobdingnag”
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        1. ФОНАРИ И СИРЕНЬ
        В конце прошлого века по Минску бродила легенда о девичьей банде, участницы которой темными вечерами отлавливали молодых парней, а иногда и взрослых мужчин, и избивали их почти до полусмерти.
        Расцвет их преступной деятельности пришелся на май, время подготовки к экзаменам и той особой сладкой лени, от которой помогают только обливание холодной водой да хорошая взбучка. Видимо, злоумышленницы давно не испытывали на себе ни того, ни другого. Такие уж нравы были в тогдашнем городе Минске, Минске времён своего упадка, Минске чадящем, чопорном и чистом, как перед концом света — не было на тех девок ни Господа Бога, ни участкового.
        После школы отличницы, активистки молодежного союза, покорные дочери законопослушных родителей возвращались домой, к плюшевым медведям и пустоглазым куклам на застланных розовым диванчиках, ещё не отправленным в крематорий памяти; одевались в мягкие домашние костюмчики пастельных цветов; ужинали с папой, мамой и младшими братьями; мыли посуду; делали домашнее задание — чтобы через несколько часов где-то в соседнем районе плечом к плечу выйти из зарослей густой, наркотически-душистой минской сирени.
        Темных тропинок и диких кустов в городе хватало. Сирень покачивалась, и вместе с ней покачивался усатый месяц в беззвездном минском небе. Длинные ноги в туфельках на высоком, но не слишком, каблуке уверенно ступали на выщербленную плитку, на мерцающий отсвет далекого фонаря, на беззаботную тень будущей жертвы. Они делали свое дело молча, лишь время от времени в страшной темноте жертва слышала то сзади, то сбоку колокольчики приглушенного смеха, который одни женщины теряют уже на второй день после свадьбы, а другие сохраняют на всю жизнь. Известно, что женщинам не очень-то удобно драться в их нелогичной, не иначе как мужчинами придуманной обуви — но драться и надрать кому-то задницу, как известно, суть два разных вида познания мира.
        Начиналось всё с точно рассчитанного удара острым носком между ног — настолько же сильного, насколько и неожиданного, ибо не было ни одной жертвы, которая надеялась бы на такую встречу. Человек сгибался от боли, будто ему скрутило желудок — что ж, бывает, животик болит, и добрые самаритянки сразу же приходили на помощь. Следующий удар туфельки метил в живот, третий — в колено, четвертый — в зубы, и бедный человек становился всё меньше и меньше в размерах, словно портативность была в его природе. Когда уменьшенная до нужных масштабов жертва падала на тропинку, на неё обрушивался уже настоящий град отточенных ударов, метких пинков и тумаков. «Девчонки, за что?» — хрипло кричало распластанное на земле существо, закрывая одной рукой окровавленное лицо, а другой гулкие, словно колокола, яйца, и пытаясь отчаянными движениями ягодиц отползти в кусты. И редко когда девичий голос отвечал: «За Катю», или там «За Таню», или, например, «За Кохановскую» — а если и отвечал, то вокруг слышалось недовольное шипение: месть не должна была иметь никакого иного голоса, кроме смеха, месть должна была приходить прямо
из темноты и быть неотвратимой и безликой, как сама тьма.
        Впрочем, жертвы чаще всего и сами догадывались за что. И послушно проглатывали свое унижение, ибо кому хочется, чтобы о нём ходила слава избитого девками недотепы: за всё то время, пока банда терроризировала город, ни одна жертва не пожаловалась не то что в милицию, но даже приятелям. Только несколько учителей были вынуждены уволиться с работы и поискать себе более безопасное занятие, и среди них даже один немолодой, женатый человек с тремя детьми. Кого из девушек он мог обидеть настолько, что пришлось ставить себе новые зубы? Может быть неизвестную нам Кохановскую, которую однажды назвал тупой жирной коровой перед всем классом? Но он был человек в годах и полагал, что с их высоты может позволить себе, так сказать, определённую вольность стиля! К тому же он сам им рассказывал, что в Индии корова — священное животное. Возможно, рассказывал слишком часто, потому что смех после этих слов слышался всё реже, а потом и вовсе прекратился… Вернувшись однажды странным звоном, приглушённой музыкой, прозвучавшей для него из кустов сирени тёмным минским вечером.
        Что касается жертв юного возраста, то они приходили утром в школу в героических бинтах, прятали глаза и рассказывали, заикаясь, невероятные и нелепые истории. И никто не пишет никаких заявлений ни в органы правопорядка, ни в РОНО — одни только контрольные и диктанты. Девчонки пишут лучше мальчишек, растет целое соцветие отличниц. Парням наука дается труднее, но ведь на то они и… И вообще, до свадьбы заживёт. И живот заживёт, и всякая рана зарастёт, зуб пройдёт, жизнь пройдёт, чет-нечет, чет-нечет, чет.
        Может, оно и хорошо, что мужская гордость не позволяла жертвам собраться и поговорить между собой по душам, чтобы наконец объединиться и, выловив обидчиц, наказать их как следует. Иначе дело могло бы дойти до настоящей, жестокой войны. А может, на то и был хитрый расчет банды: преступницы были уверены, что их жертвы бессильны, как дети; разобщены и слабы, как пинская шляхта.
        Кто-то всё же пустил слух об этих ужасных девках: шепотком на перекурах прямо у школьного крыльца, опасливыми пересказами по дороге домой; легенда вышла за пределы одной школы и разошлась по всей столице. Хотя, возможно, постарались и сами бандитки, намекнув о своих приключениях записным болтушкам-одноклассницам и пригрозив им расправой, если они назовут хотя бы одно имя.
        Надо сказать, что родители участниц банды спали спокойно: их дочери никогда не возвращались домой позже строго назначенного для них времени. Матерям не приходилось всматриваться в темные дворы, слепить глаза, в которых прыгал неугасающий телевизионный огонёк и вытирать кровь со своих вечно сырых сердец. И отцам семейств не нужно было орать дочерям в узких коридорах, что «уже ночь давно» и «где-ты-шатаешься-проститутка-малолетняя». Нет, ровно в оговорённое время девушки открывали двери своих квартир и сбрасывали с ног разбитые туфельки, свои затанцованные башмачки.
        Почитав на ночь программные книжки, поцеловав постер с изображением усатого, как месяц, киноактера, который никогда, ах, никогда не приедет в их город, они ложились в свои розовые кровати под немигающими взглядами бесформенных плюшевых медведей и постаревших от хозяйской любви кукол.
        Сколько их было, тех злоумышленниц? Может, десять-двенадцать, а может и меньше. Может, это всё сирень виновата, она всегда всё преувеличивает, непролазная минская сирень с одуряющим женским ароматом, чертов куст, который также умеет смеяться, когда его заденешь локтем на пустынной вечерней тропинке; может, это её коварное соучастие создавало иллюзию многочисленности банды. А девки в этой злонамеренной компании были на любой вкус: блондинки и брюнетки, пухлые, как пирожки с картошкой и худощавые, как модели, маленькие и прозрачные, как редкий вид лягушат, и высоченные, похожие на скандинавок женщины в теле, о которых и не скажешь, что они ещё школьницы, таких в армию берут не раздумывая, и в жёны берут, и в космонавты, и в милицию, и на темные дела в светло-серую от грязных фонарей мглу.
        Банда действовала в городе месяца три, не больше — она так и осталась непойманной, растворилась — как белые колготки на первом тополином снегу. Кажется, именно так, «белыми колготками», с животным ужасом перед всем женским называли мифических прибалтийских снайперок российские оккупанты на Кавказе. Нападения закончились, словно и не было разбитых губ, сломанных рёбер и ушибленных причинных мест. Всё прекратилось: не потому, что учёба в школе когда-нибудь заканчивается; и не потому, что некоторые лягушата превращаются в скандинавок, а некоторые скандинавки в африканских рабынь; и совсем не потому, что вскоре появились мобильники, а света в городе стало значительно больше, чем сирени; и даже не потому, что минский месяц сбрил усы — ведь у него их и не было, тех самых усов…
        А потому, что каждая подлинная история должна закончиться ничем, чтобы оставить место для новой, ещё более подлинной. Только так она имеет шанс превратиться в легенду.
        2.ВЯЛЫЕ МЕЛАНХОЛИКИ
        Рассказ о той девичьей банде я услышал от знакомого поэта В. Л. Мы сидели с ним и его женой-переводчицей в самой знаменитой минской кофейне, они потягивали вино, я — коньяк, был вечер, и кафе заполнялась, как песочные часы. И хотя рассказ был совсем короткий, так как обсуждали мы, собственно говоря, совсем не это — мое воображение сразу же дорисовало все подробности, и легенда вспомнилось так ясно, будто я сам был её участником. Я действительно слышал её в девяностых, когда проходил педпрактику в одной из минских школ. Школа была на самом краю города, и поэтому все слухи доходили до нас в последнюю очередь.
        Я вспомнил не только историю, но и самое важное: что мне очень хотелось стать её персонажем.
        Хотелось хотя бы раз оказаться на месте жертвы — и почувствовать боль и наслаждение девичьей жестокостью. Но тогда я их не заинтересовал — тех величественных и смешливых злодеек. Когда я учился в школе, меня били только мужчины — и я бил только мужчин. Я метил в глаза и скулы, вырывался, падал, поднимался, глотал сопли и кровь, задыхался и снова лез в драку. А мне хотелось лежать, согнувшись, и стонать. Говорить о боли на её языке.
        А теперь я был уже совсем взрослый человек, лишенный школьных страхов и комплексов, мазохист и садист во мне давно сдались на милость вялого меланхолика — и тем не менее, сидя в том кафе, я оглянулся в каком-то тревожном восторге.
        Я всегда верил в эту наивную, настоянную на извечных мужских страхах легенду — и теперь обводил глазами окружающих меня людей. Каждый из них в своё время мог быть жертвой странной банды, которая некогда пошла вопреки законам миропорядка и в конце концов сбежала за границу времени, как махновцы за Прут, так и не сдавшись, так и не став на колени, так и не запачкав своих белых колготок. Каждая из этих женщин, которые сновали сейчас вокруг нас с бокалами и чашками, случайно задевая рукавами мое плечо, остужая ветром своих элегантных движений мой затылок, могла быть там, на темных дорожках Минска времен последнего fin de siecle, могла наносить первый, точно выверенный удар, хохотать в сумерках, отдаваясь жажде мести.
        На какое-то мгновение я даже почувствовал, что все мы здесь, в этом кафе, соединены этой легендой и до сих пор связаны клятвой молчания, что мы только делаем вид, будто заняты чем-то другим, а на самом деле каждый из нас ждет, что же будет дальше. Потому что мы боимся, что все узнают о наших настоящих ролях в той давней истории; о том, кто был жертвой, кто охотником, кто разносил слухи, а кто просто боялся выходить в одиночку вечером в сквер. И тогда жить, как прежде, будет уже невозможно. Ведь в моем возрасте начинаешь как-то бояться за равновесие своего мира. Есть вещи, которые лучше не знать.
        А ещё такие мысли очень меня возбудили. Не могли не возбудить — ведь каждая смена ролей и ракурсов всегда обжигающе волнует как мужчин, так и женщин, и стоит ей хотя бы чуточку затянуться, этой игре, этой перемене ролей — как возникает желание доиграть до конца. Да что там роли — одной смены ракурса уже вполне хватает. Мы любим смотреть на женщин снизу, так они выглядят совершенно иначе — и возбуждают сильнее, чем когда мы видим их сверху, как привыкли видеть. Мы сходим с ума, представляя себе белые колготки, мы хотим увидеть на этих белоснежных коленях грязные пятна. Мы боимся их — и хотим. Нас манит эта тьма на лицах, этот танец злых ног, мы жаждем быть избитыми, потому что хотим быть виноватыми, а это нам запрещено.
        Вслушиваясь в размеренный шум голосов, изучая людей, которые неторопливо выпивали, нервно шелестели меню, то смеялись над шутками, то с какой-то мукой заглядывали в лицо друг другу, я подумал, что всё же люблю их. Меня к ним тянет, а их ко мне — будто и правда нас всех связывает некая история, и мы не знаем, как избавиться от её магии. Не очень приличная история. Я смотрел за тем, как они понемногу напиваются, как на разных скоростях опьянения несутся к полуночи, и холодный северный ветер одиночества уже ждёт их у входа, куда они то и дело выходят покурить. Они держатся за перила, цепляются за руки любимых, они стараются не отходить слишком далеко от кафе. Я понял, всё ещё под властью той истории, что никуда мне от этих людей не убежать. И что я им действительно завидую — их умению забывать и притворяться, что мы все живем порознь.
        С этим чувством зависти, с мыслями о минской сирени и белых колготках, с коньяком, который всё ещё грел мне кровь, я расплатился, попрощался с В. Л. и его женой и отправился домой. Эти воспоминания о девичьей банде ещё долго не выходили у меня из головы.
        А голова у меня, если честно, странная. В ней постоянно глухо звучат подслушанные там и сям истории, с юных лет мне мерещатся какие-то зaмки и старые карты, засиженные мухами фотографии и вещи, хозяева которых давно отошли в лучший мир, всякие острова и умершие языки, и чужие города, сквозь туман которых мне обязательно нужно увидеть себя, иначе я не могу заснуть. Просто не голова, а какой-то блошиный рынок. Другие в моем возрасте уже обязательно чем-то командуют, кому-то приказывают — а я все куда-то не туда, и слышится мне что-то не то. А зима всё никак не закончится. А рана на Йвана. А у нас сегодня кошка. А захочешь бежать — да некуда. А троллейбус едет толчками, рывками, а троллейбус голодными воет волками, а сидения твердые, будто камень, спины мягкие, как земля…
        Через три месяца я заболел воспалением легких и мне стало не до воспоминаний. В. Л. с женой уехали в Вильнюс, кафе купили какие-то москвичи, и оно понемногу опустело. Мир снова стал безопасным и знакомым, никаких тебе вчера и завтра, только сегодня, каждый день сегодня, в котором нужно было как-то сохранять равновесие — на это уходили все силы. Мог ли я подумать тогда, что вскоре мне придется снова вспомнить ту историю из девяностых? И — кто бы мог подумать — узнать её продолжение.
        3. ПУТЕШЕСТВИЕ НАЧИНАЕТСЯ
        С того времени, когда девки терроризировали столицу, прошло больше пятнадцати лет. В Минске произошло очень много разных больших и малых событий, события были записаны в книги, книги забыты — кто сейчас читает книги? Великие события изменили город и живших в нём людей. А большинство малых событий никто особенно и не заметил — ведь известно: чтобы на какое-то событие обратили внимание, чтобы оно осталась в памяти, нужно, чтобы его главным героем был мужчина, чтобы все вращалось вокруг мужчины, чтобы мужчина был его двигателем, причиной или следствием. Чтобы он по крайней мере валялся под ногами, самый захудалый, самый ничтожный, но валялся — мужчины всему придают смысл.
        Поэтому никто, абсолютно никто не переживал, когда однажды летним утром, которое минские метеорологи по своему обыкновению не успели подготовить как следует, и оно получилась кривое, косое, с мелким дождем и глупыми предчувствиями, из подъезда одного из домов возле Дворца Борьбы вышла женщина без зонта, в белом, слишком белом платье, с черным рюкзаком, и решительно двинулась к остановке. На своем пути она не встретила ни одного мужчины, поскольку, ясное дело, все они были или на работе, или на войне, или в говне. Короче, делали историю.
        Женщина шла так решительно, будто знала, что дождь вскоре кончится.
        А платье было чуть ниже колена.
        А под мокрым платьем прятались тени нижнего белья, как прожилки под тонкой кожей.
        И было холодно, и сиденья в троллейбусе были твердые, как камень, а спины были мягкие, как земля…
        Однако у женщины в белом платье спина была твёрдая. Слишком твёрдая. Ведь на этой спине висел рюкзак. И каждый, кто прикасался к нему — невольно, случайно или намеренно, ведь для чего ещё существуют троллейбусы? — каждый, кто прикасался к её рюкзаку, чувствовал странные холод и твердость. Чувствовал под тканью черный металл.
        Женщина с рюкзаком была чем-то похожа на насекомое со сложенными крыльями. На какую-то белую муху с чёрной спиной — вот на кого она была похожа. Она доехала на троллейбусе до Дома печати, спустилась в метро, и вот уже охранник смотрит на неё с подозрением, так как слишком уж твёрдой кажется эта спина его искушённому глазу, но вот она уходит, она всё дальше и дальше, женщину в белом платье уносит течением эскалатора, крылья намокли от пота, вот она уже впархивает в вагон, а охранник всё думает, всё раздумывает, не проверить ли её, не заставить ли её снять чёрные крылья, белое платье, тонкую кожу и всё, что под ней. «Что в рюкзаке?» — спросил бы он, и она ответила бы: «Белые колготки». Он хотел бы, чтобы она так ответила. Но он боится и не решается её остановить. Тугие, долгие, грязные мысли ворочаются, будто этот дядя заржавевший кран откручивает.
        Злое, неприветливое метро. Женщина приезжает на вокзал. На перекрёстке стоят шоферы маршруток, ищут пассажиров: «Мир, Кореличи, Новогрудок! Мир, Кореличи, Новогрудок!» — громко повторяет один, будто выкрикивает первомайский лозунг. Но женщина идет дальше, к стоянке.
        Там её уже ждёт автобус. Очень важный автобус. Экскурсионный автобус этой истории. На лобовом стекле — реклама, приглашающая посетить недавно отреставрированный замок на западе страны. У автобуса — с темной душой, в рубашке с короткими рукавами, с дешёвой сигаретой в зубах — стоит водитель. Триста тысяч плюс деньги на обед, плюс чаевые экскурсоводу. Женщина в белом платье зашла последней, незаметно переглянулась с кем-то, сняла рюкзак, примостила между ног, погладила его как собаку…
        Волей судьбы в этом автобусе сижу и я. Вот я опускаю глаза в книжку. Кто-то чихает. Включенное на полную громкость радио обещает грозу — и по автобусу, как её предзнаменование, проходит едва слышный недовольный вздох.
        «В восемь вечера будем дома», — с нарочитой охотой отвечает на чей-то вопрос Женщина из турбюро. Она сидит рядом с водителем и никак не может нас пересчитать. Раз, два, три, четыре… Пять. И сначала: раз, два, три…
        Она ошибается. Мы все ошибаемся, пассажиры глупого, но очень важного автобуса, который собирается выехать дождливым утром из серой столицы. Все, кроме женщины в белом платье, которая смотрит прямо перед собой, и никто пока что не обращает на неё внимания. Только я — ведь я давно узнал её, но делаю вид, что вижу первый раз. Есть женщины, которых лучше не знать.
        То, что она здесь, не предвещает ничего хорошего. Ещё не поздно выйти, ещё не поздно вернуться домой и не принимать участия во всём этом. Дать возможность другим делать Историю. Другим — то есть нам, мужчинам. Их в автобусе хватает. Вот хотя бы этот, на вид — иностранец. Он подозрительно вглядывается в окно. Он чего-то боится…
        Автобус медленно выбирается из толпы нервных людей и мёртвых домов. Будто наощупь, грузно, но уверенно автобус выезжает на шоссе. Автобус везёт нас в Замок.
        Женщина в белом платье, из ниоткуда, нежданно, из моей темной юности… Единственное известное мне здесь лицо. Это сейчас я могу рассказать о каждом из пассажиров так подробно, будто они все были у меня на исповеди. А тогда у меня были свои планы. На блошином рынке в моей голове уже вовсю раскладывался товар — залежавшиеся смутные мысли. Как только я занял своё место, вокруг моей головы будто бы образовался прозрачный шар, и оттуда, из глубины этой сферы, я, прищурив глаза, наблюдал за пассажирами, думая о своём. Но о моих планах позже. У каждого из нас тогда были планы. Но только один из них был воплощён до конца.
        Потом, когда всё закончится и виновные будут наказаны, а герои получат заслуженные награды и скромные компенсации, нас снова пересчитают. Нас посчитают до последнего, четко и строго, и выяснится, что в один прекрасный день в замок, где и так хватало народу, вошло девятнадцать человек. А точнее, десять, так как женщины всё же не совсем люди, не правда ли? Но пока что пассажиры ещё не вышли из автобуса, они ещё несутся навстречу теплому дню, который не предвещает ничего, кроме грозы. Самое время прислушаться к их болтовне, тем более Замок уже появился на горизонте. Ещё минут пятнадцать, и они будут на месте. Женщины преимущественно молчат, мужчины ведут неспешные разговоры. О политике, о культурно-исторических ценностях, о животных, о деньгах и, конечно, о женщинах.
        О чём же им ещё говорить? И о чем молчать?
        Судя по тому, что в автобусе есть свободные места, экскурсия по недавно отреставрированному замку не пользуется бешеной популярностью. Пассажиры крутятся на сиденьях, их тянет друг к другу, но пока что проклятая порядочность не даёт нормально расслабиться. Эти люди, решившие посвятить свой выходной путешествию в Страну Замков, потратившие деньги, немного, но потратившие, сейчас словно возбуждённые дети на новогодней ёлке, которые убеждены сами и готовы убеждать кого угодно, что оно того стоит. Они улыбаются, они ещё невинны, они ещё не знают, что их ждёт, но уверены, что всё, всё будет хорошо. Что из них получится? Кем они вырастут, поднявшись со своих насиженных пронумерованных мест? Кем войдут в Замок?
        Посмотрим.
        А лучше послушаем. Замок все ближе. И радио уже приходится перекрикивать, потому что как раз сейчас на весь автобус звучит бодрая композиция, обработка народной песни о Ганне. Песни, которую нельзя ни задушить, ни убить, а можно только дослушать:
        Ой крычала Ганна
        Ні позна ні рана
        Ой гарэла Ганна
        На вачах у пана.
        Тупая, если задуматься, песня. Не наша. Было в ней что-то искусственное, что-то фальшивое. Но её считали народной, а народное не может быть ни ложным, ни глупым.
        Запомни это, читатель.
        4. СТРАНА ЗАМКОВ
        Издали Замок был похож на огромную, закрывшую глаза и оскалившую зубы голову индейца.
        «Вам, наверно, это все неинтересно, — убеждал своего соседа Человек в тёмных очках. — Представляю, как вам смешно, хаха. Вот у вас в Австрии — это замки. Настоящие бурги, аутентичность, с феодальных времен! А у нас? Все фальшивка, имитация!»
        Австриец жалостливо улыбался и выставлял вперед ладонь. Он не понимал ни слова. Он хотел углубиться в свою брошюру, которая объясняла ему на местном, достаточно сердитом диалекте английского языка, что Беларусь стала членом ЮНЕСКО в 1954 году и что национальным животным этой страны является бизон. Кроме того, брошюра сообщала, что сохранение исторического наследия — это обязанность каждого гражданина и важнейшая государственная забота.
        Австриец не знал, что такое ЮНЕСКО. Он приехал сюда, чтобы найти какую-нибудь недорогую русскую женщину и привезти её домой до наступления зимних холодов. Зимние холода его пугали. Рассказывали, что когда-то здесь замерзали живьем целые армии. Австриец был впечатлительным человеком — вот и сейчас, в самый разгар лета, сидя в этом автобусе, где постоянно играло оглушительное радио, а человек рядом с ним трещал, как бразильский футбольный комментатор, австриец представлял себе бесконечную череду ледяных солдат, замерших вдоль дороги. Солдат, которых засыпает дикая славянская метель. А недорогие женщины, которых хотели спасти эти воины, бегают полуголые по снегу, хохочут и гоняют бизонов. И каждая знает, что в 1954 году их страна вступила в это загадочное ЮНЕСКО.
        Женщину он, кажется, нашёл — только о стоимости пока не договорился. И она, не сказав ему ни «да», ни «нет», отправила его сюда. Объявила, что ему нужно обязательно съездить в их беларусский замок, иначе она обидится. ЮНЕСКО — сказала она, подняв кверху палец. Что всё же значат эти шесть больших, как православные купола, букв? — раздраженно думал Австриец. И как их могли туда взять, в это ЮНЕСКО, с их бизонами, с их холодами, их ужасным алфавитом? И что, ради всего святого, хочет от меня этот надоедливый сосед, у которого так неприятно пахнет изо рта?
        А Человек в очках не оставлял его в покое. Он говорил по-беларусски, но австриец этого не знал. Человек в темных очках вопил ему на ухо, перекрикивая радио: «Они говорят: Страна Замков! Не видели? Так и пишут: Беларусь — Страна Замков! Ха-ха».
        «Ха-ха», — повторил умоляюще Австриец, снова выставив перед собой ладонь — но тщетно.
        «Страна Замков! — презрительно крякнул его неумолкающий сосед. — А их тут раз-два и… Ну Мир, ну Несвиж, ещё парочка, ну и этот, куда мы едем, не хочу называть… Всё. Говорю вам: реально всё! Да и то, сейчас увидите — после реставраторов там живого места не осталось. Не замок, а, извините, жертва аборта!»
        Он победно оглянулся и обвёл глазами других пассажиров, которые старательно делали вид, что не слушают.
        «Так а чего ты на экскурсию едешь, если жертва? — наконец лениво спросил кто-то сзади. — Сидел бы дома».
        «Вот народ, всё бы своё обсирать, не могу…» — сразу же сказала какая-то женщина в зелёном, не отрывая взгляда от окна.
        Над замком висела туча, проткнутая тонким лучом солнца. И луч опускался к самой замковой башне, и там, где он прикасался к ней, переливалось странное свечение.
        «А я горжусь нашей страной», — тонким голосом сказал Человек со значком и поднялся с места. Кто-то зааплодировал, иронично, медленно, с оттяжкой.
        «Вы у Австрийца спросите!» — Человек в очках показал пальцем на своего соседа, который сейчас вынужден был жалостливо улыбаться всему автобусу. Австрийца внимательно разглядели, кто-то даже оглянулся, чтобы пожать ему руку.
        «А что этот Австрияк? Его дедуля здесь, видать, в своё время наделал делов, — сказал Мужчина с усами, о котором с точностью можно сказать, что у него есть дача в посёлке для отставных военных. — Австрийцы тоже в вермахте служили, забыли, а? Ещё и добровольцами записывались. Семьдесят лет родину после них отреставрировать не можем. А что, не так? Пусть расскажет».
        «Господа! — укоризненно проговорила Женщина из турбюро, которая сидела у дверей. — Господа, вы же взрослые люди! Мы уже почти приехали!»
        Темно-красные стены, забытые на желтом холме, тени на них, быстрые, бесшумные, как монахи, которые подобрав полы и опустив капюшоны торопливо прошмыгивают возле самой земли. Говорят, они прожили вместе уже шестьсот лет: этот замок, эта туча, это солнце.
        Где-то мы такое уже видели. В каком-то научно-популярном сне.
        «Девушка, а вы одна едете? — наклонился к молчаливой женщине в белом веселый, пёстро одетый бородатый Блондин, который смотрел на неё всю дорогу. — Давайте я ваш рюкзак…»
        Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась, но промолчала. Улыбка его ободрила.
        «Я говорю, давайте я ваш рюкзачок того, — нависал он. — Того, на полочку».
        «Зачем?» — спросила она, снова усмехнувшись. Тонкая, застывшая, одолженная где-то улыбка. Блондинчик поднялся с места, расправил плечи, ухватился за полку двумя руками, как будто собирался на ней подтянуться.
        «Ну, а чего вы сидите, это самое, как мужик, ноги расставили, — сказал он, облизав губы. — Вам же мешает, я же вижу. Я за вами, это самое, всю дорогу слежу, глаз отвести не могу».
        «Почему?» — снова спросила она, равнодушно окинув взглядом его мясистое, розовое, со светлой щетиной лицо, которое придвигалось все ближе. Теперь она чувствовала его дыхание — заинтересованное, грубое, живое, свежее.
        «Потому что вы на бабочку похожи, — засмеялся он, обнажив зубы, каждый из которых приглашал к общему смеху, а дальше уже как пойдет. — Не обижайтесь, девушка. Вас как зовут?»
        «На бабочку? Почему?» — спросила она, оборачиваясь к нему, на этот раз без улыбки. Её соседка ела Блондина глазами.
        «Что вы всё зачем да почему? — обиженно сказал он. — Вы держитесь ко мне поближе, говорят, в замке привидения водятся. И подземные ходы есть. Тёмные такие… Не верите — спросите у нашей главной. Эй, госпожа как вас там! Госпожа Отецкая!»
        Голова индейца приближалась. Вот уже и птицы на стенах видны, и широко открытый рот — туда они пойдут послушной вереницей, доставая из карманов и сумок свои телефоны, разворачивая ладони, как бутерброды. Почему индеец, какой ещё индеец? Может потому, что фамилия Женщины из турбюро — у неё на бэдже написано — и правда Отецкая, почти что Ацтекская; а может потому, что название ближайшей к Замку деревни, которую мы только что проехали, Михалины — почти что Мескалины, так мне прочитались эти несчастные белые буквы, мелькнувшие на синем указателе — белые клочки облаков на отколотом куске неба. И вокруг какая-то Ацтеччина, уцелевшая в омутах реконструкций и аграрных модернизаций. Белые камни, небо синее, звонкое, напряжённое. А на нем узорчатые, взбитые, как подушки, холмы облаков… Такое чувство, что ты здесь уже бывал когда-то. В прошлой жизни.
        «Привидения? Не забегайте вперёд, вам всё расскажут и покажут», — нервно сказала Женщина из турбюро, всматриваясь в беспокойное небо над замком.
        «Не хотите говорить, как зовут, буду вас Почемучкой называть», — махнул рукой Блондин и сел на свое место, хищно выставив подбородок. «Что за девушки пошли, бабочки им не нравятся, — обратился он ко мне. — А кто нравится? Мухи? Ничо. Всё равно поймаем её и определим, куда надо, в замке тёмных закоулков на всех хватит, скажи, а, Почемучка?» — и он подмигнул мне, как мужчина мужчине. И я почему-то подмигнул ему в ответ. Как мужчина му.
        «Привидения… — снова набросился на Австрийца Человек в очках, который внимательно следил за разговором. — Все уши прожужжали этой Ганной. Вот в Баварии я понимаю — призраки. Я был, я видел. Вот, скажем, Нойшвайнштайн. А тут панавыдумляюць … Прывидзения. Всех привидений давно большевики к стенке поставили. И Ганну эту вашу… Вот в Австрии — вот там привидения. А у нас? Мозги морочат беларусам. Чтобы только деньги платили ни за что. Турбюро… Нет, ну скажите им — как европеец! Вам, наверно, это все смешно, хаха».
        И он фальшиво рассмеялся, тыкнув Австрийца в бок.
        «Он же вас не понимает, — не выдержала Женщина в зеленом. — Вы ему по-английски хотя бы скажите, а то совсем утомили человека».
        Человек в очках угрожающе обратился в её сторону: «А вы мне рот не затыкайте! Я на своей земле, и всегда и со всеми разговариваю на родном языке! А не нравится — уезжайте в свою Москву! Нечего шляться по нашим древним замкам!»
        Австриец закатил глаза. Ему хотелось, чтобы этот день поскорее кончился. Зачем она заказала ему эту экскурсию? Они ещё не доехали до Замка, а он уже устал, как после месяца работы в офисе.
        Может, она работает в туристическом агентстве, его невеста? И просто заработала на нем? Да и может ли он назвать её невестой? Здесь никому нельзя верить. А сосед продолжал: незнакомые, быстрые, неуловимые, обиженные слова.
        «У человека язык, как и мать, только один, — назидательно и строго сказал Человек в очках. — Вот так, госпожа как вас там. Жаль, что не все это понимают! Других языков нам не надо! Вас никто по-беларусски разговаривать не заставляет! И вабшчэ: может, он так наш язык выучит. А что?»
        Тут уже Блондин не выдержал и расхохотался, коснувшись плеча девушки в белом платье: «Представляю себе: беларусскомовный австриец! Бульба, драник, данкешон!»
        Улыбнулся даже Отставной военный. Подёргал свои усы. Украдкой взглянул на экран телефона — озабоченно, нетерпеливо.
        Никто, кроме меня, тогда этого не заметил. А я хорошо запомнил его глаза: в каждом по плану, большому плану, которые нужно обязательно воплотить в жизнь.
        Не только в автобусе, но и во всей стране никто не знал, что Отставник работал на одну очень важную фирму в соседнем государстве. Можно сказать, что и на само соседнее государство — но можно и не говорить, здоровее будешь. Работа была незаметная, но очень серьёзная. Ровно в два в Замок придёт человек из Михалин. Тоже дачник — к которому у нашего Отставника было важное дело. Они должны встретиться где-то в тени замковых стен, заговорить, словно случайно, о ценах на дачи, о погоде, о рыбалке. И остаться в прохладном закоулочке наедине, когда экскурсия спустится в подвалы. Такой у них был план. Им многое нужно было обсудить. И если всё удастся и сойдётся, завтра в четыре утра на несуществующей, но проведённой на картах восточной границе начнётся движение. Утренний туман запахнет выхлопными газами, из пограничного леса выглянут острые носы бронированных чудовищ, самолёты пересекут невидимый воздушный барьер меньше чем за секунду. На шоссе и тех бесчисленных дорогах, впадающих в его полноводное бетонное течение, появятся грузовики с надписью «Люди». Если все удастся и сойдётся, если Там дали добро, а
Здесь готовы его принять — тогда завтра начнётся великое утреннее движение, стремительное и необратимое. Движение железа и здоровой, молодой человечины. Движение на Запад.
        А может, ничего и не начнётся. Может, выступление перенесут на осень. Или вовсе отменят. Все зависит от того, какой будет сегодняшняя встреча. Встреча двух незаметных отставных дачников, пожилых, но моложавых мужчин, которые посадили, вырастили и построили, но не нарушили присягу.
        «Что же вы не фотографируете, — со злостью воскликнул Человек в очках, тыкая пальцем в окно автобуса. — А, господа? Что они не фотографируют, — он снова повернулся к Австрийцу. — А ведь им стыдно! Стыдоба! Разве это замок? Это же павильон Беларусьфильма какой-то! Где аутентичность? Взгляните на стены! Эх!»
        Человек в очках поискал, куда плюнуть, не нашёл и снял очки, вложив в этот жест столько презрения, что все и правда возмущённо отвернулись к окнам.
        «Вы на них не обижайтесь, — добродушно сказал кто-то по-немецки, и Австриец обрадованно потянулся на этот спасительный голос. — Они, по сути, очень хорошие люди. Просто говорят чаще, чем нужно. Вы и правда из Австрии?»
        Доброжелательно улыбаясь, на него смотрел толстый человек в кепке. Они виделись на вокзале, когда покидали столицу — толстяк сначала пил пиво, а потом уснул, и вот теперь свежий, румяный, заспанный, как кусок свинины, который только что достали из холодильника, он смотрел на австрийца и лучезарно улыбался.
        «Хольгер, — протянул он пухлую руку. — Хольгер Кунце, из Ганновера».
        «Руди Шпецль, — с облегчением пожал руку Австриец. — Из Граца. Нет, всё хорошо. Уже хорошо. Я знал, куда еду. Но немного не рассчитал своих сил».
        «Приехали за женой? — улыбнулся с пониманием Кунце. — Я так и подумал. Первый раз я тоже приехал с этой целью. К сожалению, не сложилось. Меня обманули. Так просто, будто это был такой таможенный сбор. Но я не разочарован. В конце концов, мне всегда нравились приключения, а где их искать? На Балканах опасно, там всегда было опасно, когда едешь один. В Албании? Нет, спасибо! Здесь ближе и проще договориться. А то, что здесь можно найти хорошую бабу… Возможно, раньше так и было. Но всё давно уже поменялось».
        «А мне говорили, что здесь только свистни», — разочарованно произнес Шпецль.
        «Кто говорил? Надо серьезнее относиться к источникам, — засмеялся Кунце. — Это был твой сосед в Граце? Давай на ты, ок?»
        «Согласен, — удивленно сказал Шпецль. — Да, сосед. Как ты догадался?»
        Дома, по ту сторону границы, он никогда бы не позволил себе так быстро, с полуоборота, завести такую искреннюю беседу. Даже чтобы поговорить дома с соседом — а тот был неплохой человек, с мозгами. Искренность — это ерунда. Но здесь, в автобусе, который не спеша забирался на холм, ему вдруг стало легко и приятно от своей откровенности. Хотелось, чтобы этот Кунце говорил, всё равно что. Но он говорил действительно умные и интересные вещи.
        «Я же говорю, я здесь четвёртый раз, — удовлетворенно прищурился Кунце. — Наслушался историй».
        «И правда, это был мой сосед… У него русская жена… Но он привёз её семь лет назад… И уже развёлся. Сейчас она в Вене», — пробормотал Шпецль.
        «Семь лет, — прогудел насмешливо Кунце. — В Вене! Дурят нашего брата… А семь лет назад, скажу я тебе, здесь многое можно было брать голыми руками, если знаешь нужных людей. А если ещё говоришь немного по-русски…»
        «Ты говоришь по-русски?»
        «Не идеально, но… — Кунц вздохнул и положил руку на спинку стула Шпецля. — Многое понимаю и ещё больше могу сказать. Естественно, если они не болтают, как бешеные. О чем тут был спор, я так и не понял. Они кричали, как обезьяны. Если честно, Шпецль, я не привез отсюда бабу, но нашёл нечто гораздо более интересное…»
        «Что?»
        «Ты слышал про бизонов?»
        «Да», — неуверенно сказал Шпецль. Бизонов он себе ещё кое-как представлял, хотя и был удивлён, что они здесь водятся. Пока он ещё не видел ни одного. Ему почему-то хотелось узнать другое: что означают эти идиотские буквы — ЮНЕСКО? Хольгер должен знать, если он здесь четвертый раз и всё ещё жив. Но Шпецль решил подождать обеда. Может, он даже угостит немца пивом. Приятно всё же его здесь встретить. Хотя бы одна близкая душа. Ледяные солдаты на обочине потихоньку начали таять.
        «Тогда спрошу напрямую, — насупился Кунце. — Ты любишь охоту?»
        «Не знаю, — ответил смущённо Шпецль. — Охота? Ты имеешь в виду ходить по лесу и стрелять? Трубить в рог? Никогда не пробовал. Нет, я не знаю, что сказать».
        «Трубить в рог! Ходить и стрелять! Пиф-паф, — захохотал Кунце, обведя глазами соседей, словно они могли разделить с ним его веселье. Удивительным образом ему это удалось: слушая его смех, толстый гортанный хохот с переливами, с прожилками, с брызгами, спастись от которых не мог никто в радиусе трёх метров, невозможно было не улыбнуться. — Ходить и стрелять… Важно, в кого стрелять, Руди. Лично я стреляю только в крупных зверей. Я стреляю в бизонов, герр Шпецль. И ещё никогда не промахивался. Вот так, дорогой. Это вам не русскую бабу разложить на матрасе».
        Он придвинулся к Шпецлю ближе, слишком близко, и, собирая салфеткой пот, но не вытирая с лица дружелюбной и легкомысленной улыбки, заговорил вполголоса: «Удовольствие дорогое. Но оно того стоит, Руди. Ты можешь забрать тушу, ты можешь забрать шкуру. Я плачу напрямую государству. Никаких посредников. В каждый свой приезд, не считая первого, я увожу отсюда мясо, рога и по вот такой шкуре бизона. Здесь его называют зубр. Скажи: зубр».
        «Нет, — покраснел Шпецль. — Я не смогу. Нет, ради бога, это смешно».
        «Скажи: зубр, — настаивал Кунце. — Зубр. Скажи сейчас же, иначе я сделаю тебе пиф-паф. Просто в твою задницу. Хочешь потрогать моё ружье?»
        Кунце раскинул свои ноги в ярких шортах ещё шире.
        «На, потрогай! Что молчишь?» Шпецль опустил глаза.
        «Шучу, — взревел Кунце. — Шучу! Но не про бизонов. Про бизонов — правда! Я действительно охотник на бизонов, на зу-бров. Зубр! Зубр — это животное. Это очень большое и сильное животное. Я расскажу тебе о них, расскажу за обедом, нам обещали обед, вот та фрау с отвисшими сиськами, О-тец-кая. По-русски это означает: дочь отца. Отцовская. А ты трахал свою дочь, Шпецль? Да что ты всё краснеешь, как баба? Шучу! У вас там что, шуток не понимают? Знаешь, Шпецль, возможно, я — единственный, первый и последний охотник на зубров в твоей жизни. И если бы не эта страна — ты никогда не смог бы рассказать своему соседу в Граце, что встречался с настоящим охотником на зубров. Поэтому люби её, Шпецль, люби, возможно, это последняя страна, в которой ещё можно быть мужиком…»
        Шпецль уже сам не знал, радоваться ли ему этому знакомству. А его Сосед в очках, который внимательно слушал их разговор, никак не мог дождаться, когда он закончится. И теперь он снова заговорил — Шпецль поморщился, поспешно достал походную аптечку и стал демонстративно копаться в таблетках, намекая, что у него разболелась голова.
        «Слышали, как они хохотали, — торжествующе спросил Человек в очках, обращаясь ко всем сразу. — Ясно, почему. Я же говорил — у культурных людей такие, с позволения сказать, замки, как наши, вызывают только смех. Вот у немцев — это замки. Нойшвайнштайн! Я был, я видел! А у нас что? Убожество!»
        Услышав слово «Нойшвайнштайн», Кунце одобрительно поднял вверх палец. «Я, я, ной унд швайн!» — было заметно, что он рад выполнить свою роль толстого простоватого немца. Я посмотрел на него с отвращением, но он ничего не заметил. Ещё минута — и, казалось, автобус выблюет надоевших пассажиров как несвежую пищу, но он, плавно повернув, остановился прямо перед воротами Замка, и Человек со значком первым бросился к выходу.
        «Приехали, — крикнула Женщина из турбюро, заслоняя перед ним дверь. — Не отходите далеко, сейчас я найду экскурсовода!»
        Человек в очках, Человек со значком, Отставник, девушка в белом, Женщина в зеленом, Женщина из турбюро… Немцы… А как ещё мне их называть? Как ещё мы называем незнакомых людей, с которыми вынуждены ехать два часа в автобусе и при этом с отвращением осознавать, что вместе с ними придётся ехать обратно? Интересно, кто был для них я в течение этой поездки? Как они тайком называли меня? «Человек с прозрачным шаром на голове»? Или просто — «мужчина»? Мужчина му. Молодой. Человек. Когда мы говорим «человек», мы никогда не имеем в виду женщину. Никогда. Так нам приказывает язык. Любой язык из тех, которые мы знаем. А мы немножко знаем немецкий. Достаточно, чтобы понимать автобусные разговоры и шутки. А ещё мы умеем слушать. Блондинчик, Женщина, которая пожирала его глазами, госпожа Отецкая… Человек с, человек на, человек в.
        Так мы и приехали к самому Замку, через все эти Мескалины, Мачу-Пикчи, Ацтеччины, Майи, Инки, Кетцалькоатли и просто Кацапавичи. Говорящие мужчины и бессловесные твари женского пола, для которых у меня даже определений не нашлось и которые всю дорогу прятали носы в телефоны. Я старался не смотреть на женщину в белом платье, а голова сама поворачивалась в её сторону. Чтобы не выдать себя, я начал присматриваться к тихой паре, которая сидела на заднем сидении. Муж и жена. Интересно, что их заставило поехать сюда? Желание прыабшчыцца к культуре? Открыть для себя свою страну — которая так хочет казаться настоящей Страной Замков? Жена сидела как на иголках, жадно вслушивалась в разговоры, с любопытством смотрела на иностранных гостей. Она даже открывала рот, чтобы что-то сказать, но — «Молчи!» — бубнил её муж, «Молчи!» — раздражённо говорил он через плечо, «Тебя спрашивали?» — и она покорно опускалась, оседала, как пыль, сжимала губы.
        И мне это нравилось. Нравилась эта власть человека над ней. Думаю, мы все были благодарны её мужу. Ведь если бы тут раздался хотя бы ещё один голос — это было бы уже слишком. Нас всех бы стошнило — от тряской дороги, от необходимости быть спокойными и вежливыми, от нетерпеливого ожидания. И только водителю, казалось, было наплевать, что происходит, чем пахнет сыр-чабор — наверное, если бы мы захотели в автобусе устроить суд Линча, его позвали бы в старейшины, как самого справедливого и невозмутимого.
        И вот мы выходим из автобуса и идём к открытому рту индейской головы. Уже выяснилось, что немецкоязычная экскурсовод, которую заказывало турбюро, умерла. Или заболела, или уволилась — или превратилась в соляной столб, какая разница, её не было в замке, и бедный Шпецль остался без переводчика. Уже прозвучал над головами вопрос госпожи Отецкой, не знает ли кто из экскурсантов немецкий, и все отрицательно и дружно замотали головами, и с наибольшей охотой крутил толстой головой Кунце. Уже выяснилось, что с нами от самой столицы ехал китаец, которого никто не заметил. Все хохотали, поглядывая на этого растерянного человека в поношенном пиджаке. Мы махали руками и хлопали его по плечу, мы, группа ограниченных, эгоистичных, ненасытных расистов, блудливых и пакостных, рассадник мелкой лжи и зависти, привезённый из столицы, стадо странных недоразумений, болтливых существ, которые не способны никого полюбить по-настоящему.
        Мы входим в открытый рот головы, девять человек и десять женщин. Безымянная некрасивая Девушка с большой сумкой и Женщина из турбюро, экскурсоводша Люба, Человек со значком, Человек на значке, Человек в очках, в каждом стекле по одному таком человеку, и в каждом стеклышке каждого — ещё по двое. Шпецль и Кунце, и Женщина в зеленом, я, Отставник, девушка в белом, слишком белом платье, а за ней Блондинчик, и Китаец, и семейная пара, и ещё одна безымянная, Худая, как манекенщица, девушка, и Женщина, которая продолжала пожирать глазами Бляндынчыка, и ещё одна девка, маленькая, толстая, с глазами, как у старого «Москвича».
        Запомните их всех. На первый-второй… Их не так уж много. Среди них есть лишние, но так уж устроен мир. Их сотни, тысячи, миллионы, и все они едут в свои Замки, думая, что всё будет хорошо. Ацтеччина принимает гостей.
        Мы достаем камеры и телефоны, мы разворачиваем и жуем пространство. Мы не умеем фотографировать. Мы бездарные люди, которые приехали к вам из послезавтра. Экскурсоводша Люба тараторит наизусть текст экскурсии, и все смотрят на неё покорно и тупо, как овцы.
        Я смотрю на небо, я вижу луч, я стою прямо под облаком, я пленник Замка. Я думаю про белые колготки.
        5. БОСАЯ ВЕДЬМА
        Как живая стрелка на каменных часах, наша разношёрстная группа обошла по кругу второй этаж замка, повсюду оставляя нелепое эхо.
        Казалось, каждому хотелось оставить здесь память о своём присутствии, нацарапать возбуждённым голосом в музейным воздухе: «Здесь был…» — и поставить дату. Особенно усердствовали мужчины. В каждом из всех этих гулких, выстуженных залов мы стояли и слушали, как где-то далеко за нашими спинами хохочет безудержный Кунце, хотя сам он уже давно молчал, с детской непосредственностью ковыряясь в носу. Что касается Шпецля, то Человек в очках и сейчас не оставлял своей заботы о бедном австрийце, экскурсия проходила под его неустанное бубнение, с которым всем пришлось смириться. «Ну разве это экспонаты? — слышалось то из одного, то из другого угла. — Вот в Амстердаме…» Австриец с обречённым видом кивал, тоскливо поглядывая на пустые ниши со свежими подтёками краски.
        Экскурсоводша Люба немного волновалась и почему-то всё время смотрела на меня — мне было её жалко, и я постоянно изображал на своем лице преувеличенный интерес. Рассказывая о носатых князьях с явными признаками вырождения и их жёнах, похожих на лысые, розовые кактусы, она то и дело заглядывала в свой блокнот — там было много весёлых рисунков ручкой, сделанных, видимо, её рукой в самые скучные минуты, и я подумал, что Люба, наверное, очень хороший человек, с которым неплохо было бы поговорить о чём-нибудь другом, а не о всей этой исторической чуши, в которой она не понимает ни бельмеса. Да что она, женщина, вообще может знать о Замке?
        Другое дело — я…
        Людям на портретах мы явно не нравились: низколобые аристократы с глазами уголовников презрительно следили, как мы машем своими телефонами и качаем подбородками; аристократки смотрели на нас лукаво, как цыганки. У одного из портретов было такое выражение лица, будто он сейчас велит отвести нас на конюшню и всыпать каждому по сотне плетей. Я очень быстро устал от своих слишком живых спутников, от повсеместных следов нормального минского евроремонта, бездарно торчащих на аутентичной каменной кладке. Хотелось выйти на замковый двор, к солнцу, к красным камням, хотелось кофе и покурить.
        Солнце висело прямо над Замком, когда мы оказались в просторном зале, посреди которого стоял огромный стол — тут властители замка решали все важные вопросы: от судьбы своих слуг да судеб целого мира. А мир кончался за ближайшим лугом. В окно были видны край зубчатого бора и жёлтая дорога, по которой мы сюда приехали. С замками как с людьми: издали они выглядят симпатичней, чем при близком знакомстве. Люба замолчала, чтобы набрать воздуха, и я встретился глазами с той самой женщиной в белом, слишком белом платье. В них горел странный огонь. Неужели ей нравится История? — подумал я с изумлением. Женщинам не должна нравиться История. Слишком уж часто они в ней были в роли заложниц. Заложниц, наложниц, ножниц, которыми мужчины резали себе полотно, чтобы вытирать чужую кровь со стола для своих пиршеств.
        Когда мы шли сюда через тёмный и тесный переход, я немного отстал от группы и невольно задержался возле одной из ниш. Выяснилось, что отстал не только я. Прижавшись плечами к камням, в нише стояла знакомая мне женщина в белом платье. Чёрный рюкзак она держала в руках — а перед ней торчал знакомый мне Блондинчик. Ниша была достаточно узкая, и Блондинчик загораживал женщине в белом платье проход.
        «А если подумать, — услышал я его бодрый голос. — А если хорошо подумать? А, Почемучечка?» Женщина в белом платье заметила меня — я отвернулся и бросился догонять экскурсантов. Как мужчина му.
        Теперь мы все стояли вокруг стола в позах революционных матросов и тупо смотрели на краснощёкую Любу. Хамы, которые упивались своей властью. Впечатлений нам уже хватило — но это была только половина экскурсии.
        Мы шли согласно стрелкам — женским пальцам, распечатанным на принтере, повсеместно развешенным на белых стенах. «Продолжение экспозиции» — читали мы вслух, почему-то нам очень нравилось слышать свои голоса в такой серьёзной обстановке. Мы увидели комнату, где властители замка спали и занимались любовью, мешая в правильных пропорциях династическую кровь — на удивление маленькие, почти детские кроватки с невероятными балдахинами. Мы увидели комнаты, где они ели — теперь в их посуду за зеркальными загородками было налито только солнце, посыпанное пылью. Если бы мне предложили выпить из такого, я бы почувствовал брезгливость. Мы увидели комнаты, где они читали — тяжелые книги в переплетах из человеческой кожи. Мы увидели комнаты, где они музицировали: паркет молчал, он был совершенно новый и похоронил под собой все живые звуки, а новых пока не выросло. Мы увидели галереи и посмотрели поочередно в бойницы, мы наступали друг другу на ноги и шарахались от чужих ног на извилистой узкой лестнице. Мы услышали количественные числительные, которые не останутся в памяти, и годы жизни, которые ничего нам не
сказали. Мы послушали историю о здешнем призраке — молодой крестьянке, которую некогда сжёг, привязав к дереву, местный феодал, и теперь каждая ночь, которая опускается на замок — это её та самая ночь, которая повторяется уже триста лет. Рассказывая об этом, Люба старалась вложить в свой голос как можно больше романтики, а я думал о том, что каждый мужчина, который слышит это, представляет себя на месте феодала, а каждая женщина — на месте той крестьянки, и иначе никогда не было и не будет. Мы насилуем даже тогда, когда не имеем к этому ни воли, ни желания. Крестьянку звали Ганна, призрак тоже: «Однофамилицы», — громко сказал Блондинчик, и все засмеялись, и я вместе со всеми.
        «А теперь мы пройдем вниз, — улыбнувшись, сказала мне Люба, и все покорно вздохнули. — Лестница, которую мы видим за этими дверями, ведёт в комнату управляющего-эконома, а оттуда — к помещениям, где хранились замковые припасы…».
        «Нет, — сказала вдруг женщина в белом, слишком белом платье. — Нет, Люба, мы туда не пойдем».
        «Как это не пойдем, — удивленно вскинула брови Люба. — Вы должны. Экскурсия ещё не…»
        «И никто туда не пойдет, — сказала женщина в белом платье строго и устало. — Никто. Все останутся здесь, Люба, и будут внимательно слушать, что им скажут. Спасибо вам за интересную экскурсию».
        Чёрного рюкзака на этой наглой, слишком уж наглой женщине уже не было. Зато в руках появилась нечто, похожее на оружие. Чёрное и недвусмысленное оружие. Такое я держал в руках последний раз на военных сборах в университете.
        «Что это у вас, девушка, за фаллический символ в руках, — засмеялся кто-то из мужчин. — Дайте-ка мне…».
        Он сделал два быстрых шага и тут же испуганно отступил назад. Фаллический Символ в руках женщины в белом наделал столько шума, что Люба заплакала, а у Женщины в зеленом началась истерика. Австриец побледнел, а Кунц одобрительно засмеялся. «Приключэние!» — поднял он вверх большой палец. Женщину в зеленом посадили за стол, Любу погладили по голове, но она заплакала ещё громче.
        Это и правда был выстрел. В оштукатуренной стене темнела дыра с неровными, будто нарисованными краями, а в воздухе запахло веселой смертью.
        Оглушенный, я стоял и смотрел на женщину в белом. На большое окно, на солнечный луч, который на глазах распадался на несколько радужных змеек. На Некрасивую девушку из нашей группы, которая отошла к одной двери, и на другую, Худощавую, ставшую около лестницы, ведущей в комнату управляющего. В их руках также были они — Фаллические Символы. На Китайца, который расстегнул пиджак и оказался плоскогрудой девушкой с небольшим пистолетом в руках. На Толстую девку с глазами, как у старого «Москвича», которая достала свой Фаллический Символ и подошла к окну, помахав кому-то рукой.
        «Что будем делать с этими, Босая?» — спросила у женщины в белом Некрасивая девушка.
        «Закройте их пока что здесь», — сказала Босая, присела перед Любой на корточки и погладила её по щеке.
        «Все будет хорошо, — сказала Босая задумчиво. — Возможно. А может и нет. Эй, Аленький Цветочек, проследи, чтобы всё было в порядке. И собери у них телефоны, а то сейчас звонить кинутся. И фотоаппараты пусть сдадут, а то я их знаю…»
        Некрасивая девушка кивнула, с усмешкой глядя на бледных мужчин и женщин, которые хватали ртами воздух, как рыбы. Босая подошла к окну, довольно прищурилась и быстрым шагом направилась к дверям.
        «Что с нами будет, — закричала внезапно жена ворчливого мужчины. — Мужчины, что вы смотрите? Сделайте что-нибудь!»
        Никто не шелохнулся. Босая остановилась и подошла к женщине. Все опасливо проводили взглядами Фаллический Символ в её голых руках. Руки держали Символ так твёрдо и торжественно, словно это была земная ось. Под пристальным взглядом Босой женщина замолчала, как ни в чём не бывало.
        «Что будет, — проговорила Босая. — Посмотрим. А пока что… Пока что Замок на осадном положении. Не волнуйтесь, это с ним уже случалось, и не раз. Скажу, чтобы вам принесли снизу кофе и что-нибудь перекусить».
        И все как-то сразу успокоились. Только у пожилого Отставника надулись вены на руках и глаза налились кровью. Аленькому Цветочку пришлось достаточно грубо ткнуть его дулом своего Фаллического Символа в спину, чтобы тот послушно положил телефон на стол, а за телефоном и руки, большие, покрытые седым волосьём и суровыми татуировками.
        «Ну, не переживайте здесь», — сказала Босая, думая о чём-то своем, и вышла, и ещё долго было слышно, как стучат по лестнице каблуки её туфель.
        6. ТОЧКИ НАД Б
        Директор замкового комплекса Галина Витольдовна Бабец занимала в нём такую стратегическую позицию, которой позавидовал бы любой феодальный военачальник.
        Её кабинет размещался в правой замковой башне: отсюда, подойдя к одному из узких и высоких окон, она могла видеть как на ладони все окрестности — и от пристального взгляда её подведенного синим глаза не способно было скрыться ни одно движение. Скосив вниз второй глаз, неусыпный, как горящая лампадка, Галина Витольдовна могла наблюдать и за тем, что творится в замковом дворе. Отличная перспектива.
        А во дворе могло произойти что угодно. Не организовали ли её сотрудницы преступный перекур? Не раскрашивают ли дети соблазнительно белые стены внутренних псевдоантичных портиков конца ХVIII века? Не фотографируются ли экскурсанты в непристойных позах? А главное, не пролез ли за красные замковые стены какой-нибудь журналистишко, чтобы написать что-нибудь развязное и лживое?
        Последнее особенно злило Галину Витольдовну: вверенный ей объект она любила преданно и страстно, и даже думала о нём с каким-то придыханием, ведь мысли, как известно, тоже умеют дышать — именно поэтому у влюблённых глаза покрыты поволокой, волнующей даже посторонних, а жертвы насилия плачут вперемешку слезами и кровью. Каждая мысль материальна, не уставала повторять Галина Витольдовна своим подчинённым, а значит, всё, что вы подумали, оставляет где-то свой скользкий след. А вытирать — нам. И если какая-то неграмотная молодая курица… какая-то стриженая недоучка… какая-то прыщавая школьница считает, что она имеет право писать о Замке всё, что ей в голову взбредёт, если она считает, что наделена правом иметь о Замке какие-то впечатления, всего только и сделав в жизни, что выпив кофе в замковом бистро — то Галина Витольдовна считала своим долгом противостоять этому.
        Для того её здесь и поставили — противостоять и защищать.
        Этот девиз Галина Витольдовна Бабец написала бы на своём фамильном гербе, если бы он у неё был. Но герба у неё не было. Был стол, на котором торчал негибкий, тщедушный флажок, рядом с флажком поблескивала стеклянная модель средневекового замка, подарок коллег из Австрии. А над столом висел портрет красивого усатого мужчины, Государственного мужа. Висел и смотрел в компьютер, на экране которого однажды…
        Да, в тот день Галина Витольдовна с утра сидела и злилась, глядя на чашку с только что заваренным чаем, Тот Самый Чай, на поверхности белый островок пены — будто кто плюнул. Журналисточки. Обида директора была ещё свежая, как штукатурка на стенах. Одна столичная штучка — хитрая погань, притворилась обычной туристкой — пробежалась тут недавно, наделала снимков и написала о Замке такое, что волосы на голове встали дыбом. Галина Витольдовна не сразу поверила, что это снимали в её Замке. Эта, простите за выражение, журналистка слепила какой-то пакостный пасквиль, её, видите ли, не заинтересовали ни коллекция оружия, ни мебель, которой, между прочим, двести лет, ни портреты, каждый из которых обошёлся министерству культуры в круглую сумму. На фото были только какие-то углы, обои, унитазы, скуластые лица сотрудниц, измятые пакеты… А подписи какие пошлые. Когда всё это вышло на свет божий, Галина Витольдовна нашла в интернете изображение горе-журналистки, приказала распечатать и раздать всем сотрудникам. При опознании — задержать. Директор позвонила в газету, ей сказали, что та девочка — обычный
фрилансер.
        «Я так и думала, — горько и злорадно усмехнулась Галина Витольдовна. — Что и следовало доказать. Проверяли бы, кого берёте на работу».
        Корреспонденты больше не показывалась, но посетителей хватало. Всем хотелось увидеть величественный древний Замок, получивший новую жизнь. Но как директор Галина Витольдовна Бабец была не очень этим довольна. Ей нужны были не оборванцы какие-то, пускай даже из столицы, а настоящие иностранные туристы. Именно их ждал ресторан «Пан или пропал» и магазин сувениров, именно по их душу стоял грустный фотограф около развешенных в фойе старинных костюмов, именно им была отведена комната для ВИПов в левом крыле, которую можно было снять на сутки за сумму, эквивалентную годовому заработку Галины Витольдовны.
        Но люди из дальнего зарубежья не слишком рвались в Замок. А те, что приезжали — только хмурились, пили почему-то одну воду и ели привезённые из столицы бутерброды. И это — иностранцы?..
        Оборванцы одни. И там, и здесь.
        Пан пропадал, пароварки стояли холодные, как списанные паровозы в депо, блестели неприлично яркие и выпученные, как товары в интим-шопе, сувениры, грустный фотограф недавно уволился, а в комнате для ВИПов каждый день меняли нетронутые простыни, будто здесь ночевал призрак…
        Надо было что-то делать.
        Дверь в директорский кабинет вдруг потихоньку открылась и замерла, словно пропуская кого-то вперед. Галина Витольдовна вздрогнула и подняла подведённый синим глаз. Никаких гостей она сегодня не ожидала. Да и не могли они прийти вот так внезапно. Услышала бы сначала шаги на лестнице, она всегда их слышала. Но до этого момента в башне было тихо — только со двора доносился визг экскурсоводш.
        И вот — этот скрип.
        Директор поднялась, подошла к двери, выглянула в узкий коридор. Никого. Она закрыла дверь и подошла к окну. Ещё один автобус подъехал. Выходят… Любопытные, оглядываются, смотрят, жмурясь, на стены, на башню, на ворота… Смотрят — а её, Галину Витольдовну, не видят. Так и должно быть. Власть должна оставаться могущественной и незаметной. Галина Витольдовна Бабец была здесь в Замке выше всех. Единственные, кто был вровень с ней — это туча, которая надвинулась на Замок с утра, да ленивое солнце. Облако и солнце.
        И мужественные воины, красивые образы которых жили здесь повсюду. Галина Витольдовна верно служила им и государству. Вместе они были силой. Галина Витольдовна Бабец, князья Саха-Якутские и государственные мужи, властители нынешней Страны Замков. Все вместе они и есть — История.
        Кряк. Кряк. Кряк.
        А вот теперь по коридору точно кто-то шёл. Неторопливо, будто наощупь, словно выбирая место для каждого следующего шага. Как ворона каркает. Это было уже не в первый раз. А лестница внизу почему-то молчала. Директор прислушалась. Шаги были негромкие, но отчётливые, они звучали совсем близко, за стеной кабинета. Что за чёрт?
        …Извилистая лестница, которая вела вверх по узкому нутру каменной башни, была также большим плюсом — Галина Витольдовна надеялась, что старые сотрудницы не будут злоупотреблять визитами в директорский кабинет. Но коллектив ей попался на удивление молодой. Одни незамужние, краснощёкие девки, которые по любому поводу взлетали по кривым ступенькам, как будто гнался кто. «Галина Витольдовна, Галина Витольдовна!» Кричали так, будто их режут заживо. Никакой почтительности к исторической памяти. Она быстро навела здесь порядок, объяснила, что это за место работы, какая ответственность на них лежит. Притихли, перестали шляться где попало. Не девки, а какие-то сквозняки в юбках…
        И тут дверь в её кабинет снова медленно и как-то многозначительно открылась. Галина Витольдовна видела в проёме стену коридора, освещённую протиснутым сквозь узкие окна солнцем — а на стене дрожала странная треугольная тень. Будто женская фигура притаилась сбоку и ждёт, когда её пригласят войти. Галина Витольдовна отставила в сторону чашку с чаем, решительно подошла к двери и грохнула ею изо всех сил.
        «Яковлевич, — набрала она номер завхоза. — Зайдите ко мне, как сможете, ручка в дверях болтается. И проверьте там заодно, чем заняты наши птички».
        Галина Витольдовна с подчинёнными разговаривала на беларусском языке, а с начальством — на русском. И очень собой гордилась, потому что была уверена, что точно знает, с кем на каком языке нужно разговаривать. Точно так же, с людьми она общалась по-товарищески или заискивающе, в зависимости от их социального статуса, а с женщинами только высокомерно.
        Женщины вызывали в ней чувство протеста. Особенно молодые. Было в них что-то такое… Ну вот как вам сказать. Такое хитрое и двусмысленное. Они даже выглядели все как-то неправильно. Ну что это такое, на самом деле: все эти сиськи, губки, ляжки, серёжки, улыбочки… Зачем это всё? Кто это придумал? Вот, например, эта новенькая, Люба. В первый же день подошла: «Галина Витольдовна, а я верю, что в нашем Замке живет этот призрак!» И глаза как у ребенка.
        «Что? Во что ты веришь, дитя моё?»
        «Что призрак нашей Ганны, той, которую сожгли — действительно существует!»
        «Хорошо, что мы не платим ей зарплату, — мрачно ответила тогда директор. — Да и за что платить? Где результаты? Дармоедка твоя Ганна. Иди, работай, и поменьше разговоров! Помни, что мысль — материальна!»
        Женщины совсем не подходили Замку — это было мужское место, и мужчины доверили Галине Витольдовне сохранить его таким. И Галина Витольдовна не могла не исполнить мужского приказа.
        О том, что Галина Витольдовна и сама принадлежит к касте неполноценных, она старалась не думать. Это была чистая случайность. Галина Витольдовна была не такая. Галина Витольдовна ценила мужчин. Тех, что правили здесь триста лет назад, и тех, кто руководил сейчас. Галина Витольдовна даже любила, когда на неё кричали мужчины. И они кричали: матюгались, командовали, грозились, стучали кулаком по столу. И тогда Галину Витольдовну одолевал такой жар, будто её привязали и она не может пошевелиться, привязали и поднесли к самому низу живота расплавленное железо…
        Галина Витольдовна опустила голову и тихонько зарычала.
        И тогда проклятые двери открылись в третий раз.
        «Яковлевич, ручку посмотри, разболталась», — сказала директор, не поднимая головы.
        «Галина Витольдовна, — спросил незнакомый усталый женский голос, который не обещал ничего хорошего. — Помогай бог, добрый день».
        Директор резко подняла голову. В комнату вошли сразу две довольно молодые женщины, одна невысокая, в белом платье, с лица — законченная мерзавка, а вместе с ней — худая и долговязая, как смерть, которая сразу же начала шастать глазами по кабинету.
        «Так, вы кто такие? Журналистки? Почему без предупреждения?»
        Женщина в белом платье улыбнулась: «Нет, мы не журналистки, Галина Витольдовна. Мы, скорее… Скажем так, молодые художницы…»
        «Ага. Реставра-а-аторши…» — зловеще прошипела худощавая.
        «Откуда вы знаете, как меня зовут?» — подозрительно спросила Галина Витольдовна, нащупав рукой на столе тяжелый стеклянный Замок.
        «На дверях написано», — сухо ответила та, что в белом платье. Её глаза, большие, как у мухи, смотрели прямо на директора, будто Галина Витольдовна была обычным стулом. Пустым стулом под портретом усатого мужчины.
        «А Яковлевич — это, видимо, тот мужичок с инструментом, — сказала Худая. — Он ещё и пистолетом махал, дурак, стрелять собирался. Убить меня хотел».
        «Наверное, он любит мертвых женщин. Вот же извращенец, — кивнула та, что в белом, и снова повернулась к директору. — Яковлевич просил передать, что задержится. Дня на три», — добавила она язвительно.
        «Чего-чего, — нахмурилась Галина Витольдовна, набирая номер Яковлевича. — Какие ещё три дня?».
        «Какие они будут, зависит только от нас с вами», — вздохнула та, что в белом, и подмигнула своей приятельнице.
        Яковлевич почему-то не отвечал, и это было очень, очень подозрительно.
        «Да, что вам здесь нужно, девушки? Я занята», — истерически выкрикнула Галина Витольдовна, чувствуя, как растет внутри тошнота. Две девки, молодые, здоровые, стоят так близко, что она чувствует их дыхание, чувствует, как пахнут их по-летнему открытые тела.
        «Мы проводим у вас, хм… — задумалась та, что в белом. — Скажем так, художественную акцию. Три дня поживём тут в Замке, а потом посмотрим».
        «Что значит поживём, — поднялась, блеснув синевой, из-за стола Галина Витольдовна, схватила стеклянный замок и сжала его в руке. — Попрошу вас, девушки, очистить мой…»
        «Джек Потрошитель, расставь, пожалуйста, все точки над «i», — ласково обратилась женщина в белом, слишком белом платье к своей спутнице. — Займись пунктуацией, дорогая. Ты это любишь».
        В руках Худощавой появился длинный, размером с её руку, чёрный предмет, в котором Галина Витольдовна не сразу узнала самое что ни есть обычное мужское оружие. Такое, как в кино про войну.
        «Уберите это, — перешла она с перепугу на второй государственный язык. — Уберите ваши штучки!»
        Женщина в белом платье деловито закрыла уши, поморщилась, и оружие в руках Джека Потрошителя заговорило.
        Татататата. Мамамамама.
        Мгновенно по всему кабинету Галины Витольдовны были расставлены чёрные точки — четко артикулируя все звуки, оружие объясняло, что рабочий день в Замке на сегодня закончен. Полетел на пол пробитый в нескольких местах портрет Главного государственного мужа, разлетелась на мелкие осколки чашка с чаем, покрылись сыпью, как от кожной болезни, белые стены, и даже стеклянный замок в руке Галины Витольдовны в одно мгновение рассыпался на красивые стёклышки. Галина Витольдовна взвыла и чуточку умерла. А когда воскресла, две эти мерзкие бабы стояли возле неё и вежливо кричали прямо в лицо, корча страшные морды: «Вы не знаете, случайно, где ключи? Ключи от нижних помещений? Мы нигде не можем найти! Галина Витольдовна! А, Галина Витольдовна! Госпожа директор! С вами всё нормально? У вас тут такой пара-а-адак! И замок — абалдзець просто! Вы же любите искусство? Правда? Нам только ключи! А потом чайку выпьем!»
        Директор каким-то чудом взяла себя в руки, закрыла глаза и кивнула.
        «Ну вот и хорошо, — девки сразу же закончили эту психическую атаку и рассмеялись друг другу в лицо. — Давайте их сюда! Кого? Да ключики-то эти!»
        На мгновение стало тихо.
        «Они не здесь, это в другом кабинете, — сказала Галина Витольдовна то ли с облегчением оттого, что на неё перестали кричать — на неё ещё никогда так не кричали женщины; то ли обрадовавшись какой-то своей тайной мысли. — Я отдам, отдам, я всё отдам…»
        Она повела их по темному пустому коридору к лестнице.
        «Босая, а если она врёт, — спросила вполголоса Худощавая у той, что в белом. — А если у неё нет никаких ключей?»
        «Что ты как не художница, — сказала Босая, пропуская Галину Витольдовну вперёд. — Если ключей нет, их всегда можно придумать! Галина Витольдовна, вы куда?»
        Но Галина Витольдовна уже юркнула в спасительную нишу под лестницей и покатилась вниз по ступеням чёрного хода — быстро-быстро.
        «Ого, — вздохнула Джек Потрошитель. — Не догнать».
        «То, что Галина Витольдовна нас оставила, ещё не значит, что ключей не существует, — сказала Босая и хмыкнула. — Даже не простилась, а ещё начальница… Смелая баба, мне понравилась. Кстати, вон она где».
        И Босая показала в окно на внутренний двор, по которому, осторожно оглядываясь, кралась к ещё не закрытым воротам несчастная директор.
        «А может, в расход её, — Джек Потрошитель поймала директора в прицел, подержала в нём, потрясла, попробовала на глаз. — В ножку или в жопу? Или в темечко?»
        «Нет, не надо, — Босая положила руку на ствол. — Пусть живёт. И пусть несёт светлую весть людям и женщинам, всем малым и великим существам, в города и веси…»
        7.ИХ БОЛЬШЕ, ЧЕМ МЫ ДУМАЕМ
        Как же так могло случиться, что среди бела дня в демократической стране под женским названием Республика Беларусь, в стране, которая по первому требованию могла показать любому желающему справку о том, что она находится в самом центре Европы, в стране, которой правили мудрые и могущественные государственные мужи, в этой чудесной стране произошло такое несчастье? Как такое вообще оказалось возможным: отреставрированный на государственные деньги княжеский замок с великолепными высокими стенами и неплохим магазином сувениров, замок, который с гордостью показывали туристам со всего мира, вдруг оказался в руках банды террористок, кучки неуёмных баб без царя в голове?
        Возможно, дело в том, что в Замок пускали всех без исключения. Сто тысяч билет, школьникам — скидка. На автобусе: триста тысяч плюс чаевые экскурсоводу. Если бы для посещения замка были введены строгие правила и на воротах стояли металлодетекторы, или хотя бы детектор лжи, такого безобразия никогда не случилось. Может быть, проблема заключалась в недостаточной бдительности экскурсоводов — они могла бы обратить внимание на то, что некоторые экскурсантки ведут себя нетипично для беларусских женщин: у них слишком твердые спины, и держатся они отдельно от коллектива, говорят мало, красятся вызывающе и надевают белые, слишком белые платья. Наверное, женщинам вообще следовало бы запретить посещение замков. Защитить их от Истории, от которой они очень часто страдали, а если не страдали, не терпели и вмешивались в ход событий, то пользы от них не было никакой, только интриги, обман, яды и тёмные закоулки. Без женщин История, большая История, была бы более ровной, более величественной и куда более прямоугольной.
        Но так или иначе, Замок, издали похожий на голову индейца с открытым ртом, стал лёгкой добычей бандиток. Рот закрылся. За опущенной замковой решёткой устроилась на раскладном стуле часовая с Фаллическим Символом на коленях. Другие заняли свои места на башнях и стенах — молодые женщины в летних платьях и лёгких ветреных юбках, в джинсах и даже в спецодежде. Ведь среди участниц банды Босой были и сотрудницы дворцово-замкового комплекса.
        И это тоже было недосмотром администрации и нового директора. Давно следовало обратить внимание на то, что за последний год в Замок устроилась сразу несколько молодых женщин, выпускниц беларусских вузов, которые таким образом нашли себе работу по распределению. Несколько лет отреставрированный Замок стоял себе спокойно, мёртвый и непреклонный, и послушно служил декорацией для различных банкетов и телевизионных балов. И вдруг работать сюда устроились молодые женщины, которым бы замуж и в роддом, а не в холодные замковые залы, пахнущие свежей штукатуркой и застарелым туберкулёзом. Это были девушки с дипломами библиотекарей, историков, филологов, учительницы никому не нужного языка, не пригодные ни к чему культурологи — все те, кто при любом политическом режиме живут завтра, и поэтому сегодня от них никакой пользы.
        Впрочем, с ними нашей группе близко познакомиться не довелось — как и с другими экскурсантами и тем обслуживающим персоналом, что оставался в замке на момент захвата. Нас охраняли дикие девки Босой: насмешливая и некрасивая Аленький Цветочек, китаец (а на самом деле тибетка) Царонг, толстая Немона Лиза и худая, как манекенщица, девушка с кобыльим лицом, которую все называли Джек Потрошитель. Слишком длинные прозвища — и было что-то извращённое в том, что они с удовольствием произносили эти прозвища до конца, никогда их не сокращая. Было в этом что-то основательное — будто террористки заявляли таким образом, что их власть в Замке надолго. Что ж, пришлось и нам привыкнуть называть их именно так.
        Выпив обещанный кофе и наевшись бутербродов из замковых припасов, мужская половина нашей группы сразу же начала строить планы освобождения. Женская часть смотрела на нас с надеждой, которая очень быстро уступила место разочарованию, и это женское разочарование нервировало нас ещё сильнее, чем наш неожиданный плен. Человек в очках предложил объявить голодовку — и тогда, пояснил он, никакое женское сердце не выдержит: увидя толпу голодных мужиков, террористки быстренько перекуют мечи на черпаки и накормят нас борщом, а когда баба готовит борщ, она мгновенно вспоминает своё место.
        «На коленях приползут», — уверенно говорил он, и в глазах его были только белые колготки с черными пятнами на коленях от этого покорного ползанья по полу, призраки белых колготок, которые так пугают и так манят всю нашу жизнь.
        Никто не отнёсся серьёзно к операции «Борщ», даже Человек со значком. Тот решил, что разумнее всего будет обменять нас на политзаключённых.
        «Каких ещё политзаключённых, — грохнул кулаком по столу Отставник. — Хватит пиздеть. Я знаю, что делать».
        «Дык скажите нам, батя!» — бросился к нему Муж скромной женщины.
        «Подумать надо, — глухо сказал Отставник. — Так быстро дела не делаются. Здесь надо, чтобы без жертв. Чтоб не пострадали дети, старики и женщины. Это в нашей работе главное».
        Никаких детей среди нас, к счастью, не было. Дети бегали внизу, по замковому двору, и в нашем просторном зале было слышно, как они придумывают себе игры: девочки играли в классики прямо на мостовой, и вот уже одна подвернула себе ногу, и весь двор огласил её пронзительный крик.
        «Сердце кровью обливается, — сказала Женщина в зеленом. — Пусть бы лучше нас мучали, но детей-то зачем?»
        Мальчишки внизу крутились вокруг Часовой. Интересно, разрешила она им прикоснуться к Фаллическому Символу? К тому, что мечтает иметь каждый мальчик — чтобы убивать врагов, придуманных для него взрослыми.
        Блондинчик, который цеплялся к Босой, чувствовал себя самым осведомлённым во всём, что касается террористок — как-никак, он был знаком с главной бандиткой лучше всех, говорил с ней, прикасался и — мы все ему почему-то поверили — знал женскую психологию. План Блондинчика был следующий: он попытается соблазнить Аленького Цветочка. «Это нетрудно, — убеждал он, презрительно скривив губы. — Пусть только зайдет». Будто услышав эти слова, Аленький Цветочек вошла в комнату и объявила, что мы можем по одному сходить в туалет, который находился прямо за дверью.
        «Всё продумали, — проворчал Отставник. — План, я смотрю, не здесь разработан. Бабы сами не додумались бы…»
        «Я первый, если вы не против», — Блондинчик, ухмыляясь, неторопливо вышел. А вернувшись, объявил, что все они лесбиянки вонючие. Особенно Босая.
        «Я бы её научил искусству любви, — сказал он, разглядывая свое отражение в стеклянном кубе, где лежали книги в кожаных переплётах. — Бля буду, я её научу!»
        И в глазах его выступили слёзы.
        Немцу, казалось, всё это приносило невероятное удовольствие. «Пиф-паф, — повторял он то и дело со смехом, наставив на нас палец. — Эти девушки нас всех пиф-паф! Эй, Шпецль, ты будешь первый. И никто не узнайт, где могилька твоя… Я напишу твоей женщине. Даю слово».
        Закатив глаза и покачиваясь, Шпецль сидел в углу на стуле. От него уже давно не было слышно ни слова.
        «Это и ест твой план, герр Шпецль, — веселился Кунце. — Сидит бичок, качается. Пока настоящие мужчины думать про спасенье. Австрия никогда не умел воевать!»
        И Кунце показал нам на отсутствующую, безучастную фигуру Шпецля и расхохотался.
        Настала и моя очередь посетить туалет. Я шёл последним. Аленький Цветочек осталась в коридоре, посмотрев на меня безо всякого любопытства. Фаллический Символ тускло поблескивал в руках этой женщины с тяжелыми челюстями и большими ушами. Я почему-то кивнул ей и зашёл. Убежать из туалета не было никакой возможности — там не было ни окон, ни дверей в смежные помещения. Просто маленькая комнатка, туалет для персонала. Когда за мной закрылась дверь, я почувствовал себя замурованным в замковой стене. Я достал сигарету и закурил. Удивительно: что-то мне мешало курить там, в большом зале с массивным столом, где когда-то, наверное, лежали дорогие фарфоровые трубки и стояли пепельницы на полсотни курильщиков.
        «Аленький Цветочек, — позвал я из-за дверей. — Расскажи хоть, чего вам надо. Чего вы требуете? Для чего это всё?»
        За дверью молчали.
        «Вас же возьмут. Ещё сегодня ночью», — сказал я со всей уверенностью, на которую был способен.
        Молчание.
        «Это не имеет смысла», — сказал я укоризненно, бросил окурок в унитаз и вышел. За дверью никого не было. Ни Аленького Цветочка, ни Немоны Лизы, ни Джека Потрошителя, ни Царонг, ни самой Босой. Справа от меня были двери в комнату, где мучились в плену мои братья. Слева — ступени, которые вели куда-то вниз, в темноту. Пойти туда, исчезнуть в лабиринте переходов и анфилад, затеряться среди ниш и извилистых лестниц. Отыскать выход, вооружиться — оружие здесь повсюду, висит на стенах многочисленных залов, всегда готовое угрожать, рубить, колоть или просто придавать мужчине уверенность в себе. Здесь было тихо и холодно, и не слышно ни звука, кроме шороха ветра, который бродил где-то в щелях между камнями.
        Я постоял немного, вглядываясь в темноту, а потом открыл дверь в нашу большую комнату и плотно закрыл её за собой.
        «Ну как там обстановка, — вскинул голову Отставник. — Долго ты как-то».
        «Кто на посту, — спросил Муж скромной женщины. — Та, страшная? Цветочек, блядь, Аленький?»
        «Она. И не только, — сказал я. — Их больше, чем мы думаем».
        8.THE MADWOMAN IN THE ATTIC
        Не знаю: возможно, в моем лице есть что-то такое, что заставляет людей и женщин, а также собак, кошек и граждан пожилого возраста относиться ко мне с доверием. Может, дело в подбородке — мягком, округлом, совершенно не арийском. А может, в голосе — подвластный мне диапазон не включает в себя те три ноты, на которые принято посылать других, когда они лезут не в свои дела…
        Так или иначе, к вечеру меня позвали из мужского угла нашей залитой роскошным импортным солнцем тюрьмы.
        «Эй, ты, не знаю, как звать… — повернулся ко мне Муж скромной женщины. Они там уже давно негромко переговаривались, поглядывая в мою сторону, эти пленные Босой ведьмы, униженные, злобные и голодные. — Иди сюда, харэ там философа из себя строить, дело есть».
        Я подошёл. В женском углу, который охватило вязкое, сонное оцепенение, зашевелились.
        «Мы. Здесь. Подумали, — веско, как будто колбасу резал, проговорил Отставник, глядя мне прямо в глаза. — Оценили обстановку. И решили…»
        «Решили послать тебя для переговоров, — торопливо сказал Блондинчик. — Кстати, давай знакомиться. Я Тимур».
        Я назвал свое имя. Выяснилось, что Человека в очках зовут Павлюком, Человека со значком — Рыгором. Муж скромной женщины носил гордое имя Виталик, а Отставник был, прости Господи, Михаилом Юрьевичем.
        «Вот и познакомились, — сказал с улыбкой Павлюк. — Надо бы чарку поднять за знакомство, но что поделаешь. Вот когда вырвемся живые отсюда, сходим в одно место в Минске, там хозяин мой знакомый. Беларусскоязычным, кстати, скидка!»
        «Не пизди», — прервал его Михаил Юрьевич.
        Очевидно, он считал, что иначе как матом в нашей ситуации разговаривать нельзя: брань закаляет мужчин. — Не знал, не гадал, что придётся с фашистами бэнээфовскими и немцами вместе выбираться из передряги. Но хрен с ним, потом разберёмся. Пойдёшь к главарям, узнаешь, что к чему, — строго сказал он, положив мне на плечо свою синюю волосатую руку. — По дороге смотри в оба, запоминай, постарайся найти хоть какую-то зацепку. И главное — тяни время. Узнай, чего они хотят и в чём их слабое место».
        «Чего хотят женщины…» — растягивая слова, пророкотал Тимур.
        «Ясно, чего, — с ненавистью пробормотал Павлюк. — Да они все здесь феминистки херовы. Хотят нас из мира изжить. Из всех мужиков сделать пидоров, а из баб — лесбиянок. Нет, не за такую Беларусь мы боролись. Беларусь обойдется без евреев, коммунистов и пидоров».
        «Феминизм — это вывих головного мозга, — сказал Тимур. — Но можно вправить упомянутое место обратно, если, конечно, пациент не безнадёжен. А бывают и такие случаи…»
        «Здесь дело политическое, — осёк разговорчики Михаил Юрьевич и повернулся ко мне, впившись в мои глаза своими ясными расейскими зрачками. — Давай, сынок. Верим в тебя».
        Он перекрестил меня всеми своими татуировками и громко позвал стражу: «Эй, гестапо, поговорить надо!»
        И вот уже Аленький Цветочек, пожав плечами, передала меня Джеку Потрошителю, та провела по коридорам куда-то наверх — как выяснилось, в башню — и сдала на руки сонной Царонг. Почему-то они вовсе не удивились, когда я, запинаясь, сказал, что делегирован для переговоров с Босой — вероятно, женщина в белом, слишком белом платье ожидала, что придётся рано или поздно объяснить заложникам, картами в какой игре они стали.
        Наконец я оказался в небольшом помещении на самом верху правой замковой башни. Из узкого окна было прекрасно видно всю местность: на самом горизонте лес, в который, как женщина в траву по малой нужде, садилось крупное, всё в блестках и золотых волосах, солнце. Ближе к холму, на котором находился замок, волнами разливались луга. Вилась рыжим хвостом дорога, подметая под себя остатки этого длинного и абсолютно невероятного дня — лапами в лес, мордой в небо ласково ступала по земле лиса беларусского лета.
        А сверху на Замок надвигалась туча — не та, послеобеденная, безобидная и беспристрастная, а в сто раз больше и чернее. Будто её позвали сюда коварные мелкие облака, которых уже нигде не было видно.
        С башни можно было рассмотреть и автобус, и кучку людей возле него — водитель махал сигаретой и о чём-то возбуждённо рассказывал. Поодаль замерла, не доехав до ворот замка, милицейская машина, все дверцы которой были открыты, словно она собиралась перамахнуть через стены, но бог не дал матушке-гусыне настоящих крыльев.
        Босая сидела на столе — босая. Помахивая голыми ногами, шевеля пальцами, она смотрела на меня и улыбалась, как будто только что удачно пошутила. Белое платье едва закрывало её загорелые колени. Обнажёнными руками она упиралась в стол и всем своим видом показывала, что, во-первых, вовсе не удивлена моему появлению, а во-вторых, вполне довольна развитием событий. Справа от неё стоял белый, цвета платья, открытый ноутбук, а слева мирно лежал Фаллический Символ, и в отверстии его дула был какой-то смысл, который мне не очень хотелось постигать.
        Я рассказал ей, зачем пришел. По её лицу было видно, что она не поверила ни одному моему слову.
        Точнее, не поверила, что я пришел к ней не сам по себе, а как посланник мудрых и могучих пленённых ею мужей. Очевидно, она думала, я буду просить для себя пощады, по знакомству.
        Она была похожа на сумасшедшую, которая забралась на чужой чердак — The Madwoman in the Attic. Не с целью украсть что-либо — а чтобы ходить между незнакомых вещей, прикасаться к ним, забирать старую душу и давать им новую.
        «Наверное, мне надо сказать что-то соответствующее моменту, — проговорила она, разглядывая меня не без интереса. — Ну, там: а ты вовсе не изменился… Или: как ты повзрослел, настоящий мужчина! Или: ну давай, рассказывай, как оно, где работаешь, женат, сын, дочь? Но проблема в том…»
        Она легко соскочила со стола.
        «Проблема в том, что я не люблю соответствовать. Ни моментам, ни всяким другим мамонтам. Ну да, я тебя узнала, хотя и не сразу, а ты узнал меня. И что? Ну почему вы все считаете, что общие воспоминания дают право цепляться к людям? Ну да, когда-то нам было пару дней интересно вместе. Давным-давно. И что дальше?»
        В эти «вы все» было вложено столько презрения, что сомнения быть не могло: передо мной была она.
        «А вот ты и правда не изменилась», — сказал я.
        «Что ты сказал, — она рассмеялась. — Ой, не могу. Слушай, я всегда знала, что мне от тебя так просто не избавиться. Что ты никогда не оставишь меня в покое. Надо тебя расстрелять первым — но жалко. Жалко, блин! Слушай, почему мне опять тебя так жалко? У тебя прям талант вызывать жалость».
        Наверное, надо было уйти и не попадаться больше ей на глаза. Но воспоминания уже ожили, беспокойные и такие яркие, что я просто опустился на пол у двери и беспомощно улыбнулся. Ведь невозможно вычеркнуть из жизни целый месяц, пусть даже это месяц, прожитый тобой двадцать лет назад; невозможно сделать вид, что твоя жизнь короче на целого человека — особенно если это женщина…
        Она вздохнула, она не могла выгнать меня просто так…
        Мы познакомились давно, лет двадцать назад. Просто когда-то зимой, на окраине города, утром, на первом снегу…
        Но рассказывать истории надо не так.
        9.КОВРЫ НА СНЕГУ
        …Утром на районе начиналась настоящая пальба — эхо выстрелов вылетало из самых неожиданных убежищ, откликалась где-то в паху: бах, бах, бах, пахло снегом, пахло потом, пахло домашней пылью, как порохом.
        Ведь это мы, мальцы, выносили на первый снег ковры, чтобы выбить из них старую, запекшуюся кровь и напоить зимой. И матери провожали нас до порога, будто это и правда была война — хотя за ней они могли наблюдать из окон кухонь, не отходя от плиты. Ковер на плече как какое-то доисторическое ружье, и из него сыпется шероховатая перхоть. А в руках розовая выбивалка, потому что других в здешнем магазине не купишь, на плечах — старая рваная куртка, на голове вязаная каска с надписью «Адидас», а на щеках — красные звездочки стыда за свой нелепый, ржачный вид.
        Выбей его как следует, сынок.
        Ну правда — как о враге. Выбей его, со стоном, с воплем, с родного линолеума, с родной земли.
        Выбей и возвращайся обедать.
        Лифт, бесконечный, бездонный. Скрученный, поставленный торчком ковёр очень напоминает обмякшее тело человека. В скрученным ковре сразу просыпается что-то живое. Поэтому хочется как можно скорее добраться до поля битвы и избавиться от этой ненужной человечности, а заодно оправдать свой маскарад.
        И вот ты уже топаешь по снегу, а вокруг стрельба, люди на четвереньках корчатся на своих коврах, как чёрные подбитые птицы, лица сосредоточенные, будто у золотоискателей, а за спиной дом, на который ты стараешься не оглядываться. Твой дом. И ты здесь среди своих — среди людей, которые выбивают ковры, и это единственное, что они способны из себя выбить. Все остальное останется. Навсегда — и все со всеми поженятся.
        Ритуал выбивания не такой уж простой, как кажется. Подбрасывая на выбивалке, как на ракетке, упругое нетерпеливое эхо, ещё чужое, уже явное, нужно постоять немного над разложенном ковром, кое-где припорошенным небольшой снежной метелью, что крутится под ногами. А перед этим набрать снег в пальцы, просто чтобы почувствовать стихию. Разжать их, осмотреться: тут и правда поле, голое белое поле с разбросанными по нему серыми прямоугольными гравюрами, отчеканенными прямо на снегу. Поле, на которое смотрит высокий девятиэтажный дом. Ты искал на нём ещё не занятое, нетронутое место, глаз просит симметрии, душа — автономии: ковер нужно разложить так, чтобы быть вместе со всеми и при этом ни к кому не быть слишком близко. Только у людей, которые выбивают на районе ковры зимним утром на первом настоящем снегу, есть безошибочное ощущение этой дистанции.
        Если разложить ковер слишком близко от кого-то — подумают, что ты от них чего-то хочешь. Хотя чего ты можешь от них хотеть? Их выбивалки? Их шапочки? Их ковры? Зачем тебе выбивать чужие ковры? А если разместиться слишком далеко от их полей и нивок — подумают, что ты не хочешь от них ничего, и обидятся. Этих людей так легко обидеть — как и любого, кто выполняет святой ритуал очищения.
        Поэтому всё непросто, совсем непросто. Но нужно начинать — и вот ты садишься на корточки и делаешь пробный удар: неудачный, плоский, он ложится на поверхность ковра слишком неуверенно, звук пустой и суетный, как слово того, кому нечего сказать. Кажется даже, что все на тебя оглянулись. Но второй удар выходит что надо: сочный, мощный и смачный, он отправляется аж в другой конец района. И вот уже вскоре ты чувствуешь себя соучастником всеобщей ковромахии — нащупав какой-то ритм в беспорядочном лупцевании, твоя рука сдерживается перед тем, как опустить выбивалку на припорошенный снегом ковер, ибо теперь ты уже не солдат, а барабанщик, музыкант, и от тебя зависит нечто большее, чем просто пыль и пыл. Держи ритм. Рифмуй удары.
        Нет, если ты никогда не выбивал ковров на первом снегу — в тебе ничего не откликнется.
        Дома выбитые ковры оживали и начинали дышать. От ковров шел удивительный аромат — как летом от болотцев, что были разбросаны кое-где по редкому лесу на окраине нашего микрорайона. Казалось, в выбитых коврах начинали распускаться влажные растения, просыпались насекомые, шевелилась зеленая ряска, от ковров шел удушающий пар. Квартира пахла болотом, и ты ступал по выбитому, мокрому ещё ковру осторожно, словно боялся провалиться в него по колено. Направляясь мыть руки, только что принесенный ковер обходили, почтительно прижимаясь к стенам, а обедая, довольно принюхивались: чистота. Воскресенье. Зима. Девяностые годы навсегда минувшего века. Квартира девятиэтажки на окраине города, который тебе ещё только суждено открыть. Неспешное время, одинаковые дни, вечный лифт, неизменные ковры.
        Но однажды, прежде чем ты приволок очередной ковер домой, с тобой случилось что-то, что ты тоже запомнишь на всю жизнь. Но однажды, когда ты сидел на корточках на первом снегу и был весь охвачен бешеной ковромахией, к тебе подошла она. В белой шубке, черноногая, в вязаной шапочке. Подошла, остановилась за полшага и начала наблюдать.
        Она не поздоровалась — просто стояла и не сводила с тебя глаз. Ты тоже молча продолжал выбивать свой ковер — разве что ловкости и мужской силы в тебе стало больше, ты всячески показывал ей, что ты не пацан какой-нибудь, а человек, занятый делом. Бах, бах, бах. Пыль и порох были твоими стихиями, а противниками — снег и красные от незлого мороза щеки. Её длинные ресницы едва заметно вздрагивали от каждого удара. Люди-птицы махали крыльями, топтались вокруг своих подопечных, никто не обращал на нас внимания.
        «Что ты представляешь себе, когда бьешь?»
        Я удивился настолько, что прекратил свои упражнения и, вяло похлопывая по ладони выбивалкой, поднялся.
        «Что?» — спросил я, просто чтобы выиграть время.
        «Что ты представляешь себе вместо ковра, когда бьёшь по нему этой штукой?»
        Конечно, тогда мы говорили по-русски. Это сейчас, в Замке, мы, придя каждый своими тропинками к нашему единственному родному языку, могли счастливо избегать радостей билингвизма, а тогда иначе и быть не могло: только русский: язык города, язык детства, наш русский язык. Мне было шестнадцать, ей было четырнадцать, она появилась в нашей богом забытой школе на окраине столицы несколько дней назад и почему-то я не мог спокойно смотреть, как она каждое утро идёт на уроки. Может, потому, что она, как говорили, переехала сюда из центра. Она была живым свидетельством того, что там, под землей, вместе с первой станцией метро начинался совсем другой город. Настоящий. Что она тут забыла: между ковров и замёрзших луж, среди одинаковых девятиэтажек, среди грубых и искренних людей, которые до сих пор не знают, с какой планеты они прилетели. И если у них спросить сейчас, тех людей из моего детства, что они сделали в жизни… «Мы выбивали ковры», — скажут они. Как будто выполняли приказы. Такое вот оправдание.
        Что ты представляешь себе вместо ковра, когда ты бьёшь по нему этой штукой?
        Ничего себе вопросик.
        «Ты что, не знаешь слово «выбивалка»?» — спросил я хмуро и сплюнул. Ведь именно так должны были поступать настоящие мужчины.
        Она, посмотрев безо всякого отвращения на место, где моя слюна пробила вспоротый снег, сказала и разочарованно, и нетерпеливо: «Ну хорошо, выбивалка. Как неинтересно. Кстати, ты мог бы придумать для этой штуки какое-нибудь слово получше. Твоё, тайное слово».
        «Например?» — сказал я нарочитым басом и снова сплюнул.
        «Ну, насколько у тебя фантазии хватит. Да хотя бы «убивалка». Уже веселее, — и она повела плечами под своей белой шубкой. — Так кого ты представляешь? Признаешься — или так и будешь стоять и смотреть на меня, как манекен?»
        Так и сказала: как манекен. Среди моих знакомых этим словом никто никогда не пользовался. И я смутился, нагнулся к своему ковру, но она не уходила, ожидая ответа. Ну, не мог же я сказать ей правду, что иногда представляю перед собой белый голый женский зад, по которому луплю своей «убивалкой» и не могу остановиться, не могу насытить свои бесстыжие глаза алыми узорами на прозрачной коже. Что иногда вспоминаю при этом, как, оставаясь один дома (о, это один дома… счастье маленького мизантропа), я брал карандаши, альбом для рисования, ложился голый на этот самый ковер и неумело рисовал женщин в непристойных позах и женщин в белых колготках, и тёрся об ворс, и с чувством вины вытирал извергнутое.
        Пришлось ей соврать. А что, я уже не помню. Ведь это было давно. Задолго до всех кафе, женщин и замков.
        О, это была очень странная и очень культурная девочка. И очень скоро мне пришлось в этом убедиться. Потому что мы начали встречаться каждый день — и вскоре уже не могли обходиться друг без друга.
        Мне и в голову не приходило тогда называть её Босой.
        10.КОРОВА ЖУТА И ЕЁ ДРУЗЬЯ
        «Так ты и правда хочешь знать, зачем всё это?» — спросила она, лаская свой Фаллический Символ.
        Я кивнул.
        «Как бы тебе объяснить… — сказала она снисходительно. — Считай это художественной акцией. Молодые художницы решили устроить пленэр в древнем замке — почему бы и нет? Директор не против. Как же там её звали? Галина Витольдовна, кажется».
        И Босая рассмеялась, будто вспомнила что-то весёлое: кошку, комика, козляка в носу… «Ага, художественная, — мрачно ответил я. — Скажи ещё: театральная постановка. Здесь же живые люди вокруг… И ты — ты же взрослая женщина. Тебе же уже… Слушай, так не пойдет. Это всё плохо кончится, если ты не остановишься».
        «“Ты”, “ты”, — рассердилась она. — Что ты всё обо мне? Спросил бы у Аленького Цветочка, например, зачем ей всё это. И чем закончится. У нас все равны, и каждая борется за своё. А ты… Ты как все они там, внизу… Решил, что я одна здесь командую».
        «Но это так и есть. Иначе ты бы не сидела здесь, в башне, а стерегла нас или старушек там внизу, — сказал я, чувствуя в ней какую-то глубоко спрятанную слабость, в которой Босая не призналась бы даже под пытками. — Ну хорошо. Чего же хочет этот твой… Аленький Цветочек?»
        «У неё все просто… — она задумалась и погладила черное дуло. — Просто они должны отпустить Жуту. Вот и всё. И тогда… Тогда мы потребуем у них что-то ещё. У меня так много претензий к вашему миру. И моя главная претензия — что в нём запрещено иметь претензии. Запрещено быть недовольной».
        Я не мог отвести от неё глаз. В этот момент она показалась мне очень красивой — именно в этот момент, когда она так легко и презрительно, как настоящее насекомое, как всемогущая и неприступная Белая Муха, поднималась над здравым смыслом и разумом. Хотя на самом деле красивой её назвать было трудно: маленькая голова, острый нос, тонкие, слишком тонкие губы. И эти голые локти, которыми можно только упираться, выкарабкиваясь из назойливых троллейбусных объятий, которые только того и заслуживали, чтобы кусать их с досады. И эти большие круглые коленки, которые тоже хотелось кусать, как сочные яблоки. И наглый вид… Как бы она вела себя, если бы на ней не было этого слишком белого платья? О, она не сидела бы здесь хозяйкой положения — белой мухой в комнате, где на всё и всех наслано проклятье странного паралича.
        Она поняла мой взгляд по-своему: «Только не говори, что ничего не слышал о Жуте… — быстро и злобно проговорила Босая. — Всё равно я не поверю».
        Вздохнув, она взяла со стола Фаллический Символ и положила на свои облупленные от загара колени. И тогда мне стало понятно, что добром это всё не кончится. Что все мы влипли — и как бы мне ни было неуютно и страшно, придётся сделать выбор. Выбор между Законом и Замком. Когда-то эти слова значили одно и то же, но сегодня мир строится на взаимосключающих вещах и на неизбежном выборе, неизбежном даже для меня — а я целых пятнадцать лет избегал принимать какие-либо решения.
        Конечно же, я слышал о Жуте. Но мне и в голову не могло прийти, что между той ужасной историей, Аленьким Цветочком и этой женщиной в слишком белом платье есть какая-то связь. Как и между другими историями, в которые трудно поверить, когда смотришь на мир через белые колготки, выдуманные тобой, чтобы не сойти с ума.
        О Жуте в свое время написали все: и тутбай, и «Комсомольская Правда», и «Ихняя нива». Поэтому, если вы до сих пор не слышали о Жуте, значит, вы были или в отпуске, или в могиле. Впрочем, многие идут в отпуск, как в могилу ложатся: песок, духота, темнота в голове, пространство сжато до размеров гостиничного номера или дачи, отчаянные усилия почувствовать себя счастливым.
        А история Жуты была такова.
        В конце прошлого века жителям города Минска было окончательно запрещено иметь коров. Ещё недавно их можно было встретить там и сям, в районах, лежащих не так уж далеко от центра: владельцы частных домов, честные обитатели «частного сектора», нередко держали у себя на подворье свиней, овец, кур… Были и коровы, их видел каждый, кто знал, куда заводят широкие бесконечные улицы, если идти по ним, никуда не сворачивая, до самого конца. Коровы паслись там, где вскоре раскинутся парки и скверы, там, где вырастут шашечные многоэтажки и бетонные конюшни автостоянок. Коровы паслись, раздражая городские власти и не вписываясь ни в какие планы. Коровы жевали минскую столичность, как траву, и давали надои провинциальности, которая больше не находила сбыта.
        С коровами нужно было что-то делать. Коровам нужна была черта оседлости.
        И коров запретили. С их исчезновением Минск начал стремительно расти и развиваться — новые здания торчали, как коровьи кучи на дороге, а самих коров нигде больше не было видно. Как и овец, коз, кур и свиней.
        Остались только люди. Люди и женщины.
        Поэтому не совсем понятно, как корова Жута могла в наши дни попасть в город. И никто не удосужился задержать её до того, как она натворила здесь делов, да таких, что о ней написали все республиканские издания — да вот только совсем не в тех рубриках, в которых обычно пишут о коровах и других братьях наших меньших.
        Корова Жута появилась в городе на рассвете, она стояла на краю застроенного частными домами квартала и жевала жухлую городскую траву. И с одной стороны у неё был магазин запчастей, а с другой пахли чем-то горелым гаражи.
        Обычные минские гаражи, где происходит себе помаленьку иная, тайная, гаражная история этого горемычного города.
        Именно в один из таких гаражей и привел заблудшую корову пожилой человек в форменной оранжевой куртке. В гараже стоял его старый «Москвич», на котором он время от времени ездил в лес за грибами; а возле «Москвича» поселилась белая корова Жута, которая отгоняла хвостом мух и жевала то, что приносил ей Человек в оранжевой куртке. Хвост разбрасывал по стенам гаража коровьи какалии. Корова пахла коровой. И гараж тоже.
        Конечно, соседи быстро узнали, что рядом с их иномарками живёт корова, но Человека в форменной оранжевой куртке властям никто не заложил. Наверное, он обещал соседям по гаражам поделиться с ними молоком, а может, в перспективе, и мясом.
        Человек в оранжевой куртке жил один. Жена его давно умерла, родственников почти не было, а тех, что остались, Человек в оранжевой куртке не любил, потому что очень уж они были вонючие и нищие, к тому же все алкоголики и тунеядцы. Кого и правда любил Человек в оранжевой куртке, так это своего племянника, который иногда приходил к нему поесть горячего и молока попить. Племянника было жаль, ведь вместо мозгов у него был свиной студень, а такому человеку трудно жить в большом городе. Дядя любил племянника, а племянник любил корову Жуту — но нельзя сказать, что эта любовь была чувством светлым и могла в перспективе привести к чему-то хорошему.
        «В Индии, кстати, корова — священное животное», — говорил с авторитетным видом один из соседей, бывший учитель. И все смеялись. Вокруг была не Индия. Совсем не Индия. Вокруг был город Минск, химическая формула которого состоит из аромата свежего хлеба, запаха нагретых солнцем гаражей, горячего дыхания тракторозаводской литейки, горсти прелой листьев, капли сирени, двух капель асфальта и трех капель зимнего дождя.
        Доить корову Жуту в гараж приходила соседка, которая имела хорошие навыки такой работы.
        Это соседка сказала как-то Человеку в форменной оранжевой куртке, что корова у него, кажется, того, играет. Но он не обратил внимания на предупреждение.
        А другая соседка тоже не раз просила Человека в форменной оранжевой куртке, чтобы не давал ключи от гаража никому, потому что корова всё же живое существо, нельзя с ней так. Ведь все видели, как обходятся жители гаражей с коровой Жутой. Все видели — и молчали.
        Действительно, к корове в хорошо обжитый, загаженный, уютный и вонючий гараж приходило много людей. И даже женщин. Людей и женщин из соседних гаражей и домов.
        Приходили дети, приходили взрослые. И каждый со своей целью.
        Однажды утром внимание одного из автолюбителей привлекли сломанные двери того самого гаража, который принадлежал Человеку в оранжевой куртке. Из-за дверей доносились хрипы и стоны. Автолюбитель опасливо заглянул внутрь.
        Рядом со старым «Москвичом» на разбросанном по полу сене лежал мёртвый Человек в оранжевой куртке. Куртка и сейчас была на нём, пропитанная густой чёрной кровью.
        Там, где обычно стояла корова, валялась Жутина доярка, у которой вместо лица было сплошное сине-красное месиво, но которая, тем не менее, была ещё жива — она оказалась первой, на кого напала Жута и по какой-то причине корова её не добила.
        В углу, на серых покрышках, распласталась фигура племянника хозяина — штаны его были спущены до колен, а свиной студень вывалился из головы. В глазах племянника застыла любовь — любовь к полученной в собственность дыре, в которую можно засунуть всё что угодно, от тревог до трихомонад.
        По очень длинной улице, которая неизвестно куда привела бы, если пройти по ней до самого конца, шла корова Жута. Кто её так назвал? Трудно сказать. Только именно это слово, выжженное паяльной лампой, можно было прочитать у неё на белом боку. А второй бок у неё был зелёный, другой краски не нашлось; а ног было всего три. А вокруг коровы вились черные оводы, как зловещие нимбы, и корова Жута не могла отогнать их, ибо хвоста у коровы Жуты тоже не было, только серый обрубок, который судорожно двигался туда-сюда. Корова Жута молча шла по длинной улице, с обеих сторон которой стояли, отворачиваясь от неё, частные дома и ничьи деревья. У коровы Жуты сзади свисала белая слизь. У коровы Жуты было порвано вымя. Корова Жута оставляла за собой коричневые кучи и мертвых мальчиков. Одного, второго, третьего. Они просто не успевали спрятаться, эти дети, которые видели коров только по телевизору и теперь попадали в нежный коровий глаз, вызывая в нём воспоминания. Корова Жута была городская. У коровы Жуты была плохая память на палачей. Корова Жута перестала быть просто коровой. Она была индийской богиней Кали —
Разрушительницей Времени, Тьмой и Творцом.
        Трёхногая корова-убийца с зелёным боком и подозрительным именем, лишённая девственности до брака, да ещё без хвоста — такое животное только на то и было способно, что портить моральный облик своего жертвенного рода, который издревле служит символом процветания Домашнего очага и незыблемости Народных традиций, без которых людям и женщинам никуда.
        Если бы корову Жуту спокойно пристрелил какой-нибудь храбрый милиционер — это, возможно, было бы наилучшим выходом для столь странного создания. И такой милиционер нашелся, он вышел из машины и смело шагал навстречу чудовищу, он уже поднял пистолет, чтобы всадить пулю прямо в уродливый лобешник. Так бы и случилось, если бы не вмешательство одного священника, который объявил, что в корову Жуту вселились бесы, и поэтому если её убить, они просто переселятся в людей, а точнее, в женщин. Ведь в кого ещё могут переселиться бесы из бешеной коровы? Священник вызвался их выгнать, причем абсолютно бесплатно. Человек он был уважаемый, приближенный к патриарху, к тому же учёный, заведующий кафедрой экзорцизма на филфаке БГУ. И только тогда, освобождённую от нечистой силы, корову Жуту можно было со спокойной совестью сжечь и развеять её прах над Минском во имя справедливой мести, которая настигает всех, независимо от взглядов и социального статуса, согласно главному закону демократии.
        «Как думаешь, Жуту отпустят, — спросила Босая, глядя мне в глаза. — Только говори правду».
        «Конечно, нет, — сказал я. — Это просто больная корова. Да и куда её отпускать? Сожгут, и конец».
        Она кивнула, отвернувшись к окну.
        «Но почему именно корова, — я почувствовал, что она не против поговорить. — Почему не люди? Разве у нас мало несправедливо обиженных людей?»
        «Аленький Цветочек говорит: за людей есть кому заступиться, — остановила меня Босая. — А за корову? Лично ты заступился бы за корову?»
        «Вряд ли. Мир такой, — сказал я каким-то старческим, скрипучим голосом и сам испугался его мертвенности. — Сначала надо подумать о людях».
        «Вот-вот. Мир. Но если бы мир вдруг… Вдруг должен был… вынужден был тебя слушать? Если бы мир более не мог уклоняться от вопросов? Если бы он спросил тебя: что дальше? Что бы ты сказал ему?»
        «Не знаю, — признался я, рассматривая её колени. — Но люди для меня важнее коров».
        «Слушай… А тебе тоже говорили в школе… — прижмурившись, Босая внимательно взглянула на меня, и было такое ощущение, будто муха прикоснулась к моим щекам своими гнусными крылышками. — …что корова в Индии — священное животное? Почему-то они очень любят об этом рассказывать. Особенно учителя истории. Такие красивые седые мужчины с красными взглядами».
        «Не помню», — смутился я.
        Мы помолчали, она всё так же сидела на столе, а я стоял перед ней, и было ясно, кто здесь главный. Я понял, что больше ей не интересен, и поспешно произнёс, стараясь не потерять ненароком её странное, беспричинное доверие: «Ну, хорошо, этот твой Аленький Цветочек хочет, чтобы коровку никто не мучил… Чтобы коровке дали подохнуть спокойно. Ясно. А всё же: чего хочешь ты? Именно ты? Тоже спасти кого-то? Котика?»
        «Нет, меня как раз интересуют люди… — серьёзно сказала она и устало взяла со стола свой Фаллический Символ, направив его в сторону. — Умершие люди… О которых никто не помнит. Но это, знаешь ли, не твое дело. Хорошо, иди. Никто вас не обидит. Еды хватает, компания у тебя там неплохая, все живые, достойные граждане, честные, законопослушные и гетеросексуальные. Хитрые… хитрые беларусики. Видишь, тебя ко мне послали, сами не пошли, до них моментально дошло, с кем я буду говорить, а с кем нет. Хотя, логично рассуждая, могли бы бабу какую послать. Но посылать бабу — это признать поражение… Так что иди, давай. Иди, кому сказала».
        И я вышел, забрав с собой этот строгий голос, спрятав его где-то в затылке, там, где его точно никто не будет искать. Аленький Цветочек, думая о своей дьявольской корове, вела меня закоулками Замка, и её Фаллический Символ тыкался мне в спину. И когда она закрывала за мной дверь нашей ярко освещённой тюрьмы, на Замок наконец-то обрушилась гроза. Потоки воды терлись о каменные стены, прозрачные занавески грозы упали на высокие окна, и молния била прямо в башню, которую было хорошо видно из нашего узилища — она освещала башню во всей её наготе, она рисовала в воздухе свои голубовато-огненные буквы, словно говоря с Босой напрямую, без посредников. И на мгновение мне показалось, что за стеною воды, выросшей прямо перед нашим окном, за прозрачными небесными камнями, которые падали в замковый двор и разбивались там с невероятным грохотом, я рассмотрел плывущую в воздухе женскую фигуру.
        11.ЗАКОНЫ КИТАЙСКОЙ ИМПЕРАТРИЦЫ
        Вот и ночь пришла — наша первая ночь в Замке. С её наступлением мои братья по несчастью утихли, стали поспокойнее, их лица вытянулись, а в глазах появилась какое-то туповатое смирение. И даже я, как только в нашей тюрьме стемнело, впервые почувствовал к ним что-то вроде дружелюбия. Я был с ними, и они были со мной, и других, более близких мне людей на тот момент не существовало. Не считать же таковой Босую… Почему-то мне было приятно с ней разговаривать — но она была женщиной.
        Женщина. Баба. Скво. Существо из иного мира. Инопланетянка. Непостижимая и чужая, как я ни старался проникнуть в её маленькую и злую голову. Чего она всё же добивается? А эти мужики вокруг меня были моим отражением. Мне хотелось их признания, и они смотрели на меня как на своего. Я знал правила, по которым они играют. А правила Босой — нет. Не воспринимать же всерьёз эту историю о корове. Я даже не стал никому об этом рассказывать — чтобы не вызвать паники. Это было бы попросту унизительно: быть взятым в заложники из-за какой-то там жуткой коровы Жуты. Нет… Вокруг меня сидели серьёзные мужчины, и я сам считал себя таким же. А то, что сказала мне Босая, было совсем несерьёзно. Серьёзными были только Фаллические Символы в руках этих дур, девок, которые решили, что имеют право что-то менять в лучшем из созданных когда-либо миров.
        Корова… Босая… Как это всё не соответствовало лирическому настроению, которое охватило нас с наступлением темноты. Хотя, возможно, дело было в том, что вечером нас покормили: принесли большие остывшие супницы и холодное мясо с тушеными овощами. Конечно же, еда была из замкового ресторана — как он там назывался, этот шинок для пришлых туристов: «Панская кутья»? «Пан или пропал»? Как-то так.
        Мы зажгли свет и тесно уселись вокруг стола — грузные, тяжелые, вялые мужчины. Во главе сел Михаил Юрьевич, сел и стал гадать свои думы, и главная дума клонила его седую голову вниз: почему он не сокол, почему не летает? Вот летал бы и сравнял бы этот пиздоебучий замок с землей. А вместе с ним всех этих пиздоебучих террористок. Ну, и нас вместе с ними. Таких разных. Таких одинаковых. Беларусиков, которые постоянно путаются под ногами уважаемых фирм и солидных государств; которые даже ненавидеть по-настоящему не умеют.
        Я же говорю, у меня было
        очень
        лирическое
        настроение.
        «А я вот никогда ещё не ночевал в замке, — мечтательно произнес Павлюк. — И в гостиницах — никогда… Только как все, дома. И в гостях. Ну, и на сене, в деревне… Вот сейчас бы на сено. Всё же не хотел бы я быть аристократом. Паном… Я бы на месте всех этих новых беларусов, или как их там счас называют, променял все их замки на хорошее сено… Такое, чтобы звёзды через стреху видно и чтобы мягкое… и такое, знаете, немного в задницу кололо…»
        «Ну, если бы бабу на сено рядом, и я бы от сена не отказался… — отозвался Тимур. — Я бы с ней до утра на сене кувыркался, а потом…»
        «Что потом?»
        «Потом бы новую нашел и на новый сеновал, — засмеялся беззлобно Тимур. — Сена в стране дохуя, баб тоже, а мы тут сидим. Как пидоры какие-то».
        «Когда идешь к женщина, не забудет пилотка», — глубокомысленно сказал Кунце и сам засмеялся.
        «Я вот тоже не понимаю, — обиженно процедил сквозь красивые губы Рыгор. — Я со своей развёлся три года назад. Ну почему такая сука попалась? Ну сначала же нормальная, кажется, женщина, была. Думал, научу её уму-разуму, воспитаю, под себя заточу. Золото будет, а не женщина. Пустышка оказалась. Не захотела учиться. Начала из дому убегать. Нет, не человеческие они твари, что бы вы мне ни говорили».
        И он обвел нас взглядом, будто мы только что неистово доказывали ему человечность женской природы.
        «Интересно, долго мы ещё здесь просидим?» — спросил Павлюк. Кто-то должен был произнести эту пустую, как жестянка, фразу, я ждал её с того самого момента, как мы оказались здесь, и вот она прозвучала во всей своей бессмысленной беспощадности. Михаил Юрьевич, который всё это время молча думал свою думу, вдруг взревел, вскочил и начал молотить кулаком по столу. Татуировки весело ходили туда-сюда: вверх, вниз, вверх, вниз… Дубовый стол потрескивал, но уверенности не терял: он видал и не такое. Удары кулака становились всё сильнее, мычание Михаила Юрьевича делалось всё безумнее, мы сидели, глядя перед собой, и чувствовали себя неловко, как школьники, чей учитель вдруг намочил штаны перед всем классом. Из женского угла послышался тихий плач, а Люба даже накрылась с головой краем ковра.
        «Суки! Суки! Суки!» — монотонно выкрикивал Михаил Юрьевич, нарушая нашу уютную лирическую обстановочку, глаза его сжались, прерватившись в совсем узкие щелки, и теперь он больше не напоминал человека; я даже посмотрел на него с облегчением, так как в человеческом облике Михаил Юрьевич вызывал в нас гораздо больше страха. «Суки! Суки! Суки!» — повторял он, то и дело опуская кулак на стол, и из носа у него пошла кровь. Австриец не выдержал и закрыл лицо руками, он заскулил, тоненько, протяжно, как щенок. В комнату заглянула Немона Лиза, оценила ситуацию и осторожно закрыла дверь, показав нам всем своим видом, что не хочет мешать занятым мужчинам.
        Мы подождали, пока Михаил Юрьевич выдохнется, и нежно переглянулись. Отставник положил голову на стол и, казалось, заснул. Мы закурили, и каждый подумал о своём. О том, как это — быть под властью сумасшедших девок. Девок без царя в голове.
        «А я вот где-то читал… — сказал Виталик и обвёл нас страшным взглядом. — Что одна китайская императрица…»
        Все повернулись в его сторону. Виталик покраснел, но продолжал: «Значится, одна китайская императрица, когда начала править, она ввела этот самый, матриархат. И прикиньте, да: каждый, кто к ней приходил, должен был поцеловать её в губы. В смысле, в половые. Она ноги раздвигала, и все целовали, по очереди. Придворные там, и послы, и гости… Ну, и вся знать. И слуги тоже».
        Мы замолчали, потрясённые, каждый по-своему.
        «Матриархат, он такой, — согласился наконец Тимур. Кажется, на него рассказ подействовал сильнее, чем на остальных. — Они там все без трусов ходили».
        «Что вы за ерунду городите, — сказала из угла Женщина в зелёном. — Вот заняться вам нечем, как я посмотрю. Насмотрятся порнографии всякой… Лучше подумали бы, как отсюда выбраться. Мужчи-и-и-ны…»
        Все смущённо замолчали, но ненадолго.
        «А я вот читал, что некоторые мужики бабам клитор сосут, — шёпотом, словно оправдываясь, произнес Павлюк. — И им нравится. Вот извращенцы. Я бы лучше повесился».
        «Лучше пиво выпить литер, чем сосать солёний клитер», — сказал Кунц, демонстрируя знание советского фольклора, и захохотал, победно поглядывая на женский угол. Тимур презрительно поджал губы: «А вот маркиз де Сад…»
        Он хотел ещё что-то сказать, но передумал.
        «А это от вас всё пришло, кстати, — осуждающе посмотрел на немца Рыгор. — Маркиз-кис-кис… клиторы сосать, губы целовать, половые. В жопу трахаться. Геи, лизьбиянки. У беларусов такой традиции никогда не было».
        «Мы здоровая нация», — согласился Павлюк.
        «Люблю патриоты. Klar-klar, это из Москва всё пришло, — примирительно прогудел Кунц и погладил рукой голое колено. — Это всё они, русские: водка, селёдка, мат-перемат… Это всё чужой нехороший влияний».
        «Вы, спадару, настоящий друг Беларуси, — одобрительно сказал Павлюк. — Некоторым беларусам бы у вас поучиться. Я всегда говорил: мы, беларусы, славянские немцы. Мы — арийская раса. У нас с вами много общего. Например, в языке… Дах, например, цукар… Дах, цукар… Дах… Что там ещё? Забыл».
        «Клитер», — кивнул Кунц.
        «И это тоже», — вздохнул Павлюк, не заметив насмешливый взгляд немца. Все облизнулись — так громко, что Отставник поднял на нас свои стеклянные глаза и снова опустил голову на столешницу.
        Опять в нашей просторной, освещённой люстрами комнате воцарилось молчание. Я смотрел на своих братьев по несчастью и четко понимал, что в этот момент все они представляют себе нависшие над ними царственные вульвы. Представляют, как тянутся к ним губами в услужливых поцелуях, немного более жадных, чем требует этикет обезумевшей китайской императрицы. Представляют, что завтра в комнату зайдет Джек Потрошитель и громким голосом объявить приказ Босой, что с этого дня ежеутренне каждую террористку надлежит приветствовать только таким образом. Представляют — и облизываются. Слюна течет по подбородкам, стекает на колени, на пол, на ковер в аленьких цветочках, на белые колготки.
        Белые колготки.
        В отличие от них всех, я представлял себе в этот момент только белые колготки.
        Белые колготки с тёмными пятнами на коленях. Нет, белые колготки я отдавать им не собирался.
        И снова я был один. Эти мужчины за дубовым столом и женщины в тёмном углу снова были мне совсем чужими.
        Слишком белое платье. Слишком белые колготки. Над замком, как флаг непокорности.
        «Интересно, у них там уже есть план?» — сказал, моргая глазами, Рыгор, который первым отошёл от этих охмуряющих, скользких мыслей, и все зашевелились, заговорили: «Ясно есть! Завтра будет штурм. Завтра этих мокрощёлок раздавят, места живого не останется!»
        «Вот как знал, не хотел сюда ехать, — сплюнул на пол Виталик. — Жена, дура, уговорила. Культуры ей захотелось. Теперь сидит во, сопли льёт. Знал же, блядь, нельзя дуру слушать…»
        «Виталик!» — раздался из угла обиженный голос.
        «Цыц, муха!» — крикнул Виталик чуть ли не со слезами в голосе. Муха сделала цыц, и долго ещё из угла слышалось нудное и обиженное сопение.
        «А я вот каждый год езжу, — с гордостью сказал Рыгор. — Я здесь духом Родины заряжаюсь. Не поверите, ребята, но правда — заряжаюсь, как аккумулятор. Сюда раз съездишь — на год хватает. Я здесь морально очищаюсь и энергию всасываю. Как подумаешь, что по этому вот паркету, по этим вот лестницам, по этим вот древним балконам и стенам все наши знаменитые князья и гетманы ходили, что вот здесь они славу добывали — ну просто другим человеком становишься. Как в санаторий съездил… Но в этом году конфуз вышел.
        Опоганили девки место. Пятьсот лет отмывать надо, отмаливать. Это же надо: чтобы баба против мужика пошла? В Средневековье за такое… Эх…»
        «Куда мир катится, — неожиданно отозвалась госпожа Ацтекская. — Ваша правда, молодой человек. Я свою работу люблю. Я на ней отдыхаю. Думала, хоть здесь, в тишине, среди культурных людей можно от нашей свистопляски отойти как-то… Куда там…»
        «А я журналист, часто по стране путешествую, — сказал Павлюк. — Думал написать про всю эту их гнилую реставрацию… А здесь не материал на пол полосы, здесь роман теперь писать можно, если живой выйдешь. А ты, Тимур? Чем занимаешься? Как тебя сюда занесло?»
        «Ну, я… — Тимур пожал плечами. — Да так, погулять. Интересно стало. Если подумать, экскурсии дешёвые. Познакомиться можно с интересными людьми… Девчонок поснимать. Мне вот у немца хотелось спросить: а вы как сюда попали? Вы чё, с этим австрияком кореша?»
        «Нет, он жена покупать приехал, — улыбнулся Кунце. — Древний замок — древний жена. Дурак, что с него берёшь. А я сам… Я Беларусь люблю. Везде был, здесь ещё не был. Интересно познакомиться».
        Все гордо выпрямились, оглядываясь на Отставника.
        «А вот дядька наш, Михаил Юрьевич, видно, слишком серьёзный мужик, — сказал Виталик. — Как-то даже неудобно спрашивать, чего он тут забыл».
        Посидели, помолчали. Я снова закурил, хотя и понимал, что курево надо беречь. Щёлкнул зажигалкой… И вот тогда они вспомнили о моем существовании. Взглянули, будто видят впервые. Начали рассматривать сквозь облако дыма, которого не хватало, так катастрофически не хватало, чтобы скрыться в нём и пережить эту ночь незаметным и несуществующим. Бесполым, бессловесным, бесславным.
        «Ну, а ты?» — вдруг подозрительно потянулся ко мне Виталик.
        «А ты чего здесь?» — положил руку на дубовый стол Павлюк.
        «Что ты здесь вообще делаешь?» — скривил губы Тимур и подмигнул: как мужчина му.
        «Вы чего приехали в Замок, молодой человек?» — грудным голосом спросила меня Женщина в зеленом.
        «Страна Замков большая, почему именно сюда?» — спросил Рыгор.
        «Что тебе здесь надо, среди нас, серьезных людей, сынок?» — внезапно приподняв голову, оживший, одутловатый, злой Михаил Юрьевич.
        «Кто? Я?» — задрожал мой голос.
        «Ты, ты!» — ответил мне хор.
        Хор людей и женщин, который срочно ждал от меня ответа.
        12.ОЙ ГАРЭЛА ГАННА
        Все дело в том, что это был мой Замок. Мой собственный.
        Он принадлежал мне — и никто из жителей Страны Замков об этом не догадывался.
        Почти никто.
        А вышло всё случайно.
        Я жил тогда в Зеленом Луге, на севере столицы. О, этот район, каким же марсианским он был в те времена! Стоял октябрь. Трамваи, пронзительные, как душевные травмы, пьяные мужчины с собаками по колено, считалки листвы под ногами. Мокрели качели, умирали каналы, везде шёл какой-то ремонт, и изо всех углов рвалась тишина. А деревья во дворе никак не хотели желтеть. Зелёный Луг принципиально оставался зелёным. Какое-то законсервированное лето. Что здесь действительно желтело, так это развешенное во дворе белье. Да, его оставляли здесь безо всякой боязни. Семейная пара из соседнего дома возилась утром у своих веревок, он покорно держал тазик, она ловко и быстро цепляла прищепками: простыни, полотенца, его брюки, майки, семейные трусы… Это напоминало выставку «Повседневная жизнь Минска 60-х годов XX в.» Дивясь их простоте и какой-то отчаянной откровенности, я плотно задергивал шторы. Мне было неловко. Я бы так не смог. То есть смог бы, конечно же — но в этом был бы какой-то художественный подтекст. А они без подтекста, им просто было всё равно, кто что скажет. Бельё лучше сушится на ветру — вот и весь
смысл. Они и зимой будут его там вешать, думал я, — чтобы свежестью пахло, и никаких кондиционеров не надо. А деревья пожелтели мгновенно, одним незаметным утром. И на их фоне ещё ярче стал нечеловеческий зелёный цвет синтетических спортивных штанов за окном.
        Повсюду властвовала такая заброшенность, такая сладкая печаль… Все эти высокие и облупленные дома, первые этажи которых были заняты неизвестно чем: вечно запертые двери, зарешёченные окна, а если посмотреть туда сквозь стекло — бесконечные коридоры в полумраке… Какие-то мастерские по ремонту всего на свете, пустые скамейки, загадочные двери без вывесок…
        И вот в ту осень, за полгода до Замка, я зашёл в одно такое небольшое ателье рядом с домом, чтобы отдать в ремонт свои туфли. Позволить себе купить новые я не мог, иначе пришлось бы забыть об умерших языках, несуществующих городах и старых картах… Человек, у которого в голове все шнурки развязаны, обязан экономить деньги, иначе он пропадет.
        В ателье было темно и пусто, только квадратное окошко в самом конце коридора светилось, как экран черно-белого телевизора. Мастер-сапожник, немного старше меня, коротко стриженный, с неожиданно умными глазами, посмотрел на обувь, постучал для порядка по каблуку своим инструментом и принял заказ. «Фамилию вашу скажите, — буркнул он, опустив голову и готовясь выписать квитанцию. — Завтра после трёх».
        Я, запинаясь, назвал свою фамилию, думая о том, что хотел бы работать в таком ателье. Народу наведывается мало, вон, четыре пары сапог валяются на пустых полках, а времени свободного достаточно. И это окошко… С той стороны мир выглядит совершенно иначе. Надев халат и разложив инструмент, ты читаешь себе или пишешь, время от времени поглядывая в тёмный коридор — чьи это шаги слышатся там? Кто явится из темноты коридора сегодня: женщина? Скорее всего, женщина. Мужчины редко сами относят свои вещи в ателье. Только одинокие, как я. Те, которых никто так и не научил завязывать шнурки в голове. Летом здесь приятная прохлада, бело-зелёные стены надежно хранят тень, окон в мастерской нет, а зимой простой серый электрочайник и открытый пакет высохших пряников создают, наверное, такое ощущение уюта, которое не способен дать даже собственный дом.
        Услышав мою фамилию, мастер поднял голову и взглянул на меня как-то странно.
        «Шляхетское прозванье у пана, — сказал он вдруг по-беларусски, тщательно выводя фамилию ручкой на старом советском бланке. — А вот знает ли пан о том, откуда он? Ведь с такой фамилией…» Я честно признался, что никогда об этом не задумывался. Он подождал, посмотрел на меня будто издалека, оценивая… «Стыдно не знать своих предков, — строго сказал он. — Особенно Таких Предков». Он расспросил, кто мои родители, откуда я родом, и был очень доволен, что в моих жилах нет ни капли чужой крови. Мои эритроциты признавали только литвинских лейкоцитов, и наоборот.
        Ведь и то сказать: отец мой с Гродненщины, мать с Минщины, все отсюда, все, к кому можно дотянуться хилой рукой растерянного и безразличного современного манкурта. Прошлое — как тёмная дыра в белом, ярко освещённом непрозрачном ящике, который как-то выставили в минской галерее современного искусства: ящик с неизвестным содержимым. И как-то нет желания засовывать туда руку, чтобы на ощупь определить, что же там внутри. Может, там гладкая женская кожа, которую так приятно погладить одинокому человеку. А может, грязная вонючая слизь и острые крысиные зубы. Может, мерзость, а может, бриллианты. Другое дело, если кто-то заслуживающий доверия скажет тебе, что за стихия там сокрыта. Скажет, что ты можешь засунуть руку в прошлое без опасений. Если там и грязь — то тёплая. Уютная, мягкая, своя. Что ни говори, совсем другое дело — знать, что внутри ящика.
        И всё равно как-то неловко…
        И вот я получил из рук Мастера не только бумажку на свои туфли, но и приглашение посетить Шляхетский клуб. И уже на следующей неделе, в отремонтированной и начищенной до блеска обуви, с любопытством и страхом, что безуспешно боролись в моей душе, я встретился с людьми, которые на многое открыли мне глаза. На то, кто я есть и что мне на самом деле принадлежит в этой стране.
        По всему выходило, что я принадлежал к Шляхте. К гордой и могучей Шляхте, что некогда руководила этим краем и довела его сначала до полнейшего расцвета, а после до не менее полного упадка. И вот теперь мы, Шляхтичи Новой Эры, Аристократы Возрождения, потомки достойных и храбрых мужей, собирались в разных не очень дорогих кафе и, разливая по чаркам свою голубую кровь, учились читать собственные родословные. Мы выращивали генеалогические деревья и называли друг друга спадарами, подскарбиями и воеводами. Мы рисовали свои владения и чертили границы, мы считали, сколько у кого леса, душ и замков. Мы ссорились и хватались за воображаемые сабли. Мы мирились, целовались и склонялись в поклонах, чтобы снова засесть за возвращение забранного у нас края и украденного у нас мира, в котором только мы были настоящие, а все остальные — призраки, выдуманные ради нашей игры. Мы засовывали руки в прошлое с гордостью, как дети во влажную глину.
        Очень скоро я запутался во всех этих густых генеалогических кронах, в которых скрывались давно засохшие ветки и попорченные червями плоды, но игра приносила мне удовольствие. Особенно после того, как я убедился, что Замок и прилегающие территории принадлежали моим далеким Предкам по отцовской линии. Это было важно, так как давало привилегию перед остальными претендентами из числа участников клуба. Я сидел перед бокалом пива, в котором плавали, отсвечивая бирюзой, капли нашей благородной крови, среди мужчин, большинство которых, если верить старым метрикам, доводились мне хоть и дальними, но родственниками, и чувствовал, что врастаю в эту страну подошвами отремонтированных китайских туфель и мне больше никогда из неё не вырваться. А между тем, очень скоро выяснилось, что у меня есть серьёзный соперник, готовый пойти на меня войной. Тот самый Мастер, который когда-то прибил на мои туфли новые беларусские набойки.
        Мастера звали Тадеуш Р-ский. Напившись, он каждый раз угрожал зарезать меня прямо на улице, если где-нибудь на территории Страны замков я перейду границу его владений. Однажды мы сцепились прямо в кафе — и он чуть не вырвал мне глаза, а я выбил ему зуб. Впрочем, зуб оказался искусственным: белая перламутровая коронка без корня и нерва. Пустышка. Обманка. Неполная победа.
        Только представьте себе: он считал мой Замок своими исконными владениями… Я не собирался сдаваться. Я чувствовал свою силу. Ведь я открыл для себя нашу Великую Историю — и её Героев. Национальных Героев. Моих предков. Их надо было как можно скорее объявить своими, пока не перехватили литовцы или поляки. Или отбить у соседей, или обменять на других — национальными героями не стыдно торговать. Стыдно их не знать.
        Мой предок, магнат Саха-Якутский, который когда-то владел этим Замком, был одним из тех, кто отдал жизнь за святую Родину. Быстрый конь, острая сабля, лихие усы — и святая Родина, ради которой конь, усы и сабля сплетались в один убийственный клубок, что катился по Великой Истории и сеял смерть для врагов, одновременно умножая честь этой земли и силу её властелинов. Конь, сабля, усы и Батьковщина — это было понятно и красиво. И не требовало дополнений и пояснений.
        Единственное, что меня смущало — это песня. Которую, кстати говоря, я впервые услышал только в этом году.
        Глуповатая народная песня. Народная — значит, написанная неким холопом неизвестно когда и зачем. Песня, которую сегодня так часто можно услышать по радио в хип-хоповой обработке.
        Ой крычала Ганна
        Ні позна ні рана
        Ой гарэла Ганна
        На вачах у пана
        Як забралі Ганну
        Прывязалі Ганну
        Да таго да дрэва
        Дзе месяц начуе
        Ой гарэла Ганна
        На зары гарэла
        Пакідала душанька
        Маладое цела.
        Я убеждал себя, что мне не о чем беспокоиться, что это просто ужастик для простонародья, что речь в песне идёт не о моих предках, не они привязали ту Ганну, кто угодно — но не они! И кто сказал, что она действительно народная? Вот лично мне слышится в ней какая-то подозрительная литературщина! Нутром чувствую умелую руку бойцов информационной войны эпохи позднего барокко… Или раннего…
        Но песня не давала мне покоя.
        Быстрый конь, лихие усы и острая сабля. И верёвка, панове.
        Да, список неполный: была ещё верёвка. Совсем не гордая и вовсе не благородная. Оружие обычного убийцы.
        Верёвка, которая сдавила обнажённое тело молодой женщины. Беззащитной изнасилованной женщины. Шорох трута, чирканье кремня о кресало. Её крик. Запах жареной человечины.
        Мне не хотелось иметь к этому никакого отношения. Мне хотелось, чтобы мой предок был величественным и чистым — как стеклянный бог, вымытый дождями нашей Великой Истории, отполированный справедливым временем до героического блеска. Возможно, поэтому я наконец-то собрался и поехал в свой Замок. Чтобы назло Тадеушу Р-скому ходить по его залам и коридорам, оставлять здесь свои следы и отпечатки пальцев: свои на своем. Чтобы больше не думать о той убогой песне. Чтобы думать о славе и чести. Чтобы слава и честь заглушили песню о горелом мясе. Чтобы своей громадиной Замок заглушил гнусное ощущение моей причастности к убийству. Но всё вышло наоборот. Белые колготки оказались сильнее всех боевых хоругвей. Я так и не смог доказать себе, что слава предков сильнее верёвки в руках их жестоких слуг.
        Однако пока что от меня, насупившись, ждали ответа сразу несколько людей и женщин.
        Естественно, ничего о своем Замке я им не сказал. Кто бы правильно понял меня здесь, в этой компании? Михаил свет Юрьевич? Григорий фон Айфон? Павлюк Перетрах? Или Тимур, мужчина му? Женщина в зелёном? Госпожа Ацтекская? Весёлый немец? Существовала только одна возможность сделать так, чтобы они отстали.
        «Я пишу книгу, — вяло вздохнул я, пряча глаза. — Книжку о Замке. О магнатах Саха-Якутских. Поэтому и приехал».
        «Так я и думал», — с облегчением выдохнул Рыгор.
        «Эх, сынок», — разочарованно и осуждающе посмотрел на меня Отставник. Для него я больше не существовал как мужчина.
        «Писатель, значит», — сказал Павлюк и зевнул.
        «А, ну нормально», — потерял ко мне всякий интерес Тимур.
        «Инженер человеческих бздуш», — пошутил Виталик.
        И они со спокойной душой начали укладываться, кто где мог — тем более, места в нашей тюрьме хватало на всех: людей, женщин и привидений.
        «Эй, Немона, — крикнул Виталик молчаливым дверям, подгребая под себя жену. — Лиза, кому говорю!»
        Как ни удивительно, в комнату сразу же заглянула наша охранница, вопросительно приподняв густые брови.
        «Передай там, что мы требуем телевизор! — сказал Виталик. — Я без ящика заснуть не могу».
        Немона Лиза исчезла, кто-то из женщин выключил свет, и только тогда в темноте захохотал Тимур: «Нормально ты её. А что, это идея, надо у них всё время чего-то требовать. На нервишках поиграть у девок».
        «Ага, на нервишках, — раздался сонный голос Рыгора. — А потом нервишки не выдержат, и какая-нибудь потрошительница тебе в жопу всю обойму выпустит. Нет, я хочу отсюда живым выйти, и все хотят, скажи, писатель?»
        Но я сделал вид, что сплю.
        13. БЕЛАЯ МУХА
        …И снова мне шестнадцать. Я живу на окраине города. Вчера я выбивал ковры и познакомился с девочкой, которую перевели в нашу школу — и вот уже думаю только о ней. Той, которая через много-много лет станет Босой. Босой ведьмой.
        На следующий день мы снова встретились после уроков там, на ковровом пустыре, и она потребовала, чтобы я показал ей, где начинается город.
        Я наспех пообедал и спустился во двор. Она была одета так же, как и вчера, только перчатки надела. Красные вязаные перчатки: маленькие пальцы, что постоянно сгибались и разгибались, не находя себе покоя, будто она играла на каком-то только ей видимом инструменте, рябиново-красные, мягкие, гибкие пальцы, которые хотелось схватить и сжать так, чтобы она охнула. Мы молча дошли до автобусной остановки и стали так же молча мёрзнуть, и она мерзла налево, а я направо, и она мерзла вверх, а я вниз, мы были плохая пара, и я это понимал. Это понимали и те взрослые люди и женщины, которые стояли и мёрзли вместе с нами, я ловил их профилактически-неодобрительные взгляды и больше не чувствовал своих ушей. Приехал автобус-гармошка, так же молча мы стали в тёмной середине, там, где колыхалась порванная в нескольких местах резина, и обхватили поручень — мои синие от холода пальцы и её красные, как гроздья рябины, перчатки. И это было похоже на молчаливую клятву верности.
        Автобус пробирался сквозь сумерки, пассажиры молчали, сквозь дыры в резине на нас смотрела зима и не узнавала. Мы проехали мост, фабрику и пустырь, голое поле и чёрный лесок, дорога пошла вниз, к тому, что ещё нельзя было назвать городом, но уже настойчиво хотело им быть: многоэтажки, трубы, многочисленные прохожие, заиндевевший киоск… И тогда на остановке, как пограничная стража, в наш автобус зашли контролеры.
        «Учаничаския, — проворчал дядька, от которого разило дешёвым вином. — Што? Нету? Тада на выхад».
        Я попытался что-то промямлить — «На выхад!» — рявкнул он, побагровев. У них был неудачный день, и наш автобус не прибавил им добычи, все пассажиры оказались законопослушными, с талончиками, а с нас взять было нечего; они мёрзли, этот дядька и две тётки вместе с ним, команда молодости нашей, команда, без которой мне не жить. Он был главным, потому что мужчина, как же иначе, бабы были на подхвате, все остались, а мы вышли на этой пустой остановке, на полюсе городского холода, среди торосов мусорных баков и замёрзших грузовиков. Мороз становился всё крепче, пошёл снег, назавтра проснёшься — а чёрные прямоугольники под окнами исчезли, будто и не было никаких ковров.
        Двери автобуса закрылись, и он медленно покатился вниз. Мы видели лица людей, которые поехали дальше — освещённые грязными автобусными лампочками злые и голодные лица людей, работающих во вторую смену, живущих в третью. Тело автобуса проползло в сумерках мимо нас, как рыба под водой.
        «Такое ощущение, что они нас спасли, эти контролёры. Выбросили на льдину в последний момент, — сказала моя странная спутница. — А они все, посмотри, видишь?»
        И я на мгновение увидел то же, что и она. Автобус, который едет в направлении смерти. Люди, которые там остались, ещё не знают, что никогда не доедут до места назначения. Они обречены. Автобус привезёт их в ад. А мы молча побредём домой. Мимо фабрики, по пустырю и через чёрный лесок.
        «Холодно? Давай сюда руку», — предложил я и получил её прямо в рукав: холодную, красную, ещё чужую… «Почему тебя перевели в нашу школу, — спросил я. — Вы переехали?»
        «Потому что из моей меня выгнали. Это уже третья. А больше я ничего рассказывать не хочу».
        «За оценки?»
        «Нет».
        «Или за поведение?»
        «Это что, допрос, — спросила она, остановившись. — Я же сказала, я не хочу говорить. Нет — значит нет».
        Так я принял её правила игры.
        А правила были строгие. После школы я приходил к ней в квартиру — родителей не было дома, они возвращались только в семь, и, видимо, посмотрели бы на меня косо, если бы застали, я был старше её почти на три года, а она была умнее меня на три тысячи прочитанных книг, на триста увиденных фильмов, на тридцать незнакомых мне слов, на тринадцать улиц, где ей довелось пожить. Я должен был слушать её любимую музыку — такой в моем районе не слушал никто, должен был играть с ней в её любимые игры: например, она любила разбрасывать по почтовым ящикам соседей порнографические открытки, украденные у родителей, любила набивать сигаретные гильзы чаем и курить их на балконе, давясь от смеха, любила одевать меня в одежду своей сестры, которая училась во вторую смену — и, завалившись на диван, с ногами на стене, почти став на голову, фотографировать меня в таком виде. Сам не знаю, как я на всё это соглашался, это было чистым безумием; если бы эти снимки нашли — из школы вылетели бы мы оба…
        Я читал ей вслух Свифта, она любила находить в привычных книгах самое незначительное и раздувать до размеров литературной сенсации.
        Помню, как сейчас, вот это отвратительное, тошнотворное, из «Путешествия в Страну Великанов»: «Среди них была женщина, больная раком… её груди распухли до безобразных размеров, и в них зияли раны такой величины», что Гулливер мог «легко забраться в две или три из них и скрыться там целиком». Свифт вообще много писал такого, что детям показывать нельзя. Но мы были уже не дети. Мы читали о том, как он справляет нужду в саду, как его, накормленного обезьяной, тошнит, о развратных женщинах, отдающих предпочтение иностранцам и презирающих своих супругов, о проститутках и убийцах, которым отрубают головы так, что кровь свистит из шеи как Версальский фонтан…
        А как вам такой пассаж: «Самая красивая из фрейлин, веселая девушка шестнадцати лет, иногда сажала меня верхом на один из своих сосков и заставляла совершать по её телу другие экскурсии, но читатель разрешит мне обойтись без подробностей».
        Она часто просила меня прочесть это вслух, и когда я читал, по лицу её пробегало что-то болезненное, температурное, а в глазах проступал туман, словно у неё брали кровь из вены.
        Моя подруга считала Свифта чуть ли не единственным настоящим писателем из всех когда-либо живших. Я не спорил. Мне было важнее, что она думает обо мне.
        И вот так, читая «Путешествие в Бробдингнег», мы открыли для себя маленького и гордого персонажа, девочку, которую звали Глюмдальклич и которая поразила меня на всю жизнь.
        Девочка Глюмдальклич была дочерью грубого и жадного фермера, того самого, что поселил у себя маленького пришельца Гулливера, которого нашли в поле батраки. Глюмдальклич ухаживала за Гулливером как могла, попросила сделать для него деревянный ящик, и этот ящик стал для Гулливера домом. И вот однажды она поехала в столицу, к королеве — и держала этот скворешник у себя на коленях, а он сидел там, её «Грильдриг», её пленник, её двуногий любимец, и не знал, что его ждет… А ждали его королевский двор и разговоры с монархом, и придворные дамы, которые любили раздевать Гулливера и сажать его себе на грудь. «От них плохо пахло», — констатировал с огорчением Гулливер. Не то что от королевы… И от Глюмдальклич, его спасительницы, его доброго ангела.
        Вышло так, что потом я годами не мог избавиться от этой картинки перед глазами. Поздняя осень, грязь, карета, что трясётся на колдобинах и увязает в мокрой глине. А в карете, прижавшись к окну, сидит Глюмдальклич. Она крепко ухватилась за деревянный ящик на коленях, размером с маленький чемодан. Она едет на север. Она станет знаменитой. Она и её Гулливер.
        «Буду называть тебя Глюмдальклич, — сказал я однажды моей подруге. — Красиво и тебе подходит».
        «Нет, — крикнула она, зажав в зубах чайную папиросу. — Никогда не называй меня так. А то сломаешь язык и не сможешь целоваться по-настоящему».
        «Целоваться с кем?»
        «Со всеми теми женщинами, которых ты встретишь».
        И мы замолчали, на душе сделалось странно, больно и тревожно, словно меня усыновили, а потом передумали и вернули в детский дом.
        А ещё у неё, моей новой невероятной подруги, была белая муха. Настоящая муха-альбинос. И моя Глюмдальклич гордилась ею так, что забывала обо мне. «Она никогда не спит, — повторяла моя подруга так задумчиво, будто меня не было в комнате. — Она доживет до конца зимы, и я её выпущу. Она всегда молчит, и она белая, и это не совпадение».
        Я с уважением, оглядываясь украдкой на хозяйку, рассматривал белую муху. Муха и правда была живая, она ползала по стенкам стеклянного куба, в котором её держала эта сумасшедшая. И я жгуче ощущал в эти моменты, что мы с ней делаем что-то неправильное, недозволенное. Совсем не то, на что я рассчитывал. Но настоящее. Настоящее, как эта муха.
        И было ещё несколько таких особых, опасных моментов, когда мне казалось, что я падаю — падаю с крыши нашей девятиэтажки просто в чёрные прямоугольники на снегу. Однажды мы возились на диване и мое лицо оказалось у неё между ног, и я почувствовал такой далёкий, такой новый, такой желанный для меня запах, и задержался там, схватив её за колени… На несколько секунд, всего на несколько секунд, но это были совсем не те секунды, о которых можно забыть и жить дальше, и что самое страшное, она терпеливо ждала, пока они закончатся. Однажды, однажды, однажды. Однажды я рванул на себя дверь туалета, мне казалось, она уже давно оттуда вышла и была в кухне — но она сидела там, и на мгновение я увидел то, что мне нельзя было видеть ни в коем случае. Я резко захлопнул дверь, но успел увидеть на её лице улыбку — совсем не злую. Однажды она положила мне на лицо белые колготки, а сама выскочила из комнаты, заперла дверь и села за нею. Я слышал, как она дышит. Она ждала, что я буду делать. Я нашел в себе силы аккуратно сложить это белое искушение, повесить на стул и взять в руки книгу. Руки ходили ходуном. Я забыл
все буквы. Она вошла минут через пятнадцать, разъяренная и бледная, и выгнала меня домой.
        Я совсем перестал выбивать ковры. Сейчас это делала мать — и я наблюдал за ней из окна квартиры моей Глюмдальклич. Ведь — не вслух, конечно — но я продолжал так её называть. Мать сердилась, она не знала, где я брожу каждый день до самой ночи; приближался Новый год.
        14. РОЗОВЫЕ ДВЕРИ
        Я проснулся на рассвете оттого, что на меня кто-то смотрел. По комнате плавал сонный дух немытых человеческих тел. В углу всё так же валялся, тихо постанывая, Шпецль. Пришлось хорошенько продрать глаза, чтобы получить наконец достаточно чёткую картинку, в центре которой находился восседающий за столом Михаил Юрьевич, на удивление бодрый и очень живой, мистическим образом похожий в утреннем свете на портреты властителей Замка — будто за ночь ему успели сделать пластическую операцию. Он не мигая уставился на меня: «Спите, — сказал он сердито. — Спите, спите… Да, блядь, всю историю проспите нахуй».
        Я прикрыл глаза, но Михаил Юрьевич схватил меня за плечо. Пришлось подняться, чтобы сбросить эту по-отечески властную руку. Я осоловело смотрел на него, а он барабанил пальцами по столу.
        «Оружие… Оружие! Здесь же оружия на одних стенах столько, что каждому в руки по две единицы можно дать. И тогда гестаповкам саблей по голове, в коридор и потом всех под корень. Мне бы топор хотя бы — рука не дрогнула бы. А внизу арсенал. Вот бы туда пробраться. Рискнешь, сынок?»
        «Не-а, — сказал я, постаравшись вложить в голос как можно больше шляхетской лени. — Я спать хочу».
        «Вот все вы такие, бульбаши, — глянул на меня Михаил свет Юрьевич. — Потому и сидите в говне, что только спать да бульбу жрать умеете. Потому и приходится шевелиться мне, отставному вояке, чтобы и к вам история пришла. Да ты знаешь вообще, почему я здесь? Мне спешить надо. Потому как история стоит. А история не хер, чтобы стоять. Историю делать надо. Валить под себя и делать… Делать!»
        И он снова грохнул кулаком по столу, и получилось очень музыкально: барабанный бой пальцев и потом этот короткий вагнеровский шум. От такого утреннего гимна зашевелились остальные. С безумным видом поднялись с пола Павлюк и Рыгор, вылез из-под жены Виталик, громко чихнул немец.
        «Гутен морген! Я с вами согласен, дядя Миша, — выполз из-под стола Тимур. — Надо что-то делать».
        «Все потому, что бабам слишком много воли, — сказал Виталик. — И начинается: пуси райот, баба на мужика ревёт, фемены всякие. Я по ящику смотрел. За бабами глаз да глаз нужен. Вот моей никогда такая фигня в голову не придёт: на цыцках фломастером матерные слова писать».
        Он погладил жену по голове и ущипнул за сосок.
        «Горела Ганна, — фальшиво запел Тимур, приглаживая волосы. — Ой, горела… горилла Ганна. Вот хорошее имечко для наших сучек. Я бы нашу Немону Лизу так назвал: горилла Ганна. А что, ей подходит. Эй, горилла Ганна! Кофе хочу! И, это самое, в туалет всем пора».
        «Интересно, откуда у них оружие… — разглядывая пепельницу на столе, задумчиво сказал Михаил Юрьевич. — Хотел бы я знать…»
        Все вздохнули — и у меня появилось ощущение, что мы всё ещё едем в автобусе в Замок, только он не на холме, а под нами, далеко под нами. И никто не выйдет из заколдованного автобуса, никто, все мы летим над облаками, летим — и за окнами ледяная вата.
        «А я вам расскажу, откуда оружие, — сказал вдруг Виталик. — Просто это заговор. Мировой заговор. Они…»
        И он наклонился к столу и перешел на шёпот: «В каждом городе свыше миллиона населения у них есть склад. Склад боеприпасов. Я читал, я знаю! И они просто ждут сигнала. У них всё куплено уже: правительство, милиция, все банкиры и журналисты. И в один прекрасный-распрекрасный день они просто возьмут власть и превратят нас в рабов… И я даже знаю, где в Минске склад. Есть одна такая прачечная на улице Розы Люксембург. Типа частная. Называется «Пральня». Я там был как-то и заблудился в подвале. И там есть двери, такие розовые двери…»
        «А кто это “они”? Бабы, что ли?» — мрачно спросил Михаил Юрьевич.
        «Не просто бабы, нет, — замахал руками Виталик. — Бабы на такое не способны. Не простые женщины, а специально обученные на Западе лесбиянки-амазонки. Я тогда сразу внимание обратил. Иду, значит, по этому подвалу, по этой, блядь, пральне, которая на Розочке, и выход ищу. И вижу вдруг: на крючке белые колготки висят. Подозрительные такие. Развратные. …и немытые: на коленях пятна, то ли солярка, то ли шоколадка, кто их разберет. Я понюхал: вроде вообще кровью пахнет. Понюхал ещё: нет, не кровь, а какое-то лекарство. Иду дальше: за углом ещё одни колготки. Белые-белые. Понюхал их: то же самое. Мазь какая-то. И потом понял, что это условный знак. Так по этим колготкам и вышел к розовым дверям. Представляете: розовым! Ни с того ни с сего, в стене! Вы видели где-нибудь розовые двери?»
        «И что там, — закричал Павлюк. — Что за теми дверями? Ну, говори уже, давай, не томи!»
        «Розовые двери, а там… Там оружие всякое, — горячим шёпотом продолжал Виталик. — Целый склад. Но потом я шаги услышал и скорей наверх. И бабы эти за мной. Прачки, блядь. Целая толпа! Всей своей пральней прямо на меня! Бегут и руки ко мне тянут. Руки мокрые, красные, распаренные. А запах я как сейчас помню… Знакомый такой… Точно, лекарство такое есть, только забыл, как называется».
        «А почему не рассказывал никому, — спросил с улыбкой Кунце. — Почему молчаль про розовая дверь?»
        «Дык страшно, — сказал Виталик. — Что я, дурак, про розовые двери всем рассказывать? С такими бабами лучше не связываться. Мое дело маленькое. Да и кто знает, вдруг это план такой на случай войны».
        «Бред, — презрительно произнес Михаил Юрьевич. — Ты просто поддатый был, сынок. Я все склады в Минске знаю. Давно уже нагрянули бы в ту прачечную и разобрались».
        «Розовые двери, — засмеялся Рыгор. — Белые колготки. Это же надо. Аж самому хочется туда съездить».
        Я стоял у окна — во дворе сновали террористки. И я невольно залюбовался ими — ведь в каждом их движении чувствовалась такая свобода, которой у меня никогда не было, даже в Минске. Хотелось с ними поговорить — и больше всего с Босой. Я решил, что сегодня надо обязательно попасть к ней на аудиенцию.
        «Послушайте, а может, мы уже того, свободны, — воскликнула вдруг Госпожа Ацтекская. — Может, ночью они ушли? И всё?»
        «Ага, ушли, — отозвался Виталик. — Я ихный запах даже отсюда слышу. И правда, лекарством воняет».
        «А мне сегодня сон снился, — сказала одна женщина, которая всё время молчала. — Будто лежу я на даче, и цветы повсюду, цветы… Яркие такие. А дотронуться нельзя, потому что горячие. Раскалённые просто. Все пальцы обожгла…»
        «Всё-таки приятно проснуться в Замке», — ляпнул я ни с того ни с сего. Она вспыхнула, закрыла лицо руками. Женщина в зелёном посмотрела на меня с презрением и хотела что-то ответить, но тут дверь в комнату распахнулась: Немона Лиза, матушка наша, принесла завтрак. Мы набросились на еду, и даже Шпецль, почувствовав её запах, перестал качаться и стонать, подошел к столу и начал вяло что-то жевать. А ко мне подсел Кунце: «А я тоже писать книга, — сказал он вполголоса, обняв меня за плечи. — Книга про охота. Я охотник, знаешь. Пиф-паф. В этот замок тоже жили хорошие охотничьи. Видел фото? Олень, кабан, заяц. Но я стреляю только бизон. Зубр! Когда-то здесь тоже жил зубр, и его убивать. Я тоже убиваю зубр. Это было хорошее время… Мужчина любил убивать зубр, пить коньяк и крамбамбули, курить трубку и красивую женщину. Не надо жить как мы, понимаешь? Вам не надо жить, как мы. Вы другие. Убивайте зубр и любите женщины. Это красиво, это правильно».
        «Розовые двери — это тожа красива», — ответил я раздражённо.
        «Розовые двери — это бред, — рассмеялся Кунце. — Вы здесь все немножечко сходить с ума. Потому что порядок нарушен. Женщина взяла вас в заложники. И вы все беситесь, вы не находить места. Потому что вы сейчас все немножечко вверх ногами. Но я — нет. Потому что я охотник, я убиваю зубр. Охотник всегда стоит на земле твердо. Мужчина убивает, женщина готовит. Женщина рожает, мужчина убивает. Наоборот — плохо!»
        «Значит, ты, иностранец, убиваешь моих… наших зубров, — сказал я и скрипнул зубами. — Зачем, Кунце?»
        «Всё законно, — ухмыльнулся он. — У меня ест разрешения. Зачем живет зубр? Чтобы его кто-то убил. Такой порядок! Но если порядка нет…»
        «Смотрите! — закричал Павлюк, указывая в окно. — А наша Люба, оказывается…»
        Все подбежали к окну и уставились на замковый двор. Там, в самом центре, возле старого колодца, сидели на раскладных стульях Люба и наш Джек Потрошитель. Они сидели, держась за руки — и это было хуже, чем увидеть Любу с огнестрельной раной в белой девичьей груди. Фаллический Символ валялся у них под ногами, ненужный и нелепый, как мусор.
        «Предательница!» — крикнул Рыгор.
        «Да ладно тебе, — сказал, облизнувшись, Тимур. — Может, её сейчас насиловать начнут. Отсюда хороший обзор».
        «Никогда бы не подумала, — сказала госпожа Ацтекская. — Люба… Такая умная приличная девушка».
        «Это хорошо, — процедил сквозь зубы Михаил Юрьевич. — Хорошо. Их стало на одну больше. Но и у нас теперь меньше балласта. А стрелять она всё равно не умеет».
        Я тоже не умел стрелять, но подумал, что признаваться в этом пока не стоит. Особенно Михаилу Юрьевичу — за такое признание он мог бы отправить меня на женскую половину нашей тюрьмы, и кто знает, к чему бы это всё в итоге привело. Даже если бы я владел этим искусством — что бы это изменило? Быстрый конь, острая сабля, лихие усы — почему-то для меня все эти вещи никак не ассоциировалась со смертью. С героизмом — да, но смерть? В моей жизни не было ни первого, ни второго — что я знал о Смерти? Только то, что она — женщина и всегда приходит к другим. Однажды на похоронах знакомого я засмеялся — без всякой причины, просто так, нервы не выдержали. Я многое делаю просто так — подчиняясь шнуркам в голове, у которых — своя логика. Дворянский клуб мог бы наконец-то завязать их на узел — если б не та песня про Ганну, если б не случился этот чертов Замок, если бы не…
        Как же все-таки надоело сомневаться! Как же хочется, чтобы кто-то сказал тебе, что правильно — и делать, делать, делать, подчиняться приказам, исполнять волю, быть полезным и совершать что-нибудь бесспорное, осмысленное. И вот, когда тебе показалось уже, что ты наконец нашел себе место, на котором можешь закрепиться — начинается: автобус, Босая, какие-то призраки, Фаллические Символы, чужие воспоминания… Как будто мне мало своих…
        Я представил себе, как стреляю в женщину.
        Хочу промахнуться, хочу выстрелить в воздух — и, конечно, попадаю. Попадаю, как все безвольные трусы этого мира. Попадаю — и в голову бьёт глупая гордость, а грудь распирает ужас. «Ты убил её!» Хороший выстрел. Новичкам всегда везёт. Прямо в сердце. Прямо в грудь.
        Женщина падает не сразу. Она падает на землю медленно, как в кино. На её груди расплывается яркое пятно. Она открывает рот, как большая рыба. Женщина в белом. Кровь — это её, женское, никем не одобряемое, запрещённое. Она хватается за сердце, которое вытекает из неё, выползает, вывешивает свои простыни. Она хочет затолкать его обратно. Женщина в белом.
        Интересно, смог бы я на самом деле убить женщину?
        Хотя бы самую маленькую?
        Почему-то с этим у меня была проблема. Да, да, у тебя проблема с убийством, потомок славного графа Саха-Якутского. Не рассказывайте об этом никому, ладно? Ни Михаилу Свет Юрьевичу, ни Павлюку, ни Рыгору, ни немцу, а особенно предкам не рассказывайте. Ведь это позор — не уметь убивать. Это то же, что быть неспособным трахаться. Импотенция.
        Почему-то в тот момент я мог, приложив определенные усилия, представить себе, как убиваю мужчину. А вот убийство женщины воспринималось как что-то невероятное, как неслыханная, немыслимая жестокость. Я подумал, нет ли в этом латентного гомосексуализма: когда ты легко можешь представить себе, как убиваешь мужика, а вот прибить бабу — ничего не работает.
        Мне стало стыдно. Когда-то, в шестнадцать лет, выбив все ковры, я любил завалиться на диван с мороженым и посмотреть какой-нибудь фильм — и не признавал те, где не звучит ни одного выстрела. А теперь кино загорелась на экране само, и я не знал, как его выключить.
        Мне нужны были новые герои. А их как раз хватало: во внутреннем дворе Замка бегали террористки, весело переговариваясь со своими подругами, которые стерегли стены. И я невольно снова залюбовался ими. Девками без царя в голове.
        15.ТОНКОСТИ ГОСПОДСТВА
        Они могли бы остаться обычными беларусскими женщинами.
        Они могли бы выйти замуж и родить детей — и назавтра выбросить их из окон своих построенных в кредит квартир. В то время это было модно, выбрасывать младенцев из окна; не знаю, как сейчас. Дети летели вниз, как звёзды в августе, тиражи республиканской прессы стремились ввысь, стеклопакеты не пропускали шум, как и обещала реклама. Матери-убийцы выплакивали себе прощение у судей: судьи-мужчины сентиментальны и не любят женских слез ни дома, ни на работе.
        Они могли бы остаться обычными беларусскими женщинами, священными существами, яичницей из государственных яйцеклеток. Могли бы танцевать на дискотеках под модных диджеев, выстукивая длинными ногами любовь и нееежнооость, и верность традициям, и патриотизм, и просто верность мужу.
        Они могли бы выйти замуж «заграницу» — ведь все женщины мечтают об этом, а кто не мечтает, тот не женщина, а мужик в юбке.
        Они могли бы резать ветчину на бутерброды для мужских фуршетов, резать тонко, бережно, красиво, мужчина так не умеет и никогда не научится, потому что надо выбирать что-то одно: или резать ветчину, или делать Историю, у мужчины руки не для мелочей, а для важных Дел. Каждый раз, когда я видел, как женщины режут ветчину — мне казалось, что женщины режут друг друга. Тонко, бережно, красиво отрезают от своих тел кусочки мяса и кладут на белый, намазанный маслом хлеб. Ветчина напоминает женскую плоть: влажная, блестящая, розовая. Фуршет должен начаться через полчаса — ничего, мы успеем, женщины разрезают друг друга на аккуратные аппетитные ломти на удивление ловко. Само собой, что когда фуршет начинается, их уже не видно, этих хозяйственных и заботливых дамочек. Нигде не видно. Совсем не видно. Где женщины? Где женщины, где креветки и цветы? — кричат захмелевшие мудрые мужи. Без них скушно. Скушно кушать. Где красота? За что пить третий тост? Кому жаловаться на суровую судьбу и сифилис сердца?
        Они могли бы выполнять поручения, покупать букеты, готовить кофе, успокаивать, радовать глаз и знать место. Знать место и знать места, где мужчине приятно. Подносить хлеб-соль. Когда я видел женщин, которые подносят людям хлеб-соль, мне всегда казалось, что они предлагают высоким гостям свои груди и вагины. Гость отщипнёт кусочек, как за грудь схватит, опустить в соль, как палец засунет: «Хорошо», — говорит гость, расплывшись в пошлой, какой-то паховой улыбке. Приятно.
        Они могли бы работать сенями в мужские кабинеты, где решаются Важные Дела. Розовыми дверями в белую комнату Мудрости. Каждая женщина, у которой за стеной Мужской Кабинет, — дочь, которую нужно воспитывать. Каждый мужчина, занимающий даже самую низкую и ничтожную, но должность — отец, которого надо слушаться. Они могли бы стать нормальными женщинами, ушами, в которых хранятся скучные мужские шутки, губами, которые нужно растягивать в улыбке, потому что так требует традиция: если мужчина шутит, женщина обязана хотя бы улыбнуться. А лучше засмеяться, обнажив зубы и дёсны: традиция послушания — это святое.
        Они могли бы, эти девки. Могли бы. А вместо этого взяли нас в заложники и заставили выполнять их волю. Они захватили Замок. Наш Замок, мужское изобретение, Замок, в котором женщины всегда были или ценным сокровищем, или гостьями, или разменной монетой. Но никогда — хозяйками.
        Рассматривая террористок из окна нашей тюрьмы, которая более чем за сутки успела потерять строгий музейный аромат и пропахла человеческим и женским дыханием, вздохами и дымами, я, конечно, ещё ни о чем таком не думал. Я просто любовался ими, их движениями, в каждом из которых ощущались чисто мужские воля и свобода — и размышлял о том, что само слово «Замок», исконно мужское слово, начинает под властью этих бешеных женщин терять остроту своего окончания. Железное, острое, тяжёлое слово девки Босой сделали чужим, бесполезным, жалким. Слово изменило пол. Словно в игре в перестановку букв: из замка получилась самка. Самка, которая все решает сама.
        Босая самка.
        Мне очень нужно было к ней попасть. Как можно быстрее. Шёл второй день нашего плена в Замке — и я странным образом не испытывал больше ненависти к тем, кто заточил нас в этой музейной комнате. Я любовался ими и чувствовал себя на удивление неплохо. Честно говоря, мне давно уже не было так хорошо. И за это я был зол на себя, зол яростной мужской злостью. Ведь я приехал в Замок по мужским делам. Позлить Р-ского и обозначить территорию, задрав хвост собственного шляхетства. Получается, мне срочно нужно было возненавидеть Босую сучку. Но ненависти не было — как будто она, ненависть, осталась там, за стенами, у ворот, рядом с милицейскими машинами, в оцеплении, в коротких деловых переговорах по рациям, в следах от колес грузовиков с надписью «Люди». Там должны были стоять другие грузовики, с надписями «Женщины».
        Люди и женщины. Отправляясь в Замок, я не верил, что это одно и то же. Неужели и правда так и есть?
        Снова попасть к Босой мне, как ни странно, помог Шпецль. Да, именно он, самый несчастный пленник босой ведьмы. Мы все уже поверили, что благородный австриец, наш брат по несчастью, тронулся умом от пережитого стресса, что мы так и доживём до освобождения под его то громоподобные, то скучные и однообразные, как молитва, стоны. Но под вечер на Шпецля вдруг нашло прояснение мозгов. Пообедав тушёным мясом и посетив туалет (на этот раз процесс занял почти час, ибо наша потребность в освобождении была ох как велика), мы дремали за столом — мужчины, которые копят силы… Женский угол занимался своими делами — никому не интересными. За время, проведённое в нашей тюрьме, женский угол всё больше отдалялся от занятого нами стола, словно комната незаметно увеличивалась в размерах.
        И тут наш отдых внезапно испортил дикий вопль Шпецля.
        Глотая слова и сопли, Шпецль кричал на своем родном наречии, что он иностранец, что ЮНЕСКО не имеет права с ним так обращаться, что он искал дешёвую женщину, но никакая женщина не стоит того, что ему приходится терпеть, и что он, Рудольф Шпецль, требует выпустить его или на худой конец пропустить в Замок посла. Из того, что он с закрытыми глазами прокричал в наши изумлённые лица, я понял не всё, но общий смысл был именно таков. Слушая австрийца, Кунце громко хохотал и показывал на Шпецля толстым пальцем: мол, во дает, а? Но для меня это был шанс. Я признался, что немного понимаю австрийца, и предложил себя в качестве переводчика. Позвал Немону Лизу, та, безучастно выслушав, кивнула, и нас с Шпецлем под конвоем повели в башню. Всё же Босая соблюдала правила обращения с военнопленными. Мужик бы и слушать нас не стал. Дал бы по голове и иноземному подданному, и его сомнительному переводчику — и пошел бы дальше, выторговывать себе героин, водку и самолет.
        Глупый гонор: мы действительно считали себя почти что военнопленными. Хотя никакой войны не было. Просто признать себя заложниками было унизительно. Но и заложниками мы, как выяснилось, не были. И Босая постаралась мне это объяснить.
        16. УЛЬТИМАТУМ
        Оказавшись в штабе Босой, бедный Шпецль растерялся — все, что он мог выдавить из себя, это слово «ЮНЕСКО». «ЮНЕСКО», — вяло повторял он, постоянно жмурясь, как будто Босая была прожектором, который слепил ему глаза. ЮНЕСКО, ЮНЕСКО, ЮНЕСКО… Слово звучало, как женское имя. Немона Лиза, которая стояла у дверей, опустив Фаллический Символ дулом вниз, нетерпеливо шмыгала носом и вопросительно посматривала на Босую: может, хватит уже мучить человека?.. Одна очередь — и ни интуриста, ни переводчика.
        Я кратко описал суть Шпецлевых требований. Недорогие женщины, посол или консул, пиво и сосиски, свобода или смерть. Я даже намекнул, что наш австрийский гость немного помутился умом — однако на Босую это не произвело никакого впечатления. Она молча выслушала меня, глядя Шпецлю прямо в глаза, а потом неожиданно рассмеялась: «Нет, так не пойдет! Все останутся в Замке. Так надо. Просто скажи ему, что это такое продолжение экскурсии. Бесплатный бонус. Спецпредложение. Вот и всё».
        Я перевёл как мог. Было похоже на то, что Шпецль даже обрадовался. Очевидно, он думал, что в башне его собираются пытать. Возможно, даже способом китайских императриц. Мой голос немного дрожал, когда я рассказал об этом Босой. Она снова засмеялась — ведьма была сегодня в духе — и кивнула Немоне Лизе, чтобы Шпецля отвели назад, к своим.
        Когда двери за ними закрылись, Босая снова села на стол и внимательно посмотрела на меня.
        «А это идея, — сказала она серьёзно. — Самое время показать им, что мы не шутим. А это значит, самое время пошутить…»
        На Замок опускался вечер. Белое платье Босой было грязное, как тряпка. Платье с вышитыми на нём тенями. А сама Босая пахла. Нестерпимо пахла свежей и одуряюще-ароматной, как трава, кровью.
        «Ещё один денёк вам придётся скоротать здесь, — сказала Босая. — Я поставила им ультиматум. Если через трое суток после захвата Замка они не согласятся выполнить всё, что мы требуем, мы начнём убивать. Как это кого? Вас, конечно. Заложников. Вот так вот».
        «Но чего вы требуете, — осторожно спросил я. — Пока что я слышал только про корову…»
        «Жуту они не отпустят, — грустно улыбнулась Босая. — Для них это даже важнее, чем людей освободить. Если поддадутся, их мужское достоинство этого не переживёт. Но подожди, я как раз придумала, какие шуточки мы будем с тобой шутить».
        Она резко повернула к себе свой белый ноутбук.
        «Мы запишем им кино. Такое, чтобы мороз по коже. Всё по законам жанра. Садись сюда».
        И она поднялась со стола, поставила у стены стул и направила на него глаз видеокамеры.
        «Садись».
        Я послушно опустился на стул.
        «Где-то у меня был ножик… одолженный… в музее нашла…» — Босая поискала в ящике стола и, одобрительно хрюкнув, достала настоящий длинный кинжал — одно из тех холодных орудий убийства, которые были развешаны здесь по стенам, с витой, усыпанной янтарём ручкой, с матовым блеском и каплей света на кончике острого лезвия. Такой мой предок Саха-Якутский носил сбоку, и такой же, но немного меньше, в одном из сапогов. Не всегда носил, конечно, но когда шёл в поход на вражеские стаи, обязательно брал с собой. На быстром коне, подвернув лихие усы, наточив острую саблю. И бросив огню босые ноги той, которая… Нет, лучше об этом не думать. Гарэла Ганна…
        Босая между тем завязала платком лицо так, что оставались видны только глаза. Тёмные, беспощадные глаза с отблесками будущих приключений, глаза, похожие на минскую ночь девяностых.
        «Чего-то не хватает», — сказала она.
        «Флага на стене, — вдруг вырвалось у меня. — Флага!»
        Глаза недоверчиво посмотрели на меня, но в них уже появился неподдельный интерес, который Босая всячески пыталась скрыть.
        «Флага?»
        И тогда я сделал это. Ей-богу, я сделал это.
        Я поднялся и подошёл к Босой, оторвал кусок её платья и, держа его в руках, быстро оказался там, где накапливалась эта обалденная, ароматная, как только что скошенная трава, кровь. Избавился от лишнего, стал на колени перед розовыми дверями. Босая помогла мне, она села на стол и широко раздвинула ноги. Моё движение было быстрым и осторожным, и вот у меня в руках был кусок ткани, посреди которого горело алое пятно, вытянутое, неровное, наискось, причудливое, как иероглиф. А может, это мне только казалось, что оно горело, это пятно — а на самом деле просто кусочек Босой прыгнул на белую ткань. Запах был таким жгучим, что у меня в глазах появились слёзы.
        Мы молча прицепили флаг на стену. Я сел на стул, я, потомок магната, славного князя Саха-Якутского, которому принадлежал Замок, и то, что вокруг Замка, и то, что под ним, и небо, и тучи, и солнечный луч. Босая включила камеру и стала у меня за спиной. Я чувствовал, как кинжал лег на мою шею, подобрался под адамово яблоко, тихонько зашуршал о щетину на нём. Я чувствовал теплоту тела Босой, её груди были у меня над плечом. Её дыхание было совсем близко, и мои волосы шевелились, будто я был бесконечно напуган, напуган, как ребенок ночью, но нет, мне не было страшно.
        Мне было хорошо. И так хорошо, как в этот момент, мне не было никогда.
        Камера смотрела на меня, будто извращенец, заглядывающий в чужие окна.
        «Передай им от меня привет», — шепнула Босая. И я начал говорить.
        Игра захватила меня сразу, даже не надо было настраиваться на нужный лад: я просто рассказывал о том, чему научился за эти дни. О коровах, женщинах, людях, крови, власти, унижении, белых колготках.
        Кинжал на моей шее становился всё твёрже, а рука, державшая его, еле заметно вздрагивала. Я закончил своё обращение тем, что попросил выполнить все требования террористок, я не озвучивал их, а просто сказал «всё, что ни попросят…», я умолял подумать обо мне и заложниках, о женщинах и детях, иначе… «Иначе нам не выйти отсюда живыми», — сказал я и замолчал. Кинжал вжался в мою шею с такой опасной силой, что, казалось, сейчас он брызнет кровью: то ли моей — голубой, то ли кровью Замка — цвета ночного тумана, то ли собственной, холодной, чёрной кинжальной кровью. Мы помолчали немного, глядя в камеру, как дураки, и только потом Босая убрала лезвие. Усталая, выжатая, высокая, как тень на стенах, она подошла и выключила этот неприлично немигающий глаз.
        «Сделай мне хорошо», — сказала она, разглядывая моё лицо так недоверчиво и требовательно, словно видела его впервые.
        17.ДОЧЬ ВЕЛИКАНА
        Сейчас, оглядывая с башни уже знакомый пейзаж, я смог наконец оценить, что на самом деле творится вокруг Замка. По периметру была мёртвая зона, метров десять, а там, где она кончалась, стояли коричневые автофургоны. Очень много коричневых фургонов, прикасавшихся друг к другу квадратными задницами и тупыми мордами. Фургоны без окон. За ними мелькали люди в чёрном, люди в серых костюмах, люди в масках, люди с оружием. И ни одной женщины. Только люди. Словно их пригнало сюда какой-то взрывной волной. А дальше, за коричневым поясом, которым был опоясан Замок, ничего не изменилось. Так же, как и раньше, как века тому назад, желтела дорога и зеленел луг. Всё так же выглядывало из-за горизонта большое и справедливое, как последнее наказание, солнце.
        Коричневый пояс, завязанный, чтобы задушить Замок. Нас и правда готовились освобождать. Судя по всему, единственным, что нас спасало, был приказ из столицы провести операцию без единой человеческой жертвы. Сделать всё так, чтобы каждая из террористок оказалась в клетке, а каждый из заложников мог выступить свидетелем на будущем суде.
        У Босой не было шансов. И она это знала.
        «Почему тебя зовут Босой?» — спросил я, убирая со стола Фаллический Символ.
        «А почему меня должны называть как-то иначе, — вскинула она брови и сверкнула мушиными глазами. — «Кому принадлежит моё имя? Не мне». Слышал такое стихотворение? Это одна беларусская поэтка написала. Я прочитала его случайно, в одной книжке, не здесь, не сейчас — совсем в другой жизни. Но это правда: наши имена — на самом деле никакие не наши…»
        Её все время надо было удивлять — иначе она говорила: я так не играю. У меня было отчётливое и неприятное ощущение, что сейчас она позовет Немону Лизу, и меня отведут назад, к тем, чья компания подходила мне больше, чем общество террористки в разорванном внизу белом, слишком белом, несмотря на всю грязь, платье.
        «Ладно. А как меня должны звать, по-твоему?» — спросила она, пустив свои пальцы бегать по клавиатуре. Ультиматум, щёлкали пальцы, ультиматум, ультиматум, слышал я и не верил. А потом раз, и: Глюмдальклич. Глюмтиматум, Ультиклич, Глюмтиключ.
        Детство, Свифт, кукурузные палочки с холодным, пастеризованным, городском молоком. История Гулливера, попавшего в Страну Великанов. Страну ходячих замков, среди которых он был всего лишь никчемным лилипутом. Совсем как те озабоченные людишки внизу.
        Я подумал и произнёс, вдруг вспомнив свои шестнадцать лет: «Глюмдальклич».
        «Что, — рассмеялась она с облегчением. — Не, я так не смогу. Это ещё что за титул? Хотя подожди, где-то я это уже слышала. Глюм-что там дальше?»
        «Это не титул, это Свифт, — объяснил я. — Его путешествия Гулливера. Мы с тобой читали когдато давно…»
        «Ну вот, начинается… Мы с тобой… — она зевнула. — И что там? Что-то читали, да… Но я не помню никакой Глюм-да-Ключ».
        «Глюмдальклич, — заговорил я торопливо. — Помнишь? Так звали дочь одного великана, зажиточного фермера, простого такого и хитрого мужичка-беларуса. Глюмдальклич было девять лет, когда Гулливер, весь такой маленький, с палец ростом, британчик-с-пальчик, попал к ним в дом. И эта малая, Глюмдальклич, размером с пятиэтажку, ухаживала за Гулливером и защищала его. Они поехали в столицу, и Глюмдальклич везла Гулливера на коленях в деревянном ящике.
        У меня почему-то годами стоит перед глазами эта картина. Осень, ни пройти ни проехать, грязь, дорога, тряская карета, и Глюмдальклич держит на коленях ящик с Гулливером.
        Она называла его Грильдриг, на языке великанов «гомункулус», а он её — Глюмдальклич, маленькой нянькой. Она раздевала и одевала его, и мыла, и учила языку великанов… Когда мы ходили с тобой в одну школу, мысленно я называл тебя так. Глюм. Даль. Клич».
        «Вот оно что… Ну, это было давно, — кивнула Босая, изумлённо подняв на меня глаза. — Да, Люба сказала мне, что ты пишешь книжки. Про одного из Саха-Якутских, тех самых, которые любили поджаривать изнасилованных ими женщин, привязав их к дереву. Весёлая песенка, правда? Ой гарэла Ганна… Хотя что я тебе говорю, всё равно ты никогда не напишешь настоящую историю этого места.
        Историю Замка. Даже если захочешь. Для этого нужно… Впрочем, неважно. Так что там было потом с этой Глюмдальклич?»
        И она вопросительно и нетерпеливо замолчала. А я… Мне ничего не осталось, как продолжать, тем более что в глазах Босой вспыхнуло любопытство.
        «…А потом они стали жить в столице, в королевском дворце, и Глюмдальклич добилась, чтобы Гулливеру построили дом, и она носила его в этом доме — на крыше была специальная ручка, чтобы удобнее было держать. Как в чемодане. Придворные дамы любили раздевать Гулливера догола и сажать себе на грудь… Он жаловался, что от них воняет. Не воняло только от Глюмдальклич и королевы…»
        «Что за чушь, — улыбнулась Босая. — Гулливер… Глюмдаль-как-её-там. Мне кажется, я вообще больше похожа на муху».
        «Белую муху», — сказал я и прикусил язык. Но она не заметила: «Когда-то я тоже любила сказки. Но ты не просто так мне это рассказываешь…»
        И она опять подозрительно уставилась на меня: «Кажется, я понимаю. Здесь, в Замке, ты чувствуешь себя Грильдригом? Или Гулливером? Гулливером, конечно. Каждый Гулливер хочет попасть к своим. Так иди к своим. Они уже заждались. Ты сам не понимаешь, с кем связался. Думаешь, я оставлю тебя в живых? Только потому, что ты рассказываешь мне сказки?»
        «Я просто хочу понять, чего ты хочешь, — сказал я как можно мягче. — Перед тем, как всё это закончится. Чтобы знать, ради чего это все было. Ведь со мной что-то происходит, понимаешь, Глюмдальклич? Два дня — а я уже совсем не такой, каким был…»
        «Что за фигню ты несёшь, — она почесала голую ногу. — С флагом это было неплохо придумано, но… Ты прицепился ко мне, потому что у меня власть и потому что я, на твой взгляд, не такая страшная, как мои девки. Просто инстинкт сработал, вот и всё. Автоматический выбор самки, с которой можно иметь дело. Так вот — хуй тебе!»
        Последние слова она выкрикнула почти с наслаждением. На пороге появилась Немона Лиза, флегматичная, с мутными глазами убийцы, и Босая показала на неё пальцем: «Почему ты не говоришь с Немоной Лизой, например? А у неё есть что рассказать. Интересная история, очень интересная! Рассказать? А? Баяць ці не? Хорошая тебе будет сказочка на ночь…»
        Так я узнал, кто такая Немона Лиза. Сама она, поняв, что нас надо оставить одних, деликатно прикрыла дверь. Босая рассказывала мне, держа мою голову у себя на коленях, а я переводил этот рассказ на свой язык, язык Грильдрига в деревянном ящике, который подвесили на крюк — и ящик качается, качается, а тени большие и чёрные, а голова кружится в дурманящем танце, и пахнет кровью и прелой кожей.
        18. ИСТОРИЯ ПРО РУКУ
        Когда-то давно, когда эту страну ещё не называли Страной Замков, но уже вовсю думали, как бы завлечь сюда туристов, девушка Лиза жила в столице и ходила в художественную школу. Лизе было тогда лет пятнадцать — а может, и меньше; вполне возможно, что ей было четырнадцать лет, а возможно, что и тринадцать: главное, что назвать её маленькой никто уже не мог, даже если бы захотел. А больше всего этого хотела она сама: Лиза не любила свое тело, большое, неудобное, выпуклое со всех сторон, ещё недавно такое милое, такое своё, а теперь — чужое, как мачеха. Тело жило своей жизнью, а Лиза — своей.
        Лиза рисовала гуашью, маслом и пастелью. Тело Лизы тоже рисовало — в таких местах, о которых Лиза никому не говорила. Лиза любила рисовать пейзажи и животных и не любила рисовать людей, а тело Лизы рисовало что хотело. Это было очень капризное тело. Очень большое и очень капризное.
        Тело просыпалась вместе с Лизой, вместе с ней завтракало, шло в обычную школу, шло в в художественную школу, и беспрестанно мучило её, взразвалку двигаясь туда-сюда и не отставая от неё ни на шаг — до самого вечера, а бывало, и всю ночь, во сне. На самом деле, конечно же, тело Лизы и она сама ходили мало — чаще всего они ездили на троллейбусе. Ведь художественная школа была далеко от их микрорайона, нужно было сесть в один троллейбус, проехать десять остановок по широким неприютным улицам мимо одинаковых домов, а потом выйти и успеть на другой троллейбус, и проехать ещё десять остановок по ровным, как под линейку выписанным проспектам, мимо таких же серых, на одно лицо, девятиэтажек и потом выйти прямо перед зданием художественной школы, в котором раньше был детский сад, оставивший на память о себе запах каши и какашек. Лиза почему-то любила этот запах — может, потому, что он напоминал ей время, когда она и её тело жили вместе и не враждовали.
        Лизу не любил никто, кроме мамы и папы. Про Лизу говорили, что она инфантильная и ведёт себя как ребёнок. Лиза была слишком большая, и от её кожи неприятно пахло. «Ты совсем не такая большая, как ты думаешь, просто ты с крупными формами», — сказала мама, когда Лиза однажды решилась заговорить с ней об этом. Мама произнесла это, как показалось Лизе, достаточно равнодушно, и больше Лиза с ней эту тему не обсуждала.
        Лизу избегали, и кто знает, что она сделала бы однажды со своим непослушным и неудобным телом, если бы не рисование. Лиза была как девочка-великанша с деревянным ящиком на коленях, полным нормальных людей. Ей нужно было носить их с собой и выносить их взгляды.
        До поры всё это можно было как-то терпеть. О теле можно было на минутку забыть — особенно если с головой погрузиться в рисование или купить себе что-нибудь вкусное. Да и тело иногда забывало про Лизу, занятое своими делами. Всё это можно было как-то терпеть, пока в троллейбусах не начала ездить Рука.
        Впервые Рука заинтересовалась Лизой в один серый осенний понедельник. Лиза и её Тело ехали в переполненном троллейбусе, и Лиза старательно делала вид, что она не знакома с этим нелепым и уродливым Телом, а Тело, наоборот, всячески подчёркивало, что оно принадлежит Лизе и они закадычные подруги. «У женщин нет кадыка, — шептала про себя Лиза. — Поэтому мы не можем быть закадычными». Тело не слушало и занимало пространство. Много пространства — как казалось Лизе, чуть ли не полтроллейбуса. Тело было плотно вдавлено в человеческое тесто. Тело прикасалось к толстым сумкам, мускулистым рюкзакам, кривым спинам, костлявым плечам и мокрым зонтам. Тело мешало всем.
        Но только не Руке.
        Рука появилась внезапно, откуда-то сзади, она юркнула под куртку, нашла край штанов, колготок, тёплых трусов и легла на самый зад Лизы. Осторожно потрогала голую кожу кончиками холодных пальцев. Замерла. Зашевелилась опять, осторожно поглаживая, и снова замерла — до следующей остановки. Сначала Лиза просто прислушивалась к своим ощущениям, ещё не сообразив, что происходит. А потом вдруг почувствовала, что Тело становится собственностью Руки. Рука схватила Лизу за ягодицу, подвинулась ниже, обхватила бедро, пошла наверх. От Руки отделился палец, который начал раздвигать ягодицы, тыкаться туда, куда Лиза сама никогда не заглядывала. И тогда Лизе стало стыдно и противно. Рука двигалась так, будто было только Тело, а никакой Лизы не существовало. Рука делала всё так, будто тело Лизы было мёртвое — и Лиза тоже. Но даже мёртвые люди имеют право на свое тело.
        Она не могла оглянуться и увидеть эту Руку. Краем глаза Лиза посмотрела на людей и женщин, ехавших рядом с ней в троллейбусе. Никто не обращал внимания на Лизу, и все её ненавидели. Все смотрели в окно, молчали и смотрели в окно. Никто не знал о Руке, кроме Лизы. И Лизе стало ещё более противно. Она представила себе, что Рука уже считает её своей. А Рука снова ожила, палец искал что-то, а Лиза страдала, она стояла, замерев, и следила за тем, как Рука движется по её Телу. Ей показалось, что её сейчас стошнит — палец был гнусный, как червь, а Рука тёплая и настойчивая, чужая, уверенная, волосатая и властная рука. Лиза едва сдерживалась, чтобы не закричать от отвращения, её могло стошнить прямо на эти рюкзаки, сумки, головы, плечи, которые сжимали её со всех сторон.
        Она вышла на нужной остановке и тайком оглянулась. Но перед глазами были только люди и женщины, которые штурмовали двери, пытаясь найти себе место. «Утрамбуйцесь там, жэншчына!» — кричали кому-то нетерпеливо и сердито. Бабье лето закончилось, начиналась настоящая, промозглая, пронзительная и бесцветная осень, и троллейбусы ехали толчками, рывками, их моторы голодными выли волками, и сиденья были тверды, как камень, спины мягки, как земля…
        С этого дня Лиза стала жить с троллейбусной Рукой.
        Рука всякий раз появлялась на остановке, где Лизе нужно было пересесть на троллейбус, который шёл к художественной школе. Рука с каждым разом становилась всё более настойчивой, всё более твёрдой, маленькая твёрдая рука, которая упиралась в толстый Лизин зад, пока пальцы, много пальцев, бегали по Лизиной коже и искали то, чего им хотелось. Лиза молчала, сжав зубы. Рука действовала. Так прошла неделя, на выходных Лиза отдыхала от Руки, а в понедельник всё повторилось, и во вторник рука снова была тут как тут. А людей в троллейбусах меньше не становилось, куда там, их было всё больше и больше, как будто Рука пригласила их проехаться именно в этом троллейбусе, словно Рука сделала их своими союзниками. Люди прятали Руку от Лизы, Рука пряталась у Лизы в трусах, Рука разыскивала Лизины опухшие сиськи, а Лиза скрывала от всех этот паршивый, мерзкий секрет. Прикосновения были всё наглее и наглее, Рука не сомневалась, что Лиза принадлежит ей, что Лиза — её мертвая добыча. Но Лиза не хотела умирать. Лиза хотела выплюнуть эту Руку из себя — но выплюнуть её так, чтобы никто не видел, не получалось. Родители
научили Лизу никогда не плевать прилюдно.
        Однажды, в особенно холодный день, в художественной школе была вечерняя выставка. Поэтому Лиза возвращалась домой позже, чем обычно. Каким же это было счастьем — ехать в полупустом троллейбусе. Лизе не хотелось садиться, она стала у дверей и радовалась тому, что её тело больше никому не мешает. У неё было ощущение, что сам троллейбус вырос в размерах, было забавно представлять, как троллейбусы меняются в течение дня: утром они совсем маленькие и толстенькие, днем тесные и узкие, размером с деревянный ящик в руках великана, а вечером вырастают до полного размера, мчаться, свободные, набрав воздуха в грудь. Лиза ехала домой, в этот вечер она стала победительницей конкурса на лучший рисунок, Лиза была в мире и согласии со своим телом, Лизе хотелось чего-то вкусного.
        И когда в этот момент снова появилась Рука, она просто не поверила. Это было не её время. Это был не её маршрут. Рука никогда не являлась по дороге домой. Рука жила по своему графику и никогда его не нарушала. И это означало, что Рука выследила Лизу. Что сегодня утром она вышла вместе с Лизой возле школы, терпеливо ждала её на крыльце, села вместе с ней в полупустой троллейбус.
        Пассажиров в троллейбусе было мало. Но никто не видел Руки.
        И тогда Лиза обернулась.
        Рука в панике выскользнула из-под Лизиных трусов, оставив на коже влажное прикосновение.
        За спиной Лизы стоял неприметный мужчинка в дутой китайской куртке. Маленький такой мужчинка, мама Лизы таких презрительно называет «мужичишка». Совсем крошечный мужчинка лет сорока. А может, и пятидесяти. А может, и шестидесяти. Главное, что несмотря на размер, это был взрослый мужчина, при всём желании никто не смог бы назвать его маленьким мальчиком, даже если бы захотел. А меньше всего этого хотел сам мужчинка, который сейчас прятал в кармане… прятал в кармане… её… её…
        Руку.
        Он засовывал руку в карман, но она не помещалась. Раздувшаяся, возбужденная, разогретая Лизиным теплом, напоённая за все прошедшие дни Лизиной кожей, властная рука с шевелящимися пальцами, которые продолжали искать что-то, но уже не находили — она не помещалась уже ни в карман, ни в троллейбус, ни в глаза Лизы. Очевидная, отравительная, волосатая, чужая, грязная, превращающая в могильную землю всё, к чему прикасалась, Рука.
        Мужчинка, нелепо двигая не находившей пристанища Рукой, с ненавистью посмотрел на Лизу, отвернулся, снова взглянул на неё, выпучил свои маленькие глазки, улыбнулся своим жабьим ртом, красуясь, показывая всем своим видом, что — да, да! да!!! — это был он, эта его рука присвоила Лизу, это они с рукой пользовалась ею всё это время. На его маленьком лице была гримаса победителя, надменная гримаска человека, который по-прежнему имеет право делать с Лизой всё, что захочет. Мало того, что мужчинка гордился тем, что он сделал, он искренне не понимал, что тут такого.
        «Тебе же понравилось, правда?» — было написано на его лице.
        «Ты же никому не скажешь о волшебной Руке, которая дала тебе так много наслаждения?» — было написано на его усиках.
        «Ты же умная, Лиза?» — было написано у него на кадыке.
        «Что вылупилась, — закричал мужичонка. — Что ты вылупилась, корова?»
        Лиза молчала, не в силах отвести глаз от его искаженного лица. «Кому ты нужна, — закричал мужичонка. — Красавица, блядь, нашлась! Корова!»
        Сначала Лиза надеялась, что он пьян. Но сейчас было уже всё равно.
        «Да ты на себя посмотри, — мужчинка кричал, открыто призывая в союзники других пассажиров.
        Те смотрели на них с Лизой — а точнее, на их отражения в тёмных окнах, и думали о вечных ценностях. — На себя, говорю, посмотри, малышка! Корова ты, блядь, сало одно, скажи спасибо, что жопу тебе помацал, никто же не купится больше!»
        Троллейбус остановился на ничем не приметной остановке. Дверь открылась, вошла осень, начала проверять билеты. Троллейбус стоял с открытыми дверями и будто чего-то ждал. Тело Лизы опять ей не принадлежало. Всё возвращалось, всё снова наваливалось, душило, кряхтело, пристраиваясь к старой колее. Тело Лизы жило своей жизнью, а Лиза своей. Тело Лизы ударило мужчинку в надутой китайской куртке прямо в кадык. Мужичок потерял равновесие и полетел в осень. Его голова приземлилась на бордюр, из головы полилась красная краска, самая любимая краска Лизы. Спасаясь, Рука судорожно попыталась ухватиться за тротуар, но тротуар — это тебе не попа девочки-подростка, в него пальцами не вцепишься. Двери троллейбуса закрылись, и он поехал дальше, по ровным, словно под линейку выписанным улицам, мимо одинаковых, засыпанных блеклыми стекляшками света домов. Лиза так и не вышла из того троллейбуса, и никогда уже не выйдет. Может, она просто в него никогда и не садилась? А девушка, которую звали Немона Лиза и которая вернулась в тот вечер домой, — это уже совсем другое существо и другая история, и если кому-то придёт в
голову перепутать её с Лизой, то я бы на вашем месте этого не делал, потому что мало ли что случается в городе Минске тёмными осенними вечерами.
        19.ЖАР-ПТИЦА
        Рокот пришел с востока, со стороны столицы, неожиданный и неотвратимый, как циклон. Он всё нарастал, и мои братья по несчастью, которые ещё недавно сидели по углам осоловелые, будто с самого утра заливались беленькой, сейчас мигом отрезвели и поочерёдно встрепенулись. Сильно, отвратительно, мясисто гудело где-то над самой башней — и даже стёкла чуть слышно задребезжали в окнах, откликаясь на этот призывный звук.
        «Нас что, бомбить собираются, — подошёл к окну Павлюк. — Не самое лучшее решение, а, Михаил Юрьевич?»
        «Не дай бог», — перекрестилась Госпожа Ацтекская.
        «Десант сбрасывать будут, — с мрачной уверенностью бросил через плечо Михаил Юрьевич. — Счас наши ребята им покажут, тварям».
        Похоже, что это и правда был военный вертолёт — из нашей тюрьмы его не было видно, но он существовал и натужно гудел где-то совсем близко, казалось, что нам даже было слышно, как вибрируют камешки в щелях замковых стен. Я представил себе эту тёмно-зеленую, словно выдернутый из земли кусок мха, птицу с короной на голове, ужасное фантастическое существо из сказок Борщевского, зависшее над холмом и пристально вглядывающееся в близкую цель. Если Михаил Юрьевич прав, сейчас птица осмотриться немного, соориентируется и начнет нести яйца — головастых лилипутов на веревочках, первый пошел, второй пошел, а третьему не дала… Лилипуты разобьют окна, вставленные недавно на государственные деньги, лилипуты ворвутся в комнаты моего Замка, лилипуты не пощадят никого.
        Но это был не десант. Власти не хотели крови. Это были очень гуманные власти, которые ежечасно думали о том, чтобы не попортить народное богатство. Они всего лишь подарили нам посреди лета листопад — возможно, для того, чтобы продемонстрировать свою волшебную силу.
        Да, с геликоптера на Замок посыпались листы бумаги. Бумага была дешёвая, а на бумаге был небольшой текст. Через окно нашей тюрьмы мы видели, как в замковый двор потихоньку опускаются эти серые листы. Покачиваясь в воздухе, они махали нам своими кончиками, Тимур даже хотел открыть окно, чтобы поймать один из них, но под суровым взглядом Михаила Юрьевича обмяк и оставил тяжёлую раму в покое.
        «Не рискуй почем зря, сынок, — строго сказал наш духовный лидер. — Кто знает, вдруг у гестаповок что в мозгу переклинит. Ты мне живой нужен. И стране тоже».
        Выяснилось, что Михаил Юрьевич был недалек от истины. Не потому, что Тимур был так уж нужен этой стране, а потому что не успела вся эта сделанная в Доме печати пропаганда долететь за земли, как девки Босой начали стрельбу.
        Оружие заговорила весело, словно подстраиваясь к ритму вертолётного мотора.
        Там. И там. И там. Тралялёначка.
        Они стреляли, будто накладывали соло на однообразный ритмический рисунок. Дикое соло на хорошо настроенной косе смерти.
        Тататата. Мамамамама. Яяяя. Адррррреналин.
        Девки соревновались, кто первый попадет в эту жар-птицу. Возможно, они даже придумали приз для той, которая подобьёт небесную гостью. Например, такой: выбрать себе одного из пленных и заставить его… Заставить что? Ну, вариантов было много. От причуд китайской императрицы до ручной стирки грязных белых платьев.
        Я посмотрел на других заключённых и увидел, что они размышляют о том же, что и я.
        «Чем думают эти бабы, а, — взорвался наконец Виталик. — Сразу видно, ума ни грамма! Не дай бог попадут в вертолёт — так он же на их же и упадёт! И на нас заодно! И пиздрык всем!»
        «Может, нам лучше под стол залезть, — нервно спросила Женщина в зелёном. — Мужчины, не молчите, скажите, что делать!»
        «Да сиди уже, — сказал Михаил Юрьевич, и голос этот шёл не из глотки, а из самого сердца. — Помирать, так с музыкой!»
        «Тралялёначка. Адреналин. Гроб. Гроб. Да-дада-да», — повторяли Фаллические Символы в руках невидимых девок Босой. Может, они вовсе и не хотели попасть в зловещую птицу. Просто хотели её попугать, прогнать обратно на восток.
        Потом Босая показала мне одну из этих листовок, которую она подняла с подоконника, когда вертолёт исчез за горизонтом. Текст был в лучших традициях Страны Замков. «Даже ты не написал бы лучше», — пробормотала счастливая Босая: она любила такие вещи.
        «Всем членам, террорестической групперовки! Предлогаем вам немедленно прикратить противоправные деяния, за которые Законодательством Республики, придусмотрена самая строгая мера уголовной ответственности. В случае, добровольно здачи кого-либо из Вас, он будет рассмотрен как смягчающее обстоятельство при рассмотрении дела в компетентных органах».
        Типография. Номер заказа. Тираж 299 экз.
        «Шикарно, — сказала Босая, складывая бумажку в рюкзак. — Ну вот, теперь я не одинока, и я теперь “кнігу маю з друкарні пана Марціна Кухты”. Просто любовное письмо какое-то. Оставлю для коллекции».
        «И богатая у тебя уже коллекция?»
        «Ты себе даже представить не можешь. Повестки, списки, сиськи, письки, обращения, объявления… Найди лишнее».
        Лишнее я нашёл. Но это было потом, а пока что я сидел в комнате, где когда-то любили выпить наливки и выкурить трубку-другую мои почтенные предки, и наблюдал, как другие заложники играют в карты. Колода была найдена Виталиком за подкладкой его куртки, нескольких карт не хватало — похер: блестя глазами, они с азартом бросали карты на стол и дружелюбно покрикивали друг на друга. Меня присоединиться никто не позвал, зато в мужскую компанию были без возражений взятые Госпожа Ацтекская и Женщина в зеленом. Это были свои бабы. Свои в доску.
        Доска была широкая, некогда за ней помещалась вся моя благородная фамилия, а колода, конечно же, оказалось эротическая: тридцать три коровы, как в том старом мультфильме. Красавицы с млеющими взглядами и млечными грудьми летали туда-сюда по дубовому столу. Играли в подкидного дурака — самую простую и универсальную игру. Выиграл Виталик. И ещё раз. И ещё.
        «А давайте на раздевание, — предложил он с искренней улыбкой победителя, ловко тасуя карты. — Бля, что-то настроение сразу поднялось!»
        «Я за, — коротко поддержал его Кунце. — Пусть Шпецль порадуется».
        Хмурый Шпецль, который сидел в углу со сложенными на коленях руками, вздрогнул, услышав своё имя, и с надеждой взглянул на Кунце. Но Кунце был погружен в карты, и взгляд Шпецля снова погас.
        Ну вот почему мне всегда достаются такие немцы, думал я, тупо вслушиваясь в короткие переговоры Фаллических символов, что звучали всё реже и реже. Все мои знакомые в столице имели заграничных друзей, коллег или просто регулярно катались за кордон. Они представляли меня самым разным людям оттуда, из тех мифических стран, которые никто не называл Странами Замков, но где происходило всё самое интересное и значительное. Полякам, литовцам, немцам, чехам, англичанам. Мы жали друг другу руки и вели занимательные беседы, и они говорили на прощание, что я очень интересный человек и мы, конечно же, остаёмся на связи. Был даже некий швейцарец, который объезжал всю Европу на детском самокате и заглянул по дороге к нам в Минск. Как его звали? Эжен? Тот Эжен никогда не расставался со своим самокатом, он даже в туалет ходил с ним, опасаясь, что жители Страны Замков присвоят его транспортное средство и он так и не доедет до Владивостока. «Эжен, но Владивосток — это же schon не Европа?» — спросил я на своем унылом немецком, одном из государственных языков Конфедерации. Он не понял, в чём проблема и чего я от него
хочу.
        Наверное, он просто плохо владел немецким… Я перезнакомился с целым сонмом очаровательных иностранцев — и все эти встречи завершились абсолютно ничем. Они исчезали из моей жизни, но продолжали переписываться с моими знакомыми, приглашать их в гости, организовывать с ними проекты и пить пиво на проспектах и водку у них на дачах. Они были чудесны, эти люди из свободных Эўропаў: непринужденные взгляды, корректность, культура в каждом слове, каждом жесте. А мне даже краткосрочную визу никто не давал. Будто судьбой для меня было подготовлено совсем другое искушение Старым Континентом. Будто мне от Европы остались какие-то крошки, которые просто насыпали в один случайно выбранный туристический автобус, чтобы я их подгрёб и успокоился. Кунце и Шпецль были той Европой, которую я заслуживал. Наверное, виной была моя любовь к истории. Нашей величественной и древней Истории, которую уже никому не удастся сфальсифицировать.
        20. НОВЫЙ ГОД
        Если тебе шестнадцать, под твоим окном выбивают ковры, а в соседнем подъезде живет девочка, которая любит сажать себе на соски лилипутов — ты думаешь чем угодно, но не головой.
        Встречи с моей новой подругой были нужны мне, как зелье. На меня начали поглядывать искоса, я перестал видеться с приятелями — разве я мог променять встречи с моей Глюмдальклич на каких-то дебилов, у которых всё было так предсказуемо и примитивно? У неё тоже не появилось близких знакомых, она никогда не жаловалась, но, кажется, в нашей школе её не любили. Да я и не представляю себе, как её мог кто-то любить. Выходные тянулись долго — но и на выходных мы с ней делали всё, чтобы увидеться: хотя бы на несколько часов, за школой, в лесу, у железной дороги… А потом случилось то, что должно было случиться.
        Все в нашей школе знали эту игру. В женской раздевалке возле спортзала выключали свет, и туда как раз в тот момент, когда девчонки переодевались после физкультуры, забегал кто-то из моих одноклассников. Забегал с вытянутыми руками и… кто больше грудей нащупает, тот и выиграл. В нашей школе даже проходил чемпионат по этому виду спорта: были свои лидеры, были аутсайдеры, но большинство, конечно, было зрителями. Девчонки сами признавались, кого схватили, а кого нет — да это было и так ясно, по крикам, слезам и смеху. Я в таких забавах не участвовал — хотя был обязан пройти испытание: поэтому меня однажды просто запихнули в тёмную раздевалку и пообещали объявить бойкот, если я выйду с нулевым результатом. Какая-то из одноклассниц — теперь я думаю, что она была в меня влюблена — взвизгнула, другие застыли. Одна за другой, высоко держа подбородки, девчонки вышли мимо меня в коридор. Я остался стоять в темноте, как дурак. Всё закончилось мирно… В шестнадцать лет в такие игры играешь уже без особого удовольствия — если ты, конечно, не полный идиот.
        А вот в классе моей Глюмдальклич забава процветала вовсю. Только новенькая до поры об этом не знала.
        Но что-то всегда случается в первый раз. Парень, который с выставленными вперед ладонями вбежал в раздевалку, где вместе с другими переодевалась моя тайная подруга, был не из худших. Просто он хотел признания, мужского и женского, и искренне считал, что это просто такая игра. Раздался привычный вопль, девчонки выпрыгивали из раздевалки одна за другой, некоторые — так и не успев до конца переодется в штатское; те, кто ждал в коридоре, с равнодушными ухмылками считали: раз, два, три… И тогда из раздевалки послышался какой-то совершенно невероятный звук. Да, это тоже был крик. Но не девичий. Это был крик молодого раненого самца. Он повторился, он стал просто невыносим. Кто-то включил свет, заглянул внутрь — и столкнулся с тем самым игроком, который решил поставить рекорд.
        «Бля-а-а-а, — вопил он, заливаясь хлорными слезами и тыкая всем под нос свою руку, словно мы были в кабинете труда и ему только что отрезали конечности пилой. — А-а-а!»
        Она укусила его, моя Глюмдальклич. Она изо всех сил укусила его в темноте раздевалки своими девичьими мелкими мушиными зубами прямо за запястье, она укусила его так, словно от этого зависела её жизнь, и прокусила ему артерию. Прибежали учителя, пострадавашего поволокли в медпункт, а из спортзала всё так же слышались равномерные удары мяча. Глюмдальклич улыбалась. Говорят, у неё на губах была кровь, и хотя я не видел этого, меня охватила такая ревность, что я не пошел вечером к моей удивительной подруге, я не мог. Прокусив ему руку до крови, она будто бы изменила мне, мне, её Гулливеру, мне, с которым у неё было столько тайн, мне, с которым у неё оставалось столько невысказанных разговоров.
        Я не хотел её видеть. Только вспоминал, грызя пальцы, нашу последнюю беседу, и морщился от обиды.
        «Ты так любишь историю, — спросила она как-то, выслушав от меня лекцию на тему нашей великой победы под Оршей. — Но почему? Объясни».
        «Потому что тот, кто не знает своей истории, не имеет будущего», — ответил я поучительно.
        «А если у тебя её просто нет, — не отставала она. — Если ты сама — есть, а истории — не было?»
        «Так не бывает».
        «Тогда скажи мне — где история мух? Например, вот этой мухи? А ведь у неё есть будущее».
        Я не нашёлся, что ответить ей. Да и что можно было ответить на такую чушь?
        А события между тем развивались быстро — у того, кто напал на Глюмдальклич в тёмной раздевалке и кого она укусила за его слепое и жадное запястье, началось заражение, да не просто заражение, а смертельно опасное для жизни заражение. Сыворотку укололи слишком поздно, он попал в больницу и его едва спасли, этого неудачливого игрока, любителя экстремальных развлечений. Всё это было так внезапно и серьёзно — он и правда чуть не подох, этот её одноклассник, будто внутри моей тайной подруги была отрава, будто она была не человеком, рот которого полон безобидной слюной, а какой-то рептилией или насекомым, или бродячей бешеной сучкой. Родители пострадавшего жаждали мести, в адвокаты никто не напрашивался, а я…
        Что мог сделать я? Да я даже позвонить ей не мог, так как не хотел слушать, что скажет её осквернённый чужой кровью рот. На этих губах должна была быть моя кровь. Моя и ничья больше. У меня было такое ощущение, что кто-то кончил в мою Глюмдальклич, наставив мне рога. Я думал о ней — и чувствовал, как меня наполняет самое пошлое из мужских чувств: горечь упущенной возможности. Тогда оно охватило меня впервые в жизни — и сколько раз это случится ещё…
        Пока мы не встретимся с ней снова. Здесь, в Замке.
        Она исчезла из нашей школы. Исчезла бесследно. Наверное, её в очередной раз перевели в другую школу, подальше от греха, подальше от меня. Выбивая ковры под балконом нашего дома, я слышал, как эхо ударов разносится по окрестностям, и думал о том, что где-то там, в самом центре города или на его совсем другой окраине, весной, в мае, она выпустит свою белую муху, как обещала — и что будет с мухой дальше, узнает только тот, кто однажды почувствует её укус.
        ***
        Мчит карета, которую нам не настичь.
        Ты её пассажирка, моя Глюмдальклич.
        В ней до точки заветной доедут не все,
        Знак несчастья на каждом её колесе,
        Вот Страна Великанов в полнейшей красе.
        На груди Глюмдальклич —
        Медный простенький ключ.
        А в глазах Глюмдальклич —
        Неизбежная даль.
        Глюмдальклич не отдаст
        Гулливера на глум.
        На коленях твоих странный ящик пустой…
        «Да ведь там кто-то есть! Ну-ка, барышня, стой,
        Что за зверя ты прячешь в коробке на дне,
        Кто шевелится там, ты признаешься мне?» —
        Прозвучало в дорожном твоем полусне.
        «Не трясите его, господин офицер.
        Не хватает вам, видно, приличных манер».
        До столицы доедет её Гулливер.
        На груди Глюмдальклич — неразгаданный ключ.
        А в глазах Гулливера — туманная даль.
        Глюмдальклич держит тайну в дрожащих руках.
        Кто-то цифры читает на серых столбах.
        До столицы — сто вёрст. До зимы — только месяц.
        Тяжко месят колёса нездешнюю грязь.
        Хоть совсем из кареты уже не вылазь.
        Хлещет кучер худых лошадей, матерясь,
        Только ветер и грязь,
        Только холод и грязь,
        Медный ключик на шею повесить —
        Это счастье и горе твоё, Глюмдальклич,
        Это в город дорога твоя, Глюмдальклич,
        Вдаль, к студеному морю, моя Глюмдальклич,
        Будь отважной и хитрой, беду не накличь
        На того, кто таится под крышкой.
        А сосед вынимает отточенный нож.
        И проходит по пальцам холодная дрожь.
        Пронесло. Режет яблоко, смотрит на скопище туч…
        На груди Глюмдальклич — медный простенький ключ.
        ***
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        21.ЭХ, ДУБИНУШКА
        Когда я под конвоем Немоны Лизы вернулся от Босой в нашу ярко освещённую тюрьму, меня ждал маленький вечерний сюрприз. У нас появились соседи — да такие шумные, что о сне нечего было и думать. А было уже часов одиннадцать — время, когда в далёкой столице запрещено заниматься евроремонтами, политикой, музыкальными упражнениями, продажей алкоголя и громко стонать во время секса. Думаю, не мне одному сразу же захотелось вызвать на наших новых соседей милицию.
        Но нашей милицией сегодня была Царонг. Девушка с Тибета, которую мы приняли за китайца. Маленькая безгрудая Царонг с Фаллическим Символом наперевес — Босая вскользь сказала как-то, что Царонг действительно приехала из Китая вместе с группой тамошних строителей. Но жаловаться Царонг было бессмысленно: она не понимала по-нашему и только доброжелательно хлопала глазами в ответ на все вопросы и насмешки.
        А соседи у нас были не из тех, кого можно приструнить одним взмахом ресниц. Даже выстрел вверх вряд ли мог бы их остановить. Разве что в упор — и то не факт…
        Это были российские туристы — те самые туристы, которые одним своим видом наводят ужас на отели, авиакомпании и простых прохожих во всех городах Европы и её окрестностях. Целый автобус российских туристов, как и мы, приехавших вчера утром в Замок, чтобы познакомиться с историей нашего Края. Как выяснилось позже, сначала террористки заперли их в одном из нижних залов. Но, по-видимому, относительно помещений на первом этаже, вблизи арсенала, у Босой были свои планы, поэтому россиян перевели наверх, к нам. Здесь хватало места и все окна выходили во двор.
        Только сейчас, когда мы заполучили таких беспокойных соседей, нам стало ясно, насколько тонкие здесь внутренние стены. Словно реконструкция подточила своими острыми ненасытными зубами Замок изнутри, оставив ему только пробковую корку, которую можно было проткнуть пальцем. Замок возвышался на холме, словно гэдээровский «трабант», «машина из бумаги», снаружи настоящий, а на самом деле, изнутри — податливый, легкий и беззащитный. Знали бы те, кто взял Замок в осаду, насколько просто было атаковать эту солидную махину.
        Через стену слышно было всё, но сильнее всего — матерную брань людей и женщин, которые, как выяснилось, раздобыли где-то ящик водки и сейчас кутили на полную катушку, компенсируя расходы на эту очень интересную экскурсию. У меня даже мелькнула мысль, что Босая сама отправила им этот презент, «бочку варенья и корзину печенья», чтобы российским гостям было чем заняться в скучные экскурсионные дни. И это было её ошибкой. Угощение только ещё больше раззадорило наших соседей. Ошибкой было и поселить их рядом с нами — ведь нас, заложников, сразу же стало вдвое, если не втрое, больше. Так Босая делала ошибки одну за другой — но тогда мы ещё не подозревали об этом…
        В тот вечер я верил в лучшее. Верил, что и среди наших соседей есть разные люди. Пожалуй, среди них не все были настроены воинственно. Среди российских туристов, которых я встречал в столице, попадались забавные существа. Взять хотя бы тех, которые фотографировались на проспекте вблизи ГУМа со статуей Железного Дровосека, что торчит у кафе «Гудвин». «Братишка, сфотографируй меня с рыцарем, — просили они прохожих минчан, которые никому никогда не отказывают. — С рыцарем, с рыцарем, вот с этим!»
        В Минске на проспекте стоит рыцарь. Железный рыцарь. У нас таких нет. А хули вы хотели, это Страна Замков, это Европа, не Россия. Здесь рыцари на каждом шагу. От Железного Дровосека до Железного Феликса — три минуты пешком.
        Услышав за стеной пьяные голоса наших братьев, Михаил Юрьевич страшно возбудился. Он подбежал к шкафу, сложенными в пригоршню татуированными пальцами зачем-то стал вынимать из него все эти никому уже не нужные чаши, жыгимонтовазы и фарфоровых ангелочков; затем, бросив на полпути разгрузку шкафа, он прижался щекой к обоям в цветочек и закричал: «Братушки! Братушки! Брательники! Я свой! Сво-о-й! Слышите меня?»
        Голоса за стеной на момент притихли, а потом громкий хриплый голос отчётливо произнёс: «Чем докажешь?»
        «Я русский человек, — умоляюще возопил Михаил Юрьевич. — Вы же слышите! Я полковник! Я православный!»
        «Все говорят, что они русские-православные, — раздался из-за стены поповский голос. — А потом оп: и предают Русь святую. Так что, мил человек, докажи уж, что ты свой. Матушкой поклянись!»
        «Клянусь, — крикнул изо всех сил Михаил Юрьевич. — Матушкой, царем клянусь, именем Сталина клянусь, богом и погонами клянусь, мать вашу!»
        «Водки хочешь?» — спросили из-за стены, подумав.
        «Хочу!» — радостно воскликнул Михаил Юрьевич.
        «Ну так наливай, — ответили ему соседи под дружный хохот. И выпили сами — было слышно, как булькает в стакане подарок Босой. — За тебя, товарищ полковник!»
        Михаил Юрьевич не обиделся. Только сполз по стене на пол с блаженной улыбкой и остался сидеть там, гладя пальцами обои — будто лепестки с них собирая.
        «И много вас там?» — флегматично спросили из-за стены.
        «Я, да четверо местных, бульбашиков, да писака какой-то, и немцев двое, всего семь человек», — с готовностью отрапортовал Михаил Юрьевич, вскочив.
        «Протестую», — лениво отозвался Кунц, протерев глаза. Но из-за стены его не услышали.
        «Надежных много?» — спросил уже другой голос. Михаил Юрьевич недоверчиво обвёл нас взглядом, вздохнул и твёрдо сказал: «Все семеро — мужики железные. Головой ручаюсь! Они мне как сынки родные!»
        «Немцев не считай, — задушевно сказал поповский голос. — Немцы нам не друзья. Фашисты они… писака нам тоже ни к чему, от них вонь одна и болтовня. Значит, четверо… Негусто, дядя».
        «Да я один за пятерых могу, — горячо зашептал прямо в стену Михаил Юрьевич. — Да я в таких местах бывал, что… У вас оружие есть, братишки?»
        «У нас водка есть, — радостно крикнул другой, молодой голос. — И бабы! Ничего, папашка, прорвемся! Не горюй!»
        И за стеной снова осушили стаканы. Там, за обоями, постоянно происходило какое-то весёлое движение, там не сидели сложа руки, там со знанием дела прожигали жизнь, или — то что от неё осталось. Я посмотрел на своих братьев по несчастью. Павлюк и Рыгор угрюмо делали вид, что не слушают, Тимур с интересом, нюхая воздух, следил за моим полным ненависти лицом. Виталик с уважением смотрел на Юрьевича — вот это мужик! А женский угол нашей тюрьмы зашевелился: в глазах женщин появилась надежда, они бросали на обои застенчивые и томные взгляды: наконец поблизости есть мужчины! Что-то будет!
        «Водки бы, — сказал Виталик, загрустив. — Много водки. Везёт мужикам. Почему нам никто не наливает? Чем мы хуже? Эй, узкоглазая! Узкоглазая, кому говорю! Не слышит, китаёза тупая. Не понимает по-человечьему».
        А за стеною вдруг затянули песню. И нам показалось, что весь Замок внутренне содрогнулся, услышав её. Куплеты туманом поплыли по переходам и коридорам, по балюстрадам и балконам, по тёмным углам и призрачным нишам. Михаил Юрьевич заплакал и тоже задвигал губами. Песня отдавалась в женском углу тихим всхлипыванием, песня отзывалась в дубовой столешнице, на которую мы выставили, как на продажу, свои острые локти, песня посылала братские вибрации в самые заветные закоулки Замка, и я был уверен, что её слышали даже те, кто взял Замок в осаду, пытаясь вырвать нас из лап этих невозможных, безжалостных, бездумных и безголовых девок без царя в голове. А ещё я подумал, что эту широкую, как хозяйский рояль, песню обязательно должны слышать в башне. Там, где сидит Босая, на голых коленях которой ещё совсем недавно лежала моя бедная, усталая от неуютных мыслей и новых жгучих ощущений голова…
        Эх, дубинушка, ухнем!
        Эх, родимая, сама пойдет,
        Подернем, подернем да ухнем!
        Сверли мой череп, сверли, Босая. Ломай его, ломай, девочка. Души меня, души своими белыми колготками, своей белой сиренью, своим флагом с алым пятном. Я уже ничего не знаю об этом мире, я уже не знаю, кто я, я уже давно забыл, кто здесь люди и кто женщины. Мне уже больше не завязать эти шнурки, которые так долго пытались привести в порядок все, кому не лень. Я уже больше не Саха-Якутский, я босой, босой, босой Грильдриг в деревянном ящике на голых коленях той, которая не дает мне покоя. Мне и моему миру.
        Что же ты, сваюшка, стала,
        Аль на камушек попала?
        Горела Ганна,
        Босиком горела…
        За стеной творилось что-то невероятное. Я сидел, одеревенелый, с тяжёлой, как с похмелья, головой и представлял себе соседнюю комнату: перекрестившись и взяв за руки-ноги Родинумать, все эти люди поворачивают статую головой к обойным цветочкам, и на груди их, словно прутья в пальцах экстрасенса, без устали дергаются широкие нательные кресты. Они размахиваются долго, туда-сюда, туда-сюда, они стреляют в самое сердце стены, что нас разделяет, они заряжают Родину-мать силой Гагарина, Туполева, Калашникова, Великой Русской Литературы и широооокой реки Волги. Сейчас они ударят тупым концом Родины, сейчас они ударят в нашу стену худым концом…
        Как мы сваюшку затурим,
        Так мы трубочки закурим,
        Сама пойдет!
        Задыхаясь от этой внезапной, так ясно нарисовавшейся перед глазами картины, я резко вскочил и выбежал из комнаты. Царонг спала, посапывая, опершись на Фаллический Символ — будто собиралась пустить пулю себе в подбородок. Песню было слышно и тут — как дыхание большого животного, которое просыпается в темноте, ещё слепой, но уже живой, скользкой, сжатой слишком низкими для неё потолками. Лестница вела вниз — там было спасение от этой ночи. Закрыв дверь в нашу тюрьму, где сидели загипнотизированные тяжёлой пьяной песней мои братья, женщины и люди, я шагнул в холодную сырую темноту. Мне нужно было увидеть Босую — как другим, бывает, надо срочно помолиться.
        22.О ЧЁМ ПОЮТ ПРИВИДЕНИЯ
        Темнота пахла чужими женщинами. Темнота пахла осквернёнными святынями. Темнота пахла незажжёнными факелами. Темнота пахла штукатуркой и подгоревшей едой. И в этой темноте я наощупь двигался по длинному коридору, ища на холодных стенах выключатель полнолуния.
        Я уже бывал здесь, когда подручные Босой водили меня в башню — и ноги неохотно подсказывали, где можно споткнуться, а где — встретить лбом выступ стены. Можно было дойти до конца коридора и втиснуться в узкий проход, откуда лестница, извиваясь, вела в штаб главной террористки. Моей террористки. Можно было повернуть в полумрак, не доходя до балюстрады, и оттуда двинуться вниз, к выходу на замковый двор. Там, наверное, тоже была стража — возможно, там даже сидела Люба, та самая простодушная, сонная, прэлесьць-што-за-дзевушка Люба, которая думала, что знает всё об Истории и о Замке, потому что её этому учили. Люба, тело которой было осквернено ласками Джека Потрошителя, Люба-экскурсоводша, Люба, про которую никто бы не подумал. Если она сейчас тоже участница банды, ей, видимо, дали в руки Фаллический Символ. Интересно, что она сделает, если я попытаюсь выйти мимо неё на двор? Выстрелит? Произнесет свое последнее предупреждение? Или, может, бросится мне на шею, мучимая раскаяньем, жаждущая прощения, осознавшая, наконец, что она натворила? Бросится? Да, возможно. Но только после того, как выстрелит…
        Я представил себе, что в меня стреляет женщина. Наверное, это позор — быть раненым или убитым женщиной. Воспринимается как недоразумение. Всё это было одним большим недоразумением — но когда оно закончится стрельбой, это будет уже вполне логично. Если в истории появляется оружие — оно должно когда-нибудь выстрелить. А если в истории оружием делаются Фаллические Символы — они должны что-то фаллически символизировать. Легче всего — смерть.
        Ну, вот, например, она в меня стреляет. Что чувствует человек, когда в него стреляет женщина? Видимо, удивление. Сначала удивление — и только затем боль. Боль, неисправимую, бесконечную, круглую и зловещую — как луна над замком.
        У женщины, вышедшей навстречу мне из туманного коридора, в руках ничего не было. Да и была ли это женщина — ко мне медленно приближалась странная размытая фигура. Закутавшаяся в белое, сама сотканная из белого. Темнота неспешно несла её прямо на меня, словно этот коридор был узкой рекой, а я — только камнем на берегу. Я не узнавал её, я не видел её лица, вместо него было полнолуние, и сама женщина была соткана из света луны, лунный призрак с босыми ногами, босыми, босыми, я слышал, как она наступает босыми ногами на паркет коридора. В высоких открытых окнах негромко пели насекомые, и где-то далеко за мной пировали мои товарищи по несчастью, которым я изменял, уже второй день подряд изменял с той, которую они ненавидели.
        Ой гарэла Ганна…
        Басанож гарэла…
        Неужели это и вправду та самая Ганна, женский призрак, который смерть отдала истории, а та продала памяти? Ганна совершает ночной обход Замка, как прилежная медсестра. Nurse, nurse! Ганна, сожжённая больше трех веков назад живьём по приказу национального героя Саха-Якутского, выходит охладить свои раскалённые стопы?
        А призрак вдруг запел, тихо, с насмешкой, протяжно:
        Прывязалі Ганну
        Да таго да дрэва,
        Дзе месяц начуе…
        Наверное, я бросился бы наутек, к веселой компании за стеной в цветочки, к Михаилу Юрьевичу, который защитил бы меня от всех привидений на свете, потому что он не боялся ни бога, ни чёрта, ни падения цен на нефть — если бы привидение не засмеялось и на меня не повеяло бы ароматом крови и травы, запахом Босой.
        Я нерешительно остановился и достал сигареты. Предпоследняя.
        «Как же ты обманул часовых, — спросила она, подойдя так близко, что я видел волоски на её голых руках. — Подкупил? Чем же? Сказками Джонатана Свифта? Рассказывал о великанах и лилипутах? И прочих Грильдригах?»
        «Там Царонг, — сказал я, отводя глаза. — И она спит».
        «Я так и думала, — разочарованно сказала Босая. — Ищешь выход? Пойдем, покажу».
        «Нет, — сказал я. — Ищу, но не то, что ты подумала».
        «Здесь есть подземные ходы, — Босая показала большим пальцем вниз. — Глубоко внизу, под Замком. Знать бы, где именно… И куда они ведут. Я не нашла ни в одной книге. Отыскать бы какого-нибудь фана этих Якутских, этих вымерших Сохатых, этих убийц, и расспросить хорошенько… Я точно знаю, что ходы тут есть. Ты случайно ничего о них не слышал? Я спрашивала у Любы, но она, кажется, слишком по уши в своей любви…»
        «Нет, — ответил я. — Никогда ничего такого не слышал. Ни о каких подземных ходах».
        «Ясно, — грустно сказала она. — Законопослушные люди никогда ничего такого не слышат… Чтобы не быть преступником, нужно быть глухим».
        «Но разве мы не хотим жить в стране, где законы соблюдаются всеми? Правовое государство и все такое?»
        «Хахаха, — сказала Босая без тени улыбки. — Ну давай ещё о Кафке поговорим. Ты и правда думаешь, что кто-то может знать все законы?»
        Я замолчал, пристыженный. Но она посмотрела на меня без всякой злобы: «Интересно, правда? Мало кто может с уверенностью сказать, что он хорошо знает все законы. Количество законов бесконечно. Поэтому люди здесь стараются держаться старых добрых десяти заповедей. Иногда нарушая то одну, то другую, но никогда — все одновременно. По этой причине в Стране Замков до сих пор царит порядок. Десять божьих заповедей, как известно, даны людям, а не женщинам — чтобы убедиться в этом, стоит один раз их внимательно перечитать. И вот тут я вижу одну маленькую нестыковку… Если их дали людям, а не женщинам — значит, женщины имеют полное право их нарушать».
        «Царонг вот тоже нарушила твой приказ», — сказал я мстительно.
        «Царонг? — удивилась Босая. — Она очень устает здесь, вот бы её в башню, а меня — на пост. Но она не говорит ни по-нашему, ни по-вашему… Если честно, она совсем не говорит…»
        Она помолчала.
        «Я убедила её пойти с нами, когда поняла, что Царонг хочет повеситься. Повеситься на берегу Свислочи, напротив ресторана «Пекин». Хочешь знать, почему?»
        «Нет, я хочу знать твою историю, — сказал я. — Твою, а не этой царственной Царонги. Я не уйду отсюда, пока не узнаю Твою Историю».
        «Как ты думаешь, что общего у нашей Царонг и Олимпиады-2008? — отмахнулась от меня Босая. — Ну вот, ты даже не знаешь, где была та Олимпиада. Как таких можно брать в заложники? Говорила мне Аленький Цветочек, давай Академию Наук захватим, а не этот долбаный Замок, где культурных людей днём с огнем не сыщешь…»
        «Ты серьезно?» — спросил я.
        «Ага, — Босая с интересом прислушалась к звукам, что доносились из нашей тюрьмы. Оттуда снова звучала песня, её тянули хором, причем, кажется, все заключенные, даже женщины. — Серьезно. Олимпиада была в Пекине. У наших друзей, в Китайской Народной Республике. Перед тем, как в Пекин начали приезжать все эти спортсмены, птенцы инкубатора имени Кубертена, тибетцы начали протестовать. Они молодцы, весь мир должен знать, что делается в мирной олимпийской стране и чем занимаются в свободное время китайские физкультурники. Ведь Царонг уже сидела в тюрьме за то, что организовала курсы тибетского языка. Своего родного языка. Накануне Олимпиады её арестовали и три месяца продержали в концлагере для дикарей. Там её били, каждый день били так, чтобы она не могла иметь детей, потому что контроль рождаемости — это важно, таков закон, а мы должны уважать чужие законы, какими бы они ни были, правда? Страна, где проходит Олимпиада, не может быть несправедливой, так? Спорт вне политики! О спорт, ты мир… и так далее!»
        «В Германии в 1936-м…» — начал я, но Босая раздраженно прервала меня: «Опять ты со своей Историей! Что ты знаешь о настоящей истории… А потом Царонг выпустили — и она поехала к нам строить заводы, так как считалось перевоспитанной и обещала больше никогда не говорить на родном языке. В Беларуси Царонг понравилось. Однажды Царонг пошла в лес возле стройки, обычный беларусский лес…»
        «В Германии в 1936-м…» — снова начал я, но Босая осекла меня одним взглядом и продолжала рассказывать о Царонг — так, будто это была её сестра: «Обычный беларусский лес… Царонг, нашу Царонг без царя в голове нашли трое беларусиков, подумали и изнасиловали. Потому что они решили, что она китаянка и приехала рожать здесь китайцев, этакая курица-несушка, которая каждый день будет откладывать в Смолевичском районе по пять китайских яиц, и бедные беларусские мужички не смогут угнаться за китайской несушкой! Беларусики выполняли патриотический долг: если уж здесь должны рождаться китаята, то пусть хотя бы на три четверти наши, с балтским, блядь, субстратом! Царонг не верит, что где-то в мире ещё есть место, где она могла бы укрыться от насилия. Я дала ей это место. На три дня, но Замок принадлежит ей. Ей, слышишь?»
        «Да, — ответил я мрачно. — Я понимаю. Но она осталась жива, твоя Царонг, а здесь всё может закончиться большой кровью. Ты слышишь, что делается наверху?»
        «Слышу, — сказала Босая. — Завтра наш последний день в Замке и последняя ночь. Они сказали, что дают нам три дня. Потерпи, это быстро закончится. И мы все куда-то вернемся. И ты, и я, и Глюмдальклич. Видишь, я запомнила её имя. А наше с тобой кино, то, с флагом, им, кстати, понравилось… Так что поздравляю, Грыльдрых или как тебя там, книжная твоя душа».
        Только теперь мне пришло в голову, что мы не называем друг друга нашими настоящими именами. Как в том стихотворении. Кому принадлежит мое имя? Не мне. Это было и правда как-то неважно. Настолько неважно, что я засмеялся. Она поняла мой смех по-своему: «Это была неплохая история, про Глюмдальклич и великанов».
        «А в какую школу тебя перевели тогда из нашей, — спросил я и тут же спохватился. — Нет, я не спрашиваю номер, просто… Это была нормальная минская школа, в самом центре?»
        «А что?» — нахмурилась Босая, требовательно разглядывая мое лицо, услужливо освещённое луной.
        «Что ты делала вечерами в той новой школе? Темными сиреневыми вечерами в мае, когда учиться так не хочется, а хочется туда, в сирень, под тусклые фонари?»
        Скажи мне только это, прошу, и я пойду назад, к людям и женщинам. Только это. Признайся, что это твои ноги танцевали тогда на выщербленных дорожках под другой луной, над другими, не надо мной? И носки туфелек касались их перепуганных ребер? Что это твои ноги били в самое гнездо боли?
        И тогда она поцеловала меня. Поцеловала так, будто ударила прямо в пах. Будто этим точно отмеренным ударом выбила старый надоевший зуб. Я почувствовал её злые губы, почувствовал её нетерпеливый язык, запах крови изо рта. Её рука схватила мою — и мы побежали в башню, и тьма расступалась перед нами, как стража, как дорога, сложенная из горячих камней. Босая. Босая, сама себе бес, босая девка без царя в голове, вольная плётка, которая наказывает каждого, кто ей попадётся.
        Встречать тебя в сумерках, в коридорах узких улиц, на пешеходных переходах, в переходных периодах от конца всета до конца света. Держать тебя за руки в холодных автобусах посреди безнадежности и голосов ни о чем. В хрущёвках, похожих на небоскребы, в городах, похожих на вокзалы, между заложенных страниц книг, в старых одеждах, которые обвязывают шнурками мой лоб и сжимают меня до размеров слова.
        Вызвать тебя из небытия, навлечь на себя беду.
        23.ЧЕЛОВЕК ИЗ МИХАЛИН
        Человек из Михалин вышел из дома ровно в двенадцать. В руке он держал мятый сборник сканвордов, которым то и дело отгонял сомнения и мелких насекомых, а в карман положил мягкое, светофорных цветов яблоко. В деревне не принято запираться, но человек из Михалин повесил на дверь замок. Ему можно, он дачник. Приезжает редко, копается в палисаднике, в доме без умолку говорит радио. Говорит о погоде, говорит о свиньях, говорит о коровах, говорит о женщинах и иногда о людях. Поёт песни. Весёлые летние песни о любви и урожае. И о лесных пожарах.
        «Ой гарэла Ганна…»
        Человек из Михалин всегда ходил в какой-то странной полувоенной форме: широкие брюки цвета хаки, такого же цвета приземистая куртка, высокие зашнурованные сапоги: все шнурки завязаны аккуратно, крепко, до упора, будто и не шнурки это, а туго закрученные винты на железной броне. Поэтому в Михалинах его с уважением называли «ахвіцэр» — и человек из Михалин втихомолку посмеивался, слыша за спиной это прозвище.
        Вот и сейчас он был одет в ту же куртку и те же брюки — словно просто погулять вышел. Начинался дождь. Упругим офицерским шагом человек из Михалин направился к околице деревни и вышел на жёлтую, полную надежд твоих дорогу. Нужно пройти мимо поля, не напрямик, а особым образом, будто сканворд решаешь: обойдя его по краю, заполнить собой все клеточки, чтобы наконец совпасть с собственной тенью на обочине дороги — а после всего только и останется, что пройти опушку леса да через ложбинку выйти на холм, к Замку.
        У Человека из Михалин в Замке была назначена встреча. Деловая встреча с Человеком из Столицы. Человек из Михалин знал, что его визави зовут Михаилом, но называть друг друга по имени им было запрещено. Поэтому человек с Михалин решил, что даст Человеку из Столицы имя Архангел.
        Человек из Михалин знал Замок досконально. Разве что о подземных ходах он имел представление довольно смутное: все говорили, что они существуют, но никто не знал, как в них попасть. Рассказывали, что один из Саха-Якутских, которые когда-то обманом завладели Замком и не вылезали оттуда, сволочи, целых четыреста лет, как-то взорвал вход в подвал и доступ к подземным ходам был навсегда потерян. Но была информация из надежного источника, что где-то существует ещё один, секретный проход. Впрочем, это было не так уж важно.
        Важно было встретиться с Архангелом и договориться об Операции.
        Они должны были подойти друг к другу возле балюстрады, в галерее, выходившей во внутренний двор: Человек из Михалин и Человек из Столицы. Архангел должен был отстать от других туристов, держать в руке фотоаппарат и делать вид, что занят его настройкой. Человек Михалин должен был подойти и сказать, что может помочь.
        И тогда они просто уйдут в тень и поговорят о том о сём. О незаметных делах своих. А дела были пусть и незаметные, но очень важные.
        Человек из Михалин работал в столице на неброской, скромной должности — в большом городе легко найти себе прикрытие. Дом в Михалинах он купил себе недавно — это ни у кого не вызвало подозрений, сейчас все бросились покупать дома в деревнях, разорённых, пьяных и искренних, как пациенты отделения скорой помощи. А Архангел был полковником в отставке. Им вдвоем было о чём поговорить и так, за чаркой, но прежде всего они должны были прийти к согласию по поводу Самого Главного Дела. Ведь оба они на самом деле работали на большие солидные фирмы.
        Если они сегодня договорятся — завтра на востоке начнётся движение.
        Великое и неуклонное движение на Запад.
        И Страна Замков перестанет существовать. Рухнет, как стопка тонких, никому не нужных книг. Вся эта бутафорская страна, способная лишь на то, чтобы быть буфером для мощной и богом освящённой силы, что хочет вернуть своё, исконное. Главное — договориться, чтобы не было никаких эксцессов. Чтобы игрушечные солдатики вдруг не начали стрелять из своих смешных ружей. Чтобы какому сержантику не пришло в голову, что он давал присягу и поэтому должен подняться в атаку. Чтобы никто, никто не подумал, что это оккупация.
        Может, сначала кто-то и вякнет, что делать так нехорошо и некрасиво. Пусть визжат. Пройдёт год: и воспоминания о ничтожных цветных купюрках, которые здесь называли деньгами, будут вызывать только умилённый смех. Как и воспоминания каких-то там «государственных флагах» и «белокрасно-белых» штандартах, о парламентах, днях воли и днях независимости от немецко-фашистских захватчиков. Бутафорские атрибуты займут своё место там, где полагается: в музее. Судьба этой страны, которую что-то слишком часто стали называть Страной Замков, уже решена. Решена не человеком из Михалин и не Архангелом Михаилом, а серьезными Мужчинами На Самом Верху. Человек из Михалин должен передать согласие Генерального Штаба Страны Замков на то, что Страна Замков не будет защищаться. «Генеральный Штаб…» Как это мило. Игра в солдатики прямо под занесённой на ними ногой сурового великана. Ногой, которая завтра опустится на своё законное место. И раздавит здесь всё. Такова воля Истории. Большой Истории, с которой нельзя играть в детские игры вроде какой-то там «незавісімасьці».
        Всё зависело от их встречи. Шефы выбрали их, чтобы договориться о деталях и определить даты. Короткий разговор, минут десять — и они попрощаются, чтобы никогда больше не встретиться. Мудрые мужчины, мужи, занятые делом. Мужи, выполняющие поручения других мужей. Мудрых, могущественных и невидимых.
        Страна Замков закончится, исчезнет, растворится в Истории.
        Но Замок останется. Замок обещан его хозяину — за верную службу. Настоящему хозяину — ему, Человеку из Михалин, дачнику, что приезжает из столицы пожить в тени Великой Истории. Ему — Тадеушу Р-скому, шляхтичу, рыцарю в полувоенной форме с яблоком в кармане и голубой кровью в стальных жилах.
        С этими мыслями, в данный момент скорее необязательно приятными, чем действительно необходимыми, Человек из Михалин шагал по дороге к Замку. Михалины-Мескалины, поскрипывали сапоги. Мескалины-мокасины, похрустывали они уверенно, ступая по сухому песку. Мокасины-московиты, пели сапоги, московиты-Мессалины, Михалины-мандолины, му.
        Человек из Михалин бодро вскочил на кочку и начал взбираться наверх. Вскоре он уже был на холме и снова вышел на жёлтую дорогу. Он увидел около Замка несколько автобусов и легковых машин, увидел кучку людей и женщин, увидел над Замком солнечный луч и темную, величественную тучу над башнями. На первый взгляд всё было как обычно — и всё же в этот момент Человек из Михалин нутром почувствовал, что день будет трудным.
        Что-то не склеивалось, не держалось, не отвечало требованиям. Что-то было подозрительное в виде Замка, похожего — кто бы мог подумать — на голову индейца с раскрытым ртом. Но что именно? Человек из Михалин упорно шёл вперед, он уже видел номерные знаки на автобусах, видел тени в глазах замковых бойниц, видел следы белой краски на красных стенах. И тогда он понял. Рот индейца был закрыт. Закрыт, будто индеец проглотил что-то и сжал зубы, чтобы ненароком не выплюнуть.
        Он подошёл к водителю автобуса, который грелся на солнце, и спросил: «Что тут такое? Не пускают?»
        «А хер его знает, — сказал водитель, сплёвывая. — Закрыли ворота, сказали, чтоб мы уезжали отсюда, если жить хотим. Что все кто на экскурсии — те остаются. Девка одна сказала. Вроде как теракт. А что за теракт, никто не говорит. Я-то подожду, вдруг откроют. Телефон не берут. Вабшчэ херня какая-то».
        Человек Михалин нахмурился. Он съел яблоко и твёрдым шагом направился через мост к замковым воротам. Постучал кулаком в красивые двери. Раз-два-три. И снова: раз-два-три. В воротах открылось небольшое окошко, и из него выглянула ничего-такая-себе девка с недовольным лицом.
        «У вас что, сандень? Можно войти?» — вежливо спросил Человек из Михалин.
        «Нельзя, — отрезала девушка и собралась уже закрыть окошко. — Этот культурно-исторический объект теперь наш, а мы лишь бы кого не пускаем».
        «То есть как это «нельзя», — раздражённо повысил голос Тадеуш Р-ский. — Ты как со старшими разговариваешь, а?»
        Он даже не заметил от возмущения, что с ним говорят по-шляхетному, по-беларусски.
        «Нельзя — это такая прекрасная дырочка между глаз, — прищурилась девушка, сделала движение плечом, и в глаза пана Тадеуша Р-ского взглянул круглым птичьим глазом самый настоящий автомат иностранного производства. — Ясно пану?»
        «Ясно, — не стал спорить Тадеуш Р-ский. — Понимаю. Это захват? А какие, позвольте узнать, требования, многоуважаемая паненка…»
        Но девка не стало его слушать, зевнула и с чисто женским истерическим грохотом захлопнула окошко.
        Человек из Михалин постоял немного, разглядывая грозно-равнодушные ворота. Толстые, свежевыкрашенные, каждый гвоздь размером с руку. Тадеуш Р-ский повернулся и пошёл к автобусам.
        Сел в тени, помахал перед носом сборником сканвордов. Решил подождать, что будет дальше. Но дальше не было ничего интересного. Приехала милиция, которая всячески имитировала бурную деятельность, бутафорская милиция бутафорского государства. Приехали мрачные люди в серых костюмах, которые начали переговариваться по рациям и раскладывать на капотах свою аппаратуру. «…И иностранные граждане», — услышал он обрывок разговора. Автобусы, как большие коровы, неспешно отъехали от Замка и начали сползать по желтой дороге вниз, на шоссе. К Человеку из Михалин подошёл милиционер и грубовато попросил как можно скорее свалить отсюда. Вместе с десятком случайных наблюдателей, живо, незлобивым матерком обсуждавших сенсационное событие, его заставили покинуть холм.
        Человек из Михалин не знал, что ему делать.
        Он подождал до вечера и связался с мудрыми — гораздо мудрее его! — и невидимыми мужами.
        Мужи приказали ждать инструкций. Человек из Михалин вернулся в деревню, сел в саду и стал ждать. Наступил вечер, началась буря, рвала деревья, пыталась вытащить их с корнем, дом скрипел, будто над ним бушевал пьяный великан, которому сегодня утром выдали зарплату.
        Человек из Михалин спал плохо. Он никак не мог успокоиться. В той девке, которая пригрозила ему из окошка дулом автомата, было что-то такое, что ранило гордость Тадеуша Р-ского до самых её тёмных глубин. Слишком уж наглая была та девка. Слишком уж вольготно себя чувствовала. Кто ей дал право? И кто ей дал автомат? Да она застрелится из него случайно, она его и держать-то толком не умеет. Но автомат — это ладно. Это можно пережить, разобраться, отобрать, наказать. Но голос! Такой голос наглый. Просто непростительно наглый. Говорить так с мужчиной старшего возраста недопустимо. Нельзя!
        «Нельзя — это дырочка между глаз», вспомнил он и его затрясло от бешенства.
        «Ясно пану?»
        Человек из Михалин решил, что он попросту не имеет морального права оставить всё как есть. Решать с кондачка, как говорят мудрые мужи.
        Всю ночь он сидел и думал. Он знал Замок как свои пять пальцев. Оставалась только одна серая, недоступная, не изученная им зона.
        Назавтра он поехал на своём фольксвагене в другую деревню, совсем близко от Замка. Зашел во двор крайней хаты, цыкнул на собаку, постучал в окно. Никто не отзывался. Человек Михалин обошёл дом и увидел старый, кое-как сбитый тувалет — так здесь его называли.
        В тувалете деловито стонали. Человек Михалин резко открыл дверь и зловеще улыбнулся.
        «Здорово, краевед, — сказал он. — Давно не виделись».
        «И вам хорошего здоровьечка, Фёдор Вячеславович, — заскулил человек в позе птицы, пытаясь оторвать непослушными, похмельными руками кусок газеты. — Обождите, я шчас…»
        «Сколько раз я тебе говорил: никакой я тебе не Фёдор Вячеславович, — зарычал на него на него Человек из Михалин. — А пан Тадеуш Р-ский, твою мать!»
        «Пан Тадеуш, — с ужасом закивал головой хозяин дома. Было видно, что ему ещё недавно было очень плохо, а теперь ещё хуже. — Помашч мая нужна? Так я сейчас, сейчас…»
        «Нам стало известно, что есть у тебя, псиная твоя кровь, важная для нас информация, а делиться ты ею не хочешь, — сказал Человек из Михалин, презрительно глядя, как дрожащая рука никак не может ухватить край газетки. — Намекнули мне недавно в местечке, что ты кой-чего знаешь о подземных ходах… А может, и не кой-чего, а?»
        Газета разорвалась с неприличным звуком. Человек в позе птицы часто-часто закачал головой, он знал, что если он ошибётся, милости ему на этот раз не видать. Пан Тадеуш Р-ский подумал, что эта ночь будет длинной, и что, в конце концов, он просто вернёт себе то, что с полным правом принадлежит ему. По праву истории. По праву крови.
        24. ТАКСИСТ
        Просыпаться среди женщин.
        Медленно открывать глаза среди наготы женских ног, среди мягких женских вещей, среди женских голосов, которые переговариваются отрывисто и деловито — и которые так хотят оставить за собой последнее слово.
        Сами женщины где-то наверху, высокие, вытянутые к утреннему солнцу сосны, шумят, смеются, не дают мне вставить ни одного слова — да мне и не хочется, мне нравится лежать вот так, молча, на полу, в штабе Босой, лежать в башне и знать, что мне отсюда не выйти. Они ходят, переступая через меня, по этой женской комнате, Frauenzimmer, женщины-богатыри, женщины-великаны, молодые, злые и здоровые, а я лежу, одинокий, маленький, как на большой женской ладони, и думаю о том, что ещё два дня назад замок был моим, а теперь он их, я отдаю его им, отдаю даром, и эта милость делает меня ещё меньше.
        Просыпаться, лёжа на полу, сон ещё живет где-то в позвоночнике, со вчерашним, ещё свежим прикосновением её губ, с касанием её пальцев (ногти черные от оружия), с запахом крови, просыпаться полным немыслимого, кричащего счастья.
        Их было пять или шесть в комнате, странно, но некоторые из них переодевались, делая это так непринуждённо, будто меня здесь не существовало.
        Босая насмешливо посмотрела на меня из своих белых высот: «Хочешь, дам тебе белые колготки? Пойдёшь к своим, покрасуешься перед мужиками».
        Она бросила их мне на лицо — белое, текучее, тёплое, лёгкое.
        Что я мог на это сказать? Только глуповато усмехнуться и снова с наслаждением закрыть глаза. Я был конченый человек. Я попал к ним в лапы. Предатель — первый предатель в длинном и славном роде Саха-Якутских.
        Они заржали. Молодые кобылки, которые доплыли до последнего острова, женского острова, где я — всего лишь природное недоразумение, которое при желании легко исправить. Вдруг жгучий укол ревности пронзил меня, да так, что я сбросил белое бельмо с глаз и сел на полу, сжав зубы. Как же мне хотелось выгнать их всех отсюда, каждой дать пинка, каждую — в шею, в шею! — чтобы остаться наедине с этой бешеной гадюкой. Моей Босой.
        Босая заметила это, посмотрела мне в глаза, я ненавидел её за эту привычку — смотреть прямо в глаза, не давать увернуться, лишить права на размышление, надежды на оправдание.
        «Я тебе не верю, — сказала она разочарованно. — И ты не веришь мне. Не веришь во всё это, в нашу борьбу, не веришь в справедливость. Ты будешь со мной только до того момента, пока не пройдет твое наваждение».
        Гуди, гуди, моя белая муха. Я слабо замахал руками, но Босая скривила губы: «Молчи уже… Я права. Просто ты потерял голову. Лучше найди её, а то будет хуже. И иди к своим, пока не поздно».
        Я умоляюще схватил её за ногу, она лениво оттолкнула меня и снова начала сверлить своими мушиными зрачками: «Что-то слишком уж ты наслаждаешься, у тебя на морде всё написано, мой милый шпион. Нужно немного почистить эту позолоту, что там под ней? Девки, смотрите, у него слеза течет».
        Все сбежались взглянуть на слезу. Только Люба осталась стоять у окна: она делала вид, что не узнаёт меня, а может, и правда не узнавала. Она смотрела вниз, а внизу стерегла достойных мужей и добродетельных женщин её любовь. Джек Подрочитель — пошутил как-то Павлюк, познакомившись с этой девкой. Пошутил тихо — вдруг услышит?..
        «Джек Потрошитель тоже однажды плакала, — сказала Босая громко и звонко, как пощечину мне залепила. — Только на эти слёзы никто не бегал посмотреть, и никто не утешал её, никто не давал ей шанса уйти, отказаться, никто не позволил ей выбирать…»
        …Была ночь, и две девушки ехали на такси домой… По большому городу, залитому огнями. Такому большому, что если бы они пошли домой пешком, то пришли бы только утром…
        Таксист был не очень стар, но и не молод, обычный такой добродушный мужчина, который постоянно бормотал под нос какую-то песенку. Лица его они не видели, тёмное пятно в зеркале заднего вида, только глаза блестели в свете городских огней, огни проносились мимо, машина ехала быстро, проспект был пуст. Девушки сидели на заднем сидении, плотно прижавшись друг к другу, потому что было прохладно, и им было хорошо, так хорошо, что не хотелось разговаривать, не хотелось никакой музыки, не хотелось ничего лишнего, только ехать в этом такси и чувствовать, что скоро они будут дома.
        Иногда у таксиста начинала говорить рация, усталым, ночным женским голосом, хриплым, неразборчивым, рваные слова, равнодушные интонации, как по радио. И это тоже было частью ночной поездки — слышать этот загадочный женский голос и чувствовать себя пассажирками, случайными участницами удивительной игры…
        И в это мгновение одна из девушек взяла вторую за руку. Не потому, что им важно было показать миру, что они вместе — а потому, что ночь была прекрасна, полна сюрпризов и разноцветных стёклышек, которые светились в окнах и разбивались насмерть, стоило машине промчаться мимо очередного нависшего над землёй дома…
        И вот они взяли друг друга за руки. Просто взялись за руки. И одной из девушек показалось, что таксист им подмигнул. А второй — что он улыбнулся. Как он мог заметить их руки? Но вполне возможно, что не было ничего, ни улыбки, ни подмигивания, ведь лица его они не видели, только тёмное пятно, и это пятно через минуту сказало, отвернувшись к окну: «Да вы, девчонки, не переживайте. Всё нормально. Вы из этих, да? Или чисто меня подразнить?»
        Девушки не знали, что им ответить, и со стыдом поняли, что они нервно смеются. Тонко, нервно и совершенно по-девичьи.
        «Вижу, что из этих, — удовлетворённо сказал таксист. — Лесбияночки. Я таких возил уже. У вас же какой-то свой клуб был, да? Закрыли, да?
        Нет, я нормально отношусь. Если девчонка с девчонкой — это ничего. Красиво даже бывает…»
        Он подождал ответа и постучал пальцами по рулю. Машина свернула с проспекта налево и теперь стояла на красный, на переходе — абсолютно пустом.
        «Может, вам музычку включить?»
        Включил. Ночь стремительно опала куда-то, под колеса, под сиденья, которые вдруг сделались такими жёсткими. Осталась одна тьма — и пронзительные огни, которые больше не радовали глаз, а кололи глаза, как свет ламп. Тысяч неуютных ламп. Город остановился, замер, выставив повсюду ограждения.
        Такси снова тронулось.
        «А как вы вообще жить собираетесь, а, девчонки? Нет, мне интересно просто. Вот зачем вы живете на свете? Во всём какой-то смысл есть, а у вас? Нет, не хотите, не отвечайте, мне-то что, я вас отвезу — и у каждого опять своя жизнь, свои проблемы…»
        Такси замедлило ход, деревья заполнили машину своими тенями, девушки уже не видели лиц друг друга, были только руки, сцепленные так сильно, что даже если бы они хотели, то не могли бы их разомкнуть.
        «Молчите вот… Молчаливые такие девушки пошли. Пошли-поехали. На такси поехали… Он сказал поехали…»
        Бормоча эту белиберду, таксист добавил скорости, обогнал какой-то заблудший автобус и достал свободной рукой телефон.
        «Так точно, — сказал он, и в голосе послышалась улыбка. — Да, жди».
        И такси снова разогналось, не хуже, чем на проспекте. Девушки на заднем сидении старались разомкнуть руки — но ничего у них не выходило. Будто заколдовал кто. Они были настолько этим заняты, что не заметили, как машина повернула совсем не там, где нужно, не там, где, проехав всего несколько остановок, можно было издалека, даже сквозь ночную тьму, увидеть белую крышу их недавно отремонтированного дома.
        «Вы, девчонки, понятное дельце, можете мне не верить, — сказал таксист. — Но я точно знаю, что это лечится. Я сам видел, всё лечится. Простыми народными способами. Лекарства нам незачем, лекарства нам ни к чему, почему-да-почему, по качану, по качанчику…»
        Теперь они мчались в обратную от их дома сторону. Не закрывая рот, таксист гнал в район, абсолютно незнакомый девушкам на заднем сидении: кривые дома, высокие ворота, чёрные, наглухо задраенные, как люки, окна. Машина остановилась. У высокого забора их ждали несколько мужчин, которые открыли дверь с обеих сторон.
        «Добро пожаловать», — сказал один.
        «Удачи!» — сказал таксист и уехал, моргнув фарами.
        В тёмном незаметным доме, за высокими воротами, за железным забором двух девушек учили, как правильно жить в Стране Замков.
        Учили, что такое любовь и в чём смысл жизни. Их хотели сделать полезными. Их хотели сделать такими, чтобы они могли без страха ездить ночью по большому городу, залитому огнями. Их учили безопасности жизнедеятельности. Их хотели сделать девушками, которые не молчат, когда у них спрашивают о чём-то мужчины.
        Если бы они пошли домой пешком, то дошли бы только утром. А так оказались там аж вечером.
        Их учили, что такое любовь. И одну из них научили, а вторая была тупая. Ничего из неё так и не вышло, одна мерзость. Вот же животное безмозглое. Лечили, лечили, да не долечили, врачевали, врачевали, но не выврачевали. Только и научилась она в жизни, что стрелять в упор по живым мишеням. Разве это достойное занятие для женщины?
        Вряд ли. С ума можно сойти, думая обо всём этом, правда?
        Чтобы не сойти с ума, у нас на каждый случай есть считалка.
        Много на свете достойных занятий, много на свете крестов и распятий, много на свете законов и слов, будь же жену себе выбрать готов: достойна, негодна, прилична, свободна — му!
        25.CARMEN DE BISONTE
        Охваченный страхом, гнусным страхом предателя, я возвращался в нашу тюрьму — Босая велела мне вернуться туда, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. На этот раз я шёл по тенистым, пустым коридорам один, без конвоя, шёл и вспоминал её ироничные, брошенные через плечо слова: «Дать тебе оружие — то ты сам первый и застрелишься… Влюбленные белые гетеросексуальные мужчины всегда суются куда-то не туда».
        Мне казалось, что у меня всё написано на лице: эта счастливая ночь, первая счастливая ночь за долгие годы бумагокопания и генеалогического гниения, утро среди женских ног, моя нелепая слеза, за которую я себя ненавидел — та самая пошлая «скупая мужская», которая превратилась в настоящие рыдания. На глазах у всей банды! Не у всей, конечно… Сколько их было в Замке? По моим подсчетам, человек пятнадцать, не больше. Пятнадцать девок, из которых я знал разве только шестерых. Как они будут защищаться? Замок большой… Пятнадцать человек на сундук мертвеца… Пятнадцать девок против всей Страны Замков.
        Странно, но когда я вошёл в нашу тюрьму, прикрывая лицо рукой, никто не заметил моего смущения. Мужская часть заложников была занята обсуждением положения и не обратила на меня никакого внимания. Они сидели за столом и наливались кровью героизма. Группа гормонально нестабильных существ с патологической жаждой подвига.
        «Мы должны всё сделать сами, — доказывал Рыгор на языке наших соседей: предполагалось, что им за стеной всё слышно. — Должны освободиться раньше, чем нас перестреляют здесь по одному».
        «Как маленьких зубров, — добавил Кунц. — Я тоже хочу пострелять. Только охота, ничего личного».
        «Молодец немец, — сказал Михаил Юрьевич. — Настоящий мужик!»
        «Да всем на нас наплевать, Михаил Юрьич, — сказал Тимур. — В нормальной стране давно бы уже спецназ послали. А эти боятся Запада. Выборы на носу, вот и виляют… Хотят сухими из воды выйти… Не получится…»
        «Они хотят нас красиво освободить, — подал голос Виталик. — Краси-и-иво, понимаешь? И вообще, им там видней, если не штурмуют, значит, есть причины. Значит, есть шанс, что гестаповки сдадутся без боя! Ну не хочу я подыхать из-за какой-то дурости! Не хочу. Лично я готов отдать свой подвиг кому-нибудь другому. С кем махнуться?»
        «А я за тебя головой поручился… — с родительским огорчением сказал Михаил Юрьевич. — Сыно-о-ок…»
        «Кончайте ныть, бульбаши, — сказала стена. — Русские не сдаются. Попляшем ещё. Эх, братушки… Как же вы допустили? С вашим-то порядком?»
        «Да они всегда так, — проговорила стена другим голосом, басовитым, красивым, звучным. — Только вид делают, что братья. А сами чуть что — в кусты.
        Нам поднасрать — милое дело, да? А мы же вас как родных…»
        «Это случайность, господа, — заявила Госпожа Ацтекская, обращаясь к стене. — В семье не без урода! В каждой стране такое могло случиться. И не надо нам здесь рассказывать, мы к вам всегда с любовью, у меня сколько экскурсий было с россиянами — одни хорошие отзывы, люди всегда хотят ещё раз приехать, все довольны! Просто не повезло… С кем не бывает…»
        И она печально всхлипнула, взяла со стола холодный беляш, начала сосредоточенно жевать.
        Дело в том, что на третий день запасы замкового ресторана «Пан или пропал» закончились — двое суток толпа людей и женщин ела по высшему разряду, и вот «Пан» наконец «пропал». Сейчас нас кормили плохо разогретыми пиццами со следами обморожения, бледными бесформенными беляшами из местного бистро и разными кондитерскими окаменелостями. Может, поэтому настроение у моих братьев по несчастью ежеминутно ухудшалось. В комнате назревал бунт.
        Я сидел у окна и смотрел на пустой двор. Очевидно, террористки готовились к утреннему вторжению на их территорию. В недрах Замка ощущалось движение, где-то слышался топот и смех. А может, девки нас и правда перестреляют, если ультиматум не подействует? Смогут ли они убить того, кто сидел сегодня утром у них под ногами, плакал и смотрел, как они переодеваются? Джек Потрошитель точно сможет. Она казалась мне самой свирепой из всех. А вот Босая… Кажется, у неё был какой-то план. У неё не могло не быть плана. И это оружие… Ночью я вскользь, шутя, спросил у неё, где дают такие Фаллические Символы, в каком таком женсовете. И вместо ответа получил нечто подозрительное, невразумительное, безразличное: «У меня много знакомых девчонок в самых разных уголках мира… Ты даже не представляешь, на что они способны, эти бабы».
        Наверно, она сказала это, чтобы показать, что за ней стоит настоящая сила. Но я не поверил. За Босой было только пятнадцать мадмуазель на сундук мертвеца. Пятнадцать доведенных до отчаяния девок. А за нами были История и Государство. И Государство терпеливо ждало, ковыряясь в носу, пока мы разбирались между собой, на чём же в действительности стоит мир.
        «Как ты думаешь, чем это всё кончается?» — произнес ласковый голос у меня под ухом.
        Это был Кунце, который неслышно подошел ко мне и положил на плечо толстую руку. Меня передернуло. Я почувствовал, что сейчас снова заплачу.
        «Чем-чем, — сказал я, оборачиваясь. — Вас трогать никто не будет, вы же иностранцы. Там, за стенами, уже и посол, видимо, бегает. Валнуеццо».
        «Я люблю убивать зубр, — задумчиво сказал Кунце. — Расскажи мне про книги, где есть зубр. Если приеду домой жиф-здороф, найду, буду читать. Я всегда хочу знать, кого убиваю. Если бы все знали, кого убивают, будет меньше страдания. Только охота, спорт».
        «Книга… — процедил я сквозь зубы. — У нас есть не книга, а песня. Песня про зубра. По большому счёту, её должен знать каждый беларус. Её изучают в школе — чтобы, прочитав, сразу же забыть…»
        «О, говори, пожалуста, по-русски, — поморщился Кунц. — Я совсем не понимаю эту вашу мову».
        «Хорошо! Песня про зубра — это ты понимаешь?» — сказал я сердито.
        «Да», — он удовлетворенно кивнул, облизав пухлые губы.
        А меня уже было не спыніць не стрымаць. До решающего часа оставались всего лишь вечер и ночь, утром истечёт срок ультиматума, о котором я до сих пор не имел никакого представления, мы сидели в Замке с немцем, который приехал убивать зубров, и я рассказывал ему о Николае Гусовианусе с его латынью, о посольстве в Риме и о Витовте — и чувство нереальности происходящего охватило меня настолько, что я уже не верил даже в собственное существование. Мне казалось, что никто из нас никогда не жил здесь, что не было никакой Страны Замков, и никакой Босой, и Миколы Гусовского не было, что нас всех придумал некий бездарный писатель, какой-то графоман, которому никогда не было интересна реальная жизнь, и он решил смастерить из своих комплексов и страхов другую, такую жизнь, где ему будет удобно заниматься самообманом…
        Я рассказывал ему о не интересной никому из моих соотечественников поэме, об этой длинной и непонятной беларусам «Carmen de statura feritate ac venatione bisontis», написанную сыном лесника для римского Папы, неоправданно жестокую, многословную, патологически энциклопедическую, пронизанную патриотически-охотничьим азартом, а сам подумал о том, что в ней на удивление мало женщин. Их там почти нет.
        Я хорошо знал этот текст, занятия в шляхетском клубе не прошли даром, каждый член клуба должен был прочитать беларусский перевод минимум дважды — в поэме говорилось о наших предках, и мы иногда читали её наизусть, вслух, пугая мирных минчан, что сидели, задремав над своими суши, нашим зычным декламированием. Женщины и зубры… Конечно, главный женский персонаж в истории Гусовского — королева Бона, которой он написал прозаическое посвящение. Гусовианус называет её «найвучонейшай», да, но он сам учит её жизни, как настоящий мужчина — проявляя всю свою куртуазность и всю ироничность:
        «Мне хорошо известно, наисветлейшая госпожа, какого счастья ты желаешь этому королевству и как много рассуждаешь и думаешь об улучшении его положения…»
        Это он ей так зубы заговаривает. А на самом деле не верит, что баба может управлять королевством. Вот лесник — это да… Как там было дальше? Интонации поучительные, учительские, родительские….
        «Но я действительно не вижу, чем ты можешь ему действенно помочь. Если же ты проявишь себя благожелательной, склонной к опекунству науки и искусства, тогда от них будет и государству большая польза, а высокая слава имени твоего распространится таким образом ещё выше с одобрением твоих воспитанников. Ведь что может быть прекраснее и достойнее твоих предков и твоей знаменитейшей из Арагонского дома семьи, более совершенным из всех форм благотворительности, когда их оценят и в мирное время, и в войну, и в деле религии? Но и они никогда не наполнили бы земли мира такой громадной славой жизни и подвигов и не показали бы себя так удивительно свету в разных испытаниях судьбы перед потомками, если бы их собственная учёность и присущая этому роду благосклонность к ученым мужам не вознесла бы их на такую высоту, что они были прославлены звонкой лирой выдающихся талантов. Так что мне остается заслуженно молчать о них, особенно здесь, где я подчинен неизбежному закону выражаться скромно.
        Желаю здоровья и быть достойной своего знаменитого рода».
        Быть достойной рода. Вот что главное. Моим шляхтичам это особенно нравилось. Мы даже взяли это нашим девизом. Мужские слова, сказанные женщине, которой, конечно, мало кто мог приказывать, но сын княжеского лесника и правда слишком много на себя брал…
        Ж
        Да, да, Босая, я действительно не знаю, чем ты можешь нам помочь.
        Ж
        В самом тексте «Песни» есть только одна женщина, к которой следует относиться с настоящим уважением. Да и та — Дева Мария. С ней принято быть на ты. У неё принято просить. Женщина-начальник, которая может быть хорошей, если захочет. Белые колготки в «Песне про зубра»… Заглядывая в кабинет Девы Марии, нужно быть осторожным, вежливым и трогательным. Обязательно трогательным и красноречивым — ведь женщины любят ушами.
        Веря в любовь Твою, принимая твое всепрощенье,
        Дева, Я твой пред Тобою склоняю колени,
        С сердцем я трепетным, белым, сломанным грузом
        Тяжких грехов, так смиренно и плача пытаюсь
        Вымолить, Дева, Твою я над нами опеку.
        Есть ещё в поэме есть несчастные женщины, которым турки вспарывают утробы своими ятаганами. И наконец — та зубриха, которая должна покинуть вместе с мужем стадо, когда её супруг проигрывает двубой.
        «Вдовы изгнанных вновь принимаются в стадо…»
        Вдовы находят нового мужа. До следующего поединка. Женщины-жертвы, женщины-жёны, женщины-богини, женщины-королевы. Между ними — пустота Великой Истории.
        С сердцем я трепетным, белым, сломанным грузом тяжких грехов, плача, смиренно пытаюсь вымолить твою надо мною опеку, Босая.
        26.НИКАКОГО ХВЕМИНИЗМА
        В это не так уж легко поверить, но даже на третий день после захвата Замка скандальная история не была замечена государственными СМИ. СМИ, средствами массовой информации, как любят говорить здесь, в Стране Замков, эти самые массы, которые только и ждут, чтобы к ним применили что-нибудь эдакое, какие-нибудь моющие и другие спецсредства. О Босой и о нас, её несчастных заложниках, не написала главная государственная газета, о нас не снимали телесюжетов и не рассказывали по радио, которое в тот год много внимания уделяло культуре и женщинам, и по которому в перерывах между добытыми в боях новостями зачастую звучал хит этого лета — песня про лесные пожары: «Гарэла Ганна…»
        Поэтому люди и женщины этой страны жили достаточно спокойно, в хорошо информированной массе своей не подозревая, что в самом сердце их родины полторы дюжины обезумевших от запаха крови девиц третий день мучают сотню ни в чём не повинных граждан РБ обоих полов и примерно столько же граждан Российской Федерации, а также Евросоюза. Государственные СМИ молчали, потому что не прозвучало команды. Как заботливый отец семейства, каждый государственный муж должен был охранять своих подопечных от паники и дурных новостей. Замок был взят в плотное кольцо осады, внутрь которого не пускали ни лосей, ни бобров, ни зайцев, что иногда забредали сюда из недалекой пущи, ни даже комаров, которых в то лето и так было немного, ни людей.
        Естественно, по окрестным деревням ходили слухи о том, что в Замке творится что-то неладное, но туда были направлены специальные парни в форме без опознавательных знаков, которые приказали полуистлевшим бабкам и беззубым дедам молчать и не распускать языки. Наверное, это была излишняя мера — их жители редко покидали насиженные места и с чужими говорить боялись. Правда, были ещё дачники — но их предупредили первыми, что лучше им уехать со своих огородов назад к столичным нивам, а то худо будет.
        Дачники послушались. По городам ползали слухи и ходили неприкаянные милицейские патрули, на вокзалах на всякий случай замазали все беларусскоязычные надписи, в минском метро сняли все рекламные щиты. Селяне молчали. Замок стоял в осаде. Срок ультиматума кончался — но его сути никто пока не мог понять.
        И всё же в век беспроводного интернета скрыть такую новость было невозможно, это понимали все. Конечно, независимые журналисты обо всём пронюхали первые — и на негосударственных сайтах информация появилась, как только Босая приказала закрыть замковые ворота и выставить на стенах часовых. О том, что гордость страны, недавно реконструированный Замок в самом сердце Родины, объект культурного наследия, внесённый в соответствующие списки ЮНЕСКО, захвачен какими-то неведомыми девками, написали и жук, и жаба, и даже сайт Союза беларусских пчеловодов, который с негодованием отметил, что подобные действия некоторых несознательных лиц женского пола плохо сказываются на поведении пчелиных маток и нервируют трутней.
        Галина Витольдовна Бабец, директор замкового комплекса в изгнании, от интервью отказывалась, и её упорству и героизму позавидовал бы любой генерал — а вскоре она и вовсе перестала отвечать на звонки. Так ей посоветовали сделать люди из специальных служб: вместо разговоров с журналистами Галине Витольдовне пришлось вести совсем другие разговоры, рассказывая в деталях, как происходил захват — а к тому же помогать составлять фоторобот Босой и Джека Потрошителя, описывать Фаллические Символы, вспоминать особые приметы. Всё это так утомило директора, что она начала путаться в показаниях — и её на какое-то время тоже зачислили в подозреваемые. Недвусмысленно слабый пол Галины Витольдовны наводил следователей на нехорошие мысли… Один из них даже выдвинул версию, что Галина Витольдовна, как паук, держала в руках все нити чудовищного заговора — а Босая лишь игрушка в её руках. К счастью, для того, чтобы должным образом развить эту интересную теорию, у следствия не хватило фантазии.
        Впрочем, непроверенной информации у прессы было море — казалось, Босая играет с журналистами, относясь к пропагандистской кампании по-девичьи легкомысленно. Она написала в социальных сетях о том, что вместе с соратницами совершила захват Замка, полностью осознавая последствия своего поступка — то есть взяла на себя ответственность. Всем было разъяснено, что банда, которая таким наглым образом нарушила законы страны и общественный порядок, состоит из одних женщин.
        И, конечно же, прозвучало слово «феминизм», и даже слово «радикальный» — но женщины Страны Замков решительно отвергли такую постановку вопроса: «Что за чушь! У нас нет никакого феминизма, — сказали они дружно все как одна. — И не было никогда. Наш народ не имеет такой традиции. У нас здоровая нация, мы только с бочков немного подпортились, подгнили, но если ножичком аккуратно обрезать — вполне себе можно в салат!»
        И они, конечно, были правы. Большинство всегда право, и к хлебу насущному ему достается салат «Цезарь». Главное, чтобы среди большинства была хотя бы одна женщина, которая будет представлять интересы Евы на непрерывным судебном процессе, который называется Историческим. Лечь ради легитимности на его ложе — святое дело, обязанность настоящей женщины.
        Никакого феминизма не было, так как не могло быть. Девки были, а феминизма не было — потому что это было слово не из нашего лексикона. В беларусском языке не могло существовать слово «феминизм». И на это были даже фонетические основания: каждому, кто когда-либо учил беларусский, хотя бы раз в жизни говорили, что звук «ф» не свойственен нашему пшенично-ржаному, дрожжевому языку. Беларусы боролись с этим звуком как могли в течение многих веков. Упрямый звук лез на нашу землю, но его прогоняли вилами, цепами и мечами, грабельками и совками, лопатами и газонокосилками. Беларусы истребляли поганый звук, дробя его на части, превращая в «хв», в «п», в пыль: Хведар, хвартух, картопля. «Феминизм» звучал ужасно и был чужд чуткому беларусскому уху. Феминизм страшен, а «хвеминизм» — это уже обезвреженная бомба, это звучит смешно и безобидно.
        Поэтому никто здесь не говорил о «хвеминизме» — нет явления, нет слова, а нет слова — нет проблемы.
        Правда, потом выяснилось, что видео, которое записала Босая, всё же наделало в сети шуму. Тряпка на стене, белая с красным пятном, лицо молодой женщины, по-мусульмански прикрытое, глаза с нездоровым блеском, голая рука, что с неженской твёрдостью держала украденный в Замке кинжал у горла растерянного человека лет сорока, который мямлил в камеру странный, невразумительный текст. Текст, который его, очевидно, заставили заучить наизусть, пригрозив отрезать яйца…
        Все это произвело впечатление. И со стокгольмским синдромом всё стало ясно, но было тут и нечто другое, для чего не существовало привычных объяснений. Мужчина, около горла которого сверкал кинжал, говорил бессмысленные вещи. О том, что он не испытывает к террористкам ни злобы, ни презрения, о том, что они — единственные свободные люди в Стране Замков, о том, что Наша Великая История — это дешёвый сервиз, который дарят на свадьбу, о том, что он просит власти выполнить все требования бандиток.
        Тысячи комментаторов на самых разных форумах обсуждали это «кино» — и девятьсот девяносто из них сходились во мнении, что тех девок надо стерилизовать, постричь налысо и отправить на исправительные работы в солигорские шахты. Если они не успеют перейти границу, конечно, — границу Евросоюза или здравого смысла. Если никого не успеют убить или покалечить — в таком случае люди из интернета обещали просто разорвать девок на части. Какие части?
        О, это знали все, каждый человек знает, из чего состоит женщина, «из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши девчонки?» Женщина состоит из руки, чтобы мешать суп, дырки, чтобы засовывать туда какой-нибудь более вразумительный, человеческий орган, из задницы, чтобы её щупать, и из голой ноги, которую так приятно созерцать в знойные летние дни, когда над городом смог и хочется холодного пива. На это и предлагалось разорвать мерзких девок, и раздать части тем счастливчикам, которые победят в наших конкурсах «Вышилето с Виолеттой» и «Беларусь — Страна Замков».
        Мудрые государственные мужи между тем ломали себе головы, что им делать. Требования террористок нельзя было выполнять ни в коем случае — ведь это было глупо и совсем не по-государственному. Это могло подорвать престиж страны.
        Да и были бы там какие-нибудь приличные требования… Смех один. Отпустить бешеную корову. Посадить на её место нескольких насильников: да и не насильников никаких, а нормальных парней, у которых вся жизнь впереди, ну подумаешь, один раз сперма в мозги ударила, с кем не бывает, не портить же всю жизнь молодому здоровому человеку? Разрешить пару пидорских парадов. Но вот дальше шли уже совсем ненормальные вещи. Вот это, например: разрешить женщинам с высшим образованием носить оружие.
        Остальное уже было полной бессмыслицей: снести все памятники и засадить освободившиеся места цветами и деревьями. Ввести в школьные и университетские программы обязательное ежедневное изучение произведений Джонатана Свифта. Выпустить научно-популярный образовательный фильм для детей и молодежи о том, как Отцы Нации самооплодотворяются, чтобы её родить. Ввести в вузах курс женской истории мира — как будто история, Великая История, имеет пол. Одним словом, бред какой-то.
        И угораздило же случится этой истории с Замком раз в такое время, когда мудрым государственным мужам было важно продемонстрировать свою чрезвычайную мудрость в отношении не только к людям, но и к… К женщинам, конечно же, к ним. В самый разгар года, объявленного в Стране Годом будущей матери троих детей, в то время, когда весь народ Страны Замков как один человек обратил внимание на проблемы материнства и воспитание девушек, вскоре после знаменитой речи главного из государственных мужей о том, что ни одна женщина до сорока лет не будет в этом году репрессирована и он даёт слово мужчины, что выполнит это обещание — Босая и её банда подбросили справедливым государственным мужам такой паскудный сюрприз.
        Правительственная пресса молчала, как родниковой воды в рот набрав, но правительство бомбили вопросами иностранцы. Особенно Главного государственного мужа.
        Однако этот муж имел свои планы относительно террористок. Три дня он им милостиво дал, демонстрируя свою гуманность и цивилизованность, и в беседе с иностранными посланниками набрал немало очков, торжественно пообещав, что постарается решить проблему без единой капли крови. Но в узком кругу своих людей он распорядился взять девок Босой живыми и каждую, слышите, каждую положить перед видеокамерой и всыпать ей триста плетей, а потом пригнать роту солдат и пусть научат этих сучек любви. И фильм это сделать в трех копиях: одну ему, одну продать за границу, чтобы пополнить государственный бюджет, а третью показывать всем, кто попытается расшатать основы Страны Замков, где ни одна женщина никогда не подвергалась несправедливости и не подвергнется никогда.
        «Никогда, я сказал!»
        Надо отдать должное мудрости всех государственных мужей, даже самых захудалых. С девками Босой пытались поговорить: с использованием самых гуманных методов психологического воздействия и новейших технологий — таких, как обычный скайп.
        С террористками говорили психологи в белых халатах. Белые колготки послали белые халаты в белые снега небытия (конечно же, говоря фигурально, ибо на самом деле посланы они были совсем в другое место).
        К террористкам приехали взывать многодетные матери — и вернулись, как хозяйственного мыла наевшись, домой, к своим дочерям, строго-настрого запретив им ходить в тёмное время суток около сиреневых кустов.
        С террористками говорила даже депутат Реброва, единственная женщина в Народном собрании Страны — и, по её признанию, была оплёвана девками Босой просто через экран, что было признано чудом и привлекло внимание ведущих разработчиков компьютерных систем нового поколения.
        К террористкам даже приехал из столицы знаменитый писатель Михась Бородавкин. Сидя на пластиковом стуле перед разложенным на капоте машины казённым ноутбуком, он вытирал пот со лба и всматривался в закутанные чем-то белым лица самых настоящих фашисток, с которыми ему по государственному поручению нужно было провести воспитательную беседу.
        «Девчата, — сказал жалостливо Михаил Бородавкин. — Милые мои девчата. Я Михась Бородавкин, я пишу стихи, которые знает весь народ. Тот народ, который вас выкормил, выпоив молоком матери. Послушайте хоть раз Своего Поэта!»
        «Таких не знаем», — сухо сказала девка с сумасшедшими коровьими глазами и выключила скайп.
        Следующую попытку Михаил Бородавкин сделал через несколько часов. Он думал незаметно уехать домой в столицу, туда как раз шла милицейская машина — но его перехватили на полпути люди в пиджаках, приволокли под белы ручки к монитору и снова вывели на связь.
        «Приказ держать вас здесь, пока не уговорите», — хмуро сказали пиджаки. Стали вокруг него кругом, впившись глазами в девок, которые вновь появились в мониторе, немного удивленные, что видят перед собой то же самое вспотевшее пожилое лицо.
        «Девушки, — торжественно сказал Михась Бородавкин, тяжело дыша. Было жарко и как-то невдохновенно (хорошее слово, отметил про себя поэт). — Призываю вас подумать о наших народных традициях, которые всегда держались на женщинах, вот на таких же, как вы. В нашей древней стране женщина всегда была хранительницей домашнего очага, надежной опорой мужчины, его верным двуногим товарищем и слугой. Что стало бы с нашей Родиной, если бы не извечный закон половой сегрегации? Воспетый, кстати, в нашем старинном фольклоре. Сколько существует поговорок о вас, женщинах, о вашем уме и вашем безграничном терпении? Не мела баба клопату — купила порося, баба хрома — сиди дома, курица не птица, баба не человек, баба с возу — коню легче…» Здесь Михась Бородавкин нутром почувствовал, что говорит немного не то, осекся, закусил губу, вытер пот и сложил платок в нагрудный карман со значком Союза писателей.
        «Девчата, милые мои девчата, — воскликнул он, отвернувшись от экрана и обращаясь скорее к мужчинам в пиджаках, чем к ненавистным девкам. — Ради бога, вы же матери, каждая из вас носит под сердцем родины кусок. Послушайте меня! Я уже старый человек и с высоты своих лет хочу сказать: бросьте вы эти опасные игрища, отпустите людей! А, и баб тоже отпустите! Деток малых пожалейте! У вас же есть дети?»
        «Нету», — коротко ответила одна из террористок и выключила Михаила Бородавкина, выключила бесцеремонно и грубо, будто его и не существовало, будто не написал он несколько томов книг о Родине и её однополых родителях.
        Больше террористкам никто не звонил. Замок ощерился оружием. Круг машин и людей вокруг него неуклонно продолжал сжиматься. До конца истории, в самом центре которой я оказался, оставались один недолгий вечер и одна длинная, длинная, длинная ночь.
        27. ВЕЛИКИЙ НАРОД
        Наши соседи за стеной, по-видимому, весь день спали, отходя от гулянки — а теперь, с наступлением темноты, опять начали пиршество. Это напоминало одновременно провинциальную дискотеку, съезд национал-евразийской партии, новое взятие Берлина и ритуальные танцы скифов после захвата богатой добычи — и мои братья по несчастью, что было задремали, разом подняли тяжелые головы, зашевелились, с безжалостной тоской вглядываясь в неприступную стену.
        «Во дают», — сказал Виталик.
        «Нам бы так», — вздохнул Павел.
        «Великий народ», — судорожно сглотнув слюну, подтвердил Михаил Юрьевич.
        «Могли бы и мы потанцевать, — с упреком сказала Женщина в зелёном. -Завидую тем, кто вот так, в последние минуты перед атакой… Может, завтра нас всех уже не будет в живых».
        «Мужчины, — набравшись смелости, воскликнула жена Виталика и сама испугалась собственного голоса. Она покраснела и добавила уже тише: А пригласите дам на танец! Или у нас дамы приглашают кавалеров?»
        «Да какие они мужчины… — сказала госпожа Ацтекская. — Что они могут… тряпки…»
        «Попрошу вас не оскорблять панов, — возразил обиженно Рыгор. — Всему своё время, на рожон лезут только те, у кого молоко на губах…»
        «Да тише вы, вашу ж мать, — крикнул Тимур. — Смотрите!»
        Все недоверчиво повернулись туда, куда он показывал. К тому месту, где стена в цветочки, которая дрожала от конского топота наших соседей, плавно переходила в раскрашенный ангелочками потолок, лепной и великолепный, отделанный сливочными оштукатуренными завитками.
        Оттуда, прорастая во все стороны тонкими щупальцами, по стене только что пошла трещина.
        Длинная и страшная трещина, которая побежала вниз, к полу, трещина, которая становилась всё шире — с каждым стуком, с каждым ударом невидимых копыт, которые раздавались из соседней комнаты.
        «Есть! — глухо произнёс Михаил Юрьевич. — Пошла, родимая!»
        По ту сторону стены трещину заметили не сразу, а когда заметили, оттуда послышалось триумфальное рычание.
        «Эй, там, на пароходе, — крикнул нам из-за стены молодой истерический голос. — Видели чудо? На стену посмотрите, братушки!»
        «Видим! Видим, сынок!» — крикнул в ответ Михаил Юрьевич.
        «Так чего сидите? Ломай её, ребята!»
        И мои братья по несчастью бросились выполнять приказ.
        «Стучите по краям, — поучал из-за стены поповский голос. — По краям её, родимую, сама пойдет!»
        Сосредоточено молотил татуированными кулаками по цветочкам дорогих обоев Михаил Юрьевич. Бил ногой в твёрдом ботинке Тимур, поддавал плечом Рыгор, стучал в стену, словно просил, чтобы ему открыли, Павлюк. Виталик взял стул и, вытянув плечи, работал у самого потолка. С той стороны стены также навалились — всей своей первобытной общиной.
        «Талакой её, талакой, — повторял, довольно блестя глазами, Рыгор. — Как предки учили! У меня все прадеды из крестьян, голубой крови никто не имел, к работе мы приучены!»
        Стена безразлично поддавалась. Трещина потихоньку росла, сыпалась штукатурка, запахло ремонтом.
        «Эй, как там тебя, немец, давай помогай! Шнэлер, шнэлер, матка-яйка-млеко!» — махнул на немца свободной рукой Рыгор.
        Кунце нехотя поплёлся к стене. Но и его массы не хватило, чтобы закончить дело. И тут они заметили меня.
        «Так, а это что такое, — возмутился Михаил Юрьевич и даже прекратил работу. — Ты чего сидишь, сынок?»
        Все повернулись ко мне, забыв о своем почётном задании.
        «Ты чего, из этих, — подмигнул мне зловеще Виталик. — Или тебе здесь, блядь, понравилось? Домой не хочется, писатель?»
        «А ну встать, — завопил Михаил Юрьевич. — Сюда! И давай-давай-работай! Или своими же руками, блядь, кончу на месте! Я за него головой поручился перед серьёзными людьми, а он тут жопу греет!»
        Я поднялся и подошел к стене, привалился к ней, нажал, вяло хлопнул по цветочкам кулаком.
        «Вот так, — вмиг успокоился Михаил Юрьевич. — Да посильнее давай. Молодец, писака».
        Шпецль провел меня невидящими глазами — его никто и не собирался приглашать, на Шпецля давно махнули рукой: пустое место с мокрым лбом и слюной на подбородке, но вдруг он, наш бедняга Шпецль, подпрыгнул, разогнался и тем самым вспотевшим лбом своим ударил прямо в центр стены, в самую трещину. Никто и охнуть не успел от удивления — а трещина неожиданно разошлась по швам, и на пол посыпались деревянные опилки вместе с кусками цемента и штукатурки.
        Из достаточно просторного отверстия к нам по двое, по трое, давясь в проходе и радостно матерясь полезли соседи — и странно было видеть новых людей и женщин после почти трёхдневного заключения, странно было видеть, что существуют другие человеческие лица кроме циничных лиц террористок и окончательно приевшихся за это время лиц моих товарищей.
        Первое, что они сделали, это полезли к нам целоваться. Я попытался уклониться от этого почетного долга, но меня догнал дородный мужик с цепью на шее и, схватив в железобетонные объятия, присосался к губам. Где-то я слышал, что целуются трижды — но он сделал это раз пятнадцать, всякий раз отрыгивая. Краем глаза я наблюдал, как Михаил Юрьевич тискается с каким-то длинноволосым юношей, руки их переплелись, а тела страстно прижались друг к другу, словно в медленном танце. На Тимуре висело сразу несколько женщин, Павлюк целовался с Рыгором, Виталик лежал на полу, а на нём ползали двое старичков, щупали его, как будто искали блох — а может, кошелёк. На колени бедному Шпецлю уселась женщина лет пятидесяти, и на лице Шпецля была такое наслаждение, что мне показалось, сейчас он намочит штаны. Кунце обнимался с попом в длинной рясе, кричали дети, пронзительно, так что уши закладывало — детей было всего трое или четверо, но они всё время носились среди нас, с разинутыми ртами, белокурые бестии с взглядами дебилов. А наши женщины обступали всё новых и новых мужчин, гладили их по румяным щекам и жёсткой
щетине, обвивали их шеи своими лебедиными руками, и во всём этом было столько страсти, что и я на мгновение поддался общему наваждению, из которого нас вывел оглушительный и резкий выстрел.
        С потолка посыпался ангельский сахар. Все застыли на местах, поджав хвосты. Опасливо посмотрели на дверь — в проёме стояла Джек Потрошитель с Фаллических Символом в руках и с презрением обводила взглядом нашу оргию единения.
        «Я недавно выяснила, что эта штука, — пояснила Джек Потрошитель, поведя стволом, — может стрелять одиночными. А может и очередями. В порядке живой очереди, так сказать».
        Все мрачно молчали, очарованные чёрным зрачком, который смотрел на нас спокойно и деловито: на всех вместе и на каждого в отдельности.
        Возможно, именно по этой причине мы не сразу заметили, как над голой, большой головой Джека Потрошителя возникло красивое и широкое лезвие меча. Страшное и неотвратимое, оно появилось из-за её спины, вспыхнуло в свете люстры и со всего размаху опустилась на темя нашей надзирательницы. Джек Потрошитель упала лицом на растоптанный нами ковер, грохнулся на паркет Фаллический Символ, брызнула кровь, и через тело Джека Потрошителя переступил хорошо знакомый мне человек, сапожник из ателье по ремонту обуви.
        Тадеуш Р-ский.
        Наш освободитель.
        Мой заклятый враг и соперник.
        Узнать его было нетрудно — только полувоенная форма, которая была на нём, всегда таком незаметном, обычном жителе спального района, немного мешала отнестись к Тадеушу Р-скому с прежним презрением. Только что он убил мечом моих предков женщину. Убил ударом в спину, не колеблясь, и теперь стоял перед нами с видом народного избавителя, широко расставив ноги и улыбаясь с особым шляхетским прищуром.
        «Готово, — сказал Павлюк. — Нет больше Потрошителя».
        «Подрочителя, — засмеялся озадаченно Виталик. — Ну ни хуя себе».
        Михаил Юрьевич, видимо, о чём-то догадывался. Он быстро подобрал с пола Фаллический Символ, который теперь превратился из адского устройства в обычное огнестрельное оружие, за руку поздоровался с Тадеушем Р-ским и повернулся к нам.
        «Нам с коллегой поговорить надо, — сказал он сурово. — На минутку. А вы, мужики, срочно вниз, собирайте все, что колет, режет, палит, сами разберётесь. За полчаса мы с ними справимся. Они у нас землю жрать будут».
        Молчаливая толпа бросилась к двери, аккуратно переступая через тело Джека Потрошителя. Тадеуш Р-ский, в грязной форме, с мокрыми короткими волосами, в залепленных глиной сапогах и мокрых штанах был уже совсем не таким, как при наших встречах в шляхетском клубе. Там я считал его глупым крикуном — но в этот момент передо мной стоял, негромко переговариваясь с Михаилом Юрьевичем, настоящий офицер, дворянин, убийца: лихие усы, острая сабля, быстрый конь вместо мозга. И веревка вместо сердца.
        Я попытался проскользнуть мимо них, пользуясь общей суетой. Не вышло: Тадеуш Р-ский узнал меня и схватил за плечо.
        «Это из моих людей, — улыбнулся по-отечески Михаил Юрьевич. — Боец так себе, писака, но выдержал до конца. На допросы его таскали… Не выдал!»
        «Я его знаю, — осклабился Тадеуш Р-ский. — Никакой он не писака. Самозванец он, прыщ гнойный, и предатель к тому же. Значит, пролез всё-таки в мой Замок. А ну-ка пошёл за мной! Посидишь пока в отдельном номере, сука!»
        Михаил Юрьевич пожал плечами. Я его больше не интересовал. У отставного полковника был шанс сделаться генералом — и терять его он не собирался.
        28.ГОЛОСУЙ, А ТО ПРОИГРАЕШЬ
        «Ну что, Якутский, — весело сказал Тадеуш Р-ский, аккуратно прикрывая за собой дверь. — Сейчас ты будешь немножко умирать. Немножечко, да, как ни досадно, навеки. Но я хочу, чтобы перед смертью ты признал, что Замок принадлежит нам, Р-ским, и всегда принадлежал нам, а твои вонючие деды — мошенники и холопы, захватили его обманом. Подумай, Якутский, и признай это наконец».
        Я молчал. Мне было уже абсолютно до задницы, по праву владели мои давно подохшие предки этой постройкой или нет. Я знал, что кто бы ни распоряжался здесь столетия назад — сейчас Замок принадлежит Босой и её девкам. И будет принадлежать до самого конца, что бы ни произошло. Бывает время, когда всё случается в последний раз, и этот последний раз настал.
        «Ты сам не понимаешь, в какую серьёзную игру ввязался, — грустно сказал Р-ский, толкая меня к креслу концом своего музейного меча. — Я тебе сочувствую, хоть ты и пес ничтожный. Здесь такие важные паны между собой разбираются, что тебе и не снилось, кукла ты цирковая. Мы тут поговорили с их человеком…»
        Р-ский задумался, взглянув на дверь, и рассудительно проговорил, будто обращаясь к кому-то другому, не ко мне.
        «Ну, не сейчас, так через полгода… Всё равно они придут. И всё закончится. Или ты на их стороне, или сдохни. Каждый получит своё…»
        Он встрепенулся, пощекотал мечом мой подбородок: «Признай, а, Якутский? Иначе я повешу тебя сейчас же, во дворе. Повешу как блудного пса, как кошку за хвост. А признаешь — умрёшь от меча, как шляхтич».
        Мне было страшно. Никогда и нигде я не был так счастлив и так напуган, как здесь, в Замке. Я сидел, боясь даже пошевелиться, и чувствовал, как меч холодным острым пальцем гладит мне щетину. Мне хотелось помочиться, но не говорить же об этом Р-скому, этому психу, который может не сдержаться и сделать со мной то же, что с Джеком Потрошителем, женщиной, которая когда-то, ещё девчонкой, села в такси, чтобы ехать домой — а приехала в Замок. Я подумал о ней, и снова на глаза набежали слёзы, глупые убогие слёзы. Р-ский был прав, я был никто, слабый и никчемный мужичок, не способен ни на героизм, ни на побег.
        «О, что я вижу, — обрадовался Р-ский. — И этот панок претендовал на Замок? Да ты бы в подземельях, в которых я бродил сегодня всю ночь, обосрался бы от страха! Девка ты! Баба! Так признаёшь? Давай, Якутский, говори, у меня ещё дел много! Или я повешу тебя, повешу, всё равно каждый труп, который здесь завтра найдут, спишут на этих пизданутых дамочек!»
        «Хорошо. Замок не мой, — сказал я тихо, и лицо Р-ского посветлело от удовольствия. — Но и не твой, потому что…»
        «Что потому что — что, — закричал Р-ский. — Это мой Замок! Мой, говнюк, мой, и всегда был моим, и ни одна баба…»
        А баба между тем появилась на пороге. Молодая баба в грязно-белом, разорванном внизу платье. Босая баба с Фаллическим символом в твёрдых и тонких руках. Голые ноги смотрели на меня своими бесстыдными коленями, и не было никого ни в Замке, ни во всей этой стране, ни в целом мире, кто мог бы заставить меня отвести от них свои мокрые глаза.
        «Положи реликвию, — сказала она Р-скому. — Музейная вещь. Не хочу, чтобы о моих девчонках думали, что они крадут экспонаты в музеях».
        Р-ский испуганно оглянулся, задрожал, но меч не положил. Наоборот, он прыгнул ко мне и занес его над моей головой.
        «Только попробуй подойти, поблядушка, — сказал он с дворянским гонором. — Опущу ему на голову. Смотрю, вы тут спелись? Пососала у него уже? Думаешь, ты у шляхтича сосала? Неее… У собаки ты сосала!»
        Босая не обратила на него внимания, сделала шаг вперед и сказала, как всегда, глядя мне прямо в глаза: «С моими всё в порядке, если ты это хотел у меня спросить. Только Джека нашего Потрошителя не могу найти».
        «Её убили, — сказал я, оборачиваясь к ней. — Нет больше Джека».
        «Кто?» — спросили брови Босой. «Он», — ответили мои. Босая хмыкнула, и через мгновение Тадеуша Р-ского больше не было на свете. По крайней мере, на этом. Мир, куда он отправился, был гораздо более простым. Там были острые сабли, и борзые, и лихие усы, и тысячи Ганночек горели, каждая при своём дереве, каждая намертво привязана верёвкой, красивые узлы, завитые языки пламени… Убитый женщиной, он лежал прямо передо мной, сжимая в руках двуручный меч, и на лице его была такая обида, будто ему так и не дали разгадать последний сканворд.
        Бывает, наступает время, когда всё в последний раз и больше не повторится.
        «Люба нашла планы с подземными ходами, — торопливо сказала Босая. — Так что не бойся, Грильдриг, им есть куда идти. А у нас с тобой впереди прекрасная ночь. Пойдём прогуляемся, у меня здесь осталось ещё одно дело».
        Я пошел за ней. Что мне ещё оставалось делать? Замок руководил мной — ведь время властителей прошло, теперь здания приказывают людям, куда идти и где стоять. Людям и женщинам с оружием в руках. А тиканье часов этой истории становилось всё громче. Только мы не слышали его, оглохшие победители, слепые хозяева живого и зрячего Замка.
        Мы встретили их сразу же, едва прошли коридор до конца. Они вышли одновременно со всех сторон — Михаил свет Юрьевич, Павлюк Ператрус, Рыгор-от-трактора-мотор… Виталик, Тимур, и поп в длинной чёрной рясе, и какие-то незнакомые мне люди с лицами едоков разогретой в микроволновой печке шаурмы, и госпожа Ацтекская, и Женщина в зелёном, и все, все, все, их сотни, тысячи, миллионы, и я не знаю, как их всех зовут, но они живут вокруг нас, и другого человечества у меня для вас нет. Их не так уж трудно запомнить, они люди и иногда женщины, хотя не всё так однозначно, и если бы у меня спросили, люблю ли я их, наверное, я бы ответил: люблю, ведь у каждого из них своя история, а мы, минчане, любим истории, любим — но не хотим рассказывать, потому что вдруг обидится кто — а нам будет неловко.
        Сотни, тысячи, миллионы мирных людей. Граждан Страны Замков, Российской Федерации и Евросоюза.
        Правда, Кунце и Шпецль держались поодаль. Они отыскали в штабе Босой свои телефоны и теперь озабоченно озирались вокруг, выискивая, где бы их подзарядить.
        У других же были свои, не менее важные заботы. На их лицах было бесконечное разочарование.
        В глазах их застыл нереализованной подвиг — а разве есть на свете более героический подвиг, чем найти виновного и наказать его. Девки исчезли, растворились в ночи, и никто не знал, где их искать. Как сквозь землю провалились между корней истории, в гравий, туда, где берут своё начало все непобедимые сорняки.
        Босая положила Фаллический Символ на парапет. Михаил Юрьевич одобрительно улыбнулся и забрал его, передав попу.
        «Вот и всё», — вздохнула жена Виталика и тут же покраснела, спряталась за спиной мужа.
        «Как ты, сынок, — спросил у меня Михаил Юрьевич. — Ну, не сцы, видишь, всё кончилось, она тебя больше не тронет. Элегантная победа, а?»
        «Ну что, надо передать на волю, что мы сами тут всё решили, — весело потянулся всем телом Виталик. — Отдадим эту ведьму кому следует — и по домом. Блядь, я живой… Не верится даже».
        Павлюк и Рыгор подошли к Босой и пощупали её, каждый с нервным смешком. Смешок Рыгора был большой и толстый, он забрался Босой под белое платье, начал щекотать её, а смешок Павлюка был холодный и тонкий, и расплылся на платье Босой жирным скользким пятном.
        Босая и бровью не повела. Она смотрела на них и улыбалась.
        «Нет, ну правда ведьма, — сказала какая-то русская женщина и сплюнула с уважениемм. — Откуда такие берутся. Глаза как у кошки».
        «Как у мухи, скорее, — сказал её спутник. — Страшная, грязная, как бомжиха. И это — женщина… Гений чистой красоты…»
        «Ничего, — процедил Михаил Юрьевич. — Разберёмся. Фюрерша».
        И он с размаху ударил Босую в лицо. Удовлетворённо цокнул, увидев кровь.
        «Значит, обычная девка, — засмеялся он. — Если кровь идёт из всех дырок. А вы тут про ведьм. Ведьма — это жена у меня. А это…»
        «Да что с ней делать будем, а, — нетерпеливо спросил Тимур. — Сдадим кому надо и всё?»
        «Нет, не всё, — сказал поп. — Я смотрю, вы здесь все люди благонравные, настоящие христиане. Но мне, братья мои, согласно сану моему положено видеть больше и дальше… Жена сия — сатанинское отродье, и мирскому суду её отдавать ошибкою будет…»
        Услышав о суде, Михаил Юрьевич оживился: «Судить её надо, сейчас же! Народным судом! Знаю я все эти моратории, посадят на пару лет и выпустят по амнистии за то, что баба. А кто оценит, какую она нам, мужикам, обиду устроила?
        Это ж надо, я, полковник в отставке, из таких передряг выбирался, сам не пойму, как выжил, а здесь три дня у девки в рабах ходил… Бабёнка какая-то, мокрощёлка, нам указывала. На святое замахнулась, сучка!»
        Глаза его вновь налились кровью.
        «Сучка! Сучка! Сучка!» — эхом звучал его бас, раскатами грома отдаваясь в каждом закутке Замке, отскакивая от стен, катясь по лестнице, ударяя кулаками в дубовые двери, взлетая до самого неба.
        «Юрьич дело говорит, — подал голос Тимур. — Надо её наказать, чтоб неповадно было. Научить, блядь, искусству любви. К ближним».
        «Мне тоже обидно как-то, — поддержал Тимура Виталик. — Давайте ей хоть розог всыпем. Штук двадцать хотя бы. Здесь должны быть, это ж замок, а?»
        «Каждый, — сказал какой-то россиянин. — Каждый по двадцать! Раздеть и всыпать, потому что баб учить надо, а мы забыли… Я в этом вашем замке злоебучем весь домострой вспомнил. Читал когда-то в детстве…»
        «Нет, братья мои, — мягко сказал поп. — Розги — это дело хорошее, но только если жена, пред нами стоящая, раскается и за ум возьмётся. Но смотрю я на неё, братья мои, и вижу, что ведьма она, ведьма, а если ведьма — её только огонь возьмёт. Хоть и говорят, что латинский это обычай, здесь он будет к месту!»
        «Сжечь её, — обрадовался Павлюк. — Вот это круто! А нам ничего за это не будет?»
        «Все трупы, которые здесь найдут, на девок и спишут, зуб даю», — заверил Тимур.
        «Только вот где те девки… — проворчал мрачно Михаил Юрьевич. — Ушли, мерзавки. А что, идея хорошая. Спалить фюрершу внизу, во дворе. Так что не спешите нашим передавать, и телефоны не включайте, понятно?»
        «А суд? Вы же о суде говорили», — скривился Рыгор.
        «А, ну да, — согласился Михаил Юрьевич. — Вот же демократ нашелся, чтоб тебя. Ладно. Кто за то, чтоб спалить эту ебанутую ведьму, прошу поднять руки!»
        «А женщинам можно голосовать?» — спросила Женщина в зеленом.
        «А какая разница, если вы за», — засмеялся Тимур, и мужчины поддержали его дружным хохотом.
        «Так… Кто против?»
        Я поднял руку. Рука дрожала. Рука была словно не моя. Мне было очень стыдно за мою руку. И не только потому, что она торчала теперь, нелепая и волосатая, перед всеми этими весёлыми, решительно настроенными людьми, которые устали от неопределенности и сомнений, от замкнутого пространства и скорбных мыслей, от водянистой, не разогретой как следует пиццы и отсутствия качественных зрелищ. Я думал о Лизе и её истории, думал про кровь Босой и её высокомерный смех, про Глюмдальклич, про сегодняшнее утро и корову Жуту, про Царонг и Аленького Цветочка, про мёртвую Джека Потрошителя, которая лежала наверху, на том месте, где она последний раз в жизни выстрелила — не в человека, а в ангелочков на потолке. Я стоял, держал свою застенчивую руку и думал про белые колготки.
        В конце концов, я был ей просто должен.
        «Ты чего, сынок, — обиженно посмотрел на меня Михаил Юрьевич. — Голова болит? Опусти руку, засранец. Против своих поднял? Против отца родного?»
        Ого, он уже называл себя моим отцом. Я поднял руку ещё выше. До самой полной луны.
        «Да и так всё ясно, большинство за, — нетерпеливо бросил Тимур. — Пошли ведьму жарить! Красиво будет: ночь, огонь, мясо… Как в детстве, когда в поход ходили…»
        «Да он влюбился, — захохотал Павлюк. — Вот извращенец!»
        «Может, тебя с ней сжечь? Холодно стало? Погреться хочешь около бабы? Так какую покрасивше нашел бы», — рассудительно посоветовал мне Рыгор.
        «Стойте, — прервал его величественный и строгий Михаил Юрьевич. — Мне вот жалко писателя нашего. Надо ему объяснить, что к чему. Здесь особый подход нужен».
        Он подошёл ко мне и обнял. Но даже в этих родительских объятьях я как-то ухитрился не опустить свою нелепую, тонкую, убогую руку, которая торчала над ними, как ручка от сломанного зонта. Михаил Юрьевич отступил, пожевал стального цвета губами.
        «Думаешь, я солдафон, да? Что у нас, офицеров, ни чести не осталось, ни культуры, — проговорил он возвышенным тоном. — Эх, сынок… Я же тоже когда-то стихи писал…»
        Он отвернулся, а потом посмотрел на огонь и проникновенным голосом продекламировал:
        Мы снова встретились с тобой,
        Но как мы оба изменились…
        Года унылой чередой
        От нас невидимо сокрылись.
        Ищу в глазах твоих огня,
        Ищу в душе своей волненье,
        Ах, как тебя, так и меня
        Убило жизни тяготенье…
        Михаил Юрьевич помолчал, впечатлённый собственным выступлением, смахнул слезу, прислушиваясь к тому, как догорали во дворе замка его слова. Все были растроганы, в толпе захлопали. Декламатор сдержанно поклонился, его полное надежды лицо повернулось ко мне — но моя проклятая рука всё так же, как раньше, застыла в воздухе, вертикальная и безнадежная.
        «Ладно! Хер с тобой, — голос Михаила Юрьевича моментально приобрел присущую ему твердость. — Народный суд постановил: ведьму спалить! Закроем их пока вон там, и писаку нашего, и сучку эту босую, — приказал Михаил Юрьевич, глядя на меня так, будто я был уже мертв. — Так. Слушай мою команду. Все за дровами! Бабоньки, вы тоже, не стойте, тащите всё, что горит, скажем, что гестаповки костры жгли! Давайте быстрей, что вы там дрочите по углам, Гришка, Павлючок! Надо до утра поспеть! Сама пойдет!»
        29.КАК ПРАВИЛЬНО СЖЕЧЬ ЖЕНЩИНУ
        Сжечь женщину — дело лёгкое только на первый взгляд. Оно требует специальных навыков, психологического равновесия и определённой тренировки. Но этих качеств жителям Страны Замков всегда было не занимать.
        Мужественные люди и их элегантные, голубоглазые женщины — ещё недавно пленники сумасшедшего Замка, а теперь справедливые судьи — усердствовали во дворе, собирая дрова для большого очищающего костра. Для такого дела годилось всё: ларцы и сундуки, глянцевые брошюры двадцать первого века, канцелярские столы и толстые папки двадцатого, самого бюрократического, выкрутасистые кресла и шифоньеры эпохи романтизма, деревянные чернильницы века классицистов и просветителей, а также зловещие и неудобные средневековые орудия, о которых никто не мог сказать с уверенностью, для чего они предназначались. Не мог — и ладно, в огонь их, на важное дело пойдут, материал что надо; люди и женщины помнили, что им рассказывали об этих странноватых предметах, но что именно рассказывали, они как-то забыли, экскурсия была так давно, почти три дня назад.
        Мы с Босой видели их из окна небольшой комнаты, в которой нас заперли, чтобы дать возможность попрощаться. А может, просто для того, чтобы я не докучал им умоляющими криками, не путался под ногами у занятых людей. Они знали, что я не буду таскать во двор дрова для расправы, и махнули рукой: справимся и без тебя. Они были веселы и свободны, её судьи — но что-то мешало мне любоваться ими. Что-то подсказывало, что я должен их ненавидеть. Но и такими — я любил их.
        Впрочем, Кунце и Шпецль также не принимали участие в этой на удивление слаженной заготовке древесины. Их пригласили — но наши иностранные гости вежливо отказались. Кунце сказал, что это внутреннее дело Страны Замков и мы сами должны решать свои проблемы, а Евросоюз уже сделал всё, что мог и не может вмешиваться в конфликт. Что касается Шпецля, то он, кажется, достиг своей цели и отыскал себе недорогую жену из местных: теперь он бегал за розовощёкой гражданкой РФ, которая охапками выносила из музейных залов всякий старосветский хлам, и рассказывал ей какие-то забавные истории. Женщина смущённо усмехалась — Шпецль ей явно понравился.
        «Может, выбросимся из окна, — предложил я Босой, и голос мой дрожал, как лист на туманном ветру. — Вместе. Ещё не поздно. Я разобью стекло и… Только ты меня подтолкнешь».
        Она посмотрела на меня, как на идиота. Опять этот острый взгляд, доходивший до самого моего нутра, перепуганного, влюблённого, унылого.
        «Всё будет хорошо, — сказала она материнским голосом. — Я же говорила, скоро всё это закончится. Потерпи совсем немножко. Гриль… Брыль… Ну вот, я опять забыла имя».
        «Кто теперь спасет нас?» — сказал я пафосно, сам понимая, насколько лишними были эти слова.
        «Только Джонатан Свифт, спелые подсолнухи и здоровая русофобия, — ответила Босая мне в тон, словно издеваясь, и засмеялась. — А ты что, правда из этих? Из Якутских, холера на весь их род?»
        «Я уже сам не очень в это верю… Но… Какая разница? Какая? Они же сейчас убьют тебя!» — крикнул я и попытался обнять мою Босую. Она не далась, выскользнула, отступила на шаг — и я не решился снова приблизиться к её горячему, такого ароматному от ощущения близкой опасности телу.
        «Когда-то я уже была здесь, в Замке, — проговорила Босая задумчиво. — Давно, задолго до реконструкции. Тогда во внутреннем дворе лежала большая куча мусора, в окнах не было стекол, и здесь так страшно пахло историей…»
        И она неторопливо, будто читая развёрнутую где-то внутри себя книгу, рассказала мне о той давней, уже почти мифической поездке. А я слушал, совершенно забыв о том, чтo нас ждёт этой ночью, совсем скоро, гораздо быстрее, чем я мог себе представить.
        Когда-то давно, когда Страну Замков ещё мало кто называл именно так, у Босой был муж, хороший, порядочный молодой человек, историк. Немного зануда, но не способный на подлые поступки. Он совсем не знал, что Босую со школьной ещё поры называют Босой, он знал её под другим именем, более распространённым среди женщин. А она не спорила. Она просто устала быть одна и решила жить, как все.
        Однажды её муж торжественно объявил, что на выходные они поедут в Замок, древний и заброшенный Замок, на восстановление которого ни у кого не было денег, так как времена на дворе стояли не те — не до замков было, не хватало ни штукатурки, ни танков, ни национального самосознания. Утром в субботу они сели в автобус и поехали на запад, туда, где посреди колхозов и совхозов возвышался холм с головой индейца, глаза которого давно выклевали вороны и другие нечестивые коммунисты.
        Муж Босой договорился, что они заночуют в соседнем городке, у одного из его бывших сокурсников. А пока что весь день был впереди. Они вошли в замок, который вкусно пах навозом и плесенью, так как раньше здесь что только не размещалось: колхозные конюшни, «авашчэбаза», общежитие, склады, ЛТП… Он вонял всеми шестьюдесятью годами известной всем Истории, вонял остатками двадцатого века, и сердце у Босой защемило, когда она увидела кирпичный щебень, истлевшие вещи, некогда принадлежавшие людям и женщинам, и глубокие раны на выцветших и облезлых, как старая кожа, стенах.
        Они бродили по Замку втроём: она, муж и приятель мужа, его бывший однокурсник. Однокурсник рассказывал об истинной истории Замка, а муж вставлял свои замечания, всегда очень меткие, и оба они с улыбками опекунов смотрели на Босую, ласково отмечая про себя, как светятся её глаза — она ни о чём таком раньше не слышала.
        Они ходили по рухнувшим балюстрадам и гулким полузатопленным коридорам, взбирались на кучи щебня, и кирпич трещал у них под ногами, и где-то в глубине замка стонало время, и капала вода в нижних этажах, громко, тоскливо, размеренно… То и дело им попадались люди: художники, что открывали для себя прошлое, какие-то нищие, а то и крестьяне, что до сих пор приходили в никем не защищённый замок, чтобы стырить что-нибудь, что ещё могло пригодиться в хозяйстве. Тогда ещё никто не слышал ни о каком ЮНЕСКО, а если и слышал, то никогда не думал, что Замок также может оказаться под его охраной.
        Вдоволь набродившись по Замку и насытившись интеллектуальной беседой, они присели во дворе, Босая достала приготовленные с утра бутерброды, а однокурсник мужа — бутылку местной самогонки. Мужчины выпили по три чарки, Босая также сделала один глоток — самогон обжёг внутренности, перехватило дыхание, а сам Замок после этого глотка вроде бы изменил свой облик. Вроде бы подмигнул Босой: думаешь, здесь давно уже никто не живёт? Думаешь, здесь царит мерзость запустения, здесь, между истлевших стен и куч щебня? Нет, панночка, здесь есть жизнь. И она наблюдает за тобой через щели. Наблюдает стыдливо, но внимательно. Гораздо более внимательно, чем ты думаешь.
        Выпив, мужчины тихо затянули песню. Они пели хорошо, у обоих были неплохие, сильные голоса, натренированные в университетском хоре и на кухонных посиделках, на рыцарских турнирах и в летних походах по нашей потерянной Атлантиде, у костров, под чистый, как слеза, самогон. Это была красивая песня: «Ой гарэла Ганна…» — тянули мужчины, и Босой хотелось подпевать, но она смущалась, сама не знала, почему. Наверное, надо было ещё выпить, но самогона она боялась. Самогон была мужским напитком, от которого Босой могло стать плохо, а она очень хотела быть хорошей женой и надёжным товарищем своему молодому мужу.
        Мужчины посидели, однокурсник выкурил вонючую, как горелая шина, дешёвую папиросу, он признавал только такие, которые курят простые мужики. Они повели Босую дальше и всё рассказывали, рассказывали о князях Якутских, о Казимире Якутском, который был отважным патриотом, не чурался простого народа и к тому же прославился как поэт — это он написал красивую песню про Ганну, а потом этот факт как-то забылся, как и сами подвиги погибшего на войне с москалями Якутского.
        Мужчины так увлеклись своей беседой, что забыли о Босой, а она, решив догнать их чуть позже, скрылась в тёмном углу, где не было ни одной живой души, присела, справила малую нужду, слушая их голоса, которые неторопливо удалялись… Потом вышла и загляделась на заросшую мхом стену, остановилась, задумалась о том, как бы она жила здесь, если бы родилась триста лет назад, и кем была бы, и что должна была делать… и сама не заметила, как тихо запела под нос — о том, как привязали Ганну к высокому дереву… «Красивая песня, — словно соглашаясь, сказала какая-то старая нищенка, что вдруг явилась перед Босой. — Хорошо твои хлопцы поют…»
        Босая увидела сморщенное, похожее на кусок замковой стены лицо с неожиданно нежными, умными глазами. И почувствовала её запах — какой-то звериный.
        «Никто этой песни уже не знает, — сказала нищенка, обрадованная, что Босая не собирается её прогонять. — А я знаю…»
        Босая кивнула. Надо было идти к мужчинам, но почему-то не хотелось. Хотелось слушать эту старуху. Хотелось услышать от неё что-то важное.
        «А ещё я знаю, что так оно и было всё, — улыбнулась нищенка во весь щербатый рот. — Так и было. Этот пан её просил, Ганульку ту, просил, а она не дала. Тогда пан и разозлился. Мужики, они очень злые бывают. Сама знаешь. Знаешь же?»
        Босая пожала плечами.
        «Пан её просил, а она не дала, — продолжала старуха, светя глазами. — И пан тот, который в замке жил, его этот замок был, ага, а она простая девка была, может, и с той самой деревни, что я… Так я и говорю: как это пану не дать? Как так можно?
        А она не дала. Три дня ему не давала, никто ноги разжать не мог. Как парализовало её. Так он разозлился, сказал, чтобы её к дереву привязали, и сжёг живую. А потом ту песню написал. Долго плакал.
        Хотя мужик был крепкий, сильный. Жаль ему девку было. А с другой стороны…»
        Босая слушала и не понимала, что с ней происходит. Будто её саму привязали за ноги, за руки к этому месту — и не отпускали, держали намеренно, чтобы она слушала шамканье старой бабы, которая пришла на руины замка, чтобы стрясти у городских пару тысяч. Она не хотела отсюда уходить, не могла, не верила — и всё равно знала, что старуха нищенка говорит правду.
        «Я и говорю: нельзя мужику не давать, — закивала старая. — Особенно если пану. Такая наша бабская доля. И для здоровья женского полезно мужику давать. Вот так. Так ты запомни, что я сказала, иначе ничего с тобой хорошего не произойдёт.
        Запомнила? Ну и хорошо, ну и хорошо. Иди к мужу, он тебя уже давно зовёт, разозлиться может. Иди…» И Босая побежала к мужчинам. Муж и правда был немного раздражён и сделал ей выговор за то, что она разговаривает с нищими: чего доброго, украдут кошелёк, а потом ищи их здесь…
        Впрочем, он быстро смягчился, и они ещё долго ходили по Замку, разговаривая о Великой Истории. Вечером на машине сокурсника они поехали в городок не городок, а так, большое село, местечко… Однокурсник жил с женой в многоквартирном двухэтажном доме. Им с мужем постелили в отдельной комнате, чистая постель пахла чужой женщиной, её вздохами, её заботами, стиральным порошком на её руках. Ночью муж проснулся и начал гладить Босую по спине, он шумно дышал и был похож в темноте на большой ковёр, который положили в кровать и накрыли одеялом, чтобы сбить кого-то с толку, может, и саму Босую? Она убеждала его не делать глупостей, ей казалось, что её шепот и его вздохи слышны на весь дом, а стены были тонкие, тонкие… Она уже хотела уступить, ради мира в семье и чтобы наконец хоть немного поспать, день был тяжелый — уступить, хотя ей совсем не хотелось никакой близости, она и подумать не могла о том, чтобы сейчас заниматься чем-то подобным.
        Она думала о Ганне. О том, как та сжимала ноги — так, что даже дужий пан и все его служители не могли их раздвинуть. Будто парализованная.
        Она представляла себе, как Ганна стоит, привязанная к дереву. И чувствует в этот момент возбуждение. Но поздно. Веревка впивается в руки. «Сухазельле ў грудзі ўпілося».
        В цыцки.
        В икры.
        Между ног. И огонь ластится, больно кусает, лезет на тело, обнимает панскими руками.
        Она не могла уступить. Ганна запретила ей это. Деревенская девушка Ганна поселилась где-то внутри Босой и парализовала ей руки и ноги. Босая лежала в постели, под чужим одеялом, рядом со своим законным мужем, и — не могла.
        Она думала только о параличе и огне, о веревках и трёх днях. Нет, она ещё не помышляла о мести — но откуда-то эта цифра, сакральная цифра три, всё всплывала и всплывала. Три дня Ганна не давала, три дня он уговаривал её плетьми и пряниками — и за это она имела право когда-нибудь, столетия после своей гибели, на три дня стать хозяйкой Замка. Самого большого сокровища князей Якутских — который они так бездарно проебали.
        «Проебали», — сказала Босая с наслаждением прямо в лицо мужу, и ей стало немного легче.
        Утром муж проснулся угрюмый и злой. Они с однокурсником выпили за завтраком бутылку самогона и снова запели ту самую песню.
        Босая не могла этого больше слышать. Она выскочила на улицу и побежала в направлении Замка. Приятель мужа нашел её там и посадил в машину. От Босой остались на коврике грязные следы и запах Истории.
        Через полгода они с мужем развелись. Потом у Босой ещё долго не было мужчин — от каждого шел сладковатый запах горелого мяса. Она не могла ничего с собой поделать; дома она частенько снимала с себя всю одежду, надевала белые колготки и завязывала на себе веревки — пока хватало рук, пока не запутывалась в узлах, пока не взрывалась плачем и наслаждением. Она никого к себе не пускала, кроме Ганны. Сгоревшая Ганна приходила к ней по ночам и оставалась до утра. Босая говорила с ней, пока одним замечательным летним утром не поняла, что так больше продолжаться не может.
        И тогда она впервые взяла в руки телефон и позвонила старой знакомой, с которой её связывала одна маленькая тайна. Тайна прошлого, о которой не знал никто, кроме нескольких девок, о которых ещё в школе говорили, опасливо оглядываясь: «Без царя в голове». Ж «…Без царя в голове, — торжественно произнёс Михаил Юрьевич и проверил узел, что перехватывал Босую крест-накрест. Михаил Юрьевич очень гордился этим узлом, давно у него не было повода завязать такой. — Пусть перед тем, как понести заслуженную кару, эта девка подумает хорошенько, какую обиду она нанесла нормальным людям и хорошим приличным женщинам. Я человек строгий, но справедливый. За всё надо платить».
        В правой руке Михаил Юрьевич держал зажжённый факел и в этот момент гораздо больше напоминал гордого потомка князей Якутских, чем я, их настоящий потомок. Я стоял совсем близко от уже разложенного костра. Меня держали за руки: справа Павлюк, слева Григорий. Я хотел кричать, но не было чем. Язык обмяк, язык импотента, не способного защитить ни свою любовь, ни свою ненависть.
        «Спалить её, спалить муху!» — прогудел пьяный Виталик, как одинокий футбольный фанат на пустом стадионе.
        «Ежели кто сомневается, я потом объясню, почему мы всё решили правильно, прогоню сомнение, — пробормотал поп, внимательно оглядывая наши такие непохожие лица. — С цитатами объясню, всё по-писаному. Но сначала сделаем дело, товарищи мои в бозе, православные мои. Может, и сомнения кончатся, пока ведьма эта гореть будет».
        «Да поджигай уже, — не выдержал Тимур. — Гори, горилла!»
        «Спалім — і дуды вобземлю!» — завопил Павлюк.
        «Я, конечно, могу сам, — сказал Михаил Юрьевич. — Но вдруг кто хочет? Я уступлю».
        «Австрияку дайте, — сказала Женщина в зелёном. — Он вообще ничего не делал, только скуголил три дня подряд, голова болит уже. Пусть хоть сейчас поработает».
        Австрийцу объяснили, чего от него хотят. Он с ужасом посмотрел — почему-то сначала на меня, и только потом на Босую — и засуетился, замахал руками.
        «Говорит, он не может, говорит, это противоречит его демократическим убеждениям, — с трудом ворочая языком, перевёл Кунце, раскрасневшийся, толстый и тоже уже хорошо выпивший. — Мой тоже противоречит. Я уже сказал, это ваше внутреннее дело как суверенный нация. Мы иностраный граждане и требуем посол».
        «Поджигай уже… Что тут палить, одни кости…» — услышал я из толпы голос одного из российских гостей.
        «Сухие палки жарче горят!» — возразила его жена, прикладываясь к бутылке с медовым «бульбашом», изъятой ею на замковой кухне.
        «А может, нашему писаке дать, — предложил с пьяным хохотом Виталик. — Вот ему понравится!»
        «Я хочу, — закричала вдруг Виталикова жена. — Я три дня здесь мучилась, мысли всякие лезли в голову! Не хочу мыслей! Я счастья хочу! Нормального, женского! Будь ты проклята, ведьма!»
        Она подбежала к Михаилу Юрьевичу и выхватила у него факел. Тот ухмыльнулся: «Бой-баба! Коня на скаку остановит!» И отошел, чтобы искры не долетели. Виталикова жена неумело ткнула факелом в солому и бумагу, ткнула ещё раз, она ещё никогда не сжигала ведьм, но огонь послушался женщину и занялся: снизу, медленно, но уверенно.
        Я закричал, все рассмеялись. Я не мог этого видеть и поднял голову к небу — тёмному, в строгих звёздах прямоугольнику, что открывался над нашими головами с замкового двора. И, не веря своим глазам, увидел в освещённом окне башни женскую фигуру. Лихорадочно я перебирал варианты, кто это мог быть. Люба? Аленький Цветочек? Восставшая из мертвых Джек Потрошитель? Царонг? Немона Лиза? Кто?
        Огонь занимался всё более уверенно. И тут Босая засмеялась как настоящая ведьма — хрипло, торжествующе, презрительно и победоносно. И будто подчиняясь её смеху, с неба обрушился дождь.
        Откуда ни возьмись, невероятный, неожиданный, не подчиненный никаким законам, просто с чистого звездного неба, он повалил всё, что нагородили во дворе люди и женщины, он лупил их по головам, словно резиновыми дубинками, он разгонял эту демонстрацию человеческой справедливости, бил тысячей водометов по толпе, которая только что раздувала свои носы, забавляясь расправой. Гроза прибивала людей и женщин к булыжному дну двора, валила их на колени, они ползли кто куда, спасаясь от этой напасти, а я бросился к Босой, поднял брошенный кем-то нож и перерезал веревки. Избитые дождем, все в синяках мы пробежали по замковым коридорам — и я всё тянул за собой Босую, чтобы быстрее привести в безопасное место, а она не слушалась и смеялась, и тянула меня к лестнице. Наконец я сдался и позволил отвести меня в какие-то незнакомые покои. Один угол, второй, ниша, и ещё тёмный угол, лестница, дыра в стене, камни, камни, камни, каменный мешок и…
        Розовые двери.
        «Ну, прощай, — сказала Босая. — Мне, наверное, пора. Спасибо за приятно проведённое время. Да не плачь ты, придурок. Иди к своим, тебя, наверное, уже ищут».
        Она поцеловала меня так грязно и неприлично, поцеловала, как пьяная проститутка, отдаваясь вся, от крови между ног до последнего волоска, что мне стало ясно: больше мы не увидимся. Мне не было места в её завтра. Мне вообще больше не было места.
        Нигде.
        Накинув на белое платье тьму, она ушла в свою ночь, по-девичьи, украдкой — как уходят в вечернюю сирень те, о ком ты никогда бы не подумал.
        Даже если бы захотел.
        30. НЕДОСКАЗАННОЕ
        Не прошло и месяца с тех пор, как мы вернулись домой, а нас начали вызывать на допросы. Конечно, это слово — «допрос» — нигде не звучало, официально проводилось дознание в рамках следствия, и мы проходили по нашумевшему делу о террористическом акте исключительно как потерпевшие и свидетели… Но, холера на вас, я с полным правом могу назвать допросами эти бесконечные, грубые разговоры в тесных кабинетах. Отношение к тем, кто три дня просидел в заложниках, было совсем не таким, которого мы ожидали. Всеобщее (я бы даже сказал, значительно преувеличенное и иногда попросту фальшивое) сочувствие, которым нас встретили после освобождения из Замка, сменилась такой же всеобщей подозрительностью — с нами поступали так, будто мы были виноваты в случившемся. Будто террористки растворились среди нас — и задачей следствия было их выявить и наказать.
        Следователей особенно заинтересовала та тряпка, что висела в поспешно оставленном террористками штабе — грязно-белая тряпка на стене, кусок ткани от неизвестного платья, на котором темнело некогда ярко-алое, а ныне бурое пятно. Эксперты быстро обнаружили, что это кровь, и, разумеется, определили группу и резус фактор — впрочем, это мало что дало следствию, да и, как мне показалось, им было важно понять, какой политический подтекст имел этот символ. Естественно, о происхождении ткани и пятна на ней я ничего им не сказал — как и о многом другом, известном только мне, Босой и её девкам. Теперь это была наша тайна — и иногда я чувствовал удушливый страх, думая, что Босую всё равно поймают и она расскажет о моей роли в этой нашумевшей истории.
        «Но ведь она не расскажет, — убеждал я себя. — Нет. Она — не расскажет. Она рассмеётся им в лицо».
        Моя Глюмдальклич, которая потеряла своего Гулливера.
        Так мы все по одному разговаривали со следователями — и каждый молчал о своём. Ведь каждому из нас, пленных Замка, было о чём промолчать.
        Во время этих бесконечных хождений по коридорам государственных учреждений я встретил как-то совсем незнакомую мне женщину, которой на вид было лет сорок пять, не больше — но из глаз, красных, бессонных, пустых и больных, на меня взглянули такие старость и безнадежность, что я не мог больше смотреть и каждый раз отворачивался, натыкаясь на неё в дверях кабинетов. Её таскали на допросы вместе с нами, на неё все время кричали, а однажды, как мне показалось, даже ударили, и её распухшая щека, которую она прикрывала, пробегая мимо меня к туалету, была этому подтверждением. Впрочем, я промолчал и здесь. Мне совсем не нужно было лишнее внимание к моей персоне. Я хотел одного — чтобы от меня наконец отстали.
        Потом мне рассказали, что это была мать Джека Потрошителя. Той самой Потрошительницы, через тело которой мы так ловко переступали, вырвавшись на свободу из нашей тюрьмы. От этой женщины требовали подробного рассказа о всех знакомствах её непутёвой дочери — но что могла рассказать эта женщина, когда её ужасная доченька уже лет десять не напоминала о себе? «Так не бывает, — говорили ей следователи. — Чтобы ни разу не позвонила, чтобы не передала через кого-то, что, типа, мама, всё нормально, жива-здорова. Вы что-то не договариваете. Через кого она держала с вами связь?»
        Мы все им что-то недоговаривали. Мы все были связаны заговором молчания. Это просто надо было выдержать до конца. Стараясь не смотреть друг на друга, мы входили в кабинеты с решётками на окнах и недоговаривали, замалчивали, выкручивались. Мы были настоящие преступники, а не девки Босой. Мы сами держали себя в заложниках десятилетиями — и теперь должны были ответить за это.
        Шпецля и Кунце я видел на допросах лишь однажды: первый действительно нашёл себе в Замке жену и увез её в Австрию. А с Кунце мы обменялись мейлами и он написал мне, что «Песни про зубра» на немецком он так и не нашёл, что сейчас ездит охотиться исключительно на зебр и что приглашает меня в гости в Ганновер. Я не мог к нему поехать, во время следствия нам всем был запрещён выезд из страны. А в Минск приехали две иностранные следовательские группы, одна из России и одна из Интерпола — и нам пришлось работать сначала с первыми, а затем и с другими, в сотый раз рассказывая то же самое, только теперь уже с переводчиком.
        Как-то после очередного допроса я встретил в коридоре Рыгора — мы вместе вышли в сквер и остановились покурить возле памятника какому-то герою. Герой презрительно смотрел на нас, выставив вперёд грудь и заслоняя спиной солнце — будто намекал, что ему стыдно стоять рядом с нами и что если бы он оказался в Замке, то показал бы всем, как и кого нужно ставить раком. Приглушёнными голосами, чувствуя взаимную приязнь, мы обсудили актуальные проблемы современности.
        «Читал, что сказал главный сексолог республики, — спросил Рыгор, нервно сбрасывая пепел. — У мужиков, которые моют посуду, понижается тестостерон. Научно доказанный факт!»
        Я многозначительно хмыкнул.
        «Я как-то чуть не помыл, — признался он, застенчиво следя за моей реакцией. — Потом у меня с женой конфуз вышел. Теперь ясно, почему. Так что береги себя».
        «Буду», — пообещал я, и глаза Рыгора засветились от осознания собственной мудрости.
        Докурив, он предложил, как они все говорят, «взять чарку» где-то поблизости, но я отказался. Мне была нужна не рюмка. Мне была нужна женщина. Совсем другая, не испорченная Замком женщина, руки которой не имели отношения к фейерверкам и ночным допросам.
        Мне нужна была женщина, которая ничего не знает. Женщина-ковер, которую нужно выбивать раз в неделю и ни о чём не думать.
        Я изо всех сил старался забыть о Босой. Страна Замков старалась забыть о нас и накапливала тестостерон. И, наверное, у всех нас получилось бы забыть то, что нужно, и остаться теми, кем мы были до той злополучной экскурсии. Ведь всё понемногу налаживалась. Хит про Ганну вышел из моды, по радио в автобусах и поездах, в такси и деревенских домах, в ушах и головах звучали совсем другие песни — хороший повод и подходящий фон для забвения.
        Мы жили и молчали. Молчала страна. Молчала осень. Мы все что-то недоговаривали. А на холме, в самом сердце страны, стоял Замок.
        Замок, в который больше никого не пускали. Пустой Замок, в котором больше не осталось никаких привидений. Величественный Замок с красными стенами и тёмными башнями, Замок, похожий на голову индейца с закрытым ртом.
        Но вот однажды ночью индеец задрал голову.
        Где-то внутри Замка раздался треск — и вся его громадина приподнялась над землёй, в последний раз обведя бойницами окрестные деревни и местечки. Приподнялась, вздохнула и лопнула — некоторые клянутся, что грохот был слышен даже в столице. Думаю, брешут — в Минске любят выдумывать легенды.
        Заложенный заряд был такой силы, что от стен осталась только большая куча камней, а там, где раньше был внутренний двор, взрыв выкопал глубокую, похожую на могилу великана, яму. Яму, полную белых костей прошлого. Весь холм был покрыт красными камнями, и теперь то, что оставил после себя Замок, напоминала разве что какой-то тоскливый и нескладный Стоунхендж. Вскоре его убрали, место расчистили, и новые следователи взялись за работу, пытаясь напасть на след неизвестных варваров.
        Но каждому, кто когда-либо в жизни видел Замок, ещё долго чудились в воздухе над холмом его фантомные очертания. Жителям окрестных селений, которые проезжали мимо, на какое-то мгновение казалось, что он ещё здесь, они видели его громадину, и у них болели глаза от этого оптического обмана. Словно Замок все ещё стоял там, на своём законном месте. Уже несуществующий, уже часть той истории, что никогда больше не повторится, он все ещё занимал собой выделенное ему пространство — и кто знает, когда на самом деле закончится этот морок.
        Чего не видел никто — так это белой мухи, что до сих пор кружит над местом взрыва. Белой мухи, похожей на скатанную в крошечный шарик нитку из женских колготок. Муха летает над уже почти исчезнувшими в траве красным камнями, муху невозможно заметить с дороги. Надо остановиться и выйти из машины, подняться на холм, сесть на землю и закрыть глаза. И тогда через какое-то время ты почувствуешь прикосновение её белых лапок у себя на коже, почувствуешь её холодные губы. Поцелуй молчаливой мухи, которая никогда уже не заснет.
        2015, Минск-Друя-Корпострем-Минск