Багдад до востребования Хаим Калин
        Декабрь 1990 г., объявленный С. Хусейну ультиматум - вывести свои войска из Кувейта - истекает через считанные дни. Диктатор выкидывает последнюю шокирующую мировое сообщество карту: с началом военных действий Израиль будет обстрелян ракетами с химическими боеголовками. "Моссад", внешняя разведка Израиля, мечется от одного проекта к другому в неведении, как урезонить тирана, и в конце концов рождает дерзкий план - привлечь советского посла в Ираке В. Посувалюка к покушению на тирана.
        Хаим Калин
        Багдад до востребования
        ОТ АВТОРА
        Сюжет произведения - производное голого авторского вымысла. Любые совпадения с историческими фигурами и событиями - не более чем прием для подстегивания читательского интереса.
        РОМАН
        ГЛАВА 1
        
        27 декабря 1990 года г. Тель-Авив, штаб-квартира внешней разведки «Моссад»
        Дорон Биренбойм вовсю резвился, если не баловался: раскручивал стоящий на столе глобус и, закрыв глаза, правой ладонью наугад стопорил. Тотчас растопыривал два пальца, большой и указательный, но, рассмотрев сегмент, то и дело хмыкал. От Дорона удача явно отвернулась, ибо за добрую дюжину попыток, казалось, был обречен забраться в нужный квадрат.
        На самом деле Дорон георулеткой не пробавлялся, как и не выбирал, точно бесшабашный юноша, маршрут на каникулы. В ближайшие полгода отпуск ему не светил, если не больше… Таким замысловатым способом глава оперслужбы испытывал свой ай-кью: воспроизводил в уме города из обнажавшихся регионов, притом что глобус - физический…
        Ему фатально не везло: выпадала одна северная Канады да русское Заполярье. Между тем в Западной Европе - от Вены до Эдинбурга - он помнил координаты любого провинциального центра. Дорон уже подумывал, не заложен ли в кривой удачи недобрый знак, когда, спохватившись, взглянул на часы. Вскочил на ноги и, словно ртутный колобок, выкатился из кабинета, крикнув помощнику в приемной:
        - Я - внизу!
        Биренбойм засеменил по коридору в сторону лифта и, сблизившись, нажал на кнопку вызова. Переминался в нетерпении с ноги на ногу, своим видом, пухлого коротышки-живчика, чем-то напоминая попрыгивающий, отскочивший от стены мячик.
        Лифт все не шел, застряв на верхних этажах. Дорон в сердцах топнул и устремился к лестнице. Вскоре зазвучали шлепки его обуви - «колобок» стремительно скатывался на цокольный этаж. Именно там, в полной герметике от внешнего мира, располагался кабинет директора, как и все прочие помещения «Моссада», табличкой не означенный…
        - Он ждет, - почти неприязненно буркнул секретарь, будто за опоздание. Между тем до назначенной на десять утра аудиенции оставалось две минуты.
        - Как всегда опаздываешь, Дорон… - отчитывал Моше Шавит, директор «Моссада», расхлябанность вовсе не подразумевая. В живущей по законам цейтнота Конторе так шутили.
        - А как иначе? Спешка - движок для ловли блох! - подхватил местный жаргон Дорон. Уселся, опуская в задумчивости голову и смыкая руки на пухлом животе. Думал при этом не о служебных задачах, неподъемных с недавних пор, а об ударении в слове «Певек», городе русского Заполярья, вблизи которого оборвался тест ай-кью.
        - Знаешь, что сказал мне Ицхак?* - спросил Моше Шавит, почесывая за ухом. Сей повадкой он, неумеха скрывать чувства, выдавал сумятицу мысли, а то и душевный раздрай.
        - Догадываюсь… - невесело протянул Дорон, спустя мгновение вспомнив, что ударение все-таки на последнем слоге - так же, как в слове «Квебек». После чего заметно оживился: - Контора - мыс последней надежды!
        - Именно. Только он сказал «рог» или нечто схожее…
        - Рог, говоришь… - Дорон забурился в карман, расправляя смявшуюся ткань. Брюки, да и весь гардероб, давно следовало обновить - за последние два месяца он, пропадающий на работе сутками, сильно поправился.
        - Ладно, рог-сапог! - жестко бросил шеф, устанавливая дистанцию. - Что принес? Учти, без скобок - лишь то, что на столе!
        - Конечно, Моше! - заверил Биренбойм и воззрился на шефа. Между тем не проронил больше ни слова, будто заклинило. Любой сторонний наблюдатель изумился бы: его взгляд, по сути, обращен в самого себя, и Дорон вовсе не помышляет докладывать.
        Тут Биренбойм вскочил на ноги и с гримасой мольбы заканючил:
        - Босс, родненький, дай мне полчаса! Позарез!
        Моше вытаращился, не беря в толк, что с главой оперотдела приключилось. Но вскоре, будто разобравшись, отмахнулся: иди, мол, с глаз долой. Придвинул какую-то бумажку, сердито уставился, но скорее, для виду. Кому-кому, а ему было известно, что «Золотой Дорон», как в Конторе звали Биренбойма за глаза, подразумевая его редкий КПД, - не тот парень, чтобы разыгрывать «путч живота» или прочий конфуз. Его и впрямь «клюнуло». Только не в прямую кишку, а в золотую головку. Подняв голову, директор подкрепил отмашку словами: «Давай-давай». И снова махнул - на сей раз плавно, от себя, в сторону выхода.
        Спустя минуту Биренбойм влетел в свою приемную, распоряжаясь на ходу: «Досье Посувалюка ко мне!»
        - Кого-кого? - Помощник приподнялся.
        - Кэбэнымат! Ты что - оглох, Рафи?! Виктора Посувалюка - советского посла в Багдаде!
        Русским Дорон владел в совершенстве, греша, правда, польским акцентом. Но употребив прародительский эквивалент, был бы не понят. Однозначно.
        - А… Будет сделано! - Обогнув стол, помощник отправился в архив.
        Вскоре Биренбойм перелистывал досье посла, неспешной собранностью выказывая: пухлая папка - всего лишь обертка, которую следует развернуть. Где-то, за бюрократическим хворостом, ценный экспонат, скорее всего, единственный. Все, что от него требуется, - не проморгай. Тем временем он чуть ухмылялся, размышляя: «Кресало озарения - сплав парадоксов. Не случись «холостых туров» по русскому северу часом ранее, ни за что не додумался бы, по крайней мере, сегодня. А завтра - могло быть поздно…»
        Наконец Дорон обнаружил искомый раздел и пристально его изучал. Одностраничный комментарий на английском - донесение московского резидента - лейб-опера не увлек, и он углубился в приложение - русский текст на двух страницах. Судя по затемненным краям, - ксерокопия из дела.
        С интервалом в один день в перегруженной всякой всячиной голове Дорона отложились два факта: в сачок московской резидентуры попал компромат на Посувалюка, на первый взгляд, вещь бесполезная в диапозитиве решаемой службой генеральной задачи, и растиражированная сегодня утром масс-медиа новость о том, что Посувалюк - единственный посол, не покинувший осажденный Ирак. Что первая, что вторая депеша, по поступлении, Дорона даже не кольнули. «Выстрелило» через час, закольцевавшись через «Певек». Как всегда акценты…
        Глава оперотдела потянулся к селектору и, нажав на кнопку «Приемная», обратился:
        - С шефом соедини.
        - А его нет! - огрел, точно пресс-папье, секретарь директора.
        - То есть как нет? Условились ведь! - не верил своим ушам лейб-опер.
        - Он вылетел как угорелый! Куда, думаю, догадываешься… - сослался на некие координаты помощник.
        - Понял! - оборвал диалог Дорон, еще на «угорелый» догадавшись: шеф - у первого лица государства Ицхака Шамира, в надцатый за последний месяц раз.
        С миной досады Биренбойм некоторое время водил головой, казалось, топчась на перепутье. Но тут резко подался вниз и выдвинул нижний ящик. Извлек мобильный, забарабанил по кнопкам.
        - Ну что тебе, Дорон? - проворчал Моше Шавит спустя полминуты. - Я почти в канцелярии…
        - Позвони технарям - пусть меня примут, - живо молвил Биренбойм. - И вот что еще. Там, наверху, между делом, пробрось: у нас, похоже, нащупывается. Кое-что…
        - Звонить не буду, сам технарям скажи: добро от шефа получено. Не до того мне, господин «Кое-что»… - По отдышке чувствовалось, что босс сильно торопится.
        - Моше, могут послать, позвони… Времени - и того ничего.
        - А ты их пошли! - посоветовал шеф и разъединился.
        Биренбойм тер глаза, мало-помалу склоняясь к выводу, что босс исчез, в общем-то, на руку. К разговору он, можно сказать, не готов. Задумка без приводных ремней - какой бы потенциал та не таила - даже не полуфабрикат. Крючок от коромысла. Он вновь обратился к селектору:
        - Рафи, досье всех русскоговорящих агентов с действующей советской визой. Те, кто под рукой, разумеется. И не тяни!
        - С какой визой? - уточнил помощник.
        - Советской, Рафи, советской… - подтвердил Дорон.
        - Ладно, - согласился Рафи и, судя по глухому щелчку, отключился. Но вскоре донеслось: - Хорошо хоть не на Юпитер…
        Техника порой барахлила, так что собственное отключение Дорон дважды перепроверял. Между тем своим «патентом» с коллегами не делился…
        Биренбойм отлично знал, что ни у кого из агентов оперотдела советской визы нет и быть не может - хотя бы потому, что до недавних пор СССР обретался на периферии интересов ведомства. Невод им заброшен в резервуар смежников: вдруг у них? При этом он понимал: шансы мизерны. Решил было отцепить визовую «пиявку», но передумал, посчитав, что помощник сам разберется.
        По большому счету, проблема визы в СССР - страну, не поддерживающую с Израилем дипотношений - уже полтора года как перестала доставлять головную боль. Советское посольство в Бухаресте штамповало их сотнями, едва успевая обрабатывать нарастающий поток обращений. Требовалось, правда, приглашение от родственника, удостоверенное ОВИР, и должная вегетация «плода» на вечнозеленом древе бюрократии - четыре-пять недель. Между тем ситуация диктовала: на стипль-чез посланца службы через железный занавес, все еще отделяющий СССР от Запада, - пару дней, не больше. В противном случае, затея теряла смысл. Ну а то, что воплощение самой задумки - сродни операции, проводимой слепым хирургом, пока воспринималось Дороном общим местом. Он, прирожденный конспиролог, сознательно закрывал глаза на очевидное: невзирая на грандиозные преобразования, СССР - по-прежнему непроходимая тайга. Обособлена не столь от Запада, как затруднена для внутренней миграции: прописка, приграничные зоны, острый дефицит гостиниц и съемного жилья. Делал он это потому, что осенившая идея сулила, пусть слабенькие, но все же выстроенные логикой
шансы, в то время как начинания Генштаба, призванные защитить Израиль от зарино-заманового апокалипсиса, зловеще надвигающегося из Багдада, не стоили, на его взгляд, и ломаного гроша - не что иное, как лапша бессилия, вываливаемая на непрофессиональные уши премьера. Впрочем, им же и порожденная - ежедневными полуистерическими вызовами силовых ведомств на ковер.
        Каждый мало-мальски сведущий специалист понимал: поскольку противоракетного зонтика у Израиля нет, над страной нависла смертельная опасность. В считанные дни начиненные химической отравой иракские боеголовки обратят Святую Землю в могильник. И хватало оснований полагать, что недавняя угроза Хусейна - отнюдь не бравада.
        Моше Шавит, директор «Моссада», пробыл в штаб-квартире премьера без малого день - с одиннадцати утра до пяти вечера. В который раз - без всякой пользы для дела, поскольку повестка дня «Высадка десанта для пленения Хусейна» - безумие чистой воды, не оправдываемое и драмой момента. Ведь не секрет: у Саддама около десятка сверхнадежных убежищ, тасуемых в качестве резиденции или места ночлега, в зависимости от обстоятельств, точно карточная колода. Сведений, причем, о них - почти никаких, но главное: связь с немногочисленной агентурой в Ираке после введения военного положения оборвана на непрогнозируемое время. С таким же успехом можно снаряжать в Сахару экспедицию - на поиски снежного человека…
        Меж тем, в ходе заседания, Шавит просьбу лейб-опера не упускал из виду, то и дело задумываясь, что бы та могла значить. Оттого, на первом же перерыве, он связался с техотделом, структурой новейших технологий шпионажа, и распорядился оказать Биренбойму максимальное содействие. В ответ услышал: «Дорон - давно у нас». По пути домой, едва взлетев с вертолетной площадки премьера в Иерусалиме, Шавит позвонил Биренбойму уже напрямую, сообщив, что готов его принять через полчаса.
        В вертушке Моше одолевали душные чувства: обрывки давно пережитых невзгод, казалось бы, поросших ковылем времени, но почему-то сей момент воскресших. В итоге - заныло под лопаткой, куда в шестьдесят седьмом году вонзился осколок египетской мины, восьми сантиметров длиной. Тут директора настигло, что хляби духа - следствие чудовищного перенапряжения, а вернее, отчаяния, мало-помалу одолевающего его, прочих высших чинов страны, по мере того как время до истечения объявленного Ираку ультиматума - покинуть Кувейт до пятнадцатого января - неумолимо тает.
        Шеф встретил Биренбойма в приемной в привычном для того обличьи - куклы с пустыми, ничего не выражающими глазами, но с необыкновенно живым лицом. И ровным счетом ничего не говорило о том, что за минувший день лейб-опер провернул груду дел, сопоставимую разве что с заливкой фундамента под средний небоскреб. Причем отличался отнюдь не валом, а дивной изобретательностью и глубиной проработки начинания.
        Директор легким поворотом головы пригласил лейб-опера зайти. Вскоре они располагались в кабинете, выдавая буквально гротескное различие психотипов и состояния духа. Казалось, Биренбойм своей живостью будто пританцовывает вместе с креслом, а измочаленный Шавит, наоборот, никак не может забраться в свое - оттого примостился на краешке.
        Какое-то время босс вяло посматривал на папку со сводками, как бы раздумывая, раскрыть ее или повременить. Так и не сдвинувшись с места, в полном опустошении потупился. Чем-то напоминал тяжеленный мешок, спущенным неким инкогнито с плеч для передышки. Но тут, будто он тот самый изможденный, едва дышащий инкогнито, выдавил из себя:
        - Не молчи, выкладывай…
        - А давай, босс, выпьем! - предложил Биренбойм. - Смотрю, лица на тебе нет - в Иерусалиме, видать, ухайдакали.
        Шавит медленно поднял голову, чтобы обнаружить: Дорона и след простыл - его кресло пусто. Присутствие опера угадывалось лишь по шуму за спиной: хлопнула дверка трюмо, неприятно хрустнули сомкнувшиеся стаканы. Но Шавит не успел и обернуться, как Биренбойм вновь возник в поле зрения, выскочив из-за спины. Обе руки заняты: в одной бутылка «Джонни Вокера», а в другой - стаканы.
        Бесцеремонностью и панибратством здесь и не пахло - оба с одной миски хлебали добрый десяток лет. Между тем важно отметить: в общем и целом, израильтяне - непьющий народ. А в «Моссаде», институции высших государственных интересов, любители зелья, по определению, водиться не могли. Посему, как бы не помешала боссу релаксация, выжатому, точно жмых, он в мгновение ока сгруппировался, осознав: подвох.
        - Послушай, Дорон… - заговорил Шавит с неприятным холодком. - Здесь не рейхсканцелярия дней «конец апреля сорок пятого», хоть и правда всем тяжело. Ощущение: будто в щелочном растворе по самые ноздри, а на лице - противогаз, что в прямом, что в переносном… Куда ты клонишь, не пойму! Я тебе не брат, а ты не анестезиолог. Завалялся скальпель какой - выкладывай, таблетку не тычь. Разведка не поликлиника, на подведомственные Конторе «мигрени» анальгетиков не хватит.
        Тут Шавит запнулся, остановив взор на стакане. Его буквально ошеломила мысль: «Когда емкость перекочевала в мою руку? Надо же, какой Дорон проныра…»
        - Пей, родненький, пей, все беды - как рукой! - зачастил словами Биренбойм.
        Шавит залпом выпил, спустя минуту ощутив, что заметно полегчало: вся слизь души - как отхаркнулась. Впрямь, не зря горшки обжигают…
        Выпил и лейб-опер, как всегда обмочив лишь губы да язык. Ловким движением покатил стакан скольжением по поверхности стола, переполняясь, точно малое дитя, озорством. Повернулся к шефу и, как бы между прочим, молвил:
        - Я тут перевел тебе, Моше. Русского ведь не знаешь…
        Директор зашарил по столешнице глазами, но высматривал не упомянутый перевод, а бутылку минералки. Отхаркнулось - то отхаркнулось, а вот гланды с непривычки обожгло… Когда же он горло минералкой окропил, то перед собой увидел распахнутую папку. Шавит вновь подивился: «Опер - прямо иллюзионист. Ни в приемной, ни здесь, в кабинете, ничего в его руках не замечалось».
        Моше Шавит углубился в чтение, но несколько раз вскидывал голову, будто вопрошая: именно это принес? В конце концов папку захлопнул и в смешении чувств глядел на визави.
        - Дорон, что за шекспировские страсти? Как это с повесткой дня перекликается? - полюбопытствовал вскоре директор.
        Пухленькие ручки Биренбойма забегали по подлокотникам взад-вперед, остановились. Казалось, «колобок» подбирает слова, но ничего не выходит. Наконец он хлопнул по поручням, воскликнув:
        - Ты, по-видимому, сегодняшние сводки не читал!
        - На что ты намекаешь, Дорон? - насторожился патрон.
        - Какие здесь намеки, Моше! Обычная строка, прошедшая по всем каналам: «В Багдаде, кроме советского, ни одного посла». Вчера последний, по-моему, югослав, смотал удочки.
        - Ну да, об этом пишут… А что, прикажешь, им делать? В догонялки с «Трайдентами» играть или рыть убежища?
        - Вот-вот, как раз в догонялки и никаких убежищ… - изрек некое иносказание Дорон, продолжив: - И в русском посольстве всего восемь душ, полсотни эвакуированы. Только «отделение камикадзе» возглавляет не офицер безопасности, а сам посол. Стало быть, ни о каком отъезде он и не помышляет, иначе навострил бы лыжи еще две недели назад, в общем потоке.
        - Дорон, не мечи бисер, человеческим языком говори, а лучше - схему, - перебил подчиненного директор, прежде взглянув на бутылку «Джонни Вокера».
        - Хм, нет здесь схемы… - после паузы отозвался Биренбойм. - Очевидно лишь одно: Бессмертных и Бейкер условились, что Посувалюк - последняя ниточка, связывающая коалицию с «плохим парнем». - Подхватив бутылку, опер подбавил шефу чейсер. Тотчас поднял свой стакан, казалось, после первого раунда «ватерлинию» не поменявший.
        - Наш интерес здесь в чем? Хоть убей, не пойму… - недоумевал директор, демонстративно отодвинув стакан.
        - Шеф, за Посувалюка! - Биренбойм вновь обмочил губы, сделав вид, что никакого вопроса не прозвучало.
        - Не злоупотребляй своим особым положением, Дорон! - вспылил Моше Шавит. - И хватит мне подбавлять! Да и паясничать тоже!
        - А что я сказал, босс? - искренне сокрушался Биренбойм. - Работал тут - аж пар с ушей, а ты…
        - Работал… - проворчал директор. Взболтнул стакан, вобрал в нос аромат и… выпил. Отдышавшись, спросил: - Все-таки Пасавалик - с какого боку?
        - Посувалюк, - уточнил Биренбойм, придирчиво осматривая манжеты на рубашке.
        - А хоть Камю! - огрызнулся директор. Оставалось догадываться, о чем речь: знаменитом писателе или легендарном пойле, вынырнувшем в перекличке ассоциаций?
        - Неужели не ясно, Моше? Не догоняешь, зачем я в техотдел ходил?
        - Представь себе, что нет! Русские - вне игры в иракской заварушке, не до того им. Не знают, куда пошедшее по швам одеяло империи натянуть - на голую задницу или на склеротичную, не поддающуюся лечению башку. Челночная дипломатия - как его… этого… перекрасившегося еврейчика?.. - вспомнил! - Примаков - рецидив старого мышления: мол, мы, великая держава, кое-что да значим. Пригрозим Саддаму денонсацией межправительственных соглашений - тот, не имея ни единого союзника, на попятную пойдет. А вот хрен им! Будто самому Примакову, востоковеду, неведомо, во что ставят на Востоке развенчанного эмира, да еще с выпотрошенной казной!
        - Моше, - деликатно перебил начальство Биренбойм, кашлянув прежде. - Счет идет, можно сказать, на минуты, а дел невпроворот…
        - Каких еще? - озадачился директор. Растопыренные ладони застыли на столе.
        - В общем, план таков… - Биренбойм принял чинный, малохарактерный для него, суетливого живчика, вид. - По всему выходит, что Посувалюк обречен с Саддамом общаться и, конечно, вживую. Раз так, то сей момент он самый полезный для нас, израильтян, а то и для всего мира, человек. Словом, кроме, как через него, нам к Хусейну не подобраться. Это - неопровержимый факт.
        - Да Саддама полсвета уламывает: отступи! А он и в ус не дует! - разразился директор. - Да что там посредники! Полмиллиона солдат коалиции, включая ядерное оружие, для него - пустой звук! Думаешь твой Пасавалик, поймав второе дыхание от компромата, уболтает? Или… - Моше Шавит запнулся. Переварив нечто, настороженно спросил: - Да, техотдел здесь при чем?
        Биренбойм встрепенулся, зашарил по карманам пиджака. Извлек носовой платок и стал тщательно вытирать руки, казалось, оттягивая ответ. Тем временем его посетило: «Моше, наконец, встраивается. Похоже, его первая реакция, скорее всего, будет «нет».
        - Да с продуктом «Пи-6» разбирался… - рассеянно молвил лейб-опер, добавив: - Всучить Посувалюку…
        Директор приглаживал волосы, всматриваясь то в Биренбойма, то в папку, будто оценивая услышанное, неторопливо постигая суть. На самом деле затруднялся ответить - лейб-опер настолько его ошеломил. В конце концов произнес полушепотом:
        - Ты долбанутый, Дорон, на всю голову…
        Затем директор откинулся на спинку кресла и добрую минуту безмолвствовал, казалось, вновь обессилев. Его густая, жесткая шевелюра, словно подчеркивала безжизненность персонажа, напоминая грубой выделки парик. Но тут он, полный задумчивости, изрек:
        - В твоем безумном проекте, Дорон, мне нравится одно: русские уже заслоняли нас, евреев, от полного истребления - я тому свидетель, что весьма символично.
        ГЛАВА 2
        28 декабря 1990 года Борт самолета «Бухарест-Москва»
        Шахар Нево, агент спецпоручений, известный в «Моссаде» под псевдонимом «Старик», крепко спал, прислонив голову к обшивке лайнера. Всю предыдущую ночь он бодрствовал, но не отбывая рутинное дежурство, а пробиваясь через тернии упражнений. Причем столь каверзных, что тот тренаж сопоставим разве что с маетой переводчика-синхрониста, на сутки прикованного к микрофону.
        Шахар летит в СССР, на свою историческую родину, где в Кустанае явился на свет тридцать пять лет назад. Корней между тем в Союзе он не пустил, спустя пять лет с советским гражданством распрощавшись. Репатриировался - как сын польского подданного - вначале в Польшу, а через год, уже как еврей, - в Израиль, разумеется, с родителями.
        Как ни странно, польский цикл формирования Шахара, ныне - одного из лучших «мальчиков Биренбойма», осел в его памяти лучше. На Святую Землю Нево прихватил Малый словарь польского мата, в то время как с русским «собратом», крайне актуальным на данный момент, явный пробел. В активе - лишь парочка «ключевых терминов», почерпнутых вне языковой среды для «общего кругозора». Впрочем, все объяснимо. Именно в Польше Шахар пошел в детский сад, тогда как в Кустанае рос под маминой опекой дома, ни на минуту не выпускавшей первенца из виду.
        Проблема «языковой аутентичности и полифонии» отнюдь не случайна. Заострил ее Биренбойм, снаряжая «чадо» в края дальние. Как агенту без языка? Тайга-то тайга, зато густо населенная.
        Еще в истоке операции «Посувалюк», коей Шахар призван вдохнуть жизнь, выяснилось, что агентов, владеющих русским, раз-два и обчелся, а обладателей советской визы - и вовсе ни одного. Биренбойм между тем языковую олимпиаду среди кандидатов устраивать не стал, остановив свой выбор на «Старике», владеющим русским через пень колоду, зато снискавшем оперативную славу. Глава оперслужбы посчитал, что в столь многотрудном, непредсказуемом регионе, как СССР, профессиональное реноме агента над знанием языка превалирует. Однако от языкового пробела не отмахнулся и, подобрав легенду, ловко перекроил выходные данные - обратил бывшего кустанайца в «грузина». К слову, не сразу: как и в случае с «Певеком», наткнувшись на наводящую деталь. Но все по-порядку.
        Определившись со списком кандидатов, Дорон отправил своего эмиссара в «Барон Турс», агентство, обладающее эксклюзивом на оформление советских виз в Израиле. Засланец предъявил удостоверение фининспектора и изъял всю текущую документацию по визовой поддержке. Пояснил при этом: выборочная проверка с целю выявить, не утаиваются ли доходы. К вечеру груженный папками «каблучок» прикатил к агентству обратно и вернул весь архив без изъятий. «Фининспектор», на диво профессиональным языком, разложил технические погрешности отчетности, благожелательно заметив, что крупных нарушений не выявлено, так что трудитесь…
        Нелишне заметить, что визовый архив изымался лишь для отвода глаз, дабы не привлекать внимание к интересующую службу региону - СССР, ради которого и затеяли «проверку». Биренбойм понимал, что КГБ, внедривший в Израиль целую агентурную сеть, «Барон Турс» мог давно оседлать. С шестьдесят седьмого по восемьдесят первый год в Израиль иммигрировало двести тысяч «совков», из которых не один десяток - гэбэшные наймиты. Далеко не все сдались властям, объяснив подряд шантажом, прочими притеснениями, или были, как Маркус Клинберг, Шабтай Калманович, разоблачены.
        Выемка из «Барон турс» прояснила, что завтра, двадцать восьмого декабря, из Израиля в Москву летят лишь три человека. Причем их средний возраст - предпенсионный, что предполагало: помимо «вживления» фото тридцатипятилетнего «Старика» в советскую визу придется подделывать в ней и дату рождения. Тем самым и без того рисковое задание Дорона - бросок стремглав через железный занавес, да еще с весьма размытой целью - стремительно набирало штрафные очки, загоняя операцию в непредсказуемые дебри. Но тут обнаружилось, гася уныние у режиссера, что один из отъезжантов - Давид Хубелашвили, представитель малочисленной общины грузинских евреев, в своем подавляющем большинстве русским владеющих, но, понятное дело, вторым языком. Это и определило окончательный выбор Биренбойма. Напяливая на Шахара горскую папаху, обер-чопер хотя бы один риф оперативной задачи устранял. При этом, правда, плодил иной: приметный грузинский акцент был не знаком в СССР разве что глухому. По стране гулял целый эпос анекдотов о самом предприимчивом в Совке этносе - грузинах. Но прононс дело поправимое - это тебе не три рода и шесть
падежей, к тому же за ночь…
        Когда затравка операции пустила первый совместимый с жизнью побег, Биренбойм перевел ее в чисто практическое русло. Причем действовал на свой страх и риск, не имея санкции от начальства. Директор просиживал штаны в Иерусалиме, а к заму соваться смысла не было, поскольку из всех, весьма «эластичных», рамок разведки начинание обер-опера выламывалось.
        Определившись с эскизом операции, Биренбойм «призвал к оружию» Шахара, не успевшего перевести дух после последнего задания, и вручил ему стопку свежих советских газет. На словах пояснил: «Завтра - в Москву. Но читай лишь то, что включит картинку».
        Спустя час в отведенной Шахару комнате появился сильно смахивающий на дедушку Калинина старичок, с седенькой козлиной бородкой и замусоленной папочкой на тесемках, но не один, а в сопровождении помощника Биренбойма. Эскорт не проронил ни слова - лишь указал обернувшемуся Шахару на старца и был таков. Нево отложил орнаментированные орденами таблоиды, в считанные минуты обратившие его разум в жужжащий улей, и в течение академического часа тужился вникнуть в тайны письменной кириллицы, приоткрываемые наставником. Ведь писать по-русски «кустанаец» не умел, хотя и знал печатный алфавит. Дедок исчез столь же неожиданно, как и явился, напутствовав «переростка» поглаживанием по плечу и словами: «Не расстраивайся, ты - мальчик способный».
        Тем временем запущенная на форсаж машина операции «Посувалюк» катилась к первому водоразделу - к той самой визе, без которой дерзновенная задумка Биренбойма не стоила и выеденного яйца. Колеса ее крутились на запад, в Ашдод, тихий, провинциальный городок, в сорока километрах от Тель-Авива. Именно там обитал Давид Хубелашвили, ни сном, ни духом пока не ведающий, какая магическая сила заключена в складной бумажной портянке, хранящейся в его трюмо.
        По душу Хубелашвили обер-опер командировал сразу троих сотрудников, основательно взопревших еще до прибытия в Ашдод. Рация в «Субару» оживала каждые две-три минуты, отдавая выездной бригаде диаметрально противоположные указания: от ареста обладателя бесценной визы - до имитации грабежа его квартиры, венчаемого пожаром…
        Между тем биография ашдодца, казалось, сама толкала его в тенета силовиков. Он был известен полиции как содержатель точки азартных игр под вывеской кафе, вследствие чего дважды арестовывался. А по последним агентурным данным, проявлял активность еще на одной делянке греха - сексуальных услуг. Причем от уголовной ответственности каждый раз ускользал. В какой-то момент Биренбойм даже задумался, стоит ли огород городить и не позволить ли Хубелашвили спокойно улететь, «нагрузив по общественной линии». Разумеется, в качестве рабочей, проходной версии…
        Тут подоспело заключение Аналитического отдела - этнопсихологический портрет израильского грузина советских корней и всей общины в целом. В нем, наряду с прочими характеристиками, в частности, говорилось: «Отличаются радушием, открытостью в общении, но строго хранят общинные тайны, дезавуирование которых чревато. Поиск информанта в их среде - дело гиблое, даже среди отъявленных наркоманов. Община предана ценностям иудаизма и Государству Израиль». Переварив записку, Биренбойм распорядился мчавшейся на всех парах троице:
        - Ребята, полный отбой…
        - Как? - изумился старший группы, уже въехавшей в Ашдод. - Обратно?
        - Нет-нет… - рассеянно молвил Биренбойм, после чего разъяснил: - Потолкуйте с ним по душам и возьмите расписку о неразглашении. Хотя и ее не надо…
        - А он согласится? - никак не брал в толк командир после трех бросавших то в жар, то в холод переадресовок, да еще за полчаса.
        - Согласится, - заверил Биренбойм.
        Хубелашвили и в самом деле согласился. Наставления же оперов отмел: «Оставьте мне, что объяснить семье и близким». Но тут же оговорился: «Дайте лишь телефон для связи. На тот случай, когда мне потребуется поддержка. А за билет и визу можете не возвращать…»
        - Поможем…чем сможем… - изрек после некоторых раздумий один из оперов, с явной задержкой допетрив: намек на криминальный переплет.
        Ну что ж… спецом подковерных сношений рождаются, учебники здесь - подспорье слабое.
        Родился героем закулисья и Шахар Нево, за два часа упомянутого многопрофильного тренажа впитавший в себя грузинские интонации и акцент, разумеется, в преломлении русской речи. Из хайфского полицейского управления на Шауль Амелех* доставили аудиокассету - запись очной ставки, проводившейся на русском языке. Фигуранты: не владеющая ивритом новая репатриантка из Киева и хозяин зала торжеств, ее работодатель, старожил из Кутаиси, обвиняемый в сексуальных домогательствах.
        Поначалу добрую половину слов Шахар не разбирал, но, ухватив чутьем полиглота некие связующие, к концу аудиосеанса уже сидел, расслабившись. Но тут малину сальных подробностей, исподволь набухающую, оборвал вновь нагрянувший «старикашка на тесемочках» - настолько тот казался отжившим свое. Одной личиной, однако. С полдвенадцатого ночи до пяти утра дедуля так мытарил выкормыша свободного от догм и бюрократических джунглей Запада, втискивая в стремительно тяжелеющую башку Шахара клише типа «ОВИР, Интурист, Внешторгбанк, лимит, прописка, дефицит, парторг», что каждые четверть часа агент просил передышку. Между тем к первым петухам Нево достаточно сносно ориентировался в реалиях грандиознейшего социо-экономического паноптикума, как приоткрылось перед ним, допевающего свою лебединую песню. Но не это главное. Обращаясь к старикашке, Шахар исправно корежил язык: «Слюшай, нэ тарапы ты мена». И со всеми прочими словами аналогично…
        В шестом часу назойливого советолога сменил Биренбойм, за несколько минут обрисовавший Шахару суть задания. Если отбросить столь болезненную составляющую, как пересечение по поддельным документам государственной границы, то внешне миссия представлялась второразрядной: передать израильскую разработку «Пи-6» некоему лицу. Но тут приоткрывались, обескураживая, пока скрытые за шпионской ширмой сквозные дыры миссии: сам получатель неизвестен, у него должна быть действующая иракская виза и приглашение соответствующего иракского ведомства на работу. Ну и венцом всему: убедить инкогнито вылететь в обложенный, точно медведь в берлоге, Ирак и вручить «Пи-6» советскому послу в Багдаде.
        Между тем полученный на Посувалюка компромат, легший в основу проекта Биренбойма, с учетом военного положения и почти полной изоляции Ирака, был лишь одним из элементов задумки, хоть и стрежневым. «Старик» летел в Москву лишь потому, что «Аэрофлот» - последняя авиакомпания, не отменившая регулярные рейсы в Багдад. Все же чартерные рейсы, как советские, так и прочих стран, - вне игры, ибо эвакуировали остатки персонала диппредставительств и прочий профессиональный люд в один конец. Любой сошедший с борта чартера пассажир неминуемо угодил бы в лапы «Мухабарата»* или, в лучшем случае, был бы выдворен на том же самолете в точку исхода, откуда прилетел.
        За разгадкой верности «Аэрофлота» осажденному Ираку ходить далеко не приходилось. Большая часть иракского военного потенциала - продукт советского ВПК, державшего в Ираке внушительный контингент советников. Биренбойм знал точно: эвакуированы далеко не все, ведь кто-то должен наставлять провинциальную армию премудростям ультрасовременного боя. Кроме того, по оперативной информации, у русских был свой интерес в военном разрешении конфликта. Проигрывая гонку вооружений, советский ВПК буквально рвал и метал восстановить симметрию, но, кроме как копировать чужие технологии, контраргументов не находил. Ирак же сулил целое кладбище боевой техники, хотя бы выходящей из строя…
        Помочь преобразовать ребус «Москва-Багдад-Пи-6-Посувалюк» в стройную парадигму должен был, по замыслу Биренбойма, один-единственный человек - сотрудник центрального аппарата КГБ, добровольно «прибившийся к тель-авивскому причалу» всего три месяца назад. Именно через него заскочил в моссадовскую форточку компромат на Посувалюка, как и целая россыпь иных не имевших цены секретов. Так что последнюю часть своего инструктажа Биренбойм посвятил личности московского волонтера, а заодно - подробной структуре внешнего сыска и контрразведки, объединенных в СССР, в отличие от Израиля, под одной крышей.
        В какой-то момент информационная «осада» Шахара, на редкость разностороннего и крепкого парня, хватила через край, и «Старик», будто его хватил удар, застыл, не реагируя на окрики и щелчки перед носом. Биренбойм тут же вызвал врача, одной инъекцией приведшего Шахара в чувство.
        - Ладно, поспи часок… - смилостивился обер-опер, смотревшийся, точно свежий огурчик. Со стороны казалось, будто он только прибыл из отпуска и руки чешутся скорее добраться до любимого дела. Меж тем что только за последние сутки не наворотил и, разумеется, не сомкнув глаз. Резво выкатываясь из комнаты отдыха, он бросил: - По дороге в «Бен-Гурион» поговорим.
        Но последних слов шефа Шахар не разобрал, провалившись в огревшую сладким молотом бездну.
        По пути из штаб-квартиры в аэропорт Биренбойм описал положение дел в московской резидентуре «Моссада» и между делом вручил Шахару новенький, пованивающий свежей типографской краской паспорт с визой. «Старик» чуть ухмыльнулся, вдруг осознав, что паспорт своей страны он держит в первый раз, ведь в Европе, где квартирует чаще, чем дома, он пользуется нескольким местными, поддельными. Но тут, вспомнив, что корочки роднят лишь по признаку гражданства, а не истоком, ухмыльнулся уже по-настоящему, правда, несколько натужно.
        - Знаешь, Дорон, давай лучше помолчим, посидим на дорожку, - осадил Биренбойма «Старик», едва показалось ограждение летного поля. Спустя секунду-другую добавил: - Что за резидентура из одного человека, да еще непрофессионал? Бог даст, разберусь…
        - Кто еще, кроме тебя!? - обер-опер вкрадчиво похлопал Шахара по плечу. Меж тем его дымчатые, обращенные в себя глаза никакого напутствия не передавали.
        - Главное, хозяйство не застудить! - ни с того ни с сего выпалил Шахар, вспомнив, что Кустанай ему запомнился лишь прогорклым гусиным жиром, коим мать натирала его лицо в лютые морозы.
        Вплоть до расставания они безмолвствовали, даже «В добрый час» оберопер произнес про себя, на прощанье пожимая Шахару руку.
        Минувшая ночь у Шахара нехитрым маневром перекочевала в день, разломившись на три двухчасовых ломтя - на борту авиарейсов «Тель-Авив-Бухарест», «Бухарест-Москва» и в зале для транзитных пассажиров аэропорта «Отопень»*. В результате он полностью восстановился, и улетучилось ощущение ноющего волдыря, законопатившего разум.
        Отчизна по метрике встретила сюрпризом - в Москве шел проливной дождь, будто борт сел в Амстердаме или в Лондоне. Так что гусиного жира не потребовалось, Шахар даже не застегнул пальто, лишь шарф обернул вокруг шеи.
        Первое, что бросилось ему в глаза в «Шереметьево», все голливудские экранизации, пусть масс-культурный, зато единственно доступный на Западе эпос о России - дико карикатурны, ничего общего с этой страной не имеющие. Встречающаяся русскоговорящая публика от облика среднестатистического европейца разнилась немногим - напряжение в любом движении и помысле. Грубоватая рельефность лиц роднила русских с немцами, при этом глянцевой надменности не было и в помине. В общем и целом, обобщая этнические типажи, можно было смело соотнести русских с жителями европейских окраин - сицилийцами, португальцами, греками - прущий отовсюду, невзирая на возрастные и социальные различия, провинциализм.
        Шахар занял очередь к пункту пограничного контроля и по его неприметному виду не угадывалось, беспокоится ли он сейчас хоть о чем. Меж тем его соседи, судя по речи, румыны из бухарестского рейса, приструнились. Недавнюю суетливость - как рукой сняло. Никто уже не заглядывал себе за спину, как при стихийном кучковании очереди. У каждого в руке - паспорт с визой и, казалось, что невидимая линия жесткости, будто сковала индивидуальность, обратив соседей в оловянных солдатиков, с опаской передвигающих ноги.
        Незаметным движением Шахар извлек свой верительный комплект и в считанные мгновения смимикрировал, сливаясь с атмосферой обреченной покорности. Тем временем он оживил в памяти нужный прононс и даже проговаривал про себя отдельные фразы. Одновременно отметил, что звучащие в громкоговорителе объявления почти полностью понимает, причем именно в русском эквиваленте, еще до того, как звучит английский дубляж. Тут его потревожила мысль, которая ни ему, ни Биренбойму из-за адского цейтнота времени не могла прийти в голову в Тель-Авиве: «Что если контролер хоть немного владеет грузинским или, заподозрив нечто, грузиноговорящего сотрудника пригласит?» Но зацикливаться на допущении он не стал, посчитав его чисто умозрительным.
        В «Моссаде» знали, что глобального информационного банка, объединяющего консульства с пунктами пограничного контроля в единую сеть, у русских нет, так что контролер проверяет подлинность въездных документов на глаз. На это и делался расчет при замене в визе, оказалось, сразу двух фотографий и подделке даты рождения.
        Приближаясь к погранконтролю, Шахар убедился, что, визуально изучив паспорт с визой, контролер ни с чем не сверяется. Отрывает талон прибытия и штампует въезд. Вся же процедура - достаточно скоротечна, не намного дольше, чем в Европе. Настоящий затор на следующей подстанции аэропорта - в хорошо просматриваемой зоне таможни.
        Оказавшись лицом к лицу с пограничником, «Старик» чуть подправил свой недавний, роднивший его с соседями лик (дабы ничем не выделяться), забираясь в личину подчеркнутой вежливости. Хоть по паспорту он бывший совок, девятнадцать лет западной закваски, он понимал, обречены в нечто трансформироваться…
        Контроллер был юн, худ и неказист, но не только внешне. По его неловким, если не судорожным движениям угадывалось: он здесь новичок. Шахар определил это сразу, едва его паспорт перекочевал в руки погранца. При виде семисвечника* «кулёма» сощурился, но, казалось, не от подозрений, а будто силясь что-то вспомнить или понять.
        «Старик» рассматривал визави, замечая краем глаза, насколько тот разнится с коллегой, который обслуживает параллельную очередь. Физиономия у того - под стать натянутому бубну, время от времени расцвечиваемая миной брезгливости.
        Тем временем у зеленопогонника (что в прямом, что в переносном) наблюдалась некоторая активизация мыслительных потуг. Он раскрыл паспорт и с опаской курсировал по строчкам титульного листа с фотографией. Покончив с англоязычным разделом, перебрался в правый сектор, где компактно жались ивритские иероглифы. И самое любопытное: до сих пор хозяина корок цепким, вмененным должностной инструкцией взглядом не запечатлел. Выполни он предписание, вполне мог учуять: невозмутимость гостя, по большей мере, напускная, за завесой непроницаемости - работает дюжий анализатор, впитывающий в свои закрома малейшее его движение, и, оценив, делает пометку в невидимой перфокарте. Между тем в диком чертополохе мыслей гостя, где-то на заднем плане, прорезалось: «В руках этого новобранца, быть может, судьба региональной державы, и от того, как он отреагирует, не исключено, зависит, жить ей или задохнуться в колбе химической чумы».
        Но зеленопогонника, и в самом деле лишь недавно поставленного после стажировки «на поток», судьба Ближнего Востока волновала не очень, зато куда больше - своя собственная. Материализовалась та пока в стремительном откате страны назад - к замаячившим: безработице, тотальному опустению магазинов, голодным бунтам.
        Все еще глядя в паспорт, контролер потянулся рукой под столешницу и, казалось, нечто привел в действие. Положил перед собой паспорт, рядом с визой, на которую прежде лишь бегло взглянул, и уставился на Давида Хубелашвили, до недавних пор - гражданина страны-изгоя советской внешней политики, посему вызвавшей в его и так трещащей от бытовых невзгод голове еще один переполох.
        «Давид Хубелашвили» улыбнулся и, внутренне готовясь к интервью, чуть придвинулся к стойке. Но такового не последовало, более того, контролер через секунду-другую развернулся вполоборота, устремляя взор в проход, разграничивающий зоны государственной границы и таможни. Вскоре там объявился офицер-пограничник средних лет, по мере своего неспешного приближения, бросавший цепкие взгляды на театр приграничных действий.
        Шахар понимал, что возникший в поле зрения офицер - истребованное контролером начальство. Между тем он ни на йоту не сомневался, что его «позаимствованная» виза здесь ни при чем, что-то иное… Ведь заприметь пограничник хоть краем глаза подлог, чем-то бы себя да выдал.
        Патрон оказался майором, его припухлое лицо выдавало, как минимум, вчерашнюю бессонную ночь, зато было гладко выбрито и излучало запах тонкого парфюма. Прежде чем чин проник за стойку, он затяжным, липким взглядом просканировал Шахара. Лишь затем обратился к контроллеру легким вздергиванием головы: мол, что у тебя?
        Тот обеими руками подхватил паспорт и протянул, точно икону, начальству, молвив:
        - Виктор Анатольевич, их что, тоже?..
        Майор воззрился на контроллера, транслируя всем видом: тебе что, делать нечего, за этим позвал? Паспорт не принял и, чуть отклонившись в сторону, потянулся к лежащей на стойке визе. Лихо распрямил сложенную втрое портянку, издавшую от резкого натяжения легкий хлопок, и прошелся взглядом из конца в конец. Ловким движением вернул ее в прежнее положение и воткнул кантом в рубашку «кулемы». Приподнявшись на цыпочках, прошептал на ухо:
        - Саша, ты, наверное, на планерках спишь. Запомни раз и навсегда: они - тоже!
        Саша Гусев, двадцатитрехлетний выпускник Московского иняза, по пути в родной Красногорск размышлял о гримасах нового, разверзшегося многоклеточным лихом времени. При этом он то и дело обращался в мыслях к досадному эпизоду с израильским гражданином, с оформлением въезда которого вышла заминка, и, как следствие, обратившаяся в нагоняй. В академически упорядоченном мозгу не складывалось, почему его развороченная оползнем свобод страна, которой, по сути, уже нет, по инерции цепляется за трухлявое дупло прошлого.
        Мишка Кацнельсон, друг и сосед по лестничной площадке, с которым, перекуривая, они так славно точили перестроечные лясы, укатил неделей ранее в Израиль. Навсегда. Непременное условие убытия: отказаться от советского гражданства и сдать паспорта. Сам юридический акт облагается грабительским налогом - четыреста рэ с носа. Итого, включая малолетних сына и дочку, тысяча шестьсот - годовая Мишина зарплата, авиационного инженера-конструктора. Дабы наскрести сумму, приятель распродал свой нехитрый скарб подчистую, включая два матраса. К счастью, сосед с третьего этажа смилостивился отсрочить их передачу на несколько недель - иначе семье пришлось бы перебираться в ночлежку.
        Накануне расставания Саша рассматривал выездные визы Миши, испытывая щемящую грусть, а порой - и мятеж мироощущения. Распалялся он, глядя на фото Лены с малышами, коим отдельная виза не полагалась. Детки жались к чреву матери - то ли испугавшись фотоаппарата-пугала с черной накидкой, то ли внемля ее тревоге - отчизна-мачеха ведь гонит в неизвестность. Чуть позже, уже как специалист по лессэ-пассэ*, пусть неоперившийся, Саша Гусев гневался на фактуру портяночных «паспортов», ранящих глаз остроконечными занозами-волокнами. Он сопоставил почерпнутое на стажировке обличье Нансеновского паспорта - проездной документ Лиги Наций для сотен тысяч изгнанных Октябрьской революцией граждан - с нынешним, уже советским, мандатом эпохи регламентируемого беженства и мысленно «смотал его в рулон», вестимо какой…
        Между тем, после отъезда Миши, Саша остался в отчей системе координат, из которых и в самых мрачных помыслах драпать не намеревался. В первую очередь - как патриот, связанный с отчизной незримой, но духовно не отторгаемой пуповиной, а во-вторых, - как преданный, заботливый сын. Посему, как бы Саша невольно не симпатизировал Мишкиному новому пристанищу - Израилю, допустить нарушение должностной инструкции, да еще на заре карьеры, он не мог. Его, ленинского стипендиата, гордость выпуска, Минвуз едва впихнул в укомплектованный на 100% из блатных «Шереметьево», и начальство лишь искало повод «чужака» от престижной должности отлучить.
        Прежде Гусеву ни один израильтянин на дежурстве не встречался, так что столкнувшись с Шахаром, его словно перемкнуло. Безразмерная кольчуга инструкций спутала разум, и Саша бесхитростно провел параллель между убывшим в один конец Мишкой и Давидом Хубелашвили, предъявившим практически такую же, как и у приятеля, «портянку». Как итог заключил: не персона ли нон-грата гость? После чего, не долго думая, кликнул начальство - подальше от греха…
        В тот вечер, наскоро отужинав, Саша сидел за письменным столом допоздна. Уклонился даже от обсуждения новогоднего сабантуя, куда отец с матерью пригласили нескольких друзей и родственников. Саша сочинял другу письмо, притом что его израильского адреса у него не было. Писал, так сказать, впрок, на вырост. Даже не задумался, что на первых порах, в лихорадке обустройства, Мишке может быть не до писем.
        За семь дней разлуки чего-либо значимого в Сашиной жизни не приключилось, если не считать сегодняшний мини-инцидент на работе. Его Саша и живописал во всех подробностях, с присущими ему юмором и самокритичностью - как он все напутал… При этом, ближе к концу, заметил: «Если в твоей, Мишка, новой стране все так невозмутимы, как сегодняшний гость, то никакой Саддам с ракетами вам не страшен. Но все же тебе лучше было переждать на родине - дома и стены помогают, как бы всем нам здесь хреново не жилось».
        ГЛАВА 3
        29 декабря 1990 года 10:00, город Владимир
        - Семен Петрович, Москва!
        - Опять? Да что б их… А кто?
        - ГКЭС, управление кадров. На первой, Семен Петрович.
        Семен Талызин, главный инженер «Владимироблэнерго», сорока девяти лет от роду, с ненавистью уставился на оторвавший его от дела аппарат. Казалось, что сей предмет - всех его бед начало. И впрямь в состоявшемся разговоре Семен Петрович дружелюбностью не отличался. Весьма краткую беседу закруглили просительной интонации вопрос и негодующий ответ.
        - Может, передумаете, Семен Петрович? С учетом всех обстоятельств, ваша ставка удваивается…
        - На какой ляд мне эти гробовые! Заварил Саддам кашу, пусть расхлебывает! Даже не подумаю, прощайте. - Семен Петрович бросил трубку, не дожидаясь отклика.
        Семен Талызин, не последний в иерархии советского энергоснабжения чин, суетливо ерзал в кресле, передавая неожиданную метаморфозу. Будто оборванный разговор ему до лапочки, а все неудобство в том, что звонок оторвал от крайне важной, по значимости - равнозначной физиологическому отправлению - процедуры.
        Тут Семен Петрович резко подался вниз и что-то высматривал под столом, однако, ничего не найдя, вновь распрямился. Тяжелое, испещренное красными прожилками лицо и мутный взор подсказывали, что у Талызина гипертонический криз, а неизъяснимая досада в лике, с учетом недавних поисков, - следствие неудавшейся попытки скачок давления купировать. Меж тем напрашивалось: что он искал под столом? неужели обронил лекарство?
        Талызин насторожился, как будто близясь к некоей покалывающей коготками разгадке, после чего метнул взгляд на трюмо, расположенное слева, рукой подать. Образ страданий осветила направляющая цели, и резвым, несообразным хворому виду движением Семен Петрович устремился к нижней створке, приподнимаясь. Распахнул и изрек гортанное: «О!»
        Взволновавший его предмет - на глаз, четырехсотграммовая стеклянная емкость с прозрачной жидкостью. По внешнему виду, сосуд для химреактивов. Только на лекарственный препарат - что объемом, что отсутствием ярлыка - находка не походила…
        Талызин схватил емкость левой рукой, но застыл. Медленно повернул голову к входной двери, прислушался. Из приемной доносился голос секретарши. Судя по обрывкам фраз, - телефонограмма, предписывающая явиться на совещание.
        Семен Петрович опустил руку, встал на ноги. Бесшумно отодвинул кресло, после чего, осторожно передвигая ноги, двинулся к двери. Практически бесшумно повернул запор и столь же осмотрительно проделал путь обратно. Извлек из трюмо сосуд, откупорил резиновую пробку-шляпку и где-то на четверть заполнил жидкостью стоящий на подносе стакан.
        В кабинете резко запахло спиртом.
        Талызин подбавил в стакан аналогичную порцию воды из графина, чуть взболтнул и одним махом промочил горло.
        Он скривился, втягивая в легкие воздух. Подхватив графин, прильнул к горлышку, но пил недолго - лишь несколько глотков. Продолжая гримасничать, протер губы и подбородок ладонью, затем потешно насупился.
        Спустя некоторое время Талызин курсировал взглядом по столешнице, поблескивая ярко вспыхнувшими зрачками. В какой-то момент уткнулся в емкость с «лекарством», лениво потянулся и сплавил под стол. Последние трое суток сосуд обретался именно там, на ночь, правда, перекочевывая в трюмо. Уже в понедельник, к обеду, хлопанье створками Талызину надоело, и он, как это прежде случалось, укоротил «потребительский» маршрут - на один, весьма хлопотный прогон.
        Талызин распахнул форточку и бессмысленно уставился в окно, казалось, ни о чем не думая и ни за кем не наблюдая. В унисон общему провису - слегка выпирала челюсть, усугубляя и без того нелицеприятный вид.
        Включая выходные, главный инженер «фестивалил» пятый день к ряду и ничего поделать с собой не мог. Законченным алкоголиком вместе с тем он не был, поскольку, выходя из очередного запоя, месяца два-три, в зависимости от обстоятельств, обет воздержания держал - без особых усилий, душою не морщась.
        Между тем некий аккумулирующий алкогольную зависимость центр в его мозгу был инфицирован - Талызин это знал точно. Если бы червоточине не противостояла масштабная, независимая личность кандидата технических наук и крупного хозяйственного руководителя, то пагубная страсть давно бы главного инженера в добровольческую армию отбросов общества призвала. Оттого Семен Петрович избегал большинства торжественных мероприятий - как по месту работы, так и в кругу семьи и друзей. Время от времени, однако, он наступал на собственные грабли, уговаривая себя: порой все же можно, дабы снять стресс. Ведь раздражителей в его нелегкой, аварийно опасной отрасли хватало, а в последний год, в проекции надвигающего общественно-экономического коллапса, - их число зашкаливало.
        Иначе говоря, стоило Талызину чуть пригубить, как, покатившись безудержно по наклонной, на пять-семь дней из нормального ритма жизни он выпадал, заваливаясь в подземелье голых физических рефлексов, но сохраняя, как ни диво, профессиональную хватку. Был знаменит тем, что в состоянии клинического, затяжного отравления исправно ходил на работу и адскими, выворачивающими нутро усилиями держал бразды правления подведомственной структуры в руках.
        Так или иначе его жизнь катилась к водоразделу: безоговорочно завязать или банально окочуриться. При этом с каждым месяцем циклы ремиссии ужимались, и Семен Петрович, выражаясь по-народному, регулярно запивал. Его слабина, конечно же, получила огласку, и все чаще звучали ехидные смешки подчиненных за спиной и окрики высокого начальства: «Доколе?!» И правда энергетика - не ликероводочный завод, бормотухой не отделаешься…
        К тому же его недюжинный ум начал давать сбои, и Талызин нередко свои распоряжения элементарно забывал. На первых порах, в силу своей изобретательности, он образуемые запоем узлы развязывал, но со временем, по мере того как болезнь прогрессировала, в объемной связке ключей ведомства уже путался…
        Как бы там ни было, Семен Петрович свято верил, что с пагубной привычкой он рано или поздно распрощается, наступи лишь удобный или, наоборот, нестерпимый для самовосприятия момент. Последняя установленная им, отодвигающая внутренний переворот межа: когда жизнь наладится… Однако все вокруг говорило о том, что разбушевавшаяся эпоха, вырывающая шатер государства с колышками, его печень переживет…
        Отяжелевший в чертах и чувствах Талызин вдруг остервенело взметнул руку и со всего маху влепил кулаком в гардину, простонав: «Ну почему, почему так паскудна жизнь?!» Прикрывая веки, в полном опустошении опустил голову.
        Окажись в кабинете самый никудышный врач-нарколог, не раздумывая, вынес бы диагноз: никаким конфликтом с социумом или, на худой конец, с близкими здесь и не пахнет, а налицо - заурядный алкогольный психоз. Прознав же общественный статус больного - весьма завидный у Семена Петровича - забил бы тревогу: опасность суицида, проистекающая из столкновения интеллекта с немочью преодолеть никчемную, загнавшую в тупик слабину. И, разумеется, призвал бы на подмогу психбригаду.
        Переживший и впрямь суицидальное, хоть и мимолетное, помутнее рассудка Талызин меж тем сводить счеты с жизнью пока не собирался, притом что дико от запоя устал. Метнувшись к столу, он нажал на селекторе кнопку «Приемная». Тяжело дыша, обратился в микрофон:
        - Галя, Эдик где?
        - Эдик? А он в гараже - стартер барахлит. До обеда на ремонте, - сообщила секретарша.
        - Тогда вызови такси.
        Наступила тишина, даже извечные потрескивания связи запропастились.
        - Галя, что-то не так? - напомнил о себе Талызин, улыбаясь уголками рта. Прекрасно понимал, отчего секретарша проглотила язык. Запивая, он до сих пор в половине одиннадцатого утра со службы не снимался. Максимально, на что отваживался, - профилонить концовку рабочего дня. Так что, дав в столь ранний час тягу, он перекладывал всю махину хозяйства на хрупкие Галинины плечи. А поскольку ни одну производственную проблему та решить не могла, само собой напрашивалось: обрекает на муки отбиваться от начальства и всевозможных просителей, его выгораживая. Пусть снисходительность к женским уловкам подспорье…
        - Может, лучше чай заварить? Крепкий-крепкий! - скорее взмолилась, нежели предложила секретарша. Загулы шефа, ее, нормальную, наделенную от природы острым охранным инстинктом женщину, да еще, как это нередко случается в отношениях «мудрый начальник-подчиненная», в него влюбленную, выматывали больше, чем самого Семена Петровича.
        Талызин в душе рассмеялся, сказав:
        - Мой случай, Галина, это - голая химия, такого реактива, как чай, в ней нет. Ладно, вызывай такси, - главный инженер вновь рассмеялся, но уже вслух.
        Семен Петрович отключил тумблер, задумался на секунду, после чего направился к шкафу. Его отекшее лицо, секундами ранее передававшее нехитрую палитру отупения, одухотворилось. Но не кардинальным преображением, а зарождением смысла, казалось прежде, надолго утерянного. Он споро забрался в пальто, накинул шарф, шапку и вскоре наставлял Галю, куда кого переправлять, пока его не будет на месте. В конце концов простодушно заключил:
        - Знаешь что? Особо голову не ломай - к Черницкому, заму, всех футболь. Да, для всех я в облисполкоме! Если авария, звони - буду дома… Ну все, до скорого. - Талызин устремился к выходу.
        - С наступающим, Семен Петрович, - произнесла секретарша шефу вслед.
        Талызин застыл у двери и в некоем изумлении стал разворачиваться. Будто о том, что до Нового года всего один день, он забыл, и невольное напоминание о празднике его сразило.
        Меж тем отклик главного инженера засвидетельствовал совершенно иное:
        - Галя, поверь, сегодня - точка. Завтра же, как штык, к девяти, - тихо сказал Семен Петрович и был таков, на сей раз не прощаясь.
        Галя вслушивалась в шум его стремительных шагов, переполняясь восхищением к одному из самых близких в ее судьбе людей: «Если бы не отечность на лице и соловеющие после очередной добавки глаза, то многим бы и в голову не приходило, что на рабочем месте шеф нередко пьет, не в силах перебороть похмелье. Больше того, соприкасаясь с коллегами, независимо от ранга, в дни запоя он подчеркнуто предупредителен, придавая движениям, казалось бы, несовместимый с беспробудным пьянством лоск».
        Любопытно, что в эти минуты Талызин тоже курсировал в своем ближнем кругу, думая как раз о Галине. Месяцем ранее он проснулся совершенно голый с ощущением раскалывающейся башки и обнаружил, оторопев, что место ночлега ему незнакомо. А пробившиеся сквозь тьму очертания полуобнаженной, чем-то знакомой женской фигуры его и вовсе ужаснули: неужели «белый фаэтон»? Дама приоткрыла очи, вызволяя гостя из коварных пут полубреда-полуяви.
        От осознания полного краха Семен Петрович застыл, но вскоре трусливо отвернулся и больше в сторону, оказалось, его секретарши Галины не смотрел. Когда же похмельный синдром прибрал его с потрохами, бросился из квартиры прочь.
        По пути домой он лихорадочно соображал, как такое с ним, чистоплюем на давно свободном от комплексов выгоне интима, могло приключиться? Но память пасовала, мечась в хаосе мутных обрывков. В какой-то момент, через смог одурения, проступил родной кабинет и вроде бы лик Галины, трясущей его за плечо. Вспомнился еще резанувший при пробуждении свет. Однако случилось ли это на самом деле - провал в сон за рабочим столом и побудка секретаршей - он уверен не был. И так наше сознание - царство сплошных теней. Но в том, что угораздило «приземлиться» у Галины, сомнений не возникало.
        На следующее утро из уст Эдика, его водителя, и самой Галины о сотворившемся конфузе не позвучало и намека. Разве что Галина чуть дольше, чем обычно, задержала на нем взгляд. Но усматривать в том акценте подспудный смысл резону он не видел - столь ненормативен был с перебору его фасад. Больше того, с тех пор секретарша даже тенью эмоций к тому злосчастному эпизоду не отсылала, будто не было ничего, и «транспортировка тела» вменена должностными обязанностями.
        Так вот Талызин ныне, в новом приступе раскаяния, стегал извилины, решая втемяшившийся ребус: переспал он с Галиной в ту ночь или нет? Если нет, то были ли с его стороны поползновения? Он слишком дорожил отношениями со своей секретаршей, ее собачьей преданностью, чтобы отмахнуться от досадного происшествия и на кладбище извечного мужского эгоизма его похоронить. Пусть промашка никакой живностью между ним и Галей не пробежала…
        А пошло все вкривь и вкось в судьбе Талызина четыре года назад, когда в одночасье он лишился дочери, жены, бросивших его без нот и ультиматумов. Разрыв супруга провернула, можно сказать, виртуозно. Втихаря перевела дочь с Владимирского пединститута в Московский, выписалась из квартиры, опустошила счет в сберкассе, поставив перед фактом: выхожу в Москве замуж, разумеется, прежде с тобой разведясь. Так что айда в ЗАГС прямо сейчас! А с Ларисой, дочерью, конечно же, общайся, каникулы, то да сё, и сам приезжай. Меня же, забудь! Навсегда!
        И он, крепкий, прочно стоящий на ногах мужик, запил, хоть и не сразу. Поначалу пропускал рюмку-другую по вечерам, дабы приглушить боль, казалось ему, распарывающую душу на лоскуты отчаяния. Помогало не очень, так что доза постепенно росла, в конце концов перескочив границы разумного. Не успел он и оглянуться, как понял: настоящая зависимость, вцепившаяся в психику верткими щупальцами-присосками. Сказать, что отчаялся, то нет. Как цельная, состоявшееся личность Талызин твердо знал: он сильнее. Без особых усилий «колючку» пагубы отцепил, худо-бедно свыкнувшись с породившей ее трагедией. Тем временем натянулся мостик между ним и дочерью - то в Москве, то во Владимире они встречались, трамбуя новую, осознаваемую, как данность, колею. Но тут сорвавший разок-другой, Талызин постиг: бороться с питейной напастью - до скончания дней, совсем не насморк…
        На дворе «стояла» перестройка, своим тараном против таких как он, управленцев и хозяйственников высшего звена, и обращенная. Когда предложили годичную командировку в Ирак - запустить энергетический комплекс южного региона - не раздумывая, согласился. Однако, по прибытии, раскаялся - столь дремуч оказался арабский Восток, разве что кресло под тобой не шатается. Вновь обратился к бутылке, но, в общем и целом, в руках себя держал, да и тропический климат был на руку.
        В начале девяностого вернулся в Союз, отринув слезные просьбы Минпрома Ирака продлить контракт. Затхлый мирок советской колонии, но главное, слабая выучка и неисполнительность иракского персонала осточертели, да так, что перестроечная чехарда на родине уже казалась благом. До первого контакта, однако.
        Зев безвременья засосал, как перышко, и, казалось, шансов выбраться из той воронки - почти никаких. Все трещало по швам: держава, сама перестройка - фазы просроченных похорон, экономика, нравы. Приоритеты общества девальвировались, не успев себя обозначить, в то время как полки магазинов, опустев, покрывались пылью серой-пресерой тоски. Но самое трагичное - до насущных проблем граждан никому не было дела. Под шумок своенравничающей истории все что-то делили, перелопачивая вторсырье обанкроченного общества. Причем дела не было ни к чему, в абсолюте, даже к его пьянству, одолевшему главного инженера вновь. В любые другие времена со столь ответственной, стратегически значимой должности после первого же срыва выперли бы.
        Единственное, что процветало, так это «частный извоз». Любой кооперативщик в новой, алчно скалящейся шкале ценностей высился над академиками, директорами заводов, прочим элитарным людом. Впрочем, не диво. Артельщики хоть что-то производили, в то время как дезорганизованная промышленность была не способна скроить и саван для самой себя.
        Тут Талызин с изумлением открыл, почему, собственно, его жена бросила. Ведь никак не складывалось, как столь завидного спутника, как он, можно было отправить в отставку, безоглядно ломая семью. И не в молодые, пыжащиеся максимализмом годы, а во второй, короткого бабьего века, половине пути. Он пробовал выведать у дочери, кто злой демон, оторвавший буквально с мясом любимую супругу, но с женской непосредственностью, а может, изворотливостью та каждый раз забалтывала ответ. Меж тем днями случайно выяснилось, что избранник Вики - в недавнем прошлом известный в узких кругах теневик, а ныне - крупный и, уже совершенно легальный, поставщик персональных компьютеров, мультимиллионер. Месячная зарплата Талызина, со всеми накрутками - пятьсот «деревянных», - не более чем банковская обертка, коей «брикеты» женокрада оборачивались…
        Открытие Талызина потрясло. Но не подоплекой предательства, а весьма парадоксальным умозаключением: инстинкт самосохранения у самки тождественен кругозору доктора экономических наук. В восемьдесят шестом лишь звериным чутьем можно было ущучить, что преуспевающий хозяйственник спустя четыре года себя едва прокормит, а семью - промолчать лучше. Этим же шестым чувством Вика в студенческой массе выделила Талызина, сделавшего, как она и прогнозировала, блестящую карьеру, но, сполна выбрав его ресурс, буднично перешла к более перспективному другому.
        Похоже, не зря кем-то сказано: с чувствами у женщин не густо, зато интересов - хоть отбавляй…
        Оставшись один, главный инженер поначалу замкнулся в ракушке глухого неприятия женщин, но мало-помалу осознал: дуться на весь мир - недостойно зрелого мужчины, да и природа брала свое. Заводил скоротечные связи, по большей мере, в командировках. Дома, ему казалось, захоти он устроить личную жизнь, его ждут издевки, да насмешки: раззява-рогоносец и, как несложно предположить, импотент… За спиной и впрямь судачили, но, в основном, завистники. Большинство же жалело. Талызин снискал репутацию грамотного, но главное, честного руководителя. Подчиненные его уважали, зато наверху недолюбливали - за редко встречающуюся у руководителей такого ранга чистоплотность и прямоту.
        В такси, по пути домой, Талызин склонился к мысли, что разобраться с месячной давности казусом не дано - дело темное. Вполне вероятно, что, имея на него виды, Галина затащила к себе сама. Зная его щепетильность, а с известных пор - и настороженность к женщинам, терпеливо дожидалась повода к сближению. По причине его частых запоев предлог должен был рано или поздно объявиться, что и произошло. Заполучив не вязавшего лыка шефа «в прокат», руководствовалась немудреной формулой: клюнет - отлично, случись наоборот, так обяжет - ведь подставила дружеское плечо. «Так что на кофейной гуще не гадай и сохраняй прежний профиль - ровных, доверительных отношений», - заключил Талызин, навсегда закрывая тему.
        В квартире он поначалу навел порядок: собрал валявшиеся повсюду бутылки, большая часть из которых - «Дюшес». Нацелившись еще вчера завязать, весь вечер вымывал из организма скопившиеся яды. Но выходило не очень - время от времени он потягивал спирт, пока «анальгетик» не кончился. Иного, более щадящего напитка - следствие горбачевской антиалкогольной компании - в городе не было. Впрочем, не было и другого. Магазины в обед выбрасывали ящик-другой водки, провоцируя драки, а то и поножовщину.
        Прослышав об очередном «путче страждущих», Семен Петрович добрым словом поминал Ирак. Там, на отшибе цивилизации, где религией алкоголь строго-настрого запрещен, отовариться анисовкой - дело плевое. Знай лишь места.
        Спирт же ему подкидывал дальний родственник, инженер-химик, зав. лаборатории завода «Химпласт». Но при последнем заборе разочаровал: «Больше не рассчитывай, у нас по всей номенклатуре недопоставки. Производство - на грани срыва».
        Вот и чудно, подумал Талызин, наконец образумлюсь. Тем временем в глубине души покалывало: кого бы еще поднапрячь?..
        Семен Петрович заварил полный термос чая и поплелся с ним в спальню, на боковую. При этом прекрасно знал, что до утра глаз не сомкнет. Предстоит вздергивающая на дыбу ломка: метания между диваном и кроватью, контрастный душ да вопли-проклятия «Почему так паскудна жизнь?!»
        И так до рассвета. Жестокий постзапойный синдром. Кто только назвал его белым? Боль безумия бесцветна. Вот-вот начнется…
        ГЛАВА 4
        29 декабря 1990 года, 18:30 г. Москва, спорткомплекс «Олимпийский»
        Разминка перед матчем «Уралочка» Свердловск - «Динамо» Москва заканчивалась. Судьи сверялись с часами, открывал протокол игры секретариат. Минута-другая - и команды пригласят на построение.
        Между тем трибуны спортивной арены практически пусты: три-четыре десятка воспитанниц московских ДЮСШ и дюжина тренеров.
        Это еще что - можно сказать аншлаг! На предыдущем домашнем матче «Динамо» - ни одного зрителя. Но сегодня в гостях гранд - действующий обладатель кубка европейских чемпионов, флагман отечественного баскетбола. Вот и загнали прилежных девчат в мастер-класс.
        Канун Нового года апатию болельщиков вовсе не объясняет. Равно как и перестройка, режущая по живому людские судьбы, здесь ни при чем. Такова участь всего женского баскетбола на свете, не стимулирует приток зрителей даже бесплатный вход. Опустим WNBA, разумеется.
        На фоне скучноватой предматчевой рутины и пустых трибун выделяются трое мужчин, обособившихся в стороне от островка зрителей. На отколовшихся посматривает тренерский корпус, вводя трио в смущение. И троице невдомек, откуда к ним, вроде ординарным особам, совсем не праздный интерес.
        Вскоре фракция зашушукалась, внешне выказывая, что не прочь сменить координаты. Но тут прозвучал свисток, обративший взоры жиденькой торсиды на площадку.
        Как бы там ни было, трио действительно аттракция. Хотя бы тем, что узкому, давно перезнакомившемуся мирку женского баскетбола оно незнакомо. Кроме того, несложно определить: двое из группы - иностранцы, да и соотечественник - товарищ непростой, иной, отличной от «гомо советикус» ковки. Между тем вторжение тех или иных соглядатаев не предвидится, им сейчас явно не до спортивных баталий.
        Собственно, на это и рассчитывал «непростой товарищ», приглашая двух гостей столицы в спорткомплекс «Олимпийский». Он - не много не мало зав. сектора арабских стран в Первого Главного управления КГБ, подполковник Александр Черепанов, с недавних пор - крот-инициативник израильской разведки.
        Один из его соседей сюжету уже знаком как «Старик» или Шахар Нево, агент спецпоручений «Моссада», вчера вечером, несмотря на заминку, успешно преодолевший погранконтроль «Шереметьево». Ну а третий - где лишний, а где не совсем - Аллен Розенберг, корреспондент «Вашингтон пост» в СССР, тот самый резидент-непрофессионал, заочно представленный Шахару в Тель-Авиве. Он и приютил «грузина» по прибытии на вдвойне историческую родину (намек на его настоящую и позаимствованную биографию). Вдобавок организовал саму встречу, еще позавчера получив ретранслированную через Париж шифровку.
        Казалось бы, на самом рандеву Розенбергу делать нечего, поскольку шпионом, в классическом понимании ремесла, не говоря уже главой резидентуры, он не является. Так, порученец, не более. Тем не менее он сегодня единственный поверенный «Моссада» в Москве, что, впрочем, объяснимо. Ведь своего диппредставительства, по сути, гнезда шпионажа, укрытого национальным флагом, у Израиля в СССР нет. Вот и подрядили многолетнего саяна*, некогда сотрудника Госдепартамента США.
        На его участии во встрече настоял Шахар, предвидя, что разговор с подполковником выйдет непростым, стало быть, его базовый русский - тормоз, и без суфлера не обойтись. Могучим же Розенберг владеет свободно.
        - Думаю, нас приняли за западных агентов-селекционеров, присматривающихся к советским звездам… - заговорил, разрывая паузу, Черепанов. - В последнее время те зачастили к нам, но, думается, больше слухами. Стало быть, остаемся, - рассудил инициативник.
        Шахар слегка повернул голову, сигнализируя обосновавшемуся на ряд выше Аллену: растолкуй. Тот перевел, используя английский.
        Выслушав подсказку, «Старик» кивнул, подкрепляя отклик живой миной на лице: мол, вполне разумное объяснение. Между тем в переводе, как таковом, он не нуждался, хотя и выхватил из неровного, комкаемого плохой дикцией слога лишь «селекционер». В иврите и русском этот термин - идентичен, так что, призвав толмача, хотел только в своей догадке убедиться.
        - Давайте, к делу, - сухо предложил Черепанов, устремляя взор на площадку, - «селекционер» как-никак. Несмотря на внушительность образа - человека, познавшего власть и успех - мимолетные наплывы суетливости у москвича подсказывали: он нервничает.
        Шахар рассматривал свою левую кисть и, казалось, призыв обналичить тему встречи мимо ушей пропустил. Но вдруг, резко убрав руку в карман, откликнулся:
        - У меня просьба, Саша: говори медленно и простым языком - меньше уйдет время. Мой русский - плохой. На Аллен тогда экономия…
        Черепанов пожал плечами, будто соглашаясь, и призывно уставился на гостя: давай, начинай.
        Но тот явно не торопился, то бросая на собеседника неясные взгляды, то задумываясь. Словно соотносил внешность Черепанова с заготовленным планом-болванкой, подбирая резцы.
        - Саша, нам нужно одна вещь отправить в Ирак, - в конце концов, объявил Шахар. Чуть отстранившись, ненавязчиво посмотрел на визави.
        - Куда? - просыпал раздражение Черепанов, но не сразу, спустя несколько секунд. Казалось, раздумывал, послышалась ему просьба гостя или нет.
        - В Багдад, Саша, - уточнил Шахар.
        - Как понимать отправить? Почтой, телеграфом? - затребовал конкретики Черепанов. - И что именно?
        - Одна вещь, маленькая… Длина - четыре сантиметра. Ее должен… - Шахар замялся, после чего обратился к Аллену: - Как по-русски to deliver in person?
        - Доставить лично, - подсказал коллега.
        Черепанов уставился в пол с простецким прищуром. Казалось, близок к некоему разоблачению, но какому? Не распалял свое воображение и Шахар, невозмутимо дожидаясь отклика.
        Тут израильтянин выбросил руку вверх, воскликнув: « Какой корзина!» * Живо повернулся к Розенбергу, будто поделиться впечатлениями. Его встретил холодный, отрезвляющий взгляд и шепот: «Очко, Давид».
        Подсказка Шахара лишь распалила. Метнувшись к Черепанову, он хлопнул того по колену с возгласом: «Видел очко?!»
        Инициативник со смесью недоумения и протеста осмотрел ногу, затем Шахара и Розенберга. Чуть придвинулся, спросил:
        - Давид, скажи, я здесь при чем?
        Казалось, «Старик» решает задачу: сосед подразумевал фривольный жест или его просьбу, извлеченную из рюкзака шпионских тайн лишь на треть? Дабы прощупать, не спугнув раньше времени…
        - Ты наш друг, Саша, - сообщил Шахар, растекаясь в улыбке. Меж тем был предельно собран, будто в преддверии горна боевой тревоги. Продолжил: - Мы тебе защищаем, но и ты… должен нас защищать.
        Черепанов поморщился, будто пресытившись избытком общих слов.
        - Можно конкретнее?
        Шахар почесал висок, недвусмысленно передавая, что с конкретикой пока дефицит. Отвернулся от Черепанова, нацеливая внимание на площадку. Но вдруг, как снег на голову, огрел тоном, не терпящим возражений:
        - Дело так, Саша, есть два возможность. Первый: ты ездить в Багдад с наша вещь. Второй: давать человек, который может ехать.
        Монументальный фасад москвича, как стряхнуло, он обреченно сгорбился. Казалось, разоблачение, наконец, свершилось. Но вывод ужасен: за руку схвачен он сам и, кроме себя самого, в злоключении винить некого.
        - Дальше… - отрешенно отозвался инициативник.
        - Это все, Саша, остальное - мелкие штучки. Может, поговорим, а может, нет. Зависит… - Шахар оборвал очередную мало познавательную, зато полную воздушных ям фразу.
        - Надо подумать, смотрите матч, - открестился от ответа подполковник.
        Было это совпадением или нет, но проснувшееся после десятиочкового отставания «Динамо», как и Черепанов, тоже взяло таймаут. Субъекты разнились лишь тем, что дефицит подполковника измерялся ни очками и ни секундами, а весьма эластичной категорией - совестью, которая в крутые времена склонна растягиваться, точно эспандер.
        Между тем, если отстраниться, то ничего кощунственного, утробно омерзительного Черепанов против своей страны не совершил. Безоговорочно его проступок тянул лишь на одно - воровство, а с учетом масштабов содеянного, - хищение в крупных размерах. Любой же отсыл к государственной измене, им совершенной, - пафос, поскольку само понятие национальных интересов - преступно, причем, органически. Ведь отстаиваются оные за счет ущемления интересов других, порой ввергая целые этносы, а то и регионы в упадок.
        Больше того, в случае Черепанова, квалификация воровства, как таковая, грешит натяжкой, если не изъяном интерпретации, ибо переданные «Моссаду» за вознаграждение сведения были некогда добыты, по общечеловеческим меркам, противоправным путем, как-то: подкуп, шантаж, оголтелое пренебрежение законами. Только действовал не преступник-одиночка, а могучая, одетая в броню неподсудности государственная машина, не испытывавшая малейших угрызений от того, что сует длинный нос в дела, по большей мере, дружественных СССР режимов.
        Словом, классический пример: вор у вора дубинку украл…
        Ко всему прочему, у проступка Черепанова были сразу два смягчающих вину обстоятельства. На момент измены подполковника (сентябрь 1990 г.), СССР числился государством скорее на бумаге; судьба Страны Советов просчитывалась все с большей очевидностью. Кто-то скажет: подло вдвойне! И конечно, будет прав. Только любой отсыл к нормам морали Союз не реанимирует…
        Оправданием служила и принадлежность Черепанова к гебешной элите. Проведенная Хрущевым в середине 50-х санация органов госбезопасности, с показательной рубкой голов, ныне, в атмосфере тяжелого посткоммунистического похмелья, буквально напрашивалась как пример для подражания. Самое время было окапываться, но лучше - архивы подчистить.
        Между тем Черепанов предпочел архив курируемой им структуры не проредить, а продать. Причем не за тридцать серебряников, а затребовав взамен статус политического беженца. Ни о каких деньгах в его предложении «Моссаду» речь не шла.
        Моссадовцы и, глазом не моргнув, согласились, но, завязав сотрудничество, на сроки эвакуации напускали туману. Между делом запрашивали новые изъятия, заталкивая в очередной пакет инструкций желто-коричневые упаковки. Они пухли, по мере того как покупательная способность рубля ежедневно, чуть ли не в геометрической прогрессии, падала.
        Оказалось, что запрошенный Черепановым тайм-аут никакой пользы засланцу из Тель-Авива не сулил. Инициативник даже не подумывал искать отмычку к моссадовской задаче-головоломке. Прихваченный мохнатыми лапами хандры, он сокрушался, что его, матерого профессионала, элементарно надули. В итоге он не только прошляпил искомое - эвакуацию с терпящего бедствие корабля, а провалился на самое дно опасного, им же замышленного предприятия.
        Здесь важно отметить: подполковник примерил платье Иуды неспроста. Суть предыстории измены в том, что, в силу ведомственной специфики, загранпаспорт ему не светил. Выбраться на спасительный Запад, в его случае, можно было лишь по заморскому подложному, либо дипломатическим багажом. Что в первом, что во втором варианте без влиятельного покровителя в лице иностранного разведведомства - не обойтись.
        В этом тупике и произросла у Черепанова идея соблазнить «Моссад» уникальными наработками службы по Ближнему Востоку. Его доступ к региональному «пакету» сверхсекретных материалов был особо важен лишь им. Все прочие разведслужбы тянули бы резину, принюхиваясь на предмет подвоха, мудреной западни.
        «Какого маху я дал! - тем временем попрекал себя подполковник. - Был бы новичок - другое дело. Ведь чем прочие разведки лучше нас? Те же заезженные небогатой фантазией методы: заигрывание с сильными и циничная «аренда» допустивших слабину. Меняться следовало лишь баш на баш: «пакет» на немедленное переселение. Теперь моя участь плачевна: навязывая все более рискованные поручения, отожмут до последнего, пока не засвечусь. К примеру, эта ошарашившая вводная: чистая подстава, прямая дорога под трибунал. В «Моссаде» же знают: без визы начальства я не то что в Ирак, в Щелково не сунусь. И что значит дать человека? Кого? От одного слова «Ирак» и прожженный зек в штаны наложит! Оставим побоку, что задача нереализуема даже технически - пусть все расшаталось донельзя. Границы - по-прежнему на амбарном замке, этим все сказано. Кто провернет такое? Разве что… Матиас Руст? Но тот два года как дома, ко мне зачем ломятся?»
        - Саша, учти: у тебя несколько дней, - бесстрастно дорисовал задачу Шахар, поворачиваясь.
        Черепанов зажмурился, точно ослеплен ярким светом или сбивая оторопь. Сквозь зубы процедил:
        - Несколько дней для чего?
        - Поехать в Ирак, иначе не имеет смысл… - разъяснил израильтянин.
        Инициативник ухмыльнулся, навлекая на себя добродушно-ироничный вид.
        - Ты, Давид, с какой горы свалился? Или, может, из Негева после годичной лежки выполз?
        Шахар запрокинул голову, давая понять Аллену: переведи. Выслушав перевод, приладился к креслу. Осмотрел утепленные ботинки, которые до командировки в Россию ни разу не одевал, и, приподняв ноги, потер друг о друга контуры подошв.
        Взор Черепанова проследовал туда же, подполковник насторожился. Не исключено, высматривал выдвижное жало.
        Тревожился между тем он зря. Шахар резко перевернул пластинку - на лицевую, уже звучавшую сторону - любезности, почему-то лишь подбавившей колики страха у соседа.
        - Просили тебе сказать, Саша, на твой имя открыли счет - твердые деньги. Если с вещью удача, сто тысяч…
        - На какой хрен они мне! - взорвался подполковник, не дав Шахару договорить. Оглянувшись, развил мысль: - Вы что, все оглохли и ослепли?! Без разрешения начальства я в туалет не хожу! Куда ехать? Сплошная стена, в отличие от Берлинской, в пять рядов. Пока рухнет, годы пройдут. А ты говоришь, дни… Но все это так, между прочим… - Подполковник осекся, потупившись.
        - Какая беда, Саша? - Шахар струил светлое, как у ребенка, изумление.
        - Мы так не договаривались, - пророкотал Черепанов, прежде зло кивнув в сторону резидента-толмача. - Пока не вывезите, пальцем не пошевелю.
        Шахар встрепенулся, просигнализировав устремленным ко лбу жестом: надо же, запамятовал.
        - Саша, забыл! Просили сказать: заберем - сразу после задание. Через наши друзья… Совсем скоро!
        Рот Черепанова в мгновение ока переполнился слюной, которую ему остро захотелось сплюнуть. В поисках урны подполковник осмотрелся. Но ничего не найдя, шумно сглотнул. С видом бывалого дуэлянта изрек:
        - Не выйдет, ребята, баста! Надо же куда - Ирак…
        - Ты знаешь итальяно, Саша? - как ни в чем не бывало, поинтересовался Шахар. - Почему не сказал? Аллен бы пойти отдыхать…
        - Я знаю одно: довелось идти на красный - машину бей, но голову береги, пригодится…
        Казалось, Шахар обречен обратиться к Аллену за подсказкой. Помимо нечеткой дикции, Черепанов грешил солдафонскими метафорами, о просьбе облегченного слога позабыв. Между тем разъяснения «Старику» не понадобились, хватило одной интонации. Кроме того, отповедь подполковника он предвидел еще в Тель-Авиве, ознакомившись с подноготной дела. «Абонентом на тот свет» в розницу не торгуют, без массового психоза - дудки. Случай же Черепанова иной - цинично выверенный расчет.
        «Отработай его до конца, заартачится - не церемонься, - Шахару вспомнился инструктаж Биренбойма. - Он - на мертвой полосе, между двумя всемогущими призраками - куда денется… Но и не переусердствуй, Черепанов - русский как-никак. Их, дружище, ни с кем не спутаешь - юшкой лицо залито, а фасон держат. Будто сейчас вижу. В общем, по обстоятельствам, как всегда».
        Шахар водрузил на спинку кресла руку и с ликом дружеского расположения стал придвигаться к Черепанову, будто намереваясь обнять.
        Между тем жест зависшего напряжения не развеял. Напротив, лишь укрепил - Черепанов слегка отстранился. Выглядел готовым дать отпор, случись Шахар замыслил недоброе.
        Расслабленная рука израильтянина приподнялась, чтобы, казалось, соседа обнять. Однако приземлилась не на предплечье Черепанова, а проникла подмышку. Молниеносным, почти неразличимым движением Шахар сжал трапециевидную мышцу соседа, но тотчас отпустил.
        Глаза Черепанова выкатились, все в сетке красных прожилок, рот приоткрылся и в овале недоумения подмерз - боль ведь исчезла, столь же внезапно, как и явилась. Судя по прежнему виду - следящего за матчем болельщика - даже сидящий наверху Розенберг ничего не заметил
        Шахар склонился к подавившемуся «О» Черепанову и, умаслившись, зашептал.
        - Брат, подумай хорошо… Сначала подумай, потом говорить… Кто заставлял тебя и меня идти в разведка? И тебе, и мне говорили: раньше подписать, положи на весы, потом будет поздно - себе уже не хозяин… Посмотри, что получается… Твой папа и мама - офис… У тебя нет жена, нет дети, вместо них - задание… Пока ты делаешь хорошо, продолжать работать. Если… - Шахар задумался подбирая слово - сел в вода, пенсия - самая маленькая наказание. Ты… думаешь… я хочу вернуться домой в железный ящик… Или… я хочу тебе горе, совсем ошибка… Я - твой товарищ и помощник, моя голова рискует, наверно, больше… Но, кроме тебя и меня, это сделать никто… Я думаю, ты сам понимаешь…Поверь… мы проверили… У «Аэрофлот» в Багдад еще два рейс, потому я здесь… - Шахар замолк, убирая руку, покоящуюся на спинке соседнего кресла.
        Тут живое, переливающееся множеством оттенков лицо тель-авивца претерпело разительную перемену: в считанные секунды осунулось, посерело, будто лишившись кровяной подпитки. Да и весь образ - как подменили. Еще недавно уверенный в себе, артистичный Шахар опустошенно смотрел на площадку в полном отрешении. Легкие, проворные руки отяжелели, казались чужими. Но больше всего бросалось в глаза иное: не замечалось и всполоха былой наигранности, нарочитой перемены ликов, точно засевший в недрах кукловод ловко дергает за ниточки, извлекая, со сменой обстановки, подходящий образ. Так что ничего не оставалось, как поверить, что нашептанный монолог - искренен, если, конечно, не выдохся…
        Черепанов тем временем учащенно мигал и могло показаться, что выстраивает озвученные сентенции соседа в удобный для усвоения ранжир. На самом же деле постигал не смысл сказанного, а необычный стиль его передачи.
        Еще ни разу в его богатой биографии функционера спецслужбы прямая угроза не облачалась в нормальные, если не душевные слова, совсем не ставя цель запугать, лишить веры. Скорее, наоборот. Озвученное замышлялось ту самую пошатнувшуюся, но столь важную для рискового начинания веру упрочить. И не в качестве одноразовой инъекции, беспечно запуская «божественный ветер», а оттого, что человеческое у пришельца его суровым, не терпящим душевных вольностей ремеслом не вытравлено. Более того, оно не банально примазалось к столь знакомому, тысячекратно отведанному за годы жизни в разведке скотству, правящему в епархии бал, а бытует ему вопреки.
        Между тем Черепанов не испытывал малейших иллюзий насчет переданного ему посыла, как бы мягко тот ни был в монолог вплетен. «Железный ящик» примеряется именно к нему, потому и упомянут. Случись он улизнет от задания, «спишут», и наиболее вероятно, руками пришельца-златоуста. Ведь жизнь двойного агента до смешного дешева - кому раньше перейдешь дорогу. Тем не менее подполковник испытал какой-то необычный подъем, что повестку в преисподнюю ему зачитали щадящими, если не по-братски выверенными словами, хоть и предварив иезуитски исполненным «щелбаном»…
        Черепанов откинулся на спинку кресла, бросая косые взгляды на соседа. К своему удивлению, открыл, что пришелец от действа отпочковался, будто устал или разочарован. Но спустя некоторое время москвич вспомнил, что, собственно, его очередь «вводить в из-за боковой мяч».
        Шла пятнадцатая минута баскетбольного поединка, и Черепанов подумал, что в перерыве их пестрой компании лучше ретироваться. Назначая рандеву в столь экзотичном, зато, ему вначале казалось, безопасном месте, он не предполагал, насколько трудным окажется разговор, не преодолевший пока и экватора.
        - Давайте, поговорим нормально, - заговорил, сдвигая шторку неловкой паузы, Черепанов, - расскажи все толком и… подумаем.
        Шахар продолжал блюсти суверенитет своей «скорлупы», не высовывая носа. Зато Розенберг без всякого уведомления, резко согнувшись, нашептал соратнику перевод. Тем самым выдал, насколько велик у «Моссада» к операции интерес.
        - Да-да… - рассеянно откликнулся Шахар, не поворачивая головы, но прислоняясь к спинке. - Конечно, Саша, только нормально, именно…
        - Тогда… объясни все сначала, приняв в расчет, что моя поездка в Ирак исключается. Вот что еще: давай… через Аллена, время дорого. А в перерыве уйдем. - Черепанов кивнул в сторону зрителей, давая понять: лучше перебазироваться.
        От прямого перевода Шахар между тем отказался, хоть и, по мере детализации вопроса, разок-другой обратился к Розенбергу за терминологической поддержкой. Прежде чем прозвучал свисток на перерыв, Шахар доходчиво, хоть и языком солдатского разговорника, разъяснил, что, по достоверным сведениям, некоторые советские военные и гражданские советники Ирак покидать не собираются, кроме того, из Союза ожидается подкрепление. Да, массовая эвакуация персонала - полным ходом, но она не более чем дипломатический, призванный дезориентировать коалицию маневр - СССР далеко не готов распрощаться со своими интересами в Ираке. Более того, ряд советских ведомств, в обход официальной позиции Кремля, заключили с аналогичным иракскими структурами частные контракты, разумеется, за внушительный «откат».
        Суть же задачи: вывести на командируемого в Ирак специалиста, разумеется, не лишенного перспектив вербовки. Каких-либо предварительных переговоров с тем не проводить. Все, что нужно: подбор удачной кандидатуры и полное на нее досье. Остальное - за гостем.
        По пути в метро трио хранило молчание, не выказывая и намека на общность интересов: то двигалось случайной цепочкой, то вовсе рассеивалось. Между тем каждый думал о своем. Черепанов о том, какими, помимо него, израильтяне пользуются источниками информации, поскольку весть о советской «пятой колонне», призванной осложнить оккупацию Ирака, его буквально выбила из седла. Откуда пронюхали? Каких-либо очевидных доказательств в пользу ее формирования у подполковника не было, разве что разрозненные, наводящие на гипотезу детали.
        Шахар тем временем продолжал хандрить. Минутами ранее его настигло: план Биренбойма, каким бы дерзновенным и мужественным он не выглядел внешне, по сути, без закладных, ибо построен на неисследованных, теоретических возможностях Черепанова, у которого, союзники-сообщники, столь актуальные для подобной операции, по определению, водиться не могут. Ведь крот - синоним волка-одиночки, питающегося без премудростей - тем, что плохо лежит или бежит. Для Биренбойма, профессионала экстра-класса, эта закономерность не секрет. Стало быть, операция - скорее причуда его буйной фантазии, нежели ушлый замысел. Нечто среднее между неизбывной женской верой в «золотой ключик» и массовым поклонением бессмертному идолу «Авось», каким бы фокусником Дорон ни был…
        Тем самым, напрашивалось, что спецагента и инициативника сознательно «разменяли», заведомо зная, что дуэту доведется прошибать лбом корпус самой могучей тоталитарной машины. Оттого Биренбойм и наставлял: «Отработай его до конца…» Но при этом умолчал: им обоим из передряги не выкарабкаться.
        На поверку оказалось, что волшебной палочки у подполковника нет и быть не могло. И, судя по его первой реакции, бездумно совать голову в петлю он не торопится. Но, куда не гляди, швартовые отданы и цель - достойнее не бывает. Поборемся…
        На эскалаторе Черепанов сблизился с Розенбергом, тихо заговорил:
        - Похоже, в Министерстве обороны и правда нечто замышляется, но мои шансы там кого-либо зацепить - нулевые. С кондачка такое дело не осилить. И если честно, то о закулисной игре в Ираке я впервые услышал от вас, хоть кое-что намеками доходило. Но прознав, сразу вспомнил: есть зацепка… по гражданской линии… Завтра сверюсь, если, получится… А вечером, после работы, обсудим…
        Черепанову и моссадовцам было не по пути, так что завершив спуск, они бессловесно расстались. Между тем вскоре подполковник боковым зрением заметил: израильтянин у него за спиной.
        - Саша, брат, извини, узнать ты должен сегодня… Завтра, утро, в семь, жду тебе здесь. Запомни еще: целый страна на тебе надеются, - сбивчиво проговорил Шахар и испарился.
        Добираться до дому подполковнику минут сорок - предпоследняя остановка. Зайдя в вагон, он заметил несколько свободных мест, но даже не сдвинулся - ухватился за ближайший поручень. Ему казалось, что в сидячем положении его будет выдавать мерзкая дрожь, охватившей тело и помыслы едва прозвучало за спиной «страна». Звериным чутьем Черепанова настигло: навязываемая затея - отнюдь не преходящего, тактического свойства. Призвав пафос, израильтянин не актерствовал, а был предельно искренен. И там, в «Олимпийском», и напутствуя минутами ранее на платформе. Причем вопреки всем канонам шпионского ремесла, центральный постулат которого - тщательный камуфляж намерений и движений души. Стало быть, средиземноморского эмиссара в Москву привела не очередная прореха, коих не счесть в работе любого разведсообщества, и даже не государственные интересы - что только под этот ранжир не подводят - а какая-то громадная, национального приоритета проблема. Коль так, то замаячивший в ходе недавней встречи трибунал - весьма мягкая и отдаленная перспектива. Его угораздило вляпаться в сам иракский кризис, но не мелкой сошкой,
а наводчиком необыкновенно важного боеприпаса. Но самое трагичное: стань он отлынивать, израильтяне без всяких сантиментов его шлепнут.
        На следующей остановке подполковник сошел и пересел в поезд, следующий в противоположном направлении.
        ГЛАВА 5
        30 декабря 1990 г. 14:00 трасса Москва-Владимир
        Шахар топтался у обочины шоссе, теряясь в мыслях, куда путь свой держать, - ему казалось, впервые за свою богатую на сюрпризы биографию профессионального авантюриста. Причин сразу несколько, но главная из них - смутно представлял, где находится. Час назад он выехал из Москвы во Владимир на рейсовом автобусе, на первой трети пути в чистом поле ставшем из-за поломки на прикол. Десять перегруженных котомками, проклинающих всех и вся пассажирок и он, единственный мужчина, совершенно ошарашенный, выброшены на обочину. Водитель автобуса запер двери и растворился в густом тумане, перейдя на противоположную сторону шоссе.
        Во вспыхнувшей между водителем и спешившимися дамами перебранке Шахар открыл: разговорный, привязанный к местным реалиям, русский, да еще на повышенных тонах, он понимает слабо, однозначно разбирал лишь слова «милиция» и «давай». Все же, несколько успокоившись, склонился к мысли: «Киржач», «Покров» - названия населенных пунктов, судя по развороту события, близлежащих. Именно эти звукосочетания чаще всего звучали в торопливой речи водителя, отбивавшегося от норовивших взять его в клещи дам. Но, в какой связи они упоминались, а главное - куда отсылали - направление Москвы или Владимира? - он не представлял.
        Впрочем, подумал он, какая разница? Владимир - прежним курсом, на восток, кровь из носа до шести туда добраться. Но крайне важно: ноги и душу дерзкого лазутчика не промочить. Советская виза Шахара обязывала зарегистрироваться не позже, чем сегодня, в тбилисском ОВИРе, запрещая малейшее отклонение от маршрута Москва-Тбилиси-Москва. «Кустанаец» даже не взял ее с собой - передал вместе с паспортом на хранение Розенбергу, совсем недавно провожавшему его на Щелковском вокзале. Лучше без роду и племени, чем с грозящим северным лагерем ярлыком. Без компрометирующей визы, при задержании, хотя бы под психа косить может…
        Между тем с самого утра в Подмосковье валил снег, сменив дождливую, явно не по сезону, погоду. Видимость на глазах ухудшалась: пелерина из мохнатых белых хлопьев на фоне густеющего тумана. Идеальная погода для скоропалительных заговоров - в стране, снаряжающей без рации междугородние автобусы…
        Потеряв трусливо дезертировавшего водителя из виду, рассвирепевшие «мешочницы» принялись за Шахара. В словесном потоке вновь замелькали «милиция» и «давай», в ответ он лишь сипел, симулируя потерю голоса и отчаянно вспоминая как по-русски «охрип». Тут его стали хватать за рукава и осыпать относительно краткими, но как и прежде усваиваемыми лишь интонационно тирадами: «не мычит не телиться», «как с козла молока», «мужик ты или кто?» Заложник знаменитого русского бездорожья тем временем с опаской поглядывал на проходящий транспорт: под разбор, не дай бог, желтый цвет патруля, зазываемый горе-попутчицами …
        Шахар незаметно выскользнул из круга обращенных скорее к Господу, нежели к нему призывов и потопал к передней двери автобуса. Прощупал стыки и почти незаметным нажатием распахнул ее настежь. От несогласия отточенных движений с недавним мычанием «тюти», как Шахара окрестила одна из попутчиц, дамы поначалу дружно замолчали, но вскоре споро - друг за дружкой - забились в автобус обратно. «Тютя», точно швейцар, деловито загружал их поклажу и так же, как и водитель, четвертью часом ранее, в снежном тумане растворился. Тем не менее сторону дороги не поменял: по обочине продвинулся метров сто во владимирском направлении, присел на корточки. Собирался с мыслями, наблюдая за движением транспорта. Отметил про себя: средняя скорость ежеминутно падает. Непогода.
        Нечего околачиваться, встряхнулся он, в таком виде точно примут за психа и в какую-нибудь каталажку упекут. Голосуй, перебирать нечего. Шахар вскочил на ноги и, развернувшись к движению анфас, призывно выбросил руку.
        Из-за обильного снегопада лица водителей проносившихся мимо автомобилей почти не просматривались, вследствие чего Шахар склонился к выводу, что, не исключено, его попросту не замечают. Далее он обратил внимание, что линия шоссе за ним резко уходит вправо - автомобили притормаживают, зажигая тормозные огни.
        Если и есть шанс кого-то остановить, решил он, то за поворотом, где скорость мала. Вперед. Поглубже натянул шапочку, зашагал по снежной каше. По мере продвижения определился: «Голосую - четверть часа. Не получится - возвращаюсь к мешочницам. Сплошные поля, признаков жилья нет и в помине. Ногам уже мокро, с непривычки раз плюнуть заболеть. Угроблю себя и задание».
        Он продвинулся еще полтораста метров, за поворотом остановился. Движется фура с прицепом, замахал, но вновь без толку - мимо. Сверился с часами: до установленной квоты «плавучести» - десять минут. Тут его губы искривились в подобии улыбки. Сообразил: то, чем он сейчас занимается, по-русски «ловить попутку». Водитель рекомендовал именно это, прежде чем с концами исчез. Странно, подумал он, почему сразу не догадался? Ведь все так просто: по пути…
        Появилась легковушка, угадываемая скорее треском двигателя и зажженными фарами, нежели габаритами. Шахар взмыл обе руки над головой, замахал, надвигаясь на проезжую часть. Сердце заколотилось, вздымая адреналин в крови, - авто, вместо разгона, следуемого за поворотом, начало притормаживать. Увидев, что водитель берет вправо, отскочил на обочину.
        Легковушка остановилась. Густой белый дым из выхлопной трубы, казалось, лишь нагнетал белое безумие, спеленавшее окрестности. Шахар бросился стремглав вслед, скользя по жиже из снега и грязи. Но равновесие сохранял.
        Авто - двухдверное, на заднем сиденье почему-то два костыля. Шахар дергал за ручку правой двери, сраженный мыслью, не бредит ли он. Вместо водителя - лишь дымчатый силуэт за запотевшим стеклом, зато костыли сомнения не вызывают.
        Подобной конструкции дверного запора он не встречал, все же с третьей попытки дверь подалась.
        Его смутили рычаги у руля, совершенно нехарактерные для конвенционального автомобиля. Но странная машинерия - не более чем деталь, маленькая дырочка на перфокарте осмысления. Главное - перед ним весьма располагающий к себе человек: открытое, хоть и чуть ироничное лицо.
        Шахар запрыгнул на пассажирское сиденье, захлопнул за собой дверь и с виноватой улыбкой стал разворачиваться. Но тут, к своему изумлению, открыл, что правая нога водителя ампутирована до колена, и тот, с явной опаской в лике, замер. Как несложно было догадаться, не ожидав столь бесцеремонного вторжения без спросу.
        Виноватая улыбка обратилась в глуповатую. Шахара вновь потревожила мысль, не сыграло ли с ним злую шутку, вызвав химерические видения, ненастье. Между тем, кроме как упросить соседа из этой промозглой, фантасмагорической пустоши вывезти, иной альтернативы - вернуться на тропу задания - не предвиделось.
        - Ты что, с того автобуса? - обратился к Шахару астронавт модуля на колесах, внешне чем-то напоминавшего луноход. По крайней мере, в восприятии пришельца из теплых, не ведающих снежных фата-морган краев.
        - Да-да… - сбивчиво подтвердил Шахар.
        - Тогда вылезай! - скомандовал одноногий, после чего, чуть смягчившись, разъяснил: - Здороваться, может, научишься…
        Шахар уставился на пульт ручного управления, подумав, что освоить его - дело плевое. Помимо традиционной схемы «сцепление-передача-газ-тормоз», - никаких премудростей, за минуту разберется. Однако выбрасывать безногого в кювет не то что ни в какие ворота - рука не поднимется, притом что скольких на уровне рефлекса доводилось…
        Случалось, правда, в Европе, где дорожная полиция - всего лишь заржавевшая табличка на двери истеблишмента, отдавшего пол-общества на откуп страховщикам. Здесь же, в России, дорожный полицейский чуть ли не каждом перекрестке. И впрямь страна-тюрьма. Хорошо хоть, что без паспорта билеты на железнодорожный и автобусный транспорт отпускают.
        - Брат, дарагой, извыны! - залебезил вольный толкователь норм автостопа. - Холодно, беда…
        Водитель внимательно оглядел Шахара, спросил:
        - А ты как здесь оказался? Ваш брат автобусами не ездит…
        - Сломался автобус… - открестился Шахар, не разобравшись с контекстом «ваш брат». Развел руками, но спустя мгновение постиг: подразумевается грузинский акцент, им задействованный.
        - Тебе куда? - осведомился автомобилист.
        - Владымыр, - сообщил Шахар, вновь уставившись на рычаги.
        - Я - в Покров. Если хочешь, до поста ГАИ подвезу. Выручу, так и быть.
        Смысл «ГАИ» Шахару внушил еще «дедушка Калинин» в Тель-Авиве, так что, прочитав аббревиатуру на первом пригородном посту, «кустанаец» усмехнулся. Ныне, тем не менее, задумался, но не надолго. Полез в боковой карман пальто и, повозившись, извлек две двадцатипятирублевые банкноты. Протянул их соседу со словами:
        - Владымыр, дарагой, памагы. Очэнь нужно.
        - Ты что, русского не понимаешь? Сказал ведь: до поста ГАИ! - возмутился безногий, отстраняя протянутую руку. Но тотчас осекся: замышленную, почти у речевого бойка, фразу «Здесь тебе не Грузия» как бы приморозило. Рука пришельца не поддалась, будто его плечевой сустав неподвижен.
        Тем временем пришелец улыбался, заискивающе глядя на водителя и решая весьма любопытную задачу. Официальный обменный курс советского рубля был известен ему издавна. Статус агента спецпоручений «Моссада» требовал широкой эрудиции и непрерывного совершенствования так называемого «походного минимума» или, иными словами, социоэкономических основ базирования шпиона. Соотношение валют - один из его немаловажных компонентов. При этом Шахар знал, что официальный курс рубля 0.6 за доллар - не более чем показатель для межбанковских расчетов. Как «Калинин», так и Розенберг, вручивший ему сегодня утром две банковские упаковки четверных, успели разъяснить, что курс рубля к доллару на черном рынке - в десятки раз дороже. Тем не менее, определяя на вскидку мзду за подвоз, он неосознанно оттолкнулся от «выставочного курса» в пересчете на приблизительный тариф, который бы отстучал счетчик такси в Европе, - где-то восемьдесят долларов. Но поскольку он рассчитывался не валютой, а рублями, то по курсу черного рынка предложил не бог весть что.
        Между тем жесткая реакция визави подсказывала: деньги здесь ни при чем. Так что мелькнувшее предположение - удвоить куш он осадил в зародыше: не заскочить бы в собственные силки.
        - Послюшай, - заговорил Шахар, в упор глядя на самого необычного автомобилиста, с которым когда-либо сталкивался, - не можешь Владымыр, нэ беда. Едь к остановка автобус. Если мало дэнги, скажи - я добавлять. Сколько сказать, столько добавлять. Но нэ будь злой, выдышь погода какая. Хочэшь, что я здэсь умер?
        - Вот народ, чуть что, умер! - запричитал автомобилист. - Мы раньше скопытимся, а вы жировать будете. Мандарины, цветочки, Сухуми-Батуми… - Он запнулся, насупился, после чего нехотя молвил: - Ладно, до автостанции Киржача довезу.
        Откуда-то позади донесся крик - Шахар с автомобилистом в недоумении переглянулись. Спустя секунду-другую - новое послание, будто «ждите», и тембр голоса - женский.
        Обитатели модуля обернулись и всматривались в мохнатую пелерину, казалось, ставшую и вовсе непроницаемой - точно безразмерная овечья шуба-ширма раскаталась из небес.
        Вдруг ее пронзила крона елки. Замелькали руки, ноги и… чем-то знакомые Шахару котомки. Но в центре мельтешащей, надвигающейся композиции - ель. Шахар тотчас вспомнил: среди багажа его рейса замечался и этот атрибут.
        - Это кто еще?! - пророкотал автомобилист. - С твоего автобуса? Да что б вас…
        Проступили округлости женской фигуры, чуть позже румяные щеки - композиция одушевилась: на всех парах несется миловидная женщина лет тридцати. В одной руке две котомки, а во второй, подмышкой, - небольшая ель.
        Тут Шахара охватило занятное состояние - конфликт жесткой выучки и проснувшегося в нем романтика, оппонирующего искусственной надстройке. Ему одновременно хотелось, чтобы молодуха куда-то подевалась, и… приголубить раскрасневшиеся, нежного овала щечки или, по меньшей мере, затаив дыхание, ими любоваться. Между тем, с позиций ремесла, ситуация диктовала: любой попутчик ему сейчас поперек горла, едва удалось автомобилиста уломать. Кроме того, секретный агент - безнадежный одиночка, для оного любой непродуктивный контакт - обуза.
        Тем временем румяная девуля поравнялась с авто и, побросав пожитки с елкой в снег, потянулась к двери. Шахар нажал на рычаг - дверь отворилась. Но прежде обратился к хозяину: «Открывать»?
        - Куда денешься… - посетовал, вздохнув, тот.
        - Вы во Владимир?! Подбросите?! - протараторила девуля, пробившись через учащенное дыхание.
        Рассредоточенный внезапным замутнением цели Шахар отметил по себя «Во Владимир» и… еще больше заметался - уже как профессионал, вне всякой романтики. На уровне инстинкта прорезалось: «Ты, так или иначе, выберешься, но во Владимире, где кости бросишь? Отель-то тебе, без паспорта, не грозит».
        И к этим румяным щечкам с ямочками так и подмывало прикоснуться…
        - Еще одна… - скорее фыркнул, нежели вымолвил водитель. - Как и первый, не здоровается.
        - Я разве?.. - запнулась краснощекая. По резкому обрыву голоса, казалось, - не от смущения, а разглядев, наконец, культю хозяина авто. Растерянно потупилась.
        - Во Владимир - нет, но до автостанции тебя, кралю, подброшу, - изъяснился, оборвав неловкую паузу, автомобилист. - Только… с елкой можешь попрощаться.
        - Как? Я Витьке обещала, из Москвы везу - особая она… - Голос и очи девули увлажнились.
        - Вот, пусть Витька тебя и везет! - посоветовал хозяин модуля. - И вообще, гоните сюда весь автобус. Мне костыли в руки - и толкай всю честную компанию. До Владимира самого!
        Напустив на себя лик профессиональной сводни, Шахар вкрадчиво обратился:
        - Дарагой, послюшай, какая проблэма?
        - Это у вас проблема, друзья-нахлебники! Елку мне куда? В карман? - взорвался, указывая куда-то, в сторону обочины, автомобилист.
        Шахар выглянул из авто и, уткнувшись взглядом в ель, сообразил, из-за чего весь сыр-бор.
        - Дэрэво можно в багаж - савсэм маленький, - как можно деликатнее призвал к компромиссу «кустанаец».
        - У меня там все под завязку, понимаешь? Да и по-любому не влезет! - Автомобилист с невыразимой тоской в лике отмахнулся. Будто его невосполнимый изъян - все, что от него осталось.
        Шахар взглянул на склонившуюся, внимающуюся каждому слову девулю с трогательной, прилипшей ко лбу челкой, после чего перевел взгляд на автомобилиста, вдруг осунувшегося и, казалось, заскочившего в колдобину личной драмы.
        - Давай, я тэбэ помогу, брат. Все сдэлаю, - предложил кандидат в попутчики, а может, в сочувствующие. - Дэрэво можно сгибать и… нэ расстраивайся.
        Сосед промолчал, но, слегка пожав плечами, дал знать: делай, что хочешь.
        Шахар проворно выбрался из авто, при этом дверь не захлопнул - оставил открытой на треть. Подхватив елку, заторопился к багажнику, которого, к его изумлению, не оказалось. На его месте, неким непостижимым образом, тарахтел двигатель. Стало быть, ничего не оставалось, как предположить, что его нет вовсе, либо все происшествие - каприз взбаламученного непогодой сознания. Между тем через секунду-другую он сообразил: немыслимого уродства модуль, по своей конструкции, все же стандартный легковой автомобиль. Значит, багажное отделение должно присутствовать. Ищи.
        Но не успел Шахар и шага ступить, как встревожился: пока он тратит драгоценное, гремящее для его страны набатом время на сущую бессмыслицу, водитель может дать тягу. Какое тебе дело до рождественской елки, подумал он, нарушаешь золотое правило разведки: избегать путанных решений, какие бы дивиденды те не сулили.
        Через приоткрытую дверь донеслось:
        - Ты что, «Запорожца» никогда не видел? Для вас, буржуев, он, понятное дело, ниже достоинства, но чтобы… - Речь оборвалась.
        Шахар с виноватой миной устремился вперед, без всякой подсказки вникнув, что багажник - спереди.
        Оказалось, багажник и впрямь забит всякой всячиной, предназначение доброй половины которой Шахар не знал. Но вскоре «грузин-белоручка» елку все-таки пристроил, крону и ветки подогнув. Забросил котомки на переднее кресло и, препроводив девулю на заднее сиденье, уселся рядом.
        Приняв на борт двух растревоженных приключением пассажиров, модуль отдал тронулся.
        Добрых полчаса троица хранила молчание. Водитель по-прежнему хандрил, ну а незваные гости присматривались. В первые минуты - к навыкам вождения «оператора рычагов», а убедившись в их состоятельности, друг к другу. Властным позывом Шахара подмывало взглянуть на бесконечно милые ямочки, что украдкой он время от времени и делал.
        Соседка присматривалась к Шахару по-иному. Она не косилась и, тем более, не обращала взор, а вкушала его присутствие - по-женски неброско, выдавая нежное волнение, промеж двух затертых до блеска костылей…
        Рано или поздно та энергия Шахару передалась, и он сконфузился, оробел. Скорее всего, потому, что столь взаимопроникающего чувства, приумножаемого неординарной обстановкой, он прежде не испытывал. При этом отчетливо понимал, что дело не в спасенной им в елке, а в магии притяжения, коей Всевышний по своему капризу одаривает влюбленных, нивелируя извечную сутолоку обстоятельств, религиозные различия, традиции.
        В какой-то момент Шахара настигло: почему девулю он ни в автобусе, ни вне его, оказавшись выброшенным на обочину, не приметил? Да, сидел спереди, осмысливая полученную от Черепанова «путевку» в город, о котором до сегодняшнего утра слыхом не слыхивал. Меж тем - хотя бы в силу особой выучки, срабатывающей рефлекторно - не мог каждого входящего не запечатлевать. Чуть позже ему начало казаться, что девуля вошла в автобус через заднюю дверь, ненадолго открытую водителем, но почему тогда они на обочине не пересеклись? Вопрос, так и оставшийся без ответа.
        При всем том Шахар то и дело делал усилия сконцентрироваться на задании, обретшем сегодня утром потенциального исполнителя и выбравшемся из чащи гипотез на уже просматриваемую, хоть и извилистую тропу. Но выходило не очень - мешали ямочки, сподобив сознание в суетный, но необыкновенно яркий калейдоскоп.
        Тем временем спеленавшая галерку магия притяжения зацепила водителя-калеку, толкущего в душе черную ступу своей беды. Лики трогательной растерянности пассажиров отражались в зеркале заднего обзора, передавались в пространстве модуля и незримо. Сергей Муминов, в недавнем прошлом офицер-афганец, все чаще косился, ловя отражение попутчиков, и мелкими, но уверенными подвижками выбирался из души ненастья. Он уже не помнил, как давно в него вонзились когти приступа, но каким-то уголком сознания понимал: эта пышущая здоровьем, физической красотой и, похоже, на его глазах формируемая пара - тому причина. Его буквально сразил дикий контраст между своим увечьем, распоровшим жизнь надвое, и органичной уверенностью в себе вдруг вынырнувшего из снегопада сверстника, а чуть позже - розовощекой, переполненной соками молодухи. Сергей в одночасье осознал, что все приготовления к Новому году, придававшие последним неделям смысл, - жестокий самообман. Никакого будущего у него нет и быть не может - оно перетекло вот к таким, как пассажир, крепко стоящим на земле парням. Все, что его, некогда бравого офицера, ждет,
это - тоскливый «Голубой огонек» и бередящее наутро каждую клетку похмелье. И еще - отчаяние в глазах матери, с каждым новым днем лишь нарастающее: как связать концы с концами в обнищавшей, испускающей дух стране?
        Тут Муминов приоткрыл для себя, почему он на призыв голосующего остановился. Ведь в молочной бурде непогоды он его едва заметил и, остановившись, даже сомневался, не померещилось ли ему. Подступала тоска, в последнее время навещающая все чаще и чаще, так что с попутчиком, нечто подтолкнуло, он душу отведет.
        Сейчас Муминов ни о чем не жалел. При виде где ерзающих, а где квохчущих про себя голубков его мало-помалу отпустило - набив «шишку», он ею же умиротворился. Вследствие чего решил парочку, сосватанную его драмой, до самого Владимира довезти, греясь у очага их сладостного томления. Пусть впереди холостой пробег двести километров…
        - Видать, от холода речь у вас отняло, граждане пассажиры, - прозвучал бодрый голос хозяина авто. - Не тянет даже познакомиться.
        Красная девица медленно повернулась к Шахару, уставилась в некоем призыве.
        Тот, разобрав в словах Муминова лишь «холод да пассажиры», от двойного обращения смешался. Во взоре девули, помимо неясной ссылки, прочитал и личный посыл: вижу, что нравлюсь, чего в рот воды набрал?
        - Таней меня зовут, - взяла на себя инициативу знакомства девуля. Вновь взглянула на соседа с укоризной.
        - Очень приятно, а меня - Сергей, - продолжил ритуал автомобилист.
        Шахар зашелся в кашле, перелопачивая про себя жалкую ссобойку русских имен, ему известных. Все же сделал выбор:
        - Я - Федя.
        - Федя? - озадачился автомобилист. - Что-то я Федь среди грузин не встречал…
        - Ты жил в Грузия, Сэргей? - Брови Шахара чуть вздернулись.
        - Зачем? В моей роте кто только не служил, - пояснил Муминов. - Хватало и грузин.
        - Вы военный, Сергей? - поддержала беседу Татьяна, но, как бы опомнившись, что не то брякнула, стушевалась.
        - Был, как видите…
        Шахар с Татьяной понимающе переглянулись, деликатно потупились. После чего «кустанаец» с негрузинским, оказалось, именем заметил:
        - Ты хороший, шофер, Сэргей. Очэнь нормально ездить.
        - В молодости на картинге гонял, - обозначил истоки своего мастерства Сергей.
        Его манера вождения и впрямь захватывала дух - не столь спортивной сноровкой, как точностью решений. Муминов обгонял, выныривая в единственно верный момент. Кроме того, дорогу, всю в тумане, ощущал, точно на глазах бинокуляры ночного видения.
        - Вы, правда, водите машину здорово, - поддержала Шахара Татьяна, передав интонационно приязнь и некрикливое сострадание.
        - А кем вы работаете, Таня? - осведомился обласканный попутчиками автомобилист.
        - Медсестрой, - ответствовала девуля. - В хирургическом.
        - Сразу видно, - чуть подумав, вывел Муминов. - Больше думаете, чем говорите. Я с медициной не понаслышке знаком - в ташкентском госпитале год провалялся. На теле живого места нет. Душманская мина…
        Тут, на повороте, застопоренные под креслом костыли повалились на медсестру с изумительными, явно не пластического происхождения ямочками. Таня не успела и рот открыть, как увидела руку соседа, загородившую ее от удара. Сам он в неестественной позе застыл - что-то среднее между дыбой и распятием.
        - Да брось, ты их на пол, ради бога! - крикнул водитель, едва завершив поворот. - Не мог сам догадаться? Я тоже, раззява!
        Шахар бережно пристроил костыли под ногами, после чего откинулся на сиденье, утихомиривая окончания, взвихренные недавним броском. Смотрел на дорогу, переваривая постигший Татьяну переворот. Ласковый огонек симпатии, будто задули изумление и… страх. Ему казалось - из-за молниеносного, нарушившего идиллию рефлекса, стало быть, некоего отклонения от нормы. Но тут он услышал:
        - Спасибо. Вы не поранились?
        В ответ Шахар лишь улыбнулся и застенчиво пожал плечами. Повернулся и впервые прямо, не отводя взгляда, смотрел на Татьяну. Слов при этом не подбирал и не силился вникнуть в сказанное - его чаровало ощущение взаимности, уже совершенно очевидное.
        Эпизод взывал хотя бы к формальным любезностям, но мысли Шахара разбегались - ему не хотелось попасть с его базовым русским впросак. Так что он вновь улыбнулся, на сей раз - с каким-то грустным оттенком.
        Улыбнулась и Татьяна, тоже пролив печаль, а может, некое иносказание. Переключила внимание на окрестности.
        - А знаете что: довезу я вас до Владимира. Друг там у меня афганский, навещу! - нежданно-негаданно объявил Сергей. После паузы продолжил. - На бензин только скинемся. Да, Федь?
        - На самом деле? Правда? - всколыхнулась Татьяна. - Не знаю даже как благодарить. Только…
        - Что? - осторожно поинтересовался автомобилист.
        - Денег у меня - одна мелочь. Не думала, что автобус сломается. Растранжирила…
        - Что вы на самом деле! Дамы у нас - бесплатно. А у соседа, знаю, завалялось… - успокоил Муминов, сдобрив последнюю фразу хитринкой. Повернувшись к Шахару, сориентировал: - Заправишь полный бак и мы квиты.
        По словам «Владимир», «бензин», «деньги» и восторженному лику Татьяны Шахар заключил: водитель объявил пересмотр маршрута. Но, насколько он радикален, тель-авивец строить догадки не стал. Решил уточнить:
        - Сэргей, ты едэшь Владымыр?
        - Еду-еду… - рассеянно отвечал водитель, всматриваясь в снежную пелену. - Деньги готовь - заправка скоро. Тридцать литров.
        Услышав «литры», Шахар понял, что должен оплатить бензин, и это все, что от него требуется. Тут же подтвердил готовность: «Конэчно, Сэргей».
        - Вот и договорились, - подытожил добродей.
        Шахар задумался, вмиг позабыв о Татьяне - безумно аппетитном помидоре, который больше хотелось нюхать, чувственно растопырив ноздри, нежели надкусить. Что подвинуло Сергея все переиначить? Ведь он ясно выразился: его пункт следования рядом. Неужели заподозрил что-то? Одной промашки с негрузинским именем, в принципе, хватит…
        Меж тем, когда модуль въезжал на заправку, Шахар склонился к выводу: был бы у Сергея камень за пазухой, он вел бы себя по-другому, скованнее что ли… И наверняка долевое участие не предлагал бы - слишком вычурно для подвоха. Однако что-то неуловимое подсказывало: резкая переориентировка продиктована контактом с пассажирами, а не чем-то сторонним, пришедшим вдруг на ум. Шахар не сомневался, что упомянутый товарищ Сергея - миф.
        Тель-авивца нисколько не удивила большая очередь, расходящаяся к четырем автоматам разливки топлива. Проведя в Москве сутки, он к этому социоэкономическому феномену привык. Впрочем, Израиль семидесятых, по крайней мере, в присутственных местах, данным «индексом деловой активности» мало чем от географической родины отличался. Шахара больше занимало другое: какова процедура отпуска бензина? Само собой подразумевалось, что заправлять автомобиль ему. Не гнать же безногого в метель?
        Модуль минул хвост очереди и устремился к ее голове. Шахар замечал, как автомобилисты бросают на них беспокойные, а когда остервенелые взгляды.
        Сергей припарковался параллельно третьей машины от автомата и протянул Шахару замурзанные корочки.
        - Покажи, чтобы пропустили.
        Шахар стал рассматривать удостоверение, пытаясь вникнуть, к чему оно, но полуистершиеся буквы на обложке не прочитывались. Развернул и, уткнувшись в «инвалид», догадался. Кивнув Сергею, стал выбираться наружу. Захлопнув дверцу, осмотрелся и устремился к четвертому от головы очереди автомобилю, марки советских такси.
        В нем - четверо мужчин явно не титульной национальности, очевидный Восток. Трое в меховых шапках, у водителя - огромная, бутафорского кроя кепка.
        Он обратился к водителю, изобразив жестом: окно опусти. Тот прокрутил стеклоподъемник, высвечивая небольшой, в два-три пальца зазор, глазами на выкате уставился.
        - Дарагой, дай очеэрэдь инвалыд. - Тель-авивец поднес к просвету корочки Сергея.
        Вопросительную мину сменило недоумение - «кепка» повернулась к ближнему компаньону, но, натолкнувшись на хлопающие зенки, вернулась в прежнее положение, вполоборота к просителю.
        - Шен картвэли хар (Ты грузин)? - прокаркал водитель на незнакомом для Шахара языке и прищурился. Впрочем, не совсем чтобы: интонационная мелодия фразы чем-то тель-авивцу была знакома.
        Будто прослушав вопрос, Шахар повторно сослался на корочки. Подкрепил просьбу и словами:
        - Дай ехать инвалыд.
        - Вина хар? Дамцини? (Кто ты такой? Издеваешься?) - Исторглись новые слова, ничего общего с русским не имеющие.
        Тем временем, заправившись, первый в очереди автомобиль тронулся. За ним потянулись два последующих, образуя в ряду пробел. Дав газу, «Запорожец» в него вклинился.
        «Кепка» и его попутчики замахали руками, бранясь. Но на сей раз некоторые слова Шахаром узнавались - русский мат, вкрапливаемый в незнакомую тарабарщину. Тель-авивец, как ни в чем не бывало, потопал к модулю, но прежде в третий раз тыкнув «фуражке» удостоверение.
        По пути к «Запорожцу» его посетила весьма странная мысль: кепка-аэродром напомнила пачку горелой мацы - в том виде, как он ее впервые увидел в Кустанае. По рассказам отца, пекли ее подпольно.
        Тут Шахара осенило, что квартет из соседнего авто - грузины, принявшие его из-за акцента, хорошо имитируемого, за соплеменника. Но, поскольку на заданные по-грузински вопросы он ответить не смог, то его исковерканный на грузинский лад русский, похоже, был принят за издевку. В Тель-Авиве целый час вдалбливали грузинский акцент в преломлении русской речи, но дать прослушать непосредственно грузинский диалог забыли. Ну да ладно, и так Биренбойм выше головы прыгнул, подумал он. Правда, приземляться мне, а не ему. И, дай Бог, чтобы эпизод с «соплеменниками» наэлектризованной жестикуляцией исчерпался…
        Поравнявшись с модулем, Шахар согнулся и поприветствовал спутников взмахом руки. В ответ девуля чуть пошевелила пальцами ладошки, а добродей распахнул дверь, обращаясь:
        - С какого они митингуют? Ты же корочки показал!
        - Все в порядке, Сэргей, - бесстрастно ответил тель-авивец, переключая внимание на окошко кассы. Вскоре он заметил, что порядок расчета - прямо противоположный европейскому: заказ - оплата - заливка. Лажа, еще с кассиршей объясняться, хорошо бы без вопросов…
        Шахар чуть отошел в сторону и обратил взор на Татьяну, выказывая откровенный, чисто мужской интерес. Должно быть, не ожидав чего-то подобного, девуля отвернулась, но спустя несколько мгновений за стеклом вновь возникли ее глаза, дымчатые, от робости высвобождающиеся. Глаза женщины, на пороге сладко щемящей неизвестности.
        Место у автомата опустело - затарахтев двигателем, модуль в него заполз. Шахар подтянулся вслед, извлекая на ходу пистолет из паза. Открутив крышку бензобака, подсоединился.
        Он заметил, что все четыре дверцы авто «соотечественников» распахиваются. Скулы Шахара обнажились, а взор передавал маету мысли: «Как чувствовал - малым не обойдется! Восток, да еще укушенный за национальное живое, нет стихии круче. Однако почему волынку тянули? Решали, кому мне холку намять? Не найдя добровольца, ринулись всем скопом»?
        Заторопился к кассирше, но вскоре замедлил шаг, с горечью осознавая, что спешить, собственно, некуда. Окошко занято - автомобилист из параллельного маршрута расплачивается. Да и на саму заправку уйдет минут пять. Квартет же, заметил боковым зрением, стремительно приближается.
        Кассирша с любопытством разглядывала Шахара, достающего деньги из кармана. Стервозный налет на ее лице, казалось, врожденный, улетучился. Украдкой даже поправила жестянку для денег, будто не до конца выдвинутую. А просунутый четвертной и вовсе ее к клиенту расположил.
        - Трыдцать литр, первый, - сообщил в слуховое «устройство» в виде дюжины дырочек, проделанных в витрине из плексигласа, Шахар. Для закрепления семантики, начал разворачиваться, дабы указать на автомат. На самом деле был больше озабочен месторасположением квартета, нежели старался быть понятым. На тот момент уже знал: один из «соотечественников» - совсем рядом.
        Жест-подсказку тель-авивцу так и не удалось завершить. Заметив замах, Шахар резко согнулся и отскочил в сторону.
        Раздался сдавленный, гортанный крик - рука «соотечественника» въехала в бетонную стену кассы.
        Вторая линия атаки - изумленное неожиданным поворотом действа трио - будто от сильного порыва ветра, застыло на месте. Но спустя несколько мгновений пришло в чувство: «кепка» бросилась к скорчившемуся от боли товарищу, после чего дуэт стал надвигаться на «пародиста», минутами ранее попутавшего аудиторию. При этом, казалось, им явно не хватает решимости. Шахар тем временем метался - между рефлекторным позывом занять боевую стойку и надобностью, ввиду неизбежных осложнений, потасовку избежать. Оттого спиной пятился, норовя сделать ноги.
        - А ну, стоять! - раздался крик, озвученный командирским, без всяких истерических ноток голосом.
        Сектор атаки замер и, оглянувшись увидел, что левая дверь «Запорожца» распахнута, возле нее - одноногий инвалид с костылями. На один костыль левой подмышкой опирается, а второй - зловеще вскинут.
        Шахар глуповато улыбался Сергею, цепко держа квартет в поле зрения, не расслабляясь. Меж тем, спустя несколько мгновений, кураж набега резко увял. Властно распорядившись, «кепка» увела распетушившуюся команду восвояси. Возымел свое и окрик кассирши, пригрозившей по громкой связи милицией.
        Вскоре модуль тронулся, оставив кассирше на чай шестнадцать рублей в виде невостребованной сдачи и горьковатый осадок у нападавших, - воевали-то, по сути, с калекой, кому, оказалось, приятель вызвался помочь. В их традиции, один из кодов которой - акцентированное почитание старших и калек - приключившемуся места быть не могло.
        По возвращении Шахара, его спутники в первые минуты молчали, огорошенные не столько инцидентом, сколько виртуозным, говорящем о спецнавыках приеме. Сергей налегал как можно быстрее убраться с места происшествия, опасаясь возможных недоразумений с блюстителями порядка, а то и с самими кавказцами, случись дурная кровь вновь ударит им в голову. Таня же переваривала очередной прием-выверт соседа, испытывая к Шахару то восхищение, то необъяснимый страх. Последнее мешало даже исполнить свой профессиональный долг - оказать герою первую медицинскую помощь. Увиливая от удара, тот ушиб о стенку ключицу и сейчас от тупой боли водил правым плечом.
        Все же, несколько утихомирив сумбур, где прилежная медсестра, а где безрассудно втюрившаяся девуля обратилась:
        - Позвольте, Федор, я вашу спину осмотрю. Только пальто снимите.
        Шахар тут же повиновался, будто давно ждал приглашения. Между тем диагноз уже себе поставил: перелома нет, максимум - трещина. Зарастет. А вот соблазн соприкоснуться с Татьяной после взвинтившего все естество стресса переносился с трудом…
        Кроме профессиональной сноровки, медсестра прочих чувств не выказала - деловито прощупала ключицу, постановив: «Трещина, немедленно к врачу».
        - В поликлинику? - чуть присвистнув, забеспокоился Сергей.
        - Лучше больница… - неопределенно откликнулась медсестра. Оставалось догадываться: подразумевается собственная вотчина, до которой пилить еще добрую сотню километров, или ближайшая больница? До Владимира их более чем достаточно…
        - Я думаю, Федя - парень крепкий, потерпит… - дипломатично обошел ложбинку частностей Сергей.
        Вскоре великолепную троицу вновь склонило к раздумьям, растащив по дорогам и весям, оказалось, кое-где перекликающейся судьбы. Тане вспомнился Костя Турсунов, ее наваждение, безумная со школьных лет любовь, не вернувшийся с неведомо какой войны. Одно не вызывало сомнений - не афганской, поскольку его призванные в Афган сверстники, выжившие или сложившие головы, так или иначе, успевали о службе в «ограниченном воинском контингенте» сообщить. Как ни странно, просветить истину мог Шахар, ибо в восемьдесят втором Турсунова разорвала, вместе с сирийским расчетом и его непосредственным командиром майором ПВО Синицыным, израильская бомба. Но просветить при одном условии: если бы вновь напряг своего подельника Черепанова. Израильтянам до учета чужих, да еще восьмилетней давности потерь, дела не было, притом что о советских советниках знали.
        Шахар тем временем вполглаза наблюдал за Сергеем, вспоминая свой задел в афганском конфликте, искалечившем автомобилисту судьбу. Ему казалось, что вместо Сергея за рулем тот самый безусый старлей, которого он вместе с коллегой из ЦРУ в восемьдесят шестом допрашивал.
        Кому-то в Лэнгли пришла в голову необычная, но не лишенная изобретательности мысль: зачем для моджахедов выбивать в Конгрессе ассигнования и доставлять оружие за тридевять земель? Куда проще советские военные склады на месте потрошить. Тут Шахара и призвали как сотрудника дружественной спецслужбы, знающего русский.
        Нельзя не отметить, что старлей возник в прицеле спецслужб неспроста - полгода выменивал у афганцев за военную униформу марихуану, основательно к наркотику пристрастившись. Между тем, попав под пресс профессионалов, держался стойко - не помогали ни пытки ни посулы мешка дармовой травки. Все же «сыворотка правды» развязала ему язык - план охраны склада Шахар рваными кусками вытащил.
        До назначенного на два ночи штурма мозговой центр операции решил пленного придержать, колеблясь «списать» или обратить в перевертыша. Но тут тугой узел выбора расковырял сам пленный, причем в самом прямом смысле: вскрыл ржавым гвоздем вены, как только очухался от «сыворотки».
        Склад моджахеды захватили, но поживились не очень, вследствие чего в Лэнгли решили, что делать ставку на пиратские вылазки не стоит - тактика с весьма мутной перспективой. К тому же, проглотив горькую пилюлю, русские удвоили охрану аналогичных объектов.
        Нахлынувшее озадачило Шахара: отказ Сергея от мзды за подвоз, равной двухнедельной зарплате, его безрассудная решимость вступить в бой на заправке, и отчаянный уход из жизни старлея - тождественные признаки русского национального характера, ничего общего с ходульной идеологией большевизма не имеющие. Так что русские, вывел он, нация воинов, но движимая не поживой, а чувством собственного достоинства.
        Почему в стряпне племен Творец распорядился именно так, завысив у русских нравственную планку, или, наоборот, приглушив у них инстинкт самосохранения, Шахара не интересовало, ибо, несмотря на многогранность своей натуры, он в первую голову - практик. А вся героика заняла его лишь потому, что он держал свой путь не экскурсии по знаменитым владимирским достопримечательностям ради, а дабы одного из граждан Владимира завербовать. Причем не столько склонить к предательству - на тот момент о национальные интересы государства-трупа кто только не вытирал ноги - сколько принудить добровольно отдать себя на съедение волкам. В разное время обретенный, но убедительный опыт подсказывал: вполне вероятно, что предстоящий фигурант столь же неустрашим и неподкупен, как Сергей. Стало быть, впереди очередной, но пока укрытый за снежным туманом костыль…
        Сергей в эти минуты про себя облизывался, смакуя интригу полного откровений путешествия, по большей мере, им сотворенного. При этом первоначальную аттракцию - таинство набухающего, точно почка вербы, чувства взаимности усилил новый, обнажившийся в том же скрещении сюрприз. Муминова вдруг посетило, что Федор подражает грузину, ни в коей мере им не являясь.
        Все бы ничего, если бы хоть какое-то известное Сергею социо-этническое клише псевдогрузину подходило. Он излучал как дивную естественность и склонность к компромиссам, малохарактерные для советских людей, так и жесткий нрав, то тут то там пробивающийся. И еще: странный симбиоз венчала, чуть поблескивая, чисто восточная хитринка, запавшая Муминову в память от общения с афганцами. Федора отличал некий присущий каждому движению «прищур».
        Образ интриговал, но скованное обручами советизма воображение, препарируя загадку «Кто ты, Федор?», буксовало. В общем, артист бродячего театра с выдвижными бивнями мамонта, в конце концов вывел для себя Муминов, и краешками губ улыбнулся.
        Вплоть до въезда во Владимир в модуле часто звучал смех. На правах хозяина, а скорее, одинокого, истосковавшегося по живому общению калеки, автомобилист развлекал публику. Друг на дружку нанизывались смешные истории об опыте его общения с медициной, малопонятные для Шахара, зато веселившие Татьяну. Смеялся за компанию и тель-авивец, чутко откликаясь на реакцию соседки. Дабы не походить на бэк-вокал, вкраплял обтекаемые комментарии: «Молодэц, Сэргэй!», «Надо же!», «Какой случай!» Когда больничная эпопея забрела в Афганистан, Шахар притих, настороженно вслушиваясь.
        - Не хуже ли вам, Федор? - всполошилась медсестра, уловив перемену в настроении спутника.
        - Все нормально… - невнятно проговорил «Федор», навостривший уши едва прозвучало «Кандагар». В восемьдесят шестом, в платье феллаха, он вдоль и поперек облазил этот город, изучая расположение советских войск. Ныне же обеспокоился, не опознал ли его каким-то образом Сергей.
        В городской черте Муминов стал уточнять, в какую больницу «мистерию с прищуром» доставить.
        - Дарагой, ты слишком много сдэлал. Остановы самый близкий остановка такси, - отмел благие намерения «сослуживца» Шахар.
        Автомобилист возражал, норовя высмотреть в зеркале лицо Татьяны, почему-то проглотившей язык, словно ее заключение - показаться врачу - уловка, отпавшая за ненадобностью. Шахар при этом стоял на своем, то и дело посматривая на часы.
        - Да бог с вами! - махнул с досадой автомобилист. Кто такие «вы», оставалось догадываться…
        - Нэ расстраивайся, Сэргэй, - подбодрил Муминова Шахар, выбравшись с Таней, ее котомками и елкой из модуля на стоянке такси. - И будь крэпким, как на войне. - Шахар сжал кулак, казалось, в цеховом приветствии.
        ГЛАВА 6
        30 декабря 1990 г. 17:45 Приемная гл. инженера «Владимироблэнерго» С.П. Талызина
        Секретарша Галина не находила себе места: тяжко вздыхала, поправляла прическу, бессмысленно перекладывала папки на столе. Секретарше казалось, будто все ее недруги - как реальные, так и гипотетические - подсмеиваются над ней, предрекая ее затее, давно вынашиваемой, фиаско.
        - Он тебя ведь не любит, зачем на Новый год приглашать? - шептали недоброжелатели со всех сторон. - Нового конфуза захотела? Как тогда, затащив, точно куль, домой…
        Вдруг Галина обнаружила, что в приемной совершенно незнакомый ей посетитель, выделяющийся как внешними данными, так и необычной манерой поведения. Едва взглянув на пришельца, заключила: никакого отношения не только к цеху энергетиков, но и к управленцам любого профиля он не имеет. К тому же возник он, будто чертик из табакерки, незаметно затесавшись промеж выходивших из приемной главбуха и начальника планово-экономического отдела. Визитер, как бы невзначай, пробросил фамильярное «прывет» и с видом завсегдатая уселся.
        Галина изрядно поморгала глазами, прежде чем спросила:
        - Вы… к кому?
        - Я к товарыщ Талызин. - Незнакомец кивнул на оббитую черным дерматином дверь.
        - Вам что, назначено? - Превозмогая оторопь, Галина потянулась к журналу аудиенций.
        - Я к Семен Талызин, - точно односигнальный попка-попугай, подтвердил свой интерес визитер.
        Галина несколько мгновений переваривала имя начальника, услышанное в таком сочетании впервые, после чего, само простодушие, спросила:
        - Вы к нам по обмену опытом? Откуда-то из южных республик?
        Незнакомец впервые с любопытством уставился на секретаршу, ибо до сих пор обозревал в приемной что угодно, только не ее - будто открыл для себя объект с некоторым опозданием.
        - У мэня личный проблэма, - сообщил, завершив сеанс физиогномики, визитер.
        Своей беззаботной и посему обезоруживающей бесцеремонностью незнакомец не под какую категорию нештатных посетителей не подпадал, хотя и был классическим возмутителем спокойствия - не назвавшись, пробивался к самому Семену Петровичу, к кому и серьезные чины ожидают приема неделями. Между тем у Галины не возникало и малейшего намека на протест, притом что вторжение грозило порушить ее взлелеянное, так трудно давшееся решение - пригласить шефа на совместное празднование Нового года. Аудиенция начальника Ленинской теплосети, последнего на сегодня посетителя, заканчивалась.
        Залетный гость был статен, красив, причем, малознакомой для русской равнины красотой: черные волнистые кудри, тонкое, продолговатое лицо, орлиный нос и карие, повергающие в духоту южной ночи глаза. Но секретаршу будоражил не столь романтический фасад, как нечто необыкновенное в движениях, манере держать себя. Эдакая пума в человеческом обличье: кошачья вкрадчивость, уживающаяся с ликом неустрашимого корсара. Влечение было столь сильным, что о своем первостатейном долге - верного дозорного - Галина начисто забыла: безотчетно любовалась пришельцем, ни о чем не размышляя. Ее будто обездвижил спущенный с небес ордер «Не кантовать».
        Тут дверь в кабинет шефа приоткрылась, высветив спину Эдуарда Ивановича Кострюкова, директора Ленинской теплосети. Тут же донеслось: «С наступающим, Семен Петрович. Надеюсь, переживем и его…»
        - Надеюсь… - ответствовал Талызин. - И вас с наступающим.
        Грузный Кострюков с шумом ввалился в приемную и, подслеповато щурясь, двинулся к столу секретарши. «Пума» вскочила на ноги и, словно перелетев по воздуху, в мгновение ока оказалась у входа в кабинет, даже жестом или мимикой согласия у секретарши не испросив. Та не успела и рта раскрыть, как дверь за нарушителем захлопнулась.
        Немая сцена затягивалась: застывший у двери в нерешительности Шахар и недоумевающий от необычного вторжения Талызин, будто необязательно рассматривали друг друга, казалось, теряясь в мыслях, что предпринимать.
        Шахару хватило и полвзгляда определить, что хозяин кабинета - жертва тяжелого запоя: злые от избыточного давления глаза, раздутая, горчичного оттенка физиономия, судорожные мыслишки и конечности.
        Внешне тель-авивец транслировал: туда ли я попал? На самом деле в тамбуре сомнений он не топтался, а сильно негодовал - ему остро хотелось дать Черепанову под зад. За то, что вместо тщательно подобранной кандидатуры всучил синюшного забулдыгу, способного вступать в сговор разве что с собственной совестью, опохмеляясь.
        Наверное, реакция Шахара была бы иной, не столь безрассудной, если бы за двое суток ему не осточертела русская пьянь, по западным меркам, беспрецедентная. Никакого эстетического конфликта при этом он не испытывал, поскольку ему, сложившемуся на Западе индивиду, любые маргиналы глубоко безразличны. Между тем выучка налагала: любой контакт с перебравшим - полная мобилизация внимания. Вот и дергался кустанаец по метрике у каждой подворотни…
        Талызин, не в пример непрошенному гостю, негативом не тяготился, а с интересом, хоть и искусно камуфлируемым, за визави наблюдал. Вскоре заключил, что незаявленный посетитель не местный и даже не москвич, а какой-то гастролер из неведомых далей.
        Умственное созерцание отвлекло от физического недуга - стука зубов в каждой клетке - и казалось Талызину занимательным. Однако не настолько, чтобы позволить эпизоду перетечь в нудную пантомиму.
        - Вы, собственно, кто? - Ровный, интеллигентный голос мало согласовывался с внешностью спросившего, кому, на взгляд интервента, безотлагательно требовалась капельница. Как минимум, одна…
        У Шахара прорвался жест-паразит, выдающий его восточные корни - приподнятый локоть с собранными в пучок тремя пальцами. Он сразу отправился к столу, избегая пересечься взглядом, оказалось, с весьма уверенным в себе пропойцей. Подошел, резко отодвинул стул, уселся, после чего уставился на Талызина.
        - Нужно поговорить, Семен, - принялся изъясняться Шахар. - Но не здесь. Разговор о твоя дочь, Лариса. - Шахар умышленно отбросил грузинский маскарад, осознавая: вот он момент истины. Стало быть, в той или иной степени, суждено раскрыться. А там куда шпионская кривая выведет…
        - О Ларисе? Вы кто, ее знакомый? Или… - Талызин запнулся, выкатывая бурые белки.
        Селектор затрещал, сигнализируя вызов приемной.
        - Семен Петрович, - продрался сквозь репейник связи голос секретарши. - Проворонила я… Товарищу назначали?
        Шахар резко приподнялся и, направив на Талызина палец, зловеще зашептал: «Скажи, что все нормально». Но не дождавшись отклика, перевел руку на селектор.
        Взгляд Талызина проследовал за «указкой» и на ней застыл. Только виделся главному инженеру не ухоженный ноготь указательного пальца, а жест-щепота, проскользнувший у интервента минутой ранее.
        Втемяшивший знак Талызина буквально ошеломил, хотя и с некоторой задержкой. Сочетание сугубо ближневосточного жеста, немыслимо как всплывшего в исконно русском Владимире, с личиной самого носителя, бравого налетчика а-ля Джеймс Бонд, казалось столь немыслимым, что тормозило все прочие манифестации чувств. Ведь Талызину, чуткому, любящему отцу, едва прозвучало имя дочери, не мешало бы, по меньшей мере, привстать…
        Связь поскребла наждаком взбученные нервы гастролера и тихо, по-женски отключилась.
        Шахар медленно уселся, ни на мгновение не выпуская Семена Петровича из виду. Сверившись с часами, объявил:
        - Работа кончился. Скажи женщина идти домой, - указал на селектор Шахар.
        Талызин потянулся к недопитому чаю, замечая краем глаза, как интервент - в ответ на его движение - сжимается в пружину. Взялся за ручку подстаканника, но пить не стал, лишь сдвинул стакан в сторону. Расслабленно закинул руку на макушку и… дважды до хруста челюстей зевнул.
        - Вы кто такой, чтобы здесь распоряжаться? - осведомился «госпитальный больной», отзевавшись.
        - Семен, поверь, твой интерес сделать так, как я сказал, не мой… - Размяв ладони, Шахар нарочито хрустнул костяшками. С легкой иронией глядел на Талызина, никакого превосходства, однако, не выказывая.
        - Вы сами уйдете или милицию позвать? - осведомился Семен Петрович тихим голосом, придававшем словам весомость.
        Шахар артистично склонил голову, мимикой лица передавая: молодец, удар держишь, но видали и не таких…
        - Тебе будет очень больно, Семен, раньше чем звать милиция… - прокомментировал свой кивок интервент. - Поэтому делай, как я сказал.
        Лишь на слове «больно» Талызина настигло, что пришелец - вполне земное, доходчиво изъясняющееся существо. Стало быть, воспринимай его всерьез.
        Разум вмиг очистился от всяких «Бондов», восточного колорита, и главный инженер, наконец, струхнул. Нет, не за себя, а за упомянутую, вместо «здасьте», дочь. Ведь, кроме двух-трех приятелей да верного оруженосца Гали ни одной живой душе во Владимире имя Ларисы, четыре года как перебравшейся в Москву, известно не было.
        Семен Петрович склонился к селектору и, нажав на клавишу, сказал:
        - Галя, иди домой. Я задерживаюсь.
        - Как? Я хотела… - Галина запнулась, пролив разочарование.
        - Иди, Галя, поговорим завтра, - настаивал Талызин. - До свиданья.
        Вскоре Талызин и интервент покидали здание «Владимироблэнерго», являя собой странный тандем. Не заявленный ни в одном из журналов учета гость с наружностью свободного художника следовал по пятам второго лица дома, время от времени о чем-то распоряжаясь. Услышав команду, главный инженер невесело усмехался, но подчинялся - пришпоривал или замедлял шаг. Плотной связкой они проследовали и через проходную, приведя охранника в смятение. Еще добрую минуту тот морщил лоб, пытаясь понять, откуда взялся эскорт Талызина - среди вошедших в здание посетитель замечен не был.
        - Ну а дальше куда? - осведомился Семен Петрович, открывая входную дверь.
        - Дальше? В ресторан… самый лучший, - проговорил в задумчивости Шахар. Поравнявшись с Талызиным, приобнял.
        - Куда?! - Семен Петрович отшатнулся, будто разжалован в посудомойки.
        - В ресторан, Сергей, ресторан, - подтвердил гораздый на переадресовки гастролер. - Серьезный разговор у голодный человек не получаться.
        - Куда точно не поеду, так это в ресторан, - рассмеявшись, отклонил приглашение Талызин.
        Шахар смутился, но вскоре в его взоре мелькнул опомнившийся всезнайка: мол, причина ясна… Розенберг успел ему разъяснить: в отличие от Запада, ресторан в России - не точка общепита или заведение для гурманов, а питейный дом с эстрадной программой и танцами.
        - Тогда, поедем твой дом, - невозмутимо скомандовал Шахар, добавив вскоре: - В другом месте говорить не можем. Только обида не надо…
        Талызин прищурился, силясь обобщить приглашение на дармовой ужин, уважительный тон последней фразы и беспардонность угроз интервента, судя по хватке, - махрового злодея либо, что более вероятно, профессионального провокатора. Но дважды контуженная голова, поурчав чуток, спасовала. Потупившись, он едва озвучил:
        - Где Лариса?
        - Пошли брать такси, Сергей. Когда сядем в машина, не делать глупость. Адрес твой дом я знаю, - развеял у Талызина последние иллюзии интервент.
        В квартире Талызина Шахар первым делом отыскал телефон и вытащил соединительный шнур из розетки. Проверил, куда выходят окна в зале и двух спальнях, и отправился вслед за хозяином на кухню. Раздеваться меж тем не стал, лишь расстегнул пальто и просунул в карман лыжную шапочку. Пожелав Семену Петровичу приятного аппетита, вяло перелистывал журнал «Огонек», пока главный инженер трапезничал.
        - Поговорим, Семен, - возвестил начало форума «Охотник-жертва» Шахар, как только Талызин налил себе чай. - Прошу слушать хорошо и вначале думать, потом говорить. Первый. Твоя дочь Лариса живет Москва, Мирский переулок дом 4, квартира 12 с твоя бывшая жена Виктория. Она жива и здорова, никакой беда с ней не случилось. Второй. Твоя мать Серафима живет в деревня Кострица, Воронежская область, она жива и здорова и никакой беда с ней тоже не случилось. Твой семья никто не хочет делать плохо до тот момент, пока ты мне помогаешь… - Монолог оборвался. Интервент пристально всматривался в лицо визави, должно быть, постигая реакцию хозяина. Но, кроме припухлостей жестокого похмелья, не высмотрел ничего. Приподнялся и, расправив примявшиеся шлицы пальто, уселся вновь. Вновь заговорил: - Дальше - главное. Ты, Семен, едешь в Багдад.
        - Какой Багдад? В Ирак? - Талызин схватился за чашку и судорожно отпил, обжигая губы.
        - Багдад, Семен, есть один, поэтому будь серьезный, - укорил интервент, после паузы продолжив: - Я приехал к тебя потому, что ты - один человек в Советский Союз, который имеет виза Ирак. Или почти один… Кроме того, в Ирак тебе ждут работать. Я даже знаю, что вчера ты сказал «нет» ехать туда. Сказал «нет» в третий раз, хотя тебе сильно просили.
        Значит так… Завтра звонишь Москва, говоришь «да», берешь паспорт и едешь Багдад с один маленький вещь. Там ее давать один человек и твоя задание конец. Потом имеешь много денег и паспорт жить Европа. Но самое главное: у тебя будут друзья, которые тебя защищать - до самый конец жизни, - поставил жирную точку интервент. Медленно облокотился о спинку правым плечом, будто настороженно выжидая.
        Тем временем Талызин маленькими глотками потягивал чаек, простецкой собранностью передавая, что его хата с краю, поскольку присутствует здесь номинально либо визитер по ошибке принял его за кого-то другого.
        На самом деле Семена Петровича страдал от жажды и никакую личину на себя не напускал. Не будь напиток горячим, давно бы одним залпом чашку опорожнил. Горло сподобилось в пеньку еще в такси, когда, забираясь в салон, он на тротуаре в снежной жиже поскользнулся. Тотчас металлическим зажимом в руку впилась кисть эскорта, восстанавливая у поднадзорного равновесие. Хват был настолько неумолим, что соблазн призвать подмогу, покалывавший то и дело, мгновенно испарился.
        Талызин допил чай, вновь протянулся к чайнику.
        - У нас мало время, если не хочешь, чтобы я звонил о твоя дочь в Москва… - предостерег Шахар,
        Семен Петрович поднес ладонь ко лбу, сообщая, что нечто запамятовал.
        - Послушайте! - воскликнул он. - Какой я раззява: ужинать не пригласил! Глазунью сделать?
        Гастролер непроизвольно сглотнул и воровато взглянул на хлебницу, прощаясь с образом инквизитора на стреме. Он метался между приступом голода, вдруг нахлынувшего, - с шести утра ни маковой росинки во рту - и лихорадочным осмыслением, какие каверзы за предложением Талызина кроются. Радушия, не говоря уже хлебосольства, при общении со своими многочисленными объектами им прежде не замечалось.
        - А почему ты, Семен, вопросы не задавать? - спросил Шахар, так и не разобравшись. - Тебе все понятно? Я плохо по-русски говорить…
        - Для чего? Ясно как белый день. Только… - Талызин осекся, оставив оппонента в неведении почему: из-за того, что в марлевой упаковке, извлеченной из холодильника, главный инженер обнаружил крохотный кусочек сала, или переосмыслил ультиматум?
        - Вот это не надо! - Шахар указал на сало. - Я лучше хлеб кушать.
        Тут гастролера словно приподняло за шкирку: такого грубого промаха он давно не совершал. Свинину не едят лишь мусульмане и евреи. Подставился.
        - Простите, виноват. Знаете, моя вина. Мог бы и догадаться… - сокрушался Семен Петрович. - Я на постном масле поджарю. Мигом.
        - О чем ты догадаться, Семен? - насторожился Шахар, внешне напоминая птицу, унюхавшую среди бесполезного мусора единственное зернышко.
        - О том, уважаемый, - Талызин вздохнул, - что заявились вы откуда-то из Ближнего Востока, а скорее, из Израиля. Не заметь я это, посчитал бы вас сумасшедшим. Так что меня вы больше заинтриговали, нежели взяли на испуг. В вашем регионе я год отбыл и этот жест помню, - Семен Петрович изобразил жест-щепоту, усмехаясь.
        Разоблаченный гастролер виновато взглянул на Талызина, после чего перевел взор на хлебницу.
        - Конечно, конечно! И масло возьмите. - Семен Петрович придвинул масленку и нарезанный батон.
        Скоро Шахар уплетал «бутерброд развитого социализма», прописавшийся в свое время повседневным ингридиентом меню и у другой нации первопроходцев - израильтян. Тем временем у гастролера хрустели не только скулы, но и его кудрявые извилины. Когда же Шахар заморил червячка, то заключил: никакой мудреной ловушки Черепанов, скорее всего, не выстраивает. В озвученном утром досье главного инженера гэбист, наряду с прочими сведениями, сообщил, что объект уже бывал в Ираке. «Все же откуда проницательность такая? Явный перебор. И беглого взгляда на местную прессу хватит, чтобы понять, насколько та куца информационно. Иракский кризис, ныне - добрая половина газетных полос на Западе - у советской масс-медиа на задворках», - размышлял гастролер.
        Шахар потянулся было за добавкой, но передумал. Посчитал, что прожорливость будет истолкована неверно: будто получив под дых, гость не может оправиться.
        - Большое спасибо, Семен! Но что ты думать о мой идея? - не стал затягивать тайм-аут в виде перекуса Шахар.
        - Хотя бы имя свое назвали… - сетовал, нахмурившись, Талызин. - И, кажется, слабо представляете, что такое Советский Союз.
        Шахар погримасничал, передавая противоречивую совокупность эмоций - от горечи несбывшихся надежд до напускного сострадания. Потер даже нос.
        - Зато ты, - возразил гастролер, в душе поковырявшись, - не знаешь, как просто забрать у человек жизнь. Стоит она меньше, чем этот хлеб, когда профессионал имеет задание… - Шахар стряхнул со стола крошки в подставленную ладонь. Рассмотрев, высыпал на столешницу обратно.
        - Может, расскажите подробнее? - хмуро предложил Талызин, прикипев взглядом к крошкам.
        - Что это подробнее? - уточнил Шахар, хотя и подспудно уловил, что объект в схему встраивается.
        - Детали вашей затеи. Кому это нужно и почему… Кроме того: что отвезти? - пояснил, уже обреченно, Семен Петрович.
        Гастролер задумался, казалось, испытывая трудности выбора. Вдруг резко встал, обошел стул и руками на спинку облокотился. Но на Талызина не смотрел, теребил свои длинные, не раз травмированный пальцы.
        - Слушай меня внимательно, Семен, - решился наконец Шахар, поднимая взор. - Завтра в девять ты звонишь Москва - скажешь «хорошо». В тринадцать часов, когда перерыв, мы встречаться возле магазин, против твоя работа. Через час после встреча я знать, позвонил ты или нет. Если порядок, я говорю детали. Сейчас могу сказать только это: то, что ты в Ирак везти, нужно очень многим людям. Простым, хорошим людям - таким, как ты, Семен… - Шахар прервался, задумавшись. - Поэтому не думай, что я - гангстер. Но другой выход, кроме сделать тебе и твой семья страшно, у меня нет…
        - Вы хоть осознаете, - взорвался Семен Петрович, - куда меня толкаете?! Во-первых, под американские бомбы, которые со дня на день повалятся на Ирак. Во-вторых, на измену Родине, пусть неявно, но поддерживающую Саддама. Есть в-третьих и в-четвертых, пальцев не хватит! Одним словом, в добровольную петлю! Теперь скажите, а какой смысл? В деньгах на памятник самоубийце, в кого вы меня прочите, или в паспорте, который мне незачем. Разве что гербарий хранить!
        - Не так быстро, Семен, - перебил гастролер, морщась. - Говори медленно и простые слова. Но главное не в этом…
        - А в чем?
        - Ты сказал «измена родина»… Только почему в Ирак первой тебя родина послать? Думаешь, родина об американские бомбы не знают? Или, думаешь, тебя отправлять в Кувейт, чтобы его от Ирак освободить, доброе дело делать. Тебя отправлять в Ирак, чтобы убийца Саддам мог пережить война. Для них ты хороший специалист. Когда станции электричества взрываются, ты должен помогать, чтобы был свет. Помогать убийца, который убил много невиноватые люди и еще будет убить.
        - Ой, не надо громких слов, наслушался на своем веку! Вы чем лучше? Готовы невинных дочь и мать… - Талызин отчаянно махнул рукой, пасуя облечь в слова не выговариваемое.
        Шахар стал слегка раскачивать стул, сообщая некое послание, полное недобрых аллюзий. Но, вдруг застыв, аккуратно задвинул стул под стол. Одел шапочку, приладил шарф и, застегивая пальто, тронулся на выход. Талызин провожал его изумленным взглядом, даже челюсть слегка отвисла. Между тем в дверном проеме, повернувшись к Семену Петровичу вполоборота, Шахар остановился.
        - У меня нет что-то другое тебе говорить… Жду завтра в тринадцать, но раньше я тебе звонить. Скажи твой женщина: меня Федор зовут. Чтобы сразу тебя дала. И запомни две вещи: больше не пей водка и не иди в милиция. Тебе и твоей семье совет…
        ГЛАВА 7
        30 декабря 1990 года 21:45 ул. Социалистическая 45, г. Владимир
        Таня копошилась над кроной елки, обихаживая каждую веточку, а то и бугорок. Хлопотное занятие было в радость, будто ее руками возвращается к жизни увядший цветок. Но главное - возвращало в стремнину бросавшего то в жар, то в холод приключения, сотворившегося сегодня на Московском шоссе.
        Где-то по бровке ощущений скользил роковой Костя, но уже не наваждением, как прежде, а материнской грустью по загубленной смолоду, не познавшей даже женщины судьбе. Зато в эпицентре медсестру кружило - в дивном танце вдохновения, потеснившем Костю, пыхтящие нуждой времена. Ее партнер - из укрывшейся за снежной пелериной сказки, оттого лишь распаляющей воображение. Образ, ей казалось, поселившийся в цветнике чувств надолго.
        Простых черт, но подкупающий угловатой влюбленностью Костя проник в сердце, когда взял на себя даже не ее вину, а Тамары, ее ближайшей подруги, ненароком раздавившей памятную ручку математички. В мирке прыщавого ябедничества эта жертва настолько сразила, что верный оруженосец был возведен в ранг потенциального жениха, а Костина скорая, окутанная тайной гибель, его и вовсе обожествила.
        Больше застенчивые рыцари Тане не встречались, и она довольствовалась запаянной в цинковый гроб одиночества мечтой. Храня ей верность, даже ребенка родила от врача-интерна, укатившего в родную Москву в неведении об отцовстве.
        Ворвавшийся сегодня с черного входа рыцарь, как и Костя, исчез, оставив после себя, словно комета, огненный хвост восхищения и загадки. Четырьмя часами ранее на остановке такси они соприкасались контурами тел, млея от влечения. Но даже взяться за руки не решились. И трепетное целомудрие, окружавшее Костин образ, перекинулось на нового, в отличие от предшественника, воистину былинного героя из какой-то отнюдь не напомаженной бриолином латиноамериканской сказки.
        Пришелец, с рефлексами каратиста и внешностью сердцееда, обволакиваемой милой застенчивостью, опечалился, не получив от нее номер телефона. Казалось, он впервые слышит, что телефона в квартире может и не быть, стало быть, сомневается в ее искренности. Не развеял его сомнения и предложенный взамен домашний адрес.
        Загадочную экстерриториальность персонажа выдавало и многое другое. В первую очередь, какой-то случайный, без привязки к общеизвестным реалиям русский язык. Общаясь с ней и водителем, Таня замечала, Федор осмысливет скорее понятия, нежели слова. Лишь завидная проницательность да актерство поддерживали видимость полноценного общения. Но, как и Сергей, разгадать, кто Федор такой, Таня не могла. Впрочем, и не задумывалась особо: он пришел, увидел, победил, освободив от застаревшего, пошедшего побегами седины комплекса. Только за одно это Таня была ему благодарна.
        Заметив, что Федор мечется между жгучей страстью и какой-то неотложной задачей, отказываясь наотрез показаться врачу, настояла, чтобы он первым уехал на такси. Ей, чувственной фаталистке, так было комфортнее. То, что у них с заезжим героем ничего не завяжется, вещим, глубинным чувством постигла еще в «Запорожце».
        Звонок в дверь, хоть и длиннее обычного, Таню не встревожил. Зина, за майонезом, подумала она. Открывая дверь, хотела было соседку отчитать, но тут показалось знакомое плечо и… профиль Федора, самый что ни на есть материальный.
        Таня запахнула халат, ежась. Выдавить из себя хоть слово или произвести иное действие в нехитром диапазоне «отстегнуть цепочку - захлопнуть дверь» она не могла.
        - Здравствуй, Таня, - молвил былинный герой, обещаний навестить не дававший.
        Таня запахнулась еще сильнее, передернув плечи. Губа вздрогнула, выказав волнение, если не панику.
        - Мне нужен твоя помощь, - продолжил интервент женских душ с не самым притягательным для дам прозвищем «Старик».
        - Да-да… - пробормотала Таня, почему-то вспомнив, что, садясь в такси, Федор не прощался. Лишь запечатлел ее долгим, страдальческим взглядом. Зачем здоровался?
        Одной рукой Таня потянулась к цепочке, в то время как второй - придерживала створки халата, перехваченного на талии поясом и, казалось, совсем не разъезжающегося. Отворив дверь, едва заметным поворотом головы пригласила войти.
        Между тем «Старик» пересекать порог не торопился, лишь шапочку снял.
        - Ты одна? - осведомился гость.
        - Витька спит… - неопределенно отозвалась Таня, будто речь идет о кошке или о палатном больном. После чего шепотом отчитала: - Говори тише, разбудишь. На кухню проходи.
        С некоторой задержкой Шахар вспомнил, что о «Витьке» при посадке в модуль он уже слышал, но тогда, в лихорадке момента, непонятное словцо ни с чем или кем не соотнес. Должно быть, сын, повезло, подумал он.
        - К врачу ходил? - спросила Таня, закрывая за поздним визитером дверь.
        - Врач потом… - рассеянно ответил Шахар, уже свыкнувшийся с ноющей болью в лопатке.
        На кухне, у обеденного стола, гость перебирал руками шапочку, не зная куда ее да и самого себя деть. Топчась у двери, в схожем провисе обреталась и Татьяна. Могло показаться, что пару разделяет ров непримиримых обид, который преодолеть не суждено. Меж тем все обстояло иначе: в прибое огромного нахлынувшего чувства они, точно потерялись, размагнитившись от смущения.
        - Ты выглядишь уставшая, Таня. Извини, что мешать тебе… - в конце концов, нашелся сильный пол.
        Вдруг на Таню обрушилось: тот ли это мужчина, в которого она безрассудно с первого взгляда влюбилась? Не плод ли он фантазии? В какой раз меняет ипостась! У автобуса, когда все спешились, мычал, отчаянно вращая глазами, будто получил коленом в пах, в «Запорожце», уже не сомневалась, имитировал грузинский акцент, ныне же изъясняется по-иному. Адрес зачем давала? В лучшем случае, проходимец.
        Таня с опаской взглянула на хамелеона и… сгрудившиеся страхи как бы расступились. Просеку заполонил застенчивый, до предела вымотанный странник, с трудом переносящий боль, бесконечно одинокий. Ей захотелось скитальца обогреть или, на худой конец, погладить место ушиба, но куда сильнее - по-бабьи млеть в поле его глаз, без рельефа, меж и горизонта. Очей, втирающих целительное масло в плоть, каждую его клетку…
        Еще какое-то время Таня сладостно «тонула», после чего робко подалась к страннику, оказалось, навстречу.
        Безумные лобзанья, которыми «Старик» долго покрывал ее лицо, шею и укрытую за байкой грудь забросили Таню в раскачанный до предела гамак, обратив естество в податливое тесто. Ни мысли, ни почвы под ногами, не за что ухватиться…
        Наконец она «приземлилась», обнаружив себя сидящей на коленях весьма умелого ухажера. Любовники, сдавшие экзамен прелюдии, лоб в лоб, тяжело, но сладостно дышали.
        - Сними пальто, я осмотрю лопатку, - распорядилась сквозь учащенное дыхание где вернувшаяся в бренную реальность хозяйка, а где дипломированная медсестра.
        В ответ - лишь хаотично мигающие очи и расфокусированный взор. Таня сгладила тик двумя емкими, вбирающими в себя глазные яблоки поцелуями, после чего с завораживающей настоятельностью прошептала: «Сни-май». Соскочила с колен и потянула за отворот пальто.
        Шахар в такт тяговому усилию поднимался, одновременно выскальзывая из подплечников. Татьяна изумилась его проворству и разомкнула хват, - пальто упало на стул.
        Легкое недоумение в лике Шахара сменила озабоченность. Он резко обернулся и поднял с сиденья пальто. Распрямил, якобы намереваясь повесить на спинку, и… резко бросил на пол чуть поодаль. Подхватил Таню на руки и, точно акробат, спланировал на ковер-самолет нового акта утехи. Медсестра даже не заметила, как у воздыхателя при касании пола дернулась щека - дала знать травмированная лопатка.
        Таня запротестовала, силясь освободиться от объятий, но тщетно - Шахар ее истово прижимал, утонув лицом промеж двух пьянящих дынь. Мало-помалу протест угас и, осмелев, дерзкий гастролер разгулялся по баштану, то и дело присасываясь. Таня постанывала, но в какой-то момент вырвалась, будто от избытка чувств. Сноровисто перевернула кавалера спиной вверх, задрала свитер, рубашку. Ощупала повреждение и добрую минуту зацеловывала его сине-желтые разводы.
        Позже, лежа на боку, они, взъерошенные и расхристанные, кончиками губ ласкали друг друга, забравшись в очередную нишу любви, вальсирующей пока вокруг да около. В этом гроте нежности и заснули, обнявшись. Не надолго, однако.
        Таню разбудил донесшийся через стенку всхлип и жалобное «мама». Точно ужаленная, она бесцеремонно отбросила руку ухажера и выскочила из кухни стремглав, захлопнув, правда, дверь.
        - Что, Витенька? - причитала мать, склонившись у кроватки сына. - Пить, на горшок?
        - Не хочу! - капризничал пятилетний отпрыск, высматривая нечто у Тани за спиной. - Елку нарядила?
        - Нарядила, нарядила, - успокаивала мордующая себя за легкомыслие мать. - Спи маленький, спи. Будет у тебя елка, самая красивая.
        - А подарки? - требовал полной инвентаризации мечты сынок.
        - А как же. Ради них в Москву ездила. Спи, золотой мой, спи.
        - Тогда ладно. Ты у меня самая… - Малыш затих.
        Последующие полтора часа Таня и объявившийся под Новый год мессия наряжали елку, демонстрируя образцы собранности. Хозяйка - материнской, обрубившей на корню интимные поползновения напарника, а Шахар - поджавшего хвост примака, усердствующего потрафить где распорядительнице угла, а где возлюбленной. Вместе с тем Таня так и не поинтересовалась, в чем, помимо самцовой озабоченности, его проблема, то бишь, суть «помощи», которую он у порога запросил.
        Как бы там ни было, понимали они друг друга с полувзгляда, избегая не только слов, но и лишних звуков, дабы не потревожить сон Витька. При этом, еще в начале действа, Тане показалось, что занятие гостю - в новинку, более того, его энтузиазм - наигранный, он как бы не своим делом занят…
        Таня не ошибалась. Квартирующий больше в Европе, чем дома, нелегал, как ни странно, с Рождеством вживую не сталкивался, так уж вышло. Воспитан же он в духе иудаизма - жесткой, не терпящей вероотступничества традиции, ниш для отправления чужих культов не таящей, даже вынужденного. Вот и покусывало матерого, будто бы не ведающего угрызений волка: «К чему бы другому подрядиться…»
        Наконец пятиконечная звезда замкнула композицию, иллюминация включена, торшер погашен. Близко к полуночи, время на боковую или честь знать.
        Несколько размягчившаяся от работы Таня вновь обрела строгий, независимый вид, передавая: не вздумай шалить. Некоторое время присматривалась к едва светящимся фонарикам, будто колебалась, не включить ли снова ночник. В итоге прошептала: «На кухню пошли».
        Шахар поплелся за хозяйкой, точно побитая собака, посматривая на часы. На кухне его встретила та же, но несколько скорректированная автономия надутой предвзятости: губы хозяйки поджаты, руки скрещены на груди. Меж тем Шахару хотелось, чтобы Таня и дальше дулась, лишь бы руки очерчивали, выделяя, знатную корму.
        Нарисовалась глупенькая улыбка с оттенком априорной вины - сильного пола перед слабым. Присев на краешек стула, кандидат в постояльцы заглядывал в глаза подпирающей стену домоправительницы, выпрашивая расположения.
        - Ты что, приезжий, остановиться негде? - ошарашила гостя Татьяна, судя по раскрытому прежде адресу, вполне званного.
        Виновато-угодливый взор вмиг испарился, точно прозвучало «Караул в ружье!» Шахар меж тем промолчал, решив отбиваться загадками. К слову, эффективный прием записных ловеласов и криминала всех мастей, к одному из отрядов которого и принадлежал засланец. На пацифистко-либеральный взгляд, разумеется…
        - Федя, ты женат? - продолжила формуляр советской гостиницы хозяйка, почему-то смягчившись в голосе.
        - Нет, - ответил «Федор», как ни диво, не соврав, зато раскрыв пятый пункт своего тель-авивского досье - не самая большая, но все же оплошность профессионала. С оглядкой на деликатную ситуацию, вполне мог откреститься «разведен».
        Где-то минуту Таня изучала пришельца, ничего не выказывая. Бросив «подожди», отправилась в комнату. Спустя минуту вернулась с зажатыми в руке дензнаками, потешавшими Шахара дробным размером, особенно в преломлении недавнего величия страны-эмитента. Аккуратно пересчитала и протянула немеющему в лице воздыхателю со словами: «За помощь спасибо, бери». Не дождавшись отклика, положила на стол.
        Шахару явно не хватало воздуха и сообразительности - дыхание и бесхитростные мыслишки частили. Он напоминал клинического олуха, выколупывающего из себя бином Ньютона. Но тут, будто вдруг найдя разгадку, Шахар вскочил на ноги и вонзил в шевелюру растопыренные пальцами. Спустя секунду-другую отрешенно сел, после чего медленно поднял взор на Татьяну.
        - Я твой друг, Таня. Другой цель у меня нет, а ты… - принялся исповедовался Шахар, с явной задержкой сообразив, что банкноты на столе - разменянный и, похоже, дополненный из личных средств четвертной, который он просунул Тане карман при расставании. Ведь в модуле Таня проговорилась, что из денег - у нее одна мелочь, потратилась в Москве. Действовал он в тот момент рефлекторно, мало задумываясь, оплачивает ли «бронь» за жизненно необходимый ночлег, или так адресует симпатию заполонившей его сердце красотке.
        - Друг, хм… Как знать… Только кто ты и откуда? Очень любопытно… - отслаивала зерна от плевел истины Татьяна.
        Тут Шахар ощутил, что выставлять за дверь его никто не собирается и казус с деньгами - очередной перл русского национального характера, уже начавшего бесить своей иррациональностью. Кроме того, «Кто ты?» - вполне по-женски, ибо женщина - апологет определенности, кобелиное безрассудство против ее природы.
        - Таня, не спрашивай. Просто знай: я твой друг, который… любить тебя. Стыдно только, что плохо говорить по-русски, - предметно изъяснился Шахар и потупился.
        Таню вновь подвинуло интервента приголубить, но лишь на миг. С места она не сдвинулась, хоть и опустила руки, неприкаянные, лишние.
        - У меня только матрац, раскладушка сломалась. На кухне постелю, - подвела черту комендант душевно-жилищной драмы и вышла.
        Скоро в дверном проеме показалась куча мала - полный спальный комплект: белье, одеяло, подушка, матрац. Шахар изумился: как все это на руки взвалила? Бросился навстречу, перехватил груз. Расстелил у батареи и призывно уставился на хозяйку, тревожась: «Неужели наши сопереживания в модуле и недавние ласки - мираж? Что случилось?» Потянулся к талии, чтобы обнять.
        Таня руку остановила, но не отвергла. Задержав контакт, будто дала знать: не сейчас. Развила намек просящим отсрочку взглядом.
        - Батон - на столе, кефир - в холодильнике, а туалет… - Таня указала на санузел в коридоре. Задержала взор на взволнованном, растерявшем весь лоск мачо и осторожно, если не бережно, прикрыла за собой дверь. Но прежде улыбнулась, навлекая на воздыхателя благоговейный трепет.
        Буйство вызовов и антагонизмом света затмили две ненаглядные ямочки, приглашая в устланный розами, раздутых ноздрей рай.
        Длился он, однако, недолго. Гильотина сна, не издав и звука, отсекла прошлое от будущего бороздой жирного чернозема. Из гумуса полезли скелеты, как и сама смерть, все на одно лицо. Переносились во владения Морфея - кто на коленях, а кто по-пластунски, группками и поодиночке. На грудной клетке каждого - дощечка с именем, выведенным арабской вязью, у нескольких - латиница. Целый взвод, а то и более маркированных мертвецов.
        Между тем имена ничего не говорили, будто слиплись в силосной яме будней. Зато узнавалось другое: сломанные позвонки, ножевые повреждения ребер, травмы от взрывов, прочие диаграммы несовместимых с жизнью увечий. Наконец эксгумационный паноптикум стал выдавать новые детали узнавания. Поначалу географические: Лион, Никосия, Берген, Мадрид… А чуть позже одушевился - предсмертными взглядами ненависти.
        Жуть десятков сфокусированных на лиходее глаз жгла по нарастающей, беспощадно, непереносимо. В конце концов раздался животный, возвещающий закат человечества крик, озвученный человеческими устами.
        Шахар проснулся, воспринимая лишь мизерную частицу себя. Ощущались одни губы, в чьих порах сохранился Танин вкус - утонченно сладкой черешни. Члены же в дикой лихоманке тряслись, словно к телу подсоединены электроды.
        Чуть позже стали восприниматься пальцы. Дрожь выплескивала, казалось бы, давно забытые ощущения: чей-то метающийся кадык, брюшная полость, исходящая в конвульсиях, иные предвестия исхода, невообразимо схожие между собой, но все же у каждой жертвы другие. Но главное, в какую-то непроглядную бездну провалилось «я», обратив естество в трепещущий бурдюк с костями.
        Кровавые мальчики навещали Шахара давно - несколько лет, если не более. Частота приступов нарастала, по мере того как послужной список изведенных им врагов пополнял победные реляции Конторы. Лишь его завидная изворотливость и талант перевоплощения пока сбивали с толку медицинские комиссии, которые он раз в квартал проходил.
        Спецагент понимал, что его нервная система поражена, причем необратимо, как любое психическое заболевание. Стало быть, пока не поздно, уходи в отставку и, доверившись врачам, пробуй затормозить недуг. Однако амбиции молодости и чувство долга, давно подпитываемое не сердцем, а должностной инструкцией, побуждали тянуть лямку дальше, усугубляя клинику сна, расшатываемого флюсами подкорки.
        Сегодня, после двух дней умственного и физического надрыва, умноженного выбросом интимных чувств, доселе неизведанных, слетела еще одна перегородка - казалось, последняя, удерживавшая от провала в разлом безумия.
        Шахар стоял на четвереньках и рычал. Нет, не как четвероногая, а как человек, но в позе животного, сподобившись в нечто промежуточное между дикой фауной и одушевленным.
        Дверь на кухню приоткрылась, вновь захлопнулась. Раздался Танин голос:
        - Что стряслось? Тебе плохо?
        Рычание оборвалось, а вернее, превратилось в скулеж, жалостливый, затихающий. Резкий всхлип и наступила тишина.
        Таня немного потопталась у двери и нехотя двинулась обратно, шепча: «На свою голову, дура…» В комнате проверила, не проснулся ли Витек, подтянула одеяльце и, убедившись, что из кухни больше ни звука, улеглась.
        Однако заснуть не могла, как впрочем, не получалось у нее и до недавнего эксцесса. Но если прежде ворочалась, обуреваемая соблазном отдаться стихии влечения, то сей момент мелко тряслась. Не столько за себя, сколько за сынишку. Хотела было вскочить и запереть дверь на ключ, когда услышала, что дверная ручка поворачивается. Как ошпаренная метнулась к Витьку и приземлилась на кант кровати. Обреченно сгорбилась, не осмеливаясь повернуться в сторону открывающейся двери.
        - Извини мене, Таня… - донесся шепот.
        Таня резко сдвинулась к изголовью, будто заслоняя малыша и, казалось, не разобрав слов. Вцепилась руками в матрас и лишь затем повернула к источнику звуков голову. Но тут обнаружила, что дверь заперта. Стало быть, либо у нее на почве этой, из сплошных потрясений, встречи галлюцинации, либо возмутитель ее мирка, извинившись, на самом деле ушел. Вот и стул на кухне скрипнул…
        Таня осторожно встала и, едва ступая, отправилась к двери. Резко провернула ключ и вздохнула с облегчением. Нажав на ручку, проверила надежность запора. В явном смятении чувств вернулась обратно. Будто намеревалась к Витьку прилечь, но спохватилась - собственная кровать рядом.
        Между тем забыться вновь не получалось - перебирала в мыслях злосчастный инцидент.
        Мало-помалу воссоздалась тарабарщина бреда постояльца, сложившаяся в три слова «Ани лё ашем!!!»*, ничего ей не говоривших. Почему-то ей стало казаться, что именно в этой фразе, трижды или четырежды исторгнутой, кроется загадка и, понимала, трагедия неотразимого обаяния пришельца. Соприкасаясь с ним, так и подмывало безрассудно расстелиться, чтобы каждой порой вкушать магнетизм его пружинистого, артистичного тела.
        Здесь в сложный перелив эмоций вторглось Танино ремесло. По рассуждении здравом, выходило, что в анамнезе - обычный ночной кошмар, хоть и затяжной, опустошительный. Стало быть, ничего бесовского в постояльце-мачо нет. Жертва - он сам. Так что оказать помощь - первостатейный долг. Чего всем сердцем хочется…
        Спрыгнув с кровати, Таня прошла к трюмо, выдвинула ящик с лекарствами. Но разглядеть нужные названия не могла - иллюминация елки едва мерцала. Включив торшер, подобрала сочетание - успокоительное и снотворное.
        Через приоткрытую дверь из кухни в коридор струился свет, лишь подбавивший медсестре решимости. Значит, бодрствует, навязывать себя не надо. Но поему так тихо? Затаился - чтобы злое дело довершить?
        Тут раздались судорожные, неясной природы звуки, и Таня решительно толкнула дверь. Постоялец сидел и, обхватив предплечья руками, трясется, словно в похмелье или в безумии. Но увидев ее, виновато улыбнулся и слегка просветлел. Вроде бы хотел встать, но не вышло.
        Принять горизонтальное положение Шахару не удавалось еще долго: кинувшись, точно неотложка, Таня покрывала его мертвенно бледное лицо жаркими прикосновениями ладоней, губ, оживляя красные тельца. Тем временем увядший герой то бессмысленно моргал, то загадочно улыбался. Казалось, раздумывал, какая ему отведена роль - пациента мануальной терапии или резиновой куклы для утех. Наконец медсестра укусила просыпающегося истукана за скулу, но столь изящно, что сомнений не возникало - от избытка чувств, а не со злости. После чего хохотнула даже.
        Лик заторможенного, плавающего в околоплодных водах недотепы скомкался, уступив место удивлению, естественному, живому. Шахар резко встал, будто всех демонов спровадив. Могло показаться, что он вот-вот заключит Таню в объятия и разразится давно перебродившей страстью. Да и за полночь давно - вторые сутки их рандеву, мистический порог-табу женской души пройден…
        Меж тем он робко, похоже, от конфуза, положил руку на ее плечо и вкрадчиво всматривался, точно просил снисхождения.
        - Можно буду с тобой лежать? - обратился выздоравливающий.
        Таня растерялась, не понимая, о чем речь. Собственно, об этом не спрашивают… При этом понимала, что искать в просьбе провокационный смысл - дело лишнее. Язык-то их общения - приблизительный, русским пришелец владеет через пень-колоду. Зачем копаться?
        - Лучше лекарство прими и постарайся заснуть, - предложила после недолгих раздумий медсестра, потянувшись в карман за таблетками.
        - Не надо лекарство, - Шахар задержал Танину руку, - мое таблетка - ты, Таня. Оставайся, прошу.
        Тане не могла и предположить, что глубоко тронувший ее комплимент - не более чем импровизация, пусть богатая на эмоции. Из рук субъектов, так или иначе проникших в его круг, Шахар ничего не употреблял, что, впрочем, было альфой и омегой шпионажа. Не знал этого и проницательный Талызин, гениально вычисливший корни интервента, но севший в лужу, предложив яичницу с салом. Кашрут, незыблемая норма иудаизма, продиктовал отказ Шахара в последнюю очередь, некошерными были батон и масло, на взгляд лазутчика, сюрпризов не таивших…
        До самого утра на кухне не гас свет. Между тем свежеиспеченную пару он не тревожил, напротив, был органично необходим. Их больше тянуло любоваться друг другом, нежели зайтись в безумных фрикциях. Впрочем, одно с другим сочеталось - в дивной гармонии духа и плотского.
        Время растворилось, оставив после себя длинный шлейф ощущений - вкусовых, тактильных, но главное, зрительных. Какого-то невыразимого, готового взорвать все естество восторга, с особым упоением сдерживаемого.
        «Обслюнивший» все красные фонари Европы Шахар (опять же в рамках ведомственных правил) то пускался в галоп, то благоговел, собирая губами влагу из самых потаенных Таниных уголков. Он как бы открывал для себя утерянный в своей первозданности мир, посему распаляющий жажду познания.
        Между тем разлиться чувствами на матрасе - места в обрез, так что Шахар уже давно раскатал одеяло. Но удвоив полезную площадь, то и дело попадал впросак: гремел стульями, точно отбрыкивался, раздавил выпавшие из халата таблетки, скатывался с партнершей от избытка эмоций и за «татам».
        Молодец знавал сотни женщин и не только избранниц древнейшей профессии. Нередко призывался соблазнять светских львиц, дабы выведать нужные его епархии секреты. Тот контингент, случалось, дарил сюрпризы, яркие, запоминающиеся. Как минимум, не подмывало обрубить концы сразу, мурашки брезгливости из памяти выскоблив. А хотелось развлечься месячишко-другой - в смачном согласии со своим переборчивым чревом. Опыт порой будоражил на досуге, расцвечивая застывшее в данность одиночество, плодил видения, несбывшиеся союзы и даже потенциальных отпрысков, чьи беленькие кудри в отчем кресле мечталось теребить.
        Между тем такой неумелой, как Таня, любовницы он прежде не встречал - в послужном списке, в основном, сноровистые путаны. Словом, хваткие торговки самого ходового на свете товара - плотской любви. При этом Танина нежная податливость, позыв раствориться в партнере, разбудили в нем распаренного музой художника, озабоченного скорее ощупыванием образа, нежели зудом извержения.
        Таня захныкала, притормаживая соитие. Чуть позже взвыла, брызнув, точно из пульверизатора, слезами. Взмыленный Шахар опешил, паруса приспустил. Тяжело дышал, не понимая, откуда эта напасть в их нирвану забралась. Неужто из кошмара? Испуганно смотрел на взревевшее божество, кому еще мгновения назад истово поклонялся. Порывался смахнуть слезы с нежнейшего овала, но что-то удерживало, подсказывая - скидывающее одежки откровение.
        Таня распахнула огромные глаза, то самое таинство высвобождая. Бирюзовый туман вознесся, увлекая Шахара в невесомость, бесконечные в своем опьянении дали. Там, ему казалось, распахнулась форточка счастья, которое было начертано сотворить. Вот оно, в своем пике, перед глазами…
        Лодочница маршрута в эдем обвила шею душеприказчика, прижала к груди. Бросилась покусывала его плечи, но на сей раз - по-настоящему, без всякого изыска. Шахар ошалел от разительной смены образа, но был готов отдать всего себя на съедение - настолько всколыхнула новизна ощущений.
        Но жертвоприношение не состоялось. В какой-то момент Таня уперлась в грудь возлюбленного ладонями, будто возвещая конец акта, но занавес не опуская. Кокетливо повернула головой, давая знать: переворачивайся на спину.
        Подчинился он, однако, лишь после второго зазыва, не сразу разобравшись, о чем речь. Таня сразу принялась обихаживать рельеф молодца, но в той же мере невыразительно, как и отдавалась. Между тем Шахар от робких, если не целомудренных касаний сатанел, извиваясь. Милая рассредоточенность движений и чувствительность мимозы обнаруживали в его теле рецепторы, прежде дремавшие втуне. Ойкающее блаженство постепенно захватило обоих, ласки оживились, переносясь в мужское святая святых. Давно передержанное бремя взорвалось, в скором времени спровадив влюбленных в пуховую глиссаду сна.
        Свет на кухне выключил Витек, заставший мать спящей в обнимку с кудрявым инкогнито одного с ним пола. Вторжение в их тихую гавань пришельца малыша заинтриговало. В первую очередь тем, что ни один мужчина, за исключением дедушки Гриши, к его «второй половине» при нем не прикасался. Больше того, в мамином ближнем круге замечен не был.
        На вопросы «Кто мой папа?» Таня отвечала уклончиво: «Нам и без папы хорошо». При этом Витек завидовал ребятишкам из группы, у коих отцы, по большей мере, водились. Особенно тем, чей папа уносил из сада чадо на загривке. Дед Гриша давно уже не мог, страдая от радикулита.
        Виктору хотелось подергать чужака за космы, то ли так выказывая свое расположение, то ли удовлетворяя некий рудиментарный позыв. Но увидев уродливый шрам на руке, малыш стушевался. Подобрал валявшийся на полу мамин халат, сложил на стуле. Не издав ни звука, подтащил табурет к выключателю и погасил свет.
        Вовсю светало, зовя смышленыша к вожделенной елке.
        ГЛАВА 8
        31 декабря 1990 г. 13:00 г. Владимир
        Семен Петрович шагал вдоль тянущейся в отдел спиртных напитков очереди, недоумевая: гастролер, где? Ведь договаривались, всего два часа назад.
        Талызин вернулся к центральному входу в магазин - лазутчика нет и в помине. Сверился с часами: десять минут второго. Рано радоваться, скорее каверза, подумал он.
        Тут он увидел, что через дорогу, со стороны автобусной остановки, движется к магазину приятная молодая особа. Всматриваясь, будто ищет кого-то. Еще он заметил, что милаша на подъеме чувств, буквально светится.
        «Как бы ни лягала судьба, женская красота пока цепляет, - запетляла его дум дорожка. - Так что не все так гадко, вкус жизни не растворился во спирту… Вот и Галина на Новый год пригласила. Собственно, почему отказываться? Вкусностей хоть отведаю, от столовой да глазуний одна изжога».
        В следующее мгновение Семена Петровича буквально встряхнуло: красотка по его душу. И командировал ее гастролер. Но что воспламенило прозрение, он не знал. Разве что яркая внешность интервента, необычная притягательность его натуры… «Вот на таких как Федор, ловкачей, бабы и вешаются», - в конце концов, облек предчувствие в мысль Семен Петрович.
        Красотка пересекла проезжую часть, но в гастроном не заходила. Наблюдала за немногочисленной публикой у входа, но, судя по обеспокоенному взору, искомого не находила. Причем, обратил внимание Талызин, даже не косилась на очередь в винный отдел, где балагурящую, а где лающуюся. По всему выходило, кого-то ищет у переднего крыльца - именно там, где была назначена гастролером встреча.
        Вскоре взгляд красной девицы зацепился за Семена Петровича, правда, всего на долю секунды, продолжив гулять по окрестностям. Между тем вскоре вернулся, но не застрял. Как бы поклевывал, себя не навязывая или передавая стеснение. Наконец девица тронулась, судя по направлению, к Семену Петровичу.
        Тем временем Талызин демонстрировал пусть не расположение, так готовность к контакту: вынул руки из карманов и с интересом рассматривал незнакомку.
        - Простите, вы товарищ Талызин? - обратилась девуля. Застенчиво улыбнувшись, обнажила ямочки.
        - Допустим… - буркнул Семен Петрович и насупился.
        - Федя просил передать, что ждет вас на рынке, в два тридцать, у мясных рядов, - протараторила девица.
        - Какой Федя? - Семен Петрович скорее насторожился, нежели недоумевал. Не выходило соотнести «Федор», кем еще вчера назвался гастролер, с прозвучавшим «Федя».
        - Знаете, он занят, Новый год как-никак… - ответствовала девуля. - Извиняется за то, что не вышло прийти.
        Услышав об извинениях, Семен Петрович некоторое время метался промеж канатов выбора. Не знал, что ему больше хочется: сплюнуть или расхохотаться. Победило все же рацио, затребовавшее уточнений.
        - Вы не ответили: какой Федя - кучерявый? - почему-то прочие портретные характеристики Талызину на ум не приходили.
        Девуля поджала губки и, недобро взглянув из-под бровей, возразила:
        - Никакой он не кучерявый, кудри у него!
        - Ну-ну, вам виднее, - ухмыльнулся Талызин. - Передайте, однако: на рынке больше трех минут не жду. - Семен Петрович ретировался, прощаясь кивком головы.
        Таня смотрела Семену Петровичу вслед, пока тот не исчез за парадной дверью облэнерго. Испытывала при этом то облегчение, то смутную тревогу, спустя некоторое время осмысленную. Респектабельный вид Талызина внушал доверие, укрепляя репутацию застрельщика встречи, Федора, но разом бросая на последнего тень. Магия пришельца, где душная, а где окрыляющая, безостановочная смена личин - на фоне степенной сосредоточенности Талызина - горчила лицедейством. Еще, потревожило всклоченную душу, взгляд Федора лишь обволакивал, но мало что передавал. Было в этом что-то не мужское, вопиюще несообразное его, из жестких мышц, испещренному шрамами телу.
        Между тем разнобой ощущений будто смыло, когда на Таню нахлынул их с Федором полет на брошенное пальто, бесцеремонный, но столь восхитительный. Таня вспыхнула, возвращаясь в слепящую огнями юпитеров ночь.
        Тем временем, должно быть, самый дерзкий во Владимире гастролер (с авансом на трансконтинентальный размах устремлений) на противоположной стороне улицы, со смещением метров в сто, ловил такси, чуть выглядывая из-за рекламной тумбы. Быть замеченным Таней, для которой он по срочному делу на главпочтамте, в его планы не входило. Не рассеялись и подозрения о том, что Талызин его сдал, ища у властей естественную защиту. За сутки из Москвы могли понаехать лучшие спецы, обвивая округу паутиной коварных засад. При этом, доверяя своей интуиции, еще в одиннадцать, во время контрольного звонка Талызину, учуял, что Семен макуху из разбавленного агиткой шантажа проглотил. Слишком раздраженно тот вел беседу, подтвердив свой контакт с Москвой.
        Между тем главный закон шпионского ремесла гласил: вращай объект на стенде подозрений, не зная устали и печали. Вот Шахар и запустил на встречу тет-а-тет почтового голубя, хоть и далось это с трудом. Обретаясь в инерции незабываемой ночи, Таня не могла понять, куда и зачем она должна ехать. Выходило: по поручению одного инкогнито к другому. Но в какой-то момент сдалась на милость сердцееду, его погружающим в негу прикосновениям.
        Прибывшая к магазину Таня и предположить не могла, что постоялец-охмуритель от нее в ста метрах и пристально за театром выстроенной им авантюры наблюдает. Причем обнаружился здесь еще в 12:30, скрупулезно изучающим округу. Заметь он малейший намек на засаду, тотчас сделал бы ноги, бесстрастно скормив сладчайшую в судьбе конфетку силовикам.
        Между тем Шахар понимал, что ход со сменой координат мало что меняет, случись интуитивная оценка дала маху. Профессионалы его выудят и из многолюдья рынка. Переадресовка пока сулила лишь один дивиденд, и то не в абсолюте. В людской толпе дважды подумают применить огнестрельное оружие, подкидывая шанс-другой затеряться.
        Кроме того, ситуация подталкивала к гипотезе: Талызину ничего не стоит послать засланца ко всем чертям, в органы правопорядка не обращаясь. Завидный кругозор инженера мог, с немалой долей вероятности, подсказать: у израильтян в СССР руки коротки, и агент тривиально блефует. Знание адресов ближайших родственников - не самый убедительный аргумент для шантажа. По запросу адресная справка, пусть не столь оперативно, как Черепанов, сведения о месте жительства почти любого советского гражданина отстучит. Так что в эти минуты, следуя к месту промежуточной встречи с Таней, Шахара донимала как раз вероятность банального от ворот поворот. Зря, между прочим.
        Едва вчера был озвучен ультиматум, как Талызин осознал, что никакой паранойей здесь и не пахнет. Лазутчик - настоящий громила, пусть фасад его где нормативен, а где импонирует. При этом непреодолимым казалось иное. Характер подряда внушал: делегировало гастролера государство. И не разваливающийся совок, который никто, включая Семена Петровича, не принимал всерьез, а амбициозный Израиль.
        Общаясь с иракскими коллегами, Талызин в свое время прознал, какую неизлечимую травму национальному самосознанию нанес бомбовый удар по ядерному реактору «Осирак» в 1981 г., исполненный израильтянами исподтишка, без предостережений. Теперь, когда неделей ранее Саддам выбросил свой последний козырь, пригрозив Израилю - в случае вторжения коалиции - химической зимой, правительство Ицхака Шамира объявило в стране военное положение. А коль советский инженер им зачем-то понадобился, то как дважды два просчитывалось, что церемониться ни с ним, ни с его семьей не станут. В условиях военного времени парочка заурядных жизней, к тому же иноплеменных, разменная монета да и только!
        Но то было лишь затравкой глухого прозрения. О его планируемой командировке в Ирак, тайне из тайн, знали лишь считанные лица. Все они - аппаратчики высшего звена. Достаточно того, что общался с Талызиным напрямую зампредседателя ГКЭС по кадрам. Стало быть, слили его израильтянам из самых государственных верхов. Оттого обращаться за защитой, можно сказать, было не к кому, если сам купол державы пошел по швам.
        В довершение ко всему, пустые соты потерпевшего крах общества на глазах прибирал к рукам криминал. Причем столь стремительно, что Талызину казалось: уголовное сообщество вот-вот подменит собой государство или, по меньшей мере, функцию правопорядка у него отберет. Наглые, уверовавшие в свою безнаказанность лица уже встречались почти у каждого объекта, где теплились экономические интересы: на рынках, в магазинах, в ресторанах, у ларьков. Циркулировали слухи об обкладывании кооперативщиков данью, двукратном скачке статистики по убийствам и грабежам, на самом деле слухами не являвшимися. Талызин, член бюро облисполкома, знал это точно. Так что лицезрев ближневосточного засланца, Семен Петрович тотчас рассмотрел, при всей уникальности образа, знакомый почерк: бравирование грубой силой и блуждающий, мало что говорящий взгляд. И эта незаземленность вселяла больше страха, нежели сами угрозы.
        Словом, угораздило тихого, интеллигентного пьяницу влипнуть в какой-то явно не советский, вгоняющий в топь гипотез переплет. Как ни странно, тащил тот не на север, а на юг, который вот-вот, точно копна сена, вспыхнет.
        Два тридцать пять по полудню. Контрольные три минуты истекли, однако засланец вновь не объявился. «Что за дьявольщина? Игра в лжесвиданки юных девиц? Так это называется»? - чертыхался про себя Талызин, порываясь уйти. Но что-то удерживало, пока неуловимое.
        Семен Петрович оперся одним локтем о прилавок, но душевного равновесия не обрел. Перенес центр тяжести на другую руку, но не надолго. Выпрямился, после чего прошелся.
        Показался милицейский патруль, с ленцой прогуливающийся вдоль мясных рядов. Тут Семен Петрович вспомнил, что несколькими минутами ранее с этими служивыми он уже пересекался, только двигались они в противоположном направлении. Классическое отбывания номера в режиме «километро-час».
        Талызин задумался: «Собственно, почему я к властям не обратился за помощью? Будто не в своей стране…Ах да! Были бы дочь и мать тут, дома, на виду, не раздумывл бы. А так, пойми, что у злоумышленников на уме, на скольких мушках держат. Да и вообще: кому сейчас в совке до кого!»
        Тут его охватило самое муторное человеческое чувство - раскаяние. С десяток раз до обеда он тянулся к телефону, чтобы связаться с дочерью, но рука замирала на полпути. Тогда ему казалось: не навреди. Ныне же он оценил свою немощь по-иному. Постзапойный синдром деформирует естество, населяя сознание мерзкими страхами - соплями подкорки. В них вязнет воля, искажаются понятия добра и зла. Все, что чувствуешь, тебя неотвратимо развенчают, при полном непонимании в чем.
        Так что доигрался, Сеня, заключил, в конце концов, Талызин, до примитивного животного, вздрагивающего от малейшего шороха себя низвел. Отцовский инстинкт пропил даже!
        Треск рации уже растворился в людском гуле, когда мысли Талызина вновь вернулись к патрулю. Не спугнул ли тот гастролера? Тогда, что помешало встрече накануне? Служивые-то у магазина не замечались…
        - Семен, не делай поворот. Иди в туалет, через две минута, - впился иголками в спину шепоток.
        Талызин все же обернулся, но не сразу - секунд тридцать спустя, чтобы обнаружить: «шептуна» и след простыл. Лишь ведущая в техническую зону дверь чуть покачивалась, что, впрочем, ни о чем не говорило. Пусть добрая половина торговых площадей к этому часу опустела, движения в проходах хватало.
        Сверившись с часами, Семен Петрович потопал к туалету. Между тем сквозь его припухлый, заторможенный лик пробивался лучик расставания с бременем: мол, лучше двигаться хоть куда, чем стоять, как кол, без толку.
        В техзоне - уйма народу: персонал и торгаши, в основном, с тележками. Едва разъезжаются, сворачивая полный барышей, но, судя по рассеянным, неприветливым лицам, не очень радостный день. Будто не канун Нового года, а паскудный, жаждущий пива понедельник. Не туда Горбач рванул - с инженерии душ начинать надо было, размышлял Талызин.
        Гастролер вырос как из-под земли, но не по фронту, а с боку, пристроившись. Жестом дал знать: продолжай по курсу. Причем узнавался больше по пальто. Вместо лыжной шапочки - меховая шапка, отстегнутыми ушами закрывающая треть лица, в правой руке авоська с тушкой гуся. При этом большая часть публики - без головных уборов, температура-то в районе нуля. В самом же помещении рынка - плюсовая.
        Но новизна не в камуфляже и смене образа - со спортивного на бытовой, а в потере самоконтроля. Засланец ужасно нервничал: частил шаг, смотрел по сторонам, то и дело порываясь взглянуть за спину.
        У туалета вновь жест, зовущий продолжить движение - в отсек боксов. Одна из дверей распахнута настежь, бокс пуст, пол усеян ломанными стеблями хризантем. Засланец остановился и, будто заглядывая внутрь, изучил между делом обстановку за спиной.
        - Пошли, Семен, обратно, - ни с того ни с сего скомандовал гастролер, причем совершенно невозмутимо. - И объясняй, что в Москва сказали.
        Рассказывать Талызину было, собственно, нечего, а вот разъяснять пришлось. 31 декабря - наихудший день для любых бюрократических начинаний, поскольку большую часть управленцев на рабочем месте не застать. Затерялся где-то и куратор Семена Петровича, зампредседателя ГКЭС по кадрам. Оказалось, по местной традиции, изумившей гастролера, на ближайшие три дня. Первого и второго января - общенациональные выходные.
        Поначалу засланец перебивал, уточняя каждое слово, но скорее, выказывая недоверие. Однако спустя минуту-другую слушал покорно, про себя лихорадочно соображая. Чувствовалось, что воспринимает рассказчика всерьез, в достоверности сведений не сомневаясь. В какой-то момент Талызину даже показалось, что гастролер теряет к нему интерес, будто вариант тупиковый, стало быть, жаль усилий и времени. И Семен Петрович не на шутку испугался.
        Самое любопытное: со всеми на то основаниями. Окажись инженер для операции бесперспективен или прояви строптивость, Шахар бы его буднично в Клязьме утопил, как посвященного пусть не в суть, так в сегмент конфигурации заговора, для Израиля жизненно важного. Между тем с семьей Талызина счетов сводить не стали бы по нескольким соображениям. Главенствующее из них: крайне нерациональный шаг в условиях жесточайшего временного цейтнота. Так что Шахар, угрожая расправиться с матерью и дочерью, элементарно блефовал. Возможности «Моссада» в СССР на тот момент топтались вокруг нуля. Ко всему прочему, отсутствовал назидательный элемент расправы. Зачем марать руки о невинных людей, безнадежно далеких от бдижневосточного гадюшника?
        Очередным блефом было и потеря к объекту интереса, разыгранное лазутчиком. Лицензированный злодей, владевший всеми оттенками искусства шантажа, знал, что непрямые намеки порой нагнетают угрозу сильнее, нежели занесенный кулак. Причем, как правило, у индивидуумов высокого интеллекта. Так что, будто самоустраняясь, лазутчик между делом проверял подопытного на психо-детекторе лжи.
        Между тем никакой иного кандидата на роль легального связного, кроме Талызина, у израильтян на тот момент не было. Ознакомившись с размахом ночных розысков Черепанова, Шахар с предложенной фигурой согласился. Стало быть, подразумевалось, что он отработает главного инженера до конца. Более того, пока тот встроен в схему, обречен сдувать с него пылинки. Хоть и весьма назойливо…
        ***
        На одной из малогабаритных квартир Владимира Новый 1991 год встречала весьма любопытная компания из двух пар. Их то сплачивала, то разъединяла гамма контрастов - внешних данных и противоречивой энергетики, циркулировавшей по условной окружности.
        Пары, в первую очередь, разнились возрастом - отталкиваясь от среднеарифметической величины, лет на тринадцать, в приблизительном соотношении 43-30. Во-вторых, разными типами харизмы. Старшая чета - образец корректной сдержанности - завидное, присущее лишь немногим индивидуумам свойство, но на фоне довольно заурядной внешности. Те же, кто помоложе, буквально фонтанировали эмоциями и красотой: изящных черт, а-ля Иисус, с богатой мимикой, герой-любовник и писаная матрешка с ямочками, млеющая в поле избранника.
        Не согласовывались и образующие пары токи. «Тридцатилетних» связывала реакция молодых дрожжей, а «сорокалетних» - помесь стеснительности и тихого обожания. Казалось, обе четы едва знакомы, только в орбите молодых гуляла шаровая молния, а вот у зрелости день Святого Валентина никак не наступал. Точнее, стрелы Купидона прошли мимо мужской половины, но сразив прекрасный пол.
        Между тем стержнем компании был герой-любовник, норовивший услужить как дамам, так и старшему товарищу: расфасовывал блюда, подбавлял шампанское и… томатный сок себе и визави. Похохатывал, выразительно жестикулировал, при этом едва извлекал из себя слово-другое в атмосфере активного общения. После же полуночи - развлекал танцами прекрасный пол, где смущая, а где зажигая латиноамериканским темпераментом и чувством ритма. Словом, массовик-затейник, пришедшийся коллективу ко двору.
        В какой-то момент хозяйка стола, разуверившись расшевелить сдержанность объекта своих пристрастий, стала задерживать на душе компании восхищенные взгляды. При этом не очень-то покушалась на идиллию новоиспеченных голубков. Молодец к тому времени все реже обнимал млеющую матрешку и все чаще переглядывался с визави, казалось, в крепнущем мужском взаимопонимании.
        Где-то после двух, отведав гуся, мужчины удалились на кухню, будто на напрашивавшийся перекур, притом что оба табаком не баловались. Должно быть, развеяться или анекдоты потравить. Благо, не в пример провизии, в совке они не только не переводились, а множились - жизнь-то сподобилась в один сплошной, где горький, а где похабный анекдот. Между тем вездесущий конферансье-застрельщик, точно сорвав голос, обозначал себя одним шепотом. Впрочем, вполголоса общался с ним и собеседник. До женского анклава их диалог, можно сказать, не доходил, разве что однажды послышалось «Москва».
        Как бы там ни было, дамы держали ушки на макушке, внимательно вслушиваясь. Не вызывало сомнений, что их помыслы витают вокруг вторых половин, у красивенькой матрешки пробуждая тревогу, а у старшей дамы - грусть. Вскоре они переключились на «Голубой огонек», время от времени косясь в коридор. Получалось, что общаться один на один им не о чем.
        Компания воссоединилась через полчаса, но весьма условно - мужчины даже не заняли свои прежние места. Более того, оказалось, они никакие не спутники дам, ибо с интервалом в полчаса средних лет товарищ и затейливый герой-любовник со своими половинами расстались. Первый раскланялся прямо в зале, едва вернувшись, а второй - у дома матрешки с ямочками, через упомянутые полчаса.
        Троица покидала место торжества, кардинально преобразившись. Затейник торопился убраться, явно посеяв на кухне изыск манер (чуть не забыл облачить свою даму в пальто), его собрат по полу комплексовал, избегая встретиться взглядом с хозяйкой торжества. А красна девица страшно злилась, как несложно было догадаться, из-за внезапной трещины в их с затейником отношениях.
        В такси, по пути к себе домой, она и вовсе окрысилась, отметая поползновения ухажера оправдаться за непредвиденный срыв торжества. По приезде, выскочила, как угорелая, демонстративно захлопнув дверцу перед носом двинувшегося ей вслед уже не героя-, а горе-любовника. Между тем публичное отлучение его не остановило. У подъезда он красну девицу нагнал и заключил в объятья. Та отчаянно вырывалась, но вмиг уняла пыл, когда ухажер грохнулся коленями на мокрый асфальт, обхватывая ее ноги и прижимаясь головой к ее животу. Казалось, он всем естеством жаждет обмакнуться в тело пассии. Таксист и старший товарищ выкатили шары, после чего деликатно потупились, не проронив ни слова.
        Девица отжала лицо воздыхателя, но, не отваживая, - внимательно всматривалась в черты, будто в последний раз. Взъерошила знатную гриву, прикрыла ладошками глаза, судя по бешенному блеску, на грани безумия, и была такова, незаметно выскочив из объятий.
        Так троица преобразовалась в двоицу, подбавив между тем таксисту работы. Спустя четверть часа тот доставил пассажиров по названному старшим товарищем адресу и терпеливо их дожидался. Пассажиры вернулись спустя сорок минут с объемистым чемоданом, на котором замечалась наклейка багдадского аэропорта годичной давности. Пока старший загружал поклажу в багажник, молодой распорядился: «Вокзал». Вскоре двоица располагалась в совершенно пустом вагоне первой по расписанию московской электрички.
        До самой Москвы компаньоны безмолвствовали, лишь изредка посматривая друг на друга. Казалось, их связывает некая тайна, от которой никуда не убежишь. И она их крест, а может, судьба, если не то и другое.
        Меж тем дамы распавшейся компании, как и нежданно исчезнувшие мужчины, до самого утра бодрствовали. Хозяйка неудавшегося тожества мыла холодной водой посуду (горячей как неделю не было), вытирая рукавами халата слезы. Но расквитавшись с санитарией, буднично улеглась спать.
        Красна девица, напротив, до девяти утра, сидя в кресле, бездельничала, казалось, в сладких высях паря. Отведав грез, решилась навести в квартире порядок. Вскоре наткнулась на комплект белья. Пользовалась им всего раз, правда, расстилала для напольного отдыха.
        Перебирая, она заметила на наволочке длинный мужской волос, цвета смоль, волнистый. Смешалась в чувствах, словно раздумывая, куда его деть. Достала из трюмо ридикюль, где, наряду с разными безделушками, хранились завернутые в целлофан первые волосы сынишки. Некоторое время колебалась, но в итоге вернула сумочку на место. Прошла к окну, отворила форточку и плавным движение ладони сплавила волос, будто запуская воздушного змея в свободное плавание. Отправилась за сыном, оставленным на новогоднюю ночь у соседки.
        ГЛАВА 9
        1 января 1991 года 13:30 г. Москва квартира Председателя КГБ СССР В.А. Крючкова
        Обычно невозмутимый Владимир Александрович не находил себе места: ерзал в кресле, хлестал минералку, бросал и вновь начинал обзорную статью в «Бильд». Между тем гнетущее полстраны похмелье - не его случай. Председатель, по убеждению, непьющий человек. В полночь, за компанию с женой, Крючков едва осилил бокал шампанского.
        Лучше бы махнул глоток водки для аппетита, злился он ныне, не шампанское, а форменная бурда! Из-за него живот пучит. Ладно, слюни не распускай. Вот-вот Агеев с супругой явится, переодевайся.
        Спустя полчаса Агеева, первого заместителя Председателя, встречал привычный фасад шефа - бесконечно собранного и совершенно бесстрастного аскета. Эдакая помесь Генриха Гиммлера и Вячеслава Молотова. Их внешняя неказистость лишь работала на образ, оттеняя неординарную натуру.
        Крючков обменялся с гостями новогодними здравницами, словно дежурным рукопожатием, после чего помог им разоблачиться. Своими худыми, флегматичными конечностями, чем-то напоминал вешалку с рожками, куда пристроил пальто гостей. Покончив с гардеробным церемониалом, отправил супруге некий посыл, казалось, затерявшийся в толстых линзах, но без труда расшифрованный. Та тут же увела жену Агеева на кухню, приняв гостинцы - торт и бутылку «Игристого».
        Кивком головы Крючков пригласил Агеева в кабинет, а жестом руки, уже внутри, - на диван. Тем не менее добрую минуту, сидя, молчал, пытаясь совладать с очередным капризом утробы. Будто справившись, подобрал лежавшую подле него газету и переправилл на журнальный столик, прежде на нее мельком взглянув. Медленно повернувшись, обратился:
        - Как самочувствие, Гений Евгеньевич?
        - Какое там, Владимир Александрович, будто не знаешь… - проскрипел Агеев, водружая руку на спинку дивана.
        - А вот это зря, - жестко возразил Председатель, - не время для хандры! Кому, кроме нас, державу спасать?
        - Так-то так, только пока на повестке дня собственные шкуры. - Вздохнув, Агеев увел взгляд в сторону. - Успеть бы…
        - Зря вас послушался, зря. Теперь расхлебывать… - обронил Крючков, приподымаясь. Отправился к столу, где чинно уселся, точно ведет прием.
        - Здесь ты прав, Владимир Александрович, - распрямился и Агеев, перекладывая руки на колени. - Благо, свой пример перед глазами. Одиночка Союз развалил, один-единственный. Да что там - полмира! Найди теперь управу…
        - Управа всегда есть, - тихо возразил Крючков, блеснув очками.
        - ЧП у нас, - объявил после недолгой паузы Агеев. - В Первом - крот. Вчера едва к курантам успел - до десяти разбирались. Но самое главное: тропинка ведет в Ирак. По крайней мере, на нем обрывается…
        - Кто? И почему я ни сном ни духом?
        - На него пока одни косвенные, уйма, правда…
        - Кто, спрашиваю! - повысил голос Крючков.
        - Да Черепанов, зав. второго сектора Отдела арабских стран.
        - Докладывай.
        - Может, на службе, Владимир Александрович? Новый год как-никак. Кроме того, приоритет ли? Резидентуры на глазах разбегаются… Этим не удивить.
        Крючков снял очки, вновь водрузил их на переносицу. Поглядев на визави, перевел взгляд на окно. Казалось, взвешивает предложение.
        - Ты же не зря тему начал. Известно, куда, твоею милостью, нас угораздило вляпаться… Так что себя не перепроверяй, не то время, - откликнулся Крючков вскоре.
        Агеев пожал плечами, передавая мимикой лица: может, ты и прав.
        - Тогда слушай, Владимир Александрович. История более чем занимательная. Так вот, в августе-сентябре прошлого, Черепанов основательно шерстил архив, затребовав досье большей части нашей агентуры на Ближнем Востоке. Без разбору - курируемого им сектора и выборочно - смежного. При этом начальник отдела никаких грандиозных операций в регионе не замышлял, не заказывал и обзорных докладов. Как бы там ни было, у Черепанова - неограниченный допуск к информационной базе имелся, - Агеев откинулся на спинку, складывая руки на груди. - Вот почему отдел безопасности до поры до времени за резко возросшей активностью документооборота лишь наблюдал. Красная лампочка вспыхнула, когда двадцать девятого Черепанов в 20:30 внезапно вернулся на рабочее место. Но не замкнуть сейф, оставленный по недосмотру открытым, что у нас нередко случается, для другого: поставил на уши архив и компьютерный центр, дергая их до часу ночи.
        - Что на сей раз? - уточнил Председатель.
        - Собственно, ничего необычного, да и безопасность не очень-то лезла в суть. Они - часовые да и только, по большей мере, входы и выходы берегут. Словом, сигнальщики весьма расплывчатой схемы. Так что не секрет: большинство их отмашек - впустую. Но тут в самое яблочко. Оказалось, шеф Черепанова Березкин малейшего представления о масштабных розысках подопечного не имел. Прознав об этом, я о колпаке распорядился.
        - Колпак - хорошо, только где тропинка? - отослал к некоему источнику Крючков.
        Агеев повел шеей, выказывая недоумение, но вскоре спохватился:
        - Ну да! Через банк сектора допусков он искал специалистов, затребованных Ираком у ГКЭС три недели назад. Выловив кандидатуру главного инженера «Владимироблэнерго», запросил адреса его ближайших родственников.
        - Серьезно… - протянул шеф, обхватывая ладонью лоб.
        - Здесь версии набросились на меня, - продолжал Агеев, - точно стая шакалов. При этом не то что отбиться, отстраниться не получалось. Стало быть, ничего не оставалось, как дальше копать.
        - Ну-ну… - скорее подбодрил, чем прокомментировал Крючков.
        - Однако долго принюхиваться не довелось. Следуя хронологической цепочке, безопасность вскоре вновь уткнулась в Ирак. Не далее, как две недели назад, Черепанов запрашивал досье Посувалюка, где чуть раньше был подшит сигнал-компромат…
        - Кого? - Крючков с опаской отстранился, сбрасывая личину корректного собеседника. - Постой-постой… Того самого, нашего посла?
        Агеев развел руками. Внимательно наблюдал за шефом, вмиг растерявшим самообладание, генетически ему присущее.
        Тут дверь приоткрылась:
        - Ребята, к столу, накрыто.
        - К месту как раз, - заключил хозяин кабинета, вставая на ноги. - Пустой желудок - плохой советчик. Прошу, Гений Евгеньевич. - Крючков призывно развернул руку.
        Спустя час Председатель и заместитель вновь уединились, на сей раз расположившись за журнальным столиком. У Агеева в руках фужер с коньяком, у Крючкова - горячий, крепко заваренный чай.
        - Перейдем к выводам, - вернулся к прерванному разговору Владимир Александрович, подув разок-другой на пахучую жидкость. - Вероятность локального заговора исключим. Обмозговав за столом, укоренился во мнении, что заказчик - извне. И вот что еще: он страшно торопится, иначе бы ценным агентом не жертвовал.
        - Ну, агент себя сам подставил, выбрав подлую стезю. Правила в той игре известны: рубль - вход, выход - два… - уклончиво изъяснялся Агеев. Хлопнув по колену рукой, живо продолжил: - Как по мне, рано ставить в центре комбинации Посувалюка. Упомянул его лишь потому, что наши первостатейные интересы - тот самый регион. Вдруг скрестится где? В остальном - нулевой цикл, хоть и прочный.
        - А я так не считаю! - запротестовал Председатель. - Голова твоя на месте, вон как ловко все расфасовал. Убежден: острие - Посувалюк. Он и только он, хотя, нельзя не согласиться, видна одна тень. Но не безымянная, а с именем, и она - война в Ираке, которую, как известно, не избежать.
        - Будем задерживать? - обратился заместитель.
        Крючков неторопливо потягивал чаек, точно вопрос случаен и откликом можно пренебречь. Но, отведав вдоволь, загадочно изрек:
        - Командировать будем - и одного, и другого…
        - Что значит «командировать» и кто это «другой»? - недоумевал Агеев.
        - На обоих приказ: командируются для изучения обстановки в среднеазиатских республиках. Березкин - в Узбекистан, Черепанов - в Туркмению. Кто, как не они, специалисты по Востоку? Только Черепанова, по выходе из дому, по-тихому арестовать и доставить в Балашиху, в наш спецотсек. Командируя Березкина, между делом сообщи: с Черепановым - ложная тревога. А там… посмотрим. Да, вылет Березкина - ближайшим рейсом, так что дел у тебя невпроворот.
        Подвожу итог. Оппонент, подсказывает интуиция, ухватился за нечто, что способно изменить обстановку в регионе, если не развязать иракский узел. Причем отмычка, пока неведомая, где-то у нас, скорее всего, в Москве. Конечный исполнитель операции - Посувалюк, его связной - инженер из Владимира. Что одного, что второго склонят к сотрудничеству шантажом, если уже не прижали к ногтю. Судя по начинке «сигнала» на посла, - отлично его помню - компромат должен сработать. Тем самым некто нащупал лаз в почти законопаченный Ирак - туда, куда мы уже месяц рвем и мечем внедриться. Само собой напрашивается: сесть тем хлопцам на хвост или запрыгнуть в их попутку. Все у меня. Вопросы?
        Агеев упорно гладил подлокотники кресла, точно его замкнула дурацкая, надоедливая мысль. Он то ли не в силах от нее отцепиться, то ли ему не очень хочется. Мол, лучше шамкать, как травоядное, нежели возвращаться в этот хлопотный, отбирающий редкий выходной мир. Наконец ладони замерли, он резко встал, одновременно отодвигая кресло. Направился к окну и пятой точкой на подоконник взгромоздился.
        - Видишь ли, Владимир Александрович, - как бы необязательно заговорил он, - я последние двое суток с Иудой общался, хоть и не напрямую. Не убежден, что он в детали посвящен…
        - Более чем правдоподобно, товарищ заместитель, только Черепанов как-никак профессионал. Далее. Подрядчика он наверняка знает или, как минимум, догадывается, кто тот. Да и без связного кроту не обойтись, так что картина высветится…
        - Да, из головы вылетело, - спохватился Агеев, - Талызина, того самого инженера из Владимира, утром не нашли. Нет его ни дома, ни на работе.
        - Ну тогда… - Председатель задумался. - Черепанова берем сегодня. Реши как, чтобы не спугнуть. Я же придумаю, как успокоить благоверных - а то, не дай бог, они же нас и загрызут!
        Спустя три часа, обосновавшись за непроницаемым изнутри стеклом допросной, на базе КГБ в Балашихе, Крючков с Агеевым морщились. Точнее, гримасничал один Агеев, реагируя на торопливое признание Черепанова и не подумавшего отпираться. У Крючкова лишь временами чуть подергивалась щека. Высокая наблюдающая сторона почти не переговаривалась. Немногословный Крючков больше изъяснялся жестами, подкрепляемыми «подскажи». Заместитель тотчас звонил, приглашая дознавателя для консультаций.
        К 18:00 Черепанова препроводили в самую секретную, а посему наиболее охраняемую в СССР одиночку, куда вскоре доставили совсем не арестантский ужин, венчаемый кувшином пива, - на тот самый случай, что с новогоднего бодуна подполковник соображает плохо. При расставании дознаватель настоятельно рекомендовал освежить память на досуге.
        Между тем Председатель и зам дислокацию не поменяли, все еще храня молчание. Крючков чертил в блокноте какую-то схему, а Агеев вышагивал, весь в думах.
        - Смотри, что у нас получается, Владимир Александрович, - заговорил Агеев, уняв наконец зуд шагистики.
        Крючков, само недоумение, медленно поднял голову. Казалось, то ли прослушал, то ли к общению не готов - настолько увлечен своим занятием.
        - Мы к цели почти не приблизились, - увлеченно продолжил Агеев, - разве что на шаг, давший самую малость.
        - Не думаю… Ты мог предположить, что подрядчик - израильтяне? - возразил Крючков, вновь погружаясь в чертеж.
        - Я как раз не исключал. Они, после заявления Саддама от двадцать первого, едва ли не самая уязвимая сторона, исключая Кувейт, разумеется. Да и стиль операции - чисто моссадовский: безоглядное вероломство, сочетаемое с жесткой конспирацией. Надо же, попереться в изолированную Россию и хозяйничать здесь, точно в Газе, шантажируя послов. Мальчиш-плохиш мировой политики - кто, кроме него, додумался бы до такого? Но главное не в этом… По сути, разжились мы немногим: имя связника, приметы координатора операции и ее суть - доставка небольшого предмета в Багдад. Опять же, если все это не подстава…
        - Да нет у них времени втирать очки! - оспорил гипотезу Крючков. - Не понимаешь? Вот что: отвлеклись мы с тобой, на теорию налегая. Распорядись взять квартиру Розенберга под наблюдение и разошли ориентировки на инженера и координатора. Заодно подключи погранконтроль. Если координатор въехал легально, корешок его визы с фотографией в два счета найдут. Так один икс устраним. Последнее: тайник связи Черепанова и квартиру бывшей жены инженера - под круглосуточный надзор. Да, смотри в оба: не исключено, моссадовская задумка к нашему личному интересу сбоку припека.
        - Будет исполнено, товарищ Председатель! - заверил Агеев, но, будто вспомнив о чем-то, задумался. - Не мешает за Черепановым присмотреть, - продолжил он вскоре, - как бы руки на себя не наложил. Иуда еще понадобится - не столько нам, как им…
        - Дело говоришь, - согласился Крючков. - Задержав координатора, мы, не исключено, все порушим. Связка пусть работает… Так что свет в камере Черепанова не выключать - видеонаблюдение 24 часа. На контакт - выпустим, если дойдет до него. Новый год, как назло…
        ГЛАВА 10
        2 января 1991 г. 11:00 г. Вашингтон Приемная госсекретаря США Джеймса Бейкера
        Залман Шуваль, посол Израиля в США, просматривал конспект доклада, казалось, дважды зашифрованный. Между тем криптографы здесь ни с какого боку: посол так писал второпях, выдавая абракадабру из английских и ивритских слов, да еще ужасным почерком. Шуваль захлопнул папку, постучал кончиками пальцев по кожаному переплету, водрузил ее на колени. Хотел было новый ритм отстучать, когда прозвучало: «Чрезвычайный и полномочный посол Государства Израиль господин Залман Шуваль».
        - У вас двадцать минут, господин посол, - ориентировал глава протокола, распахивая дверь. - График приема госсекретаря переполнен.
        В знак согласия Шуваль вежливо склонил голову. Меж тем двигался Шуваль по огромному кабинету с горделивой осанкой, подчеркнуто не спеша, по-видимому, так отстаивая достоинство своей родины, едва различимой на карте мира, и собственного щуплого тела.
        Бейкер воззрился на посла-коротышку, чья невзрачность с лихвой компенсировалась прущим из всех пор мужским началом, но вдруг опустил голову, в душе морщась: «Этот «спичечный коробок», весь из железа, помимо неудобных, не сулящих решения проблем, еще и своей иерихонской трубой изведет, а-ля Генри.* Знал бы, отказал в аккредитации».
        После дежурного обмена приветствиями посол без каких-либо комментариев принялся раскладывать пасьянс из мутноватых фото. Работал увлеченно, будто в домашней лаборатории выстраивает подборку снимков для семейного альбома.
        - Послушайте, господин Аренс*, потрудитесь хотя бы объяснить… - призвал к этикету госсекретарь.
        - Считайте, что я вас не расслышал, - рассеянно отозвался посол, меняя два снимка местами.
        Интеллигентное лицо Бейкера застыло, но не в изумлении, а узором неясных, промежуточных мыслишек, враз подмерзших. Будто силился нечто вспомнить, но тут под дых…
        - Кстати, Моше Аренс о вас самого высокого мнения, господин Бейкер, - взгляд Шуваля меж тем лести не передавал.
        Госсекретарь про себя зло сплюнул, сообразив, что назвал посла именем его предшественника, отозванного полгода назад. Губа чуть вздрогнула, извинений однако не предвеcтив.
        - Перед вами фото аэрокосмической съемки, - прогудел посол, где вызвав у собеседника дрожь, а где снимая неловкую паузу. - Тороплюсь заверить, что никакого отношения к НАСА они не имеют. Правительство Израиля, в знак признательности о нашем долголетнем союзничестве, передает их администрации. Так что сами убедитесь… - Шуваль картинно прервался, позволяя госсекретарю переварить вступление. Но, натолкнувшись на желваки тугодумия, пробивающиеся сквозь плоть, (откуда, мол, у далекой от космоса провинции сей раритет?), продолжил: - Поберегу ваше драгоценное время, господин Бейкер. Да и я, признаться, с неба звезд не хватаю, перелицевав метафору, так сказать… Между тем эксперты утверждают: снимки - неопровержимое доказательство перебазирования обоих иракских складов ОВ, зарина и замана. Понятное дело, в неизвестном направлении.
        - Ну и что? - Бейкер морщился уже наглядно.
        - Сдерживая нас что есть мочи, а точнее, оттеснив Израиль за пределы фронта антииракских сил, Вашингтон лишил Иерусалим единственного действенного прикрытия - упреждающей бомбардировки запасов ОВ, чьи координаты до недавних пор были нам известны.
        - Да ладно… - Бейкер взглянул в свои записи, - господин Шуваль. С вашими превентивными войнами вы настолько дестабилизировали регион, что нередки сомнения в искренности союзнических намерений. Только, пожалуйста, не ссылайтесь на хартию ООП* и, тем паче, на Катастрофу. Евреи давно вышли из черты оседлости и скоро, как полвека, держат в черном теле весь Ближний Восток. - Взглянув на полпреда, Бейкер осекся. Его обдал такой сгусток мужской воли, что государственный муж, явно не робкого десятка, малость струхнул.
        Между тем, спустя секунду-другую, его привлекли вздутые жилы на шее визави, напомнившие, что Моше Аренс, предшественник Шуваля, при бескомпромиссной критике Израиля, надувал вены, заливаясь краской, аналогично. Странно, подумал Бейкер, израильтяне, невзирая на буквальное внешнее сходство, от американской еврейской общины, хорошо мне знакомой, отличаются кардинально. В первую голову, агрессивной неуживчивостью.
        - Господин госсекретарь, - забасил посол, прежде громко сглотнув, - правительство Израиля требует твердых и экстренных гарантий безопасности. Администрацией сформирована самая пестрая, начиная со Второй мировой войны, коалиция, цена которой - Израиль, взятый иракскими «скадами» в заложники.
        - Да у нас двадцатикратное преимущество в воздухе! - перечил в запальчивости Бейкер. - И не меньшее в огневой мощи! «Скады», бомбардировщики не успеют взлететь - их на земле уничтожат! Каких еще гарантий вы хотите?
        - Благими намерениями дорога в ад вымощена - вот, что я вам скажу, господин Бейкер, - сдержанно, но твердо заявил посол. - Будто не знаете, что предстоящая война - конвенциональная, которой абсолютные контр-средства пока неведомы. Хватит одной начиненной зарином боеголовки, чтобы отравить, как минимум, квартал Тель-Авива, ввергая весь город в панику.
        Бейкер разминал пальцы, чуть ими похрустывая. Казалось, вынашивает трудное решение. И впрямь обязательство, которое он из себя нехотя, если не брезгливо, сантиметр за сантиметром вытягивал, был уполномочен предложить на худой конец. Суть его: безвозмездная передача Иерусалиму противоракетного комплекса «Пэтриот».
        Установка пользовалась бешенным коммерческим успехом у стран НАТО, Японии, и прецедент подобной акции, пусть продиктованной чрезвычайными обстоятельствами, был нежелателен. На другой же чаше весов отстаивал свое законное право на существование Израиль, крайне импульсивное, полагающееся больше на силу, нежели дипломатию государство, непревзойденный мастер нестандартных, малопрогнозируемых решений. Его вмешательство в иракский конфликт, вне сомнения, развалило бы коалицию, состоящую наполовину из мусульманских стран, злейших врагов Иерусалима. Больше того, могло спровоцировать многостороннюю междоусобицу - развал фронта на два театра военных действий - Ирак и Израиль, поскольку в глазах арабских соседей Багдад - лишь утерявший чувство меры «шалунишка», а Иерусалим - объект нерациональной, зоологической ненависти, бельмо на глазу Ближнего Востока.
        - Вот что, господин… Шуваль, - нехотя заговорил Бейкер, вновь взглянув в записи, - администрация изучает возможность безвозмездной аренды комплекса «Пэтриот» - в обмен на полное самоустранение Израиля из контекста конфликта.
        Посол вращал глазами, словно соображая «Пэтриот» - что за фрукт? Но вскоре откликнулся, оказалось, совершив экскурс сразу в две ниши - троп и военных справочников, похоже, им освоенных.
        - При массированном ракетном ударе «Пэтриот» - паутина против стаи коршунов. Надеюсь, это вам известно. Так что позволю заметить: в очередной раз еврейский народ - один на один с молохом. Разве что в душегубки позволено с противогазом…
        - Не драматизируйте, все под себя подгребая! - вспылил госсекретарь. - Знаете, как далась нам коалиция?! Но тут, одернув себя, примирительно продолжил: - Реально новое вспомоществование, поверх действующего соглашения…
        Залман Шуваль задумался, но самую малость, принялся собирать фото-галерею. Протягивая увесистый конверт Бейкеру, спросил:
        - А каково послевоенное устройство Ирака? Позицию администрация выработала?
        - В смысле? - чуть отстранился госсекретарь. Недоверчиво глядел на посла.
        - Ирак, после освобождения Кувейта, будет оккупирован или нет? - дорисовал тезис полпред.
        - Собственно, почему это должно интересовать Израиль? - возмутился госсекретарь.
        - Потому что Израиль - легальное, признанное ООН государство региона, с долгосрочными, органичными интересами в нем, - парировал Шуваль.
        - Вы все же лезете в конфликт, от которого мы огромными усилиями вас всячески оберегаем, - просыпал раздражение Бейкер.
        - Ладно, переформулирую вопрос: Ирак девяностых - с Саддамом или без него?
        Будто никакого вопроса не прозвучало, Джеймс Бейкер встал и протянул для прощания руку, тем самым завершая аудиенцию. Однако, спохватившись, что слишком бесцеремонно оборвал сановного визитера, произнес, уже вдогонку:
        - Передайте господину Шамиру: коалиция - самый прочный гарант безопасности Израиля.
        Прежде чем пригласить нового посетителя, госсекретарь раздумывал, отчего именно сейчас, на труднейшем перепутье, Израиль занимает проблема политического лидерства в Ираке по завершении кампании, но ни к чему путному не пришел.
        ***
        г. Тель-Авив Штаб-квартира «Моссада» три часа спустя
        Моше Шавит, директор «Моссада», перечитывал доклад о встрече «Шуваль-Бейкер», путаясь в ощущениях: его бесит содержание рапорта или сидящий напротив, непрестанно ерзающий глава оперотдела Дорон Биренбойм. Между тем внешние раздражители - лишь индикатор его предвзятого отношения к операции «Посувалюк», от которого он, вопреки данному «добро» и удачному почину, до сих пор не избавился. Следует отметить: именно этот проект «Моссада» продиктовал дипломатический контакт в Вашингтоне.
        Шавит захлопнул папку и зло взглянул на Биренбойма, передавая дурное расположение духа. Тот тем не менее и бровью не повел, затараторил:
        - Да не бери ты в голову! Подумаешь, выставили - что в этом нового? Будто не знаешь, кто Израиль для янки. Девка по вызову, да и только! Говорил тебе: потеря времени, отфутболят без вариантов…
        Босс раздраженно вскинул руку, враз осадившую словесный поток, после чего потер виски.
        - Понимаешь, Дорон, - тяжко вздохнув, струил тоску директор, - ты точно выразился «девка по вызову». Знаешь почему? Положа руку на сердце, мы таковые и есть, дальше вечера и сиюминутной выгоды не заглядываем. Может, даже хуже… Шлюха хоть кондомом оберегается, нам - и он ни к чему. Образовался бугорок какой, будто для Израиля опасный, - грейдер вызываем. Ни тебе туннелей, ни тебе объездного пути. А завтра - хоть трава не расти. Только… - босс прервался, казалось, подбирая слова, - у любого действия есть противодействие и, как известно, чем крупнее калибр, тем сильнее отдача.
        - Что-то я не пойму… Какая левая собака тебя укусила? - изумленно артикулировал Биренбойм. - Надо же, в такую годину… когда московский проект, наш последний шанс, можно сказать, на мази.
        - Шанс-то шанс, Дорон, - подбавив уверенности, продолжил директор, - только, сработай твой план, хоть и судьбоносный для Израиля, одна из подпорок современной цивилизации рухнет. И если мы, «Моссад», будем и дальше попирать все и вся, сжигая мосты, то друг за другом порушим и остальные.
        - Ну, ты даешь, Моше…
        - Это мы здесь даем-зажигаем! - воскликнул, не дав договорить оперу, директор. - Смотри! Изгаляясь в изобретательности и коварстве, мы неумолимо выкорчевываем арабский террор. Чего добились? Одно поколение ненависти, передаваемое с молоком матери, сменяет другое, лишь распаляя движение протеста. А оккупационный режим в Газе, Южном Ливане, на Западном Берегу - что это? Отвечу: примитивный колониализм 18-19 веков, не вчера канувший в Лету как отживший свое. А созываемые «Хамасом» отделения смертников, о чем лишь считанным единицам пока известно, как это называется? Да очень просто: мироощущение фатализма - целая, хоть и дико искривленная, культура отчаяния. Ты думаешь: все это сойдет с рук?
        - Прости, Моше, - перебил Биренбойм, - к чему ты клонишь? Остановить московский проект из-за не просчитываемых последствий? Или о своем духовном перерождении возвестить хочешь? Первое вряд ли получится, с тех пор как премьер зажег зеленый свет, пусть он посвящен лишь частично… Второе же - отнюдь не новость. То, что Шавит левых взглядов, известно, хоть ты и не выпячивал. Только ты, Моше, нужен «Моссаду» поболей меня или кого-то другого. Хотя бы тем, что в моссадовском террарии хоть за видимостью приличий следишь, подправляя наши слетевшие с катушек мозги. Однако, - хмыкнул Биренбойм, - ты - солдат, миссию которого взвалил на себя добровольно. И кому, как ни тебе, бывшему узнику «Освенцима», известно чувство подлинной, тотальной безысходности, отведанное в абсолютной мере только одним народом - евреями. Оказалось, однако, не до конца… Так что если ты сейчас улизнешь в кусты, память шести миллионов, многих из которых видел воочию, предашь. И очень надеюсь, что обижаться на меня, тем более, точить зуб не станешь. Кроме того, не думай, что мы здесь все социопаты, выставляющие себя, по обстоятельствам,
то сорвиголовами, то олигофренами. Мир, населяемый Ахмедами, Исмаилами и Мухаммедами, лучшего не заслуживает. Твоя, весьма мудрая, философия им не нужна. Обрати внимание: в беспорядках, периодически возникающих в арабских кварталах Марселя и Парижа, мусульмане почему-то режут друг друга, органичный зов к кровопролитию за десятилетия, проведенные в лоне цивилизации, не утолив. Стало быть…
        Моше Шавит заразительно рассмеялся, своей неожиданной реакцией оставив собеседника с приоткрытым ртом.
        - Знаешь, Дорон, что меня сей момент посетило? - делился директор. - У этого трудного разговора есть уже один плюс…
        - Какой? - Биренбойм неуклюже дернулся, ударившись локтем о край столешницы. Нервически почесал ушиб.
        - Вдруг выяснилось, после десяти лет знакомства, что ты вполне обычный человек.
        - Как это? - вновь поскреб локоть опер.
        - Самый что ни на есть обычный, - пояснил босс, - а не управляемый звездами лунатик. Со своими взглядами на мир, даже чувствами. И никакой ты не отморозок, а искалеченный псевдогосударственной системой «Надо!» служака … - Шавит задумался, но вскоре открыл новый абзац:
        - Память говоришь… Верно, это все, что осталось, так что пошлем всех и на сей раз. Да, от «Старика» - что нового?
        Биренбойм подался вперед и, растопырив ладони, застыл, будто теряясь, что сказать.
        - Сегодня шифровки не было, - наконец сообщил опер. - Да и не ожидалась, у них там общенациональный выходной, офисы закрыты до завтра.
        - А тебе не кажется, что у затеи перебор гнилых корней? После двух отказов - инженера могли элементарно вычеркнуть и нарядить иного, - перебил директор.
        - Маловероятно, Моше. Последний звонок из ГКЭС инженеру - двадцать девятого, да и Черепанову о прочих кандидатах не известно.
        - Скажи мне, а зачем «Старик» потащил русского в Москву? Мало того, что нежданный окей, на фоне прежней бескомпромиссной позиции, подозрителен, так еще инженер заявится в ГКЭС без согласований. На их месте - что бы ты подумал?
        - Не принципиально, босс, поскольку той заорганизованной России уже нет - телега потеряла колесо, если не все сразу. Однако всю ночь меня досаждало другое… - Опечаленный, мало похожий на себя Биренбойм кротко сложил на коленях руки. - «Старик» хватил лишку, вынудив Черепанова за день подобрать «почтальона». Как ни прискорбно, скорее, по моей установке. Маху дал, каюсь…
        - Второй за сегодня позитив: золотого достоинства, зато без души, Дорон кается. Что за день такой? Неужто загадочная, малоизведанная Россия на путь истины наставляет? - явно забавлялся директор.
        - Может, ты и прав, - согласился Биренбойм, - только Черепанов, вполне вероятно, себя и операцию засветил.
        - Резонно, - поддержал директор, озадачиваясь.
        - Словом, босс, напрашивается запасной вариант, следуя теории вероятности…
        ***
        2 января 1991 г. 23:45 Израиль, семья новых репатриантов
        - Ефим, мне не хочется умирать…
        - Брось, Стелла, обойдется. И такие, как ты, не умирают…
        - А какие, Ефим?
        - Наверное, те, кто живут, не задумываясь, мгновением. Ты слишком себя, родимую, любишь, выживешь…
        - Дурак ты, Ефим, дурак со слоновой кожей. Хотя бы для приличия соврал: свою семью от войны уберегу.
        - Ложь во благо? Где-то вычитал: ложь - язык любви…
        - Такой же, как и ты, дурак, сморозил. Ему, как и тебе, чувство любви не знакомо.
        Стелла, привлекательная женщина тридцати шести лет, отвернулась, всхлипнула. Ефим, ее супруг и одногодка, какое-то время морщился в подушку, раздумывая, может, он и правда черствый сухарь, а не разобидевшийся на ущербность бытия романтик. Застряв в вязкой кашице неблагодарного диспута, Ефим суженную обнял.
        - Не плачь и так тошно.
        Стелла, неохотно переместившись на спину, устремила взор в отсвечиваемый луной потолок. Неуверенно, будто затрагивая неудобную тему, спросила:
        - Почему Виталик это сделал?
        - Откуда мне знать? Искать логику в поступках шестилетнего ребенка - то же, что разгадывать перемену настроения у женщин. Скорее всего, вколол антидот случайно, в игре.
        - Все-таки какие мужчины недалекие! Как можно не понимать?!
        - Что именно?
        - Вокруг все только и говорят о войне - вот и хрупкая детская психика сломалась. Инстинкт самосохранения у ребенка - ничуть не меньше, чем у взрослого, страхов же - не счесть.
        - Ну, паникерство вокруг здоровья ваша где фамильная, а где профессиональная черта: бабушка врач, мать - вызубрившая назубок медицинскую энциклопедию самоучка.
        - А что в этом плохого?
        - Ровным счетом ничего. Только ежеминутные причитания об иракских ракетах скоро всех соседей, включая их кошек и собак, подтолкнут к самоубийству. Так что, приняв на веру умозаключение о страхах, Виталик - первая жертва вашей истерии. И какая удача, что вколотый антидот аукнулся для него лишь небольшим отеком. Сколько раз говорил: избыток слов - пострашнее бубонной чумы.
        Двое, как несложно было вывести из беседы, чужих, зажатых ржавой скобой судьбы людей, какое-то время лежали молча. Порой лишь ворочались, передавая разброд чувств, казалось, вдоволь ими изведанный. Но тут Ефим живо приподнялся, подтягивая под себя ноги. Обхватив колени руками, уселся.
        - Впрочем, не вы одни на горячку горазды, - вкрапил нотку компромисса он. - Вчера, коллега, учительница английского, в родную Америку укатила, директрису даже не известив. Кроме того, пишут, аэропорт религиозной публикой забит. С билетом в один конец драпают.
        - Хоть долька рассудка прорезалась, - желчно отозвалась Стелла, не желая прощаться с обидой. - Ты еще про противогазы забыл, с прошлой недели их прямо в «Бен-Гурионе» с удостоверением репатрианта вручают. Принудительно, без разъяснений.
        - Убежден: ублюдку шею свернут, - аки отрок, нечленораздельно бубнил Ефим. - Прикроют нас американцы…
        - Да от тебя за километр советским шапкозакидательством и мужской беспечностью разит! - обрушилась Стелла, распаляясь. - И чем тебя не устраивают врачи?! Тем, что, в отличие от тебя, гуманитария, знают: зарин - ужасное оружие! Ты - идиот, бравирующий, что ему не нужен противогаз! Сыну какой пример? Учителем еще называешься…
        ГЛАВА 11
        3 января 1991 г. 13:00 КГБ СССР, кабинет В.А. Крючкова
        Крючков бесстрастно наблюдал за давно явившимся к докладу, но все еще копошащимся в бумагах Агеевым, будто впереди долгое, нудное зимовье и они успеют наговориться. На самом деле понимал, что перелопачиваемый ворох донесений - продукт круглосуточного труда дюжины сотрудников - не так-то просто свести воедино, поскольку две трети усилий зама истрачено на сокрытие подоплеки иракской разработки. Между тем что-то ему подсказывало: итог масштабных розысков, скорее всего, невелик.
        - В общем, негусто, Владимир Александрович, - подтвердил предчувствие шефа Агеев, захлопывая папку. Почесав загривок, добавил: - Координатор еще тот фрукт, а точнее, уж. Почти в одиночку - по крайней мере, мне так кажется - водит за нос, пусть расшатавшуюся, но все же машину одной из лучших разведок. И ни где-нибудь, а в ее цитадели.
        - Не понял, Гений Евгеньевич! - жестко оборвал зама Крючков. - Координатор локализован?
        - Не убежден, что это вообще удастся и, признаться, сомневаюсь в целесообразности, - пожал плечами Агеев. - Понимаешь, сама затея «Моссада» - нахрапистая кустарщина, отличающаяся лишь беспрецедентным мужеством и вероломством. Все звенья операции - точно бусины, нанизанные на гнилую нитку. Чуть натянул - ожерелье посыпалось. Вместе с тем известно: фортуна благоволит придуркам и наглецам. Особенно наглецам одаренным.
        Крючков поморщился, передавая: ближе к делу. Агеев распрямил указательный палец: мол, дай высказаться. Продолжил:
        - Так вот, координатор, вне сомнения, крепкий профессионал, ударился, на мой взгляд, в непродуктивные игры. Похоже, учуяв западню, запустил для контакта с зампредседателя ГКЭС какого-то сопляка, представившегося родственником главного инженера. Последний якобы болен и посредством вестового передает: «Я согласен. Появлюсь, как только выздоровею». И все у него чин чинарем: звонки - через автоматы, продолжительность бесед - минимальная. Однако, глубоко убежден, координатор петляет зря, полезнее плыть по течению. Его упорядоченные выучкой мозги не понимают: здесь не разомлевшая в своей беспечности Европа, перехитрить такую машину, как наша, ему не по зубам.
        - Словом, забираться в нашу клетку тот не торопится и, похоже, смотритель клетки где-то маху дал… - съязвил с каменным лицом Председатель.
        - Да не о том я, Владимир Александрович! - сокрушался Агеев. - Ведь он, не исключено, куда нацелено копье, тоже ни бум-бум, на промежуток сориентирован. Стало быть, нам без толку.
        - Не думаю, - возразил Крючков. - Судя по пафосу обработки Черепанова, какова мишень, он знает. Хотя категорически утверждать не могу, - хозяин кабинета на секунду задумался, после чего уточнил: - Собственно, к чему ты клонишь?
        Агеев бесхитростно глядел на босса, транслируя то ли недопонимание, то ли так приглашая впрячь фантазию. В любом случае, тянул с ответом. В конце концов изрек, картинно осмотревшись по сторонам:
        - Заморимся за стайером гоняться, быстрее выйти на верхушку «Моссада» напрямую… Приценимся, поторгуемся, смотришь, найдем общий интерес… А не выйдет, так закроем тему, как тупиковую, и вернемся на магистраль, пусть вся в наледи она.
        Эталон выдержки и начальственной респектабельности, точно простолюдин, неприятно клюнул подбородком. После чего трусливо уткнулся в какую-то бумажку, словно передавая: ничего не слышал и знать ничего не хочу. Между тем скоро откликнулся, правда, совсем тихо:
        - Как ты себе это представляешь? С учетом того, что реального канала связи нет, а наша консульская группа в Тель-Авиве вне игры.
        - Подумаем… - вселял надежду зам. - Дай покопаться немного.
        ***
        4 января 1991 г., г. Тель-Авив, ул. Шауль Амелех
        В 9:15 у проходной штаб-квартиры «Моссада» объявился незнакомый посту охраны посетитель. Возмутитель утра сильно взволнован, в руках - объемная сумка. Прежде чем взяться за дверную ручку, он судорожно протер ладонь о полу пиджака, перебросил сумку с правой руки в левую. В вертушке застрял с грузом, но тут подоспела «подмога» - два дюжих постовых подхватили сумку, после чего вышвырнули ее на улицу, самого же визитера - скрутили.
        Между тем прибывшая спустя пять минут бригада минеров, рутинный фрагмент израильского житья-бытья, не торопилась, по просьбе моссадовцев, котомку взорвать, рассматривая через полурасстегнутую молнию содержимое. Вскоре некий наблюдатель и вовсе дал саперам отбой, шепнув коллеге: «По-моему, передатчик».
        Тем временем скованного по рукам и ногам гостя вовсю допрашивали три дознавателя. Выглядели они не менее растерянными, чем сам подопечный, ибо в привычные шаблоны шпионажа столь убедительно обставленная явка с повинной, как нарек свой визит возмутитель, не вписывалась. Тут подоспело экспертное заключение: извлеченный из сумки предмет - ламповый передатчик советского производства, непонятно как ужившийся с эрой печатных плат.
        Но гораздо больше дознавателей донимало иное: возмутитель наотрез отказывался каяться, требуя для облегчения души самого директора - наиболее законспирированную в стране фигуру, имя которой не только запрещено обнародовать, но и произносить вслух. Так что, ни притарабань подопечный заранее сшитое дело в виде лампового реликта, то как очередной зациклившийся на шпионской героике псих был бы выставлен.
        Наконец, умаявшись от однообразных вопросов «Тебя завербовали до репатриации или после?», «Почему именно сейчас, когда большевизм дышит на ладан, решил сдаться?» подопечный выдал буквально сперший дыхание довод в пользу высокой аудиенции: назвал фамилию и имя директора «Моше Шавит». При этом нехватку воздуха ощутил лишь старший группы, поскольку лишь ему одному настоящее имя шефа было известно.
        В этот момент наблюдающий за дознанием по монитору и испытывающий смутную тревогу Биренбойм схватил трубку и скомандовал: «Прекратить допрос». Тут же проинформировал о событии босса.
        - Иди разберись, - скорее попросил, нежели распорядился неверным голосом директор, после паузы добавив: - За всем этим, кто?
        - Пока не знаю, - ответствовал главный опер, - но, кажется, догадываюсь.
        Спустя четверть часа «Золотой Дорон» располагался против раскованного по его команде возмутителя, смущая того поволокой внешне бездумных глаз. Аудио- и видеосъемка отключены, на смотровом окне - штора. Меж тем Биренбойм безмолвствует, то покусывая ногти, то гримасничая, будто в осуждении.
        - Тебя такому хорошему ивриту где учили? В школе КГБ? - нарушил паузу активной мимики Биренбойм. - Или под нажимом хозяев по ночам зубрил? - вдруг продолжил по-русски «Золотой Дорон», заставив взопревшего возмутителя вздрогнуть.
        - Вы Моше Шавит? - осторожно на иврите поинтересовался возмутитель, пропустив мимо ушей предложенный русский.
        - Я конь в пальто! - разъяснил шпионский табель о рангах оберопер.
        - Покажите удостоверение, - робко попросил подследственный, опуская взор.
        Биренбойм расхохотался, подскочил на ноги. Резво прошелся по допросной взад-вперед, после чего вновь уселся, рыхловатыми физией и взглядом веселья уже не передавая.
        - Может тебе девок с Бен-Егуда* вызвонить? - предложил Биренбойм, выставляя зубы. - Таких конфеток с последней русской волной занесло. Не то что с вашей - шпион на шпионе.
        Наум Зуммерград, прихвативший на явку с повинной, помимо рации, все свои документы, бессмысленно буравил столешницу, будто загипнотизирован или отупел от перегрузок.
        - От вашего брата я просто охреневаю, - продолжил, не обретя товарища по интересам, оберопер. - Каким же безмозглым бараном нужно родиться, чтобы, прибыв из Страны Дураков, шпионить в ее пользу! Спрашивается, против кого? Своей настоящей, а не навязанной волей обстоятельств родины! Все понимаю: многих из вас и, не исключено, тебя самого, склонили к двойной игре силой. Но что мешало, уже на месте, послать Лубянку ко всем чертям, нас даже не извещая. Скажи мне, кому ты, шлимазл,* на этом долбанном свете, кроме своей пархатой родины, нужен? Русским жлобам-антисемитам, скалившимся тебе в спину, снаряжая в шпионский вояж? Или Саддаму Хусейну, который спит и видит нас всех удушить. А, Наум?
        - Так вы Моше Шавит? - обреченно спросил Зуммерград, едва в монологе обозначилась прореха.
        - Я конь в пальто, еще раз повторяю! И намотай себе на ус: лимит моего терпения выбран. Не заговоришь в ближайшую минуту, отправлю в камеру с арабами, пустив слух: стукач. Время пошло. - Биренбойм картинно взглянул на часы.
        Наступила наполненная тектоникой пауза. Зуммерград отчаянно искал решение, мечась между пониманием, что и впрямь церемониться с ним долго не станут, и шокирующим ультиматумом, вчера ночью озвученным Москвой: раскрывшись, передать «Моссаду» сверхсекретное предложение. Но переговоры вести лишь с первым лицом или его заместителем. Между тем совершенный русский живчика Зуммеграду подсказывал: хоть и старший чин, но отнюдь не директор.
        Тем временем его оппонент иронизировал над весьма осведомленными «коллегами» из КГБ, не сумевшими вынюхать, что служебные удостоверения в «Моссаде» давно заменил биометрический контроль. Потешался он и над самой затеей: скормить верного агента, дабы, очень похоже, установить не санкционированный советскими верхами контакт. Зря Моше родовое скотство на нас вешает, размышлял он, нужник нужнику рознь, до такого и я не додумался бы - ловко как! И в который раз убеждаюсь: даже в гиблой ситуации есть выход.
        - Да бог с тобой! - Не дождавшись отклика, Биренбойм махнул рукой. - Ты дерьмовый, но какой-никакой еврей. Так и быть, выручу, облегчу задачу. Так вот, в том, что ты должен сообщить, есть грузинская фамилия?
        - Есть… - сраженный наповал Зуммерград брякнул против своей воли.
        - И тебя на него менять предлагают? Правильно говорю? - заглядывал за шпионские кулисы Биренбойм.
        - Да, - подтвердил ссохнувшимися гландами крот-горемыка.
        - Тогда хватит придуриваться, излагай! - поднажал оберопер.
        Смахнув ладонью с лица пот, Зуммерград мало-помалу разговорился.
        Оказалось, вынудить агента добровольно положить голову на плаху достаточно просто: разбей лишь сосуд, где перебродили в уксус застарелые страхи, и укажи маршрут. Двойная жизнь шпиона, ежедневная грызня с самим собой разжижают личность, критичность мышления. Биренбойм это отлично знал, но не подозревал, насколько крот легко манипулируем - уколи лишь в болевую точку.
        Депеша извещала Зуммерграда, что, по не вызывающим сомнения сведениям, ШАБАК* его уже два месяца разрабатывает, планируя в ближайшие дни арестовать. Поскольку КГБ задержан израильский шпион Давид Хубелашвили, то обеспокоенная судьбой Зуммерграда Лубянка готова первого на него обменять. Так что лучше ему, Зуммерграду, не медля, уже завтра сдаться, тем самым ускоряя обмен.
        Принципиальное согласие «Моссада» на сделку - кодовая фраза «Билеты лучше заказать», переданная до 11:30 по названному московскому номеру телефона. Спустя час - новый контрольный звонок, где диалоговый фрагмент «Билеты заказаны?» - «Да» подтверждает готовность обсудить технические детали сделки, сегодня, в 21:30, у собора Святой Ядвиги в Берлине. Сообщались также приметы контакта и пароль встречи.
        Тут Биренбойм встал и, будто в допросной он один, спокойно потопал на выход. Не произнеся ни слова, захлопнул за собой дверь. Меж тем его место тотчас заняла распущенная накануне команда дознавателей, кардинально поменявшая амплуа профессиональных зануд на бесстрастных стражников, а когда - любезных официантов, поддерживающих водный режим подопечного. Каждые полчаса, без всяких напоминаний, они пичкали обильно потеющего экс-шпиона прохладительными и горячими напитками.
        К полудню взмыленный бедолага от атмосферы подчеркнуто корректного вакуума задергался, порываясь встать. Но тут его жестко осадили, пригрозив наручниками. Тогда Зуммерград затребовал, как он выразился, «этого русского», взаимопонимания однако не обрел. Больше того, был препровожден в «Абу-Кабир»*. Там, в одиночной камере, он несколько успокоился - ведь живчик свое обещание сдержал, оградив от арабских головорезов. Значит, обменяют, уговаривал он себя, пока не заснул.
        Зуммерград впервые покинул стены казенного дома (всего на полдня) спустя семь месяцев, о чем совсем не жалел. Биренбойм распорядился доставлять в камеру советские газеты, не столько скрашивавшие одиночество, сколько ехидно подначивавшие: сносное трехразовое питание, вентилируемый воздух, горячая вода, прочие маленькие, зато регулярные радости - целый материк благоденствия в сравнении с жестоким экономическим кризисом, куда погрузилась внедрившая в Израиль шпиона, к слову, против его воли, страна. (Через неделю после ввода советских войск в Афганистан ассимилированный, некогда отмытый родителями от еврейства двадцатипятилетний Зуммерград - увы, на фамилию и имя денег не хватило - попросился в ограниченный контингент добровольцем. К великому удивлению, его вскоре призвали. Только не офицером инженерных войск, кем был аттестован по окончании строительного факультета, а курсантом ускоренного, полугодичного курса нелегальной резидентуры в Высшей школе КГБ. Свернутая еще одним иудейским оборотнем Ю. Андроповым эмиграция в Израиль заполняла последние клеточки в гроссбухе «фондов и лимитов» заходящего на
последний вираж СССР, при этом план по внедрению агентуры не выполнялся… Так Зуммерград, ошарашивший не столь свое окружение, патриотически мотивированное, как собственных родителей, в конце восьмидесятого перебрался из града белых ночей в «город без перерыва» Тель-Авив).
        Меж тем, расставшись по-английски с самой необычной в его карьере шифровкой, Золотой Дорон заторопился отнюдь ни к директору, а в центр связи. Спустя час, где-то к 11:15, через парижскую резидентуру выяснил, что Давид Хубелашвили, то есть «Старик», свободнее его самого - на пару с Талызиным бьет баклуши на конспиративной квартире. По крайней мере, так гласила только что полученная, едва дешифрованная депеша Розенберга. Собственно, в этом он почти не сомневался, хотел лишь убедиться.
        Выяснив статус Шахара и распорядившись сменить, не медля, его координаты, Биренбойм сделал три телефонных звонка. Первые два - в Москву, в 11:30 и 12:00. Третий - местный, в представительство «Эль-Аль», где заказал себе билет в Берлин с пересадкой в Мюнхене Лишь затем отправился на аудиенцию к Моше Шавиту. Пробыл у шефа недолго - минут двадцать, то и дело постукивая по циферблату. Постучал он по часам и, когда покидал кабинет, должно быть, так прощаясь.
        ***
        4 января 1991 г. 22:10 г. Берлин
        По почти безлюдной площади «Бебельплац» - в сторону собора «Святой Ядвиги» - на всех парах неслись два господина, чуть ранее высадившиеся на Унтер-ден-Линден. Пухленький коротышка средних лет - из такси, а широкоплечий крепыш, под сорок, - из «Волги» с советскими военными номерами. По внешнему виду - гости города, ибо оба явно не местный генотип.
        Несмотря на параллельный курс, господа некоторое время свое соседство не замечали, всматриваясь в очертания собора. Однако, по мере приближения к храму, шагая практически рядом, поглядывали друг на друга то с любопытством, то с опаской. Уже у входа в собор, переводя дух, уставились в недоумении, будто их встреча - полная неожиданность. Если рандеву и планировалось, то с кем-то другим. Поелозив друг друга недоверчивыми взглядами, разошлись, но не с концами, а обследуя ближайшие окрестности.
        Вскоре токи притяжения заработали вновь: побродив в растерянности вокруг храма, поздние странники почти синхронно устремились к входу, где только что расстались. Между тем, если крепыш спокойно мерил шаг, то живчик-коротышка поспешал, передавая взбаламученным взглядом где беспокойство, а где запоздалое прозрение. Как только они зрительно пересеклись, старший господин приподнял руку, привлекая к себе внимание. Тут оба сбавили ход и сближались, с некоторой настороженностью друг друга придирчиво изучая.
        - Сколько лет, сколько зим! Не вспомнить, когда виделись! - Живчик остановился, потешно распахивая руки.
        - Короткая у тебя память, дружище, всего два года назад, - с некоторой задержкой объявил крепыш, никаких эмоциональных оттенков не передавая. С руками в карманах пальто застыл настороже.
        - Прогуляемся по Унтер-ден-Линден? - Живчик подался вперед, по-свойски беря спутника под руку.
        Крепыш ошалело взглянул на эскорт, казалось, изумившись фривольному жесту, а может, нежданному переходу с английского на русский.
        - Не думал, что оба опоздаем, почему-то… - сетовал коротышка, на сей раз приобняв соседа за талию. - От вас ведь близко. Оттого и сплоховал, несмотря на приметы.
        Крепыш чуть отстранился, отправляя послание: двусмысленное радушие ни к чему. Вынул руки из карманов.
        - Ну, выкладывайте, - жестко бросил гиперактивный колобок, казалось, вмиг обросший шипами. - Предлагаю: рабочий язык - русский. Не секрет: языки у вас в загоне, не в обиду будет сказано…
        - Убеждены, что так лучше? - упорствовал по-английски сосед. - Русский в Берлине - весьма сегодня редок.
        - Я обычный, не отягощенный убеждениями прагматик… - вздохнув, ответствовал коротышка. - И, признаться, от одного и того же диспута за сутки в горле першит. Да, вот что еще: убедите в весомости своих полномочий. Максимально сжато причем.
        - Вы тоже… - тихо, но крайне убедительно рекомендовал крепыш, наконец поддержав предложенный регламент.
        - Только не просите обнажить татуировку тайного ордена, ее нет. За исключением этнического клейма, ничем порадовать не смогу. Увольте, - забавлялся иносказаниями колобок - где плоскими, а где не совсем…
        - В общем так, - заговорил крепыш, известный узкому кругу лиц как Кирилл Фурсов, завсектора взаимодействия с иностранными разведками, штатный эмиссар КГБ по деликатным поручениям, - в Москве заинтересовалось иракской разработкой «Моссада». Если наши и ваши цели совпадут, то операция может иметь продолжение. Стало быть, нам требуется, как минимум, эскиз. Спрашивается, почему набросок, а не вся подноготная? Отвечу: потому, что у каждого своя шкала приоритетов. Чужая головная боль - именно чужая, поскольку своей хватает. Ну а пока… - Фурсов с многозначительным видом прервался, - ваша инициатива в фазе активного распада. Основные звенья дезавуированы - их выдал инициативник-крот, три дня как задержанный. Арест Давида Хубелашвили, вашего агента, и удерживаемого им «почтальона» - вопрос времени. Впрочем, задача, скорее всего, неактуальна, ибо без нашего благословения никому из них не просочиться в Ирак. Используй «Моссад» обходной маневр, через третью страну, отклонив предложение о сотрудничестве, каналы выхода на Посувалюка перекроем…
        - Довольно, можете не продолжать, - перебил Фурсова колобок, известный сюжету как Дорон Биренбойм, главный опер «Моссада». Сморкнув, продолжил: - Предлагаю начать от обратного: сформулируйте ваш интерес. Если он в нашу мозаику ляжет, взаимодействие гарантирую.
        - Не пойдет так, коллега, - Фурсов откашлялся, - вы путаетесь в понятиях «ведомый» и «ведущий». Единственная причина, почему я здесь: впечатлила как сама идея - привлечь в качестве «почтальона» сугубо гражданское лицо, так и его виртуозная вербовка. Так что, даже выявив его местонахождение, не будем пока задерживать. Уж больно ваша задумка хороша: шантажируя, держать посла в полном неведении об интересантах. Кроме того, тень нагоняет страха больше, чем субъект, ее отражающий.
        - Ну, скорее так вышло, чем планировалось, - сухо заметил Биренбойм, - а вот ваша «живая телеграмма» - шедевр искусства шпионажа. Только антитеза «ведомый - ведущий» совершенно неуместна. Разведка знатна достижениями, а не удельным весом страны, чьи интересы она представляет. Кроме того, смею заметить, ваш гениальный ход грешит не меньшими судорогами, чем наш план. Но далеко не только этим… - Моссадовец расплылся в сардонической улыбке, после чего развил мысль: - Спрятав курьера в чреве израильской пенитенциарной системы - не отправлять же его нам в Ниццу! - вы себя выдали. Ваш мотив не ведомственный, а сугубо частный. Со стоящей за ним проблемой не только в правительство не сунешься - от собственного аппарата берегись. Совершенно очевидно: ваша инициатива, ни чета нашей, неформальна. Стало быть, в шпионской овчарне волк - скорее мы…
        Какое-то время непраздные спорщики молчали, являя собой случайно отделившийся от толпы фрагмент. Биренбойм глазел на окна кафе и ресторанов Унтер-ден-Линден, Фурсова же, судя по вздернутой голове, занимали Бранденбургские ворота - он даже чуть вырвался вперед. Могло показаться, что, разойдясь во взглядах на мир-овчарню, то бишь не поделив лавры хищника, вынюхивают неосвоенные вольеры.
        - Знаете, по большому счету, - замедлив шаг, Фурсов повернулся к соседу, - рентген иракской инициативы «Моссада» - пустая трата времени. Скорее, блажь, чем необходимость. Пусть вы обнажили одну болванку, меж тем начинка предприятия легко просчитываема. Мы строили догадки до тех пор, пока вчера не выяснилось, что Посувалюк - единственный посол, не покинувший Ирак. Ускользнуло как-то, бывает… Да и не мог «Моссад», мы понимали, нечто нестандартное, выломившись из своих традиционных схем, сотворить. Так что на повестке: традиционная моссадовская «подсечка». Выдается, как за вами водится, лишь дивным вероломством, а точнее, беспрецедентным: сносится опорная конструкция, на что самый отпетый головорез, трижды подумав, не решится. Пусть в самой идее ничего новаторского, однако замечу, еще ни разу посол, оплот государственности, патронажной функции общества, не обращался, посредством шантажа, в истопника, обслуживающего преисподнюю…
        - У вас есть нечто лучшее предложить? - возразил «Золотой Дорон», рассеянно поглядывая по сторонам, будто в поисках мысли, все ускользающей. Резко остановился, поежился, застегнул молнию куртки. С отрешенным видом продолжил движение, на собеседника даже не взглянув. Пройдя несколько метров, зло бросил: - Неужели не ясно, что иного не дано? Пустились бы вы во все тяжкие, не рассмотрев в этой идее полезное зерно! И хватит нотаций! Можно подумать вы отпрыск матери Терезы, а не энкавэдэшного зверья. Но… одно радует, - Биренбойм смягчился. - эскиз, как вы его нарекли, можно сказать, рассмотрен. К сути предмета, извольте.
        Щека Фурсова дернулась, возвещая, казалось, внутренний позыв мобилизоваться. Ведь рваный, полный аллюзий разговор - малопродуктивные, утомительные маневры, вдобавок сдабриваемые едкой риторикой. Между тем отозвался эмиссар ровным, бесстрастным голосом, придавая своим словам вес:
        - Собственно, в основе ваш незатейливый план, но с двумя поправками. Первая: координатор форсирует, без оглядки, командировку «почтальона», оставаясь в неведении о сделке, которую мы, надеюсь, заключим. Вторая: прежде чем устройство перекочует к инженеру, обеспечьте к нему доступ на несколько дней. Уточняю: ни координатор, ни, тем более, «почтальон» о новом сопопечителе проекта знать не могут, поскольку малейшая утечка операцию похоронит.
        - Простите, мы ни о чем не договаривались, - возразил парламентер «Моссада». - И что значит рассекретить устройство? О какой тогда сделке речь? Вручении акта о капитуляции или по обмену опытом? - Биренбойм мелко тряс головой, передавая оторопь.
        - Только не порите горячку! - Фурсов устремил на собеседника указательный палец. - Я сориентирован на прозрачность переговоров, учитывая чрезвычайный характер события…
        - Разведка и прозрачность? Не смешите вы меня… - Биренбойм, само лукавство, хихикнул.
        - Видите ли… встреча пробудила парадоксальную, но, на мой взгляд, весьма близкую к сути конфликта ассоциацию, - прошагав полсотни метров, сдвинул паузу суетных розмыслов московский эмиссар. - Мы с вами, точно отроки, толкаемся у окошка женской бани, дабы, выхватив как можно смачнее образ, поодиночке за углом разрядиться…
        - Ой, в какие штили вас занесло! - взъерепенился «Золотой Дорон». - Не заставляйте усомниться в вашем мандате, столь убедительно обоснованном.
        - Так вот, - продолжил, не поведя усом, Фурсов, - раскладываю все по полочкам. Иракская инициатива «Моссада» дезактивирована. В остатке: разлетевшееся на осколки панно, изначально - с низким запасом прочности. Тем временем губитель панно высматривает в стеклянном бое фрагмент, сулящий заглушку для возникшей у него днями прорехи. Разъясняю: скол-заглушка - кредит доверия, как-то связавший координатора и инженера. Подтверждено показаниями двух очевидцев, как и рядом умозаключений. На данный момент это - ваш единственный актив, не считая захватывающей дух, но не поддающейся реализации идеи, при имеющейся расстановке, разумеется.
        Теперь, как пасьянс стыкуется с приоритетами Москвы? А очень просто. Лишь действуя через заморского посредника, то бишь под чужим флагом, удастся дискретность нашего интереса соблюсти. Тут, однако, выясняется, что конечные цели в иракской заварушке у наших двух ведомств разные, если не диаметрально противоположные. Казалось бы, время покидать окопчик, куда, волею случая, обе конторы занесло, когда возникает примиряющая стороны идея: схему «Моссада» сохранить, преобразуя при этом параметры техустройства. Спросите: что это дает? Ведь физический результат - иной, Израиль не устраивающий, но лишь на первый взгляд… Наша техновинка выдаст эффект не меньший, чем внедряемая «Моссадом».
        - Что-то не складывается, даже у меня, профессионала, - сокрушался автор «дух захватывающей», но, оказалось, сугубо умозрительной, идеи.
        Медленно оглядевшись, Биренбойм обнаружил себя стоящим под аркой Бранденбургских ворот. Ему казалось, что плита усталости, обрушившаяся вдруг, вдавливает его в самую нежеланную почву. Отвращает та вовсе не кровавым прошлым, а сирым, не шибко поумневшим с тех пор настоящим. Он в одночасье ощутил, что его детище, хоть и изрядно недоношенное, вопреки всему, вылупилось в проворного, вполне жизнеспособного монстра, но не обособившегося, а капризно требующего родительского молочка. Между тем, не выцеди он из себя оное, чадо банально окочурится. Именно сейчас, в этом символическом месте, на этой вопящей от неизъяснимых страданий земле, решается судьба его народа, отведавшего столько, что водоемы всей планеты малы. Оттого груз ответственности, какой-то несоизмеримый, сковал все члены и помыслы, обезводил, до нитки душу обобрал, и так с юных лет очерствевшую. Стало быть, не повоюешь…
        - Я, собственно, с первого захода не рассчитывал… - вплел резонерскую нотку московский эмисар. Пригласив возобновить движение, продолжил: - Но оно и понятно, принцип-то действия техустройства не разъяснил.
        - Какой же? - с трудом озвучило чадо конторы, чей отец-основатель «самого бы Берию за пояс заткнул»*
        - Психотропный, вгоняющий в панику. И не вообще, а адресно. Например, страх перед отравлениием газами, болезням… Сверхновая, успешно апробированная разработка. Как видите, и мы не сидим сложа руки.
        - Нам нужно присесть… - пробормотал Биренбойм, едва волочивший за собой ноги. Круглосуточный режим работы последних недель «отложенным штрафом» в конце концов прихватил и его, как говаривали сослуживцы Дорона: скорее, электронную плату, нежели человека.
        - А где? В ресторан не попасть, поздно… - пожал плечами Фурсов.
        - В аэропорту. Да и мой обратный рейс скоро. - Биренбойм искал глазами стоянку такси.
        После нескольких глотков «Экспрессо» в одном из кафе «Тегеля» расклеившийся Биренбойм постепенно приходил в себя: ожило пугавшее землистым оттенком лицо, участились движения, хоть и отдаленно, уже напоминавшие «Реактивного Дорона». Тем временем Фурсов деликатно дожидался отклика, воспринимая провис коллеги, как должное. Дилемма и впрямь стояла перед тем непростая: отдать судьбоносную для Израиля разработку в прокат - под заклад настоящего кота в мешке - либо дальше плыть по кипящему водоворотами течению шпионских игр, но уже твердо зная: ты обречен.
        Между тем моссадовец определился с решением еще в таксомоторе: никаких обязательств, максимум - набросать протокол намерений. О «псхокорректоре» Биренбойм прежде не слышал, так что без консультаций с экспертами принимать на себя обязательства, соглашаясь на московский субподряд, априори не получалось. Кроме того, крутой поворот операции требовал немедленных согласований. Если бы с директором, то полбеды - Моше Шавита, слабого, либеральных взглядов руководителя, он, мозговой центр «Моссада», почти всегда уламывал. Но, не заручившись «добром» от самого премьера, продолжать иракскую разработку, с учетом вскрывшихся, перевернувших все с ног на голову обстоятельств, - полное безумие, прямая дорога, случись облом, под трибунал. Мало того, что дерзкий почин не скоординирован с новоявленным жандармом мира - Вашингтоном, а сам израильский премьер посвящен лишь в суть начинания, ни сном ни духом не ведая, что предполагаемый исполнитель - посол сверхдержавы, операцию мертвым хватом парализовал незваный гость, представляющийся, по размышлении здравом, типичным, разлагающим чрево собственной страны
заговорщиком. Тем самым, с учетом старых и новых, крайне противоречивых входящих, машина «Моссада» не столько нарывалась на международный скандал, изначально прогнозировавшийся на Шауль Амелех, сколько ставила Израиль чуть ли ни на одну доску с Ираком - варварским, отринувшим все условности режимом.
        Кроме того, к пристальному анализу взывала и гипотеза выстроенной КГБ западни. Вместе с тем размах действа, а главное - подспудные токи встречи - внушали Биренбойму: русские не блефуют. Больше того, ставят на проект не меньше, чем сами прародители, пусть их мотив узко клановый, а не общенациональный. Однако интуицию, пусть она мать шпионажа, к докладу наверх не подошьешь…
        По всему выходило, что торопиться особо некуда - все так запуталось, что, казалось, и центр тяжести исчез. Разобидевшись на этот склочный, погрязший в самоедстве мир, тот без уведомления улизнул в отставку.
        Беспристрастный же взгляд высвечивал: посвистывая с издевкой, локомотив почина пятится в обратном направлении, в немалой степени, по вине самого Биренбойма, допустившего в блестящей комбинации один-единственный, но оказавшийся роковым промах. А уж кто аккуратно вытирал ноги о половик собственных заблуждений, так это «Золотой Дорон», которому сей момент казалось, что возобновляет проект с чистого листа.
        Как бы там ни было, кроме навязываемой Москвой психотропной пукалки, прочих контраргументов, способных утихомирить багдадского безумца, у «Моссада» не предвиделось, так что, допив кофе, Биренбойм засучил на порожденного им мутанта рукава.
        - Вот что коллега: наш ответ будет сформулирован, скорее всего, завтра. Окажись он положительным, мы вновь встретимся. Как видится, здесь же, в Берлине. Только в расширенном составе…
        - Каком? - насторожился, прищурившись, Фурсов.
        - Техэксперт и психиатр с каждой стороны, - детализировал, подхватывая салфетку, тель-авивский посланник. - Разумеется, предъявите устройство для испытаний…
        Фурсов поморщился, выказывая досаду. Протерев глаза, отозвался:
        - Сами посудите, есть ли на консилиум время? Круг должен замкнуться до пятнадцатого числа.
        - Спешка - движок для ловли блох. Это во-первых, - возразил Биренбойм. Поразмыслив о чем-то, продолжил: Во-вторых, докажи изделие в ходе тестирования свою функциональность, к консилиуму присоединятся и психологи.
        - Они-то зачем? - диву дался Фурсов.
        Биренбойм дергал правым плечом, то ли его так разминая, то ли возвещая, что холерик-непоседа оклемался. Унявшись, принялся за назидания:
        - К чему привела поспешность - итог нагляден. Между тем центральная фигура - Посувалюк, без которой начинание, точно обесточенный робот, как бы не принимается в расчет. Дескать, озвучь «почтальон» компромат - да, несомненно убедительный - посол полезет в открытую пасть, не задумываясь. Можно подумать, что о добровольном заклании, кстати, вполне вероятном, всю жизнь бредил. Разумеется… послание к нему аргументировано - крепкий психолог основательно все замешал, но он выпускник западной школы, с русским менталитетом почти не знаком. Стало быть, мог перепутать как размер, так и тональность. И… - Биренбойм забарабанил пальцами по столу, - при нынешних обстоятельствах я бы передоверил бы вашему спецу…
        - Исключено, - воспротивился Фурсов. - Сверхсекретная операция - не кружок полемистов. Утечка - вот наш главный оппонент, опаснее «Мухабарата»! В таком деле лишнее слово - провал, вы же растягиваете круг посвященных, словно эспандер. Технарь, психиатр - куда ни шло. Кто объект, им знать необязательно. А психолог - увольте! Куда его деть потом?
        - Ну, «живую шифровку» вы же придумали, - привел довод Биренбойм, ухмыляясь.
        Фурсов потупился, замкнулся, то ли обезоруженный аргументом, то ли, наоборот, спешно подыскивая нежданной персоне нон-грата склеп-одиночку. Но вскоре распрямился и, выждав, когда официантка очистит соседний столик, со сдержанной благожелательностью молвил:
        - Все усложняется. Однако, следует признать, не без пользы для дела, так что грех не согласиться. Вместе с тем время обсудить гарантии…
        - Не торопитесь соглашаться, коллега, - воспротивился «Реактивный Дорон». - Не нам с вами решать… - Биренбойм запрокинул голову, указывая глазами в потолок. - А получив карт-бланш, в том числе поговорим и о закладных. Меня они беспокоят не меньше вашего.
        - Нет уж, - запротестовал порученец деликатных дел, - предварительное условие: о новом покровителе проекта Иерусалим, тем более, Вашингтон знать не могут. Раскроете - за жизни Розенберга и координатора не дам и ломанного гроша. За нескольких прочих тоже…
        Биренбойм неприятно повел губами, хмыкнул. В некоей экспрессии растопырил ладони, быстро взглянул на них, вернул руки на поверхность стола.
        - Потрудитесь для начала координатора арестовать… - В пустых глазах Биренбойма мелькнула издевка. - Но в одном вы правы: назови я новоявленного партнера, кем он есть на самом деле - заговорщиком, подрывающим устои собственного государства, в чем ни на йоту не сомневаюсь, в лучшем случае, иракский почин загонят в бокс для испытаний. В худшем - выставят меня за профнепригодность. Вместе с тем и утаивать - безумие: в случае провала не сносить мне головы… - «Золотой Дорон» задумался.
        - Не в вашей ситуации перебирать, - отослал к неким реалиям Фурсов. - Не столь вам лично, как Израилю в целом.
        Биренбойм резко встал, давая знать, что повестка дня исчерпана.
        - Поставим-ка в нашей шпионской смычке точку, - убывающий протянул руку, но вдруг дополнил: - Нет, точку с запятой. Сообщите куда и как переправить ответ.
        - Прежний номер, но не позже пяти утра шестого. Принципиальное согласие: «Роза выходит замуж». Ответ «Да что ты!» - наша готовность провести встречу экспертов в Берлине. - Провожая Биренбойма в сектор регистрации, Фурсов оговорил прочие кодовые сигналы.
        На борту лайнера «Берлин - Мюнхен» «Золотой Дорон» все пятьдесят минут полета, судя по прикрытым глазам, будто бы дремал. Между тем его осунувшееся лицо передавало испытываемые наяву эмоции: от гримас боли, разочарования до - простодушной улыбки. Перекличку ощущений, оказалось, навеял неуместный для столь дискретного форума вопрос, заданный московским эмиссаром при расставании: «Как удалось изучить русский так глубоко? Учитывая акцент, он ведь для вас неродной». Скорый ответ Биренбойма «Иосиф Виссарионович помогал» сбил провожающего с толку, несколько секунд тот учащенно хлопал ресницами. Дабы внести ясность, что сказанное - шутка, Биренбойм даже похлопал москвича по плечу.
        Пригревшись в самолетном кресле, Дорон задумался, собственно, почему отлуп он облек в образ Сталина, отлично зная, что и в космосе подсознательного всему есть объяснение. Вскоре вспомнил: Сталин красовался на обложке каждой школьной тетрадки, по крайней мере, пока он учился в советской школе с 1940 по 1946 год.
        Далее Биренбойм растекся воспоминаниями, чего себе, как правило, не позволял, родившись замшелым, живущим одним настоящим прагматиком. Прошлое - лишь архив для редких, не всегда полезных ссылок, считал он, источником вдохновения, тем более, плацдармом для будущего служить не может.
        Пестрая ретроспектива где печалила, а где интриговала. С особой ясностью, до вкуса слез, воссоздался эпизод, когда его, четырнадцатилетнего подростка, беженца из Польши, разорванной по «хребту Молотова-Риббентропа», одноклассники из копейской средней школы, скрутив руки, заставляли произносить «кукуруза». Принудив, мерзко хохотали от грассирующего «р». Однако дружно встали за «жирного» горой, как только над ним стал глумиться соученик на класс выше. Здесь картавый, приблудший коротышка почему-то из чужака обернулся в «своего».
        Но куда более Дорона, не по годам смышленого, удивляло то, что русские ребята редко обращались с просьбой дать списать или помочь с домашним заданием. Предпочитали получить «кол» и, как следствие, взбучку от матери, нежели прогибаться. Между тем два одноклассника-еврея, оба местных, не то что он, перемещенное лицо, напрягали Биренбойма, самого одаренного ученика школы, не стесняясь.
        Ну а русский, общая языковая группа с польским, родственный славянский язык, включая письменность, пересоленную исключениями, Биренбойм освоил за год. В последующем, читая запоем, лишь совершенствовал.
        Фурсов, в отличие от Биренбойма, в ту ночь никаких этнопсихологических экскурсов не совершал, поскольку до шести утра корпел в узле связи восточноберлинского центра КГБ: обменивался с Агеевым радиограммами. В сухом остатке его реляции свелись к следующему: контрагент, крупный чин «Моссада», скорее всего, архитектор операции «Посувалюк», дал знать, что заинтересован в продвижении проекта, невзирая на смену полюсов. Наконец, получив под утро приказ заякориться в Берлине, - с прицелом на прогнозируемый ОК «Моссада» - завалился на конспиративной квартире спать.
        ГЛАВА 12
        5 января 1991 года 16:00 г. Москва
        Борис Сухаренко, зав. аналитическим отделом ГРУ Минобороны СССР, чуть покусывал губы, глядя на январский лист календаря, где выделялась обведенная красным цифра «15». При этом объявленный ООН Ираку дэдлайн, обязывающий к этой дате вывести оккупационные войска из Кувейта, здесь ни при чем. Ближний Восток для полковника, дальше Сочи нигде не бывавшего, весьма отдаленная реальность, притом что на одну из стран региона он имел серьезные виды. Пятнадцатое января - последний день его воинской карьеры, день долгожданной демобилизации. Не более, чем совпадение.
        Между тем иракский фурункул, зловеще набухающий, лишил в последние дни полковника покоя. Его, с недавних пор добровольного агента «Моссада», новое начальство основательно загрузило. А начиная с 28 декабря, вовсе затюкало, требуя конкретных оперативных действий, ему, кабинетной крысе, либо неподвластных, либо подталкивающих к зачатию опасных, на грани разоблачения, связей.
        Вместе с тем Борис Ефремович, главный аналитик службы, один из самых информированных в Минобороны людей. Именно он сообщил на Шауль Амелех о том, что, вопреки политическому решению Горбачева, - отозвать контингент военных и гражданских специалистов из Ирака - отдельные, особо ценные, эксперты остаются или заменяются. Работает где берущий начало с семидесятых, махрово расцветший «откат», а где - неутоленные амбиции военно-промышленного комплекса. В скором времени Ирак - настоящий ЭСКСПО новейшей военной техники. Смотри, фотографируй, а повезет - разбирай на запчасти.
        Как бы там ни было, прозвучавшую 28 декабря команду склонить советского гражданина вылететь с «гостинцем» в Ирак Сухаренко отверг на корню, жестко ответив: «Ни одного шанса. В который раз прошу не ставить чреватые разоблачением задачи». Однако отповедь «Моссад» не смутила - полковника одолевали все новые и новые, передаваемые через связного, прежнего профиля радиограммы. Отвечал на них он лишь выборочно, то и дело задумываясь, не совершил ли непоправимую ошибку.
        Тут самое время понять, что подтолкнуло Сухаренко к измене. Агония империи, экономическое банкротство общества или страх перед разгромом силовых ведомств, как в случае с Черепановым? Может, близкая демобилизация?
        Несложно предположить, что все понемногу, но ничто из перечисленного побудительным мотивом не служило. Провокатором устоев стал национальный фактор - мерзопакостный, переливающийся из века в век, неустранимый и прогрессом вирус. Выплеснутая перестройкой гласность подвинула Бориса Ефремовича вспомнить о своем, до десятого колена… еврействе. (Пусть его фамилия украино-белорусской этимологии никого не смутит, у евреев подобных имен собственных хватает. Дезориентировала она и армейских особистов, некогда утверждавших ему допуск высшей категории. Его же родители, памятуя печальный опыт ряда наций-изгоев, при введении в середине сороковых в свидетельствах о рождении и паспортах графы «национальность», благоразумно назвались «белорусами», к слову, не очень душой покривив. На тот момент в Гомельской области обитали сотни Сухаренко, их ближние и дальние, но отнюдь не титульной национальности родственники).
        Здесь полковник ощутил, что свою географическую отчизну никогда не любил хотя бы потому, что вынуждала его этнические корни прятать. Кроме того, преобладающий в советском социуме психотип, выделяющийся дивной расхлябанностью и извечным поиском виновных, ему был всегда чужд, а с недавних смутных пор - стал невыносим. Наводнившая же Москву литература из Израиля, нельзя не признать, искусная на самый требовательный взгляд агитка, Баруха Фроимовича (в оригинале) с исторической родиной и вовсе породнила.
        Между тем полковник понимал, что переезд из неблагополучной в экономически состоятельную страну, по причине его немолодого возраста (сорок восемь), статуса, подобающего высоким чаяниям, не сулит. Ведь, кроме шпионского «диплома», ему, увы, предложить нечего. Совсем скоро обнажилась безрадостная, но хоть каких-то гарантий перспектива: распродать доступные госсекреты в обмен на трудоустройство в системе израильской безопасности, эмигрируй он в Израиль.
        Стороны ударили по рукам, едва занимаемая Сухаренко должность и искренность его намерений обрели на Шауль Амелех подтверждение. Так на трансконтинентальную лыжню шпионажа встал очередной, не поддающийся учету перебежчик. Но тут полковника настигает хмурое прозрение: в набирающих обороты сношениях уважительных, роднящих по общности крови чувств нет и в помине. В основе основ - незатейливое, хоть и укрываемое фиговым листком высокопарщины вымогательство. Он, конечно, не знал, что с началом Большой иммиграции в Израиль из СССР израильскую госбезопасность, прочие правительственные учреждения засыпали десятки подобных обращений. Как говорится, закормили…
        При всем том Борис Ефремович тоже был евреем, с присущим его этносу обостренным инстинктом самосохранения. Быстро разобравшись, куда дует ветер, резко снизил профиль сотрудничества. В ответ «Моссад» предпринял сильный, едва прогнозировавшийся инициативником ход: вручил полковнику на подпись соглашение о выделении ему компанией общественного жилья «Амидар» трехкомнатной квартиры. Не зная иврита, он, разумеется, не мог прочитать, что малогабаритная «дыра» - как в прямом, так и в переносном («дыра» - квартира на иврите) - в занюханном городке Сдероте, на последнем этаже полупустующего дома без лифта, в восьмидесяти километрах от Шауль Амелех…
        Поглядывая на календарь, Сухаренко решал непростую задачу. Врученная ему утром у входа в метро депеша, с одной стороны, сторонних действий, чреватых обнажением двойной игры, не предполагала, ибо ответ обозначил себя, едва он радиограмму прочитал. Но с другой - переносила, хоть и косвенно, в эпицентр внутрисоюзного кризиса, в самый его гадюшник, от которого не только держись подальше, крайне опасно хоть что-либо из оного регистра знать. Тем более, проговориться.
        Не один советский функционер высшего звена догадывался: в стране зреет заговор. Его щупальца тянутся из коридоров силовых ведомств.
        Борис Ефремович уже склонялся к мысли отписаться «Сведений - никаких», когда всплыли мелькнувшие днями кадры израильской кинохроники - выстроившаяся за противогазами очередь. В самом хвосте - пожилая супружеская пара, с виду - репатрианты из совка, явно не в своей тарелке. Полковника вдруг посетило, что чета напоминает ему бабушку и дедушку по материнской линии, ныне покойных, у которых в детстве почти ежедневно гостил. Пахнуло чем-то теплым, близким, сколько раз за нелегкую, двойных стандартов жизнь обогревавшим. Сухаренко резко зачесал растопыренной пятерней волосы и за пять минут состряпал ответ:
        «Вскоре после разгрома штаб-квартиры «Штази» Первое Главное управление КГБ и ГРУ в июне 1990 года перебазировали особо ценные досье и частично - архивы агентуры на территорию одного из советских военных городков в Ираке, не уведомив об этом советское руководство. Должно быть, опасались акций, аналогичных массовым беспорядкам в Восточном Берлине. По ряду косвенных свидетельств можно судить, что месяц назад, во время эвакуации советских специалистов из Ирака, архив изъяла служба безопасности «Мухабарат». Скорее всего, с одобрения Саддама Хусейна. Предпринимаются скрытые от правительства СССР попытки архивные материалы вызволить. Событие - не более чем, чем очередной индикатор зреющего в СССР антиправительственного заговора. Фройка».
        Вечером того же дня Биренбойм, инициатор запроса, адресованного по телефону (через Париж) в московскую резидентуру из мюнхенского аэропорта, жадно вчитывался в ответ Сухаренко, нервно улыбаясь.
        ***
        5 января 1991 года 17:00 г. Кунцево
        Талызин украдкой посматривал на заморского гастролера, подбирая момент начать трудный, еще вчера назревший разговор. Открыл было рот для вступления, когда в калитку их пристанища, подмосковной дачи, постучали.
        Гастролер выглянул в окно и, рассмотрев через штакетник знакомого, вышел из дому. Перебросился с визитером парой фраз, взял у того котомку, вернулся. Выложил на стол провизию, сложенный вчетверо лист бумаги, раскрыл, стал читать.
        Текст навскидку - полстраницы. Гастролер изучал его меж тем долго, минут пять. Отложил, задумался, после чего вновь пробежал глазами. Недавние пролежни скуки на лице турнула озабоченность, если не тревога.
        - Ты хотел говорить, Семен? - обратился гастролер, забрасывая лист в печку, где гудела газовая горелка.
        - Разве? - смутился Семен Петрович. Из-за перепада настроения у стражника-компаньона ему общаться перехотелось.
        - Лучше говорить, чем себя мучить, - советовал засланец с псевдонимом «Старик», последнюю неделю нарекающий себя Федор.
        Талызин пожал плечами, начал разбирать продукты с яркими, не местными этикетками. Малейшего любопытства при этом не испытывал и за пару секунд переместил провизию в холодильник. Вновь уселся за стол, излучая перепутье чувств.
        - Может, разойдемся каждый в свою сторону? - спросил Талызин, отважившись наконец.
        - Что это «разойдемся»? - Эластичных движений «Старик» враз отяжелел. Пристально смотрел на Семена Петровича.
        - Ты поедешь к себе, а я к себе… - обозначил принцип демократического общежития Талызин, быть может, основополагающий. Помявшись, нехотя продолжил: - У вас не получается, большого ума не надо, чтобы понять… Иначе еще позавчера отправил бы меня в ГКЭС. Но знай… - Талызин призвал максимум учтивости, - я на тебя зла не держу. Говорю искренне, можешь верить этому или нет.
        Сидящий на диване гастролер резко встал на ноги, но застыл, будто додумывает задачу. Наконец решившись, шагнул к столу и… запрыгнул, развернувшись, пятой точкой на столешницу. Семен Петрович, сидевший на стуле чуть поодаль, недоуменно вскинул голову: мол, что за манеры? «Старик» сигнала не заметил, ибо повернут был к компаньону боком, к тому же под ноги глядел. Тут он по-доброму взглянул на соседа и заговорил:
        - Мне хорошо, что ты не злой, Семен, но тебе - это не очень хорошо. Люди редко желает другой человек добро, много есть ненависть, зависть. Хотят вкусно кушать, иметь большой дом, красивый жена, но не очень хотят работать. Думают, как у сосед забрать. Поэтому такой человек, как я, есть много работа и поэтому часто добрые люди, как ты, падать в беда…
        - Ты читаешь мне сказку на ночь, убаюкивая, или убеждаешь, что твое ремесло полезнее, чем, скажем, врача? - разбирался в модели людского общежития «по Старику» инженер-электрик.
        - Семен, хочешь коньяк? - озарился внезапной идеей «Старик». - В шкафчик нашел.
        - Я домой хочу, - напомнил о своем, явно забалтываемом интересе Талызин. Между тем предложение не оставил без внимания: - Я лишь потому согласился, что веру в себя потерял. Одолели сомнения, что сам с алкогольной зависимостью не справлюсь. Тут я подумал: может, иракская волчья яма, куда недавно агитировали свои, а ныне заталкивают чужие - некий, зовущий к очищению знак? Меня ведь, по сути, уже нет. Год-два и сыграю в ящик от цирроза или инфаркта. Однако запомни: деньги, угрозы - аргументы для слабаков, не про меня сказано. А хотя…
        - Так ты выпьешь, Семен? - Гастролер спрыгнул на пол, искрясь энтузиазмом.
        - Ты не ответил, Федор, я жду! - взбунтовался Талызин. - И очень прошу: не считай меня дураком. Спаивать, чтобы удержать, - глупейшая затея! К кровати лучше привяжи… - Семен Петрович заулыбался.
        - Почему смеешься, Семен? - Опешив от изрядной порции незнакомых слов и скачков тональности, «Старик» то таращил глаза, то сам норовил осклабиться.
        - Потому что пациент с моим диагнозом, лишь чуть пригубив, неделю хлещет. Дороже выйдет! Дважды в день помощника будешь звать - в магазинах ведь шаром покати. Алкоголь только за валюту свободно…
        Неким усилием «Старик» утихомирил сумбур эмоций, обретая привычный фасад - грациозного манекена с блуждающим взором «себе на уме». Отмахнулся, будто передавая «не договориться с тобой», и двинулся в смежную комнату. Спустя минуту вернулся с фужером и бутылкой «Арарата», на ходу ее рассматривая.
        - Никто не заставлять тебя пить, Семен, - поучал «Старик», располагаясь за столом. - Алкоголь - как мазь для рук, нужно взять столько, чтобы сделать ладонь мягкий. Понадобится еще - добавлять немножко, рука порядок - забыл. Я сам захотел выпить, чтобы отдых. Если передумаешь, скажешь… - Гастролер осторожно ощупывал жестяную шляпку-пробку с язычком, казалось, не зная, как к ней подступиться.
        Вскоре, призвав столовый нож, «Старик» отделил пробку, но от едкого запаха отпрянул, после чего брезгливо принюхивался. Казалось, от решения задвинуть емкость куда подальше, его удерживает авторство почина, мол, самолюбие перечит. Все же потянулся к пробке, но тут вмешался предприимчивый «трезвенник»:
        - Ты минералкой разбавь, Федор.
        Привстав, Талызин распахнул дверцу холодильника. Извлек «Боржоми», плитку шоколада, лимон. Снисходительно улыбаясь, за пару минут соорудил фуршет и разлил. Себе - одну минералку, а лже-Федору - шипучий коктейль, «зачадивший» пуще исходного материала.
        - Давай, конвойный, за успех нашего безнадежного дела! - Семен Петрович весело звякнул своей чашкой по фужеру, как подумалось ему, компаньона по несчастью,
        «Старик» меж тем «протокол» проигнорировал, с опаской посматривая то на инженера-алхимика, то на «дистиллят». Между делом потянулся к бутылке и, зафиксировав в левой руке, плеснул аккуратный чейсер в чашку соседа.
        Но емкость вернул на стол не сразу - кругообразным движением нечто изобразил. Поскольку обстановка к кодовым знакам будто бы не звала, то жест мог быть воспринят: «не увиливай» или даже «придуриваться кончай». Пантомима, судя по поднятой чашке, зажгла фитиль взаимопонимания, мерно тлевший до полуночи.
        Тем временем, по забору нескольких доз, потешавших Талызина своей скудностью (наливал один засланец), прежде, в основном, молчавшие, отиравшиеся в своем компаньоны по неволе разговелись, ширму конспирации, а где - взглядов на мир приподняв. Быть может, алкоголь сделал свое, но скорее, безысходность, ими осознанная.
        Секундами ранее, в который раз перебрав каждое слово тель-авивской депеши, «Старик» окончательно определился: операция «Посувалюк» КГБ дезавуирована. Но на Шауль Амелех прознали о разоблачении отнюдь не от него, позавчера известившего Центр о серьезных подозрениях, в связи с чем затребовавшего инструкции как быть. (Мгновенный перевод секретаршей звонка шефу, зампредседателю ГКЭС, столь высокопоставленному чиновнику, едва прозвучала фамилия «Талызин», да еще без всяких уточнений, не мог профессионала не насторожить. А о реакции самого зампредседателя, воспринявшего посредника, якобы поверенного Талызина, более чем благосклонно, и упоминать не приходилось. Как итог, Старик» приостановил операцию, пока не «распогодится», и залег на дно). Несмотря на обтекаемость формулировок депеши, координатор заключил, что «Моссаду» известна конкретика провала, но в отчем доме почему-то предпочли подробности скрыть. При этом на обломках старой, потерпевшей крах операции, весьма похоже, затевают новую, упомянув о возможной реорганизации.
        Чем это было чревато? Ничем особенным, не будь платформой затеи СССР - страна-динозавр мироустройства, тиражируемых «вышек», опутанная сетью концлагерей, и в довершение ко всему - исходящая в предсмертных конвульсиях. Бесследно раствориться, как Рауль Валенберг, в этой наглухо задраенной психушке - как дважды два четыре.
        Испытывая прежде лишь смутные подозрения, «Старик» уже не сомневался: его упрямо скармливают. Не узнай он через связного, что Черепанов не вышел на связь, возможно, был бы менее категоричен. Ныне же - воспринимал трагизм своего положения как данность. Меж тем засланец как-то прочувствовал: жертвуют им ни галочки в отчете ради, мол, в трудную годину без жертв не обойтись, а с прицелом на некий, обозначившийся прибыток.
        Талызину же, уловившему душевные метания стражника-компаньона, было и подавно не сладко. Он, выдернутый за шкирку из запоя в заорганизованную с избытком реальность, воспринимал малейший перепад напряжения, словно амперметр. И уж точно не испытывал малейших иллюзий о своем статусе - заарканенного крепкой уздой мула.
        При все том, не прихвати его «Старик» «тепленьким», Семен Петрович рассмотрел бы в схеме лихого набега не одну брешь. Самая явственная: его шантажирует одиночка. Лишь в Москве объявился сообщник, ныне их единственный канал сношения с внешним миром. Причем внешне тот - обычный совковый юноша, ничем на головореза или силовика не похожий. С «Федором» его роднила лишь семитская внешность.
        Но тут, освободившись от шлаков похмелья, Талызин открывает, что авантюра, чреватая фатальными последствиями, весьма кстати. Не исключено, без шоковой терапии подточенное пороком сознание не исцелить. Не меньший сюрприз, обозначившийся на новогоднем торжестве, засланец на диво притягателен. Помимо яркой внешности, влечет подчеркнуто уважительным отношением, эдакий сукин душка-сын.
        Как бы там ни было, духовно сплотило шантажиста и шантажируемого нечто иное - неожиданное, не поддающееся рациональной оценке обстоятельство. Засланец, при всей вопиющей несхожести образа, чем-то напоминал Талызину самого уважаемого, если не горячо любимого коллегу - Самуила Моисеевича Скобло, главбуха «Владимироблэнерго». Корифей своего дела, с тонким чувство юмора, чурающийся любых интриг «Моисеич» обрел в душе Талызина пристанище меж тем не по профессиональному признаку. Его выделяли, притягивая, милая застенчивость и уязвимость. Если образно: не зарастающее темечко, которое Талызина то и дело подмывало заслонить. Гораздых поизмываться над безотказным, гонимых кровей «Моисеичем» хватало.
        Словом, влюбил жертву в насильника смутировавший в треугольнике между Владимиром, Карагандой и Тель-Авивом какой-то мудреный, постстокгольмский синдром…
        - Скажи, Семен, - нетвердым голосом раскачивал ширму конспирации «Старик», - почему русский человек такой странный? Почему непонятный отношение к деньги? Вот ты, например, отказываться…
        - Быть может, потому, что их у нас с семнадцатого года не было, от талона к талону перебивались… - валил на произвол истории Талызин. - Вкус, как таковой, не отложился…
        Раскрасневшийся, явно поплывший «Старик» остервенело взглянул на «Арарат» и одним махом стравил баланс в чашку собутыльника, заполнив ее до краев. Талызин в осуждении раздул щеки, выпустил шумно воздух. Подчеркнуто аккуратно взялся за чашку, передвинул в центр стола, придавая жесту некий мистический смысл. Принес из трюмо новый фужер, после чего с аптекарской точностью разделил остаток надвое - себе и конвойному-компаньону.
        - А мне понравилось твое сравнение, Федор! На мысль навело! - воскликнул, ошарашив конвойного инженер. - Это, понимаю, дело: перегнать алкоголь в мазь, расфасовав в компактные тюбики! Носи хоть в кармане и втирай - не хочу! И никому невдомек: косметика это или доза? Но главное: одним заходом смазывает душу и похмельную дрожь рук! Гениально, Нобеля мало!
        - Русских не понять, - заглянув в свой фужер, тяжко вдохнул гастролер. Приподнял и звякнул по бокалу расшалившегося, но внешне - совершенно трезвого подопечного. Пригубив немного, пояснил: - Хотел говорить о жизнь, а ты - дурацкий шутка про водка.
        - Неужели? Шпион и разговор за жизнь - трудно поверить, - усомнился Семен Петрович. - Сколько торчать здесь, даже не ответил.
        - Сколько… Не знаю, - честно признался гастролер, графика турне и постоянной труппы не имевший…
        Талызин пристально всматривался в засланца, будто хочет прочитать его мысли. Меж тем зацепиться не за что - все тот же небрежно курсирующий по окрестностям взгляд. Эдакий вращающийся во всех плоскостях перископ, обезличенный, неодушевленный. Не столь пугает, как мертвечиной отдает, подумал инженер, но то лишь внешне…
        - А с чего ты взял, что от денег я откажусь? - озадачил Семен Петрович гастролера, казалось, захваченного врасплох. - Я тут, размечтавшись, подумал: на пороге новые времена. Моей дочери жить в другом мире. Личный успех - вот императив дня, нравственных метаний и демагогии не знающий. Спроси: что я, ее отец, кроме фашистского Ирака и тоталитарной родины видел? Отвечу: обкорнанные садистом-цензором лоскутки кинолент, очереди, еще раз очереди, словом, прободную нужду. При этом ценности создавал на миллионы…
        - Ты не так плохо живешь, Семен, - вполголоса возразил засланец, казалось, самого себя удивив, оттого чуть нахмурился. Коллегу же по диспуту и подавно - Талызин мотнул головой, выказывая: не послышалось ли ему?
        - Смотри, - продолжил «Старик», набравшись духа, - у тебя хороший квартира, большой машина, шофер. Не каждый начальник в другая страна иметь шофер. Вообще, трудно дать сравнение… И я не уверен, что в другие страны смог бы получить то, что в Советский Союз получил. Университет на Западе стоит дорого - много молодежь не могут себе позволять. А такие люди, как ты, из деревня, тем более. Но должен тебе сказать: в Россия совсем понял, что деньги - не все. Покупают только примитивный человек. Поэтому здесь не все плохо, жизнь - бедный, но люди относиться к другой хорошо. Вижу.
        - Ты бы женился у нас! - предложил Семен Петрович, расплываясь в улыбке.
        - Откуда знаешь, что я без жена? - насторожился «Старик».
        - Сказать честно: мне все равно. Но почему-то так кажется, с твоей профессией жена - обуза.
        - Обуза - это беременная? - едва вымолвил гастролер.
        - Да не пугайся ты так! - подтрунивал полный иронии Талызин. - За рожденное вне брака дите у нас в тюрьму не сажают. И за покинутых любовниц тоже… Максимум - алименты платить.
        - Элементы? - переспросил «Старик».
        - Алименты, - повторил Семен Петрович. Заметив умственные потуги у собеседника, разложил на пальцах: - Деньги на содержание ребенка.
        - Oh, Alimony!* - воскликнул гастролер и… прикусил язык.
        Талызин почесал большим пальцем лоб, после чего поскреб всей пятерней подбородок. Размял шею, уставился на свой фужер, отодвинул. Перелив игривости на его лице - как промокнуло, и Семен Петрович принял подчеркнуто деловой вид, с атмосферой разбитных посиделок будто бы не вяжущийся. Меж тем, оказалось, строгое обличье - весьма странная прелюдия к извинениям:
        - Федя, за пошлые намеки прости… Вижу: задергала тебя жизнь больше моего. Свой горький опыт и тот не научил - с интимном шутки плохи. Защемит где - не отцепишься. Точно гарпун: не вырвать, разве что себя перепилить. Хочешь душу излить - пожалуйста, понадобится - поддержу. Не забыть, как ты Таню обнимал, будто прощаясь у эшафота…
        «Старик» резко приподнял руку, точно объявляя антракт, но скорее, его выпрашивая. Размякшее от горячительного лицо округлилось, выдавая рябь духа. Расклеившийся манекен то порывался встать, то нечто вымолвить и замечалось: себя за что-то корит. Наконец он встал на ноги, ловко сдвинув стул, но, куда себя деть, казалось, не знает. Тут, будто опомнившись, обратился, как только что проявилось, к подопечному мужского пола, впервые в карьере ему симпатизирующему:
        - Расскажи, Семен, лучше про Ирак. И постарайся - меньше трудные слова.
        - Да! - встрепенулся Семен Петрович. - Давно нужно было предложить… Я ведь прилично владею английским. Кстати, в том же Ираке жизнь заставила: один из смежных подрядчиков - датская фирма. Рядовые инжинеришки, а по-английски - как на родном. Самолюбие заело. Каждый день зубрил, к концу года заговорив бегло. Стало быть, конспирацию - на вешалку, один черт на «элементах» прокололся. А об Ираке не проси: обычная, хоть и восточной закваски диктатура. Быть может, - только сейчас дошло - здесь еще одна причина, почему я согласился… Скольких невинных Саддам погубил и усы его на каждом столбу…Так что свою историю давай. Думается, таковых ты насобирал целый чемодан, как и шрамов, от которых рябит…
        Между тем призыву упростить общение посредством английского «Старик» не внял, как и непринужденно отделался от заявки на шпионский эпос - сам Семена Петровича разговорил. К полуночи судьба компаньона-подопечного соткалась, нитка за ниткой, в ладный коврик-дорожку, хотя и грешил тот пасмурной гаммой открытого финала. Слушая исповедь, «Старик» про себя не раз присвистывал от завидных достижений некогда закомплексованного деревенского паренька, оказалось, отметившегося не только на профессиональном, но и научном поприще. Причем без всякой протекции, опираясь сугубо на самого себя, что компаньонов по неволе в известной степени роднило.
        В какой-то момент «интервьюер» открыл, что самый прочный стержень личности нередко пасует перед буйным конгломератом жизни, так что гарантом счастья - средоточия всех помыслов - служить не может. Далее «Старик» заключил, что ни алкогольная зависимость инженера, пожирающая его тело и мозг, ни органичное неприятие саддамовского режима - второстепенные мотивы его выбора - отправиться с опасной миссией в Ирак. Главный, хоть и подспудный, побудитель - неосознанное влечение к тому самому духовному комфорту, воплощенному в образе жены, яркой внешне хищницы, которую он не в силах забыть. Стало быть, скорее всего, Талызин уступил не под прессом шантажа, выискивая по ходу полезные для себя ниши, а дабы, совершив некий грандиозный поступок, свою беглую половину вернуть, понятное дело, соблазнив не одной героикой, а огромными, обещанными ему деньгами. Так что, сославшись на будущее дочери, инженер подразумевал рухнувшую семью, у воображаемого костра которой он, явная жертва, несмотря ни на что, греется.
        Тем временем на подмосковной даче, в занятном скрещении с русским, все чаще звучал английский. Суржик пришелся весьма кстати - «Старик» за несколько часов такого общения ни разу не переспросил. Хотя двуязычие он не поддерживал, но на английские пассажи Талызина исправно, в такт знакам препинания, кивал, порой, правда, улыбаясь. Рассказчик, при отличном для совка английском, пренебрегал, как почти каждый самоучка, произносительными нормами…
        Между тем в отчем доме многоуровневый суржик - рабочий язык «Старика». Объясним он отнюдь не богемным фрондерством, а потребностью в нем лиц международных устремлений. Общеизвестно: самый добротный перевод не заменит оригинала, и исчерпывающего набора эквивалентов ни в одном языке нет. Так что подворовываем понемногу…
        За полчаса до полуночи Семен Петрович стал с тревогой посматривать на часы, казалось, торопясь на диктуемый физиологией отдых. Между тем лики помыслов, не секрет, обманчивы, нередко подбрасывая фастфуд для заблуждений. На самом деле Талызину хотелось продлить уютный, незаметно пробежавший вечер, и про себя он вымаливал у мачехи-ночи отсрочку. С тех пор, как Семен Петрович пристрастился к алкоголю, сон захромал: три-четыре раза за ночь он вскидывался в холодном поту, а добрую неделю после загула - практически не спал, маясь, как лунатик.
        Тем временем интервьюер деликатно позевывал, намекая, что время на боковую, и не мог взять в толк, отчего компаньон-подопечный сверяется с часами, не покидая посиделок. Разве что ждет кого…
        Оказалось, инженер просил у мачехи-ночи снисхождения не столь за себя, как за них обоих. Ведь «сосед по купе» спецвагона «Москва-Багдад», притаившегося на ветке ожидания, последние четверо суток даже его недолгие погружения в сон рвал на клочья. Засланец бредил, причем столь болезненно, что инженер поначалу не на шутку струхнул, не в силах разобрать: кошмар его собственный или компаньона?
        Во вторую ночь шок потеснило любопытство - Талызин с интересом следил за дорожкой извергаемых в бреду слов, львиная доля которых - на иврите. Он определил язык сразу, притом что вживую столкнулся с ним впервые. Отдельные слова будто взяты из арабского, чьи азы, волею обстоятельств, за год жизни в Ираке впитал. Да и изобилие гортанных звуков зазывало в стан семитских языков, там же - путем простейшего вычитания…
        К сегодняшнему утру психоделическая муть, скрашиваемая языковыми наблюдениями, поднадоела, так что Талызин с тоской дожидался сигнала отбоя. Уже не занимали розмыслы о разительном контрасте между внешним обликом персонажа в яви, разностороннего, бесстрашного парня, и его развинченной напрочь психикой, слетающей с подпорок по ночам. Талызин понимал, вопрос лишь времени, когда молодчик-симпатяга сподобится в тяжелого невротика. Поначалу посочувствовав мысленно, он какой-то момент не без раздражения махнул на «жертву кровавых мальчиков» рукой.
        Вдруг инженер завис, ощутив себя промеж двух плит, умаляющих естество в ничто. Ничего не хотелось - ни беззаботной болтовни, ни кайфа первой в жизни исповеди, ни рассуждений о бренности бытия. Последнее, что моглось, - встать на ноги и брести куда глаза глядят. Подальше от ближневосточной драмы, практически ему незнакомой, собственной надломленной судьбы, пока еще не безразличной, харизматичного вышибалы, прихватившего его с потрохами, некогда любимой работы, возненавиденной из-за частых запоев, докторской диссертации, похоже, навсегда заброшенной, и даже близких, взятых в заложники. А в довершению ко всему - последней порции «Арарата», фигурально выдохнувшейся, - будто пораженный алкоголем центр затянул мозоль вселенского равнодушия.
        Он встал и, едва передвигая ноги, поплелся в зал. Остановился у дивана и повалился в полном облачении. Спустя минуту-другую заснул как убитый, будто погрузился в резервуар с нефтью, в первые мгновения чуть пенившийся.
        Всю ночь Талызин активно соперничал с караульным-компаньоном, норовя обогнать того в протяженности тирад. Только рычанием и воплями, в отличие от соседа, он не разражался, в основном, бубнил в подушку, к утру измочив ее слюнями. Порой бред инженера обретал связность - распознавались законченные предложения, а то и смысловые фрагменты. Чаще всего он апеллировал к бывшей жене.
        Один из отрывков блуда подкорки изумил бы и юристов, окажись таковые у ложа. С прокурорским пафосом инженер вещал, что узаконенный развод спустя три года подлежит обязательному пересмотру - ни много ни мало судом высшей инстанции, причем, невзирая на позиции сторон. Процесс - состязательный, новые спутники бывших супругов - соответчики. Окончательный вердикт - за присяжными. Между тем об исполнении решения раздухарившийся «законодатель» умолчал, вдруг переключившись на некоего «того еще субчика», спаивавшего его накануне.
        Бред - бредом, шутки - шутками, но выходило, что под венец судейской колотушкой зазывают, ну а консолидируют союз, понятное дело, судебные исполнители…
        Проснувшись, Талызин с опаской водил головой, будто обиталище ему незнакомо. Но, заметив стоящую поодаль кровать с примятой постелью, успокоился, уселся.
        С кухни-прихожей доносился свист чайника, прочие, уже запомнившиеся, присущие «опекуну» звуки активности. Семен Петрович чуть хмыкнул, погружаясь в раздумья: «В яви человек как человек, ни одного признака, что по ночам - снедаемый сепсисом ума лунатик. Подожди-подожди, минутку… Должно быть, его имя Шахар. Если «шахар» не имя нарицательное на иврите, то зовут его, скорее всего, так… Звучно, ничего не скажешь, залетному к лицу…»
        Секундами ранее Талызина посетила фраза на английском, разок-другой мелькнувшая в ночных «антрепризах» гастролера: «Your Нonor, Shahar is not a serial killer. On the contrary, he is a serial victim»*
        ГЛАВА13
        6 января 1991 г. 00:15 Штаб-квартира «Моссада»
        Моше Шавит и Дорон Биренбойм поглядывали друг на друга с налетом раздражения, для главного опера вроде неуместном, подчиненный как-никак… Почему-то казалось, что господа не могут определиться, кому вводить мяч в игру - последние минуты после многочасового говорения они молчали, казалось, ворча про себя.
        Между тем конфликтом здесь и не пахло: начиная с полудня директор и серый кардинал «Моссада» плодотворно сотрудничали - с тех самых пор, когда «Реактивный Дорон» объявился на Шауль Амелех, прибыв из Берлина. Господа даже сообща опрашивали приглашенных экспертов и между делом отужинали за рабочим столом.
        Директор «Моссада» и куратор операции «Посувалюк» с нетерпением дожидались премьер-министра Израиля, явно подустав. Биренбойм - и вовсе обессилил, третьи сутки перескакивая из одной физической среды в другую.
        Ицхак Шамир, невероятно популярный в народе премьер-коротышка, ростом «метр с кепкой», пробился на властный Олимп, подшучивали журналисты, неким символичным посылом. В век акселерации генофонда, но обесценивания института лидерства служил напоминанием великого предшественника галльских кровей. К тому же шпарил на французском, будто родился на Корсике, а не на Гродненщине, с акцентом, правда, иным. Между тем отметился на родине Бонапарта всего лишь годом с хвостиком, где скупал для рождающегося в муках Израиля оружие, а не «штурмовал» Сорбонну.
        - Он подъехал, - донесся по громкой связи голос секретаря директора.
        Шавит и Биренбойм буднично сверились с часами, после чего в очередной раз переглянулись, будто от нечего делать. Между тем «он» - премьер Ицхак Шамир, непосредственный работодатель директора. Тем самым напрашивалось: почему Шавит не понесся к парадному крыльцу, отправляя в стойку «смирно» почетный караул? Все так, но чинопочитание не про Израиль, по южному открытую, провинциально свойскую, не привечающую фамилий и отчеств страну. Особенно в такую чреватую смертельной опасностью годину. Больше того, визит премьера - отнюдь не накачки ради. Шамира вытребовал директор, сославшись на особые обстоятельства.
        Как бы там ни было, на шум в приемной Шавит и Биренбойм двинулись к двери, дабы засвидетельствовать отцу нации почтение. Однако в проеме возник не премьер, а начальник его охраны. Кивнув Шавиту, тот придирчиво осмотрел кабинет, после чего вопросительно уставился на Биренбойма.
        - Свой, Рафи, - успокоил директор.
        - А где мой портрет? - незаметно выскользнувший из-за спины охранника премьер театрально осматривался. - Руки не дошли?
        - Зачем он тебе? - вяло отбивался Шавит. - Ты в Конторе не в одних зарплатных ведомостях значишься, в делах покруче… Хранить вечно, так сказать…
        Шамир жестом руки приказал охране удалиться, после чего уселся на первый попавшийся стул, в ряду, занимаемом лишь для расширенных совещаний.
        - Чего топчетесь? Давайте сюда! - Шамир хлопнул по ближнему к себе сиденью. Но тут, сообразив, что общение в линию - проблематично, встал и отправился к директорскому столу, где, не раздумывая, занял место докладчика. Шавит и Биренбойм заторопились вслед, оседлали два кресла напротив.
        - Пытаюсь отгадать: начнете с плохой или хорошей вести? - осадил премьер Шавита, открывшего было рот для доклада.
        Шавит и Биренбойм опасливо переглянулись, будто застигнуты врасплох.
        - Ты, в общем-то, прав: что тех, что этих хватает… - признался, морщась, директор. Набравшись духу, перешел к сортировке: - Речь о плохом парне из Тикрита, а точнее, как уже говорил, о схеме, выводящей на него. Так вот… еще на прошлой неделе проявилось игольчатое ушко, куда мы и сунулись… Но, когда вводил тебя в курс дела, по причине нулевого цикла, умолчал, что «садовник» - русский посол в Ираке Посувалюк. Как несложно предположить, на того поступил компромат, самый что ни на есть первостатейный… - Шавит прервался, желая уловить реакцию премьера, но кроме ладно сложенных детских ручек на столешнице и яркого галстука не выделил ничего. Невозмутимый взгляд, безупречная выдержка, крепкий, без соединительного шва, орешек.
        В лике Шамира мелькнула вопросительная мина: дескать, чего прервался? Давай, давай…
        - Тем самым… - с натугой продолжил директор, - дорожка указывала на Москву. Отмечу: погнала туда скорее интуиция, нежели трезвый расчет. Ведь пересечь иракскую границу - как по воздуху, так и по суше - не самая сложная для тренированной агентуры задача. Но уткнуться в ворота посольства, почти не имея шансов быть послом принятым, - сомнительный, малопродуктивный план. Не брать же, в случае обрыва, резиденцию диппредставительства штурмом в кишащем военными Багдаде? Да и толку, тут дискретность нужна…
        Смахивающий на полохливого зверька Биренбойм угодливо кивнул.
        - Так вот, - подбавил решительности директор, - наш крот, сотрудник центрального аппарата КГБ, выводит на советского инженера-электрика, которого, можешь себе представить, со дня на день дожидаются в Багдаде. У него и виза чин чинарем, и место на последний рейс «Аэрофлота» забронировано. Да, забыл сказать, прежде в Москву командируется наш лучший парень, «Старик» - руководить операцией.
        На диво просто между инженером и «Стариком» завязываются доверительные отношения…
        - Чего ты мне зубы заговариваешь? - тихо, но крайне убедительно перебил премьер-министр. - Пересказываешь зачем? Большую часть истории я уже слышал. Но как тогда ты о Посувалюке умолчал, так и сегодня вокруг да около. Он, стержень всего, при чем? Заминирует дворец, «маячок» подбросит, секретаршей соблазнит? Не понять…
        - Что-то в этом роде… - пробормотал, опуская голову, директор. - Есть у нас одна машинка. Нажмешь - и тяжелейший инсульт… - Шавит тайком взглянул на обер-опера, будто ища поддержку.
        Биренбойм закивал, источая угодливость. Попеременно поглядывал то на соседа, то на визави. Премьер тем временем кривился, словно разочарован.
        - Собственно, непонятно, из-за чего недомолвки, - заговорил, рассматривая ногти, премьер. - Чем меня, старого подпольщика и бывшего моссадовца, смутить опасались? Шантажом посла, международным скандалом, вылези подробности? Вся мировая политика - сплошной шантаж. Откуда щепетильность? Вы и так без пяти минут пенсионеры, упади на Израиль хоть одна ракета с зарином. И о генеральских пенсиях забыть! Пособие для неимущих - извольте! - Шамир вскочил на ноги и, обойдя стул, оперся о спинку. Продолжил, повышая голос: - Мне наплевать, кто это сделает, - инженер, «Старик», посол, да хоть сам Горбачев - когда на кону судьба Израиля!
        - Не совсем так… - с горечью возразил Биренбойм. - Всему есть предел… Шпионской вольнице тоже… Русские нас расшифровали, однако и не подумали шум поднимать… Напротив, навязывают сотрудничество. Только русские - не совсем те…
        - Как это? - дался диву Шамир, вновь усаживаясь. Не сводил с Биренбойма глаз.
        - Даже не знаем точно, кто они, - разъяснял главный опер. - Зато известена их функция: противостоящие существующему режиму заговорщики… Пока ясно лишь одно: в группировке - высшие чины КГБ. Кстати, пригрозили: прознают американцы - нам не сдобровать. О наших ребятах в Москве и говорить лишнее…
        - Не пойму: каков их в Ираке интерес? - осторожно поинтересовался Шамир, растерявший весь запал.
        - Давай, об этом позже… - предложил директор. - Времени жаль, особенно твоего. Подноготная обрисована - нужно твое согласие.
        - Мог бы и догадаться… - неопределенно отозвался премьер.
        - Уточняю: требуется гарантия административной и судебной неприкосновенности. Причем письменная, подписанная лично тобой - мне и Биренбойму, - заявил директор.
        - Ты серьезно?! - взъерепенился Шамир. - Правительство - не страховая компания, а премьер - не кладовщик индульгенций. Белый билет еще?
        - Белый - не белый, - ерничал Шавит, - лишь бы подпись твоя. Мы тут прикидывали и так и эдак, в итоге прозрев: насиловать священных коров хватит! От Джонатана Полларда* отмыться не успели, так что в русский террарий не тянет… О том, что утаиваем багдадский проект от американцев, ближайших союзников, просто молчу. Не хотелось бы стать зачинщиком транснационального конфликта, маневрируя между вагонетками заговоров и интересов сверхдержав. В насквозь просвечиваемом мире сегодня неприкасаемых нет… Взбесятся сильные мира сего - твоя хата с краю, сдашь, не задумываясь. Словом, гарантии… - Директор потянулся к бутылке с минералкой.
        - Э-э, так не пойдет, - воспротивился премьер, хоть и миролюбиво. - Кота в мешке - русские надоумили?
        - Они тоже, кот только у каждого свой… - изъяснялся иносказаниями директор. - Как и своя рубашка ближе к телу. А подробности - Дорон доскажет…
        Тем временем Дорон про себя ехидничал, как ему ловко удалось все обставить. Еще на борту «Мюнхен-Тель-Авив» его осенила долго бродившая в окрестностях разума мысль: премьер, в молодости - отпетый террорист-заговорщик, - реальный лоббист багдадского проекта, так что его вето он опасался совершенно зря.
        При вновь открывшихся обстоятельствах проблемой № 1 становился директор, едва одобривший операцию «Посувалюк» полторы недели назад. Идею административного и судебного иммунитета подбросил ему именно Биренбойм, дабы не натолкнуться на непреклонное «нет». Заключив же с директором новый союз, затребовал немедленной встречи в верхах. Был уверен, что премьер на безрыбье реальных мер, способных остановить багдадского безумца, выдаст карт-бланш, что Биренбойму сейчас казалось, почти в кармане…
        Дорон рос, как личность, вместе с вылезшей из чрева кровавой междоусобицы страной. Многие годы шагал нога в ногу с ее политическим авангардом, доподлинно зная, чем тот живет и дышит. При этом не переставал удивляться разительному контрасту между внутренним обликом Израиля - полноценной демократии западного образца и его внешней политикой - изощренного, не ведающего компромиссов террора, одним из диспетчеров которого был сам. Между тем замшелый практик разведки - из-за вечного дефицита времени - почти не задумывался: средневековый кодекс внешних сношений навязан враждебным арабским окружением или глубоко укоренен в региональной, сопрягающейся двоюродными связями душе? И, как большая часть израильской элиты, вышедшей из горнила террора и фанатично преданной государству, бездумно плыл по течению… Так было до него - в эпоху великой когорты отцов-основателей, к коей принадлежит сам премьер, заповедь «око за око» трамбовала своим катком ландшафт Ближнего Востока почти полвека независимости Израиля и, невзирая на причитания израильских левых «Мир - сейчас», климат Ближнего Востока, казалось, будут и
дальше формировать тяжелые, затяжные хамсины, гасящие бризы любых перемен. Кругооборот насилия в регионе обрел столь органичную устойчивость, что одиознейшие режимы, а то и крупные бандформирования норовили заполучить израильских спецов по подавлению движений протеста в советники. Так в стране передовых сельскохозяйственных технологий проросла еще одна конкурентоспособная культура экспорта…
        Между тем внешний мир менялся. Несговорчивые жертвы террора все чаще обращались в европейские суды, добиваясь какой-то своей, чуждой ближневосточной морали, справедливости, и с каждой новой попыткой подбирались к ней ближе и ближе. Так что запастись охранной грамотой, понимал классик дискретных сношений, дело не лишнее…
        Как и предполагал обер-опер, никакого мандата неприкосновенности премьер не выдал - ни текстового, ни клинописью, ни видеопосланием. При напоминании взорвался: «Моего слова хватит! Наедет кто - прикрою!» Чуть успокоившись, изумил авансом: «Операция удастся - каждому по «Итур Хагвура»*. Между тем на прощанье предостерег: «Держите нос по ветру. Не приведи господь, облажаетесь, в СССР застрянет миллион репатриантов! Без них арабов нам не сдюжить, размножаются, как китайцы». И уже простившись, с хитрющей миной посетовал: «Лучше бы, конечно, наша пушка. Жаль, не вышло».
        В 7:00 Биренбойм вылетел в Берлин на правительственном самолете в сопровождении психолога, психиатра и двух разработчиков электронной техники. На борту он вновь, как и сутки назад, отирался между явью и сном, передавая волнением прикрытых век маету мысли и чувств. Но, не в пример вчерашнему, прошлое отмежевалось, уступив горизонт злобе дня. Вместе с тем, за полчаса до посадки, при снижении, Дорон мысленно чертыхнулся, осознав, что моделировать предстоящую встречу - бессмысленно, ведь у случайных партнеров планы переменчивы. У удерживающих инициативу, в особенности. То, что «Моссад» в багдадском проекте «ведомый», на что налегал московский эмиссар, Биренбойм знал твердо, поскольку вся инфраструктура почина - под колпаком «коллег» из КГБ. Его ссылка на антигосударственный характер миссии «партнеров» хоть и сильный ход, все же не уравновешивала позиции сторон, поскольку манипулирование в серьезной игре умозрительным аргументом (не размахивать же донесением ценнейшего «крота»), по большому счету, бравада.
        Между тем основная проблема высвечивалась не в асимметрии сил, а в том, что Биренбойм отказывался понимать один из мотивов где субподряда, а где контроперации заговорщиков: зачем им нужно, чтобы Саддам уцелел? Ведь диктатор, реквизировавший «черный» архив, буквально держит Крючкова за мошонку…
        ГЛАВА 14
        6 января 1991 г. 11:00 Багдад, президентский дворец
        Мунир Аббас, глава службы безопасности Ирака, смотрелся спокойным, если не безучастным ко всему. Не тревожили его и резкие торможения «Вольво» - на стометровом отрезке между подземным гаражом и воротами дворца автомобиль трижды останавливали. Блокпосты. Чуть же ранее - его самого, приближенную к «телу» персону, охрана президента раздела до трусов. На сей раз - не рецидив мании преследования, неизлечимый недуг всех тиранов. Впрямь полмира точит на Саддама ножи. Оттого он мечется из бункера в бункер и, опасаясь отравления, практически не ест.
        «Через полторы недели - война, впервые объявленная бесстрастным электронным табло, - пустился в размышления Аббас. - В ООН, простым голосованием. Консенсус, поддержанный Лигой арабских стран. И ни одного сочувствующего, не говоря уже союзника. Даже русские показали спину, к счастью, в коалицию не вступив. Иначе тотальный крах - большая часть военной инфраструктуры создана ими.
        Осознает ли Хозяин, что война уже данность, - размах блокады говорит сам за себя. Разумеется. Не узнать его - так осунулся. Но только внешне. В недрах же неистовствует домна самосохранения - тысячи градусов злобы и коварства. Кажется, чего проще - возьми и выведи войска из Кувейта. Суток достаточно. Так нет: укрывшись двадцатью миллионами заложников, готовится к войне.
        Нет здесь ни исторической миссии, ни борьбы за ущемленный национальный суверенитет - одни голые рефлексы, - бесстрастно вывел Аббас. - Ведь на Востоке уступка или компромисс - чуждая культура. Слабым у руля власти здесь не место - их, в лучшем случае, смещают. А таких, как Саддам, забаррикадировавшегося кладбищем, по большей мере, гипотетических недругов, четвертуют. Оттого он рвет и мечет, требуя новых жертвоприношений - в обличии диверсантов, шпионов, паникеров. Но, в первую очередь, заговорщиков. О разоблачении последних, надо же, докладывать ежеутренне, словно разнарядка. Не выловишь - лезь сам на жертвенник.
        Сегодня пронесло: ни пены в уголках рта, ни раздутых в бешенстве ноздрей. Напротив, дружелюбный, если не вкрадчивый тон. Не припомнить такого. И задача из не самых трудных: хоть и заговорщики, но чужие. Хорошо бы по основному профилю разгрузил, смотришь, и перекантуюсь.
        В общем и целом, очередная бесплодная, сумасбродная идея. Труха отчаяния. Можно ли русское безвластие в свою пользу обратить? Смысл в изъятом у русских архиве? Шантажировать верхушку, группировку заговорщиков, сталкивая их лбами? Выгода в чем? В еще большем ослаблении тигра, подавившегося костью радикальных перемен. Внушал же Хозяину еще когда обкатывалась идея: стратегически - затея без явных дивидендов, русских так просто в орбиту конфликта не втянуть. Им не то что не до нас, статус сверхдержавы тяготит - тоннами заржавевшего балласта. Телега, разом лишившаяся лошадей и кучера…
        Что с того, что окружение Горбачева и, как твердит его досье, он сам, на заре карьеры, - добровольные стукачи, не гнушавшиеся доносами на друзей, а ныне ратующие за политику чистых рук. Вынудит ли компромат их отыграть назад, выказывая Ираку хотя бы политическую поддержку. Шансы невелики… В той говорильне любое начинание утонет. Материально поддержать - тем более. Для русских солидаризироваться с Ираком - равносильно возродить холодную войну.
        Теперь заговорщики, нацелившиеся реставрировать прежнюю модель власти. Страх перед разоблачением - подвинет ли к нажиму на Кремль пересмотреть позицию по Ираку. Сомнительно… Удельный вес силовиков в политическом спектре СССР - на самой низкой в истории страны отметке - столь одиозно их реноме. Так что лучше разыграть их карту, предложив Кремлю отсылающие к заговору материалы. Разумеется, за обставленный гарантиями номинал: тайные поставки оружия, возврат военных советников, прочее… На прямой альянс Горбачева по-любому не склонить. Как только Хозяин этого не понимает?
        Ну и как все провернуть? Через нашего посла? Похоже, так… Но примет ли его Горбачев? Может ведь Бессчастных поручить. Тогда холостой выстрел…
        Кстати, почему заговорщики протеста на изъятие архива не выразили? Будто ничего не было или, подумаешь, беда: носок прохудился. Странно… У нас с советской разведкой - многолетние, доверительные связи. Даже по личным каналам не снеслись… Настолько возмущены, замышляя поквитаться? Могли ведь в отместку спецов, привлеченных по неофициальным контрактам, отозвать. Для начала…
        Стало быть, усилить подсветку, а там посмотрим. Хозяину же пока: систематизируем архив, отбираем самое жаренное. Думаю, проглотит, ибо специалистов, в совершенстве владеющих русским, раз-два и обчелся».
        Вскоре «Вольво» Мунира Аббаса подкатило к штаб-квартире службы безопасности. Ловко выскочивший из авто водитель-охранник распахнул заднюю дверцу, на начальство преданно глядя. Меж тем босс покидать пригретое место не торопился, будто прибытие прозевал.
        Его, по обыкновению не способного бурные эмоции, буквально захватило открытие: «черный» архив русских заговорщиков настолько уникален, что многие на Западе выложили бы миллионы, дабы одну-две странички из тех анналов без воды сжевать. Общая же стоимость информационного банка - непредсказуема. Так что тот, кто частным порядком им завладеет, место в списке «Форбс» застолбит. Разумеется, в анонимной номинации. Окажись тот под огнями юпитеров, его жизнь не будет стоить и ломаного гроша.
        Спустя секунду-другую Аббас пришел в движение: медленно, в полном отрешении, вылез из автомобиля и зашагал к служебному входу, несмотря на сильный ветер, даже плаща не застегнув. Полы распахнулись, галстук закинуло за спину, но глава службы неудобства гардероба невозмутимо сносил. Лишь ускорил шаг, испытывая редкое озарение.
        ГЛАВА 15
        7 января 1991 г. 10:30 Берлин
        Кирилл Фурсов, точно приемщик прокатных авто, придирчиво изучал незнакомое ему жилище - пятикомнатную виллу во Фрондау, престижном районе Западного Берлина. Лицо, спина, просунутые в карманы руки напряжены, выдавая полную мобилизацию, если не опаску. Между тем Фурсов в этих стенах - званый гость, коего в зале дожидается группа весьма почтенных граждан, принимающая сторона.
        Объявился он здесь только что, высадившись из «Волги» с советскими военными номерами, мелькнувшими на днях на Унтер-ден-Линден. Однако, в отличие от позавчерашней ночи, «Волга» не исчезла - припаркована с работающим двигателем у ворот. За рулем - смахивающий скорее на охранника, нежели на водителя, увалень лет тридцати пяти. Напряжен не менее осторожничающего визитера - не сводит глаз с парадного крыльца. Как бы не свернул шею… При этом в авто он не один, на заднем сиденье - небрежно одетый господин средних лет, с интересом осматривающий добротной застройки окрестности.
        Изучив коридор, кухню, кабинет, спальни, Фурсов вернулся в зал, но, как и на пороге виллы, не произнес ни слова. Зато расщедрился новым жестом - махнул своему единственному знакомому, Биренбойму, головой: отойдем, мол. Прежде же, едва объявившись, пожал ему руку.
        - Где мы? - сквозь зубы процедил московский эмиссар, как только проник с Биренбоймом на кухню.
        - Евреи везде, в Западном Берлине тоже… - сострил серый кардинал «Моссада», вначале хмыкнув.
        - Заметил, хотя бы по семисвечнику в трюмо… - изумил знанием атрибутов иудаизма Фурсов - посланец страны, до недавних пор гноившей религиозные культы без разбору.
        - Тем более, нечего опасаться, коль квартира не конспиративная или случайный притон, - присвистнув, ответствовал Биренбойм, - а в отсутствии видеокамер убедились…
        - Вы же понимаете… каждый стык простукал… - ворчал, не желая прощаться с призраками шпиономании Фурсов. - Эти четверо - из ранее заявленных?
        - А вы не видите?! - вспылил «Реактивный Дорон». - С вашим головорезом за рулем - уж точно ничего общего! Убрали бы его куда подальше. Это же немцы. Заметив малейший перекос, любой сосед настучит. Мы в доме кантора берлинской хоральной синагоги, временно отсутствующего. В этом оазисе благополучия таких громил, как ваш, сроду не видели. Да и «Волга» с военными номерами в Западном Берлине ни к месту.
        - Э-э, с подбором эпитетов аккуратнее… - предостерег Фурсов, извлекая наконец руки из карманов. Сложил на груди.
        Тут Биренбойм, обуянный, видно, духом противоречий, сам забурился в карманы, нахлобучившись. Тем временем московский парламентер оттолкнулся от разделочного стола, который на пару с моссадовцем подпирал, стал прохаживаться в задумчивости, будто берет тайм-аут или сбивает градус вспыхнувшей на пустом месте перебранки. Пусть не совсем чтобы… Вскоре, однако, подал голос:
        - Так с чего начнем?
        - С гарантий, - мгновенно откликнулся Биренбойм, казалось, извлекая домашнюю заготовку. - Только прежде уберите мордоворота. Уму непостижимо, как прокололись, принимая в расчет, что проблема конспирации для вас - более, чем актуальна. Да, кто этот в «Волге» второй, с виду, потомственный холостяк? На нем «мозговая команда» исчерпывается?
        Тирада застала Фурсова спиной к обличителю - по инерции он сделал еще один шаг и замер. Спина, будто резко укрупнилась, умаляя прочие члены и передавая угрозу. Биренбойм часто заморгал, после чего распрямился, медленно вынимая из карманов брюк руки. Лицо чуть раздалось, обретая виноватую мину. Рука дернулась, будто в извинении, но увяла - Фурсов так и не повернулся. Поморщившись, «Реактивный Дорон» молвил: «Простите, зовут вас как»? Но, сообразив, что нарушает негласный кодекс разведки, к извечной людской ноше отослал: «В общем, давайте работать».
        - Звать как? - озадачился Фурсов, явив свой фасад, причем совершенно мирный. Чуть подумав, указал на словарь имен собственных, не оговорив меж тем язык: - Как вам заблагорассудится… Вас же буду величать Наум, по имени, как вы выразились, «живой телеграммы».
        - Тогда лучше Нахум. Наум - русифицированная версия этого древнееврейского имени, - блюл языковые нюансы Биренбойм.
        - Нахум так Нахум. Все же лучше, чем на… - Фурсов осекся, ни интонацией, ни бесстрастным лицом аллюзий не передавая. Но тут, будто нечто вспомнив, продолжил: - А «потомственный холостяк» - изобретатель «изделия», доктор медицинских и кандидат технических наук. За себя самого и всех прочих сразу, разумеется, при моем активном содействии…
        Вскоре «Волга» исчезла из поля зрения, высадив последнего, оказалось, совсем не «холостого» пассажира. Вместе с Фурсовым, тот оправился в самый поющий в округе дом.
        Обосновавшись в кабинете, Биренбойм и Фурсов воровато посматривали друг на друга, представляя собой весьма схожий, должно быть, смимикрировавший психотип. Ведь москвич, явный нордический характер, резкими колебаниями умонастроения прежде не отличался, сейчас, однако, не мог завязать тянущийся к нему склизкими щупальцами разговор.
        Грубо срубленное лицо Фурсова разбилось на мелкие островки конфликтующих мыслишек, да и сам имидж - знающего себе цену полпреда всесильной структуры - рассредоточился, если не потек: он ерзал, явно не находя себе места.
        Тем временем Биренбойм, казалось, вел суетливые расчеты. Правда, как цифирь, так и система измерений, понятное дело, не просматривались.
        Тут «Реактивный Дорон», порывисто выкинув руку, обратился:
        - Итак, гарантии, Константин.
        Кирилл Фурсов сощурился, будто не расслышал фразу. На самом деле не мог пристроить в смысловом ряду «Константин», кем был наречен без уведомлений. Наконец, разобравшись, заявил с вымученной улыбкой:
        - Константа - неплохая основа для сотрудничества. Только… - он прервался, уставившись исподлобья на визави, - что подразумевается под гарантиями? Какая-то новая, неучтенная в протоколе о намерениях обструкция?
        Биренбойм покачал в недоумении головой, после чего с легкой иронией взглянул на визави. Выставив два пальца, принялся отчитывать:
        - Почему-то не верится, что у вас нелады с памятью. Вы сами позавчера их упомянули… Да и как без них, когда на всех люках почина мертвая пломба Москвы? - Биренбойм осклабился, уточнив: - Разумеется, Москва - не более чем географический указатель…
        - Ладно, бог с ней, с памятью. Думается, какая-то нестыковка понятий, - прервал моссадовца Фурсов. - Суть претензии, извольте.
        - В общем-то, старая, давно обкатанная схема… - как бы невзначай, с подчеркнутым безразличием заговорил Биренбойм. - Переводите депозит на счет специализирующейся на дискретных сделках адвокатской конторы, заключив через нее с «Моссадом» соответствующий escrow contract*. А по выполнении вашего сегмента багдадского проекта, мы даем отмашку депозит вернуть.
        - Что образует преамбулу контракта? - вскинулся Фурсов. - Стенографический отчет нашей с вами интрижки? А как с чертежами изделия - в приложение «Спецификация»? Теперь саму задумку куда - в раздел «Форс-мажор»? Так, уважаемый Нахум? - ловко орудовал скальпелем риторики полпред союзного заговора.
        - Не лезьте поперед батька в пекло, Костя. Вам, более чем достойному оппоненту, это не к лицу, - осадил наледью в голосе гэбэшного пресс-секретаря Биренбойм. - Мы найдем нужные формулировки, не обнажив и вершка инициативы. Но контракт, смею заметить, не более чем балансир разновеликих сил сторон, уравновешивающий ресурсы начинания. Так сказать, дисциплинирующий фактор. Давно апробированный на Западе, доказавший свою эффективность инструмент.
        Явно утерявший самообладание Фурсов, торопливо поправив галстук, спросил:
        - Подождите, Нахум, депозит, надо понимать, денежный?
        - Не музыкальный же, хотя и новая песня «Битлз» сойдет… - усмехнулся Биренбойм.
        - И каков он?
        - Миллион долларов, - буднично объявил Биренбойм, приподнимая полу пиджака и почему-то заглядывая во внутренний карман.
        - Вы искали ручку для скрепления сделки или визитку брокера, вхожего в банк, который без закладных столь внушительную сумму ссудит? - Сентенция Фурсова отдавала явной бравурностью, ибо самый рассеянный наблюдатель был обречен заметить, насколько чекист изумлен.
        Едва Фурсов объял домашнюю заготовку «Моссада», как постиг: израильтяне не маневрируют, выгадывая более удобную позицию, а намерены стоять насмерть, пока не закрепят в багдадской комбинации прочный паритет. Подключение третьей стороны, посвященной в сделку двух спецслужб, пусть формальное, убедительным балансиром в смычке интересов и являлось. Найдется ли в бюджете миллион, Фурсов, как препятствие, не рассматривал. Он хоть и облачен широкими полномочиями, все же по факту - парламентер. Припрет - достанут, мельком подумал он.
        Москвич застенчиво, несообразно литому туловищу, повел плечами и, опустив голову, самоустранился. Биренбойм, с поволокой безразличия, смотрел куда-то в сторону, однако беспокойные конечности выдавали напряжение, томление духа. Казалось, всеми рецепторами он тщится прочувствовать умонастроение «коллеги».
        Фурсов тем временем про себя чертыхался: «Чего израильтяне дергаются? Куда их юридический фокус-покус зовет? Настоящая, чреватая разоблачением, ловушка. Крючков с Агеевым ни за что не согласятся - в передряге, куда их угораздило вляпаться, только этого не хватало. Оттого и обратились к «Моссаду» напрямую, дабы малейшее передаточное звено, потенциальную утечку, исключить. И как вдолбить живчику, что нет у нас камня за пазухой? Интересы сомкнулись - вот и весь сказ. Ни любви, ни ненависти, голая прагматика. И еще: ощущение надежного партнера, самой законспирированной в мире разведслужбы, коей государство даровало, если не навязало «Хартию безнаказанности». Без последнего не завязалось бы ничего. Но… Как бы там ни было, понять «Моссад» можно: их подталкивают к лыжному слалому, изъяв лыжи с палками и завязав глаза. Значит… будут стоять до последнего - спинным мозгом чувствую. Но мне кровь из носу этого бульдожьей хватки клоуна-балагура в обратном убедить…»
        - Костя! - Биренбойм, будто от избытка экспрессии, резко приподнялся, но вскоре вновь сел. - Не мытарьте себя - будто неизвестно, что решать другим. Между тем наша позиция - незыблема. Пусть Ближний Восток затянуло свинцовыми тучами, бинокуляры израильской разведки, слава богу, не замутнены. Взять разработку в слепую аренду - политический, не сулящий ни одного дивиденда альтруизм, в чем евреев, нацию ростовщиков и банкиров, не заподозрить, как, впрочем, и в верхоглядстве. - «Реактивный Дорон» прервался. - Теперь вот о чем. Даже в нашей свободной от религиозных заповедей епархии бытуют нормы приличия, закрепляющие соглашения, определенный статус-кво. При всех флуктуациях разболтанного донельзя барометра мировой политики, большинство сделок на стезе шпионажа носит джентльменский характер. В их основе - устная договоренность. Увы, наш случай совершенно иной, явно не преходящий, поскольку фактор выживания Израиля на кону. Так что все правила и манеры побоку. Стало быть, нужны материальные, а не договорные гарантии. Далее. Проблема, быть может, трактовалась бы по-иному, не подвернись в партнеры
откровенные временщики, конспирирующие против общепризнанного режима заговорщики, сколь влиятельными они ни были…
        - Хватит! - рявкнул Фурсов. - Сыт по горло надуманными, уводящими с конструктивного пути спекуляциями. Вот что вам скажу: мы ошиблись, посчитав «Моссад» партнером! Где вы только нахватались своих домыслов?
        Биренбойм напялил на себя маску недотепы, случайно заглянувшего на шпионский огонек. Казалось, он во власти самых что ни есть утробных, погружающих в мелководье помыслов эмоций. Фурсов даже всполошился: не хватил ли я лишку? Между тем цикл «пищеварения» вышел на диво коротким. «Золотой Дорон» со шпилькой назидания изрек:
        - Кем-то из русских сказано: «Истина не станет иной, возьмем мы ее в компаньоны или беспризорничать ей». - Хлопнув себя по коленям, моссадовец встал. С видом крепкого, видавшего виды мужика, в кого за секунду преобразился, заключил: - Давайте прервемся для консультаций. Между тем, мне кажется, Москва наши условия примет. Стало быть, оставляйте спеца, дабы разжевал принцип действия техустройства.
        - Вот это, увольте. Похоже, брякнули, сгоряча. - Фурсов встал на ноги, передавая легкую контузию, но держа фасон бывалого вояки. Застегнув пиджак, спросил: - Вы хоть по утрам на календарь смотрите?..
        Спустя три часа, снесшись через восточно-берлинский центр с Москвой, Фурсов вновь прильнул к домофону кантора, но тут дверь виллы распахнулась. Биренбойм, казалось, сбросивший полпуда веса, порывистым жестом пригласил его и спеца войти, дабы открыть припозднившийся, утомленный где просмотром «ящика», а где метаниями по Берлину, форум.
        Между тем дискуссия не растеклась по древу познания. Оказалось, «холостяк» разговорным английским не владеет, зная одну отраслевую терминологию. Не без пользы, однако. Не очень искушенные в вопросах электронной техники и психиатрии «вожатые» форума, Биренбойм и Фурсов, при переводе то и дело запинались, обращаясь к «холостяку» за терминологической поддержкой.
        Свет горел в вилле до самой полуночи, притом что москвичи убыли в районе десяти. Ученая команда израильтян держала консилиум, прежде уложив разболевшегося Биренбойма спать. Выспрашивая симптомы, озабоченный врач-психиатр добрый час не отходил от больного, скрупулезно внося записи в блокнот. Тем временем установленная на треноге камера снимала сеанс опроса на видеопленку. В конце концов забарахливший «реактивный двигатель» уснул, не получив от эскулапа ни таблетки лекарства, ни даже моральной поддержки. Психиатр перевел видеокамеру в ночной режим, выключил в спальне свет и присоединился к консилиуму, оказавшись в центре внимания изыскателей.
        Дискуссия металась между флажков экспрессивного общения и непарламентских нападок, в какой-то момент разбив полемистов на два лагеря: технарей и блок психолога-психиатра. Надсадив к полуночи голосовые связки, изведенные научной музой дуэлянты понуро отправились на боковую.
        Между тем шеф выездной бригады «Моссада» в эту ночь практически не спал. Однако, не в пример изведенному кровавыми мальчиками «Старику», его не мучили кошмары, кокс воспаленного подсознания. Биренбойм обретался в яви, ощущая каждую частичку самого себя и до мельчайших оттенков эмоций - постигшую его трагедию: неоперабельную раковую опухоль, разлагающую тело. Эрудиция, воля, дивная подвижность мышления сложили крылья, бросив «Реактивного Дорона» на съедение недугу, хоть и не идентифицированного никем…
        Утром, при общем сборе, он сидел в зале, замкнувшись, порой подтягивая сползающие с сильно похудевшей талии штаны. Выслушав заключение консилиума, потянулся к телефону. Дождавшись соединения, произнес:
        - Мы покупаем. Как с «Битлз»?
        - Через два часа. На оговоренном месте, - ответствовал абонент.
        В 13:00 Биренбойм и Фурсов вышли из адвокатского офиса «Фогель и партнеры», скрепив подписями контракт, состоявший из сплошных условных обозначений: «регион А», «сторона Юг», сторона «Север», «изделие N», т.д. Осмотревшись, стали черепашьим шагом прогуливаться по Костанцерштрассе. При этом гасил шаг один Фурсов, подлаживаясь под Биренбойма, еле волочившего ноги.
        - С этой минуты мы в одной лодке, Костя, - заговорил сквозь учащенное дыхание утерявший «пробу» «Золотой Дорон», внешне - хронически больной.
        - Самой собой… - пожал плечами Фурсов.
        - Тогда «изделие» в виде ручки не пойдет, - огрел безапелляционным тоном Биренбойм.
        - Что значит? Вы серьезно? - Фурсов остановился.
        - Ручка, как бы это поточнее… своей конфигурацией отсылает к оружию - что к колющему, что к прочему… Кроме того, являясь оболочкой «изделия», должна быть направлена на цель, чего не утаить от ведущейся на любом официальном приеме видеосъемки. Казалось бы, в ту секунду, когда посол нажмет на колпачок, он меня больше не интересует, ведь желаемое достигнуто. Только… вся загвоздка в том, чтобы именно нажал, а не смалодушничал… Так вот, наш каркас «изделия», в виде заколки для галстука, в несопоставимом выигрыше - натурально списывает любой жест-паразит, будь то случайное пальпирование грудной клетки или упорядочивание гардероба. Таким образом заколка для посла - психологическая подушка, убаюкивающая от разоблачения. Зная, что изделие «детонируется» безобидным контактом, ему проще решиться. Резко возрастают шансы сухим выйти из воды…
        - Веско, ничего не скажешь, - дождавшись паузы, согласился с доводами москвич. - Только к чему весь сказ? Убедиться в вашем даре рассказчика или я перебил, не дослушав? И у вас в заначке супертехнология, делающая системы F-15 в «Мигов» взаимозаменяемыми, причем в считанные часы? Разумеется, покрывающая и наш с вами случай…
        Тут Биренбойм заметил вывеску бара и кивком пригласил Фурсова поменять маршрут. Чекист молча повиновался, но, пока им не подали напитки, москвичу - виски, а тель-авивцу - лимонный сок, хмурился, источая между тем скорее озабоченность, нежели разочарование. Жадно отпив, моссадовец, наконец, откликнулся:
        - Разумеется, если проблема технически не разрешима, я свое предложение снимаю и Посувалюку вручат то, что есть, то есть, ручку. В нашей ситуации - не перебирать… - Худосочная улыбка Биренбойм утонула в его белом, как полотно, лице. - Только тогда вас придется выводить на координатора или Розенберга напрямую, что по ряду причин нежелательно. Основная из них: рука КГБ в Багдадском проекте, в глазах координатора, обнажится…
        - Подождите, а как иначе? - всполошился Фурсов. - Как «изделие» с инструкцией к инженеру попадет, заменяя прежний комплект?
        - Позвольте прежде закончить, Костя, - упрекнул Биренбойм. - Видите ли, координатор может заподозрить, что операция «Моссада» дезавуирована и, оседлав источник связи, Москва его пользует в своих целях. Следует учесть, что парень - специалист экстра-класса, чья привилегия - не оглядываться на команды центра, посчитай он их неуместными или не отвечающими моменту. Он давно функционирует в автономном режиме. Мы для него, скорее, центр техобслуживания, нежели командный пункт. С момента, когда Черепанов не вышел на связь, координатор - отмобилизован до предела. Знаете же, с какой легкостью он разгадал подстроенную ловушку в ГКЭС. Вашего мелкого промаха хватило. Убежден, что сглаженная реакция «Моссада» лишь подкинула поленьев в очаг его подозрений. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и моральный фактор. До недавних пор СССР - заклятый враг Израиля, рьяно поддерживавший арабский террор. Посвяти я его в суть сделки, заключенной за его спиной, может взбунтоваться, посчитав компромисс предательством национальных интересов.
        - Так что вы предлагаете? - Московский парламентер наморщил лоб. Никогда прежде он не распутывал столь каверзный клубок техпараметров, будучи внедренным в операцию без подготовки, с наскоку.
        - Решение, как ни диво, банально, оно - на поверхности. - Биренбойм чуть понизил голос. - Вы подмените «изделие» с инструкцией на таможне. Поскольку досмотр в СССР не формальность, выемка чемодана - привычная, психологически ожидаемая мера. Учтите, я сознательно жертвую нашим изобретением, понимая, что его скопируют, прежде чем вернуть законному владельцу…
        Фурсов задумался и не угадывалось, какой из фрагментов пассажа занимает его взлохмаченный разум. Он потянулся к стакану и одним махом оставшуюся порцию скотча допил. Чуть напыжился, облизал губы.
        - Ну что ж, разумно, - принял позицию стороны «Юг» он. - Но что бы я не планировал, так это возврат «изделия». В нынешнем разброде - до того ли? Инструкцию лучше обсудим.
        - Впрямь, второстепенная деталь, - размышлял вслух Биренбойм, - точно сбор отстрелянных гильз на вражеской территории. Ну а инструкция… - моссадовец вытащил из внутреннего кармана книжку, - вот она. Разумеется, в нашей редакции…
        Фурсов настороженно рассматривал лежащую на столе «Экспансию» Юлиана Семенова, явно не намереваясь брать книгу в руки. Казалось, страшится подвоха. Вскоре он вперил в моссадовца полный осуждения взгляд, читавшийся: нашел место, умник…
        - Костя, если ваш сеанс «принюхивания» затянется, то бармен как пить дать посчитает, что внутри пластид или упаковка героина. - Биренбойм решительно придвинул книжку к визави.
        Фурсов нехотя повиновался - убрал «патент» на сиденье, прежде изучив его тыльную сторону. Вялым жестом зазвал к комментариям.
        Лик Биренбойма изменился - потливую бледность раскрасила стариковская желтизна, подсказывая, что невидимая хворь наступает. Тут из подвешенного над стойкой бара телевизора, где раскручивалась катушка новостей, донеслись звуки сирены. Тель-авивец резко перевел взгляд на экран, запечатлевая прибытие скорой помощи к месту аварии. Он как-то по-бабьи обмяк, склоняясь и вываливая стекленеющие орбиты глаз. Казалось, Дорон вот-вот грохнется головой о стол. Меж тем над стаканом с соком он замер, будто центр равновесия в этой точке проснулся.
        - Нахум, - тихо окликнул «Пейзанскую башню» Фурсов. Не дождавшись реакции, повысил голос: - Нахум, что с вами?
        Биренбойм сохранял прежний профиль, даже не моргая. Чекист отодвинул стакан, после чего юрким маневром поменял сиденье. Обняв соседа, прижал к своему плечу. Шепнул на ухо:
        - Сердце?
        Биренбойм, наконец, пришел в движение - помотал головой. Попытался нечто молвить, но лишь судорожно повел челюстью. Все же вскоре озвучил:
        - Нервный шок, пройдет…
        - Тогда вам лучше выпить, - сориентировался целитель вдвойне народной медицины. - Бармен, еще скотч!
        - Отдав вам книгу, я пожертвовал еще одной разработкой. - Биренбойм вытирал платком проступившие от виски слезы. - Не думаю, что она особо оригинальна, тем не менее, доказала свою эффективность - как носитель информации - в обход барьеров закрытого общества. Вручая презент, курьеру лишь нужно пояснить на словах: «Начните с третьей главы. Именно с нее». Укушенный змеей интриги объект, не теряя ни секунды, поступит именно так. Там же, в одном из первых абзацев, вкраплен постмодернистский пассаж, сторонним лицом не прочитываемый, зато мгновенно постигаемый «читателем», под кого и состряпан. Тело послания - в этом абзаце, венчаемом неочевидной сноской, в каких главах продолжение. Изобличить же всю заумь дано лишь профессиональному редактору, случись он сверится с оригиналом…
        - Отнюдь не безупречно, - бросил резонерскую ремарку Фурсов, - хотя бы потому, что отсыл к третьей главе может не сработать. Как бы в посольскую библиотеку вашу «Экспансию» не сдал, а чего доброго - в утиль…
        - Не в его ситуации, сидя на пороховой бочке в кафтане посланца свободного мира, явно с чужого плеча. Нервы, как тетива, напряжены, - возразил раскрасневшийся после народного «снадобья» Биренбойм.
        Здесь Фурсов отвлекся, нечто лихорадочно перебирая в уме. Будто узрев корень, медленно поднял глаза.
        - Получается, мы должны изготовить еще один сигнальный экземпляр…
        - Необязательно, если подобрать ту же бумагу и аккуратно расшить и сшить, - подсказал Биренбойм.
        - Вряд ли получится. Между тем новый экземпляр - очередной аврал на залегшей на дно подлодке, с привлечением доброго десятка случайных лиц!
        - Такова доля шпиона - извечного раба обстоятельств, где сантехника, а где гинеколога человеческой глупости, - развел руками Биренбойм.
        Какое-то время моссадовец баловался мимикой, казалось, «набивая табачок» в очередное ЦУ. Шевелящиеся губы, скулы, будто испытывали мысль-заначку на состоятельность, в конце концов озвучив:
        - Думаю, вам следует выпустить Черепанова - на контакт-другой с Розенбергом. Лишь вернув Черепанова в лоно проекта, сохраним нашу сделку в тайне. Розенберг, вне сомнения, нарядит подполковника «разобраться» с ГКЭС и, прознав о «ложной тревоге», зажжет координатору зеленый. Последний же сбросит с курьера «ошейник»…
        - Путано что-то… - засомневался чекист, - и крайне ненадежно. Где гарантия, что Черепанов не выболтает или не даст деру через лаз, прокопанный из корпункта?
        - А вы его убедите, внушив надежду переквалифицировать уголовную статью, а то и амнистировать, - предложил, само озорство, осоловевший Биренбойм. - К тому же, что вам, что нам, он впредь без толку, отработанный материал. Пусть бежит хоть куда. Убежден, молчать будет…
        Черты Фурсова застыли, передавая изумление с примесью протеста, и, казалось, он подыскивает для отповеди слова.
        - Уж позвольте нам решать, кто отработан, а кто нет! - бросился чекист на защиту расстрельного, зато родных затылков коридора. - Приберегите оценки для своих, вот, что вам скажу!
        Настал черед Биренбойма вспомнить о долге патриота своих палестин, но, как и Фурсов, между делом, без россыпи мурашек. Перед ним приоткрылось, какую должностную халатность он допустил. В азарте схватки за свое детище, вылупившееся из шпионского яйца на две трети волею фортуны и лишь на треть - как производное его амбиций и таланта, он рефлекторно, в угоду результату, пожертвовал «Стариком», даже не попытавшись его у заговорщиков выменять.
        Дело здесь не в коварном сбое памяти, самой неверной «женщины» на свете, и временной цейтнот - не оправдание. Ответ, точно мокрые ползунки ребенка, прозаичен: «Старик» в кардинально преобразившуюся комбинацию не вписывался, в первую очередь, как звено, исчерпавшее себя, хоть и не полностью. Завис один-единственный аккорд: настроить должным образом и снарядить в дорогу дальнюю инженера. Между тем именно в этом, уже просматриваемом финале крылось противоречие, малопросчитываемое на предмет развития. Ведь проведав суть сделки, заключаемой «Моссадом» и заговорщиками, «Старик» мог, в силу своих уникальных полномочий, командами Центра пренебречь, посчитав их оторванными от реальности или плодом искусной провокации чекистов. Тем самым столь трудно давшуюся операцию затормозить, а то и порушить.
        Ко всему прочему, Шахар Нево в багдадском проекте изначально приносился в жертву. Схема, слепленная на авось по принципу «вдруг завяжется» (что и произошло), в оригинале игнорировала проблему эвакуации «Старика», как таковую. До нее не столько не дошли руки, сколько Биренбойм не видел способа отъезда вообще. Реального-то опыта у «Моссада» по России - шиш с маслом, а возможностей - и того меньше. В известной степени потому, что границы в СССР по-прежнему на амбарном замке. На велосипеде, как в Западной Европе, не проскочишь…
        Биренбойм ерзал за столом, постепенно представляя себе разнос, который, по возвращении домой, будет ему учинен. Ни директор, ни, тем более, премьер не «проглотят» забвение Шахара, даже не упомянутого в сделке. Более того, заподозрят куратора в двойной игре, невзирая на закрепленные контрактом жизненно важные обретения. Ссылки на драму момента будут отвергнуты на корню. Коль умудрился подвинуть заговорщиков на обязательства, обеспеченные полумиллионным депозитом (сторговались на половине запрошенного), почему ценнейшего агента нет в формуле противовесов? Ведь, по сути, успехом дела, пусть далекого до завершения, ведомство обязано ему. Не просочись Шахар через тернии советской «парковки» с волчьим билетом в один конец и не охмури инженера - оставалось лишь догадываться, как - глава оперотдела продолжал бы метаться от одного бесплодного проекта обуздания Саддама к другому.
        Так что крыть законный гнев начальства Биренбойму было нечем. Не посвящать же босса, что операция «Посувалюк» - продукт вселенских амбиций серого кардинала «Моссада», не столь нацелившегося на директорское кресло, как лавры национального героя, о чем втайне мечтал с юных лет. Оттого в свое время он и пролез ужом в Контору, преодолев как комиссованный из армии белобилетник яростное сопротивление системы. Оказалось, для того, чтобы вскоре открыть: режим сверхсекретности, утаивающий от общества даже имя директора, не оставляет и шанса прославиться. Как бы круто он ни взбирался по служебной лестнице, вяло махать боготворящей толпе, купаясь в огнях юпитеров не дано.
        Тем не менее юркий, искрометного таланта, но не способный и стометровки пробежать коротышка не оставлял надежд вписать свое имя в анналы истории - назло мутузившим его в детстве соученикам-антисемитам, польским и уральским, армейским сослуживцам, уже одной крови, надсмехавшихся над ним, и, конечно, всех в судьбе женщинам, не отвечавших взаимностью, вследствие чего он так и не завел семью.
        Наконец десятью днями ранее пробил его час. Когда, как не в лихую годину, сбрасывают тиранов, провозглашая новых, вламывающихся из-за кулис безвестности кумиров.
        Шокирующая невиданной дерзостью, но логически обоснованная авантюра фактически вывела шефа «Моссада» из игры. Понятное дело, не навсегда. Между тем одного дня хватило, чтобы катапультировать Шахара на орбиту начинания, после чего лишь доить фактор инерции, потихоньку втирая Моше Шавиту очки. Но не настолько, чтобы безнаказанно обречь «Старика» на самовывоз…
        - Итак, будем закругляться… - Биренбойм устремил на Фурсова свой фирменный, обращенный в торричеллиеву пустоту взгляд. Тот даже встревожился, не стучится ли в дверь моссадовца новый приступ.
        - У нас лишь две необъезженные темы, - без всяких акцентов и, тем более, хвори в голосе продолжил серый кардинал, - а именно: гарантии репатриации координатора и согласование текста «воззвания» послу.
        Фурсов кивнул, но, казалось, формально, не осмыслив до конца сказанное. И впрямь в следующее мгновение уточнил:
        - О ком речь - Давиде Хубелашвили? Как понимаете, ссылка на выставочный псевдоним… - чуть хмыкнул чекист.
        Биренбойм поднял вверх руку, судя по ответу, воспринятую Фурсовым, как знак согласия. По крайней мере, высматривать «клопов» в потолке москвич не стал.
        - Как бы это поделикатнее, Нахум, но и без не-до-мол-вок, - разбил на слоги конечное слово Фурсов, придавая ему функцию смыслового буйка. - Видите ли… малейшая попытка включить в договорной перечень координатора, торпедировала бы проект соглашения, и без того ущемляющее сторону «Север». Информирую: несмотря на все ухищрения Розенберга, Хубелашвили два дня как локализован, став, пусть не равнозначной, зато одушевленной закладной полумиллионному депозиту. Разумеется, наряду с прочими паллиативами, мною не упомянутыми. При всем том депозит - разумный компромисс, призванный укрепить атмосферу доверия в смычке интересов. Проблема, следует признать, заострена «Моссадом» вполне легитимно. Так что… - Фурсов прервался, будто решаясь обнародовать некую мысль или промолчать. - Мы задержим его, как только инженер поднимется на борт самолета. Его же дальнейшая судьба - это не со мной. В любом случае, координатор - вне контекста сделки. Тем самым ваша отмашка о разблокировке закладной по завершении проекта не влечет его автоматическую репатриацию. У меня все.
        Бездумный взор Биренбойма вдруг ожил искорками озорства, казалось бы, несовместимого с моментом. Ведь обер-опер «Моссада» последний раунд установочного сбора «Север - Юг» вчистую проиграл. Между тем поражение - нередко зовущий к самоочищению знак, да еще толчок к крушению стереотипов. Было бы за что зацепиться…
        Так вот, едва улегся звон от оплеухи, как Биренбойм подспудно захихикал, потешаясь над самим собой и заодно над своей ненормативной работенкой. Он наконец осознал, что движут ее отнюдь не выдрессированные в спецпитомниках социопаты, а обычные, мечущиеся от сомнений и проказов духа людишки, оттого и ошибающиеся. Лишь сейчас он постиг смысл реплики, на днях брошенной шефом «Моссада» Моше Шавитом: «Никакой ты не отморозок, Дорон, а искалеченный псевдогосударственной системой «Надо!» служака». В итоге обнаружил, что «Старика» в жертву он не приносил, по крайней мере, сознательно, так что рефлексировал минутой ранее совершенно зря. А не пытался выменять его лишь потому, что чем-то более глубинным, нежели подсознание, оттого и не фиксируемым, не находил своему любимчику места - в скрещении рефлексов двух тяжело раненных зверей. Как солдата «миссии невыполнимой», такого же, как он сам, подставившего вчера ради успеха операции свою голову, пусть амбиций ради, а не по зову долга.
        - На войне как на войне, а, Костя? - молвил куда-то подмышку Биренбойм. Сбросив с лацкана невидимые пылинки, задумчиво изрек: - Код полевой хирургии…
        Фурсов чуть нахмурился, казалось, из-за затрудняющих диалог иносказаний. Указал на «Экспансию», намекая, что время закругляться. Биренбойм кивнул, но промолчал. Посматривал на визави, будто мяч на противной стороне. Тем временем Фурсов взял в руки книгу, раскрыл наугад, но тотчас захлопнул. Вернул на сиденье со словами:
        - Нахум, причина тянуть резину? Кому-кому, а мне ясно: вы - автор проекта, стало быть, осязаете весь спектр проблемы, не в пример прочим. Ведете же себя так, будто эпицентр события - где-нибудь в Потсдаме, а впереди у нас - целый год. Жду комментариев. Не доведем до ума «воззвание» - вся затея коту под хвост.
        - Да-да… - рассеяно согласился моссадовец. Набрал воздух в легкие, с шумом выпустил. Увлеченно заговорил: - Нужное решение, как всегда, в последнюю минуту! Вот что Костя… Вам придется, пусть молчаливым согласием, признать свою ипостась - полпреда антигорбачевского заговора. В противном случае, нам нечего обсуждать. Я же, обосновывая весомость постулата, выбрасываю, заметьте, в очередной раз задарма, бесценную заначку. Обменивается она, по нынешнему шпионскому курсу, как минимум, на космический челнок!
        Фурсов вперил в моссадовца тяжелый, но полный недобрых предчувствий взгляд.
        - Мы знаем, что «плохой парень» нечто у вас в Ираке изъял… - понизив голос, продолжил Биренбойм. - Поясню для большей убедительности: на одной из военных баз. Единственное, чего до последней минуты я не понимал: почему по вашему плану он должен уцелеть?
        - Почему же? - перебил Фурсов, казалось, тот самый молчаливый ОК выдав.
        - Да просто все… - Биренбойм презрительно махнул рукой. - Пока архив у Саддама, а не у американцев, в чьи руки тот может попасть, антигорбачевский заговор сохраняет шансы избежать разоблачения. Ну, хотя бы потому, что Хусейн и советские заговорщики идейно достаточно близки и к антисаддамовской позиции Кремля непричастны. Но бог, с этим… - Биренбойм замолчал, но вскоре продолжил: - Так вот никакой внятной схемы, как объединить ваш интерес с нашим у вас не было, не ставя под сомнение искренность намерений… То есть ввязались вы в заварушку с чистого листа. А сунувшись, открыли: надежнее арендовать разработку, пусть фрагментарно, нежели хапнуть исподтишка. Как бы не срубить последний сук, на котором всеми фибрами трясешься… Признаю: мощный, разумный ход. Снимаю шляпу. Но тут с этого самого испещренного - где прямыми, а где кривыми - листа, вздымаются с десяток, грозящих обвалом «шахты» «но». В итоге резко повышается ранг сотрудничества, очередные искренние комплименты. Между тем, убежден, вы пока не рассмотрели главный изъян перелицованного под вас плана, делающего участие «Моссада» бессмысленным…
        - Как это? Вот те раз, говорили-ехали… - обронил изумление москвич.
        - Впрочем, положа руку на сердце, и мы сами… - резко снизил напряжение Святой Земли ходок.
        Нагрянула пауза, чье условное эхо, быть может, отдавалось в Арктике. Биренбойм отчаянно тер глаза, в то время как Фурсов сжимал до белизны костяшек стакан.
        - Понимаете, даже упаковав смысловые рубрики «архив» и «зарин» в одном предложении, результат непредсказуем. То есть, на что западет «плохой парень» после «закрепления» электронным пучком - на первое или второе? Кроме того, не сомневаюсь, вы, осознанно или нет, выделите в смысловой конструкции свой элемент.
        - А давайте через дефис, да еще повторим, поменяв рубрики местами, - предложил, само простодушие, Кирилл Фурсов. Не дождавшись отклика от впавшего в тугодумие «пайщика», рассмеялся. Вскоре, однако, одернул себя, добавив: - Я вам обязан, Нахум. Впервые за последние трое суток ощутил почву под ногами. Так что по возвращении подам ваши наработки в оригинальной версии - именно так, как те были озвучены, без купюр. Между тем… как бы «дефисы» и прочие «черточки» не пошли прахом. Настораживает психологический портрет «плохого парня» - высокий болевой порог. К чужой же боли он невосприимчив вообще.
        - Не думаю, на собственной шкуре убедился… - с явной задержкой откликнулся Биренбойм, с трудом разжав обручи нового приступа страха.
        Ожидая на тротуаре такси, Биренбойм и Фурсов ежились. При этом, казалось, отнюдь не промозглая погода тому виной. То ли господа пресытились общением, а может, наоборот, им жаль расставаться. Спустя некоторое время враги-соратники стали украдкой поглядывать друг на друга, будто не решаясь заговорить, а чуть позже - беспорядочно топтаться. В этом маетном околачивании атлетичный, косая сажень в плечах, Фурсов смотрелся комично, Биренбойм же, гуттаперчевый суетный коротышка, был в своей стихии, если не задавал ритм и тон.
        С интервалом в несколько секунд подкатили два таксомотора, вызвав у «топтунов» легкую панику. Господа заметались, не зная, кому какое авто занять. Но сообразив, что даже не попрощались, остановились, после чего устремились навстречу.
        - На дорожку, очередной личный, грозящий вылиться в традицию вопрос. - Улыбаясь, Фурсов протянул Биренбойму руку.
        - Валяйте, особо не опасаясь за прецедент, - невозмутимо отозвался моссадовец. - Мы больше не встретимся, положитесь на опыт старшего по возрасту.
        - Извольте тогда. Так вот, что вас подвинуло испытать устройство на себе, невзирая на предостережения? Я же вижу: травма нешуточная. - Фурсов пристально всматривался в Биренбойма. - Между тем ваши спецы привезли точнейшую аппаратуру для измерений…
        - Хотите честно? - «Опаленный» нейтронами Дорон не без усилий освободился от хваткой ладони москвича.
        - Честно - так честно, - Фурсов кивнул.
        - По-другому начальство не соглашалось. Ни в какую… - Во исполнение традиции Биренбойм похлопал чекиста по плечу. Засеменил к ближайшему такси.
        По пути в аэропорт Биренбойм пустился в прогнозы. Причем гадал не об исходе операции, а о предполагаемом числе ее потерь. Между тем ломал голову не очень. Список лихо открыл с самого себя, основав раздел «Тяжелораненые», после чего перекинулся на московско-багдадский театр действия.
        Сняв рекогносцировку, Дорон ни к чему утешительному не пришел. От ареста Шахара и Розенберга могло спасти одно - крах антигорбачевского заговора, мгновенное и тотальное разорение его гнезда. Лишь так завязывался шанс ускользнуть. Если, конечно, их куратор не придумает нечто, под стать багдадскому проекту, экстраординарное.
        Биренбойм при этом своей епархией не ограничился - принялся распутывать невольничью шнур-удавку и дальше. Спустя минуту-другую та с присвистом сомкнулась на шеях Черепанова и Талызина, после чего, хоть и с некоторой заминкой, прибрала в царство теней самого посла.
        Удержи заговорщики в ближайший месяц свои позиции, им ничего не оставалось, как троицу отправить к праотцам, дабы возможную утечку купировать. Причем начинать следовало с конца списка - влиятельной, искушенной в интригах мировой политики фигуры, кому несложно все премудрости комбинации «Антигорбачевский заговор - «Моссад» просчитать.
        Столкнись «Моссад» с тождественной, угрожающей его устоям проблемой, то действовал бы не менее радикально. С одной только оговоркой: оставил бы в живых своих, понадобься для этого хоть целое состояние. При этом, так или иначе, всю бы цепочку вывел из игры, особо не задумываясь о степени опасности того или иного фигуранта.
        Накропав свой мартиролог, серый кардинал сосредоточился на его последней строчке - Посувалюке, вскоре представив, как тому всучат палочку эстафеты «Тель-Авив-Москва-Багдад». Лишь затем его обуяли размышления об итоге начинания. Перебрав все его вершки и корешки, поблекший, но все еще «Золотой Дорон» явственно ощутил: под прессом сообщества тайных сношений послу не устоять. Подчиниться диктату либо наложить руки - вот и весь выбор.
        И именно сейчас, когда по прочтении «повестки» посол учует дыхание в спину сразу двух монстров, операция с четверенек встанет на ноги. Ранее же, в оригинальной версии, грешила умозрительностью. Каким бы мощным ни был компромат, Посувалюк рано или поздно рассмотрел бы оба образующих подкоп элемента: кукловод - израильтяне, а материал подметного письма почерпнут из Москвы. Но последнее исключало его участие в заговоре. Зачем ублажать чужого дядю, смертельно рискуя, если компрометирующий источник дома не устранен и, так или иначе, карьере крышка.
        Кроме того, эта иезуитская и, вне всяких сомнений, реальная угроза кровной мести… При прежнем раскладе, единственная сулящая послу защиту гавань - родные силовые структуры. Увы, послу суждено узнать: они, по сути, на противной стороне. Крышка захлопнулась!
        Биренбойм вдруг застыл, осознав свой очередной «зевок»: «Немедленно известить Москву. Пусть в «повестку» вобьют гарантии о неразглашении копромата на посла. Прошляпил!»
        Тем временем следующий на советский военный аэродром Фурсов переводил дух после изнурительных переговоров-притирок. Между тем, в отличие от Биренбойма, исход операции «Посувалюк» его ни в коей мере не занимал. Концы с концами шпионского СП связаны, вводная Агеева - склонить «Моссад» к московскому покрою операции - выполнена. Пусть непредвиденно дорогой ценой - полумиллионным залогом, но об этом должна болеть голова у начальства, как ни диво, почти без колебаний, утвердившего перевод.
        «Отстрелялся», он считал, неплохо, на ходу ловко меняя покрышки, а порой и ходовую часть начинания. При этом инструкции босса - в реальном преломлении шпионской случки - либо не сработали, либо потребовали творческого переосмысления. Ведь моссадовец, бесспорный прародитель предприятия, сам то и дело менял курс, обнаруживая в перетаскиваемом от «Моссада» к чекистам одеяле множественные прорехи. Нудная «игра мышцами» сторон в сухом остатке обратилась в паритет - надежный плацдарм для сотрудничества.
        Самое любопытное, что о вовлеченности верхушки КГБ в антиправительственный заговор, а точнее, об объективном существовании такового Фурсов впервые услышал от Биренбойма, хотя и был посвящен в несоизмеримо большее число ведомственных секретов. Но, поскольку разведка одним из своих предназначений - центр регулируемой государством дезинформации, то на большую часть фактов, заставлявших усомниться в верности его боссов Горбачеву, смотрел сквозь пальцы. Да и кто он, по большому счету? Где вестовой, а где порученец, пусть высокого ранга…
        Кроме того, свою родину СССР Фурсов давно мысленно похоронил, никаких открытий меж тем не сделав. Большевистский режим столь бесхребетно сдал свои позиции, напоследок даже не пукнув, что в его возрождение верилось с трудом. Вокруг чего конспирировать? Разоренного сельского хозяйства, отстающей от Запада на полвека экономики и фактически распоровшейся на национальные лоскуты страны? Кто рискнет принять на свой баланс свалку исторических ошибок и заблуждений? Обитавшему больше на Западе, нежели дома Фурсову любой радикальный, смотрящий в прошлое переворот был абсурден.
        При всем том его хозяева, оказалось, думали иначе. Лишь сегодня, с подачи моссадовца соединив пеструю мозаику всевозможных деталей и обстоятельств, он наконец прозрел, убедившись в справедливости изречения «Большое видится издалека». Как ни странно, глаза ему открыл безнадежно случайный, еще недавно немыслимый «компаньон», чьи первоначальные намеки на заговор посчитал вводным, не очень умным тестом на вшивость.
        Но самым примечательным было то, что, раскрывая Фурсову большие и малые секреты Конторы, Крючков и Агеев считали его посвященным в суть заговора, как само собой разумеющееся. Тем временем подчиненный буднично, не разгибая спины, «пахал», не думая даже искать параллели. Он, состоявшийся профессионал, еще в истоках шпионской карьеры выбросил из своего словаря местоимение «почему».
        Эмиссар минуту-другую «слюнявил» его косвенную, до недавних пор неосознанную, вовлеченность в замышляемый переворот, в конце концов заключив: «Ну всех к лешему! Так и архивариуса из орготдела привлечь можно!»
        Затем он мысленно перенесся к моссадовцу, раскрывшему ему глаза на очевидные факты. Поначалу всплывали в памяти случайные фрагменты фраз из их краткого, но весьма интенсивного сношения, по большей мере, озвученные им самим. Чуть позже вторглись обрывки диалогов и сопровождавшие их эмоции, оценки и наконец его обуяла неприязнь, перемежающаяся с коликами эту фигуру забыть.
        Однако не выходило - заметно похудевший за три дня, но все еще с брюшком коротышка то и дело беззвучно подкатывал и своей вездесущностью дразнил. В итоге Фурсова встревожил весьма непродуктивный для разведчика вопрос: что он испытывает к племени, к коему принадлежит моссадовец, то бишь к евреям? Тут он, к вящему удивлению, открыл, что его опыт весьма иллюстративен и самодостаточен, чтобы давно определиться, в обход довлеющих штампов и стереотипов, не говоря уже о прикладной политике «есть мнение» советской эпохи. В физико-математической школе для избранных, отметившей его ученичество серебряной медалью, не менее четверти учеников - Срулевичи и Нехамкисы, Маркус Вольф, в чьем кабинете временами чаще гостил, чем в Конторе, еврей по отцу, в польской, венгерской, румынской разведках - немало высших офицеров, с кем контактировал, то самое, не привечаемое официозом меньшинство. При этом в годы учебы он сам - в авангарде успеха, ну а на профессиональном поприще - и вовсе обласканный начальством, награжденный двумя орденами, штучный специалист - полный комплект регалий, оттеняющий крупную личность,
пропуск в питомник для избранных.
        Но не самых. И это с ужасающей, таранящей строй взглядов наглядностью Фурсов ощутил только сейчас. Именно Срулевичи, Шмеркины и Гартенштейны его чуть лучше, изобретательнее, быстрее - на полшага, полтемпа, на пропущенное второе ударение, как в английском. И как бы он самозабвенно не мытарил свои тело и мозг - его повседневное, вошедшее в привычку занятие - этих неказистых, подслеповатых умников не обставить. Он, мастер спорта по вольной борьбе, некогда вице-чемпион Москвы, ощутил микроны различия на том самом профессиональном, недоступном не только обывателю, но и носителю классического образования уровне, по-настоящему осязаемые лишь спортсменом его ранга, да еще естествоиспытателем. Ощутив, на мгновение потерялся, после чего всеми фибрами затосковал. Нет, то была не вспышка слабости и, тем более, зависти, а прежняя безотчетная, душноватая неприязнь распахнула свое полное эстетических конфликтов нутро. Воспитанный в культуре, трактующей поражение как трамплин для побед, он, во власти нерационального, безрассудного чувства, не мог принять превосходство этих неказистых внешне, чуть ли не
антропологически ущербных всезнаек-проныр. И коллизия эта, он отчетливо представил, этнопсихологическая, а может, даже расовая, признавайся себе в этом или нет…
        Зуд несовместимости то затухал, то разгорался, когда, при подлете к Москве, он вспомнил боровшегося в его весе Леонида Либермана, примерившего венок чемпиона мира в двадцать один год. Тотчас подумал: «Что это на ксенофобию меня потянуло…», после чего стал одеваться.
        Тем временем пролетавший над Критом Биренбойм нервно покусывал губы, беспокоясь: «Поставят ли русские во главе рабочей группы Константина? Запутаются иначе…»
        ГЛАВА 16
        10 января 1991 г. 21:40 борт рейса «Москва-Багдад»
        Семен Талызин употреблял последний раз - он знал это совершенно точно. Хотя бы потому, что, по прибытии, может сгинуть в застенках «Мухабарата». А пронесет, то не морщась, бросит - на то и даруется жизни новый круг.
        Принял на грудь Семен Петрович еще в «Шереметьево» - вскоре после того, как прошел таможню и погранконтроль. Отоварился в Duty Free диковинным для совка «Чивасом» и, перелив скотч в туалете в пластиковую поллитровку, то и дело прикладывался в зоне посадки. В лайнер поднялся с приятной тяжестью в мыслях и членах, да еще с ощущением спелых желудей на языке.
        Не «подкрепись» он накануне, то на борту на сиденье стюардессы приземлился бы - «Ил-62», точно пещера, был пуст. Один-одинешенек, да две вяло переговаривающиеся бортпроводницы. Неужели рейс затеян под него одного?.. Уселся в восьмом ряду, не подумав даже свериться с посадочным талоном. Минута-другая и его объял пузырь ватных, размазанных ощущений - продукт ударной, судорожно проглоченной дозы. Между тем, по мере того как та «выдыхалась», Талызина покалывали смурые чувства, возвращая к реальности без дна и покрышки.
        Тем временем самолет продолжал стоять на приколе, опаздывая с вылетом на сорок минут. Судя по долетавшим обрывкам фраз, как-то «Где они, черт подери?!», кого-то ждали. Наконец осознав, что «они», вполне вероятно, созываемый для его ареста наряд, Семен Петрович двумя заходами опустошил «ссобойку», тотчас затребовав местный «паек».
        - Не положено, после взлета! - разъясняла кодекс международных перелетов стюардесса, вполне доступным для совгражданина языком…
        «Без тебя знаю!», - огрызнулся про себя бывалый пассажир, с опытом полсотни местных и двух заморских рейсов «Аэрофлота».
        По трапу застучали ботинки нескольких человек, к коим через секунду-другую присоединился, казалось, целый взвод «топтунов» - будто разбуженные по тревоге матросы несутся с кубрика на верхнюю палубу.
        Талызин почему-то кинулся проверить, не пристегнут ли он. Но не нащупав даже ремня, с глуповатой улыбкой распрямился. Смотрел при этом не по фронту, а куда-то в сторону.
        В проходе объявились первые два «матроса». Первое, что инженер отметил, - ладные, коротко стриженные ребята и впрямь служивые, хоть и в штатском. Следующее открытие: припозднившиеся явно не по его душу. Одиннадцать молодцов пронеслись мимо, как слаженный экипаж каноэ, и компактно рассредоточились в хвосте, по человеку на ряд. Точно по команде, прильнули к иллюминаторам.
        Боднувший сквозь дурман «общей анестезии» шок в ней и рассосался, но нерв любопытства растревожил. Талызин поглядывал через плечо на необычную команду, притом что «Москва-Багдад» уже выруливал на взлетную полосу. От пришельцев не доносилось ни слова, точно они командированы от общества глухонемых. Лишь одна из пар обменялась специфичными жестами, сурдоязык меж тем не напомнив. Тут Семена Петровича посетило: «Похоже, спецназ. Тогда… не моя ли группа поддержки? А может, чего того и отделение ликвидаторов? Не дергайся, слишком большая честь…»
        То, что навязываемая миссия держится вся на соплях, Талызин ощутил, едва та была озвучена Шахаром в эскизе. Понятное дело, гастролеру кто-то из власть предержащих помогал, но как-то не верилось во всемогущество анонима. Нахрапом Великую Советскую стену не возьмешь - на костях строилась, дабы навеки колотились от страха, подумал тогда он.
        Вот и не заладилось у гастролера и «квислингов» с первого дня их с Шахаром переезда из Владимира в Москву. Ни визита в ГКЭС, ни ссылок на командировку, пусть косвенных, - не состыковывалось что-то. Какой засланец не мастак скрывать свои чувства, кризис затеи прочитывался. Кроме того, за неделю они поменяли три обиталища. Тем самым напрашивалось: лазутчик из охотника превратился в дичь.
        Между тем последние трое суток - очевидное оживление в стане заговора. Связной сновал между дачей и Москвой, как челнок. Шахар ему у забора нечто втолковывал и, казалось, связник либо крайне измотан, либо не усваивает смысл.
        Опекун на глазах осунулся - самоуверенный налет вальяжного молодчика как рукой сняло. Темные круги под глазами, полная потеря аппетита. Сорвался даже разок на уговоры перекусить. По всему чувствовалось, что он не столько колеблется, сколько озабочен положением дел, а может, разуверился в успехе начинания. И еще. Он все чаще обследовал территорию вокруг дачи - выглядывал за ворота, прохаживался по улочке, оставляя подопечного без присмотра. Возвращался с видом, будто между прежних заноз затесалась новая, только не знает где. Что та, что эти… Порой, воротившись, спустя пару минут вновь выскакивал, словно норовил неких оппонентов застать врасплох.
        Наконец, позавчера, после позднего визита связного, весть: «Завтра утром - в ГКЭС. Виза и билет готовы, вылет десятого в 21:00». На вопрос: «Как вести себя?» Ответил: «Как можно естественнее, но осложнений не предвижу». И ни одного комментария, не говоря уже инструкции, только еще больше ушел в себя.
        Отправились меж тем в присутственное место вместе. Как ни диво, в лике гастролера - печать безразличия, будто до фонаря все, если, конечно, не зачерствел от перегрузок. При расставании у проходной не пожелал даже удачи, лишь махнул рукой: давай, мол, иди. Назвал, правда, место встречи. Неужели знал, что подопечный, как магнит, приворожен? Где страхом, а где не весть чем… А может, следовал коду уважительности, собственно, и сцепившему парадоксальный тандем? Тот еще тип…
        Скорое, спустя два часа, воссоединение встретил весьма необычно - не поинтересовался даже итогом. Будто визит в булочную, а не в узловую начинания - начало всех начал. Разумеется, мог оценить внешне, что все на мази, или был накануне заверен в нужном исходе. Между тем кольнуло: что-то здесь не так, витает парень в своем, похоже, отторгая себя от задания. Лишь на даче буркнул: «Расскажи». Слушал невнимательно, блуждая взором, впрочем, то его преобладающий фасад на вынос.
        При всем том повествовать было особенно не о чем, разве что озвучить баланс: паспорт с визой и билет в кармане. Личные же наблюдения в формат ячейки «раб - надсмотрщик» не вписывались. Не делиться же впечатлениями об авантюре, куда был пинком под зад внедрен. Размусоливать подковерные игры - себя не уважать. Да, неким непостижимым образом его, гастролера, взяла, но подыгрывать - увольте! Хватит того, что в минуту слабости открылся…
        Между тем в ГКЭС технологическая цепочка «вахтер - зампредседателя» - сплошная зеленая улица, вдоль которой дружный ряд где подернутых изумлением, а где холопствующих глаз. При этом поклевывает ощущение невидимого ока, отслеживающего каждый шаг.
        На формальности ушло полтора часа, включая билет, паспорт, командировочные, собеседование. В кабинете зампредседателя - то самое одушевившееся «око», а точнее, его генератор: широкоплечий наблюдатель за сорок, своей пробковой непроницаемостью способный и слона заставить ерзать. Лицо, однако, умное, сразу видно - белая кость. Зам часто посматривал на не представленного ассистента, заставляя озадачиться, кто из них на самом деле ассистент. «Око» убыло, не дождавшись конца аудиенции и, казалось, кивком утвердив командировку.
        По размышлении здравом, выходило: расклад события - гораздо сложнее, чем представлялся вначале. Динамо авантюры - несложно было предположить - влиятельное местное образование, у которого варяг-гастролер, не исключено, в подпасках. Тем самым от израильского следа осталась одна дырявая калоша, внушавшая между тем: шансы выйти из заварушки живым и невредимым тают. Заградотряд - по всему периметру. Станешь отлынивать - сборная команда пиратов мать с дочерью в два счета изведет.
        А под занавес встречи в ГКЭС - «презент»: 30-го они известили Багдад о не приезде советника по энергосистемам, при этом телеграмма от 7 января, отыгравшая прежнее решение назад, осталась без ответа. Заверения о чисто технической нестыковке, огрехах делопроизводства могли удовлетворить разве что новобранца. Будь проблема проходной, зам не упомянул бы ее вообще, тем более, не советовал бы сослаться на приступ радикулита, якобы отложивший вылет.
        Ко всем бедам и мытарствам совсем свежий инцидент на таможне. Когда отправили на личный досмотр, кольнуло: «С чего бы это? В ГКЭС ведь казалось, что за вывеской предприятия - каста неприкасаемых, если ни сам госмеханизм». Скорое «Все в порядке», будто бы сбило напряжение, но тут, при упорядочивании развороченного багажа, резануло глаз: врученные Шахаром «гостинцы» - коробочка, якобы с заколкой для галстука, и «Экспансия» Ю. Семенова вернулись с досмотра со «щербинкой». Коробочку - сразу видно - вскрывали, что, с учетом процедуры, объяснимо, а вот обложка «Экспансии» потемнела. Кроме того, книга разила свежей типографской краской, при передаче ее Шахаром не замеченной.
        Стало быть, ничего не оставалось, как в последний раз всласть, напропалую напиться.
        О «снотворном» Талызину пришлось напоминать стюардессе дважды. Выяснилось, что за минувший год «Аэрофлот», под стать прародительнице, до безобразия обнищал. Не только «Арарата», но и «Столичной» в экспортном варианте не было.
        - Скажите спасибо, что «Пшеничную» завезли, на прошлом рейсе и того не было, - пристыдила назойливого «пациента» стюардесса, отмеряв долгожданную добавку.
        - Удружили, - буркнул про себя Семен Петрович, теряясь в смоге одурения, кого «благодарить», - барахтающегося в безвременье перевозчика или рачительную хозслужбу заговора.
        - Подбавить через полчаса? - предложила в спину бортпроводница, неясно когда расположившись. От безделья что ли… Чуть ранее «хвост» дружно отказался от ночной трапезы, заказав одиннадцать порций чая.
        «Пшеничная», контрастом сливочному «Чивасу», чуть было не вогнала в конфуз. Плотно сжав губы, Талызин сдерживал острый позыв тошноты. Получилось. Убедившись, что к его персоне ноль внимания, вновь пригубил. Вначале пробный глоток, после чего накатом полста грамм. Жаркая волна разнеслась по венам, взбудоражив насквозь плоть. Спустя минуту-другую спала, оставив после себя сладкую апатию, согласие сытого жвачного с самим с собой.
        Торчал в своем «корытце» Семен Петрович между тем недолго. Вскоре его увлек рекламный проспект «Аэрофлота», а точнее, карта-схема его международных маршрутов, густыми пучками опоясавшими весь мир. Подумал: «Кто назвал нас «Верхней Вольтой с ракетами?» Мы - Союз отрядов «Аэрофлота». Но мысль сбилась на полпути, ничего оригинального не явив. Некоторое время Талызин копался в себе в поисках нового объекта интереса - без пользы, однако. В итоге докайфовал до того, что стал водить указательным пальцем перед носом, должно быть, норовя сконцентрироваться, дабы додумать ускользнувшую мысль.
        Семен Петрович встрепенулся, туповато мотнув головой. Покосился за спину, после чего развернул корпус и уставился поверх кресла в хвост самолета. Одиннадцать, как ему подумалось, камикадзе крепко спали, несмотря на по большому счету взрослый час. «У них что, отбой, как в казарме, по приказу?» - озадачился он. - «Или, беря с меня пример, отрываются напоследок, придавив медведя? Но главное: что забыли на чужой войне? Двойной оклад, гробовые? Я хоть с ярмарки, запутавшийся в своей слабине и смутном времени чудак. Им-то жить и жить».
        Он рассматривал бойцов, выискивая черты порока, коего за время лейтенантских сборов отведал вдоволь. Ему, испытавшему культурный шок, тогда казалось, что СА - прогнившее до блевотины, взращивающее одних дегенератов сообщество, лишенное не только героического ореола, но и права на существование. Да, им говорили, приютивший сборы стройбат - еще не вся армия, а ее худшая часть, но почему-то верилось этому с трудом. Зато подмывало, открыв цистерны заправочной, пустить на всю округу петуха, разоряя зверинец.
        Между тем ничего общего с той оголтелой солдатней попутчики не имели. Даже спали опрятно, без храпа, маеты, под стать неброскому, почти беззвучному бодрствованию. При этом взыскательный глаз не мог не запечатлеть исходящую от них силу знающих себе цену удальцов. Из того же, что и гастролер, выводка, тот лишь артистичнее и, должно быть, опытнее, подумал Талызин.
        Тут Семен Петрович почувствовал на себе пристальный взгляд, не понимая, откуда и чей он. Оглянулся, но даже присутствия бортпроводниц не выявил. Вновь обратил взор в хвост лайнера, обнаружив, что за ним некто в последнем ряду наблюдает. Прищурившись, разглядел нового, прежде не замеченного субъекта - мужчину около сорока, столь же самодостаточного, как и десятка уснувших бойцов. В том взгляде не было ни вызова, ни сарказма, а застрял устойчивый профессиональный интерес. Будто прикидывал на глаз, кто ты и каковы твои намерения. И, разумеется, насколько опасен.
        Пошевелив подувявшими извилинами, Талызин смекнул, что наблюдатель, скорее всего, командир летучего подразделения. Бодрствует, причем не от бессонницы, а несет вахту, охраняя не столько сон, сколько безопасность коллектива - без всякой оглядки на экстерриториальность полета на десятикилометровой высоте. «Высшая лига, ничего не скажешь», - возвращаясь в привычную позицию, заключил Талызин. Дразнимый интригой, он спустя полчаса вновь обернулся, обнаружив нового часового с прежним, казалось, поставленным инструктором взглядом - бесстрастного, но неумолимого считывания кадра.
        В какой-то момент Семен Петрович задумался: он оприходовал одну порцию «Пшеничной» или две? То есть, принесла ли стюардесса обещанную добавку? Если даже нет, то откуда нехарактерное для совковой обслуги радушие, да еще в столь щепетильном, чреватом осложнениями деле? Ответа между тем не нашел, ощутив на смыкающихся веках две известного церемониала монеты. Последнее, о чем Талызин подумал, уже несясь кувырком в царство Морфея: хорошо бы зависнуть в этом гудящем дирижабле, пока иракский нарыв не рассосется или лопнет.
        Талызин проснулся, не разбирая, где он. «Что за странный автобус?» - наконец, слепилось из обрывков сна и шлаков перебора. Но увидев поодаль чем-то знакомую девушке в форме, Семен Петрович задышал ровнее. Среди своих, слава богу…
        Впрямь человек без коллектива - тварь затурканная, а бражник, в загуле, тем более…
        Чуть позже, встревоженный гулом двигателей, Семен Петрович стал мотать головой, натыкаясь на тьму за округлившимися почему-то окнами. И никак не мог восстановить событийно-координатную ось. В итоге переключился на самого себя: обследовал физическую комплектность членов, хоть и поверхностно.
        - Вам чай или кофе? - прозвучало над ухом. На тот момент, согнувшись в три погибели, Семен Петрович рассматривал валяющиеся под соседним креслом ботинки. Будто бы свои… На звук распрямился, чуть задев головой откидной столик. Стакан покатился, но на канте замер.
        Тут к нему память вернулась, обнажив, помимо подлого зигзага судьбы, ощущения мерзкого похмелья.
        - Мне бы… - проблеял он стоящей у кресла бортпроводнице.
        - Так чай или… - уточнила «своя», обрывом фразы о чем-то намекая.
        Талызин часто, угодливо закивал.
        - Что именно? - Стюардесса с опаской обернулась.
        - Как прошлый раз… - Семен Петрович стыдливо потупился.
        - Вы в своем уме?! - вспылила голубая принцесса. - Все проспали-пропили?! Коммунизма-то нет, раствора не хватило…
        Талызин отстранился, должно быть, опасаясь пощечины, а может, оргвыводов за пропитое им общество благоденствия.
        - Но… по прейскуранту бара, так и быть… - Стюардесса выжидающе смотрела на босого пассажира, кокетливо постукивая пальцами по обшивке кресла.
        Семен Петрович задумался, силясь представить, как фужер из Шереметьевского бара перекочует на борт самолета в часе лета от цели. То, что на международных рейсах продают величаемое «баром» спиртное, он не знал.
        - Так будете? - шепотом спросила «барменша», казалось, причащая к бортовой тайне.
        Семен Петрович воровато кивнул, мигать не переставая.
        - Пятьдесят долларов, - выдала счет королева момента.
        Ощутив острую нехватку воздуха, Талызин вытаращился. Между тем вспыхнувшее чувство протеста - отнюдь не главный признак его состояния. По большей части, Талызин вел подсчеты: конвертировал командировочные, пять двадцаток «Дама с буклями», в долларовый эквивалент, а отталкиваясь от курса черного рынка, пятьдесят долларов - в рубли. Выходило, что «порция» съест треть командировочных или три его месячные зарплаты в «мавзолейных», как кто-то из его знакомых недавно пошутил. В эпицентре же, где пихаясь, а где, исподтишка гвоздя локтями, крепнул синдром снять «порчу».
        В конце концов мешанина свалялась в ком безрассудной жажды - немедленной, хоть из клюва журавля дозы.
        - Несите, только у меня фунты… - процедил сквозь зубы Талызин, обреченно опуская голову.
        - Лишь бы настоящие… - ответствовала «угонщица» командирочных и скрылась.
        Доза отдавала еще большей конспирацией и загадкой, чем переговоры о ней - завернутая в арабскую газету бутылка. Между тем сдача с двух двадцаток - в тех же фунтах и, навскидку, точная. Сняв обертку, Талызин опешил: непочатая «Пшеничная»! С чего бы это? Ведь подразумевалось сто грамм!
        Здесь его осенило, что ситуация для обслуги, должно быть, трафаретная. Похоже, в последнее время не он один поднимался на борт «Москва-Багдад» на бровях, что не диво. Еще неделя и Ирак разворотит тайфун войны. Запрещающий же алкоголь ислам не сулит даже оттянуться напоследок. Так что кто идет в разнос перед судилищем, как он, а кто запасается «анальгетиком» впрок. Чем ползучий частный сектор и воспользовался, сплавляя - он нисколько не сомневался - контрабандную «Пшеничную» по пятикратному тарифу советской «валютки». «Пробниками» же жертвуют, дабы спровоцировать или разжечь аппетит.
        Секунду-вторую Талызина покалывало уточнить: бутылка, не шведский стол ли? Но, чертыхнувшись про себя, он лихо отслоил жестяную пробку. Заполнил стакан на четверть и выпил. Плотно сжав веки, прислонился лбом к спинке кресла напротив - сбивал слепящую картинку, увы, без сюжета, не говоря уже, перспективы. Отстранился, плеснул еще сантиметр, но пить не стал. Прильнул виском к стене у иллюминатора, так и не раскрыв глаз.
        Тем временем лайнер начал снижение, покидая крейсерскую высоту. До «Саддама Хусейна», прими их аэропорт, пятьдесят минут. Из хвоста доносились аккуратные щелчки, шорохи: летучая команда, будто во вражеском тылу, едва узнаваемо чистила перья. Молчком, как и прежде.
        Все-таки, куда их несет нелегкая, подумал Семен Петрович, Горбачева-то, по крайней мере, внешне, в двойной игре не уличить. Хотя бы потому, что Союзу, в стадии активного распада, совсем не до Ирака. Стало быть, за командой стоит, скорее всего узковедомственный, по аналогии с моим, несогласованный с центральной властью интерес. Между тем лихая година свою пасть, по большей части, на самых достойных разевает…
        Семен Петрович потянулся за «дозаправкой», ощутив необычный душевный подъем. Источник пока не улавливался, хотя и пузырился интригой. Ладонь обвила стакан, да так и на нем замерла.
        Перед ним вдруг разверзлось, чем Сталин пробавлялся в первую, должно быть, самую трагичную декаду войны: отгородившись от пущенной по кругу страны, ошеломленных клевретов, всего мира наконец, он квасил. Забывался на часок и снова лакал. Не успев ощутить похмелья, опрокидывал очередную дозу. За рабочим столом, стоя на коленях, распластавшись на полу, в кровати, не раздеваясь.
        Дня через три затребовал уже ящик, но и его не хватило, чтобы выжечь или хотя бы приглушить животный ужас, сковавший помыслы и тело. Запой ведь западня, лишь «замачивающая» на время страхи, но при малейшей абстиненции - утраивающиеся.
        Он осязал сталинский кабинет, Поскребышева, собирающего на карачках бутылки, ошметки изорванных воззваний, завещаний. Доверить уборку техничке - разрушить миф кормчего всех времен и народов, гаранта нетленной большевистской идеи, их общей индульгенции на бессмертие. Вот верный оруженосец и протирал галифе заблеванный ковер, норовя собачьей преданностью вернуть владыку, защемленного страхом возмездия, на пьедестал власти.
        Резанул ноздри смрад немытого неделю шестидесятидвухлетнего тела, не уступающий в зловонии рвотной массе. Пролитая «Кинзмараули» лишь сгущала общий амбре. Дырки в ковре, прожженные оброненной трубкой, разбросанные пуговицы от френча, вырванные с мясом в момент похмельного удушья, осколки опрокинутого бокала - жалкая отрыжка великой империи, отсекаемой немецкими танками по тридцать километров в день.
        Новый фрагмент: топчущиеся в растерянности у двери диктатора соратники, запаниковавшие не столько за участь отчизны, сколько за свою собственную судьбу. Неделю как вскидываются от увязавшегося кошмара: заставленная виселицами Красная площадь, где в центре - клейменный персональными табличками эшафот. Священный синод отдельно, гвоздь программы, так сказать. Хватило ума - нельзя не отдать должное - постичь, что, кроме Хозяина, с его даром изводить целые классы и уникальным опытом администрирования террора, никому из них орду тевтонов, прирожденных воинов, не остановить. Он - единственный, кому по силам отвести топор плотника заплечных сооружений. Внуши лишь незаменимость и, разумеется, вытащи, хоть за волосы, из запоя.
        Призвали личного Кобиного врача, только ему могли доверить самый не выговариваемый государственный секрет: Хозяин, как последнее отребье, запил в грязь, бросив страну недавним союзникам на растерзание; сломался, осознав, что его, махрового конспиратора и интригана, немцы на четыре точки поставили.
        Между тем увиденное большим сюрпризом Виноградову не стало. Об устойчивом злоупотреблении Сталина спиртным говорили анализы, нездоровый цвет лица наконец. Но в еще большей степени - наблюдения. Поздние, в районе двенадцати, приходы на работу буквально выпячивали диагноз: ежевечерняя передозировка алкоголем. Перебрав за ужином, вождь утром просто не мог оторвать голову от подушки. От братания с пороком удерживала могучая воля, как и у многих ярких личностей, мирно уживающаяся с человеческими слабостями.
        При этом Виноградова потрясло другое. Пациент, с учетом тяжкого отравления и немолодого возраста, в явной опасности, перед чем жесткое требование соратников - единолично провести реабилитацию, включая - немыслимо для академика - капельницы и уколы, смехотворно. Между тем ничего не оставалось, как подчиниться.
        Талызин взглянул на «Пшеничную» и удивился: «Когда успел полбутылки уговорить? Неужели столь увлекся идеей, способной прорости лишь на пьяной грядке?»
        Но тут всплыли в памяти документальные кадры, запечатлевшие речь Сталина от 3-го июля сорок первого года - первое публичное выступление вождя после десятидневного затворничества: в коротком отрывке Сталин дважды жадно пил воду. Выглядел пусть не потерянным, но без присущего ему, судя по иным кинолентам, холодного апломба небожителя.
        Чуть позже пришел на ум широко известный, подтвержденный многими источниками факт: откровенно глумясь, Сталин спаивал без разбору всех членов политбюро. Не подвергалась историками сомнению и его репутация «совы», державшей высший эшелон управленцев на привязи до позднего вечера, при этом дрыхнувшей почти до обеда. Да и сын Василий, своим трагическим финалом, весьма похоже, иллюстрация того, что «отец за сына, да, отвечает…»
        Дело здесь не в особой внутренней организации Сталина, а в панической боязни ночи, матери всех заговоров и покушений, подумал Семен Петрович. Оттого, одержимый манией преследования, диктатор призывал в ночные церберы бутылку - самый недолговечный, зато вмиг снимающий стрессы компаньон. Кому-кому, а Талызину симптоматика питейной зависимости была известна.
        Подводя в своих розмыслах черту, Талызин озадачился: «Все-таки насколько уместна фантазия, меня посетившая? Ведь и правда многое сходится…» Ответа он так и не нашел, но ему страстно хотелось в свою гипотезу верить. Где себе в оправдание, а где - во власти озарения, казалось ему, напрашивавшегося давным-давно.
        Так или иначе без ухода в загул, пусть на день-два, не обошлось, заключил он, пристегиваясь. Тем временем экипаж «Москва-Багдад» штатно заходил на посадку, не подозревая, сколько «мин и фугасов» припрятано в их, на первый взгляд, сугубо гражданском порожняке.
        ГЛАВА 17
        11 января 1991 г. 07.00 Аэропорт «Саддам Хусейн», Багдад
        Проснувшись, Семен Петрович уже не выискивал дорожные указатели, как шесть часов назад, приняв на десятикилометровой высоте лайнер за автобус. Он - в камере багдадского аэропорта, а сидящий напротив сосед - попутчик из рейса «Москва-Багдад», принятый им вчера за командира группы.
        Впрочем, Бахус и не попутал: переговоры с пограничниками от лица команды вел именно он. Единственное, что не складывалось, - это, куда делась сама команда. Между тем ломать голову Талызин не стал, посчитав, что рассредоточившие их «тургруппу» автоматчики, скорее всего, развели десятку молодцев по камерам. Начали же, понятное дело, с командного звена.
        Как в «комиссары» произвели его самого, подселив к старшому спецназовцев, Талызин поначалу не понимал, вопрошающе поглядывая на попутчика в квадрате - столь же безъязыкого, как и на борту. Но, найдя объединяющий их признак - зрелый возраст, преспокойно завалился спать. Срослось, можно и на боковую…
        Семен Петрович тер глаза, подумывая, чем бы себя занять. В роли потенциального собеседника, сокамерника он не видел: тот глядел куда угодно, только не в его сторону - будто раскачивалась табличка «Не кантовать». Да и общаться проснувшемуся, в общем-то, не хотелось, зато куда больше - промочить горло, ссохшееся, точно глина, как, впрочем, и само тело.
        По пути к умывальнику ему с сожалением вспомнилась оставленная в самолете «Пшеничная». Но не как упущенный шанс «поправиться», а тем, что не успел спустить остатки в унитаз - назло стюардессе с повадками барыги. Когда же, по приземлении, решился, туалеты были заперты.
        Выдудив две кружки, Талызин умылся, после чего раздумывал, какую бы еще физиотерапию предпринять - башка и тело, будто позаимствованы, с чужого плеча, натирая осиротевшую душонку. Тут, подавшись вперед, он вновь открыл кран и, не долго думая, подставил под струю воды голову. Охнул, будто от удовольствия, пофыркал, и тщательно протер волосы годящимся скорее для ног, чем для лица полотенцем. Закрепил встряску очередной кружкой безвкусной воды, напомнившей о годичной давности командировке. Потопал обратно.
        - Полегчало, уважаемый? - встретил мокроголового вопрос.
        Будто от холода, Талызин передернул плечами.
        - Я бы поостерегся, сыро здесь… - призвал выбираться на сушу из запоя сокамерник.
        - Как-то все равно - с кашлем или без… - клонил куда-то фаталист- естествоиспытатель.
        Попутчик в квадрате, пропустив аллегорию мимо ушей, преспокойно встал и двинулся в санузел. Вернувшись c сухим полотенцем в руках, предложил:
        - Давайте чалму вам сооружу. И шапку поверху. Застудитесь иначе.
        - Отстаньте! - зло отмахнулся Талызин. - Лезете чего? Надеетесь отсюда выбраться? Я, представьте себе, нет!
        Увещеватель резко шагнул навстречу и, к изумлению Семен Петровича, присел на краешке нар. От контраста между агрессивным сближением и мягкой, лишенной угрозы посадкой Талызин часто замигал, не зная, отскочить ему в сторону или же остаться на лежаке.
        - Не дергайтесь. Добра ведь вам желаю. - Увещеватель поманил к себе большим пальцем.
        Талызин после недолгого замешательства придвинулся, уловив интуитивно, что, кроме профилактики, подразумевается нечто другое.
        - Придержите комментарии, здесь записывающее устройство, - прошептал сокамерник. Да так тихо, что Талызин разобрал слова скорее по губам, нежели расслышал.
        Закутывая голову соседа в полотенце, радетель продолжил: - Поселили нас вдвоем намеренно - прощупать, чем дышим. Так что прикусите язык. О семье да близких лучше…
        Прознав азы тюремной традиции, Талызин насупился. Дулся причем не на базовый принцип казенного дома - подглядывание, а на самого себя. «Как бы не обошлась со мной судьба, - чертыхался он, - сунуться в логово зверя, залив очи, - выходка люмпена или, на худой конец, бесшабашного юнца. Можно начхать на достоинство, но зачем тащить на дно случайных попутчиков, угодивших в свой, возможно, круче твоего переплет?»
        Придерживая руками чалму, он вновь улегся. Впрочем, иного занятия и не предвиделось - не растекаться же по семейному древу перед персоной, родом занятий далекой от врачевания душевных ран. Да и, не дай бог, вновь не то ляпнешь…
        Пригревшись, он ощутил, что удав похмелья ослабил свой хват - туман одурения рассеивается. Мало-помалу Семен Петрович объял пространство момента, выделив в нем свой персональный квадрат. Ничего утешительного. Прогноз, в самом худшем развороте, сбывается. Между тем ни одного признака, что подноготная его авантюры высветилась…
        Невольно перенесся на четыре часа назад - в сектор пограничного контроля. Чуть покачиваясь, зато при твердой памяти, замкнул очередь скорее за выстроившимися, нежели расположившимися друг за другом служивыми. Разглядел даже сквозь замутненные диоптрии стопку паспортов, переданную контроллеру старшим группы.
        Как бы ему не хотелось, чтобы спецназовцев подольше досматривали, отдаляя тем самым его Голгофу, процедура отдавала откровенной формальностью. Раскрыв паспорт, контроллер курсировал взором по лежащему рядом списку и, находя соответствие, чиркал галочку. Когда поддел последний серпастый, зевнул даже.
        Тут зазвонил телефон, приморозив сладко разъехавшиеся уста. Контроллер поморщился и справа налево повел головой, точно запамятовал, где аппарат. Натолкнувшись на него, ухватился за трубку левой рукой, правой продолжая удерживать корочки.
        Контроллер угодливо закивал, сообщая мембране, казалось, одни заикающиеся междометия и «есть» по-арабски. Повесив трубку, диковато, со смесью испуга и ненависти, уставился на визави, «экскурсовода» группы. Скорее от растерянности отодвинул от себя стопку корочек, все еще держа неосвоенный паспорт в левой руке.
        Спустя минуту сектор погранконтроля окружил взвод автоматчиков, слаженно, без лишнего шума заблокировавших выходы - как на взлетное поле, так и в пассажирский зал. На фланге таможни двое бойцов расступились, дав пройти офицеру, направившемуся к будке погранконтроля.
        Между тем, поравнявшись с будкой, офицер не стал в нее заходить. Больше того, даже не взглянул на вскочившего пограничника - проследовал дальше, к очереди. Остановился и, хитро улыбаясь, рассматривал «экскурсовода».
        Тот смешался, казалось, не разбирая суть послания. Перевел взор на подопечных и пересчитал.
        - Почему не здороваешься, Коля? - изумил округу беглым русским ревизор в полковничьих погонах. - Я так изменился или ты память потерял? Ведь могу обижаться…
        «Коля» прищурился, будто вспоминая пришельца, но по чрезмерному усердию могло показаться, что ревизора он узнал. Пожав плечами, откликнулся: «Не припоминаю, к сожалению…»
        - Как это у вас - «На нет и судья нет». - Полковник, резко развернувшись, пошел к оцеплению.
        Талызин не успел и переварить событие, как напротив каждого «туриста» вырос персональный сторож с автоматом наперевес, а полковник с контроллером начали сверять фото паспортов с оригиналами. Между тем, добравшись до замыкающего, уставились: мол, это кто такой? Увидев протянутый паспорт, вовсе растерялись - суетливо переглядывались, казалось, пытаясь связать покачивающегося гостя с заорганизованной, необычной выправки группой. Наконец пограничник выхватил корочки и, не раскрывая, передал ревизору.
        - Вы кто? - осведомился полковник, почему-то пряча «серпастый» в карман.
        - Инженер-электрик, приглашен Министерством промышленности, - ошарашил дознавателя сносным арабским гость. Не дав опомниться, продолжил: - В паспорте - командировка.
        Ревизор осмотрел пьяненького пассажира со смесью скепсиса и брезгливости, после чего взмахом руки пригласил одного из автоматчиков. Отойдя с ним сторону, минуты две инструктировал. Для закрепления семантики нацелил на подопечного указательный палец и как-то незаметно испарился, унося паспорт, судя по недавней реакции, свалившегося с линии электропередач визитера.
        - Выходи, Семен! - резанул сквозь полотенце окрик на арабском.
        Талызин резко повернулся, устремляя взор к открывшейся двери. Шапка слетела с головы, размоталась и чалма.
        В дверном проеме - автоматчик, сокамерник же, как ни в чем не бывало, аккуратно заправляет кровать.
        - Яла-яла! - напомнил о себе стражник, увидев, что «Семен» трет спросонья очи. Для пущей убедительности затребовал рукой.
        Семен Петрович соскочил на бетонный пол, высматривая куда-то девшиеся ботинки. Сообразив, что обувь, скорее всего, под нарами, согнулся. Нашел.
        Тут всплеск активности увял, натолкнувшись на занятную дилемму: обуться или пристроить упавшее на пол полотенце? Выбор пал на казенный артикул, ежась от прожигающего сквозь носки холода, Талызин потопал с ним в санузел. Вернувшись, обулся, перебросил через руку пальто, подхватил свободной рукой шапку и… задумался.
        - Ты что, обделался?! - заорал охранник, переступая порог камеры.
        Талызин хоть и слов не разобрал, но окрик говорил сам за себя. Попятился спиной к двери, натужно соображая, не оставлены ли «хвосты». Наконец вспомнил: надо попрощаться… Открыл было рот для «пока», когда увидел сжатый в знак солидарности кулак. Губы сокамерника экспрессивно задвигались, артикулируя нечто без звука, но что именно - он не разобрал. Выходя, Талызин помахал «Коле» рукой.
        - Вперед! - скомандовал конвоир, закрывая камеру. Здесь Талызин ощутил наконец, что цикл ожидания и всякого рода оттяжки позади, и момент истины, как всегда неумолимый, вот-вот навалится всей своей массой, пышущей злорадством и изначально не просчитываемой. Именно в ближайшие минуты свершится восхождение на Голгофу, которое в глубине души рассчитывал миновать. Но струхнуть по-настоящему он не успел - охранник то и дело задавал направление и ритм движения, подвигая к собранности.
        Вскоре они уперлись в решетчатую дверь и постового, охраняющего вход в тюремный отсек. Дневальный обменялся с конвоиром парой фраз и, погремев ключами, выпустил тандем наружу.
        Минув еще один коридор, на сей раз неохраняемый, Талызин оказался в зале погранконтроля, в отличие от ночного визита, совершенно пустом. Ни пограничников, ни вояк, ни уборщицы. «Все-таки, что напутствие собрата по несчастью значило?» - озадачился Семен Петрович, вспомнив, что сокамерник в момент ареста команде нечто артикулировал. Воспроизвел в памяти недавнюю мимику «Коли» и наконец скорее догадался, нежели постиг: «Кто я, ты не знаешь». Что навело на догадку, он не уловил, зато тотчас в нее уверовал. Собственно, так и есть, напоминал зачем?..
        Вновь коридор, на сей раз совершенно безобидный - обычные офисные двери. И такая же, как и в секторе границы, тишина, будто не аэропорт, а заброшенное кладбище. Неужели персонал за ненадобностью эвакуирован? Выходит, Шахар не врал, утверждая, что «Аэрофлот» - последний воздушный мост Ирака. Только чему радоваться? Крышка-то котла захлопнулась.
        Коридор заканчивался - в десяти метрах глухая стена. При этом конвоир молчит, будто в сомнениях, в то ли крыло попал. Между тем перед двумя последними офисами Талызин остановился. Обернувшись, запечатлел неожиданную, постигшую конвойного метаморфозу: робкие кивки головой в сторону последней справа двери. Вот те раз! Что с ним? Спесь подевалась куда?
        Семен Петрович взялся за ручку, но нажать не решился и руку убрал. Как без стука? Робко взглянул, казалось уже, на попутчика, точно испрашивая согласия, а может, совета. Тот протянул руку и тихонько постучал. Услышав «Входите», осторожно приоткрыл дверь, просовывая в зазор голову.
        Как он прошел в комнату и был усажен, Талызин не помнил, поскольку буквально с порога его подхватил водоворот противоречивых, парадоксально сплотившихся ощущений: прилив надежды, брызнувший снопом искр, ужасающее, грозящее разоблачением открытие и затесавшийся промеж двух антагонизмов позыв свою одиссею прожить. Нет, не пересилить Голгофу, а именно прожить, смакуя, словно мазохист, интригу, какие бы мучения та не принесла.
        В комнате двое: полковник, инициатор ночной облавы и, во что с трудом верилось, завотделом энергетики Минпрома Ирака, знакомый по прошлой командировке. Значит, нужен им! Да еще как, коль столь важный чин собственной персоной! Так что молчок иракского Минпрома на телекс ГКЭС, впрямь, следствие неразберихи!
        Между тем тут же в комнате, на приставном столе, его распахнутый, второй раз за сутки перелопаченный чемодан. В нем, поверх расхристанного шмотья, гостинцы гастролера - книга и футляр от заколки. И безнадежно запоздалое прозрение: в этих двух, на обывательский взгляд, невинных предметах кроется не тайна и не загадка, а страшная разрушительная сила. Лишь в смирительной рубашке похмелья, спеленавшей тело и мозг при первой встрече с гастролером, можно было воспринять «миссию» как левак вагоновожатой. Да, не вызывало сомнений, функция нарочного - противозаконна и в случае разоблачения не сдобровать. При этом убаюкивала иллюзия, что возможный разоблачитель обречен рассмотреть насильственный характер подряда, к которому случайного «чайника» склонили шантажом. Коль так, то снисхождение, а то и помилование, надеялся далекий от гадюшника, именуемого «органами правопорядка», «чайник», вполне осязаемы. И успокаивал себя: по большому-то счету, на повестке дня - контрабанда, повседневное, весьма распространенное правонарушение. Больше того, когда на установочном инструктаже был назван получатель гостинцев -
советский посол в Багдаде, лицо, априори далекое от криминала, на затянутом тучами небосводе вспыхнуло подобие осветительной ракеты. Если столь влиятельная фигура, как Посувалюк, - интересант, то, возникни осложнения, его содействие подразумевалось.
        «Где так, а где совсем по-другому… - бросало Семен Петровича то в жар, то в холод. - Стал бы шпионский консорциум столь скрупулезно выстраивать авантюру, чтобы забросить в Ирак, скажем, шифровку или нечто схожее - умеренно радикальное. Заколка - не что иное, как дистанционно управляемое устройство, обращенное против военной надстройки Ирака. Стало быть, разоблачение дерзкого заговора сулит одно: зверские истязания в пыточной «Мухабарата». Без всякой оглядки на чужеземное гражданство арестанта».
        Разлившаяся сыпь и мелькнувший во спасение позыв покаяться жили между тем секунду-другую. Чертик авантюры, вильнув хвостом, смел гадкую слизь, разбудив задиристого петушка.
        - Тот самый? - Полковник вклеил а завотделом энергетики Минпрома тяжелый взгляд.
        Энергетик заискивающе закивал, постепенно вжимая в плечи голову.
        - Так тот или похож?! - повысив голос, уточнил полковник.
        - Точно не сказать… - засомневался энергетик, но вскоре нашелся: - В южном комплексе его лучше знают. Вызвать начальника?
        - Помогу вам, полковник, а то, не ровен час, за Ибрагимом Асафом отправите вертолет, - вмешался Семен Петрович, по двум-трем знакомым словам вникнув в диалог. - Заверяю вас, я - Семен Талызин, то самый, кто запускал энергокомплекс юга год назад. Слева от вас - Салим Барзани, завотделом энергетики Минпрома. Мы дважды встречались, хоть и мельком. Надеюсь, не затруднил беглым русским…
        Салим Барзани, уловив лишь свое имя и имя начальника южного энергокомплекса, переводил взгляд с полковника на Талызина, за доли мгновения меняя лики - с пиетета на недоумение. В конце концов уставился в столешницу.
        - Свободен, Салим, - небрежно бросил полковник, переключая внимание на визави.
        Салим Барзани то ли не расслышал, то ли прикидывал в уме диапазон увольнительной. Полковник повторил, закрепляя послание брезгливым взмахом кисти от себя. «Минпром» подскочил и, раскланявшись в самом буквальном смысле, - как с куратором действа, так и с Талызином - тихонько бочком «по бровке» удалился.
        Судя по тому, как окружение воздавало полковнику почести - от главного энергетика страны, до темного конвоира-феллаха - управляющий пыточной - во главе стола.
        - Так что вас испугало, Семен Петрович? - не дал секунды на раскачку управляющий.
        - Собственно, об испуге я вас хочу спросить… - Талызин почесал затылок.
        - Меня? - изумился полковник, похоже, не уловив намек. Уточнил: - Когда вы вошли в кабинет.
        Талызина вновь подвинуло к покаянной, но тотчас проснувшийся чертик-озорник схватил его за волосы.
        - Объясните лучше: почему я задержан? Самому мне, увы, не понять! - обрушился Талызин. - Вместо полагающегося камикадзе саке, затхлая камера! - Очи инженера «колосились» скорее «Пшеничной», нежели гневом…
        Полковник резко поднял руку, грозно помахал. Напомнив геокоординаты, открыл перечень претензий:
        - Здесь, Талызин, Багдад, а не Владимир. Мне неважно, какой вы польза принесли Ираку год назад. А важно знать, почему оказались здесь после два отказа, фактически, прибыли без разрешение. Но это только первый вопрос. Мне кажется, самый легкий… И не сомневайтесь, на все я получу ответ.
        - Знаете что, уважаемый, - Талызин скрипнул стулом, - меня долго уламывали на эту командировку. Убежден, не прихоти ради, а потому что крокодиловы слезы лил ваш Минпром. Что там не сработало, какая телеграмма затерялась - мне все равно! Так или иначе вы мне обязаны, а не я вам! Так что отвечать не буду и хоть сейчас готов убыть домой.
        Полковник чуть подался вперед, передавая блеклый, неочевидный порыв, точно между двух диаметрально противоположных решений потерялся. Но тут, будто найдясь, потянулся к выдвижному ящику столешницы. Открыв, хаотично копошился, точно содержимое ему незнакомо. Наконец, вытащил канцелярскую металлическую линейку размером 3х30. Взявшись за оконечности, проверил эластичность и бросил на стол. Казалось, испытывая некую усталость… Внезапно вскочил на ноги и засеменил к входной двери, даже не взглянув на подследственного, вмиг поникшего, растерявшего полемический задор. Приоткрыв, кликнул: «Абдалла!»
        В комнату ворвался оставшийся за дверью конвоир, завершив, надо полагать, ее обустройство в пункт дознания, предбанник пыточной: по указке босса, занял пост подле Семена Петровича. Полковник с шумом уселся, навлекая на себя деловито-властный вид. Взял в руки линейку и аккуратно прислонил ребром к дыроколу.
        - Значит так, Семен Петрович, первый вопрос отменяю, он не самый главный. Позже о нем. Так вот… - Дознаватель прервался. - Какое задание у вашей группы и, кто вас послал? Признаетесь - обещаю хорошее отношение…
        Деперсонификация вины Семена Петровича будто бы расслабила, но лишь на долю секунды - юридическую дистанцию между злоумышленником-одиночкой и членом преступного сговора он представлял. Между тем напрашивалось: «Сообщества, но какого?» «Тель-Авив-Москва», снарядившего его курьером, или…
        Тут его накрыло теплой волной благодарности к сокамернику, своим беззвучным посланием - какие бы цели оно не преследовало - настроившее на должный лад.
        - Я не могу быть группой, уважаемый. Да и Минпром заказывал всего одного консультанта… - с едва заметной улыбкой заметил Талызин
        - Не считайте меня идиотом! - взорвался полковник, подхватив со стола линейку. Направив ее на объект дознания, просветил: - Группа - те, с кем прилетели!
        Внешне степенный, чуть отстраненный Талызин запаниковал - глаза взбаламутились, мечась из стороны в сторону, но не от испуга, а в поисках решения. Семена Петровича буквально раздирал соблазн отослать полковника к видеосъемке, которая, по утверждению «Коли», велась в камере. Но в конце концов смекнул, что подобной легкомысленной ссылкой не столько сядет в лужу, сколько усугубит подозрения.
        - Простите, как вас?.. - забраковав неверный аргумент, обратился инженер-электрик.
        - Что?! - Дознаватель вскинулся, втыкая «указку истины» кантом в стол.
        - Как к вам обращаться, полковник? Ваше имя, - затребовал идентификационный жетон Талызин.
        - Кто командир группы? Отвечайте! - перескочил к новому вопросу дознаватель, проигнорировав вопрос.
        Семен Петрович поулыбался, после чего призвал в союзники логику, весьма нестандартно причем:
        - Вы меня вчера, нетвердо стоящего на ногах, видели? Смахиваю на шпиона, да? Хорош злой умысел! - Талызин нервно хохотнул. Взглянув украдкой на конвоира, продолжил: - А с группой, как вы ее назвали, лишь на погранконтроле соприкоснулся. Весь рейс без задних ног спал…
        - Не кажется ли вам странным, что человек с ваша должность едет в другая страна пьяный? - рассмотрел изъян в легенде дознаватель, а может, уже не зная, к чему придраться…
        Талызин добродушно рассмеялся и вдруг надел на голову шапку, которую до сих пор держал в руке. Но почти сразу снял.
        - Вы же, судя по отличному русскому, знаете Союз не понаслышке… - отсылал к неким традициям Семен Петрович. - Как и понимаете, что с недавних пор решиться на поездку в Ирак может либо сильно пьющий, либо умалишенный человек.
        Дознаватель в сердцах швырнул «указку истины» в угол стола. Но, казалось, не со злости: мол, тот еще попался орешек. А, весьма похоже, в раздражении, что загнавшей себя в тупик отчизне доводится расшаркиваться перед кем попало, снося неприкрытые издевки. Натужно поднявшись, отправился к чемодану.
        Семен Петрович между тем даже не покосился - смотрел прямо, выказывая полную безучастность. Все это внешне, однако. За фасадом мелко дрожал затурканный судьбой человек, мало себе принадлежащий.
        И хотелось ему одного. Нет, не вывернуться из передряги и даже не засадить фатуму в пах, а сорвать прилипшую к спине рубашку, наполовину мокрую. Оттого и покрыл шапкой голову - дабы, под видом случайного жеста-паразита, сковырнуть мерзкую корку из секреций и дрожи.
        Тем временем дознаватель листал страница за страницей «Экспансию». Остановившись где-то в первой трети, пробежал пару абзацев, вновь зашуршал листами. Перевалив через середину, небрежно метнул книгу в чемодан, казалось, пресытившись нудной работенкой.
        Электробритва - новый кандидат в «вещдоки». Брезгливо сморщился, когда из открытой головки на ладонь просыпалась мука из щетины. Не соединив компоненты, швырнул, как и книгу, обратно. Хотел было захлопнуть чемодан, когда вдруг впился глазами в футляр заколки. Поспешно взял в руки, раскрыл.
        - Талызин, это что? - Полковник вытаращился.
        Семен Петрович медленно повернулся, не в силах скрыть смятение, раздрай. На тот момент боковым зрением уже выхватил, что именно пригвоздило внимание дознавателя. По сути, его смертный приговор…
        - Отвечайте, Талызин! - нажимал полковник, указывая на распахнутую коробочку.
        - Что на сей раз? - уходил от ответа инженер. - В чем загвоздка?
        Дознаватель вернулся к столу, уселся, не выпуская футляр из рук. Осторожно, точно лезвие, извлек заколку, осмотрел. Водрузив на открытую ладонь, спросил:
        - Что это?
        - Заколка для галстука. Не видите? - едва озвучил Семен Петрович, уводя взор.
        - Она почти в два раза шире и толще нормальной, - возгласил первый пункт обвинения дознаватель.
        Рассмотрел аномалию и Талызин, впервые лицезрев «свою» заколку живьем. Первое, что ему пришло на ум: объясняясь, призвать какую-нибудь инженерную закавыку, допустив, что дознаватель в технике профан. Но рисковать он не стал, прыгнув «солдатиком» в водоворот импровизаций.
        - Вы о такой экономической формации, как социализм, слышали, полковник? Когда «все вокруг народное, все вокруг мое»… - обратился инженер, закидывая нога на ногу.
        - А при чем здесь социализм? - усомнился дознаватель, причем совершенно искренне.
        - При том, что технические нормы у нас столь же щедры, как и русская душа. Шучу, конечно. - Талызин вымученно улыбнулся. - То, что перед вами, - классический пример экономики, замкнутой не на потребителе, а на самой себе. В ее основе - немыслимый с позиций свободной конкуренции принцип: лишь бы мне, производителю, было удобно. Потребитель-то, в условиях тотального дефицита, что ни подсунь, купит. Пусть в последние годы…
        Полковник судорожно перевернул заколку на тыльную сторону, оборвав монолог. За секунду-другую его лик заметался в диапазоне «недоумение - изумление - конфликт с увиденным». Затем, прищурившись, дознаватель стал нечто по слогам вполголоса произносить. Глаза слева направо прошлись разок-другой, из чего следовало: полковник читает. Только где - на заколке?
        - Что это эс-пэ, Талызин? - дознаватель поднял на Семен Петровича затуманенный, неясных намерений взгляд.
        Все еще пребывая в инерции политэкономического экскурса, Талызин хотел было брякнуть «совместное предприятие», но в последний момент осекся, осознав, что вопрос явно непраздный, между ним и заколкой - прямая связь. И даже не предположить, чем чреватая. При этом нечто подсказывало: верный ответ сулит избавление. Ведь, судя по первой фазе допроса, лопнувшей (на уровне ощущений) как мыльный пузырь, полковник терял инициативу. Стало быть, камень преткновения - треклятая заколка. Кроме того, не вызывало сомнений: в исходной точке у полковника за пазухой ничего не было, и весьма похоже, казус с несанкционированным прибытием тот готов как издержку бюрократической неразберихи проглотить.
        - Дорогому С.П., - по слогам, бездумно проговорил дознаватель, не подозревая какой промах допустил. Не добавь он «дорогому», инженер, ежеминутно обмакиваемый им то в смолу, то в кислоту, ни за что бы не додумался.
        - С.П. - это Семен Петрович, - сообщил Талызин, отчаянно мигая. Лишь затем его пронзило, что «Дорогому С.П.» - гравировка на заколке, неким животным инстинктом им разгаданная.
        Только откуда она взялась? При доскональном многочасовом инструктаже столь немаловажную деталь Шахар не мог выпустить из виду. На даче, накануне отъезда, обкатывались частности, куда менее важные.
        - А зачем вам заколка, Талызин? - не желал сдаваться дознаватель. - Вы даже галстук не носите!
        Семен Петрович понуро, в полном опустошении опустил голову, словно выбрасывает белый флаг. Замечание его и впрямь подкосило. Он вспомнил, что утром первого января, впопыхах собираясь у себя дома, не захватил ни одного. Теперь же, с учетом памятной надписи, - кто только ее выгравировал! - крыть нечем, ибо сувенир или подарок, как аргумент, не пройдут.
        - Как это по-русски? Если не ошибаюсь, «играть в молчальника»… Ладно, мы сами проверим. Абдалла! - Полковник о чем-то распорядился на арабском.
        ***
        г. Кунцево, в это же время
        Шахару страшно не хотелось вставать, притом что валяться до девяти утра на задании - презрение буквы и духа шпионского устава. Между тем ни пассивная лежка последних дней, ни зима, притупляющая активность, здесь ни с какого боку. Не хочется и весь сказ. А точнее, назойливая судьба осточертела.
        Сегодня его будут задерживать - увы, на то похоже. И, скорее всего, ноги не унести. Как и не свыкнуться с мыслью, что, поимев его сполна, свои повернулись спиной, если не предали. Коль так, то почему бы не нежиться на хрустящих простынях. Когда еще доведется?..
        Тем временем «Старик» ворочается, исподволь постигая, что дуться на весь мир лучше бодрствуя. Прок от пролежней? Да и вломятся с минуты на минуту, голышом в автозак не дело. Но для начала пусть возьмут! Задешево не выйдет…
        Шахар отбросил одеяло и, обувшись в тапочки, пошлепал к умывальнику, раздумывая, почему его не арестовали еще вчера, по убытии инженера. Побрился, умылся и с полотенцем на шее проследовал в зал. Завтракать, а там видно будет.
        Между тем в интерьере что-то изменилось. Будто заноза в глазу - то и дело колет, но не рассмотреть. Все-таки что это, черт подери? Прошелся по залу, цепко осматриваясь. Был уже на пути в спальню, когда, развернувшись, бросился к окну. Но, сблизившись, не прильнул, прижался к стене рядом. Чуть отклонился и застыл.
        В левом верхнем углу - просунут под оконную раму - листок плотной бумаги. На нем рукописный английский текст крупными буквами: «Дом окружен, сдавайся. Не позднее 10:00 распахнуть входную дверь, лечь у порога лицом вниз, сомкнуть руки на затылке. При неподчинении - слезоточивый газ».
        «Значит Багдад принял рейс «Аэрофлота», - первое, о чем подумал «Старик», дочитав ультиматум. Удовлетворенно хмыкнув, уселся на пол, но ненадолго. Переполз ко второму окну и, стоя на коленях, стал украдкой выглядывать во двор. Там пусто, но спустя минуту к даче подкатил грузовик с будкой, откуда кучно высыпалась бригада, по виду, строительных рабочих с базовым инвентарем: лопаты, кирки, прочее. Но из-за трехметрового забора, огораживавшего дачу, в поле зрения Шахара пока не попали, хотя и выдали себя шумом.
        На верхней кромке забора показались пальцы двух рук, уцепившиеся за шершавый профиль. Тотчас последовал виртуозный номер: эластичный, как акробат, коротышка, за секунду преодолев преграду, оказался во дворе. Сбросив щеколду, впустил всю бригаду столь же ладных, как и он, молодцев в камуфляже под строителей. Десант, будто по заученному сценарию, распределился по периметру подворья и имитировал занятость: отбрасывал от забора снег, не выпуская ни на секунду саму дачу из виду. Кем и когда крепилась эпистола, оставалось лишь догадываться…
        Шахар вновь приземлился на пятую точку, опираясь спиной о стену. На часах без четверти десять, пятнадцать последних на свободе минут. Сколько раз он смотрел в лицо смерти, а вот в дверь казенного дома, как ни диво, не доводилось. Раскрой именно такой, поскольку, реши русские его ликвидировать, стали бы на бумагу тратиться?
        Между тем жесткий характер акции - полная неожиданность. Хоть и свалившийся днями колпак щелей не обнаруживал, все же вариант улизнуть не исключал. Хотя бы потому, что следили за дачей подчеркнуто аккуратно, казалось, не столько блокируя поднадзорных, сколько остерегаясь себя выдать. Теперь же не дернуться, ни одного шанса. Разве что… не вполне ясен сам маскарад. Бутафория со стройбригадой зачем? Любого мало-мальски приличного агента не сбить этим с толку. Получается, не столь дезориентируют сам объект, как убаюкивают округу, выдавая акцию за ремонт. Коль так, то ее инициатор, однозначно, не предсказуемая госмашина, а некое, играющее свою партию образование. Несложно предположить, более чем влиятельное.
        Впрочем, никакая это не новость - закулисная игра патронов, пренебрегших донесением о колпаке и настоявших на завершении операции, медицинский факт…
        «Старик» некоторое время вяло осматривал обиталище, в конце концов поймав себя на мысли, что к аресту он морально готов - с тех самых пор, когда обнаружил безупречно выверенную слежку. А вот, что навевает грусть, так это расставание с самим местом, оставившим метку в судьбе. Нет, не в карьере, с юных лет подменившей собою жизнь, с ее буйством страстей, вызовов, а в дневнике сокровенного, где все начистоту - сколь бы жидок тот ни был…
        Никогда прежде он не сливался в чувствах и в мыслях с подопечным, пусть в ситуации нетипичной для разведки. И сплотил их отнюдь не стокгольмский синдром. Угроза расправы над близкими инженера - не более, чем эмфаза, дабы оттенить значимость миссии. «Старик», трезво оценив проблему, вывел: на первом испуге далеко не уедешь. Силовой эффект оторван от реалий огромной, все еще способной обеспечить общественную безопасность страны - как бы убедительно он не был озвучен. Здесь и защебетал, по оглашении задачи, дружеский тон, звавший не к слепому повиновению, а к партнерству.
        Вчера на дорожку они по рюмке выпили и, сидя на диване, застенчиво соприкасались плечами, стыдясь выразить нечто большее. У порога между тем обнялись и расстались без слов, чтобы, «Старик» это понимал, никогда больше не встретиться.
        Из памяти же их полный откровений опыт не вычеркнуть. И не потому, что удалось почти невозможное. Этой встречей Шахар окунулся в неведомую духовность, казалось бы, ему, аттестованному душегубу, недоступную. И она: самоочищение инженера назло изъянам натуры и подножкам смутного времени. К звездам - через подвиг, по большей мере, отдирая себя от присосок пагубной страсти, а где - во благо сирых и беззащитных. Инженер, так лихо вычисливший корни пришельца, не мог не понимать, что мишень предприятия - кровавый саддамовский режим.
        Между тем, казалось куратору, нечто иррациональное склонило инженера в пользу багдадской авантюры - причудливый коктейль обстоятельств и мотивов. За дни, проведенные на даче, Шахар вдоволь покопался в той экзистенциальной чехарде, чтобы в конце концов убедиться в искренности намерений порученца. Не поверь он Талызину, командировку бы свернул. Лишь прочувствовав все нюансы предыстории опекаемого - чумная любовь к жене, сосуществующая с травмой рогоносца, втягивающий в свое чрево, точно питон, алкоголизм, коллапс общества - Шахар постиг, что чреватый разоблачением подряд, не исключено, единственный рукав, из той порочной кольцевой выбраться. По крайней мере, хуже не будет, ибо хуже некуда. Разумеется, если иракский конфликт и неусыпную вахту спецслужб пережить…
        Возымело свое и симпатия - безрассудное влечение друг к другу искалеченных ущербностью бытия, одиноких душ. Вопреки драме момента, вынужденное общежитие сблизило, обнажив завидные черты: у обоих - природный ум, чурающийся поиска виновных и в любой передряге опирающийся на самое себя, у инженера вдобавок - редкое сочетание обостренного чувства достоинства и граничащего с самопожертвованием благородства. Причем - Шахар столкнулся с этим впервые - совершенно бескорыстное. И еще: влекла, подкупая, несвойственная столь высокому чину доступность и простота. В итоге у самовозгоревшегося очага они пригрелись и о чем только не толковали в последние дни. Впрочем, раскатывал душу один инженер, «Старик» деликатно, но с подлинным интересом расспрашивал.
        Дневники - дневниками, а дело - делом, даже метроном ультиматума ему не указ. Подободрав под себя ноги, Шахар нежданно, причем впервые, задумался, каково реальное будущее начинания и насколько вероятно выйти Талызину из переделки живым.
        Прагматик до мозга костей, обложенный, как в берлоге, «дачник» преспокойно решал шпионские ребусы и опять же впервые - с пристежкой человеческого фактора. Перспективу, что по первой, что по второй позициям, он так и не объял - слишком та, ввиду непроницаемости региона, отдавала абстракцией - и выставил навскидку пятьдесят на пятьдесят. При этом ближняя, у подбрюшья, рекогносцировка между делом высветила: на благо жизненно важного для его страны дела лучше покорно, без всяких условий сдаться. Ведь отчий дом, проигнорировав все предостережения, недвусмысленно дал знать: не встревай. И последнее: для судьбы Талызина, незаметно побратавшейся с его собственной, так тоже лучше. Почему - он представлял смутно, но то было единственное, в чем не сомневался.
        Без пяти десять. Шахар бесшумно вскочил на ноги и устремился к этажерке с книгами. Вытащил с верхней полки общую тетрадь, а с нижней - из пенала, ручку. Усевшись за столом, начал писать на тыльной стороне дерматиновой обложки. Вывел было по-английски «I am surrendering», когда заулыбался, вспомнив «старикашку на тесемочках». Того самого, кто накануне вылета в Москву наставлял русской письменности. Распахнул вторую часть обложки и, точно первоклассник, стал любовно выводить буквы на кириллице, прописные причем. Нашкрябал в итоге: «Сагласен, двер аткрыта, нужно время адется». Ножницами лихо отхватив обложку, отправился к окну. Чуть повозившись, просунул акт капитуляции под оконную раму - в противоположном от ультиматума углу. Аккуратно постучал в стекло и, не высматривая отклик, шагнул к двери. Дважды провернул ключ, но не распахнул, как предписывало послание, приоткрыл дверь сантиметров на десять. Невозмутимо, не оборачиваясь, пошел в спальню. Забросил из платяного шкафа в саквояж сменное белье, напялил лыжную шапочку и одел пальто. Когда же, вернувшись в прихожую, стал обуваться, увидел нацеленное
через зазор в двери дуло «калашникова». Смыкая руки на затылке, медленно выпрямился.
        ГЛАВА 18
        11 января 1991 г. 11.00 Аэропорт «Саддам Хусейн», Багдад
        Семена Петровича трясло, но на сей раз не в похмелье - его будто испариной, одолевшей в допросной, смыло. Между тем дрожь - скорее, возбуждение, вздыбившее все естество, нежели колики страха. Хотя и без того не обходилось…
        Полчаса назад Талызина заперли в пустом офисе, рядом с комнатой дознания, но так или иначе в камеру не вернули. Накануне же «ссылки» охранник, слегка покопавшись, извлек из чемодана незнакомый подследственному галстук. Тот самый предмет гардероба, чей якобы некомплект подстегнул недоверие полковника к заколке.
        Семен Петрович на сюрприз и ухом не повел, дабы, казалось уместным, засвидетельствовать право собственности. Вдоволь напрыгавшись между мышеловками злоключения, он отупел напрочь. Ни тебе возрадоваться посулившей спасение абракадабре, ни тебе рассудить, откуда взялось чудо-юдо.
        Но тут что-то щелкнуло, подсказав Талызину: галстук - не мираж. На даче, в хозяйском платяном шкафу, он, похоже, его мельком видел. Стало быть, спаситель - Шахар, особым чутьем доукомплектовавший ранец авантюры, а точнее, подогнавший его лямки. По крайней мере, на него, принюхивающегося к любой детали и трижды себя перепроверяющего, было похоже.
        Шестое чувство Семену Петровичу сейчас подсказывало, что, удовлетворившись формальной состыковкой, полковник, надо полагать, свернет дознание. Врала интуиция или нет, в момент перевода из допросной в «отстойник» провис интереса к подследственному чувствовался. Но не это главное. Постепенно вызрело понимание, что забота забот особиста - спецназовцы, а в связку «пьяненький инженер-электрик - спецгруппа» он изначально не верил. Хотел лишь, как дотошный службист, в своей предварительной оценке убедиться.
        Между тем интуицией штамп «въезд» в паспорт не шмякнешь, и Талызин понимал, что сейчас, не исключено, заколку прокатывают на всех доступных анализаторах. На то он и есть сыск - бинокль неизбывной вины человечества. А на Востоке, где ложь - неотъемлемый элемент культуры - и вовсе обсерватория. Смурные мысли однако он гнал, все больше в душе распаляясь.
        В истоке же волнения Семен Петровича, как ни диво, азарт, малоизведанное для него, крупного хозяйственника, вершителя точных решений, чувство. Вогнало в него осознане близкого, невзирая на все привходящие, триумфа. Восторг от того, что в неравной схватке себя превозмог, ухватившись в нужном месте за колесо фортуны. Но стержень всего: сумел довести до конца дело, не ударив в грязь лицом. Мужик, словом. И неважно, коим макаром вляпался в историю - злой рок, шантаж, слабина духа, таинство пристрастий или просто так вышло? Согласился ведь, осознанно и почти добровольно…
        Дверь распахнулась. На пороге полковник с серпастым в руке, за ним, в коридоре, - охранник Абдалла с чемоданом.
        - Вы свободны, Талызин, в зале прибытия - сопровождающий. - Полковник протянул Семену Петровичу паспорт. Но, увидев, что тот даже не шелохнулся, выложил документ на стол. Хотел было уходить, но вдруг спохватился: - Еще раз напьетесь, получите наказание. Объяснять вам, что пьянство - оскорбление ислама, думаю, не нужно. И неважно, насколько вы сегодня полезны… - Ретируясь, особист кивком скомандовал Абдалле войти.
        Спустя минуту Талызин обнаружил себя прислонившимся к стене в неких бесцельно циркулирующих раздумьях. Вокруг чего болталась мысль уловить не удавалось. Но, поскольку его взгляд тупо буравил брошенный у входа чемодан, он в конце концов решил со своей поклажей разобраться. Семен Петрович уже пришел в движение, когда настигло: «Переодень майку и рубашку». Те, что на теле, наполовину мокрые, доставляли дискомфорт.
        Между тем, сблизившись с чемоданом, восстановленный в правах горемыка какое-то время рассеяно переводил взор с поклажи на стол, где лежал пропуск, твердили прогнозы, в неминуемую преисподнюю. Наконец, определившись, Семен Петрович шагнул к столу, подобрал паспорт и, даже не приоткрыв, сунул в боковой карман пиджака. После чего лихо закинул кладь на столешницу. Открыв замок, закопошился в содержимом.
        Вскоре он удовлетворенно разминал плечи, смакуя чистые белье и рубашку. Вновь облачился в пальто, стал застегиваться, но тут вспомнил, что сегодня не брился, чего в самых страшных запоях себе не позволял. Поискал глазами розетку и, будто натолкнувшись на преграду, встревожился.
        Вспомнил, что, перелопачивая поклажу, электробритву и станка с лезвием в чемодане он не встречал. Если бы чего-то одного, то мог просмотреть, а вот двух сразу…
        Семен Петрович отбросил крышку и внимательно верхний слой своих пожиток осмотрел, после чего с миной недоумения принялся выкладывать на стол принадлежность за принадлежностью. Подвернувшиеся через секунду-другую футляр от заколки и «Экспансия» методичную основательность процедуры не нарушили, на один из участков стола перекочевав.
        Не обнаружив искомого, Семен Петрович столь же основательно уложил весь скарб обратно. Подтянув стул, уселся и задумался.
        Ничего путного тем не менее на ум не приходило. Какие-то случайные, разобщенные фрагменты взгромождались друг на друга, вытесняя рацио: найденная в коридоре общежития трешка, которую на его окрик «Чья?!» выхватил сосед, позже выяснится, ничего не терявший, осознанное под пятьдесят одиночество - ни друга, ни приятеля, а интересантов - пруд пруди, смутный облик отца, бесследно, без одного письма, сгинувшего в зеве Большой войны, но, показалось, стоном позвавшего, коллекционное кольцо жены, божилась, купленное на тринадцатую зарплату, главбух Самуил Моисеевич, спасенный им от зоны за хищения, которых не совершал…
        Инженер резко вскочил на ноги. За считанные секунды, покинув «карантинную», он преодолел коридор и оказался у «допросной», излучая намерение, будто поквитаться. Постучал между тем сдержанно. «Кто это? Ты, Абдалла?» - донесся голос полковника.
        Талызин столь же решительно, как и двигался по коридору, распахнул дверь и без всякого «можно?» вторгся в «допросную», едва не зацепившись полой за дверную ручку.
        - Понимаете… - сквозь учащенное дыхание проговорил Семен Петрович и запнулся.
        - Что?! - рявкнул по-арабски полковник, но, опомнившись, продолжил на русском: - Что здесь делаете? Вас ждут!
        - Понимаете, всему есть предел и произволу тоже! - резал правду-матку инженер. - Бросили на ночь в камеру - хоть какое-то объяснение: Ирак на пороге войны. Но зачем, спрашивается, изымать обе бритвы? Унизить, посмеяться? Цель какова?
        - Как это? Хорошо посмотрели? Я ведь… - осекся полковник, о чем-то усиленно соображая. Приподнявшись, заглянул под стол, где досматривался чемодан.
        - Пропали только бритвы? - продолжил дознаватель, переквалифицировав подозреваемого в потерпевшего.
        - Не знаю, захотел побриться и вот… - отмахнулся Талызин.
        Полковник судорожно схватил карандаш и нервно застучал по столешнице, наращивая темп. Поставив акцентированную точку, отбросил его в сторону. Потянулся к телефону, но прежде объявил:
        - Вот что, Талызин: возвращайтесь в свою комнату, там, где были. Разберусь…
        Семен Петрович глядел через окно «карантинной» на пакгауз, дивясь, что жизнь и на производственных площадях аэропорта замерла. Ворота открыты, но рабочих и технику - будто корова языком слизала. Вскоре сонный коридор за спиной, словно встряхнуло: простучали тяжелые ботинки, донеслись крики, хоть и приглушенные расстоянием. По тембру голоса угадывался полковник.
        Наконец инженер услышал грохот, точно кто-то упал, переворачивая стул. С опаской, неуверенной походкой он прошел к двери, прильнул к ней ухом. Тут раздались вопли, оглашаемые после очередного удара по телу, похоже, палкой. Экзекутор и истязаемый, а были они, не вызывало сомнений, полковником и Абдаллой, в паузах между ударами интенсивно общались. Полковник нечто домогался, в то время как охранник молил о пощаде, вставляя раз за разом: «Я не брал!»
        Истязание между тем длилось недолго, крики прекратились, обратившись в скулеж. Вскоре дверь пыточной отворилась, выпустив, судя по стуку солдатских ботинок, Абдаллу. Ритм шагов при этом неровный. Охранник, похоже, тянул травмированную ногу. И как-то по-детски всхлипывал.
        Талызин поморщился, испытывая необычный симбиоз эмоций - неловкость, перемежаемую уколами самоуничижения. Не объявись гастролер, вскоре подумал он, ходил бы на службу и втихаря спивался бы. Скольких еще измордует моя «командировка» - мародеров и лажанувшихся со мной? Мерзко - не то слово…
        Направился к импровизированному микро-очагу - стол с чемоданом и два стула по бокам. Приладив один из них, уселся анфас к входу. Другого занятия не предвиделось, действо по всем признакам ушло на перерыв, если не выдохлось.
        Облокотился о стол, обхватывая голову руками. Между тем ладони прикрыли не виски, а ушные раковины - их разрывал вопль Абдаллы, почему-то о себе напомнивший. Вновь скривился, пустившись бичевать себя за импульсивный визит к полковнику: «Из-за пустяка взъерепенился! Эка ценность бритва… Да, японская, но не обеднел бы. Теперь чурке переломают все кости, если руку не отсекут. Правдоискатель хренов, Ванька-удалец! Сам-то едва выкарабкался! Смываться надо было! Дай русскому вольную - обратно в острог попросится…»
        Коридор снова пришел в движение. На сей раз сразу несколько человек прошагали в торец. Проскрипела после стука дверь, захлопнулась. Возбужденные голоса, но, о чем долдонят, не угадать, будто докладывают…
        Талызин вдруг зажмурился и со всей силы влепил кулаком по столу. Точно страшась расплаты, втянул голову в плечи. Приоткрыв глаза, осторожно осмотрелся, после чего приземлил голову на сомкнутые на столешнице руки. Учащенно дышал, пытаясь понять, какая муха его укусила. В «карантинной-то» ни одного раздражителя. В какой-то момент мелькнуло: «Хорош ислам: наркотики - почти пожалуйста, а алкоголь - не приведи господь». Но мысль оборвалась, прямой связи с выплеском истерии не явив.
        Забыться так и не удалось - в «карантинной» зазвучал гортанно-скрипучий арабский. Вскинув голову, Семен Петрович увидел двух незнакомых служивых: солдат, держащий в руке пакет, и офицер с приторной улыбкой.
        - Тебя ждут, вот твои вещи, - прокаркал на ломанном английском офицер, жестом распоряжаясь вручить пакет.
        - Да-да, понял, - подтвердил готовность убраться подобру-поздорову диверсант-правдоискатель, принимая от солдата передачу.
        Между тем освободить от своего назойливого присутствия «Саддам Хусейн» Талызин не торопился, воззрившись на возвращенную собственность. На дне - обе бритвы и, что никак не бралось в толк - злосчастная заколка. Как затесалась в реституционный набор? Футляр-то в чемодане. Неужели Абдалла ее тоже прикарманил или, может, каверзная ловушка?
        Натолкнувшись при поиске бритвы на «гостинцы» Шахара, Талызин им не удивился, обыденно перебрал. Больше того, принял футляр за саму заколку, словно та внутри. Азарт борца на тот момент схлынул, оставив после себя апатию и как-то уцелевший социально-гигиенический отросток: побриться. Фактор подряда не то чтобы канул, растворившись в полном опустошении, воспринимался, как дисциплина по выбору, книга для внеклассного чтения. Главное, себя сохранил. Оклемаюсь, а там видно будет…
        Талызин продолжал глядеть на заколку, испытывая острый соблазн свериться с футляром: вдруг на самом деле провокация? Но сдержался, уступив неумолимой поступи авантюры: будь что будет, авось, и на сей раз пронесет. Раскрыл чемодан и, не глядя, забросил пакет.
        Воистину не знаешь, где потеряешь, а где найдешь. Интересно, проморгав по получении чемодана начало-начал миссии, как бедный Семен Петрович, не подвернись случай, перед евразийским консорциумом костоправов, командирующим органом, оправдался бы? Сам цел целехонек, а заколка тю-тю! Как понимать: пропил или переметнулся?..
        ***
        Спустя час г. Багдад штаб-квартира службы безопасности
        Мунир Аббас, директор службы, мозговал о делах семейных, порой испытывая отчее умиление. Между тем объект его приязни - ожидаемый в гости троюродный племянник, можно сказать, седьмая вода на киселе. Впрочем, все пять отпрысков Мустафы - дочери. Три внука, правда.
        Как бы там ни было, родственные узы здесь - лишь каемка ощущений, хоть и сахарная. Племянник - не кто иной, как полковник Сулейман Хаким, прошлой ночью упрятавший в кутузку Талызина и летучую команду. По его словам, заарканил нечто нетривиальное. Из того ресурса, где вынюхивает спасение Хозяин.
        - Он в приемной, - сообщил по селектору адъютант.
        - Предупреждал же, не задерживать! - сделал втык директор.
        Троекратно облобызав, Мунир Аббас усадил сородича и вдобавок весьма одаренного офицера. Как это принято на Востоке, прежде чем перейти к делу, расспросил о самочувствии близких. Завершая преамбулу вежливости, осведомился, эвакуированы ли жена и дети Сулеймана. Лишь затем открыл повестку встречи:
        - Рассказывай, но я, признаться, не понял, какая между задержанными и нашим московским проектом связь…
        Сулейман робко пожал плечами, всем видом передавая, что сам на перепутье. В унисон и откликнулся:
        - Не знаю, все это скорее предчувствия, нежели логика… Но что-то укусило, да так больно, что любые контраргументы рассыпались.
        - Сулейманчик, давай конкретнее, не томи душу, - перебил директор.
        - Тогда с самого начала, иначе не объясниться, - продолжил полковник. - Так вот, в нагрузку к нескольким спецам по противоздушной обороне, прибывших неделю назад, русский Минобороны навязал нам автономную группу спецназа - «охотников за трофеями». Разумеется, в обход решения Горбачева эвакуировать контингент военных советников и строго предписания всем ведомствам сохранять в конфликте нейтралитет.
        Поскольку я курирую надзор за иностранцами, а наскок русского Минобороны неуловимо пованивал, решил за группой пронаблюдать. Не смутило даже время их прибытия - глухая ночь.
        Замечу, они с первого взгляда мне не понравились. Военный спецназ, пусть самый отборный, - это не про них. Команда - из какого-то спецпитомника, сверхлюди, можно сказать. Ни одного слова, общение только жестами, да столь смазанными, что смысл не уловить. Но все это кожура, хоть и сочная. Придраться-то, по сути, было не к чему. И тут… - Полковник прочистил горло, прерываясь. - Что-то екнуло, когда в очередной раз на их командира взглянул. Всмотрелся и обмер: Коля, мой соученик по учебному центру КГБ в Балашихе. Не поверишь, почему я его вначале не узнал! Пятнадцать лет - отнюдь не причина. Дошло постепенно, но бесповоротно - пластическая операция. Нос, овал лица - другие. Зато глаза, повадки - прежние, их скальпелем не вырежешь.
        - Ну и что? - холодно возразил директор, отчее радушие куда-то подевав. - Злой умысел где?
        Сулейман Хаким замотал головой, выпрашивая не перебивать, дать закончить. С миной скепсиса директор почесал затылок, будто бы смиряясь с ролью пассивного слушателя.
        - Понимаешь, Мунир, мой единственный друг и учитель, личность командира не стыкуется с миссией: из ГРУ КГБ уводил десятки перспективных офицеров, а вот наоборот, насколько мне известно, ни одного случая. То есть, этот Коля, говорит опыт, не мог петлицы поменять. Команда же заявлена как воинское подразделение, да и переговоры об их приезде вел русский генштаб…
        Не колеблясь, решаю соученика прощупать. Спрашиваю: «Коля, узнаешь?» Какова реакция - как ты думаешь? В который раз убедился: любая квалификация, талант пускают свищ, если задействован фактор внезапности. Вполне допускаю, что с места в карьер он меня не узнал, зато как посерел, услышав «Коля». Вся выучка пошла по швам. Понятное дело, Коля - псевдоним, как и вымышлены его нынешние имена…
        - Подожди, куда ты клонишь? - забеспокоился директор. - Хочешь сказать, что группа не те, за кого себя выдают? Охотники не за американской техникой, а…
        - Именно! - привстав в запальчивости, подтвердил полковник. - Какие версии только не прокатывал, неизменно упирался в архив заговорщиков, передовой отряд которых - КГБ. Пусть армия в той иерархии вторая. Но главный аргумент впереди…
        - Какой?
        - Помнишь, как мы терялись в догадках, почему Крючков проглотил архивную пилюлю, не вступив с нами в переговоры. В одном сходились: любая утечка, развороши он ту кучу навоза, заговорщикам смерти подобна. Как установочная платформа сходило, но истинный мотив в условиях аврала, увы, не высветился. На самом деле все просто. Крючков понимал, что у иракского «Мухабарата» сегодня другие приоритеты. На пороге война, замкнувшая на себе внимание всех ведомств. Из горящего дома спасают потомство, а не скелеты в шкафу, да еще чужие. Русские же, оказалось, лишь ждали удобного случая поквитаться - отвоевать архив. И в конце концов разузнали его координаты. В центральном аппарате около двух десятков офицеров, в разное время учившихся или стажировавшихся в России. Вычислить, кто крыса, думаю, несложно. По-моему, допуск лишь у нескольких.
        - Стоп! - осадил Сулейман Хакима директор. - Не много ли абстрактных заключений. А, Сулейманчик? Так и тебя, женатого на русской и окончившего школу КГБ, можно в двойной игре заподозрить…
        Полковник застыл, вытаращившись, после чего отстранился, опираясь о спинку стула и опуская обреченно голову. Казалось, погрузился в колодец серой-пресерой тоски. Мол, себя превзошел, а вот что вышло…
        - Ну-ну, Сулейманчик, шуток не понимаешь? Ты ж мне за сына… - Мунир Аббас хитро щурился. - Скажи лучше, что конкретно склонило тебя к версии? Думается, не Колин нос…
        Тем временем полковник дулся, будто не расслышав или не приняв извинений. Нервически почесал щеку, шмыгнул носом.
        - Да состав группы, дядя. Одиннадцать профессионалов - в самый раз, чтобы хранилище, где припрятан архив, захватить. План штурма набросал даже… - Полковник забурился в карман шинели, по-прежнему хмурясь.
        - Любопытно… - встраивался в гипотезу директор. Нацелив указательный палец, спросил: - Так что ты предлагаешь?
        - Нужно твое согласие.
        Мунир Аббас вопросительно вскинул голову.
        - При дознании использовать спецсредства, - пояснил Сулейман Хаким.
        Директор немного пожевал губами, затем протер глаза. Казалось, не столь уходит от ответа, как приноравливается к услышанному. Но делает это формально, не вникая в суть.
        - Вот что, Сулейманчик, - огласил директор, - кроме «Коли», прочие члены группы о сути задания, скорее всего, ни бум-бум. При этом рассуди: зачем они нам?
        Полковник неосознанно подался вперед, точно захвачен врасплох.
        - К чему связываться, на какой ляд? - развивал мысль директор. - Ты, светлая голова, их вычислил. Стало быть, архив перепрячем, крота разоблачим. Так что самое время вышвырнуть Колю со товарищи вон. Обратный рейс «Аэрофлота», надеюсь, задержан?
        Маской изумления полковник как бы случайно кивнул.
        - Тогда вот что… - Аббас замолчал, словно подавившись. Но вскоре подал знак: отдохни, мол. Встав из-за стола, стал прохаживаться по кабинету с сомкнутыми руками на груди. Нечто «выходив», предложил: - Давай-ка, выпроваживая, «Коле» кое-что поручим. Он - идеальный канал связи, делегирован если ни самим Крючковым, то его ближайшим окружением. Лишь так мы сводим к минимуму риск утечки - собственно то, что до сих пор тормозило московский проект. И окончательно убедился: Горбачев нам как мертвому припарка. Мало того, что неуклонно теряет власть, он, лидер государства-динозавра, во многом, символическая фигура. Злоба же момента - экстренные военные поставки, закрывающие бреши нашей обороны. Лишь инфраструктуре заговора, реальному командному пункту СССР, такое по силам. Значит, будем менять… - Аббас уселся, хлопая по столу ладонями.
        - Кого, дядя? - недоумевал племянник. - Колю? Не успеваю за тобой: то депортировать, то вдруг менять…
        - Разделы архива на груженые военной техникой и боеприпасами «Русланы», - расшифровал свой хлопок директор. Размяв шею, продолжил: - Но главное обретение: заработаем у Хозяина отсрочку. Смотришь, и перезимуем…
        Спустя семь часов подполковник КГБ Анатолий Вяземский, некогда однокашник Сулеймана Хакима, напрягая память, марал бумагу - составлял перечень затребованных Багдадом вооружений и запчастей. Усердствовал не где-нибудь, а в кабинете Председателя, сидя, правда, в самом начале длинного, точно взлетная полоса, стола заседаний.
        Тем временем Крючков с Агеевым, под портретом Горбачева, вполголоса общались, поглядывая на часы. Похоже, кого-то ждали. И впрямь вскоре форум расширился за счет прибывших министров обороны и оборонной промышленности. Заседали до трех ночи и, обретя консенсус, разъехались по домам.
        Вяземскому же в тот драматичный для него день повезло меньше. Едва он перенес на бумагу заявку иракского ВПК, как был отправлен в сопровождении двух прапорщиков в хорошо ему знакомую Балашиху - их с Сулейманом Хакимом альма-матер, охраняемую строже тюрьмы.
        Вместо домашнего уюта его встретил «отсек», герметически отгороженный, как и само заведение, от внешнего мира. На следующий день его карьера претерпела крутой поворот - боевой, уникального опыта офицер переквалифицировался в преподавателя, но уже в новом звании - полковника. Специализация: тактика диверсионной работы на территории противника. Будто бы почетный, ласкающий самолюбие рост, но с горьким привкусом: ни звонить близким, не говоря уже навещать их, он не мог. При этом подцензурно переписываться - сколько угодно.
        Между тем писал он супруге редко: весточка в месяц, не более. Зато преуспел в ином жанре сочинительства - учебных пособий. К моменту снятия «повинности», в августе девяносто первого, завершил добротное руководство, в современной трактовке, по террору. Полный творческих планов, шагнул через проходную в икающую от аббревиатур страну.
        ГЛАВА 19
        12 января 1991 г. 8:00 г. Багдад отель «Аль-Рашид»
        Сюзанн торопливо доедала омлет, поглядывая на лобби ресторана. Никого, но Питер с командой могут в любую секунду появиться. Успеть бы выпить кофе и прямо в номер, подальше от сальных рож. Тошнит - не то слово. У нормальных людей утро - свежий, душистый цветок, у них же - оборванная на середине случка. Не просто пошляки, а зацикленные на сексе дегенераты. За всю жизнь столько похабщины не услышать, как от них за день. И львиная доля утром. Скопившаяся за ночь муть гормонов - вся наружу. Козлы вонючие!
        Но главное: не было такого, знакомы ведь не первый день. Как с кобелиной цепи сорвались, когда прозрели, что Багдад совсем скоро - полигон для пристрелки сверхсовременного оружия. «Дружеский» огонь и «неумные» бомбы - вторая после секса тема. На самом же деле первая. Блудливый понос - не что иное как дымзавеса страха, а точнее, отход его газов.
        Хороши звезды журналистики - бурдюки из похоти и дерьма! «Питер Арнетт и его бесстрашная команда» - заголовок, да и только. Знала бы миллиардная аудитория, кто ее наставляет, будто бы отстаивая ценности справедливости и добра.
        - Доброе утро! Не могли бы вы…
        Вскинув голову, Сюзанн медленно отложила нож с вилкой. У стойки бара незнакомец, но скорее, неопознаваемый субъект - что внешностью, что способом проявления. В отеле-то, помимо шестерых репортеров CNN, уже неделю ни одного гостя - как волной смыло. Да и в городе давно не встретишь европейца.
        Между тем пришелец - абсолютный кавказец*, сомневаться не приходится. Только откуда? Вроде бы ирландец или, может, финн, вместе с тем и ничего общего. Очень похоже: из некоей особой, затерявшейся резервации. Не то чтобы застенчив или безынициативен, а как бы случайно забредший в пятизвездочный оазис странник. Настолько ему здесь все ново. И этот акцент, не один из языков не напоминающий! Вот те сюрприз…
        Сюзанн Кларидж, ветеран американского медиасообшества, как бы заново приладилась к стулу, выказывая на сей раз не торопливость, а острый прилив любопытства. Должно быть, прочитав к себе интерес, загадочный визитер улыбнулся, после чего галантно кивнул. И досказал обломившуюся фразу:
        - Не могли бы подсказать, где завтракают?
        - Завтракают? Понятия не имею! - отрезала Сюзанн, словно выбрасывая забрало. Подхватив столовый прибор, нацелилась на остатки омлета.
        Пришелец недоуменно повел головой, передавая: чем же я обидел? Но тут же, как ни в чем не бывало, заглянул за стойку бара, нечто ища. Чуть позже стал всматриваться в дальний зал, отгороженный за ненадобностью рядом столов.
        Тут из ведущего на кухню коридора донесся глухой стук - у повара или официанта что-то опрокинулось. Пришелец встрепенулся, надо полагать, обнаружив важный источник информации. Сделал даже в сторону кухни робкий шаг, но остановился.
        - Вы спрашивали серьезно или так хитро знакомитесь? - приоткрыв забрало, высунула свой острый язычок Сюзанн.
        Брови пришельца вздернулись. Казалось, после недавней отповеди вновь услышать голос склочницы он не ожидал. Формально пожал плечами, будто увиливая от контакта: дескать, и того, что было, достаточно. Перевел взгляд на струящий аппетитные запахи коридор.
        - Если вы впрямь намерены завтракать, - миролюбиво продолжила Сюзанн, - запаситесь терпением. Не дозваться их. Так что пока могу угостить кофе, присаживайтесь.
        Туманных корней визитер задумался. При этом характер потуг подсказывал, что проблема не в выборе, а в понимании чужого языка. Скорее всего, он тщится вникнуть в послание, понятое им не до конца.
        - Да вы не стесняйтесь, - кокетливо поманив ладошкой, развивала инициативу Сюзанн, - не то время сегодня…
        Пришелец тоскливо взглянул на коридор и нехотя потопал к пробавляющейся то широкими жестами, то сепаратизмом особе.
        - Спасибо за приглашение, но не хотелось бы беспокоить. Приятного аппетита, - объявил он, сблизившись. Куда деть руки, да и самого себя пришелец явно не знал.
        - Собственно, ничего из разряда «мужчина-женщина», если это вас беспокоит, - возразила Сюзанн. - Я - журналистка, хотелось бы взять интервью…
        Какое-то время пришелец нечто в уме состыковывал, казалось, борясь с искушением - уйти или все-таки принять приглашение. В итоге остановился на промежуточном решении - прощупать почву:
        - Я вас правильно понял «взять интервью»?
        Не поворачивая головы (пришелец стоял сбоку) Сюзанн рассеянно кивнула.
        - Но, позвольте, вы даже не знаете, кто я такой! - изумился пришлый.
        - Вами бы заинтересовался самый заурядный репортер… - ответствовала загадками Сюзанн.
        - С чего бы?
        - Хотя бы потому, что последний иностранец покинул Ирак две недели назад. А вы, сдается мне, прибыли только что… - Сюзанн бросила на собеседника быстрый, но испытывающий взгляд. - И, простите, сколько еще маячить?! Не надоело?! Вы не похожи на человека дурных манер…
        В полном отрешении пришелец уселся. Не успел он пристроить руки, как увидел стоящую перед собой чашку с арабским пахучим кофе. Поначалу недоуменно уставился, но в конце концов протянул руку. Схватился большим пальцем за дужку, чуть придвинул. Не приподымая, повертел.
        - Пейте-пейте и берите тост, - подбадривала то ли скромника, то ли поперхнувшегося каким-то комплексом Сюзанн.
        - С удовольствием! - Оживившись, сосед подхватил чашку. - Да и отказать такой даме может только круглый идиот…
        - У вас странный английский: слишком литературный для самоучки, зато совершенно оторванный от живого языка… - тихой сапой раскапывала генеалогическое древо Сюзанн, пропустив мимо ушей комплимент.
        Кандидат на интервью вновь смешался, будто натолкнувшись на некое табу. Казалось, боится пересечься с Сюзанн взглядом, притом что само соседство ему не в тягость. Скорее, наоборот. Наконец он отважился взглянуть на интервьюера, но тут прозвучало:
        - Это вы, мистер Тализин? - Вышедший из кухни официант стремительно приближался.
        - Да, - по-арабски подтвердил пришелец, побудив Сюзанн оторваться от кофе.
        - Не знал, что вы здесь. Немедленно обслужу, - следовала карте пансиона обслуга.
        Талызин сделал еще глоток, поставил чашку на стол и лишь затем откликнулся:
        - Не утруждайте себя, я уже позавтракал. Лучше ленч подайте вовремя, буду в два.
        - Куда подать завтрак? - уточнял официант, сообщение гостя прослушав или не разобрав.
        Талызин встал на ноги, с легким раздражением поглядывая то на Сюзанн, то на обслугу. Интервьюер допивала кофе, казалось, уйдя в себя и позабыв о своих недавних реверансах. Между тем Талызин, не в пример прежней скованности, откровенно ее изучал, транслируя чисто мужской интерес. Налет же раздражительности, должно быть, от того, что присутствие несообразительного официанта ему мешало. Все еще глядя на Сюзанн, он ладонью незаметно махнул ему: иди-иди. Но тот, пребывая в амплуа угодливого недоумка, лишь придвинулся. Вытянув шею, казалось, ожидает устную команду.
        Живой нависший шлагбаум стал для выпавшей из момента Сюзанн, похоже, какой-то новой обузой. Разок-другой она скрипнула стулом и, будто сбрасывая невидимые путы, в чисто импульсивном порыве вскочила. Буркнув «Спасибо за компанию», рванула к выходу промеж двух ошарашенных мужчин.
        Тем временем лобби запрудила мужская развязная компания, двигающаяся навстречу репортерше.
        - Сюзанн, наш цветок в пустыне воздержания, куда ты? - Старший, по крайней мере, по возрасту группы с яйцевидным, абсолютно лысым черепом распахнул руки, пошловато улыбаясь. - Все, что удерживает от хандры, это твоя бесподобная корма! Куда только Пулитцеровский комитет смотрит? Слепцы…
        Сюзанн остановилась, ее холеное, благородных черт лицо исказила гримаса дискомфорта, если не душевной боли. Резко развернулась и зашагала обратно. Ошарашенные неожиданным поворотом действа Талызин и официант, переглянулись в изумлении.
        Между тем Сюзанн сделала только несколько шагов. У ближайшего стола замерла, схватившись за спинку стула. Свободной рукой поманила вдруг восстановленного в статусе кандидата.
        - Проводите меня до лифта, - шепнула она Талызину, когда тот, не медля, явился. Набычившаяся пятерка журналистов (судя по трем курткам с логотипом CNN), сканировала невесть когда сотворившуюся пару тяжелыми взглядами. Официант же умчался на кухню.
        Следуя с пришлым по холлу отеля, Сюзанн молчала, словно кандидат на интервью по ходу дела перепрофилирован в эскорт. Источая нервозность, шла столь быстро, что Талызин едва за ней поспевал. Но у лифта преобразилась: невротики - как не бывало, доброжелательный, пытливый взгляд. Непринужденно, как давнего знакомого, взяла Семена Петровича под руку и осведомилась, в каком номере свежеиспеченный спутник живет. Прознав координаты, шагнула в лифт, большим пальцем изображая кругообразное движение. И улыбнулась краешком губ.
        Какое-то время Семен Петрович топтался у службы портье, не отдавая себе отчет, зачем. Им завладела взбалмошная, с повадками хищницы, журналистка, а точнее, ее будоражащий, уволакивающий в неизведанные дали взгляд необыкновенно умных глаз. Вскоре однако он заметил, что метрдотель крутит диск телефонного аппарата и немедленно отрезвел, распрощавшись с навязчивой грезой и восстановив шкалу предпочтений дня.
        - Вызовите на 9:50 такси, пожалуйста, - обратился к метрдотелю Талызин по-арабски.
        Убедившись, что заказ принят, он поднялся в номер, где наспех оделся, после чего расстегнул лежащий в углу чемодан. Глазами нечто рассеянно искал, казалось, вспоминая, куда что пристроил. Встряхнулся, дав себе команду собраться.
        Похоже, вышло. Лихо опрокинул содержимое чемодана на кровать и в два счета отобрал синий футляр-коробочку и «Экспансию». Футляр машинально засунул в боковой карман пиджака, а вот с книгой вышла заминка. Усевшись на кровать, он добрую минуту перекладывал ее из одной руки в другую. Наконец потянулся за спину и вытащил из скарба целлофановый мешок с новой рубашкой, приобретенной в «Шереметьево». Со скепсисом осмотрел и небрежно забросил обратно, надо полагать, разочаровавшись в выборе. Бодро вскочил на ноги, уложил скарб в чемодан и вернул его на прежнее место. Книгу же затолкал во внутренний карман пальто.
        - Аль-Мутанаби 605, посольство СССР, - распорядился Талызин, устраиваясь на заднем сиденье видавшего виды «Мерседеса».
        - Аль-Мутанаби? Весь район «Аль-Мансур» закрыт, - ответствовал, чуть подумав, таксист. - Блокпосты, три дня как…
        Кроме «Аль-Мансур», Семен Петрович ничего не понял, но большего ему и не требовалось. В прошлой командировке он неплохо изучил Багдад, зная, что Аль-Мансур - район города. Судя по кислой мине водителя, не попасть туда.
        Удивляться было нечему. На коротком отрезке между аэропортом и кварталом правительственных учреждений Талызин насчитал вчера дюжину блокпостов. Не сопровождай его офицер «Мухабарата», на первом же был бы задержан. Хоть и ныне в кармане пропуск, каков его диапазон - большой вопрос.
        Талызин ухмыльнулся, озадачив наблюдающий за ним извоз. Клиент в порядке? Чему радуется? Часом, не того?
        Между тем Семен Петрович душевных аномалий не испытывал. Разве что недоспал, забывшись только под утро.
        Ощетинивший зенитками и ракетами, кишащий военными Багдад, страх, охвативший всех и вся, - от высших чиновников, до рядовых граждан, где скупающих, а где растаскивающих последние съестные припасы, демоническая неуступчивость Саддама - не столь обескураживали, как являли собой прелюдию апокалипсиса, который вот-вот разразится - сотнями тысяч жертв и стертыми с лица земли городами. Кто-кто, а доктор инженерии, Талызин, прознав на совещании в Минпроме, насколько могуч арсенал коалиции, масштаб катастрофы не только мог представить, но и навскидку просчитать. Оттого потуги консорциума заговорщиков, капризом случая забросившего его в Ирак, к полудню вчерашнего дня о себе уже не напоминали, утонув в реалиях неотвратимой, как диктат мироздания, беды. Заступив в забытый богом, замерший в ожидании краха Багдад, самая бесшабашная личность не могла не поджать хвост, умалялась до утилитарной потребности спасти свою шкуру, выжить. И даже не замечалось, когда бремя обязательств, пристрастий, привычек, обратившись в балласт, оказывается за бортом дня.
        Ворочаясь до рассвета, Талызин размышлял о том, что, невзирая на горький фатум, он не заслужил такого финала - сгореть как спичка в домне чужой войны. То и дело клял свою слабину, разжижившую волю и, как следствие, загнавшую в иракскую западню. Плевался на родину, приложившую руку к взращиванию тикритского монстра. Дулся на врага-приятеля Шахара, дьявольским умом и звериной хваткой к себе приворожившего. И, уже засыпая, между делом заключил: финальный аккорд заговора, который после всех злоключений ему будто бы раз плюнуть исполнить, в преддверии надвигающегося апокалипсиса, банально, по-житейски неуместен.
        Каким бы монументально грозным ему поначалу не представлялся ближневосточно-московский синдикат, здесь, на месте, дышащем Везувием вселенской кары и вдобавок герметически закупоренным, он сподобился в карлика, грозящего бутафорской колотушкой. Предвоенный Багдад представлялся стихией, дикой и необоримой, с которой лишь самой матушке-природе по зубам бодаться - что бы там в «гостинцах» Шахара не припрятано… Оттого связь с прошлым оборвалась, замкнув внимание на коде выживания. В итоге исчезли не только навязчивые лики жены-дезертирши, но и бесследно растворились мать с дочерью, объявленные Шахаром заложницами.
        Между тем, столкнувшись с притягательной американкой, в одном букете трогательно ранимой, мудрой и властной, Талызин с сивой тоской распрощался. Невидимая, но осязаемая всеми фибрами дыра соблазна потащила, всколыхнув надежду. Хотелось глотать озон ее откровений и, вкушая тот наркотик, нечто неординарное совершить.
        Здесь воссоздался подряд, а точнее, произнесенная на его кухне Шахаром фраза: «… то, что ты в Ирак повезешь, нужно очень многим людям. Простым, хорошим людям - таким, как ты, Семен». Тотчас настигло: коль впрягся, доведи до конца, ведь куда ни смотри, режим Саддама - исчадие ада. Между делом отложилось: за какие шиши фемину из сытого до отрыжки мира намерен завоевать, Шахар ведь грозился… И ко всему прочему вспомнилось: по прибытии советский гражданин обязан в течение трех суток стать на консульский учет.
        Ухмылка с лица Талызина исчезла, однако глаза будто посмеивались. «Как ни изгалялся синдикат, не прижился плод, самой малости не хватило, - ерничал над главным врагом всех заговоров - законе Мерфи он. - Странно, на что рассчитывали, отправляя ополченца по маршруту «Авось»? Он где умом, а где везением выполз, чтобы зацепиться за корягу в шаге от цели. Смешно - не то слово…»
        - Так едем или нет? До квартала по-любому подброшу… - предлагал определиться с планами извоз.
        - Поехали, - буднично молвил Семен Петрович и спустя минуту пожалел, что ляпнул, не подумав. К чему холостой пробег? Тем временем «Мерседес» выруливал на главную магистраль.
        В пути, к месту назначения, Талызин разок-другой порывался уточнить, на самом ли деле «Аль-Мансур» блокирован. Ведь почти не зная арабского, ответ таксиста мог неверно истолковать. Да и «Аль-Мансур» - прозвучало ли? Но что-то удерживало от расспросов, подсказывая дрейфовать по курсу авантюры, благоволившей ему до сих пор.
        Между тем интуиция не сфальшивила. У въезда в квартал посольств и элитных особняков - полицейский с жезлом, приказывающий остановиться. Чуть позади - внедорожник «Додж», судя по номерам и униформе пассажиров, военный.
        Таксист затормозил и, обернувшись, виновато взглянул на Семена Петровича. Несколько секунд тот раздумывал, как быть: убраться на таксомоторе подобру-поздорову восвояси, либо добиваться у блокпоста проезда. Тут водитель заговорчески мигнул и на пальцах воровато изобразил: мол, отъедем и ты огородами…
        Семен Петрович с каменным лицом потянулся к дверной ручке, будто извоз ничего не предлагал. Без особого энтузиазма высадился, бросив: «Подожди». Столь же неуверенно двинулся к полицейскому. Тот - ноль внимания, зорко следит за дорогой.
        Услышав шум позади, Семен Петрович оглянулся. Прямо на полицейского, притормаживая, движется шикарный «Кадиллак». За рулем - прилично одетый иракец средних лет, галстук, белая рубашка. Останавливается, открывает на треть противоположное от себя окно и протягивает служивому удостоверение личности с вкладышем.
        На ксиву тот смотрит мельком, зато углубляется в приложение. Вычитав нечто, уважительно кивает. Возвращает документ владельцу и берет под козырек. Лишь затем поворачивается к подошедшему вплотную Талызину.
        - Ты кто? - заполнял формуляр сверки личности центурион. - Здесь живешь или, может, работаешь?
        Семен Петрович протянул серпастый и пропуск Минпрома.
        Бегло просмотрев, коп вернул документы.
        - А где диппаспорт? - указал на некомплект верительных грамот служивый.
        Талызин затряс головой, показывая, что не понимает.
        Служивый повторил - на сей раз по-английски.
        - Зачем? Я инженер, приглашен Минпромом, - отослал к порту своей приписки Семен Петрович, чуть вздернув голову.
        - Так ты не из русского посольства?
        - Нет, но мне в посольство нужно.
        - Что значит нужно, ты там не работаешь! - возмутился служивый.
        - Я должен зарегистрироваться… - обрисовал цель визита командировочный.
        Коп с ликом, будто запутался, вновь затребовал мандаты. Поочередно изучив их, вернул, оказалось, непрошенному гостю со словами:
        - Даю тебе тридцать секунд, чтобы убраться, - кивнул на такси служивый.
        - Но я обязан! - словно прослушав ордер, упорствовал Талызин, подзуживаемый бесом авантюры. - Меня накажут, если не стану на учет!
        Коп скривился, выказывая крайнее граничащее с яростью раздражение, после чего, без всяких уведомлений, толкнул Семен Петровича в плечо. Не ожидав выпада, прилежный исполнитель устава регистрации совграждан, к слову, анахронизм, не упраздненный до сих пор, чуть не потерял равновесие.
        - Сюда только местные жители и дипломаты! Понял, тупица?! - заорал коп по-арабски, закрепляя «послание».
        Семен Петрович, конечно, беглый арабский не разобрал, зато ощутил брызги слюны на лице и боль в плече. Рефлекторно, точно в младые годы, занял стойку контратаки, но враз обмяк, увидев, что центурион потянулся к кобуре. Стал разворачиваться, но, будто вновь ужаленный обидой, по-босяцки сплюнул, после чего, как ни в чем не бывало, зашагал к такси. Его холодила, дисциплинируя, мысль: «Доберусь до посла, чего бы мне это не стоило…»
        ***
        г. Тель-Авив штаб-квартира «Моссада» три часа спустя
        Рафи Замуж, помощник Биренбойма, лихорадочно перекладывал свежие депеши, гадая, какую шефу преподнести первой. Багдадская - будто предвестник успеха операции «Посувалюк», при этом сенсационная шифровка из Москвы - тому проекту угроза. В конце концов, положив сверху донесение из Багдада, Рафи захлопнул папку.
        - Дорон, прими, - обратился по селектору Рафи, прикидывая в уме, как скоро шеф спровадит сидящего в кабинете Шломо Топаза, завсектором США. Загадав, что через минуту, уставился на циферблат.
        Шломо меж тем с кислой миной возник в приемной раньше, тридцать секунд спустя. Меняясь с ним местами, Рафи подумал: «Пусть Дорон после Берлина не тот, его чудо-интуиция на месте».
        - Багдад и Москва, - с торжественной ноткой сообщил Рафи, передавая Биренбойму папку.
        - Как всегда, новость плохая и хорошая… - Шеф всматривался в лицо помощника.
        - Как догадался? - смутился Рафи, усаживаясь.
        - По законам жанра… - невесело протянул Дорон, тотчас пояснив: - Продвигать такой проект, как «Посувалюк», - словно пол будущего чада планировать.
        - А вот мимо, Дорон! Схватили жар-птицу, причем крепко! Полдела сделано! Что бы там в Москве не произошло…
        Скулы Биренбойма нервно дернулись. Будто зависая, он медленно склонился к папке, совсем не напоминая себя, реактивного, прежнего. Вяло, точно сводку погоды, депеши просмотрел, обхватил голову руками. Казалось, ему хочется единственного - покоя. Да столь неумолимо, что объявись в кабинете Адольф Эйхман, тридцать лет как обращенный в пепел, даже не пикнул бы и завалился на столешнице спать.
        - Э-э, Дорон, что с тобой? - забеспокоился помощник.
        - Отстань! - огрызнулся, судя по голосу, совершенно здоровый Биренбойм, зло отмахиваясь. - Дай подумать…
        - А я что? За тебя беспокоюсь… - оправдывался Рафи, злясь на шефа, что тот добровольно подставил себя под адские лучи русской разработки.
        - Все-таки со сбродом предателей каши не сваришь! - Биренбойм грохнул кулаком по столу. - В какой только нужник не заберутся, чтобы отодвинуть расплату! Не дай бог сдадут инженера, через час доклад об их поставках Ираку у Буша на столе. Где тогда спрячутся? В бункерах Саддама? На всех места не хватит!
        - Да не ерепенься ты, Дорон, почем зря, - успокаивал начальство верный оруженосец. - Верно, от мировой антигорбачевского заговора с Саддамом ничего хорошего, но угроза нашему проекту - пока не более, чем версия. До того ли им, шарахающимся от собственной тени? Так что, выкупая за военные поставки архив, забот у них с походом. Конечно, поди узнай, что у них на уме, но нож в спину нам, учитывая осведомленность «Моссада», не думаю, что это хорошая идея. Я бы на их месте кумекал именно так. Да и Всевышний, - Рафи прервался, - стелет нам, если не забегает дорожку…
        - Это как? - смутился выпускник советского Минпроса и по вводному курсу безбожия обскакавший весь Копейск.
        - В самом прямом смысле, Дорон. Сколько мы ставили на то, что группа поддержки проберется в Багдад? Пятьдесят процентов, шестьдесят? Снарядили от отчаяния! А на инженера? Один к трем! Что в итоге? Как группа, так и почтальон на месте, целы и невредимы. Не божья ли длань?
        - А изделие где? Он тебя не шепчет? - Биренбойм вскинул голову. - Еще в Шереметьево мог спустить в унитаз! Да и что русские с устройством нахимичили? Надо еще посмотреть…
        Рафи Замуж строил гримасы, изображая то внезапное разочарование, то потуги от него избавиться. Наконец он лихорадочно поскреб подбородок, казалось, подбирая ремарке шефа контраргументы. Воспламенился, будто обнаружив спасительную заглушку, открыл рот, но промолчал. Должно быть, увидел, что Биренбойм буквально вгрызся глазами в донесение из Багдада.
        Что Дорона так заинтересовало, озадачился Рафи, и воспроизвел в уме слово в слово текст депеши: «Мы на месте. На удачу, в районе «Аль-Мансур» около десятка пустующих диппредставительств, персонал которых эвакуирован. Обосновались в посольстве Канады, практически напротив объекта. Субъект прибыл вчера, зарегистрировавшись - узнали от службы портье - в отеле «Аль-Рашид». До сих пор (10:30), однако, границы объекта он не пересекал, что объяснимо: доступ к району перекрыт блокпостами, хоть и не герметически. Пропускают лишь местных жителей да обслугу с пропусками. Скорее всего, по причине волны грабежей, а не из соображений безопасности. «Аль-Мансур» - зона обитания высших правительственных чиновников и багдадской знати, свои семьи, по большей части, вывезших. Многие виллы, как и посольства, пустуют. Ждем указаний. «Коррида».
        Между тем, разобрав по памяти депешу, Рафи не зацепился хоть за какой-то подтекст.
        - Вот что, жрец, - Биренбойм сдвинул в сторону папку, - отправь «Корриде» шифровку: «Немедленно перебазироваться. Новый кров подбирать с особой тщательностью, не оставляя хвостов. Объект сегодня же доставить по месту назначения, в худшем случае, завтра утром, помня, что «Аль-Рашид» - под надзором «Мухабарата». Книгу-инструкцию заменить, изделие - оставить прежним. О выполнении доложить. Остальное - по плану».
        - Подожди-подожди, - забеспокоился помощник, нервно щелкая кнопкой авторучки - удобную базу, зачем менять?
        - Тебе не кажется, что «Коррида» наломал дров, поставив операцию под удар? - ссылался на некий подтекст оберопер, оказалось, помощником не прочитанный.
        Рафи выбросил руку, призывая к разъяснениям.
        - Как ты не въезжаешь?.. - сокрушался Биренбойм, - Канада - не Заир, ее посольство на произвол судьбы не бросят. Одного имущества там на миллионы, не говоря уже о документации, которую, убежден, всю не сожгли. Стало быть, остались, как минимум, три охранника. Проинформируй «Коррида» о канадском посольстве вовремя, наших ребят на крыльце встретил бы швейцар в ливрее. Одного моего звонка в Оттаву хватило бы… А как он поступил, не догадываешься? Он их просто грохнул! Учитывая сверхсекретный характер миссии, да сугубо арабскую внешность его ребят, убежден, не стал уговаривать канадцев «потесниться». Да и кормить из ложечки, связав по рукам и ногам, - явно не его стихия. - Шеф оскалился.
        - Собственно, в чем загвоздка, Дорон? - путался в мыслях помощник. - Да, Канада - дружественная нам страна. Но впервой ли Конторе? Кто когда раскопает?
        Биренбойм развел руками и, слегка мотая головой, выказывал крайнюю неудовлетворенность.
        - У «Корриды» нет выхода, кроме как, забаррикадировавшись, замкнуть посольство! С их физиономиями и арабским акцентом за канадцев, как не ухищряйся, не сойти! Да и, понимает «Коррида», патрули могли запомнить охрану. Тем самым резкая смена контингента опасна вдвойне. Но сидеть взаперти, по ночам высовываясь, - риск еще больший. Заметив, что здание внезапно обезлюдело, люди «Мухабарата» да и обычные мародеры могут в любую минуту вломиться. Так что, подмога, дуй в узел связи, оставив спевку Саддама с антигорбачевским заговором мне. - Биренбойм откинулся на спинку, прикрывая веки, казалось, обессилив.
        Уже схватившись за дверную ручку, Рафи Замуж услышал нечленораздельный шепот, обернулся. Шеф, будто бредит: глаза закрыты, подбородок воткнут в грудь, губы торопливо артикулируют. Рафи кольнуло растормошить Дорона, выведать, что с ним. Но он даже не пошевелился, увлекаемый сбивчивой речью, которую через несколько секунд, приноровившись, жадно впитывал.
        - Они видят во мне белл боя, где-то свистнувшего палочку-выручалочку, - будто плевался словами шеф. - Заштормило где - «Вперед, Дорон!», буря утихла - в замызганную щель обратно. А Дорон не волшебник по вызову, спасительная галочка статистики. Ему не только эта халупа, сам Лэнгли мал. Чем двуногие дышат, в какую повозку кого впрячь, лишь Дорон знает. Политики - чванливые, не видящие дальше своего носа бездари. Что Буш, что Мейджор, что Горбачев… Но они, оказывается, золотой фонд планеты. На самом деле дешевые побрякушки на теле потаскухи - матери рода человеческого. Сколько аэропортов названо в честь Эйнштейна, Менделеева, Нильса Бора? Тот-то и оно… А вот именами всяких властолюбцев-эгоцентриков хоть отбавляй: де Голль, Кеннеди, Бен-Гурион. Не осторожничал бы Давид, Израиль еще в сороковом, после Дюнкерка, можно было провозглашать, сбросив вместе с арабами британский гарнизон в море. Все думают: политика - стройный свод правил, пусть трактуемых творчески на сквозняке обстоятельств. Но в сути своей - хаос, месиво честолюбий и аппетитов, управляемое несколькими самородками. Такими, как Биренбойм,
Константин, Шахар, натирающими своими мозолями паркет для небожителей, но прозябая при этом на задворках. - Бред вдруг захлебнулся.
        Рафи Замуж хмурился. Ему хотелось то провалиться под землю - ведь миф кумира, еще минуту назад, в его глазах национального героя-бессеребренника, лопнул, то остаться, дабы вкушать мысли, его уму, рядовой лошадке разведки, неведомые. В унисон умонастроению он то отпускал, то вновь хватался за дверную ручку.
        Тут, переместив голову на плечо, Биренбойм возобновил вещание:
        - Рафи, порожняя башка, ты всерьез веришь, что багдадский проект - в руках господних? Скажи мне, где был Всевышний, когда треть нашего народа «выпустили» через трубу? Не знаешь? Ага, нечем крыть… Так вот, скажу тебе, московская шифровка - вчерашний день. Новость - только депеша «Корриды»… О сделке заговорщиков с Саддамом Константин сообщил мне еще в шесть утра. Этот пижон Фройка зря усердствовал. Скоро узнает, что почем. Помесит у меня на стройке бетон герой хренов. Думает нужен здесь кому. Своих стукачей - куда пристроить не знаем, города не хватит.
        Рафи, зачем Костя звонил, как ты думаешь? Посплетничать, лясы поточить? Помочь коллеге по проекту, оказавшемуся для антигорбачевского заговора вдруг балластом? Костя вернул предприятие в исходную точку, пригрозив вывести из игры посла. И не издевки над случайным попутчиком ради, а чтобы в очередной раз «Моссад» поиметь. Им нужны пилоты для «Антонов» - отобрать из числа новых репатриантов.
        Через Румынию тех забросят в Душанбе. Думаешь, на переэкзаменовку или ностальгия по пархатым заела? Как бы не так… Они заменят русские экипажи, будто доставляющие военные грузы в Таджикистан, но не ведающие ни сном ни духом, что конечный пункт следования - объявленный изгоем Ирак.
        Ну и как, на твой взгляд, Ицхак и Моше отреагировали? Возмутились, грозились русский заговор изобличить? А никак… Не бум-бум они, моя рука к телефону даже не дернулась. А вот два экипажа готовы, не могут нарадоваться халтуре по специальности, точнее, передыху в каторге за гроши. На этой долбанной Земле только так, если в ферзи засвербело…
        Рафи Замуж вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.
        В тот вечер, приехав домой, он долго мудрил над каким-то многокомпонентным пойлом. Завершив «комплектацию», четверть часа состав кипятил. Перелил жидкость из кастрюльки в большую чашку и, обжигая горло, маленьким глотками выпил. После чего вызвал кардиологическую бригаду, пожаловавшись на сильное сердечное недомогание. С диагнозом «микроинфаркт» провалялся в больнице месяц и в день выписки подал рапорт об отставке, который после тщательного, протяженностью в месяц, расследования был удовлетворен.
        ГЛАВА 20
        12 января 1991 г. 20:00 г. Багдад отель «Аль-Рашид»
        Семен Петрович обожал дождь - самый органичный для души наркотик, в своем кругу говаривал он. При этом в последние годы, лишь закапай божья роса, он все чаще подбавлял градус настроения из стакана. Так что погода на дождь сулила ему не только блаженную грусть, но и горечь похмелья.
        Между тем дожди в Ираке на привычные для средней полосы России осадки походили мало, буквально обрушиваясь на землю и, в основном, по ночам. Словно кто-то в дурном сне опрокидывал гигантскую бадью, выплескивая месячный рацион одним махом. Тридцать-сорок минут и стихии как не бывало.
        Но на этом зональные различия в круговороте воды не исчерпывались. Осадки бесследно растворялись в песках Месопотамии, представлявшимися лишь передаточным звеном между королевствами небес и подземелья. И на утро ни тебе бодрящей свежести, ни щемящего минора воспоминаний.
        Талызин вслушивался в раскатистый шум дождя, незаметно в очарование своего любимого досуга погружаясь. Пригревшись в чувствах, в какой-то момент отметил, что в допинге не нуждается. Не так чтобы совсем, но в принципе. Ведь позавчерашний перебор еще недавно отдавал судорожностью движений и болью в висках
        И впервые за столько бесцельных, полных гримас судьбы лет Семен Петрович себе нравился.
        Он не понимал, за что, и ведет ли на спасительный перевал эта тропинка - это его совершенно не занимало. Важен был лишь покой и стена дождя, будто ту гармонию души и тела оберегающая. От недругов, фатума? Хотелось бы верить, что от себя самого, малодушного прежнего.
        Он ощущал приятную тяжесть испытания, где первую преграду, запредельно натужившись, он разворотил - в авантюре, далекой от финала, окутанного свинцовыми облаками тайн. В конструкции, где он винтик из самого уязвимого сплава, но без которого и быть ничего не могло.
        «Быть» внушало ощущение своей исключительности, причастности к истории наконец. Пусть, как дитя точных наук, он на сию науку, историю, с некоторым скепсисом посматривал. Но не сегодня, впервые с прелюдией грандиозной человеческой драмы соприкоснувшись. На широте, где уперлись лоб в лоб силы зла и справедливости - там, где гражданину чести сторону баррикад не выбирать.
        Сделал свой выбор и Талызин, твердо решив пробраться в посольство подсказанным таксистом маршрутом.
        Воссоздался образ шикарной журналистки, ее всепонимающий, казалось, прожигающий любую завесу скрытности взгляд. Это прежде неизведанное сочетание всколыхнуло чувства, которые Талызин уже не помнил, когда переживал. Вся же ее невротика, зигзаги сумасбродства, представлялись ныне, по прошествии дня, даже не милыми женскими слабостями, а зовом о помощи. И не лишь бы к кому, а в его адрес. Некие до сих пор вкушаемые токи подсказывали, что интерес журналистки к его персоне личный. Профессиональная составная, хоть и внятно изложенная, не более, чем повод к сближению.
        Где-то после сорока, круто взмыв по карьерной лестнице, не питавший иллюзий о своей наружности Талызин приметил, что прекрасный пол к нему не столько потеплел, сколько стал обращать на него больше внимание. Поскольку перемена заявила о себе в его непосредственном, по месту службы, окружении, то поначалу принял феномен за должное. Мало ли кому что от него, облаченного властью, надобно? Меж тем со временем он постиг: весьма похоже, его социальный статус - не более чем благоприятный фон в женском восприятии его персоны и отталкиваться следует от другого. Он как личность стал другим - терпеливее, мудрее, тоньше. Новая глубина воплотилась в притягательной энергетике его поля, изыске манер, казалось бы, ему, крестьянскому сыну, неподвластному.
        Совсем недавно, в прошлой командировке, Семен Петровича незаметно прихватила яркая, неглупая, но в общении грубоватая особа. Интрижку сдерживали атмосфера наушничества в советской колонии и нацеленность Семена Петровича на связь без обязательств - он все еще болел женой-дезертиршей. Оттого, едва ощутив, что притязания партнерши заскочили за условную границу дорожно-полевого романа, он, не колеблясь, инициировал разрыв. Отбиваясь от уязвленной, уже строившей на него виды искусительницы, Талызин как-то воскликнул: «Не пара я тебе с моей рязанской физиономией!» Дама смутилась, казалось, уколотая очевидным взывающим к пересмотру их отношений аргументом, и некоторое время о чем-то размышляла. Между тем ее ответ затушил огонек надежды отделаться от ППЖ малой кровью: «Мужчине не нужно быть красивым, заруби себе на носу! Как и не столь важно его положение в обществе, лишь бы не неудачник… Единственный орган, по которому и тупые бабы млеют, - это башка! Ну и такт, разумеется… На лбу главный у вас размер!»
        Вспомнив иракскую интрижку, Талызин усмехнулся. Улыбка все еще блуждала по лицу, когда он стал заглядывать в висящее над письменным столом зеркало. Обнаружив прежнего «рязанца», вновь усмехнулся и хлопнул себя указательным пальцем по хрящеватому носу.
        Из коридора донеслись шорохи. В номере - полумрак, горит один ночник. Семен Петрович вклеился глазами в дверь, прислушался, но, кроме мерного шума дождя, больше ни звука. Нерешительно, а скорее, с опаской, приподнялся и увидел, что у самой двери белеет лист, будто из блокнота.
        Ласковый бриз чувств - точно поглотил хамсин пустыни: ссохшиеся, непослушные губы, неверные колени, души пепелище.
        Засопели, обступая, призраки: приторный зампред ГКЭС в тандеме с самоуверенным истуканом-наблюдателем, гастролер, будто никого не узнающий, полковник «Мухабарата», презрительно ухмыльнувшийся, распахнувший кобуру полицейский и чуть поодаль, вторым оцеплением, внешне - ВИП персоны, - целый сонм незнакомцев, надменно за акцией наблюдающих. Душная апатия, ни шанса вырваться за порочный круг.
        Донеслось клацанье дамских шпилек и, наконец, стук в дверь, необычный, мало на что похожий: легкий скрежет ногтей, перемежаемый прикосновениями кончиков пальцев. Талызин дернулся, как спросонья, но застыл, словно застряв в ближнем «оцеплении». Стук повторился, на сей раз - едва различимо. Может, галлюцинации, подумал он. Меж тем плотно исписанный листок у двери вполне материален, глаза излишне протирать.
        Семен Петрович осторожно «вышел» из тапок и двинулся на цыпочках к двери, различая на ходу скрип набоек, будто от нетерпения. За метр до входа остановился, метая отчаянные взгляды то на дверную ручку, то на исписанный латиницей листок.
        Шпильки ритмично застучали, удаляясь. Перенеся центр тяжести на левую ногу, Семен Петрович резко потянулся к листку, одновременно, правой рукой, хватаясь за переключатель дверного замка. От взаимоисключающих усилий потерял равновесие и грохнулся на пол. Не успел даже сгруппироваться, чтобы защитить от удара голову. Издав отчаянное «А-а!», схватился за шишку.
        Шпильки остановились и какое-то время топтались на месте, после чего заторопились обратно.
        - Это вы, господин вновь прибывший? - прозвучал испуганный голос за дверью, по тембру, журналистки.
        - Да-да… - Не в пример неуклюжему падению, Семен Петрович проворно поднялся, подхватывая листок.
        - А что случилось? - осведомилась дама, на сей раз - без всякого испуга.
        - Минутку… - Разблокировав замок, Талызин распахнул дверь.
        Расфуфыренная, излучающая утонченный парфюм журналистка просветила «вновь прибывшего» своим фирменным взором. Должно быть, не обнаружив отклонений, прежде не замеченных, вопросительно уставилась на постояльца номера 1042. Тот между тем молчал, как рыба, перебирая цидулку в руках.
        - Только не говорите, что вы тоже журналист или, так сказать, под вывеской… - Гостья, словно невзначай, покосилась на листок. - В таком случае я ошиблась дверью.
        Семен Петрович вымученно улыбнулся и стал пятиться назад, будто своим маневром приглашая журналистку войти. Синхронно он пытался активизировать английский, распавшийся даже не на разрозненные слова, а на чурающиеся друг друга фонемы. «Да-да» и «Минутку» он, захваченный врасплох, озвучил по-русски, а вот жестом почему-то стеснялся пригласить…
        - Постойте, - обратилась невозмутимо журналистка. - Вы, боюсь, неправильно поняли. Я на самом деле подразумевала интервью и, как понимаете, дефицита мужского внимания не испытываю…
        Семен Петрович закивал.
        - Приятно встретить здравого мужчину, - продолжила интервьюер, - пусть теряющего дар речи…
        - Спасибо, - выдавил из себя первое английское слово Талызин.
        - Тогда предлагаю встретиться в ресторане через четверть часа. Форма одежды свободная, разве что… обуться не забудьте. - Гранд-дама заулыбалась и, как и утром, уходя, большим пальцем кокетливо нарисовала окружность.
        Сбитый с толку жестом, ранее принятым за обещание позвонить, Семен Петрович переминался с ноги на ногу у входа. Наконец он аккуратно прикрыл дверь и поднес к глазам листок, меняя лик - с растерянного на озабоченный.
        Текст - на английском, аккуратно выведен печатными буквами: «Дорогой друг! В связи с удачным прибытием прими от Федора поздравления и наилучшие пожелания. Он тобой гордится и желает всех благ, которые польются в скором времени, как из рога изобилия.
        Мы - его друзья. Знаем, что исполнить его просьбу до конца ты не мог - обстановка препятствует. Не беспокойся, поможем. Завтра, в полвосьмого, закажи на восемь утра такси. Пункт следования: Министерство промышленности. Отъехав, якобы опомнившись, назови новый адрес: Абу Навас дом 10. Там встретят. Если нет, то за тобой замечена слежка. Покрутившись немного, отправляйся в Министерство. Новая контрольная встреча: в 10:00 у парадного входа. Как ты выглядишь, мы знаем. Письмо, по прочтении, уничтожь».
        Адресат подметной словесности заключительную директиву однако пренебрег: закинул письмо в карман костюма, в который вскоре облачился.
        По пути в ресторан к нему вернулось чувство комфорта. Ему казалось, оттого, что столь актуальный для момента английский ожил в памяти. Как ни странно, тот реконструировался не в комплиментах даме, сразившей своим фасадом на выход, а обрывками анонимного послания, из которых чаще других звучали: «…уничтожь» и «Как ты выглядишь, мы знаем».
        Журналистки в ресторане не оказалось, но Талызин и не подумал падать духом: опаздывать на свидание - дамская привилегия. Зато, явно не к месту, шумная, засветившаяся за завтраком компания, судя по раскрасневшимся лицам и бутылке «Джонни Вокер», навеселе.
        - Эй, приятель, давай знакомиться! Айда к нам! - прокричал яйцеголовый господин, выдавая свое предводительство в спайке-лейке.
        Семен Петрович поблагодарил, чуть склонив голову и прижав руку к груди, меж тем уселся за ближайший к нему третий от входа столик.
        - Кто это? - удивился сосед яйцеголового.
        Тот состроил недоуменную мину, задумался.
        - И правда, кто? - присоединился к экспресс-расследованию обладатель жилетки, увешанной разноязыкими значками. Повернувшись, бесцеремонно рассматривал Семена Петровича.
        - Прямо-таки экземпляр из музея загадок, без таблички, не классифицированный… - Питер Арнетт, шеф команды CNN, почесал свой яйцеподобный череп. - Подождите, он был уже здесь, утром…
        Тут журналистский квинтет притих. Двое, сидевших спиной к входу и споривших, закончится ли антииракская кампании до финалов Australian Open, обернулись: кто там? Секундами ранее у сотоварищей напротив вытянулись шеи.
        Тем временем Сюзанн Кларидж, член команды и объект всеобщего вожделения, преспокойно усаживалась за столик незнакомца, частью скованного, а где - взволнованного встречей.
        - Мы тут носом роем, а у нее, видите ли, брачный период, - уткнувшись в тарелку, мстительно бубнил шеф. - Неблагодарная, после того, как я у Тернера штуку в день ей пробил. Так и доложу: в номере просидела…
        - Ей, похоже, Саддам, одного из заложников припрятал для забавы. Понятное дело, не за красивые глаза… Иначе не объяснить, как хахаль в тарантасе, летящем в ад, объявился, - излагал свою версию события носитель бронежилета из значков. - Хм, могла бы и получше кого, вертихвостка…
        Сотоварищи мрачно кивали.
        - Сюзанн, боюсь себя назвать - разочаруетесь… Мне бы не хотелось… - тем временем блеял малоискушенный в ухаживаниях Талызин.
        - Набиваете цену или подбираете номинал? - Сюзанн надменно вскинула голову. - Не обольщайтесь: поощрительная смета на январь у нас исчерпана.
        Талызин замигал, всем видом передавая, что не понимает.
        Будто теряя терпение, Сюзанн помотала головой, но тотчас нашлась:
        - Вы француз, господин Тализин?! (именно так исковеркал его фамилию утром официант) По крайней мере, ведете себя, как потомок Талейрана…
        Семен Петрович в безотчетном, казалось, порыве протянул руку и чувственно возложил свою ладонь на ладонь острой на язык дамы.
        Словно прикусив жало, Сюзанн онемела, но руку не убрала, лишь нервно передернула плечами. Ее бездонные глаза то округлялись в изумлении, то исчезали в дымке. В конце концов она незаметно освободила руку и деликатно хлопнула импульсивного шалунишку по руке.
        - Крив вкось как-то… Не кажется ли вам? - взгрустнулось журналистке.
        - Ради бога, простите, Сюзанн, я потерял голову, - извинялся Семен Петрович, казалось, освобождаясь от скованности. - Просто идиот!
        Журналистка с чувством кивнула, давая понять, что извинения приняты.
        - Меня зовут Семен… Фамилию знаете… Пусть в оригинале она звучит по-другому… - Пряча взор, воспроизводил свою анкету Семен Петрович.
        - И каков он, оригинал? - холодно спросила журналистка. Увидев, что вновь не понята, зафехтовала жалом: - Из какой страны вы, Тализин?! Убей бог, сама понять не могу! Даже имя у вас какое-то, простите, несусветное - коллаж Саймона с Соломоном. С первого раза не выговорить…
        - Собственно страны уже нет, - то ли оправдывался, то ли отбивался Талызин. - Наверное, из России. Но, боюсь, большего сказать не могу… Учитывая обстановку, как понимаете…
        Слегка склонив набок голову, Сюзанн Кларидж бесстрастно рассматривала визави, словно одноразовую зубную щетку после употребления: будто вещь как вещь, меж тем уже завтра на полке новая. Нет, она не казалась разочарованной, больше того, безучастное созерцание, весьма затянувшись, отражало скорее искусную ширму, нежели состояние духа. Но, что у гранд-дамы на уме, оставалось загадкой. Недолговечной, однако.
        - Знаете что, господин вновь прибывший? Уж позвольте вас так называть, право, лучше, чем коверкать имена… Только что уяснила, что моя, многими воспетая, интуиция весьма однобока, пусть СССР - вотчина узких специалистов. Оправданием, правда, служит то, что ваша родина, с определенного момента, как бы изъята из обращения моих ценностей… Хотите узнать почему?
        Семен Петрович вытаращился, казалось, даже не замечая, что к их столику движется официант.
        - В году эдак шестьдесят четвертом, на втором курсе колледжа, - продолжила гранд-дама, - нам продемонстрировали ролик об американской национальной выставке в Москве, если не ошибаюсь, состоявшейся в шестидесятом…
        - В пятьдесят девятом, - скромно поправил Семен Петрович, умолчав, что был на ней и сам.
        - Мы еще не готовы, через четверть часа, - спровадила официанта Сюзанн, не успевшего раскрыть рот.
        - Так вот: очереди, кокакольный психоз - меня, юную максималистку, почему-то не впечатлили, - без запинки вернулась к спичу Сюзанн. - Но от совместного интервью Дика Никсона и Хрущева просто стошнило. Допускаю, перевод с русского грешил неточностями, но, если честно, в таковом я не нуждалась - столь вызывающе вел себя русский премьер. Словно склочная баба, перебивал Дика, а точнее, цеплялся к каждому предложению, неся всякую чушь, недостойную не только лидера сверхдержавы, а и фермерши в разгаре цикла. Да, холодная война в разгаре, образ русского в американской масс-медиа карикатурен, но это для толпы. Всякий трезвомыслящий понимал: русские - нация воинов, неовикинги, если хотите. И вдруг, вместо грозного медведя - владыки тайги - безмозглый, односигнальный петушок, живая ходячая карикатура…
        Тут Семен Петрович, глядевшийся то сбитым с толку, то ошарашенным, улыбнулся и как-то снисходительно, но по-доброму на Сюзанн посмотрел. Та тотчас замолкла, будто обезоруженная теплым, доброжелательным взглядом и, казалось, потянулась эмоционально навстречу: чопорная маска, а-ля Маргарет Тэтчер, размякла, приоткрывая симпатию к тактичному слушателю.
        - Может, все-таки сделаем заказ? - предложил Семен Петрович. Не встретив возражений, помахал официанту, производившему расчет коллег Сюзанн. После чего надумал пококетничать: - Коль вышел бесперспективен для интервью, буду хоть в этом полезен…
        - Что-то не вспоминаются упреки! - всколыхнулась Сюзанн, возвращаясь в свою излюбленную ипостась - заносчивых эскапад.
        - В смысле? - Похоже, Семен Петрович контекст прозевал.
        - Нет, дорогой вновь прибывший… - Должно быть, переварив контекст заново, ответствовала полемистка: - Выбирая объект, и маститый журналист может сесть в лужу, а вот женщина мужчину - никогда… - Нервно хохотнув, дама потупилась.
        Склонил голову и Талызин, ощущая сильный, будоражащий стук в груди.
        Спустя час искра, вспыхнувшая между символом американского успеха и экспедитором сообщества дискретных сношений, обратилась в свечу, излучающую мягкий матовый свет сладостного обожания и многокрылой надежды. Но самое любопытное, что тон встречи задавал уже Талызин, своей обаятельной сдержанностью, в мыслях и эмоциях, импульсивную даму приворожив. Нет, ее полемический запал - всегда на взводе - не выдохся, разум профессионального аналитика-спорщика от сентенций Семена Петровича то и дело фыркал, но колики самолюбия гасились аурой незаурядного ума и редкого обаяния.
        Именно этот природный магнетизм она рассмотрела, едва утром объявился персонаж. И, точно восемнадцатилетняя девчонка, в стерильно чистом, а главное, необыкновенно комфортном коконе его естества грелась.
        Впервые в судьбе ей, рьяной феминистке, сознательно захотелось плена. Отнюдь не чувства опоры, которую слабый пол инстинктивно ищет в мужчине, обретая ее, в лучшем случае, через раз, а мудрой, тактичной опеки друга, духовно необыкновенно импозантного, с которым безумно хочется быть рядом и даже стареть.
        Сюзанн изумило некрикливое полное снисхождения достоинство ухажера, без всякой игры или натуги сладившее с ее непомерным я, где генетически предопределенным, а где - травмированным склочным бытием. Совсем не потому, что ее выбор лез из кожи вон понравиться, а оттого, что уважать ближнего - органическое свойство его натуры, весьма далекой от бесхребетного соглашательства. Будто проходя ее выпад против Хрущева стороной, Талызин в считанные минуты разбил тот посыл в пух и прах - как несостоятельный для обобщения. Отметил, что имидж государственного деятеля на вынос - диктуется соображениями популизма и ничем другим. Сама же политика - глубоко кулуарна и оценивается сухим остатком, а не риторической оркестровкой деклараций. Причем Советский Союз - самый неблагодарный объект для исследований, являясь образчиком общества, заключившего свою историю в саркофаг. Стало быть, вернемся к разговору лет эдак… через сорок, пошутил он, оговорившись, правда, что сам социо-политический феномен СССР, бесспорно, крупнейшая гуманитарная катастрофа века. И крайне важно: момент для отклика он выбрал идеальный, когда за
столом вовсю ворковала приязнь.
        Талызин так и не приоткрыл, кто он и, какая нелегкая занесла его в скукоженный от страха, живущий по правилам бомбоубежища Багдад. Из профессионального регистра не утаил лишь одно: страна ему хорошо знакома. Охотно делился впечатлениями, иронизировал над местными нравами и тем, что соприкоснуться с западными реалиями ему позволил, как ни диво, этот самый тоталитарный, но признающий незыблемость частной собственности Ирак. Все же своим мировоззрением, размашистым и глубоким, приоткрыл: в советском табеле о рангах он - весьма крупный чин. В чем, собственно, она и не сомневалась…
        Зато, ничуть не стесняясь, поведал о личном: семье, дезертирстве жены, вакууме одиночества и даже о своей слабине - в оправдание, почему наполняет лишь ее бокал. При этом, в силу природной деликатности, и мизинцем не коснулся ее прошлого, довольствуясь лишь тем, чем делилась сама.
        В итоге мир, раздираемый чревоугодничеством амбиций, перестал ею замечаться. Осязаем был лишь приютивший встречу воздушный двухместный корабль и его микроатмосфера: сладостный, передающийся касанием ладоней трепет, нежность взглядов, безоглядное сближение душ.
        В том закутке влюбленности звучали лишь их имена. Скорее всего, чаще, чем возможному наблюдателю могло показаться уместным. Во власти некоей лишь им понятной игры, они учились в оригинальных транскрипциях выговаривать «Семен» и «Сюзанн». Освоившись с фонетикой, двинулись в обнимку на выход.
        У номера Сюзанн пара долго целомудренно, будто первый в жизни раз целовалась. Семена Петровича экзерсис возвращал в светлую пору студенчества, пьяня одним прикосновением тел. Сюзанн же, напротив, то и дело охватывала тревога: у большого бабского откровения почти всегда горький финал. Если червоточина не внутри, то снаружи - что было так похоже на взятый в осаду тысяч прицелов момент…
        Наконец, найдя силы вытряхнуть себя из блаженного омута, Сюзанн схватилась за лацканы пиджака избранника и, тряся, жарким шепотом обдала: «Обещай, что выживешь, обещай! И, если сможешь, защити…» Будто в отчаянии или, может, от избытка чувств, зло толкнула дверь и исчезла за ней, не прощаясь.
        Семен Петрович, тяжело дыша, некоторое время всматривался в зазор двери, захлопнувшейся не полностью, теряясь в догадках, что все это значит. Просвет - не приглашение ли? Но едва услышав, что жизнь по ту сторону переместилась в ванную, аккуратно закрыл дверь и отправился к себе.
        Нажав кнопку вызова, Талызин заметил, что один из четырех лифтов задействован, начав спуск с его десятого этажа. Хотя он и разомлел от откровения, задумался: «С чего бы это? Ведь я на этаже один…»
        Поначалу Талызина покалывали отдельные, едва различимые шипы, но в лифте уже одолела тревога, неясного пока источника. Наконец его рука полезла в боковой карман пиджака и, соприкоснувшись с бумагой, замерла. Так, с одной рукой в кармане, он и прошествовал из лифта в свой 1042.
        Отворяя дверь, Семен Петрович глядел себе почему-то под ноги. Оказалось, не зря: прямо у порога - лист, идентичный прежнему, только исписан наполовину. Неторопливо, как случайную соринку, поднял. Извлек с кармана первую депешу и, пройдя к письменному столу, бросил обе на стол.
        Между тем приступил к чтению лишь спустя несколько минут, переодевшись. Строчки поначалу плыли, но мало-помалу выстроились по ранжиру: «По техническим причинам прежний план аннулируется. В 8:00 спускаешься в лобби, к администратору. Имитируя сердечный приступ, просишь вызвать скорую. Как только метрдотель дозвонится, садишься в кресло, помня, что через пять минут тебя эвакуируют. Если в 8:00 метрдотеля на месте не окажется, дождись его. Знай, что усесться сможешь лишь после приема неотложкой вызова. Последнее: не забудь одеться по погоде. Друзья».
        Контрастом степенной сосредоточенности, еще недавно пропечатанной в лике, Семен Петрович в сердцах оба листа изорвал и спустил в унитаз. Укладываясь, бубнил про себя: «Попробуй тут выжить. Тебя бы, милая, не втянуть…»
        ГЛАВА 21
        13 января 1991 г. 03:57 г. Багдад отель «Аль-Рашид»
        Талызин не запоминал свои сны, замечая при случае: «Слон наступил где-то…» Но в последнее время, при выходе из запоя, сновидения все чаще откладывались, по большей мере, злые. Пробуждение цепляло тот или иной фрагмент кошмара, где жертву то распиливают, то зажаривают или как-то еще препарируют на пиршестве людоедов.
        Как ни диво, в той накипи подкорки был и свой позитив - охватывающее, по пробуждении, состояние жестокой психической травмы. Увязавшись на недели, а то и на месяцы, боязнь рецидива отодвигала новый запой, напоминая о себе много чаще, чем муки похмелья. Между тем, не секрет, благодушие - самый быстрорастущий бурьян на плантации рода человеческого…
        Семен Петрович проснулся, ощущая присутствие непрошенного гостя, чья тень отражалась в лунном свете на стене. Околеть от страха мешал необычайно яркий, мультифокальный сон, пока не развеявшийся: он и Сюзанн любят друг друга - искушенно, отринув все табу, как две высокопородные твари…
        Не успел Талызин переварить вторжение, как интервент метнулся к нему и в считанные секунды клейкой лентой обездвижил рот, руки, ноги, после чего прильнул к правому уху. Но законопачивать его или, не приведи господь, членовредительствовать не стал. Зашептал по-английски: «Спокойно, я - друг Федора». Ловко подхватил уже одеревеневшую «вязанку» и отправился в ванную. Прислонил, опуская ноги на пол, к стене, включил свет. Осмотрел Семена Петровича с головы до пят, будто соображая, что бы еще перевязать. Но в итоге поднес к своему рту большой палец и довольно долго прижимал. По-дружески хлопнул «багаж» по плечу и, еще раз призвав помалкивать, разрезал выкидным ножом «наручники».
        Какая бы не случалась в его хозяйстве авария, Талызин сохранял ясность ума, благодаря чему и прослыл в отрасли экспертом по форс-мажору. Сейчас же он не столь растерялся, как отказывался верить увиденному: интервент - типичный араб, больше того, его акцент - однозначно арабский. И самое невообразимое: он в форме иракского полицейского, отлично подогнанной. С Федором - какая связь? Получается, подметные листки - провокация «Мухабарата»? Как понимать?
        Вникать однако не пришлось, разве что приноровиться к акценту…
        - Слушай меня внимательно, - суфлировал интервент, приобняв. - У каждого постояльца отеля - надсмотрщик, потому мы снова переиграли. У нас ровно пять минут, чтобы отсюда убраться. Замешкаемся - служба безопасности перекроет все выходы. Видеонаблюдение на этаже я отключил, в ближайшие минуты не восстановлю - всполошатся. Соберись и запоминай. Я тебя развязываю. - Интервент подкрепил слова жестом. - Одеваешься и передаешь мне сувениры Федора. По пожарной лестнице спускаемся на нулевой этаж, откуда - через черный вход - в хоздвор. В номере помалкивай - «клопы». Пока не выйдем, общаемся только знаками. Вперед! - «Инструктор» сорвал кляп и рассоединил «кандалы».
        Одевался Талызин невпопад, не в силах совладать с динамикой блица, казавшегося ему спуском по бобслейной дорожке, только кувырком, без боба - ни дать ни взять сюжет из кошмаров отходняка. Вследствие чего интервент обихаживал его, точно годовалого малыша нянька в яслях.
        Между тем обуться не разрешил. Соединив туфли шнурками, закинул их Семену Петровичу на шею, то же проделал и со своей обувкой. Благо, «гостинцы» не пришлось искать - после горе-визита в посольство Семен Петрович их из пальто не выкладывал.
        Из самого побега Семену Петровичу запомнились: лишь холод, пробирающий через носки, и какие-то калейдоскопически сменяемые лабиринты, бывшие, по размышлении здравом, подсобками отеля. И еще: замочные щелчки, производимые отмычкой интервента-похитителя.
        Связь с реальностью восстановилась лишь, когда Семен Петрович обнаружил себя в легковом автомобиле «друга Федора», бывшем полицейской машиной с мигалкой. За рулем - такой же, как и похититель, араб, общаются оба сугубо по-арабски. Между тем киднепперы, выехав на трассу, непрестанно озираются, выдавая, что сами мишень, и западней «Мухабарата» здесь не пахнет. Разумеется, на взгляд неискушенного в шпионских играх обывателя…
        Полифоническая галиматья авантюры попищала, а где поквакала, подсказывая самый оптимальный выход - плыть по течению, а лучше - завалиться спать. Подняв воротник, Семен Петрович прикорнул, прислонившись головой к окну.
        Почивать однако вышло недолго - от силы четверть часа. То самое течение, выказав свой склочный норов, выбросило на берег. Интервент-похититель растолкал самую затасканную марионетку интернационального сговора и скомандовал выметаться. На тот момент авто припарковалось, судя по добротным одно- двухэтажных строениям, вблизи некоего престижного района - само собой напрашивалось - «Аль-Мансур».
        Водитель на авто куда-то умчался, а вот интервент-похититель потащил Талызина за собой к жилью. Минут десять дуэт шагал вдоль сплошного бетонного забора - ограждения внешнего ряда вилл - пока не уткнулся в скверик, врезанный клином в квартал.
        «Гид» скомандовал подопечному остановиться, после чего, сев на корточки, разок-другой заглянул внутрь. Будто убедившись, что опасаться нечего, зазвал Семена Петровича рукой.
        В последующие пять минут Талызин несколько раз вздрагивал, притом что, страдая от недосыпа, вновь выскочил за бровку события. Пока они с эскортом держали к месту назначения путь, в некоторых виллах вскидывались, рыча или лая, собаки.
        Наконец связка «похититель-объект» уткнулась в дом с высокими, орнаментированными вычурной вязью воротами. «Гид» задействовал звонок какое-то число, должно быть, условленных раз и в ожидании отклика нервно оглядывался. Пожужжав, калитка отворилась.
        Оказалось, заявившие о себе в подметном жанре «мы» - не блеф: более чем реальные особы, включая двух полисменов, - целый квинтет. И ангажирование имени Федора отнюдь не слепая случайность - крепко стоящие на земле, по виду, охотники за головами. Ни лишнего движения, ни, тем паче, слова. И столь знакомый, бесящий своей обращенностью в себя взгляд. Фасад у всех, правда, арабский - что по-прежнему не умещалось в голове…
        Но тут некий крепыш, до сих пор возившийся в каких-то снастях и стоявший к Семену Петровичу спиной, обернулся и поприветствовал гостя милой, с налетом снисхождения, улыбкой. Захваченный в апогее зевка врасплох, Талызин пару раз диковато кивнул. И тотчас успокоился. Бледнололицый - однозначно иудейского племени. Эту полную иронии и снисхождения улыбку бывший деревенский паренек приметил еще на студенческой скамье, в общении накоротке открыв, каковы они «герои» эпоса анекдотов - евреи. Даже литые руки и крепкая шея персонажа не затирали незлобивую в истоке душевную конституцию. Как и у Шахара, не проскальзывал и намек вогнать объект в страх, эксплуатируя свое физическое превосходство. И не благодаря особой выучке - так в замесе его этноса нахимичила матушка-природа, заключил днями в Кунцево Талызин.
        Между тем «якобы бы соплеменник Шахара» обратился к полисмену, эскорту Семена Петровича, по-арабски. Выслушав доклад, благожелательно воззрился на этапированного.
        - Пойдем, пообщаемся, самый полезный на свете человек, - пригласил шеф залетной гастроли, кивая на соседнюю комнату.
        - Не думаю, что получится… - огрызнулся этапированный, хмыкнув.
        Бледнолицый вскинул брови и… вновь покровительственно улыбнулся.
        - Спать хочу… - объяснился Семен Петрович.
        - Спать - так спать… - согласился после паузы, полной тектоники, распорядитель момента, добавив чуть погодя: - Только учти: в восемь тебя разбудят. Тогда и поговорим…
        - Кстати, Федор не упоминал какой-либо эскорт… - заметил Семен Петрович, ища глазами, куда бы бросить свои кости.
        Бледнолицый озадачился, словно подыскивал ответ или ответить было нечего.
        - Теперь, после багдадского опыта… - додумывал мысль бледнолицый. - Стал бы… загадывать, чем новый день кончится?
        - Ладно. - Талызин махнул рукой, похоже, не дав себе труда вникнуть в иносказание. - Лечь где?
        ***
        13 января 1991 г. 09:00 Багдад ул. Аль-Мутанаби 605, посольство СССР
        «Дрыхнут что ли?..» - повторно нажав на звонок, подумал Семен Петрович. - «Или съехали?..»
        Тут в здании хлопнула дверь и зазвучали энергичные шаги - некто стремительно приближался к воротам.
        - Кто? - твердо спросил мужской голос по-арабски.
        Талызин растерянно взглянул на табличку с гербом СССР. Откуда арабский? Посольство-то наше…
        - Командировочный, зарегистрироваться, - назвал свои установочные данные Талызин.
        - Не понял… - Металлическая дверь распахнулась, являя взору мужчину средних лет в кроссовках и шерстяной мастерке, чем-то знакомого.
        - Доброе утро! - Талызин торопливо полез в карман пиджака. Достал паспорт, но предъявить не торопился.
        - Доброе, - ответил спортсмен и потянулся за паспортом.
        - Вы из посольства? - вкрапил нотку недоверия совгражданин, нехотя передавая серпастый.
        - Из посольства… - подтвердил спортсмен и цепким взором сверил фото с оригиналом. После чего, словно говоря про себя, представился: - Посувалюк Виктор Викторович, посол. Прошу любить и жаловать…
        - Извините, - стал оправдывался Семен Петрович. - Мог бы и признать… Портрет-то видел, в прошлой командировке.
        - Да ладно, я не из гордых, - скромничал, но как-то сквозь зубы посол, изучая страницы паспорта и командировочное удостоверение.
        - Виктор Викторович, завтрак… - Выскочивший на крыльцо мужчина в тапочках на босу ногу запнулся.
        - На ловца и зверь… - Посувалюк поманил Игоря Тимофеева, офицера по безопасности, рукой.
        - Товарищ посол, я, собственно, к вам, по очень, лично для вас, важному делу. Ни к чему свидетели, - огорошил Чрезвычайного и Полномочного резкой сменой интонации нежданный посетитель.
        Изумился своему холодно-безапелляционному тону и сам Талызин, успев отметить про себя: с кем поведешься, от того и наберешься… Из всех вариантов контакта с послом, прокатанных шефом группы поддержки, вылупившийся по факту, учтен не был. Вот и сымпровизировал гонец на ходу…
        Посувалюк, обращенный вполоборота к крыльцу, застыл, но через секунду-другую его умное, не замутненное чиновничий лаком лицо распалось на разобщенные фрагменты: лоб хмурился, в глазах - бессмысленная чехарда, а вот подбородок хитренько заострился.
        Тут, словно оправившись от раздрая, Чрезвычайный и Полномочный небрежно, с налетом спеси Семена Петровича осмотрел, передавая: не по сану даже отчитывать… Тем временен Тимофеев то пялился на не заявленного визитера, то на свои голые, в тапочках, стопы, тревожась, что завтрак остынет, если не накроется…
        - Кто вы, товарищ Талызин, откуда взялись? - выдавил, наконец, из себя Посувалюк.
        - Займу ровно минуту, Виктор Викторович, и повторюсь: без свидетелей, - как равный равному отчеканил Семен Петрович.
        - Послушайте, решением правительства советские граждане давно эвакуированы. Вы что, в больнице провалялись без памяти? Или как-то по-другому затерялись? - искал изъяны в балансе репатриированной колонии посол.
        - Да вы в паспорт вглядитесь, я только что прибыл! Как думаете, зачем? На передовой частушки попеть? - подводил посла к некой истине Талызин.
        Посувалюк вдруг передернул замок на мастерке и вновь обратился к паспорту. Потряс головой, словно ничего не понимает, обернулся и крикнул уже шлепавшему к нему Тимофееву:
        - Игорь, завтракайте без меня! Я скоро.
        - Виктор Викторович, все в порядке? - пролил тревогу офицер по безопасности.
        - Разберусь. - Посувалюк кивком пригласил Семена Петровича войти.
        Склонив на бок голову, Талызин ждал, когда Тимофеев скроется из виду. Тот однако не менял диспозиции, глядя с опаской шефа и нежданного визитера. Наконец дверь на посольском крыльце захлопнулась.
        - Вопрос к вам, Семен Петрович: отдаете отчет, кем командуете? Не будь на повестке дня война, не колеблясь, потребовал бы вашего ареста…
        Семен Петрович ухмыльнулся, выбрасывая из рукавов кисти рук. По очереди протер, обихаживая чесотку от скотча, вдруг обострившуюся. Но, сообразив, что, того не желая, выглядит нелепо, себя одернул.
        - Простите великодушно, Виктор Викторович, - оправдывался Семен Петрович, - обидеть вас, не говоря уже, паясничать и в мыслях не было! Сегодня меня уже арестовывали, вот и зачесалось, по упоминании… Давайте закругляться.
        - Давайте, - ошалело проговорил посол, впившись взглядом в руки Талызина, исчезнувшие в карманах пальто.
        Семен Петрович между тем молчал, казалось, вспоминая роль или редактируя ее по ходу дела. Похлопал по чуть выпирающим боковому, справа, и внутреннему, слева, карманам пальто, словно проверял некую комплектность, и как-то задумчиво на посла посмотрел.
        - Должен передать вам кое-что, Виктор Викторович… - в конце концов озвучил после череды забавных движений тела и духа Талызин.
        - «Мишку на севере» или московский сервелат? - съязвил Посувалюк, едва образовалась пауза.
        - Нет, - возразил Семен Петрович. - Нечто менее дефицитное, хотя как посмотреть…
        - А с чего вы взяли, что я возьму?! - возмутился посол.
        - Видите ли… - Скулы Талызина нервно дернулись. - В противном случае, люди, милостью которых я здесь, используют менее миролюбивый способ передачи. На собственной шкуре прочувствовал, поверьте уж на слово.
        - Передать, что? - отрывисто спросил Посувалюк и снова передернул замок на мастерке.
        - Заколка для галстука и книга, - обыденно перечислил экспедитор. Продолжил: - Вот, собственно, и все, за исключением одной-двух деталей…
        - Каких?
        - Передача - на территории посольства, одни на один. И последнее: при мне вы прочтете отрывок книги, - дорисовал свою миссию Семен Петрович.
        - Что за публичные чтения?! Вы, часом, не сектант!? - отбивался посеревший и, казалось, на пороге какой-то догадки посол.
        - Что в книге, не знаю, но, как инженер, предположу: инструкция по эксплуатации. В любом случае, оба предмета в обычном обиходе безвредны, на себе испытал. Два дня как ношу. И поверьте, Виктор Викторович… - Талызин прервался. - В этом бесспорно дурно пахнущем эпизоде - я такая же, как и вы, жертва. Единственное, но существенное отличие: хомут на мою шею накинут две недели назад. Так что комментарии - естественный для человека определенных правил совет. Не более того.
        Посол казался потерянным, если не раздавленным вердиктом, пусть весьма далеким от провозглашения. При этом - довлело ощущение - Посувалюк совершенно точно знает, каков он, приговор. Причина до банального проста: вся подноготная вины и истинный масштаб проступка известны лишь самому грешнику. Так что самый тяжкий, не знающий поблажек и амнистий суд - разговор грешника с самим собой. И эта драма сейчас, в эти секунды, своей вредоносной бациллой вот-вот разложит даже такой прочный, как дипломатический, иммунитет.
        Понятное дело, под судейским молотком прошлое, от которого, как бы высоко не забрался, не убежишь. Момент же истины - он, как всегда, по габсбургскому счету…
        Посувалюк, сгорбившись и не произнеся ни звука, двинулся к крыльцу. Его «горб», затмевая атлетичное, ладное тело, служил самым убедительным приглашением.
        Устремившись вслед, Талызин вдруг испытал мало свойственное ему, человеколюбцу, чувство - тихое злорадство. Самое любопытное, что не в адрес Виктора Викторовича напрямую, а как бы через самого себя. Дескать, не такой уж ты слабак, одинокий инженер-пьяница, вон как полпреда сверхдержавы, оплот государственности, от каверз дипломированных злодеев развезло. И, конечно же, за дело, стали бы без должной предыстории в такое предприятие, сродни турпоходу на Луну, пускаться…
        Тут же Талызина прихватил стокгольмский синдром преклонения перед закоперщиками авантюры в опять же необычной, ясного мышления, вариации. То, что ему поначалу представлялось импульсивной, сугубо для галочки, затеей, за какие-то дни оперилось в грандиозное, просчитанное до мельчайших подробностей, хоть и злого гения, предприятие, чей фундамент - тонкий психологический расчет. Буквально щелбаном порушили сразу две китайские стены, про себя ухмыльнулся он. А сколько еще предстоит, лишь их языческим божкам известно. И, чем бы они не промышляли, ничего не скажешь, дюжего ума комбинаторы, дешевым боевиком и не пахнет…
        В лобби посольства Посувалюк остановился и нехотя обернулся к Семену Петровичу, аккуратно прикрывающему за собой массивную дверь. Невыразительно, если не украдкой, махнул: за мной, мол. Осмотревшись, Талызин подчинился. Но тут, откуда-то справа, донеслись шаги, а точнее, шлепки тапочек - не успев начать движение, посол замер. Через несколько мгновений из ведущего в правое крыло коридора показался приглашавший к завтраку «вестовой». Будто обнаружив постигшую главу дома метаморфозу, жестким взором вгрызся в Семена Петровича. Тотчас устремился к послу, не выпуская при этом возмутителя утра из виду. Сблизившись с Посувалюком, вопросительно вздернул голову.
        - Говорил же: в порядке все, иди! - отшил «безопасность» глава дома.
        - Кто это? - упорствовал Игорь Тимофеев.
        - Знакомый по слетам бардовской песни, можешь себе представить… - Посувалюк усмехнулся, но как-то невесело.
        - Как?.. - поперхнулся многоточием Тимофеев.
        - Позавчера прибыл, - внес ясность посол. Не дожидаясь отклика, движением головы пригласил гостя.
        Успев вникнуть, что «босоногий» - отнюдь не праздно любопытствующий, а внутренняя инквизиция заведения, Семен Петрович вздохнул с облегчением. Вскоре посол сверхдержавы, вспученной ледоходом близкой кончины, и как-то выбравшийся из этого ледохода и ряда прочих совгражданин скрылись в левом крыле здания.
        Игорь Тимофеев хотел было проследить, куда нацелился посол, но его остудил злой взгляд шефа, внезапно обернувшегося.
        До конца дня офицер по безопасности ломал голову, как в очередном докладе на Лубянку подать беспрецедентный контакт Посувалюка, но ни к чему внятному не пришел - настолько его запутало событие без дна и покрышки. Визитер-то, вне всякого сомнения, соотечественник, которого, по всем законам политической физики, в Багдаде быть не могло…
        В конце концов он от происшествия банально отмахнулся: какая разница, кто и зачем? Раздираемая междоусобицей и, казалось бы, безнадежно далекая от иракского конфликта родина, в силу инерции имперских амбиций, откровенно сдала персонал своего посольства на заклание. Каких-то два дня и Багдад может просто исчезнуть - со всей инфраструктурой и четырехмиллионным населением, и в этом светопреставлении бесследно растворятся восемь честно тянущих свою лямку русских парней.
        Семен Петрович шагал с послом по коридору, испытывая очередной наплыв преклонения перед зачинателями проекта, мгновениями ранее окрещенного им «Сачок». В Москве, на установочном инструктаже, у него с Шахаром вышла стычка. Он никак не мог взять в толк, откуда произрастет его личная встреча с послом, ибо попасть на прием к Чрезвычайному и Полномочному самому сотруднику посольства совсем непросто, скорее всего, очередь. Как опытный аппаратчик Талызин это прекрасно знал. Рядовому же командировочному - об этом даже не могло быть речи. Шахар попросил не перебивать и дорисовал преамбулу: в посольстве лишь восемь сотрудников, что значительно упрощает задачу, и, добиваясь приема, следует сослаться на некоего Клячкина, знакомого посла, известного барда, передавшего собрату по творчеству свои тексты. Дослушав, Талызин пожал плечами, будто бы принимая установку, но без энтузиазма. Формально все сходилось, но упование на ностальгию по самодеятельной песне (по словам Шахара, хобби Посувалюка) отдавало романтикой, мало совместимой с жестким каркасом госслужбы. Полемизировал же со своим куратором Талызин лишь
потому, что, едва соприкоснувшись с гастролером, постиг: ничем приблизительным тот не удовлетворится, его ведомству нужен абсолютный, безупречный результат, ради которого перекроят хоть карту мира. Так что хочешь выкарабкаться - не просто подыгрывай, а играй в одной команде…
        Семен Петрович немало подивился, когда шеф группы поддержки озвучил ту же, что и Шахар, версию контакта с Посувалюком в качестве основной. Причем гораздо больше, чем очередной подмене «Экспансии», обретшей на «малине» изначальный, дотаможенный вид. Зигзаги шпионской логистики его на тот момент откровенно утомили, выработав иммунитет «чем бы подкидыш не тешился, лишь бы не кусался», а вот психологической составной авантюры он, ощущая себя полноправной, сумевшей перехитрить «Мухабарат» фигурой заговора, дышал. Похоже, у них особое чутье, подумал Семен Петрович, выходя недавно из «малины», коль столь уверенно, без пафоса и фанатизма, отстаивают, на первый взгляд, гиблую идею для охмурения государственного мужа, взращенного сразу двумя жесткими протоколами. На поверку оказалось: отнюдь не в случайном озарении, а локализовав единственно верную струну, хоть и не пришлось по ней звякнуть…
        Талызин испытал легкую досаду, когда Посувалюк толкнул дверь в комнату с табличкой «Машбюро», а не в свой, наместника великой державы, кабинет. Еще на подмосковной даче перспектива нанести визит в резиденцию посла приятно взбудоражила его эго, присовокупившись к прочим резонам в оправдание своей безоговорочной капитуляции перед дерзким гастролером. «Довелось бы когда…», - мелькнуло у Семена Петровича тогда между делом.
        Как только дверь за Семеном Петровичем захлопнулась, Посувалюк резко вытянул - ладонью вверх - руку. Поначалу Талызин воспринял жест, как «усаживайся», но вовремя сообразил, что ни к одному из стульев тот не обращен, после чего оглянулся, подумав, что дверь осталась открытой. Посувалюк продублировал обращение, на сей раз придав ему движением пальцев просительную форму. Наконец Семен Петрович допетрил: посол затребовал упомянутую передачу рукой, должно быть, опасаясь, что их могут подслушать.
        Талызин степенно расстегнул пальто и какое-то время бездействовал, казалось, перебирая в памяти порядок дальнейших действий. Будто определившись, извлек «Экспансию» и почему-то раскрыл на первой главе, хотя прежде этого ни разу не делал. «Что ж они накропали там такого?» - подумал он и полез за заколкой, не прочтя ни единой строки. Захлопнул обложку и водрузил на нее футляр. С виноватой миной устремился к Посувалюку, успевшему присесть на край одного из столов с какими-то древними, внешне - трофейными немецкими машинками.
        - Начните с восьмой главы, - просипел вдруг ссохшимся горлом Талызин, вручая подметный комплект.
        Посол взыскательно оглядел футляр, точно выискивая подвох, но открывать не стал, положил на стол возле машинки. Затем обратился к «Экспансии», как и Талызин, открыв ее на первой странице. Принялся читать, словно пренебрег директивой, и вскоре перевернул страницу. Но затем внезапно захлопнул книгу и, держа ее в одной руке, задумался. В конце концов вернулся к «Экспансии», адресовав себя к оглавлению.
        Последующие четверть часа Семен Петрович не находил себе места, да так, что муки раскаяния, одолевавшие его по выходу из запоя, невнятное раздражение, по сравнению с тем, что он ныне испытывал. Его подмывало то провалиться под землю, то смыться, похерив обязательств, которые дал шпионской шайке-лейке. Он, чистоплюй, всегда обрывавший заискивания подчиненных, буквально давился душевной болью, обезобразившей лик посла с первого мгновения чтения «инструкции». Никогда прежде он не встречал такого отталкивающего расслоения личности, по внешним данным, крепкого духом и телом человека. Чрезвычайный и Уполномоченный сподобился даже не в жалкое, затурканное животное, а в смердящий кусок дерьма с суетливыми движениями и глазками. При этом - Талызин уже не сомневался - данный разворот события особым сюрпризом послу не был, чего-то подобного Посувалюк ожидал давно: слишком подобострастно тот слился с материей подметной цидулки, казалось, легко им усваиваемой.
        Между тем взгляд стороннего неангажированного наблюдателя отмечал совершенно иную картину: словно продираясь через тернии, посол носился по «Экспансии», прыгая из одной главы в другую по принципу «туда-сюда, обратно». Выхватывал те или иные сколы информации, но смысловой ряд пока не выстраивается.
        Тут пытка сопереживания и самоедства оборвалась. Семена Петровича захлестнула новая волна - любознательности. Исподволь до него дошло, что посол хаотично мечется по «Экспансии», не паникуя, а следуя прописанной в сюжете формуле расшифровки послания, намеренно, в целях конспирации, разбросанного по разным главам.
        Вскоре Талызин озадачился: собственно, к чему вся заумь в шпионской редакции? Конечно, ловко придумано - кому придет в голову искать в вышедшей массовым тиражом книге шпионскую «телегу»? Разве что водяные знаки… Но, случись оппоненты заподозрят неладное, при вычитке раз плюнуть выявить инородные фрагменты текста! То, что они таковы, сомневаться не приходится, шифр-то не приложен!
        Чуть позже Семен Петрович увидел, что Посувалюк загибает страницы, и озадачился, зачем. Подметным жанром побаловаться на досуге или как?.. Все же размеренное, не в пример прологу, умственное тщание действа в какой-то момент подсказало: «телега», мало того, что расчленена на множество раскиданных по тексту вкраплений, похоже, сдобрена еще и иносказаниями. Оттого Посувалюк раз за разом отсылает себя к прочитанному, дабы прочувствовать оттенки или вылущить из шелухи аллегорий заковыристый, первоначально ускользнувший смысл.
        Любопытно, что Посувалюк присесть визитера так и не пригласил, хотя сам, едва начав грызть оглобли «телеги», переместился со столешницы на стул. Рефлексировать, костеря свою, оказалось, душедробильную миссию, стоя, Талызину было не с руки, так что даже не заметив когда, он на первый попавшийся стул приземлился.
        В конце концов судорожный шелест листов затих, будто возглашая исход повинности, навязанной Семену Петровичу гримасой судьбы. Но не тут-то было…
        Подвижное лицо посла, еще недавно походившее то на трусливую, то на угодливую паляницу, вдруг обратилось в ромб - запредельного изумления. Казалось, Посувалюк столкнулся с неким монстром из космоса, психикой человека не усваиваемым. А поскольку взгляда от «Экспансии» посол не отрывал, ничего не оставалось как предположить, что чудище изображено на прилагаемой иллюстрации.
        Смущенный сбоем действа, Талызин с опаской привстал, норовя рассмотреть «зверя», но увидел лишь разворот обычных страниц. Его вновь подвинуло дать деру из этой камеры скелетов и трофейных реликтов, но вновь не вышло - осадила догадка, которая осенила в багдадском аэропорту: «Заколка - не что иное, как дистанционно управляемое устройство, обращенное против военной надстройки Ирака».
        Семен Петрович резко встал на ноги, часто заморгал, будто на пороге какого-то решения, но затем застыл в комичной - руки по швам - позе.
        На него нахлынули калейдоскопически меняющиеся, не стыковавшиеся друг с другом воспоминания и фантазии: одуревший от самогона, залитый юшкой одноклассник, размахивающий толстенной жердью в эпицентре потасовки - неизменная клубничка каждого выпускного в их деревенской школе, хоть и в своей вариации, изумленные глаза Вики, жены, при встрече с Сюзанн на свадьбе Ларисы, их с Викой единственного отпрыска, Шахар и полковник «Мухабарата», режущиеся в «дурака» на подмосковной даче, внезапное осознание того, что обещанные заговорщиками пятьдесят тысяч долларов - сущие, несообразные его фактическому вкладу гроши, в проекции миллиардов, вбуханных в антииракскую кампанию, Володя Высоцкий, лабаюший в кабинете Брежнева свои вирши под гитару, и какие-то еще выкрутасы взбаламученной подкорки, пустившейся во все тяжкие…
        Талызин вновь заморгал, после чего потряс головой - фантасмагория испарилась. То же машбюро, те же «Адлеры» на столах и тот же «ромб», правда, чуть закруглившийся - смотрится уже как поплавок, подхваченный течением авантюры, но едва одушевленный.
        - Могу чем-то помочь, Виктор Викторович? - как бы случайно вырвалось у Семена Петровича. На самом деле ему давно хотелось броситься к Посувалюку и залипшее человеческое начало в нем растормошить - когда отхлестав «ромб-паляницу», а когда по-дружески обняв.
        «Поплавок» в очередной раз сподобился в «ромб» - на Семена Петровича, экспедитора «похоронки», воззрились безумные глаза.
        - Давайте, прогуляемся, - чуть подумав, предложил Талызин.
        Посувалюк слегка просветлел, словно выказывая, что не прочь присоединиться к моциону, но вскоре стал рассеянно переводить взгляд с футляра заколки на «Экспансию».
        Тут Семена Петровича настигло: коль «гостинцы» - в поле внимания посла, морально - он в орбите заговора. Осознает Чрезвычайный и Полномочный это или нет, не столь уж важно. Главное, не просмптривается и намека на протест с момента его знакомства с подметным жанром.
        Талызин резко шагнул к столу, пробудив у посла защитный рефлекс - тот с опаской начал приподниматься. Между тем физически контактировать с послом у гонца дурных вестей и в мыслях не было. Как рачительный, хваткий хозяйственник, в правилах которого - порядок на подмандатной территории, он не мог допустить, чтобы «гостинцы», аукнувшиеся у посла душевными волдырями, банально затерялись.
        У стола Семен Петрович согнулся и с шумом выдвинул средний ящик. Увидев, что тот забит бумагами, призадумался на мгновение. После чего извлек треть стопки и переместил на столешницу. Поддев ладонью остаток фолианта, просунул под него «Экспансию» и футляр. Захлопнул ящик. Выпрямившись, кивнул Посувалюку на дверь. Хотел было двинуться на выход, когда сообразил, что, «укрывшись» эскортом, он нейтрализует служебный раж «инквизиции в тапках». Да и дверь, через которую он проник в посольство, скорее всего, заперта, хоть и не припоминалось ему, замыкал ее Посувалюк или нет.
        Между тем покинул Талызин посольство намного проще, чем в него проник. В лобби - пусто, притом что из правого крыла здания доносились звуки какой-то жизни. К тому же, вскочив как ошпаренный, Посувалюк, словно проснувшийся локомотив, буквально протащил его до самых ворот. Семен Петрович едва за ним поспевал. Не сулил проблем и выход - в замке входной двери торчал ключ.
        У ворот Посувалюк остановился и, чуть вытянув шею, выказывал угодливую пытливость. Сбитый с толку недавним рывком посла из машбюро, Семен Петрович в первые мгновения послание даже не разобрал. Собственно, что не договорено? Но тут вспомнил, что именно он приглашал посла выйти наружу, прежде упомянув дружеское плечо.
        «Верно, но пригожусь чем? - цапался с самим собой Талызин. - Отпустить грехи, напутствовать на измену отчизне, свою уже совершив? Было, конечно, жаль беднягу, но больше противно. Вот и вырвалось, дабы расквитаться с оброком, обдавшем на финише амбре, словно из нужника узловой. Кроме того, чем фигуре большой политики может поспособствовать случайно приблудившаяся, завшивленная овца?»
        Немая сцена затягивалась: полпред тянул шею, а гонец дурных вестей прятал взгляд, будто конфузясь. Наконец Талызин исподлобья виновато взглянул на Посувалюка, сообщая взором: мне пора. Вытащил руки из карманов и секунду-другую раздумывал, уместно ли подать руку. Хмыкнул про себя: «Дезертир - истопнику судилища, где место припасено обоим…» Изготовился было сказать «Прощайте», когда услышал:
        - Кто они, Семен Петрович?
        Талызин потряс головой, словно не расслышал или нуждается в разъяснениях.
        - Те, кто вас послал, - огорошил наледью в голосе посол, вдруг обретя сановный лик.
        - Признаться, удивили вы меня, Виктор Викторович, - простецки почесав за ухом, откликнулся Талызин. - Хотя не так вы, как те самые «те», естественную любознательность у получателя не предусмотрев. В своих наставлениях, разумеется… Правда, это мало что меняет. Если как на духу, они сами не представились…
        - Вы кажетесь мне умным и, что немаловажно для момента, порядочным человеком… - то ли взывал к неким ценностям, то ли провоцировал посол.
        Талызин нахмурился и пару раз повел левым плечом, будто разминая.
        Между тем встряхивал он не мышцы, а представления о мире, в котором некогда с интересом жил, но однажды себя потерял. Причем, вдруг приоткрылось, отнюдь не в результате семейной драмы, а оттого, что сущее неизбывно дисгармонично, нет в нем ни справедливости, ни верховной истины, ни добра, коль даже НИИ таковых субстанций не существует. А царствует грызня эгоизмов, многоликая, раскраиваемая под заказ правда, произвол аппетитов, то бишь, низменное, биологическое. И если бы не навязанный природой инстинкт самосохранения, то давно бы он оставил этот мир по-английски - с его устойчивой культурой лжи, самообмана, тупиковых, навязываемых по праву сильного идей.
        Казалось бы, кто ближе? Соотечественник и фактический собрат по несчастью или международный синдикат костоправов, взявший в заложники близких? То-то и оно, что не сказать! Посол - полпред нации, раболепно, под гул оваций возведшей ГУЛАГ, общности, родством с которой сегодня просто непорядочно гордиться. Да и вряд ли он жертва, очень похоже, замаран по самые уши, если родиной не торганул. Словом, один другого стоят. Так что самое разумное - смотать удочки, пока не поздно…
        Семен Петрович шагнул к выходу и, нажав на ручку, потащил металлическую дверь на себя. Заперто, но не беда. Поверни лишь ключ, и кукурузник-развалюха, выбравшийся из пике, возьмет курс на посадку, пусть видимость нулевая…
        - Семен Петрович! - окликнул Талызина посол. - Дивлюсь тому, как держитесь, завидно даже. Но хотелось бы напомнить: статью за измену Родине в УК СССР никто не отменял. О смягчающих это я…
        «Чья бы корова мычала…» - обронил про себя Талызин, поворачивая ключ. Вдруг резво обернулся, явив физиономию, синонимичную подспудному отклику.
        Посувалюк глуповато улыбнулся, будто осознав, что брякнул не то, и вновь раскатал паляницу.
        - Знаете, что, Виктор Викторович, - принял позу обличителя Талызин. - Я это замусоленное кем попало «родина» за свою жизнь наслышался больше, чем, скажем «спать»! Вот такие, как вы, и выдавили из нее душу, превратив в нечто глухонемое, а скорее, мертвечину, раздираемую стервятниками всех мастей. Это, во-первых. А во-вторых, если бы той самой несть числа поруганной родине в данном контексте хоть что-либо угрожало, вы бы меня здесь не встретили!
        - А вы откуда знаете, что ей полезно, а что нет? - встрял посол, указывая инженеришке на его место.
        Семен Петрович застыл на мгновение, после чего озадачился. Казалось, сражен чем-то очевидным, прохлопанным по страшному недоразумению.
        Словно закрепляя возымевший свое, попавший в точку тезис посол ехидно закивал.
        - Вы это о чем: косметике разложившегося трупа, отравившего будущее четверть миллиарда людей?! - вспылил Семен Петрович, будто опомнившись.
        Посувалюк махнул рукой, выплескивая неизъяснимую горечь, разочарование. В результате чего полемический задор Семена Петровича, едва вспыхнув, угас - он потупился. Почесал переносицу, слегка прикусил губу, точно не знает, как быть.
        - Ладно, - заговорил Талызин вскоре, хмурясь. - Кое-что скажу, хоть и не вижу особого смысла… Так вот, те, кто взяли нас с вами в оборот, не сомневайтесь, кокардами не бравировали… Но одно очевидно: они международный синдикат, в котором один из игроков - влиятельная советская структура. Но это скорее догадка - ни с кем из советских я не контактировал. В любом случае, без действенной поддержки на месте, в Москве, они бы не смогли переправить меня в Багдад. - Семен Петрович прервался, казалось, раздумывая, поставить на этом точку или продолжить.
        - То, что от вас избавятся, на ум не приходило? Ну, по завершении миссии… - спросил, воспользовавшись паузой, Посувалюк. Но, казалось, не назидания ради, а как бы примеряя такой раскрой под самого себя.
        - Да нет, - пожал плечами Семен Петрович.
        - А почему?
        - То ли не задумывался, то ли… не видел оснований, - уходил, похоже, от ответа Талызин.
        Тем временем его буквально обсыпал золой один из эпизодов минувшей ночи, из-за шокирующего похищения не отложившийся: двое бойцов группы поддержки жгли в камине окровавленную, вымазанную в глине униформу, причем явно не иракскую.
        - Тогда у меня последний вопрос, Семен Петрович: почему не поинтересовались, что я обо всем этом думаю? - Посувалюк куда-то в сторону посольства махнул. Но, заметив мину недоумения на лице визитера, детализировал: - О сувенирах, с вашего позволения…
        Поджав губы, Талызин устало развел руками. Казалось, своей шабашкой он более, чем пресытился, оттого не в силах даже открыть рот или же озадачен не менее любопытствующего. Вскоре меж тем признался:
        - Да не было такой команды, вот и весь сказ. Добыть до конца сеанса чтения - единственное, на что сориентировали, не поделившись даже, что задачка еще та…
        Посувалюк вскинул руки, рассеянно осмотрел ладони и почему-то протер их о мастерку. Развернулся и засеменил по выложенной кафелем дорожке к крыльцу, казалось, от себя убегая.
        Семен Петрович какое-то время смотрел ему вслед, будто в ожидании, что посол обернется, и наконец разомкнул дверь.
        ГЛАВА 22
        13 января 1991 г. 13:00 г. Багдад ул. Аль-Мутанаби 605, посольство СССР
        Дока арабистики, но почти безвестный менестрель Виктор Посувалюк упражнялся в сборке текста. Фабула при этом, хоть и о нем самом, но чужого вдохновения, а точнее, плагиат его судорожных ножниц. Первоисточник - «Экспансия» Ю. Семенова во второй «редакции» «Моссада», и носом не высунувшегося пока.
        Изъяв из «Экспансии» две дюжины фрагментов, Посувалюк ныне выстраивал пасьянс-композицию - раскладывал вырезки на столе, заплетая лохмы подметного письма в косу стройного сюжета. Минут сорок погадал - и постмодернистская абракадабра, выверт писак от «Моссада», разложилась на кирпичики классического реализма. Разумеется, в восприятии получателя шпионской почты - книгочея и дипломата высшего ранга.
        Меж тем для канцелярского учета оприходовать как? Разве что на ватмане, точно стенгазету, склеив… Ну а дальше? Кто ту отсебятину, фарш зауми, поймет? Как причесать, адаптировать? Сносками? Комментариями? Может, на струны положить?
        Поразмышляв неровно, Виктор Викторович нашелся: что лучше реферата? И кому как ни ветерану дипломатии здесь себя не показать? Да и тема более чем знакома - собственная судьба-злодейка. Так что к оружию, Чрезвычайный и Полномочный, поборемся еще! Посмотрим кто кого! Посол великой державы или банда безымянных шантажистов, невесть откуда взявшихся?
        На одном дыхании Виктор Викторович исписал четыре страницы, ни разу не заглянув в оригинал - не пригодился. Собственно, верстка лоскутного письма - где следствие синдрома утопающего, хватающегося за соломинку, мол, спасительную зацепку просмотрел, а где навык многоопытного служаки все систематизировать. Иначе, как подать, доводись наверх докладывать? Между тем схема подряда обнажилась еще в первом чтении, не мешал освоению весточки «с того света» и курьер, навязавшийся в свидетели читки, при этом, оказалось, даже не сориентированный на обратную связь.
        Как бы там ни было, посол с конспектом справился споро - референтский жанр не стихи, где рифму порой годами подбирать. Поставив точку, принялся перечитывать:
        «Уважаемый посол! Поражает мужество, снизошедшее на вас в столь непростой для человечества момент. Вам ведь ничего не стоило, сымитировав болезнь, уклониться от миссии единственного диппредставителя в Багдаде, в городе, которому в ближайшие дни, похоже, сладко не придется.
        К сожалению, на этом ваша уязвимость не исчерпывается. Недавно выяснилось, что в 1988 г. в столице Омана - Масрата, находясь за рулем, вы сбили юношу, отпрыска влиятельной семьи, соединенной с султаном кровными узами. Не приходя в сознание, парень скончался. Вы же с места происшествия скрылись, совершив новое, еще более тяжкое преступление.
        На вашу удачу, следствие не выявило свидетелей - их и не было из-за позднего часа аварии. Поимке преступника не поспособствовала и внушительная награда, объявленная семьей жертвы.
        Тем не менее свидетель имелся - ваша любовница, сотрудница советского посольства, с которой вы возвращались в ту ночь после тайного свидания домой. Женщина, безумно влюбленная в советского посла.
        В скором времени, будто по инициативе МИД, ее командируют на родину. Так вы избавляетесь от мины замедленного действия - смертельно опасного очевидца и женщины, покушающейся на целостность вашей семьи. Не надолго, однако.
        На родине несчастная мечется промеж нескольких коварных ловушек: осознание своего соучаствуя в преступлении - помощь-то жертве не оказала, равно как и на водителя-убийцу не донесла - чумная привязанность к возлюбленному, омрачаемая подозрениями, что именно он инициировали ее перевод, хоть и повлекший повышение в должности, и невыносимые муки раскаяния. В результате, не выдержав душевной пытки, сдает себя в руки правосудия. Заявляет при этом: «Пешехода убила я, хочу понести наказание».
        Но следствие вскоре устанавливает, что водительского удостоверение у нее никогда не было, более того, бедолага не способна даже включить передачу. Тем самым наезд не мог быть совершен физически. В конце концов следствие приостанавливается, а подследственную направляют на психиатрическую экспертизу.
        Понятное дело, весть о сенсационном происшествии - убийство советской гражданкой родственника правителя Омана - не могла ни минуть уши соответствующей структуры КГБ СССР. Покопавшись в архивах, там обнаружили двухгодичной давности донос: «Между референтом посольства и послом замечены неоправданно теплые, вразрез служебной субординации отношения, припавшие на очередной отпуск супруги В.В. Посувалюка». Так рождается версия, согласно которой истинный виновник трагедии не кто иной, как нынешний посол СССР в Ираке. Ваше разоблачение пока тормозится авральным режимом работы органов госбезопасности и непростой ситуацией в стране.
        При всем том, совершенно очевидно, что основной источник опасности для вас вызревает не в Москве, а в Омане. Когда семья покойного узнает имя убийцы, жизнь последнего, по закону кровной мести, не будет стоить и ломаного гроша. Вам, арабисту, надо полагать, это известно. Несметные финансовые ресурсы клана - залог неминуемой расправы, куда бы вы не подались.
        Тем временем политический маятник качнуло так, что, казалось бы с удавкой на шее, у вас появился реальный шанс спастись. Как несложно предположить, оказав определенную услугу.
        Все следственные мероприятия по аварии будут остановлены, а материалы - уничтожены, если вам удастся следующее: личная встреча (не позднее 15 января) с Саддамом Хусейном, в ходе которой вы активируете электронное устройство в виде заколки для галстука, важно отметить, не летального, а психотропного воздействия. Запуск устройства следует синхронизировать с озвучиванием определенной фразы.
        Пучок излучения визуально и камерами наблюдение не фиксируется, первые симптомы изменения психики у объекта - спустя два-три часа, ожидаемый сдвиг сознания - ближайшей, относительно сеанса, ночью. Так что ни прямо, ни косвенно вам ничего не угрожает.
        В заколку вмонтировано микро-видеокамера, срабатывающая одновременно с запуском устройства. Она бесстрастный свидетель, передающий на спутник фото объекта поражения.
        Устройство безотказно - технические неполадки или невосприимчивость объекта к данному виду излучения исключаются. Ремарка не случайна - призвана настроить вас на волну конструктивных, лишенных иллюзий решений.
        Подводим итог. Активация устройства против упомянутого лица - ваша полная реабилитация. Да, она не обставлена гарантиями и, на первый взгляд, кажется проблематичной вследствие вовлеченности многих ведомств в расследование - КГБ, МИД, МВД, Минздрав, но…»
        Тут, на середине четвертой страницы, Посувалюк замер, словно сраженный неким открытием, и медленно опустил лист на стол. Для чего, собственно, писанину развел, впилась беспощадным жалом мысль. На что рассчитываю? Защиту государства? Ты, облаченный доверием полпред, его немыслимо подставил. Не смалодушничай тогда в Масрате, не поставили бы тебя, а значит, и твою страну в известную позу. Где это видано? Посол - отпетый злодей, почти детоубийца! Любому здравому обществу это не проглотить, подавится! От тебя проще избавиться, подстроив инфаркт, нежели даже в Соловки упрятать!
        Теперь о самой «миссии». В мировой истории послов убивали не раз, но покушение посла на главу государства - беспрецедентно, каким бы злодеем тот ни был! Не что иное, как удар в спину цивилизации, клич, зовущий обратно в пещеры! Лишь за то, что ты вляпался в такое, без оглядки на повинную, не только тебя - самого Бессмертных вышибут! Так что, наивный бумагомаратель, сам выползай…
        Спустя полчаса реферат расслоился на тонкие полоски в посольской бумагорезке.
        ***
        Двумя часам ранее г. Багдад, район «Аль-Мансур», частная вилла
        - Вручил? - «Коррида» вопрошал молящим, несообразным его мужественной внешности взглядом.
        Талызин c кислой миной едва заметно кивнул и то не сразу.
        - Так отдал или нет?! - вдруг окрысился шеф группы поддержки.
        - Ну что тебе? - скривился Семен Петрович, склоняя голову на бок. - Сказал ведь…
        - Так сказал… А ведь завтракал! Душу не томи… - «Коррида» жестом пригласил гонца в соседнюю комнату. Семен Петрович взглянул на своих ночных похитителей, и на сей раз доставивших его из квартала посольства на «базу», стал расстегивать пальто.
        - Теперь вижу, что все тип-топ, коль раздеваешься… - захихикал «Коррида». - Пошли, герой.
        Хотя кавычки к «герой» интонационно не крепились, Талызин отчитывался нехотя, если не через силу. Казалось, он будто разрывается между пониманием, что от рапорта не уйти - дело-то сделано - и чувством омерзения к своей миссии, то накатывающемуся, то отступающему. И, по большей мере, говорил сквозь зубы.
        «Коррида» же, напротив, держался естественно и раскрепощено - ни уточнений, ни придирок. Больше того, в какой-то момент показалось, что он куда-то дел профиль интересанта - скромно-прескромно наличествовал. Если что-то и передавал, то всетерпимость и такт. Наконец он приподнял руку, точно школьник прося слова. Талызин сразу замолчал.
        - Скажи мне, Семен, - «Коррида» протер глаза, - почему не в настроении? Гору-то сбросил с плеч. Я бы, на твоем месте…
        - Тебе какое дело?! - возмутился Семен Петрович. - Ты мне товарищ, родственник?
        - Я твой… - чуть подумав, «Коррида» хмыкнул, - портной, можно сказать… Крою тебе черный фрак.
        Хотя слова «фрак» Талызин не разобрал, но «портной» и «черный» слепились в прямую угрозу, омрачившую и без того похоронное настроение, которое нахлынуло на него едва вышел из посольства. Причем Семен Петрович даже не отдавал себе отчет, почему. То ли обрисованная Посувалюком перспектива быть «убранным» по завершении оброка, сама собой напрашивавшаяся, но почему-то не посещавшая его ни разу, то ли тягостный осадок от встречи с послом, сродни приему родов у жены, нагулявшей на стороне чадо, выбили его из седла, а может, налетела иная гнусь, загадившая разум. В итоге он отрешенно потупился, казалось, терзаемый вопросом «Как меня угораздило?»
        - Э-э, ты чего, Семен? - забеспокоился «Коррида». - Почему нос повесил, не дослушав? Да, было нелегко, но нас упрекнуть не в чем, отнеслись как к родному.
        Не поднимая головы, Семен Петрович ухмыльнулся.
        - Фрак - не черный костюм, лишь по торжественному поводу… - продолжил не на шутку встревоженный предводитель. - Моя задача его скроить, но не руками, а как бы фигурально. В смысле, вытащить тебя из Ирака, который еще пару дней - накроется медным тазом. Ну а фрак к концу года тебе по любому надевать…
        - Это еще почему? - дался диву Семен Петрович, будто несколько воспрянув духом.
        - Церемония требует, иначе не вручат, - многозначительно объявил «Коррида». В его глазах меж тем блеснул озорной огонек.
        Талызин какое-то время глядел на визави с помесью скепсиса и снисхождения, точно на несущего всякий вздор олуха, невесть как объявившегося, после чего потряс головой и вновь потупился.
        - Я о Нобелевской премии мира - при вручении фрак обязателен, Семен, - разъяснил наконец командир охотников за головами.
        - Издеваешься или шутишь так? - парировал, морщась, автор недописанной докторской, по его убеждению, не только на «Нобеля», но и на рецензию в профильном журнале не тянувшей.
        - До конца года далеко, - «Коррида» пожал плечами, - но конкуренты, не думаю, что объявятся. Ты идеальная кандидатура, с запасом даже…
        - Ломая голову, как еще унизить, ты даже несуществующую премию выдумал! - вознегодовала тягловая лошадь соцхозяйства, никогда не помышлявшая и о премии отраслевой. Вполне удовлетворялась грамотами, да часами «Луч»…
        «Коррида» застыл, точно сбит с панталыку, после чего несколько секунд на Семена Петровича недоверчиво смотрел.
        - Семен, ты что, о Нобелевской премии мира не слышал? - спросил «Коррида» чуть погодя.
        - Нет, - признался как на духу гонец самой читающей в мире страны, где и «Советский спорт» слыл дефицитом.
        - Вот те раз! Горбачеву совсем недавно вручили, не мог не знать! - не верил своим ушам «Коррида». - Кстати, у русских всего две.
        - Не до того нам сейчас… - неопределенно, но вполне миролюбиво откликнулся Талызин. - Как прокормиться, людей больше волнует, так что Горбачев давно не герой…
        - Зато ты, Семен, настоящий! - пробасил «Коррида».
        Семен Петрович поморщился. Чуть поиграл желваками и с ноткой стеснения обратился:
        - Эта премия, за что?
        - За что?.. - задумался «Коррида». - Достижения в сфере миротворчества или крупный гуманитарный проект…
        - На голубей что-то вы не похожи… - обнаружил нестыковку Семен Петрович. - Суля мне Стокгольм, шутил, наверное?
        - Осло, - строго поправил «Коррида». - Что касается «шутил», то вот, о чем подумал: когда сыграю в ящик, моим близким и друзьям не позволят и некролог опубликовать, не убежден даже, что на могильной плите будет моя фамилия. Таковы издержки профессии… Но суть от этого не меняется: что в аэропорту, что сегодня в посольстве ты выдал невозможное. И вовсе не потому, что в спину тебе дышали…
        - Ладно! - Талызин хлопнул себя по коленям и живо встал. - Пойду я…
        - Куда?! - осадил «Коррида», вмиг сменив личину - настроя поболтать за жизнь на тревожное ожидание непредвиденного.
        - Как куда? - удивился Талызин. - Своей дорогой, коль, сам сказал, что делу конец. Но это так… Встреча у меня в министерстве - опазываю.
        «Коррида» раздраженно, с налетом брезгливости, несколько раз махнул кистью, призывая садиться. Сложил на груди руки и Семена Петровича как нечто незатейливое осматривал.
        - А ты, Семен, не так умен, как казалось вначале, - менторским тоном заговорил «Коррида». - Ведь говорилось уже: я твой проводник.
        - Начинается… - проскрипел Талызин по-русски.
        - Слушай, что тебе говорят! - гаркнул «Коррида» и вновь указал на стул.
        Семен Петрович и не подумал подчиниться, с вызовом глядел на «опекуна».
        - Разложу ситуацию на пальцах, - несколько смягчившись, продолжил «Коррида», но учти: больше повторять не буду. Скажи мне: куда тебя несет - в казематы «Мухабарата»? Тебя же из гостиницы мимо камер наблюдения вывели. Не сомневаюсь: ты уже в розыске, а к концу дня - твое фото у каждого патруля! Не врубаешься? Ну и что прикажешь мне делать - отпустить? Чтобы за полчаса из тебя все вытрясли: о после, операции, нас, наконец.
        - Начали с Осло, а закончили за упокой… - пробормотал под нос на великом Талызин.
        - Что?
        - Да ничего. Вот о чем подумал: чем со мной возиться, лучше шлепнуть - и мигрени как не бывало. Я и впрямь обуза… - будто прогноз погоды, уныло огласил Семен Петрович.
        - Не твоего ума дело! - огрызнулся «Коррида».
        - Ладно, - клонил, похоже, к компромиссу Семен Петрович. - Дальше что?
        - В смысле?
        - Ну завтра, послезавтра и главное: как домой доберусь, раз в нелегалы меня прочите? - заглядывал за занавеску дня Семен Петрович, наглухо задернутую.
        - Приказано из Ирака тебя вывезти… Но в том маршруте Россия не значится… - нехотя сообщил «Коррида».
        - А если не соглашусь?
        - Поначалу свяжу, а там по обстоятельствам… - «Коррида» пожал плечами, но вдруг взбеленился: - Ты что, ум за разум, доктор инженерии?! Багдадскую электростанцию, куда тебя определят, при первом же авианалете с землей сровняют!
        - А ну-ка выбирай слова! - возмутился Семен Петрович. - Пусть в ваших делах я ни бум-бум, в остальном же - обойдусь без твоих советов!
        - Хорошо, что ты предлагаешь?
        - А что есть выбор? - осклабился Семен Петрович. - Веревок-то у вас хватает…
        - Это не ответ: попутчик поневоле - хуже врага! - требовал безоговорочной капитуляции «Коррида».
        - Хорошо, тебе видней… - подумав малость, капитулировал Талызин. С оговоркой, однако: - Одно условие: я в гостиницу должен заглянуть…
        - Вещи забрать?
        Талызин странно повел головой, будто подтверждая.
        - Тебе компенсируют, - быстро проговорил «Коррида», казалось, желая свернуть тему поскорее.
        - Вещи - не главное, познакомился я… - Талызин запнулся.
        - С мухабаратчиком? - съязвил «Коррида» и провел пятерней по лицу снизу-вверх, будто разочарован донельзя.
        - В общем-то, это мое дело… - отстаивал свой суверенитет Талызин.
        - Да ты безнадежен! - забарабанил восклицательными знаками «Коррида». - Как слушал меня?! Или ты, точно женщина, внемлешь лишь тому, что по шерсти!?
        - За женщин теперь… Обделили тебя чем? - уколол шпилькой психоанализа Семен Петрович.
        - Постой-постой… - «Коррида» наморщил лоб. - Хочешь сказать, что в «Аль-Рашиде» у тебя свидание?
        Семен Петрович застенчиво увел взгляд в сторону.
        - Кто она?! - точно ревнивая жена, ринулся «Коррида» на поиски искусительницы. - Мусульманка, белая? Но, кто бы ни была, подстава, как пить дать!
        - Так уже и подстава… - пробубнил Семен Петрович, казалось, укушенный комаром сомнений. - Женщина - как женщина… журналистка CNN Сюзанн Кларидж. Я даже о своей командировке - та, что по бумагам - не обмолвился… Она и не расспрашивала, хотя и знакомилась под предлогом интервью… За завтраком встретиться должны были… - Объект сплошных интервью нахмурился.
        - Послушай, Семен, американка на самом деле в «Аль-Рашиде»? Не путаешь?
        - Съезди, посмотри.
        - Так и сделаю. - Сдерживая через силу улыбку, «Коррида» устремился к двери. Распахнул и, высунувшись в коридор, кликнул на арабском: - Закир, ты где? Снежного человека увидеть хочешь?
        Вскоре в дверном проеме образовался едва знакомый Семену Петровичу субъект, с которым в ночь похищения он пересекся лишь мельком: парень, около тридцати, с умным, цепким взглядом.
        - Слушай, Закир, если я поручу до вечера познакомиться с женщиной, осилишь? - обратился предводитель по-английски.
        - «Коррида», ты что? Мы не на слете хиппи, здесь ортодоксальный ислам. - Семен Петрович тотчас смекнул, что «Коррида» - псевдоним предводителя.
        - Подожди, Закир, не спеши, Багдад - столица, европейцев хватает… - упростил поручение, расширив контингентный диапазон, командир.
        - Шеф, ты о чем? Европейцы давно разъехались. Опомнился…
        - А вдруг застряла какая? Закадришь? - настаивал «Коррида».
        Закир решительно замотал головой, казалось, не дав труда вникнуть, о чем речь. Но, будто опомнившись, выдал, во весь рот улыбаясь:
        - Разве что встречей со снежным человеком соблазню…
        - Ага, волочила ты наш, можешь, если захочешь! - воодушевился «Коррида», но уж явно деланно. - Тогда вперед, Закир, к вечеру доложи.
        - Не понял…
        - Йети - вот он, перед тобой, наш русский товарищ. Полдела в кармане…
        - Да ладно, шеф, на понт не бери…
        От разнобоя английского и арабского сленга, да еще неизвестно, по какому поводу, Талызин стал искать точку опоры, усевшись в итоге.
        - Тебе, Закир, имя Сюзанн Кларидж знакомо? - продолжал каверзничать «Коррида».
        Закир пожал плечами с опаской, казалось, полный дурных предчувствий.
        - Лишь бы откреститься… - вздохнул предводитель. - Кларидж - журналистка и ведущая прогамм CNN.
        - Конечно, как мог забыть! Секс-бомба с правой Майка Тайсона вместо языка. - Мечтательно закатив глаза, Закир стал ваять из воздушной глины женские прелести.
        Тут «Коррида», стоявший к Семену Петровичу спиной, резко обернулся и ошарашил:
        - Она, Семен?!
        Нервно почесав подбородок, Талызин, казалось, личность медиа-звезды подтвердил.
        - Так вот, Закир, Сюзанн Кларидж в Багдаде и, думаешь, кому благоволит? - вновь обратился к подчиненному «Коррида».
        - Откуда мне знать, если она вообще здесь?
        - Здесь-здесь, Закир, и ее бой-френд - наш Семен.
        - Иди ты…
        - Пойдешь ты, Закир, и прихватишь претендента на титул «Плейбой-91» и еще парочки в придачу. Свяжешь по рукам и ногам, не забыв забинтовать хозяйство, - а то, не ровен час, загрызет нас селебрити. И правда немудрено. Кларидж - всем зазнобам зазноба, в жар прямо бросает… - Сделав паузу, «Коррида» зазвал Талызина рукой. Не дождавшись отклика, скорректировал вводную: - Связывать, в общем, необязательно, в вот глаз с него не спускай. А то Кларидж на весь мир ославит. Не хватало еще…
        Охотники за головами и их «улов» дружно рассмеялись.
        ***
        13 января 1991 г. 14:00 г. Багдад, штаб-квартира службы безопасности «Мухабарат»
        Директор службы Мунир Аббас не находил себе места - бросался то селектору, то к телефонам, но каждый раз одергивал себя. Между тем еще недавно деловая активность в кабинете зашкаливала: меняли друг друга докладчики, посыльные, соревновались в настырности точки связи. Наконец масштаб утреннего ЧП прочертился, обозначив сюжет, труппу лицедеев, но пружину действа не приоткрыв.
        Собственно, сюжет, как таковой, громко сказано - сплошные домыслы, свившиеся в клубок заговора в мозгу бывалого провокатора, для кого воображение - словно парус для бригантины. Подуло бы лишь…
        При этом сенсация из сенсаций: главный лицедей происшествия - Сулейман Хаким, родственник и приближенный директора, еще вчера казалось - один из столпов национальной безопасности, гордость «Мухабарата». Дергается же Мунир Аббас ныне лишь потому, что разработка, достигнув промежуточного звена, без упомянутой фигуры в распутице фактов забуксовала. Между тем метаться директору в этом чертополохе еще недолго - Сулейман явится с минуты на минуту - «хвост» по рации передал.
        Тут дверь распахнулась. В проеме Сулейман, будто пройти не решается. Но, присмотревшись, Аббас увидел: в лике племянника ни страха, ни сомнений, глаза же ненавистью горят.
        Аббас ожидал от встречи с родственником чего угодно, только не публичного вызова, адресуемого без оглядки на адъютанта. Оттого опешил, не зная, как быть. Тем временем полковник решительно зашагал к директорскому столу, своим независимым видом афронт лишь нагнетая.
        - Дядя, «хвост» как понимать?! - обрушился Сулейман, усаживаясь без приглашения. - Не будь экстренного вызова на твой ковер, о других еще мог подумать. А так, твоя работа!
        - Лучшая защита - нападение… - тяжко вздохнул Мунир Аббас, оправившись от растерянности.
        - Защита?! - изумился полковник. - С чего бы это? За что меня упрекать?
        - В нашем деле такой категории, как упрек, нет… - напустил философской дымки Аббас. - Как и трибунал необязателен.
        - Это ты мне, родственнику, преданному тебе как собака? - тряхнул генеалогическое древо Сулейман Хаким.
        - Все! - грохнул кулаком по столешнице Аббас. - Я говорю, а ты слушаешь! Дойдет до ответов - повезло, значит!
        Полковник в мгновение ока затравленно прогнулся. Не долго думая, Аббас «распахнул папку с обвинительным заключением»:
        - Одиннадцатого после полуночи в «Саддам Хусейне» садится борт «Москва-Багдад», который ты почему-то решаешь встретить лично. Следует отметить, это был единственный за последнюю неделю регулярный рейс - уникальный мост между изолированным Ираком и внешним миром. Прибывших всего двенадцать, но крайне подозрительных лиц. При этом, оказалось, одиннадцать - бутафория, нацеленная отвлечь внимание от одного-единственного пассажира, объект твоей особой опеки. Дабы себя обезопасить, а главное - увести означенную фигуру в тень, ты скармливаешь мне миф о спецподразделении, будто охотящемся за архивом русского заговора. Если откровенно: способ инфильтрации объекта восхищает, ничего подобного я не встречал. - Аббас прервался и потянулся к коробке с сигарами. Небрежно извлек одну, самодовольно покрутил у носа и вернул обратно. С наигранной ленцой продолжил: - К вечеру объект поселяется в «Аль-Рашиде» и утром двенадцатого пытается пробиться в советское посольство, но безуспешно - «Аль-Мансур» перекрыт… Между делом одиннадцатого и двенадцатого наведывается в Министерство промышленности, куда, по легенде,
командирован. Одиннадцатого служба портье регистрирует, якобы из Министерства промышленности, звонок, уточняющий, достаточно ли комфортабелен номер у объекта. На самом деле звонили из автомата в «Аль-Мансур». Вечером двенадцатого в «Аль-Рашид», под предлогом инспекции средств пожаротушения, проникает пожарник, причем в тот самый момент, когда оба наших парня из лобби отлучились. Вскоре на этаже объекта на минуту отключается камера видеонаблюдения, сам же «инспектор» бесследно исчезает, как сквозь землю провалившись. Тут, нелишне выделить, что «пожарник» прибыл в «Аль-Рашид» и убыл из него на полицейской машине - выявлен очевидец, садовник отеля. По его словам, «пожарник» покинул отель через хоздвор. Но самое важное здесь: по цвету и модели авто совпадает с полицейским «Фиатом», недавно исчезнувшем вместе с тремя патрульными, которых начальство поторопилось списать как дезертиров. Их и впрямь сегодня хватает… Ну и венцом всему: сегодня в четыре ночи объект из гостиницы исчезает, минув камеры наблюдения, службу портье, дозорных. Как и вчера, камера на его этаже отключалась, правда, на сей раз чуть
дольше - четверть часа. Итак, горе-родственник, - Аббас заносчиво запрокинул голову, - сам все расскажешь или вниз спустимся?..
        - Дядя, в одном ты прав: я человек конченный… - Казалось, подводил черту жизни полковник, горькую, безутешную. - Лажанулся так, что о прощении и не заикнуться. Готов ответить…
        - Сулейман, о чем ты там квохчешь, беря на жалость! - взорвался Аббас. - О том, как скурвился, выкладывай! Лучше с самого конца! И не тяни время!
        - Верно, дядя, время против нас, - ответствовал с некоей хитринкой полковник. - Узнай Хозяин о ЧП из независимого источника, не только мне - тебе несдобровать. Докладывая о высылке русского спецназа, не думаю, что ты мое имя упоминал. Тем самым на тебе вся ответственность, пусть своей близорукостью я тебя подставил. Предостеречь поэтому обязан…
        - Что ты несешь, перевертыш-демагог? - Директор службы стал приподыматься. Кому-кому, а ему было известно, с какой легкостью Саддам расправляется даже с неприкасаемыми. Достаточно случайной фразы, сплетни, самого неправдоподобного оговора.
        - Мунир, у тебя ум за разум, коль меня подозреваешь! - прорвало вдруг полковника. - Я глава русской шпионской сети - оригинальнее ничего не мог придумать?! Как версия даже не выдерживает критики!
        - Почему? - округлил глаза Аббас, безотчетно усаживаясь обратно.
        - Хотя бы потому, что выстроилась прежде, чем обросла фактами! Как говорится, была бы кандидатура, удобная и под рукой! А собак навесим… Я действительно дал маху, только в другом и без всякого умысла! Так что, себя выгораживая, не путай «плюс» с «минусом». Иначе, изжарит тебя Хозяин, для него ты самый что ни на есть громоотвод…
        Будто для отповеди, директор вскинулся, но так и не открыл рта, казалось, прозревая.
        - Дядя, ты слушать намерен? - перехватывал инициативу полковник. - Будем препираться или все-таки о деле?
        Аббас состроил недовольную мину и вновь промолчал, на сей раз, будто в знак примирения.
        - Мы в большей заднице, чем тебе, спящему и видящему одних предателей, кажется… - излагал свою версию ЧП Сулейман Хаким. - Ты главного не знаешь…
        - Даже так? - ошалело проговорил Аббас.
        - Инженеришка этот, сам по себе, никто, случайно привлеченный, - продолжил полковник. - И, скорее всего, его подрядили вслепую. А вот то, что он провез, меня загипнотизировав, - с непрофессионалами всегда так - раковая опухоль со СПИДом в одном анамнезе. - Сулейман Хаким прервался, казалось, решаясь. - Так вот, - подался вперед полковник, - была у него заколка для галстука, крупнее обычной раза в два. Я ее вертел и так и эдак, но в конце концов отдал, что объяснимо: Коля со своими бойцами не просто незримо давил как приоритетное направление, а заслонял горизонт. Так эта моська под слоном и проскочила…
        - Подожди, Сулейман, не части, - перебил Аббас, - к заколке потом вернемся. Хочешь сказать, что инженер и Коля не из одной упряжки?
        - Да я это еще до допроса понял, видеозапись их беседы в камере просмотрев. Но это так, между делом… На бровях прилетел инженер - слишком вычурно для самой мудреной операции. И даже этот аргумент - скорее лирика. Первый русский «Руслан», груженный бронетехникой, скоро сядет - узнал только что. Значит, сработал твой план! Стало быть, нет и не могло быть сговора, Коля и инженер - две непересекающиеся линии и, как мне кажется, концы инженера искать не в Москве…
        - Стоп, довольно гипотез! У меня от своих голова пухнет… - оборвал штрафника, директор, казалось, в одночасье избавившись от всех подозрений. - Заколка, по-твоему, что?
        - Ну, не знаю… - после некоторых колебаний откликнулся полковник. - Обмозговать надо, но как бы само собой напрашивается - маячок. Могу и ошибиться, разумеется. Сел уже с ней в лужу…
        - Дела… - тоскливо протянул Аббас, после чего, будто нашелся: - Коль «Руслан» на подлете, весьма похоже, что Коля и инженер - отнюдь не братья и, скорее всего, даже не двоюродные - здесь ты прав. Тогда, получается, янки нащупали лаз, объехав все-таки «Мухабарат» на русской кривой козе. Надо же пройдохи какие! Через игольчатое ушко внедрились, под флагом нашего последнего, пусть по большей части морального союзника! Ты прав: Крючков ни при чем здесь, американцы подсуетились.
        - Я бы так не сказал… - заметил вяло полковник. - Крючков, может быть, и не в курсе, но провернуть такое без КГБ, заарканив чуть ли не единственного спеца с иракской визой, маловероятно… Ну бог с ними! Ведь изделее у инженера уже изъято, как и он сам из оборота. Злоба момента - его опекуны, матерые профессионалы. Надеюсь, они не из местных, завербованных, иначе не достать.
        - Зачем доставать? Сами объявятся… - само простодушие, замышлял нечто вслух директор.
        - Думаешь, сдадутся, чтобы укрыться в тюряге от родимых бомб? - осклабился полковник.
        - Видишь ли, Сулейманчик, маячок, как таковой, не забрось его на стратегически важный, законспирированный объект, пустышка, цацка для забавы. А таких сооружений, не просматриваемых со спутника, на пальцах перечесть: хранилища ОВ, «Скадов», еще парочка найдется. Не упустим, разумеется, из виду и объект, где за семью замками пылится архив русского заговора. «Русланы» - «Русланами», но то, что Крючков зубы точит от него одной ракетой избавиться, исключать нельзя, каким бы ценным архив ни был.
        - Что-то не стыкуется у нас… - узрел противоречие Сулейман Хаким. - Если засланцам координаты того или иного объекта известны, на какой ляд им маячок? Разве что радиосвязи остерегаются или рацию посеяли, во что верится с трудом. Боюсь, другое тут. Заколка - не маячок…
        - Тогда, что? - всполошился Аббас.
        - Давай гадать не будем, Мунир, - предложил полковник. - Контрразведка, пусть функционально экстрасенс, но все же не ворожка. Время покажет, лишь подкинь мне людей и смени в операции вектор. Больше того, засекреть ее под тем или иным предлогом. Хозяин пронюхает - полетят головы …
        - Говорили-ехали… Хочешь, чтобы я проглотил тот пшик, во что ты все наработки обратил?! - вернулся к первоначальному вектору директор. - За просто так, по зову крови, закрыть глаза на ужасный промах. Дай мне, Сулейманчик, что-то, дай, не поймут иначе! Оплошай ты еще раз или, того хуже, исчезни, не сносить мне головы! Понимаешь?
        Сулейман пожал плечами, нечто невнятное изобразил рукой, будто сам с собой разговаривает. После чего нарочито независимо уставился на Аббаса и заговорил в унисон лику:
        - Знаешь, мне как-то все равно, дядя. Переживи я даже войну, сулящую миллионы жертв, в «Мухабарате», по-любому, моя песенка спета. Проглотить, не поперхнувшись, такой провал и в сонном Люксембурге не смогли бы, пусть в нашем заповеднике от ошибок никто не застрахован. Ну да ладно… Ради тебя, семьи, так и быть, еще поишачу… - Полковник усмехнулся, продолжив вскоре: - В общем и целом, расклад такой: стая окопалась в «Аль-Мансуре» и, весьма похоже, у них какой-то интерес к посольству СССР - именно туда, по приезде, направил свои стопы инженер. Теперь о цели. Под что подкапывают, не узнать, пока не задержим их. То, что в руках, классическая задачка со всеми неизвестными - раздолье для кабинетных конспирологов - шпилька в твой адрес - зато бессонница для людей на местах. Главное сейчас: засланцев не спугнуть. Никаких облав! Прочесываем район точечно, прежде сняв тщательную рекогносцировку. Ежели о прогнозе, то ничего хорошего. Мало того, что филигранность подкопа изумляет, так еще и фарт на их стороне. И не выходит из головы посольство! Во-первых, диверсанты могли расквартироваться там, обретя
уникальную экстерриториальность и напрочь нас запутав - кому придет в голову искать американский след у русских? Во-вторых, сам союз «диверсанты - посольство», пусть он пока гипотетический, меня просто шокирует. Не могу даже уловить чем…
        - Кажется, я знаю… - потупившись, едва выговорил белый, как полотно, Аббас. Нечто взвесив в уме, дополнил: - Но самое трагичное: чтобы нам с тобой выжить, Хозяин должен уцелеть. Перейди власть к другому, в первой же партии вздернут.
        ГЛАВА 23
        14 января 1991 г. 10:00 г. Багдад ул. Аль-Мутанаби 605, посольство СССР
        Виктор Викторович корпел над «Венской Конвенцией», притом что со студенческой скамьи помнил Акт о дипломатических сношениях практически наизусть. Пройдя несколько раз русскую версию документа, обратился к английской редакции. Но и там холостой пробег - те же 53 параграфа с двумя приложениями, да аутентичный смысл.
        Хватит сходить с ума, выискивая хоть какое-то обоснование «миссии», посол в конце концов одернул себя. Ее ни одним из фиговых листков дипломатии не прикрыть. Затея - не что иное, как «халтура» а-ля Харви Освальд. Пусть, сработай их план, человечество только вздохнет с облегчением, сотни тысяч, если ни миллионы жизней сохранив.
        Между тем «повестка» шпионского консорциума тунгусским метеоритом для Посувалюка не стала. Он, зубр подковерных сношений, не тешился иллюзиями: его жуткая тайна рано или поздно вскроется. О явке бывшей пассии с повинной уже знал, по запросу МИД завизировав ее характеристику. С тех пор маялся от бессонницы, сменив три вида снотворного, и при разборе ведомственной почты неизменно прел. От нервного срыва пока удерживали лишь утренний кросс, с юных лет вошедший в привычку, да фактура крепкого духом и телом человека.
        За сутки, минувшие с момента вторжения гонца шантажистов, Виктор Викторович не сидел, сложа в прострации руки: настрочил реферат (в надежде, что отчизна, разобравшись, простит и защитит), по размышлении здравом, забракованный, пробовал работать, по пустякам беспокоя персонал, и даже воспламенился стихом, на титуле «Грех, до востребования» оборвавшемся.
        При всем том Посувалюк перед выбором до сих пор не предстал, а точнее, к нему вплотную не приблизился, топчась вокруг да около. Не потому, что потерялся или малодушествовал - во всей цепочке антисаддамовского заговора был единственным здравым, реально осязающим все последствия «миссии» звеном.
        Оправившись от шока, Посувалюк открыл, что основа акции - отнюдь не гениальный расчет, а беспримерное вероломство, вдохнувшее жизнь в совершенно безумную идею. Даже если роду человеческому грозит исчезновение, заклад всех табу во спасение - несимметричная мера, приближающая Армагеддон быстрее, нежели прочие катаклизмы.
        На заре 90-х, возвестивших о Великом Перемирии, покушение на главу государства явственно пованивало - каким бы одиозным тот ни был. Охотиться за лидером нации противника после объявления войны, как говорится, a la guerre comme a la guerre. Накануне же - ушат грязи на репутацию отстаивающей демократические ценности государственности. То, что Хусейна приговорило государство или некий межгосударственный союз, Посувалюк уже не сомневался, полагая, что прочему образованию столь масштабное предприятие не по зубам. Ну а впрячь в такого рода покушение диппредставителя, слугу народа и символ державного величия, не то что ни в какие ворота - ни в одну клетку разума не лезло…
        Оттого Виктор Викторович, несмотря на контузию духа, воспринимал инициативу антисаддамовского заговора не более, чем казус даже не политических, а бытовых недорослей, как нечто абсолютно невозможное, вследствие чего не подлежащее разбору в принципе. В итоге всячески обходил стороной дилемму, без решения которой было не обойтись: уступить нажиму или послать консорциум ко всем чертям на переэкзаменовку?
        Ни одному слову шантажистов, не говоря уже посулам реабилитировать, он не верил. На ремарку в инструкции, что изделие не орудие убийства, про себя ухмыльнулся. Ночью же - то ли во сне, то ли в яви - промелькнуло: «Заколка, не исключено, маячок для ракеты, которая не только разорвет на куски представительный форум, меня включая, камня на камне от резиденции Саддама не оставит».
        Раздался громкий стук в дверь. Посувалюк вскинул голову и, казалось, раздумывал: «Это, кто?».
        - Виктор Викторович, вы у себя? - донесся голос Игоря Тимофеева, офицера по безопасности.
        - Заходи! - пригласил посол.
        - Война, похоже, началась… - объявил Тимофеев, прикрывая за собой дверь, и добавил: - Для нас, по крайней мере.
        - В смысле?
        - Судить не мне, - вспомнил о табели о рангах офицер, - мое дело докладывать…
        Посувалюк энергичным жестом указал безопасности на кресло.
        - Прямо таки эшелонированная атака, Виктор Викторович. Не знаю, с чего начать… - делился своей тревогой офицер.
        - С самого начала, - предложил глава дома, испытывая необъяснимый прилив надежды.
        - В восемь радист пытался выйти на связь - безрезультатно, сплошные помехи, - принялся излагать сводку с театра военных действий Тимофеев. - Сообща проверили аппаратуру - все норме. Так что оставалось последнее: антенны. На крыше мы с Валерой добрую минуту оглядывались: туда ли попали? Антенны, точно сосульки, растаяли. Но рассмотрели наконец: антенны спилены под корень, а точнее, перекушены. Лежат друг за дружкой в ряд…
        - Подожди, - замотал головой посол. - Нас лишь восемь душ, деловая активность - почти на нуле! Кто-то да бы услышал!
        - Поначалу и я своим глазам не верил - по той же причине. Но, успокоившись, сообразил, что серьезные кусачки практически беззвучны. Да и, надеюсь, понимаете, что дело было ночью. Вчера-то связь работала…
        - Подожди, а с телефоном, телексом - что? - Посувалюк потянулся к аппаратам.
        - В ажуре, но толку… Шифровку-то не передать…
        В смятении чувств Посувалюк часто закивал.
        - Но это пока цветочки, - призвал крепиться духом Игорь Тимофеев. - Мы изолированы и территориально…
        - Это как? - Посувалюк прищурился.
        - На нашей улице два блокпоста, останавливают не только транспорт, но и каждого прохожего. Не залезь я на крышу, не увидел бы.
        - Что здесь нового, Игорь? Весь город в блокпостах, - резонерски возразил посол.
        - Кто бы сомневался, Виктор Викторович. Только в поле зрения лишь те, кто нас блокируют, причем с обоих направлений, в ста метрах друг от друга. На соседних улицах - полная идиллия.
        - Ну не знаю, Игорь… - то ли осторожничал, то ли дипломатничал, сторонясь выводов, Посувалюк. - Это их право - война на носу. Да и мародерство сплошь и рядом.
        - По-вашему, с антеннами тоже мародеры подсуетились, заготовив на металлолом? - без экивоков пристыдил начальство офицер.
        Посувалюк резво повел головой, словно нечто вспомнил, но промолчал и погрузился в раздумья. Тимофеев чуть поморщился, казалось, намекая главе дома заступить на должность наконец.
        Бесхребетная позиция шефа его и правда дезориентировала. Даже если закрыть глаза на диверсию, то одно несанкционированное проникновение в посольство в мировой практике - случай из ряда вон. Так что, полагала безопасность, посол был обязан объявить тревогу, как только о неслыханном событии услышал.
        Между тем в состоянии тревоги посол пребывал уже третий год кряду, а, прознав о явке с повинной бывшей пассии в Москве, икал от ее преизбытка. Со вчерашнего же дня, по предъявлении счета к оплате, перебрался в новую плоскость - теневой вовлеченности в заговор, отдавал он себе отчет в этом или нет. Инструкция-то с заколкой перекочевали в его личный сейф - на полку со сверхсеретными материалами, а не в бак для мусора.
        Эта причастность знала свои приливы и отливы, но с течением времени заявляла о себе все явственнее. А час выбора не наступал только потому, что установка на акцию и прихваченный исполнитель, будучи детищами разных миров, обречены на естественную фазу притирки.
        При всем том, кроме как подчиниться диктату или наложить на себя руки, иной альтернативы у Посувалюка не было - столь круто замешал раствор шантажа злой гений Биренбойма. Обложить штрафника сразу двумя загранотрядами - могло прийти в голову лишь ему, грозе арабского Востока, эксплуатирующего синтез еврейского ума и присущего восточному генотипу коварства в качестве горючего его гибридного сверхдвигателя.
        Таким образом со вчерашнего дня Виктор Викторович был обречен пропускать любое событие через процессор подряда, возникший вне его воли. Проурчав немного, тот выдал: диверсия и изоляция резиденции блокпостами - хоть и бусины одного ожерелья, но производители у них разные, очень похоже, противостоящие друг другу. Почерк у обоих набегов различался кардинально - безоглядный экстремизм и имеющая право на жизнь акция, непосредственный суверенитет посольства не ущемляющая. Если у Саддама сей момент и оставался союзник, то им был СССР, пусть, по большей мере, номинальный. Все нити пока не исчерпанного компромисса шли через Москву, вследствие чего лишать главного посредника средств связи было, мягко говоря, неразумно.
        Значит, на крыше ночью промышляли не иракцы, а шантажисты, окончательно определился Виктор Викторович. Их цель: выставить третий загранотряд, вгоняющий исполнителя в безнадегу - чтобы не возникало и малейшей иллюзии выбраться из западни. При этом блокпосты, взявшие посольство в клещи, выстроили новую парадигму: суть акции шпионский консорциум засветил, вызвав мгновенную реакцию «Мухабарата». И теперь, чтобы выжить, ничего не оставалось, как все-таки просочиться через загранотряд, выставленный скрутить шею обоим - заговорщикам и их исполнителю, пусть предполагаемому…
        Разумеется, Виктор Викторович посвятить Тимофеева в суть постигшего его катаклизма не мог. Хотя бы потому, что не видел смысла, считая себя уже дважды покойником. Оттого безмолвствовал, порой нервически почесывая подбородок.
        - Вот что, Игорь, - нарушил наконец гнетущую тишину посол. - Прежде чем принесу иракскому МИДу протест, выждем до обеда - без развития не обойтись…
        - Куда уж более! Красного петуха дожидаться?! - вскинулся офицер по безопасности. - Ситуация - серьезнее не бывает! Обязан доложить, даже не получив от вас добро… - Игорь Тимофеева потупился.
        Расшифровки не требовалось, кого намеревался посвящать офицер. Разумеется, свое непосредственное начальство на Лубянке…
        - По открытой линии? - едко укорил посол. От плодящихся как микробы оппонентов его подвигло рассмеяться, но он лишь осклабился. И то невесело.
        Зазвенел телефон. Посувалюк слегка нахмурился, точно звонок некстати, но подхватил трубку внутренней связи прытко.
        - Виктор Викторович, Тимофеев у вас? Тут такое… рабочие пробиваются… - судя по вступлению, докладывал с передовой военный атташе Дмитрий Хромов.
        - Пробиваются - это как, Саша? - уточнил посол.
        - Требуют, чтобы пропустили, - ответствовал атташе. - Якобы в нашем дворе участок местного водопровода. Прорвало, говорят.
        - Подожди, как понимать «говорят»? Сам ты, что видишь? Когда рвет, настоящий фонтан или, как минимум, наводнение, - смекнул посол.
        - Фонтана нет, но и воды в кранах тоже. Утром же, как известно, была… - сообщил, вздохнув, атташе.
        - Что и воду? - чуть не поперхнулся от изумления посол.
        - Ну да, - неуверенно подтвердил атташе, не понимая, при чем здесь «тоже». Тимофеев-то факт диверсии от персонала скрыл, приказав радисту помалкивать.
        - Ты общался лично или по телефону? - углубился в подробности Посувалюк. - Да, на работяг хоть похожи?
        - Вроде бы. Одеты, по крайней мере, по форме, - Хромов прервался, - но их полтора десятка…
        Посувалюк лениво протер глаза, будто услышанное - дежавю, откликнулся:
        - Инструкции через Тимофеева. Жди.
        - Можно не пересказывать, Виктор Викторович, - предложил Тимофеев, едва посол разъединился. - Ясно все. Сколько их, только скажите…
        - Откуда такая прозорливость? - смутился посол. - То антенны, то газопровод…
        - Водопровод, - строго поправил Тимофеев.
        - Вот-вот, ты знал. Откуда-то… - Посувалюк исподлобья рассматривал подчиненного.
        - Так сколько их? - напомнил свой вопрос Тимофеев, казалось, демонстративно пропустив намек на двойную игру мимо ушей.
        - Больше дюжины, если Хромов с перепугу не напутал … - нехотя ответил посол.
        - Тем более, в Москву срочно телекс отстучать! Хусейна - за жабры, это же произвол! - запаниковал Тимофеев.
        Виктор Викторович сморщился - то ли на пафос, то ли на нечто неуместное. Потянулся к календарю и перевернул страницу. Жирная, выведенная красным карандашом запись, казалось, напомнила ему о чем-то важном. Вскоре однако он вернул листок четырнадцатого обратно, переводя взгляд на Тимофеева.
        - Скажи мне, Игорь, что ты, советский офицер, пусть кабинетный, кроме как стучать, умеешь?! - окрысился вдруг посол. - Прок от телекса, когда целый взвод всеми правдами и неправдами к нам, на суверенную территорию, ломится! Родина не на митингах и не в бесплодной болтовне - она тут, вдоль забора Аль-Мутанаби 605, чью неприкосновенность наш долг отстаивать! Государственная граница - как юридическая, так и нравственная - здесь и сейчас, на этой улице! Я бы, на твоем месте, не телексом, как драной метлой размахивал, а АКМы из оружейки тащил, да с Димой план обороны продумывал!
        Игорь Тимофеев, казалось, в неконтролируемом порыве, стал приподыматься.
        - Да сиди ты! - осадил обескураженного гебиста посол. Сам вскочил на ноги и оперся руками о столешницу. Подавив волнение, продолжил: - Ступай к сантехникам, но не один, а с Димой. Погляди, вооружены ли, и жестко внуши: трубопровод через частные владения не прокладывают, его у нас быть не может. Так что пусть сворачивают провокацию и убираются вон. О реакции доложишь. Тем временем я свяжусь с иракским МИДом и заявлю протест. С сантехниками разберешься - готовь каждому боекомплект и составь круглосуточный график патрулирования здания. Еще… проведи занятие по навыкам обращения с оружием. Паче чаяния полезут - стрелять, не раздумывая. Не забудь включить в график и меня. Все!
        Иракский МИД ни о каких ремонтных работах на Аль-Мутанаби слыхом не слыхивал, заверив, что на урегулирование инцидента уйдет, максимум, полчаса.
        Обещание сдержали, правда, не совсем чтобы… Бригада сантехников не исчезла, а перебралась в канадское посольство, расположенное напротив. Там «работяги» заняли третий этаже, где, распахнув окна, установили пулемет и две снайперские точки. Сбросив робы, обнажили пятнистую форму спецподразделения.
        Весьма похоже, что адресованная МИДу нота протеста возымела свое - ведь на требования Игоря Тимофеева разойтись «сантехники» не реагировали, тупо повторяя: «Весь район из-за вас без воды». В любом случае, подвижка обозначилась, внушив надежду, что с акцией иракцы, по крайней мере, повременят. Меж тем краны в посольстве по-прежнему травили воздух, МИД же на звонки перестал отвечать.
        Посольский персонал с момента объявления осадного положения преобразился. Если еще вчера у всех тряслись поджилки от осознания, что до бомбардировки Багдада всего два дня, и им отведена роль где продажной девки, а где пушечного мяса подыхающего советского империализма, то ныне, перед лицом нежданной, зато овеществившейся угрозы, без громких слов, коллектив сплотился. Должно быть, не последнюю роль в климате моральной спайки и взаимовыручки сыграл шеф, естественно, без позы растворившийся в ополчении. Тем самым дал знать: на войне все равны, а командовать - Тимофееву и Кормову, профессионалам.
        Виктор Викторович вовсе изумил коллег, когда инициировал вылазку за водой, заявив: «Мы с Петей (водителем) - идеальные кандидатуры. Убежден: нас не задержат».
        И на самом деле не остановили, хотя отправили за «Чайкой» кортеж из двух машин. Эскорт чуть не покорежил друг друга, когда поднадзорное авто затормозило буквально в двухстах метрах от посольства, у водоколонки.
        При виде пластмассовых емкостей, которые посол с водителем стали выгружать из багажника, стража растерялась. О том, что посольство отрезано от водоснабжения, им, рядовому звену осады, было неизвестно. Зато вменялось задерживать любое покидающее посольство лицо, лишенное дипломатического иммунитета, равно как и подозрительный груз. На удачу предприятия, резервуары были прозрачными, да объема небольшого - 20 литров. На троянского коня не тянули, к тому же за несколько минут заполнились Н2О.
        Однако, когда мобилизационный импульс угас, ополченцы зашушукались: «Шеф, бесспорно, герой, но партизанщина зачем? Мы же посольство, а не караулка. Почему о провокации не трезвонит на весь мир? А главное: что мешает Москву подключить? Связь-то работает. И вообще: откуда напасть? До сих пор риторика Хусейна - исключительно антиамериканская. Мы здесь при чем?».
        Между тем, по мере того как боевой дух ополченцев затягивала тина сомнений, Виктор Викторович, напротив, смотрелся убежденным в своей правоте. На укор Тимофеева «Да, связь контролируется, но обстановка - хуже некуда. Теряем что?» ответил: «Нас в чем-то подозревают, но руководствуются исключительно домыслами. Запросим помощь, свою мифическую причастность выдадим. И как ты не сечешь: ирако-кувейтский кризис - сплошная паранойя, и крупицы рационального! Так что отталкиваться будем от эскулапского «не навреди». Да и ясно: штурма не будет, иначе повязали бы нас еще ночью. Представляется, сами не знают, чего хотят…»
        - Знают или нет, вопрос, надо полагать, открытый. Только, пытаясь понять, как нас угораздило в эту западню, на ум приходит ваш соратник по бардовской песне, пробравшийся в Багдад, должно быть, по дну Тигра. С него все началось! - Казалось, Тимофеев лишь ждал удобного случая, чтобы наболевшее выплеснуть.
        - Ты бы еще Окуджаву в союзном бардаке обвинил, - вздохнув, откликнулся Посувалюк. - Пойдем лучше народ успокоим…
        ***
        14 января 1991 г. 17:00 г. Багдад отель «Аль-Рашид»
        Сюзанн Кларидж давно безутешно плакала, не припоминая уже почему. Ничего-то из ряда вон не приключилось. В полном здравии мать с отцом, в редакции обрывают телефон: когда «Бизнесвумен» Кларидж снова в эфире? Мерно пухнет счет в «Чейз Манхеттен Бэнк», смутно представляемого остатка. В списке «Самые влиятельные женщины США», на днях обнародованном, она на 37-ой позиции.
        Горькие слезы мешались с шоколадом, безотчетно поглощаемым, совершая скорбный круговорот. В коричневых пятнах блузка от Армани, вздувшееся лицо, размытый макияж. Слезы иконы успеха и фетиша самцовых грез, канул в прорубь отчаяния образ неприступной «Мисс Элегантность». Папарацци и неделю бы не спали - лишь бы запечатлеть этот кадр.
        Быть может, причина истерики война, которая вот-вот разразится? Коллеги-то буквально посерели, второй день не высовывая из гостиницы носа. Глубокомысленно вывели, что коалиции бессмысленно дожидаться пятнадцатого - Хусейн не сдвинул в Кувейте свой контингент ни на сантиметр. Потому наседают на администрацию отеля: «Переоборудуйте подвал в бомбоубежище, уже сегодня!»
        Тут Сюзанн вспомнился Берт Рейнолдс, долго подбивавший к ней клинья, но отвергнутый в итоге. Самовлюбленный индюк, в своем узком кругу язвила она. Промелькнули в памяти и несколько бурных романов, кому только не поднявших рейтинг, но лишь усугубивших ее одиночество. Наконец хмурое прозрение, почему она здесь, в этом преданном остракизму крае: подсознательный позыв свести счеты с жизнью, утерявшей смысл. Тотчас навалилось, что родиться красивой - коварная западня. Прок от десятков воздыхателей, ею изведенных? Что это, как не садомазохизм? Или, в лучшем случае, патологическая тяга к унижению ближних.
        Сорок два уже. Что в активе? Коллекция мумий, большая часть - неузнаваемых. Ни детей, ни интимной гавани, ни уюта домашнего очага. Убитая горем мурзилка у треснувшего корыта судьбы, импульсивно кинувшаяся в свинцовые объятия смерти.
        Между тем встреча с нежданным пришельцем взбудоражила, а точнее, вспыхнула маяком откровения. При этом натура капризной сумасбродки, прозванной в CNN «черная вдова», ночью, после расставания с «вновь прибывшим», металась. Сюзанн то растворялась в природном обаянии человека-загадки, то кляла себя за опрометчивый, из сплошных подводных камней, контакт.
        К концу 80-х имидж русского на Западе преобразился. Насаждавшийся десятилетиями образ «медведя-надзирателя» гумманизировался в нахлебника из программы социального обеспечения, стоящего с протянутой рукой. Миллионы экономических мигрантов из СССР осаждали посольства благополучных стран, из всех сил костеря родину-банкрота. Западные же аналитики, приветствуя эпоху Горбачева, во внутреннем дискурсе и не думали укрываться эвфемизмами, называя «Большое Перемирие» капитуляцией русских вследствие крестового похода Рейгана на «империю зла».
        Оттого в системе координат общества процветания, крайне корыстного в своей сути, слыть русским было не столько не престижно, сколько означало нести клеймо чужака-неудачника из бесполезной, а где - взывающей к бдительности галактики. Так что прихвастнуть связью с русским мог лишь маргинал, либо индивидуум крайне экстравагантного поведения. Что-то вроде причуды Элизабет Тейлор, в седьмой раз вышедшей замуж за работягу, с которым познакомилась в кружке анонимных алкоголиков…
        Однако, невзирая ни на что, «русская комета» мистически к себе тянула, в последние два дня заставляя «черную вдову» раз за разом трепетать. Ей казалось, что впервые она встретила мужчину, чью книгу размышлений и эмоций подмывало от корки до корки освоить. Одновременно мудрый, независимый и толерантный, Семен обволакивал своей аурой, в дымке которой хотелось, свернувшись калачиком, мурлыкать. Но по-настоящему завораживала его естественность, чем он разительно отличался от западного обывателя. Ни дежурных улыбок, ни расхожих штампов, какой-то необыкновенно живой и настоящий - ни грамма фальши. Его мироощущение напрочь лишено стереотипов, что поражало вдвойне: как удалось сохранить духовную автономию в условиях тоталитарного безвременья?
        Но, когда Семен вчера не явился к завтраку, женское начало Сюзанн, глубоко уязвленное, зашипело: «Приблизила зачем? Без роду, без племени, да еще с внешностью фермера в каком-то поколении. Изменила принципам - утирайся теперь от плевка! Мужчина лишь в одной позиции приемлем - на карачках! И чтобы милю хотя бы прополз…»
        Вместе с тем, уже в номере, ее одолели сомнения: «Не случилось ли чего? Багдад - город на осадном положении, не так повернулся - кости не соберешь». Потянулась к телефону, но остановилась на полпути: «Не заигрывайся. Суждено - сам явится».
        Но Семен не объявился ни так, ни эдак. И к вчерашнему вечеру ей чудилось, что он - фата моргана, рождаемая преддверием катастрофы. Ничем не намекнул о себе и сегодня до обеда - будто драпанул в свою галактику, израсходовав весь ресурс. Сюзанн было настроилась вышвырнуть его из своей территории, когда прозвучал звонок. «Он!» - подумала она тотчас. Но трубку взяла не сразу - подбирала для отповеди слова, входя в образ униженной и оскорбленной.
        Между тем абонент - отнюдь не Семен и не получалось вникнуть, кто он и почему. Все же сквозь туман растерянности проступило - директор отеля, приглашающий, сама любезность, на беседу.
        Покидала она номер в прострации, которой от нее сквозило в недавнем диалоге, если отрывочные мычания обнаруживали в ней собеседника. Но, оказавшись в том лифте, где после интимного ужина они с пришельцем жарко обнимались, Сюзанн, будто тряхнуло: «Скорее всего, причина - Семен»! Пока она искала директорский кабинет, это вещее предчувствие лишь крепло.
        Директор, нечто промямлив и указав на инкогнито, почти сразу испарился. Собственно, к месту - его торчащие во все стороны усы порой побуждали выхватить из косметички ножницы. Зато мгновенно приковал к себе внимание гость. Внешне - туземец, но непривычно подтянут и атлетичен, явно не тутошних ослизлых манер. При этом подчеркнуто галантен, но никакого слюновыделения от встречи с женщиной-мечтой. Венчал же образ беглый и совсем не «международный» английский.
        Интуиция не сфальшивила. Визитер - по Семенову душу, оказалось, не только с ее горизонта, а и с прочих исчезнувшую. А поскольку она последняя, в чьей компании г-н Талызин был замечен, то ее осмелились потревожить. Событие-то нешуточное: достойнейший, возглавляющий важный гуманитарный проект гражданин бесследно исчез.
        Услышав «в компании» Сюзанн чуть ни разразилась филиппикой, но не успела - отвлек, заинтриговав, «важный гуманитарный проект». Между тем истец о бэкграунде Семена больше не распространялся, как, впрочем, кто такой, не сообщил. Принялся аккуратно выспрашивать о без вести пропавшем. Сюзанн отвечала, в основном, односложно, едва сдерживая гнев. Тем временем, ей казалось, инкогнито терял к разговору интерес. Будто учуял, что знакомство пары освятила божья искра, стало быть, на первом, полном трепета свидании о личных или профессиональных тайнах не могло быть и речи.
        Сюзанн явно смутил вопрос: «Слышала ли она о контактах Талызина с посольством СССР?» Казалось, она нечто вспоминает. На самом деле ее тонкий лингвистический слух уловил разнобой между почти оксфордским английским и звуковой оболочкой русской фамилии. Инкогнито озвучил фамилию именно так, как ее произносил сам Семен, на романтическом ужине свою спутницу русской фонетике наставляя.
        Однако до ответа дело не дошло - затрещал радиотелефон безымянного «посланца Красного Креста». Прослушав сообщение, тот отдал какую-то команду и резво направился к двери. Открыл и был таков, не прощаясь.
        «Черная вдова» не успела и опешить, как ее настигло очередное вещее предчувствие, а точнее, с поправкой на обстоятельства, старое. Безупречно вышколенный мухабаратчик (в ведомственной принадлежности «интервьюера» Сюзанн не сомневалась) мог рвануть из кабинета, лишь узнав, что Семен обнаружен. И сей факт для иракской госбезопасности столь значим, что эмиссар не то чтобы не потрудился раскланяться, выдал вольную распахнутой дверью. Ее тотчас защемило, перехватывая дыхание: милому, бесконечно домашнему Семену, которого ей безотчетно хотелось целовать в широкий лоб, не поздоровится.
        У двери своего номера Сюзанн разревелась, будто отчаявшись найти в сумочке ключ, застрявший меж страниц блокнота. Но и в своей обители слезы не улеглись. Точно удавка, давило: «Ты - апостол злого рока! Не встреть он тебя, не попал бы в переплет!» После чего все подряд и снова…
        Сюзанн «штормило» до глубокой ночи. На багдадский берег выбрасывало обломки гордыни очень красивой, многих талантов и, не исключено, утерявшей свой единственный шанс женщины.
        ГЛАВА 24
        15 января 1991 г. 08:00 г. Багдад район «Аль-Мансур»
        За последние два дня Талызин и Посувалюк не раз вспоминали друг о друге, ну а сегодня, разменяв шестой десяток, и подавно обречены пересечься заочно. Обследовав позавчера паспорт «командировочного», Виктор Викторович обнаружил, что Талызин - его «близнец»: родились они в один день и год - 15 января 1940 г. Это будто не весть какое открытие потрясло посла не меньше, чем сам, сродни выкидышу, визит, окутав драму - и без того безысходную - мистической хмарью.
        Семен Петрович о парадоксальном «родстве», надо полагать, не знал, как, впрочем, о нем был несведущ и сам Биренбойм, архитектор авантюры. Иначе сей момент потирал бы в предвкушении успеха руки, а не вперился на карте в Месопотамию с видом и мыслями чернее тучи: «Самый безумный фарт рано или поздно спотыкается. Без мандата Горби Посувалюку к Саддаму не пробиться…»
        Зато Семен Петрович, не в пример законспирированному кукловоду, в успех начинания верил, поскольку, находясь в эпицентре события, ощущал, когда зримо, а когда интуитивно, его пульс, нашептывающий: «Заберутся архаровцы в дамки, додавят. Не столь сверхлюди, как врожденные баловни удачи».
        Так вот, проснувшись с первыми лучами солнца, Талызин и Посувалюк соприкоснулись в помыслах. Посол в очередной раз усомнился: «Неужели дата рождения посыльного подлинная? Или все-таки иезуитская насмешка, призванная, наряду со всем прочим, мою волю сломить? Если не мистификация, то это знак, в черную дыру заговора зовущий…»
        Талызин, протерев очи, напротив, о юбилейном дне рождении даже не вспомнил, ибо памятные даты недолюбливал. Больше того, в последние годы воспринимал свое явление на свет обузой, бородавкой на теле рода человеческого. Однако тотчас перенесся в воображаемый стан заговора, где без встречи с послом не обойтись. Само собой выстраивалось: желтая майка гонки - у Посувалюка. Но все по-порядку.
        Поначалу Семена Петровича занимало: посвящен ли в суть операции «Коррида» и куда метит ее острие? Над первым Талызин голову ломал недолго, склонившись к выводу, что командир группы в курсе. Чашу весов склонило то обстоятельство, что реакцией посла на «гостинцы» «Коррида» откровенно пренебрег. Скорее всего, послу некуда рыпнуться - обложен со всех сторон, заключил демобилизованный, но плывущий в фарватере интриги нарочный.
        Между тем мишень предприятия никак не фокусировалась, и вскоре Семен Петрович сообразил, почему: фигура посла, на первый взгляд, центральная в пасьянсе, нелогична. Конфликт, в силу маниакальной неуступчивости Хусейна, давно не политический, а сугубо военный, ныне время пушек, а не послов. Да, заколка - явно не цацка для забавы. В контексте титанических усилий, затраченных на ее воз, она, весьма похоже, запал заряда, обращенного против оборонительного комплекса Ирака. Но при чем здесь Посувалюк, белый воротничок? Чем без специальных знаний и выучки он военным, распорядителям момента, полезен? Разве что следующий в цепочке экспедитор…
        До Семена Петровича донесся шум, своими приметами вмиг настороживший: суетливая возня, сдавленные, много тише обычного, голоса «Корриды» и его команды. Но пугало не это. Виллу незримо наполняли молекулы животного, неконтролируемого страха.
        Талызин дернулся, взгромождая корпус на спинку кровати, и застыл - двое рейнджеров заорали, матерясь. Тотчас окрик «Корриды»: «Заткнитесь!»
        Тут Семена Петровича пронзило: вилла окружена, и всем им крышка - лишь осознание безысходности могло повергнуть охотников за головами в панику.
        Размеренно, будто впереди долгая жизнь, он стал одеваться, по ходу пробавляясь черным юмором: «Можно подумать, что не примут без фрака. Ни тебе Нобелей, ни умных ни глупых, и очереди никакой… »
        Облачившись, рассеянно зашарил глазами по комнате. Будто увидев искомое, отправился к столу. Раскрыл кляссер, вытащил из чехла ручку, но после некоторых раздумий вновь ее зачехлил.
        «Прок от письма? - запетляла его дум дорожка. - Багдад завтра-послезавтра - гигантское пожарище. Если и нет, то желтеть прощальной весточке, пока не истлеет, в архиве «Мухабарата». Разгонятся иракцы твоих близких искать. Как есть, так есть, алхимик эликсира воскрешения. Им же и захлебнулся!»
        Спальня стала уменьшаться в размерах, наваливаясь на Талызина приступом клаустрофобии. На лице заиграли гримасы отчаяния и, казалось, счетов, которые не удалось свести. Он туда-сюда сунулся, но межи той темницы преодолеть не смог. Полусогнутая спина, ватные ноги, неприкаянный и безумно одинокий.
        Округа вздрогнула - то ли от громкого кваканья, то ли гавканья. Зазвенели даже окна виллы, замершей в одночасье. Новая порция скребущих по барабанным перепонкам звуков, на сей раз обозначивших источник - громкоговоритель, командующий по-арабски.
        Семен Петрович распрямился и, казалось, напряг слух в ожидании очередного послания, но матюгальник молчал, напоминая о себе лишь подвыванием фона. Зато заговорил «Коррида», с горечью, но решительно. Должно быть, та интонация встряхнула Талызина - он двинулся к двери, в душе распаляясь: «Сдаваться? Не дождетесь! Хоть одному, да шею сверну! Помирать - так с музыкой! В отличие от вас, безмозглых прихвостней тирана, знаю, за что! Как бы истина криво не петляла…
        Между тем квинтет рейнджеров, собравшийся в лобби виллы, Талызина смутил. У всех АКМы, гранаты откуда-то взявшиеся, но жажды лечь костьми, обуявшей гражданского общника, нет и в помине.
        Царит невнятица. Нет, не страх, а некое суетливое приноравливание к событию, огревшему обухом. Но тут Талызин заметил, что безучастно глядя на него, рейнджеры между делом раскрывают украдкой свои ладони. В них будто бы маленькие желтые капсулы. По крайней мере, у двоих он рассмотрел четко. И вскоре постиг: гвоздь происшествия - не бронетранспортеры, просматриваемые из зала, а эти капсулы, на каждого - одна. Именно они - кратчайший мостик между гаммой чувств, сей момент стократно обострившихся, и смертью, постучавшей в их дверь. Так что войны не будет, а будет провизорский, строго по рецепту, перевод в небытие - как из класса в класс, при общей анестезии…
        - Мне не давай! - осадил Талызин «Корриду», увидев, что тот отвинчивает крышку пластмассового пузырька. Смягчив тон, продолжил: - АКМ лучше дай …
        - АКМ - это что?.. - недоумевал один из рейнджеров.
        - «Калашников», - неохотно ответил шеф команды, запрограммированной при сбое на самоликвидацию.
        - Куда ему, канцелярской крысе… - фыркнул спросивший и в который раз раскрыл ладонь.
        - Сдавайтесь, всем гарантируется жизнь! До штурма - три минуты! - напомнил о капсулах матюгальник.
        Синхронно взглянув на часы, рейнджеры забросили капсулы за десна и перепроверили оружие. «Коррида», с постным, бесстрастным лицом, несколькими фразами и жестами произвел расстановку - кому где какую позицию занять. В мгновение ока те распределились. Двое рванули на второй этаж, остальные - обосновались у окон на первом. Затем командир закинул в рот капсулу и себе, после чего обратил взор на Семена Петровича. Тот заново переваривал действо, казалось ему прежде, израсходовавшее все запятые.
        - Что, не нашлось мне вакансии? - спросил Талызин, как только «Коррида» шагнул в его сторону.
        - Путаться под ногами? Посуди сам… - рассеянно, витая в своем, ответил «Коррида».
        - Значит, убьешь?
        - Зачем так много слов? И предлагал я тебе…
        - Тогда… Не в затылок!
        - Затылок? - задумался командир, будто подыскивая альтернативу. Приобнял общника и напряженно, не в пример недавней отрешенности, нечто взвешивал. Так и не выказав причины заминки, осмотрелся по сторонам и… нанес Талызину страшной силы удар - прямо в лоб.
        Пролетев метра полтора, Семен Петрович шмякнулся затылком о стену и упал замертво. Кроме стука черепной коробки о штукатурку, не издал ни звука. Прежде чем захлопнулась дверца его разума, на сотую долю мгновения мелькнули девочка и мальчик, бегущие навстречу друг к другу по горячему вязкому песку.
        ***
        Час спустя г. Багдад ул. Аль-Мутанаби 605, посольство СССР
        Стрельба и взрывы гранат, гремевшие в километре севернее посольства, утихли в одночасье, точно аккумулятор боя выбрал свой ресурс. Разбежавшиеся кто куда ополченцы вскоре вылезли из своих углов, чтобы обнаружить: посол, Тимофеев и Хромов, облачившись в робы, споро роют во дворе яму. Причем самый энергичный - Виктор Викторович.
        - А, прогульщики! - возрадовался свежей рабсиле посол, после чего разъяснил обстановку: - Не та это война! Для той же, что с дня на день, нужно убежище, так что окапываемся!
        Сгруппировавшись, он выпрыгнул из заложенного им укрытия. Передал лопату Сурену Папикяну, повару, ближайшему из подкрепления, и удалился со словами: «В МИД позвоню. Надеюсь, объяснят, кто стрелял…»
        За час до «плановых учений» - как нарек яростную перестрелку в «Аль-Мансуре» иракский МИД - включили воду. Тем самым, словно намекнули: те, кого ошибочно выкуривали из посольства, локализованы. Разумеется, гипотеза обозначилась лишь, когда застрекотали автоматы, но была та столь умозрительной («Корриду» сотоварищи посол представлял более, чем смутно), что ничего вразумительного не завязалось. Только подумалось ему: «Интересно, а где сейчас Талызин? Пусть, по факту, он предатель, но не дешевка, это точно».
        Между тем, со смыканием клещей осады, Посувалюка испытал резкое смещение приоритетов. Личная драма, скатавшись в холодный шарик, укатила на периферию умонастроения и напоминала о себе лишь изредка. Помыслы заполонило дело, суровое, неумолимое, и чувство долга, возрожденное форс-мажором и осознанием вины - не согреши он некогда, не угодили бы подопечные в унизительную темную. В итоге он перестал копаться в подоплеке подкопа - где «Мухабарат», а где заговорщики и кто у кого на хвосте. Видел одну границу отчизны и самозабвенно тот форпост защищал: нес караульную службу, жег секретную часть архива и даже дал ополченцам концерт. Словом, жил жизнью прифронтовой полосы.
        И впервые по-настоящему себе нравился. За то, что состоялся как лидер и достоинство своей страны отстоял. Льстили ему и восхищенные взгляды подчиненных и случайно подслушанная фраза «Виктор Викторович, наверное, последний советский человек».
        Продиктованная обстоятельствами забота о персонале, дважды взятого в заложники - близкой войной и антииракским заговором - казалась ему ныне божьим снисхождением. Будто дарован штрафной круг искупления. Выведи только коллег из-под удара - и на божьем суде, как минимум, зачтется, а смотришь, и помилуют. Причем то было не задабривание молоха возмездия, а органичный зов естества емкого душой, рожденного общественником (в самом благородном, незатасканном смысле этого слова) человека.
        Между тем часом ранее, когда неподалеку вспыхнула настоящая баталия, большая часть ополченцев бросилась в рассыпную - курс молодого бойца, проведенный накануне, - как коту под хвост. Посувалюк было кинулся собирать беглецов, но в последний момент передумал. Воззваниями-то от бомб не заслонишь. Стало быть, мобилизуй не ополчение, а стройбат. Бомбоубежище - вот злоба дня. Это единственное, что удержит белых воротничков от дезертирства.
        Посувалюк принимал в пищеблоке душ, слегка фыркая от удовольствия. Мало-помалу азарт начинания, столь непредсказуемо воплотившегося, но, в общем-то, напрашивавшегося давно, иссяк, и посол задумался о распорядке дня, примечательного не одной памятной датой и перестрелкой, которая пробуждает какие-то смутные ассоциации. Сегодня - не много не мало встреча с Саддамом Хусейном. Аудиенция, о которой, помимо считанных лиц в Москве, знают только Буш и Бейкер. Последний шанс остановить состав войны, какими только ноу-хау разрушения не напичканный. Рандеву, исчерпывающее миротворческое посредничество СССР, увы, никогда не воспринимавшееся Посувалюком всерьез. Хотя бы потому, что посредник и обе стороны - представители трех радикально отличных не стыкуемых культур. В некоем образном осмыслении: толмач, прежде практиковавшийся на одних ультиматумах, зацикленный на потребительских ценностях барин, снявший джек-пот схватки за мировое господство, и сотканный из одного коварства тиран, для которого обещание - часто одноразовая салфетка.
        Но это так - кухня феномена, хоть и чреватая несварением. Камнем же преткновения был сам Саддам, фигура беспримерной воли и дерзости, вывих человеческого начала, зверь без страха и упрека. Мнить себя звездой властного Олимпа ему не приходилось - еще взбираясь на трон, он ей уже был.
        Часто контактируя, Посувалюк президента Ирака за последних два года хорошо изучил. Тот опыт подсказывал: Саддам из Кувейта не отступит - хоть усей весь Персидский залив ядерными подлодками. Он не внемлет угрозам. Помимо своей верховной предначертанности, осознанной с младых лет, он не столько бесстрашен, сколько нем к боли. Болевого центра в его мозгу попросту нет.
        Тем самым свой визит в президентский дворец Посувалюк воспринимал, как формальность, с одним, правда, существенным обременением: доклад в Москву - неизбежен, не позднее 17:00. И ничего не оставалось, как задействовать открытую, прослушиваемую связь, объяснив при этом, почему. То есть, хочешь не хочешь, сообщи начальству о ЧП с антеннами, одновременно выдавая «Мухабарату» свою причастность, пусть гипотетическую, к антииракскому заговору. Там-то ведомо, что диверсия не их рук дело. Оттого посол отказался от вызова ремонтников - дабы в яму с рвущими себя в клочья волками, на бровке которой едва балансирует, раньше времени не свалиться. Зря надеялся, что война все спишет, перестарались молодчики с антеннами, прямо противоположный эффект породив, одеваясь, корил где себя, а где заговорщиков Виктор Викторович.
        Вскоре посол перебрался в свой кабинет. Минуту-другую он настраивался на рабочую волну, успокаивая нервы, вновь, спустя сутки, разгулявшиеся. Наконец решительно потянулся к телефону, но, приподняв трубку, застыл. Какая разница, кто стрелял - затихло ведь, не задев посольство ни так ни эдак, сбила его с курса мысль. И звонить в МИД он передумал.
        Обратился к рабочей тетради, куда вносил, пользуясь личным шифром, все актуалии. Полистал. Однако, ничего полезного, выводящего на повестку дня, ограниченную утилитарным выживанием, не нашел. Прислушался: звон лопат и возбужденные голоса сослуживцев, но громче всех - вновь прибывшие. Ухмыльнулся от скабрезности, внезапно посетившей: «Кооператив - в полном сборе. Лишь заикнись - и на опалубку из кровных скинутся. Коль для державы мы естественная убыль…»
        Он взглянул на часы - 10:30. До аудиенции у Саддама, которую, в силу предсказуемости итога, и дипэтикетом и не назовешь, - четыре часа. Стоило ради моциона от дела первостатейной важности отрываться? Но… в МИД звонить все же нужно: пусть, уже сегодня, состыкуют с подрядчиком по бетону. Завтра может быть поздно. Какие-то сутки - и добро пожаловать в ад. Резон американцам откладывать?
        Тут на посла снизошло какое-то слюнявое, из смутных предчувствий и аллюзий, состояние. Будто проснулся аппетит, но чего душе угодно, не разобрать. Между тем деликатесы не проявлялись, а напоминали о себе события, один другого тревожнее: декабрьская контругроза Ирака обрушить на Израиль свой химический потенциал, прогнозы некоторых обозревателей - упади на Тель-Авив хоть одна боеголовка с зарином, симметричный ответ, химический, а то и ядерный - неизбежен, меловые лица подопечных, бросившихся, как только запахло жаренным, наутек…
        Посувалюк судорожно протер глаза, после чего прикусил большой палец, будто ухватившись за некую нить.
        - Какое на хрен бомбоубежище… - изумленно зашептал он, медленно поднимаясь на ноги. - Пару дней - и Багдад необъятный могильник. По-иному-то израильтянам не вырулить. И вдохновители заговора, сто пудов, они. Идиот, не врубился…
        Посол распахнул верхний ящик стола, стал перебирать содержимое. Ничем не поживившись, захлопнул и выдвинул второй. Но, будто опомнившись, медленно задвинул обратно. Повернулся к сейфу и, судя по нахмуренному лбу, прикидывал: не там ли? Наконец озарился и вскоре раскладывал на столе лоскутное письмо-инструкцию заговорщиков.
        Между тем, состыковав фрагменты сюжетно, он обратился не к началу текста, а к его последней трети - «Памятке по эксплуатации изделия». Первоначально посол ее лишь бегло просмотрел и то наполовину. Не то чтобы стресс его сморил, авантюра - явно не его жанр. Я все еще дипломат, а не детективщик, подумалось ему тогда.
        При всем том технология запуска изделия Виктора Викторовича сей момент не интересовала. Он искал то, что прежде успел прочитать, но истолковал, казалось ему ныне, неверно. И та ошибка может дорого стоить - в нынешней, только что обозначившейся призме: ковровые бомбардировки - самая благоприятная перспектива войны. Не быть ей конвенциональной.
        Надобный абзац наконец найден, но изучал его Виктор Викторович крайне медленно, причем тремя заходами, беря для осмысления перерыв. В конце концов он откинулся на спинку кресла и добрых полчаса, казалось, приноравливался к истине, при чтении приоткрывшейся. После чего проштудировал памятку до конца, правда, единожды. Встал из-за стола и принялся прохаживаться по кабинету, транслируя собранность, дисциплину мысли и чувств.
        В эти минуты, впервые с момента визита Талызина, Виктор Викторович реально взвешивал свое участие в заговоре, только не уступая диктату, а переосмыслив акценты иракского конфликта. На его обновленный взгляд, до сегодняшнего дня Израиль - как самый уязвимый сектор будущей войны - никем не воспринимался. Странами ислама, примкнувшими к коалиции - по причине неприятия еврейского государства как такового. Американцы же дальше кувейтских нефтевышек особо не смотрели…
        В гремучую смесь наспех сколоченного антииракского блока Израиль не вписывался, посему и был переведен Вашингтоном на карантин под гарантии зонтика безопасности. Был тот не столь дырявым, как, по большей мере, декларативным. На Потомаке не то чтобы игнорировали своего вассала, не верили в серьезность угрозы Хусейна превратить Израиль в гигантский Освенцим. Суицидальных черт в портрете тирана янки не находили, предполагая, что от первого же щелбана тот пойдет на попятную.
        На самом же деле, вдруг обрушилось на Виктора Викторовича, Хусейн приведет в действие антиизраильскую угрозу, и глазом не моргнув. Ведь совсем недавно, усмиряя мятеж, он затравил насмерть собственную деревню, две трети которой - беззащитные старики, женщины, младенцы. Так что убежище - как мертвому припарка, запасайся журавликами…
        Тут между тем напрашивается: что мешало Посувалюку, многоопытному дипломату и носителю уникальных наблюдений, осмыслить все ответвления драмы раньше - как только в конце декабря угроза была озвучена? Ведь на политической сцене с тех пор, помимо накала риторики, ничего не изменилось. Все верно. Только в утренней сводке новостей посол первым делом отслеживал намеки о своем разоблачении, а не флуктуации кризиса. Тем самым, был обречен видеть ближневосточный пасьянс усеченно. Лишь прознав, что его жуткая тайная обнажена и он обращен в валюту беспринципного закулисья, из порочного круга самоедства вывалился.
        И новая, разверзшаяся горькой истинной явь гласила: дабы себя и подопечных из лап мучительной смерти вызволить, нейтрализация Саддама Хусейна - единственный выход. Так что заколка, определился он, отнюдь не мутант ближневосточного террария, а механизм, преследующий сугубо гуманистические цели. При этом никаких симпатий к Израилю он не испытывал, считая его страной, некогда перспективной, но скатившейся к средневековой племенной междоусобице. Не двигал им и мотив прослыть спасителем человечества, ибо как продукт системы тотальной унификации частью мира себя не ощущал.
        Между тем столь радикальный переворот во взглядах - от отрицания авантюры до признания ее правомерности - одно переосмысление анамнеза конфликта породить не могло. По большому счету, Посувалюку ничего не стоило рвануть с персоналом подальше от Багдада, главной мишени коалиции, и где-нибудь отсидеться, благо, транспорта в посольстве хоть отбавляй. Катализатором прозрения послужило иное. Посол, с явной задержкой, допетрил: инструкция не врет, подчеркивая безвредный для жизни характер излучения. Было бы оно смертельным, тогда зачем увязывать «выстрел» с фразой «Примени Ирак отравляющие вещества, американцы затопят зарином Багдад», произносимой за секунду до приведения заколки в действие?
        Так улетучилось первое табу, блокировавшее завершающий этап авантюры. Ведь совершить убийство посол ни под каким соусом не мог бы, особенно, столь низкое, укрывшись мундиром дипломатического иммунитета. Второй же барьер - конфликт государственника до мозга костей с чисто криминальной затеей - растворился как только Посувалюк вчера повесил на плечо, выходя на вахту, автомат. Ну и как-то между строк драмы затерялось: уберечься от расправы за грех, им совершенный, можно было, только пересев в попутку заговора…
        Отмеряв в кабинете пару сот метров, Посувалюк вновь забрался в свое кресло. «Стенгазету» сгреб в кучу, но не полностью - фрагменты памятки не тронул, более того, придвинул к себе поближе. Извлек из сейфа заколку и аккуратно водрузил на стол, после чего достал из верхнего ящика швейцарский перочинный ножик. Сверяясь с памяткой, выкрутил из задней стенки заколки едва заметный винтик. Тем самым, надо полагать, привел изделие в боевое состояние. Примерил заколку к галстуку, но покрутив ансамбль так и эдак, снял. Задумался.
        Затем посол переместился в машбюро. Там, чуть покопавшись в хозяйственном шкафу, нашел иголку с нитками. Заторопился обратно. Из кабинета прошел в гардеробную, где несколько минут отбирал костюм. При этом занимали его не фасон и расцветка, а внутренние карманы пиджака.
        Наконец выбор на его столе - вывернут подкладкой вверх. Виктор Викторович просунул заколку в левый внутренний карман и прихватил ее нитками к подкладке. Рукодельничал причем крайне осторожно, казалось, остерегаясь нежелательного контакта. Столь же осмотрительно повесил пиджак в шкаф, максимально отодвинув соседние предметы гардероба.
        Подошел к окну и некоторое время, будто от нечего делать, обозревал высоченный каменный забор, отгораживавший резиденцию от улицы. Но вдруг, оживившись, несколько раз громко выдохнул на стекло воздух. Ухмыльнулся и пальцем стал рисовать на запотевшем участке, переполняясь озорством. Закончив, отступил назад и, судя по довольной мине, наслаждался композицией.
        Была она весьма занимательной: будто бы футболист, в образе пятиконечной звезды, - поверх стены, напоминающей Великую Китайскую - со штрафного сбивает с ног вратаря, угодив мячом ему прямо в лоб. В центре же поля - арбитр со свистком, но вновь - абстракция, очень схожая с первой. На оконечность лишь больше…
        ГЛАВА 25
        15 января 1991 г. 13:00 г. Багдад
        «Чайка» то и дело петляла, объезжая колдобины, коих в «Аль-Мансуре» не счесть. Впрочем, как и на всем нефтедобывающем Востоке, где гудрон (О, гримасы бытия!) - мало распространенный материал…
        В унисон ломанной маршрута ерзал и пассажир «Чайки» - Посувалюк Виктор Викторович. Только не на паралоне, а в чувствах, в который раз свой грех кадр за кадром разбирая. Нет, алиби он не искал, не нащупывал и мотив в свое оправдание - его просто болтало на корме перепутья.
        И у него вновь не получалось шрам судьбы разгладить, ибо не моглось, а точнее, не хотелось…
        А подмывало вкушать ту горечь - сводящую челюсть и безумно сладкую одновременно. Представлялось ему: не бывшей никаким грехом. Если большая любовь - ему не синоним.
        Посол уже не помнил, когда безоглядно запал на Анжелу. Одно очевидно: не с первого взгляда. Не в пример его суженной, Анжела - весьма скромной внешности, умалявшейся к тому же убожеством советской оптики. И не случись им встретиться в Омане, даже по иракским меркам карликовом диппредставительстве, то, вполне вероятно, венку их чувств не заплестись. Между послом и рядовым референтом - иерархическая лестница, точно между капитаном и юнгой.
        Между тем магия приворота в один прекрасный миг свила свое гнездо, приютившее Виктора Викторовича и Анжелу, в обход частокола всевозможных соглядатаев и, разумеется, супруги посла. Соприкоснулись же они вплотную на субботнике (надо же и в песках Аравии!), и пуховый платок Анжелиного обаяния в скором времени буквально застлал Виктору Викторовичу глаза. На него же, явную аттракцию с сократовским лбом и мудрым взором, Анжела положила глаз задолго до оманской командировки - на симпозиуме советских арабистов, где Виктор Викторович своей эрудицией и на фоне академической элиты блистал.
        Роман развивался стремительно, но с какой-то тюремно-лагерной отдышкой. Общение, по большей мере, стихами и закодированными посланиями, искусно вкрапливаемыми в целевую переписку. Нарочито отстраненные взгляды при встрече в стенах посольства и, как в романтическом эпосе казенного дома, одна-единственная близость.
        Между тем трепетных, полных томления посиделок гораздо больше - с десяток наберется. Та обитель - вилла весьма уважаемого гражданина Маскаты, будто агента влияния, давнего приятеля Виктора Викторовича. Причем представлял хозяин пару домочадцам, как самых что на ни есть законных, хоть и венчанных по советскому обряду супругов. На Востоке - как иначе? Пусть у самого четыре, но жены…
        Разумеется, сладостное томление пары, невзирая на конспирацию, оставаться втуне долго не могло. Первой всполошилась благоверная посла: многолетний спутник как сам не свой, будто мечется в невидимой клетке. И куда деваются стихи, которые еженощно строчит? Прячет почему!
        Несколько позже стали судачить посольские: что это за спецпроект, порученный Чрезвычайным и Уполномоченным не хватающей с неба звезд референтке? Никто ведь ни сном ни духом, о чем он. Так не бывает! А сама Анжела - мало того, что не от мира сего, так с недавних пор и вовсе воспарила. Не верится даже: Виктор Викторович - эталон гражданственности - Дон Жуан? Не выговорить даже…
        Тем временем голубки из поднебесья грез незаметно спланировали на землю, но каждый по-своему. У утонченной мечтательницы Анжелы, уз Гименея не знавшей, прорезались молочные зубки собственницы: мол, завтра что? Одновременно до посла стали доходить слухи: его связь с Анжелой у коллег - притча во языцех. Вследствие чего он постиг: не обруби он тотчас стропила романа, через неделю-вторую на его карьере можно ставить крест. Какие бы чувства его не обуревали к пассии, совершенно очевидно: он не король Эдуард. Ради любви делом всей жизни не пожертвует. Да и травмировать разводом дочерей не отважится.
        Так, поскользнувшиеся на склизкой шкурке досужего, голубки оказались в авто, которое мчало их к забвению некогда светлого, обросшего множеством строф чувства. Получасом ранее в одном из пригородных кафе Виктор Викторович объявил Анжеле о ее экстренном переводе в аппарат МИДа, напрочь обойдя вниманием факт их отношений, точно и не было ничего. Словом, с повышением, коллега! Как мы за тебя рады!
        Получив столь затейливый поворот от ворот, Анжела буквально онемела - весть о скорой разлуке отторгалась всем естеством. Не могла и поверить, что в основе будто бы престижного перевода - цель от нее избавиться. И Анжелу то и дело саднило, что ее икона - вовсе не романтичный менестрель, а хваткий, если не бесцеремонный, взявший свое аппаратчик. Между тем посвященные ей рифмы вспоминались чаще, взывая на крутящее баранку божество жалобными взглядами посматривать.
        Наконец сгусток невыразимой боли захлестнул взбаламученный разум. Анжела, точно дикарка, схватила себя за волосы и возопила:
        - Ну скажи мне, скажи: чем я ее хуже?!
        Виктор Викторович ошалело повернулся, не в силах взять в толк, кто это «она». По закону инерции он все еще обретался на трибуне «наградной церемонии», не выходя из образа.
        - Я ведь намного моложе и в сто крат умнее! - подбросила наводящих эпитетов Анжела, вновь не потрудившись указать адресат.
        Посол трусливо покосился, будто вопрошая.
        - Твоей коровы! - назвала, казалось ей, виновника своей ссылки Анжела.
        Виктор Викторович судорожно распахнул рот, точно от нехватки воздуха. Где та женственная, бесконечно тактичная Анжела, поразившая в самое сердце? Не послышалось ли ему? Отозваться тем не менее не смог, катясь кубарем с горки напускного официоза в шокирующие утробным воем пампасы.
        - Мы ведь созданы друг для друга, слепец! - перевернула пластинку сцены Анжела с заезженной с незапамятных времен стороны.
        Посувалюк, словно зябко ему, нервно передернул плечами.
        - Молчишь, шкодливый кот, сказать нечего?! Я ведь умру без тебя … - брызнула слезами пассия и повалилась всем телом на руль.
        Виктор Викторович резко крутанул вправо, должно быть, в импульсивном порыве уйти с проезжей полосы.
        Он услышал глухой удар о корпус автомобиля. Боковое зрение выхватило нечто, напоминающее взмах больших крыльев. Оттолкнув от руля Анжелу, отчаянно замотал головой, пытаясь понять, что случилось. Тут его пронзило: выпад Анжелы и последовавший за ним звуко-визуальный эффект - фантазии слетевшего со всех подпорок сознания, расшатанного тайной связью. Оттого самое разумное отдышаться, став на прикол.
        Машина у бордюра, но легче не стало - ощущение душевного дискомфорта лишь нарастает. Между тем раздражитель - не Анжела, безутешно рыдающая. Нечто тянет обернуться, фатально, неумолимо. Вновь взмах крыльев, на исходе движения преобразившихся в человеческие руки и, наконец, непереносимое, точно удавка, прозрение: он кого-то сбил.
        Взглянул украдкой в зеркало, но чего-либо указывающего на наезд не разглядел. Темно, ни одного фонаря на дороге. Опасливо обернулся и стал всматриваться в окрестности. В ста метрах - «Ауди» с потушенными фарами, дверь водителя распахнута настежь. Сразу же ему до безумия захотелось одного - чтобы дверь как можно скорее захлопнулась. Но ощущение вымершего пространства не предвещало поблажек.
        Спустя некоторое время он обнаружил себя понуро бредущим к безлюдной легковушке - ватные ноги, пересохшее горло. Теплится при этом надежда: водитель, быть может, отошел по малой нужде. Место-то подходящее - одни пустыри. И тут, на полпути к «Ауди», чуть отклонившись вправо, увидел позади авто, в метрах пятнадцати, безжизненную ногу, очерчиваемую лунным светом. Остановился, увлекаемый, казалось бы, третьестепенной, не отвечающей диктату момента мыслью: что заставило водителя в полночь спешиться почти в чистом поле? Неужели впрямь облегчиться?
        С миной легкого недоумения посол великой страны глядел на асфальт. Мало-помалу до него дошло: ломать голову, откуда взялся бедолага, то же самое, что веником разгонять туман. Беда, ужасающая и неумолимая, не в аварии и не в сбитом автомобилисте, а в нем самом. В том, что вымученная ежедневными лишениями и унижениями карьера, возбуждающая слюнки у сонма завистников, из-за одной-единственной оплошности рухнула в небытие, словно знаменитого арабиста под фамилией Посувалюк на планете не существовало. И совершенно неважно, выжила жертва или преставилась. Он не только навеки исчезнет из рядов дипсообщества, в ближайший год его имя вымарают из всех, включая научные, анналов. Где это видано: посол не только волочила, а и виновник тяжкого дорожно-транспортного преступления! Причем полпред не узаконившей наркотики Голландии, а цитадели воинствующего пуританства. Так что дома не только вышибут из всех табелей о рангах, но и устроят показательную порку.
        Он ощущал себя ничтожной букашкой с выдернутыми лапками, окруженной стаей гиен. Мир сузился к драгоценнейшему «я», поруганному злым роком и умаленному до примитива. В ушах гремел траурный марш собственных похорон, перемежаемый улюлюканьем скоморохов. И как-то напрочь ушло в песок, что в нескольких десятках метров, должно быть, испускает дух ни в чем не повинный, случайно подвернувшийся под раздачу мутных страстей человек. Посол сколько раз штурмовал горы в альпинистской связке, но перед лицом краха судьбы протянуть руку ближнему, им искалеченному, спасовал.
        Что ж, продукт общества, пытавшегося скрыть Чернобыль, мог ли поступить иначе? Системы, ни одной ценности, кроме мундира, не создавшей…
        Вскоре они умчались с места происшествия, так и не решившись на жертву хотя бы взглянуть. Виктор Викторович по пути домой каждую минуту оглядывался, тем временем спутница не переставала плакать. На сей раз сквозь слезы кляла раззяву-автомобилиста, выскочившего на дорогу как черт из табакерки. И как это ни трудно представить, что с ним, ее совершенно не интересовало. Важно было лишь ее горе - крушение единственной, впившейся неодолимой зависимостью любви.
        Но назавтра, когда все местные газеты запестрели заголовками о гибели в ДТП родственника султана, ощущение реальности к Анжеле вернулось. Впрочем, ни к ней одной, дикое похмелье наступило и у посла. От самоубийства его удерживало лишь то, что, по тону публикаций, очевидцев наезда не выявлено, в чем он сам почти не сомневался. Искать же правонарушителя среди иностранных дипломатов - кому такое придет в голову?
        Ну а Анжела нацелилась сдаться оманским властям, беря на себя вину за аварию. Впрямь, кто, кроме нее?..
        Посувалюк, призвав все красноречие, едва ее отговорил. Явка с повинной ничего не меняет - его дисквалифицируют по-любому, ибо скрыть свою вовлеченность в аварию не удастся - следователи дожмут.
        Однако решающим противовесом послужило иное. В пылкой сцене прощания Виктор Викторович заверил Анжелу в верности их чувству до скончания дней. При первой же возможности (в обход цензуры) - весточка, а ближайший отпуск - кровь из носа вдвоем.
        И не покривил душой. Оставшись наедине со своей жуткой, не выговариваемой тайной, Посувалюк навеки потерял покой. Единственной отдушиной, удерживавшей щеколду умопомешательства от падения, была переписка с Анжелой, как нетрудно предположить, в один конец - от него к ней. Полная нежности, трепета, новых и новых посвящений, два года поддерживавшая у адресата огонек надежды соединиться с любимым. Но, когда из-за вторжения Ирака в Кувейт сорвался его второй отпуск (отпуск 1989 г. поломала супруга - памятуя о сосланной, утащила Виктора Викторовича мимо Москвы в Австрию), обезумевшая Анжела решила искать свое счастье в коридорах советского правопорядка. Подспудно надеялась хотя бы на процессе встретиться со своим божеством, будь он там в качестве свидетеля или соучастника - вряд ли отдавала себе в этом отчет.
        - Виктор Викторович, за нами хвост, - потревожил водитель пассажира, взмыленного душным диалогом с самим собой.
        Посувалюк нахмурился, казалось, слов не расслышав.
        «Чайка» приближалась к арке из гигантских сабель, единственной, на взгляд посла, достопримечательности Багдада. Вызывала у него то неприятие, то мистическую тягу, как сейчас. Он слегка отклонился, с интересом разглядывая монумент.
        - Тебе не кажется, что сабли надраили, с тех пор как Примаков наведывался, видишь как блестят? - проигнорировав обращение, заметил Посувалюк. Между тем, вновь отклонившись, - на сей раз влево - заглянул в боковое зеркало заднего обзора.
        - Уши бы им всем надрать, - предложил, должно быть, свой план урезонивания Ирака водитель.
        - В политике, Коля, бьют по носу, - ушел с концами от неудобной, похоже, темы посол.
        - Пусть по носу, лишь бы мозги вправить. Куда свою страну, а за компанию - нас с вами Саддам втравил.
        - Поменяться бы тебе со мной местами, Коля…
        - Извините, если сболтнул лишнего, Виктор Викторович.
        - Смотри, поворот не проморгай.
        Тут Посувалюк подумал, что вшил заколку во внутренний карман пиджака не зря - интуиция не сфальшивила. Что-то подсказывало утром: обольщаться подачей воды и роспуском блокпостов - не стоит. Такая радикальная, как осада, мера случайной быть не могла. Пронюхал «Мухабарат» об антисаддамовском заговоре - вот и весь сказ. Да, похоже, на уровне гипотезы (иначе, аннулировали бы прием), но меняет это немного. Его визит к Саддаму - под микроскопом. Хоть МИД и подтвердил аудиенцию еще вчера, не заманивают ли в мышеловку? Судя по целому вееру провокаций, из прямых угроз и коварных убаюкиваний, весьма похоже. И начхать им на дипломатический иммунитет. Громкое, беспрецедентное разоблачение (посол, будто апостол мира, отъявленный террорист, вот истинное лицо неверных!) Ираку весьма кстати, если не единственный способ расколоть коалицию, отторгая сектор мусульманских стран и тем самым откладывая вторжение.
        Показался президентский дворец. Он отметил про себя, что акции не боится и «хвост» лишь подбавил решимости заслонить себя и подопечных от лиха, скалящегося через марлевую перегородку дня «икс». Резко отстранился от спинки сиденья, точно загодя готовясь покинуть автомобиль. Лицо застыло, массивные плечи, казалось, заострились.
        Замер и Израиль, узнав минутой ранее о вечернем обращении к нации премьер-министра, но не надолго. Повздыхав, большая часть граждан вернулась к прежнему занятию - герметизации комнат безопасности. Ну а прочие окунулись кто во что. Биренбойм, так и не дождавшись шифровки от «Корриды», тупо одевал и снимал противогаз, чертыхаясь: «Пся крев, Саддама мать!». Ефим и Стелла, недавние репатрианты из СССР, под стать серому кардиналу «Моссада», чахнущему на глазах, слепо вдавливали в память ивритские слова, повторяя чужеродные звукосочетания по многу раз. Порой все же посматривали на детей с тревогой. Ну а верный сын Израиля Шахар Нево, в тысячах километрах от дома, во внутренней тюрьме Лубянки, истязал себя физическими упражнениями, второй день кряду держа пост. Тем временем совсем рядом антигорбачевский заговор, заполучив половину похищенного в Ираке архива, комплектовал новый «Руслан»…
        «Чайка» у КПП дворца, но на вахте одни постовые. Где дежурный офицер по режиму? Без его О.К. и дитя не проскочит. На обед отлучился? Вряд ли, пост не покинуть. Зевнул - вздернут без предупреждений и постановки на вид.
        Дверь КПП отворилась, но показался не служивый, а замминистра иностранных дел Раслан ат-Басри. Ему-то что здесь делать, разжалован за минувшую ночь? Между тем функционер улыбается, вполне доволен собой. Пересекшись через лобовое стекло с пассажиром «Чайки» взглядом, благожелательно кивнул. Направился к авто.
        - Кто это, Виктор Викторович? - забеспокоился Коля. - Выйти?
        - Ну конечно! С твоими полтора словами на арабском! Я сам. - Нажав на ручку, Посувалюк толкнул дверь.
        При виде высаживающего из авто посла замминистра остановился, выставляя незримый барьер: радушие - как промокнуло, взгляд - отстраненный, поверх сановного гостя.
        - Пусть водитель закроет окно, господин посол, - вместо приветствия распорядился Раслан ат-Басри. Затем, как бы спохватившись, уточнил: - А лучше отъедет.
        Посувалюк, сжатый как пружина, слегка прищурившись и склонив вправо голову, транслировал: это что еще?
        - Ладно, давайте отойдем, - предложил замминистра, на сей вполне миролюбиво, и тронулся к КПП.
        Виктор Викторович нехотя двинулся вслед.
        - Аудиенция состоится в другом месте, не во дворце… - таинственно проговорил ат-Басри, остановившись у двери.
        - Почему бы заранее не сообщить? - смутился посол.
        - Это еще не все, - и не подумал отвечать на вопрос ат-Басри, - доставим туда и обратно на нашем транспорте, так что водитель здесь подождет.
        - Новый дипэтикет, господин замминистра? Так понимать? - ухмыльнулся Виктор Викторович.
        - Новая реальность, господин посол! - указал ат-Басри на зенитный комплекс, установленный рядом с дворцом, и добавил: - Военного положения…
        Через минуту к КПП подкатил «Форд Транзит» с грузовым отсеком без окон. За рулем - рядовой, на пассажирском месте - офицер с рацией. Водитель тут же выскочил и распахнул дверцы «салона». Увидев темный зев, Виктор Викторович ошалело уставился на замминистра. Заговорил, заикаясь и едва сдерживая гнев:
        - В-вы ч-то с-себе позволяете? У вас что - внезапная амнезия? Я-я не грузчик, а п-посол! Не подумаю даже!
        Замминистра изобразил мину, словно досталась ему обуза - втолковывать элементарное, но в следующее мгновение деликатно Виктора Викторовича приобнял со словами:
        - Во-первых, я поеду с вами - так сказать, тяготы пути разделить. И, поверьте, мой статус, самолюбие ничуть не пострадают. Во-вторых, места назначения сам не знаю. Таковы объективные меры предосторожности - полмира жаждет утопить нас в крови, начав с кого, понимаете…
        - Ну это ваши проблемы, - менторским тоном вдруг заговорил посол, - добровольно взваленные на плечи. Но даже с поправкой на особые обстоятельства топтать флаг своей страны не позволю! Так что закрывайте ваш автозак, не поеду!
        - Что я слышу? - картинно изумился ат-Басри. - Дипломат, да еще столь опытный, от реалполитик нос воротит, точно эстетствующий свободный художник. Вы пока на службе, смею заметить, а не на вольных хлебах. И убежден, что ответ иракского лидера с нетерпением ждут не только в Кремле, но и в других, разной конфигурации кабинетах… Стало быть, поехали, коллега.
        Вскоре грузовой «Форд Транзит» тронулся, приняв на борт замминистра Ирака и советского посла.
        Виктор Викторович глазам своим не верил: трамвай! К тому же «МТВ» советского производства! Откуда он здесь? Как и сам вид транспорта - диковинка для Междуречья…
        Ладно, трамвай - так трамвай, романтично даже. Только колея - в подземелье, судя по затяжному спуску «Форда», на нешуточной глубине. Тем самым ближневосточному фюреру не только зарин - ядерный взрыв не страшен.
        Между тем «паром на электротяге» пока не более, чем перспектива. Даже корочки замминистра предтрамвайному посту не указ. Трещит рация, нудя согласованиями, повторами уточнений. «Ялла», наконец. И вновь сопровождающий как в «Форде». Любопытно: здесь зачем охранять? Откройся даже дверь, подземная магистраль не много больше габаритов трамвая. Выпрыгнешь на ходу - костей не собрать.
        Посол украдкой взглянул на ат-Басри и встревожился: почему так бледен? Воздуха-то хватает, вентиляция в подземелье отменная. Хотел было справиться о самочувствии, когда сообразил: дело здесь не в микроклимате, а, скорее, в другом. Тональность общения с замминистром подсказывала: он впрямь церемониальный эскорт, о возможной западне несведущ. Его, скорее всего, гнобит скорый контакт с диктатором или его окружением.
        Послу не раз доводилось наблюдать в ближнем круге Саддама Хусейна животный, неконтролируемый страх перед вождем - от рядовых функционеров до особо приближенных. Порой даже казалось, что те, кто поумнее, дальновиднее, презирают себя за амбиции, поднявшие на верхотуру власти. Ведь там, сквозь облачность, то и дело проступают контуры мясорубки, методично, почти без разбору перемалывающей правящую элиту в фарш.
        Трамвай стал притормаживать, коробя барабанные перепонки скрежетом колес о рельсы. Виктор Викторович чуть скривился, подумав: «Угодить под стального монстра, все же лучше чем в мясорубку, слыша какое-то время хруст собственных костей…». И хмыкнул про себя.
        Охранник вскочил на ноги, манящим жестом приглашая к высадке. Ат-Басри Виктору Викторовичу кивнул. Тут, на пороге свершения, Посувалюка настигло внезапное, но, казалось ему, давно напрашивавшееся открытие: государственная власть, как феномен, глубоко порочна, коль раз за разом выдвигает на свою передовую откровенных выродков: Гитлеров, Пол-Потов, Хуссейнов пр. Этот уклон - ярчайший индикатор несостоятельности или, в лучшем случае, незрелости института как такового. Так что гордиться причастностью к верховной миссии государства, будто залог благоденствия человечества, не стоит. Если и есть чем, то уникальной возможностью мясника под мантией президента для всеобщего блага сбить с копыт!
        О многочисленных, разбросанных по всей стране убежищах Саддама Посувалюк, разумеется, слышал. Чего не знал, так это, насколько внушительна система безопасности подобного объекта, оказалось, обладающая двойным запасом прочности.
        У автоматических ворот бункера, конечная подземного трамвая, - новый пост охраны и… очередная идентификация, более затяжная, чем прежняя. От утомительных сверок личности на ат-Басри уже лица нет, весьма похоже, он сам в такой пертурбации впервые.
        Наконец ворота плавно вползают в толщу грунта, обнажая проходную бункера. На переднем плане: застекленная наполовину караулка с примыкающим к ней металлодетектором. Собственно, ничего нового - в президентском дворце аналогичная схема. Только там, параллельно основному маршруту - зеленый коридор для дипломатов и правительственных делегаций, не подлежащих досмотру. Здесь же мимо арки не пройти…
        - Очередной эксперимент, сводящий на нет «Венскую Конвенцию»? - проскрежетал, хоть и вполголоса, Виктор Викторович, обращаясь к ат-Басри.
        Замминистра, сквозь маску опустошения, мимикой передал: что на сей раз? Потряс головой, призывая объясниться.
        - С каких пор дипломатов досматривают? - конкретизировал претензию посол.
        Ат-Басри вклеил пятерню в лоб, словно утомлен миссией донельзя, после чего, резко поменяв полюса, явно не по протоколу, откликнулся:
        - Давайте как мужчина мужчине: пройдя через детектор, сотрете до мозолей ноги или бородавка на лбу выскочит? Губки девицы-недотроги надуваете почему? Вы же реальный, трезвых взглядов политик. Дай бог, каждому! О том, что мужества вам не занимать, и упоминать лишнее! - Замминистра экспрессивно развел руками. Продолжил, вкрапляя игривую нотку: - А хотите я первый, личным примером, так сказать? Надеюсь, помните, я вас старше и по цеховому званию выше…
        Виктор Викторович пожал плечами и преспокойно двинулся к арке.
        - Выложите часы, ключи, прочие металлические предметы, - проинструктировал посла вышедший из будки гвардеец.
        Расстегнув браслет, Посувалюк небрежно бросил часы в коробку досмотра. Похлопал себя по карманам брюк, но, казалось, для проформы, зная, что они пусты. Непринужденно, с налетом ухарства, шагнул под арку металлодетектора, но, минув ее, застыл, словно в этом зарегламентированном донельзя мирке ждет дальнейших указаний.
        Между тем Виктор Викторович и впрямь оцепенел, не веря в сотворившееся чудо: вшитая в карман заколка, металлическая на ощупь, цепь детектора не замкнула. И его безрассудный «таран» детектора был, похоже, лучшим выбором из двух зол. Продолжи он отстаивать свой иммунитет, с ним бы церемониться не стали. В лучшем случае, вышвырнули вон…
        Тут на посла накатило: не прикончит ли носителя, по задействовании, «корректор личности», коль столько в нем всего? Вполне правдоподобно. В таком непрогнозируемых последствий деле свидетель ни к чему. И удобно как: оператор-исполнитель преставился, переведя стрелки на страну, которая дышит на ладан. Полный, засургученный капец!
        - Пойдемте, господин посол, нам в предпоследнюю комнату справа, - донесся голос замминистра, завершившего досмотр. - И, полагаю, догадываетесь: церемониала не будет. Так что, на правах коллеги-доброжелателя, рассчитываю на сдержанность…
        Виктор Викторович обернулся, встречая ат-Басри затуманенным, далеким от взаимопонимания взглядом.
        - В добрый час, - резюмировал замминистра, указывая на единственный выходящий из фильтрационного отсека коридор.
        Посувалюк, отяжелевший в мыслях и членах, будто по повинности, тронулся с пригвоздившего его пятачка, пропуская вперед ат-Басри.
        Длинный, комнат на двадцать, коридор пуст, но сквозь двери доносятся звуки активной жизни: телефонные трели, оживленные разговоры, шелест бумаг. Бюрократия бессмертна, посетило посла вдруг, размножается и подземелье…
        По левую сторону, третья с конца дверь распахнулась, выпуская взволнованного мужчину лет тридцати пяти. Даже не взглянув на гостей, тот заторопился в торец. Постучался в последний кабинет, на его же стороне, и, не медля, нажал на ручку. Стремительно вошел, но дверь захлопнул не полностью - зазор в палец-два. Столь же возбужденно заговорил, докладывая, но слова слипались в звуковую кашицу. Зато совершенно отчетливо прозвучал властный голос, осадивший докладчика:
        - Мне нужен результат, а не медицинские трактаты в твоем корявом пересказе!
        - Это же комма, господин директор, медицина бессильна… - пролепетал, оправдываясь, докладчик.
        - Даю десять минут и не секунды больше - чтобы больной заговорил! Иначе, главврач поменяется с растением местами! Вдолби ему, пока есть куда… - предложил свою методику лечения коммы неведомый босс.
        Посувалюк замедлил шаг, и без того вялый. Он не представлял, кто собеседники и о вокруг чего свара, но его словно током огрело: ответчик той драмы - он сам! Хотя бы потому, что до аудиенции четверть часа и, кто, кроме него «бомбист», в двух шагах у цели?
        Первое, что по прозрении ему пришло в голову: от электронного «шамана» еще можно избавиться - найди лишь туалет. Но уже в следующее мгновение, когда в коридор выскочил взмыленный докладчик, паника пошла на убыль. Фактически, против меня, кроме глаз функционера, округлившихся от неподъемной задачи, ничего нет, подумал он, и вообще, страх - не только дурной советчик, идеальная среда для самовнушения. Уши заткни!
        И посол вновь нацелился рулетку заговора доиграть. Нет, не из-за желанного отступного, защитного рефлекса или черной дыры рока, необоримо всасывающей в свои тенета, а оттого, что впервые вышло на острие настоящего, не заболтанного демагогий и двойными стандартами дела оказаться, какие бы издержки и сделки с совестью оно не таило.
        Он подбавил шагу, подтягиваясь к ат-Басри.
        Тем временем тот уже входил в названный охраной кабинет, навлекая на себя лик потомственного угодника. Расплывшись в улыбке, слащаво поприветствовал кого-то.
        - Проходи, Раслан, - пригласил шеф президентской канцелярии Мухаммед Гали.
        Раскланялся с Гали и Посувалюк, но без всякого пиетета.
        - Можешь быть свободен, Раслан, обождешь в соседней комнате, - вдруг спровадил завканцелярии ат-Басри, осматривающегося, где свои кости, размягченные елеем угодничества, бросить. В тесной приемной, квадратов пятнадцать, было всего одно свободное место.
        - Да-да, Мухаммед, сам хотел предложить, - с радостью согласился замминистра и был таков.
        - Устраивайтесь, господин посол, - указал Гали на стул между двоих генералов, как и прочие приглашенные, Виктору Викторовичу не знакомых.
        Не успел Посувалюк и толком усесться, как почувствовал на себе пристальный взгляд. Причем настолько заинтересованный, что равновесие, едва обретенное, улетучилось.
        Любопытствующий - гражданский, сидит слева, у входной двери. Беззастенчиво уставился, но не в «зеркало души», а как бы в корпус, сантиметр за сантиметром обследуя гардероб. Посувалюк вызов не принял, делая вид, что интереса к своей персоне не замечает - смотрел на огромный портрет Саддама, над головой Мухаммеда Гали. Даже чертыхнулся про себя: «И в берлоге агитка…»
        Вскоре заметил, что явно не праздный наблюдатель привлек внимание завканцелярией. Казалось, Гали озадачился: бесцеремонный вуайеризм в адрес почетного гостя - с чего бы это?
        Почувствовав, что переусердствовал, наблюдатель увел глаза в сторону, но не надолго. Вновь заступил на пост, как только Гали вернулся к своим бумагам.
        Впал в недоумение и сам «объект», но не мимолетное, а на всю катушку. То, что ладный, спортивного вида надсмотрщик по его душу, малейших сомнений не возникало. Но непринужденная реакция завканцелярией наводила на мысль: на тщательно выверенную западню не похоже. «Вели» бы как-то по-другому, согласованнее что ли…
        Входная дверь резко распахнулась. В приемной, руки в карманах, Мунир Аббас, директор «Мухабарата», не шапочно послу знакомый - на правительственных приемах сталкивались не раз. Тут Виктора Викторовича осенило: именно Аббас распекал докладчика четверть часа назад. То, что голос чем-то ему знаком, тогда, в смятении чувств, просто не отложилось.
        И тебе ни приветствия, ни кивка, точно пересеклись впервые. Зато тот же, что и у вуайериста, в ту же область, ставший спаренным взгляд, буквально прожигающий внутренности.
        На сей раз посол вызов принял: откинувшись на спинку стула, раскованно, с пропечатанной в лике иронией, на директора глядел, не моргая.
        Спустя мгновение-другое он ощутил необычную пустоту внутри, но, откуда та напасть, не разобрать. Между тем инквизиция уже переглядывалась друг с другом, бессловесно, лишь им понятной мимикой общаясь. Тут принявшего вызов, точно бризом обдало: хитринка, пропечатавшаяся в его лике, дико неуместна, выдает с головой. Нужно смыть, соскрести, во что бы то ни стало!
        Но… не получалось, точно вся материя погрузилась во фреон, отпочковавшись от разума.
        Привел в чувство зычный, громче обычного, голос завканцелярией:
        - Господин Посувалюк, президент готов вас принять!
        Если в том отсеке Саддам, то все получится, бесстрастно, диссонансом скачкам умонастроения, подумал он. Расслабленно встал на ноги, поправил пиджак, галстук и двинулся, видя перед собой лишь металлическую, мышиного цвета дверь, ведущую, он уверовал, к избавлению. Коль не только антисаддамовский заговор своей, за пределом дерзости, задумкой, а и он сам, вшив «психокорректор» во внутренний карман, «Мухабарат» перехитрил. Эта вера, сугубо эмоциональная и оторванная от ландшафта, на который только предстояло взойти, его настолько увлекла, что юркнувшего за ним в отсек Мунира Аббаса он не заметил.
        Виктор Викторович ожидал от кабинета Хусейна чего угодно, только не скромных, ничем не больше приемной, размеров. Как и того, что обстановка в нем - походно-полевая, нет и намека на роскошь президентского дворца
        Три узких, похоже, армейских стола, сдвинуты друг к другу. За центральным - кормчий. Сын Кусай и Тарик Азиз, правая рука, - за двумя другими, по бокам. И, не поверить, ближневосточный Мао, изможденный внешне, выбитый из личины небожителя, доброжелательно улыбается, оглядываясь на опыт их личного общения, в первый раз. Стало быть, совершенно однозначно, о возможном покушении ему даже не намекнули. Может, у «Мухабарата» свой интерес или дрейфят, зная, что головы полетят? Впрочем, какая разница? И слава Богу!
        Но что это: Ирак согласен покинуть Кувейт, подчиняясь ультиматуму? Не послышалось ли? Вроде, нет… И график вывода войск, и репарации, пусть о их размере и сроках ни слова. Вот это да! Какой ты на хрен дипломат со своим никчемным, из бабьих вздохов, прогнозом?! Это же мир! Мир, понимаешь?! Кто, кроме тебя и Примакова, отличился здесь? Достанут родственники покойного юноши или нет, в пантеоне истории - за тобой место! А сотни тысяч, если ни миллионы, жизней, которые сохранены? А престиж отчизны, на пороге харакири, - не возродит ли ее сенсационный прорыв? Так что дом ты построил и пальму века посадил! Ну а грех, хотя бы перед сирыми и беззащитными, смыл полностью. «Рогатку» - к едрене фене!
        … начало вывода кувейтского контингента - 15 марта, завершение - 15 мая…
        Стоп, не понял! Да, сегодня - пятнадцатое, но января, последний оговоренный ультиматумом для вывода войск день. При чем здесь март и, тем более, май?! На всю логистику - 72 часа и ни минуты больше - как того требует ультиматум. У них что, его текст затерялся? Понятное дело, нет…
        … иракское правительство требует твердых, убедительных гарантий, что с выводом первых подразделений начнется пропорциональный демонтаж сил коалиции…
        Н-да, ничего ты не ошибся… Некрофилия в восточной трактовке. Та самая, когда объегорить ближнего - повседневная практическая норма. Безнадежно, словом. Так что… будет Саддаму март, май, «минитмен» и свисток… А пока - «рогатка». Дочитал бы Азиз скорее… Вопрос, однако: «операбелен» ли случай, столь запущенный? И… как забыл такое? По регламенту этой процедуры ответ иракского правительства можно только принять. Никаких комментариев! Стало быть, пуляй сколько хочешь, а вот, кроме «благодарю» и «до свиданья», по этикету - ни слова. Тем самым любая отсебятина - та самая шапка, которая на бомбисте горит. Сработай «психокорректор», «смысловой капкан» рано или поздно вспомнится. Значит, в контексте содеянного, по-любому, конец.
        Ну и бог с ним! Сделай, освободи душу, хлопнув дверью напоследок! Сколько можно в своем чулане, невыносимо спертом, трястись!
        …. прошу немедленно передать господину Горбачеву.
        Посувалюк открыл папку, переданную Саддамом Хусейном, рассеянно провел глазами по единственному листу и аккуратненько, точно там ценный экспонат гербария, прикрыл.
        - У меня для вас сверхсекретная информация, господин президент, - распрямившись, обратился посол.
        Правящая Ираком троица навострила уши, но излучала скорее недоумение, нежели интерес.
        - Примени Ирак отравляющие вещества, по моим сведениям, американцы затопят зарином Багдад, - продолжил посол, - а это десятки тысяч мучительных смертей…
        Тарик Азиз шумно сглотнул, точно проглотил горькую пилюлю без воды, Саддам Хусейн заморгал, ну а Кусай, почесывал подбородок, казалось, с трудом переваривая услышанное.
        Тут посол скривился, одновременно хватаясь за сердце правой рукой. Только не ладонью, а большим и указательным пальцем - на расстоянии двух сантиметров друг от друга и, казалось, начал пальпировать. На самом деле он их вдавливал в грудную клетку.
        В следующее мгновение Виктор Викторович испытал два нежданных ощущения: некто толкнул его в правое плечо, сбивая расположение его корпуса влево, и отвратную дрожь, излучаемую вшитой в пиджак заколкой.
        Он вскочил на ноги, мечась промеж двух безусловных в их необоримости рефлексов: вырвать с мясом заколку, как нечто инородное, разрушительное для организма, и дать сдачу обидчику. Но обмяк, услышав от того самого обидчика, оказавшегося Муниром Аббасом:
        - Ой, простите за неуклюжесть, господин Посувалюк, здесь так узко. Право, не хотел…
        Покидал президентский отсек посол, точно в мутном пузыре, внешний мир почти не осязая. Отошел, лишь пересев из «Форда Транзита» в родную «Чайку» у президентского дворца. Располагаясь, скомандовал Коле: «Жми на всю катушку, нам до вечера убежище дорыть нужно».
        По прибытии, сам на одном дыхании перевел ответ Хусейна, но, памятуя, что телетайп под контролем, от личного комментария отказался. Передал депешу радисту и, перекусив, стал собирать «стройотряд». На вопрос офицера по безопасности «Как там, одумались?», ответил: «Наполовину. Так что время на опалубку есть…»
        Отправился на боковую рано, в 22:00, ощутив, что центнеры выбранного им грунта давят непомерным грузом - его буквально шатает. Самое любопытное: о перипетии дня, если не судьбы, он по возвращении в посольство не вспоминал, даже во время перевода. Весьма похоже, защитная реакция сработала.
        Но во сне дамбу прорвало - до утра посол бредил. Чихвостил всех подряд, но чаще доставалось какому-то Славе, стукнувшему в ректорат МГИМО, что Посувалюк сочиняет антисоветские песни. Но самый забористый выброс подкорки: «Спутник все видит - я не виноват. Спросите у Аббаса - подтвердит…»
        Между тем работодатель Аббаса, Саддам Хусейн, с пятнадцатое на шестнадцатое января провел куда худшую ночь. И не потому, что в 24:00 истекал ультиматум. Сын Кусай, его тень последних двух недель, ночевавший с ним бок о бок, совсем недавно забивший насмерть битой начальника президентской охраны, обратился в жалкое пресмыкающееся. Как сомнамбула слонялся по их спальне, бубня: «Газы, газы, мы все здохнем». В конце концов обмочился и на коленях пополз по своим выделениям к отцу, рыдая: «Папа, дай мне самолет, так жить хочется…»
        Хотя наутро Кусай ничего не помнил, к обеду приступ повторился. Между тем двумя часами ранее президент отдал приказ: «Снять с боевого дежурства СС-20 с химическими боеголовкам, сами же отравляющие вещества - уничтожить».
        ***
        Ирак с треском проиграл войну, нареченную журналистами «Первой телевизионной» и одним несостоявшимся политологом навеселе - «Заливной». Собственно, могло ли быть иначе? Кувейт - голая равнина, в проекции тотального преимущества коалиции в воздухе - игра в одни ворота. И четырех дней экспедиционному корпусу хватило, чтобы вышвырнуть саддамовскую гвардию из эмирата вон. Безоговорочно сложив оружие, Саддаму Хусейну ничего не оставалось как заклинать через предложение «Аллах акбар» - в речи, посвященной итогу войны, где о самой капитуляции не было ни слова.
        Между тем Верховное Начало пригрело лишь одного фигуранта раскатавшейся драмы. По завершении «Войны в заливе», Виктор Викторович Посувалюк взмахом невидимого дирижера стал набирать кредитные очки. Всего через месяц - орден «Красного Знамени», а спустя несколько лет - крутой взлет по карьерной лестнице: заместитель министра иностранных дел и специальный представитель президента России по ближневосточному урегулированию.
        В последнем качестве он вплоть до своей безвременной кончины в 1999 г. - частый гость в Израиле, в стране столь беспардонно, но, должно быть, не без пользы вторгшейся в его судьбу. Между тем, даже в кулуарах, не прозвучало и намека на свершившийся подряд. При этом уже в ходе первого визита - экскурсия к «Стене почета» в «Яд Вашем», где увековечены имена праведников народов мира.
        Там - более двадцати тысяч табличек, но осмотр почему-то с конца мемориала. Экскурсовод безмолвствует, но едва заметными поворотами головы отсылает к пустой, среди прочих именных, мемориальной доске. Экскурсант всматривается и замечает наконец: табличка, примыкающая к пустой, нетипична, отличаясь от соседних. Мало того, что годы жизни героя 1940-1991, заставляют усомниться в подвиге, так еще выгравировано одно имя - «Семен», а вместо фамилии - профессия «электрик», да еще гражданство не указано. Но тут именитый гость, зажмурившись, схватился за переносицу, точно та Катастрофа, чужая и, по большей мере, пунктирно знакомая, впилась в разум миллионами иголок прозрения. Сгорбившись, зашагал прочь.
        На этом бы истории закруглиться, однако несколько событий, берущих начало в краеугольном для нее девяносто первом, приворотом ассоциаций подталкивают быть упомянутыми.
        Февральскому блицу в Кувейте предшествовал цикл устрашения - тысячи бомб и ракет обрушились на Ирак. Разрушены жизненно важные стратегические сооружения: электростанции, система водоснабжения, узлы связи, крупнейшие предприятия, аэропорты, большая часть правительственных зданий. Страна погрузилась в хаос и мрак. Автономные генераторы, установленные на крупных объектах, не более чем керосинка в царстве тьмы. Да и при еженощной эксплуатации ломались то и дело.
        12 февраля заглох электродизель и в багдадском госпитале «Ибн Сина». Двумя сутками ранее в неврологическом отделения вышел из длившейся месяц комы необычный пациент - европеец средних лет, да еще без имени и документов. Доставил его в «Ибн Сина» не много не мало полковник безопасности Сулейман Хаким, принудивший зарегистрировать пациента как «не идентифицированного» и установивший у палаты круглосуточный пост. Однако вахта вскоре исчезла, поскольку 17 января, при первом же авианалете, полковник вместе с Муниром Аббасом, главой «Мухабарата», погиб.
        Из-за непрерывного потока раненных госпиталь перешел на военно-полевой режим, и от отключения средств жизнеобеспечения коматозного пациента спасала лишь память о лютой каре, которой мухабаратчики грозили администрации, не исцели те немедленно пациента.
        Между тем, выздоровев спустя месяц, «не идентифицированный» сорвал с себя кислородную маску и, к удивлению персонала, встал на следующий день на ноги. В ближайшую ночь шокировал вовсе, направив стопы в дизельную, когда электроснабжение отключилось. Там, активно жестикулируя - по выходу из спячки речевая функция не восстановилась - мобилизовал отчаявшуюся от поломок обслугу, и запустил энергосистему вновь.
        Перебои в энергоснабжении продолжались, так что безымянный волонтер, палочка-выручалочка, за неделю заделался фигурой, удельным весом равную главврачу. В знак признательности ему выделили отдельную палату, разнообразили рацион, но главное - плотно занялись восстановлением речи, прикрепив логопеда-афазиолога. От чертежей «внештатника» уже рябило в глазах. Отталкиваясь от реалий, сориентировали реабилитацию на арабский. Впрочем, иных языков, кроме фарси, афазиолог не знал.
        Как это характерно для речевой дисфункции, лечение продвигалось не шатко не валко, выявив меж тем: связь с прошлым у пациента кардинально нарушена, а точнее, ограничена одними профессиональными навыками. Не восстанавливались ни родословная, ни биография, ни национальная принадлежность. При всем том к концу года основные глаголы и термины, надобные для эксплуатации электрохозяйства, бедолага, без роду и племени, пусть коряво, но озвучивал.
        Тем временем, подавив восстание курдов, режим Саддама Хусейна перенацелил свой звериный норов на метрополию, во власти иллюзий перемен. Ирак вновь сподобился в гигантскую лабораторию «Мухабарата». От греха подальше, главврач «Ибн Сина» избавляется от чудо-электрика со скользкой предысторией, передав своему родственнику, владельцу химзавода.
        Шли годы. Нареченный Махиром (искусный, знающий), хоть и полунемой дока стал ходовым товаром - за отступного, а то и на правах аренды курсировал от одного работодателя к другому. Причем по всему региону - Ирак, Иран, Кувейт, Саудовская Аравия.
        В последний раз Махир мелькнул в 2006 году на сирийском ядерном реакторе «Аль-Кибар». С тех пор его следы, как и самого реактора, спустя год сровненного с землей, затерялись.
        ХАИМ КАЛИН
        Январь 2010 - октябрь 2011 г.
        Ашдод
        Сноски и примечания:
        Стр. 2 - Ицхак - Ицхак Шамир - премьер-министр Израиля
        Стр. 9 - Шауль Амелех - улица, на которой расположена штаб-квартира «Моссада»
        Стр. 10 - Мухабарат - Служба безопасности Ирака
        Стр. 11 - Отопень - международный аэропорт Бухареста
        Стр. 12 - семисвечник - эмблема, изображенная на международном паспорте Израиля
        Стр. 14 - лессэ-пассэ - проездной документ для лиц без гражданства страны-эмитента
        Стр. 21 - саян (иврит) - помощник - жаргон «Моссада»
        Стр. 22 - (примечание автора) корзина на иврите - одно из значений: результативное попадание в кольцо
        Стр. 51 - Ани лё ашем (иврит) - Я не виноват
        Стр. 65 - Генри - Генри Киссинджер
        Стр. 65 - Аренс - Моше Аренс - предшественник Залмана Шуваля на посту посла Израиля в США
        Стр. 65 - хартия ООП - программный документ Организации Освобождения Палестины, предусматривавший уничтожение Израиля
        Стр. 72 - Бен-Егуда - одна из центральных улиц Тель-Авива
        Стр. 72 - шлимазл (идиш) - растяпа
        Стр. 73 - ШАБАК - израильская контрразведка
        Стр. 73 - «Абу-Кабир» - тель-авивская тюрьма предварительного заключения
        Стр. 78 - «самого бы Берию за пояс заткнул» - поговорка, бытовавшая в стенах «Моссада», когда у его руля стоял Иссер Харель, первый директор службы.
        Стр. 87 - Oh, Alimony! (англ.) - О, алименты!
        Стр. 90 - Your Нonor, Shahar is not a serial killer. On the contrary, he is a serial victim (англ.) - Ваша честь, Шахар - не серийный убийца. Наоборот, он - серийная жертва.
        Стр. 92 - Джонатан Поллард - офицер ВМФ США, крот-инициативник «Моссада»
        Стр. 93 - «Итур Хагвура» - высший правительственный орден Израиля
        Стр. 97 - escrow contract (англ.) - контракт с привлечением посредника-депозитария
        Стр. 132 - кавказец - обыгрывание английского слова Caucasian (кавказец), одно из значений которого - «представитель белой расы»
        
        .
        .