Резня на Сухаревском рынке Андрей Станиславович Добров
        Действие романа «Резня на Сухаревском рынке» разворачивается в Москве, в 1879 году. В доме коллекционера М.Ф. Трегубова происходит ограбление. Один из бандитов насилует племянницу Михайлы Фомича и ради развлечения забирает со стола девушки маленькую дешевую шкатулку. Казалось бы, вещица ничего собой не представляет, однако за ней начинается настоящая охота… Расследовать преступление взялись судебный следователь Иван Федорович Скопин, ветеран Туркестанских походов, и молодой пристав Захар Архипов, недавно приехавший из Петербурга. Однако они и подумать не могли, что из-за какой-то невзрачной шкатулки погибнет столько людей…
        Андрей Станиславович Добров
        Резня на Сухаревском рынке
        Пролог
        Толстый старик в стеганом домашнем халате и мягких брюках, отдуваясь, вошел в кабинет, держась рукой за свой объемный живот, едва перехваченный поясом. Он рухнул в кресло и прокашлялся, массируя пухлой рукой грудь.
        Не может же Господь карать человека абсолютно за все дурное, что он совершил или помыслил! Ведь не преступник тот, кто грешит помалу. И не грешит вовсе, а потакает своим слабостям. Это и не грехи часто, а так… ерунда. Уж если человек съел сегодня за обедом целого цыпленка с картошечкой, да грудинкой, да еще и выпил бутылку рейнского — что ж, так сразу и обвинять его в чревоугодии? Цыпленок! И — смертный грех? Или вот взять сегодняшний обыск. Ну ведь она была такая… славная! Такая изящная! Такая маленькая! Удержаться оказалось совершенно невозможно. Аркадий Варфоломеевич сначала положил сверху портфель. Инстинктивно. Как рыбак закидывает удочку в то место, где рыба вдруг проклюнется на поверхность, ловя комара или водомерку. А потом, когда хозяин отвлекся, сунул шкатулку в карман. Ну какой же это грех, а? Просто сувенир на память. Да и кто схватит за руку частного пристава, даже если и заметит? Он и раньше брал сувениры в хороших домах. Служба-то тяжела и однообразна, а тут хоть какое развлечение! Иногда по вечерам Аркадий Варфоломеевич открывал сундучок и доставал оттуда свои памятные сувениры —
так, мелочишку! То пару запонок с камушками, то какую-нибудь ложечку, то колечко. Медальон с детскими волосиками… где уже тот ребеночек? Наверное, вырос во взрослую даму, нарожал других ребяток, купил еще несколько золотых медальончиков и туда тоже положил прядки тоненьких светлых волосиков…
        Ах, какая прелесть, например, эта шкатулка! С красивым тонким узором по крышке — черные цветы на бежевом фоне. Несомненно, старой итальянской работы.
        Пересев за стол, Аркадий Варфоломеевич достал из верхнего ящика лупу, с которой уже давно читал книги и донесения, доставляемые прямо на квартиру. С возрастом глаза все еще хорошо видели вдаль, а вот вблизи почти ничего не различали. Через стекло он рассматривал узоры, потом отложил лупу и откинул крышечку. Изнутри шкатулка была обтянута лиловым бархатом. Прощупав сухими старческими пальцами ткань, пристав усмехнулся — шкатулка, кажется, имела второе дно. Вот уж удача так удача! Это как поймать хорошую рыбу, полную икры. Может, там, в потайном местечке, хранилось что-то важное? Любовная записка венецианской куртизанки? Золотой дублон? Или святая реликвия?
        Аркадий Варфоломеевич снова взял лупу и принялся осматривать внутренность шкатулки. Наконец, обратил внимание на край маленькой лиловой ленточки, торчащей там, где правая стенка соединялась с основанием. Вот оно что! Можно аккуратно подцепить пальцами и потянуть.
        Он так и сделал. И вдруг что-то тихонько щелкнуло, из стенки шкатулки вырос тонкий шип, который вонзился в палец пристава, а потом так же внезапно исчез.
        Аркадий Варфоломеевич застыл. Медленно он поднес палец с капелькой крови к глазам, которые были расширены от ужаса. «Боже,  — подумал он,  — что я натворил? Шкатулка с отравленным секретом».
        Он отбросил вещицу от себя, словно гадюку, встал и, пошатываясь, подошел к окну, чтобы распахнуть его и впустить в комнату больше воздуха.
        Но ставни уже были заклеены на зиму — как ни дергал он ручки, все оказалось бесполезно. А до форточки он почему-то не мог дотянуться — руки не поднимались. Кровь ударила в лицо частному приставу, он захрипел и повалился на застланный ковром пол…
        1
        Брат за брата
        В комнате с крашенными в желтый цвет стенами, за столом, покрытым клеенкой, перед ополовиненной бутылкой водки сидели двое. Окошко, занавешенное не полностью, снаружи было мокрым от вечернего холодного дождя.
        Молодой, бритый налысо мужик со сломанным носом скинул рабочую куртку с широкими рукавами и остался в выцветшей зеленой рубахе с заплатами на локтях. Его засаленный картуз лежал рядом на лавке. Бритый навалился на стол, скрестив ноги в грязных сапогах. Скулы его двигались, будто он что-то пережевывал.
        В комнате было жарко от кафельной печки, в которой горело два больших куска каменного угля.
        Собутыльник лысого был человеком плотным и имел пышные седые усы и золотую цепочку на сером жилете. Поверх жилета он носил белый докторский халат, хотя врачом и не был, а занимал вроде неприметный пост помощника управляющего Шереметьевской больницы. Он держался расслабленно, говорил мало и небрежно.
        Небольшой домик, в котором встретились эти двое, стоял на территории больницы и относился к хозяйственным постройкам. За высокой кованой оградой лежал опустевший по случаю позднего времени Сухаревский рынок. Пожилой давно привык к этому соседству, мало того, он и за оградой чувствовал себя как дома. И имел на это полное право — завсегдатаи антикварных рядов, держатели лавок — все именовали его по имени-отчеству. Опытные воры, приносившие добычу скупщикам краденого, поучали новичков:
        — Во, глянь на того. Это сам Тимофеев Маркел Антонович.
        — А кто он, дядя?  — спрашивал молодой.
        — Большой человек! Да не пялься ты так. Ты коротко посмотри да с уважением. Он тебя запомнит. Он все помнит. Все знает.
        Усатый старик действительно обладал феноменальной памятью. И не менее феноменальной способностью добывать любую информацию, поскольку основным его занятием была именно скупка и хранение краденого в дальних помещениях больницы. И он же помогал преступникам попасть в больницу, оформляя их через своего человека в приемном покое по чужим документам — особенно если бандиты поступали с резаными или стреляными ранами. Тут их записывали как случайно порезавшихся или неудачных охотников.
        Сейчас же Маркел Антонович принимал просителя в своих покоях, равнодушно слушая, что говорил ему бритый.
        — Отработаю. Вот тебе крест!
        Тимофеев безучастно посмотрел, как сидевший напротив перекрестился, и налил себе водки, звякнув горлышком бутылки о стакан.
        — Дурак ты,  — сказал он беззлобно, слегка картавя.  — Ты вообще понимаешь, чего предлагаешь? Чем ты мне отработаешь?
        — Отработаю!  — горячился бритый, косясь на водку. Ему хотелось выпить, но водка была хозяина, а тот не предлагал.  — Вот те крест!
        — Да хорош уж,  — пробурчал Тимофеев.  — Послушай, что я скажу теперь.  — Он достал из кармана большой платок и вытер усы.  — Только за ради твоего братца помогу. Да и ты мне потом должок вернешь. Только договоримся твердо — все, что ни скажу, сделаешь.
        — Сделаю!  — с готовностью кивнул бритый.
        — Скажу «убей» — убьешь. Скажу — «с крыши сигай» — прыгнешь.
        — И это сделаю, Маркел Антонович.
        — Ну, ладно,  — равнодушно кивнул скупщик.  — Налей себе. Будет у меня для тебя одна работа…
        Бритый схватил бутылку и наполнил свой стакан.
        — Ваше здоровье!  — произнес он и моментально опрокинул водку в нутро.
        Усатый прищурил карий глаз.
        — Что, накипело?
        — Угу.  — Бритый сглотнул и утер рот рукавом рубахи.  — Он же мне не просто как брат. Когда маманя и папаня померли, я за ним ходил, кормил его, сам недоедал. На работу по малости лет не брали, вот я воровать и пошел. Били меня страшно, когда ловили! А все мне веселей — когда родная душа рядом. Думал, в мастеровые отдам, женю — пусть чистой жизнью живет. И теперь из-за этого гада его в каторгу! А он же мальчонка еще. Что там с ним сделают? А?
        — Известно что,  — спокойно ответил Тимофеев, которого на самом деле вовсе не интересовало, что случится на каторге с молодым смазливым насильником.
        — Вот!  — с отчаянием воскликнул бритый.  — Вот!
        — Так ты и сам, когда на каторге был, разве не петушил юнцов-то? А?  — поднял бровь Маркел Антоныч.
        — Был грех, был,  — кивнул его собеседник.  — Позвольте еще полстаканчика?
        — Давай.
        Бритый махнул еще полстакана.
        — Был грех,  — повторил он виноватым голосом.  — Так и жизнь на каторге — не малина. Потому и хочу…
        — А что ты вообще хочешь?  — вдруг перебил его Тимофеев.  — Зачем тебе адрес?
        — Пойду, в ноги бухнусь, попрошу отпустить брата.  — Бритый аж подался вперед. Говорил он с убеждением человека, который с самого начала отогнал всякое сомнение в неудаче своего намерения.
        — Да?  — насмешливо спросил Тимофеев.  — А как он не согласится?
        Бритый снова сел на лавку.
        — Тогда кончу его. Брата не спасу, так хоть отомщу.
        Маркел Антонович подумал, а потом покачал головой.
        — Адреса я тебе его не дам. Впрочем, по адресу его искать — только время даром тратить. Он там редко бывает. А если хочешь с ним переведаться, то сходи на Александровскую улицу, найди трактир «Лазаревский». Он там по вечерам бывает со своим денщиком. Пьет. Как уж ты с двумя управишься, я не знаю, но так это — твоя забота. Оружия он с собой никогда не носит. Но ты поберегись: Скопин — мужик ушлый, воевал в Туркестане. И больной на всю голову, хоть и судебный следователь. С такими связываться — себе дороже. Подумай наперед. И главное запомни: если попадешься и тебя спросят — откуда узнал…
        — Ни-ни!  — замотал головой бритый.  — Христом богом клянусь!
        Третий вечер уже приходил бритый в «Лазаревский» трактир, садился за стол у дверей, лицом к залу, прямо под выцветшей картонкой с изображением толстой русалки, которую огромный кот тянет за хвост, брал бутылку портера и ждал. Трактир был самый обычный — состоял из двух комнат. В первой, крохотной, имелся винный буфет с тарелками, на которых засыхали кучки квашеной капусты, болотного цвета соленые огурцы или моченые головки чеснока. Старый однорукий инвалид сгребал рукой мелочь, бросаемую на стойку, и наливал той же рукой шкалик или чарку водки из зеленого. Сюда забегали на минутку: похмелиться или добавиться, а то и просто смочить горло. Желавшие посидеть подольше, поговорить, поесть и выпить основательно шли в большой зал с двумя окнами, которые мыли один раз в году — на Пасху. А в остальное время окна стояли заросшие пылью, свечной копотью да жиром. В большом зале имелось несколько столов, накрытых непременными московскими скатертями. И у каждого стола — по три крепких и грубых стула. Освещалось все это помещение газовой лампой, висевшей в центре потолка. Однако хозяин, похоже, экономил и
прикручивал газ в люстре до минимума — так, чтобы посетитель мог различить стакан, но таракана, плававшего в миске с кашей или рагу, мог уже и не заметить.
        Как сразу приметил бритый, половых было двое — дед и внук. Причем внук явно совсем недавно приехал из владимирской деревни, и потому дед все время его учил подзатыльниками, не особо скрываясь перед посетителями, которые к такой учебе относились одобрительно, потому как жалеть дите — только портить.
        Первые два дня на бритого косились — он был не местный. Пару раз даже подкатывались, чтобы переведаться, пощупать новичка. Но бритый просто таращился исподлобья и в разговоры не вступал. От него отходили, чувствуя, что он — не просто так пришел и что он, похоже, бешеный и ждет тут кого-то. Конечно, если бы местные выяснили, кого ждет этот громила, они бы предупредили жертву, которая, скорее всего, была из своих. Но на нет и суда нет. На третий вечер на него просто перестали обращать внимание. Тут-то и явился человек, за которым охотился бритый. Поначалу бритый его даже не узнал.
        Он пришел в кабак как к себе домой, здороваясь лениво. Плюхнулся за стол у стены, не снимая серой солдатской шинели, просто бросил на скатерть старое кепи с давно не чищенным козырьком. Пожал руку подошедшего полового-деда и сказал ему несколько слов. Тот поклонился и пошел на кухню, передавать заказ.
        Прибежал внук с бутылкой водки и стаканом. Налил полную, получил мелкую монетку на чай — украдкой от деда.
        Сидевшие в кабаке мужчины сдержанно вставали, подходили к пришедшему и здоровались. Тот никого не звал присесть с собой, никого не угощал.
        Наконец, человека в шинели оставили в покое. Он привалился к стене, пододвинул к себе другой стул и положил на него ногу в грязном сапоге.
        Бритый опустил глаза и только теперь заметил, что кулаки его сжаты до белизны косточек. Осторожно он разжал кулаки и положил ладони, как чужие, на скатерть.
        Подняв снова взгляд, бритый увидел, что человек в шинели смотрит прямо на него. Отросшие черные волосы с сединой неопрятно спускались к вискам. Мужчина был небрит, с красными от пьянства глазами.
        — Ты кто такой?  — спросил он.  — Раньше не виделись?
        Бритый опустил руку под стол и коснулся ножа в кармане. Он знал, что ответить, но краем глаза заметил, что мужики в кабаке снова начали на него коситься. Поэтому встал, высыпал на скатерть монеты, снял с гвоздя свою куртку и быстро вышел.
        На улице он привалился к стене и запрокинул голову, ловя ртом капли дождя. Бешенство сжимало его сердце костяным кулаком, но он знал, что надо просто подождать. Просто подождать, когда враг выйдет на улицу. Надо просто подождать, когда он пройдет вперед, где кончается слабый свет фонаря. Когда враг войдет во тьму.
        Скопин проводил взглядом вскочившего громилу в черной куртке и криво ухмыльнулся. Он был пьян еще до прихода в кабак. Сказать по чести, пить сегодня он начал еще с утра, чтобы отвязаться от очередного кошмара, приснившегося, как всегда, перед рассветом. И хотя сон совершенно стерся из его памяти уже к полудню, ощущение томительного ужаса все не проходило.
        Он не знал, можно ли вылечить водкой сумасшествие. Но был уверен в том, что ходит по самому краю пропасти — ведь эти кошмары, эти сатанинские видения, которые не зависели ни от его силы воли, ни от его желаний, они несомненно доказывали, что если он еще не сошел с ума, то точно сойдет. Не могут нормальному человеку сниться такие адские кошмары.
        Иван Федорович налил стакан и вялой рукой поднес его ко рту. Пить больше не хотелось. Его тошнило от одного запаха водки. Но он заставил себя выпить, проливая водку на подбородок,  — выпить, чтобы этой ночью уснуть без снов.
        Пожалуй, еще один стакан, и цель будет достигнута. Один и еще один. Если он уснет прямо здесь, не беда, верный Мирон, его бывший денщик, придет ближе к полуночи и оттащит домой. Он всегда так делает.
        Как тогда он на себе притащил его в Самарканд, ночью. А утром первого июня город уже был окружен. Генерал-губернатор Кауфман с основными силами выступил на Каты-Курган. В городе осталось менее шестисот человек гарнизона. Госпиталь оборудовали прямо в цитадели, и Скопин был далеко не первым его пациентом. Прямо на земле, на реквизированных из окрестных домов одеялах и коврах лежало не менее 450 раненых и больных. Полковой доктор Ригер разорвал на Иване рубаху и попытался подсчитать резаные раны. Но все было в запекшейся крови. Кто-то, кажется молодой ассистент Ригера, сбегал к колодцу и принес кожаное ведро воды, которую с размаху вылили на грудь Ивана, чтобы смыть кровь корпией. Руки ассистента дрожали.
        — Что?  — спросил Скопин.  — Плохо?
        — А?  — как будто очнулся тот.  — Нет, у вас все хорошо. В смысле, есть над чем поработать.
        — У вас руки дрожат,  — прошептал, слабея, Скопин.
        — Это от нервов. Солдаты говорят, будет приступ. Туркмены обложили город, их тут тысячи. Наши ушли далеко и не успеют. Тут гарнизон-то…
        Ригер склонил свою седую голову к лицу Скопина.
        — Вижу пулевое отверстие, господин поручик. Пулю надо вытащить, а то плоть сгниет. Начнется гангрена. Терпеть сможете?
        Скопин судорожно кивнул и посмотрел направо — там, прислонясь к невысокой ограде, сидел Мирон. Голова его безжизненно свешивалась на грудь. Издалека слышался гул — топот тысяч копыт по сухой земле. И конское ржание.
        — Успеем до приступа?  — спросил ассистент, вытирая пот со лба.  — А то сейчас раненые начнут прибывать.
        Где-то там, где кружили конные лавы шахрисябцев и примкнувших к ним местных мятежников, загремели барабаны и завыли пронзительные зурны.
        И тут громыхнула пушка, установленная в старом проломе саманной стены. Раздался ружейный треск.
        — Надо торопиться,  — озабоченно сказал Ригер.  — Павел, принесите флягу со спиртом и мой набор инструментов.
        — Много наших осталось?  — спросил Иван.
        Ригер печально покачал головой:
        — Немного. Всех поставили под ружье — даже писарей, фурштатов, музыкантов. Кое-кто из купцов вызвался охотником. И еще местные евреи. Им-то терять нечего, тут их… Но какие из них солдаты? Стены решили не оборонять — только дворец.
        Ассистент Ригера принес флягу и саквояж. Доктор вынул серебряный мерный стаканчик и нацедил из фляги.
        — Вот, больше не дам. Еще пригодится. Знаю, мало, но… Пейте. Только залпом.
        Скопин открыл рот, и Ригер влил в него спирт. Глотку обожгло, но Иван даже не закашлялся. Перед глазами все поплыло.
        — Павел Семенович, позовите солдат, пусть подержат его за ноги и руки.
        В следующее мгновение нож вонзился Скопину в бок. Боль была невыносимая, тело Ивана выгнулось дугой, и он широко распахнул глаза…
        — Ты?
        — Я,  — радостно кивнул бритый.  — Это тебе наше с приветом. Для разговору.
        Скопин тронул рукой борт шинели и поднес к глазам. Кровь. Черт. Эту старую солдатскую шинель и кепи он надевал специально для кабака — чтобы не вваливаться туда в своем форменном судейском пальто. Теперь придется стирать шинельку.
        — Маненечко,  — сказал бритый, выставляя нож вперед.  — Подрезал слегка. А там — как пойдет.
        Капля упала с кончика ножа в грязь.
        — Ты чего?  — удивленно спросил Скопин, которого вдруг повело вбок. Он наткнулся на забор и только этим предотвратил свое падение.
        — А это за брата моего. За младшего. За Андрюшку.
        — За какого такого Ан?.. А…
        — Вспомнил?  — изгаляясь спросил бритый. Ему нравилось происходящее. Ему нравилось, что большой человек, которого надо бояться, который обладает властью карать и миловать во имя правосудия, сейчас сползал по забору в уличную грязь, а он стоял с ножом и вершил свое правосудие, братское.
        — Так ты брат Нежданова?
        — Точно так.
        — А не похож… И зачем тебе все это?  — спросил Скопин, как бы все еще удивляясь, не чувствуя страшной опасности, переминавшейся с ноги на ногу перед ним с окровавленным ножом в руке.
        Иван окончательно сполз на землю, примяв чахлый кустик, росший из-под забора.
        — Затем, что ты брата моего на каторгу отослал. А с ним знаешь что будет?
        — Знаю,  — кивнул Скопин.  — Там его взрослые каторжане по кругу пустят. Как девчонку.
        Бритый зарычал и замахнулся.
        — Здорово, Петр!  — вдруг крикнул Скопин куда-то за спину своему мучителю.
        Бритый рефлекторно спрятал нож за пазуху и сделал шаг в сторону. Быстро повернулся — посмотреть, кто подходит. Никого. Скопин обманул.
        — Так ведь он заслужил,  — сказал Иван как ни в чем не бывало.  — Он же малолетку снасильничал. Хорошую девочку, из хорошей семьи. Да еще изуродовал.
        — Она сама!  — крикнул бритый.  — А потом и оговорила.
        — Ну да,  — усмехнулся Скопин, прижимая руку к кровоточащему порезу на шинели,  — и сама себе лицо порезала? Так что глаз у нее вытек.
        Бритый замер. Про порезанное лицо и вытекший глаз он услышал впервые. Со слов Андрюшкиного кореша, Сёмки Рубчика, он знал, что какая-то малолетка обвинила брата в насилии — но мало ли таких случаев было, когда девка хотела отомстить парню за измену и возводила на него поклеп?
        — Не мог Андрюшка этого сделать!
        — Он это сделал,  — ответил Скопин.  — Дочка прачкина все видела. Она там в сарае дровяном пряталась от мужа. Каждое слово, им сказанное, под присягой подтвердила. Тряслась вся от ужаса на суде, пока рассказывала.
        — Врала!  — крикнул бритый, чувствуя, как внутри становится пусто, словно в мешке, из которого вытряхнули картошку.
        — Не врала, нет,  — ответил Скопин, укладываясь на землю.  — Дворник видел, как твой брат выбегал с того двора. Да и при обыске бритву у него нашли. Тут он и сознался сам. Со злости, говорит. Себя не помнил.
        Бритый опустился на корточки рядом с головой Скопина. Тот подсунул под ухо свою фуражку, будто собрался лечь спать.
        — Все равно не верю,  — упрямо сказал бритый.
        — Да, понимаю,  — согласился Скопин.  — Брат все-таки. Как тут поверить? И я бы не поверил. Но почему, а? Ты мне можешь сказать? Ведь я сам его быстро поймал. Но не разобрался толком: отчего это он? Зачем? Чего он вдруг на девчонку-то набросился, да еще и по лицу полоснул?.. Как ей теперь жить-то?
        — В монашки пойдет,  — сердито ответил бритый.
        — Ну, ты же человек,  — обиженно сказал Скопин.  — Ты же за брата пошел убивать, значит, чувства имеешь. А как бы твою сестру малую снасильничали да лицо ей располосовали?
        — Нет у меня сестры,  — огрызнулся бритый.  — Брат вот был.
        — Да…  — морщась, сказал Скопин.  — Был, и все. Нет больше, считай. Ну что, резать-то меня будешь? Я уж тут поудобней устроился, чтобы сильно не падать.
        Бритый был растерян. Злость еще не прошла, нет, но почему-то теперь она была обращена не столько на пьяного следователя, лежащего рядом на сырой земле, сколько на брата. Ведь вырастил. Научил. В люди хотел вывести. Что же за дурь такая на него нашла вдруг?
        И слезы потекли по щекам бритого — от обиды, от несправедливости.
        Скопин лежал, закрыв глаза. Прорезанный бок болел. Перед глазами летали серые мухи… Дым, песок… Самарканд накрыло облаком пыли, поднятой конницей. Облаком пыли и порохового дыма… Иван очнулся и приоткрыл глаза. Он видел свое тело, перемотанное чистой тканью, далее было все в желто-сером тумане. Тени в белых рубахах, с темными пятнами. Одни лежали вокруг и кричали, другие бродили, согнувшись, кто-то опирался на кривую палку, вырванную из плетня.
        Доктор Ригер в окровавленном переднике, похожий больше на мясника, чем на хирурга, сидел на корточках, протирая глаза, засыпанные пылью.
        Вдруг в воздухе засвистело, Скопин, хорошо знавший этот звук летевшего ядра, попытался вжаться в стену. Смертельный куст взрыва мгновенно вырос где-то у входа во двор, прямо на телах лежащих там людей. Во все стороны полетели мелкие куски сухой земли, камни и ошметки человеческих тел.
        — Откуда бьют?  — спросил Скопин.
        — Что?  — Ригер приставил к уху ладонь — он не расслышал вопроса.
        Иван указал пальцем на воронки.
        — А, проклятые бухарцы затащили пушку на вон ту крышу.  — Ригер указал рукой куда-то вдаль.  — Но это еще ничего. Они еще залезли на минареты и стреляют оттуда из ружей. Нам повезло, что стрелки из них никудышные. Так что вы тут сидите и никуда не вылезайте. Можете попасть под пулю.
        Земля продолжала гудеть от топота конных тысяч, круживших вокруг полуразрушенной глинобитной стены дворца.
        «Боже,  — подумал Иван.  — Только бы не прорвались! Только бы не плен — снова. Только не это».
        Он закрыл глаза и вспомнил, как Мирон, взвалив на спину, тащил его сквозь ночь. Верный, хороший Мирон. Все-таки вынес на своей спине…
        — Спасибо, Мирон,  — прошептал Скопин.  — Дай тебе бог. А я награжу.
        — Ништо, Иван Федорыч!  — с натугой отвечал денщик.  — Я уже привыкший вас таскать-то. Да и недалеко тут. Сейчас — домой. А там спать.
        — А что, этот… который там был?.. Брат Нежданова?
        — Бритый тот?
        — Ага.
        — Спугнул я его. Ушел он, Иван Федорович.
        — Он меня немного порезал. Да ерунда. Главное, что не убил.
        — Сейчас придем, посмотрим. А то и за врачом сбегать могу.
        — Не надо, пусть он спит. Время позднее. Мы сами как-нибудь.
        — Все, пришли,  — сказал денщик, прислоняя Скопина к дверному косяку.
        Иван стоял, тяжело привалясь, смотрел на небо.
        — Вот черт!  — произнес, наконец, Скопин.  — Устал я, Мирон. А спать не хочется больше. Старался-старался, пил-пил… Все напрасно. Сатану, брат, не обманешь, от него не вырвешься. Он коли за кого взялся, ни в жизнь не отпустит. Так-то. Ну, тащи мое тело на кровать, посмотрим, чем все это закончится.
        2
        Бедная Маша
        Маша боялась оставаться одна в этом старом двухэтажном доме, упрятанном в самое чрево Самотёки. И хотя недалеко шумел и сверкал фейерверками знаменитый парк Эрмитаж Лентовского, дом Михайлы Фомича Трегубова, казалось, вместе с древним садом и колодцем, с высоким забором и тяжелыми железными воротами был перенесен из другого места — скучного и тревожного. Из места, где все говорили вполголоса, а вещи жили своей собственной медленной жизнью, в которой люди были не хозяевами, а слугами. После того как старая Полина умерла, Маша одна осталась ухаживать за дядиной коллекцией. Вернее, за той только частью, которую Михайла Фомич выставлял в трех нижних комнатах, где изредка принимал гостей.
        С раннего утра Маша аккуратно смахивала с бронзовых статуэток пыль метёлкой из страусиных перьев, открывала дверцы стеклянных горок и протирала фланелевым лоскутком китайские фарфоровые чашки, осторожно перелистывала страницы старинных книг, проверяя, не появились ли на них серые пятнышки плесени. Помыв полы и приготовив скромный обед, Маша садилась на табурет у окна, забранного прочной стальной решеткой, отодвигала плотную гардину и смотрела на улицу. Теперь, осенью, когда деревья сбросили листву, можно было увидеть забор, а поверх него — крыши соседних домов. Дальше — небо и маковку церкви.
        Туда, «в город», Михайла Фомич отпускал девушку только по воскресеньям, в церковь, да раз в три дня по ближним лавкам на Селезнёвке — купить продукты. Да и то не дольше, чем на час. Если Маша опаздывала, дядя страшно сердился, кричал, потом краснел и начинал хрипло кашлять. Отдышавшись, он грозил отправить Машу послушницей в монастырь. А Маша боялась состариться в монастыре, так и не увидев белого света. Она была девушка простая и романтичная. Мечтала, что дядя когда-нибудь умрёт и оставит ей дом, состояние и коллекцию. Ведь своих детей у него не было. И вот тогда — конец власти вещей над Машей! Она станет хозяйкой всех этих дорогих безделушек. И теперь уж они послужат ей! Ни одной китайской чашечки, ни одной редкой пуговицы не оставит Маша в этом доме. Всё будет снесено в лавки торговцев стариной! Все вернётся к ней золотом и ассигнациями. А потом и они превратятся в новые яркие обои, новую мебель, как в журналах, и, конечно, в вереницы самых модных, самых роскошных платьев — прямиком из Вены и Парижа! И тогда — балы, поклонники, поездка на воды! Столица!
        Наверху скрипнули половицы. Дядя одевался к выходу. Значит, она действительно должна снова остаться одна в этом доме… Обычно Михайла Фомич все дни сидел как сыч в своей спальне, читая. Или запирался в хранилище, как он называл небольшую комнату с заложенными кирпичом окнами, где содержались самые ценные его сокровища. Дверь в хранилище всегда была заперта, а ключ Трегубов носил на длинном шнурке, надетом на шею. Вместо креста. Только к вечеру Михайла Фомич спускался в маленькую темную столовую, чтобы поесть. Чай он также пил в своей спальне, грея чайник на старой спиртовке. Ни баранок, ни печенья к чаю он не любил. И сахара в доме никогда не водилось. Раз в неделю, по субботам — и непременно вечером — Михайла Фомич брал кожаный саквояж, мешочек с монетами и шел по знакомым лавкам с обходом — не появилось ли чего-нибудь новенького, какой-нибудь занятной вещицы.
        Две недели назад принес он в кармане изящную плоскую шкатулку, которую долго рассматривал у окна. Маша как раз мыла пол в соседней комнате, там, где стояла мраморная статуя Данаи, и слышала, как дядя по привычке говорит сам с собой:
        — Вот ведь подлец Ионыч, а? Пятнадцать целковых! Надо же! Медичи! Нашел простофилю, да? Трешница! Дрянь, подделка!
        Увидев в двери Машу, он позвал ее.
        — Иди сюда. Вот тебе. Пудру туда положишь или колечки.
        — У меня нет пудры, дядя,  — пожала плечами Маша.
        — А? Нет? Ну когда-нибудь будет же. Забери! Не хочу видеть. И трешницу зря отдал проклятому.
        Маша вытерла о рабочее платье мокрые руки и приняла из рук дяди шкатулочку.
        — Красивая.
        Дядя скривился.
        — Такие в Риме на каждом шагу продаются для простофиль. Обмануть меня захотел, подлец! Думал Трегубова облапошить!
        Маша отнесла шкатулку к себе наверх, в крохотную комнатку рядом со спальней дяди. В ней всего-то и было из мебели — кровать с пружинной сеткой и старое высокое трюмо, куда она и поставила приобретение. Положить в шкатулку ей было совершенно нечего — если только колечко, подаренное матерью-покойницей. Но она никогда не снимала это колечко — даже на ночь — в память о матушке.
        На лестнице послышались шаги Михайлы Фомича. Он спустился, тепло одетый, с тростью и уже в шляпе.
        — Вы надолго, дядя?  — спросила Маша.
        — Как бог даст,  — ответил старик.  — Приберись у меня наверху. И проветри, только немного, чтобы комната не застыла.
        Он открыл дверь и на пороге остановился, указывая на замки.
        — Помнишь?
        Маша кивнула.
        — Все закрыть и никого не пускать.
        Трегубов сухо кивнул и вышел. Он брал извозчика до Сухаревки только в крайних случаях, когда надо было ехать далеко или с ценным грузом. Во всех остальных случаях Михайла Фомич передвигался пешком, отмахивая иногда по московским улицам до пяти верст.
        Маша подождала немного, потом поднялась на второй этаж, застелила постель старика и открыла окно. Потом пошла в свою комнату и прилегла на кровать со старым, еще февральским номером журнала «Модный базар», который за три копейки купила у старьевщика в прошлый четверг.
        Часы в кабинете дяди пробили пять. Маша начала тихонько дремать, как вдруг внизу позвонили в дверь. Она вздрогнула всем телом и села на кровати. Показалось? Но тут звонок задребезжал снова.
        Возможно, это кто-то из соседей по улице? Или бродячий разносчик? А то и наводчик — ходит такой по домам, звонит в двери, выискивает, где хозяева в отъезде. Надо проверить. А если наводчик — то и спугнуть.
        Маша спустилась вниз по лестнице, подошла к двери и строго спросила:
        — Кто там?
        — Это Маша?  — раздался из-за двери мужской голос.
        Маша опешила. Что такое? Кто мог ее звать? Голос был незнаком.
        — Что надо?  — спросила она уже не так строго.
        — С Михайла Фомичем беда! Попал под экипаж! Сильно расшибся!
        Маша оцепенела. Она не могла понять, что ей говорят с той стороны двери.
        — Открывайте скорее, надо его перенести! Мы его в пролетке привезли.
        Человек с той стороны двери говорил с такой тревогой и напором, что Маша уже взялась за засов, но в последний момент остановилась. А вдруг это воры? Вдруг она сейчас откроет дверь, а они ее и схватят, свяжут, а дом обчистят?
        — Скорее! Скорее!  — заговорил мужской голос с той стороны двери.  — Он кровью истекает!
        А вдруг это правда? Вдруг дядя действительно попал под колеса экипажа и сейчас, переломанный, ждет, когда Маша откроет дверь. А она не открывает. Что же делать?
        Внезапно она почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной. Боже! Она забыла закрыть окно в спальне! Маша хотела обернуться, но крепкая мужская рука закрыла ей рот, а перед глазами качнулось острие ножа.
        — Тихо, тихо,  — сказал стоявший сзади, крепко прижимаясь к ней всем телом,  — Вот так. Давай, открывай. И без шуточек, а то глазки я тебе выковырну. Поняла?
        Ужас волной прошел по всему Машиному телу. Острие ножа приблизилось к правому глазу. Тогда она покорно подняла ставшую ватной руку, открыла замок и отперла засов. Дверь моментально отворилась, и внутрь шагнул коренастый налысо бритый мужик с цепкими темными глазами.
        — Здорово,  — сказал он, прикрывая за собой дверь.  — Пошли наверх.
        Стоявший сзади развернул девушку и подтолкнул ее в сторону лестницы, не отрывая своей руки от ее рта. Только на лестнице он убрал руку и приказал не кричать, а то зарежет. Маша кивнула и провела грабителей на второй этаж. Похоже, они имели точное представление о том, что все самое ценное Трегубов держал именно тут, а не в комнатах первого этажа. Это надо запомнить и рассказать дяде, когда он вернется. И еще — надо как можно подробнее запомнить лица и повадки этой парочки, чтобы потом передать их полиции. От этой мысли Маша даже немного успокоилась — она зацепилась за мысль о необходимости помочь дяде и полицейским, как падающий человек за ветку. На втором этаже Маша почти собралась и развернулась к грабителям.
        — Вот тут моя комната,  — сказала она, стараясь хорошо рассмотреть их лица.  — Хотите, я тут посижу, чтобы вам не мешать?
        Бритый ухмыльнулся.
        — А что? Мысль! Рубчик! Поди с ней, посиди, а я пока слам приберу.
        Сашка Рубчик толкнул Машу в комнату и закрыл за собой дверь. Сначала она просто стояла посреди комнаты, не понимая, что ей теперь делать. Сёмка присел на стул возле трюмо, положил нож в карман и теперь откровенно разглядывал девушку. У него было длинное некрасивое лицо и немного оттопыренная нижняя губа. Грязная соломенная челка закрывала правый глаз.
        Маша судорожно пожала плечами и села на кровать — больше было некуда.
        Рубчик скосил глаза на трюмо, посмотрелся в зеркало, пригладил челку, а потом взял в руки шкатулку.
        — Не твое — не трожь!  — сердито сказала девушка. Ей было страшно, но и маленькой красивой шкатулки было жаль. Может, если прикрикнуть на этого наглого парня, он присмиреет? Может, он только с виду такой… опасный?
        — Ха!  — сказал Рубчик, разглядывая шкатулку.  — Было ваше, стало — наше. Я чё, сюда тебя стеречь пришел. А?
        Маша прикусила губу. Прикрикнуть на грабителя оказалось не такой хорошей идеей.
        — А?  — рявкнул на нее Сёмка, ощерясь. Теперь он был похож на дикую собаку из ночного переулка, скалившую желтые клыки.  — Чё? Ты чё думаешь, я тут с тобой цацкаться буду?
        Он встал, сунул шкатулку в карман и медленно подошел к Маше. Та невольно отодвинулась к самой стенке, на которой висел истертый коврик с лебедями. Пружинная сетка под ней подалась вниз, и Маша, потеряв на миг равновесие, повалилась назад в паническом оцепенении перед двуногим зверем, одетым в штаны и коричневую рубаху с жилеткой. Мысль у нее была одна: сразу зарежет или…
        Рубчик наклонился над ней, протянул руку и жесткими грязными пальцами взял за лицо, сдавив щеки.
        — Чё ждешь?  — спросил он,  — Юбку-то задирай. Или тебе особое приглашение нужно?
        Несколько секунд Маша просто смотрела на него круглыми от ужаса глазами. Звук ее дыхания сделался сиплым из-за крепкой хватки Сёмкиных пальцев. А он медленно свободной рукой начал расстегивать пряжку ремня.
        — Давай-давай,  — сказал он хрипло.
        — Не надо!  — промычала Маша.  — Пожалуйста! Мне нельзя.
        — Почему?  — удивился молодой грабитель, развязывая тесемки штанов и слегка ослабляя хватку на лице девушки, чтобы она могла говорить.
        — Не трогай меня! Будь человеком! Ты же человек, а? Ты хороший, добрый парень, ты не хочешь мне сделать больно, да?  — зашептала Маша внезапно пересохшими губами.
        Рубчик прищурился.
        — Ты девка еще, что ли?  — усмехнулся он.  — Чё, береглась?
        Маша судорожно несколько раз кивнула.
        — Так это мы щас поправим,  — ухмыльнулся Сёмка.
        Вот тут и прорвалось в душе Маши то звериное первобытное, что стирает все страхи, все слова и все мысли. С надрывным воплем вцепилась она в руку грабителя и вонзила зубы. А ногами оттолкнула его с такой силой, что Рубчик чуть не упал, но все же удержался.
        — Сука,  — прошипел он, вытирая о жилетку укушенную руку.
        Маша бросилась мимо него к двери, но он перехватил ее, бросил на пол, оседлал и начал бить по лицу кулаком.
        От страшных ударов Маша сначала завизжала, потом просто стала стонать. Ее мучитель, увидев, что она окончательно сломлена, медленно встал, подтянул сползшие штаны и харкнул на пол.
        — Вот так-то,  — сказал он, тяжело дыша и растирая окровавленные костяшки кулака.  — Не целоваться же нам.
        Он нагнулся, намотал Машину косу на руку и рывком заставил девушку встать. Потом доволок ее до кровати и бросил лицом вниз на скомканное одеяло.
        Маша не сопротивлялась. Все ее лицо страшно распухло и болело, один глаз заплыл. Она со всхлипом дышала ртом — сил у нее совершенно не осталось.
        Только одна мысль крутилась в голове: «Я устала. Я больше не могу. Когда же это кончится».
        Она почувствовала, как грабитель задрал ей юбки и стянул панталоны.
        «Я больше не могу,  — повторяла Маша про себя, глядя на складку одеяла с мелкими цветками.  — Я больше не могу…»
        Бритый основательно разорял хранилище, бросая самые ценные, на его взгляд, вещи в свой грязный мешок. Он слышал, как в соседней комнате закричала Маша, слышал глухие звуки ударов и ее визг, но надо было быстро сделать то, зачем они сюда пришли. Он еле сдерживался от бешенства и желания бросить все и рвануть в комнату девчонки, чтобы наподдавать этому недоумку.
        — Что ж ты, гад, творишь,  — шипел он, сгребая золотые чаши с крупными кабошонами.  — Тебя ж сторожить ее поставили.
        Наконец, мешок был наполнен, но шкатулки, из-за которой его и послали в этот дом, Надеждин не нашел. Искать ее особо времени не было — хозяин дома мог вернуться в любой момент. Схватив мешок, бритый выскочил в коридор и рванул дверь в комнату девушки. Сёмка сидел на кровати со спущенными штанами и вытирался краем простыни. Девушка лежала, свернувшись клубочком рядом, подвывая и натягивая юбку на окровавленные ноги.
        — Сёмка!  — рявкнул бритый.  — Я тебя зачем брал, погань?
        — Да она сама,  — лениво ответил Рубчик.  — Напросилась. Я чё? Я не хотел.
        «Убью!  — подумал Надеждин.  — Вот вернемся и убью!»
        — На,  — сказал он, кидая на пол громыхнувший металлом мешок.  — Уходим. Быстро.
        — А ты не хочешь, дядя?  — спросил Сёмка, вскакивая и завязывая штаны.  — По-быстрому. Девка хороша. Вернее…  — Он захихикал.  — Уже не девка.
        Сёмка ухватил мешок и в этот момент бритый врезал ему коротко и жестко. Хрустнули зубы.
        — А-а-а!  — взвыл Рубчик.  — Чего?
        Бритый бросил короткий взгляд на Машу. Конечно, она их запомнит и все выложит полиции. Он сунул руку в карман и нащупал там нож.
        — Она ж сама,  — ныл Рубчик, выталкивая языком кровь и осколки двух зубов изо рта.
        — Сама?  — волком обернулся к нему Нежданов.  — Это как? Как тогда? С братом моим? Да? Ты ту девчонку резал, Сёмка?
        — Нет!  — перекрестился дрожащей рукой Сёмка, глядя на Нежданова снизу вверх.  — Ей-богу, не я! Он сам все.
        — Сама! Сам!  — прохрипел бритый.  — Потом с тобой разберусь. Бери мешок и вали отсюда. Я щас.
        Рубчик схватил добычу и проскользнул в дверь. Бритый подошел к Маше.
        — Слушай сюда,  — сказал он.  — Ты наши лица не запомнила. Поняла? Будут спрашивать — мели что угодно. Мол, кривые, косые, китаёзы или татары. Но не дай бог тебе, девка, нас выдать. Не дай бог. Я тебя найду. А если я тебя найду, то все это, то, что сейчас с тобой сделали, раем покажется. Поняла?
        Маша продолжала тихо выть, не реагируя на слова бритого.
        — Поняла?  — сказал он громко и грубо потряс Машу за плечо.
        Не поднимая глаз, она кивнула.
        — Запомни же. Найду тебя, не спрячешься.
        Он быстро вышел, понимая, что делает глупость, оставляя свидетеля. Но быстро переключился на другой вопрос: а так ли уж Андрюшка был виноват в том, за что его послали на каторгу? Не взял ли он на себя вину товарища? И если это так — рука бритого снова нырнула в карман, где лежал нож,  — то кому-то придется ответить. Вот разберется он с заказчиком, а потом, не торопясь, примется вызнавать у Сёмки, как же все было на самом деле.
        Михайла Фомич вернулся домой совсем поздно — злой как черт на приказчика Алёшкина, который в лавке обещал показать дом старой генеральши, лежавшей при смерти. По словам Алёшкина, дом был набит китайским фарфором и бронзой. Да вот, подлец, увез в Замоскворечье, потом долго плутал дворами, а когда вроде нашел нужное место, оказалось, что генеральша уже полгода как преставилась, а все ее имущество ушло к наследникам. Алёшкин униженно извинялся, кланялся и утверждал, что его самого надул знакомый будочник. Трегубов со злости чуть не побил его тростью и пешком отмахал до Китай-города, благо погода стояла еще теплая и вечером прогулка не казалась обременительной. Но уже на Лубянской площади Михайла Фомич понял, что сил своих он не рассчитал, так что направился к бирже извозчиков, нанял экипаж и поехал домой на колесах. У калитки он рассчитался с извозчиком и по тропинке прошел к крыльцу, где внезапно остановился. Фонарь с улицы едва-едва освещал крыльцо дома, но Трегубов даже в этом тусклом свете заметил, что дверь была затворена неплотно.
        — Ах, Машка!  — прошипел он.  — Вот дура! Сколько ее ни учи!
        Будучи в полной уверенности, что дверь осталась не заперта по причине нерадивости племянницы, он вошел, запер за собой замок и засов и в темноте поднялся на второй этаж, в полной уверенности, что девушка спит безмятежным сном в собственной комнате. Он уже хотел постучать в дверь ее комнаты, как вдруг краем глаза заметил странный черный прямоугольник далее по коридору. Трегубов замер, а потом дрожащими руками полез в карман пальто за спичками. В дымном пламени спички Трегубов увидел, что дверь его хранилища была открыта нараспашку, замок — сломан.
        Михайла Фомич схватился за сердце.
        3
        Жестокий старик
        Ему снилась Аня, лежащая у самого берега на дне пруда, а над ней — зеленые блюдца кувшинок с желтыми цветками, подводные травы, водомерки, потом густые кусты, острые вершины елей и серое осеннее небо. Аня молча смотрела на него, раскинув руки, смотрела, не отрываясь… Но Скопину не было больно, потому что так он хотя бы мог снова увидеть ее лицо. Ее лицо… Ведь это ее лицо? Он хотел наклониться ниже, сквозь воду, чтобы рассмотреть ее лицо, привычно коснуться губами кончика ее носа, закрытых век, щек, губ, подбородка. Но разве это ее лицо?
        Он попытался сосредоточиться, но, как всегда во сне, попытка разглядеть закончилась неудачей. Пруда больше не было. Не было и Ани. Была темнота и голос Мирона:
        — Вставай, Иван Федорыч. От Сущевской части вестовой. Вставай, зовут! Я уже сюртук приготовил.
        Скопин сел на лежанке и попытался пригладить лохмы.
        — Напомни мне, чтобы я поменьше спал.
        — И поменьше пил,  — отозвался Мирон, щеткой деря волосы барина, чтобы придать им хоть какое одинаковое направление.
        — Что вестовой?
        — В прихожей. Ждет.
        Скопин со стоном поднялся, вогнал босые ступни в стоптанные ковровые тапочки и пошел к умывальнику. В перевязанном боку саднила неглубокая рана, полученная от бритого.
        — Который час?  — спросил Скопин, плеская себе на лицо ледяную воду.
        — Одиннадцать,  — взглянув в сторону ходиков, ответил слуга.
        — Утра?
        — Вестимо, ночи. Разве по утрам у нас дела делаются? По утрам душегубцы дома сидят или в церкву ходят, грехи замаливать. Одевайся уже.
        Иван Федорович сел на табурет у стола, намотал портянки, сунул ноги в сапоги, принесенные Мироном, потом натянул сюртук и, не застегивая его, приказал:
        — Водки дай.
        Мирон ответил:
        — Нету. Всю ты выжрал еще днем.
        Скопин тяжело вздохнул.
        — Это хорошо, что вестовой,  — говорил Мирон, заправляя постель.  — А то без работы ты совсем того… не человек, а тюлень.
        — Иван Федорович, срочно вызывают,  — сказал посыльный, однорукий унтер Прибылов, оставленный на службе ввиду усердия.
        — Что там?  — спросил Скопин, протирая глаза.
        — Известно что, раз за вами послали,  — встрял Мирон.  — Убийство, не иначе.
        — Оно,  — кивнул унтер.
        — Кого пришили?  — вяло поинтересовался сыщик.
        — Не знаю, вашбродь,  — отозвался унтер.  — Нам не докладывают. Беги, говорят, Прибылов, рука у тебе одна, а ногов — двое. Зови, говорят, Ивана Федорыча.
        — А кто хоть говорит-то? Куда ехать?
        — К нам, в Сущевскую часть. Куды ж еще, не в Кремль же!
        — Понятно,  — сказал Скопин.  — Мирон, шинель подай и фуражку.
        — Так вот они.  — Бывший денщик уже протягивал форменное кепи и перекинутую через руку черную шинель с латунными судейскими пуговицами.  — Может, повязку сменить, а? Прикипит ведь, потом с водой отдирать придется.
        Скопин, не отвечая казаку, сел на крепкий дубовый табурет и вынул из кармана маленькую чёрную трубочку.
        — Так кто тебя послал?  — спросил он у вестового.
        — Архипов. Захар Борисович. Он у нас всего-то месяца три. Из Петербурга.
        — Питерский?  — спросил Скопин.
        — Нет, наш, московский. Из молодых, да ранних. Обучался в столице. Очень прыткий.
        — Захар Архипов? Не знаю такого.
        — Я же говорю — недавно к нам устроился,  — ответил унтер.
        — А ты, Прибылов, как? Со мной пойдешь или вернешься?
        — Я, вашбродь, домой пойду. Моя смена закончилась. Если целковым одарите, так по дороге ещё и свечку за вас поставлю Николе-угоднику.
        — В кабаке, что ли?  — спросил Скопин, набивая трубку табаком из бисерного кисета.
        — Уж где придётся,  — кивнул унтер.
        Скопин быстро шагал по темной спящей улице — Сущевская часть была недалеко, за баней. Газовые фонари горели тускло, в сыром воздухе висел плотный запах дров и угля. Время от времени взлаивали сторожевые собаки, но так, для порядка. Иван Федорович старался держаться досок, проложенных по краям улицы, чтобы не увязать в осенней грязи мостовой, но время от времени сбивался и, чертыхаясь, тер подошву о край доски, счищая комья земли. На краю площади, около Екатерининского института для благородных девиц, стояла полосатая будка. Из крыши будки торчала чугунная труба, обложенная кирпичом. Дымок от трубы поднимался вверх — значит, будочник не спал еще.
        Скопин перешел площадь по краю и оказался на Селезнёвке. Тут тоже спали, было тихо, но фонари стояли чаще и светили ярче. Наконец, миновав баню, Скопин увидел каланчу Сущевской части и по подъездной дороге подошел к крыльцу.
        Дверь была не заперта. Иван Федорович толкнул ее и чуть не столкнулся нос к носу с молодым человеком невысокого роста в темно-серой сюртучной тройке, но с офицерской выправкой, со светлыми волосами и усами щеточкой.
        — Доброй ночи,  — сказал Скопин, посторонившись, чтобы дать этому человеку выйти.
        Но тот остановился в дверях, держа в руках потертый цилиндр.
        — Вы Скопин?  — спросил молодой человек.
        — Так точно.
        — Это я вас вызвал. Разрешите представиться: Архипов Захар Борисович. Следственный пристав. Прошу.
        Он сделал шаг назад, впуская Скопина.
        — Здесь жарковато,  — сказал Иван Федорович, снимая фуражку и расстегивая шинель.
        — Вероятно,  — пожал плечами Архипов.  — Я не замечаю.
        Может быть, он действительно не замечал, насколько жарко натоплено в помещении, но вот самого Ивана Федоровича сумел рассмотреть быстро и подробно — как учили в Петербурге.
        Скопин был выше него на два вершка, лицо имел помятое, со светло-серыми глазами, обведенными темными кругами от недосыпа и пьянства. Щеки его покрывала русая щетина. Все лицо, фигура и тихий голос были полны усталости. Кроме того, Скопин время от времени вдруг морщился, как будто окружающее не нравилось ему — Архипов не знал, что следователь был ранен, и рана эта побаливала. Но самое неприятное, что от этого Скопина разило перегаром!
        Пока они молча шли по грязному, плохо освещенному коридору, Архипов досадовал, что придется передать дело такому вот субъекту, который, вероятно, просто подпишет протокол и уйдет домой или в кабак.
        Скопин и сам бы, без провожатого, дошел до нужной комнаты — в Сущевской части он бывал много раз по службе. Да и молодой пристав не показался ему с первого взгляда: сухой, как прошлогодняя вобла, одетая в штатское. Скопин сам служил в армии, но в Туркестане не налегали на шагистику — было некогда.
        Архипов открыл перед следователем дверь и пропустил вперед себя. Большая комната была хорошо освещена. Здесь стояло несколько столов, за которыми днем принимали посетителей или опрашивали задержанных. Между двумя зарешеченными окнами стоял большой шкаф с адресными книгами, сборниками предписаний и прочей справочной литературой, которую надо было держать под рукой. В углу — бак для кипятка, впрочем, теперь, в ночную пору, холодный.
        В углу, на скамье, сидела девушка, закутанная в шерстяное казенное одеяло серого цвета, из-под которого торчало грязное по подолу коричневое домашнее платье. Девушка сидела, наклонив голову и обхватив себя руками.
        Архипов положил на стол цилиндр и указал на девицу:
        — Вот. Ее дворник привел из дома Перфильева. На улице подобрал. Думал, гулящая, ну, и отвел сюда, в часть. Мария Ильина Рожкова. Родилась в Тамбовской губернии. После смерти родителей приехала в Москву к дяде, Трегубову Михайлу Фомичу, мещанину. Утверждает, что сегодня вечером его дом был ограблен в отсутствие хозяина. Грабители вынесли много ценных вещей, поскольку дядя ее — коллекционер. Сам же Трегубов, вернувшись домой и обнаружив ограбление, обвинил во всем девушку и выгнал ее на улицу в одном платье.
        — Это вы дали ей одеяло?  — спросил Скопин, подходя поближе.
        — Я.
        — Но здесь и так хорошо натоплено.
        — Она дрожит,  — ответил Архипов.  — Я подумал…
        Он не закончил фразы. Скопин кивнул и сел рядом с девушкой.
        — Значит, тебя зовут Маша?  — спросил он, обращаясь к ней.
        — Я послал за вами в порядке формальности,  — сказал Архипов.  — Считаю, что надо возбудить дело. Это по вашей части. Вы подпишете бумаги?
        Скопин посмотрел на него и приложил палец к губам, а потом снова повернулся к девушке.
        — Маша, посмотри-ка на меня.
        Девушка подняла разбитое лицо с фиолетовыми синяками.
        — Ох ты…  — произнес Скопин участливо.  — Это они тебя так?
        Она кивнула.
        — А за что? Ты хотела им помешать?
        Она кивнула снова.
        — Ну, посиди здесь, мы сейчас еще поговорим,  — сказал Скопин, поднимаясь и делая знак Архипову, чтобы тот вышел с ним в коридор.
        Притворив дверь, Скопин спросил:
        — А вы уже выезжали на место преступления? И вообще, с чего вы решили, что девушка говорит правду? Разве не может быть такого, что она действительно обчистила своего дядю? И тот ее действительно выгнал?
        Он снова поморщился из-за того, что рана в боку заныла.
        Архипов, видя, что следователь явно пытается замять дело, напрягся.
        — По закону я могу устроить обыск только после возбуждения дела. То есть с вашего согласия, Иван…
        — Федорович,  — подсказал Скопин.
        — Иван Федорович,  — повторил Архипов.
        — Показания вы сняли?
        — Да. Грабителей было двое. Она их подробно описала.
        — Хорошо,  — кивнул Скопин.  — Потом дайте мне прочитать описания. Может быть, кого я и узнаю. Значит, вы предлагаете открыть дело? Но по какой статье?
        — Девушка избита…  — начал Архипов.
        — И изнасилована,  — добавил Скопин.
        Архипов быстро взглянул на него.
        — Она не сказала.
        — Конечно,  — кивнул Скопин.  — Она не сказала. И не скажет. Завтра, когда придет доктор Зиновьев, попросите его сделать осмотр. Пусть он вызовет кого-то из женщин.
        — Но Зиновьев — патологоанатом,  — удивился Архипов.
        — Это сейчас,  — отозвался Скопин.  — Вы посмотрите, как она сидит — вся сжалась в комочек. Я уже не говорю про кровь на ее юбке. Пятнышки небольшие, на коричневой ткани сложно заметить, но у меня глаз наметанный.
        Архипов досадливо поджал губы — он не заметил крови на юбке девушки.
        — Постановление об открытии дела я выпишу,  — продолжил Скопин, растирая лицо ладонью.  — Но лишь только по факту избиения. Про изнасилование мы пока ничего записывать не будем — вдруг я ошибся. Поедем сейчас к ее дому, посмотрим, что там. Если действительно произошло ограбление, думаю, там не спят. Так что никого и не разбудим. Девушку придется взять с собой. Дежурный экипаж есть?
        — Есть.
        — Хорошо, сходите, прикажите подавать, а я поговорю с потерпевшей.
        Скопин вернулся в комнату для опросов и снова подсел к Маше.
        — Мария, меня зовут Иван Федорович. Я — судебный следователь. Мы сейчас с тобой вместе поедем к твоему дяде, и ты на месте нам покажешь, что и как произошло, хорошо?
        Маша поежилась.
        — Можно я посижу тут?  — спросила она шепотом.  — Пожалуйста!
        — Скажи,  — продолжил следователь, будто не замечая ее просьбы.  — Это дядя тебя так поколотил?
        — Дядя? Нет, он стукнул пару раз, но — не сильно. Это он…
        — Кто?
        — Бандит. Молодой. Сёмка.
        — Откуда ты знаешь его имя?  — удивился Скопин.
        — Тот, второй, сказал.
        Скопин внимательно посмотрел на девушку.
        — Главный… Он убьет меня. Так и сказал,  — тихо проговорила Маша.
        — Ерунда. Никто тебя не убьет. Они так всегда пугают,  — ответил Иван Федорович.  — Это они держатся, как волки. А я — волкодав.
        — Я не прощу,  — зло ответила Маша.
        Скопин кивнул — девушку точно изнасиловали, иначе его слова не вызвали бы такой реакции.
        — Теперь мы поедем в твой дом, поговорим с дядей,  — сказал он.
        — Я там не буду жить,  — твердо сказала Маша, выпрямляясь.
        — Хорошо,  — согласился Скопин.  — Но вещи твои мы заберем. Одежду. Что еще?
        Она помотала головой.
        — А потом пристроим куда-нибудь,  — продолжил Скопин.  — Ты ж совершеннолетняя?
        — Да.
        — Но это — завтра. А сейчас пошли, надо сделать дело. И дядю не бойся, я тебя в обиду не дам. Держись за мной и говори только правду. Договорились?
        Девушка встала вместе со Скопиным, но тут же покачнулась, уперевшись локтем ему прямо в раненый бок. От боли он чуть не вскрикнул, но сдержался.
        — Простите,  — сказала она.
        — Ничего.
        Они вышли из дверей на темную улицу, где уже стоял служебный экипаж — старая черная карета, запряженная чалой кобылой. На козлах сидел пожилой солдат Чумыкин, знакомец Скопина. Иван Федорович дал ему адрес, пропустил вперед Машу, а потом и сам сел внутрь экипажа, где их уже поджидал Архипов.
        — Едем.
        Карета дернулась и покатила вперед, переваливаясь на кочках. Было слышно, как фыркает старая кобыла Изольда и скрипят ржавые оси. По крыше тихо застучали капли дождя. Скопин потянул на себя занавеску окна: в темноте мимо проплывали редкие фонари.
        — Дождь начался,  — сообщил он своим спутникам, но они ничего не ответили.
        Наконец, экипаж остановился перед калиткой.
        — Приехали?  — спросил Скопин девушку.
        Маша молча кивнула. Они вышли из экипажа, и Архипов толкнул калитку рукой.
        — Закрыто,  — сказал он.
        Скопин отломил тонкую веточку от яблони, склонившейся через забор, поддел крючок и открыл дверцу.
        Он первым вошел во двор, вертя палочку в руке.
        — Точно, не спят,  — указал он на освещенное окно второго этажа.
        Около двери они остановились, и Архипов несколько раз провернул рычажок звонка. Тот продребезжал внутри дома, но в ответ не донеслось ни звука.
        — Не слышат?  — спросил Архипов и снова покрутил рычажок.
        Наконец за дверью раздались шаги и старческий голос произнес:
        — Убирайтесь! У меня револьвер! Буду стрелять.
        — Откройте,  — громко сказал Архипов.  — Полиция.
        — Оставьте меня в покое!  — истерически выкрикнул старик из-за двери.  — Мало вам было? Опять пришли? Говорю же — у меня револьвер!
        Скопин повернулся к девушке, которая безучастно стояла за его спиной.
        — Правда есть револьвер?
        Маша пожала плечами.
        — Я следственный пристав Архипов. Со мной судебный следователь и ваша племянница. Откройте. Иначе позовем дворника и будем ломать дверь!
        — У нас нет дворника,  — сказала Маша.
        — Я вас не знаю!  — крикнул старик из-за двери.  — И ваши имена мне не знакомы.
        — Надо позвать квартального,  — предложил Скопин.  — Здесь квартальным Михеев. Он живет недалеко. А то и вправду придется ломать. Я схожу к карете, попрошу Чумыкина, чтобы съездил за квартальным. Подождем немного.
        Пока Скопин ходил распоряжаться, Архипов еще несколько раз пытался уговорить вредного старика открыть. Грозил ему арестом и судом, но тот ни в какую не соглашался отворить дверь.
        Скопин вернулся, сел на перевернутое ведро, стоявшее возле крыльца, вынул из кармана маленькую черную трубку и раскурил ее. Дождь моросил по-прежнему. Подошел Архипов.
        — Я могу выстрелить в замок и сбить его,  — сказал он.
        — Зачем?  — спросил Скопин.  — Сам Трегубов пока ни в чем не обвиняется. Это мы пытаемся вломиться к нему в дом.
        Архипов глазами указал на Машу. Скопин пожал плечами:
        — У нас есть только ее показания. Мы не можем их проверить, пока не попадем внутрь и не поговорим со стариком.
        Архипов досадливо скривился:
        — Не предполагал, что вы окажетесь таким крючкотвором.
        — Это моя профессия,  — спокойно ответил Иван Федорович, выпуская клуб дыма.  — Я судебный следователь. Вы же читали уложение о судебных следователях? Мы не делаем выводов, просто собирая доказательную базу. Выводы делает суд.
        — А!  — Архипов махнул рукой.
        — Маша, хотите сесть?  — спросил Скопин у девушки.
        Маша отрицательно покачала головой.
        — Как вы попали в полицию?  — спросил Скопин молодого человека.
        Архипов поднял воротник пальто.
        — Можно сказать, что случайно. Готовился ехать на Балканы, но меня вместе с еще несколькими офицерами не отпустили в действующую армию, а отправили в столицу.
        — Зачем?
        Архипов отвел глаза.
        — Я не могу этого говорить. Скажу только: на обучение.
        — Понятно,  — вздохнул Скопин.  — Реформа?
        Архипов промолчал. Скопин был совершенно прав, Захара Борисовича направили в Сыскной отдел Санкт-Петербурга, предупредив, что после реформы точно такой же появится и в Москве, а значит, там будут сразу же нужны подготовленные кадры. Но с Архипова и других офицеров было взято честное слово, что они не станут раньше времени рассказывать о предстоящей реформе. После усиленного обучения их распихали по участкам в должностях следственных приставов, чтобы они поближе познакомились со своим будущим «фронтом работы». Впрочем, была и другая причина того, что Архипов молчал: после реформы должность Скопина и таких, как он, собирались упразднить. И все функции следствия по уголовным делам переходили в Сыскной отдел. Поэтому Захар Борисович так неловко себя чувствовал в присутствии Ивана Федоровича.
        За оградой послышались голоса, потом калитка отворилась, и на тропинке показалась грузная фигура в форменной зеленой шинели и сбитом на затылок кепи. Это был квартальный надзиратель Михеев, поднятый среди ночи с постели и оттого прибывший в самом раздраженном настроении. Узнав Скопина, он немного поутих и подошел, вытирая мясистой рукой мокрое от дождя лицо.
        — Иван Федорович? Здрасьте! Убили кого?
        Скопин указал трубкой на дом.
        — Знаете, кто тут живет, Савелий Палыч?
        — Тут-то? Трегубов, коллекционер. Что с ним?
        — Не открывает. Грозит револьвером,  — ответил Архипов.
        Михеев повернулся к нему и прищурил глаза.
        — А вы кто будете?
        — Следственный пристав Архипов,  — ответил Захар Борисович.
        — А!  — поднял густые брови Михеев.  — Тогда и вам здрасьте. Сейчас разберемся.
        Он подошел к двери и забарабанил по ней кулаком.
        — Там звонок есть,  — сказал Архипов.
        Но квартальный не обратил на него никакого внимания.
        — Оставьте, он сам разберется,  — спокойно произнес Скопин, не делая даже попытки подняться со своего ведра.
        — Я сказал, сейчас стрелять буду!  — послышался истеричный вопль из дома.
        — Михайла Фомич, открывай. Это я, Михеев,  — крикнул квартальный надзиратель.  — Открывай, не балуй!
        После секундного молчания послышался звук отпираемого замка. Дверь слегка приотворилась.
        — Ну вот, пожалте, господа следователи,  — сказал Михеев.  — Отворил. Я еще нужен?
        — Постойте тут,  — приказал Скопин, вставая с ведра. Он сунул трубку в карман и подошел к крыльцу.  — Трегубов, вы нас впустите или сами сюда выйдете?
        Дверь отворилась шире, и на крыльцо вышел старик с растрепанной седой шевелюрой и закутанный в старый ватный халат. В одной руке у него действительно был револьвер, а в другой он держал керосиновую лампу..
        — Я Трегубов,  — заявил он.  — Что вам от меня надо?
        — Вы знаете эту девушку?  — спросил Архипов, указывая на Машу.
        Старик молча посмотрел на девушку, а потом решительно ответил:
        — В первый раз вижу!
        — Вы уверены?
        Старик поджал губы, показывая, что больше разговаривать на эту тему он не собирается. Но тут подал голос Михеев.
        — Да это ж его племянница. Маша. Михайла Фомич, это ж твоя племянница.
        — В первый раз вижу.
        — Вот те на!  — ответил квартальный.  — Я сам ей отметку в паспорте делал год назад.
        — Ничего не знаю!  — взвизгнул Трегубов.  — Может, раньше она и была моей племянницей, а теперь — нет!
        — Вы хотите сказать, что выгнали ее из дома и теперь знать не хотите?  — спросил Скопин.
        — Вот именно! Не хочу!  — заявил Михайла Фомич.
        — А по какой причине?  — спросил Иван Федорович.
        — Неважно!
        — Послушайте, господин Трегубов,  — нетерпеливо сказал Архипов.  — У нас есть подозрение, что ваш дом ограбили. И вы свалили вину на эту девушку.
        Трегубов дернулся, будто его ударили палкой.
        — Не было никакого ограбления!  — сказал он звонким петушиным голосом,  — Слышите! Никакого ограбления! А девчонку я выгнал потому… Потому что не хочу больше терпеть в своем доме эту особу.
        — Позвольте нам войти и осмотреть дом,  — потребовал Архипов.
        — Нет! Не позволю!
        — Да ты с ума, что ли, спрыгнул, Михайла Фомич!  — вмешался Михеев.  — Ты хоть понимаешь, с кем разговариваешь?
        Архипов повернулся к Скопину. Тот кивнул и сделал шаг вперед.
        — Господин Трегубов,  — произнес Иван Федорович тихо.  — Я судебный следователь Скопин. Властью, данной мне прокурором Москвы и судебными законами России, а также для проверки полученной мной информации я приказываю вам впустить нас в дом и показать все, что мы посчитаем нужным.
        — А если я откажусь?  — спросил старик уже без задора.
        — Тогда я вызову сюда нижних чинов. Вас мы арестуем и проведем полный обыск со вскрытием полов, поиском тайников и вспарыванием подушек. А также реквизируем по описи все, что посчитаем подозрительным или имеющим отношение к делу,  — спокойно ответил Иван Федорович.  — А дом опечатаем до прекращения следствия.
        — Черт бы вас побрал!  — сказал старик в сердцах и махнул лампой.  — Входите. Но только девчонку я не пущу. Пусть остается здесь.
        — Под дождем?  — спросил Архипов.  — Вам ее не жаль?
        — Мария пройдет вместе с нами,  — сказал Скопин.  — Как свидетель.
        — Свидетель чего?  — усмехнулся старик.
        — Неважно.
        — Ну-ну!  — Трегубов отошел внутрь, пропуская пришедших.
        В дверях Скопин остановился и повернулся к квартальному.
        — Идите спать, Михеев, дальше мы сами.
        Квартальный отдал честь, потом погрозил коллекционеру кулаком и пошагал обратно к калитке.
        — Пройдемте сразу наверх,  — предложил Скопин.
        Старик бросил ненавистный взгляд на Машу. Вслед за коллекционером они поднялись на второй этаж.
        — Маша, где ваша комната?  — спросил Скопин.
        — Тут,  — Маша указала на дверь.
        — Откройте,  — приказал Скопин старику.
        Тот фыркнул и открыл дверь. Иван Федорович взял у Трегубова лампу и вошел внутрь.
        — Маша, идите сюда,  — позвал он.
        Архипов увидел усмешку на плотно сжатых губах старика.
        Когда Маша вошла в свою комнату, Скопин поднял лампу повыше, осветив голые стены. Комната была совершенно пуста, будто тут никто и не жил.
        — Он все вынес,  — сказала Маша горько.
        — Да,  — кивнул Скопин.  — Похоже, старик подготовился. И не только тут.
        Они вышли.
        — Я же говорю,  — издевательским тоном произнес Трегубов.  — Нет у меня никакой племянницы. И не было. А эту девку я взял с улицы и содержал ее. А потом прогнал.
        Маша закрыла лицо руками. Архипов издал такой звук, будто собирался выругаться.
        — Ну хватит уже,  — тихо сказал Скопин.  — Надо и меру знать. Маша, где произошло ограбление?
        Она указала на дверь хранилища.
        — Откройте,  — повернулся Скопин к Трегубову.
        — А там и не заперто,  — весело отозвался старик.  — Сами откройте.
        Скопин подошел к двери Хранилища и толкнул ее.
        — И тут пусто,  — сказал он.
        — Может, в подвал перенес? Есть в доме подвал?  — спросил Архипов у Маши.
        Но Скопин покачал головой.
        — Скажите, господин Трегубов,  — обратился он к старику.  — Было сегодня в вашем доме ограбление или нет?
        — Нет,  — ответил старик.  — Не было.
        — Понятно… То есть у вас все хорошо, никто в дом не проникал, ничего не унесли?
        — Именно!
        Скопин вздохнул:
        — Никаких официальных заявлений в полицию вы делать, конечно, не будете?
        — Не буду,  — упрямо замотал головой старик.
        Скопин пожал плечами:
        — Тогда нам остается только извиниться за вторжение. Но прежде, чем мы уйдем, я прошу вас отдать Марии ее вещи. Или вы не против, чтобы она осталась?
        — Нет у меня никаких ее вещей. И пусть катится на все четыре стороны!  — крикнул старик, приободряясь.  — И на вас я подам жалобу. Врываетесь среди ночи! Будите честного человека. Навязываете ему какую-то девку.
        — Слушайте, вы!  — вскипел Архипов, но Скопин поймал его за руку и сжал, приказывая замолчать.
        — Хорошо, господин Трегубов,  — сказал он спокойно.  — Я вас понял. Просто хочу предупредить. Если вы мне сейчас солгали…
        — То что?  — спросил старик саркастически.  — Убьете меня?
        — Я сделаю так, что вы об этом сильно пожалеете,  — ответил Скопин, глядя прямо в глаза старика.
        Этот взгляд был сильным, тревожащим. Трегубов почувствовал, что перегнул палку, повышая голос на следователя. Но отступать он уже не мог. Михайла Фомич считал себя смертельно оскорбленным Машей. И всех ее защитников теперь тоже воспринимал как своих личных врагов. Он был уверен, что Маша с самого начала состояла в заговоре с целью его ограбить. И пока приказчик отвлекал Михайла Фомича поездкой к мнимой генеральше, она впустила в дом грабителей, а теперь разыграла из себя наивную дурочку, чтобы потом, разделив деньги от награбленного, пуститься во все тяжкие. В то, что полиция будет на его стороне и поможет найти награбленное, Трегубов совершенно не верил, поскольку уже имел опыт общения с подобной публикой несколько лет назад. Тогда, после посещения частного пристава, пришедшего с обходом квартала, он недосчитался пяти серебряных ложек из французского сервиза времен Людовика Четырнадцатого, купленного за триста рублей! И хотя грабители основательно подчистили много ценного из хранилища, Трегубов был уверен, что отыщет похищенное и сам. Надо было просто обратиться к Маркелу Антоновичу Тимофееву,
помощнику управляющего Шереметьевской больницы, через руки которого частенько проходили многие занятные вещички самого темного происхождения, принесенные на Сухаревку. Конечно, Тимофеев потребует награду за возвращение коллекции — и немалую, но зато это будет надежно.
        — Не пугайте меня, молодой человек,  — сказал Трегубов.  — Уходите и заберите с собой эту девку. Я хочу спать.
        Возвращение в часть проходило в молчании. Архипов сидел прямо, играя желваками. Маша безучастно смотрела в окно, хватаясь за ременную петлю, когда карету сильно накреняло. Скопин смотрел на ее лицо, по которому пробегал свет фонарей.
        — Надо было осмотреть подвал,  — бросил Архипов, не глядя на Скопина.
        — Зачем?  — ответил Иван Федорович.  — Дело заведено по факту избиения. При чем тут подвал? При чем тут коллекция Трегубова? Он никаких заявлений об ограблении не делал, так что и повода для обыска не имеется.
        Молодой пристав зло посмотрел на него. Все-таки очень хорошо, что скоро будет реформа и таких, как Скопин, вышвырнут вон. Захара взбесило, что старик так нагло разговаривал со следователем. А Скопин, понимая, что его дурачат и что Трегубов нарочно скрыл следы преступления, безропотно соглашался и ничего не делал, прикрываясь буквой устаревшего закона. Вот он бы живо поставил старикашку на место! Эх, если бы Сыскной отдел в Москве уже был открыт! Провести бы обыск по всем тем правилам, которые он узнал в Петербурге! С понятыми, протоколом и экспертами, которые живо бы установили факт сокрытия следов. А еще проверить на отпечатки пальцев и — он покосился на колени девушки — на наличие следов крови на постельном белье! Ведь куда-то же он запрятал и матрас, и белье! Вряд ли успел сжечь — тогда в доме пахло бы паленой тканью!
        — Не сердитесь вы так,  — сказал Скопин.  — Старикашка от нас никуда не уйдет. Прижмем мы его. Я же предупредил его: если соврал, то сильно об этом пожалеет. Я своих обещаний на ветер не бросаю.
        Архипов с досадой пожал плечами. Слова! Все это просто слова!
        — Маша, хотите, переночуйте у меня,  — предложил Скопин.  — Я живу недалеко от части, на Лазаревской улице.
        Маша отрицательно покачала головой.
        — Понимаю,  — согласился Скопин.  — У вас есть еще родственники в Москве?
        — Нет.
        — Тогда езжайте в часть, поспите там на лавке. А завтра я займусь вами. Выправим вам временные документы и определим куда-нибудь. Хорошо?
        Маша кивнула, не отрывая взгляда от окна кареты. Ей хотелось уснуть и больше не просыпаться.
        Мужчина на кладбище поднял воротник и сунул руки в карманы. В темноте он едва нашел условленную могилу и теперь с досадой думал, что нанятый им человек может заплутать, а становилось холодно. От земли поднимался белесый туман, достигая колен. Но вот в тишине послышалось позвякивание — бритый, оступаясь, приблизился с мешком на плече. Свалил добычу на землю.
        — Тише,  — сказал первый.  — Сторожа разбудишь.
        Надеждин сплюнул.
        — Не, дурак он, что ли, в такую погоду по кладбищу шляться.
        — Принес?
        Бритый кивнул на мешок.
        — Не это!  — с досадой сказал человек.  — Самое главное принес?
        — А! Ты там поройся, посмотри. Где-то завалялась.
        Человек пристально взглянул в лицо Надеждину.
        — Обманываешь?
        — Да иди ты!  — зло ответил бритый.  — Че ты ко мне пристал? Смотри, говорю, сам!  — Он пнул ногой зазвеневший мешок.
        — Плевать мне на всю эту… твою…  — человек задохнулся от гнева.  — Мы о чем договаривались? Это дерьмо — дяде, а мне только то, что я хотел.
        — А ты не ори на меня, козлина,  — мрачно ответил Надеждин.
        Человек тяжело вздохнул, будто укрощая свой гнев, а потом совершенно обычным голосом попросил:
        — Открой пошире, посмотрю.
        Надеждин пожал плечами и присел на корточки над мешком. В этот момент человек быстро шагнул ему за спину, выхватил из-за пазухи странный треугольный клинок и вонзил Надеждину точно между позвонками. Бритый покачался на корточках, а потом с остекленевшими глазами, без звука завалился на спину, не в силах двинуть ни единой конечностью. Убийца наклонился над ним, приставил свой клинок к груди бандита и, не отводя от его лица глаз, прошипел:
        — Лжец! Мразь.
        4
        Лазаревское кладбище
        В эту ночь выспаться Архипову так и не удалось. Утром, в восьмом часу, примчался послушник из храма Сошествия Святого Духа, что на Лазаревском кладбище, и сообщил, что среди могил нашли зарезанного человека. Захар Борисович как раз закончил оформлять временные документы для Маши, спавшей на старом диване в комнате старшего брандмейстера — пожарная часть находилась в этом же здании. Вызвав дежурного, Архипов приказал: как только появится доктор Зиновьев, отослать его на место убийства. Потом справил малую нужду в сортире, стоявшем во дворе, умылся под рукомойником, сполоснул ледяной водой лицо и провел рукой по светлой щетине, выросшей со времени последнего бритья в соседней бане: пока терпимо.
        Пешком, в сопровождении послушника, он направился к кладбищу.
        Москва уже проснулась — по Селезневке пошли пролетки, телеги, груженные утренним товаром для лавок и магазинов. Дым валил из всех труб — дворники уже заканчивали протопку печей, и хозяйки привычно выметали за ними дровяной сор. Под серым октябрьским небом летали одинокие вороны и стаи воробьев, а внизу по булыжным тротуарам шли люди — молчаливые, озабоченные, не выспавшиеся. Архипов, поскальзываясь, перешел площадь перед Екатерининским институтом, откуда начиналась высокая каменная стена Лазаревского кладбища. Впереди уже была видна огромная насыпь Камер-Коллежского вала. Здесь его еще не срыли, как в Грузинах, и вал по-прежнему отделял окраину Москвы от Марьиной Рощи — места нехорошего, темного, в котором только одна Шереметьевская улица и была безопасной настолько, что на ней селились приличные господа, но стоило свернуть в любой переулок, как двухэтажные каменные дома заканчивались и начинались настоящие деревенские дворы, в которых припеваючи жил московский сброд — воры, грабители, мошенники и опустившиеся шулера. На первой линии Шереметьевской улицы жить было безопасно — воровское правило «не
работай там, где живешь» действовало безотказно. Но вот дальше…
        Захар прошел по Александровской площади, справа из-за кованой ограды виднелся фасад Екатерининского женского училища, а слева — такого же женского, но Александровского. Потом — вдоль кладбищенского забора, через который свешивались черные сучья деревьев, и оказался перед воротами, за которыми желтело здание храма Сошествия Святого Духа.
        — Куда дальше?  — спросил он у послушника.
        — Идите за мной,  — сказал тот, забрал вправо и уверенно повел среди могильных оград.
        Кладбищенские стены, неровные, выкрашенные в тот же желтый цвет, что и стены храма, как будто отсекли остальной мир. Здесь же были только могилы, пучки гниющей травы, втоптанные в грязь раскисших дорожек, черные деревья, узловатые, утыканные кривыми тонкими ветвями, уцелевшие, вероятно, еще со времен чумы 1758 года, когда тут по приказу Екатерины стали хоронить умерших от «дурной болезни».
        Вдалеке, между крестов и памятников Архипов увидел небольшую группу, стоявшую кружком. Настоятель храма, протоиерей Никита Синицын, сложив пальцы на груди, прямо под бородой, хмурил седые брови. Стоявший рядом высокий монах увидел приближавшегося послушника и призывно махнул ему рукой. Тут же ошивался и кладбищенский смотритель — маленького роста человек в сапогах и овчинном полушубке. Он мял в руках шапку, время от времени вытирая ею потевший лоб.
        — Следственный пристав Архипов,  — представился Захар Борисович, подходя и бросая взгляд на мертвое тело, лежавшее у решетки ограды. На кресте он прочитал: «р. Б. Сандунов С.?Н. верный служитель Мельпомены. 1756 -1820».
        — Это который Сандунов?  — спросил он у смотрителя.
        — Сила Николаевич,  — ответил тот с готовностью.  — Известно какой, актёр! И они же построили бани. Сандуновские.
        Архипов кивнул. Забавно, что актёр Сандунов остался в истории благодаря служению вовсе не Мельпомене, а Гигиене.
        Настоятель повернулся к послушнику:
        — А где Иван Федорович? Где Скопин?
        — Так ведь вы следователя велели звать,  — ответил тот испуганно.
        — Ну да, следователя. А ты кого привел?
        — Следователя,  — послушник указал на Архипова.  — Из части, как велели.
        Захара Борисовича этот разговор покоробил.
        — Ваше высокопреподобие,  — сказал он.  — Вы можете меня не знать, поскольку я назначен недавно. Но заверяю вас, тут нет никакой ошибки. Я следственный пристав Сущевской части. И я уполномочен расследовать все преступления на ее территории.
        — Хорошо,  — с сомнением кивнул настоятель, а потом повернулся к высокому монаху.  — Силантий, ты все же сбегай, позови Ивана Федоровича.
        — Зачем же вам еще и Иван Федорович?  — с досадой спросил Архипов, до сих пор переживавший из-за того, что Скопин не дал ему повернуть дело об избиении Маши так, как он хотел.
        Высокий монах быстро пошел в сторону ворот. Протоиерей проводил его взглядом, а потом повернулся к молодому приставу:
        — Не обижайтесь. Вас я не знаю, а в Иване Федоровиче уверен. Дело-то серьезное. Убийство под стенами обители. Ведь не в трактире, не в лесу, а рядом с божьим местом! Я уж не говорю, что послушницы волнуются.
        Архипов поджал губы, но решил не спорить, а быстрее взяться за расследование, чтобы к приходу ненавистного Скопина уже иметь полное представление о произошедшем здесь убийстве.
        — Прошу отойти на два шага назад,  — сказал он твердо и наклонился над телом.
        — Зарезали?  — спросил настоятель, не двигаясь с места.
        — Это скажет специалист,  — сухо бросил Архипов, хотя и так было понятно — лежавшего на земле бритого мужчину именно что зарезали. Удар был нанесен точно между ребер, рана была широкая, крови натекло много.
        Захар Борисович принял самый строгий вид, надеясь, что присутствующие не замечают его волнения. Это было первое убийство, которое ему приходилось расследовать — до того он выезжал на места преступлений только в Петербурге, сопровождая следователей столичного Сыскного отдела.
        Для начала Архипов аккуратно обшарил карманы убитого, нашел нож, пару монет и вид на жительство, выписанный на имя московского мещанина Надеждина Николая Петрова, проживающего в Четвертом проезде Марьиной Рощи, в доме номер пять. Бумага была потрепанной, сложенной в четыре раза. Порванная на одном из сгибов почти до середины. Вот уж несказанно повезло!
        — Нехорошо, что вы стояли так близко к телу,  — сказал Архипов, поднимаясь и пряча бумагу в карман пальто.  — Боюсь, уничтожили все следы. Попрошу каждого из вас приподнять ногу, чтобы я мог измерить ваши подошвы.
        — Зачем?  — спросил настоятель.  — Это лишнее.
        — Ваше высокопреподобие,  — напрягся Архипов.  — Я веду следствие и прошу выполнять мои указания.  — Но почувствовав, что перебрал с приказным тоном, он объяснил:  — Я должен вычленить след преступника на земле. Чтобы не перепутать его с вашими следами, я должен измерить подошвы.
        Протоиерей поморщился, но подозвал к себе послушника и, опершись на его плечо, приподнял ногу. Архипов вынул из кармана складной метр, потом нагнулся и проверил длину подошвы его ботинка. Такую же операцию он проделал с остальными. А потом, нагнувшись, начал осматривать след на тропинке.
        — Обронили что-нибудь, господин пристав?  — услышал он голос Скопина.
        — Не мешайте, я работаю,  — ответил Захар Борисович, не разгибаясь. Он надеялся, что судебный следователь не станет подшучивать над его неопытностью.
        — Да что вы!  — сказал Скопин.  — Мы тут с Павлом Семеновичем постоим, полюбуемся новыми методами. Здравствуйте, Никита Никитич! Благословите.
        Протоиерей подал руку для целования, потом сделал крестное знамение над головой Скопина.
        — А вы что же не подходите для благословения?  — спросил он у доктора Зиновьева.  — Или вы из латинян?
        — Я, ваше высокопреподобие, из морга,  — ответил доктор Зиновьев, почесывая свою короткую кудрявую и черную, как вороново крыло, бороду.  — Мы там помогаем покойникам предстать перед апостолом Петром в самом облегченном, так сказать, виде.
        — Это как?  — удивился настоятель.
        — А все, что нужно для следствия, мы изымаем,  — ответил доктор и приподнял короткий цилиндр, обнажив начинающую лысеть голову.  — Кишочки, желудочек, селезеночку. Им они все равно в Царствии Небесном не надобны. Ну зачем, скажите, селезенка на Суде Божием?
        — Понятно,  — кивнул протоиерей.  — Значит вы, скорее, безбожник. Материалист.
        — Да, материала у нас хватает,  — весело улыбнулся Зиновьев и указал на покойника.  — Вот, например, еще материальчик для нашего натюрморта.
        Скопин хлопнул доктора по плечу.
        — Павел Семенович хоть и шутник, но прекрасный врач,  — сказал он.  — Я обязан ему своей жизнью.
        — Наверное, последний пациент, кто обязан мне жизнью,  — ответил доктор.  — Но это было давно.
        — Он вылечил меня в Туркестане, во время обороны Самарканда.
        — Вот как!  — поднял брови настоятель.  — Отчего же вы не купили практику в Москве?
        — С мертвецами легче,  — ответил доктор.  — Они не задерживают гонорары. Ведь за них платит городская казна.
        Архипов разогнулся и указал на землю возле своих ног.
        — Похоже, тут был еще один человек. Это следы галош.
        — Конечно!  — отозвался Скопин.  — Убийство, оно как танец: требуется пара к убитому. Вы разрешите?
        Архипов кивнул, пропуская Скопина к телу. Он досадовал, что судебный следователь превратил его слова в глупую шутку.
        — Зато я уже знаю фамилию покойника,  — сказал он, пытаясь перевести ситуацию в свою пользу.
        — Надеждин,  — кивнул Скопин.
        Архипов поджал губы. Положительно, Скопин не хотел уступать ему первенства в расследовании.
        — Вот,  — протянул он сложенный вид на жительство.  — Нашел в кармане.
        — Батюшки!  — сказал новый голос.  — Это ж тот самый, что тебя порезал!
        Архипов оглянулся. Со стороны храма подошел коренастый старик с седой круглой бородой, в шинели и старом, когда-то белом кепи туркестанского образца, только без назатыльника.
        — Ты, Мирон, погоди, не мешай господину приставу,  — недовольно поморщился Скопин, пока вновь прибывший получал благословение у протоиерея.  — Мы тут как-нибудь сами разберемся.
        — Он вас порезал?  — спросил Архипов.
        Скопин махнул рукой.
        — Пустое.
        — И вы не объявили его в розыск? За нападение на судебного следователя?  — поразился Захар.
        — Розыск был бы недолгим,  — ответил Иван Федорович.  — Видите, я сэкономил казне круглую сумму.  — Он кивнул в сторону покойника.
        — Может, и меня пропустите к новопреставленному?  — осведомился доктор, протискиваясь на узкой дорожке между двумя следователями.
        Скопин вынул из кармана свою трубку и закурил. Павел Семенович принялся осматривать тело.
        Настоятель, которому, вероятно, уже наскучило стоять на одном месте, откланялся и пошел в храм, оставив за себя высокого монаха, ходившего звать Скопина.
        — Эй, Мирон, поди сюда,  — позвал доктор Зиновьев.  — Бери тут и давай-ка его перевернем.
        — Кто этот Мирон?  — спросил Архипов у Ивана Федоровича.
        — Мой… домоправитель.
        Мирон, в это время с кряхтением переворачивавший мертвеца, услышал ответ и коротко хохотнул.
        — Домоправитель. Скажешь тоже, Иван Федорович. Хорошо хоть не дворецким назвал. Денщик я, только и всего, ваше благородие.
        — Сколько раз тебе говорить,  — сказал Скопин.  — Мне теперь денщик не полагается. Да и стыдно кому сказать, что у меня в денщиках — герой Иканской сотни ходит.
        — А ничего,  — ответил Мирон, выпрямляясь и вытирая руки о полы шинели.  — Это когда было-то? Что ж мне, теперь всю жизнь в героях ходить? Такие герои теперича на паперти сидят и про подвиги свои рассказывают.
        — Вы знаете про Иканскую сотню?  — спросил Скопин у Архипова.
        — Увы, смутно помню.
        — Во-во!  — кивнул Мирон.  — Это там, в Туркестане, нас героями-то считали. А здесь…
        — Как интересно…  — подал голос доктор Зиновьев.  — Здесь есть еще одна рана.
        Архипов и Скопин склонились одновременно так, что чуть не ударились головами.
        — Вот, глядите,  — указал доктор.  — Перерублены позвонки.
        — Может, топором?  — спросил Архипов.
        Смотритель кладбища также придвинулся поближе и пытался заглянуть через плечо молодого пристава.
        — Не загораживайте свет!  — приказал ему Архипов.
        Скопин быстро наклонился и поднял с земли крохотный белый осколок. Он повертел его в пальцах, потом почесал правый вихрастый висок.
        — Кто нашел тело?
        — Этот.  — Длинный монах ткнул пальцем в смотрителя.
        — А, Кривихин,  — кивнул Иван Федорович.  — Тогда все понятно.  — Он повернулся к смотрителю и нахмурил брови:  — Что, сукин сын, так и будешь молчать?
        Смотритель дернулся всем телом, но потом начал мелко кланяться, бормоча:
        — Виноват, Иван Федорович, бес попутал, простите ради Господа Бога!
        Архипов недоуменно уставился на смотрителя.
        — Ага!  — торжествующе сказал Мирон.  — С нашим-то Иван Федорычем не забалуешь. Небось, что-то учуял.
        — Кривихин,  — обратился Скопин к смотрителю.  — Давай, тащи сюда, что ты там с места преступления прибрал? А? Что утащил? Думал, я не догадаюсь?
        Скопин передал Архипову фарфоровый кусочек, вероятно, отколовшийся от чашки или блюдца.
        — Вы считаете?..  — начал Архипов.  — Что это один из грабителей, которые обчистили вчера дом Трегубова?
        — Очень может быть,  — ответил Скопин.  — Осколок фарфоровый. Найден недалеко от места ограбления. И еще — присмотритесь к этому кусочку. Фарфор тонкий, с частью хорошего рисунка. Помните же, что у Трегубова в коллекции, по словам Маши, было много китайского фарфора?
        — Да.
        — А вот я — хорош!  — продолжил досадливо Скопин.  — Не догадался связать описание девушки с тем бандитом, который… с которым у меня была стычка! Впрочем, мало ли бритых хулиганов шляется к нам из Марьиной Рощи?
        Смотритель Кривихин ходил недолго — вероятно, он спрятал мешок среди венков какой-нибудь свежей могилы. Полусогнувшись, он принес свою добычу и сложил ее к ногам Скопина. Иван Федорович присел на корточки и развязал мешковину.
        — Ага. Это все — точно из дома Трегубова. Вот старик-то сглупил!  — удивился Скопин.  — Он же отказался признавать грабеж. Давайте-ка съездим к нему, покажем все это добро, а потом объясним, что поскольку заявления об ограблении не было, найденные предметы переходят в пользование тех, кто их нашел. Я же говорил, что он сильно пожалеет, что солгал мне. Как думаете — старик сильно пожалеет?
        И Скопин улыбнулся такой широкой и веселой улыбкой, что Архипов вдруг почувствовал к нему нечто вроде симпатии.
        — Думаю, он лопнет от злости!  — воскликнул Архипов, но тут же осекся.  — Постойте. Лучше передадим эти вещи Маше. Или так: отдадим их на Сухаревку, скупщикам антиквариата, а деньги — Маше.
        — Это дело!  — одобрительно кивнул Скопин.  — Конечно, дело подсудное, но чем мы хуже Кривихина? А, Захар Борисович? Притырим мешочек… Правда,  — он обвел глазами присутствующих,  — надо будет прирезать свидетелей.
        Смотритель кладбища испуганно перекрестился.
        — Ну что же,  — сказал Архипов раздосадованно.  — Теперь все понятно. Двое грабителей решили поделить добычу. Поссорились. И молодой зарезал своего товарища. Потом его что-то спугнуло, он бросил добычу и сбежал.
        — Прекрасно,  — отозвался Скопин.  — Осталось выяснить только, что же именно спугнуло преступника ночью на кладбище, что он даже бросил добычу… Я полагаю, это привидение. Кривихин, у тебя тут водятся привидения?
        — Никак нет, Иван Федорович. Я за этим строго слежу. Да и вот, монастырь рядом. Какие тут, прости господи, привидения.
        Высокий монах только криво улыбался, слушая болтовню Скопина со смотрителем.
        Мирон крякнул и перекрестился.
        — Может, монашки по ночам шалят?  — спросил он, ни к кому не обращаясь.
        — И, уж конечно, характер ранений совершенно не похож на обычную поножовщину, так ведь, Павел Семенович?  — Скопин повернулся к доктору.
        — Так,  — ответил доктор, надевая цилиндр.  — Не похож. И орудие не похоже на обычный нож. Я не могу пока точно определить, чем именно убили этого господина. Надо отнести его в наш морг. Но могу утверждать: я никогда не видел подобных ран.
        — Мирон, держи-ка мешок,  — приказал Скопин.  — Отнесем его в часть вместе с покойником, там и оформим обоих.
        Потом он повернулся к смотрителю:
        — Слушай, Кривихин, это, конечно, не мое дело, как ты тут с родственников втридорога дерешь за копку могилок, за оградки и так далее. Но вот что касается воровства вещественных доказательств, это, брат…
        Смотритель медленно осел коленями на грязную дорожку.
        — Гляди у меня. Я запомню,  — сказал Скопин строгим голосом.  — Будем считать, что ты просто временно переместил важные улики, чтобы их не растащили… например, монахи!
        — Э!  — послышалось со стороны высокого монаха.
        Но Скопин подмигнул ему, и тот умолк.
        Смотритель кланялся, не вставая с колен.
        — Прости, Иван Федорович. Бес попутал. Бес попутал. Истинно — переместил! Прихоронил до твоего прихода. А людишки тут разные бродят — ведь это только опосля смерти все тихие. А до того — жулик на жулике сидит и жуликом погоняет. Уж точно — смотрю, золотишко. Дай, думаю, припрячу, пока полиция не пришла. А то мало ли?..
        — Ладно же, помни мою доброту. Жди тут. Сейчас приедет полицейский экипаж, заберет тело,  — сказал Скопин и зашагал к выходу с кладбища.
        — Почему вы не наказали его строже?  — спросил Архипов, шагавший рядом.
        Скопин пожал плечами.
        — Я ведь не соврал: найденные вещи действительно ничьи, раз об их пропаже нет никакого официального заявления. За что его наказывать? За то, что он вороватый? Так половину России посадить надо. У него и так работа не из приятных, Захар Борисович. Он, конечно, наживается на родственниках, но те никаких жалоб не подают. А значит, формально ни в чем его обвинить я не могу. Он чист перед законом.
        — Формально,  — язвительно сказал Архипов.
        — Да, формально,  — кивнул Скопин.  — Но не дай бог я увижу хоть одно заявление на него или посчитаю, что он слишком много стал брать с родственников покойников…
        — И он сильно пожалеет,  — закончил за него Архипов.
        — Вот именно!  — улыбнулся Скопин.
        5
        Восковой отпечаток
        — Ушла. Уже как час тому назад. Недоглядели…
        — Как ушла? Куда?  — кричал Архипов на дежурного.  — Кто разрешил отпускать?
        — Так это…  — виновато бормотал тот.  — Приказа задерживать не было. Вот, просила передать…
        Захар схватил четвертушку бумаги, где круглым женским почерком было написано:
        «Простите, что ухожу не спросившись. Спасибо вам за участие. Жизнь моя кончена. Не ищите меня».
        Он рухнул на стул. Скопин взял из руки Архипова записку и прочитал ее.
        — Эх, девушки, девушки,  — сказал он.  — Ну что ты будешь делать, а?
        — Просит не искать,  — тихо ответил Архипов.
        — То есть как раз просит найти и спасти ее. Иначе вообще не оставила бы записки. Так ушла бы.
        — Вы думаете?  — задумчиво спросил Захар.
        Иван Федорович обернулся к дежурному:
        — Куда пошла-то? В сторону училищ или к Долгоруковской?
        — К Долгоруковской.
        Скопин пожал плечами.
        — Это плохо. Так я думал, что она могла пойти наниматься в училища горничной или посудомойкой. А если к Долгоруковской, то там дальше на Миуссах мы вряд ли найдем. А если она к Лесной сунется, то тут — пиши пропало. Народец там…
        — Надо догнать,  — твердо сказал Архипов.  — Надо ее вернуть.
        — Она вышла отсюда час назад,  — указал Скопин на кивнувшего дежурного.  — Как вы ее догоните?
        Архипов покраснел и начал злиться.
        — Да что вы, не понимаете! Девушка в таком состоянии, одна, без средств, без защиты! Да с ней черт-те что может случиться!
        Скопин пододвинул ногой еще один стул, сел, достал из кармана свою маленькую черную трубочку и сунул в рот. С интересом посмотрев на Архипова, Иван Федорович сказал:
        — А вы представляете себе, сколько сейчас в Москве вот таких несчастных, одиноких девушек без средств к существованию, без родных и без квартиры?
        — При чем здесь эти рассуждения?  — зло спросил Захар.  — Это все отвлеченные вещи. Мы говорим о конкретной девушке.
        — Вы верите в судьбу?  — Скопин достал спички и принялся раскуривать свою трубку.
        — А судьба здесь при чем?
        — Я повторяю вам, что нагнать Машу мы уже не сможем. Только если благодаря случайности. Но шансы на это очень малы. Она и так сделала, со своей точки зрения, слишком много: попросила вас, незнакомого человека, о помощи. Но вряд ли девушка отойдет на пару шагов и будет ждать, что вы явитесь ее спасать. Сходите, конечно, посмотрите… Вдруг я не прав?
        Архипов встал.
        — Так при чем тут судьба? Только коротко?
        — Если ей судьба спастись — она спасется. С вами или без — но спасется. А если не судьба…
        — Идите вы к черту!  — выругался Архипов.  — Только время тратите тут!
        Он быстро вышел из части и почти побежал к Долгоруковской, уворачиваясь от прохожих.
        — Вот-вот.  — Дежурный присел на оставленный Архиповым стул.  — Правда ваша, Иван Федорович. Ежели человеку не судьба умереть, он и вовсе не умрет. Так и будет лямку тянуть до Второго пришествия.
        — Но это ты, братец, загнул,  — сказал Скопин, выпуская клуб дыма.  — Лучше посмотри в окошко, что там за экипаж к нам заворачивает?
        — Этот?  — Дежурный привстал, глядя в окно.  — Небось, того покойника привезли с Лазаревского. Пойду за носилками.
        Скопин подождал, пока тело пронесут в морг, стоявший за основным зданием части, почти на берегу небольшого пруда — одного из двух. Эти пруды натекали из Неглинки. Потом встал и выбил трубку в плевательницу.
        — Посмотрим, что нам еще расскажет Павел Зиновьевич,  — пробормотал он.
        Архипов шел быстрым шагом по Долгоруковской в сторону Палихи. Он уже обошел и Щемиловский, и Пименовский переулки, и пробежал весь Воротниковский, заглядывая во дворы,  — Маши он так и не заметил. Дойдя по Лесной до самой Тверской заставы, до новых Триумфальных ворот, Захар остановился, тяжело дыша и не замечая местного будочника, который сидел на табуретке и, позевывая, наблюдал за работающими тут уличными сапожниками и их клиентами, которые, как цапли, стояли на одной ноге, поджимая вторую — босую, ожидая починки сапога или ботинка. Только тут к Архипову пришла наконец в голову мысль, о которой он не задумывался в спешке своих поисков: а почему он вообще так близко к сердцу принял уход Маши? Только потому, что она была ценным свидетелем?
        Да, сказал он себе, не следовало отпускать девушку, хотя бы для того, чтобы она опознала бритого мертвеца с Лазаревского кладбища. Осколок, найденный Скопиным, еще ничего не доказывал. Надо объявить ее в розыск — именно ради опознания! И не стоило самому бегать по улицам и переулкам. Ведь он повел себя перед Скопиным совершенно по-дурацки, не обосновав важность свидетельских показаний девушки! Скопин, правда, и сам хорош — мог бы догадаться, а не рассиживать на стуле и не говорить благоглупости. Вот уж правда — живое доказательство необходимости реформ! Столько пустой болтовни, когда дорога каждая секунда! Когда девушка… нет, ценный свидетель подвергается опасности!
        Архипов, отдышавшись, пошел обратно в часть, в сторону выдававшейся вверх каланчи. Жаль, что нельзя подняться наверх и спросить у пожарного, не видал ли он, куда пошла девушка — пожарный, скорее всего, не обратил на нее никакого внимания — сверху все люди представлялись малыми муравьями, важнее было не пропустить черный дым пожара.
        Вернувшись, пристав застал дежурного, дымящего папироской у дверей части.
        — Пока меня не было… эта девушка не вернулась?
        — Никак нет!  — вскочил дежурный, пряча папироску за спину.
        — А этот… Скопин? Он ушел?
        — Никак нет! Иван Федорыч пошел в покойницкую, смотреть, как доктор мертвяка режет.
        — А,  — устало сказал Архипов.  — Понятно. Вызови мне посыльного. Я сейчас составлю описание этой девушки… она — важный свидетель, понимаешь?
        — Так точно!
        — Вот,  — сказал Архипов, как будто оправдываясь.  — Важный свидетель, а ты ее отпустил…
        — Виноват!
        — Ну ладно, положим, ты не знал. Пусть это описание размножат и передадут во все части — мол, мы ее ищем для опознания.
        — Слушаюсь!
        — Хорошо,  — кивнул Архипов.
        Он вошел в часть, которая уже была полна народу, пришедшего своими ногами или приведенного под белые ручки, сел за свой стол и быстро набросал запрос о розыске. Потом стал описывать Машу нарочито казенным слогом. Закончив описание и передав его однорукому унтеру Прибылову, пошел в морг.
        Доктор Зиновьев и Скопин стояли у дверей морга. Зиновьев курил папиросу, а Иван Федорович свою черную трубочку.
        — Вы ко мне, Захар Борисович?  — приветливо крикнул доктор.  — Мы уже все подготовили — раздели, помыли, честь по чести! Вскрытие я пока не делал, впрочем, чего там вскрывать-то? И так причина смерти яснее ясного.
        Архипов подошел, не глядя на Скопина. А тот смотрел спокойно, ни о чем не спрашивая. Грязные русые волосы падали ему на лоб, глаза были красные, невыспавшиеся.
        — Покажете?  — спросил Архипов.
        — Конечно,  — отозвался доктор.  — Там такие ранения, что просто прелесть. Пойдемте.
        Он бросил папиросу, раздавил ее носком сапога и приглашающе посторонился.
        Морг при Сущевской части представлял собой две большие комнаты, располагавшиеся напротив друг друга. В конце коридора находился покатый спуск в холодный подвал, где хранились невостребованные тела. А рядом — крохотный кабинетик доктора.
        — Налево,  — предупредил доктор из-за спины Архипова.  — Прямо рядом с дверью.
        Захар поморщился, привыкая к запаху, вошел в комнату с низким потолком и двумя окнами.
        — Вам свет включить или так разберетесь?  — спросил доктор.
        — Не надо. Все видно,  — ответил Архипов, останавливаясь у обитого жестью стола, на котором лежал бритый. С другой стороны встал Зиновьев. Скопин же не стал входить в комнату, а привалился к косяку, не вынимая изо рта своей трубки.
        — Итак,  — начал рассказывать доктор.  — Мы имеем две раны от колюще-режущего оружия. Одна перерубила шейные позвонки, а вторая вот тут — прошла сквозь ребра.
        — Вижу,  — сухо ответил Архипов.
        — Я предполагаю, что сначала была нанесена рана около шеи. Вероятно, наш клиент нагнулся, и тут убийца нанес удар. Второй же удар был добивающим, чтобы умертвить наверняка.
        — А почему не наоборот?  — спросил Архипов.
        Доктор оглянулся на Скопина.
        — Если уж убил, так убил,  — ответил тот.  — Ударил в сердце? Тогда зачем бил еще и в спину?
        Архипов пожал плечами. Скопин говорил правильные вещи, но Захар был все еще раздражен его поведением. Он вообще теперь принимал все, что говорил или делал Скопин, с крайним неудовольствием, даже если тот бы прав.
        — Надеждин,  — Иван Федорович указал трубкой на покойника,  — был человеком сильным и опасным. Да и нож у него в кармане имелся. Вероятно, убийца понимал, что сильно рискует, сцепившись с ним в открытую. Поэтому подождал, пока тот нагнется — например, развязывая мешок с награбленным у Трегубова, и ударил в спину. А когда Надеждин упал, повернул его и нанес удар в сердце.
        Архипов ничего не ответил, продолжая глядеть на широкую рану в груди мертвеца.
        — Я исследовал поясок осаднения,  — продолжил доктор.  — Участок кожи вокруг раны. Если бы клинок был грязным или ржавым, остался бы след. Но, похоже, что оружие держали в чистоте. Я нашел только мелкие следы смазки. Теперь смотрите сюда.
        Доктор вынул из кармана халата лупу и передал ее Архипову.
        — Вот тут, в углу раны, мы видим косо отходящие надрывы кожи, так называемый «ласточкин хвост». Это результат незначительного поворота лезвия при его извлечении. Ну это вряд ли даст вам какие-то важные детали для размышлений.
        — Хорошо отточенный,  — подал голос Скопин со своего места.  — Да, доктор?
        — Так точно,  — кивнул Зиновьев.  — Я осмотрел хрящи в месте раны. Они разрезаны так, будто из масла.
        — А форма клинка?  — спросил Архипов.
        — Это самое интересное,  — отозвался Иван Федорович.
        — Подайте мне спиртовку, Захар Борисович, она вон там, на подоконнике,  — попросил Зиновьев.  — А еще рядом чашка с воском.
        Архипов принес требуемое. Доктор поставил спиртовку на тумбочку около стола, зажег ее, а сверху установил железную чашку с застывшим воском. В полном молчании присутствующие смотрели, как воск начал потихоньку плавиться.
        — Та-а-ак,  — сказал, наконец, доктор, надел плотную рукавицу и, сняв со спиртовки чашку, аккуратно начал лить воск в рану.  — Надеюсь, он не пробил легкое, иначе ничего не получится. Я, в принципе, зондировал рану и не нашел никакого отверстия во внутренние органы, но мог и не заметить.
        Скопин докурил трубку и вышел на улицу, чтобы выбить ее.
        — Вы давно знаете Ивана Федоровича?  — спросил Архипов.
        — Давно!  — ответил Зиновьев.  — С Туркестана.
        — И какой он человек?
        Доктор пожал плечами:
        — Он сильно изменился в последние годы. Впрочем, с его службой-то… Почему вы спрашиваете?
        — Так…
        — Он надежный,  — сказал доктор, оканчивая свою работу.  — Очень надежный человек. Но у него нет друзей. Не то чтобы они были ему не нужны… Он сам не допускает к себе близко. Казалось бы, мы знакомы так давно, через столько в свое время прошли…
        — Вы обо мне?  — спросил Скопин, который вернулся незаметно и снова занял свое место у двери.
        Архипов сконфузился.
        — О вас, о вас, Иван Федорович,  — ничуть не смутившись, ухмыльнулся доктор.  — Но не в профессиональном плане. Вы же пока живы! Перемываем ваши косточки пока только в переносном смысле.
        — Это вы разослали словесный портрет Маши, Захар Борисович?  — спросил Скопин.  — Мне дежурный сказал.
        — Я,  — с вызовом ответил Архипов.  — Она могла бы опознать убитого. Вы против?
        — Отчего же?  — спокойно ответил Иван Федорович.  — Умно. Мне это не пришло в голову.
        Архипов внутренне сжался от ярости. Он был уверен, что Скопин его оскорбил, посчитав, что молодой пристав воспользовался служебным положением в личных целях.
        — Мне все равно, что вы думаете,  — сказал он.
        — Подождем еще минут пять,  — вмешался Зиновьев.  — Воск еще не застыл, как я полагаю.
        Архипов отошел к окну и стал смотреть на пруд, лишь бы стоять подальше от следователя. «Прогнать бы его, чтобы под ногами не путался,  — думал он.  — Сколько еще ждать, пока таких Скопиных не погонят поганой метлой со службы?»
        Иван Федорович чувствовал раздражение молодого пристава, но не оно сейчас его заботило. Вид раны в груди мертвеца вызвал в нем воспоминания, которые время от времени всплывали в его ночных кошмарах.
        В полутемной громаде Кок-Сарая, Тамерланова дворца, на помосте лежал знаменитый Кок-Таш — большой плоский камень серого цвета, на котором сотни лет назад восседал старый хромой черт, покоривший половину Азии. Майор Штемпель устроил свой штаб в большой нише, слева через единственное окно, занавешенное теперь большим ковром, сквозь щелку проникал солнечный свет. Снаружи было невыносимо жарко, а тут Скопин сразу замерз. Маленький морщинистый Штемпель сидел за столом, перед ним лежала карта Самарканда и еще какие-то бумаги. Рядом стоял купец Косолапов, не решившийся уехать из города ввиду большого скопления разбойничьих шаек в окрестных степях. Они тихо переговаривались — Иван не мог разобрать, о чем — слова сливались в гулком эхе. Наконец майор махнул рукой в сторону, отсылая купца. Тот прошел мимо Скопина, сердитый, нахмуренный.
        — Поручик,  — позвал Штемпель,  — подойдите сюда.
        Он также был недоволен. Но не разговором с купцом, а тем поручением, которое собирался дать Скопину.
        — Я буду разговаривать без экивоков,  — сказал майор, когда Иван подошел к столу.  — Положение наше — не ах! «Халатники» стягиваются к городу. Местные, из тех, что поумнее, уже предупредили меня — зреет заговор. Кауфман с основными силами ушел, у нас народу с гулькин нос. Если «халатники» набросятся на нас скопом, придется драться прямо тут. Городские стены мы не удержим. Цитадель дворца… Здесь они нас не возьмут, конечно, но, если Кауфман застрянет около Каты-Кургана, нам придется совсем худо. Еды хватит, но у нас много раненых и больных. Выдержат ли они такую осаду?
        Скопин слушал молча. Он и сам знал, как обстоят дела.
        Штемпель ладонями потер лицо.
        — Я послал уже пятнадцать человек к Кауфману. В основном — местных охотников. Ни один не вернулся. И это бы еще ничего — мало ли, кто-то решил остаться при отряде генерала. Но мне также донесли, что все мои посыльные были перехвачены. Все — до единого! Кауфман идет к Каты-Кургану и не знает, что у нас тут творится.
        — Я поеду, Фридрих Карлович,  — сказал Скопин.
        Штемпель кивнул.
        — Даю вам двух казаков. Люди опытные. Один вообще — из Иканской сотни. Горемыкин Мирон. С ним еще поедет Фрол Жалейко. Места они знают. Поедете ночью, как стемнеет.
        — Я могу один. Так незаметнее,  — предложил Скопин.
        Штемпель посмотрел на него серым усталым взглядом.
        — Если за вами погонятся, казаки отвлекут. Главное, чтобы вы добрались до Кауфмана.
        — А если они погибнут?
        Майор не ответил.
        — Хорошо,  — сказал Скопин.  — Два так два. Я должен буду передать донесение?
        — Нет,  — ответил Штемпель.  — Никакого пакета я вам не дам. Да он и не нужен. Расскажете все сами. Вы не туземец, вы русский, вам никаких опознавательных знаков не нужно. Да и генерал вас знает.
        — Что мне сейчас делать?
        — Идите к казакам, вызовите тех, про кого я сказал. Сообщите им и готовьтесь.
        — Есть!
        — Можете идти.
        Скопин повернулся и пошел к выходу из зала.
        — Иван Федорович!  — вдруг окликнул его майор.
        Скопин повернулся. Штепмель сидел, сгорбившись в луче света, лившегося из высокого окошка под потолком зала, похожий на обезьянку в мундире.
        — Вас, может быть, тоже перехватят.
        Скопин сглотнул. Он совершенно не думал о такой возможности.
        — И убьют,  — продолжил майор.  — Я хочу, чтобы вы знали: люди, оставшиеся здесь, рискуют своими жизнями не меньше вашего. Я говорю не о себе. Обо всех.
        — Да… конечно,  — сказал Скопин.
        — Вы можете спасти их, если выполните задание. Или убить, если не выполните. Ваш плен или смерть означают плен или смерть всех наших людей в городе. Вам понятно?
        — Да, Фридрих Карлович.
        — Никакого героизма. Никаких попыток отбиться вместе, если на вас нападут. Я посылаю моих лучших людей на смерть, только чтобы вы выжили и спасли остальных. Вам это тоже понятно?
        — Понятно, господин майор.
        — Идите.
        Скопин вышел из зала под палящие лучи солнца и надел кепи. У ворот сидел на камне купец Косолапов.
        — Закончили?  — спросил он.
        — Да.
        — Что, уезжаете?
        Скопин посмотрел на него молча и пошел в сторону навеса, под которым стояли казачьи лошади.
        — Ну-с,  — сказал доктор Зиновьев,  — извлекаем.
        Он аккуратно потянул вверх застывший воск и извлек неправильной формы длинный треугольник со множеством «веточек».
        — Ну, это лишнее,  — Зиновьев аккуратно обламывал восковые «веточки».  — Это у нас сосудики, а вот форма… Что скажете?
        Архипов подошел и посмотрел на слепок.
        — Странно. Не видел никогда такого клинка. Вы можете зарисовать его в натуральную величину?
        — Могу,  — ответил доктор Зиновьев.  — Но только художественной картины от меня не ждите. Просто положу на бумагу и обведу карандашом.
        — Хоть так,  — отозвался молодой пристав.
        Скопин тоже наклонился над восковым слепком.
        — Это не финка. По размерам скорее похож на кинжал, но только необычный. Слишком широкий. Может, азиатский?  — спросил он доктора.
        — Это вы спросите у специалиста,  — сказал Павел Семенович.  — А я тоже пока теряюсь в догадках.
        — Необычное оружие,  — задумчиво пробормотал Скопин.  — Это нам повезло. Искать проще.
        — И где же найти такого специалиста?  — спросил Архипов.  — Есть идеи?
        Доктор задумался.
        — Я отлучусь в кабинет,  — наконец сказал он.  — Был у меня случай… Подождите здесь.
        Зиновьев вышел, оставив Архипова наедине со Скопиным. Захар молчал, стараясь не смотреть на Ивана Федоровича. Скопин первым нарушил эту затянувшуюся паузу.
        — Вы что-то имеете против меня, Захар Борисович? Лучше вам сейчас объясниться.
        — Зачем?  — пожал плечами молодой пристав.
        — Потому что мне неудобно. По своему статусу я имею право вами руководить. Будь вы простым туповатым служакой… Но вы, как и я,  — армейский офицер. Вы, как и я, пришли на службу не просто так. Вы не рассказывали, но я чувствую. Вы неглупы, образованны в меру, в вас есть жизнь. Вы честны и, бьюсь об заклад, в жизни не брали ни одной взятки. Как и я. Поэтому я хочу от вас сотрудничества, а не простого подчинения.
        Архипов зло посмотрел на своего визави.
        — Я вполне понимаю, что такое субординация, милостивый государь. Если вы требуете от меня…
        — Я от вас не требую!  — перебил Захара Скопин.  — Я вас прошу.
        — Зачем?  — повторил Архипов.  — Зачем? Доктор говорит, что друзей у вас нет, а теперь вы ищете моей дружбы. С чего это вдруг?
        Скопин грустно ухмыльнулся.
        — Вы не понимаете. Речь идет вовсе не о дружбе. Я объяснюсь…
        Но договорить ему не дал доктор Зиновьев, вошедший с тетрадью в руке.
        — Вот,  — сказал он.  — Леонид Андреевич Сбежин. Доцент кафедры географии университета. Год назад я консультировался у него по поводу одного клинка, которым была убита торговка пирогами на Самотёке. Испанская наваха, представьте себе! Матрос привез из плавания. Торговка так себе — старая, толстая. А умерла, как Кармен! Живет Сбежин неподалеку, на Тихвинской, преподает не только в университете, есть у него часы и в Екатерининском училище. Прекрасные знания об экзотическом оружии, небольшая коллекция. Попробуйте съездить к нему. Рисунок я вам предоставлю через четверть часа.
        — Принесите прямо ко мне,  — быстро сказал Архипов.
        Он вышел из морга и пошел в здание части. Разговор со Скопиным вызвал неприятное ощущение. Возможно, Иван Федорович догадывался, что его время уходит, и поэтому пытался подлизаться к более молодому и перспективному коллеге, надеясь в будущем получить пользу от таких отношений. Что он еще придумает? Позовет пить водку? Попытается рассказать историю своей жизни?
        В конце концов, сам-то он не так уж и зависел от Скопина, который, хотя и имел право приказывать полиции, тем не менее проходил по судейскому департаменту, а не по Министерству внутренних дел. И, наверное, был какой-нибудь способ избегать его назойливости.
        В тот момент Архипов почувствовал даже подобие легкой жалости к Ивану Федоровичу, той жалости, что смешана с брезгливостью, когда мы подаем молодому безногому нищему в старой студенческой фуражке.
        Впрочем, и Скопин в этот момент досадовал на себя из-за того, что был превратно понят. Несмотря на явную антипатию Архипова, он чувствовал в нем человека таких же интересов, думающего, остроглазого и неравнодушного. Нечасто Ивану Федоровичу приходилось встречать в своей жизни подобных людей, оттого он сразу взял с Архиповым дружеский, как ему представлялось, тон, открыто рассказывая ход своих мыслей, чего обычно не делал. Но, увы, пристав был слишком еще молод и позволял страстям сбивать себя с толку. Скопин вздохнул.
        — Вот так,  — сказал он, обращаясь к мертвецу.  — Такие дела, брат Нежданов.
        Когда доктор закончил с рисунком, Иван Федорович взял у него плотный лист бумаги и сказал, что сам отвезет его к Архипову.
        — Вызовите экипаж, господин пристав,  — попросил Скопин, не отдавая рисунка.  — Я поеду к господину Сбежину.
        — Вы?  — удивился Захар Борисович.
        Скопин посмотрел на него ничего не выражающим взглядом:
        — Вы тоже желаете?
        — Да.
        — Хорошо. Поедем вместе.
        Всю дорогу Скопин молчал, глядя в окно полицейской кареты. Архипов ждал, что следователь снова попытается продолжить разговор, начатый в морге, и мысленно составлял ответ — то ироничный, оскорбительный, то вежливо-холодный. Но Иван Федорович никаких попыток вернуться к тому разговору не делал. Наконец, Архипов не выдержал:
        — Вы что-то хотели мне объяснить.
        Скопин повернул к нему голову:
        — О чем вы?
        — Там, в морге…  — ответил Архипов.
        — Больше не хочу,  — сказал Скопин.
        — Да?  — растерялся Захар.
        Но Иван Федорович просто отвернулся к окну.
        Так они доехали до дома, в котором жил Сбежин. Это было старое трехэтажное здание постройки начала века, с аркой для экипажей и телег. Доцент обитал в квартире на первом этаже, сразу слева от парадной лестницы, но сколько Скопин ни стучал в дверь, ответа ему не было. Наконец снизу вошел дворник и сообщил, что Леонид Андреевич уехал, а в квартире сейчас нет прислуги, поэтому никто не ответит.
        На улице Скопин попрощался с Архиповым.
        — Сегодня я собираюсь в одно место… Попробую найти второго грабителя по адресу, который вы нашли на теле Надеждина.
        — Лучше я сам,  — ответил Архипов.
        — Отставить!  — скомандовал Скопин.  — Вы не знаете той местности и жителей. Вы можете только напортить. Ждите меня в части. Надеюсь, та девушка отыщется. Если нет, я попробую найти ее другими способами. Всего хорошего.
        Он развернулся и пошел в сторону своего Лазаревского переулка, оставив Архипова в полном замешательстве. Тот не мог понять причины столь резкого превращения Ивана Федоровича — его поведение теперь было совершенно не похоже на прежнее.
        «Может быть, он сам понял, что я не собираюсь приближать его к себе?  — подумал Захар Борисович.  — Может, он обиделся? Как бы не стал мне теперь мстить».
        6
        Марьина роща
        — Возьми револьвер, что ли?  — сказал Скопин Мирону, наливая себе рюмку водки.
        — И что я с ним буду делать?  — брезгливо сморщился денщик.  — Лучше ты возьми. Нельзя так и ходить без оружия-то! Зашибут.
        Скопин сел на стул и положил ногу на ногу.
        — Ну хоть что-нибудь возьми.
        — А вот бебут возьму. Самое то, если в тесноте,  — сказал Мирон, снимая с ковра длинный чуть изогнутый кинжал, которые казаки со времен начала Кавказской войны делали в виде укороченных шашек, в ответ на «камы» — прямые кинжалы горцев.
        — Хорошо,  — кивнул Скопин и выпил.  — Только ты это… На всякий случай. Я вообще-то разговаривать иду, а не резать руки и ноги.
        — Ничего,  — ответил Мирон, пристегивая бебут к поясу.  — Так оно солидней и для разговоров пользительней. Ну как?
        — Хорош!  — одобрительно кивнул Скопин.
        Мирон и вправду выглядел так, как надо. Специально для похода в Марьину Рощу он вытащил из сундука свой казачий мундир и папаху. И теперь выглядел так, что хоть сейчас — в Его Императорского Величества конвой. Вот только рыжая с обильной сединой борода выдавала в нем уральские корни. А не зря яицких казаков после Пугачевского восстания переименовали в уральских — чтобы даже имени яицкого, вольного, не осталось на белом свете. Куда уж уральцам в конвой? Там пусть ходят лазоревые, атаманские казаки с Дона!
        — Пошли, что ли?  — спросил Скопин, поднимаясь и застегивая свою черную судейскую шинель.
        — Пошли.
        Под мелким моросящим дождиком они на своих двоих добрались до начала Шереметьевской, прошли через уже не работающую заставу вала и свернули направо — в Четвертый проезд.
        — Вон там,  — указал Скопин на серый от дождей и непогоды забор с висящей на одной петле калиткой.
        Из калитки выбежала дворняга — черная, но с коричневыми подпалинами и остановилась, молча глядя на пришельцев.
        — У, злая небось,  — сказал Мирон.  — Гляди, не брешет. Значит, сзади зайдет и укусит.
        — Так прикрой меня,  — предложил Скопин и пошел прямо на собаку. Та отбежала в сторону и подождала, пока люди пройдут.
        — Ну что?  — спросил Иван Федорович.
        — Идет за нами.
        Скопин прошел грязный, заваленный тряпками, осколками стекла, сломанными скамейками и табуретками двор без единой клумбы или грядки, поднялся по трем ступенькам хлипкого крыльца и постучал в дверь.
        — Хорошо, не стемнело еще,  — сказал сзади Мирон.  — Я бы в темноте сюда не совался.
        — Да ладно!  — откликнулся Скопин и постучал еще раз.  — Тут тоже люди живут.
        — Люди-то они люди,  — согласился Мирон, не выпуская собаку из поля зрения.  — Да только похожи на вот этого барбоса — вроде как смирные и тихие, не тявкнут, не гавкнут, а только ты отвернешься — кинутся прямо в горло! Потому как чужой тут — это твоя законная добыча.
        — А везде так,  — сказал Скопин и снова постучал — теперь в полную силу.  — В каждом околотке по вечерам стоят молодые. Чуть чужой идет — по морде.
        — По морде — это ничего,  — ответил Мирон.  — Это традиция. У нас тоже вроде как все христиане, да все свои. А если что — так парни одной станицы идут бить парней другой станицы. Но это ж — для молодых, для удали. А когда ты постарше — тут другое дело. А тут, Иван Федорыч, не то.
        — Да что там, умерли все, что ли?  — с досадой сказал Скопин.
        Вдруг окошко справа открылось внутрь, словно провалилось, и женский хриплый голос спросил:
        — Ты чего колотишь? По башке захотел? Иди отсюда! Сейчас мужика своего позову.
        — Это Кольку-то Надеждина?  — спросил Скопин.  — Так нет его дома. Весточку я от него принес.
        — Весточку?  — спросил женский голос.  — А чего с ним?
        — Впусти — узнаешь.
        — А что за шинелька-то на тебе? Не разберу. Ты из полиции, что ли?
        — Нет,  — ответил Скопин.  — С железной дороги я.
        — А. Путеец. Ну, если так, то пущу. Это другое дело.
        Скопин подмигнул Мирону, и в этот момент собака стремительно атаковала казака. Но тот ловко двинул ей сапогом в челюсть с такой силой, что псина все так же молча отлетела на груду гнилой соломы, увенчанную перевернутым дырявым тазом.
        Послышался скрип, и перед Скопиным в темном дверном провале возникла грузная женщина, одетая в старое клетчатое пальто. Седые волосы выбивались из-под криво повязанного темно-красного платка с большими зелеными розами. Глаза женщины слезились, пахло от нее перегаром и мочой. Вероятно, зрение у нее было совсем плохим, потому что пуговиц с судейскими орлами на шинели Скопина она так и не увидела.
        — Иди внутрь,  — прохрипела она.  — А собаку не боись, не укусит.
        Тут она заметила Мирона.
        — А это кто? Абрек, что ли?
        — Абрек,  — кивнул Скопин.  — С Кавказа.
        — А не зарежет?  — махнула опухшими пальцами баба.
        — Нет.
        — Ну и он пусть идет. Только дальше сеней я вас не пущу. Не прибрано у меня.
        Войдя в душную вонючую комнату, Скопин подумал, что если уж тут «прибрано», то что творится дальше? У маленького оконца стоял дощатый стол с плесневелыми корками, комками сальной бумаги и миской с картофельными очистками. Стены были завешаны всевозможным тряпьем, грязными тулупами на серой клочковатой овчине кислого запаха. Под столом торчала горлышками вверх целая батарея разномастных бутылок. К дощатому, когда-то крашенному коричневой краской полу прилипали подошвы.
        Скопин сел на табурет, а Мирон остался стоять у дверей. Баба тоже села на лавку и уставилась на Ивана Федоровича.
        — Ну, что Николай? Жив? Здоров?
        Скопин вздохнул.
        — В бегах он. Чуть не попался фараонам. Так что велел кланяться. Когда вернется — не знает.
        — В бегах?  — непонимающе спросила баба.  — Почему?
        — Говорю, чуть не взяли его. Ищут по Москве,  — терпеливо повторил Скопин.
        — А куда побежал-то?
        — Не сказал.
        Баба насупилась, вероятно, обдумывая какую-то неприятную для себя мысль, а потом хлопнула ладонью по столу.
        — Поганец! Рупь с полтиной-то он так и не отдал!
        Скопин кивнул. На это он и рассчитывал. Жильцы в таких домах часто имели с хозяевами запутанные материальные отношения.
        — А он мне про это сказал,  — заявил он.
        — Да?  — заинтересовалась баба.
        — Сказал!  — энергично кивнул Иван Федорович.  — Мол, плохо, что хозяйке рубль задолжал, а отдать не смогу.
        — Рубль!  — презрительно каркнула баба.  — А полтора не хочешь! Нет! Два уже! Рубль!
        — Ты дальше слушай.  — Скопин вытащил трубку, кисет и начал набивать чашку табаком.  — Он мне говорит — найди моего друга Сёмку, пусть он отдаст.
        — Сёмку? Рубчика?  — спросила баба.
        — Ага! Рубчика,  — кивнул Скопин, запоминая кличку.
        — А что это Сёмка? Разве он отдаст?  — засомневалась баба.
        Мирон тем временем приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Там быстро темнело, что не нравилось старому казаку.
        — А почему не отдаст?  — спросил Скопин у бабы.  — Они же вместе слам дербанить ходили.
        Баба махнула рукой.
        — А! Сёмка-то раньше с братом его меньшим терся. Братца-то фараоны в железо заковали и за Бугры угнали. Тут Сёмка к Кольке и переметнулся. Мол, возьми в подельники. Нет, Сёмка не отдаст.
        — Почему?
        — Он все в Козицкий ходит, в дом один. К шмарам. Там есть одна — Аделька. Он на нее тратит. Любовь у него.
        — А она?  — спросил Скопин.
        — Курва она,  — ответила баба.  — Как есть курва.
        — А что за дом?
        — Дом как дом. Откуда мне знать?
        Скопин встал.
        — Только Сёмка не отдаст,  — сказала баба.  — Может, ты дашь? А потом с Николая возьмешь, когда он вернется.
        Скопин вздохнул и посмотрел на Мирона. Тот кивнул в сторону приоткрытой двери и показал рукой — пора бы уходить.
        Иван Федорович сунул руку в карман, достал горсть мелочи и положил на стол.
        — Вот, что есть,  — сказал он.
        Баба придвинула монетки к себе, не считая.
        — Может, ты с абреком твоим выпить хочешь?  — спросила она.  — Или тебе фатера нужна? Моя-то теперь свободна, если Николай в бегах.
        Скопин огляделся.
        — Может, и нужна будет,  — сказал он.  — Тебя как зовут?
        — Любкой. Меня тут все знают. Кого хошь спроси — у Любки всегда порядок, и водочка найдется. И беру я недорого — полтинник в неделю за койку. А тут воздух хороший, чистый, не то что в городе.
        Мирон чуть не подавился — воздух в избе был такой, что хоть топор вешай, хоть мокрое полотенце. А еще лучше — привезти сюда ведро духов и на стены плеснуть. Если поможет.
        — Может, позже придем,  — сказал Скопин и пошел к двери.
        Но Мирон не пропустил его, первым выйдя на крыльцо. Осмотревшись, он цыкнул на собаку. Та, признавшая в нем силу, попятилась. Мирон первым дошел до калитки, открыл ее внутрь, вышел и осмотрелся, а только потом дал знак Скопину, что можно выходить.
        — Чего боишься?  — спросил Иван Федорович.
        — Не боюсь. Чую,  — сказал старый казак.
        Они пошли по доскам, брошенным по сторонам переулка, почти в полной темноте. Фонарей тут не было. Впереди уже виднелся выход на Шереметьевскую с фонарями, но тут дорогу им заступило несколько фигур. Мирон тут же остановился и положил руку на рукоятку бебута. Скопин оглянулся — сзади было свободно, но, возможно, и там кто-то мог прятаться в тени заборов.
        — Вы чьи будете?  — спросил длинный горбившийся парень в бушлате и картузе с лакированным козырьком. Правую руку он держал в кармане.
        — Глянь, кажись не наши,  — крикнул другой из стоявших, не дожидаясь ответа.
        — В гости зашли,  — ответил Скопин из-за плеча Мирона.  — По делу.
        — Тут чужим проход платный, дядя,  — ответил длинный.  — Гони по рублю на брата.
        — Может, и отпустим,  — подхватил кричавший глумливо.  — Мы нонче добрые!
        Остальные трое молчали, расходясь шире — но не для того, чтобы пропустить, просто очищая себе место в случае драки.
        — А может, и нет,  — сказал один из них.  — Нечего тут…
        — А вот это видел?  — спросил Мирон, кивая на свой бебут.
        Длинный вытянул шею и прищурясь посмотрел на кинжал старика.
        — А че пугаешь?  — крикнул голосистый.  — Мы-тко, пуганые. Нас уже не испужать.
        — Давай по рублю на брата и иди,  — кивнул длинный.  — Итого пятерку.
        — Что, заплатить им?  — спросил Скопин Мирона нарочито громко.  — Или обойдутся?
        — Обойдутся,  — пробасил денщик.  — Как обычно.
        Он не торопился доставать свой остро отточенный бебут, помня правило — первым не бить. А если уж достал оружие, так режь, не жалей.
        Скопину не нравилось, что длинный не вытаскивает руку из кармана. Что у него там — финка или револьвер? Вероятно, Мирон тоже думал об этом, потому что сделал шаг вперед, оказавшись близко от длинного — чтобы сократить дистанцию, если тот вытащит револьвер. Скопин тоже шагнул за ним.
        Длинный не отступил.
        — Сам нарываешься, дядя?  — спросил он и вытянул руку из кармана.
        Револьвер.
        Скопин остро почувствовал, что вот сейчас длинный крикнет: «Бей их!», и начнется драка, но в этот момент Мирон ловким движением выхватил бебут и без замаха, сбоку рубанул по руке длинного. Тут же развернувшись к крикливому, он быстрым стелющимся шагом пошел на мужика.
        Крикливый сначала оторопел, а потом отпрыгнул назад. Остальные бандиты также нерешительно застыли.
        Длинный согнулся от боли, мыча и стараясь пережать свободной рукой рану, откуда обильно текла кровь. Скопин подскочил, поднял упавший револьвер — рукоятка была скользкой от крови — и, повернувшись в сторону остальных бандитов, сказал:
        — Считаю до трех.
        И взвел курок.
        Топот ног был ему ответом. Длинный заметался, пытаясь убежать, но с одной стороны стоял Скопин с его же револьвером в руке, а с другой Мирон, схватив крикливого за волосы на затылке, методично бил его лицом о забор, приговаривая:
        — Это тебе рупь, а это — второй. Годится?
        Крикливый булькал кровью изо рта и вытягивал руки, стараясь смягчить удары.
        — Куда пошел?  — спросил Скопин длинного.  — А ну, ложись на землю. Мирон!  — окрикнул Иван Федорович денщика.  — Оставь его. Лучше вот этого отведем с собой, сдадим в часть.
        — За что?  — простонал длинный, садясь на корточки и все сжимая кровоточащее запястье.
        — За нападение на судебного следователя. Да еще и вооруженное,  — ответил Скопин.  — Что, не знал? Судьба, брат! По-персидски — кисмет! Понимать надо, на кого прыгаешь.
        Услышав такое, длинный, забыв про раненую руку, лисицей метнулся в сторону и сломя голову побежал в глубь переулка.
        — Упустили!  — тяжело дыша, сказал Мирон. Он обернулся на лежавшего кулем у забора крикливого.  — Может, этого заберем тогда?
        — Некогда,  — ответил Скопин.  — Это я так, для испуга. Пошли быстро, а то сейчас тут такая толпа может собраться — не выкрутимся.
        Быстрым шагом они дошли до освещенной Шереметьевской, миновали громаду Сущевского Вала и оказались на своей территории.
        — Будь моя воля,  — сказал Мирон,  — вызвал бы войска, оцепил всю эту местность да запалил. А если кто попытается выйти — то колоть такого штыками.
        — И баб с детишками тоже?  — спросил Скопин.
        — И их. Воровское племя. Как вот, Кауфман — вырезал же йомудов недавно? Говорят, подчистую. Отомстил за отряд Бековича.
        — Подчистую?  — покачал головой Скопин.  — Это вряд ли.
        — А по мне, так и правильно, если бы подчистую,  — упрямо сказал Мирон.  — Или забыл про Фрола?
        — Нет,  — угрюмо ответил Скопин.
        Они выехали через калитку, с противоположной стороны от Самаркандских ворот, собираясь обогнуть ночными улицами правый фас цитадели и выбраться из города там, где их не должны были ждать — через Ходжи-Арарские ворота. Но их ждали намного раньше. Трое всадников не успели далеко отъехать от калитки, как на одной из темных тесных улочек их окружили местные. И их было не пятеро… а человек пятьдесят. Скопин не успел вытащить револьвер из кобуры, когда жесткие руки содрали его с лошади, завели локти за спину и начали накручивать веревку. Мирон попытался шашкой ударить темные тени, насевшие на него, но тут кто-то пырнул лошадь в живот. Несчастное животное заржало и встало на дыбы. Мирона потянули вбок, завалили вместе с лошадью и накинулись с кулаками. Было слышно только пыхтение казака и глухие удары. А вот Фролу удалось полоснуть пару «халатников» по головам. Он почти вырвался, но брошенный с крыши камень попал ему в голову, и Фрол Жалейко обвис в седле, откуда и его сорвали. Толкаясь и гортанно крича, туземцы потащили всех троих вперед, за стены Самарканда. Скопин попытался крикнуть, но его тут же
начали избивать, сорвали гимнастерку, ремень. Когда Скопин хрипя упал в пыль, с него стянули и сапоги. Их долго тащили по улицам — толпа все разрасталась — местные мятежники, узнав, что пойманы белые рубахи, несмотря на позднее время, выбегали из своих глинобитных домиков с плоскими крышами — посмотреть, плюнуть в несчастных, ударить палкой или кинуть хоть горсть сухой земли. Большую часть этого пути Скопин не запомнил — как будто шел через болото в густом черном тумане. Он уже не боялся смерти, потому что сама смерть была этой галдящей толпой. Он переставлял босые ноги, падал, его поднимали, встряхивали, били и гнали вперед.
        Наконец этот кошмар кончился — их втолкнули в какой-то сарай, не развязывая. Скопин упал на землю и потерял сознание.
        Он приходил в себя медленно. Или так ему казалось? Сначала услышал далекую заунывную песню. Она не нравилась ему — мелодия была странная, тоскливая. Голос повторял какую-то фразу, причем все повышаясь и повышаясь. Скопин с отвращением подумал, что в жизни не слышал песни ужаснее этой. Он приоткрыл глаза — уже рассвело. Глядя на глиняную стену, из которой торчали сухие ветки, он вдруг понял, что это не песня, а крики. И кричат по-русски: «Не надо! Не надо! Пожалейте! Не надо-о-о…»
        Иван поднял голову — Мирон, также со связанными за спиной локтями, стоял на коленях у дверей и смотрел в щель.
        Скопин потянул носом — в воздухе густо пахло жареным мясом.
        — Что там?  — спросил его Скопин.  — Жрать готовят?
        Мирон повернулся к нему. Глаза его были страшны — жесткие как камень. Лицо опухло от ударов, под носом на усах запеклась коричневая кровь.
        — Нет,  — глухо сказал Мирон.  — Хуже.
        — Что?
        — Нечего тебе на это смотреть, поручик,  — сказал Мирон.  — Я бы и сам не смотрел, да хочу рожи их хорошенько запомнить. Вдруг удастся отомстить.
        — Кого они там?
        — Фролку.
        — Бьют?
        — Жарят.
        — Как жарят?  — испуганно спросил Скопин.
        — Живьем. Потехи ради.
        Иван долго пристально смотрел на казака, пытаясь понять, о чем тот говорит. Его мозг никак не мог прийти к самому простому и ужасному выводу, он отказывался соединить эти непрекращающиеся вопли, полные страшного страдания, и этот запах жареного мяса.
        — Как это?.. Как это возможно?  — спросил он наконец скорее самого себя, чем своего спутника.
        — Хоть бы они его прирезали, что ли!  — сплюнул кровью Мирон.  — Как же можно так человека мучить!
        Снаружи слышались голоса мучителей казака Жалейки. Вдруг раздался выстрел.
        — Ну слава богу,  — сказал Мирон.  — Хоть один нашелся… Ах же ты!
        — Что? Что?  — истерично спросил Скопин.
        — Голову ему режет. Теперь понятно. Им за наши головы деньги положены.
        Послышались шаги, дверь со стуком открылась. Скопин непроизвольно засучил ногами, стараясь отползти как можно дальше. На пороге стояла большая тень. Человек сделал шаг вперед. Это был уже немолодой шахрисябец в полосатом халате. В руке он держал за волосы наполовину обугленную голову Фрола, с лицом, искаженным страданием.
        — Гляди,  — сказал вошедший.  — Вот башка. И твой заберу.  — Он ткнул окровавленным кинжалом в Мирона.  — И твой.  — Кинжал повернулся в сторону Скопина.
        Он просто стоял и разглядывал пленников, потом раскрыл суму, висевшую на плече, и засунул туда голову казака Жалейки.
        За спиной шахрисябца возник какой-то бухарец, настойчиво дергавший его за рукав и почтительно что-то втолковывающий. Шахрисябец оттолкнул говорившего и бросил ему несколько слов. А потом снова указал кинжалом на пленников.
        — Жди. Утром вернусь. Башку заберу.
        Он вышел, дверь за ним закрылась и стукнул запор.
        — Попали мы, поручик, как кур в ощип,  — пробормотал Мирон.  — Ну поживем еще немного, а там видно будет.
        — Мирон,  — позвал Скопин казака.  — Нас ведь ждали там?
        — Ждали,  — кивнул тот.  — Кто-то выдал. Кто-то из Цитадели. Добраться бы до суки…
        — Бежать надо.
        Мирон поморщился.
        — Сейчас нельзя — светло. И «халатников» вокруг полно. Как стемнеет — попробуем.
        — Тебя крепко связали?
        — За локти. Ничо! Я злой. Справлюсь.
        В этот момент дверь снова открылась.
        7
        Человек-рак
        Михайла Фомич никак не мог предположить, что изгнание Маши может оказаться для него столь неудобным. Теперь приходилось все делать самому — и ходить в лавку за едой, и стелить себе постель, и даже выносить ночную вазу. Если сразу после ограбления Трегубов собирался немедленно начать поиски украденного, то теперь его охватила настоящая апатия. Он слонялся по комнатам первого этажа, рассматривая оставленные грабителями предметы, ворчал, ругался почем зря, негодовал на племянницу. Но большую часть своего времени он проводил в спальне у окна, глядя на улицу. Именно оттуда он заметил мальчишку, который перебросил через калитку записку. Трегубов быстро вышел во двор, чтобы догнать мальчика и спросить, кто его послал, но того и след простыл. Немного постояв на улице, Трегубов вернулся во двор, поднял записку и прочел ее. А прочитав — насторожился, потому что подписи не было, в то время как сообщение было крайне важным. В записке было сказано, что некто, знакомый Михайлы Фомича, накануне вчера вечером наткнулся в одной из лавок на предметы, которые он видел в его коллекции. И вот теперь этот человек
просил позволения нанести ему вечером визит и показать купленную вещь.
        Тут бы Трегубову насторожиться, но он почему-то решил, что в этом нет ничего странного, что так и должно быть, что, видимо, кто-то из его знакомых коллекционеров действительно увидел в лавке вещь, которую грабители решили продать побыстрее, получив легкие деньги. Он засел у своего окна на втором этаже и стал ждать, когда в калитку постучатся.
        Маша, которую он, нисколько не сомневаясь, считал виновницей своих бед, тем временем шла по тускло освещенной фонарями Тверской улице мимо витрин лавок и магазинов, дрожа от холода и едва держась на ногах от усталости, а главное — от голода.
        Прохожие, в основном из чистой публики, обходили ее стороной, смеривая долгими взглядами, в которых легко читалось недовольство и холодность. Маше казалось, что ее, как рой черных гудящих мух, окружает облако несчастья и одиночества. Впрочем, прохожие скорее видели плохо одетую и недавно избитую молодую девушку, больную или даже сумасшедшую. Около Страстного бульвара ей попалась группа студентов, которые приглашали девушку пойти с ними повеселиться — они разговаривали громко, возбужденно, вероятно, и сами только что вышли из кабака. Маша прошла сквозь них, не обращая никакого внимания на призывы.
        — Да оставьте вы ее,  — сказал один студент.  — Не видите, дурочка! Или муж приложил по пьяному делу! Фонари-то под глазами вишь какие!
        Возле одной из мясных лавок, где в витрине был выставлен нежно-розовый окорок, Маша остановилась, прислонилась к фонарному столбу, но тут к ней пошел полицейский. Посмотрев на нее строгим взглядом, он сказал:
        — Проходи. Ну, чего встала! Иди лучше домой.
        Испугавшись его грозного вида и сердитого голоса, Маша пробормотала извинения, отлепилась от фонаря и поплелась дальше. Он не думала — куда идти, у нее не было никакой цели. Ей вообще казалось, что она не идет, а медленно опускается на дно мутного и холодного пруда. Будущее для нее теперь было темнотой, оно ждало где-то там, впереди.
        Надежда, что молодой пристав догонит ее, вернет, ободрит, разбилась в прах. Он не догнал, да, наверное, и не искал вовсе. Это была глупость, говорила себе Маша, пустая детская наивность, сказка! Ей теперь было стыдно за записку, оставленную на столе, за неожиданную мечту. Нет, никто не собирался спасать ее! Никому не было дела до ее несчастья и одиночества.
        Маша повернула в переулок, чтобы не видеть ни эту публику, ни этих витрин, от которых сводило живот от голода. Сразу же справа к ней пристроился низенький человек в слишком коротком пальто — руки торчали из рукавов, как будто две красные клешни. Он хлюпал носом и воровато стрелял по сторонам слезящимися серыми глазками.
        — А и холодно же,  — сказал человек шепотом, хватая ее за руку.  — Пойдем со мной. У меня тепло. Пошли-пошли!
        Маша попыталась вырвать руку, но человек вцепился своей клешней, как рак, дергая ее на себя.
        — Пойдем, выпьем у меня. Пойдем, не обижу.
        Он тащил ее куда-то в сторону, а она сопротивлялась. Но сопротивлялась не человеку, а как будто течению, сносившему ее в сторону от намеченного омута. Однако сил у Маши почти не осталось, и постепенно Человек-рак начал побеждать, он тащил и тащил свою добычу к арке, темному провалу в стене, повторяя:
        — Не обижу. Наливочки. Наливочки. Вот хорошо-то будет! Согреешься.
        — Уйди,  — попросила Маша.  — Не хочу ничего. Дай умереть.
        Но Человек-рак не слушал ее.
        — Согреешься у меня — не обижу. Пойдем. Наливочки…
        У него была маленькая вытянутая голова и редкие седые волосы, как будто приклеенные к черепу.
        Собрав последние силы, Маша рванула было прочь, но мужчина вцепился в нее уже двумя руками и, брызгая слюной, зашипел:
        — Куда! Куда, сука? Иди, я сказал!
        Еще один шаг к арке.
        Маша поняла, что это — конец. И не будет никакого погружения в тихую бездну. Бездна сама пришла за ней в виде этого мучителя. Конец ее будет страшный и отвратительный.
        «А и пойти с ним?  — подумала она.  — Напиться и ничего не почувствовать…»
        И она позволила Раку утащить ее в арку, где в стене была дверь, которая, вероятно, вела прямиком в его логово или в могилу.
        Рак отпер дверь ключом, втащил Машу внутрь и повел ее вниз по ступеням, уже не скрывая своих желаний. Он облапал ее, тяжело дыша, потом толкнул еще одну дверь и вошел в полуподвальную крохотную комнату, где под низким сводом стояли железная кровать с грязным сырым матрасом и ржавого цвета подушкой, стул и стол, уставленный бутылками.
        На кровати лежала дохлая, почти высохшая кошка с клочками серой шерсти.
        — Вот и пришли,  — сказал Человек-рак.  — Сейчас и согреемся.  — И засмеялся тихим кашляющим смехом.  — ?Вот,  — сказал он, повернувшись к кошке на кровати.  — Тут тебе и компания!
        Он силком пихнул Машу на кровать, рядом с кошкой, а сам придвинул стул и сел напротив, не спуская с девушки глаз.
        — Сиди тут,  — сказал он, нервно покусывая бугристую нижнюю губу.  — Я дверь запру, чтобы не мешали.
        Он вскочил и пошел к двери. Маша подумала, что вот сейчас надо собрать последние силы, оттолкнуть его и выбежать на улицу. Она даже привстала с матраса, но в этот момент дверь распахнулась, и в комнату, наклонив голову, вошел другой человек.
        — Послушай, Филька!  — громко и весело сказал он.  — Хватит от меня бегать…  — Тут вошедший заметил Машу и осекся.  — У тебя дама?  — иронично произнес он.  — И молоденькая! Ну да все равно, я как собака замерз, тебя карауля, скажу, что хотел, а потом мешать не буду.
        Маша непроизвольно села обратно на матрас. Этот высокий морщинистый мужчина с висячими усами и пронзительными карими глазами загораживал выход, лишая ее надежды на побег. На нем было длинное серое пальто с бобровым воротником, а под пальто длинный сюртук и жилет с толстой золотой цепочкой, на шее — галстук, заколотый булавкой с крупным камнем.
        Не отводя от девушки взгляда, высокий снял цилиндр, обнажив гладко выбритую голову, и продолжил:
        — Ты ведь должен мне двадцать рублей, Филимон. И уже давно. Я тебя предупреждал: не отдашь, сам взыщу.
        Рак при виде вошедшего съежился и прижал свои клешни к груди.
        — Завтра, Митрий Ильич, завтра отдам. Сейчас не могу. Дела у меня.
        Он наклонил голову в сторону Маши.
        — А мне какое дело, что у тебя дела?  — насмешливо ответил усатый.  — Твои дела меня не касаются, правда, мамзель? Совсем не касаются. У тебя свои дела, а у меня — свои.
        — Помогите!  — пискнула Маша,  — Он меня силком притащил. Я не хочу.
        — Молчи!  — взвизгнул Рак.  — Племянница это моя,  — пояснил он усатому.  — Маненько головой тронутая. Сбежала от тетки, а я разыскал. По улицам бродила, видишь ли! А разве это дело? Так и любой обидеть может. А я что? Разве это хорошо — когда девка по улице шляется? Разве это порядок?
        Усатый пожал плечами.
        — Твои дела меня не касаются,  — сказал он.  — Тетка там, не тетка — мне все равно. А два червонца отдай.
        — Нет у меня сейчас,  — нервно сказал Рак.  — Завтра отдам.
        Дмитрий Ильич пригладил усы и хмуро посмотрел на собеседника.
        — Ты не финти, Филька, зубы мне не заговаривай. Знаю я тебя.
        Маша смотрела на него круглыми от ужаса глазами — ее просьбу о помощи как будто не заметили!
        — Ну нету. Нету!  — заверещал Рак.  — Что я сделаю-то? Нету и все!
        — Что же,  — сказал усатый.  — Я и сам вижу — нету. А вот племянница — есть.
        — Не дам!  — Рак прыгнул между усатым и Машей, сидевшей на кровати.  — Это — моё!
        Но тут усатый коротко и жестко ударил Рака в лицо, а потом шагнул ближе и ударил уже в живот. При этом цилиндр он элегантно держал другой рукой. Рак согнулся, закашлявшись.
        — Кто тебя спрашивать будет, недоумок?  — спросил усатый.  — Сам отдать не можешь — пусть племянница отрабатывает.
        Он подождал, пока Рак разогнется, и третий раз ударил его — с такой силой, что тот повалился на стол, роняя бутылки, разлетавшиеся по полу, как кегли.
        Усатый, более не обращая внимания на Рака, подошел к Маше и, подув на мозолистые костяшки пальцев, сказал:
        — Вставай. А не встанешь, я подниму.
        Маша покорно встала. Ей все равно надо было вырваться из этого склепа — любой ценой. Она подумала, что если усатый сейчас выведет ее на улицу, то она крикнет «караул» и будет отбиваться до того момента, пока кто-нибудь не придет на выручку.
        — Иди вперед меня,  — сказал усатый, аккуратно надев цилиндр и открывая Маше дорогу к двери.  — Да не думай убежать, а то…
        Маша пошла, не чувствуя под собой ног, поднялась по лестнице и, открыв дверь, оказалась снова в той же арке. На мгновение ноги у нее чуть не подкосились от обилия сырого холодного воздуха. Но она все еще была жива и все еще надеялась избавиться от нового мучителя.
        Сзади нее закрылась дверь, и Маша услышала голос усатого:
        — Ну вот ты и свободна.
        Свободна? Маша недоверчиво обернулась. Усатый улыбался.
        — Что, думаешь, я не понял, что тебя Филька к себе силком затащил? Он не в первый раз так делает. Да только ты ведь не гулящая, не нищая. Я сразу понял — ты из приличных девушек. Кто это тебя так разукрасил?
        — Спасибо,  — прошептала Маша онемевшими губами.
        — Голодная?  — спросил усатый.  — Пойдем, подкрепимся. И ничего не бойся, я же с тобой.
        Как будто тяжелая мутная волна отхлынула от нее. Еще минуту Маша была как пружина сжата смертельным отчаянием, а теперь эта пружина вмиг ослабла, и снова появились звуки, снова можно было дышать уличным воздухом, серые сумерки впустили в себя и другие цвета — темно-красного кирпича арки, светлой полосы от фонаря, мокрого булыжника. Слезы потекли из Машиных глаз, смывая грязь короткого страшного будущего.
        — Ну-ну,  — сказал Дмитрий Ильич ласково,  — не плачь. Пойдем, я тут знаю одно заведение. Хозяйка готовит вкусно. И согреешься, и развеешься. Да и расскажешь мне про свою беду.
        Маша кивнула. Усатый крепко взял ее под руку и повел прочь от арки по переулку. Брелоки на его цепочке мелодично позвякивали с каждым шагом.
        Они прошли дальше, потом обогнули какой-то дом, в котором ярко светились зашторенные окна, и вошли с черного хода. Поднявшись на второй этаж, Маша оказалась в большой кухне, где под плитой ярко пылал огонь, а у разделочного стола стояла пышная простая баба в чистом переднике и со скалкой в руках,  — раскатывала тесто.
        — Любаша,  — сказал ей Дмитрий Ильич.  — Покорми-ка вот эту девушку, а я пока пойду, найду Ирину Петровну, мне с ней потолковать надо.
        Маша села за большой чисто выскобленный стол, чувствуя, как тепло медленно заполняет все ее тело. Где-то, вероятно в других комнатах, играло пианино и иногда слышался смех. Тут же захотелось в туалет, но Маша решила потерпеть — слишком хорошо ей было в этой большой светлой кухне с висевшими на стене сковородками и кастрюлями, с большими окнами, за которыми было уже совсем темно. И с этой толстой женщиной. Та принесла ей миску с нарезанной телячьей колбасой и куском серого хлеба, и Маша, быстро поблагодарив, тут же принялась жадно есть. Толстуха, не обращая на нее внимания, вернулась к своему тесту.
        Наконец Маша наелась, блаженно вздохнула и спросила стряпуху:
        — Тётя, что это за дом?
        Не отрываясь от своего дела, женщина ответила низким хрипловатым голосом:
        — Дом как дом.
        — А кто хозяйка?
        — Ирина Петровна хозяйка,  — ответила толстуха.  — Поела?
        — Да, спасибо вам,  — кивнула Маша.  — Очень вкусно.
        В этот момент дверь кухни отворилась — это вернулся Дмитрий Ильич, уже без шляпы и пальто, а с ним женщина — худая, немного горбившаяся, в темно-коричневом платье с желтым воротничком. У нее был длинный нос и больные глаза навыкате, под которыми темнели мешки.
        Маша встала.
        — Вот, Ирина Петровна,  — сказал усатый,  — сами поглядите.
        Женщина подошла к столу, села на стул и крепко сцепила тонкие узловатые пальцы.
        — Сядь,  — приказала она властно,  — в ногах правды нет.
        Маша села. Дмитрий Ильич тоже подсел к столу, вынул папиросу из портсигара и закурил. Толстуха принесла ему блюдечко вместо пепельницы.
        — Ну?  — спросила Ирина Петровна.  — Что у тебя стряслось, милочка? Кто это тебя так разукрасил?
        Маша невольно коснулась пальцами лица и смутилась. До сих пор никто, кроме того молодого милого пристава в Сущевской части, не интересовались ее бедой.
        — Любаша,  — повернулся Дмитрий Ильич к толстухе.  — Ты принеси нам бутылочку рислинга да стаканчиков.
        Пока Маша в нерешительности молчала, стряпуха действительно принесла бутылку, а усатый наполнил стаканы.
        — На,  — сказал он, подвигая один к Маше,  — выпей. Это поможет.
        Девушка взяла стакан. Прежде она не пила ничего крепче кваса, но теперь обстоятельства переменились — она выпила вино и со стуком поставила стакан на стол.
        — Вот и умница,  — сказал Дмитрий Ильич, потягивая из своего стакана.
        Ирина Петровна к вину не притронулась. Она скептически взглянула на усатого и снова повернулась к Маше.
        С трудом подбирая слова, Маша начала рассказывать о себе, о своем дяде, о доме, в котором жила. Потом дошла и до ограбления. Конечно, она не рассказала об изнасиловании, ограничившись только тем, что дядя выгнал ее, заподозрив в сговоре с грабителями. О своем знакомстве с Архиповым она тоже умолчала, потому что стыдилась своего порыва, да и попросту считала, что раз Архипов не смог ее остановить, значит, нечего о нем даже и помнить.
        — Понятно,  — сказала Ирина Петровна и обернулась к усатому:  — Пойдет. Вот только не хватает кое-чего.
        Усатый кивнул. Женщина снова посмотрела на Машу.
        — Теперь запоминай. Если будут тебя спрашивать, говори — мол, изнасиловали тебя. Надругались. Поняла? Так лучше будет.
        Маша вздрогнула, не поверив тому, что услышала. Как смогла эта женщина догадаться, что ее изнасиловали? Что теперь она скажет? Прогонит обратно на улицу? Прямо из этой большой светлой кухни — обратно в ночь, где подстерегает Рак, готовый утащить ее в свой крохотный сырой подвал с мертвой кошкой на кровати?
        — Нет-нет,  — сказала она быстро,  — пожалуйста!
        Но Ирина Петровна ее не слушала.
        — Именно так и будешь говорить, а было или не было — это никому не интересно. А вот интересно — так: и слушай, что я говорю. Я тебе плохого не посоветую.
        — Слушай, слушай,  — закивал головой Дмитрий Ильич.  — Ирина Петровна умна. И дело свое знает.
        Он снова пригладил висячие усы.
        «Дело?  — подумала Маша.  — Какое дело?»
        В это время дверь кухни распахнулась, и в проеме появилась молодая, сильно накрашенная девушка.
        — Митя,  — сказала она усатому.  — Ты чего не идешь?
        Но, заметив Ирину Петровну, девушка сконфузилась.
        — Ой, простите, мадам! Я нечаянно.
        Ирина Петровна поманила ее пальцем. Девушка подошла, заложив руки за спину. Одета она была как в театре — пастушкой.
        — Мадлен,  — сказал Ирина Петровна,  — возьми эту девочку и отведи в седьмой нумер. Пусть пока освоится, переночует. Завтра подучишь ее немного, а к субботе пусть начнет выходить к гостям. Только ты все это художество на ее лице замажь, ты умеешь.
        Вошедшая с интересом посмотрела на Машу и взяла ее за руку.
        — Пошли, что ли, новенькая!  — сказала она.  — За одну битую двух небитых дают.
        Маша встала и беспомощно оглянулась на Дмитрия Ильича. Тот равнодушно смотрел на нее, едва улыбаясь под своими черными усами.
        — И не забудьте, Ирина Петровна,  — сказал он хозяйке.  — Мой процентик. Я ведь, как вы знаете, только под процентик работаю.
        — Знаю, знаю,  — ответила Ирина Петровна.  — А ты не забудь завтра съездить выправить ей билет. А то придут с проверкой, а у меня — безбилетная.
        — Не сомневайтесь,  — весело ответил усатый.  — Будет вам билетик. Желтый, как осенний листик!  — И он засмеялся.
        8
        Аделькино горе
        Сёмка Рубчик все утро прослонялся по берегам прудов, там, где Палиха пересекается со Старой Сущевской. Старший Надеждин выбрал хорошее место — вокруг густо росли кусты, в которых летом можно было наткнуться на спящих пьяниц или нищих, отдыхающих от промысла. Но теперь, по глубокой осени, здесь было пустынно — лучшее место, чтобы разделить деньги, вырученные за добычу. Ночь Сёмка провел на чердаке дома, который раньше делил с младшим Надеждиным. Спал он как убитый, а проснувшись, долго не вставал, вспоминал приключение с той девчонкой, дом, который они обчистили. Сёмка твердо решил вернуться, подкараулить девушку и затащить ее в уголок потемнее — теперь-то уж она ломаться не будет!
        Бродя среди кустов, он снова начал вспоминать Машу, но очень скоро приятные мысли были вытеснены волнением — куда пропал старший Надеждин? Неужели он решил деньги оставить себе?
        Сёмка не хотел идти в Марьину Рощу, искать там, потому как был должен старухе. Соображая, что ему теперь делать, где искать бритого, он распустил поясок штанов, спустил их и справил нужду тут же в кустах. Оправляя одежду, Рубчик решил: к старухе он пойдет в последнюю очередь. Не то чтобы он боялся этой тетки, просто она умела вцепиться как клещ и вытрясти всю душу. Поэтому поначалу Сёмка придумал пойти в кабак, где он однажды уже встречался с Надеждиным. Кабак этот местные промеж себя называли «Бутырский приют», потому как находился он за Долгоруковской улицей недалеко от Бутырского тюремного замка.
        Денег у Сёмки осталось всего полтина с двугривенным. В кабаке он взял бутылку водки, рыжиков и кусок колбасы, от которой крепко пахло перцем и чесноком. Потом задержал полового и спросил про Надеждина. Половой просто пожал плечами.
        — Да я не фараон!  — с досадой сказал Сёмка.  — Это товарищ мой. Встречались мы тут с ним. Позавчера.
        Половой почесал голову.
        — Может, Прохор Силантьевич знает?  — ответил он.  — Только он еще не пришел.
        — Кто такой Прохор Силантьевич?  — спросил Рубчик.
        — Человек.
        — Да я тебя не спрашиваю, человек он или конь,  — вскипел Рубчик.  — Что он за человек?
        — Хороший человек,  — ответил половой, нетерпеливо семеня около стола, желая поскорее уйти к другим посетителям.  — Он из местных. Может помочь.
        Сёмка отпустил полового и начал экономно пить, закусывая рыжиками и занюхивая колбасой. Народу в кабаке было немного. Пришли на обед трое надзирателей из Бутырки, заказали две пары чая и вчерашних щей. Потом надзиратели ушли, зато появились мужики — по виду пильщики с Лесного рынка,  — все обсыпанные мелкой стружкой. Они сидели недолго. Рубчик осоловевшими глазами смотрел, как они ели кашу с грибами и пили чай. Люди приходили и уходили. Бутылка перед Рубчиком почти опустела. Он дожевывал колбасу, когда половой подошел и кивнул в угол. Там сидел человек, появление которого Сёмка пропустил. Он был похож на лавочника — в рубахе с жилетом, в хорошо начищенных сапогах с мягкими голенищами гармошкой. Бороду он стриг коротко, но вот голова его была совершенно лысой и шишковатой.
        Сёмка кинул деньги на стол, поднялся и с трудом дошел до угла Прохора Силантьевича.
        — Наше вам,  — сказал он, падая на скамью напротив бородатого. Тот посмотрел неодобрительно и вытер рот тыльной стороной ладони. Перед ним стояла большая миска с пшенной кашей, густо сдобренной изюмом, чайник чая и стакан на маленьком блюдечке. Прохор Силантьевич не ответил на приветствие, продолжая молча глядеть на Сёмку. Тот почувствовал, как хмельная беззаботность сменяется тревогой.
        — Простите, дядя, что беспокою,  — сказал Сёмка с трудом ворочая языком после выпитой бутылки.  — Ищу товарища своего. Может, вы что про него слыхали?
        Тут подошел половой.
        — Это я, Прохор Силантьевич, прислал его к вам,  — тихо проговорил он.  — Уж не обессудьте. Только вопросец у него занятный. Я ему ничего не сказал. Но подумал, вам интересно будет поглядеть на этого парня.
        Сёмка в недоумении слушал полового.
        — Не вовремя ты,  — услышал он густой голос Прохора, обращавшегося к половому.  — Сам знаешь.  — Потом обернулся к Рубчику и спросил:  — Кого ищешь?
        — Надеждин. Николай… ну… бритый такой,  — пояснил Сёмка.
        — А, этот!  — кивнул Прохор Силантьевич.  — И зачем он тебе?
        — Да так,  — замялся Рубчик, не желая рассказывать про то, что он собирался получить с бритого долю.  — Было дело одно… Причитается с него, то есть.
        В кабак зашел еще один надзиратель и посмотрел, глядя в сторону Прохора Силантьевича, и замялся. Тот кивнул половому и указал на Сёмку.
        — Ну, убери его пока.
        Половой схватил Рубчика за рукав.
        — Пойдем! Пойдем пока. После договоришь.
        Он отвел его за прежний стол, усадил на скамью и, нагнувшись к самому уху, прошептал:
        — Посиди пока тут. Да не смотри туда, не твое это дело.
        Сёмка остался один. Бутылка уже опустела, всю закуску он тоже съел. Сидеть ему было скучно, так что Рубчик привалился спиной к стене, закинул ногу на ногу и закурил, кося глазом в угол, где Прохор Силантьевич о чем-то переговаривался с надзирателем. Тот сунул руку под стол, получил от лысого бородача какой-то сверток, а потом они снова долго перешептывались. Наконец надзиратель встал и ушел. Прохор Силантьевич посмотрел в сторону Сёмки и махнул рукой, мол, подходи.
        Рубчик снова оказался за его столом.
        — Подсматривал?  — строго спросил Прохор.
        — Нет,  — соврал Сёмка.
        — Вот то-то, малец,  — усмехнулся мужик.  — Держись правильных людей, тогда и в тюрьме тебе будет помощь и совет.
        — Мне бы товарища моего сыскать,  — снова завел Рубчик.  — Причитается с него, дядя.
        — Ничего тебе с него теперь не получить,  — махнул рукой Прохор Силантьевич.
        — Почему?  — удивился Рубчик.
        — Укрылся дерновым одеяльцем.
        — Чем?
        — Помер. Зарезали его на Лазаревском кладбище.
        — Кто зарезал?  — оторопел Рубчик.
        — Уж, небось, кто-то вроде тебя,  — мрачно ухмыльнулся Прохор Силантьевич.
        Сёмка долго сидел молча, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что с Надеждина теперь ему денег не получить.
        — А точно ли зарезали?  — спросил он наконец.
        — Сходи на Божедомку, посмотри, может, его уже туда из части привезли.
        — Как же ж?..  — промямлил Сёмка, понимая, что ожидаемых денег он теперь не получит.  — Что же ж?..
        — Значит, это ты с ним того коллекционера почистил?  — спросил Прохор.
        Сёмка инстинктивно хотел все отрицать, но Прохор цыкнул языком.
        — Да я все знаю, не тушуйся, парень. Николай твой должен был процент отдать за наводочку. Так что его не один ты искал. Только я нашел раньше.
        — Ты, что ли, его на дом тот навел, дядя?  — спросил Сёмка удивленно.
        — А тебе какое дело?
        — Эх!  — всхлипнул Рубчик.  — Думал, погуляю! А теперь без гроша в кармане.
        Он загрустил и уронил голову на кулаки.
        — Ничо,  — прогудел Прохор.  — Ты мне только расскажи, где твой товарищ слам ныкал? Вы же добра, небось, много взяли?
        — Много!  — пьяно кивнул Сёмка.  — В Марьину Рощу свезли на хату к его хозяйке.
        — Может, оно там?
        Рубчик помотал головой.
        — Не знаю. Он мне сказал, что придет к пруду уже с выручкой. А если его зарезали, так, наверное, и товар весь забрали.
        Прохор почесал шишки на своем лысом черепе.
        — Может, оно и так. Адресок все равно скажи, я наведаюсь, проверю.
        — А если найдете? Мою долю отдадите?
        Прохор зло усмехнулся:
        — А как же! Мы — люди честные. Приходи завтра на Сухаревку. Спроси там у любого в антикварном ряду, как найти Маркела Антоновича, все ему расскажи. А приглянешься Маркелу Антоновичу — считай, повезло тебе. Он тебя в дело возьмет, и горя знать не будешь. А теперь ступай, ты мне тут мешаешь.
        Маша лежала на мягкой перине с закрытыми глазами и прислушивалась. В доме было тихо, только где-то далеко на кухне стучала ножом толстая кухарка да за окном иногда слышался приглушенный грохот колес по мостовой.
        Маша плохо помнила, как ее привели в эту комнату, помогли раздеться и уложили на кровать. Она уснула моментально, без снов, как будто умерла. «И, наверное, лучше, если бы умерла»,  — подумала она, вспоминая последние подробности вчерашнего разговора на кухне. Из огня да в полымя! Дмитрий Ильич оказался не спасителем, а настоящим сутенером — продал ее в публичный дом «за процентик»!
        Ей хотелось заплакать, но слез почему-то не было. Ведь пока ничего плохого с ней не случилось, думала Маша. А даст бог и не случится. Ведь убереглась же она от Рака в его подвале. Но тут она вспомнила Сёмку, свою комнату на втором этаже и все, что там случилось…
        Кто-то открыл дверь и вошел. Маша повернула голову.
        — Проснулась?  — спросила девушка в одной длинной сорочке, с босыми ногами и нечесаными русыми волосами. Маша с трудом узнала в ней ту, которая вчера ночью отвела ее в эту комнату.
        Отвечать не хотелось. Девушка подошла, запросто села на ее постель и потянулась.
        — Тебя как звать?
        — Маша.
        — А меня Нюра.
        Маша удивилась:
        — А разве не Мадлен?
        Девушка хохотнула.
        — Мадлен — это для них.  — Она небрежно махнула рукой куда-то в сторону.  — А для своих — Нюра. А еще у нас тут Инезильда, Сафо и Адель. Любка, Верка и Олька то есть. А еще Дуняша. Вот она и точно — Дуняша. А ты, значит, Маша.
        — Да.
        Нюра-Мадлен почесала над правой грудью и широко зевнула.
        — Вчера Петровна велела тебя подучить. Так тут все просто. Как гости приедут, ты сядь пока в сторонке и смотри на нас. Перенимай. Главное — стрясти побольше денег. Вот и вся наука. Поняла, что ли?
        Маша пожала плечами.
        — Вот это,  — Нюрка обвела комнату рукой,  — седьмой нумер. Тут и будешь работать. Таз под кроватью, полотенца там.  — Она указала на старый шкаф, стоявший в дальнем углу.  — Бак с водой в конце коридора.
        — Зачем?  — спросила Маша.
        — Как зачем?  — удивилась Нюрка.  — Подмываться. После клиента это обязательное дело. Петровна сама следит, чтобы мы ходили чистыми. Здесь с этим строго.
        Вдруг в голову ей пришла поразительная мысль.
        — Ты что?  — громко спросила она.  — Впервые?
        Маша вздохнула. А Нюрка сказала неожиданно мягко и заботливо:
        — Ты, Машка, главное, не бойся ничего. Мы тут все когда-то начинали. Ничего. Поначалу непривычно, а потом… Тебя кто привел к Петровне? Или ты сама?
        — Усатый,  — зло ответила Маша.
        — А, Дмитрий Ильич! Ну, он человек хороший, зря не обидит.
        — Хороший!  — повторила Маша с горечью.
        — Хороший,  — кивнула Нюрка.  — Тут главное приглядеться к человеку.
        — За «процентик» — разве хороший?  — спросила Маша, строго глядя на девушку.
        Та беззаботно пожала плечами.
        — А тебе-то что? Ведь и тебе процентик пойдет с каждого гостя. Он так живет. И мы так живем. И Петровна — каждый имеет свой процентик. Кто меньше, а кто больше.
        — Но ведь это?..
        Маша хотела сказать «стыдно», но промолчала. То, что сделал с ней молодой Сёмка в доме дяди,  — было не менее стыдно. Ей ли винить Нюрку, которая, видимо, совершенно не воспринимала свое существование в доме Ирины Петровны как нечто постыдное.
        — Стало быть, и билета у тебя нет?  — спросила Нюрка.
        — Какого?
        — «Желтого», для работы?
        — Дмитрий Ильич…
        — А! Обещался достать? Это он может!  — кивнула девушка.  — Он и с полицией дружит. Очень достойный мужчина. Значит, вечером праздновать будем!
        — Праздновать?  — спросила Маша.
        — Конечно! Нашего полку прибыло!  — Нюра помолчала.  — Да… кстати,  — продолжила она, не глядя на Машу, а как будто изучая бордовые полосатые обои нумера.  — Это уж традиция такая. В общем, когда Дмитрий Ильич тебе билетик отдаст, веди его сюда.
        — Зачем?
        Нюрка посмотрела на Машу и прыснула.
        — Затем! Ты что, глупая, что ли? Не понимаешь? Ладно, одевайся, пошли на кухню завтракать,  — бодро сказала Нюрка, слезая с кровати.  — Кормят тут от пуза. Давай, давай, нечего разлеживаться, еще успеешь всю спину себе на этой перине отлежать!
        Но Маша натянула на лицо одеяло и неудержимо зарыдала.
        На улице Сёмка быстро замерз, несмотря на выпитую водку. Ему хотелось еще, но денег было кот наплакал. Он вернулся на чердак и лег спать, натянув сверху все тряпье, каким укрывался, но скоро проснулся от голода. Слушая, как голуби стучат лапками по крыше, Сёмка жался спиной к едва теплой печной трубе и непроизвольно морщился — такое с ним случалось в дурном настроении и от желания есть. И тут же мысли его привычно повернули к Ольке, девчонке, которую он год назад сманил из прачек в Замоскворечье обещанием вольной и сытой жизни, а потом, попользовавшись, продал в «веселый» дом в Козицком переулке. Так эта сучка неблагодарная теперь живет в чистоте и сытости, а от Сёмки нос воротит! А ведь если бы не он, она так бы и стирала хозяйские тряпки, не разгибая спины!
        Он вспомнил, как через две недели пришел в этот дом уже в роли клиента — в кармане грызлись денежки, которые он вытащил у пьяного прохожего. И не узнал прачки Оли! Вместо нее в зале на оттоманке сидела расфуфыренная по французской моде Адель. Ему тут же захотелось затащить эту парижаночку в нумер и отделать, не снимая платья, просто задрав юбки, он даже подошел и схватил ее за руку, но девка начала вырываться и кричать. Прибежал швейцар — здоровенный бык Гаврила Крюк — и чуть не выкинул Сёмку вон, так что пришлось делать все честь по чести — платить по тарифу. Два рубля за час. Уж он, конечно, за этот час покуражился над сучкой, каждую копеечку заставил отработать, но нынешняя Аделька подчинялась ему как механическая кукла, ни слова даже не сказала. И уж совсем не напоминала ту маленькую прачку, которая, казалось, из кожи вон лезла, чтобы угодить молодцу Сёмке Рубчику за обещание красивой жизни. Куда что подевалось!
        А потом Аделька пошла нарасхват, стала важной птицей. К ней начали ездить постоянные гости — из пожилых да солидных, с толстыми кошельками и портмоне. А Сёмке говорили — нет, мол, Адели сейчас. Занята, мол. И через час будет занята. И весь вечер до самого утра.
        Только иногда он видел девчонку, но она сразу куда-то исчезала. А потом швейцар как-то придержал его в коридоре и намекнул — мол, есть и другие барышни. А мадемуазель Адель не для всякого прохожего тут обретается.
        Но ведь это было несправедливо! Так обидны были Сёмке эти слова. Однажды дружок его, Андрюшка Надеждин, заманил в дровяной сарай, где они тогда ночевали, какую-то девчонку из приличных. Типа, любовь у них вдруг страстная проснулась. Напоил ее винишком с марафетом, а когда та совсем притомилась, сам попользовал и друга позвал. Андрюшка тогда заснул, а Сёмка только свое дело начал, как девчонка и очнулась — не в полную силу, а наполовину только. Посмотрела на него, глазенки свои распахнула, рот открыла, чтобы закричать. Тут Сёмка рассердился да и дал ей пару раз по физиономии, чтобы не орала. Ударил, и тут на него что-то нашло. Как будто не девчонка под ним незнакомая, а Аделька. И как будто взорвалось у него в голове — полыхнуло алым заревом. Одной рукой он жал девке тонкое горло, а второй вытащил нож и несколько раз полоснул по лицу.
        Вот уж она и дергаться перестала. Только тогда Рубчик отпустил горло, подтянул штаны и, тяжело дыша, подумал — что теперь? А впрочем, Андрюха ее привел, значит, сам пусть и решает! А что? Сёмка, довольный ловким решением сложного вопроса, вложил в руку друга окровавленный нож и тихонько выбрался из сарая через дыру в стене.
        Правда, потом оказалось, что девчонка-то выжила. Хорошо хоть, что она не в себе была и его лица не запомнила. Андрюху же схватили, и он признался. Но не говорил, что, мол, не помнил, как резал. И Сёмку не сдал — молодец! И поделом такому дурню, как Андрюха. Всегда дураки за умных отдувались.
        Рубчик встал, отошел в угол и помочился на стропила. Есть хотелось нестерпимо. Он выглянул наружу через дырку от вывалившегося сучка — уже темнело. Он вытащил из кармана шкатулку, протер ее крышку рукавом и полюбовался. Можно, конечно, продать скупщику. А можно сделать и по-другому…
        Ирина Петровна пришла к Маше под вечер и принесла сверток.
        — Надень,  — приказала она и осталась стоять, наблюдая, как Маша снимает сорочку и натягивает узкое серое платье, в каких ходили летом барышни из Екатерининского женского училища. Потом в «седьмой нумер» пришла Нюрка, которая усадила Машу на кровать и под все тем же пристальным взглядом Ирины Петровны причесала.
        — Синяки твои быстро сходят,  — сказала Ирина Петровна.  — Вот что значит молодость. Но все равно пока краситься будешь. Нюрка, неси сюда белила да румяна.
        Маша покорно разрешала делать с ней все, что им угодно. Ее воли в этом мире больше не было. Как не было больше страха и стыда.
        — Пошли,  — скомандовала Ирина Петровна.
        Они спустились по лестнице на первый этаж, в большую залу, где на стенах горели газовые лампы, а окна были плотно занавешены темно-зелеными шторами. У стены стояло пианино с поднятой крышкой.
        — Лёвчик пришел?  — спросила Нюрка.
        — Нет еще,  — ответила Ирина Петровна.
        Нюра повернулась к Маше.
        — Вон туда садись, в кресло.
        Маша покорно прошла в угол зала и села в высокое кресло. Рядом стояло еще несколько таких же кресел, обитых зеленой парчой с золотыми лилиями. У другой стены стоял диван, низкий столик с вазой, из которой торчали на длинных стеблях несколько увядающих астр. Вскоре в зал спустились и остальные девушки — Маша видела их за завтраком и обедом на кухне, но теперь узнавала с трудом — все они были наряжены и раскрашены, как куклы. Адель и Мадлен — француженками, Сафо — гречанкой, а Дуняша была похожа на большую самоварную бабу. Она была толстая и спокойная, как сом на дне омута. Девушки, проходя мимо Маши, кивали ей — все, кроме Верки-Сафо. Маленькая и чернявая, она скривила тонкий накрашенный рот.
        По коридору простучали шаги, дверь в зал открылась, и вошел худой юноша с большим носом и курчавыми черными волосами.
        — Лёвчик!  — крикнула Нюрка.  — Опаздываешь.
        — Нисколько!  — ответил тот весело, скинул коротенькое пальто и отдал Дуняше. Потом сел за пианино и скосил глаза на Машу.
        — Новенькая?  — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал играть.
        Он играл Шопена, но Маша не знала этого, она просто вдруг услышала прекрасную музыку, совершенно неуместную в этом доме, среди этих женщин. Даже не так! Эта музыка была совершенно неуместна в ее нынешней жизни, в том, что через несколько часов ее ожидало.
        — Хорош, Лёвчик!  — крикнула подошедшая к ее креслу Нюрка.  — Сейчас все уснут. Сыграй что-нибудь нормальное.
        И молодой пианист, не прерываясь, перешел на какую-то мазурку.
        — Вот так лучше,  — одобрила Нюрка.
        Гости начали подъезжать очень скоро. Маша сидела в кресле, не замечая, как крепко вцепилась пальцами в подлокотники. Незнакомые мужчины входили уже без верхней одежды — они оставляли ее швейцару. Дымили сигарами и папиросами, садились на диван или в кресла, к ним тут же подсаживались девушки и начинали выпрашивать закуски или выпивку. Некоторые мужчины приглашали девиц на танец, что-то шептали им на ухо, а потом удалялись наверх по лестнице — в «нумера». Пару раз подошли и к Маше. Сначала — пожилой с бакенбардами. Он пришел с сыном-студентом. Потом какой-то хлыщ, похожий на лавочника. Но всех их брала под руку Ирина Петровна и уводила к другим девушкам, что-то нашептывая на ухо.
        Через час прибыл Дмитрий Ильич. Он вошел быстрым шагом, перецеловал всех девушек, поздоровался с Ириной Петровной и сунул ей в руку какой-то конверт. Вероятно, с «желтым билетом» для Маши. Потом выпил рюмку клюквенной настойки и направился в угол, где сидела его подопечная.
        — Ну-с,  — бодро сказал сутенер, приглаживая усы,  — дело сделано, теперь ты в полном ажуре, так сказать.
        Маша посмотрела на него с презрением.
        — Спасли, чтобы продать?
        — Ну,  — небрежно возразил Дмитрий Ильич.  — Поверь мне, Филька куда хуже любого из местной публики. Да и Ирина Петровна не даст в обиду! Уж куда лучше, голубушка, чем по улицам болтаться. Надо это отметить.
        Маша пожала плечами и встала. Не все ли равно — Дмитрий Ильич это будет или любой другой из зала?
        Вдруг все тело ее как будто сковало судорогой. Она не мигая смотрела за спину Дмитрия Ильича.
        — Что такое?  — спросил сутенер.  — Привидение увидела?
        — Да,  — сдавленно ответила Маша.
        Но это было не привидение. В дверях стоял тот самый молодой грабитель, который лишил ее невинности в дядином доме. Руки он держал в карманах и смотрел в сторону, на девушку по имени Адель.
        — Пойдемте скорее,  — сказала Маша, прячась за Дмитрия Ильича.  — Уведите меня отсюда.
        Сутенер оглянулся, но не увидел в зале никого, кто мог бы вызвать такую реакцию девушки.
        — Где тебя поселили?  — спросил он.
        — Седьмой нумер,  — быстро ответила Маша, наблюдая, как молодой насильник подходит к Адели.
        — А, я знаю где,  — ответил Дмитрий Ильич, взял Машу за руку и повел наверх. На лестнице Маша на мгновение обернулась, но Сёмка так и не обратил на нее внимания.
        — Олечка, красоточка,  — бормотал Сёмка,  — пойдем наверх, прошу тебя.
        Адель стояла к нему вполоборота, не отвечая.
        — У меня для тебя подарочек,  — продолжал Сёмка.  — Дорогой.
        — А деньги есть?  — презрительно обронила Адель.
        — Есть! Есть!  — соврал Сёмка.  — Я скоро уезжаю. Навсегда. Вот, пришел попрощаться. Было у нас с тобой хорошо… Потом плохо стало. Я в этом виноват, признаю. Да только как мне уехать, с тобой не попрощавшись? Ведь ты мне в душу тогда запала! И все, что я творил,  — не от злобы! Нет, Олечка! От глупости да от любви!
        Сёмка говорил все то, что, как он знал, хотела бы услышать любая женщина. Слова лились легко, весенним ручейком. Он даже не задумывался об их содержании, говорил по наитию, сам начиная верить и в любовь, и в свою вину. И когда он увидел, что у Адели глаза вдруг наполнились слезами, он подпустил жалости в свой голос, стал тяжело вздыхать и корить себя последними словами.
        — Ну хорошо,  — сказала вдруг Адель.  — Уговорил. Пойдем попрощаемся. За ради прошлого.
        Она коротко всхлипнула, взяла Сёмку за руку и повела наверх. Сёмка шел за ней, наливаясь злой тяжелой радостью. От входной двери его провожал встревоженным взглядом здоровый швейцар.
        — Чего так-то ходить?  — спросил Мирон, выходя за Скопиным из очередного борделя.  — Может, по ходу завалим пару девок, а, Иван Федорыч?
        — Мы на службе,  — флегматично ответил следователь.
        — Так ночь уже! Какая служба?
        Скопин, не отвечая, пошел вперед по тротуару — к последнему дому в списке, полученному в Тверской части. Он очень устал и был голоден.
        — Вот ежели бы я был на твоем месте,  — не унимался Мирон,  — так я бы допрос учинял совсем по-другому. Во-первых, звал бы не бандершу, а самых симпатичных девчонок. Во-вторых…
        — Пожрать бы,  — перебил его Скопин и зевнул.
        — Так вот и давай!  — засуетился Мирон.  — Зайдем сейчас, потребуем себе пожрать, да еще и водочки пусть нальют. Ты ж лицо уполномоченное, судейское. Они таких страсть как боятся.
        — Мы на службе,  — повторил Иван Федорович менее уверенно.
        — Так что ж, нам теперь и помереть на службе?  — возразил денщик.  — Домой-то еще нескоро. Или ты извозчика возьмешь?
        Скопин пожал плечами. Он не был скуп, но жалованья судебного следователя не хватало. Особенно если не берешь взяток.
        У двери большого трехэтажного дома с занавешенными окнами и непременным красным фонарем вместо вывески стоял швейцар в высокой фуражке и долгополом пальто с малиновым кантом. Его черная борода опускалась на грудь, а большие, навыкате, глаза смотрели строго.
        — Ты, дядя, из гренадер, что ли?  — спросил Мирон.
        Швейцар оглядел его казацкий наряд, а потом перевел взгляд на черное судейское пальто Скопина, задержался на пуговицах, выдававших принадлежность к ведомству.
        — Вы по делу, господа хорошие, али так, отдохнуть?  — спросил он, делая шаг в сторону и закрывая своим телом дверь.
        — А если по делу, то что? Не пропустишь?  — устало спросил Скопин.
        — А по делу по ночам не ходят,  — сказал Гаврила.  — Нет такого закона, чтобы по ночам тревожить.
        — А ты, дядя, храбр!  — саркастически отозвался Мирон.  — Смотри, дурья башка, с кем ты так разговариваешь.
        — С кем?  — недоверчиво пробасил швейцар.
        — С самим господином судебным следователем,  — пояснил Мирон,  — который не только при исполнении, так еще и голодный… Мы оба,  — добавил он.
        — Давай, пропускай.  — Скопин вяло махнул рукой.  — Не задерживай, некогда мне тут с тобой…
        Швейцар, казалось, все еще сомневался, но потом отворил дверь и, когда гости вошли, пошел за ними следом.
        В нумере Дмитрий Ильич лег на кровать и закурил папиросу. Маша стояла у двери с громко бьющимся сердцем из-за появления Сёмки. Дмитрий Ильич скинул туфли — один носок на пятке протерся до дырки. Сутенер больше не улыбался и вообще не старался казаться милым. Его морщинистое лицо стало похоже на маску, вырезанную из коры старого дерева.
        — Ну давай, раздевайся!  — раздраженно приказал он и стряхнул пепел прямо на тумбочку.  — Я долго ждать буду?
        Маша завела руки за голову и долго не могла нащупать крючок воротника. Наконец, ей удалось расстегнуть его. Она развязала поясок и начала стягивать через голову платье. Но думала при этом вовсе не о том, что делает. Ей вдруг вспомнился молодой полицейский пристав, Захар Борисович. Она подумала: а вдруг когда-нибудь и он придет в этот дом? Неужели полицейские приставы не посещают проституток? Впрочем, вполне возможно, что Захар Борисович не посещает… Он сразу показался ей каким-то особенным, внешне строгим, но внутри — внимательным и даже добрым.
        Она сняла платье и аккуратно повесила его на спинку кровати. Дмитрий Ильич тоже встал, снял сюртук, жилет с позвякивающими брелоками и начал расстегивать штаны.
        — Все вы дуры неблагодарные,  — с брезгливостью сказал он, не выпуская папиросу изо рта.  — Спасаешь вас, вытаскиваешь с самого дна. А в ответ хоть бы спасибо! Хоть бы полсловечка благодарности! Да уж! Конечно! Лучше, конечно, попасть в руки Фильке! Или чтоб тебя разложили на пустыре хитрованцы! Или в трущобе какой каторжников беглых обслуживать за еду! А тут вам — и уход, и пригляд, и даже заработок. И по чьей милости? По моей, Дмитрия Ильича!
        Маша вдруг подумала, что, наверное, была совершенно не права в отношении Захара Борисовича. Как он мог броситься искать ее, если совершенно не догадывался о том, что она чувствует к нему? Ведь Маша с ним почти и не говорила — только какие-то сухие слова, сведения. Может быть, если бы он знал, что небезразличен ей… Ведь кто она для него? Просто девушка, случайно встреченная на месте преступления…
        Дмитрий Ильич остался в длинных белых подштанниках. Рубашку он снимать не стал, а просто лег на кровать. Докуривая папиросу, он поманил Машу пальцем.
        — И я так решил, раз вы такие все неблагодарные, то и я ждать «спасибо» ваших не буду. Отработай свое спасение, и всего делов. Пройдет время, сама поймешь, как тебе повезло.
        «Как же! Повезло!  — с горечью подумала Маша.  — Тому молодому приставу теперь, наверное, и говорить с ней было бы оскорблением. Опозоренная. Грязная».
        Маша сняла нижнюю рубашку, спустила панталоны и, совершенно голая, стояла теперь, прикусив губу, не прикрываясь, схватившись рукой за спинку кровати. Она смотрела не на Дмитрия Ильича, а в угол своей комнаты. Конечно, она вовсе не забыла, для чего здесь этот человек в рубашке, белых панталонах и черных дырявых носках. Но не это уже было главным для нее. То, что должно было сейчас произойти между ними, стало делом вторым, не важным. Важнее было то, что она сама пыталась доказать себе — может ли такая женщина, падшая, оскверненная чужим насилием, претендовать на внимание людей, оставшихся там, за этой пропастью стыда и бессилия?
        Она легла рядом с Дмитрием Ильичом и, пока он мял ее груди и грубо щупал между ног, кусала нижнюю губу, вспоминая лицо молодого полицейского пристава.
        У входа в зал Скопин остановился и кивнул швейцару.
        — Позови хозяйку, а мы пока осмотримся.
        Гаврила быстро ушел. Скопин с Мироном вошли. Народу было уже немного — человек пять гостей и три девушки. Но, вероятно, в зале были не все — кто-то поднялся в нумера. На вошедших оглянулись, однако тут же забыли про них — мало ли кто еще приехал развлечься. Девушки были заняты с гостями, и поэтому к ним никто не подошел.
        — Я бы вон ту взял,  — сказал Мирон, указывая на полную Дуняшу, сидевшую в русском сарафане между двумя армянскими приказчиками.  — Вот, понимаешь, какая у ней подходящая конфигурация, что у нашего есаула Пронькина. Только тот без титек был.
        Через зал быстро прошла хозяйка в коричневом платье.
        — Добрый вечер, господа,  — сказала Ирина Петровна.  — Вы ищете меня?
        — Вы хозяйка дома?  — спросил Скопин.
        — Да.
        — Судебный следователь Скопин. Мы совершаем тут обход в поисках одного лица.
        Старуха насторожилась.
        — Пойдемте в мой кабинет,  — сказала она.  — У нас все бумаги в порядке.
        — Мне ваши бумаги ни к чему,  — ответил Скопин.  — У вас есть девушка по имени Адель?
        Ирина Петровна насторожилась. Первым побуждением было ответить — нет, но она посмотрела в лицо Скопину и поняла, что тот настроен серьезно. И если потом выяснит, что хозяйка соврала, то не избежать ей крупных неприятностей.
        — Не могу понять,  — медленно сказала старуха, как бы размышляя.  — Что такого она могла натворить? Все время здесь, перед моими глазами…
        — Значит, есть,  — кивнул Скопин.  — Хорошо. Нет, она ничего не натворила. Мы интересуемся даже не ею, а одним из ее клиентов.
        Старуха почувствовала облегчение. Это было совсем другое дело! За клиентов она никакой ответственности не несла.
        — Кто именно?  — спросила она Скопина.  — Если я знаю его, то скажу.
        В дверь седьмого нумера постучали. Дмитрий Иванович уже одевался, недовольно кривясь. Девушка оказалась совершенно холодной и равнодушной. Он даже сделал ей выговор, указав, что так вести себя просто глупо, что клиентов таким приемом не заманишь. Что впредь надо хотя бы изображать какие-то чувства.
        — Кто там?  — крикнул он, раздраженный полным безучастием Маши.
        Дверь приоткрылась, и в нее просунулась борода Гаврилы.
        — Дмитрий Ильич,  — громким шепотом сказал швейцар.  — Внизу фараоны пришли. Чего-то им надо. Ирина Петровна прислала вам передать. Если хотите идти, то лучше через кухню. Я вам туда сейчас пальто принесу.
        — Хорошо,  — ответил сутенер.  — Понял.
        Он повернулся к Маше.
        — Прощай,  — сказал он, приглаживая усы.  — И помни, что я тебе говорил.
        Он открыл дверь, и в этот момент из дальнего конца коридора донесся истошный вопль. Сутенер на мгновение замер на месте, а потом выскользнул наружу и быстро пошел к черной лестнице. Вопль заставил Машу вскочить с кровати. Она села с гулко бьющимся сердцем. Для нее не было никаких сомнений — виновником этого мучительного крика был тот самый молодой бандит.
        Первый вопль в зале почти не услышали — молодой тапер играл польку, под которую танцевали две пары, но сам музыкант вдруг остановился и прислушался. И в наступившей тишине раздался еще один крик.
        — Ну, Лёвка!  — крикнула Нюра-Мадлен, не соображавшая уже ничего.  — Давай! Антре!
        На нее зашикали.
        — Где это?  — громко спросил Скопин внезапно побледневшую Ирину Петровну.
        Она подняла дрожащий палец и указала на лестницу.
        — Гаврила!  — вдруг тонким истеричным голосом закричала она,  — Гаврила! Скорее!
        Скопин с Мироном, растолкав гостей и девиц, уже мчались наверх. Они ворвались в полутемный коридор с дверями нумеров и замерли, пытаясь понять, откуда шел крик. Но тут справа раздался звон стекла.
        — Туда!  — крикнул Мирон и первым ринулся на звук. Добежав до двери, он остановился и ногой выбил ее.
        Из высаженного окна тянуло сквозняком. На кровати лицом вниз лежала девушка во французском платье, и подушка под ее лицом быстро пропитывалась кровью.
        9
        Побег
        Маша слышала новые крики и грохот шагов в коридоре, но сидела в оцепенении. Ей казалось, что сейчас дверь распахнется и войдет Сёмка — развязный, с ножом в руке. Наконец ужас стал так непереносим, что она вскочила, натянула на себя рубашку, платье, быстро обулась и выскочила в коридор, ожидая каждую секунду попасть в сильные жесткие руки своего насильника. Глянув в сторону нумера Адели, она увидела двух мужчин, испугалась еще больше и метнулась к черному ходу. Быстро сбежав по лестнице, пересекла кухню и выскочила на улицу, чуть не сбив с ног уходящего Дмитрия Ильича.
        — Черт, смотреть надо!  — сказал он сердито. Потом остановился, присмотрелся к девушке в сером платье, убегавшей в переулок, и крикнул:  — Эй! Куда! А ну стой!
        От этого крика Маша побежала еще быстрей. Хотя она совершенно не знала, куда бежать, цель свою она обозначила просто — в полицейскую часть. Под защиту! Она уже не думала — примет ее Захар Борисович или отвергнет, но ей было все равно. Как смертельно испуганное животное, она интуитивно выбрала верное направление, а топот ног сутенера, бежавшего за ней, только добавлял Маше ужаса. Она хотела как можно скорее укрыться в полицейской части.
        Промчавшись по темному переулку, она выскочила на Большую Никитскую в сторону глухих розово-серых стен Страстного монастыря.
        Дмитрий Ильич остановился, тяжело дыша. Потом подозвал извозчика и приказал ехать за девушкой — он не хотел пусть и ночью, при случайных прохожих силком хватать ее. Он надеялся, что Маша свернет в другой темный переулок и там можно будет ее перехватить.
        От Страстного Маша двинулась по бульвару в сторону Троицкого подворья. Она шла медленно, все силы отдав первому порыву. Ей стало холодно — ведь она выскочила в одном платье. И снова в ее голове черными воронами закружились тяжелые мысли: что она скажет молодому приставу? Позволит ли он ей хотя бы переночевать в части, как в прошлый раз? Или прогонит?
        Маша решила, что если прогонит, то никуда она не пойдет — прямо там и утопится в пруду. Она несколько раз решительно кивнула и заплакала.
        Стук копыт и колес о брусчатку позади заставил Машу оглянуться. В этот момент пролетка с Дмитрием Ильичом как раз проезжала под одним из фонарей, и она увидела лицо Дмитрия Ильича — сутенер внимательно смотрел на нее, наклонившись, и качал головой. И так же качались с тихим звоном и поблескивали на его животе золотые брелоки.
        Ирина Петровна бинтовала лицо девушки. Адель больше не кричала от боли, она судорожно всхлипывала. В дверях толпились потрясенные бледные девицы.
        — А ну, пошли отсюда!  — прикрикнула на них Ирина Петровна. Руки ее были в крови. Она накладывала на лицо Адели все новые и новые слои бинта, которые тут же краснели от проступающей крови. Адель тряслась от рыданий. Скопин, чтобы не видеть этого, вышел в коридор. Рядом с ним курила папиросу, прислонясь к стене, Нюрка.
        — Ох, горе-то какое,  — потрясенно сказала она.  — Пропала Олька ни за что ни про что.
        — Кто с ней был?  — спросил Скопин.
        — Да, бывший ее…
        — Сёмка? Рубчик?
        Нюрка кивнула.
        — Приперся сегодня. Я рядом была. Говорит: давай, в последний разочек… Мол, уезжаю я. Она и повелась. Рубчик же ее сюда и продал года два назад.
        Она оторвалась от стены и через Скопина заглянула в комнату.
        — Через окно утек?
        — Да,  — кивнул Скопин.
        — Это вы за ним приходили?  — спросила Нюрка.
        — За ним.
        — Эх, не успели! Такую девку испоганил!
        — Ничего,  — сказал Скопин,  — отвезете ее к врачу, он зашьет.
        — Зашьет!  — сплюнула на пол Нюрка и бросила папиросу.  — Зашьет! Понимали бы вы!
        Она повернулась и ушла.
        Маша перешла на быстрый шаг. Идти было холодно, под тонкие подошвы все время лезли мелкие камешки, но Маша прикусила губу и приказала себе не обращать внимания. Сейчас ей нужно было только одно — оторваться от преследователя. Дмитрий Ильич слишком долго мешкал с решительными действиями, вероятно, полагая, что он сильней своей добычи. Кроме того, он ехал в пролетке, а она шла пешая, в одном только платье. Но все же сутенер, не зная того, лишился главного преимущества — теперь Маша находилась на территории, которую хорошо знала, а вот Дмитрий Ильич охотился в основном по Тверской и ее переулкам. Поэтому девушка сначала придерживалась хорошо освещенной ограды сада «Эрмитаж», а потом вдруг рывком свернула в темные Самотечные переулки.
        — Стой!  — крикнул Дмитрий Ильич извозчику.
        Он расплатился, потеряв еще несколько драгоценных секунд, соскочил на тротуар и побежал за девушкой, не обращая внимания на развевающиеся полы своего длинного пальто. Однако скоро понял, что потерял Машу из виду.
        — Вот сучка!  — сутенер со злостью ударил кулаком по забору.  — Ну ничего.
        Он замер, прислушиваясь. Но слышал только удалявшийся стук копыт извозчика. Тишину спящей осенней Москвы. Лай собаки невдалеке.
        — Ага!  — ухмыльнулся Дмитрий Ильич.  — Постой-ка!
        И быстро зашагал в сторону, откуда доносился лай.
        Дмитрий Ильич заметил беглянку, когда она вышла на Селезневскую улицу. И нахмурился, обнаружив, что Маша быстро идет в сторону каланчи. «Неужели девчонка собралась в полицию?» — подумал сутенер и прибавил шаг, чтобы перехватить ее раньше, чем она достигнет здания части.
        Маша, думая, что оторвалась от преследования, пересекла улицу и пошла, обхватив себя руками и дрожа от холода. Вошла на подъездной круг, но тут замедлила шаги. Боже! Ведь сейчас ночь, и его нет в здании! Как она могла так опростоволоситься! Никто не ждет ее там, в Сущевской части! Ее, замерзшую, с израненными грязными ногами, в одном платье! Ее, верно, примут за гулящую девку и погонят прочь. Маша с горечью усмехнулась: так и есть, она действительно теперь гулящая девка. И весь ее побег — глупость! Не стоило и пытаться! Надо было просто принять эту новую жизнь, постепенно освободиться от стыда, от мечтаний, от будущего. Но зато — в тепле и сытости.
        Она нерешительно остановилась и тут же услышала позади себя тихий звон брелоков.
        Маша в ужасе оглянулась — Дмитрий Ильич шел скорым шагом и был уже так близко, что инстинктивно она рванулась вперед, схватилась за ручку двери и рванула на себя.
        Заперто!
        Она еще раз попыталась открыть дверь, но безуспешно. И в этот момент Дмитрий Ильич вцепился в ее руку.
        — Стой!  — сказал он.  — Попалась, птичка. Ну-ка, поехали обратно. Ты что, хочешь меня без процентика оставить? Так не пойдет.
        Маша с ужасом поняла, что хватка Дмитрия Ильича ничем не отличалась от хватки Рака там, в страшном темном переулке. Вот сейчас и этот потянет ее в страшное логово — и пусть в этом логове есть «седьмой нумер», музыка, кухня с толстой кухаркой, все это совершенно не стоит тех мучений, на которые ее обрекли чужие бессовестные люди. И Маша забилась в руках сутенера и закричала, как давеча кричала Аделька. Дмитрий Ильич пытался закрыть ей рот и тащил прочь. И тут на них упала полоса света. Маша увидела в дверях силуэт.
        — Что, черт возьми, тут происходит?  — спросил человек.
        От звука этого голоса Маша вдруг ослабела, выскользнула из рук Дмитрия Ильича, упала на землю и зарыдала.
        Усатый поправил пиджак, нагнулся и схватил Машу за руку.
        — Извините за беспокойство,  — сказал он незнакомцу, стоявшему в дверях.  — Девчонка сбежала. Еле догнал.
        Архипов пристально глядел на девушку, рыдавшую на земле — волосы закрывали ее лицо.
        — Выпили немного, поссорились,  — приветливо сказал Дмитрий Ильич, пытаясь поднять Машу с земли и поставить на ноги.  — Мы сейчас уйдем.
        — Погодите,  — сказал Архипов,  — девушка, может быть, нуждается в помощи.
        — Нет-нет,  — быстро возразил сутенер.  — Мы уже уходим.
        Архипов сделал шаг вперед. И вдруг остановился. Он узнал.
        — Ну, пошли,  — обратился Дмитрий Ильич к Маше. Он все еще надеялся, что полицейский поверит ему, что он стоит здесь просто от скуки.
        — Отпустите ее,  — сказал Архипов глухо.  — Я приказываю вам.
        — Что?!  — зашипел Дмитрий Ильич.  — Она работает на меня.
        — Кем это?
        — Проституткой.
        — Врёте,  — сурово сказал Архипов.  — Немедленно отпустите девушку, или я вас арестую.
        — Нет-с, не вру. А вы не имеете права…
        Архипов сделал еще один шаг, схватил сутенера за шкирку и толкнул. Лицо его было бешеным.
        — Ты не понял?
        Дмитрий Ильич быстро оглянулся. Никого.
        — Что-с, господин хороший,  — сказал он, сузив глаза.  — Себе девчонку захотел? Так я дам адресок, приходи. Три рублика за час.
        Его рука скользнула в карман, где лежала опасная бритва.
        И вдруг сверху раздался голос:
        — Ваше благородие, подсобить? Сейчас спущусь.
        Сутенер быстро взглянул наверх и вынул руку из кармана. С каланчи свешивалась темная фигурка пожарного, который нес дежурство.
        Сплюнув, Дмитрий Ильич повернулся спиной и отошел.
        Архипов наклонился над девушкой.
        — Маша,  — сказал он,  — вставайте скорее. Пойдем внутрь. Вы простудитесь так.
        — Права не имеешь, девчонку отбирать!  — крикнул издалека сутенер.  — Думаешь, нет на тебя управы? Погоди у меня!
        — А ну, пошел отсюдова!  — раздалось сверху.  — А то щас кирпич брошу!
        Дмитрий Ильич опасливо посмотрел вверх и отбежал еще дальше. Он видел, как Архипов уводит девушку внутрь, как закрывается за ними дверь. Другой на месте Дмитрия Ильича решил бы, что дело проиграно и что не остается ничего, как только идти восвояси. Но не таков был усатый сутенер. Он не собирался упускать свой финансовый интерес, каковым считал Машу. Он уже сейчас прикидывал, к кому из сильных мира сего обратиться за помощью — за десять лет торговли живым товаром он познакомился со многими московскими чиновниками, умел им угодить и подсказать, где можно попробовать новенькую и свеженькую девочку.
        Вдруг он заметил человека в зеленой полицейской шинели, который быстро шел в сторону части. Когда тот оказался под фонарем, Дмитрий Ильич узнал квартального надзирателя Михеева. Ринувшись наперерез, сутенер оказался на пути квартального.
        — Добрый вечер…  — Он не помнил имени-отчества Михеева, поэтому продолжил так:  — Добрый вечер, уважаемый. Как хорошо, что я вас встретил.
        Михеев мельком взглянул на сутенера — было непонятно, узнал он его или нет. Не сбавляя шаг, он раздраженно махнул рукой, мол, проходи, не задерживай, и вытер ею вспотевшее лицо.
        — Вы помните меня?  — спросил Дмитрий Ильич, приноравливаясь к шагу квартального.  — Мы познакомились где-то с месяц назад. Помните Марину? Такая темненькая, на Миуссах. Я вам тогда услужил. А от Мариночки вам привет. Скучает.
        Михеев чуть не сбился с шага, сердито посмотрел на Дмитрия Ильича.
        — Сейчас не могу,  — сказал он.  — Завтра приходи.
        — Войдите в мое положение,  — возразил сутенер.  — Завтра никак не возможно.
        — Да что у тебя случилось-то?  — сердито спросил Михеев, чуть замедляя шаг и оглядываясь, не смотрит ли кто.
        — Обворовали меня.
        — Так приходи завтра и жалобу подай.
        Дмитрий Ильич подобострастно хихикнул.
        — Уж насмешили! Жалобу!
        — Что у тебя украли?  — спросил Михеев.
        — Девчонку. Совсем молоденькую,  — он указал на двери части.  — Только что молодой человек к себе увел. Она из борделя сбежала. Только-только желтый билет получила и — сюда. Верно, любовники они.
        Михеев зло сплюнул.
        — Ну что ты лезешь, а? Сказано же тебе, приходи завтра.
        Квартальный ускорил шаг. Дмитрий Ильич решил не приближаться к каланче и отстал. Он и не надеялся на помощь Михеева, обратившись к нему скорее под влиянием обиды. Но получив отказ, сутенер озлобился еще сильней и решил это дело так не оставлять. Он прислонился к стволу липы и вынул из кармана портсигар.
        Архипов провел Машу в дальнюю комнату, где хранились старые дела,  — она выходила окном во двор части, усадил в кресло, в котором иногда спали дежурные, а сам сел напротив на стул.
        — Где вы пропадали?  — спросил он горячо.  — Что это за человек?
        Маша едва понимала, о чем он говорит.
        — Человек?  — переспросила она.  — Какой человек?
        — Тот, который вас схватил.
        Маша с испугом посмотрела на Архипова.
        — Он здесь?
        — Нет, я не пустил его. Кто это? Ваш знакомый?
        Маша опустила глаза.
        — Нет… Я не знаю, кто он… Просто пристал.
        — Хотите есть?  — спросил Архипов.  — Тут ничего особого нет, но у меня пара сухарей и, кажется, кусок колбасы, правда, она не очень свежая.
        Маша обмякла в кресле.
        — Нет… Я не голодна.
        На самом деле у нее давно маковой росинки во рту не было, но чудовищная усталость вытеснила все желания.
        — Что с вами случилось? Я искал вас всюду!  — горячо сказал Архипов и вдруг смутился.  — Вы же свидетель…
        Так значит, он искал ее! А про свидетеля сказал просто так, подумала Маша, не замечая, как улыбается.
        — Спасибо,  — сказала она, закрывая глаза. Сидеть в этом глубоком кресле было так удобно! Комната была жарко натоплена, и даже казенный мужской дух не смущал Машу. Хотелось спать.
        Архипов встал, подошел к старому рассохшемуся шкафу и достал с верхней полки шерстяной плед со свалявшейся бахромой. Он вернулся к Маше и осторожно укрыл ее. Девушка едва кивнула и снова улыбнулась, засыпая. Архипов снова сел, не отрывая глаз от ее лица, потом вздрогнул и встал — ему казалось неудобным подсматривать, как Маша засыпает. Его движение разбудило ее. Она вздрогнула и схватила его за руку.
        — Куда вы?
        Архипов застыл, ощущая на своем запястье ее тонкие прохладные пальцы.
        — Спите, я посижу рядом, в другой комнате.
        — Зачем?
        — Я на дежурстве,  — виновато сказал он.
        — Слышите!  — вдруг вскрикнула Маша.
        В коридоре послышались шаги, и чей-то голос позвал Архипова.
        Захар Борисович досадливо поморщился.
        — Оставайтесь здесь, никуда не выходите,  — сказал он.  — Я посмотрю, кто там меня ищет.
        Он открыл дверь и наткнулся на квартального пристава Михеева.
        — А,  — сказал тот,  — вот вы где.
        — Что случилось?  — спросил Архипов.
        — Убийство.
        — Где?
        — Трегубова убили,  — ответил Михеев, вытирая мятым серым платком вспотевшее лицо.
        Архипов, все еще под впечатлением от встречи с Машей, никак не мог сообразить, о ком идет речь.
        — Какого Трегубова?
        — Ну, Трегубова!  — раздраженно ответил квартальный.  — Коллекционера! Который племянницу свою прогнал!
        — Как!  — раздался за спиной Архипова вскрик.
        Он обернулся — Маша стояла совсем близко, с широко раскрытыми глазами. Нижняя губа ее дрожала.
        — А, здрасьте, барышня.  — Михеев склонил голову набок и впился взглядом в Машу.  — И вы тут.
        Архипов молча повернул Машу к креслу и закрыл дверь.
        — Кто обнаружил убийство?  — спросил он Михеева, который не отводил глаз от входа в комнату и морщил лоб, что-то соображая.
        — А? Старьевщик Юсупка. Говорит, Трегубов брал у него иногда старые безделушки. Пришел, говорит, вечером, калитка открыта. Дверь в доме открыта. Никого нет. Странно. Меня позвал. А старик на втором этаже… И, доложу я вам, страшной смертью умер. Пытали его.
        — Пытали?  — переспросил Архипов.
        Михеев указал на дверь пальцем.
        — А, разрешите спросить, эта его племянница…
        — Что?
        — Она все время здесь была?
        — А вам какое дело?  — строго спросил Архипов.
        Михеев моментально отступил:
        — Нет-нет, ваше благородие, просто вопросец задал…
        Архипов постоял молча, соображая, что ему теперь делать. Надо было срочно ехать на место преступления. Но он не мог бросить Машу.
        — Кто-то остался в доме Трегубова следить, чтобы посторонние не вошли?
        — Да какие посторонние?  — махнул рукой Михеев.  — Ночь-полночь.
        — То есть никого?  — продолжал напирать Архипов.  — Это черт знает что! Дом набит ценными вещами, а вы…
        Михеев виновато развел руками, хотя на самом деле совершенно не чувствовал себя виновным. Мало того, в нем росло возмущение этим молодым выскочкой, неизвестно откуда свалившимся в Сухаревскую часть. Вот еще, у самого на губах молоко не обсохло, а чехвостит его, Михеева! Да он, Михеев, почитай уж как пятнадцать лет квартальным тут служит! Его каждая собака знает и уважает! А этот… Вишь ты, девчонку у сутенера увел за бесплатно, а сам из себя высокое начальство строит. Да и девчонка хороша! Глазки взволнованные, губки дрожат, грудь под платьем так и ходит ходуном. Хороша девчонка. Так и получить ее будет нетрудно, если тот усатый не врет.
        Михеев сглотнул.
        — Подождите меня на крыльце,  — буркнул Архипов и взялся за ручку двери. Михеев топтался на месте, ожидая, что пристав откроет ее и даст снова взглянуть на девчонку. Но Захар Борисович нахмурился.  — Ну что вы ждете?
        — Иду-с,  — пробормотал квартальный, развернулся и, едва слышно выругавшись, пошел к выходу.
        Михеев вышел на улицу и стал оглядываться в поисках сутенера. Наконец, он увидел усатого и поманил к себе.
        — Так ты говоришь, что молодой человек забрал у тебя девчонку?
        — Точно так,  — ответил усатый.
        — Девчонка, говоришь, с желтым билетом?
        Сутенер кивнул.
        — Это хорошо,  — задумчиво произнес квартальный.  — Я ее видел. Говоришь, она сбежала?
        — Сбежала!  — подтвердил Дмитрий Ильич.
        — Ну а, скажем, если я ее тебе верну?  — спросил Михеев.  — Что тогда?
        — Отблагодарю,  — ответил сутенер.
        — Ты пока не торопись,  — сказал назидательно квартальный.  — Это не такое простое дело. Если получится, дашь мне ее на неделю бесплатно, а там делай с ней что хочешь.
        Усатый энергично кивнул.
        — Договорились.
        — Где тебя найти?  — спросил Михеев.
        Усатый вынул визитку и с легким поклоном подал ее квартальному.
        — Вот по этому адресу.
        Михеев обернулся на двери Сущевской части, сунул визитку в карман и махнул сутенеру.
        — Иди теперь и жди. Не мозоль глаза. Только давай побыстрее.
        Сутенер ушел, а Михеев вернулся к крыльцу.
        Когда Архипов вернулся в комнату, Маша стояла за креслом, вцепившись в спинку руками.
        — Этого не может быть,  — сказала она.
        Архипов вздохнул.
        — Боюсь, это правда,  — произнес он.
        — Дядю убили?  — спросила Маша.
        Архипов кивнул.
        — Я сейчас должен поехать на место преступления,  — сказал он.
        — А как же я?  — растерянно спросила Маша.
        Захар Борисович вынул из кармана связку ключей и нашел на ней нужный..
        — Вот,  — он протянул ключ.  — Запритесь изнутри и ждите, пока я не приеду. Здесь вас никто не тронет, не беспокойтесь.
        — А если начнут стучать?
        — Отвечайте, чтобы подождали меня.
        — А если начнут ломать дверь?  — с испугом спросила Маша.
        Архипов усмехнулся.
        — Никто ничего ломать не будет,  — ответил он ласково.  — Не бойтесь. Здесь вы в полной безопасности. Думаю, что до утра сюда никто вообще не придет, кроме меня. А когда я вернусь, мы с вами решим, что делать.
        Он смущенно остановился, подумав, что Маше, возможно, захочется в туалет, но никак не мог понять, что предложить в этом случае.
        — Я постараюсь вернуться как можно быстрее,  — сказал он наконец.  — А лучше всего, если вы поспите немного.
        Маша протестующие мотнула головой.
        — Я не усну!
        — Ерунда,  — сказал Архипов,  — вы уже засыпали только что.
        — Я не усну,  — сказала девушка.  — Как я могу уснуть? Убили дядю…
        — Да…  — пробормотал Архипов.  — Простите, я… не подумал. Хорошо, просто подождите меня здесь и обязательно запритесь изнутри.
        Он должен был уже уходить, но все медлил. Ему очень не хотелось оставлять Машу здесь одну. Да и самому не хотелось уходить от нее.
        — Да,  — сказал он вдруг,  — я очень вас прошу: больше не убегайте. Не заставляйте меня волноваться за вас.
        — Я больше не убегу,  — тихо сказала Маша.  — Я буду ждать, пока вы не придете.
        — Честно?  — спросил Архипов.
        — Честно,  — ответила Маша, глядя ему прямо в серые тревожные глаза. Ей очень хотелось прильнуть к нему, чтобы он обнял ее крепко-крепко и не отпускал, пока не рассеется в теле тревога, пока не уйдет вся ее боль. Но она не решалась сделать даже полшага к молодому человеку. Архипов постоял еще молча, будто ждал. Потом указал на ключ и вышел. Маша заперла дверь, села в кресло, сжимая ключ в кулачке, и глубоко вздохнула. Она слышала, как Архипов прошел по коридору, как закрылась дверь за ним, когда он вышел на улицу. А потом наступила тишина, и только изредка всхрапывали кони пожарный конюшни во дворе части.
        Чем дольше она сидела и думала о своем нынешнем положении, тем тверже понимала, что Захар Борисович не должен узнать о ее приключениях, о публичном доме и о том, что с ней сделал Дмитрий Ильич сегодня вечером. Она крепко сжала губы и вдруг удивилась перемене, с ней произошедшей. Да, за два дня она стала женщиной, но совсем не в том смысле, как об этом судачили подружки там, дома. Она не чувствовала никаких изменений в своем теле, но душа ее теперь больше не была душой девчонки. Она больше не грезила ни принцами, ни приключениями. В ней теперь жили только два чувства — злость к тем людям, которые сотворили зло с ее телом. И нежность к человеку, который, может быть, не ведая того, спас ее душу.
        10
        Ночная тревога
        Мирон, как обычно, пил: размеренно, экономными движениями, словно дрова колол. Опрокидывал стопку, коротко вытирал усы и, откусив огурец, клал его обратно на серую тарелку в мелкой паутине трещинок. Водка не брала Мирона, в отличие от Скопина. Только глаза стекленели, но сидел он прямо, не опираясь на спинку стула, будто в седле перед атакой. Он однажды сказал Скопину, что если выпьет лишнего, то просто тут же и упадет. Но Иван Федорович никогда не видел этого, поскольку его собственный предел наступал гораздо раньше.
        Скопину нравилось пить и молчать с Мироном — поговорить они могли и на трезвую голову. А за несколько лет существования бок о бок переговорено между ними было немало — даже и тем не осталось. Вот только пьянел Скопин не так, как старый казак,  — его как будто уносила мутная волна, качала, влекла к омутам и глубинам, густой придонной траве, большим слепым рыбам. К забвению.
        — А он и не виноват,  — сказал Скопин, поднимая голову.  — Вот ведь зараза!
        Мальчонка-половой принес еще одну бутылку «беленькой».
        — Лёха, а где дед твой?  — спросил Скопин.
        — Простыл деда,  — ответил мальчик серьезно, забирая пустую бутыль со стола.  — В фатере лежит.
        — Помирает?
        — Не! Он хоть и без руки, а крепкий.
        Мирон повернул лицо к парнишке.
        — Видать, смерть его была в той руке.
        Скопин удивился:
        — В какой руке?
        — Которую дед потерял.
        Мальчик пожал плечами и пошел на кухню.
        Скопин налил себе и Мирону.
        — Ну, давай!
        — Пропущу,  — сказал Мирон.  — Мне тебя потом домой тащить.
        — Как хочешь. А я приму. Стыдно мне, дядя.
        — Чего?
        — Мальчонка тот, младший Надеждин. Получается, ни за что в ссылку пошел. Не он девчонку ту порезал. Дружок его, Сёмка!
        — Не он?  — спросил Мирон равнодушно.
        — Не он!
        — А кто сказал?
        — Девка эта, которой он сегодня все лицо исполосовал.
        Скопин выпил и, чуть не подавившись, закашлялся. Водка потекла по подбородку. Он ненавидел ее горечь и эти мутные волны опьянения, но ничего не мог поделать — страх перед кошмарами сидел в Иване Федоровиче глубоко и цепко. А тут еще эта изрезанная девчонка… А и правда: мечта всякой шлюхи — оказаться на содержании какого-нибудь купчика или чиновника — теперь для нее стала совершенно недосягаемой. Да и бандерша эта, Ирина Петровна, долго держать у себя уродину не будет — как только порезы немного заживут, вытолкнет несчастную на улицу. А там у этой «Адели» дорожка одна — по ночам пьянь разную отлавливать, да за гроши удовлетворять прямо под забором. И жить ей так недолго — года два, пока болезни, вши да брага ее не прикончат. Или пока не зарежет какой-нибудь каторжник — просто так, своей потехи ради или с перепою.
        — Ну и хрен с ним,  — сказал Мирон.
        — А я?  — удивился Скопин.  — Невинного на Сахалин отправил.
        Мирон пожал плечами.
        — Не-е-ет,  — Скопин лег животом на стол,  — так не пойдет. Это мне обида! Мне — позор!
        Он достал из кармана набитую табаком свою черную трубочку и помахал ей в воздухе.
        — Иди сейчас к Самсону. Скажи, мол, прислал Иван Федорович. Пусть он прямо с утра отправит своих на рынок и велит им вот что…
        — Это к которому Самсону?
        Скопин нетерпеливо хмыкнул.
        — На Сухаревке!
        — А!  — с трудом вспомнил Мирон.  — Это у которого баба на сносях?
        — Да, он самый.
        — И что нам от него нужно?
        Скопин объяснил свой план. Мирон тяжело вздохнул:
        — Так поздно уже, Самсон спит, небось.
        — Разбуди. Сделаешь все, как я сказал, завтра поймаем этого сучьего сына.
        Денщик, поморщившись, посмотрел на пьяного сыщика.
        — А тебя кто домой потащит?
        — Ты беги и возвращайся. Я тут посижу.
        Мирон тяжело встал и, поджав губы, надел свой теплый казачий кафтан.
        — Придумываешь ты, Иван Федорович!
        — Иди, иди, дело верное,  — сказал Скопин, наливая себе еще.
        Когда дверь за казаком закрылась, Иван Федорович подозвал мальчишку-полового и сунул ему в руку полтинник.
        — На, может, деду надо порошков каких купить.
        Мальчик принял монетку и поклонился. Но не успел он ответить, как дверь кабака снова отворилась, впустив Захара Архипова. Тот быстро нашел глазами Скопина и решительно зашагал к нему.
        — Точно вы тут и есть!  — сказал он.  — Мы ехали мимо и увидели вашего денщика.
        Скопин кивнул на стул напротив.
        — Садись, Захар Борисович, отметим мой промах. Выпей, погрейся.
        Архипов с досадой посмотрел в пьяные глаза Скопина.
        — Некогда мне тут с вами пить.
        — Случилось что?  — спросил Иван Федорович.  — Так подождет. Садись, молодой, не мозоль глаза.
        — Да, это я зря,  — ответил сухо Архипов.  — Толку от вас… Сидите уж, а я поеду сам с Михеевым.
        — Куда?
        — К Трегубову.
        — А что с Трегубовым?  — спросил Скопин.  — Опять ограбили, что ли?
        — Убили.
        Скопин вдруг икнул. Архипов с отвращением отвернулся, но Скопин крепко схватил его за руку.
        — Пустите!  — потребовал Архипов.
        Скопин снова икнул.
        — Погоди,  — потребовал он и встал.
        Архипов вырвал свою руку.
        — Пошли,  — сказал Иван Федорович, надевая свою черную судейскую шинель.
        — В таком виде?  — процедил Архипов.  — Идите спать. Завтра я вам дам отчет.
        Скопин сунул руку в карман, достал два мятых рублевых билета и бросил на стол.
        — Нет, брат, ты мной не командуй! Это я тут командовать буду. Веди!
        Архипов пошел вперед, не оглядываясь. Скопин следовал за ним, роняя стулья и сдвигая столы. Мальчишка-половой забежал вперед и протянул сыщику кепи.
        — Забыли-с!
        Скопин кивнул, взял кепи и надел его козырьком назад.
        — Дядя Мирон вернется — скажи ему, я к Трегубову поехал… расследовать,  — заплетающимся языком сказал он мальчику.
        «Шут гороховый!» — зло подумал Архипов, пропуская его в дверях.
        На улице стоял полицейский экипаж. Скопин, срываясь с подножки, на второй раз все-таки влез внутрь и плюхнулся напротив квартального Михеева.
        — Здравия желаю,  — сказал тот и принюхался.  — Отдыхаете, Иван Федорович?
        Скопин кивнул, привалился к стенке экипажа и прикрыл глаза.
        «Заснет — оставлю его здесь»,  — решил Архипов.
        Но как только карета тронулась с места, Скопин открыл глаза и посмотрел на Архипова.
        — Как убили-то?
        — Зарезали, вашбродь,  — ответил Михеев.  — Попытали немного, а потом зарезали.
        — Попыта-а-али,  — протянул Иван Федорович.  — Занятно! Искали чего?
        — Весь дом перевернули,  — кивнул квартальный.
        Архипов с неудовольствием подумал, что ему эту подробность Михеев не сообщил. Впрочем, он и сам не задал вопроса, потому что думал не об убийстве, а о Маше.
        Скопин снова икнул.
        — Может, вашбродь, остановиться?  — осведомился квартальный.  — А то, не ровен час… укачает?
        Архипов покосился на Михеева и понял, что тот, не подавая виду, подсмеивается над судебным следователем. Оно и понятно — Скопин своим поведением давал прекрасный повод для того, чтобы такая мелкая сошка, как квартальный надзиратель, скалил над ним зубы.
        Скопин еще раз икнул и махнул рукой.
        — Ничего… Обойдется.
        Он икал всю дорогу, пока экипаж не остановился у ворот дома Трегубовых. Скопин вылезал последним — Михеев вовремя подскочил и поймал Ивана Федоровича, который иначе бы упал прямо под колеса, в грязь.
        — Ну, ну,  — сказал Скопин.  — Не обнимай меня, я тебе не невеста!
        Архипов быстро пошел вперед, не обращая внимания на эту сцену. Взбежав на крыльцо, он открыл дверь.
        — Там справа на столике лампа есть,  — крикнул сзади Михеев.  — Я оставил на всякий случай.
        Архипов зажег спичку и увидел керосинку. Сняв стеклянную колбу, он поджег фитиль, вывернул его, чтобы светил сильней, и водрузил колбу на место. Михеев уже дышал ему в спину.
        — Где Трегубов?  — спросил Захар Борисович.
        — Наверху.
        Архипов начал подниматься по скрипящей лестнице. Внизу икнул Скопин.
        — Слушайте, Архипов,  — сказал он,  — я вам не рассказывал еще… Помните того, молодого, который тут девушку изнасиловал?
        Архипов остановился посреди лестницы.
        — Да,  — ответил он, насторожившись.
        — Завтра поедем брать его. Хотите со мной?
        Архипов поставил ногу на следующую ступеньку.
        — Сначала давайте тут разберемся.
        Михеев протиснулся мимо Захара Борисовича.
        — Позвольте я вперед, покажу.
        — Иван Федорович,  — позвал Архипов — Вы пойдете наверх?
        Скопин, почти не видимый во тьме, тяжело опустился на обувной ящик.
        — Сейчас, немного передохну.  — Он чиркнул спичкой, пламя которой осветило его лицо и черную трубочку, свисавшую изо рта.  — Небось не убежит покойничек, а?
        — Как пожелаете.  — Архипов двинулся вверх вслед за Михеевым.
        — Небось не убежит,  — пробормотал Скопин, облокотился спиной на стенку и прикрыл глаза.
        …Это был мальчик в сером вытертом халате с выцветшими когда-то зелеными полосами, с заплатами на локтях. Он держал в руках коричневую глиняную миску. Мальчик храбрился, но его черные глаза быстро перебегали с Мирона на Скопина, показывая, что храбрость эта — напускная.
        В проем заглянул другой человек, голова его была обмотана грязной тряпкой вместо чалмы. Стражник что-то крикнул мальчику. Тот вздрогнул и резко ответил. Потом поставил миску на земляной пол, плеснув бурой жижицей.
        — Пожрать принес, что ли?  — буркнул Мирон.
        Мальчик отступил к двери, выхватил нож и горячо заговорил.
        — Звереныш,  — не обращая внимания на него, сказал Мирон.  — Небось вчера еще на базаре тятьке помогал, на наши квартиры покупки таскал. А теперь — туда же, воевать пошел.
        Он вдруг зыркнул на мальчика страшными глазами и каркнул. Паренек мгновенно выскочил наружу и захлопнул за собой дощатую дверь, стукнув засовом. Мирон засмеялся:
        — От, дурень! Молоко на губах еще не обсохло.
        Но Скопину было не смешно:
        — Он хоть и ребенок, а если прикажут — зарежет за милую душу.
        — Знамо дело, зарежет,  — кивнул Мирон.  — ?Да только мы ждать не будем до утра. Сегодня ночью утекём.
        — Как это?  — удивился Скопин.  — Руки-то связаны.
        — Так и что?  — возразил Мирон.  — Веревки у них дрянные небось.
        Скопин попытался пошевелить локтями, чтобы ослабить свои путы, но только потерял силы.
        — Не получается. Слушай, Мирон, нас ведь ждали?
        — Ждали.
        — Получается, в крепости предатель,  — удивленно сказал Скопин.  — ?А майор и не знает.
        Иван Федорович помолчал, а потом снова попытался растянуть веревки.
        Мирон все это время лежал в углу, даже не стараясь освободиться. Наконец он сказал:
        — Вашбродь, ты силы-то не трать.
        — Так ты же сам сказал…  — со злостью ответил Иван.
        Мирон пожал плечами и ловко вскочил на ноги. Сделав шаг, он оказался около миски и двумя ударами каблука разбил ее. Бурая жижа разлилась вокруг лужицей. Мирон повернулся спиной, сел и начал вслепую нашаривать пальцами осколки.
        — Левее,  — подсказал Скопин.
        Нащупав осколок, Мирон вернулся к стене и попытался воткнуть его в трещину. Ему это долго не удавалось, но наконец осколок миски остался торчать в стене, острым сколом наружу.
        — Видал, вашбродь?  — спросил Мирон, потом привалился к стене и начал ритмично двигаться, перетирая веревку. Иногда он кривился, когда промахивался и попадал на осколок рукой.
        Скопин следил за ним, с тревогой взглядывая на дверь: не почуял ли часовой, что пленники пытаются освободиться. Время от времени Мирон останавливался и пробовал веревку на прочность — наконец с четвертого или пятого раза она порвалась и упала на землю с излохмаченными концами. Мирон нагнулся и сунул ее за пазуху.
        — Пригодится еще,  — сказал он.  — Давай, вашбродь, поднимайся, будем тебя развязывать. А про предателя мы потом подумаем. Если выберемся.
        Через минуту дело было сделано. Скопин вдруг понял, что страшно хочет по большой нужде — и что теперь, после того, как его руки больше не были связаны, это желание стало нестерпимым.
        — Прости, Мирон,  — сказал он,  — мочи нет терпеть.
        — Что?  — непонятливо спросил казак, но по лицу Скопина догадался и махнул рукой.  — И то правда!
        Они устроились в разных углах. Скопин с детства стеснялся справлять большую нужду даже при родителях. Вот и теперь он сначала старался не смотреть на Мирона, но потом вдруг услышал с его стороны смешок.
        — Слышь, вашбродь,  — сказал Мирон,  — сидим мы тут орлами, и вдруг «халатники» подваливают — где, мол, наши пленники?
        И хотя картинка эта была совсем не смешная, но, вероятно, из-за сильного душевного напряжения Скопин прыснул.
        — Тише, тише,  — сказал Мирон, вставая и натягивая шаровары.  — Вот черти, даже подтереться нечем. Вашбродь, а теперь давай обсудим, как мы утекать станем.
        Мирон сидел рядом с дверью, прильнув к щели в досках. Наконец, он повернулся к Скопину.
        — Кажись, стемнело,  — прошептал он.  — Давай, вашбродь, как договорились.
        Он отодвинулся и, встав, прижался к стене, сжимая в руке тот самый осколок, об который перетер веревку.
        Скопин неуклюже поднялся, подошел к двери и ударил по ней ногой.
        — Эй!  — крикнул он.  — Кто там есть? Поди сюда!
        За дверью послышались голоса охранников — мужчина что-то говорил мальчику.
        Скопин еще раз с силой ударил по доскам, так, что с них посыпалась труха. Расчет был на то, что стражники войдут вдвоем, чтобы не рисковать.
        Наконец стукнул открываемый засов, дверь со скрипом отворилась. Сперва показалось острие сабли — старший охранник держал ее неумело. Из-за его спины возбужденно выглядывал мальчишка.
        Старший прикрикнул на Скопина и направил на него саблю, заставив попятиться.
        — Во, гляди, что я нашел,  — сказал Скопин, отступая на внезапно ослабевших ногах и кивая в глубь сарая.  — Алтын! Алтын!
        Главное было чем-то заинтересовать стражников. И слово «алтын», то есть «золото», играло роль приманки.
        Старший сделал шаг вперед. За ним в сарай шагнул и мальчонка. Скопин продолжал отступать, подманивая охранников. Еще шаг!
        Но мальчик вдруг испуганно обернулся и наконец увидел Мирона, прижавшегося к стене справа от двери. Черные глаза распахнулись, рот паренька открылся для крика.
        Михеев потянул на себя дверь.
        — У него тут лампы были. Я прикрутил, чтобы газу не напустить. Сейчас.
        Он прошел вдоль стены, нашел светильник и зажег горелку. Комната осветилась.
        — Вот он,  — послышался голос Михеева.
        — Вижу,  — коротко ответил Архипов.
        Михайла Фомич Трегубов сидел в кресле, его грудь и живот были залиты кровью. Голова свешивалась набок. Кисти рук преступник привязал к ручкам кресла. Такая же веревка обвивала ножки сиденья, прижимая лодыжки покойника. Вокруг кресла царил страшный беспорядок: на полу лежали бумаги, выброшенные из выдвинутых ящиков стола, рядом валялся стакан с остатками заварки. Из чернильницы на пол натекла большая лужа.
        — Михеев,  — позвал Архипов.
        — А?
        — Поищи тут, только аккуратно, ничего не сдвигая и не перекладывая — веревка местная или ее убийца с собой принес.
        — Слушаюсь!
        Захар Борисович подошел к Трегубову и осветил его своей керосинкой.
        — Есть тут еще лампы?  — спросил он нервно.  — Темно.
        — Ага, сейчас зажгу!  — ответил Михеев.
        — Ну как там?  — раздался от двери голос Скопина. Он стоял, привалившись к косяку, и дымил своей трубкой.
        Архипов поморщился. Он надеялся, что Скопин заснет в прихожей и не будет ему мешать.
        — Ножевые раны на предплечьях, бедрах, две на груди и еще несколько на животе. Судя по всему, неглубокие.
        Михееву удалось зажечь еще один рожок. Керосинка стала не нужна, и Архипов, задув ее, поставил на пол.
        — Беспорядочек тут,  — меланхолично произнес Скопин.  — Искали чего?
        Архипов выпрямился:
        — Совершенно очевидно, что убийцы… Или убийца, пытали хозяина и что-то искали.
        Скопин спрятал трубку в карман, шатаясь, подошел, наступил в лужу чернил, но, не обращая внимания, поднял с пола лампу:
        — Кстати… Дверь-то открыта, но не взломана. А дядька строгий был, особенно после ограбления… Пойду, осмотрюсь.
        И снова икнул.
        — Вот черт!  — сказал он и вышел в коридор.
        Михеев, осматривая угловой шкаф, многозначительно поднял брови.
        — Вы, вашбродь, не смотрите, что Иван Федорович нарезамшись. Они и в таком состоянии…
        Архипов хмуро посмотрел на квартального. Тот осекся. В глубине дома послышался звон стекла.
        — Лучше идите взгляните, что он там вытворяет,  — приказал Архипов и повернулся к Трегубову.  — Вы и сами, Михеев,  — сказал он через плечо,  — тоже молодец. Оставили место преступления без охраны. Даже дворника не вызвали!
        — Виноват,  — Михеев, пользуясь тем, что Архипов на него не смотрит, скорчил презрительную мину,  — дворник местный на свадьбу к дочке укатил в деревню.
        И тут Захара Борисовича прорвало. Побледневший от гнева, он резко обернулся к квартальному.
        — Потому что у вас тут бардак, а не служба!  — крикнул он.  — Как тут работать? Что вы на меня зенки вылупили? Хотите, чтобы я доклад написал про все безобразия, которые здесь творятся?
        — А что тут творится?  — пробормотал Михеев, пряча глаза.  — Тут ничего…
        — Ничего?! Ничего?!  — Архипов указал на убитого.  — Это вы называете «ничего»?
        — Я пойду…  — робко ответил Михеев,  — посмотрю, как там Иван Федорович.
        — Идите!  — отрезал Архипов.
        Отдуваясь, квартальный шагнул к двери, но Скопин уже вернулся.
        — Вот,  — сказал он, протягивая лампу с разбитой колбой.  — Случайно.
        — Хорошо хоть, что дом не спалили,  — зло ответил Архипов.  — А то и расследовать было бы нечего.
        Скопин передал лампу Михееву:
        — Снеси, любезный, вниз.
        Квартальный взял разбитую лампу и вышел в коридор. Его душила обида на этого молодого выскочку. «А ведь и доклад написать может,  — думал он.  — Подпортит мне службу, поганец. Без него-то хорошо было». Но тут он вспомнил про девчонку, про слова усатого, и в голове у него начал придумываться хитрый план.
        — Эй, Михеев!  — услышал он окрик Скопина.
        — Слушаю!
        — Иди к экипажу, зови… кто там на козлах-то?
        — Чумыкин сегодня.
        — Зови Чумыкина. Надо покойника погрузить и в часть отвезти. Завтра доктору Зиновьеву покажем.
        — Бегу!  — ответил квартальный и сплюнул на пол.
        Мертвого коллекционера усадили на сиденье экипажа.
        — Так он упадет, вашбродь,  — отдуваясь, сказал Чумыкин.  — Надо придерживать.
        Архипов сердито посмотрел на Скопина, еле державшегося на ногах, и полез внутрь экипажа. Втиснувшись рядом с Трегубовым, он схватился за поручень на стенке так, чтобы не дать телу упасть вперед, и бросил Ивану Федоровичу:
        — Вы поедете?
        Скопин икнул, покачнулся, наконец взобрался внутрь и сел напротив. Архипов выглянул наружу, где возле экипажа топтался Михеев.
        — А вы?
        Квартальный снял фуражку, вытер рукавом шинели лоб и снова водрузил на голову.
        — Я пешочком. Побегу вперед вас.
        Михеев захлопнул дверцу и махнул Чумыкину, мол, поезжай. Проводив нехорошим взглядом удалявшийся экипаж, Михеев достал из кармана шинели табакерку, неторопливо взял пальцами понюшку табака и втянул в нос. Отчихавшись, он так же не спеша сунул табакерку обратно в карман и зашагал с сторону Сухаревской части.
        Архипов трясся в карете, постоянно поправляя локтем сползавшее тело Трегубова и стараясь не смотреть в сторону Скопина, который, развалясь на своем сиденье, шумно посасывал трубочку. Вынув ее изо рта и посмотрев на Архипова, Скопин заявил:
        — Ну? Так как эти… душегубцы проникли внутрь?
        Захар Борисович решил не реагировать на пьяного следователя.
        — Слышь, что я говорю?  — спросил Скопин, наклоняясь к Архипову.
        Архипов снова толкнул Трегубова к стенке экипажа, не отвечая.
        — А мне плевать,  — пробормотал Скопин и снова сунул трубку в рот. Но тут экипаж тряхнуло, и трубка упала на грязный пол. Иван Федорович, кряхтя, нагнулся и поднял ее.
        — Ты думаешь, я ничего не знаю?  — спросил он, обтирая мундштук рукавом.  — Про реформу эту не знаю? Про то, что меня через год выкинут из должности?
        Архипов быстро взглянул на Скопина и снова уставился в сторону.
        — А кто вместо меня будет?  — Иван Федорович ткнул трубкой в сторону молодого человека.  — Ты? Что, ждешь?
        Захар Борисович холодно посмотрел на пьяного.
        — А хотя бы и я,  — процедил он сквозь зубы.  — Хотя бы и я.
        — А тогда скажи, почему Трегубов впустил убийцу?  — спросил Скопин.
        — Потому что знал его,  — ответил Архипов.  — Что, думаете, я такой тупой и не пойму? Сыск — это наука. Слежка — наука. Работа с уликами — наука. А вы? Пьян как водовоз! Что?!  — Архипов почти закричал.  — Что вы в таком состоянии можете расследовать, черт возьми! Какие улики можете найти? А? Почему вы не остались в вашем трактире жрать водку? С какой стати увязались? Хотели показать, кто ту старший? Ну? Показали?
        Скопин слушал, прикрыв глаза, хватаясь за стенку каждый раз, когда карету подбрасывало на рытвине или обломке кирпича.
        — Да!  — Захар Борисович снова толкнул тело Трегубова к стенке.  — Видал я вашего брата, судебного следователя. Приходилось. За взятку чего только не расследуете. А за двойную так и глазки прикрываете — мол, ничего не вижу! А вы посмотрите вокруг! Разве вы полиция? Разве вы сыск? Да вас горожане боятся пуще бандитов! Потому что бандит действует на свой страх и риск. А вы грабите и обираете с чувством полной защищенности, потому что за вами — государство! Вы унижаете, зная, что никто и пикнуть не посмеет из-за ваших позолоченных пуговиц. Перед знатными вы выслуживаетесь, а если встретите кого, кто ниже вас, так тут вы — фараоны! Набобы! Китайские мандарины! Да вы одними подарками получаете больше, чем иной карманник за год может набрать! И я рад. Да, я рад, что будет реформа и всех вас погонят поганой метлой. Потому что я видел людей, которые идут вам на смену. Они — не вы! Для них, может, и нет понятия дворянской чести, но есть честь мундира. А главное — честь профессионала. Чего у вас нет и никогда не будет.
        Скопин вдруг кивнул.
        — Точно! Впустил, потому что знал! Галоши?!
        — Какие к черту галоши!
        Скопин привалился спиной к стенке кареты.
        — Братец ты мой,  — сказал он из тени,  — знаешь ли ты, что в Москве-матушке каждое убийство — это из ряда вон. Мы тут живем тихо, благолепно, не то что в Петербурге. Воровать? Воруют! Обманывают! Обмишуливают! Но вот убивать, как в столице… А знаешь, почему так? Потому что тут нет вашей сис-те-мы. Все по старинке, по-человечески. А вот приедет твоя ма-ши-на, начнет перемалывать наше болотце, начнет хватать человечков… Вот тут и конец благолепию. Потому как чем меньше полиции, тем больше порядка, это как бог свят! Жестокость порождает жестокость. А ты, Захар Борисович, хоть и юн, да жесток. Я тоже жесток, но по-человечески, без всяких там шестеренок, микроскопов и винтиков по полочкам. Я-то отрежу больной палец. Но ваша сис-те-ма всю руку отхватит вместе с головой.
        — Знаете, Скопин,  — вдруг обиженно буркнул Захар Борисович,  — идите к черту! Проспитесь. Благолепие! Дальше собственного двора не смотрите.
        — А и что, Захар Борисович? Пусть! И хорошо, что не смотрим! Целее будем…
        — Да что вы заладили!  — крикнул Архипов.  — С такими мыслями и работать нельзя. Вы просто оправдываете ваше пьянство, вот и все!
        — Поймете, да поздно будет,  — сказал Скопин.  — Кажись, приехали.
        Экипаж остановился у дверей части. Чумыкин слез с козел и открыл дверцу.
        — Что, Михеев еще не пришел?  — спросил у него Архипов и, получив отрицательный ответ, приказал:  — Сбегай к пожарным, возьми у них тачку. Отвезем тело на тачке в морг, завтра его доктор осмотрит.
        Чумыкин ушел исполнять. Архипов в последний раз поправил тело Трегубова.
        — Что вы там говорили про арест одного из грабителей?
        — А!  — махнул рукой Скопин.  — Сам справлюсь.
        — Как знаете.
        Они посидели еще в молчании. Чумыкина с тачкой все не было. Архипов посмотрел на окна части, где его дожидалась Маша. Он досадовал, что все так затягивается, и беспокоился о девушке. Вдруг, сам не понимая почему, он сказал Скопину:
        — Помните ту девушку? Племянницу вот этого… Трегубова?
        — Которая сбежала?  — отозвался Иван Федорович.
        — Она вернулась сегодня ночью.
        — Да?
        — Ждет здесь. Я…
        Архипов замолчал, не зная, что говорить дальше.
        — Где?  — спросил Скопин.
        — Зачем вам?
        — Надо задать один вопросец.
        — В таком виде?  — возмутился Захар Борисович.  — Вы как себе это представляете?
        Скопин наклонился к Архипову и оперся рукой на колено покойника для устойчивости.
        — Послушайте,  — сказал он, морщась.  — Вы можете себе думать что угодно. Но пока я здесь главный, а вы — подчиненный. И поэтому я иду сейчас в приемный кабинет, а вы приводите ко мне девушку. И я задам ей вопрос.
        — Что за вопрос?  — решительно спросил Архипов.
        Тут из-за угла появился Чумыкин, громыхавший тачкой по булыжникам дорожки.
        — Узнаете,  — сказал Скопин, вылез из кареты и пошел в часть, предоставляя Архипову и кучеру самим перекладывать тело на тележку и везти в морг.
        Спустя несколько минут Захар Борисович, проклинающий себя за несдержанность, привел Машу в приемный кабинет, где на лавке сидел Скопин.
        — А, Маша!  — сказал тот, даже не вставая.  — Ну и хорошо, что вернулась.
        — Кто убил дядю?  — спросила девушка прямо.
        Скопин пожал плечами.
        — Пока не знаю.
        — А разве это не те же бандиты…  — начала девушка,  — которые… его ограбили?
        — Может, и те. А может, и другие,  — ответил Скопин.  — Ты погоди. У меня к тебе вопрос. У твоего дяди была шкатулка?
        Маша не сразу поняла, о чем речь.
        — Шкатулка?  — переспросила она.
        — Какая шкатулка?  — подал голос и Архипов, стоявший позади девушки.
        — Такая… небольшая, с черным узором.
        — Да,  — кивнула Маша.  — То есть… нет. Он отдал ее мне. Шкатулка была у меня в комнате. Ее забрал тот… молодой.
        — Сёмка? Рубчик?  — подсказал Скопин.
        Маша кивнула.
        Иван Федорович вынул из кармана трубку и сунул в рот. Архипов, вспомнив, что совсем недавно трубка валялась на грязном полу экипажа, скривился от брезгливости.
        — Вот, значит, как…  — задумчиво сказал Скопин.  — Забрал. А как забрал? Положил в карман?
        — Да,  — сказала Маша.  — А что? При чем тут шкатулка?
        — Это забавно,  — пробормотал Иван Федорович.  — А он не говорил, у кого купил эту шкатулку?
        Маша наморщила лоб, пытаясь вспомнить, кого ругал тогда дядя…
        — Иосич… Или Ионыч…
        — Так…
        — Все?  — спросил Архипов.
        Иван Федорович кивнул.
        Архипов вывел девушку в коридор.
        — Что с ним?  — шепотом спросила Маша.
        — Пьян.
        Она покачала головой:
        — Жалко его.
        Захар Борисович посмотрел на дверь.
        — Пойдемте в другое место,  — сказал он.
        Они вернулись в комнату дежурного, где Маша все это время дремала в кресле.
        — Почему вам его жаль?  — спросил Архипов.
        — Он старый и, кажется, больной.
        — Не такой уж он и старый!  — ревниво откликнулся Захар Борисович.  — Впрочем, бог с ним. Не о нем сейчас надо думать. А о вас.
        Маша повернулась к окну.
        — Скоро утро,  — сказала она.  — Осенью и по утрам темно.
        Архипов стоял рядом с ней, не смея дышать.
        — Вам некуда идти,  — произнес он, наконец.
        Маша кивнула.
        Захар Борисович сглотнул ком в горле и твердым голосом предложил:
        — Я могу вас на время разместить у себя. Нет-нет, не подумайте ничего плохого — я просто предлагаю кров, ничего больше! Пока вы не определитесь…  — Он замялся.  — Пока мы не определимся, куда вас можно… куда вам можно…
        — Вы живете один?  — спросила Маша не оборачиваясь.  — Я бы не хотела стеснять или смущать…
        — Я живу один.
        Маша смотрела на отражение Архипова в темном стекле. Она видела его волнение. Если бы он знал, что с ней произошло,  — он бы так же с волнением предлагал свой кров? Или просто, как гулящую девку, увез бы ее в свою квартиру, не спрашивая, а приказывая? Вдруг с каким-то глубоким волнением она поняла, что немедленно и с удовольствием подчинилась бы приказам этого молодого человека. И это испугало ее — неужели перемены, произошедшие с ней, сделали ее не просто жертвой, а настоящей блудной женщиной? Неужели насилие, над ней совершенное, так переменило не только ее тело, но и характер? Неужели так все и происходит? И те женщины, которых она считала развратными в силу только их природы, на самом деле были такими же, как она? И превратились в бесстыжих потаскух только из-за несчастного случая? Неужели и ее ожидает это падение — разврат за деньги, болезни, публичный дом, а потом — ранняя смерть?
        — Нет… нет!  — сказала она, отвечая не на предложение Архипова, а на свои собственные мысли.
        — Клянусь вам,  — горячо сказал Захар Борисович.  — Клянусь вам!
        Маша обернулась и быстро прикрыла ему рот ладонью.
        — Не клянитесь! Ради бога, не клянитесь,  — сказала она.  — Вы не знаете… Не надо мне давать никаких клятв. Я…
        Архипов застыл, чувствуя ладонь девушки на своих губах. Наконец, Маша опустила руки — только тогда он понял, что совершенно не дышал.
        — Не говорите и не обещайте ничего,  — сказала Маша, торопливо, не поднимая глаз.  — И я не буду вам ничего обещать. Так лучше. Вы потом поймете. Я поеду с вами. Мне все равно больше некуда ехать, Захар Борисович.
        11
        Гость с Балкан
        — Мирон!  — крикнул Скопин из прихожей.  — У нас гости, что ли? Чьи сапоги?
        — Мои!  — откликнулся из-за полуоткрытой двери низкий голос.  — Мои, Иван Федорович! А Мирон ваш спит. Загоняли вы его.
        Послышались шлепки босых ступней, и Мирон собственной персоной выглянул в коридор, почесывая седеющую бороду.
        — Как же,  — проворчал он,  — заснешь тут! Василь Василич заехали. Ждет вас тут.
        — Это хорошо,  — кивнул Скопин.  — А ты как, поручение исполнил? Что Самсон?
        — Ругался,  — проворчал казак.
        — Но сделает?  — спросил Скопин, раздеваясь и вешая шинель на суковатую палку, прибитую вместо вешалки.
        — А то! Небось!
        — Должен,  — кивнул Скопин, садясь на табуретку и поднимая ногу, чтобы Мирон стянул с него грязные сапоги. Денщик подхватил с пола старую портянку, теперь служившую половой тряпкой, обернул ею сапог Скопина и потянул на себя.
        — Василь Василич!  — крикнул Скопин в сторону открытой двери.  — Выпьешь со мной? А то я, пока по преступлениям шлялся, совсем протрезвел.
        — Это нехорошо,  — пробасил голос гостя.  — Не время тверёзничать.
        Скопин сунул ноги в поданные Мироном тапочки и вошел в гостиную. В кресле сидел крепкий немолодой мужчина с густой бородой и в расстегнутом жилете.
        — Что такое?  — спросил Скопин, кивнув на костыль, прислоненный к ручке кресла.
        — Да вот, понимаешь, зацепило.
        — Где?
        — На Балканах.
        Скопин сел к столу и притянул к себе стакан.
        — Опять под пули полез, Василь Василич? Мало тебе было за все эти годы? Рисовал бы битвы Античности. Да хоть суворовские походы! Хоть Отечественную!
        — До Отечественной я еще дойду,  — сказал художник Верещагин, принимая стакан с водкой от Мирона.  — Я сейчас, пока был у Скобелева, много рисовал… Шипку, наших солдат… А Отечественная — вот война кончится…
        — Эта кончится, новая начнется,  — сказал Мирон, наливая водки в стакан Скопина.
        — А себе?  — спросил Иван Федорович, подняв глаза на казака.
        — Мне хорош уже,  — ответил тот.  — Я лучше вам послужу да послушаю Василь Василича.
        — Обижается он на меня,  — сказал Верещагин, указывая своим стаканом на Мирона.
        — За что?  — удивился Скопин.
        — А ты сам у него спроси!
        Иван Федорович повернулся к своему денщику.
        — Что такое, Мирон Игнатьич?
        — А!  — пробурчал казак, доставая из буфета кусок буженины, завернутой в бумагу.
        — Обижается, что не написал я картину про Иканское дело.
        — Но и правда,  — сказал Скопин.  — Почему не написал? Ведь это же подвиг — сотней казаков отбиваться три дня от нескольких тысяч «халатников». Ведь ни одного, кто не был бы ранен! Больше двух третей казаков полегло! Чудом и собственным геройством дошли до города. Какой сюжет для картины!
        — Хороший сюжет!  — с живостью кивнул Верещагин, чуть не расплескав свою водку в стакане.  — Вот только одна беда, не было меня с иканцами. Не видел я собственными глазами этот подвиг.
        — А я бы тебе все рассказал,  — пробурчал Мирон.
        — Нет, дядя, этого маловато будет,  — печально улыбнулся в бороду Верещагин.  — Если самому не видеть, а со слов писать, то правды никакой в картине не добьешься. Эффект не тот!
        — Фефект…  — сказал Мирон.  — Не тот, говоришь? Я вот до сих пор иногда вижу во сне… Лежит мой дружок Максимка на дороге этой проклятой, на спине лежит — зубы сцепил, а нога у него в колене в другую сторону вывернута. И вот тут — мы, а с другой стороны — «халатники».
        Мирон подошел к столу и налил себе полстакана водки. Выпил, вытер усы:
        — Я его на себе тащил всю дорогу. Лошадей у нас уже не было — всех постреляли еще при обороне на холме. Мы ими вместо фашин прикрывались, так-то. А когда к городу пошли, взял я его, к спине кушаком привязал, чтобы руки свободны были — отстреливаться, и понес. Тяжко было идти. Мы хоть и ползли, поскольку все пораненные были, а мне — так особенно с таким-то грузом на спине. И стал я отставать. А отбиваться от своих нельзя — «халатники» вмиг налетят и голову еще живому отрежут. Они ж за каждую голову деньгу получали.
        — Да, было такое,  — кивнул Верещагин, не сводя глаз с лица Мирона.
        Ни он, ни Скопин так и не отпили из своих стаканов, слушая рассказ старого казака. Скопин хоть и знал его наизусть, однако не прерывал своего денщика.
        — Максимка-то шурин мне был. Из одной станицы мы. И видит — отстаю я. Вот… Ничего он мне не говорил, ни о чем не просил. Плетусь я себе потихоньку, даже страха уже нет — от устатку перестал я бояться. Слава богу, наши казачки время от времени останавливались и последними пулями «халатников» отгоняли. Плетусь я, значит, и вдруг — как будто меня в спину ударило: я вперед полетел и чуть не упал. Что такое! Пошевелил плечами, по груди руками пошарил — нет кушака, да и Максимки нет. Обернулся я — а он на дороге лежит, прямо в пыли, и ножиком мне машет — уходи, мол…
        — Перерезал кушак?  — спросил Верещагин.
        Мирон кивнул:
        — Молчун он был. Лишнего не говорил. Только помолится перед сном или кипятку попросит. Или дратвы для сапог. Вот и лежит он молча, помахал мне, повернулся к иродам и перекрестился. Я — назад, да меня тут же за руки схватили. «Оставь,  — говорят,  — Горемыкин. Поздно. Сам пропадешь и товарища своего не выручишь». Уж и не помню, кто это сказал. Потащили меня ребята. Трое наших остановились и давай в «халатников» палить, да только скоро у них заряды кончились. Тут-то бухарцы подскочили, Максимку моего окружили и давай саблями его колоть. Ни звука он не издал, Максимка.
        Мирон замолчал.
        — Прям как про меня рассказываешь…  — сказал Скопин, повернулся к Верещагину.  — Мой дядя Мирон просто так ничего не оставляет. В этом он молодец.
        — И что было дальше?  — спросил Верещагин.
        — Ну… Остановился я, последний патрон в дуло карабина шомполом загнал, стою, жду. Вижу, один из «халатников» поворачивается, а в руке у него — отрезанная голова моего шурина.
        — Тут он спокойно поднимает карабин,  — продолжил за казака Скопин.  — Бах! И бухарец падает.
        — А толку-то?  — пожал плечами Мирон.  — Этого прибил, так второй голову выхватил и — бежать. Тут я и пожалел, что вспылил. Не надо было стрелять.
        — Как не надо?  — удивился Верещагин.  — Почему?
        — Так последний патрон был,  — ответил Мирон спокойно.  — Нам еще до города Узбека две версты надо было топать. Под конец уж саблями да бебутами отбивались, пока наша рота на подмогу не подошла.
        — Поди сюда, Мирон, дай я тебя поцелую!  — сказал Верещагин.  — Видишь, самому мне вставать тяжело.
        Мирон подошел к художнику и наклонился. Они торжественно троекратно расцеловались, и Верещагин поднял свой стакан.
        — За нашего иканского героя, дядю Мирона! За всех казаков. А за павших выпьем отдельно.
        Они со Скопиным выпили и закусили кусочками подсохшей буженины.
        — Да…  — сказал Верещагин, держа свой стакан кончиками пальцев.  — За павших выпьем отдельно. Я, Ваня, за эти годы столько их повидал. И в Туркестане. И в путешествиях на Восток. И на Балканах. Тысячи и тысячи мертвых. Война — это, несомненно, смерть в первую очередь. А доблесть, слава, отвага… Все, что я собирался рисовать в юношеские годы… Я рисую смерть. Не подвиги, не геройство, как полковые умельцы, для музеев. Нет — я рисую смерть в ее самом чистом виде. Как она отражается в блестящих штыках.
        — Это если драить их, штыки ваши,  — проворчал Мирон.  — А на войне что их драить-то? Почистил от крови, смазал, в тряпицу завернул.
        — Будет тебе, Василь Василич,  — сказал Скопин,  — а та картина, помнишь? Где солдатик кучу кладет на поле возле лагеря? С голой задницей?
        Верещагин протянул свой стакан Мирону.
        — Знаешь, Ваня,  — сказал он, наблюдая, как тот наливает водку.  — Знаешь ли ты, что я пять картин своих сжег из Туркестанского цикла?
        — Зачем?  — удивился Скопин.
        — А! Пришлось. Спасибо большое прихлебателям Его Императорского Величества. От меня требовали уничтожить семь картин. Они, видишь ли, подрывали веру в силу русского оружия. Семь! Но две я оставил. Эту — с солдатиком на поле. Она у меня дома в кладовой лежит. А другую я тебе принес. Раз выставлять ее нельзя — пусть будет у тебя. Мирон, принеси!
        Казак зашел за кресло и вынес картину, завернутую в белое полотно и перевязанную бечевкой.
        — Раскрой.
        Мирон аккуратно развязал, скрутил бечевку и сунул в карман. Потом развернул полотно и поставил картину на табурет у стола.
        — Узнаешь?  — спросил Верещагин.  — Писал с натуры. Как и весь Туркестанский цикл.
        Скопин, набычившись, смотрел на изображение. На фоне ворот Цитадели стоял растрепанный казак со вздыбившейся черной бородой. На руках у него был окровавленный офицер.
        — Название картины: «Бежавшие из плена»,  — сказал Верещагин тихо, пристально наблюдая за реакцией Скопина.
        — Бежавшие…  — пробормотал тот.  — Ну и вид у меня был…
        …Мальчишка-охранник при виде Мирона открыл рот, собираясь закричать, но и казак не медлил — в один шаг он оказался возле юного стражника и огромной грязной рукой схватил того за лицо, закрывая рот. В другой руке у него была зажата длинная острая щепа, которую Мирон заранее выломал из двери. Он с силой вогнал кусок дерева в глаз мальчику, а потом пробил ее глубже внутрь ударом ладони. Старший охранник не сразу отреагировал на шум за спиной: сперва он испуганно пригнулся, не сводя глаз со Скопина. Но потом не выдержал и оглянулся, охнув. Скопин, воспользовавшись этим, накинул на шею охранника веревку, которой раньше были связаны его руки, и с силой потянул на себя. Мирон, выпустив мальчика, быстро прикрыл дверь, потом шагнул к охраннику и, вырвав из его руки саблю, воткнул клинок сначала в печень, а потом в грудь — прямо в сердце.
        — Хорош,  — сказал он Скопину.
        Тяжело дыша, Скопин ослабил хватку, позволив убитому сползти на землю.
        Казак озабоченно смотрел на мальчика, который, тихо постанывая, скреб ногами. Из его глаза торчал конец щепы, по которому густо стекала кровь и слизь.
        — Жив еще мальчонка,  — спокойно сказал Мирон, присел перед ним на корточки. С головы мальчика слетел грязный тюрбан, обнажив маленькую бритую голову. Мирон перевернул раненого на спину, и, коротко взмахнув саблей, перерубил ему горло. Ноги мальчика дернулись в судороге и вскоре вытянулись.
        В других обстоятельствах такое спокойное и жестокое убийство ребенка, вероятно, привело бы Скопина в ужас, но теперь он не думал ни о чем постороннем — все действия были оговорены заранее и надо было просто выполнять задуманное.
        — Давай, помогай,  — громко прошептал Мирон.
        Они вдвоем начали стаскивать халаты с мертвых тел…
        Мирон осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу.
        — Что?  — прошептал Скопин. Его вдруг начало мелко трясти от напряжения.
        Казак не ответил. Несколько секунд он молчал, потом повернулся к Ивану Федоровичу.
        — Хорошо. Стемнело. Костер только один, но далеко. Иди за мной — я лошадей услышал. Не беги только. Тихо иди, как вор.
        Мирон снова открыл дверь и вышел. Скопин с трудом сделал первый шаг, потом пошел быстрее — почти вплотную к Мирону, которому халат был короток, руки торчали из рукавов чуть не до локтей. Скопин старался не глядеть по сторонам, сосредоточившись только на спине своего казака.
        Они миновали группу людей, лежавших вокруг ружейной пирамиды. Иван Федорович в последний момент с любопытством покосился: ружья были старые, начала века.
        Мирон начал забирать левее. Вдруг один из лежавших оперся на локоть и что-то спросил. Казак только отмахнулся — мол, недосуг! Бухарец повторил вопрос. Мирон ускорил шаг. Скопин не отставал. Они прошли мимо какой-то груды тряпья, от которой несло жженым мясом. Скопин понял — это останки их товарища Фрола Жалейко. Понял и запнулся. Он стоял и смотрел на страшно обгоревшее тело без головы, не в силах сдвинуться с места, пока не почувствовал, как железные пальцы Мирона схватили его за плечо и дернули прочь от этого места.
        Но тут же из темноты появился пожилой бухарец в синем халате, с нагайкой в руках. Он остановился молча и начал пристально вглядываться в беглецов.
        Скопин тяжело сглотнул и быстро пошел за Мироном. Старик крикнул им повелительно — вероятно, то был приказ остановиться. Мирон только удобней перехватил рукоятку сабли и низко нагнул голову. Старик в синем халате повторил приказ, а потом начал звать кого-то слева от себя.
        — Беги за мной,  — тихо скомандовал Мирон и припустил вперед. Скопин не отставал ни на шаг. Тут в ночной тишине оглушительно грянул выстрел, раздались крики и топот ног.
        Но беглецы уже мчались со всех ног к темневшим неподалеку лошадям, привязанным к жерди над корытом. Тощий высокий «халатник» выскочил на Мирона с кинжалом в руке, заверещал. Но казак просто толкнул его на бегу плечом, отмахнулся саблей и начал рубить короткими взмахами веревки, которыми бухарцы спутали ноги своих лошадей.
        — Поводья!  — крикнул Мирон Скопину.
        Иван Федорович трясущимися руками стал отвязывать поводья от жерди, как вдруг почувствовал страшную боль в ноге — это очнувшийся охранник кинулся на него, воткнув в ногу кинжал. Скопин охнул, сжал зубы до скрипа и, повернувшись, врезал охраннику прямо в нос со всей силы. Рядом появился Мирон.
        — Дай,  — скомандовал он и быстро развязал повод.
        Топот преследователей был все ближе. Снова грохнул выстрел — но свист пули Скопин не услышал, вероятно, она пролетела слишком высоко.
        — Садись,  — крикнул, уже не скрываясь, Мирон.
        Скопин попытался взобраться в седло, но с первого раза не смог из-за раненой ноги. Мирон быстро помог ему забраться на спину лошади. От страшной боли в ноге у Скопина потемнело в глазах, и он упал на спину коня, хватаясь за гриву. Рядом на свою лошадь вскочил Мирон. Быстро взглянув на товарища и видя его бессилие, он ухватил повод лошади Скопина и замолотил босыми ногами по бокам своего скакуна. Коротко всхрапнув, тот тронулся с места и наконец пошел рысью.
        — Держись!  — крикнул Мирон.
        Иван Федорович почувствовал, как конь под ним вздрогнул, ходко припустил вслед за лошадью Мирона, вскоре перейдя на галоп. А потом Скопин просто старался удержаться, одной рукой вцепившись в луку седла, а другой хватаясь за гриву коня.
        Бухарцы не долго раздумывали. Оседлав лошадей, они пустились в погоню и скоро уже шли по пятам беглецов. Бухарцы не стреляли, не желая впустую тратить пули и порох. Они собирались посечь русских саблями или стащить с лошадей арканами. Впереди мчался старик в синем халате. В правой руке у него был длинноствольный английский пистолет.
        Беглецы ворвались на узкие улочки города. Впереди, в свете луны, уже темнели огромные стены Цитадели. Скопин с ужасом почувствовал, что начинает сползать с седла — держаться больше не было сил. Мирон время от времени с тревогой оборачивался на товарища. Вдруг впереди на улице показались два силуэта. Дорогу беглецам перекрыли люди в халатах. Они громко кричали и размахивали руками, то ли для того, чтобы остановить лошадей, то ли призывая на помощь своих товарищей. Мирон, не раздумывая, направил лошадь прямо на них. «Халатники» бросились в разные стороны в последний момент. И тут сзади раздался выстрел — это старик в синем халате разрядил свой пистолет. Мирон оглянулся и увидел, что лошадь Скопина осталась без седока.
        12
        Самсон и Ионыч
        Они дошли до Тихвинского переулка, где напротив храма Иконы Божьей матери стоял старый трехэтажный дом. Поднялись на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Захар Борисович ключом открыл дверь, предупредив Машу, что хозяйка, несомненно, спит и не надо ее будить. По темному коридору они дошли до комнаты, в которой обитал Архипов. При тусклом свете из окна Маша разглядела небольшую, скудно обставленную еще прежними жильцами комнату. На подоконнике стоял горшок с высохшей, почти каменной землей, без цветка. У стены между шкафом и рукомойником помещалась аккуратно заправленная серым солдатским одеялом узкая железная кровать с облупившимися набалдашниками на высокой спинке. На подушку вместо салфетки был накинут белый носовой платок. У другой стены стоял стол со стулом. В углу примостилась небольшая чугунная печка, труба от которой пряталась под потолком в стене.
        Архипов, скинув галоши, подошел к печке и зажег около нее газовую лампу. Свет был неяркий, но Маше он показался очень теплым и ласковым, хотя на самом деле в комнате было холодно и пахло сыростью. Архипов положил цилиндр на подоконник, потом, присев на корточки, со стуком откинул дверцу печки, взял из лежащей рядом стопки газет несколько номеров, скомкал их и сунул в топку. Потом сложил поверх шалашиком уже настроганные лучинки, добавил два куска угля из ведра, накрытого фанерным кругом, и долго чиркал спичками, пытаясь разжечь огонь. Всё это время Маша стояла в пальто, которое Архипов выделил ей со склада забытых вещей при части. Не по размеру большие валенки, найденные в конюшне пожарной части, оказались без галош, и поэтому ноги у Маши промокли после ходьбы по лужам. Озябшая, худенькая, она была похожа на бродяжку и чувствовала себя собачкой, которую хозяин пустил в дом согреться. Она смотрела на сидящего у печки Архипова, ни о чём не думая, и просто ждала, когда он сделает свое дело, а комната, наконец, согреется. Маша уже все для себя решила, уже знала, как отблагодарить этого человека. Уже
не думала о себе, а только о том, как много он для нее сделал и как мало она может сделать для него в ответ.
        Огонь в печке разгорелся. Архипов снял теплый сюртук, повесил на гвоздь около двери и посмотрел на Машу:
        — А вы пока не раздевайтесь…  — он вдруг смутился, решив, что его слова могут неправильно понять, и торопливо добавил:  — Печка греет хорошо, но стены не держат тепла. Быстро выстужаются, если не топить постоянно. А как мне топить постоянно? Я просил хозяйку топить хоть немного, но она отказывается, говорит, мол, смысла нет уголь переводить. Садитесь за стол, я посмотрю, что у меня есть из провизии.
        Он подошел к шкафу, который служил у него и буфетом. На верхней полке лежал бумажный сверток с сыром и полкраюхи черного хлеба. Тут же стоял стеклянный графин с водой. Архипов достал с полки и покрутил в руках сыр, вынул из шкафа хлеб, положил перед Машей на стол. Достал из кармана перочинный нож.
        — Не помню, когда покупал,  — пояснил он.  — Обычно я ем в городе. Это так — остатки роскоши. Завтра… вернее, уже сегодня,  — он посмотрел на окно,  — я схожу в лавку, куплю что-нибудь получше. Вы хотите есть?
        — Нет,  — с легкой улыбкой ответила Маша.  — Не хочу. Нет.
        Она действительно не хотела есть. Она просто наслаждалась теплом, которое шло от печки, и думала, что это — самая лучшая комната в мире, потому что здесь, с этим человеком она чувствовала себя совершенно в безопасности.
        Маша встала, сняла пальто, и повесила его поверх шинели Захара Борисовича, который теперь чувствовал себя растерянным. Хоть он и предложил Маше пожить у него, здесь, в комнате вдруг понял, что совершенно не представляет, как себя вести, как развлечь девушку, о чем с ней говорить. Вдруг он заметил, что Маша зевнула, деликатно прикрыв рот тыльной стороной ладони.
        — Вы, наверное, хотите спать?  — спросил он.
        — Нет-нет,  — ответила Маша.  — Я прекрасно выспалась в кресле.
        Но тут же зевнула еще раз.
        — Я сейчас постелю вам,  — сказал Захар Борисович.  — Вы ляжете на кровать.
        — А вы?  — спросила Маша.  — Где будете спать вы?
        Архипов растерянно осмотрелся вокруг:
        — Я лягу на полу, прямо на шинель. А вашим пальто укроюсь. Прекрасно размещусь, как на бивуаке! А завтра придумаю что-нибудь еще…
        — Погодите!  — сказала Маша, взяла его за руку и повела в кровати.  — Садитесь здесь.
        Архипов собрался протестовать, но Маша прикрыла ему губы ладонью, и Захар Борисович умолк, не в силах прервать это блаженное мгновение.
        — Сидите так,  — сказала Маша.  — И ничего не говорите. Не делайте ничего. Вы все потом поймете. Прошу вас!
        Она нагнулась, взялась руками за подол юбки, и через голову стащила платье, потом рубашку. Архипов открыл рот, как будто хотел что-то сказать, но Маша снова положила на его губы ладонь — пальцы ее были холодные и тонкие и нервно подрагивали.
        Архипов стеснялся смотреть на обнаженное тело, на грудь такой чудесной формы, что хотелось одновременно и прикрыть ее своей ладонью, и прильнуть к ней губами.
        — Я нравлюсь вам хоть немного?  — спросила Маша.
        Захар Борисович молча кивнул.
        — Вы так много сделали для меня,  — сказала она.  — ?Это единственное, чем я могу вас отблагодарить.
        Архипов посмотрел ей прямо в глаза.
        — Я ни в коем случае не могу принять вашей жертвы.
        — Это не жертва,  — возразила Маша взволнованно.
        Она села рядом и обхватила Архипова за шею, притянув к себе.
        — Это не жертва,  — повторила она.  — Я вас совсем не знаю. Как я могу вас любить, не зная? Но я уверена, что если бы знала вас подольше, то обязательно полюбила! Просто поймите…  — Она уткнулась в плечо Захара Борисовича, нашаривая рукой пуговицы на его воротнике.  — Мне нельзя теперь любить вас — так, как это могло быть раньше, несколько дней назад. Я не принесу вам теперь счастья, но я могу дать вам хотя бы свое тело, если вы его примете.
        — Я не понимаю,  — сказал Архипов.  — Я не понимаю, о чём вы говорите.
        — Это неважно,  — сказала Маша.  — Просто делайте то, что вам хочется. Я все исполню. Мне и самой это сейчас очень нужно. Поймите, это нужно мне самой! Это не жертва! Просто не просите меня ни о чем рассказывать. Не сейчас. Может быть, потом. Если хотите, утром выгоните меня, я уйду и ни в чем не буду вас упрекать. А хотите, оставьте здесь, как прислугу. Днем я буду стирать вам, убирать в вашей комнате, готовить. А ночью буду ваша. Хотите, я буду молчать, как немая? Хотите?  — лихорадочно шептала она, стягивая рубашку с Архипова.  — Хотите, буду веселая, хотите грустная, все, что вы только пожелаете.  — Она расстегнула ремень на его брюках и сняла их с Архипова. Потом встала с кровати, на цыпочках добежала до противоположной стены, погасила лампу и вернулась.
        Они долго и неистово целовались, крепко обнявшись. Потом Маша, чуть отодвинувшись, скользнула пальцами вниз по его животу:
        — Ляг на меня,  — прошептала она.
        Когда Архипов сделал это, опершись на локти, чтобы не сдавить ей грудь, Маша взяла его крепко ладонью и, согнув ноги в коленях, осторожно впустила в себя.
        — Тебе не больно?  — с тревогой спросил Архипов.
        — Нет,  — просто ответила Маша. Архипов вдруг вспомнил про то, что он не первый, что был еще тот, молодой бандит. Но не почувствовал ни ревности, ни обиды — одну только нежность. Уже потом, когда в окошке начало сереть, Архипов бездумно гладил Машу по голове.
        — У тебя были женщины до меня?  — вдруг спросила Маша.
        — Да… то есть нет,  — ответил он смущенно.
        — Да или нет?
        — Ну… когда мы были в училище, то пару раз ходили в один дом… Но их вряд ли можно назвать женщинами…
        Он вдруг почувствовал, как напряглось Машино тело.
        — Почему?  — спросила она.
        — Как тебе сказать… Ведь это все не по любви. Просто животный юношеский зов плоти.
        — Ты не смог бы полюбить кого-то из них?  — спросила она тихо.
        — Ну что ты! Конечно, нет!  — искренне ответил Архипов.
        Маша вдруг села в углу кровати, обхватив себя тонкими руками. Ее глаза смотрели на него очень серьезно.
        — Почему?  — спросила она.  — Разве они не люди? Разве они не такие же женщины, как и я?
        — Нет!  — убежденно ответил Архипов.  — Не сравнивай себя с ними. Они — профессионалки!
        — Но я тоже могла быть такой, как они,  — возразила Маша.  — Если бы… если бы…
        — Это не так,  — возмутился Захар Борисович.  — Я бы не позволил! Иди ко мне, ты простудишься.
        Но Маша осталась в своем углу.
        — Так чем они отличаются от меня? Скажи,  — спросила она.
        Захар Борисович задумчиво потер подбородок.
        — Они как звери в зоопарке,  — сказал он, подыскав подходящий образ.  — Только такие звери, к которым ты можешь войти в клетку и на время сам превратиться в животное. Но это — не любовь, а обычное совокупление, как правило, пьяное и нечистое.
        — Нечистое…  — эхом повторила Маша.  — Но и мужчины, которые входят в эту клетку нумер семь,  — разве они чисты?
        — Нумер семь?  — переспросил Архипов.  — Почему именно семь?
        — Все равно,  — ответила Маша и опустила глаза.  — Почему эти женщины — не чисты, а мужчины — наоборот?
        — Зачем мы сейчас говорим об этом?  — спросил Захар Борисович.  — Разве это важно сейчас?
        Маша задумалась.
        — Нет,  — сказала она, наконец.  — Сейчас это совсем не важно.
        Она снова легла рядом с Архиповым, положила голову ему на грудь и затихла. Он почувствовал, как теплая капля упала на его кожу.
        — Ты плачешь?  — удивился он.
        Маша всхлипнула и не ответила.
        Захар Борисович начал снова гладить ее по волосам, а она — целовать его. Сначала она целовала губы, потом грудь и наконец стала спускаться все ниже.
        — Что ты делаешь?  — зашептал Архипов, хватая Машу за плечи, чтобы помешать. Но она с силой оторвала его руки и прижала к грубому скомканному одеялу.
        В этот момент в дверь их комнаты начали молотить, и чей-то грубый голос крикнул:
        — Откройте, полиция!
        Скопин проснулся весь мокрый от пота. Сначала долго терся лбом о подушку, пытаясь выбраться из тягучего сна, потом спустил голые ноги на пол и нашарил растоптанные тапки.
        — Мирон!  — хрипло крикнул он.  — Ты не спишь?
        В комнату вошел Мирон с рюмкой водки.
        — На, похмелись,  — сказал денщик.  — И не ори так громко. Василь Василича разбудишь. Он там, на диване прикорнул.
        Иван Федорович кивнул.
        — Дай одеваться,  — приказал он.  — И сходи на улицу, поймай пролетку. Мне на Сухаревку надо, Самсона проверить. Как думаешь, не рано еще?
        Мирон пожал плечами.
        Когда Скопин уже привел себя в порядок и оделся к выходу, казак показался в дверях и сообщил, что извозчик ждет. Иван Федорович вышел на улицу. За ночь немного подморозило, и грязь сделалась как каменная зыбь на реке. Скопин подумал, что надо бы надеть шарф, чтобы не простудиться, однако вернуться в дом не захотел и залез в пролетку.
        — На Сухаревку,  — сказал он извозчику.  — Да не спеши. А то растрясешь.
        — Сорок копеек,  — ответил извозчик.
        — Давай, давай,  — проворчал следователь.  — Знаю.
        Пролетка покатила вдоль громады Камер-Коллежского вала, потом свернула на Первую Мещанскую. Скопин поднял воротник и засунул руки в рукава. Волосы падали ему на глаза. Он сумрачно смотрел на плывущие мимо заборы и крыши, на черные разлапистые силуэты деревьев, на ветвях которых сидели вороны и голуби. Оставив справа сад «Эрмитаж», они проехали Троицкое подворье и повернули налево в сторону шпиля Сухаревской башни. На горизонте дымили фабричные трубы, народ, одетый уже по-зимнему, деловито шагал по тротуарам. Стало попадаться все больше ручных тележек и баулов — это на площадь шли торговцы. У полосатой будки стоял толстый «бударь» Расплюй. Приметив в пролетке Скопина, он вяло отдал честь, встав «на караул».
        Наконец пролетка добралась до Сухаревской башни с ее массивным четырехугольным основанием в три этажа, высокими арками и широкой лестницей, которая в духе старинной русской архитектуры вела сразу на второй этаж. Еще на три этажа вверх уходила сама шестиугольная башня с курантами и шатром наверху.
        А сразу за башней на широкой и вытянутой площади уже чернело море людей возле палаток, в воздухе висел гул толпы.
        — Объезжай слева,  — приказал Скопин извозчику.
        У низких фонарных столбов были навалены торчащие ручками вверх тачки, тюки товара, обернутые из-за плохой погоды в толстую рогожу и перетянутые бечевкой. Тут же рядами стояли бабы, укутанные в теплые платки. Они раскладывали в большие плетеные короба мятую одежду из тюков, а покупатели останавливались, щупали сукно, без всякого смущения рассматривали выставленное на продажу исподнее, рубахи и штаны. Два ряда павильонов из досок заканчивались ближе к середине площади — в них открывались лавки. Все же остальное пространство было занято торговцами из таких вот коробов. А самые неимущие просто стелили на грязь старые газеты или тряпки и выкладывали на них свои товары неопрятными кучами.
        Ближе к больнице стояли мужики — усатые, а то и с бородами, в картузах, подпоясанных рубахах и телогрейках,  — они торговали всякой всячиной: тарелками, подсвечниками, ложками, дверными ручками, бюстами и так далее. Здесь оседал товар, принесенный на продажу обедневшими горожанами, пьяницами, нуждавшимися в деньгах для пропоя, а то и ворованное. Но Скопин проехал дальше, где снова начинались лавки — теперь уже настоящей «элиты» — торговцев антиквариатом. Они, как правило, запирались на ночь крепкими дверями с массивными замками. А некоторые прибавляли и железные решетки.
        Доехав до самого конца площади, Скопин расплатился, отпустил извозчика и пошел в лавку Самсона. На самом деле того звали Львом Березкиным, а прозвище Самсон он получил за лысую голову, высокий рост и умение одним ударом кулака свалить человека наземь. Торговал Самсон подержанным серебром: столовыми приборами, спичечницами, сахарницами и прочим скарбом. Но только последние пять или семь лет. На Сухаревке он появился давно — еще до Крымской войны. Первые несколько дней слонялся по рынку, прикидывая, как тут обустроиться. Сначала помогал разгружать телеги, но потом быстро нашел себе дело: если хозяину лавки или места надо было отойти — до ветру или в трактир, то Самсон предлагал посторожить товар, отгоняя воришек, которых на Сухаревке всегда вертелся целый легион. Позднее он стакнулся с еще несколькими парнями, и они разделили рынок на части. Теперь продавцы могли спокойно отойти, позвав кого-то из шайки Самсона за малую мзду. Многие торговцы, не распродав товар за день, теперь могли спокойно оставлять его прямо на площади, поручив охрану ребятам Самсона. Со временем Лёва Березкин поднакопил деньжат,
выкупил крайнюю лавку вместе со всем содержимым, но дело свое не бросил. На Березкина-Самсона работало до тридцати крепких парней. Только теперь они не просто предлагали свои услуги — те упрямые продавцы, кто отказывался от услуг охраны, частенько лишались своего товара — вдруг налетали мальчишки-оборванцы и под крики растерянного мужика тащили все, прячась за спины крепких парней, как бы ненароком окружавших место этого наглого грабежа. А потом спокойно растворялись в толпе. Обычно охочая до поимки воришек толпа в таких случаях не вмешивалась — понимая, что тут не обычная кража, а спланированное наказание. Вмешаешься — сразу схлопочешь по шее.
        Скопин обошел уже открытый прилавок, за которым равнодушно сидела жена Самсона — молодая баба, вывезенная им откуда-то из-под Смоленска. Она была на сносях и теперь вязала детские носочки.
        — Здесь твой-то?  — спросил Иван Федорович.
        Баба, не отрываясь от вязания, кивнула.
        — Сына ждете или дочку?
        Баба все также молча пожала плечами.
        Скопин открыл дверь справа от прилавка и вошел внутрь небольшого помещения, заваленного тюками и ящиками. Протиснувшись мимо них, он попал в заднюю комнату, где за столом сидел сам Самсон и пил чай. На белом маленьком блюдечке перед ним стоял стакан, наполовину уже пустой.
        — Здорово, Березкин,  — кивнул Скопин.  — Ну, что?
        Самсон развел руками.
        — Нет пока твоего Рубчика. Не видели.
        — А хорошо смотрели?
        Березкин кивнул.
        — Ладно,  — погрустнел Скопин.  — Но если заметите — сразу дай знать. И пусть твои ребята приглядят, куда он пойдет.
        Березкин взял корявыми пальцами блюдце со стоящим на нем стаканом и отхлебнул чай, не отвечая.
        — Еще хочу спросить,  — продолжил Скопин,  — есть тут такой Ионыч. Знаешь его?
        — Знаю,  — ответил Березкин.  — Чаю хочешь?
        — Нет. Где его лавка?
        — От меня третья слева.
        — Каков он на вид?
        — Каков?  — задумался Березкин.  — Ну, дед себе и дед.
        — Старый или не очень?
        — Не очень.
        — Спасибо,  — насмешливо сказал Скопин.  — Ты книжки писать не пробовал?
        — Нет.
        — И хорошо. Прощай.
        Не дожидаясь ответа, Иван Федорович вышел на улицу. В том, что Самсон сдержит слово, он был совершенно уверен — три года назад Скопин прикрыл одного из ребят Березкина, теперь же тот отдавал должок.
        Отсчитав три лавки по левой стороне, Иван Федорович дождался, пока две тетки не налюбуются бронзовой статуэткой конного охотника, и подошел к прилавку, за которым сидел худой сгорбленный человек с короткой седой бородкой и надвинутой на самые брови каракулевой шапке.
        — Это ты Ионыч?  — спросил следователь.
        — А что?  — ответил тот надтреснутым голосом и, отхаркнув, сплюнул себе под ноги.
        — Вопрос к тебе есть.
        — Купить что хочешь?  — спросил старик.  — Или продать?
        — Ни то ни другое.
        — А,  — скривился старик.  — Так и иди, откуда шел, не засти мне свет. Не мешай коммерции, мил человек.
        — Не могу,  — ответил Скопин.  — Я тут по прокурорской надобности. Следователь.
        — Ну!  — оживился старичок.  — Неужто? И на кой ляд я тебе сдался? У меня все тихо и благолепно. Ворованным не торгуем, все по закону.
        — Ты, отец, Трегубова Михайлу знаешь? Коллекционера?
        Старик кивнул.
        — Он у тебя как-то покупал шкатулку. Маленькую.
        Дед неожиданно выдвинул вперед свою бороденку и оперся локтями о прилавок.
        — Ничего не знаю!  — ответил он сердито.  — Но правило есть правило: купил, так взад денег не проси. Ишь чего Мишка надумал — в полицию бежать! Дурак он. Я ему товару продал на пятнадцать рублей, а шкатулку эту, считай, в подарок положил. И запросил всего ничего. Ну и что, что он ее не посмотрел как следует? Пришел на базар — так не базарь, а гляди, что к чему.
        — Погоди, Ионыч,  — остановил его Скопин.  — Это меня не Трегубов послал. Убили его.
        — Как убили?
        — Вот так. Зарезали в собственном доме.
        Старик так и сел.
        — Пресвятая Богородица,  — сказал он тихо и перекрестился.
        — А еще и ограбили,  — дополнил Скопин.
        — Ага,  — кивнул старик.  — Это уж как водится.
        — Вот я и разыскиваю его вещички — вдруг грабители их сюда принесут продавать.
        — Нет,  — замотал бороденкой Ионыч,  — это, мил человек, не ко мне. Я говорю: сламом не торгую. У меня чистая коммерция.
        — А скажи, отец, откуда у тебя та шкатулка была?
        — Та-то?  — задумался старик.  — Это… А! Год назад Штырин помер. Так его сын распродажу устроил отцовского имущества. Сам-то он, говорят, за границу уезжал, денег хотел.
        — Который Штырин?  — спросил Иван Федорович.  — Уж не частный ли пристав?
        — Он самый, благодетель, Аркадий Варфоломеич. От сердечного удара, говорят, преставился.
        — Ага,  — кивнул Скопин,  — понятно. Значит, штыринская шкатулка?
        — Его. Только вот что… Я вот думаю, его ли?
        — Как так?  — удивился Скопин.
        — А так, что, говорят, Штырин того… приворовывал.
        — Приворовывал?
        — Ну,  — смутился Ионыч,  — говорят, не чист на руку был.
        — Взятки брал?
        — Не то чтобы взятки. Но бывало, при обысках клал в карман что плохо лежало. Никто ж жаловаться не пойдет!
        — Ну спасибо, Ионыч, помог. Теперь слушай меня внимательно. Зовут меня Иван Федорович Скопин. Я — судебный следователь. Понял?
        Старик испуганно кивнул.
        — Если вдруг увидишь снова эту шкатулку или человека, который ее продает или покупает, немедленно иди к Самсону. Понял?
        — Как не понять!
        — Тогда прощай. И помни — сразу к Самсону.
        — А мне что за это будет?  — сварливо спросил старик.  — Чего это я должен к Самсону бегать, как фараон какой?
        Иван Федорович жалостливо посмотрел на торговца антиквариатом.
        — Лучше спроси меня, что тебе будет, если я узнаю, что ты промолчал и не донес. Обыск у тебя будет. Это для начала. Каждую вещичку, каждый осколочек опишут и попросят рассказать, откуда.
        — Я сламом не тор…
        — Да слышал я эту сказку,  — прервал его Скопин.  — Только ты мне ее будешь рассказывать в участке. Это понятно?
        Ионыч кивнул.
        Скопин медленно пошел к Сухаревской башне, у лестницы которой была биржа извозчиков. Теперь оставалось только ждать весточки от Самсона. Но было еще одно дело, которое Иван Федорович с тяжелым сердцем наметил себе утром, когда одевался. Он хотел извиниться перед Архиповым за свое вчерашнее состояние. Скопин понимал, что это решение было продиктовано скорее стыдом, вызванным тяжелым похмельем, но он твердо решил это сделать, понимая, что был не прав, увязавшись пьяным на место преступления.
        13
        У прокурора
        Скопин доехал до Селезневских бань и пошел бриться к знакомому цирюльнику Буханкину. Тот был не похож на парижских кудесников, облюбовавших Кузнецкий мост. Степенный, немногословный, он стриг и брил по-старому — с огурцом, который засовывал клиенту в рот, чтобы оттопырить особо труднодоступные места на щеке.
        — Побрей меня, Буханкин,  — сказал Скопин, садясь на стул и глядя в потемневшее зеркало на стене.  — Сделай милость, не порежь только.
        Цирюльник молча взял у мальчика чистое полотенце, укрыл им спереди пиджак Ивана Федоровича и завязал концы сзади на шее. Потом мальчик принес таз горячей воды и, поставив на табуретку справа от Скопина, положил в воду еще одно полотенце. Тем временем Буханкин начал править бритву на ремне, привязанном к спинке стула.
        — Что?  — спросил Скопин, поймав в зеркале его взгляд.  — Новости есть?
        Буханкин кивнул, продолжая править бритву. Бани находились по соседству с Сущевской частью, тут брились и полицейские, и пожарные, и даже преподаватели женских училищ с площади, не говоря уже о жителях окрестных домов.
        — Есть,  — коротко сказал цирюльник, вынул из таза горячее полотенце, не обращая внимания на кипяток, немного помахал им, чтобы остудилось, и наложил на лицо Скопина. Когда кожа следователя достаточно распарилась, он снял полотенце и стал лениво наносить взбитую мыльную пену.
        — Какие?  — спросил Скопин.
        — Михеев начудил,  — ответил Буханкин.  — Девицу арестовал.
        — Какую?
        — Да,  — скривился цирюльник,  — проститутку какую-то.
        Он отложил помазок и бритвой стал снимать пену с щек Скопина. Тот, боясь обрезаться, молчал. Наконец, Буханкин продолжил:
        — Да и не сам взял-то. Привел с Мещанской части. Знаешь почему?
        — Почему?  — выдавил из себя Скопин, следя за движением бритвы. Буханкин отошел к миске, взял оттуда малосольный огурец.
        — Открой рот, Иван Федорович,  — сказал он.
        Скопин повиновался. Теперь говорить он не мог.
        — Потому как девка не то чтобы гулящая… В общем, жила она с одним из ваших. Ну, нагрянули к нему под утро, подняли с постели тепленькими. Девку — под арест. А парня отпустили. Мол, он не знал, что полюбовница его дядю своего пришила.
        Буханкин переместил огурец под вторую щеку.
        — Вот так,  — сказал он.
        Наконец, бритье было окончено.
        — Кусай,  — велел цирюльник, отдавая огурец в руку Скопину.
        Тот откусил и стал с хрустом жевать, пытаясь понять, о чем шла речь.
        — Какого дядю?  — спросил он, наконец.
        — Дядю?  — переспросил Буханкин, вытирая ему лицо мокрым полотенцем.  — А Михайлу Трегубова. Ну того, которого зарезали. Михеев говорит, она и зарезала.
        — Маша, что ли?  — удивился Скопин.  — Михеев что, совсем дурак?
        — Дурак, не дурак, я не знаю. Меня не спрашивай.
        Скопин встал, быстро расплатился и пошел в часть. Увидев дежурного, он спросил:
        — Архипов здесь?
        — Так точно,  — ответил дежурный.
        Скопин нашел молодого пристава в том самом кресле, где еще недавно ждала Маша. Архипов сидел, сгорбившись, подперев подбородок кулаками, и, когда Иван Федорович поздоровался, не ответил.
        — Слушайте, Архипов,  — неуверенно начал следователь.  — Я собирался извиниться за вчерашнее, но тут мне рассказали…
        Архипов продолжал молча смотреть на дверь шкафа.
        — Как так получилось?  — спросил Скопин.  — Какая собака укусила этого Михеева? Как он вообще посмел?
        Захар Борисович, наконец, поднял на Скопина пустые глаза.
        — Меня отстранили,  — сказал он.
        — От чего?
        — От всего. Мне велено сидеть дома и ждать решения своей участи.
        — Так-так,  — озабоченно сказал Иван Федорович.  — Кто велел?
        — Приказом обер-полицмейстера.
        Скопин прокашлялся и достал из кармана свою трубку. Он начал вертеть ее в пальцах и рассматривать, будто искал какой-то изъян.
        — А Маша?  — спросил он.
        — В Бутырке.
        — Это нехорошо.
        Архипов встал и подошел к окну.
        — Черт со мной,  — произнес он с горечью.  — Машу обвинили в убийстве Трегубова! Взяли ее как преступницу и бросили в тюрьму. Вы понимаете?
        Скопин вздохнул.
        — Это поправимо, Захар Борисович,  — сказал он мягко.
        Архипов резко обернулся, посмотрел ему прямо в глаза.
        — Как?  — спросил он зло.  — Как поправимо? Предлагаете выкрасть ее оттуда? Устроить ей побег?
        — Зачем же побег?  — спросил Скопин.  — Есть и другие способы.
        Архипов шагнул к Ивану Федоровичу и крепко взял его за локоть.
        — Какие? Скажите мне!
        — Во-первых,  — начал Скопин,  — нехорошо, что вы покинули свою квартиру.
        — Я ждал вас,  — перебил его Архипов.  — И что я могу сделать, сидя в квартире?
        — Могли бы послать за мной,  — ответил просто Иван Федорович.  — Вы сейчас идите к себе и ждите.
        — А во-вторых?  — спросил Захар Борисович.
        — Что во-вторых?  — удивился Скопин.
        — Вы сказали «во-первых».
        — А!  — кивнул Скопин.  — Что во-вторых, я вам потом скажу. Мне надо нанести один… визит. И я, смотрите, даже побрился… К месту! Сейчас же возвращайтесь домой, Захар Борисович, а там, даст Бог, будет и «во-вторых», и «в-третьих».
        — Вы обманываете меня, Иван Федорович?  — пытливо спросил Архипов.
        Скопин пожал плечами.
        — Надеюсь, что нет. Надеюсь.
        Архипов сделал шаг к двери, а потом, не оборачиваясь, глухо сказал:
        — Есть еще кое-что. Но если я скажу вам это, вы, Иван Федорович, возможно, откажете Маше в помощи.
        — Что?
        — Михеев показал мне желтый билет, выписанный на имя Маши. Она проститутка.
        Скопин аж крякнул от неожиданности.
        — Это правда?
        Архипов кивнул.
        — Вы точно его видели?
        — Да. Михееев дал мне его в руки.
        Скопин сунул трубку в рот и задумался. Захар Борисович растолковал это молчание как попытку пойти на попятный. Он побелел и вцепился рукой в косяк двери.
        — Каково ваше решение?  — спросил он сдавленным голосом.
        Скопин пожал плечами.
        — А вы, Захар Борисович? Как вы, зная про желтый билет, теперь относитесь к Маше? Скажите честно, потому что от этого зависит и мое решение.
        — Я не знаю,  — с отчаянием сказал Архипов.
        — Вы любите ее?  — спросил Иван Федорович.  — Любите ее теперь, после того, как увидели желтый билет?
        Архипов оторвался от двери и тяжело опустился в кресло, схватившись за подлокотники.
        — Я не понимаю!  — страдальчески произнес он, не глядя на Скопина.  — Почему она скрывала от меня это?
        — А вы бы полюбили ее, зная, что она продает свое тело?
        Пальцы Архипова побелели:
        — Зачем вы меня мучаете?
        — Послушайте, Захар Борисович,  — сказал Скопин совершенно спокойно.  — Совершенно определенно, что такой молодой человек, как вы, с такими перспективами и такой ответственностью… И она! Получается, что она действительно обманула вас, завлекла в свои сети. Может быть, использовала?
        Скопин вынул кисет и начал набивать трубку.
        — Я понимаю, зов молодости, зов плоти,  — продолжил он равнодушно, искоса поглядывая за реакцией Архипова.  — Но в вас же есть и рассудительность, иначе как бы вас взяли на такую службу? А? Вы прекрасно понимаете — порыв пройдет, все встанет на свои места. Страсть уляжется, и потом вы станете вспоминать об этом романе с легким смущением. Не так ли?
        Архипов разжал пальцы, будто слова Скопина успокаивали его, расслабляли сведенные мыщцы тела. Он даже несколько раз коротко кивнул.
        — Так не проще ли?..  — сказал Скопин, поджигая табак в трубке.  — Я говорю, не проще ли считать все случившееся удачным стечением обстоятельств? Будет расследование. Я выступлю свидетелем, расскажу, что вы совершенно не подозревали, что все это — уловки дрянной девушки. Уверен, вас пожурят, но потом простят, потому что хороших молодых полицейских не так уж и много. К тому же у вас впереди — блестящее будущее. Я дам вам хорошую характеристику и даже возьму на поруки. Хотите?
        — А Маша?  — спросил Архипов неуверенно.
        — А что Маша?  — удивился Иван Федорович, выпуская клуб дыма.  — Маша пойдет по этапу. На Сахалин. Там ее выдадут замуж за поселенца или каторжанина. А с Сахалина почти никто не возвращается. Вы просто перешагнете через этот период жизни, немного споткнувшись, но не упав. У вас, Захар Борисович, нет никаких обязательств перед этой девушкой. Вы ведь не успели с ней обвенчаться, я надеюсь? Да и когда?
        — Вы тоже допускаете, что это она убила дядю?  — спросил Архипов.
        — Это — дело десятое,  — пробормотал следователь.  — Сейчас вопрос не о ней, а о вас.
        Захар Борисович выпрямился в кресле и сидел так, не отвечая больше. Молчал и Скопин, попыхивая своей трубкой, отчего в закрытой комнате скоро повис тяжелый дым крепкого табака.
        Наконец, Архипов поднялся с кресла и повернулся к Ивану Федоровичу.
        — Скопин,  — сказал он тихо.  — Зачем вы испытываете меня?
        Иван Федорович невинно поднял брови.
        — Вы прекрасно знаете, что Маша не убивала Трегубова,  — сказал Архипов.
        — Мы не знаем, где она была в момент преступления,  — возразил следователь.
        Архипов упрямо поджал губы.
        — Я выясню это и докажу, что она не могла совершить это убийство. Ведь старика пытали перед смертью. Вы представляете, чтобы девушка… пусть даже…  — Он никак не мог сказать слово «проститутка».  — Даже такая, как она… Убить в состоянии порыва, страха — да. Но привязать к стулу, а потом резать ножом… Вы в это верите?
        — Послушайте…  — начал Скопин, но Архипов его перебил:
        — Я долго слушал вас, Иван Федорович! Разумом я вас понимаю. Но я также слушал и в своем сердце. А оно говорило мне, что вы просто испытываете меня. И если я сейчас поддамся вашим речам, то провалю какой-то ваш жестокий экзамен. Так ведь, Иван Федорович?
        Скопин кивнул.
        — Так вот,  — продолжил Архипов.  — Я этот экзамен не провалю, потому что люблю Машу. Я не знаю, откуда у Михеева желтый билет. Но я не верю…  — Он запнулся.  — Впрочем… Я не могу пока объяснить, но я твердо убежден, что тут дело нечисто. Что Михеев — обманщик и подлец. И что Маша не лгала мне.  — Он вдруг нервно рассмеялся:  — Да и какая она проститутка! Ну что за?..
        Однако тут на него вдруг нахлынули воспоминания прошлой ночи. Разве она была невинна? Или вела себя как невинная девушка?
        Скопин заметил, как Архипов запнулся, и положил ему руку на плечо.
        — Вы ведь брали желтый билет в свои руки?  — спросил он. Архипов кивнул.  — ?В каком он был виде?  — спросил Иван Федорович.  — Состояние бумаги? Блеск чернил?
        Архипов удивленно вскинул на него глаза.
        — Как будто вчера заполнен. Новехонький.
        — А что сказала Маша, когда Михеев показал вам документ?
        — Ничего. Она ничего не говорила более. Даже не заплакала…
        — Странно,  — пробормотал Скопин с трубкой в зубах.  — Очень странно. Ну ладно. Значит, вы, Захар Борисович, не собираетесь отказываться от девушки? И готовы побороться за нее?
        — И за нее, и за себя,  — твердо ответил Архипов.
        — Ну, тогда дуйте домой и ждите меня. К вечеру я буду либо со щитом, либо на щите.
        Квартальный надзиратель сидел у себя в участке, в приемной комнате и лениво слушал приказчика из зеленной лавки, который пришел жаловаться на побои со стороны хозяина. Вдруг дверь со стуком распахнулась и в комнату вошел Скопин. Руки его были в карманах шинели, а дверь он пнул сапогом. Кепи было надвинуто на самые глаза судебного следователя.
        — Здорово, Михеев!  — сказал он.  — Дело есть.
        Квартальный подобрался. Он вдруг понял, что слишком рано расслабился в этом деле с девчонкой.
        — Иван Федорович,  — забормотал он, пытаясь сообразить, как может повести себя Скопин.  — И тебе здравствовать…
        — Так это…  — продолжил приказчик.  — Хозяин мой, стало быть.
        — Пошел вон!  — вдруг сорвался на него квартальный.  — Что ты жалуешься! Поделом тебе!
        Приказчик разинул рот и в ужасе посмотрел на Скопина. Но и от того ему не было никакой помощи — холодом вдруг повеяло на приказчика от этой высокой фигуры в черной судейской шинели. Будь он чуть начитанней, то сравнил бы себя с кораблем между Сциллой и Харибдой. Но вместо этого у него мелькнуло: «Как кур в ощип…» Он вскочил со стула и, быстро поклонившись, выметнулся прочь из приемной квартального.
        Скопин шагнул к столу и протянул руку.
        — Что?  — спросил Михеев, глядя на эту руку.
        — Желтый билет той девчонки,  — ответил Скопин.  — Живо.
        — Он… Он не у меня.
        — Живо, я сказал!
        — Зачем вам, Иван Федорович?  — пролепетал Михеев.  — Это дело раскрыто, а билетик… он приобщен, так сказать-с.
        — Ты что, дурак?  — зловеще спросил Скопин.  — Кем это раскрыто?
        — Мной-с…
        — Тобо-о-ой?!
        Скопин уперся кулаками в стол и навис над Михеевым.
        — А какое ты право имел раскрывать это дело?  — спросил он.  — Разве ты не знаешь, что я его начал, как судебный следователь? И что это — мое дело! И что я веду его до тех пор, пока не соберу все улики и не передам их суду. А уж суд решает — кто прав, а кто виноват. Ты не знаешь этого, Михеев? А может, ты не знаешь и того, что тебе будет за такое самоуправство?
        — Как же-с… знаю, Иван Федорович. Но только тут все понятно…
        — Тебе понятно?  — ощерился Скопин.  — Значит, ты тут у нас умнее всех, да, Михеев? Умнее меня, умнее прокурора. Может, ты умнее государя?  — Он указал пальцем на портрет, висевший над креслом квартального.
        — Бог с тобой, что ты говоришь, Иван Федорович,  — быстро перекрестился Михеев.  — Я ведь как лучше хотел.
        — Желтый билет!  — напомнил Скопин, снова протягивая руку ладонью вверх.
        Михеев рывком открыл верхний ящик стола и положил в эту ладонь документ. Скопин едва глянул на картонку и тут же сунул ее в карман.
        — Смотри, Михеев,  — сказал он, выпрямляясь.  — Кашу ты заварил крутую. Как бы сам не подавился. Ты, дурень, хоть знаешь, на кого руку поднял? Ты, чай, думаешь, что Архипов просто так, не пойми кто?
        — А кто?  — Михеев вдруг почувствовал панику. Неужели он дал промашку? Неужели подставился с этим мерзавцем усатым?
        Скопин с сожалением посмотрел на квартального.
        — Как есть дурак. Знал бы ты то, что знаю я…
        Иван Федорович взял хорошую театральную паузу, достойную аплодисментов самого Щепкина. Дождавшись, когда лоб Михеева покроется крупными каплями холодного пота, Скопин процедил:
        — Очень я удивлюсь, если ты вывернешься из этой ситуации, Михеев.
        Он повернулся и быстрым шагом вышел, оставив за своей спиной обмершего от ужаса квартального.
        «Хорошо,  — спокойно думал Скопин.  — С этим решили. Теперь он не помеха. Теперь предстоит куда как более серьезный разговор».
        Уже стемнело, когда Иван Федорович, сделав еще один визит, сидел на жестком стуле за столом секретаря в приемной московского прокурора Станислава Григорьевича Шуберт-Никольского и писал рапорт. Передав несколько исписанных листов секретарю, Скопин вынул трубку и стал ждать. Наконец секретарь вернулся и пригласил его следовать за собой. Они прошли мимо двери кабинета прокурора, и Скопин догадался, что его ведут в комнату для приватных бесед — вероятно, Станислав Григорьевич не хотел принимать своего подчиненного официально. То есть разговор предстоял не из приятных.
        В этой комнате не было окон, а стены были обиты толстым слоем ваты — чтобы ни одно слово, ни один звук не могли быть подслушаны.
        Шуберт-Никольский сидел на диване и читал рапорт Ивана Федоровича.
        — Только не кури здесь,  — сказал он.  — Ты знаешь, я этого не выношу.
        — Здравствуйте, Станислав Григорьевич,  — кивнул Скопин, пряча трубку в карман.
        — Садись и закрой за собой дверь.
        Иван Федорович сел в кресло, стараясь держать спину прямо.
        Прокурор отложил листы с рапортом и посмотрел на Скопина. Его седые редкие волосы были гладко уложены. Мундир тщательно застегнут. Складки опускались от уголков рта, как две удочки с натянутой леской.
        — Ну как?  — спросил Скопин.
        Шуберт-Никольский задумчиво поднял редкие брови.
        — Я сам хотел вызвать тебя,  — сказал он.  — Но по другому вопросу.
        — Да, Станислав Григорьевич?
        — Знаешь, Скопин, ты ведь умный и талантливый человек. Когда я брал тебя на службу… у меня были сомнения,  — прокурор говорил подчеркнуто спокойно, не выказывая никаких эмоций.  — Признаюсь, меня отговаривали. Да, у тебя есть юридическое образование… Но давнее. Ты воевал, то есть прошел и огонь, и воду. Но…  — Прокурор вздохнул и продолжил:  — Но ты пьешь. И ладно бы умеренно, это не грех. Однако тебя видят пьяным на улицах. Мало того, мне донесли, что ты пьяным ездишь на расследования! А еще твои посещения борделей! Как это понимать?
        — Станислав Григорьевич!  — воскликнул Скопин.  — Я же в рапорте все написал. Это происки квартального Михеева.
        Шуберт-Никольский вскинул ладонь, пресекая оправдания Ивана Федоровича.
        — Нет, Иван, это сведения не только от него.
        — Это кляузы!  — настаивал на своем следователь.  — В борделе — был. Но я ж туда не по девкам… Я ради дела!
        — Ты пьешь,  — твердо ответил прокурор.  — И так, что это заметно. Знаешь что, Иван, в других обстоятельствах я бы тебя попросил подать в отставку. Но… ты сам понимаешь нынешние обстоятельства. Скоро все это.  — Он обвел сухой бледной рукой с почти детскими пальцами стены комнаты.  — Все это закончится. И что будет дальше, непонятно.
        — Неужели и вам непонятно?  — спросил Скопин, машинально вынимая трубку. Но тут же спрятал ее обратно под укоризненным взглядом Шуберт-Никольского.
        — Отчего же,  — возразил прокурор.  — Я говорю сейчас о тебе. Непонятно, что будет именно с тобой. Боюсь, ничего хорошего, если ты продолжишь в том же духе. Времени осталось совсем немного. Может быть, год. Может, полгода. Может, еще меньше. И я не смогу дать тебе положительную характеристику, потому как уважаю твои таланты, но ненавижу твои пороки. А от будущей полиции, после реформы, потребуют высоких нравственных качеств. Хотя бы первые пару лет, конечно.
        — Ну да,  — обреченно кивнул Иван Федорович.  — Куда нам!
        — Однако!  — все так же сухо продолжил Станислав Григорьевич.  — Если ты прямо сейчас возьмешь себя в руки, то еще сможешь надеяться на исправление того впечатления, которое…  — Он склонил голову чуть набок и посмотрел на Скопина ироническим взглядом.  — Ну?
        Иван Федорович развел руками:
        — Я постараюсь.
        — Постарайся, постарайся.  — Шуберт-Никольский вновь положил рапорт Скопина себе на колени и пробежал взглядом по верхней странице.
        — Насчет этого… Распоряжение об отстранении господина Архипова было выдано канцелярией обер-полицмейстера. А потому я не могу его отменить. Теперь… что касается девушки… Судя по страстям, которые вокруг нее разыгрались…  — Он поднял голову.  — Я полагаю, пусть она немного посидит в камере. Да, конечно, там не очень-то уютно, зато и докучать ей никто не будет. Выведем ее из игры. Сумеешь доказать невиновность этой барышни — хорошо. А иначе… У нас будет хотя бы подозреваемая.
        — Станислав Григорьевич!  — запротестовал Скопин, но прокурор мотнул головой, показывая, что возражений он не принимает.
        — Насчет ее желтого билета. Ты доносишь, что он был выписан в Тверской части в обход правил и процедур. И не занесен в реестр. Уверен?
        — Точно так!  — кивнул Скопин.  — Я поговорил с начальником Архивного отдела. Он сначала отпирался, а потом… В общем, он там сейчас сам разбирается, кто из его людей баловался такими вещами.
        — Ты думаешь, что этот самый… документ… был выписан по просьбе Михеева?
        — Не уверен. Но он был у него.
        — Так-так… Это хорошо…  — задумчиво произнес прокурор.  — Это нам на пользу…
        Скопин молча ждал. Вот в чем он был точно уверен в этой жизни — в иезуитской изворотливости ума своего начальника. Чему не раз был свидетелем во время громких процессов. Но еще больше — во время вот таких приватных разговоров.
        — Давай-ка сделаем так, любезный мой Иван Федорович,  — произнес, наконец, прокурор.  — Рапорт пока полежит у меня. Раз Архипов пока не исключен из рядов полиции и обвинение ему не предъявлено, значит, формально ты, как судебный следователь, можешь привлечь его как полицейского к расследованию в качестве… в качестве… ну например, помощника для мелких поручений. Такие полномочия у тебя есть.
        — А что касается предписания ему сидеть дома?  — спросил Скопин.
        — Будем считать, что ты забираешь его в силу острой необходимости. А что касается предписания…  — Шуберт-Никольский указал своими детским пальцем на рапорт.  — Я скажу так. Мы не трогаем пока Михеева. Они пока не трогают Архипова. Да, так я и напишу.
        — Как-то слишком все складно и хорошо получается,  — сказал Скопин.  — В чем подвох?
        Прокурор вздохнул.
        — Подвох? Иван, почему ты во всем ищешь подвох?
        — Жизнь научила.
        Прокурор посмотрел в сторону, на стену.
        — Подвох, конечно, есть. Я, как видишь, помог тебе. Но взамен потребую полной честности.
        — Разве я вас обманывал когда, Станислав Григорьевич?  — обиделся Скопин.
        — Конечно,  — спокойно ответил прокурор.  — Конечно, ты меня обманывал, думая, что я не замечаю. Например, ты помнишь ли дело Михаила Грюбера?
        Скопин внутренне подобрался.
        — Конечно, помню,  — осторожно ответил он.
        — Грюбера обнаружили на квартире, которую он снимал для своих грязных… трюков с несовершеннолетними детьми.
        Скопин кивнул.
        — Он отравился, боясь скандала,  — продолжил Шуберт-Никольский.  — Он получил письмо от неизвестного «доброжелателя», который разоблачил его в убийстве девочки возле Проточного переулка.
        — Да.
        — И вот что интересно,  — сказал прокурор, поворачиваясь к Скопину и глядя ему прямо в глаза.  — Суд удовлетворился предоставленными тобой уликами и признал покойного Грюбера преступником, пожелавшим избежать наказания. Но я приказал сделать опрос соседей. И получил сведения, что в тот вечер из этого дома вышло несколько человек, двое из которых удивительно похожи на тебя и твоего денщика. Приблизительно в то же время, когда Грюбер якобы покончил с собой. Как ты это объяснишь?
        Скопин ответил прямым взглядом.
        — Никак, Станислав Григорьевич,  — ответил он.
        — Никак, потому что тебя там не было? Или потому что ты просто не хочешь отвечать?
        — Не хочу.
        — Ну, знаешь ли!  — возмутился прокурор и сцепил пальцы.  — Всему надо знать меру! Ты не граф Монте-Кристо, ты — представитель закона. Мой… и мой представитель тоже. Я не потерплю самоуправства, Иван! Ни от тебя, ни от других. Это понятно?
        Скопин кивнул. Прокурор долго смотрел на него строгим взглядом, но потом расслабил пальцы и спросил уже другим тоном:
        — Почему ты не передал доказательства его виновности в суд?
        Иван Федорович упрямо смотрел в пол, потом шумно вздохнул и поднял глаза на Шуберт-Никольского.
        — Станислав Григорьевич, мной было получено полное признание от господина Грюбера, но… в определенных обстоятельствах. Я думаю, в суде он бы отказался от сказанного.
        — Ты что же, пытал его?
        — Нет.
        — Так что же, черт тебя подери, ты с ним сделал?
        Скопин помолчал, стараясь сформулировать свой ответ как можно более обтекаемо.
        — Он… он принял яд и перед смертью все мне рассказал.
        — Сам принял?
        — Сам,  — кивнул Иван Федорович.
        — По своей воле?
        — Да.
        — А это письмо от разоблачителя?  — спросил прокурор.  — Твоя работа?
        — Моя,  — признался Скопин.
        — Ага,  — прокурор потер гладко выбритый подбородок.  — То есть ты его припёр к стенке, а он решил отравиться.
        — Припёр.
        — Ну что же,  — медленно кивнул Шуберт-Никольский.  — Раз преступник сам себя казнил, властям работы меньше. А то, что ты скрыл от меня это дело…
        — Виноват, Станислав Григорьевич,  — пробормотал Скопин.  — Виноват, что тут скажешь.
        — Ладно, иди, занимайся этой историей, как я тебе сказал.
        Прокурор встал.
        — Станислав Григорьевич.  — Скопин тоже поднялся.  — Разрешите еще один вопрос.
        — Ну?
        — Помните ту историю с девушкой, которой лицо порезали?
        — Да, конечно.
        Скопин замялся:
        — Похоже, не того мы взяли.
        — Как не того?  — удивился Шуберт-Никольский.
        — Тот, Андрей Надеждин, похоже, взял на себя вину другого, своего подельника. Нельзя ли его с каторги вернуть? А нужного вам человека я поймаю — он еще одну девушку изувечил.
        — Еще одну? Кого?
        — Да… гулящую. Малый этот — дрянь! Если его на свободе оставить, он таких делов наделает!
        Прокурор сдавленно кашлянул и зло посмотрел на Ивана Федоровича:
        — Ты понимаешь, о чем просишь?
        — Понимаю.
        — А мне кажется, что нет. Этого Надеждина взяли по твоей же доказательной базе. Осудили. Приговорили к каторжным работам. И уже отправили с этапом. И что мне теперь сказать судейским? Ошибочка, мол? Один из моих сотрудников не разобрался? Тот самый, на кого жалуются из-за пьянства? Ты как себе все это представляешь? Да ты завтра же с волчьим билетом пойдешь мешки разгружать — если тебя в крючники возьмут! Хватит, Иван, не искушай судьбу! Ты лучше дело раскрой, покажи себя с хорошей стороны. Исправишь все — поговорю с газетчиками, чтобы они из тебя героя сделали. Там и вернемся к твоему «крестнику».
        — Если доживет,  — сказал Скопин угрюмо.
        — Если доживет,  — кивнул Станислав Григорьевич.  — Сидел бы дома, с отцом и матерью, и не было бы никакой каторги.
        — Да, да, да…  — вздохнул Скопин.  — С отцом и матерью…
        14
        Коллекционер оружия
        Архипов молча сидел на кровати, глядя в окно, когда Скопин постучал. Захар Борисович медленно встал, подошел к двери и открыл ее.
        — Ждете?  — спросил Скопин.
        Архипов кивнул.
        — Вы ели?
        — Нет.
        — Хотите?
        — Нет.
        — Ладно.  — Скопин снял шинель, кепи и огляделся, ища, куда бы их пристроить. Наконец, заметил гвоздь в стене и воспользовался им. Правый карман штанов у него заметно оттопыривался.
        — Куда сесть?  — спросил он у Архипова.
        Тот молча показал на стул около стола.
        — Зажгите газ,  — попросил Скопин.  — А то неудобно как-то в темноте сидеть.
        Захар Борисович чиркнул спичкой и зажег один газовый рожок на стене.
        — Ну!  — бодро сказал Скопин.  — Вид у вас чрезвычайно унылый! Небось сидели тут и тосковали?
        Архипов снова сел на кровать, посмотрел в окно и коротко пожал плечами.
        — Тогда приступим к официальной части. Господин Архипов, вы временно освобождаетесь из-под домашнего ареста и как полицейский чин поступаете в мое распоряжение на все время ведения следствия по делу об убийстве Трегубова. Вам ясно?
        — Ясно,  — сказал Архипов.  — Все-таки удалось?
        — Ну, не без потерь, не без скрипа, но удалось,  — хмыкнул Скопин.  — Все, хватит сидеть сычом, включайте свои мозги, сейчас займемся работой.
        Он полез в оттопыренный карман и достал оттуда квадратную фляжку из толстого стекла в медной оплетке.
        — Стаканы у вас есть?
        — Я не хочу пить,  — ответил Архипов.
        Скопин поднял брови.
        — Это уж позвольте мне решать, что вы будете делать, а что нет,  — твердо сказал Скопин.  — Раз вы в моем распоряжении, то и делайте, что вам приказано. А я вам приказываю сейчас выпить. Вам нужно расслабиться, Захар Борисович, а то вы как камень.
        Архипов встал и принес с подоконника стакан и чайную чашку с отбитой ручкой. Скопин вынул из кармана носовой платок, протер посуду, ловко свернул пробку у фляжки и щедро плеснул водки.
        — С почином!  — сказал он.
        Они выпили.
        — Итак,  — Скопин утер рот рукавом,  — для начала расскажу вам то, что вы еще не знаете. Помните шкатулку, которую Сёмка Рубчик украл у вашей Маши?
        Архипов кивнул.
        — Этот Сёмка недавно посетил публичный дом, в котором работала его старая знакомая по имени Адель. Имя, понятно, не настоящее, зовут ее Ольга, но не в этом суть. Сёмка перед свиданием обещал ей денег. А уже потом сказал, что денег нет, но вместо них пытался подарить своей пассии шкатулку.
        — Шкатулку?  — заинтересовался Захар Борисович.
        — По описанию — именно шкатулку Маши. Говорил, что она стоит больших денег. Но Адель взять шкатулку отказалась и потребовала плату. Сёмка сначала предлагал ей подождать до утра. Он-де сам пойдет на рынок, продаст вещицу и расплатится с девушкой. А потом обозлился, выхватил нож, изуродовал девчонку, а сам сиганул в окно.
        — Так,  — сказал Архипов сосредоточенно.
        — Денег у Сёмки нет. Шкатулку он все равно пойдет продавать. И скорее всего — на Сухаревку, в антикварные лавки. Ведь, по его мнению, она стоит больших денег,  — продолжил Скопин.  — А там у меня есть человечек, который сразу донесет, как только Сёмка появится на Сухаревке. Я-то думал взять его еще утром, но подлец, похоже, затаился…
        Скопин снова разлил водку из своей фляги. На этот раз Архипов не протестовал.
        — Итак, Захар Борисович,  — сказал Скопин.  — Теперь очередь вам включаться. Давайте вспомним, что мы имеем?
        — Убийство первое — Надеждин на Лазаревском кладбище,  — ответил Архипов.
        Скопин покачал головой.
        — Нет, я бы начал с ограбления дома Трегубова.
        — Из-за шкатулки?
        — Да.
        Архипов задумчиво поскреб небритый подбородок.
        — Ну, предположим…
        — Итак,  — продолжил Иван Федорович,  — Надеждин и Сёмка Рубчик грабят дом Трегубова. И ведь не просто так, а по наводке. Моя мысль понятна?
        — Да,  — кивнул Архипов.  — По словам Маши, они сразу пошли на второй этаж, где у Трегубова была специальная комната, хранилище.
        — Именно,  — сказал Скопин, усаживаясь поудобнее на стуле и доставая из кармана свою черную трубочку.  — Именно! Они берут целый мешок ценностей. Далее я предполагаю, что Надеждин ночью идет на кладбище с этим мешком. Зачем?
        — Продать добычу?  — спросил Архипов.
        Скопин из другого кармана вытащил кисет и запустил в него пальцы.
        — Полная ерунда!  — ответил он.  — Зачем продавать ночью на кладбище, когда для этого есть скупщики? Если бы он хотел продать, то утром отправился бы на Сухаревку.
        — Значит, встречался с наводчиком?
        Скопин кивнул.
        — Чушь какая-то,  — возразил Архипов.  — Зачем наводчику убивать Надеждина, да еще и оставлять мешок с награбленным на кладбище? А уж тем более будучи человеком из обеспеченного круга.
        — Галоши?  — спросил Скопин, набив трубку и положив кисет обратно в карман.
        — Да! Галоши! Там были следы галош. Значит, убийца берег свою обувь, что сразу отсылает нас к мысли: это не босяк, не фабричный — иначе были бы следы сапог. Галоши… оставленный мешок… Орудие убийства!
        — Да,  — кивнул Скопин,  — именно! Орудие убийства. Где у вас тот рисунок, который сделал со слепка доктор Зиновьев?
        Архипов бросился к столу и стал рыться в бумагах. Наконец нашел то, что нужно.
        — Вот!  — сказал он и разгладил рисунок на столе.
        — На что похоже?  — спросил Скопин.
        — Какой-то странный широкий нож?  — предположил неуверенно Архипов.
        — А по мне, так это рогатина.  — Иван Федорович вынул трубку изо рта и ткнул черенком в рисунок.  — Рогатина как есть. Надо все-таки снова съездить к тому эксперту, Сбежину.
        — Это бред,  — сказал Архипов.  — Мало того, что убийца — человек из общества, мало того, что он пришел на кладбище ночью и убил нанятого грабителя, так еще для этой цели, как вы говорите, он притащил с собой рогатину! Он что, на медведя собрался в лес?
        — Ну, что касается рогатины…  — заметил Скопин.  — Почему вы думаете, что он принес ее целиком?
        — Как это?  — удивился Архипов.
        — Если снять наконечник с древка, то его можно вполне спрятать под одежду. И использовать как кинжал.
        — Но это странно!  — возразил Захар Борисович.  — Можно было просто взять нож.
        — Если он вообще брал его с собой,  — сказал Скопин, поджигая спичкой потухший табак в трубке.
        Архипов в недоумении посмотрел на Ивана Федоровича. Тот выпустил струю дыма и пояснил:
        — Наконечник от рогатины мог быть среди вещей, которые Надеждин вынес из дома Трегубова. Если он представлял какую-то ценность. Если бы мы могли сейчас спросить у Маши — имелся ли такой наконечник в коллекции Трегубова…
        — Если бы!  — с горечью произнес Захар Борисович.
        — Я предполагаю вот что,  — сказал Скопин.  — Некто в галошах заказал ограбление Трегубова. Причем нужна ему была именно шкатулка.
        — Зачем?  — быстро спросил Архипов, не замечая, как втягивается в работу, забывая о Маше и своих тревогах.  — Ведь шкатулка, как утверждал сам Трегубов, ничего не стоит?
        — Вот!  — поднял трубку Скопин.  — Это правильный вопрос. Я могу предположить, что ценность шкатулки не в ее стоимости, а в том, что в ней находится.
        — Но в ней нет ничего!  — горячо ответил Захар Борисович.  — Маша хранила в ней какие-то дешевые безделушки… Или вы думаете, что дело в них?
        — Нет!  — отрезал Скопин.  — Не думаю. Но Маша могла не заметить что-то, что делало эту шкатулку ценной.
        — Что?
        — Не знаю,  — пожал плечами Иван Федорович, засовывая трубку в рот и выпуская струйку дыма.  — Может, что-то было написано или приклеено на дне. Какой-нибудь шифр…
        — Карта с сокровищами?  — насмешливо спросил Архипов.
        — Может, у нее вообще есть второе дно, где спрятаны бриллианты,  — невозмутимо продолжил Скопин.  — Ведь спрятать бриллианты в дешевую шкатулку — неплохой ход.
        — Но зачем тогда Трегубов отдал ее Маше?
        — А!  — усмехнулся Скопин.  — Смотрите сами — грабители пошли в хранилище и выгребли там все. И если бы не Рубчик, который сунул шкатулку в карман, думая подарить ее Адели, она бы просто осталась в комнате, как никчемная безделушка. Здесь стечение обстоятельств, случайность.
        — Вы думаете, Трегубов действительно был так умен, что прятал в ней бриллианты?
        — Бриллианты? Может, и нет,  — ответил Скопин.  — Но что-то легкое и ценное — возможно. Рубины, изумруды, жемчуг.
        Архипов вскинул руку, перебивая Скопина.
        — То есть, когда Надеждин принес на кладбище мешок с награбленным, наводчик не нашел в ней того, что хотел — а именно эту шкатулку.
        Скопин кивнул и выпустил клуб дыма.
        — Между ними произошла ссора,  — продолжил Архипов,  — в результате которой наводчик убил Надеждина.
        — Так-так,  — подхватил Скопин.  — Я как-то раз имел дело с этим бритым… с Надеждиным то есть. Дурной мужик. Ну, Захар Борисович, раз уж вы начали распутывать, продолжайте, я послушаю.
        — Хорошо,  — кивнул Архипов.  — Наводчик в галошах убивает Надеждина…
        — Первый удар в спину, когда тот наклонился. А второй удар в сердце — для уверенности,  — вставил Скопин.
        — Почему?  — спросил Архипов.
        — Надеждин — опытный грабитель, с ним драться — себе дороже. Галоши — признак человека обеспеченного. Не военного. Вряд ли это форменный душегубец. Кроме того, есть и другие признаки…
        — Какие?
        — Всему свое время,  — покачал головой Скопин.  — Вы остановились на брошенном мешке.
        — Да,  — смутился Захар Борисович.  — Он бросил мешок, потому что не нашел в нем того, что ему нужно.
        — Вот!  — снова поднял трубку Скопин.  — Он не взял ценные вещи. Не унес ничего, кроме орудия убийства. Его он, думаю, выбросил по дороге.
        — То есть получается, что наш галошный убийца не нуждается в деньгах?  — спросил Архипов.
        — Все нуждаются в деньгах,  — возразил Скопин.  — Но убийца не дурак — если у него обнаружат вещи из коллекции Трегубова, если он понесет их продавать, пусть даже скупщикам краденого — это опасность раскрыть себя. Даже если он скроет такую продажу от полиции, сами скупщики быстро поймут, откуда товарец. А это — прекрасный повод для вымогателей.
        — Послушайте, Иван Федорович,  — возразил Архипов.  — Не слишком ли умен этот ваш убийца? Не мудрствуете ли вы?
        — Может, и не умен,  — ответил Скопин.  — Просто мы еще много что про него не понимаем. Итак, в любом случае ему нужна была шкатулка, потому что, убив Надеждина, он идет к Трегубову.
        Архипов потер щетину на подбородке.
        — Связал, обыскал, пытал старика…
        — Да уж,  — сказал Скопин.  — Но Трегубов ничего ему не мог сказать, потому что и сам не знал, где шкатулка. А хотите интересный вопрос, Захар Борисович?
        — Хочу.
        Иван Федорович поудобней уселся, положил руки на стол и, прищурившись, спросил:
        — Откуда этот убийца вообще знал, что в шкатулке хранится что-то ценное? Вряд ли Трегубов направо и налево стал бы рассказывать, где хранит драгоценности… или что там у него было спрятано?
        — Ну… судя по тому, что старик впустил убийцу в дом, они были знакомы.
        — А вы рассказываете знакомым, где храните ценности?
        — У меня нет ценностей,  — пожал плечами Архипов.  — Впрочем, вспоминая, каков был характер покойного, не трудно предположить, что про шкатулку он никому не рассказывал.
        — Вот!  — снова сказал Скопин.  — Тогда рискну предположить, что Трегубов ничего в эту шкатулку не клал. Никаких ценностей. И отдал ее Маше вовсе не для того, чтобы сохранить от грабителей. Он действительно считал эту вещь никчемной.
        — Погодите!  — взвился Архипов.  — Но вы ведь только что сами сказали…
        — Ну и что?  — развел руками Скопин.  — Я ведь строю версии, предполагаю, думаю. А что, если убийца уже давно охотится за этой шкатулкой? Тогда, проследив ее путь, мы можем получить сведения и об убийце.
        — Значит, надо допросить Ионыча!  — воскликнул Захар Борисович.
        — Не надо,  — насмешливо ответил Скопин сквозь дым.
        — Почему?
        — Я уже сделал это. Ионыч купил шкатулку на распродаже имущества бывшего частного пристава Штырина. Тот умер месяц назад от апоплексического удара.
        — А как она попала к Штырину?
        — Вот это…  — Скопин разлил водку и, завинтив крышку, спрятал фляжку в карман,  — еще интересней. Аркадий Варфоломеевич Штырин славился тем, что очень любил лично присутствовать на обысках в хороших домах и… прихватывать оттуда сувениры. Так, безделушки. Об этой слабости подчиненные знали, но, как вы понимаете, молчали. Интересно, что то же самое мне сказал и Ионыч.
        — А те… у кого он прихватывал эти… «сувениры»?  — спросил Архипов.  — Они тоже молчали?
        Скопин кивнул.
        — Да… хорош частный пристав! А на деле — мелкий воришка!
        — А я — пьяница,  — сказал Скопин.  — А вы…
        — Что?  — вскинулся Архипов.
        — А вы — сухарь, Захар Борисович. И людей не понимаете, и прощать их не умеете. При нашей-то работе.
        Иван Федорович махнул рукой.
        — Узнать, откуда у Штырина шкатулка, довольно легко. Но надо посидеть в архивах и поговорить с людьми. Посмотреть, какие обыски в последние два-три года проводились. На каких присутствовал Штырин. Потом пройтись по этим адресам и узнать, не пропадала ли у них после обысков шкатулка.
        — А почему два-три года?  — спросил Архипов.  — А не пять-семь лет?
        — А так работы меньше,  — ответил Скопин и встал.  — Завтра утром жду вас в части — бритым, подтянутым и свежим, как майская роза. Поедем ловить нашего эксперта по оружию. Надо хоть в чем-то опираться не на наши догадки, а на истину!
        Следующим утром они снова приехали туда, где жил эксперт Сбежин, и на этот раз он оказался дома. Молодая смазливая прислуга в накрахмаленной белоснежной наколке в волосах провела их в гостиную с французскими обоями, всю пропахшую табачным дымом. По стенам, на персидских коврах было развешано оружие самых причудливых форм. Скопин не стал садиться в кресло, а подошёл к небольшой фотографии в скромной рамке, висевшей между окнами. На фотографии молодой человек с пышными черными кудрями стоял рядом с женщиной, сидевшей на стуле.
        — Это было снято не в фотоателье,  — сказал Скопин, оборачиваясь к Архипову.  — Похоже, фотографа пригласили прямо сюда.
        Захар Борисович подошёл ближе.
        — Да,  — кивнул он.  — Обои те же. И вот ещё угол трюмо. И картинка на стене.
        Сзади них послышались шаги, и мужской голос произнёс:
        — Господа?
        Скопин и Архипов обернулись. Леонид Андреевич почти не изменился с тех пор, как была сделана фотография. Он не был красив в общепринятом смысле. Скорее демонического типа, из тех, кто неотразимо действует на молоденьких барышень, впервые выехавших в оперу. Высокий, с удлиненным лицом и большими глазами, немного выпуклыми и посаженными близко к крючковатому носу. Вот только в волосах прибавилось седины и не было того спокойного и умиротворенного взгляда, как был на фотографии.
        Скопин представился сам и представил своего спутника.
        — Значит… Вы из полиции?  — Сбежин изучал их своими выпуклыми глазами.  — Прошу садиться. Хотите чаю? Или кофе? Или что покрепче?
        — Я хочу кофе и еще — задать несколько вопросов, Леонид Андреевич,  — ответил Скопин.
        — Мне казалось, что я уже ответил на все вопросы полиции, тогда… Когда ко мне приходили.
        Скопин и Архипов переглянулись.
        — Что?  — Сбежин с беспокойством посмотрел на Ивана Фёдоровича.  — Разве вы не по поводу Люды? Людмилы Романовны?
        Скопин мельком бросил взгляд на фотографию.
        — Ваша супруга?  — спросил он.
        — Нет?  — уточнил эксперт.  — Не из-за неё?
        Повисла неловкая пауза.
        — Простите,  — сказал, наконец, Сбежин.  — Чуть более месяца назад моя несчастная Люда… Она ушла из жизни. И у полиции возникли вполне понятные вопросы. Правда, все было и так ясно… Но я подумал — вдруг открылись новые обстоятельства?.. Может быть, вы нашли того мужчину, из-за которого…
        Он тяжело вздохнул и потёр пальцами глаза. Скопин молчал, предоставляя Леониду Андреевичу продолжать.
        — Ну, так что вас привело ко мне, господа?  — спросил он, наконец.  — А то я перестаю понимать.
        Он подошел к двери и крикнул:
        — Луша, подай кофе и три прибора.
        Иван Фёдорович кивнул Архипову, и тот достал рисунок орудия убийства. Развернув бумагу, Захар Борисович показал её Сбежину.
        — Доктор Зиновьев порекомендовал обратиться к вам, как к эксперту по холодному оружию,  — сказал Скопин.  — Посмотрите, пожалуйста. Это обведённый восковой слепок из раны покойника. Мы предполагаем, что это — рогатина.
        Сбежин взял рисунок, положил его перед собой на стол и дотронулся рукой до подбородка. Некоторое время он изучал изображение, а потом, не меняя позы, поднял глаза на Скопина.
        — Очень похоже,  — сказал он.  — Но какой толщины был слепок в самой широкой части, то есть у основания?
        — Где-то полдюйма или даже чуть меньше,  — ответил Архипов.
        — Вот как?  — удивился Леонид Андреевич.  — Маловато для рогатины. Вот тут,  — он ткнул пальцем в широкую часть,  — должно быть значительное утолщение для перехода в трубку, которой рожон… то есть нож рогатины крепится к искепищу — древку. Искепище у рогатины короткое, в рост человека, и толстое, поскольку это оружие используется на крупного зверя. Но полдюйма… Этого недостаточно. Я бы сказал, что это не рогатина, а кинжал.
        — Кинжал?  — удивился Архипов.
        — А не широковат он для кинжала?  — спросил Иван Федорович.  — Если, конечно, персидский… Но те — изогнутые.
        Сбежин посмотрел на следователя с плохо скрываемой иронией.
        — Вы разбираетесь в восточных кинжалах?
        — Немного,  — кивнул Иван Фёдорович.  — Я служил в Туркестане, когда шахрисябцы хотели взять Самарканд.
        — О!  — с уважением произнёс Леонид Андреевич.  — Тогда понятно. Но я говорю не о персидских кинжалах. Скорее о… Впрочем, я вам сейчас покажу.
        Сбежин порывисто встал и вышел через дверь в соседнюю комнату.
        Архипов наклонился к Ивану Фёдоровичу и тихо спросил:
        — Что случилось с его женой?
        Скопин пожал плечами.
        — Не знаю. Судя по всему, самоубийство. Надо выяснить.
        Леонид Андреевич вернулся с альбомом. Положив его на стол, он нашёл нужный разворот и указал тонким пальцем на рисунок кинжала с необычной рукояткой, представлявшей собой букву Н, прикрепленную снизу к широкому лезвию.
        — Вот,  — сказал он.  — Индийский джамадхар. Или иначе — катар. Тычкового типа. Берёте за вот эту перекладину и наносите удар. Считается клинком Бога смерти.
        — Тычкового?  — удивился Архипов.
        — Есть ещё сиамские и малайские крисы,  — продолжил Сбежин.  — У них пистолетная рукоятка, а значит, крисы можно условно отнести к тычковым кинжалам. Но крисы намного уже, а кроме того, имеют в основном волнистое лезвие с очень узким остриём и значительным расширением к рукояти. Это расширение даже играет роль гарды, защищающей пальцы. Но, уверяю вас, при ударе крисом характер раны будет совершенно иным. Впрочем, это может быть и европейский кинжал. Например, пугио — кинжал римских легионеров. Широкое лезвие, похожее на ваш отпечаток.
        — Римские легионеры?  — удивился Архипов.  — Я думал, они все вымерли.
        Сбежин с улыбкой посмотрел на Захара Борисовича.
        — Несомненно,  — сказал он.  — Но подобный кинжал современной ковки вполне можно купить в Италии. Они там производятся в качестве сувениров. Хотя есть и другое применение. Я сам недавно консультировал главного костюмера Большого театра, который собирался в Риме купить несколько таких пугио. Они были нужны им как образцы для изготовления деревянных копий на постановку. Кажется, это «Атилла» синьора Верди. Но, впрочем, среди итальянских клинков есть и более современный кинжал такого типа. Он называется чинкведа, то есть «пять пальцев». Пять пальцев должны умещаться в самой широкой части клинка.
        Скопин приложил пять пальцев к рисунку и взглянул на Архипова. Тот кивнул.
        — Но это ещё не все, господа,  — продолжил Сбежин.  — Похожее лезвие у китайского нефритового кинжала.
        — Нефритового?  — переспросил Скопин.
        — Так точно. Лезвие сделано не из металла, а из нефрита. Правда, такой кинжал — скорее церемониальное оружие и нанести им удар, не сломав, довольно сложно. Сколько всего было ударов?
        — Два,  — ответил Архипов.
        — Вот видите,  — кивнул Сбежин.
        — Но,  — поднял палец Скопин.  — Все это — экзотическое оружие. Наверное, каждый такой кинжал наперечет?
        — Вовсе нет,  — возразил Леонид Андреевич.  — Взять хотя бы джамадхар! Поскольку это кинжал необычный, привлекающий внимание, его часто покупают наши дипломаты и коммерсанты, приезжающие в Индию. Он прекрасно смотрится в охотничьих домиках или над камином в кабинетах. Впрочем, в связи с нашими отношениями с Англией их количество уменьшилось, джамадхары теперь привозят из Лондона. Я лично знаю пять таких кинжалов в Москве.
        — А у вас такой есть в коллекции?  — спросил Архипов.
        Леонид Андреевич встал и снова вышел из комнаты.
        — М-да…  — грустно произнёс Архипов.  — Вся наша теория про рогатину в коллекции Трегубова идёт прахом.
        — Это ничего,  — на удивление бодро ответил Иван Фёдорович.  — Зато сколько нового узнали!
        Захар Борисович с удивлением посмотрел на своего старшего товарища. В этот момент вернулся Сбежин с кинжалом в руках.
        — Вот,  — сказал он.  — Это мой экземпляр. Только аккуратнее, я вам сейчас покажу. Он необычный.
        Леонид Андреевич нажал невидимую кнопку на рукояти — и лезвие вдруг разошлось на три части.
        — Ого!  — воскликнул Скопин.  — Что это?
        — Это так называемый катар-ножницы. Его можно использовать для нанесения ран, а открыв дополнительные лезвия, можно блокировать клинок противника, причём тогда, когда он этого не ожидает. Вот!
        Сбежин подошёл к стене и снял с ковра изогнутую саблю.
        — Это индийский шамшир. Возьмите.
        Он протянул саблю Скопину. Тот встал и неуверенно принял оружие.
        — Не удивляйтесь, что такая маленькая рукоятка,  — улыбнулся Сбежин.  — Индийцы невелики ростом, а руки у них меньше нашего. Попробуйте нанести мне удар. Не по-настоящему, конечно, слегка!
        Иван Федорович слабо взмахнул саблей, Сбежин тут же подставил навстречу тройной клинок своего кинжала и остановил лезвие шамшира.
        — Вот так это действует!
        Скопин стоял, задумчиво глядя на оружие в своей руке.
        Леонид Андреевич положил кинжал-ножницы на стол, придавив им листок с изображением.
        — Увы, господа,  — сказал он.  — Боюсь, это все, чем я могу вам помочь. Мало того, я даже не уверен, что тут,  — он ткнул пальцем в рисунок,  — мы имеем дело с редким иноземным кинжалом. Ведь это вполне может быть изделие нашего доморощенного кузнеца, а то и просто заточенный кусок рессоры. Я-то ищу в нем знакомые черты благородного оружия. И это простительный грех, потому что коллекционер всегда ищет восхитительные цветы, не обращая внимания на мусор под ногами. Если только он не коллекционирует мусор, конечно.
        — Скажите,  — произнес Архипов, тоже вставая,  — знаком ли вам коллекционер Трегубов?
        — Конечно,  — спокойно ответил Сбежин.
        — Нет ли у него в коллекции кинжалов или… Или какого другого оружия?
        Сбежин покачал головой.
        — Вы намеренно не говорите мне, что его убили?
        — А вы знаете?  — спросил Скопин.
        — Увы, да,  — повернулся к нему Леонид Андреевич.  — В нашей среде новости расходятся быстро. Тем более что после Трегубова должна остаться коллекция, которую выставят на распродажу. Впрочем, сомневаюсь, чтобы там можно было найти что-то стоящее.
        — Почему?  — спросил Захар Борисович.
        Сбежин пожал плечами.
        — По правде сказать, вкуса у Михайлы Фомича не было никакого. Он был похож на сороку, которая тащит все блестящее. Брал в основном фарфор, но не гнушался и золотишком.
        — Но разве коллекционирование не требует больших денег? Он был богат?  — задал вопрос Скопин.
        — Его батюшка владел медным рудником на Урале. И хотя тот истощился еще при начале царствования Николая, наследство он оставил хорошее.
        — А вам какое наследство оставил батюшка?  — невинно поинтересовался Скопин.
        — Увы,  — вздохнул коллекционер.  — Всем моим нынешним положением я обязан своей покойной супруге.
        Он взял со стола индийский кинжал.
        — Могу я вам помочь чем-то еще?
        Скопин и Архипов встали. И в этот момент в дверях наконец возникла прислуга с подносом, на котором стоял кофейник и три чашки.
        — Луша!  — с досадой крикнул ей Сбежин.  — Что ты копаешься? Неужели нельзя было побыстрей?
        Леонид Андреевич повернулся к гостям с извиняющимся выражением лица.
        — Нет-нет,  — сказал Скопин.  — Мы узнали довольно, так что кофе в следующий раз. Кстати, вы знаете, что Трегубова перед смертью пытали?
        Леонид Андреевич помедлил, а потом ответил отрицательно.
        — Похоже, грабитель что-то искал,  — продолжил Скопин, застегивая шинель.  — Вы знаете, что незадолго до убийства Трегубова ограбили?
        — Вот как?
        — Грабителей было двое. Одного мы потом обнаружили на соседнем кладбище убитым. А вот второй, похоже, сбежал.
        Архипов предостерегающе посмотрел на Ивана Федоровича, полагая, что тот и так рассказал более, чем положено.
        — Простите,  — смущенно сказал Сбежин.  — Я не очень понимаю, чем могу помочь тут…
        — Возможно, у старика была какая-то ценная вещь, которую грабители не заметили,  — пояснил Скопин.  — И второй молодчик вернулся, чтобы исправить ошибку. Ну, впрочем, вы правы, это уже наше дело.
        Сбежин снова заверил, что готов содействовать полиции в любое время суток, после чего проводил сыщиков до двери на лестничную площадку и запер за ними дверь.
        Скопин с Архиповым вышли под мелкий моросящий дождь.
        — Это зачем?  — спросил Захар Борисович, поднимая воротник.
        — Что?
        — Зачем вы завели разговор про грабителей?
        Скопин пожал плечами:
        — Так, выстрел наудачу.
        Он пошел вокруг дома, пока не наткнулся на дворницкую, и постучал в дверь. На улицу вышел осанистый дворник в длинном сером фартуке.
        — Чего надо?  — спросил он сиплым пропитым голосом.
        — Потолковать,  — ответил Скопин.
        — Некогда мне!
        Скопин повернулся к Архипову.
        — Что?  — обратился тот к дворнику высокомерно.  — Не признал? Из полиции мы. Или арестовать тебя суток на пять?
        Дворник проморгался, стащил шапку и поклонился.
        — Извиняйте, господа хорошие, со сна не признал.
        — То-то,  — сказал Захар Борисович.  — Поговори мне тут!
        — Как тебя звать, дядя?  — спросил Скопин.
        — Филимоном Петровым кличут.
        — Скажи мне, Филимон Петров, тут у вас жилец есть — Сбежин Леонид Андреевич…
        — Есть, как не быть.
        — Вдовец?
        Дворник Филимон кивнул и снова надел шапку.
        — А что с его женой случилось?  — спросил Скопин.  — Померла?
        Филимон помялся.
        — Померла. Да только не своей смертью. Повесилась.
        — Повесилась?  — переспросил Скопин.  — А с чего?
        — Говорят, любовник у ей был. А муж прознал. Так она от совести и повесилась.
        — Ага,  — сказал Скопин.  — От совести, значит.
        — От нее, проклятой.
        — А что, дорогой Филимон,  — сказал Скопин.  — Покойница, значит, ветреной была?
        — Никак нет. Не замечалось,  — степенно ответил дворник.  — Мадама строгая. Мужа своего шпыняла за траты. Но ведь баба — она завсегда баба. Она хоть и мадама, а все одно под юбкой, небось, чесалось. Но так, чтобы ходил к ней кто — нет, не видел.
        — Ну ступай,  — отпустил дворника Скопин, потом повернулся к Архипову.  — Пойдем в часть, Захар Борисович. Тут, похоже, ловить больше нечего.
        — Да,  — согласился Захаров.  — Версия с рогатиной была красивой, но, возможно, именно поэтому — неверной. Все только запуталось. Я надеялся, что мы найдем убийцу по оружию, однако проклятый Сбежин навел туману! Что теперь?
        Они шли переулком, обходя лужи. Скопин поднял воротник шинели и плотнее надвинул кепи на свои вихры.
        — Так и до снега недалеко,  — заметил он.  — Вы уголь сами покупаете или платите хозяину?
        — Хозяйке. Нет, она жадная, все жильцы сами себя отапливают как могут. Мне еще повезло — комната небольшая, с печкой. Только вы мне зубы не заговаривайте, Иван Федорович, я так понимаю, если с кинжалом не повезло, займемся шкатулкой? Кто идет в архив по поводу частного пристава Штырина?
        — Конечно, вы, Захар Борисович,  — невозмутимо ответил Скопин, перепрыгивая лужу.
        — Почему же я?
        — Потому что вы под моим началом. Вам и заниматься самой скучной работой. Если спросят — отвечайте, что действуете по моему указанию и в рамках расследования. Встретимся вечером.
        Скопин остановился у дверей трактира.
        Архипов укоризненно посмотрел на него:
        — Иван Федорович!
        Скопин удивленно поднял брови.
        — Что? Проголодался я, Захар Борисович. Что ж мне, теперь и в трактир нельзя?
        15
        Судьба Маши
        Заветные ворота Цитадели были уже совсем недалеко — на стене стояло несколько солдат в белых рубахах, кричавших вниз, чтобы приоткрыли створку — впустить беглеца и отогнать погоню. С минуту Мирон растерянно кружил на месте, поглядывая то на ворота, то на улицу позади, где остался Скопин. Лошадь Ивана Федоровича остановилась и оглушенно мотала головой, как будто в уши ей попал песок.
        — Давай сюда!  — горланили со стены.  — Ходу! Ходу!
        Наконец Мирон осадил свою лошадь, приподнялся на стременах и крикнул солдатам:
        — Братцы! Выручай! Там офицера схватили!
        Чуть дальше по улице, где, вероятно, упал Скопин, раздался торжествующий вой и улюлюканье бухарцев. Мирон, ударив коня по бокам, направил его в сторону, откуда доносился вой. Уставшая лошадь присела на задние ноги и буквально прыгнула вперед. Казак отставил вбок руку с саблей и с ревом понесся назад.
        Мирон издали увидел, как двое бухарцев на конях пиками удерживают лежащего на спине Скопина, кровавя ему грудь. А старик в синем халате соскочил со своей лошади и обнажил кинжал, собираясь то ли добить Ивана Федоровича, то ли отрезать ему голову в качестве трофея. Скопин лежал, раскинув руки и неловко подвернув раненую ногу. Мирон взревел еще громче и взял левее — между тыном и одним из всадников. Его лошадь влетела в узкое пространство, казак рубанул саблей по шее «халатника». Но тут Мирон и застрял — на тесной улочке трем лошадям никак было не протолкнуться. Второй бухарец поднял пику, но из-за тесноты не смог достать ею Мирона, а тот, со своей стороны, потянулся саблей к противнику через тело свалившегося навзничь противника, у которого из горла хлестала тонкая струя крови. Старик в синем халате отвлекся от Скопина, что-то гортанно закричал и попытался со спины добраться до Мирона, но был отброшен копытом испугавшейся лошади. Казак уже видел, как из-за угла показались еще двое всадников с саблями наголо — они громко вопили, готовясь к драке, но тут и сзади послышался топот ног. Чей-то голос
по-русски скомандовал:
        — Стой, ребята! Цельсь! Пли!
        Оглушительно пальнули ружья — бухарца с пикой, словно порывом ветра, снесло с лошади. Раздался револьверный выстрел, и старик в синем халате вдруг повалился на бок.
        Мирон сдал назад, соскочил со своего коня и бросился к Скопину.
        — Штыками их встречай, ребята!  — скомандовал офицер.
        Мирон поднял Ивана Федоровича на руки и побежал к своим. Отряд, направившийся из крепости для спасения беглецов, был небольшим — человек семь. Зато командовал им сам майор Штемпель. Он стоял, маленький и сморщенный, как злая обезьяна, с дымящимся револьвером в руке.
        — Живо! Живо! Неси его внутрь,  — приказал он, глядя на приближавшихся всадников.  — Отступаем!
        Бежать со Скопиным на руках Мирону было тяжело, но он в одну минуту преодолел расстояние до ворот, откуда выбежало еще несколько солдат, готовых дать залп, чтобы прикрыть майора и его людей.
        На узкой улице уже скопилось до десятка бухарцев и шахрисябцев, но они притормозили коней, опасаясь русских штыков. Майор Штемпель выстрелил из револьвера под ноги их коней, заставив отступить назад, а потом скомандовал:
        — Кругом! Марш!
        И маленький отряд, впереди которого, пошатываясь от бессилия, Мирон нес Ивана Федоровича, зашагал внутрь Цитадели. Один из стрелков, целившихся в бухарцев, спросил у проходящего мимо майора:
        — Может, пальнем?
        — Отставить!  — сказал тот устало.  — Берегите патроны!
        Когда солдаты закрыли ворота за последним из вернувшихся в Цитадель, Фридрих Карлович Штемпель посмотрел на Мирона и спросил, указывая на Скопина:
        — Жив?
        — Вроде,  — ответил казак, опуская свою ношу на землю.
        — В госпиталь его, живо!  — приказал майор столпившимся солдатам, потом снова повернулся к казаку.  — А где третий ваш? Фрол где?
        — Умучали Фрола,  — ответил Мирон, тяжело дыша, согнувшись и уперев руки в колени.  — Живьем изжарили, суки. Как барана.
        Штемпель сухо кивнул, перекрестился.
        — Ты тоже иди в госпиталь,  — сказал он.  — У меня сейчас каждый человек на счету. Жду атаки. Воевать сможешь?
        — Смогу.
        — Хорошо.
        Штемпель сунул револьвер в кобуру и пошел в сторону дворца. Вдруг он услышал слабый голос Скопина:
        — Фридрих Карлович!
        Майор остановился, повернулся и побежал к офицеру, лежавшему на руках солдат.
        — Что?
        Скопин едва мог держать открытыми глаза. Он извел все силы на крик и теперь чуть слышно прошептал:
        — В Цитадели предатель… нас ждали…
        Лицо майора помрачнело. Он коротко кивнул:
        — Да. Не беспокойтесь об этом больше.
        Он махнул рукой солдатам, и те понесли израненного Скопина на госпитальный двор.
        Мирон сидел на стуле, глядя на картину Верещагина.
        — Чего удумал,  — бормотал он.  — Нешто я это на стенку повешу? Надо оно мне? И Ивану Федоровичу, конечно.
        Сзади скрипнула дверь.
        — Любуешься?  — спросил Скопин, снимая шинель.
        — Да ну!
        — Картина, конечно, хорошая,  — сказал Иван Федорович.  — Только вот…
        Мирон встал, перевернул картину и засунул за платяной шкаф.
        — Пусть тут постоит,  — сказал он.  — Целее будет.
        Скопин кивнул.
        — Чайник поставь, а то я продрог,  — сказал он денщику.  — И пожрать бы чего…
        Сёмка в тот день проснулся на своем чердаке поздно, голодный и больной — из носа текло, он никак не мог прокашляться и все время мерз. Наконец, напялив на себя два свитера и бушлат, Рубчик спустился на улицу и пошел в сторону Сухаревки. По всему выходило, что заказчиком ограбления был либо тот самый Прохор из трактира у Бутырской тюрьмы, либо неведомый Маркел Антонович, на которого Прохор ссылался. А значит, надо было Рубчику с ними переговорить. Не подыхать же ему с голоду на своем чердаке! Молодой парень с завистью проводил взглядом пролетку, в которой ехал полный молодой мужчина с усами, бородкой и в папахе. Он что-то строчил в блокноте, не обращая внимания на тряску. Колесо пролетки попало в лужу — серые брызги веером плеснули в отскочившего Сёмку.
        — У, черт!  — крикнул тот вдогонку кучеру.
        Идти было далеко. Сёмку донимал кашель, в голове как будто медленно перетекал овсяный кисель. Хотелось сесть прямо на тротуар, примоститься спиной к стене дома и подремать. Но Рубчик упорно шел, мечтая о том, как доберется до трактира и закажет горячего чаю, а потом водки.
        — Сбитенек горячий! Сбитенек! Гречишнички с маслицем!  — зазывал на углу разносчик с ящиком на пузе. Ремень от ящика он перекинул через плечо.
        Сёмка сплюнул и прошел мимо. Эх, горячего сбитню да гречишника бы! Но ни единой копеечки не было в Сёмкиных карманах — только озябшие кулаки! Он нарочно толкнул плечом снулого чиновника, который сначала хотел выругать Рубчика, а потом наткнулся на его горячечный взгляд и проглотил возмущение.
        Наконец вдали показалась громада Сухаревой башни и длинные торговые ряды, вдоль которых медленно двигались толпы покупателей. Сёмка свернул через Троицкую слободу, переулками подошел к Мещанской, пересек ее и так же задами вышел прямо к Шереметьевской больнице. А там уж, ничего не поделаешь, надо было идти в толпу, искать возле антикварных лавок того самого Прохора Силантьича. Если лысый не сидел сейчас в теплом трактире у Бутырки, передавая очередному надзирателю увесистый сверток с гостинцами для сидельцев.
        — Ты че, пьяный? Так дома сидел бы!  — сказала баба, которую Сёмка схватил за руку, чтобы не упасть от внезапной слабости.
        — Заболел, кажись,  — ответил Рубчик.
        — Так и тем более иди домой!
        — А ты меня к себе пригласи,  — нагло ответил Рубчик.  — Согреешь, покормишь.
        Баба возмущенно фыркнула, подобрала повыше корзинку, прикрытую плотной серой салфеткой, и ввинтилась в толпу у лавки с вязаными носками и шарфами — самый ходкий товар по студеному времени.
        — Па-а-аберегись!  — раздалось сзади.  — Зашибу! Па-а-аберегись!
        Мужик катил нагруженную горшками тележку через узкий проход расходящихся в стороны людей.
        — Куда прешь?  — сказал Рубчик.  — Не видишь, люди.
        Но мужик, не обращая внимания, прокатил свою тележку чуть не по ногам Сёмки и снова закричал свое:
        — Па-а-аберегись!
        Сёмка брел в толпе, плохо понимая, что происходит вокруг него — озноб сменился жаром, и в голове все гудело и звенело.
        — Подай мне ту! Не ту, а вон ту, красную!
        — Наше вам! Сила Матвеевич! Откуда такой цветущий?
        — Ну, Глаша, ну, пойдем обратно, сил уже нет.
        Рубчик покосился на двух девчонок в хорошей господской одежде.
        — Че, девки, из дому сбежали?  — спросил он.
        Девушки испуганно посмотрели на него и быстро пошли прочь.
        — Целки,  — ощерился Рубчик.  — Но ничего… ничего… я вас еще…
        Тут он увидел лавку, в которой сидел старик, продававший старинные вещи, но в первую очередь глаз Сёмки выхватил четыре шкатулки и несколько коробочек на полке за спиной старика.
        — Слушай, дед,  — Рубчик привалился к прилавку.  — Купи у меня… купи у меня…
        Он полез рукой в карман штанов и вытащил шкатулку, которую взял у той девчонки в доме коллекционера.
        — Вот. Только дешево не отдам. Она мне дорога.
        Старик сначала скептически посмотрел на Сёмку, потом перевел взгляд на шкатулку и неожиданно охнул.
        — Что?  — спросил Сёмка.  — Нравится?
        Старик-антиквар нервно кашлянул.
        — Откуда вещичка?  — спросил он.  — Я краденое не беру.
        — Да какой там краденое!  — возмутился Рубчик.  — Девушка подарила. На память,  — он подмигнул.  — За ночь любви, понимаешь? Вот только поиздержался я. Выпить хочется. А так никогда бы не отдал!
        — Да ты и так выпивши,  — сказал старик, беря шкатулку, как будто чтобы рассмотреть получше.
        — Нет! Это я приболел. А выпью чаю с водкой, так выздоровлю.
        — И сколько ты хочешь?  — спросил старик Ионыч.
        Сёмка задумался.
        — Червонец!
        — Черво-о-онец!  — удивился старик.  — Так ведь ей рубль — красная цена!
        — Не хочешь, другому продам!  — Сёмка цапнул шкатулку из пальцев старика.
        — Трешницу дам, так и быть,  — быстро ответил старик.
        — Пятерку!
        Ионыч замялся. Вернет ли тот судейский деньги, если он купит шкатулку за пять рублей, хотя сам же продал ее Трегубову за три? С другой стороны, похоже, тот человек в шинели был сильно заинтересован и шкатулкой, и ее продавцом. Так что Ионыч вынул из-под прилавка кошелек и отсчитал пять целковых.
        — На, папаша, носи на здоровье!  — хохотнул Сёмка, бросил на прилавок шкатулку и сгреб деньги.  — Где у вас тут кабак?
        — А вон туда иди, видишь, там дом с красной крышей? Там внизу есть.
        Сёмка сунул деньги в карман и, довольный, пошел в указанном направлении. А Ионыч, проследив, когда фигура парня затеряется в толпе, кликнул соседа, попросив приглядеть за лавкой, а сам поспешил к Самсону.
        Захар Борисович не послушался Скопина. Прежде чем засесть за старые отчеты, он пешком дошел до Долгоруковской, пересек ее и скоро стоял перед воротами Бутырского тюремного замка.
        — Позови-ка, братец, офицера,  — велел он часовому, пробравшись через толпу женщин с узелками, принесших передачки для своих родных сидельцев.
        Часовой, закутанный в неуставной вязаный шарф, невозмутимо посмотрел на Архипова.
        — По какому делу?
        — Скажи, пристав Сущевской части Архипов розыск ведет. Надо переговорить с заключенной.
        Часовой приоткрыл дверь караулки и крикнул внутрь:
        — Лёха! Позови начальника!
        Архипов ждал на улице, глядя на женщин с узелками. Те терпеливо ждали урочного часа, когда придет смотритель за передачами. Они топтались, собираясь небольшими группками, тихо жаловались друг другу или просто стояли с уставшими каменными лицами. Наконец, дверь караулки открылась и вышел худой сутулый человек в шинели, накинутой поверх мундира тюремного министерства.
        — Слушаю вас.
        — Следственный пристав Архипов. Сущевская часть,  — представился Захар Борисович.  — К вам недавно доставили арестованную Марию Рябову. Хочу допросить ее по делу об убийстве ее дяди Михайлы Фомича Трегубова.
        — Предписание?  — спросил офицер.
        — Дело ведет судебный следователь Скопин,  — ответил Архипов твердо, стараясь не выдавать волнение.  — Его срочно вызвали к другому свидетелю, так что предписание он выписать не успел. Я пришлю его позже с нарочным.
        Сутулый офицер продел руки в рукава шинели.
        — Без предписания нельзя,  — ответил он устало.  — Хотя… Скопин? Иван Федорович?
        — Так точно.
        — Ну, раз Скопин…
        Он пожевал губами.
        — Вот всегда у него так!  — сказал он грустно.  — Вы давно с ним работаете?
        — Неделю всего.
        Сутулый понимающе кивнул.
        — Вы Ивану Федоровичу передайте,  — сказал он,  — что в следующий раз не пущу. Ну, что это за дела, а? Ведь человек он хороший, однако порядков никогда не соблюдает. Ладно уж, идите. Только побыстрее. Не ровен час, начальство нагрянет — дадут мне по шее!
        Он провел Архипова в накуренную и провонявшую мокрой шерстью караулку.
        — Табачкин, проводи в женскую часть, в комнату для свиданий. И найди заключенную Рябову Марию.
        Они прошли гулкими полутемными коридорами, выкрашенными коричневой краской, с рядом железных дверей. Потом смотритель, гремя связкой ключей, открыл последнюю дверь и пропустил Архипова внутрь.
        — Щас,  — сказал он,  — посидите. Пойду искать вашу Рябову. Только я того, дверку прикрою. Положено так, не обессудьте.
        Архипов кивнул. За его спиной лязгнула тяжелая дверь, и послышался скрежет ключа в замке.
        Захар Борисович прошел вперед и сел за длинный стол, по обеим сторонам которого стояли лавки, отполированные бесчисленными посетителями. Он положил руки на стол и прислушался — несмотря на толстые стены, тишины тут не было. Где-то вдалеке слышался скрип и чей-то монотонный голос — вероятно, смотритель открывал двери камер и выкликал Машу. Из высокого окошка, забранного решеткой, доносился звук пилы — вероятно, заключенные на внутреннем дворе пилили дрова.
        «Печка здесь не помешала бы»,  — подумал Архипов. В просторной комнате с высоким закругленным потолком было холодно, от окна несло сквозняком. Архипов стал думать о Маше, о том, каково ей здесь находиться. Сердце его вдруг тревожно забилось, он больше не мог сидеть просто так, без дела и вскочил, подошел к двери, но не нашел на ней никакой ручки. Он вернулся к столу, постучал пальцами по столешнице. И тут раздался скрежет ключа в замке, дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла Маша, а из-за ее плеча выглядывал смотритель.
        — Вот она! Нашел,  — сказал он и подтолкнул Машу внутрь.  — Иди-иди. Господин следователь хочет с тобой потолковать.
        — Нет!  — испуганно крикнула Маша.  — Не надо!
        — Маша!  — Архипов сильно подался вперед, но тут же поправился.  — Мадемуазель Рябова, входите. А ты,  — он посмотрел на тюремщика,  — оставь нас на… на четверть часа.
        Смотритель вышел, заперев за собой дверь.
        — Нет,  — повторила она.
        — Что нет? Что нет?  — растерянно спросил Захар Борисович. Он совершенно не так представлял себе эту встречу, думая, что Маша бросится ему на грудь, а он будет ее утешать…
        — Зачем ты пришел?  — спросила Маша с отчаянием.  — Тебе не надо было приходить.
        — Почему?
        Она опустила голову и промолчала.
        Архипов смотрел на нее — на ее худую фигурку в грязном платье и тюремной телогрейке, на ботинки с чужой ноги, на немытые, кое-как расчесанные волосы, собранные в пучок. Потом подошел ближе и взял за руку, подвел к скамейке, усадил и сел рядом.
        — Маша,  — сказал он тихо.  — Прости меня, это я, наверное, виноват.
        — Нет,  — ответила она.  — Это все я… Это из-за меня. Ты не должен был… Понимаешь?
        — Послушай меня,  — настаивал Архипов.  — Просто послушай!
        Маша кивнула, так и не поднимая глаз.
        — Мы сейчас с Иваном Федоровичем расследуем это дело,  — продолжил Архипов, не выпуская ее руки из своей.  — Мы поймаем убийцу и освободим тебя.
        Маша вздохнула, а потом покачала головой.
        — Разве в этом дело?  — сказала она.  — Убийство? Разве я потому здесь?
        — А почему?  — тихо удивился Архипов.
        — Как ты не понимаешь? Это судьба,  — прошептала Маша.  — Это мне за то, что произошло. За неправду мою, за обман.
        — Да какой обман?  — возмутился Архипов.
        — Обманула я тебя.
        — Ты про желтый билет, что ли? Так мы уже выяснили, что его подделали. Выставили тебя проституткой, а ты ведь ею не была вовсе!  — горячо сказал Архипов, надеясь, что вот теперь, когда правда вышла наружу, Маша обрадуется и снова станет прежней.
        — Была…  — прошептала Маша, опуская голову еще ниже.
        — Что?  — не понял Архипов.
        — Была.
        Маша подняла голову и посмотрела прямо в глаза Захару Борисовичу. Черты ее личика заострились, глаза стали отчаянными и злыми.
        — Была!  — громко сказала она.  — В седьмом нумере! И были у меня мужчины! Понятно? Спала я с ними! Любилась! За деньги!
        — Нет!  — прошептал Архипов.
        Маша сморщилась и отвернулась.
        — Нет,  — повторил молодой человек.  — Ты не могла.
        Маша только покачала головой.
        Несколько минут они сидели молча. Потом Маша всхлипнула и закрыла лицо руками. Архипов глядел на ее вздрагивающие худенькие плечи, чувствуя, как в груди у него вдруг образовался черный медленный омут, куда засасывало его душу.
        Он медленно встал.
        — Ну, коли так,  — сказал тихо Архипов, повернулся и пошел к двери. Надо было просто постучать, кликнуть смотрителя и пойти прочь, оставив в этой комнате свое прошлое, все, что связывало его с этой девушкой.
        Он поднял руку, чтобы стукнуть в дверь, но в последний момент остановился.
        — Маша,  — сказал он, не оборачиваясь.  — Ты любишь меня? Только скажи честно, как перед богом, ты любишь меня хоть немного?
        Он не услышал ответа и обернулся. Маша продолжала тихо всхлипывать, не отнимая рук от лица.
        Архипов быстро вернулся, сел на лавку и отвел ее руки.
        — Ты любишь меня или нет, черт возьми!  — со злостью крикнул он, глядя прямо в мокрое от слез лицо.
        Маша кивнула. Захар Борисович глубоко вздохнул.
        — А раз так, то послушай меня еще. Если ты собиралась обмануть меня, то бог тебе судья. Если ты говоришь правду — то, вероятно, все это было не по твоей воле. И во всяком случае вина в этом только на мне. Слышишь? Только я в этом виноват. Я не должен был тебя отпускать тогда в город! Все, что случилось,  — все это из-за меня! А ты ни в чем не виновата. Слышишь, Машенька! Ты ни в чем не виновата!
        Он обнял ее, притянул к себе и теперь горячо шептал в ее ухо.
        — А раз я виноват, то мне и исправлять. Мы вытащим тебя отсюда, Машенька. А потом я хочу, чтобы ты переехала ко мне. И мы повенчаемся. Поняла?
        — Что ты!  — забормотала Маша.  — Что ты говоришь. Так нельзя! Как ты можешь!
        — Повенчаемся!  — настаивал Архипов.  — Я хочу, чтобы ты жила со мной, была только моей.
        Маша посмотрела на него.
        — Разве можно мне теперь?  — спросила она с горечью.  — Мне теперь одна дорога — на панель. Пойми ты, это судьба моя теперь.
        — Да откуда ты взяла!  — крикнул Архипов.  — Что за глупость!
        — Мне женщина одна в камере все объяснила,  — пролепетала девушка.  — Надо принять судьбу…
        — Так!  — вскипел Архипов.  — Какая-то баба мозги тебе запудрила, а ты и поддалась?
        Как он возненавидел в тот момент эту незнакомую ушлую бабу, которая и в тюрьме занималась сводничеством и вербовкой проституток! Воспользовалась потрясением бедной Маши, уверенной, что все ее бросили и что вся жизнь ее теперь будет сплошным падением во тьму.
        — Нет!  — сказал он.  — Главное запомни — ты не одна. У тебя есть я. И есть Иван Федорович, который обязательно тебя вытащит. Не поддавайся этим уговорам про судьбу. Твоя судьба — я. Поняла? Пускай я беден сейчас, но у меня впереди есть хорошее будущее. А значит, оно есть и у тебя. Ты просто должна подождать немного — несколько дней. Ни с кем не разговаривай, никому не отвечай. Помни, что как только мы тебя отсюда вытащим, то сразу я с тобой обвенчаюсь. Поняла?
        Маша кивнула и улыбнулась сквозь слезы. Тут сердце Архипова не выдержало, он крепко обнял девушку и начал осыпать её лицо поцелуями. Маша ответила. Но эта тюремная идиллия длилась недолго — загремел ключ в замке, и тюремщик, приоткрыв дверь, крикнул:
        — Время!
        Сёмка Рубчик сидел, развалясь на стуле, вытянув под столом ноги, и сытыми, пьяными глазами смотрел на гармониста, наяривавшего «Златые горы». Он занял столик в самом центре трактира — пущай все смотрят, как он гуляет!
        Ему было хорошо, легко на душе, о будущем он не думал, хотелось только пойти, взять девчонку и потешиться с ней.
        Он поковырял пальцем в щербатых зубах.
        В этот момент кто-то положил ему на плечо тяжелую руку.
        — Здорово!  — сказал человек, стоявший у Сёмки за спиной.  — Пришел-таки?
        Рубчик сразу напрягся и резко повернулся, сбрасывая руку незнакомца с плеча.
        — А!  — сказал он через мгновение, расслабившись.  — Это ты, дядя!
        Прохор Силантьевич, лысый бородач, обошел стол и сел напротив.
        — Два дня жду,  — сказал он.  — Вроде договаривались?
        Рубчик пьяно прищурился.
        — А мне что? Это тебе надо было, дядя.
        — Дурак ты,  — беззлобно ответил Прохор.  — Понятия в тебе нет. Если я тебе сказал — так ты должен был пулей лететь. Он, понимаешь, ждать не любит.
        Прохор Силантьевич взял бутылку, стоявшую на столе, повертел ее в руках.
        — Наливай!  — пригласил Сёмка.
        Но бородач поставил бутылку обратно на стол, подозвал полового и приказал принести чаю покрепче.
        — Потом,  — сказал он, сделав заказ.  — Вот поговоришь с самим, тогда и обмоем.
        — С кем поговорю?  — спросил Рубчик. Он никак не мог вспомнить, о чем договаривался тогда с этим мужиком.
        — С Маркелом Антоновичем, дурья твоя башка.
        Сёмка нахмурился.
        — Что ты ругаешься, дядя,  — сказал он.  — За дурака-то и в рожу получить недолго.
        — От тебя, что ли?  — хмыкнул Прохор Силантьевич.
        Сёмка положил на скатерть кулак с зажатым в нем ножом.
        — Убери,  — посоветовал бородач.  — Здесь этого не любят.
        — А мне-то что?  — ощерился Сёмка.
        — Ну гляди,  — холодно ответил Прохор.
        Рубчик хотел сказать что-то еще обидное и наглое, но в этот момент его вдруг подхватили сзади под мышки, выдернули из-за стола и потащили. Гармонист еще веселее стал наяривать, а сидевшие в кабаке мужики загоготали:
        — Так его! Тащи на правеж! Неча тут!
        Сёмка завертел головой, пытаясь увидеть своих обидчиков, стал вырываться, норовя ударить ножом, но его успокоили ударом дубинки по затылку, заломали кисть, заставив выронить нож. Два бугая втащили Сёмку в комнату за стойкой, забитую ящиками и бочками, и начали без суеты и шума месить крепкими кулаками. Наконец, в дверях показался Прохор Силантьевич и крикнул:
        — Хорош!
        Рубчика бросили на мешок картошки. Весь хмель с него слетел под ударами вышибал. Он теперь прижимал к животу дрожащие руки и постанывал, как собака на живодерне.
        — Шутить со мной удумал?  — спокойно спросил Прохор.  — Ну как тебе наука?
        — Прости, дядя,  — проскулил Сёмка.  — Зачем бить-то?
        — За одного битого двух небитых дают,  — ответил бородач.  — Давай, поднимайся, Маркел Антонович ждет.  — Он схватил Сёмку за воротник и поставил на ноги.  — Иди за мной.
        — Ножик отдайте.
        — Если Маркел Антонович тебя к себе возьмет, новый купишь. А если нет, то ножик тебе и не понадобится,  — пообещал Прохор Силантьевич.
        Сёмка поплелся за бородачом. Они вышли на площадь, прошли мимо лавок антикваров, обогнули Шереметьевскую больницу и подошли к боковой калитке. Прохор открыл ее и повел Рубчика мимо больничного флигеля на задний двор, к небольшому домику. Там, тщательно вытерев сапоги о тряпку, он постучал в дверь, открыл ее и пропустил Сёмку вперед себя.
        — Иди, давай!
        Рубчик прошел через темные сени, в которых было жарко натоплено, и попал в светлую комнату со столом и застеленной кроватью. На дальней стене висело просто зеркало без оправы, державшееся на загнутых гвоздях. Над ним тикали ходики. За столом сидел полный мужчина с пышными усами и седыми коротко стриженными волосами, одетый в рубаху и жилет.
        — Заходи,  — произнес он.  — Садись. Разговор есть к тебе.
        16
        Предатель на воротах
        — Что за напасть такая, дядя!  — жалобно сказал солдатик, лежавший на стене слева от Мирона.  — Понастроили, понимаешь! Вот ведь неразумные люди! Ну, как по ним стрелять? Ведь хибара на хибаре!
        Чуть дальше справа, в редуте, наспех сооруженном из мешков с землей, трое солдат в грязных от порохового дыма белых рубахах, пригнувшись, заряжали древнюю английскую пушку, взятую вместе с Цитаделью. Из восьми местных орудий только два после осмотра майором Штемпелем были признаны пригодными для стрельбы. Одна стояла над воротами, а вторую втащили на стену — сбить вражеское орудие с недалекого минарета, которое целый день палило по госпитальному двору. Тут же, привалясь спиной к мешкам и закрыв лицо от солнца полотенцем, лежал унтер Любимов, назначенный наводящим, потому как до Самарканда служил при ракетном орудии. Хотя принципы стрельбы из пушки и из ракетницы отличались кардинально, у Штемпеля просто не было другого человека, чтобы приставить его «к артиллерии». Унтер был ранен в левое плечо, но с позиции не уходил, а только дал себя наскоро перевязать, благо ранение было поверхностным, осколком камня при взрыве выдрало кусок мяса и чуть поцарапало кость.
        — Водицы бы,  — сипло сказал солдатик слева.  — Че не несут? Небось мы тут не на променаде. Солнцепек-то какой, а тени нет, да, дядя?
        Мирон, щуря левый глаз, целил туда, где, как ему показалось, за невысоким глиняным заборчиком примостился «халатник». Болтовня и жалобы солдата его ничуть не отвлекали.
        — Может, у них намаз, дядя?  — спросил тот.  — И нам минутка для передыху, а? Знаешь, дядя, как они воюют-то меж собой? Выходят, значит, две армии. И давай друг дружку мутузить. А тут — время намаза, слышь? Так они, кто где стоял, бухаются лбом в землю и давай Аллаху молиться. А как намаз кончился — так тут же на ноги и айда! И потому наш русский солдат завсегда бухарца или, там, другого татарина побьет, потому как у нас намазу нет. Он тебе на коленки, а ты знай себе похаживай и сабелькой или, там, тесаком тюрбаны им смахивай!
        Из-за стенки показалась грязная чалма — всего на миг. Палец Мирона на спусковом крючке чуть дрогнул.
        — Ну, давай,  — пробормотал казак, не двигаясь.  — Давай…
        — Зарядили!  — послышалось справа.  — Готово!
        Унтер Любимов снял полотенце и здоровой рукой поскреб щетину.
        — Поспать не дали, черти,  — беззлобно сказал он.
        Из-за стенки снова показался тюрбан, но теперь он задержался чуть дольше — бухарец явно собирался выглянуть, посмотреть на стену. Может быть, «халатники» готовили новый приступ, а может, просто обычного крестьянина-сарта разобрало любопытство.
        — Пыж-то плотно забили?  — спросил унтер Любимов.  — А то я не проверил.
        Снова поднялся тюрбан — уже выше. Мирону даже показалось, что он видит под ним два блестящих карих глаза. Металлический стук капсюля слился с громким хлопком выстрела, приклад ружья ткнулся в ложбинку между плечом и грудиной. Красным брызнуло из-за стенки.
        — Ага!  — крикнул солдат слева. Он тянул шею, высматривая, куда стрелял Мирон.  — Попал, дядя! Как пить дать, попал! Еще одного свалил!
        Мирон, не отвечая, повернулся на правый бок, подтянул к себе дуло ружья и шомполом быстро, в два движения, прочистил его.
        — Что, Мирон, попал в кого?  — крикнул справа унтер Любимов.
        — Есть один,  — ответил тот, доставая из кармана бумажный патрон с конической свинцовой пулей и засовывая его в дуло. Потом шомполом догнал патрон к замку и вернулся в прежнее положение, вглядываясь в узкие улочки средь глиняных серых домиков с плоскими крышами, подступавших к самым стенам Цитадели.
        — Нам меньше работы,  — ответил унтер и, согнувшись, подошел к орудию, помахивая молотком в руке.  — Так,  — деловито сказал он, оглядывая клинья, вбитые под орудие, с помощью которых и осуществлял примитивную наводку.  — А вот, давай-ка вот так!
        Он молотком подогнал нижний клин так, чтобы жерло пушки ушло чуть вверх, посмотрел вдоль ствола.
        Снизу от осаждающих послышались крики. Из-за угла дома быстро выглянул невзрачный бухарец и, почти не глядя, выпалил в сторону стены.
        — Эгей!  — крикнул солдат слева.  — В белый свет, как в копеечку!  — И засмеялся.
        По лестнице зашаркали шаги — кто-то поднимался на стену.
        — Мирон!  — крикнул знакомый голос.  — Ты тут?
        — Тебя, что ли, дядя?  — спросил солдат.
        Унтер Любимов принял от одного из своих «артиллеристов» тлеющий запальник.
        — Ну, родные, если вы хоть один картуз с порохом лишний положили, то ужинать будем сегодня уже в Царствии Небесном,  — сказал он, протянул запальник к пушке и поднес тлеющий конец к пороховому отверстию.
        Грянул выстрел — и белое горькое облако окутало их участок стены.
        — Ну, что там?  — спросил унтер у Мирона.  — Видать чего или нет?
        — Мимо!  — радостно ответил солдатик слева.  — Чуть поверху прошло!
        — Вот дьявол!  — отозвался унтер и лег к мешкам головой.  — Эй, инвалидная команда! Давай, налетай!
        Он снова накрыл лицо полотенцем, а три его солдата устремились к орудию — чистить банником ствол и заряжать.
        На стену, отмахиваясь от дыма, кашляя и вытирая слезы, взобрался, сильно хромая, Скопин с большой флягой в руке.
        — Ты бы пригнулся, Иван Федорович,  — сказал Мирон.  — А еще лучше, сигай сюда.
        — Воды вам принес,  — ответил Скопин, неловко опускаясь рядом с казаком и морщась от боли.
        — Вон, солдату дай сначала, а то ноет, мол, все нутро пересохло,  — сказал Мирон.
        — Да ну!  — обиженно просипел солдатик.  — Чей-то я ною, дядя?  — Однако протянутую флягу он взял с благодарностью и даже сел на стене, чтобы удобнее было пить, но тут очередной бухарец со старым фитильным ружьем выскочил на улицу из-за дома и выпалил в сторону стены. Пуля каким-то чудом почти попала в цель, сбив кепи с головы солдатика. Тот от неожиданности фыркнул водой и распластался на стене.
        — Флягу!  — крикнул Мирон.  — Течёт!
        Солдат ошарашенно взглянул на него, потом перевел взгляд на флягу и поставил ее вертикально, чтобы вода не вытекала из горлышка.
        — Вот так и держи, линейка,  — строго сказал Мирон, быстро прицелился и выстрелом свалил наглого бухарца прямо в серую пыль улочки. «Линейками» казаки звали стрелков линейных «туркестанских» батальонов.
        Потом Мирон повернул лицо к Скопину.
        — Ты чтой-то здесь? Ты ж раненый? Лежал бы себе спокойно?
        — Полежишь тут!  — буркнул Иван Федорович.  — Пока вон унтер не собьет пушкарей с минарета, в лазарете опасней, чем здесь.
        — А чего тихо так?  — спросил из-под полотенца Любимов.  — Вроде как в барабаны не бьют, в зурны свои не дудят! То какофонию устраивают, а то молчат. Я спать теперь не могу. Отвык от тишины, во как!
        — Небось совещаются,  — отозвался солдатик, натягивая свое продырявленное кепи на заросшую не по уставу соломенными волосами голову.  — Али отдыхают.
        — Просил дать мне ружье,  — сказал Скопин, лежа рядом с Мироном.  — Не дают. Я им говорю — вон, даже инвалидная команда воюет. А доктор молодой — мол, хотя бы до вечера отдохните, говорит. Я ему: куда тут отдыхать, доктор? Вон казак, с которым я пришел, уже на стене!
        Мирон пожал плечами, не отрывая взгляда от стены.
        Солдатик слева приподнялся на локте и уставился в сторону Самаркандских ворот.
        — Это чой там такое?
        Скопин повернулся и прищурил глаза, вглядываясь через жаркое марево. Ворота выделялись вперед из стены и представляли собой массивное сооружение с высокими зубцами. По боковой лестнице наверх поднималась небольшая процессия. Впереди взбирался по ступеням майор Штемпель. За ним, подгоняемый штыком, карабкался массивный бородатый человек со связанными сзади руками, в котором Скопин вдруг узнал купца Косолапова. За солдатом шел другой с мотком веревки в руках. Добравшись до площадки за зубцами, где стояло второе из орудий Цитадели, процессия остановилась, и солдат с веревкой принялся ее распутывать.
        Скопин услышал над своим плечом сиплое дыхание — это Мирон, опершись на локоть, также смотрел в сторону ворот.
        — Смекаешь, офицер?  — спросил тихо казак.  — А ты спрашивал, кто нас предал.
        — Черт!  — зло сказал Скопин.  — Что они с ним делают?
        — Знамо что,  — отозвался солдатик с простреленным кепи.  — Вешать будут.
        Вдалеке, со стороны осаждающих, послышались крики — вероятно, солдаты заметили мелькание среди зубцов ворот.
        Один из людей продел веревку под мышками у купца и стянул ее крепким узлом. Косолапов вдруг повалился на колени перед Штемпелем, запрокинул бородатое лицо и начал что-то кричать. Штемпель сцепил руки на пряжке ремня и отвернулся в сторону. Он увидел Скопина и кивнул ему. Иван Федрович сделал движение, чтобы подняться и пойти по стене в сторону ворот, но Мирон вцепился в его плечи и удержал на месте.
        — Погоди, подстрелят же!
        Внизу под воротами собралась большая группа солдат и других защитников крепости. Они стояли, задрав головы, и смотрели за происходящим. В числе солдат, опираясь на ружье, стоял молодой художник Василий Верещагин, приехавший, по собственному признанию, «рисовать войну с натуры» и попавший в Самарканд прямо перед осадой.
        Солдат наверху деловито продел второй конец веревки через бойницу зубца — со стороны «халатников» не раздалось ни единого выстрела. Карл Фридрихович коротко взмахнул рукой и отошел на два шага назад, к самому краю площадки, огороженной с внутренней стороны невысоким рядом плоских камней. Солдаты схватили купца под мышки и попытались поднять его на ноги, но Косолапов начал биться всем телом и поджимать ноги. Тогда Штепмель быстро подошел сзади, вытащил пистолет и рукояткой сильно ударил Косолапова по затылку. Тело купца обмякло.
        Мирон тихо присвистнул. Скопин замер, не в силах оторвать взгляда от происходившей экзекуции.
        — Бог ты мой!  — пробормотал он.
        — Так его!  — одобрительно крякнул солдатик слева.  — А то, понимаешь!
        Солдаты подтащили тело купца к просвету между высокими зубцами ворот и свалили его наружу. Веревка, продетая через бойницу, дернулась, а потом замерла. Вероятно, купец повис снаружи стены. Штемпель поскреб подбородок и начал спускаться, уводя солдат. Крики снаружи стали громче — вероятно, осаждавшие гадали, почему человек висит на стене, кто он такой и из-за чего был так наказан. Скопин перевел глаза на улочки города. Несколько вооруженных бухарцев вышли из своих укрытий и переговаривались, указывая руками в сторону ворот. Этим воспользовался Мирон. Прицелившись, он свалил детину в рваном полосатом халате, заставив остальных метнуться в стороны, под защиту глинобитных стен. Детина остался лежать в пыли, мелко перебирая ногами. Рядом валялось древнее фитильное ружье.
        Скопин отполз в сторону лестницы, сел на корточки и начал спускаться.
        Архипов, возвращаясь из архивного отделения Тверской части, хотел было пройти мимо Сущевской части, не заглядывая внутрь — он не знал, как встретят его сослуживцы, но потом все же повернул к каланче, обошел главное здание и направился на внутренний двор — в морг. И тут же наткнулся на доктора Зиновьева, который в длинном переднике поверх халата стоял, прислонившись к косяку двери, и курил папиросу.
        — Вы ко мне?  — спросил он Захара Борисовича.
        — Да. Зашел спросить, как там Трегубов?
        — Мертв,  — решительно ответил доктор и стряхнул пепел со своей черной бороды.
        — Это я уже знаю. Причина смерти?
        — Потеря крови от множественных ранений. Я уже составил отчет… Вернее…
        — Что?  — спросил Архипов.
        — Я его порвал. Буду писать новый. Там есть странности.
        — Какие?
        — Пока не скажу,  — ответил доктор, глубоко затягиваясь.  — Мне нужно еще немного поизучать господина коллекционера. Видите ли, это первый коллекционер, с которым я познакомился так близко. Правда, у нас несколько одностороннее знакомство. Как, впрочем, и с другими моими пациентами.
        — Ну, хоть что-то определенное вы мне можете сказать, кроме того, что я и сам знаю?  — спросил Архипов, привычно переходя в свое несколько раздраженное состояние.
        — Восемнадцать ран средней глубины не больше дюйма обоюдоострым лезвием. И еще много более мелких порезов, причем другим лезвием. Такое впечатление, что его резали сразу двое. Или один человек, но сразу с двух рук. Впрочем, не думаю, что это возможно. Вторым ножом резали мелко, не втыкали, как первым, а чиркали. Словно это делал… ребенок.
        — Ребенок?  — удивился Архипов.
        Зиновьев пожал плечами и снова затянулся.
        — Или старуха. Это вы следователь. Я всего лишь врач, который предлагает свои аргументы на основе опыта.
        Архипов засунул озябшие руки в карманы.
        — Вы что, видели, как режет старуха? Или ребенок?
        — Увы, попадалось,  — кивнул Зиновьев.  — Городок наш спокойный, но слишком большой. А закон жизни прост: чем больше людей собирается в одном месте, тем больше среди них попадается сумасшедших или маньяков. Вам уже встречались маньяки в вашей практике, Захар Борисович?
        — Нет пока.
        — Интересный народец,  — весело сказал доктор, отбрасывая докуренную папиросу в кучку мусора, сметенную к стене морга дневальным пожарным.  — У них особая логика, совершенно отличная от нашей. Я как заполучу маньяка в уже охлажденном, так сказать, виде, первым делом произвожу трепанацию.
        — Что?  — спросил Архипов, не знакомый с медицинскими терминами.
        — Отпиливаю верхнюю часть черепа, чтобы обнажить мозг. Мне до крайности интересно — чем мозг маньяка отличается от мозга обычного человека… Э-э-э… впрочем, я вижу, что вам это неинтересно, хотя смею уверить… впрочем, регарде а ну мутонс, вернемся к нашим баранам. Мне нужно еще время, чтобы исследовать раны на теле покойного коллекционера. Меня там кое-что смущает.
        — Прошу сразу поставить меня в известность,  — сухо попросил Архипов.
        — Вас или Ивана Федоровича?  — невинно спросил доктор.
        Захар Борисович пожал плечами.
        — Теперь это все равно. Вы, кстати, не видели его?
        — Ивана Федоровича? Нет, он здесь не появлялся. Сходите к нему домой. Знаете, где он живет?
        — На Лазаревском,  — кивнул Архипов и, попрощавшись, пошел прочь.
        Уже в сумерках он вышел на Селезнёвку и пошел в сторону женских училищ. У бань стояли служащие с красными распаренными лицами, дышали свежим воздухом. Чуть в стороне от них примостился на куске черного от грязи коврика нищий с желтой прокуренной бородой. Он протянул было грязную широкую ладонь к Архипову, но молодой следователь строго посмотрел на попрошайку, и тот отдернул ладонь.
        — Христа ради,  — пробормотал нищий.  — Господин хороший.
        По другой стороне улицы шли две бонны в новеньких цветастых душегрейках — наверное, из хороших семей, где хозяйки, следуя моде, одевали нянек а-ля рюсс, хотя в деревнях молодежь уже давно переоделась в городское и только в отдаленных губерниях можно было в праздники увидеть настоящую деревенскую одежду.
        Архипов скользнул взглядом по боннам, державшим за руки мальчика и девочку в теплых пальтишках. Он быстро дошел до площади, окруженной двумя женскими училищами — Екатерининским и Александровским. Невольно вспомнилось ему Машино серое платье, как у учениц Александровского училища. Он снова со стыдом вспомнил, как, выйдя из Бутырки, почувствовал облегчение от мысли, что свободен, что не заперт в толстых крепких стенах, помнивших еще Пугачева. И тут же подумал о Маше: как он мог радоваться своей свободе в тот момент, когда любимая страдала в камере!
        Захар Борисович не заметил, как дошел до Лазаревского переулка и оказался перед калиткой дома Скопина.
        Он прошел к крыльцу и постучал в дверь. Дверь открыл Мирон.
        — Иван Федорович дома?  — спросил Архипов.
        — Дома, спит.
        — Разбуди.
        Мирон медленно помотал седой кудлатой головой. Архипов строго насупил брови и снял цилиндр.
        — Я по делу. Разбуди.
        — Ты проходи,  — посторонился Мирон.  — Может, он и сам скоро проснется.
        Захар Борисович с неудовольствием отметил это «ты».
        — Пьет, что ли?  — спросил он по-простому.
        — Не, правда спит. Ты, Захар Борисович, погоди, не буди его. Он редко когда спит спокойно. Все кошмарами мучается. Оттого и пьет,  — пояснил Мирон.
        И только теперь, по этому доверительному замечанию, Архипов понял, что Мирон «тыкал» ему не от дерзости, а в знак товарищества.
        — И долго он будет спать?  — спросил Захар Борисович, проходя в дверь.
        — Это уж как придется.
        Небо над осажденной Цитаделью начало быстро темнеть. Повеял слабый ветерок. Защитники крепости начали укладываться спать — солдаты прямо на земле, вповалку. Офицеры и охотники из купцов разбрелись по низким жилищам с плоскими крышами, стоявшим не только вдоль стен, но и заполнявшим любой уголок, кроме площади перед дворцом. Не спали только часовые на стенах и воротах, готовые в любой момент поднять крик и пальбу. Скопин, сильно хромая на раненую ногу и держась за перевязанный бок, дошел до Самаркандских ворот, махнул рукой часовому и принялся подниматься по широким, стершимся ступеням наверх. Часовой не стал спрашивать у него пароля — не из-за ослабления дисциплины, а потому, что все здесь знали друг друга в лицо.
        Подниматься было тяжело — раны, нанесенные «халатниками», жгли. Наскоро зашитые шелковой нитью, они кровоточили. Оба доктора — и старый, и молодой — потребовали было от Скопина не покидать импровизированного госпиталя на площади, но потом забыли про молодого офицера. Впрочем, оставаться на площади было опасно, да Скопин и не хотел.
        Наконец, с трудом переводя дыхание, он взобрался на самый верх, опершись на пушку, постоял, переводя дыхание.
        — Гуляете, вашбродь?  — спросил подошедший часовой, на голове которого вместо форменного кепи был напялен один только белый чехол.
        — Гуляю,  — выдохнул Иван Федорович.  — Для здоровья, говорят, полезно. А ты сторожишь?
        — А, сторожу,  — отозвался часовой. Был он лет тридцати, с худым обветренным лицом, давно не бритым.  — Да только басурмане-то все спать легли. Они по ночам спят. Потому как воинского порядка они не знают.
        Скопин распрямился и кивнул в сторону воротных зубцов, возвышавшихся темными тенями неподалеку.
        — А этот как, жив еще?
        Солдат оглянулся.
        — Этот? Жив. Все плакал, а потом затих. Я думал, может, помер? А он выть вдруг начал. Так тихонечко, как котенок. Но я вот что скажу: и поделом. Иуда это. Своих продавал.
        — Я поговорю с ним?  — спросил Скопин.
        Часовой пожал плечами. Майор не оставил никаких приказов насчет пленного купца.
        — Поговори, если хочешь, вашбродь. Только не высовывайся. Басурмане, может, и спят. А может, и не спят. Они ж неразумные. Рази ж разумный человек против нас полезет?
        Скопин подошел к зубцу, к которому была привязана веревка, удерживающая Косолапова, и осторожно выглянул вниз. Купец висел, связанный по рукам и ногам, не подавая признаков жизни.
        — Эй ты, слышишь?  — спросил Скопин висевшего.
        Ответа не последовало.
        — Косолапов, ты меня слышишь?  — Иван Федорович повысил голос.
        — Вы отойдите, вашбродь,  — раздался сзади голос часового.  — Щас я его разбужу.
        Он снял с плеча ружье и прикладом толкнул веревку, на которой висел предатель. Тело качнулось и дернулось.
        — Проснулся,  — с удовлетворением отметил солдат, закидывая ружье обратно за спину.
        Скопин снова выглянул наружу.
        — Косолапов!
        Купец поднял вверх обожженное солнцем широкое лицо. Борода встала торчком.
        — Воды!  — прохрипел он.
        Скопин снова почувствовал боль в ране и привалился к камням укрепления.
        — Да как же я тебе дам воды?  — спросил он устало.  — Ты там, а я тут.
        — Воды, Господа Бога ради!  — простонал Косолапов.  — Дай воды, помираю!
        Скопин смутился. Он знал, что предатель наказан пусть жестоко, но вполне справедливо. Однако человеческое сочувствие и воспитание восставали в нем против такой жестокости. Не проще было бы расстрелять предателя? Или, если уж солдаты жалели патроны, так нужные при осаде, не гуманнее было бы заколоть Косолапова штыком или зарубить саблей? Кому майор Штемпель хотел преподать такой страшный урок? Другим предателям, которые могли оставаться в стенах Цитадели? Или он мстил купцу-иуде за потерянных гонцов, замученных неприятелем?
        — Не у того просишь,  — зло ответил наконец Скопин.  — Твоими стараниями нас перехватили. Одного казака живьем изжарили. Ему воды никто не поднес, пламя не потушил. Я и сам еле спасся. Так что виси тут, Косолапов, мучайся.
        — Это не я,  — просипел снизу предатель.  — Помилуй, не я!
        — Он это!  — убежденно сказал солдат, набивавший глиняную трубочку. Ружье свое он прислонил к соседнему зубцу.  — Я сам слышал, как его майор допрашивал. Тоже на часах стоял, только во дворце. Этот самый иуда жил во-о-он в том домишке,  — солдат указал пальцем на строение с традиционной плоской крышей.  — Сейчас темно уже. Но если присмотришься, то там мешок на крыше привален. Видишь?
        — Нет,  — ответил Скопин, пытаясь в темноте разглядеть то, о чем говорил ему солдат.
        — Ну, там он, в общем. Так этот подлец — что? Все время у дворца вертелся, со всеми болтал. В доверие входил. Мол, у него девица из местных есть. Осталась в трех верстах в деревне. Все говорил, мол, жалко девку. Она хоть и киргизка, а молодая и добрая. И все просил: мол, если кто туда поедет, пусть весточку передаст, что живой он. Все деньги совал. Червонцы.
        — Брали?
        — Кто брал, кто нет. Деньги-то хорошие. Многие думали, возьму, а потом скажу: мол, передал. А как осаду снимут — так пусть сам разбирается со своей девкой. Только, думаю я, девки-то никакой и не было. Он как узнает, что от нас гонец к Кауфману идет, так сразу на крышу. И смотрит. Ага! Поехали сюда, к Самаркандским воротам! Хватает мешок и на нашу сторону перетаскивает. А эти,  — солдат пальцем указал в сторону притихшего ночного города,  — сидят на минарете и смотрят. О! Вон где мешок! Значит, из этих ворот поедут. Ну и в засаду сразу. А если в другой стороне мешок, то к тем воротам. Смекаешь? Вот хитрый иуда!
        Пока солдат раскуривал свою трубочку, Скопин вернулся к зубцу.
        — Косолапов, слышишь меня?
        — Дай воды,  — донеслось в ответ.
        — Поговорить хочу.
        — Не могу… пересохло все.
        Скопин вздохнул. Поискав глазами, он увидел банник, которым прочищали жерло пушки. Банник был самодельный, вместо щетки к длинной жердине была прикручена ветошь — черная от сажи. Скопин взял банник и окунул его в бадью с водой, которой артиллерийская команда охлаждала жерло пушки после выстрела. Воду обычно разводили уксусом, но в условиях осады его решили не тратить. Иван Федорович высунул конец банника наружу и подвел ветошь к губам Косолапова. Тот, не обращая внимания на грязь и вонь, начал с шумом сосать влагу из ветоши, всхлипывая от счастья.
        — Ну, будет с него,  — сказал, наконец, солдат.  — Если его поить, так он и не умрет вовсе. А это — непорядок.
        Скопин начал втягивать банник обратно. Купец стал извиваться всем телом, раскачиваться на веревке, ударяясь спиной о камни ворот. Он тянулся губами к ветоши, просил еще воды, но Иван Федорович быстро втянул банник обратно.
        — Теперь можешь говорить?  — спросил он.
        — Спасибо тебе, добрый человек!  — сказал Косолапов.  — Век не забуду!
        — Короток твой век, дядя,  — отозвался солдат.
        — Скажи, Косолапов, зачем ты это делал?  — спросил Скопин.  — Ведь ты же русский человек! Зачем же ты «халатникам» продался? Своих сдавал? Как ты мог?
        Купец внизу вздохнул.
        — Вот,  — произнес он.  — Уж и рук и ног не чувствую. Поднял бы ты меня наверх, ради Господа Бога нашего, а? Ведь мука мне.
        — А совесть тебя не мучает?  — спросил Иван Федорович.
        — А!  — услышал он в ответ.  — Совесть! О, Господи! Какие ж вы… Я сюда приехал десять лет тому как! Сперва меня тут ограбили и чуть не убили. Но не таков же Косолапов! Я по ниточке, по камушку собрал товары и начал возить из Самарканда в Пешкек. Из Пешкека в Бухару. Из Бухары в Хиву. Я тут каждую дорожку, каждую тропиночку знаю. И меня тут все знают! А вы? Пришли! И давай все под себя подгребать! Ради чего? Ну, офицерик, ответь мне, ты знаешь, ради чего ты тут воюешь? Давай!
        — Потому что послали,  — ответил Скопин. Любой другой ответ казался ему сейчас заумным и фальшивым.
        — А зачем послали? Знаешь? Потому что в Питере хотят прямой ход в китайский Туркестан сделать, чтобы пошлины не платить за товары при переходе через все эти царства! Понял? Вот потому вы и протаптываете дорожку для коммерции. По телам протаптываете — по своим и чужим. И по мне протоптались. Чтобы другие тут караванами ездили и дешевые товары киргизам продавали беспошлинно. А мои товары пропали все.
        Он уронил голову и замолчал.
        Скопин почесал нос.
        — А как же родина, Косолапов? Как же Россия? По боку её, с её интересами, значит?
        — Россия далеко…  — донеслось снизу.
        — А как же я?  — спросил, наконец, Иван Федорович.  — Как Митяй, заживо зажаренный? Как Мирон, как все, кого ты предал? Тебе никого не жаль было? Просто скажи, каково оно — обрекать людей на смерть?
        — Слышь, офицер,  — сказал Косолапов.  — Ты на меня лишнего не вешай. Я в твоем деле не виноват.
        — Как это? Разве не ты нас выдал?
        — Нет,  — ответил Косолапов.  — Меня взяли раньше, чем я на крышу полез. Я вас не выдавал.
        — Нет?  — изумленно спросил Скопин.  — Тогда кто?
        Косолапов промолчал.
        — Кто еще тут есть как ты?  — спросил Иван Федорович.
        — Не знаю. Только не я.
        — Поклянись!
        — Чем?  — издевательски спросил купец.  — Жизнью, что ли?
        И он хрипло засмеялся.
        17
        Маркел Антонович
        Скопин открыл глаза и долго смотрел в потолок. Потом услышал шорох и покосился на кресло, в котором терпеливо сидел Архипов.
        — Здорово, Захар Борисович,  — сказал Скопин.  — Нашел чего в архивах?
        Архипов поерзал на стуле.
        — Только начал,  — пожал он плечами.  — Заказал все дела, которые проходили по ведомству Штырина… Но их много! При мне начали подбирать. Я все сидел и ждал, а потом понял, что так придется и заночевать в архиве. Поэтому завтра зайду прямо с утра и засяду. Впрочем…
        — Что?
        — Одно дело я все-таки прихватил с собой. Помните историю с самоубийством жены Сбежина?
        Скопин рывком сел на диване.
        — Так-так-так!
        Архипов вытащил лист бумаги из кармана, развернул и разгладил его.
        — Я сделал выписки. Действительно, супруга господина Сбежина покончила с собой. Есть предсмертная записка. Очень короткая. «Прости меня за это, если сможешь» и подпись. Как показал сам Сбежин, он раскрыл обман жены, которая изменяла ему с другим. Женщина не выдержала упреков…  — Архипов пожал плечами.  — Как-то не представляю себе… Если она его обманывала, то почему?..
        — Фотография!  — подсказал Скопин.  — Вы заметили?
        — Да,  — кивнул Архипов.  — Если она его обманывала и если Сбежин довел жену до самоубийства упреками, то почему он хранит совместную фотографию?
        Иван Федорович странно хмыкнул и покачал головой.
        — Ну ладно, это как раз можно объяснить. А Штырин-то как в этой истории просвечивает?
        Архипов замялся.
        — Там, в деле, его подпись… Это же не рядовой случай, не кража у разносчика. Вы думаете… Но это было бы слишком просто! Штырин похитил шкатулку у Сбежина? Но точно ли это? Откуда мы знаем, что у Сбежина была эта шкатулка? Откуда мы знаем, что Штырин ее украл? И… Это ведь женская шкатулка, точно?
        Скопин медленно кивнул.
        — То есть если она у Сбежина и была, то принадлежала, скорее всего, его жене. Но тогда непонятно, кто и почему за ней охотится. Все-таки бриллианты? Могла жена Сбежина хранить там бриллианты, а, Иван Федорович?
        — Отчего бы и нет?  — спросил Скопин.
        — Но это значит, что коллекционер знал про бриллианты, спрятанные в шкатулке! После прихода полиции, в том числе частного пристава Штырина, он обнаруживает пропажу шкатулки. И тогда…
        — И тогда ничего,  — спокойно ответил Скопин.  — Красиво, но вы не знаете точно, была шкатулка или нет. Кроме того, шкатулка месяц была у Штырина, но никто не пришел к нему и не убил его. Странно, да? И первой жертвой стал только Надеждин-старший. Потом Трегубов.
        — Но и Штырин мертв!  — возразил Архипов.
        — От апоплексического удара. Дорогой Захар Борисович, эти ваши умозаключения строятся только на том, что вы хотите побыстрее найти убийцу и освободить Машу. Поэтому хватаетесь за первое попавшееся вам имя. Я боюсь, что завтра, когда вы получите все дела Штырина, вы обнаружите немало людей, у которых тот мог украсть шкатулку во время досмотра. И ваша версия с коллекционером будет иметь ровно такие же права, как версии с пока еще неизвестными людьми. Ну вот, попытайтесь вы предъявить обвинение Сбежину прямо сейчас, что вы можете дать в доказательство? Какие улики? Свои догадки? Свою уверенность в его вине?
        Архипов обмяк.
        — Да, вы правы,  — сказал он печально.
        — Вы голодны?  — спросил Скопин, вставая.  — Хотите, пошлю Мирона в трактир за едой?
        Архипов замешкался. Столоваться у Скопина? Уже и денщик начал ему «тыкать»…
        — Я не голоден,  — сухо ответил Архипов.
        Скопин обернулся на него, поморщился и позвал Мирона.
        — Сбегай в трактир, принеси там… капусты и чего-нибудь мясного пожевать. Только если будет колбаса, понюхай, а то третьего дня я там чуть не отравился.
        — Сам понимаю,  — сказал Мирон и пошел одеваться.
        Скопин сел на табурет, облокотился на стол и снова посмотрел на Архипова.
        — Вы же понимаете, Захар Борисович, что человек, у которого Штырин украл эту шкатулку, может оказаться либо сам убийцей, либо как-то связанным с убийцей? Я вполне доверяю вашему здравому смыслу, хотя опыта у вас маловато.
        Архипов обиженно сглотнул.
        — Не в порядке поучения, а просто как напоминание хочу вам сказать вот что.  — Скопин достал из кармана свою маленькую черную трубку.  — Убийцами не становятся вдруг, за здорово живешь! Убийца должен иметь очень убедительную причину. Конечно, он может действовать неожиданно даже для себя — как бы по случайности или вследствие временного затмения ума. Но для этой случайности тоже должны быть причины. Схвачусь я за нож или не схвачусь — это определяется не моментом, а годами, прожитыми до этого момента. Вы согласны?
        Он чиркнул спичкой и стал раскуривать трубку, косясь прищуренным от дыма глазом на Архипова. Тот кивнул.
        — Как вы думаете, наш убийца умён?
        Архипов нахмурился:
        — Ну… Ничего такого уж умного в его действиях я пока не вижу… Безусловно, он человек состоятельный и деятельный, раз сумел организовать ограбление дома Трегубова… Но все дальнейшие его действия показывают, что он скорее…
        — Он в отчаянии,  — подсказал Скопин.  — Он в отчаянии. Ограбление-то он организовал, но, не получив нужного, сам пошел и пытал старика. По размеру галош, по характеру убийства, по жестокости и силе убийцы мы знаем, что он — мужчина. Сколько ему лет? Может быть, двадцать. А может, и восемнадцать.
        — А может, и все пятьдесят,  — задумчиво кивнул Архипов.
        — Может. Он не беден, раз подкупает грабителей.
        — Сбежин!  — снова вскинулся Архипов.  — Коллекционер холодного оружия! Давайте проведем обыск! Сдается мне, Сбежин показал нам далеко не все свои клинки!
        — Погодите,  — вновь осадил его Скопин.  — Придержите эту версию до завтрашнего вечера, когда ознакомитесь с остальными делами. Ведь нам теперь проще — первыми читайте те, где фигурируют мужчины.
        Архипов раздраженно кивнул.
        — Я уже составил себе план работы с архивами, Иван Федорович. Но думаю, что если провести обыск у Сбежина…
        — Если это Сбежин, то клинок он уже выбросил.
        — Коллекционер? Не думаю! Он пожалеет выбрасывать.
        — Сбежин, я смотрю, вам не понравился,  — усмехнулся Скопин.  — Почему?
        Архипов пожал плечами. Скорее всего потому, признался он себе, что так можно закончить дело намного быстрее. И вытащить Машу из тюрьмы.
        Тут вернулся Мирон с двумя горшками, которые он одолжил под честное слово в трактире. И бубликами, купленными на улице у разносчика.
        — Захар Борисович,  — обратился Скопин к молодому человеку.  — Присоединяйтесь все же. Разговор у нас долгий, так что надо подкрепиться.
        Архипов снова хотел отказаться, но от горшка с кусками жареной колбасы шел такой густой дух, что у него заурчало в животе.
        — Хорошо,  — просто сказал он.
        Маркел Антонович смотрел на избитого Сёмку спокойным ленивым взглядом.
        — Ну, здорово, сынок,  — сказал он наконец.  — Долго ж ты ко мне добирался.
        — Так разве ж ты меня звал?  — просипел Рубчик.
        Тимофеев повернулся к Прохору:
        — Ты ж сказал ему, чтобы пришел?
        Прохор Силантьевич кивнул:
        — Намекнул.
        Тимофеев снова повернулся к Сёмке:
        — Вот, видишь, намекнули тебе.
        Рубчик дерзко фыркнул и тут же получил жесточайший удар по уху от Прохора, отчего еле удержался на стуле.
        — А?  — лениво спросил Маркел Антонович.  — Тебе, тля, что, намека мало? Я что, должен тебя лично просить?
        Глаза его вдруг сделались такими пронзительными и страшными, что Рубчик вмиг протрезвел как стеклышко.
        — Простите,  — сказал он, запинаясь.  — Простите, дядя…
        И получил уже в другое ухо.
        — Не дядя, дура!  — послышался голос Прохора.  — А Маркел Антонович!
        — Простите, Маркел Антонович!  — прошептал разбитыми губами Рубчик.
        — Это мы посмотрим,  — ответил Тимофеев.  — А теперь держи ответ передо мной. А я подумаю, пощадить тебя или в морг отправить. Ты с Надеждиным коллекционера Трегубова чистил?
        — Я.
        — Много сламу взяли?
        — Мешок.  — Сёмка отвечал быстро, надеясь, что рвением смягчит этого страшного человека в белом халате.
        — И где мешок этот?
        — Не знаю.
        Сёмка вдруг очутился на полу — под лопаткой как будто вырвали кусок мяса. Прохор схватил Рубчика за волосы и втащил обратно на стул.
        — Где мешок, спрашиваю?  — ровным голосом продолжил Тимофеев.
        — Вот те крест не знаю!  — Сёмка истово перекрестился.  — Надеждин взял его с собой. Сказал, пойду сдам фраеру, который навел. Я его ждал-ждал, а он пропал. А потом вот он,  — Сёмка кивнул на Прохора,  — говорит, мол, пришили бритого на кладбище. Так что я кругом голый — ни сламу, ни денег!
        Маркел Антонович долго испытующе глядел на Рубчика, а потом приказал Прохору запереть парня в кладовке, пока будет решать его судьбу. Когда Прохор вернулся, Тимофеев указал ему на тот самый стул, где недавно сидел Сёмка.
        — Малец вроде не врет,  — сказал он.
        Прохор Силантьевич кивнул.
        Маркел Антонович задумался.
        — Так что,  — спросил Прохор осторожно.  — Может, того?..  — Он сжал кулак.
        — Погоди. Я дам ему одно дельце…  — сказал Маркел Антонович.  — Верни парню нож и зови снова сюда, пока он не обделался.
        С колбасой закончили быстро. Мирон куском хлеба вытер стенки горшка и, придерживая ладонью крошки, отправил хлеб в рот. Захар Борисович собрался продолжить разговор, но тут из соседней комнаты раздался слабый стон. Архипов удивленно посмотрел на Скопина.
        — Кто это?
        — А!  — махнул Скопин.  — Мирон тут у нас благодетелем заделался.
        Казак поковырял пальцем в зубах.
        — И что? Плохо разве сделал? Что ей, пропадать? Чай, не собачонка, а человек.
        — Женщина?  — спросил Архипов.
        — Это как посмотреть,  — поморщился Скопин.  — Было тут дело, помните, я рассказывал, как Сёмка проститутку порезал? Так Мирон сегодня утром на улице ее подобрал. Выгнали. Сидит вся в бинтах на углу Долгоруковской, от холода трясется. Пожалел… В дом привел.
        — Ого!  — Захар Борисович пораженно уставился на Мирона.
        — Пусть малька поживет,  — ответил тот безмятежно.  — Как оправится, так пусть идет на все четыре стороны. А все ж человек, я так думаю.
        — Так надо было ей оставить,  — сказал Архипов, указывая на пустые горшки.
        — Я ее уже покормил,  — махнул рукой казак.
        — Он корпии купил, бинтов. Да еще мазей — чтобы порезы заживали,  — ответил Скопин.
        — Мы ж люди служивые, всякие раны лечить научены,  — кивнул Мирон.  — Особливо резаные. Она, считай, как раненая сейчас. Ну, жалко же девчонку, Иван Федорович!
        — Я тебе что, разве поперек сказал?  — спросил Скопин.  — Ты человек самостоятельный. Даром что сам себя моим денщиком назначил.
        В соседней комнате снова застонали.
        — Пойду гляну, что там,  — Мирон поднялся и вышел в другую комнату.
        — Вот!  — Скопин указал пальцем в его спину.  — Золото, а не человек! То со мной нянчится, то галчонка домой принесет. Мол, из гнезда выпал. А теперь и девку привел. Ему все равно — галчонок, или девчонка, или судебный следователь. Много смерти повидал. Теперь о живых печется. Вот доктор наш — он от живых к мертвым сбежал. А Мирон — наоборот — от мертвых к живым.
        В соседней комнате раздался новый стон, потом что-то успокаивающе забормотал Мирон. Лязгнуло что-то металлическое.
        — Это он ей ведро ставит, чтоб помочилась,  — сказал Скопин, снова разжигая свою трубочку.  — Представляете?
        Архипов, не веря, помотал головой.
        — Ага. С ним никакая сиделка не нужна.
        Мирон вышел, держа в руке ведро, накрытое тряпкой. Он прошел через комнату и вышел во двор. Дверь в соседнюю комнату он оставил приоткрытой. Архипов увидел только край кровати и одеяло, под которым кто-то пошевелился.
        Вернулся Мирон не один, а с мальчишкой. Тот тяжело дышал, упершись руками в бока.
        — Это к тебе, Иван Федорович,  — сказал Мирон, ставя ведро.
        Скопин поманил мальца.
        — От кого?
        — С Сухаревки я, от деда Ионыча, вот!  — сказал паренек, протягивая визитную карточку Скопина.
        — Так-так,  — кивнул Иван Федорович.  — Что просил передать?
        — Подзабыл я,  — соврал парень.  — Пока бежал, подзабыл.
        — А пенделя не хочешь, пацан, для освежения памяти?  — спросил Мирон.
        — Погоди,  — сказал Скопин Мирону и, порывшись в кармане, кинул парню гривенник.  — Ну?
        — Дед Иона говорит, пришла ваша вещичка. Своими ногами.
        — Вот как!  — обрадовался Скопин.  — А ну, Мирон, есть у меня для тебя задание.
        18
        Мертвый грабитель
        Как только Мирон ушел исполнять поручение Скопина, в дверь постучали. Иван Федорович пошел открывать и вернулся в комнату с доктором Зиновьевым.
        — А,  — сказал Павел Семенович, увидев Архипова,  — и вы здесь. Это хорошо. Мы тут с квартальным Михеевым проезжали мимо и решили, что вас надо позвать.
        — Куда?  — спросил Скопин.
        — Одевайтесь, вам будет интересно,  — сказал доктор, нетерпеливо постукивая каблуками.  — Михеев обещает мне настоящее поле битвы, усеянное телами. Ну, если быть точным, то усеяно оно одним мертвым телом. А второе — полуживое и потому находится не в моей компетенции. Зато вас точно заинтересует. Еще одно нападение на коллекционера.
        Архипов вскочил.
        — На кого?
        — Я вам про него говорил, помните?
        — Сбежин?  — воскликнул Захар Борисович.
        — Он,  — кивнул доктор.  — Чудом остался жив, говорят. И представляете — именно в силу своего занятия. Конечно, полнейшая глупость для грабителя — нападать на дом коллекционера холодного оружия!
        — Сбежин,  — снова повторил Архипов и взглянул на Скопина.  — Вот так так.
        Иван Федорович уже снял с крючка свою судейскую шинель и всовывал руки в рукава.
        — А кто убит? Кто грабитель?
        Зиновьев пожал плечами:
        — Сейчас увидим.
        У ворот стояла полицейская карета. В открытую дверь выглядывал квартальный Михеев. Когда все расселись тесно по скамейкам, он постучал в переднюю стенку кулаком, и карета двинулась вперед. Михеев уткнулся взглядом между сидевшими напротив Скопиным и Архиповым.
        — Ну, хорош дуться,  — сказал ему Иван Федорович.  — Скажи спасибо, что вышел сухим из воды.
        Архипов тоже старался не смотреть на квартального, чтобы не сорваться.
        — Давай, докладывай, как стало известно?  — спросил Скопин у Михеева.
        Тот сухо откашлялся, как будто черствые крошки облепили его горло, а потом сказал без всякого выражения:
        — Сосед донес. Шум и крики. Постучался — стонут, не отвечают. Дверь открыта. Он зашел и увидел. Потом побежал ко мне в участок. Поскольку есть раненый, я попросил доктора.
        — Понятно,  — сказал Скопин.  — Надеюсь, что Сбежин не умрет, пока мы едем.
        — Мертвые всегда лучше!  — энергично кивнул черной бородой доктор Зиновьев.  — С ними мороки меньше.
        Остаток пути они проделали в молчании. Карета скоро остановилась напротив подъезда того самого дома, где Архипов и Скопин были еще так недавно. Там уже собралась небольшая толпа зевак, которых дворник не пускал внутрь. Увидев выходящих из кареты полицейских, он встал во фрунт и приложил рукавицу к своей шапке.
        — На второй этаж пожалте!
        — Знаю,  — ответил Скопин, проходя мимо дворника. За ним шли Архипов с доктором, а квартальный Михеев замыкал шествие. На лестнице Иван Федорович остановился и повернулся к своим спутникам.
        — Без моего разрешения никто ничего не предпринимает.
        Дверь в квартиру коллекционера была распахнута. Из гостиной слышались тихие стоны. Скопин на секунду задержался в прихожей, как будто что-то выискивая на вешалке для одежды. Потом быстро пошел в сторону гостиной. Они застали Сбежина на полу. Он сидел, привалившись спиной к ножке стола. Рядом с ним валялась кривая сабля с окровавленным клинком — тот самый шамшир, с помощью которого Сбежин показывал Скопину приемы обращения с кинжалом. Под самыми шторами у окна лицом вниз лежало в луже крови тело молодого мужчины. Сбежин посмотрел на вошедших мутными глазами.
        — Врача!  — простонал он.
        Скопин посторонился, пропуская Зиновьева. Тот поставил саквояж на стол и опустился на корточки перед коллекционером.
        — Здравствуйте, вы помните меня? Я доктор Зиновьев. Вы были у меня в Сущевской части.
        Сбежин перевел взгляд на лицо Павла Семеновича. Он вспоминал долго, с трудом.
        — Вы патологоанатом,  — сказал он наконец.
        — Точно,  — энергично кивнул Зиновьев.  — Но это ничего, когда-то я лечил и живых. В конце концов, разница между ними совсем небольшая. Куда вас ранили?
        — Рука,  — простонал Сбежин.  — Болит. И плечо.
        Скопин указал Михееву глазами на тело у окна.
        — Переверните.
        Квартальный с трудом нагнулся над убитым, одной рукой взял за рукав, а другой — за штанину.
        — Помогите ему,  — велел Иван Федорович Архипову.
        — А сам он не сможет?  — огрызнулся Захар Борисович.
        — Оставьте.
        Архипов подошел к трупу с другой стороны, чуть не запутался в занавесках и помог перевернуть мертвеца.
        Сбежин, перестав стонать, смотрел, как доктор расстегивает его бархатный пиджак. Весь левый рукав почернел от крови. Сам коллекционер был бледен, отчего его выпуклые близко посаженные глаза стали похожи на рыбьи.
        — У вас была горничная,  — сказал ему Скопин.  — Почему она не побежала за помощью?
        Сбежин перевел взгляд на него. В этот момент доктор попросил его наклониться вперед, чтобы аккуратно снять пиджак.
        — Лушка?  — сказал он зло.  — Это она-то и навела! Сбежала, мразь!
        Он снова застонал — вероятно, доктор Зиновьев, стягивая с него пиджак, побеспокоил раненое плечо. Под бархатным пиджаком обнаружилась белая сорочка, с левой стороны вся залитая кровью. Зиновьев достал из саквояжа ножницы и стал разрезать рукав от запястья вверх.
        Михеев привалился к стене и скрестил руки на груди. Так он стоял, пока Архипов производил осмотр тела грабителя, выворачивал ему карманы. Под телом оказался нож, вероятно, тот самый, с которым тот напал на хозяина дома.
        — Вам повезло!  — сказал доктор Зиновьев.  — Раны не глубокие. Кости вроде не задеты. Но вы потеряли достаточно крови, так что опасность все же была серьезной.
        — Вы в силах рассказать, что произошло?  — спросил Скопин.
        Сбежин посмотрел на доктора, который доставал из саквояжа хирургическую иглу и катушку шелковых ниток.
        — Рассказывайте,  — сказал Зиновьев.  — Это вас отвлечет, пока я буду промывать и зашивать раны. Боюсь, потом вы так ослабнете, что просто заснете. А Ивану Федоровичу, как я понимаю, нужны сведения прямо сейчас, так сказать, по горячим следам.
        — Правильно,  — кивнул Скопин.  — Вы знаете того, кто на вас напал?
        — Нет.
        Доктор вышел в поисках кухни, где он собирался раздобыть таз с водой и полотенца.
        — Видели когда-нибудь раньше?
        — Нет.
        — Как все произошло?
        Сбежин глубоко вздохнул и поморщился от боли.
        — Я… я вернулся домой. Луши… моей горничной не было. Я очень рассердился, потому что не позволял ей отлучаться из дома днем в мое отсутствие.
        Доктор, вероятно, нашел кухню, потому что откуда-то раздался звонкий стук воды, бьющей о жестяное дно таза.
        — Давно она у вас, эта девушка?  — спросил Скопин.
        — Нанял после смерти Люды. Вести хозяйство.
        — По рекомендации?
        Сбежин кивнул.
        — Почему же вы говорите, что именно она навела на вашу квартиру этого…  — Иван Федорович кивнул в сторону окна, где Архипов закончил свой осмотр, раздвинул шторы и прислонился к подоконнику, слушая показания раненого коллекционера.
        — А как иначе?  — спросил Леонид Андреевич.  — Ее нет, а этот…
        — Продолжайте. Как было дело?  — сказал Скопин, взял стул и сел напротив коллекционера.  — Дверь была закрыта?
        — Нет. Но я же думал, что прислуга дома…
        — Вы не велите ей запирать входную дверь?
        — Она забывает. Я ругаю ее… Но это не главное,  — пробормотал Сбежин.  — Я вошел. Слышу — кто-то ходит по гостиной. Что-то делает. А шаги не Лушины, нет. Но это я только потом понял. А тогда я рассердился на девчонку, распахнул дверь. А тут — он. Роется в ящике стола. Повернулся и сразу на меня — с ножом! С ножом! Я руку поднял, отбиваюсь. И знаете… тут везде оружие висит, а мне даже в голову не пришло сразу… Но потом я отпрыгнул к стене, схватил шамшир и заколол… его… этого человека.
        Доктор принес таз и полотенце.
        — Михеев,  — позвал доктор квартального.  — ?По-ди, будешь помогать.
        — Иду, Павел Семенович,  — отозвался Михеев и отлип от стены.
        Скопин вытащил свою трубку.
        — Нет-нет-нет!  — запротестовал Зиновьев, ставя таз рядом со Сбежиным.  — Никакого дыма! Леониду Андреевичу и без этого нехорошо! Михеев! Я тебе буду давать полотенце, а ты выжимай и снова мочи. Понял? Вот так.
        Он обмакнул полотенце в воду и начал осторожно стирать кровь с руки и плеча коллекционера.
        Скопин вертел в руках свою трубочку.
        — Вернемся к убитому,  — сказал он наконец.  — Значит, вы считаете, что его навела ваша горничная?
        Сбежин кивнул.
        — А может, это быть тот самый грабитель, который недавно обчистил и убил старика Трегубова?  — спросил Скопин.  — По возрасту вроде как совпадает. По приметам — тоже. Знаете, как бывает? Грабитель сначала высматривает богатую квартиру, а потом втирается в доверие к прислуге.
        — Очень может быть,  — тихо сказал Леонид Андреевич.
        — Господин Архипов.  — Скопин повернулся к Захару Борисовичу.  — Сходите с Михеевым, пусть он покажет соседа, который обнаружил место преступления. И допросите его подробно. Потом доложите.
        Обмыв раны, доктор вынул из саквояжа пузырек с плотно притертой крышкой. Потом достал из кармана большой белый платок и сложил его вчетверо.
        — Вот,  — сказал он.  — Сейчас я зашью раны. Обычно я не пользуюсь эфиром, потому как мертвые боли не чувствуют, но пузырек на всякий случай держу с собой. Вдруг встретится какая-нибудь несговорчивая прелестница!
        — Это он шутит так,  — пояснил Скопин коллекционеру.
        Доктор смочил платок из пузырька и приложил к лицу Сбежина. Тот не отрываясь смотрел на Скопина, пока веки не дрогнули и не прикрыли его большие рыбьи глаза. Тогда Зиновьев ловко вдел нить в кривую иголку и принялся зашивать раны.
        — Теперь-то можно курить?  — спросил Иван Федорович.
        — Не стоит.
        Скопин подошел к мертвому грабителю и долго смотрел в его лицо.
        — Какая-то ерунда,  — пробормотал он.  — Впрочем…
        Вернулся Архипов и кивнул Скопину. Потом посмотрел на дремлющего коллекционера и хотел что-то сказать, но Скопин быстро приложил палец к губам.
        — У меня еще одна просьба,  — сказал он Захару Борисовичу.  — Берите экипаж и поезжайте в часть. Пусть пришлют трех или четырех полицейских. Это тело,  — он указал на убитого,  — надо отвезти к нам, в морг.
        Архипов молча кивнул и снова вышел. Иван Федорович снова вернулся к Сбежину.
        — Ну как, Павел Семенович?
        — Почти закончил,  — ответил доктор, отрезая скальпелем последнюю ниточку от узелка.
        Глаза Сбежина чуть приоткрылись.
        — Леонид Андреевич,  — позвал Скопин.  — Вы слышите меня? Можете отвечать?
        Губы коллекционера чуть шевельнулись.
        — Я хочу вам задать еще несколько вопросов,  — сказал Скопин, присаживаясь перед Сбежиным на корточки.
        — Он еще не отошел от наркоза,  — прошептал ему доктор.
        Скопин кивнул.
        — Вот именно,  — ответил он тихо.
        Сбежин застонал и попытался сесть удобнее. Вероятно, ножка стола, к которой он привалился, сильно врезалась ему в спину.
        — Леонид Андреевич,  — сказал Скопин.  — Как вы узнали, что у вашей жены — любовник?
        Коллекционер открыл глаза шире и молча уставился на Скопина. Иван Федорович подождал, но, не получив ответа, взял иглу, которую доктор оставил на краю стола, и вонзил ее в руку Сбежина.
        — Что вы!..  — вскрикнул доктор Зиновьев.
        Коллекционер со стоном закрыл глаза и повалился на бок. Павел Семенович сердито вырвал иглу из его руки и замахнулся на Скопина.
        — Вы, Иван Федорович!.. Вы что творите?
        Скопин невозмутимо встал.
        — Небольшой эксперимент, Павел Семенович. Боюсь, ваш эфир выдохся.
        — Лучше помогите мне его переложить на диван. Раны зашиты, кровь остановилась. Теперь надо перевязать и оставить человека в покое. Думаю, он будет спать до завтра.
        Оставив Сбежина на диване, они спустились вниз, где доктор Зиновьев велел дворнику утром вызвать врача, имевшего практику в этих кварталах. Скопин дал распоряжения Михееву по поводу перевозки тела грабителя, а потом позвал Зиновьева и вернувшегося из части Архипова прогуляться втроем по вечерней улице.
        Некоторое время шли молча, Скопин впереди, Архипов и Зиновьев держались чуть подальше.
        — Туман,  — сказал вдруг Иван Федорович, остановившись.  — Сыро сегодня.
        Он даже не взглянул на своих спутников, как будто находясь в глубокой задумчивости.
        — Игла-то зачем?  — снова возмутился Зиновьев, который, казалось, потерял от усталости свою привычную живость и веселость.
        — А вы не понимаете, Павел Семенович?
        — Хотите сказать, он все это время находился в сознании и терпел?
        — Да.
        — Но зачем?  — вмешался Архипов.  — Вы же сами говорили мне не подозревать Сбежина, пока я не посмотрю остальные дела!
        Скопин поднял голову и огляделся.
        — А, хорошо,  — сказал он.  — Пошли, погреемся!
        Они находились как раз недалеко от «Лазаревского» трактира.
        Коротко поздоровавшись с сидевшими тут мужиками, Скопин прошел к своему столу, скинул шинель и подозвал мальчика.
        — Как дед?
        — Ожил.
        — Хорошо. Слышь, Володька, принеси нам три портера и баранины, если осталась. Да, и хлеба не забудь!
        — Сей момент, Иван Федорович.
        Пока остальные рассаживались за столом, Скопин взял солонку с отбитым краешком и повертел ее в пальцах.
        — Значит, так,  — сказал он, когда мальчик принес пиво и стаканы.  — Убитый — это наверняка Сёмка Рубчик.
        Иван Федорович посмотрел со значением на Архипова. Захар Борисович поджал губы и спросил:
        — С чего это вы взяли? По описанию со слов Маши?
        Скопин открыл бутылку, налил темный портер в стакан и немного отхлебнул.
        — Есть такое соображение. Когда вернусь, пошлю Мирона с его подопечной в часть, пусть опознает. Уж она-то Рубчика знает хорошо.
        От входной двери послышались возбужденные голоса — мужской и женский. Архипов поднял глаза и увидел парочку: купца — в длинном сюртуке, с большой вьющейся бородой и женщину — высокую, одетую ярко, но в потертые и застиранные вещи. Женщина, вероятно проститутка, стояла спиной, стягивая платок и открывая пышные светлые волосы.
        — Неужели это действительно Сёмка убил и Надеждина, и Трегубова?  — спросил Захар Борисович, глядя на женщину.  — А как же след галош?
        — Нет,  — отрезал Скопин.  — Сёмка никого не убивал,  — он повернулся к доктору.  — Вы осмотрели тело Трегубова?
        — Да,  — кивнул Зиновьев и полез во внутренний карман.  — Вот…
        Он вынул из кармана лист бумаги, сложенный вчетверо.
        — И вы, Захар Борисович, давеча спрашивали про характер ранений Трегубова.
        Архипов кивнул.
        — Как вы тогда ушли, я снова осмотрел тело. Помните, я говорил, что похоже, будто это два человека разными ножами? Один нож с треугольным обоюдоострым лезвием.
        — Тот же, что и в прошлый раз?  — спросил Скопин.
        — Нет, лезвие уже. Втыкалось под прямым углом. Второе лезвие имеет только одну режущую кромку. Его втыкали под углом. Я срисовал положение ран. Вот.  — Доктор протянул лист Скопину.  — Посмотрите.
        Скопин раскрыл листок и начал разглядывать чертеж. Архипов посмотрел через его плечо на короткие карандашные линии, нарисованные доктором. Вдруг он напрягся.
        — Дайте мне,  — попросил он бумагу у Ивана Федоровича.
        Молодой пристав внимательно изучал чертеж, на несколько минут забыв о женщине, привлекшей его внимание. А парочка тем временем заняла стол в другом углу, и купец начал заказывать у мальчика-полового сластей для дамы и водки для себя.
        — В этих ранах есть что-то геометрически правильное,  — сказал доктор.  — Какая-то симметрия.
        Архипов повернулся к Скопину.
        — Это же…
        — Индийский кинжал Сбежина,  — кивнул Иван Федорович.  — Да, похоже.
        — Смотрите!  — горячо произнес Архипов.  — Основное лезвие входит прямо, а два боковых — под углом! Вот улика! Надо изъять кинжал и сравнить с этим чертежом! Я уверен, совпадение будет полным!
        — Что за кинжал?  — заинтересовался доктор.
        — Увидите, Павел Семенович,  — сказал Скопин.  — Любопытная вещичка. И хотя господин Сбежин нас уверял, что подобных в Москве — тьма-тьмущая, что-то я не уверен, что они так свободно разгуливают по улицам и скапливаются именно в этой части Москвы!
        — Погодите! Вы хотите сказать, что это Сбежин пытал Трегубова?  — удивился доктор.
        — Нет, Павел Семенович,  — сказал Скопин.  — Я хочу сказать, что Трегубова резали кинжалом из коллекции Сбежина. Это, как я понимаю, можно утверждать почти наверняка. Но я не говорил, что резал именно Сбежин.
        — А!  — поднял свои черные брови Зиновьев.  — Это другое дело.
        — Вы давно с ним знакомы?  — спросил Иван Федорович.
        — Я уже как-то говорил, что консультировался с ним по одному делу. А так чтобы знаком… Нет. Он приходил ко мне в покойницкую, мы провели приятных пару часов за стаканом чая и осмотром резаных ран. Но не больше.
        Женщина в углу захохотала, и Скопин оглянулся. Архипов тоже посмотрел туда. В тот момент, когда женщина увидела обернувшееся к ней лицо Скопина, она вдруг резко оборвала смех и вскрикнула. Скопин тут же отвернулся и поморщился.
        — Да…  — сказал он.  — О чем мы? Горничная!
        Архипов продолжал наблюдать за женщиной. Не отрывая глаз от затылка Скопина, женщина вдруг съежилась и схватила за рукав своего спутника.
        — Захар Борисович, куда вы смотрите?  — крикнул Скопин.
        — А?  — переспросил Архипов.
        — Горничная!  — повторил Скопин.
        — Которая сбежала?  — уточнил Архипов.
        — Черта с два она сбежала!  — Скопин ударил по столу так, что бутылки зазвенели. Тут подскочил мальчишка и с виноватым видом сообщил, что баранины не будет.
        — Ладно, ладно,  — утихомирился Иван Федорович.  — Мы уже уходим.
        Он кинул на стол полтинник.
        — Вся верхняя одежда горничной осталась на вешалке. Не могла же она в одном домашнем платье сбежать из дому, а?
        За спиной Скопина высокая женщина вдруг встала, накинула на голову платок и, бросив в одиночестве своего спутника, выскочила из трактира.
        — Да…  — задумчиво протянул Архипов. Однако занимал его сейчас не вопрос о горничной, а странное поведение проститутки.  — Хотя вы, Иван Федорович, все сопротивляетесь идее виновности Сбежина, похоже факты…
        — Какие факты?  — спросил Скопин.  — Ни один из этих фактов не примут в суде. Адвокат разобьет их в два счета.
        — А кинжал?  — спросил Архипов.
        — Кинжал… Его надо изъять, если Сбежин, конечно, не постарался уже избавиться от него. Кстати, помните, как мы пришли с рисунком отпечатка раны? И он вынес этот самый кинжал?
        — Да,  — кивнул Архипов.
        — И что он сразу же сделал? Раскрыл его. И положил поверх рисунка. Конечно, в раскрытом состоянии центральное лезвие будет уже. Но он не дал нам посмотреть лезвие в закрытом положении, когда все три соединяются в одно! Возможно, если мы сравним закрытое лезвие кинжала и рисунок, то они совпадут.
        — Надо брать Сбежина!  — горячо воскликнул Архипов.  — У нас есть кинжал, как главная улика.
        — У нас ничего нет пока,  — охладил его пыл Скопин.  — К тому же просто потерпите. Я уже устроил так, что Сбежин, если он действительно виновен, сам придет к нам.
        — Как?
        — Я же сказал, потерпите. Мы подошли к финалу. Не надо торопиться. Если Сбежин — наша дичь, то он никуда не денется.
        Одевшись, все трое вышли из трактира на промозглую улицу, но не успели отойти на несколько шагов, как Архипов вдруг вспомнил, что оставил свою шляпу на лавке, и сказал, что догонит Скопина чуть позже. Вернувшись в трактир, он осмотрелся, приметил пожилого разносчика, поставившего свой опустевший лоток под стол и пившего чай из большого чайника, пара которого стояла рядом, накрытая полотенцем. Присев напротив, Архипов поздоровался.
        — И ты будь здоров,  — ответил разносчик.
        — Ты, дядя, частенько тут бываешь или как?  — спросил Архипов.
        — Да.
        — Видел, мы тут втроем сидели?
        — Видел.
        — Позволь тебя угостить и задать пару вопросов.
        Разносчик утер пот со лба рукавом и прищурился.
        — А сам-то ты кто? Не из полиции?
        — Да, из полиции.
        — То-то я смотрю, ты с Иван Федоровичем!
        — Знаешь его?  — спросил Архипов.
        — Как не знать! Он из местных! Мужик хороший, нас не трогает. Только пьет много.
        — А женщину ты сейчас видел? Высокую, со светлыми волосами?
        — Любку? Видел. Раньше она часто сюда своих ухажеров водила, а как Иван Федорович ее проучил, так ее и не видно до сего дня было.
        — Проучил?  — Архипов подозвал мальчишку и велел принести полбутылку водки.
        — Так не в себе он был. Сильно накачался в тот вечер,  — ответил разносчик искренне.  — Сидел тут, как обычно. Ну, входит Любка — и тоже не тверезая. Обычно она с кем-то приходила, а тут, видать, не подфартило ей. Сидела, сидела, все на Ивана Федоровича поглядывала. Небось, решила, что на безрыбье и рак — рыба. Подсела она к Иван Федоровичу, стала с ним заговаривать, за руку хватать. А тот поначалу как будто спал…
        Мальчик принес водку, и Архипов щедро плеснул в стакан разносчику. Тот степенно поблагодарил, махнул разом и откашлялся.
        — А дальше?
        — А дальше как стала она к нему лезть уж совсем по-нахальному, он вдруг как вскочил! Как дал ей прямо по зубам! Тут она со скамейки — брык на пол! А он ее сапожищами — не разбирая. Ну, мужики повскочили, оттащили его от бабы, а то бы насмерть ее забил. Я же говорю — не в себе он был!
        — И что?  — удивился Архипов.  — Никто даже будочника не свистнул?
        — Будочника?  — вытаращил глаза разносчик.  — А что будочник супротив Ивана Федоровича скажет? Ивана Федоровича тут всякий знает и уважает. Да хоть бы он и убил эту бабу — она же кто? Шалава! А Иван Федорович — уважаемый человек. Судейская власть.
        Архипов поблагодарил собеседника, подхватил нарочно оставленную шляпу и вышел на улицу, качая головой.
        Маркел Антонович при свете керосинки сидел в своей комнате при больнице, не торопясь домой, в прекрасно обставленную квартиру нового дома на углу Пречистенки. Прохор Силантьевич, вернувшись из города, сел напротив и положил локти на стол.
        — Ну?  — спросил Маркел. Свой белый докторский халат он уже снял и облачился в жемчужно-серый пиджак.
        — Ну, совсем нехорошо,  — ответил Прохор.  — Паренек того, не справился. Сначала полиция приехала, а потом вынесли на носилках, простынкой прикрытого.
        — Точно это молодой?
        — Точно.
        — Одно тело? А второй?
        — Одно. А второй вроде как ранен.
        Маркел Антонович задумался.
        — Значит, племяш мой выкрутился,  — сказал он наконец.
        — Племяш?  — удивился Прохор Силантьевич.
        — Да…  — махнул рукой Маркел.  — Это давняя история. Неужели и правда решил меня обмануть, а? Только зачем? Какой в этом смысл? А? Зачем он слам забрал и со мной не поделился? Я ему честно, как попросил, дал человека. Человек дело сделал, а племянник мой его вдруг зарезал, а слам забрал! И со мной не поделился! А тут еще и второго прибил! Это что такое, я спрашиваю,  — сердился Маркел Антонович.  — Я на такое не соглашался! Из-за этого дурака к нам придут совсем серьезные люди, и тут уже барашком в бумажке не отделаешься!
        Прохор сидел молча — он совершенно не понимал, что имеет в виду Маркел Антонович, а расспрашивать не решался. Если хозяин захочет — сам скажет. А промолчит — так даже лучше, меньше знаешь — крепче спишь. Если же некий племяш и вправду решил обмануть Маркела Антоновича, то Прохор такому родственнику не завидовал, с первого дня службы на Тимофеева он усвоил одно правило: никогда не обманывать хозяина. Никогда и ни в чем. Потому что именно в первый день он получил простое и ясное задание — пойти и зарезать оценщика, который сговорился с клиентом и попытался обмануть хозяина.
        — Может, дорезать его, раз молодой не сумел?  — спросил он.
        Маркел тяжело вздохнул.
        — Святая божья матерь,  — сказал он тихо и потер подбородок.  — Святая божья матерь! Знаешь, Проша, я вчера спать ложился. Лежу, глаза закрыв, а передо мной рожи дьявольские плавают. Скалятся, пугают. Страшно мне стало… У тебя, Проша, так бывает? Видятся тебе перед сном черти?
        — Бывает, Маркел Антонович,  — с серьезным видом кивнул Прохор.  — Я молитвы читаю. Отче наш. Богородица, дево, радуйся. Читаю, пока не усну.
        Маркел кивнул.
        — И я читаю. Но тут подумал — это ад мне видения свои посылает. За грехи мои. Видно, ад уже близко, а грехи тяжки,  — он взглянул на Прохора.  — Тяжки мои грехи, отвечай?
        Прохор Силантьевич аж крякнул от такого подвоха.
        — Ну,  — неуверенно начал он,  — какие твои грехи, Маркел Антонович? Строг ты, но ведь и жизнь с нами строга. А ежели ты и согрешил, так сироты тебя отмолят. Чай, ты два приюта на свой кошт содержишь. А это — любой скажет — для спасения души первое дело. Сиротские молитвы Богу в уши первыми попадают.
        — Да?  — с сомнением произнес Маркел Антонович.  — Думаешь, так? Не знаю. В общем, вчера я Богу и себе обет дал — все, больше ни одной человеческой души не погублю. Отмаливать буду. В Иерусалим с паломниками пойду, к святым местам.
        — Когда?  — вырвалось у ошарашенного Прохора. Он совершенно не ожидал такое услышать и пытался сообразить, как этот поворот отразится на его собственной судьбе. Тут же в глубине его сознания мелькнула мысль: а не время ли прибрать к рукам все хозяйское дело? Но Прохор тут же задавил это невольное ликование — вдруг старый кот его просто испытывает? Поэтому Прохор тут же одернул себя и сделал каменное лицо.
        Маркел пожал плечами и откинулся на спинку стула.
        — Может, завтра… А может, до весны подожду. Что, Проша? Что ты как колода сидишь?
        — Значит, никого резать не надо?  — осторожно спросил Прохор.
        Маркел Антонович вынул из кармана халата круглую табакерку, усыпанную рубинами, с легким щелчком открыл ее и сунул в нос щепотку табака. Чихнув несколько раз, он утерся тонким батистовым платком.
        — И все же нехорошо,  — сказал он вдруг своим привычным голосом.  — Нехорошо. Если его возьмут… тот же Скопин из него всю душу вытрясет. А потом пойдет сюда. Правда, Проша?
        Тот кивнул.
        — Тогда сделаем вот как: сам я на душу греха этого брать не буду. Но если вдруг найдется какой человек, который вдруг… совершенно случайно и по собственной воле пришибет этого мерзавца, то мне и дела до того не будет. Потому как это не от меня уже зависит. Если Бог захочет, значит, так тому и быть. Он управляет рукой каждого.
        Прохор почтительно покосился на Маркела Антоновича. Вот ведь проныра! Сумел свои собственные грехи на Бога переложить! И чего он после этого про муки адские тревожится? Ведь попади хозяин в ад, он и самого сатану надует и на себя работать заставит!
        — Понятно, Маркел Антонович,  — сказал Прохор, вставая.
        Человек, чью судьбу они решали, лежал в полной темноте в кровати с открытыми глазами. Дьявольское возбуждение, которое трясло его с момента, когда он обнаружил в своей гостиной нежданного гостя, прошло. И хотя Сбежин страшно устал, уснуть он не мог — и из-за перевозбуждения, и потому что раненое плечо болело. Когда он сам вонзал себе клинок в руку, боль не казалась такой мучительной, но теперь Леонид Андреевич понял, что перестарался. А еще было жаль бархатного пиджака.
        Он со стоном сел на кровати и схватился здоровой рукой за стену. Что за жук этот следователь! Сбежин впервые вдруг почувствовал, что его уверенность в собственной неуязвимости поколебалась. Он нарочно спросил про жену или это была импровизация? Когда эти ищейки пришли в первый раз, Сбежин решил поиграть с ними и даже показал кинжал. Но вдруг это было ошибкой? Почему он не избавился от катара сразу, после кладбища?
        — Нет-нет,  — пробормотал Леонид Андреевич.  — Глупости.
        Он спустил ноги с кровати, зажег лампу и подошел к зеркалу. Всмотрелся в свое отражение.
        — Глупости,  — сказал он зеркалу.  — Посмотри сам. Тебе надо думать не про следователя, а про дядю. Ох, дядя! Как это подло с твоей стороны — присылать ко мне убийцу. Мерзко. Мерзко.
        Он оглядел спальню, потрогал пальцами раму зеркала, снова встал и подошел к кровати. Запустив руку под подушку, Сбежин вытащил кинжал. Щелкнул пружиной, раскрыв лезвия. Потом нажал на потайную кнопку, заставив их сложиться снова.
        — Завтра,  — сказал он кинжалу.  — А судейские пусть роют. Ничего они не поймут, правда?
        Он хотел позвать горничную, но вспомнил, что она не придет.
        19
        Второе дно
        В доме Скопина Архипов, кроме хозяина и его денщика, застал сидевшего за столом маленького бородатого старичка со слезящимися злыми глазами.
        — А где доктор?  — спросил Захар Борисович.
        — Повел нашу подопечную на опознание покойника. Хоть и ночь, но мне хотелось бы побыстрей получить некоторые ответы на вопросы,  — ответил Скопин.  — А вы нашли свою шляпу?
        — Да.
        Архипов расстегнул сюртук и сел в кресло, приняв от Мирона стакан чая. Скопин повернулся к старику:
        — Это важно, так что слушай внимательно.
        Старичок помотал головой:
        — Нет, ты мне точно скажи — я пятерку свою получу? И когда?
        Скопин поморщился и достал из кармана свою трубку.
        — Мирон! Посмотри там… где надо. Наскребем мы пятерку?
        Казак, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату.
        — Долго с ним не разговаривай,  — продолжил Скопин.  — Нам надо, чтобы он зашел за тобой в лавку. У тебя же там есть кладовка хоть какая-то?
        — Есть камора,  — кивнул Ионыч.
        — Хорошо. Мы будем сидеть там. Заходишь. Мол, засунул куда-то, найти надо.
        — А ему-то зачем за мной идти?
        — Ну, попроси его свечку подержать, посветить. Темно, мол.
        — Хорошо,  — снова кивнул старик.
        — Мы у двери будем. Там дверь есть?
        — Есть, конечно.
        — Ага. Ты сразу вперед проходи мимо нас. А как только этот человек сунется в каморку твою, тут мы его и переймем. Все понял?
        Вошел Мирон, положил перед стариком на скатерть две мятые рублевые бумажки и горстку мелочи.
        — Считай.
        — На паперти, что ли, стоял?  — спросил старик недовольно, пересчитывая монеты. Мирон, не ответив, наблюдал, чтобы счет сошелся. Наконец вздохнул и ушел на кухню кипятить чайник.
        — Продешевил я,  — сказал сварливо старик.  — Мы так не договаривались, чтобы жизнью рисковать. Одно дело сообщить, а другое…
        Скопин легонько стукнул кулаком по столу.
        — Ты, Ионыч, ври, да не завирайся. Скажи спасибо, что я в твоей каморе конфискации товара проводить не буду на предмет ворованного.
        — Господь с тобой!  — зло ответил старик.  — Так вообще помогать не буду. Сами ищите своего преступника. Моя лавка. Не пущу.
        Скопин запустил руку в карман штанов и положил перед торговцем небольшую шкатулку. Архипов подался вперед, чтобы рассмотреть тот предмет, о котором они столько говорили и который он видел впервые.
        — Я тебя прямо сейчас могу под арест взять,  — спокойно сказал Скопин.  — Потому как эта шкатулка не просто украдена. Из-за нее троих человек уже жизни лишили!
        Старик слегка отшатнулся, потом недоверчиво покачал головой, глядя на шкатулку.
        — И чего в ней такого?  — сказал он все так же сварливо.  — Дешевка же!
        — Так что,  — спросил Скопин, накрывая ладонью шкатулку,  — все понял?
        — Все,  — проворчал старик.
        — А раз понял, так и иди спать. Завтра рано придем.
        Ионыч встал, застегнул свое темно-зеленое пальто с меховым воротником и напялил на голову шляпу, похожую на усеченный конус.
        — Вот связался на свою душу!  — сказал он.  — В лавке ночевать буду, чтобы не проспать. Стучите громче.
        Когда старик ушел, Архипов пересел к столу.
        — Покажите,  — попросил он.
        Скопин пододвинул к нему шкатулку. Захар Борисович взял ее, рассмотрел со всех сторон и открыл крышку. Внутри не было ничего, кроме темно-красной бархатной обивки.
        — И как открыть второе дно?  — спросил Архипов.
        — Вы поближе к свету поднесите. Там торчит краешек ленточки — надо за нее потянуть,  — пояснил Скопин.  — Только сразу предупреждаю, шкатулка с секретом. Потянете ленточку — выскочит иголка и уколет вас.
        — Иголка?  — удивился Архипов.  — Отравленная?
        — Даже если там и был яд, то давно испарился. Я вот все думаю, а частный пристав Штырин пытался ее открыть? Может, у него от испуга сердце и не выдержало, а?
        — Вряд ли,  — ответил Архипов, пытаясь кончиками пальцев поддеть ленточку,  — слишком экзотическая версия.
        Наконец ему удалось подцепить ленточку. Он потянул ее вверх, и тут же иголка вонзилась в палец Захара Борисовича.
        — Вот черт!  — вскрикнул он.  — Вроде как и ждал, а все равно неожиданно!
        Он пососал палец, а потом снова попытался открыть дно, продолжая тянуть ленточку.
        — Что-то я не пойму,  — наконец сказал Архипов.  — Не идет! Там точно есть второе дно?
        — Есть, есть,  — кивнул Скопин.
        — Вы уже открывали?
        — Я — нет. Не догадался как. А Мирон — смог. Мирон!  — крикнул Скопин в сторону кухни.
        Казак появился, вытирая руки полотенцем.
        — Покажи Захару Борисовичу, как ты расправился с этой загадкой.
        Мирон подошел, взял из рук Архипова шкатулку, перевернул ее вверх дном и просто сдвинул донышко большим пальцем в сторону.
        — Вот так!  — сказал Скопин.  — Хитрая штучка! Вроде как ленточка есть, а значит, надо за нее тянуть. Но ленточка — просто обман. Просто механизм для иголки. Просто открывать надо не сверху, а снизу.
        Мирон перевернул шкатулку, и из нее выпал лист бумаги, сложенный в несколько раз.
        — Это не бриллианты,  — сказал Архипов.
        — Это причина,  — ответил Скопин,  — из-за которой Сбежин охотился за коробочкой. Не щадя никого.
        — Я хочу прочесть.
        — Конечно! Читайте. Я уже прочел несколько раз.
        Архипов развернул бумагу. Письмо было написано красивым, явно женским почерком:
        «Дорогой Лёня! Это мое первое и последнее письмо к тебе. Я уезжаю в Нижний, в родительский дом и оттуда пришлю к тебе своего поверенного, который будет вести дело о нашем разводе. Терпеть тебя я больше не буду. Твои девки, твое презрение, твое мотовство денег, доставшихся мне от папы,  — все это закончится в моей жизни раз и навсегда! Как я благодарна папе за то, что он не согласился передавать в твое управление даже копейки сверх приданого! И поверь, ты ничего не получишь после того, как я вычеркну тебя из своей жизни! Все эти годы я прощала тебя. И теперь я чувствую себя виноватой — может быть, если бы я не закрывала глаза на твои выкрутасы, если бы сразу поставила себя по-другому, твоя буйная натура смирилась бы, твой характер смягчился бы, и ярость утихла. Но я слишком часто прощала тебя. Теперь и ты…»
        — «Прости меня за это, если сможешь…» — дополнил Скопин.
        — Она не кончала жизнь самоубийством,  — сказал Архипов, кладя письмо на стол.  — Не вешалась. Он ее убил и инсценировал самоубийство.
        — А письмо, оторвав нижнюю строчку, вероятно, бросил на стол и забыл,  — ответил Скопин.  — Она пишет про буйную натуру, про ярость. Вероятно, жена Сбежина собиралась уехать, пока мужа не было дома. Но он вернулся раньше, чем она думала, застал ее, прочел письмо, впал в ярость и убил. А потом решил обставить все как самоубийство, но впопыхах про письмо забыл. А когда полиция уже приехала, нашел письмо и решил использовать его — оторвал последние строчки, которые намекают на то, что жена перед смертью просила прощения… скормил полицейским сказку про любовника, про ее чувство вины… А они разбираться не стали — как же! Такой приличный человек! В такой приличной квартире! Убит горем! А частный пристав Штырин, вместо того чтобы осмотреться и задуматься, осматривался с одной целью — что-нибудь стащить.
        Скопин поднялся, достал из шкафа папку с материалами по делу о самоубийстве жены Сбежина, принесенную еще утром Архиповым, вынул оттуда записку и приложил к листку из шкатулки. Они полностью совпали.
        — Что и требовалось доказать!  — сказал он.  — Вот теперь у нас на руках генеральная улика, которую ни один адвокат опровергнуть не сможет.
        — Надо ехать к Сбежину, брать его,  — убежденно заявил Архипов.
        Скопин помотал головой.
        — Нет, он сам к нам придет. Завтра мы с вами устроим засаду на господина коллекционера. Я хочу его собственное признание. А для этого надо подловить Сбежина в самый сильный момент его поражения. Ночевать вы останетесь здесь, на диване. Мирон постелит вам белье. И не стесняйтесь. Мы хоть и бобылями живем, но белье отдаем прачкам. Оно у нас чистое.
        Захар Борисович горько усмехнулся.
        — Но с чего вы вообще взяли, что Сбежин пойдет на Сухаревку за шкатулкой? Откуда ему знать про нее?  — спросил он, зевая.
        — По характеру ран Рубчика. Только одна смертельная. Остальные — нет. Сдается мне, что Сёмка умер не сразу. Да и я подсказал в свое время Сбежину, что шкатулка — у второго грабителя, про которого он не знал, потому что общался только со старшим Надеждиным.
        — Будем надеяться, что вы правы.
        Вошел Мирон и встал у окна.
        — Схожу-ка я к части, встречу девчонку-то,  — сказал он.
        — Доктор обещал ее проводить обратно,  — ответил Скопин.
        — Ништо. Прогуляюсь.
        Мирон накинул серую солдатскую шинель, в которой Скопин ходил в трактир, и вышел. Иван Федорович вздохнул:
        — Есть у меня предчувствие, что наша бобылья жизнь скоро закончится,  — сказал он печально.
        Архипов заснул быстро, а вот Скопин лежал на спине без сна, натянув до подбородка серое солдатское одеяло. Он мог лежать так до рассвета, главное было — не заснуть, не провалиться снова в прошлое, в то прошлое, которое он, казалось бы, навсегда оставил, поступив на службу в туркестанский линейный полк. Конечно, война повернула к нему свое мертвое обожженное лицо, полное страдания, но страдание это было приземленным, понятным: когда тысячам мужчин дают ружья и выводят на поле друг против друга, когда каждая смерть тянет за собой новую смерть — смерть становится работой. Стой на месте, заряжай, целься, стреляй, коли штыком — перед тобой не человек, а противник, и все дело только в твоей ловкости и выносливости — кто передюжил, тот и победил. Тот и выжил. Как так получилось, что он, Скопин, сбежал к ужасам войны, спасаясь от ужаса, пережитого в одном из самых красивых и родных уголков России? Как получилось, что смерть одного человека показалась ему страшнее смерти тысяч людей?
        Нет! Только не туда, в те светлые и радостные времена, закончившиеся кошмаром на берегу старого пруда! Это все проклятая девка из кабака — она снова напомнила ему Аню. Нет! Лучше вспоминать Самарканд, последний день осады, когда казалось, что сил оборонять Цитадель больше нет, когда каждый был ранен — и не по одному разу. Когда хлеб был почти подъеден, на каждого осталось не больше дюжины патронов, а две пушки на стенах уже давно не стреляли — порох вышел совсем.
        Тело Косолапова не стали втягивать обратно на стену — просто перерезали веревку, и он свалился на серую пыльную дорогу перед воротами. Купец распух, его лицо, обращенное вверх, стало лиловым, вздувшимся. Скопин сходил на башню, посмотрел вниз, потом вернулся к Мирону, спавшему в перерывах между атаками «халатников». Мирон приоткрыл глаз и зевнул.
        — Тихо там?  — спросил он, ерзая на земле, разминая затекшие бока.
        — Тихо.
        — Ну, ничего, недолго осталось.
        — Дня два еще продержимся,  — возразил Скопин.
        — Да не,  — ответил казак.  — Завтра наши подойдут.
        — Кто?
        — Кауфман.
        Скопин сел рядом.
        — Откуда знаешь?
        — Художник сказал.
        — А он откуда узнал?  — спросил Скопин удивленно.
        — У него спроси.
        Иван Федорович встал и пошел в домик у стены, где жил Верещагин в компании двух офицеров.
        — Василий Васильевич,  — крикнул он в проем двери.  — Вы тут?
        — Тут, заходите, кто там?  — донеслось изнутри.
        Скопин вошел и дал глазам немного привыкнуть к полутьме.
        — А, Иван Федорович,  — сказал высокий бородатый художник, лежавший на лавке у глинобитной стены.  — Что-то случилось?
        Он был очень худ, одет в грязную гимнастерку и вытертые до блеска когда-то краповые штаны. Сапоги, с повешенными на них портянками, стояли рядом с лавкой. Одну руку художник положил на грудь, а другая свисала до земли.
        — Мирон сказал, будто завтра придет подмога.
        — Уже весь гарнизон знает,  — донеслось из угла. Там лежал один из офицеров — его грудь была перебинтована плотно, будто для выправки осанки. На повязке темнели пятна проступившей крови. Он прогнал рукой мух, сидевших на пятнах.  — Надеюсь, что Кауфман спугнет эту сволочь.
        — Откуда сведения?  — спросил Скопин, прислоняясь к дверному проему.
        — Сведения верные,  — ответил Верещагин.  — От майора.
        — Не понимаю,  — нахмурился Скопин.  — Как Кауфман мог узнать, что мы в осаде? Мы были последними гонцами, но ведь и нас перехватили. А после того как раскрыли Косолапова, прошло слишком мало времени, чтобы новые лазутчики могли добраться…
        Он вдруг осекся.
        — Сукин сын!  — вырвалось у Ивана Федоровича.
        — Кто?  — спросил раненый офицер.
        — Сукин сын!  — воскликнул Скопин, развернулся и, не прощаясь, вышел.
        Тяжело прихрамывая, он пересек госпитальный двор и ворвался в старый дворец. Карл Фридрихович Штемпель сидел за столом, на котором стоял чайник с дочерна заваренным чаем — им он поддерживал свои силы и не давал себе спать. При появлении Скопина майор смахнул со стола маленький бумажный сверток и сунул в карман.
        — Что такое?  — спросил Штемпель у тяжело дышавшего офицера.
        — Рассказывайте,  — громко потребовал Скопин.  — Генерал возвращается?
        — Да,  — ответил Штемпель.
        — Откуда он узнал?
        Майор поднял к нему свое морщинистое обезьянье лицо с усталыми глазами.
        — Что вы себе позволяете?  — спросил он тихо.  — Хотите под трибунал?
        — Я имею право знать!  — крикнул Скопин.  — Я рисковал жизнью!
        Майор пожевал губами, а потом прислонился спиной к стене с наполовину отвалившимися зелеными изразцами.
        — Ну и что?  — спросил он.  — Здесь все ежечасно, ежеминутно рисковали жизнью. Так почему вы думаете, что у вас есть право задавать такие вопросы командиру?
        У Скопина закружилась голова, и он тяжело оперся руками о стол.
        — Косолапов не выдавал нас,  — сказал он.
        — Откуда вам это известно?
        — Я говорил с ним там, на стене. Косолапов сказал, что его схватили еще до того, как он подал знак.
        — Так и было,  — ответил Штемпель.  — Так и было.
        — Но кто тогда продал нас «халатникам»?
        Карл Фридрихович посмотрел Скопину прямо в глаза, покачал головой, а потом просто ответил:
        — Я.
        — Вы?  — поразился Скопин.
        Майор кивнул.
        — Я. Можете меня осуждать, но мне все равно. Я сделал то, что должен был. Я перенёс мешок на крыше Косолапова так, чтобы противник знал, из каких ворот вы пойдете. А Косолапов… да, он был не виноват в этот раз. Но только в этот. Возьмите табурет, вы едва держитесь на ногах.
        Скопин взял табурет, стоявший неподалеку, принес его к столу и рухнул на жесткое сиденье.
        — Зачем?
        — Очень просто,  — ответил тихо Штемпель.  — Вы стали отвлекающим отрядом. Противник был уверен, что вы пойдете путем, указанным предателем. И устроил вам засаду. А в это время я выпустил своего человека из других ворот. Он местный. Два дня назад этот человек сумел вернуться. Он известил генерала, и тот в спешке идет к нам. Завтра к вечеру его авангард должен быть в виду города.
        — Вы послали нас на убой,  — горько прошептал Скопин.
        — Послал,  — кивнул майор.  — Хотите чаю?
        Он взял чайник и начал наливать черную жидкость в изящный пузатый стаканчик, вероятно, принесенный из богатого самаркандского дома. Рука майора дрожала, и несколько капель упали на карту.
        — Казака… Фрола… сожгли живьем,  — сказал Скопин.  — Нам грозили отрезать головы.
        Штемпель поставил чайник и спокойно посмотрел на Ивана Федоровича, ожидая продолжения.
        — Вы…  — Скопин замолчал.
        Молчал и Штемпель.
        — Да,  — сказал он наконец.  — Но важен результат. Ваша жертва оказалась не напрасной. Наши люди спасены. И в этом есть ваша заслуга. Вы и Мирон будете представлены к награде.
        Скопин вздохнул.
        — Понятно,  — произнес он горько.  — Цель оправдывает средства.
        — Я очень устал,  — сказал вдруг Штемпель.  — Вы не могли бы покинуть меня? Хочется спать. Я мечтаю о настоящей кровати с простынями и подушками. И чтобы было открыто окно, а за ним — дождь и мокрые листья рябины… или березы.
        Он закрыл глаза и снова привалился к стене.
        Скопин встал. Он посмотрел сверху вниз на маленького майора, потом повернулся к нему спиной и медленно пошел прочь.
        20
        Любимый инструмент
        Леонид Андреевич проснулся в третьем часу ночи, зажег лампу, осмотрел себя в зеркале. Ноющая рука была перевязана хорошо, и крови на повязке не было. Полицейский врач, даром что был патологоанатомом, зашил его хорошо. Сбежин открыл здоровой рукой гардероб и выбрал черный сюртук. Подержал его в руке, но потом бросил на кровать. В коридоре он медленно прошелся вдоль стены, увешанной оружием, и наконец снял с крючков тонкую мизерикордию — рыцарский кинжал без лезвия, для добивания противника через щели забрала. Название переводилось с латинского как «милосердие». Правда, профаны не знали, что таким кинжалом рыцари добивали только тех врагов, за которых нельзя было получить выкупа. В любом случае, оружие это было сейчас очень к месту. Это действительно будет акт милосердия, тем более что жертва никак не могла выкупить себя. Нечем!
        Сбежин прошел в дальний конец коридора, где была дверь в кладовку. Ключ он нарочно оставил в скважине — запертая дверь вызывает подозрение. А так…
        Он открыл дверь, зажег газовый рожок справа от входа и направился к большой куче, прикрытой рогожей. Сдернув рогожу, он разбросал по сторонам старые шляпные коробки и пачки газет, под которыми скрючившись лежала его горничная со связанными руками и ногами. Рот ее был заткнут кляпом. Девушка была без сознания.
        — Луша! Лушенька!  — позвал Леонид Андреевич ласково.  — Просыпайся, кисонька моя.
        Не получив ответа, он сильно ударил ее ногой в грудь. Девушка застонала, забилась и дернулась, чтобы отползти от мучителя. На том месте, где она лежала, осталось мокрое пятно. Сбежин понюхал воздух.
        — Ну что это!  — возмущенно сказал он.  — Ты что, не могла сдержаться? Кто тут будет теперь мыть? Я?
        Он снова ударил ее ногой, потом еще раз, потом остановился и склонил голову набок. Девушка мелко дрожала и мычала сквозь грязную тряпку, забившую ей рот.
        — Нет-нет-нет,  — сказал Сбежин.  — Больше никаких оправданий. Меня это больше совершенно не интересует! Я взял тебя к себе. Я доверял тебе, маленькая сучка. Я разрешил тебе спать со мной. Я даже разрешил тебе надевать платья моей покойной супруги. Но!
        Он снова с силой ударил девушку ногой — теперь в живот.
        — Но я не разрешал тебе красть ее украшения. Потому что это — мои украшения. Тут все мое! Все! И ты — моя! Ты что, думала, я не замечу, что в жемчужном гарнитуре не хватает сережек? Ты с ума, что ли, сошла?
        Он присел перед ней на корточки. Девушка старалась не смотреть на его лицо — она лихорадочно обшаривала безумными глазами пол и стены кладовки.
        Сбежин приставил клинок мизерикордии к ее груди.
        — Я увольняю тебя, мерзкая воровка,  — сказал он.
        Тщательно вымыв руки, Сбежин, наконец, надел сюртук, потом пальто и шляпу, обмотал шею шарфом и обул галоши. Взяв свой любимый индийский катар, он подвесил его в ножны на левой стороне груди под пальто и осмотрелся.
        — Вот и все,  — сказал Леонид Андреевич.  — И не надо делать вид, будто ничего не случилось. Впрочем, не скучайте тут без меня, мы скоро увидимся.
        Он хмыкнул и вышел на улицу. Извозчика пришлось искать долго. Наконец, на углу нашелся экипаж. Сбежин пообещал двойную плату и велел везти его на Пречистенку.
        Дядя Маркел Антонович жил в угловом доме на втором этаже. Мало кто знал, что этот дом он выкупил и поставил управляющим своего старого кучера Антипа, который раз в месяц передавал ему собранную с жильцов плату. Даже два магазина на первом этаже и портерная в полуподвале принадлежали Тимофееву. Это было его владение. В квартиру вела особая лестница с заднего двора, по которой, расплатившись с извозчиком, Сбежин буквально взлетел. Он постучал. Дверь открыл заспанный старик Федот — бывший кухонный мужик Маркела Антоновича, оставленный в приживалах сторожем.
        — Я к дяде,  — тихо сказал Сбежин.
        — Спят оне,  — ответил Федот.  — Утром приходите, барин.
        — Утром не могу. Уезжаю я,  — сказал Сбежин.  — А дело срочное. Дяде надо немедленно все рассказать. Как бы не было беды!
        — Беды?  — спросил Федот.
        — Беды,  — кивнул Леонид Андреевич.  — Большой беды. С переездом на Сахалин.
        — Пойду разбужу,  — засуетился Федот.
        — Не надо,  — остановил его Сбежин.  — Лучше постой тут, пригляди. Если услышишь что подозрительное — сразу беги в комнаты, поднимай тревогу. Понял?
        — Что подозрительное?
        — Ну, если экипаж подъедет. А то и два. Понял ли?
        — Понял,  — закивал Федот.  — Вот только пальтецо накину, а то холодно.
        Леонид Андреевич протиснулся мимо Федота и быстро пошел внутрь. Дядина спальня находилась в дальнем конце этого просторного темного коридора, обитого полосатым шелком. У двери он остановился и прислушался: тихо. Прислуга спала в комнатах этажом выше.
        Сбежин расстегнул пальто и беззвучно открыл тяжелую дверь. Вынув из нагрудных ножен катар, он вошел в комнату. Внутри света не было, но занавески на окнах остались чуть приоткрытыми — тонкая стальная решетка снаружи надежно защищала спальню Маркела Антоновича от проникновения с крыши. В углу тускло тлела лампадка перед образом Богородицы. Кровать скромного служителя Шереметьевской больницы представляла собой массивное резное сооружение времен Людовика Четырнадцатого, с четырьмя витыми столбами и легким невесомым балдахином. Сам дядя, похожий на моржа, завернутого в простыню, лежал на боку и тихонько похрапывал сквозь свои знаменитые усы. Сбежин притворил дверь, потом по мягкому ковру подошел к прикроватной тумбочке и, чиркнув спичкой, зажег свечу.
        Он снова взглянул на дядю. Глаза Маркела Антоновича теперь были раскрыты и следили за каждым движением племянника.
        — Доброе утро!  — сказал Сбежин, сел на край кровати и положил широкий кинжал себе на колени.
        — Это что у тебя?  — хрипло спросил Тимофеев.
        — Это? Мой любимый инструмент.
        — А где Федот?
        Сбежин улыбнулся.
        — Жив он. Сторожит, чтобы нам не помешали.
        — Хитрый ты,  — пробормотал Тимофеев.  — Зачем пришел?
        — Поговорить.
        — Я хочу сесть,  — потребовал Маркел Антонович.
        Сбежин покачал головой.
        — Пока не надо. Потом, когда надо будет подписывать бумаги.
        — Какие бумаги?
        — Я расскажу. Но потом.
        Он погладил кинжал раненой рукой, стараясь не думать о боли и неудобстве, которую причиняли порезы.
        — Вам, дядя, придется расплатиться за доставленные мне неудобства.
        — Какие?
        — За того убийцу, что вы вчера подослали.
        Сбежин вдруг повернулся и приставил кинжал к лицу Тимофеева.
        — Как ты посмел, жирная мразь!
        Тимофеев даже не дрогнул. Он посмотрел на лезвие у своих глаз, а потом перевел взгляд снова на лицо племянника.
        — Расскажи мне, Лёня,  — попросил он спокойно,  — что там случилось? Как ты узнал?
        Сбежин напряженно молчал, следя за дядиной реакцией на угрозу. Потом он снова положил кинжал на колени.
        — Очень просто. Я был у себя, в кладовой… Впрочем, это к делу не относится. Слышу — кто-то бродит по квартире. Но я не ожидал! Думал, дворник дрова принес, пошел его отчитывать! А там — какой-то парень. Ходит, ищет по всем углам… Подвиньтесь, дядя.
        — Зачем?
        — Рука болит. И устал я сегодня… Долгий был день. А все из-за вас. Подвиньтесь.
        Маркел Антонович грузно передвинулся. Сбежин лег рядом, на бок, держа кинжал у груди.
        — А железку твою нельзя убрать куда-нибудь?  — спросил Тимофеев равнодушно, но в голосе его легко различалась звенящая напряженность.
        — Это не просто железка, дядя. Это же джамадхар. Каста воинов-кшатриев называет его — «клинок бога смерти». Прекрасный инструмент, скажу я вам!
        — Этим ты парня завалил?
        — Нет. Он меня не слышал. Я снял со стены шамшир — саблю. И сразу — в спину. Не очень опасно, но, думаю, чувствительно. Парень обернулся, и тут я его в живот! Он все сразу понял… Думаю, что он испугался. Вы бы тоже испугались, дядя, в такой ситуации, не правда ли?
        — Уж да,  — пробормотал Тимофеев.
        — Потом я начал задавать вопросы. Потому что наивно, с моей стороны, было бы предположить, что какой-то мелкий бандит пришел ко мне сам по себе.
        — Разве?  — спросил Тимофеев ровным голосом.
        — О, дядя!  — укорил его Леонид Андреевич.  — Конечно, такую возможность я не исключал, но у меня было время задать вопросы, и я их задал. И вы хорошо знаете, какие ответы я получил…
        Скопин вдруг проснулся — в соседней комнате, куда Мирон поместил бывшую проститутку Адель, слышалась возня и сдержанные стоны.
        — Та-а-ак…  — тихо усмехнулся Иван Федорович.  — Казак времени зря не теряет.  — Он лежал, глядя в потолок, но потом почувствовал, что терпеть больше не может — ему надо было срочно сходить облегчиться. Он спустил босые ноги на дощатый пол, нагнулся и нашарил горшок под кроватью. Открыв крышку, Скопин помочился в горшок и, накрыв, поставил горшок на место. Потом, подтянув штаны, вышел в гостиную, где на диване лежал Архипов.
        — Что?  — спросил тот тихо.
        — Попить хочу,  — ответил Иван Федорович, снял со старого облупившегося буфета графин и налил себе в чашку воды.
        — Налейте и мне,  — попросил Захар Борисович.
        — Что, не спится? Или Мирон со своей девкой разбудили?
        — Не спится. Слишком тихо тут у вас, на отшибе,  — сказал Архипов, садясь на диване.
        — Ничего, завтра возьмем Сбежина и выспимся,  — ответил Скопин, наливая воду для товарища.
        Тот подсел к столу и молча выпил воду.
        — Вы тут говорили, что убийцами не становятся вдруг. Что для преступления нужны не просто причины, а годы жизни, которые приводят тебя к убийству. Но вот Сбежин… Богатый, неглупый человек с хорошими манерами. Но одно убийство за другим! Почему? Что толкнуло его на этот путь?
        — Толкнуло?  — переспросил Скопин.  — Толкнуло намерение жены уйти и забрать все деньги. Смотрите сами, Захар Борисович, мы были в квартире Сбежина. Да, он коллекционирует оружие, но во всей квартире, в обстановке, в мебели, обоях, шторах, светильниках — везде видна рука женщины. Он убил свою жену, но ничего не изменил в обстановке. Он даже трюмо оставил на месте, хотя теперь — холостяк. Я уверен, при обыске мы обнаружим, что все вещи его супруги остались на местах. О чем это говорит?
        — Подкаблучник?  — предположил Архипов.
        — Он явно не из богатой семьи. Смотрите, ведь после смерти жены он ничего не изменил, потому что думает, что именно так и выглядит богатый, благополучный дом. А своей обстановки у него не было. И этого всего он мог лишиться из-за жены. Обиделся он на нее. И убил.
        — От обиды?  — удивился Захар Борисович.
        — А что? Почитай, половина убийств — от обиды. У одних эта жгучая обида возникает во время, например, пьянки — вот они и хватаются кто за нож, кто за топор. А у Сбежина и без выпивки эта обида сидела давно и глубоко. Может, с детства.
        Архипов пожал плечами:
        — По мне, так это не обида, а самое что ни на есть настоящее безумие.
        — Постойте…  — сказал вдруг Скопин.  — Сейчас… Какая-то мысль… Горничная!
        — Которая пропала, а одежда осталась?  — уточнил Архипов.
        — Да, одевайтесь, живо!  — Сбежин вскочил.  — Мирон!  — громко крикнул он.  — Мирон! Одевайся!
        — Что такое?  — спросил Архипов, набрасывая на плечи помочи.
        — Едем к Сбежину.
        — А как же наш план?
        Скопин глухо зарычал.
        — К черту! Горничная! Он не мог удалить ее тело, пока мы там были! Значит, спрятал! А может, она еще жива — он ведь ранен и ослаб от потери крови, хотя… Мирон, черт тебя возьми, где ты?
        — Иду!  — откликнулся казак и появился в проеме, натягивая штаны. За его спиной виднелась белая повязка на лице несчастной девушки.
        — Надо было поставить городового следить за выходами,  — зло пробормотал Сбежин, натягивая сапоги.  — Что же это со мной такое! Как я прошляпил!
        В спальне Маркела Антоновича тускло горела свеча на прикроватной тумбочке, освещая двух лежащих на кровати людей.
        — Вот,  — сказал Сбежин,  — вот так, дорогой мой дядя. Было больно, но оно того стоило.
        — Дурак ты, Лёня,  — отозвался Тимофеев.  — Судейские тебя быстро поймают.
        — Нет, я не собираюсь возвращаться домой. Дело в том, что неделю назад я продал квартиру, коллекцию и всю обстановку самому себе через подставное лицо. Сегодня утром я уеду, а потом на мою квартиру приедут грузчики, предъявят полиции купчую и увезут всю обстановку в другой город.
        — А там?  — спросил Тимофеев.
        — А там появится некий господин С, который продаст все с аукциона самым разным людям. Но на самом деле мое имущество перевезут еще в одно место, где я буду жить.
        — Хитро,  — кивнул Тимофеев.
        — Но мне понадобятся деньги, пока я буду проворачивать все это дело.
        — Так-так,  — сказал Маркел Антонович.  — И где ты их возьмешь?
        — У вас ведь есть сбережения в банках?  — невинно спросил Сбежин.
        — Сколько ты хочешь?  — спросил Маркел Антонович.
        — Думаю, пятисот тысяч будет вполне достаточно.
        — Ого!  — сказал Тимофеев.  — Губа у тебя не дура!
        Сбежин, слегка застонав, повернулся на спину и раненой рукой вынул из внутреннего кармана сложенный листок бумаги.
        — Вот, тут все уже написано. Осталось только поставить подпись, дядя.
        — Иди к черту!
        Сбежин вздохнул, перехватил кинжал так, чтобы его рукоятка стала подобием кастета и, повернувшись на бок, сильно ударил дядю в зубы.
        Мирон держал лампу. Скопин с Архиповым стояли в тесной кладовке над телом убитой Луши. Рядом лежал узкий трехгранный кинжал. Иван Федорович наклонился и потрогал девушку за руку.
        — Еще слегка теплая. Он ушел не так давно. Черт!
        Скопин выпрямился.
        — Она лежала тут, когда мы допрашивали этого мерзавца! Ну почему? Почему? Как я мог пропустить то, что было у меня под самым носом!
        — А я?  — мрачно спросил Захар Борисович.  — Меня-то не сбрасывайте со счетов.
        — Оба мы хороши!  — горько сказал Скопин.
        — Где Сбежин?  — спросил Архипов.
        — Сбежал, етить его мать!  — откликнулся Мирон.
        — Срочно на Сухаревку,  — скомандовал Иван Федорович.  — Мирон, давай в часть, пусть пришлют сюда наряд и никого не пускают, пока мы не возьмем Сбежина. Да, разбуди доктора — он должен дать заключение.
        — А вы как без меня?  — спросил казак.
        — Забежим к Самсону, попросим подсобить людьми. Не пропадем. А потом и ты к нам приезжай — только иди осторожно, оглядывайся. Сбежин, возможно, перед тем как идти в лавку, будет кружить для осторожности.
        — Хорошо. Буду идти сторожко. Как пластун.
        Свеча на тумбочке оплыла наполовину. Леонид Андреевич сидел на кровати и сосредоточенно смотрел на дядю. Лицо его представляло собой ужасное зрелище: рот заткнут полотенцем, кровь течет из рассеченной губы и разбитого носа, заливая холеные седые усы. Левая рука Маркела была рассечена до кости. Кровь из другой раны — на правом боку — медленно впитывалась в перину.
        — Знаешь,  — сказал Сбежин медленно.  — Когда я только задумывал свое избавление от жены, я иногда садился перед зеркалом и смотрел на себя, думая — смогут ли меня заподозрить? Нет, не смогут. Я ведь совершенно не похож на убийц. Ни лицом, ни фигурой, ни одеждой. Ни выражением глаз. Я читал в одной книге, что природа, изготовляя убийцу еще в утробе матери, закладывает в него психический изъян, жестокость. И эта жестокость формирует изъяны внешние. Я ходил на Владимирский тракт, смотреть, как каторжников отправляют в Сибирь. Обычно я протискивался в первый ряд. Вокруг меня стояли женщины, старики, вся эта мерзкая добропорядочная сволочь, что кидает каторжанам сайки из булочной Филиппова. А я смотрел в лица преступников, бредущих мимо. В их заросшие бородами и наполовину обритые рожи. Я смотрел, пытаясь найти хоть одну фигуру, хоть одно лицо, похожие на мои. И не находил. У зеркала я начинал понимать — даже если я зарежу ее и выйду на улицу с окровавленным ножом, никто не укажет на меня, как на убийцу. Потому что я — не убийца. Посмотрите на эти руки.  — Он поднял перед глазами окровавленные
пальцы.  — Это не руки убийцы.
        Ведь даже вы, дядя, разговаривая со мной, думали, что я не убийца, правда? Что я случайно порешил вашего человека в своей квартире, так? Нет, не случайно, дядя. Я не случайно задушил жену. Не случайно зарезал вашего бритого бандита на кладбище. Не случайно резал мерзкого старикашку Трегубова. Не случайно… Все не случайно.
        Он посмотрел на окровавленные усы дяди, на полотенце, торчащее из его рта, на расширенные от боли и ужаса глаза.
        — Как! Как меня угораздило родиться так неудачно! В такой семье. Среди таких неумных и ограниченных людей! Как? Ошибка за ошибкой — вот моя судьба. Смотри.  — Он поднес окровавленный кинжал к глазам Тимофеева.  — Это называется «клинок бога смерти». И он у меня в руках. Но я не бог смерти, нет. Я просто несчастный, брошенный всеми вами мальчик. Неужели ты не понимаешь? Подписывай! Не заставляй меня ждать.
        Через несколько минут Сбежин прошел мимо спящего в коридоре Федота. Тот устал высматривать опасность на улице, присел на стул в прихожей, да так и уснул в тепле. Леонид Андреевич снова пощупал свою грудь справа, где лежала расписка с подписью дяди, и вздохнул. Осталось последнее дело, а потом — прочь из Москвы.
        21
        Наперегонки со смертью
        Скопин с Архиповым подъехали на извозчике к Сухаревской с противоположной от башни стороны.
        — Зайдем к Самсону, если он еще не спит,  — сказал Скопин.
        Здоровяка Самсона они застали в дверях лавки, в спешке натягивавшего длинный плащ.
        — Ты куда, Лёва?  — спросил Иван Федорович.
        — Бегу в больницу, жена рожает!
        — Уже?
        — Ага, сподобилась наконец!  — ответил Березкин.
        — Нам подмога нужна.
        — Не могу!  — взмолился Самсон.  — Сам понимаешь!
        Он на мгновение остановился, повертел головой, а потом указал вправо:
        — Вон, видишь того парня? Это Петька Арцаков. Он из моих. Иди, скажи, Самсон велел помочь.
        Березкин торопливо потряс руку Скопину и побежал в сторону Шереметьевской. Скопин посмотрел туда, куда указал Самсон. Там у телеги с мешками картошки стоял, отвернувшись спиной, крепыш сам себя шире с бритой головой.
        — Здорово,  — сказал, подходя к нему, Скопин.  — Я от Самсона. Он велел тебе нам помочь.
        Парень повернул к ним широкое плоское лицо со сломанным носом.
        — И чё?
        — Иди к лавке Ионыча и постой там неподалеку. Но особо не светись. Мы пойдем внутрь. За нами может прийти такой бородатый казак. Этот — наш человек. А может такой — высокий и лупоглазый. Пусть он тоже войдет. Но если попытается сбежать — хватай и держи. Понял?
        Парень кивнул.
        — А мне что за это?
        — Самсон объяснит потом.
        — Хорошо.
        Потом Скопин повел Архипова к лавке Ионыча. Народу на рынке было еще немного, так что дошли быстро.
        — Стойте,  — сказал вдруг Архипов, хватая Ивана Федоровича за рукав.  — Дверь открыта.
        Скопин замедлил шаг. Ставни лавки были заперты.
        — Плохо,  — пробормотал он.  — У вас оружие есть?
        — Нет.
        — Отлично. Пошли, называется, на задержание. Я-то не беру никогда, со мной Мирон ходит. Да и ни к чему мне оружие. Ну ладно, я иду первым, вы — вторым. Если Сбежин уже там, хватаем его за руки и валим на пол. Пошли!
        Скопин толкнул ногой дверь и шагнул внутрь.
        В лавке было темно и тихо. Скопин посторонился, и следом вошел Архипов. Сквозь щели в ставнях пробивались тонкие лучики света, отражаясь на серебряных подстаканниках, выставленных на широкий прилавок. Скопин приложил палец к губам. Постояв так несколько секунд и кивнув на другую дверь, которая вела в заднее помещение лавки, он громко сказал:
        — Сбежин, вы здесь? Это судебный следователь Скопин. Лавка окружена. Выходите.
        Ответом ему было молчание.
        Скопин сделал несколько шагов к двери, открыл ее и отшатнулся в сторону, ожидая, что преступник выскочит и попытается пробиться к выходу на улицу. Дверь заскрипела, но оттуда никто не вышел. Тогда Иван Федорович достал из кармана спички, пошуршал в коробке и чиркнул фосфорной головкой о косяк двери. С громким шипением спичка зажглась, выбросив струю вонючего дыма. Скопин шагнул внутрь.
        Старик лежал у стены на спине с широко открытыми глазами, в которых отразилось пламя спички.
        — Не успели, черт!  — сказал Скопин. Быстро нагнувшись, он схватил старика за запястье.
        — Пульса нет. Но рука еще теплая,  — сказал он.
        — Я на улицу,  — крикнул Архипов.  — Надо догнать!
        — Пошли!
        Сыщики выскочили из лавки, и Скопин свистнул. От соседней лавки отделился молодой Петька Арцаков.
        — Быстро!  — сказал ему Скопин.  — Тот лупоглазый… Бери своих ребят и ищите по всему рынку. Далеко он уйти не мог. Мы пошли в сторону башни, а вы — по краям.
        Не дожидаясь ответа, Скопин с Архиповым быстро пошли в сторону громады Сухаревской башни, где находилась биржа извозчиков — Сбежин мог уйти именно туда, чтобы побыстрее скрыться с места преступления.
        — Хорошо, что еще рано,  — сказал Скопин, размашисто шагая и вертя головой.  — А то бы вообще никакой надежды.
        — Вон он!  — крикнул Архипов и указал в сторону рядов с тряпьем. Там, удаляясь от них, шагал высокий мужчина с длинными темными волосами, слегка сутулясь, левую руку он неловко держал в кармане.
        — Тихо,  — приказал Скопин.  — Догоняем и берем с двух сторон.
        Они почти вплотную приблизились к Сбежину, когда тот оглянулся, заметил черную шинель Ивана Федоровича и тут же пустился бежать.
        Прохор Силантьевич под утро пришел к дому Сбежина и уже собирался войти в подъезд, как вдруг оттуда вышли трое — один, судя по шинели, из судейских. Второй, молодой, был в теплом сюртуке и шляпе, а третий — из казаков. Они коротко о чем-то посовещались, и казак пошел в одну сторону, а судейский с молодым пошли в сторону извозчика, стоявшего через дом.
        Это насторожило Прохора. Он немного постоял, выжидая, пока не приехала полицейская карета.
        — Че-то тут такое?  — пробормотал Прохор, делая шаг назад и прижимаясь спиной к стене дома, поглубже в тень.
        Двое полицейских во главе с давешним казаком вошли в подъезд, пробыли там недолго, а потом, в сопровождении дворника, вынесли тело девушки и погрузили в карету. Экипаж отбыл. Прохор подождал немного, а потом подошел к дворнику.
        — Убили кого, дядя?  — спросил он.
        — А тебе что за дело?  — проворчал недовольно дворник.
        — Да вот, комнатку ищу, приехал вчера из Тамбова на заработки. Думал, может здесь…
        Дворник смерил его хмуро.
        — Здесь не сдают,  — ответил он.  — Это для благородных.
        — А!  — сказал Прохор, вынимая табакерку.  — Отведайте, дядя, нашего, тамбовского. Крепкий, не то что местный.
        Он постучал два раза пальцем по крышке табакерки, приглашая угоститься.
        — Не,  — ответил дворник.  — Не балуюсь.
        Прохор убрал табакерку в карман.
        — Вот вы говорите, дядя, благородные. А я смотрю, и тут всякое бывает!
        — Бывает,  — кивнул дворник.
        И хотя полиция запретила ему рассказывать о произошедшем, однако поделиться новостью хотелось — тем более что бородатый мужик с табакеркой не был местным — так, прохожий, уйдет и поминай как звали.
        — Это барин один свою горничную зарезал,  — сказал он наконец.  — Уж на что приличный, коллекционер. А зарезал! Вот что люди-то творят.
        — Ох ты!  — притворно удивился Прохор.  — А что, барина этого под арест посадили? Теперь уж, благородный ты или нет, а все одно тебе либо Сибирь, либо Сахалин!
        — Утёк!  — махнул рукой дворник.
        Прохор Силантьевич подумал, что надо скорее бежать к Маркелу с докладом о случившемся.
        — Ну бывай, дядя,  — сказал он.  — Пойду я в другое место поищу.
        Пройдя пол-улицы, он сел на извозчика и поехал на Пречистенку, на квартиру Маркела Антоновича.
        Немного не доехав, он расплатился, соскочил с пролетки и повернул через дворы к лестнице, которая вела в квартиру хозяина. Прохор постучал в дверь, но ему никто не открыл. Постучал еще раз. Из-за двери послышался голос Федота:
        — Кто?
        — Федя, это я, Прохор! Открой!
        Послышался лязг замков, дверь открылась. В прихожей стоял старик Федот с ружьем в руках.
        — Это чё?  — спросил Прохор, указывая на ружье.  — Ворон стрелять, что ли?
        — Проша,  — глухо сказал старик.  — Маркела Антоновича зарезали.
        Прохор молча уставился на старика, пытаясь понять смысл сказанного. Наконец, он уяснил слова Федота и пораженно отступил на шаг.
        — Как зарезали? Кто?
        — Племяш его, Леонид Андреевич.
        Старик вдруг выпустил ружье из рук. С громким стуком оно упало на пол. Прохор едва успел поймать оседающего Федота.
        — Моя вина!  — плачущим голосом пробормотал старый.  — Сам впустил! Прости меня, Маркел Антонович, благодетель!
        Усадив Федота на пол, Прохор быстро прошел в спальню и увидел страшную картину убийства. Он провел тут несколько минут, лихорадочно соображая, что делать дальше, потом вернулся в прихожую.
        — Слышь, Федот, ты сейчас запрись изнутри,  — приказал он.  — И никого, кроме меня, не впускай, понял? Я скоро вернусь и все устрою.
        Старик на полу тонко подвывал, кляня себя в роковой ошибке. Прохор быстро вышел на улицу — извозчик, на котором он приехал, все еще стоял у тротуара неподалеку.
        — На Сухаревку, быстро!  — приказал Прохор Силантьевич.
        Хозяин умер. И теперь только от скорости и жестокости Прохора зависела возможность быстро подобрать вожжи и не дать коршунам растащить дело Тимофеева. А для этого надо было забрать кассу Тимофеева и его записи должников и поставщиков, хранившиеся на территории больницы.
        — Лови его!  — крикнул Скопин и, уже не скрываясь, бросился вслед за Сбежиным. Сзади он слышал топот ног Архипова.
        Сбежин вдруг свернул вправо — прямо на ряды, где мужики и бабы уже выкладывали на прилавки свои товары, проскользнул между двумя лавками, перепрыгнул через наваленные кули и припустил по задам лавок.
        — Куда! Куда!  — закричала какая-то баба, сбитая с ног.
        Скопин махнул Архипову, чтобы тот продолжал бежать по широкому проходу между лавками, высматривая Сбежина, а сам рванул за убийцей.
        Громада Сухаревой башни приближалась, а с ней и биржа извозчиков. Преступника надо было перехватить как можно скорее, иначе у него появлялся шанс исчезнуть.
        Скопин бежал по узкому проулку, постоянно лавируя между снующими туда и сюда торговцами, стараясь не упустить из виду спину беглеца. Тот попытался протиснуться между двух женщин, каждая из которых несла целый столб горшков, стоявших один на другом. Бабы завизжали, Сбежин врезался в одну из них, и горшки посыпались на булыжную мостовую.
        — Ирод! Что ты творишь!
        Леонида Андреевича попытался схватить мужичонка-татарин в картузе, но Сбежин вдруг махнул рукой, в которой холодно сверкнул широкий клинок, и татарин с воплем отпустил его, зажимая рану на плече.
        — Убивец!  — завопила баба с разбитыми горшками.  — Убивец! Зарезал!
        Этот крик, впрочем, помог Сбежину — люди начали шарахаться от него в разные стороны. Теперь Леонид Андреевич бежал, высоко подняв свой страшный кинжал, при виде которого торговцы кидали товары и жались по сторонам.
        — Стой, Сбежин!  — закричал Скопин.  — Стой! Все кончено!
        Он уже задыхался, понимая, что долго такую погоню продолжать не в состоянии. Сбежин нервно оглянулся и побежал еще быстрее. В этот момент Скопин споткнулся о мешок и с громким проклятием врезался в заднюю стену лавки — так сильно, что дыхание у него перехватило, и он остановился, жадно глотая воздух. Сбежин снова обернулся и резко взял влево — в основной проход. И тут он столкнулся с Архиповым.
        — Стоять!  — крикнул Архипов, раскидывая в стороны руки, пытаясь так остановить преступника. Сбежин издал яростный вопль и всем телом налетел на Архипова, отшвыривая его в сторону. Через секунду он уже мчался к недалекой теперь башне.
        — Смотри, куда прешь!  — услышал Архипов над ухом, и крепкие руки швырнули его в сторону. Здоровенный мужик, от которого пахло перегаром, замахнулся на него, но Захар Борисович быстро оправился и рванул за Сбежиным.
        Лев Березкин быстро шагал по рынку, ведя акушера Писемского к своей лавке.
        — Давай, Никита Палыч, прибавь, рожает же!  — досадливо подгонял он колченогого акушера, с которым еще неделю назад сговорился за пятнадцать рублей.
        — Иду, родной, иду,  — бормотал Писемский.  — Как могу, так и иду. Да ты не боись, баба твоя в первый раз рожает?
        — В первый.
        — Так и хорошо, не опоздаем. В первый-то раз все нескоро делается. Вот если бы в третий, а то и в четвертый, то — да, поспешать надо было бы. Этакие бабы несутся скоро, как курицы. Присела — и уже яичко. А когда в первый…
        — Давай, Никита Палыч,  — оборвал его Березкин.  — Не болтай!
        — Что это там?  — вдруг встревожился акушер.  — Кричат, что ли?
        — Некогда нам. Идем.
        Впереди и правда закричали. Люди начали разбегаться. Самсон замедлил шаг, тревожно вглядываясь перед собой.
        — Вора ловят, небось,  — сказал он.  — Мальца какого…
        И тут прямо на него выскочил высокий мужчина с обезумевшими выпученными глазами. В руке у него блеснул широкий кинжал.
        — Вот падла!  — удивленно воскликнул Самсон, который впервые увидел такое безобразие на своей территории.  — Что затеял!
        Мысль о рожающей жене на секунду вылетела из его головы. Самсона внезапно охватила ярость. Он рванул вперед, размахиваясь правой рукой, чтобы сбить хулигана с ног, но тот, как дикий зверь, извернулся на бегу и всадил кинжал Березкину прямо в ребра. На секунду они застыли, а потом Сбежин свободной рукой толкнул Самсона, освобождая свое оружие, и бросился мимо его — в сторону стоянки извозчиков, которые были уже совсем рядом.
        Березкин остановился, схватился за грудь, а потом зашатался и медленно осел на землю, странно подвернув ватные ноги.
        — Лёва?  — в недоумении сказал акушер. Из-за скорости произошедшего и потому, что находился за спиной Самсона, он не успел заметить удар кинжалом.
        Архипов пробежал мимо, скосив глаза на упавшего Березкина, и только выругался. Тут, наконец, его настиг Скопин, вывернувший из-за лавки.
        — Давай!  — крикнул он, не замечая оставшегося позади умирающего Самсона.  — Давай. Не упусти.
        Сзади раздался крик ярости — это Петька Арцаков, сильно отставший от погони, наткнулся на тело своего хозяина.
        Прохор Силантьевич доехал до Сухаревской башни, расплатился с извозчиком и быстро пошел в сторону больницы. Он шел сосредоточенно, засунув руки в карманы длинного купеческого сюртука и надвинув шапку на самые брови. Теперь все зависело от скорости. Прохор был не единственным доверенным лицом Маркела Антоновича. Митяя Злобина он не опасался — того было легко прижать к ногтю. А вот Мурза мог попытаться перехватить власть, если кто-то уже шепнул ему про смерть Тимофеева. С Мурзы станется подослать к Прохору своих головорезов.
        Прохор Силантьевич сжал нож в кармане. Еще ночью он собирался пустить его в дело, чтобы прикончить племянника хозяина, но теперь, вероятно, потребуется что-то посерьезнее. Прохор зло усмехнулся: пора уже сделать то, что он еще год назад предлагал Маркелу — договориться с Самсоном и использовать его ребят, чтобы обложить торговцев на Сухаревке данью. А будет он артачиться, убеждал Прохор Маркела Антоновича, так можно от него избавиться и уже самим руководить этим делом, ни с кем не делясь. Маркел тогда отказался, считая, что дела и так идут ходко и что Самсон может начать войну, а это привлечет лишнее внимание полиции, которая, хоть и получала мзду от Маркела, но в случае неизбежных в таком случае беспорядков могла и забыть о своем благоволении. Но теперь Маркел был мертв, и ничто не мешало Прохору снова вернуться к прежнему плану — главное было обдумать все как следует, чтобы перехват дела у Самсона прошел гладко и быстро. В крайнем случае, подумал Прохор Силантьевич, предложу ему поначалу хороший процент, поторгуюсь. А там — посмотрим. И он снова сжал нож в кармане.
        Дальше все произошло стремительно. В толпе вдруг закричали, замахали руками — мужики и бабы начали разбегаться. Прохор насторожился, замедлил шаг и, не вынимая ножа из кармана, раскрыл лезвие. На него молча бежал высокий мужчина с большим кинжалом в руке.
        — Ах, Мурза, поганец!  — пробормотал Прохор. И за секунду до столкновения сделал мягкий шаг вправо, мгновенно выхватил нож и полоснул нападающего по шее, прямо по артерии. Потом, не останавливаясь, нырнул в узкий проход между лавками, с щелчком закрыл нож и бросил его в ящик с огурцами. Не оглядываясь, Прохор пошел вперед. Пусть он остался без оружия, но зато теперь в нем была жестокая решимость голыми руками задушить любого, кто встанет у него на пути.
        Сбежин уже видел конские морды, сидевших в пролетках дородных извозчиков, куривших трубки и самокрутки. До свободы оставалось несколько саженей. Бородатого мужика, шедшего ему навстречу, он хотел просто отпугнуть кинжалом, ожидая, что тот, как и остальные встречные, просто убежит с дороги. Тот действительно посторонился, но вдруг махнул рукой, и Сбежин ощутил страшную боль в шее. Он как будто запнулся. Шея и грудь сделались горячими, внезапно страшная усталость и сонливость накатили на Леонида Андреевича. Он сделал несколько шагов, еще продолжая борьбу.
        — Я… устал,  — прошептал Сбежин.  — Устал…
        Он упал на колени, уже не слыша топота ног своих преследователей и криков возмущенных торговцев. Вокруг него быстро стала смыкаться негодующая толпа. Сбежин оперся раненой рукой на булыжники, все еще сжимая в другой свой любимый катар. Он попытался проползти на коленях еще хоть немного в сторону башни. Извозчики привстали на своих облучках — все теперь смотрели в его сторону, перекрикиваясь и указывая кнутами. В обступившей его толпе послышалась ругань, и вперед протиснулись двое — один в черной судейской шинели, а второй в сером сюртуке. Они тяжело дышали, измотанные погоней.
        — Сбежин!  — прохрипел Иван Федорович, хватаясь за грудь, где гулко билось сердце.  — Не двигайтесь!
        Леонид Андреевич опустил голову и увидел большую лужу крови.
        — Что это?  — прошептал он.  — Кто это сделал?
        — Надо унять кровь!  — сказал Архипов. И, повернувшись к толпе, крикнул:  — Тряпки давай!
        Никто не сдвинулся с места. Вдали раздался переливчатый свист — это опомнились местные стражи благочиния. Скопин присел на корточки перед Сбежиным и вынул из его руки кинжал.
        — Все,  — сказал Скопин.  — Отбегался ты, скотина.
        Сбежин поднял быстро гаснущие глаза на Ивана Федоровича.
        Скопин запустил руку в карман убийце и вынул шкатулку. Открыв донышко, он показал, что шкатулка пуста.
        — Все было зря,  — сказал Скопин.  — Столько народу порешил! А все зря. Подохнешь, падаль, здесь. И правильно.
        Он встал. Толпа расступилась, и в круг вбежали двое толстых городовых.
        — Я — судебный следователь Скопин,  — объявил им Иван Федорович.  — Живо врача, выбрать понятых. Сейчас будем составлять протокол.
        Но Сбежин этого уже не слышал. Он ткнулся головой в булыжники мостовой, закрыл глаза, застыл в такой нелепой позе на секунду, а потом медленно повалился на бок.
        22
        Вопль ужаса
        Два дня спустя хмурым дождливым утром перед воротами Бутырского тюремного замка стояла пролетка с поднятым верхом. Внутри сидели Скопин со своей черной трубочкой во рту и Архипов — натянутый как струна.
        — Самсона жалко,  — сказал Архипов задумчиво.  — Даже сынишку своего не увидел. Вот ведь судьба! Надо сходить, навестить.
        Захар Борисович в который раз выглянул из-под опущенного верха пролетки, чтобы посмотреть на дверь в воротах.
        — Что же они тянут?  — спросил он нервно.  — Спят они, что ли?
        — Выпустят твою Машу, не беспокойся,  — сказал Скопин.
        — Точно?
        — Точно. Ну что, теперь тебя восстановили в должности. Можно и жениться, а?  — усмехнулся Иван Федорович.  — А что квартирка тесная — не беда. Вот реформу проведут, станешь ты важным лицом, тогда и квартирку можно будет сменить.
        Архипов отмахнулся. Скопин выпустил клуб дыма и продолжил добродушно:
        — Нас-то с Мироном, небось, тебе в подчинение поставят. Возьмешь?
        Архипов вздохнул.
        — Иван Федорович,  — сказал он.  — Я вот все думаю… Смог бы я без вас раскрыть это дело?
        Скопин задумался.
        — Может, и нет,  — сказал он, наконец.  — А может — да. Ты парень способный, только не наблюдательный.
        — Почему это?  — возмутился Архипов.  — Что я пропустил?
        — А фотографию жены Сбежина помнишь?  — спросил он с усмешкой.  — У него на квартире?
        — Помню.
        — И что на ней?
        — Сам Сбежин с женой. У себя дома.
        — Трюмо,  — подсказал Скопин.
        — Ну, да.
        Иван Федорович снова ухмыльнулся.
        — А на трюмо — что?
        — Что?  — переспросил Архипов.
        — Это потому, что ты невнимательно смотрел,  — сказал Скопин.  — А вот если бы ты присмотрелся получше, как я, то увидел бы.
        — Да что я там увидел бы?  — вскипел Архипов.
        — Да шкатулку!  — закричал весело Иван Федорович.  — Шкатулку!
        И он захохотал так громко, что извозчичья лошадь вздрогнула и переступила копытами.
        — Тпру-у-у!  — натянул вожжи извозчик.
        Архипов несколько секунд сидел молча, переваривая услышанное.
        — Шкатулку?  — повторил он.
        — Ту самую,  — кивнул Сбежин.  — Меленько, но видно.
        — То есть?..  — Архипов всем телом повернулся к Скопину.  — Вы с самого начала знали, что эта шкатулка принадлежала Сбежину! И не говорили мне этого?
        — Нет, не говорил.
        — Но почему?!  — воскликнул Архипов.  — Ведь если бы мы его взяли прямо тогда… Сколько бы людей остались живы. Иван Федорович, вы хоть это понимаете. И Маша. Ее бы не бросили в тюрьму!
        — Это — да,  — спокойно ответил Скопин.  — Но тут уж ничего не поделаешь. Судьба.
        — Какая, к дьяволу, судьба!  — крикнул Архипов.  — Что вы несете!
        Он снова ненавидел этого человека — ненавидел всем сердцем!
        Скопин нагнулся и выбил трубку о борт пролетки.
        — Послушайте меня, Захар Борисович,  — сказал он, наконец.  — Моя работа — собирать неопровержимые улики и представлять их прокурору. А тот с этими уликами идет в суд. Если улик недостаточно, преступник вывернется. И преступление не будет наказано. Да, я увидел шкатулку на фотографии. Но это, как мы уже говорили, было слишком слабым доказательством. Убийство горничной — да… Это уже неопровержимое доказательство виновности. А дальше… все завертелось… Вы сами помните. Но если бы я прямо там, в квартире Сбежина, указал вам на шкатулку на фотокарточке, вы, Захар Борисович, занимались бы не расследованием, а сочинением версии о виновности Сбежина. И в результате он бы просто ушел от правосудия.
        Архипов сидел, ошарашенный признанием своего старшего товарища.
        — Столько людей погибло,  — пробормотал он.  — Как же вы спите по ночам?
        — И еще,  — теперь уже мрачно сказал Скопин.  — Было еще кое-что.
        — Что?
        — Рубчик. Во-первых, у меня с ним счеты по другому делу. А во-вторых, нехорошо, если бы такая мразь осталась в живых. Все-таки он изнасиловал Машу. Вы помните об этом?
        — Конечно,  — сказал Архипов, отметив про себя, что Иван Федорович вдруг снова перешел в разговоре с ним на «вы».
        — Вот так,  — сказал Скопин.
        Архипов покосился на него. Лицо Ивана Федоровича сделалось жестким, как будто каменным. Захар Борисович вдруг понял, что их отношения вот прямо сейчас, в эту самую минуту, подошли к опасной черте. Задай он вопрос, который вертелся на языке, Скопин, вероятнее всего, не ответит, а просто соскочит с пролетки и уйдет. Но это было бы нечестно, особенно теперь, когда благодаря помощи Ивана Федоровича Маша будет освобождена. И поэтому Архипов промолчал. Но Скопин, будто почувствовав, спросил:
        — Что еще? Говорите. Давайте закончим со всеми недомолвками. И вы либо примете меня таким, какой я есть, либо…
        Архипов решился.
        — Иван Федорович… Это не относится к нашему делу… Но… Почему вы избили ту женщину в трактире?
        Желваки на скулах Скопина заходили ходуном.
        — Это мое дело,  — ответил он быстро.  — И вам до него нет никакого касательства. Достаточно того, что я жалею о том случае.
        Он отвернулся.
        В этот момент загремел засов, дверь в воротах отворилась, и женская фигурка выскользнула наружу. Архипов узнал Машу. Она крутила головой в сером платке, а в руках у нее был узелок.
        — Идите,  — сказал Скопин.  — Выпустили уже.
        Захар Борисович метнулся вон из пролетки, побежал к Маше и крепко обнял ее.
        — Ну вот!  — сказал он, совершенно забыв о разговоре с Иваном Федоровичем.  — Ну вот, видишь! Смотри, и синяков уже не видно. Поедем скорее.
        Маша молча прижималась к Архипову, из ее глаз текли слезы.
        Когда они подошли к пролетке, Скопина в ней не было.
        Иван Федорович пешком дошел до своего трактира, поздоровался с одноруким стариком, оправившимся от болезни, и заказал водки.
        — Закусить-то?  — спросил старик.
        — Не надо,  — ответил Скопин.  — Зря только тратиться.
        Он медленно выпил первый стакан и подумал, что Мирон, наверное, сегодня за ним уже не придет. Теперь у него было о ком заботиться.
        Скопин налил второй стакан и положил ноги в сапогах на лавку. Мимо прошел худой горбун с футляром под мышкой. Это был скрипач Щукин, который играл по трактирам.
        — Щукин!  — крикнул ему Иван Федорович.
        Горбун остановился и улыбнулся Скопину.
        — Мое почтение!  — сказал он.
        Скопин порылся в кармане шинели и бросил на стол двугривенный.
        — Сыграй мне «Лучину».
        Горбун кивнул и сгреб со стола монетку. Он поставил футляр на табурет, раскрыл его и достал скрипку.
        — Что, Ваня,  — спросил музыкант, который со всеми в Москве был на «ты», независимо от положения или достатка.  — Грустишь, что ли?
        Скопин скривился.
        — Ну!  — ответил он.  — Имею право!
        Щукин кивнул, натирая смычок камешком канифоли. Потом он приладил скрипку к плечу, склонил голову и начал выводить простую русскую песню.
        Иван Федорович выпил второй стакан, оперся спиной о стену и закрыл глаза. Он слушал скрипку и думал — сколько же лет прошло с тех пор? Он ведь и не помнит больше лица Ани. От нее остались только сны. Сны, которых он так боится не потому, что они наполнены кошмарами, а потому, что он чувствует в этих снах огромную вину. За то, что не смог уберечь Аню. И не смог уберечь еще многих и многих. Эта вина и была его самым главным кошмаром, от которого он пытался спастись, заглушая водкой вопль ужаса своей души каждую ночь.
        ЭПИЛОГ
        — Ты, Скопин, лишил меня прекрасного дела,  — сказал прокурор Шуберт-Никольский.  — Я уже не говорю, что количество жертв просто ужасно. Неужели нельзя быть более расторопным — глядишь, пара-тройка человек и выжили бы?
        — Виноват, Станислав Григорьевич.
        — Виноват. Виноват. Но вот мне иногда кажется, что ты специально проводишь дело так, чтобы преступники… как бы это сказать… понесли кару еще до суда.
        Прокурор скептически посмотрел на Ивана Федоровича.
        — Мы давеча говорили с тобой о том деле… с младшим Надеждиным.
        Скопин внимательно взглянул на своего начальника и кивнул.
        — Хотя дело прошедшее, да и, как я говорил, этот Надеждин все равно станет преступником… Но — вот.
        Он открыл ящик стола и положил на зеленое сукно лист с печатью.
        — Это постановление о возобновлении расследования и необходимости вернуть Андрея Надеждина с места каторги в Москву.
        Скопин встал.
        — Спасибо, Станислав Григорьевич! Камень с души сняли!
        — Погоди. Сядь.
        Скопин сел обратно на стул.
        — Вот тебе еще одно предписание.
        Из ящика появилась новая бумага.
        — Что это?  — спросил Иван Федорович.
        — Здесь написано, что ты командируешься на остров Сахалин, где должен найти осужденного преступника Андрея Надеждина и препроводить его в Москву на доследование.
        — Почему я?  — удивился Скопин.
        Прокурор вздохнул.
        — Фамилия Печенькин Лавр Петрович тебе ничего не говорит?
        Скопин внутренне подобрался.
        — А что?
        — Говорит или нет?
        — Не помню.
        Шуберт-Никольский поморщился.
        — Ну, вспоминай! Я тут с тобой не в игрушки играю.
        — Шулер?
        — Именно. Недавно был задержан во время облавы на очередной «мельнице». И вот, когда его прижали, дал показания на судебного следователя Скопина Ивана Федоровича, который обманом завлек некоего школьного учителя Грюбера, опоил его, а потом и отравил.
        — Сволочь,  — процедил сквозь зубы Скопин.
        — И вот теперь Министерство внутренних дел хочет отомстить тебе за ту историю с Михеевым и поддельными желтыми билетами. А если они в тебя вцепятся, то… Я уж не вспоминаю про реформу… Представляешь, если ты попадаешь им в лапы, но не как судебный следователь, а как простое частное лицо?
        — Да уж,  — поник Скопин. Ему отчаянно захотелось выпить. Прямо сейчас.
        — Так что — на Сахалин, Ваня! Поезжай из Одессы на пароходе. Это займет много времени, а там, глядишь, все забудется. И чем больше ты проведешь времени в поисках своего Надеждина, тем, поверь, лучше. Я уже выписал тебе очень солидную сумму на расходы и не удивлюсь, если ты с такими деньжищами сбежишь в Америку. Во всяком случае, человек предприимчивый на твоем месте так бы и поступил.
        — Обижаете, Станислав Григорьевич!
        — Знаю, что ты не сбежишь. Но тогда — вперед, на Сахалин. И не смей появляться в Москве в ближайший год-полтора. А то и два.
        Скопин вышел на улицу, низко надвинув кепи с судейской кокардой. Засунув руки в карманы, он стоял просто так, потом нащупал трубку и сунул ее в зубы, не прикуривая.
        — Нищему собраться — только подпоясаться,  — пробормотал он.  — А Мирон, я чаю, останется за домом следить.
        Оглядевшись по сторонам, он увидел двух мастеровых.
        — Братцы!  — окликнул их Иван Федорович.  — А есть где поблизости кабак?