Убийственная осень Наталия Клевалина
        Как они были счастливы оттого, что осенью вырвались на берег Белого моря, москвичка со странным прозвищем Овчарка и ее подруга Васса. Еще в поезде Овчарка заметила скандально известную журналистку Шуру Каретную. Присутствие этой жесткой, циничной особы, имевшей толпу поклонниц и ничуть не меньше недоброжелателей, обещало совсем не пресную поездку. Но девушка и представить не могла, в центре каких событий вскоре окажется…
        Наталия Клевалина
        Убийственная осень
        Моей бабушке Любови Крыловой.
        И памяти Дмитрия Анатольевича Буханова

* * *
        Однажды, в конце августа, девчонка по имени Овчарка бродила по берегу Белого моря. В три часа ночи она сошла с поезда в Кеми вместе с подругой Вассой. Они сразу нашли машину и за сто рублей доехали до причала. Но здесь они узнали, что катер
«Святитель Николай» пойдет только в восемь утра, а вероятно, и позже. Песок был белый, и небо было белое, и море тоже.

«Хотя нет, море, пожалуй, перламутровое, с серыми искрами, цвета металлик» - так подумала девчонка по имени Овчарка, шагая вместе с подругой по песку, покрытому высохшими водорослями, к бару «Поплавок». Переделанный из вагона поезда, обитый вагонкой, очень грязной, потому что все липло к лаку, которым ее когда-то покрыли, бар смотрел на море тускло освещенными окнами.
        Стоечная баба, обнимаясь на деревянной лавке с лысым, крикнула Овчарке, что она неплотно прикрыла за собой дверь. Кроме барменши и лысого, внутри никого не было. Овчарка захлопнула дверь и попросила чай для себя и кофе для Вассы. Однако стоечная баба сказала, что бар откроется только в пять утра, и продолжала пить пиво с лысым. Овчарка ногой задвинула свою сумку под стол, и они с Вассой сели. Стол тоже был грязный, и еще Овчарка заметила венки из белых погребальных цветов, прибитые над окнами. Пока они шли от попутки до бара, ее, одетую еще по-московски, успел заморозить ночной ветер с моря.
        В баре Овчарка согрелась и попыталась заснуть, потому что спала этой ночью всего час - в поезде, но ничего не получалось. Тогда она стала ждать, когда взойдет солнце. Васса уже спала, положив голову на стол. В конце концов и Овчарка задремала. Когда она проснулась, оказалось, что солнце давно встало и ушло в облака, а в баре полно народу.
        Наверное, стоит объяснить, кто такая Овчарка, как ее занесло к Белому морю и когда же происходили нижеописанные события.
        Если ты живешь в Москве, как-то трудно сказать: «Это было год назад» или «Это случилось в таком-то году в таком-то месяце». Обычно мы говорим: «Это произошло сразу после того, как я познакомилась со своим бывшим» или «Я тогда только сдала на права, и у меня был нервный срыв, когда я задела грузовик, выруливая со стоянки, и задавила кошку, да еще тогда же проклятый врач, который делал мне новые линзы, занес мне конъюнктивит, и я ходила месяц, будто мне поставили по фонарю под каждый глаз».
        Так вот, все, что я хочу рассказать, произошло в то время, когда женщины в Москве стали носить брюки-бананы а-ля Дженнифер Лопес и везде крутили дурацкую песню «Я шоколадный заяц», вы ее, наверное, помните.
        Овчарка была из везунчиков. Так считали все, кроме нее. В свои двадцать четыре она уже шесть месяцев работала в цветном глянцевом журнале под названием «Женский мир». Овчарке платили семьсот долларов в месяц, она приходила на работу к одиннадцати, а уходила в семь. Она редактировала, отвечала на письма читательниц, которые сама же сочиняла, писала статьи о том, как готовить бескалорийный коктейль из фиников, стоит ли заниматься сексом по утрам и как выбрать хорошего семейного психоаналитика. Она составляла глупые тесты и вела колонку советов «Спроси у Овчарки», где учила читательниц, что делать, если появились морщины на шее, складки на животе и целлюлит на попе. Всех читательниц журнала Овчарка считала в лучшем случае бездельными идиотками, которые не знают, на что бы еще спустить деньги богатых мужей, в худшем - даунами. За такие места, как у Овчарки, держатся руками, зубами и ногами.
        Только она чувствовала себя очень несчастной. Когда мать сказала ей: «Глядишь, через пару лет тебя сделают замом главного редактора», она очень расстроилась. Дело в том, что от редакции «Женского мира» до Овчаркиной мечты было как от Москвы до Белого моря.
        Овчарка с детства хотела стать журналистом. И не просто журналистом, а героическим журналистом. Ее прадед работал в «Правде» во время войны с немцами, писал в газету статьи о том, как он высаживался с десантом в Тамани и форсировал Неман. В своих мечтах Овчарка первой входила в осажденные города, из бомбоубежища диктовала по мобильнику передовицу и так далее.
        Год назад она сказала матери, что едет в Багдад вместе с гуманитарной миссией. Овчарка уже купила русско-арабский разговорник и подержанный ноутбук с выходом в Интернет. Мать схватилась за голову - кроме Овчарки, у нее никого не было. В конце концов Овчарка сдалась - ведь у нее, кроме матери, тоже не было никого. Овчарка попала в «Женский мир». Сперва она радовалась наконец-то появившимся деньгам. Но потом поняла, что из этого бабского журнала ей, как из болота, никогда не выбраться.
        Главным украшением редакции «Женского мира» здешние мужики считали Овчаркину фигурку, хотя она совершенно о последней не заботилась. Овчарка по долгу службы легко жонглировала такими словечками, как трекинг, стрейчинг, тонус, эндорфины, аквааэробика, хотя сама вряд ли знала, как выглядит элементарный велотренажер. Над ее рабочим компьютером висел отпечатанный на принтере плакат: «Хватит худеть, жизнь и так коротка». Овчарка была очень белокожая, голубоглазая, широкоскулая. Овчарка думала, что ее нос толстоват, и свой профиль любила больше, чем фас. Но когда какая-то баба в редакции хотела Овчарке посоветовать клинику, где делают пластику и уменьшают нос, Овчарка заявила, что она слишком привязана к своему родному носу и ни на что его не променяет. Примерно то же Овчарка ответила другой бабе. Эта негодяйка намекнула Овчарке, что ее грудь маловата, и пообещала принести телефон места, где хорошо подкачивают бюст. Овчарка любила свою грудь и думала всегда, что она у нее не большая, но и не маленькая.
        Стремление непрерывно совершенствовать свою внешность - вот чего у Овчарки никогда не было. «Раз тебя Бог сотворил такой, значит, такой тебе и быть. Не стоит портить то, что Он создал. Ему видней». Все, кто недоволен своим внешним видом,  - уроды - так она считала.
        В том сезоне, о котором я веду речь, Овчарка была рыжей.
        И вот как-то в пятницу она сговорилась с Вассой сходить в кино. Они уже не виделись черт-те сколько времени. Васса и Овчарка дружили целых восемнадцать лет. Они познакомились в пионерском лагере. Овчарка была в пятом отряде, а Васса приехала с матерью, которая работала в летнем лагере каждый год уборщицей.
        Однажды Овчарка удрала в тихий час из отряда и прогуливалась около корпуса для обслуживающего персонала. Там, на втором этаже, томилась Васса, мать которой ушла мыть игротеку и запретила дочери выходить из комнаты в тихий час. Овчарка перочинным ножичком срезала длинные белые цветы с полым стеблем - она называла их
«дудки». Через трубочки, сделанные из стебля, можно было плеваться незрелой рябиной.
        Васса из окна окликнула Овчарку:
        - Привет. Ты что делаешь?
        - Гуляю.
        - Заругают.
        - Ну и пусть. Убить они меня не убьют и не побьют тоже, они говорят, что детей бить нельзя, вот дураки. Еще как можно, я проверяла. Так что оставят без сладкого, ну запрут, гулять не пустят. Это ерунда. Тебя как зовут?
        - Васса.
        - Врешь. Нет такого имени.
        - А вот и есть.
        - Нету. Может, ты мальчик и тебя зовут Вася? Так ты так и скажи.
        - А ты кто?
        - Овчарка.
        - Ха-ха-ха! Досмеюсь до упаду! Значит, Васса - такого имени нет, а Овчарка - есть, да? Ты что, собака?
        Овчарка любому за такое надавала бы по шее, но сейчас ей не хотелось делать этого, и она просто пояснила:
        - Вроде нет. Просто, когда мама меня маленькую кормила, я ее все кусала. Она и говорила: «Не ребенок, а овчарка». Так меня и зовут с тех пор. Хотя вообще-то, ты только не говори никому, у меня и человеческое имя есть. Только не смейся, ладно?
        - Не буду,  - пообещала Васса - ну, какое?
        - Серафима. Когда я родилась, еще прабабка была жива. «Надо по святцам назвать»,  - говорит. Ей никто и не стал перечить - она уже болела тяжело. Вот и назвали по святцам. Гадость какая-то, деревня Черные Грязи!
        - И очень даже красиво,  - возразила Васса.
        - Да, прабабка говорила, мол, переводится как «пламенная». Но я Овчарка,  - Овчарка тряхнула головой,  - Овчаркой и останусь. А ты гляди - не ляпни про Серафиму. Тебе что, выходить нельзя?
        - Ага. Тихий час.
        - Кому тихий, а кому громкий. У тебя какой номер комнаты?
        Когда явилась мать Вассы, обе девчонки обстреливали рябиной из окна всех проходящих внизу. До этого они спорили, кто выдует самый большой мыльный пузырь, и пускали из окна самолетики. Все в комнате было вверх дном. Самое скверное, что самолетики они делали из листков, вырванных из тетради Вассиной матери. Это оказался ее дневник. У Вассы отродясь не было отца, и ее мама любила приключения, подробности которых она заносила в дневник. В тот день в лагере все узнали, что замначальника лагеря импотент, а кривой Колька из котельной - мужик лучше и не надо. После этого Вассу наказали, но их с Овчаркой дружба началась.
        И вот как-то летом, когда повсюду крутили песню «Я шоколадный заяц», Овчарка и Васса встретились после работы и пошли в кино.
        Как только фильм начался, Овчарка моментально задремала. Ее не разбудил даже шум от спецэффектов на экране. Так что спустя тридцать минут Васса ее растолкала и они вышли из зала и сели у барной стойки.
        - Ты всегда платишь двести рублей, чтоб немного поспать? По-моему, дешевле выйдет спать дома,  - со смехом сказала Васса.
        - Надеюсь, я не храпела?  - спросила Овчарка, зевая.
        - Так, совсем чуть-чуть.
        Они выпили по кока-коле со льдом, после чего Овчарка заметила на другой стороне улицы «Макдоналдс».
        - Пошли. Поспали, теперь поедим.  - И потащила подругу в кафе, где набрала кучу еды.
        Они с трудом нашли два свободных места.
        - Ай-ай-ай!  - сказала Васса.  - Что же скажут твои читательницы, среди которых ты насаждаешь здоровый образ жизни? Две картошки фри, два молочных коктейля и три чизбургера. И это в восемь вечера!
        Однако меньше всего в этот момент Овчарке хотелось слушать о читательницах
«Женского мира».
        - Да насрать мне на них! Это все из-за них! Это из-за них моя жизнь не удалась!
        - Послушай,  - рассмеялась Васса,  - подожди по крайней мере еще лет пятьдесят. Вот тогда и говори о том, что жизнь не удалась.
        - Мне так и хочется иногда написать в моих советах. Знаешь, что я бы сделала со всеми этими дурами, помешанными на диетах и шмотках? Я бы упаковала их всех в столыпины и отправила бы на картошку в Рязанскую область, как при социализме. На них же пахать надо! У нас знаешь какие бы были урожаи! А я тут их учу дыхательным упражнениям от бессонницы! Вот где они бы спали как убитые! Ты не поверишь, я уже вторую неделю из-за всего этого сплю только благодаря феназепаму. Этот проклятый журнал меня в могилу сведет.
        - Я всегда говорила, что тебе там не место.
        - А есть я что буду?
        - Значит, терпи. Вон я читала в журнале, восемьдесят процентов людей недовольны своей работой.
        - Не говори мне больше этого слова - «журнал»,  - буркнула Овчарка и откусила большой кусок чизбургера.
        - У меня для тебя маленький подарочек,  - сказала Васса,  - может, тебя это порадует.
        И она достала нарядно запакованный блестящий сверток.
        - В честь чего это?
        - Неделю назад были твои именины.
        - Честное слово, вот блин, хоть бы кто-нибудь, кроме тебя, догадался поздравить,  - сказала растроганная Овчарка, разворачивая обертку,  - все думают, на день варенья или годовщину свадьбы надо дарить. А именины - мелочь, чего об этом и вспоминать.
        В упаковке оказалась помада, Овчарка давно такую хотела - «Блеск мокрых бриллиантов», сто восемнадцатый оттенок.
        - Блин, как ты догадалась, что я хочу именно сто восемнадцатый?
        - Ты мне месяц назад об этом сказала. Мы тогда еще ходили выбирать мне брюки.
        - Черт, хотела бы я, чтобы мой парень так же умел слушать. По-моему, он иногда забывает, как меня зовут. Честное слово, Васса, если б ты была мужчиной, я бы сразу за тебя замуж вышла. Вот прямо здесь, не сходя с места.
        - А с чего ты решила, что я тебя бы взяла замуж?  - рассмеялась Васса.
        - Послушай,  - немного погодя сказала Овчарка,  - не хотелось бы о печальном, но как твой развод?
        - Помаленьку. Я, знаешь, после трех месяцев этой нервотрепки как-то утром в зеркало поглядела, и мне впервые в жизни показалось, что я стала старой.
        - Не валяй дурака. По-моему, тебе отдых нужен. И мне тоже. Это мне сегодня сказал зам главного редактора. После того как я отнесла ему свои советы этого месяца. Там одна дура спрашивает: «Мне сорок лет. Что мне делать, чтоб у меня грудь стояла, как раньше?» Ну я и ответила: «Встать на четвереньки». Слушай, хочешь совет? Нормальный? Если ты хочешь ради Катьки все склеить, то лучше сразу брось это дело. Кстати, сколько твоей дочке?
        - Четыре года.
        - Вот знаешь как будет? Катька вырастет, увидит, какая ты несчастная и старая и как все его выкрутасы терпишь, и спросит: «Мам, ты зачем себя несчастной сделала?»
        - а ты скажешь: «Ради тебя». А она скажет: «А я и не просила. Это значит, во всем этом я виновата». Ты что думаешь, ей от этого хорошо будет?
        Вот смотри, мы с тобой без отцов выросли. И ничего, не сдохли. Я зарабатываю в этом проклятом месте семьсот баксов, ты в своем рекламном агентстве и побольше. Знаешь, что я тебе скажу? Если хочет уходить, пусть уходит сейчас, а не потом, когда Катька к нему привяжется. Вот тебе хорошо, ты своего отца вообще не знала. А меня отец бросил, когда мне восемь было. Встретил какую-то шлюху! Мне, помню, подарил напоследок игрушечный луноход. Я его до остановки провожала, будто знала, что в последний раз его вижу. И так мне хотелось сказать: «Возьми свой луноход, мне не он, мне ты нужен». Но смолчала, хотя чуть и не заплакала. Я тогда уже гордая была, ты меня знаешь. Пришла домой да и разбила этот его луноход молотком. Очень он меня обидел, вот что я тебе скажу. Я если б сейчас его увидела, сразу бы в рожу плюнула.  - И Овчарка снова впилась зубами в чизбургер.
        Васса слушала ее с грустным видом. А Овчарка похлопала ее по руке:
        - Да не жалей ты о нем. Черт, ты у нас видная девушка, к вам такие мэны ходят, я видела! Кого-нибудь найдешь. А если будешь этого терпеть, вот тогда в сорок останешься с измотанными нервами и никакой внешностью. Поверь мне, я ведь веду колонку гребаных советов. Выше нос, подруга! Прорвемся!
        Иногда Овчарка думала, что в прошлой жизни они с Вассой тоже дружили. Очень уж хорошая, верная и долгая была у них дружба. Вассе в жизни пришлось хуже, чем Овчарке. Мать пила да гуляла, но, кроме нее, никого у Вассы не было. Когда мать умерла от цирроза в сорок, Овчарка, которой Васса даже и позвонить не успела, каким-то образом почувствовала, что с подругой стряслась беда, и поздно вечером примчалась к ней. Овчарка позвонила в морг, привела врача и мента, чтобы освидетельствовали смерть. Васса сидела в углу и ничего не могла делать. Васса боялась спать одна. Овчарка уложила ее в постель, напоила валерьянкой, а себе постелила рядом на раскладушке. Они проговорили всю ночь. Добрая Овчарка даже смогла вывести подругу из прострации, рассказав что-то смешное. Кажется, о том, как какой-то извращенец в метро долго гладил руку Овчарки, которой она держалась за поручень, и уже стал думать, что ей это нравится, потому что она, как большинство ему попадавшихся женщин, не отдергивала руку, как вдруг Овчарка оторвалась от газеты, в которой героические журналисты писали истории о своих подвигах, и произнесла:
«Поручень правее».
        - Слушай,  - сказала Васса,  - мне нужен отдых, тебе нужен отдых, какой отсюда вывод?
        - Куда-нибудь поехать вдвоем? Как в старые времена? Ура! Ну и куда? Только знаешь, чтобы на пляже не валяться. Так делают только долбаные читательницы «Женского мира». Они за свои деньги где-нибудь в Тунисе, Испании или Турции валяются три недели на солнце, как свиньи в грязи, а потом приезжают и хвастаются своим подругам: «Ах, как хорошо я провела отпуск». Ну и хрень!
        - Есть идейка. Ты слышала про Бабий остров?
        - Нет. Но звучит здорово. Мне нужно отдохнуть от моего парня. Может, пока я буду там, он, наконец, вспомнит, как меня зовут, где я работаю и даже когда у меня день рождения.
        - Ну, неужели не слышала? Да все газеты о нем писали.
        - Я читаю последнее время только «Женский мир». Там что, на этом острове, и вправду мужчин нет?
        - Да нет, их там еще больше, чем женщин. Самое скандальное местечко. В общем, вкратце. На острове древний женский монастырь. Туда как-то приехал один святой, встретил двух блудниц и своими проповедями убедил их раскаяться. И они основали монастырь. На острове не полагалось находиться мужчинам, даже скот весь монастырский был женского рода. Всяких бычков, козлов, жеребцов, кобелей привозили с материка и, когда они свое дело сделают, сразу же увозили. Особенно охотно туда принимали бывших проституток. Остров так и назвали - Бабий. Ну, потом, при советской власти, монастырь разогнали. А в девяносто третьем году объявился там ССС.
        - Это еще что? Нацистская секта?
        - Тоже не слышала? Расшифровываю: Союз свободных сапфисток. У них там колония, вроде как у хиппи. Среди лесбиянок модно туда ездить, везде писали. Ну и вот, пять лет назад в монастыре появились монахи. Они требовали все этих лесбиянок выгнать, говорили, что они оскверняют святое место, и так далее. А те возражали, что мы, мол, пришли первые сюда. Большой был скандалище. Им пришлось остров поделить. Ну, монастырь отошел монахам. С тех пор лесбиянки и монахи постоянно строят друг другу гадости, даже до мордобоя дело доходило. Приезжали журналисты, брали и у тех и у других интервью. Монахи поносили лесбиянок, лесбиянки - монахов, понятное дело. Есть там такой монах Панкратий, ярый гонитель лесбиянок. Еще есть районная администрация, которая хочет в красивой упаковке продать остров туристам-иностранцам. А этого, в свою очередь, не хочет никто - ни монахи, ни лесбиянки. Остров - тихое и красивейшее место с шикарной северной природой. Им там шума не хочется. Так что эти все постоянно делят остров. Есть еще местные жители. Но им на все начхать, они квасят триста шестьдесят дней в году, кроме тех пяти,
когда ловят рыбу - вкуснейшую местную селедку. Туда постоянно приезжают журналисты, туристы, лесбиянки из столицы, православные паломники и трудники - те, которые работают на монастырь бесплатно, со всей России. Там есть несколько гостиниц. Но приезжие в основном селятся в частном секторе. Еще фенька: если ты селишься у верующих, с тебя плату не берут. Но ты обязан каждое утро бывать в храме и соблюдать пост. Если же ты селишься у лесбиянок, то живешь по их правилам. У меня две подруги в прошлое лето ездили и две недели притворялись лесбиянками, ели и пили на халяву и жили в теплой комнате со всеми удобствами. А удобства на острове - редкость. Можем пойти по их пути.
        - И пойдем. Я не хочу голодать без мяса и вставать в шесть утра, чтобы торчать в душном храме. По-моему, очень интересное место. А там очень холодно?
        - Теперь август, и там сейчас вроде как у нас весной. Но ветры дуют, говорят, сильные. Все-таки сорок километров до полярного круга. Иногда по ночам северное сияние бывает. А зимой туда точно никто не ездит. Зимой там море замерзает и бури сплошные. Кстати, туда можно еще самолетом добраться. Недавно построили аэропорт, и ежедневно летает кукурузник в Архангельск и обратно.
        - Ну, раз так, я возьму свою синюю куртку и штаны теплые, черные из вельвета… Знаешь что, бери билеты на четверг. Я за эти четыре дня найду какого-нибудь дурачка, чтобы, пока меня нет, он кропал глупые статьи, советы и тесты. Мне ведь и вправду надо куда-нибудь съездить. Я уже веду себя как мои гребаные читательницы, которые вечно голодают для пользы фигуры и потому от злости едят своих близких. Не поверишь, я грандиозно поссорилась с мамой.
        - Но вы ведь такие друзья. Из-за чего?
        - Да из-за мелочи какой-то. Все грандиозные ссоры всегда из-за мелочей. Мы уже две недели не разговариваем. Я если вижу по определителю, что это она звонит, не беру трубку. Понимаю, что виновата. Но прощения не умею просить, ты ведь меня знаешь. Пусть она просит.
        - Но послушай, если ты говоришь, что виновата ты, а не она, то почему просить прощения должна она?
        - Потому что я его просить не умею. А кто-то ведь должен это сделать.
        - У тебя такая хорошая мама, Овчарка. Хотела б я, чтобы она побыла моей мамой хоть денек.
        - Да забирай, мне не жалко. Вот я уеду и ей об этом даже не скажу. А мобильник отключу.
        - Она будет волноваться.
        - Ну и пусть. Позвонит на работу, и ей скажут, что я в отпуске.
        - Да она с ума сойдет. Может, тебя кто украл.
        - Ну ладно. Тогда я позвоню ей и наговорю на автоответчик, что я уехала отдохнуть на три недели и пусть она мне не звонит, все равно не отвечу. И не смотри на меня так.
        - Как?
        - Как будто ты - моя совесть.
        - А что делать, если ты совесть в детстве на конфетку променяла?
        - Ничего я не променяла. Я упертая и вредная, это я знаю. Но совесть у меня есть. Вот что, послушай, а куда же ты Катьку денешь?
        - Одолжу ее свекрухе.
        - Ну и хорошо. Твоя свекруха - просто идеальная бабушка. Возится с ней все время. Вот моя мать знаешь что говорит? «Ты если родишь, на меня не рассчитывай. Хоть я и бабушкой буду, но все силы на ребенка ты должна класть». По-твоему, это правильно?
        - А что, нет? Твоя мама очень привлекательная женщина. Ей еще для себя пожить хочется. Да я думаю, это она шутит. Еще ведь и ребенка никакого нет. Вот погоди, родишь, она тебе его и не отдаст.
        - Да не хочу я вообще рожать! Я поняла: все люди делятся на тех, кто читает журналы, и тех, кто пишет в них всякий бред. Ни тем ни другим не позавидуешь. Чего я ребенка буду на все это обрекать. Ну ладно, кроме шуток. Ты берешь билеты и звонишь мне. Обговорим, что брать. Раз у нас намечается экстремальный отдых, я одолжу у своего парня бинокль. А как там с едой?
        - Нормально. Там есть столовые и даже кафе. А вот на дорогу запасайся.
        На том они и расстались. Всю неделю у Овчарки было чемоданное настроение. Она с большим трудом доработала три последних дня.
        Они уезжали в ночь со среды на четверг. С самого утра среды однокомнатная квартира Овчарки была перевернута вверх дном. Посреди коридора лежала дорожная сумка цвета хаки. Овчарка решила, что возьмет только самые необходимые вещи. На дно сумки она запихала куртку, запасные джинсы, пару теплых свитеров, кроссовки. Она сложила в пакет шесть пар трусов, майку и футболку. Потом забыла, куда же задевала этот пакет, и бегала по квартире как ненормальная, разыскивая сначала его, потом другой пакет, с мылом, расческой и зубной щеткой. На всякий случай она прихватила цивильные брюки в полоску и белую блузку с отложным воротничком. Она застегнула сумку, только усевшись на нее верхом.

«Васса меня засмеет,  - подумала она,  - скажет, собралась на год на Северный полюс».
        Пакет с продуктами, конечно, в сумку не влез. В сумочку-банан на поясе Овчарка запихала фотик - «мыльницу», маленькую цифровую камеру, паспорт и деньги. Бинокль в чехле уже лежал на дне сумки.
        В двенадцать ночи Овчарка вошла в метро. Как водится, в такой поздний час дремали алкаши да целовались обдолбанные малолетки. Овчарка воспрянула духом, когда увидела, что сумка у Вассы такая же большая, как у нее. Они встретились на выходе из метро у площади трех вокзалов.
        - Держи кошелек,  - посоветовала Васса,  - самое воровское место.
        И Овчарка положила руку на сумочку-банан на поясе. Они прошли по подземному переходу, где адски воняло мочой, и оказались на платформе. Встали у нужного вагона и стали ждать, когда будут пускать.
        - Слушай,  - сказала Васса,  - ты посторожи сумки, а я пойду куплю книжку. А то совсем нечего в дороге читать.
        И она вошла в здание вокзала. Через две минуты объявили посадку. Уже все, кто собрался у вагона, предъявив билеты, вошли внутрь, а Вассы все не было. Овчарку уже начали терзать самые ужасные страхи: Вассу похитили надравшиеся вокзальные сутенеры, ее напоили клофелином и обобрали и т. д. Она поднатужилась и занесла в вагон обе сумки - и свою, и Вассы. Потом вернулась за пакетом. Снова вышла на платформу. Поезд должен пойти через пятнадцать минут. А поскольку у нас никто ничего вовремя не делает, то, пожалуй, только через полчаса и тронется. Она решила постоять еще десять минут, а потом бежать и искать Вассу.
        Между тем к вагону скорым шагом шла высокая женщина. Овчарка за время работы в журнале научилась отличать дешевые шмотки от дорогих. Она могла бы поклясться, что белый брючный костюм на ней - от Дольче и Габбаны, что коричневый кожаный плетеный пояс вместе с кожаными бежевыми ботинками тоже из какого-нибудь крутого бутика, и если бы Овчарка вздумала себе купить такие же, то ей пришлось бы отдать всю свою зарплату за два месяца. Коричневая сумка точно настоящий «Гуччи». Такие дамочки спокойно могут себе позволить летать каждый день «конкордом» на край света и обратно. Зачем ей этот грязный поезд, где вода для чая всегда с ржавчиной, нет биде и простыни вечно рваные? Хотя все богатые с причудами. Захотелось, может, экстрима.
        Но где же Васса? Пусть только явится, Овчарка даст ей в глаз, честное слово. Овчарка смотрела, как женщина, стоя к ней спиной, предъявляет билет проводнице. Вернее, не билет, а билеты. Потому что она предъявила четыре билета. Ого, дамочка купила для себя целое купе. Создала себе хотя бы подобие комфорта. Где Васса, черт бы ее побрал. Уже десять минут прошло. Дама уже прошла в вагон. Она за что-то зацепилась сумкой и, чтобы отцепить ее, оглянулась. Овчарка очень удивилась, потому что узнала дамочку.
        Где Васса? Овчарка давно уже сбегала бы за ней, но подумала, что, когда она уйдет, Васса может вернуться и, не увидев Овчарки, в свою очередь побежит ее искать. И тогда поезд уедет с их вещами и едой и будет совсем весело. Дикторша сыпала соль на рану, постоянно напоминая, что поезд Москва - Кемь отправится в час тридцать с третьего пути. Овчарка дорого бы дала, чтоб она заткнулась. Ну, Васса! Не похоже это на нее, она всегда такая пунктуальная, Овчарка вечно твердила подруге, что она слишком серьезно ко всему относится. И вот тебе раз. Наконец она увидела, что Васса преспокойненько идет к вагону с книжкой Акунина в руках.
        - Где тебя носит?  - разворчалась Овчарка.  - Вот жаль, что поезд не отходит. Я бы с удовольствием поглядела, как ты за ним бежишь метров сто, чтобы на подножку прыгнуть, как в фильмах. Прыгаешь, промахиваешься, и тебя увозят в больницу с переломами средней степени тяжести.
        - Киоск был закрыт,  - оправдывалась Васса,  - я пошла искать другой, но он тоже закрылся на пять минут, так было написано на табличке. Я решила, что пять минут подождать можно. Но они растянулись на двадцать. Потом пришла продавщица, ворчливая, как ты, все бурчала, что ей не дают спокойно чаю попить.
        Они прошли в купе и проверили, на месте ли вещи.
        - Чур я на нижней полке,  - заявила Васса.
        - Ни фига себе. Сначала чуть на вокзале не осталась, а теперь «чур». Нижняя полагается мне за моральный ущерб.
        Но Васса уселась на полку с ногами, и Овчарка только рукой махнула. Соседями у них были женщина лет сорока, издатель детских книжек, и ее четырнадцатилетний сын, который сразу забрался на верхнюю полку и почти не слезал оттуда, слушая плеер и разглядывая порножурналы. Васса и Овчарка запихали сумки под нижнюю полку.
        Когда поезд тронулся, они стояли в коридоре у окна. Опустили верхнее стекло, и теплый ветер ерошил им волосы.
        - Ты не поверишь,  - сказала Овчарка,  - мне кажется, я видела, как в наш вагон села Шура Каретная.
        - Телеведущая? Лесбиянка всея Руси?
        - А что, есть другая?
        - Что ей в этой дыре делать?
        - Не знаю, может, раз в жизни решила проехаться на поезде, как простые смертные.
        Шура Каретная вот уже десять с лишним лет вела на одном кабельном канале передачу
«Другая любовь», которая выходила каждую пятницу с часа до двух ночи. Там всякие зоофилы, нимфоманки и эксгибиционисты рассказывали всей стране трогательные истории о своей нелегкой жизни. На заре перестройки передача и в самом деле была скандальная. Отправив детей спать, добропорядочные россияне жадно приникали к экрану. Однако со временем «Другая любовь» потеряла налет скандальности. И шоу превратилось в подобие «Спокойной ночи, малыши». Овчарка привыкла засыпать по пятницам под голос Шуры Каретной, которая неизменно говорила: «Любите по-другому. С вами была Шура Каретная». Про саму ведущую ходило множество слухов. Конечно, теперь, когда бум пятничного шоу миновал, бульварные листки пережевывали ее личную жизнь гораздо реже, чем раньше. Овчарка считала ее личностью потому, что она ни разу не задала героям своей передачи ни одного глупого вопроса, а ее советы им были действительно полезными и, главное, выполнимыми. К тому же она не проповедовала свой взгляд на вещи, что нечасто встречается у ведущих. Ее мораль была очень привлекательна, и она умела быть искренней.

«Не важно, какая это любовь и к кому, но раз уж это любовь, за нее не жалко отдать жизнь»,  - сказала она в каком-то интервью. У нее было море поклонниц и поклонников. Овчарка не сомневалась, что видела сегодня именно ее. Ведущая обладала примечательной внешностью. Смуглокожая, говорили, что ее мать - испанка, с миндалевидными глазами, высокими выдающимися скулами, узкими, но красивыми губами, с уголками опущенными вниз. От природы вьющиеся волосы были всегда разделены на прямой или фигурный пробор и перевязаны черными или блестящими шнурками. Своего стиля она не меняла вот уже десять лет.
        - Наверное, едет на остров,  - сказала Овчарка,  - подцепить себе друга или подружку. Я читала, что она бисексуалка.
        - Вопросы ориентации - самые трудные на свете. Вот ты, например, как относишься к лесбиянкам?
        - Я к ним не отношусь. Но если кроме шуток, то они мне не слишком нравятся. То, чего не понимаешь, не может нравиться.
        - Вот видишь. А был бы тут психоаналитик, он бы знаешь что сказал? Что ты скрытая лесбиянка и у тебя к ним неприязнь потому, что ты втайне такая же.
        - Я не похожа на своих читательниц, чтоб слушать бред, который несут всякие там психоаналитики,  - фыркнула Овчарка.
        Мимо них прошла проводница. Она велела сдать деньги на белье. Сначала стелились мать с мальчиком, а Васса и Овчарка ждали в коридоре.
        - У тебя наволочка на подушку налезает?  - спросила Овчарка.
        - Пожалуй, она даже слишком великовата для нее.
        - Давай поменяемся.
        Мальчик и его мать сразу легли, а Овчарка стояла в коридоре. Она любила смотреть в окно, но сейчас темно и нечего даже надеяться увидеть что-нибудь интересное. В два часа ночи Васса сходила в туалет умыться.
        - Послушай, дай свое полотенце,  - сказала Овчарка,  - а то они там уже легли, неохота копаться.
        Овчарка умылась тоже и пошла спать.
        - А ты что же?  - спросила она Вассу, которая стояла в коридоре.
        - А я подымлю тут потихоньку. Ты иди. Ты ведь не любишь, когда я курю.
        - Да уж чего хорошего. Когда только бросишь?
        - Когда ты перестанешь грызть ногти.
        - Может, я так стресс снимаю. Мои ногти экологически чистые, не то что твои сигареты. Гуд найт.
        Васса достала из кармана пиджака пачку ментоловых сигарет, а Овчарка вошла в купе и задвинула дверь. Кто пробовал в почти полной темноте влезть на верхнюю полку, тот знает, как это нелегко. Повесив полотенце на крючок, Овчарка нащупала металлическую лесенку, но не смогла ее раздвинуть - проржавленный механизм заело. Овчарка, чертыхаясь, боролась с ним в темноте. Потом ей это надоело. Она встала ногами на обе нижние полки и, опершись руками на свою полку и полку мальчика, взобралась на свое место. Мальчик и его мама вовсю сопели. Овчарка решила не принимать свой феназепам. Она думала о том, что ночью должна быть остановка в Бологом.
        Овчарка жила в Бологом в возрасте четырех лет с мамой и отцом. Отец проходил там военную службу. Ее родители закончили институт, и отца, как молодого офицера, призвали на два года. Овчарка совершенно не помнила Бологого. Мама удивлялась, почему она ничего не помнит о нем. Впрочем, кое-что она запомнила.
        Как-то в отсутствие мамы папа пришел домой с какой-то тетей. Овчарке дали ее любимую игрушку - желтого плюшевого утенка - и спровадили гулять. Сперва все шло хорошо, но потом злые мальчишки отобрали утенка и закинули его в подвал. Утенка надо было выручать, и Овчарка храбро полезла в подвал. Однако очень уж там было темно, и ей пришлось повернуть обратно. Она отправилась домой попросить папу достать утенка. Папа лежал там с этой тетей, и Овчарка не сразу поняла, что мешать им не стоит. Когда они заметили Овчарку, которая стояла посреди комнаты очень растерянная, они тоже растерялись. Тетя поскорее натянула на себя покрывало, вышитое бабушкой в подарок маме на свадьбу. Сначала Овчарка подумала, что они просто балуются, но потом увидела, что папа целует эту тетю. Овчарка стала размышлять. Целуют только своих. Мама целует бабушку, потому что она ее мама и потому что мама Овчарки любит свою маму. Папа целует маму в щеку, когда уходит, потому что она его жена и потому что он ее любит. Он целует на прощание Овчарку в нос, потому что она его дочка и он ее опять-таки любит. Но раз папа целует эту тетю,
получается, он любит и ее тоже. Но эта тетя чужая, вот в чем дело, и это ставило Овчарку в тупик. Конечно, папа мог на ней жениться тоже. Но этого Овчарке не очень-то и хотелось. Если папа женится на этой тете, а потом еще на пяти тетях, то, пожалуй, станет забывать целовать маму в щеку перед уходом на службу, а мама обидится. К тому же у папы был странный вид. Примерно такой, как у Овчарки, когда она увела со столика в прихожей пятнадцать копеек, купила упаковку подсолнечной халвы и всю ее съела до обеда, спрятавшись во дворе за бойлерную, а за обедом молча ковыряла вилкой картошку с тушенкой, и мама сказала: «Что это Овчарка все только по тарелке размазывает? У тебя, случайно, нет температуры, дружок?» - и потрогала Овчаркин лоб прохладной рукой. И вот теперь папа увел Овчарку на кухню, пока тетя одевалась в комнате, и говорил ей, что маме не надо рассказывать о тете и что он купит Овчарке велосипед, который ей так понравился недавно в «Детском мире» и по поводу которого она там устроила целую истерику. Папа никогда не подкупал Овчарку, и ей стало противно. Она сказала ему, что будет молчать
задаром. Теперь не имело смысла сообщать папе об утенке. Раз он с тетей, а ее, стало быть, часто будут обижать мальчишки, то надо перестать бояться темноты. Так что Овчарка направилась к выходу и услышала, как тетя говорит папе:
        - Что же ты не запер дверь? Нехорошо, ребенок все-таки…
        - Забыл, идиот,  - виновато отозвался папа.
        Овчарка направилась прямиком к подвалу и, дрожа от страха, отыскала там в темноте мокрого утенка, который лежал в глубокой луже на полу. Мама не могла найти Овчарку четыре часа.
        Сперва Овчарка пошла на вокзал, но совершенно не помнила, что же она там делала. Потом она отправилась на дальнее страшное озеро. Папа пугал Овчарку, говорил, что в озере живет Нэсси. Овчарка не знала, как выглядит это Нэсси, доброе оно или злое, но имя звучало угрожающе, и Овчарка старалась держаться от озера подальше. На берегу гуляла женщина с коляской. Она заметила девочку в синем комбинезоне и красной водолазке, которая плакала, стоя в озере по колено. Вода в озере была очень холодная - там били ключи, и женщина решила вмешаться. Мудрая женщина поняла, что перед ней маленькая упрямица и поэтому обычный прием вроде «выйди из воды немедленно» тут не сработает. Она подошла и спросила, что девочка здесь делает.
        - Я хочу, чтобы Нэсси меня съело.
        - А кто такое Нэсси?
        - Не знаю.
        - А что же ты плачешь, раз хочешь, чтоб оно тебя съело?
        - А я его боюсь, вот и плачу.
        - А я этого Нэсси знаю. Ты зря тут стоишь.
        - Почему это?
        - Потому что он не ест детей. Он ест водоросли. Можешь стоять тут до посинения, но его не дождешься.
        Овчарка неохотно вылезла на берег и стала выжимать штанины.
        - А если его попросить?
        - Не знаю. Трудно есть то, чего не любишь,  - сказала женщина.
        - Да,  - согласилась Овчарка,  - но, может, тогда оно согласится съесть папу? Папа-то взрослый.
        - Сомнительно. А что тебе сделал папа?
        - Когда у него будет пять таких же теть, как сегодня, у него не останется времени целовать маму и мама обидится.
        Женщина сразу все поняла. Она подумала о своем ребенке, который был в коляске, и ей стало жаль Овчарку.
        - Тебя как зовут?
        - Овчарка.
        - А почему у тебя собачье имя?
        - Ничего не собачье. Я когда родилась, мама меня кормила, а я все ее кусала. Мама сказала: «Не ребенок, а овчарка».
        - Вот что. Иди домой, Овчарка. Тебя мама, наверное, обыскалась. И вот еще что… Если тебе когда-нибудь скверно будет, а мамы рядом не окажется, ты скажи вслух три раза: «У меня есть я и весь мир». Тогда тебе станет легче, это слова волшебные.
        Овчарка пошла домой, бормоча под нос, чтоб не забыть: «У меня есть я и весь мир…»
        Эту встречу Овчарка запомнила. Так же как тетю на бабушкином покрывале. На нем были вышиты разноцветные круги, и Овчарка любила водить по ним пальцем. Вот только она забыла, что делала на вокзале, куда прибежала сразу после того, как достала утенка. Она там плакала, но что еще она там делала? Она совсем не помнила вокзал. Тогда отец очень ее обидел. В первый раз, но не в последний. Овчарка обязательно хотела дождаться остановки в Бологом, чтобы посмотреть на вокзал и, может, вспомнить, что она там делала. Она узнала у проводницы, что стоянка в Бологом длится пятнадцать минут, и хотела обязательно выйти на перрон. Но вагон качался, и это качание ее убаюкало. Она заснула почти сразу, но перед тем услышала, как вернулась пахнувшая сигаретами Васса и улеглась снизу. Ночью планировалось еще пять остановок.
        Должно быть, Бологое давно проехали, когда поезд снова встал. На этот раз Овчарка проснулась, потому что вагон перестал качаться. За окном светлело. Овчарка рассудила, что Бологое она точно проспала, не стоит и вставать на этом полустанке. Сонная Овчарка увидела в окно здание вокзала, зеленое, с высоким шпилем, повернулась лицом к стене купе и опять заснула. Перед тем она увидела, что Вассы внизу не было. Наверное, подруге не спится и она опять пошла дымить.
        На следующий день Овчарка лежала на животе на своей полке и смотрела в окно. Ей хотелось уловить момент, когда этот почти подмосковный пейзаж кончится и начнется северная природа - маленькие березки и кочки. Она видела большие синие озера, зеленые сосновые леса по берегам. В соседнем купе ехали две девчонки, тоже, конечно, на остров, две малолетки, которые все время держались за руки, обнимались и слушали группу «Тату». Овчарка, как-то налив себе кофе, прошла в купе и раздраженно задвинула дверь, чтоб не видеть этих двух идиоток, которые целовались в коридоре.
        - У меня они обе вызывают одно только желание,  - сказала она Вассе,  - снять с них штаны да и выдрать как следует!
        - Будь терпимее. С возрастом пройдет. Это как юношеские угри.
        - Пройти-то пройдет. А бедные родители хлебнут горя. Я слышала, как они радовались, что сбежали на остров и предки сейчас с ног сбились, их разыскивая.
        - Кого-то они мне напоминают.
        - Прекрати. Я наговорила ей на автоответчик. И не надо мне все время напоминать, что я инфантильная эгоистка. Только я об этом забуду, как ты мне сразу снова напомнишь.
        Васса почти весь день не выходила из купе и была немного грустной, говорила Овчарке, что у нее болит голова. Овчарка решила, что подруга думает о своих семейных проблемах, которые на нее навалятся сразу, как только они вернутся в Москву.
        Васса предупредила Овчарку, что, когда они сойдут в Кеми, надо сразу бежать на площадь перед вокзалом, потому что ночью там обычно дожидаются клиентов всего два-три водилы и на всех желающих машин не хватит, а им обязательно надо успеть на четырехчасовой катер, чтобы к девяти часам уже быть на острове.
        И вот в полтретьего ночи Васса растолкала задремавшую Овчарку. Мать с мальчиком ехали дальше, и Васса с Овчаркой, шепотом разговаривая, вытаскивали вещи в коридор из темного купе. Они, волоча за собой сумки, совершили марш-бросок до площади. К удивлению Овчарки, на площади стояли целых семь машин.
        - Я не знала,  - оправдывалась Васса перед Овчаркой, которая не могла отдышаться,  - мне знакомые сказали. Они тут год назад были. Конечно, за год все могло измениться. Я правда не знала, что машин тут теперь много.
        Водитель им попался сонный и неразговорчивый, музыка грохотала на весь салон. В тьме кромешной Овчарка совсем не разглядела Кемь. Они долетели до причала минут за двадцать. По белому песку, покрытому сухими водорослями, они дошли до дебаркадера и здесь узнали, что четырехчасового катера нет и в помине никогда не было и что
«Святитель Николай» пойдет только в восемь утра, а может, и позже. Замерзшая Овчарка посмотрела на Вассу сердито. Васса вздохнула:
        - Мне знакомые сказали…
        - Я бы твоих знакомых утопила в этом Белом море. Вон там бар. Пойдем, а то очень уж холодно.
        Вот так и вышло, что утро двадцатого августа Овчарка встретила в маленьком теплом баре «Поплавок» на берегу Белого моря. Когда стало светло и Овчарка проснулась, она оглядела собравшихся в баре. Две вчерашние малолетки из поезда устроились на стульях у стены, и одна спала, положив голову на плечо второй. За тем же столиком, что и Овчарка с Вассой, сидела тепло одетая полная женщина с красным лицом и длинными обесцвеченными и нахимиченными волосами. Еще была в углу девчонка лет восемнадцати, худая, бледная, с депрессушным лицом. Она все время сучила пальцами правой руки или теребила большой золотой лабрис на цепочке. Наверное, в ясную погоду огромное украшение видно было за версту. К большой досаде за столиком, за которым раньше барменша с приятелем пила пиво, Овчарка обнаружила Грушу. Груша писала под псевдонимом Палец-в-рот-не-клади в один бульварный листок статьи вроде
«Предприниматель съел свою бабушку» или «Педофил-альбинос зомбировал своих жертв». Журналистка ей напомнила о существовании Москвы и «Женского мира», о которых она уже успела немного забыть. Груша уплетала сосиску, читая журнал.
        В бар зашел на минуту священник и с ним плохо одетая женщина в длинной цветастой юбке и платке по самые глаза. Они положили свои сумки на пол и, ни на кого даже не взглянув, сразу вышли. Невзрачную паломницу Овчарка не стала разглядывать. Но священник - о! Высокий, лет тридцати, без бороды, но с узенькими усиками и внимательными карими глазами. В лице что-то татарское, Овчарка даже прошептала:
«Ну и Чингисхан!»
        - Отец Панкратий,  - сказала ей Васса,  - я его фото в газете видела.
        Овчарка удивилась - не таким она представляла себе гонителя лесбиянок с Бабьего острова. Когда он нагнулся поставить сумку, Овчарка успела увидеть, что у него руки с длинными красивыми пальцами, ровными ногтями и тонкими запястьями - на правом деревянные четки. Из-под широкого рукава рясы выглядывал рукав чистой белой водолазки - отец Панкратий явно следил за собой. Овчарка почувствовала, что немного влюбилась в отца Панкратия, и сказала Вассе:
        - Вот ты мне скажи, зачем такие красавцы идут в попы? Вот он, допустим, служит, а все женщины думают только о нем, а совсем не о своем спасении. Ну и гордый! Даже не взглянул ни на кого.
        Овчарку охватило странное желание - побежать за отцом Панкратием: «Я хоть и с ними, но я не с ними, я хорошая, меня даже полюбить можно!»
        В это время Васса сказала:
        - Ты пока тут спала, по радио сказали, что будто бы от берегов Шпицбергена идет тайфун «Лорелея». Сказали, что он наверняка по дороге рассыплется в море, но в Мурманске уже объявили на всякий случай штормовое предупреждение. Говорят, что тайфун здесь в августе - жуткая редкость.
        - Ерунда,  - сказала Овчарка,  - никакого тайфуна не будет, уж поверь мне.
        - Почему?
        - Да потому что мне не везет. Я больше всего на свете хочу увидеть настоящий тайфун. Поэтому-то его и не будет. К тому же смотри, какой день.
        В бар вошел грузный мужчина в дорогой спортивной одежде. Он поставил рюкзак на пол, достал оттуда бинокль и вышел. Какой-нибудь отдыхающий мэн из богатеньких, подумала Овчарка. Она решила утеплиться - поддела под джинсы колготки, спрятавшись в углу бара за Вассиным стулом, натянула носки потеплее, достала синюю куртку с капюшоном. Она попросила Вассу взять ей бутерброды с сыром и сосиску и сказала, что пойдет смотреть море.
        День был ясный, хотя солнце и пряталось в облаках. Море тихо-тихо шелестело. Овчарка вдыхала соленый воздух и думала: «Какое оно, оказывается, большое и какое живое. Что-то как будто говорит, какие-то важные слова. Да, ни речки, ни озера не говорят таких важных слов». От вчерашних грустных мыслей об отце и следа не осталось.

«Нет, так не годится,  - думала она,  - это прекратить надо. А то я как о нем вспоминаю, так сразу чувствую себя маленькой и несчастной девочкой с игрушечным утенком».
        Овчарка дошла до дебаркадера. Отец Панкратий с паломницей молились и кланялись, стоя лицом к зарывшемуся в белые облака солнцу. Паломница обеими руками придерживала цветастую юбку, чтобы ее не развевал ветер.

«Корова пуританистая,  - подумала Овчарка ревниво,  - притворяется праведной, а сама только и думает, как бы его в постель затащить».
        И ей сразу же стало стыдно, потому что женщина наверняка и в мыслях не имела такого. Вот так всегда бывает, если по себе судишь.
        И тут Овчарка увидела Шуру Каретную. Она сидела на самом краю дебаркадера, на металлическом кнехте. Коричневая сумка «Гуччи» стояла рядом. Ведущая завернулась в красный клетчатый плед и смотрела куда-то в море, как будто хотела разглядеть вдали Бабий остров, который увидеть отсюда было невозможно. К ней пристала облезлая, но толстая колли. Каретная кормила ее печеньем, а сама глаз не отводила от моря. Наконец, печенье кончилось, и колли направилась к Овчарке, ткнула ее в руку холодным носом, мол, и ты мне дай что-нибудь. Но у Овчарки в карманах ничего не было. Колли стала повизгивать, клянча что-нибудь вкусненькое у Овчарки. И тогда Шура Каретная обернулась, увидела Овчарку и улыбнулась ей. Потом снова стала глядеть вдаль. Овчарке самое время было что-нибудь сказать, но слова почему-то не шли с языка. Каретная сидела от нее в десяти шагах, но казалась очень далекой. Овчарка подумала, что ее и задумчивую ведущую разделяет сто километров и даже больше.
        Поскольку возможность заговорить с Шурой была упущена, а Овчарка никогда не была приставучей нахалкой вроде Груши, она зашагала по дебаркадеру прочь. Нечего стоять над душой у Каретной. Овчарка видела, что она думает о чем-то важном. Шагах в двадцати от Овчарки стоял мужик-турист и в бинокль разглядывал противоположный берег залива, подкручивая колесико, которое регулировало резкость. Чайки визжали над морем. Прошла минута, и турист отнял бинокль от глаз. У Овчарки в животе похолодело, как будто там вдруг разлилось литров пять ледяной воды.
        Она подошла ближе, чтоб убедиться: не ошиблась ли. Колли шла за ней по пятам.
        Овчарку оттащила от туриста Васса.
        - Сука, проклятая сука!  - орала Овчарка, вырываясь.  - Утопить бы, да и то мало будет!
        Овчарка дралась не по-женски. Она пустила в ход не ногти, а кулаки и разбила мужику в кровь верхнюю губу и нос. Все посетители бара «Поплавок» высыпали на улицу понаблюдать схватку. В общем и схватки-то никакой не было - просто Овчарка налетала на мужика, а он только закрывался от нее руками и, надо сказать, ни разу ее не стукнул. Овчарка уже начала теснить его к краю дебаркадера. Кроме того, колли почему-то решила, что нападают на Овчарку, и вцепилась зубами мужику в штанину. Васса никогда еще не видела Овчарку в такой ярости. Впрочем, Овчарка как-то быстро успокоилась, но, когда Васса ослабила хватку, вырвалась и напоследок засветила мужику кулаком прямо в глаз.
        - Чтоб ты подох, урод вонючий! Не успокоюсь, пока не урою мудака!
        Груша смотрела во все глаза. Она так надеялась, что Овчарка выхватит нож и пырнет им мужика. Наверное, это ее бывший любовник. Вышел бы прекрасный материал под названием «Беломорская поножовщина». Но перочинный нож Овчарки остался в сумке, которая стояла в «Поплавке» под столом. К тому же, после того как Овчарка двинула мужика в глаз, Васса скоренько отвела ее к бару. Груша сбегала в бар, купила там мороженое и, примчавшись обратно, дала мужику, чтоб он его приложил в заплывающему глазу, и предложила ему свой платок вытереть кровь. Она надеялась разговорить его, но мужик только улыбнулся, хлюпая разбитым носом, и сказал:
        - Вся в меня! Как порох, ничего не скажешь. Да и я хорош. Заслужил.
        Груша хотела вытянуть из него еще что-нибудь, но тут подошел катер «Святитель Николай», и все рванули в бар за сумками. Груша, собственно говоря, была в отпуске, но желание подзаработать не покидало ее даже на отдыхе.
        - Ты чего на него?  - спросила Васса подругу, пока они шли к причалу. Васса следила, чтоб расстояние между Овчаркой и мужиком, который шел впереди, было не менее двадцати шагов.
        - Этот мудак - мой папаша,  - буркнула Овчарка,  - Васса, я не могу просто, честное слово! Подходит, будто мы вчера только виделись. «Как ты, как мама»,  - спрашивает.
«Твоими стараниями». Он ведь, козел, в суд липовую бумажку принес, что у него зарплата три рубля, лишь бы ничего не платить. Лыбится, стоит, как будто так и надо. Ты меня знаешь, я даже букашку зря не раздавлю, потому что она тоже жить хочет. Мне, говорит, так надоела эта заграница, там Куршевели разные. Так я, говорит, жену свою с сыном Павликом в Италию на месяц отправил, а сам сюда, на отечественную природу посмотреть захотелось. Тут я уж не выдержала. На месте этого Павлика должна я быть! Он роскошествовал тринадцать лет. Мне хрен! У него все! А у меня только мать с нервами, которые муженек этот ей издергал!
        - Вот тебе и приехали на остров,  - выдохнула Васса, пересчитывая деньги на билет.
        - Ничего, я даже рада,  - сказала Овчарка, доставая бумажник,  - если и не урою его, то все равно он у меня наплачется. Я ему такое устрою, что он будет отсюда бежать и кричать, что забыл, как маму зовут. Такого пинка наподдам, что будет лететь, свистеть и радоваться.
        - Мы ведь отдыхать едем,  - робко напомнила ей Васса,  - нервы подлечить.
        - Вот это и будет отдых самый лучший. Если я пойму, что он меня после острова этого вовек не забудет, меня это так зарядит, что я смогу еще два года подряд без единого отпуска сочинять дурацкие советы, вот увидишь.
        Они взошли по трапу последними. Овчарка оглянулась и увидела, что Шуры Каретной на дебаркадере не было. Наверное, она села на катер одной из первых. Овчарка заметила, что Шура смотрела на драку с интересом и словно ободряла Овчарку взглядом. Зато отец Панкратий глядел на рукоприкладство с явным осуждением и отвращением. Когда Овчарка увидела священника впервые, ей даже пришло на ум переодеться паломницей, найти какой-нибудь повод, чтобы с ним поговорить, и постепенно влюбить его в себя. Теперь после драки он наверняка накрепко запомнил ее лицо. «Да и глупо это - быть плохой и притворяться хорошей. Это еще хуже, чем просто быть плохой»,  - думала Овчарка. Ее только сейчас перестало трясти от злости после разговора с папашей.
        Когда «Святитель Николай» отошел от причала, Овчарка окончательно вернула себе душевное равновесие. Она даже помогла двоим матросам выбирать якорь, держась за краешек лебедочной ручки. Овчарка никогда не думала, что это такое трудное и долгое дело. Потом она разговорилась с одним из моряков. Пассажиры побросали вещи на палубе и оглядывали берега. Женщина с обесцвеченными волосами достала камеру, а отец Овчарки не отнимал бинокля от глаз. Переваливаясь с боку на бок, катер выходил на глубоководье. Вышло солнце. Опершись о металлические перила, Овчарка разговаривала на носу с моряком, стоя так, что загораживала собой надпись
«Берегись швартовых».
        - А что,  - спрашивала она,  - если в воду случайно упасть, то сколько продержишься?
        - Ну, если плавать можешь и ноги сразу не сведет, минут семь. А если не умеешь…  - парень махнул рукой,  - вода ледяная. У нас в прошлом году какой-то напился и с дебаркадера упал. Выловили, и даже живого. Бог пьяных любит.
        - Значит, в «Титанике» наврали,  - заметила Овчарка,  - они там в воде бултыхаются минут тридцать и все говорят о том, как они друг друга любят.
        Но парень сказал, что «Титаник» не смотрел, потому что он верующий и телик вообще не смотрит, только новости, и то редко.
        Солнце пригревало, и Овчарка распахнула куртку. Однако солнце вдруг заволокло тучами, задул ветер. Пассажиры один за другим перешли с вещами в каюту. Овчарка застегнулась. Груша задержалась на палубе, надеясь, что Овчарка опять кинется на своего отца. Но мужик с разбитым носом спустился в каюту одним из первых, в то время как Овчарка осталась на палубе. Тогда спряталась в каюту от ветра и Груша.
        Она знала Овчарку. Везучая девчонка, ей бы, Груше, такую работенку, с хорошими бабками и без нервотрепки. Ноги, конечно, пока кормят, но всю жизнь ведь так не будет.
        Овчарка рассматривала в бинокль далекие холмистые берега. Вот эта цепь холмов похожа на беременную женщину, которая выгнулась от родовой боли, а вот тот холм, пожалуй, на собаку.
        Ушли оба матроса. Васса стояла рядом с Овчаркой, держа чехол для бинокля. Когда она совсем продрогла, так что у нее даже нос покраснел, она сказала:
        - Я вниз пойду, а то совсем замерзла. Приходи и ты, а то весь отпуск проваляешься на острове с простудой. Послушай, мне кажется, что не случайно твой отец тут очутился. Это судьба. Наверное, Бог хочет, чтоб вы…
        - Убили друг друга?
        - Нет.
        - А что, помирились? Слушай,  - сказала Овчарка, резко опуская бинокль,  - может, когда-нибудь эта мысль и придет мне в голову и я от нее даже не взбешусь. Но теперь я об этом и слышать не хочу. Вот представь, вдруг твой папашка объявился, которого ты и в глаза не видела ни разу. Что, на шею ему кинешься, крича
«Здравствуй, папочка!», да?
        - Нет, конечно. Я просто сначала попробую его понять, хоть немножко.
        - Понять? Даже не пытайся, подружка! Нам никогда не понять, почему они делают детей, чтоб потом от них сбежать к первой попавшейся шлюхе!
        Васса вздохнула, взяла свою сумку и пошла в каюту. Упрямая Овчарка торчала на носу, пока не замерзла. Потом она решила, что за рубкой рулевого ветер, наверное, потише. Она занесла свою сумку цвета хаки в каюту и отправилась на корму. Здесь она обнаружила Шуру Каретную. Ведущая сидела на лавочке, что тянулась вдоль всей кормы, по-прежнему завернувшись в красный плед. Только теперь она не смотрела на море задумчиво, а что-то сосредоточенно писала в органайзере в кожаной коричневой обложке. Овчарка могла с кем угодно поспорить на что угодно, что это дневник. Груша наверняка продала бы душу рогатому, только чтобы хоть разок заглянуть в него, подумала Овчарка. Господи, даже если на Шуру Каретную надеть кофточку с рынка и джинсы из перехода метро, все равно всем будет казаться, что это дорогие бутиковые шмотки.

«К тому же она везде хороша. Везде она на месте - в Москве ли в каком-нибудь клубе, в телестудии или на Белом море»,  - думала Овчарка.
        Она смотрела, как пикируют чайки на пенистый след позади корабля, потом садятся на воду, аккуратно сложив крылья, и покачиваются на волнах, смотрят вслед уходящему катеру.

«Вот сейчас я к ней подойду и заговорю,  - решила Овчарка,  - а что я ей скажу? Про телешоу говорить не надо, ей и так все время о нем говорят. У нее такой неприступный вид».
        Тут Овчарка вспомнила про колли на причале. «Скажу: «Вы, наверное, собак очень любите. И собаки вас любят, а они плохих людей не могут любить». Не может же она на это обидеться. А если обидится? Эх, почему я не Груша! Правильно говорят, что наглость - второе счастье».
        Овчарка впала в ступор, как это всегда с ней бывало, когда она очень уж разволнуется. Тут ведущая подняла глаза и поглядела на Овчарку. Овчарка тогда сделала вид, что она пришла на корму только затем, чтоб сходить в туалет. Она с трудом открыла металлическую дверь и юркнула в кабинку. Овчарка решила, что раз уж зашла, то надо пописать. В сортире дуло во все щели, и у Овчарки даже немного замерзла попа. Туалетную бумагу заменяли газеты, которые от сквозняка разлетались по всему полу. Натягивая джинсы, Овчарка сумела оценить по достоинству юмор моряков - над дыркой в полу, которая была вместо унитаза, висела табличка в позолоченной рамочке с надписью красивыми готическими буквами: «Господа! В целях вашей безопасности вас снимают скрытой камерой!»

«Пойду в каюту,  - подумала Овчарка,  - может, там мне предложат ананасов в шампанском, смеху ради. Или на худой конец Васса нальет мне чаю из термоса».
        Она отправилась к прочим пассажирам. Ведущая продолжала сидеть и писать в органайзере серебряным карандашом.
        Овчарка шла вдоль борта и думала о том, что Шура Каретная особенный человек. Она каким-то образом меняла все вокруг себя, хотя сама вряд ли что-нибудь для этого делала. Она села в поезд, и поезд как-то сразу изменился. Она оказалась на причале, и причал вдруг стал совсем другим.
        Накрапывал дождь. Овчарка, пройдя по пустой палубе, юркнула в каюту. Кают было две
        - из верхней можно попасть в нижнюю, спустившись по узкой железной лестнице. Верхней по мере сил попытались придать цивильный вид: постелили на пол потертый коврик, поставили столик со стаканами. Дождь колотил по большим окнам верхней каюты. Нижняя была гораздо грязней, сумрачней, зато больше верхней, здесь имелись изодранные диванчики из кожзаменителя, на которых пассажиры при желании могли немного вздремнуть.
        Сначала Овчарка сидела рядом с Вассой на деревянной лавке в верхней каюте. Напротив них разместились отец Панкратий с паломницей. Еще на полу в углу сидела Груша, щелкая кнопками мобильного телефона. А на стуле с ней рядом - женщина с вытравленными длинными волосами, которая снимала на камеру из окна. Остальные спустились вниз.
        Отец Панкратий рассказывал паломнице, мрачной женщине с низко надвинутым на глаза платком, о том, как недавно покосился купол главного собора (это произошло сразу после того, как какой-то депутат, расчищая себе место под дачу, вырубил на берегу четыреста танцующих березок), и о том, как все возмущались поступком этого депутата.

«Дачку в таком красивом месте - губа не дура»,  - подумала Овчарка.
        Еще отец Панкратий говорил, что на берегу бухты должны были установить новый поклонный резной крест, который в монастыре делали целых полгода, а те, кто должен был ставить, запили, и крест так и мокнет по сию пору под дождем. А споили работяг, как говорят, эти безбожницы. Нарочно.
        Глаза отца Панкратия горели праведным гневом. Просто инквизитор какой-то, который еретиков поносит. Его спутница никак не реагировала на эти обличительные речи.

«Такой красивый, а тараканы в голове,  - подумала Овчарка,  - он явно считает себя призванным Богом на борьбу с лесбиянками острова».
        Она минут на двадцать спустилась вниз, полежала на диванчике, но заснуть не получилось.
        Море разгулялось, и зеленые волны захлестывали иллюминаторы нижней каюты. Овчарка поднялась наверх. Никто из спавших внизу не проснулся. Овчарка неприязненно поглядела на своего отца, который спал с широко открытым ртом. Поколотить спящего она считала ниже своего достоинства. Поднявшись наверх, она увидела, что Васса роется в своей сумке.
        - Чехол от бинокля не у тебя?  - спросила она у Овчарки.
        - Нет. Это ты его держала.
        - Значит, на палубе остался. Пойду схожу.
        - Дохлый номер. Его давно ветром сдуло.
        - Может быть, нет. Я его повесила там на какую-то железяку. Пойду погляжу.  - И Васса вышла.
        Она вернулась минут через семь очень довольная - чехол она нашла. Потом женщина с вытравленными волосами убрала камеру, вытащила из сумочки на поясе сигареты «Вог» с бензиновой зажигалкой и отправилась наружу покурить. Только она вернулась, снизу, прихрамывая, поднялась та самая тощая девчонка с депрессушным лицом и безжизненным голосом осведомилась у сидящих в верхней каюте, как найти туалет. Овчарка ей объяснила, добавив:
        - Это не туалет. Гальюн - самое подходящее для него название.
        Девчонка ушла. Ее не было около двадцати минут, а потом она вернулась, по-прежнему очень бледная. Так что женщина с вытравленными волосами предложила ей леденцы от укачивания.
        - Нет, не надо,  - сказала девчонка,  - меня не укачало, просто отравилась чем-то, наверное, еще в поезде.
        И она отправилась вниз прилечь.
        В это время они как раз проходили маленький, метр на метр, островок, на котором был вкопан большой крест. Отец Панкратий с паломницей сразу перекрестились и заспешили наружу помолиться. Они вернулись минут через пятнадцать. До острова осталось не менее часа пути.
        Овачарку начало укачивать. Из окна верхней каюты она видела, как нос катера опускался, и тогда ее желудок опускался тоже, когда же нос поднимался, желудок подпрыгивал. Овчарка старалась не смотреть на пляшущий горизонт. Она читала, чтобы перестало мутить, надо смотреть на неподвижную точку. Так она и сделала - двадцать минут подряд не отрывала взгляда от деревянной полочки на стене. Однако это не помогло. Она пошла наружу. От свежего воздуха ей стало лучше. Она стояла у борта, глубоко дыша.
        Тоже мне героический журналист. Никого не мутит, кроме нее. Подумаешь, шторм в три балла. Железная дверь заскрипела, наружу выбрался отец Овчарки и, хватаясь за поручни, заспешил на корму, в сортир. Овчарка сделала вид, что не заметила его.

«Было б мне получше, точно б утопила»,  - подумала Овчарка и сглотнула съеденные в
«Поплавке» бутерброды, которые стояли в горле. Не хватает еще накормить чаек на глазах у этого урода. Слава богу, плавание почти кончилось, не то Овчарка непременно испортила бы форму содержанием.
        Все вылезли из кают, появился знакомый уже Овчарке моряк с перьями от подушки в волосах. Он поглядел на зеленую Овчарку и рассмеялся. Сумки снова свалили на носу. Все ждали, когда из-за мыса, поросшего соснами, покажется Бабий остров. Овчарку все это не волновало, ей хотелось только ступить на твердую землю, и все. Она уже решила, что выбираться с острова на материк будет только на самолете-кукурузнике, во сколько бы это ей ни обошлось. Шуры Каретной видно не было, наверное, она все еще сидела на корме. Сходить бы посмотреть, но Овчарке казалось, что, если она сдвинется со своего места у борта, ее точно вырвет. Катерок мотало все сильнее.
        Показался остров. Отец Панкратий с паломницей кланялись и крестились на серебристые луковицы куполов, женщина с вытравленными волосами снимала на камеру, Груша щелкала фотоаппаратом, отец Овчарки разглядывал остров в бинокль. Васса тоже вытащила свою «мыльницу» и хотела было попросить Овчарку щелкнуть ее на фоне далекого пока острова, но увидела, что Овчарка просто посерела. Она сходила и попросила у женщины с вытравленными волосами леденец от укачивания. Овчарка сунула его в рот, и, когда Васса через пять минут спросила, не лучше ли ей, она лишь безжизненно махнула рукой. Овчарке было так худо, что она и не говорила, опасаясь, что желудок совсем взбунтуется. Когда «Святитель Николай» вошел в бухту Благополучия и пришвартовался, Овчарка первой рванула по трапу, едва его только перекинули, и, волоча за собой тяжеленную сумку цвета хаки, припустилась прочь от причала. Васса с трудом поспевала за ней. После этот эпизод они с Вассой вспоминали со смехом.
        Они миновали монастырь и поднялись в гору. Васса объяснила, что, по словам знакомых, лесбиянки живут за холмом.
        - Я бы больше не доверяла россказням твоих знакомых,  - заявила Овчарка, начиная приходить в себя.
        Они шли по грунтовой дороге, очутились на площади, где было кафе, две столовых, магазин галантереи и два продуктовых магазина. По площади расхаживали в большом количестве бродячие псы и бродячие коты. Здесь же рыскали в траве куры и гуси. Проехал мужик на мотоцикле, гоня перед собой рыжую корову. Пропылил ментовский газик. Овчарка ожидала увидеть розовые парочки, валяющиеся под каждым кустом, или толпы голых женщин, пляшущих при луне амазонские танцы. Но все было тихо, мирно и благостно. С трудом верилось в то, о чем постоянно писали в столичной прессе.
        Овчарка перед отъездом покопалась в Интернете и вдоволь начиталась статей о том, например, как отец Панкратий с позором выставил какую-то лесбиянку из храма, а она, обидевшись, вернулась домой, собрала подруг и призывала их пойти громить кельи монахов. Слава богу, до погромов дело не дошло.
        Овчарка и Васса миновали площадь и зашагали дальше по улочке, ведущей вдоль пресного озера. На Бабьем острове были в основном деревянные бараки, двух-или реже трехэтажные, которые остались еще с советских времен. Но встречались и просто деревенские дома, каких полно в Подмосковье. Нигде не было видно толп лесбиянок, радушно предлагающих дармовое жилье коллегам по ориентации.
        - Может, нам взяться за руки или идти в обнимочку, как те две малолетки из поезда?
        - сказала Овчарка.
        - Не валяй дурака. Вон женщина какая-то. Давай у нее спросим.
        В палисаднике грузная краснолицая дама в потертых трениках и оранжевой майке с надписью «Олимпиада-80» вешала белье на веревку. Васса подошла к забору и спросила, не может ли она сдать комнату ей и подруге недели на две - на три.
        Женщина не слишком-то походила на лесбиянку. Овчарка ни разу не видела настоящей лесбиянки. Скорее всего, это обычная местная баба, а дома у нее трое сопливых ребятишек и муж-алкаш. По крайней мере, такой у нее был вид. Очень уж гетеросексуальный. Когда она поднимала руки, чтоб повесить очередную шмотку, были видны черные мохнатые подмышки, по меньшей мере года три не видевшие ни бритвы, ни даже ножниц.
        - Из Москвы, девочки?  - спросила она.
        - Ага,  - ответила Овчарка.
        - А из какого района?
        - Мы обе из Измайлова,  - сказала Овчарка.
        - А где вы там живете?
        - Я на Тринадцатой Парковой, а она на Первой.
        Выяснилось, что дама родилась и жила в Измайлове, а девять лет назад переехала сюда с подругой и с тех пор живет тут круглый год. «Девять лет вместе живут,  - подумала Овчарка,  - и обычные-то люди редко столько выдержат, чтобы все время вдвоем».
        Женщина сказала, что комната у нее есть, и повела Вассу и Овчарку ее смотреть.
        - Если понравится, платить не надо. Живите, раз люди хорошие,  - говорила женщина, пока они шли по коридору.
        По меркам острова она жила роскошно: почти городская квартира с водопроводом и городским унитазом вместо дырки во дворе. На кухне была, правда, белоснежная печка. Здесь у газовой плиты хлопотала тоненькая девушка лет двадцати пяти в халатике. О ее голые ноги терлась полосатая кошка. Девушка пробовала ложкой суп. Она улыбнулась вошедшим, потянулась за солонкой и продолжала звенеть ложкой.

«Настоящая семейная идиллия»,  - подумала Овчарка.
        В комнате, которую показали Вассе и Овчарке, был ковер и даже пианино. Васса незаметно показала Овчарке большой палец, мол, перекантуемся с комфортом. Вот только холодновато было в комнате. Но позже подруги поняли, что на острове нет отапливаемых комнат. Топят здесь только зимой, а летом лишь по большим праздникам. Считается, что летом в деревянных домах и так тепло. На самом же деле дощатые дома защищают только от ветра, но не от холода.
        Может быть, Овчарка и Васса и прожили бы три недели на острове, не выбегая по нужде во двор и не умываясь по утрам ледяной водой из ржавого рукомойника, если бы Овчарка не сваляла дурака. В комнате стоял разложенный зеленый диванчик. Для одноместной кровати он был широк, для двухместной узок. Больше никакого спального места не наблюдалось. И простодушная Овчарка ляпнула:
        - А кровать что, одна?  - после чего они вновь оказались на пыльной дороге с тяжелыми сумками, оттянувшими им руки. Они побрели в обратную сторону.
        - Извини, вырвалось,  - оправдывалась Овчарка,  - мы могли бы там, конечно, и вдвоем уместиться, не убыло бы от нас. Но, знаешь, все, что ни делается, то к лучшему. Не годится обманывать людей три недели подряд.
        Они вновь очутились на площади. Здесь Овчарка увидела, что к стене магазина приклеено объявление о сдаче комнаты на улице Полярной, в доме семь. Они спросили у азербайджанки, торговавшей у магазина дешевыми шлепанцами, где эта улица, и отправились туда. У Овчарки ноги отваливались. Но пришлось спуститься с холма, пройти вдоль бухты, обогнуть монастырь, потом вновь подняться в гору и не менее километра еще шлепать по бетонке, спотыкаясь о металлические скобы на ней. Они нашли дом.
        - Если они ее сдали, я повешусь,  - простонала Овчарка, поставив сумку и с трудом разгибая спину.
        Васса поднялась на крыльцо и постучала в дверь. Вышла глуховатая старушка. Вассе пришлось громко объяснять, что они насчет комнаты, а не за сушеными грибами и черничным вареньем. Бабкин дом был без всяких удобств. Туалет за огородом, вода в колонке дальше по улице. Правда, вид из окон на монастырь был хорош. Они сразу сговорились о цене, но старушка как-то мялась, потом, очевидно, сама на себя рассердилась за нерешительность и в конце концов грозно спросила:
        - А вы, случаем, не из этих?
        Овчарка испугалась, что их выгонят. Лесбиянки выгнали их, потому что они не лесбиянки. А старуха их выпрет, потому что подозревает, что они одни из них. Она сказала торопливо:
        - Нет, бабушка, мы просто дружим.
        - Ну, вот и ладно. Распаковывайтесь, а белье я вам сейчас принесу.
        Овчарка бросила сумку и рухнула на продавленную койку, покрытую засаленным покрывалом. Васса свалилась на соседнюю.
        В пять вечера Васса по дороге из турбюро встретила Овчарку, которая ходила поглядеть монастырь. В пакете Овчарка несла что-то круглое, завернутое в бумагу.
        - Сияешь?
        - Сияю,  - отозвалась Овчарка.
        Они с детства так говорили друг другу вместо «привет». Был такой советский фильм про Красную Шапочку. Там две звезды встречаются и одна другую спрашивает: «Сияешь?
        - а та отвечает: «Сияю».
        - Что это у тебя?
        - Классный, еще теплый пирог с брусникой из монастырской пекарни.
        - Ого! Пойдем скорей домой и съедим его.
        - Пошли лучше в столовку там, на площади. Нормально поедим. Я хочу большой кусок жареного мяса, какого-нибудь супа и чая. Мне за два дня дороги осточертела сухомятка. Ну а на десерт съедим пирог.
        - Идет. Я в турбюро заказала нам на завтра поездку на Заячий остров. Еще есть экскурсия на высокую гору с древним маяком. Но мне сказали, что туда можно добраться и на великах, которые дают напрокат. Монастырь тоже можно самим осмотреть. А если идти от поселка вон в ту сторону, придешь к каким-то древним развалинам и каменному лабиринту.
        - Ненавижу экскурсии,  - сказала Овчарка, пока они шли к столовой,  - там все время какая-нибудь дама тараторит, так что и разобрать ничего нельзя. Кроме того, она все время спешит, как на пожар, волочит всех и не дает им ничего толком посмотреть.
        В это время Овчарку и Вассу окликнули. Это оказался моряк, с которым Овчарка болтала на «Святителе Николае». Он спросил, не забыли ли они на катере что-нибудь из вещей.
        - Вроде нет,  - сказала Овчарка,  - а что?
        - Да кто-то оставил на корме под лавкой сумку, коричневую, кожаную.
        - Это, наверное, Шуры Каретной, ведущей,  - ответила Овчарка,  - только у нее такая была. Очень странно. Она не из тех, по-моему, кто забывает свои вещи.
        - А вы не знаете, где она поселилась?
        - Нет, мы как на берег сошли, больше никого не видели с катера,  - сказала Васса.
        Овчарка озадаченно почесала нос.
        - А она точно на острове сошла?
        - А куда ж она делась? Конечно сошла,  - отозвался парень.
        - А вы видели, как она сходила?
        - Да не помню я! Что я, приставленный к ней, что ли? И что мне с барахлом с этим теперь делать?
        - Может, в ментовку отдать?  - предложила Васса.
        - Еще чего, тащиться до нее! Это ж совсем далеко, я ведь не нанялся!  - У парня сделалось совсем проблемное лицо. Наконец он сказал, что оставит сумку в палатке на причале, где его приятель Аслан торгует, и повесит там же и еще у монастыря объявление.  - Да и вы, если встретите ее, скажите, чтобы пришла и забрала.
        Овчарка кивнула, и они с Вассой пошли дальше. Еда в столовке была совковая, как и сама столовка. Зато цены не кусались. Овчарка умяла отбивную, капустный салат и гору хлеба. Потом она вытянула ноги под столом, прихлебывала чай, ела брусничный пирог и чувствовала, что ее начинает клонить в сон. Васса тоже казалась довольной.
        - Жаль, что я не видела, сошла Каретная на берег или нет. Но очень уж скверно мне было. А ты ее не заметила? Она была в белом костюме,  - спросила Овчарка.
        - Нет. Я изо всех сил старалась тебя догнать.
        - Я рада, что остров оказался таким большим,  - сказала Овчарка немного погодя.  - Моему проклятому папаше надо благодарить за это Бога. Я могу спокойно прожить тут три недели и ни разу с ним не встретиться. Кстати, я в Интернете читала, что здесь совсем нет преступности. Все знают всех, а с острова нельзя выбраться так, чтобы никто не заметил. Но если я все-таки встречу своего папашу, вот увидишь, я испорчу им всю статистику. Куда мы пойдем теперь?
        - Пошли посмотрим каменный лабиринт.
        - Это далеко? Что-то мне все лень.
        - Километров восемь. Пошли, растрясем весь этот обед.
        Овчарка крикнула официантке:
        - Посчитайте нам, пожалуйста!  - а когда Васса полезла за кошельком, остановила ее:
        - Сегодня плачу за нас я, а завтра ты, и так далее, договорились? Чтоб по справедливости.
        Они миновали «розовый» сектор, прошли березовую рощу, оставили позади какую-то дорогую гостиницу из красного кирпича и остов давно сгоревшей больницы. Вообще на острове было всего пять приличных зданий - лесхоз, турбюро, почта и два крутых отеля. Все остальное напоминало зону из фантастических книжек - бараки, домишки покосившиеся, всюду валялись куски арматуры, всякие железяки, трухлявые старые столбы и дырявые лодки. На досках грелись на солнце ящерки, в траве шныряли коты.
        Когда однажды, погуляв по поселку, Овчарка зашла в турбюро, где только сделали полы с подогревом и установили поглощающие звук европейские стеклопакеты, ей показалось, что она попала в другой мир.
        Ее спросили, не она ли заказывала Интернет на три часа дня. Все эти крутости были аванпостом, где сумел закрепиться местный начальник администрации, который хотел сделать из Бабьего острова модный международный турцентр с большой пользой для своего кошелька.
        Овчарка и Васса шли, по пути собирая чернику.

«Здесь все не как у нас. Даже земля, по которой ступаешь, какая-то твердая, гораздо тверже нашей»,  - думала Овчарка.
        Денек выдался серым, но дождь кончился. Когда они вышли к морю, начало темнеть. Лабиринта нигде не было видно. Обратно они шли по берегу, насобирали немало черных ракушек, среди которых попадались и нераскрытые. Они пытались отлепить их от камней, но улитки вцеплялись в них мертвой хваткой. На песке валялись кучи желтых водорослей, похожие на мочалки. Овчарка нашла тяжелую железяку, обвязанную пеньковой веревкой. Васса, стоя на плоском валуне, вытаскивала из воды камешки. Те, которые, высохнув, начинали блестеть, она клала в карман, а которые не начинали, бросала обратно. Овчарка насобирала плоских камней и пускала блинчики по воде.
        Васса набрала много розовых кварцев, когда их нагнало стадо черно-белых грязных коз. Одна из них, которая была поменьше остальных, подошла к Овчарке, посмотрела на нее желтым выпуклым глазом, ткнулась ей в руку, а потом отправилась к воде и сделала глоток. Козы набрели на холмик ярко-зеленых брусничных листьев и стали есть. Васса и Овчарка обогнали их.
        Но маленькая коза не осталась со своим стадом. Она побежала за Овчаркой, звеня бубенчиком. Овчарка ее погладила, и теперь отогнать животину стало вовсе невозможно. Васса потешалась от души.
        - Ну ты и Эсмеральда. Давай я тебя с ней сфотографирую, а ты сделай вид, что танцуешь по-цыгански.
        - Не смешно,  - отозвалась Овчарка,  - я здесь ни при чем. Меня еще с детства все животные обожают. Ну ты, кыш!  - Она замахала на козу руками.  - Кыш! Ты нас со своим стадом перепутала! А ну пошла!
        Коза отбежала на несколько шагов, но, выждав некоторое время, снова поцокала за Овчаркой. Они повернули от моря с расчетом скоро выйти на дорогу, что вела к монастырю,  - к этому времени уже почти смерклось. Но они шли по тропинке долго, а широкой дороги все не было.
        Вдруг они увидели двух девчушек лет по шесть с льняными волосами, которые собирали чернику. Дети нисколько не испугались, когда перед ними появились Овчарка с Вассой и коза. Овчарка спросила у них дорогу. Оказалось, что они не так уж и заблудились
        - дорога была почти у них под носом. Овчарка и Васса шагали к поселку. Овчарка шла под впечатлением.
        - Вот ты можешь у нас представить где-нибудь в Подмосковье такую картину - два ангелочка в лесу почти ночью ягоды собирают! Прямо старина какая-то. Владимир Красное Солнышко! Им ведь и правда некого бояться. Лес знают, не заблудятся, педофилов не наблюдается, зверей тоже нет.
        - Здесь самый страшный зверь - комар. Я уже вся чешусь. А ты?
        - И я. Мы правильно сделали, что сюда приехали. Этот остров действительно особенный.
        Когда они вернулись домой, было совсем темно. Вместе с темнотой пришел дождь. Полил сразу и очень сильно. Они шли по поселку, а коза как привязанная бежала за ними. Какой-то мальчишка на велике дурашливо замемекал им вслед. Овчарка рассердилась. Васса долго стучала в дверь. Наконец пришаркала старуха, скинула крючок и спросила, чего им надо. Васса сказала, что они тут живут.
        - Если эта склерозная бабка нас не вспомнит, придется идти на берег и ночевать под какой-нибудь лодкой. Я бы в общем-то не прочь, но только в хорошую погоду,  - сказала Овчарка.
        Однако их узнали, и впустили, и даже напоили чаем. За окном лило как из ведра. Подруги разделись, намазались одеколоном, чтоб не чесались комариные укусы, и улеглись. Они долго лежали молча. Наконец Овчарка сказала:
        - Холод жуткий. Согреться не могу.
        - Ага. У меня ноги ледяные.
        - Послушай, давай сверху куртки положим и еще какое-нибудь барахло. Теплее будет.
        - Давай.
        Они вылезли из кроватей и, ступая на цыпочках по холодному полу, направились к своим сумкам. Они навалили поверх одеял все, что можно, и легли опять. Овчарка грела свои ступни руками.
        - Вот будет хорошо, если тут крыша протекает.
        - Вполне возможно. Дождь сильный, а домик древний,  - сказала Васса в темноте.
        - Ты умеешь поднять настроение. А что твои знакомые говорили о здешней погоде?
        - Ну, что иногда в августе здесь бывает дождь.
        - Твои знакомые, наверное, как маленькие детки, слова все время путают. Вот и в твоем случае надо было сказать «всегда», а они сказали «иногда». Чего ж их винить, эти два слова очень похожи.
        - Кончай издеваться,  - сказала Васса, и они снова надолго замолчали.
        Потом Овчарка спросила:
        - Ты о чем думаешь?
        - Да ни о чем.
        - Ври больше. О Москве ты думаешь. И о своем разводе. А мы ведь договорились - никаких грустных мыслей в ближайшие три недели.
        Васса печально усмехнулась:
        - Я не думаю. Оно само думается. Мыслям не прикажешь - лезут ведь в голову, и все.
        - Не печалься. Вот увидишь, я тебе помогу.
        - Ох, Овчарка, ты если бы все знала, может, со мной и разговаривать в жизни больше не стала бы. Он, Валерка, про меня знаешь что всем рассказывает? Скоро на улицу нельзя выйти будет. На работе и то все шепчутся. И в том, что он говорит,  - не только одни враки.
        - Что это я знать должна, скажи на милость? Ты с ним сколько прожила?
        - Пять лет.
        - Стало быть, он тебя знает лет шесть-семь, да?
        - Ну и что?
        - А я с тобой знакома больше восемнадцати лет. Срок?
        - Срок,  - согласилась Васса.
        - А я тебя уж знаю ой-ой-ой как. И кого я послушаю - твоего дурацкого мужа или себя, по-твоему?
        - Не знаю, Овчарка.
        - Иди ты! Хуже нет, когда мужик треплется. Как худая баба на лавке у подъезда. Я бы постыдилась. А что в офисе твоем болтают - так им там тоже делать нечего. Распустила. Вернешься - загрузи их работой по самое не балуйся - они и минутки свободной не найдут, чтобы рот открыть. Ты ведь там босс, хозяин-барин, черт побери! А с твоим я поговорю. Он ведь меня боится. Помнишь, как я его остудила тогда, а? Что бы ты без меня делала?
        - Как такое забудешь?
        Года три назад Васса сильно разругалась с мужем, он влепил ей оплеуху, и Васса, прихватив Катьку, переехала на время к Овчарке. На звонки по совету подруги она не отвечала. Прошла неделя, и муж Вассы заявился к Овчарке на работу. Овчарке позвонили с вахты, сказали, что к ней просится мужчина, звать его так-то. Овчарка ответила, чтобы его не пускали ни под каким видом. Когда вечером Овчарка вышла из офиса, то увидела, что муж Вассы трется за турникетом, ожидая ее.
        - Вот настырный,  - рассердилась Овчарка,  - такое упорство бы на благую цель.
        Она ретировалась и зашла в комнатку охраны на первом этаже. Охранники Овчарку знали. Овчарка сказала, что там приперся ее бывший, а ей неохота его видеть. Парни предложили пойти и выставить его так, чтобы он башкой посчитал ступени.
        - Нет,  - сказала Овчарка,  - пока не надо. Вот можно я у вас из окна вылезу?
        - Десять баксов - одно вылезание из окна,  - пошутили парни.
        Овчарка таким образом избежала встречи с мужем Вассы. Она пришла домой, рассказала обо всем подруге.
        - Долго он такой блокады не выдержит, прикопается не сегодня, так завтра. Надо тебе с ним поговорить. Раскаялся мужик, это видно. Вот ты только скажи: он тебе нужен?
        Васса подумала, подняла глаза на Овчарку:
        - Нужен.
        - Ну, тогда нет вопросов. Только мы его еще чуть-чуть помурыжим, в воспитательных целях. На звонки по-прежнему не отвечать. Из дома тоже не выходи, Катьку из сада я, как обычно, сама заберу. А через два-три дня коротенько по телефону с ним поговоришь. У тебя синяк на скуле прошел?
        - Давно.
        - Так вот, скажешь, что пока с ним встретиться не можешь, потому что у тебя челюсть еще не срослась. И скажи, что ты подумываешь о том, чтобы в суд подать за тяжкие телесные повреждения. И что мы с тобой твою травму освидетельствовали, а результаты освидетельствования этого у меня в надежном месте спрятаны. Тут блеф не повредит. И я, пожалуй, их уничтожу, если он тебе за эти все терзания подарит большой бриллиантовый кулон. За моральный ущерб. Пусть потратится, он ведь у нас богатый.
        - Овчарка, не смешно!
        - Делай, как я говорю. Потом, еще через недельку, встретишься с ним в кафе, не более чем на двадцать минут.
        Через месяц отношения между Вассой и ее мужем вроде наладились, но Васса все еще жила у Овчарки. И вот настал день, когда муж Вассы приехал с букетом забирать домой жену и дочку. Овчарка встретила его на пороге.
        - Кулон где?  - без всяких «здрасте» сказала она.
        Валера протянул футляр.
        Овчарка скрылась в квартире, потом вышла оттуда, заперла дверь на ключ.
        - Что это ты делаешь?
        - Запираю двери, не видишь.
        - Позови, пожалуйста, Вассу.
        - Васса отсюда не выйдет.
        - Дай ключи.
        - Попробуй отними. Только не советую. Вот что. Ты мне дашь обещание сейчас, что ни разу больше на нее руку не поднимешь. А если сбрехнешь - то у меня разговор будет короткий, у меня, знаешь ли, подруга всего одна. Клянись здоровьем и жизнью своей дочери. Надеюсь, она для тебя что-нибудь значит.
        Спустя пять минут Овчарка отперла двери и из квартиры вышла Васса, красивая, в сиреневом костюме, пахнущая духами и улыбающаяся.
        - Ты как после курорта,  - сказала Овчарка,  - вот твой муж, поезжай. А еще отдохнуть от него захочешь, так пожалуйста, приходи. Гляди,  - сказала она Вассиному мужу как бы в шутку,  - какая у тебя жена, чего тебе еще надо. Ее счастье будет, если ты не изменишься и ничего не усвоишь из того, что я тебе сказала. Просватаем ее без проблем.
        Муж Вассы схватил жену за руку и скатился вниз по лестнице как ошпаренный. Овчарка захохотала и вернулась в квартиру.
        Они вспоминали, вспоминали этот случай, смеясь по обыкновению, а потом заснули.
        Когда они проснулись наутро, дождь по-прежнему барабанил по стеклу. Овчарка долго лежала в постели, потому что на холод вылезать было неохота. В конце концов, если бы не зов природы, она бы так и провалялась весь день. Вассы не было. Овчарка натянула джинсы, штормовку и побежала под дождем за огород в сортир. Когда она вернулась, повесила штормовку на спинку стула и завалилась обратно в постель, явилась Васса с красным пакетом в руках.
        - Я ходила в турбюро, экскурсию на гору с маяком отменили, потому что ливень. Деньги мне вернули.
        - Ну вот,  - огорчилась Овчарка,  - в комнате сидеть можно было и в Москве.

> - Только что прибыл катер с десятью эмчеэсовцами. Ты помнишь «Лорелею»?
        - Какую еще «Лорелею»?
        - Тайфун «Лорелея».
        - Так ведь говорили, что он рассыплется в море.
        - Не рассыпался. И даже идет сюда. В Мурманске ночью сегодня деревья повалил, посрывал крыши. Говорят, жертв нет. Так что этот дождь неспроста. Вон и наша хозяйка говорит, что здесь в августе такого отродясь не было. Ты бы поглядела, что там с морем творится. Эти эмчеэсовцы все прибыли зеленые. Говорят, в море больше никто не выйдет сегодня.
        Овчарка вскочила на кровати и в восторге запрыгала по ней в одной футболке и трусах:
        - Тайфун! Вот здорово! Не может быть, чтоб мне так повезло! Я на острове, и сюда прет тайфун!  - Пружины жалобно стонали.
        - Вряд ли тут есть что-то здоровское,  - сказала Васса и поставила сохнуть на пол раскрытый зонтик.  - Если тайфун досюда дойдет, то все разнесет в щепки. Здесь почти все дома деревянные. Эти из МЧС говорят, что, если он придет все-таки, придется всех прятать в катакомбах под монастырем. Они уже пошли к монахам договариваться. Овчарка, когда мы отсюда съедем, нам придется оплатить новый диван. Наш бюджет этого не выдержит.
        Тут Овчарка перестала прыгать, потому что ей в голову пришла тревожная мысль.
        - А что, есть вероятность, что тайфун не дойдет досюда?
        - Есть. По радио сказали, что он набрал силу и вряд ли рассыплется теперь. Просто он может обойти остров стороной.
        - Ой, хоть бы не обошел!
        Они отправились на кухню. Хозяйка раздобрилась, дала им к чаю пирогов с грибами. Она все время охала:
        - Всю жизнь прожила тут, и вот тебе - буря идет! Это все отчего? Шибко все стали умные, ракеты запускают, за границей детей без матери, говорят, уже могут родить. А Бог вот и показывает нам, что не такие уж мы и шибко умные. Вот и послал напасть! Только если что, вместе с грешниками ведь и безгрешные пропадут. Я вот, к примеру, чем виновата?  - Оказалось, что старушка уже сложила в узел чистое белье, свои золотые сережки и два кольца, две тысячи рублей денег, пенсионное удостоверение, ветеранское, паспорт, старую икону Богородицы и положила узел при входе, чтоб в случае чего схватить и бежать. Овчаркины восторги она не одобрила: - Все равно что малый ребенок глупый. Тебе все развлеченье. А у нас всех одна только жизнь, и та у Бога в руках.
        Овчарка после завтрака пошла на причал поглядеть погоду. Замерзшая Васса сказала, что останется дома. Овчарка прихватила с собой Вассин зонтик, но скоро его закрыла
        - ветер вывертывал его наизнанку, почти вырывал из рук. Дождь хлестал по лицу, и Овчарка натянула по самые глаза штормовку и шла глядя не вперед, а под ноги. Море почернело. На причале привязанные лодочки прыгали как пенопластовые.

«Похоже, будет»,  - подумала взволнованно Овчарка.
        На причале она встретила все того же матроса со «Святителя Николая». Неподалеку трудники относили в сарай подальше от моря свежий тес, который сгрузили вчера с баржи. Матрос им помогал. Наконец они все перетаскали. Они накрыли тес рубероидом, прижали его аккуратно кирпичами и закрыли сарай на большой замок.

«Пустое дело, если «Лорелея» придет,  - сарайчик почти у самой воды»,  - подумала Овчарка.
        Она поздоровалась с матросом и спросила почему-то про коричневую сумку Шуры Каретной. Матросу было не до сумки. Овчарку это тоже не должно вроде бы занимать. Но почему-то занимало.
        - Какая сумка?  - спросил он.
        Овчарка напомнила какая.
        - А, так Аслан ее еще сегодня утром отдал,  - сказал матрос, морщась от дождя, который колотил его по лицу.
        - Кому?
        - Ну, Шуре этой, как ее там, Каретовой. Пришла в белом такая, сказала, что это ее.
        - А это точно Каретная была?
        - С чего ей врать? Я-то саму ее не видел - я эмчеэсовцев тогда еще вез. Ну, Аслан, как я его и учил, спросил, какая именно сумка. Она и сказала, мол, такая-то. Даже сказала, что там ручка одна немного надорвана. Все чин чином. Мы в сумку эту даже не заглядывали. Если эта Каретная чего и недосчиталась, так это не мы виноваты.  - Он вытащил из кармана мокрый платок и стал вытирать лицо.  - А ты что, козу прикупила?
        Овчарка обернулась и выругалась про себя - на причале у нее за спиной стояла вчерашняя коза. Она все время мемекала.
        - Вот привязалась!  - рассердилась она.  - Чего ей надо от меня, не пойму. Чего орешь, дура?
        - Доить просит - вон вымя какое. Доить умеешь?
        - Нет.  - Овчарка чувствовала себя полной идиоткой.
        - Ну ничего, научишься,  - хохотнул парень и пошел к трудникам.
        Овчарка увидела, что палатка, где работал Аслан, закрыта, тенты рядом с ней для любителей попить пиво на дорожку убраны, как и два пластмассовых столика. Она попыталась спрятаться от козы за палаткой, но та ее мгновенно отыскала. Овчарка дошла до магазина на площади. На улице было пустынно - полудикие коты и бродячие собаки попрятались кто куда, людей ей тоже встретилось по дороге немного. Овчарка купила сосисок и порошковое пюре - на обед, чтоб больше не выходить сегодня им с Вассой на ливень. Ей хотелось сырных чипсов, без которых она в Москве и дня не могла прожить. Но в магазине их не было. Овчарка зашла даже в столовую, но и там их не оказалось. Она отправилась домой, ворча:
        - Нет, этот остров меня доконает! Здесь нет сырных чипсов! Здесь гуляют сумасшедшие козы! Если здесь еще и тайфуна не будет, я улечу ближайшим кукурузником! Эй, ты,  - обратилась она к козе,  - я тебя доить не буду, даже не надейся! Не умею и не хочу! Иди к своей хозяйке, она тебя, наверное, заждалась.
        Вернувшись домой, она спросила старуху хозяйку, не знает ли она, чья это коза.
        - У нее ошейник и бубенчик, она точно не бесхозная.
        Старушка, выглянув в окно, долго смотрела на мокрую козу и сказала:
        - Что-то не видела я ни у кого такой. Подоить бы ее надо, чего мучить-то. Доить умеешь?
        - Нет,  - сквозь зубы процедила Овчарка, ругаясь про себя.
        - Ну, это дело простое, научу.
        Козу отвели в сарай в огороде. Принесли ведерко.
        - Вымя сперва вымыть надо и вытереть насухо. А перед дойкой-то что-нибудь вкусное дать,  - учила старушка.
        Она сунула козе морковку. У Овчарки дело сразу пошло на лад. Теперь коза стояла спокойно. Старушка держала козу за ошейник. Васса стояла в дверях и издевалась:
        - Ты свой талант в землю зарыла. Тебе надо в доярки было идти. Ой, пойду возьму фотик. Не каждый день такое увидишь. Вот нащелкаю компроматов!
        Она убежала и вернулась с «мыльницей». Когда сверкнула вспышка, коза вырвалась от старухи и пошла нарезать круги по сараю, мекая дурным голосом и все сшибая на своем пути: ведра, грабли, старушку. В конце концов она выскочила из сарая. В сарае царил полный разгром. Овчарка помогла старушке подняться. Старушка заковыляла к выходу, Васса бормотала извинения. Ведерко с молоко чудом осталось в целости. Выйдя, старуха увидела, что коза топчется на свекольной грядке и ест ботву.
        - Ой, гони, гони!  - закричала она.  - Все ж пожрет!
        Васса, которая чувствовала себя виноватой, вооружилась прутиком и выгнала козу за забор.
        - Догадалась,  - ворчала Овчарка Вассе, неся ведерко к дому,  - ты б еще петарду взорвала!
        - Я не знала. У меня вспышка очень редко срабатывает.
        Они пообедали. Хотя было всего три часа дня, небо вдруг почернело, словно наступили сумерки. Дождь не переставал. Хотели зажечь счет, но выяснилось, что электричество отключили. А потом в поселке завыли собаки. Все, как по команде. Хозяйка закрестилась, Овчарке тоже стало не по себе.
        - Чего это они,  - тихо сказала она Вассе,  - может, тайфун чуют?
        - Наверняка. Жаль, радио не работает.
        - Да тут и без радио все понятно. День, а темно как ночью. Слушай, может, козу в сарай пустить?
        - Ага, я так и знала, что ты к ней неравнодушна.
        - Да ну тебя! Мокнет она, жалко ее, живое существо все-таки.
        Тут кто-то так громко в дверь забарабанил, что все подскочили. Это оказалась соседка хозяйки. Всклокоченная и мокрая.
        - Евсевна, что делается-то! На Тамарином причале человека убили до смерти! Кровищи! Правильно говорят, беда одна не приходит.
        Овчарка, которая тоже вышла на крыльцо, спросила:
        - А кого убили?
        - А я знаю? Черного какого-то.
        - А где этот Тамарин причал?  - не отставала Овчарка.
        - Да почитай через дорогу, в двух шагах, вон с ангаром рядом. Вот, попомни мои слова: пришла беда - отворяй ворота. Сегодня его зарезали, а завтра нас!
        - Да кому мы нужны-то,  - возразила ей хозяйка,  - мы ж не черные какие-нибудь, плохих дел не делали. Да и брать с нас ничего не возьмешь.
        - Да сейчас за рубль зарежут и не задумаются!
        Они еще долго стояли в дверях.
        Овчарка побежала в комнату и стала спешно натягивать кроссовки.
        - Одевайся и ты,  - сказала она Вассе,  - пойдем на причал, посмотрим.
        Когда они выходили, старухи все болтали и согревались на кухне самогоночкой.
        По тропинке они дошли до старого рассохшегося ангара для гидросамолетов, построенного еще при совке. У обеих кроссовки были мокрые насквозь, джинсы - по колено в грязи. Собаки продолжали выть. Темные дома без единого огонька грустно мокли под дождем. На Тамарином причале возле милицейского газика толпилось человек десять, и среди них Овчарка заметила вездесущую Грушу с диктофоном. Ей никто не желал разъяснять, что же все-таки произошло, Мент, очень хмурый, в плащ-палатке, разговаривал с двумя эмчеэсовцами. У тех тоже лица были проблемнее некуда. Всем троим явно не слишком нравилось, что преступность на Бабьем острове уже не нулевая. Овчарка огорчилась, что пришла позже Груши. «Тоже мне героический журналист»,  - подумала она.
        Эмчеэсовцы прикрыли тело рогожкой. Убитый лежал на боку, скрючившись, а кровь если и была, то ливень ее давно смыл. Рядом, прямо на досках причала, сидел какой-то оборванный мужик в черной шапочке-чеченке, уткнув лицо себе в колени. Овчарка слушала разговоры вокруг.
        - Слушай, как это Аслан в катавасии такой оказался. Такой ведь мужик спокойный был и не пил.
        - Теперь Богу рассказывает, какой он спокойный… Да не он ведь первый начал. Этот накирялся до чертей и полез. Я видел. Нарывался прямо. Ты глянь, он и теперь-то ничего не соображает. Обыкновенное дело…
        - Какое там обыкновенное. Ну для Большой земли обыкновенное… Это там по пьяни все друг друга, как кур, режут… А я тут вот тридцать лет как живу, ничего такого не помню.
        - Чем он его?
        - Напильником, что ли, или ножом. Живот насквозь пропорол, в две минуты кончился… Жаль, у Аслана-то двое осталось парнишек… Он и палатку держал, чтоб старшему-то в Москве учебу оплачивать.
        - А этот кто?
        - Да не видел его тут ни разу. Таджик какой-то. Неделю назад приехал, с бригадой дом строить нашему Михалычу.
        Овчарка уже знала, что Михалыч - это начальник местной администрации. Все вроде было ясно. Бухой гастарбайтер в ссоре пырнул ножом Аслана. Того самого Аслана, про которого ей говорил матрос со «Святителя Николая». Того самого, который отдал Шуре Каретной забытую ею на катере сумку. Как сказал мужик, обыкновенное дело.

«Обыкновенное, да необыкновенное»,  - подумала почему-то Овчарка.
        В это время один из мужиков обернулся и сказал:
        - Юрик бежит, как же без него. Вот только его и не хватает. Каждой бочке затычка.
        Овчарка и Васса обернулись. От поселка быстро приближалась к причалу какая-то несуразная фигура. Это оказался мелкий мужичонка, сто лет как небритый и с волосами спутавшимися в один большой колтун. Телогрейка на голое тело и грязные подштанники довершали картину. Босой этот мужик прошлепал по мокрым доскам прямо к зарезанному, приподнял рогожку, поглядел. Овчарку удивило, что никто его не остановил.
        - Это дурачок наш,  - объяснил мужик,  - ни черта не соображает, с ним говорить - дохлое дело. Но зла никому не делает. В монастыре живет, у старца. У нас старец такой есть, вроде как святой, он его привечает.
        Между тем Юрик заскакал по причалу, словно танцуя под музыку, которую, кроме него, никто не слышал.
        - Добегался, допрыгался! Допрыгался, добегался!  - кричал он не переставая.
        Эмчеэсовцы наскоро сколачивали из досок носилки. Двое мужиков, те, что говорили про Аслана, пошли им помочь. Юрик кричал теперь другое:
        - Приплыла уже, приплыла уже!  - Потом он обвел толпу очень внимательным и, как отметила Овчарка, очень осмысленным взглядом, подошел вдруг к Овчарке и заорал ей прямо в лицо: - Явилась, не запылилась! Старый мне сказал, что придешь. Что стоишь, когда она приплыла! К ней иди! Она белая, она ждет! Темно будет, если не найдешь! Всем темно!  - И он снова заскакал.
        Овчарка вздрогнула, когда он ей в лицо стал орать, отступила на шаг и даже в Вассину руку вцепилась. Юрик продолжал свой танец.

«Милая картинка,  - подумала Овчарка,  - море черное бесится, дождь как из крана, и полоумный скачет. И мертвый валяется. Что это он мне такое плел?»
        В этот самый момент Юрик отплясался и бегом устремился обратно в поселок, даже ни разу не обернулся. Эмчеэсовцы понесли на носилках Аслана туда же. Мент уехал на газике, прихватив с собой таджика, который все не мог прочухаться и нес какую-то чушь еще похлеще Юрика. Все разошлись.
        - Ты слышала, что говорил этот Юрик?  - спросила Овчарка Вассу, пока они шли от Тамариного причала домой.
        - Бред, он и есть бред,  - отозвалась Васса.
        - А по-моему, какой-то смысл в этом есть. Я должна найти что-то белое.
        - Нашла пророка. Ты подумай лучше, как мы будем штаны и обувь сушить. У меня в кроссовках озера хлюпают. Света нет, а печку топить, чтобы мы высушились, никто не станет.
        Нет нужды говорить, что коза ходила вместе с ними. Она даже подошла к убитому, чтоб его понюхать, и мент сердито закричал:
        - Чья коза? Уберите козу!  - и, поскольку никто не отозвался, отогнал ее в сторону.
        Овчарка и Васса, разумеется, сделали вид, что они с этой любопытной козой совсем незнакомы.
        Овчарка стояла на скользких досках причала, смотрела на море и думала: «Как же все здесь иначе, чем в Москве. Проще, что ли. Так вот и надо жить, как тут живут. Носить кроссовки, а не туфли, говорить то, что думаешь, а не то, что от тебя услышать хотят. А в Москве после таких просторов мне, пожалуй, тесновато покажется…
        Наша старуха хозяйка мне рассказывала об одной девочке с острова. Здесь девочка родилась, тут и росла. Но только и мечтала вырваться отсюда. Глухой, дурацкий Бабий - так говорила. Школу окончила, уехала в Москву и там с ума сошла.
        Дети тут тоже странные. От наших, городских детей только шум, а если их много соберется, то вообще хоть уши затыкай. А эти молчаливые, улыбаются всегда. Когда одни, одиночеством не тяготятся.
        А мы, городские, среди толп людских живем, и все одинокие. Почему так? Непонятно».
        Овчарка вспомнила, как через забор болтала с соседским пареньком лет девяти. Тихий такой, серьезный. Рассуждал даже о преимуществах православного поста перед мусульманским и критиковал новый иконостас главного собора монастыря за яркость красок. Показал Овчарке свои рисунки цветными карандашами. Овчарка вдруг вспомнила почему-то двух своих племянников - восьми и одиннадцати лет, и в памяти всплыло:
«Мам, а что Сашка комп себе зацапал и в «Мист» уже полтора часа играет…», «Мам, а дай мне на чупа-чупс и чипсы» и «Мне бы куртку новую надо, а то перед пацанами в такой стыдно показаться». Рисунки соседского паренька были совсем недурны. Он только жаловался Овчарке, что хочется ему маслом рисовать. Паренек попросил Овчарку в Москве узнать, сколько такие краски стоят. Овчарка обещала, что все узнает, и дала пареньку свой московский домашний номер. Сама подумала, что обязательно купит ему такие краски и как-нибудь перешлет их на остров. Они болтали через забор, и солнце как раз стало заходить. Овчарка никогда еще не видела такого чудесного заката. Между тем паренька как ветром сдуло - он метнулся в дом и помчался со всех ног к причалу, с карандашами и листком бумаги. Только Овчарка его и видела.
        Овчарка стояла на причале, Москва и все с ней связанное казалось теперь таким далеким. «Такое чувство, что, кроме этого острова, нет ничего. Только он и море. Может, это и вправду сон, а на самом деле я родилась здесь, нигде и никогда, кроме Бабьего, и не бывала. Здесь все так правильно, все так, как надо».
        Пока подруг не было, оказалось, что эмчеэсовцы обошли все дома, велели взять все ценное и прийти во внутренний двор монастыря. Зашли они и к хозяйке Вассы и Овчарки. Так что теперь старушка, причитая, увязывала в узел одеяло с подушками.
        - Я им говорю: «Куда ж я все оставлю? Я лучше в погреб залезу, схоронюсь». А они:
«Дуреха старая, если тебя завалит, мы тебя из погреба не будем выкапывать».
        Овчарка с Вассой тоже наскоро сложили в пакет все, что считали ценным: обратные билеты на поезд, деньги, фотопленки, бинокль, паспорта, шоколадки, которые остались еще с Москвы, и чайные пакетики. Им пришлось собираться при свечах: странные серые сумерки - не полная тьма, но и не свет - опустились на поселок. Овчарка с Вассой немного задержались, потому что старушка попросила их помочь ей забить снаружи окна досками. Васса пробовала ей объяснить, что, если тайфун придет, это дом не спасет, но старушка очень уж просила. Они кое-как забили окна и пошли к монастырю. Море бесилось, ему было тесно в бухте. Какую-то пустую лодочку относило от берега. Хоть Овчарка и ждала тайфун с нетерпением, ей стало страшновато. Тут же она взяла себя в руки: «Разве это страшно? Нет, это еще не страх. Так, ерунда».
        На дороге к монастырю людей собралось много - Овчарка и не думала, что в поселке столько народу. Они зашли через центральные ворота, по такому случаю распахнутые настежь. Здесь возникла заминка - монах, который обычно брал деньги за вход, заявил, что Овчарка не имеет права вводить козу в святое место. Овчарка тоже уперлась:
        - Она, между прочим, тоже жить хочет. Ною ведь можно было насажать полный ковчег зверья, и Бог ни слова не сказал. Потому что экстремальная ситуация. Может, от поселка ничего не останется. И эта коза будет тогда единственной козой на острове.
        Козу пустили. Васса вела ее за ошейник. Во дворе толпились монахи. Многие из них закрывали лица рукавами рясы. Мрачными взглядами они провожали парочки из
«розового» сектора. Парочки, надо сказать, тоже чувствовали себя неуютно из-за того, что им пришлось искать убежище на вражеской территории. Когда Васса и Овчарка поравнялись с ними, один из монахов сказал:
        - Из-за таких вон Бог нас наказывает. Сейчас бурю наслал. Лучше б ему чуму на них наслать, чтобы они поняли, что им не место тут.
        Сказано было негромко, но с расчетом, чтобы Овчарка с Вассой услышали.
        - Мало, что в неестественном блуде живут, еще и с козлом приперлись,  - добавил другой.
        Овчарка очень рассердилась. Она остановилась и уперла кулаки в бока.
        - Ну и сплетники же эти монахи. Вот ты мне скажи, Васса, чем они от нас отличаются? Такие же злющие, так же языками чешут. А значит, их гнать отсюда надо. Эта коза, между прочим, ни разу меня не обидела и не обозвала никак. Она в тыщу раз их безгрешней. Стоят тут, верзилы молодые, пахать бы на них. Вот лучше пошли бы к воротам и помогли людям тащить вещи, если у кого тяжелые.
        Монахи пошли к воротам и стали помогать. Овчарке с Вассой две полные эмчеэсовки показали, куда идти. Подруги прошли мимо старого монастырского кладбища, мимо разбитых колоколов, сквозь которые проросла трава, и сперва попали в какое-то хозяйственное помещение. Там было темно. Васса с Овчаркой инстинктивно взялись за руки. С потолка свисали провода. По цементному полу, хрупая битыми кирпичами, они добрались до дальней стены.
        - Куда дальше-то?  - спросила Овчарка.  - Хоть бы человека поставили, чтобы указывал. Все у нас через жопу. Погоди, я достану зажигалку.
        Овчарка всегда носила с собой зажигалку. Она не курила, но ей нравилось смотреть на пламя, это ее успокаивало. К тому же пламя приятно пахло.
        - Вот там лестница деревянная вниз, видишь,  - подала голос Васса.
        Они стали спускаться. Лестница была крутой, и Овчарка боялась в темноте оступиться и покатиться вниз. Один подоспевший эмчеэсовец снес вниз козу на руках,  - сама Овчарка никогда б не смогла.
        Они оказались в очень большом помещении. Здесь раньше была подземная церковь.
«Ничего себе - как две наши Елоховки»,  - подумала Овчарка. Конечно, росписей не осталось и в помине, мозаику тоже ободрали. После революции здесь было военное училище и в самой церкви устроили тир. Военные все и ободрали. Позднее они облицевали стены темной плиткой. Когда потом, в девяностых, монастырь возвратили церкви, плитку отодрали, а где не смогли - разбили чем-то тяжелым вдребезги. «Вот так всегда,  - подумала Овчарка,  - военные ли, монахи ли, но надо испортить назло то, что до нас сделали».
        В большом зале горело много тоненьких церковных свечек, кроме того, ходили эмчеэсовцы с мощными фонарями. Монахи толпились особняком у одной стороны. Здесь Овчарка и увидела старца, к которому за советом приезжает на остров столько паломников. Его ввели под руки двое молодых монахов, в одном из них Овчарка узнала отца Панкратия, и посадили на стул. Туда же за ним прибежал Юрик. Дурачок просто молча уселся на пол возле стула старца. Шум от шагов входящих ударялся о высокий потолок и эхом возвращался вниз.
        Овчарка и Васса пошли помочь своей старушке хозяйке спуститься с крутой лестницы. Когда они ей помогли, наверху возникло еще четверо бабулек, пришлось помочь и им, брать под руку и сносить вниз их узлы и корзинки. Народ все прибывал. В зале было довольно тепло. Пару раз по ноге Овчарки пробегали мыши, но она их никогда не боялась. Она демонстративно не заметила отца, который прошел мимо нее. Груша никому не помогала - ей было некогда. Она уселась в углу, открыла серебристый ноутбук и самозабвенно застучала по клавишам. Пришли две дуры малолетки, те самые из поезда, что все время за ручки держались. По их разговору Овчарка догадалась, что и они живут на Полярной.
        - Стало быть, лесбиянки их тоже погнали,  - заметила Овчарка.
        - Конечно, лесбиянки со стажем поняли, что у девчонок это возрастное, от глупости,
        - отозвалась Васса.
        Прошел, наверное, час, и людской поток поредел. В конце концов вниз спустились две полные эмчеэсовки в пуховиках и эмчеэсовец, который встречал их у ворот. Они были мокрые и взъерошенные, как мыши в половодье.
        - Ну, теперь будет… Ветер с ног валит,  - сказал мужчина, вытирая рукой лицо,  - погодим немного, вдруг кого еще принесет, а потом двери припрем чем-нибудь.
        Вот здесь-то Юрик и выкинул номер. Он ходил по залу, будто искал кого-то. И увидел Овчарку.
        - Опять сидишь!  - закричал он.
        Овчарка от неожиданности вздрогнула.
        - Опять прохлаждаешься! Сказал ведь, что белая ждет! Иди к ней, иди, слышишь!  - И он подтолкнул Овчарку к лестнице.
        Васса пришла на помощь. Она встала между Юриком и Овчаркой.
        - Отстань от нее, уходи,  - велела она строго, но Юрик не унялся, снова стал кричать.
        - Погоди,  - сказала Овчарка Вассе,  - он меня помочь кому-то зовет. Кому-то помощь нужна. Я пойду схожу.
        - Ты что, рехнулась?!  - рассердилась Васса.  - Я тебя никуда не пущу, пусть там и нужна кому-то помощь. Я твоей матери пообещала, что тебя целой и невредимой домой привезу.
        - Так ты звонила маме!  - разозлилась Овчарка.
        - Это она мне позвонила. Ведь ты ей только и сказала на автоответчик, что уезжаешь далеко и надолго. Ну, я ее и успокоила. Не о том речь. Пока я жива, ты никуда не пойдешь. У меня только одна подруга - ты.
        - Но мне надо наверх, я чувствую, что кто-то ждет, чтобы я помогла ему, правда. Кроме того, я должна видеть тайфун.
        - Я всегда знала, что ты сбрендила еще в детстве. Так на то я и твоя подруга, чтоб тебя вразумлять, когда у тебя крыша течь начинает.
        - У меня крыша течь начинает?!
        Так они пререкались. Юрик монотонно орал, как автомат, раз в полминуты: «Пошла! Пошла!» Тут еще один эмчеэсовец подключился. Он сказал, что Овчарка может идти на все четыре стороны, раз ей так приспичило. Но лично он ровно через двадцать минут запрет двери. Васса вцепилась в рукав Овчарки мертвой хваткой. А тут еще Овчаркин отец решил вмешаться. Он сказал, что Овчарке не стоит выходить. Это Овчарку совсем взбесило. Она решила, что теперь уж точно пойдет. Она прорычала отцу:
        - Мне насрать на тебя! Что хочу, то и сделаю, и ты мне не указ! Рожей не вышел! Не заработал права мне указывать, говно!
        И тут посреди этого концерта не по заявкам раздался голос:
        - Пусть идет!  - Это сказал старец, который сидел на стуле.
        Он произнес это негромко, но его почему-то услышали. И сразу замолчали, как по команде. А Овчарка моментально взлетела вверх по лестнице. Надвинув поглубже капюшон штормовки, она выбежала из монастырских ворот. И сразу увидела лошадь.
        Эту лошадь Овчарка уже видела - она принадлежала музею, который размещался здесь же, в монастыре. Когда на остров приезжали важные гости, лошадь запрягали в красивую тележку и катали их. Все остальное время эта лошадь с еще двумя паслась в низине, рядом с Полярной улицей. Овчарка любила лошадей и все хотела подойти к ней и угостить чем-нибудь вкусненьким. Но так и не сходила из-за дождя. Низкорослая, пузатая лошадка, с черными хвостом и гривой, была серая, почти белая. Очевидно, она с испугу сорвалась с привязи и прибежала сюда. На ней был недоуздок. Сбежала, вырвав колышек, за который ее привязали длинной веревкой. А теперь запуталась в веревке этой передними ногами и свалилась. Лошадка все билась, но встать не могла.

«Так вот кто эта белая, которой помочь надо,  - подумала Овчарка,  - все ясно как день».
        Она достала острый перочинный ножик и в двух местах перерезала веревку, распутать которую было совсем невозможно. Овчарка не успела даже недоуздок взять. Кобыла вскочила, толкнула Овчарку головой, свалила с ног и помчалась от монастыря так, будто за ней черти гнались.
        Овчарка, вся в грязи, с криком «Куда?! Вот глупая скотина, куда тебя понесло?» побежала за ней. Веревка хоть и стала короче, но все равно волочилась за кобылой по земле. Овчарка пыталась наступить на нее, но ничего не выходило. А двери закроют через двадцать минут. Теперь уже через десять. Если прямо сейчас повернуть назад, можно еще успеть.
        Овчарке такая мысль пришла в голову только затем, чтобы тут же уйти от нее. Овчарка продолжала погоню за дурацкой лошадью. Она думала, что кобыла, скорее всего, боится моря и побежит в глубь острова. Но та вопреки всякой логике с вытаращенными глазами поскакала к берегу, отбрасывая комья грязи в лицо преследующей ее Овчарке. Лошади, когда пугаются, сразу голову теряют.
        Поселок выглядел нежилым, будто люди, все до единого, отсюда ушли давным-давно.
«Поселок Зеро какой-то»,  - подумала Овчарка, и ей стало не по себе. Даже комары пропали неведомо куда.
        Овчарка всегда все делала наперекор. В пятнадцать лет она ни разу не пробовала курить или пить что-нибудь крепче какао только потому, что все ее подружки дымили и, задыхаясь, пили для понта ликер. Вот и теперь, если все сидят в монастыре и по погребам, она будет ходить по острову.
        Между тем кобыла привела ее точно на то место, где они гуляли с Вассой, когда только приехали, и где к ним пристала коза. Здесь кобыла встала. Она выглядела спокойной и не чувствовала своей вины. Будто это вовсе не она мчалась сумасшедшим галопом от Овчарки два километра. Запыхавшаяся Овчарка подошла к ней:
        - Ну и вот что тебе тут понадобилось, скажи, может, я пойму?
        Овчарка пыталась взять ее за недоуздок. И тут увидела «Лорелею». Вот это было действительно страшно. С горизонта очень быстро наползала чернота, сверкая молниями. Море сделалось вдруг спокойным. Наверное, оно тоже испугалось. Овчарка быстренько взяла себя в руки.

«Это еще не страх,  - подумала она,  - господи, идет прямо на меня!»
        И вот тогда, непонятно почему, Овчарка подбежала к кромке воды и крикнула, размахивая руками:
        - Ну ты, уходи! Уходи! Тут люди! В море уходи!
        Она была почему-то уверена, что тайфун ее послушает. После прилива на песке валялось много маленьких красных медуз. Точно лужицы птичьей крови. Овчарка случайно наступила на одну, но времени вытереть ботинок от медузьего желе не было. Она схватила кобылу за недоуздок и повела за собой.
        Чернота вдруг остановилась над морем. Она точно задумалась, время от времени подсвечивая себе вспышками. «Лорелея» будто разглядывала остров и маленькую Овчарку на его краю. Овчарка шла дальше. Она вдруг услышала музыку. Немудрящая песенка, которая ей надоела еще в Москве. Овчарка решила, что, может, это какая-нибудь обдолбанная парочка, которой надо открыть глаза на происходящее. Валяются небось на берегу и ни черта не видят вокруг себя. Она подходила все ближе, и музыка становилась все громче, но никого видно не было. Отсюда пустынный берег просматривался хорошо.

«Откуда ж музыка?» - думала Овчарка и шла дальше. В одном месте трава доходила до самой воды. В траве лежали большие красно-коричневые валуны. И еще там лежало что-то белое. Наверное, бревно, гладко облизанное морем добела и выброшенное на берег, здесь таких много. Нет, не бревно. Коричневый кожаный поясок и мокасины
«Гуччи»… белый костюм… теперь он желтый от песка… У Шуры Каретной было лицо маленькой усталой девочки, которая только что заснула. Овчарка могла его видеть, когда волны слегка шевелили мертвую. Овчарка испугалась. «Ну же,  - сказала она себе,  - трусиха ты, твой бравый прадед теперь от стыда за тебя вертится в гробу, как пропеллер. Это просто мертвый человек. Нечего тут бояться. Не укусит он тебя. Давай подойдем поближе. И это еще тоже не страх». Если б Овчарка была одна, она, вероятно, и струсила. Но с ней была лошадь - все же живое существо рядом, не так страшно. К тому же кобыла, как показалось Овчарке, смотрела на нее с издевкой: вот, мол, дрейфло. Овчарка подошла ближе. Что-то, наверное, в цифровом плеере само нажалось, и вот теперь песенка так и врезалась в уши Овчарке. «Будь со мной, каким хочешь, но люби меня только такой» - этот приставучий мотивчик припева в Москве Овчарка мурлыкала про себя несколько дней подряд.
        - Бедная, вот бедная,  - прошептала Овчарка,  - какое у нее усталое тело…
        Рукава пиджака задрались до локтей, и можно было видеть запястья - все синие. У Овчарки год назад умер дедушка, который был ей вместо отца. Бабушка читала по нему сорок дней подряд по вечерам какую-то молитву, и Овчарка многое из нее запомнила. Там слова такие были: «Бури жизни миновали, страдания земные закончены, бессильны враги с их злобою, но сильна любовь…» И вот теперь, когда Овчарка увидела лицо мертвой Шуры Каретной, они вдруг вспомнились. Какое это было лицо! У людей такие лица бывают, когда они засыпают сразу после тяжелой работы, едва только коснувшись подушки. После работы, которую они должны были непременно сделать и вот наконец сделали. Да, Шура выглядела так, словно где-то в холодном море она долго с кем-то вдоволь занималась любовью, покачиваясь на волнах, и вот теперь, когда никаких желаний больше не осталось, вышла на берег, чтобы немного поспать одной. «Приплыла уже… белая ждет…» - так сказал Юрик.
        Овчарка увидела органайзер в коричневой обложке, в который Каретная записывала что-то на катере серебряной ручкой. Оказалось, что маленькая книжечка прикреплена к коричневому поясу тонкой металлической цепочкой, наверное, чтобы не потерять. Органайзер она носила, скорее всего, во внутреннем кармане пиджака. Теперь он лежал на песке. Овчарка подняла его, не сводя глаз с мертвой, и попробовала отстегнуть цепочку. В это время она услышала голос Вассы где-то за березовой рощей. И еще чей-то, который тоже звал ее. Овчарка закричала в ответ, но, судя по всему, ее не услышали, потому что голоса стали удаляться от берега. Овчарка пробовала отстегнуть органайзер, но у нее не получалось, и она ругалась про себя. Тогда, ведя за собой лошадь, она побежала по тропинке через рощу. Очутившись на просеке, вновь крикнула «Васса!», и Васса отозвалась где-то совсем близко. Овчарка пошла на голос и скоро увидела Вассу. С ней был Овчаркин отец - вот, оказывается, кто еще ее звал. Васса принялась ее ругать.
        - А этот что, сам вызвался пойти?  - спросила Овчарка Вассу.
        - Конечно, что я его, силой, что ли, притащила? Овчарка, ты настоящая свинья. Ты так и хочешь, чтоб я одна с этого острова уехала! Нет, уж не пойдет, подруга.
        Тут подоспел эмчеэсовец, тот самый, который говорил, что через двадцать минут закроет двери. Он тоже сильно ругался. Он наорал сперва на Овчарку, а потом на Вассу:
        - Если твоя подруга чокнутая, засунь ее в психушку где-нибудь на Большой земле, а не таскай на остров! Мне что, делать нечего, бегать тут! Мне еще жить не надоело!
        - Я спасала лошадь,  - сказала Овчарка.
        Эмчеэсовец покрутил пальцем у виска, после чего принялся наезжать на отца Овчарки:
        - Вам что тут, детский сад, штаны на лямках? Я должен за каждым бегать!
        Тут Овчарке это надоело, и она рявкнула:
        - Отлезь от моего отца!
        - Так это твой отец?
        - Да, это мой отец, а это моя лучшая подруга! Они пошли за мной, потому что захотели пойти. И тебе крупно повезет, если ты когда-нибудь на моем месте окажешься и хоть один человек не побоится за тобой побежать! Кстати, там, у моря, лежит труп. Если мы его не вытащим из воды, его смоет и унесет.
        Эмчеэсовец опять разорался. Он кричал, что ему начхать, даже если там сотня трупов, но он идет в монастырь и немедленно закрывает двери, потому что сам трупом стать не хочет в тридцать лет. А если Овчарке угодно, она может оставаться здесь со своей умалишенной подругой и спятившим папашей. Овчарка уперлась снова. Она сказала, что, если труп унесет, его больше уже могут не найти, море большое. А если он уплывет, уплывут вместе с ним все улики, потому что Шуру Каретную убили, она в этом уверена.
        - Какую Шуру-Муру!  - завопил эмчеэсовец.  - У меня тут тайфун! У меня тут шторм в восемь баллов! У меня, может, завтра тут вместо каждого дома по завалу будет! У меня ни собак, ни вертолетов, ни врачей! А я бегаю тут за тремя уродами!
        - Тайфун уйдет от острова,  - сказала Овчарка уверенно.
        - Почему это?
        - Потому что… потому что я сказала ему, чтобы он ушел.
        - Господи, псих на психе!  - простонал эмчеэсовец, схватил лошадь за повод и пошел к монастырю скорым шагом.
        Овчарка крикнула ему вслед:
        - Нервы лечи, спасатель хренов!
        Васса сказала Овчарке:
        - Не время упираться. Теперь он точно закроет двери. Он вообще-то неплохой парень. Пошли.
        - Но там труп! Он уплывет!
        - Овчарка, если я пойму, что мне надо тебя тащить за волосы в укрытие, чтобы твоя мать не осталась одна на свете, я это сделаю, ты меня знаешь, так что выбирай.
        - Я буду участвовать,  - встрял Овчаркин папаша.

> Пришлось Овчарке идти в монастырь. Она шла и всю дорогу злилась и брюзжала, что труп уже наверняка уплыл. Что Васса и отец испортили ей всю жизнь и теперь ей уже не представится больше такой шанс - стать как прадедушка.
        Когда они пришли в монастырь, дождь кончился. Всю ночь с моря дул сильный ледяной ветер, будто хотел выдуть весь тот страх, который наводила «Лорелея» на обитателей Бабьего острова. Стало ясно, что тайфун прошел стороной. Ночь пришлось Овчарке и Вассе пересидеть в бывшем тире под монастырем. Там же Овчарка познакомилась с двумя парнями-экстремалами. Они были просто счастливы, что из-за тайфуна попали сюда, потому что, если б не «Лорелея», их не пустили бы в подземный тир. Они говорили, что здесь где-то есть вход в катакомбы.
        А в катакомбах будто бы похоронен разбойник Кудеяр, а вместе с ним все его несметные сокровища. И вправду в дальней стене был проход, забитый досками. Экстремалы светили фонариком между досок и шепотом уверяли Овчарку, что это и есть вход. Овчарка им не поверила. Она сказала, что, когда тут было при совке военное училище, курсанты наверняка все облазили. Но экстремалы ответили, что курсанты просто не знали, где искать, а они знают.

«Да и откуда тут взяться Кудеяру»,  - подумала Овчарка.
        Но парни сказали, что на днях они непременно сюда слазают.
        Всю ночь Овчарка с Вассой сидели у стены на корточках и дремали, то и дело кряхтя, если затекала нога. А наутро вышло солнце, и они его увидели сразу, как только вылезли наверх.
        - Настоящее чудо!  - сказала Овчарка.  - Никогда не знала раньше, что солнце может быть чудом!
        - Что имеем - не храним,  - отозвалась Васса задумчиво.
        Овчарка вообще думала эти два дня, что солнце совсем пропало или забыло, что ему надо греть землю. И солнце, кажется, тоже обрадовалось своему возвращению - очень уж оно было яркое и жаркое. Оно стало наводить порядок, но высушить все дороги в поселке после такого ливня и всю траву на острове сразу, конечно, не получилось. Но солнце старалось. От земли шел пар.
        Они уже подходили к дому, когда Овчарка достала свой мобильник и сказала:
        - Раз уж ты, Васса, продала меня за банку варенья и корзину печенья, разболтав матери, что я уезжаю, то я, пожалуй, ей звякну. Надо кое-что выяснить.
        - Что выяснить?
        - То, как мой папаша тут оказался. Таких совпадений не бывает.
        И Овчарка набрала номер. С матерью она даже не поздоровалась, сразу буркнула:
        - Это Овчарка. Здесь, прикинь, мой папаша. Интересно, что он тут делает на одном острове со мной, а?
        Мать что-то ей ответила, но видно было, что слова эти у Овчарки ничего, кроме раздражения, не вызвали.
        - Ты не виляй, не виляй,  - сказала она в трубку,  - говори все как есть, ты ведь меня знаешь, все равно до правды докопаюсь.
        Овчарка молча выслушала ответ матери, потом молча нажала на «сброс», и у нее сделалось такое лицо, что Вассе показалось, она сейчас хватит мобильником об дорогу. Но Овчарка телефон пожалела. Зато принялась ругаться:
        - И это мать называется! В кои-то веки из Москвы выбралась отдохнуть, так нет, все испортит! «Ты только, Овчарка, пожалуйста, не злись»,  - говорит. Не злись!  - И Овчарка фыркнула от возмущения.  - Она, оказывается, с ним около года уже перезванивается, он ей на работу звонит. Доконал ее - что-то очень ему со мной встретиться захотелось. Вот ты мне скажи, Васса, что у него там в мозгах переклинило, что он четырнадцать лет меня не видел, а теперь ему меня до зарезу повидать захотелось?  - Овчарка глубоко вздохнула и, немножко успокоившись, продолжала: - Правда, мать тут если и виновата, то только чуть-чуть. Она ему говорила, что я про него уже много лет как ничего слышать не хочу, но он уперся. С такой бы вот настойчивостью он посылал ей деньги на жизнь, мы ведь от него почти ничего не видели. А вообще-то, если подумать, это ты, Васса, мне всю малину обломала, а не мать.
        - Это еще почему?
        - Кто матери звонил и говорил, что я на остров собираюсь? Разве не ты?
        - Овчарка, ты что хочешь говори, а с родными матерями так не поступают - пропасть неизвестно куда и ни слова не сказать.
        - Иди ты, Васса. Если б ты все ей не выложила, отец бы у нее ничего не выведал и, конечно, не приперся бы сюда отравлять мне отпуск.
        Овчарка дулась до самого дома. Долго обижаться она не умела, особенно на Вассу.
        В поселке даже не снесло ни одной крыши. Васса с Овчаркой вернулись домой. Электричество по-прежнему не дали. Газа тоже не было. Поскольку печку не натопишься всякий раз, когда хочется есть, Овчарка и Васса принесли из сарая кирпичей и сложили что-то вроде очага. Овчарка попросила у старушки старых газет, наколола мелких щепочек. Васса принесла из-под навеса дров, и они смогли разжечь огонь. Из каждого двора шел дым. Овчарка ухитрилась поджарить на очаге яичницу с колбасой и вскипятить чайник. Вся ее одежда и волосы пропахли дымом, отскочивший уголек прожег дырку на куртке, но все-таки как было хорошо сидеть на солнце на мокрых бревнах и пить чай, пропахший дымком! Правда, иногда Овчарка вспоминала о Шуре Каретной и тогда грустнела. Коза за забором щипала мокрую траву.
        - Что мы будем сегодня делать?  - спросила Васса.
        - А что захотим, то и будем! Ох и хорошо быть живой!  - Овчарка потянулась.  - А знаешь, я была уверена, что она меня послушается.
        - Кто?
        - «Лорелея». Я всегда думала, что, раз она женщина и я женщина тоже, она меня послушает. А Юрик! Он же знал. Он говорил, что белая ждет меня. А Шура Каретная была в белом костюме, том самом, в котором она садилась в поезд. Как жаль, что я не взяла органайзер! Наверняка это был ее дневник. Может, из него я узнала бы, кто ее убил.
        - Почему ты думаешь, что ее убили?
        - У нее руки все отсюда досюда были синие.  - Овчарка показала на своей руке, где была синева.
        - Может, это в порядке вещей. Трупы, они ведь синеют.
        - Нет, это точно синяки. Ее кто-то за руки схватил, а она вырывалась. Так что сегодня я собираюсь пойти к тому менту, который в газике. Вот только бы труп был на месте. Вчера выдались такие волны!
        - Слушай, ты этому парню понравилась.
        - Какому парню?
        - Спасателю.
        - Этому невротику? Не смеши меня.
        - А ты думаешь, с какого бодуна он за тобой побежал? Мы когда еще там помогали старушкам по лестнице сходить, он на тебя все время смотрел.
        - Нет уж, мне невротиков не надо, я сама невротик. Тоже мне спасатель. Да его самого спасать нужно. Вот он за деревьями не видел «Лорелею». А я видела. Она так была близко, вон как соседский дом! Будь он на моем месте, маму бы звать стал!
        Овчарка решила, что после завтрака они с Вассой пойдут на то самое место на берегу поглядеть, там ли труп. Вместе с двумя эмчеэсовцами, которых им выделил здешний мент. Одним из них был тот парень, с которым препиралась вчера Овчарка в березовой роще. Оба спасателя явно не выспались, и видно было, что идти им никуда не хочется. Они, куря, тащились черепашьим шагом, изрядно отстав от подруг. Овчарка молилась про себя, чтобы труп не унесло. Овчарка запомнила, какая тропинка ведет прямо к песчаной косе с большими красно-коричневыми валунами, по ней можно срезать путь к морю.
        Трупа не было.
        - Зная мою везучесть в кавычках, я бы удивилась, если б он тут был,  - сказала Овчарка грустно, а поскольку эмчеэсовцы смотрели на нее, как на глючную, она рассердилась и топнула ногой: - Он здесь был! Он здесь лежал! В белом и с органайзером! И с цифровым плеером, который работал!
        - Да, а еще труп смотрел тут на бережку телик,  - съязвил проклятый эмчеэсовец, и они оба двинулись обратно к роще.
        - Куда?  - закричала Овчарка.  - Разве не полагается прочесать берег хоть на пять километров в ту и другую сторону? Я уж не говорю вызвать водолазов…
        Но парни даже не обернулись, а только заржали, как идиоты. Овчарка села на камень и расстроенно уставилась в песок.
        - Послушай, может, у меня и вправду крыша течет? Может, это я так «Лорелею» испугалась, что мне все приглючилось? Да это и странно как-то. Утром Шура Каретная живая и здоровая приходит за сумкой. А вечером она уже мертвая тут на мелководье плавает. Причем у нее такой вид, будто плавает она тут давно. Да, нас излечит-исцелит добрый доктор психиатр!
        - Не валяй дурака. Что ты обращаешь внимание на этих двух уродов? Они кого угодно глючным выставят, чтоб только им покирять и кверху пузом поваляться. Пойдем походим вокруг, может, найдем что-нибудь.
        Солнце так припекало, что они сняли куртки. Овчарка даже разулась и зашла по колено в море. Конечно, они ничего не нашли.
        - Труп самоликвидировался,  - подвела итог Овчарка,  - а знаешь, что еще странно? Сразу после того, как этот Аслан сумку ей вернул, его зарезали по пьяни на Тамарином причале. По-твоему, так случайно вышло? Я вот, например, эту Шуру на острове не видела ни разу. В тир под монастырем она тоже не пришла. Хотя, конечно, тогда она уже плавала тут… Эх, жаль, что не видела, как она сходила с катера. И куда потом пошла.
        - Остров все-таки большой. Вот как мы приехали, ты с тех пор кого-нибудь видела из тех, кто с нами плыл на катере?
        - Ну, видела, тех двух дур малолеток. Потом еще Грушу. Папашу моего тоже. А больше, пожалуй, никого.
        - Вот-вот. В поселке знаешь сколько домов. Здесь можно месяц прожить и никого не увидеть, с кем сюда ехал.
        - Эх ты,  - обратилась Овчарка к козе, которая цокала за ней,  - вот на что ты годишься? Какой от тебя прок? Нам бы не тебя сюда, а собаку-ищейку. А тебя доить надо, да еще и гадишь все время. Весь двор уделала нашей старухе. Эх, знаешь, что мне кажется? Что эта «Лорелея» весь мир изничтожила. Москву, «Женский мир» - всех и вся, кроме, конечно, моей мамы. Только и остался этот остров.
        - И всех, кроме моей Катьки,  - добавила Васса,  - вот было бы неплохо!
        - А что бы ты тогда сделала?  - спросила Овчарка.
        - Стала бы жить тут с Катькой в маленьком домике - только я и она, вот было бы хорошо. Никто бы нам не был нужен… А у меня Валера хочет отобрать Катьку…  - призналась вдруг Васса.
        - Да ты что! Что же ты мне не сказала? А я все гадаю, почему ты такая мрачная. Ну и сукин кот! Но ничего, я тебе помогу. Если надо, денег дам. У меня есть юрист знакомый хороший, правда. У него все судьи куплены в нашем районе. Да ты ее всю жизнь на себе тащила. Как она с ним жить будет - на шлюх его смотреть? Что из такого ребенка получится? Ты не волнуйся. Если я тебе не помогу, плюнь мне в глаза!
        Васса наконец улыбнулась.
        - Ну вот, так мне больше нравится!  - сказала Овчарка.  - Зачем заранее нос вешать. И потом, ты забыла, что из нас двоих я - главная пессимистка. Это ведь тебе полагается меня утешать.
        И обед и ужин тоже пришлось готовить на костре. Васса варила картошку и сардельки, а Овчарка следила за огнем - подкладывала дрова, когда пламя слабело, и ворошила их палкой, когда оно становилось слишком сильным. Свет дали только вечером. Наутро Овчарка с Вассой пошли завтракать в столовую. Погода была лучше некуда. Овчарка ела омлет с помидорами и вдруг уронила вилку на тарелку.
        - Васса,  - зашептала она,  - ты видишь соседний стол? Вот тот? Там еще мужик сидит толстый в бейсболке.
        - Вижу, а что?
        - А сумку коричневую под столом ты видишь?
        - Ну вижу, а что?
        - А то. Глюки бывают у одного, а не одинаковые у двоих. Я эту сумку ни с какой другой не спутаю. Подожди, я сейчас.
        И Овчарка направилась к мужику в бейсболке.
        - Извините,  - начала она,  - то, что под столом,  - ваше?
        Мужик положил нож, которым он пытался распилить позавчерашнюю отбивную, и заглянул под стол. У него был вид, будто он видел коричневую сумку первый раз в жизни.

«Ну, сейчас начнется несознанка,  - решила Овчарка,  - я не я и корова не моя».
        Однако мужик ее удивил:
        - Конечно мое. Раз под моим столом.
        - Извините, просто моя подруга потеряла вчера точно такую сумку. Вы уверены, что она ваша?
        - Эта сумка моя. Мало ли похожих сумок. Вы что, намекаете, что я ее украл у вашей подруги?  - с ноткой раздражения в голосе ответил мужик.
        - Нет, я просто подумала, что вдруг вы ее случайно нашли…
        - Девушка, купите себе слуховой аппарат. Еще раз повторяю - эта сумка моя.  - С этими словами он положил сумку на стул рядом и закричал, чтоб дали счет. И сразу вышел.
        Овчарка кинулась к Вассе:
        - Вот что. Ты беги в ментовку. Скажешь, что нашла сумку трупа. И что ее с собой таскает какой-то урод. А я пойду за ним прослежу. Потом тебе позвоню на мобильник. Ты мне не звони, а то он услышит, если я буду близко. Ты знаешь, где ментовка?
        - Да, не беспокойся.
        И вот Овчарка отправилась вслед за мужиком. Они прошли мимо центральных ворот монастыря, миновали бухту Благополучия. Мужик раз оглянулся - увидел Овчарку, второй. Овчарка ругалась про себя - ведь ни деревца нет, чтобы спрятаться. Ну и пошла внаглую, не прячась. Потом, когда дорога от турбюро пошла в гору, он не выдержал, обернулся и закричал:
        - Ты что за мной ходишь?
        - Я гуляю,  - отозвалась Овчарка, встав в двадцати шагах от него и уперев кулаки в бока,  - не хватало еще, чтоб всякие уроды мне указывали, где мне можно гулять, а где нельзя.
        - Это кто здесь урод?!
        - Ну не урод. Не урод, а убийца. Ты эту сумку похитил у трупа. То есть тогда она еще не была трупом.
        Прохожие, кажется, находили сцену весьма интересной. Мужик ринулся дальше бегом. Он, отдуваясь, одолел гору. Овчарка даже не запыхалась.
        - Даже не пытайся,  - крикнула она мужику,  - у меня дыхалка как у скакового жеребца, я могу трусцой хоть десять километров бежать. Эта сумка не твоя. Ты убил Шуру Каретную, утопил ее, самую лучшую ведущую на нашем ТВ, и я от тебя не отстану.
        - Да что тебе надо?  - заорал мужик в очередной раз.
        - Где ты взял треклятую сумку? Почему ты ее утопил? Имей в виду, остров - это большая деревня. Тут на одном конце его кто чихнет - на другом уже знают, отчего чих случился. Вон нас сколько народу слушает…
        - Я никого не топил! Отвянь от меня!
        Он свернул в переулок, и Овчарка догадалась, куда он идет - в паломническую гостиницу.
        - Врать нехорошо,  - крикнула она,  - а еще живешь в паломнической гостинице! Поскольку ты ворюга и убийца, стало быть, и письменное благословение от батюшки у тебя поддельное! Дешевого жилья захотелось. К тому же паломники не такие хамы. И они не жрут отбивные во время поста, а тем более в пятницу.
        Мужик смекнул, что сейчас Овчарка устроит ор в гостинице и его выкинут на улицу. К тому же Овчарка набрала номер Вассы. Васса ответила, что ее выгнали из ментовки, когда она сказала, что кто-то носит с собой сумку трупа. Нет трупа, нет и сумки трупа - так они сказали, да еще и на смех ее подняли.
        Овчарка выслушала и сказала так, чтобы мужик слышал:
        - Ну, выезжайте. Я на улице Большой Морской, где паломническая гостиница,  - и добавила, отключая мобильник: - Щас мой парень приедет с другом. Они в охране работают. Мой парень не любит, когда меня обижают.
        - Да что тебе надо?! Я тебе денег дам, отвяжись только!
        - Ты где взял сумку, козел? Отвечай конкретно, понял? А то останешься без жилья и с переломами всех конечностей!
        - Да я ее впервые в столовой той увидел. Как ты мне ее показала. До этого я ее и в глаза не видел. Смотрю, вроде дорогая сумка. Ну и решил: возьму. Вот тебе крест, никого я не топил!
        - Брехло и ворюга, а еще крестом клянется! Давай сумку. А если и тут сбрехал, то я тебя запомнила, усек?
        Мужик поставил сумку на дорогу и припустился к гостинице. И все оглядывался, так что не заметил перед собой бродячего кота, который мирно переходил дорогу, и наступил на него. Кот гаркнул дурным голосом, мужик весь потом покрылся.
        И все продолжал оглядываться. Овчарка захохотала, взяла сумку и пошла прочь, очень собой довольная.
        Васса дожидалась ее дома, на крыльце. Они вошли в свою комнату, и Овчарка заперла дверь на крючок.
        - Этот козел никакой не убийца,  - сказала она,  - просто привык тырить все, что плохо лежит. Сумка с самого начала в столовой была. Слушай, Аслан ей вернул сумку позавчера утром. Позавчера вечером Шура уже плавает у косы с красными валунами. Позавчера днем я ходила в магазин на площади. Искала чипсы и заходила в столовую. Тогда там еще не было никакой сумки. Да и официантки, которые закрывали в тот вечер столовую, не могли ее не заметить. Значит, тогда ее еще там не было. Весь вчерашний день столовая не работала, потому что свет отключили. Столовая открылась сегодня, да и то с опозданием, после одиннадцати, потому что у них во время урагана протекла крыша - видела, весь потолок в разводах? Получается, эту сумку могли там оставить только сегодня с утра. Вряд ли мы узнаем, кто это был - народ попер в столовую, так соскучился по горячей человеческой пище. Вот смотри. Допустим, убийца Каретной принес ее сюда. Спрашивается - зачем? Легче ее выбросить, чем переть в столовую. Я так думаю - он в нее что-нибудь такое сунул, чтобы тех, кто его ищет или будет искать, со следа сбить.
        - В сумке, кстати, могло быть что-нибудь, что его обличает. Кто знает, вдруг Каретная вела два дневника и один носила с собой на цепочке, а другой в сумке? Вот он его изъял и уничтожил. Давай скорей, открывай, а то я умру от нетерпения! Слушай, а может, ее не открывать? Ведь полагается снять там отпечатки пальцев. Может, ее в ментовку?

> - Да откуда у них тут дактилоскопист в этой глуши? Вон я слышала тогда на причале, когда Аслана зарезали, что у них тут и морга-то нет. К тому же ты слышала: нет трупа - нет сумки. А кто докажет, что это сумка Каретной? Нас они крейзи считают - то нам трупы мерещатся, то сумки… Неохота висяк раскапывать.
        С этими словами Овчарка расстегнула «молнию». Шура Каретная путешествовала налегке. Сумка была небольшая, и класть в нее следовало только самое необходимое. Лишь только сумку «Гуччи» открыли, из нее запахло какими-то сладкими духами.
        - Вроде похоже на «Пуазон» диоровский,  - сказала Овчарка,  - но я, конечно, не спец. Стыдно, а еще в «Женском мире» работаю.
        - Нет, это «Опиум»,  - отозвалась Васса,  - я его не спутаю, я все время ими душусь.
        Овчарка достала из сумки томик Кортасара, толстый роман Мураками, пакет с боди и тремя парами трусов, электрическую зубную щетку «Браун», пасту «Колгейт», духи
«Опиум» (выяснилось, почему ими пахло так сильно - крышка соскочила с флакона, пару черных, прошитых белыми нитками мокасин, тоже «Гуччи», Шура явно питала слабость к кожаным изделиям этой фирмы. На дне сумки лежала пара бесплатных газет и распечатанный конверт. Овчарка разложила все на своей кровати. Еще была белая безрукавка из ангорки, очень красивая.
        - Слушай,  - сказала она,  - по-моему, знаешь на что это похоже? Она, когда выходила из дома в Москве, проверила почтовый ящик. Я вот тоже так сделала - чего, думаю, это барахло рекламное здесь копиться будет, воров квартирных привлекать. Не глядя все сунула в сумку и пошла. И она так же - взяла это письмо и вместе с вот этими газетенками сунула в сумку не глядя. У нее времени не было это все сортировать на нужное и ненужное. Я тоже так часто - сгребаю все подряд, вдруг там счет за переговоры или нужное письмо. А по-твоему, если ты идешь с собранной сумкой, ты кладешь все это наверх, правда?
        - Конечно. А здесь все бумажки из ящика оказались на дне. Хотя знаешь, дорога длинная, она могла сто раз залезть в сумку, и тогда почта очутилась бы на дне. Или это значит, что все прошерстил убийца.
        Обе жадно смотрели на распечатанный конверт.
        - Эта Шура все-таки странная,  - заметила Овчарка,  - спартанский наборчик! Ни одежды особо, ни обуви, ни еды. Зато тома модных писателей, которыми по башке если ударить, убить можно! Полное презрение к материальной стороне жизни. Одна пища для ума! Очень на нее похоже! Тащить за тыщи километров на северный остров Мураками, прихватив, по сути, одни только трусы!
        И Овчарка потянулась к конверту. Туда был вложен только один лист из тетради в клетку, на котором круглым широким почерком было написано следующее:

«Дорогая Шура, мы можем быть вместе. Я не одна из твоих сумасшедших поклонниц, не тусовщица. Я просто домашняя девочка, но ты свела меня с ума. Почему ты не захотела поговорить со мной вчера, когда выходила из телецентра? Наверное, просто меня не узнала, ведь ты не знаешь, как я выгляжу. Но твой охранник больно толкнул меня в плечо. Ничего, это не важно, я и не такое вынесу, лишь бы мы были вместе. У меня такие же голубые глаза, как у тебя. Если мы не будем вместе, мне и жить незачем. Да и тебе тоже, когда-нибудь ты это поймешь. Хочу отрастить волосы и сделать химию, чтоб они были как твои. Я могу вечность ждать нашей встречи, но все-таки мое терпение не беспредельно. Меня зовут Света, и ты мой единственный Свет. Свет в ночном мраке».
        - Пишет, что не сумасшедшая поклонница. Но это типичное письмо сумасшедшей поклонницы.
        - Факт,  - отозвалась Овчарка,  - так по-дурацки пишут только совсем спятившие фанатки лет четырнадцати - восемнадцати. Хотя… черт ее знает. По почерку не разберешь возраста. Есть и взрослые дауны или маньяки, которые тоже таким слогом разговаривают со своим кумиром. Или нас хотят провести. Подбросить фальшивку. Мол, грозилась, писала, ну и убила. Сплошь и рядом. Джона Леннона убили? Убили. Маньяк убил. Он сначала тоже ему такие вот письма писал, а потом вообразил, что Джон Леннон - это он, ну и убил того как самозванца. И тоже был совсем не подросток, если мне память не изменяет.
        - Письмо липовое, вот что я тебе скажу,  - ответила Васса после короткого раздумья,
        - очень уж все просто получается, ты что там роешься? Больше ведь ничего нет.
        Овчарка перевернула сумку вверх дном, но оттуда ничего не вывалилось.
        - Я думаю, тут еще должно быть что-то. Видишь, если все сложить, остается место. А мне, если опять-таки память не изменяет, кажется, что она садилась в поезд с сумкой набитой до отказа. Сумка и так небольшая. А дорога долгая. В таких случаях сумку полностью набивают необходимым, поверь мне. Хотя Шура и не была обыкновенным человеком, как мы с тобой, она все-таки женщина. А мы обычно так собираемся, что потом, когда надо сумку застегивать, приходится на нее сесть верхом. Что-то здесь еще было.
        - Почерк, кстати, вроде твоего,  - заметила Васса, продолжая рассматривать письмо,
        - ты тоже такими аршинными буквами пишешь.
        - Ты гений, Васса!  - завопила Овчарка.  - Девчонка сильно близорукая, это ясно как день. Я когда очки не надеваю, так же катаю! Она, я уверена, плохо видит, но очков наверняка не носит, потому что думает, что они уродуют ее личико.
        Они все сложили обратно в сумку.
        - Завтра еще раз все пересмотрим,  - сказала Овчарка,  - может, что и придет в голову.
        И Овчарка завалилась на кровать. А Васса вышла на крыльцо, прислонилась к косяку и стала глубоко дышать ртом. Овчарка вышла следом за ней.
        - Ты чего?  - спросила она.
        - Все нормально. У меня первый день просто. Живот разламывается, и голова болит.
        - Ну вот, а я хотела с тобой пойти монастырь посмотреть.
        - Ничего, на это меня хватит. Погоди, возьму деньги. Я обещала Катьке привезти крестик.
        В монастыре они сперва ходили по крепостным стенам, пристав к какой-то экскурсии. Были в маленькой часовенке, где верующие, встав в длинную очередь, целовали мощи трех святых стариц обители, которые лежали под стеклом, покрытые богато расшитыми черными покровами. Потом зашли в церковную лавку, где долго выбирали для Катьки серебряный крестик. В комнатке, что располагалась в угловой башне, купили расшитое красными конями белое полотенце у одетых в сарафаны девушек. Овчарке дали бесплатно длинную полоску из бересты, и она повязала ее себе на голову, как это делали они. В конце концов они зашли в храм на службу, но скоро ушли оттуда, потому что у Вассы от тамошней духоты опять голова закружилась. Тотчас вслед за ними из церкви за руки, за ноги вынесли эпилептика. Он не особенно дергался, только хрипел. Его положили на паперти. Какой-то русобородый парень, в котором Овчарка признала матроса со «Святителя Николая», умело согнул эпилептика и прижал его голову к коленям. Тот затих и только еще раз дернулся, когда ударили в колокола. Потом его куда-то унесли. Люди вокруг говорили, что это бес выходит.
Васса и Овчарка смотрели во все глаза.
        - Как твоя голова?  - спросила Овчарка.
        - Ничего.
        - Ох и бедные мы, женщины. Рожаем мы, семью тянем тоже мы, работаем, как мужики! Так еще и каждый месяц эта напасть!  - возмущалась Овчарка.
        - Похоже, ты скоро станешь мужененавистницей и перейдешь жить в «розовый» сектор.
        - Ничего не стану. Я уже ненавистница этих мужиков. Вот ты мне скажи, за что мне их любить? Что я от них хорошего в жизни видела? Васса, погляди, что это там за сборище у крыльца?
        Они пересекли монастырский двор. Оказалось, что перед высоким крыльцом собрались паломники из тех, что приехали специально к старцу. Подругам рассказали, что этот старец никого не принимает. И только раз в неделю верующие ему передают записочки и он отвечает на них через своих келейников.
        - Очень святой старец. Одни сухари с водой ест,  - сказала Овчарке женщина, которая приехала спросить, разводиться ли ей с пьяницей мужем или нет. Еще одна девушка из Владимира хотела, чтобы старец дал ей совет: уходить ей в монастырь или жить в миру. Надо заранее было приготовить конверт с вопросом и вложить туда пятьдесят рублей.
        - И тут деньги,  - сказала Овчарка.
        - Конечно, надо же старцу на что-то покупать сухари,  - отозвалась Васса.
        - Это, наверное, тот старец, которого мы видели в подземелье во время бури. Не может тут быть двух святых старцев. Слушай, у меня мысль. Спрошу-ка я старца кое о чем. Чем я рискую? Только полтинником, не убудет же от меня.
        Овчарка вынула из кожаной сумки-банана свой блокнот, куда она изредка записывала мысль, достойную героического журналиста, если та приходила ей в голову. Она так и называла этот блокнот - блокнот для умных мыслей. Она выдрала чистый листок и написала на нем крупно:

«Меня зовут Овчаркой. Когда была буря и я хотела выйти, вы сказали всем, кто не хотел, чтобы я шла: «Пусть идет». Убили человека, и я хочу знать, кто это сделал. Может, этот убитый человек и был грешником, все равно надо найти того, кто убил. Не знаю, как это сделать.
        Помогите мне, подскажите что-нибудь. Вы, вероятно, решите, что я не очень-то верующая и мне помогать не стоит. Но я всегда жила по совести, если надо, помогала и не обижала никого попусту.
        С уважением, Овчарка».
        - Жаль, конверта нет. Но, может, возьмут и так.
        Овчаркино послание взяли вместе с пятьюдесятью рублями. Прошло минут тридцать, и вышел на крыльцо монах. Он выкрикивал имена, и тот, чье имя он произносил, поднимался к нему, и монах тихо говорил ему то, что старец велел передать. Все уходили довольные. Жене алкоголика велели развестись, а девушке, которая собралась в монастырь, велели оставаться в миру и в нем помогать людям. Овчарку вызвали последней.
        - Тебе велено сказать: большая губа не дура.
        - И все?  - разочарованно спросила Овчарка.
        - Все. Иди.
        Овчарка спустилась с крыльца к Вассе и сказала:
        - Плакал мой полтинник. Ерунда какая-то. Большая губа не дура.
        - Это так говорят: «У тебя губа не дура». Может быть, это что-то значит? Вроде шарады.
        - Говорил бы ясно. За свои деньги еще шарады разгадывать,  - ворчала Овчарка,  - а может, он давно ума решился. Нельзя же все время в келье сидеть, есть сухари и молиться.
        Они вышли из монастыря через центральные ворота и остановились возле стенда с картой Бабьего острова, чтобы полюбоваться, как солнце садится за бухту Благополучия. Каменные стены монастыря стали розово-оранжевыми.
        - Давай я тебя щелкну,  - предложила Васса,  - очень уж небо красивое.
        Но Овчарка ее не слушала. Она смотрела на карту.
        - Васса, я сейчас умру. Видишь, написано - Щучья бухта?
        - Ну?
        - А ниже написано - Большая губа.
        Воцарилось молчание.
        - Как ты думаешь, сколько отсюда до нее?  - наконец спросила Овчарка.
        - Километров восемь, не больше.
        - Тогда пошли.
        - Все равно до темноты не успеем.
        - Возьмем велосипеды. Там, возле турбюро, прокат. Побежали.
        В прокате они заплатили за три часа и узнали, что Большая губа - пустынный пляж, который тянется целых пять километров.
        - Там гнездятся полярные крачки,  - добавил мужик, который выдавал им велосипеды.
        - Ничего, мы их не обидим,  - отозвалась Овчарка, пробуя большим и указательным пальцами, хорошо ли накачаны шины.
        - Да я знаю, что не обидите. Но остров ведь заповедный. Нужно купить разрешение в лесхозе для того, чтобы ездить по острову, иначе оштрафуют.
        - У нас времени нет еще переться в лесхоз.
        - Да он уже и закрыт.
        - Значит, заплатим штраф, если нас застукают. Покатили, Васса.
        Сумасшедшие девчонки расплатились тысячерублевой бумажкой и умчались, даже не дождавшись сдачи, будто за ними дьявол гнался по пятам.
        Коза пробовала бежать вровень, но стала отставать и в конце концов, поняв, что за подругами ей не угнаться, встала на дороге и жалобно заблеяла, глядя в их сторону.
        - Может, подождем ее?  - спросила Васса, которой стало жаль козу.
        - Еще чего. Мне надо узнать, кто Каретную замочил, а не с козлами возиться.
        Овчарка выдохлась после трех километров пути. Они сели у дороги в траве. Но даже и пяти минут не просидели - на них, потных, слетелось целое облако комаров. Они вились над головами, жужжали и кусались.
        - Черт, ну и зверье!  - сказала Овчарка, размахивая веткой.
        - Это называется гнус,  - отозвалась Васса.
        - Да, подходящее для них названьице!
        Как только они тронулись, у Вассиного велика соскочила цепь.
        - Ничего,  - сказала Овчарка,  - в детстве я ее натягивала сто раз. И сейчас смогу.
        И Овчарка полезла в суму для инструментов. Она перевернула Вассин велик и поставила, оперев его на руль и сиденье. Она развинтила все педали. Темнело. Васса с беспокойством глядела на детали, которые Овчарка одну за другой складывала на большой лист лопуха.
        - Ты уверена, что сможешь?
        - Не волнуйся. Ты только комаров от меня отгоняй. Вот козел, дал неисправный велосипед. Великий защитник крачек, черт бы его побрал!
        Наконец она свинтила все как было. Но только Васса села на велик и надавила на педаль, как цепь опять соскочила. Так что оставшиеся пять километров придется пройти пешком, везя велики, грустно подумала Овчарка.
        - Слушай, а что, если спрятать велосипеды где-нибудь в кустах, а на обратном пути забрать,  - предложила Овчарка,  - чего их переть туда-сюда?
        - А если мы не найдем, где их спрятали? Или их возьмет кто-нибудь?
        - Не волнуйся. Выберем какой-нибудь ориентир.
        Ориентиром стал древний полосатый верстовой столб. За ним был овражек, по нему тек ручеек. Там они и спрятали велики.
        Когда они добрались до Большой губы, было почти темно. Только узкая розово-желтая полоска на горизонте - все, что осталось от заката,  - давала пока кое-какой свет.
        - Дохлое дело,  - грустно сказала Овчарка,  - надо прочесать весь пляж. А через полчаса совсем стемнеет, что тут найдешь в тьме кромешной.
        - Давай пройдем хоть немного,  - предложила Васса.
        Идти по песку после такого марш-броска от поселка было трудновато. Полоска на горизонте гасла.
        - Ну и где здесь крачки? Наврал небось этот велосипедных дел мастер,  - проворчала Овчарка.
        - Все крачки спят давно. Как и все нормальные люди. Кроме тех психов, которые ночью таскаются по непонятно какому пляжу непонятно зачем.
        - Твоя правда,  - откликнулась Овчарка, прыгая с камня на камень,  - надо было завтра ехать с утра. Чего мне не терпелось, не пойму. Ладно, по-моему, хватит. Совсем темно стало. Давай посидим отдохнем, благо тут у моря комаров меньше, и будем домой двигать.
        Так они и сделали. Овчарка поднялась, чтобы идти, сделала два шага и шлепнулась, споткнувшись о какую-то ветошь. О песок, конечно, стукнулась небольно, но очень рассердилась и стала ругаться. Так хотела прочесать Большую губу, и вот теперь тащиться сюда еще и завтра!
        - Какой урод это сюда кинул!
        И с досады она ногой поддала мокрую и грязную ветошь. Васса уже ушла вперед, и Овчарка позвала ее.
        - Погоди, подружка. Дай-ка зажигалку.
        Когда Овчарка щелкнула газовой зажигалкой, она увидела, что перед ней грязный, мокрый, осклизлый, дырявый, пахнущий тухлой рыбой красный клетчатый плед.
        - Господи, Васса, это ее плед. Она в нем сидела тогда на причале в Кеми. И на корабле тоже в нем была. Я его запомнила. Из дорогих, мохеровый, настоящий шотландский.
        Овчарка прополоскала плед на мелководье и выжала его. Они шли от Большой губы по грунтовой дороге обратно. Овчарка говорила:
        - Теперь мне все ясно. Мы не видели, как Шура Каретная сходит с корабля на Бабий остров. Потому что она вообще на него не сходила. Она сидела там на корме в этом самом пледе, и тот, кто ее убил, столкнул ее в воду. Проще простого. Ты ведь слышала - семь минут максимум, если даже плавать умеешь. А видеть этого никто не мог - погода была скверная, все сидели в каюте. Если она и кричала, опять-таки никто ее слышать не мог. Плед - вот чего не хватало в сумке.
        - Но ведь она приходила за своей сумкой.
        - Да это мог быть кто угодно. Убийца ее спихнул, а про сумку забыл. А там наверняка что-то было, что могло его выдать. Он переодевается в белое - тот матрос мне сказал, что к Аслану приходила женщина в белом. В лицо-то Шуру этот Аслан знать не мог. Ага, значит, убийца - женщина. Хотя убийца мог быть и мужчиной и нанять какую-нибудь женщину, чтобы сходила и забрала сумку. Теперь мне кажется, что и Аслана не случайно прирезали. Слышала ведь - тихий непьющий мужик, в драки никогда не лез, учебу сына оплачивал. Так что убийца вынул оттуда все для себя опасное, а сумку подбросил в столовую. В любом случае ее убил кто-то из тех, кто был на катере.
        Всю дорогу они перебирали пассажиров «Святителя Николая» и строили догадки, кто же из них больше других годится в убийцы.
        - Груша - так это сомнительно, правда?
        - Да,  - отозвалась Овчарка,  - она, конечно, сенсации ради маму родную продаст, но убить… вряд ли. К тому же она наружу не выходила, я бы видела. Двое матросов - так у них никакого резона топить Шуру, они ее знать не могли. К тому же как только кораблик отошел, они пошли спать.
        - Малолетки тоже не смогли бы. Да они и из каюты никуда не уходили тоже.
        - Ты не помнишь, как только мы отошли из Кеми, кто выходил из каюты первым?
        - Я выходила. За чехлом от бинокля.
        - Ты вне подозрений, подруга.
        - Когда в фильмах что-то расследуют, подозревают всех. Потом оказывается, что убил тот, на кого никто не думал.
        - Не валяй дурака,  - ответила Овчарка.  - Тебя не было минут пять от силы.
        - Так чтобы убить, и секунды хватит.
        - Ладно, если тебе так больше нравится, буду и тебя подозревать. Кто за тобой выходил, не помнишь?
        - Сперва та пятидесятилетняя женщина с обесцвеченными волосами покурить. Потом тощая девчонка с метровым золотым лабрисом. Она чем-то отравилась и пошла в сортир,  - сказала Васса,  - эта баба с испорченными волосами еще ей леденцы предлагала от укачивания.
        - Между прочим, эта девчонка очень нервничала, я это еще в «Поплавке» заметила. Кто еще?
        - Еще отец Панкратий с женщиной в платке пошли помолиться на поклонный крест на островке, когда плыли мимо него. Их минут пятнадцать не было. Но их, по-моему, стоит исключить.
        - Почему это? Сама же сказала - подозревать, так всех. Кстати, отец-то он отец, а вполне мог ее спихнуть. Он ведь у них тут воинствующий гонитель лесбиянок. Он наверняка ее знал, она ведь настоящая икона всея Руси для всяких там извращенцев. Чего еще и ожидать от фанатика. А эта паломница ему из солидарности помогла.
        - Не знаю, что-то сомнительно,  - отозвалась Васса.
        - Ага! А ведь мой папаша-то тоже выходил. От такой твари, как он, всего ожидать можно.
        - Кончай наезжать на своего папу.
        - Хочу и наезжаю. Хочу - прирежу его. У меня что, по-твоему, права такого нет? Ты, Васса, очень добренькая. Если б он разорился, если б его хватил инфаркт и его бы парализовало или мошенники у него отняли квартиру, а его запихали в дом престарелых, я бы и тогда к нему не пришла. Хотя нет, пришла бы. Чтоб посмеяться.
        - Ну и злющая же ты!
        - Я не злющая, я справедливая.
        - А по-моему, ты притворяешься. Послушай, Овчарка, это наш столб?
        - Нет, наш был немного покосившийся. Наш дальше.
        Они дошли до следующего верстового столба. Однако за ним не было никакого оврага.
        - Черт знает что,  - сказала Овчарка,  - значит, тот был наш. В такой тьме не разберешь.
        Они пошли обратно. Овчарка первой полезла в кусты и ощупью отыскала велики.
        - Тут они. Вот твой, Васса, бери.
        Овчарка оглянулась. Вассы не было. Овчарка думала, что Васса идет за ней, но подруга как испарилась.
        - Васса!  - позвала Овчарка, но никто ей не ответил.  - Не смешно, Васса!  - рассердилась Овчарка.  - Я не собираюсь до утра торчать в лесу, комаров кормить!
        И опять только Овчаркин голос прозвучал в тишине. Овчарке стало не по себе. Она сделала несколько шагов по дну овражка и снова позвала Вассу. Овчарке казалось, что кто-то, кого она не видит, смотрит на нее неотрывно и решает про себя, убить ее, Овчарку, или оставить жить дальше. Кто-то чужой и очень сильный разглядывал ее. Он не издавал ни звука, только звенели тысячи комариных голосов в кромешней тьме. Но Овчарка знала, что он здесь. Может быть, он уже убил Вассу! Овчарка перестала звать подругу и старалась как можно тише ступать по оврагу. Даже когда она наступила в ручей и студеная вода хлынула в ботинок, она и звука не издала. Она открыла свой складной ножик. Оружие никакое, но, если ткнуть в лицо, можно выиграть время. Тут прямо позади Овчарки что-то зашуршало, и Овчарка прыгнула вперед и сильно ударилась лбом о лоб Вассы.
        - Бери велик, быстро,  - зашипела Овчарка,  - тут кто-то есть!
        Они вывезли велосипеды на дорогу и дали такого деру, что несколько километров не разговаривали, а только отдувались. Овчарка оглядывалась назад. Велосипеды, которые они везли, дребезжали по каменистой дороге. Только когда показались огни поселка, Овчарка заговорила:
        - Ты где была? Я тебя звала, ты что, не слышала?
        - Я ничего не слышала. Ты в овраг полезла, а я решила пописать на обочине прямо. Ждала-ждала, а ты не идешь. Я за тобой и пошла. И тут ты как прыгнешь. На лбу теперь шишка будет.
        Овчарка помолчала, а потом сказала:
        - Там кто-то был.
        - Кто?
        - Откуда я знаю. По-твоему, мне надо было там остаться и его спросить?
        - Может, это какой зверь был?
        - Здесь диких зверей нет, ты же знаешь. Там был человек, это в сто раз хуже зверей.
        - Ну, может, собака.
        - Нет, не собака. Он на меня смотрел. И так смотрел, что… как бы тебе объяснить… Как будто мне уже и деваться некуда. Как будто я, даже если наизнанку вывернусь, уже никак не спасусь. Могу выпендриваться, но все равно все будет так, как он хочет. А он просто решает, как со мной поступить, как лучше убить… Правда, это было жутко. Ты знаешь, у меня вообще-то нервы крепче некуда, и это у меня не воображение разгулялось. Я и «Лорелею» видела, и мертвую Шуру, и мне это ничего…
        Наутро они встали пораньше, чтобы вернуть велики в прокат. Мужик, любитель крачек, содрал с них тысячу за то, что не вернули велики вчера, и завозникал насчет соскочившей цепи. Овчарка живо поставила его на место:
        - Эта цепь соскочила сразу после трех километров пути. Мы перлись пешком черт-те сколько времени. Наши ноги не казенные. Так что приткнись и будь доволен, что я ничего не требую за моральный ущерб.
        После они зашли в турбюро, чтобы заказать сегодня поездку на Маяковую гору. Внутри ровно гудели кондиционеры. За офисным столиком в кожаном с высокой спинкой кресле восседала женщина в бордовом полосатом брючном костюме и белоснежной блузке. Овчарке даже показалось, что, переступив порог турбюро, она вдруг на минуту вернулась в Москву. Иллюзия была бы полной, если бы в окно не был виден заглохший прудик, где плавали гуси, да не мычала корова у крыльца, выпрашивая у всех входящих какое-нибудь лакомство. Начальник местной администрации явно не бедствовал. В бюро оказалась та самая девчонка с катера с золотым лабрисом на шее. Она тоже хотела ехать на гору. Она расплатилась и вышла, расписавшись в ведомости. Следом за ней расплатились и подруги. Их предупредили, что сегодня в два часа надо прийти на площадь, оттуда поедет автобус. Овчарке сказали прописью проставить в ведомости сумму. Овчарка стала, закусив губу, тщательно выводить в самой нижней чистой графе «семьсот пятьдесят рублей». Тут она случайно поглядела на графу, которая была выше, где расписалась девушка с лабрисом, и пихнула незаметно
Вассу.
        - Гляди, гляди!  - зашептала она.  - Точь-в-точь как в письме. Почерк тот же, тютелька в тютельку!
        Васса поглядела и шепнула в ответ:
        - Он! Точно!
        Овчарка все-таки уточнила у турбюровской женщины:
        - Вот тут, это писала девушка, которая только ушла, да?
        Женщина кивнула.
        - Просто мне понравилась ее роспись,  - объяснила Овчарка.  - Мне с росписями никак не везет. Мне когда было шестнадцать лет, я получила паспорт в ментовке и так там расписалась, что потом ну никак не могла повторить. Все время расписываюсь по-разному, хоть бы два раза похоже вышло. А вот у девушки красивая и простая закорючка, пожалуй, это я смогу повторить.
        - А вы пишите просто свою фамилию, да и все,  - посоветовала турфирмовская баба.
        - Пожалуй, идея!  - согласилась Овчарка, и они с Вассой вышли.
        - Между прочим, про подпись это правда,  - говорила Овчарка по дороге к дому,  - моя мама открыла магазинчик после перестройки, так там потребовалось кучу документов оформить. Ну и кое-что надо было подделать, ничего такого плохого, никто от этого не пострадал, так, формальность. А я всегда ведь по-разному расписываюсь. Ну и мама попросила меня расписываться за этих воображаемых людей. Как сейчас помню. Выберу любые две заглавные буквы и сочиняю. Все, я должна быть на этой горе. Раз это письмо из сумки она написала, я знаю, как ее прижать. Это даже хорошо, что тела нет, никто не знает, что Шура мертва, кроме нас и убийцы. Это нам на руку. Знаешь, ведь звездам часто угрожают в письмах всякие там маньяки. Ну, я и притворюсь, что я частный детектив и что меня наняла сама Шура. Покажу это письмецо, она и поплывет. Ого, смотри, лошадки!
        Они проходили по улице Полярной.
        В низине паслись три лошади, среди них та, белая. Она ходила свободно. Две другие, рыжие, черногривые и чернохвостые, были привязаны к колышкам. Овчарка сказала:
        - Пошли купим вон в той палатке что-нибудь вкусное и покормим их.
        - Там при них человек сидит, разве не видишь?
        - Ну так что же. Я их ведь не травить собираюсь.
        Овчарка купила в палатке две булочки с корицей, и они пошли за огороды. В низине было мокро, даже камыш рос. Приходилось прыгать с кочки на кочку. Человек, карауливший лошадей, сидел спиной к ним на складной брезентовой табуретке, так что видеть, как подруги подошли, он не мог. Он смотрел на море и курил беломорину.
        - А можно нам их покормить?  - спросила Овчарка.
        Ответа не последовало.
        - Наверное, он глухой или медитирует,  - предположила Васса,  - или играет в раз-два-три, замри. В любом случае сторож хоть куда.
        - Извините, а можно нам коней покормить?  - громко заорала Овчарка.
        Мужик будто «отмер» по команде. Не поворачиваясь, сдвинул кепку на затылок, процедил:
        - Чего орешь как повешенная, слух у меня не отсутствует. Потчуй сколько хошь.
        Овчарка скормила белой целую булку и хотела пройти к привязанным, но кобыла-нахалка отталкивала ее мордой и как шлагбаум вставала перед Овчаркой всякий раз, как она пыталась подойти к рыжим лошадкам. Овчарка шлепнула ее по губам, но кобыла не унялась. Овчарка тогда бросила по кусочку тем коням издалека, но их тут же слямзила белая.
        - Ты не лошадь, а свинья и эгоистка,  - рассердилась Овчарка.
        Кобыла только шевелила ушами и не сводила глаз с оставшейся половины булки, мол, ругай, ругай, но вкусность давай сюда. Она наступила Вассе на ногу, а Овчарке зубами развязала шнурок на правом ботинке. Когда последний кусочек булки исчез у кобылы в пасти, Васса вызвалась сбегать к палатке и купить еще что-нибудь, например ванильных сухарей. Мужик заметил, что кормить ломовых коней ванильными сухарями - это курам на смех. Васса ушла. Мужик снова застыл, на море глядя.
        Кобыла обнюхала Овчарку, поняла, что булок больше у нее нет, и сразу потеряла к ней интерес. Овчарка встала на сухую кочку и стала дожидаться Вассу. Мужик вдруг спросил:
        - Тебе из коней моих какой больше по сердцу?
        Овчарка задумалась.
        - Наверное, вот эта белая,  - сказала она.
        - Белых коней нет, серые есть. Так на денниках и пишут: «серый жеребец» или «серая кобыла». А почему вот она тебе по сердцу?
        - Не знаю. Красивая,  - ответила Овчарка, чувствуя себя как на экзамене.
        - Вот то-то и оно - красивая,  - с досадой отозвался мужик,  - кроме красоты, в ней и нет ничего. Все кони выдающиеся неказистые были - Крепыш там, Анилин тоже. У красивых что - вся сила в красоту уходит. И красивую лошадь, и красивую бабу полюбить - одна беда. И та и та давно в себя влюбились… Коли ты человек, так того и люби, кто тебя так же полюбить может. Вот ты любишь - так думаешь, мое это, а потом потеряешь и оказывается, что никакое это не твое и твоим и не было никогда, а только тебе это так казалось. Такая любовь верная, которая покой вселяет в душу твою. Такую вот любовь ни на золотую гору, ни на что променять нельзя. А вы откель сами?
        - Московские,  - сказала Овчарка.
        - Бывал. Ох и беспокойный город.
        - Точно.
        - Сами что делаете?
        - Я - редактор, а она - в рекламном бизнесе,  - ответила Овчарка и сама поняла, какие неуместные слова она сказала.
        Старик ни о том, кто такой редактор, ни о том, что такое реклама, понятия не имел, да ему это и не нужно было.
        - Ученые, значит,  - решил старик,  - щас много женщин ученых, одеты хорошо, речь модная, пахнут, как вот букет. Только вот счастье у бабы всегда одно - дом хороший, теплый, муж с головой, дети - орава целая, которые потом своих ребят народят. Или, скажете, не так?
        - Почему скажем? Все так,  - ответила подошедшая Васса.
        - Ну что ж, хотите, еще приходите, мне развлеченье и лошадкам радость. Не завтра только - завтра мне тройку закладывать, приезжает кто-то важный. Да докармливай уж, кобылу подержу, хватит с нее за глаза.
        Овчарка с Вассой угостили ванильными сухарями двух рыжих пузатых черногривых лошадок, распрощались со стариком и пошли прочь, к дороге.
        Почти до самого дома Овчарка шла молча и думала: «Зачем вообще расследуют преступления?»
        - Чтобы преступника наказать, зачем же еще? Чтобы справедливость была,  - ответила Васса.
        Оказалось, что рассеянная Овчарка вслух произнесла то, о чем подумала.
        - А толк какой? Шура Каретная от этого не оживет, если я ее убийцу найду.
        - Ну, преступников наказывают, чтобы другим неповадно было.
        - Хрень. За другого нельзя споткнуться. Только если сам нос разобьешь, научишься под ноги глядеть. Отсидишь там, где небо в клеточку,  - лучше не станешь. Знаешь, я когда найду того, кто убил, я его сдавать не буду. Я сперва его к стенке прижму, так что он уже с жизнью простится да от страха опухнет, а потом пусть проваливает на все четыре стороны. Совесть и Бог ему судьи, вот я как думаю. Я найду его. Там в Кеми, на причале, Каретная так на меня посмотрела. Как будто знала, что ей жить осталось всего ничего. И знала, что я буду искать того, кто ее убил. Она так на меня смотрела…
        - Как?
        - Будто подбодрить хотела.
        Когда они пришли домой, Васса совсем расклеилась. У нее еще со вчера ломило живот, а теперь голова адски заболела. Она сказала, что лучше останется. Тогда Овчарка решила перенести экскурсию на завтра.
        - Нет уж,  - сказала Васса,  - и так уже переносили. Езжай. Кто гарантию даст, что я завтра в таком же виде разобранном не буду? Что ты, из-за моих месячных совсем острова не увидишь? Иди, тут и думать нечего. Катаклизмы эти и так у нас три дня отняли. Через три часика приедешь, а я тут поваляюсь с книжкой, мне и получшеет, тогда и поужинать сходим.
        Васса осталась наедине с томиком Акунина, а Овчарка отправилась на площадь. Автобус уже был полон, оказалось, что Овчарка пришла последней. В автобусе среди прочих сидели те две дуры малолетки с катера. По автобусу пробежал шепоток. Овчарка краем уха уловила: «Та… с козой». Многие экскурсанты тихо прыснули, другие заржали, как идиоты, наблюдая, как коза проводила Овчарку до гармошек дверей, грустно взглянула ей в глаза и поцокала обратно. Овчарка рассердилась и громко сказала:
        - Козы не видели, вот идиоты!
        Овчарка не слишком любила выделяться, но что поделать, как тут не выделишься, если ты отличаешься от других людей. Она вспомнила, как однажды летом пришла в редакцию
«Женского мира» с небритыми подмышками. Нет, особых зарослей там не было, так, пушок. Но все дамы вокруг так отреагировали на это, будто Овчарка вперлась к ним с этой самой козой. Они шептались, ахали, все время пялились, как дуры. Все кончилось тем, что Овчарка встала из-за компьютера и громогласно объявила, подняв руки вверх:
        - Да, я пришла с небритыми подмышками! Они небритые и не намазаны антиперспирантом, потому что мне так нравится! Те, кому это не очень нравится, могут со мной не общаться или общаться со мной по имейлу.
        Она назло не стала вообще брить подмышки этим летом. В тот день она поняла, что ей не место в «Женском мире» и она там - как вот эта коза на Тверской.
        Девушку с лабрисом Овчарка сразу заметила. Она сегодня оделась во все черное, лесбис-символ был по-прежнему при ней. И по-прежнему нервно сучила пальцами.

«Девчонка хоть и выделывается, но придавить - и посыплется»,  - подумала Овчарка.
        Их выгрузили за два километра до горы. По берегу пресного озера, которое называлось Кислым, они по деревянной тропке должны были идти к горе. Тропка из свежих досок сделана для того, чтобы не потоптать какие-то ценные мхи. С нее сходить не разрешалось. Конечно, Овчарка сразу спрыгнула с тропы и, подойдя к кромке озера, зачерпнула воды, чтобы проверить, вправду ли озеро пресное, а также не кислое ли оно. Вода оказалась и вправду несоленая, обычная и некислая. Все ушли вперед. Овчарка сплюнула, вернулась на тропу с мокрыми по колено джинсами. Скоро показалась девушка с лабрисом, которую и поджидала Овчарка. Овчарка сидела на деревянной тропе, свесив с нее ноги, и выжимала штанины.
        - Ну и мокредь там,  - сказала Овчарка,  - знала б, не полезла.
        Девушка ничего не ответила, поджала губы и двинулась мимо нее с видом английской королевы на приеме. Тут Овчарка вздохнула и сказала ей в спину задумчиво:
        - Ах, ах, ах! Какие они гордые, эти фанатки-маньячки, которые пишут ВИП-лицам письма с угрозами. Напакостили и бродят по северным островам задрав нос как ни в чем не бывало. А сколько нервов попортили звезде - на это им плевать с высокой колокольни!
        Девчонка остановилась и резко развернулась. Овчарка встала.
        - Может, поговорим все-таки, милая моя Светочка? А то мне со спиной как-то грустно разговаривать.
        - Тебе что надо? Ты кто такая?
        - Я добрый, спокойный, белый и пушистый частный детектив. Нанятый Шурой Каретной для того, чтобы прекратить письма с угрозами. И вроде как я нашла то, что надо.
        - Я не угрожала!
        - Да? «Если мы не будем вместе, мне и жить незачем. Да и тебе тоже… Я могу ждать вечность, но мое терпение не беспредельно»,  - процитировала Овчарка.  - Это, по-твоему, что, пожелание здоровья и успехов?
        - Да я и волоска на ее голове не трону!
        - Кто знает! Сперва всякие истеричные девицы пишут такое, а потом кто-нибудь возьмет и врежет звезде в темном подъезде монтировкой по кумполу.
        - Что с Шурой?!  - завопила девчонка.
        - Заглохни и отвечай! Как давно ты ей посылаешь такие писульки?
        Девчонка обмякла лицом.
        - Писем десять отправила. Она мне не ответила ни на одно.
        - Конечно, кому интересны чокнутые? И ты тогда, понятно, разозлилась.
        - Да. Я ей три раза встречи назначала, свою фотографию отправила. Часами ее после передачи ждала у телецентра. Она проходила мимо и ни разу не взглянула.
        - У нас полная Москва истеричек. На каждую глядеть - никаких глаз не хватит.
        - Да мне и в голову не могло прийти ей что-нибудь сделать! Если с ней что-нибудь случится, то мне тут делать нечего.
        - Тут - это на этом свете, что ли?  - спросила Овчарка.
        Девчонка промолчала.
        - Стало быть, ты никогда с ней не разговаривала?  - продолжила Овчарка.
        - Никогда.
        - И вот ты каким-то образом узнала, что Шура едет на Бабий остров. И решила ехать вслед за ней.
        - Да. Я ее еще в поезде увидела, она на перроне курила. Но я к ней не стала подходить. Не стала и на катере. Я решила, как до острова доплывем, там и подойду. Она же отдыхать едет. Даже если она меня и не полюбит… она же одна приехала… мне бы и одной ночи хватило.
        - Понятно.
        - Что с Шурой?  - Девчонка нервно терла щеки ладонями.
        - Заткнись и отвечай. Шура сидела на корме в красном пледе.
        - Да, я видела.
        - Тебе, случаем, не могло прийти в голову подойти к ней?
        - Нет, я к ней не подходила. Мне очень плохо было, потому что я еще в поезде чем-то отравилась. Меня мутило, и у меня понос был.
        - Ясно. А не могло так быть: ты подошла к ней и сказала: «Я - та самая Света» и попробовала навязать ей свои услуги в качестве курортной девочки на одну ночку, а она тебя отшила, а ты очень обиделась, взяла да и попробовала ее столкнуть за борт?
        - Шуру кто-то пробовал столкнуть?! Она живая, господи?!
        - Я не господи. Так не могло так быть, как я сказала?
        - Господи, конечно нет! Где Шура, пожалуйста, скажите!  - Она так яростно терла щеки, что они покраснели как маков цвет.  - Я не могу найти ее в поселке, где она?

«Вроде не похоже, что врет»,  - подумала Овчарка.
        - Поживешь, узнаешь, детка. Да жива-жива,  - поторопилась сказать Овчарка, видя, что у той уже слезы закипают,  - и вот еще что. Сходи, что ли, к психоаналитику. Или пересмотри сама свою ориентацию. Ты с чего решила, что ты лесбиянка? У тебя хоть одна женщина была?  - Девчонка молча покачала головой. Овчарка продолжала: - Ну вот видишь. И не обезьянничай. Шура Каретная - одна на миллион. Лучше быть собой, может даже и плохой, чем под кого-то косить. Ты дура и бездельница, найди себе какое-нибудь полезное занятие, а не карауль Шуру под окнами. Шура таких не любит. Выйди замуж и ребенка роди, вот и заняться будет чем и мозги на место встанут. Тебе сколько лет?
        - Девятнадцать,  - пролепетала девчонка.
        - Пора за ум браться, детка. Попей валерьяночки, отдохни на острове и заведи семью. У моей прабабки в твоем возрасте уже трое детей было, один другого меньше. Конечно, она в деревне жила, и там презервативов не было. А потом у нее еще пятеро родилось. А прадеда забрали, как врага народа. Вот тебе восьмерых поднять слабо бы было? Конечно слабо. И не пиши больше таких писулек, они Шуру нервируют. Забудь вообще о ней. Да будет тебе известно, что она уже нашла себе девушку. Я - ее большая любовь. Она меня обожает. Так что мы с ней едем в Голландию, чтобы там пожениться и жить. Покедова!
        И Овчарка зашагала по тропинке. Девчонка шла сзади и ревела.

«Ничего,  - подумала Овчарка,  - всю глупость свою выплачет. Иначе с дурью никак не расстаться, по себе знаю. Вернется домой - заживет по-новому».
        Она шла-шла и нагнала… своего папашу. Забыла сказать, что он был среди экскурсантов. Но все равно что не был, потому что Овчарка решила впредь смотреть на него как на пустое место или как на кучку собачьего дерьма на дороге и не злиться попусту. Но все-таки, увидев его внушительную спину, обтянутую белой футболкой, она выругалась про себя и подумала с досадой: «Не понос, так золотуха». Папаша шел аккурат посередине тропинки - ни пройти ни проехать. Овчарка рассердилась. Она взяла да и спихнула его с тропинки без лишних слов в какую-то лужу и не стала дожидаться, пока он из нее выберется, а промчалась мимо, крикнув:
        - Хоть сколько-нибудь бы изменился! Все время думает, что он один на свете и, кроме него, нет никого!
        Овчарка скоро нагнала всех. За ней подтянулись ее отец в мокрых штанах и девчонка с лабрисом, вся зареванная. Овчарка поглядела на отца злорадно. Они полезли на Маяковую гору.
        Экскурсовод в очках рассказывал разные истории, когда находил минутку, чтоб отдышаться - гора была крутая. Он поведал, что в начале двадцатого века десять монашек отправились за маяком в Париж - нигде, кроме как в Париже, его не могли тогда сделать.
        Овчарка представила себе Париж с женщинами в шляпках и с зонтиками, экипажами и башней и десять монашек в черном, с дальнего северного острова, которые на все это смотрят круглыми глазами.
        Еще экскурсовод рассказал о том, как один из теперешних здешних монахов боролся с похотью. Ничего ему не помогло - ни молитвы, ни посты. И вот он вышел как-то вечером погулять вне монастыря. А зима была студеная. Он загулялся, а ворота закрыли. Пошел к другим - и те закрыты. В каком-то сарае переночевал, и с той ночи никакой похоти у него уже не было.

«Еще бы, все небось отморозил,  - подумала Овчарка,  - кстати о монахах, надо не забыть поговорить о Шуре с отцом Панкратием и этой его паломницей».
        После маяка они отправились к смотровой площадке. Отсюда вниз им предстояло спускаться на фуникулере - новой игрушке местного начальника администрации, с помощью которой он рассчитывал привлечь сюда заграничных туристов. Спуск должен был занять два часа. Фуникулер зажужжал, и скамеечки поплыли навстречу экскурсантам.
        Пока шла посадка на фуникулер, Овчарка любовалась с площадки озерами. Только когда на горе всего ничего народу осталось и экскурсовод крикнул ей: «Девушка, вы что, не едете?» - она сказала «иду» и присоединилась к остальным. Экскурсовод должен был вернуться в автобус, чтобы ждать всех внизу. А пока он делил всех на пары и сажал на скамеечки фуникулера. Овчарка больше всего боялась оказаться на одной скамейке со своим отцом. Она все время маячила перед очкариком, но он ее будто и не замечал. Да и большинство экскурсантов отправились на гору парами - со своими подругами, мужьями, любовниками. Соответственно, с ними они и желали просидеть два часа, болтая ногами в пустоте.
        Подъезжала по воздуху очередная скамеечка, когда до Овчарки дошло: на площадке их осталось, не считая экскурсовода, четверо: она, ее чертов папаша и парень с девчонкой - молодожены, которые в свое свадебное путешествие приехали полюбоваться Бабьим островом. Так как они, конечно, сядут вместе, она должна будет сидеть со своим проклятым отцом, которого очкарик, как нарочно, тоже будто заметил только сейчас!
        Овчарка чуть не взвыла - два часа с уродом! Но теперь уже ничего не сделаешь - надо расслабиться и получать удовольствие. Можно, конечно, пойти с очкариком, но тащиться с горы больше часа, когда ноги и так устали… Почему она вообще должна лишать себя удовольствия видеть остров с высоты птичьего полета из-за этого липового папаши! Она угрюмо уселась на скамейку, и холм с маяком уплыл из-под ног. Доски скамейки были то ли очень новые, то ли очень некачественно обструганные. Овчарка мгновенно сквозь джинсы занозила себе попу. Это окончательно испортило ей настроение.

«Сэкономил этот начальник администрации на досках»,  - подумала Овчарка. И хотя отец не сказал ей ни слова, а только молча снимал на камеру панораму, Овчарка прорычала ему:
        - Только заговори со мной, сброшу вниз!  - после чего надвинула капюшон пониже и отодвинулась от отца как можно дальше.
        Однако Овчарка не относилась к тем, кто долго злится. Отсюда был хорошо виден весь остров - они находились в самой высокой его точке. Птицы висели совсем рядом с Овчаркой. Она чувствовала себя счастливой. Обычно люди бывают счастливыми по какому-либо поводу, а Овчарка была счастлива просто потому, что жила и глядела на землю и небо.

«Наверное, это самый лучший вид счастья - когда не понимаешь, почему счастлив»,  - подумала Овчарка.
        Впереди маячили обнимающиеся молодожены. Они-то были счастливы, конечно, по конкретной причине, но Овчарка им не завидовала.

«Конечно, хорошо бы, у меня был кто-нибудь… кому доверять можно… вот уж проблема так проблема. Боюсь кому-нибудь доверять. Доверишься, а потом тебя как предадут, как вот этот урод справа. А когда предадут, то это так страшно. Отсюда вниз свалиться и то не так страшно. Ну, переломаешь кости. Но кости срастутся. Душа вот срасталась бы так легко. Хотя маме, конечно, я доверяю. Вот мы, женщины, всегда так - что имеем, того нам мало. У меня есть хорошая мама, не у всякого такая найдется, а я еще чего-то захотела. Наверное, мне так и написано на роду - чтобы одной быть. Вот поговорить бы с этим святым, он ведь предсказывать может, говорят. Чтоб сказал мне, родился ли тот человек, с которым мне быть назначено. Но в конце концов - как там?  - у меня есть я и весь мир. Не так уж это и мало» - так думала Овчарка.
        Прошло около часа. Солнце зашло за тучу, и стало холодно. У Овчарки болела попа, которую она занозила сквозь джинсы, и она никак не могла усесться так, чтобы болело меньше.
        Папаша заметил, что она возится, и сказал: - Ты когда во втором классе была, занозила попу о деревянный стул в школе. Пришла домой, ревешь, никого к себе не подпускаешь. Я в конце концов твою занозу и вытащил иголкой.
        Овчарка хранила угрожающее молчание.

«Ишь подкатывается»,  - думала она.
        - А помнишь, как мы на юге отдыхали, тебе лет пять было. Ты с пирса прыгнула, а там в воде какая-то железяка торчала, ты себе об нее ногу и распорола, и я тебя километр на плечах нес до врача?

«Ну и сука»,  - подумала Овчарка.
        Да, это она помнила. Отец ее нес, и хотя нога очень болела и кровь текла, но это было не так страшно, потому что отец рассказывал ей смешные истории и называл себя
«лошадь Пржевальского» и так хорошо пахло какими-то цветами. И мама шла рядом.
        Овчарка рассердилась. Она посмотрела на отца глазами как у киллера, холодными и прищуренными. Все говорили, что у Овчарки угрожающий взгляд. Они же не могли знать, что Овчарка близорука. Она сказала:
        - Про это не помню. Зато я очень хорошо помню Бологое. И еще я помню, как ты уходил. Мать в тебя вцепилась, и я тоже. А ты ушел, и мать еще хотела за тобой в халатике бежать на мороз. Я ее отговаривала. А мне, между прочим, восемь было. Я - ерунда. За себя я тебя прощаю, а вот за мать - никогда не прощу. Вот была бы она здесь, я бы тебя избила сперва как следует, все кости бы тебе переломала, а потом притащила бы к ней и спросила у нее, прощает ли она тебя? Она, конечно, простила бы, потому что она добрая, но ты бы целую минуту с этим миром прощался. Вот это бы мне согрело сердце! Кстати, еще вопросик. Эта тварь, к которой ты ушел тогда, того стоила? Ты все еще живешь с ней? Это она родила тебе детей?
        - Нет, мы с ней разошлись через год.
        - Понятненько, чего еще и ожидать.
        - А с той, которая мне сына родила, я и сейчас. Павлику теперь двенадцать. Хочешь, познакомлю вас?
        - На кой черт он мне сдался?
        - Все-таки не чужой он тебе человек. Мы все умрем - останетесь только вы, молодые. Родными людьми так не разбрасываются.
        - У меня один только родной человек - моя мать, понял? Стало быть, перебесился, с женой и сыном живешь. Сын, конечно, дело другое, на него и деньги потратить не жалко.
        - Развожусь я скоро опять.
        - Да ну? Никогда не перебесишься, что ли? Странный ты какой-то. У тебя сколько жен было?
        - Три.
        - А ты никогда не задумывался, что дело тут не в женщинах, а в тебе? В том, что ты урод моральный по жизни. Ты вот мне скажи, кого и чего ты ищешь? Скажи, может, я пойму.
        - Не везло нам с братом всю жизнь с бабами. Он хлебнул больше моего, конечно.
        - Это бабам с вами не везло. А что приключилось с братом? Я его даже немного помню
        - у него еще ранняя такая седина была. Помню, еще мама говорила, что брат твой спятил от какой-то большой любви.
        - Жена его ему всю жизнь под откос пустила.
        - Если твой брат похож на тебя, то укажи мне ту женщину, я ей руку пожму.
        - Да ты ее знаешь.
        - Я ее никогда в глаза не видела.
        - Это Шура Каретная. Правда, тогда ее по-другому звали, это ведь она сама себе новое имя придумала. Представляешь, я на нее на катере наткнулся, когда мы сюда плыли. Вот странно - и ее встретил, и тебя. Они тогда - и брат и она - в НИИ одном работали. Волосы у нее белые были до пояса, красотка.
        - Она его женой была?! Это она была той большой любовью? А почему они разошлись?
        - Да какая из нее жена! Она и родить не могла, уж не знаю почему. Ходила по врачам, но так ничего и не вышло. Она сама не знала, чего ей было надо. Но брата, правда, любила.
        - Это ты ему льстишь. Бедная Шура, целый год с таким же уродом, как ты.
        - Брат был во всем меня лучше.
        - Охотно верю, тем более что это нетрудно. Кого угодно возьми - и тот будет тебя лучше. Что дальше было? Он ее тоже кинул из-за юбки?
        - Это она его кинула. Она иногда пыталась быть как все - даже готовить научилась, квартиру снимали, она ее в порядке содержала.
        - Бедная Шура, мне ее все жальче и жальче. Что дальше?
        - Еще та была баба - брату на день рождения подарила календарь, где она на двенадцати страницах в разных позах голая - ей знакомый фотограф сделал. Он и отхлестал ее по щекам. И знаешь, что она сделала? Когда он заснул, чуть ему бритвой горло не перерезала! Хорошо, вовремя проснулся… В постели, рассказывал, неплоха была. Я сперва думал, может, потому он на ней и женился…
        - Понятно мне теперь, почему люди женятся. Чтоб бесплатно трахаться. Жаль, не ты с ней связался и что это не тебя она прирезать пыталась. Позвала б меня. Скооперировались бы, может, что-нибудь и получилось. Что дальше было?
        - Она хоть и стерва была, но честная, врать не умела. Однажды собрала вещи и сказала: «Я врать не могу. Врать - себя не уважать. Я ухожу к женщине. Я не думала, что такое между женщинами быть может, но, оказывается, может. Меня прости. Но притворяться все время - душу свою убивать». Брату это как по роже. К мужику бы еще ладно. Но к бабе! Он разорался, ее за руку схватил. Тут она ножик как выхватит. У него перед носом взмахнула и говорит: «Еще раз меня тронешь - убью». И ушла. Я ее больше ни разу и не видел, только по телику. А с этой бабой она, я слышал, целых девять лет прожила, пока та не умерла отчего-то. Зато брату одному житья не стало. Взял да и запил недели на две. Из НИИ, конечно, поперли. Пришел я к нему как-то месяцев через пять после того, как она ушла. Гляжу - он всю свою обстановку почти уволок и пропил. Грязь от пирушек, на кухне горы дерьма чьего-то. Я его вразумить попытался - надавал ему оплеух. «Как можно так из-за бабы!» - кричу.
        - Да, тебе уж точно не понять,  - съязвила Овчарка.
        - И вот,  - продолжал отец,  - я его к себе забрал. Я тогда только свое дело начал. Сперва все ладилось - попали мы в струю. Он у меня помощником стал работать. Все исправно делает, купили мы себе по иномарке. Он шмотьем дорогим обзавелся. Только и делает, что вкалывает и днем и ночью, каждые две недели в командировку на север ездит, торговали мы тогда карельским лесом. Зовем, бывает, его поразвлечься, а он все: не хочу, некогда. «Я,  - мне сказал,  - когда в работе, о ней забываю». Как-то все-таки вытащил его в ресторан. Он и выпил прилично, но я сижу, не возражаю, пусть, думаю, расслабится, а то чуть ли не два года подряд пашет за четверых. Он и говорит, языком еле шевеля: «Я вон где, а поглядим, где эта сучка окажется без меня! В ближайшей подворотне!» Я сижу, досадую, я ведь решил, что он о ней и думать уже забыл.

«Дурак,  - говорю,  - что ты все об этой извращенке, нету, что ли, в мире других женщин? Ты теперь с деньгами, можешь себе хоть фотомодель купить. Выкинь суку эту из головы. И чего ей надо было - на других баб ты не глядел, все деньги - в дом, даже посуду мыл за нее да прибирался!»
        И вот вышел я в сортир, вернулся, а его нет. Я на стоянку, машина его тоже пропала. Вот, думаю, черт, как доедет до дома, он же в дымину. Вернулся, мне официант говорит: «Все требовал, чтобы его к машине отвели, поднял шум. Мы его под белы рученьки и проводили. Каждому по пятисотке дал».  - «Урод,  - говорю,  - он же вмажется куда-нибудь!» - «А это,  - отвечает,  - не наша уже печаль».
        Полетел я за ним. От спешки сам чуть на парковке чужой джип не задел. Два перекрестка проехал, на третьем его нашел - врубился в столб на полном ходу. Еле откачали. Ноги переломаны в трех местах, ребра в куски, руки, череп чуть не проломлен. Хорошо, я вовремя подоспел, а то сбагрили бы в бюджетную больницу, там бы ему и кран-ты. Ничего для него не пожалел, врачей нанял, лекарств накупил. Сижу у его кровати, вспоминаю, как мать покойная мне говорила: «Где б ты ни был, а младшенького из виду не упускай, береги от всего - от плохих людей, от водки да от баб». Как чуяла все равно. Похожи мы с ним, но характером он помягче меня. Ну, оклемался, полгода еще в хорошем месте реабилитацию проходил. Но с того дня, как врезался, стал странным каким-то - речь замедлилась, от головной боли все время мучается - еще бы, череп ему тогда пробило нехило. Заступил на работу. Тихий стал, вялый какой-то даже. В церковь стал ходить.
        Однако работает нормально, хотя и видно, что трудно ему. По-прежнему все время в разъездах. Я себе квартиру новую купил, ему большую комнату выделил. А в том году как раз впервые вышла проклятая ее передача. Я, как она начиналась, так сразу телик выключал - ни к чему, думаю, ему ее видеть. Передача шла ночью, а он всегда ложился рано, потому что сильно уставал. И вот собирается он в командировку. Самолет - в пять утра. Он, конечно, до двенадцати подремал, потом собираться стал. Собрался, видит, а времени еще много до вылета. Ну, поел, поспать попытался. Мне говорит: «Все равно не заснуть мне» - и телик включил. И как назло, там она.
        Я сказал ему: «Давай выключу, отдыхай»,  - он глазами в экран впился. Отвечает, вроде не беспокойся, брат, это я специально включил, проверить хочу, переболел ею или нет, и теперь вижу, что переболел, без горечи на нее смотрю.
        А она, стерва, будто похорошела за эти годы, посвежела, накрашена, платье дорогое. Шейка тоненькая, шапка волос блестящих. Брат выключил телик, говорит: «Прикорну на часок, а ты меня разбуди ровно в три».
        Пошел я спать, поставил на три будильник. Лежу, а не спится. Слышу - кажется, в его комнате телик опять бормочет. Пошел бы к нему, может, хоть на пять минут раньше… чуяло сердце. Вхожу - нет его нигде. Что такое?  - думаю. В ванную заглянул
        - нет. Может, решил пораньше в аэропорт поехать? Да нет, стоит сумка запакованная. Вижу - окно открыто. Это зимой-то. Я сразу к окну - гляжу вниз, а он на козырьке подъезда лежит. Записку оставил, вазочкой придавил, чтобы ветром из окна не унесло.
        Написал: «Я думал, не сможет она без меня, как я без нее не могу. А она от меня, как от обуви, избавилась, которая жмет, и теперь ей без меня легко и хорошо. Ее, брат, не трогай».
        Держу я в одной руке бумажку, в другой вазочку, а по телику Шура эта как раз свою фирменную фразочку произносит: «С вами была Шура Каретная. Любите по-другому»!
        Вот, думаю, любил тебя брат по-настоящему, другой так любить не будет. А что ты, стерва, все искала? Любовь другую, чтоб тебя по-другому любили. Швырнул я вазочку в чертов ящик. Жена прибежала. Понять ничего не может - я по квартире мечусь, внизу у подъезда уже сирены ревут. Оделся я кое-как, достал из тайника газовый пистолет - из него, конечно, не убьешь, но, если вблизи стрелять, лицо здорово обжечь можно. Вот, думаю, не покажешься ты по ящику больше. Жена вцепилась в меня, еле я ее с себя стряхнул.
        Конечно, ее тронуть и пальцем не смог - охранники меня скрутили, она ж важная шишка стала, при ней четверо бодигардов. Я ругаюсь по-всякому. Она подходит, как всегда красивая, сука чертова.
        Говорит: «Мне жаль твоего брата. Но сюда больше не приходи. С ним я жить не могла, у меня выбор был - или промучиться с ним и врать много лет, или правду сказать. Я выбрала второе - своя рубашка к телу ближе. Знаешь, есть такая восточная сказка - про то, что всего важнее. Один падишах велел в пустой бассейн мартышку с детенышем посадить и постепенно наливать в него воду. Когда вода мартышке до шеи дошла, она подняла своего малыша над головой. Падишах сказал: «Дети важнее жизни». А визирь возразил ему: «Подождем, что дальше будет». И вот вода почти уже выше головы мартышки поднялась. Тогда она утопила своего детеныша, встала на его труп и выскочила из бассейна. Падишах улыбнулся и сказал: «Жизнь всего важнее». Я не собиралась тонуть. Так что похорони брата и больше ко мне не приходи. Он был добрым человеком, твой брат. Наверное, просил тебя перед смертью меня не трогать, так?» До этой минуты я орал, поносил ее по-всякому, а тут замолчал. «Что, в точку попала?» - говорит.
        И вот хороню я брата. И вижу, пришла она, погань такая. Стояла в сторонке. И я думаю - не буду совсем ее замечать, еще на похоронах ругани не хватает. Она подошла к яме, куда еще гроб не опустили. А оттепель была, на дне ямы грязь и вода. Она копателям говорит: «Почему у вас такая мокрая яма? Как в такую можно человека класть?» Ей отвечают, дескать, а что поделаешь, всех в такие кладем, осенью еще хлеще бывает. Она ногами затопала и со слезами в голосе кричит: «Что у всех, меня не касается! Вот вам денег, что хотите делайте, а чтобы яма была сухая!
        Они ушли, а Шура спиной ко всем повернулась, стоит, ждет. Вернулись копатели, привезли несколько тачек опилок, высыпали их в яму, стала она сухой. Гроб опустили, она вроде как успокоилась и пошла с кладбища, а мы поминать стали.
        Овчарка и ее отец помолчали, а Овчарка потом спросила:
        - А ты с ней на катере не разговаривал?
        - Нет, о чем мне с ней разговаривать?
        - Я видела, что ты вышел и к корме ходил. Она там сидела. Ты и тогда ей ничего не сказал?
        - Ничего. Она меня и не узнала. Я отлить ходил.
        - Это я поняла. А не могло быть так: ты с ней разговорился, вспомнил прошлое, как она твоего брата в могилу свела, взял да и за борт ее столкнул?
        - Ее столкнули? Чего еще и ожидать, самая для нее смерть. Она всегда была ненормальной.
        - Пошел ты со своими выводами. С тобой-то денек проведешь, и надо в Белые Столбы бежать сломя голову. Вот что, если ты ее столкнул, я докопаюсь, может, всю жизнь положу, но докажу. Ты меня знаешь, папуля.
        - Да ты чего! И пальцем ее не трогал. Мне из-за этой психички еще на нары садиться не хватает!
        - Да, пожалуй, ты и прав. Ты и убить-то не в состоянии. Чтоб убить, смелость какая-никакая нужна. А ты… совсем бесполезный ты. Клоп-вонючка - самое для тебя название. Вот что я тебе еще скажу. Больше мне не попадайся. Я уже большая девочка, и те времена, когда ты мне был нужен, прошли. Ты зря притащился на этот остров. И матери больше не звони. Тебя не было, когда мне нужен был блат, чтобы в крутой институт поступить, когда я заболела и мне надо было лечь в приличную больницу и оплачивать приличных врачей и дорогие лекарства. Меня никто не устраивал на хорошую работу. Мне от тебя никакие не нужны были там отцовские чувства - от тебя их не дождешься. Но ты мог хотя бы посылать мне деньги. Я сама себе занозу выну из попы. Ты вроде одноразовой прокладки, которая на помойке валяется. Рыться в мусоре, вытаскивать ее - нет, я не из таких. И не смей…  - Но свой монолог Овчарка так и не закончила.
        Над ее головой раздался странный, очень громкий скрежет. Овчарка задрала голову. Прямо у нее на глазах металлическая трубка, которая и удерживала скамейку, разошлась, как будто ее разрезали гигантскими невидимыми ножницами. Трубка сломалась ближе к Овчарке. Потом скамейка резко накренилась, и Овчарка сползла к краю и уж конечно бы свалилась, если б не страховочная П-образная железяка, эдакий стальной ремень безопасности, которая проходила у пассажиров на уровне талии. Овчарка схватилась за нее. Но скамейка наклонялась все страшнее и страшнее.

«Одно утешение - мигом убьешься, не больно,  - думала Овчарка,  - только все равно страшно».
        Овчарка всегда считала, что это выдумка - о том, как в решающую минуту вся жизнь проходит перед глазами. Так оно и оказалось. Овчарка больше ни о чем не думала, тем более не кричала, только повторяла про себя: «Господи, господи» и еще «Видно, судьба».
        И вот тогда ее отец перекинул ногу через железяку безопасности. Так он закрепился и обеими руками схватил Овчарку за куртку и потянул к себе. Он тянул и тянул, и скоро Овчарка молча схватилась за его шею. Так они и провисели оставшиеся десять минут. Овчарке почему-то пришел на ум дурацкий стишок:
        Маленький мальчик на лифте катался,
        все хорошо, только трос оборвался.
        Бедная мама в куче костей
        ищет кроссовки за сорок рублей.
        И она рассмеялась.
        Отец спросил, почему она смеется, и Овчарка рассказала стишок. Он ей раньше никогда не нравился, ей было жаль мальчика, а его бездушная мамаша не вызывала ничего, кроме возмущения. Тем не менее стишок оказался в тему. И вот тогда она подумала о своей маме. Точнее, Овчарка ясно увидела лицо мамы, когда она узнает, что ее Овчарка разбилась.
        Когда Овчарка благополучно доехала на проклятой, донельзя покосившейся скамейке до земли, у нее на душе было скверно. Только она объявила своему папаше, что он ей больше не нужен, и на тебе - оказалось, что очень даже нужен. Досадно, что отец все-таки оказался молодцом, хотя и был в общем-то большой сволочью.

«Ну и дура ты,  - сказала себе Овчарка,  - наверное, у тебя на душе было бы легче, если б он тебе не помог и ты свалилась. Великое дело - по земле ходить».
        Внизу их встретили два эмчеэсовца и зеленый от страха очкарик-экскурсовод. Оказалось, что с земли давно заметили, как они висели, но сделать ничего не могли, только пустили фуникулер быстрее. Нет нужды говорить, что одним из спасателей, прибывших на место, был тот самый эмчеэсовец. Он тоже не слишком удивился, что Овчарка - та, кого надо спасать.
        - Мне как сказали, что там девчонка висит, я сразу понял, что это та самая. Которая то с тайфуном поговорить любит, то по берегам трупы ищет,  - сказал он экскурсоводу.
        Однако он даже смазал Овчарке царапину на руке зеленкой и спросил, в порядке ли она и не налить ли ей сто грамм. Овчарка сказала, пытаясь унять дрожь в ногах, на фуникулере она не дрожала, и развезло ее только теперь:
        - Со мной все в ажуре, и водки мне не надо. Вот попа только болит, я ее занозила о лавку эту проклятую.
        Спасатель заржал:
        - Ну, это уж ты сама.
        - Ты спросил - я ответила.
        В это время другой эмчеэсовец с усами осматривал перекореженную скамейку.
        - Странное дело, как будто кто-то ножовкой подпилил. Тут часа три пилить надо, да и кому это понадобилось?
        Он еще добавил, что, может, это способ насолить местному главе администрации. Мол, показать, что эти его нововведения опасны, чтобы убирался отсюда и не думал даже наводнять остров толпами иностранных туристов.
        Овчарка была другого мнения. Она дождалась, пока очкарик загонит всех экскурсантов в автобус, и налетела на него, как тайфун «Лорелея»:
        - Кто велел меня посадить именно на эту скамейку, говори! Предупреждаю, у меня очень-пре-очень натянуты нервы!
        Из автобуса с любопытством наблюдали, как Овчарка сгребла очкарика за грудки. Тот понял сразу, что экскурсовод с двумя фингалами уже не будет выглядеть презентабельно, к тому же у него не было запасных очков.
        Он пропищал:
        - Девушка это, подошла прямо перед экскурсией! Попросила, чтобы я на фуникулере вас с этим мужчиной посадил! На последнюю скамейку, чтоб вам никто не мешал! Сказала, что это ваш отец и вы поссорились… сказала, что вам надо помириться…

«Все ясно,  - подумала Овчарка,  - фуникулер включили, только когда мы поднялись на смотровую площадку. Если знать заранее, сколько всего человек едет на экскурсию, проще простого вычислить, какая скамейка подъедет последней да подпилить».
        - Как девушка выглядела?
        - В белом.
        - «В белом»! Можно вырядиться хоть в серо-буро-малиновое! Волосы, глаза у нее какие были?
        - Не помню я. В белом. Сказала, что ваша подруга.
        - Ну урод. Ты что, слепой, что ли? Напортачил, так помогай разгребать. Эта девушка убийца, и я хочу знать хоть какую-нибудь примету!  - Услышав слово «убийца», очкарик понес полную хрень, изредка вставляя слова «в белом». Злая Овчарка отпустила его в автобус, дав ему пинок. В автобусе зааплодировали - очкарик всем надоел своими нудными россказнями. Так что экскурсанты были отомщены.
        Всю дорогу Овчарка боялась поднять глаза на своего отца. А когда подняла, тут как молнией в голове сверкнуло - она вспомнила вокзал в Бологом, куда она отправилась сразу из дома.
        И Овчарка вспомнила, что она там делала - она просила продать ей билет до Москвы, она хотела уехать к бабушке из этого дурацкого города. Только ей, малявке такой, билет, конечно, никто не продал. И тогда она и пошла к Нэсси. Да, она даже вспомнила здание вокзала, зеленое, с высоким шпилем. Получается, когда она проснулась ночью в поезде по дороге на Бабий остров, то видела за окном именно Бологое. Жаль, что она так и не вышла на перрон.
        Когда они приехали в поселок, Овчарка подошла к отцу, не поднимая глаз буркнула
«спасибо» и скорым шагом, почти бегом, отправилась с площади домой. Овчарка была жуткой упрямицей, но глупо упираться как осел, когда тебе спасли жизнь.
        Войдя в комнату, она увидела, что Вассе явно полегчало - подруга, лежа на кровати, пыталась сделать «березку».
        - Это что за балетные номера?  - расхохоталась Овчарка.
        - Это полезно при месячных - матка быстрее раскрывается,  - я видела в каком-то журнале комплекс упражнений. Вот и решила, что сделаю хотя бы «березку».
        - По-твоему, это березка?
        - А что ж еще?
        - Это дуб. Кривой старый трухлявый дуб.
        - Иди ты!  - Васса со смехом запустила в Овчарку Акуниным.
        - Я не виновата, что у тебя ноги не разгибаются,  - отозвалась Овчарка, поймав книжку,  - стало быть, тебе полегчало.
        - Точно. Я стащила из твоей походной аптечки таблетку ношпы. Извини, что рылась в твоей сумке.
        - Ерунда. У меня все равно там ничего компрометирующего нет.
        Овчарка улеглась на свою койку и стала демонстрировать подруге, как правильно делают «березку».
        - Вот я тебе расскажу интересную историю,  - сказала Овчарка, задрав ноги,  - стоило мне на семь километров от поселка отъехать, как меня чуть не убили.
        - Вечно ты преувеличиваешь.
        - Не в этот раз.  - И Овчарка рассказала Вассе про фуникулер. Потом она перевернулась на бок и добавила: - И там опять был этот чертов спасатель!
        - Это тот, которому ты нравишься?
        - Черт, да не нравлюсь я ему, с чего ты взяла.
        - С того, что, когда я права, ты начинаешь чертыхаться.
        - Черт бы тебя побрал, Васса!
        - Вот, опять. Я тебе знаешь что скажу: ты на восемьдесят процентов ребенок, и он такой же, как мне кажется. Вот вы с ним как в детстве: нравится девочка - дерну ее за косичку. Мальчик понравился - засвечу ему в глаз камешком. А в общем мне эта женщина в белом уже начинает надоедать.
        - Мне тоже.
        - Но в одном она права была.
        - В чем, может, скажешь?
        - Ты с отцом оказалась вместе на фуникулере и помирилась.
        - Я с ним не мирилась. Я просто сказала ему «спасибо», и все.
        Васса в ответ только плечами пожала.
        - Кстати, я поговорила с отцом и с этой пигалицей о Шуре Каретной. Они, конечно, убить ее не могли. А Шура, кстати, экс-супруга брата моего фазера, и был этот брат очень невезучим однолюбом.
        - Что-что?  - удивилась Васса.
        Овчарка принялась рассказывать. Потом она сказала Вассе:
        - Я когда слезла с проклятого этого фуникулера, да как узнала, что меня угробить пытались, так и подумала - пойду вещи соберу да первым же катером отсюда смотаюсь. Но теперь думаю, нет уж. Этого-то ей и надо. Хрена ей лысого. Найду ее. Я, конечно, трусиха, но не такая, чтобы с острова мотать. Посмотрим, кто кого пересилит. Если она меня хочет убрать, то я по правильной дорожке иду, вот я как думаю.
        Однако Васса встревожилась не на шутку.
        - Слушай,  - сказала она,  - Шуру уже не воскресить. Менты нам тут не помощники. А эта баба, похоже, серьезно настроена. Я твоей маме пообещала, что тебя привезу обратно здоровой и в твердой памяти. Так что уехать - это будет лучше всего.
        - Еще чего! Никуда я не поеду. Не доставлю этой суке в белом такого удовольствия, так и знай! Поймаю, рожу набью и за волосы приволоку в ментовку!
        Васса поглядела на Овчарку и поняла, что разговор об отъезде и продолжать не стоит. У нее перед глазами встала картина из прошлого - маленькую Овчарку, чумазую и зареванную, мать тащит домой с футбольной площадки во дворе, а Овчарка воет, лягается и обзывает мать дурой. Бедная мама перед тем около двух часов кричала дочери из окна, чтобы она шла обедать. Сперва Овчарка отвечала матери «еще минуточку», а потом заигралась и вовсе стала игнорировать ее призывы. Мать разозлилась, и все кончилось тем, что Овчарку силой повели домой. Обеспокоенная Васса бежала сзади. Теперь Овчарка поглядела на Вассу так же, как смотрела на свою мать два дня подряд после насильственного привода домой. Стало ясно - она уперлась, как осел.
        - Тогда я теперь всюду с тобой буду ходить,  - сказала Васса,  - одну скорее убьют, чем двоих.
        В этот день старушка хозяйка затеяла большую стирку. Она развесила в палисаднике сушиться два комплекта постельного белья, должно быть оставшиеся от прежних постояльцев. Васса попросила старушку оставить для них немного горячей воды.
        - Не знаю, как ты,  - сказала Васса,  - а я пошла стирать трусы. Я больше в грязных ходить не могу. Я уже два дня их не меняла.
        - Подумаешь, два дня!  - сказала Овчарка.  - Менять их каждый день - экое буржуйство! А вообще-то пойду и я простирну свои, а то вдруг придет мой поклонник-спасатель, а от меня воняет.
        И они пошли и постирали свое белье в палисаднике на солнышке. Облезлый таз они поставили на лавочку, чтобы было удобней. Старухины пододеяльники на ветру надувались, как паруса, и хлопали.
        - Поскольку отца и пигалицу я исключила, кто остается? Отец Панкратий и его баба в платке…  - говорила Овчарка, выкручивая белье.
        - И еще та женщина с вытравленными волосами.
        - Точно. Слушай, может, пусть все сушится дома? А то какой-нибудь алкаш из местных их сворует, мои столичные трусики, и загонит за пол-литру.
        - Не валяй дурака.
        - Я и не валяю. Ты плохо знаешь, как живут в глубинке.
        Белье они все равно вечером забрали домой, потому что пошел дождь, и развесили его по спинкам стульев. Однако в доме было так холодно и влажно, что трусы сохли три дня, и то, когда подруги их надевали, они были чуть-чуть мокрыми.
        После стирки Овчарка пошла доить козу. Это уже у нее вошло в привычку. Сперва Овчарка думала, что это очень унизительное занятие. Но потом она сказала Вассе, что, когда она доит, ей в голову приходят удивительно умные мысли. Так что после дойки Овчарка всякий раз вытаскивала свой голубой блокнот для умных мыслей.
        На следующий день подруги в который раз завтракали в столовой. Коза ждала их у крыльца. Других людей, кроме Овчарки и Вассы, в столовой не было. Когда они пили чай, вошла та самая женщина с испорченными белыми волосами, села за самый дальний от входа столик возле окна, заказала омлет и кофе и стала в ожидании еды листать какой-то журнал, изредка поглядывая в окошко. На площади выясняли отношения две шавки, которые не поделили кости, вынесенные им из столовой.
        - Смотри, смотри,  - зашипела Овчарка,  - та баба с катера. Вот что, Васса, шанс хорош. Уходи прямо сейчас. Когда больше двух, не говорят вслух.
        - Нет уж. Я обещала тебя одну не бросать и не брошу. Вдруг это она Шуру порешила?
        - Что она мне сделает, тут, у всех на виду? Да она и не сильная с виду. Справлюсь. Жди на крыльце.
        Васса ушла, с беспокойством напоследок поглядев на Овчарку. А Овчарка причесалась и направилась к женщине. Она улыбнулась ей своими белыми зубами:
        - Здравствуйте, можно присесть?
        Женщина пожала полными плечами, что можно было расценить и как «да», и как «нет».
        - Понимаете,  - сказала Овчарка,  - я вообще-то не из тех, кто к людям цепляется, так что мне очень неудобно.  - Голос Овчарки звучал искренне, наверное, потому, что Овчарка и была всегда искренней. Тут Овчарка быстро вынула из кармана специально приготовленную визитку - ничто не производит такого скверного впечатления, когда кто-то долгие минуты лазает по сумке и карманам в поисках визитки. Золотые крупные буквы «Женский мир» на карточке явно произвели на женщину впечатление.  - Можно вас спросить,  - продолжила Овчарка, все еще не осмеливаясь сесть,  - вы знаете Шуру Каретную?
        - Так же, как все,  - отозвалась женщина еще пока настороженно.
        - Понимаете, она пришла к нам в редакцию пару месяцев назад. Шура пришла именно ко мне. Не знаю, почему она меня выбрала - моя колонка советов не бог весть что. Может, я ей внешне понравилась, не знаю. В общем, она заказала мне книгу о себе. Как будто бы от ее лица - ее подробную художественную автобиографию. Сказала, что ей посоветовали выпустить такую книгу теперь, когда рейтинг передачи упал, чтобы он снова поднялся. Рассказала мне кое-что о себе, дала даже фотографии, чтобы я выбрала несколько для книги. Я такой работой никогда не занималась, я так ей и сказала. Но она хотела, чтобы это сделала именно я. Ну и для меня это, конечно, шанс, деньги приличные. «Понимаете,  - сказала я,  - чтобы правдиво от вашего лица написать, надо хорошо вас знать». У нее не много времени на разговоры было - мы только два раза и встретились. Она еще мне обещала пару встреч, но не больше. «Вы же видели мои передачи и знаете, чего ждут от меня читатели,  - сказала,  - пишите то, что они хотят прочесть, а правду выкиньте на помойку». Мне черновой вариант книги надо ей показать через три месяца. Время еще есть, и я
поехала отдохнуть. Но я хоть и отдыхаю, все равно об этой книге думаю, еще ведь ничего не написано. Мне все-таки хотелось бы, чтобы книга получилась хоть чуть-чуть правдивой. У меня вначале будет такая вводная глава, там всякие люди, к шоу-бизнесу никакого отношения не имеющие, высказывают о ней свое мнение; пенсионер, студент, домохозяйка - у всех свой взгляд. Я для этой главы опрашиваю любого интересного человека, который мне встретится, все они что-нибудь любопытное да скажут. И вот сегодня захотела у вас спросить, если вы не возражаете.
        - Садись,  - отозвалась женщина. Ей принесли омлет, и она принялась за еду.
        - Ужасная гадость этот омлет,  - сказала Овчарка,  - я хотела вас предупредить, чтобы вы его не заказывали, но как-то неудобно было, вы ведь меня не знаете.
        - Омлет отвратный,  - согласилась женщина.  - Я вижу, ты добросовестная и не нахалка. Знавала я одну журналистку, хамка каких мало. Спрашивай, только, конечно, моей фамилии не пиши.
        - Да я ее и не знаю. А по имени можно?
        - Можно. Меня Евгенией зовут.
        Овчарка решила блокнот не открывать и ручку не доставать - при виде их люди обычно сковываются и ничего из них не вытянешь. Евгения называла ее на «ты», но Овчарка говорила ей «вы», потому что Евгения была ее на добрых двадцать лет старше.
        - Признаться, однажды мне Шура очень помогла.  - Евгения отодвинула тарелку, придвинула кофе и закурила «Вог».
        - Чем?
        - Она дала мне денег.
        Овчарка насторожилась.
        - Для чего?
        - Так сразу не расскажешь. Я долго была замужем, сидела дома. Может, ты со мной и не согласишься, но я думаю так - настоящие мужчины перевелись. Их, как ландыши, в Красную книгу заносить надо. Жила как с завязанными глазами. Потом добрые люди из хорошего отношения просветили. Я стала выступать, он собрал вещи и ушел. Не знал, что я тогда уже лет пять с женщиной встречалась, она тоже замужем была. Так что я не слишком-то и переживала.
        Евгения выпустила дым.
        - Полжизни вроде с человеком живешь, и получается, что он тебе чужой и ты ему чужая. Мой сын уже взрослый. У меня иногда то одна девушка живет, то другая. Он, конечно, думал, что они мне просто подруги. Ну вот, о Шуре. Я как-то впервые в клуб пошла. В «такой» клуб. Не понравилось мне там - одни проститутки, которые из себя лесбиянок изображают, не будучи ими. Видела какую - то девицу, про которую говорили, что ее содержит любовник, но хорошо ей только с женщинами. Я тогда со своей первой подругой замужней уже не встречалась. У меня идеал такой засел в голове - хотелось встретить неиспорченную домашнюю девушку, немного женственную, немного ребячливую. Сразу поняла, что по клубам искать такую нечего. Противно мне стало, вокруг девки вешаются на женщин, которые одеты подороже. Стала я собираться. Тут-то я с Шурой и познакомилась. Она так из всех выделялась - было у нее чувство собственного достоинства. Она на это все как на зоопарк смотрела. Наши столики рядом были, и она мне сказала:
        - Ну и жуть, правда?
        Я сказала, что да. Она спросила:
        - Вы тут в первый раз, да?
        Я кивнула. Тогда она предложила уйти отсюда куда-нибудь. Мы поднялись из подвала, где был клуб, на улицу и пошли в тихое кафе.
        - В такие моменты жалеешь, что родилась лесбиянкой,  - сказала я.
        Она рассмеялась:
        - Не стоит обращать внимание на эту кучу оторв. Это самый гнилой клуб на свете.
        Мы разговорились, я ей почти всю свою жизнь рассказала. Между прочим я пожаловалась, что после развода теперь надо где-то деньги искать, чтобы жить. Это за границей только, где все как люди живут, муж бывшей жене за моральный ущерб платит до конца ее жизни. Я сказала ей, мне советовали купить контейнер на продовольственном рынке. Я уже у всех, у кого можно, одолжила денег, но все равно больше половины суммы не хватало. Шура выслушала меня. Потом говорит:
        - Я тебе сейчас денег дам. Отдашь, когда сможешь.
        Открывает дорогую кожаную сумку и дает мне пачку зеленых. Ровно десять тысяч. Я глаза вытаращила, а она смеется.
        - Бери, бери,  - говорит,  - мне они легко достались. Легко достались, значит, надо потратить на хорошее дело.
        - Не могу я так,  - говорю,  - когда же мне их вернуть тебе?
        - Ну, когда сможешь, я же сказала.
        - Нет, так не годится.
        - Ларек твой - нелегкий хлеб. Продавцы воруют, черным отстегивать. Не скоро у тебя свободные наличные появятся.
        - Ну, давай я тебе хоть расписку напишу.
        - Пиши, если хочешь.
        И я написала, что я, такая-то, взяла у нее тогда-то десять тысяч долларов и обязуюсь их выплатить в течение пяти лет, подпись поставила и ей отдала. Она бумажку так небрежно в сумку сунула. И я через неделю купила палатку. И хотя она права была, нелегкий это хлеб, но дела пошли хорошо, прибыль была. Я через три года как-то снова ее встретила, случайно. Я ей сказала, что о своем долге помню и верну ей деньги обязательно и в срок.
        - А она что, не требовала их вернуть?
        - Ни разу. Для нее деньги - все равно как не самое важное, даже странно. Теперь такие времена - за рубль к ангелочкам отправят, так друг у друга их рвут, что кровь из зубов, а она… Нет теперь таких людей. Настоящий она человек. Только плечами пожала: «Ну, вернешь, когда сможешь» - мне даже показалось, что она и забыла об этих деньгах. И недавно вдруг мы на этом катере вместе оказались, представляешь? Ты ее видела?
        - Конечно,  - отозвалась Овчарка и соврала: - Она мне еще так вроде как в шутку пальцем погрозила и сказала: «Отдыхай, отдыхай, но книжку про меня знай пиши».
        - Я с ней тоже говорила. Мы в одной машине к причалу ехали. Тут я опять ей говорю
        - лет уже восемь прошло, с тех пор как она мне одолжила,  - что, мол, помню о долге.
        - А она что? Вернуть не потребовала?
        - Нет, только вроде даже раздражалась: пристает, мол, тут все время с мелочами. А потом я пошла в кафе греться, а она на причале сидела, до того времени, как катер подошел. Мы с ней и не говорили больше. Я вот все думала, может, где ее на острове увижу, но ни разу ее тут не встретила. Наверное, уже уехала.
        - А вы в машине о чем с ней говорили?
        - Так, коротко.
        Евгения затушила тонкую сигарету о край тарелки - пепельницы ни на этом столике, ни на других не было.
        - Она была какая-то подавленная. Я еще спросила ее, помнит ли она клуб, где мы познакомились. Она ответила, что помнит, а потом добавила: «Какая я тогда была счастливая! Теперь только это понимаю». Кстати, сразу сказать хочу, у меня с Шурой никогда ничего не было. А то считают, что если лесбиянка, то готова с каждой женщиной.
        - Я не считаю,  - сказала Овчарка.
        - Ты хорошая девушка, сразу видно. Порядочная. Ну вот,  - продолжила Евгения.  - Когда мы познакомились, в клубе с ней еще была девушка. Черненькая такая, с короткой стрижкой. Шура тогда и вправду очень счастливая была. Может, она мне и денег дала поэтому, не знаю. Хотела, чтобы и я счастливой была. Тогда она мне рассказала - раньше она была замужем, правда недолго, ушла к какой-то женщине. С ней прожила чуть не девять лет, а потом эта женщина умерла от рака. Шура тогда уже была очень известная. Очень она тяжело это перенесла. Рассказала мне, как она прямо на глазах у нее угасала, как она, Шура, сама ей колола наркотики в самом конце и прятала ампулы, потому что подруга думала, что ей колют лекарства. А на похороны приехала мать этой подруги, которая ее при жизни видеть не желала и из дома прогнала, когда узнала, что она любит женщин. Шура не хотела, чтобы эта ее мать приезжала, а когда та явилась, все-таки устроила жуткий скандал, чуть не избила ее, кричала, что она лицемерка, к живой носа не казала, а сейчас приперлась. Даже в газеты это попало. Потом она в депрессняк такой впала, из дома
выходила только на съемки очередной передачи, да и там все так ее раздражало, что стала как долбаная звезда себя вести, капризничала, в ассистенток чашками швырялась. Это она так мне сказала: «как долбаная звезда». Шура-то, она вот ни на столечко не выпендривалась.
        И вот после этого всего встретила эту девушку черненькую, она была моложе Шуры, но похоже, что ее любила. А Шура уж ее любила точно, говорила, что она просто жизнь ей спасла. У этой черненькой, у нее еще такое чудное имя было…  - Евгения потерла переносицу,  - нет, сейчас уже не вспомню… красивое имя, древнее такое… Ну, в общем с ней тогда в клубе Шура и сидела. Видно было, что они не просто так вместе и что это у них надолго. Шура, конечно, на людях это никак не показывала. Она всегда раздражалась, когда две девушки на людях целовались или обнимались, явно чтоб позлить пенсионеров в метро, а прочих вокруг просто шокировать. Но видно было, что у них всерьез все. Я ей даже позавидовала. По-доброму, конечно. Мы когда в машине ехали, с вокзала в Кеми, я спросила, по-прежнему ли она с этой девушкой. Она сказала: «Сама не знаю», так что, видимо, какие-то у нее с ней были проблемы. Потом так говорит, вроде как шутит, но печально: «Знаешь, как в песне: «Когда любовь прогорит, останется лишь пепел. Кто знает, почему любовь проходит». Хорошая песня, в этом сезоне везде ее крутят». И затем спросила вдруг:
«Знаешь, кто такая была Кассандра?» Я сказала, что не помню, кажется, какая-то дама из древней истории. «Она была пророчица. Все о себе знала - и когда умрет тоже. А что сделаешь, если так судьба указывает? И очень она мучилась, ее в плен взяли и повезли из дома. Она знала, что ее там убьет ревнивая жена того, кто ее в плен взял. И хотя знала уже, как именно умрет и когда, все равно очень ей было страшно. Вот и я вроде нее». И больше Шура ничего не сказала. Молча у причала расплатилась и вылезла из машины. Я еще долго под впечатлением была - так она грустно говорила. Ничего, если они расстаются, этим переболеть надо, как гриппом. Вот, думаю, она и болеет.
        Евгения замолчала. Овчарка спросила:
        - А вам не показалось, что она кого-то боялась? Кого-то, кто на катере был?
        - Нет. Да она больше грустила, чем боялась. Хотя немного вроде и боялась тоже.
        - А на катере больше вы не разговаривали?
        - Нет. Я вышла покурить, постояла у борта. Видела, как она на корме сидит в таком еще красном пледе в клетку. Задумчивая такая, я к ней даже и не подумала подойти. Когда так переживает человек, его всякие с бесполезными советами и жалостью только раздражают. «Им хорошо рассуждать - у них-то все нормально, их любят» - так обычно думаешь и только бесишься, когда с разговорами пристают.
        Овчарка от такой истории загрустила. У нее даже голова стала болеть.
        - Спасибо,  - автоматически сказала она,  - вы мне очень помогли.
        - Хорошая ты девчонка, Овчарка,  - сказала Евгения и попросила счет.
        - А что, вы теперь не одна?  - спросила Овчарка.  - Нашли ту домашнюю девочку?
        - Да, представь себе.
        - А что же вы тут одна, без нее?
        - Я так думаю, что надо иногда отдыхать друг от друга. А то получится, как вот у Шуры с той.
        - А вы еще на острове долго будете?
        - Неделю точно. Если какие-нибудь вопросы, ищи меня в Арт-ангаре. Я там каждый вечер бываю.
        - Это что?
        - Это ангар, под клуб переделанный, всякий тебе его укажет. Туда не только
«розовые» ходят, там элита всякая творческая собирается из приезжих москвичей. На гитаре играют, болтают. Ты ездила уже на Маяковую гору?
        - Ага. Стоящая экскурсия,  - ответила Овчарка,  - вот только не знаю, где бы еще побывать.
        - На Успенский остров плавала?
        - Нет, а где это?
        - Его отсюда видно, если погода ясная. Небольшой островок. Я не была, но мне рассказывали о нем. Можно лодку нанять, а можно катер. Катер, конечно, дороже. К тому же, если плывешь на лодке, есть риск, что отнесет куда-нибудь в сторону. Там никто не живет, там хоронят людей. Весь остров - одно большое кладбище. Есть очень старые надгробия. Раньше одних монашек хоронили на нем, теперь всех, кто умирает на Бабьем. Туда лучше плыть с Тамариного причала. Все, собственно, за одним плывут
        - свое будущее узнать.
        - Будущее? А как?
        - Там есть над могилой какой-то женщины часовенка. Войти в нее нельзя - заперта. Говорят, что в ровно в полночь надо встать к ней спиной и слушать.
        - Что слушать?
        - Не знаю, чушь это все. Но кладбище очень живописное, в любом случае туда стоит сплавать. А часовню эту найти легко - она там одна такая. На ней еще все пишут свое самое заветное желание, она вся почти в надписях.
        Евгения спрятала кошелек в сумку и поднялась.
        - Обязательно приду как-нибудь поглядеть Арт-ангар, пока вы не уехали,  - пообещала Овчарка и встала сама.
        Евгения пожала ей крепко руку.
        - Хорошая ты. Не зря тебя Шура выбрала. По первому разряду все напишешь, я уверена. Если больше не встретимся, всего тебе хорошего. Я б тебя погулять в нашей компании пригласила, но, видать, ты не из таких. Я бы, может, за тобой и приударила, но больно уж ты маленькая. Такая вот и будь. Смотри не испорться.
        И Евгения ушла. Овчарка обиделась - вот, назвали маленькой. Вроде того, не возьмем тебя с собой, ты во взрослых разговорах ничего не поймешь. Овчарка вышла на крыльцо. Васса ждала ее не около столовой, а у магазина. Стоя спиной к площади, она разглядывала объявления на стенде. Коза радостно, как собачка, которая долго ждала хозяина, подбежала, ткнулась мордой в ладонь Овчарки и обнаружила там корку хлеба, которую Овчарка для нее прихватила.
        Овчарка рассказала Вассе все, что слышала от Евгении, пока они шли вдоль бухты.
        - Прямо не знаю,  - сказала Овчарка,  - только прицелюсь - и мимо. И Евгения эта не убивала ее. Она честная и вроде даже добрая, хоть строгой все время хочет казаться.
        - Тебе их надо сильнее прижимать. Что же тебе, убийца в минуту признается? «Это все я,  - закричит,  - простите меня, люди добрые»? Расскажи еще раз, какие она тебе комплименты рассыпала,  - съязвила Васса.
        - Ничего она не рассыпала. Просто я ей понравилась как человек. Понимать надо. Знаешь что. Сегодня ведь вторник?
        - Ну?
        - Теперь часов одиннадцать. Сейчас принимают записочки для старца. Пойдем еще попытаем счастья. Может, встретим и этого отца Панкратия с его бабой. Что ж делать, они - единственные, кого я теперь могу подозревать… Слушай, давай козу как-нибудь назовем, а то что она ходит безымянной.
        - Дереза,  - предложила Васса.
        - Ну что ж, пусть Дереза.  - И они вошли в ворота монастыря.
        И снова у высокого крыльца было полно людей. Овчарка написала на листке: «Это опять я, Овчарка. Спасибо вам большое за Большую губу. Но помогите мне, пожалуйста, еще». И снова Овчаркино имя выкрикнули последним. Она взлетела на крыльцо.
        - Тебе велено сказать: «Федорку слушайся»,  - сказал ей худой голубоглазый монах, старцев келейник. Странное дело, он протянул Овчарке обратно ее деньги и сказал: - Тебе отдать велено.
        Овчарка было рот открыла, чтобы спросить, кто такой Федорка, но монах уже ушел с крыльца. Овчарка спустилась с лестницы задумчивая и сразу потащила Вассу к стенду с картой острова. Они долго изучали названия речек, озер, рощиц, но никакого упоминания о Федорке там на сей раз не было.
        - Этот старец - просто наказание какое-то,  - разворчалась Овчарка,  - нельзя, что ли, ясно и просто сказать.
        - Он, может, хочет, чтобы ты мозгами поработала.
        - Он хочет только надо мной поиздеваться. Слушай, он и денег у меня не взял. По-твоему, что это значит? Может, он от такой грешницы и денег брать не хочет, вроде как брезгует.
        - Нет, не думаю. Этот старец - очень святой, мне говорили. Святые - не зазнайки.
        - Пойдем на берег, прогуляемся,  - предложила Овчарка.
        И они пошли. Стали вдруг вспоминать, как маленькие ездили в пионерский лагерь. Овчарка спросила:
        - Помнишь, как мы поссорились?
        Васса сказала, что помнит.
        Они поссорились один только раз в жизни. Девочки Овчарка и Васса пошли однажды загорать к бассейну. Васса взяла с собой книгу, а Овчарка ничего не взяла. Овчарка первой после купания прибежала к лежакам. Она взяла Вассину книжку и зачиталась. Пришла Васса и попросила свою книгу обратно. Но Овчарка не отдала ей книгу. Васса обиделась и ушла обратно в корпус. Овчарка продолжала валяться на лежаке. Теперь книга казалась ей скучной. «Пойду за Вассой,  - думает,  - нет, не пойду, пусть она первая придет и прощения просит». Наконец Овчарка черепашьими шагами поплелась за Вассой. И видит - Васса ей навстречу идет, тоже медленно-медленно.
        - Ты куда?  - спрашивает Овчарка.
        - К тебе. А ты?
        - И я к тебе.  - Так и помирились.
        Овчарка напомнила Вассе еще про один случай.
        Мальчишки затащили Вассу к себе в палату, чтобы пастой вымазать да репейника в волосы насовать. У Вассы тогда были длинные волосы, красивые. Их, если репейник вытаскивать, не распутаешь уже, стричь придется. Васса как подумала об этом, так и реветь. Но Овчарка ее спасла, ворвалась в палату, размахивая настольной игрой, двоих по башке огрела и подругу оттуда вытащила. Эти две истории Васса и Овчарка любили вспоминать.

«Грустно, если некому совсем сказать: «Ты это помнишь?», «А то не забыла?» - думала Овчарка, пока они шли вдоль моря.
        - Все у меня из головы не идет Шура,  - сказала она Вассе,  - я ведь сразу, как ее увидела, поняла, что совсем она не отдыхать едет. Она такой опустошенной выглядела. Она от чего-то или от кого-то очень уехать хотела, спастись, что ли. Понять бы, какая она, хотя бы. Папаша мой говорит, что она стерва. Но он убогий, ему ее не понять было. Каждая, кто его грязные носки стирать не хочет, для него стерва. Для этой, с лабрисом, она господь бог. Но эта - глупышка малолетняя. Для Евгении - что-то вроде Робин Гуда. Вот и кого тут слушать, по-твоему?
        - Никого. В ней каждый что хотел, то и видел, по-моему.
        - Но какой она была на самом деле? Доброй - и тогда ее надо пожалеть, или сволочью
        - и тогда сказать просто: ну и хорошо, что кто-то от нее этот свет освободил?
        - Мы ведь живем не в детской сказке. Тут совсем плохих не бывает. Так же как и совсем хороших. Твоего хоть отца возьми - скотина вроде бы, а жизнь тебе спас.
        - Ох, Васса, не напоминай мне об этом.
        - Почему это?
        Овчарка не ответила. Они некоторое время шли молча, а потом Овчарка сказала:
        - Послушай, кто это фыркает?  - Действительно, за песчаной косой, покрытой кривыми березами, кто-то отдувался, фыркал и плескался.
        - Это, наверное, белуха,  - предположила Васса,  - мне говорили, они тут водятся. Это такие большие дельфины, совсем белые.
        - Пойдем посмотрим.
        Но это оказался совсем не дельфин, а спасатель, тот самый. День выдался теплый, солнце здорово грело, и он отважился залезть в ледяную воду. Он, правда, зашел в море только по пояс и теперь плескал на себя водой, фыркал и отдувался. Наверное, плавок у него не было, а в мокрых трусах ходить потом было неохота, так что в воду он залез совсем голым, рассчитывая, что быстренько ополоснется, вылезет, оденется и никто его не увидит. Овчарка бросила взгляд на его одежду, брошенную на большой плоский валун, и у нее в голове мигом созрел коварный план.
        - Гляди, что щас будет,  - шепнула она Вассе и на цыпочках направилась к валуну. Парень стоял спиной к берегу и видеть ее не мог. Так что Овчарка без труда завладела его одеждой и только тогда громко свистнула. Парень обернулся и инстинктивно отступил подальше на глубину.
        - Ну ты! Быстро положила на место!  - заорал он.
        - Я бы на твоем месте была повежливей,  - крикнула в ответ Овчарка,  - не то пойдешь в поселок в чем мать родила и тебя в каталажку к алкашам посадят за эксгибиционизм. Если хочешь, можешь, конечно, вылезти и продемонстрировать нам свое достоинство. Ну, если ты вылезти не хочешь, стало быть, это не достоинство, а недостаток, правда, Васса?  - И Овчарка заржала.
        Парень ругался, хоть святых выноси, но с места не двигался.
        - Я тебе верну все, только с условием!  - крикнула Овчарка, как только парень умолк, чтобы отдышаться и снова начать орать.  - Ты тут говорил, что мне в психушке самое место. Еще ты сказал, что мой любимый папа умалишенный, а моей лучшей подруге тоже лечиться надо. Так вот, мы тихо-мирно разойдемся, если ты скажешь:
«Извините меня, пожалуйста, все трое. Я был не прав и все свои слова беру обратно. Я урод и матерщинник, и все-таки я обидеть вас не хотел». Тогда получишь штаны.
        Парень разразился опять потоком брани. Добрая Васса сказала:
        - Овчарка, ты его заморозишь. Отдай ты ему шмотки.
        - Ладно-ладно,  - буркнула Овчарка и крикнула парню: - Вот тут подруга говорит, что как бы ты себе причиндалы не отморозил, как тот монах-праведник, который с похотью боролся. Ладно, скажи просто: «Извини», и мы в расчете. А то потом я еще и виновата буду.
        Ну а парню деваться некуда - ног уже не чувствует. Прорычал: «Извини». Овчарка положила шмотки и еще съязвила напоследок:
        - Какие миленькие трусики, в синюю полосочку. Что, все спасатели такие носят? Пойдем, Васса.
        Они скорым шагом пошли к поселку, а парень, с трудом натягивая штаны на мокрые ноги, орал вслед Овчарке: «Вот только попадись мне, стерва!» А та ему в ответ прокричала:
        - Иди и обдумай как следует свою месть… ха-ха, грея руками свои яйца!  - К Овчарке снова вернулось хорошее настроение.
        - Тебе это зачем надо было?  - спросила Васса.  - Чего ты к нему прицепилась? Он нормальный парень.
        - Я знаю, что нормальный. Вот захотелось поиздеваться, и все. Мне очень понравилось. Жаль, я не знаю, когда он опять пойдет купаться. Хватит мне пенять. Я и так знаю, что ты - моя совесть.
        - Опять твой инфантилизм. Стало быть, он тебе нравится.
        - Ни грамма, поверь мне. Какой-то он невыразительный.
        - Конечно невыразительный. Точнее, белый, потому что замороженный.
        Подруги рассмеялись, а после Овчарка сказала:
        - А знаешь что, фигура у него ничего. Не особенно накачанный, но видно, что сильный. Люблю таких.
        - Смотри, не привези себе с острова спасателя в качестве сувенира.
        - А у меня на этот счет комплексов нет. Это все бабы из нашей редакции только крутых мэнов привечают. Они на всех, кто ниже генерального директора, и не смотрят. А эти столичные мэны в дорогих рубашках все избалованные и зазнавшиеся. Я не знаю, о чем с ними и разговаривать. Да они ко мне и не цепляются, видят, что я не их поля ягода. Хоть и работаю в таком приличном месте. Помню, как-то был у одной нашей бабы-рекламщицы день варенья. Пирушка на работе - это когда сдаешь несусветные деньги, а потом сидишь и со скуки помираешь. И какой-то прицепился, из этих. Спрашивает, а можно я вам напишу на электронный адрес? Я говорю, а у меня и адреса-то нет. Мне на работе и так этот Интернет надоел. А чтобы с кем-то поговорить, так на то телефон есть. Я как сказала, что у меня адреса нет, все на меня так уставились, словно у меня узоры на лице нарисованы. Ну и пижоны, думаю. Неиспорченного мальчика найти очень сложно. У меня идейка. Ты знаешь, что тут рядом, в часе езды на катере, есть островок, Мефодиевский называется.
        - Знаю. Там старые скиты. Туда мирских не пускают.
        - Ну вот, слушай. Туда еженедельно этот самый отец Панкратий возит паломников. Мне там у крыльца старцева одна женщина рассказала, что на эту экскурсию записывают в главном храме в свечном ящике. Конечно, надо быть для этого паломником и иметь письменное благословение своего духовного отца. Но его редко кто просит показать. Улавливаешь мысль? При виде святынь отец Панкратий размякнет, мы его и расспросим как следует,  - сказала Овчарка.
        - Да он нас узнает в два счета, мы тогда в каюте с ним нос к носу сидели.
        - Ну узнает, так просто не возьмет, и все. Ничем не рискуем.
        - Как же, не рискуем. Нам здесь еще две недели жить. Хочешь, чтоб нам вслед верующие пальцем показывали и шипели «самозванки, блудницы», чтоб нас в монастырь не пускали больше?
        - Вот увидишь, все будет как по маслу. Сейчас пойдем домой, переоденем юбки. У тебя есть длинная юбка, лучше темная?
        - Есть. Мне, Овчарка, эта авантюра не нравится. Нас анафеме предадут.
        - Не преувеличивай. У меня тоже юбка есть длинная. Надень самую строгую кофточку, платок на голову - вот и вся конспирация. И все время глаза опускай - им это нравится.
        И подруги скоренько сбегали домой и вернулись в монастырь. Вошли в главный храм. Служба давно кончилась, и народу не было, только за свечным ящиком стояла пожилая, маленького роста женщина.
        - Повторяй все за мной,  - прошептала Овчарка Вассе.
        Они перекрестились у входа, подошли ближе к иконостасу, долго молча там стояли, шевеля губами, будто молясь, и кланялись. Честно сказать, Овчарка и вправду молилась. Чтобы ей убийцу найти, вернуться благополучно домой, помириться с мамой, может быть, найти какого-нибудь хорошего мальчика. После Овчарка приложилась к иконе Троицы, потом к здешней чудотворной иконе Богородицы в серебряном окладе, рядом с которой на ниточке висели женские кольца, золотые и серебряные,  - дары прихожан и приезжих Святой Деве в благодарность за помощь. Васса сделала то же. Потом они даже отвесили несколько поклонов, встав на колени.
        Овчарка шепнула Вассе: «Повторюшка - дядя-хрюшка», так что Васса чуть не рассмеялась. Женщина за ящиком смотрела на них одобрительно.
        Овчарка направилась прямо к ней. Васса шла по пятам. Тон беседы с самого начала задан был верный. Овчарка увидела, что женщина перекусывает черным хлебом и сыром, и сказала:
        - Ангела вам за трапезой.
        Васса от удивления чуть не рухнула. Она и не предполагала, что Овчарка знает такие выражения из среды верующих. Она думала, Овчарка пожелает: «Приятного аппетита». Женщина ответила «спасибо». Овчарка сказала, что слышала от одной паломницы об экскурсии и очень хотела бы с подругой поехать, если еще остались места. Женщина сообщила, что два места есть, но они обещаны ею двум другим паломникам. Правда, они предупредили, что, возможно, не поедут, потому что одному неможется, и окончательно ответят сегодня вечером. Овчарка попросила:
        - Если они откажутся, пожалуйста, оставьте эти два билета для нас. Мы так хотели съездить к матушке Ефросинье!
        Женщина спросила, откуда они и кто их батюшка.
        - Мы московские, а живем в Измайлове. В церковь ходим рядом с домом, Песчанской Божией Матери.
        - Ой, я знаю тамошнего батюшку, к нам в прошлом году приезжал, очень он хороший человек, хоть и молод еще совсем. Как там бишь его…
        - Отец Илларион,  - подсказала Овчарка.
        - Да, да, точно Илларион.
        Васса только глаза таращила, так что Овчарка даже незаметно двинула ей в бок локтем, чтобы она успокоилась. Женщина предложила Овчарке прийти часов в восемь, тогда она ей скажет точно, будут ли места. Подруги, поклонившись у порога, вышли.
        - Учись, студент,  - сказала Овчарка, сдвигая платок назад.
        - Овчарка, во-первых, кто такая матушка Ефросинья?
        - Я, когда мы только ехать решили, залезла в Интернет на работе и почитала про Бабий остров. Там сказано, что на маленьком островке рядом, Мефодиевском, похоронена преподобная Ефросинья, очень святая женщина. Паломники и едут-то, собственно, к ее мощам приложиться и вот еще к старцу, который мне загадки загадывает. Это все знают. Я решила проявить осведомленность. Как мы с ней спелись, а?
        - Нет слов. А ты откуда знаешь батюшку Иллариона? Ты и в церковь-то эту не ходишь, хоть она и рядом с домом.
        - Ну, один раз я все-таки там была. Батюшка молодой, красивый, бабки о нем тамошние говорили. Я и запомнила имя. У меня память крепкая на всякие чудные имена. Так что к восьми часам нам снова одеваться в паломниц. Ох, чтобы только эти двое решили не ехать. Услышь меня, Боже, я тебе тогда пять свечек поставлю!
        - Что-то маловато,  - сказала Васса и съязвила: - Будет Бог беспокоиться за такое дохлое вознаграждение.
        - Ну, тогда восемь, и толстых.
        - Слышала бы тебя эта почтенная женщина, которую ты надула!  - И подруги рассмеялись.
        Они прибежали в монастырь даже раньше восьми. И женщина из свечного ящика сказала, что те двое паломников не пришли и она со спокойной совестью теперь запишет Овчарку и Вассу на экскурсию. Подруги сдали ей по четыреста рублей. Им было сказано к четырем утра явиться на причал, к катеру «Святитель Николай».
        - Что так рано?  - спросила Васса, и Овчарка опять сердито двинула ее в бок кулаком. Женщина объяснила, что паломникам надо вернуться в монастырь к шести часам вечера, чтоб попасть на вечернюю службу.
        - Васса, ты что?  - рассердилась Овчарка, когда они вышли.  - Чуть все дело не испортила!
        - Я просто удивилась. Я раньше не знала, что верующие так рано встают.
        - Завтра лучше помалкивай. Платок надвинь пониже, чтобы этот Панкратий тебя не узнал. Главное - на катер сесть. Если что - не сбросят же они нас за борт. И на острове не оставят - там ведь никто не живет. Я хотела сегодня сходить в этот Арт-ангар, поглядеть, что это такое. Но раз такое дело, пойдем ляжем спать пораньше. В конце концов, в клубы можно и в Москве ходить. Хотя, слушай, мысль! Съездим вечерком на остров Успенский! Это лучше, чем клуб!
        - Это что еще за остров? Что-то мне название его не слишком нравится.
        - Мне про него Евгения рассказывала.
        - Старая лесбиянка, которой ты нравишься?
        - Не придуривайся, а? Очень интересный остров. Там всех хоронят. Круто.
        - Рехнуться можно от крутости. Памятнички, крестики, гробики, саркофагики, черепочки. Я и сама иногда люблю походить по кладбищам. Но не тогда, когда где-то ходит некто, кому очень хочется тебя убить. Ты что, про все уже забыла?
        - Не забыла. Ты подумай только, как занятно, там надо оказаться к полуночи, найти одну часовню, встать к ней спиной и ждать.
        - Чего ждать? У моря погоды?
        - Нет, пророчества о своей судьбе. И еще, там можно на часовне этой написать заветное желание.
        - Погоди, ты хочешь сказать, что туда надо ночью ехать?
        - Ну да.
        - Ты точно спятила, Овчарка.
        - А что, туда на веслах добираться тридцать минут. На катере домчимся за десять. Успеем еще вернуться и отоспаться до четырех утра.
        - Я против.
        - Почему?
        - По кочану и по капусте. Во-первых, убийца. Во-вторых, море разволнуется, и мы оттуда не выберемся к сроку, к тому же нас может отнести течением к черту на кулички. Ты что, забыла, что моя роль в нашем дуэте такая - ты предлагаешь всякую ерунду, а я говорю тебе, что осуществить можно, а что нельзя, поскольку это бред. Так вот, поездка ночью на твой Усопший остров - из разряда самых завиральных идей.
        - Сама ты Усопший, тогда, Васса, я туда одна поеду, так и знай. Я умру, если не увижу этого погребального острова.
        - Ну и ради бога, Овчарка.
        - И упрямая же ты, Васса. Ладно, я поеду, и меня там убьют. А тебя потом совесть мучить будет.
        - Пусть мучает, потерплю. Глупым людям - глупая смерть. Круто - убьют, там же и прикопают. Очень удобно.
        Овчарка ныла об Успенском острове всю дорогу до дома, и Васса не выдержала. Они повернули к Тамарину причалу. Мужик, владелец катера под названием
«Стремительный», заломил такую цену, что Овчарка призадумалась. Мужик сказал:
        - Говорите поскорее, едете или нет, потому что через полтора часа я туда гроб повезу, а других катеров вы тут не найдете.
        Подруги отошли и стали совещаться.
        - Я думаю, нам надо лодку взять,  - сказала Овчарка.
        - Страшновато. Мы оттуда пойдем затемно, нас и отнесет в море. Что тогда делать будем? Давай отложим поездку эту денька на два,  - предложила Васса.
        - Нет уж. Сегодня-то тебя еле-еле уломала, а через два дня ты точно упрешься как осел, которого с места не сдвинешь.
        Овчарка заплатила мужику за весельную лодку. Он подвел подруг к веренице лодок, бок о бок стоящих на воде носом к причалу.
        - Какую вам?
        - А любую, лишь бы не дырявую.
        Овчарка выбрала лодочку, недавно покрашенную голубой краской. На дне ее лежал даже оранжевый спасательный круг из пенопласта.
        - Смотри, и круг есть,  - с энтузиазмом заметила Овчарка.
        - Большая радость,  - хмуро отозвалась Васса,  - лучше уж сразу потонуть, чем на нем болтаться черт-те сколько времени.
        Васса первой ступила в лодку, села на узкую скамеечку на корме. За ней прыгнула Овчарка, сперва бросив свою сумку в лодку. От ее прыжка суденышко сильно закачалось. Васса схватилась за борта.
        - Какая-то очень шатучая лодка,  - заметила она.
        - Да, и как будто осаживается очень низко,  - добавила Овчарка,  - однако хозяин говорит, что у него все лодки такие.
        - Дуры девки, не прыгайте по ней, она и шататься не будет. Если прыгать, можно совсем перевернуться,  - сказал мужик и оттолкнул их от причала.
        - Ну что ж, Овчарка, выгребай,  - сказала Васса,  - ты это все затеяла.
        - А ты гляди вперед и говори, если я буду с курса сбиваться, я ведь спиной сижу, и мне не видно.
        - Ладно. Только больше так лодку не раскачивай. Я утону - ладно. Но если утонет моя сумка с ключами, паспортом и деньгами, это уже серьезно.
        - Поскольку ты тогда уже будешь утопленником, потребуешь от морского царя компенсацию за ущерб.
        Овчарка, работая правым веслом, развернула лодку кормой к берегу и принялась грести. Овчарка гребла первый раз в жизни, и ей это очень даже понравилось. Правда, сначала лодка шла тяжело - на веслах мочалками висли большие охапки черных водорослей. Потом они выбрались из подводных зарослей, и грести стало намного легче. Овчарка утверждала, что они поймали течение. Васса мерзла на корме и страдала от комариных укусов.
        - Дай-ка мне погрести,  - попросила она,  - только местами меняемся осторожно в шатучей этой лодке.
        Овчарка перелезла на корму, развалилась там и стала давать Вассе указания:
        - Не заглубляй так весла, кто же так делает. И так высоко их не поднимай, а то вода в лодку льется.
        - Отстань со своими советами. Лучше пой что-нибудь. Да не спускай глаз со своего Усопшего. Не хватало еще заблудиться.
        - Что петь? «Окрасился месяц багрянцем» хочешь?
        - Честно сказать, нет. Там концовка мрачная. О том, как приплыли два трупа под утро к берегу. Очень в тему, ничего не скажешь. Если собьемся с курса…
        - Но ты же не «изменщик коварный», а я не та самая красотка. Да ты погляди, мы почти уже и приплыли.
        Васса подняла весла и обернулась.
        - Слава богу, берег близко - послушай, что это тарахтит?
        Мимо них не слишком быстро прошел катер «Стремительный» с двумя монахами и гробом на борту. Монахи что-то тихо пели. Овчарка увидела, как они пристали и стали вытаскивать гроб. Лопат при них не было - наверное, яму уже вырыли заранее.
        - Хорошо, что мы все-таки не одни тут будем,  - заметила Васса,  - давай швартоваться. Садись теперь ты на весла.
        Овчарке долго не удавалось подойти к каменистому мысу, далеко выступавшему в море,
        - их все время относило от берега. У Овчарки заболели от весел руки и плечи. Наконец, они пристали, но не к мысу, а метрах в пятидесяти от него, к берегу, сплошь покрытому большими, чуть ли не в человеческий рост, валунами. Васса тревожно огляделась.
        - Давай быстро, Овчарка, ищи свою часовню, и дуем отсюда. Что-то мне тут не нравится. Идиотка я. Надо было запереть тебя дома. Давай вытащим лодку.
        Лодка вдруг оказалась очень тяжелой. Подруги только наполовину выволокли ее на берег.
        - Привяжи ее теперь, Овчарка.
        - К чему? Здесь нет ни деревца, ни колышка.
        Но она придумала - обвязала веревкой небольшой камень.
        Могилы стали попадаться почти сразу, как только кончилась полоса белого морского песка. Монахов с гробом нигде не было видно.
        - Странно, где же они?  - сказала Васса.
        - Дались они тебе.
        Васса с Овчаркой инстинктивно взялись за руки.
        - И правда усопший какой остров,  - прошептала Васса,  - сверчки не поют, рыба даже у берега не плещется. Ищешь же ты, Овчарка, приключений на свою задницу. Тебя надо было в Москве еще запереть и не пускать никуда.
        - Не бухти. Высматривай лучше часовню. Чем быстрее ее найдем, тем быстрее уедем, учти. Никто нас тут не съест.
        - Я не мертвых боюсь, а живых,  - ответила Васса.
        - Тут, кроме нас, двух монахов и катерщика, никого нет.
        Они шли. И так Вассе было не по себе, а Овчарка еще стала всякий вздор пороть:
        - Здесь, говорят, ходит Бабка-охапка. Мне наша хозяйка рассказывала. Это ведьма умершая, ее земля не примет, пока она кому-нибудь свою душу вторую, черную, не передаст. Вот она и ходит, вся гнилая… Если ее встретишь, надо сказать «приходи вчера» и, пока она думает, убежать. Или высыпать перед ней горсть соли и велеть крупинки считать, и, пока она считает, смыться. А еще здесь есть черная монашка, ее убили, когда после революции монастырь на Бабьем разгоняли. Она уходить не хотела…
        - Господи, Овчарка, деточка ты наша! Расскажи еще про гроб на колесиках!
        Большинство могил выглядело скромно. Только деревянный шестиконечный крест с жестяной табличкой или небольшая плита, из экономии чаще всего одна на несколько покойников, с маленьким цветником, где рос мох и танцующие березки. Попалась, правда, им могила какого-то братка - настоящий белоснежный мавзолей, где вполне можно было жить. На широкой черной плите подруги увидели изображение покойного. Он сидел на переднем сиденье своего джипа с открытой дверцей. Ограда, выполненная из белого камня, была украшена картинками, эдакими сценками из жизни умершего. Под каждой имелась поясняющая надпись.
        Овчарка наклонилась и прочла: «Бык мочит люберецких».
        - Что ж,  - заметила Васса,  - судя по картинкам, теперь Быка поджаривают на сковородке. И не откупиться ему даже любимой тачкой. Странно здесь выглядит эта могила, да?
        - Ага. Как будто в Москву ненадолго вернулись. Наверное, жизнь у братка была беспокойная, он и захотел лежать где-нибудь в тихом красивом месте. Ой, Васса, мы на чьей-то могиле стоим!
        - Какая же это могила?
        - Конечно, могила, видишь, холмик. Просто заброшенная, неогороженная. Сойди.
        Овчарка убрала с безымянной могилы какие-то засохшие ветки, тихо сказала:
        - Извините, не разглядели.
        - Пошли, Овчарка. Если ты тут будешь со всеми покойниками подряд болтать, мы часовни никогда не найдем.
        - Я не болтала, я извинилась,  - возразила Овчарка.
        - Ему или ей в любом случае давно все равно.
        - А я уверена, что они все чувствуют. И ему, тому, кто здесь, конечно, обидно, что про него все забыли, да еще кто-то по нему ходит.
        - Пошли обратно на тропу, Овчарка, хватит шляться между могил. Господи, какое же оно огромное, это кладбище. Просто остров мертвых. Дай мне твою «мыльницу», Овчарка. Вряд ли что-то получится в этой полутьме, но попробовать надо.
        Вышла луна, расплывчатая, чуть розовая из-за недавнего заката.
        - Жутко,  - прошептала Овчарка.
        - Сама сюда рвалась. Тебя хлебом не корми, дай только по кладбищу пошататься ночью, и плевать, что только вчера тебя пытались убить. Ты у нас любишь могилы, погляди вон вперед.
        Овчарка с Вассой подошли к старинному надгробию. Каменный ангел с отбитым носом, рыдая, обнимал погребальную урну.
        - Васса…
        - Что?
        - Я знаешь что вспомнила… читала в одной книжке…  - зашептала Овчарка.  - В древности у каких-то там народов всегда после смерти царя какого-нибудь или царицы устраивали погребальные игры. Считалось, что покойник приходит и смотрит на них, а потом уже в царство мертвых отправляется. И вот на этих играх все соревнуются. А победитель знаешь какой получает приз?
        - Ну?
        - Его убивают и кладут в ту же могилу, что и царя. И все соревнуются, из кожи вон лезут, чтобы победить, представляешь! А мне вот сейчас пришло в голову. Каретная умерла, а мы все: ты, я, мой отец и все, кого мы еще подозреваем, и тот, кто убил,
        - играем сейчас в эти погребальные игры, а Шура спокойно так смотрит на наши дрязги сверху.
        - Что ж, тогда надеюсь, что мы победим и не умрем. Погляди, Овчарка, вон, кажется, часовня.
        По-прежнему держась за руки, подруги подошли ближе.
        - Да, точно, она,  - сказала Овчарка,  - исписана от фундамента до крыши.

«Господи, сделай так, чтобы я каждое утро своей жизни просыпалась вместе с Леной. Оля»,  - прочитала она.

«Богородица, дай здоровья рабе Божией Наталии, она не будет с этой минуты больше грешить».

«Боже, помилуй моего мужа - воина Александра, сбереги его на войне и дай здоровья младенцу Анастасии, 1996-й год, июнь».
        - Овчарка, сколько времени?
        - Без пяти двенадцать.
        - Тихо…
        - Ты чего?
        - Там кто-то ходит, Овчарка. Точно тебе говорю. Ветками хрустит.
        - Где? Ничего не слышу. Хватит меня пугать, Васса, я уже свою вину осознала. Еще скажи, что гроб с покойничком летает над крестами, а вдоль дороги мертвые с косами сто…
        Тут из-за кустов боярышника, что росли за часовней, раздался какой-то удушаемый всхрап, а потом кто-то завыл, как мучимый в аду грешник. Васса инстинктивно заслонила собой Овчарку. Овчарка ее отпихнула, схватила приличный булыжник и запустила им в кусты со словами:
        - А ну хватит шутки шутить! Нас на понт не возьмешь! Пошел вон, скотина!
        Камень поломал несколько веток, а из куста выскочили два худых кота и бросились наутек.
        - Господи, ну и выли же они. Мне и в голову не пришло, что это коты сцепились,  - сказала Васса и вытерла лоб,  - и откуда они тут взялись?
        - Этого добра везде хватает. Привез кто-нибудь в лодке пару, они и расплодились.
        - Что же они тут едят?
        - Рыбу тухлую, морем выброшенную, мышей ловят, наверное. Время, Васса.
        Овчарка взглянула на часы - без двух минут.
        - Давай пока желания напишем. Ты не знаешь, одно можно писать или несколько?
        - Люди несколько пишут, вон как про воина Александра и младенца Анастасию.
        - Что ж, и я напишу несколько, не тащиться же сюда еще раз. Дай ручку, Васса.
        - У меня нет.
        - Как нет?
        - Так. Нет, и все.
        - Приплыли!
        - Вечно ты на меня надеешься,  - заметила Васса,  - надо на свою голову рассчитывать, а не на чужую.
        - Хватит препираться, Васса! Одна минута осталась, надо что-то делать.
        - Вон сколько одуванчиков, напишем их соком.
        Подруги стали рвать одуванчики. Овчарка обошла часовню, отыскала чистое место на стене и стала писать. Васса выводила свое желание у входа в часовню, у старой кованой решетки, запертой на большой амбарный замок.
        Овчарка написала: «Господи, хочу, чтобы я, мама, Васса и ее Катька - все мы были здоровы. И еще чтобы Васса развелась, и чтобы Катька с ней осталась, и вышла бы Васса замуж за хорошего человека. И чтобы мой отец захотел еще раз встретиться со мной».
        Потом Овчарка подумала и приписала: «… И обещаю не то чтобы не грешить совсем, но делать это как можно реже».
        Дописав, Овчарка расстроилась, увидев, что слов, выведенных одуванчиковым соком, почти не разобрать. Она сказала об этом Вассе. Подруга ответила:
        - Я ничего своего тоже не могу прочесть. Но мы-то ведь не для людей пишем, а для Бога. А он разберет любой почерк, в какой угодно темноте. Иди сюда, Овчарка, сейчас узнаем о своем будущем. Хотя я и уверена, что все это ерунда.
        Они встали рядышком, спиной к решетке.
        - А что надо делать?  - спросила Овчарка.  - Какой-то про себя вопрос задать?
        - Понятия не имею. Прежде всего не трещи, Овчарка.
        Овчарка стояла, стояла у решетки, пока не заскучала. Она даже закрыла на минутку глаза, чтобы сосредоточиться на своем будущем. Но мешали всякие посторонние мысли и звуки. Где-то далеко коты опять затеяли свалку, море шумно вздыхало у берега. Овчарка открыла глаза, когда об ее висок со всего хода врезался серый ночной мотылек. Мотылек упал в траву, потом влез неторопливо на лист одуванчика, потоптался там и полетел дальше.
        Овчарка вздохнула.

«Что же, у меня и будущего, что ли, нету никакого?  - подумала она.  - Нет, наверное, есть. Все дело в том, что я не умею сосредотачиваться».
        Овчарка поглядела на Вассу. Васса стояла крепко зажмурившись, можно было подумать, что подруга спит стоя. Вдруг Васса охнула и схватилась за голову обеими руками.
        - Что с тобой?  - перепугалась Овчарка.
        - Что-то голова заболела. Да так резко, неожиданно. Давай выбираться отсюда.
        Подруги, никуда больше не сворачивая, вернулись к морю. Спихнули лодку на воду. Огни Бабьего, казалось, были совсем близко. Море, черное, будто покрытое нефтью, успокоилось. Овчарка гребла до самого берега. Бабий, такой освещенный, большой, безопасный, все приближался, темный Успенский удалялся. Овчарка гребла все быстрее, словно остров-кладбище мог сорваться с места и погнаться за их лодочкой. Васса сидела на корме, опустив руку в воду. Иногда она вынимала руку и как бы гладила море. Васса крепко задумалась, это было видно.
        - Чушь это все, конечно,  - заговорила Овчарка, когда показался причал,  - нечего было и ездить. Будущее… Что ж, каким оно будет, таким и будет.
        - Нет, не чушь,  - отозвалась Васса.
        - Так ты что-то увидела?
        - Не знаю. Даже не увидела. Но мне почему-то вдруг стало так страшно и холодно. Будто я прыгнула в студеное море, и оно везде, подо мной, над головой… А внизу чернота, и никого вокруг. Хрень это все, Овчарка. У меня из-за этих котов нервы разгулялись. Развела страхи на пустом месте, да?
        Овчарка увидела, что Васса растерянна и перепугана, и сказала:
        - Не бери в голову. Я так вообще ничего не видела. Не означает же это, что у меня нет будущего. Я ведь помирать не собираюсь. Слава богу, причал.
        Мужик-катерщик притянул их лодку багром, подруги вылезли. После такого длинного плавания ступать по твердой земле было как-то странно. Васса шла молча до самого дома. Она умылась, легла на свою кровать и, кажется, сразу уснула.
        Через несколько часов Васса с трудом расталкивала Овчарку.
        - Вставай! Уже полчетвертого.
        - А почему темно?  - удивилась Овчарка, которая все напрочь забыла во сне.
        - Потому что сейчас полчетвертого ночи, а не дня. Нам на остров надо.
        Овчарка все вспомнила, с трудом разлепила глаза и поплелась на кухню. Васса предложила ей кашу быстрого приготовления. Однако Овчарке есть не хотелось - только спать. Она выпила кофе, но ей легче от него не стало. Васса сновала по кухне. Она приготовила бутерброды, завернула их в пакет, достала из сумки пачку печенья, оставшуюся еще с Москвы, заварила в термосе чаю на дорогу - ведь им предстояло пробыть на Мефодиевском острове весь день. Потом они потеплей оделись и пошли на причал. Овчарка тащилась, отстав от Вассы и спросонья спотыкаясь.
        - Овчарка, проснись и приготовься притворяться!  - приказала Васса.
        - Есть, шеф,  - сказала Овчарка, зевнула и оглядела темную бухту.
        В поселке не горел ни один фонарь, непонятно почему. Только в монастыре прожекторами были красиво подсвечены купола главного собора. На причале уже толпились паломники. Отец Панкратий тоже был там, уткнувшись в список экскурсантов, и женщина, которая ехала с ним на Бабий остров, стояла рядом. Все прошло без сучка без задоринки. Отец Панкратий даже на них не взглянул. Подруги назвали свои фамилии, отец Панкратий поставил две галочки в своем списке. Васса и Овчарка по трапу прошли на катер. Когда все погрузились и судно отошло от причала, Овчарка подмигнула Вассе: ну вот, мол, дело сделано.
        Катер обогнул Бабий остров и долго шел вдоль берега. Овчарка спустилась в нижнюю каюту и заснула на лавке, положив под голову пакет с едой. Море было спокойно, и ее ничуть не мутило на этот раз. Васса осталась на палубе. Всю дорогу паломники пели акафисты. В основном на остров ехали пожилые старушки, которые надеялись, что матушка Ефросинья избавит их от хвори. Они все время говорили о своих недугах, делились друг с другом рецептами постных блюд и спорили, чей духовный отец лучше.
        Давно проснувшаяся Овчарка загрустила. Они с Вассой вышли на палубу и устроились на носу «Святителя Николая». Ветерок дул несильный, но студеный, как теркой прохаживался по лицу. Овчарка пониже надвинула свою шапочку-чеченку и покрепче затянула завязки капюшона.
        - Где же этот остров?  - сказала Овчарка.  - Уже больше трех часов плывем.
        - Скажи спасибо, тебя матросы не слышат,  - рассмеялась Васса, которой ветер разрумянил докрасна щеки и нос,  - они бы обиделись и, уж конечно, тебя поправили бы, сказали: «Не плывем, а идем, плавает кое-что другое».
        - Сегодня море как топленое молоко,  - заметила Овчарка,  - так бы и спустила на веревочке кружку и напилась. А перед «Лорелеей» оно было как адская смола, черное, а когда мы только приехали и вышли поутру из «Поплавка» - серебряное.
        Когда они подошли к острову, оказалось, что катер не может близко подойти к нему из-за подводных скал, и паломников в четыре захода перевезли на берег в лодке.
        На берегу отец Панкратий собрал паломников и предупредил, что все желающие попасть в дальний скит должны будут идти очень быстро, чтобы успеть вернуться на Бабий остров к вечерней службе. Если кто слаб ногами, тот пусть посетит ближний скит и ждет потом остальных на берегу. Оставаться никто не пожелал, все хотели в дальний скит. И они пошли в глубь острова по очень грязной дороге. Кое-где были набросаны в грязь доски и деревянные какие-то сваи с железными скобами, об одну из которых Овчарка разорвала себе ботинок. Это немного испортило ей настроение. Но потом она повеселела. Овчарка всегда любила собирать грибы, но в Подмосковье она их почти не находила из-за своих близоруких глаз. Но здешние северные грибы не заметил бы только слепой - такие они были огромные. Некоторые поговаривали, что это оттого, что при совке неподалеку от острова устроили небольшой ядерный взрыв. Но мало кто в это верил.
        Овчарка, идя по тропинке, вдруг замечала очередную большую рыжую шляпку подосиновика и бросалась за ним в мокрую от росы траву. Она складывала грибы в их пакет с едой, несмотря на ворчание Вассы. Паломники смотрели на Овчарку с укором - время было душой готовиться к поклонению мощам, а не собирать грибы. Когда Овчарка опять было кинулась за очередным грибом-великаном, Васса схватила ее за рукав:
        - Прекрати, ты что, не видишь, как все на тебя смотрят!
        Овчарка вздохнула и пошла дальше, жалея о грибе. Так они прошли не менее пяти километров. Овчарка с Вассой, которые сначала шли впереди всех, подустали и скоро плелись почти уже позади всех. Столетние старухи топали бодро, как застоявшиеся жеребцы.
        - Кто бы мог подумать, что в этих постящихся старушках столько сил,  - пыхтела Овчарка,  - там в дальнем скиту всех, наверное, бесплатно мясом кормят, вот они и бегут.
        В конце концов Овчарка уселась на придорожный валун, подстелив свою шапочку. Васса села рядом. Мимо них промаршировали отставшие старушки, которых подгонял отец Панкратий. Одна из них поглядела на подруг удивленно:
        - Что это вы уселись?
        - Устали,  - ответила Овчарка.
        - И надо устать, чтоб матушка Ефросинья видела, как вы хотите к ней поскорее попасть, и ваши молитвы услышала.
        Овчарка стала раздражаться.
        - Раз она действительно святая, то услышит наши молитвы и отсюда,  - ответила она.
        - И не стыдно, пожилые идут, а из вас уже и дух вон.
        - Не стыдно,  - буркнула Овчарка, разозлилась и только приготовилась нагрубить старухе, как отец Панкратий поравнялся с ними и поглядел на Овчарку так, что она поежилась. Она вскочила, Васса за ней.
        Они пошли рядом с отцом Панкратием, стараясь не отставать. Овчарка все выбирала удобный момент, чтобы заговорить с ним. Отец Панкратий рассказывал о здешнем чуде
        - крестообразной березе, а старушки задавали ему вопросы.

«Чтоб она пропала, береза эта. Ну, крестом, так по мне, хоть кругом»,  - думала Овчарка.
        Наконец старушки ушли вперед. Так что замыкали экскурсию только отец Панкратий, женщина, с которой он ехал тогда на «Святителе Николае», Овчарка и Васса. Они из леса вышли на поле, где стоял большой мокрый стог. Васса и Овчарка по очереди попили из термоса и предложили чаю своим попутчикам. Женщина отказалась, покачав головой. Овчарка уже сомневалась в том, что она может говорить. Женщина смотрела себе под ноги угрюмыми глазами, как можно ниже натянув на лицо темный платок. Отец же Панкратий с явным удовольствием выпил две пластмассовые чашечки чаю и поблагодарил. Разговор все не получался. Овчарка не знала, как надо говорить с попами. Наконец Овчарка, подумав, что, может, стоит начать с погоды, сказала:
        - А какой был тайфун ужасный, правда? Хорошо, что прошел мимо нас.
        Отец Панкратий с ней согласился. Но тут же он прямо на глазах изменился. Он размахивал руками и брызгал слюной от возмущения - как можно было пустить в монастырь этих развратниц, которые живут в противоестественном, блудном грехе.
        - Но в храм-то их не пустили,  - возразила Овчарка,  - все же сидели в хозяйственном помещении, это не так уж и страшно.
        - Страшно!  - злился отец Панкратий.  - Сегодня они в хозпомещении, завтра они в храме совокупляться будут!
        - Но их могло всех смыть в воду вместе с домами,  - возразила Васса.
        - Смыло бы, очистил бы землю Господь от них, для всех благо было бы!
        - Сомнительно,  - сказала Овчарка,  - я вот маленькой как-то в деревню к бабушке поехала. У нее была настоящая русская печь, и там жили тараканы. Они везде ползали, а однажды один залез ко мне в кровать. А я их так боялась - маленькая все-таки. И вот я давай визжать. Бабушка пришла, говорит: «Что ты кричишь, раз их Бог создал, значит, нужны они. Они тоже жить хотят. Погляди - он сам тебя испугался». Вот я тоже так думаю, как бабушка.
        Однако отец Панкратий все не мог успокоиться, не слушал никаких Овчаркиных доводов и злился еще пуще прежнего. Он говорил о том, что теперь есть нужда в воинах Христовых, которые будут приводить грешников к раскаянию не словом, а силой. Что дьявол теперь так силен, что против него надо бороться с оружием в руках.
        Васса пихнула Овчарку в бок и шепнула ей, чтобы она замолчала - его все равно не переделать. Они миновали поле и снова пошли лесом, вдоль пруда с кувшинками. Пруд Овчарке так понравился, что она попросила Вассу сфотографировать ее «мыльницей» на бережке. Васса сделала несколько снимков.
        - Очень хорошо,  - сказала она,  - прямо Аленушка.
        Когда они бегом догнали отца Панкратия, оказалось, что он все еще ругается, а его спутница его слушает по-прежнему молча. Овчарка не выдержала и сказала громко:
        - А злиться - грех.
        На это отец Панкратий разразился очередной обличительной речью. Когда он на минутку умолк, она спросила его:
        - А вот если бы вам надо было только пальцами щелкнуть и тогда все эти женщины исчезли бы с острова, взяли бы и пропали, вы бы так сделали?
        Отец Панкратий ответил, что конечно бы так и сделал.
        - Но ведь это получается убийство, разве не так?  - спросила Овчарка.
        - Я такой грех на душу возьму, чтобы другие люди в грех введены не были. Если своей душой надо для их спасения пожертвовать, я это сделаю.
        Некоторое время все молча шагали по грязи. В двухстах метрах от скита дорога стала подниматься на холм. Когда они взобрались наверх, Овчарка увидела большую долину с пестрыми лугами и прочих паломников, цепочкой растянувшихся впереди. Наверное, от такой картины отец Панкратий немного остыл. Скоро он совсем спокойно рассказывал своей молчаливой спутнице и подругам о том, что иноки, которые поступали в скит, привозили из своих родных мест семена трав и сеяли их на этих лугах. Овчарка набрала букетик незабудок и пристроила их за отворот своей шапочки-чеченки. И вот, когда не более ста шагов осталось до скита - большой ободранной каменной церкви и деревянного двухэтажного корпуса, Овчарка решила, что пора спросить напрямую, и сказала отцу Панкратию:
        - А вы не слышали про Шуру Каретную, это такая скандальная телеведущая, она сюда недавно приехала? И даже, по-моему, на одном катере с вами?
        - Нет, не слышал. Я каждую блудницу знать не обязан.
        - Ну как же, она еще в красном пледе сидела…
        И вот тут-то эта молчунья как упадет. Овчарка подумала, что она споткнулась на скверной дороге, но она все не вставала. Скоро выяснилось, что женщина лежит в обмороке. Они втроем усадили ее на большой валун у дороги. Васса побрызгала ей в лицо чаем из термоса, Овчарка развязала ей платок на голове и похлопала по щекам. Женщина тут же открыла глаза и посмотрела вокруг испуганно. И сразу надвинула платок обратно каким-то стыдливым жестом.
        - Это она, наверное, от голода,  - сказала Васса,  - дорога-то непростая.
        Отец Панкратий спросил женщину:
        - Ты что сегодня ела?
        Та ответила «ничего» так тихо, что все трое с трудом ее услышали.
        - А вчера?  - не отставал отец Панкратий.
        - Гречку, в обед,  - так же тихо сказала паломница.
        - Нет, так не годится. Поститься надо в меру, а ты вон какая тоненькая. Попроси у батюшки своего послабления, как вернешься. Подвиги духовные сил требуют.
        Овчарка обмахивала женщину своей шапочкой. Они снова было двинулись в путь, когда женщине стало лучше, как вдруг отец Панкратий посмотрел на Овчарку с непокрытой головой долгим пристальным взглядом и сказал:
        - Это ведь вы обе были тогда на «Святителе Николае». И ты еще подралась со своим родным отцом.
        Будь на месте Овчарки, например, Груша, она наврала бы, конечно, с три короба. Но Овчарка только вздохнула и сказала:
        - Да, это были мы.
        - Обманом к паломникам пристать! Да, наверное, вы из этих грязных женщин, которые в грехе живут друг с другом. И я вас сюда, в скит, привез, к преподобной Ефросинье! Куда матушка Мария только смотрит!

«Матушка Мария, наверное, та женщина из-за свечного ящика. Эх, будь я пробивная, как Груша,  - подумала Овчарка,  - у меня б жизнь была другая. Наглость - второе счастье, не зря говорят».
        Отец Панкратий разбушевался не на шутку, и Овчарка тоже начинала злиться. Она была из тех людей, которых трудно раскачать, зато когда они разойдутся, то хоть святых выноси. Отец Панкратий продолжал орать и даже сделал такое движение, будто бы хотел замахнуться на Вассу. Овчарка среагировала сразу. Прыгнула вперед и зашипела:
        - Только тронь меня или ее! А еще святошей называешься! Да я тебе все кости переломаю. Поглядим, срастутся они у тебя быстрее, чем у какого-нибудь грешника или нет! Я вот, честное слово, никогда не была лесбиянкой, но сейчас я б с удовольствием ею стала, только чтобы тебя позлить! Тогда бы ты точно в драку полез и я бы тебе разбила нос, как моему отцу, которого я, кстати, побила тоже за дело, потому что он мерзавец. Бросил меня маленькой! Вот ты в монастыре живешь. Молитвы вот бормотать, да старух на остров возить, да лесбиянок осуждать - не велика заслуга. Что ты, кроме этого, умеешь? Вот возьми, женись, роди детей да вырасти их, одевай их, корми так, чтобы они тебе потом «спасибо» сказали и за тобой ходили, когда ты обезножишь! Вот это и будет святость. Жить здесь и никого не любить - чего проще! Вот полюбить попробуй - это тот еще труд. Это тебе не поститься и поклоны бить! Кстати, матушку Марию винить нечего. Мы тут виноваты, и больше никто.
        Видимо, отец Панкратий решил, что с такими закоренелыми грешницами и говорить не стоит, и помчался к монастырю, как скорый поезд. Паломница побежала за ним, как верная собачка, а Овчарка крикнула им вслед:
        - И хватит нам о наших грехах говорить, мы о них и так знаем больше тебя! О своих подумай лучше!
        - Да-а,  - протянула Васса,  - приехали.
        - Послушай,  - сказала Овчарка,  - ну их всех в баню. Мне неохота в этот скит переть. Теперь что притворяйся, что не притворяйся, все равно раскусили нас. Вон стог стоит. Пойдем и посидим там, пока эти бегают по острову с высунутыми языками.
        И они пошли к стогу и, цепляясь за веревки, которыми были перевязаны вязанки с сеном, взобрались на самый верх. Овчарка поглядела на удаляющуюся черную фигуру отца Панкратия и рассмеялась.
        - Да,  - сказала она,  - мы, по крайней мере, если и притворяемся, то редко. А от притворства бывают несчастными чаще всего те, кто все время это делает,  - они и есть самые несчастные.
        - А кто обещал, что все как по маслу будет?  - сказала Васса.  - Он теперь нас из монастыря будет поганой метлой гнать всякий раз, как мы там появимся.
        - Фига. Ты забыла, что монастырь принадлежит еще и музею. Паломники, конечно, входят туда бесплатно? Но монахи не могут прогнать тех, кто купил входной билет на посещение территории музейного комплекса Бабьего острова. Монахи не будут ссориться с музеем - у них своих дел хватает,  - сказала Овчарка, посасывая соломинку.
        Васса увидела грязный лист картона. На нем еще можно было прочесть надпись, размытую дождем.
        - «Без благословения сено не брать»,  - прочитала Васса.
        - А мы и не берем, мы просто сидим. Послушай, Васса, может, конечно, этот и спихнул Шуру.
        Но я в этом сомневаюсь. Он языком только молоть мастер. Хочет стать великим святым. А вот эта женщина странная какая-то. Я думала, немая, а она говорить может. Вид у нее болезненный, под глазами круги.
        - Это у нее от голода. Когда на диете сидишь, и то плохое настроение. А она, похоже, вообще святым духом питается,  - ответила Васса.
        - Кто ее знает, отчего она такая. Ты видела, как она рухнула?
        - Да. И между прочем, прямо после твоих слов про Шуру. Может, это совпадение, а может, и нет. А вдруг они ее на пару? Вон она как за ним бегает, парочка, гусь и гагарочка.
        - В общем, с Панкратием мне более-менее все ясно. Вот эту бабу бы разъяснить.
        Когда паломники потянулись обратно к берегу, где ждал катер, подруги присоединились к ним. Видимо, что-то им отец Панкратий наговорил, потому что все старушки перешептывались и никто не хотел идти рядом с подругами.
        - Ну и ябеда же этот святоша,  - сказала Овчарка Вассе громко.  - Послушай, а он не очень обидится, если я здесь, на острове, пописаю?
        - Овчарка, потише,  - взмолилась Васса,  - чего ты их злишь?
        - А мне так больше нравится. Что хочу, то и говорю. Посмотрю, как мне кто-нибудь попробует рот заткнуть!
        Но паломники решили, видимо, не связываться с Овчаркой. Подруги снова отстали из-за усталости. Когда на пути попался храм, паломники уже битком в него набились. Но как только в него зашли подоспевшие Васса с Овчаркой, они валом повалили наружу. Овчарка смеялась до упаду, Васса чувствовала себя очень неуютно. На катере, едва подруги спустились в нижнюю каюту, все паломники скопом моментально покинули ее. Овчарка пожала плечами:
        - Ну и пусть ютятся в нижней каюте или мерзнут на палубе, если они такие пустоголовые сплетники. Видела, как они на нас глядели? Будь их воля, точно бы в море сбросили.
        Подруги перекусили и улеглись поспать на жестких лавочках.
        - Маме расскажу, как мы подверглись религиозным гонениям,  - сказала Овчарка, потягиваясь,  - то-то посмеется!
        Как только катер причалил, паломники понеслись с пирса так, точно судно было зачумленное. Так что встречавшая подруг Дереза даже от них шарахнулась.
        - Во как нас перепугались,  - хохотала Овчарка.
        - Да нет,  - отозвалась Васса,  - это они боятся на вечернюю службу опоздать. Уже без пяти шесть.
        - А-а,  - разочарованно протянула Овчарка,  - и как у них сил хватает, ума не приложу. У меня ноги жутко болят. Та еще поездочка. Только, боюсь, шансов поговорить с этой парочкой больше не будет. Они от нас как от прокаженных бегать станут.
        На пирсе подруги разделились. Васса пошла домой, а Овчарка - в магазин за едой. В общем-то магазин был только поводом. Овчарка решила позвонить матери. Она купила кое-какой еды и достала мобильник. Но тот, непонятно почему, отключился. Кода включения Овчарка не помнила, он был записан в блокноте для умных мыслей, а блокнот лежал дома. Тогда Овчарка зашагала к почте. Консервные банки, валяющиеся в траве, блестели на солнце. По дороге Овчарка раздумала звонить и решила идти обратно. Потом подумала, что позвонить все-таки надо. Потом она еще минут десять сидела на крыльце почты и мысленно обзывала себя дерьмом в проруби. Так и ушла не позвонив. Вассе она, конечно, не призналась, что целый час кругами ходила вокруг почты. А то, как всегда, начнет совестить.
        Старуха хозяйка сказала, что с козой сладу не стало - жует да жует белье, вывешенное на просушку. Уже она гоняла-гоняла ее из палисадника веткой и веником - а толку никакого.
        - Жутко упрямая коза,  - сказала Васса,  - вроде как ее хозяйка.
        Овчарка рассердилась:
        - Я - не ее хозяйка. А ее хозяйки я не знаю, может, она и вправду упрямая.
        Утро принесло мрачные новости. На Куприяновой губе нашли утопленника. Овчарка с Вассой завтракали, как всегда, в столовой и слушали разговоры.
        - Народу-то сегодня набилось,  - заметила Овчарка, кивая на зальчик,  - еле мы два места нашли, даже странно.
        - Известие о трупе всем аппетита прибавило,  - отозвалась Васса.
        До них долетали обрывки разговоров:
        - А труп-то, говорят, весь зеленый…
        - Ага, сказали, взять ни за что нельзя - в руках разваливается…
        - Женщина… Сама утопилась, наверное.
        - Да нет, сказали, мужчина…
        - Мужчины-то не топятся…
        - Вот тебе и тихий-мирный островок…
        - И Балашову это совсем ни к чему…
        - Балашов - это местный начальник администрации,  - сказала Овчарка.  - Да, ему этого не надо, всех туристов такое распугает.
        После завтрака по пути домой они заметили Грушу. Она сидела на деревянном крыльце ментовки и увлеченно стучала по кнопкам ноутбука.
        - Приветик,  - сказала Овчарка, подходя,  - что новенького?
        Груша недовольно покосилась на Овчарку, пожала плечами и пробурчала что-то невразумительное, не отрываясь от экрана.
        - Да ты не бойся - ты же меня знаешь. Я не пишу статьи о секте каннибалов из Ясенева и о том, как отчим сорок лет подряд насиловал ребенка.
        - Из Бибирева,  - буркнула Груша.
        - Что?
        - Я говорю, что секта каннибалов была из Бибирева.
        - Да хоть из Митина, все равно я этим не занимаюсь, и я тебе не конкурент. Ты у нас профессионал, мне в эту область нечего и соваться. Что, уже опознали утопленницу?
        - Какое там опознали! Там будто желе на берегу лежало. Ну, кое-что разобрать можно. Да мне никто ничего и не говорил, все, что знаю, так это то, что сама видела. Этот здешний ментовской капитан выпендривается, как будто он депутат какой-нибудь. Тут завтра знаешь что твориться будет? Понаедут отовсюду. Все-таки Каретную убили, а не кого-то. Надо успеть снять сливки.
        - А ты откуда знаешь, что Каретную?
        Груша закрыла ноутбук и впервые подняла глаза на Овчарку:
        - Я не слепая. Я с самого поезда с нее глаз не спускала. Одежда ее. Бабу с катера спихнули, это как пить дать. На острове я ее не видела, у меня привычка такая - все вокруг замечать. Из этого дельца столько выжать можно - не в сказке сказать. А тем более видно - Балашов команду дал, чтоб и слуха не было даже, что тут мокрухой пахнет. С такими бабками может распрощаться. Он и велел ментам так все сделать, чтобы косило под несчастный случай. Может, выпила баба. Поскользнулась, да и за борт. А я сама видела - у нее руки все синие.
        - Да мало ли что у трупа синее…  - заметила Овчарка,  - тем более что он лежалый.
        - Ты сама сказала, что я профессионал. Я столько трупов видела. Ты живых столько не видела, сколько я жмуриков. Вот недавно ездила. Пожар в Жулебине, вся квартира подчистую выгорела. В туалете женщина обгорелая, видно, сама туда забралась от дыма подальше. А руки черные у нее, у мертвой. Все думали - копоть это. А выяснилось, что прижизненная травма и бабу ту собутыльник порюхал из соседнего подъезда, а потом квартиру поджег. Ну вот, я на этого капитана наседаю, нет ли вероятности, что Шуру замочили. Он как заорет: «Ты что, хочешь, чтобы меня Балашов со свету сжил? У меня один зарезанный и так есть!» Вот какое дело. Это мне на руку
        - власти ради бабла преступление замалчивают. Да из этого можно грандиозный материальчик сделать, на несколько разворотов. Короче, мне никто сейчас никакой информации не дает. Пишу о том, что видела.
        - По-моему, только так и стоит писать,  - заметила Овчарка.
        - Стоит, но надо все время правильно расставлять акценты, чтоб людям было интересней. Мне менты скажут: киллер дважды выстрелил в бизнесмена, а я пишу: бизнесмен, изрешеченный пулями, был найден своей невестой на площадке третьего этажа в луже крови. Или, к примеру, скажут, что собутыльники еще и глумились над трупом убитого приятеля. А я пишу: окосевшие бомжи расчленили труп и даже подумывали поджарить куски мяса убитого, потому что закуска у них вся вышла.
        - Ну и работка же у тебя,  - сказала Овчарка,  - хорошо, мы поели уже, а то что-то напрочь от таких речей аппетит пропадает.
        - А ты как думала. Это ты сидишь себе в теплой сухой редакции сытая и довольная, и тебя от слова «труп» мутит. У нас слабонервных не держат.
        Овчарка открыла рот, чтобы сказать, что совсем недавно она уже видела труп той же Шуры, и очень близко, и никакая она не слабонервная, но решила, что пусть ее лучше Груша считает лохушкой, безопасной для ее сенсации. Еще Груша рассказала о добытом ею списке того, что на трупе было надето и какие вещи обнаружили рядом. Она даже дала Овчарке почитать бумажку. Там упоминались белый костюм с вышивкой, нижнее белье, коричневые ботинки «Гуччи» и такого же цвета кожаный пояс, золотой медальон на шее, золотое же кольцо с платиной и даже плеер.
        Ни серебряного карандаша, ни органайзера на этот раз не было. Вероятно, их унесло водой. Жалко, что их нет. И еще жальче, что она тогда не смогла отстегнуть органайзер от цепочки и унести с собой!  - подумала Овчарка.
        - Еще должен быть красный плед, она в нем тогда сидела на корабле. Но его, видно, унесло,  - сказала Груша.
        Васса и Овчарка многозначительно переглянулись.
        - Вы, девочки, ничего особенного на корабле тогда не видели?  - спросила Груша.
        Овчарка поняла, что Груша ничего не стала бы выкладывать им, если бы не рассчитывала получить от них какую-либо информацию.
        - Не знаю,  - сказала Овчарка,  - я все время в каюте сидела. Только когда уже подплывали, меня замутило и я наружу вышла. На корме я и не была. Я вообще думала, что Шура на берег сошла, как все. Мне, правда, тогда по фигу все было - очень уж скверно я себя чувствовала.
        - Полностью согласна с предыдущим оратором,  - заявила Васса,  - я тоже сидела внутри, а потом вышла вместе с Овчаркой, когда ей нехорошо сделалось.
        - Ясно. Придется всех, кто тогда был на катере, опросить.  - И Груша вновь застучала по кнопкам, а подруги пошли своей дорогой.
        - Хорошо мы лохов разыграли,  - заметила Овчарка,  - эта Груша - девка настырная.
        - Зато у нас преимущество перед ней,  - ответила Васса,  - мы начали раньше и почти всех опросили.
        - Да, кроме монаха и этой бабы в платке.
        Овчарка уже привыкла жить на острове. Она заметила, что уже на второй день пребывания она стала говорить так же, как местные: «У нас на Бабьем».
        - Здорово было бы остаться тут насовсем,  - сказала Овчарка, пока они с Вассой шли по дороге, по очереди пиная круглый камушек.
        - И что бы мы тут делали?
        - Ну, не знаю. Бросили бы интеллектуальный труд и стали бы работать физически. Как Лев Толстой. Открыли бы козью ферму.
        - Да кому она здесь нужна! Тут у всех свои козы.
        - Ну, еще чем-нибудь бы занялись. Не хочу я обратно в Москву. Знаешь, эта наша Москва - странное место. Всего только на неделю из нее уедешь, потом вернешься и сама себе начинаешь казаться какой-то деревенщиной и отсталой. Как будто за неделю в ней все поменялось - люди, мода.
        - Ага, я тоже замечала,  - согласилась Васса,  - здесь, конечно, летом хорошо, нет слов. А вот зима придет, море замерзнет, все туристы и паломники исчезнут, все заметет. Светло - три часа в сутки, вода в колонке, а до колонки идти с километр. Пока писаешь в сортире, и то закоченеешь.
        - Да,  - вздохнула Овчарка,  - если б не перспектива всю оставшуюся жизнь мыться из ковшика над тазиком, я бы осталась. Пыталась вот на днях над дыркой во дворе помыться. Так я туда майку уронила. Если бы не это все, перевезла бы сюда мать. А ты - Катьку.
        - Да,  - сказала Васса,  - вот я все думаю: приеду, все опять и навалится. Вся эта поездка - только так, отсрочка.
        - Так, Васса, я же тебе велела отдыхать и ни о чем не думать. Я все тебе помогу уладить, я же обещала. Я наизнанку вывернусь, но Катька с тобой останется. Чего этот твой к ней привязался? Зачем она ему, а?
        - Это ж ясно. Чтобы мне больней сделать.
        - Ну и сука. И почему все мужики такие суки? Знаешь, зачем они живут? Какая у них цель в жизни? Вот каждый утром просыпается и думает, что бы ему такое сделать, чтоб нам стало еще хуже, чем сейчас. Так и лесбиянкой недолго стать, честное пионерское! А знаешь, у меня недавно странное чувство такое было. Там, на горе с маяком, на смотровой площадке. Смотрю я вокруг, такой простор! И я подумала: как жаль, что я не девственница. Вот честное слово - хотелось снова девушкой быть, где-нибудь жить тут на отшибе, чтобы людей пореже видеть. Собаку завести, кошку, лошадь.
        - Да, ведь коза у тебя уже есть,  - сострила Васса,  - а что, очень все просто: едешь в Москву, в клинике тебя опять делают девушкой, продаешь квартиру и едешь сюда.
        - Не смешно, Васса. Это только все на словах просто. Ты же знаешь, что я о другом.
        И Овчарка так сильно поддала ногой камешек, что он улетел в придорожные кусты.
        - Да я поняла, Овчарка. Так просто, чтоб тебя отвлечь, сказала.
        Когда они вернулись домой, то увидели, что на крыльце примостилась неразлучная парочка - отец Панкратий и женщина в платке.
        - Вспомнишь дураков, они и появятся,  - шепнула Овчарка Вассе,  - чего это им надо тут? Наверное, хотят устроить суд инквизиции.
        Вид у Панкратия и женщины был виноватый. Отец Панкратий то краснел, то бледнел. Он рассказал Овчарке, что его духовный отец, старец из монастыря, приказал ему идти и просить у Овчарки прощения.
        - Он сказал: «Иди и помоги ей, чем можешь. Попросит что-нибудь рассказать - расскажешь ей как на духу». То же он и Кире сказал. А Юрик еще нам крикнул: мол, не поможете, не возвращайтесь - побью.
        Так Овчарка узнала, что женщину в платке звали Кирой.

«Ну и выволочку старец ему устроил,  - подумала Овчарка,  - ишь как хвост поджал. Помогает мне этот старец, хотя меня и не знает. Почему? Я ведь и неверующая даже. И Юрик молодец - не забывает меня».
        Овчарка уселась на ступеньки и сказала:
        - Мне от вас ничего и не нужно. Я-то вас прощаю. Только трудно вам найти будет всех людей, которым вы нахамили за всю свою жизнь, и у них попросить прощения. Монаху таким флюгером быть не положено, я так думаю. То вы нормальный, то хамите всем. Если бы я верила в чудеса, то сказала бы, что вы демоном одержимый. Вы мне только расскажите все, что знаете о Шуре Каретной, с которой мы вместе плыли на остров. И Кира пусть расскажет. А потом идите, куда хотите, и уверены будьте, что все, что вам старец наказал, вы выполнили.
        Дереза подошла к Овчарке и легла у нее в ногах, как верная собака. Овчарка расспрашивала отца Панкратия, почесывая ей уши.
        - Вы Шуру Каретную знали?
        - Я ее живую только на катере и видел. Откуда я ее знаю, так сразу и не скажешь - я телевизор не смотрю, это дьявола оружие. Только один раз как-то у прихожан видел ее в этой возмутительной передаче. Так что когда на причале ее увидел, тут же узнал.
        - Вы с ней не говорили?
        - Зачем мне это?
        - Может, вы хотели ее убедить покаяться, когда она сидела на корме в этом красном пледе? А она что-нибудь ответила вам обидное, а вы ее и толкнули. Сами же мне говорили - вот щелкнуть бы пальцами и чтобы все блудницы исчезли сразу, как будто их и не было. Толкнуть за борт женщину ненамного сложнее.
        Отец Панкратий опять покраснел:
        - Да я как разозлюсь, чего только не наговорю. Вот меня старец все время корит за это. Теперь даже отказывается меня исповедовать и причащать, если не исправлюсь. Я к ней и вовсе не подходил. Мы как мимо креста плыли, стояли по левому борту и молились. Мы на корме и не были. Я ее не видел. А если б и видел, не подошел бы. Таких закоренелых грешниц только могила исправит, не стоит с ними и говорить. Я иногда такое мелю, но чтоб смертоубийство сотворить…
        - Ясно,  - сказала Овчарка.  - А вы, Кира, Шуру знали или нет?
        Девушка только молча головой покачала.
        - Кира недавно вышла из тюрьмы, где обратилась к вере,  - вмешался отец Панкратий,
        - она хочет уйти в Дивеевскую женскую обитель, но еще в тюрьме дала обет прежде совершить паломничество сюда. Она обет молчания соблюдает, чтобы искушений всяческих избежать. Ее духовник, который из тюремного храма,  - мой знакомый. Велел присмотреть за ней. У нее из родных никого. Она со мной вот только разговаривает, а с прочими по необходимости. Она бы и с вами говорить не стала, да ей старец велел. К тому же ее подозревать легко - в тюрьме сидела. Человека убила. Дальнейшей своей жизнью она вину искупить хочет. Хоть и выпустили ее из тюрьмы, но она знает, что ее Господь не простил, все плачет, переживает. Вот и с постом переусердствовала, сами видели, как ей плохо стало на острове. Ночью час от силы спит, молится. Ее б воля была, вериги бы надела и власяницу. Только старец на то благословение не дал. Вы спрашивайте, она мне отвечать будет, а я вам говорить стану.
        Началась игра в испорченный телефон. Однако Кира на все отвечала только «да» или
«нет». Шуру она никогда не знала, ни на причале в Кеми, ни на катере ее не заметила и тем более с ней не разговаривала. Ничего подозрительного не видела.
        - Да она вообще, по-моему, не понимает, на каком она свете находится, на том или на этом,  - сказала Овчарка, когда отец Панкратий и Кира ушли,  - так плоть свою умерщвляет.
        - Теперь ясно, почему она такая депрессушная. Вину свою переживает. А мы думали, это она убила Шуру и потому в ступоре.
        Васса слезла с перил крыльца, и они пошли в дом.
        - Ты как хочешь, а мне все равно кажется, что эта Кира чего-то недоговаривает.
        - Девушка в расстройстве душевном, тебе ж сказали. Не говорит ни с кем, потому что обет у нее. А мы к ней клеимся. Лучше скажи, скоро водосвятие, пойдем поглядеть?
        - Пошли. Все равно делать нечего.
        До водосвятия оставалось еще два часа, и Васса решила пока сходить в местный магазин, где продают всякие кремы и маски из морских водорослей. Овчарка, которая никогда не мазалась кремами и не делала себе масок, осталась ждать ее дома. Она попила чаю с хозяйкой. Та все причитала насчет убийства Шуры.
        - Никакого порядку в мире не стало. Новостей и то не посмотришь - там взорвали, тут наводнение, в третьем месте маньяк кучу женщин задушил. Женщину как можно убить? Мужика можно. А женщина детей рожает, она голова всему, как можно без женщин? Вон жена у мужика умрет от болезни какой, так пропащий он человек. Женщина без мужика проживет, а он вот без нее как? Вот и спиваются, ползают неделями, забор упал, сарай покосился. Тому, кто женщину тронет, говорят, самая от Бога тяжелая кара будет. Убивца если и не найдут даже, так ему от Бога такая жизнь настанет, что сам признаваться прибежит. Ну, пошла я. А мне мать вообще-то знаешь что говорила? Вот если семь трав сварить и туда вещь какую-нибудь положить мертвякову, в кипящее-то, то убийца против своей воли, а придет и никуда деться не сможет.
        И хозяйка прихватила мешочек полотняный с сушеными грибами - кому-то, наверное, обещала продать - и ушла. Овчарка отрезала себе еще кусочек малинового рулета. Потом схватила большую тяжелую кастрюлю и бухнула ее на плиту. Ковшиком зачепнула воды в ведре, налила в нее. Пошла на огород. Нарвала осоки, клевера, потом еще веточку петрушки, укропа. У самого дома вырвала из земли стебелек одуванчика, перепачкавшись одуванчиковым соком, там же лист подорожника прихватила. Смородиновый лист взяла, но потом подумала, что смородина - это скорей дерево, а не трава, вернулась на огород и выдернула из-под забора большой лопух. Сложила все в кастрюлю, выглянула на улицу. Не хватает еще, чтоб пришел кто-нибудь и увидел, как она хренью этой страдает - зелье варит. Тут еще трудность возникла - Овчарка не знала, как зажигают газовую плиту - всю жизнь имела дело только с электрическими. Потом все-таки зажгла, правда, прежде извела штук пятнадцать спичек. Сделала самый большой огонь. Варево закипело и странно запахло. Овчарка тогда принесла Шурины трусы из ее коричневой сумки и бросила их в кастрюлю. Наверное, трусы
были из какой-то синтетики. Так что запах стал еще страннее, а потом и вовсе сделался противным. Овчарка даже распахнула дверь. Комары устремились было на веранду, но потом унюхали, что что-то здесь не так, и целыми тучами стали шарахаться от двери. Овчарка терпела-терпела, а потом выскочила на крыльцо. Убийцы, конечно, не было. Тут еще загорелась тряпка, которую Овчарка положила по рассеянности у самой конфорки. Овчарка схватила тряпку, бросила в рукомойник и залила водой. Завоняло гарью.

«Нет у меня таланта к готовке,  - подумала Овчарка,  - я и в городской квартире как яичницу жарю, так всю кухню разгромлю, а тут, не дай бог, еще пожар могу сделать. Оплачивай потом хозяйке новый дом. Уф, сил нет. Пусть еще пять минут покипит, и снимаю. Я и так знала, что это все хрень».
        И Овчарка пошла в дом и закрыла дверь. Только она подошла к плите, дверь заскрипела и Овчарка уронила ложку на крышку кастрюли. Крышка съехала с кастрюли и упала на пол вместе с ложкой. Но это был никакой не убийца, а просто Васса.
        - Овчарка, ты что тут делаешь? Это чем таким пахнет?
        - Вареными трусами, вареной травой и моими глупыми гнилыми мозгами. Убийцу приманить хотела.
        Васса, поняв, в чем дело, чуть со смеху не умерла.
        - Я если бы была убийцей, то как почуяла такой запах, так сразу бы отсюда вплавь гребла до самой Кеми. Ты не выливай это,  - смеялась она,  - остуди, по пузырькам разлей и продавай местным как средство от комаров! В лес пойдут - намажутся. Все комары передохнут. Впрочем, все встречные люди, наверное, тоже. Комары передохнут, и птицы, которые их едят,  - тоже. Тогда на тебя могут в суд подать за то, что ты гробишь заповедник.
        - Ты помоги прибраться лучше, а не мели ерунду. А то сейчас хозяйка придет, вот нам будет. Кастрюлю оттереть надо.
        - Проветрить все надо. Ты больше так не делай, а то остров необитаемым станет.
        Овчарка вынесла кастрюлю за заднюю калитку и вылила содержимое в крапиву. Потом ополоснула из бочки и принесла Вассе, которая дочиста ее оттерла содой. Овчарка обрезала ножницами горелый краешек тряпки, как смогла протерла плиту и выкинула горелые спички.
        - Ну, ты даешь, мать,  - сказала Васса,  - ты на кухне все равно что слон в посудной лавке. Надо теперь проветрить хорошенько. Хотя это все, я думаю, еще дня три не выветрится.
        Однако, когда хозяйка пришла, она ничего не заметила. Овчарка сочла это чудом. Ее джинсы и водолазка так пропитались запахом варева, что пришлось их повесить на веревке за домом на пару часов.
        Водосвятие было в честь какого-то большого праздника. Попы с хоругвями, золотыми чашами, иконами и крестами шли впереди вокруг монастыря, а за ними длинным пестрым хвостом на полкилометра растянулись верующие. Туристы фотографировались на фоне толпы, какие-то телевизионщики снимали процессию на камеру. Сразу за попами следовал Балашов, весьма упитанный мужик, по виду вылитый браток. Приперся умаслить попов, чтоб не мешали его делам.

«Все живут, как жили,  - подумала Овчарка,  - заботятся о том, как жить дальше. Все, кроме Шуры, для которой есть только прошлое, и то если на том свете что-то есть, в чем я не уверена».
        В толпе говорили о том, что начальник администрации выкупил для попов какую-то древнюю икону, после революции вывезенную за рубеж. Так что его подарок несли прямо перед ним, на белом полотенце. Когда дошли до берега Святого озера, настоятель стал с мостков святить воду. Другие попы, встав прямоугольником, пели. Овчарку позабавила картинка - прямо в этот прямоугольник забежала дворняга. Как ни гоняли ее прихожане, она не хотела выходить из него, а потом и вовсе улеглась в центре, среди попов в блестящих ризах. Наконец ее кто-то попытался увести за шкирку, и собака взвыла, заглушив пение. Потом все-таки убежала, видно, ей там стало скучно. В толпе Овчарка увидела матроса со «Святителя Николая» и помахала ему рукой. Неожиданно он пробрался сквозь толпу к Овчарке и сказал:
        - После водосвятия опять сюда приходи. Кое-что рассказать мне тебе надо.
        Овчарка дождалась, пока на всех брызнут кропилом, вытерла лицо. С пением все вернулись в главный храм монастыря, а Овчарка с Вассой отправились обратно к мосткам. Русобородый парень-матрос уже ждал.
        - Ты садись,  - сказал он Овчарке,  - долгая история будет.
        - Про что?
        - Про меня. Зачем тебе это надо, не знаю. Мне так старец велел, это уж теперь твоя забота, к какому месту тебе пристроить мои россказни. Он меня уже третий год исповедует.
        Овчарка с Вассой уселись на мостки, а парень - на валун на берегу. Овчарка слушала парня, сунув руку в воду и изредка ее вынимая, когда рука очень уж замерзала. Монастырь закрывал Святое озеро от ветров с моря, и оно слегка только морщилось и тихо-тихо плескалось у берега.
        - Я сюда приехал вот уже как четыре года. У меня семья простая, неверующая, но интеллигентная, по совести жили. Сам из Владимира. Отец в институте преподает, мать - библиотекарь. Особых денег не было, так что не избалуешься. На менеджера учился. Девушка была хорошая. У меня только и было в голове - доучиться, работу какую-никакую найти, чтоб деньги были, жениться на ней, может, квартиру купить со временем. Я и из города не планировал никуда уезжать, не тянуло меня никуда, ни в дальние города, ни в дальние страны. Ну, учился, подрабатывал иногда, там, разгружал что-нибудь. Даже при мебельном магазине устроился. Один раз диван кожаный везли какому-то крутому. В лифт не влезает, на руках потащили на десятый этаж. И что-то мужик, с которым я на пару работал, зазевался, а у меня в голове только - как бы не ободрать, дорогая все-таки штука, потом нос воротить будет заказчик, и тащи его обратно. Ну и попытался подхватить, ведь того и гляди уроним. Ну, тяжесть вся на меня и пришлась - даже в груди что-то хрустнуло. А я и внимания не обратил - домой пошел и спать лег. Наутро в институт еле встал - так в
груди больно. Неделю как-то перекантовался, разгружаю как раньше. А потом и свалился. Послали на рентген. Врач районный снимок повертел. «Кровоизлияние,  - говорит,  - небольшое, и ребро треснуло. Через месяц пройдет». Больничный выписал и лекарства какие-то. Месяц проходит, я уже на стенку лезу. Снова снимок делать стали. И вот тогда уже и послали к онкологу. Девушка моя по всем врачам ходила, мать в долги влезла, чтоб врачам в карманы совать. Смотрю я - нет этому конца. В больницу положили. Девушка моя извелась, белая ходит как мел, мне больно иной раз так, что дай в минуту эту ножик - точно б зарезался. Хватит уж, думаю. Себя мучаю и всех. Или выздороветь, или помереть скорей. Один раз пришел главврач. Он и говорит: «Вам операцию, конечно, сделать можно, но это для вашего только успокоения, потому что метастазы в легкие пошли». Кого винить тут? Напарника моего? Мужика крутого, чей диван тащил? Коновала районного, который не распознал вовремя? В палате один мужик лежал, совсем плохой. К нему жена приходила. И рассказала она мне как-то, что есть на северном далеком острове в монастыре старец, только
он, мол, таких исцелить и может, ее знакомой очень он помог. Чего, думаю, терять мне теперь. Собрался и на поезд. Девушке письмо послал. Чтобы не ждала и не мучилась и забыла бы поскорей. Матери с дороги позвонил. И вот как катер к острову подходил, легче мне стало сразу. К старцу пришел. Поговорили с ним, я расплакался. Вижу теперь, что хоть и не убил никого, не совратил и не обокрал, а все равно грешной жизни я человек. Старец мне святой воды дал и сухариков освященных. И день ото дня мне лучше. Стал в монастыре работать. Совсем здоровым стал. Решил вернуться. Врачи осмотрели - как новенький и опухоль пропала. Стал как раньше жить. Девушка моя, пока меня не было, ни на кого не глядела даже. И вот снова хуже мне, снова на остров еду. Там опять лучше, снова домой. И как с острова уеду, так как будто кто-то из меня силы пить начинает, только на острове и живу. Решил сюда насовсем перебраться. Девушка моя со мной ехать рвется, но я ее предостерег: «Подумай, прежде чем себя в глуши губить. Полгода подумай, может, встретишь кого получше. А не встретишь, тогда приезжай».
        И вот полгода прошло, она не приехала. Я при монастыре работаю, здоров, как раньше. Со старцем беседую каждый день. Решил я твердо постриг принять. Думал, что все уже в миру увидел, все перечувствовал, плохо здесь, может, там лучше будет. Молюсь и пощусь. Когда отработаю свое, по острову хожу, покойно в душе. Как будто прежняя жизнь во сне привиделась. Тут, непонятно почему, мне старец велел в монастыре пока не работать, а идти и в матросы наняться на катер. Я пошел. Год работаю, душой к постригу готовлюсь, как старец учил. Только он моему рвению не радовался, все повременить просил. И вот тогда-то мне в прошлом году и подсунул дьявол эту вашу Шуру Каретную.  - И парень сердито взглянул на Овчарку и Вассу, словно они всему были виной.  - Тоже август был. Эта Шура, она странная была. Хоть людей и губила, а сама страдала. В Кеми села и все с меня глаз не сводит. Я уж в землю смотрю, вот послал Господь искус, она ж красивая была, вот какое дело. Будто сам дьявол из-под земли поднялся и женщиной стал. Она вроде и красивая и богатая, сразу видно, но жалко мне ее отчего-то стало. Потом понял, что душа у
ней как чашка дырявая - чем ее ни наполняй - пустая, а человеку оттого мучительно - пустому-то жить. Не плохой он тогда, не хороший - что может быть хуже. Хорошему все хорошо, плохой покаяться может. А она вот ни то ни се, ни богу свечка, ни черту кочерга. Распущенная была, я ее по телику видел, и с мужчинами и с бабами могла. Содом и Гоморра ходячая. И на меня все смотрит. Я, как отплыли, сразу в каюту пошел, заперся и лег, чтоб с глаз долой. Тут она возьми да и приди. Дверь потянула, а там крючок слабый, он и отскочил. Потом так скверно мне сделалось, сам себе противен стал. Чего ее винить, сам виноват, задешево душу продал, а еще в монахи лезу. Хоть в море кидайся. Заплакал даже. Смотрю, и она тоже как заплачет. Правда, в минуту замолчала, слезы утерла, как и не плакала будто. Разговорились. Я ей о себе рассказал.
        - Ты меня прости,  - говорит,  - кто-то мне нужен был, и ты тут попался, так уж не повезло тебе. Ну, скоро приедем. Тебе хорошо, ты покаяться можешь, а мне вот нельзя. Остров у тебя есть, старец. Девушка тебя любила. Когда кто-то любил, значит, жизнь не зря была. У меня грехов - вагон и маленькая тележка. Я - почти что убийца. Моего родного отца при мне убивали, а я стояла и смотрела только. Он хоть и сволочь был, но все же живой человек. А мать меня тоже не любила, пила только. Вот повезло мне, наверх выплыла десять лет назад. А как выплывала, знаешь? Из постели в постель прыгала, о том только думала, чтобы наверху оказаться и оттуда плевать на них на всех. Минутку поунижайся и на всю жизнь обеспечена - много вокруг меня девчонок было, которые так считали. Все почти теперь старые дешевки. Я одна выплыла. Мне сказали, что один мужик, продюсер бывший, от инсульта помирает, всеми брошенный в бюджетной больнице. Я тогда на пике была. Я с этим продюсером трахалась, и он мне все обещал, что протолкнет куда-то. Набрехал. Он всем брехал. Я однажды пришла, а меня его новая баба вон выставила. И вот ко мне
его мать приходит и денег просит на лечение. Я отказала. Он умер через два дня в вонючей палате, куда только загибающихся, до черта допившихся бомжей складируют и пенсионеров, которых по скорой привезли. К ним если врач зайдет раз в сутки, так это праздник. Да и то больного посмотреть ему и в голову не придет. Припрется, удивится: «Ого, а этот живой еще! Ну, организм у мужика. А что этот в говне лежит?
        - и медсестре: - Увези его вон, что ли, к сортиру, вонища, хоть топор вешай». Я когда это услышала, думала, обрадуюсь. Нет, не обрадовалась. Я тогда хорошо жила. Сама себе хозяйка. Жила с одной женщиной, она меня любила. Через несколько лет от рака умерла. Все мне твердила: «Даже если мне плохо совсем будет, не отдавай меня в больницу». Я и не отдала. Я тоже боюсь очень умереть в больнице, как тот продюсер. Я наркотики ей колола сама и ампулы прятала, чтобы она не видела. Она думала, что это лекарство. Она ничего не ела и мне кричала «отстань», когда я пыталась в нее хоть ложку бульона всунуть. Ее рвало чернотой три дня подряд. А потом она как-то утром съела целое яйцо, и я обрадовалась. А она заснула и перестала дышать. Когда кто-то долго умирает, агонии не бывает. Пришел участковый. Моя подруга стала просто «трупом, который лежит на кровати у левой стены, в черной футболке с латинскими буквами». Когда ее увезли, я стала как-то в комнате на автопилоте прибираться. Смотрю, упаковка целая кодеина осталась. Такое искушение было. Думаю, жидкость из всех ампул слить в стакан и зашарашить. Потом нет,
думаю. Я стала на жизнь смотреть вроде как на комнату, из которой я могу в любой момент выйти. А раз я могу выйти, когда захочу, может, стоит посмотреть, нет ли тут чего-нибудь, чего я еще не видела. Ну, такой депрессняк был. На похоронах наорала на ее мать. Справедливо, между прочим, за дело. Во всех газетах про это писали.
        Постепенно жизнь как-то стала налаживаться. Но без нее жизнь такая пустая стала. С какими-то девчонками-поклонницами ночку коротаю, наутро как их зовут, вспомнить не могу. В газетах писали, что я наркоманка. Враки это, никогда я наркоманкой не была. Тут такой успех пришел, всюду приглашают. Вот и наверху я, а зачем мне это все? Иногда такое отчаяние. Один раз все, думаю, хватит, пора из комнаты уйти. Взяла, на балкон вышла, перекинула ноги через перила. Этаж десятый - верная смерть. Смотрю - внизу женщина стоит, ждет кого-то у подъезда. Прыгну - так непременно на нее. Очень надо еще кого-то на тот свет тащить. Она-то ни в чем не виновата. Ждала-ждала я, не уходит она. Я замерзла и пошла в квартиру.
        Тогда я скоро встретила одну хорошую девочку. Долго мы с ней жили. Я ей все говорила, если она меня бросит, я ее уничтожу. Она меня любила. Одно время она даже вещи такие же, как я, покупала. Куплю брюки, через два дня смотрю - она в таких же ходит. Все у нас общее было - белье даже. Когда я себе на лопатке татуировку сделала в виде птицы, она пошла в салон и тоже себе птицу наколола, хотя до смерти боялась иголок и что больно будет. Я ей однажды золотой медальон подарила, такой же как у меня.
        У нее очень хорошо получалось меня гримировать. Перед передачей только она это и делала. Я ей один раз сказала: «Когда со мной что-нибудь случится, обещай, что придешь и загримируешь меня». Она дала слово. А чтобы она обещания своего не забыла, я на время забрала у нее этот медальон и велела на нем написать с обратной стороны: «Пока я не остыла. Шура». И вот, я точно знаю, она теперь меня не любит. Она пустым местом была. Я ее сделала такой, какая она есть. Но я в любой момент могу все это у нее отнять. Скину ее сверху в то дерьмо, из которого она вылезла. Она тогда по-другому запоет и, наверное, меня убьет.
        Может, это и не мое дело, но, по-моему, тебе монахом становиться не надо. Твоя девушка наверняка все еще тебя ждет, поверь мне, я знаю женщин лучше. Судя по тому, что ты мне рассказал, так оно и есть. Уезжай с острова. Красивое здесь море. Когда я была маленькой, любила сказку про русалку. Вот у нее хорошая смерть была, помнишь, наверное. Когда солнце встало, она просто в морскую пену превратилась. Раз - и нету. А ты не плачь. Ничего страшного тут нет. Вот я с тобой поговорила, мне и легче стало.
        - Может, тебе исповедаться,  - говорю,  - я старца попрошу.
        - Да я уж тебе исповедалась.
        - Мне исповедоваться разве можно,  - говорю,  - мразь я похотливая, вот и все.
        - Нет,  - она отвечает,  - никакая ты не мразь, а хороший человек. Я тебе завидую даже по-доброму. Мне лучшего исповедника и не сыскать. Зла на меня не держи. Очень ты мне помог.
        - Ты с этой девушкой разойдись, в храм ходи, потом, может, мужа найдешь, душой возродишься,  - говорю ей.
        - Сил у меня нет все сначала начинать,  - говорит,  - я два раза все сызнова строила, больше не могу. Ее вот только жаль, когда меня убьет, возьмет грех на душу. Совесть замучает.
        У меня от таких речей даже мурашки по спине побежали.
        - А я что делать буду теперь?  - спрашиваю ее.
        - А ты немного погорюй и живи дальше.
        Она улыбнулась мне и ушла. Больше я ее не видел в то лето, хотя слышал, что она в поселке жила две недели. У меня же никакого покоя душевного не стало. Зол на нее, иной раз так бы и убил. А потом думаю: сам виноват во всем. Какой уж тут постриг. А в этом году опять встретил ее на причале в Кеми. Только изменилась она. По всему видно - страшно ей. Чем к концу ближе, тем страшнее. Мне-то она тогда без страха всякого говорила, что умрет скоро. Я с ней и словом теперь не перемолвился. Она ото всех как будто стеной загородилась. Один раз только на меня глянула, но, по-моему, не узнала. Я с ней и разговаривать совсем не хотел. Поэтому как ее сумку нашел, сразу Аслану отдал и в объявлении написал, чтобы к нему обращались. Чтобы, думаю, с ней не встречаться. И вот теперь, когда ее мертвой нашли, я аж извелся. Ведь я ей смерти желал. Жалко ее - говорят, убили, с корабля сбросили. Я и не заметил, что она не сошла на острове. Я все время спал на катере, никого и ничего не видел. Не знаю, чем помочь тебе могу. Старец сказал, что ты убийцу ищешь.
        - А как ту девушку зовут, она не говорила?  - спросила Овчарка.
        - Не помню. Мудреное какое-то имя. Ну, я пошел. Мне через час в Кемь идти. Если что надо, на причале меня найдешь.
        И парень ушел. Овчарка и Васса остались сидеть на мостках.
        - Так я и знала, что нам в этих лесбийских дрязгах копаться придется,  - сказала Овчарка,  - как ты думаешь, в них дело? Эта девчонка до нее добралась? Или за деньги кого-то наняла, чтобы ее убили? Не знаю, что и думать. Всех уже перебрали. Я ее убить не могла, тебе тоже это не надо. А так вообще-то любой ее спихнуть мог. Мой папаша - потому что старую обиду вспомнил, пигалица-поклонница - потому что она ее могла отвергнуть, Евгения - потому что Шура могла быть не такой уж и благородной и потребовать деньги назад, а вдруг этой Евгении отдавать неохота. Отец Панкратий - потому что блудницей ее считал, чтобы мир от грязи избавить, парень-матрос - потому что с пути праведного его сбила. Эх, уметь бы мысли читать.
        На другой день «Святитель Николай» пришел на остров, доверху груженный журналистами и фотографами. По всем каналам корреспонденты вещали на фоне монастырских стен об ужасном преступлении. Вассе и Овчарке наконец вручили повестки, и они пошли в ментовку.
        - Давай договариваться, что говорить будем,  - сказала Овчарка,  - помалкивать надо о том, что мы раскопали. Не хочу, чтоб кто-нибудь это все раньше раскрыл. Хотя от ментов, конечно, ждать этого не приходится, но все-таки надо подстраховаться. Та же Груша у ментов может узнать, что мы там наплели ненароком. Она девка с головой, живо выводы сделает. В общем, плыли, видели ее сперва на причале, потом на корме, сошли на острове, больше ее не видели. Вот и все. А если очень уж прикопаются или начнешь путаться - тверди: не знаю, не помню. Это тебе не в школе, тут двойку не влепят.
        В ментовке все прошло без проблем. Здешний капитан уже допросил всех, кто был на катере, Васса и Овчарка оказались последними. Их спрашивали не по отдельности, как предполагала Овчарка, а вместе. Видно было, что ни в какие дебри капитану лезть неохота. Выглядел он усталым. Между двух огней бедняга оказался. Замнешь дело - писаки прикопаются, не замнешь - Балашов сожрет. Так что опрашивали подруг от силы минут пять. Когда они вышли и, отбрыкавшись от газетчиков, поспешили прочь, Овчарка сказала:
        - Да-а. Моя милиция меня бережет. Вот так пришьют, а никто до правды и не захочет докапываться, никому не надо, и все тут. Послушай, Васса, пойдем посмотрим на Арт-ангар. Очень уж название интригует. Мне хозяйка наша объяснила, где это.
        Но на полпути им встретилась Груша, которая шла куда-то скорым шагом. На плече у нее висела на длинной лямке матерчатая плоская сумка с ноутбуком.
        - Куда это наша Груша так устремилась?  - проговорила Овчарка вполголоса.  - Давай потихонечку проследим.
        Подруги пасли журналистку до местной библиотеки.
        - Зачем ей эта затрапезная изба-читальня?  - ломала голову Овчарка.  - Подождем давай, на лавочке за кустами. Да возьми Дерезу за ошейник. Она нам всю маскировку испортит. И так уже весь поселок знает - где коза, там, значит, и Овчарка.
        Прошло минут двадцать, Груша появилась на пороге барака и так же быстро зашагала куда-то прочь.
        - Васса, ты иди за ней потихоньку. А я в библиотеку загляну. Да Дерезу прихвати с собой. Тут хоть и деревня, а козам в читальном зале делать нечего. Как доведешь Грушу куда-нибудь, звякни мне на мобилу.
        И Овчарка поднялась по ступенькам в библиотеку. Она оглядела маленькое помещение. И до этого дальнего острова добрались Акунин с Мураками - их книги стояли на стеллажах, наверху которых кто-то гуашью вывел: «Новинки». Библиотекарша спорила со старушкой, которая хотела взять две книги Донцовой, пытаясь втолковать глуховатой бабке, что Донцову выдают только по одной книге на руки. Овчарка от скуки изучала правила пользования библиотекой, которые висели на стене. Когда пенсионерка ушла, Овчарка устремилась к стойке:
        - Дайте мне, пожалуйста, то, что только что читала девушка такая, с короткими черными волосами. У нее еще такая сумка с компьютером на длинной лямке.
        - Вы не из поселка?  - сдвинув очки на нос, спросила библиотекарша.
        - Нет, из Москвы, по-моему, это и так видно,  - сказала Овчарка.
        - Тогда я вам дать ничего не могу.
        - Но этой девушке вы дали.
        - Тогда платите сто рублей. Она тоже платила.
        - Ни фига. Вот тут висят правила пользования библиотекой. Я обязана вам дать паспорт на время пользования литературой. Вот он.
        Библиотекарша, сварливая тощая старая дева, всегда злилась в таких случаях. Приезжают из Москвы, богатые, избалованные, благополучные, и начинают свои порядки наводить. Но с правилами не поспоришь. Так что очкастая тетка вынесла Овчарке огромную кипу газет и швырнула на стол. Это оказалась подшивка «Криминального чтива» за последние девять лет. Овчарка приуныла. С этим до завтра провозишься. Груша явно знала, где и что искать,  - она пробыла в библиотеке не более двадцати минут. Что ж… Овчарка уселась у окна и зашелестела газетными страницами.

«Господи, да это иголка в стоге сена. Я-то всегда думала, что «Криминальное чтиво» раз в месяц выходит. Ни фига, тут все гораздо хуже. Оказывается, раз в неделю. Просто непочатый край».
        Овчарка внимательно просмотрела весь девяносто второй год, потом девяносто третий. Потом ей все это надоело. И она просто стала листать подшивки, рассматривая фотографии и читая заголовки. В самом последнем номере за девяносто третий года она наткнулась на фото из зала суда. Лицо женщины за решеткой ей показалось знакомым. Она уже видела его. На фото оно было таким молодым. Заголовок гласил:
«Известный писатель убит собственной дочерью». Овчарка стала читать.

«Год назад писатель Николай Подорогин, автор многочисленных исторических романов из жизни Древней Руси, был найден убитым в собственном сарае. Сегодня состоялось повторное слушание по этому делу. Напомним, что обвиняемая - родная дочь писателя, Кира Подорогина, и двое ее приятелей. Из многочисленных свидетельских показаний нам удалось узнать, что Подорогин часто ссорился со своей младшей дочерью. Писатель был верующим человеком, соблюдал пост, каждый день обязательно писал в кабинете по три часа, а в свободное время столярничал в сарае. Свой деревянный дом, довольно скромный по сегодняшним меркам, он построил сам. Все соседи отзывались о нем с уважением. «С дочкой вот только не повезло»,  - говорили они. Дочь Кира не желала жить так, как жил ее отец. В храм не ходила, связалась с дурной компанией, приходила домой пьяная, иногда крала у отца деньги. Напомним, что Кира - младшая дочь писателя. Его старшая дочь Александра жила всю жизнь с матерью, пока та не умерла от отравления некачественной водкой. Нам удалось поговорить с Александрой. «Мой отец вовсе не был таким уж благообразным, как рассказывают
посторонние люди. Он бросил нас с матерью и никогда ничем не помогал. Я с ним общалась редко. Он был самым настоящим лицемером. Изображал благостного, верующего человека. Моя мать из-за него спилась. А Кира мне часто рассказывала, что он ее ребенком бил, если она ела мясо или не молилась перед сном. До полуночи заставлял ее коленями на соли стоять и молитвы читать. «Кайся!» - все говорил - а в чем шестилетнему ребенку каяться? У меня трудное детство было, иногда впроголодь жила. Но такой жизни, как у сестры, не хотела бы. Она потому такая и выросла бунтарка».
        Старшую сестру долгое время подозревали в соучастии, но теперь обвинение с нее снято. Год назад, 5 января, Кира ночевала у друзей, выпивая с ними всю ночь. Наутро они решили пойти к писателю, чтобы попросить у него денег на водку. У ворот дачи в одиннадцать часов они встретились с Александрой Подорогиной, которая приехала на своей машине проведать отца. Шура впоследствии показала, что все время, пока трое преступников находились на территории дома, она сидела в машине. Александра и Кира так договорились. Сестры всегда были в хороших отношениях, часто виделись. Александра сказала, что если отец откажет Кире в деньгах, а так оно наверняка и будет, тогда к отцу пойдет уже она, Александра. Ей он отказать не должен, все-таки никогда ей не помогал, может, совесть проснется. Потом Александра отдаст деньги Кире.
        Итак, пока Александра сидела в машине, Кира с приятелями вошли в калитку. Дома они отца не застали. Писатель в это время находился в сарае, плотничал, как обычно. Денег он дать дочери сразу отказался. Завязалась ссора. Отец оскорблял дочь, дочь
        - отца. Когда, по словам Киры, Николай Подорогин замахнулся на нее, она сильно его толкнула, и он упал, ударившись головой о край стола. После чего Кира несколько раз стукнула потерявшего сознание отца по голове стамеской. Приятели присоединились к ней, вооружившись молотками. Голова писателя превратилась в кровавое месиво. Потом они взяли из кармана убитого ключи от несгораемого шкафа, где он держал деньги. Из шкафа они забрали все, что там было,  - десять тысяч рублей и ключи от его машины «Жигули», которая стояла в гараже. Пытаясь обставить все как ограбление, они сшибли топором замок с гаража. После чего все трое сели в эту машину. Александре Кира сказала, что отец сперва ругался, но потом они помирились и он расщедрился - дал машину покататься и денег. После чего все трое уехали, а Александра вошла в калитку дачи и спустя некоторое время обнаружила в сарае изуродованное тело отца. Троих собутыльников задержали очень скоро. Они доехали до ближайшего киоска, купили спиртного и заснули прямо в машине. Здесь их и повязали сотрудники правоохранительных органов.
        На их одежде обнаружили пятна крови, на топоре, стамеске и молотке - их отпечатки пальцев. Вина их была очевидна. Однако иначе выглядела картина происшедшего по словам Киры Подорогиной. Она обвиняла во всем сестру. Она заявила, что это Александра предложила убить отца. Они заранее договорились встретиться утром возле дома писателя. В сарай они вошли все вместе. Александра сама начала ссору и первой ударила отца. Кира Подорогина утверждает, что сестра давно замыслила убийство отца, которого всегда ненавидела. К тому же она считала, что в несгораемом шкафу писатель хранит немалые деньги. С Александрой якобы сделалась истерика, когда она увидела, что в шкафу всего десять тысяч рублей. Она решила разводиться с мужем, ей нужны были деньги на покупку квартиры. Кира и двое ее приятелей все выгребли из шкафа и уехали. Никаких прямых доказательств вины Александры Подорогиной не было. Скорое бегство троих собутыльников сразу указало на тех, кто виноват.
        Милицию вызвала старшая дочь писателя. Сама она замужем, работает в НИИ. Сегодня решением суда Киру Подорогину приговорили к одиннадцати годам тюрьмы. Подельники получили по три года. Когда Киру Подорогину уводили из зала суда, она кричала сестре: «Хитрая сука! Вернусь, горло тебе перегрызу!»
        Суд не принял во внимание ни то, что девушка ранее никогда не привлекалась к уголовной ответственности, ни то, что писатель, по словам многих свидетелей, порой был жесток с дочерью».
        На этом статья заканчивалась. Справа было фото. Девушка из-за решетки смотрела на другую девушку с лютой ненавистью. А та лишь снисходительно улыбалась левым уголком рта. В ней Овчарка узнала Шуру Каретную. Молодую, просто одетую, безо всякой косметики, без того лоска, который она через два года продемонстрирует в первых выпусках шоу «Другая любовь».
        Было ясно - если б не решетка, сестры сразу сцепились бы. Овчарка склонилась над фото, поднесла страницу ближе к глазам. Нет, тут трудно ошибиться. Она взяла с пластиковой подставки на столе тупой карандаш и пририсовала девушке за решеткой на голове темный платок. Теперь она знала точно. Узница горемычная - не кто иной, как молчаливая паломница, как тень следующая везде за отцом Панкратием. Подпись под снимком гласила: «Сестры Подорогины в зале суда». Тут среди библиотечной тишины затрещал Овчаркин мобильник. Библиотекарша глянула на Овчарку с откровенной ненавистью.
        - Телефон надо отключать! Вы себя ведете просто неприлично! Как у себя дома!
        Но Овчарке было не до нее. Она бухнула на стойку кипу газет, схватила паспорт и выбежала на крыльцо. Васса сказала Овчарке:
        - Сияешь?
        - Сияю.
        - Я допасла Грушу до дома на Малой Морской. По-моему, она тут живет.
        - Да фиг с ней. Она побежала статейку строчить. Я бы на ее месте тоже побежала. Если б ты знала, что я тут раскопала. Шура Каретная и та женщина, что с Панкратием ходит,  - родные сестры. Каретная - это, конечно, псевдоним. Ее настоящая фамилия - Подорогина. Панкратий говорил, что она только из тюрьмы освободилась. Это чистая правда - она восемь лет оттрубила, потому что отца убила, писателя. Она считала, что Шура ее подставила. На суде поклялась, что вернется и ей отомстит. Вот и отомстила. А все эти сказки, что она там обратилась и раскаялась… Вот и решилась задачка. Обидно, правда, что вся слава достанется Груше. Я это дело копала раньше нее! Ну и ладно. Я Грушу отлично знаю. Она пошла строчить материал. Сегодня она его отправит, через день его опубликуют, как раз в субботнем выпуске этой желтой газетенки, в которой она теперь пашет. Я перед ней снимаю шляпу - она тогда лицо этой Киры запомнила и вот теперь просто пошла и подняла старые газеты. Так что материальчик под названием вроде «Восемь лет уголовница обдумывала месть» газетенке обеспечен. И выйдет он в субботу. Груша упивается славой, а
потом несет номер в ментовку и тычет нерасторопных ментов в него носом. Киру прижимают, и она все чистосердечно вываливает. Балашов звереет: под его чутким руководством бедный замученный капитан почти уже доказал несчастный случай, потому что никто на катере не видел, как убийца спихивал Каретную за борт. Груша едет в Москву, увенчанная лаврами, и получает гонорар. А мы возвращаемся туда же, я впрягаюсь в работу в проклятом журнале, все такая же несчастная и безвестная. Ну как тебе финальчик? Жуть?
        - Жуть,  - отозвалась Васса,  - хотя мне почему-то кажется, что Кира хоть и молчаливая и странная, но искренняя. Я на ее месте тоже бы ничего не выложила. Сразу как сказала бы, что она только из тюрьмы да за убийство сидела - все стали бы косо смотреть. А как Шурин труп нашли - вот здесь не пойму, почему она смолчала. Конечно, ведь понимала, что рано или поздно докопаются и тогда спросят, почему молчала, и всех собак на нее повесят. Что теперь гадать. Чужая душа - потемки.
        Встретимся дома, Овчарка. Пора козу доить. Конец связи.
        Овчарка пошла к дому. Только до дома так и не дошла. По пути ей встретились те самые два парня-кладоискателя, с которыми она познакомилась в бывшем тире в монастыре после того, как видела «Лорелею».
        - Куда путь держим?  - спросила Овчарка.
        - А ты нас не выдашь?
        - Честное пионерское, нет. А чем это у вас рюкзаки набиты? Клад, что ли, нашли? Так покажите скорей.
        - Нет, за кладом мы только идем. В рюкзаках инструмент и снаряжение. Не дает нам покоя тот забитый проход. Хочешь с нами? Нам бы только просочиться так, чтобы на входе рюкзаки не тормознули. Фонари, лопатка складная, металлоискатель - все есть.
        - Что ж, пошли. У меня сегодня одну сенсацию из-под носа увели. Может, с вами на другую набреду.
        Вассе Овчарка решила позвонить с дороги. Она была почти уверена, что забитый вход не ведет ни в какие катакомбы, просто там какое-нибудь складское помещение. Скорее всего, они взломают доски и сразу разойдутся по домам. Овчарка повидала на своем веку кладоискателей, но не видела ни одного, который нашел бы хоть серебряный рубль. Овчарка знала одну девушку, которая четыре года встречалась с таким лузером и бросила его в конце концов. Он ее замучил дурацкими обещаниями будущей роскошной жизни, рассказами о том, что они будут делать, когда он обнаружит клад батьки Махно, зарытый знаменитым атаманом под какой-то кривой березой. Девушка рассказывала, что он близ какой-то деревни окопал все кривые березы, которые росли в округе.
        Ворота миновали благополучно. Притворились, что разглядывают старинные могилы, и, выждав момент, когда никого вокруг не было, юркнули в темное хозяйственное помещение. Отыскали знакомую крутую лестницу. Пока парни аккуратно и как можно тише вскрывали забитый проход, Овчарка сидела рядом на стуле, забытом здесь, очевидно, еще с той ночи с ураганом.
        Да, тогда на нем сидел старец. Последняя подсказка его пропала впустую, Овчарка так и не смогла разгадать, кто такой Федорка, и понять, почему она должна его слушаться. Когда парни отодрали доски и оргалитовые щиты, Овчарка подошла поглядеть и услышала, как один из парней прошептал:
        - Ни фига себе…
        Фонарь озарил широкий коридор, который уходил вдаль и темнел непроглядной чернотой. Овчарке стало страшно, и вместе с тем ее охватил восторг. Прямо как в детстве, когда в абсолютно темной комнате они с Вассой вызывали конфетного короля. Она двинулась за парнями, взяв одного из них за рукав. Ей вручили маленький фонарик. Пройдя метров двадцать, Овчарка наступила ботинком на битое стекло. Овчарка посветила под ноги. Это оказалась бутылка из-под портвейна, которой кто-то давно, видно, хватил об стену: на осколках лежал толстый слой пыли и известки.
        - Все-таки курсанты тут были,  - прошептала Овчарка парню, в рукав которого она вцепилась,  - а может, нам привязать у входа нитку или веревку, чтобы не заблудиться? Так ведь всегда делают.
        - Только лохи так делает. Каменный век. Не боись, не заблудишься. В случае чего у нас у каждого мобильник.
        Овчарка пошла дальше. Она не хотела прослыть лохом. Они продолжали переговариваться шепотом, хотя наверху их, конечно, слышать не могли. Коридор все не кончался. Иногда Овчарка светила на стены. Там сохранились остатки росписей, можно было даже разглядеть стершиеся цветные краски. Какие-то умельцы, очевидно те самые любители дешевого портвейна, лаконично сообщали всем посетителям катакомб с помощью черного фломастера о том, что «Леха - пидор», а «Витька - чмо».
        Они шли все дальше. По мере продвижения надписей черным фломастером становилось все меньше, а росписи делались все ярче. Коридор расширился и превратился в нечто похожее на пещеру.
        - С ума сойти,  - прошептала Овчарка, освещая потолок. До потолка добраться всего трудней. Там был ясно различим огромный Иисус Христос на троне, с золотым нимбом вокруг головы, а по правую руку от него - высокая худая женщина, в белом платке и белом длинном платье, с серым плащом поверх него. Черноволосая, из-под платка видна была челка, с большими, немного томными, черными глазами, женщина в одной руке держала раскрытую книгу и указывала на нее другой рукой, тонкой, с длинными пальцами. Женщина казалась живой.
        Овчарка попыталась прочесть полустертые надписи на старославянском, но ничего кроме «Преподобномученица…» слева от головы женщины разобрать не смогла. Из пещеры вели два коридора. Они решили идти правым. Чем дальше они шли, тем больше коридор разветвлялся, петлял. Скоро они снова набрели на пещеру, из которой было уже три хода. Овчарка снова предложила выбрать правый.
        - Чтобы точно не заблудиться,  - сказала она.
        Очередной правый коридор вновь уткнулся в пещеру с четырьмя ходами.
        - Какая-то в этом есть система,  - заметила Овчарка,  - пари держу, следующая пещера будет с пятью коридорами.
        Это действительно были настоящие катакомбы. Когда они в очередной раз пошли направо, Овчарка подумала, что уже не очень-то помнит, как идти обратно. Так что она старалась держаться поближе к парням. Но в одном месте она остановилась, чтобы полюбоваться росписями на потолке, и парни ушли вперед. Овчарка пошла скорее, чтоб их догнать, но они пропали.
        - Парни, алло,  - сказала Овчарка, но никто не отозвался.

«Решили посвятить меня в кладоискатели,  - подумала Овчарка,  - вот уроды. Фига вам».
        Она оказалась в следующей пещере, с шестью ходами. Росписи здесь были так ярки, будто краски нанесли на стены совсем недавно. Парни, наверное, как всегда, выбрали правый. Овчарка решила тихонько нагнать их и завыть неожиданно сзади дурным голосом так, чтобы уж они точно заиками остались. Посмотрим тогда, кто себя лохом покажет. Только что, если они выбрали другой проход? Овчарка отогнала эту мысль подальше и решительно зашагала вперед.
        Пол из каменного постепенно стал земляным. А потом песочным - кто-то давно натаскал в катакомбы морского песка вперемешку с мелкой галькой. Овчарка взяла палочку и попробовала изобразить на песке все шесть пещер с коридорами между ними. Ей показалось, что выход она точно найти сумеет, плевое дело.

«Хорошо, что я все время шла направо»,  - подумала Овчарка. Но парни как сквозь землю провалились. Песчаный пол сменился выложенным из булыжника. Овчарка очутилась в седьмой по счету пещере. Росписи здесь так и сверкали золотой и серебряной красками. И вот тут-то Овчарке стало жутковато. Она решила, что, пожалуй, пойдет обратно. Тут еще случилась хрень - фонарик стал гаснуть. Овчарка потрясла его, надеясь, что просто контакт отошел. Но фонарик последний раз тускло вспыхнул и погас - парни явно полезли в катакомбы, запасшись фонариками с севшими батарейками.

«Чертовы лузеры,  - разозлилась Овчарка,  - металлоискатель у них, умора! А новые батарейки купить, так это только лохи делают».
        Овчарка достала свою красную пластмассовую зажигалку и пошла обратно. В кармане у нее был еще складной шведский ножик и пригоршня белых сухарей. При входе в монастырь все желающие могли брать с подноса освященный подсушенный белый хлеб.

«Что ж, заблужусь - будет что поесть,  - подумала Овчарка,  - но где ж эти козлы, хотела бы я знать?»
        Она вернулась в шестую пещеру. Овчарка достала свой мобильник, но его панель не загорелась синим светом, когда Овчарка нажала на кнопку. Этот подержанный телефон Овчарка купила на рынке. Он был неплохой, только иногда, обычно очень не вовремя, отключался, а кода Овчарка не помнила из-за скверной памяти на цифры.

«На черта нужен такой мобильник»,  - подумала Овчарка, спрятала его в карман и двинулась дальше.
        Овчарка припомнила все, что по дороге наплели ей парни про этот клад. Кудеяр сам будто бы и сторожит его, потому что умереть не может - за все его злодеяния его земля не принимает. Если только клад возьмешь - тогда умрет.

«Если все правда, ну и незавидная же это доля - и на этом свете ты не нужен, и на том не принимают»,  - подумала Овчарка.
        В кладе Кудеяра будто бы много жемчуга, золота и икона драгоценная. Если, ища клад, увидишь черного пса, то за ним надо тихо идти, а когда пес остановится, со всей силы надо ударить по нему, сказать «Аминь, рассыпься», и пес пропадет. Где он пропал - там и надо копать. Клад разроешь и увидишь, что сверху лежит икона драгоценная и пистолет. Набегут тут черти, закричат: «Бей, режь, губи» и станут подговаривать тебя в икону выстрелить, скажут, мол, если не выстрелишь, растерзаем на кусочки. И тут главное - не испугаться и не слушать их. А сказать только: «Чур, мой клад с Богом напополам» и клясться, что отдашь четверть богатства бедным. Тогда черти отстанут. Надо все выкопать и не оборачиваясь идти домой, а в яме разрытой оставить свою шапку…
        И тут вдруг Овчарка услышала, как навстречу ей кто-то идет, громко ступая по булыжникам. Парни это быть не могли - оба в мягких кроссовках.

«Господи боже мой, тут кто-то есть! Кто-то страшный!» - совсем по-детски подумала Овчарка и помчалась обратно по коридору в седьмую пещеру. Судя по всему, этот кто-то тоже выбрал правый коридор и теперь приближался скорым шагом. Звук шагов эхо повторяло не меньше пяти раз. Казалось, что кто-то подкрадывается к Овчарке отовсюду. Кто-то страшный шел, уверенно ступая твердыми каблуками, ему и в голову не пришло, что к Овчарке можно подкрасться. Он и не собирался таиться. Был он, очевидно, сильным и понимал, что Овчарке от него никуда не деться. Овчарка по правому коридору бросилась в восьмую пещеру, где еще ни разу не была. И тот, кто шел сзади, не отставал. Овчарке показалось, что ей снится один из тех страшных снов, в которых изо всех сил бежишь от опасности, но при этом оказывается, что ты и на метр вперед не продвинулся и давно уже стоишь на месте.
        Да, это был тот же, кто смотрел на Овчарку в кустах у верстового столба. Удивительно - из девятой пещеры вели всего два коридора.

«Выберу правый, черт с ним,  - подумала Овчарка,  - а если тупик? А, хрен с ним, все равно доберется. Что я тут суечусь».
        Овчарка вытащила складной ножик и приготовилась задорого продать свою жизнь. И вот тут-то она и увидела женщину, ту, нарисованную на потолке. Но теперь она стояла прямо перед Овчаркой и своей тонкой рукой с длинными пальцами указывала на левый коридор. По Овчарке пот ручьями потек. Шаги приближались. Женщина пропала, как ее и не было.

«Приглючилось со страха»,  - решила Овчарка и все-таки с ножом в руке устремилась в левый коридор. Он не петлял, был прямым как стрела. Овчарка бежала, бежала и вдруг выбежала прямо на солнечный берег. Она оглянулась. Каким-то непостижимым образом она очутилась на другом берегу Святого озера, под большим зеленым холмом. Овчарка отбежала подальше от выхода. Теперь ей было не страшно встретить хоть самого черта. Однако никто не выходил, словно этот кто-то боялся схватиться с Овчаркой у солнца на виду. Овчарка двинулась вдоль берега. Волны нагнали к берегу всякого мусора.
        - Озеро, солнышко,  - прошептала Овчарка,  - хорошо все-таки быть живой.
        Она шла, шла, и тут что-то на солнце сверкнуло в куче палок, принесенных водой. Наверное, это было бутылочное стекло, но Овчарка все-таки подошла поглядеть. Это оказался серебряный карандаш. Тот самый, Шурин.

«Как он мог тут оказаться?  - думала Овчарка.  - А что, проще простого. Озеро с морем ведь соединяется».
        Овчарка стала безо всякой брезгливости копаться в куче палок, тряпок каких-то, водорослей, кусках рыбьей кожи. И она нашла комок серой бумаги. Бумага насквозь промокла, разорвалась во многих местах. Овчарка на большом булыжнике, как могла, осторожно ее расправила. Солнце припекало. Бумага быстро высыхала, и Овчарка увидела, что это страница из органайзера. Овчарка так разволновалась, что у нее сердце застучало гулко в ушах. Она перевернула бумажку другой стороной, и скоро она совсем высохла. Бумага в Шурином органайзере была плотной, как картон, иначе точно от нее бы море ничего не оставило. Хорошо, что Шура писала карандашом, шариковую ручку или чернильную размыло бы напрочь. Шура только наполовину исписала лист.
        Овчарка прочитала: «Двадцать пятое августа». Наверное, описание каждого дня Шура начинала с нового листа, даже если прежний не был целиком исписан.

«Сегодня ночью стояли двадцать минут в Бологом. Никто из поезда не вышел - все спали. Я одна стояла на перроне, когда следом за мной вышла подруга номер один. Она думала, что я удивлюсь, когда ее увижу, но я не удивилась. Все было на своих местах - и актеры и декорации. Мы ни о чем не говорили - не о чем больше нам было говорить. Я стояла, вдыхала запах ее ментоловых сигарет. Хотелось пойти в купе, взять вещи, переночевать в здании вокзала и утром вернуться домой. Ну нет уж, не такая же я трусиха. Нас позвала проводница, и мы вернулись в вагон».
        Овчарка порылась еще в мусоре, но больше ничего не нашла. Она помыла в озере руки и отправилась домой, держа листок в руке. Он совсем высох и стал теперь твердым, как пергамент. Она вдруг вспомнила, что Васса курит ментоловые сигареты.
        И что, когда они остановились в Бологом, Вассы в купе не было. Может, поэтому Овчарке казалось таким важным вспомнить, как выглядел вокзал в этом самом Бологом.

«Чушь,  - подумала Овчарка,  - Васса могла выйти в туалет. А в поезде еще триста женщин, которые курят ментоловые сигареты. Кто-то, видно, хочет меня сбить. Может, и бумажка эта кем-нибудь подделана. Однако как этот кто-то мог знать, что я пойду в катакомбы и выйду из них именно здесь?»
        У ворот монастыря ей встретились кладоискатели. Оба парня налетели на Овчарку:
        - Ты где была?!
        - А вас где черти носят? Вы что, затаились и молчали, как два идиота, а потом смылись?
        - Мы затаились!? Да мы, как два лоха, облазили там все, а ты свалила! Сами к черту заблудились, еле выход нашли! Так дела не делают, поняла? Спасателя даже позвали, вон он тащится с веревкой. Уже всех, кто в эмчеэсе, поднимать хотели!  - И парни матерились.

«Только не это»,  - подумала Овчарка и обернулась. Разумеется, и тут ей не повезло
        - это был ее старый знакомый эмчеэсовец. Он подошел, послушал, как все трое пререкаются, поглядел на Овчарку с выражением полного пофигизма, махнул рукой и пошел прочь.

«Наверное, никак забыть не может, как я пыталась украсть его трусы, все в шоке пребывает»,  - подумала Овчарка.
        - Так где ты вылезла?  - не отставали парни.
        - У озера. На той стороне, под холмом.
        - Не парь нам мозги. Туда семь километров идти. Как ты могла за сорок минут добраться?
        - Не знаю. Добралась, и все.
        Парни напоследок еще раз обругали Овчарку и пошли поглядеть, правда ли у озера есть ход под холмом или это Овчарка все сочинила.
        А Овчарка, придя домой, увидела, что Васса помогает старушке копать грядку под лук. Васса яростно воткнула лопату в землю и устроила Овчарке выволочку:
        - Ты сказала, что прямо домой идешь, а сама пропала! Зачем-то мобилу отключила! Ты, может, забыла, что тебя убить хотели?
        - Васса, хватит. Сперва на меня орали кладоискатели, а теперь еще и ты!
        - Какие кладоискатели?
        - С которыми я в катакомбы лазила.
        - В какие катакомбы?
        - Под монастырем. Только не говори «Под каким монастырем?» - он тут один.
        И Овчарка стала рассказывать. Потом она пошла в комнату и улеглась на кровать - ноги очень гудели. Васса не отставала.
        - Овчарка, с тобой сдохнуть можно. Я тебе что сказала - одной не ходить. А ты в катакомбы полезла. Небось шла и кричала: «Ау, убийца, ты где? А вот и я! Я уже здесь». Ты чем думаешь - головой или задницей? Ты еще себе на лбу напиши: «Я дура, мне жить надоело. Убейте меня, пожалуйста, кто-нибудь».  - Васса здорово рассердилась.
        - Столько слов на лбу не уместится,  - заметила Овчарка.
        - Иди ты знаешь куда!
        Овчарка почему-то ничего не сказала Вассе про лист из органайзера, и теперь ее мучила совесть, как будто она наврала подруге или ее предала. Она только показала ей серебряный карандаш. Васса повертела карандаш:
        - А больше там ничего не валялось?
        - Нет, я все там переворошила,  - сказала Овчарка, и ей захотелось сдохнуть. Она и не знала раньше, что так скверно делается на душе, когда врешь кому-нибудь, кто тебе дорог.  - Васса, знаешь что, поехали домой, а?
        - Так ведь мы и двух недель не пробыли. А хотели на три. Что это на тебя накатило?
        - Надоело мне,  - буркнула Овчарка,  - просто достал этот остров дурацкий.
        - Тебе ж тут нравилось. Ты чего такая злая?
        Овчарка отвернулась к стене. Не могла же она сказать Вассе, что злится сама на себя, потому что наврала Вассе.
        - Хочу и злюсь! Захочу и уеду! Ближайшим катером. Вот сейчас пойду в турбюро и спрошу, когда он пойдет. А ты можешь тут оставаться хоть на вечное жительство.
        Васса пожала плечами. Овчарка, как всегда, уперлась.
        - Ну ладно. Поехали, раз ты так хочешь. Но мы ведь еще не видели дамбу и Крестовое озеро.
        - Да пошли они!
        - Овчарка, ты меня подожди. Я сейчас грядку докопаю и вместе в турбюро сходим, ладно?
        - Не говори со мной как с ребенком!  - рявкнула Овчарка.
        - Так ты себя ведешь в точности как ребенок. Будь умницей, подожди меня.
        И Васса ушла.
        Овчарка села на кровати. Вассы все не было, и от нечего делать Овчарка достала с полки книжку и стала ее листать. Книга называлась «Женская обитель Бабьего острова со дня основания». Так вышло, что книга открылась на странице, верхний уголок которой был загнут. Овчарка прочитала: «Житие преподобномученицы Феодоры».

«Год рождения святой никому не известен. Также и место рождения ее. Имя ее в миру было - Феодора Нефедова. В 1882 году она пришла в женскую обитель и работала трудницею. Пришла от веселой жизни и, говорят, была больна нехорошей болезнью, которая после первой исповеди прошла без следа. Как-то увидела ее преподобная Ефросинья, когда та носила дрова, и сказала бывшим при том сестрам: «Женщина эта будет великой святой» и взяла трудницу под свою опеку.
        Но соблазны мира не давали покоя девушке. Голоса демонов преследовали ее днем и ночью совращающими речами и отступали только после благословения преподобной Ефросиньи. Сперва даже отнимала преподобная у девушки романы, которые та втихомолку читала. От бесовских наваждений девушка стала спасаться непрестанной Иисусовой молитвой, по наущению преподобной. Но однажды девушка сбежала из монастыря, украв у преподобной икону в золотом окладе, крест серебряный - все, что было ценного в ее келии, да еще два каравая. Через месяц пришла обратно, худая и оборванная, совестью терзаемая. Преподобная ее простила. Но та все кричала
«Предайте смерти!» и два дня лежала в жестокой горячке. Потом преподобная дала ей сухариков, и она исцелилась.
        И после уже усердно молилась и постилась, спала на полу, отягчила себя большим нательным медным крестом, который носила не снимая. Так прошло много лет. И вот однажды в монастырь приехал один господин, с которым она прежде когда-то зналась. Опять не выдержала, убежала. Прошел год, и преподобная Ефросинья тяжко занемогла. Муки телесные ее не трогали, но душа ее скорбела о молодой труднице, которая сама от себя отринула спасение. И вот в смертный свой час преподобная явилась во сне Феодоре. Та тотчас отправилась в путь, надеясь, что застанет еще ее живой. Пешком пришла она в Кемь. Не знала тогда она, что уже как две недели постигла преподобную блаженная тихая кончина. Она шла не останавливаясь и пришла в одну деревню. Уже стемнело, но Феодора решила идти дальше, чтобы к утру дойти до моря и найти лодку, дабы доплыть до обители. Кто-то из местных остерегал девушку, говоря, что завелись тут лихие люди на дорогах. Но та ответила только: «Меня Богородица охранит» - и в путь отправилась.
        Было время уже за полночь, когда услышала она крики за поворотом дороги. Феодора даже и не подумала таиться и побежала вперед. Трое лиходеев гнались за девушкой. Эта девушка тоже шла в обитель, чтобы поступить туда послушницей. Двух ее провожатых, ее родных братьев, эти люди убили и теперь хотели учинить над ней насилие. Феодора подбежала и оттолкнула одного лиходея.
        Силы в ней вдруг появились откуда-то - одна с тремя смогла схватиться, помогла ей Богородица. Та девушка кинулась прочь не оглядываясь.
        Но те трое одолели в конце концов святую. Мученическую кончину приняла - сперва ее снасильничали, потом уж убили ножами, а тело на дереве повесили, раздев донага. Жила блудницей, умерла святой. А лиходеи пошли к берегу. И видят все трое - поднялась из моря Богородица с небесным воинством и грозно так на них смотрит. Этих троих потом мертвыми у моря нашли. Зарезали друг друга, добычу деля. В эту ночь одной сестре в обители явилась во сне мученица в великой славе, сиянием окруженная, в золотых одеждах. Благоухание разлилось по келии, будто липовым медом запахло и летним лугом, ангельское слышалось пение. «Обитель не оставлю,  - сказала она сестре,  - в самые плохие времена перед Богом заступницей вашей буду».
        С тех пор многие видели мученицу, одетую в белое, которая помогала рыбакам найти в тумане верную дорогу к острову.
        Один раз на острове рыбак убил жену и закопал в погребе. Всем сказал, что жена уехала пожить к матери в деревню близ Кеми. Но тут стала ему являться преподобномученица в белом. Она глядела на него с гневом, и спустя три дня явился он в околоток и во всем признался.
        Было пять случаев, когда преподобномученица похожим образом побуждала преступников к признанию, причем всякий раз жертвою преступления была женщина. Нетленные мощи святой, хранящиеся в обители в большой дубовой колоде, исцелили многих болящих и явили множество чудес».
        Больше про Феодору ничего не было. Овчарка отложила книжку и решила не уезжать с острова, пока не побывает у этих мощей и не поблагодарит Феодору.

«Так, значит, тот старцев Федорка - совсем не мужчина, а женщина, к тому же давно умершая. Ишь как он ее назвал - Федорка, будто он с ней на короткой ноге. А что, действительно на короткой - оба святые. Значит, не приглючилось мне. Вот кто меня спас».
        Вошла Васса. Овчарке, честно говоря, уже не слишком хотелось уезжать с острова. Но не быть же дерьмом в проруби. И Овчарка и Васса отправились к турбюро. Там им сказали, что ближайший катер «Створ» пойдет сегодня в два ночи.
        - Нет, ночью мы не хотим,  - сказала Овчарка,  - ночью спать надо, а не по морям плавать. В пять утра, а может, и раньше, мы будем в Кеми, к шести до вокзала доберемся, если машину поймаем. Если повезет сразу сесть на поезд - хорошо. А нет
        - так досыпать придется на стуле на вокзале. Шикарная ночка будет. К тому же напоследок не грех берегами полюбоваться. А следующий катер когда?
        Овчарке та же самая девица в донельзя цивильном полосатом костюме сказала, что следующий катер уйдет соответственно следующей ночью.
        - Наказание какое-то,  - рассердилась Овчарка - что, днем плавать теперь запрещается? Следующий когда?
        Оказалось, что в ночь с воскресенья на понедельник.
        - А когда что-нибудь пойдет днем?  - спросила Овчарка.
        - В понедельник, в двенадцать дня. Это не ваша коза наш шиповник объедает?
        - Я что, похожа на человека, владеющего козой?!  - разозлилась совсем Овчарка.
        - Ты до понедельника потерпишь?  - спросила Васса.
        - Да вполне.
        - А то кто тебя знает. То ты тут от всего кайф ловишь, то вдруг отсюда бежишь, будто тебя кто пыльным мешком огрел.
        - Три дня я потерплю, так и быть. Как раз схожу поблагодарить мощи.
        - Что-что поблагодарить?
        Женщина посоветовала подругам прийти в воскресенье вечером и уточнить, состоится ли рейс. По дороге домой Овчарка рассказывала Вассе про Феодору.
        - Да, тебе действительно надо сходить сказать ей спасибо,  - сказала Васса,  - очень ты, наверное, богоугодный человек, Овчарка. Старец тебе помогает, святая спасает. Юрик вон о трупе тогда предупредил. Я в общем всегда знала, что ты хорошая. А может, это они потому, что тебе тоже святой когда-нибудь стать назначено? Они кому попало помогать не будут.
        - Продолжай, продолжай,  - промурлыкала Овчарка с довольным видом,  - люблю, когда меня хвалят. А от тебя так вообще редко хорошего слова дождешься.
        - Фу, Овчарка, какая из тебя святая, ты зазнайка и больше никто.
        Овчарка шутливо замахнулась на Вассу:
        - Опять моя совесть вернулась! Давненько ее не было! Минуты две! А как мне хорошо жилось эти две минуты.
        Прошла суббота, за ней воскресенье. Как и предполагала Овчарка, в субботу вышла статья Груши. Конечно, на острове нечего было и пытаться достать свежую газету. Но Овчарка и Васса прочли ее в Интернете, в турбюро. В воскресенье вечером Овчарка собрала свою сумку, чтоб завтра подольше поспать перед отъездом. Потом подруги решили отправиться в Арт-ангар. Когда солнце стало садиться, они вышли из дому.
        Арт-ангар действительно раньше был ангаром для гидросамолетов. Он защищал от ветра, но не от холода. Доски, из которых сколотили стены, много раз мочило дождем и морем, потому что ангар находился у самого берега, его сушило солнце, и потому они ссохлись, между ними образовались большущие щели. Так что и без электричества внутри было светло.
        В этот вечер здесь пела какая-то питерская бардиха. Это была скромная длинноволосая девушка, которая играла на гитаре, закатав рукава до локтей. На шее у нее висели на шнурке серебряные часы с крышкой, какие мужчины носили в кармане в начале ХХ века. Наверное, она думала, что это оригинально. Пришли несколько местных бабушек в толстых куртках со своими внуками. Прочие были из приезжих. Овчарка и Васса долго сидели со всеми и слушали девушку. Потом Овчарке это занятие надоело.
        - Пошли, Васса,  - прошептала она подруге,  - тут со скуки умрешь.
        - Давай досидим, неудобно, все же сидят.
        - Да она, может, до утра будет выть.
        Если Васса могла сидеть и притворяться, что ей интересно, то Овчарка притворяться не умела. А если чего не умеешь, так не берись. Она встала со стула и пошла бродить по клубу. Причем все бабушки поглядели на нее с неодобрением, а бардиха даже взяла не ту ноту. Бардиха спела еще три песни. Овчарка осмотрела местную полочку с книгами, которые разрешалось читать, но не выносить из ангара - так было сказано в объявлении рядом. Овчарка обнаружила там вездесущего Мураками и Коэльо и приуныла - ей показалось, что она на минутку оказалась в центре Москвы, а именно в магазине «Библио-глобус».

«Нет уж,  - подумала Овчарка,  - в Москве я хочу очутиться через трое суток и ни минутой раньше».
        Овчарка осмотрела аквариум, сделанный из старого батискафа, и отошла к дальней стене, на которой висело с десяток детских рисунков. Под ними с помощью трафарета на большом листе бумаги значилось: «Инсталляция, посвященная нашей знаменитой селедке». Местная селедка и в самом деле была вкусной - Овчарка ее пробовала в столовой. Правда, потом ей стало плохо - видно, ее желудок не привык к экологически чистой рыбе.
        Увидев слово «инсталляция», Овчарка почувствовала раздражение.

«До чего ж они любят такие столичные словечки,  - подумала она,  - написали бы
«Выставка рисунков наших детей, посвященная знаменитой селедке».
        Пение, наконец, закончилось, и Васса подошла к Овчарке.
        - Непосредственная ты наша,  - сказала она,  - ты чего в разгар представления убежала? Ты что, не видела, как на тебя все смотрели?
        - Хрен с ними. Я не могу делать вид, что мне интересно, когда мне неинтересно, понимаешь? Пошли отсюда.
        Едва они вышли из ангара, как сразу увидели Грушу, которая сидела на старой дырявой лодке, покрытой мхом и плесенью. Груша была мрачнее тучи. Она не отрывала глаз от своего ноутбука, но по клавишам не стучала. Подруги подошли, поздоровались.
        - Что это ты такая смурная?  - спросила Овчарка.  - У тебя ж вчера крутой материал вышел, я видела.
        - Толку-то,  - отозвалась Груша,  - какая-то хрень происходит. Выходит, что я подсунула липу.
        - А ты разве это все время не делаешь?  - спросила Овчарка.
        - Вот не надо, а!  - злобно отозвалась Груша.
        - Да я ничего. Каждый зарабатывает как может, ты что думаешь, я этого понять не могу? В чем дело-то?
        - Киру эту вчера загребли. А сегодня уже отпустили.
        - Как так?
        - А вот так. Все дело в чертовой сумке. Парень-матрос показал, что на катере осталась сумка Шуры Каретной. Он написал объявление, отдал ее Аслану, который ларек на пирсе держал. Потом сумку женщина в белом забрала. Она эту сумку до мелочей описала, он и отдал. Поскольку Шура уже плавала в море, это пришла ее сестренка, одетая в такой же белый костюм, как у Шуры. В сумке могло оказаться что угодно, ей это было опасно.
        Еще одна хрень. Этого Аслана перед самой бурей зарезал на причале какой-то бухой гастарбайтер. Он тут всего как два дня был. Когда он прочухался в околотке, то сказал, что его подговорила какая-то женщина в белом костюме Аслана этого тихонько прирезать, денег немало дала и велела потом сразу нанять моторку и смываться отсюда. Понятно, этот Аслан ее, Киру эту, опознать мог. Ну, тут все наперекосяк пошло. Таджик этот, тоже придурок не последний, для храбрости напился до чертей и все не как надо сделал. Аслана-то зарезал, да только у всех на виду. Так нагрузился, что и смыться никуда не мог. Ну и вот, как эту Киру взяли, она как психанутая была, только плачет и говорит: «Моя вина это, мой грех, я ее смерти хотела». Вроде бы ясно все. Хоть этот ее духовник, Панкратий, и говорит, что она вроде как к вере обратилась и он уверен, что она ни в чем таком не замешана, что на катере она у него была все время на глазах…
        И вот все вроде сложилось. Только у нее ни костюма белого, ни сумки не нашли. Ну, тут все ясно - она их закопать могла или в море бросить. Но только ее гастарбайтеру этому показали, он и говорит: «Не она это, а другая». Чертова запутанная хрень!
        Груша резко захлопнула ноутбук, сползла с лодки и пошла прочь.
        - Я хоть не покраснела, когда она про сумку заговорила?  - спросила Овчарка.
        - Так, порозовела немножко, не очень и заметно. Вот, значит, как. Эта Кира не виновата, я ведь тебе говорила.
        - Васса, мне все это осточертело. Кира-Мира… Мы завтра уезжаем, и точка. Пусть тут Груша копается во всем хоть до второго пришествия. А с меня хватит. Вот уж правда, в недобрый час я на эту утопленную Шуру наткнулась. Ты лучше скажи, что нам с ее сумкой делать? Еще увидит кто-нибудь и решит, что это мы ее утопили. Давай ее всю тряпкой протрем, чтоб пальчиков не осталось, и закопаем где-нибудь на пустыре.
        - Еще увидит кто-нибудь. Давай ее лучше, когда совсем стемнеет, в море кинем.
        И они взяли сумку Шуры, сунули ее в большой пакет и пошли к морю. На том самом месте, где Овчарка нашла мертвую Шуру, они остановились. Овчарка, как могла, сильно размахнулась и швырнула сумку подальше. Сумка темным пятном покачивалась на волнах. Подруги стали швырять в нее камнями.
        - Ну вот,  - сказала Овчарка,  - с глаз долой, из сердца вон. А кто убил - Бог ему судья, а мне все осточертело. Пока, дурацкий остров, больше не увидимся.
        - Овчарка, ты ведь сначала в него прямо влюбилась.
        - А теперь разлюбила. Мне спать даже не хочется, так охота, чтобы утро побыстрее пришло, чтобы уехать с концами.
        Они пошли домой. Было уже полпервого ночи. Васса пошла почистить зубы, а Овчарка решила некоторое время посидеть на крылечке.
        Дереза на грядке, вскопанной под лук, что-то нюхала и копала мордой. Дул теплый ветер. Вдруг Дереза побежала за дом, волоча по земле что-то длинное, белое.
        - Опять белье стырила, зараза!  - зашипела Овчарка и бросилась вдогонку.
        Она два раза обогнула дом, прежде чем ей удалось схватить негодную за ошейник.
        - Ты что, хочешь, чтобы меня старуха съела,  - выговаривала ей Овчарка,  - а я-то хотела ее попросить тебя оставить. Не могу же я тебя в Москву тащить, согласись! А как она тебя оставит, когда ты белье все время жуешь, скажи? Вот я бы сорвала хворостину да отходила тебя. А ну-ка отдавай!
        И Овчарка вырвала у нее из зубов что-то белое и пошла к крыльцу. Окна веранды были не занавешены, из них падал свет. Слышно было, как Васса полощет рот и дребезжит язычок старого медного рукомойника.
        Вот здесь-то Овчарка и увидела, что белье, которое тащила коза, никакое не белье, а пиджак от белого костюма, с ручной вышивкой, перепачканный землей. Коза смотрела на Овчарку с надеждой, наверное, ожидала, когда ей вернут обратно игрушку, которую так приятно жевать.
        - Ты где это взяла?
        Коза будто поняла, о чем ее спросила Овчарка, и повела ее прямо к грядке, вскопанной под лук. Овчарка и не заметила, как Дереза прямо посередине выкопала небольшую ямку, иначе уже давно шуганула бы ее, чтобы не портила огород. Овчарка встала на колени и стала копаться в земле. И нашла брюки - тоже белые, тоже красиво расшитые внизу.

«Эту грядку копала Васса. Кто-то хочет подставить Вассу. Хрена им! Ни черта у них не выйдет».
        И Овчарка свернула пиджак и брюки и стала быстро-быстро закапывать их обратно. В это время Васса вышла на крыльцо с полотенцем на плече и сказала очень спокойно:
        - Стало быть, ты нашла. Надо было закапывать глубже.
        - Это Дереза откопала,  - сказала Овчарка виноватым голосом.
        - Ну что ж…  - сказала Васса, и они обе молчали несколько минут.
        Овчарка впервые в жизни боялась произнести хоть слово. Потом Васса сказала:
        - Пойдем куда-нибудь - поговорим.
        - Я ни о чем говорить не хочу,  - сказала Овчарка,  - я сейчас это все зарою поглубже, и завтра, ровно в двенадцать, мы уедем. Я уехать хочу, Васса, не могу я здесь больше, все!..
        Овчарка почувствовала, что вот-вот заплачет.
        - Нет, так не годится. Пошли.
        Васса повесила полотенце на перила, и они зашагали к морю. Они всегда ходили рядом. А теперь впереди очень быстро шла Васса, а за ней, шагах в двадцати, Овчарка.
        Теперь-то она все вспомнила - и как Васса выходила на катере за чехлом от бинокля, и как ей нехорошо стало, после того как они вдвоем копались в Шуриной сумке. И то, как Евгения сказала, что у последней любви Шуры было странное имя. И как Вассы не было в купе на станции Бологое, и ее ментоловые сигареты. Может, кто-то другой и поостерегся бы идти ночью к морю с Вассой, но Овчарке и в голову не пришло, что подруга может с ней что-нибудь сделать. Овчарка к тому же считала себя бессмертной.
        Они все шли и пришли к морю. Море было спокойное, гладкое и даже не плескалось. Можно было подумать, что это совсем не море, а большое бесконечное поле под луной, на котором почему-то не растет ни одного дерева. Они сели на вылизанный морем ствол дерева. Дереза не щипала листья брусники, а только стояла хвостом к морю и смотрела на подруг очень внимательно, будто понимала, что у них важный разговор.
        Васса долго молчала и потом сказала самым обычным тоном:
        - Я хотела ее убить и убила.
        И замолчала.
        - Говори дальше, Васса.
        - Все случилось так, как и должно было быть. Это началось сразу после того, как моя мать умерла. Хоть она для меня никогда ничего и не делала, это меня здорово подкосило, мать ведь все-таки. Пусть и пила, все равно…
        Я знаю, ты мне могла бы помочь, ничего для меня бы не пожалела. Но я хотела выбиться сама, посмотреть, может, я чего-то стою. А если не стою, то нечего и трепыхаться.
        Знаешь, где я Шуру встретила? Ты, конечно, этого места не знаешь. Такой скверик, где старые и богатые женщины покупают молодых и красивых девчонок.
        Ты думаешь, ты меня знаешь, Овчарка? Ты все думаешь, что я та маленькая девочка, которая тебя окликнула из окна второго этажа в пионерском лагере? А я - расчетливая стерва, которая никого не любит, кроме моей Катьки, и у которой в общем-то ничего больше нет, как не было и тогда, восемь лет назад, когда я только увидела Шуру.
        Она была красивая, и большинство девочек из скверика побежали бы за ней за просто так. А она меня выбрала. Она с какой-то подругой была, тоже активной, насколько я поняла. По тем временам Шура ездила на шикарном джипе. Я тогда, помню, пошла прямо в спальню, а они на кухне сидели. Я их сразу предупредила, что с обеими не стану. Тогда они сказали, что сейчас договорятся. Потом пришла одна Шура. Я обрадовалась, что пришла она, хотя, если б пришла та, другая, я бы тоже не очень расстроилась - это была влиятельная и известная на ТВ баба, вроде Шуры. Я, честно говоря, и не подозревала, что она тоже из этих. Про Шуру уже тогда все знали, потому что она ничего не скрывала. Так что о том, чтобы шантажировать ее, грозя тем, что всем расскажешь, что она снимает девочек, и думать было нечего.
        Мне давно стукнуло шестнадцать, но я всем говорила, что я младше, да и так и выглядела - на четырнадцать - пятнадцать. Мне это не слишком было противно, но и не очень-то нравилось. После я намекнула, что я несовершеннолетняя и что ей это может дорого обойтись. Она только рассмеялась. Шуру голыми руками было не взять.
        Так наши отношения дальше и развивались - я стерегла каждый ее шаг, она - мой. Она ждала, когда я совершу промах, а я - когда она потеряет бдительность. А она ее никогда не теряла.
        Когда я уходила, она сказала: «Те часы, которые ты стянула в ванной, можешь оставить себе. Они не слишком-то и дорогие».
        Потом она приезжает на следующий вечер и снова выбирает меня. Я удивилась. Я ждала, когда она меня полюбит. Тогда у меня будет козырь. Так оно и случилось. Я была никто и звать никак. Она меня устроила в это рекламное агентство, потому что там всем заправляла ее знакомая, тоже из «этих». Сначала хотела, правда, чтобы я открыла косметический салон - очень уж хорошо я ее гримировала перед каждой передачей. Тогда она и взяла с меня обещание, что, когда она умрет, я приду ее накрасить, и подарила медальон с надписью: «Пока я не остыла. Шура». Он и теперь при мне.
        Васса вытащила из-под свитера золотой медальон на золотой цепочке, подержала его на ладони и спрятала обратно.
        - Она купила мне квартиру, машину. К тому времени мой козырь потерялся - дело в том, что и я к ней начала привязываться, а этого мне было нельзя допускать. Шура была несчастной - тот парень-матрос подметил точно. Она мне рассказывала про себя. Про то, как она замужем была, как пролезла наверх, как умерла ее подруга, с которой она прожила восемь лет или около того.
        Мне нравилось носить такую же одежду, как у нее. Я дублировала все ее наряды. Этот мой белый костюм тоже с тех времен остался - точная копия ее костюма. Когда я ехала сюда, я прихватила его с собой, потому что точно знала, как оденется она. Ну и вот мы жили и жили. Но я хотела немного пожить, как все живут.
        И Шура - вот чудо!  - меня поняла. Она детей иметь не могла из-за какого-то раннего неудачного аборта. Она познакомила меня с очень состоятельным мужчиной. Я, судя по всему, ему понравилась. Конечно, он не знал, что мы с Шурой живем вместе уже очень долго. Я вышла за него замуж и родила Катьку. И продолжала встречаться регулярно с Шурой. Ласковый теленок двух маток сосет.
        Только одно мне не нравилось - тот мир, в котором я жила, был создан Шурой, и больше никем. Одно ее слово - и он бы развалился. Я не просто от нее зависела. Само собой, мне это не нравилось. Мы часто по выходным встречались с Шурой в ее квартире. Сидели в комнате. У нас такой был обычай - мы целый вечер пили вино и болтали, включив диктофон. Говорили на самые разные темы, вспоминали всякие истории. Шура говорила, что потом она эти кассеты прослушивает и они будто наталкивают ее на всякие интересные мысли, подсказывают идеи, которые она потом использует в работе над сюжетом очередной передачи.
        Один раз она сказала какую-то фразу, а потом, когда мы прослушивали старые пленки, мне пришло в голову сделать из этой фразы рекламный слоган.
        И вот в один из таких вечеров она разговорилась. Мы обсуждали отцов. Когда я сказала, что своего никогда и не знала, Шура заявила, что ее отец тоже был уродом. И она все выложила о том деле Киры Подорогиной, про которое ты читала в газете.

«Я его ненавидела,  - говорила она,  - он от нас ушел, когда мне лет пять было, и перед этим меня поимел. Он думал, что я об этом забуду, но я помнила. Я бесилась, когда он стал успешным писателем, и просто зверела, когда он принялся изображать из себя верующего. Проклятый лицемер! Знали бы все, что он вытворял раньше. Забрал к себе младшую сестру, по-моему, он и ее насиловал. По крайней мере, точно над ней измывался. Она его тоже ненавидела. Да с ним если неделю прожить в одном доме - точно спятить можно. Моей матери, как он ушел, радоваться надо было, а она запила».
        У нас обеих матери были алкоголички. И она и я всю жизнь боялись кончить, как они,
        - в грязной квартире, одной, загибаясь от какого-нибудь дрянного пойла. Поэтому нам всего было мало всегда - мало квартир, машин, золота…
        Ну, так вот она и говорит: «И вот случай представился. Сестренке моей не поверили, а мне поверили. А она правду говорила. Я первая его ударила, а потом и прочие потянулись. Я все это и предложила, да так хорошо это им на похмельные мозги легло, что они сразу согласились. Я думала, что в шкафу много денег, а там - мелочь. Я их и брать не стала - все им отдала, сеструхе и этим. И хорошо сделала, потому что у папаши даже номера купюр переписаны были в особом блокноте.
        С этими деньгами ее потом и взяли. Мне до зарезу деньги были нужны, меня муженек мой выставил почти что на улицу. Жила у моей подруги и ее родителей, которые нам все время сцены устраивали. Мне квартира была нужна. Из НИИ я тогда ушла, чтобы этого моего экс-супруга не видеть. А потом сразу такое пошло время - все из НИИ побежали. А тем листком, где написано, что я кандидат каких-то наук, можно было только подтереться. Я тогда успокоилась немного и, как алкаши эти уехали, все свои пальчики стерла и ментов вызвала. Меня и подозревать не стали. А сеструха до сих пор сидит. Пишет письма, что теперь в Бога верует. Чушь это все - она не в том раскаивается, что убила, а в том, что попалась так глупо. Я ее хорошо знаю».
        И вот Шура на секунду расслабилась и погорела.
        Я тогда эту пленку потихоньку вынула и с собой забрала. Сняла четыре копии и спрятала: одну в машине, другую под полом на даче, третью в домашнем сейфе. А еще одну в Катькину плюшевую собачку зашила.
        Видишь, я всегда была расчетливой сукой. Хотя Шуру я любила. Если ради кого и могла бы собой рискнуть - только ради Шуры и ради Катьки. Ну и еще ради тебя.
        Шура стала беспокоиться. Какие-то ворюги всю нашу дачу прошерстили, машину ночью да и московскую квартиру. Все три пленки отыскали, кроме той, в игрушке. И больше ничего не взяли. Я сразу смекнула - в тот же день, когда квартиру перешерстили, позвонила Шуре да и запустила по телефону пленку. Она взбесилась. Приехала ко мне заявила: «Я тебя уничтожу, так и знай. Пожалеешь, что живешь. Вокруг тебя все рассыплется, как карточный домик». Смотрю, она зубы сжала, чтобы только не заплакать. «Тогда ты сядешь далеко и надолго»,  - так я ей ответила.
        И вот началось. Шура все привыкла до конца доводить. Сначала меня уволили. Это была еще небольшая беда. Но у нее связи - и ни в одно крупное агентство меня брать не хотели.
        В одном месте так и сказали: «Вы нас устраиваете и ваше резюме тоже. Но с Каретной связываться мы не будем». Ну, думаю, переживу. Так ей мало показалось. Она все выложила моему мужу - и что я не кто иная, как бывшая шлюшка, которую она однажды имела несчастье купить. И что это она буквально подложила меня к нему в постель. И что я все эти годы ублажала и ее и его. Он взял да и уехал. Забрал дочь и, как принято на Западе у богатых людей, прислал адвокатов. Мне сказал по телефону, что денег у меня нет, что он подкупит всех, кого можно, наизнанку вывернется, но дочь с такой матерью жить не будет. Я извелась, у меня Катька - самое дорогое. Это единственный человек на свете, кроме, конечно, тебя, Овчарка, который любит меня просто так, а не за то, что я могу ей дать. Роднее ее для меня никого нет.
        Когда она родилась да поглядела на меня своими глазенками, я сказала, что преподнесу ей весь мир в фирменной упаковке и что у нее будет самая лучшая мать в мире. Вот, преподнесла…
        И я так изводилась. Потом взяла да с отчаяния такого украла ее прямо от школы. И уехала с ней в Питер. Сняла там комнату. Так его мордовороты нас отыскали, высадили дверь да и увезли ее. У меня ничего не осталось. Думаю, кассету ментам отнести - так она отболтается, с ее-то деньгами. А если и посадят - так мне этого мало будет.
        Я узнала, что она едет на Бабий остров. Она туда ездила три сезона подряд. Я ее убила. Когда мы встретились на перроне в Бологом, она мне не удивилась. Она знала, что я только и ищу случая, и все равно поехала. Я ей сказала на перроне, что она обратно не вернется, уж я об этом позабочусь.

«Я знаю,  - ответила она,  - по-твоему, зачем я села в этот поезд? Давай, я уже давно мертвая, кому, как не тебе, это знать».
        Она ведь после смерти той своей подруги так и не оправилась, плакала по ней иногда. Кого тут винить, не знаю.
        Я убила ее, потому что хотела убить. Она поехала, потому что хотела, чтобы ее убили. Я ее столкнула с катера сразу, мы и не говорили. Но она все-таки успела испугаться, посмотрела на меня, потом вниз, на море, и сказала: «Выходит, не получится, чтобы ты меня накрасила».
        Ну и все. Я наняла этого черного, чтобы он убил Аслана, и мне его не жаль. Я могу весь остров тут перерезать, и мне все будет как божья роса. А ты меня еще своей совестью называешь. Ну вот, это я сделать могу.
        Только на тебе я споткнулась. Тебя я и тронуть не могу. Это все равно как если б я Катьку убила. Пробовала я с тобой что-нибудь сделать - там, в кустах, это тебе не почудилось. Почти добралась до тебя там, на фуникулере. Когда шла обратно лесом, так мне плохо было, вот дай мне ножик, зарезалась бы.
        Таких, как ты, нельзя убивать, Овчарка. Это все равно что мать убить или себя. Я еще пробовала - там, в катакомбах. Поняла, что тебе не только люди помогают и даже звери, Дереза и та меня выдала. Тебе этот остров помог. Мы как приехали, в первый день, ты сказала, что тебе кажется, что этот остров живой. Теперь и я в это верю. А если остров тебе помогает, тебя нельзя убивать.
        Тишина на берегу стала вдруг давить Овчарке на уши. Она встала с бревна и заорала во все горло. Васса вздрогнула, и Дереза тоже. Потом Овчарка села обратно и молча заплакала, и Васса обняла ее левой рукой. Овчарка утерла слезы и сказала, шмыгая носом:
        - Васса, ты меня послушай, пожалуйста. Нет такой беды, из которой мы бы не вылезли. Никто ничего не докажет. Мы обе будем жить, как жили, и доживем до старости, и никто от меня ни о чем не узнает. Все будет как было. Все отболит. Мы хоть и не забудем, но нам со временем, может, не так больно станет про все вспоминать.
        Представь, мы как-нибудь встретимся, ты и я, у каждой ревматизм и каждая с палочкой, где-нибудь в парке. Я приду с противной брехливой болонкой и скажу:
«Сияешь? Помнишь Бабий остров?», и ты скажешь: «Сияю. Помню», и мы улыбнемся, и нам даже будет приятно, что никто не знает, что у этих двух глупых склеротических старушек есть важная тайна.
        - Нет, Овчарка, не получится, чтобы после такого все осталось как было. Я тебя лучше тебя знаю, я твоя совесть, ты не забыла? Ты не сможешь, нет, не тряси головой, я лучше знаю… Ты изведешься. Да ты с ума сойдешь. И буду я потом в старости не гулять с тобой в парке, а носить тебе печенье в Белые Столбы. Нет, ты мне родной человек, Овчарка, я и врагу такого не пожелаю, не то что тебе. Ты не будешь мучиться. Я за свои грехи сама отвечу перед всеми - и перед людьми, и перед Богом потом. Я не буду ничего на тебя переваливать, так и знай. И пожалуйста, Овчарка, как бы все ни вышло… Про Катьку не забудь. Придется тебе взрослеть, хорошая моя, но что тут поделать…
        - Васса, я все сделаю… Мой парень богатый, я его попрошу. У меня тоже денег немного есть. Я всю Москву переверну, чтобы тебе по минимуму дали. Я напишу статьи, куда только можно. Ты ведь не просто так убила, а от некуда деваться. Потом ты выйдешь и как-нибудь мы договоримся, чтобы ты могла с Катькой видеться. Я с твоим сама поговорю, он ведь ко мне хорошо относится. Васса, ты почему мне не веришь? Почему на меня так смотришь? Я что, когда-нибудь тебя обманула?
        - Овчарка, ты теперь меня послушай. Тебе все кажется, что я - маленькая Васса. И что меня можно легко спасти, как тогда, огрев пару мальчишек и вытащив меня из их палаты!
        - Васса, почему ты такая упертая?! Почему ничего понимать не хочешь?!
        - Это ты упертая. Ты что, не понимаешь, что я не хочу ничего - чтобы меня спасали, суетились вокруг меня, обвиняли, оправдывали, сажали, отпускали. Я так устала, ты себе не представляешь, как устала. На мне как свинцовые гири висят - с тех пор как я села в поезд на Кемь. Я хочу, чтобы все кончилось. Просто взяло и кончилось - как свет в комнате выключили. Я хочу получить сполна - все, что мне причитается. И не думай даже поднимать вокруг этого шум. Ты мне друг или портянка?
        - Я такого слова не буду давать. И вообще кого-нибудь ограблю, чтобы нас вместе посадили. Вон хоть твоего мужа!
        Васса поглядела на Овчарку с нежностью:
        - И какая же ты глупая у меня, Овчарка. Совсем маленькая и глупая. Мне хочется, чтоб Катька, когда выросла, как ты была. Ты уж позаботься, чтобы так и вышло.
        - Хрена лысого! Фига гнилого! Сама заботься!
        - Я тебе не верю. Как припрет - все для нее сделаешь, я знаю. Так что теперь мы пойдем в ментовку.
        - Мы пойдем туда утром.
        - Нет, мы пойдем туда сейчас,  - сказала Васса и встала.
        Но Овчарка продолжала сидеть. Она сказала:
        - Давай немного тут посидим, Васса. Успеешь еще признаться. Посидим. Неизвестно ведь, когда еще удастся…
        И Васса села. Овчарка все время старалась не заплакать.

«Не время нюнить,  - сказала она себе,  - прекрати. Возьми себя в руки. Васса все считает тебя маленькой. Покажи, что ты никакая не маленькая. Маленькие хнычут, а взрослые дела делают. Думай, что можно сделать».
        Тут Васса сказала:
        - Что, слезы близко?
        - Ага,  - прошептала Овчарка,  - я там, еще в Москве, чувствовала, что не стоило ехать на этот проклятый остров! Извини, я опять какие-то детские разговоры развела. Пойдем пройдемся.
        Они пошли и ходили до шести утра у моря, и, когда Овчарка увидела, что солнце поднимается и что день обещает быть ясным, она снова заплакала. Она дорого бы дала, чтобы это солнце село обратно. И они вдруг увидели северное сияние.
        Остров еще спал, и, может, только они его и видели. Ну, еще, вероятно, люди на катере, который входил в бухту, и хозяйки, которые встали, чтобы выпустить скотину из хлева.
        Овчарка смотрела. Как будто на минутку Бог закрылся ото всех цветной ситцевой занавеской. Овчарка никогда прежде не видела северного сияния и теперь не могла взять в толк, почему им все так восхищаются.
        Васса, на лице которой играли сиреневые, красные, розовые блики, сказала, что это удивительное дело, потому что летом северное сияние бывает очень редко.
        - Это остров увидел, что ты грустная, и решил тебя немного развеселить,  - сказала она.
        - У него не получилось,  - ответила Овчарка.
        - Знаешь, Овчарка, какой был самый счастливый день в моей жизни? Когда Катька родилась. Помнишь, мы еще с тобой у меня дома сидели. Там меня и схватило. А как ты перетрусила, помнишь? Бегаешь по квартире, вещи для меня в роддом собираешь и с перепугу ничего найти не можешь. Потом машину для меня тормознула, чуть под колеса не угодила. Помнишь, нам женщина-водитель попалась, она с нас даже денег не взяла, напоследок еще удачи пожелала и сказала: «Ты не волнуйся. Чем сильнее муки будут, тем ребенок умнее родится и здоровее. Без мук ничего хорошего не получается».

«Как,  - спрашиваю,  - вас зовут?» - «Катериной»,  - отвечает.
        Ты такая забавная, перепуганная, что мне хоть и больно, а смеюсь. Тебя со мною пустили, потому что роддом частный, из крутых, кому угодно можно при родах быть - хоть маме, хоть мужу, хоть седьмой воде на киселе. Я лежу, терплю, хотя терпеть уже сил не хватает. А ты только и делаешь, что за врачом бегаешь, боишься, как бы что не так пошло. Ты только выйдешь, я стонать начинаю, а войдешь, замолкаю. Даже попросила, помнишь:
        - Ты, Овчарка, сходи куда-нибудь, что ли, а то мне тебя стонами пугать не хочется.
        А ты рассердилась, сказала:
        - Орать хочется, так ори. А то просто Зоя Космодемьянская и Алексей Маресьев в одном флаконе.
        Я лежу. Потом говорю:
        - Мне тебя, Овчарка, просить совестно, но ты меня до туалета не доведешь?
        Ты говоришь:
        - Зачем тебе идти, вот здесь утка есть, а я отвернуться могу.
        Вдруг врач входит.
        - Куда собрались?  - спрашивает.
        Ты говоришь:
        - Ей в туалет надо.
        - А ну-ка обратно ложись, осмотрю,  - потом сказал: - Это не в туалет хочется, это потуги начались. Пора в родовую везти.
        Я перепугалась. Меня посадили на кресло с колесиками, повезли. Ты рядом идешь, меня за руку держишь.
        - Ничего, родишь,  - успокаиваешь,  - куда ты денешься. Вон раньше крестьянки в поле, в меже рожали, и ничего.
        В родовой мы долго были. Я измучилась, а все без толку. А ты стоишь рядом, бледная вся, и анекдоты рассказываешь. Я криком кричу.
        - Господи,  - плачу,  - никогда не кончится эта напасть. Легче удавиться.
        - Я тебе удавлюсь,  - отвечаешь,  - ну, теперь я на всю жизнь насмотрелась. Чтобы я когда-нибудь родила? Ну уж фигу.
        Билась я билась. Врач говорит:
        - Вас, мамочка, придется немного разрезать. Сейчас вас сестра этажом выше поднимет.
        У меня от страха сердце будто оборвалось, в живот свалилось. Спрашиваю:
        - Подруга можно со мной пойдет?
        - Нет,  - отвечает,  - там операционная, все стерильно. Здесь распрощаться придется.
        Положили меня на каталку голой, простыней прикрыли и повезли. Страшно, лампы на потолке мелькают, а каталку быстро везут. Ты меня до самого лифта проводила. Как только я без тебя осталась, так стала дрожать мелкой дрожью. Положили меня на операционный стол и все куда-то ушли. Пришла сестра, измерила давление, принесла кровь в прозрачных пакетах, спросила, нет ли у меня аллергии. Потом ушла.
        Холодно мне голой, так страшно, что плачу и про себя молюсь. Заходит еще одна сестра в зеленом хирургическом халате и таких же бахилах. Смотрю - а это ты!
        - На что жалуетесь, больная?  - спрашиваешь.  - Халат вот прикупила за двадцать баксов. Как разродишься - возместишь мне расходы. А куда это все подевались?
        А я так рада, что тебя вижу, что расплакалась.
        - Во еще развела нюни,  - ты возмутилась,  - я сюда, как Штирлиц, пробралась не для того, чтобы ты при мне сопливилась. Ты что думала - раз, и родишь? Это в фильмах только так. Женщина залетела, а через пять минут ей готовенького ребенка приносят, эдакий белый сверток с бантиком. Все, кто-то идет, подруга. Давай лапу и не нюнь. Когда-нибудь вспомним обо всем этом и посмеемся. И молись Богородице - она не то что я, я уйду, а она всегда с тобой.
        И ты убежала. Является целая толпа врачей. Я больше не волнуюсь, про себя молитву твержу, как ты сказала. Я отрубилась так быстро, что и подумать не успела, что засыпаю.
        Очнулась - мамочки, лампы под потолком кружатся, ни на чем я взгляд остановить не могу. В горле трубка. Дышать трудно - аппарат с силой мне воздух в горло вгоняет, когда мне, наоборот, выдохнуть хочется. Просто задыхаюсь. Руки бинтами к каталке привязаны. Постучала я ладонью о край каталки. Кто-то подошел, спросил:
        - Сама дышать будешь, мамочка?  - и вынул из горла трубку.
        Лампы на потолке медленно на свои места встают, зато меня тошнит и разрез на животе болит. Что-то потом вдруг лампы опять куда-то поехали. Меня кто-то по щекам лупит, кричит:
        - Ты что же, мамочка, никогда пьяная в канаве не валялась?
        Я хотела ответить, что не валялась, но голоса не было. Ты меня у лифта встретила, милая такая, родная, с большим букетом.
        - Твой Штирлиц уже все разведал,  - говоришь,  - девка у тебя, кричит басом, здоровенькая!
        Меня в палату отвезли, уложили. Ты меня водой напоила. Сбегала за сестрой, она мне болеутоляющее вколола. Хорошая такая женщина.
        - Подруга,  - говорит,  - у тебя настоящая. Пока тебя разрезали, по этажу как заводная бегала, всех расспросами тормошила, как там операция проходит, меня просила на хирургический этаж позвонить, главврачу покоя не давала. Так что мне ей пришлось валерьянки накапать.
        Я заснула и сквозь сон слышу - ребенок плачет. Открыла глаза - ты мою девочку держишь. Неумело так, сразу видно, очень уронить боишься. Ты говоришь:
        - Все спишь да спишь. Не хочешь, что ли, поближе рассмотреть, за что муки такие приняла?
        Развернула ты ее. Смотрю - на одной ручке мизинца не хватает. Я аж вспотела. А она пальчик просто подогнула. Шутница!
        Кормлю я ее много раз в день, как положено, хотя шов болит адски.
        - Как назовешь?  - спрашиваешь.
        - Катькой,  - отвечаю,  - как ту женщину-таксистку.
        - Что ж, подходяще. У нас такая царица была.
        - А я ее и баловать стану, как царицу.
        - Ну нет. Баловство до добра не доводит, погляди хоть на меня. Чур меня в крестные, ладно?
        - Кого ж, кроме тебя. Ты мне здорово помогла.
        - Твой муж мне весь телефон оборвал. Я и так нервничаю, еще он звонит, масла в огонь подливает. Угораздило же его уехать, а? Ты ведь последние дни дохаживала. В любом случае в таком деле от мужиков мало проку.
        А как ты меня с этим лимузином порадовала! Ползарплаты на него грохнула. Выхожу я из роддома быстрыми шагами, так мне там надоело, что кажется, вдруг вернут обратно. Я Катьку несу, ты за мною с сумками. Вижу, за чугунной оградой стоит кремовый лимузин, украшенный цветами. Думаю, чей-то муж расстарался. И грустно мне стало, что моего тут нет. Говорю тебе:
        - Лови машину, Овчарка.
        А ты:
        - Наша машина уже здесь.  - И на лимузин показываешь: - Карета для нашей царицы и ее мамочки. И то она не слишком-то хороша для тебя с дочуркой. Залезай. А внутри от меня подарочек найдешь.
        Я вот сейчас думаю: было у меня в жизни два счастливых дня - тот, когда мы познакомились, и тот, когда ехали домой в этом лимузине. Два дня за всю жизнь, Овчарка. Не так уж это и мало, правда?
        - Наверное, это даже много. Зато вот, Васса, ты ни за что не угадаешь, какой самый паршивый день в моей жизни.
        Овчарка вздохнула и посмотрела невидящим взглядом на солнце над морем.
        А потом они пошли в поселок. Овчарка тащилась за Вассой черепашьим шагом…
        Прошло два дня, и подруги отплыли с острова. Невеселое это было возвращение, и все-таки Овчарке казалось, чем скорее они уедут отсюда, тем им обеим легче станет. Овчарка была зла на весь мир.
        Они сели на «Святителя Николая» в три ночи. При Вассе был местный ментовской капитан и еще тот самый парень из МЧС, которого капитан взял себе в помощь. Парень возвращался к себе в Бологое. Ему было по пути, и он согласился конвоировать Вассу до Кеми.
        Овчарка сказала Вассе, что она приедет в Москву, прихватит там денег, юриста и своего парня и сразу примчится обратно.
        - Ты, главное, не лепи там лишнего, пока я не приеду,  - инструктировала она подругу,  - а что тюрьма, так ничего страшного. Везде люди живут. Если какая-нибудь зэчка начнет прикапываться, дай ей в зубы. Там как сразу себя поставишь, так и будут к тебе относиться.
        - Господи, Овчарка, ну ты-то откуда знаешь?!
        Ночь выдалась темная - только далеко за поселком светились огни аэродрома. Васса с этими двумя сразу спустилась вниз и не выходила оттуда до самой Кеми. Овчарка снесла свою и Вассину сумку вниз, посидела немного с подругой, а потом поднялась наверх. Она увидела на дебаркадере отца Панкратия, который сделал ей жест, мол, подойди. Овчарка по трапу поднялась на берег.
        - Старец тебе велел передать,  - сказал он и протянул маленькую деревянную иконку с изображением Феодоры.  - На ее мощах освящена,  - объяснил он.  - И еще на словах передал, чтобы ты крепилась и духом не падала и на будущий год приезжала поговорить с ним.
        - Спасибо,  - сказала Овчарка.
        - Счастливый путь.
        Еще Овчарка простилась наскоро с Дерезой. Она ее потрепала по шее и сказала:
        - К старухе домой иди. Долгие проводы - лишние слезы. А мне и так всего хватает, так что ступай.
        И коза послушно поцокала с причала в поселок.

«Честное слово,  - подумала Овчарка,  - эта коза умнее иных людей. Жалко, не увижу ее больше. Зато теперь ей есть где жить. Старуха ее взяла, сказала: «Мне молоко не помешает». Как-то тут легче ко всему относятся. Это у нас в Москве месяцами думают, завести хомячка или нет».
        И Овчарка пошла обратно на катер. Прежнего матроса на «Святителе Николае» не было. На дебаркадере стояли несколько крепко поддавших парней и развеселых девчонок. Хотя одна из них плакала, наверное, не хотела с кем-то прощаться. Катер стал отходить от берега, и через борт протянулись руки. Кто-то просил звонить, писать, кто-то кричал: «Куда залез, не шлепнись!»
        Один уезжал с острова, другой оставался, третий кого-то важного для себя тут встретил, и то, что теперь они расставались, не имело никакого для них значения, они точно знали, что встреча обязательно когда-нибудь будет. Кто-то надеялся на скорый звонок, а кто-то отключал телефон и думал с облегчением: «С глаз долой, из сердца вон».
        Но все они тут что-то нашли, а Овчарка потеряла. И это было так больно, что Овчарке хотелось побить кого-нибудь из этих парней и девчонок. Бухой чувак, который чуть не свалился в воду, вдруг крикнул: «Небо напополам!» - и с берега ему дружно закричали то же самое. Так он и орал, пока голоса с причала были слышны. Катер вышел из бухты Благоплучия и поплыл в кромешнюю черноту.

«Хоть бы этот остров сорвало с места и унесло подальше, и ни я, ни кто-нибудь другой никогда больше бы не видел его»,  - думала Овчарка.
        Она спустилась вниз, чтоб немного подремать. Васса сказала ей:
        - Не грусти, Овчарка, в твоей жизни будет еще много коз.
        Овчарка слабо улыбнулась, потому что улыбаться ей сейчас совсем не хотелось. Васса сразу заснула, положив голову Овчарке на плечо. У Овчарки скоро плечо устало, но она и не подумала будить Вассу. Пусть поспит, денек предстоит трудный. Иногда Овчарка задремывала. Наконец, она заснула, а когда проснулась, то увидела, что везде на лавках спят давешние бухие парни и девчонки. Те, кому места не хватило, лежали на ковре и сопели, подложив под головы сумки.
        Кстати, на катере она встретила того матроса. Он был одет цивильно и сказал Овчарке, что Шура все-таки права и ему не стоило идти в монахи. Его девушка прислала письмо, и сегодня она приезжает в Кемь, и он едет ее встречать.
        - Я ее по телефону еще раз предупредил. Говорю - охота тебе в такую глушь… А она и слышать ничего не хочет, «Заткнись!» - мне кричит.  - И матрос засмеялся.
        Овчарке захотелось дать ему в рожу или столкнуть за борт. Он был просто отвратительно счастлив.
        Через сорок минут они должны были приехать. Овчарка нехотя разбудила Вассу. Она вытащила их сумки на палубу, переступая через пассажиров, спящих мертвых сном на полу, очень боясь на кого-нибудь наступить. Моросил дождь, небо светлело, но оставалось серым, день будет плохим, сразу видно. Васса с капитаном и эмчеэсовцем сидела на корме, как раз там, где, завернувшись в красный плед, Шура писала свой дневник. Овчарка стояла рядом, потому что места на лавочке ей не хватило, там могли сидеть только трое. Стали выползать помятые похмельные пассажиры.
        Васса попросила попить. Бутылка была в пакете, в Вассиной сумке, которую Овчарка положила на носу рядом со своей. Но Овчарке хотелось подольше побыть с Вассой, и она сказала эмчеэсовцу злобно:
        - Ты что, стал плохо слышать?
        Тот поглядел на Овчарку, решил, что лучше всего с ней сейчас не связываться, и поплелся на нос. Овчарка села на его место рядом с подругой.
        - Сияешь?  - спросила Васса.
        - Сияю,  - еле слышно отозвалась Овчарка.
        Васса вдруг потрепала ее по руке и сказала:
        - Сияй и дальше,  - и прыгнула за борт.
        Мент заорал, стоявшая рядом девица завизжала как резаная свинья. Молчала только Овчарка, которая прыгнула сразу следом за Вассой.
        Овчарка плавала хорошо. Она сразу всплыла наверх, хотя от удара о воду на секунду потеряла сознание. Она крикнула «Васса!» и думала только о том, что подруга совсем не умеет плавать.
        - Что же ты делаешь, Васса, что же ты делаешь, у тебя же Катька!
        Овчарка нырнула, а вынырнуть уже не сумела, потому что куртка набухла от воды и потянула ее вниз. Овчарка смогла расстегнуть «молнию» и выбраться из куртки. Но тотчас ботинки, как гири, потащили ее на дно. Ног она своих не чувствовала. Овчарка подумала, что, наверное, придется умереть, и у нее сильно заболело сердце. Ей вдруг стало жарко.
        Странно. Вроде как засыпаешь, уже сон начинает сниться, и все равно слышишь, как этажом выше маленький ребенок разорался или как за стеной музыку врубили вовсю, какую-нибудь дурацкую песню. А потом Овчарка очутилась в странном месте.
        Она шла по коридору, и вместе с ней шло еще много народу, и никто ни с кем не разговаривал. И все шли только в одну сторону. Овчарка, конечно, тут же попробовала повернуть обратно, но к ней сразу подошли двое здоровенных каких-то, в белом, развернули да еще тычка дали в спину.

«Ну что ж, значит, туда надо, как всем»,  - подумала Овчарка и двинулась в прежнем направлении. Она задрала голову, но неба не увидела. Земли под ногами тоже не было. Она шла, и тут кто-то схватил ее за локоть. Овчарка увидела, что это Феодора.
        - Ты что тут делаешь?
        Овчарка хотела сказать, что идет вместе со всеми, потому что обратно нельзя, но слова почему-то не шли с языка. И Феодора повела Овчарку в обратную сторону, и те, здоровенные, и слова им не сказали.
        Они все шли и шли, и наконец Овчарка увидела очередь, совсем недлинную. Феодора ее поставила в самый конец и сказала:
        - Стой тут,  - и ушла.
        Овчарка стояла, очередь продвигалась быстро. Какой-то мордоворот, тоже, правда, в белом, спрашивал у каждого, какую он дверь выбирает. Дверей было две. Кто какую выбирал, в ту и входил. Овчарка попробовала заглянуть в обе двери, когда очередной человек входил, но ничего не увидела.
        И тут Овчарку снова кто-то взял за локоть. Она обернулась и увидела Шуру. Овчарка решила не пугаться.

«Ведь если я мертвая, и она тоже - так чего мне ее бояться»,  - подумала она. Шура прошептала ей на ухо:
        - Правую выбирай. Иначе окажешься в бессолнечном месте, поняла?
        Овчарка кивнула. Шура ей улыбнулась и еще шепнула, прежде чем уйти:
        - Спасибо тебе.
        Почти уже подошла Овчаркина очередь. Люди все шли мимо, а Овчарка стояла. И тут, когда перед Овчаркой осталась только одна женщина, мимо прошла Васса. Овчарка увидела ее ясно-ясно. Она тотчас побежала за ней, схватила ее за руку и повела к двум дверям. Васса вырывалась.
        - Ты что делаешь, Овчарка, мне туда нельзя, мне знаешь что за это будет?
        - Ничего тебе не будет.
        Однако к ним уже шли двое громил в белом. Откуда ни возьмись появилась Феодора, что-то им сказала, и они так и остановились, не дойдя до подруг. Тут Васса сказала:
        - Не упрямься, Овчарка, хоть тут-то не надо. Ты что, не понимаешь, что тебе туда, а мне надо прощения просить еще как минимум лет сто. Чем раньше я начну, тем лучше.
        - Никуда я не пойду,  - говорила Овчарка,  - или вместе сюда, или туда. Выбирай. А мне уже все по барабану. Пошли, я знаю, что надо в правую идти, мне сказали.
        Вдруг Васса крепко взяла Овчарку за запястье, подтащила ее, упирающуюся, к правой двери и без лишних слов вытолкнула наружу. И все равно Овчарка успела каким-то образом увидеть, что рядом с Вассой стоит Шура и у обеих одежда сияет.
        Овчарка вспомнила слова из «Жития Феодоры»: «явилась в большой славе…» Они стояли перед ней такие красивые, молодые, что Овчарке захотелось обнять их обеих. Но она не успела.
        Эмчеэсовец, который ее вытащил, потом долго удивлялся - она даже воды не наглоталась. Понятно, что Овчарка ничего не соображала, пока ее растирали водкой и ею же поили. Потом она пришла в себя и смогла сама переодеться в запасные джинсы и свитер. Кто-то дал ей куртку. Кемь встретила их проливным дождем.
        Как же это случилось? Как произошло? Ехала она на остров с Вассой, а возвращалась одна. Вот бы взять да и сразу очутиться дома, с мамой. Да, ей надо к маме, и как можно скорее.
        Она первой схватила сумку, первой сбежала с дебаркадера, поймала машину. Эмчеэсовец только удивлялся - ну и ну, только что чуть рыб не накормила, а теперь уже бегает как встрепанная. Так получилось, что он купил билет в соседнее купе. Овчарке повезло - поезда она ждала всего тридцать минут. Домой, быстрей домой!
        Когда после очередной остановки поезд вдруг поехал назад и ехал так более часа, она совсем озверела и даже заплакала.
        В Бологом Овчарку сняли с поезда, она мало что соображала. Эмчеэсовец давно подозревал, что у нее температура - еще когда в Кеми она попросила его одолжить одеяло, сказала, что ей холодно, хотя в вагоне была духотища. Он сам в Бологом отнес ее в скорую.
        - Воспаление легких, это уж как пить дать,  - сказал он дежурному врачу, когда они приехали в больницу,  - я такое сто раз видел. Вы ей антибиотиков повливайте и физраствором кровь почистите.
        - Сам знаю,  - отозвался хмурый врач.
        Когда Овчарке что-то вкололи, она сразу пришла в себя. Пот с нее так и тек - наверное, температура падала. Она встала и распахнула окно, чтобы немного остыть. Пришла медсестра, обругала Овчарку полоумной и закрыла окно. Дальше - хуже. Пришел врач и сказал, что придется откачивать из легких жидкость, которая там скопилась. Откачивали под местным наркозом.
        Овчарка решила вести себя как пленный партизан. Она всегда презирала радистку Кэт, которая во время родов кричала «мамочка». Только теперь Овчарка поняла, что, когда так больно, ничего другого кричать не получается.
        Овчарка так маму звала, что даже охрипла. Потом она голая под простыней лежала на каталке в коридоре и думала только о том, какая у нее хорошая мама. На другой день ей стало намного легче. Соседка по палате вернула ей ее мобильник, который взяла на хранение, чтобы кто не спер. Овчарка захотела позвонить маме, но потом подумала, что маму волновать не стоит, и решила, что лучше позвонит Вассе.
        Она набрала Вассин номер. Девушка, у которой наверняка все было в порядке, у которой не болели проколы под лопатками и которая точно не лежала никогда в жизни в районной больнице, приветливым голосом сказала: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
        Девушка повторила это по-английски, потом снова по-русски и снова по-английски. Рядом, в ординаторской, работало радио. «Будь со мной, каким хочешь, но люби меня только такой». Овчарка вспомнила, что, когда она слышала эту песенку в последний раз, она стояла у моря, ветер рвал с головы капюшон штормовки, а лицо от дождя было мокрое. И перед ней лежала мертвая женщина. И вот тогда Овчарка все вспомнила и снова заплакала. Абонент больше не существует. Васса навсегда осталась в холодном море. Овчарка была во многом ребенком и, как большинство детей, считала, что она, Овчарка, бессмертна и все, кого она любит, тоже не могут умереть. Но Васса умерла. А стало быть, и Овчарка могла умереть, и даже Овчаркина мама. Овчарка решила все-таки маме не звонить.

«Вот я выкарабкаюсь, тогда приеду к ней и все расскажу. Когда я перед ней живая и здоровая буду сидеть, тогда она не так разволнуется,  - решила Овчарка.  - А старец-то все наперед знал, велел не падать духом. Поговорить бы сейчас с ним. Может, сумел бы утешить. Может, правда надо на будущий год приехать к нему. А вдруг время пройдет и я смогу Бабий остров увидеть и даже не заплакать».
        А парень-эмчеэсовец, когда привез Овчарку, долго еще сидел на клеенчатой банкетке в приемном покое - ждал, когда ему что-нибудь скажут об Овчарке. Он хотел есть, и дома его давно ждала мать, но он все сидел. Он никогда не был в приемном покое так долго. Обычно привозил кого-нибудь, сразу врачам сдавал и уезжал. Он все спрашивал себя, что же он тут делает, и обзывал себя придурком. Он даже задремал, и к нему подошла какая-то женщина в белом, с большими черными глазами, видимо медсестра. Она потрясла его за плечо, и он проснулся. Она сказала:
        - То, что сюда принес, храни как зеницу ока!  - и ушла по коридору.

«Блин, утро еще, а эта уже бухая»,  - подумал парень и снова задремал.
        Если бы Овчарка могла видеть эту черноглазую женщину, то конечно бы сразу ее узнала.
        Утром Овчарке принесли записку. Записка была от мамы. Мама всегда писала красивым почерком, даже когда спешила или волновалась.

«Мне позвонил какой-то парень из МЧС,  - прочитала Овчарка,  - он тоже здесь, внизу. Здесь даже почему-то твой отец. Пожалуйста, Овчарка, ответь, тебе очень больно?»
        Овчарка снова всплакнула, но тут же велела себе прекратить реветь. «Нет, мам, уже не больно,  - подумала она,  - и какая же я стала слезливая. Сейчас мама придет, не стоит ее встречать красным носом и опухшими глазами».
        И Овчарка встала, чтобы умыться.