О товарище Сталине (Из повести 'Зрячий посох') Виктор Петрович Астафьев
        Астафьев Виктор Петрович О товарище Сталине (Из повести 'Зрячий посох')
        Виктор Астафьев
        Из повести "Зрячий посох"
        О товарище Сталине
        ...Однажды, посмеиваясь как всегда, необидно и дружески, Александр Никола евич сказал мне, что моя теория, высказанная в новой повести, или вера в то, что злодеи и злодейство всегда бывают наказуемы, и если не живых, то мертвых злодеев находило подобающее воздаяние, - очень чудная...
        - Ах, Вик Петрович, Вик Петрович! - опечалился он, - если б это было так.
        - А что, разве не так? А Сталин? Уж богом был, а его Никитка-дурачок за ноги и на помойку. Но это частность. Никакой он не бог. Смерть подтвердила, что такой же, как все, и, будучи мертвым, "пахнет".
        Я думаю, что все человечество, если оно не одумается и будет жить так, как жило, постигнет кара за его злодейское отношение друг к другу, к природе, к морали, наконец, - оно погибнет от того, что само породило, - от неразумной злобы...
        - Вы это в лесу придумали иль дома?
        - В лесу, нашими долбоебами, а не американскими импе- риалистами срубленном и брошенном. А хотите, я расскажу вам про чусовского дьякона? Иль про Сталина?
        - Про дьякона! Про Сталина! Этого я от вас еще не слышал! А ну! А ну! Расс кажите мне эту сказочку. - Александр Николаевич помолчал, переложил какую-то книжку на столе и не мне, а ровно бы для себя сказал; - Никогда не думал, что природа так много рождает мыслей и противоречий. - Поднял голову и грустно улыб нулся: - Ну и трудно же вам, Вик Петрович, с вашими мерками морали жить... и с тем, что вы видели и знаете,
        - Утешителем не буду. Не ждите. Это не главное дело для писателя, насколько я сие дело понимаю. Кто это порешил: коли литература заменила собою всеутешительницу-веру и церковь, следовательно, и должна утешать. Так ведь сог раждане рассуждают?
        - Злить, досаждать, солить раны легко, тем паче, что ран этих год от года больше и больше, а вот помочь, - так я рассуждаю, один из совграждан, - возразил Александр Николаевич. - За то только люблю я вас, дорогой Вик Петрович! Матер щинник, мужик-лапотник из чалдонской деревни - и туда же в обличители. Ну, не ищите топор под лавкой. Пойдемте лучше чайку попьем, а может, вам... к чайку чего и подадут. Глядишь, и мне отломится. Как вы думаете?
        - По шее отломится! За то, что курите тайком,
        - Ну уж и по шее! Я и сам по шее-то, мне привычно, я ж критик!..
        Встретил я войну в знаменитой Курейке, на Енисее. В той самой Курейке, где отбывал ссылку Сталин и где при мне еще взяли низкий маленький домик в большой стеклянный дом, в котором поддерживалась определенная температура, не производи лось никаких взрывных и огнестрельных работ, поблизости пернуть громко и то не разрешалось, чтоб, - Боже упаси! - не пошатнулся, не отсырел, не разрушился легендарный домок. Каждый пароход, пассажирский, транспортный ли, катер и даже плот обязаны были - иначе несдобровать пристать к курейскому берегу, и еще подле воды, сняв шапки и фуражки. люди поднимались к домику, не дыша входили в него и осматривали.
        В домике том был топчан, заправленный солдатским серым одеялом, суровая кухонная утварь, плохо сбитая печка, витринка с книжками, фотографиями и доку ментами; на стенах висели ловушки, которыми якобы товарищ Сталин ловил рыбу, в том числе самолов с удами прошлогоднего выпуска, и еще какая-то липа, без которой ни один наш музей, в особенности про революционеров, обойтись никак не может.
        Ссылка в Курейку, да еще для южанина, пусть и сверхгероического, конечно же, была не сахар, тем более, что горстке местных жителей было сказано, что сослан к ним страшный вор и каторжник по имени "Черный". А он и в самом деле оброс чер нущей молодой бородой, хотя на голове его был волос рыжеватый, и, когда он выходил на улицу, полудикие люди закрывались от него на все запоры. Однажды он услышал в одном из домишек детский хриплый крик, сорвал дверь с крючка, вошел в дом и увидел умирающую на голой скамье девочку. Отец девочки спокойненько спал на голой печке, мать чего-то варила на шестке и не оборачивалась на крик. Дети, которые были еще в доме, попрятались под топчан и скамейки от черного страшного человека.
        Отодвинув от печи обмершую женщину, Черный заглянул в печь, обнаружил в нем котелок с кипятком, обмыл руки, в кипятке же обварил ложку, открыл черенком ее рот больной девочки, заставив хозяйку посветить ему таганцом из рыбьего жира, осмотрел девочку и сунул ложку ей в горло. Она вскрикнула, и изо рта ее хлынул гной. Поискав в доме какое-нибудь лекарство и не найдя его, Сталин смазал горло девочки рыбьим жиром, завязал ее шею чистой тряпкой и ушел. Назавтра, а это зна чит, в темноте же заполярной ночи, навестил девочку. Она уже играла с детьми, улыбнулась Черному, и остальные дети от него не спрятались.
        Это была первая и единственная пока семья и дом, в который пускали Сталина, и где отец, хозяин дома Сидоров, так зауважал ссыльного, что научил его ставить уды-подпуски под лед на налима и подарил ему свою старенькую пешню. Самолов же товарищу Сталину, хоть и гениальный он был вождь, не поставить было одному, если б он попытался это сделать, то тут же и оказался бы на дне, и его там съели, иссосали бы рыбы, особенно охочие до дохлятины налимы, и мы бы лишились "луч шего" в мире вождя, отца и учителя.
        Был, пусть и недолго, и еще один ссыльный в Курейке - товарищ Свердлов, жил от Сталина или Сталин от него всего через два дома. Но они не общались друг с другом, не ходили друг к другу и не здоровались даже друг с другом - наша рево люционная история отчего-то помалкивает об этом факте и не доискивается причин.
        Товарищ Сталин от скуки играл в подкидного дурака с урядником, который изредка навещал своих подопечных, наезжая из Туруханска, и которого сыны соцре ализма изображали на карточках со свирепо горящим взором, во время страшной пурги подглядывающего в окно, за которым при свете лампешки товарищ Сталин сосредото ченно что-то писал, конечно же, гениальное, конечно же, "тайное" и революционное.
        То, что он, в буквальном смысле этого слова, подыхал с голоду, ибо ни хлеб, ни мацони в Курейке не росли и не водились, в ту пору едва вырастала здесь водя нистая картошка, иногда овес и морковка, и будущий вождь, как и остальные жители Курейки, ел налимов и поддерживал зрение рыбьим жиром это как-то не увлекало историографов, художников слова и кисти, выводками крутившихся вокруг "выиг рышной" темы. "Художники" и "мыслители" были все какие-то пройдошистые, восторженно-наглые, истинные стервятники, пирующие на ниве культуры.
        Эти стервятники пытались втолкать в экскурсию по музею вроде "исторического экспоната" и уборщицу Варю Сидорову, спасенную когда-то вождем, но она, местная сельдюшка, только начав говорить, захлебывалась слезами и твердила одно и то же: "Спас мне зысь, спас зысь... Товарис Сталин... Есип Висарьеиыц... зысь..."
        Убежал товарищ Сталин с Курейки в середине апреля, и это тоже было приписано его гениальности и находчивости. Но в середине апреля здесь так дует и метет, что собаки в дом под лавки залезают, а до первого стайка от Курейки до Горошихи верст двадцать и дорог нету.
        Должно быть, товарищ Сталин в молодости в самом деле был мужиком сильного характера и немалых организаторских способностей - с тем самым урядником он доигрался и договорился до самой сути, и урядник, некому было более, организовал и осуществил побег Сталина из Курейки, чем и прославил ее на все Отечество наше, пусть и не на продолжительное время.
        Сейчас домика товарища Сталина в Курейке нет, его скопали, под корень, памятник, поставленный уже без меня, перед войной или в войну, после разобла чения культа те же самые пароходы и катера, которые благоговейно гудели, прича ливая к станку, а команды их благоговейно глотали слезы, тросами стащили в Ени сей, на дно, - и в межень, в светлую воду многие лета было видно великого вождя и учителя, глядящего из водных пучин. И один енисейский капитан, человек далеко не робкого десятка, сказывал мне: "Знаешь вот, проплываешь над ним и жутко так, аж спину коробит - вот как жутко..."
        Слышал я и еще много о Сталине всяких побасенок, но все они отдают дурным сочинительством, типа трескучих стихов и строчек, сигающих со страниц сборников, писанных одичавшими от пьянства Казимиром Лисовским или моим школьным учителем Игнатием Рождественским, не говоря уже о поэтах покрупнее, которые просто недос тойным делом считали издавать сборник стихов, в котором половина не была бы "о нем", и мною глубокочтимые, достойно дожившие свой век, два крупных поэта, подх ваченные экстазом культовой горячки, досочинялись до того, что выдали "на-гора" строки, не снившиеся нигде и никогда придворным поэтам: "Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!.."
        И вот любимый, величайший, святейший лежит на дне великой реки, обдумывает свое поведение.
        И станок Курейка сместился с прежнего месторасполо- жения, ушел тихо и неза метно, как от прокаженной, заразой болеющей земли, в сторону, в совхоз, километра на два от прежнего станка Курейка.
        Вот в той самой Курейке, выбывший из игарского детдома по возрасту, я работал в сельсовете письмоводителем, конюхом, водовозом и уборщиком конюшни одновременно. Надо было огородить огород председателя сельсовета и починить другие огороды. С утра солнечного летнего дня, еще по туману уехал я в лес, нарубил там воз жердей, привязал их к передкам, сел на сельсоветского конишку боком, везу жерди, песни пою, на Енисей любуюсь, птичек пугаю, от комаров веткой отмахиваюсь, въезжаю в Курейку, а там, у сельсовета, жиденькая толпа. Смяв фуражку в кулаке, на дощатой, самодельной трибуне держит речь председатель сель совета.
        У меня что-то толкнулось в груди и тошнотным комком подвалило к сердцу - война! С тех пор, чуть заволнуюсь, занервничаю - комок этот - вот он, в левой половине тела, а после контузии перекатился в середину, в межгрудье, и так ли иной раз тошно и тяжко давит, что свет белый не мил.
        Разнообразна жизнь.
        1977