Дар богов Алина Егорова
        Артефакт-детектив # Эта картина ничем не выделялась в ряду других пейзажей, но Зинаида смотрела на нее, словно на «Джоконду». Это же то самое место, которое ее отец безуспешно искал всю свою жизнь! Поиски закончились трагически - отца убили, а все записи, которые он вел, бесследно исчезли… И, оказывается, он был прав: золотой щит древнего племени действительно существует! По легенде, он отражал удары врагов, и его обладатель был непобедим. Но со временем щит терял свою магическую силу, и для ее восстановления требовалась жертва - прекрасная молодая девушка… И художнику удалось найти щит! Как и много веков назад, он прикован к скале над рекой и по-прежнему ждет жертвы…
        Алина Егорова
        Дар богов

16 мая. Прибалтика
        Низкие альпийские сосенки с причудливо изогнутыми стволами, как будто вцепившиеся корнями в песок и друг в друга, пьянящий чистый воздух с запахом смолы и ароматами моря, сыпучий песок, проникающий даже в высокие берцы. Песок повсюду: на море, на асфальтированных дорожках Гируляя и здесь, в лесу, перемешанный с тонким слоем земли. На побережье при сильном ветре он поднимается высокой волной, и если вовремя не зажмурить глаза, то придется потом долго их прочищать. Песок во рту стал привычным, в волосах и на одежде песок воспринимался как должное.
        Он в пятый раз прошелся туда и обратно по высокому берегу безымянной реки. Где это место, он понять не мог. Вроде все вокруг похоже на пейзаж с картины, и в то же время - нет. Если художник не обманул, оно должно быть где-то рядом.
        Место это глухое, несмотря на относительную близость к шоссе; чтобы к нему выйти, нужно дойти до моря и там по песчаной мели перейти реку. Добираться сюда сквозь дебри танцующего леса неудобно, поэтому никто здесь не бродит. Вдобавок оно пользуется дурной славой. Около этой реки не раз появлялись заборы, разворачивались стройки - и вскоре прекращались. Когда-то здесь хотели устроить заповедник, но эта идея не воплотилась в жизнь. В лихие девяностые землю передали в частную собственность, а позже сменившиеся чиновники обнаружили нарушения в оформлении сделки. Так и осталась земля ничьей - то ли частной, то ли государственной.
        Он изрядно устал, ноги гудели, хотелось есть и курить, а сигареты закончились. Начинала болеть голова. Она всегда у него болела от переутомления или от смены погоды, или когда он напряженно думал - да от многих вещей! Голова его реже не болела. Дело шло к закату, солнце еще висело высоко, но вот-вот собиралось скрыться. Темнеет в этих краях быстро: сначала небо окрашивается в теплые тона, и кажется, что таким оно пробудет долго. Но солнце стремительно подходит к горизонту и на глазах тонет в море, погружая побережье во тьму. Поэтому, чтобы не блуждать потом в потемках, стоило поторопиться.
        Он посмотрел вниз, ища глазами, где бы спуститься, чтобы перейти на другой берег. Нашел, как ему показалось, подходящий для спуска склон. Держась за ветки деревьев, он, как муха по стене, осторожно пополз вниз. Чертыхаясь, ступил на каменистое дно реки, где вода едва доставала до щиколоток. Он двинулся вперед, морщась от холода. По мере приближения к середине реки одежда намокала все выше и выше, неприятно прилипая к телу. Ноги скользили по заросшим илом камням, обнаружилось довольно-таки сильное подводное течение, сносившее в сторону. В какой-то момент он не удержался и упал, вмиг промокнув полностью. В воде было холодно, а когда он поднялся на поверхность, стало еще холоднее. Солнце уже совсем не грело, ветер, обдувавший мокрое тело, казался ледяным. Он уже трижды проклял себя за лень - нужно было идти в обход, а не соваться в воду. В очередной раз поскользнувшись, он огляделся по сторонам и замер: на том берегу, с которого он спустился, на отвесной скале, под водой, нечто блеснуло золотым блеском. Неужели он наконец нашел то, что искал? Большой щит из золота, с идолом в виде солнца на нем! У
него захватило дух, забыв о всякой предосторожности, он развернулся и направился к скале. Не дойдя трех метров до золотого солнца, он остановился как вкопанный. Какая-то невидимая сила не давала ему двигаться вперед. Идол смотрел на него с укором. Внезапно в нем проснулся язычник. Он буквально почувствовал священность земли, на которой стоял. Если верить записям чудака-ученого, здесь небо ближе к земле и сюда спускаются боги, чтобы умыться. Выходило, что он вторгся в своих грубых армейских ботах на их территорию, за что неминуемо последует расплата. А еще в записях ученого значилось, что, если взглянуть в глаза Золотому Солнцу, можно увидеть свое будущее. Направляясь сюда, он в легенды не верил, его интересовал только огромный кусок драгоценного металла и клад куршей, который они пожертвовали своим языческим богам. Но сейчас, когда он стоял перед идолом, ему сделалось не по себе, и он был готов поверить в существование самого Сатаны, а не только в языческих богов. Свое будущее он знать не хотел - боялся, но все равно уставился в золотые глазищи идола.
        В голове у него помутилось, боль усилилась до треска в висках. Перед глазами все поплыло, сознание погрузилось в густой туман. В этом тумане, оказавшись как будто бы где-то наверху, он увидел чье-то тело, лежащее под простыней на металлическом столе в комнате со стенами из белого кафеля. Лицо опухшее, позеленевшее, как у утопленника, правая рука обожжена, на левой - вытатуированный паук. «Как у меня», - подумал он и испугался - это же его татуировка, он ее сам себе сделал! А значит, там, на металлическом столе, в окружении пугающего белого кафеля, лежит он сам.
        Страшная картина сменилась другой. Теперь это был какой-то кабинет, за столом - двое: мужчина в полицейской форме и рыжеволосая женщина. Полицейский достает фотографию из его паспорта, где он моложе лет на десять. Женщина, взглянув на фото, бледнеет, нервно дернув губами, - она его узнала. Он узнал ее тоже, но только кто она и где он ее видел, вспомнить не смог.

13 мая. Санкт-Петербург
        - Не было печали, купила баба порося, - сказала Дьячкова и замолчала. Она говорила мало, делая большие паузы между скупыми фразами, и от этого ее слова мимо ушей не пропускались, каждое было на вес золота. Нарочно ли она это делала или нет, понять было сложно, но факт оставался фактом - дама заставляла к себе прислушиваться.
        Капитан полиции Антон Юрасов, оказавшийся в квартире у Дьячковой по долгу службы, смотрел на нее и не понимал - шутит она или нет? Хотя шутить в подобной ситуации станет разве что закостенелый циник. Ситуация-то никак не располагала к веселью, напротив, если она не призывала к проявлению скорби, то требовала хотя бы серьезного настроя и соответствующего выражения лица. На лице у хозяйки квартиры, Кларисы Владимировны Дьячковой, отражалась смесь негодования и усталости.
        Вроде интеллигентная женщина, биолог НИИ, а не Дуся с водокачки, подумал Антон, глядя в ее строгие, покрасневшие от длительного ношения очков глаза, а деликатности в ней - как у сапожника. Дьячкова смотрела на него прямым, немигающим взглядом гремучей змеи. Казалось, еще немного - и она нанесет укус нарушителям своего покоя - членам оперативной группы, вот уже который час топтавшимся в ее квартире и еще неизвестно, сколько времени собирающихся в ней пробыть. Вид женщина имела непрезентабельный: сухопарая, лет тридцати шести, с плохо покрашенными темно-русыми волосами, в ушах скромные серебряные сережки, из косметики - остатки перламутровой губной помады и осыпавшаяся тушь на редких ресничках. Одета в темно-коричневую юбку-«карандаш», кремовую блузку, на острых плечах - серая заношенная кофтенка, на ногах - простецкие клетчатые тапки и плотные капроновые колготки, скрывавшие ее выпуклые вены.
        Обстановка в квартире свидетельствовала о невысоком достатке и предельной бережливости хозяйки: старенькая мебель в сшитых из лоскутков чехлах; выгоревшие на солнце занавески; обои с корабликами из далеких восьмидесятых, какие нынче и не продаются; вышедшая из моды лет тридцать тому назад люстра с пластиковыми висюльками; никогда не видевшая цветов - в силу тяжелого характера Дьячковой - огромная металлическая ваза и неизменное украшение всех бабушкиных квартир - хрусталь за стеклянными дверцами серванта. На кухне, где они беседовали, имелись стандартный шкаф-пенал из бледно-желтого пластика, квадратный стол в тон бежевым, давно не крашенным стенам и два жестких табурета. Спальня с мрачными плотными шторами, узкой кроватью и громоздким комодом, заставленным кактусами и пробирками, наводила тоску.
        - Предупреждала я его: нельзя такие даты отмечать, а он что? - выдала очередную порцию слов Клариса Владимировна.
        - Что? - спросил Антон.
        - Только отшучивался. Говорил, все это предрассудки, сорокалетие - такой же юбилей, как и все остальные. Много он понимал! Они там, в своей Прибалтике, совсем забыли, откуда вышли, - Евросоюзом себя возомнили, без роду без племени. А народные приметы - это не просто так, они за много веков сложились! А он на них чихать хотел. Вот и дочихался. В народе не зря считается, что празднование сорокалетия равносильно встрече с собственной смертью. Как видите, результат налицо. И она театрально указала в сторону гостиной, где лежал труп Альберта Малуниса.
        Капитан Юрасов в приметы не верил, но собственный сороковник, который уже замаячил на горизонте, отмечать не собирался. Ребята из отдела, конечно, на застолье его раскрутят, от них никуда не денешься, но так широко, как принято праздновать юбилеи, он ничего устраивать не станет. И не потому, что боится, - привык уже за годы службы ко всякому, и чему быть, того не миновать, - просто он не любит свои дни рождения, и с каждым годом эта нелюбовь лишь усиливается.
        - Клариса Владимировна, еще раз расскажите, пожалуйста, как прошел сегодняшний день, - попросил Юрасов.
        - Уже вчерашний, - пробурчала она, выразительно посмотрев на часы. Обреченно вздохнула и, как пономарь, повторила свой рассказ. - Я, как обычно, ушла на работу в девять. Когда уходила, Альберт только проснулся. Перекинулись парой слов, вроде
«доброго утра» и «удачного дня». На работе день прошел как всегда, ничего такого не случилось. Дорога назад, правда, выдалась как проклятая - автобуса я ждала очень долго, а когда он наконец пришел, в него было не войти - столько народу на остановке собралось. Он еще на мосту встал из-за аварии. Полтора часа с работы добиралась, и все на ногах, никто места нигде не уступил! Устала, как собака, думаю, скорей бы в душ, ужин на скорую руку собрать - и в кровать, ноги вытянуть. Поднялась на свой этаж, а тут… В общем, никакого отдыха. Дверь была захлопнута, а не заперта. Я Альберту ключи оставила, говорила, чтобы на все замки закрывался. Но, может, он с непривычки не запер. Хотя в другие разы всегда на два замка запирал, даже когда в магазин выходил. Ну, думаю, ничего страшного - забыл человек, бывает. Да и красть у меня нечего. Это уж я после того как пять лет тому назад квартиру мою обчистили, перестраховываться стала. Мерзко это, когда чужие в твоих вещах копаются, - на лице Дьячковой отразилось брезгливое выражение. Она замолчала, о чем-то задумавшись, потом продолжила: - Зашла в квартиру, сумку на
тумбочку в прихожей положила, разуваться стала, и сразу меня как током дернуло - почувствовала неладное. В прихожей натоптано было. Очень неприятное, знаете ли, зрелище! Я вообще не люблю грязь, - она бросила укоризненный взгляд на кроссовки Юрасова, но от замечаний воздержалась. - Альберт - он аккуратный был. Обувь всегда снимал, и, если бы напачкал, убрал бы за собой. Он же и чашки грязной никогда не оставлял, и за мной посуду мог вымыть. А тут - следы на полу. Нет, думаю, тут что-то не так! Я осторожно в гостиную прошла, дверь открыла, а там он на полу лежит - с окровавленной головой, а рядом - разбитая бутылка. Подошла, конечно, в лицо заглянула. «Скорую» вызывать бесполезно было - я как-никак отчасти медик, но тут и медиком быть не надо, чтобы сразу понять, что он мертвый. Сразу в полицию позвонила. Ну а дальше вы приехали. Вот уже первый час ночи, а вы все еще здесь! - добавила она с беспардонной прямолинейностью.
        - Мы здесь не по своей прихоти, - сурово заметил Антон.
        - Да знаю я, - поморщилась Клариса Владимировна, потирая усталые глаза. Ей хотелось переодеться, принять душ, лечь спать, в конце концов, но присутствие посторонних рушило все планы. И с этим приходилось мириться.
        Большие, с рисунком в виде морских звезд следы от мужских ботинок следственная группа заметила сразу, как только прибыла на место. Эксперт уже с ними поработал. Погибший такой обуви не носил, и по всему выходило, что наследил гость, который побывал в квартире сегодня. На осколках бутылки из-под коньяка, которой был убит художник, остались смазанные отпечатки пальцев, и они принадлежали не Малунису.
        - Клариса Владимировна, у вас в доме коньяк был? - задал очередной вопрос Антон.
        - Нет, конечно! Зачем я его буду держать? Я сроду спиртное на дух не переношу, - фыркнула женщина.
        - А бутылка, которой вашему гостю расшибли голову, откуда взялась? Ее Альберт принес?
        - Вот чего не знаю, того не знаю. Может, и он. Только не алкаш он, я их за версту чую - муж мой бывший любил за воротник залить. При мне Альберт не пил, даже на свой день рождения, который у него в четверг был, капли в рот не взял. Меня в кафе пригласил, только я идти не хотела. Тоже мне, мадам нашел, по кафе разгуливать и деньги тратить! Да и одеваться для этого надо было, прическу делать, а я - после работы. Какое кафе? А он говорит, пойдемте, Клариса, разделите мой невеселый юбилей, быть может, последний.
        - Что, так и сказал, - последний?
        - Да, так и сказал. А я ему: сплюньте, иначе накличете. Ну, разве же такое можно говорить? Мало того что он сорок лет отмечать вздумал, так еще и сам себе срок укорачивает. Вот и доотмечался, доукорачивал!
        Юрасов промолчал, чтобы избежать дискуссии на умозрительную тему - о суевериях. Он был отнюдь не склонен считать причиной смерти мужчины празднование «дьявольского» юбилея. Достаточно много имеется на свете людей, ныне здравствующих, которые в свое время отметили собственное сорокалетие, да еще и с размахом.
        - Хотите чаю? - запоздало предложила хозяйка, скорее из вежливости, нежели из желания напоить чаем представителя власти.
        - Не откажемся, - отозвался оперативник Костров, которого никто не спрашивал, поскольку он все это время помогал следователю, работавшему в гостиной, а теперь заглянул в кухню, где Антон беседовал с Кларисой. Михаил Костров устал не меньше Юрасова, но, в отличие от своего коллеги, который уже набрал в легкие воздуха, чтобы произнести дежурное: «Нет, спасибо», предпочитал от предложений подкрепиться едой не отказываться.
        За чаем разговор пошел живее. После насыщенного трудового дня, когда от ужина остались лишь смутные воспоминания, даже паршивый чай из пакетов с пресными галетами пошел на ура. Миша уплетал за обе щеки и слушал, Антон продолжал задавать вопросы, Дьячкова - понуро на них отвечать.
        - Итак, вам позвонила приятельница и попросила приютить ее знакомого.
        - Да, мне позвонила Зинаида. Видимся мы с ней редко - нас разделяют километры, да и общих дел давно нет, но Зина умеет сохранять связи. Она мне позвонила и сказала, что Альберт едет на выставку, и спросила, могу ли я его приютить.
        - Почему он в гостинице не остановился? Сейчас же с этим проблем нет.
        - В гостинице дорого. Он же не миллионер, чтобы деньгами сорить. Опять же, в квартире спокойнее, картины есть где хранить. А в гостинице - проходной двор. Там вещи не оставить без присмотра - горничные беспрепятственно в номера входят. Я не говорю, что все горничные в чужих вещах копаются, но и одной вполне хватит, чтобы поездку испортить. Было со мной такое десять лет назад, я в Калугу на семинар ездила… - Дьячкова снова замолчала.
        Как догадался Юрасов, мысли унесли ее на калужский семинар, и он порадовался, что женщина не имеет манеры озвучивать не относящиеся к делу воспоминания.
        - Денег с Альберта я брать не стала, хоть он пытался мне их всучить. Неудобно ему было без денег. А чего мне деньги с него брать - я не ростовщица какая-то, чтобы человека обдирать, к тому же Зина за него попросила. Альберт тогда стал продукты закупать. Здесь я не возражала: прокормить его на свою зарплату я не могла. И неправильно это, когда женщина мужчину содержит. Покупал он продуктов много. Говорила ему: зачем столько? Готовить мне некогда, я в институте до вечера пропадаю и не умею я готовить - разучилась. Когда одна живешь, ни к чему это. Даже бутерброды не делаю - сыр ем отдельно, хлеб отдельно.
        Антон понимающе кивнул - судя по чаю и галетам, кулинария не являлась сильной стороной Дьячковой.
        - Неудобно ему было задарма жить, - пробормотала Клариса Владимировна. - Да что я все про деньги? Человек погиб! Хоть и знала я его всего-то неполных семь дней, но все-таки…
        - Когда он к вам приехал? Вы говорите, семь дней. Значит, во вторник?
        - Во вторник, утренним поездом. Мне как раз на работу надо было идти, я чуть задержалась, чтобы его дождаться. Он быстро подоспел, я на работу почти и не опоздала.
        - У вас что-нибудь пропало?
        - Да чему тут пропадать? Хрусталь материн на месте, - она кивнула в сторону старой стенки - мечте восьмидесятых, с хрустальной посудой на стеклянных полочках. - Денег не было, золота тоже. Обручальное кольцо еще в прошлый раз унесли, когда пять лет тому назад квартиру обокрали. Ваши искали - не нашли. Да недорого оно мне было - кольцо это. Каков был муж, такова о нем и память. А все равно же хранила - не выбрасывать ведь? Кроме кольца, тогда старый телевизор уволокли и пару тряпок: плащ югославский, сносу ему не было, да жакет из вельвета. Не столько жалко, сколько противно. Это же какая-то сволочь здесь топталась и все лапала! Так и хочется поскорее квартиру вымыть, продезинфицировать все.
        - А еще - освятить, - подсказал Костров.
        - Да. И освятить! - не заметила сарказма хозяйка. - Многие так делают, и, вы знаете, помогает.
        - Что же вы раньше попа не пригласили? Глядишь, и нам было бы меньше работы, - не унимался Михаил.
        - Да кто же знал, что так получится?! Думала, два раза в одну воронку… а тут вон как вышло, - устало всплеснула руками Клариса Владимировна. Ей вдруг стало безразлично, что происходит в ее квартире. Пусть по ней разгуливают чужие люди, топчутся по ковровой дорожке, трогают вещи, без конца задают одни и те же вопросы - ей уже все равно. Как гранитная плита, навалилась на нее тяжелая усталость, и до того все ей осточертело, что женщина теперь мечтала лишь о том, чтобы все скорее закончилось.

14 мая. Санкт-Петербург
        Илья Сергеевич Тихомиров сидел в своем кабинете и допивал утренний кофе, настраиваясь на работу. День ему предстоял непростой и, возможно, не сплошь приятный, поэтому чашка капучино с медом и каплей ирландского ликера авансом его скрашивала. К капучино следователь припас бутерброды с твердым сыром цвета спелой луны, душистым укропом и свежим огурчиком. Свой завтрак Илья Сергеевич разложил на красивой оранжевой тарелке, в блюдце под чашку положил цветастую салфетку - чтобы промокнуть кофе, если он вдруг прольется, что случалось крайне редко, ибо следователь был аккуратистом, но больше - для настроения.
        Дело Альберта Малуниса, которое получил Илья Сергеевич, пришлось для него весьма некстати. Он почти закончил с двумя другими находившимися у него в производстве делами и через две недели собирался в отпуск, в Хорватию. Следователь часто просматривал фотографии отелей, предвкушая отдых на Адриатике. Пальмы, волны с белыми барашками, лимонное солнце в пронзительно-синем небе, чайки, большие яркие цветы… Буйные краски юга манили и обещали долгожданный сказочно-роскошный отдых. Илья Сергеевич закрывал глаза и чувствовал дуновение ветра, ароматы цветов, слышал крик чаек. Они с женой будут со вкусом завтракать на террасе. Это будет омлет с беконом, сыр, мед или абрикосовое варенье, кофе со сливками. К такому завтраку кофе должен быть непременно со сливками. Илья Сергеевич мечтательно улыбнулся. Он включил чайник и подошел к маленькому холодильнику, замаскированному под секцию шкафа, открыл его, окинул взглядом содержимое. Омлета с беконом там, конечно, не нашлось, но аппетитный сыр и сливки были. Насыпал в свою любимую эстетскую чашку из костяного фарфора кофе, маленькой серебряной ложечкой положил
сахарку, залил кипятком, добавил сливок. Откусил кусочек сыра. Тихомиров предпочитал сыр и колбасу есть без хлеба, чтобы отчетливее чувствовать их вкус. Блаженно отпил глоток кофе. Почти как в отпуске.
        После завтрака они с женой пойдут на пляж. Он будет плавать и загорать, а Татьяна - больше загорать, прячась под зонтиком. И так им будет хорошо вдвоем! Господи, как же мало времени они с женой проводят вместе! Все работа, работа, работа… А потом - быт, хлопоты: в магазин сходить, машину-старушку подлатать, да мало ли что! Домой придешь, поужинаешь - и спать. Даже на выходных работать приходится. А куда деваться, если следователей не хватает? И Татьяна всегда занята: работа, домашние дела, ребенок. Крутится целыми днями, как белка в колесе, и устает, бедняжка, но не жалуется, только иногда, когда совсем забегается, просит, чтобы он за дочкой приглядел, позволил ей немного отдохнуть. Так вся жизнь и проходит. А ведь он еще не старый - ему всего-то тридцать шесть лет, а что его по имени-отчеству зовут, так это потому, что так полагается, чай, он - процессуальное лицо, а не черт в ступе. И жену свою Татьяну он любит, она у него красавица: кровь с молоком, коса - золотом и нос в веснушках. Тихомиров представил, как вечером на набережной они с женой будут любоваться закатом; ветер будет играть ее
распущенными по круглым плечам волосами, нахально норовя забраться под шелк длинной юбки. Он обнимет ее и неторопливо поцелует в малиновые губы. Они будут целоваться, как подростки, ничуть не стесняясь окружающих, и, распалившись, отправятся в номер, чтобы провести незабываемую ночь.
        Кофе еще плескался в чашке с профилем Ахматовой, на блюдце остался недоеденный кусочек сыра, когда в дверь постучали. Илья Сергеевич очень не любил, чтобы его тревожили, когда он ест, но почему-то всегда посетители появлялись именно в это время. Он тогда отодвигал тарелку, недовольно глядя на визитера. Чаще всего во время трапезы заявлялись опера. Им всегда было некогда, и поэтому плевать они хотели на ворчание Тихомирова - поворчит и перестанет. Знают, что он не злобный, и этим пользуются.
        Илья Сергеевич сделал последний большой глоток и произнес: «Входите». Но вместо оперативного работника на пороге, стесняясь и переминаясь с ноги на ногу, появилась Клариса Дьячкова. В серой кофточке и все в той же юбке-«карандаше», с гладко зачесанными волосами, она нервно теребила потрескавшуюся ручку громоздкой сумки.
        - Извините, - произнесла женщина. - Вы меня вызвали на полвторого, но у меня работа… Я подумала… если вы не возражаете, мне было бы удобнее прийти сейчас.
        Следователь заглянул в открытый ежедневник. Действительно, он пригласил на сегодня Дьячкову. Правда, сначала он рассчитывал получить от оперов по ней кое-какие данные, так и беседовать сподручнее. Но раз уж пришла, не выгонять же.
        - Проходите, - указал он на стул.
        Клариса Владимировна уселась и уставилась на Тихомирова своим немигающим змеиным взглядом. Они уже беседовали в ее квартире в день убийства. Тогда разговор получился поверхностным, на ногах и в спешке. Теперь следователю предстояло допросить свидетельницу детально. Он начал издалека, затем задал ей те же вопросы, которые уже не раз задавал и он сам, и оперативники. Дьячкова смиренно повторяла ответы, немного путаясь и сбиваясь от волнения. Понемногу женщина успокоилась, манеру выдавать фразы по одной оставила и говорила в терпимом темпе. Как догадался Тихомиров - из-за того, что она торопилась на работу.
        - Малунис к вам приехал во вторник, а в понедельник его убили. Вспомните, что-нибудь необычное происходило в течение той недели, что он у вас жил?
        - Да вроде бы ничего. Если только в субботу… Да, в субботу я должна была к крестнику в больницу заехать. Он в Боткинской с отравлением лежит. А потом еще за тканью зайти собиралась. Недалеко от больницы есть большой магазин тканей. Обычно на такую поездку у меня полдня уходит, не меньше. Альберту я так и сказала, когда уходила, что вернусь только к вечеру, чтобы он ужинал без меня. Он кивнул - все понял, говорит, Клариса. Он меня Кларисой называл, Кларой звать не решался и никаких фамильярностей себе не позволял - воспитанный. В тот раз в больнице карантин объявили и посетителей не пустили. Я передачу оставила, во дворе под окошками постояла немного и ушла. А что там стоять? В магазин тоже не попала - там в это время обеденный перерыв был. В общем, вернулась я раньше. Поднимаюсь по лестнице и слышу, как вверху входная дверь закрывается и потом - шаги. Ну, звук своей-то двери я всегда узнаю. Значит, думаю, ко мне кто-то приходил. Может, из службы газа, наконец-то добрались до меня? У меня газ еле поступает, огонек совсем маленький. Вызвала газовщика еще неделю назад, а он все никак дойти до меня не
может - нарядов у него много. Я Альберта предупредила, если газовщик придет, чтобы он его впустил, а то неизвестно, сколько еще ждать придется. На площадке между третьим и четвертым этажом мы поравнялись. Мужчина лет тридцати трех, ростом чуть ниже среднего, спортивного телосложения, светловолосый, светлоглазый, одетый просто, но не дешево - так работяги не одеваются. Зыркнул на меня недобро и дальше полетел. Я у Альберта спросила, кто приходил. Он руками развел, говорит, покупатель, хотел картину купить «Солнце в реке». Но Альберт продавать ее наотрез отказался. Сказал, что продаст любую другую, кроме этой. Я еще удивилась, что покупатели на дом ходят - не успел приехать, а уже мой адрес всем подряд раздает! Вслух я сказала иначе, но смысл был такой. Альберт смутился, ответил, что сам не ждал гостя и что он моего адреса никому не давал, разве что в оргкомитете выставки его назвал, потому что у них так положено.
        - А что это за картина - «Солнце в реке»? И почему Альберт ее не захотел продавать?
        - Картина как картина, - пожала плечами Дьячкова. - Река, солнце… да обычная картина! А почему не захотел продавать - не знаю. Может, нравилась она ему, а может, за нее уже кто-то залог внес.
        Разговор с Дьячковой давал пищу для размышлений. Стоило разобраться, во-первых, с визитером, заходившим к Малунису в субботу, а во-вторых, с картиной «Солнце в реке»: в квартире Дьячковой оперативная группа ничего подобного не обнаружила.

* * *
        Антон Юрасов явился к Тихомирову как раз после ухода Дьячковой, он буквально столкнулся с ней в коридоре, возле кабинета следователя. Клариса Владимировна ужалила Антона взглядом и поспешила прочь. Оперативник хмыкнул, оценив ее сердитое лицо вкупе с образом, который принято называть «синий чулок».
        - Здорово, Сергеич, - поприветствовал он Тихомирова. - Чего плохого?
        Это был обычный вопрос капитана. Они со следователем знали друг друга давно, были почти ровесниками, что позволяло им общаться на короткой ноге.
        - Как обычно. Вопросов больше, чем ответов. А у тебя что?
        - Дьячкова эта - типичная ученая грымза. Не привлекалась, в связях не замечена. И вообще, скучная, как перловка. О ней даже сплетни не ходят! С мужем-алкоголиком давным-давно развелась. Детьми не обзавелась, так до сих пор и кукует одна. Ни любовника, ни кота, одни микробы в пробирках да кактусы на подоконнике. С Малунисом - хуже. Он - подданный другого государства, поэтому ни до его родни не достучаться сквозь километры и стены границ, ни в прошлом покопаться, - развел руками Антон.
        - Этого и следовало ожидать. По иностранцам работать - хуже некуда. Слава богу, что покойник был простым художником, а не дипломатом, иначе мы хлопот не обобрались бы.
        Тихомиров бросил печальный взгляд на монитор компьютера с заставкой в виде Адриатического побережья. Чутье ему подсказывало, что в отпуск он пойдет не скоро.
        - Дьячкова мне вот что рассказала, - следователь открыл протокол и вкратце пересказал сегодняшнюю беседу с Кларисой Владимировной.
        - А это уже кое-что, - оживился Юрасов. - Когда я к Дьячковой приезжал, искал, куда машину поставить. На ее улице - Большой Зеленина - с парковками беда. Так вот, прямо перед аркой, что во двор дома Дьячковой ведет, расположен банк. Я под арку въехал, хотел там приткнуться, но шиш - банкиры для своих автомобилей место оттяпали и шлагбаум установили, так что там не только машину не оставить, но и не пройти теперь. Жильцы напрямки через стоянку чешут, обходить ее не желают. На наше счастье, парковка находится под видеонаблюдением. Так что есть вероятность обнаружить физиономию нашего блондина в видеоархиве службы безопасности банка.
        - Только к дому Дьячковой можно подойти еще и с Корпусной улицы, - заметил Тихомиров.
        - Можно, но так путь длиннее, - возразил Антон. Перед его глазами предстала галерея дворов-колодцев, тянущаяся от Большой Зеленина к Корпусной. Старые дома бордового цвета с непривычными взгляду лифтами на фасаде, которым не хватило места внутри дома, огромные коммунальные квартиры с коридорными окнами, из которых можно увидеть часть лестничной площадки. Что и говорить, Петроградская сторона - старейший район города.
        - Вот и чудненько! Берите с Костровым в оборот службу безопасности банка и работайте, - улыбнулся следователь. В его душу снова заглянуло ласковое солнце Адриатики. Авось с делом ему удастся быстро расправиться, и тогда они с Татьяной поедут в отпуск, как и планировали.

* * *
        Юрасов оказался прав. Система видеонаблюдения банка фиксировала всех, кто ходил через парковку.
        - Выделили же им дорожку, плиткой фигурной выложили, - не дорожка, а конфетка, сам бы всю жизнь по ней ходил, а они всё через парковку шлындают. Лишних два шага не сделать! - ругался на жителей близлежащих домов начальник охраны. - И еще имущество портят! Третий шлагбаум за полгода сменили, а они и этот, - он пнул ногой гнутую перекладину, оставив на ней след от кроссовки, - уже погнули, собаки!
        За интересовавшие сыщиков последние три дня в архиве охраны скопилось достаточное количество информации. Народ ходил исключительно через парковку, и видеорегистратор, запрограммированный на движение, фиксировал всех ходоков, поэтому полицейским пришлось хорошо потрудиться, чтобы отыскать среди множества лиц подходивших под описание, данное Дьячковой, мужчин. Таковых оказалось трое: все - невысокие, спортивные и светловолосые.
        - Вот этот, - уверенно показала на одного из них Клариса Владимировна, когда ей предъявили для опознания несколько снимков, сделанных с помощью видеокамер банка.
        К счастью, банк не поскупился на качественную технику. Кадр максимально увеличили, и стали хорошо различимы черты его лица. Выразительные, глубоко посаженные глаза под широкими крыльями светлых бровей, острый нос, крупные губы с чуть приподнятыми вверх уголками - внешность приятная, располагающая к себе. Одежда обычная - джинсы, свитер и куртка, ничего приметного. Судя по записям, он зашел во двор на улице Большой Зеленина в субботу, в шестнадцать ноль семь, вышел в шестнадцать тридцать четыре, а Дьячкова, которая тоже попала в объектив камеры, вернулась домой в шестнадцать двадцать восемь, что подтверждало ее слова. Парковка банка была их сыщицкой удачей. Кроме записей, сделанных в субботу, они, конечно же, просмотрели и все остальные, особенно тщательно - записи за понедельник, когда был убит Альберт. Этот интересный блондин побывал здесь и в день убийства художника.

14 мая. Санкт-Петербург
        Если незнакомец, приходивший к Альберту, получил его адрес на выставке, то и искать его следы следовало там же. Это нехитрое умозаключение привело Михаила Кострова в манеж, где вовсю шла подготовка к выставке произведений современного изобразительного искусства.
        Миша Костров к изобразительному искусству относился спокойно, а точнее, равнодушно. Рисовать он не умел, верхом его мастерства в этой области был нарисованный в третьем классе медведь, которого почему-то все приняли за мышь. Несмотря на то что Михаил вырос в культурной столице, ни музеи, ни вернисажи, ни любые другие «духовные» места он не посещал. Разве что любил сходить посмотреть хороший кинофильм или цирковое представление. Когда ему досталось задание - отправиться на выставку картин, - Костров погрустнел. Лучше бы послали его в подпольное казино, на рынок, на чердак или еще в какую-нибудь дыру! Там он чувствовал себя как рыба в воде, а вот среди предметов искусства - круглым дураком себя ощущал. С обитателями притонов и ночлежек - все просто и ясно. Хоть они грубы и примитивны, но понятны, а богема, особенно люди, связанные с искусством, словно с другой планеты: произносят незнакомые слова, так что не знаешь, то ли переспросить, то ли сделать вид, что ты понимаешь, о чем идет речь. И мыслят, и ведут они себя непривычно. Например, по полчаса могут стоять около одной картины и сверлить ее
взглядом. Да он за эти полчаса всю выставку вдоль и поперек пройдет! Или за какой-нибудь холст, на котором изображен вполне себе заурядный натюрморт, они готовы отдать бешеные деньги.
        До открытия вернисажа оставалось меньше суток. Большая часть картин уже висела на стендах, но кое-где еще оставались пустые места. На входе Мише объяснили, что администратора надо искать в дальнем павильоне, только он сейчас очень занят.
«Разберемся», - буркнул Миша и энергичным маршевым шагом направился через длинный выставочный зал. По обеим его сторонам кипела работа: сотрудники что-то передвигали с места на место, развешивали картины, сновали туда-сюда. Миша, несмотря на свое прохладное отношение к искусству, на картины все же смотрел. В основном, конечно, из любопытства. Портреты, пейзажи, абстрактные рисунки… Одни кричали буйством красок и демонстрировали неуемную фантазию их творца, другие успокаивали взор своей гармонией. А вот эта - ничего, отметил про себя Миша, сбавив ход около картины с изображением корзины с клубникой. Да и эта тоже, похвалил он следующий шедевр - тарелку с пельменями. У него даже потекли слюнки и заурчало в животе. Рядом висел рисунок, символизирующий чаепитие: блестящий самовар, чашки, связка бубликов и варенье. Пожрать бы, подумал оперативник, и тут обнаружил дверь с надписью «Кафе». В следующую минуту его постигло разочарование: едва он почувствовал себя ценителем высокого искусства, как понял, что приглянувшиеся ему картины к ИЗО вовсе не относились - они всего лишь
«декорировали» вход в пищеблок.
        Сначала следовало покончить с делами, поэтому Костров, борясь с искушением слопать тарелку аппетитных пельменей, продолжил поиски администратора. Павильон, считавшийся дальним, вполне оправдывал свое название. Чтобы в него попасть, ему пришлось выйти на улицу и немного прошвырнуться по территории. Миша шагнул в маленькое строение, больше похожее на офис, чем на выставочный зал. По сути, дальний павильон им и являлся. Вход вел к стойке рецепции, которую украшала своей персоной нарядная барышня-секретарша.
        - Где я могу найти администратора? - поинтересовался капитан, глядя в ясные очи юной девы.
        - Петр Алексеевич сейчас занят, - отчеканила она привычную фразу, надеясь, что посетитель исчезнет.
        Удостоверение оперативного работника заставило девушку сменить тактику:
        - Петр Алексеевич отъехал. У него деловая беседа в ресторане. Может, чайку?
        - Не откажусь.
        Миша прикинул, что от секретарши по интересующему его вопросу можно получить информации не меньше, чем от администратора.
        Миша с удовольствием плюхнулся на мягкий офисный диван с приставленным к нему журнальным столиком, который скорая на руку барышня сервировала чайной парой, печеньем «Земелах» и конфетами «Коровка».
        - Мои любимые конфеты! Мое любимое печенье! И как вы угадали? - начал Костров с лести. Он и в самом деле любил тягучие молочные конфеты и посыпанное сахаром печенье, как, впрочем, и любые другие сладости.
        - Ой, да это все что осталось, - засмущалась она.
        - Вы этого человека видели? - предъявил он ей фото блондина, сделанное с видеозаписи.
        Улыбка на лице девушки слегка исказилась - ее губы нервно дернулись, в глазах отразилось смятение.
        - Вроде бы, - пробормотала она.
        - Когда он здесь был?
        - В субботу, часов в одиннадцать. Мы только открылись, он сразу и подошел.
        - Он как-нибудь представился? И чего он хотел?
        - Назвался как-то по-простому. То ли Иваном, то ли Василием. Сказал, что ищет художника, который «Солнце в реке» написал.
        - Так и сказал - художника, не картину?
        - Да, художника. Он даже имени его не знал. Я ответила, что выставка откроется в среду и на ней он сможет увидеть всех художников, в том числе и Малуниса. Но Иван или Василий… а может, Семен? Нет, точно - не Семен. Не могу вспомнить его имя. Так вот, этот гражданин пожелал срочно увидеть Малуниса. Мол, у него к нему дело.
        - И вы дали ему адрес, где остановился художник?
        - Я не хотела этого делать. Я не понимаю, как так получилось! И вообще, как он попал на территорию выставки? Ведь для посетителей она еще закрыта! Он такой обаятельный, что сопротивляться было невозможно. Так убедительно говорил, я даже не поняла, что именно, но с ним… хотелось соглашаться. А что такое, он что-нибудь натворил?
        - Выясняем, - лаконично ответил Михаил.
        - С виду приличный человек, и не подумаешь, что преступник. Он еще мне шоколад подарил. Фирменный, с какой-то презентации, я еще подумала - деловой человек, раз на презентациях бывает.
        - Фирменный, говорите? Позвольте взглянуть.
        - Так я его… съела уже.
        - А обертка? Что там было написано? Вспоминайте!
        - Вроде «Арт» какой-то… Ой, сейчас.
        Девушка шмыгнула за свою стойку и исчезла под столом. Послышалось шуршание бумаги.
        - Вот! - вытащила она из мусорного ведра смятый сине-белый фантик с надписью «Арт Гостилицын».

* * *
        Закрытый клуб «Арт Гостилицын» был широко известен в узком кругу. Он принадлежал Якову Гостилицыну, весьма эпатажному молодому человеку. Детство Яша провел в поселке рядом с аэродромом Гостилицы и изначально носил самую заурядную фамилию - Петров. Но нежная, возвышенная душа Якова не могла с этим смириться. Дождавшись совершеннолетия, юноша поменял паспорт и стал Гостилицыным, после чего принялся всех убеждать, что он имеет дворянские корни. Новоиспеченный Гостилицын так искренне это говорил, что вскоре и сам себе поверил, а когда он внезапно получил наследство от бросившего его в младенчестве отца, у Якова от осознания собственного величия и легких денег чуть не помутился рассудок. Хотя некоторое душевное расстройство все же случилось. Деньги жгли его карман и требовали немедленной траты. Потратить же их хотелось с размахом и как-нибудь экстравагантно, что Яков и сделал. Он выкупил подвал в одном из старых домов и переоборудовал его в «демонический» клуб. Демонический - потому что и сам он увлекался чертовщиной, но считал свое увлечение не дуракавалянием, как говорили окружающие, а высоким,
далеко не всем понятным искусством. Посему в названии клуба появилась претенциозная приставка «Арт». По замыслу Якова, в стенах клуба должны были собираться любители магии. Каждую неделю там проводились спиритические сеансы, на которые допускались не все, а лишь личности с фиолетовой аурой. Цвет ауры определялся хозяином клуба на глазок. Также у Гостилицына проходили шабаши и гадания. Яков любил широко гульнуть и пустить людям пыль в глаза. Одно время в городе висели растяжки с его физиономией и рекламой клуба. Но растяжки оказались дорогим удовольствием, и Якову, чтобы не вылететь в трубу, пришлось от них отказаться. Но совсем уж обойтись без презентаций себя, любимого, он не мог. В связи с чем время от времени на свет появлялись листовки, буклеты и прочая печатная продукция с его именем. Гостилицын проявлял изобретательность. Например, однажды он заказал в типографии обертки для шоколада с названием клуба, в которые потом собственноручно обернул шоколад «Аленка» и небрежно разложил его на столах на одной из недавних вечеринок. Гости пришли в восторг от столь изящной рекламы и оценили нежный вкус
шоколада, который, по их словам, напоминал швейцарский.
        Миша Костров явился в «Арт Гостилицын» в неподобающем виде, то есть в обычной куртке и джинсах, отчего чуть был не отсеян на «фейс-контроле» охранником дядей Колей, выписанным Яковом из родного поселка - за пиво и койко-место в закутке клуба. Спасло оперативника служебное удостоверение. Он проник в полумрак подвала, прошел по узкому коридору, пропахшему какими-то терпкими травами, вызывавшими воспоминания об отдыхе в Египте, и оказался в зале с размещенными на полу, на подушках вместо стульев, эпатажно одетыми людьми. Девицы с необычными прическами и ярким макияжем, одетые как на показе высокой моды - в туалеты нелепых фасонов, и мужчины, наводящие на смутные мысли о чертогах графа Дракулы. Под монотонную ритуальную музыку они что-то курили и церемонно пили вино. На появление постороннего публика отреагировала вяло, словно Миша был привидением, коих в сем клубе обычно шастает тьма-тьмущая. Привидение, однако, включило свет и тем самым нарушило общий интим. На возмущенное «Ууууу!» Костров взмахнул удостоверением и, поскольку не обнаружил ни одного стула, уселся на пол, на свободную подушку.
        - Меня интересует вот этот субъект, - предъявил он собравшимся в клубе гостям фото блондина. - Кто-нибудь его знает?
        - Ничего так, - оценила блондина девица в шляпке с вуалью и с пластиковым пауком на тулье.
        - Так себе, - не согласилась с ней другая - точная копия панночки из «Вия».
        - Неа, он не из наших, - отозвался мужской голос.
        - А если подумать? - настаивал Михаил.
        - А что тут думать? Не из наших - значит не из наших.
        - У него при себе оказался фирменный шоколад вашего клуба. Как я понимаю, в гастрономе такой не продается!
        - А! Ну, это когда было! - вспомнил один из присутствующих - парень с болезненно-красными глазами, делавшими его похожим на вампира. - Такого шоколада давно уже нет. Если этот тип здесь и был, то давно.
        - Надо у Яшки спросить, - подсказали Михаилу.
        Яшка, Яков Гостилицын, по словам присутствующих, вот-вот должен был подойти с каким-то сюрпризом. Хозяин клуба оказался легок на помине и уже через пять минут появился с бутылками вина в обеих руках. Яков торжественно поставил их на пол, служивший одновременно и посадочным местом, и столом. На бутылках красовались нарядные этикетки с надписью «Арт Гостилицын» и портретом Яшки. На компьютере нарисовано, безошибочно определил Костров, скользнув взглядом по «сюрпризу».
        - Франция, 1965 год, - пояснил Гостилицын гостям, протянувшим руки к бутылкам. Тут он обратил внимание на Михаила и сразу погрустнел. Хоть он и не был чародеем, каковым себя считал, но чутьем обладал отменным. В данном случае оно ему подсказало, что визитер явился по его душу и с серьезным разговором. «Налоговая?» - стрельнула в кудрявой голове Яшки мысль, попавшая если не в яблочко, то где-то рядом.
        Миша предъявил владельцу клуба снимок.
        - Видел ли я его? - почесал затылок Гостилицын, вглядываясь в фото блондина. - Да, заходил он сюда однажды, примерно месяц тому назад. Иваном его звать, кажется. Только я его не знаю! - открестился он - на всякий случай. - Его Майя привела.
        - Кто такая? Адрес, телефон, - потребовал оперативник.
        - Ну… я ей не звоню. У кого-нибудь есть телефон Майи? - обратился Яшка к своим гостям.
        - Поэтессы, что ли? Ее легче найти через салон.
        - У нее салон красоты на Жуковского.
        - «Роял хайр», - подсказали Мише.
        Уточнив по телефону в управе адрес, Миша отправился в салон красоты «Роял хайр», притаившийся в подвальчике одного из домов Центрального района. Яркая вывеска смотрелась нелепо на строгом фасаде с лепниной и колонами. Узкая лестница, ведущая вниз, запертая дверь. Костров напрасно давил на кнопку домофона - ему никто не спешил открывать, и вообще, создавалось впечатление, что там никого нет. Он посмотрел сквозь узкую стеклянную вставку в двери в надежде разглядеть в помещении людей или полоску света. «Ни души», - пришел к выводу капитан.
        Приехав в управу, Михаил навел справки более основательно. Салон «Роял хайр» принадлежал Валенковой Майе Семеновне, уроженке Псковской области, тридцати двух лет, зарегистрированной в Петербурге в Восковом переулке. Ныне покойной.

15 мая. Санкт-Петербург
        Майя погибла месяц тому назад, как именно - в куцей оперативной справке не уточнялось. В «Арт Гостилицын» Майя с Иваном заходили тоже месяц назад, криво усмехнулся Михаил. Капитан чуял, что за этим загадочным блондином числится не одна смерть. Чтобы выяснить обстоятельства гибели Валенковой, пришлось ему идти к следователю, ведущему ее дело.
        - Дело это странное, как и сама погибшая, - неторопливо рассказывал Кострову Владилен Валерьянович Пылаев, немолодой степенный мужчина. За век своей службы Владилен Валерьянович раскрыл немало преступлений и знал, о чем говорил. Если он считал дело странным, значит, так оно и было.
        Соседи Валенковой, глубокой ночью почуявшие запах дыма из ее квартиры, забили тревогу. Они долго звонили в дверь, надеясь разбудить хозяйку, в случае если та уснула. Не дождавшись, чтобы им открыли, и не желая пострадать от возможного пожара, соседи позвонили в МЧС. Прибывшая бригада пожарных взломала дверь квартиры и потушила очаг возгорания - тлевшую ковровую дорожку. Хозяйка квартиры лежала на полу. Одетая в длинное белое платье, босая, с распущенными волосами и бледной кожей, она походила на невесту Люцифера. На подоконнике стоял опустошенный бокал вина, там же имелись томик стихов и множество свечей. Некоторые свечи уже догорели, другие, которые изначально были длиннее, еще нет. От одной из свечей и загорелась ковровая дорожка в холле.
        Обстановка в квартире - картины, изображавшие дьявола и ангела, висевшие на противоположных стенах, точно друг напротив друга, готические маски, книги магического содержания - говорила о пристрастии хозяйки к оккультизму.
        Как показала экспертиза, Майя Валенкова погибла вовсе не от проникновения в ее легкие угарного газа: в ее крови вместе с алкоголем присутствовал яд. Яд был обнаружен и в бокале из-под вина. Следствие прорабатывало две версии: суицид и преднамеренное убийство. В пользу первой говорили увлечения потерпевшей черной магией и особенно записи в ее альбоме - на каждой странице имелось упоминание о смерти: переход на новый духовный уровень, общение с душами умерших и тому подобное. Майя как будто готовилась к смерти заранее. В пользу второй - отключение электричества во всем доме, так что свечи вовсе не обязательно были зажжены лишь с ритуальными умыслами.
        Дверь в квартиру была заперта заводским ключом, а не каким-либо посторонним предметом. Замки там стояли хорошие, подобрать ключ было бы очень сложно. Проникновение через лоджию и окна исключалось - ввиду высокой этажности. Может, конечно, она сама впустила убийцу и потом закрыла за ним дверь. Яд подействовал не сразу, а примерно через пять минут. Оттого и бокал с ядом был оставлен на подоконнике, а тело умершей распласталось посреди комнаты.
        - Я думаю, что Майю все-таки убили, - поделился с Мишей своими соображениями Пылаев. - Вечером, незадолго до смерти Майи соседи слышали за стенкой ее голос. А голоса ее собеседника слышно не было. Как будто она с кем-то долго разговаривала по телефону. Но в то время с ее номера никаких соединений не было. Получается, либо ее собеседник говорил очень тихо, либо она разговаривала сама с собой, в чем я сильно сомневаюсь. Обычно электричество в доме отключается автоматически, когда превышается суммарная нагрузка. Такое происходит довольно часто, поскольку дом новый и подключен к сети электроснабжения по временной схеме. Но затемнения обычно случаются зимой, при массовом включении обогревателей. А тогда уже стоял апрель. Отключить электричество вручную можно в подвале. Туда как раз ведет отдельный вход с другой стороны дома. Зачем это понадобилось преступнику, вполне понятно - чтобы вышла из строя система видеонаблюдения, ну и чтобы обеспечить себе беспрепятственный вход на боковую лестницу. Дом погрузился во тьму, электрические замки, как и положено им при пропадании тока, открылись - милости просим,
ходи себе по этажам никто не увидит. Но это все только предположения, не подкрепленные доказательствами.
        Я ведь косвенно знал погибшую. Ее дед по матери, Гаврила Петрович, был моим бригадиром. Я сам из Псковщины. Начинал слесарем, ремонтировал колхозную технику и заочно учился в институте. Гаврила Петрович головастым мужиком был, царствие ему небесное! И дочка его, Ольга, в него пошла - ум острый и деловая хваткая при ней - своего не упустит. Красивая была девка, за ней все парни бегали, но гордая, знала себе цену. Ее Ольгой в честь княгини назвали, той, что на Псковщине по реке Великой спускалась. И запросы у нее были княжеские. За сельского парня не пошла, в городе замуж выскочила. Говорили, не по большой любви, а по холодному расчету. У них вся порода такая. Дочь Ольгину, Майю, думаю, бог умом тоже не обделил. Красотой она в мать пошла, такая же статная и броская была. Да вон, сам взгляни, - следователь протянул Михаилу снимок из уголовного дела.
        Костров с любопытством посмотрел на фотографию, судя по обстановке, сделанную на какой-то вечеринке. Женщина в элегантном черном платье, с бокалом вина в унизанной экстравагантными перстнями руке. Гордо поднятая голова с гривой каштановых волос, крупные черты лица: глубокие, слегка суженные темно-серые глаза, черные молнии бровей, немного вздернутый аккуратный нос, сочные губы. В ее лице угадывалась южная кровь: то ли турецкая, то ли цыганская. Природа наделила Валенкову той нестандартной красотой, которая привлекает внимание и даже вызывает восхищение, но с ней не попасть на обложку модного журнала и не победить в конкурсе на звание какой-нибудь Мисс.

20 мая. Санкт-Петербург
        К полудню Тихомиров вызвал Зинаиду Соболеву. По словам Дьячковой, именно она попросила ее приютить Альберта и теперь, узнав о его смерти, приехала сама. Поздновато, надо сказать, приехала, могла бы и пораньше - уже неделя прошла со дня убийства. Но спасибо и на этом, а то другие родственники Малуниса так и не объявились, словно покойный жил один-одинешенек, не имел ни друзей, ни родни.
        Илья Сергеевич ничего о Соболевой не знал, кроме того что она - гражданка Литвы, а значит, подданная другого государства, и поэтому, если она окажется причастной к убийству, то придется ему заниматься лишней писаниной. Уже то, что погибший - не соотечественник, дело усложняет. И чего ради он сюда притащился со своими картинами?! Сидел бы в своей Прибалтике или в Европу ехал бы, благо у них дорога в страны Евросоюза свободна. Глядишь, и сам цел остался бы, и ему, следователю, хлопот меньше было бы.
        Тихомиров, как всегда, утром со вкусом позавтракал, разобрался с бумагами, переговорил с операми. Расследование шло ни шатко ни валко, впрочем, как обычно. Все, что они имели на сегодняшний день, - это единственный подозреваемый Иван, и убийство Валенковой, расследовать которое ему лично не нужно. Пока что. Но разобраться в деталях гибели Майи все же необходимо. Илья Сергеевич, читая дело, выпил две чашки кофе, и если бы он курил, выкурил бы не меньше пачки, а если бы еще он был и любителем заложить за воротник, приговорил бы пару рюмашек. В этом деле, как сказал бы его покойный свекор, без пол-литра не разобраться. Следователь просмотрел материалы дела Валенковой и пришел к заключению, что дамочка, скорее всего, была не в себе. В ее случае имело место не клиническое помешательство или ярко выраженная шизофрения, каковая наблюдается у пациентов психбольниц. Откровенной дурой Валенкова тоже не являлась - дура не смогла бы управлять собственным бизнесом. Но отклонения от нормы в ее психике присутствовали. Такие люди бывают небезынтересными, они обычно начитанны и образованны, выделяются из толпы
незаурядностью своих взглядов и имеют смелость быть самими собой; у таких людей много «своего»: своя мода, своя точка зрения, свои правила. Но из-за сильной концентрации на своей собственной индивидуальности и стараний ее не утратить они отдаляются от общества, превращаясь в белых ворон. Нынче - не как раньше, нынче модно быть белой вороной, потому что это значит быть почти звездой. Загвоздка только в этом пресловутом «почти», которое все портит. Звезде простительны любые экстравагантные поступки, более того, они поддерживают ее имидж, а вот «почти звезду» эти экстравагантные поступки могут отправить в лагерь для городских сумасшедших.
        Илья Сергеевич налил себе очередную чашку кофе, отпил глоток и подумал, что Майя любила добавлять в кофе имбирь. В ее деле об этом упоминалось - вскользь. Может, стоит попробовать? В их районе есть универсам, где продают разные вкусности для гурманов, в том числе и имбирь.
        В дверь тихо постучали. Следователь по обыкновению набрал в легкие воздуха, чтобы встретить посетителя ворчанием. Но перед тем как открылась дверь, Тихомиров скользнул взглядом по циферблату часов. Ровно двенадцать - на это время он вызвал Соболеву. Уже двенадцать? Так быстро! Что-то он задумался. Если это Соболева, то тут она молодец - пунктуальная.
        На пороге появилась элегантная молодая женщина, облаченная в серую шелковую тунику. Аристократически тонкая, с гордо поднятой головой и высоко заколотыми рыжими волосами; завитки небрежно падают на голые плечи, как и длинные, интересные по дизайну серьги. Зинаида Соболева - явно диаметральная противоположность Дьячковой. И что может быть между ними общего? Глаза - медовые, на пол-лица, как у нереального космического существа, взгляд - прямой, не лишенный превосходства. От ее взгляда Тихомирову стало неловко - он привык, что люди в его кабинете часто тушуются, а тут к нему явилась сама «мисс Уверенность». Или миссис, судя по возрасту. Сколько ей лет, на глаз определить Илья Сергеевич не смог. Кожа без изъянов, косметика неброская и почти незаметна, фигура превосходная, девичья, так что кажется, что ее обладательнице не больше двадцати пяти. Но вот этот взгляд - слишком прямой, цепкий и печальный, - взгляд человека, немало испытавшего в жизни. Так может смотреть только зрелая женщина, но никак не юная особа.
        - Добрый день! Зинаида Соболева, - представилась она ровным голосом, настолько ровным, словно не к следователю пришла для дачи показаний, а, усталая, к себе домой и обращается к трущейся о ее ноги кошке.
        - Добрый! - смущенная улыбка. Черт! Откуда это оцепенение, разозлился на себя Тихомиров. - Присаживайтесь, - кивнул он на стул, придав своему голосу казенную жесткость.
        Соболева окинула взглядом стул, словно выбирала его в мебельном магазине, отодвинула подальше, села. Слишком вальяжно села. При этом по-хозяйски поставила сумку на тумбочку, располагавшуюся рядом со столом. Протянула следователю повестку и зеленый, с гербом Литовской республики, паспорт.
        Илья Сергеевич полистал страницы документа, поднял глаза и уставился на ее серьги - крупные, из какого-то белого металла, с малахитовыми камнями посередине и свисающими на плечи перьями. Из головы его вылетели все вопросы, которые он собирался ей задать. Соболева молча ждала.
        - Зинаида… - он не нашел в документе ее отчества.
        - Сергеевна, - подсказала она, вместо того чтобы кокетливо позволить обращаться к себе по имени и тем самым как бы сократить свой возраст.
        - Зинаида Сергеевна, кем вы приходитесь Альберту? Вы ведь приехали в Петербург из-за того, что он погиб?
        - Да, я приехала по этой причине. С Альбертом мы родством не связаны.
        - То есть? Он был вашим другом?
        - Нет, мы не дружили. В любовной связи тоже не состояли, - опередила она его вопрос. - Семья Альберта, точнее его мать, Регина, в прошлом мне очень помогла. И я считаю своим долгом сейчас помогать ей.
        - И в чем же эта помощь заключается?
        - В разном. Иногда отвожу ее на машине, если нужно. Вещи какие-нибудь отдаю. Регина на пенсии, а пенсия у нее небольшая, поэтому живет она скромно. Деньги она не берет, а вещи - если я скажу, что новые себе купила, а эти - старые и мне больше не нужны, - принимает. Ну и Альберту, конечно, я помогала немного. Он человек творческий, о заработках совсем не думал, только о своих картинах. Совсем непрактичным был. Ему предложили участвовать в выставке у вас в Манеже, но организационные вопросы, такие как размещение и проезд, были оставлены на участников выставки. Альберт загорелся, только найти жилье в Петербурге он оказался не в состоянии. Да и денег у него особых не было. Я бы ему помогать не стала - Альберт не дите малое, а мужчина, - здоровый и сильный. Но если бы я ему не помогла, эта проблема легла бы на плечи его матери. Для Регины он как раз дите малое и есть, и она собрала бы все силы, чтобы на тарелочке подать то, что ему нужно. Вот я к Кларисе и обратилась, чтобы она ему комнату на несколько дней сдала. Альберту - экономия, и ей лишний рублик не помешает.
        - Логично. Только Дьячкова денег с вашего протеже брать не стала.
        - Это на нее похоже, - ничуть не удивилась Зинаида. - Мое дело - предложить. Узнаю Клару с ее пролетарским презрением к деньгам. Считает ниже своего достоинства брать не заработанные ею деньги, а к работе она относит только то, что дает осязаемый результат или как у нее - оформленный на бумаге в виде неких данных. Потому она и бедна, как церковная мышь. Принимать в своем доме чужого человека - это для нее как будто бы не работа.
        Сказав все это, Зинаида поморщилась, и следователь понял, что Соболева, в отличие от Дьячковой, высоко ценит себя и свое время.
        - Вы хорошо знакомы с творчеством Альберта Малуниса? - Илья Сергеевич задал наводящий вопрос. Он подумал, что такая женщина должна знать толк в искусстве.
        - Более или менее. Я покупала у него картины.
        - Чтобы поддержать Регину?
        - И для этого тоже. Надо сказать, что художником он был неплохим. Некоторые его картины я дарила знакомым, и они им нравились. Это сразу видно, нравится подарок или нет. По свету в глазах, который правдивее всяких слов. Я потом видела подаренные мной картины, они украшают интерьеры в домах моих знакомых или у них на работе. И у меня самой дома висит пара работ Альберта. Это, конечно, не высокое искусство, но для создания атмосферы подходят - почему бы нет?
        - Дьячкова утверждает, что Малунис среди прочих своих работ привез на выставку картину «Солнце в реке». Ни в ее квартире, ни в Манеже она не была обнаружена. Вам известна эта картина?
        При упоминании «Солнца в реке» ломаные брови Зинаиды слегка приподнялись, глаза ее расширились.
        - Я видела ее у Альберта, - уклончиво ответила она.
        - Эта картина чем-то уникальна? Как вы думаете, почему пропала именно она?
        - Такая же, как и все остальные его работы. Та же палитра, тематика…
        - И все же картины нет. Думаю, ее украли. Вот только почему - непонятно!
        - Может, ее и не украли вовсе, а купили у Альберта.
        Тихомиров пристально посмотрел на собеседницу. На ее спокойное и уверенное лицо легла тень тревоги. И ответила она слишком быстро, быстрее, чем отвечала до этого. Тихомиров сразу про себя отметил ее манеру говорить - неторопливо и обстоятельно, выдавая слова как некие подарки. Прямо как Дьячкова. Интересно, кто у кого эту манеру перенял? И это была не прибалтийская медлительность - в Литве люди говорят довольно-таки быстро, грамматика литовского языка не предусматривает тягучих слогов, как в латышском.
        - Как, по-вашему, кто мог убить Альберта и за что?
        - Не знаю. Он был безобидным и мирным, врагов не имел. Может, его убили случайно или как свидетеля какого-то другого преступления? Вряд ли из-за картины. Хоть она и хорошо написана, но все-таки не рукой Микеланджело.
        Двери - одни с табличками, другие без. Двери по обе стороны длинного с высоким потолком коридора. Двери открываются, и из них выходят люди - и вновь исчезают за дверями, но уже за другими. Раздаются шаги - за спиной и впереди, звучат цокот каблуков и шорохи бумаг. Зина ступает бесшумно в своих балетках, идет прямо по коридору, до холла, за которым - лестница вниз, на свободу. Перед выходом - турникет, где нужно предъявить пропуск, иначе не выпустят. Она протягивает его дежурному, тот смотрит, сверяет данные и нажимает на кнопку. Зеленая стрелка, можно идти. Дальше - двор с припаркованными служебными автомобилями, ограничивающий движение шлагбаум и улица, как другая часть мира. Для нее мир делится на две части: одна - свобода, где она - сильная, независимая женщина, другая - полиция, прокуратура, СИЗО, ИТК и все, что с ними связано. В ее лексикон эти слова вошли давно, и они, к сожалению, были не просто словами, а частью судьбы. Поэтому любой контакт со служителями закона и уж тем более визит в казенные стены всегда вызывал у Зинаиды целую гамму переживаний. Ее знобило, как при гриппе, колотило, ее
била дрожь, учащалось сердцебиение и увлажнялись ладони. Как же ей стало дурно, когда она узнала, что нужно явиться в прокуратуру для дачи показаний! Первой мыслью было - бежать. Скорее на самолет, чтобы спрятаться в какой-нибудь уютной стране. А Альберт… Да что Альберт? Он ей не сват, не брат; она оставила бы денег Кларе, чтобы та организовала отправку тела на родину. Кларе он совсем никто, и лишние хлопоты ей не нужны - своих хватает, но если ее попросить, она не подведет. Клара никогда не подводит, она безотказная. На таких упрямых альтруистках, как она, весь мир держится.
        С Кларисой они познакомились давно, в весьма неприятном месте - на лужайке поселка Саблино, прозванной местными жителями «накопителем». Недалеко от Саблина находилась женская колония, а на лужайке родственники осужденных дожидались свиданий. Зине было одиннадцать лет, Кларе - четырнадцать. Зина приехала с бабушкой навестить мать, Клара - старшую сестру. Другие дети на школьных каникулах ездили отдыхать, а Зина - в Саблино, в колонию, пока мама не умерла, не дожив до окончания срока двух месяцев.
        Несмотря на разницу в возрасте, девочки подружились, обменялись адресами и телефонами. Эта была странная дружба: немногословная, взращенная на несчастье, но не лишенная искренности. Сначала они переписывались, изредка одаривая друг друга короткими письмами, потом перешли к телефонным разговорам - таким же редким, как и письма. Повзрослев, бывало, встречались, когда Зину дела приводили в Петербург. Тогда они, как старые подруги, усаживались вечером в кухне, поговорить за чашкой чая. Они были очень разными. Зина со временем расцвела и превратилась в стильную, образованную, интересную женщину, на которую часто оборачиваются мужчины. Клариса тоже была образованна: красный диплом университета, звание кандидата наук, уважение на работе… К сожалению, счастью в личной жизни это никак не способствовало. Ее отзывчивое до самопожертвования сердце в сочетании со сложным характером и манерой одеваться в стиле пенсионерки привлекали к ней лишь недостойных мужчин - инфантильных и бессмысленных или же горьких пьяниц, коим был ее муж.
        Поборов приступ паники, Зина немного подумала и пришла к выводу, что, как бы ей ни хотелось помчаться в аэропорт, этого делать не стоит. Резкие движения только навредят ей, да и на Клару перекладывать проблемы нельзя, и так она воспользовалась ее отзывчивостью - Альберта к ней направила. И отнюдь не для того, чтобы приятельница заработала на сдаче комнаты, а чтобы пристроить нерасторопного сына Регины. Как бы неприятно это ни было, а придется ей задержаться здесь и закончить дела.
        Когда Клара ей позвонила и сообщила, что Альберт умер, Зина решила, что произошел несчастный случай - он под машину попал или поскользнулся и неудачно ударился затылком, при его рассеянности такое вполне возможно. По телефону Клара не стала вдаваться в подробности, бросила несколько лаконичных фраз и отсоединилась. Это было в ее стиле, она всегда разговаривала коротко и по делу. Так что узнала об убийстве Альберта Зинаида, только приехав в дом Дьячковой, где сразу же нарвалась на работавшего там оперативника. Спортивный, до безвкусицы просто одетый мужчина лет тридцати восьми, с суровым резким лицом, сидел в гостиной и что-то писал. Как только она вошла, он мгновенно переключил на нее свое внимание, насторожившись, как зверь, почуявший добычу.
        - Это моя знакомая, Зинаида, - представила ее Клара. - Она из Литвы приехала, из-за Альберта.
        - Очень хорошо. Вы его родственница?
        Зина промолчала, изучающе глядя на него. Кто он и почему считает себя вправе задавать ей подобные вопросы? В первый момент она подумала, что этот беспардонный тип - мужчина Клары. Наконец-то у нее кто-то появился! Хотя вряд ли, последовала догадка: не тот типаж, если у Клары кто-то и появится, им будет какой-нибудь хлюпик, нуждающийся в заботливой мамочке. Нормальных мужчин она отпугивает излишней суровостью и самостоятельностью.
        - А почему вы меня об этом спрашиваете?
        - Капитан Юрасов, уголовный розыск, - запоздало представился он, отточенным жестом взмахнув служебным удостоверением.
        В сердце кольнула иголка страха, Зина едва удержалась на ногах, усилием воли придала лицу надменное выражение (безразличие ей изобразить не удалось).
        - А что случилось? - задала она отвлекающий вопрос, догадываясь о том, что именно произошло.
        - Так кем вы приходитесь Альберту? - проигнорировал ее вопрос капитан.
        - Никем.
        Она сказала правду: Альберт ей - никто. Но въедливый оперативник не поверил и задал еще уйму вопросов, пытаясь докопаться до истины. Результатом общения с ним явилось приглашение в прокуратуру.
        Сегодня, перед тем как войти в кабинет следователя, Зина остановилась и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, выпила таблетку валерьяны. В кабинете она изо всех сил старалась держаться непринужденно, и, кажется, ей это удалось. Следователь, вероятно, принял ее за весьма заносчивую особу, судя по тому, как он с ней разговаривал. Она знала, как реагируют люди на ее наносное высокомерие - оно как в зеркале отражается на их лицах. Ну и пусть, думала она, зато оно скрывает смятение и страх, которые гнездятся в ее душе.

«Кто мог убить Альберта?» - вертелся в ее голове вопрос. За что его убили, Зинаида знала наверняка. Все из-за картины. Не нужно было везти ее с собой и выставлять на всеобщее обозрение! Потому что в той давней истории еще не поставлена точка.
        Гируляй. Перед выставкой
        - Я скоро умру, - изрек Альберт с байронической грустью в голосе.
        Зина изучающе посмотрела на его лицо: кожа слегка загорелая и обветренная, как у человека, много времени проводящего на улице, потрескавшиеся губы, глаза с красными прожилками, но все же не больные.
        - Ты нездоров? - спросила она.
        - Вполне здоров. Печень, правда, пошаливает, но это ерунда.
        - Тогда в чем дело?
        - Скоро мой день рождения. Мне исполнится сорок.
        - И что? Столько не живут? - иронично заметила Зина.
        Она понимала Альберта. Сама впала в уныние накануне своего тридцатилетия. Ведь двадцать девять - это еще, считай, двадцать, а следующий день рождения сразу прибавляет не то что десяток, а делает тебя старше на половину срока. И ты уже не чувствуешь себя такой же молодой и беспечной, как всего неделю назад, потому что осознаешь, что тебе тридцать - число лет, всегда казавшееся ей гигантским, седым, усеянным морщинами, необратимо серьезным. Пусть у тебя пока еще нет ни седины, ни морщин, и серьезности тоже нет, но тебе уже грустно оттого, что все это неизбежно появится.
        В своих тридцати годах Зина уже обжилась, привыкла к ним и чувствовала себя вполне уютно. Она находила свой возраст прекрасным, прекраснее неприкаянных двадцати лет, когда ее разрывало от желания заниматься всем и ничем конкретно, было много эмоций и - вместе с ними - не меньше сомнений в себе. А теперь она твердо стоит на ногах, она молода и красива - без надуманных морщин и седины, - уверена в себе и в завтрашнем дне. И, возможно, сорокалетие свое она встретит спокойно, с расслабленной улыбкой героини Алентовой на таком же молодом лице. Но сорокалетие еще не скоро, поэтому Зина о нем совершенно не думает. А Альберт уже стоит на рубеже пятого десятка, за которым, как ему кажется, жизни нет.
        - Живут и дольше, но не все. Мне суждено прожить сорок лет и три дня, - продолжил он панихиду.
        - С чего ты это взял?
        - Я видел свою смерть. Она случилась через три дня после празднования моего сорокалетия.
        - И где же ты ее видел, во сне? - подозрительно спросила Зина. У нее закралась мысль: не спятил ли художник на почве своего творчества?
        - Можно и так сказать. Но не будем об этом. Чему быть, того не миновать, - попытался пошутить он.
        - Не будем, - согласилась она. - Давай лучше обсудим твою поездку. Когда тебе нужно быть в Петербурге?
        - Выставка открывается пятнадцатого числа, значит, приехать туда желательно за неделю.
        - Я с Кларой связалась. В принципе, она готова тебя принять. Скажи, картины ты в ее квартире собираешься держать? У нее хоть и просторно, но загромождать чужую жилплощадь нехорошо.
        - Ну… - помялся Альберт, - на первое время свои работы я бы оставил у нее, а потом перевез бы в выставочный павильон. Не сдавать же их в камеру хранения? Да их у меня не так много! Вот, посмотри! - он распахнул комод и вытащил из него завернутые в хлопковое одеяло картины. С гордостью курицы за выводок цыплят художник стал демонстрировать Зине свои работы.
        Лунная дорожка, мощеные улочки, гармонично залитые солнцем и тенью; грациозные плющи; море, лавандовые поля… Яркие, насыщенные краски, красиво, но в целом - пейзажи как пейзажи. Зинаида предпочитала Сурикова и Левитана, а творчество Малуниса, хоть и не лишенное таланта, ее не трогало. Она из вежливости взглянула на картины, оставаясь совершенно равнодушной к ним. Сейчас ей не требовалось их выбирать и потом думать, куда пристроить приобретенные шедевры. Альберт собирался на выставку, и поэтому покупать его работы, чтобы поддержать художника материально, было незачем. Может, ему повезет и на выставке найдется покупатель. Удачи ему, мысленно пожелала Зина.
        - А вот еще одна! - с торжеством в голосе объявил Альберт. Он достал отдельно упакованную картину и бережно ее развернул. - Я назвал ее «Солнце в реке».
        Зина так же безучастно посмотрела на очередное творение. Сине-зеленые краски, низкие сосны, песчаный берег реки, золотое солнце в ней… Езус Мария! Это же…
        С точки зрения художественной ценности эта картина ничем не отличалась от всех других картин Альберта - красивая, выполненная в мажорных тонах, но тоже средненькая. Однако Зина уставилась на нее, как на «Джоконду».
        - Где ты это видел?!
        - У нас, в Гируляе, недалеко от Янтарного Берега, когда ездил на пейзажи. Потрясающее место! Совершенно случайно обнаружил.
        Янтарный Берег… Да, это случилось именно там. Теперь уже Зина не сомневалась в психическом здоровье Альберта, ей стало ясно, почему Альберт знает, что скоро умрет. Она тяжело посмотрела на него, как смотрят на людей, отправляющихся на фронт. Жаль Регину, он у нее - единственный сын. Ну а может, все обойдется?
        - Ты тогда был один? - спросила Зина, хотя знала о склонности Альберта пребывать в одиночестве, особенно во время работы.
        - Да. Одному лучше, никто не отвлекает.
        - Продай мне эту картину, - попросила она.
        - Сейчас не могу, я ее заявил для участия в выставке. Если только после.
        - Продай. Я хорошо заплачу. Кроме «Солнца», у тебя для выставки есть и другие картины.
        - Не могу. Я ее заявил для участия… - гнул свою линию Малунис. - Организаторы выставки признали ее лучшей из моих работ. И не только из моих. Эту картину включили в рекламный ролик вернисажа!
        - Рекламный ролик? - встревожилась Зина.
        - Да, сказали, что его покажут по телевидению, для привлечения посетителей в Манеж.
        Известие о рекламе ее сильно озадачило, огласка была очень некстати.
        Зина поняла, что спорить бесполезно - если уж Альберт уперся, его не переубедить ничем.
        - Хорошо, - отступила она. - Тогда пообещай мне, что ты никому не расскажешь, где видел золотое солнце.
        Художник посмотрел на нее сочувственным взглядом.
        - Ты хочешь сказать… - он догадался, что Зина тоже знает про солнце в реке, и, возможно, она тоже видела свою смерть. - Если ты хочешь, я буду молчать.
        - Спасибо. Только никому не говори про это место. Это для меня важно, очень важно.
        - Не скажу, - твердо заверил Альберт. В этот момент он почувствовал духовную близость с Зинаидой. Их объединяла общая тайна и связанная с нею неизбежная смерть.

80-е годы. Прибалтика
        Какая же все-таки в этом году выдалась роскошная весна! Ранняя, волнующая, давно такой не было. Видано ли - еще только апрель, а уже такая теплынь, что люди загорать ездят. Надо тоже выбраться с Люсей на пляж. Забраться в дюны, подальше от посторонних глаз. Соболеву тут же представились аппетитные формы лаборантки Люси, облаченные в красный венгерский купальник. Она достала его где-то по знакомству и на днях хвасталась перед девчонками на кафедре. Он тогда тихо зашел и стал невольным свидетелем демонстрации обновки. Заметив его присутствие, Люся купальник убрала, но не быстро, как это обычно бывает в подобных щекотливых ситуациях. Она смутилась, но, как ему показалось, кто-то наигранно, и даже осталась довольна своей оплошностью. А вот он смутился по-настоящему, словно школьник, попавший в женскую раздевалку.
        Лене с Зиночкой тоже подышать морем не помешает, подумал Соболев. Всегда так - как только он вспоминал любовницу, на ум приходили жена с дочкой. Сергей Арсентьевич бросать семью не собирался, семья - это святое. Он и не думал, что когда-нибудь у него появится женщина на стороне. Если разобраться, в адюльтер он не вступал. Почти. Во всем виновата она - волнующая весна, праздник Восьмого марта на кафедре, бокал шампанского, высокие каблучки, круглые колени лаборантки, дерзко выглядывающие в разрезах юбки, ее тугие локоны и рюши на рукавах, которыми она невзначай касалась его руки, застенчиво опуская глаза. От этих ее прикосновений Соболева пробирала дрожь. Он сам себе удивлялся - давно с ним такого не случалось. Это чувство было необычным и радостным, словно привет из далекой юности, когда у него точно так же бежали по спине мурашки и делалось непослушным тело от приближения нравившейся ему девушки. Как-то само собой получилось, что они с Люсей за столом оказались рядом. Он по-джентльменски за ней ухаживал - наполнял бокалы, подавал закуску. А она кокетливо улыбалась и хлопала ресницами. Потом
мужчины кафедры пошли провожать дам, и он опять почему-то оказался рядом с Люсей. Зашел к ней «на минуточку» - да так, что после этого визита делать вид, что ничего между ними нет, стало просто неприлично. Чем дальше, тем больше. Все как-то само собой закрутилось, он и не заметил, как его затянуло в мутную воду любовного треугольника. Поначалу двойная жизнь будоражила его новизной и свежестью впечатлений, но очень скоро острота ощущений притупилась, страсть стала гаснуть, как гаснет рождественская свеча.
        В какой-то момент ему показалось, что Лена о чем-то догадывается. Когда он вернулся домой позже обычного, она, встречая мужа в прихожей, не поцеловала его, как всегда. Лена не учинила допрос и уж тем более скандал. Его жена и скандал - несовместимы. Лена - спокойная, милая, интеллигентная, хорошая и правильная. Слишком хорошая и слишком правильная. До оскомины и зубовного скрежета. Ей надо соответствовать: держать спину прямо, принимать пищу по этикету, не шаркать ногами, не выражаться… Да, он с детства приучен к этикету, но от него устаешь, и ведь иногда хочется и в скатерть высморкаться! Ловишь себя на подобной низменной мыслишке и чувствуешь свое несовершенство. А Люся… Люся - сама простота, фонтан эмоций и страстей. Горячая девочка. Лена - идеальная жена, а Люся - любовница. К сожалению, не идеальная. Потому что, увы, она рассчитывает на нечто большее. Это он чует спинным мозгом, по вибрациям атмосферы, когда они остаются наедине в ее махонькой квартирке, когда она подает ему сыпучий, как песок, индийский растворимый кофе со сливочным рулетом из гастронома, что напротив ее дома. «Я тебя так
люблю, хороший мой», - томно произносит Люся и делает паузу, ожидая услышать:
«И я тебя». Но Соболев делает вид, что ничего в ответ говорить не нужно. То есть он бы сказал «благодарю», имея в виду кофе, но получилось бы, что он ее благодарит за признание в любви, а это ни в какие ворота не лезет. Поэтому, чтобы ничего не отвечать, он сосредоточенно откусывает рулет, запихивает кусок в рот и долго его пережевывает, запивая кофе.
        - Очень вкусно! Где ты такие рулеты берешь? - фальшиво интересуется Сергей, чтобы сменить тему.
        - В гастрономе, - произносит Люся, с трудом сдерживая раздражение - подловить любовника на слове ей вновь не удалось.
        На минуту от обиды она оставляет свою роль услужливой милашки и становится самой собой - эгоистичной и требовательной особой. Нетерпеливо кромсает рулет, наливает себе кофе в огромную кружку и, не обращая внимания на только что бывшего для нее центром Вселенной любовника, с наслаждением набрасывается на сладкое. Люся по-деревенски дует на горячий кофе, обжигается, причмокивает, спохватывается, что нужно вытащить из кружки ложку, а пальцы у нее в рулете.
        Сама простота, думает Сергей, глядя, как девушка вытирает жирные руки о вафельное полотенце, вместо того чтобы их вымыть. Если раньше простота Люси ему нравилась - он влюбленно приравнивал ее к непосредственности, - то теперь он раздражался. Все-таки нет в ней породы, сравнивал Соболев Люсю со своей матерью. Он всех женщин сравнивал с матерью - своим идеалом: строгой, сдержанной и гордой, великолепно воспитанной. Его мать, Алевтина Наумовна, наливает кофе в миниатюрную кофейную чашку из прозрачного на свету фарфора, аккуратно размешивает маленькой серебряной ложечкой рафинад, который берет специальными щипцами из сахарницы. Пьет она кофе медленно и красиво. Она все делает красиво и по этикету. Люсе с ее тяжеловесной кружкой (это же надо - так извратить кофейную церемонию!) до его матери - как до китайской границы. Алевтина Наумовна с детства ему прививала манеры. В подростковом возрасте они его выводили из себя, и в знак протеста он иногда позволял себе нецензурно выражаться - громко и самыми ядреными фразами, но происходило все это дома и когда никто не слышал. Или мог с наслаждением чавкать за
столом, хватая еду руками вместо положенных ножа и вилки. Но опять же когда его за этим занятием никто не видел. Сергей давно вырос и теперь вспоминал мать с ее наставлениями с теплотой и возводил на пьедестал. Только иногда, наблюдая, как его жена точно так же, как и его мать, сервирует стол по этикету, кладет в кофе щипчиками сахар, держит ровно спину, но не воспитывает его, нет, а всего лишь смотрит на него строгим взглядом, если он в чем-либо нарушает этикет, в Соболеве просыпается протестующий подросток. Ему вдруг срочно не терпится принять вальяжную позу, положить локти на стол или выкинуть что-нибудь еще, только чтобы перестать себя чувствовать рядом со своей женой ребенком, которого учат манерам. Как же Лена похожа на его мать! Он ее уважает, слушается, бережет ее, любит, как любят мать. А хочется любить ее иначе, как любовницу. Но он сам выбрал жену, именно такую, чтобы она походила на его мать.
        Лена, как и Люся, тоже имеет простое происхождение, она выросла в сельской местности, но держится как горожанка, и никто не разглядит в ней бывшую сельчанку. А если все-таки каким-либо образом обнаруживаются ее корни, то это выглядит как достоинство. Тихая, как луговая трава, спокойная, как текущая вдоль пасеки речка, милая и неброская, как деревенский пейзаж, - это все его Лена. Она росла без гувернанток, не посещала театры и музеи, училась в школе, где все было по-домашнему: учителя приходили на уроки в чунях и телогрейках, чтобы на большой перемене успеть управиться по хозяйству. В детстве она много читала, особенно любила произведения про элегантный девятнадцатый век, в которых рассказывается о благородных офицерах и изящных барышнях с веерами. Лена представляла себя с веером и в шляпе с большими полями, как она сидит на террасе и пьет «кофий» из миниатюрной чашечки, или же в длинном белом платье кружится в вальсе. А рядом с ней ее муж - статный красавец-офицер или ученый, но никак не колхозник или грубый работяга. Быть может, простой парень ничуть не хуже офицера, он способен горячо любить и
заботиться о жене, но это ведь совсем не романтично! Как в своем поселке она встретит рыцаря благородных кровей, Лена не представляла, но упрямо верила в свою мечту, которая, как ни странно, осуществилась. Однажды в их колхоз прислали на картошку сотрудников института. От ученых помощи было мало. Они, городские жители, были не приспособлены к жизни в полевых условиях, работать толком не умели, только грязь месили и урожай топтали. Председатель колхоза очень быстро отправил ученых в город, такие работнички ему были не нужны. Лучше бы с завода людей прислали, ворчал он, рабочие хоть лопаты в руках держать умеют. Но судьбоносная встреча произошла. В предпоследний день своего пребывания на полях доцент Соболев зашел в сельпо, где и повстречал ее - кроткую красавицу, лицом и фигурой напоминавшую его мать. Алевтина Наумовна, как и Лена, тоже была деревенской, и отец-академик тоже познакомился с ней совершенно случайно, решив провести отпуск вместо Черноморского побережья в близлежащей деревне.
        А Люся… Люся чересчур яркая и резкая. Что ни движение, то ураган, что ни выражение, то ляп; накрасится, напудрится, волосы начешет и лаком зальет, бусы, цветастые тряпки напялит - в таком виде только на карнавал идти или в цыганский табор подаваться. И еще вот эти ее «хороший мой» или «любимый мой» чудовищно раздражают. Быть для кого-то хорошим и любимым Сергей совсем не против, но притяжательное местоимение в конце убивает и «хорошего», и «любимого» наповал. До ушей долетает только противное «мой». Его уже присвоили и всячески стараются посадить на цепь, чтобы он никуда не делся. От этой мысли хочется сорваться с места и бежать, и если бы не сидящая у него на коленях Люся, он так и сделал бы. Когда колени придавлены грузом, не особо-то и сорвешься. Сначала надо их освободить - перенести Люсю на диван. Он так и поступал - переносил и уходил. Но сначала он ее раздевал. После любовных утех Соболев закрывал за собой дверь, бормоча на прощание какие-то банальности про чудесный вечер, который непременно повторится, а сам в это время думал, что больше он сюда - ни ногой. Но на кафедре перед его глазами
снова мелькали круглые колени лаборантки, и все возвращалось на круги своя.
        Да ну, Ленка ни о чем не догадывается - она святая, успокаивал себя Сергей. А то, что она погрустнела и не ластится к нему больше, как прежде, так мало ли на то какие имеются причины? Может, у нее какие-то женские неприятности случились? Ну, сумочки в тон к туфлям нет или поправилась она на килограмм-другой? Он-то этих килограммов не замечает, для него Лена - это Лена, всегда она остается милой и любимой его женой, тонкой, как девочка, несмотря на килограммы. Только всему - свое время. Прозрачные девочки пленительны в юности, а Лена, какой бы красавицей ни была, а четвертый десяток разменяла. Увы, годы не спрячешь, даже под вуалью стройности. Поправилась бы уже, что ли, и была бы как все женщины - в теле. Тогда бы он, может быть, Люсиными формами и не прельстился. Ну, и заодно про скромность свою в постели забыла бы, а то спишь словно с монахиней. Надоело, елки-палки! Получается - жена сама виновата, что его налево занесло.
        Сергей обо всем этом думал, глядя в распахнутое окно кафедры. Он только что прочел доклад. Спорный, между прочим, доклад. И вместо того чтобы переживать, в его ученую голову лезли несерьезные весенние мысли.
        В зале продолжало висеть молчание. Все замерли уже после второго произнесенного Соболевым предложения и внимательно слушали, не зная, как реагировать.
        Наконец заведующий кафедрой - когда-то увенчанный лаврами и бессменный - взял слово. Он, по обыкновению, протер свои массивные очки, пригладил седой чуб, кашлянул и начал говорить:
        - Мы вас все очень уважаем, Сергей Арсентьевич, и ценим ваш вклад в науку. Но сегодняшний ваш доклад, надо полагать, был недоразумением. Русло безымянной речушки причислить к историческому памятнику лишь на том основании, что ее берега якобы являются местом поклонения древних куршей! Да таких мест, как собак нерезаных - эти язычники молились на каждый камень.
        - Это - особое и, я не побоюсь этого слова, мистическое место. Там можно попасть в другое измерение, увидеть будущее. Были случаи, тщательно засекреченные по известным причинам, когда люди, попадая в реку, выходили из нее глубокими стариками. Они проживали свою жизнь в другом времени, а для тех, кто оставался на берегу, отсутствовали всего несколько минут.
        В зале послышался смех. Нарочито громкий, как в спектакле:
        - Вы в здравом уме, Сергей Арсентьевич?
        Не обращая внимания на выпады коллег, Соболев продолжал:
        - Место на берегу этой речки не зря выбрали жрецы для ритуалов идолопоклонничества. Там, образно говоря, небо ближе к земле, из-за чего боги лучше слышат молитвы. В мире не так много подобных мест, как правило, они отмечены особыми знаками. Один из знаков - Золотое Солнце. Это щит, изготовленный финно-уграми из колокола, украшавшего собор древнего города.
        Город был взят и разграблен. Огромный колокол раскололи на четыре части, из которых изготовили щиты. Эти щиты украсили солнцем из золота, и потом ими наградили самых достойных воинов, живших в бассейне реки Камы. Надо заметить, что все древние соборы построены не где попало, а в местах с сильной энергетикой.
        Колокол впитал в себя божественную силу, и щиты, изготовленные из него, обладали чудесным свойством - они отражали удары врагов и их обладатели были непобедимы. Но энергетика щитов истощалась, и щиты в конце концов теряли свое уникальное свойство. Чтобы его вернуть, щиты вешали в энергетически сильных местах и, как это было принято у язычников, сопровождали сие действие жертвоприношениями.
        - Вы сами верите в то, что говорите?
        - Верю, иначе бы не говорил! Более того, я видел знак золотого солнца. В прошлом году я побывал в походе, в тайге. Там есть насыпь, которую местные жители называют Большой валун. На нем знак солнца. Вот такой, - Соболев вытащил из папки черно-белое фото и продемонстрировал его собравшимся. Покрытый мхом пригорок на фоне мощных елей и деревьев с раскидистыми кронами. На пригорке - каменный диск в виде солнца с человеческим лицом и лучами-космами. - Это уже не щит, а воссозданное в камне божество, его украшавшее, - пояснил Сергей Арсентьевич. - Язычники не смели снимать щит без разрешения жрецов, ибо боялись божьей кары, а вот их потомки запросто его умыкнули. Кусок чистого золота просто не мог остаться нетронутым, если его никто не охранял. А вот это, - Соболев предъявил коллегам маленькое деревянное солнце - копию идола, - я получил от местного шамана Халхима. Шаман подтвердил мою версию о том, что Большой валун - энергетически сильное место. Он сам там подзаряжается энергией. Этот амулет Халхим изготовил сам, зарядил его на удачу своим особым обрядом и подарил мне.
        - Танцем с бубном? - поддели его.
        - С бубном. Надо сказать, завораживающее зрелище! Размеренные удары в бубен - протяжные и глухие, движения шамана мягкие, как у леопарда, на первый взгляд они кажутся беспорядочными. Шаман танцевал с духами, гладил землю, разговаривал с ней, трогал ладонью огонь, о чем-то просил небо. Все это время он пел и бил в бубен. Глядел я на этот мистический ритуал - и замирало сердце, я боялся пошевелиться, чтобы не помешать шаману.
        - Вы нашли на Большом валуне жертвенник? - перебил его завкафедрой, чтобы уйти от скользкой темы мракобесия.
        - Даже не искал. На археологические раскопки нужно иметь разрешение, которого у меня не было. Но я надеюсь его получить, когда закончу научную работу и буду иметь на руках неопровержимые доказательства.
        - Вот именно, что нужны доказательства, а пока что ваши слова зиждутся лишь на домыслах.
        - Доказательства будут. Я уже почти установил, где именно находилось место идолопоклонничества куршей. По моим предположениям, один из щитов со знаком солнца достался этому племени, и, возможно, он до сих пор находится в священном месте. Считаю, что там же можно найти и жертвенник.
        - И что, по-вашему, в жертвеннике? Бриллианты? - заметили коллеги ироническим тоном.
        - Нет. Золото, серебро, бронза. Курши были очень богатым племенем. Они часто ходили в походы - грабить скандинавские земли. Первый бриллиант был изготовлен Луи де Беркемом в 1454 году, а жертвенники куршей появились гораздо раньше. Несмотря на отсутствие в них этих драгоценных камней, жертвенники древних племен представляют собою огромную историческую ценность.
        - А другие щиты где?
        - Как я уже говорил, место одного лично видел в тайге и считаю это большим успехом. Второй, по моим предположениям, - у нас, в речке около Гируляя, той самой, которую собираются осушить и построить там пансионат. Где еще два, не знаю. У меня есть предположения, но я не стану их озвучивать, поскольку сам еще не уверен. Скажу лишь, что третий - на Севере.
        - А четвертый - на юге, - хохотнули в зале.
        - Не исключено, - серьезно ответил Соболев. - Я давно занимаюсь изучением финно-угорских народов. Это венгры, ясы, эстонцы, ливны, финны, карелы, вепсы, ханты, манси и прочие. Как видите, в настоящее время их география довольно широка: от Балкан до тайги и от Заполярья - до Черного моря. Как известно, изначально финно-угорские племена жили в бассейне реки Камы, откуда впоследствии перекочевали, кто в причерноморские и приазовские степи, кто в северные и западные районы. А происхождение щитов с изображением солнца датируется периодом, когда миграция финно-угров с Урала еще не началась.
        В былые века
        Курши богаты золотом, серебром и превосходными конями, добытыми в походах.
        Это племя все избегают, из-за того что жителям этого края свойственно чрезмерное почитание идолов. Все там кишит прорицателями, авгурами[Авгур - прорицатель, истолковывающий волю богов по полету птиц. (Прим. автора)] и черноризцами. Но не только колдовская сила страшит чужеземцев. Курши смелые и жестокие воины, они, как саранча, сметают все на своем пути, стоит только им причалить свои корабли к землям соседей. Но и земли куршей часто подвергались набегам. Их основные враги - даны и своены. Даны сильны многочисленным войском, данам удавалось завоевать своих соседей, своенов. Многие окрестные племена платят дань королю данов. Даны и куршей завоевали бы, но их земли слишком далеки, пехота туда не дойдет, до них можно добраться лишь морем. Против данов курши иногда объединяются с ливнами, чьи земли расположены по соседству. Ливны не так воинственны, как курши. Они в основном промышляли сухопутным пиратством: разводили костры, привлекая внимание торговых судов, а затем грабили любопытных купцов и моряков, высадившихся на берег. Ливны тоже вынуждены иметь войско, чтобы обороняться от врагов. Среди них
есть храбрые воины, один из которых носит щит с золотым солнцем. Щит был получен в награду за доблесть и передается из поколения в поколение.
        Однажды, когда даны причалили свои корабли к землям куршей, чтобы разграбить их и подчинить себе, жители собрались вместе и начали мужественно бороться и защищаться. Одержав победу и уничтожив в резне половину данов, они разграбили их корабли, захватив у них золото, серебро и много другой добычи. Но радоваться было рано - не только даны зарились на земли куршей и на их богатства. Король своенов пожелал расправиться с ослабевшим в борьбе племенем. Он собрал большое войско и направил его к землям куршей. Своенам удалось неожиданно напасть на один из городов и полностью разграбить его. Подожженный город пылал в пожаре, дым поднимался до небес и, гонимый ветром, летел в южную сторону, извещая тамошних жителей о беде. Опьяненные победой своены оставили свои корабли и отправились грабить следующий город. Своены шли как смертельный ураган, уничтожая все, что попадалось на их пути. Деревни горели, люди, чтобы не погибнуть или не попасть в рабство, прятались в лесах. Там они скитались, больные и слабые погибли без крова, те, кто был посильнее, чтобы выжить, сами нападали на соседние деревни. Среди куршей
разгорались распри. Им бы объединиться, чтобы противостоять чужеземцам, но многие считали злейшим врагом своих же, в то время как еще не пришедшие в их дома своены казались им безобидными. Одни рассчитывали откупиться, другие надеялись на высокий забор и стены дома, казавшиеся крепкими. Только не знали курши, насколько силен и безжалостен противник. Когда же своены вступали в деревню, что-то предпринимать становилось поздно - силы были не равны, и разрозненных сельчан, живущих каждый своим домом, сметали, как песок.
        Добравшись до города, своены наткнулись на запертые ворота. Захватчики сами себя выдали пожарами, разжигая их по дороге. Своены осадили город, жители заняли оборону. По одну сторону стен осажденного города надеялись на быструю победу, по другую - на быстрый конец осады, но противостояние затянулось. Своены забирались на стены города, их отбрасывали. Обе стороны несли потери. В городе подходили к концу запасы воды и пищи, падшие защитники лежали там, где встретили свою героическую смерть, - у стен города. Их тела разлагались и смердели, началась эпидемия. Среди горожан царила паника. За горстку пшена они отдавали серебро, за глоток воды платили золотом. Бедняки были обречены, доведенные до отчаяния, они нападали на тех, у кого еще оставалась еда. Назревала гражданская война. Зажиточные горожане понимали, что они обречены, как и все, они умрут - если не от голода, то от рук неимущих.
        Однажды ночью один из зажиточных горожан, черноризец Раганас, собрал нескольких единомышленников из городской знати на тайный совет. Раганас не имел благородных корней, но был хитер и оборотист, умел договариваться и попросту плутовать, сумел разжиться неплохим капиталом.
        - Своены жестоки и бесстрашны, как бешеные псы. Они не остановятся, пока не возьмут город. А когда возьмут, уничтожат всех.
        Все и так это понимали.
        - Всемогущий Пяркунас нам поможет, за год на берег Швятупе мы ему принесли много даров: три кувшина золотых монет и два с серебром, - предположил один из жителей.
        - Видимо, этого мало, раз наш бог перестал нам помогать, - сказал другой.
        - Что ты предлагаешь? - спросил третий, самый проницательный из них. Он знал, что Раганас позвал их неспроста.
        - Прошлой весной я ездил по делам в края земгалов. К берегу причалил корабль, это своены прибыли за данью. На его борту находились и купцы. Они ходили по рынку, скупали знатную земгальскую утварь и украшения, предлагали скобяные изделия и меха. Я купил у одного охотничий нож. Добротный нож, надо сказать, кожаный кнут он одним махом перережет. Так вот, этот купец теперь у стен города, он имеет вес на совете старейшин. Думаю, я смогу с ним договориться.
        Ему закивали - Раганас мог договориться с самим чертом.
        - Городу все равно осталось недолго. Еще три дня - и люди начнут вымирать, как рыба, выброшенная на берег. Так что надо сдаться своенам. Мы откроем ворота в обмен на наши жизни и жизни наших семей. Кто-то ведь должен выжить, и лучше, если это будут достойные, - черноризец обвел присутствующих своими холодными, как лед, глазами и, не встретив возражений, продолжил: - Завтра на площади мы объявим о своем решении выйти на переговоры с противником. Чтобы он отступил в обмен на откуп.
        Так и решили. Утром один из заговорщиков, пользовавшийся доверием у старейшин, объявил об идее откупиться от врага.
        - Мы откроемся ливню копий, и если нам будет суждено погибнуть, значит, так тому и быть, - сказал он с пафосом.
        Старейшины слушали его с сомнением во взоре. Согласятся ли своены на перемирие? Но раз и так смерть на пороге, стоит попробовать.
        На заре, умытой росою, объявили общий сбор жителей города. Старейшины сдержали слово. Измученные горожане, услышав о возможном снятии осады, приободрились.
        - Идем к свирепым своенам речь держать и выкуп им предложить. Жизни свои не жалеем ради жизни племени, - вещал Раганас. Он был превосходным оратором, и если бы не мелочность натуры и жадность души, он смог бы стать предводителем.
        Жители провожали их как героев. Все знали, как жестоки и несговорчивы захватчики, они запросто могут зарубить парламентариев. Тут поднялся молодой воин Марис, сын авгура.
        - Я с вами пойду, - сказал он полным решимости голосом.
        Заговорщики переглянулись - такого поворота они не предполагали.
        - Ты храбрый воин, но слишком молод, чтобы умирать, а мы уже свое отжили.
        - Не пристало мне прятаться за чужими спинами. Умереть за свой народ - большая честь для меня.
        Черноризцы собирались было отослать юношу, но горожане встали на его сторону.
        - Слава! - зашумела толпа. - Слава отважному Марису!
        Тут поднялся старый воин из племени ливнов, примкнувший к куршам при наступлении своенов. Он был последним воином, носившим щит Золотого Солнца. Толпа замолчала, чтобы выслушать почтенного горожанина.
        - Отрадно видеть храбрость молодого поколения. Боги не дали мне сыновей, родились лишь дочери. Сам я уж слаб, не могу держать в руках оружие. Я вижу, ты, Марис, достоин носить звание рыцаря Золотого Солнца. Я готов сейчас же передать тебе щит нашего доблестного рода. Отважный юноша, подойди ко мне. Возьми этот щит, теперь он по праву принадлежит тебе. - С этими словами старый воин поднял своими жилистыми руками тяжелый золотой щит и передал его Марису.
        - Благодарю тебя, почтеннейший воин. Обещаю тебе и всем вам, мои соплеменники, носить его с честью.
        - Слава Марису! Слава рыцарю Золотого Солнца! - начала скандировать толпа, чествуя нового рыцаря. - Слава! Слава!
        Тем временем в лагере врага царило уныние. Бравада, с которой они шли вперед, опустошая земли куршей, растаяла вместе с силами и провиантом. Своены малодушно помышляли лишь о том, как вернуться назад: «Здесь нам не будет удачи, а корабли наши далеко». Когда они, приведенные в замешательство, уже совершенно не знали, что им делать, было решено выяснить посредством жребия, кто из их богов желает им помочь, дабы они либо победили, либо ушли отсюда живыми. И вот, бросив жребий, своены не смогли отыскать никого из богов, кто бы хотел оказать им помощь. Когда об этом было объявлено в народе, в лагере раздались громкие стоны и вопли; своены были подавлены, они говорили: «Что делать нам, несчастным? Боги отвернулись от нас, и никто из них нам не поможет. Куда нам деваться? Наши корабли далеко, и, когда мы побежим, враги, преследуя нас, всех истребят. На что нам остается надеяться?» И когда среди войска началась смута, один купец сказал: «Бог христиан очень часто помогает взывающим к нему, он - могущественнейший в подмоге. Узнаем же, желает ли он быть с нами, и пообещаем, что весьма охотно дадим угодные
ему обеты». После всеобщей просьбы был брошен жребий, обнаруживший, что Христу угодно им помочь. После того как это было публично всем объявлено, все сердца вдруг укрепились, так что своены бесстрашно возжелали немедленно пойти на приступ города, говоря: «Чего нам теперь опасаться и чего бояться? С нами Христос! Так будем биться и мужественно бороться, и ничто и никто не сможет нам противостоять; не уйдет от нас эта победа, ибо нам помощником стал могущественнейший из богов». Воодушевленные своены бросились на завоевание города. Когда же они окружили город и хотели начать битву, на его стене появились фигуры парламентариев.
        Благословленные горожанами четверо заговорщиков и сын авгура с золотым солнцем на щите впереди, размахивая куском белого полотна, выбрались на открытый участок городской стены. Тут же рядом с Марисом просвистело брошенное копье, но юноша даже не дрогнул. Он отважно окинул взором пространство внизу. А своенов осталось не так много, и они тоже изнемогают, отметил Марис.
        Он стал спускаться вниз по крутой каменной лестнице, а черноризцы, приглядываясь к обстановке, остались наверху. Раганас хотел было бросить в спину юноши клинок, но решил повременить.
        Баталии прекратились, отвага юноши, в одиночку идущего на верную гибель, вызывала уважение у противника. Марис спустился почти до земли, оставшись на ступени как на пьедестале. В полуметре от лестницы росла сочная трава, какой, казалось бы, нет внутри крепости. Здесь и небо выглядело синее, и деревья - выше. Он на мгновение представил, как совсем еще недавно валялся на траве вместе с отроками-ровесниками во время сенокоса. Тогда еще были живы его отец и братья, в них еще не вонзились вражеские копья. Марис представил, как очень скоро он сможет нырнуть лицом в траву, в последний раз вдохнув аромат ее свежести.
        - Воины! Мир угоден нам больше, чем война, и мы желаем заключить с вами договор. Мы даем вам в залог мира то золото и оружие, которые мы получили в походах в прошлом. Затем за каждого человека, находящегося в городе, мы даем полфунта серебра и отдаем заложников.
        Утомленные борьбой своены уже помышляли отступить ни с чем, и предложение куршей пришлось очень кстати. Однако нашлись и такие, которые, несмотря ни на что, жаждали битвы. Они верили в силу своего оружия и надеялись взять город, разграбить его, а жителей увести в плен. Они вновь стали бросать копья в Мариса, но его щит отражал удары.
        Знатнейшие из своенов остановили нападавших, они настояли на более разумном решении и приняли условия осажденных. Взяв бесчисленные богатства и тридцать заложников, своены возвратились к себе. А отважного сына авгура стали почитать в городе как героя.

20 мая. Санкт-Петербург
        Зинаида Соболева произвела на Тихомирова неоднозначное впечатление. Аристократка, которой он неровня. Она держалась корректно, но следователь в ее присутствии ощущал себя челядинцем. Подобное с ним прежде случилось лишь однажды, очень давно, когда он на последнем курсе института подрабатывал курьером на одной радиостанции. Как-то у них проходил день открытых дверей, когда на радиостанцию пускали народ с улицы. Дорвавшиеся до массмедиа и ошалевшие в связи с этим студенты, домохозяйки и просто оболтусы шатались по коридорам студии и таращились через стекло на работу диджеев. Туда же были приглашены и звезды местного масштаба. То есть малоизвестные люди, но - приближенные к эстраде. Он, Ильюха Тихомиров, никого из них не знал, впрочем, это не являлось показателем его осведомленности, так как он вообще отечественной музыкой не интересовался. Толпа, прорвавшаяся на радиостанцию, жаждала приблизиться к знаменитостям, а приглашенные звезды ходили гоголями. Они подавали себя так, словно уже покорили Голливуд; в ожидании своих минуток эфира пили чай в гостиной и как бы случайно оказывались в коридоре, где
их тут же обступал народ с блокнотами. Звезда останавливалась и не глядя писала всем одну и ту же фразу: «С любовью для…», далее следовал вопрос, не произносимый, а выражаемый легким кивком головы: «Имя?» Обладатель блокнота, запинаясь от волнения, называл свое имя, и оно появлялось в блокноте после слова «для», и далее на бумагу ложилась размашистая подпись знаменитости. Тихомиров не собирался получать автограф, случайно оказавшись в толпе, он машинально протянул звезде один из конвертов, который держал в руках и должен был доставить в банк. Конверт тут же затянуло в конвейер раздачи автографов. Илья сам не понял, как он попал под гипноз безразличного, незнакомого ему, вальяжного метросексуала. Позже, когда страсти улеглись и студия опустела, Тихомиров посмотрел на оскверненную корреспонденцию и разозлился на себя за то, что позволил себе попасть под этот массовый психоз. Но от неизвестной звезды Васи Хрякина, замаравшего своими каракулями конверт, исходила такая мощная волна уверенности и значимости, что перед ним хотелось трепетать, словно тот на самом деле что-то значил в жизни Ильи или
принадлежал к высшей касте.

«А может, Соболева тоже, как и Хрякин, научилась подавать себя, а на самом деле - она такая же, как все?» - задался вопросом следователь. Даже если и так, даже если все это величие наигранно, все равно Зинаида его заинтриговала. Есть в ней нечто, что заставляет обращать на нее внимание, и это - не только ее привлекательная внешность. В ней чувствуется какая-то загадка, которую хочется разгадать, но - она так и не разгадывается. А ее возраст! Судя по паспорту, ей тридцать один, а внешне - двадцать три от силы. Хоть режь его, он не дал бы ей больше двадцати пяти! И ведь это не искусственная моложавость, достигнутая косметическими ухищрениями, когда на лицо наносится слой тонального крема и превращает его в маску. В красивую, но маску. А у Зинаиды лицо свежее, как у юной девушки. И как ей это удается? Может, она знает секрет вечной молодости? Хотел бы он с ней пообщаться подольше и в другой обстановке! Нет, не по этому делу, он не кобель какой-нибудь и любит свою жену. Но просто пообщаться с интересным человеком - можно же! Но это все мечты, мечты. Не сегодня завтра Соболева уедет в свою Прибалтику, и их
светская беседа в милом ресторанчике не состоится. Что же поделать, такова его незавидная следовательская участь - общаться с людьми в казенных кабинетах, в основном со всяким сбродом, или с отъявленными негодяями, или с потерпевшими, которые обычно погружены в печаль. А чтобы с утонченной, приятной глазу натурой - почти никогда.
        Зина. 80-е годы. Прибалтика
        Зина всегда выглядела моложе своих лет и стеснялась своего возраста уже с первого класса. В детском саду для нее места не нашлось, поэтому ее воспитывали по очереди то бабушка, то ее подруга, тетя Регина. До своих неполных семи лет Зиночка лепила куличики в песочнице. Девочка играла с дворовой ребятней, ничуть не задумываясь о том, что она может быть чем-то хуже других детей. Разве что она не живет с родителями, как все, но зато у нее есть самая лучшая в мире бабушка, Алевтина Наумовна. Они с бабушкой хоть и не ездят, как другие, летом в Крым или в Москву, но зато часто бывают в городском парке, катаются на каруселях, и у тети Регины, в Гируляе, а иногда, в хорошую погоду, выезжают на залив. А еще ее бабушка шьет из старых вещей и лоскутов обновки. При этом такие юбочки и платьица у нее получаются, каких ни у кого в их дворе нет.
        И вот подошло к концу ее седьмое лето, и бабушка повела ее в магазин, чтобы купить коричневое платье, белые гольфы, банты, альбом, краски и тетради. Это называлось - подготовиться к школе.
        Школьная форма Зине оказалась велика, ее размера не нашлось ни в одном магазине.
        - Куда уж меньше? - удивленно заметила продавщица. - Это и так самый маленький. Школьная форма рассчитана на нормально развитых детей семи лет. Вашей сколько?
        - Моя девочка развивается нормально! - отрезала Алевтина Наумовна. - Давайте вот это, раз меньше нет. Ну-ка, Зинаида, встань прямо, - приложила она коричневое платьице к узкой Зининой спинке. - Ну, ничего. Немного подошьем, и в самый раз будет.
        Бабушка была скора на руку, она проворно подогнула подол и сделала складку на рукавах, чтобы платье получилось на вырост, и уже вечером Зина стояла в подогнанной по ее тщедушной фигурке школьной форме.
        - Ну что, нравится? - самодовольно спросила бабушка, любуясь своей работой.
        Зина засмущалась. Она впервые посмотрела на себя в зеркало - не как раньше, поверхностно, - а по-другому, внимательно, даже оценивающе. Из зеркала на нее смотрела тощая, как щепка, девчушка с толстыми рыжими косами, крупным ртом и удивленно распахнутыми глазищами цвета осенней травы. Зина раньше никогда не замечала ни рыжины своих волос, ни пронзительности глаз, ни яркости губ. Раньше она смотрелась в зеркало только для того, чтобы убедиться, что лицо у нее чистое и банты не развязались. Вернее, она делала вид, что смотрит, когда бабушка, всплеснув руками, говорила: «На кого ты похожа, чудо в перьях?! Да взгляни на себя в зеркало!»
        Поступление в школу означало новую ступеньку в жизни Зины, и школьная форма обязывала соответствовать этому статусу, ее строгий темно-коричневый цвет с белыми, в два ряда, пуговицами, белым атласным воротником и манжетами организовывал и словно говорил: все, детство закончилось, теперь ты - ученица. От понимания этого ей становилось радостно, волнующе и чуточку страшно. Зина с нетерпением ждала первого сентября, до которого оставалось меньше недели.
        Банты, шары, цветы, нарядные мамы, немного растерянные папы, бабушки, дедушки, тети, дяди… В школьном дворе звучала задорная «детская» музыка, под которую шло построение на линейку. Первоклашек поставили в центре, напротив трибуны со школьным руководством. Зина из-за своего маленького роста оказалась в первом ряду, за ней стояли ребята из ее класса, те, что были повыше. Она смотрела по сторонам, хлопая сияющими глазенками, - все было необычным и новым: толпа детей и взрослых, море цветов, с их умопомрачительным запахом праздника, напутственные речи… Зина, как она потом вспоминала, ничью торжественную речь впоследствии в своей жизни так внимательно не слушала, как речь директрисы, во многом непонятную, но - до замирания сердца! - проникновенную. Наибольшее впечатление на нее произвел первый школьный звонок, а точнее, большой красивый колокольчик с синей ленточкой, в который бойко звонила нарядная девочка Зининого возраста. Зина смотрела на колокольчик, и ей очень хотелось самой взять его в руки и так же, как эта девочка, пройтись с ним по школьному двору. «Почему в него звоню не я?» - с досадой
думала Зина. Это стало ее первым школьным разочарованием. Второе разочарование последовало незамедлительно - кто-то сзади дернул ее за бант и развязал его.
        - Ну, вообще! - возмутилась Зина, оглянувшись. За ее спиной стоял Димка - задиристый белобрысый мальчишка из ее двора. Она думала, что Димка старше ее минимум года на два. Неужели они будут учиться вместе?
        Не прошло и минуты, как второй Зинин бант тоже был развязан.
        Девочка чуть не заплакала - ей так нравились ее огромные банты, которые утром красиво завязала бабушка, а этот Димка взял и все испортил! И вдобавок еще и дразнится! Тогда она еще не могла представить масштаба беды, свалившейся на нее в образе соседа по двору.
        - Малявка, малявка! Она, как ясельная, в дочки-матери играет! На лужайку с покрывалом выходит и кукол нянчит. Позор! - сообщил Димка своим новым приятелям-одноклассникам.
        - Малявка! - повторил за ним писклявый мальчик в очках и загоготал.
        Зина и в самом деле оказалась ростом ниже всех. Когда начались занятия, на первом же уроке, увидев ее, учительница умиленно ахнула:
        - Какая маленькая девочка к нам пришла! - и посадила Зину за первую парту вместе с тем самым очкариком, который вместе с Димкой дразнил ее на линейке, - Темой Коржиным. А ей хотелось забраться за последнюю или хотя бы за третью, чтобы видеть класс, а не только доску перед своим носом.
        И, конечно же, в шеренге на физкультуре Зина стояла замыкающей. И не только на физкультуре. Оказалось, что любимое занятие учителей - постоянно их строить: если куда-нибудь предстояло идти - в столовую ли или в актовый зал, - раздавалась команда: «Строимся!»
        Строились они парами. Сначала их первому классу разбивка на пары не давалась - все галдели, толкались, спорили… Тогда их выстроили в шеренгу по росту, рассчитали на первый-второй и сформировали пары. Зине, как замыкающей и нечетной, пары не досталось.
        - Пойдешь со мной, - решила вопрос учительница, тем самым превратив Зину в вечную одиночку.
        Многие так и стали дружить - каждый со своей парой. Не то чтобы с Зиной никто не дружил - с ней общались, но не очень охотно. Она была девочкой, не привыкшей к большому коллективу, и поэтому поначалу терялась, а как себя с самого начала зарекомендуешь, так к тебе и будут относиться в дальнейшем. Ей бы в свой привычный круг - в компанию дворовой малышни, там она чувствовала себя в своей тарелке, знала, о чем говорить, и в играх бывала на ведущих ролях. А в школе образовались свои лидеры, со своим окружением, в которых ей, Зине, осталось место в пятом ряду. Да еще и эти мальчишки постоянно к ней цеплялись! Больше всех задирался Димка, Темка ему подпевал, и, наблюдая все это, подключались и остальные. На переменах она пряталась от них на другом этаже, слоняясь там в одиночку. Димку посадили за четвертую парту, но и оттуда он умудрялся ее беспокоить. Они с Темкой спелись: на уроке Темка сидел справа от нее и толкал локтем ее руку, когда она писала. Или черкал в ее тетрадке, когда Зина выходила к доске. Темка смелостью не отличался, поэтому пакостил исподтишка. Мальчишки постоянно у нее что-нибудь
забирали и передавали по рядам: то портфель отнимут, то ластик, а то и обувь с нее снимут. К их развлечениям подключались другие дети. Эта игра всех забавляла: девочка сидит в одной туфле, а вторая туфелька бродит по классу, пока не угодит куда-нибудь на шкаф или в мусорное ведро. Учительница, крашеная, с вечно недовольным лицом, как будто ничего не видела и прозревала, лишь когда в классе становилось слишком шумно.
        - Тааак! Что тут происходит? Ну-ка, все замолчали и внимание на доску! - строго сказала она, не обращая внимания на тянувшую руку Зину во время инцидента с туфлей.
        - Соболева, чего тебе? - спросила учительница минут через десять.
        - Можно пройти в конец класса?
        - Зачем?
        - Там моя туфля.
        - Какая туфля? Сядь и успокойся. Своим гардеробом займешься на перемене!
        Зина села, опустив голову. Девочка знала, что на перемене туфли на полке уже не будет, ее, как футбольный мяч, будут гонять по коридору. Но всего этого учительнице не объяснить. Потому что, во-первых, она не любит ябед и никогда не слушает ничьи жалобы, а во-вторых, очень тяжело говорить, когда тебя душит обида и вот-вот покатятся из глаз навернувшиеся слезы.
        Как Зина ни старалась их удержать, а две тяжелые капли одна за другой упали на парту.
        - Уже ревет! - радостно зашептал Темка, обернувшись назад.
        - Коржин! Повернись! На всех уроках я вижу только твой затылок.
        Тема обернулся и сделал ангельское лицо. Несмотря на неподобающее поведение, Ирина Борисовна его любила и была к нему снисходительна. Наверное, из-за того, что ей нравились вот такие маленькие кудрявые очкарики или из-за того, что Коржин напоминал ей несостоявшуюся любовь - такого же румяного пупсика из соседнего двора, но на тридцать лет старше Темки.
        До конца урока оставалось двадцать минут, которые Зина просидела, уткнувшись взглядом в открытую тетрадь. Учительница что-то рассказывала, но девочка ее не слышала, как не слышала и насмешек за своей спиной.
        Как только прозвенел звонок, Димка стремглав бросился к шкафу за красной девичьей туфлей.
        - Полтинников! - остановила его Ирина Борисовна. - Урок еще не закончился. Сядь на место! Записываем домашнее задание.
        На перемене, как и ожидалось, Зинина туфелька летала по покрытому линолеумом коридору, как безумная птица. Мальчишки с воплями «Сифа!» ее пинали, стараясь в кого-нибудь попасть, девочки с визгами разбегались, когда к их группкам приближалась Зинина туфля, словно та была и в самом деле поражена заразным вирусом
«сифы». Все смеялись и веселились, кроме Зины. Но полного удовольствия ее одноклассники все же не получили. Чтобы игра удалась на все сто, Зина должна была скакать на одной ножке и, как собачонка, выпрашивать свою туфлю и, в конце концов расплакаться. Вместо этого девочка стояла одна в конце коридора около подоконника, как цапля, поджав одну ногу. «Сифа! Сифа!» - долетали до нее выкрики ребят. Зина знала, что это обидное слова относится к ее вещи, а значит, и к ней, знала, что ее туфлю сейчас пинают. Эти туфли ей привезла из Польши тетя Регина, и они ей так нравилась своим нарядным красным цветом, маленьким каблучком и лентами, завязывающимися на лодыжке, как у балерины. Получив их, девочка не могла на них налюбоваться, весь день ходила в них по квартире, потом, сняв, бережно протерла и на ночь поставила рядом со своей кроватью. Тогда она не представляла, что ждет ее восхитительные туфельки из Польши! Сейчас Зине не было ни до чего дела, она ждала лишь звонка, чтобы вернуться в класс, а потом стала ждать следующего звонка и еще следующих двух, после которых можно будет уйти домой и укрыться там от
враждебной школы.
        Прозвенел звонок, извещая ребят о начале урока математики. За одну перемену дети не наигрались. Туфля была спрятана до следующей перемены. К огромному сожалению одноклассников, на математике Зину к доске не вызывали, а все так мечтали увидеть, как она стоит у доски в одной туфле! И вообще, к доске не вызвали никого, потому что они писали самостоятельную работу. Зина смотрела на примеры и с трудом соображала, как их решать. В голове ее была лишь одна мысль: скорей бы домой! Но впереди был еще один урок - противный урок музыки, который вела не их строгая Ирина Борисовна, а добренькая Нина Алексеевна. Нину Алексеевну никто не слушался, и поэтому ее уроки напоминали балаган. Все кричали, бегали по классу, бросали друг в друга вещи и, конечно же, издевались над Зиной. А над кем же еще издеваться? Она самая маленькая и не может дать отпор - никто ее этому не научил. На прошлом уроке музыки, когда Тема швырнул в нее тряпкой, она не выдержала и бросила тряпку ему обратно, да так метко, что с того слетели очки. Тема на минуту оторопел, соображая, как поступить дальше: получить тряпкой в лицо - это же
неслыханное оскорбление, и от кого? От нее, низшего сословия, всеми презираемой девчонки, которая и права не имеет учиться с ними в одном классе!
        Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в тот момент не открылась дверь и в класс не заглянула завуч. Она окинула взглядом бесновавшихся учеников и остановила свои строгие глаза на безмятежно раздававшей нотные листы учительнице.
        - Нина Алексеевна, очень шумно, - тихо произнесла она, выдержала паузу и скрылась за дверью.
        В классе сразу же воцарилась тишина. Никто больше не кричал и не бегал, дети, почувствовав власть, присмирели.
        - Вот видите, вас даже в кабинете завуча слышно. Разве так можно?
        Эффекта от явления завуча хватило ненадолго. Уже через десять минут в классе вновь стоял кавардак. Зину то и дело дергали за косы, толкали в спину и кололи шариковой ручкой. Теряя терпение, она оборачивалась, чтобы дать сдачи, но от нее только этого и ждали. Обидчики понимали, что их много и они сильнее, а поэтому им ничего не грозит. Совсем. Те слабые удары, которые девочке все-таки удавалось им нанести, были им все равно что слону дробина. Зина это тоже понимала, и от этого ей было обидно вдвойне. В такие минуты она представляла себя в большом прозрачном куполе, сквозь который никто не сможет к ней прикоснуться и ничего ей не скажет, в ее куполе всегда тепло и уютно, в нем порхают бабочки и цветут красивые яркие цветы. А еще Зина мечтала поскорее окончить школу, чтобы навсегда прекратился связанный с нею кошмар.

20 мая. Санкт-Петербург
        - Федька, мать твою! Сколько можно бузить?! Еще одна жалоба от соседей - и ты меня знаешь, упрячу далеко и надолго, - пригрозил участковый.
        Этот дом на Корпусной улице был головной болью Виктора Абакумова. Участок в целом ему достался спокойный: Петроградская сторона, новые элитные дома, отремонтированные старые, с расселенными коммуналками… К сожалению, дома отремонтировали не все, остались еще развалюхи, вроде этого, с соответствующим контингентом жильцов.
        - Я ниже травы! Это все Манька, стервь! Из-за паршивого будильника трагедию развела, - икнул Федька - огромный, похожий на сутулого медведя мужик с испитым лицом. - Иди, говорит, кому продал, у того взад и забирай. Ну и как я, спрашивается, ей будильник взад заберу, если я его около метро толкнул? И денег уже нетути. Закончились деньги. Сама же чекушку приговорила. Не маленькая, понимать должна, что не с неба она упала. На хрена он вообще ей дался этот будильник, которому сто лет в обед?! Баба - она и есть баба, ей лишь бы поскандалить. И не заткнешь ведь ее! Вот я за молоток и взялся. Да не собирался я убивать эту дуру. Припугнуть хотел малость, чтобы она варежку захлопнула. Так эта малахольная на лестницу рванула и там хай подняла. Убивают ее, видите ли! Да кому эта истеричка нужна!
        - Поговори мне еще, пьянь! А то сейчас как вмажу! - подала голос Маня - Федькина жена, сухопарая, похожая на постаревшего подростка женщина.
        - Тихо! - цыкнул Абакумов. - Чтобы я этого больше не слышал, иначе оба у меня сядете.
        - Да что ты, Витя? Мы же по-семейному, милые бранятся… - попыталась прикинуться ромашкой Маня.
        - Я вам побранюсь! Вы у меня со своей бранью уже в печенках сидите! Ладно, пойду. Устал я по домам ходить, - добавил участковый. Он встал с ободранного деревянного табурета и побрел по длинному грязному коридору в направлении выхода. На свою квартиру хозяева давно наплевали, никогда не делали в ней ремонт и не приобретали новых вещей, разве что иногда Маня махала веником, гоняя грязь по полу.
        Виктор машинально повернул голову в сторону комнаты, заглядывая в дверной проем. На обшарпанной стене висела картина. Слегка помятая, она ярким пятном выделялась среди убогого интерьера.
        - А это откуда? - поинтересовался участковый, войдя в комнату. Он внимательно осмотрел новоявленное украшение интерьера.
        - Ну так… На рынке купила! - нашлась женщина.
        - И дорого заплатила?
        - По дешевке взяла. Иду вдоль ларьков, смотрю, картину продают. Цена бросовая - почему бы не взять?
        - Действительно, почему? Ты мне мозги не пудри! - разозлился Абакумов. - Говори, у кого картину сперла!
        - На помойке подобрала, - потупила взор Маня. - Пошла мусор выносить, заглянула в контейнер, а там эта красота. Я и взяла. Ее же выбросили, она же ничейная!
        О том, что на соседней улице убили художника, Абакумов знал, ибо был привлечен к поквартирному обходу, и о пропавшей картине он тоже слышал. В уголке найденной им у Мани картины стоял автограф - латинские буквы «Ms», и это давало основание предполагать, что данная картина - работа Малуниса.

* * *
        - По описанию вполне похоже, что это и есть то самое «Солнце в реке», - разглядывал раздобытую участковым картину Тихомиров.
        Экспрессивные краски, раскидистые сосны на высоком речном берегу, в блестящей воде - диск в виде солнца, с чертами человеческого лица и лучами-космами.
        - Надо, чтобы Соболева подтвердила, что это и есть та самая картина. Она ведь ее видела у художника.
        - Соболева уже уехала, - сказал Юрасов.
        - Да? Быстро она! Ну, тогда в Манеже надо спросить. Малунис эту картину заявлял для участия в выставке, может, кто из организаторов ее и вспомнит. Непонятно только, зачем понадобилось убивать художника, забирать у него картину и тут же выбрасывать ее в мусорный бачок?
        Юрасов пожал плечами - логику преступника он, как и следователь, объяснить не мог.
        В Манеже «Солнце в реке» сразу узнали.
        - Точно! Это та самая картина, - подтвердил администратор, сам в прошлом художник. - Я ее хорошо запомнил, потому что она фигурировала в анонсе выставки. Мы заказали рекламный ролик на ТВ. Всего три дня он был в ротации, а результат потрясающий - в этом году у нас было гораздо больше посетителей, чем в предыдущие.
        Миша Костров, как только увидел найденную картину Малуниса, сразу сообразил, что убийства Майи Валенковой и художника между собой связаны. Оперативник не поленился и еще раз наведался к следователю, который вел расследование убийства Майи, чтобы посмотреть материалы дела. На фото, где была запечатлена погибшая, имелась одна важная деталь, которой ни старый сыскной волк Пылаев, ни эксперты особого значения не придали, а она весьма красноречиво указывала на связь обоих убийств.
        Начало апреля. Санкт-Петербург
        Майя любила весну и начинала ее «приближать» мысленно еще зимой, когда город крепко держат морозы в своем колючем кольце. Горожане кутались в теплые вещи, носили толстые вязаные шарфы, свитера, брюки, глухие деревенские шапки и варежки. Перемещались они перебежками - от дома до автомобиля, а если он не заводился из-за холодов или у кого-то его вовсе не было, не задерживаясь ни на минуту, бежали к метро. Майя надевала тонкие чулки и шелковое платье, на плечи набрасывала черную норковую шубу. Не признавала шапок - они скрывали гриву ее каштановых, мелко завитых волос. От Майи пахло туманом, летним лугом, морем или дождем - в зависимости от выбранного ею эфирного масла, - она звенела браслетами и томно поправляла непослушные кудри. Вся такая знойная, в распахнутой шубе, она выходила из своего «Рено Логан» и, игнорируя падавшие на ее лицо хлопья снега, фланировала по проспекту и исчезала в дверях какого-нибудь бутика. Иной раз Майя специально задерживалась на улице, чтобы немного померзнуть. Ей нравилось стоять под холодным ветром и чувствовать, как леденеют руки без перчаток и облаченные в капрон
колени. Мерзнуть приятно, когда знаешь, что через минуту можно оказаться в теплой машине или в кафе и там «оттаивать» за чашкой горячего кофе. От этого кофе казался вкуснее. Она натягивала рукава до середины пальцев и грела руки о чашку. Если бы Майе приходилось стоять зимой на автобусной остановке после тяжелого трудового дня, вряд ли она стала бы специально мерзнуть. Но сия участь ее миновала - ей не надо было, как большинству граждан, ежедневно по восемь часов проводить на работе и добираться на нее общественным транспортом.
        Еще она любила в марте, когда за окном лежали сугробы и погода пока еще оставалась зимней, по утрам сервировать к завтраку маленький откидной столик на своей плохо отапливаемой лоджии, и там, отчаянно не обращая внимания на холодрыгу, она церемонно потягивала из антикварной чашечки кофе с имбирем. Тело ее дрожало под павловопосадским платком, длинные пальцы в перстнях замерзали, но она стойко продолжала соблюдать этот ритуал. Потому что это красиво и стильно, а рядом теплая комната, стоит только сделать шаг за стеклянную дверь. Она пила утренний кофе в лоджии и представляла, как расскажет об этом действе знакомым и не очень знакомым людям. Они будут слушать ее и отметят про себя, какая она утонченная и неординарная личность, какая у нее интересная и необычная жизнь!
        Майя носила длинные платья из тонких, почти прозрачных тканей, браслеты, паутинки бус. Днем, когда в городе было малолюдно, она приходила в кафе, заказывала кофе с воздушным фруктовым десертом, пила его медленно-медленно, задумчиво глядя вдаль, и писала что-то в тетради. В ее брендовой, со вставками из натурального меха сумочке всегда лежала тетрадь и элегантная в стразах от «Сваровски», ручка. Она записывала туда внезапно пришедшие ей в голову стихотворные строки, эпитеты и свои наблюдения за людьми. Стихи были готическими, эпитеты - неожиданными, наблюдения - едкими. Майя смотрела на людей отстраненным взглядом и сочиняла про них разные истории. Это было ее хобби - придумывать случайным людям альтернативную жизнь. Она частенько вставляла в текст английские слова: rouge fatale или feshen, easy talk или еще какое-нибудь модное словечко. Так и писала их латиницей, считая, что каждый человек ее уровня должен знать английский, а для иных она не пишет. Это другие употребляют иностранные слова из-за того, что стесняются слов русских - в социальных сетях подписывают свои фотоальбомы «Wedding» или «Love
Story», будто бы стараются для зарубежных друзей. Майя слов не стесняется, как давно уже не стесняется ничего.
        Майя хотела считать себя ведьмой и считала бы, если бы не была слишком здравомыслящей особой. Обделенное родительской любовью детство, отчаянная юность, не раз швырявшая ее лицом о жесткую действительность, сделали из нее реалистку. Никаких пустых фантазий и надежд, воздушных замков, алых парусов, которые однажды появятся на ее одиноком горизонте и превратят жизнь в сказку. Но ведь так хочется чего-то необычного, легкого, чарующего; хочется вырваться из серой обыденности и жить не как все, а как избранные - красиво! А магия и потусторонний мир - это богемно, и к такому прикоснуться дано не каждому, потому что колдовской силой наделены лишь единицы. Майе хотелось не столько выделяться из толпы и производить впечатление, сколько жить необычной жизнью. Поэтому она делала все, что могла: создавала иллюзию желаемого ею мира, прежде всего для себя, а не для окружающих, и постепенно в него перемещалась. Легкая еда, крепдешиновые платья и чулки, часами отработанная около кухонного подоконника балетная осанка, медитации, способствующие очищению сознания от ненужных мыслей. И все равно упрямая реальность
просачивалась в ее жизнь, заставляя возвращаться с небес на землю. Скажите на милость, какая тут может быть возвышенная гармония, когда под ванной вдруг начинает протекать труба или ломается автомобиль, и их ремонтом занимается не симпатичный эстет, разбирающийся в восточной поэзии, а простой работяга, одетый в ширпотребовский комбинезон? И в супермаркете, даже в самом элитном, есть риск нарваться на грубость других покупателей. А в лифте соседи с несвежим дыханием и запахом пота. И за стеной звуки дрели и лай соседского добермана.
        Майя мечтала стать поэтессой. Она уже написала половину книги, в которой проза переплеталась со стихами. Это занятие виделось ей очень аристократичным, и она считала, что оно придает ей особый шарм. Майя давно поняла, что ни модные наряды, ни идеальный макияж, ни красивые волосы, ни хорошая фигура не сделают ее особенной, потому что таких модных и ухоженных дам полгорода. С внешностью и гардеробом у Майи был полный порядок - натура перфекционистки не позволяла ей быть распущенной, но она не собиралась довольствоваться статусом среднестатистической гламурной особы. Начала Майя с собственного имени. Майей она стала не так давно - всего пару лет назад, решив, что имя Мария, которое дали ей родители, слишком уж заурядное, а Майя - редкое, к тому же в нем есть нечто фатальное, вызывающее ассоциации с древними цивилизациями и разными пророчествами.

* * *
        В этот прохладный апрельский день, в то время когда обеденный перерыв еще не начался, а завтрак у большинства работающих граждан уже закончился, Майя по обыкновению зашла в одно из своих любимых кафе на Моховой улице.
        Она бы с удовольствием устроилась на открытой террасе, но террасу из-за прохладной погоды пока что не обслуживали, к тому же оттуда было бы неудобно наблюдать за немногочисленными посетителями: издалека их не разглядишь, не уловишь их манеру держаться, не услышишь разговоров, а разговоры - это самое ценное, в них бывает заключена вся соль.
        Майя выбрала столик у окна, откуда хорошо просматривался зал и часть улицы. Кроме нее, в кафе сидели две женщины средних лет, еще две, помоложе, листали яркие страницы журналов, в дальнем углу сидела женщина с девочкой лет пяти, а чуть дальше, в зале для курящих, жадно пила кофе одинокая юная дева, судя по всему - студентка, прогуливающая лекцию.
        Майя заказала себе гляссе с корицей. Она достала из сумки тетрадь с вложенной между страниц ручкой и открыла ее на исписанной фиолетовыми чернилами странице. Сделав малюсенький глоточек кофе, она задумчиво поглядела в зал. Она уже знала, что напишет. Это будет зарисовка о двух подругах - красавице и дурнушке, с соблюдением законов жанра: первая - мечта поэта, со шлейфом поклонников, вторая - ее молчаливая тень. Здесь Майя сгущала краски: одна из девушек была лишь немногим симпатичнее другой, и то это была не красота, а ухоженность: гладкие волосы, кремовая шелковая блуза, атлантический загар на холеном лице. Ее подруга выглядела попроще: тусклые волосы, перетянутые незамысловатой резинкой, старый свитерок в катышах, милое, но заурядное личико с застенчивыми штрихами косметики.

«Клава сидела сутулясь и по-пролетарски пила чай с пышками, внимая рассуждениям изящной Анжелики. Как же ей хотелось быть похожей на свою подругу, так же как она, смотреть на всех благосклонным взглядом королевы, носить женственные платья и чулки, а зимой небрежно сбрасывать с острых плеч шубу и говорить с придыханием. И дело даже не в том, что у нее нет ни чулок, ни шубы, ни женственных платьев - при желании Клава могла бы ими обзавестись, она просто не смела их носить, ибо ее удел - демократичные свитера и джинсы с вещевой ярмарки».
        Написав зарисовку о «принцессе» Анжелике и ее «фрейлине» Клаве, Майя подняла глаза и заметила в зале нового посетителя: это был светловолосый мужчина лет примерно тридцати двух-тридцати пяти, невысокого роста, одетый в джинсы и светлую замшевую куртку, из-под которой виднелся серый джемпер. Он вальяжно уселся за угловой столик и принялся изучать меню. Мужчина был не в ее вкусе: рыбьи бесцветные глаза, которые немного красила их глубокая посадка, пухлые кукольные губы, острый нос, правильный овал лица - черты вроде бы приближены к классическим, а вот все равно Майя причислила посетителя к касте, которую она тактично называла «так себе». В защиту молодого человека стоит отметить, что Майя имела весьма придирчивый вкус, и, чтобы ей понравиться, нужно было быть ни больше ни меньше Аполлоном.
        Судя по равнодушному взгляду, которым мужчина скользнул по присутствовавшим в кафе дамам еще с порога, ни одна из них, и Майя в том числе, его не заинтересовали.
        Майю его безразличие задело, хоть она и не могла в этом признаться даже самой себе. Она считала себя очень привлекательной, но не призывно-яркой Барби, а элегантной дамой с отменным вкусом, не заметить которую просто невозможно. И тут какой-то тип посмел не обратить на нее внимание! Ну и ладно, полыхнула она глазами, с силой надавив на ручку. Мысли о равнодушии посетителя к ее собственной персоне у нее пронеслись параллельно их основному потоку. Майя умела думать одновременно о нескольких вещах, уделяя внимание главному, а об остальном размышляла вскользь.

«В кафе зашел незнакомец. Анжелика на него даже не взглянула - парень был для нее слишком прост, а вот Клава стала «семафорить» в его сторону заинтересованными взглядами с тайной надеждой. О боже! Как убивают женщину такие вот взгляды! Они делают жалкой даже первую красавицу, а уж о некрасивой и говорить нечего - она сразу же прекращает существовать. Несмотря на полное отсутствие интереса к его персоне, молодой человек все время сверлил взглядом Анжелику, скользя взором по рюшам ее блузки», - Майя посмотрела на свое платье - просто скроенное, из хорошей ткани, которое и без рюшей было хорошо; тем не менее она не сочла излишним украсить его брошью. Медное, покрытое позолотой солнце с волнистыми, похожими на языки костра лучами и углублениями, словно это черты чьего-то лица. Брошь эта ей очень нравилась - было в ней что-то необыкновенное, какая-та непостижимая притягательность.

«Когда Анжелика собралась уходить, незнакомец вдруг заторопился. У выхода он оказался с ней рядом и как бы случайно преградил ей дорогу, затем извинился, а далее последовало банальное: «Вы прекрасно выглядите, могу ли я узнать ваше имя?» Анжелика сочувственно одарила его взглядом и ушла, оставив за собой аромат летнего дождя».
        Вскоре «принцесса» и «фрейлина» допили кофе и засобирались к выходу из кафе. Майя украдкой посмотрела на блондина - не уходит ли он, как в только что созданном ею сюжете? Молодой человек о чем-то грезил, глядя в свою чашку и, судя по всему, уходить и не думал. «Про него написать, что ли?» - мелькнула у нее мысль. Нет, пожалуй, не стоит - не заслужил. Она перевела взгляд за окно, где еще две минуты назад было пустынно, и обнаружила нечто интересное.
        Он стоял на остановке и курил, держа коричневую сигару рукой в перчатке. Такие сигары обычно имеют сладкий запах и у среднего класса ассоциируются с явным достатком. Уже не первой молодости, но крепкий мужчина. Выправка и коротко подстриженные седые волосы выдавали в нем военного. Скорее всего, бывшего. В его лице - в острых скулах, в привыкших щурится от солнца стального цвета глазах, в мужественном шраме над бровью, в тонком, загнутом вниз, как у ястреба, носе, - в манере одеваться - до небрежности просто и в то же время с претензией на элегантность было что-то, что выдавало в нем приезжего. Но приезжего не из российской глубинки или из «незалежных» Украины или Молдовы, а из-за границы.
        Майя с любопытством уставилась на новую жертву, прикидывая, какую бы историю про нее придумать. Она отпила глоточек кофе, подцепила вишенку из десерта и мечтательно улыбнулась в предвкушении нового поворота сюжета. В голове ее уже стала складываться мозаика из образов. Майя взяла свою любимую, фиолетовую с блестками, ручку и вывела первую строку: «Прохладным весенним утром Алекс вышел на перрон витебского вокзала». Она решила назвать его Алексом.
        Персонаж показался ей забавным, а идея о бывшем военном - богатой. У нее как раз есть не пристроенные стихи на военную тематику, которые дополнят рассказ про Алекса.
        Допив кофе, она закрыла тетрадь, не без удовольствия поймала на себе пристальный взгляд блондина (дошло, наконец!) и вышла на улицу.
        Весна напропалую гуляла по бульварам, играя солнечными зайчиками. Всего двадцать минут после полудня, четверг, основная часть народа трудится, а ей на работу не нужно. Майе вообще никогда не приходилось приезжать на работу к началу рабочего дня, проводить там по восемь часов, не считая перерыва на обед, исполнять поручения начальства. Она была сама себе хозяйка. Косметический салон, который достался ей от матери, вышедшей замуж за немца и уехавшей с ним на его родину, позволял ей не думать о том, где взять средства на хлеб насущный. Майя сразу сменила название салона с банального «Ольга» - как назвала его в честь самой себя ее мать, Ольга Михайловна, на претенциозное «Роял хайр».
        К своей матери Майя особо теплых чувств не испытывала, а подаренный ею салон считала компенсацией за свое «безрадостное» детство. Ольга Михайловна развелась с отцом Майи, когда дочке исполнилось четыре года. С тех пор девочка росла с вечно замотанной на работе матерью, у которой не оставалось ни времени, ни сил на занятия с дочерью. Когда Майя подросла, Ольга Михайловна посвятила появившееся у нее время устройству своей личной жизни. А дочка уже большая и все поймет, считала женщина. Но Майя понимать мать не желала, она ушла в себя, превратившись в существо себе на уме. В подростковом возрасте девочка несколько раз уходила из дома, мечтая устроиться на работу и стать независимой. На работу ее никто не брал, а кочевать по дачам знакомых оказалось весьма утомительно. За недолгий период своей самостоятельности Майя хлебнула сполна из горькой чаши холода, голода, бездомности и «никомуненужности». Вернувшись с позором домой, девочка поняла, как для нее важен и дорог комфорт: он стоит того, чтобы за него крепко держаться зубами.
        Получив в собственность салон, совсем уж отстраниться от дел Майя не могла. Нужно было заниматься бумажной волокитой и контролировать своих работников. Но все это не занимало слишком много времени. К сожалению, салон не приносил такого дохода, чтобы она могла удовлетворить все свои многочисленные потребности. Если бы Майя захотела, она смогла бы развернуть бизнес пошире - деловая хватка у нее имелась. Но, во-первых, для этого следовало приложить усилия, а во-вторых, бизнес вгонял ее в тоску. Решать свои материальные проблемы Майя предпочитала другим способом. Еще учась на третьем курсе текстильного института, она получила в подарок «Форд». Автомобиль был хоть и изрядно подержанным, но это была машина - своя! Даритель, лысеющий сорокалетний бизнесмен, с которым они познакомились в клубе, ей не понравился. Майе нравились молодые спортивные мужчины, высокие, с большими нежными руками. А этот был мелким и пузатым, с короткими влажными пальцами, прикосновение которых вызывало у нее противную дрожь. Она даже не поняла, как оказалась с ним в загородном пансионате. В номере были фрукты и «Маргарита»; Майя
пила «Маргариту» и смеялась. А потом у себя дома, в кухне, она пила шампанское и плакала. Ей было очень тошно из-за случившегося, и жизнь казалась омерзительной, как и все вокруг. Впору было пить водку, но дома нашлось только шампанское.
        С почином, сказала она себе, протрезвев. Во дворе стоял ее первый «гонорар».
«Слишком низкий, я стою дороже!» - решила Майя. С тех пор прошло несколько лет. Свежесть и беззаботность юности исчезли вместе с безвкусной дешевой одеждой, пластмассовой бижутерией и кричащей косметикой. Им на смену пришли элегантность, хороший вкус и хищный блеск в глазах. Она старалась жить красиво, насколько ей это позволяли возможности, менять любовников - теперь они если и не были красавцами, то отвращения не вызывали. Но ее «гонорары», увы, так и не повысились.
        Зина. 90-е годы. Прибалтика
        - Консолидация… аболиционизм… социум… - звучал уверенный голос Милы.
        В классе воцарилась редкая тишина - все слушали, как читает Мила Капралова врученный ей классной руководительницей доклад. Текст был скучным, насыщенным непривычными детскому слуху словами. Никто не пытался вникать в его смысл, и никто в классе не читал так бегло, ни у кого не звучал голос так по-взрослому серьезно, как у Милы.
        Наверное, именно после этого классного часа случилось нечто значимое, прежде всего для Милы и для ее одноклассников тоже: девочки отметили про себя уникальность Капраловой и попытались себя с ней сравнить, а мальчики стали о ней тайком мечтать. Это был тот самый спусковой крючок, который все решил. Если бы кто-нибудь другой так выразительно прочел этот доклад - Ира Савина, или Паша Лукин, или же Зина Соболева, все бы удивились, но затем ничего особенного не произошло бы. Потому что эти ребята были самыми обычными - троечник Паша был хоть и неглупым парнем, но простоватым, Ира училась на четверки и выглядела неприметно, ну а Зина… Зина - это Зина. Она, конечно, выделялась, но выделялась со знаком минус. Уж очень она была тихой, настолько, что это качество перешло в количество, и чем больше она тушевалась, тем больше к ней цеплялись. А Мила Капралова всегда была на виду. Она, когда надо, скажет веское слово, когда надо, промолчит. И все у нее получалось ладно и к месту, даже ее молчание выглядело значительным.
        Зина, как и все ребята, и учительница в том числе, заслушались Милу. Когда она дочитала доклад, Вера Михайловна с чувством произнесла:
        - Умница, Милена! Хоть это не было вашим заданием, по своему предмету я ставлю тебе пятерку. Вот как надо читать! - добавила она, обращаясь ко всему классу. Класс молча согласился - в этот момент ребята поняли, как никогда раньше, что требование хорошо читать - это не пустой звук и не прихоть учителей, а престиж и значимость в глазах окружающих.
        В тот день, придя домой, Зина стала пристально рассматривать себя в зеркало. Лицо острое, угловатое. Такие лица обычно показывают в военной хронике под заголовком
«Жители блокадного Ленинграда». А у Милы личико круглое, как у куколки. И волосы у нее собраны в очаровательный хвостик. А еще она носит колготки с узорами, и у нее самый красивый пенал с потрясающей ароматической ручкой. Зинина толстая коса выглядит старомодно и часто бывает растрепана. Ее по утрам заплетает бабушка, сама Зина справиться со своими длинными волосами не может. Они слишком тяжелые для ее тридцати четырех килограммов и слишком неудобные при ее подвижном характере. Зине шел тринадцатый год, а она выглядела максимум на десять. Вот Мила - да, она соответствовала своему возрасту: фигура ее уже начала приобретать пленительные округлости, отчего девочка на физкультуре кокетливо стеснялась. Она жантильно поправляла спортивную кофточку, когда та задиралась во время выполнения упражнений, открывая обозначившиеся женские бедра, или же в ее декольте мелькала ложбинка формирующейся груди.
        Физкультура для Зины была самым неприятным предметом после музыки. Музыка у них закончилась в шестом классе, и девочка облегченно вздохнула, а на физкультуре в этом году все оказалось еще хуже, чем в прошлом. Зина отличалась ловкостью и кошачьей гибкостью, во дворе она носилась, как сайгак, поэтому с легкостью сдавала все школьные нормативы. Но раздевалка… Что там творилось перед уроком физкультуры и после него! «Живопырка» с двумя стоявшими вдоль стены скамейками и крючками для одежды, которых не хватало не то что для двух классов, но и для одного. Если перед ними физкультура была у старшего класса, то им приходилось ждать в коридоре, пока предыдущие ученицы не переоденутся, а переодевались девочки долго - вплоть до звонка на урок. За опоздания им писали в дневники замечания, а иногда и не пускали в спортивный зал. Физруков ничуть не волновало происходящее в раздевалках, они не видели в этом проблемы и считали, что дети должны разбираться между собой сами, несмотря на разницу в возрасте. Как и ожидалось, побеждала сила. «Дедовщина» цвела буйным цветом в хрупком девичьем коллективе - старшие
девчонки просто-напросто запирали раздевалку изнутри, не позволяя «мелким» даже оставить в ней свои сумки.
        Когда на смену их шестому «А» приходил четвертый класс, он также стоял под дверью и терпеливо ждал, когда освободится раздевалка. «Цирк» наблюдался и в среду. Тогда друг друга сменяли параллельные классы, вынужденные переодеваться вместе. Девочки-лидеры со своими подругами - из обоих классов - занимали лучшие места на скамейках, и вешалка, разумеется, доставалась им же. Если скамейки еще не освободились, то вещи засидевшихся девочек отодвигались в сторону. Но обычно хозяйки вещей их сами отодвигали при входе «смены пажеского караула». Тихоням вроде Зины оставалось довольствоваться местами на батарее, и то приходилось ждать, когда и они освободятся. Когда в раздевалке встречались два параллельных класса, начинался птичий рынок. Девчонки трещали, как сороки, смеялись, ссорились и беззастенчиво, в полный голос, обсуждали подробности интимной жизни звезд и заодно хвастались своими похождениями. Из разговоров следовало, что девочки уже успели пройти сквозь огонь, воду и медные трубы и пробы на них ставить негде. Конечно же, они привирали, но и одних недвусмысленных тем их разговоров хватало, чтобы
сделать вывод об их искушенности во взрослых вопросах. Вещали в основном лидеры, их подруги поддерживали беседу, остальные слушали. Мила Капралова, несомненно, была лидером, но она эти темы вслух не обсуждала - это было слишком для нее просто. Одарит легкой улыбкой рассказчиц - дескать, знаем, проходили - и многозначительно промолчит. Но выказывать подобное снисхождение к другим могла себе позволить только Капралова. Другие девочки вели себя иначе: одни с интересом внимали каждому слову, другие - вполуха. Зина не знала, куда деваться. Потому что значения некоторых слов были ей непонятны, но она чувствовала, что они неприличные. И куда неприличнее было ничего о них не знать, чем обсуждать их. Напротив, разговаривать
«об этом» считалось особым шиком. Но подобные разговоры шли не всем, а только им - дерзко накрашенным девочкам, изо всех сил старавшимся выглядеть вульгарными. И у них это получалось. Такое подражательство киношным шалавам, если смотреть на него со стороны глазами взрослого человека, вызывало снисходительную улыбку и даже выглядело немного трогательным - все-таки они оставались детьми.
        Но девочки детьми себя, конечно же, не считали. Они носили нижнее белье, как у взрослых: стринги и лифчики фасона «Анжелика», колготки с люрексом и в сеточку, за которые их ругала классная дама. Две верхние пуговки (одной расстегнутой им казалось мало) на школьном платье они никогда не застегивали, и в образовавшийся вырез умудрялись выставить кружево белья.
        В раздевалке перед физкультурой девчонки устраивали дефиле, копируя походку моделей, они фланировали в трусах, останавливаясь в конце своего короткого подиума, чтобы сорвать аплодисменты.
        - Браво, браво! - хохоча, кричали девочки «из зрительного зала».
        - Девушка, сколько стоят ваши ноги?
        - А можно вас на ночь?
        Зина стояла, прижавшись к батарее. Она чувствовала себя чужой и, если было бы возможно, с удовольствием испарилась бы отсюда. «Скорей бы звонок», - мечтала она. Там, в спортивном зале, найдется для нее занятие: бегать, прыгать - все, что угодно, только не стоять неприкаянно в углу и молчать. Ее молчание было совсем не таким, как молчание Милы. Мила говорила мало, но к каждому ее слову прислушивались. Зина молчала иначе - как человек, которому нечего сказать. Зина ненавидела это свое молчание, но ничего поделать не могла, потому что любое ее слово привлекало к ней внимание, и это внимание было отнюдь не добрым. Зина старалась быть незаметной, чтобы избежать придирок и насмешек.
        Зине опять не повезло - ее заметили.
        - Соболева? А ты че не аплодируешь? Крутая, че ли?
        - Пусть Зинка выступит! - осенило одну из девочек.
        - Да! Пусть она выйдет, - поддержали остальные.
        - Нет! Я не умею! - возразила Зина, понимая безнадежность своего положения - публика уже загорелась идеей и жаждала зрелища.
        Ее ловко подхватили три пары крепких рук, стаскивая с нее только что надетый спортивный костюм.
        - Не надо. Ну, пожалуйста! - сопротивлялась Зина, оставшись в трусах, майке и спортивных тапочках.
        - Вперед! - задали ей направление, толкнув в спину. Зина, скукожившись, замерла на месте, лицо ее выглядело несчастным.
        - Где ты такие модные трусы оторвала? В «Детском мире»?
        Ее трикотажные в «кораблик» трусики действительно были из «Детского мира», как и вся прочая одежда.
        - Чего стоишь? Ну, иди же!
        - Иди, иди, а то мы тебя в таком виде в коридор вынесем на руках.
        - Господи! Да пройдись же ты! - посоветовали ей.
        Зина еще больше скрючилась. Ей было очень обидно, что она носит детские вещи и выглядит как ребенок и за это все над ней смеются. Ей уже скоро четырнадцать, а грудь ее даже не собирается расти и бедра по-прежнему узкие. А еще обиднее, что все могут вот так диктовать ей, что делать, а она не в силах постоять за себя. Поставить бы этих командирш на место или обозвать их каким-нибудь хлестким словом! Чего она боится? Уж не быть отлупленной, это точно. Когда они вот так на нее налетали всей стаей, Зина терялась. Обида душила ее, и становилось трудно говорить. Зина знала, что в таком состоянии ее голос обычно срывается и со стороны она выглядит жалко. Ну не виновата она, что у нее такая слабая психика! Им бы всем пережить то, что пережила она. Хотя такого не пожелаешь и врагу.
        - Хватит вам над ребенком издеваться! - раздался ровный голос Милы. - Совсем уже, что ли? Зина, не бойся, никто тебя раздетой в коридор не выставит. На, одевайся, - Мила протянула отобранное девчонками трико едва ли не плачущей Зине.
        - Ой, сейчас заревет!
        - Довели до слез и рады. С вами бы так!
        - Капралова - мать Тереза! Мать твою!
        Зина опустила голову и, чтобы спрятать предательские слезы, нарочно долго стала возиться с вывернутой наизнанку спортивной формой.
        То, что Мила за нее заступилась, Зину совсем не порадовало. Слова сердобольной одноклассницы окончательно ее добили. Она - ребенок. Маленький, беспомощный ребенок, которого пожалели.
        Раздался звонок. Девочки неторопливо, словно делая кому-то одолжение, направились к выходу. Когда раздевалка опустела, Зина быстро оделась, но в зал не пошла. Она знала, что лицо у нее красное, глаза - заплаканные, и лучше получить двойку, чем в таком виде предстать перед одноклассниками. Когда же, когда наконец закончатся эти ужасные школьные годы?!

* * *
        Чем неуютнее было ей в школе, тем больше Зина любила свой дом. Она торопилась туда всегда, как только заканчивались уроки. Если после школы были занятия в студии танца, Зина все равно заходила домой, и не столько для того, чтобы переодеться и взять форму и танцевальные туфли, сколько чтобы просто там побыть. Визит домой был своеобразным Рубиконом, отделявшим ее день от той тревожной его части, в которой есть школа и все, что с ней связано. Дома была ее территория, на которой она чувствовала себя спокойно, а в ее маленькой комнате в отцовских книгах жили рыцари и древние племена.
        Ее отец собрал большую библиотеку, книги эти девочка с увлечением читала, особенно написанные хорошим литературным языком, но и научные издания ее тоже интересовали. А еще она нашла черновики последней научной работы отца, в которых рассказывалось о куршах и о щите с идолом в виде золотого солнца. По этим черновикам хорошо прослеживался ход мыслей отца. Когда она их читала, то как будто с ним разговаривала, чувствовала его эмоции, отраженные в характере почерка - то спокойного, а то резкого и торопливого, в зачеркиваниях, с рисунками на полях. Записи где-то путались, где-то были перечеркнутыми, а где-то попросту обрывались. И от этого они казались еще притягательнее, влекли ее к себе загадкой, которую хотелось разгадать. Девочка знала, что когда-нибудь она обязательно сможет полностью восстановить незаконченную отцовскую работу и разгадать тайну чудесных щитов с золотым солнцем. Но это будет потом, когда она вырастет, а пока Зина с упоением читала о племенах, живших на Балтийском побережье. Быть может, она их потомок? Куршей давно нет, их язык ассимилировался и стал частично прусским, частично -
литовским и латышским. Но в их краях есть Куршская коса и Куршский залив, напоминающие о существовании этого племени.
        В былые века
        - Великая Аушра, покровительница неба! За что ты меня наказала красотой?! Лучше преврати меня в жабу, лучше отдай в жены скользкому ужу, чем жестокому Саулюсу!
        Гражина стояла на коленях в своей келье и смотрела на заходившее в море солнце. Солнце оставляло на небе пурпурные следы-стрелы, разбавленные оранжевыми полосами. Покойная матушка ей рассказывала, что Великая Аушра вечером приближается к земле и лучше слышит обращенные к ней молитвы. Полотнища ее красного платья развеваются по небу, поэтому на закате небо становится таким красивым.
        Гражина - воплощение идеала красоты куршей: высокая, со светлой, как лунный свет, кожей и длинными волосами цвета песка в дюнах и зелеными, как вода Балтийского моря, глазами. Ее имя означает «красота». Когда в семье понаса Жвеюнаса родилась дочь, все сразу поняли, что она будет красавицей. С детства Гражине выбирали самых знатных и богатых женихов. Уже в семь лет ее сосватали за Саулюса, шестнадцатилетнего сына понаса Доминиса, наследного рыцаря Золотого Солнца. Отец Гражины собрал богатое приданое: пятерых гнедых лошадей и земельный надел в устье Калнупе. Но и Саулюс был отнюдь не голодранцем. Род Доминисов владел добротными избами и плодородными землями. Саулюс был в походе на скандинавские земли. Скоро он должен был вернуться - как раз к пятнадцатилетию Гражины. К этому времени была назначена их свадьба.
        Будучи ребенком, Гражина воспринимала сватовство как игру. Ей она тогда очень понравилось. Ее нарядили в новую красивую одежду, как взрослой девушке, повязали голову платком и закололи его серебряной фибулой. В их дом приехали гости, они ходили по двору, смотрели хозяйство, затем их усадили за богато накрытый стол, они ели, пили вина и что-то обсуждали. Гражину к общему столу не приглашали, только в самом начале ее привели поприветствовать гостей. Она, как положено, поклонилась им. Поднимать глаза и разглядывать присутствующих считалось дурным тоном, но девочка все же не удержалась и подняла глаза, за что потом была наказана. Когда гости уходили, Гражина смотрела на них через щель в стене, стоя на боковой лестнице. Она слышала свое имя и непонятные тогда слова: «сватовство» и «жених». В тот раз среди гостей жениха не было - только его родня, так полагалось.
        Когда Гражине было двенадцать лет, они с родней возвращались через лес с ярмарки. Вдруг на дорогу вышел раненый лось. Кровь сочилась из глубокой раны, лось едва волочил ноги. У Гражины сжалось сердце - она никогда не видела раненых животных. Из чащи послышался шорох, и на дорогу вышел юноша. Сильной недрогнувшей рукой он вонзил в лося копье, добив несчастное животное.
        - Мое почтение, понас Жвеюнас, - поклонился юноша. - Имею честь поделиться добычей. Возьмите этого лося.
        - Благодарю, Саулюс. Тебе самому, наверное, надо. С пустыми руками с охоты возвращаться негоже.
        - Я не с пустыми руками. У меня сегодня удачный день. Я уже забил одного лося, хотел возвращаться в поместье, да тут этот зверь под руку подвернулся. Берите, понас, у вас семья большая, а у нас все равно едоков не осталось - все мужчины в поход ушли. Все равно пропадать мясу.
        - Вот какой молодец, - нахваливал Саулюса понас Жвеюнас, глядя на еще теплую тушу лося, погруженную в его телегу. - Смотри, дочь, как тебе повезло! За какого знатного охотника замуж выйдешь!
        Гражина смотрела на мертвого лося и тосковала. Она не смела перечить отцу, но быть женой Саулюса не хотела: ее жених был не только храбрым, но и жестоким.
        А в прошлом году, проходя мимо двора Доминисов, она услышала стоны.
        - Что это за жуткие стоны? - спросила она у няни.
        - Это пленные, - ответила няня. - Их в яме держат, и там они умирают от голода.
        - Живых людей держат в яме?!
        - Так положено. Это - право победителя. Доминисы - храбрые воины. Сами они в плен не сдаются, умирают, но не сдаются.
        - И Саулюс - воин? Он тоже берет пленных?
        - И Саулюс. Он - наследный рыцарь щита Золотого Солнца. Все мужчины этого рода служат князю. Князь их жалует, поэтому Доминисы такие богатые. Самые плодородные земли принадлежат им, самые лучшие дома - тоже их. И ты будешь богата, когда выйдешь за одного из них. Благодари богов за свою красоту.
        Гражина слышала про щит победителей. На щите - золотой идол в виде солнца, с божественными чертами лица: глубоко посаженные глаза, прямой нос, разлетающиеся широкие дуги бровей, крупные губы, волевой подбородок. Во все стороны развеваются волосы - косматые лучи, они отражают удары врагов.
        Щит передается из поколения в поколение по мужской линии. Носить его считается большой честью. На побережье глубоко почитают предка Доминисов - отважного воина Мариса, первого рыцаря Золотого Солнца среди куршей.
        - Великая Аушра! - отчаянно молилась девушка. - Не хочу быть женой черта. Хочу выйти за ангела. Услышь меня, покровительница неба, великая Аушра! Соедини меня на веки вечные с белокурым ангелом, Каститисом! Пусть свершится чудо, и отец благословит нас с моим возлюбленным, отказав Доминисам! Пусть Саулюс как можно дольше не возвращается из похода! Пусть он останется в чужой земле, хоть это и невозможно!
        Да, да, это невозможно. Ведь Саулюс - рыцарь Золотого Солнца. У него щит победителя. Таких щитов всего четыре. Они вылиты из церковного колокола и разыграны в рыцарском турнире среди доблестных воинов. Ни один обладатель щита еще не погиб от руки неприятеля, и Саулюс тоже не погибнет. А это значит, что он вернется, и Гражину отдадут ему в жены.
        - Великая Аушра! Услышь меня и помоги! - продолжала взывать к небесам Гражина. - Подари мне любовь Каститиса. Боги дали мне красоту, так пусть подарят и любовь!
        Девушка увидела его однажды на рынке. Его мать продавала рыбу, иногда вместе с ней был и Каститис. Он на нее так посмотрел, что Гражине стало неловко. Она опустила глаза, словно была не дочерью землевладельца, а простолюдинкой. С тех пор Гражина все старалась попасть на рынок, чтобы мимолетно увидеть молодого рыбака. Она высматривала его издалека, а когда замечала его мужественную фигуру, сердце ее начинало бешено колотиться. Гражина подходила ближе и делала вид, будто не замечает Каститиса, в то время как ей очень хотелось на него посмотреть. Гражина стеснялась и робела, быстро уходила с рынка, а потом перебирала в памяти каждое мгновение этой короткой встречи, воображала новые подробности и предавалась сладким грезам. Девушка знала, что отец не позволит ей выйти замуж за рыбака, потому что он беден и недостаточно благороден, как Саулюс Доминис. Но Гражина очень хотела быть с Каститисом и верила в чудо. В ее мечтах рыбак выглядел самым распрекрасным, лучшим, она уже столько о нем выдумала, что расстаться со своими мечтами не могла. Это была ее самая сокровенная тайна, которой она не делилась ни с
кем, кроме великой Аушры.
        Начало апреля. Санкт-Петербург
        Отчего его занесло в эту кофейню, Иван не знал. Ноги сами его туда принесли, а он не стал им сопротивляться. Наверное, оттого, что ему очень хотелось пить. Ну, и есть, разумеется, тоже! Жажду он утолил стаканом минералки и чашкой кофе, а вот насытиться ему не удалось. В меню не нашлось нормальной еды, одни десерты, не считая крохотных порций вегетарианских салатов. И название у кафе соответствующее - «Сластена». Разве что кофе вкусный, но подают его в настолько махоньких чашечках, что одной явно не хватает. Он быстро выпил свой эспрессо и заказал еще один.

«Контингент - одни бабы», - завершил он осмотр кафе. Надо поискать нормальный кабак, а то он со вчерашнего дня не жрамши, так и желудок слипнется.
        Вчерашний день Ивана был насыщен событиями. Удалось заключить сделку с очень несговорчивым немцем, но дело того стоило. Пришлось ехать к нему в офис, затем в банк, затем снова в офис, на встречу с партнерами. В итоге они подписали договор и потом, само собой, поехали его обмывать в ресторане. Правда, бюргер со своим скверным характером чуть не испортил весь праздник. Он оказался тяжелым не только в работе, но и на отдыхе тоже. Сначала он придирчиво выбирал рестораны - тот слишком пафосный, этот слишком простой, в третьем готовить не умеют - гурман хренов, ему лишь бы поворчать! Но, услышал заветное слово «угощаем», он вмиг перестал капризничать и задарма нажрался, как свинья. Так что пришлось потом везти в гостиницу бесчувственное тело. А ведь бюргеру сегодня на самолет. Рейс вечерний, он должен успеть очухаться, но проконтролировать его не помешает. Если он где-нибудь потерял документы или бумажник, то всю плешь потом им проест, скажет, что партнеры виноваты. Хреново, но не смертельно. Главное, основной контракт они заключили, а дальше будет видно. Иван привык просчитывать ситуацию наперед,
учитывая все варианты. Он набрал номер немца - тот не брал трубку. Спит еще, что ли? Иван посмотрел на часы - время было не то чтобы ранним, но человек, накануне основательно заложивший за воротник, мог вполне еще лежать в кровати.

«Ну и черт с ним, сам доберется, не маленький», - разозлился Иван. Он допил вторую чашку, собрался уходить, но его остановило… нечто.
        Крутой упрямый лоб, большие пронзительные глаза под разлетающимися по сторонам стрелами бровей, плотно сжатые губы и мягкий подбородок, вокруг - широкие косматые лучи. Это оно, Золотое Солнце, почему-то оказавшееся в виде броши на груди у незнакомки! Иван узнал этот знак, несмотря на то что между ним и обладательницей броши было расстояние длиною в один столик. Да и как не узнать! Он его видел с малых лет, играл с ним, проводил пальцем по выпуклым линиям и носил его как амулет. Он и сейчас с ним. Иван нащупал в кармане ладанку с хранившимся в ней Золотым Солнцем. Солнце его защищало от бед, отводило от него все невзгоды. Может, оттого он, всегда играя на грани фола, порою находясь в шаге от гибели, до сих пор оставался на плаву? Если не считать последнего случая, разумеется. Амулет для него много значил и был больше, чем просто амулетом. Иван его скрывал от посторонних глаз, как скрывают нечто сугубо личное. Знак Солнца он считал уникальным или почти уникальным, поскольку таких знаков всего четыре, и они, по логике, должны быть хорошо спрятаны, а то и вовсе навсегда утеряны. И тут вдруг какая-та
дамочка носит его на груди! Выходит, что не так уж и хорошо они спрятаны.
        Обладательницу броши Иван заметил сразу, как только вошел в кафе, как замечал все вокруг, по своей охотничьей привычке. Но взгляд свой сразу на ней не остановил. Теперь же он к девушке пригляделся.
        Лицо интересное, но безнадежно испорчено брезгливо-надменным выражением. Фигура - результат долгих голоданий, грудь - могла бы быть и больше, рост - по его меркам, гигантский. Неестественно белые зубы контрастируют с вызывающе алой помадой и болезненно-бледной кожей. Столичная фря, заключил он. Обычно Иван разглядывал людей украдкой, так, что создавалось впечатление, что он смотрит в сторону и не обращает на них никакого внимания. Но знак Солнца на груди у незнакомки настолько его потряс, что он забылся и какое-то время откровенно на нее пялился. Девушка заметила его взгляд и, видимо, отнесла его на счет своей неземной красоты. Она даже не улыбнулась, одарив его холодным взором с читавшимся в глазах вопросом:
«Чего уставился?» - отвернулась в сторону.
        Такие особы Ивану не нравились. Зачем тратить время и нервы на жеманных ломак, когда можно найти милую девушку, которая не станет на тебя смотреть при первой же встрече так, будто бы ты уже перед ней в чем-то провинился. Даже если она окажется в чем-то особенной, интересной собеседницей, в конце концов, великолепной любовницей, его нервные клетки стоят дороже. Но брошь все меняла. Из-за нее Иван был готов побороть свою лень и добиваться расположения даже самой вздорной стервы. Девушка была из тех, к которым просто так не подойдешь, и он стал судорожно соображать, как бы с ней познакомиться.

* * *
        Майя не могла избавиться от ощущения, что вчерашнего посетителя кафе она уже где-то видела. Этот прямой взгляд глубоко посаженных глаз, острый нос, губы - лепестком коктебельского тюльпана… Парень, до неприличия пристально на нее смотревший в кафе, не выходил у нее из головы. Сегодня ей нужно было съездить в налоговую, и Майя, озабоченная делами, о нем почти забыла. Да и зачем ей о нем думать! Незнакомый чужой человек из кафе - мало ли таких вокруг, а поди ж ты, засел в голове. Она въехала в свой двор, издалека ища глазами место для парковки. Четыре часа - в это время обычно бывает еще не все занято, но сегодня ей отчего-то не повезло. Несмотря на неокончившийся рабочий день, во дворе стояло слишком много машин. Майя прокатилась немного дальше от «своего» места, заприметив свободное пространство между двумя иномарками. Чтобы не зацепить чей-нибудь автомобиль в тесном проеме, Майя смотрела то в одно зеркало, то в другое, то, совершая маневры, оборачивалась назад. В какой-то момент в зеркале мелькнуло знакомое лицо - блондин из кафе. Секунда замешательства: он ее преследует или ей мерещится? От
неожиданности Майя отпустила педаль тормоза. Глухой стук о капот, кто-то полетел на асфальт. Какой ужас! Она сбила пешехода. Скорость незначительная, но все равно она его сбила!
        - Вы не ушиблись? - Майя выскочила из машины.
        Парень поднял на нее глубокие глаза. Не померещилось ей - это был вчерашний незнакомец.
        - Немного, - он попытался подняться, что удалось ему не сразу.
        - Вам помочь? - Майя уже держала в руках аптечку. - Может, «Скорую» вызвать?
        - Не будем гонять медицину зазря, - он выразительно посмотрел на испачканную куртку. - Разве что… у вас не найдется салфетки?
        - Да, конечно! Сейчас! - Майя метнулась к бардачку за влажными салфетками. - Вот, - протянула она ему одну.
        Салфетка не помогла. Огромное пятно на светло-бежевой куртке бледнее не стало. На темных брюках грязь была не столь заметна, но тоже их отнюдь не украшала.
        - Вот незадача! Через час у меня важная встреча. Представляю, что обо мне подумает деловой партнер!
        Майе еще не доводилось сбивать пешеходов, и то, что он не сильно пострадал, весьма ее порадовало. И неважно, что, может быть, он сам бросился под колеса, главное, что все обошлось.
        - Я живу в этом доме. Вы можете привести себя в порядок у меня, - предложила она.

«Вроде человек он приличный, и потом, можно предупредить консьержку, чтобы она обратила на него внимание, если что-то пойдет не так», - подумала Майя.
        - А давайте. Не идти же мне на встречу в таком виде, - согласился он. - Меня Иваном зовут, а вас?
        - Майя, - светски представилась она.
        В этот момент девушка показалась ему такой милой и беззащитной. Вытесненное тревогой, с ее лица исчезло высокомерие. «А она ничего, хорошенькая», - подумал Иван, прикидывая, как приятно будет провести с ней время.

* * *
        Майя у него ассоциировалась со стрелитцией - красивым ярким цветком на длинном чешуйчатом стебле. Такая же странная, непохожая на других, живущая в своем мире. Но это - на первый взгляд. Иван чутьем распознал в ней практичность, позволявшую девушке твердо стоять на ногах. На самом деле Майя обычная, а странность ее - всего лишь спектакль, который она постоянно разыгрывает для самой себя. Чтобы разнообразить пресную жизнь и чтобы себе и заодно окружающим казаться особенной. Майя так давно живет на сцене с декорациями из собственных фантазий, что вымышленный образ стал почти что ее собственным, она почти перевоплотилась в ту себя, которую и придумала. Но именно что почти. Не хватало совсем чуть-чуть, последнего штриха, чтобы замазать на копии неудачную деталь, чтобы она стала неотличима от оригинала. Эта деталь - практичность - перечеркивала старательно выстроенный ею образ, и искушенный зритель со словами «не верю» покидал ложу, не дождавшись конца представления.
        Скажите на милость, разве может богемное создание, живущее в потустороннем мире, наладить материальные дела в мире реальном? Майя, надо признать, - отличная бизнесвумен. Ее салон приносит прибыль. А ведь для этого нужно все время что-то предпринимать, возиться с бумагами, заниматься какой-никакой рекламой. Даже если нанять работников, которые будут вести текущие дела, все равно придется и самой что-то делать, хотя бы их контролировать. Так что для этого требуются трезвый ум и деловая хватка. Сначала Иван решил, что Майя - дочь богатых родителей, беззаботно живущая за их счет, или бывшая жена олигарха, проживающая на отступные, полученные ею при разводе. Тогда все выглядело бы логично. А владелица салона - нет. Здесь его не провести. Он сам не первый год в бизнесе и прекрасно знает, что это такое.
        И еще эта ее тяга к дорогим вещам, стремление окружить ими себя. Когда Иван оказался у нее дома, его поразила обстановка. В глаза бросились две вещи: роскошь и колдовская атрибутика. Причем роскошь была не во всем, а только местами, словно хозяйка могла ее себе позволить лишь от случая к случаю. Шкура какого-то животного, небрежно брошенная на пол, стул из красного дерева, обитый шелком с золотой нитью, свисавшие с карниза бархатные шторы с ламбрекенами (по моде) лежали складками на полу; висевшие друг напротив друга картины с изображениями ангела и демона, латунный подсвечник ручной работы, и тут же - заурядный табурет, дешевая ковровая дорожка, простецкое покрывало. На кухне царил «праздник вкуса». Экзотические продукты, всевозможные приправы, напитки, соусы, сиропы. У нее нашлись даже соленые конфеты. «Атмосферно» сервированный стол, изысканный аромат кофе с имбирем, тонкое, посыпанное корицей печенье, тарталетки с каким-то вкусным салатом с необычным сочетанием продуктов.
        Иван напрасно нарисовал в воображении образ бизнесвумен, от скуки изображавшей из себя городскую сумасшедшую. Роскошь в ее доме, как и бизнес, досталась ей по случаю. А «случаями» этими были, как сие ни банально, богатые любовники. Майя, как лодка к берегам, качалась от одного мужчины к другому в поисках тихой гавани. Пока что постоянная гавань ей не попадалась, лишь временные пристани, и все они были неподходящими: одни - несвободными, другие - неуютными, но зато золотыми - бедные причалы уже не для нее, пусть у них швартуются простушки. Теперь Майя причалила к Ивану и судя по всему, для того, чтобы пополнить свои опустевшие трюмы.
        Иван понимал, что это, в общем-то, нормально - женщина выбирает мужчину сильного, богатого, умного, того, кто может ей что-либо дать. Но в душе он оставался идеалистом и хотел, чтобы любили его не за что-то, а просто так. Или ладно, пусть любят за что-то: за цвет глаз, чувство юмора, характер - за что угодно, а не пользуются им.
        Сначала Майя на него реагировала вяло. Иван чувствовал, что девушке он не понравился. С ее высоченным, как у модели, ростом и неуемными амбициями ей нужен как минимум владелец топливного концерна, да еще и с внешностью кинозвезды. Он пустил в ход все свое обаяние, но оно помогло слабо - Майя лишь слегка улыбнулась, сохраняя на лице холодность. Спросить ее в лоб про брошь Иван не решался. В таком вопросе нужен тактичный подход. А вдруг Майя не пожелает ему отвечать, заупрямится или попросту соврет? Тогда все дело пойдет насмарку. А вот когда между ними установятся романтические отношения, можно будет ненавязчиво все разузнать, и если с первой попытки это не удастся, у него будет и вторая, и третья, и все последующие.
        Исчерпав все приемы обольщения, как бы ему это ни было неприятно, Иван прибег к испытанному варианту - он попросту ее купил. Вскользь продемонстрировал, что располагает деньгами и готов на нее их потратить. Комплименты, сдобренные шикарными букетами, принимались ею вполне благосклонно. Девушка согласилась пойти с ним в дорогой ресторан, а потом понеслось: вечеринки, прогулки, походы на выставки… Они с Майей стали парой - нелепой, противоречивой, без всяких перспектив на будущее.
        Несмотря ни на что, Майя Ивану нравилась, как нравится терпкий, изначально кажущийся отвратительным экзотический фрукт. Его нужно распробовать, после чего смаковать по кусочку, к нему можно, в конце концов, привыкнуть и уже не представлять своей жизни без этого фрукта или же пресытиться им и оставить его навсегда.
        Майя носила интересные украшения, каких не увидишь ни в торговой сети, ни на ком-либо другом. Ее африканские серьги, качаясь, позвякивали при ходьбе, на шее висел кулон - золотой месяц с рубинами, кольца, браслеты - все было оригинальное, авторской работы. И, несомненно, дорогое - дешевых украшений Майя не признавала. Он сам ей подарил одно такое, когда они, гуляя по городу, зашли в спрятанную в глухом переулке ювелирную мастерскую. Когда она остановилась около арки и повела его за собой во двор, Иван не удивился - это было в ее стиле. Они могли оказаться где угодно - хоть в чьей-нибудь квартире (обязательно хорошо обставленной, в хлев Майя не пошла бы), хоть на крыше, но тоже с обустроенным входом. Ни в квартиру, ни на крышу они не попали, а спустились в подвальчик жилого дома.
        - Здесь колдует Ефим. Настоящий чародей, - сообщила она перед входом, придавая своему голосу нотки таинственности.
        Очередной чудик, впавший в детство, заочно дал этому Ефиму характеристику Иван. Ему представился великовозрастный балбес в карнавальном костюме мага в окружении эзотерической мишуры. Но за дверью оказался заурядный магазин, разве что без вывески, с одним прилавком и одним продавцом - интеллигентного вида пожилым евреем.
        - А! Маюша! Только вчера о тебе вспоминал. Куда это, думаю, пропала моя красота? Почему это она не заходит? А ты - вот она, легка на помине. Как всегда, хороша и свежа, роза моя майская!
        - Да, давненько я не заходила, - окинула она взглядом ювелирные изделия под стеклом. - Я смотрю, браслет с пауком никто не купил, - заключила она.
        - Так ведь он тебя дожидается, душа моя.
        - Можно я его примерю?
        - Конечно, можно, браслет для того тут и лежит - чтобы ты его примерила и полюбовалась. - Он открыл витрину и выложил перед Майей на красную бархатную подушечку свои изделия.
        Она с нетерпением надела браслет на тонкую руку и повернулась к зеркалу. Иван подивился столь удачному сочетанию, казалось бы, несочетаемого: благородного металла, тонкой паутиной оплетавшего запястье, и крупного - до уродства - паука.
        - Восхитительно! - сказала Майя, демонстрируя браслет Ивану.
        - А я что говорю? У тебя безупречный вкус! - выдал ей очередной комплимент Ефим. - Так что, берете?
        - Берем, - уверенно произнесла Майя.
        Иван намек расценил правильно. Он, конечно же, мог его проигнорировать, и ему было плевать на то, что в сложившейся ситуации он выглядел бы жлобом, но браслет ему понравился, и он подумал: почему бы и не сделать ей подарок?
        Стоил он весьма прилично. Но Майя иных вещей не признавала. Она сама назначила себе цену и выбирала вещи под стать себе.

* * *
        Определенно, с Майей было нескучно. Она ласково называла его Бегемотиком - в честь булгаковского кота Бегемота.
        - Иван - имя красивое, но слишком простое. Я буду звать тебя Азазелло! - объявила она, потягивая глинтвейн и кутаясь в плед. Они с Иваном сидели у нее дома, в лоджии, и смотрели на сгущавшиеся сумерки.
        - Почему Азазелло? - удивился он. Ему было, в общем-то, все равно, как его будут звать, но выбор прозвища показался ему неожиданным - как ни крути, а на злодея со специфической внешностью он никак не тянет.
        - И правда, какой из тебя Азазелло? Ты больше похож на кота Бегемота, такой же милый и обаятельный. Решено, будешь Бегемотиком!
        - Хорошо, тогда как мне называть тебя, милая? - рассмеялся он. Кот Бегемот - тот еще фрукт, персонаж из свиты Сатаны, но что есть, то есть - котик весьма очарователен. Даже говоря комплимент, его подруга не могла обойтись без колкостей. Или она сказала колкость, смягчив ее комплиментом?
        - Как хочешь, только не зайкой, мышкой, кисонькой и прочим зоопарком. Терпеть не могу банальностей!
        - А на зайку ты и не похожа. Лукреция Борджиа - вот кто ты.
        - Борджиа?! - Она захохотала, как ведьма, высоко запрокинув голову. - Мне нравится - роковая красавица Средневековья! Называй меня Лукрецией, не возражаю.
        Майя могла разбудить его среди ночи (в ее понимании, это было раннее утро) и сообщить, что они идут смотреть на звездопад. Приезжали в какую-то квартиру с террасой, выходящей на крышу, откуда открывался вид на спящий город. Могла привести его на городское кладбище и там, у старых, заросших сорняками могил, читать ему свои стихи. Или же притащить его на «пижамную вечеринку». Она тогда нарядилась в свою шелковую, грязно-розового цвета пижаму, набросила сверху плащ и в таком виде вышла из дома. По дороге они заехали в ГУМ, чтобы в отделе элитного белья купить пижаму для него. Обычный махровый халат для пижамной вечеринки не годился. Иван отродясь не носил пижамы и не понимал, зачем ее покупать, да еще и за бешеные деньги. Сойдут и треники с футболкой! «Нет, так это будет просто дефиле домашней одежды», - возражала Майя на все его доводы.

«Надо так надо», - согласился Иван. Маскарад его забавлял. Он с удивлением отметил, что на его подругу, разгуливавшую по магазину в пижаме, никто не смотрит как на спятившую. Майя еще пожелала выпить чаю, и они зашли в кафе, где она сняла плащ, оставшись в пижаме. Иван на всякий случай оглянулся по сторонам - нет ли поблизости таких же шизонутых, как она, так что, может быть он, одетый в джинсы и свитер, выглядит белой вороной?
        - Моя пижамка стоит как дорогой костюм, ее так и воспринимают, - уловила Майя его беспокойство. - К тому же тут никому нет ни до кого дела!
        Действительно, на них никто не обращал внимания, все были заняты собой.
        Вечеринка Ивану понравилась. В квартире - полумрак, всюду разбросаны подушки, гости в красивых домашних тапках и пижамах, похожих на вечерние туалеты. Все очень стильно и дорого. Новая шелковая пижама от «Хьюго Босс», в которую он переоделся в ванной, пришлась весьма кстати. Они гадали на картах, пили вино и курили кальян - в целом время провели неплохо.
        За развлечениями Иван не забывал и про дело. После пижамной вечеринки они с Майей, хмельные и веселые, отправились к ней домой. Когда приехало по заказу такси, водитель с сомнением посмотрел на чудаковатую парочку в пижамах, но все-таки повез их. Таксист всю дорогу косился в зеркало заднего вида на своих странных пассажиров, которые всю дорогу смеялись и целовались, как подростки. Дома они продолжили пить вино, хохоча уже не от курева, а по инерции. В такой непринужденной атмосфере Иван завел разговор про брошь, которую Майя приколола к пижаме. По ее мнению, такое сочетание выглядело очень эффектно.
        - Красивая вещица! Где раздобыла? В лавке у Ефима?
        - Нет, - помотала она головой, при этом ее кудри закачались, как серпантин на новогодней елке.
        - А где?
        - Есть места, где еще можно найти стоящие вещи.
        - Понимаю, не хочешь их выдавать. Не бойся, я никому не скажу, - перешел он на шепот, как заговорщик.
        - А тебя тоже притягивает винтаж?
        - Еще как притягивает, - Иван прикоснулся губами к броши.
        - Я вижу, ты - ценитель прекрасного, - игриво заметила Майя.
        - Еще какой! - нежно промурлыкал он, расстегивая на ней пижаму. Ему нравилось изысканное белье Майи, которое всегда оказывалось разным. Иван попытался угадать, каким оно будет в этот раз: из красного атласа, черное кружевное, а может, невинно-белое? Фасоны всегда поражали его дизайном и будоражили воображение - цветы, банты, стразы и вырезы на интригующих местах, но не переходящие за грань приличия - лишь легкий намек на флирт, и в этом и заключалась их прелесть.
        Показался гладкий шелк цвета маренго, глубокий и переливчатый, он выгодно оттенял ее аристократически светлую кожу. Верхняя часть пижамы упала на пол, за ней последовало и белье цвета маренго. Майя решительно расстегнула на любовнике рубашку, прижалась к его груди, водя рукой по его спине. От него пахло летним дождем, а вернее, парфюмом с тонким свежим ароматом, но Майе было приятнее считать, что это запах дождя. Они раздевали друг друга, целуясь с такой страстью, что демона на стене перекосило от зависти, а ангел деликатно опустил глаза. Иван подхватил Майю на руки и понес в спальню, часто дыша от волнения. Он был тигром - уверенным и сильным животным с мощными, но плавными движениями, а она ласковой кошечкой. Это было волшебство, красивейший ритуал высшей магии в бликах свечей, разбавленных молочным лунным светом.
        Они проснулись довольно рано. Майя выскользнула из-под смятого одеяла, медленно провела рукой по светлым бровям Ивана, разглядывая его лицо. Теперь уже он не казался ей «никаким». Вполне симпатичный, хоть и блондин, отметила она про себя, и поцеловала его в губы. Он обнял ее, чтобы продолжить ночное безумство, но она отстранилась. Совершенно не стесняясь своего обнаженного тела, Майя встала с постели и перед тем, как отправиться в душ, любуясь собой, прошлась по комнате.
        Завтрак в ее доме, как всегда, отличался разнообразием и красотой и наводил на праздные мысли о шведском столе в отеле. Они пили вкуснейший кофе с имбирем, сваренный по ее фирменному рецепту. К кофе прилагались сыр, вареные яйца, ветчина, салат, мед, шоколад… Майя ела медленно, наслаждаясь не столько вкусом, сколько созданной ею композицией под названием «идеальное начало дня». Иван, с утра
«лишенный» столь высоких мыслей, с удовольствием предавался чревоугодию.
        - Позавтракал? - спросила его Майя после второй чашки кофе, когда голод был утолен и тарелки заметно опустели. - Пойдем.
        - Куда?
        - Покажу, где водятся красивые вещи.
        Иван уже привык ничему не удивляться, общаясь с Майей, но на этот раз место, куда они притащились, его позабавило. Блошиный рынок, стихийно расположенный в переулке неподалеку от Сенной площади, поражал своим широким масштабом. Вдоль дороги стояли ряды торгашей с выложенным на картонных коробках, покрывалах или прямо на земле товаром: потрепанной, совершенно непригодной для носки одеждой, обувью, домашней утварью.
        Между рядов толкались точно такие же потрепанные покупатели, они брали, внимательно разглядывали товар и возвращали его на место. «Не то», - говорили они всем своим видом и отправлялись дальше, словно в соседнем ряду их ждало «то». В серой толпе встречались рафинированные барышни, одетые по своеобразной моде: в шляпках, некоторые с вуалью, что вызывало улыбку и любопытство, в длинных платьях и старомодных приталенных жакетах, в высоких, до локтя, перчатках и с бархатными ридикюлями. Их образ балансировал на грани городских сумасшедших, но все же пока грань эту не переходил. Майя перемещалась в толпе уверенно, чувствовалось, что она здесь завсегдатай. Она задерживалась лишь около немногих торговцев, около иных замедляла ход, к некоторым лишь поворачивала голову, а мимо других проходила, не глядя. Иван постепенно освоился и стал вглядываться в товар. Кое-где он приметил добротный фарфор, еще ему на глаза попались интересные настенные часы, какие он видел на новогодней открытке какого-то семьдесят лохматого года.
        - Сюда, - позвала его Майя.
        Иван оторвал взор от раритетных часов и потопал за подругой. Они прошли в самый конец ряда, где продавали в основном технику: древние магнитофоны и приемники. В сторонке стояла одетая в когда-то модное пальто женщина лет шестидесяти. Она держала в руках коробку из-под конфет с украшениями ручной работы.
        - Здесь, - тихо сказала Майя, кивнув в сторону продавщицы украшений. - Здравствуйте, Лидия Феоктистовна, что у вас новенького?
        - Здравствуй, Маечка! Да вот, остатки Петрушиной коллекции распродаю. Браслет, подвеска, вот еще кольца. Вот это, - она показала на перстень с малахитом в виде свернувшейся клубочком кошки, - Петруша мне на день ангела подарил. Специально для меня его делал, царствие ему небесное! Я его долго продавать не хотела, а теперь думаю - для чего перстню дома лежать, пыль копить? Мне оно велико стало, с пальцев соскальзывает, - женщина продемонстрировала им сухонькую, с выпуклыми венами руку. - А продам, так перстенек вторую жизнь обретет, новую хозяйку порадует, и мне лишняя копейка не помешает.
        Иван отметил, что один из браслетов выполнен из такого же материала, как и Майина брошь.
        - Красивый перстень, - залюбовалась им Майя. Он подошел ей по размеру на средний палец.
        - Сколько вы за него хотите? - спросил Иван.
        - Да сколько не жалко.
        - Три тысячи, - шепнула ему Майя.
        Иван вытащил из бумажника пять тысяч и протянул купюру торговке.
        - Скажите, Лидия Феоктистовна, брошь в виде солнца - тоже ваша?
        - Моя, - с гордостью сказала женщина. - Ее тоже Петруша делал. Золотые руки были у моего мужа.
        - Хороший дизайн у той броши.
        - Да какой там дизайн?! Мой Петруша руки имел золотые, а фантазией его бог обделил. Он только повторить умел то, что видел. Такое же солнце в нашем Выхине на Лысой горке есть. Там наши предки поклонялись своим языческим богам.
        - Очень интересно! В ваше Выхино, наверное, толпами паломники ходят, посмотреть на святые места?
        - Да какие там паломники?! Кому оно нужно, Выхино это? Карелия - чай не Крым! В Выхине раньше воинская часть была, Петруша мой в ней прапорщиком служил, а как часть расформировали, кто куда и подался. Нас моя сестра у себя в Гатчине приютила.

* * *
        Ему казалось, что время пошло вспять и он находится не в Петербурге и не в двадцать первом веке, а в восьмидесятых годах минувшего столетия, в Николаеве, куда их с двоюродным братом отправляли на лето к бабушке. Бабушка жила не в самом Николаеве, а в пригороде, в собственном доме с яблоневым садом. Все дни они с братом проводили во дворе, и лишь иногда, в один из выходных дней, их - в качестве подсобной силы - брали в Николаев, на базар. Чего там только не продавали: горы фруктов - сочные груши, огромные абрикосы, персики, яблоки, виноград; пупырчатые огурцы, атласные помидоры, синенькие баклажаны, патиссоны, много-много зелени, сыры, сметана, мед, орехи, рыба, мясо… И все - почти даром! Бабушка придирчиво выбирала товар, бойко торгуясь, а они с братом смотрели на лотки со сладкой ватой и ждали, когда бабушка закончит покупки и выдаст им деньги на вату. Огромная, на короткой палке, вата неминуемо прилипала к рукам, щекам и волосам, как ни старайся есть ее аккуратно. Она колола язык, за что получила название в ребячьей среде
«стекловата», и была упоительно вкусной. А еще на рынке, в самом его конце, были ряды со всякой всячиной, где продавали переводные картинки. Какая-нибудь простенькая курица из мультфильма или незатейливый заяц очень ценились ребятней и могли быть выменяны на что-нибудь солидное, вроде перочинного ножичка или парафинового кастета. Там же продавалось всякое старье, от поношенных ботинок и фарфоровых статуэток до швейных машинок, выпущенных еще в довоенное время. Тогда они, пацаны, смотрели на всю эту рухлядь, разложенную на газетках и прямо на земле, и удивлялись - неужели ее хоть кто-нибудь покупает? Вот и сейчас он бродил между разложенным на земле барахлом, стараясь не наступить на «раритет», и поражался: столько лет прошло, все изменилось, а рухлядь осталась неизменной: те же поношенные ботинки, фарфоровые статуэтки и швейные машинки. Ее продают все те же потрепанные жизнью люди: женщины и мужчины неопределенного возраста в некрасивых старых одеждах. Он никак не мог понять, что делает среди никчемного барахла эта странная парочка - расфуфыренная городская фифа и ее кавалер - объект его наблюдений,
ходят между рядов и что-то высматривают. Но с них станется, эти двое уже заставили его прошвырнуться по экзотическим местам, вроде заброшенного еврейского кладбища и крыши старого дома.
        Зина. 90-е годы. Прибалтика
        Приближались зимние каникулы, а до них был запланирован фестиваль дружбы народов. Распределили народы, которые следовало представить. От каждого класса требовалось подготовить выступление в национальном стиле - исполнить песню, танец, оформить стенд. Седьмому «А», в котором училась Зина, досталась Молдавия. После уроков Вера Михайловна собрала всех на классный час, чтобы обсудить подготовку к мероприятию.
        - Итак, что вы знаете о Молдавии? - задала вопрос учительница.
        - Молдавское вино!
        - Полтинников! - Вера Михайловна пригвоздила взглядом к месту Диму, сказавшего про вино.
        - А че?
        - Рано тебе о вине думать. Кто что-нибудь может предложить по существу?
        - Мамалыга! - раздался выкрик с места.
        - Правильно. Это молдавское национальное блюдо.
        - Коржин мамалыгу приготовит! - подсказали остряки.
        - Да из него кулинар, как из меня - балерина. У Темки руки кривые!
        - Сам ты кривой! - обиделся Темка.
        - Все, тихо! Давайте по существу. Кто что может подготовить для фестиваля?
        - Соболева спляшет!
        - Точно, Соболева на народные танцы ходит, пусть пляшет.
        - Надо говорить не спляшет, а станцует. Зина, ты выступишь на фестивале? - голос учительницы потеплел.
        - Я не знаю, - неуверенно произнесла Зина по привычке тихим голосом. - Подготовиться надо.
        - До фестиваля целая неделя, успеешь. Я договорюсь, после уроков тебя будут пускать в актовый зал на репетиции. Итак, решено: Соболева танцует молдавский танец. Девочки, кто возьмется приготовить мамалыгу?
        - Давайте мы, - предложила Мила. - Пишите: Капралова, Зиновьева, Ефремова.
        - Хорошо, я вас записываю. Остальные занимаются оформлением стенда!
        В течение всей недели к Зине никто не цеплялся. Даже Димка всего один раз бросил в нее смятым тетрадным листом, но больше по привычке, нежели из желания ей досадить.
        О том, что она занимается в студии народных танцев, Зина не хотела распространяться. Все-таки народный танец - направление немодное, его на дискотеке не исполнишь, а национальные костюмы, в которых они выступают, у многих вызывают лишь усмешку. Но слухами земля полнится, в их небольшом городке сложно что-то утаить. Три года назад в их студии появилась девочка из параллельного класса. Она походила всего на несколько занятий и бросила. Но этого было достаточно, чтобы в школе узнали об увлечении Зины.
        Реакция одноклассников оказалась до скуки предсказуемой - насмешки, глумливые шутки, банальные остроты. Впрочем, новость особо бурных обсуждений не вызвала - чего ожидать от этой клуши, хобби как раз ей под стать. Посудачили, посмеялись и забыли. И вот сейчас перед фестивалем вспомнили.
        Ах, если бы их классу досталась не Молдавия, а Эстония, Карелия, Венгрия, в конце концов! Тогда бы она смогла многое рассказать. Зина уже немало знала о народах, относящихся к финно-угорской группе. И о куршах - древних племенах Жемайтийской низменности - тоже знала. Но - по закону бутерброда - Эстонию представлял восьмой
«Б», а курши в программу фестиваля и вовсе не входили.
        Хоть молдаване не относилась к финно-угорским народам и Зину совсем не интересовали, к поручению она отнеслась ответственно, старательно репетировала танец, отчего получала удовольствие. В студии ребята разучивали всего один молдавский танец, и это было давно. Зина обратилась к хореографу, который помог ей подготовить номер. Раздобыла в студии национальный костюм, подшила, где нужно, изготовила венок. Когда она смотрела на себя в зеркало, самой себе нравилась. Расшитая узорами сорочка, белый передник, широкий рушник - из нее получилась прелестная молдаваночка.
        Удивительное дело - еще совсем недавно Зина страстно желала поскорее закончить школу, а теперь, когда классные задиры прекратили ее беспокоить, она ее полюбила. Зина с радостью шла на уроки и уже не считала минутки до конца занятий. Одноклассники стали относиться к ней иначе - читавшееся ранее в их взглядах снисхождение исчезло, Зину зауважали и стали принимать в игры. Все понимали, что от нее зависит успех их класса в фестивале, а того, от кого зависит успех всего коллектива, не уважать невозможно.

«Почему этот фестиваль не устроили раньше? - думала Зина. - Тогда бы ее школьные годы были как в песне - чудесными».
        Наступил заветный день. В пятницу после седьмого урока все классы, кроме начальных, собрались в актовом зале. Тех, кто принимал непосредственное участие в фестивале, отпустили с уроков заранее, чтобы они подготовили стенд. В качестве стенда служила парта, на которую ставилось все, что имело отношение к представляемому народу, а за ней - скамейки для размещения учеников. Стенд седьмого «А» украшало полотенце с машинной вышивкой - скорее всего, сделанное трудолюбивыми китайцами, стилизованное под народные промыслы не то Украины, не то Сирии; глиняная посуда сомнительного вида и лакомство, которое юные кулинары отчаянно именовали мамалыгой. Они любезно предлагали всем желающим отведать кушанье, но таковых не находилось.
        После небольшой ярмарки наступила главная часть фестиваля - концерт. Две ведущие-старшеклассницы в сарафанах и кокошниках по очереди объявляли номера. Сначала выступали младшие - пятиклассники отплясали «Барыню», промычали
«Соловушку». Девчонки из шестого бойко спели частушки. Дошла очередь до седьмого
«А».
        Зина уже выступала перед залом, правда, не одна, а вместе со своей танцевальной группой. Так что сцены она не боялась. Перед выходом она бросила последний взгляд в зеркало - все ли в порядке? Голова поднята, плечи расправлены… Обычно в школе она ходила, уткнувшись взглядом в пол, при этом ее фигурка скукоживалась, словно стремясь исчезнуть. А перед выходом на сцену ее тело само приняло правильное положение. Легкое волнение все же присутствовало - куда же без него?
        Старшеклассница в кокошнике объявила ее номер, заиграла музыка. Пора! Зина вышла, как и должна была, на середину, встала в исходную позицию, замерла на несколько секунд, посмотрела в зал.
        Зачем она это сделала?! Ее взгляд наткнулся на сонную физиономию Полтинникова, который тут же скорчил рожицу. Зина почувствовала, как по ее телу пробежала дрожь, словно этот Димка был строгим экзаменатором, от мнения которого решалась ее судьба.
        Уже прошло вступление, надо было сделать первое па, а Зина все стояла как вкопанная. «Собраться и танцевать!» - приказал ей внутренний голос, и она его послушалась. Начала. Первые движения вышли смазанными, но зато остальные она отработала на «отлично». Танцуя, она ни о чем не думала, в голове ее образовалась пустота, но тело само вспомнило все движения. Когда прозвучал последний аккорд и в зале сначала воцарилась нетипичная для школы тишина, а затем раздались столь же нетипичные бурные аплодисменты, Зина поняла, что она с задачей справилась. Девочка стояла на сцене, ослепленная зажженными техником яркими лампами. Она не видела удивленных лиц одноклассников, не видела, что они ей аплодируют, даже ошарашенные Димка с Темкой, глядя на других, меланхолично хлопали в ладоши.
        Седьмой «А» в фестивале занял первое место, из-за чего Зина Соболева стала героиней. О ней говорила вся школа: это та девочка, которая хорошо танцует! «Ах, какая она молодчина!» - звучало тут и там.
        Зина была счастлива - наконец-то и в ее окошко заглянуло солнце! Воодушевленная успехом, она впервые, если не считать утренников в начальных классах, решила пойти на новогоднюю дискотеку.
        Нарядное платье из тонкой шерсти в мелкую клетку, воротник-стоечка, широкий пояс - Зина выглядела как юная английская леди. К сожалению, такой стиль среди школьниц популярностью не пользовался - ее ровесницы носили яркие китайские кофточки и джинсы, волосы завязывали ботиночными шнурками, которые также носили и на шее. Алевтина Наумовна, предлагая Зине клетчатое платье, заметила, что это классика, а классика из моды не выходит. Девочка хотела возразить, что в их школе свое понятие о моде и лучше бы ей ему соответствовать, но не стала спорить с бабушкой, так как понимала, что она все равно ни за что ей не купит безвкусицу.
        Новогодняя дискотека проходила в актовом зале школы и дополнительно - в каждом классе. В классных кабинетах накрывали бумажными скатертями парты и выставляли на них бутерброды, сладкое, напитки. В углу кипел электрический чайник, а где-нибудь в укромном месте, скрытые от глаз учителей, стояли бутылки с вином. Свой классный кабинет математики ребята подготовили заранее. Собрались после уроков, чтобы вырезать из салфеток снежинки и развесить оставшиеся с прошлого года игрушки и гирлянды, нарисовать плакаты и оформить стенгазету. Зина чувствовала себя членом коллектива. Она неплохо рисовала, поэтому с удовольствием принялась за оформление стенгазеты. Сплоченные общим делом, ребята не ссорились, не дразнили друг дружку; в классе воцарилась идиллия. Такие мероприятия спустя много лет вспоминаются с теплотой, как настоящая школьная дружба, хотя, если разобраться, настоящих друзей среди ребят в классе было немного.
        Зина из любопытства заглянула в актовый зал. Темнота, разбавленная вспышками светомузыки, ее успокоила. Прошлась по залу, где группами стояли мальчишки и разряженные девчонки. Зина невольно сравнила свое платье с ультрамодными нарядами ровесниц и погрустнела - она как была белой вороной, так ею и осталась. Как ни странно, дискотечные танцы Зина танцевать не умела. Вернее, она никогда не пыталась это делать, а потому была уверена, что у нее ничего не получится. Не будешь же исполнять разученные движения польки или кадрили под современную поп-музыку! Ведь засмеют же! Нет уж, лучше вообще уйти из зала, чтобы не стоять в углу, переминаясь с ноги на ногу.
        Она направилась в класс, где было немноголюдно - за столиками сидели не любящие дискотеку мальчики и несколько застенчивых девочек. Зина по своему обыкновению вошла в класс тихо и присела за столик с краю.
        К ней любезно подвинули конфеты, предложили чаю. В тесной компании за чаем шел неторопливый разговор - такой простой и искренний, словно они были давними друзьями, а не постоянно ссорящимися одноклассниками. Без показного равнодушия и стремления быть как все ребята оказались очень приятными. Зине даже показалось, что она очутилась не в школе, а где-то на другой планете, где царят дружелюбие и взаимоуважение. Если бы так было всегда, она бы ни за что не рассталась со школой. Зине уже не хотелось долгожданных зимних каникул, которые уже начались, а хотелось на следующий день идти на уроки, чтобы быть в коллективе - таком дружном и душевном. Ей нравилось в школе, как еще не нравилось никогда - ни на первой школьной линейке в первом классе, ни на сцене, после ее выступления на фестивале. Потом, через годы, об этой своей четырнадцатой школе Зина помнила только тот новогодний вечер, все остальное ее сознание стерло из памяти.

* * *
        Зима стояла мягкая и снежная, а что еще нужно для веселых каникул? Целыми днями Зина пропадала во дворе. Они с ребятами, преимущественно младше ее, играли в снежки, строили крепость и с упоением катались с горки. И вот однажды, когда Зина, счастливая и румяная, в очередной раз съехала с горки, ее санки докатились до посыпанной песком дорожки. Когда девочка подняла глаза, она увидела сначала короткие коричневые сапоги с тщательно замазанными кремом царапинами, затем - подол тяжелой овечьей шубы, полосатый вязаный шарф, а затем - обнаженные в натянутой улыбке, испачканные розовой помадой некрасивые зубы. Зинино сердце екнуло, и она вмиг превратилась в испуганного воробья. Перед ней стояла Степанида - толстая, любопытная и злая, - их бывшая соседка по подъезду. Зина была совсем маленькой, когда ее забрала к себе бабушка из старого дома, где жила и Степанида. Но Зина ее хорошо запомнила: всегда удивленно вздернутые вверх выщипанные нитки бровей, широкий украинский нос и неизменно противная улыбка. Там, на Таврической улице, где раньше Зина жила с родителями, Степанида, встречаясь с ними на лестнице,
улыбалась, с ней, Зиной, сюсюкала, разговаривала исключительно медовым голосом. Но стоило только Зине встретиться с соседкой с глазу на глаз, как весь мед ее речей превращался в яд. Она говорила Зине гадости, испепеляя девочку ненавидящим взглядом.
        Девочка, предчувствуя беду, хотела тут же убежать, но быстро подняться с санок не смогла, еще и, как назло, запуталась веревка, попав под полозья.
        - Что же ты, деточка, не здороваешься? Или не узнала совсем? Узнала! Вижу, что узнала. Значит, не быть мне богатой, - посочувствовала самой себе Степанида. - Как поживают родители? Ах, совсем забыла! Ты же теперь с бабушкой живешь. Ну, передавай ей привет.
        Поднявшись на ноги и справившись с веревкой, Зина пулей рванула с места. Оказавшись на приличном расстоянии от Степаниды, девочка опасливо посмотрела в сторону, куда направилось черное пятно шубы бывшей соседки. К своему сожалению, Зина обнаружила, что Степанида не торопится покидать их двор - она стояла около засыпанной снегом песочницы, рядом с Димкиной матерью, которая на дому шила одежду. Как познакомились две эти женщины, для Зины оставалось загадкой, но их беседа сильно ее насторожила.
        - Со Степанидой надо ухо держать востро - она кому хочешь в душу без мыла влезет. А язык у нее длинный - всем всё растреплет, - вспомнила Зина услышанный на кухне, еще там, на Таврической, разговор своей матери с бабушкой.
        Судя по оживленной беседе женщин, бывшая соседка и портниха нашли общий язык.
        Лишь бы Степанида ничего ей не рассказала про Зининых родителей, лишь бы она ей ничего не рассказала про родителей, лишь бы ничего не рассказала! Как заклинание твердила про себя эти слова девочка. До исступления, до дрожи она молила небеса исполнить эту маленькую, но очень важную для нее просьбу. Желание кататься с горки исчезло напрочь. Ей захотелось убежать куда-нибудь, где никого нет - ни злобной Степаниды, ни Димкиной матери, ни Димки, - никого.
        Остаток каникул Зина прожила словно остаток всей жизни. Короткие январские дни таяли, как карамельки из новогоднего подарка. Всё самое вкусное - конфеты «Красный мак», «Белочка», «Кара-Кум», орехи и мандарины, и даже «Старт» - было уже съедено. В помятом бумажном пакете со снеговиком сиротливо болтались лишь «Раковые шейки», но и они за неимением других охотно шли в ход. Необходимость рано вставать и сама учеба Зину вовсе не тяготили - ее пугала встреча Степаниды с Димкиной матерью. Если бывшая соседка рассказала про ее родителей, тогда всё - это катастрофа!

* * *
        Темным морозным утром Зина брела в школу. Это был первый школьный день после зимних каникул. По улицам сонные, отвыкшие от ранних подъемов, плелись дети. Как же она не любила такие первые после каникул дни! Приходишь в класс, будто бы заново вливаешься в коллектив, где про тебя уже всем все давно известно, и при этом все смотрят на тебя с повышенным вниманием, а внимания одноклассников к себе она не любила.
        В этот раз Зине досталось еще на подступах к школе. По спине ее больно ударил твердый снежок. Следующий пролетел мимо, едва коснувшись головы. Девочка обернулась и заметила Темку. Одноклассник стоял нагнувшись и лепил третий снежок.
        - Косой! - крикнула Зина, ускоряя шаг.
        - Дура! - промазал он.
        Зина подняла с асфальта его снежок и швырнула назад, угодив им точнехонько в лицо Темке, и скрылась за дверью вестибюля.
        Темка вошел в класс злой, горя желанием отомстить. В классе уже собралась скучавшая от безделья компания хулиганов. Зина стала готовиться к уроку: доставала из школьной сумки тетрадь и учебник, укладывала в парту шапку и варежки, которые в гардеробе оставлять не рекомендовалось.
        Темка, как шакал, подскочил к Зине, схватил ее шапку и отлетел на безопасное расстояние. Он демонстративно брезгливо, двумя пальцами, взял шапку за помпон и с криком «Сифа!» бросил ее товарищам. Началась игра. Шапка летала по классу, как теннисный мяч по корту, до тех пор пока не оторвался помпон. Ее бросили ей на парту по частям - помпон отдельно, шапку отдельно.
        - Помпоны носит только малышня! - пояснили ей.
        Нарядную, с оленями и снежинками, эту шапку Зине связала бабушка на Новый год. Ей стало очень обидно, надломленная психика опять не выдержала. Зина склонилась над партой, чтобы спрятать наворачивающиеся слезы.
        - Сейчас заплачет!
        - К бабусе побежит жаловаться.
        - Папе расскажет. Вешайся, Темка! - посоветовали Коржину.
        - У нее отца нет, а мать в тюрьме, за то что она его убила, - сообщил Димка.
        - Да ладно тебе, Димас! Хоре свистеть.
        - Кто свистит?! Я свищу?! У Соболевой мать отца убила! Моей мамке соседка Соболевых из их старого дома все рассказала. Она сама видела, как мать Зинки арестовывали - в наручниках по двору вели и в каталажку потом отправили!
        - Ни фига себе! С кем мы учимся?! Постой, паровоз, не стучите колеса…
        - Соболева - дочь убийцы. Убийца! Пойду-ка я отсюда подобру-поздорову, - Темка театрально сгреб с парты свои пожитки, изображая готовность пересесть.
        - Убийца, убийца, - послышались шепотки.
        Зина почувствовала, как ее шея и щеки окрашиваются в пурпурные цвета, внутри все похолодело, руки задрожали.
        Она встала и выплыла из класса. Хотелось лететь стрелой, быстрее звука, доносившегося из-за спины шепота: «Убийца! Дочь убийцы!» - но ноги ее не слушались, они могли лишь апатично передвигаться.
        - Соболева - убийца! Мелкий монстр! - хихикнул Тема.
        - Заткнись ты уже, - шикнул на него посерьезневший Полтинников. Он понял, что перегнул палку.
        - А чё? - обиженно чекнул Коржин.
        - Ничё! - Лаконичный Димкин аргумент вкупе с жестким взглядом возымел действие - Темка больше вопросов не задавал. И вообще, все ребята прекратили шушукаться и обсуждать эту тему, словно ничего и не произошло.
        Начался урок. Учительница обратила внимание на лежавшие на первой парте Зинины вещи только в самом конце занятия.
        - А где Соболева? - спросила она.
        - Не знаем. Была здесь и ушла.
        - Заболела, наверное, - озвучили версию.
        - В медпункт пошла?
        - Да скорее всего, - сказал Димка.
        - Тогда вы ее вещи ей передайте.
        Девочки из свиты Милы Капраловой сложили в оставленную Зиной сумку ее учебник и тетрадь. Все думали, что Зина отсиживается в каком-нибудь крыле школы, этажом выше. Поплачет и придет на следующий урок. Но ни на следующий - биологию, - ни на алгебру, что стояла в расписании третьим уроком, Соболева не явилась.
        Сумку ее принесли домой девочки из класса. Позвонили в дверь и передали вещи открывшей им Алевтине Наумовне. Зайти отказались.
        На следующий день Зина в школу не пошла. Она, как обычно, встала в полседьмого, позавтракала, оделась, но, когда за бабушкой закрылась входная дверь, девочка сборы в школу прекратила. Она переоделась в домашнюю одежду и никуда не пошла. Вечером, когда Алевтина Наумовна вернулась с работы, Зина ни словом не обмолвилась о своем прогуле. На следующий день все повторилось, и на третий - тоже. Но бабушка о прогулах все же узнала. В четверг Алевтина Наумовна пришла с работы раньше обычного, сердитая и встревоженная.
        - Зинаида, что происходит? Почему мне звонят из школы и говорят, что ты пропускаешь занятия? - начала она с порога. Женщина даже не стала разуваться - так и прошла на кухню с сумками и в уличной обуви, где, судя по звукам, находилась девочка.
        Зина, которая в этот момент сливала воду с отваренной картошки, от неожиданности опрокинула кастрюлю. Она взвизгнула от боли, ее тонкая рука тут же покраснела.
        Алевтина Наумовна вмиг прекратила читать нотации. Для нее сразу стало неважно, сколько уроков прогуляла ее внучка, это было мелочью по сравнению с ее здоровьем. Она бросилась к шкафчику с лекарствами, быстро нашла нужное средство и обработала поврежденную руку.
        - Очень больно?
        - Да, - закивала девочка со слезами на глазах.
        - Что же ты так неосторожно?
        Вопрос был риторическим. Алевтина Наумовна понимала, что сама виновата в случившемся - не смогла поговорить с ребенком спокойно, и вот, пожалуйста, результат - на руке волдыри.
        - Сегодня мы уже в поликлинику не успеем, завтра с утра поедем. В школу не пойдешь.
        Девочка улыбнулась едва заметной улыбкой. Вышло, как она и хотела - теперь можно официально не ходить на уроки.
        Алевтина Наумовна собрала рассыпавшуюся в раковине картошку, закончила начатое внучкой приготовление ужина. Когда они с Зиной поели, Алевтина Наумовна, придав голосу как можно больше мягкости, спросила:
        - Так почему ты все-таки не ходила в школу?
        Зина ожидала этого вопроса. Она рассчитывала сказать, что заболела; знала, что бабушка ей не поверит, но ничего другого на ум не пришло.
        - Я… я… - всхлипнула девочка. Горький комок подкатился к ее горлу, мешая говорить. - Переведи меня в другую школу! Я больше не могу туда ходить! Ну, пожалуйста, бабушка!
        - Бедная моя девочка! Что же у тебя стряслось?
        Что стряслось, Зина рассказать бабушке не могла. Если бы она заговорила про родителей, у нее бы сплошным потоком полились слезы. Она всегда плакала, когда вспоминала ту историю. А еще нужно было бы поведать о непростых отношениях с одноклассниками, о том, что ее постоянно дразнят и она в классе - изгой. А об этом говорить стыдно, потому что стыдно быть изгоем.
        - Ничего, бабушка. Ничего не случилось. Но я больше не могу там учиться!
        - Куда же я тебя переведу? - вздохнула Алевтина Наумовна. Она поняла, что откровенности от внучки не дождется.
        - Куда-нибудь. Шестнадцатая школа рядом или двадцать вторая.
        - Это же нужно с директором вопрос обсудить. А если там мест нет?
        - Ну и что? Есть и другие школы в городе. Сходи туда, бабушка. Пожалуйста!
        - Хорошо. Если уж тебе этого очень хочется.
        - Спасибо, бабулечка! А когда?
        - Может, через недельку выберусь. Мне же для этого с работы надо уйти.
        - Так не скоро? - погрустнела девочка.
        - Раз уж тебе так приспичило, можешь сама сходить в новую школу после уроков.
        - Сама? А меня там будут слушать?
        - А почему бы нет? Ты ребенок, а школы работают для детей. Директор просто обязан тебя выслушать.
        Апрель. Санкт-Петербург
        На небе пригорюнилась круглолицая луна в окружении тусклых городских звезд. Время - начало двенадцатого - самое подходящее для общения с сущностями потустороннего мира. Майя зажгла свечи, много свечей - электрический свет в таком деле не союзник, заварила кофе с имбирем - он всегда ей помогал прийти в нужное состояние, когда все мелкие бытовые мысли замолкали, оставляя место лишь приятным и высоким, как то: о поэзии или о любви, большой и вечной, о любви прекрасного принца. То, что у нее получилось материализовать желаемое с помощью письма, Майю вдохновляло. Пусть Иван и не красавец (все-таки белобрысые не в ее вкусе) и далеко не миллионер, а предприниматель средней руки и он ей даром не нужен - по говору ясно, что он приезжий, но, черт возьми, она же сама описала факт их знакомства! Пусть все совпало не в точности, но это - детали. Ну, промашка вышла - вместо респектабельного красавца материализовался какой-то замухрышка, совсем не того уровня, как ей хотелось, и ростом ниже ее на голову. Можно считать это тренировкой, а в следующий раз она непременно опишет свою встречу с олигархом.
        Майя налила в чашку кофе, и красное, как кровь, вино в высокий бокал, разулась, распустила волосы, тряхнув ими перед зеркалом, как цыганка, достала с полки томик стихов Блейка - он тоже помогал ей настроиться на нужный лад - и уселась на широком подоконнике. Майя пила кофе и вино, отстраненно смотрела вниз, на мерцавшие огни города, и нараспев читала стихи. Они звучали как заклинание, вводя ее в транс. Майя произносила слова громко, хмелея и смеясь. Она всегда смеялась, когда была пьяна. Опустошив второй бокал, Майя ощутила негу во всем теле и необычайную легкость.
        В таком состоянии у нее лучше всего получалось ворожить. Для этого она описывала в тетради то, что хотела получить. Выходила небольшая зарисовка о ней самой. Майя описывала себя в желаемой ею обстановке, ощущая это желаемое почти как реальность. Она закрывала глаза и чувствовала дуновение теплого ветерка на побережье, слышала шум прибоя, ощущала лучи ласкового мадагаскарского солнца на лице и теле, и в эти минуты на ее губах появлялась счастливая улыбка.
        На этой неделе у нее пропала ее любимая тетрадь. На автозаправке, когда она отлучилась в кассу, из салона ее машины вытащили сумку. Бумажник она взяла с собой, а больше ничего ценного в сумке не было. Тетрадь, ключи, документы и косметика. Майя хотела заявить в полицию о краже, чтобы легче было восстановить документы, но не успела - вечером ей позвонили с заправки и сообщили, что в кустах нашли ее сумку. Все оказалось на месте, кроме тетради. «Наверное, воришка из любопытства взял почитать ее стихи», - пришла к выводу Майя. Другого объяснения для этой нелепой кражи она не нашла. «Хорошо хоть, готический альбом цел», - порадовалась Майя. Она его из дома выносила редко.
        За неимением любимой тетради Майя решила ворожить посредством нового, привезенного ей кем-то из Парижа блокнота. А что, пусть ее суженый будет французом, озарила ее идея!
        Она достала с полки нарядный блокнот с Эйфелевой башней и витиеватым автографом художника на обложке, удобно устроилась на полу, в окружении подушек, и начала выводить ровные строки на бумаге. Ей представился благородный французский олигарх - высокий, молодой, с офицерской выправкой, с манерами принца Уэльского. Они идут с ним под парусом по Бискайскому заливу. Закатное солнце золотит оранжевыми бликами тихую воду, ветер играет подолом ее платья и треплет мелко завитые кудри. На яхте они с олигархом вдвоем, и вокруг - никого, только гладь залива, солнце и ветер.
        В материализации олигарха была одна загвоздка. В глубине души Майя не верила, что ее персона заинтересует столь завидного жениха. И все из-за ее трезвого взгляда на жизнь, будь он неладен! Да, она хороша собой, умна, обладает отменным вкусом, но ей уже тридцать два года. Разве олигарх станет разглядывать ее богатый внутренний мир, когда на нем гроздьями виснут юные девицы с модельной внешностью?
        Скрепя сердце Майя пошла на компромисс с собственным самолюбием - она решила ворожить на мужчину с достатком немного ниже, чем у олигарха, но с привлекательной внешностью и хорошими манерами. В ее грезах ничто не изменилось, в них остались та же яхта, залив и чувственный француз, разве что не столь богатый, как изначально. Он говорил ей грассирующим баритоном французские слова любви. Майя не знала французского, но слова сами собой появлялись в ее голове.
        Майя стала описывать свое видение и связанные с ним эмоции. Руки ее дрожали, она чувствовала азарт, как его ощущает охотник, увлеченный загоном зверя. Закончив писать, Майя перечитала написанное еще раз, представляя свою мечту. Она достала блюдце, положила в него исписанный лист и ритуально подпалила его с четырех сторон. Листок бумаги на глазах превращался в пепел, на котором проглядывали строки. Потом она подошла к окну и вытряхнула на улицу свои сожженные грезы. Ветер задул пепел в комнату, обсыпав им Майины волосы и лицо, частичка пепла попала в бокал. Майя сочла это символичным, налила в бокал еще вина, чтобы попробовать на вкус свои мечты. Пригубив вино, она вновь оказалась на яхте, в лучах оранжевого солнца, рядом с великолепным французом.
        Раздался глухой, как из преисподней, стук в дверь, распугав ее сладкие видения.
        Майя одним махом опустошила бокал и, громко хохоча, со свечой в руках пошла в прихожую. В глазок она никого не увидела - на лестничной площадке была темень - вырви глаз. Щелкнула выключателем, словно от ее действий за дверью стало бы светлее. Но свет не появился даже в квартире. «Электричество отключилось?» - догадалась Майя. Такое в их доме иногда случалось из-за перегрузки сети.
        - Бегемотик? - спросила она.
        Иван вроде собирался куда-то уехать, так он ей и сказал в последний вечер их встречи. Она знала, что это значит. Это значит, что они расстаются навсегда. Майя и не хотела, чтобы он остался, она лишь слегка погрустнела и немного жалела, что инициатива разрыва исходила не от нее и получалось, что бросают ее, а не она. Майя считала, что нужно прекращать отношения, лишенные привкуса вечности, на самом их пике, чтобы воспоминания от них остались только приятные.
        Может, он передумал «уезжать» и решил продолжить эти встречи? «Что же, у нее будет возможность взять реванш», - с этими мыслями Майя открыла дверь.
        Знакомый силуэт тихо проскользнул в прихожую и мягко закрыл за собой дверь.
        - Спокойно, куколка, поговорить надо.
        - О чем? - Майя старалась сохранять хладнокровие, уставившись на направленное на нее лезвие ножа.
        - Об этой цацке, - он ткнул пальцем в брошь в виде солнца, приколотую к ее платью. - И без спектаклей, иначе вмиг порежу. Ты ведь знаешь, что я был на войне и мне все равно.

22 мая. Санкт-Петербург
        Тяжела и неказиста полицейская служба, а если ты не высокого чина и работаешь дежурным в отделении, то служба эта тяжела и неказиста вдвойне. Народ целыми днями ходит туда-сюда, входные двери по мозгам - шварк-шварк, без перерыва. И каждый - с заявлением, и каждому - «должны», потому что все грамотные стали и право имеют! Леонида Крыжечкина угораздило родиться в понедельник, тринадцатого числа. А одна гадалка в его восемнадцать лет подлила масла в огонь - сообщила, что он родился под несчастливой звездой, говоря по-научному, под «черной дырой». Леонид привык к перманентной невезухе, и, когда кривая дорожка злодейки-судьбы привела его работать дежурным в отделение, он принял ее с христианским смирением. Но этого злодейке было мало, потому как досталось Крыжечкину наипаршивейшее отделение - ближайшее к Московскому вокзалу. Сюда приезжий люд валил толпами. Обокрали в поезде, облапошили на вокзале или в их родных Мутных Грязях, и они по старой русской традиции едут в большой город искать справедливости.
        Встревоженная, скандального типа гражданка принадлежала именно к этой категории граждан, она вот уже битый час стояла в приемной и требовала принять у нее заявление. Голос у гражданки был зычным и низким, выговор северным, отчего он напоминал Леониду его армейского старшину, уроженца Заполярного круга. В такие моменты Крыжечкин жалел, что не родился глухим, ибо слушать все это было дольше невыносимо.
        - Я вам еще раз говорю, что не могу принять ваше заявление, - теряя терпение, повторил он.
        - Вы должны! Вы просто обязаны! Я буду жаловаться!
        - Ваша дочь зарегистрирована в Карелии, там же она и пропала. Вот и идите с заявлением в местное УВД.
        - Моя Марина пропала у вас, в Ленинграде!
        - С чего вы это взяли? Вы ее здесь видели? С таким же успехом она могла пропасть в Вологде или в Нижнем Тагиле. Почему бы вам туда не обратиться?
        - Изгаляетесь? Ну, изгаляйтесь, изгаляйтесь! Я к вашему начальству пойду! Где ваше начальство?
        Начальство Крыжечкина в этот момент возвращалось из управы, где получило хорошую выволочку. Полковник, услышав, что его имя-звание упоминают всуе, подошел к окошку и вопросительно посмотрел на Леонида. Он сам распорядился, чтобы тот ограничил поток заявлений. Полковник нутром почуял, что эта дамочка настроена идти до конца, а это ему было совсем некстати.
        - Да вот, у гражданки дочь пропала. Не в нашем регионе, - пояснил Крыжечкин.
        - Как это - не в вашем?! Очень даже в вашем! Я буду жаловаться, - пригрозила дама.
        - Не волнуйтесь вы так, - теплым голосом произнес полковник, - найдем мы вашу дочку. Я лично проконтролирую!
        - Вот! Вот ее фотография, возьмите! И приметы запишите.
        - Это не ко мне, оставьте все у дежурного, - кивнул полковник на Леонида, собираясь идти к себе.
        - Да почему я должна разговаривать с дежурным? Этот черствый, циничный бюрократ и пальцем не пошевелит!
        - Таковы правила, - развел руками полковник, однако задержался - как бы эта мадам не бросилась звонить в приемную к генералу, чей номер вывешен у них на стенде.
        - Знаю я ваши правила, никто ничего делать не хочет! Вот я вашему руководству пожалуюсь, тогда узнаете!
        - Здесь вы не правы. Пойдемте со мной, я вас провожу к нашему лучшему специалисту по сыскному делу. - Он ласково обнял ее за плечи и повел в глубь здания.
        Лучшим специалистом оказался Кирилл Зверев, молоденький лейтенант - застенчивый и старательный, едва покинувший стены университета. При взгляде на него у женщины упало сердце - снова ее пытаются надуть!
        - Да какой же он специалист… - произнесла она разочарованно, как у прилавка в бакалее, когда для нее взвешивали третьесортный товар.
        - Уверяю вас, Кирилл Антонович - отличный специалист, настоящий ас своего дела.
        Кирилл, которого крайне редко называли по отчеству и делали это преимущественно в неприятных случаях, напрягся.
        - Вот, Кирилл Антонович, выслушайте гражданку и примите меры, - отдал распоряжение полковник и поспешил откланяться.
        - Проходите, садитесь, - пригласил посетительницу лейтенант.
        Женщина «приземлилась» на предложенный стул и только тогда поняла, как она устала. Она приехала утренним поездом и с той поры, как покинула вагон, ни разу не присела, а день уже клонился к вечеру. И даже не перекусила толком, разве что забежала в фастфуд, чтобы выпить чаю с взятым из дома пирогом.
        - Может, чайку? - словно прочитал ее мысли Кирилл. Его учили, что в подобной ситуации это лучший способ наладить контакт.
        - Давайте, - благодарно согласилась она. Лейтенант уже не казался ей абсолютно некомпетентным, как изначально.
        Налив чаю в казенный граненый стакан и придвинув женщине остатки сливочного печенья, Кирилл перешел к делу:
        - Что у вас случилось?
        - Дочь пропала, - выдохнула она.
        - Ваши имя, фамилия, место жительства?
        - Ларина Варвара Степановна. Я из Выхина. Но вы, наверное, такого поселка не знаете. Это под Петрозаводском.
        - Сколько вашей девочке лет?
        - Какой девочке? - не поняла дама, обжигаясь чаем.
        - Вашей. Которая пропала.
        - Мариночке двадцать четыре. Двадцать пять в сентябре будет.
        Теперь пришел в замешательство Кирилл. Девочка оказалась старше его самого, он-то думал, что речь идет о ребенке.
        - Та-а-ак, - протянул Зверев, начиная понимать, что начальник его попросту бросил под танк. Он почесал лоб и выдал Лариной бумагу с ручкой. - Пишите.
        - Так это… а чего писать?
        - Пишите все, как было, с самого начала. Только подробно.
        Дама взяла ручку, с минуту подумала, уставившись в чистый лист, и принялась писать. Сначала дело у нее шло туго, слова подбирались с трудом и в предложения не складывались, а потом понеслось. Зверев смотрел на кружево убористых строк, покрывавшее уже второй лист, и тихо грустил. Похоже, Ларина решила изложить историю жизни своей дочери с того момента, когда той перерезали пуповину. И он не ошибся! Когда наконец Варвара Степановна закончила и вручила ему свое произведение, первое, что он прочел, было: «Моя дочь, Марина Васильевна Ларина, родилась в селе Выхино Лоухинского района Петрозаводской области. В ясли она пошла с двух лет…» Лейтенант пробежал глазами по всему тексту и только в самом конце увидел нечто, относящееся к делу.
        Марина Васильевна работала в школе учительницей. Никуда уезжать из родного Выхина не помышляла. Но в один прекрасный день Марина собрала сумку и двинула в Северную столицу. Якобы к жениху. Сначала звонила, говорила, что все у нее хорошо, живут они с Иваном вместе и что скоро свадьба. Когда именно, они пока не решили. Она устроилась в частную школу преподавателем литературы. И даже прислала матери денег. Адрес своего проживания Марина не давала, ссылаясь на то, что он временный, потому что они с Иваном вскоре переедут в новую квартиру. Звонки от дочери поступали все реже и реже, разговоры ее с матерью становились короче. И вот уже месяц прошел, а от дочери ни слуху ни духу. Материнское сердце беду почуяло сразу, когда на пороге их дома в Выхине появился Иван. Хорошо одетый, смазливый, чужой. Зачем он явился в их богом забытый поселок - непонятно. Сказал, что он художник и приехал на пейзажи. Да какие в их Выхине могут быть пейзажи?! Скудная северная растительность, грязь да туманы. На Маринку он глаз положил, это сразу было видно. Девка у нее, хоть и не вобла сушеная, на каких в больших городах
нынче завелась мода, без загара и маникюра, и одета просто, но личиком удалась, ладная и с огоньком. С неделю они поженихались, все за лес ходили, чтобы не на виду быть. Больно быстро Иван уехал. Как поняла Варвара Степановна, получил он что хотел, подлец, и отчалил. Но Маринка ее тоже хороша! Даром что здоровая вымахала, а ума-разума не набралась.
        Маринка давно в Выхино маялась, но не говорила, что хочет жить в городе. А чего говорить-то? И так понятно - что за жизнь девахе в поселке, где одни старики? Вот раньше их поселок был… Эх! А сейчас - одно название, а не поселок, из молодежи лишь непутевые остались, а путевые-то все по городам разъехались. А тут явился ухарь, голову Маринке задурил, вот она и сорвалась замуж. Да какое там замуж! Проходимец он, а не жених! «Что я, не видела, что ли?..» Но дочка-то взрослая уже, на привязи ее не удержишь, решила ехать - поехала. С ней на автобусе до Петрозаводска мать доехала, чтобы подольше рядом побыть, сама на поезд до Ленинграда Марину посадила. Она ручкой на прощание махнула, обещала звонить каждый день. Улыбается, а глаза грустные. Разве с такими глазами к женихам едут?
        - Я же сама этому гастролеру комнату сдала, дура старая! Я же не знала, что он таким окажется. С виду приличный человек. Да и чего уж там, надеялась, с Маринкой у них все серьезно получится, а оно вон как вышло… Вы уж разыщите этого негодяя. Маринка моя хоть и неглупая, но наивная - как дитя, в сказки верит. Втянул он ее в какую-то авантюру. Я слышала, сейчас людей на органы продают. А если Марину туда продали? Или в рабство, на Восток! - запричитала женщина и хлюпнула носом, собираясь расплакаться.
        Кириллу стало ее жаль. Скорее всего, дочь ее умотала на курорт и о матери думать забыла. За развлечениями время летит незаметно, к тому же по межгороду звонить дорого. Вот она и не звонит. А мать с ума сходит, уже панихиду, поди, по дочке заказала.
        - Приметы негодяя у вас есть?
        - А как же! Я его хорошо запомнила! Смазливенький такой, как я уже сказала, глаза светлые, глубоко посаженные, и от этого кажутся больше, чем на самом деле; нос прямой, острый, как у Буратино, но не длинный; губы бантиком, как у матрешки, рост невысокий, телосложение среднее. И мастер сладких речей. Как откроет рот, так заслушаешься! Он и пироги похвалит, и прическу, в занавесках выцветших и то красу разглядит, кружевную оборку отметит. А я это кружево сама десять лет тому назад связала, и мне его слова бальзамом на сердце ложились. Знаю, что льстит, стервец, а душа радуется. А еще - я его телефон знаю! - спохватилась Варвара Степановна и суетливо полезла в свою огромную дамскую сумку, долго в ней рылась, приговаривая:
«Сейчас-сейчас», и наконец-таки выудила черный блокнот с потрепанными краями.
        - Вот! Восемь, четыреста семнадцать… - продиктовала она длинный номер мобильного телефона.
        Кирилл записал. Если этот Иван преступник, то, скорее всего, номер зарегистрирован на подставное лицо.
        - Когда он у нас жил, мне как-то срочно позвонить понадобилось родственнице, на Урал. Она в больнице с почками лежала, но, слава богу, все обошлось. А у нас в поселке связь из рук вон плохо работает, в райцентр иной раз не дозвониться, не то что в Екатеринбург. Посетовала я вслух, что и не связаться с родней, не узнать, как здоровье, а Иван, как лиса, тут как тут. Возьмите, говорит, Варвара Степановна, мой телефон, звоните, куда вам надо. Мне неудобно было, все-таки дорого, особенно с мобильного, но он настоял на своем.
        Когда Мариночка пропала, я вспомнила про тот случай. В райцентр специально приехала, с узла связи в Екатеринбург позвонила, думала, может, у родственников номер Ивана отобразился и они мне его скажут? Так и вышло. Они подумали, что это наш новый номер, и записали его. Я, конечно, Ивану звонила, и не раз. Но там всегда один и тот же ответ: номер не обслуживается.
        - Это хорошо, по номеру мы его найдем, - пообещал лейтенант и смутился. Чертова работа! На ней без вранья не обойтись. Конечно же, искать он не станет - начальство ему не даст, ибо других, более серьезных, дел выше крыши.
        - Найдите, только обязательно! - в глазах Лариной вспыхнул огонек надежды. - Ты мальчик умненький, хорошо учился, сразу видно. Я в школьной библиотеке всю жизнь проработала, так что знаю, что говорю. Вам и верить можно, не то что балбесу какому-нибудь.
        Звереву стало еще неудобнее. Ему дают авансы, рассчитывают на него, а он…
        - Тогда на сегодня все, - сообщил он, давая понять, что разговор завершен. Женщина неохотно поднялась с места, сгребла свою громоздкую сумку и направилась к выходу.
        - Вы найдете Маринку, я вам верю, лейтенантик! - сказала она уже в дверях.
        Зина. 90-е годы. Прибалтика
        Кто бы знал, как страшно в первый раз прийти в чужую школу и обратиться с просьбой к директору - незнакомому взрослому человеку. Шестнадцатая школа была старой, отчего выглядела мрачно в тени ветвистых тополей. Зина шла по пустому школьному двору. По времени, скорее всего, заканчивался седьмой урок. Она отправилась сюда сразу после шестого, раньше у нее не получилось. Прийти она могла еще вчера, но, во-первых, не решилась, а во-вторых, в гадании «на числа» ей выпал «бесполезный разговор», зато сегодня гадание предрекало удачу. Воодушевленная положительным предсказанием, словно знамением, Зина, несмотря на страх и бешеный стук сердца, шагнула в вестибюль школы. «Как здесь пусто и неуютно! - подумалось ей. - Но пусть так, зато без этих Димок и Темок. Ради своего спокойствия можно учиться хоть в подземелье».
        - Чего тебе, девочка? - преградила ей путь бдительная техничка. Объемная женщина в полинявшем синем рабочем халате возникла словно ниоткуда.
        - Мне? Мне… директора, - не сразу ответила Зина.
        - Зачем? - продолжился допрос. Техничка каким-то невероятным чутьем, присущим только школьным техничкам, распознала в Зине чужую и никак не позволяла девочке проникнуть на вверенную ей территорию.
        - Хочу перейти в вашу школу.
        - А зачем?
        Зина отвела глаза в сторону. Ответить на этот вопрос ей было бы тяжело даже своей бабушке, не то что посторонней тетке.
        - Надо, - тихо произнесла девочка.
        - Надо ей! Смотрите, какая, - недовольно проворчала техничка. Лаконичный ответ ее не устроил, но другого ожидать не приходилось. Женщина сразу поняла, что девчонка та еще штучка - вещь в себе. - Директора нет. Она до двух часов здесь бывает. Завтра приходи. А лучше - в конце недели.
        - Спасибо. До свидания, - пробормотала Зина и побрела восвояси.
        С одной стороны, ее порадовало отсутствие директора - отпала необходимость с ним разговаривать, а с другой - цель осталась недостигнутой. Главное - начать, подбадривала себя девочка. Ее путь к цели часто бывал извилистым и состоял из нескольких попыток, так что сегодняшняя неудача скорее была вполне закономерной, нежели неожиданной.
        В свою школу Зина ходила с отрешенностью самурая, готового к гибели. Но при этом она знала, что впереди ее ждет не смерть, а новая жизнь. Ей уже стали безразличны злые шепотки за спиной и издевательства. «Убийца! Дочь убийцы!» - звучало по-прежнему, но уже без энтузиазма. Обидчики, не видя ответной реакции жертвы, умерили пыл и маялись от скуки, не зная, чем еще себя занять. Беда состояла в том, что у них всегда было по шесть уроков, кроме вторника, а в четверг - и вовсе семь. Мужественно дождавшись вторника, Зина не стала расчерчивать клетчатый тетрадный листок и, как в «Спортлото», загадывать числа, чтобы получить предсказание на день, - выбора у нее все равно не было. Как только прозвенел звонок с последнего урока, девочка стремглав бросилась в другую школу.
        - Аж пятки засверкали, - прокомментировал какой-то одноклассник.
        Зине было все равно - ее влекла вперед светлая цель, ради которой она была готова лететь сломя голову. Со скоростью спринтера Зина добралась до знакомого уже вестибюля шестнадцатой школы, который теперь не казался ей пустым и неуютным, тем более что он был наполнен школьниками - началась перемена. Растворившись в толпе, Зина обошла бдительную техничку, занятую наблюдением за гардеробом, интуитивно нашла коридор с расположенным в нем в ряд кабинетами. На одном из них висела табличка: «Осипова Виктория Георгиевна. Директор».

«Здравствуйте, Виктория Георгиевна. Здравствуйте, Виктория Георгиевна. Здравствуйте, Виктория Григорьевна… тьфу!» - репетировала про себя скороговоркой Зина. Сердце подскочило к горлу. Постоять бы, успокоиться, но она очень боялась, что директриса вот-вот уйдет, если еще не ушла.
        Зина робко поскреблась в дверь и осторожно ее толкнула. Кажется, не заперто. Не дождавшись ответа, она просочилась внутрь небольшого, заставленного шкафами с книгами и комнатными растениями кабинета. У окна за письменным столом сидели две еще не старые женщины, одна из которых была явно хозяйкой кабинета, и разговаривали.
        Зина застыла на пороге, не смея прервать беседу взрослых. Она бы с радостью испарилась за дверь, но все ее тщедушное тельце сделалось непослушным.
«Здравствуйте, Виктория Георгиевна», - повторила про себя Зина.
        - Чего тебе, девочка? - наконец обратила на нее внимание дама с гладко зачесанными белокурыми волосами и очках в строгой «мужской» оправе - та, которая была хозяйкой кабинета.
        - Здравствуйте, Виктория Григорьевна! - пискнула Зина. - Ой!
        - Георгиевна. Как твоя фамилия?
        - Соболева, - стушевалась Зина.
        - Соплева? - переспросила вторая дама, крупногабаритная Мальвина - переросток с голубыми кудрями волос.
        В груди девочки все сжалось. Школа из неуютной и чужой превратилась еще и в мерзкую. Ее словно толкнули на пол в лужицу соплей. Соплева! Так ее фамилию еще никто не перевирал, даже одноклассники. Зине стало ужасно обидно - за себя, за родителей, за бабушку, все они с гордостью носили фамилию, которую вот так вот запросто может исковеркать любая толстуха.
        - Соболева! - почти выкрикнула Зина.
        - Так что ты хотела, Соболева? - повторила вопрос директриса.
        - Я хочу перейти в вашу школу.
        - А сейчас где учишься?
        - В четырнадцатой.
        - Почему ты хочешь перейти в нашу школу?
        Почему? Этого вопроса Зина ожидала, но боялась и надеялась, что он не прозвучит. Что тут ответишь? Что в своей школе ей стало невыносимо учиться? Да разве такое расскажешь? Да разве они поймут?!
        - Просто так, - прошелестела Зина, изучая узор на ковре.
        - Что значит «просто так»? Разве просто так переходят из школы в школу? Иди, не выдумывай! Что делается? Уже не знают, что им придумать! - пожаловалась Виктория Георгиевна своей товарке - Мальвине.
        Зина с явным облегчением вышла из кабинета, а затем и из здания школы. Улица с ее свежим ветром после давящих стен кабинета директрисы показалась раем. Сквозь хмарь зимнего неба вдруг выглянуло солнце, подмигивая золотым глазом.

«Все будет хорошо!» - играли его лучики, и Зина им верила. Несмотря на внешнюю хрупкость и плаксивость, в Зине содержался внутренний стержень, но только очень глубоко спрятанный, так что проявлялся он лишь в минуты крайнего отчаяния. Вот и сейчас он дал о себе знать. «Не приняли, ну и не надо! Есть еще и другие школы!» - бодрилась она. Разговор с Осиповой вызвал в ее юной душе злость сродни той, с которой спортсмен после поражения начинает тренироваться с утроенной силой. Зина решила во что бы то ни стало добиться своего - сменить школу.
        Ровно через неделю девочка стояла в двадцать второй школе перед дверью с надписью
«Директор». Имени на двери не было - просто директор. Решительно войдя в кабинет, где сидела, склонившись над бумагами, сухонькая седовласая женщина, девочка отчеканила:
        - Здравствуйте, я Зинаида Соболева, ученица седьмого класса четырнадцатой школы. Хочу у вас учиться.
        - Желание учиться похвально. Четырнадцатая школа от нас далековато. Ты на какой улице живешь?
        - На Июльской, - сообщила Зина, говоря намного тише. Она догадалась, к чему клонит директриса. Сейчас ей откажут из-за места жительства.
        - Как же ты будешь к нам добираться каждый день с Июльской улицы?
        - А я привычная. К тому же моя студия танцев рядом, мне как раз удобно будет после уроков туда ходить. А то я не успеваю.
        - Так ты танцуешь? Вот молодец! Люблю, когда дети делом заняты, а не по улице болтаются. Хорошо, тогда пусть твои родители зайдут. Мы с ними все обсудим.
        - Так, значит, можно?! - не поверила своему счастью девочка.
        - Можно, - услышала она теплый, как майское солнце, голос.
        Домой Зина бежала совершенно счастливая. Дорога от двадцать второй школы была в два раза дольше, чем от ее четырнадцатой, но когда сердце звенит от радости, расстояние не имеет значения - она преодолела его быстро и даже не заметила, как оказалась дома.

* * *
        В то «простуженное» утро, за несколько дней до наступления весны, когда Зина впервые отправилась в новую школу в качестве ученицы, ей было страшно, как всегда бывает страшно человеку, входящему в новый коллектив. Как ее там встретят, примут ли; как ей себя вести, когда все без исключения на нее уставятся? От таких мыслей Зина поежилась - перспектива оказаться центром внимания ее совсем не радовала. Но делать нечего - назад дороги нет, надо идти вперед, раз она сама выбрала этот путь.
        Перешагнув школьный порог, Зина запаниковала еще больше. Куда идти? Она знала, что ее определили в седьмой «Б» и что первый урок - алгебра. Детей в школе становилось все больше, все торопливо шли в одну сторону - в гардероб, догадалась Зина. Она пошла за всеми, толпа ее привела к ряду удобно распределенных по классам раздевалок. Там, где оставляли свою верхнюю одежду седьмые классы, уже находились две девочки.
        - Ты новенькая? - спросила Зину одна из них - румяная брюнетка с открытой улыбкой и пышными ресницами.
        - Да.
        - Нам классная про тебя говорила.
        - Вешай пальто сюда. Или сюда, - предложила ей вторая - расторопная толстушка с аккуратной стрижкой. - Ты, наверное, не знаешь, куда идти? Пойдем с нами - покажем.
        - Спасибо, я и правда не знаю. Ваша школа такая большая по сравнению с нашей.
        - Уже не «вашей», - заметила стриженая девочка.
        Длинный коридор, лестница, опять коридор, рекреация - пришли. Около кабинета математики группками стояли ученики - девочки отдельно, мальчики отдельно, одни шумели, другие старались не выделяться - все как в четырнадцатой школе. Зине на мгновение показалось, что у нее дежавю. «Неужели все повторится? - мелькнуло у нее в голове. - И тогда придется снова…» - Но додумать эту мысль ей не дали - как Зина и предполагала, на нее сразу же обратили внимание. После минутного затишья, в течение которого новенькую поедали глазами, посыпались реплики:
        - Ой, какая маленькая! - умилилась высоченная блондинистая девица.
        - Да удаленькая! - парировал бойкий мальчишеский голос.
        - А из какой ты школы? Где ты живешь? - посыпались вопросы.
        К счастью, прозвенел спасительный звонок, все поспешили в класс рассаживаться по местам.
        Зина замешкалась, не зная, куда ей приземлиться. Слава богу, первые парты заняты, - отметила про себя она, всю жизнь за первой партой, надоело!
        - Садись к Танюхе, она одна, - подсказали Зине. С последней парты, приглашая ее, помахала тонкая девичья рука.
        Зина уселась на предложенное ей место. Какой обзор! Весь класс как на ладони! И почему - так несправедливо - ей всегда доставалось место только за первой партой? Учителя упорно сажали туда Зину, ориентируясь на ее маленький рост, будто бы рослые одноклассники заслонят ей доску. Менялись ряды, но номер парты - никогда. А теперь - вот оно, счастье. Зина даже ощутила себя выше ростом.
        В новой школе, где не было Темки и Димки, Зина отдыхала душой. Класс ее принял дружелюбно, никто не обзывался и не прятал ее вещи, не считая нескольких задир, которые однажды организовали похищение ее школьной сумки. Но это было сделано совсем не так, как в прежней школе: похитителями двигало не желание обидеть, а обратить на себя ее внимание, и Зина это почувствовала. Бойкий лопоухий мальчуган - главарь классной шайки Славка, - впервые ее увидев, скромно опустил глаза. В первые три дня в новой школе Зине казалось, что он ее не видит вовсе. При ней он замолкал и по возможности старался исчезнуть. А потом вместе с приятелем умыкнул ее школьную сумку. Сумку ей вернули, но не бросили, как это бывало раньше, а аккуратно положили на место, в парту. А когда Зина пришла домой и достала из сумки учебник истории, обнаружила в нем шоколадку. От этого маленького подарка ей стало очень приятно и светло на душе. Даритель пожелал остаться неизвестным, но она догадалась, что это Славка, по его заинтересованному и очень робкому взгляду, которым он на нее смотрел в классе на следующий день, по трогательному
румянцу, выступившему на его лице, когда она прошла мимо на таком близком расстоянии, что на него повеяло воздушной волной. Зина потом часто смотрела на темно-синюю обертку с резвой упряжкой лошадей и мысленно уносилась на ней в страну девичьих грез.
        Апрель. Карелия, поселок Выхино
        - Молодец, Еськов! Вот молодец! Я говорю, молодец, что у тебя такая светлая мечта - стать спасателем! Это настоящая мужская профессия!
        Марина Васильевна говорила все это с жаром, словно была комиссаром, стоящим на баррикадах. На ее круглых щеках выступил молодецкий румянец, синие глаза горели как свечки, и казалось, она вот-вот поднимет революционный красный флаг.
        Еськов, которого все только ругали, разомлел от удовольствия - в кои-то веки он услышал похвалу.
        - Вот с кого нужно брать пример, - продолжала Марина Васильевна, - с Еськова! Да, именно с него, с маленького, казалось бы, неприметного Еськова. Но каков он молодец - он хочет спасать людей! Рисковать своей жизнью ради других! А вы? - она посмотрела на учеников. - Что вы написали в своих сочинениях? «Хочу стать менеджером, хочу стать бухгалтером, директором…» Ну, разве же это мечты? - с театральным гротеском произнесла она, надеясь пронять учеников. - Никто не спорит - менеджеры тоже нужны, но разве им есть чем гордиться? Если, конечно, они гениальны, тогда да. Но ведь гениев единицы! Чем примечательны эти профессии? Ах, да! Белыми воротничками!
        Класс притих. Катя Сорокина, которая написала, что хочет стать дизайнером, опустила глаза - ее выбор тоже не получил одобрения.
        - Мне очень жаль, что я не смогла научить вас ставить перед собою благородные цели. Стыдно, друзья мои!
        Произнеся свою пламенную речь, учительница опять переключилась на Еськова:
        - За мечту тебе, Вова, «отлично»! Молодец, так держать! Но стиль, к сожалению, хромает. За стиль - четверка с большой натяжкой, ну, и грамотность - как всегда… Чудовищно безграмотен ты, Еськов! Так что больше тройки за сочинение я тебе поставить не могу.
        Тонкая, с потрепанными страницами тетрадь Еськова упала на парту Вовчика. Забывая принести двойные листочки для контрольных, он всегда выдирал их из рабочей тетради, отчего та изрядно исхудала. Вовчик пролистал свою замухрышку и, увидев трояк, остался довольным - все-таки тройка куда лучше пары.
        - Сорокина! «Четыре». Капустин - «пять с минусом». Ершов - «три», - продолжила раздавать тетради Марина Васильевна.
        Учительница литературы ничуть не испортила будущим менеджерам и директорам настроение - дети давно привыкли к ее зажигательным речам, которые моментально вылетали из их юных голов вместе со звонком с урока.
        Марина Васильевна же отходила не сразу. Она продолжала митинговать и в учительской перед коллегами, которые если и не разделяли ее точку зрения, то противостоять ее темпераменту были не в силах. Они молча кивали и ни в коем случае не спорили, чтобы не быть втянутыми в ненужную им дискуссию.
        - Что делается с детьми, что делается! Вот послушайте, что они пишут: «Хочу стать начальником, чтобы быть главным и получать много денег». Мыслимо ли?! В одиннадцать лет думать о деньгах! Это Миша Козлов написал. Способный, умный мальчик, и ведь он станет начальником. А Настя Пескова что пишет? Она хочет стать певицей и выступать по телевизору. И кто из них вырастет, кто? И так в нашем районе одни старики остались, в классах недобор, молодежь по пальцам пересчитать можно, и та скоро разъедется. Ни один не написал, что собирается остаться в нашем Выхине.
        Здесь Марина была права. Когда-то в Выхине базировалась воинская часть, потом ее расформировали, и военные уехали, а гражданские, работавшие в основном в сфере обслуживания, оказались неприкаянными. В Выхине остались лишь школа, магазин да закрытый клуб.
        Энтузиазма, с которым Марина пришла в школу после пединститута, хватило на два года. Последующие полтора она гнула свою линию по инерции и главным образом из упрямства. Писала ходатайства в администрацию района, чтобы они выделили деньги на клуб и костюмы для самодеятельности, привлекала внимание к необходимости строительства дорог, проведения спортивных мероприятий. Со своей горячностью девушка даже добилась открытия клуба. В нем проходили концерты школьного драмкружка и дискотеки, на которые собиралась молодежь со всей округи. После одной драки клуб закрыли «на ремонт». Ремонт делать никто не собирался, поскольку средств на него не было.
        - Ехала бы в город, что тебе здесь сидеть, зачем? - советовали коллеги - дамы, разменявшие пятый десяток.
        - Я не сижу, я работаю!
        - И в городе себе работу найдешь. Ничего хорошего в нашем Выхине нет. Парня, даже захудалого, тут не найти. Так и останешься в девках.
        - Не останусь. Судьба - она и на печке тебя найдет.
        Эта фраза очень не подходила активному характеру Марины, она от нее морщилась, когда слышала из чужих уст, но в таких случаях, как этот, себе произносить ее позволяла.
        В судьбу девушка не верила, а точнее, Марина считала, что судьба творится собственными руками. А еще она считала, что, прежде чем заводить семью, нужно
«проявить себя» в жизни, чего-то добиться. Если бы Марина жила в мегаполисе, а не в богом забытом поселке, возможно, она организовала бы собственный бизнес или вступила бы в какую-нибудь партию и пропадала бы там все дни. Ее бьющая фонтаном энергия непременно потребовала бы выхода.
        Коллеги Марины и односельчане, выросшие в Стране Советов, мыслили иначе. У нормальной женщины должны быть муж и дети, желательно двое - девочка и мальчик. Такие стандарты сформировались, когда семьям, имевшим разнополых детей, давали квартиры большей площади. Квартиры уже давно перестали давать, а стандарты остались. В сознании граждан они сидели настолько глубоко, что на генетическом уровне передавались и последующим поколениям. И чем меньше был населенный пункт, чем дальше от мегаполиса он находился, тем сильнее было влияние этих стандартов. Их поселок Выхино олицетворял собой классический пример жизни по шаблону. Здесь каждая девочка с рождения знала, что ее главная цель - выйти замуж и родить детей, и чем раньше это произойдет, тем лучше.
        Мать Марины, Варвара Степановна, в свое время так и поступила. В восемнадцать лет выскочила замуж за солдата-срочника Ваську, дослуживавшего последний год в их воинской части. Солдатик был перспективным - до армии он окончил техникум, так что на хлеб заработать мог. А главное, он был из Ленинграда. В общем, Варенька устроилась всем на зависть, она с не меньшим усердием, чем служаки-первогодки, считала дни до его дембеля, предвкушая, как поедет жить к мужу на родину. Тут и ребеночек подоспел, создав молодой матери некоторые неудобства - она мечтала в Ленинграде поступить в институт, а малыш нарушил ее планы. Зато она вписалась в заданный стандарт. Васька первенцу был рад. Правда, немного огорчился, что не сын родился. «Следующим будет парень», - пообещала жена. Василий криво улыбнулся, что-то обдумывая. Он еще не осознал своего нового статуса и ответственности, которую тот предполагал. Отцовство давало ему возможность лишний раз сходить в увольнительную и прибавляло очков в глазах командира. Теща, Клавдия Никитична, встречала его как дорогого гостя, с пирогами и разносолами, его ждала свежая
постель с красавицей женой под боком. Дочка капризами не докучала. Если она начинала плакать, ее тут же подхватывали заботливые руки мамы или бабушки. Даже если бы дите орало как резаное, Васька не проснулся бы. Его могла поднять лишь команда: «Рота, подъем!» Обласканный и избалованный вниманием трех женщин (даже крохотная дочурка целовала его слюнявым ртом), Васька жил в семье Лариных как у Христа за пазухой. Но все когда-нибудь заканчивается. Старослужащие отметили сто дней до приказа, получив гордый статус дембелей. Дни полетели стремительно, неся в себе привкус грусти. С армией почему-то расставаться не хотелось.
        Неделю после демобилизации Вася праздновал свое возвращение. Пил с сослуживцами, с семьей, с соседями, в одиночку утром. На восьмой день, проснувшись с опухшим лицом и с противным металлическим вкусом во рту, он прошлепал босиком в кухню попить водички. По привычке схватил чайник, на этот раз оказавшийся пустым. В ведре, из которого женщины обычно набирали воду, тоже было пусто. Обведя взглядом помещение, Вася с удивлением вспомнил, что водопровода в доме нет. Раньше его отсутствие не доставляло ему хлопот, так как хозяйки всегда следили за тем, чтобы ведро было наполнено. «Рукомойник!» - сообразил глава семейства. Он бодро направился на веранду, где над тазом висело алюминиевое приспособление - резервуар с водой. На этот раз вода в нем отсутствовала. Разочарование семейной жизнью нарастало, его усугублял противный вкус во рту и похмелье. «Сойдет», - оценил он свой внешний вид, отразившись в висевшем рядом с умывальником зеркале. Зеркало в силу своего небольшого размера льстиво не показало мятые трусы и мохнатые ноги Василия. Он набросил на плечи безразмерный тещин ватник (не май месяц!), влез в
ее же чуни без задников и выполз во двор. Свежий ветерок северной весны пробежал мурашками по голым ногам. Дрожа от холодка, Вася рысцой направился через сад в уборную. По дороге наткнулся на бочку с дождевой водой для полива. Плеснул немного на физиономию, затем осторожно, словно из болота, лизнул с ладони. «Вода - как вода, в чайнике не лучше», - пришел он к выводу и всласть утолил жажду.
        На обратном пути Васю неожиданно одолел трудовой порыв. Он взял лежавшее на траве ведро и зачерпнул им из бочки воду. Ох, и напрасно он это сделал! Напрасно и не вовремя. Когда он переступил с ведром порог дома, там стояла Клавдия Никитична.
        - Уже и воды принес! Вот молодец! А я за хлебом ходила, за свеженьким. Сейчас чай пить будем!
        Прокипяченная дождевая вода почти не отличалась от родниковой, которой обычно пользовались Ларины. Рыжина слилась с накипью и в чайнике была незаметна, а в чашках с заваркой и вовсе ее никто не увидел. Разве что чай приобрел непривычный привкус.
        - Наверное, заварка паршивая, - заметила теща. - Я сегодня из новой пачки чай заваривала, на рынке в райцентре ее брала. Видимо, плохую подсунули.
        - Это из-за добавок, - предположила Варя, читая состав. - Бергамот, мелисса… надо было обычный черный брать.
        - Так кто же знал! Мне этот чай так нахваливали…
        - Так всегда. Лишь бы продать. Ржавчина какая-то.
        Василий сидел с безучастным видом. От упоминания о ржавчине во рту его вновь появился металлический привкус. Он отодвинул в сторону чашку и принялся за бутерброды.
        - Тебе тоже с бергамотом не нравится? - поинтересовалась жена.
        - Не очень… я, пожалуй, попью водички, - Вася подскочил с места, но вспомнил, что водичка не из родника, а из дождевой тучи. Вернулся назад, занял руки ложкой.
        - Ой, сейчас налью! - захлопотала теща.
        Откуда она такая услужливая, когда не надо! И щедрая. Накатила ему целую чашку. Сиди, мол, и пей.
        - Спасибо, мама, - выдавил Василий. - Я, пожалуй, еще воды принесу, а то в ведре вода быстро закончится, - придумал он повод выйти из-за стола.
        - Какой молодец! - восхитилась теща. - Еще надо бы грядки вскопать.
        Сельскохозяйственные работы его доконали и подогрели желание все бросить и вернуться к родителям.
        - Это была ошибка! - говорил он на перроне перед поездом на Ленинград.
        - Мы будем тебя ждать, - плакала Варя с ребенком на руках. Она приехала на перекладных в Петрозаводск, чтобы его проводить, и до последней минуты надеялась, что Вася останется.
        Он прятал глаза, говоря: «Ну ладно, хватит, люди смотрят», - и торопливо вскочил на ступеньку вагона, едва услышав долгожданное: «Товарищи пассажиры, поторопитесь на посадку».
        Поезд еще несколько минут неподвижно стоял, затем запыхтел, отправление задерживалось. Варя, как солдат в карауле, не сходила с места, глядя в пустое вагонное стекло. Состав резко тронулся и медленно покатил, навсегда унося от нее еще любимого человека.

* * *
        Дочери Варя рассказывала об отце только хорошее. «Он о тебе заботится, деньги каждый месяц присылает», - говорила она, считая копейки. Маринка росла быстро, вещи на ней горели, особенно обувь. Не успеешь купить сапожки, как они уже стали малы или порвались. Дешевые вещи делали паршиво, а на дорогие где взять деньги? Зарплаты библиотекаря не хватало, и, чтобы свести концы с концами, Варвара подрабатывала уборщицей.
        - Это папа передал! - вручала она Маринке в день рождения плюшевого зайца.
        - А он ко мне приедет? - надежда вспыхивала в ее синих глазах.
        - Обязательно приедет, только позже.
        - Но почему?
        - У него дела, - пространно отвечала Варвара и позже, когда дочка ее не видела, тихо плакала над своей неудавшейся бабьей судьбой.
        - Почему? - с годами все чаще звучал вопрос дочки. - Почему мы не живем с папой вместе?
        Варвара Степановна смотрела на дочь печальным взглядом. Она, еще молодая женщина, до того измучилась работой и одиночеством, что готова была выть волком. Марине уже двенадцать, и прежнее вранье о папе-спасателе, самоотверженно борющемся с огнем на Африканском континенте, уже не пройдет.
        - Так получилось, что мы расстались, - ответила она. - В жизни всякое бывает. Он тебя любит. Больше не спрашивай почему. Просто знай: твой папа тебя любит!
        Пусть девочка не чувствует себя отвергнутой и знает, что любима. Варвара рассказывала Марине, какой великолепный у нее отец, какой он смелый, благородный. Говорила - и начинала себе верить. Ей самой хотелось, чтобы все так и было. Пусть не на самом деле, но хотя бы в глазах дочери Василий выглядит героем.
        Перед соседями она тоже выставляла исчезнувшего мужа в лучшем свете. Пусть считают, что у них все в порядке, что ее жизнь удалась и она счастлива. Потому что неприлично быть разведенкой. Значит, она плохая жена, раз не смогла мужа удержать. И после замуж ее никто не взял - тоже показатель.
        Когда Маринка подросла, Варвара Степановна, помня о своем неудачном замужестве и последующем одиночестве и желая дочери лучшей доли, взяла ее в оборот. Она ежедневно бубнила о том, что нужно выходить замуж, что время уходит (это в восемнадцать-то лет!) и что в нашей стране при огромной нехватке пригодных для брака мужчин выбор у нее невелик, а с годами его и вовсе не станет. Марина спорила, злилась и однажды из чувства протеста заявила, что ей муж не нужен вообще.
        - Как это - не нужен?! - оторопела Варвара Степановна. Заявление дочери не вписывалось в картину ее мировоззрения. - Эээ… ты не дури. Слушай мать, а то потом локти будешь кусать!
        К двадцати годам Марина спорить перестала, к двадцати одному научилась относиться к словам матери с иронией, в двадцать два перестала на них реагировать вовсе. Она закончила заочно Петрозаводский пединститут и устроилась работать в школу.
        - Ну и отчего ты в городе не осталась? - упрекнула ее мать. - Хоть бы работала среди мужиков, а то в школе одни бабы, за кого там замуж выходить, скажи, пожалуйста?
        Марина промолчала. Она уже была согласна пойти под венец, лишь бы больше не слушать маминых нравоучений. Но вот беда, мама была не так уж не права - женихи в их Выхине отсутствовали напрочь. Не за одноклассника же Федьку идти - добродушного, но бестолкового парня, таскавшегося за ней следом в девятом классе. Он вроде бы и сейчас к ней неравнодушен, но уже не совершает попыток проявить свою симпатию. Обленился. Только улыбается во весь щербатый рот при встрече. Или вот еще кандидат есть - Ромка, валявший дурака до тридцати трех лет электрик-самоучка. Руки у него из нужного места растут, но часто трясутся с похмелья. Ромке уже около сорока, и он, по мнению сельчанок старшего поколения, жених хоть куда, да только не для Марины. Ей уж лучше одной жить, чем с таким.
        И вот уже Марине пошел двадцать пятый год - последний, когда можно обзаводиться детьми, как считали сочувствующие соседки. Федька уехал в Петрозаводск и там зашибал деньгу в автосервисе, Ромка и вовсе спился, а больше свободных мужчин приемлемого возраста в Выхине не осталось.
        - Какие были мальчики, какие мальчики! - горевала Варвара Степановна над упущенными возможностями. Она уже устала ругать дочь и все чаще молчала. - Видно, судьба у тебя такая, одинокая, - вздохнула она, мысленно ставя крест на семейном счастье Марины. В их время в двадцать четыре года к девушке, не вышедшей замуж, крепился ярлык старой девы.
        - Судьба и на печке найдет! - отшутилась Марина. Она как раз забралась на печь, чтобы достать сверху убранную туда большую сковородку.
        В этот момент тихо скрипнула входная дверка, и негромко, как бы извиняясь, раздался чей-то незнакомый баритон:
        - Есть кто дома?
        На пороге стоял гость. Невысокий светловолосый молодой человек, в возрасте чуть за тридцать. Он держал в руке спортивную сумку и планшет и обезоруживающе улыбался.
        - Прошу извинить за вторжение, я стучал, но, видимо, никто не слышал. А на улице дождь, - изобразил он смущение.
        - Действительно, с утра моросит, - заметила хозяйка нейтральным тоном. Она критически оглядела незнакомца.
        - Могу ли я у вас снять угол? - прямо спросил он.
        - Нет! - спрыгнула с печки Марина.
        - А вы один? - не обращая внимания на реплику дочери, поинтересовалась Варвара Степановна, одновременно ища взглядом на его пальце обручальное кольцо.
        - Один-одинешенек, - простодушно ответил он.
        - Надолго?
        - Недели на две. Как дело пойдет, от погоды и вдохновения зависит. Я ведь художник, - продемонстрировал он для убедительности планшет.
        - От семьи небось сбежал?
        - Нет у меня семьи. Не обзавелся пока.
        - Ну ладно, - закончила допрос Варвара Степановна. Последний ответ путника ее удовлетворил. - В пристройку диван вынесем, будешь там спать. А днем можешь в зале телевизор смотреть или в Маринкиной светелке книги, газеты читать.
        - Ну, мам! - насупилась дочь.
        - Что - мам? Ты все равно целыми днями в школе.
        - Спасибо, - расшаркался гость. - А то я уже думал, в райцентр придется возвращаться и там гостиницу искать.
        - А чего по гостиницам клопов кормить и туда-сюда мотаться? Автобус до райцентра два раза в день ходит, если не сломается. У нас живи, коль человек приличный и рублем нас не обидишь, - последнюю фразу хозяйка произнесла с нажимом, словно подчеркивая жирной линией.
        - Не обижу, - он порылся во внутреннем кармане и вытащил пятитысячную купюру. - Вот. Этого хватит?
        - У меня сдачи нет. Помельче поищи.
        - Сдачи не надо.
        - С ума сошел, деньгами разбрасываться? - поколебавшись, женщина все же деньги взяла и, немного подумав, добавила: - Недорого могу предложить стол. Изысков не обещаю, но зато - все свое, натуральное, с огорода. Картошечка, огурчики, помидорчики парниковые. В городе таких не сыщешь.
        - Картошечку я люблю.
        - Вот и хорошо. Я ее на сале жарю. С солеными груздями - пальчики оближешь.
        - Согласен. Меня, кстати, Иваном зовут.
        - Вот это я понимаю - красивое русское имя! - похвалила его хозяйка. - Меня Варварой Степановной можешь звать, а ее - Маринкой.
        - Мама! - возмутилась Марина. Как спрятать смущение, Марина не знала, оставалось только возмущаться.
        - Ты не смотри, что она надулась букой. Она девка добрая, стесняется просто.
        Душа Марины не вынесла столь открытого обсуждения ее собственной персоны, тем более что слова матери были правдой. Девушка ужасно злилась на себя за внезапно набежавшую робость, старательно делала вид, что злится на свалившегося как снег на голову гостя. Она, привыкшая быть бойкой девахой, способная и пьяного соседа осадить, и хулиганов в школе по струнке построить, вдруг растерялась.
        - Пойду чайник поставлю, - пробормотала она, ничего другого не придумав, чтобы скрыться с глаз.
        - И то верно. И перекусить собери. Ваня, поди, с дороги оголодал, - подсказала ей мать.

80-е годы. Прибалтика
        - Рито-о-ок! - всхлипнула в трубку Лена.
        - Что стряслось, подруга?
        - У него другая!
        - У кого? - не поняла Рита.
        - У Сережки моего!
        - У Сереги?! Ты уверена?
        - Да. К сожалению, уверена, - по-бабьи, в голос, разрыдалась Лена.
        - Не реви, всех перепугаешь.
        - Некого пугать. Сережа уехал в «командировку», только утром вернется. Ага, в ночь с пятницы на субботу командировка у него! Дочка у мамы. Дома только я и Мурашка. Все меня бросили, одна Мурашечка осталась, - продолжала голосить Лена, пытаясь обнять лежавшую рядом Мурашку. Кошка, почуяв запах алкоголя, брезгливо отстранилась. - Никому я не нужна, даже кошке, - грустно констатировала женщина.
        - Ты что? Пьешь?! - еще больше удивилась Маргарита. Если интеллигентная Лена дошла до стакана, значит, дело действительно худо. - Держись! Я сейчас приеду, - пообещала подруга.
        Через полчаса они сидели в кухне за наполовину опустошенным графином с настойкой. К приезду Риты Лена уже напилась настойки из черноплодной рябины и основательно захмелела.
        - Как я буду ребенка растить? Ты скажи мне, Ритуля, как?
        - Да что ты причитаешь? Ну, загулял мужик, с кем не бывает? Нагуляется и вернется. Он потом всю жизнь за этот свой грех на руках тебя носить будет, вину заглаживать.
        - Да? А я не хочу, чтобы он меня носил на руках! Я больше не хочу, чтобы он ко мне прикасался. Не хочу! Не хочу! Не хочу!!!
        Рита лишь глубоко вздохнула. У подруги началась истерика.
        - Ты… вот что. Ложись спать, а завтра на свежую голову все обдумай, как тебе себя с ним вести: простить и принять или выставить за дверь. Только, прошу тебя, не пори горячку! Твой Серега поступил по-свински - никто его не оправдывает, но все же мужик он хороший, непьющий, при ученой степени, Зиночку любит. Такие на дороге не валяются.
        Лена проснулась утром, холодным и ранним. По привычке глянула, не сползло ли одеяло с мужа, чтобы его поправить. Не обнаружив Сергея рядом, она сразу сникла - оказывается, кошмар, ворвавшийся в ее жизнь, ей не приснился.

«Не раскисать!» - приказала себе Лена. Надо прибрать в квартире, особенно в кухне, там не вымытая посуда с вечера, и вообще, свинарник, а Сережа грязь не любит. Затем - срочно привести себя в порядок, ликвидировать круги под глазами. Надо бы сделать картофельную маску, она сразу дает заметный эффект. А если сейчас явится Сергей? Не нужно, чтобы он увидел ее в маске.
        Обойдемся контрастным душем и компрессом изо льда. «В душ, пожалуй, успею», - решила она.
        Дверь в ванную Лена закрывать не стала, чтобы услышать приближающиеся шаги на лестнице. Шаги с лестницы не доносились, даже соседские. Конечно, в выходной день в такую рань все еще спали, и Сергей, наверное, тоже. При мысли о том, где этой ночью мог уснуть муж, Лена брезгливо поморщилась. Все равно она не стала надолго задерживаться в душе. Быстренько сполоснулась, нанесла на лицо крем - на руки наносить его не стала, из экономии, на руки - потом, после мытья посуды и уборки.
        Вымыла посуду - оказывается, они с Ритой ее оставили немного, пару чашек в раковине и бокалы, протерла стол, зеркало в прихожей, пыль на полках, прошлась по коврам с пылесосом. Заглянула в холодильник - что есть из еды? Пара блинчиков с мясом, холодный борщ. Сырникам, к сожалению, уже третий день пошел. Они не испортились, но утратили свою воздушность и стали не такими вкусными, как свежие. Двух блинчиков Сергею будет мало, их лучше Зине отдать. А для мужа
«цеппелины»[«Цеппелины» - популярное блюдо в Литве. (Прим. автора).] бы приготовить, но жаль, не успеть к его приходу - он вот-вот появится на пороге. Или все-таки попытаться? Можно сделать так: подать Сергею кофе с сыром и салатом, чтобы червячка заморил, а чуть позже накормить «цеппелинами». Лена проворно достала ингредиенты: картофель, лук, мясо, морковь, яйца. Почистила картофель, половину поставила варить, другую в сыром виде потерла на мелкой терке, как всегда, поранив палец. Мясо следовало отварить, а потом приготовить из него фарш для начинки. Чугунная мамина мясорубка ее не слушалась. Она с трудом прикручивалась к столу, собирать ее тоже было непросто: на вид одинаковые, но на самом деле - разные детали требовалось насадить на винт в определенном порядке. Когда с энной попытки головоломка была решена и чудо техники, выпущенное на Криворожском станкостроительном заводе наконец было готово к измельчению продуктов, оставался пустяк - засунуть и нее мясо и при этом не повредить руки. Серая пластмассовая ручка поворачивалась едва-едва, и Лена наваливалась на нее всем своим хрупким корпусом, чтобы
дело с места сдвинулось. Она знала: главное - сделать первые два оборота, а дальше винт завертится шустрее. Недостаточно прочно закрепленная к краю стола мясорубка ходила ходуном, норовя упасть на пол. Лена собрала все свои силы и повернула винт, представляя, с каким трудом она будет ее потом откручивать.
        Можно было бы, как другие хозяйки, использовать уже готовый фарш, а то и готовые
«цеппелины» - благо они продавались в кулинарии. Их оставалось только опустить в кипяток и через десять минут подать к столу. Но Лена не признавала полуфабрикатов. Она отнюдь не предпочитала весь день проводить в кухне, но семью-то накормить полезной пищей надо! Так поступали ее мама и бабушка, поэтому в их семье все были стройными и здоровыми. И Зиночка хоть и мала пока, но уже видно, что будет стройной. Литовская кухня, как никакая другая, предполагает здоровое питание. Зелень, овощи, рыба, мясо, минимум сладкого и жирного, все сбалансировано и вкусно. Поэтому и люди в Литве преимущественно стройные.
        Лена посмотрела на часы: уже почти одиннадцать, а Сергея еще нет. Так его можно будет сразу накормить «цеппелинами». Она уже и стол сервировала в гостиной как обычно - красиво и по этикету: с салфетками, ножами-вилками, зубочистками… Осталось только подать блюдо. Через сорок минут, когда была приготовлена подливка, а в кастрюле источали соблазнительный аромат аппетитные картофельные лепешки, муж тоже не появился. Лена забеспокоилась: неужели все ее старания пойдут насмарку? Нет, нет, нет! Сережа придет, может, в дороге что-то случилось или какие-нибудь непредвиденные обстоятельства возникли, но он придет. И не позвонил. Может, телефона там нет или дорого? Да, скорее всего, дорого. Он же в командировке в другом городе. Вопреки здравому смыслу Лена отчаянно заставляла себя верить в то, что ее муж отправился в командировку, а не к любовнице.
        Уже минуло время обеда, а Сергея все не было. Лена не на шутку взволновалась: уж не случилась ли беда?
        В четыре она собралась и поехала к свекрови за Зиной. Лена могла бы попросить Алевтину Наумовну привезти дочку, но не хотела, чтобы та сегодня приходила к ним и все поняла. Свекровь с ее необыкновенной проницательностью сразу бы определила, что в семье ее сына творится что-то неладное и виновата в этом, естественно, невестка.
        К зазвонившему в полседьмого телефону Лена бросилась как ужаленная.
        - Ало! Сережа?!
        На том конце ответили не сразу:
        - Лена. Лена, ты, это… не беспокойся. Я сегодня поздно буду, поэтому не жди меня, ложись спать.
        - Сережа!!! - закричала Лена. У нее накопилось столько вопросов, хотелось столько всего ему сказать. Да что там - сказать! Хотелось уткнуться носом в грудь мужа, обнять его, такого родного, своего, и успокоиться, слушая его ровное дыхание. Но в трубке уже раздались короткие гудки.
        Лена не хотела верить в происходящее, оно было чудовищным, и казалось, что происходит это не в ее, а в какой-то чужой жизни. Или в кошмарном сне. Как бы она хотела сейчас проснуться, чтобы все это недоразумение оказалось сном!
        Сердце нуждалось в надежде, оно было готово принять любую спасительную ложь: муж действительно в командировке. Да, пусть он туда отправился пятничным вечером, а вернется поздно в воскресенье. Ну и что, что соизволил позвонить лишь через день, когда она вся извелась, и разговаривал сухим тоном. «Мало ли какие на это могут быть причины!» - убеждала себя женщина, понимая, что причина одна и до ужаса банальная. Не зря же Сергея в последнее время словно подменили. Однажды она видела на его щеке блеск от помады. Саму помаду он стер, а блеск от нее остался. Лена его заметила в ярком свете в прихожей, когда вышла встречать мужа. Она прильнула к нему, чтобы поцеловать, и замерла, так и не сумев прикоснуться губами к щеке, которую уже целовала другая женщина. Ей показалось, что Сергей даже обрадовался тому, что она его не поцеловала, словно избавила его от угрызений совести.
        Лена просидела в отчаянии до глубокой ночи. Сначала - ожидая мужа, а потом - оттого, что не могла уснуть. Боль, обида, переживания, неизвестность и безысходность. За что он с ней так поступил и как ей жить дальше?
        Голова отяжелела, очень хотелось спать, но бесконечная вереница мыслей не давала ей уснуть. В ее голове сами по себе велись диалоги, которые Лене никак не удавалось прекратить. Повертевшись еще какое-то время, Лена поднялась, положив под спину подушки. Включила ночник и взяла с прикроватного столика уже прочитанный роман «Унесенные ветром». Глаза ее скользили по строкам, а в голове по-прежнему хозяйничали диалоги, правда, им пришлось немного сбавить обороты. Скарлет О’Хара стойко переносила невзгоды, она потеряла дом, близких, выскользнула из самого пекла войны - и все равно держалась королевой. Сильная женщина! Ей, Лене, никогда такой не стать. Читая про Скарлет, Лена примеряла на себя ее образ, немножечко чувствуя и себя несгибаемой книжной героиней.

«Для меня тоже жизнь приготовила испытания, - горестно подумала она. - Не все же счастьем упиваться! Если подумать, у меня еще все в порядке: все живы, здоровы, войны и голода нет. Подумаешь, муж загулял? Как будто бы у других не гуляют. Не я первая, не я последняя. Нашла из-за чего убиваться! - разозлилась она. - Вот явится он - слезинки на моем лице не увидит. Еще на коленях ползать будет, прощения просить. А я ему ледяным тоном: «Милый, не помочь ли тебе собрать чемодан?» Хотя нет. Пусть сам собирает! Делать мне больше нечего - собирать его тряпки! Пусть только попробует переступить порог! Сразу огрею его веником! А лучше - сковородкой или скалкой. Заеду прямо в его ученый лоб!»
        Лена бунтовала - и не узнавала себя. Прежде никогда у нее не появлялось подобных мыслей. Разве она - тихая, милая, покладистая, образцовая жена - могла позволить себе такое?! Оказывается, она себя совершенно не знает. Ее истинная сущность, спрятанная глубоко внутри, наконец-то вырвалась на свободу и бушует ураганом. И, что самое страшное, - ей это нравится! Нравится быть огнедышащим драконом, готовым испепелить обидчика.
        От куража настроение ее немного улучшилось. Лена решительно поднялась с постели, чтобы умыть опухшее от слез лицо. Мурашка, все это время наблюдавшая за ней со спинки кресла, решила, что Лена собирается ее покормить, и побежала в кухню. Но кошке не повезло: обычно внимательная к ней хозяйка на этот раз ее проигнорировала. Лена остановилась в холле возле зеркала, удивленно разглядывая свое лицо. Тусклая, шелушащаяся кожа, на висках, прячась в светлых волосах, блеснула седина, в уголках глаз обозначились морщинки. И когда они успели появиться? Всего-то ей тридцать лет. Неужели - пора? Лена поймала себя на мысли, что давно пристально не разглядывала себя в зеркало - все на бегу, всегда некогда, - надо дочкой заниматься, мужем, свекрови помочь… А на себя времени не оставалось. Так ее воспитали. Отдавать всю себя близким без остатка, быть скромной, ответственной, милой, доброй, вежливой, деликатной, уступать людям места в транспорте, не создавать никому проблем, ничего для себя не требовать и не быть довольной своим отражением. Она перевела взгляд на фигуру. Неплохая в общем-то фигура, аккуратная, но
какая-то осунувшаяся, и спина «поплыла», сутулиться она стала оттого, что дочка маленькая, к ней всегда нужно наклоняться и ходить согнувшись, держа ее за руку. Лена выпрямилась, расправила плечи, высоко, как когда-то, когда она еще училась в школе и ходила на хореографию, подняла голову. Так она почувствовала себя лучше, увереннее. Захотелось улыбнуться. Улыбнулась. Улыбка из искренней быстро трансформировалась в натужную, и тело ее опять приняло свое привычное сутулое положение. Отвыкла она держать спину ровно.
        Апатично она зашла в ванную, встала под душ. В трубе зашумело, обдав ее холодной водой. Лена отскочила и принялась откручивать кран с горячей водой, одновременно закручивая холодную. В их доме напор воды менялся в зависимости от количества одновременно пользующихся ею жильцов. Лена никак не ожидала, что в столь поздний час кто-то, кроме нее, станет плескаться в ванне. Очень скоро она отскочила во второй раз, уже от ожога. Горячая струя щедро обдала ей грудь, рисуя на ней красные пятна. Повоевав с водопроводом, Лене наконец удалось его отрегулировать, и она смогла насладиться душем. Достала новую мочалку - розовую, мягкую, подаренную подругой на Новый год. Она ее хранила, как хранила многие новые вещи, оставляя их
«на потом». Гулять, так гулять! Распечатала новое, импортное, пахнущее розой туалетное мыло, которое тоже хранила «на потом». Или кому-нибудь в подарок. Оно так и называлось - подарочное. Яркая упаковка, плавные формы, сильный цветочный аромат - таким мылом люди не мылись, они его дарили, а мылись простым, земляничным или детским, с зайчиком. Справедливости ради стоит заметить, что детское мыло, несмотря на свой простецкий вид, благоприятно сказывается на коже - оно нейтральное и не вызывает аллергии.
        Забывшись, Лена намочила волосы. А ведь она совсем не собиралась мыть голову, потому что с мокрой головой в постель не ляжешь, как Лена собиралась, волосы придется сушить. А сушить их феном она не любила, потому что от горячего воздуха волосы портятся, а еще от шума фена может проснуться Зина. Выйдя из душа в махровом, собственноручно сшитом из старых полотенец халате и с тюрбаном на голове, Лена заглянула в детскую. Девочка сладко спала, раскинувшись на кроватке.
«А я сплю на самом краешке, чтобы для Сережи осталось больше места», - отметила Лена.
        Сережа! Ну, где же ты ходишь?! Ее вновь одолели горечь и обида. Боевой пыл рассеялся и исчез, и она опять ощутила себя рохлей, готовой мириться со всем, лишь бы вернулось ее тихое семейное счастье. Лена сняла с головы полотенце, протерла им волосы. Слегка клонило в сон. На часах - начало пятого, то ли ночь, то ли утро. За окном уже начал проклевываться рассвет, обещавший весь завтрашний день пустить насмарку и предрекавший темные круги под ее глазами. Лена непроизвольно открыла буфет и потянулась за настойкой. Достала первый попавшийся бокал - низенький, предназначенный скорее для водки, чем для настойки, - и наполнила его до краев.
        Алкоголь принес ей некоторое успокоение. Мысли в голове утихли, но горечь на душе осталась. Второй и последующие бокалы ее немного заглушили, но из души горечь не ушла, затаилась в ожидании. Настойка пилась легко и незаметно. Непривыкший к спиртному организм женщины, не вынеся влитой в него дозы, быстро обмяк. Сознание Лены поплыло, и она отключилась.

* * *
        - Зина! Зиночка! Куда вы ее забираете?!
        - Мамааааа! - кричала заплаканная девочка, вырываясь из крепких рук монументального вида тетки. Тетка силилась придать своему лицу ласковое выражение и смягчить голос.
        - Не плачь, деточка, все хорошо. Маме надо ехать. А мы пока с тобой поиграем. Пойдем играть? - фальшиво улыбнулась она.
        - Маааа! - еще громче зарыдала Зина.
        Мама никуда не делась, она, как и прежде, оставалась дома, стояла посреди кухни, все в том же сшитом из махровых полотенец халате и в домашних тапках, надетых на босу ногу. Разве что подол теперь был испачкан пятнами крови. Но кровь в глаза не бросалась, она была почти не видна на коричневом, в бордовых яблоках, халате.
        Девочка, как зверушка, ничего не понимала, но безошибочно определила, что пришла беда. В их доме часто бывали гости: папины сослуживцы, мамина подруга тетя Рита, родственники. Одних она видела по разу, других - часто, но в силу возраста не запоминала. Приход гостей Зине всегда был в радость, потому что он означал получение подарков. Никто не являлся с пустыми руками, порадовать ребенка - это святое. Хоть воздушный шарик, хоть конфету они ей вручали. Сегодняшние же гости - несколько незнакомых мужчин, по-хозяйски разгуливающих по квартире, двое соседей-пенсионеров и крупногабаритная тетка, которой приспичило поиграть, - вызывали у Зины тревогу. Они произносили непонятные слова непривычно холодным тоном, ходили по ковру в уличной обуви и почему-то не пускали к ней маму. Мама, со спутанными, прилипшими к мокрому от слез лицу волосами, пыталась прорваться к ней, к Зине, но ее не пускал какой-то высоченный дядя.
        К ним сегодня уже приходили гости. Совсем рано, когда она еще спала. Услышав голос отца, Зина вышла навстречу и застыла в дверях; вместо него она обнаружила двоих незнакомых мужчин: одного - крепко сбитого атлета с пшеничными волосами, другой был чуть ниже ростом и выглядел не таким коренастым. Заметив ее, мужчины насторожились.
        - Прелестное дитя, - сказал один из них, протягивая татуированную руку к ее голове.
        Ей часто приходилось слышать эти слова, и они обычно предвещали какую-нибудь приятность. От них же, от этих двоих, веяло злом. Зина в страхе рванула назад, в свою комнату, нырнула в постель и спряталась под одеяло. Это был ее маленький мирок - теплый, мягкий, пахнущий лавандой и темный. Темноты она не боялась, наоборот, считала ее своей союзницей. В темноте, как в кино, появлялись сказочные герои и делали то, что она хотела: они летали, играли, танцевали. В темноте девочка чувствовала свою безопасность, защищенность от внешнего мира - туда никто не мог проникнуть, чтобы отругать ее или заставить ее собирать игрушки. Накрывшись одеялом, Зина перестала слышать неприятные голоса, на смену которым явились неваляшка и клоун с мыльными пузырями. Они начали играть, унося ее в глубокий сон.
        Зина проснулась от шума. Топот ног, хлопки двери, холодок и запах сырости и табачного дыма, тянущийся с лестницы.
        - Здесь что? - распахнулась дверь ее комнаты. Незнакомый мужчина, встретившись с ней взглядом, отвел глаза. Зина не поняла, что происходит, она еще не знала, что такое смущение, но почувствовала, что незнакомец смутился. Огромный и сильный, он испугался ее, малявки на тонких ножках. Он поспешил удалиться, прислав себе на смену слоноподобную тетку.
        Чуя неладное, не обуваясь, Зина рванула из комнаты. Тетка поспешила за ней и успела ее поймать только в кухне.
        - Зинаааа! - услышала она вопль матери.
        - Не пускайте ее в гостиную! - прозвучал чей-то баритон. - Там еще не закончили.
        Что не закончили в гостиной и почему ей туда нельзя, Зина узнала позже. А пока она всеми силами пыталась прорваться к матери, словно зная, что вновь увидит ее не скоро. Там, на полу гостиной, лежало окровавленное тело отца. Потом, спустя годы, Зина была благодарна следственной группе за то, что они ее не пустили в гостиную.
        - Уведите ребенка наконец! - приказал один из «гостей» - тучный седовласый мужчина, несмотря на теплынь, одетый в плащ.
        Тетка подхватила Зину на руки и легко, как пушинку, унесла ее в детскую, заперев за собой дверь.
        - Доченька!!! - услышала она истошный голос матери и разрыдалась еще громче.
        Зина била по толстым ногам свою надзирательницу, не пускавшую ее к маме, и плакала.
        До тетки наконец дошел трагизм ситуации, и она больше не лезла к Зине с дурацкой инициативой - поиграть. Она покорно переносила удары слабых детских кулачков, которые были для нее все равно что слону дробина, и молчала, не зная, что сказать.
        - Бедное дитя, - произнесла женщина, обращаясь скорее к самой себе, чем к ребенку. - Такая кроха, а все понимает.
        Зина внезапно замолчала и прекратила драться. Она посмотрела на тетку совсем не детским, тяжелым взглядом, отчего той стало не по себе.
        Апрель. Карелия, поселок Выхино
        Узнав от Лидии Феоктистовны о происхождении броши, Иван времени терять не стал. Он быстро нашел на карте Выхино. Этот небольшой северный поселок располагался в очень неудобном с точки зрения транспортного сообщения месте, как говорят про такое у них в тайге - в медвежьем ухе. Чтобы в него попасть, следовало сначала на автобусе добраться от Петрозаводска до райцентра, а уже оттуда - на чем-нибудь - пилить в поселок. Но, с другой стороны, так и должно быть - жертвенники обычно скрываются в укромных, труднодоступных местах, а не на центральной площади мегаполиса воздвигаются. Никакой информации о выхинском капище и о Лысой горке, на которой оно обосновалось, Иван не обнаружил ни в одном издании. И это его тоже порадовало - чем меньше народу знает про клад, тем лучше, значит, есть шанс его найти. В тот же вечер, распрощавшись с Майей, он отправился в дорогу.
        До Петрозаводска его быстро и с комфортом доставил на своих дюралевых крыльях аэробус. Самолет развернулся в холодном северном аэропорту и вновь исчез в небе, направившись в обратный рейс до Петербурга. Иван с грустью посмотрел на карту, предвидя нелегкий путь. В райцентр он приехал под вечер, дождливый и неуютный. Иван не представлял, где искать гостиницу и есть ли она тут вообще. Ехать в Выхино на ночь глядя не стоило, и он заночевал на автовокзале в деревянном кресле с противно пахнувшим влажной уборкой бетонным полом, тусклой желтой лампой и пьяными воплями припозднившихся пассажиров. Иван собирался добраться до Выхина на попутке, но в семь утра для посадки подали автобус, как выяснилось, курсировавший два раза в сутки, так что привередничать было бы нерационально.
        Выхино порадовало глаз отсутствием грязи и немногочисленностью домов. Опять же, в его деликатном деле чем меньше народу вокруг, тем лучше. Иван рассчитывал снять комнату у местных жителей, а чтобы не вызывать подозрений, он заранее позаботился о легенде - приобрел планшет и карандаши. Иван счел, что прикинуться художником - лучше всего, а то, что он рисовал как курица лапой, значения не имело - нынче в изобразительном искусстве есть такие направления, в которых чем корявее руки у творца, тем он считается талантливее.
        Иван зашел наугад в первый приглянувшийся двор - и не ошибся. У Лариных ему понравилось. Их скромно обставленный дом подкупал уютом и душевностью, которую создали проживавшие в нем женщины. Все было сделано с любовью: подобрана по цвету посуда и скатерти, уже выгоревшие на солнце, но красивые занавески с кружевом по краям и особенно - покрывала из лоскутков. Непередаваемо восхитительные, сшитые с воодушевлением. Разные, как разные миры на разных планетах, как путешествия в разные страны. Здесь были и восточные узоры, и шотландская клетка, и деревенский горох. Ткани, каких уже не сыщешь: вельветы - крупные и мелкие, парча, отрезы шерсти диковинных фактур - видно, хозяйка собирала их много лет. Иван любил такие рукотворные вещи. Они радовали глаз и создавали особую атмосферу домашнего очага. Он искренне похвалил хозяйку, от чего та заулыбалась, и глаза ее посветлели.
        - Ой, да этим покрывалам уже сто лет, - засмущалась Варвара Степановна. - Пора уже новые справить, да все никак не соберусь.
        Постоялец ей пришелся по душе. Вежливый, обходительный и, что немаловажно, аккуратный - нигде ни соринки не оставит, чашку, тарелку за собой вымоет, свои вещи не разбрасывает где попало, а бережно вешает на стул. Ходит тихо, дверью не хлопает. И не пьет, даже на сон грядущий, даже пиво! Словом, молодец парень, зятя бы ей такого. Только Маринка, дуреха, смотрит на него как на мелкого паразита - сурово и свысока.

* * *
        Знать бы, где эта Лысая горка! Прошла уже почти неделя его пребывания в Выхине, а солнца, по образцу которого была изготовлена умельцем-прапорщиком брошь, Иван так и не увидел. Даже ни единого упоминания этой темы от местных жителей не услышал. А уж он и так и эдак забрасывал удочку: то к одному сельчанину подойдет, то к другому… Иван познакомился уже с доброй половиной поселка, вместе с бабами обсуждал цены на молоко, с мужиками трындел о футболе и о качестве пива, со стариками ругал районную администрацию и нищету больниц. Его посвящали в семейные истории и сердечные тайны, рассказывали последние сплетни, перемывали кости соседям. А вот о Лысой горке - ни гугу. Иван пару раз заводил разговор о местных достопримечательностях с хозяйкой дома, на что слышал ироничное:
        - Какие у нас тут достопримечательности?! Господи! Закрытый клуб да сельпо - все достопримечательности!
        - А легенды и мифы есть? - не отставал Иван.
        - Зачем тебе мифы? Ты художник или сказочник? - насторожилась Варвара Степановна. - С мифами обратись к Маринке, она литературу преподает.
        Марина только хмурилась, изображая плотную занятость. Но Иван не оставлял надежду с ней поговорить. Однажды, когда у Марины было меньше уроков, чем обычно, она вернулась из школы раньше и сидела в своей светелке, о чем-то мечтая. Со звериной осторожностью Иван незаметно просочился в комнату девушки.
        - Вы мне не покажете окрестности? - вкрадчиво улыбнулся он, соблюдая дистанцию.
        Услышав совсем близко его тихий голос, Марина вздрогнула.
        - Мне тетради проверять надо, - неубедительно попыталась отбояриться она, потянувшись к пестрой стопке тетрадей. На ее щеках наметился румянец.
        - А давайте поступим следующим образом. Вы мне покажете окрестности, а после прогулки я помогу вам проверить тетради. У меня в школе по литературе была твердая четверка. Честно-пречестно!
        Как Марина ни старалась, а перед обаянием молодого человека устоять она не могла. И, положа руку на сердце, не хотела. У него был такой приятный бархатный голос, он так убаюкивал, так смотрел, и вообще рядом с ним было очень уютно.
        - Отчего же не пятерка? - строго спросила она, как завуч школы у лодыря.
        - Признаться, мне больше нравилась математика.
        - Ладно, пойдемте. Только я переоденусь, - сдалась девушка и подняла свои красивые синие глаза.
        Иван, или, как называла его Варвара Степановна, Ваня, у Марины вызывал смешанные чувства. С одной стороны, он ей нравился - такие не могут не нравиться, особенно когда девичье сердце давно томится, переполненное любовью, а вокруг - никого, на кого можно было бы эту любовь выплеснуть. С другой стороны, он ее пугал, как пугали все слишком хорошие мужчины: ухоженный, вежливый, тактичный. На фоне местных забулдыг Иван выглядел еще привлекательнее. И он знал себе цену, хоть и никоим образом этого не показывал, наоборот, прикидывался этаким рубахой-парнем, простым и понятным. Ничего он не понятный, и уж точно - не простой! Явно не на пейзажи приехал. Художник он, видите ли! Угу, а карандаш держит как любитель. Да и абстракционизм его - мазня, а не искусство. Видела она его художества, заглянула в папку, когда он куда-то отлучился. Ее пятиклассники не хуже нарисуют, а то и лучше. Приехал черт знает откуда, на одну только дорогу кучу денег угрохал - и ради чего? Ради их хилых березок и низкого северного неба? Смех, да и только! И когда это у художников деньги водились?! Он что, современный Сальвадор Дали?
Что-то не узнать его в гриме. Марина украдкой бросила взгляд на бодро шагавшего рядом спутника. Тот глазел по сторонам, время от времени восклицая: «Бесподобный вид!» - останавливался и выставлял руку с карандашом вперед, чтобы оценить натуру в перспективе.
        Заметив, что Марина на него смотрит, Иван состряпал на лице простецкое выражение.
        - В этой неброской красоте столько смысла, - сообщил он.
        - Да, как у Рыленкова:
        Все в тающей дымке:
        Холмы, перелески.
        Здесь краски не ярки
        И звуки не резки.
        От взгляда Марины не ускользнула ухмылочка, которую Иван поспешил спрятать. Думает, приехал из города, весь такой столичный, и осчастливил их одним фактом своего присутствия, а они тут лаптем щи хлебают!
        - Вы тоже, Мариночка, очень красивы, - вдруг серьезно произнес он и подошел к ней совсем близко, так, что она почувствовала его дыхание и волну тепла от его тела. Или ей это только показалось?
        Девушка инстинктивно отстранилась.
        - Никакая я вам не Мариночка! - фыркнула она.

«Красавчик, в городе у него небось гарем. И ничуть не сомневается, что я упаду к его ногам. Не дождется!»
        - Как скажете, ежик колючий.
        - Вы хотели посмотреть окрестности, вот на них и смотрите, а не меня разглядывайте!
        Как же ей вдруг захотелось, чтобы он ее разглядывал! Но это было так непривычно, и она не знала, что с этим делать и как себя вести.
        - Если вы возражаете, не буду. Я даже отвернусь, - Иван кинематографично повернул голову на девяносто градусов.
        - Прекратите паясничать! - скомандовала Марина и осеклась: - Ой, извините.
        Иван улыбнулся - Марина и вне школы оставалась школьной училкой. Ей бы указку в руки, чтобы чуть что - сразу угрожающий взмах над головой. Ему казалось, что Марина из тех учителей, которые не церемонятся с учениками: больно хватают их за уши и лупят линейками.
        - Сейчас будет лесок, за которым крутой овраг, - начала она рассказывать, чтобы сгладить неловкость. - С оврага открывается роскошный вид на поля. Они давно уже заброшены, стоят, заросшие бурьяном, но тем не менее издалека смотрятся красиво. Особенно когда разгуляется ветер. Он колышет траву, и кажется, что волнуется море. Только это - зеленое море. А если прийти туда ближе к закату и прикрыть глаза, то трава приобретает ультрамариновый цвет. Заходит за горизонт солнце, окрашивая небо в нежные тона, а ты сидишь на краю оврага, как на берегу, и слушаешь звуки моря в приложенной к уху ракушке. У меня есть ракушка. Самая настоящая, морская. Мне ее папа прислал, когда мне было десять лет. Я тогда очень хотела на море, но поехать туда мы не могли. И тогда мама сказала, что передаст мою просьбу папе, и он что-нибудь придумает. Вот он и придумал: однажды мама вернулась из райцентра вместе с этой ракушкой, сказала, что пришла посылка от папы.
        Марина вытащила из своей полевой сумки большую пятнистую раковину. При этом вид у нее был как у ребенка, хваставшегося любимой игрушкой.
        - Мы можем пойти к оврагу и послушать море. Хотите?
        - Хочу, - согласился Иван.
        Через двадцать минут они уже сидели на краю оврага и смотрели вдаль, на колыхавшуюся на ветру траву. Иван галантно постелил свою замшевую куртку. Марина, собиравшаяся усесться на сумку, немного поколебавшись, плюхнулась на куртку, не забыв при этом одарить кавалера суровым взглядом. Все-таки она не привыкла к ухаживаниям. Свинцовое небо повисло низко, трава приобрела сероватый цвет и больше напоминала болото, а воронье карканье перебивало морской шум раковины. По мнению Ивана, поле оставалось полем и ни капли не походило на морскую стихию. А на море он насмотрелся, когда жил на Дальнем Востоке. Да что там - на море! На океан - могучий и бушующий, с порывистым ветром и высоченными волнами.
        - Правда, на море похоже? - произнесла она с восторгом в голосе, не допускавшем иного ответа, кроме положительного.
        - Правда, - не стал разочаровывать ее Иван.
        Суровый северный ветер нагонял тяжелые тучи, обещавшие пролиться дождем. Иван почувствовал, как по спине его поскакали крупные мурашки. Байковая рубашка не спасала от зябкой весны. Марина тоже передернула круглыми плечиками.
        - Отличная панорама для пейзажа. Завтра же сюда приду с планшетом! Вот бы еще погоду поласковее.
        - У нас ласковее бывает только летом, - отрезала девушка. - Замерзли небось с непривычки-то?
        - Есть маленько.
        - Пойдемте. А то простудитесь еще, лечи вас потом.
        Она встала, затем по-хозяйски подняла куртку Ивана и встряхнула ее, очищая от песка. Протянула ему. Иван накинул куртку Марине на плечи.
        - Мне не холодно, - воспротивилась она, стесняясь принять его ухаживания. - Сами грейтесь.
        - А то простужусь, и лечи меня, - усмехнулся он.
        Девушка ничего не ответила, решительно и сердито просунула руки в рукава и застегнула молнию - мол, не хочешь греться, как хочешь!
        Они шли, не произнося ни слова, по той же дорожке, что и пришли сюда. На развилке Иван заметил тропинку, ведущую в лес.
        - А эта куда ведет?
        - Эта - круговая. По ней тоже можно вернуться в поселок, но путь будет гораздо длиннее.
        - Я подумал, может, там есть подходящие пейзажи?
        - Нет их там. Лес да бурелом один. И вообще, поздно уже.
        Она ускорила шаг, насколько ей позволил ее узкий учительский сарафан. Изрядно продрогший Иван был вовсе не против такой прыти. Он уже мечтал о теплом доме и чашке горячего чая. Прогулка ему, в общем-то, понравилась, вот только он не увидел главного, того, ради чего сюда приехал. «Ничего, - думал он, - в следующий раз они пойдут другой дорогой и тогда обязательно выйдут к Лысой горке. Если старуха ничего не перепутала, конечно».
        Но ни завтра, ни через день Марина устраивать гостю экскурсию не собиралась. Она целыми днями пропадала в школе, а вечерами то возилась в огороде, то сидела в своей светелке, склонившись над тетрадями, а то и вовсе куда-то исчезала из дома.
        Марина завтракала на бегу, ужинала позже всех, перехватывая что попало. Как называла ее перекусы Варвара Степановна, кусочничала. Иван пару раз пытался застать девушку в кухне и завести разговор на интересовавшую его тему, но Марина ускользала. Ему показалось, что она его избегает.
        Днем он брал планшет и краски и уходил «на пейзажи», бродил по округе, пытаясь найти «подходящий вид». Вид не находился: то сосенки были низкими, то трава пожухлая, то теней много. Лысую горку он тоже не обнаружил. «А может, ее и вовсе здесь нет, наврала торговка, чтобы охотнее покупали ее товар?» - закрадывалась мысль. На бумаге появлялись наброски и эскизы, очень непонятные для любопытной Варвары Степановны.
        - Вот уж не подумала бы, что это ели! Огурцы какие-то, - выдала она оценку, заглядывая в его планшет. Ей страсть как было интересно, что он там рисует.
        - Так это же только набросок, - ничуть не обиделся «художник».

* * *
        В очередной раз блуждая вокруг Выхина, Иван вышел из мелколесья и издалека увидел похожую на жука-богомола фигурку Марины. Отрешенная, со сложенными в молитве руками, она стояла около пятачка взрыхленной земли и разговаривала с кем-то невидимым. Иван тихо, как он умел, когда выслеживал зверя, приблизился к девушке и затаился за широким стволом боярышника.
        - Спасибо, что наконец-то я его нашла! Как же долго я ждала нашей встречи! Пусть он меня не отвергает. Ведь он меня любит, я это чувствую, - произнесла она с жаром своим поставленным учительским голосом.
        Иван оторопел. Похоже, ему только что заочно признались в любви? Марина, как Асоль на берегу, ждала своего Грея; из-за отсутствия моря, быть может, она приходила к оврагу и мечтала, глядя на колыхавшуюся траву и слушая шум прибоя в ракушке. Вот и дождалась! Только вместо бравого красавца-морехода к ней явился он, Ванька Форельман. «И что теперь прикажете с этим делать? - спросил он самого себя и тут же ответил: - Во-первых, не паниковать. Во-вторых, уходить - тихо и очень быстро, пока Марина не заметила».
        Отступая, он допустил непростительную для охотника оплошность - спугнул сидевших в траве птиц. Марина прекратила свой монолог и испуганно обернулась:
        - Что вы тут делаете? Ах, да! Вероятно, вы здесь прогуливались. Можете не врать, я знаю - вы за мной следили!
        - Ни в коем случае! Я пейзажи присматриваю.
        - Ну и как?
        - Фактура не та. Экспрессии нет. Мне бы что-нибудь необычное, чтобы глаз цепляло.
        - За экспрессией - в город, там вся экспрессия. И не смотрите на меня так. Я не сумасшедшая! - вспыхнула Марина.
        - Я и не смотрю.
        - Нет, вы смотрите. Я знаю, о чем вы подумали. Сельская дурочка стоит над изрытой землей и разговаривает сама с собой. А это не просто изрытая земля, если хотите знать!
        - Хочу.
        Марина испытующе уставилась на Ивана, как на двоечника, пообещавшего хорошо учиться.
        - Когда-то в этом месте был идол в виде солнца. Сначала - золотой; потом он исчез, а спустя какое-то время старожилы сделали его копию из камня. Каменный продержался довольно долго. Здесь еще холмик был, Лысая горка. А лет семь назад решили у нас лесозаготовительный комплекс построить. Часть болота осушили, горку с землей сровняли, а дальше дело застопорилось: то одно несчастье произойдет, то другое… Сначала бульдозерист, что горку ровнял, под собственным бульдозером погиб. Машина ни с того ни с сего с места тронулась, когда он перед ней встал, чтобы в капоте поковыряться. Списали все на неисправность техники: мол, машина уже старая была, ручной тормоз плохо фиксировался. Потом бригадир в болоте увяз. Болота у нас мелкие, отродясь никто в них не тонул, а он угодил в единственное глубокое место. А месяц спустя стройка остановилось из-за нехватки денег. Техника и материалы полгода лежали брошенные, пока их не увезли. А может, и разворовали все. О возобновлении строительства никто и не заикается. У нас в Выхине, как только услышали, что собираются лесозаготовительный комплекс строить, обрадовались,
думали, работа появится, условия в поселке улучшаться. Только старожилы отнеслись к этой новости скептически, нельзя, сказали, на Лысой горке ничего строить, ибо место это - непростое, веками намоленное. Да кто же их слушать стал?
        В наших краях жили вепсы. На Лысой горке когда-то было языческое капище. Я от одной женщины слышала, прабабушки своего ученика, что в начале пятидесятых сюда зэков сгоняли. Они всю округу перерыли, искали месторождение никеля. Якобы. А на самом деле - требище. То есть жертвенник.
        - И что, нашли?
        - Этого никто не знает. Тогда еще в Выхине воинской части не было, а женщина, что рассказывала об этом, из семьи офицера ВОХРа. Операция проходила под грифом
«совершенно секретно», впрочем, как и большинство мероприятий, контролируемых МГБ. Но даже в пятидесятые годы Лысую горку не трогали, знали, что требище и капище - в разных местах. Вепсы не смели подходить близко к идолу, даже для того, чтобы оставить богам подношения, и оставляли их в стороне.

«Это точно», - отметил про себя Иван. Он-то знал, на каком расстоянии от Золотого Солнца расположен жертвенник.
        - Вы, наверное, думаете, что я, как маленькая, верю в сказки? Прихожу сюда, с богами разговариваю… А вы знаете, какая сильная в этом месте энергетика? Вепсы не случайно здесь молились, и идола они поставили тут тоже не случайно.
        - Как он выглядел, этот идол? - серьезно спросил Иван. Он уже понял, что после гэбэшников искать нечего. Если и было здесь что-то ценное, его уже забрали.
        - Хотите его увидеть?
        У Ивана замерла душа. Неужели у нее он… есть?!
        - Да.
        - Пойдемте! - Марина резко повернулась и, ухватив за руку, точно сына, повела Ивана за собой в сторону поселка.
        Она шла широким шагом, как курсант, опаздывающий на построение, отчего выглядела неуклюже; Иван бесшумной кошачьей поступью следовал за ней. Он мог только догадываться, куда они идут. Удивляла перемена в ее настроении: то она шарахалась от него, как от холерного, а теперь вот за руку его ведет, да еще и не стесняется посторонних глаз, которые скоро появятся. «Ну-ну, посмотрим», - хмыкнул про себя Иван.
        Уже показались первые одинокие дома поселка и чья-то сгорбленная фигурка.
        - Баба Нюра к соседу выбралась, - прокомментировала девушка. - Это та самая прабабушка, которая рассказала мне о поисках никеля. Девятый десяток на носу, а все по женихам бегает… Добрый вечер, баба Нюра! Как здоровьице? - проявила интерес Марина, когда они поравнялись с пожилой женщиной.
        - Спасибо, милая. Жива, слава богу. - Баба Нюра поправила на шее ниточку черного жемчуга.
        Иван заметил, как она его разглядывает. Он ничуть не сомневался, что завтра же их с Мариной «поженят». Ему-то все равно, он как приехал, так и уедет, а Марине тут жить. Что и говорить, отчаянная девка! «А может, она нарочно это делает? - осенила Ивана мысль. - Придумала себе любовь и решила предъявить «жениха» обществу!»
        Марина шла по поселку все тем же широким шагом и все так же, как ребенка, вела своего спутника за руку. За поворотом показалось двухэтажное здание школы.
        - Мы идем на урок? - пошутил Иван.
        - Уроки уже закончились.
        - Здрасьте, Марина Васильевна! - пропищал игравший на школьном дворе мальчуган.
        - Здравствуй, Сеня. Ты отчего домой не идешь?
        - А чего там делать? Мамка спит, можно до ночи гулять, никто не заругает.
        - Ты хоть ел?
        - Ага. Вчера к нам дядя Петя приходил, колбасы и хлеба принес, и на сегодня осталось.
        - К нам заходи, моя мама тебя покормит.
        - Хорошо, приду, - шмыгнул носом Сеня и убежал по своим ребячьим делам.
        - Бедный мальчик! Ой, что делается! - сказала она Ивану. - Мать беспробудно пьет, а ребенок - как трава в поле растет. Разве так можно? Ну, я на нее управу найду! В отдел попечения пожалуюсь!
        Марина вспыхнула, сверкнула синими глазами, щеки ее залились боевым румянцем.
        - Идем! - решительно потащила она Ивана за собой в школу и остановилась на крыльце. - Дверь закрыта. Савелий тоже, наверное, спит. Эй, дед Савелий, открывай! - побарабанила она кулаками по тонкой школьной двери.
        Изнутри послышались глухие шаги и сухой кашель.
        - Чего буяните? Маришка, ты, что ли? - открыл дверь сторож, протирая глаза. - Принесла же тебя нелегкая!
        - Не ворчите, дед Савелий, так и состаритесь ворчуном!
        Она ловко прошмыгнула в темноту коридора, Иван шагнул за ней. Его нос сразу уловил знакомый с детства запах, который бывает только в учебных заведениях и еще в библиотеках: это запах вымытых досок, книг и комнатных растений, мокрых тряпок и мела. Он никогда не ходил на сборы одноклассников и не ностальгировал по школе, а сейчас, вдохнув воздух далекого прошлого, ощутил, что его посетила светлая грусть. Иван заглянул в приоткрытую дверь класса с любопытством, словно никогда не видел парт. Ему захотелось зайти в класс, провести рукой по желтым изрисованным столешницам, присесть на низенькую скамью и упереться коленками в стол.
        - Сюда, - оторвала его от этих дум Марина. Она открыла один из классов, судя по экспонатам и плакатам, кабинет зоологии.
        Иван уселся за парту, как и мечтал только что; он выбрал «свою» - четвертую в ряду у окна, за которой провел большую часть школьных лет. Повертел головой по сторонам, скорчил рожицу пучеглазой вороне с раскрытым клювом. Она забралась не на ель, как в басне, а на полку шкафа, и наблюдала оттуда за происходящим. Чуть ниже устроилась лисица - маленькая, в грязно-бурой подранной шкурке. Иван животных любил, а зоологию - нет. Он, выросший в тайге, в животном мире разбирался хорошо. У него по зоологии была четверка, мог бы иметь и пятерку, но подкачала дисциплина. Он был жутким хулиганом, за что его не любила учительница, всегда сердитая кряжистая старуха. Впрочем, Иван ее тоже не жаловал и из мести за несправедливо сниженные отметки часто прятал ее массивные очки. Он любил и потому хорошо помнил свою первую учительницу, Наталью Петровну, молодую задорную блондиночку в строгих православных сарафанах. Марина чем-то ее напоминала. Может, русыми волосами, может, молодостью и задором. Наталья Петровна была такой же энергичной и эмоциональной, как Марина, и восклицала: «Ах, да!» или говорила: «Ну-ка,
ответьте мне!» А еще она так же трогательно краснела и хмурилась, пряча смущение, когда слышала непристойности. Она была его первой эротической фантазией. Иван, будучи школьником, думал, что когда он вырастет, Наталья Петровна станет его женой. Представлял, как они вместе будут кататься на лодке по реке и целоваться на самой ее середине. Эта фантазия усилилась после того как Наталья Петровна его однажды поцеловала. Поцелуй был материнским, в лоб. Он споткнулся на лестнице и ушиб колено, и тогда учительница, жалея, обняла его и подарила поцелуй.
        Иван бросил взгляд на колдовавшую над каким-то аппаратом Марину. О! Неужели это… Он не ошибся - Марина достала проектор для просмотра диафильмов.
        - Задерните шторы, - распорядилась она.
        Плотные и пыльные, когда-то черные, а теперь темно-болотные, выгоревшие на солнце, шторы создали интимную обстановку. Иван поймал себя на мысли, что в его школе тоже висели такие же шторы - выгоревшие, пыльные и точно так же кое-где с оборванными прищепками.
        В его школе экран тоже был клеенчатым и сероватым - почти за два десятка лет ничего не изменилось. Марина развернула рулон экрана и закрепила его на доске. Подложила - для высоты - под проектор несколько книг, настроила контрастность. Все, можно начинать сеанс.
        Иван сел рядом с механиком и приготовился смотреть кино. Замерцал свет, в луче проектора закружился хоровод пылинок, на экране появились первые кадры. Тополя, кипарисы, горы - яркая природа юга и титры: «Научно-популярный фильм «Идем в поход».
        Он взглянул на сосредоточенный профиль Марины. Завиток волос у тонкого уха, высокий лоб, немного вздернутый нос, приоткрытый рот. От нее пахло лесом, как и от Натальи Петровны. Такие же серьезные глаза и влажные губы. Иван приблизился к девушке и осторожно и мягко обнял ее за плечи. Марина замерла, на экране зависло изображение реки. Не получив отпора сразу, Иван привлек ее к себе и чувственно поцеловал в губы. Затем - в щеки, в шею, в декольте, расстегнул пуговицы на блузке. Поцелуи спустились ниже. Она сама начала расстегивать на нем рубашку.
        Одевались они молча и равнодушно, как одеваются давно притершиеся друг к другу супруги утром, собираясь на работу - каждый на свою, - словно бы ничего и не произошло. И только ворона с любопытством смотрела со своей полки, приоткрыв клюв, будто хотела что-то прокаркать, а лисичка застенчиво потупила глаза.
        Марина походила на эту лисичку - она тоже старалась спрятать глаза. Но, черт возьми, какая же она горячая штучка! Иван всегда предполагал, что под строгими образами школьных училок прячутся весьма страстные натуры, и вот теперь ему довелось в этом убедиться.
        Поправив свой туалет, Марина как ни в чем не бывало вернулась к демонстрации фильма.
        На экране сменяли друг друга картинки. Какая-то турбаза, школьники, ставящие палатку, горная река… Ивана разморило, он смотрел кино одним глазом под бодрый голос Марины, читавшей титры. Он пока не понимал, зачем ему демонстрируют диафильм - инструкцию для юного туриста.
        - Разжигание костра начинается с заготовки растопки, которую делают из мелких веточек ели, бересты, сухого мха, ольшаника. Иван, вы меня слушаете?
        - Слушаю, - встрепенулся он. Всего пять минут назад она говорила ему «ты» и называла котиком, а сейчас опять перевоплотилась в училку.
        - Ничего вы не слушаете! - нахмурилась Марина. - Для кого я фильм показываю? Вот он, идол. Видите, на горе, в реке?
        - Где?! - заинтересовался Иван. Он подался вперед, чтобы лучше рассмотреть кадр.
        - Да вот же, - Марина взяла указку и подошла к доске, чтобы показать ему идола.
        Небольшой, скорее всего чугунный, диск в виде солнца с человеческим лицом украшал горный склон, погруженный в воды быстрой реки. Солнце было точно таким же, как и у него на амулете. И как она его тут разглядела?
        - Один из учеников его заметил. Такой же оболтус, как и вы, - произнесла она иронично. - Вместо того чтобы смотреть, как правильно костер разводить, он речку разглядывал. Гляньте, говорит, Марина Васильевна, там солнце с лицом как у человека. Он в пятом классе тогда учился, не застал каменного идола за нашим лесом. А я это солнце сразу узнала.
        - Действительно, на идола похож.
        - Не похож, а идол и есть! Я там была позапрошлым летом, когда работала в детском лагере на каникулах. Раньше у нашей школы были связи с администрацией абхазского лагеря «Юнга». Когда-то они нам этот фильм подарили. Теперь связей уже нет, они сами по себе, мы сами по себе, но наш завуч и директор их лагеря общаются по старой памяти. Вот он и предложил съездить к ним на лето поработать. Зарплата небольшая, зато - юг и фрукты. Из нашей школы только я поехала, остальные на возраст сослались, мол, поздно им в такую даль мотаться. И напрасно! В лагере работают люди разных возрастов - от восемнадцати до семидесяти. Мне очень понравилась поездка. Я ведь до этого нигде, кроме райцентра и Петрозаводска, не была. А там - море, горы, красота! Утром просыпаешься до подъема, в босоножках и легком платье выходишь на улицу. А на улице тихо-тихо и свежо, роса на траве блестит в нежном утреннем свете. Разве у нас на Севере с утра выйдешь в одних босоножках и в платье? Выйти-то можно, но ни тепла не будет, ни нежного солнца, а только холодная роса и низкое небо. С детьми, конечно, набегаешься - те еще оболтусы, кто
за территорию выйти норовит, кто игру какую-нибудь опасную затеет - глаз да глаз нужен. Но зато вечером соберешь их у костра и рассказываешь что-нибудь, а они так внимательно слушают, как меня никто не слушал. Сидят, прижавшись друг к дружке, даже те, кто днем дрался, и смотрят, блестя глазами. И от этого на сердце так тепло становится, что хочется их всех обнять. В такие моменты очень хорошо ощущается родство душ. И чем больше таких вечеров, тем больше к детям привязываешься, и потом, когда заканчивается смена и приходит пора расставаться, сердце прямо разрывается. Приезжают новые дети, и мы так же с ними сидим у костра и так же сближаемся душами, а потом - снова расставание и море слез. Я их всех помню до сих пор, все свои три смены.
        Марина вдруг замолчала, пристально посмотрев на Ивана. На этот раз он ее внимательно слушал. Темнота, луч проектора, как свет от костра, на экране - палаточный лагерь… Ему показалось, что он сейчас - там, в лагере, сидит вместе с детьми у костра и слушает голос своей воспитательницы. На какой-то миг Иван почувствовал сближение душ. Она со своим рассказом сумела проникнуть сквозь плотный защитный панцирь осторожности и прикоснуться к его душе. Марина коснулась не руками - это было бы слишком грубо, - она словно нежно дотронулась губами, оставив на его сердце свой поцелуй.
        - С каждой сменой мы ходили на экскурсию в местный заповедник. Экскурсовод водил нас к притоку реки Ингур, к тому месту, где был идол, и очень интересно про него рассказывал. Оказывается, раньше идол был золотым, но потом он куда-то исчез, и на его месте установили новый, но уже из железа. По легенде, к подножию этой горы спускаются боги, чтобы умыться прозрачной водой горной речки. Поэтому жившие там ясы приносили к реке дары, чтобы задобрить богов, и просили богатый урожай. Сейчас на том месте люди тоже обращаются к богам или к Мирозданию, чтобы оно исполнило их желания. Туда народ толпами ходит ради того, чтобы произнести свои просьбы. Кто-то оставляет записки, кто-то произносит желание вслух, а кто-то - про себя. Ведь боги умеют читать мысли. Я тоже загадывала желание, но оно пока не сбылось. Может, еще не время, а может, я неправильно загадывала. Ведь для верного результата нужно зайти в воду, туда, где идол. Но это очень опасно - речка быстрая, со скользким каменистым дном. Там немало людей погибло. Одни по глупости хотели приблизиться к идолу, чтобы загадать желание, а другие пытались найти
там клад ясов.
        - Неужели там есть клад?
        - Экскурсоводы говорят, что есть. Это подношения богам: монеты, украшения, посуда. Язычники их складывали в определенное место, оставляли все там. Но, возможно, это только легенда для привлечения туристов.
        - Смотрел сейчас фильм и думал: какая все-таки красота! Где это место?
        - Поселок Анаклия, недалеко от Сухума. А вы что, хотите туда отправиться искать клад?
        - Конечно, хочу! - широко улыбнулся Иван.
        - Напрасно веселитесь. Клад вы вряд ли найдете, потому что до сих пор его никто не нашел. А может, и нашел, только об этом не известно никому.
        - Все может быть, - неопределенно ответил Иван. На него нахлынула вторая волна любви. Он потянулся, чтобы поцеловать Марину, но та уже вошла в привычный образ строгой училки. Девушка отпрянула и, как шпагу, схватила в руки указку.
        - Что вы себе позволяете, Иван! - приструнила она его как нарушителя дисциплины.

«Вот дура», - подумал он. Ролевые игры весьма хороши, но не с таким же перегибом! Тьфу, все желание улетучилось.
        Апрель. Карелия - Сухум
        За окном рыхлым белым снегом лежали облака. Самолет держал курс на юг, навсегда унося Ивана из северных краев. Путь Ивана лежал к Черноморскому побережью, туда, где когда-то давно осели ясы - родственный венграм народ, перекочевавший с Урала. То, что он не первый по счету кладоискатель, Ивана ничуть не смущало. Все действуют наудачу, а он знает наверняка, где искать.
        Он вспомнил Марину: ее манеру говорить - с восклицаниями, синие, как озера, глаза, пахнущие лесом волосы, плавные линии тела. Она такая разная - то лед, то пламень, из нее то бьет фонтан эмоций, то слова не вытянешь. И она умеет прикасаться губами к душе. Это так приятно и безопасно, как если бы кошка прыгнула на колени и замурлыкала. Женщина может больно ранить душу, если ее туда впустить. И кошка может оцарапать, если ее резко тронуть, но, когда она мурлычет, ничего дурного она тебе не сделает. Так же можно не волноваться за свою душу, когда ее целует Марина. Она славная, но с ней хорошо лишь некоторое время, потом она начинает утомлять. Сжирает твою энергию, и ты чувствуешь себя выжатым лимоном.
        Она работает с детьми, и ей самой присущи детская наивность и то настоящее, которое утратило большинство взрослых. Марина - простая, открытая и понятная. Даже слишком, как учебник для пятого класса. В нем все настолько разжевано и знакомо, что ему, взрослому мужчине, читать его скучно.
        Марина - полная противоположность Майи. Майя - интересная, сложная, как многослойный торт с кремом из каких-нибудь экзотических фруктов. Ее принимать нужно маленькими порциями, смакуя каждый кусочек, с глотком хорошего вина, в дорогом ресторане или на палубе яхты. Майя показала ему изысканную сторону жизни, немного гротескную, с богемой и городскими сумасшедшими, с экстравагантными поступками, свободой от условностей и привкусом кофе с имбирем. Она сама - как этот кофе. Постоянно его пить невозможно, ибо он способен приесться и небезвреден для здоровья.
        Майя - почти мечта поэта. Почти, потому что она слишком много значения придает материальным вещам, что ее безнадежно заземляет, превращая в обычную, стремящуюся к роскоши женщину.
        Тихим утром - капельки росы на острых стеблях лебеды - он зашел к Марине, чтобы проститься. Она, как обычно, собиралась на работу и все делала на бегу: одновременно готовила завтрак, чистила зубы, причесывалась, зашивала колготки.
        - Я уезжаю, - произнес он, словно сказал: «На улице дождь».
        - Счастливо, - голос ровный, даже холодный, а в глазах - грусть и разочарование. Марина отвела взгляд. Спрятала глаза, чтобы он не видел, как ей горько, но он все-таки заметил.
        - Сейчас поеду, чтобы успеть на вечерний рейс в аэропорт или на поезд - это как получится.
        - Сейчас? - голос ее дрогнул.
        - Да. А зачем тянуть? Попрощаюсь с Варварой Степановной и поеду. Я вчера с мужиком из красного дома договорился, он на мотоцикле до райцентра меня довезет.
        - С дядь Пашей? Ну да, он всегда всех выручает.
        - Вот. Поеду я, значит, - сказал Иван, абсолютно не зная, что принято говорить в подобной ситуации. Ему было несколько неудобно. Он ей ничего не обещал, но как будто бы что-то был должен.
        Бросив на него быстрый взгляд, Марина отставила в сторону тарелку, набросила на плечи куртку, обулась и, не говоря ни слова, выскочила из дома.
        Варвара Степановна на известие о его отъезде отреагировала бурно, и было сложно понять, радуется она или грустит.
        - Так быстро? Погодь маленько, еду соберу.
        Женщина проворно упаковала снедь: с широтой русской души положила в пакет оставшиеся с вечера пироги, вареные яйца, огурцы, котлеты, сделала бутерброды.
        - Чаю на дорожку попей, - предложила она.
        - Да нет, спасибо. Пойду я. Меня уже дядь Паша ждет.
        - Тогда присядь на дорожку.
        Варвара Степановна усадила его на тахту и заставила оторвать от пола ноги (на легкий путь!).
        - Ну, с богом! - сказала она и обняла его как родного.
        Иван шел по дорожке, ведущей на окраину поселка, где жил дядя Паша. Он еще не услышал ее шагов, но почувствовал спинным мозгом, как в тайге чувствовал приближение зверя. Обернулся. Марина быстро переставляла ноги, скрытые неудобной для «марша» длинной узкой юбкой.
        - Успела. Отпросилась с урока, - на ее глазах явно собирались выступить слезы.
        - Ну, выше нос! Было бы из-за чего расстраиваться, - успокаивающе сказал Иван.
        - Есть из-за чего. Я впервые встретила такого, как ты.
        - Какого?
        - Необычного. Таких, как ты, в нашем поселке нет.
        - Да ну, брось. Как я, нет, зато есть другие.
        Он все понимал. В Выхине, где «восемь девок, один я», он выглядел первым парнем и завидным женихом.
        - Мама говорит, что ты не ленинградец. Она по выговору определила. Мой отец из Ленинграда.
        - Не ленинградец.
        - И не художник. Ты карандаш не так держишь. Нам в пединституте привили навыки рисования. Художники, когда рисуют, мизинец в сторону отводят, так, что он листа касается.
        - Не художник, - согласился Иван. Он не боялся расспросов, кто он такой на самом деле и откуда. Он уезжал, поэтому ему было все равно что отвечать. Но Марина не спросила.
        - Оставь мне на память свои рисунки.
        - Я же не художник.
        - Это не имеет значения. Важно, что нарисовал их ты.
        - Хорошо, - Иван открыл сумку и вытащил лежавшие сверху два свернутых листа, которые собирался выбросить, но не в доме Лариных, иначе это выглядело бы нелогично - приехал на пейзажи, а потом свои работы отправил на помойку.
        Марина прижала к себе «ели», названные ее матерью огурцами, и еще одно художество, не поддающееся идентификации.

«Ну вот, теперь она будет их хранить как засохший букетик с первого свидания», - грустно подумал Иван. В сложившейся ситуации он чувствовал себя немного мерзавцем. Для девушки он значит гораздо больше, чем она для него.
        До двора дяди Паши они шли молча. Иван нарочно ускорил шаг, чтобы быстрее избавиться от взгляда печальных синих глаз. Марина, как собачонка, поспешала за ним. Она не решалась взять его под руку, чтобы потом ее не вынимать и тем самым еще больше не травить себе душу. И только у дяди-Пашиных ворот девушка уткнулась в его плечо и всхлипнула:
        - Зачем ты уезжаешь, зачем?!
        - Так надо, - погладил он ее по волосам.
        - Мы ведь еще увидимся, да?
        - Кто знает.
        - Я знаю! Мы увидимся. Обязательно увидимся!
        Иван трясся в коляске мотоцикла, ехавшего по пыльной грунтовой дорожке. Дядя Паша лихачил, рискуя вылететь в кювет. Иван покидал поселок с тяжелым сердцем. Раньше он менял женщин легко, ничуть не сожалея о расставании. Он знал, что где-то впереди его ждет та самая, его единственная и неповторимая, с которой он захочет остаться навсегда. Все остальные были как бабочки-однодневки, яркими вспышками на какое-то время озарявшими его холостяцкую жизнь. Они проходили по обочине его сердца, не оставляя на нем следа, и не запоминались. С Мариной ему не хотелось провести ни остаток жизни, ни какую-то, даже малую, ее часть. Напротив, хотелось уехать как можно скорее и дальше, чтобы не ощущать себя виновником ее разбитых надежд и не быть должником любви, но почему-то ее образ саднил его душу, как рана от занозы.
        Иван, в общем-то, не пил, не считая бокала вина за романтическим ужином или стопки водки для поддержания деловых отношений. А тут ему захотелось залить грусть каким-нибудь забористым пойлом. Он решил так и сделать, когда доедет до райцентра.
        Попрощавшись с дядей Пашей на автобусной станции в райцентре, Иван разузнал расписание и купил билет до Петрозаводска. Ему повезло в том, что автобус отправлялся через сорок минут. «Как раз хватит времени, чтобы утолить жажду», - прикинул он, глядя на закусочную, обосновавшуюся на привокзальной площади.
        Закусочная представляла собой небольшой замызганный павильон с пластиковыми столиками на открытом воздухе. Торговая точка разнообразием ассортимента посетителей не баловала. Предлагались три вида напитков: водка, пиво и минеральная вода. Публика - в основном зачуханного вида мужики - предпочитала пиво и водку, в зависимости от планов на день и бюджета, минералка спросом не пользовалась и, как перезрелая невеста, стояла в тени.
        Иван брезгливо посмотрел на сомнительного вида этикетку на бутылке с огненной водой. Чем дольше он на нее смотрел, тем меньше ему хотелось выпить. Продукция Кузякинского ликероводочного завода доверия не внушала.
        - Что брать будем? - враждебно пробасил продавец, понимая, что клиент - не его.
        - Минералочку.
        - Пожалуйста, - почти швырнул он на прилавок пластиковую поллитровку.
        - Благодарю.
        Иван уселся за дальний столик под редколистным кленом, отвинтил крышку, вспомнил про снедь, собранную душевной Варварой Степановной. Котлета была бы хороша с горячим чайком, но где же его тут взять? Откусил, запил водичкой - нормально пошла. В какой-то момент Ивану показалось, что на него кто-то пристально смотрит. Оглянулся, будто его интересовал подходящий к станции автобус, и ничего подозрительного не обнаружил. Показалось? Да нет, с чего бы? Водку он не пил, это всего лишь вода.
        А может, Марина бросилась за ним вслед? Она девка отчаянная, от такой всего можно ожидать. Сидит теперь под кустом и наблюдает, чтобы потом внезапно появиться в виде «сюрприза», от которого будет невозможно избавиться. Не хотелось бы иметь такую попутчицу, она будет только мешать ему со своей любовью. Или нет. Маринка - особа хоть и впечатлительная, но гордость имеет. Вон как старательно его игнорировала сначала.
        Иван совсем запутался в своих мыслях. Он понял, что устал от дороги, от провинции, от чужих неудобных диванов. Оттого теперь ему и тревожно, и мерещится невесть что.
        До Петрозаводска он всю неблизкую, в колдобинах, дорогу проспал. Город встретил его серым вечерним небом и толпой ехавших с работы людей. Он уже успел отвыкнуть от толпы, поэтому, оказавшись в людском потоке, ощутил дискомфорт. Но чувство тревоги, которое до сих пор его не покидало, исчезло. В городе все чувства притупляются, город их маскирует защитной вуалью шума и тесноты. Это в тайге, где вокруг ни души, отчетливо различимы каждый шорох и запах, заметен любой взгляд, и нутром чуешь чье-либо приближение, будь то зверь или человек.
        Справился в первом попавшемся транспортном агентстве о расписании рейсов на Сухум. Поезд уходил через два часа, самолет - глубокой ночью. Поезд манил возможностью ночлега, самолет - скоростью. Иван выбрал второе. На регистрации уставший и сонный Иван вновь почувствовал на себе чей-то взгляд. Он, насколько смог, незаметно огляделся, затем малодушно махнул рукой. Очень хотелось спать, и голова работала туго. Потом, все потом. Кто мог его преследовать, кроме Марины, Иван не знал, а ее он не увидел.
        И вот теперь, когда самолет приближался к Сухуму, выспавшемуся под уютное убаюкивание авиационных двигателей и накормленному улыбчивыми стюардессами Ивану вновь показалось, что за ним наблюдают. Он прошелся по салону, чтобы размяться и, стоя за шторкой около туалета, затылком ощутил чье-то внимание к своей персоне. Так смотрит в тайге хищный зверь, когда ты совсем близко к нему подбираешься и не знаешь об этом. Он замирает, готовясь к прыжку.
        Иван потянулся за водой и как будто нечаянно уронил стакан, резко отпрянул в сторону, чтобы не облиться, и одновременно обернулся. Шторка качнулась, кого-то скрывая, кто-то поспешил за ней спрятаться. Иван ее одернул - и нос к носу столкнулся с пышной дамой с детским горшком в руках.
        - Вы в очереди не стоите? - спросила она.

«Паранойя у меня, что ли?» - подумал Иван. Он вернулся на свое место и до конца рейса смотрел в иллюминатор. А там было на что посмотреть. Залитое солнцем ярко-синее небо, внизу - блестящие озера, горные хребты, каньоны. Давно он не видел такой красоты, а ведь кто-то ее каждый день наблюдает и считает данностью, возможно, уже приевшейся. Он покосился на сидевшую на своем откидном месте стюардессу, она устало смотрела куда-то в сторону. На ее хорошеньком восточном лице читалось: «Скорей бы домой, упасть в постель и отоспаться».
        Начало мая. Абхазия
        Небольшой, солнечный, со множеством молоденьких деревьев и неизменным южным колоритом - таким предстал перед Иваном Сухум. Несмотря на новостройки и широкие проспекты, город все равно оставался тихим и провинциальным. Куда ехать, Иван толком не знал. Судя по плану местности, поселок Анаклия находился на побережье около восточной границы. Как ему подсказали местные жители, туда удобнее всего добираться на электричке. Иван отправился на вокзал и уже через два часа любовался сквозь пыльное окошко мелькавшими за ним горными пейзажами. Желтые цветы, богатая ярко-зеленая листва - в Абхазии вовсю гуляла весна, наслаждаясь своею неистовой красотой. Дурманил аромат цветов, висевший в теплом воздухе, слепило лимонное солнце на ослепительно-синем небе. После блеклой северной весны, больше похожей на осень, здешняя весна казалась настоящим летом. Буйство красок, свежесть и предвкушение чего-то радостного - такое чувство всегда посещало Ивана весной и предвещало романтическую встречу. В этом году план по встречам был выполнен с лихвой. Так что можно было бы предположить, что лимит на них в этом сезоне
исчерпан. Ан нет, чутье Ивана подсказывало ему, что главная встреча - впереди. В общем-то, он был не против, тем более что не мешало бы избавиться от уже замучивших его воспоминаний о Марине. Как Иван ни старался выбросить ее из головы - никак у него это не получалось. И не то чтобы он в нее неосторожно влюбился. Это были думы другого свойства, возникшие из интереса, переросшие в сочувствие и стремившиеся вылиться в неприязнь, если с ними не расстаться. А к Марине он неприязни испытывать не хотел, как не хотел испытывать к ней и любых других чувств.
        Время в дороге пролетело быстро, станция «Анаклия» встретила его бойкими торговцами и толпой отдыхающих. В Сухуме ему посоветовали в поселке не селиться из-за того, что там слишком многолюдно и цены кусаются, лучше жить на турбазе, коих полно по всему побережью. Этот вариант Ивана вполне устраивал - он не любил толпу, а на турбазе можно почувствовать единение с природой, стоит только подобрать жилье поближе к заповеднику, чтобы было удобно туда добираться.
        Ветер гулял по ущелью. Где-то здесь должен бежать по камням приток реки Ингур, о котором говорила Марина, и если повезет, он найдет на его берегу жертвенник древних племен. И вот в чем признался он самому себе: влекли его не легкие деньги - деньги он мог заработать, - а приключения. Его натура авантюриста требовала встряски, чтобы жизнь била ключом, а в душе горел азарт охоты.
        Ноги привели его на небольшую симпатичную турбазу. Вокруг фисташкового цвета каскадом лежали горы, вдалеке сияла полоска моря, чистый, как хрусталь, воздух. Чтобы лучше его почувствовать, Иван задержал дыхание. Какой же восхитительный здесь воздух! Такого легкого воздуха в тайге нет, там он пропитан запахами леса и болот - он тоже приятный, но другой.
        Он снял деревянный домик, обставленный в стиле минимализма: одна полутораспальная кровать с жестким матрасом, маленький стол, два табурета, в прихожей - вешалка и все. Умывальник - деревенский, классический, из алюминия. Вода - в колонке. Чего он не учел при выборе домика, так это его удаленности от колонки. Его домик располагался от нее довольно-таки далеко, но зато с веранды открывался прекрасный вид на горы.
        К спартанской обстановке Ивану было не привыкать. Ему даже нравилась эта простота, напоминавшая его таежное детство. Некоторые туристы питались в столовой трехэтажного пансионата «Восход», но большинство готовили сами на электрических плитках. Продукты продавались в поселке, электрические плитки - там же. Предприимчивые торгаши продавали плитки втридорога, не забывая до предела взвинтить цены на продукты. Ассортимент широтой не отличался, вкусовыми качествами - тоже. В основном предлагались полуфабрикаты, вермишель, каши быстрого приготовления, консервы, лимонады и соки на основе концентратов. Иван с голодухи отоварился в близлежащих ларьках и состряпал себе обед: залил позаимствованным у соседа кипятком пшенную кашу с кусочками сои, жареным луком и приправами. Попробовал - вкус перчено-соленой ваты, которую лучше не есть. Ему посоветовали сходить вглубь и вверх - в горы, где стояли дома местных жителей. У них можно приобрести продукты, тоже не дешевые, но зато свежие и вкусные.
        Немного передохнув, Иван пошел по указанной ему тропе вверх. Идти предстояло около часа, и то если быстро и напрямки по узкой тропке, а если по широкой, то выйдет и все два часа. По дороге он заскочил на остановку, где продавали билеты на экскурсии, в том числе и в заповедник. Он подумал, что, если самому начать бродить и выспрашивать, где находится идол, это может выглядеть подозрительно. А на экскурсии ему все покажут, и заодно можно будет задать вопросы.
        - Сегодня группа уже ушла. Могу записать вас на завтра, - сообщил ему продавец - бойкий юноша с видом студента-отличника.
        - Давайте на завтра, - согласился Иван.
        Он сунул в нагрудный карман желтую бумажку с каракулями студента, олицетворявшую собой билет, и потопал в горный поселок искать еду.
        Вначале прогулка Ивану нравилась. Восхитительные пейзажи, его пьянил чистый горный воздух, правда, он же очень скоро вызвал сильный кашель.
        - То у тебя из легких городская грязь выходит, - успокоил его местный житель, торговавший вином в палатке у дороги. - Как вся выйдет, кашлять перестанешь.
        Такое объяснение Ивана устроило: болеть он не любил, особенно же не выносил кашля, потому что он создавал множество неудобств.
        - Скажи, брат, где можно купить воды? Жарко у вас тут, пить хочется.
        - Зачем вода? Бери вино. Вкусное вино, полезное, сладкое, как мед. Жажду не хуже воды утоляет. Во всей Абхазии такого вина не найдешь!
        - Спасибо, я не пью, - сухо ответил Иван.
        - Эээ… дорогой, зачем пить? Никто не предлагает пить. Мое вино не пьянит, от него голова - светлая и ясная. Попробуй, сам увидишь! - хозяин лавки с ловкостью бармена налил в пластиковый стакан бурой жидкости. - Это красное, пятилетнее. Есть еще белый мускат. Вах, какое вино! Пальчики оближешь! Чинара! Чинара, принеси мне мускат! - скомандовал он.
        Занавеска палатки качнулась, и из-за нее легкой походкой вышла молодая красивая женщина с кувшином в руках. Черная смоль волос из-под платка, тонкие запястья, мелькнувшие в разрезе длинных рукавов, томный взгляд шоколадных глаз… Ивану показалось, что она посмотрела на него как-то особенно. Он был падок на темный цвет глаз и волос, на смуглую кожу, и вообще на восточную внешность. Было в ней что-то таинственное, влекущее, завораживающее, по своей силе похожее на сладкий запретный плод.
        Иван вовсе не собирался брать вино, он думал просто уйти, ничего не говоря и не споря с продавцом, но шоколадный взгляд поймал его в капкан. Чинара задержалась всего на несколько секунд, оставила кувшин и ушла. А он стоял как вкопанный, глядя на качавшуюся занавеску.
        Торговец усмехнулся, заметив эффект, произведенный Чинарой на покупателя; не сомневаясь, что вино купят, он проворно разлил его из кувшина по бутылкам.
        - Бери и красное, и мускатное, не пожалеешь! Потом еще придешь! - торговец уже упаковывал пластиковые бутылки с вином.
        - А, давай! - согласился Иван.
        Вино оказалось легким, с приятным терпким вкусом и прекрасно утоляло жажду. «А ведь и правда еще приду», - подумал Иван. Он набрал в поселке продуктов, плотно пообедал в чайхане и на обратном пути взял еще вина.
        Вечером, сидя на террасе своего домика, Иван любовался закатом, попивая вино с вкуснейшим домашним сыром. Жизнь представлялась ему сказочно прекрасной, и он думал: если и в этот раз никакого клада не найдет, то и черт с ним, только ради этого колдовского заката стоило сюда приехать.
        Утром Иван едва успел на экскурсию. Он ходил по оврагам вместе с такими же сонными экскурсантами, как и он сам, и слушал размеренный голос гида, старого абхазца. «И зачем в такую рань вставать, можно подумать, горы куда-то денутся, если прийти к обеду!» - недовольно думал Иван. Пока что ничего интересного он для себя не находил. Старик вещал о происхождении гор, каньонов, водоемов - он, как акын, рассказывал обо всем, что видел. Через два часа группа изрядно утомилась, и все стали мечтать об отдыхе в какой-нибудь тенистой чайхане. «У нас еще по программе заповедник, - объявил гид, - а после обед». Сообщение об обеде придало экскурсантам сил, Ивана оно тоже воодушевило, но больше - предстоящий поход в заповедник. Наконец-то он увидит идола, а то у него уже появились сомнения в том, что им его покажут.
        Заповедник представлял собой череду каньонов, переходами между которыми служили неудобные тропинки, ведущие по склонам, так что, если идти, считая ворон, можно запросто на них убиться. Иван, имея навыки хождения по тайге, ступал довольно-таки уверенно, хотя пару раз чуть не навернулся. Другие экскурсанты передвигались медленно, держась за кусты и торчавшие из земли корни деревьев, а кое-где и вовсе карабкались на четвереньках. Лишь их гид шел резво, словно по ровному тротуару.
        Они спустились в очередной каньон, где по горному склону бежала юркая речка. Где-то на уровне метра от воды на скале находился овальный диск из темного металла, и на нем - такое же солнце, очень похожее на то, что Иван носил в кармане.
        - Необходимо войти в воду и загадать желание! - объявил абхазец. - Только недалеко - речка хоть и мелкая, но быстрая и каменистая, еще поскользнетесь, не дай бог!
        Все с готовностью разулись и осторожно полезли в холодную воду. Иван тоже вошел в реку. Он понимал, что «исполнение желаний» - приманка для туристов, и загадывать ничего не собирался, просто вошел в воду, чтобы отдохнули уставшие ноги.
        Вода обожгла ноги холодом, мгновенно снимая усталость, мысли, которые до этого беспокойной каруселью вертелись в его голове, улеглись, ничто больше его не тревожило, о заботах своих он позабыл, словно они исчезли напрочь. «Хочу, чтобы для меня все закончилось благополучно», - само собой сформулировалось желание. Иван удивился своим мыслям. Ведь он не хотел вообще ничего загадывать! И с чего это он взял, что ему что-то угрожает? И уж если чего-то желать, то по-крупному, разбогатеть, например… Но - все, поезд ушел, язык мой - враг мой. То есть мысли-недруги.
        Пока группа топталась в воде у берега, экскурсовод рассказывал легенду об этом каньоне, безымянном притоке реки Ингур, и о появлении на скале идола. У него была своя версия, сдобренная восточными мотивами и элементами любовной драмы.
        - Дочь бога гор полюбила простого чабана, за что отец прогневался и превратил ее в скалу, а чабана засыпал камнями, - мерно рассказывал абхазец печальную историю любви. - Река - это слезы красавицы, а солнце - это приданое, которое приготовил для нее отец к свадьбе, но оно не пригодилось. Раньше солнце было золотым, и ему поклонялись здешние племена. Но пришли лихие люди и позарились на драгоценный металл. Теперь солнце сделано из чугуна - его выковал местный кузнец сто лет тому назад, но и чугунное изваяние не дает покоя туристам, все пытаются его умыкнуть или отпилить часть на сувенир. Некоторые ищут в реке золотые монеты. Может, кто-то что-то и находил, но цена таких находок иногда бывает слишком высокой - люди калечатся, а то и гибнут, поскользнувшись на речных камнях.
        - А что-то более ценное в реке есть? - поинтересовался один из экскурсантов. Иван насторожился - задали животрепещущий вопрос!
        - Вряд ли. Если что и было, так давно все разграбили. В наших краях почти не осталось нетронутой природы, всюду - люди, а где есть люди, там ничего не сохраняется.
        Это известие не явилось для Ивана новостью. Когда он сюда ехал, допускал, что на юге, скорее всего, он ничего не найдет - раз идол из камня, значит, и жертвенник, скорее всего, разграблен. Но проверить-то стоило.
        Иван предположил, как он будет сюда добираться без экскурсовода. Он прикинул, примерно в каком месте может находиться жертвенник - от идола на расстоянии копья, которое нужно отмерить в восточном направлении - так сказал ему заблудившийся путник, который двадцать лет тому назад попал к ним, в их таежную избу.

* * *
        Ни черта он не нашел, только вымок до нитки и едва не убился. Затея с поиском клада язычников в очередной раз провалилась. На следующий день после экскурсии Иван отправился в заповедник в одиночку. Сунул в рюкзак саперную лопатку и нацепил на шею фотоаппарат для создания образа зеваки-туриста. Днем каньон никогда не пустовал, а на ночь вход в заповедник закрывали. Иван пробыл там до вечера, а когда последние экскурсанты ушли, спрятался в одном из каньонов. Затеряться в густых зарослях оказалось несложно, и никто особо не проверял, остались ли туристы в заповеднике или нет - не музей же, красть тут нечего, лишь бы люди не мусорили и не ломали зеленые насаждения.
        В нежных лучах заката, когда ничто не нарушало тишину, кроме шума ветра, пиликанья сверчков и щебетания птиц, Иван вышел к реке. Серебристая вода встретила его холодом - в отсутствие палящего солнца она оказалась куда холоднее, чем днем. Осторожно ступая по камням, он направился к склону. Близко подходить к идолу, чтобы отмерить расстояние, Иван не решился - изваяние, хоть и не золотое, все равно внушало ему страх. Он определил длину на глаз - в тайге он издалека безошибочно определял расстояние до зверя, а здесь всего-то несколько метров. Выходило, что требище было расположено на берегу, у самой воды. Прислушался, огляделся по сторонам - не бродит ли где смотритель заповедника или такой же, как он, турист? Если бы он находился в тайге, то по запаху табака определил бы, что рядом кто-то есть. Здесь же запах табака мог источать выброшенный кем-то днем окурок.
        Иван достал из рюкзака инструмент и принялся за работу. Земля была мягкой, поддавалась хорошо, но лишь до поры до времени - под илистым слоем почвы оказалась твердая, как камень, глина. Внутренний голос ему подсказывал, что возится он зря. Хотелось все бросить и малодушно уйти, но упрямство заставляло его рыть дальше. Вдруг вместо уже привычных чавкающих звуков послышался глухой скрежет - лопатка наткнулась на что-то твердое. Вмиг забыв об усталости, Иван с нетерпением стал очищать находку. Под глиной показалось нечто металлическое, потемневшее от времени. По округлым формам Иван определил, что он нашел кувшин, возможно с монетами. Но уже через десять минут, когда с него сошло семь потов, показалась большая часть предмета, он понял, что никакой это не кувшин, а обычная армейская фляга. Еще не потеряв надежды, но уже без всякого энтузиазма, Иван извлек находку. Фляга была легкой и никаких монет не содержала. «Алюминий», - определил Иван. Раньше в Союзе многое делали из алюминия, в том числе и солдатские фляги. На ее стенке он прочел едва различимую надпись: «Андрей Проценко 1936. 10. 16». Скорее
всего, дата рождения. Получается, здесь ее оставил солдат-срочник пятидесятых годов. Опять пятидесятые! Похоже, МГБ развернулось серьезно - и на Севере Лысую горку обработали, и здесь руку приложили.
        Иван с досадой швырнул добытый трофей в кусты и полез в речку мыть испачканные руки. Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд, как тогда, в самолете, и в закусочной, на площади райцентра. Он поднял голову и зачем-то посмотрел на идола. То ли от усталости, то ли от голода, а может, и от перенасыщения легким свежим воздухом у него закружилась голова. Иван поскользнулся и упал, сильно ударившись спиной. Вода немного смягчила падение и привела его в чувство.
        Иван выбрался на берег и пошел прочь от этого странного места, которое может погубить или вернуть к жизни, где, если верить легендам, небо ближе к земле и боги лучше слышат обращенные к ним просьбы.

* * *
        Стояла страшная жара, находиться на улице было возможно лишь в тени, и то недолго - из-за того, что воздух был настолько горячим и влажным, что тело очень быстро покрывалось потом, как в бане. Движения становились вялыми, голова соображала туго, и думалось только о холодной воде и прохладе. Иван приехал в Сухум, чтобы затем отправиться в Петербург и дальше заниматься делами бизнеса, которые он на время отложил. В Петербурге он уже наладил контакты для развития фрахтовой компании, осталось оформить документы, и можно будет приступать к работе. Ничего нового Иван придумывать не собирался - по его замыслу, новая компания должна была стать аналогом «Паруса», разве что теперь он более внимательно отнесется к выбору партнеров и сотрудников.
        Самолеты до Петербурга летали через день, и этот день был не сегодняшним; поезд же отправлялся через четыре часа. Иван подумал, что не сможет прожить еще сутки в такой невыносимой жаре, и взял билет на вечерний экспресс. Он коротал время в городском сквере с незатейливым, сконструированным еще при социализме фонтаном. Его струйки били еле-еле, и казалось, что фонтан вместе с горожанами изнывает от жары. Иван допил последние капли невкусного лимонада, купленного из-за отсутствия какого-либо другого охлажденного напитка. Он подумал, что без питья совсем пропадет, поэтому отправился на поиски воды. Воду продавали повсюду, но, хранящаяся без холодильников, в такую погоду она теряла актуальность.
        Иван заприметил расположенный через дорогу торговый центр, где, по логике, холодильники быть должны. Маленькими перебежками, от тени к тени, он добрался до широких стеклянных дверей магазина и почувствовал себя в раю - в помещении работал кондиционер.
        Иван магазины не любил и ходил в них лишь по необходимости, а теперь с наслаждением прохаживался между стеллажами с разным товаром. Набрав корзину продуктов, Иван побрел в отдел электроники, где сразу с пяти экранов о чем-то бойко вещал диктор.

«…На выставке будут представлены работы современных художников. Манеж откроет свои двери для посетителей уже в следующую среду, а пока что полным ходом идут подготовительные работы. Наш корреспондент побывал в центральном выставочном комплексе на Исаакиевской площади…» Иван к сообщению прислушался. С недавнего времени тема изобразительного искусства стала ему близка - почти две недели он сам
«ваял» пейзажи. На экране замелькали творения пока не получивших признания мастеров: яркие краски, смелые находки, необычные ракурсы, и… Иван решил, что у него от перегрева начались галлюцинации. Кряжистые сосны, золотистый песок, речка - художник не поскупился на жизнерадостные тона. В речке - золотой диск косматого солнца, того самого, что он искал! В голове у Ивана, как узор в калейдоскопе, сам собою сложился план дальнейших действий: найти художника и разузнать - где он видел Золотое Солнце?
        Это был последний, четвертый знак, который упоминался в бумагах Соболева, и Иван чувствовал, что возле него клад остался нетронутым. На это еще указывало и то, что солнце на картине художника - из желтого металла, а не из серого камня.

80-е годы. Прибалтика
        Сергея Арсентьевича Соболева хоронили помпезно. Венки, речи, цветы и слезы. Руководство института расщедрилось, чтобы продемонстрировать свое внимание к покойному и чтобы все видели, что начальство не безразлично к своим сотрудникам.
        В свой последний день работы в институте Соболев подвергся такой критике и получил столько замечаний, сколько не получал за все прежние годы. Его доклад о куршах подняли на смех, и никто из коллег не осмелился его поддержать. Даже его давний приятель, с которым они, будучи студентами-выпускниками археологической академии, вместе проходили преддипломную практику, Александр Иванов, - в прошлом высокий стройный юноша с дымчатыми глазами и волосами цвета белой глины, а нынче - сутулый обрюзгший сибарит с тусклым из-за импотенции взором - не выступил на его стороне. Когда проводилось голосование по поводу отстранения Соболева от проекта, Иванов вместе со всеми поднял руку. Робко так поднял, нерешительно, озираясь по сторонам, а после пригладил ею плешивую голову, как будто он и не участвовал в голосовании вовсе. Во время совещания Иванов стыдливо отводил заплывшие жирком глазки, чтобы не встретиться взглядом с Сергеем. Даже в перерыве, когда все из зала вышли - кто покурить, кто выпить воды, - Александр остался на месте, несмотря на то что в помещении было жарко, отчего ему тоже хотелось пить. После
совещания он постарался выйти вместе со всеми, чтобы затеряться в толпе и не оказаться рядом с другом, который на самом деле для него давно стал бывшим, но убедился он в этом только сегодня.
        Для Сергея такое поведение друга неожиданностью не явилось. Он давно заметил, что между ним и Ивановым пробежала черная кошка, только не мог понять какая. Они не ссорились, женщин не делили, должностей - тоже. Да только с некоторых пор Саша стал каким-то чужим, из их отношений исчезли доверие и простота, сменившись формализмом. «Хандра их одолела, возраст у обоих такой, наверное», - думал Соболев. Тридцать семь лет - это пережить надо, а после все утрясется. Он сам держался как мог, но тоже ощущал на себе дьявольскую тень переломной даты. Ушел с головой в работу, стал чаще выбираться на природу: ночевал в палатке, ходил за грибами и на рыбалку, чтобы холодный ветер залива прогнал из головы тяжелые мысли о смысле жизни, которые стали одолевать его в последнее время. К тридцати восьми годам эти терзания постепенно утихли, к тридцати девяти - успокоилась душа. Жизнь открыла перед ним новые горизонты и опять стала прекрасной. Сергей, еще в тридцать лет начавший прощаться с молодостью, обнаружил ее возвращение. Ну и что, что волосы его скорее теперь седые, чем русые, и «выпуклость» на животе уже так
быстро не исчезала, как раньше, после ограничения дневного рациона. Похоже, что она вообще не собиралась покидать его живот. «Ну и плевать!» - жизнерадостно думал Соболев, смиряясь с собственными изъянами. А то, что вдруг заявила о себе печень и появилась тяжесть в ногах, так это не смертельно. Некоторые еще в нежном возрасте от болячек страдают, а ему повезло - столько лет жил и не знал, что такое больничный лист.
        И вот, когда он едва разменял пятый десяток, в полном здравии и с большими планами на будущее, у Соболева оборвалась жизнь.
        - Это все оттого, что покойник сорокалетие справлял. Негоже такие даты справлять, особенно мужчинам, - говорили на кладбище в толпе.
        - Тоже скажете - негоже! Что за суеверия в атомный век! И слово-то какое -
«негоже», прямо из царско-режимных времен, не иначе.
        - Да пил он, вот и помер.
        - Что вы такое говорите?! Сергей Арсентьевич порядочнейшим человеком был, рюмки в рот не брал! Сердечный приступ у него случился.
        - Супруга его порешила. Вон пятно на лбу, видите? Это она его графином по голове огрела. С виду скромница, а на самом деле - убийца. В тихом омуте… Теперь в милиции она, арестованная.
        - Ой, правда, что ли?! А я-то и гляжу, что-то вдовы около гроба нет. Думала, горюшко ее, болезную, подкосило, дойти не смогла, а оно вон что!
        - И Зинка, дочка ее, сирота теперь, прости, господи. Совсем махонькая, а уже на всех волчонком смотрит, точно что-то задумала. Вся в мать!
        - Досталось же Алевтине - года не прошло, как она мужа похоронила, теперь вон сына бог прибрал. А теперь еще и обуза на старости лет на нее свалилась - внучка-спиногрызка.
        - То она Боженьке должок отрабатывает. Алевтина и так очень долго как сыр в масле каталась. Приехала из деревни, окрутила академика и сразу получила все блага: курорты, комплексные продукты, ведомственную дачу. Помню, как она ходила в одном ситцевом платьице в горох с приколотой к затылку косой. Деревенщина деревенщиной ведь и была, ее все Алькой звали. А как только с Соболевым расписалась, Алевтиной зваться стала, как артистка. Постоянно в бонном магазине отоваривалась. Костюмчик импортный напялит, кудри завьет, надушится, начепурится - и идет, фря! Даже ногти красила! Но разве же это справедливо, чтобы одни всю жизнь горбатились и ничего не имели, а другим все без труда доставалось?
        Кумушки-соседки, пришедшие на кладбище из любопытства и ради последующих поминок, всласть перемывали кости семье Соболевых. Они стояли отдельной группой, поодаль от могилы и близких родственников погибшего и не опасались быть услышанными родней.
        Иванов тоже явился на кладбище, но отнюдь не для того, чтобы проститься с бывшим товарищем. В этот необычно жаркий для конца апреля день он с удовольствием отправился бы к морю, лежал бы на песочке в дюнах или на пляже и слушал бы шум прибоя и крики беспокойных чаек или же сидел бы в институте, уткнувшись в бумаги, попивал бы там чаек и, как обычно, валял бы дурака, создавая видимость кипучей деятельности. Но вся кафедра и руководство института пришли проводить Соболева, а он отбиваться от коллектива никак не мог. На всякий случай нужно отметиться, чтобы его не взяли на карандаш, да и мало ли что могут подумать.
        Раньше карьера Саши довольно резво шла в гору. Ускорение ей придал академик - отец Сергея, как-то на фуршете шутя отметивший способности молодого кандидата наук. Окружающие шутку его восприняли всерьез. Прислушались. На следующей неделе, когда решался вопрос о назначении руководителя вновь образовавшегося направления, им назначили Иванова. Сашенька, обалдевший от ни с того ни с сего свалившейся на него милости судьбы, ходил с глупой улыбкой на румяном лице, по нескольку раз перечитывал приказ, а вечерами отмечал его в пивной с портовыми девицами. За три дня он умудрился пропить весь свой месячный оклад и едва не схлопотал строгий выговор, после которого руководству пришлось бы свое решение относительно Иванова пересмотреть. Но то ли звезды снизошли до Саши, выстроившись в нужной конфигурации, то ли судьба расщедрилась на авансы, но Сашенька отделался устным предупреждением, заверив старого председателя, что «больше он так не будет». Председатель по-отцовски пожурил молодого человека и не стал чинить ему препятствий. «Авось из него и выйдет что-нибудь дельное», - подумал он, хотя очень в этом
сомневался - он уже тогда разглядел, что парень-то с гнильцой. Председатель ушел на заслуженный отдых, отец Соболева, непроизвольно давший старт карьере Иванова, давно покинул институт, а Сашу продолжали продвигать - по инерции.
        На радостях Саша предложил Сергею, которого его принципиальный отец ни за что не желал продвигать и тому приходилось всего добиваться самому, стать его заместителем, но, к своему удивлению, получил отказ. Его амбициозную душу захлестнули непонимание и обида - ведь на новом месте выше оклад и главное - его личное покровительство! И что уж там - рабочее место будет более благоустроенным: пусть не отдельный кабинет, но большой стол в отремонтированном помещении, в котором предполагалось разместить всего троих человек, а не десятерых, как в комнатушке, в которой работает Сергей. Выгода очевидна - зачем отказываться? А потом он сообразил - гордый упрямец Соболев попросту ему завидует. Саша и не догадывался, что его друг настолько увлекся своим проектом, что готов поступиться материальной выгодой (между прочим, весьма ощутимой) и служебным повышением ради того, чтобы продолжать заниматься своим делом. Саша все мерил по себе и в людях видел лишь черты, присущие ему самому.

27 мая. Санкт-Петербург

«Навести справки, не навести, навести, не навести, навести…» - гадал Зверев, гипнотизируя взглядом номер телефона «подлеца Ивана», который оставила ему Ларина.
        С одной стороны, его мучила совесть - пообещал женщине искать ее дочь, а сам до сих пор пальцем не пошевелил, а с другой стороны, начальство не одобрит, если он станет тратить рабочее время на поиски потеряшек, ведь сказано же: в первую очередь - горящие дела, вон их сколько накопилось - целая стопка.
        Кирилл благополучно забыл бы про данное им Варваре Степановне обещание, но она откуда-то раздобыла его телефон и постоянно ему названивала, чем уже порядком Звереву надоела. Кирилл всячески отвирался и кормил «завтраками», но отделаться от женщины было не так-то просто. Не дождавшись вразумительного ответа на свои вопросы, Ларина явилась лично.
        - Я нашла его! - заявила она с порога.
        - Кого вы нашли? - не понял Зверев.
        - Негодяя, который моей Мариночке голову заморочил и из-за которого она пропала!
        - Какого негодяя?
        - Как какого? Ивана этого, черт бы его побрал! Он у вас на Доске почета… Тьфу ты! На доске розыска висит! Вот! - И она сунула Кириллу фото Ивана, снятое с доски объявлений.
        - Та-а-а-ак, - протянул Кирилл, прикидывая, в какую передрягу он вляпался и как доложить об открывшихся обстоятельствах начальству, чтобы не оказаться виноватым. - Очень хорошо, что вы к нам пришли, Варвара Степановна! Благодарю за бдительность. Да-да, это опасный преступник, и вы внесли серьезный вклад в его поиски.
        У Лариной оборвалось сердце.
        - Как - опасный преступник?! Это что же теперь с моей Мариной?! - И она грохнулась в обморок.
        - Да не переживайте вы так… - Кирилл понял, что брякнул лишнее и теперь к прочим его проблемам добавилась еще одна, ставшая первоочередной, ибо, если Ларина в его кабинете отбросит коньки, ему достанется по полной программе.
        Варвара Степановна оказалась женщиной крепкой - опрокинутый на нее стакан воды привел ее в чувство.
        - Вы живы? - робко поинтересовался Зверев, когда Ларина открыла глаза.
        - Что здесь происходит? - раздался голос вошедшего в кабинет подполковника.
        Несчастный лейтенантик вытянулся в струнку. Замять случившееся по-тихому не удалось, придется ему держать ответ перед начальством.

* * *
        Сообщение коллег из РУВД при Московском вокзале значительно помогло следствию. По номеру телефона установили его владельца. Им оказался Форельман Иван Абрамович, тридцати трех лет, житель Дальнего Востока.
        - И где искать этого Ивана Абрамовича? - ворчал Юрасов, которого вызвали с утра пораньше на работу вместо обещанного отгула. - Иван Форельман! Звучит как Авдотья де Монпансье. Не любили тебя, Ванька, родители, раз таким именем назвали.
        - Как где? Во Владивостоке, на Вишневой улице, где он и зарегистрирован, - сострил Костров. - Эх, давно я мечтал во Владик сгонять. Море, рядом Япония - это же другой мир!
        - И командировка, как отпуск на две недели. Мечтай! Сто процентов - нет во Владике Форельмана. Он либо за рубеж дернул, либо в городе ошивается. Надо проверить все гостиницы и аэропорты. Иван Форельман - сочетание стебное, но редкое - это нам на руку.
        Конец марта. Владивосток
        Иван Форельман, на редкость удачливый бизнесмен, возглавлявший фрахтовую компанию
«Парус», недоумевал: в последнее время в его бизнесе творилось черт знает что. Партнеры все как один сорвали сроки, из-за чего он оказался на гране банкротства.
        - Что они там себе думают?! Всякое бывает, но так, чтобы одновременно, - это флеш-моб какой-то! А может, это подстава? Кейт, как ты думаешь?
        Кейти-сан, правая рука Ивана и его давний друг, смотрел на метавшегося по кабинету президента «Паруса» с самурайским спокойствием. Глядя на его расслабленное лицо, можно было решить, что фирме, от которой напрямую зависит его благополучие, ничего не грозит, с такими лицами обычно лежат в шезлонгах где-нибудь на берегу океана.
        - Кейт, японский городовой! Ты меня слышишь?! - не выдержал нервный Форельман.
        - Полицейский.
        - Что? Какой полицейский?
        - У нас нет городовых, есть полицейские, - спокойно ответил он.
        - Да мне без разницы! «Парус» накрылся медным тазом, а мы с тобой - в полном ауте. Нас сделали как лохов. Слышишь, Кейт, как лохов! Вот только с чьей помощью, интересно мне знать! Это кто-то из своих, иначе быть не может. Рылом чую! Он здесь, сидит сейчас в этом здании, улыбается, руку мне протягивает, и я ему протягиваю. Сука, сдал нас как стеклотару и продолжает сюда приходить! Вычислю - урою! Кто это может быть? - Иван испытующе заглянул в раскосые глаза японца, словно в них мог прочесть ответ.
        Кейти по-прежнему пребывал в умиротворенном настроении, которое не могло нарушить ничто: ни крах компании, ни ее взбешенный президент, даже - случись землетрясение, и то, оно не вызвало бы у него волнения.
        - Уезжать надо, - выдал он совет.
        - Сам знаю, - огрызнулся Форельман. - Во Владике теперь ни одна собака со мной дело иметь не захочет, пока у меня не будет надежных финансовых гарантий.
        - Куда думаешь ехать?
        - А у меня есть выбор?
        - Выбор есть всегда, - философски заметил Кейти.
        - В Москву поеду или в Питер, пока не решил. Ты со мной?
        - Нет.
        Это было в стиле японца - давать односложные ответы без всяких объяснений.
        - Как знаешь, - равнодушно ответил Иван. - Хочешь - потом приезжай, когда я раскручусь.
        На этом внеплановое мини-совещание было закончено. Иван сунул в портфель бумаги, захлопнул свой старенький ноутбук и вышел из кабинета. Он уже знал, что на правах хозяина сюда больше не вернется.

«Парус», долгое время бывший ведущей фирмой Приморья, закрылся, имущество было распродано, выручка ушла на покрытие долгов. Иван Форельман - еще вчера преуспевающий бизнесмен - остался гол, как сокол.

«Вот она свобода», - безрадостно констатировал Иван, обведя взглядом опустевшую квартиру. Лиля, его гражданская жена, вывезла отсюда все, оставив лишь некоторые капитально вмонтированные предметы мебели и его личные вещи. Все-таки бритву, которую Лиля подарила ему на День защитника отечества, она тоже забрала.
        Лиля ушла безмолвно, даже не попрощалась. Этот ее поступок стал еще одним ударом - болезненным, но не смертельным. Он к ней привык и, кажется, любил ее. Красивая она: шоколадные, с приподнятыми вверх уголками глаза, кожа смуглая, губы мягкие, как у ребенка, и черные, струящиеся по плечам волосы. Лиля пришла устраиваться к нему на работу два года назад. Иван увидел ее и решил, что работать она не будет. Он запал на эти необыкновенно гладкие волосы. Они были слишком хороши для того, чтобы быть настоящими. Так и оказалось - потом он случайно узнал, что волосы наращенные. Погладил ее по голове, запустив пятерню в волосы, и у самых корней обнаружил узелки. Кольнуло в сердце легкое разочарование. Нет, скорее удивление - сродни тому, которое испытывает маленький мальчик, когда узнает технику цирковых фокусов, которые он раньше принимал за чистую монету. Он уже привык к Лиле, и ему была безразлична природа возникновения этого гладкого чуда, но осадочек все равно остался.
        Ах, эти женщины! Какими бы бескорыстными они ни притворялись, а истинная сущность наружу выйдет. И ведь не барахла и потраченных денег ему жалко. Противно в человеке ошибиться. Если бы она изначально не прикидывалась бескорыстной Настенькой из «Морозко», а заявила бы о своих потребностях, разве бы он ей отказал в них? Нет, хотя что уж кривить душой, жить с Настенькой приятнее, чем с требовательной девицей. Вот тебе, Ваня, и первые грабли! Сколько их еще будет - одному богу известно. Но хотелось бы впредь их избегать.
        Иван Форельман, выросший в лесу, среди природы, научился тонко ее чувствовать. Он обладал поистине звериным чутьем, оттого и в бизнесе был удачлив, умен, смекалист. А еще ему помогал амулет - вырезанное из дерева солнце с человеческими чертами, которое он всегда носил при себе. Иван обладал недюжинными аналитическими способностями и при этом не имел образования - только девять классов школы, что находилась в ближайшем поселке, за четыре километра от его дома. Он бы без особого труда поступил в институт, но не считал, что там узнает для себя что-либо полезное, а диплом нужен, лишь если ты собираешься работать на кого-то. Иван же и мысли не допускал, что ему придется работать не на себя. Идти к кому-то в услужение, ежедневно отсиживать положенные восемь часов в офисе, ездить в отпуск, лишь когда позволят и на ограниченный срок, - это нужно себя не уважать. А у него голова на плечах есть, причем отнюдь не пустая. И вот теперь, потеряв практически все, он не боялся опять начинать с нуля.
        В мелодрамах почему-то приезжают покорять Москву исключительно барышни. Как правило, они юны, наивны и полны надежд. Бывают и амбициозные, хлебнувшие из горькой чаши жизни. Но всегда - барышни и всегда - юные. Словно зрелым мужчинам ехать в столицу незачем.
        Иван Форельман пребывал в том возрасте, когда безумство, свойственное юности, уже прошло, а присущие ей романтизм, вера в свои силы и бьющая фонтаном энергия остались. К своим тридцати трем годам Иван успел сменить дюжину специальностей: он поработал лесником, охотником, сплавлял лес по реке, был рыболовом, дворником и грузчиком, в Хабаровске комплектовал компьютеры из вторсырья, абсолютно не разбираясь в них, потом стал ими приторговывать - тайком от начальства. Набрал обороты, заматерел, после чего послал работодателя к черту, открыв свое дело.
        Иван брался за все, не боясь неудач. В его руках дело спорилось: одно рухнет - выгорит другое, а если и оно не заладится, то ситуацию спасет третий запасной вариант. Бывало и так, что рушилось все - основательно и бесповоротно. Иван не унывал: руки-ноги у него есть, голова на месте - и это главное. Остальное - дело наживное.
        С тех пор как умер его приемный отец - Абрам Форельман, Иван утратил привязанность к тайге. Он даже почувствовал, как она его отпустила в большой мир. А других людей, с которыми его связывали бы какие-либо обязательства, он не имел. От этого ему было грустно, но грусть была светлой, поскольку семьи у него не было «еще», а не «уже».
        Он вышел из самолета с одним кейсом со сменным бельем и зубной щеткой. Перед ним были открыты все дороги! Это удивительное чувство, когда ничто тебя не связывает. Но это не скверное чувство бездомности, а воодушевляющее ощущение необъятности мира, который полностью принадлежит тебе.
        Только его не оставляло беспокойство, происхождение которого Иван объяснить не мог. Скорее это было предчувствие, похожее на то, которое испытывает домохозяйка, увидев дурной сон, когда на рынке у нее из сумки вытаскивают кошелек. Она весь день ходит разбитая и видит подтверждения грядущей неприятности во всех приметах. Она уже смиряется с мыслью, что с кошельком ей придется расстаться, и обреченно идет на рынок, где ее действительно обворовывают. И она этому где-то даже радуется, потому что, по ее убеждению, она «отработала» дурное предчувствие и избежала куда большей беды.
        Иван в отличие от такой домохозяйки не намеревался предаваться унынию из-за суеверий. По складу характера он был бойцом и капитаном собственной жизни. Но природное звериное чутье ему подсказывало: что-то не так.

8 мая. Санкт-Петербург
        Сойдя с сухумского поезда, Иван отправился в «Park inn» - отель, в котором он жил до отъезда в Карелию. К его удивлению, в «Park inn» свободных номеров не оказалось. Эту маленькую, неприглядную гостиницу во дворе Невского проспекта Иван нашел случайно. Красивый, даже блистательный фасад, как и положено фасаду, выходящему на центральную улицу города, благоустроенный двор-колодец, скромные двери парадного, за которыми - круговая двухпролетная лестница, ведущая на третий гостиничный этаж. Иван поднимался наверх по замусоренным ступеням и сомневался, в ту ли он дверь вошел? Скромная табличка из металла с надписью «А-отель» развеяла его сомнения. Стойка регистрации вместе с девушкой-администратором, чудом втиснутая в узкий проход коридора, холл с чайниками, олицетворяющий кухню, и далее - номера.
        Номер Ивану достался вполне приличный - он жил в условиях и похуже. Две кровати, стол, стул - трехзвездочный евростандарт. Вид из окна романтичный - на крыши домов. После вагончика на турбазе и узкой полки в купейном вагоне номер показался ему очень даже хорошим.
        Он разулся, с наслаждением вытянулся на свежей постели и незаметно уснул.
        Завтраки, которые входили в стоимость проживания, оставляли желать лучшего. В холле, где Иван при заселении заприметил чайник, по утрам подавали растворимый кофе и сардельку с лапшой и капелькой ядреной горчицы, или омлет с поджаренной колбасой. И то тарелку с этим невкусным завтраком официантка норовила унести из-под носа, стоило только зазеваться.
        Несмотря на низкий уровень сервиса, менять гостиницу Иван не стал. Эта его вполне устраивала тишиной и малочисленностью постояльцев, к тому же она располагалась в центре, а еще он привык к виду из окна. Было в этих крышах что-то завораживающее, как бы сказала Майя, магическое.
        По приезде из Сухума Иван сходил в Манеж, где полным ходом шли приготовления к выставке. С помощью обаяния и шоколада ему удалось раздобыть у милой барышни из администрации павильона адрес, где остановился художник. С мужчинами он тоже умел договариваться, но с художником договориться ему не удалось.
        - Я из администрации Центрального выставочного комплекса! - с порога объявил Иван и, не дожидаясь приглашения, вошел в квартиру Дьячковой.
        Малунис смотрел на гостя немигающими пасмурными глазами, пытаясь понять - зачем он понадобился организаторам выставки?
        Художник производил впечатление вежливого, немного скованного человека. От коньяка он отказался сразу, чем сильно усложнил задачу. Иван не унывал, в бизнесе ему доводилось иметь дело с очень несговорчивыми людьми, к которым он если не сразу, то спустя время подход находил. А Малунис, на его взгляд, представлялся не слишком сложным для обработки человеком, нужно было только выявить струнки, на которых можно сыграть. Недолго думая, Иван начал с грубой лести:
        - Ваши работы очень хороши, просто восхитительны! Особенно та, на которой изображено солнце в реке. Я, знаете ли, сам немного художник. Конечно же, не такой талантливый, как вы, но даже мне ясно, что картина потрясающая! Я бы с удовольствием ее приобрел.
        - Она не продается.
        - Ой как жалко! Я уже так и видел ее на стене своей гостиной. Она великолепно украсила бы интерьер. Тогда хотелось бы узнать, что вас вдохновило на написание столь трогательного пейзажа?
        - Ну, так… как обычно, природа, - не сразу ответил растерявшийся от щедрых похвал творец картины.
        - Природа прекрасна! Она, как ничто иное, способна вдохновлять людей на создание шедевров. И вы выбрали очень удачное место для пейзажа. Это должно быть где-то у вас, в Прибалтике, - предположил Иван.
        - Да, в Прибалтике, - художник явно многословием не отличался.
        - Я так и думал! Только там растут такие великолепные сосенки!
        Альберт пожал плечами - сосны как сосны, разве что, как нигде, их сильно пригибает ветер к земле, оттого они и скрюченные.
        - А скажите мне, уважаемый Альберт, в действительности существует ли эта милая речка и в ней действительно золотится этот чудный солнечный диск?
        - Да, так и есть.
        - Невообразимо! Я просто представить себе не могу такую красоту. Где это место, я должен его увидеть!
        - Сожалею, но я не могу вам этого рассказать.
        - Понимаю. В наше время так мало осталось нетронутых островков природы, что их нужно тщательно оберегать от людей. Но вам не стоит беспокоиться, я не варвар, я не оброню в речку ни единой соринки, не поврежу ни одного деревца. И никому, слышите, никому про это место не скажу. Шии! - приложил палец к губам Иван. - Я - могила!
        - Я вам верю, но - не могу.
        - Жаль, очень жаль. А все-таки…
        - Извините, но - нет. Быть может, потом…
        - Потом? А когда? Есть какие-то обстоятельства, которые вас сдерживают?
        - Да, именно так.
        - Может быть, я смогу посодействовать их преодолению?
        - Нет.
        Опять «нет». Иван не любил односложные ответы, они, как двери без ручек, не позволяли за что-то зацепиться, чтобы их открыть и войти в помещение. Ничего, с первого раза не получилось, выйдет в другой раз. Уже то, что Золотое Солнце существует в реальности, а не является вымыслом художника, внушает оптимизм. Если даже Малунис не пожелает выдать его местонахождение, его можно будет вычислить логическим путем. Сам он из Прибалтики и, скорее всего, ходил на пейзажи недалеко от дома. Осталось только узнать, где его дом.
        Придя к такому умозаключению, Иван откланялся и исчез за дверью, незаметно сунув в стоявшую на столе широкую вазу бутылку коньяка - в качестве благодарности за прием.

28 мая. Санкт-Петербург
        Иван коротал последний вечер перед отъездом в Прибалтику. В Петербурге он задержался на время получения визы. Слава богу, Литва входит в Шенгенскую зону, иначе еще неизвестно, как долго пришлось бы ему ждать разрешения на въезд. Он навел справки и выяснил, что Альберт Малунис зарегистрирован в курортном местечке Гируляй, что на Балтийском побережье. Он уже вдоль и поперек изучил карту местности и насчитал в Гируляе и его окрестностях пять речек, придирчиво отбросил три из них, которые находились близко к домам и поэтому вряд ли хранили в себе Золотое Солнце. «Это должно быть глухое, труднодоступное место, куда даже аборигены не ходят, иначе бы никакой идол там не сохранился», - рассудил Иван. К сожалению, в бумагах ученого точных координат расположения идола не значилось.
        После еще одной неудачной попытки договориться с художником Иван решил обойтись без его помощи. Второй раз Малунис разговаривал с ним недолго и впустил его в квартиру не дальше прихожей. Сами с усами, бодрился Иван, вытянувшись на гостиничной кровати перед телевизором. Он включил его для фона, чтобы уснуть под мурлыканье симпатичной ведущей канала «Культура». Его еще неглубокий сон прервал тихий стук в дверь и голос администраторши:
        - Иван Абрамович! Откройте, пожалуйста!
        Проигнорировать просьбу не удалось - барышня оказалась настырной и продолжала так же тихо, но настойчиво барабанить в дверь. Иван неохотно поднялся и пошлепал открывать.
        - Господин Форельман? - скорее утверждающим, нежели вопросительным тоном поинтересовался вошедший вместе с тремя другими крепкий мужчина. - Капитан Юрасов, угрозыск. Собирайтесь, поедете с нами.

* * *
        - Итак, все сначала. Когда и зачем вы приехали в Петербург? - устало повторил свой вопрос Тихомиров.
        Иван уставился ему в переносицу немигающим взглядом. Он знал, что при встрече с опасным диким зверем очень важно не дать ему почувствовать твою слабость. Нельзя бояться - зверь мгновенно уловит флюиды страха, и тогда, можно не сомневаться, он нападет. Так же и со следователем. Он в данном случае - сильный противник, сильный и опасный - едва ли не опаснее медведя в тайге, если оказаться перед ним без оружия. И тут, чтобы выстоять, нужно не терять самообладания. Пусть следователь видит, что он уверен в своей правоте и в себе. Уверенность - это всё, она помогает добиться победы даже в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях.
        - Я приехал в Петербург в конце марта, по делам бизнеса.
        - Это я уже слышал. Меня интересует, с какой целью вы приходили к Альберту Малунису?
        - Я хотел купить у него картину.
        - «Солнце в реке»?
        - Да, ее.
        - Почему вам понадобилась именно эта картина? И зачем вы приехали к художнику на дом, ведь можно было дождаться, когда откроется выставка, и найти его там?
        - Эта картина мне очень понравилась, и я боялся, что кто-то купит ее раньше.
        - Прямо-таки Ван Гог с Марком Шагалом этот Малунис - его шедевры пользуются бешеным успехом! - вздохнул Тихомиров. Он ничуть не сомневался, что задержанный по подозрению в убийстве Форельман темнит. Ведь ясно же, как белый день, что не картина ему понадобилась, иначе не выбросил бы он ее на помойку, а что-то другое. Вот только что, пока непонятно.
        Ничего, и ни такие ребусы решали и не таких деятелей на чистую воду выводили.
        - И не надо меня гипнотизировать взглядом, не поможет! - предупредил Илья Сергеевич. - Лучше расскажите, что это за солнце на картине. У вас ведь есть его копия?
        Услышав эти слова, Иван внутренне сжался, но виду не подал, возможно, его волнение выдали расширившиеся ноздри. Он ожидал подобного вопроса, но отвечать на него не хотел.

80-е годы. Тайга
        Затяжные дожди прекратились, но небо по-прежнему продолжало хмуриться. Серым саваном оно опустилось на тайгу, предупреждая: погода еще не устоялась и может выкинуть любой фортель, так что лучше лишний раз в лес не соваться, а сидеть дома, пить горячий чай с рябиной. Так охотники и поступали - пока не распогодится, они занимались домашними делами или ходили на речку Хадарку рыбачить. Август - благодатное время для тайги. Хоть дело уже движется к осени и все чаще пробирает холодком, а ночи порою совсем студеными бывают, но все равно дичи в лесу хватает и реки не скованы льдом. Сахьян тоже мог бы остаться сегодня дома, нашлось бы чем заняться. Например, давно пора было сеть починить, а то из-за дыры в ней совсем скудный улов бывает. Но душа Сахьяна тосковала по лесу. Не мог он без него обходиться больше пяти дней подряд: не бродить по известным только ему дорожкам, не стрелять глухарей, не проверять ямы и капканы. Зимой - другое дело: когда сугробы наметет, тут уж не поохотишься - сиди в избе и жди оттепели. А летом без охоты - никак. На то и лето, чтобы охотиться. Накануне он загадал: если покажется
на небе луна, значит, утром надо будет идти в лес.
        Вечером Сахьян то и дело вглядывался в серые тучи, высматривая луну. Дождь уже не лил напропалую, сменившись густой моросью. «Ни черту кочерга, ни богу свечка», - пробурчал Сахьян, ругая погоду. Он в очередной раз вышел во двор, но опять луны не увидел. Тем не менее утихший дождь давал надежду на то, что скоро разъяснится.
        - Что, Жужа, пойдем на охоту? - потрепал он уши лайки.
        Собака радостно тявкнула, преданно глядя хозяину в глаза. Жужа скучала по лесу не меньше Сахьяна и была готова нестись туда в любую погоду, лишь бы гоняться за дичью, а главное - быть рядом с хозяином.
        - Пойдем. А если повезет, зверя добудем - я капканы поставил, должен же кто-нибудь попасться!
        Жужа подтвердила его слова радостным лаем, будто бы говоря: конечно, добудем!
        Сахьяну не терпелось проверить свои ямы и капканы, к которым он не наведывался вот уже почти неделю.
        В тот вечер луны Сахьян так и не увидел, что не помешало ему утром отправиться в лес. Охотник облачился в армейский плащ - непромокаемый и тяжелый, натянул высокие кирзовые сапоги, взял карабин, еды на два дня и верную Жужу.
        Жены у Сахьяна не было - по молодости он семьей еще не обзавелся, поэтому никто его не провожал. В холостяцкой жизни он находил некоторые минусы, хотя и плюсов тоже хватало. Последних, пожалуй, было больше.
        - Стой, Жужа! Стой! Куда ты так рванула, оголтелая! - окликнул собаку Сахьян. Он не поспевал за ее резвой прытью.
        К полудню моросивший с вечера дождь прекратился, оставив после себя сырость и легкую дымку в воздухе. Лес встретил их тишиной, нарушаемой лишь шелестом листьев и редкими птичьими голосами.
        - Куда ты меня ведешь? - злился охотник.
        Жужа, обычно послушная, в этот раз как ужаленная летела по зарослям напролом, куда-то в сторону.
        - Думаешь, там дичь? Вряд ли. Зверь здесь не ходит.
        Сахьян разговаривал с собакой как с человеком и был уверен, что та все понимает.
        К этой яме-ловушке, к которой они вышли, вела удобная, но очень извилистая тропинка.
        - Чего тебя понесло напрямки? Могли бы пойти в обход, - ворчал Сахьян, убирая с лица налипшую паутину.
        Он осторожно подошел к яме. Потревоженные еловые ветки свидетельствовали о том, что в яму кто-то угодил.
        - Молодец, Жужа! - похвалил он свою питомицу.
        Сахьян нетерпеливо раздвинул ветки и заглянул в яму, надеясь обнаружить в ней дичь, но вместо дичи на дне неподвижно лежал человек.
        - Эй, - окликнул его охотник. - Ты меня слышишь?
        Человек не подал никаких признаков жизни - ни движением, ни голосом.
        Сахьян озадачился. Жив ли он, или помер, непонятно. Во всяком случае, нужно проверить. Охотник закрепил на краю ямы веревку и спустился по ней в яму.
        Лежал там мужчина примерно сорока лет, одетый в грязную, но хорошую одежду, с исцарапанным, небритым лицом. Мужчина дышал. По всему следовало, что он нездешний, а точнее городской. Только городские могут так одеться, идя в тайгу, - в хорошую, но непригодную для леса одежду и сапоги - тоже хорошие, кожаные, но короткие и промокаемые.
        Сахьян выбрался из ямы, чтобы соорудить подъемное устройство. Тушу зверя обычно вытаскивают, привязав веревку к его конечностям, а чтобы вытащить человека, требовалась конструкция посложнее.
        - Тяжелый бугай! - посетовал Сахьян.
        Угодивший в яму путник имел плотное телосложение при высоком росте, редкие для здешних мест светлые волосы, европейские черты упитанного лица. Про таких бабушка Сахьяна говорила: «Пока толстый сохнет, худой сдохнет». Эта ее присказка пришла Сахьяну на ум не случайно - еще неизвестно, сколько пролежал в яме этот крепыш, а в таких условиях, в холоде и голоде, жировая прослойка - неплохое подспорье.
        - Потерпи, брат, здесь недалеко, - приговаривал он скорее для себя, чем для своей пребывавшей без сознания ноши.
        Метрах в пятистах был ручеек, за ним располагалась изба Халхима, которого жители близлежащего поселка Цунай считали шаманом, поскольку тот, по их мнению, вел соответствующий образ жизни: умел врачевать, владел техникой гипноза и, как поговаривали, знался с нечистой силой. Также Халхим разбирался в травах и кореньях, как зверь, чуял запахи, видел в темноте и слышал едва различимые звуки. Он прекрасно сам себя всем обеспечивал и не зависел от других людей: охотился, рыбачил, выращивал на грядках возле избы картошку, держал козу и кур, одежду и обувь шил из звериных шкур. Люди из поселка часто обращались к нему за медицинской помощью, из-за того что фельдшерский пункт был куда дальше избушки шамана и ему они доверяли больше, чем врачам. Сельчане в знак благодарности и почтения часто приносили Халхиму дары: кто мед, кто соль привезет, кто новый нож подарит, а кто его приемному сынишке Ваньке гостинец какой-нибудь принесет.
        Настоящего имени шамана никто не знал. Все его звали Халхимом, что на языке манси означало «ветер». Откуда он взялся в тайге, сколько там живет и когда родился - это никому не было известно, даже участковому Матвею. Халхим, как и полагалось добропорядочному гражданину, имел паспорт, в котором значилось, что зовут его Абрамом Львовичем Форельманом и ему семьдесят лет. Но какой он, скажите на милость, Абрам Львович? Еврей в тайге?! Это же смех на палке! Глаза у Халхима узкие, лицо круглое, как луна, черты лица плавные, как бы приплюснутые. Манси он или в крайнем случае хант. И лет ему не семьдесят, а гораздо меньше - это и медведю понятно, не только Матвею. У них в тайге люди здоровые, долгожителей немало, но чтобы в семьдесят лет таким бодрячком держаться - на целый месяц на охоту в тайгу уходить, - этого еще не бывало. Да и выглядел Халхим лет на сорок, не больше. Жил он всегда один - ни родни, даже дальней, ни жены его никто не видел. Три года тому назад он в лесу нашел мертвую зэчку и мальчонку при ней, еле живого. Пацан крепким оказался, хоть и тощим, замученным кочевой дорогой. Зэчка почти
месяц с ним по тайге шаталась, от преследователей пряталась, да так усердно, что с пути сбилась. А скорее всего, пути она и вовсе не знала - шла наудачу. Пацаненка Абрам Львович взял к себе, вылечил его простуженный организм, поставил на тоненькие ножки и стал ему вместо отца. Звали мальчишку Ваней - это он сам сказал. Своей фамилии по малолетству ребенок не знал, поэтому приемный родитель записал его на свою - Форельман.

* * *
        Сахьян чувствовал себя виноватым в том, что путник упал в яму - ведь это была его яма, - поэтому считал своим долгом помочь пострадавшему. На его непрофессиональный взгляд, с мужчиной ничего серьезного не случилось: руки-ноги целы, шею он не свернул, иначе бы выглядел куда хуже - а то, что он слаб и простудился, так эту хворь Халхим из него выгонит, он - знатный шаман, еще не таких хворых на ноги поднимал.
        - В яме нашел. Без памяти, но дышит и горячий весь, похоже, воспаление, - сказал Сахьян шаману.
        - Неси в дом, - распорядился шаман. - Ванька, помоги!
        Белокурый светлоглазый малец проворно широко распахнул двери, чтобы Сахьяну было удобно внести больного в избу.
        Ванька с кошачьей ловкостью прошмыгнул вперед, мигом убрал с кровати лежавшие на ней вещи.
        - Вот, это под голову, - деловито протянул он набитый плевелом валик. - И одеяло.
        - Не больше шести дней он в яме лежал, - доложил шаману охотник. - Я в прошлый четверг яму на зверя наладил, а сегодня - среда. Выживет. Он мужик крепкий. Выживет ведь? - Сахьян с надеждой заглянул в узкие глаза шамана.
        Халхим ничего не ответил. Он оценивающе посмотрел на больного, что-то прикидывая в уме.
        - Выйди, - коротко приказал он гостю, имея в виду, чтобы тот покинул закуток, в котором положили больного.
        Сахьян моментально отступил в переднюю половину избы, которая служила чем-то вроде приемной. Там стояли большой кедровый стол и длинная лавка. На этот стол обычно гости выкладывали из своих объемных сумок подношения.
        Сахьян уселся на самый краешек лавки и стал терпеливо ждать, когда Халхим осмотрит больного и вынесет свой вердикт.
        - Где твоя яма, говоришь? - спросил шаман.
        - По дороге на Большой валун. Там кабанья тропа.
        - Валун, - пробормотал шаман.
        - Что, выживет?
        - Луна убывает. Ты, что мог, сделал, дальше - как бог даст.
        - Но он все-таки…
        - Ступай.
        Охотник взял свой ярдам, торопливо надел шапку и направился к выходу.
        В душе у него хороводили черти: если шаман не дает обнадеживающих прогнозов, значит, дело худо. Но, с другой стороны, он и не предрекал больному смерть. Может, и правда все дело в убывающей луне? Ему виднее.
        Прощаясь, Сахьян бросил смущенный взгляд на стол и помялся. Ему было неловко за свой сегодняшний визит к Халхиму, за то, что создал хлопоты, и за то, что ему нечем его отблагодарить. «Надо будет непременно зайти, принести ему дичь и заодно справиться о здоровье больного», - подумал охотник.
        При мысли о пострадавшем у Сахьяна по коже пробежал холодок. Он, как любой человек, живущий на природе, обладал обостренным чутьем. И это чутье ему подсказывало плохой исход дела.

* * *
        Через сутки принесенный Сахьяном путник скончался. Халхим похоронил его сам, в тайге, могилу никак не обозначил. «А зачем ее обозначать, кто на нее ходить будет? - рассудил он. - Да и фамилия у покойного была такая - все равно что ее и не было вовсе!»
        Из найденных при путнике документов следовало, что он - Иванов Александр Викторович, житель Прибалтики. «Эко тебя занесло, голубь!» - недобро сказал шаман. Год назад сюда приезжала прибалтийская экспедиция, но Иванова в ее составе не было. Халхим подружился с одним из ее участников - Соболевым. С ним было приятно посидеть за чаем и потолковать о жизни. Жаль, что он умер. Шаман ничуть не сомневался, что Иванов и Соболев знакомы друг с другом. И то, что Соболева больше нет в живых, он тоже знал.
        - Отчего он умер? Ты потерял силу? - приставал к Халхиму сын.
        - Душа у него сильно запачкалась, недовольства в ней было много, зависти. А они изнутри человека точат. Не могу я черную душу в теле удержать, если она его покинуть собралась. И очистить ее тоже не могу, надо, чтобы человек сам очистился.
        - А кто он и что тут делал?
        - Он городской. Хотел на Большом валуне найти клад древних племен.
        - А что это за клад? - удивился мальчик.
        - Помнишь Сергея Арсентьевича, что гостил у нас прошлым летом? Он изучал жизнь язычников и места их жертвенников. Его бумаги почему-то оказались у Иванова. Когда подрастешь, почитаешь, если интересно, - Халхим протянул сыну пухлую картонную папку-скоросшиватель.
        У Ваньки загорелись глаза. Он обожал все таинственное, но читал пока еще плохо, поэтому только листал записи Соболева и разглядывал редкие рисунки и фотографии. Интерес быстро прошел, мальчик забросил куда-то папку и забыл о ней. Лет через пять, когда Ванька случайно на нее наткнулся, он отнесся к бумагам иначе - уже осознанно. Ванька понимал не все из того, что писал Соболев: где-то его почерк был неразборчивым, где-то встречались неизвестные ему слова, а кое-где недоставало страниц; он приставал с вопросами к отцу. В конце концов Ванька выяснил, что в разных концах Евразии, в ореолах миграции народов финно-угорской группы, существует четыре энергетически сильных места. В этих местах у древних язычников были капища и там же - требища, куда они приносили подношения богам. На капищах помещался диск в виде солнца, когда-то бывший щитом, - точно такой же, как у них, на Большом валуне, только золотой.
        - Почему на Большом валуне солнце не золотое, а каменное? - задал Ванька вопрос отцу.
        - Было когда-то золотым, пока кто-то не прибрал его к рукам.
        - А клад? Клад на Большом валуне есть?
        - Нет.
        - Ты проверял? В бумагах написано, что дары богам оставляли на расстоянии длины копья со стороны восхода.
        - Я не проверял - и так знаю.
        Ванька на Большом валуне жертвенник искать не стал - раз отец сказал - нет, значит, там его нету. Но к таежному холму мальчик стал относиться с еще большим трепетом, чем прежде. До этого он знал от отца, что Большой валун - святое место, дающее ему силу, но ничего не слышал о древних племенах и о Золотом Солнце.
        - Вот, еще возьми, - протянул Халхим Ваньке маленькое солнце из кедра - копию того, что находилось на Большом валуне. - Этот амулет я подарил Соболеву, а теперь он ко мне вернулся.
        Мальчик взял амулет и провел пальцем по его рельефным линиям: по крутому лбу, большим глазам, которые, казалось, смотрели прямо на него, по плотно сжатым губам и словно разбросанным в стороны волосам - широким лучам. Подарок Ваньке понравился, но вызвал тревогу: мальчик догадался, почему амулет вернулся к отцу.
        - А я не умру, как Соболев? - спросил Ванька.
        - Нет. Ты будешь жить долго, - твердо сказал шаман.

30 мая. Санкт-Петербург
        - Оставим солнце на картине и ваш амулет в покое, - продолжил разговор Тихомиров при следующей встрече с Иваном. - Не хотите о них говорить - не надо. Меня больше интересует мотив убийства господина Малуниса. Объясните, что вас заставило засветить ему по темени бутылкой?
        - Я не убивал художника.
        - Ну, любезный! Фактов против вас достаточно: вы как минимум дважды были в доме, где остановился Малунис, - один раз в субботу, а второй - в понедельник, как раз в то время, когда он погиб. Ваши визиты зафиксированы видеорегистратором службы безопасности банка, расположенного на улице Большая Зеленина. А в субботу вас видела Дьячкова - хозяйка квартиры, у которой жил Малунис. Она вас опознала. На осколках бутылки, которой был убит художник, обнаружены ваши отпечатки. Что вы на это скажете?
        - Я уже говорил, что никого не убивал, - ответил Иван ровным голосом. - Не буду отрицать: я приходил к Малунису на Большую Зеленина. И на коньячной бутылке есть мои отпечатки, потому что я подарил ее художнику и, само собой разумеется, держал ее в руках. Но еще раз повторяю: я никого не убивал!
        - Так уж и никого, - поддел его Тихомиров. - А Ларину вы тоже не убивали?
        - Не знаю такую, - буркнул Иван. Он не сомневался, что, обвиняя его в одном убийстве, на него попытаются повесить еще и другие нераскрытые дела, которые в виде пухлых томов давно пылятся на полках.
        - Ну как же! Ларина Марина Васильевна, жительница села Выхино Лоухинского района Петрозаводской области, куда вы приезжали на пейзажи.
        - Марина? - встревожился Иван. - Марину убили?!
        - Пока неизвестно. Марина Васильевна в апреле нынешнего года выехала из Выхина в Петербург и пропала. Ее мать утверждает, что девушка поехала к вам.
        - Я ничего об этом не знаю!
        - Еще бы! Кто же будет брать на себя лишний труп?
        - Какой труп?! О чем вы?! Я действительно не знал о том, что Марина собиралась поехать ко мне. Я ее не приглашал, да и некуда мне ее приглашать - я в гостинице живу.
        Сообщение о том, что Марина пропала, выбило Ивана из колеи. Зачем понесло ее в Питер?! Неужели эта романтичная особа ринулась следом за ним? Она - не Майя, Марина не обладает практичным умом и слишком наивна для жизни в мегаполисе. Иван вполне четко представлял себе, что случается с барышнями вроде Марины, которые попадают в большие города. К сожалению, далеко не всех из них ждет сказка со счастливым концом, чаще конец бывает плачевным, и Иван очень не хотел, чтобы сия недобрая участь постигла Марину.
        Апрель. Санкт-Петербург
        Лысоватый, с редкими гусарскими усиками, поджарый, даже худой, сорокадвухлетний мужчина, одетый по-молодежному в светлый в крупную клетку пиджак и джинсы, суетился и мельтешил, смахивал с застланного нарядной скатертью стола ложки и ронял салфетки.
        - Подумать только, какая красавица! И умница, и отличница, и спортсменка-комсомолка… - прервал он себя нервным смешком. - Да, такие дела. Помру, ничего после меня не останется, кроме тебя. Даже не верится, что вот эта прекрасная девушка - моя дочь!
        Марина молчала и краснела. Ей было очень неловко. Неловко смотреть на своего отца - такого жалкого и нелепого. Она отводила глаза к темноте оконного стекла, в котором, как в зеркале, отражалось ее лицо с брезгливым выражением. Неловко ей было сидеть у него на кухне, в квартире, куда в любой момент может прийти его жена (ее внимательный взгляд учительницы мгновенно засек «капитально» лежавшие повсюду женские вещи). Она же не знала про жену! Думала, он до сих пор любит только ее маму. Мама ведь так его расписывала! А он оказался совсем не таким - не восхитительным и не великолепным, не как на том фото двадцатипятилетней давности, и вообще никаким. Марина с трудом разыскала его через давних полузабытых знакомых, приехала без предупреждения, чтобы получился сюрприз. Теперь она не знала, что с этим делать и как ей «отменить» папу. Такое огромное, жестокое разочарование! И если бы не тяжелая сумка, она бы вскочила и выбежала за дверь без оглядки и без лифта.
        Василий не смел смотреть ей в лицо. В его душе возрастало смятение. Он мучился и боялся сказать, что его нынешняя женщина всего на полгода старше дочери и она категорически не приемлет контактов с его прежними семьями, женщинами, детьми. Слава богу, она сейчас на даче. А ну как вернется? А если Марина задержится? И как ее выпроводить?
        Его руки не находили места. Василий пролил чай, подскочил, сбегал за тряпкой, вернулся на место, протянул руку за спину - в хрущевской кухне все расположено близко, - выудил из раковины тряпку с застрявшей в ней вилкой. Подскочил с места снова - теперь уже чтобы поднять упавшую вилку. Постучал ею по полу (примета - чтобы никто не пришел), забыл про разлитую лужу и угодил в нее рукавом.
        - Ах, ерунда! Все равно в стирку! - беспечно махнул он рукой, натужно улыбаясь. Снял пиджак, надетый по случаю знакомства с дочкой. Под пиджаком обнаружилась несвежая сорочка с оторванными пуговицами на пузе. Минута замешательства. - Пойду переоденусь.
        Отец исчез в спальне за плотно прикрытой дверью. Марина осторожной кошачьей поступью пробралась в коридор, обулась, взяла оставленную в прихожей сумку, тихо повернула язычок замка и выскользнула за предательски скрипучую дверь.
        Марина спустилась пешком, чтобы не ждать лифта и чтобы на площадку не вышел отец. Чтобы не говорить ненужные слова и не прощаться.
        Свежесть улицы, морось дождя, темнота сумерек. И хорошо, что темно - он ее не разглядит, если посмотрит в окно. А она не будет оборачиваться, чтобы в последний раз бросить взгляд на два желтых квадрата на восьмом этаже.
        Услышав звук открывавшейся входной двери, Василий обмер: Леля вернулась?! А на кухне - Марина. Как ее представить, как?! Знакомая? Леля закатит скандал. Дочь? Только не дочь! И не потому, что Леля не переносит его «бывших», тем более детей. Он в ее глазах сразу состарится на двадцать лет. Череда мыслей пронеслась в голове Василия со скоростью уходящего экспресса. Через минуту он понял: Марина ушла. Первым порывом было броситься ей вслед, отцовский инстинкт, забитый в дальний угол сознания, дал о себе знать. Хотя бы попрощаться, сказать формальное «не пропадай». Потому что так положено, ибо иначе - не по-людски.
        Поборов внезапно проснувшуюся совесть, Василий выдохнул: вот все само собой и разрешилось, без его участия. Пусть лучше уходит себе - без фальшивых напутствий и тяжелых взглядов.
        Он стоял у окна в комнате с выключенным светом, осторожно приоткрыв занавеску, будто снизу можно было его увидеть. Вглядываясь в темноту улицы и пелену дождя, он надеялся не увидеть ее силуэт. Чтобы все выглядело так, как будто и не было ее вовсе - умницы-красавицы, спортсменки-комсомолки, его дочери. Куда ушла Марина, он не знал. Не хотел знать. Даже не спросил, где она остановилась и к кому приехала, побоявшись услышать неудобное «к тебе».
        Весь остаток вечера и следующий день Василий просидел в кухне, но уже без скатерти и салфеток, а в окружении окурков и грязной посуды и пил горькую. Он чувствовал себя таким молодым, многообещающим, вся жизнь впереди - а тут вдруг всё это, и ей уже двадцать четыре, и она совсем взрослая. И теперь он чувствует себя таким старым, таким чудовищно старым…
        - Это была ошибка! Ну, какие дети в девятнадцать лет? Что я тогда понимал? Я не виноват… - бормотал он.
        Он до сих пор мнил себя бравым парнем, каким был много лет назад, и в душе ему до сих пор было неполные двадцать.

* * *
        Марина шла по сумеречному проспекту, не обращая внимания на моросивший дождь. Она уже отмотала полтора километра, прошла мимо станции метро, вместо того чтобы спуститься и поехать домой. Дом ее был далеко - за сотни километров, и где сегодня ей ночевать, она не знала. Но отсутствие ночлега девушку пока что не тревожило, все ее мысли были о только что пережитой встрече с отцом, на душе лежал груз эмоций: обида, разочарование, жалость - их нужно было развеять, разогнать энергичным шагом, а лучше - бегом. Но если она сейчас побежит - в длинной юбке и на каблуках, - что подумают люди? Марина привыкла оглядываться на окружающих. «Что скажут люди?» - с детства твердила ей мать. В Выхине все живут по этому правилу. И теперь, в большом городе, где, в общем-то, никому ни до кого нет дела, Марина продолжала принимать в расчет мнение окружающих.
        После солидного марш-броска девушка почувствовала усталость. Прибыв утренним поездом на перрон Московского вокзала, она весь день провела на ногах. В результате долгой переписки по Интернету она раздобыла адрес отца. Байконурская,
39, корпус два - судя по карте, это у черта на куличках. Пока мыкалась по огромному зданию вокзала, пока сориентировалась в метрополитене, пока нашла нужный дом… Марина поехала на Байконурскую под вечер, чтобы застать отца наверняка, если он днем на работе. Она специально приехала в среду (поезд ходил два раза в неделю: по средам и субботам), ведь в выходной отец мог куда-нибудь надолго уехать, а в будни, вечером, больше вероятность его застать. Марину встретили запертые двери парадного многоквартирного, напоминавшего улей, дома. Она тщетно давила на кнопку домофона с номером нужной квартиры. Еще не вернулся с работы? Все верно, мама говорила, что отец много работает. Девушка сходила в ближайший торговый центр, поглазела на товары, перекусила в кафе, с пластиковой мебелью и посудой, беляшами и кока-колой, убила время.
        Вторая попытка проникнуть в жилище отца тоже не увенчалась успехом. Заметив направлявшуюся к парадному старушку, Марина ринулась за ней. Оказавшись на площадке около лифтов, она обрадовалась, словно уже попала в квартиру. Поднялась на восьмой этаж и нарвалась на очередную преграду - дверь, отделявшую общий коридор от лифтового холла. Звонков на двери не оказалось. Как быть в такой ситуации - непонятно. Марина отчаянно забарабанила кулаками по металлической обивке. Стучала она от души, так что грохот стоял приличный. Но ей никто не спешил открывать, жильцы сидели в своих норках как мыши.
        Приехал лифт, выпуская из своих объятий почтенного вида мужчину, похожего на Шаляпина.
        - Вы к кому? - деловито поинтересовался он, открывая дверь.
        - Ой, спасибо! Я в девяносто шестую, к папе! - радостно завопила девушка и помчалась по коридору искать квартиру отца.
        - Так вы к Василию? - почему-то удивился «Шаляпин».
        - Да, к Василию Петровичу!
        И опять ей никто не открыл. Девяноста шестая квартира была неприступна, как крепость.
        - Я здесь подожду, - неуверенно, словно спрашивала разрешения, произнесла Марина. Мужчина ничего не ответил, по большому счету, ему было все равно.
        Звук подкатившегося лифта, шаги, лязганье замка. В коридоре появился высокий, чуть сгорбленный усатый мужчина с помятым лицом, в котором едва угадывались черты бывшего красавца.

«Это он?» - замерло у Марины сердце. В ее сумочке между страницами «Популярной педагогики» лежала его фотокарточка двадцатипятилетней давности, с которой улыбался статный молодец с богатой шевелюрой, а этот… Тощий, как суслик, с угадывающимся под курткой пивным животом, плешивый, с тараканьими усами. Она, конечно, понимала, что время отразится на его внешности - добавит ему благородной седины, сделает лицо более резким и мужественным, фигуру - коренастой…
        - Вы ко мне? - настороженно спросил он.
        - Я в девяносто шестую, к Василию Петровичу, к папе.
        Минута замешательства.
        - Пойдемте, - пригласил он нежданную гостью, озираясь на соседа.
        Стоило прикладывать столько усилий на поиски, молить языческих богов, копить деньги на дорогу, ехать за тридевять земель, чтобы встретиться лицом к лицу с жестокой действительностью! Она все поняла в этот вечер: что отец не был таким, каким его описывала мать, он не присылал дочери ни подарков, ни денег - он никогда ее не любил.
        И вот теперь, без четверти двенадцать ночи, Марина стояла с дорожной сумкой на окраине чужого города. Чтобы не пропасть, нужно было что-то делать. Она решительно оглянулась по сторонам: где-то вдалеке прогромыхал трамвай - транспорт еще ходит. Девушка помчалась к остановке - вдруг подойдет следующий? Тут рядом с ней остановился ехавший в парк троллейбус. Сердобольный водитель предложил подвезти ее. Марина не стала отвергать помощь, уселась на мягкий диванчик и от усталости и укачивания чуть не уснула.
        - Выходим, девушка! Я в парк поворачиваю. До метро тут рукой подать, - указал он направление.
        Сердечно поблагодарив водителя, Марина поторопилась к метро. Спасительное метро! Станция уже закрывалась, но Марина все-таки успела на последнюю электричку. Она ехала на вокзал, потому что других вариантов ее ситуация не предполагала.
        Вонючий и холодный, с обилием шатавшихся повсюду бомжей, вокзал был отвратительным. Чтобы попасть в «чистый» зал, требовалось предъявить билет на поезд, которого у Марины не было. Уезжая, она соврала матери, что едет к Ивану, за которого собирается замуж. Она предполагала, что остановится у отца, поживет, найдет работу, потом, может быть, выйдет замуж, чтобы мама успокоилась. Как теперь возвращаться домой? Как смотреть людям в глаза, слушать шепотки за спиной и бесконечное мамино: «А я ведь говорила!» С работы она уволилась, наврала коллегам то же самое, что и матери. Нет, нельзя ехать назад с позором. Раз она решилась уехать из поселка, нужно идти до конца, а не метаться туда-сюда.

* * *
        После третьей ночи, проведенной на вокзале, Марина взвыла. Бездомные, которых она раньше в жизни никогда не встречала, пугали ее жуткой антисанитарией и вызывали резкое отторжение. Читая о бродягах в газетах или видя их в телепередачах, Марина по своей душевной доброте их жалела, а оказавшись с ними на расстоянии вытянутой руки, свое отношение резко изменила. Теперь ей стало жалко себя. За то, что она вынуждена вдыхать «ароматы», источаемые бомжами, слушать их брань, рисковать подхватить какую-нибудь заразу. И все это происходит не в лесу и не где-нибудь в подворотне, а в центре большого города - на Невском проспекте! Полицейские ее не трогали, но смотрели с презрением. Ночью на вокзале на нее все смотрели с презрением - и бомжи, и просто забулдыги из пригорода, опоздавшие на свою последнюю электричку.
        - Пива хочешь? - ткнул ей бутылкой в грудь потрепанного вида мужичок.
        - Нет, спасибо, - помотала головой Марина, пятясь назад.
        - А зовут как? Меня - Юрчик, - протянул ей широкую трудовую ладонь.
        - Никак!
        - Ой-ой-ой! - проойкал он нараспев. - Коза драная! Думаешь, что ты - особенная? Ты такая же, как и все тут! Таких, как ты, тут - миллион!
        Марина метнулась в сторону - искать себе на вокзале другой угол. Терпеть это было невыносимо! Грязный, грубый мужик разговаривает с ней как с последней проституткой. Вероятно, он ее за проститутку и принял. А самое противное, что он был прав, говоря, что она такая же, как и все прочие обитатели вокзала: как та спящая на полу пьяная баба неопределенного возраста или как тот тихий бомжик, устроившийся на картонных коробках. Разве что она не пьяна и не питается на помойке. Но, раз она находится в одинаковой с ними среде, значит, в данный момент их уровни равны. И неважно, что у нее в сумке паспорт с регистрацией, трудовая книжка, диплом, немного денег и ключи от дома. Все равно здесь и сейчас она - бездомная.
        Слова бомжа Юрчика заставили действовать. Ранним утром, как только пошел общественный транспорт, Марина перебралась в метро, чтобы выспаться в его теплых и чистых, по сравнению с вокзалом, вагонах. Прокатившись пару раз в оба конца вместе с первой волной спешивших на работу горожан, девушка вышла на Сенной площади. Эту станцию она выбрала из-за ее расположения в центре, и еще - из-за того, что знала ее по произведениям Достоевского. Правда, Федор Михайлович описывал Сенную площадь как весьма мрачное место, наводненное попрошайками и рабочим людом, но все же.
        Сенная встретила ее толпой, нищими и лоточниками. Место оказалось неприятным, почти по Достоевскому.
        - Золото, золото! Девушка, не желаете продать золото? - обратился к ней парень в темных очках. Он сразу вычислил в ней потенциальную клиентку.
        - Нет! - шарахнулась от него Марина, инстинктивно хватаясь за уши с подаренными мамой малюсенькими золотыми сережками-колечками.
        - У меня самые выгодные цены, в ломбарде вам столько не предложат, - не отставал скупщик.
        Девушка не стала задерживаться, развернулась и оказалась на пути людского потока, двигавшегося от перехода. Ее толкали со всех сторон, а она все стояла со своей дорожной сумкой, уставшая и потерянная. «Как можно здесь жить?» - не переставала удивляться Марина. За четыре дня, проведенных в Петербурге, она хлебнула его неудобств сполна. Получив очередной толчок в спину, девушка собралась с силами и стала выбираться из толпы.
        Она стояла за ларьками, около стены старого дома, вдоль которого, возможно, прогуливался Федор Михайлович, и бессмысленно смотрела на наклеенные на нее газеты с объявлениями на последних страницах. Еще не до конца уяснив смысла прочитанных строк на волнистом от следов дождя газетном листе, Марина почувствовала - это решение проблемы! Перечитала текст объявления. Трехлетнему ребенку срочно требовалась няня, с проживанием. По возрасту Марина не подходила - родители малыша желали видеть в качестве няни женщину за сорок. Но попытать счастья-то можно!
        Небольшой аккуратный особнячок в пригороде. Хозяйка дома, высокая холеная женщина, мать ребенка, подозрительно смотрела на явившуюся к ней девицу - в мятой одежде и с немытыми волосами.
        - Рекомендации есть?
        - Нет. Трудовая книжка есть и диплом. С отличием! - Марина быстро достала из сумочки документы и с готовностью их предъявила.
        Женщина пролистала ее трудовую книжку с немногочисленными записями, еще раз испытующе посмотрела на Марину и заключила:
        - Ладно, я вас возьму.
        Эти слова прозвучали для нее музыкой рая. Девушка догадалась, что ее взяли без рекомендаций из-за срочности и отсутствия других кандидатур. Видимо, местные няни весьма разборчивы и их чем-то не устраивают предложенные условия, а ей - в самый раз. Марина подумала, что если бы отказали, пришлось бы ей возвращаться домой, в Выхино. Только сил добраться до вокзала у нее уже не осталось.
        Вымывшись под душем и переодевшись, девушка почувствовала себя счастливой. Обретенное пристанище ей очень понравилось своей чистотой и теплом, которых ей так недоставало. А после чашки горячего чая с посыпанными корицей булочками жизнь показалась сказкой.

31 мая. Санкт-Петербург
        - Нашлась! Нашлась, моя кровиночка! - радостно завопила Варвара Степановна в телефонную трубку, когда ей позвонили из отдела полиции и поинтересовались не объявилась ли Марина? Справляться о пропавшей девушке они и не подумали бы, но она оказалась связана с подозреваемым в убийстве Иваном Форельманом, и это в корне меняло дело.
        После того как Варвара Степановна увидела свою дочь - живую и здоровую, - ее счастью не было конца. Женщина возбужденно рассказывала полицейским о злоключениях Марины, которые, слава богу, уже благополучно закончились.
        - Помыкалась по Ленинграду и домой вернулась. Вот правду-то люди говорят: хорош город Питер, да все бока вытер! Это я, дура старая, дочку терроризировала, замуж ее гнала. Не выдержала девчонка и уехала куда глаза глядят. Ищи жениха, не ищи, а только в таких делах бог хозяин, как он решит, так и будет. Вон оно как выходит!
        Работа гувернантки сильно отличалась от работы учительницы. Поначалу Марине она казалась легкой: в школе у нее было двадцать учеников, которым нужно «разжевать» материал, а потом еще дома проверять тетради, готовиться к урокам, а в частном доме - всего один воспитанник, Кирюша - в общем-то, спокойный мальчик. Но родители над своим единственным чадом тряслись и много от Марины требовали. Ребенок должен все делать по режиму: спать, есть, играть. И все - под неусыпным наблюдением, не дай бог, с ним что-нибудь случится! Марина думала: как же Сенька из Выхина растет, с матерью-алкоголичкой, и жив-здоров? Сеньке бы хоть капельку такого внимания, частичку Кирюшиных условий, и он стал бы самым счастливым в мире ребенком. Хороший ведь пацан растет, добрый, сообразительный. И Кирюша хороший. Но один - заласкан и как сыр в масле катается, а другой - лишен любви и растет как трава в поле.
        Платили работодатели щедро, таких денег Марина никогда не получала. Жильем ее обеспечивали, питаться можно было бесплатно, с общего стола, так что деньги она почти не тратила, разве что когда в свой единственный выходной выезжала в город. Гуляла по набережным, перекусывала в дешевом кафе, звонила с телеграфа матери. О том, что она работает гувернанткой, Марина ей не говорила. Неправильная это работа, когда ты зависишь от частного лица, словно холоп. И гордиться ею нельзя. Вот если бы она в школе работала, тогда другое дело. Марина так и сказала матери, что она устроилась в школу, а чтобы мать не переживала за нее и не допытывалась, откуда деньги, которые она ей выслала, соврала, что школа коммерческая. В голосе Варвары Степановны послышались нотки недоверия, но междугородные разговоры по телефону тем и хороши, что их можно быстро заканчивать, сославшись на дороговизну.
        - Всё, мам, пока. Потом позвоню! - попрощалась Марина.
        - Ладненько тогда, давай. Ага. Пока! - скороговоркой произнесла Варвара Степановна набор телефонных слов-паразитов. И напоследок - отчаянное: - Береги себя, доченька!
        Мама как будто предчувствовала беду. Казалось бы, ее ничто не предвещало: со своими обязанностями Марина справлялась, ребенок к ней привязался, никаких эксцессов не происходило. До поры до времени. В какой-то момент девушка стала ловить на себе нескромные взгляды отца Кирюши. Игорь Борисович, успешный предприниматель, большую часть времени отсутствовал, а когда приезжал домой, быстро ел и шел спать. То ли в его бизнесе наступила пауза, то ли случилось еще что-то, но он стал чаще бывать дома, и иногда - во время отсутствия супруги. Он был еще мужчиной в соку, хоть и старше своей тридцатишестилетней жены на десяток лет.
        Теперь-то Марина поняла, отчего хозяйка дома установила для няни возрастной ценз - из-за мужа-бабника.
        Игорь Борисович вился вокруг нее ужом. Подходил и так и эдак, то с подарками - с дорогой косметикой, какой Марина сроду не видела, то осыпал ее комплиментами, а то переходил к угрозам: «Лучше не дури, соглашайся полюбовно, иначе окажешься на улице!» Марина взбрыкнула. Когда бизнесмен распустил руки, она с размаху огрела его попавшейся под руку вазой. Ваза оказалась крепкой - «молоченое» серебро даже не помялось, чего нельзя было сказать о лысой макушке хозяина дома. Макушка тоже выдержала, если не считать мелочи вроде образовавшейся на ней огромной лиловой шишки.
        Игорь Борисович орал, как иерихонская труба, смачно матерясь на весь дом. Очень не вовремя явилась его супруга. Она безошибочно оценила обстановку, рявкнула Марине короткое «Выйди!» и, когда за гувернанткой закрылась дверь, орать начала сама. Результатом сей семейной баталии явился досрочный расчет и увольнение Марины.
        Девушка вновь оказалась на улице. Огромный город, где столько домов, а остановиться негде! Пока еще она умытая, в чистой, выглаженной одежде, сыта и спать ей не хочется. Но это - только пока. Ужасно ведь неприятно из-за чувства уязвимости и неопределенности, которые тебя охватывают, когда стоишь одна на улице, с дорожной сумкой, и никуда тебе не нужно идти, потому что идти - некуда. Марина побрела в сторону ближайшей набережной, коих в этом городе тьма-тьмущая. Идти ей пришлось недолго, и уже минут через десять неторопливой ходьбы девушка стояла у гранитного ограждения Черной речки. Марина заглянула в темную муть воды, вполне оправдывавшую свое название. «Вот и хорошо», - подумала она. Девушка ярко себе представила, как река скроет ее своей черной накидкой. Перед тем как утопиться, Марина оглянулась по сторонам. Вокруг кипела жизнь: в пробке нервно томились автомобилисты, прохожие шли по своим делам - кто-то стремительно, кто-то прогуливаясь. Люди оказались серьезной помехой. «Что они подумают?» - встревожилась Марина. Очень некрасиво у всех на глазах, как ненормальной, лезть через ограждение и
бросаться в воду.
        Какая чудовищная безысходность! Даже покончить с собой нельзя, чтобы не мучиться! Марина отвернулась к реке и закрыла ладонями лицо, соображая, что делать дальше. Больше ночевать на вокзале она не желала. Подумав немного и переломив свою гордость, Марина все-таки решила идти на вокзал за билетом до Петрозаводска.
        Тихо стучали колеса, поезд мягко катился в ночи, унося Марину Ларину на Север из холодного и чужого Петербурга. Она вдохнула его сырой воздух, увидела его нелицеприятные стороны и, казалось бы, должна была поклясться себе, что никогда и ни за какие коврижки сюда больше не вернется. Но, несмотря ни на что, этот город приворожил ее, как чародей, и навсегда украл сердце.
        Начало июня. Санкт-Петербург
        С утра Ивана снова допрашивал следователь. Какой это был допрос - пятый, шестой или десятый, - он сбился со счета. Поначалу Иван анализировал слова Тихомирова, запоминал его вопросы и свои ответы, чтобы в дальнейшем не запутаться в показаниях, а потом плюнул на это дело и перестал отвечать вообще. Он попросту устал. В этот раз следователь начал с хорошей вести.
        - Могу вас порадовать. Минус один труп, - специфически пошутил Тихомиров. - Нашлась ваша знакомая Марина Ларина. Жива и здорова. Так что вменять вам в вину ее убийство оснований больше нет.
        Иван впервые за все время пребывания под арестом улыбнулся:
        - Что с ней произошло? Надеюсь, ничего страшного?
        - Банальная история. Барышня в поисках счастья решила уехать из провинции в большой город, а потом, разочаровавшись, вернулась домой.
        - Ну, слава богу, что все обошлось, - выдохнул Иван. А то было бы жалко девчонку, если бы она пропала. Ему вспомнились мягкие черты лица Марины, ее наивные синие глаза, милая манера краснеть и одновременно хмуриться и вот эти очаровательные восклицания: «Ах, да!» и «Ну-ка, быстренько ответь мне!»
        Как и предполагал Иван, Тихомиров его вызвал не ради того, чтобы сообщить о Марине, и не ошибся.
        - Это были хорошие новости, а теперь - плохие. Погибла Майя Валенкова. Что вы на это скажете?
        Ивана словно окатили ведром холодной воды.
        - Майя?! Она точно погибла?
        - На этот раз, увы, да. Найдена в своей квартире - мертвой. Вы ведь ее знали, не так ли?
        - Знал.
        - И бывали у нее дома?
        - Бывал. Но это не значит, что я ее убил, - зло ответил Иван. Ему надоели дурацкие приемчики следователя.
        Новость о том, что погибла Валенкова, для следствия новостью отнюдь не являлась. Илья Сергеевич нарочно выкладывал карты по одной. Он также знал, что Форельман к смерти Майи непричастен, поскольку в это время он уже был в Карелии, но разговаривал с Иваном именно в такой манере, надеясь вывести его из равновесия и получить хоть какие-то показания.
        - Расскажите, что вас связывало с Валенковой? У нее была брошь в виде солнца, очень похожая на ваш амулет и на то, что изображено на картине Малуниса.
        Иван тяжело посмотрел на следователя. Опять все тот же вопрос - про Золотое Солнце; и почему он должен на него отвечать?! Ведь найти клад язычников - хрустальная мечта его детства! Это его личная жизнь, тайна его души, в которой нет места чужим носам.
        Апрель. Санкт-Петербург

«Прохладным весенним утром Алекс вышел на перрон Витебского вокзала. Он приехал в Питер для того, чтобы восстановить справедливость, нарушенную несовершенным законом, бездушными чиновниками и злодейкой-судьбой.
        Когда-то он был молодым и здоровым, жизнь казалась ему безграничной, полной возможностей и приключений. Если возможности были под вопросом, то приключения не заставили себя долго ждать. Он, как в волны океана, бросился им навстречу, едва достигнув совершеннолетия. Детство еще не закончилось, желание играть не прошло, и игрушкой для него стала жизнь. Ею можно размениваться, пробовать ее на вкус, браться за все, что угодно, и с легкостью возвращаться к исходной точке - времени же прорва, и год-два во вселенском масштабе - ничто, поэтому их можно потратить на игру…»
        Вадим читал украденную у Майи тетрадь, и у него складывалось впечатление, что он читает про себя. Это же у него военная выправка, шрам над бровью, нос загнут книзу! Он в детстве на спор доставал языком до собственного носа, благодаря чему обзавелся коллекцией наклеек на спичечные коробки. Это он носит перчатки даже летом, и если снимает их прилюдно, то только с правой руки, потому что левая обезображена войной. Но главное совпадение - это не внешность: девушка откуда-то узнала все про его судьбу.

80-е годы. Афганистан
        Они и представить себе не могли, как может быть страшно на войне. Громыхнуло, где-то загорелся сарай, послышались автоматные очереди. Стрельба здесь велась постоянно - то утихала, то возобновлялась вновь. Палили в основном не по цели, а в ответ на взрыв, или чтобы обозначить, что они тоже не безоружные, или же просто так, вместо «здрасьте» своим же, а то и для того, чтобы самим было не так страшно: мол, мы стреляем, значит, мы вооружены и нам бояться нечего, в то время как у них мурашки бежали по спине. Все, кто здесь оказался, в большинстве своем - мальчишки, еще вчера сидевшие за партой. Кто в погоне за славой, а кто и по дури сюда попал, совершенно не догадываясь о том, что их ждет. Ведь можно было отказаться от службы в Афганистане, так ведь нет - у многих играла показная гордость и была сильна зависимость от общественного мнения: дескать, не поехал ты в Афган, значит, трус и место твое - у мусорного ведерка, а поехал - значит, бравый ты парень!
        Они уже потеряли товарищей, видели, как гибнут люди, видели кровь - свою и чужую, стоны, ужасы, раны и смерть. Все происходило буднично: они даже не доехали до места назначения, когда их колонна попала под обстрел. Они с Пашкой видали баталии и покруче: с дымом до небес, с пожарищами, которые за мгновение сметали целые города, и с прочими бедствиями мирового масштаба, по сравнению с которыми горящий сарай - чих кошачий, на него и внимания обращать не стоит. Все это так, с той лишь разницей, что глобальные катастрофы происходили на киноэкране, а сарай горел в реальности, совсем рядом, и оттуда раздавались крики. То ли из сарая кто-то не мог выбраться, то ли переживал за свое имущество, то ли орали, проклиная войну, развязавших ее политиков, моджахедов и советскую армию, в которой они с Пашкой служили. Моджахедов не любило мирное население, но их поддерживало настроенное против демократии афганское общество, а советских солдат ненавидели обе стороны. Зачем они приперлись на эту войну, спрашивается?! То есть что здесь делали они с Пашкой, понятно, а вот какой прок от советских войск в дымящемся от
пожаров и взрывов Афганистане, с его своеобразным исламским укладом, - этот вопрос для них оставался открытым.
        Утром их привезли в какой-то кишлак - мирный, залитый солнцем и источавший ароматы цветущих акаций. Они с Пашкой залюбовались им, словно попали в сказку.
        - Я бы здесь остался навсегда, - мечтательно сообщил Пашка. Такая теплынь, как здесь, в это время года в Прибалтике бывает крайне редко.
        - А я бы - нет, - быстро сказал Вадим, словно его кто-то спрашивал: остается он или нет, и от ответа решается его судьба. Нехорошее предчувствие кольнуло его. Напрасно его друг это сказал, ох, напрасно!
        После череды смертей, произошедших на его глазах, Вадим стал мнительным и до паранойи суеверным. Обращал внимание на мелочи, приметы, мысленно цеплялся к словам. Один солдат перед обстрелом сказал, что у него осталась последняя сигарета. Все замолчали, а сержант показал ему кулак: запомни, боец, это слово -
«последний» - на войне не произносят! Сигарета и в самом деле оказалась последней. Последней, которую он выкурил, - через час его убили.
        - Я бы здесь остался, - в очередной раз сказал Пашка. Теперь причиной этих слов послужили глубокие, как Марианская впадина, глаза под густыми крыльями бровей. Коренастая девушка с толстой смоляной косой откуда-то возвращалась с ведрами, когда остатки их разбитого взвода ехали по кишлаку. Увидев военных, девушка остановилась у калитки и посмотрела на них тяжелым взглядом.
        Пашка до сих пор воспринимал участие в этой войне как игру. Они с Вадимом были ровесниками, вместе учились в школе, потом - в ПТУ, на сварщиков. Учеба казалась медом - занятия три раза в неделю, материал простенький и давался по минимуму, уроков учить не надо. Практика - шалость в учебном цехе. Они пошли в это училище, чтобы продлить себе детство еще на два года. Время пролетело незаметно. Номинальные выпускные экзамены, а за ними - настоящая взрослая жизнь с работой по специальности на судоремонтном заводе. Вчерашние балбесы трудились как черти, из-под палки, поминутно глядя на часы. Работа оказалась тяжелой, пропитанной потом и копотью, в зале со спертым воздухом и с жутким грохотом. Зарплата оскорбляла своим размером. Очень скоро они с Пашкой поняли, что ошиблись с выбором жизненного пути, нужно было искать другой, более денежный и комфортный. Вот только как это сделать без связей, имея лишь среднее специальное образование - и никакого опыта?
        Работа их нашла сама - непыльная, легкая, высокооплачиваемая, как они и мечтали. Впрочем, с оплатой жук-работодатель их надул - заплатил меньше, чем обещал, и, как позже выяснилось, сильно их подставил. Тогда, за кружкой пива в кабаке на Куршской косе, которым их с Пашкой угощал Санек - Пашкин сосед по двору, интеллигент-чистоплюй, они еще не знали, на что подписываются. Саньком его звали во дворе по привычке. Александр Викторович разменял уже пятый десяток, работал в НИИ и имел солидный вид: высокий рост и плотное тело, упакованное в чешский костюм из тонкой шерсти.
        Санек вещал сладкоголосым соловьем, сулил полную безнаказанность и высокий гонорар.
        - Это даже не кража, потому что цена бумажек, которые нужно взять, - три копейки.
        - Ну а проникновение в чужую квартиру? На это статья, между прочим, в УК имеется, - заметил осведомленный Вадим.
        Санек снисходительно улыбнулся:
        - Максимум - полгода условно. Риск есть, но он минимальный. Ну а как вы хотели - за такие деньги? - Санек вывел карандашом на нарезанной в качестве салфеток серой упаковочной бумаге сумму, от которой у приятелей в глазах заиграл интерес. - Хозяев дома не будет, они в пансионат лыжи навострили, и это - стабильно. Я сам слышал, как хозяин по телефону номер заказывал. Пойдете рано утром, часа в четыре - в полпятого, когда самый сон, чтобы соседи вас не увидели. Зайдете в гостиную, там, в ящике письменного стола будет интересующая меня папка. Всего и делов-то. Ну как, по рукам? Если да, то ключи вот, - достал он из кармана два ключа на колечке.
        - Задаток! - потребовал Вадим.
        - Двадцать процентов.
        - Пятьдесят!
        - Сначала - дело, - оборвал его Санек.
        - Ладно, тридцать.
        - Хорошо. Получите накануне.
        Сначала все шло как по маслу. Они с Пашкой, как и договорились с Саньком, пришли по назначенному адресу, правда, немного проспали и явились на место не в четыре - в полпятого, а в начале шестого. Дверь открылась легко, как родным ключом. Проникли в темноту коридора, легко нашли гостиную. Санек подробно, словно тупым, объяснил им, что где находится, даже схему квартиры нарисовал. Они с Пашкой поняли, что Санек в этой квартире бывал не раз и лично знал хозяина - Соболева. Иначе откуда у него ключи от его квартиры и сведения, что где лежит? Как потом выяснилось, Санек и Соболев - сослуживцы, а в папке этой - научные труды Соболева.
        И вот, когда они уже собрались уходить, раздался тихий звук открывающейся двери, затем шаги - уверенные, хозяйские. Прежде чем они с Пашкой что-то сообразили, вошедший мужчина - хорошо сложенный, крепкий, возрастом примерно вдвое старше их, глядя на них тревожным взглядом, - задал резонный вопрос: «Вы кто?» - одновременно хватаясь за трубку телефона. Наверное, стоило что-то соврать и, пока Соболев переваривал бы информацию, бросить папку и бежать, все равно с ними обоими он не справился бы. Но он стоял, такой уверенный в себе, и так смотрел на них, что у них с Пашкой парализовало мозги. Вадим вырвал у хозяина квартиры телефонную трубку, а Пашка нанес ему удар по голове. Удар получился слабым и пришелся по касательной, а вот Соболев приложил непрошеного гостя весьма качественно, так что Пашку аж скрючило. Вадим понял, что он - следующий. Он, как пацан, попытался спастись бегством, и, поскольку путь на лестницу был отрезан, Вадим метнулся в гостиную. Хозяин последовал за ним. Не дожидаясь хука в челюсть, Вадим схватил лежавший среди посуды на сервировочном столике кухонный нож. Как так получилось,
что нож вошел в грудь Соболеву, Вадим не понял. Мужчина повалился на пол, запрокинув голову, его рубашка окрасилась бурым цветом…
        - Ты что наделал?! - заголосил Пашка.
        - Тихо ты, дебил! Уходим!
        Их остановил раздавшийся в кухне шорох. Вадим осторожно заглянул в дверной проем и увидел спящую на банкетке женщину; рядом, на столе, сидела серая кошка и поедала нарезанную кружочками колбасу. Остатки наливки в графине и рюмки на столе свидетельствовали о пирушке. У Вадима мгновенно созрел план. Не теряя времени, он вернулся в гостиную, выдернул из раны трупа нож и вложил его в руку женщины, заодно испачкал ее халат кровью.
        - Порядок! - сообщил Вадим, довольный своей находчивостью. - Теперь живо ноги в руки - и деру!
        Их вновь остановил шорох, но теперь послышавшийся из дальней комнаты. Дверь комнаты отворилась, и в коридоре появилось маленькое заспанное существо. Ребенок испуганно посмотрел на незнакомых людей.
        - Прелестное дитя, - ласково произнес Вадим, протянув руку, чтобы погладить рыжеволосую голову девочки.
        Девочка хлопнула глазенками и убежала назад, в комнату, чтобы спрятаться там под одеялом.
        - Что-то больно много народу в этой квартире, - задумчиво произнес Вадим.
        - Ты что?! Она же совсем маленькая!
        - Ладно, пойдем, пока сюда еще кто-нибудь не заявился.

* * *
        - Ну и что вы натворили, клоуны?! Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет! - распекал их Санек, когда они через день встретились в условленном месте. Вадим сидел злой, как черт, Пашка отрешенно смотрел в сторону. Он с самого начала не хотел браться за это опасное дело и если бы не давление приятеля, ни за что на него не подписался бы.
        - Маловато что-то бумаг. Вы все взяли? - строго спросил Санек. Когда Соболев на кафедре выступал с докладом, папка выглядела более пухлой. - Ба! И игруха здесь! - удивился он, глядя на выпавший из папки небольшой деревянный амулет в виде солнца. - Этот чудик совсем сдвинулся на своих язычниках, похоже, и сам язычником стал! - Санек, улыбаясь, сунул в карман «игрушку» погибшего друга.
        - Что нашли, то и взяли, - буркнул Вадим. Пашка насупленно молчал. Компаньоны условились, что отдадут Саньку лишь часть бумаг, прочие оставят у себя, чтобы выторговать дополнительный гонорар.
        - А вы хорошо искали? С кем мне приходится иметь дело?! И за что я только деньги плачу!
        - Кстати, о деньгах. Надо бы рассчитаться.
        - По-моему, вы и аванс не отработали, а за то, что так напортачили, и сами мне должны.
        - Чего?! - возмутился Вадим.
        - Ладно, пошутил я, - скривил толстые губы Санек, понимая, что он перегнул палку и его может постичь участь Соболева - с этих отморозков станется. - Остальное получите завтра.
        - Сегодня! И живо! - потребовал Вадим.
        - Да, сейчас же! - поддакнул Пашка.
        - Хорошо-хорошо, сегодня. Налички у меня нет, сами понимаете, носить такую сумму с собой небезопасно. Вечером передам.
        - Ну, смотри у меня! Терять нам нечего…
        - Да, шума вы наделали много. И как вы додумались вдову подставить? А если кто-то узнает, что Елена ни при чем?
        - Не узнает, - грозно посмотрел на него Вадим.
        - Это я к тому, что лучше бы вам, ребятки, сейчас убраться из города, - посоветовал им Санек.
        - Сами разберемся.
        - Куда же нам ехать? - взволновался Пашка. Слова о том, что убийство им может не сойти с рук, ему не понравились. И вообще, он никого не убивал, это все Вадим!
        - Хотя бы в армию. А что? И родине польза, и вам отмазка. В военкомате поди с ног сбились, вас разыскивая.
        - У меня отсрочка - отец больной. А у Пашки - плоскостопие.
        - Липовые - что отсрочка, что плоскостопие. Вот осенью ужесточат контроль, всех перепроверят и срок вам дадут - за уклонение. А вы бы в армейку все-таки сходили. Для вас это - наилучший вариант в свете сложившейся ситуации. Погреете в Афгане пузо месяц-другой, пока здесь все не утихнет. Вернетесь героями, с медалями и обеспечите себе почет и льготы. А если на вас милиция выйдет, то вы в Афгане затеряетесь. Война все спишет!
        Санек им все-таки заплатил. Не сполна, как обещал, но большую часть.
«Застремался», - констатировал Вадим, пересчитывая барыши. Сам он - не сука, не то что Санек, с Пашкой он поделился поровну.
        Бумаги из папки Соболева Вадим Саньку не отдал. И словом не обмолвился, что часть их изъял. Ибо нечего деньги шакалить!
        А убраться из города им все же пришлось. Уж очень большой резонанс получило дело. В их тихом городке такое случалось нечасто. Интеллигентная семья: муж - ученый, его милая жена, маленькая дочка, вдруг - кровавая драма! Оказалось, что глава семьи завел любовницу и на выходные уехал с ней в пансионат, жена откуда-то об этом узнала, на нервной почве напилась вдрабадан и встретила загулявшего супруга со столовым ножом в руках. Жаль девчонку - совсем еще кроха, а все понимает. Из веселой, общительной девчушки она превратилась в замкнутое в себе существо.
        В армию они с Пашкой идти не хотели, и не пошли бы, если бы ни с того ни с сего на них как из рога изобилия не посыпались повестки. Ведь отмазались вроде год назад, чего еще им там надо? Еще и Санек их подзуживал, ежедневно донося «вести с полей», говорил, мол, в убийстве обвинили Соболеву, но у следователя большие сомнения по этому поводу.
        А может, Санек не так уж и не прав, размышлял Вадим на призывном пункте. Вернувшиеся домой воины-интернационалисты чувствуют себя вольготно, к ним всюду относятся лояльно, милиция лишний раз не цепляется. Война все списывает, а в их с Пашкой положении как раз это и требуется.
        Их, как и многих призывников в том году, распределили в Афганистан. Обещали службу в спокойных районах, недалеко от границы, а бросили в самое пекло.
        Пашка своим «здесь бы остался» словно накаркал. Он и остался в том горном кишлаке, как раз у двора приглянувшейся ему девушки. Говорили же ему: надень каску! А он поперся с неприкрытой головой - знакомиться. Глупая бравада: думал, в каске он - не орел. Вот и получил пулю в лоб.
        Вадиму тоже досталось. После месяца службы, где палящее солнце казалось огнем ада, а звуки взрывов и запах гари стали привычным дополнением быта, у него в голове все перевернулось. За месяц он стал взрослее на годы; напрочь «вылетели» из его натуры юношеские дурь и беспечность; жизнь, здоровье, оставшиеся в далекой Прибалтике родители, сын, которого он воспринял как куклу и поэтому с легкостью от него открестился, когда тот появился на свет, - все, что раньше воспринималось им как данность и не ценилось, теперь возымело свою ценность. Дни тянулись, как целая вечность, и каждый прожитый из них считался подарком свыше. Пусть ему осточертел армейский режим, жизнь в казарме, тычки сержантов - все это неважно, лишь бы остаться живым и здоровым, а не как товарищи - вернуться домой калекой или и того хуже - в оцинкованном гробу. Все чаще Вадиму хотелось домой, иной раз до того сильно хотелось, что хоть волком вой! За сон в родной постели, за тарелку домашнего борща со сметаной и свежим хлебом с кислинкой он готов был продать душу дьяволу. И вот неожиданно его желание осуществилось - служба закончилась
досрочно, его отправили домой. С контузией и пораженной ожогом рукой. «Уазик», в котором он ехал, нарвался на мину. Ему еще повезло: другие бойцы - кто погиб, кого сильно покалечило, а он ушел на своих ногах.
        Полгода в госпиталях, в унылых стенах, среди безногих и безруких, таких же молодых пацанов с печалью в глазах и крестом на судьбе. Никому они не нужны, кроме убитых горем родителей, приходивших в больничные стены. Когда Вадим смотрел на окружавших его глубоких инвалидов, ему становилось не по себе. Как же ему повезло! Рука всего лишь обезображена, и на ней не двигаются два пальца. Но ведь - не правая, и она осталась при нем! Ноги целы, голова на плечах есть, только болеть, сволочь, стала часто, на любое изменение погоды реагирует. А еще он за собой заметил нервозность, чуть что - бешеным становился, как собака. Врач сказал, что это последствия контузии, неизлечимые последствия.
        Отлежав бока на казенных простынях, обозленный на судьбу, Вадим вернулся домой. Походил по инстанциям, выбивая льготы, в итоге не получил и половины положенных, только нервы себе вымотал. Работать на заводе он уже не мог - там требовалась полноценная вторая рука. Его перевели в сторожа, где он чуть не спился. Когда крепко закладывал, в пьяном угаре ему виделся погибший друг Пашка. Он улыбался щербатым ртом и звал на свадьбу с афганской девушкой, а в голове у Пашки зияла огромная черная дыра. Пашка исчезал, и на смену ему являлся Соболев. Он укоризненно молчал, давя на нервы. Вадим не выдерживал и швырял в призрака тем, что подворачивалось под руку. Так продолжалось постоянно, Вадим мучился и пил еще больше. Он пришел к выводу, что виновник случившегося с ним и с Пашкой - жирный сибарит Санек. Если бы не он со своим «выгодным дельцем», ничего бы дурного с ними не произошло. Это он виноват в том, что Пашки больше нет, а у него самого жизнь пошла под откос, а значит, он должен ответить. И заплатить! Ему, Вадиму, все равно, он был на войне, одной ногой стоял в аду.
        Он стал напряженно думать, как бы поквитаться с Саньком. Чем больше думал, тем сильнее болела голова. Так ничего и не придумав, он плюнул на все и пришел к дому, где жили Санек и - когда-то - Пашка. К своему разочарованию, от соседей Вадим узнал, что Санек во дворе не появлялся уже давно. Он куда-то бесследно исчез.

* * *
        Молодые годы уходили стремительно, а с ними ухудшалось здоровье. В тридцать лет Вадим уже чувствовал себя развалиной: с одышкой, с наметившимся животом, гнилыми зубами. В тридцать пять он «оглянулся»: его ровесники сделали карьеру, обзавелись семьями, а он перебивается случайными заработками, живет со случайными женщинами. Временами он вспоминал про сына, рожденного, когда он еще учился в ПТУ. Вадим его никогда не видел и видеть не хотел. Испугался. А девчонка его любила, даже записала сына на его имя, надеясь, что он одумается и примет ребенка. Что с этим ребенком и где он, Вадим знать не желал. И не ребенок уже он, парню, должно быть, семнадцать лет… Где-то около сорока, когда жизнь показалась совсем уж паскудной - друзей нет, шлюхи надоели, вечерами от одиночества хоть на стену лезь, - он попытался создать семью. Вот только оказалось, что создавать ее не с кем: из знакомых - ни одной подходящей женщины, а знакомиться у него получалось только с неподходящими.
        Порывшись в чулане памяти, он вспомнил имя и разыскал девочку, в шестнадцать лет родившую от него сына. Как там она? А может, она одна и у них что-то еще получится? Она его вроде любила, а первая любовь, как известно, из сердца не уходит. Вадим тогда худо-бедно «приподнялся», перегоняя из-за границы машины. Бизнес был маленький и непостоянный, но хоть какой-то. Избавился от лишнего жира, обновил на рынке гардероб, подстригся - если не придираться, для одинокой женщины не первой молодости он жених что надо. Когда он появился перед ней в парке, Вероника с трудом его узнала. Завернутые в целлофан три жалких тюльпана, сдобренные банальным комплиментом. Он смотрел с превосходством на нее - тучную, с посеченными короткими волосами и пигментными пятнами, проглядывавшими сквозь толстый слой тонального крема, в совершенно несексуальных туфлях на плоской подошве и в бесформенной юбке. Как же она изменилась! А ведь была тонкой да звонкой и очень милой, а теперь… Она наверняка одна - кому такая нужна? Вероника не говорила ничего, только смотрела - устало, без всякого интереса, как смотрят наскучивший
спектакль с плохими актерами. Под ее равнодушным взглядом Вадим сразу сник. Он понял, что, даже если у Вероники никого нет, она не схватится за него как за соломинку, чтобы выбраться из болота одиночества, эта женщина из тех, кому не нужен кто попало. Так они тогда и расстались. Она не проронила ни слова; он пролепетал что-то на прощание, безуспешно попытавшись всучить ей цветы, положил их к ее ногам, как к памятнику, и ушел.
        Как ни странно, сын его прогонять не стал, но особой радости тоже не выказал. Он жил отдельно от матери, в небольшой, доставшейся от родни квартирке. К объявившемуся внезапно отцу он отнесся спокойно, как к соседу, зашедшему за солью и напросившемуся на чай.
        - Можно я еще зайду? - уходя, спросил Вадим, суетливо обуваясь в прихожей.
        - Можно, - услышал он вежливый ответ.
        Вадим уезжал из родного города с тяжелым сердцем, в котором, однако, проклюнулись ростки надежды: сын его не принял, не бросился радостно в объятия, но и не прогнал же! И он у него есть, он существует на этой земле, близкий ему по крови человек. Он уже взрослый и в отце не нуждается, а жить рядом с родным человеком, знать, что ты ему не нужен, тяжело. Уж лучше уехать и любить его на расстоянии, авось когда-нибудь потом все образуется. Вряд ли они станут ближе, но надеяться-то можно! Хотя бы на то, что в старости сын обеспечит его тарелкой супа.
        Вадим уже в немолодом возрасте продолжал мотаться по свету: строил вместе с молдаванами коттеджи в Подмосковье, работал каптером на рыболовецком траулере в Ейске, и вот, в конце «нулевых», оказался на Дальнем Востоке в кресле начальника охраны одной молодой фирмы. Служба была неутомительной, но до зевоты скучной и совершенно бесперспективной, что в плане карьеры, что в материальном. На хлеб Вадиму хватало, и фирма «Парус», пожалуй, была для него оптимальным местом работы. Где еще он мог так хорошо устроиться, чтобы при минимуме усилий иметь стабильный оклад выше среднего по городу? Но он уже был давно не мальчик, после жизненных перипетий, которых выпало на его долю сполна, хотелось ему пожить нормальной жизнью. Нормальной - это как человеку: чтобы была своя просторная квартира, а не съемная конура, машина, а не ведро на колесах, в конце концов, чтобы рядом была красивая умная женщина, а не канарейка в клетке, потому что те дуры с посредственной внешностью, на общество которых он может рассчитывать, его совершенно не интересуют, а прекрасные женщины выбирают успешных мужчин. С каждым годом он
чувствовал, что его время уходит, еще немного - и совсем не останется никаких шансов пожить достойно. Как обеспечить себе желаемый вариант жизни, Вадим не знал. Но ведь другие живут же так, как он только мечтает! Причем не прикладывают для этого никаких усилий, им все блага словно бог на ладонь кладет. Молодые пацаны «рассекают» на новеньких «БМВ», имеют собственный бизнес. Откуда это все у них и чем он хуже? Ежедневно наблюдая за чужим процветанием, Вадим зверел. Нет, он не завидовал олигархам или заморским принцам, его задевал успех тех, кто, по его мнению, был с ним на одном уровне, но почему-то сумел выбиться из грязи в князи. Взять хотя бы их генерального директора Форельмана. Ведь еще мальчишка, а как преуспел! И квартира у него в центре, и бизнес, и машины… Вадим завистливо смотрел на новенький «Порш Каен» гендиректора всякий раз, когда тот приезжал на работу. Вадиму же еще и охранять приходилось этот «Каен», не дай бог, кто его заденет. Вадим сам бы его смял в гармошку, будь его воля! А этот Форельман еще и улыбается, здороваясь при встрече. Издевается, не иначе.
        Прошлое его не отпускало, оно злобной кошкой скребло душу. Хоть уже совсем редко, но появлялись расплывчатые очертания лица Пашки, за которым необратимо возникал образ Соболева. И вот однажды - тревожным звоночком из его беспутной молодости - с глухим лязгом на кафельный пол вестибюля упала знакомая вещица. Это было маленькое, вырезанное из дерева солнце с чертами лица человека. Обронившая вещицу рука проворно ее подняла, бережно протерла и сунула в карман дорогого костюма - генеральный директор «Паруса» любил одеваться со вкусом. Вадим ошибиться не мог - это была та самая «игруха» Соболева, которую они с Пашкой вынесли из его квартиры вместе с бумагами! Вот только как она оказалась у Форельмана?!
        С того момента когда Вадим увидел у гендиректора амулет, его жизнь приобрела смысл - теперь он все свободное время посвящал разгадыванию ребуса: как «игруха» оказалась у Ивана? Стало быть, Санек и гендиректор каким-то образом связаны. Может быть, Иванов и Форельман - родственники? Хотя какое, к дьяволу, родство при таких фамилиях?! Но, с другой стороны, Иван Форельман - сочетание тоже не самое заурядное. Кто-то собирает марки, кому-то нравится кататься на велосипеде или рыбачить, а «хобби» Вадима стал Иван. Он с одержимостью графа Монте-Кристо, стремящегося на свободу, рыл информацию для досье на гендиректора. Используя свое служебное положение, Вадим разузнал немного: паспортные данные, адрес регистрации и основные вехи биографии. Выходило, что Иван Абрамович Форельман приехал во Владивосток не очень давно, но быстро развернул бизнес. Образование у гендиректора - восемь классов Цунайской общеобразовательной школы, и все. Ни института тебе, ни даже захудалого лицея.
        Вадим вспомнил, что он уже где-то слышал про Цунай. Кажется, поселок Цунай Ханты-Мансийского автономного округа упоминался в бумагах Соболева. Он порадовался, что не выбросил их, а оставил на всякий случай - есть они не просят, вдруг и пригодятся, рассудил он тогда. Этот случай как раз настал. Вадим перечитал каждую строчку на тех немногих листах, что у него были. Теперь содержимое бумажек не казалось ему ересью, как в тот раз, когда он листал папку после убийства Соболева. «Не надо было ее вообще отдавать!» - смекнул он задним умом.

«Игруха» не давала ему покоя. В бумагах Соболева он нашел изображение точно такого же солнца, как и амулет Ивана, что раззадорило его еще больше. Путь из Владивостока до Цуная был далек и неудобен, но для бешеной собаки семь верст - не крюк. Вадим взял отпуск и отправился в родные пенаты Форельмана.
        У маленьких населенных пунктов есть один большой плюс - в них все друг друга знают, минус же состоит в том, что невозможно туда приехать и остаться незамеченным. Вадим махнул рукой на инкогнито и стал действовать открыто. Он представлялся приятелем Ивана по работе во Владивостоке, говорил, что тот пригласил его в отпуск на охоту, но точный адрес не назвал, сказал, что в поселке его каждая собака знает. И вот он приехал, а куда идти, где искать Ивана - не знает.
        Потолкавшись среди местных охотников и промысловиков, что калымили за рекой, Вадим попросился на постой к старому рыбаку. Он жил один и гостю обрадовался - какое-никакое развлечение.
        - Когда шаман - приемный отец Ивана - умер, Ваня в город уехал и с тех пор здесь не появлялся, - сказал рыбак. - А что ему тут делать? Отсюда все едут, у кого силы есть. К нам никто не приезжает, разве что иногда редкого путника случайно занесет. Раньше, бывало, к нам экспедиция приезжала, Большой валун их привлек. Но это давно было, с тех пор лет двадцать прошло. Сказали, что на Большом валуне языческое капище находилось. Правда это или брехня - я не знаю. А идол там до сих пор есть, только уже не настоящий, не золотой, а из камня. После экспедиции еще один городской приезжал, тоже Большой валун искал. Я как сейчас его помню: рыхлый такой, блондинистый, лет сорока. Дорогу у меня до валуна спрашивал. А какая там дорога? Тайга для чужаков и есть тайга - лес да болота, только тот, кто здесь вырос, дорогу найдет. Я его предупредил: не след одному в тайгу идти, дождись, когда мужики на охоту пойдут, а он не послушал, отправился сам. Его в звериной яме нашли, к шаману принесли, но тот его спасти не смог. Так что и ты, мил-человек, если надумаешь к Большому валуну идти, один в тайгу не суйся -
пропадешь.

«Рыхлый, блондинистый, лет сорока - не Санек ли сюда приезжал?!» - догадался Вадим. По описанию - похож, и время совпадает, он как раз двадцать лет назад и сгинул.
        Вадим рыбака послушался, в одиночку в тайгу не пошел. Он навязался в компанию к охотникам, и те привели его к Большому валуну.
        Заросший травой холм из суглинка, с одной крутой, словно от конуса отрезали часть, стороной, на ней размещался идол - каменный диск в виде солнца с человеческим лицом. Охотники ближе чем на три метра к холму не подходили, опасались.
        - И ты не подходи, иначе всякое может случиться, - предостерегли Вадима. - Халхим говорил, идол не любит, когда вторгаются на его территорию.
        Вадим стоял как вкопанный. Он почувствовал, что на него давит какая-то сила, словно старается его вытолкнуть отсюда. Внезапно у него разболелась голова, да так сильно, как обычно болела, когда резко менялась погода, и еще - при солнечном затмении.
        Как он добрел до поселка, Вадим не помнил, от головной боли его мутило, он едва шел, стараясь не отставать от охотников. В избе старого рыбака боль утихла. Он листал бумаги Соболева, размышляя над итогами своего вояжа. Соболев писал про подношения, которые оставляли язычники богам, а это - посуда, украшения из цветных металлов, оружие, - все, что считалось ценным. Соболев также писал, что в тайге это не единственное место, обозначенное солнечным идолом. К разочарованию Вадима, информации, где искать жертвенники, в тех бумагах, что у него были, он не обнаружил.
        Его осенила догадка. Санек пытался завладеть кладом и погиб. Вполне возможно, что его вещи и папка Соболева остались у шамана, который его лечил. Или не лечил, а, наоборот, помог отдать богу душу, чтобы самому добыть клад. Точно, скорее всего, так и было! Вот откуда у Ивана деньги! Вот откуда у него в столь молодом возрасте собственный бизнес! И тому, чтобы он разбогател, Вадим сам поспособствовал, украв тогда у Соболева документы.
        Нет, друг, придется тебе поделиться! С этой мыслью Вадим двинул обратно, во Владивосток, и принялся разрабатывать план по выколачиванию «своей» доли из гендиректора.

* * *
        Тягаться с Форельманом оказалось не так-то просто. Иван был обтекаем, как гусь, - ни с какой стороны к нему не подъехать, ничем не зацепить. В систему документооборота «Паруса» Вадим залезть сумел, а вот что делать с полученными данными, он не знал. Для того чтобы с толком воспользоваться информацией, нужно было соображать в экономике. Устроить диверсию - что-нибудь испортить, и тем самым нанести ущерб фирме, - нет, это Вадима не устраивало, ибо, помимо разорения гендиректора, он мечтал о собственном процветании. Все, что ему удалось, - это продать секреты «Паруса» конкурентам. Навар получился не ахти каким жирным, Вадим рассчитывал сорвать больший куш, но хоть что-то.
        Он ликовал: «Парус» обанкротился, Иван остался ни с чем. По этому поводу Вадим закатил вечеринку в пабе у причала. В кои-то веки он оторвался по полной: с реками шампанского, битьем посуды и размалеванными фигуристыми шлюхами. Он проснулся, когда рабочий день скорее заканчивался, нежели начинался. Соображая, что бы такое ему соврать, Вадим позвонил начальству. Врать не пришлось, поскольку «Парус» прекратил свое существование. До Вадима не сразу дошло, что он остался без работы.
        Устраиваться вновь охранником он не хотел. Тело его требовало отдыха, а душа - справедливости. Теперь у него появилась еще одна претензия к Ивану: к его воображаемому долгу добавилось невыплаченное выходное пособие.
        Иван ускользнул на Большую Землю, чтобы там начать новый бизнес. Вадим, как рыба-прилипала, последовал за ним. Служба в армии не прошла даром, там он научился становиться незаметным. На войне, если хочешь выжить, без маскировки - никак. В чужой стране ты для всех враг: и для моджахедов, и для мирных граждан. С последними сложнее, чем с явным противником: они днем - добрые «абрикосы», а ночью - злобные «урюки»: могут радушно принимать тебя в своем доме, а едва выйдешь за порог - пырнут ножом.
        В Питере, куда прибыл Форельман, Вадим продолжил слежку за ним. Он видел, как бывший гендиректор встречался с деловыми партнерами в ресторане, что-то обсуждал, куда-то ездил. Вадим осматривался и ждал удачного момента, чтобы предъявить ему счет. Он думал разыграть случайную встречу и вновь устроиться в его фирму, а там он уже своего не упустит - будет действовать по уму, обратится к компетентным в экономике специалистам и оберет своего врага до нитки.
        Встреча Форельмана со странной женщиной спутала все его планы. Иван стал бывать у нее дома и вместе с ней посещать необычные места, в нетипичное для большинства граждан время. Слежка сделалась затруднительной: эта парочка могла на рассвете отправиться за город, чтобы там покурить кальян, или среди ночи пойти на набережную и гулять под дождем. Они шлялись по крышам, закрытым клубам, рынкам, подвалам, ходили на «квартирники» и тематические вечеринки. И все эти мероприятия имели явно мракобесный уклон: если вечеринка - то в костюмах нечисти, если семинар - то на эзотерическую тематику.
        Женщину звали Майя. Она была высокой и статной, светлокожей, с копной густых каштановых волос. Майя выделялась из толпы отстраненным взглядом, одеждой, надетой часто не по сезону и не к месту, и всегда что-то писала в тетради. Но больше всего Вадима заинтересовала брошь, которую носила Майя. Керамическая, в виде солнца, с лицом человека, она являлась повторением лика идола Золотого Солнца!
        Вадим чуял: Форельман встретился с Майей не случайно, и она, должно быть, тоже что-то знает о языческих кладах. На протяжении всей слежки Иван его не обнаружил, а вот Майя замечала Вадима не раз. Она встретилась с ним взглядом, когда сидела в кафе, потом отвела свои колдовские, с лунным светом на дне, глаза и принялась что-то писать.
        Вадим сгорал от любопытства: что она такое все время пишет? И не о нем ли, часом? Улучив момент, он украл у нее сумку и вытащил тетрадь. Почерк у дамы был витиеватым, местами неразборчивым; она писала беспорядочно: то были зарисовки, стихи, наблюдения и отдельные истории. На одной из страниц Вадим нашел и свою. Она поменяла ему имя, но само жизнеописание: война, ранение, затем скитания - все это было про него. Где-то приукрашено, изменены названия, но в целом совпадает.
        Форельман исчез из его поля зрения, ни в гостинице, ни у Майи он больше не появлялся. «Упустил», - констатировал Вадим. Ивана следовало найти, и ничего иного, кроме как расспросить его подругу, ему не оставалось. Поздним вечером Вадим явился к ней домой, чтобы разузнать про Ивана и заодно про брошь. Майя, несмотря на свою внешнюю отрешенность, оказалась весьма неглупой особой. От такой можно ожидать всего, сделал вывод Вадим и, чтобы не рисковать, бросил в ее бокал яд и влил отравленное вино ей в горло. Яд был отменным, приобретенным еще на Востоке. Его использовали моджахеды, чтобы не сдаваться в плен живыми.
        Вадим из записей Майи понял, что делала эта парочка на блошином рынке. Торговку, когда-то продавшую Майе брошь, он нашел не сразу. Лидия Феоктистовна появлялась на рынке лишь изредка, а когда приходила, скромно стояла на своем месте, в конце ряда с коробкой бижутерии в руках. Вадим наконец-таки ее дождался и купил у нее пару безделушек, за что женщина охотно ему рассказала про Выхино и про идола на Лысой горке.
        Вадим сел в поезд и дернул в Карелию - пытать счастье. Он почти добрался до Выхина, как вдруг в райцентре на автобусной станции увидел Ивана. Он чуть себя не обнаружил, идя ему навстречу, но вовремя отвернулся, так что бывший гендиректор его не заметил. По всему выходило, что Иван в поселке уже побывал и отчаливает обратно. Вадим чувствовал, что Форельман не просто так трется около идолов. Вот только с уловом он возвращается или нет, было неясно. «Может, он обнаружил клад, но трогать его не стал или перепрятал?» - строил Вадим догадки.
        Иван доехал до Петрозаводска, затем отправился в аэропорт и почему-то зарегистрировался на сухумский рейс. Вадим последовал за ним. И вот в Абхазии Форельман вновь пришел к идолу. Здешнее Солнце было изготовлено из темного металла, ничуть не походившего на золото. К нему водили экскурсии, и старый гид-абхазец вещал туристам о чудесных свойствах идола, речушки, у которой он находится, и всего каньона в целом.

«Слишком много народу обо всем этом знает - для того чтобы жертвенник остался нетронутым», - скептически заключил Вадим. Иван же оказался оптимистом. Причем оптимистом упертым. Вадим не без ехидства наблюдал из-за цветущего буйным цветом ракитника, как этот кретин со стахановским энтузиазмом роет землю. Он чуть не заржал вслух, когда тот выкопал армейскую флягу. Такая фляга где-то хранится и у него дома как память об Афгане.
        До Форельмана-таки дошло, что ничегошеньки там нет и зря он ковыряется в земле. Иван злобно отшвырнул свою находку, едва не угодив ею Вадиму в лоб.

«Ничья», - подвел итог этой поездки Вадим. Отсутствие клада огорчало и в то же время радовало, потому что Иван-то остался с носом. Оказалось, что неудача соперника может доставить радость - не меньшую, чем собственная удача.
        Из Анаклии в Сухум кладоискатели ехали вместе, но «на расстоянии» друг от друга. Вадим продолжал следить за Форельманом уже без всякого интереса. От чудовищной жары и духоты у него трещала голова. В таком состоянии на него обычно нападала апатия, он становился безразличным ко всему, даже к самому желанному. Была у Вадима такая черта - из-за усталости или неудачи бросать начатое или же попросту оттого, что у него изменилось настроение. Бывало, он опускал руки, уже пройдя большую часть пути. В его жизни остался недостроенным дом, который он бросил, выложив кирпичом стены до уровня окон; не прижившееся грушевое дерево, саженец которого он воткнул в землю и оставил на произвол судьбы, и выросший без него сын.
        Но и загорался Вадим затеями и идеями так же внезапно, как и охладевал к ним. Чтобы приступить к делу, ему хватало небольшого импульса. Импульсом к новому витку приключений послужил рекламный ролик выставки, увиденный им по телевизору на вокзале. Пейзаж на картине художника Малуниса всколыхнул в его зачерствевшей душе сентиментальные чувства. Ошибиться он не мог: это был прибалтийский сюжет - только там, на побережье, можно увидеть «танцующий» лес. Низкие корявые сосенки, утопавшие корнями в песке, серебристая речка, а в ней - диск Золотого Солнца, того самого, с лицом человека, окруженного широкими лучами.
        Вадима вдруг неистово потянуло на родину, где он провел детство и юность, где когда-то у него были настоящие друзья, где сейчас живет его сын и, может быть, еще помнит своего нерадивого отца. По иронии судьбы, четвертый идол был перед носом, в Прибалтике, а они - что Соболев, что Санек, что он сам - отправлялись на поиски за дальние километры. Сам бог велел действовать (или на ухо ему шептал лукавый?), подняться с пластикового кресла зала ожидания и идти за авиабилетом.
        Вадим как оголтелый ринулся в Питер. Он опасался, что бывший гендиректор его опередит: а вдруг и он видел рекламу выставки? Уже через сутки Вадим с самого утра занял пост около входа в Манеж. Выставка еще не открылась, посетителей туда не пускали, поэтому среди немногочисленных ходоков Вадим по характерной внешности легко вычислил Малуниса. Он всегда различал в толпе земляков - по прищуру глаз, по носогубным складкам, чертам лица и прочим, явным и едва уловимым, признакам. Художник был типичным литовцем: сдержанным, немногословным, до холода вежливым, со взглядом, не лишенным легкого превосходства. Он двигался неторопливо, но уверенно, не совершая лишних движений, разговаривал тихо и с сильным акцентом.
        Вадим проводил его до старого дома на улице Большая Зеленина, выгадал день, когда тот остался в квартире один, и явился в гости. Он не привык к реверансам и начал с места в карьер.
        - Где это место? - короткий вопрос. Вадим ткнул пальцем в картину, которая оказалась в гостиной, - художник не стал оставлять ее в Манеже до начала выставки.
        Малунис испуганно моргал бесцветными ресницами. Под острием прижатого к его горлу лезвия все его превосходство исчезло.
        - Я не понимаю… - пролепетал он.
        - Кai yra ?i vieta? - переспросил Вадим по-литовски.
        - Neћinau, - попытался отовраться ошарашенный Альберт.
        - Все ты знаешь, сука! - надавил он на нож, так что на коже образовалась ранка.
        - Хорошо, я скажу. У нас, в Гируляе, там, где Янтарный Берег. Метрах в четырехстах от моря.
        Вадим, будучи школьником, отдыхал в тех местах в лагере, он примерно представлял себе, где может быть эта речка. «Ничего, найдем!» - приободрился он. Теперь он знает, где искать требище - не около самого идола, а примерно в пяти метрах от него, как это делал Иван в Абхазии. Если жертвенника там нет, то и черт с ним - идол золотой, поэтому можно обойтись и без клада.
        Малуниса пришлось ликвидировать. Вадим не стал резать его ножом, чтобы не оставлять против себя улику, а с ножом ему расставаться не хотелось. Воспользовался случайно обнаруженной в вазе бутылкой. С маху расшиб художнику лоб, усыпав пространство вокруг осколками и залив труп фонтаном коньяка. В Афгане это называлось «десантский прием».
        Зина. 90-е годы. Прибалтика
        Лето выдалось образцовым, чудо, а не лето! Уже к концу июня установилась жаркая погода с переменной облачностью, воспринимавшейся горожанами с благодарностью. В начале месяца, едва успели начаться каникулы, двор опустел. Кого-то увезли в Москву на экскурсию, кого-то отправили к бабушке в деревню, а кто-то поехал в Крым. Зина осталась одна. Она то грустно смотрела в открытое настежь окно, примостившись на подоконнике, то слонялась по двору, глядя, как возится в песочнице малышня. В новом классе она хоть и подружилась с девчонками, но не настолько, чтобы проводить с ними время вне школы - это как-то с самого начала не сложилось, из-за того что она жила в другом районе. Да и ее одноклассницы разъехались тоже.
        Алевтине Наумовне на работе предложили путевку в лагерь. Зина никогда раньше не ездила в лагеря. Лагерь пугал ее неизвестностью и одновременно манил шальной свободой. Вспоминались откровенные рассказы девочек в раздевалке четырнадцатой школы. Теперь, когда Зина немного повзрослела, рассказы одноклассниц ей уже не казались такими неприличными и даже хотелось самой стать участницей подобных историй. Историй не слишком вульгарных, конечно, - на «такое» она все-таки не отважится, а лишь чуточку нескромных.
        Собираясь в лагерь, Зина суетилась, как невеста перед свадьбой. Сверила по списку вещи: резиновые сапоги, куртка, панама, спортивная форма, предметы личной гигиены, пижама, купальник, шлепанцы для душа… чего там только не было! И все - нужное, все необходимое. Старый, бордовый в клетку чемодан еле закрылся. А ведь еще туда не поместились альбом и фломастеры, а также всякие мелочи, вроде заколок для волос. А еще туфли! Куда же их уместить?
        Влажным субботним утром они с бабушкой приехали на площадь искусств, где собиралась вторая смена лагеря «Янтарный Берег». Алевтина Наумовна бодрым шагом, с чемоданом на тележке, шла впереди, а за ней, навьюченная пакетами с не поместившимися в чемодан туфлями и фруктами, семенила Зина.
        Народу было тьма-тьмущая - малыши, подростки, их родители. Алевтина Наумовна быстро сориентировалась, отметилась у организаторов, и уже через пятнадцать минут Зина сидела в автобусе рядом с каким-то мальчуганом лет семи.
        По приезде в лагерь Зину определили в отряд, где девчонки - ее ровесницы - уже все были такими взрослыми, у каждой с собой - косметичка, в которой не гель от комаров и зубная паста, как у нее, а помада и тени для глаз. И говорят они в основном о мальчиках и дискотеках. Зина за полчаса тихого часа узнала столько подробностей на тему «Как понравиться мальчику», сколько не ведала за всю свою предыдущую жизнь. Зина молчала и слушала. Сначала это было интересно, словно она впервые дорвалась до стопки взрослых журналов. В них жадно прочитывается все подряд, чтобы не пропустить какую-нибудь важную информацию. Она впитывается в сознание, как в губку, и уже после прочтения четвертого по счету журнала возникает ощущение, что теперь ты знаешь о жизни все. А потом в голове все перемешивается, как у студента-двоечника, попытавшегося за одну ночь перед экзаменом освоить весь пропущенный материал. Через какое-то время Зине разговоры девочек надоели. Они стали повторяться и уже вызывали у нее скуку.
        К ней присматривались, но особого расположения не выказывали. По Зининому рассеянному взгляду и неучастию в разговорах было видно, что в подруги кому-то она годится вряд ли. А ее детская наружность подводила резюме: с такой только в салки играть! Но, поскольку салки соседок по палате давно не интересовали, выходило, что и Зина их тоже заинтересовать не могла.
        Зине было что рассказать - про историю родного края, например, и про древние племена. Но вот как завести разговор на историческую тему и рассказать что-нибудь про походы куршей и своенов, она не знала. Как тут вклинишься со своими рыцарями - между блестками для глаз и «техникой» французского поцелуя?
        Два дня Зина вынашивала идею - увлечь девочек историей. И чем больше она тянула, тем труднее становилось вставить слово. Все уже воспринимали ее как молчунью, а таких сторонятся как источника зеленой тоски.
        И вот на третий день у нее забрезжила надежда - выйти из тени. Вожатая Катерина, бойкая студентка политехнического института, повела их за пределы лагеря на прогулку в дюны и к впадавшей в море безымянной речке, а по дороге она рассказывала легенды побережья. Конечно же, она рассказала то, что можно услышать от любого экскурсовода.
        Легенда о Каститисе и Юрате, рассказанная Катериной
        Было это давным-давно, когда Пяркунас, бог Грома, был главным богом, а богиня Юрате жила на дне Балтийского моря, в прекрасном янтарном замке. Она была самой красивой из всех богинь и не знала земной любви. Однажды молодой рыбак Каститис ловил рыбок в королевстве - в его водах - и пел красивым голосом. Юрате послала своих русалок, чтобы они предупредили Каститиса - не мутить балтийские воды и не пугать рыбок. Но рыбак, не побоявшись предупреждений богини Юрате, не обращал внимания на русалок и продолжал бросать свои сети в Балтийское море. Юрате захотела узнать, кто же это не повинуется ее воле, выплыла на поверхность моря и увидела Каститиса. Увидела - и полюбила сына Земли за его смелость и красивый голос. Чары любви овладели и сердцем Каститиса, и Юрате сумела заманить его в свой янтарный дворец. Про любовь богини к смертному человеку узнал Пяркунас, с гневом он направил свои молнии на янтарный дворец и разрушил его. Каститис был убит, а Юрате - прикована к скале. Юрате до сих пор рыдает о Каститисе и своей так печально закончившейся любви. Ее рыдания - такие волнующие, что вечно холодная,
спокойная морская глубь начинает волноваться, бурлить и бушевать, выбрасывая из глубины и высыпая на побережье осколки янтарного дворца, разрушенного Пяркунасом.
        - Каститис на самом деле никогда не был в янтарном дворце у морской богини, - заметила Зина, когда Катерина закончила рассказ.
        - А за что же тогда Пяркунас приковал Юрате к скале?
        - Это не Юрате была у скалы.
        - Так, через двадцать минут - обед, пора возвращаться в лагерь! - громко объявила вожатая. По дороге расскажешь, - добавила она Зине все тем же громким голосом.
        Катерина занялась сбором отряда, и ей стало не до Зины. Все загалдели, Зина начала рассказ, но в общем гаме ее тихого голоса никто не услышал.
        В былые века
        Белокурый, с обветренным скуластым лицом, молодой рыбак Каститис всегда возвращался домой с большим уловом. На своей ветхой лодке он бесстрашно отправлялся далеко в море. Его не пугали бури и ветры, хотя с берега его лодка выглядела как щепка. Казалось, что рыбак не вернется, утонет в бушующем море. Но он словно бросал вызов стихии.
        Все удивлялись - отчего ему так везет? Когда выли ветры и гуляла непогода, он пел. Чем выше поднимались волны и чем сильнее дул ветер, тем громче пел Каститис.

«Юрате любит тебя, поэтому тебе не страшен шторм», - говорили ему.
        Юрате, дочь морского царя, жила на морском дне, в замке из янтаря. Она помогала морякам, приносила в их сети рыбу.
        Богиню Юрате никто из смертных не видел. Нет, Каститису все-таки удалось ее однажды увидеть, когда он ушел далеко в море. Внезапно начался шторм. Море играло с лодкой рыбака, как с игрушкой, швыряя ее из стороны в сторону. Силы были неравны, и Каститис думал, что больше он не увидит берега. Он потерял сознание, а когда очнулся на песке, подумал, что погиб.
        Когда он лежал в забытьи, ему причудился чей-то нежный голос и божественной красоты лицо с глазами-звездами. Каститис знал, это она - Юрате. Она его спасла!
        А потом он часто видел ее во сне. Она пела и звала его к себе. Оттого Каститис каждый раз уходил все дальше в море, надеясь еще раз увидеть свою богиню. Но никогда больше не встречалась рыбаку дочь морского царя. Юрате лишь подбрасывала в его сети рыбу и пела в унисон с ветром.
        Однажды Каститис не вернулся. Он ушел в море - и пропал. «То морской царь прогневался за то, что Каститис слишком далеко заплыл в его владения, - говорили рыбаки. - Не может простолюдин заходить на территорию богов!»
        После этого разыгрался небывалый шторм. Волны доходили до самых дюн, доставали до окон домов. Добротные дома феодалов стояли далеко от моря, защищенные дюнами, и им бури были не страшны. А беднякам оставалось селиться на побережье. Они часто страдали от наводнений, но такого, как в этот раз, не бывало давно. Даже старожилы не помнили, когда бы еще так штормило. Деревья ломались, сосны, что все же выстояли, пригнулись к земле. Рыбацкие лодки оторвало от причалов и унесло в море, ветер снес крыши домов. А когда наконец буря стихла, вместе с обломками лодок на берегу лежали кусочки янтаря.

* * *
        - Горе мне, горе! Прости меня, Великая Аушра! И ты, Всемогущий Пяркунас, прости! Не желала я гибели Саулюса! Не сойти мне с места, если я лгу! - Гражина стояла на берегу, где извилистая узкая речка Швянтупе впадает в море.
        Сегодня утром вернулся из похода остаток войска. Они потерпели поражение в Своении и еле унесли ноги. Саулюса принесли на щите. Случилось невероятное - Золотое Солнце не уберегло своего владельца.
        - Почему так случилось? Объясни, - попросили курши жреца.
        - Саулюс был слишком жесток, и щит утратил свою волшебную силу. Он прогневил богов, подаривших нашему племени щит, и они теперь больше нам не помогают.
        - Что же теперь делать?
        - Надо собрать дань и оставить ее на скале, подножие которой омывают воды Шешупе. К скале нужно прибить щит с идолом Золотого Солнца, чтобы боги вновь наделили его чудесной силой. И еще - следует принести им в жертву самую красивую девушку.
        С моря дул свежий ветер, солнце играло лучами, отражаясь от приколоченного к скале щита. Рядом со щитом стояла, одетая в подвенечное платье, Гражина. Лицо у нее было спокойным, взгляд - ясным, лишь немного подрагивали обветренные губы. Она знала, что заслужила смерть, неосторожно попросив гибели для Саулюса. На расстоянии копья от ее босых ног стояли корзины с данью, подходить ближе к священному месту запрещалось. Золотые монеты, украшения, серебро, янтарь… курши принесли богам несметные богатства, добытые в набегах у соседей.
        Шестеро крепких воинов стояли на скале, чтобы столкнуть с нее большой камень, который должен был погрести под собой дань - и Гражину.
        - Прости, Великая Аушра! Прости! - шептала Гражина. Еще мгновение, и ее душа превратится в морскую пену. - Пусть я умру, все равно мне свет не мил без моего Каститиса! О боги, за что вы забрали у меня моего возлюбленного?!
        А на другом берегу реки стоял народ. Толпа наблюдала за ритуальным действом с замиранием сердца. Пришел и понас Жвеюнас, лицо его было спокойным, словно приносят в жертву не его единственную дочь, а священную курицу.
        Послышались раскаты грома, за считаные минуты небо помрачнело и затянулось свинцовыми тучами. «Сам Пяркунас вышел принять подношения», - говорили в толпе. Бог-громовержец ударил своим посохом, и небо рассекли яркие вспышки молний. Одна из них ударила в камень, который должен был упасть на Гражину. Расколотый на куски камень полетел вниз, но ни один из кусков не задел девушку, лишь помялись кувшинки и накрылась грудой камней и песком посуда с дарами.
        - Сегодня диска! Диска! Дискаааа! - возбужденно шумели девочки. После завтрака на стенде появился план мероприятий на день, где они и увидели объявление о дискотеке.
        Дети быстро усвоили, что на лагерном стенде можно прочитать нечто интересное - прежде всего это было меню и еще - план на день. Если план некоторыми игнорировался, то меню не читал только ленивый. Толпясь в вестибюле перед завтраком, ребята читали про запеканку на ужин и шоколадные вафли на полдник, предвкушая, как они все это будут есть. Особенно ценились полдники, потому что к ним часто подавали сладости и фрукты. Их выигрывали и проигрывали в разные игры, отвираясь перед воспитателями отсутствием аппетита или нелюбвью к сладкому: «Вася пирожное у меня не отбирал, я сам его отдал, я не хочу».
        Зина меню не читала. К пирожным она была равнодушна, любила фрукты, но не до фанатизма, она вообще о еде не грезила, как другие. А объявление о дискотеке ее скорее расстроило, чем обрадовало. Она никогда раньше не бывала на дискотеке, не считая утренников в начальных классах, и новогоднего огонька - единственного, на который она пошла в четырнадцатой школе. Помня его, она и беспокоилась, что на лагерной дискотеке будет все то же самое.
        Весь день девчонки только и обсуждали предстоящую дискотеку: что надеть и с кем им хотелось бы потанцевать. Последнее высказывалось вперемешку со смешками и как бы понарошку. И вот после ужина пришло время собираться. Зина тоже решила пойти, чтобы не отбиваться от коллектива. Что обычно надевают на подобные мероприятия - она не разбиралась. Посмотрела на других - в основном девочки надевали джинсы и футболки. Джинсов у Зины не нашлось, зато обнаружились сшитые бабушкой штаны из коричневого вельвета, напоминавшие кроем джинсы. И еще футболка из синтетики - некомфортная, зато яркая. Вельветки она взяла на случай пасмурной погоды, и с футболкой они не очень-то сочетались, но что поделать - такова мода. Зина собралась слишком быстро, она не знала, что сборы на дискотеку - это ритуал. Поэтому ей ничего не оставалось, как сидеть и ждать, когда соберутся остальные. Девчонки красили губы и глаза - жадно, ярко, до безобразия безвкусно, слишком вульгарно для их еще детского возраста, но, как ни странно, эта безвкусица им шла.
        На фоне разодетых и раскрашенных девочек Зина смотрелась бледненько. Ей бы достать из чемодана клетчатое платье с белым воротником, надеть белые туфли, высоко заколоть длинные волосы… И кто ей внушил, что надо одеваться как все? Теплые вельветки в сочетании с футболкой и босоножками выглядели как-то по-дворовому. А у других были настоящие покупные джинсы и заграничные футболки, заколки, туфельки… Кроме платьев, которые не котировались девочками, в гардеробе Зины была лишь одна стоящая вещь - носки. Нежно-розовые, с кружевом, они стоили дороже обычных и, в общем-то, ни к чему, кроме банного халата, по цвету не подходили, но бабушка купила их, чтобы побаловать внучку. Зина их берегла и надевала очень редко, они были для нее больше чем носками - символом дорогой одежды, которую она когда-нибудь будет носить.
        И вот сейчас, глядя, как девочки одеваются во все модное, ей тоже захотелось надеть хоть что-нибудь этакое. Зина открыла чемодан и достала носки. Розовый цвет к коричневым штанам не подходил, к светло-синим босоножкам - тоже.
        - Классные носочки! - прозвучало у нее над ухом. - Дай посмотреть!
        Тонкая девичья рука уже подхватила носки и потащила примерять.
        - Гуля! Как раз к твоему платью!
        - Да… - Гуля оценивающе посмотрела на добычу в руках подруги. - Зина, ты их ведь не будешь сейчас надевать? Дай мне на диску.
        Как тут откажешь? Гуля - лидер в их палате. Да и пусть берет, Зине не жалко.
        Дискотека началась ровно в восемь, по расписанию. Ее грохочущие звуки пробирались во все корпуса. Девчонки, словно ожидая особого приглашения, выдвинулись в начале девятого. Так полагалось. Ибо к самому началу никто, кроме малышни, не ходит. И все равно они оказались в полупустом зале. Постояли в углах, пошушукались, группой сходили в туалет. Зина за всеми не пошла. Она как неприкаянная посидела в зале, наблюдая, как резво скачет младший отряд, и направилась к выходу. Зина еще не ушла насовсем, так, попить водички. Пусть не думают, что дискотека ей неинтересна.
        Вот уже мальчики из ее отряда важно прошествовали наверх. Они знали толк в моде: одеты были в джинсы и яркие футболки и рубашки. За ними откуда-то из-за колоны, словно из засады, хихикая, высыпала гурьба девочек.
        Неохотно, медленно Зина вернулась в зал. Может, теперь там стало поинтереснее? Все те же вспышки света в темноте, громкая музыка, народу больше, аж не протолкнуться. И на скамеечке не посидеть, все занято. Зина послонялась вдоль стен, во время медленного танца принимая безучастный вид, впрочем, как и большинство девочек, но они-то хоть изредка стреляли по сторонам подкрашенными глазенками, а Зина отвернулась на все сто восемьдесят градусов, заранее отвергнув потенциальные ангажементы, и при этом надеялась, что ее пригласят на танец. Чуда не произошло. Ни в тот раз, ни в последующие, когда она осмелилась не отворачиваться, а лишь опускала глаза в своем углу, ее никто не нашел и не пригласил. Оставаться совсем
«нетанцованной» оказалось неприятно, еще хуже, чем не ходить на дискотеку вообще. Зина разозлилась и покинула зал. Девочка уныло спускалась по лестнице, окончательно поняв, что в лагере она - чужая.
        Корпус встретил ее пустотой. «Вот и хорошо, - подумала Зина, - никто ее не увидит». Если что, она была на дискотеке - почти до конца. Но нет, у самого входа в палату она нарвалась на группу девочек, бегавших переодеваться.
        - Зинка, ты чего, уже спать? - бросили они на бегу.
        - Да нет, я так… - растерялась она, но ее ответа никто не услышал - девчонок уже и след простыл.
        Дискотека закончилась быстро и неожиданно, когда ребятня только-только вошла во вкус: некоторые уже потанцевали парами, страсти накалились. И вот на тебе - ведущий поставил для средних отрядов заключительную композицию и пожелал всем спокойной ночи.
        Всю ночь после дискотеки девчонки спали как убитые. Не было сил ни на страшные истории, ни на вылазки в соседние палаты. Зина, хоть и не плясала накануне, тоже крепко спала и проснулась раньше времени подъема. Солнце многообещающе заглянуло в окно. Если будет ясно, их, наверное, поведут к морю. Скорей бы, а то с начала смены уже прошла почти неделя, а у моря они были лишь однажды.
        Она понежилась в кровати недолго, уже через пять минут динамик прогремел бодрой музыкой, извещавшей о подъеме.
        - Уууу, уже вставать, - пробурчала Юлька.
        - Неохота!
        - Девочки, дайте поспать!
        - Поднимаемся, сони! - в палату вошла вожатая Катерина. Веселая и свежая, в легком ситцевом платье. - Погодка сегодня отличная, так что после завтрака пойдем на пляж.
        - Ура!
        - Лучше мы поспим…
        - Встаем, встаем! - подбодрила их вожатая и скрылась за дверью.
        Девчонки неохотно стали подниматься. Сонные и лохматые, некоторые - со следами не смытой накануне косметики, они медленно принялись одеваться.
        - Где моя цепочка?! - сиреной воздушной тревоги заверещала Света.
        - Какая цепочка?!
        - Что случилось?!
        - У меня в тумбочке лежала цепочка с крестиком. Золотая! А теперь ее нет, - Света, как купец на ярмарке, продемонстрировала всем ящик тумбочки с расческой, заколками и девичьим дневником. Цепочки там не было.
        - Украли, - резюмировала Юлька.
        - Может, в вещах затерялась? - предположила Настя.
        - Нет ее среди вещей. Я уже несколько раз проверяла.
        - Точно, украли. У нас в палате воровка!
        Все переглянулись, как бы говоря: воровка не я, а может, это ты? Повисло гнетущее молчание.
        - Я цепочку не брала. Можете проверить! - не выдержала одна из девочек. Она распахнула свою тумбочку и отправилась в холл за чемоданом.
        Одни подошли смотреть ее вещи, другие остались на местах и поспешили тоже снять с себя подозрения, последовали ее примеру, предоставив свои тумбочки для досмотра. Вскоре девчонки, все до единой, перетряхивали свое добро, выставляя на обзор все, даже такие секреты, как тщательно спрятанные «страшные» пижамы, которые, вопреки всем их протестом, им положили мамы, или «стыдную» куклу с обгрызенной рукой, хранимую с пятилетнего возраста. Зина, как и все, раскрыла свой чемоданчик и вытащила из тумбочки все ее содержимое. В какой-то момент она испугалась - а вдруг злополучная цепочка окажется у нее? Нет, она ее не брала, но ведь оказаться-то вещь у нее может! Чувство беззащитности перед обстоятельствами и виновности без вины отозвалось в ее душе, придя из раннего детства. Оно автоматически перешло на нее от матери. Десяток лет тому назад ее, совсем еще кроху, никто не обвинял в том страшном преступлении. Ее жалели, но эта жалость имела примесь брезгливости и враждебности.
        У Зины замерло сердце, вспотели ладошки. Это чувство тревоги было настолько велико, что на нее обратили внимание. Еще один миг - и судьба ее решится.
        Кажется, пронесло - цепочки у нее не обнаружилось. Зина выдохнула - как все-таки, хорошо оказаться вне подозрений!
        Но и у других девочек пропавшая цепочка не нашлась. Света сидела с видом героини, которой все должны.
        - На зарядку! Выходим на зарядку! - вернулась Катерина. - Что сидим? - не поняла она. Представившаяся глазам вожатой картина олицетворяла таможенный досмотр в общем вагоне.
        - У нас воровка завелась! Она украла у Светки золотую цепочку с крестиком!
        - Тааак, - обвела строгим взглядом Катерина притихших девочек. - Это уже серьезно! А вы уверены, что это сделал кто-то из вашей палаты?
        - А кто же еще? Вчера перед диской я цепочку сняла и положила в тумбочку, а утром ее уже не нашла, - плаксиво пожаловалась Света.
        - Вы понимаете, чем это может закончиться? Я очень надеюсь, что это была шутка. Неумная, ужасная шутка! И я даю вам шанс исправить положение. Пусть тот, кто взял цепочку, до вечера вернет ее на место. И будем считать, что ничего не произошло.
        - Как это - ничего не произошло? - возмутилась Света. - У меня цепочку украли!
        - А может, ты ее сама потеряла, - предположила Настя.
        - Ну, вообще, - отвернулась Света. И, видя, что преимущество на стороне Катерины, добавила: - Ладно, пусть возвращает.
        День сразу как-то скомкался. То единство, которое ощущалось еще вчера, исчезло. На зарядке, за завтраком и по дороге к морю среди девчонок Зининой палаты царило уныние. Зина и сама переживала, хоть и до этого у нее не было ни с кем чувства локтя. Сегодня кто-то тихо, как и взял, вернет на место цепочку, и все забудется. Почти. Потому что в душе у каждой девочки останется едкий осадок недоверия к другим - ко всем. И появится привычка - прятать ценные вещи от своих же, ибо так сразу не разберешь, от кого чего можно ожидать.
        У моря во время игры в мяч, к которой Катерина привлекла всех без исключения, острота утренней неприятности немного притупилась.
        Купались, загорали, некоторые с непривычки даже обгорели, и вожатая, чтобы не держать отряд на пляже дольше времени, повела всех в лагерь. Прошел обед, за ним наступил тихий час, минул ужин… Близилось время Х, когда все должно было разрешиться.
        - Свет, цепочку тебе вернули?
        - Нет, конечно!
        - Ты хорошо смотрела?
        - Сто раз!
        Морок умиротворенности прошел, обнажив болезненную действительность.
        - Девочки, вы меня очень расстроили! Значит, так: если сейчас же никто не признается, я буду вынуждена сама проверить ваши чемоданы, - предупредила Катерина. Она смотрела на притихших воспитанниц строгими глазами.
        Признаний не последовало, девочки лишь переглядывались - молча.
        - Что же, начнем по часовой стрелке. Гуля, ты первая. Открывай тумбочку! Хорошо, ничего нет. Сумку неси. Теперь матрас поднимай… Кто дальше? Юля, ты!
        - Свету пропускаем. Дальше - Зина.
        Опять этот холодок. Ее же утром проверяли, да и потом она еще раз внимательно осмотрела свои вещи, словно не веря себе. На самом деле девочка ужасно боялась не себя, а той неведомой подлой силы, которая способна свалить чужую вину на нее.
        - Так! Это что?!
        Зина стояла как стеклянная. В ушах у нее загудело, и она почувствовала, как выпадает из реальности. В ее тумбочке, там, где еще пятнадцать минут назад было пусто, лежала золотая цепочка! А вокруг галдели девчонки, они тыкали в нее пальцами и кричали: «Воровка!»
        Зина хорошо помнила, как проверяла свой ящик перед тем, как одна из девочек позвала ее в холл. В палате оставалась Света. Неужели она подложила ей собственную цепочку?! Но зачем?! Они со Светой не ссорились и даже не общались! Зина нашла случившемуся лишь одно объяснение: Света потеряла цепочку в своих вещах, а когда нашла, ей стало неловко в этом сознаться, и она подбросила цепочку ей, как самой беззащитной. Но как же это все объяснить, да так, чтобы ей поверили, когда нет доказательств? Не хочется, совсем ей не хочется оправдываться! А еще голос ее будет дрожать и навернутся слезы на глаза, если она заговорит. Как же нелепо и отвратительно все сложилось!
        Ночь была ужасна. Это была самая жуткая ночь, которую пережила Зина, ужаснее тех, когда девочки рассказывали страшилки про мертвецов, после чего в окнах им мерещились чьи-то костлявые руки. Они, как ветки, царапали по стеклу, норовя проникнуть в палату и схватить кого-то за горло. Теперь мертвецы уже не казались страшными, Зина бы предпочла, чтобы они утащили ее в свою пещеру, лишь бы не слышать несправедливых обвинений, потоками лившихся в ее адрес.
        - Воровка, воровка, воровка… - шипели девчонки.
        - Уходи из нашей палаты, воровка!
        Юлька подскочила с кровати, схватила Зину за руку, попыталась оттащить ее к выходу. Зина, хоть и была самой маленькой, но сил у Юльки не хватило.
        - Девки, давайте ее вынесем в коридор! - обратилась она за подмогой.
        - Да что вы, совсем уже?! - заступилась за Зину Настя. - Оставьте ребенка в покое.
        Зина была благодарна Насте за поддержку, но этот ее «ребенок» больно резанул по ее самолюбию. Ее воспринимают как маленькую. Маленькую не ростом, а развитием, оттого и жалеют. Как же ей надоела эта жалость!
        - Давайте объявим ей бойкот! - не унималась Юлька.
        Зина сжалась. Бойкот был страшным словом в детском коллективе, хуже отчисления из лагеря, которым воспитатели пугали хулиганов. Тот, кому объявили бойкот, не просто изгой, а официально признанный изгой, на какое-то время или навсегда - зависит от поведения бойкотируемого. Если у него характер лидера, он сумеет обернуть ситуацию в свою пользу, и бойкот очень быстро отменят, а с другими детьми часто все заканчивается печально.
        - Давайте, давайте! - подхватили девочки. - С этой минуты мы с Зинкой больше не разговариваем! Слышала, воровка, с тобой никто не разговаривает!
        Зина промолчала. Она поглубже зарылась в одеяло и отвернулась к стенке. Это был ее малюсенький мирок в этой палате и в лагере, где каждый квадратный метр общедоступен и где абсолютно негде уединиться. Даже душ с туалетом - и те с открытыми кабинками.
        Проснулась она от удара подушкой по голове. К сожалению, бойкот не исключал оставления ее в покое. Зина приподнялась на локтях, соображая, чьих это рук дело. К ней уже шла хозяйка подушки - Света. Когда та приблизилась, Зина, сколько было сил, замахнулась и огрела ее по голове.
        - Ээээ, воровка, совсем обнаглела?! Это Юлька подушку бросила!
        - Вот ей и передай!
        - А тебя не спрашивают, воровка! - отозвалась Юлька стоя, однако, поодаль.
        - Сама воровка! - огрызнулась Зина.
        Все вдруг замолчали. Даже языкастая Юлька не нашла что ответить. Чтобы Зина стала пререкаться? Это что-то новенькое! Все привыкли, что она - тихая, молчаливая, интеллигентная - идеальная жертва, на нее можно сесть и ножки свесить, а она будет все терпеть.
        Юлька присмирела, другие девочки тоже прекратили задираться и вообще, перестали ее замечать. Дразнят ее или нет, Зина все равно в лагере чувствовала себя скверно. Дни потянулись медленно и казались мрачными даже при ярком солнце, оставаться в лагере было невыносимо, а до конца смены - еще почти две недели.
        Когда все разошлись по кружкам, Зина нашла уголок в беседке и начала писать:
«Дорогая бабушка! У меня все хорошо, погода у нас хорошая. Бабушка, я очень хочу домой, забери меня, пожалуйста, отсюда!»
        Она добавила еще несколько предложений про море и про питание. Запечатала конверт и побежала в главный корпус, где висел лагерный почтовый ящик. Еще в первый день смены всезнающие девочки говорили, что письма из ящика вынимают до полудня, а сейчас - одиннадцать. Если успеть отправить письмо, то сегодня же его привезут в город, и можно рассчитывать на то, что в ближайшее время его получит бабушка.
        Но, увы, Алевтина Наумовна в ближайшее время письмо не получила, оно вообще до нее дошло лишь спустя месяц. Зина беспокоилась. Она уже собрала вещи и каждый день до глубокого вечера ждала бабушку. Как бы ей хотелось позвонить домой, услышать родной голос, спросить: «Когда же ты за мной приедешь, бабуля?» Междугородный телефон был где-то далеко, в Гируляе, а лагерным, тем, что стоял в кабинете директора, можно было пользоваться лишь в экстренных случаях, то есть практически нельзя.
        Зина чувствовала, что до конца смены в лагере она не дотянет. Отчаявшись дождаться приезда бабушки, девочка решила вернуться домой самостоятельно. Чтобы не вызвать подозрений, чемодан она брать с собой не стала, взяла только рюкзачок. За чемоданом можно и потом приехать, с бабушкой вместе.
        - Я на рисование, - бросила она Катерине, направляясь в сторону клуба, где проходили занятия в кружках.
        Немного не доходя до клуба, Зина свернула в сторону беседок, уютно спрятанных за кустарниками. Беседки в этот час пустовали, и ей никто не мог помешать перелезть через забор. Оглянувшись, Зина ловко вставила ножку в ячейку металлической сетки, затем - вторую, приподнялась на руках… прыжок вниз - и она уже на свободе, то есть в лесу. Теперь надо быстренько уносить ноги подальше от лагеря, пока ее не хватились. Вожатая иногда проходит по кружкам, проверяет, все ли на месте.
        К остановке девочка пробиралась лесом, в обход. По дороге, конечно, получилось бы ближе, но там часто ездят машины в лагерь или из лагеря, и кто-нибудь обязательно обратит на нее внимание.
        Зина думала идти параллельно дороге, чтобы не сбиться с пути; дорога была где-то рядом, она слышала ее шум, но где именно - понять не могла. Сначала ей казалось, что дорога справа, и она двинулась туда, потом шум утих, и уже стало непонятно, куда идти. Сколько времени прошло, Зина не знала. Усталости девочка не чувствовала, ее «несло» огромное желание - оказаться скорее дома. Она совсем забыла про страхи, посеянные в ее душе ночными рассказами девчонок про черного дровосека, который давно умер, но до сих пор ходит по лесу с топором и отрубает им конечности заблудившихся в лесу людей. Теперь, оказавшись в лесу совсем одна, Зина поняла, что черные дровосеки, черные вдовы, черные русалки и прочая чернота - просто душки по сравнению с реальными опасностями, которые ее подстерегают.
        Опасности эти не заставили себя долго ждать. Где-то совсем близко послышался хруст веток, словно на них кто-то наступил, и тяжелый звук чьих-то шагов. Зина прислушалась, огляделась по сторонам. Ее глаза различили среди густой листвы темную фигуру человека. Она что-то слышала о педофилах. Кто они такие, она точно не знала, по ее представлениям, это маньяки, охотящиеся на детей. Мужчина ее заметил раньше, чем она успела спрятаться. Лучше бы это был черный дровосек - от него можно защититься, если скрестить пальцы и произнести заклинание-оберег, а от педофила никакие крестики и заклинания не спасут. Зина что есть силы рванула наутек. Она летела не разбирая дороги: по канавам, через царапавшиеся кусты и заросли крапивы.
        - Не бойся, малышка! - прокричал ей мужчина, явно желая ее поймать. Но не тут то было - Зина бегала быстрее всех во дворе.
        Отмахав приличное расстояние, девочка перевела дух - кажется, пронесло! Только вот где она находится, Зина определить не могла. Если раньше у нее были смутные предположения, куда идти, то после пробежки они растворились, растаяли. Она побрела наугад, в сторону, показавшуюся посветлее - из-за более редких деревьев впереди. Может, там конец леса, а может, и просека? Во всяком случае, по ней будет легче ориентироваться.
        Зине повезло - за просветом показалась грунтовая дорога, извилистая и совершенно незнакомая. Девочка вышла на нее и пошагала в неизвестность, надеясь выйти к людям, а оттуда, может быть, ей удастся уехать в город. Дорога вывела ее к развилке, которая показалась Зине знакомой. Кажется, здесь они проходили, когда возвращались с отрядом в лагерь от реки.
        В сторону лагеря идти не стоит, нужно двигаться к морю, а там - выбраться на шоссе, к остановке. Вдохновленная близостью цели, Зина бодро зашагала к реке. В маршруте присутствовал один недостаток: речка тянулась до моря, а поворот на шоссе был раньше. То есть нужно пройти до моря, по морскому берегу обойти речку и вернуться назад. Это довольно-таки далеко и долго, если учесть, что до шоссе тоже расстояние приличное. Зина шла по берегу реки - то крутому и высокому, то пологому, и прикидывала, а что, если ей перейти речку вброд? Она выбрала, как ей показалось, наиболее подходящее место и спустилась вниз. Сквозь прозрачную воду блестели белые камни, дно казалось совсем близко. Зина разулась и вошла в реку. Вода неожиданно обожгла ее ноги холодом, но это было даже приятно - после долгих хождений опустить ступни в холодную воду. Девочка осторожно прошла вперед. Она не ошиблась: река в этом месте была мелкой, у берега - по щиколотку, а на середине - чуть выше колена. Она уже прошла больше половины пути, осталось совсем немного, чтобы оказаться на другом берегу. Вокруг была красота: впереди - высокий,
похожий на скалу овраг, с берега его и не увидишь, с другой стороны - склоненные верхушки ив и белый куст жасмина. Солнце припекало плечи так жарко, совсем как на юге, а ноги одеревенели от ледяной воды. Зина неловко повернулась - и полетела вниз, шмякнувшись на четвереньки. Попыталась подняться и поскользнулась, не сумев до конца распрямить ушибленную ногу. Зина почувствовала, как затылок обожгло острой болью, перед ее глазами поплыли круги, а потом боль вдруг прошла, и стало очень спокойно и хорошо на душе.

* * *
        - Ну, барышня, тебе крупно повезло! Считай, что ты заново родилась. Я уж не спрашиваю, зачем тебя понесло в реку, но она тебя спасла. Удар о камень смягчился водой. Если бы не вода, все могло бы закончиться печально, - деловито сообщил врач во время утреннего обхода. - Одного не пойму: ты сама на берег выбралась или тебе кто-то помог? Если помог, тогда почему он тебя там и оставил? Но даже если и так, все равно он тебя спас.
        Зина смотрела на молодого, с приятным лицом мужчину в белом халате и хлопала ресницами. На лбу она почувствовала широкую повязку. Ей хотелось узнать, что с ней и как долго ей предстоит находиться в больнице.
        - Небольшое сотрясение и гематома, - словно прочел ее мысли врач. - Ничего страшного, скоро в салки будешь играть.
        - Я домой хочу, - пожаловалась Зина.
        - Поедешь домой, только потерпи немного. А чего ты ожидала? В речку свалилась - и чтобы как огурчик? Другие после таких случаев калечатся или вообще насмерть расшибаются. А ты, считай, отделалась легким испугом. Выше нос, барышня! Никуда от тебя твой дом не денется.
        Зина проводила взглядом лечащего врача, скрывшегося за дверью. Она приподнялась на подушке и полезла в тумбочку с солнечными апельсинами, переданными для нее бабушкой, и достала тетрадку с ручкой. Свои иногда путающиеся мысли девочка упорядочивала с помощью письма. Писала отдельные фразы и слова, бродившие в ее голове, и они постепенно выстраивались в связный текст. Зина перечитывала его - и как будто видела ситуацию со стороны, без путаницы и мишуры эмоций. Все раскладывалось по полочкам и становилось ясным, как день. Этот способ она придумала относительно недавно - перед самыми каникулами, когда сидела на последнем уроке географии. За окном напропалую разгулялась весна, солнце пробиралось за оранжевые занавески в классе - занавесок почему-то всегда не хватало, чтобы закрыть все окна, и из-за этого среди учеников за них шла борьба, а учительница - немолодая усталая географичка с жесткой химической завивкой - скучно вещала о далеких островах. Тогда, на уроке, Зина по полочкам разложила конфликтную ситуацию, случившуюся в школьной столовой. Почему девчонки из параллельного класса - одна здоровая,
как лошадь, другая - щуплая и вертлявая, но задиристая - отобрали заколку именно у нее? Сняли с ее головы, как будто так и надо! Гребешок в виде зеленого сердца Зине сразу понравился, он выделялся своим изяществом среди безвкусной бижутерии на прилавке. Она купила его на карманные деньги и сразу же заколола им прядь своих пышных волос. Зеленое сердце выигрышно смотрелось в ее рыжих волосах. На беду, в их школе в том году была мода на сердечки. Девочки носили сердечки - броши, наклеивали сердечки на дневники, рисовали их всюду, даже из скрепок делали сердечки и прицепляли на одежду.
        Зина стояла в столовой на большой перемене и, глядя на витрину, прикидывала, что взять на завтрак: глазированный сырок или трубочку с кремом?
        - Глянь, зеленое сердце!
        - Не дозрело, что ли?
        - Думает, что Славик его оценит!
        - Мечтать не вредно, только на фиг ему такая мелочь. Прикинь, девке тринадцать лет, а с виду - не больше десяти!
        Зина обернулась: рядом стояли девчонки из параллельного класса.
        - Так какая девка, такое и сердце! - изрекла Бекетова и с ловкостью мартышки схватила своей костлявой ручонкой заколку и прицепила ее на свои волосы, предусмотрительно спрятавшись за рослую Хуртину.
        У Зины от неожиданности не нашлось слов, а девицы, хохотнув, испарились. И вот теперь, на последнем уроке, она прокручивала в голове случившееся на перемене. Думать об этом было неприятно; забыть бы о заколке - не из золота, все-таки, - но в этот раз оставить все, как есть, Зина не могла. Чаша ее ангельского терпения переполнилась. Сначала на клетчатом листочке появлялись отдельные слова и фразы, а потом сложился рассказ, в котором все закончилось хорошо - справедливость восторжествовала.
        На следующий день Зина решительно подошла к Бекетовой на перемене и, не говоря ни слова, забрала у нее свою заколку. Отцепила от ее волос свою вещь - и все!
        - Деловая стала! - услышала она за спиной, когда Бекетова вышла из минутного замешательства.
        Зина даже не обернулась. И почему раньше она не давала никому отпор? Боялась обратить на себя внимание и лишний раз услышать: «дочь убийцы»? Так или иначе, с того дня в ней что-то изменилось. Не круто, а лишь чуть-чуть, но обозначилось ее нежелание мириться и дальше с положением жертвы.
        Сейчас, полулежа на больничной кровати, Зина принялась записывать обрывки воспоминаний того, что с ней произошло, когда она стала тонуть. Ей привиделся огромный концертный зал. Как будто она уже взрослая, изящная, в вечернем платье цвета юной листвы, поднимается по лестнице, застланной красной ковровой дорожкой. На нее все смотрят, мерцают вспышки фотокамер, раздаются аплодисменты. Она выходит на подиум к микрофону и понимает, что ей придется что-то в него говорить. А в зале много людей, все приготовились ее слушать. Как ни странно, Зина совсем не испытывает страха, хоть и не представляет, что ей говорить. Коленки у нее не дрожат и ладони не потеют, как это обычно бывает, когда ей нужно на уроке что-нибудь читать вслух. Напротив, она чувствует себя прекрасно, улыбается и ни о чем не беспокоится. Беззаботно берет микрофон, лучезарно улыбается и смотрит в зал. Минута, чтобы собраться с мыслями. Зина говорит легко и свободно, фразы звучат кратко, без нагромождения красивых витиеватых слов, с юмором и по существу. Ей аплодируют, вручают какой-то диплом и огромный, невероятно красивый букет.
        А еще ей привиделся интересный мужчина. Он внимательно смотрел на нее, и Зина знала, что это - ее суженый, с которым они проживут вместе много лет, долго и счастливо. В тринадцать лет о замужестве не думается, а если и думается, то как о чем-то очень далеком, что обязательно случится - потом - и будет восхитительным, как сказка. И будущий возлюбленный представляется прекрасным принцем. В ее грезах он таким и был: блондином с прямым острым носом, красивыми губами и выразительными, глубоко посаженными глазами под широкими дугами бровей; у внешних углов глаз - ямочки, из-за которых глаза его казались еще больше. В тени они были серыми, а на солнце становились необыкновенно голубыми, как небо в апреле.
        Начало июня. Прибалтика
        И снова - казенные стены. Ее пригласили в комиссариат полиции, позвонили по телефону, объяснили причину ее вызова простой формальностью. Зинаида Соболева шла по цветному узору, выложенному фигурной плиткой тротуара, мимо аккуратных клумб к отремонтированному двухэтажному зданию. Теперь это - комиссариат, а раньше здесь находилось отделение милиции. Она хорошо помнила, как ее вела сюда бабушка, но тогда тротуар был обычным, кое-где - в трещинах, вместо клумб стояли скамейки с изогнутыми спинками. Сейчас около крыльца тоже стояли скамеечки, но другие - низкие, в западном стиле. Бабушка тогда взяла ее с собой, как потом поняла Зина, для морального воздействия на милицейских бюрократов, чтобы, увидев такую кроху, они разрешили ей свидание с матерью.
        Зина вошла в вестибюль, затем поднялась на второй этаж, к инспектору. Коридор, как и много лет тому назад, остался таким же мрачным, но теперь не было очереди под дверями. Она нашла нужный кабинет, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы избавиться от волнения. Вошла.
        - Добрый день, присаживайтесь, - голос официально-любезный.
        Инспектор, в аккуратной белой рубашке с погонами, начал с формальных вопросов: спросил ее фамилию, имя, адрес, а уж потом перешел к делу.
        - Насколько нам известно, вы занимаетесь изучением жизни куршей и часто бываете в Гируляе. Наслышаны о вашем докладе. В связи с этим - вопрос. В реке найдет труп мужчины - вот этого. Он погиб примерно две недели тому назад. Вы его там видели?
        Перед ней положили фото, явно сделанное для какого-то документа.
        - Нет.
        - Подумайте. У него имеются особые приметы: одна рука обожжена, на другой - татуировка в виде паука. Может быть, вы его встречали раньше?
        От волнения у Зины участилось дыхание, под широкими рукавами к запястьям потекли два противных ручейка - ее прошиб пот.
        - Нет, - повторила она.
        Инспектор задавал еще какие-то вопросы, Зина отвечала как в полусне. После беседы, едва держась на ногах, она выплыла в коридор.
        Ей часто снился один и тот же сон. Он снился ей очень давно, настолько давно, что, кажется, она его видела с самого рождения. После него душу всегда гнетет тревога и весь день все валится из рук. В этом сне ее молодая, красивая мама и папа - не такой молодой, но он с нежностью смотрит на маму. Потом - неизвестно откуда - появляются двое. Высокий бесцветный блондин и низкий усатый крепыш. Она четко видит их лица - неприятные и зловещие. «Прелестное дитя», - говорит высокий и тянет к ней огромную татуированную пятерню, чтобы погладить ее, как котенка. Зину охватывает ужас, она убегает, чтобы спрятаться. А потом видит маму с перекошенным лицом и окровавленными руками, а на полу лежит болезненно-белый папа. Зина понимает, что он - мертвый.
        - Доченька! Пустите меня к ней! - раздается истошный мамин крик.
        Зина хочет крикнуть: «Мама!» - пытается к ней бежать, но что-то ее удерживает. Она кричит - и просыпается.
        Весь день потом Зина ходит как в воду опущенная. Ей всюду мерещатся эти двое из сна. То одного, то другого она видит в случайном покупателе, когда стоит в очереди в универмаге, в пассажире автобуса, сидящем у окошка напротив, во встречном прохожем… Пугается, приглядывается и с облегчением вздыхает - нет, не он.
        Зина не сомневалась - утопленник, чье фото ей предложили для опознания, - не кто иной, как тот самый блондин из ее сна! Как так получилось, что человек из сна перешел в реальность, оставалось загадкой.

* * *
        Доклад главного специалиста краеведческого музея Зинаиды Соболевой на конференции в Стокгольме вызвал большой общественный резонанс и обратил внимание городских властей на островок леса и части дюн, где когда-то жили племена куршей. Было решено создать там музей под открытым небом, чтобы сохранить обнаруженное наследие прошлого. Зинаиду пригласили сотрудничать; выделили для нее рабочий кабинет - там же, в Гируляе, в здании на заброшенной спасательной станции. Маленький, на две комнаты, домик на скорую руку отремонтировали, привезли туда простенькую мебель, оргтехнику, организовали небольшую кухню - стол с чайником и микроволновкой, так что получился вполне уютный офис. Зина лучшего места для работы и представить себе не могла! Утром она ехала против основного потока машин - за город, оставляла автомобиль в «кармане», на развилке, и шла пешком в дюны - в песчаную пустыню с проросшей травой и низкими кустами, с любовно сделанными из сухих веток искусственными укреплениями, напоминавшими пчелиные соты. Зина любила дюны - за их микромир. В дюнах всегда тепло, и оттуда открывается волшебный вид на
море. Она спускалась к морю и шла по пляжу по дощатому настилу. Дорожка из досок обрывалась метров через сто - к спасательной станции новую еще не проложили, а старую давно разобрали. Зина разувалась и дальше шагала по кромке воды. Белая пена липла к ногам, норовя достать до подола длинной юбки. Зина задирала его выше колен, пытаясь спасти юбку от промокания, но море всегда побеждало, оно притворно успокаивалось, усыпляя бдительность своей жертвы, а потом внезапно окатывало ее высокой волной.
        Спасательная станция располагалась в дюнах, на возвышенности, чтобы спасатели могли видеть все, происходящее на море. Теперь на смотровой площадке станции стоял милый деревянный столик и плетеные кресла, и она напоминала открытую террасу курортного кафе с потрясающей панорамой моря. Зине нравилось в теплую погоду работать на террасе и пить кофе, любуясь морским пейзажем.
        Сегодня, потрудившись до обеда за столиком на смотровой площадке, Зина отправилась по делам к реке, где уже разворачивались археологические раскопки. Спустившись вниз на сыпучий, цвета брызг шампанского, песок, Зина пошла вдоль береговой линии до устья пока еще безымянной речки, а потом по извилистым тропкам направилась к месту ритуалов куршей. Его оградили предупредительной лентой из пластика от посторонних, которые после сообщений в прессе о Золотом Солнце стали приходить сюда тучами, и если бы не полицейский патруль, в будущем музее сохранять было бы уже нечего.
        Издалека она увидела человеческую фигурку. Человек опасливо оглянулся по сторонам и пролез под ленту. Далеко он не ушел - его быстренько выдворили прочь подоспевшие люди в форме охраны. Поравнявшись с ним, Зина бросила короткий взгляд на изгнанника и на мгновенье остановилась: светловолосый мужчина примерно тридцати трех лет, высокий, но сутулый, отчего его облик терял всякую внушительность и воспринимался каким-то серым. Зина с трудом, но все же узнала его. Сколько же лет они не виделись? Она сменила школу в тринадцать лет и с тех пор со своими бывшими одноклассниками - и с ним в том числе - не встречалась. С ним она столкнулась однажды в городе, когда им было по двадцать; он был хорош собой, Зина - тоже, но он ее тогда не заметил. С тех пор он сильно изменился. Но этот треугольник губ, глаза с опущенными уголками, брови… И как же он похож на того человека с татуировкой из ее сна!
        Зина не ошиблась - перед ней стоял Димка Полтинников, бывший одноклассник, издевавшийся над ней в школе. Димка ее тоже узнал.
        - Здравствуй… те, Зина, - тушуясь, произнес он. - Слышал про твой доклад в Швеции. Ты стала краеведом?
        - Да, - сдержанно ответила она. Продолжать разговор не хотелось.
        - Молодец. А я хотел к идолу попасть, а тут - не пускают. Ты бы не могла меня провести? - тон просительный, в глазах - надежда. - Мы вместе учились, - на всякий случай добавил Полтинников.
        - Нет. Не положено.
        - Я бы очень хотел посмотреть это место, - сказал он ей в след. - Там мой отец утонул!
        Зина остановилась. Так это был Димкин отец?! Вот откуда между ними такое сходство! Убийца ее отца - отец Полтинникова! Он лишил ее обоих родителей: убил ее отца, а после долгих лет - попавшая по ложному обвинению в тюрьму - умерла и мама. А ее детство! Во что превратилось ее детство! Она жила с ярлыком «дочь убийцы», и этот ярлык повесил на нее Димка - сын настоящего убийцы!
        У Зины не нашлось слов. Она глубоко задышала, чтобы справиться с эмоциями. Димка расценил ее поведение как приглашение и пошел за ней.
        Зина шла, словно набрав в рот воды, а Димку прорвало, ему нужно было выговориться. Дома-то поговорить не с кем. Есть семья и в то же время ее как будто бы и нет. С женой они друг к другу охладели, живут как чужие и только ради дочери остаются вместе.
        Недавно заходил отец - сильно постаревший и, как показалось Димке, не совсем вменяемый. Жизнь у отца не заладилась: он уже разменял полтинник, а ни семьи, ни кола ни двора. Он приехал из Петербурга, где был проездом. Здесь поселился в мотеле, зашел повидаться. Никакой радости при виде отца Димка не испытал, как, впрочем, и неприязни, но в дом его впустил, а потом пошел с ним в пивную, подальше от колючих глаз жены и непонимания дочери.
        - Диск вот такой, как блин! - показал он руками размеры идола. - Из чистого золота! И все это - тут, у вас под носом, в Гируляе!
        Димка недоверчиво смотрел на захмелевшего отца и мало что понимал. Он решил, что у того пьяный бред.
        - Иван Форельман! Оборжаться - сочетание! Я его, суку, повсюду выслеживал. Он эти идолы везде искал, а нашел - я! Понимаешь, я! А потом вот этими руками убил. Вот так вот взял бутыль - и кумпол расшиб, к едрени матери. И бабу этого Форельмана тоже я замочил, чтобы она рот не разевала. Она все равно проститутка. Все они проститутки!
        - Кого ты убил? Что ты несешь?!
        - Художника, Малуниса, что картину с солнцем в реке намалевал. Хотел с пейзажем сверить местность, но передумал - с картиной на руках можно спалиться. Я ее на помойку выбросил. На картине - река в Гируляе, понимаешь? Там, где этот идол гребаный хранится. И я его достану, вот увидишь, достану!
        Дальше Димкин отец понес ахинею о том, как он разбогатеет с помощью золотого слитка, который укрыт под водой, в Гируляе, в районе Янтарного Берега. Что он купит яхту, о которой давно мечтал, построит дом на побережье, где будут жить все они.
        - Я думал, что отец проспится и этот бред у него пройдет. А он на самом деле поехал в Гируляй за золотом. Полез в реку - и утонул, - грустно закончил Димка.
        Зина слушала бывшего одноклассника, и в ее воображении, как мозаика, начала складываться картина произошедшего.
        Димкин отец убил художника - Альберта, забрал у него картину, а потом приехал сюда, искать идола, но не принял в расчет коварное подводное течение и утонул.
        - Он был никудышным отцом, - признался Димка. - Я думал, что он мне безразличен, а когда мне объявили о его смерти и пригласили в комиссариат полиции, я понял, что потерял близкого человека.
        Впервые Димка увидел своего отца в двадцать два года. «Батя» появился на его пороге неожиданно, под вечер, такой несчастный и никому не нужный. А в детстве Димка о нем мечтал! Как же он хотел, чтобы у него был отец! Донимал маму расспросами: какой он и когда приедет? Мама вздыхала и говорила, что отец его служил в Афганистане. Мальчик переполнялся гордостью, ему представлялся бравый офицер с медалями на груди. Димка всем рассказывал, что он - сын героя, дети за это его уважали и завидовали. «И где твой папа?» - спрашивала дворовая ребятня. -
«Сказано же - на войне!» - отвечал Димка. А сам до исступления ждал, что однажды под утро - ему почему-то думалось, что это случится ранним утром, - когда он еще будет спать, вдруг тихо откроется дверь, и в дом войдет отец. В военной форме, пахнущий дорогой и табаком, с саквояжем, который он поставит в прихожей. Они с матерью будут разговаривать вполголоса, чтобы не разбудить его, Димку. А он все равно услышит и выбежит в пижаме из своей комнаты, чтобы повиснуть у отца на шее и никуда его больше не отпускать.
        Ждал Димка отца очень долго, несмотря ни на что. А потом, лет в двенадцать, понял, что отец его бросил и не приедет никогда. Мир помрачнел, сжавшись до размеров пачки сигарет, лежавшей в кармане пиджака маминого брата, дяди Толи. Сигарета не помогла, она надолго оставила во рту противный привкус. В Димкиной юной душе поселилась ненависть к отцу, за все те возможности, за семейные праздники, любовь, заботу, которые он не дал сыну. За разрушенные мечты и неоправдавшиеся надежды. Димка завидовал другим детям, кого отцы водили в парк аттракционов и брали с собой на рыбалку, с кем играли в дворовый футбол. Темке завидовал, которого отец лупил за двойки, и даже Зине, у которой отец погиб. Погиб, а не бросил ее, как котенка!
        Где-то лет в шестнадцать ненависть к отцу стихла, истлела в его душе, оставив после себя пепел горечи. Потом Димка постепенно перестал о нем думать и забыл бы совсем, если бы отец сам не напомнил о себе запоздалым визитом.

* * *
        У Зины из головы не выходила эта встреча с Полтинниковым. Димка, к своему счастью, не понимает, что рассказ его отца - отнюдь не бред. Если относительно того, что он убил Альберта, Зина твердой уверенности не имела, то в его причастности к смерти своего отца она не сомневалась.
        Вечером она позвонила Кларисе, чтобы узнать, как продвигается следствие. Клара, как обычно, многословностью не отличалась.
        - Нашли. Еврея какого-то.
        - Форельмана? - предположила Зина.
        - Да. Откуда тебе известно?
        - Слухами земля полнится, - ушла от ответа Зина.
        - Странный еврей, светловолосый и светлоглазый. Я его на лестнице в парадном видела, а потом меня на опознание пригласили.
        Преступление совершил Димкин отец, а обвиняют в нем другого человека. Вот так же, много лет тому назад, ее мать обвинили в убийстве, которого она не совершала. Тем самым искалечили две жизни: ее и матери. Мама умерла в тюрьме, а Зина с раннего детства была лишена родительского тепла. Если бы не бабушка Алевтина, ее отправили бы в детский дом, и тогда, кто знает, как сложилась бы ее судьба! А у этого Форельмана, может быть, есть семья, и на его детей, так же как и на нее, в школе повесят ярлык детей убийцы. Даже если он одинок, это ничего не меняет, это ведь ужасно - попасть в тюрьму по ложному обвинению!
        Зина с утра позвонила на работу и сказала, что берет отгулы, а днем уже летела в Петербург. Она намеревалась пойти к следователю рассказать ему все, что ей стало известно об отце Полтинникова.
        Год спустя. Прибалтика
        Иван сразу влюбился в побережье Балтийского моря. Сосны, дюны, холодная бирюза моря, мелкий сыпучий песок - таких пляжей он не видел ни в Ибице, ни на Мальдивах. Даже дивный пляж Бонди уступал Янтарному Берегу! После ночного отлива песок на берегу становится ребристым, как стиральная доска, и чистым-пречистым. Ветер гуляет по побережью, принося с собой приятную морскую свежесть, солнце лениво поднимается над лесом, на пляже - никого, кроме шумных, вечно голодных чаек.
        Иван приехал в Прибалтику специально для того, чтобы посмотреть на Золотое Солнце в реке. Его уже не требовалось искать, прикидываясь художником, выехавшим на пейзажи, или кем-нибудь еще. По этому поводу Ивану немного взгрустнулось - его авантюрная натура жаждала приключений. Местонахождение Золотого Солнца стало широко известно благодаря выступлению на стокгольмской конференции сотрудницы краеведческого музея одного литовского городка Зинаиды Соболевой, занимавшейся изучением племен, проживавших в долинах бассейна Балтийского моря.
        Ивана выпустили из-под ареста, сказали, что нашли настоящего убийцу. Им оказался Вадим Сытин, сорокадевятилетний безработный, житель Владивостока.
        Вадим Сытин! Этот человек был начальником службы безопасности в «Парусе». Теперь Иван понял, кто помог его фирме пойти ко дну. Он вспомнил тот январский день, когда принял на работу Сытина. После встречи с партнерами, которая проходила вне офиса, ему позвонила секретарь и сообщила, что пришел соискатель на должность начальника службы безопасности. Вроде бы гендиректор должен был лично с ним встретиться, чтобы решить вопрос о приеме на работу. В тот период у Ивана был настолько плотный график, что он поручил это дело секретарю. Почему-то в триллерах про воротил бизнеса собственника компании и начальника охраны всегда показывают как неразлучных и доверяющих друг другу товарищей. В представлении Ивана должность начальника службы безопасности была чем-то вроде должности главного сторожа, дело которого - охранять вверенную ему территорию и имущество компании. Он и секретаря держал - не длинноногую юную красотку, а женщину средних лет, организованную и деликатную, которая и гостей примет, и на вопросы ответит как надо: ничего лишнего не скажет и в то же время даст им понять, что человека услышали и
оценили по достоинству. Так что в подборе такого сотрудника, как «главный сторож», Иван своему секретарю вполне доверял. «Смотри, чтобы он был непьющим», - высказал он пожелание и подумал, что лично познакомится с начальником службы безопасности позже. Но это «позже» так и не настало. Мельком Иван этого Сытина, конечно, видел, здоровался с ним, встречаясь в вестибюле или на стоянке, но их разговор тет-а-тет так и не состоялся.
        Сегодня в Гируляе было непривычно много людей. В двенадцать часов официально открывался музей под открытым небом и заповедник при нем. На церемонию открытия ждали зарубежных гостей и администрацию города. Рядовые граждане также допускались.
        Иван приехал пораньше, когда в заповедник еще не пускали. В отличие от Абхазии территория Гируляйского заповедника ничем не была ограждена, имелись лишь небольшие предупредительные таблички, заходить за которые не разрешалось. И ведь никто и не заходил! Законопослушные жители Литвы строго соблюдали порядок. Люди собрались у центрального входа - деревянной арки с резным узором - и ждали открытия. Иван тоже ждал. За час до начала торжества со стороны заповедника к арке подошли служащие, наряженные в одежду, какую носили древние курши, и торжественно пригласили гостей войти.
        Главные события разворачивались на берегу речки, недавно получившей свое утраченное название - Швянтупе. На одном берегу, на обрыве, над Золотым Солнцем, как на пантеоне, возвышалась импровизированная трибуна, на другом размещали гостей. Иван смог пробраться в первый ряд, к самой кромке воды, чтобы увидеть то, за чем он так долго охотился в последнее время. На скале противоположного берега, под толщей серебристой воды, золотым блеском светился идол. Иван хотел было войти в воду, чтобы разглядеть его получше: увидеть его лицо и лучи, в больших глазах прочитать свою судьбу. Но в реку входить не разрешалось, на идола позволяли смотреть лишь издали.
        Ровно в полдень грянула торжественная национальная музыка, на трибуну взошел мэр города. Улыбка, несколько фраз, аплодисменты. Мэр уложился в три минуты и передал слово Зинаиде Соболевой.
        Стройная рыжеволосая женщина в воздушном платье взяла микрофон. Она задумчиво молчала, глядя на сосны. Иван смотрел на нее с интересом: высоко поднятая голова, благородные черты лица, платье и волосы треплет ветер, создавая образ нимфы. Он помнил Сергея Арсентьевича - Зинаида оказалась на него очень похожа! Иван хотел с ней познакомиться, чтобы поговорить об идоле и передать бумаги ее отца, которые он взял с собой.
        Зинаида заговорила. Она рассказывала о куршах и о том, что ее отец посвятил свою жизнь изучению истории этого племени, а она продолжила его дело. Зинаида выдвинула свою версию о том, почему Золотое Солнце в Гируляе сохранилось до нынешних дней, в то время как остальные три Солнца исчезли. Изначально щит висел над рекой. Со временем вода в Швянтупе поднялась и спрятала его в своих водах.
        Иван слушал ее ровный красивый голос и все больше убеждался в том, что ему необходимо встретиться с этой женщиной.

* * *
        В эту яркую августовскую ночь, расцвеченную перламутровыми звездами, Зине не спалось. Она пребывала в таком воздушном и солнечном настроении, в каком хочется оставаться как можно дольше, с ним даже жалко ложиться спать. Сегодняшним вечером она вернулась с очередного свидания. Иван Форельман - ее новый знакомый - внимательный и романтичный, немногословный, приятный молодой человек.
        Мысли о нем вызывали у нее только приятные эмоции. Хотелось, чтобы он оказался рядом, но и без него ей было хорошо. Казалось, что, если они больше никогда и не увидятся, ничего страшного не произойдет. Просто - хорошо оттого, что он появился в ее жизни. Она вспоминала его и оказывалась в другом мире - теплом и солнечном, согретом его обаянием. Иван умел создавать «ванильно-пряничную» атмосферу одним лишь своим присутствием. Он располагал к себе - доброжелательностью, прямотой и простотой, которая подкупает, но не переходит за грань, за которой такая простота становится хуже воровства.
        Она его почти не знает, и у него наверняка масса недостатков, которые так сразу и не разглядишь. Но они обязательно проявятся. Недостатки Зину не пугали, потому что она знала, что они некритичны, и к тому же Иван умеет их прятать. А еще - эта его
«ванильно-пряничная» атмосфера, в которой ей хотелось находиться как можно дольше.
        Впервые они встретились неделю назад. Иван пришел к ней, на спасательную станцию, с букетиком разноцветных тюльпанов и с папкой-скоросшивателем. Зине показалось, что этого человека она уже где-то видела, быть может, в своих девичьих грезах: выразительные, глубоко посаженные глаза под высокими дугами бровей, у внешних углов глаз - ямочки, из-за которых глаза кажутся еще больше. Прямой острый нос, красивые губы. Он был очень похож на поляка, особенно этими ямочками у глаз. Зина много видела поляков и знала, что это их национальная особенность.
        В тот момент ей подумалось: он еще появится в ее жизни. Мысль была из тех, что возникают сами собой и, как правило, являются пророческими.
        Он еще ничего не сказал, а Зина уже знала, что он сообщит ей что-то важное. Молодой человек робко переминался с ноги на ногу и молчал.
        - Я принес вам бумаги вашего отца, - наконец вымолвил он и вместо папки протянул цветы. Спохватился, забрал цветы и отдал папку. Спохватился вновь и растерянно вручил букет - повторно.
        Зина не сразу нашла, что ему сказать. Она листала пожелтевшие страницы, исписанные заковыристым почерком. Отец писал о куршах, указывал неизвестные ей факты, он словно разговаривал с ней на ее языке. Зина не могла пожелать для себя лучшего подарка. Ее гость не знал, что он для нее сделал!
        - Хотите чаю? - предложила она.
        - С удовольствием! - сразу согласился Иван.
        Они сидели на смотровой площадке, пили чай с конфетами и разговаривали. Иван говорил мало, все больше слушал и ел конфеты. Конфеты были разными и вкусными. Зину забавляло, как он долго выбирал их взглядом и только потом брал одну. Следующая конфета уже была другой.
        - Вы и невесту себе долго выбираете? - шутя заметила она.
        - Это почему же?
        - А невесты - они как конфеты.
        Иван засмущался еще больше.
        - Я уже выбрал, - пробурчал он, вытащив из вазочки самую красивую, в ярком оранжевом фантике, шоколадную конфету.

* * *
        Иван чувствовал себя влюбленным мальчишкой. В голову ему лезла романтическая чепуха, хотелось писать стихи, хоть поэт из него был никакой, и думал он только о ней - об этой необыкновенной женщине с космическими желтыми глазами.
        С ней было хорошо и легко, она ничего не просила, не требовала, ни на чем не настаивала. У нее и так все было, но при этом он не чувствовал себя рядом с ней лишним.
        А еще она показала ему Золотое Солнце. Вечером, после закрытия заповедника, они вместе спустились по крутой лестнице спасательной станции и отправились на берег Швянтупе. Иван вошел в воду, он ничуть не боялся: ни скользких камней, ни подводного течения, ни самого идола. Холодная река встретила его приветливо. Иван легко дошел до середины, ни разу не поскользнувшись. Золотое Солнце блестело из-под воды, словно приглашая его к себе в гости. Иван продвинулся еще немного вперед и остановился. Подходить совсем близко к идолу он не стал - не посмел вторгнуться на территорию богов. Иван посмотрел в огромные золотые глаза и почувствовал, как его затягивает в бездну. Он перестал ощущать свое тело, оно стало легким, как облачко, и сам он, словно облачко, повис над землей и сверху наблюдал за происходящим. Внизу плескалось ласковое море, качали томными ветками пальмы, на гладком берегу, держась за руки, стояли они с Зиной. За несколько минут Иван увидел всю свою жизнь. Впереди его ждало прекрасное будущее - с достижениями, процветанием и любовью. Наконец-то он нашел то, что так долго искал, - свою
единственную и неповторимую! Но и без пророчества Золотого Солнца Иван знал, что останется с Зиной навсегда, чтобы смотреть в ее большие, медового цвета глаза, напоминавшие сакральные глаза золотого идола…
        notes
        Примечания

1
        Авгур - прорицатель, истолковывающий волю богов по полету птиц. (Прим. автора)

2

«Цеппелины» - популярное блюдо в Литве. (Прим. автора).