Кирсанова Диана, Созвездие Стрельца Или Слишком Много Женщин- библиотека РусЛит

Созвездие Стрельца, или Слишком много женщин Диана Кирсанова
        Детектив под знаком Зодиака # Когда мужчина, рожденный под созвездием Стрельца, выходит на тропу обольщения, количество побед всегда превышает качество. И Стрельца это не смущает. А зря. На беду журналиста Стаса Любшина, в него влюбилась известный продюсер Марина. Она готова бросить мужа - местного депутата - и выйти замуж за Стаса. Только он иначе смотрит на ситуацию и без всяких колебаний разрывает отношения с Мариной. Однако события принимают фатальный поворот… Молодую женщину находят задушенной в квартире Любшина. Так начинается его кошмар наяву: одна за другой гибнут экс-любовницы журналиста. Сохранить самообладание и разобраться в происходящем ему помогает Леди Зодиак - известная сыщица-астролог…
        Диана Кирсанова
        Созвездие Стрельца, или Слишком много женщин
        - Милый, - сказала она, просовывая руку мне под шею, что должно было означать нежное объятие, и глядя мимо меня нарочно мечтательным взглядом «с поволокой», который так распространен среди актрис и торговых работников. - Милый, поздравь меня: я решилась.
        Приподнявшись настолько, насколько позволяла мне эта хватка, я вынул из-под себя скомканную простыню и укрыл ее белевшие в темноте плечи: в комнате было прохладно, потому что я терпеть не могу закрытых форточек. А кроме того, согреваться лучше всего не одеялом, а теплом тела того, кто лежит рядом с тобой, считал я. Конечно, до тех пор, пока этот другой не начинает выяснять отношения.
        Но Марина не собиралась ничего выяснять. Она провела по моим губам пальчиками -
«брум-брум!», потерлась своим носом о мой и, лениво потянувшись, словно кошка, укусила меня за мочку уха.
        - Решилась на что? - спросил я, отводя рукой ее волосы, которые лезли мне в рот и глаза. - Купить ту самую брошь с аметистом, о которой ты твердишь мне всю неделю?
        - Мур-мур-мур… - промурлыкала она, прижимаясь щекой к моей груди. Маленькие пальчики начали прогулку по дорожке от подвздошья до пупка и обратно - я невольно хихикнул, потому что стало щекотно. - Нет, какой же ты дурачок… Я решилась выйти за тебя замуж!
        Я похолодел. «Здравствуйте, приехали!» - шевельнулась в мозгу неприятная, как вкус холодной яичницы, мысль. Следом за ней возникла вторая: «Ни за что! Стоп, так, может, она беременна?!» И следом за первыми двумя, как бы споткнувшись о них, пришла третья мысль: «Зря перепугался. Она же замужем. Просто разыгралась, шутит… шутница, тоже мне, прямо-таки шоу Бенни Хила».
        Марина тем временем приподнялась на кровати, положила ладонь на мою голую грудь и, убедившись, что сердце мое стало биться не ровно, а, так сказать, взволнованными (хотя на самом деле трусливыми) толчками, удовлетворенно кивнула.
        Она откинула простыню и встала на ковер точно в центре светового пятна, свет фонаря лился сквозь приоткрытую форточку и при определенном напряге воображения мог бы сойти за лунный. Вся облитая этим электрическим лучом, Марина приподнялась на цыпочки, собрав над головой волосы, и принялась медленно кружиться вокруг своей оси, перебирая босыми ногами, будто следуя ритму одной ей известной сложной мелодии.
        Конечно, она делала это намеренно, с чисто женским тщеславием, давая мне полюбоваться своей роскошной, чуть полноватой фигурой с тонкой талией, пышными бедрами, упругими грудями и темными впадинами подмышек, источавшими еле слышный аромат пряного пота - итога только что закончившейся любовной игры.
        - Я долго думала и наконец поняла, что мы созданы друг для друга, - не прекращая движения, проговорила она певуче. - Я поняла это во время долгих бессонных ночей. - (Это был штамп, от которого я невольно поморщился). - Ради тебя я расстанусь с мужем… Это большая жертва, но я брошу его ради тебя. Только ты должен обещать мне, милый, что набьешь ему морду и спустишь с лестницы, когда он придет выяснять отношения… Я так хочу. Ты должен сделать это еще до того, как начнется наш медовый месяц.
        И она чуть притопнула ножкой, не выбившись, однако, из ритма импровизированного танца.
        Когда тебя кто-то пытается взять на короткий поводок, самое глупое, что можно сделать, - оставаться при этом голым. Голый человек - беззащитный человек, а голый мужчина красив только на репродукциях картин Эрмитажа. Поэтому я встал, завернувшись в простыню на манер римского патриция, а потом включил свет, нашел в ногах кровати свои джинсы и свитер, после надел их и закурил. То, что я закурил, свидетельствовало о крайней степени моего душевного волнения. За сигарету я хватался не чаще одного - максимум двух раз в год.
        Марина продолжала кружиться на том же месте, луча уже не было видно. Я прекрасно видел, что она исподтишка наблюдает за мной круглыми блестящими глазами, и догадывался: она поздравляет себя с тем, что смогла привести меня в столь явное волнение.
        Также я понимал: разработанный ею сценарий предполагал примерно следующее: я должен вскочить, схватить ее, закружить по комнате, затормошить-зацеловать, а после бросить обратно на кровать, целуя руки и ноги, потом выдать сумасшедший секс, а затем принести из холодильника шампанское. Ну еще бы! Перспектива стать мужем такой девушки, как она, по ее мнению, должна спо-двигнуть меня еще и не на такие подвиги.
        - Стас… милый… ты меня лучше покружи… - промурлыкала Марина, и с точно рассчитанной обольстительной грацией протянула ко мне обе руки.
        Я взял ее за руки, но кружить не стал, а подвел к стулу и заставил сесть. Марина посмотрела на меня с изумлением: впрочем, взгляд ее немного смягчился, когда она увидела, что я подаю ей белье и одежду. Тело моей подруги, и в самом деле весьма соблазнительное, начинало покрываться гусиной кожей, потому что вместе со светом уличного фонаря из открытой форточки в комнату поступал и холодный воздух. Прихваченные первым морозцем ноябрьские ночи - не лучшее время для танцев перед открытым окном.
        - Мы уже уходим? - кокетливо спросила она, натягивая трусики.
        - Да, я отвезу тебя.
        Ее серебристый смех, наверное, тоже был отрепетирован специально для этого случая.
        - Мы едем в ресторан? Не рано ли? Ведь я еще не развелась, а ты уже закатываешь свадебный ужин!
        - Боюсь, ужин будет прощальный, дорогая.
        - Что?!
        Поскольку мой тон и мои слова вступали в резкий диссонанс с той картиной, которую Марина уже успела нарисовать в своем воображении, она наконец почувствовала себя неуютно. Глядя на меня широко раскрытыми глазами, в которых уже подрагивали первые слезы - предвестницы грядущей грозы с молниями и камнепадом, - она невольно прикрыла руками грудь и стала похожа на девочку-подростка, впервые раздевшуюся перед мужчиной.
        - Стасик, а… А в чем дело-то? - у нее задрожал подбородок.
        - Дело в том, что… Кхм…
        Я прекрасно знал: уверенная в себе и обеими ногами крепко стоящая на земле Марина не умрет и не побежит к пруду топиться, если узнает, что в списке моих планов на ближайшие пятьдесят лет начисто отсутствует пункт «женитьба на Марине». Но все-таки надо быть очень жестоким человеком, чтобы сказать: мол, вот тебе, дорогая, бог, а вот порог, девушке, с которой ты провел не один десяток прекрасных ночей. А я отнюдь не жестокий. Но и оттягивать объяснение тоже не в моем характере. А потому…
        - Дело в том, что ты, как мне кажется, торопишь события, - осторожно начал я и, желая выиграть время и дать ей возможность успокоиться, прикурил две сигареты и протянул ей одну. - Зачем тебе разводиться с мужем? Он кто? Известный депутат, в телевизоре то и дело мелькает, по всей стране разъезжает, телеграммы на правительственных бланках пишет, денег много сам зарабатывает и тебе дает - не жадный. Мда. Вот. А я кто? Жалкий журналист в потертых джинсах, пишущий убогие статейки в бульварные журнальчики. Какая нормальная баба променяет на меня курицу… то есть петуха, несущего золотые яйца… То есть не петуха, конечно, а…
        Марина, тело и поза которой выражали сильнейшее напряжение, вздохнула посвободней.
«Не то! Таких, как она, надо подрезать сразу, еще на взлете!» И правда, Марина снова протянула ко мне руки и заговорила прежним певучим тоном:
        - Милый, какая ерунда! Я сделаю из тебя человека всего за каких-нибудь два-три месяца - конечно, если мой Стасик даст мне честное слово, что будет меня во всем слушаться. Не забывай: я продюсер! И очень хороший продюсер. Тебе давно пора бросить эти свои паршивые журнальчики - в наше время сливки снимают только с телевидения! Я знакома кое с кем. Мы пропишем тебя в телевизоре в качестве… ну, это неважно, обозревателя там или эксперта по детскому питанию, главное, ты будешь попадать во все программы - эффект стопроцентный! Мы придумаем тебе имидж, я отведу тебя к лучшему портному Москвы… Через полгода ты станешь так же знаменит, как Позднер или этот, как его, который ведет «Пусть говорят»! Главное - молчать и во всем слушать свою умную, - она поцеловала меня в нос, - красивую, - поцелуй попал куда-то в районе уха, - замечательную, - она чмокнула меня в подбородок, - и всезнающую жену!
        - А муж? - спросил я, снова отодвигая ее от себя на безопасное расстояние.
        - А что муж? А муж объелся груш.
        - И тебе его не жалко?
        - Почему мне его должно быть жалко? Мы давно уже живем вместе только по инерции. Я - сама по себе, он - сам по себе, кровати в разных комнатах, обеды с разными людьми, общий только счет в банке. А теперь уже даже и не общий. С некоторых пор, - она улыбнулась мне улыбкой заговорщицы, - я не так уж от него и завишу.
        - Зато за его широкой спиной ты как за каменной стенной…
        - Это только так кажется. И вообще, эта его «широкая спина» выводит меня из себя. Она настолько широкая, что меня саму из-за нее не видно! Так ведь и жизнь пройдет. А с тобой мы… да нам ничего не стоит года через два получить приз в номинации
«самая красивая пара на телевидении»! Веришь?
        - Верю. Но знаешь что, давай остановимся на том, что я поверю тебе на слово…
        Она помолчала. Посмотрела на меня на этот раз щелками глаз - о, как быстро они сузились! Отвернулась, очень по-деловому взяла со стула свои колготки, юбку, блузку, подняла с пола туфли на высоких каблуках. Ни слова не говоря, прошла мимо меня в ванную, громыхнула задвижкой, как будто я мог передумать и ворваться следом.
        А вернувшись оттуда уже при полном параде - в деловом костюме, надетом поверх белоснежной блузки, с аккуратно стянутыми в строгий узел волосами, - быстрым шагом подошла ко мне и отвесила смачную пощечину.
        Рука у Марины, надо вам сказать, далеко не девичья. Я имею в виду удар. Почувствовав во рту солоноватый привкус, я осторожно исследовал языком зубы: по счастью, они оказались целы. Мне всего только повредили десну.
        - Подлец, - спокойно, будто подводя итог научному исследованию, сказала Марина. - А я-то еще такого подлеца за человека считала… Ничего, ты еще пожалеешь!
        - Ты принципиально не хочешь, чтобы мы остались друзьями?
        - Да пошел ты!
        - Жаль. Честное слово, Марин, я не хотел тебя обидеть. Ты мне всегда нравилась.
        - Я сказала: ты еще пожалеешь!
        - Ладно. Давай, я подвезу тебя до дома?
        - Я сказала: иди ты к чертовой бабушке, - раздельно, сквозь зубы проговорила Марина.
        И вышла.
        Я немного постоял в коридоре, прислушиваясь - не екнет ли где-нибудь в сердце, не ущипнет ли за краешек мозга чувство, похожее на сожаление. Но ничего подбного не случилось.
        Возникло другое чувство: ужасно не хотелось ехать отсюда, из гостиницы на краю Москвы, где Марина предпочитала проводить наши встречи, в свою холостяцкую квартиру одному. Я прикурил новую сигарету, взял телефон и медленно пролистал адресную книжку. Люба, Женя, Светлана… Катька. Стоп! А вот именно Катьку, с ее трогательным стриженым затылком и по-мальчишески длинными руками и ногами, я не видел сто лет.
        - Алло!
        - Кать? Привет.
        - Привет. Это ты?
        - Это я. А это ты?
        Помолчали.
        - Ты не звонил мне сто лет.
        - Зато много думал. И все о тебе. Скажи, пожалуйста, о тебе кто-нибудь хоть разу думал целое столетие?
        - Опять шуточки… Почему ты вспомнил обо мне именно сегодня?
        - Устал думать и захотел увидеть тебя воочию.
        - Поздно.
        - Что?
        - Я сказала - поздно. У нас с тобой все поздно. Я теперь другая. Совсем другая. Пока…
        - Как это… Погоди! - закричал я, интуитивно поняв, что она собирается бросить трубку. - Катька!
        - Ну?
        - Что это за «ну»? Куда ты?
        Она помолчала.
        - Хорошо, я скажу, но только для того, чтобы ты знал. И все: запомни, от тебя мне ничего не нужно. Но у меня будет ребенок.
        - У тебя?
        - Да. От тебя.
        Фу ты черт, да они просто сговорились сегодня!
        - Ну? И что ты молчишь?
        - А почему ты молчишь?
        - А надо, чтобы я что-то сказал?
        - Да нет… в общем-то, совсем необязательно.
        - Гмхм… Ну что ж… Тогда спокойной ночи?
        - Будь здоров.
        В ухо полились частые гудки.
        Некоторое время я стоял с трубкой в руках, чувствуя себя полным идиотом. Виноватым я себя не ощущал: у нас с Катькой были не те отношения, чтобы весть о ребенке, которого она зачала от меня, могла вызвать во мне чувство вины или - на выбор - ответственности за содеянное. Я даже не знал, что она перестала предохраняться. Но черт возьми! Раз уж такое случилось, надо же хотя бы обсудить!
        Я снова набрал Катькин номер.
        - Катьк, не бросай трубку. Послушай. Я понимаю: что бы я сейчас ни сказал, все равно буду выглядеть в твоих глазах подлецом и - как это у вас там говорится? -
«такой же сволочью, как и все остальные мужики». - Я с шумом пододвинул табуретку и, сам того не желая, присел точно напротив расправленной постели, еще хранившей тепло Марининого тела. - Я действительно считаю, что ни в чем не виноват, тем более сама ты тоже не ставила меня в известность о своих планах! Но я хотел бы, чтобы ты четко представляла себе последствия.
        - Я представляю.
        - Катька, - мой голос невольно потеплел. Закрыв глаза, я мысленно взял в ладони ее лицо - узкое, скуластое, с чуть косящими черными глазами и кожей настолько нежной, что на ней всегда оставался след от любого прикосновения. Ох, Катька-Катька, ну зачем нам все это? - Катьк! Подумай, ты же сама, сама все разрушаешь… Разве нам плохо было вместе? Вдвоем? Мы же были прекрасной парой, мы были лучше всех, самые смелые, умные, красивые… Катя! Ну подумай еще раз, я же люблю тебя, дурочка!
        - Я тоже люблю тебя… И его я тоже люблю…
        - Ты не можешь любить «его»! «Его» еще нет, это только тканевое образование, ничтожное, ничего не соображающее - господи, даже названия для него нет, разве вот только что «зародыш», фу, какое отвратительное слово!.. «Зародыш»! Катька, ну ты же просто упрямишься! Повторяю еще раз: ребенок мне не нужен. А ты нужна. Всего одна операция, каких-то пять минут, она даже не болезненная, знаешь, сейчас медицина очень далеко продвинулась…
        - Ты не любишь громких слов, и я тоже их не люблю, - сказала она, и я физически почувствовал, что меня толкнули в грудь, - нет, не ударили, а просто толкнули, чтобы я отступил с дороги. - Но выбор, который ты предложил мне, совсем невелик. Я беременна. И лишить ребенка можно либо отца, либо жизни. Я не убийца.
        Я помолчал.
        - Ну что ж… Это твой выбор.
        - Да. И я рада, что он сильно отличается от предложенного тобой.
        Распрощались мы очень вежливо.

* * *
        В общем, у меня образовался свободный вечер. Вернее, небольшой кусочек такого вечера, потому что с тех пор, пока мы с Мариной занимались любовью (кстати, в постели она была столь же сильна и самоуверенна, как и в жизни), а потом выясняли отношения, а после я еще узнал много интересного от Катьки, ноябрьский сумрак сгустился настолько, что его уже следовало называть ночью.
        Было прохладно, но все же теплее, чем обычно бывает в конце ноября. Листья с деревьев уже облетели, но погоды стояли сухие и безветренные - так что москвичи имели лишнюю возможность не «пересаживаться» раньше времени из плащей в утепленные пальто и дубленки. Для кого как, а для меня это имело значение: из-под курточек и плащей легче разглядеть ножку, прицокивающую каблучком по асфальту, и - если особенно повезет - коленку, так ладно обтянутую гладким чулком, а также ручку, изящно поигрывающую зонтиком…. Конечно, это не весна, когда разодетые и надушенные девочки, на радостях, что повыскакивали из шуб, трещат крыльями и порхают вокруг тебя, как бабочки в Панамском национальном заповеднике. Нет, весна - совсем другое дело… Но и осенью можно натолкнуться на девчонку, которая на некоторое время станет твоей судьбой…
        Впрочем, размечтался я все равно напрасно. В такую темень нельзя разглядеть не то что ножку-ручку, но и в принципе какую-либо фигуру, особенно если этой фигуре пришла в голову недобрая мысль перебежать дорогу в неположенном месте!
        А случилось именно это. Сосредоточенно глядя перед собой, я повел машину к выезду на шоссе, как вдруг - в темноте это было еле различимо - слева от ветрового стекла мелькнула чья-то невысокая фигура. Коротко ругнувшись, я резко затормозил, машину повело вправо, но тело пешехода уже потеряло равновесие и свалилось прямо под колеса. За секунду до того как нажать на тормоз, я увидел белую руку, на секунду взметнувшуюся перед моими глазами по ту сторону стекла.
        - Твою мать!! - от души ругнулся я и выскочил из машины.
        Столпившиеся у автомобиля люди - человека четыре - передали мне из рук в руки целую и здоровую правонарушительницу. Пухленькая, кругленькая, как пончик, девушка с вымазанным грязью и исцарапанным во время падения лицом, в съехавшем набок берете, в грязном пальто с разорванным рукавом стояла передо мной и неловко улыбалась улыбкой слабоумной.
        - Цела? - Я в одну минуту расстегнул на ней пальто, так же быстро и никого не стесняясь ощупал руки, плечи, колени. - Ты что ж такое творишь, идиотка несчастная?! Если решила с жизнью покончить - тогда тебе к психиатру надо, а не на полосу встречного движения! Цела, я спрашиваю?!
        - Ой, я ничего… Ой, я цела, спасибо… Ой, я нечаянно…
        - Что тут случилось? - Голос, которым это было произнесано, не оставлял сомнения в том, что он принадлежит автоинспектору. Так оно и оказалось: бдительный страж, раздвинув толпу, стоял около нас и уже тянул из нагрудного кармана служебный блокнотик. - Давайте-ка по порядку, граждане. Итак: что случилось? Кто пострадавший? Кто виновный? Где свидетели?
        - Да какие свидетели, какой виновный, - загудели вокруг. - Она, вот эта вот, малахольная какая-то… Стояла-стояла на обочине и вдруг как кинется! Да таких сажать надо! Дура она, товарищ лейтенант.
        - Гм… Сержант! - поправил гаишник. - Дура или не дура, а факт нарушения налицо, и я должен запроко… запротро… тьфу ты!!! Запротоколировать! - с ненавистью выплюнул он. - Ваша фамилия?
        - Любшин.
        - Документы, права на машину.
        - Пожалуйста. Но имейте в виду, товарищ сержант, я ничего не нарушил. Она сама…
        - Действительно, сержант, девка-то сама…. - загомонили вокруг.
        - Разберемся.
        - Я… Можно мне сказать? - внезапно подала голос малахольная. - Стас и в самом деле ни в чем не виноват. Я действительно…
        - Что?
        - Ну, бросилась.
        - Под колеса? К нему?
        - Ну, да.
        Старшина медленно закрыл мой паспорт и воззрился на нарушительницу:
        - Да ты что? Зачем?! Может, ты больная? Может, тебе «ноль-пятую» бригаду вызвать?
        - Зачем «ноль-пятую»? - простучала зубами пышка.
        - Затем, что самоубийц у нас сразу в психушку отвозят! И под капельницы кладут! Зря, между прочим, делают. Лично я бы таких, как ты, которые намеренно под колеса бросаются, брал бы за ноги и головой об мостовую! Вся бы пыль из мозгов вышла!
        Небольшая толпа, все еще не отходившая от моей машины, одобрительно загудела.
        Пышка шмыгнула носом и промолчала.
        Я тоже постепенно пришел в себя.
        - Вы что, знакомы с этой… правонарушительницей? - спросил меня лейтенант.
        - Первый раз вижу.
        - Ну тогда как? Будем составлять протокол?
        - Не надо протокола, - улыбнувшись ему, я достал из кармана корочку редакционного удостоверения. - Как я понимаю, жертва в данном случае - я, а я претензий к девушке не имею. И даже напротив, готов подвезти ее до места назначения. Чтобы другие автомобилисты в эту ночь спали спокойно.
        - Имейте в виду, она вам машину помяла, - хмуро сказал старшина, которому, это было видно, все-таки очень хотелось составить протокол. - Если авто застраховано…
        - Оно застраховано, но стоит ли обращать внимания на такие мелочи, - я еще раз улыбнулся инспектору своей фирменной улыбкой, которая, я знал это, разоружала очень многих.
        - Гм… - Он все еще вертел мой паспорт и очень не хотел его выпускать из рук.
        Я нежно потянул документ на себя, одновременно вкладывая в ладонь старшины вчетверо сложенную сторублевку.
        Он затравленно оглянулся, но из четырех очевидцев около нас осталась стоять только бабка - божий одуванчик в шерстяной вязаной шапочке. Опираясь на клюку, она мелко-мелко трясла седой головой с выбившимися из-под шапки седыми буклями и пожевывала губами, под которыми тоже росло несколько жестких седых волосков. Бабка стояла в самом свете фар, и ее согбенная почти под прямым углом фигура в жуткой хламиде производила… б-рр! - вот какое впечатление она производила.
        Я отвернулся, постаравшись, чтобы ведьма с клюкой не заметила моей брезгливости, и снова переключился на старшину:
        - Одним словом, благополучно разрешив это дорожное недоразумение и выразив благодарность доблестным стражам порядка, участники дорожно-транспортного происшествия, усталые, но довольные, разъезжаются по домам. Спасибо вам, товарищ сержант, при случае не премину замолвить за вас словечко и вашему строгому начальству.
        Быстро запихнув на заднее сиденье несостоявшуюся самоубийцу, я сел за руль и тронул авто с места, напоследок сделав ручкой гаишнику и бабке тоже - на всякий случай.
        Я проехал несколько сот метров и, только когда парочка, стоящая на дороге окончательно скрылась из виду, я вывел машину на обочину, заглушил мотор и обернулся к сжавшейся на заднем сиденье дурочке в грязном пальто:
        - Слушаю тебя.
        Она сверкнула из темноты диким, как у степной кошки, взглядом и промолчала.
        - Ну?
        - Что? - пискнула она из темноты.
        - Это я тебя спрашиваю - что? Слух у меня хороший, психика тоже, галлюцинациями я не страдаю и потому безо всяких «кажется» и «если я не ошибаюсь» говорю точно: ты назвала госавтоинспектору мое имя, и я это слышал. И не просто назвала, а призналась, что нарочно хотела броситься именно под мои колеса. Было дело?
        - Было…
        - Ну тогда, я надеюсь, ты не в обиде на меня за вопрос: за каким дьяволом тебе это понадобилось? Ты что, с глузду сдвинулась? Или я стал объектом кровной мести? Если так, то должен же я хотя б знать…
        - А вы меня совсем не помните? - вдруг спросила она. Голос на этот раз звучал гораздо громче, но в нем - о ужас! - отчетливо сложились истерические интонации.
        Опа! Оказывается, я должен сам разрешить этот ребус. «Помните - не помните», странный вопрос. Мало ли девушек я помню, мало ли сколько из них, в свою очередь, не потрудились запомнить меня. Или наоборот.
        Но прямо заданный вопрос требовал как минимум хорошо обдуманного ответа. Поэтому я включил в салоне свет и внимательно оглядел забившуюся в угол, дрожавшую, как осенний лист, толстушку в грязном белом пальто и берете, по-прежнему съехавшем набок. У нее были очень круглые и очень тугие щеки, румяные даже сейчас, когда, по всем законам жанра, им полагалось быть бледными. И еще - тонкие губы, сжавшиеся в ниточку, и глаза, заключенные в густую пушистую рамку из ресничек, которые, впрочем, из-за слез и волнений сейчас слиплись в мокрые треугольнички.
        Вот по этим щекам и ресницам я ее и узнал. То есть не то чтобы узнал - имя и другие анкетные данные девушки, которую я не переставал считать дурой, по-прежнему не всплывали в моей памяти - а уж на память я никогда не жаловался. Но зато я точно знал теперь, что видел ее в своей редакции. Причем не один раз. И всегда вот такой - забитой, сжавшейся, всегда выбиравшей на летучках самые затененные места, до которых не доставало бдительное око начальства.
        - Как тебя зовут?
        На этот раз она ответила:
        - Рита… Рита Мурашко.
        - Постой-постой… Практикантка?
        - Да… Летом в «Стобойке» практику проходила…
        - Мммм… - вот теперь в моем мозгу бешеной каруселью закрутились воспоминания, и воспоминания эти были очень смешные, - так это ты про коллекцию… коллекцию… - Меня уже душил хохот, и слова приходилось буквально выдавливать из себя. - Коллекцию заварочных чайников писала?!
        - Я…
        Вот тут я ее вспомнил. И упал на руль, потому что сдерживать смех уже не было никакой возможности.

* * *
        Дело действительно происходило в начале лета - полгода назад. Оседлав стул, я сидел в кабинете у отвсека молодежной газеты «С тобой» Натки Игнатовой и пытался выторговать у нее хотя бы полтора дополнительных столбца под статью, над которой я трудился целую неделю. Речь в этой статье шла о подделке культурных ценностей и криминализированности рынка антиквариата, фактура приводилась богатая, а впрочем, речь сейчас не об этом.
        В еженедельнике, как всегда, места под все заготовленные публикации не хватало, стол Натки Игнатовой к концу дня просто ломился от шоколадок, поднесенных ей, такими же, как я, авторами-горемыками. Я тоже глядел ей в глаза и, улыбаясь так заискивающе широко, что самому себе становился противен, двигал по столу по направлению к Натке очередную «Аленку».
        Но отвсек делала мне страшные глаза и хмурила брови, на ее лице ясно читалось: «Не мешай!» Она разговаривала по телефону, и голос у нее был такой, каким дикторы Центрального телевидения вещают о вселенских катастрофах.
        - Марго! - проникновенно говорила она в трубку. - Марго, ты что, с ума сошла? Где ты, чем занимаешься? Бросай все срочно и мухой сюда! Шеф сказал, если тебя не будет через пять минут - он подписывает приказ об увольнении!
        Трубка была опущена на рычаг. Натка, профессиональным движением вынув из-за уха карандаш и мимоходом сбросив в ящик стола мою шоколадку, хотела было углубиться в план номера, который она с утра кроила и перекраивала как могла, но тут по коридору пронесся топот, и в кабинет ворвалась растрепанная толстушка в слишком натянутом на груди свитере:
        - Натка! - в ужасе прошептала она, задыхаясь. - Как об увольнении?! Почему???
        И, не удержав равновесия, плюхнулась на свободный стул, прижимая к груди пухлую ручку.
        - Потому что ты опять умудрилась стать героиней дня! - раздельно и без всякой видимой жалости ответила Натка. - Ты вчера сюжет про этого, как его, как его, ну, коллекционера чайников, делала?
        - Ну я, я, а что? А что? - вплеснула руками толстушка. - Хорошая же тема! У него выставка была в районном Доме культуры. Человек за свою жизнь две тысячи чайников собрал, от миниатюрных до пятнадцатилитровых! Скажешь, не интересный материал?
        - Интересный, интересный! Очень даже интересный! - с непонятной для меня и этой Риты издевкой подтвердила Натка. - А комментарий у этого чайного владельца, ну, хозяина коллекции, тоже ты брала?
        - Ну я… - и тут Рита смутилась.
        Дело в том, что (это я узнал гораздо позже), проторчав возле витрины, заставленной причудливыми предметами для чаепития, добрых полтора часа (Каких только чайников там не было! В виде пишущей машинки, лесного пенька, дамы с собачкой и даже один совершенно неприличный - поглазеть на него собралось особенно много народу), они с нашим редакционным фотографом Васькой по прозвищу Отойди-не-Отсвечивай так и не дождались собственно самого коллекционера. Хозяин выставленной на обозрение публики коллекции на открытие собственной выставки почему-то не пришел.
        - Что будем делать? - в сотый раз взглянув на часы, спросила у фотографа Рита.
        - Марго, ты меня удивляешь. Ты профессионал или где? Наговоришь за него за кадром все, что эти сумасшедшие собиратели в таких случаях талдычат, - усмехнулся Васька Отойди-не-Отсвечивай. - Дескать, «как говорит сам коллекционер В.И. Теребенников…»
        - Думаешь, проскочит?
        - Да ну! Он же тебе еще и спасибо скажет! Голову даю на отсечение - этот Теребенников потому и на открытие выставки не пришел, что двух слов связать не может. Стесняется, как пить дать.
        Рита в последний раз посмотрела на часы, подумала и согласилась. Вечером на последней полосе нашего еженедельника можно было лицезреть довольно милый материалец о необычном увлечении «…нашего земляка, Владимира Ивановича Теребенникова. Говорят, что коллекционером стать нельзя, им можно только родиться. По словам самого Владимира Ивановича, благодаря систематической, серьезной, глубокой работе с коллекцией у него появилась потребность не просто украшать чайниками интерьер своей квартиры, но и как можно больше узнавать об истории этого непритязательного на первый взгляд предмета. Владимир Иванович говорит, что искренне влюблен в свою коллекцию. Гордо демонстрируя свежий трофей своим знакомым, он испытывает настоящую эйфорию. Коллекционирование - это настоящий духовный интерес, высшая степень поклонения красоте, которой человеку не хватает в жизни, считает коллекционер Теребенников».
        - Ну и что? - быстро спросила Рита.
        Откровенно говоря, я, прокрутив в памяти ту публикацию, тоже не увидел в ней ничего криминального, а уж тем более такого, за что девушку можно выгонять с работы.
        - Что такого особенного произошло? Обычная статья, сюжет, милое домашнее увлечение, людям нравится… - пробормотала Рита.
        - «Людям нравится»! - передразнила ее Натка. - Шеф сегодня аж папками в меня швырялся - вот как ему понравилось! Знаешь, что произошло?! Спозаранку, прямо в семь утра, на студию заявилась жена этого В.И. Теребенникова и потребовала найти управу на мужа. Орет, ногами топает, в общем, бабий бунт! Шеф ничего не понял, спрашивает: «В чем дело, гражданка?» А она кричит: «Он, гад такой, тридцать лет со мной прожил и все это время притворялся глухонемым, а как репортеры эту его чертову коллекцию описывать приехали, так сразу заговорил, интервью дал!» Что тут началось - ты не представляешь! Ваську на ковер вызвали, мне форменный допрос устроили! Тебя требуют - тебя нету! Пока они там разбирались что к чему - я думала, у шефа инфаркт случится!
        Рита открыла рот, да так и осталась сидеть. Я просто воочию видел, как сердце у девчонки покрывается ледяной корочкой страха.
        - Вот это да! - прошептала она прыгающими губами. - Это же надо так влипнуть! И в который раз! Теперь прямо хоть на практику не ходи - «неуд» поставят, на сей раз уже точно!
        - Почему на сей раз точно? - поинтересовался я. В первый раз за все время.
        - Потому что «последнее предупреждение» ей уже делали, - ответила за Риту Натка.
        Как она рассказала мне впоследствии, на самом деле практикантка Рита Мурашко вовсе не была плохим или нерадивым журналистом. Наоборот, она очень старалась! Но черт его знает, почему все ее старания так часто приводили к обратному результату. Конечно, многое можно списать на неопытность (Мурашко закончила только первый курс журфака), но еще больше начинающей корреспондентке мешали волнение или то, что в кругах творческой интеллигенции называется «мандраж». Из-за него-то бедняга имела несчастье раз за разом прокалываться на совершенно смехотворных вещах.
        - Марго! Бери фотографа и срочно дуй в колхоз имени Ильича! - приказывал ей наш выпускающий редактор, разгоняя рукой клубы дыма от папирос, которые он курил одну за другой. - Там наши агрономы-новаторы какой-то новый вид селекции открыли - картофель выращивают круглогодично прямо в подвале, по два урожая в год снимают. Полтора часа тебе на все про все - и чтобы вечером статья об этом была уже готова!
        Рита бежала искать Ваську Отойди-не-Отсвечивай, хватала диктофон, прыгала в разбитый редакционный «уазик», тряслась по болотистой местности в забытый богом и людьми колхоз, находила новаторов, брала интервью и… неизбежно портила прекрасный материал какой-нибудь своей нелепой фразой.

«Дан старт подземному размножению картошки!» - писала она в номер, и корректоры лежали на столах от смеха, а лысина редактора покрывалась крупными бисеринками пота.
        - Мичурин из тебя не вышел, подруга, - говорил на следующий день шеф-редактор, закуривая очередную папиросу. - Ладно. Попробуй на собачках. В окрестностях города много бродячих псов появилось, есть даже случаи нападения на людей. Сделай проблемный материал.
        Рита рыскала по подворотням, выискивала для фото на первую полосу особенно колоритных псов, больше похожих на волков-мутантов, дозванивалась до ветеринарной службы, тщательно записывала все, что ей там говорили, и… снова становилась посмешищем своего коллектива, начиная репортаж бодрой фразой:

«Если вам нанесла покус известная собака, то беспокоиться не стоит, а вот если неизвестная…»
        - Деточка, вот уж не думала, что надо знакомиться с каждой собакой… - невинно округляя плутоватые глаза, удивлялась наша корректор, сорокапятилетняя плоскогрудая Алла, никогда не упускавшая случая выставить Риту круглой дурой - по той простой причине, что этой Мурашко было двадцать два года, а не сорок пять, за то, что у нее были красивые круглые колени, высокая грудь, маленький задорный носик и, несмотря на полноту, мужчины считали ее в общем-то вполне хорошенькой.
        Все - кроме шефа. Наш шеф, тайный алкоголик и явный женоненавистник, как думала про него вся женская часть редакции, буквально на прошлой неделе вызвал Риту в свой кабинет и, не поздоровавшись и не предложив даже присесть, сказал буквально следующее:
        - Еще одна такая выходка, моя дорогая, и я буду вынужден просить вас поискать себе другое место, где вы можете практиковаться. Причем желательно как можно дальше от средств массовой информации.
        Но обо всем этом я узнал от Натки чуть позже, а пока, глядя на Ритины прыгающие губы и румяные щеки, на которых блестели дорожки слез, просто пожалел девчонку. В конце концов, все мы тоже не сразу стали рысаками, и моя журналистская юность тоже когда-то была украшена подобными нелепостями.
        - Ей сейчас к шефу? - спросил я у Натки, подбородком указав на рыдающую Риту.
        - Да. Сказал - немедленно выньте мне ее и положьте. Рыком рычал.
        Толстушка заревела еще громче. Поток слез на глазах превращался в водопад и шуму от нее производил примерно столько же.
        - Ладно, пошли. - Я встал сам и заставил подняться толстушку, которая немедленно стала смотреть на меня как на сошедшего с небес спасителя приговоренных к расстрелу практиканток. - Только одно условие: не реветь и молчать. От бабьих слез шеф сразу впадает в неистовство, а если ты еще и оправдываться начнешь… Тогда я вообще ни за что не ручаюсь.
        Ну, в общем, я ее отмолил. «Под свою ответственность». Воспользовавшись личным обаянием, которого - чего уж тут скромничать и отворачиваться к стене, застенчиво ковыряя пальчиком известку, - у меня всегда полны закрома. Ну вот таким я уродился на свет - высоким-красивым-длинноногим-политически грамотным молодым человеком с искренней улыбкой во всю ширь и таким же искренним желанием, чтобы у всех все было хорошо.
        - Ладно, зови ее, - откинулся на спинку своего огромного кресла шеф после того, как я завершил свою короткую речь призывом к «человечности» и к тому, что «не будем брать грех на душу и портить девочке карьеру».
        Я открыл дверь приемной и поманил Риту пальцем.
        Она вошла, ее колени заметно дрожали:
        - Игорь Павлыч, можно?
        - А-а-а, это вы! - съязвил шеф, но я видел, что он сделал это вполне добродушно. - Новоявленная целительница - куда там Джуне! Бывает же такое - тридцать лет молчал мужик, как рыба, а у тебя в статье вдруг ап! - и заговорил. Да это же сенсация! Знаешь, Мурашко, мы тут о тебе решили специальный репортаж на разворот сделать.
«Известная целительница Маргарита Мурашко! Новое российское чудо! В перьях!» И подзаголовок: «Слепые прозревают, глухие слышат, немые говорят!» Это я тебе рабочее название сказал, потом сократим.
        Юмор у главреда был, как всегда, тяжеловесный и кондовый, но сообразительная Рита дипломатично улыбнулась одними уголками губ, одновременно опустив очи долу как бы в немом раскаянье и безусловном признании своей вины.
        - Ладно, иди, - махнул рукой начальник. - Уволил бы тебя, к чертовой матери, давно руки чешутся - да Любшин вот, добрая душа, взял на поруки. Только никак понять не могу, зачем ему это понадобилось, не иначе как он в пацифисты подался. Но только учти, Мурашко, держу я тебя теперь уже до самого-самого первого предупреждения! Еще раз - и покатишься вниз по лестнице колбаской! Лично спущу!
        - Спасибо, Игорь Павлыч… Я исправлюсь, Игорь Павлыч… Я все-все понимаю, Игорь Павлыч, честное слово…
        Шеф снова махнул здоровенной ручищей и уткнулся в бумаги. Глубоко вздохнув и постаравшись выдохнуть как можно тише, Рита нащупала за спиной ручку, повернула ее и, пьяная от счастья, выскочила за дверь.
        Я вышел следом.
        - Ну что, Марго? Кстати, будем знакомы: меня зовут Стас. Можно просто так, без отчества.
        - Ой, спасибо вам… то есть тебе… Спасибо вам, Стас, огромное! Катастрофически повезло! Простил! Оставил! Просто не верится!
        - Здорово! Теперь тебе надо отыскать какой-нибудь особенный материал! Нет, ты просто обязана это сделать! Прямо сейчас же и беги, может, чего и нароешь. Типа -
«Потомок Малевича нарисовал картину «Черный треугольник!» А? Как? Слабо?
        Она выпучила на меня глаза, я слегка передразнил ее (не обидно), и вышел из
«предбанника».
        Она зачем-то последовала за мной.
        Пришлось завести дурочку в свой кабинет и налить ей чашку крепкого кофе.
        - Ну, что? Есть что рассказать?
        - Нет… Я только хотела сказать спасибо…
        - Мгкхм… Как журналист, я, конечно, хотя бы для поддержания профессиональной чести должен бы «разговорить» тебя любой ценой и повытаскивать на свет божий все скелеты из твоего шкафа. Но, наверное, я плохой журналист.
        - Я тоже, - вдруг вырвалось у Риты. Чашка с кофе задрожала в ее руке, и девушка поспешно поставила ее на столик.
        - Что ты - тоже?
        - Я тоже плохой журналист. Очень, очень плохой. Наверное, мне вообще не стоит этим заниматься. Но я… но мне так нравится!
        Я не удержался и приподнял брови. Я искренне удивился и теперь смотрел на Риту так, как будто она была восьмым чудом света.
        - Да-а… Не часто приходится такое слышать от нашего брата. Журналисты всегда ругают друг друга, но себя самого каждый из них считает непогрешимым… А почему ты так строга к себе, а, Рита? Может, все же ошибаешься?
        - Нет, - мрачно ответила она.
        - Но почему?
        - Потому!
        - Это не ответ.
        - Господи ты боже мой! Ну потому, что я глупая, понятно? Потому, что я совершаю идиотские ошибки! Потому, что не могу самостоятельно сделать ни одного стоящего сюжета!
        - У каждого бывают неудачи. Не надо к ним так серьезно относится.
        - Это не неудача. Я просто бездарна, вот и все.
        Она отвернулась, пряча навернувшиеся на глаза слезы. В кабинете повисла тишина.
        - Знаешь что? - наконец осторожно сказал я. - Я пока еще мало видел твоих работ и не могу судить со всей определенностью. Но мне кажется, ты ошибаешься.
        - Ну и думайте себе на здоровье, - буркнула она, не поворачиваясь.
        - Тебе просто не хватает самостоятельности. Поменьше слушай других и побольше прислушивайся к себе - вот мой совет. И еще… напрасно ты начинаешь профессиональную карьеру в незавидной роли «девочки на побегушках». Так никогда не научишься уважать себя. Тебе надо найти свою, настоящую, - понимаешь? - только одной тебе принадлежащую тему и разрабатывать ее, несмотря ни на что.
        - Как это?
        - Ну… Как бы это тебе объяснить… сидеть в редакции под теплым крылом начальства - дело, конечно, хорошее. И удобное. Но оно - бесперспективное. Ничего не дает ни уму, ни сердцу. А пробовала ли ты освободиться от всего этого - от страха быть непонятой начальством, от боязни не угодить публике, от шаблонных фраз, от заезженных приемов? Пробовала ли ты хотя бы на время бросить свою Москву и уехать далеко-далеко, пусть на время - допустим, в экспедицию, с настоящими, нормальными ребятами, истинными творцами своей биографии?
        - Я не понимаю…
        - Да ты только представь, Марго, - говорил я, все больше и больше воодушевляясь, - настоящий Русский Север, суровый край, первозданная природа… Ты когда-нибудь пробовала вступить в противоборство с холодным пронизывающим ветром, дождем, от которого не укроешься за зонтиком, с землей, которую тысячи лет покоряли, и до сих пор так и не смогли покорить настоящие мужчины? Ты когда-нибудь пила воду из ручья? А еду в котелке варить пробовала? А ездила в кузове открытого грузовика, и чтобы снег в лицо и радость от того, что ты все это испытала?
        Теперь Рита смотрела на меня, но я глядел поверх ее головы, как будто видел там все, о чем рассказывал.
        - Ты, поди, и по реке никогда не сплавлялась, - продолжал я, - по настоящей, широкой и полноводной реке, когда течение сильное, а глубина - изменчива и непредсказуема… По ней можно плыть целый день и не встретить ни одной живой души, кроме «расчесок» из ивняка и бревен, плывущих навстречу, и зеленоватых от мха берегов… А вокруг будет тихо - так тихо, как об этом можно только мечтать… Красота этих мест - не в ярких красках и сочных пейзажах, которыми славятся южные широты. Это строгая, неброская красота с ее озерами, горными речками, забытыми северными деревушками. Это такая редкая возможность побыть наедине с самим собой… вот о чем я посоветовал бы тебе написать. Там, на Севере, ты бы нашла столько тем, что тебе позавидовал бы самый прожженный волк от журналистики.
        - А вы сами… бывали в этих местах?
        - Много раз, - быстро солгал я. - Я был в трех, нет, в четырех экспедициях. И совсем скоро поеду в пятую. Геологи меня хорошо знают и охотно берут с собой. Я умею быть полезным.
        - Я тоже хочу быть кому-то полезной, - прошептала Рита. И вдруг сказала с силой, вскинув на меня отчаянные глаза: - Знаете что? Возьмите меня с собой!
        Я ничего не ответил ей на это, сделав вид, будто предложение показалось мне абсолютно неуместным.
        А на самом деле… Куда только не уносит нас фантазия! А на самом деле я просто врал ей, врал, не имея другой цели, кроме как произвести на девочку наилучшее впечатление.
        Я и сам был обычным кабинетным журналистом, месяцами не вылезающим из насквозь прокуренных редакций.
        Я сам мечтал выбраться отсюда когда-нибудь и поехать в настоящую, большую, научную экспедицию с настоящими мужчинами, суровыми и честными.
        Но все, о чем я говорил этой круглощекой студентке - бьющие в лицо ветра, северные реки, сопки и гейзеры, непроходимая топь болот и открытия, возможно, настоящие научные находки, скелеты мамонтов, динозавров, палеонтологические окаменелости, черт возьми! - все это было моей тайной и самой страстной мечтой.
        Не ее я убеждал - себя!
        Она еще раз внимательно посмотрела на меня и тихонько вышла из кабинета, даже не допив свой кофе.
        С тем бы мне полагалось сразу же забыть о своей «спасенной» (потому что она была совсем, то есть абсолютно не в моем вкусе), но забыл я о ней не сразу.
        Несколько дней кряду я буквально наталкивался на эту Мурашко в коридорах редакции, и она не просто расцветала навстречу мне улыбкой, но и загоралась поистине неземным сиянием. Этого своего обожания она не умела и не хотела скрывать, и, может быть, именно поэтому я очень быстро стал сторониться ее и вскоре постарался вообще вычеркнуть ее из памяти.
        По счастью, если я сам хочу кого-то или что-то забыть, обычно мне это быстро удается.

* * *
        - Вы меня вспомнили, - счастливо сказала пышка, когда я отсмеялся.
        - Увы, да.
        - Почему «увы»?
        - Потому что мало я хороших перспектив вижу от возобновления нашего знакомства. Ради этого ты меня, я смотрю, даже посадить готова! Лет на десять, чтобы подольше на свидания ходить…
        - Стасик…
        - Молчи уж лучше!
        Меня просто передернуло от этого «Стасик». Терпеть не могу, когда меня так называют. Почему-то на ум сразу приходит крик инженера Брунса из «12 стульев»:
«Мусик! Готов гусик?!»
        - Куда тебя везти, малахольная?
        - К вам…
        - Куда?!
        Час от часу не легче! Однако до чего самоуверенные девицы бросаются нынче под колеса московских машин!
        - К вам домой. Стасик, - вскинулась она, опережая мои возражения, - мне очень нужно с вами поговорить. Вам угрожает опасность. Я писала вам… вы получали мои письма?
        - Не называй меня Стасиком и говори мне «ты», - машинально ответил я. - Какие еще письма?
        - Значит, не получали. Я написала вам три письма. Я не могла сказать лично - ведь у меня нет номера вашего телефона… и в редакции я теперь тоже не бываю, ведь началась учеба…
        - Стоп, а адрес ты мой откуда узнала?
        - Я…
        Она смутилась. Зачем-то поправила на голове берет, который после этого совсем съехал назад и набок, выпустив ей на лицо пряди густых светло-русых волос. - Я… я следила за вами. Еще тогда, летом…
        - Следила! О господи!
        - Да… Не подумайте ничего плохого…
        Э-э нет, подумал я, речь-то как раз идет о чем-то «плохом». То, что тогда, летом, эта Мурашко пребывала по отношению ко мне в состоянии «втюрившись», - это я, конечно, подозревал. Но следить за мной! Да с какой целью?! Невольно в памяти возникла сцена из итальянского фильма: разъяренная матрона выслеживает отвергнувшего ее любовь мачо и с криком: «Так не доставайся же ты никому!» - выплескивает ему в лицо банку серной кислоты, и лицо это сползает с черепа, как пластилиновая маска… Бр-рр!
        Невольно я провел рукой по своему лицу. Слава богу, оно еще цело. Гкм-х. Что ж, можно продолжить разговор.
        - Так, значит, следила, и что?
        - Я хотела все о вас знать. Где живете, с кем. Кто у вас бывает. Я видела всех ваших женщин. Я смотрела на них, чтобы узнать, какой надо быть, чтобы… чтобы заслужить ваше внимание.
        - Хм! И что, пришла к какому-то выводу?
        - Нет… Они все такие разные…
        Что правда, то правда. Однообразие мне претит.
        - Стасик, если можно, пожалуйста, поедем, - взмолилась она вдруг. - Мне так много нужно вам сообщить… Честное слово, вы не пожалеете. Это такой ужас! Вы мне еще спасибо скажете.
        Рита говорила путано, но, что правда, то правда, весьма интригующе. Подчиняясь ее настойчивому, хотя и плаксивому тону, я завел машину.
        И мы поехали. Ко мне.

* * *
        Наверное, следует сказать, живу я в отдельной квартире в самом центре Москвы. Тверская, если быть точным, и уж это-то говорит само за себя.
        Вопрос для клуба знатоков «Что? Где? Когда?»: «Как и за какие заслуги скромному журналисту, специализирующемуся на не самых крупных расследованиях, удалось обзавестись весьма приличной квартиркой на «золотой» улице российской столицы?»
        Знатоки думают минуту, берут дополнительную минуту, потом берут музыкальную паузу - и в конце концов, махнув рукой, отвечают: «Журналисты, как известно, люди все насквозь продажные, вот с продаж-то указанный репортеришка и обзавелся шикарными апартаментами».
        И попадают в «молоко»: во-первых, я, может быть, и рад бы так дорого продаться (и даже не один раз), да вот желающие меня приобрести покупатели в ряд не стоят - может, ждут сезонного снижения цен. А во-вторых, когда у человека есть Мамона - так, едва ли не с самого детства я называю свою мать, и ошибется тот, кто решит, будто я именую ее так без уважения, - и ее муж Вениамин Андреевич, то многие проблемы в жизни этого человека решаются сами собой.
        Результат: один - ноль в пользу телезрителей…
        Мамона работает смотрительницей зала итальянской живописи в Пушкинском музее, а мой отчим Вениамин Андреич трудится в том же музее экспертом-реставратором. Они встретились и полюбили друг друга лет пятнадцать назад - хотя, убей меня бог, я до сих пор не могу понять, что такие разные люди могли друг в друге найти. Но Вениамин Андреич, или просто дядя Веня, как я стал звать его совсем скоро, действительно очень любит мою мать. Иначе чем объяснить то, что отраженный свет этой любви долгие годы согревал мое детство и юность? Прекрасно помню, как дядя Веня любил выходить со мной из дома, на виду у всего двора горделиво поправляя на мне, тогда еще десятилетнем ребенке, шапочку или шарфик, или бегать со мной по осеннему лесу, кидаясь шишками и пригоршнями листьев. Но больше всего дядя Веня любил окунать меня в теплую ванну или мыть под душем. Есть даже фотография тех лет: я, сжавши пухленькие ножки, смешно зажмурившись, стою в ванной и верещу, потому что пена щекочет глаза и щеки…
        - А ну-ка, не хнычь! - И отчим, заворачивая меня в большое махровое полотенце, бежит со мной в спальню, чтобы швырнуть меня, визжащего, на их с Мамоной большую расправленную постель.
        И даже Мамона - всегда подтянутая, строгая, с поджатыми губами - не выдерживает и смеется, глядя на нас, на то, как мы возимся на ковре, словно большой пес с малым щенком, и хохочем, и ревниво делим машинки - азартно споря о том, кому должна достаться вот та - огромная, пожарная, с дистанционным управлением…
        - Милая, у Вениамина не может быть своих детей, - подслушал я как-то раз разговор Мамоны с ее подругой, тоже смотрительницей Пушкинского музея, но только другого зала - импрессионистов. - Это самое большое горе в его жизни, он мне сам говорил… И когда делал предложение, так и сказал: «Я долго наблюдал за вами и вашим мальчиком, мне кажется, я смогу стать для него хорошим отцом…» Потому что, ты ведь знаешь, Тоня, я никогда бы не вышла замуж, если бы это могло повредить моему сыну… Сын для меня, - и она высоко подняла напудренный подбородок, - сын - это мое все!
        Тут я позволил себе усмехнуться и отошел от двери, ведущей в кухню, где Мамона шепталась со своей подругой. В матушкиной родительской любви я нисколько не сомневался, но то, что, кроме меня, в ее жизни существовало еще кое-что, было для меня яснее ясного. Всю жизнь ее преследовало желание Казаться, Выглядеть, а главное - Быть интеллигентной женщиной.
        Идеалам Интеллигентности (таким, какие они представлялись ее не слишком богатому воображению) Мамона свято следовала всю жизнь. Ее весьма скромное образование (восемь классов вечерней школы) лишало ее пропуска в лучшие дома Москвы, где читали Борхеса (в котором она ровном счетом ничего не понимала) и слушали Брамса (под которого она засыпала на второй минуте). Но, устроившись смотрителем в Русский музей, Мамона получила возможность не только ежедневно видеть лучших представителей Интеллигенции, но и со значительным видом смотреть на них сквозь стекла слегка приспущенных к носу очков.
        - Скажите, это Ван Рейн? - робко спрашивал какой-нибудь изможденный библиотечной пылью доходяга, указывая на одну из картин.
        И Мамона воспаряла к высотам своей кратковременной славы:
        - Это Ван Дейк, - строго и слегка презрительно, произнесла она с таким видом, будто спутать кого-то с Ван Дейком - преступление, сравнимое разве что с гуманитарной катастрофой. - А Рейн - это река в Германии. Сходите в Географический музей, вам туда.
        Очкарик пятился и растворялся в гулких залах музея, не решаясь возразить ей, что Ван Рейном звали также и Рембрандта, а Мамона усаживалась на свое место у входа с видом оскорбленной невинности и сурово поджимала губы.
        Ее весьма большой гардероб состоял сплошь из строгих платьев с белыми воротничками и непременной камеей у ворота, деловых костюмов и кружевных блузок с ужасными жабо. На ее прикроватной тумбочке всегда лежал «Улисс» Джойса - она так и не смогла одолеть даже пары страниц, но гости, по нечаянности заглядывающие в спальню, прекрасно видели, что именно лежит у нее на тумбочке. С томным видом, высоко поднимая тщательно выщипанные бровки, Мамона заявила однажды нам с отчимом:
        - Милые мои, никогда не стоит думать о смерти раньше, чем придет тому пора… Но коль случится мне усопнуть раньше вас, то вспомните мое последнее желание.
        Вениамин Андреич тоже повел бровями, проявляя слегка фальшивую заинтересованность, а Мамона продолжила, усаживаясь за стол и принимая позу «Любительницы абсента» кисти Пабло Пикассо:
        - Пусть на моих похоронах все время, пока будет длиться панихида и дорога до крематория, играет полонез Огинского…
        - Не второй концерт Рахманинова? - уточнил дядя Веня, глядя на нее очень серьезными глазами, на дне которых резвились бесенята.
        - О нет, - Мамона взмахнула кружевным манжетом, отвергая саму мысль о такой подмене. - Именно этот полонез. Он наполняет меня экспрессией, - (интересно, подумал я, знает ли Мамона, что такое экспрессия), - и чувствами. Под этот полонез в эмиграции стрелялись белые офицеры… Одним словом, на своих похоронах я хочу слышать именно Огинского.
        - Сделаем, - пообещал я и получил в благодарность долгий взгляд ее глаз, мечтательно полуприкрытых веками.
        При всех своих больше смешных, чем невыносимых недостатках Мамона всегда была хорошей хозяйкой. Она изумительно готовит (чаще всего по рецептам книги «Любимые блюда королей и императоров») и считает своим долгом непременно сопровождать каждый наш обед маленькой лекцией из этой же книги:
        - Друзья мои, сегодня мы с вами будем есть пиццу. Знаете ли вы, что это за блюдо?
        - Мамона, ну кто же в наше время не знает пиццу! - не выдерживал я.
        - А знаете, как получилось, что такое, в общем-то, простое блюдо, как пицца, завоевало всю Европу? - на глазах оживляясь и не обращая внимания на мой выпад, говорила мать, раскладывая открытый пирог по тарелкам. - В тысяча семьсот семьдесят втором году, - она поднимала палец, - король обеих Сицилий Фердинанд Первый впервые тайно ночью посетил в Неаполе заведение местного пиццайоло Антонио Тесты.
        - Почему тайно? - желая угодить ее желанию потрясти нас своей эрудицией, спрашивал дядя Веня, вспарывая ножом сырную корочку.
        Мамона, которая ждала этого вопроса, воспаряла ввысь:
        - Потому что пицца, которую тогда вовсю пекли на побережье, считалась блюдом простолюдинов и пробовать ее для короля было ниже его королевского достоинства! - Сдвинув на нос очки, она смотрела на нас со значением. - И Фердинанд, считавшийся большим гурманом, пришел от пиццы в восторг. Королевские повара быстро заполучили рецепты этого блюда, но прошло еще много лет, прежде чем пицца заняла свое место в королевском меню. А все дело было в том, что королева Сицилии наотрез отказывалась даже прикоснуться к «еде плебеев».
        И, удовлетворенная тем, что пусть на короткое время, но она все же выступила в роли не просто смотрительницы, а целого экскурсовода, Мамона усаживалась на свое место и тоже брала в руку вилку, которую держала, изящно оттопырив мизинчик.
        Она не жалела времени, чтобы разрезать свой кусок пиццы на тарелке кусочками сантиметр на сантиметр, а у меня не хватало духу сказать ей, что пиццу едят руками даже короли и королевы Сицилии. А Вениамин Андреевич, казалось, вообще не обращал внимания на то, кто как ест, ровно как и не придавал значение тому, как при этом выглядит со стороны он сам. Отчим поглощает пищу очень неаккуратно и всегда после обеда оказывается обсыпанным крошками, и Мамона напоминает ему о необходимости вытирать лоснящиеся губы салфеткой.
        И одевается он, кстати сказать, тоже не всегда опрятно, рубашка имеет обыкновение выбиваться из брюк, а галстук, сколько он его ни завязывает виндзорским узлом, все время норовит уползти куда-то за ухо. Когда дядя Веня идет по улице, вряд ли кто узнает в этом сутуловатом и неуклюжем человеке одного из лучших реставраторов Москвы. У него всегда на редкость неприкаянный вид - и это тем более странно, что Мамона не щадит усилий, чтобы сделать из него Интеллигента не только по сути, но и по виду. Но это ей плохо удается.
        Впрочем, я здорово отвлекся, а хотел-то всего-навсего рассказать о том, что, когда мне исполнилось двадцать три года, Мамона и дядя Веня сделали мне царский подарок. Они переехали жить в квартиру в Теплом Стане, в которой мы с матерью жили до ее замужества, а мне передали «из рук в руки» шикарные апартаменты на Тверской, принадлежавшие отчиму. Правда, шикарными их можно было назвать, только учитывая их месторасположение: доставшаяся мне квартира требовала ремонта и новой меблировки, но тут уж я постарался вовсю, и теперь, спустя два года, «хатка» моя выглядела как конфеточка.
        Вот в эту «конфеточку» мне и пришлось сегодня привезти такую, с позволения сказать, «изюминку», как Рита. От усталости или от страха, но пышку заметно развезло за то время, пока мы добирались до места назначения. Она выглядела как-то враз обмякшей и осоловевшей, когда я помог ей вылезти из машины и повел вверх по широкой лестнице, слегка подталкивая ее в мягкое место.
        - Спишь на ходу.
        - Нет, я… устала просто. Сейчас умоюсь и приду в себя, вы не беспокойтесь, Стасик. Такой день утомительный.
        Да уж, хмыкнул я про себя, что может быть утомительнее, чем бросаться под колеса идущей машины. Все-таки я не мог простить ей такой манеры напоминать о себе, пусть даже на подобное безумство пышку толкнула сама Любовь.
        У меня дома она действительно приняла душ и частично выстирала, частично почистила свою одежду. Мне ничего не оставалось делать, как предложить Рите облачиться в мою пижаму.
        И тут вдруг она стала выглядеть очень соблазнительно - есть такие девушки, особенно маленькие и полненькие, которым мужская пижама придает особое очарование и мягкость. Когда Рита в таком виде, с подвернутыми штанинами и рукавами, с мокрыми волосами и румяным лицом показалась на кухне, где я соображал нехитрый ужин, я невольно взглянул на нее с новым интересом:
        - Чай, кофе? Или лучше потанцуем?
        - Потанцуем? - Она очень медленно соображала. - Зачем?
        - Нет, это я так. Шутка. Садись, сейчас я дам чай и пожевать. И рассказывай.
        Даже после дня, полного событий, я не мог позволить себе набивать желудок без разбору всем подряд, что найдется в холодильнике, поэтому сподвигся на приготовление настоящих горячих бутербродов. И того времени, пока я возился с сыром, анчоусами, ветчиной, огурчиками и булочками, как раз хватило на то, чтобы выслушать Ритин рассказ - который, кстати сказать, оказался гораздо менее захватывающим, чем я ожидал.

* * *
        Итак, все началось в тот день, когда Рита с подружкой, сидя в кафе, обменивались мнениями о только что просмотренной картине с кратким, но броским названием
«Ведьма». Фильм не новый, снятый в середине восьмидесятых годов прошлого века, и это очень заметно. Сюжет похож на известную всем картину «Десять негритят»: компания молодых и не очень людей приезжает на какой-то заброшенный остров, о котором ходит дурная слава. В зеркалах и отражениях построенного на острове дома постоянно появляется ведьма - пожилая крашеная блондинка с нездоровым бледно-зеленым цветом лица и обильным макияжем. Ведьма убивает всех кого ни попадя, сюда же примешивается одно изнасилование и парочка историй про сумасшедших. В конце концов ведьма, в отчаянии от того, что маленький мальчик, который был главной целью всех ее разбойничьих выходок, никак не дается ей в руки, сама выбрасывается из окна.
        - Одним словом, дурацкий, некрасивый, глуповатый, занудный и отвратительный фильм, - подвела итог Рита, когда мороженого в вазочках уже почти не оставалось.
        - Да это просто шутка! Те, кто этот фильм снимал, сами не верили в историю, которую рассказывали. Поэтому все так и вышло неубедительно, - сказала Надя - так звали Ритину подругу.
        И вдруг над их головами раздался незнакомый голос:
        - Обе вы ошибаетесь.
        Пораженные девицы посмотрели сперва друг на друга, затем на того, кто так бесцеремонно вмешался в их разговор. И глупенькая суеверная Рита чуть не закричала от страха: возле их столика стояла и смотрела на них горящими черными глазами горбатая старуха в черной хламиде и платке, по-пиратски повязанном поверх длинной пегой гривы. Голова у нее тряслась, а челюсть все время делала жевательные движения. Рукой в перчатке с обрезанными пальцами она опиралась на клюку, а пальцем другой руки в такой же перчатке неожиданно погрозила девушкам:
        - Не говори того, чего не знаешь. Нечистая сила - страшная сила. Вот за тобой дьявол стоит, через плечо смотрит, человеку, которого любишь, бедою грозит. Вижу, вижу - черная попадья встала из-под земли, руки черные, ногти черные, вся в земле… руки тянет к нему… Будет, будет ему горе, если не опомнится. Черная попадья - она хитрая. И кошкой может обернуться, и женщиной, и куницей, а надо будет - и желтой змеей обовьется, жизнь заберет, тело в сырую землю утянет…
        - Ну все ясно. Можешь не продолжать, - оборвал я Риту, которая, поджав ноги и обхватив руками колени, сидела на стуле чуть раскачиваясь и старательно подвывая, изображая манеру разговора страшной старухи. - Дальше она сказала, что на вас обеих порча, или там, я не знаю, прожженная в нескольких местах карма, предложила избавить от напасти в обмен на энную сумму денег. Глупая ты глупая, и ты попалась на такой дешевый развод! А еще журналистка! Могу только посоветовать тебе впредь почаще читать статьи на тему о мошенничестве. Много эта лжеведьмачка с вас денег содрала хоть, нет?
        Рита покачала головой:
        - Она нисколько не взяла. И она настоящая ведьма, без «лже». Потому что ведьмы и в самом деле существуют.
        Я пожал плечами:
        - Конечно, если считать, что ведьма - это женщина, которая может испортить тебе жизнь или стать причиной бед, разорений и болезней. Кстати, под эту категорию попадает каждая вторая жительница Земли! Да женщины и сами так друг друга все время называют - Ведьма. У некоторых взгляд бывает такой тяжелый, что поневоле содрогнешься, а уж язык! Как начнут молотить - уши вянут. Я вот как раз вчера соседке своей, злобной такой старушонке, нечаянно на ногу наступил - у машины столкнулись, так такого про себя наслушался! И косой я, и хромой, и кривой, и страшный, и вообще как это меня земля носит! И что? Если бы я всему, что она наговорила, поверил, то надо было мне пойти да сразу и повеситься.
        - Это просто старая карга была, а никакая не ведьма, - отрезала Рита, которая с каждой минутой держалась все уверенней. - Стасик, вы не подумайте, что я вот прям такая вся суеверная, на всякую ерунду повестись готова. Ни цыганки, ни лохотронщики еще ничего от меня никогда не получали. Но эта была… настоящая ведьма!
        - То есть?
        - Стасик, вы только не думайте, что я шучу… Но она вынула из кармана вашу фотографии.
        - Что-что?
        - Да, ваши фотографии… и вы там были… мертвый.
        - Что за бред!
        - Да, да. Не смейтесь! - почти закричала Рита, когда я сделал (правда, весьма жалкую) попытку улыбнуться. - Это был такой ужас!
        - Да ну, ерунда…
        Внезапно сорвавшись с места, Рита бросилась в прихожую и, судя по звукам, стала шарить у себя в сумке. Вернувшись, бросила передо мной на стол несколько глянцевых листочков:
        - Вот! Смотрите! Смотрите сами!
        Вытерев руки о полотенце, которым подпоясывался вместо фартука, я взял в руки тоненькую пачку снимков. И - почти сразу присел на табурет, потому что мое состояние резко приблизилось к тому, про которое говорят: «…и ноги у него подкосились».
        Снимков было пять.
        Номер первый - подвешенное к потолку тело с неестественно вывернутой головой. Свесившаяся на лицо пышная грива закрывает пол-лица, но я и без того узнал Марину, ту самую Марину, с которой расстался несколько часов назад, только на этой фотографии она мертва, давно мертва… В абсолютно пустой комнате абсолютно незнакомого мне дома на белом фоне выбеленной стены было запечатлено только это: тело повешенной женщины, одетой в строгий черный костюм, одна туфля на высоком каблуке соскочила с ноги и валяется на полу, вторая вот-вот упадет…
        Номер второй - Мила, женщина, появившаяся в моей жизни при довольно необычных обстоятельствах, которые привели к еще более необычным последствиям. В общем, это была не очень красивая история, о которой я не любил вспоминать. Но вспомнить пришлось: Мила была снята в момент падения, в тот самый момент, когда тело, утратившее опору, летит вниз со стометровой высоты. Голова ее была запрокинута, но я, безусловно, узнал эту хрустальную голубизну глаз, разметавшиеся волосы цвета осенней листвы и пухлые губы, раскрытые в неслышимом миру крике…
        На третьей фотографии… Катька. Черный ежик стриженых волос, безжизненно-открытый глаз. Катька была снята крупным планом, и что-то холодное и вязкое осело у меня в животе, когда я увидел этот раскрытый глаз и тонкую длинную шею в багровых пятнах - и вообще это лицо, которое так любил держать в ладонях. «А ведь она ждала от меня ребенка», - мелькнула мысль, но я поспешно отогнал ее, поменяв прошедшее время на настоящее: не ждала, а ждет, ведь Катька жива, я точно знаю, что жива!
        Четвертая… я невольно вскинул глаза на Риту, и она улыбнулась мне жалкой улыбкой. Фотографии, которые я держал в руках, она, конечно, рассматривала не единожды, и мне трудно было представить, с каким чувством она смотрела на себя саму, лежащую на каком-то диване со скрюченными, поднятыми к горлу руками. «Отравлена», - решил бы тот, кто увидел этот снимок и не увидел сидящей напротив меня живой и здоровой Риты.
        И наконец, я сам. Лежу в гробу. Гроб добротный, утопает в цветах, крышка открыта… и в нем, без сомнения, я, потому что как не узнать самого себя, даже если и не выискивать родинку на подбородке, которую я все-таки нашел.
        - Ну что? - спросила Рита, когда я бросил фотографии ей на колени.
        - Что-что… просто чья-то дурная шутка. Кстати, под каким соусом старуха в черном подсунула тебе эти фотографии?
        - Ну, просто выложила их на стол. И предупредила, что «беда ждет твоего черного принца», это она, безусловно, про вас, Стасик!
        - И что же за беда?
        - Она сказала… сейчас… - Рита наморщила лоб. - Ах да, вот: «Беда ждет твоего черного принца. Черная попадья на него глаз положила, будет себе дорогу расчищать. Убереги его, скажи, пусть не смеет ни с кем видеться, если хочет жизнь своим присухам сохранить. Один раз увидит - и сразу попадья за ними придет. Смерть, смерть за спиной у него…» Как-то так, в общем.
        - А ты неплохо запомнила. Словом, мне нельзя видиться ни с кем, кто тут изображен в… так сказать… мертвом виде?
        - Я поняла, что так.
        - И это все? А что было потом?
        - Это вы про старуху? А ничего не было. Она повернулась и ушла.
        - И ты не пыталась ее догнать?
        - Зачем? - Рита вдруг часто-часто застучала зубами. - Н-нет… Н-ни за что на свете я бы не побежала ее догонять…
        - Страшно было?
        - Д-да.
        - А прийти ко мне с этим известием не страшно? Да еще броситься под колеса! Ведь я не должен тебя видеть - ты же сама в «черном списке»!
        - Тоже страшно. Но я верю, что со мной ничего не случится. Ведь ты рядом. - «Опа! Она впервые назвала меня на «ты»! - А когда вы рядом…
        Вдруг она как-то сразу, одним движением, поднялась с места и бросилась мне на грудь, и не просто упала в объятия, а обхватила меня руками и ногами, как осьминожка, повисла на мне, одновременно рыдая в голос:
        - Стасик, дорогой! Я так боюсь! Это ужасно, ужасно! Ведь, когда я бросалась тебе под колеса…. Эта черная старуха была рядом! Я ее прекрасно видела! Потом, когда уже все случилось!
        Это было то же самое, о чем я подумал. Но промолчал.
        - Откуда она взялась, откуда?! Ведь никто не знал, что я собиралась броситься под твою машину!
        - Не надо плакать, глупышка. - Я осторожно провел рукой по ее теплой спине и опустил ее на пол - девушка все-таки весила прилично. - Идем лучше спать. Можешь лечь на мою кровать.
        - А вы? - тихо донеслось сквозь рыдания.
        - Не бойся, возле коврика у двери не останусь.

…Она улеглась и, немного поворочавшись, успокоилась под моим одеялом. Запрокинув руки за голову, я лежал на диване в большой комнате, даже через простыню чувствуя, как спину холодит его кожаная обивка. Холод доходил до самых костей. Странно, почему я не чувствовал раньше, что этот диван такой холодный и неуютный?
        Межкомнатную дверь Рита прикрывать не стала, и я знал, что она не спит. Хотя моя незваная гостья и лежала не шевелясь, я слышал ее прерывистое дыхание - девчонка никак не могла успокоиться.
        - Иди ко мне, - сказал я в темноту.
        Кровать, на которой лежала Рита, чуть скрипнула пружинами.
        - Ну, иди же, - сказал я нетерпеливо.
        Остаток ночи нам уже не было ни холодно, ни страшно.

* * *
        Наутро, собирая со стола и вываливая в мусорку все, что осталось от моей вчерашней готовки (никому из нас и в голову не пришло приняться за ужин), я размышлял и никак не мог найти тот самый выход, который должен был бы логично вытечь из моих размышлений. Вопросов было столько, что у меня возникло желание украшать ими новогоднюю елку, а за ответами придется идти, видимо, в дальний лес. Ну, положим, совершенно ясно, что фотографии - искусная подделка, ведь старуха в черном вручила их Рите еще несколько дней назад, а Марину и Катьку я видел и слышал буквально вчера. Но все остальное никак не укладывалось у меня в голове. Кому понадобилось пугать меня этими снимками? Почему их передали именно через Риту? Куда подевались те три письма, которые, если верить Рите, она написала и отослала мне еще неделю назад? И главное - кто такая эта черная старуха и как на самом деле она оказалась вчера на месте происшествия?
        - Привет, - розовая и теплая со сна Рита робко протиснулась в кухню. - Вы… ты уже не спишь?
        Улыбка у нее тоже была какая-то утренняя - светлая и немного виноватая.
        - Как видишь. Завтракать будешь?
        - Ага.
        - А умываться?
        - Ой! - еще раз улыбнувшись мне, она сползла с табурета и ушла в ванную.
        Проводив ее взглядом, я отметил про себя, что фигурка Риты, несмотря на свою пухловатость, все же не лишена изящества. Узкая талия легко и не без удовольствия обхватывается одной рукой. Грудь, что называется, на «ять». А главное - это молочное сияние кожи и румяно-наливные щечки, какие бывают только у очень юных девушек, ну да, ведь Рита учится на втором курсе, значит, сколько ей? - не больше восемнадцати, от силы девятнадцать…
        Нет, не прав я был полгода назад, ой не прав! Очень интересная девушка.
        Я только успел накрыть завтрак, как зазвонил телефон. Причем не мобильный, а обыкновенный, домашний. Это мне почему-то не понравилось. Всю дорогу от кухни до коридора я думал, кому это понадобилось звонить мне в семь утра.
        Я ведь встал в такую рань только из-за Риты: ее надо было проводить в институт. Обычно по утрам мы, представители так называемых богемных профессий, друг друга не беспокоим. Поэтому вот такой звоночек на рассвете хмурого утра ноября мог означать определенно только какую-нибудь гадость.
        Так оно и вышло.
        - Стас? - услышал я веселый и даже чуть подрагивающий от нетерпения Маринин голос. - Это просто прекрасно, что я тебя застала, мой милый. Иди скорей, посмотри, что ты со мной сделал.
        - Здравствуй, - пробормотал я. Сказать, что я опешил, - значило бы в данном случае ничего не сказать.
        - Здравствуй, здравствуй. Ну, иди же!
        - Куда идти?
        - Ты не знаешь адреса? - Она рассмеялась смехом, который я так хорошо знал: серебристым, с переливами. - Или забыл? Беги скорее, если хочешь заполучить сенсацию. Через пару часов тут уже будет свора журналистов.
        Она отключилась, и я медленно положил трубку на рычаг. Потом достал из куртки свой мобильник, набрал Маринин номер. Никто не отвечал.
        - Что случилось? - Рита выглянула из ванной и испугалась. - На тебе лица нет! Что случилось?!
        - Не знаю, - пробормотал я, потирая лоб. Абсолютно бессмысленный жест, ибо на сообразительность он, как оказалось, никоим образом не повлиял. - Кто-то продолжает шутить… А может, это не… Одним словом, мне надо ехать.
        - Прямо сейчас? Обязательно надо?
        - Да.
        - Ну тогда, конечно, поезжай. За меня не беспокойся, я быстро соберусь и посуду помою. У тебя дверь захлопывается?
        - Да.
        - Ну, все. Пока!
        Перед тем как сказать «Пока!», она сделала нерешительный шажок мне навстречу, словно сомневаясь, полагается ли ей прощальный поцелуй. Я сам тоже не был в этом точно уверен, но мы все же поцеловались - весьма скоро и как бы стесняясь друг друга. Но в самую последнюю секунду Рита вдруг обвила мою шею руками, и я почувствовал на щеке жар ее горячего дыхания.
        - Стасик, береги себя. Без тебя я умру…
        - Не надо накалять атмосферу, Ритуся.
        - Вечером увидимся?
        - Возможно…
        Я ушел, в последний раз оглянувшись у порога и запомнив ее вот такой - босой, чуть растрепанной, в моей пижамной куртке без штанов, с засученными рукавами, в ее огромных глазах почему-то застыл страх…

* * *
        Чувствуя себя отчасти идиотом, отчасти человеком, который, сам того не зная, натворил что-то ужасное, я заскочил в машину и погнал - туда, в маленькую гостиницу в Текстильщиках, где мы с Мариной имели обыкновение встречаться.
        По дороге я несколько раз набирал номер ее мобильника и, вслушиваясь в равнодушные мерные гудки, почти физически ощущал, как сердце сжимает чья-то невидимая ледяная рука. Что могло случиться с Мариной? Или нет, не с Мариной. Конечно же, не с ней, потому что голос по телефону у нее был вполне живой и здоровый, я бы даже сказал - веселый. Может, в припадке злости, который еще не прошел у нее после нашего разговора, она сотворила что-нибудь страшное? Прирезала кого-нибудь… подожгла гостиничный номер… Изуродовала себя? Не очень похоже на Марину - ведь вторым ее любимым занятием после секса было как раз любование собой, она могла часами смотреться в абсолютно любую гладкую поверхность, которая была способна отразить ее прекрасный лик… Нет, эта женщина не станет пить уксус, резать вены и вообще следовать поговорке «Выбью себе глаз, пусть у моего мужа кривая жена будет».
        Но вот это? Вот это вот: «Иди скорей, посмотри, что ты со мной сделал!» Что я с ней сделал? Ровным счетом ничего! Строго говоря, это она сама залепила мне такую пощечину, что я еще удивлялся, почему не расшатался зуб…
        По счастью, в это раннее время кишки московских дорог еще только начинают заполняться машинами, и до Текстильщиков я добрался за каких-нибудь пятнадцать минут. Сонный администратор на ресепшене кивнул мне, как старому знакомому. Возможно, он кивал мне точно так же и раньше, но в другое время я просто не обращал на него внимания - тут же меня передернуло от предчувствия крупной неприятности.
        - Добрый день. Вам ключ от…?
        - От двести семнадцатого, пожалуйста.
        Поскольку мы с Мариной приезжали в эту гостиницу как минимум три раза в неделю на протяжении последних четырех месяцев, портье вполне мог запомнить, что я - это я и мне нужен ключ от двести семнадцатого. И он запомнил, конечно, запомнил. Но при этом увел взгляд в сторону и, вместо того, чтобы сунуть мне ключ, принялся топтаться на месте, как боевой конь.
        - В чем дело?
        - Да, собственно… - он кашлянул в кулак. - Нет, я просто к тому, что это не мое дело…
        - Ну?
        - Ваша дама уже получила ключ, она там. Постойте! - крикнул он мне вслед, потому что я рванул вверх по лестнице. - Я всего только здесь работаю и… И потому не хочу неприятностей.
        - Да в чем дело, в конце концов?!
        - Она там не одна. Конечно, это не мое дело… Но я на случай, если вы вдруг решите устроить шум. Я всего только здесь работаю…
        Не дослушав его, я уже бежал по лестнице вверх и затем налево по коридору до двести семнадцатого номера. Дверь была закрыта не плотно: не заметив этого, я толкнул створку изо всей силы и буквально влетел в номер, еле успев затормозить на середине коридора. Если Марина была в комнате «не одна», то эти двое, наверное, сговорились играть в молчанку, потому что до меня не доносилось ни звука. Сделав два глубоких вдоха, я вошел в комнату.
        А войдя в комнату…

* * *

…Марина висела на крюке от люстры под самым потолком, и перевернутый стул, от которого она оттолкнулась ногами (либо который у нее из-под них выбили), валялся на ковре точно напротив незаправленной кровати. Грива роскошных каштановых волос была переброшена Марине на лицо, сквозняк шевелил их - и некоторые тонкие волоски, как паутинки, парили в воздухе, подсвеченные розовым рассветным солнцем. На ней был тот же самый строгий костюм, в котором она ушла от меня несколько часов назад, и те же туфли на высоких каблуках - одна сорвалась с ноги и лежала на ковре чуть в стороне от стула, вторая покачивалась на носке ноги и грозила тоже вот-вот сорваться вниз.
        Это было такое точное воссоздание картинки, которую еще вчера вечером я видел на первой фотографии, что у меня возникло ощущение дежавю.
        Еще раньше, чем я успел охватить взглядом все это, в нос шибанул резкий запах. Я вспомнил, что у повешенных срабатывает кишечник и мочевой пузырь, заметил небольшую лужицу на ковре под телом, и только теперь к горлу подступила тошнота.
        Но, собрав остаток сил, я шагнул к телу и коснулся Марининой руки. Она была совсем холодная. Более того - начинала коченеть…
        Хватая ртом воздух, я выскочил обратно в предбанник, долго дергал дверь - о черт, как же она открывается?.. на себя или внутрь?! забыл, все забыл! - в конце концов буквально выпал из номера, захлопнул дверь и прислонился к ней, глубоко дыша и, наверное, глядя вокруг себя совершенно дикими глазами, потому что портье, который, оказывается, подсматривал за мной из-за выступа стены, сперва вытянул шею (почему я его и заметил), а затем кинулся вниз по лестнице, отчаянно стуча каблуками.
        Я бросился за ним. Это было больше инстинктивное движение - куда-то бежать, кого-то ловить. С тем же успехом я мог начать ломиться в соседние номера - кстати, все как один закрытые.
        В два-три тигриных прыжка я настиг тщедушного портье и прижал его к стене, предварительно хорошо тряхнув за плечи. Астеничное тельце в форменном бордовом костюме с золотой окантовкой заболталось, как вешалка в открытом платяном шкафу.
        - Ты знал?! - прошипел я в востроносое лицо, которое на глазах начало покрываться мелкими бисеринками пота. - Знал, да? Знал, что она там мертвая? Знал, гадюка?!
        - Кто?
        - Ты!
        - Я? Что мертвая? А кто мертвый?
        - Марина! Та, что снимала номер!
        - Она мертвая?
        - Да! Убита!
        - Аааааааааа… - тоненьким голосом проскулил портье и, как-то вынырнув из моих рук и из пиджака, стал сползать по стене.
        Схватив его за шкирку, я потащил его на первый этаж, к рабочему месту. Запихал за стойку, надел на него пиджак, затем зачем-то толкнул - и портье распластался по своему стулу, как медуза. Было полное впечатление, что его тело отказывается держать какую бы то ни было форму и через секунду он просто стечет со стула и останется лежать на полу студенистой лужицей.
        - Включай компьютер!
        - Ззз… зачем?
        - Кто заказывал номер? Кто его оплачивал? Сама Марина или тот, кто пришел с ней? Если он, то в компьютере должны быть его паспортные данные!
        - Нет, нет… Это госпожа Доронина, все она… Мне и в компьютер смотреть не надо…
        Доронина - это фамилия Марины.
        - Она сама оплатила?
        - Да. Сама. Я запомнил, потому что… потому что я ее знаю, и это было так… так необычно.
        - Что - необычно?
        - Что она не с вами и что сама оплатила номер. И еще она… она дала мне… щедрые чаевые. Как будто хотела, чтобы я запомнил… запомнил ее. Но мне не надо было запоминать. Я и так ее знал.
        - Кто был с ней вместе? Ты хорошо разглядел?
        - Не очень. Этот человек… Он держался в стороне.
        Судорожно сглотнув, отчего худой кадык на его тонкой шее заходил как поршень, портье сделал глубокий вдох и вдруг жалобно попросил:
        - Отпустите меня.
        Я только сейчас заметил, что держу его за галстук. Разговаривая, я машинально притягивал к себе голову портье, и в конце концов позу, в которой он оказался, нельзя было назвать удобной.
        - Извини, - я выпустил галстук, его голова ударилась о стол, потом заняла свое привычное месте: между плеч. - Опиши этого человека.
        Закрыв глаза, портье подумал несколько секунд и сказал:
        - В шляпе.
        - Он был в шляпе?
        - Да.
        - Так, что еще?
        - Широкий плащ.
        - Какого цвета?
        - Серый. Или песочный. Может, зеленый - я не знал, что надо запоминать! Я так и думал, что будут неприятности! Хотя я всего лишь здесь только работаю, - почему-то добавил он.
        Я снова взял его за галстук:
        - Что еще помнишь об этом мужчине? Вспоминай!
        - Еще… Еще темные очки. Все! Отпустите! Отпустите меня! - Голос его начал срываться на крик.
        Шляпа и темные очки, чтобы скрыть лицо, широкий плащ неопределенного цвета - негодяй сделал все, чтобы его никак нельзя было узнать!
        - Когда он ушел?
        - Кто?
        - Этот, в шляпе, очках и плаще! Когда он покинул гостиницу, желательно точно, по часам?
        - Но он ее не покидал!
        - Исключено! В номере больше никого нет!
        - И все равно я его больше не видел, - упрямо сказал портье, он постепенно приходил в себя. Об этом можно было судить по тому, как решительно он вырвал свой галстук из моих рук. - Я бы запомнил, если бы он прошел мимо меня. Но он не проходил. И сам я все время на месте, даже в сортир не уходил! У нас маленькая гостиница, частная. Я всех вижу. Мужчин за последний час не было! Никто не входил и не выходил. Кроме вас! Вот когда вы пришли, я и решил проследить, кабы чего не вышло! В конце концов, я тут всего лишь работаю, и скандалы в мою смену мне не нужны!
        Он настолько привел в порядок свои мысли, что, как я заметил, то и дело косился на никелированный диск стилизованного «под старину» телефона. «Ворвался какой-то сумасшедший, который узнал, что его женщина вошла в «их» номер с другим мужчиной. Сам придушил ее, навел паники и теперь пытается представить дело так, будто ни в чем не виноват. Не на такого напал», - отчетливо читалось в его бегающих глазах. Тонкая, поросшая редкими волосками рука, высунувшись из обшлага пиджака, как змея, медленно потянулась к телефону.
        - Стой, - я положил руку на телефон. - Еще пара вопросов - и звони во все колокола, не забудь, кстати, и в «Скорую помощь» звякнуть - пара успокоительных уколов тебе не повредит. Так ты точно уверен, что тот мужик в шляпе из гостиницы не выходил?
        - Уверен.
        - Куда он мог деться? Убежать по пожарной лестнице? Спрятаться в подсобных помещениях?
        Портье пожал плечами:
        - Вход на лестницу закрыт. Нас буквально вчера пожарная охрана оштрафовала, мы обязались за неделю все привести в порядок. А в подсобках сейчас уборщицы копошатся. У них смена. Увидели бы посторонних - крик бы подняли.
        Да, это была правда. Кроме того, пускаться сейчас на поиски убийцы одному и неизвестно куда - было лишено всякого смысла. Этим займутся представители нашей доблестной милиции, вызвать которых, по всему видать, у нашего портье давно руки чешутся. Что ж, пусть.
        К счастью - я не мог об этом не подумать, - у меня было железное алиби: Марина была убита (никогда не поверю, что эта женщина могла добровольно свести счеты с жизнью) несколько часов назад, а все это время я провел с живым свидетелем - Ритой, да и сам портье видел, что я пришел уже после того, как случился весь этот ужас.
        - Скажите… А ведь это вы ее убили?
        Вопрос прозвучал мало того что неожиданно и некстати - меня словно облили холодной водой:
        - Я-а? Ты что, думаешь, мне бы хватило на это времени?
        - Я не знаю. А на что «на это»?
        Действительно, он же ничего не видел!
        - Ах, так? Ну пойдем.
        Он снова забарахтался за своей стойкой, но я выудил его оттуда за шкварник и заставил снова подняться вместе со мной на второй этаж. Перед дверью двести семнадцатого номера, он отчаянно забился в моих руках, выражая явное нежелание входить туда, где висел труп. Вообще-то я и сам понимал, что не надо топтаться на месте преступления, создавая тем самым сложности работе милицейских собак.
        - Ничего, с порога посмотришь.
        Я распахнул дверь - и замер. Комната была совершенно пуста. Никакого тела на крюке под потолком - не было даже самого крюка. На его месте, чуть покачиваясь, висела хрустальная люстра, и солнце, которое уже начало набирать силу, миллионами искр отражалось в ее хрустальных подвесках. Окно было открыто. Стул стоял у стола. Ковер сверкал чистотой.
        И - ни души…
        Не веря своим глазам, я выпустил портье из рук (он привалился к стене и нервно захохотал) и обошел номер, заглядывая под кровать, в шкафы, стенные ниши - везде, куда могли спрятать труп или укрыться человек. Везде было пусто. Я высунулся в окно - рядом нет ни лестницы, ни даже сколь-нибудь широкого карниза. Спрыгнув с подоконника, я прошел мимо портье (он уже не хохотал, а как-то похрюкивал от изнеможения) и, хотя это было уже совсем глупо, посмотрел на цифры на той стороне двери.
        Двести семнадцатый. Ошибки нет…
        - А вы, оказывается, шутник! - сказал портье. К нему окончательно вернулось самообладание: он чувствовал такое облегчение, что даже позволил себе слегка похлопать меня по плечу. - Ладно, я сам не дурак и ценю хорошую шутку, даже если со мной шутят в восьмом часу утра. Я не сержусь на тебя, парень. Ха! Надо будет сменщику устроить что-то подобное. Его после такой шутки сразу в Склиф можно будет на кожаных носилках, хи-и-и…
        Портье снова заквакал от смеха, забыв, как всего только десять минут назад корчился на стуле при одной только мысли о трупе в двести семнадцатом. Я же не разделял его облегчения: склонность к галлюцинациям не входила в число моих особенностей. Недавно в этой комнате находился Маринин труп, это так же точно, как… как… как то, что теперь его в этой комнате нет.
        Чертовщина? Или?
        Запел мобильник. Не отрывая взгляда от люстры, сверкавшей, как огромный бриллиант, я вытянул телефон из кармана брюк.
        - Да.
        - Стас! - Этот голос буквально ударил меня в мозг, голову и далее в спинной мозг! - Стас, ты еще здесь? Я рада, что ты меня послушался и сам увидел, что ты сделал со мной. И знаешь, милый, я решила уйти, не дожидаясь репортеров. Зачем делать им такой подарок, правда? Ведь мы с тобой еще не обо всем поговорили.
        - Марина. Это ты, Марина?
        - Ну конечно! Это даже странно - не узнать голос любимой женщины. Или нелюбимой - ах да, конечно, нелюбимой, ведь ты отказал мне, когда я просила твоей руки. Это было очень обидно, мой милый. Но я надеюсь, что при нашем следующем свидании…
        - Хорошо, давай встретимся, - перебил я ее. - Предлагай: где?
        Разговаривая, я одновременно вслушивался: ошибки быть не могло, голос принадлежал именно Марине, из трубки доносилось ее негромкое, чуть прерывистое дыхание. Жива! Все-таки жива!
        Мне захотелось запрокинуть голову и глубоко-глубоко вздохнуть: такое огромное облегчение я испытал. Эта стерва решила надо мной подшутить, устроив чудовищную провокацию. Ну погоди же!
        - Так где же мы встретимся?
        - О, как ты разгорячился.
        - Отвечай: где?
        - Да хотя бы у тебя дома. Кстати, я никогда не была у тебя дома!
        - Что ж, прошу.
        - Что ж, благодарю. Ты живешь на Тверской? Я постараюсь прибыть туда раньше тебя, мой милый. Ты все-таки должен увидеть, что ты со мной сделал.
        Ну уж это дудки, подумал я, захлопывая крышку телефона. Второго шанса устроить мне какую-нибудь милую каверзу я тебе не предоставлю. Ах, как зачесались у меня руки! Никогда не бил женщину, но только теперь понял: не бил, потому что не представлялось возможности. За такие штучки… кстати, как она это сделала? За такие штучки Марину-Мариночку… Да я ее… В воображении замелькали картины одна приятней другой. Я даже допускал мысль о женитьбе на ней, чтобы проделывать это все в относительной безнаказанности.
        Мысли мои прервал портье. Ощутив себя хозяином положения, он оттеснил меня от номера, прикрыл дверь и недвусмысленно дал понять, что мне больше нечего делать в
«его» гостинице.
        Я с ним не спорил.

* * *
        По дороге домой я позвонил Рите. Номер ее телефона пришлось узнавать через Натку Игнатову - она долго искала, но в конце концов нашла и продиктовала мне его как раз в тот момент, когда я въезжал на Садовое кольцо.
        Рита отозвалась сразу:
        - Привет, ты уже освободился?
        - Я да, а ты? Шлепаешь по дороге в институт?
        Мне не хотелось бы, чтобы Марина, если она все-таки доберется до моего дома раньше, застала Риту у меня.
        - Ага. Стас, скажи… мы увидимся вечером?
        - Возможно.
        - Ты не хочешь меня видеть! - горько сказала она.
        - Глупости. Просто я пока не знаю, как будет со временем. Но если ты свободна, жди звонка.
        - О, после двух я совершенно свободна!
        - Договорились.
        Поток машин увеличивался на глазах, начинался обычный московский рабочий день. Опаздывающие граждане ныряли в метро, перебегали дорогу в неположенных местах, голосовали, стоя на обочине. Светлое утро переходило в разноцветный суетливый день. О не в разноцветный, а в однообразно-серый: в небе громыхнуло, и в лобовое стекло ударили первые капли того отвратительного месива, которое принято называть
«дождь со снегом». Я заметил, что небо нахмурилось тучами, и пожалел о солнце, которое выглянуло, как оказалось, только на несколько часов, чтобы по-приветствовать тех, кто встал сегодня особенно рано.
        Сквозь падающую с неба кашу я заметил, как впереди замаячила высоченная, наверное, выше меня, женская фигура в коротком ярко-красном кожаном плаще и таких же красных лакированных сапогах на шпильках. Она стояла на обочине и голосовала, протянув руку. В этом не было бы ничего неожиданного, но и сама ее поза, и жест, которым она пыталась поймать попутку, больше подходил короле Великобритании, приветствующей своих подданных, а не мокнувшей на дороге простой московской бабе, которая имела несчастье выйти сегодня на улицу без зонта.
        Заинтригованный, а кроме того, движимый самыми добрыми чувствами (кто же позволит королеве стоять под проливным дождем?), я притормозил. Незнакомка в красном спокойно уселась рядом, даже не скосив на меня глаз, и одним движением подбородка беззвучно приказала: «Трогай!» - как будто я и в самом деле состоял в штате работников ее придворного гаража.
        - Приятно познакомиться, - сказал я, усмехнувшись.
        Мы тронулись. Увидев, что на щеке и подбородке моей пассажирки дрожат дождевые капли, я услужливо повернул к ней зеркало заднего вида.
        Она оставила мои слова без внимания, целиком поглощенная созерцанием собственного божественного лика и стиранием с него следов снега с дождем, которые - о ужас, ужас! - могли невзначай попортить ей макияж. И, только убедившись, что небесные хляби не причинили ей никакого вреда, и даже напротив - одарили запахом свежести и предвестия скорой зимы, она вернула зеркальце на место, сняла темные очки и чуть повернула ко мне голову.
        - Доброе утро.
        Я едва не опоздал с ответом - так поразили меня эти странные, чуть приподнятые к вискам, глаза, в желто-зеленой глубине которых вертикально стояла черточка суженного зрачка. Никогда и ни у кого в жизни я не видел таких глаз - исключая кошек, но кошки не садятся в машины незнакомых людей, не говорят им «доброе утро» и вообще не…
        - Смотрите на дорогу, - насмешливо посоветовала она.
        Я спохватился: на нас сильно напирали сзади, и совет был нелишним.
        - Утро доброе. Далеко вам ехать?
        - Не очень. Я скажу.
        Дела! Она, кажется, принимает меня за таксиста, а не за приятного молодого человека, так кстати пришедшего ей на помощь.
        - Надеюсь, не на свидание вы опаздываете в столь ранний час?
        Никакого ответа.
        - Не замерзли? Включить кондиционер?
        Вместо ответа она сняла косынку, откинула голову, вынимая шпильки, - и вдруг на плечи ей мягкой волной хлынула волна волос, цвет которых лично я первый и единственный раз видел на работе у Мамоны, когда ходил смотреть на картины Тициана. Одна из прядей накрыла мою руку, лежащую на рычаге переключения скоростей, и словно передала мне какой-то ток, потому что рука моя совершенно реально дернулась, как от небольшого эклектрического разряда.
        Незнакомка же совершенно спокойно убирала волосы обратно в прическу, неспешно колдуя над головой поднятыми белыми руками. Я по-прежнему видел только ее профиль, и этот профиль был далек от того совершенства, которое рисуют в своем воображении отпетые эстеты (к каковым я себя, вне всякого сомнения, относил): подбородок тяжеловат, нос длинноват, трепещущий вырез ноздрей скорее резок - чем утонченно-изыскан. Но все вместе - плюс полные губы и необычные глаза, которые так потрясли мое воображение, - заставило меня просто изнывать от любопытства.
        Что ж, попробуем пойти уже не раз хоженной дорогой.
        - Если не секрет, как вас зовут?
        - Не секрет - Ада.
        - Ада! А вам не кажется, что мы с вами где-то встречались?
        - О да. На небесах, - сказала она насмешливо.
        Ответ был слишком неожидан, чтобы я не растерялся.
        - Имеете в виду - мы когда-то сидели на соседних местах в самолете? - вырвалось у меня самое глупое предположение из всех возможных.
        - О нет, «на небе» - значит, в прямом смысле на небе, - улыбнулась она, откидываясь на спинку сиденья и по-прежнему не поворачиваясь ко мне анфас. - Созвездие Льва, под которым родилась я, находится относительно недалеко от созвездия Стрельца. Всего несколько миллионов звездных лет. Мы с вами почти что соседи.
        Я помолчал, переваривая услышанное.
        - Это не от других ли небесных соседей вы услышали, что в этот день и час я буду проезжать по этой дороге?
        - Они не размениваются на такие мелочи.
        - Вот как?
        - Да. Кстати, если бы вы сами имели привычку прислушиваться к тому, что говорят вам звезды, это во многом облегчило бы вам жизнь.
        - Облегчило жизнь! Не сильно ли сказано?
        - О нет. Вот, например, не далее как сегодня утром вы испытали сильное потрясение. Знай вы перед этим, что Юпитер вступает в неблагоприятное для вас сочетание, то, возможно, приняли бы меры, чтобы избежать неприятных последствий.
        Я резко вырулил машину на пешеходную часть, чуть подал назад, остановился в безопасном месте и, развернувшись на своем сиденье, взял незнакомку за плечи и тем самым вынудил ее наконец взглянуть мне в лицо:
        - Так! Понятно! Значит, это твои штучки, а?! Сговорились с Маринкой?! А?! Две тупые дуры!!!
        Она шлепнула меня по руке твердой и удивительно теплой ладонью. При этом на ее тонком безымянном пальце сверкнул кровавым светом огромный камень, вделанный в старинную серебряную оправу.
        - Мальчик, не хами тете. Мама должна была внушить тебе мысль о том, что к женщине надо прикасаться только с ее согласия.
        Мамона действительно пыталась привить мне что-то подобное. Правда, нельзя сказать, что я был слишком внимательным учеником.
        Ада, как видно, это быстро поняла, потому что, приблизив ко мне свои необыкновенные, внезапно налившиеся темной силой глаза, сказала более внушительно, с чуть заметной хрипотцой в голосе:
        - Я сказала, руки убрал. Быстро! Ну?!
        Не знаю, что это было - может, импульс, внезапно возникший в участках мозга, которые управляют руками, - но вопреки моему желанию мои руки сами сползли с ее плеч и оказались на моих коленях.
        - Вот так, и будь послушным мальчиком. Ладно, поехали.
        Что мне оставалось делать, кроме как завести мотор и тронуться с места? Ничего.
        - Так вы не знаете Марину? - спросил я после того, как возникшая пауза перешла в неловкое молчание.
        - Марина - это женщина, которая чем-то так тебе сегодня насолила? Нет, я ее не знаю.
        - А все остальное обо мне знаете?
        - Знаю кое-что.
        - Что?
        - Самое главное.
        Она не кокетничала и не говорила загадками намеренно, это было видно. Обронив два последних слова, Ада снова тщательно укрыла голову косынкой, подняла воротник плаща, сунула руки в перчатки и, как видно, приготовилась провести остаток дороги в молчании.
        Но не тут-то было. Напрасно она принимает меня за послушного мальчика.
        - Если не Марина сказала вам, что я - Стрелец, то кто?
        - Ты сам, - ответила она как будто нехотя. - И твоя машина.
        - А что машина?
        - У тебя авто скромной марки и подержанное. Но внутри начинена всем, чем можно в наше время набить машину не столько для удобства, сколько для баловства. - Движением головы Ада указала на телевизор, кондиционер, бар-холодильник, свернутый на заднем сиденье миленький плед с котятами и пару дорожных подушечек ему в тон. - Стрельцов хлебом не корми, дай только прикупить себе какую-нибудь новинку в этом роде. А кроме того, именно Стрельцы в первую очередь стремятся устроить любовное гнездышко из всего, даже из машины. Плед с котятами был тобой куплен, без сомнения, в расчете на женщину, которая не устоит от умиления - «ах, какая прелесть!».
        - А может, его купила моя жена?
        - Жена предпочла бы держать «ах-какую-прелесть» не в машине, а дома - ведь плед совсем новый. А кроме того, ты не женат.
        - Если у меня нет обручального кольца…
        - Вот именно, нет кольца. Как правило, Стрельцы, если женятся, кольца не снимают. Вы вообще неравнодушны ко всякого рода украшениям, не обязательно ювелирным. А самое главное, - продолжила Ада, опережая мой следующий вопрос, - Стрельца в тебе выдает присущая всем без исключения представителям этого знака манера пускать стрелы Амура направо и налево, не особенно заботясь о результате: клюнет дамочка - хорошо, нет - что ж, переключимся на другой объект. Не успела я сесть к тебе в машину, как ты сразу начал со мной заигрывать - а ведь я тебя старше. Конечно, не настолько старше, чтобы ты называл меня тетенькой, но все же женщина, скажем так, тебе не по возрасту. И тем не менее ты попытался завязать знакомство, следуя все тому же принципу: что-нибудь да выйдет, а не выйдет, так и черт с ней!
        Я искусственно улыбнулся и кивнул, признавая свое поражение. В общем-то не особенно приятно знать, что первая же встречная женщина видит тебя насквозь, но не хмуриться же в ответ на ее слова: большую глупость и вообразить сложно.
        - Ну и последнее. Пытаясь заигрывать со мной, ты делал это слишком уж неуклюже. Все эти приемчики: «Если не секрет, как вас зовут?», «Мы, кажется, где-то встречались?» - заезжены до такой степени, что странно слышать их из уст Стрельца - всегда остроумного, искрометного, оригинального на выдумки и комплименты, человека, который никогда не полезет за словом в карман. Ты никогда бы не попытался начать знакомство с такой банальности, если бы голова у тебя не была занята чем-то другим. А Стрельца нужно сильно потрясти и вообще выбить из колеи, чтобы даже перспектива познакомиться с красивой женщиной не заставила его воспрянуть. У тебя что-то случилось, причем совсем недавно, вот почему ты до сих пор так и не смог, так сказать, «собрать себя из осколков».
        В последней фразе Ады не слышалось ни вопроса, ни любопытства - она просто замолчала, погрузив руки в рукава плаща, глядя на дорогу и как будто вообще потеряв ко мне всякий интерес.
        Я вздохнул и смирился с неизбежностью один раз в сто лет позволить женщине признать тебя дураком. Мы приближались к Остоженке: движение на дороге стало совсем «ползучим», нам понадобилось не менее пятнадцати минут для того, чтобы доехать до того участка дороги, который ныряет под эстакаду. Я перестроился в первый ряд и готовился включить поворотник, как вдруг…
        Где-то закричали. Я услышал это раньше, пусть всего только на секунду, чем сверху с эстакады прямо на капот моей машины рухнуло чье-то тело. Даже сквозь неплотно прикрытые окна был слышен отвратительный звук его удара о жесть, вслед за чем бесформенная масса, одетая во что-то пестрое, скатилась с капота под колеса моего авто.

«Опять дежавю», - подумал я, зажмуриваясь. Но крик, шум, приближающиеся свистки, вой ветра и шлепанье о лобовое стекло снега с дождем, а главное - четкое, заблокировавшее мозг сознание того, что на этот раз действительно произошло нечто ужасное и непоправимое, не дали мне долго сидеть с закрытыми глазами.
        Я вышел из машины, вмиг собравшаяся толпа расступилась, давая мне дорогу. Отовсюду гудели автомобили, кричали люди, пытаясь узнать, что случилось. Краем глаза заметив огромную вмятину на капоте (значит, не показалось, «это» действительно свалилось сверху!), я опустился на корточки перед… в общем, перед женщиной, которая лежала под моими колесами. Да, это была женщина. Опять женщина!
        Она лежала лицом вниз, я видел только довольно ветхое пальто в крупную желто-серо-зеленую клетку, край уха показывающийся из-под грязной вязаной шапочки и выбившиеся из-под нее же давно не мытые волосы цвета палой листвы. Я узнал это ухо и эти волосы еще до того, как при помощи двух или трех мужчин развернул женщину к себе. Ее лицо было расшиблено, до неузнаваемости изуродовано падением с эстакады сперва на мою машину, затем об асфальт. Из рассеченной брови и переломанного носа хлестала кровь, быстро заливая глаза и все лицо.
        И все же она еще была в сознании. Она меня узнала.
        - Стас… - прошептала она разбитыми губами, на которых сразу запузырилась розовая пена. - Стас… Это ты… Как хорошо, что это ты… Посмотри… Посмотри, что ты со мной сделал… Пос… мо… три…
        Последнее три слога она вытолкнула из себя с видимой силой. Кровь продолжала хлестать на лицо и дорогу и вдруг, когда кто-то попытался приподнять бедняжку, хлынула горлом, заливая пальто и несколько раз обмотанный вокруг шеи шарф. Умирающая еще пыталась что-то сказать, с хрипом выплевывая осколки зубов, сгустки крови, - и вдруг затихла, обмякнув на тех самых руках, что ее держали.
        - Все. Кончилась, - сказал кто-то и осторожно положил тело обратно на дорогу.
        - Откуда она?
        - С эстакады спрыгнула.
        - Прямо сюда? На проезжую часть? Это что же… Самоубийца, что ли?
        - Да уж не акробатка. К тому же пьяница, кажется. Вон как разит.
        Только тут я почувствовал жуткий запах. Смесь водочного перегара и свежей водки - да она наверняка не стояла на ногах, когда падала с эстакады! Не о каком самоубийстве и речи быть не может. Это несчастный случай. Это несомненный несчастный случай. И вот эти ее слова… как их… «Посмотри, что ты со мной сделал»…. Где-то еще я их слышал сегодня… Она их не произносила. Мне просто послышалось. Уже прошло много лет, как я расстался с… ну, пусть не много, но я так давно не видел ее, не хотел видеть… эти слова никак не могли относиться ко мне. «Посмотри, что ты со мной сделал…»
        Нет! Я не виноват!!!
        - Вы, безо всякого сомнения, не виноваты, - сказал мне один из тех, кто приподнимал Милу, - средних лет мужчина в толстом свитере, на непокрытую голову которого опускались умирать редкие снежинки. - Если хотите, можете записать меня в свидетели: пьянчужка сама свалилась вам под колеса. Я видел.
        Вокруг одобрительно загудели. Немного подумав, мужчина в свитере стал шарить по карманам, нашарил носовой платок, развернул его и, присев на корточки, прикрыл разбитое лицо мертвой.
        - Запишите мои данные, я продиктую, - сказал он мне, поднявшись. - Буду свидетелем. Запишите сейчас, мне ехать надо. Как буду нужен, звоните.
        Я записал его телефон, имя и фамилию, действуя на автопилоте. Глаза мои каждую секунду тянулись к распростертому на дороге телу с платком, белевшим на месте лица. Сквозь ткань стали уже проступать густые красные пятна. «Посмотри, что ты со мной сделал…»
        Я буквально заставил себя отвести взгляд от погибшей, и, чтобы не встречаться глазами с теми, кто с любопытством или сочувствием посматривал на меня самого, уставился на эстакаду, откуда Мила спрыгнула.
        И тут - холод пробрался ко мне под куртку и рубашку, и ледяной рукой стал шарить по внутренностям, - и тут я увидел быстро удалявшуюся от места происшествия согнутую в букву Г седую старуху, которая весьма резво перебирала по мостовой клюкой и грозила вот-вот раствориться в толпе!
        - Стой! - крикнул я туда, вверх, и рванулся, но толпа почему-то не пропустила меня, а когда я растолкал людей, которые, очевидно, решили, что я собираюсь скрыться с места происшествия, никакой старухи на эстакаде уже не наблюдалось.
        Где-то впереди завыла сирена госавтоинспектора. На негнущихся, деревянных ногах я прошел к своей машине и сел, справедливо предполагая, что начавшийся кошмар с появлением госавтоинспектора растянется на долгие часы.

* * *
        - Почему вы не сказали, что были с ней знакомы?
        - Что?
        - Почему вы не сказали следователю, что хорошо знаете эту женщину?
        О боже! Пассажирка, которую я взял на дороге давно, в другой жизни, оказывается, не ушла. Все время, пока длился этот ужас, она просидела в моей машине. Или нет? Снег с дождем снова таял на ее ярко-красном плаще и косынке, белое лицо рдело морозным румянцем. Выходила. И ах да, она же была свидетелем, тоже что-то говорила подъехавшей бригаде следователей.
        Туман в моей голове еще не рассеялся.
        - Вы знаете, я не смогу подвезти вас куда вам надо. Извините меня.
        Я думал, она психанет, дернется и уйдет, как поступила бы на ее месте любая другая женщина, но Ада накрыла мою руку, лежащую на руле, своей ладонью и, чуть нагнувшись к моему уху, предложила:
        - Вы взволнованы и не можете сейчас управлять машиной. Давайте я сама сяду за руль, а вы переместитесь на мое место. И не переживайте. Если вы не натворили большого зла, я помогу вам выпутаться из этой ситуации.
        Подчиняясь не столько логике, сколько тону, которым были сказаны эти слова (смесь убедительности и приказа), я уступил Аде водительское место. Но перед этим снова закрыл и открыл глаза в мистической надежде, что сейчас все это: труп, который какие-то люди теперь запаковали в черный мешок, похожий на тот, в котором вывозят мусор, пятна крови на бордюре, которые еще не успел смыть дождь, и машины милиции со «Скорой помощью» - это исчезнет, и пробка, образовавшаяся в результате ДДП, рассосется, и я тоже поеду в общем ряду и в конце концов доеду до дома, где меня ждет Рита.
        Ведь исчез же сам собой подвешенный к потолку труп там, в гостинице!
        Но когда я открыл глаза, все было на своих местах. «Дворники» на лобовом стекле работали как сумасшедшие, сгребая грязно-серую кашицу, порывы ветра то и дело пытались сорвать с головы главного милиционера форменную фуражку. Придерживая ее на голове одной рукой, другой он досадливо махнул нам: «Проезжайте, проезжайте!»
        - Говорите адрес. Куда вас везти, где вы живете?
        Ада уверенно повернула ключ в замке зажигания.
        Некоторое время мы молчали, глядя на дорогу. Затем Ада, чуть скосив на меня глаза (я заметил это боковым зрением), сказала:
        - Так почему вы не сказали, что знали эту женщину раньше?
        - Послушайте! Вам доставляет удовольствие меня мучить?! - взорвался я. - Давайте ехать молча, если уж у нас обоих нет другой темы для разговора!
        - Вы сейчас уйдете в себя, как это свойственно Стрельцам, когда они не чувствуют себя в силах переломить ситуацию, и предоставите событиям идти своим чередом. А этого допускать никак нельзя: ведь ясно же, что вокруг вас сгущаются тучи. Сперва вы были выбиты из колеи каким-то событием, которое случилось утром, теперь… теперь это. Женщина, которая упала с эстакады, ваша знакомая: она назвала вас по имени, сказала еще несколько слов, и ни одному из них вы не удивились. Вы были знакомы раньше?
        - Да… Знакомы.
        - И держали знакомство в тайне? Вы ничего не сказали следователю.
        - А вам я должен ответить?
        - Это в ваших же интересах.
        Я хмыкнул, а потом, сам не знаю почему, сказал то, что желал забыть как можно скорее:
        - Она моя жена. Бывшая, разумеется.
        - Вот как! - Ада посмотрела на меня с живым интересом, ощупала взглядом (это было видно даже сквозь темные очки) и снова сосредоточилась на дороге.
        - Напрасно вы не сказали об этом следователю. Все равно докопаются.
        - И что?
        - Да ничего, но это может стоить вам многих неприятных минут. Конечно, если дело будет поручено следователю, который любит покуражиться. А может, милиция и прокуратура решат спустить все на тормозах: пьяная женщина бросилась с моста под машину - явное самоубийство. Или даже несчастный случай.
        Ада говорила, и звук ее голоса входил в меня по капле, как живительное тепло. Страх, все это время железной рукой держащий меня за горло, наконец-то отпустил. Я начал дышать свободнее.
        - И когда только кончился этот ужас…
        - Если вы не сделаете больших ошибок, то скоро. У каждого из нас крупные неприятности возникают за месяц до дня рождения и заканчиваются тоже через месяц после этой даты. Это было замечено еще в древности. Так что же у нас случилось с девушкой по имени Мила?

* * *
        Я нашел ее на ступенях Киевского вокзала.
        Это было в тот год, когда я поступил на первый курс филфака, - сейчас я уже не помню, что занесло меня на этот вокзал, но в памяти остался ясный летний день и мое прекрасное настроение. Как же! Я стал студентом!
        Это настолько прибавило мне сил, что в те дни я не ходил, а передвигался каким-то странным способом: легкий бег, переходящий в прыжки. Именно таким полуобезьянним манером, не особенно оглядываясь по сторонам, я взбегал на ступени Киевского вокзала, когда услышал где-то внизу резкий вскрик - так кричат от внезапной боли, и нога моя проехалась по чему-то мягкому и живому.
        Притормозив, я посмотрел себе под ноги и похолодел: оказывается, я наступил на ручку девочке, которая неизвестно почему прямо на грязных ступеньках играла с дешевым пластмассовым утенком. Я похолодел и опустился на корточки возле кричащего ребенка: никому не пожелаю узнать, что ты чувствуешь, когда крошечная детская рука оказывается под твоим ботинком!
        Чумазая черноглазая мордашка сморщилась от боли, маленький ротик скривился в плаче. «Ай… ай… ай…» - жалобно, через равные промежутки, кричала она. На вид девочке было не больше полутора - от силы двух лет. Она была худенькая, в грязном красном платьице с оборочками и самодельном ожерелье из арбузных косточек, которое свободно болталось на худенькой смуглой шейке.
        - Ай! Ай! Ай!
        Я неловко - никогда не умел обращаться с маленькими детьми - погладил ее по голове и с замиранием сердца взял в руку ее грязную лапку. Ручка распухала на глазах и становилась красной: не было сомнения, что я нанес ребенку серьезную травму.
        - Перелом, - сказал кто-то.
        Ребенка у меня забрали. Сильные руки какого-то прохожего посадили девочку на мраморные перила, утенка положили рядом. Девочка продолжала плакать, останавливаясь только для того, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, и яростно отклоняла всякие попытки приласкать ее.
        - Господи, это же ужасно! - громко сказала тетка с кошелкой типа «авоська старая, потертая». - Оставлять ребенка одного играть на полу, в грязи, в антисанитарных условиях! Где же ее мать?!
        - А правда, где мать? Где твоя мама, милая? - обратилась к девочке другая женщина, в белом летнем костюме. Она держала за руку свою дочь, тоже девочку лет двух, над головкой которой парил огромный бант, больше похожий на воздушный шар.
        - Где твоя мама? Мама где?!
        Вокруг загомонили, приставая к плачущему ребенку с этим вопросом, как будто сейчас имело значение только это. Когда через несколько минут я вернулся с работником вокзального медпункта, толпа женщин все еще наседала с вопросом о маме на насмерть перепуганного ребенка.
        - Расступитесь, граждане! - потребовал фельдшер. И очень ловко, что выдавало в нем большой опыт общения с малолетними детьми, подхватил девочку на руки. - Не плачь, маленькая, мы сейчас пойдем и ручку твою залечим, один укольчик сделаем - и не будет так болеть… Нету матери? - обратился он к собравшимся. В ответ возмущенно загудели. - Вот ворона! Найдется - скажите, пусть в медпункт подойдет.
        В медпункте Азиде - так плачущая крошка назвала себя фельдшеру - после его долгих уговоров сделали обезболивающий укол и наложили гипс. Процедура накладывания гипса вызвала у Азиды огромный интерес: с невысохшими дорожками слез на мягких щечках она смотрела, как на ее ручку кладут быстро застывающую кашицу, и еще мокрые глаза девочки выражали удивление и восторг перед новым зрелищем и новым ощущением…
        Непроходящее чувство вины (наступил на играющего ребенка!) не позволяло мне оставить девочку в медпункте и отправиться по своим делам.
        Я смотрел, как понемногу оживляется ее смуглая мордашка, как она с интересом начала оглядываться по сторонам, здоровой рукой прижимая к себе пластмассового утенка, и чувствовал некоторое облегчение. И одновременно не переставал удивляться тому, что за все время, пока ее тормошили там, внизу, пока несли в медпункт и проделывали здесь кучу разных процедур, наконец, пока она ожила и завертела головой, похожая на маленького взъерошенного галчонка, - за все это время она ни разу не позвала маму!
        И вот как только я подумал об этом, дверь медпункта распахнулась, и в маленькую, заставленную стеклянными шкафами комнатку ворвалась девушка.
        Она была очень бедно одета: вытянутая на локтях и груди турецкая майка с длинными рукавами, плохо сшитая юбка из дешевой материи, дерматиновая сумочка, парусиновые тапочки вместо туфель или босоножек.
        - Ася! - бросилась она к девочке. - Как же так, Ася! Зачем ты от меня убежала, я же сказала, чтобы ты сидела и никуда не уходила!
        Лицо ее горело, кое-как сколотые волосы грозили вот-вот в беспорядке рассыпаться по плечам. Над верхней губой блестели бисеринки пота.
        - Осторожней, мамаша! - остановил ее фельдшер, потому что девушка (или молодая женщина - на вид ей было около двадцати пяти, на восемь лет старше меня), словно не замечая, что на ручку девочки наложен гипс, сгребла ее в объятия. Сумочка при этом упала на пол, я поднял и протянул ее матери.
        Она не заметила этого, как вообще не заметила меня. Она обращалась только к девочке, которая держалась как-то отстраненно и смотрела чуть исподлобья:
        - Асенька, как же так? Ох, что это у тебя? - Девушка наконец-то заметила гипс. - Кто это тебя? Как же это ты? Скажи, скажи маме!
        - Это все из-за меня, извините, - робко произнес я. - Я торопился, шел, а девочка играла на полу… Я ее просто не заметил, простите меня.
        Мельком посмотрев на меня, девушка продолжала тормошить ребенка. И в конце концов случилось то, что не могло не случиться: девочка заревела и стала вырываться, она буквально вывинчивалась из материнских рук и тянулась ко мне, непонятно почему увидев во мне своего защитника.
        - Ася, Ася!
        Но малышка вопила так, что у всех нас заложило уши, и наотрез отказывалась иметь дело с той, которая называла себя ее мамой.
        Подхватив ребенка на руки, я кивнул девушке и вышел из медпункта. Девочка почти сразу затихла, припав к моему плечу и неловко выставив впереди себя загипсованную ручку.
        - Давайте пройдем в кафе, - предложил я. - Ребенок пока успокоится, да и нам с вами не мешает проглотить хотя бы по чашечке кофе. Тоже для успокоения.
        Девушка кивнула и с понурым видом пошла за мной.
        Мы устроились за самым дальним столиком придорожного кафе. Кружевная тень лип и тополей скрыла нас от других посетителей и их любопытных глаз.
        Я заказал два кофе и две порции мороженого - для девочки и ее матери. И опять от меня не укрылось, как неловко Мила (так она представилась) принялась кормить ребенка с ложечки и с каким явным неудовольствием Азида принимала ее заботы. Она вертела головой и норовила то и дело соскользнуть с материнских колен. В конце концов мороженое оказалось не столько у нее во рту, сколько на смуглых щеках.
        - Вы, пожалуйста, простите меня, - снова начал я… - Честное слово, я и подумать не мог… Если бы я сумел чем-нибудь загладить… Может, деньги…
        - Ах, оставьте вы это, - с досадой ответила Мила. - Вы же ничего, ничего не понимаете! Вы и понятия не имеете, что натворили! Теперь мне никогда ее не отдадут!
        - Кого? Азиду?
        - Не называйте ее так! Ася! Ее зовут Ася!
        - Но она сама нам сказала, что ее имя - Азида.
        - Мало ли что! А я сказала, что ее зовут Ася!
        - Послушайте, успокойтесь. Вы так кричите, что на нас люди оглядываются.
        - А вы только и знаете, что говорить «успокойтесь» да «успокойтесь»! Мне же теперь ее не отдадут - понимаете вы это или нет?
        - Кого не отдадут? Азиду? Но она же ваша дочь - да или нет? Если это так, то никто не может отнять у вас ребенка!
        - Она не… - Мила осеклась. - Я не могу вернуть ее в таком виде, понимаете?! Со сломанной ручкой! Мне вообще больше ее не доверят… Я знаю, скажут: «Иди отсюда! Доигралась! Не будет у тебя дочери!» Понимаете?!
        - Ничего не понимаю! - Я начал терять терпение.
        - Ах, боже мой! Я уже полгода оформляю на нее документы! На усыновление, то есть удочерение! Пока получилась только опека… Мне доверяют Асю только на субботу-воскресенье. И все как-то неудачно! То платье порвем, то ножку подвернем, то лицом на асфальт упадем - думаете, легко возвращать ребенка в ссадинах и синяках? Нянечка в интер-нате все время головой качает. Она против меня, я знаю! Говорит, что из меня никогда ничего хорошего не выйдет, и уж мать - тем более! Это такая злыдня, я ее с детства помню…
        - Вы что, тоже воспитывались в этом интернате?
        - Что? А, да, конечно. Меня там все знают. И так тяжело дались уговоры об опеке! Хотя я уже десять лет как не их воспитанница!
        Картина начала понемногу проясняться.
        Как стало ясно из дальнейшего рассказа Милы, она сама была девушкой с так называемой сложной судьбой. Родителей своих Мила не знала, с двух до пятнадцати лет она воспитывалась в интернате. И все эти годы была там отнюдь не на хорошем счету: училась плохо, по поведению имела твердый «неуд», спальне девочек предпочитала городские улицы, где ее то и дело отлавливали и возвращали домой усталые патрульные милиционеры.
        В двенадцать лет она сбежала и три месяца странствовала по Подмосковью с группой мальчишек, которым взбрело в голову называть себя Шайкой Черных Гангстеров - все их геройство заключалось в том, что они околачивались возле подмосковных школ, отлавливали младших школьников и отнимали у девочек золотые сережки, а у мальчиков - карманные деньги. Пацанов отправили в колонию, Милу за малолетством от уголовной ответственности освободили.
        В четырнадцать на стол директрисы интерната легла изъятая в спальне старших мальчиков видеокассета, на которой Мила в компании девочек постарше занималась вещами посерьезнее.
        - Чистой воды порнография, и гадать нечего, - заявил интернатский преподаватель физкультуры, только глянув на экран, когда кассету сунули в видиомагнитофон. - Гнать надо из интерната эту Мерилин Монро недоделанную! Пока она бед не натворила…
        Но гнать Милу было не за что - ни одно из ее «дел» не тянуло даже на уголовную статью. У дирекции интерната не появилось повода вышвырнуть горе-воспитанницу даже тогда, когда пятнадцатилетняя Мила снова сбежала с какими-то лицами кавказской национальности и очередные три месяца странствовала с ними по Гагре и Пицунде, пока ее просто не «забыли» в одном из придорожных кабаков. После чего малолетнюю сироту снова пришлось возвращать в Москву силами сухумского приемника-распределителя.
        Словом, после того как девочка закончила девять классов, в ее родном интернате вздохнули спокойно и с легким сердцем отправили воспитанницу в ПТУ.
        О своей жизни в училище Мила рассказывала еще более скупо: там ее тоже не любила ни администрация, ни работники хлебозавода, где ученицы проходили практику. Веселые компании, вино и страсть к путешествиям привлекали ее куда больше, чем хлебопекарное дело, которое предлагалось постигать в стенах ПТУ.
        Огромные, как у куклы, голубые глаза Милы, нежный овал лица и длинные волосы цвета палой листвы делали ее, пусть на короткое время, королевой любого стола и желанной гостьей любой постели. Так, беспорядочно слоняясь из одной веселой компании в другую, Мила провела десять лет и в один прекрасный день проснулась с чувством, что ей это все осточертело.
        Все ее немногочисленные подруги, будучи тоже любительницами легкой и веселой жизни, к двадцати пяти годам умудрились выйти замуж или хотя бы родить ребенка. Правда, большинство из них к этому же времени успели так же быстро развестись, но все-таки они стали другими - это были женщины, познавшие жизнь, с детьми на руках, и в разговорах у них появились чужие, незнакомые Миле нотки и темы: готовка, стирка, дети, кормление по часам, мужья… Для нее, Милы, у бывших веселых подруг находилось все меньше времени, а то и вовсе не находилось. Она вдруг остро почувствовала свое одиночество.
        Вот эта тоска «по своим» и пригнала ее однажды в стены интерната, где прошли ее детство и юность. Прогулявшись по знакомым гулким коридорам, она зашла в учебную комнату, столовую, спальню, заглянула в малышовую группу - и увидела там Азиду…
        - И я решила, что она будет моей дочерью, - твердо сказала Мила. - Так прямо пришла к Наталь Степановне, это наша директриса, и сказала: хочу удочерить…
        - У девочки никого из родителей нет в живых?
        - Да, ее нашли на пороге интерната в ящике из-под винограда, завернутую в газеты, только записка при ней была, что зовут Азида… знаете, про таких говорят - «дитя рынка». Спутался торговец с Кавказа с наемной работницей, та забеременела и… Но это неважно! Я говорю Наталь Степанне: «Хочу удочерить и воспитывать». А она мне:
«Тебя саму еще надо воспитывать». Господи, как я ее умоляла! Каких только подарков не сулила! В конце концов договорились: оформляю документы пока только на опеку. Как бы испытательный срок. И если по истечении полугода все будет хорошо…
        Тут взгляд ее упал на загипсованную ручку Азиды, Мила махнула рукой и замолчала. Я ждал, что она вот-вот заплачет, но она только закусила губу.
        - Беру ее на прогулку каждые выходные, и еще ни разу, ни разу не было все хорошо! А сейчас, после вот этого, мне ее вообще больше не доверят! Как обидно, вы не представляете! И главное, я всего только за водой выскочила - на пять минут! Для себя и для нее!
        Я подумал, что администрация интерната не так уж не права, остерегаясь доверять Миле ребенка. Во-первых, и выбегая за водой, не следовало бросать девочку посреди дороги, во-вторых, Киевский вокзал - не лучшее место для прогулки с ребенком.
        Но додумать эту мысль, а уж тем более ее высказать, мне не позволила сама Мила. Внезапно ее осенила какая-то идея. Она с шумом отодвинула от себя вазочку с мороженым, навалилась полной грудью на шаткий пластмассовый столик и вцепилась в мой рукав обеими руками:
        - Послушай! Как тебя? А, неважно! Послушай, помоги мне, а? Есть, - она как-то странно дернула глазом, так, что я даже не сразу понял, что мне подмигнули, - есть один выход. Наталь Степанна мне еще тогда, в первый день, так прямо и сказала:
«Вот если бы ты, Милка, замуж вышла…» Понимаешь? Одиноким неохотно дают разрешение на усыновление!
        - И что ты предлагаешь? - я похолодел.
        - Ты что, дурак? Не понимаешь? Женись на мне, вот что!
        - Сама ты… - у меня чуть не вырвалось грубое слово. - С ума сошла?!
        - Ты же сам сказал - «если бы я мог чем-нибудь загладить»! Говорил или нет?!
        - Говорил, но…
        - Ну и вот! Объясняю же, если я сегодня верну ее такую, - Мила кивнула на Азиду, которая теперь, когда ее наконец оставили в покое, увлеченно лакала мороженое прямо из вазочки - сейчас она походила на черного котенка, - то мне больше ее никогда не доверят! А если я скажу, что выхожу замуж… И если покажу тебя как своего будущего мужа! И ты подтвердишь, что не прочь удочерить Асю! Это будет совсем другой коленкор, понимаешь? В полную семью детей вообще охотно отдают!
        - Да не могу я жениться!
        - Фиктивно! Фиктивно! Жить со мной и как-то содержать нас с Асей от тебя никто не требует! Я прошу только выручить меня, понимаешь? Выручить! Меня и ее! Ты себе и представить не можешь, что такое жить в интернате! А я буду ей матерью настоящей, настоящей!
        Эта дикая мысль так захватила Милу, что она начала подгребать под себя мою руку, перехватывая рукав все выше и выше, и, несмотря на всю свою внешнюю привлекательность, стала похожа на паучиху.
        - Ты должен нам помочь! Должен! Ведь это же ты во всем виноват!
        Я хотел отказаться, наотрез, категорически отказаться в самой резкой форме, так отказаться, чтобы даже мысли у Милы не возникло продолжать уговаривать меня вступить с ней в фиктивный брак, но тут до нас донесся жалобный всхлип.
        Действие обезболивающего укола заканчивалось - выронив вазочку с мороженым, Азида обхватила здоровой рукой загипсованную и, баюкая ее, словно куклу, готовилась заплакать.
        Я опять вспомнил ни с чем не сравнимый ужас, который охватил меня, когда я почувствовал, что наступил на играющего ребенка. Холодный пот выступил у меня на лбу. Взглянул в черные глаза маленькой девочки, взгляд которой был не по-детски серьезным. Азида смотрела на меня и как будто тоже ждала ответа.
        Огромное чувство вины вновь охватило меня. Оно душило, сдавливало меня жестким и колючим кольцом.
        Азида заплакала…

* * *
        - Короче говоря, первое сентября своего первого учебного года в университете я встретил не только студентом, но и мужем, - закончил я, отметив про себя, что Ада слушает меня очень внимательно. - Брак был зарегистрирован втайне от всех. Хотя, конечно, не втайне от администрации интерната, которой копия свидетельства о браке была как бальзам на душу. Мила сдержала слово и не дергала меня по пустякам - только когда собирала документы на девочку и кое-где было необходимо мое присутствие. И потом еще, когда оформляла документы на квартиру, ей, как молодой матери и самой сироте, от правительства Москвы полагалась квартира - маленькая такая, на самой окраине города, но все-таки собственная. До этого Мила прозябала в каком-то общежитии для рабочих. А когда она получила и Азиду, и квартиру, то оказалась настолько счастлива, что стала сама торопить меня с разводом. Мы развелись примерно через год, так же тайно, как перед этим расписались…
        - Мне кажется, я могу некоторым образом сказать, что было дальше, - задумчиво сказала Ада, продолжая тем не менее очень ловко управлять машиной. - Оба вы не слишком стремились к взаимным встречам. Судя по тому, что вы рассказали о девушке по имени Мила, она - Овен: небрежность в прическе и одежде, трудности с устройством личной жизни, безответственность и несерьезное отношение к самым серьезным вещам, преданность внезапно охватившей идее, которая моментально становится идеей-фикс. Конечно, она Овен. Да об этом можно судить уже по одному тому, каким способом она сделала вам предложение: образно говоря, просто приставила нож к горлу. Это Овен, Овен, находящийся под влиянием Марса. Такие люди обладают очень решительным характером и не подвержены сомнениям, считают свои интересы главнее чужих… А кроме того, они не очень-то ладят со Стрельцами, да и Стрельцы зачастую не испытывают к Овнам большой любви. Люди этих знаков обычно идут разными дорогами. Вот почему вам было неинтересно друг с другом. Да. Так и что же, до сегодняшнего дня вы больше не видели свою жену, простите - Милу?
        - Нет, почему же… Я видел…
        И я чуть было не застонал сквозь стиснутые зубы, так ярко встала перед глазами эта картина: такой же осенний, как и сейчас, день, кладбище, сырое от льющего без перерыва дождя. Ноги утопают в мокрой земле.
        Маленький гробик - такой маленький и такой нарядный, что невольно вызывает воспоминание о красивых коробках, в которых в витрине «Детского мира» выставлены роскошные куклы ростом с настоящую маленькую девочку.
        И бледное, словно восковое личико Азиды, которая лежит в этом гробу, чуть приоткрыв восковые губки.
        И Мила, дрожащими руками поправляющая на ней какой-то покров…
        - Я видел ее на похоронах Азиды.
        Ада, нахмурив тонкие брови, живо обернулась:
        - Что? Девочка умерла?
        - Да. Через два года после того, как мы… как Мила ее удочерила. Это произошло так… внезапно. У малышки стала болеть голова, она не спала ночами, плакала. Ее сперва таблетками пичкали, потом назначили обследование и сразу такой страшный диагноз: опухоль мозга! Вот тогда после долгой разлуки я и увидел Милу. Тяжелая была встреча. Она билась на полу, кричала, завывала, как волчица… - я вздрогнул от этих воспоминаний. - У меня не так много знакомых в медицине, но подключили всех. Никто не обнадеживал. Все время говорили: нужна операция, нужна операция, оперировать надо в Германии, стоит очень дорого, сотни тысяч долларов, включая послеоперационный уход и реабилитацию. Мила действовала очень решительно - продала квартиру, оплатила все, что ей говорили. Но девочка умерла. Мы вместе ее похоронили.
        - Вместе - это вы и Мила? - осторожно спросила Ада.
        - Да. И еще Катя.
        - Кто это - Катя?
        - Катя? - Я задумался, как правильно сформулировать суть своих отношений с Катькой. - Она… ну в общем… Это девушка, с которой у меня в ту пору был роман. Так получилось, что мы учились в университете на одном факультете, и она… параллельно работала медсестрой, выхаживала Азиду. Не настоящей медсестрой из больницы, а патронажной, из Красного Креста. Она по собственной инициативе работала в этой организации, много делала для сирых и убогих… Я пришел навестить девочку, увидел возле ее постели строгую тоненькую девушку в белом халате. Мы разговорились и выяснили, что учимся на одном факультете. Так началось все…
        - А, ясно. Сейчас у вас уже другая девушка?
        - Да, - ответил я сухо, не считая нужным распространяться о том, что именно благодаря Катьке я познакомился с Мариной. Они были подругами. Близкими подругами.
        Удивительное дело! Эта рыжая Ада своими простыми вопросами, которые она к тому же и задавала как-то очень умело, вызывала в моей памяти события и образы, которые я бы хотел забыть.
        - И что же дальше случилось с Милой?
        - Не знаю. После похорон я ее больше не видел.
        - И не интересовались, как она?
        - Интересовался. У Катьки. Она сказала, что, оставшись без дочери, и без квартиры, и вообще без какой-либо поддержки, Мила… опустилась.
        - Что это значит?
        - Что значит, когда человек опускается? - произнес я с досадой. - Стала пить, пить крепко. Пошла по рукам. Ела от случая к случаю, иногда и даже часто брала еду из мусорных баков возле ресторанов. Жить ей было уже негде, бомжевала. Потом и вовсе потерялась. Никто из нас больше не знал, где ее найти.
        - А вернее говоря, никто и не пытался ее искать, - подсказала Ада.

«А не высадить ли мне ее из машины?! Несмотря на то, что она за рулем?!»
        - Если угодно - да! - я сказал это резче, чем хотел. - Не интересовались. У вас есть еще вопросы?
        - Да, есть один. Не пригласите ли вы меня на чашечку кофе?
        Против ожидания, я очень обрадовался этому предложению. Было почему-то жутковато входить в свою квартиру одному, особенно… особенно после того, как серебряный голос Марины пообещал мне еще один сюрприз. «Я постараюсь прибыть туда раньше тебя, мой милый. Ты все-таки должен увидеть, что ты со мной сделал».
        Посмотрим, что с тобой будет, когда ты увидишь, что я пришел к тебе не один, а с такой «соперницей», как Ада!

* * *
        В квартире было темно из-за опущенных штор. Это удивило меня, потому что, уходя, я обычно оставляю на кухне свет - не из страха, а просто потому что не люблю возвращаться в совсем темное помещение. Но в следующую минуту я вспомнил, что последней из моего дома уходила Рита, а она, конечно, не могла знать о моих маленьких странностях. Да я и сам не знал, что вернусь раньше вечера.
        Поэтому я спокойно нашарил в прихожей выключатель, снял ботинки, а затем прошел через коридор в комнату. Неяркое солнце пробивалось сквозь ткань штор, окрашивая комнату в причудливые цвета и лишь чуть-чуть разбавляя царивший всюду полумрак. Сперва я только боковым зрением увидел неясные очертания фигур, в разных позах расположившихся в моей комнате.
        И только когда включил свет…

…Марина висела под потолком точно в такой же позе - если уместно говорить о позе, которую принимают тела повешенных, - в какой я видел ее в гостинице. Грива темных волос была переброшена ей на лицо, одна туфля свалилась с ноги, вторая еле держалась на кончиках пальцев.
        Увиденная вторично, эта картина уже не вызвала во мне того ощущения дикого ужаса, коим я был охвачен утром. А кроме того, я уже знал, что это все неправда.
        Остановившись у дверного косяка, я демонстративно громко усмехнулся и продекламировал:
        Я спросил сантехника Петрова:
        «Для чего у вас на шее провод?»
        Ничего Петров не отвечает,
        Только тихо ботами качает.
        - Да, конечно, дорогая, у тебя было много времени, чтобы завести сюда и подвесить все эти свои приспособления, - сказал я, закончив декламировать. - Но второй раз этот номер не пройдет. К тому же я не смеюсь одним и тем же шуткам дважды. Кончай эту комедию и спускайся, если не хочешь, чтобы я взял ремень и наконец отделал тебя так, как ты этого заслуживаешь!
        В ответ ни звука.
        - Держишь характер? Ну держи, держи. Я тоже человек терпеливый.
        Сказав это, я пересек комнату и сел на диван, демонстративно положив ногу на ногу. Я даже, наверное, закурил бы, если бы вообще курил.
        Трудно сказать, что подумала обо мне Ада, когда вслед за мной вошла в комнату и услышала, как я разговариваю «с трупом». Но она не кинулась прочь из дома и не стала вызывать мне психиатрическую бригаду. Встав у дверного косяка, точно в том месте, где только что стоял я, и сложив на груди длинные белые руки, она без улыбки смотрела на Марину, а затем медленно перевела взгляд на меня.
        Я сидел и насвистывал сквозь зубы.
        - Что происходит? - спросила Ада.
        - Цирк!
        - И долго будет длиться представление?
        - А вот до тех пор, пока дамочка не одумается и не спрыгнет!
        - Она не спрыгнет, - серьезно сказала Ада. - Уж во всяком случае, не спрыгнет до Страшного Суда. Эта женщина мертва уже несколько часов.
        - Да?! Вы глубоко ошибаетесь!
        - Нет. Человек не может долгое время висеть до такой степени неподвижно. Разве вы не видите, что она не дышит? А впрочем, разговоры такого рода возле покойной…
        Не договорив, Ада быстрым шагом пересекла комнату и одним движением отбросила волосы с Марининого лица.
        Я замер, увидев распухшее багрово-синее лицо, вывалившийся язык, остекленевшие глаза - один полузакрытый, второй смотревший прямо на меня.
        Да, это была Марина. И она, вне всякого сомнения, была мертва!

* * *
        На этом месте принято описывать состояние ужаса, охватившее главного героя после того, как до его сознания дошло, что он обнаружил труп, но я этого делать не стану. Во-первых, не хочется повторяться (все это я уже пережил тогда, в гостинице), а во-вторых, не так уж это приятно - признаваться в собственных слабостях.
        Чтобы проскочить этот неприятный момент, следующие события я обозначу лишь пунктирно: прибывшая милиция допрашивала меня и Аду до самого вечера. В пятый, десятый, сотый раз я повторял, что понятия не имею, откуда в моей комнате взялся труп повесившейся Марины Дорониной, сухо, без лишних подробностей рассказывал историю нашего знакомства, вынужденно признавался в имевшем место романе, отрицал наличие у меня врагов…
        А сам вспоминал, все время вспоминал (зачем? почему?) историю нашего знакомства…
        Я хорошо помнил тот день.
        Был какой-то благотворительный бал с последующим банкетом, на котором произносилось много речей и тостов в пользу Красного Креста. Как все благотворительные балы, целью которых служит не столько истинная помощь бедным, сколько возможность сильных мира сего засветиться перед телекамерами на богоугодном мероприятии, этот тоже отличался особым размахом: он проходил в знаменитых «Трех Пескарях», со всеми возможными кулинарными изысками, с приглашением большой компании близких и дальних знакомых, умеющих повеселиться.
        На это мероприятие меня затащила Катька.
        - Пойдем обязательно! Ты журналист - тебе это будет полезно: там столько нужных и интересных людей! А кроме того, может получиться очень интересный материал, просто гвоздь номера, честное слово!
        Мы пришли вместе, но время проводили уже порознь. Катька, одетая в форму патронажной сестры Красного Креста, была сразу же подхвачена и куда-то уведена организаторами, и я остался один.
        Марину я заметил сразу. Элегантно и дорого одетая, чуть-чуть полноватая - ровно настолько, чтобы ее тело можно было назвать «женственным», а фигуру -
«чувственной», она сидела недалеко от юбиляра и исполненным внутреннего достоинства жестом подносила к карминовым губам бокал с «Кровавой Мери». На ней было облегающее, сильно декольтированное платье глубокого бордового оттенка. На груди и руках поблескивали со вкусом подобранные украшения.
        - Кто это? - спросил я у своего соседа, меланхоличного толстяка с нездоровым пристрастием к квашеной капусте. Пышнотелый человечек весь вечер хрустел этим незамысловатым маринадом у меня над ухом, не обращая внимания на другие расставленные по Y-образному столу яства.
        - Это? Это знаменитая Рина-Пылесос, - усмехнулся толстяк, убирая с губ повисшую капусту.
        - Пылесос? Это не ее фамилия, надеюсь?
        - Это ее кредо, - ответил сосед. И вдруг, наклонившись к самому моему уху, зашептал, обдавая меня кислым запахом:
        - Молодой человек, я вижу, вы пришли сюда безо всякого сопровождения… Я имею в виду бабу, то есть - простите - женщину, даму сердца… Хотите поволочиться за ней? За Мариной? Она хорошая, страстная и, в сущности, очень неплохая женщина, могу вас уверить! Сделайте одолжение, поухаживайте, могу устроить…
        - Вы пьяны! - Я брезгливо отодвинулся от сводника.
        - Ничего подобного! - с жаром откликнулся любитель капусты. - Ничего подобного! Я просто хочу, чтобы три симпатичных человека доставили себе приятные минуты. Поухаживайте за ней, за Мариной. Ну что вам стоит, приударьте! Всем троим будет хорошо: вам, ей и…
        - И?..
        - И мне, - признался толстяк. - И не смотрите на меня так. Я не развратник. Я в этом деле, можно сказать, самая заинтересованная сторона.
        - Почему? - Дурацкий разговор стал вызывать мое любопытство.
        Собеседник мрачнел на глазах. Хрустнул очередной порцией капустки.
        - Так почему же?
        - Потому, - огрызнулся он, вытирая руки салфеткой, - потому что я ее муж.
        Опаньки! У женщины со столь презентабельной внешностью и столь непрезентабельным прозвищем такой нескладный муж! Нескладный, но, как потом выяснилось, очень богатый - ему принадлежали несколько огромных мебельных салонов в Москве, а кроме того, господин Доронин был известным депутатом и меценатом.
        Ничего необычного в этом не виделось. Необычное виделось в том, что капустоед спал и видел, как бы сбыть с рук грациозную супругу, которая стала причинять ему слишком много хлопот.
        - Рина-Пылесос? Так и сказал? А знаешь, хоть и грубо, но верно, - засмеялся мой коллега-фотограф, когда я попытался прояснить ситуацию в курилке. - Знаю я эту Марину, она, брат, опасная женщина… Я лично ни одного мужика не знаю, который бы из ее объятий ушел без того, чтобы его банковский счет не облегчился на несколько десятков тысяч! Долларов, разумеется. Знаешь анекдот? У армянского радио спросили:
«Может ли женщина сделать мужчину миллионером?» Армянское радио ответило: «Может, если до встречи с ней он был миллиардером». Этот анекдот - точно про нее, про Марину!
        - Погоди! Но как же… муж?
        - А что муж? «Муж объелся груш» - так она обычно говорит. Этот мебельный королек спит и видит, как бы от нее избавиться. Женился по глупости, уж не знаю, как она его охмурила, только теперь он Марину как огня боится.
        - Бьет она его, что ли?
        - Да не бьет, а деньги тянет. Тянет - это еще мягко сказано! Высасывает, заглатывает, вбирает - ну точно, Рина-Пылесос! А толстяку и денег жалко, и на развод он подать опасается, знает, что супруга у него большую часть имущества оттяпает на раз-два. Она же хищница, такие своего не упустят. И муж, значит, поступает хоть и не по-мужски (я бы с такой в два счета разобрался, кукиш в зубы - и гуляй), но, согласись, остроумно: сам подбирает жене любовников, чтобы она их обирала, а его, болезного, не трогала.
        - Не семья, а вертеп какой-то!
        - Это так, конечно, но женщина она и прям роскошная, с этим не поспоришь…
        С этим я и не думал спорить. Весь остаток вечера наблюдал, как особи мужского пола вились вокруг нее, будто мухи, и даже жужжали, - а незадолго до окончания банкета Марина, легко поднявшись с места, сама подошла ко мне, блеснула ровным жемчугом зубов, обласкала теплым взглядом продолговатых глаз, пахнула ароматом чистой кожи:
        - Не знаю, как вас зовут, но вы загадочный молодой человек. Весь вечер не спускаете с меня глаз, а не подошли даже познакомиться. Я вам не нравлюсь?
        - Нравитесь, - спокойно ответил я, улыбнулся.
        - Вы влюблены?
        - Пока еще нет.
        - Хотите, я избавлю вас от этого «пока»?
        - Вы так уверены в своих силах?
        - Уверена. Ну, что же вы? Боитесь?
        - Нет, конечно. Но не понимаю, как…
        - Ах, боже мой! - Она презрительно повела гладкими смуглыми плечами. - Поехали.
        И так уверенно прошла к выходу, ни разу не оглянувшись удостовериться, иду ли я за ней, что, завороженный, я двинулся следом…
        Была ночь, был день, и еще ночь, и снова день - и шепот ласк, и рев страсти, и опустошенность коротких передышек, а потом она снова приближала ко мне свое лицо, засыпала пряно пахнущими волосами, целовала, гладила, кусала, пробовала на вкус, исторгала из моей груди особый, ни на что не похожий торжествующий стон, переходящий в рык обезумевшего самца. И сдавалась на милость победителя, и баюкала в объятиях…
        В любовном угаре время летело на всех скоростях, мы оба похудели, смотрели друг на друга темными, ввалившимися глазами. Наконец головокружительный аттракцион стал притормаживать, возвращая нас к действительности со всеми будничными заботами.
        - Ты познакомился с Мариной? - не заподозрив ничего дурного, спросила Катька, однажды увидев нас вместе. - Я рада. Про нее часто говорят много лишнего, но это не так. Я знаю ее лучше других, ведь мы подруги.
        - Вот как?
        - Да, представь! Дружим с самого детства. У нас в детском саду шкафчики стояли рядом: мой - с клубничкой, ее - с грушей. Сейчас мы стали «девушками из разных социальных слоев», но это ничего! Мы все равно дружим!
        Катьке и в голову не могло прийти, что здесь сильно пахнет предательством. А саму Марину эта ситуация, казалось, только забавляла:
        - Катька - просто наивная дурочка. Разве можно так верить людям? Я бы никогда не оставила без присмотра такого шикарного парня, как ты!
        Я долго не мог понять, зачем я ей нужен. Не только же из-за секса, который, надо признаться, всегда был у нас на высоте. Потом начал кое-что понимать.
        - Я поговорила с мужем, - сказала она однажды. - Ты включен в штат спичрайтеров, которые будут работать на него во время очередной предвыборной кампании. Ты знаешь, она начнется через месяц.
        - Погоди, но я же тебя не просил!
        - Ну и что? - она пожала плечами: это был ее любимый жест. - Тебе что, не нужны деньги? А кроме того, это даст нам легальную возможность встречаться как можно чаще. А кроме того…
        - Что?
        - Вместе мы сможем сделать кое-какой запас на черный день, вот что. На то, чтобы в очередной раз избраться в Думу, мой толстый дурачок готов потратить миллионы, миллионы… сотни, сотни миллионов! У тебя связи в СМИ, у меня связи в других местах. Мы поможем моему благоверному переложить лишние деньги из его кармана в наши, - она удовлетворенно улыбнулась. - Ты согласен получать десять процентов?
        - Нет, мне вообще не нравится то, что ты задумала.
        - Ах боже мой! - она опять повела плечами. - Можно подумать, я предлагаю тебе разбой на большой дороге. Его все равно обдерут, обдерут как липку. Кандидатов всегда обдирают. Не мы - так другие; а вернее сказать, если не согласишься ты, то я-то свой шанс упускать не намерена. Найду другого. Ну? Как?
        Я подумал еще раз - и согласился. Это и было, наверное, моей главной ошибкой. Мы действительно, по выражению Марины, ловко «провернули» обе операции: и провели ее мужа в Думу, и положили довольно большой излишек «выборных» денег в свои карманы. И, наверное, именно с этой поры Марина и увидела во мне «родственную душу». Тот памятный разговор в гостинице, когда она предложила мне жениться на ней, был, я думаю, прямым следствием удачной операции, которую мы проделали всего пару месяцев назад.

«Я сделаю из тебя человека всего за каких-нибудь два-три месяца - конечно, если мой Стасик даст мне честное слово, что будет меня во всем слушаться», - сказала она тогда, перед тем как мы поссорились. Но я не хотел. Никогда в жизни я не хотел
«быть послушным мальчиком», не желал, чтобы из меня делали человека, ни за что не позволил бы кому бы то ни было кроить и перелицовывать меня под чужой вкус. Марину это мало волновало - вот и пришлось ей объяснить, что ничего у нас не получится.

* * *
        По счастью, следователям понадобилось всего каких-нибудь три-четыре часа, чтобы установить, что в момент смерти Марины (по словам эксперта, она произошла не менее четырех-пяти часов назад) я находился очень далеко, на Остоженке, где в присутствии как минимум пятнадцати свидетелей давал показания совсем по другому делу, относящемуся к категории дорожно-транспортных происшествий.
        Краем уха или сознания я улавливал обрывки фраз, которыми перебрасывались эксперты:
        - Видимых следов борьбы не видно.
        - Ногти ее осмотрели?
        - Да, отдали на экспертизу.
        - Задушена, судя по всему, руками. Перед этим оглушили, ударив в висок. На шее и груди следы пальцев.
        - Задушили и подвесили?
        - Вроде того.
        - Здесь?
        - Скорее всего, на кухне. Там свежие следы - замывали, затирали. Потом волокли по коридору. На юбке и в волосах частицы коврового ворса.
        - Соседей опрашивают?
        - Да. Но, скорее всего, все бесполезно. День, все на работе. Никто ничего не видел. Только вот инвалид, что возвращался к себе с пакетом молока, упомянул о какой-то старухе.
        - Что?! - закричал я. - Старухе?! Какой старухе?!
        Оба говоривших одновременно повернулись ко мне - на их лицах было написано одинаковое удивление.
        - О старухе с клюкой, которая вышла из подъезда и направилась к метро. При этом она еще весьма ощутимо стукнула своей клюкой какого-то деда по спине, потому что он загораживал ей дорогу.
        - Старуха! Но ведь тогда, там, на эстакаде, тоже была старуха! И в этой истории с фотогр…
        Я прикусил язык. Совсем ни к чему впутывать в это дело еще и Риту. Девочка и без того перепугана до смерти. А кроме того, ну кто поверит во всю эту дикую сказку с ведьмами и фотографиями, которые изображают смерть пока еще живых людей?
        Пока еще живых…

* * *
        Но я ошибался, думая, что никто не поверит. Поверила Ада.
        Когда тело увезли и эксперты с плоскими чемоданчиками, осмотрев в моей квартире все, вплоть до последней пылинки, тоже погрузились в свой дребезжащий «уазик», я… в общем, вот тут-то меня и накрыло. Колотун был такой, что, кажется, я не смог бы удержать в руках и пуговицы, которая вдруг оказалась лежащей посреди комнаты. Наверное, ее обронил кто-то из следователей. Или… это была пуговица от костюма Марины?
        - Я пригласил вас на чашечку кофе, но с кофе, как вы сами видите, ничего не получится, - сказал я Аде, убрав руки в карманы, чтобы она не заметила, как они дрожат.
        Она улыбнулась, и в этой улыбке впервые не было ни строгости, ни иронии:
        - Почему же? Крепкий кофе вам просто необходим. На его приготовление уйдет не больше десяти минут.
        Пробежав пальцами по пуговицам плаща, она скинула его на ручку кресла, оставшись в узких брюках и вязаном пуловере свободного покроя. Затем скрылась на кухне, на ходу привычным жестом проверив прическу и поправив воротник пуловера.
        Я слышал, как ловко она принялась хозяйничать, открывала ящики в поисках кофемолки и кофе, ставила на газ джезву, бренчала чашками и блюдцами. Понятия не имею, как ей это удалось так быстро, но через десять минут Ада появилась в комнате не только с кофе, но и с очень ловко сделанными бутербродами. По счастью, в моем холодильнике нашлось все, что нужно.
        - Кто вы? - устало спросил я.
        - Это трудно объяснить, - она поднесла к губам чашку, и мне стало ясно, что до сих пор я не знал, как правильно подносить чашки к губам. - Я голосовала на дороге, вы остановились. Давайте так и будем считать, что я ваша попутчица. А надолго ли - время покажет.
        - Зачем я вам сдался? Вы же видите, сейчас я просто не в состоянии… не в состоянии что-либо делать.
        В странных леопардовых глазах Ады зажглись желтые искорки - как будто солнце тронуло спокойную морскую гладь.
        - Только огненные знаки, к которым относится Стрелец, сохраняют такую самоуверенность даже в самой плачевной ситуации. Почему вам не приходит в голову ничего другого, кроме того, что меня могла заинтересовать ваша великолепная персона? А если дело не в вас?
        - А в чем?
        - В загадках, которые вам кто-то загадывает.
        - О боже, неужели надо обязательно напоминать…
        - Конечно, обязательно. Вы сейчас просто несколько выбиты из колеи, а когда придете в себя, сами захотите вступить в игру. И, учитывая импульсивность Стрельцов, их неспособность быть «себе на уме» и резать всем в глаза правду-матку, нисколько не сообразуясь с обстоятельствами, можете наделать немало ошибок. Вам просто повезло, что на вашем пути оказалась я. И здорово повезло!
        - А все-таки, кто вы?
        - Мы же уже решили, что я ваша попутчица.
        Не отводя взгляда от ее удивительных глаз (в них теперь горел азарт и жажда действия, или я ошибаюсь?), я тоже отхлебнул уже остывающий кофе. И внезапно почувствовал дикий голод: тонко нарезанные бутерброды исчезли с тарелки в две секунды, хотя сама Ада к ним даже не притронулась.
        Потом я спросил:
        - Вы, наверное, чего-то ждете. Чего? Чтобы я облегчил свою душу признанием?
        - Можно назвать это и так. Когда мы встретились, я сказала, что вы чем-то сильно потрясены, это было заметно. Что-то случилось еще утром? Да?
        - Да.
        Она наклонила голову, готовясь слушать. «А почему бы и не рассказать?» - я устало подумал. Что-то подсказывало мне, что после рассказа о моих утренних… ммм… приключениях, Ада не станет крутить пальцем у виска. А я не буду чувствовать себя идиотом, принужденным хранить совершенно невероятную тайну.
        В общем, я ей все поведал. Оказалось, это не так уж сложно - сообщать дикие вещи, когда тебя очень внимательно слушают. Золотые дуги ее бровей поднялись в немом удивлении только тогда, когда я рассказал, что, обнаружив, что в гостиничном номере никого нет, я сел в машину и поехал…
        - И вы что же, не постучались ни в один из соседних номеров? - воскликнула она.
        - Нет, а зачем?
        - Да затем, что убийца скрывался именно там! Это же ясно!
        - Какой убийца? Не было никакого убийцы! Марина просто хотела меня разыграть!
        - Послушайте, - Ада отставила чашку и, найдя глазами пепельницу (я держал ее специально для гостей), вытянула из сумки длинную тонкую сигарету. - Ведь вы дотрагивались до тела. Вы же поняли: оно холодное и даже начало коченеть. Как же после этого вам могло прийти в голову, что вас разыграли?
        - Да, но после? Ведь через несколько минут в номере никого не оказалось!
        - И вы вздохнули свободно? В этой ситуации вас не оправдывает даже склонность Стрельцов к самоуспокоению! Если бы Юпитер не наделил представителей вашего знака столь горячей головой, все могло быть по-другому. Давайте лучше призовем на помощь свойственное вашему знаку умение мыслить логически.
        - Давайте.
        - По словам портье, в номер, который вы обычно снимали для своих… любовных утех, - это слово Ада произнесла безо всякого смущения, - за несколько минут до вашего приезда вошли двое: Марина и тот «мужчина в шляпе». После чего вы обнаружили там труп повешенной девушки, а мужчину в шляпе не обнаружили. Выходы на чердак и пожарные лестницы были заблокированы, спрятаться в подсобных помещениях они тоже не могли. Куда же они еще могли деться, если не в соседний номер? Который, конечно, оба преступника заранее подготовили.
        - Вы говорите - оба? Почему оба? Разве их было двое?
        - Ну а вы как думаете? Если труп, который вы видели там, в гостинице, не Маринин…
        - Но это была она!
        - И звонила после всего этого вам тоже она?
        - Да… - сказал я растерянно. - Я знаю, это кажется невероятным, но… ее голос я не мог спутать с другим… и еще ее смех, у нее такой особенный смех…
        - Это не могло быть фальсификацией? Скажем, кто-то записал голос Марины на пленку, а потом прокрутил запись во время телефонной беседы?
        - Нет. Я задавал ей вопросы, она отвечала. Это был разговор, во время которого мы оба слушали друг друга.
        - Тогда другого объяснения просто не существует: там, в гостинице, вы видели не Марину.
        - А кого?
        - Не знаю. Девушку, которую убили вместо нее и выдали за Марину. Не забывайте, лицо ее было прикрыто переброшенными со спины волосами. Вы ведь опознали ее только по одежде!
        Я задумался.
        - Да, на… гмкх… теле… на нем был костюм, который носила Марина.
        - А на голове наверняка был парик. Вы убедились бы в этом, если бы не были от природы так брезгливы, - это опять же отличительная черта Стрельцов. И тот, кто устроил все это представление в гостинице, знал вас как облупленного.
        - Но кто?
        - О первом преступнике нам ничего не известно, кроме того, что это был «мужчина в шляпе». А вторым убийцей… конечно, была сама Марина.
        Сказав это, Ада вскинула на меня серьезные глаза, в которых на этот раз мерцали искры сочувствия. Полные губы дрогнули, словно она желала сказать еще что-то, но в конце концов промолчала.
        Я схватил себя за волосы и сильно потянул, желая упорядочить мысли, которые мелькали в моей голове. «Ты пожалеешь!» - так или почти так сказала мне Марина, когда я отказался «узаконить наши отношения». Так, хорошо. «Ты пожалеешь» - будем считать, что это означало «Я отомщу!». Допустим, она связывается с каким-то типом, чтобы выполнить свою угрозу. Они убивают какую-то другую девушку (кого?!), инсценируют с помощью мертвого тела самоубийство Марины (зачем?), а затем, когда я выбегаю из номера на поиски портье, организованно выносят труп в соседний номер, приводят комнату в порядок - вдвоем это можно сделать быстро и аккуратно… Потом Марина снова звонит мне, назначает свидание в моей же квартире, они с сообщником прибывают сюда раньше меня, и сообщник… интересно, что это на него нашло?… сообщник убивает саму Марину и вешает ее тело в петлю под потолком. Зачем он тратил на это время? Конечно, чтобы воссоздать картину, запечатленную на тех проклятых фотографиях… А потом…
        А потом начиналась полоса сплошного тумана. Кому и зачем понадобилось убивать Марину? А главное, кого они убили там, в гостини…
        Тут у меня в голове как будто граната разорвалась, я вскочил и заорал:
        - Слушайте, слушайте! Но если все это так… если мы оба не ошибаемся… То в гостинице в Текстильщиках сейчас должен находиться второй труп! Нам нужно срочно ехать туда!
        Но вместо ответа Ада огляделась по сторонам, что-то высматривая у меня в комнате. Потом встала (как-то сразу, одним движением, поднялась вся - я невольно подумал, не из бывших ли она спортсменок, так ловко она перемещалась, вставала и садилась, напрягая только те мускулы, которые нужны) и взяла с подставки из-под видеомагнитофона телевизионный пульт.
        И снова спокойно уселась в кресло.
        - Никто не позволит вам, Стас, вторично врываться в гостиницу и хлопать там дверьми, выискивая по всем номерам второй труп. А кроме того, в этом нет особой необходимости. Помните, Марина пообещала, что в Текстильщиках вскоре будет «куча репортеров»? Я думаю, она сдержала слово. Если Скорпионы - а Марина, безусловно, была скорпионом, потому что только представители этого знака так сексуальны, решительны, циничны и мстительны, а кроме того, они до поры до времени прекрасно ладят со Стрельцами, в союзе с которыми добиваются очень многого, - так вот, если Скорпионы обещают вам какую-то неприятность, то они обычно держат слово. Итак, будем ждать. Если в гостинице что-то случилось, мы узнаем это из очередного выпуска новостей.
        Я глянул на часы - до новостей оставалось еще полчаса.
        - Представляю, сколько времени понадобится нашей доблестной московской милиции, чтобы найти этого маньяка, - пробормотал я и залпом допил холодный кофе. - Опасный, скользкий и хитрый тип…
        - Опасный, скользкий и хитрый - против этих характеристик у меня возражений нет, - задумчиво произнесла Ада, машинально поправляя упавший на лицо золотой завиток. - Но почему вы говорите о преступнике - «тип»? Разве он не может быть женщиной?
        - Марина просто мстила мне, это на нее похоже. А этот «мужик в шляпе»…
        - В «мужика в шляпе» могла переодеться женщина.
        Эта мысль не приходила мне в голову. Но я почти сразу возразил:
        - Этот «мужик в шляпе» похож на маньяка. А маньяком может быть только мужчина.
        Слегка улыбнувшись, Ада откинулась в кресле, опустив руки на подлокотники:
        - Вот тут вы ошибаетесь. История знает немало примеров, когда идея убийства овладевала женщиной. И тогда ее жестокость к себе подобным просто не знала границ…
        Санкт-Петербург, 1762 год
        Небывалая жара, которую не облегчали даже слабые порывы ветра, долетавшие с Невы, воцарилась в Петербурге. Кареты и шарабаны, перевозившие господ и народ помельче чинами, словно не ехали, а проплывали в знойном мареве, оставляя после себя легкое облако белой пыли. Улицы были пусты - насколько вообще могут быть пусты в жаркую пору улицы европейской столицы, и потому два мужика, вошедшие в город, ни у кого интереса не вызвали.
        Одному из них было лет сорок, другой, подстриженный «под горшок», казался намного моложе. Домотканые рубахи, перепоясанные грязными веревками, насквозь пропылившиеся онучи и лапти, неуверенно мнущие плюшевую пыль городских улиц, выдавали в мужиках прибывших издалека. Остановившись возле низкого и темного трактира, старший взял в кулак бороду и посмотрел на того, кто помоложе.
        - Передохнуть бы.
        - И то, - так же коротко ответил второй.
        Оба мужика, воровато оглянувшись по сторонам, толкнули грязную, вымазанную чем-то липким и комковатым, похожим на прокисшую овсяную кашу, дверь и вошли внутрь.
        Внутри оказалось так же нехорошо, как и снаружи: закопченные стены, низкий потолок, ужасающий запах гнили и прелости, неструганые доски скамей и столы, до белизны вытертые локтями выпивох. Надувшись, словно пузырь, у стойки стоял хозяин трактира и смотрел на вошедших, неестественно скосив глаза.
        - Чего изволите, господа хорошие? - спросил он с явной насмешкой.
        - Та эта… поисть ба.
        - Пироги, расстегайчики, грибы, кура вареная, лапша… - скучая, перечислил трактирщик.
        - Ты эта… щей нам подай и водки на пятак.
        - Из-под далеко идем. С-под самого Троицкого, - зачем-то пояснил тот, что постарше.
        - Это какого Троицкого? - спросил трактирщик без особого, впрочем, интереса.
        - С-под Москвы.
        Зевнув, толстый хозяин выставил перед мужиками мутную бутыль теплой водки, шмякнул в глиняные плошки щей, которые сильно воняли, показывая тем самым, куда в этом заведении девают гнилую капусту. Испросив для себя еще по горбушке хлеба, оба мужика с довольным видом отошли в темный угол и уселись рядышком, степенно, по-деревенски, хлебая из тарелок щи, одной рукой орудуя ложкой, другой подставляя под ложку кусочек хлеба, чтобы не закапать столешницу.
        Водку выпили тоже неторопливо, посматривая на редких трактирных посетителей. Вообще оба мужика держались как-то нервно, явно не желая, чтобы их присутствие было кем-то замечено.

«Беглые, что ль?» - подумал трактирщик и зевнул.
        Когда он захлопнул рот, мысль о том, не беглые ли крестьяне сидят у него в углу, начисто выветрилась из его головы. Пристроив за стойкой толстый живот, хозяин стал думать не о мужиках, а о калачнице Настасье, разбитной бабенке, что жила через дорогу и с некоторых пор поощряла его грубые ухаживания, виляя задом и громким хохотом встречая его сальные шутки.
        А между тем, если бы мысли хозяина не переметнулись к этой приятной теме и если бы он более тщательно пригляделся к обоим мужикам, а затем, прислушавшись к их негромкому разговору, под удобным предлогом вышел из трактира и кликнул гвардейцев, то мог бы в скором времени получить баснословную награду в сто рублей. Именно такую немыслимую сумму пообещала московская помещица Дарья Салтыкова уплатить тому, кто доставит ей Ермолая Ильина и Савелия Мартынова - двух беглых дворовых мужиков, которые по собственному почину направились в Санкт-Петербург бить челом императрице Екатерине Алексеевне и жаловаться на свою хозяйку.
        Сейчас мужики сидели друг против друга и, сплетясь бородами, негромко спорили.
        - Видал ты, каков этот Зимний? - тихо спрашивал младший. - Слышал я, что дворец, но это ж громада! К нему и подойти-то боязно. Пока до государыни доберешься, сто раз тебя бородой в полы навтыкают. А потом еще портки сымут и по филейным частям! Это что же получается? Из огня да в полымя…
        - Не боись. Государыня-то добрая.
        - Она-то неча, да у ей стража. А мы с тобой обои беспаспортные. А-а, скажут, беглые?! Пожалуйте, братцы, на цугундер! Запорют!
        - А, чай, не пропадем. На божье дело сподобились, бог, чай, и поможет.
        О доброте императрицы, которая после своего воцарения на престол ценой убийства собственного мужа поклялась не «проливать боле на плахе кровь русскую», среди крепостных крестьян ходили легенды. Говорили, что она никогда не отказывается послушать «ходоков», которым улыбнулось счастье предстать пред царственными очами. Передавали из уст в уста о строгих наказаниях, наложенных Екатериной на тех помещиков, которые излишне истязают народ; утверждали даже, что несколько имений, где крепостным и вовсе было не вздохнуть, разгневанная царица взяла «под свою руку».
        Все это было по большей части небылицами, рождаемыми разгоряченным воображением тех, кто хотел видеть в императрице свою главную и единственную защиту. На самом деле Екатерина Великая вообще не рассматривала крестьянских жалоб, считая ниже своего царского достоинства брать в руки бумаги, составленные чиновником ниже статуса тайного советника. И уж тем более не принимала у себя во дворце никаких мужиков. Пройдет еще сорок лет, прежде чем преемник Екатерины, Павел Первый, с целью показать простому народу, что о нем заботятся, повелит укрепить на стене Зимнего дворца специальный ящик для доносов «всех лиц, без разбора звания».
        А сейчас миссия, которую взяли на себя Ермолай Ильин и Савелий Мартынов, была практически невыполнима.
        Но мужики, раскрасневшиеся от водки, ослабив ворота рубах так, что у обоих на загорелых шеях стали видны подвешенные на пеньковых веревках большие медные кресты, спорили с друг другом сиплыми голосами - и, как это нередко бывает в хмельных спорах, спорили об одном и том же.
        - Кабы мы не в Питер к императрице, а на Дон, в тамошние степя… там много наших беглых осело.
        - Осело тех, кого поймать не могли. А кого споймали, знаешь…
        - Вот то-то и оно.
        - На Дону-то все сплошь разбойники.
        - И то. А душегубства я не желаю. На мне вона крест.
        - А на мне, чай, и креста нет? Я чай, мы с тобой и беглыми стали, чтобы супротив, значит, душегубства.
        - То-то и оно.
        - Я про то: как дойти-то к императрице.
        - Бог поможет.
        - Бог-то, он тае…
        - То-то и оно.
        Проговорив таким образом до самого вечера, мужики с молчаливо-презрительного согласия трактирщика распоясались, развязали лапти, ослабили подвязки портков и, повесив онучи сушиться на перекладину лавки, стали устраиваться на ночлег.
        В вечернее время, как только повеяло первой прохладой, трактир стал наполняться разномастным людом. Пьяные горланили песни и сквернословили так, что Ермолай и Савелий, посматривая на них со своих лавок, неодобрительно качали головами и то и дело осеняли себя крестным знамением.
        До поры до времени на них никто особо внимания не обращал, и, уставшие с дороги, мужики уже начали забываться тревожным сном, как вдруг были разбужены звоном и грохотом слетевших со столов тарелок и бутылок. Некий разгулявшийся молодой человек с бритым лицом и в диковинном красно-синем мундире затеял драку с трактирщиком, обвиняя последнего в том, что тот «на каждую четверть водки два стакана лишней воды кладет, а деньги берет как за чистую».
        Толстый трактирщик, которого гвардеец душил голыми руками, распластав его в проходе между лавками, хрипел и выкатывал белесые косые глаза.
        Кругом стоял визг гулящих девок и хохот разгулявшихся молодчиков. Кто-то носился по столам, сшибая на пол посуду, и она катилась по полу, звеня и подпрыгивая.
        - Вот спаси Иисусе, шли за помогти, а попали на шабаш, - сказал старший, свешивая с лавки босые ноги.
        - Уходить надо, дядя Ермолай.
        - Да уж, посидели.
        Оба мужика, не обращая внимания на то, что творилось вокруг, принялись споро одеваться.
        В это время в трактир, привлеченный шумом и свистом, вошел отряд караульных. Возглавлял их высокий, как каланча, гвардеец в диковинной высокой шапке и со шпагой, воинственно бряцающей у правого бедра. Вид у него был такой бравый и строгий, а караул так недвусмысленно взялся за ружья, что шум в трактире мгновенно улегся. Гулящие девки, городское хулинанье и прочая мелкая сошка брызнули в двери и окна, как рыба сквозь дырявый невод.
        Караул, казалось, это не интересовало: все смотрели на молодого человека, зачинщика драки. С сожалением выпустив горло трактирщика, он поднялся с пола и, ни на кого не глядя, хмуро оправлял рукава мундира.
        - Тэ-экс-с… - протянул начальник, оглядывая сквозь прищуренный глаза открывшуюся ему картину погрома. - Шумим, значит, и императорских указов не соблюдаем. Гардемарин? - спросил он у юноши, и, не дожидаясь ответа, сам себе ответил:
        - Гардемарин. А то, что курсантам морской школы высочайшим императорским повелением запрещено посещать кабаки, трактиры и прочие тому подобные места, слыхал?
        - Слыхал.
        - Пожалуйте, сударь. Доставим вас к вашему начальству для наложения наказания.
        - Я…
        Юноша принял очень воинственный вид, и караул, заметив это, сгрудился возле него поплотнее. Не исключено, что в трактире могла завязаться вторая драка, на этот раз с куда более серьезными последствиями, но тут, к удивлению Савелия, какая-то сила подхватила его старшего товарища с лавки и бросила к начальнику караула.
        - Ох, господин хороший, простите, не знаю, как величать вас, дозвольте сказать. Не наказывайте вы его, бог с ним. Барич это мой, Микита Андреевич, барыни моей единственный сынок. Я ему письмо, вишь, из дому привез, так он на радостях меня в трактир, значит, и повез, чтобы я, значит, угостился. А сам-то Микита ни-ни, и усов в водке не обмочит, и в дверь не войдет, где подносят, ну ее, говорит, проклятую! Привез меня, значит, в трактир-то - а вы не удивляйтесь, господин хороший, что барич меня самолично подвез, я ж вашего Питербурха-то не знаю, а Микиту-то Андрееча с младых ногтей вырастил, дядька я его, пока в мореходную школу из дома не проводили, все ходил за мальчонком. Привез он меня в трактир, а тут на него и налетели, ворье поганое. Он, Микита-то наш, дюже горячий. Вот оно и началось, и пошло, и пошло. Ан он-то не виноват, как есть не виноват, вот и товарищ мой, что на лавке сидит, подтвердить может. Отпустите вы Микитку, господин хороший, бог с ним. А за беспокойство примите. Я, чай, понимаю, что служба. Примите за беспокойство, как бы от моей барыни взяли. Один он, чай, у нее сынок.
        Слова из Ермолая сыпались горохом, мужичонка стал сам на себя не похож: вертелся, юлил, подпрыгивал, робко дотрагивался до рукава начальника караула и даже пытался заглянуть ему в глаза. А когда сказал «примите», в заскорузлой, черной от работы крестьянской руке появилась некая бумажка. Бумажка была большая, но в несколько раз сложенная, и бумажка эта сама, будто живая, вползла за обшлаг караульного мундира и затаилась там, являя миру только крошечный треугольный кончик.
        Начальник караула глянул на этот кончик, усмехнулся, заправил его поглубже и, не говоря ни слова, развернулся к выходу. Стуча сапогами, все четверо караульных покинули трактир.
        - Ну, брат, спасибо. Выручил ты меня. Не на шутку выручил: погнали бы меня из гардемаринов, на этот раз точно бы погнали, - весело обратился к Ермолаю кудрявый юноша. - Сколько сунул-то ему?
        Ермолай ответил.
        - Тю! - присвистнул гардемарин. - Да на такие деньги ты мог бы корову себе купить! Ты что, брат, святой?
        - Не. И деньги, господин ты мой хороший, у нас вон с Савелием чуть не последние были, - спокойно ответил мужик, поглаживая бороду.
        - Ну, брат, спасибо, конечно, однако не жди, что скоро отдам. Я, брат, сам нынче бессребреник. Раньше Покровов батя с имения и не пришлет мне ничего.
        - А ты по-другому отдай, - хитро блеснув глазами, сказал Ильин.
        - Как это «по-другому»?
        - А как у нас в деревне делают, на пересчет. Взял у меня кум, положим, мешок пшаницы, пришел год отдавать - а пшаница у него не родилась. Я тогда, положим, говорю - кабысь так, отдавай гречей, только гречи выходит-то не мешок, а три. Он туда-сюда, а деваться некуда. Нашел гречу, привез.
        Гардемарин внимательно посмотрел на мужика и вдруг громко расхохотался.
        - А ты, брат, как я погляжу, не простой лапотник. Когда меня у этого жука, караульного, выкупал, - свою, значит, мысль имел?
        - Есть мысль, - охотно согласился Савелий.
        - Ну, пошли. Как там у вас в деревне говорят? Долг платежом красен? Пошли.
        Гардемарин увел обоих мужиков на постоялый двор, который был почище и потише давешнего кабака. Там, в огороженной дощатыми перегородками клетушке, присев рядом с Савелием на застланные лоскутным одеялом полати, он и выслушал просьбу мужиков.
        - Обратиться-то то больше не к кому, - пояснил ему Савелий. - Оттого и выручили тебя, что форма на тебе не обычная, а, чай, императорского войска. Нам до самой императрицы добраться надо, а с такой формой, чай, тебя и в Зимнем послушают.
        - Форма-то формой, да только наш брат, гардемарин, не больно-то в царские покои вхож, - задумчиво ответил ему «спасенный» юноша. - А впрочем, ты погоди. Повезло тебе, брат, что на благодарного человека нарвался. Я добра не забываю. Аудиенции у императрицы обещать не стану, а бумагу какую через канцелярию запущу. Есть у меня там маленькая зацепка. Ихний писарь мне намедни сорок рублей в карты продул и до сих пор, шельма, не отдает, говорит - нету.
        Посовещавшись, мужики согласились составить бумагу. Поскольку оба были, конечно, неграмотные, на следующий день гардемарин отвел их к своему знакомому писарю, который в счет уплаты сорокарублевого долга взялся не только составить бумагу по всем дворцовым правилам, но и проследить, чтобы этот документ «ушел» вверх по дворцовой лестнице и предстал пред сиятельные очи.
        Вот как получилось, что через каких-нибудь два месяца Екатерина Вторая держала в руках «письменное рукоприкладство» крестьян Московской губернии Ермолая Ильина и Савелия Мартынова. В «рукоприкладстве» было сказано, что:
        - крестьяне Ильин и Мартынов знают за своей хозяйкой, московской помещицей Дарьей Салтыковой, «смертоубийственные и весьма немаловажныя креминальные дела»;
        - указанная помещица за последние пять лет погубила в своем имении более ста душ, в связи с чем челобитчики Христом-Богом просили императрицу «от смертных губительств и немилосердных бесчеловечных мучительств защитить» крепостной народ, имевший несчастье проживать в салтыковском имении. «Токмо у одного раба твоего, Ермолая Ильина, оная помещица загубила три жены, самолично рукоприкладствуя и смертным мукам без вины подвергая»;
        - напоследок мужики просили Екатерину не выдавать их барыне, особо подчеркивая, что в этом случае их ждет в имении Салтыковой лютая смерть.
        В России всегда били крепостных, нередко забивали их до смерти, но количество жертв, указанных в донесении Ильина и Мартынова, насторожило даже императрицу. По ее повелению из Канцелярии Ея Императорского Величества донос поступил на рассмотрение и принятие решения в Правительствующий Сенат, оттуда - в юстиц-коллегию, где первого октября и был принят в производство.
        Вести дело было поручено следователю Степану Волкову. Этот человек не имел ни денег, ни связей, а кроме того, пребывал в весьма незначительном чине. Все говорило за то, что «дело Салтыковой», о котором уже начали судачить в Москве и Петербурге, будет в конце концов спущено на тормозах - в пользу этого говорило и то, что Салтыкова, обладая многочисленной знатной родней, сумела натравить ее и на Волкова, и на юстиц-коллегию в целом.

* * *
        В богатом московском доме Салтыковых поселилась тревога. Многочисленная челядь, и без того не имевшая никакого желания лезть лишний раз на глаза грозной помещице, теперь, когда стало известно об удачном побеге Ильина и Мартынова, и вовсе затаилась. Хотя беглецы снялись с места ночью, увязав в небольшие узелки пожитки и деньги, их исчезновение обнаружилось быстро: оба мужика были конюхами, и не поенные с утра лошади стали очень рано проявлять беспокойство.
        Дарья Николаевна тоже проснулась с зарей, как всегда просыпалась летом: в комнате было душно, шелковый балдахин не спасал от комарья, да и клопы - бич барских постелей - сегодня особенно разохотились. Почесываясь, тридцатидвухлетняя вдовушка спустила ноги на пол и уселась на кровати, отчаянно зевая. Она вовсе не была похожа на вурдалака, ведьму, которая за короткое время своего вдовства истребила сто тридцать шесть человек.
        Круглое, присыпанное веснушками лицо с носиком-«уточкой», чуть лопоухие уши, светло-серые глаза, пухловатые со сна губы, сложившиеся после зевка в милую полудетскую гримаску. А вот фигурка у Салтычихи, как, с подачи крепостных, совсем скоро стали звать помещицу в Москве, была не по-женски сухопара, даже тонкая, как у девушки, талия не придавала ей легкости. Сейчас из-под ночной рубашки помещицы выглядывали большие ноги с широкими ступнями и ногтями, дожелта изъеденными каким-то грибком.
        - Нюта, - сипловатым со сна голосом позвала Дарья Николаевна. - Нюта! - крикнула она уже сильнее, с силой дергая за гарусный снурок, висевший у ее постели.
        Влетевшая на зов горничная, держа на вытянутых руках бумазейные чулки и башмаки, сразу с порога бросилась к ногам барыни. Салтыкова никогда не ступала по полу босыми ступнями; можно было подумать, что делает она это из боязни простудиться или занозить ногу о начищенные кирпичом половицы, но на самом деле с некоторых пор Дарью Николаевну стало преследовать по утрам ощущение, что везде в доме она видит кровь. Наступать босиком в лужи крови было тяжело и неприятно.
        - Юбку неси, дура, - ворчливо приказала она девушке, когда та ее обула. - Да посмотри, что там, не порча ли у меня? - указала она на красное пятно, проступившее на желто-белой коже. Пятно было величиной с ладонь и располагалось под грудью. Чтобы указать на него, Дарье Николаевне пришлось высоко поднять свои худые руки, обнажив впалые подмышки с редкими, слипшимися от пота волосками.
        - Пустое, барыня, не тревожьтесь, - робко ответила горничная, осмотрев пятно. - Потница это у вас, от жары. Взопрели вы ночью.
        - «Взопрели…» - передразнила девушку помещица. - Пошла вон, дура. Михея позови.
        Горничная скрылась, а Дарья Николаевна, подойдя к большому зеркалу у комода, долго рассматривала искусанную клопами шею и плечи и грызла губы с целью вернуть им поблекшую за ночь краску.
        Кроме горничных и сенных девушек, мало кто видел эти недостатки внешности Дарьи Николаевны. Дочь столбового дворянина, состоявшая в родстве с Пушкиными, Толстыми, Строгановыми, Давыдовыми, она овдовела после непродолжительного замужества, и ее вдовья постель долгое время не согревалась ничьим телом.
        Тоскуя от скуки и изнывая от горячивших молодую кровь снов, где бравые усатые офицеры штурмом брали ее спальню и вытворяли с ней самой такие вещи, от одних воспоминаний о которых потом целый день сладко ныло сердце, двадцатишестилетняя вдова некоторое время пыталась изгнать бесов, что поселились в ее душе.
        Каждый год она ездила на богомолье к какой-нибудь православной святыне. Желание найти успокоение и развести черные мысли порой загоняло Салтыкову довольно далеко: например, в Киево-Печерскую лавру, где постоянные обитатели паперти долго потом вспоминали щедрую барыню, горстями швырявшую милостыню и пожертвовавшую «на церковь» весьма внушительные суммы.
        Богомолье не помогало, сны продолжали преследовать Дарью Николаевну, становясь особенно невыносимыми весной, когда до раскрытых окон ее спальни доносился сдержанный смех и шепот дворовых девок, крутивших свои амуры с конюхами, кучерами и лакеями. Кусая углы подушки, молодая вдова вслушивалась в эти звуки, и в душе ее нарастала злоба.

«Ишь, расходились… Креста на них нет… Еще понесут, стервы, да, поди, и плод пойдут травить, а какие после этого будут работницы?»
        О том, что незамужние дворовые девки время от времени бегают «травить плод» к старухе Куделихе, после чего криком кричат и отлеживаются в людской на полатях, кровяня рубашки, Дарья Николаевна знала от своей старой няньки Мамаевны. Однажды заикнувшись об этом, та уже не могла отвлечь барыню от расспросов на эти темы и постепенно рассказала ей все: что плод травят, вставляя «в нутро» длинную ржавую спицу, что вся операция идет на живую, и что девки кричат так, что, бывает, «козы пугаются, ажно молоко у них пропадает».
        Сама не зная почему, Дарья Николаевна, лежа в постели, часто представляла себе эти картины, и тело ее содрогалось от новых, тревожно-сладких ощущений.
        А потом появился ОН. Дворянин, землемер, капитан Николай Андреевич Тютчев[Родной дед русского поэта Федора Тютчева.] .
        Он пришел к ней, высокий статный красавец с лихо закрученными усами, и, приложившись к ручке, почтительно представился и объяснил свое дело:
        - Занимаюсь, Дарья Николаевна, межеванием, то есть проведением на местности границ между землями различных владельцев. Принужден по службе заняться сверкой границ ваших подмосковных владений с записями об оных, имеющихся в земельном кадастре.
        Глядя на его румяное и невозможно красивое лицо, она тогда поняла: вот оно, пришло! Сбылось то, о чем молодая вдова тайно молилась. Он - не тот образ, из неясной зыби сна, а живой - стоит рядом, подкручивая капитанский ус, и поглядывает на нее с нескрываемым интересом.
        - Оставайтесь ужинать, Николай Андреевич, - кокетливо сказала она, лихорадочно соображая, какой туалет надеть к трапезе - тот, из желтого муслина с открытыми плечами, пошитый для именин соседской дочери Палашки Панютиной, или полосатый шелковый, к которому прилагается тюрбан со страусовым пером.
        Она выбрала желтый, и зря - все равно платье оказалось смято, и фижмы слетели на пол вместе с корсетом, когда капитан под предлогом, что ошибся дверью (он шел после обеда в курительную, а она удалилась к себе припудрить плечи), вошел к ней и, недолго думая, положил широкую лапищу прямо на лиф.
        А потом стал больно, сильно целовать в губы, в лоб, в глаза, наклонялся к рукам, его губы скользили дальше - от ладони к запястьям, добирались до шеи, спускались к вырезу декольте… У Дарьи моментально закружилась голова, она таяла, таяла в кольце этих сильных рук, плавилась в его объятиях, как воск, она поддавалась ему, словно мягкая глина мастеру…

…А потом наступило утро, и она впервые за много-много месяцев проснулась и, еще не открыв глаза, сразу же почувствовала рядом тепло такого желанного, такого драгоценного тела… Приподнявшись в кровати, чтобы рассмотреть его как следует, Дарья Николаевна сделала неловкое движение - и страстный любовник моментально откликнулся на него, и в утреннем полумраке их тени затрепетали вновь, и первый робкий луч, прокравшись сквозь занавески, испуганно прочертил по комнате узкую золотую полосу и замер, устыдившись того, что стал непрошеным свидетелем переплетения их сильных тел…
        Этот жгуче-страстный роман, который ни для кого не был тайной, продолжался немногим более полугода.

…А потом Тютчев ее бросил.
        Бросил в одночасье, неспешно одеваясь после ласк очередной бурной ночи.
        - Ну, Дарьюшка, напотешились мы с тобою, век не забыть. Уж на что, казалось, я выносливый, а все ж ты меня переплюнула. Но, однако же, делу время, потехе - час, как в народе говорится. Поцелуемся в последний раз, да и разойдемся. Перекрести меня, душа моя, и благослови: сегодня еду предложение делать. Надоело холостым ходить, хочу домом обзавестись, чтобы самовар по утрам и ребятишек своих заиметь поболе…
        У Дарьи Николаевны потемнело в глазах. Сама по жизни вероломная, она почему-то истово верила в верность своего любовника и не сомневалась, что их роману суждено гореть и вспыхивать страстью еще долгие-долгие годы.
        - На ком же ты женишься, если не секрет?
        - На соседке твоей.
        - Это не на Пелагее ли Панютиной?
        - На ней. Что, хороша невеста? Благословляешь?
        - Хороша, - с трудом ответила Салтыкова и, привстав на постели, положила руку на тяжело вздымающуюся грудь. - Очень хороша твоя Пелагея. Ну а я-то, я-то сама тебе чем не пригожа, друг мой? Душ и капиталов у меня-то, поди, поболе, чем у Панютиных, наберется.
        Держа в руках сапог, который он собирался надеть, капитан Тютчев с удивлением обернулся через плечо на Дарью Николаевну, и острая, как та ржавая спица, боль прошла сквозь ее грудь. Она поняла, что любимый и в мыслях никогда не держал предлагать ей руку и сердце. Это Дарья любила молодого капитана, а для него она была так - забава, служебное приключеньице. Забава… Забава…
        - Ну-у, Дарьюшка, что за странный разговор. У тебя сыновья, тебе поднимать их надо. Капиталы твои не мне, а им должны пойти, ежели по справедливости. Ну а кроме того…
        Он не договорил, но она поняла.
        А кроме того, хотел сказать Николай Андреевич, тебе тридцать два года, по нынешним меркам - старуха. К тому же негоже молодому капитану жениться на вдовице. А еще, и это, пожалуй, самое главное, у Палашки Панютиной, помимо трехсот душ и пятидесяти тысяч приданого, розовощекое лицо с играющими на щеках ямочками, живые синие глаза, молочно-розовая кожа, источающая нежный аромат незабудок и пухленькая, аппетитнейшая фигурка, обещающая охочему до постельных утех капитану новые, неизведанные забавы…

…На свадьбу Дарья не поехала, сказавшись больной, хотя Иннокентий Панютин, как добрый сосед, лично приезжал уговаривать ее почтить присутствием семейное торжество. Было ли это взаправду или только ей казалось, что в уголках его синих, как у дочери, глаз, все время, пока он говорил, мелькала издевательская усмешка?
        Как бы там ни было, действительно больная от ревности и злости, с серым лицом, казавшимся особенно страшным в полумраке спальни, где она лежала, Дарья Николаевна вслушивалась в стук кареты, увозившей Панютина.
        А затем велела кликнуть к себе конюха Савельева.
        - Пойдешь… денег тебе дам… пойдешь… - говорила она, тяжело дыша и не отнимая руки от груди, куда снова вошла эта ржавая спица, - в главной конторе артиллерии и фортификации купишь пороху… пять фунтов… перемешаешь с серой и завернешь в пеньку. Под застреху дома Панютиных подоткнешь. Знаешь? За Пречистенскими воротами их дом, у Земляного города.
        Узнать, как неверный любовник и его невеста взлетели на воздух вместе с домом в самом центре Москвы, - целый месяц Дарья Николаевна жила только этой мыслью. Однако крепостной конюх отказался заложить бомбу под барский дом, за что его полночи терзали на конюшне батогами. Под страхом немедленной смерти на следующую ночь Салтыкова вновь отправила конюха к дому Панютиных. И снова он вернулся ни с чем, заявив, «что сделать того никак невозможно», - и был немилосердно бит батогами.
        Так продолжалось до весны, когда добрые люди предупредили капитана о грозящей опасности. Он не стал полагаться на судьбу и решил искать защиты у властей. Была подана челобитная в Судный приказ, он испросил для себя конвой «на четырех санях, с дубьем».
        Это было ранней весной, когда еще не сошел снег.
        А в начале лета в Санкт-Петербурге появились два беглых крепостных Салтыковой, Ермолай Ильин и Савелий Мартынов, которые начали рассказывать о своей хозяйке такие вещи, от которых у людей и покрепче капитана Тютчева начинало мутиться в голове…

* * *
        Целый год следователи юстиц-коллегии занимались изучением арестованных у Салтыковой счетных книг и допрашивали свидетелей - многочисленную челядь, проживавшую в ее московском доме на Сретенке, и домашних слуг из подмосковных имений Троицкого и Вокшина.
        Вскрывшиеся факты потрясли следователей: в течение нескольких месяцев, последовавших за свадьбой любовника Тютчева (хотя связь с этим событием тогда никто не уловил), в имениях Салтыковой происходил какой-то мор. Причем умирали главным образом женщины, и смерть настигала их при загадочных, если не сказать - подозрительных обстоятельствах. К примеру, было зафиксировано несколько смертей молодых здоровых девушек не старше двадцати лет, попадавших в дом Дарьи Николаевны в качестве прислуги. Все они умира-ли по истечении одной-двух недель службы.
        Весьма подозрительны были смерти трех жен Ермолая Ильина, о чем последний упоминал в доносе на имя императрицы. Всего надворный советник Волков насчитал сто тридцать восемь крепостных Салтыковой, ставших, по его мнению, жертвами преступлений хозяйки.
        Было установлено, что Дарья Салтыкова имела собственные тюрьмы с пыточными застенками, колодами, кандалами, «испанскими сапогами». Люди томились в пыточной годами: многие получили свободу только благодаря расследованию.
        Следователь Волков никак не мог добиться у крепостных Салтыковой показаний против их хозяйки. Долгое время факты, изложенные в челобитной Ильина и Мартынова, оставались ничем не подкрепленными.
        - Управы на нее нет и быть не может, - говорили холопы и угрюмо переминались с ноги на ногу, отказываясь добавить еще хоть слово.
        Отчаявшись довести следствие до конца обычным путем, в ноябре 1763 года Волков направил в Правительствующий Сенат просьбу разрешить следствию применить в отношении Дарьи Салтыковой пытку, отстранив ее перед тем от управления всеми своими именьями и денежными средствами, «дабы лишить возможности запугивать крепостных и давать взятки чиновникам».
        Однако императрица разрешила лишь припугнуть Салтыкову пыткой, но не дала разрешения применить к родовитой помещице подобную меру воздействия. Остальные просьбы следствия были удовлетворены.
        В начале июня 1764 года в Москве и подмосковных имениях Салтыковой были проведены повальные обыски. Результат обысков и последовавших за ними допросов дворни, у которой после ареста барыни развязались языки, вскрыл перед следствием страшную картину. На руках Волкова оказался список крепостных, состоявший из ста тридцати восьми фамилий. Из этого списка пятьдесят человек официально считались «умершими от болезней», «безвестно отсутствовали» семьдесят два человека, шестнадцать значились «выехавшими к мужу» или «ушедшими в бега». Долгая кропотливая работа следствия позволила прояснить судьбу многих из них.
        Например, стала ясна история смертей трех жен Ермолая Ильина. Первой супругой кучера барыни была дворовая девка Катерина Семенова, которая вместе с прочей прислугой мыла полы в господском доме. Обвиненная в том, что полы грязны, Катерина была отведена на конюшню и жестоко избита плетьми и батогами, после чего скончалась. После ее похорон Салтыкова быстро женила своего кучера на молодой пятнадцатилетней Федосье Артамоновой, которой также была поручена разная работа в главном доме.
        Очень скоро Федосья вызвала неудовольствие хозяйки и точно так же умерла от порки. Не прошло и полугода, как Ермолай Ильин, по велению барыни был женат в третий раз. Третья жена - миловидная и тихая Аксинья Яковлева - была, по признанию самого кучера, «ему очень по сердцу». Однако прожить им довелось немногим больше трех месяцев: в один черный день по причине, так и оставшейся неизвестной, Салтыкова внезапно набросилась на служанку и принялась собственноручно избивать ее руками, скалкой, ремнем, а после и поленом. Избитую до смерти Аксинью по приказу Салтыковой крепостные, наблюдавшие эту сцену от начала до конца, отпоили вином и подготовили к причастию. Не приходя в сознание, она умерла.
        Священник пришел в ужас, увидев труп с черными гематомами на лице, руках и сочащейся из носа и ушей кровью. Хоронить Аксинью без специального разрешения он отказался. Молодую женщину пришлось везти в Троицкое и там положить в наспех вырытую яму, слегка присыпав сверху землей.
        Одним из самых ярких эпизодов в деле Салтыковой было убийство дворовой девушки Феклы Герасимовой. Избитая до такой степени, что в ее облике уже мало что угадывалось человеческого, Фекла, по замыслу Салтыковой, должна была быть похоронена заживо. По словам старосты Ивана Михайлова, «и волосы у нее были выдраны, и голова проломлена, и спина гнила». Он повез хоронить умирающую женщину в Троицкое, но по дороге передумал и вернулся с ней обратно в Москву, причем по пути останавливался, приоткрывал попону и показывал селянам Троицкого и жителям других окрестных деревень обезображенный побоями труп Феклы.
        Для побоев Дарья Николаевна использовала ремни, скалки, поленья, горячие щипцы для завивки волос, которыми хватала свою жертву за уши. От рук Салтыковой погибали и мужчины, хотя число умерщвленных ею женщин не идет с количеством «мужских» жертв ни в какое сравнение. Почти сутки она пытала и жгла молодого слугу Хрисанфа Андреева: по велению Салтыковой, он был раздет донага и подвергнут порке кнутом. После порки молодой человек не мог стоять на ногах, его оставили на ночь лежать на снегу, наутро же Хрисанф был приведен в кабинет Дарьи Николаевны, где она сама избивала его палкой, таскала за уши раскаленными щипцами для волос, поливала голову кипятком из чайника и снова била, била, била… Вся вина умершего в присутствии Салтыковой молодого человека заключалась в «плохом смотрении за мытьем полов»; Андрееву надлежало руководить горничными, и он, по мнению помещицы,
«недосмотрел».
        В целом же следователь Волков пришел к заключению, что Дарья Салтыкова «несомненно повинна» в смерти тридцати восьми человек и «оставлена в подозрении» относительно виновности в смерти еще двадцати шести.
        Тем временем в Москве и других городах, где «дело Салтычихи» получило широкую известность, расползлись слухи о том, что помещица не только забивала людей до смерти, но и употребляла в пищу человеческое мясо. Люди открыто говорили: мол, потому Салтычиха и была «падка на женщин» - по представлению сплетников, женское мясо должно быть нежнее мужского, а предварительная порка человека приводила к отделению мяса от костей, давая возможность людоеду получить качественную вырезку. Следствие с абсолютной надежностью установило, что все разговоры на эту тему беспочвенны - Дарья Салтыкова никогда не употребляла в пищу человечины и никогда не отдавала приказов о расчленении тел убитых ею людей.
        Расследование дела о преступлениях помещицы Дарьи Салтыковой было закончено весной
1765 года. Судьи признали обвиняемую виновной в убийствах и пытках дворовых людей
«без снисхождения» и послали на Высочайшее имя доклад, предложив Екатерине Алексеевне самой придумать возмездие.
        Императрица целых три года не могла принять решения об окончательном приговоре Дарье Николаевне Салтыковой. Известно не менее четырех черновых набросков этого приговора, выполненных императрицей собственноручно. И вот второго октября 1768 года императрица направила в Правительствующий Сенат указ, в котором подробно описала наложенное на Салтыкову наказание. В этом документе Дарья Салтыкова именовалась не иначе как «беcчеловечная вдова», «урод рода человеческаго», «душа совершенно богоотступная», «мучительница и душегубица» и так далее.
        Императрица приговорила убийцу к лишению дворянского звания и пожизненному запрету именоваться родом отца или мужа, отбыванию в течение часа особого «поносительного зрелища», в ходе которого Салтыковой надлежало простоять на эшафоте прикованной к столбу с надетым на шею щитом с надписью «мучительница и душегубица». И наконец, остаток жизни Дарье Николаевне предстояло провести в подземной тюрьме, без света, при полном запрете общаться с кем-либо из людей.
        Наказание осужденной помещицы было исполнено семнадцатого октября 1768 года на Красной площади в Москве. Все московские дворяне получили от высочайшего двора
«билеты», обязывающие их присутствовать на этой гражданской казни. В день расправы Красная площадь была заполнена полностью, люди теснились в окнах выходящих на площадь зданий и занимали все крыши.
        В одиннадцать часов утра Дарья Николаевна Салтыкова была доставлена на площадь под караулом конных гусар. Ее вынудили подняться на высокий эшафот, привязали цепями к столбу, на шею надели большой деревянный щит с надписью «мучительница и душегубица». По истечении часа Салтыкова была сведена с эшафота и усажена в черный возок, который направился в Ивановский женский монастырь, где для нее была приготовлена особая «покаянная» камера, расположенная ниже уровня земли, что полностью исключало проникание света, эта камера имела в ширину немногим более двух метров. Узница содержалась в полной темноте, лишь на время приема пищи ей передавался свечной огарок. Салтыковой не дозволялись прогулки, ей было запрещено получать и передавать корреспонденцию. Это были настоящие «похороны заживо», которые растянулись на долгие одиннадцать лет. По истечении этого срока Салтыкову перевели в каменную пристройку к храму, в которой имелось зарешеченное окошко. Посетителям монастыря было дозволено смотреть в это окошко и даже разговаривать с узницей. Многие жители Москвы, и даже те, кто приезжал издалека, специально
приходили в Ивановский монастырь, как в зоопарк, - чтобы посмотреть на знаменитую Салтычиху. Сохранились свидетельства о том, что тощая седая старуха ненавидела посетителей, плевалась и сквернословила.
        В пятидесятилетнем возрасте, на тринадцатом году заключения, Дарья Салтыкова родила от солдата-охранника ребенка, которого у нее сразу же отняли.
        Умерла она 27 ноября 1801 года, в возрасте семидесяти одного года, пробыв в одиночном заключении в общей сложности тридцать три года.

* * *
        - Зачем вы мне все это рассказали?
        Ада, прикурившая с начала своего рассказа уже третью сигарету, выпустила дым. В сизом облачке, которое поплыло над нашими головами, мне померещились лица и образы давно умерших людей. По спине поползли мурашки.
        Ада улыбнулась мне одними губами.
        - Ну, во-первых, никогда не помешает узнать что-нибудь интересное. Согласны? Во-вторых, чтобы доказать вам, что женщины, которых преследует маниакальная идея, встречаются в этом мире и о них было известно задолго до того, как появилось само слово «маньяк». Ну а в-третьих, чтобы вы были настороже. Очень уж много женщин вьется вокруг вас или вы вокруг них - в данном случае неважно. Каждая из них может оказаться преступницей. Не исключено, что, кроме Марины, в этой грандиозной мистификации принимала участие и другая ваша пассия, а может, и все они вместе.
        - Ну уж нет, это перебор!
        Я вспомнил круглощекое лицо Риты и ее всегда удивленные, широко распахнутые глаза. Катьку - ах, Катьку! - каждая мысль и каждый душевный порыв которой при всей ее молчаливости были передо мной, как на ладони. Чтобы кто-то из них стал убийцей, да что там - даже задумался об убийстве? Исключено!
        Словно услышав мои мысли, Ада добавила как бы между прочим:
        - Кстати сказать, помещица Дарья Салтыкова родилась в марте 1730 года. По Зодиаку она Рыбы - традиционно этот знак считается самым инфернальным, вялым, безынициативным из всех знаков. И тем не менее плотвичка превратилась в акулу, стоило ее только задеть за живое. Так же может произойти с каждым из нас, и не думаю, что, говоря вам это, я делаю какое-то открытие.
        - Может произойти с каждым из нас… Даже с вами?
        И вот тут она улыбнулась не губами и даже не глазами, а как-то всем своим существом, словно приоткрылась на миг завеса, скрывавшая ее внутренний лик. Чем-то эта улыбка была похожа на оскал - может, потому, что обнажила ее мелкие острые зубы - зубы хищницы:
        - Со мной? Со мной особенно!
        На экране телевизора тем временем возникла заставка программы «Дежурная часть». Преувеличенно-строгий ведущий, который, по замыслу редакторов программы, должен воплощать собой саму справедливость, загадочно глянул на зрителей и, быстро пробормотав что-то вроде «ограбили-убили-подожгли-обокрали, а теперь обо всем более подробно», приступил к главной теме:
        - Загадочное убийство произошло в гостинице на юго-востоке Москвы, в районе Текстильщиков. Труп задушенной девушки, при которой не было никаких документов, был обнаружен в шкафу одного из номеров на втором этаже. У милиции пока нет никаких версий. Несмотря на отсутствие документов, служащий отеля опознал в убитой женщину, которая зарезервировала за собой этот номер еще неделю тому назад, но за все время так ни разу в нем и не появилась. Органы внутренних дел обращаются к тем, кому известно что-либо о личности погибшей, сообщить….
        Далее по экрану бегущей строкой поехали номера телефонов, на которые я, конечно, не смотрел. Я смотрел на фотографию убитой, которая немедленно возникла в телевизоре: тонкая длинная шея в пятнах, короткий ежик черных волос, раскрытый глаз…
        - Катька! Катька!
        Закрыв руками лицо, я начал раскачиваться на стуле туда-сюда, туда-сюда. Меня охватило какое-то безнадежное отчаянье. Катька. Третья. Третий труп, и он - Катькин. Это ловушка. Это ловушка, из которой мне не выбраться…
        - Стас! Вы знали эту женщину?
        Знал ли я?
        Эту женщину?!

* * *

…Катька была студенткой филологического факультета университета, моего факультета, - впрочем, я об этом уже говорил. То, что мы учились на одном факультете, вовсе не означало, что я и Катька были знакомы с первого дня учебы. До некоторого времени я вообще не подозревал о ее существовании.
        Я познакомился с ней только тогда, у постели умирающей Азиды.
        Долго приглядывался.
        На своем потоке Катька, хотя вовсе не была дурнушкой, не имела ни одного ухажера. Зато имела прочную репутацию «своего парня» у всей мужской половины нашего курса. Считается, что быть «своим парнем» - это очень лестно. Однокурсницы завидовали Катьке - их никто не приглашал в чисто мужские компании, им не доверяли секретов, они никогда не были свидетельницами скупых мужских слез, пролитых на Катькином плече из-за предавшей подруги или неразделенной любви.
        - Тебе везет. Наши мальчики от тебя просто не отходят, Катька! Я не знаю, что бы отдала, чтоб узнать, что там у них на уме, а тебе они сами все рассказывают… - говорили ей наши девчонки.
        Конечно, Катька скромно опускала глаза и придавала своему лицу выражение покорности судьбе. Дескать, я и сама не рада, что являюсь ходячим хранилищем чужих любовных секретов, но от своей планиды разве убежишь. Но на самом деле глубоко внутри ее царапала зависть. Да, однокурсницы не приглашались на мальчишники и пивные посиделки, как Катька. Но в сравнении с ней у всех этих девчонок было одно несомненное преимущество: они были любимы. Та же Маринка, ближайшая Катькина подруга, тасовала кавалеров с той же скоростью, что и свои любимые карты «Таро». Пусть в данном случае это была не любовь - но хотя бы иллюзия ее. Катька не имела и этого, хотя она была, конечно, не красавицей, но и «серой мышкой» ее никто не назвал бы.
        Просто ей, наверное, не везло. Мальчики хлопали Катьку по плечу, угощали сигареткой, стискивали при встрече ладонь крепким мужским рукопожатием. Но никому из них не приходило в голову подать ей в раздевалке пальто, донести до остановки сумку с учебниками, подарить на Восьмое марта хотя бы одну дохлую розочку в запотевшем от морозца целлофане…
        Никому - кроме меня.
        Я имел возможность наблюдать за Катькой все то время, пока - не часто - приходил навещать Азиду. А потом, недели две спустя, пригласил ее… нет, не в ресторан. Всего лишь в кафе-мороженое.
        И мы пошли в «Молочную кухню», где в это время суток уже подавались кое-какие блюда и даже разрешалось взять немного спиртного. Я сделал странный заказ: горячие пирожки с повидлом, витаминный салат и шампанское. Пробка выстрелила в потолок с треском, на который оглянулись двое заспанных посетителя, сидящих за соседними столиками.
        - Так за что пьем? - преувеличенно-весело спросила она, осторожно приподнимая свой бокал за тонкую ножку.
        - Давай за тебя, - я тоже свой бокал поднял. - Хороший ты человек, Катька. Надежный.
        - Ага, слышала. «Свой парень», да?
        - Почему «парень»? - нахмурился я. - Не парень, а девушка. Женщина. И между прочим, - я внимательно посмотрел на нее оценивающим «мужским» взглядом, - красивая женщина. И как это я раньше не замечал?
        - Шутишь?
        - Отнюдь! - неожиданно для самого себя я оживился. - А и в самом деле, Катька, да ты же красотка! И фигуристая красотка - поверь, я разбираюсь! Как это я раньше не замечал? А! Понял! Ты просто… только не обижайся, мы же свои люди… ты просто одеваешься неброско. Все время свитерочки да джинсики, это в наше время, прости, уже не актуально, что ты - девочка шестнадцати лет? Скоро диплом получишь, молодой специалист! Надо иметь пару деловых костюмов, вечерний туалет… И гладко зачесанные волосы тебе вовсе не идут. У тебя хорошие волосы, их надо показывать, на этом надо играть… И косметика! Ты совсем не пользуешься косметикой! Губы у тебя тонковаты - нужна светлого тона помада, еще лучше блеск для губ… Румяна нужны обязательно, ты такая бледная - пересиживаешь в библиотеках, пересиживаешь… И тушь - черная, чтобы подчеркнуть глаза. Глаза у тебя изумительные, Катька!
        Она слушала меня открыв рот. Прищурив один глаз, я смотрел на Катьку так, как, наверное, художник смотрит на чистый холст, прикидывая размеры и композицию будущего шедевра.
        - Такое впечатление, что в свободное время ты подрабатываешь в галантерейном магазине, - неуклюже пошутила Катька.
        - Нет, - засмеялся я. - Просто я кое в чем неплохо разбираюсь.
        Я отвез ее к хорошему парикмахеру, отличному портному. И совсем скоро Катька с удивлением рассматривала в огромном зеркале свое знакомое-незнакомое лицо. Всего лишь несколькими умелыми штрихами туши, помады и румян мастер сделал из нее,
«бледной поганки» с обветренными губами, классическую красавицу с соболиным разлетом бровей и длинными, загнутыми кверху ресницами над огромными блестящими глазами цвета темного жемчуга.
        - Я же говорил - ты роскошная женщина! - шептал я, проводя пальцами по Катькиной шее и с заметным удовольствиям вдыхая аромат «Коко» - я сам купил ей эти духи, сразу поняв, что это именно ее, Катькин, запах.
        Я первым заметил, что на Катьку стали оглядываться мужчины.
        - Смотри, вон тот, пижон в замшевом пиджаке, чуть шею не вывернул, так смотрел.
        - На меня?
        - И на меня тоже. Все смотрят сначала на тебя, а потом на меня. И завидуют. Мне.
        - Почему же?
        - Потому что это у меня такая женщина! Одна на всю Москву!
        Этот разговор происходил вечером в Сокольниках - осень догорала, и мы старались не упустить последние теплые дни, ежедневно выбираясь в парк побродить по засыпанным золотом аллеям. Где-то жгли листья. Ветер доносил до нас этот вечный запах уходящей осени - с его горьковатым вкусом, с напоминанием о том, что все проходит, и, наверное, и это пройдет…
        Прошло несколько месяцев.
        Дозревала поздняя весна, в открытое окно врывался запах сирени из палисадника. Белые, лиловые, синие гроздья нависали над краем расписного фарфорового кувшина - возвращаясь из университета, Катька набрала их во дворе целую охапку.
        Старенький диван в ее не менее старенькой квартире уже давно не выдерживал нашего молодого здорового счастья, и в тот день я, как сейчас помню, растянулся на прохладном полу, сквозь завесь ресниц лениво наблюдая, как Катька сосредоточенно разбирает гроздочку сирени на крохотные четерехлистники и раскладывает соцветия у меня на груди.
        - А наш поток на фольклорную практику отправляют… Через неделю… В Подмосковье. Будем жить в какой-то школе, пить парное молоко, ходить по деревням и записывать песни всякие, былины, сказания… частушки.
        - Матерные? - зевнул я, поежившись от прикосновения ее прохладных пальчиков, - пробежав по моей груди, они легонько хлопнули меня по губам.
        - Не хами, дорогой! Ты будешь по мне очень скучать?
        Опять эти штампы. Она никогда не умела быть оригинальной.
        - Да я просто умру от тоски. Дня три на луну повою и умру.
        Хотя, конечно, я не умер, я даже очень не умер, и, положа руку на сердце, не было никаких оснований утверждать, что я хотя бы немного по ней скучал, хотя все три недели практики Катька, стесняясь циничных однокурсниц, каждый вечер уходила в березовую рощицу, располагающуюся неподалеку и, пристроив на коленках толстый блокнот в тонкую линеечку, строчила мне длинные, лирические и довольно бестолковые письма, наполненные радугой чувств:

«…Милый мой, здесь так пахнет свежим сеном… У Матрены - так зовут молодую телку нашей сторожихи - родился теленок… Девчонки боялись к нему подойти, а я кормила его с рук… Ты будешь смеяться, Стас, дорогой, но у этого теленка глаза, как у тебя - золотисто-коричнивые, доверчивые, глубокие… Сегодня я проснулась рано-рано и долго не могла понять, что со мной. А потом поняла и засмеялась: да это же я просто тебя люблю, так люблю, что даже просыпаюсь от этого счастья…»
        Эти письма заставляли меня ежиться от какого-то неудобного чувства - я не хотел получать их, не желал быть для Катьки чем-то большим, чем она была для меня. «Мы только друзья - друзья, которым хорошо в постели!» - внушал я ей, конечно, не этими самыми словами, но все же… Меня всегда немного пугала серьезность ее взгляда - когда она смотрела на меня, мне всегда хотелось отойти в сторону и сказать ей оттуда: «Милая моя, ты ошибаешься, я вовсе не такое божество, каким ты, кажется, меня вообразила…»
        Она не слишком любила, а главное, не слишком умела делать сюрпризы, поэтому я совсем не ожидал, что Катька сможет вырваться обратно в Москву за день до официального окончания практики. Завтра была какая-то дата - столько-то месяцев с тех пор, как мы познакомились. Окунувшись в духоту вечернего города, Катька, закинув на плечо тяжеленную сумку с вещами, долго обходила магазины на Калининском и Новом Арбате в поисках подходящего подарка. Она знала, что я давно хотел заколку для галстука - в то время я особенно полюбил носить галстуки, яркие эксклюзивные модели из фирменных бутиков, на которые порой спускал все свои наличные капиталы.
        Денег у Катьки было совсем немного, но ей повезло: в одном из ювелирных отделов она увидела оригинальную заколку. Тонкое золотое основание блестело чешуйчатой шлифовкой и заканчивалось крохотной головкой в раздутом «капюшоне»: украшение было сделано в виде растянувшей тело змеи - кобры.
        - Очень оригинальная штучка, - сказал седовласый продавец, выкладывая заколку на бархатную подушечку поверх стеклянной витрины. - И недорогая. Тут видите, какая хитрость: глаза у этой змейки не бриллиантовые, а циркониевые. На первый взгляд и не отличишь, такая специальная огранка, а на цене очень даже сказывается. Берите, девушка, вашему молодому человеку обязательно понравится. Драгоценная дарит драгоценность, - галантно добавил он.
        Подарок аккуратно положили в специальную коробочку. Катька, счастливая от того, что у нее даже остались две монеты - как раз на метро, - зажала футлярчик в кулаке и выскочила на улицу.
        Было совсем темно, когда она подходила к дому. Окна моей квартиры светились уютным желтоватым светом.

«Он дома!» - пропело ее сердце. «Спит, наверное», - успокоительно шепнуло оно, когда никто не ответил на веселую трель звонка. «Ничего не случилось, он просто не слышит», - бормотала Катька после десятиминутного ожидания, нервно роясь в доверху забитой вещами сумке в поисках ключей, которые я по совершенно непростительной глупости когда-то ей доверил.
        Дверь наконец скрипнула - я смотрел на Катьку сквозь тоненькую щелочку между дверью и косяком. Сказать, что я был удивлен ее неожиданным, а главное, несвоевременным появлением - значит, ничего не сказать.
        - Здравствуй.
        - Здравствуй, - я кольнул ее щеку поспешным, непривычно коротким поцелуем. - Ты рано? Я ждал тебя завтра и не успел приготовиться, прости.
        - Это неважно, милый. Главное, что ты меня ждал.
        Отстранив меня, Катька привычно пробежала по квартире - сумку с вещами в шкаф:
        - Разберу утром!
        На кухню - поскорее отвернуть кран, в стакан ударила холодная струя - наконец-то, так хочется пить! - в большую комнату - поставить в вазочку купленный у метро букет садовых ромашек. И в ванную, скорее в ванную, в спасительный душ, на ходу снимая с себя пропахшую пылью и потом дорожную одежду.
        - Стас! Ну до чего ж ты бестолковый - ну никакой хозяйственной жилки! Ты полотенца в ванной хотя бы раз менял, пока меня не было?!
        Розовое с серым налетом банное полотенце полетело в корзину - Катька выговаривала мне за то, что у меня скопилась куча грязного белья:
        - Завтра же затеваю большую стирку!
        И раздетая, в одних трусиках, Катька проскочила в спальню, щелкнула выключателем.
        - Зачем ты погасил свет? - потянула на себя выдвижной ящик комода и обмерла, вцепившись обеими руками в шершавый деревянный край.
        В зеркале напротив мелькнуло чье-то отражение!

…Запахнув на себе купальный халат, я в это время сидел в кухне, машинально разминая в пальцах сигарету. Совершенно непонятно было, что я собирался с ней сделать - ведь я не курил. Когда из спальни донесся испуганный Катькин вскрик, я не тронулся с места. Только ниже наклонил взлохмаченную голову и вжал ее в плечи.

* * *
        Первое, чисто инстинктивное, движение - прикрыть голую грудь руками. Второе - подняться с колен и подойти к кровати, где под сбитыми в ком смятыми простынями шевелилось… шевелилась…
        Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание от свистящего шума в голове и стараясь понять, почему в комнате вдруг так сильно потемнело - ах нет, это потемнело у нее в глазах! - не опуская поднятых рук, Катька деревянной походкой подошла к кровати. Постояла, прислушиваясь к пульсирующей, нарастающей боли в обоих висках. Решившись, с силой сдернула с нее махровую простыню.
        Скорчившись в позе вареной креветки, жмурясь от света и пытаясь спрятаться, вдавить в подушку красное, пылающее стыдом лицо, в постели, которую Катька имела все основания считать своей, лежала… Марина Доронина.
        Та самая Марина, с которой они дружили со второго класса, та Марина, которая считалась и была «самой-самой» ее подругой!
        - Что ты тут делаешь?
        Кусая губы, Марина поднялась с кровати во всей своей вызывающей наготе. К середине лета ее тело покрыл ровный золотистый загар. Фигура ее оставалась тонкой, по-мальчишески неразвитой и от того особенно обольстительной.
        Она быстро глянула на Катьку и отвела глаза.
        - Ты задаешь идиотский вопрос, - сказала она тихо.
        - Что ты делаешь в моей постели?!
        - Понимаешь… - начала Марина. И замолчала.
        - Что ты делаешь в моей постели? В этом доме?!
        - Катя, - тихо сказала Марина. - Я тебя понимаю, ты в бешенстве, и… и… не знаю, на твоем месте я саму себя бы вообще, наверное, убила. Ситуация идиотская, подруга, но когда две голые женщины начинают выяснять отношения, не постаравшись натянуть на себя хотя бы трусы, это выглядит… несколько фантасмагорично. Я тебе все объясню, Катюша, но разреши мне сначала одеться.
        Судорожно развернувшись, Катька увидела на полу возле кровати брошенные вещи - шелковый брючный костюм, мальчиковую майку, скомканные белые трусики, - рывком сгребла все это и швырнула в бывшую подругу.
        - Одевайся! Быстро! И пошла вон отсюда!
        - Катька…
        - Я не хочу тебя слушать. Я тебя ненавижу!
        - Кать…
        Всхлипнув, Катька выбежала из комнаты - она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые предметы расплываются, расползаются, блекнут. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.
        Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку - заперто.
«Господи, как же мне больно. Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти».
        Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло - оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…
        Она вошла в ванную, зачем-то до отказа отвернула кран. На нее обрушился шум хлынувшей воды, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила ее к шкафчику над зеркалом, где я хранил лезвия для опасной бритвы. Резко полоснув бритвой по руке, чтобы заглушить душевную боль болью физической, она долго и с удивлением смотрела, как по запястью змеится алая струйка. А потом опустилась перед ванной, в которой, быстро набирая розовый цвет, пенилась вода, на колени и сосредоточенно хлестала и хлестала себя по венам опасной бритвой, вспарывая тонкую белую кожу запястий, изрезая ее в лохмотья.
        Мы с Мариной не сразу поняли, что там происходит. Мы сидели на кухне и ждали, когда Катька выйдет к нам, смотрели друг на друга и молчали, прокручивая каждый у себя в голове слова и фразы, которые должны (или не должны?) были ей сказать.
        И только когда из-под двери хлынула вода, а Катька не произносила ни звука, хотя мы принялись стучать в ванную и звать ее, - только тогда мы поняли, что случилось что-то недоброе.
        Я вышиб дверь одним ударом.

…Когда, очень не скоро, Катька пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Марина. В накинутом на загорелые, красивые плечи белом халате Доронина сидела на стуле и, чутко откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как подруга приходит в себя.
        - Тихо! Не шевелись! - предупредила она, нагнувшись почти к самому Катькиному лицу. - Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Потеря крови, пятнадцать швов на руках, да и сотряс ты получила, когда Стас дверь вышибал, - это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, молчи, а я тебя сейчас кормить буду.
        Все-таки Катька сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Туго перебинтованные руки ее были крепко привязаны к кровати. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.
        В голове стоял туман, какой бывает после утреннего, очень раннего и очень неожиданного, пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание - и Катькая зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.
        - Ты не хочешь меня видеть? - догадалась Марина, быстрыми, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. - Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь - бросить тебя такую я не могу, а посылать Майе Владимировне - так звали Катину маму - телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее, будучи в состоянии аффекта, вены себе вскрыла, - извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Давай, открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом - потом как знаешь, можем даже и не здороваться.
        Перед носом у Катьки оказалась ложка. Больная сжала губы, но Марина была неумолима.
        - Открывай рот, говорю тебе, жуй, глотай и молчи. Тоже мне, Анна Каренина. Нашла из-за чего жизни лишаться - из-за двух сволочей каких-то, это я про Стасика твоего и про себя, любимую, заметь! Ой, да ты мне зубы не заговаривай, - спохватилась Марина - открывай рот, жуй давай и глотай, а то от недоедания точно окочуришься!
        Катька упорно стискивала зубы. Выждав с минуту, Марина хмыкнула и сильными пальцами защемила Катюше нос вместе с трубочками. Волей-неволей, но рот пришлось открыть, жевать и глотать - тоже.
        - Я, Кать, всяких там «прости» и «пойми» говорить тебе не буду, - продолжала Марина, внимательно наблюдая между тем, добросовестно ли больная пережевывает пищу. - И без того ясно, что в твоих глазах паскудой последней выгляжу, так оно и есть в общем-то. Но хочешь - верь, хочешь - не верь, а только то, что произошло, - это с моей стороны, ну… как бы опыт такой был. Чисто медицинский. Любопытство меня разобрало, понимаешь? Никак я не могла понять, что это такое, твой Стасик, что он за самец-производитель, почему на него все бабы вешаются. Может, думаю, он умеет нечто особенное, чего я не умею? И так мне это интересно, Кать, стало, так занятно - аж я чесалась вся от любопытства. А тут ты уехала на практику свою эту дурацкую, а Стасик твой на меня - я чуяла - давно поглядывал, ну, я и решила… Эксперимент сделать. Слов нет, сволочная штука получилась, но если б ты, Катюха, со своим возвращением ровно на день повременила, то и не узнала бы ничего. Я б свое любопытство удовлетворила, и забылось бы это дело - «как сон, как утренний туман… .
        Невозможно было слушать этот когда-то почти родной, а теперь совершенно чужой голос, в котором сквозь наносную бодрость все равно пробивались виноватые, более того - отчаянные нотки. Но еще более невыносимо было присутствие рядом самой Марины. И чтобы избавиться от этого нестерпимого присутствия, Катька решила вести себя единственно возможным способом: не замечать, не реагировать, не отвечать ни словом, ни жестом… Два с половиной месяца, до самой выписки, она не поощрила бывшую подругу ни единым приглашением к разговору.
        Все это рассказала мне Марина, с которой мы вместе придумали рассказанную Катьке легенду. Надо отдать Марине должное - она, Марина, как будто и не замечала обидного поведения своей подопечной. Ежедневно, с самого утра и на много часов появляясь в Катькиной палате, Доронина продолжала выхаживать ее, как настоящая, добросовестная сестра милосердия. И говорила, говорила - обо всем на свете, вытаскивала на свет их старые, детские, смешные воспоминания, рассказывала о своих приключениях, сплетничала об общих знакомых… Но о том, что произошло между нами, Марина больше ни слова не сказала.
        Потом, когда Катьку выписали из больницы, я некоторое время не навещал ее. Боялся? Да, пожалуй. Нет уж, буду честным: да, боялся. Я не чувствовал себя предателем, нет, напротив, - где-то в глубине души я винил Катьку за то, что она относилась к нашим отношениям чересчур серьезно, да еще само собой подразумевалось, что я тоже мыслю так же, как она, то есть считаю наши встречи чем-то священным. Но я был потрясен, как потрясен был бы всякий на моем месте, реакцией Катьки - банальная ситуация (чужая женщина в постели мужчины, на которого ты тоже имеешь виды) спровоцировала ее на столь серьезную вещь, как попытка лишить себя жизни!
        И я стал бояться встреч с Катькой, как боятся сейсмических явлений или горных обвалов. Никогда не знаешь, с чего они начнутся и чем закончатся.
        Но потом, спустя два или три месяца, Марина сказала мне:
        - Знаешь что, сходи к ней. Я говорила с врачом…
        - Она что, все еще лечится у врача?
        - Да. Наблюдается у психотерапевта. Так вот, я говорила с ним. У Катьки так называемая «судорожная готовность». Понимаешь?
        - Нет.
        - Ну этот врач, конечно, объяснял мне все долго и нудно, я, наверное, пачку сигарет искурила, пока он добрался до конца. Причем, знаешь, кажется, он специально затягивал разговор, потому что его больше занимали мои ноги - а я нарочно села, положив ногу на ногу, - чем состояние больной…Так вот. «Судорожная готовность» - это такое состояние организма или души, как тебе удобнее, так и считай, когда он в любой момент готов сорваться в эпилептический припадок. В лучшем случае. В худшем - она опять может что-нибудь с собой сделать. А поскольку на этот раз рядом с ней может никого не оказаться, то…
        - Но послушай, - я невольно поежился, такой неприятный оборот принимал этот разговор. - А тебе не кажется, что если я буду рядом и откровенно скажу ей, что наши отношения… ну, что они закончены, то Катьку это тем более… того…
        - Врач говорит, что нет. Катька сейчас вся как сжатая пружина. Ее нужно так или иначе освободить, дать выйти наружу эмоциям, расставить все точки над «и», понимаешь? И именно ты должен провести с ней этот разговор. Как можно деликатнее, разумеется.
        - Почему я?
        Она посмотрела на меня с удивлением:
        - Странно, неужели ты не понимаешь? Да потому, что это ты во всем виноват!
        Этого мне еще не хватало - взваливать на себя такую ответственность. «Это ты во всем виноват!» Ничего я не виноват! Если бы каждая девушка, с которой я когда-либо оказывался в постели, сразу после этого сходила с ума, - в хорошеньком же положении я бы оказался!
        Как бы то ни было, я все же встретился с Катькой. Для безопасности я назначил свидание в людном месте - на дорожке парка в Сокольниках.
        Был грустный и бесприютный осенний вечер. Холодный, каким только может быть вечер в конце сентября, когда на улице темно, а на душе - нагромождение хандры и неуюта…
        Катька пришла на место нашего свидания первой. Она вся дрожала. Когда я взял ее за плечи, то почувствовал, что ее тоненькие косточки под свитерком буквально ходят ходуном. Мелькнули большие темные, странно знакомые глаза, до краев налитые слезами… Узкие губы, сжатые так крепко, что превратились в одну извилистую линию… Целую минуту она смотрела на меня, а потом отвернулась.
        - Привет, - сказал я деревянным голосом и чмокнул ее в холодную и жесткую от холода щеку. - Как ты?
        - Как видишь.
        - А как себя чувствуешь?
        - Как может чувствовать себя женщина… которую бросили? - спросила она звенящим голосом. И снова отвернулась. - Скажи… почему так получилось? Почему ты меня бросил?
        Я потоптался на месте, решился - и выбросил из головы все заранее заготовленные пустые фразы.
        - Брось, Катька, - я сел рядом и осторожно взял ее за руку - она не отняла руки. - Что да почему, какая разница? Кончилось все, понимаешь? Ушло, перегорело. Было да сплыло. Что мне прикажешь делать - притворяться? Это ничего не даст, только тебя измучаю, да и себя тоже.
        - Как же так? Мы были такой красивой парой… Мы были самые умные, самые лучшие, самые-самые…
        - Кать… я очень хорошо к тебе отношусь, милый, добрый ты мой человечек… Но… Как бы тебе объяснить? Это неизбежно - твои переживания. Невозможно разорвать связь без того, чтобы какая-нибудь сторона не страдала. Это жестоко звучит, но это так. Это нужно просто… просто…. нужно просто… пережить…
        Внезапно громко всхлипнув, она прижала мою руку к своей мокрой щеке.
        - Мы расстаемся навсегда?
        - Да, но, конечно, я всегда буду тебе другом.
        - Я не хочу другом. Я хочу, чтобы как раньше.
        - Это невозможно.
        - Почему? То есть, - поспешила она поправиться, увидев, что я сделал попытку отнять у нее свою руку, - то есть разве мы не можем встречаться, как раньше? Просто… просто встречаться? Я не буду… не буду претендовать на тебя.
        Она казалась такой жалкой - худенькая, дрожащая. И я испугался - испугался того, что Марина назвала «судорожной готовностью». А вдруг припадок с Катькой начнется прямо вот здесь, сейчас? Что мне тогда делать?! Ведь я даже не умею оказывать первую медицинскую помощь!
        - Пожалуйста, пойдем к тебе, - прошептала Катька, не отнимая от своего лица моей руки. - Пожалуйста…

…В общем, мы снова стали встречаться. Время от времени - не очень часто. И ни разу за время этих встреч Катька даже не заикнулась о том, чтобы снова заявить на меня свои права.
        Теперь-то я знал почему: она хотела от меня ребенка!

* * *
        Вот что я рассказал Аде, и вот как оно было на самом деле. Надо отдать Аде должное - она умела слушать.
        - Слов нет, ты очень нехорошо обошелся с этой девушкой, Стас, - сказала она задумчиво. - Но я не буду читать тебе нотации. Во-первых, просто не имею на это права, во-вторых, ты и сам все прекрасно понимаешь. Ну а, кроме того, ваш разрыв с Катериной был практически предопределен: она, безусловно, Дева, а Дева и Стрелец - очень редкий союз. Не склонная к романтике, стремящаяся только к серьезным отношениям, Дева страдает от… скажем так - душевной расточительности и щедрости Стрельца. И Деве трудно первой оставить Стрельца, ведь ее покровитель - Меркурий - служит Юпитеру, знаку Стрельцов. Вас могла бы объединить общественная работа в какой-нибудь социальной или религиозной сферах, ну, например, Красный Крест. Но от Стрельца трудно ждать такого самопожертвования.
        Все это я выслушал, плохо скрывая свое нетерпение.
        - Почему ее убили?
        Теперь мне казалось, что этот вопрос мне суждено задавать всем до конца своих дней. Почему ее убили? Убили Марину? Убили Милу? Убили Катьку?
        Господи боже мой, да ведь есть еще Рита!
        Рита ведь тоже в этом ужасном списке!
        Как я мог об этом забыть?
        Телефон просто плясал у меня в руках, когда я набирал номер.
        - Да?
        Слава богу!
        - Ритка, ты жива?
        - Ой, Стасик! Привет! Жива, а что? Со мной должно что-то случиться?
        - Молчи и слушай. Ты сейчас где? А впрочем, неважно. Слушай. Ко мне сегодня не приезжай.
        - Стасик… а почему?
        - Я сказал: молчи и слушай! Домой ко мне не приезжай. Ты сама где живешь?
        - Я комнату снимаю. У одной женщины, проводницы…
        - Она, эта женщина, сегодня не в рейсе?
        - Нет…
        - Прекрасно. Сразу после работы, или что там у тебя - института, мухой летишь домой, запираешься вместе со своей проводницей на все замки, и сидите тихо, как мыши! Никому не открывать, никому не отвечать… даже если внизу начнут орать
«пожар!» или «наводнение!», поняла?
        - Поняла, Стасик, а почему…
        - Ты ничего не поняла, если еще задаешь вопросы! Делай, как я сказал, а потом, ближе к вечеру, я приеду за тобой и все объясню… может быть. Усекла?
        - Да.
        - Диктуй адрес!
        Она продиктовала. Еще раз внятно повторив свои инструкции, я отключился, хотя трубка еще булькала робкими Риткиными вопросами.
        Ада смотрела на меня с любопытством.
        - Да уж, в старости вам, безусловно, будет, что вспомнить, - сказала она с еле заметной насмешкой. - Интересно, как вы выкручиваетесь, если все ваши женщины начинают звонить одновременно?
        - Вычеркиваю их телефоны и завожу новое знакомство, - буркнул я.
        И одновременно подумал с болью, что Ада, сама того не подозревая, пошутила очень жестоко. «Все ваши женщины…» Все ваши бывшие женщины. Ваши женщины, которых убили…
        - Почему их убили? - зло, неожиданно даже для самого себя, спросил я Аду. - Говорите же! Вы, которая знает все!
        - Но я вовсе не все знаю, - пожала она плечами. - Я всего лишь свожу воедино те факты, которые лежат на поверхности. Иногда, и даже часто, из этого кое-что получается. Особенно если не забегать вперед. Можно узнать, что ты намерен предпринять дальше?
        - Можно. Я собираюсь послать все к черту.
        - Ну, это неправда. Стрельцы не успокоятся до тех пор, пока не разрешат мучившую их загадку. И я готова тебе в этом помочь. Если хочешь.
        Она нарочно сказала «Если хочешь» таким равнодушным тоном - она знала, что я ни за что не пожелаю барахтаться в этой чертовщине один!
        - Хорошо, если быть точным - я собирался съездить к родителям, чтобы принять душ и переодеться. И привести в порядок свои мысли хотя бы на ближайшие полчаса.
        - Принять душ и переодеться? Ах да, понимаю, вам не хочется больше оставаться в квартире, где нашли тело… вашей любовницы.
        Очень тонкое замечание. Интересно, она тоже вывела это из своих любимых законов расположения небесных светил? Или просто проявила элементарную человеческую сообразительность?

* * *
        Вениамин Андреич страшно обрадовался моему приходу.
        Мамона тоже была очень рада, но ее претензия на соблюдение приличий распространялась даже на то, что нельзя излишне ласкать уже взрослого сына. Поэтому она только подставила мне желтую напудренную щеку, растянула углы бледных губ - это должно было обозначать улыбку, и какой-то странной походкой, сильно заваливаясь набок, прошла в свою комнату. Я знал: это затем, чтобы переодеться и подкраситься, ведь я теперь не только взрослый сын, но и гость.
        Я проводил ее удивленным взглядом: поражали не только этот болезненно-желтый цвет лица и походка, но и то, что Мамона до моего прихода расхаживала по дому в стеганом халате и шлепанцах. Раньше она не позволяла себе такого даже во времена, когда переживала острую простуду.
        - Что с мамой? Она больна?
        Отчим был, как, впрочем, и всегда, суетлив: он неловко перемещался по маленькой кухне, то гладил меня по плечу, то молчал, отвернувшись к самому окну, то начинал бестолково греметь чашками и ложками, хлопать дверцей холодильника, хотя я три раза повторил ему, что совсем не хочу ни чая, ни кофе.
        - Как я рад, как рад… Ты так давно не навещал нас! Мы соскучились…
        Я почувствовал укол совести - действительно, свинство столько времени не бывать у стариков.
        - Я тоже рад, честное слово. Как вы? Здоровы?
        - Я знаю, молодых часто раздражает, когда престарелые родители дают о себе знать слишком часто, - ответил отчим, вторично обходя вопрос о здоровье. - Потому-то мы и не звонили тебе в последнее время, старались не беспокоить… Хотя если бы ты не появился до конца недели, я бы, пожалуй, нашел способ тебя увидеть. Как ты вырос… То есть прости… Я хотел сказать… Когда мальчики начинают жить отдельно, они уже становятся мужчинами. Вот я и хотел сказать: как ты возмужал! Тот ли это мальчик, которого я когда-то купал в ванночке?
        - Тот, тот, - я вынужденно принял чашку с чаем, которую Вениамин Андреич просто-таки насильно всунул мне в руки. - Я немного устал, но не обращай внимания. Поговорим лучше о вас. Что у вас нового?
        - Ну, какие новости у пенсионеров, мой мальчик.
        - И все-таки? Почему мама, - впервые за много лет я назвал ее мамой, - почему она так плохо выглядит? Больна?
        Только тут я заметил, что у отчима у самого больные глаза. Часто мигая, он смотрел на меня этими самыми глазами с желтоватыми белками, испещренными розовой сеточкой лопнувших сосудов, и, казалось, не знал, как ответить.
        - Тише…
        - Что случилось?!
        - Говорю тебе - тише… Мы обсудим это после.
        - Почему не сейчас?
        - Она может услышать… Потом, все потом. Скажи мне, мальчик, ты пришел к нам, потому что у тебя есть какой-то конкретный вопрос или дело? Говори, не стесняйся, ты же знаешь, мы сделаем для тебя все. Или… - тут голос его дрогнул, - или ты просто захотел нас видеть?
        Я встал со своего места, обогнул стол, подошел к старику и обнял его сзади за плечи. Лысина его мгновенно покраснела. Он с благодарностью похлопал меня по руке:
        - Не обижайся на меня, сынок. Но в сущности, я так одинок. Твоя мать прекрасная женщина, но она… она не очень щедра на ласку. А к старости я стал сам себе напоминать плаксивую старуху. В сущности, я очень одинок, - повторил он.
        - Ну что ты. Не напрашивайся на комплименты, пожалуйста. Ты ведь прекрасно знаешь, как я тебя люблю.
        - Правда? - он моргнул.
        - Ну разумеется, - от смущения несколько грубовато сказал я, потому что никогда не умел говорить родителям теплые слова. Почему-то именно им - не умел.
        - Я, кстати, и пришел к тебе за консультацией. Как к единственному для меня авторитету в области человеческой психологии.
        Дядя Веня вовсе не был авторитетом в области человеческой психологии, а я вовсе не за тем пришел в родительский дом, чтобы задавать ему вопросы по этой части. Но я знал, отчим воспрянет духом, как только я дам ему понять, что нуждаюсь в нем.
        Так и произошло.
        - Что тебя интересует, мальчик? Говори, если я могу чем-то помочь…
        - Да, можешь. Скажи, а история действительно знает немало примеров, когда женщина становилась серийным убийцей? - спросил я прямо в лоб.
        Он вздрогнул и посмотрел на меня очень внимательно, неожиданно близоруко сощурясь.
        - Какой странный интерес возник у тебя сегодня… Это простое любопытство?
        - Не совсем. Это… Ну, в общем, это нужно для моей статьи. Готовим интересный аналитический разворот.
        - О женщинах-маньяках?
        - Вроде того.
        - Что ж… наверное, нынешним читателям это интересно. Не знаю, никогда не понимал, что может быть привлекательного в подобных исследованиях… Ты же знаешь, я даже детективов никогда не читал. Но… раз уж это для тебя важно… Подожди.
        Он поставил свою чашку на стол и вышел - направился в библиотеку разыскивать нужные мне сведения. Я чуть выдвинулся в коридор, чтобы продолжать вести разговор с отчимом прямо из кухни, малые габариты квартирки позволяли это.
        Не пришлось даже особенно напрягать голос:
        - Как твоя работа?
        - Все по-прежнему. Сейчас реставрируем передвижников. Приводим в порядок. Музей готовит большую экспозицию…
        Он заговорил о работе, все больше воодушевляясь, - я знал, что работа в реставрационных мастерских всерьез занимает дядю Веню, - но, начав слушать его, я скоро потерял нить разговора. Потому что в кухню, где мы сидели, вошла Мамона.
        Меня потрясла произошедшая с ней перемена. Еще недавно прямая и стройная, со свежеуложенной прической, с задранным подбородком, неприступная настолько, что посетители музея долго собирались с духом, чтобы подойти к ней с каким-нибудь незначительным вопросом, сейчас Мамона выглядела просто старухой. Нет, не «просто» старухой - а старухой, которую ест изнутри какая-то болезнь.
        При взгляде на ее раскисшее, отекшее до почти полной бесформенности лицо к моему горлу подступил комок. Когда-то большие, строгие голубые глаза моей матери казались выключенными - в глазницах ворочались только желтые белки с расплывшейся точкой зрачка, а седые волосы, некогда покрывавшие голову Мамоны аккуратными волнами тщательно взбитых коков и завитушек, теперь были похожи на свалявшуюся паутину.
        Платье с неизменной камеей у ворота висело на ней, накинутая сверху шаль подчеркивала исхудавшие плечи.
        - Ну, еще раз здравствуй, дорогой, - придерживая себя за бок, она уселась в свое кресло - единственное кожаное кресло с викторианской спинкой в этой кухне.
        На меня повеяло смешанным запахом духов, валокордина и несвежего старческого дыхания.
        Теперь, когда она говорила, у нее под подбородком студенисто колыхались обвисшие кожные складки. Раньше этого не было. Боже мой, сколько же я не видел свою мать?! Быстро произведя мысленные расчет, я сам ужаснулся итогу: четыре месяца…
        Неужели?! Да-да - четыре месяца!
        - Как ты себя чувствуешь, мама?
        - Ты знаешь, немного нездоровится. Врачи ни с того ни с сего обнаружили у меня язву - подумать только, язву в пятьдесят пять лет! Но, говорят, такое бывает. И ничего страшного, в наше время это прекрасно лечится. И Дидро болел язвой, и Панаев, и Мамин-Сибиряк… - как-то некстати добавила она. А впрочем, понятно: Мамона, конечно, гордится, что ей приписали такую «интеллигентную» болезнь.
        - Но тебя лечат?
        - Ну что ты, сынок, конечно. Сейчас медицина просто творит чудеса. Меня обещают поставить на ноги через два-три месяца. Это пройдет…
        По видимому только здоровым людям ореолу скорой смерти, который висел над головой Мамоны, я видел, что врачи ее не обманывают. Они просто не договаривают всего до конца. Да, «язва», которая грызет ее внутренности, безусловно, пройдет совсем скоро. Но она «пройдет» только вместе с ней самой…
        Это не язва, не язва. Не так уж часто, но мне приходилось видеть онкологических больных. У мамы рак, вот что! Потому-то и отчим выглядит каким-то потухшим и сникшим, и по этой же причине он отказался говорить со мной на эту тему - «она может услышать…».
        Я отвел глаза от Мамоны и большим усилием воли отогнал от себя все черные мысли на ее счет. Не ради своего спокойствия: ради маминого. В самом ли деле она ни о чем не догадывается, или только делает вид, что верит в свое скорое исцеление - неважно, другого выхода, кроме как принять предложенные мне правила игры, мне не остается…
        - Нашел, - отчим появился в дверях с огромным фолиантом в руках. С трудом лавируя между стульями с тяжелой книгой, он сел на свое место и достал из нагрудного кармана фланелевой толстовки очки:
        - Думаю, это именно то, что тебя интересует, мальчик. Во всяком случае, пример очень…. ммм… я бы сказал, живописный.
        Мамона вскинула брови в немом вопросе, не понимая, о чем речь. Я подумал, не выпроводить ли ее из кухни под каким-нибудь предлогом: старой больной женщине не полагается слушать всякие ужасы.
        Но, взглянув на мать, я понял, что она никуда не уйдет. Каким бы плохим ни было ее самочувствие, но сегодня к ней пришел сын, он сидит рядом, пьет чай, расспрашивает о ее здоровье. Это редкая минута даже для такой малосентиментальной женщины, как моя Мамона. Нет, она не уйдет.
        - Чтобы не искать слишком долго и не задерживать тебя, я решил начать сразу с Трансильвании, которая всегда считалась родиной вампиров, маньяков и вообще всякого рода злодеев, - начал дядя Веня, водрузив на нос очки и медленно водя пальцем по сгибу страницы, на которой была открыта книга. - Граф Дракула - ты, конечно, помнишь такого? Это реальный персонаж, настоящий граф, мучитель, садист и убийца, а уж потом из него сделали киношного злодея. Но ты спрашивал о женщинах-маньяках. Такие тоже были в Трансильвании. Одна из них, пожалуй, самая знаменитая, родилась почти через сто лет после печально знаменитого Дракулы, в
1560 году…

* * *
        - Ты беременна! Дрянная похотливая сучка! Беременна! И это накануне свадьбы! Да тебя убить за это мало, дрянь, дрянь, дрянь!
        Звук пощечины, а за ней еще одной, отразился от каменных стен замка.
        Анна Батори, жена знатного трансильванского вельможи Георга Батори, державшего всю округу в страхе если не перед собственной особой, то уж наверняка перед влиятельным кланом своих родственников, среди которых был даже один король, занесла руку, чтобы еще раз ударить дочь, и остановилась.
        Жениха ждали со дня на день, и если живот, который вот-вот полезет этой потаскухе на нос, еще можно будет скрыть под юбками и корсетами, то разукрашенное синяками лицо останется на виду. И как объяснить дорогому зятю, за что сановитая мамаша почем зря лупит его будущую невесту? Граф Надашди слывет умным человеком, ему не составит труда догадаться, что девочка, которую бьют накануне свадьбы, может быть повинна только в одном: в нарушении девства. А уж распущенности в своей будущей невесте вельможный господин не потерпит.
        В этому случае ему ничего не стоит отказаться от свадьбы, и что тогда делать с этой беременной сучкой, у которой из всего приданого - проклятый живот и пара штопаных юбок?
        Не говоря уже о том, что на средства будущего зятя планировалось восстановить полуразрушенный замок, ведь «знатные вельможи» одно только название, а кто знает, что у этих вельмож тюфяки набиты простой соломой, как у последнего крестьянина, и куры несутся прямо в каминной зале? Старинный род - почти всегда разорившийся род, хорошо, что граф Надашди это понимает. Иначе разве прислал бы письмо с предложением руки и сердца, которое, конечно, было незамедлительно принято!
        Всем была ясна обоюдная выгода этой сделки. Граф, чьему титулу без году неделя, получает старинный герб на знамена и молоденькую жену в придачу, а семейство Батори - деньги и хотя бы временную передышку от осаждающих замок кредиторов. Все так хорошо складывалось, а тут эта потаскуха возьми и спутайся… с кем же? Она не говорит, проклятая!
        - Кто тебя обрюхатил, несчастная, кто?! Скажи сама, дознаюсь - хуже будет!
        Но хрупкая черноволосая девочка, стоящая посреди залы в одной лишь рубашке из грубого домотканого сукна, схваченной у ворота грубым шнурком, только улыбалась, опустив очи долу. Улыбалась украдкой - за откровенную веселость в такой момент вспыльчивая мамаша могла, чего доброго, и убить, во всяком случае - прибить как следует, невзирая на все расчеты, но улыбалась от души. Она знала, что так или иначе все уладится (род Батори ни за что не допустит позора), уладится, может быть, и без ее участия, и теперь улыбалась не тому, что груз забот перекладывался на материнские плечи, нет; Эржбета Батори чувствовала особое удовольствие в том, чтобы вызывать в памяти сладчайшие картины, а крики и попреки, бушевавшие над ее головой, придавали этим картинам особенное очарование.
        - Кто?!
        Немного подумав, она назвала имя виновника. Почему бы не назвать?
        - Господи! От простолюдина!
        Вплеснув тонкими аристократическими руками, сильно попорченными ранним артритом, Анна Батори в изнеможении опустилась на деревянную скамью. Час от часу не легче! Дочь самого известного в Европе католического клана забеременела от простого скотника!
        Убить ее, что ли, в самом деле?!
        - Одевайся! Паскуда! Забеременеть в четырнадцать лет! Я тебя и то родила в восемнадцать - на свою голову! Тебе же даже думать об этом рано было!
        - Зачем же тогда говорить о свадьбе, если даже думать рано? - невинно спросила Эржбета, поднимая с пола платье, выкрашенное в их домашней красильне в какой-то непонятный, пегий цвет.
        Платье тоже было штопаное-перештопаное и мало чем отличалось от крестьянского. Платье для игр, для трапезы, для приема гостей, для спанья. Другого у девочки просто нет.
        В этом же платье она была и тогда, когда крестьянский сын Владиш, застав ее за подглядыванием (любопытная Эржбета притаилась за бревнами, сложенными у запруды, разглядывая купающихся после работы молодых лесорубов), заглянув в ее распахнутые от жгучего любопытства глаза, положил одну руку на лиф, а потом и вовсе опрокинул ее на землю, другой рукой шаря по ногам и выше, добираясь до самого сокровенного… Зачем он зажал ей рот? Она вовсе и не собиралась кричать…
        - Иди к себе, - устало сказала мать. - И посмей только нос высунуть из спальни! Останешься без обеда и без ужина. Вечером я сама приду за тобой. Иди!
        Пожав плечами, Эржбета легко, насколько позволял семимесячный живот, взбежала наверх по винтовой лестнице в темную и сырую каменную келью, которую в доме называли девичьей. Здесь всегда было плохо натоплено, тепло не держалось в стенах, на которых серебристой пылью оседала сочившаяся откуда-то сверху влага.
        Но зато отсюда было прекрасно видно все, что происходило на скотном дворе, куда время от времени уводили для наказания провинившихся слуг.
        Вот и сейчас, прильнув к узкому, не шире двух ладоней, оконцу, девочка с каким-то сладострастным нетерпением высматривала, когда на двор выведут Владиша. Долго ждать не пришлось: двое дюжих кнутобоев, состоявших при госпоже Батори, ввели юношу, который шел, спотыкаясь, со связанными спереди руками, и что-то говорил, все время нервно оглядываясь. Его никто не слушал; один из кнутобоев толкнул Владиша к врытому в землю столбу, другой, не торопясь, вынул из-за пояса кнутовище.

«Не торопятся. Значит, долго будут пороть. Значит, до смерти. Значит, мать так распорядилась», - думала Эржбета, изнывая у своего оконца. Снизу, от живота, поднималось какое-то новое ощущение, и она не без удовольствия прислушивалась к тому, что происходит с ее телом.
        Ее любовника кнутобои действительно били несколько часов, неторопливо, останавливаясь только затем, чтобы переменить руку. В сущности, это была даже не порка, а ни с чем не сравнимая чудовищная пытка: с парня в течение нескольких часов живьем снимали кожу и продолжали кромсать бесчувственное тело и после того, как Владиш затих с черно-красной пеной на губах: в последние часы жизни, сорвав голос, он грыз землю!
        Жениху, возвращавшемуся из очередного турецкого похода, было послано срочное письмо: родители невесты остерегали его от посещения замка Батори из-за внезапно вспыхнувшей в тех местах черной оспы. Несмотря на все усилия повивальных бабок, плод вытравить так и не смогли, и графу Надашди пришлось два месяца убивать время за игрой в кости на постоялых дворах.
        В конце лета 1514 года юная Эржбета Батори родила здоровую девочку, которую тут же увезли с глаз долой и отдали на воспитание в дальнее село.
        А в середине сентября юная графиня Надашди уехала вместе со своим мужем в Словакию, где в замке Чахтице молодые и свили свое семейное гнездышко.

* * *
        Жизнь в Чахтице была совсем не та, что дома у мамаши. Разбогатевший на грабительских походах граф баловал жену, которая была младше его на добрых тридцать восемь лет и которую он действительно полюбил чем только мог: в распоряжении Эржбеты оказались самые лучшие платья, кушанья, украшения. Домотканое, плохо прокрашенное в чане платье стало ненужным и неприятным воспоминанием.
        Она часами нежила тело в ваннах с ароматическими маслами, целиком отдаваясь во власть ласковых рук служанок, которые не уставали намыливать и поворачивать атласное тело госпожи. А после, закутавшись в простыню из голландского полотна, переступая босыми ногами по турецким коврам, Эржбета неторопливо следовала в свою опочивальню и со вздохом вытягивалась на лебяжьих перинах.
        Опустившись у кровати на пол, служанка подстригала ей ногти на ногах.
        - Ай! - вскрикивала Эржбета, когда ей приходила охота позабавиться. - Ты меня оцарапала, дура! На конюшню копыта лошадям подтачивать, а не прислуживать в господской спальне тебе надо, вот! Пошла отсюда, корова!
        Отшвырнув босой ногой служанку, Эржбета хлопала в ладоши - и в дверях появлялись люди, они волокли служанку из комнаты, и девушка с удовлетворением вслушивалась в ее затихающий крик.
        Истязание слуг стало для Эржбеты излюбленным времяпровождением. Ей, если можно так выразиться, повезло, что муж оказался наделен от природы едва ли не большей жестокостью, чем она сама: он сам придумывал изощренные пытки для тех, кто был виновен в плохом исполнении своих обязанностей, кого подозревали в краже, измене. Подозреваемым клали на ладонь раскаленную монету, под ногти загоняли булавки и гвозди, летом некоторых несчастных обмазывали медом и бросали в лесу, зимой - обливали водой, оставляя замерзать у ворот замка. Подобные забавы супругов нагоняли страх на всю округу, хотя и не были в те времена чем-то из ряда вон выходящим, право господ казнить и миловать казалось таким же незыблемым, как божье право, каждый, как на добычу червей, смотрел на свою бренную плоть, и обезображенные тела слуг выбрасывались за ворота едва ли не в каждом замке Словакии…
        Год, два, пять… Десять. Время текло пусто и бессмысленно, как вода сквозь пальцы. Вдали от замка и любимой жены, во время одного из военных походов, умер муж. В те годы молодые вдовушки, следуя примеру развращенных королевских дворов, принимали у себя любовников практически открыто. Последующие за смертью графа Надашди тринадцать лет прошли для прекрасной вдовицы в веселых утехах. Сколько их, прекрасных молодых людей, в барсучьих султанах, на великолепных скакунах, с неприкрытым желанием обладать Эржбетой в горящих глазах, прошло через ее спальню? Она не считала.
        Но когда топот копыт коня очередного любовника затихал на ведущих в горы дорогах, графиня, разглядывая в глади венецианского зеркала свое прекрасное лицо, не могла отделаться от мысли: еще год, еще два. Еще пять. А что потом? Красота ее увянет, как это случилось с ее матерью, с ее старшей сестрой - когда-то и они считались первыми прелестницами Трансильвании. Многие ли готовы увидеть теперь в седовласой женщине с изуродованными артритом руками и тяжелым взглядом выцветших глаз первую красавицу здешних мест?

«Если хотите привязать к себе любовника навечно, возьмите черную курицу и бейте ее до смерти белым тростником. Смешайте кровь с лягушачьими мозгами и поставьте сушиться в печь в полночь Святой Пятницы. До захода солнца выдерните три волоса у любимой особы и перевяжите ими яблоко, начиненное высохшей кровью черной курицы, каковое яблоко дайте съесть возлюбимой вами особе…»
        В замке было полно книг и свитков с советами, подобным этому. Все они обещали вернуть любимого, но не гарантировали вечной молодости и красоты! А между тем именно уходящая юность заставляла Эржбету часами просиживать у зеркала. Со страхом вглядывалась она в еле заметные морщинки, которые стали собираться у глаз. В лиловатые тени под глазами, которые теперь не проходили с утра до самого обеда. Рассматривала бледную кожу щек - теперь на них приходилось накладывать румяна.
        В дверь просунулась смазливая мордочка горничной:
        - Гости уже в замке, госпожа. Разрешите причесать вас?
        Эржбета молча поставила зеркало обратно на столик. Холодеющими от страха руками (крутость нрава графини была хорошо известна) молоденькая Берта распустила прекрасные черные волосы и принялась водить по ним щеткой.
        Неосторожное движение - Берта дернула щеткой резче, чем требовалось, чтобы разобрать несколько спутавшихся у корней волосков.
        И тотчас же ее щеку обожгла крепкая оплеуха:
        - Ты что, корова?! Забыла, к кому прикасаешься, дрянь?!
        Из разбитого носа служанки фонтаном брызнула кровь. Вставая с места и одновременно с отвращением стряхивая с рук попавшие на них теплые капли, Эржбета машинально снова бросила взгляд в зеркало. Несколько красных крапинок оказалось на щеке, графиня стерла их платком. Но… что это? Показалось ей или нет, но кожа на лице как будто наполнилась новым, нежным сиянием. Или в этом оптическом обмане виновен луч закатного солнца, скользнувший в окно и прикоснувшийся ко все еще прекрасному лицу графини последним, прощальным поцелуем?

«Кровь красивых молодых девственниц, собранная в чане для купания, в полночь, во время черной мессы, приобретает силу небывалую…» - смутно вспомнились ей не строчки древних свитков с заклинаниями и советами по ворожбе, а бормотания старой няньки, выжившей из ума старухи, которая доживала остаток дней на покое в графском доме за то, что когда-то, пятьдесят лет назад, спасла молодому господину Надашди жизнь, не позволив спящему младенцу свалиться в камин.
        Кровь! Девственниц!
        Это была идея…

* * *
        Рыбаки все чаще и чаще доставали из окрестных рек обескровленные тела молоденьких девушек. Следы находок тянулись к Чахтице. Поначалу находить живой материал для возвращения себе молодости было легко: крестьяне прозябали в нищете и охотно продавали дочерей «в услужение», искренне уверенные в том, что на барском дворе их чадам будет гораздо лучше, чем дома. Но вскоре иллюзии развеялись, и нарочным графини приходилось искать кандидаток на умерщвление там, где еще не знали о ее страшных забавах.
        В Чахтице Эржбета лично истязала девушек: мучила долго, убивала неторопливо, с чувством, до последней капли сцеживая драгоценную кровь девственниц. Вера в то, что кровяные ванны помогают сохранить молодость, превратилась у Эржбеты в навязчивую идею.
        И вскоре это перестало быть тайной. После того как священник из Бешкова отказался отпевать сразу девять покойниц, которые погибли в графском поместье якобы в результате несчастного случая, родственники графа Надашди - правда, целью их была вовсе не защита простолюдинов, а намерение наложить руку на богатейшие имения Эржбеты, доставшиеся ей от мужа, - обратились к властям.
        В Братиславе начались парламентские слушания. Оказалось, что за тридцать пять лет безнаказанной деятельности графиня Батори-Надашди совершила 650 убийств. Из-за опасения народных волнений слушания проходили в закрытом режиме. На суде в качестве главного доказательства вины Эржбеты-подследственной фигурировал ее дневник с описанием сотен садистских убийств.
        Последние слова судьи, обращенные к Эржбете, запомнили все: «Ты есть дикий зверь, Эржбета. Тебе будет оставлено несколько месяцев жизни для мучительной смерти. Ты недостойна дышать свежим воздухом и созерцать Свет Божий. Посему ты навеки исчезнешь из этого мира. Тени окутают тебя, и будешь ты оплакивать нечестивую жизнь свою».

…Поздней осенью пятидесятилетнюю графиню замуровали в башне замка Чахтице, оставив лишь узкую щель для передачи пищи. Здесь она прожила три с половиной года.

14 августа 1614 года один из тюремщиков, желавший своими глазами посмотреть на чудовище, заглянул в щель и увидел на полу бездыханное тело. Так закончилась нечестивая жизнь Эржбеты Батори. Говорят, что по ночам из проклятого замка доносятся ужасные стоны и крики о помощи, а по бесконечным темным анфиладам ходит, ходит и не находит себе покоя закутанная в красный саван фигура белокожей женщины с длинными черными волосами…

* * *
        - Вениамин! Какой ужас! - вскричала Мамона, когда отчим закончил рассказ.
        - Это я еще очень многое смягчил, - заметил дядя Веня. - Но раз мальчику надо для работы…
        - Станислав! Это что, тема твоего нового задания?! Откажись немедленно! Неужели газетам больше нечего писать? Некрофилия! Кошмар! Неужели трудно писать о чем-нибудь другом? Более эстетичном?
        Чуть наклонившись к Мамоне, я похлопал ее по колену:
        - Таковы суровые законы журналистики. Битва за тираж. Люди все реже читают газеты, если их страницы не оставляют крови на пальцах. Не бери в голову, родная.
        - Но ведь это… Это происходило четыреста лет назад!
        - Ну, не так уж много в головах людей с того времени изменилось.
        - Кошмар! Станислав, тебе надо менять работу!
        Отчим снял очки и положил их на кожаный переплет книги. Рука у него слегка дрожала.
        - Оставь ребенка в покое, моя дорогая. Новое время, новые пристрастия, жесткая жизнь. Нам этого не понять. А знаете что? У меня идея. Давайте играть в шахматы и беседовать. Как в старые добрые времена…
        Подтянув с плеч на исхудалые руки концы шали (она мерзла, хотя в кухне было очень тепло, почти жарко), Мамона улыбнулась и наклонила голову к плечу, соглашаясь.
        Мы прекрасно провели время. «Совсем как в старые времена», когда мы все трое жили там, на Тверской, и как только у каждого выпадал свободный вечер, раскладывали на кухонном столе большие старинные шахматы. Мамона обычно пристраивалась рядом с каким-нибудь толстым литературным журналом на коленях и время от времени вставляла в наш неторопливый разговор какие-нибудь реплики, которые мы с дядей Веней принимали вполне благодушно.
        Тикали ходики, звук которых я так любил с детства, шумел чайник, за окном, приглушенная двойными рамами, текла городская жизнь.
        Сегодня все это повторилось.
        Почти все то же самое - но было и то, страшное, другое.
        Еле слышное посвистывание, вырывающееся из маминой груди.

* * *
        После трех сыгранных партий я засобирался домой. И без того у меня вот уже два часа душа была не на месте: я переживал за Риту. Оправдывало меня только то, что за эти два часа я дважды звонил ей домой и получил клятвенные заверения: да, сидят, да, обе - она и квартирная хозяйка, да, забаррикадировались, на звонки в дверь и по квартирному телефону не отвечают, свет выключили, ждут только меня.
        Конечно, мне бы следовало сорваться к ним раньше, но разве я мог сейчас бросить стариков? Сейчас, когда моя мать оказалась так больна! Сейчас, когда мой приход стал для них настоящим праздником!
        - Я провожу тебя, - отчим поднялся почти одновременно со мной.
        - Я же на машине.
        - Что ж, провожу хотя бы до машины.
        Мамона, словно почувствовав что-то, быстро вскинула на нас глаза и тревожно перевела взгляд с меня на дядю Веню и обратно. Я заметил глубоко запрятанный в этих глазах страх. И подумал: а на самом ли деле она ничего не знает?
        - Подышу свежим воздухом. Говорят, перед сном полезно, - сказал отчим, нежно, нежнее обыкновенного, склоняясь к Мамоне.
        Я тоже поцеловал ее в щеку.
        - Ты придешь теперь не скоро?
        - Нет, скоро. У меня как раз сейчас выпало несколько свободных дней, - сказал я, сильно покривив душой. - Может, я вернусь еще сегодня.
        Мы вышли.
        Присели на лавочку у подъезда. Долго не решались заговорить.
        - Это недавно обнаружилось. Всего только дней десять назад, - наконец с трудом произнес отчим. - До этого она все что-то прихварывала. Говорила, мол, это осень, в это время года, мол, ей всегда не можется. А потом как-то ночью начались такие колики, что я не смог больше на это смотреть и вызвал «Скорую». Ее увезли, а потом… через три дня… мне позвонили из больницы, и…
        Отчим не выдержал и заплакал, закрыв лицо маленькими ладонями с красивыми длинными пальцами - пальцами реставратора.
        - Сколько ей… осталось? - с трудом спросил я.
        - Месяц. Самое большее - сорок-пятьдесят дней. Метастазы уже везде. Это ужасно, ужасно представить…
        - Почему, почему ты ничего не сказал мне? Сразу? Десять дней…
        - Я собирался, конечно. Но думал сперва как-то тебя подготовить. Ах, какое это горе, мой мальчик, какое горе!..
        Мы сидели рядышком, так близко, что чувствовали тепло плеч друг друга.
        Вечер сгустился до сумерек, из окон дома то и дело доносились крики мамаш, созывающих своих играющих во дворе чад на ужин и за уроки.
        А дети играли, бегали вокруг нас, вздымая вороха сметенной палой листвы, кричали и смеялись, сумасшедшие от счастья.
        Они не знали, что земля ушла из-под ног, и моя едва обретенная размеренная,
«самостоятельная» жизнь с хрупкой надеждой на грядущие перемены разлетелась на куски, и ее осколки рухнули в черную бездну страшной, страшной, страшной нашей беды…
        За последние сутки я видел и даже был свидетелем целых трех смертей. Катька, Мила, Марина - все они расстались с жизнью едва ли не у меня на глазах.
        Но ни одна из этих смертей не потрясла меня так, как та, что еще не случилась. Мамона, моя смешная мать, к которой я давно уже приучил себя не относиться серьезно - она скоро исчезнет, исчезнет совсем - и не по вине убийцы, а из-за какой-то жестокой причуды природы? Просто потому что в организме у нее соскочил какой-то рычажок и клетки стали делиться быстрее обыкновенного? Вот эти самые маленькие клеточки, которые в школе на уроках биологии мы могли рассмотреть разве что под микроскопом?!
        Надо было куда-то деваться от этих мыслей, ведущих в никуда. И я был почти рад тому, что у меня оказалось дело.
        И весьма неотложное дело, имя которому - Рита.

* * *
        Изо всех сил стараясь не думать о том, о чем не следовало думать, я добрался до улицы Фестивальной, где Рита снимала комнату. Оставил машину во дворе под голыми кленами, разыскал нужный мне подъезд.
        Что за черт?!
        От этого подъезда, ослепив меня фарами, отъезжала «Скорая помощь»!
        Рита!
        Кажется, я заорал или же кинулся под колеса машины с красным крестом на боку, а может, сделал и то, и другое, потому что внезапно оказался в толпе людей с накинутыми на плечи пальто и в шлепанцах на босу ногу, которые крепко держали меня за руки и плечи.
        Машина «Скорой помощи» удалялась со двора, и я слышал нарастающий вой сирены.
        - Рита!
        - Тихо, тихо, - успокаивающе говорил мне мужчина в вытянутой майке. Из-под его буденновских усов вырывалось слабое облачко пара. - Тихо! Увезли ее уже, увезли.
        - Но там - Рита?!
        - А кто их знает. Девушка какая-то, это да. А Рита или не Рита… Люськ, а Люськ! - крикнул он куда-то в темноту. - Как жиличку твою звали?
        - Маргариточка, - донесся до меня откуда-то слева плачущий голос.
        - Во, видал, значит, угадал ты. Что, девка твоя?
        - Нет. То есть да. Пустите! - Я стряхнул с себя его руки. - Где она?
        - Кто?
        - Та, с кем вы только что говорили! Ее квартирная хозяйка!
        - А, так это… Люськ!
        Кто-то вытолкнул вперед дородную женщину в цветастом летнем платье и с растрепанными волосами, наполовину обесцвеченными пергидролью. Она дрожала на ноябрьском холоде и стучала зубами не хуже зингеровской швейной машинки - хотя, может быть, не от холода, а от страха.
        - Вы! - шагнул я к ней. - Как вы могли! Ведь Рита передала вам мои слова: сидеть и никого не впускать! Что вы с ней сделали?!
        - Так и не было же никого… - растерянно прошелестела Ритина квартирная хозяйка и нервно оглянулась на обступивших нас любопытных соседей.
        Будь они прокляты, эти соседи!
        - Пойдемте! - Я первым направился в подъезд. Квартирная хозяйка направилась следом и даже очень спешила - видимо, ей тоже не улыбалась перспектива стать объектом внимания всего двора.
        Слыша за собой ее тяжелое дыхание, я поднялся до пятого этажа и только тут сообразил, что можно было вызвать лифт. Но и следующие четыре пролета - нужная квартира располагалась на девятом этаже - я преодолел «на автомате». Квартирная хозяйка, которая, наверное, видела во мне бог знает какой властью облеченного мужчину, толкнула незапертую дверь и упала на стул в коридоре, хватаясь за сердце и тяжело дыша.
        Я сам нашарил выключатель, тусклый свет ничем не прикрытой лампочки осветил бедную обстановку, щербатый паркет, облезлый на боках холодильник, допотопную дорожку, сплетенную из цветных лоскутков.
        Нет, нищенской эту обстановку не назовешь. Но очень бедненько.
        Не разуваясь, я прошел на кухню, принес женщине воды в щербатой кружке.
        Вопреки ожиданию она с испугом оттолкнула мою руку:
        - Нет! В жизни ничего не возьму в рот в этом доме! Лучше уж умереть с голоду! Чем вот так…
        - Что - так?
        - Вот так, как Маргариточка…
        - Да что с ней случилось, в конце концов? - Остатки терпения оставили меня, я отшвырнул стакан, схватил женщину за плечи и стал трясти, как грушу. - Отвечайте мне немедленно! Что с ней?! Самое главное - жива?
        - Жива… Пока жива…
        - Что значит - пока?! Пока - что это значит?!
        - Милый мой, я же тебе не доктор. Когда увозили - была жива, хотя и без сознания. А там, - она махнула рукой. - Все что угодно может быть. Врач сказал - острое отравление. Пока «Скорая» доехала, пульс уже был как ниточка.
        (Отравление! Та фотография… фотография Риты, лежащей на каком-то диване со скрюченными, поднятыми к горлу руками. «Отравлена»!)
        Я еле сдерживался, чтобы не тряхнуть женщину еще разок как следует, но понимал, что это мало чему поможет.
        - Чем она отравилась?
        - Не знаю…
        - Но этого же не может быть! Вы никому не открывали дверь? Никто не заходил сюда?
        - Да нет же!
        - А что она ела?
        Напрячь память Людмиле Витальевне стоило огромных усилий. Все-таки она и сама пребывала в шоке, может, даже в еще большем, чем я. И все-таки она подумала и выговорила с трудом, хлопая на меня голыми, без ресниц, глазами с покрасневшими веками:
        - Она… Ах, вот! Да-да! Курочку она у метро купила, курочку-гриль. Ее и кушала. Было поздно, из квартиры, она сказала, выходить нам нельзя, а тут ужинать пора. Она сверточек достала и мне предложила. Обыкновенная такая курочка, румяная…
        - А вы?
        - И я ее кушала. Еще предложила Маргариточке картошек отварить, но она отмахнулась: неохота возиться, говорит… и свет, говорит, нельзя включать.
        - Так, курочка отпадает. Что еще?
        - Ничего… Хлеб… я его тоже съела, кусочка два… Потом чай пили. Больше ничего.
        - Этого не может быть! Вспоминайте еще!
        - Да милый ты мой, - взмолилась Людмила Витальевна (почему-то именно сейчас мне вспомнилось, как зовут Ритину квартирную хозяйку), - да что ж ты меня как врага какого пытаешь?! И так вспомнила все, что было, скрывать что-то мне резонов нету. Кушали мы курицу, вон ее косточки, в мешочек собранные, в мусорном ведре валяются. Хлебом закусывали. Ничего больше, кроме чая, в рот не брали. Ну что еще сказать-то. Курицу эту я как есть употребляла, а Маргариточка чуток присаливала. Вот и все.
        - Что-что? Присаливала? Та-ак…
        Я рванулся на кухню, включил свет, разворошил все, что стояло на столе. Салфетки, сложенная с краю стопка газет - ага, вот! - деревянный набор для специй в виде трех разноцветных грибочков. Я осторожно взял с подставки тот, который был чуть припорошен сверху белым налетом. Соль?
        Посмотрим…
        Высыпав в ладонь чуть-чуть белого порошка, я положил на язык несколько кристалликов. Сладковато-кислый, мало похожий на настоящую соль, вкус. Это не соль!
        Опомнившись, я сплюнул в раковину и хорошо прополоскал рот.
        Итак, это не соль. Я не знаю, что это, но это не соль. Но это - именно то, чем отравили мою Ритку!
        В следующую секунду я находился в комнате и с бешенной скоростью листал справочник в поисках номера приемного покоя больницы, в которую увезли девушку.
        - Состояние тяжелое, - сказал мне участливый голос после того, как сверился с каким-то своим списком. - Но надежда есть.
        - Скажите, что с ней?
        - Отравление.
        - Вы уже установили - чем?
        - О да, симптомы очень типичны. Отравление нитритом натрия. Через 15-40 минут после еды тошнота, рвота, слабость, понижение артериального давления, потеря сознания. Не исключен летальный исход. Но вы не беспокойтесь, - спохватились на том конце провода, - не беспокойтесь раньше времени. Судя по всему, количество попавшего в организм больной нитрита относительно невелико. Вытащим вашу Мурашко, не беспокойтесь, вытащим!
        Я медленно опустил трубку на рычаг.
        Из коридора, где по-прежнему сидела и всхлипывала квартирная хозяйка, донеслось поскрипывание - Людмила Витальевна настолько окрепла, что встала на ноги и вознамерилась пройти в комнату.
        - Скажите, - спросил я ее сразу, как только женщина, охая и по-прежнему хватаясь за сердце, прошла мимо меня и рухнула на диван. - Скажите, Людмила Витальевна, а вы сами часто употребляете в пищу соль? Ну то есть, солите ли вы еду больше обычного?
        - Что ты, милый мой! У меня же нефрит!
        - Нефрит? - В памяти всплыло неясное воспоминание о каком-то зеленовато-прозрачном камне.
        - Почечная болезнь, нефрит. Не знаешь? И не надо тебе этого знать, не дай-то бог…
        - Постойте. Значит, вы лично соль почти не употребляете?
        - Чуть-чуть только. Совсем уж не солить так невкусно.
        - Понятно. А Рита?
        - Ну, она конечно.
        - Что - конечно?
        - Когда если угощалась, ну вот, допустим, я для себя сварю, то всегда свою порцию присаливала.
        - Понятно… - Я вспомнил, что и вчера, у меня дома, когда я кормил Ритку горячими бутербродами, она несколько раз тянулась к солонке, хотя в этом не было никакой необходимости.
        Значит, за годы жизни с Людмилой Витальевной, которая сидела на бессолевой диете, у Риты выработалась чисто автоматическая привычка досаливать любую пищу, которая находится у нее в тарелке. И тот, кто хотел отравить ее, скорее всего, это знал.
        Хорошо, положим, что преступник знал об этом. Но каким образом ему удалось совершить подмену? Высыпать соль из солонки, насыпать вместо нее этого… нитрита натрия, и все буквально недавно, потому что иначе Рита загремела бы в больницу с отравлением гораздо раньше?
        - Людмила Витальевна! Кто заходил сюда к вам домой вчера и сегодня? Кроме вас самой и Риты?
        - Сюда? - она опять захлопала глазами.
        - Да, сюда. Пожалуйста, соображайте быстрее, у меня нет времени быть вежливым. Кто?
        - Ну… Соседка со сто шестнадцатой, пару свеколок для борща попросила… Нюра…
        - Она в кухню проходила, эта Нюра?
        - Нет, торопилась сильно. Если я, говорит, Витальевна, порог твой перешагну, то заболтаюсь часа на два, а мне борщ варить надо, мужик скоро с работы воротится. Я ей говорю: «Да ты хоть в квартиру-то зайди!» А она…
        - Ясно, значит, в кухню не входила.
        - Не-а. Я ей свеклы так прям к порогу и вынесла.
        - Кто еще?
        - Мм-м… Монтер еще приходил, телефонный провод проверял. Жалобы были, говорит…
        - Монтер в квартиру, конечно, зашел?
        - Да уж конечно. Вот тут в коридорчике возле тумбочки, где телефон стоит, поковырялся и ушел.
        - Дальше коридора не прошел?
        - Так, а зачем ему?
        - Ясно. Дальше.
        - Да никого вроде. А-А-А!!! - вдруг заорала Людмила Витальевна, да так, что я непроизвольно отпрянул в сторону. - Так то ж цыганка! Которая погадать меня уговорила! Точно, точно - она! Ах, сволота!..
        Хозяйка сжала кулаки и затряслась, как гора во время землетрясения.
        - Это она, она! Ах, если б я знала! Не впустила бы ни за что! А и так впустила - только из-за Маргариточки…
        - Людмила Витальевна, давайте по порядку. К вам домой приходила цыганка. Так?
        Она кивнула, сделав одновременно глотательное движение.
        - Вы впустили ее в дом. Так?
        Женщина повторила тот же жест.
        - Зачем? Чтобы она вам погадала?
        Людмила Витальевна сделала отрицательный жест.
        - А зачем?
        - Я дум… - Голос у хозяйки дал петуха, она откашлялась и начала снова: - Я думала, это кто из Маргариточкиных родственников.
        - Что-что?!
        Вот тут уж пришел мой черед сесть на диван и таращить глаза на собеседницу. Цыганка, которая слоняется по домам, предлагая наивным хозяевам погадать, а на самом деле, как всем известно, просто высматривающая, где что плохо лежит, - родственница Маргариты Мурашко?! Было над чем подумать!
        - Людмила Витальевна, а вы не того… вы хорошо себя чувствуете?
        Она обиделась:
        - Чего это?
        - Нет, ну я просто - вы ничего не путаете? Ведь Рита совсем не похожа на цыганку! У нее же совсем русская внешность!
        - А я тебе и не говорила, что она цыганка, эх ты, голова!
        - А что вы говорили? Вы говорили, будто та цыганка, которая к вам приходила, Ритина родственница!
        - Ну правильно, родственница. То есть я так подумала. Может, подумала.
        - Да, но почему, почему?
        - Да что почему? Если ты ее парень, если она тебя любит, то неужели не рассказала?
        - Да про что, про что, про что рассказала-то?!
        Людмила Витальевна неловко поерзала на диване.
        - Ну как это… Может, я тогда и зря все это…
        - Людмила Витальевна!
        - Ну, ну.
        - Про что Рита мне не рассказала?! Говорите же! Умоляю!
        - Про что, про что… Ну, про то, что муж у нее..
        - Му-ужж?!
        - Про то, что муж у нее - цыган…

* * *
        Ритина квартирная хозяйка Людмила Витальевна Приходько, сдававшая комнату не столько из нужды, сколько из желания, чтобы все то время, пока она находится в рейсах, за квартирой кто-то присматривал, была женщиной доброй и очень участливой.
        Кроме того, она очень сентиментальна. Сериальные трагедии и страсти, которые ежевечерне передавали телевизионные каналы, трогали Людмилу Витальевну до глубины души.
        Ее комната была постоянно завалена цветными дешевыми журналами и бульварными газетами, к которым женщина предъявляла только одно требование: в них обязательно должна быть напечатана любовная история, а лучше несколько. То же самое относилось и к афишам кинотеатров: одного слова «мелодрама» внизу названия фильма было достаточно, чтобы Людмила Витальевна рысцой неслась к кассе покупать билет.
        За всем этим стояло не что иное, как страстное желание заполучить в свою жизнь как можно больше событий. Пятидесятилетняя Людмила Витальевна Приходько была одинокой старой девой, давно уже исчерпавшей надежды когда-нибудь устроить собственное семейное счастье. Одиночество и непристроенность тем не менее не сделали из этой женщины вздорной сварливой мизантропини - напротив, она живо интересовалась подробностями жизни молодых девиц и по мере сил участвовала в них вскрикиваниями, стонами, закатыванием глаз и бурными сочувственными рыданиями.
        Поэтому история ее квартирантки Риты Мурашко, которая не так давно приехала в Москву поступать в институт из небольшого городка за Уралом, недолго оставалась для Людмилы Витальевны тайной за семью печатями.
        А история была такая.

…Пять лет назад никто не предсказал бы Маргарите Мурашко печальную судьбу. Ее папа, Алексей Дмитриевич Мурашко, директор большого химического завода в далеком уральском городе, стал отцом в те годы, когда большинство мужчин уже заделываются дедушками, и обрушил на маленькую Риточку весь шквал своей запоздалой, слегка неуклюжей, но самой настоящей отцовской любви.
        У Риточки уже в полтора года было столько игрушек, что старенькая няня, нанятая в помощь матери, со страхом проходила мимо шкафа в детской: она опасалась, что хлипкая защелка, сдерживающая напор содержимого шкафа, не выдержит, сорвется, и на согбенную спину старушки свалятся тонны кукол, кукольной посуды, мячей, машинок, домиков, зайцев, собачек, самокатов с велосипедами, железной дороги и прочего, прочего…
        Конечно, любовь Алексея Дмитриевича к дочери не исчерпывалась тем, что он не ведал удержу в подарках. Солидный толстый мужчина, которого в небольшом городке знала каждая собака, вообще все свободное время проводил со своей ненаглядной Риточкой. Знакомые, имевшие доступ в дом Мурашко, не без примеси зависти рассказывали, как полный лысоватый человек в золотых очках по вечерам ползает на четвереньках по персидскому ковру в гостиной, протирая о ворс дорогие брюки, а крепенькая Риточка, заливаясь счастливым смехом, сидит у отца на спине и подгоняет «лошадку», стуча по отцовским бокам пухленькими ножками.
        Риточкина мама, Елена Ивановна, высокая худощавая светская дама, была на двадцать лет моложе мужа. Из педагогических соображений она пыталась по мере сил уравновесить Риточкино воспитание известной долей строгости: девочке не разрешалось одной, без няни, гулять во дворе, приводить в дом друзей и подружек, которые могли бы попортить дорогие ковры и мебель из ценных пород дерева, а также выпотрошить кукол и мишек.
        В санитарно-гигиенических целях при молчаливом одобрении отца Рите вообще предписывалось держаться подальше от чумазых ровесников, на грязных руках и ногах которых - о ужас! - кишмя кишели кишечные палочки, бактерии с микробами и яйца гельминтов.
        В детский сад Риточка не ходила и почти не имела опыта общения со сверстниками. Поэтому, когда с красным кожаным ранцем за спиной, в новеньком платье из дорогого универмага и лаковых туфельках на ногах она впервые перешагнула школьный порог, то оказалась практически в полной изоляции. Учителя побаивались дочки всемогущего Алексея Мурашко, одноклассники знали, что родители девочки не одобряют ее дружбы с одногодками и не торопились принимать ее в свои компании. Риточку посадили за первую парту в последнем ряду, и у нее никогда, за все годы обучения, не было соседа или соседки…
        Спустя несколько лет, когда у шестиклассников началась эпидемия первой влюбленности, по партам туда-сюда засновали записочки мальчиков к девочкам и наоборот. Но ни один из этих тщательно сложенных квадратиков не упал на Ритины колени: стaтью девочка пошла не в мать, изящную холеную красавицу, а в толстого и несуразного, косолапящего при ходьбе отца. При всем старании мамочкиных портних, хитрые вытачки и обманчивые рюши на Риточкиных платьях не могли скрыть ее полных коленей, круглых щек, чуть косолапой походки, слишком крепких для девочки бедер, плоской груди и сутуловатой осанки. Да и лицо девчушки, слишком широкоскулое, слишком широконосое, чересчур крепкощекое, тоже не прибавляло ей обаяния - по крайней мере, оно в корне не соответствовало тем представлениям о красоте, которые привнесли в наш мир голливудские красавицы из глянцевых журналов.
        Так, в узком кругу мамы, папы и няни прошло Риточкино детство. Развлечениями служили видеофильмы и книжки: к десяти годам девочка уже проштудировала почти все художественные тома из папиной библиотеки. Лежа на кожаном диване в гостиной с очередным фолиантом в руках, она уносилась в неведомый ей мир красивых людей и бурных событий…
        Больше всего Риточка любила рассказы о путешествиях и людях «вольных кровей». Вечером, переделав все уроки и ожидая возвращения с работы отца, она снимала с полки томик Пушкина - и уплывала:
        Цыгане шумною толпой
        По Бессарабии кочуют.
        Они сегодня над рекой
        В шатрах изодранных ночуют…
        Риточка представляла себя Земфирой из пушкинской поэмы - высокой, гибкой красавицей с огромными черными глазами и вьющимися длинными косами. На ней цветные шаровары, баранья шапка, вышитая молдавская рубаха, в тонких пальцах зажата изящная трубка… На лебединой шее - богатое ожерелье из старых серебряных и золотых монет…
        И конечно, рядом целый сонм поклонников, богатых, красивых, они не сводят с нее глаз, и их восторженные лица теряются в тени языков костра, возле которого Рита-Земфира, звеня монистами и клацая кастаньетами, отплясывает зажигательный танец…
        Или нет! Она не Земфира, которую в конце концов постигла печальная участь. Она - Кармен, женщина, которую можно убить, но нельзя заставить полюбить. Или цыганка Маша из тургеневского рассказа, которая жила с помещиком, пока он ей не наскучил, а потом ушла из богатого дома и отказалась возвращаться даже под дулом пистолета.

«Эх, голубчик, чего ты убиваешься? Али наших сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков, обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню сторонушку - где уж тут оставаться? Ты Машу свою помни - другой такой подруги тебе не найти, - и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой кончена!» - говорит она, Рита, а не Маша, огорченному поклоннику…
        Или, может быть, она - героиня горьковского «Макара Чудры», которая требует от жениха унизиться на глазах у всего табора?

«Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя… А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим будешь. Так не теряй же даром времени - впереди тебя ждут мои поцелуи, да ласки… крепко целовать я тебя буду, Лойко!»
        Что там прыщавые одноклассники, не обращающие на некрасивую Риточку Мурашко никакого внимания! Вольный ветер странствий, и обязательно с цыганским табором, все чаще бил Риточке в лицо. Приходил папа, трепал дочкины волосы, в гостиной накрывался стол к ужину, за которым они собирались всей семьей… Хрустальные сосульки дорогой люстры над их головами звякали, напоминая звон монист, рассеянный вечерний свет казался отсветом костра… И девочка уплывала в мечтах дальше…
        Возможно, эта глубоко запрятанная в девичьей душе полусказка-полусон-полумечта с течением времени отошла бы на задний план, или расплющилась бы под более значимыми событиями. Но в том-то и была беда, что никаких, даже мало-мальски значимых событий с Риточкой никогда не происходило. Она даже гриппом болела ровно раз в год и ровно по семь дней - не больше, не меньше…
        За полгода до того как ей исполнилось четырнадцать лет, Риточку вызвали на школьный совет. Длинный, как жердь, секретарь - Пашка Кондратьев из 9-го «А», - постукивая карандашом по столу, строго спросил:
        - Мурашко! Ты почему от общественной жизни отстраняешься? Хочешь, чтобы наша школа в областном смотре на лучшее образовательное учреждение проиграла соседней, сорок третьей?
        Рита удивилась. Ей никогда не приходило в голову, что она может сыграть какую-то роль в этом соревновании, победой в котором была одержима вся школа. Победителям светила поездка на летние каникулы в Москву.
        - Не, я не хочу, чтобы проиграла. Почему ты так решил?
        - Потому что ты самоустраняешься, - внушительно сказал Кондратьев, напустив на себя преувеличенную строгость. - Мы теперь всем старшеклассникам задания раздаем, так на активе решили. Так что, Мурашко, ты тоже давай, не срывай нам мероприятия.
        - Да пожалуйста, - пожала Рита плечами, - чего делать-то?
        - Вот, - Пашка нарочито медленно пролистывал свою пухлую записную книжку и солидно морщил лоб, подражая какому-то молодому телевизионному политику. - Бери на выбор: выпустить стенгазету, поучаствовать в школьной самодеятельности или пойти выяснить, почему третьеклассники Чалэ уже полтора месяца школу пропускают…
        - Кто это - Чалэ?
        - Близнецы это, мальчишки из 3-го «В». Поступили в нашу школу этой осенью, а через два месяца перестали на уроки ходить. Вот ты возьми адрес и выясни, в чем там дело.
        - Хорошо, - после короткого раздумья согласилась Рита.
        Стенгазету она выпускать не хотела, потому что не умела рисовать, в роли певуньи-плясуньи школьного ансамбля себя вообще не представляла. Так что сходить на дом к двум сопливым третьеклассникам, родители которых наверняка не знают о том, что чада прогуливают уроки, показалось ей самым простым делом.
        - Вот и славненько, - секретарь уже почти не обращал на Риту внимания, роясь в своих бумагах. - Так ты возьми в учебной части адрес и дуй…
        Риточка последовала его указанию и с бумажкой в одной руке и портфелем в другой прямо после школы отправилась выполнять свое первое школьное поручение. Маму, которую она предупредила по телефону, девушка постаралась успокоить тем, что «это все» ненадолго и самое позднее через час она вернется домой.
        Братья с такой непривычной для русского уха фамилией Чалэ жили, как оказалось, на самой городской окраине, в одном из деревянных бараков, особняком выстроившихся на небольшом возвышении. Стоял грязный, липкий март, дорогие Риточкины полусапожки уже через полчаса были безнадежно испорчены слякотью, в которой девушка увязала, взбираясь на холмик. Волосы под вязаной шапочкой взмокли от пота, тугие щеки порозовели, светлый плащ покрылся грязными разводами - словом, Рита выглядела очень несолидно, когда достигла наконец нужного домика и решительно откинула закрывавшую вход дерюжку.
        - Чего тебе? - недружелюбно обернувшись, выстрелила в нее вопросом высокая смуглая женщина в газовой косынке.
        Прозрачная ткань прикрывала две черных косы, которые были уложены вокруг женской головы в виде ручек амфоры. Подбоченясь, женщина стояла у маленькой электрической плитки и равномерно помешивала в закоптелой кастрюльке какую-то кашу.
        - Я… я из школы, по поручению. Миша и Руслан Чалэ из 3-го «В» здесь живут?
        - А ты какое дело имеешь до моих сыновей? - Незнакомка сверкнула на Риту белоснежной улыбкой и вновь отвернулась к плитке. Крупные круглые серьги, звякнув, на миг ослепили Риту вспыхнувшими золотыми искорками.
        - Мне узнать поручили, почему они в школу не ходят…
        - Много будешь знать - скоро состаришься.
        - Что же это за ответ? - возмутилась Рита и, прижав к себе портфель, даже сделала два шага к матери прогульщиков Чалэ.
        - Каков спрос - таков и ответ! А ты в чужой дом пришла, юбкой метешь, контроль наводишь - власть, что ли?
        - Ну и власть, - буркнула Рита. - Мне в школе такое поручение дали.
        - Ах, вона что, - женщина залилась смехом, золотые кольца в ее ушах снова зазвенели и засверкали, - ну так ты поди к своим школярам сопливым и скажи: нечего мальчишкам моим в школе делать. Грамоте умеют, счету научились - чего еще надо?
        Женщина уже наступала на Риту, уперев руки в бока, в одной из них по-прежнему был половник. С каждым шагом многочисленные слоеные юбки вздымались и вновь обвивались вокруг ее стройного стана, тонкие браслеты на смуглых руках блестели серебром, темные глаза сверкали вызовом пополам с насмешкой.
        Она еще продолжала что-то говорить, напирая на Риту и тесня ее к выходу, но девушка стояла как замороженная. Не шевелясь и даже не моргая, она смотрела на цыганку - настоящую цыганку, настоящую Земфиру, она даже и не подозревала, что таких еще можно встретить в их маленьком городе…
        - У нас в стране вообще-то обязательно десятилетнее образование иметь, - все-таки выдавила из себя Рита.
        Вместо ответа Чалэ так расхохоталась, что ее небрежно подколотые косы, как шелковые канаты, развернулись и упали почти до колен. Она ловко подхватила их и, запрокинув голову, стала при помощи длинных шпилек пристраивать прическу на место.
        В это время груда тряпья, в беспорядке сваленная на кровати с никелированной спинкой, вдруг зашевелилась и оттуда послышался некий писк, переходящий в поскуливание. Хозяйка отнюдь не спешила выяснять, в чем дело, - до тех пор, пока скулеж не перерос в громкий трубный рев. Только тогда молодая женщина, не торопясь, подошла к кровати, разворошила лоскуты и выдернула из-под цветных одеял чумазого, черноглазого полугодовалого мальчишку с голым пузом, одетого только в одну рубашонку.
        Не обращая больше внимания на Риту, Чалэ присела на кровать и ловко вынула грудь, от чего ревущий бутуз сразу пришел в хорошее настроение и зачмокал.
        - Ты иди себе, - уже спокойно сказала женщина Рите. - Передай там своим начальникам: придут мальчишки в школу, как освободятся. Поработают и придут.
        - Вы их что, работать заставляете? - возмутилась Рита, тем не менее зачарованно наблюдая за женщиной.
        - Мужчина сам понимает, когда ему работать идти. Бедно у нас, не видишь? Это четвертый у меня уже, - сказала Чалэ, тряхнув малыша, который, впрочем, не обратил на это внимания и только усилил чмоканье. - Мальчишка четвертый, а еще дочери две.
        - У вас шестеро детей? У вас? - удивилась Рита. Молодая женщина выглядела лет на двадцать пять, не больше.
        - Ага, - не без гордости ответила Чалэ.
        Девочка окинула быстрым взглядом комнату.
        Если бы Рита росла точно так же, как другие нормальные дети, она бы быстро поняла, что семья Чалэ живет в ужасающей бедности и грязи, несмотря на золотые и серебряные украшения, надетые на хозяйке. Но Рита смотрела на обстановку дома сквозь призму своих книжных познаний о быте цыган и поэтому видела только то, что хотела видеть. Низкая кровать, цветные засаленные одеяла, ситцевая занавеска, делящая комнату на две половины, глиняная посуда, земляной пол и печка-«буржуйка» - весь этот аскетизм казался ей до ужаса романтичным и оттого завлекательно-прекрасным… Почти как в декорациях к фильму «Табор уходит в небо»! Вот она, кочевая жизнь, которую Рита так хотела, так мечтала увидеть!
        - Я помогу вам, хотите? - предложила Рита.
        Хозяйка ничего не ответила, склонившись над сыном, и девочка уже по собственной инициативе пристроила портфель на низкой табуретке и подошла к женщине. Та молча передала ей насытившегося мальчишку и сдернула с веревки над головой застиранную тряпку, отдаленно напоминавшую пеленку…
        С этого дня директорская дочь Рита Мурашко стала часто навещать Радмилу, так звали многодетную мать Чалэ. Ей было тридцать лет - чуть больше, чем показалось Рите, и она была действительно матерью шестерых детей, причем старшему сыну, Роману, уже исполнилось шестнадцать. Как оказалось, замуж Радмилу выдали в тринадцать лет, а забеременела она уже через год.
        - Как же ты решилась, так рано? - удивлялась Рита, помогая пеленать маленького. Это занятие она особенно полюбила и даже чувствовала к крепышу затаенную нежность.
        - Да у нас не спрашивают, - отмахивалась Радмила. - Родители все решают. Решили - дозрела, ну и замуж. А что? - смеялась она, блестя зубами. - Замужем не быть - в таборе не жить…
        Познакомилась Рита и с мужем смешливой цыганки, молчаливым Захаром, который никогда не помогал жене по хозяйству - у цыган считается, объяснила Радмила, что все должна делать женщина. Большую часть дня он проводил, лежа на кровати за занавеской и куря трубку, не обращая внимания на то, что в одной комнате с ним находится маленький ребенок.
        Близнецы Миша и Руслан Чалэ, те самые, которые пропускали школу, вместе с сестренками целыми днями пропадали на каких-то таинственных заработках. Каждый вечер они приносили домой по нескольку горстей мелочи, и по этой примете Рита догадывалась, что дети занимаются попрошайничеством.
        Но ее розовые очки и в этом явлении не позволили увидеть что-то ужасное. «Какие молодцы, помогают матери, жертвуя учебой!» - вот и все, что подумала глупенькая Рита. В порыве чувств она даже отдавала Радмиле свои карманные деньги, которые тут же исчезали в ворохе ее бесконечных юбок.
        Дома свои частые отлучки приходилось как-то объяснять, и Рита придумала себе дополнительные занятия с учительницей английского. Чтобы доказать необходимость этих занятий, пришлось даже специально схватить две-три тройки по инглишу, чему несказанно удивился весь класс: у пятерочницы Мурашко до сих пор никогда не бывало других отметок.
        - Но вообще-то, - Людмила Витальевна, рассказывавшая мне всю эту историю, заговорщицки наклонилась к моему уху и начала утирать уголки глаз скомканным платочком, - вообще-то Маргарита к этим цыганам-то не просто из любопытства ходила. Да. Уж я-то наслышана об этом, сколько вечеров мы с ней проболтали… Одним словом, она того… влюбилась она там, в таборе этом. Да. Вот в чем дело-то было, понимаете? Старший сын Радмилы этой, Роман, он уже почти взрослый парень был. Шестнадцать лет - это по ихним, цыганским, понятиям жених уже готовый. И парень-то он был, Маргариточка говорила, уж очень красивый. Вот она и не устояла…
        Ровно бившееся до сих пор сердце Маргариты действительно дрогнуло и стало сбиваться с ритма, когда она впервые увидела Романа. Высокий, выше матери, и такой же смуглый парень в алой рубахе навыпуск по-хозяйски вошел в комнату и… застил девчонке свет в окошке.
        - Чего такая грустная, красавица? - спросил он как бы мимоходом, и Рита покраснела, может, впервые в жизни. Красавица! Так ее не называл даже папа!
        Может, по какой-то необъяснимой причине неприглядная в те годы Рита и вправду понравилась Роману, а может, парень просто маялся от скуки (Маргарита быстро заметила, что в таборе работают в основном только женщины и дети), но он включил обаяние на полную мощь - и недели через две после первого знакомства девушка была готова идти за ним хоть на край света.
        …Снился мне сад в подвенечном уборе,
        В этом саду мы с тобою вдвоем…
        Звезды на небе, и звезды на море,
        Звезды и в сердце моем… -
        напевал он ей, сидя на пороге своего барака, нарочито небрежно перебирая струны треснувшей гитары.
        Несмотря на довольно убогую обстановку, Роман искусно передавал голосовыми модуляциями эмоциональность, экспрессию, напевную чувственность и томную лиричность, сокрытые в известных и давно забытых цыганских романсах… Рита слушала. Ее называли красавицей, ей пели песни, ее приняли в свой круг самые романтичные люди на земле - цыгане, - о чем еще было мечтать?
        Но Роман, как видно, вовсе не считал, что мечтать больше не о чем. И убедительно доказал ей это, когда весна взяла разгон и холмики, на которых стояли таборные бараки, покрылись сочной зеленью. А когда такой же зеленью оделись и деревья растущего невдалеке лесочка и пригретые солнцем побеги молодого папоротника вытянулись вверх и выпустили мягкие лапы, Роман совершенно по-суворовски, действуя по принципу «быстрота и натиск», сделал Риту…
        - …Теперь мы муж и жена, да? Ты меня женой своей сделал? - заглядывая в черные глаза любимого, спрашивала немножко испуганная Рита, сидя на папоротниковом «ложе» и неловко прикрываясь помятым платьем. - Ведь по вашим законам ты как будто замуж меня взял?
        Парень отвернулся и пожал плечами. Он не был жестоким по натуре и вовсе не хотел объяснять дурочке, что цыгане, напротив, обязательным условием для брака считают девственность невесты. Да и потом, не может, ну не может цыган жениться на чужачке!
        Всего этого Рита не знала и всю весну и лето продолжала ходить с Романом на прогулки в папоротниковые заросли. А в августе, в тот самый день, когда Алексей Дмитриевич радостно объявил жене и дочери: «Девочки! Мне, кажется, удается вырваться в отпуск. Можно паковать чемоданы, едем на Черноморское побережье!» - Рита уже совершенно точно знала, что они с Ромой скоро станут родителями.
        Удивительно, но новость о беременности вовсе не потрясла, не расстроила девочку - она ее обрадовала. У нее будет ребенок, ребенок от любимого Ромы, она станет матерью уже в апреле, в четырнадцать лет! Теперь она настоящая цыганка! Они создадут свою кочевую семью, будут путешествовать, Рита отрастит косы, наденет монисто (знак замужней женщины), выучит их певучий язык… Они раздобудут где-нибудь цветной шатер и поедут далеко, на юг… Там, у синего моря, возле яркого костра, она будет кормить грудью своего ребенка, а Роман тихо наигрывать им на гитаре и целовать жену в счастливые глаза…
        Ради этой мечты влюбленная и, чего греха таить, несмышленая еще Рита готова была пойти на все. И поэтому ни о каком путешествии с мамой и папой к Черному морю не могло быть и речи.
        Вот почему, нисколько не сомневаясь и кругом чувствуя свою правоту, Рита, дождавшись, когда мамочка уйдет из дома то ли к портнихе, то ли к парикмахерше, решительно вошла в кабинет к отцу.
        Алексей Дмитриевич, веселый, довольный, в распахнутой на груди рубахе, сидел за столом и что-то писал, быстро перелистывая настольный календарь.
        - Папа! - сказала Рита, остановившись на пороге. - Папа, я не могу ехать с вами на море.
        - Что это еще за новости? - удивился Алексей Дмитриевич и поднял на дочь усталые, красные от напряжения последних дней глаза.
        - Папа, я не поеду, - твердо повторила Рита. - Я выхожу замуж.
        Отец коротко хмыкнул, окинул дочку с ног до головы смешливым взглядом и вновь склонился над бумагами.
        - Ладно, Ритуська. Давай договоримся: съездим в Пицунду, а потом и свадебку отгрохаем. Буквально на следующий день по возвращении, я тебе обещаю.
        - Папа! - Рита чуть не плакала от того, что отец ей не верит. - Я не поеду в Пицунду, я выхожу замуж, я беременна!
        Алексей Дмитриевич нахмурился. Какие-то новые нотки в голосе дочери заставили его опять поднять голову и взглянуть на Риточку уже повнимательней. И вот, воспользовавшись этой минутой, девочка, торопясь и сбиваясь от желания высказать как можно больше, рассказала своему пожилому отцу все.
        Слезы и сосредоточенность на себе помешали ей видеть, как меняется лицо Алексея Дмитриевича. Тринадцатилетняя дочь первого хозяйственника в городе беременна! И от кого? От цыгана! Господи боже мой!
        Такая новость и сегодня сразила бы наповал любого родителя, а его, воспитанного в самых строгих традициях…
        - Воды… принеси мне воды… - тихо перебил Риту Алексей Дмитриевич. Он откинулся на спинку кресла и сунул руку под рубашку.
        Рита осеклась на полуслове и бросилась на кухню за водой. Руки дрожали, кран никак не хотел открываться. Кое-как наполнив стакан, расплескивая воду, она бросилась обратно.

…Когда она прибежала в отцовский кабинет, Алексей Дмитриевич был уже мертв.
        Он по-прежнему сидел в кресле, но всем телом навалившись на стол, а лицо было обращено в Ритину сторону. Не в силах сдвинуться с места, со стаканом воды в руке, девочка смотрела на бледное лицо отца, и только теперь до ее сознания начало доходить, что она сделала нечто ужасное, непоправимое…
        - Инфаркт, - коротко констатировал врач кардиологической бригады, закрывая свой чемоданчик. - Картина совершенно ясная, даже вскрытия делать не нужно… Видно, уж очень много работал в последнее время Алексей Дмитриевич - сердце не выдержало.
        Рита сидела в кресле с ногами, ее била крупная дрожь. Мама с окаменевшим лицом подошла к телефону. Вскоре дом заполнили какие-то люди, началась печальная суета, похороны, соболезнования…
        На пятый день после того как отца опустили в могилу, Рита решила бежать из дома. Рисковать еще и здоровьем матери, рассказывая ей всю правду, она не хотела. С юношеским эгоизмом девочка рассудила, что лучше будет просто исчезнуть. Причем как можно скорее - «ее» табор, она знала, вот-вот снимется с места…
        Ночью она осторожно вынула из шкатулки в комоде свое свидетельство о рождение, вскрыла копилку, запихала в портфель кое-что из вещей… На листочке, вырванном из тетрадки по геометрии, нацарапала записку: «Мама, не ищи меня… Я выхожу замуж и уезжаю путешествовать. Домой я никогда не вернусь. Мамочка, я тебя очень люблю…»
        Дверной замок родной квартиры тихо защелкнулся за Ритой - как казалось, навсегда. Вскоре она уже подбегала к холму за городом. Там виднелись дрожащие огни и слышался гул приглушенных голосов - люди готовились к переезду.
        - Ну прощай, моя красавица! - весело сказал Роман, заметив между вереницей машин и прицепов оробевшую Риту. - Уезжаем мы, навсегда. Больше семи лет нельзя цыганам на одном месте, земля не любит, когда ее сильно топчут… Обычай такой.
        - Рома… как это - «прощай»?! - остолбенела Рита. - Я с тобой поеду, ты что?
        Парень отступил на шаг:
        - Да куда со мной?! У нас и места в машине нет, да и старшие не разрешат… Нельзя! Ты же не цыганского племени, кто тебя возьмет-то?
        - Как это - не возьмут? Как это - не возьмут?! Я же жена твоя, Рома, я… я люблю тебя! У нас ребенок будет!
        - Ну, вот еще, глупости…
        Но Рита уже кричала в голос, и цеплялась за любимого, и умоляла, и угрожала, унижалась… Их быстро окружили Романовы соплеменники, женщины, мужчины, они загалдели, заспорили… Рядом с Ритой оказалась Радмила, она обняла девочку, стала ее утешать… Суматоха нарастала.
        В конце концов после экстренного совещания старейшин, которые боялись, что из-за этой идиотки всех их задержит милиция («совращение малолетней» - серьезная статья, к тому же водились за табором и другие грешки), было принято решение увезти девчонку с собой. Но…
        - Но замуж он тебя не возьмет, - втолковывала зареванной Рите помрачневшая Радмила. - На это ты даже не надейся, не разрешат ему на чужачке жениться… По крайней мере, пока не родишь. Если мальчишка выйдет - считай, повезло тебе…
        К утру Рита вместе с табором была на дороге в соседний город. Через несколько дней на новом месте уже вырос цыганский городок. Девочка стала жить вместе с семьей Радмилы - вдевятером в одной дощатой времянке… Рите и Роману отвели угол за занавеской. Романтика и мечты стали очень быстро испаряться из Ритиной головки.
        На нее и Радмилу легли все заботы по дому. Девочке пришлось очень быстро усвоить истинные, а не книжные, цыганские нравы и обычаи.
        Прежде всего, несмотря на то, что большинство таборных мужчин проводили время в ничегонеделании, именно муж считался в доме хозяином и властелином. Для Риты это было открытие. Никакой из его поступков, даже самый паскудный, женщины не вправе были обсуждать. Риточке, выросшей в атмосфере родительской любви и взаимного уважения друг к другу, осознавать свое унизительное положение было особенно больно.
        Женское тело считалось у цыган чем-то грязным, нечистым. Поэтому все, до чего касались не прикрытые передником юбки Риты, Радмилы и других соплеменниц, автоматически становилось оскверненным и опоганенным. Любую утварь, даже дорогую, полагалось в этом случае выбросить или продать не цыганам. Цыганкам, а с ними и Рите, запрещалось переступать через любую вещь, которая оказывалась на полу, даже через лежащую на дороге палку… Она не могла перейти ручей, из которого брали воду для питья…
        Все дети в таборе были профессиональными попрошайками, женщины - гадалками и воровками.
        - Грамота голову соблазнами наполняет, от дела уводит! - поговаривал цыганский барон, которого Рита боялась как черта.
        Вот такая жизнь… И Рита была уже сыта ею по горло, когда на свет появился ее ребенок. Егорка родился в тот самый день, когда Ритины бывшие одноклассники заканчивали восьмой класс…
        Она рожала в одиночестве, под навесом за стеной дома, который ее заставили покинуть, как только начались схватки. Четырнадцатилетняя девочка мучилась от самой страшной в ее жизни боли день, ночь и затем еще день. Она кричала, но никто не подходил - тоже, согласно тем же диким таборным обычаям… Она могла умереть. Но не умерла. Через сутки непрерывных мучений между ее раскинутых ног что-то зашевелилось, а еще через несколько секунд воздух огласился басовитым криком. Только тогда (оглушенная болью Рита видела это как в тумане) над ней наклонилась Радмила.
        - Повезло тебе! Мальчик! - довольно сказала она, перевязывая ребенку пуповину. Потная, грязная, измученная Рита лежала, раскинувшись и чувствуя, как сковывает ее поднимающийся от земли холод. Она и в страшных снах не могла представить, что ей придется рожать своего первенца вот так, лежа на сырой земле, за порогом своего дома…
        После рождения Егорушки жизнь Риты в таборе несколько облегчилась. Мальчик, наследник, полноценное человеческое существо, существенно укрепил ее позиции. Свекор стал больше считаться с Ритой, а добродушный Роман вообще никогда ее не обижал…
        Но прошло три года - и семнадцатилетней Рите цыганская жизнь осточертела окончательно. Она все чаще подумывала о том, чтобы вернуться домой - мамочка упадет в обморок, но ради того, чтобы оказаться в теплой ванне и объятиях любящих рук, Рита готова была пойти даже на преступление.
        Никакой любви к Роману у нее, так повзрослевшей за эти годы, не осталось. Три года кочевой жизни не сумели вытравить из девушки тяги к цивилизации, теплой воде, канализации, чистой постели, книгам и телевизору… А самое главное - она была решительно против того, чтобы ее сын становился попрошайкой. А к этому все шло - Радмила нередко выходила в город, закутав малыша в какое-то грязное тряпье, и цеплялась к прохожим, играя на их жалости.
        Протестов матери никто и слушать не хотел. Ответ был один: «Не нравится - уходи!»
        И она ушла. Просто в один прекрасный день собрала свой нехитрый скарб в тощий узелок, подхватила на руки ревущего Егорку, вышла из табора и пошла обратно, домой, где не была три года и даже не знала, живет ли ее дорогая мамочка по прежнему адресу.
        Пешком, автостопом, а то и просто «зайцем» на пригородных электричках Рита наконец добралась до дома.
        Позвонила в дверь - и упала на руки матери, которая сперва просто замерла от страха, потому что не узнала, никак не могла узнать в этой грязной оборванке с ребенком на руках свою милую тихую девочку, убежавшую из дома три с половиной года назад…

* * *
        Доведя рассказ до этого места, Людмила Витальевна в очередной раз всхлипнула и утерла глаза и губы платочком.
        Я поторопил ее:
        - Так, и что же было дальше?
        - Ну, что. Известно, что бывает, когда мать находит своего ребенка. Радость была. Дочь вернулась, да еще с внуком! Конечно, радость.
        Да… Радость. Я-то прислушивался к себе и никакой радости не чувствовал. Глупенькая, неловкая, робкая Ритка Мурашко, над которой вечно посмеивались в редакции, оказывается, имеет такое нехилое прошлое! Ребенок, которого она родила в четырнадцать лет. Да еще от цыгана. Три года жизни в таборе. Кто бы мог подумать!
        - Мамочка Маргариточку, конечно, отправила учиться, два последних класса она экстерном в вечерней школе закончила, - тем временем продолжала Людмила Витальевна, - а потом в Москву, в университет. Маргариточка сама сказала: хочу, говорит, журналистом стать. Хочу людям правду…
        Я перебил ее:
        - А что с ребенком? С Егоркой?
        - Ребенок там остался, в Первоуральске. У мамочки. Хорошенький мальчик такой. Чернявенький - она фотокарточки показывала.
        («А мне ничего не сказала!» - с болью подумал я. При этом как-то не вспомнилось, что наше знакомство с Ритой возобновилось всего около суток назад…)
        - Да! - вспомнил я. Как я мог забыть про самое главное! - А что цыганка, которая к вам приходила? Она что, спрашивала Риту? Что ей вообще было нужно?
        - А, эта. Да, приходила вчера, Маргариточка как раз на лекции упорхнула. Пришла такая… страшная такая. Скрюченная, как крендель, вся согнутая, на посох опирается. Из-под платка патлы седые торчат.
        - Погодите-ка… - Я моментально сделал охотничью стойку. - Седая? Горбатая? Старуха? Она приходила сюда, вчера?
        - Ну так я ж говорю…
        - А почему вы решили, что она цыганка?
        - Так ведь погадать предложила.
        - И вы впустили?
        - При других обстоятельствах ни за что бы. А тут подумалось: вдруг это родственница Риточкина? Вдруг деньги или что другое ей для ребеночка принесла? Деньги Риточке бы не помешали. Отец-то умер, они с мамочкой все на его наследство живут. Много ли осталось-то там от того наследства!
        Я старался быть спокойным и все время заворачивал Людмилу Витальевну, которая то и дело норовила увести разговор с нужной мне колеи:
        - Итак, старуха - или цыганка, как вам показалось - вошла в дом. Она проходила на кухню?
        - Ну да, ну да. Карты свои достала, засаленные такие. Я говорю: погодь на стол мне такое класть, это же сплошная зараза. Пока газетку искала…
        - Вы вышли из кухни и стали искать газету?
        - Ну да. Подумала: в кухне, поди, не страшно оставить. Что там у меня красть-то?
        - Все понятно. Именно в это время «цыганка» и подменила соль в солонке нитритом натрия. Видимо, она хорошо знала Ритины привычки. И что же было потом?
        - Да ничего не было. Раскинула карты, понабормотала мне какой-то ерунды и ушла. Я так разочаровалась. И Маргариточке ничего рассказывать не стала, чтобы не расстраивать.
        - Эх, если бы вы только знали, что наделали!
        Людмила Витальевна с застывшей на полдороге рукой с зажатым в ней платочком посмотрела на меня с обидой. И, наверное, подумала, что я неблагодарный молодой человек. Она рассказала мне целую мелодраму, а я, вместо того, чтобы разрыдаться у нее на плече, обвиняю добрую женщину невесть в чем!
        Но у меня не было времени для объяснений.
        - Вот что, моя дорогая Людмила Витальевна. Конечно, это маловероятно, но если эта
«цыганка» явится к вам еще раз, то вы, пожалуйста, больше не мудрите с газетками и непрошеными заботами, а сразу звоните в милицию. Хорошо?
        - Да уж без тебя понимаю. - Она поднялась и стала отряхиваться, как вышедшая из песка курица.
        - На этом я с вами прощаюсь. И последняя просьба: завтра с утра отнесите солонку - только в салфеточку ее перед этим заверните, чтобы отпечатки пальцев ненароком не стереть, слышали про такие? - опять же в милицию. И все-все им там расскажите. Про то, что Риту отравили, - особенно!
        - Без тебя понимаю!
        - Приятно, что вы такая понятливая. Всего вам хорошего, Людмила Витальевна.
        Не дожидаясь ее ответного прощания, я резво сбежал с лестницы.

* * *
        Все-таки не судьба мне было сдержать обещание, данное Мамоне, - в том состоянии, в котором я находился сейчас, поехать обратно в родительский дом и пугать своим видом смертельно больную мать, я не мог себе позволить.
        Поэтому, уговорив себя, что в моей квартире на Тверской уже давно нет никакого трупа и, в конце концов, в каждой квартире когда-нибудь кто-нибудь умер, я направил машину в Центр. Приеду домой, отдохну, перекушу, обдумаю все… А там, чем черт не шутит, может, к утру нарисуется выход из этого тупика.
        Был уже двенадцатый час, выпавший утром снег с дождем схватило морозцем, машина передвигалась по опустевшей трассе юзом. Вглядываясь в темнеющую за лобовым стеклом синь, я вдруг почувствовал, что просто падаю с ног от усталости. То есть, конечно, не с ног - ведь я сидел за рулем, - но, право же, во мне оставалось очень мало того, что называется внутренним резервом, чтобы я мог продержаться без отдыха еще хотя бы два или тем более три часа.
        Не отгоняя машину в подземный гараж - это отняло бы у меня лишние двадцать минут, я оставил ее во дворе и поднялся к себе в квартиру.
        И, только доставая ключи, уронив связку и поднимая ее с каменного пола лестничной площадки, увидел, что дверь в мою квартиру приоткрыта, и сквозь щель пробивается клинообразная полоска света!
        И там кто-то ходил - я слышал легкие шаги.
        И тот, кто проник в мою квартиру, не только не торопился ее покидать, но и расположился со всем возможным комфортом - я отчетливо слышал звуки «Наутилуса», диск которого был вставлен в мою магнитолу, и запах свежесваренного кофе - запах, от которого у меня моментально засосало под ложечкой.
        Чувствуя, что я уже не в силах вот так, сразу, принять решение (что делать? ворваться и разогнать воров или вора, размахивая связкой ключей, или вызвать милицию, или призвать на помощь соседей, или вообще плюнуть на все и остаться ночевать вот здесь, прямо на холодных ступенях, положив под голову сложенный свитер?), я уселся перед своей дверью на корточки, прислонился спиной к стене и устало закрыл глаза.
        Тот, в квартире, на минуту перестал расхаживать из угла в угол (я услышал, как непрошеный гость дошел до той стороны двери и остановился), на минуту замер, прислушиваясь, а затем решительно распахнул дверь.
        Так резко, что я чуть не свалился, пришибленный внезапно раскрытой створкой.
        - А-а, и снова здравствуйте! - иронично, но в меру сказала мне Ада. - Рада, что вы живы и здоровы. Заходите.
        - Спасибо за приглашение, - съязвил я. - Надеюсь, я не слишком помешал вашим планам на вечер.
        - Не слишком, - она пошире распахнула дверь, давая мне пройти. - Мои планы на вечер целиком зависели от ваших, так что будем считать, вечер удался у нас обоих.
        - Если вы сейчас накормите меня ужином, я согласен считать так.
        Мое предложение вовсе не поставило Аду в тупик. Легко кивнув головой с золотистой гривой, которая теперь не была убрана в прическу, а свободно свисала по обе стороны узкого, припорошенного веснушками лица, она прошла на кухню и зазвенела там посудой.
        Испытывая странное и незнакомое мне до сих пор чувство (в моем доме появилась хозяйка!), я прошел в спальню. Подумав, снял с себя джинсы, носки и свитер - всю эту пропахшую пылью и потом дрянь, и, накинув звездно-полосатый халат, подаренный мне когда-то кем-то из женщин уж не помню по какому случаю, прошел в ванную.
        Семейный вечер, так семейный.
        После душа я удобно расположился в кресле, приглаживая мокрые волосы и чувствуя себя все-таки дураком от того, что напялил на себя это клоунское одеяние.
        Ада превосходно и со вкусом накрыла столик. Наверное, она провела на кухне не меньше двух-трех часов, чтобы наколдовать все эти салаты, легкий овощной суп и настоящие итальянские пасты, которые она со знанием дела и, не побоюсь этого слова, любовью разложила на тарелочках. Я был тронут, и даже желание дальше язвить на предмет ее, Адиного, незаконного проникновения в мое жилище, как-то съежилось и потускнело, а вскоре и совсем исчезло.
        - Как вы все-таки ко мне попали? - просто спросил я.
        Она ответила, улыбаясь:
        - Боюсь, мой способ искать с вами свидания вам не понравится.
        - Мне сегодня вообще уже ничего не нравится. И все-таки?
        Она протянула над столом сжатую в кулак руку и раскрыла ладонь. Я увидел лежащий на ней скомканный комочек лейкопластыря, ничего не понял и вопросительно поднял глаза на порозовевшую от удовольствия Аду.
        - И?
        - Перед тем как вы… может, уже перейдем на «ты»?
        - Можно.
        - Перед тем, как ты вышел из квартиры, я наклеила полоску лейкопластыря на собачку дверного замка. Поэтому дверь не захлопнулась. Ты уехал - я вернулась и спокойно вошла. Трюк, известный еще со времен Джеймса Бонда!
        - А откуда у тебя взялся лейкопластырь? - глупо спросил я, вместо того чтобы узнать, зачем она вообще решила вернуться в мой дом, к тому же таким воровским способом.
        Ада фыркнула:
        - Элементарно, лежал в косметичке.
        - Но зачем?..
        - Затем, - перебила она меня, - что мне нужно было все обдумать.
        - А почему обдумать именно у меня дома? Нет, ты не подумай, что я тебя в чем-то подозреваю, - спохватился я. - Понятно, ты не квартирная воровка. Но согласись, это странно!
        - Ну, это не первая странность за последние несколько дней.
        О, да! Трудно было с этим не согласиться!
        - Ну а все-таки?
        Склонив к плечу золотую голову, Ада задумчиво смотрела на меня и медлила с ответом.
        - Давай начнем все-таки с другого конца. Потом ты поймешь, почему. Скажи, что еще произошло за те несколько часов, которые мы не виделись?
        - Скажи, а откуда ты знаешь, что обязательно что-то произошло?
        - Ты все же недоволен и ворчишь, поэтому и не хочешь отвечать на мои вопросы. Но я отвечу на твой. Дело в том, что у вас, Стрельцов, если уж случаются неприятности, то они начинают идти не «вкраплениями» на протяжении всего года, а сразу сплошной черной полосой. Это было замечено еще древними шумерами, которые связывали такое явление с тем, что у Юпитера целых шестнадцать спутников-лун. Стоит одному спутнику, скажем примитивно, «захотеть» доставить неприятность человеку, которому покровительствует Юпитер, как остальные пятнадцать тоже хотят «взять свое». Конечно, Юпитер - не чемпион по количеству спутников; первенство здесь традиционно удерживает Сатурн со своими восемнадцатью лунами, а десять лет назад, после того, как астрономы открыли два новых спутника у Урана, их у этой планеты стало семнадцать. Но негативную энергию на Стрельца проецируют именно спутники его планеты-покровителя - Юпитера.
        - Ничего себе, шуточки планетарного масштаба! - пробормотал я, отдавая должное очень вкусному салату Адиного приготовления. - Взять бы какие-нибудь эти космо-звездолетопушки и расстрелять с Земли всех этих подлянок, которые вертятся возле Юпитера!
        - Ну, это будет слишком сложно. Как ни крути, Юпитер в триста восемнадцать раз тяжелее Земли. Думаю, и спутники у него тоже соответствующие, - улыбнулась Ада.
        - Ладно, ну так и что там у нас с этими спутниками?
        - Ничего, кроме того, что они сговорились доставлять тебе неприятности. Так что еще сегодня случилось? Расскажешь?
        Я молчал, наверное, целых десять минут, делая вид, будто целиком поглощен процессом приема пищи. А потом решился. Да и что тут было думать, в самом деле? Я смертельно устал барахтаться во всем этом дерьме в одиночку. Кто знает, не высшие ли небесные силы, с которыми Ада, как мне кажется, давно на «ты», послали мне ее?
        В общем, я все ей рассказал. И про то, как и кто хотел отравить Риту, и про то, что у этой восемнадцатилетней девушки, оказывается, богатое прошлое.
        И, рассказывая Аде о событиях, которые происходили с Ритой четыре года назад, я одновременно прислушивался к себе и не мог понять, какие чувства теперь вызывает во мне эта девушка? До сих пор я принимал ее за глупенькую, не слишком привлекательную в силу своей стеснительности и недалекого ума особу, с которой у меня, несмотря ни на что, очень мало общего. Но вот я вторично, пока рассказывал, пережил все то, что узнал о Рите, - и образ ее приобрел некий новый оттенок, который я никак не мог разгадать.
        Притягательна ли она стала для меня? Или наоборот - неприятна? Нет, угадать невозможно…
        - …Водолей, - вынесла между тем Ада свой зодиакальный приговор. - Твоя Рита - стопроцентный Водолей. Только они в детстве бывают такими спокойными и послушными детьми, и только они, едва повзрослев, способны бросить открытый вызов общественному мнению. И их выходки обычно поражают всех без исключения. Вы можете годами знать Водолея как спокойного и мягкого человека, как вдруг он ошарашивает вас словами и действиями, лишенными всякой логики, - и в этом нет ничего удивительного, ведь их покровителем является капризный Уран. Люди, подвластные Урану, почти всегда остаются одинокими и непонятыми. Водолеи любят поступать так, как хотят, и не считают нужным кого-либо об этом предупреждать. И кстати, - тут Ада снова улыбнулась, и, глядя на эту мудрую улыбку, я невольно подумал, уж не знает ли эта женщина все, что может произойти со мной на сто пятьдесят лет вперед, - и кстати, именно эта непредсказуемость Водолеев так притягательна для вас, Стрельцов. Для благополучного союза здесь есть неплохие задатки.
        Я поспешно склонился над тарелкой, чтобы Ада, чего доброго, не вздумала прочитать на моем лице то, что я думаю на самом деле. Мне внезапно захотелось увидеть на ее месте Риту, такую, какую я застал ее утром, - маленькую, пухленькую, растрепанную, с робкой такой светлой улыбкой и розовыми щеками, на которых еще хранился след от подушки.
        И все же я сказал:
        - Все это очень хорошо и даже интересно… для тех, кто увлекается астрологией и прочими науками, к которым видные ученые-академики так любят прибавлять приставку
«лже». А мне-то какой прок от того, Водолей Рита или нет? Равно как и от того, что Марина, согласно твоим выкладкам, оказалась Скорпионом, Мила - Овном, а Катька… - Я на секунду зажмурился, потому что воспоминание о Катьке, которая ждала от меня ребенка, особенно обожгло меня. - …а Катька - Дева? Что в этом необычного?
        Ада чуть наклонилась ко мне и сощурила свои кошачьи глаза. Случайно или нет, но одновременно рассеянный электрический свет, который лился на нас, вдруг заколебался и на потолке и стенах заметались причудливые тени. И голос, которым заговорила Ада, тоже внезапно сделался другим: глухим и одновременно глубоким, как будто мы с ней в одночасье оказались в глубоком старинном подземелье.
        - Я тебе скажу, что в этом необычного. Необычное здесь то, что между этими знаками нет ровным счетом ничего общего.
        Мила - Овен - его стихия Огонь; активность, энергия, стремление жить самостоятельной жизнью и яростное нежелание подчинять всю свою жизнь другому человеку ценой потери своей индивидуальности.
        Катя - Дева - стихия Земля; практичность, аналитический склад ума, стремление к внутренней и внешней гармонии и вечный поиск в партнере зависимости и постоянства.
        Марина - Скорпион - стихия Вода; все, связанное с эмоциями, сильными страстями, доходящими до крайности, сиюминутными желаниями. И полное нежелание считаться с индивидуальностью и вкусами партнера.
        И наконец, Рита - Водолей. Стихия - Воздух. Фантазия, мечтательность, желание идти на поводу у своих капризов и в то же время мягкость, изменчивость, непрочность связей и желаний.
        Повторяю тебе: между ними нет ничего общего. Тебя, как представителя такого глубоко интеллектуального знака, как Стрелец, все эти четыре женщины привлекали именно тем, что каждая из них была не похожа на другую. Но что могло заставить их, столь разных женщин, поступать так одинаково и идти на приманку убийцы, как дети из сказки шли на звуки зачарованной дудочки?
        Я так и подскочил на месте.
        - Ты что, хочешь сказать, все они сговорились?
        - Нет. Убийца сговорился только с Мариной - сговорился убить Катю, к которой Марина-Скорпион смертельно ревновала, особенно после того, как ты отказался на ней жениться. Она помогла «мужчине в шляпе» убить соперницу, но и сама погибла от тех же предательских рук. Другие же девушки не сговаривались между собой, но… Убийца просто смог убедить их, что им необходимо тебя увидеть и о чем-то с тобой поговорить. Не так уж трудно было это сделать. Катя, к примеру, ждала от тебя ребенка, и пусть она сперва отказалась обсуждать с тобой этот вопрос, но для убийцы наверняка не составило особого труда уговорить ее приехать в гостиницу якобы для встречи с тобой. Она приехала - и встретила там свою смерть в лице убийцы и Марины, которая ему помогала.
        - Допустим! Ну а Мила с какой стати стала бы точить на меня зуб? Я ровным счетом не сделал ей ничего плохого! Наоборот, помог, когда она об этом попросила, - вступил с ней в фиктивный брак, принял участие в усыновлении бедной Азиды! И даже навещал девочку, когда та заболела!
        - Да, а потом, после смерти ребенка, легко и просто забыл и о горе, которое, как Мила, со свойственной всем Овнам импульсивностью, считала, должно было стать вашим общим горем, и о самой Миле, хотя именно ей требовалась поддержка в самую трудную минуту жизни. Ведь одним махом эта девушка потеряла все: дочь, мечту о доме, сам дом, надежду когда-либо заново устроить свою жизнь. В сущности, в ту минуту у Милы не осталось никого, кроме тебя. Ты же перешагнул через нее и пустился в водоворот очередного любовного приключения. Женщины-Овны никогда не прощают такое.
        - И все равно я не виноват…
        - Мы сейчас разбираем не то, виноват ты или нет и насколько. Я просто объяснила тебе, за что Мила могла держать на тебя обиду. Теперь о Марине…
        - Не надо.
        Ада взглянула на меня и замолчала. Поняла, что обиды Марины мне как раз очень даже ясны.
        - Риту, пожалуй, я пока исключу из этого списка, - сказала она после паузы. - Водолей, пожалуй, единственный знак в Зодиаке, который не может и не умеет мстить, а кроме того, перед этой девочкой ты действительно виноват только в том, что она в тебя влюбилась. Для многих женщин в этом мире безответная любовь - вполне достаточный повод для мести, но только не для Водолеев. Они способны вдыхать аромат своего чувства и на значительном расстоянии от объекта, который данное чувство вызвал. Причем могут делать это годами и вовсе не ощущать себя страшно несчастными. Вот почему я думаю, что Риту использовали вслепую. Некая старуха, которую мы назовем Убийцей, потому что она таковой и является, подстерегает Риту в кафе после просмотра фильма и, воспользовавшись ее возбужденным состоянием (фильм-то был с мистическим сюжетом), подсовывает ей фотографии.
        Ада поднялась и достала с этажерки ту самую стопку глянцевых снимков. За ними, что ли, она возвращалась в мою квартиру?
        Будто не заметив этого моего немого вопроса, Ада продолжила, тасуя снимки с ловкостью заядлой картежницы:
        - Замечу, кстати, что фотографии эти не так уж трудно было сфабриковать - в наше время это может сделать всякий, кто хотя бы поверхностно знаком с программами типа
«фотошоп». Если вглядеться в положение тел, в то, что они не отбрасывают теней или отбрасывают их неправильно, в то, что кровь и пятна на телах так называемых
«жертв» имеют синтетический оттенок компьютерного цветового спектра, то у здравого человека и сомнений не возникнет в подделке. Но, повторяю, Рита была возбуждена и к тому же напугана, ты тоже сильно сбит с панталыку и к тому же рассматривал эти фотографии не под лупой, а ночью, при свете не слишком яркого электрического освящения. Потому-то вы оба ничего и не заметили.
        - Но я все равно не понимаю, кому понадобилось…
        - Мы еще до этого дойдем, - перебила Ада. - Пока же обрати внимание еще на один момент: все убийства совершены, безусловно, с холодной и рассудительной жестокостью, все они были хорошо продуманы, все они здорово напугали тебя, как напугали бы любого нормального человека, и… все были исполнены так, чтобы отвести от тебя самого даже тень подозрения. Милу сбросили с эстакады под колеса твоего автомобиля - но десятки свидетелей при этом могли подтвердить, что сам ты не виноват в ее смерти. Марина повесилась, или, вернее, ее повесили в твоей квартире - но в момент, когда происходило это замаскированное под самоубийство убийство, ты опять же находился далеко от дома, что могут подтвердить несколько человек. Я, например… То же самое и с Катей. Когда ее убивали там, в гостинице, ты тоже находился за несколько километров от места преступления. И с Ритой. Да, милый мой, твои женщины погибают от рук убийцы - неизвестной старухи, которой очень легко загримироваться и под «мужчину в шляпе», словно их начала косить чума, но при этом убийца как будто оберегает тебя от малейшего подозрения. О чем это говорит?
        - О чем? - пробормотал я.
        - О том, что он любит тебя, любит, быть может, больше, чем даже свою собственную персону.
        - Так…
        - Да, так. И наконец, третий момент. Допустим, убийца пылает к тебе неземной страстью. Допустим даже, что он настолько ревнив, что в один прекрасный день решился истребить всех женщин, которые еще совсем недавно были тебе очень дороги. Но почему бы ему просто не перестрелять, не передушить, я не знаю, не перетравить их всех поодиночке? Зачем ему понадобилось устраивать из этого целый спектакль? Для чего он считал необходимым, чтобы ты раз за разом присутствовал на этой буффонаде смерти?
        - Не знаю, не знаю! - я сжал голову руками.
        - А мне кажется, я знаю. Зрелище страшной гибели женщин, к которым ты так или иначе был неравнодушен, зрелище, которое ты вынужден был наблюдать раз за разом, раз за разом… по замыслу убийцы, должно было породить в тебе комплекс вины, от которого не так-то просто избавиться даже с помощью психотерапевта, а кроме того - и это главное, - раз и навсегда поселить в твоей душе огромный и, может, непреодолимый страх перед будущими отношениями с женщинами. В твоей подкорке вскоре поселилась бы мысль, что тебя преследует злой рок, что всех женщин, которые попадаются тебе на пути, рано или поздно настигает страшная смерть, и не лучше ли тебе вообще никогда не иметь с ними дела. Кто-то очень хорошо знает тебя для того, чтобы быть уверенным в том, что такая мысль в твоей голове действительно возникнет. И вот теперь… теперь я хочу подойти к самому главному.
        Она снова, уже в который раз за этот вечер, поднялась с места, задумчиво прошлась по комнате, машинально переставляя предметы на столе, этажерке, стеклянном столике у окна.
        Потом обернулась ко мне - и в дивных глазах ее была боль. Это было так непривычно и так не похоже на Аду, хотя я ее знал очень мало, что я невольно тоже начал подниматься - подниматься со своего места, подниматься навстречу ее высокой фигуре, хотя она стояла у окна, не двигаясь, смотрела на меня и пока еще ничего не говорила.
        - Теперь я отвечу на вопрос, который волновал тебя в самом начале нашего разговора, - сказала она медленно, не отводя от меня своего странного взгляда. - Ты спросил, зачем я вернулась в твою квартиру. Я отвечу: для того, чтобы найти здесь хотя бы малейшие следы присутствия другого человека. Ведь кто-то же должен был все это время отслеживать каждый твой шаг, знать, где ты встречаешься со своими женщинами, раздобыть их номера телефонов, адреса, некоторое время приглядываться к ним, чтобы найти ту самую важную, самую больную точку, на которую впоследствии можно было бы беспроигрышно давить… Этот кто-то очень часто заходил к тебе в квартиру во время твоего отсутствия. Он просматривал записи в твоем настольном компьютере, рылся в бумагах. Я даже думаю, он установил аппаратуру слежения и прослушки, иначе откуда бы ему знать о тебе все вплоть до малейших подробностей, даже то, что на работе в тебя влюбилась девушка Рита, которой до поры до времени ты не отвечал взаимностью, а с девушкой Мариной ты встречаешься на совсем другой территории…
        - Ты нашла? - закричал я.
        - Да.
        - Что?!
        - То, что искала.
        - Что это, что, что?!
        Вместо ответа Ада подошла к торшеру, поманив меня за собой. Я подошел и, повинуясь ее жесту, заглянул под абажур: там, прижавшись к плотной ткани, сидел «жучок» - крошечный микрофон размером с обыкновенную канцелярскую скрепку.
        Потом она взяла в руки пластмассовый корпус телефона, ловко разняла защелки - и вынула на свет тоненький шнур с миниатюрной коробочкой на конце.
        Она прошла по всей квартире, вынимая из-за плинтусов, из-под столов, клавиатуры компьютера, кухонных ящиков, электрических розеток - отовсюду, где только можно было спрятать «прослушку», - провода, радиомикрофоны, «жучки», миниатюрные передатчики. Я знал, что весь этот шпионский арсенал сегодня можно купить на любом радиорынке, и все же был поражен, как бывает поражен ни в чем не повинный человек, когда обнаруживает, что он длительное время был объектом пристального наблюдения.
        - Это какой-то сон… - пробормотал я. Ада в это время вынимала из ниши в стене спальни глазок видеокамеры.
        - Какой же это сон. Трудно представить себе что-нибудь реальнее этого, - она показала мне саму камеру - небольшой ящичек с проволочкой антенны, способной передавать изображения на большие расстояния.
        - Да кому я нужен, боже мой?! Обыкновенный журналист… никогда не писавший ни о политике, ни о громких разоблачениях…
        - Думаю, нашего убийцу тоже меньше всего интересуют политические коллизии, - она бросила на стол последний шнурочек с микрофоном, который вынула из-под обоев в спальне. - Ему просто нужен ты сам, каждый твой жест, каждый шаг. Поскольку ты действительно не политик, не бизнесмен и вообще не большая птица, то я думаю, что причина этого всего, - она кивнула на заваленный трофеями стол, - все-таки ревность.
        - Боже мой, но кто же, кто?!
        И опять она посмотрела на меня с печалью:
        - Если я тебе скажу, ты все равно не поверишь. Поэтому важно, чтобы ты убедился сам. Поэтому нужно, чтобы ты об этом догадался.
        - Но как?
        - Подумай.
        - …
        - У кого были ключи от твоей квартиры? Кто мог появляться здесь, входить и выходить, не вызывая подозрений? Кто всегда любил тебя - любил много лет и потому имел время «созреть» для такой всепожирающей ревности? Кому не составляло труда загримироваться - да так удачно, что ни у кого, кто видел «старуху», в том числе и у тебя, не мелькнуло даже тени сомнения в том, что эта старуха имеет другой пол и возраст? Для того, чтобы так преобразиться, нужны навыки профессионала - гримера или…
        - Или… - с ужасом повторил я.
        - Да!
        - Я тебе не верю… не верю… - пробормотал я, не раскрывая глаз.
        - Я понимаю.
        Мы молчали, наверное, целую вечность. А потом Ада сказала:
        - Осталось всего полчаса.
        - До чего?
        - До того времени, как сюда придут люди, которые помогут нам его задержать. Ведь совсем скоро убийца придет сюда.
        Я поднял голову:
        - Придет сюда? Зачем?
        Она дернула плечом и посмотрела на меня, как на непонятливого ребенка:
        - Зачем? Зачем! Разумеется, для того, чтобы меня убить…
        - Убить - тебя?
        - Да, конечно. Ведь я сказала ему, что я твоя невеста…
        - Как? Когда?
        - А вот когда была здесь одна и поняла, кто убийца. Я позвонила ему - дескать, хочу поближе познакомиться. Предложила устроить тебе сюрприз: мол, ты вернешься, а тут мы вдвоем. Я уверена, убийца придет, чтобы отправить меня туда же, куда он уже отправил Марину, Катю и Милу. Когда Близнец берет разгон, его, как правило, не остановить!
        - Близнец?
        Я не понял. Сел. Мне даже подумалось, что я просто не расслышал:
        - Кто?
        - Близнец. Единственный знак Зодиака, который может довольно легко и просто найти подход к любому из остальных одиннадцати знаков. Близнецы - сама подвижность и плюс разносторонность (одна голова хорошо, а две - лучше!). Именно Близнецы могут говорить с кем угодно и о чем угодно - им чужды элитарность и высокомерие, поэтому они с одинаковым чувством будут беседовать и с английской королевой, и с вылезшим из теплотрассы бомжом, проявляя при этом искренний интерес и к тому, и к другому, а потому и у того, и у другого вызывая доверие. Меркурий закладывает в мозг Близнецов модель любопытства, что вынуждает их все анализировать, расщеплять, снова соединять и в результате изобретать самые неожиданные и всегда выигрышные комбинации. Поэтому им так хорошо удается манипулировать самыми разными людьми. У Близнецов исключительно хорошо развита интуиция, они постигают многие вещи инстинктивно и с животной ловкостью умеют выкручиваться из самых неприятных историй. Однако Близнецы, как правило, очень легко и просто ускользают от конфликта, ловко одурачив, обольстив, обманув или даже физически убрав с дороги
тех, кто выполнил свою задачу и стал просто помехой. Примечательно и другое - подавляющему числу представителей Близнецов совершенно незнакомо понятие чести и великодушия. Близнецы будут преспокойно служить и нашим и вашим, а в первую очередь - себе самому, не ведая ни угрызений совести, ни бессонницы.
        Ада еще продолжала говорить, а я слушал ее, закрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Близнецы. Близнецы… Никогда я не был особенно силен в гороскопах, но Близнецы! Тот, кто родился с двадцать первого мая по двадцатое июня.
        Когда мы праздновали этот день рождения, всегда стояли теплые дни… И все мы так радовались, что впереди их еще так много…
        Ада говорила, и голос ее становился тише с каждой фразой:
        - Я думаю, ты простишь мне мою самонадеянность, как и то, что, оставшись в твоей квартире одна, я проверила ее на предмет ненужной «начинки», а затем стала перебирать твои альбомы с фотографиями. Меня интересовали фото семейных посиделок. И в первую очередь даты под ними - я знаю, Стрельцы очень трепетно относятся к видеозаписям, фотографиям, рисункам, другим свидетельствам своей не столько личной, сколько семейной жизни. И… думаю, ты уже сам все понял. В первом же альбоме, примерно на середине, я нашла то, что искала… И поняла: я была права. И в том, что убийца - Близнец, и в том, что этот Близнец - тот самый человек, которого я с самого начала подозревала.

* * *
        Это была классическая засада. Я чувствовал себя настолько отвратно, что охотно согласился бы умереть, лишь бы не приходилось сидеть в этой дурацкой засаде.
        Тишина стояла абсолютная, да и кому было ее нарушать: ведь наша квартира находится на четвертом этаже, а жильцы пятого, равно как и третьего, на выходные уезжают на дачу… Лифт тоже не ездил. Дом спал. Казалось, гостей ждать неоткуда…
        Но я знал, что убийца придет. Ведь он был уверен: сегодня меня не будет дома. Он знал об этом из первоисточника. Я сам ему сказал об этом несколько часов назад…
        Прошел, наверно, еще целый час. И тут я очнулся, как от толчка! Снизу, набирая скорость, поднимался лифт. Это могло ровным счетом ничего не означать, лифт вполне мог везти загулявших гостей, но нервы мои были обнажены: мягкий звук поднимающейся кабины показался чуть ли не шумом электропоезда!
        Я вскочил на ноги. От возбуждения чуть не прыгнул вниз, к двери, но быстро взял себя в руки. Стараясь проделать все как можно бесшумнее, отступил назад, в тень…
        Лифт остановился на моем этаже!
        Широкая дверь плавно отъехала в сторону.
        Никого…
        Неужели пустой?..
        Нет!
        Из нутра кабины выдвинулась и медленно прокралась вдоль стены невысокая, полностью одетая во все черное фигура.
        Постояла на площадке.
        Направилась к моей двери…
        Я услышал, как по ту сторону раздался звонок.
        - Вы ко мне?
        Это сказала Ада, но сказала не из-за двери. Она вышла из ниши между лифтом и лестничными перилами. Фигура развернулась резко, одним прыжком. Посмотрела.
        - К тебе, - очень тихо ответила она. - Я сам пришел сделать тебе предложение.
        - Предложение? Сейчас? Здесь?
        - Да. Это очень интересное предложение. Ты не сможешь от него отказаться. Это… Это предложение умереть.
        Снова короткий быстрый прыжок, в поднятых руках убийцы мелькнула удавка, он натянул ее, Ада отступила, прижалась к стене…
        - Стой! - крикнул я, выступая из тени. - Ты ошибся.
        Человек проворно развернулся в мою сторону всем корпусом и замер.
        - Ты ошибся, дядя Веня, - сдавленным голосом сказал я ему. - Ты страшно, ужасно ошибся…
        Убийца
        Я никогда не воображал, будто моя роль в жизни очень значительна, нет, напротив… Мои ровесники - коллеги, друзья - приближаются к сорока-, потом пятидесятилетнему рубежу, и каждый, так или эдак, начинает задумываться, помните, как у поэта -
«Земную жизнь пройдя до половины…». Я прислушивался к этим разговорам, обычно не очень трезвым, в мужской или смешанной компании - на работе, во время долгих часов в реставрационных мастерских, когда их затевают, чтобы дать отдохнуть пальцам и глазам, сняв измазанные краской и пропахшие ацетоном перчатки и прислонившись головой к холодной стене у выставленных рам, на которых натянуты для просушки холсты.
        Или во время редких мужских встреч с друзьями, на скамейке в парке, возле распластанной газеты с символической закуской и бутылкой не самой дорогой водки - я не любитель, но меня не слишком тянуло домой. С самого первого дня брака мы с женой ни разу не пережили кипения страстей, и все чаще обоим хотелось подольше не возвращаться к уставшим и равнодушным выражениям на лицах друг друга. С годами это выражение вечной усталости почти впиталось в складки ранних морщинок моей жены и, я знаю, застыло в моих глазах - мы делали вид, будто не замечаем этого, но я старался не торопиться домой, если представлялась возможность провести время с другими, хотя в этих посиделках мне и отводилась роль молчаливого созерцателя - я не возражал.
        После первых нескольких рюмок они начинали шуметь, взмывал и ширился разговор, который при всей разнообразности зачинов всегда был одного содержания: шестой десяток лет на подходе, а что сделано, что в сухом остатке? Обязательно оказывалось, что кому-то подрезали крылья, испортили жизнь, перепахали биографию, мои собеседники начинали повышать голос, грозить кулаками невидимым врагам, с громким стуком ставить стаканы на скамью, иногда размазывая по лицам пьяные слезы, иногда нервно закуривая очередную сигарету, и, наконец, мы расходились по домам, опустошив карманы и души, прекрасно сознавая втайне себя свою неправоту, но никогда не произнося этого вслух.
        Я шел домой, готовился к тому, что сейчас меня снова встретит стена немого упрека - хотя пьян я не был, - но в то же время чувствовал, как все мое существо заливает тихая радость. Это чувство не покидало меня вот уже пятнадцать лет, оно было василькового цвета и легким, пушистым на ощупь. Стоило мне подумать о Нем, и я чуть не задыхался от нежности, поднимал голову - и смотрел на небо победителем: ну и что, думал я, что с того, что мне скоро шестьдесят лет и что мне никогда уже не подняться выше, что я неуклюжий, сутулый и толстый человек с плохой памятью, в мешковатом костюме и маленькой зарплатой? Но зато - зато у меня есть Он.
        Он - это мальчик, всего лишь мальчик с аккуратно причесанными на прямой пробор волосами и в рубашке с белым воротничком, выпущенным поверх серого свитера. Таким я увидел его тогда, пятнадцать лет назад, в одном из залов нашего музея и такой же точный образ унесу с собой туда, в тюремную камеру, или в тот колодец темного арестантского двора, где меня расстреляют.
        Никогда, слышите, никогда мое отношение к этому ребенку не вырывалось за заградительный кордон греховных мыслей. Ни словом, ни делом, ни жестом за все пятнадцать лет я ни разу не дал ему понять, что люблю его не только как сына. Никто не знал, чего мне это стоило - мимоходом положенная на плечо мальчика, а затем юноши отеческая рука, нежное поглаживание по затылку - и что особенного? - но к каждому этому действию я готовился, как к священному таинству первой брачной ночи, и долго потом ласкал и нежил руку, которой посчастливилось прикоснуться к его волосам, коже! Я долго, очень долго шел к тому, чтобы счастье обладания - на расстоянии - обладания этим мальчиком, а затем и юношей стало моей ежедневной радостью. Целый год я разыгрывал комедию неуклюжей влюбленности в эту женщину - его мать. Когда в конце концов мы поженились, я тут же предложил усыновить мальчика и, наверное, сделал это слишком поспешно, потому что радость, появившаяся на лице моей жены, как-то сразу сменилась тенью недоумения, но я опомнился, разогнал эту тень целым камнепадом фальшивых признаний:
        - Милая, ты же знаешь, я люблю все, что любишь ты. У нас с тобой вряд ли возможны дети, и я хотел бы воспитывать Стасика, как своего…
        Остаток вечера она прорыдала у меня на плече. А я закрывал глаза и представлял… представлял себе совершенно невообразимые вещи.
        Я знал, что они невообразимые. Легко было Гумберту Гумберту, герою набоковской
«Лолиты», признаваться в своей запретной любви и даже с удивлением отмечать, что его мечта, его нимфетка, сама очарована этим «пятиногим чудовищем»! Гумберт был хорош собой и прекрасно образован - я же лишь образован, но разве это могло представлять интерес для десятилетнего мальчика? Мою страсть даже нельзя было назвать, как в случае с той же книжной Лолитой, «порочно-красивой». Она была всего лишь смешной: толстый, лысый, неуклюжий старик - и пленительно-прекрасный юноша, тело которого, даже сокрытое одеждой, напоминало тело греческого бога…
        Я всего лишь мог сделать так - и делал это, - чтобы моему юному Нарциссу было со мной интересно. «Ах, какой редкий случай отеческой любви к совершенно чужому ребенку!» - вздыхали подруги моей жены. А я, глядя из-под очков на эти какие-то одинаковые, похожие на блины лица старых дев и старух, чувствовал себя безмерно, бесконечно одиноким.

«И все-таки, - думал я, подбадривая себя тем единственным способом, которым располагал. - И все-таки у меня есть ОН…»
        Но мальчик рос, юноша мужал и все дальше отдалялся от меня, и вот уже он стал совсем взрослым, и мы с женой подарили ему мою московскую квартиру, а сами переехали на окраину. Нормальный поступок, стандартное проявление родительской любви! Но никто не знал, скольких мук стоило мне это решение, и никто даже не догадался, что я оставил себе ключ от дома, где теперь жила моя любовь.
        И я приходил туда, приходил в его отсутствие. Он так и не узнал, что воспоминание об этих минутах месяцами насыщало меня. Я зарывался своим старым, морщинистым лицом в его рубашки, небрежно брошенные в ванной, вынюхивая его запах, я касался губами зеркальной стены в спальне, которая хранила его отражение, перебирал его постель, почти ощущая живое тепло любимого тела… Мне был знаком каждый уголок, каждый предмет, каждая тень в его квартире… И, конечно, я совсем скоро захотел знать о том, как он проводит время, потраченное не на меня и не на мою жену. Я съездил на радиорынок, я купил специальную аппаратуру, я установил ее и скоро узнал все.
        Это было очень больно - знать, как твой мальчик, твое единственное, что есть дорогого на всем белом свете, ищет развлечений там, где, я знал это, они не могут быть настоящими.
        Но я терпел, потому что знал: самому мне не на что надеяться.
        Все изменилось совсем недавно. «У вашей жены рак, - сказал врач. - Очень скоро ее совсем не станет». И эти слова накрыли меня такой черной волной неизбывного одиночества, так явственно дали понять мне, что скоро я останусь один, совсем один, у моего мальчика даже не будет повода навещать меня, потому что я все-таки ему не родной отец, - я понял: надо что-то менять…»

* * *
        Это были последние слова, до которых я мог дослушать магнитофонную запись допроса Вениамина Андреевича. Запись эту мне любезно предоставил следователь.

«Я понял: надо что-то менять…» - слышал я его слабый, рвущийся голос. Дальше я нажимал на кнопку и обрывал монолог человека, которого пятнадцать лет считал своим отцом.
        Я не мог, совсем никак не мог изгнать из памяти лица Марины, Милы, Катьки. И Риты - хотя прошло уже две недели, как ее благополучно выписали из больницы. Она единственная, кому удалось миновать смертельную ловушку, которые расставил только-только начавшим жить девушкам этот сумасшедший старик. Или не сумасшедший? Совсем скоро это установит судебно-психиатрическая экспертиза.
        - Когда он понял, что скоро останется один, то решил вернуть тебя, - закрывая глаза, вспоминал я слова Ады. - И тогда на волю, как лава из вулкана, хлынули его долго сдерживаемые страсти. Он призвал на помощь все способности, дарованные ему небом и природой, и сумел очень виртуозно использовать их - как настоящий Близнец. Сумел найти подход к каждой из своих жертв. Марину убедил в том, что виновница вашего разрыва - Катерина, и сумел так накачать от природы страстную женщину ненавистью, что та решилась совершить убийство, а потом какое-то время запугивать тебя, чтобы - кто знает? - довести до сумасшествия. Это очень похоже на Скорпиона. Катерину он уговорил прийти в гостиницу - быть может, убедил, что она идет на свидание с тобой, мол, вам надо многое обсудить… На деле же это оказалось свиданием со Смертью. С Милой вообще не было особенных забот - одурманенной алкоголем женщине можно внушить все, что угодно. А результат должен быть один: поселить в тебе огромное чувство вины перед женщинами, которых ты когда-то обнимал, и заставить тебя с содроганием вспоминать об этих минутах… «И тогда мой
мальчик вернулся бы ко мне. Мы бы стали жить вместе, играть в шахматы по вечерам, вспоминать маму…» - бормотал в свое оправдание этот жалкий старик. И ему удалось бы это. Возможно. Если бы твоя психическая организация оказалась послабее всего на несколько микрон.
        И воцарялась тишина. Долгая-долгая, как вечность.
        Было слышно, как за окном на подоконник падают крупные хлопья первого в этом году настоящего снега.
        А потом я открывал глаза и говорил:
        - Ада.
        Но ее уже не было. Она исчезла… Исчезла, чтобы не появиться уже больше никогда.
        Эпилог
        Воскрешение
        Мама умерла через пять недель после того, как арестовали моего отчима. Она таки не узнала о том, что его обвинили в трех убийствах и одном покушении на убийство. Не узнала она и о том, что заставило Вениамина Андреевича пойти на весь этот ужас. Ей сказали, будто мужа срочно отправили в командировку по линии обмена опытом между реставраторами. Первые дни она спрашивала о нем и все удивлялась, почему он не звонит, а потом перестала. Раковая опухоль съедала мать изнутри даже быстрее, чем это прогнозировали врачи, и вскоре мою Мамону перестало интересовать все окружающее. Кроме меня. Она впала в забытье, из которого выходила все реже и реже, а затем в кому, из которой не вернулась совсем.
        Мама умерла, и все время, пока она умирала, я держал ее за руку.
        Похороны прошли, как потом говорили соседи, друзья и знакомые, «на должном уровне». А все остальное - следствие, суд, приговор - перестало меня интересовать. Меня вообще перестало интересовать что бы то ни было, даже работа. Когда мне позвонили из редакции и сказали, что из-за двухнедельных прогулов меня увольняют, я отнесся к этому… никак. Все эти две недели я провалялся у себя дома, на диване, бездумно глядя в потолок, и собирался провести так еще бог знает сколько времени.
        А потом ко мне пришла Рита.
        Села напротив. Затем опустилась на колени возле моего дивана. Обняла меня своими полными, прохладными руками:
        - Стас! Надо что-то делать.
        - Я ничего не хочу.
        - Но так нельзя, Стас, дорогой. Я долго думала о тебе… правильнее сказать, я все это время постоянно думала о тебе и, кажется, поняла, что с тобой происходит. Сейчас тебе кажется, будто рухнул прекрасный замок, и уже никогда-никогда такой не построить. Но это не так! Нужно только найти в себе силы подняться и начать сначала. А для этого надо прежде всего не сидеть в развалинах, а вылезти из-под обломков старого.
        - Ты стала умная, Ритка, ты мудрая, и, наверное, все, что ты говоришь, правда… Но мне нужно много времени, чтобы разобраться в себе.
        - Ну, времени у нас с тобой будет больше чем достаточно. Экспедиция - идеальное средство сменить привычную обстановку и дать покой собственной голове.
        - Какая еще экспедиция?
        - Как? Разве ты забыл?
        - О чем?
        - О том, что приглашал меня в незабываемую экспедицию с настоящими людьми!
        - Я? Тебя? С собой?!
        - Да, дорогой. И я уже обо всем договорилась. Мы едем!
        - А… а куда?
        - На Север. Мы поедем с тобой в самую удивительную экспедицию, какая только возможна. Мы поедем искать мамонтов.

* * *
        И мы искали мамонтов, искали их везде. В поисках этих древних животных наша экспедиция под руководством профессора Соколовского прошла более трехсот километров по дорогам и бездорожью, двигаясь на самый край света. Непроходимые и порою страшные в своей угрюмости леса, скалы и водопады, два самых красивых северных моря - Белое и Баренцево, - краешек Северного Ледовитого океана. Все самые любопытные и интересные красоты, недоступные простому туристу, открывались перед нами.
        И я наконец ощутил себя новым человеком - я был не кабинетным журналистом на посылках у издерганного редактора, а Путешественником и Первооткрывателем, фотографом и палеонтологом-любителем.
        И вот, свернув в Кеми из Рабочеостровского поселка на моторной шлюпке по Белому морю, мы добрались и до острова Кузова, точнее, до цепи островов.
        - Ну вот и окончание нашей экспедиции, - со вздохом сказал я, вставая рядом с Ритой на обзорной площадке и обнимая ее за плечи. - Дальше - дорога домой. Мамонтов мы так и не нашли.
        - Да, - сказала она, прижимаясь ко мне и нарочно накалываясь щекой на колючие ворсинки моего толстого свитера. - Но я ни о чем не жалею….
        И тут мы оба ощутили, как под ногами начинает уходить земля!
        Обзорная площадка, которая вдруг тронулась с места, представляла собой просто большую, больше человеческого роста, поросшую мхом кочку. Здесь, на Севере, было много таких кочек. Мы с Риткой любили забираться на них и, чувствуя, как под ногами пружинит мох, смотреть по сторонам и вдыхать полной грудью чистый, чуть колкий воздух Русского Севера. Но сейчас…
        - Стас! А-а-а! Стас, держи меня!
        - Осторожнее! - крикнул я, крепко хватая ее за руки. Но земля разъезжалась и разъезжалась, зеленый мох рвался под подошвами, и в конце концов оба мы кубарем скатились вниз. Здоровый пласт земли и мягкого дерна сдвинулся, скользнул книзу, по пути собираясь в складки, и обрушился, обнажая что-то огромное, беловато-черное, торчащее в разные стороны. Как будто сильное, здоровое чудовище улыбалось нам из-под земли.
        - Мама…
        Я смотрел - и не верил своим глазам… Перед нами были остатки редчайшего животного. Да вот так просто - показались из-под земли безо всяких раскопок, как раз тогда, когда их даже никто не искал! Грязные, бурые, треснувшие во многих местах кости и непропорционально маленький череп с жутким улыбчатым оскалом… Боже мой, неужели мы видим это на самом деле?!
        - Рита! Ущипни меня! - попросил я каким-то жалобным голосом.
        - Ннн… Нне могу…
        - Почему?
        - Я даже встать не могу… Меня ноги не держат…
        - И меня…
        - А мы не спим?
        - Не уверен…
        - Стас!
        - А?
        - А… а что делать?
        - Черт его знает…
        Что это такое и что с этим делать, знал профессор Соколовский. Историк и археолог, обладатель множества титулов и регалий, исследовав неожиданную находку, прямо на глазах превратился в восторженного пятиклассника.
        - Ребята! Да знаете ли вы, кого вы откопали?! - выдохнул он, прижимая к груди маленькие ручки. - Вы что же, думаете - это мамонт?! Нет!!! Это гораздо лучше! Знайте, ребята, что вы обнаружили ДИНОЗАВРА! Настоящего древнего ящера, обитавшего здесь, судя по всему, миллионы, даже десятки миллионов лет назад!
        - Ритка, только тебе могло так повезти - потерять равновесие, свалиться с горки и нежданно-негаданно сделать целое научное открытие, - прошептал я, зарываясь лицом в ее растрепанные волосы. - И конечно, при этом ты не упустила возможности свалить с ног и меня. Ты сногсшибательная женщина, моя дорогая, я всегда это говорил…
        - Если бы не ты, ничего этого не было бы… - прошептала она так же тихо.
        - Чего - ничего?
        - Ничего… Ни твоего воскрешения, ни моего Севера, ни наших динозавров… Ни этой минуты.
        - Нашей минуты.
        - Да. Нашей минуты.
        Углубление, в котором лежали кости, быстро наполнялось выступавшей из-под земли водой. Прибывшие из Архангельска эвакуаторы извлекали скелет, работая по пояс в грязной жиже.

* * *
        Два с половиной месяца спустя мы в обнимку бродили по Москве и останавливались у каждой стеклянной витрины, чтобы посмотреться в нее и показать друг на друга пальцем. Два с половиной месяца мы не видели себя в зеркале в полный рост. Два с половиной месяца - небольшой срок в человеческой жизни, но он кажется бесконечным, если ты проводишь его так далеко от всех благ цивилизации.
        - Смотри, я, кажется, похудел! Ну точно. Стал тощий, как селедка. Не царапаю тебя своими костями, когда обнимаю?
        - Царапай, пожалуйста, если тебе нравится обнимать такую неухоженную женщину, как я. Смотри, у меня лицо обветрилось. И ногти обломаны, а когда-то был такой роскошный маникюр!
        - Все это ерунда в сравнении с тем, что нам удалось проделать! Это была первая и самая удачная экспедиция в моей жизни.
        - Потому что мы нашли динозавра?
        - Нет. Потому что я нашел тебя.
        Между нами не было еще ничего решено: ни как мы будем жить дальше, чем заниматься в Москве, поженимся ли мы сразу или сначала съездим в Первоуральск за Ритиным маленьким сыном… Но одно уже было понятно точно: мы не расстанемся. Разве возможно бросить женщину, которая тебя воскресила?

…А потом наступала ночь, и сердца начинали таять, и приходила Она - Любовь, самая большая проказница на земле, неуловимая и сиюминутная, с невидимым ароматом и прикрытыми глазами, она приходила к нам в ночном полумраке, наклонялась к щекам и целовала приоткрытые губы, и шептала что-то почти беззвучно - лишь легкий ветерок слетал с ее губ, - и дотрагивалась холодным кончиком пальца до самого сердца, и забирала его - навеки, навсегда…
        Приложение
        Знак Зодиака Стрелец

22 ноября - 21 декабря
        Характеристика знака: третий изменчивый знак, девятый знак Зодиака, правит девятым Домом гороскопа.
        Стихия: третий огненный знак.
        Планета: Юпитер.
        Счастливое число: 3 и все числа, делящиеся на 3.
        Астрологический символ: Кентавр-Стрелок (мифическое создание, имеющее голову, руки и верхнюю часть туловища человека и тело лошади).
        Цвета: синий, зеленый, фиолетовый и багровый.
        Камни: аметист, сапфир, изумруд и агат.
        Легенда о Стрельце
        Знак Стрельца ассоциируется более всего с мифом о кентаврах, удивительной толпе существ, вечно жестикулирующих и даже приплясывающих от радости жизни, опьяненных тем, что смогли остановить саму Смерть; они обитали на противоположном берегу реки Стикс, то есть на берегу мертвых. Большую часть этих необыкновенных существ составляли необузданные и кровожадные звери, по дикости не знавшие себе равных.
        Но были и другие кентавры, самый известный представитель которых - Хирон. Его называли мудрым за глубокие познания и изобретательность.
        Легенда о нем связана с другим античным сюжетом - мифом о Прометее, которому Хирон, дабы избавить его от мук, уступил свое бессмертие. Впоследствии Зевс вознес Хирона в круг зодиакальных созвездий, а именно превратил его в созвездие Стрельца. Огонь, который Прометей выкрал у богов, спрятав его в полом древке стрелы для того, чтобы одарить им род человеческий, ассоциируется у нас с глубоко внутренней природой огня Стрельца, огня, который утихомиривает молнии, брошенные с Олимпа. Это также и тот таинственный огонь, живое пламя святого духа, который исходит от учителя и передается ученикам как источник познания и вдохновения.
        Зодиакальный знак Стрельца указывает на людей, обладающих свободолюбивой, открытой, прямой натурой и склонных к абстрактному мышлению. Осмотрительность и прижимистость - черты, которых никогда не встретишь у настоящих Стрельцов. Но зато они с детства исполнены чувством ответственности, которое, правда, у них порой проявляется весьма своеобразно - Стрельцы питают отвращение ко всякой лжи, а потому считают своим долгом говорить людям в лицо горькую правду даже тогда, когда в этом нет особой необходимости.
        Если вы родились, когда Солнце находилось в знаке Стрельца, это на всю жизнь дало Вам импульс энтузиазма и оптимистического отношения к жизни. Вы с легкостью общаетесь с людьми различных социальных слоев, Вы ведете себя самоуверенно, но приветливо, что позволяет Вам найти правильный тон в разговоре с каждым человеком. Ваше большое преимущество - чувство юмора, особенно готовность посмеяться над собой, что часто спасает вас в кризисных ситуациях. Но есть и другая сторона медали: забавляясь над другими, Вы зачастую теряете чувство меры. Это отталкивает от Вас людей, о чем Стрельцам впоследствии нередко приходится пожалеть.
        Планета Юпитер, планета удачи, как часто ее называют астрологи, может наделить своих сыновей успехом, почетом, славой и благосостоянием. Однако для этого Юпитер нередко подвергает Стрельцов серьезным испытаниям, которые те не всегда с честью выдерживают. Есть известная поговорка, что Стрелец должен переплыть семь морей в поисках идеала, который на самом деле заложен внутри его самого. Однако вы, Стрельцы, редко соглашаетесь с тем, что ваше внутреннее спокойствие зависит от того, настолько объективно вы воспринимаете окружающий мир.
        По отношению к врагам Стрелец может быть беспощадным. Но если его охватывает страх, в том числе и неуверенность в собственных силах, то это состояние может затянуться и привести к депрессии.
        Вы, Стрельцы, очень романтичны и страстны, честны и прямы в своих чувствах и намерениях. Однако часто это принимается за пустоту и поверхностность или за притворную лесть. Но пусть вас утешит то, что вы, Стрельцы, пережив не одно предательство, все равно продолжаете верить в любовь и дружбу, снова и снова хотите доверять окружающим вас людям. И это - один из великих секретов успеха Стрельцов - ваша великая вера, которая рано или поздно вознаградится.
        Знаменитости, рожденные под знаком Стрельца

26 ноября 1938 - Тина Тернер - певица

27 ноября 1940 - Брюс Ли - восточные единоборства

28 ноября 1820 - Фридрих Энгельс - марксист

30 ноября 1835 - Марк Твен - писатель

3 декабря 1965 - Катарина Витт - спортсменка

8 декабря 1865 - Ян Сибелиус - композитор

8 декабря 1953 - Ким Бессинджер - актриса

9 декабря 1916 - Кирк Дуглас - актер

11 декабря 1918 - Александр Солженицын - писатель

16 декабря 1770 - Бетховен - композитор

18 декабря 1946 - Стивен Спилберг - кинопродюсер
        Профессии для Стрельца
        Стрельцы могут быть великими спортсменами, гимнастами, охотниками, жокеями, гонщиками и организаторами гонок, плотниками, поварами, владельцами гостиниц, коммивояжерами, переводчиками, политиками, репортерами, исследователями, ботаниками, миссионерами, докторами, химиками, инженерами, владельцами казино, юристами, судьями, священниками, общественными деятелями.
        Любовь Стрельцов к иностранным языкам, географии и мировой литературе делает их идеальными дипломатами, посольскими атташе или, на худой конец, переводчиками. В любом случае учеба на факультете международных отношений принесет прекрасные плоды. А быстрое усвоение знаний из области социологии, политологии и философии дает Стрельцам повод задуматься о преподавании гуманитарных предметов.
        Не очень хорошо умеют зарабатывать, ибо могут быть либо слишком беспристрастными и независимыми, либо слишком обеспеченными. Могут попадать в колоссальные полосы невезения, и тем не менее часто это закоренелые шулеры и спекулянты. Огромная потребность в комфорте. Многие считают, что Стрельцы попросту тратят жизнь, зарабатывая на хлеб насущный.
        Среди Стрельцов значительно чаще встречаются «наемные партнеры» и женщины на содержании.
        Здоровье Стрельцов
        Стрелец - подлинный гурман Зодиака! Эпикурейский пышный стол, полный изысканных яств, несомненно, обрадует его взор (не говоря уж о желудке), - сытные мясные блюда, равно как и всевозможные торты и пирожные, - хороший способ поднять стрельцу настроение (кстати, многие Стрельцы умеют очень вкусно готовить). Понятно, что режим питания Стрельцу просто необходим - и для нормального обмена веществ (поберечь печень), и для сохранения фигуры.
        Для укрепления органов дыхания следует больше бывать на свежем воздухе (Меркурий в изгнании), меньше курить. Некоторые Стрельцы могут быть склонны не только к выпивке, но и к принятию наркотиков (управление Нептуна). Эту склонность надо стараться приглушить, направляя внимание Стрельца на искусство, морские купания, спорт, хотя остановить Стрельца, который увлекся, или заставить прислушаться к доводам рассудка сложно. Лечиться они, как правило, не хотят. Растения Стрельца - это лопух, барвинок, колокольчик, лен, василек, красавка, лаванда, расторопша, девясил, татарник, цикорий, дуб, береза, сосна, эвкалипт, пальма, кипарис. Их используют для лечения печени, сосудов, крови. Стрельцы должны меньше употреблять жирной еды, использовать пищу, содержащую витамины С и В. Витамин В содержится в проросшей пшенице, телячьей печени, желтках яиц, соевых бобах. Двуокись кремния, необходимая Стрельцам, содержится в кожуре фруктов, овощей, инжире, черносливе, землянике, пастернаке, мальве, репейнике и аптечном шалфее.
        Стрельцы и любовь
        Женщина-Стрелец в сексуальном плане неистощима. Как и все представители ее знака, она умеет ценить жизнь во всех ее проявлениях, поэтому секс для нее - еще один способ ощутить полноту бытия, и она стремится извлечь из него максимально возможное удовольствие. Зная себе цену, к изменам мужа относится довольно спокойно, как, впрочем, и к своим тоже. Семейная жизнь для нее - вещь серьезная, но она не всегда умеет сделать ее гармоничной, поскольку жажда новых впечатлений часто уводит ее от скучного семейного быта.
        Мужчина-Стрелец всю свою сознательную жизнь тяготеет к красивым поступкам и обворожительным женщинам. Такой мужчина может не обрести сильной привязанности до конца жизни, до старости лет оставаясь способным на самые дерзкие поступки, которые совершает ради того, чтобы завоевать всего лишь благожелательный взгляд красивой незнакомки. До старости мужчина-Стрелец остается романтиком и бродягой, его тянет к перемене мест. В постели изобретателен, нежен, страстен, но не настойчив: получив отказ, спокойно отворачивается, сказав что-нибудь вроде: «Ну что ж, как-нибудь в другой раз».
        Если ваш ребенок - Стрелец
        Вот что можно сказать о таком ребенке: положительный характер, активный, открытый, искренний, жизнерадостный, правдивый, свободолюбивый, дружелюбный, любящий пофилософствовать, справедливый, храбрый, любознательный, честолюбивый, руково- дящий, целеустремленный.
        Но в то же время родителям и педагогам нередко приходится страдать от его нетерпеливости, прямолинейности, нетактичности, неорганизованности, шумности, безрассудства, пытливости, эгоистичности маленького Стрельца. Он любит командовать, распоряжаться, но не любит признавать, что не имеет на это никаких прав. Ребенок-Стрелец совершенно не выносит одиночества, что доставляет родителям немало хлопот: попробуй-ка уложи беснующееся чадо! Но если вы возьмете его на руки и внесете в светлую комнату, полную гостей и домочадцев, он тут же заснет. Ничего удивительного: просто такие дети гораздо лучше чувствуют себя в компании.
        Неуемное любопытство и страсть к перемене мест нередко служат маленьким Стрельцам плохую службу. Как только ваш малыш встанет на ноги, уберите с его дороги пузырьки с бытовой химией, а также нагревающиеся, разбивающиеся и колюще-режущие предметы. Поощряйте его любознательность, проводя как можно больше времени на прогулках, познавательных экскурсиях в местах массового отдыха.
        Подвижность маленького Стрельца будет стоить ему немалых шишек и синяков, но боятся этого не нужно: все это неопасно, нужно только всегда держать наготове зеленку. Следует также быть готовым к тому, что ваш Стрелец будет часто конфликтовать со сверстниками - дети, как и взрослые, не любят слушать о себе нелицеприятную правду, а ребенку-Стрельцу трудно удержаться от того, чтобы ее не высказать. Родители Стрельца должны помнить, что эти дети не прощают лжи окружающим, даже если это их собственные родители. В то же время воспитывать детей-Стрельцов легче, чем других, так как они не умеют лгать.
        Когда ваше чадо подрастет, не удивляйтесь тому, что оно будет стараться проводить как можно больше времени вне дома, но следите за тем, чтобы любопытство и любовь к новым знакомствам не завели его в дурную компанию. Лучше всего, если родители станут поощрять тягу Стрельца к спорту и играм на свежем воздухе. Как правило, эти дети любят животных, поэтому может случиться, что их спортивные занятия будут связаны с животными: дрессировка собак, голубиные соревнования. У мальчиков это более выражено, чем у девочек.
        Чего не воспримет ваш ребенок?
        Неаргументированных запретов. Криков, вспыльчивости, наказаний, связанных с ограничением физической активности. Лжи, несправедливости, попыток сыграть на его самолюбии.
        Что необходимо вашему ребенку?
        Терпеливое к нему отношение, дружеское внимание, искренний интерес к его делам. Честность и справедливость по отношению к нему. Прививайте ему любовь к чистоте, порядку и дисциплине как можно раньше. Зародите в нем тягу к чтению, учебе. Если этого не сделать, неусидчивость и рассеянное внимание Стрельца могут надолго оставить его в двоечниках.
        Совместимость с другими знаками Зодиака
        Стрелец и овен
        Как считали древние, Стрельцы - это дополнение к Овнам. Но если между ними не происходит любви с первого взгляда, то эта пара вскоре разойдется и через какое-то время даже не вспомнит друг о друге.
        Если же кто-то из них заговаривает о браке, то это бывает, как правило, женщина-Овен. Решительность Овна всегда будет преобладать над неустойчивыми чувствами Стрельца. И все у них будет хорошо до тех пор, пока Стрельцу не наскучит требование Овна считаться только с его чувствами и взглядами. Как только Стрелец начнет посматривать на сторону, Овен сочтет себя смертельно оскорбленным, и разрыв в этом случае неизбежен.
        Стрелец и Телец
        Этот союз не имеет под собой ни единой твердой опоры и потому обречен. Правда, между представителями этих знаков нередко физическое влечение, но оно быстро исчезает, как только партнеры начинают лучше узнавать друг друга.
        Стрелец и Близнецы
        Оба знака находятся в Зодиаке в оппозиции (полные противоположности), и оба партнера смотрят на жизнь с совершенно полярных точек зрения. Поскольку ни тот, ни другой не имеют ни малейшей склонности сдавать свои позиции, а кроме того, постоянно стремятся ко всякого рода переменам, переломам и перестановкам, тяготеют ко всему новому, неизведанному, неиспытанному, то процент разводов среди таких пар необычайно высок.
        Стрелец и Рак
        Жизненная сила и энергия Стрельца очень притягивают инфернального Рака, но между представителями этих знаков скорее возможны дружба и деловое сотрудничество, нежели длительные любовные отношения. Противоречивость и несхожесть взглядов и мнений практически обрекают такие семейные пары на скорый разрыв.
        Стрелец и Лев
        Возможны два варианта развития отношений. Брачный союз между мужчинами-Стрельцами и женщинами-Львами не принесет этой паре ничего, кроме огорчений. Оба знака слишком свободолюбивы и слишком сексуальны, чтобы поиск наслаждений на стороне не осложнил их и без того нелегкую совместную жизнь.
        Но если в союз вступает мужчина-Лев, а Стрельцом является женщина, то такой брак может оказаться очень удачным. В этом случае, как ни странно, темпераменты и характеры партнеров взаимодополняемы.
        Стрелец и Дева
        Очень проблематичный союз, хотя оба знака нередко испытывают друг к другу большое физическое влечение. Но как только Девы начинают приучать Стрельцов к тщательно распланированному распорядку жизни, Стрельцы решают быстро делать ноги. Правда, некоторое время такой брак может сохранять видимость благополучия, но только при условии, что в нем будет присутствовать расчет. Все, что всерьез занимает Деву: ежедневный кропотливый труд, долг, ответственность, строгий семейный уклад, целомудрие, - является для Стрельцов самыми скучными вещами на свете.
        Стрелец и Весы
        Если между этими партнерами есть любовь - все у них будет хорошо. Весы и Стрельцы понимают друг друга с полуслова и готовы простить один другому множество мелких недостатков.
        Стрелец и Скорпион
        Брачный союз между ними маловероятен. Зато дружба и партнерство будут крепнуть день ото дня. Романтические отношения имеют больше шансов на выживание, если мужчина является Стрельцом, а женщина - Скорпионом.
        Стрелец и Стрелец
        Прекрасное сочетание! Союз между Стрельцом и Стрельцом отличается живостью и беззаботностью, богатой фантазией и уморительными интимными забавами. Вообще в нем бывает многое: бурная деятельность и частые командировки, совместные туристические поездки и путешествия, внезапные сюрпризы с обеих сторон, ибо при случае оба партнера не отказываются сходить на сторону. Конфликты в такой семье сглаживаются тем, что обе стороны незлобивы и незлопамятны, да к тому же не таят обиду годами, предпочитая высказать претензии сразу и полностью.
        Стрелец и Козерог
        Союз может быть удачным, но лишь при условии, что между Стрельцом и Козерогом существует физическое притяжение и если Козерог сумеет сексуально удовлетворить Стрельца. В противном случае семейная жизнь рано или поздно начнет распадаться.
        Стрелец и Водолей
        Оба партнера ценят свободу и независимость, оба самостоятельны, между обоими наличествует сильное физическое притяжение. Лучше всего, если Водолей - мужчина, а Стрелец - женщина, так как именно женское влияние играет в этом союзе первую скрипку. Мужчина-Водолей постоянно требует для себя льгот и преимуществ, а вынести это может только Стрелец с его незлобливым и отходчивым нравом.
        Стрелец и Рыбы
        Крайне проблематичный союз. Противоречия между Стрельцами и Рыбами настолько серьезны, что для их преодоления требуется огромный запас нравственных и физических сил. Женщины-Рыбы никогда не простят Стрельцам длительного отсутствия вне дома, не говоря уже о вскрывшихся фактах супружеских измен. А честолюбивые стремления женщин-Стрельцов очень нервируют мужчин из знака Рыб, отвлекая их от мира фантазий, принуждая к делу и труду.
        Удачи вам и благоприятного расположения планет!

    Ваша Леди Зодиак
        notes
        Примечания

1
        Родной дед русского поэта Федора Тютчева.