Новое море Николай Гаврилович Жданов
        НИКОЛАЙ ЖДАНОВ
        НОВОЕ МОРЕ

^Рисунки О. Шухвостова^
        ОТЪЕЗД
        Оставляя на влажном песке следы ног, Пташка мчался домой вдоль затона.
        Близ паромной переправы он внезапно остановился и, запустив руку в карман длинных штанов, торопливо ощупал табель: не потерять бы! Переведя дух, он оглянулся: школа еле виднелась на взгорье. Он с удовольствием подумал, что на все лето только и задано, что повторить несколько параграфов по грамматике да собрать и засушить степные цветы. Ощущение совершенной свободы и радостной легкости вновь охватило Пташку, и он, подпрыгивая, помчался дальше.
        У сходней он заметил белый моторный катер. Утром его не было здесь. На борту чернела надпись: «Судоверфь». «Заводской, значит. Подходящий! Покажу Власьевне отметки — и сюда», — решил Пташка.
        С разбегу он спугнул кур, гревшихся на завалинке в лунках сухой земли. В сенях под его ногами запрыгали рассохшиеся доски пола так, что выплеснулась вода из ведер, стоявших в углу на лавке.
        Распахнув дверь в избу, он так и замер у порога: на столе, покрытом чистой скатертью, кипел самовар. Власьевна в чистой белой кофте, аккуратно причесанная, разливала чай, а напротив нее сидел загорелый молодой мужчина в брезентовых сапогах, в поношенной гимнастерке без погон.
        - Здравствуйте! — пробормотал Пташка смущенно.
        - Здравствуй, пионер! — сказал гость, пристально вглядываясь Пташке в лицо, и, встав, протянул ему руку. Рука у него была сильная, большая, немного шершавая в ладони. — На сестренку здорово похож, — заметил он, обращаясь к Власьевне, и снова сел. — Что, не узнал меня?
        - Нет, — признался Пташка. — А вы меня разве знаете? — спросил он, отдуваясь и поправляя сбившуюся рубашку.
        И гость и Власьевна только рассмеялись.
        - Ты что же это! — сказала Власьевна. — Человек тебя, глупого, от смерти спас. Тебе, небось, сколько про дядю Федю рассказывали!
        Пташка действительно слышал не раз, что давно-давно, во время войны, когда он был совсем еще маленьким, его спас старшеклассник Федя, из Настиной школы. Снарядом разбило катер, на котором много людей переправлялось через реку из горящего города. Мать, на руках у которой сидел маленький Пташка, была убита осколком бомбы. Пташка оказался в воде и стал тонуть. Вот тогда-то Федя бросился за ним в реку и, держась за обломок катера, переплыл на другой берег — в слободу.
        - Да где ж ему помнить! — сказала Власьевна. — Совсем же крохотный был — в корзинке спал.
        - Ну, уж и в корзинке! — недоверчиво проговорил Пташка; ему вовсе не хотелось, чтобы Власьевна рассказывала сейчас про то, как он был таким маленьким.
        Пташке налили чаю и дали большой кусок ржаного пирога с картофелем.
        - А вы почему так долго не приезжали? — спросил Пташка. — Вы только еще с фронта?
        - Какой уж теперь фронт! Я после войны на Урал поехал, там и работал. А фронт у нас теперь вон какой: реку перекрываем, море устраиваем. Ты разве не слышал?
        - Это я слышал, — сказал Пташка. — Наша Настя тоже там работает. Вы ее не встречали?
        И вдруг Пташку охватило радостное предчувствие: а может быть, этот человек знает Настю и приехал, чтобы отвезти его к ней?
        - Вы ее видели, да? — спросил он.
        - А как же! Она-то меня к тебе и прислала, — улыбаясь, сказал гость. — Поедешь к ней?
        - Сейчас? — Пташка стремительно соскочил со стула, забыв про чай и пирог.
        - Да ты ешь, не прыгай! — в сердцах сказала Власьевна. — Ученье-то свое кончил?
        - Кончил, — сказал Пташка. — Нас сегодня на все лето распустили. И табель вот дали.
        Он извлек из кармана табель и протянул Власьевне.
        Женщина вытерла руки о передник, взяла табель, бережно развернула его и, отодвинув от себя на вытянутую руку, медленно прочитала:
        - «Постановлением педагогического совета школы переведен в третий класс». Ну ладно, — сказала она, — выходит, не зря учился. Вот уж не знаю, кто только там за тобой смотреть будет… Сама-то ведь она еще, почитай, девчонка девчонкой.
        Дядя Федя тоже посмотрел отметки.
        - Без ученья теперь ни в каком деле не обойдешься, — сказал он.
        - Помоложе бы быть, и я бы на курсы пошла, — мечтательно проговорила Власьевна.
        Дядя Федя встал и посмотрел на свои ручные часы.
        - Что же, — обратился он к Власьевне, — нам собираться пора!
        Власьевна достала из комода полотенце, Пташкину рубашку, двое трусиков.
        - И чего это спешка такая! — ворчала она, связывая узелок.
        Пташка видел, что Власьевна недовольна его отъездом, и, боясь, что она вздумает его удерживать, поскорее снял с вешалки свое пальтецо; поплевал на щетку и почистил ботинки. Оставалось только потуже затянуть ремень с настоящей матросской бляхой, надеть кепку, и он был готов!
        Белый катер все еще стоял у сходней. Моторист, завидев дядю Федю, кивнул ему и стал заводить мотор.
        - Разыскали, значит, тебя! — сказал он Пташке. — Ну, садись на корму, да смотри на ходу не вставай!
        Пташка обрадованно шагнул через борт. Вот уж не ожидал он, что придется прокатиться на таком катере!
        Власьевна протянула ему бутылку с молоком и сверток с лепешками.
        - Скажи Настеньке — напишет пусть мне: как вы там… Не обижайся, коли что, — добавила она. Доброе лицо ее вдруг некрасиво сморщилось, и слезы часто закапали из глаз.
        «Что ты, Власьевна? Ведь все так хорошо сейчас», — хотел сказать Пташка, удивляясь, что она плачет. И вдруг ему самому нестерпимо жаль стало расставаться с ней и захотелось чем-нибудь утешить ее. Он почувствовал, что глаза его туманятся. Но в это время мотор завелся, катер дернуло, и Пташка, покачнувшись, неловко сел на скамью.
        Власьевна еще что-то говорила ему, но уже ничего не было слышно: вода, гудя, вспенилась за кормой, и катер пошел.
        ПТАШКА ОСТАЕТСЯ ОДИН
        Вы, конечно, сами понимаете, как хорошо мчаться на моторном катере по могучему речному раздолью. Пташка и оглянуться не успел, как исчезли из глаз знакомые места. Катер, взметая брызги, обогнул песчаную косу и понесся вдоль берега.
        Хотя Пташка и родился и вырос на реке, но до сих пор ему приходилось плавать только на барже да на обыкновенной весельной лодке. У него дух захватывало от быстроты. Иногда казалось, что он поднимается над водой и несется по воздуху, подобно летающей рыбе. Дядя Федя только изредка поглядывал на Пташку, но не говорил ни слова. Да разговаривать все равно было бы невозможно: так сильно гудел мотор.
        Вскоре, не сбавляя хода, они повернули к правому берегу, пронеслись мимо стоявших у самой воды серых заводских зданий и причалили к старым сходням.
        Дядя Федя поблагодарил моториста и стал подниматься на глинистый невысокий берег. Пташка последовал за ним.
        - Это мы куда приехали? — спросил он.
        - На судоверфь. Тут у меня втулка вытачивается для экскаватора. Заберем и поедем дальше. Нам к самому Дону.
        - Тоже на катере?
        - Нет, зачем, он тут и останется. А мы на грузовик пересядем. По степи на катере пока нельзя. Вот пророем канал, тогда — другое дело.
        У заводских ворот их встретил паренек в синей футболке. Дядя Федя называл его Гришей. Втулка, оказывается, была уже выточена и погружена, оставалось только выправить пропуск, чтобы вывезти ее с завода.
        Взрослые ушли, а Пташка остался ждать. Солнце припекало сильнее, чем на реке. Хотелось пить. Пташка вспомнил, что у него в кармане уже давно хранится маленький серебряный гривенник. Он достал его и у продавщицы воды, стоявшей у ворот со своей голубой тележкой, выпил два стакана газированной воды без сиропа. Гордое сознание самостоятельности и свободы овладело им. Вода приятно отдавала в нос.
        Пташка собрался было перейти через дорогу — в тень под деревья, но в это время открылись заводские ворота и из них выкатилась старенькая полуторка с обшарпанными бортами.
        Гриша, оказывается, был шофером. Он вел машину, а дядя Федя сидел с ним рядом.
        - Забирайся в кузов! — крикнул он Пташке.
        Пташке не впервой было ездить на грузовике. Он перебросил в кузов свои узелки, уперся ногой в колесо, схватился руками за борт, подтянулся и ловко перевалился через него всем туловищем.
        В кузове у самой кабины лежала на брезенте медная тумба величиной с бочонок. Это, должно быть, и была втулка. Рядом валялось запасное колесо с шершавой рубчатой покрышкой.
        Пташка уселся на колесо и уложил рядом свои пожитки.
        - Готов? — спросил дядя Федя.
        - Готов!
        Мотор зашумел сильнее, машина тронулась.
        Мимо понеслись дома. Вдали, на реке, мелькали мачты и трубы судов, стрелы подъемных кранов…
        Но вот поселок кончился. Жаркий, пропитанный степными полынными запахами ветер дохнул Пташке в лицо. Потянулись заборы, склады, бараки. Земля вокруг была вздыбленная, взрытая. Песчаный хребет, как горная гряда, уходил вглубь степи.
        «Там, наверно, канал роют», — догадался Пташка.
        Близость стройки ощущалась теперь во всем. Множество машин заполняло дорогу. Грузовики и самосвалы шли сплошным ревущим потоком.
        Их полуторка уже не катилась свободно, как раньше, а то плелась вслед за другими машинами, то вдруг убыстряла ход, чтобы не отставать от них. Иногда шофер резко тормозил. Тогда казалось, что сзади идущие самосвалы и особенно один — громадный, шестиколесный, груженный гравием, — вот-вот наскочат на их полуторку и сомнут ее.
        Навстречу таким же нескончаемым потоком тянулись другие машины — тоже самосвалы и грузовики.
        Пташка еще никогда не видел такого большого стада машин, сильных, как слоны, грязных, измазанных известью и цементом, рычащих и лезущих во что бы то ни стало вперед.
        Там, где дорога уходила под мост, вся вереница машин остановилась, давая проезд гусеничному крану, грузно ползущему навстречу.
        - Ну как? — окликнул дядя Федя, высовываясь из кабины.
        - Подходяще! — весело отозвался Пташка.
        Кабинка снова захлопнулась.
        Пташка переметнулся к другому борту, чтобы получше рассмотреть кран.
        В это время их полуторка снова резко затормозила. Пташка еле удержался на ногах и так неловко взмахнул руками, что задел нечаянно кепку, и она слетела с его головы, скользнула по борту машины и упала на дорогу. Встречный самосвал потоком воздуха увлек ее за собой и откинул на обочину шоссе.
        Пташку прямо в жар бросило от досады. Хорошо, что машины впереди все еще стояли. Их полуторка тоже стояла, хотя каждое мгновенье весь поток мог двинуться вновь.
        Пташка стремглав сполз по колесу вниз, проскочил под самым носом у гусеничного крана, схватил свою кепку и ринулся обратно.
        В это время машины снова пошли.
        Громадный грузовик с гравием, тот, что все время двигался следом, взревел от напряжения и рванулся вперед, обдав Пташку приторно теплой струей бензинного чада. Огромные, в рост Пташки, резиновые колеса, обмотанные цепью, мелькнули у самого его лица. Пташка невольно отшатнулся.
        Но уже в следующее мгновенье пятитонный самосвал заслонил Пташке путь.
        Тогда, не думая об опасности, Пташка ринулся в небольшое пространство между самосвалом и следовавшим за ним грузовиком с бревнами. Он удачно проскочил на другую сторону шоссе.
        Где же их полуторка?!
        Машины вереницей неслись одна за другой и скрывались под мостом. Но полуторки не было видно.
        Пташка бросился вперед по краю шоссе, но опять грузовик с бревнами загородил ему путь.
        Пташка хотел крикнуть, чтобы дядя Федя услышал его и остановил машину. Но кричать не было смысла: никто все равно не услышит его в реве машин.
        Спотыкаясь, он бежал и бежал вдоль шоссе.
        Неужели дядя Федя так больше и не оглянется назад? Не заметит, что он, Пташка, остался!
        Неужели?…
        ДЯДЯ ФЕДЯ
        За мостом дорога стала свободнее. Машины рассеялись: одни свернули к третьему шлюзу, другие — на бетонозавод.
        Шоссе было ровным, и машина катилась без толчков, однообразно шурша шинами.
        Справа расстилалась нетронутая степь. Слева тянулись холмы свежевынутого грунта, похожие на гигантскую борозду, проложенную невиданным пахарем-титаном. Над этой бороздой, в местах будущих шлюзов, торчали журавлиные головы портальных кранов, решетчатые стрелы экскаваторов. Желтая пыль стлалась над равниной.
        Дядя Федя закурил и задумался.
        Будем называть его так, хотя сам он не привык, чтобы его называли дядей. Правда, он уже успел побывать на фронте, участвовал в штурме Кенигсберга, потом, после войны, доучивался в техникуме, работал на большом уральском заводе, где делают шагающие экскаваторы, но все-таки в глубине души он был еще так близок к дням своей недавней юности, что ему казалось странным, если его называли иначе, как просто Федя.
        Он приехал на строительство Волго-Дона для работы по монтажу и ремонту шагающих экскаваторов. Он любил эти машины и был убежден, что им принадлежит большое будущее.
        Сейчас он был очень доволен, что ему удалось быстро организовать выточку втулки для «большого шагающего». Эта машина, за работой которой пристально следила вся страна, была предметом его особенной привязанности и заботы.
        «Большой шагающий» находился на двадцать девятом километре, в районе так называемого водораздела, где отлогие степные склоны — ергени, — разделявшие долины двух могучих рек — Волги и Дона, были особенно высокими.
        Здесь приходилось делать наиболее глубокую выемку со дна будущего канала, и потому именно здесь был установлен этот экскаватор-гигант.
        Дядя Федя нетерпеливо смотрел вперед, хорошо зная, как ждут его на «большом шагающем».
        Но постепенно мысли его перешли на другое. Он почему-то представил себе Настю. Ее блестящие темные глаза как будто и сейчас смотрели на него.
        Странно, что раньше, до войны, когда они учились в одной школе, он даже не обращал на нее никакого внимания. Если бы кто-нибудь сказал ему тогда, что вот эта маленькая школьница с темными косами будет ему так близка и дорога, как теперь, он бы ни за что не поверил. Все это казалось полным какого-то особенного, скрытого, почти таинственного и радостного значения. «Судьба», — проговорил он про себя.
        И в этот самый момент его так сильно подбросило, что он стукнулся головой о верхнюю переборку кабины.
        Машина, оказывается, уже свернула с шоссе и прямо через степь неслась к огромному, закрывавшему полнеба, земляному холму, у которого стоял «большой шагающий».
        Полуторка остановилась, и сразу несколько экскаваторщиков подбежали к ней.
        - А где же мальчонка? — удивился шофер, выйдя из кабины и заглядывая в кузов.
        - Как? Разве его нет? — поразился дядя Федя. — В самом деле, где же он?
        Оба были сильно озадачены. Стали прикидывать, куда бы он мог скрыться. Ведь всего каких-нибудь полчаса назад он сидел наверху, в кузове, и был всем очень доволен.
        Дядя Федя был так расстроен, что и ремонт экскаватора не шел ему на ум.
        Пташки нигде не было видно.
        ПТАШКА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
        Пташка шагал по обочине шоссе, пропуская мимо себя грузовики. Когда машин стало меньше, он сошел с дороги и устало сел на траву.
        Его сатиновая рубашка выбилась из-под ремня, ботинки запылились, вылинявшая кепочка сползла на лоб.
        Багровое солнце садилось за ергенями, и в степи постепенно становилось темно.
        Душноватый, горклый запах полыни и каких-то еще степных трав шел от прогретой за день земли. В небе зажглась одинокая звезда и влажным зеленоватым светом засияла над почерневшими холмами. Где-то далеко прогрохотал поезд, и стало еще тише вокруг.
        Во всем мире были теперь только эта звезда да он, Пташка.
        Что же, однако, делать?
        Дядя Федя сказал: «Нам к самому Дону». Значит, и Настя там. Туда и надо идти!
        Пташка вспомнил, что на карте, которая висела у них в классе, расстояние между Волгой и Доном, там, где проводят канал, было совсем небольшим — каких-нибудь два сантиметра. Пташка уже знал, что это только на карте два сантиметра, а на самом деле гораздо больше. Но все-таки он точно не представлял, сколько верст до Дона.
        «А сколько бы ни было — обратно возвращаться не буду, — решил Пташка. — Жаль, что пожитки, и бутылка с молоком, и лепешки остались на полуторке. Ну что ж! Ребята говорили, что человек может даже совсем без пищи прожить шесть, а то и семь дней!»
        Эта мысль ободрила Пташку.
        Он встал и снова пошел вперед.
        Шоссе тянулось теперь по самому краю неглубокой лощины. За ней виднелись во мраке причудливые очертания земляных холмов, у подножия их горели электрические фонари и под ними были кое-где люди. Тени этих людей, отбрасываемые далеко в степь, были такими громадными, что, казалось, там ходят великаны. Да и кто, кроме великанов или богатырей, мог бы нарыть эти земляные горы!
        Пташка свернул с дороги и храбро направился в темноту. Он шагал, спотыкаясь на кочках, потом набрел на след, накатанный самосвалами.
        За холмом, должно быть, что-то происходило. Оттуда доносился неясный шум, и на шоссе, прямо через лощину, светя фарами, выезжали грузовики.
        С трудом взобравшись по крутому склону холма, Пташка увидел глубокий котлован, освещенный слепящими электрическими огнями. Он был похож на большой пруд, из которого выпустили воду. По глинистому неровному дну, как большие жуки, ползали самосвалы.
        Две громадные машины ловко забирали грунт железными черпаками и ссыпали его в широкие корыта машин.
        Людей не было видно, и Пташка подумал: «Уж не работают ли эти машины сами собой?»
        Один среди развороченной земли и колеблющихся, таинственных ночных теней, Пташка почувствовал страх. Казалось, в темноте кто-то стоит, притаившись, и вот-вот протянет руку и схватит. И вдруг он увидел высокую черную башню, застывшую перед ним в ночном полумраке.
        Но что это? Башня вдруг повернулась, будто громадная ветряная мельница, и два пронзительных электрических глаза устремились на Пташку, пригвоздив его на месте.
        Послышалось мощное гуденье. Тяжелое, чугунное туловище башни качнулось (вместе с ним качнулись тени холмов) и двинулось на Пташку.
        - А-а! — закричал Пташка и, не помня себя от ужаса, пустился бежать, то падая, то поднимаясь снова.
        Раза два он оглянулся на бегу, и ему показалось, что башня медленно, но неотступно движется за ним следом.
        Только выбравшись на шоссе, Пташка остановился, чтобы перевести дух.
        Все еще боязливо оглядываясь, он зашагал дальше.
        НЕПРЕДВИДЕННОЕ ЗНАКОМСТВО
        Пташка не сделал и сотни шагов по шоссе, как увидел в канавке у самой дороги небольшой костер и рядом с ним под сломанным старым деревом, выступавшим из темноты, кузов одинокой машины.
        «Неужели наша полуторка?» — радостно подумал Пташка.
        Однако у костра никого не было.
        Подойдя к огню, Пташка поправил обгоревшие сучья и с ожиданием всмотрелся в темноту. Ему все казалось, что вот-вот появится дядя Федя или шофер Гриша. Может быть, они где-нибудь тут ищут его, Пташку. Вот, наверно, ему попадет за то, что отстал в дороге! Ну, пусть попадает, только бы они пришли поскорей!
        Никто, однако, не появлялся.
        Пташка подошел к машине и через стекло посмотрел в кабину: «Пусто!» Тогда он вскочил на колесо и заглянул на всякий случай в кузов: там ли еще втулка и его пальтецо, бутылка с молоком и лепешки? Ничего похожего!
        Там стояли какая-то бочка, ящик и были еще другие вещи, прикрытые брезентовым пологом.
        «Не наша совсем полуторка», — с огорчением понял Пташка.
        В это время из темноты с лаем выскочила собака — мохнатая, черная, с рыжими подпалинами и светлым пятном на лбу.
        Пташка в испуге так и остался стоять на колесе, ухватившись рукой за борт.
        Вслед за собакой появился старик с охапкой сухих стеблей прошлогодней полыни. Он был в потертом брезентовом плаще.
        - Назад, Туман! — крикнул он, бросив охапку у костра и торопливо подходя к Пташке. — Ты чего тут рыщешь? — грозно обратился он к мальчику.
        В его сердитых глазах, упрятанных под насупленными седыми бровями, и во всем его большом лице с крупным и круглым, как картошина, носом, по-хозяйски расположившимся между багровых щек, не было в этот миг ничего, что могло бы подать надежду на пощаду.
        Пташка и рта не успел раскрыть, как старик больно схватил его за руку, сдернул с колеса и приволок к костру.
        - Кто ты такой есть? А? Говори! — хрипел он.
        - Я, дедушка, думал, что это наша машина, — пролепетал Пташка. — Я у вас ничего не хотел взять! Честное пионерское, ничего! Вы не думайте! Я от своей машины отстал…
        - Кто тебя знает, — недоверчиво сказал старик, все еще не отпуская Пташкину руку. — Может, ты отстал, а может, и нарочно сюда пришел поживиться… Пропуск, небось, у тебя не выправлен?
        - Пропуск у меня не выправлен, — пробормотал совсем смущенный Пташка. — А разве сюда надо пропуск выправлять? Я не знал!
        - А как же иначе? — сказал старик, отпустив, однако, Пташкину руку. — Да уж там пусть разбирают — чего ты знал, чего не знал, — продолжал он. — Мы вот с Туманом (он кивнул на собаку, которая, однако, с безразличным видом легла у костра) должны тебя для порядка заарестовать и препроводить куда следует.
        Пташка стоял, боясь шелохнуться.
        Старик же неторопливо достал из кармана трубку, набил ее табаком, спрятал в карман кисет и, отыскивая в костре подходящий уголек, продолжал все тем же зловещим тоном:
        - Так, так… Отстал, говоришь. А где же отец-мать у тебя? Знают они, что ты тут за чужим добром охотишься? Ну, что же замолчал, а?
        - Что же я буду говорить, раз вы честному пионерскому не верите! — обиделся Пташка.
        - Так ты, выходит, к тому же и пионер? — укоризненно заметил дед.
        - И пионер, а как же! Кого хочешь спросите! — вызывающе заговорил Пташка, задетый словами старика. — У меня и галстук есть, только днем жарко было, так я его в карман положил.
        Пташка достал галстук и стал повязывать его на шею.
        - Ишь ты какой, — сказал старик, еще раз внимательно посмотрев на Пташку. Затем он стал молча раскуривать свою трубку, как видно опять потухшую. — Небось отец с матерью и знать не знают, где ты теперь бродишь? — снова сказал он.
        Пташка не отвечал.
        - Что же молчишь? Совестно стало? — продолжал старик.
        Пташка вдруг засопел, шмыгнул носом и отвернулся.
        - Ты чего? — испугался дед. — Ну чего ты, малый? Не надо, не надо, брось!
        Он подвинулся к Пташке и положил ему на плечо руку. Но Пташка отстранился.
        - А чего пристали-то! Папку моего фашисты убили, и маму тоже, а вы — пристаете! — глотая слезы, с обидой проговорил он.
        Старик растерянно крякнул и махнул рукой. Большое лицо его сжалось, будто от боли.
        - Ладно уж, ладно… Не плачь! Чего уж теперь делать, — забормотал он. — Зовут-то тебя как?
        - Митей, — сказал Пташка.
        - Ну вот, Митя, так, стало быть, ты меня не бойся, это я так только — для острастки.
        Пташка молча посмотрел на деда уже без всякого страха.
        - Так ты, Митя, куда путь-то держишь? — продолжал дед.
        Пташке пришлось рассказать о том, куда он ехал и как отстал от дяди Феди.
        - Ничего, человек не иголка: либо он тебя, либо ты его обязательно сыщете, — уверенно сказал дед.
        Он поправил костер, подбросил в огонь сушняку и долго молчал. Потом, обратив на Пташку лицо, освещенное внезапным лукавством, сказал, усмехаясь:
        - А здорово же я тебя напугал, малый, а!
        - Не так уж… — ответил Пташка угрюмо. — А вы, дедушка, кем тут работаете? — спросил он погодя.
        - Я к сыну еду, тоже на гидроузел, — сказал старик. — Мы вон с Туманом, — он кивнул на собаку, — девятый день едем. Сначала по Каме все плыли, а потом и по самой по матушке по Волге. Теперь уж нам совсем немного осталось. Посадил нас на пристани один попутный шофер, да подшипник у него расплавился. Вот и стоим в пути, ждем, а он на автобазу ушел.
        - Так вы тоже не здешний? А еще говорили — пропуск зачем не выправил! — заметил Пташка с упреком.
        Дед усмехнулся.
        - Чтоб знал наших! — сказал он, довольный произведенным на Пташку впечатлением.
        - Это ваша собака? — спросил Пташка.
        - Туман-то? Мой он, известно. Вот уже два года как старуха моя померла, так я все с ним. Он у меня, что твой человек, все понимает. Я и на пароход ему билет выправлял, как настоящему пассажиру, только, верно, подешевле с него взяли. Что, Туман, доволен? — спросил он и, нагнувшись, потрепал собаку по спине.
        Туман только зевнул и облизнулся.
        - Вишь, доволен как, — сказал дед. — Все понимает! Не отличишь нипочем от человека.
        - А я думал, вы тут канал роете, — сказал Пташка, и в его голосе послышалось явное разочарование.
        - Канал? Канал тут сын мой роет. Про Сарафанова слышал, небось? — Дед расстегнул свой плащ и вынул из кармана новенькой, синей спецовки сложенную в несколько раз газету. — Грамоте разумеешь?
        - Почему же не разумею! — обиделся Пташка.
        - А разумеешь, так вот посмотри, что про него пишут.
        Дед развернул газету и протянул Пташке.
        При свете костра Пташка увидел портрет молодого человека в пиджаке с галстуком. Что-то в его лице показалось Пташке знакомым. «Сарафанов — бригадир монтажников, один из передовых людей гидроузла», — прочел он под портретом.
        - Видел теперь! — гордо сказал старик, забирая газету, словно боясь, что Пташка помнет ее, и снова бережно спрятал в карман. — Первейший человек стал! — продолжал он. — А ведь давно ли я его крапивой порол, сорванца!
        - Крапивой? — удивился Пташка. — За что же, дедушка?
        - Заслужил, коли так, — сказал дед. — Озорной был, страсть! Вашего брата, мальчишек, не проучить во-время, так, гляди, и толку не будет.
        - А ваш сын, Сарафанов, на какой машине работает?
        - Он у меня на всяких машинах работает, с понятием парень! — сказал дед. — Теперь вот шагающие экскаваторы собирает. Ты, чай, еще не видел таких?
        - Нет, я, наверно, уже видел, — сказал Пташка, вспомнив недавнее приключение. — Я, дедушка, иду сейчас по степи, а он как начал на меня шагать, как нача-а-л!
        - Да нужен ты ему очень! — сказал дед. — Он, небось, котлован пошел рыть. Видел, котлован роют? — Дед указал рукой на земляные холмы. — Шлюз будут строить, а еще, слышь, насосную станцию. Тут, милый, разных машин на сто верст наставлено. А всего больше в этих вот местах. Тут, шофер мне сказывал, пароходы, как по лестнице, будут взбираться на ергеня. Вот она, земля, как разворочена везде! Сразу и не поймешь, что к чему. Тут, смотришь, роют, там — шпунты бьют, а около — бетон укладывают, арматуру везут. Заводов понастроено, машин нагнали видимо-невидимо! Я уж и так говорю Туману: по старому понятию, такие дела одному богу делать положено, а теперь, погляди, сам человек за них взялся — моря устраивает, рекам указывает, куда надо течь. Вот мы тут с тобой сидим и ничего себе, в ус не дуем, а скоро по этому самому месту пароходы пойдут.
        Туман поднял голову и некоторое время, казалось, с интересом прислушивался, но затем устало закрыл глаза и, положив голову на вытянутые лапы, задремал, словно все, что говорил дед, было ему уже хорошо известно.
        Пташка молчал, о чем-то задумавшись.
        - Дедушка, а бог тоже экскаваторами море рыл? — спросил он на всякий случай.
        - Кто его знает, — отмахнулся дед. — Бога, говорят, монахи выдумали, а вот чем он реки рыл да моря — не додумались сказать: ума не хватило.
        Он зевнул и пошел к машине. Вернувшись, дед расстелил на земле у самого костра брезент и спросил:
        - Ты, небось, есть хочешь?
        - Не так уж… — застенчиво сказал Пташка.
        Дед принес из машины корзинку, в которой оказались хлеб, помидоры и сваренные вкрутую яйца. Он сам очистил для Пташки яйцо, подвинул ему большую помидорину и соль, завернутую в тряпочку.
        Ужин был очень вкусный. Туман тоже получил кусок хлеба и, зажав его передними лапами, неторопливо грыз, наклоняя голову набок и молча глядя на деда и на Пташку.
        Шофер все еще не возвращался.
        - Отдохни, Митя, — сказал дед Пташке. — Наверно, умаялся за день.
        Пташка прилег и долго лежал у костра, глядя, как тлеют обгоревшие сучья, и слушая неторопливую речь деда.
        - Теперь в степи самая жизнь и начинается. Как море будет, то и гуси сюда поналетят, и утки, и другая птица. Рыбу опять-таки разведут. Чайки появятся. Опять же, и хлебопашество настоящее тут пойдет. Слыхал я, хлопок сажать собираются. Тебе, парень, благодать: ты всего навидаешься. Нам-то, старым, и то посмотреть охота. Я вот все думаю: ученые наши, уж верно, молекулу какую выдумают, чтобы жизни дать продление…
        Дед говорил долго, но глаза у Пташки как-то сами собой сомкнулись, и он незаметно уснул.
        Ему снилась степь, и будто по ней, как по реке, плывут льдины — далеко-далеко в распахнутую настежь весеннюю даль. И на одной льдине сидит молодая женщина, расчесывает волосы и заплетает их в косы. А глаза у нее синие-синие. «Ты уже больше не спишь в корзинке?» — удивленно спрашивает она. «Это, наверно, моя мама», — догадывается Пташка. И мать берет его за руку, и они вместе идут по степи. Но в это время из-за бугра выходит шагающий экскаватор, похожий на гуся, величиной с дерево. Переваливаясь на лапах, он подходит все ближе, и вдруг, изловчившись, клювом вытягивает из кармана у Пташки табель.
        «А ну-ка, посмотрим, что у тебя тут», — говорит он.
        Пташке становится страшно, он хочет бежать, но ноги не слушаются. И вот он видит: в степи стоит парта, такая же, как у них в классе, и за ней сидит Власьевна и решает задачу. «Делится или не делится?» — спрашивает Власьевна. Но Пташка не успевает ответить: Туман громко лает около него. «Это, наверно, во сне», — догадывается Пташка и просыпается.
        Небо стало бледным. Холмы, ночью казавшиеся черными, теперь песчано-желтого цвета. Чувствуя неприятный озноб в спине, Пташка приподнимается на жестком брезентовом ложе. Он видит, что дед попрежнему сидит у костра, только лицо у него заспанное, борода нерасчесанная, мятая. Рядом с дедом стоит какой-то парень с пухлыми губами, в расстегнутом ватнике, из-под которого видна синяя футболка.
        Да ведь это Григорий, шофер с дяди Фединой полуторки!
        - Здравствуйте, — виновато произносит Пташка. — Как же вы меня тут нашли?
        НА БОЛЬШОМ ШАГАЮЩЕМ
        - Да, задал ты нам работу! Всю ночь тебя разыскиваю, — ворчливо говорил Григорий, усаживаясь вместе с Пташкой в кабину полуторки. — Разве это положено — из грузовика молчком сходить? Да если тебе что надо, ты, первое дело, стучи кулаком по кабине, чтоб я, шофер, знал. А так, потихоньку, — это куда же годится?
        - Ладно, не кори ты его, — примирительно увещевал дед. Он протянул Пташке на прощанье руку: — Прощай, путник! Жаль с тобой расставаться, да у каждого человека своя дорога.
        - А вы когда поедете, дедушка? — спросил Пташка: ему тоже было жаль оставлять старика.
        - Будет и нам путь, — сказал дед.
        Мотор зашумел, полуторка тронулась. Туман стоял на дороге и недоуменно смотрел им вслед. Казалось, махни Пташка рукой, и собака понесется к нему что есть духу.
        - Где же дядя Федя? — спросил Пташка, когда они уже неслись по шоссе.
        - А вот подожди — задаст он тебе за твои проделки! — уклончиво сказал Григорий.
        Полуторка свернула с дороги и прямо через степь, покачиваясь на буграх, подошла к подножию земляной горы.
        Экскаватор стоял тут на самом краю глубокого ущелья, очевидно вырытого им самим. Громадная трубчатая стрела, от которой, как от корабельной мачты, тянулись во все стороны стальные тросы, простиралась в самое небо. Сверху свисал на двух стальных канатах железный ковш величиной с кузов большого грузовика.
        На одном из бортов экскаватора была укреплена кабина, напоминавшая капитанскую рубку.
        Вдруг стеклянная рама кабины приподнялась и оттуда высунулся по пояс дядя Федя.
        - Что, поймал беглеца? — закричал он. — Давай-ка его сюда на расправу!
        Вслед за Григорием Пташка поднялся по маленькой приставной лестнице и вошел в корпус машины.
        Как и всякому мальчику его лет, Пташке давно хотелось побывать на экскаваторе. Несмотря на свою тревогу, он с любопытством оглядывался по сторонам. Они очутились в большом зале, заставленном моторами и от этого похожем на обычный заводской цех. Тут все было железное: железный пол, стены, железные станки, железный шкаф, железные нары, железные канаты, намотанные на высокий барабан лебедки. Через отверстия в крыше эти канаты уходили к вершине стрелы. В углу на железном ящике были нарисованы белой краской череп и две скрещенные кости. «Высокое напряжение. Смертельно опасно», — прочел Пташка.
        Рядом висел плакат:
        «Будь осторожен! Ухарство и молодечество к добру не приведут!»
        Григорий стал подниматься по железной лесенке на верхнюю площадку.
        Пташка покорно следовал за ним. У него было такое чувство, какое бывает у провинившегося ученика, когда его ведут в кабинет директора.
        - Прошу покорно, — церемонно сказал Григорий и распахнул дверь.
        Стеклянная кабина была насквозь пронизана солнцем. Против двери, у поднятой рамы, стояло обитое кожей железное кресло, рядом на железной переборке виден был щиток с приборами.
        Дядя Федя сидел на обыкновенном домашнем стуле, казавшемся странным в этой обстановке. Перед ним на столике лежал лист с крупной печатной надписью: «Схема смазки». Напротив, поблескивая черными живыми глазами, стоял, внимательно глядя на Пташку, человек в комбинезоне.
        - Здравствуйте, — еле слышно сказал Пташка и уставился в пол, чувствуя на себе строгие и внимательные взгляды взрослых.
        - Здравствуй, — сказал дядя Федя ледяным голосом и встал со стула. — Ты что же это за номера такие выкидываешь?
        Пташка молчал.
        - Еду по шоссе, гляжу — костер дымит. Слез, подхожу — а он спит себе невинным сном на брезенте и хоть бы ему что! — с удовольствием доложил Григорий.
        - Та-ак, — произнес дядя Федя. — Тебе что же, не понравилось с нами?
        - Я нечаянно… — сказал Пташка. — У меня кепка на дорогу упала…
        Волнуясь, он рассказал все, как было.
        - Хорошо, что меня нашли, — сказал он под конец. — Вы, дядя Федя, на меня не сердитесь… Я теперь, в случае чего, буду прямо кулаком по кабине стучать!
        - А мы тут с товарищем Полыхаевым думали, что ты с нами и знаться не хочешь! — сказал дядя Федя. И вдруг обхватил Пташку за плечи, привлек его к себе и спросил, усмехаясь: — Так, значит, рад, что нашелся?
        - Еще бы! — сказал Пташка, прижимаясь к рукаву его гимнастерки. — А вы что тут делали?
        - Да вот втулку на место ставили. Всю ночь возились, только что кончили. Сейчас опробовать будем.
        По железному полу застучали шаги. В кабину вошел человек в комбинезоне, в керзовых сапогах и маленькой кепочке, из-под которой виднелись белые, как лен, волосы.
        - Товарищ начальник смены, осмотр механизмов закончен! Экскаватор готов к выемке! — сказал он Полыхаеву отчетливо, как военный. Его молодое лицо и чуть прищуренные смышленые глаза светились.
        - Хорошо, — сказал Полыхаев. — Включите синхронный двигатель.
        - Есть включить синхронный двигатель! — сказал молодой экскаваторщик и вышел. За ним ушел и Григорий.
        Послышался ровный и сильный гул.
        Полыхаев уселся в кресло, к ручкам которого были приделаны рычаги, и ногой двинул педаль.
        Железный пол кабины дрогнул и стал как бы уходить из-под ног. Пташка, чтобы не упасть, схватился рукой за спинку стула.
        Сквозь стекло он увидел, как поплыла мимо степь, сдвинулся в сторону земляной холм, и стрела, перечертив небо, замерла над ущельем.
        Ковш, как громадная хищная птица, упал вниз, с налету вонзился железным клювом в кремнисто-глинистый грунт и стал, скрежеща, зачерпывать землю. Раздался легкий щелк переключаемого рычага, наполненный землей ковш взмыл на воздух и под завывающий звук наматываемого троса поплыл над степью. Он поднялся к самому гребню холма, на мгновенье замер, опрокинулся и, не ожидая, пока вывалившийся грунт достигнет земли, снова, прочертив небо, упал в забой.
        - Мягко идет, — одобрительно сказал дядя Федя.
        - Хорошо! — удовлетворенно заметил Полыхаев.
        Глядя на экскаваторщика, Пташка подумал, что и сам он тоже мог бы управлять рычагами — до того простыми и легкими казались все движения Полыхаева.
        Но вот моторы смолкли. Полыхаев внезапно встал с кресла.
        - Приготовиться к шаганию! — крикнул он в радиорупор, и звук его голоса отдался далеко в степи.
        - Ну, нам пора, — обращаясь к Полыхаеву, сказал дядя Федя. — Прошу вас, следите хорошенько за смазкой — тогда втулка долго не выработается!
        - Да уж теперь будем смотреть! Спасибо вам, Федор Денисыч!
        Полыхаев поднялся и с уважением пожал руку дяде Феде.
        Дядя Федя и Пташка спустились по лесенке в машинный зал и оттуда на землю.
        - А где же он столько силы берет? — спросил Пташка.
        Дядя Федя указал на черный резиновый канат, вьющийся по земле, как большая змея, и объяснил, что по этому кабелю на экскаватор поступает электрическая энергия очень большого напряжения.
        - Видишь, сколько он тут земли наворочал?
        - Это все он? — удивился Пташка, оглядывая горы насыпанной вокруг земли.
        - Он самый, — сказал дядя Федя. — Если бы попрежнему, по старинке работать, с лопатами да с носилками, тут бы тысяч десять потребовалось рабочих. А то, может, и того больше. Вот сейчас мы берем груз с двадцатиметровой глубины. За один раз он зачерпывает ковшом почти вагон земли и перебрасывает на сто тридцать метров. Вот сам гляди: это примерно как с одного конца футбольного поля на другой.
        Сверху послышался голос Полыхаева.
        - Выброс! — скомандовал он.
        Внутри корпуса снова загудели моторы. Металлическая площадка сбоку экскаватора сдвинулась вперед и стала опускаться на землю. Теперь она походила на широкую ступню.
        Моторы загудели напряженнее. Тяжело опираясь на свои железные ступни, экскаватор качнулся вперед, сдвинул с места свой корпус и проволок его по земле на расстояние обыкновенного человеческого шага. И опять боковые площадки поднялись немного над землей и переместились еще метра на два вперед. Опираясь на них, гигант опять передвинул свое грузное туловище еще на шаг.
        - Пошел! — закричал Пташка. — А я думал, он быстрее шагает. Так я его сразу обгоню…
        - Это, конечно, твое преимущество, — усмехнувшись, сказал дядя Федя. — Но ведь он у нас сделан не для прогулок по степи. Зато, видишь, какие горы остаются на его пути!.. Посторонись-ка! А то, чего доброго, он тебе на ногу наступит — запрыгаешь: у него ступня весит тридцать семь тонн!
        САПЕРСКАЯ МОГИЛА
        И вот снова они едут по шоссе.
        Дорога уходит все дальше в степь. Песчаные горы то отодвигаются в сторону, то совсем пропадают из виду. Только стальные вышки высоковольтной линии шагают попрежнему рядом с дорогой, поддерживая на железных коромыслах тяжелые, провисающие над землей провода.
        С машины степь кажется пятнистой, серо-зелено-рыжей. У самой дороги видны сизые метелки низкорослой полыни, степные колючки, бурые, уже выжженные солнцем плешины, и ничего больше.
        Только раз Пташка увидел суслика. Встав на цыпочки, зверек с храбрым любопытством смотрел на их машину, словно хотел сказать: а я вас совсем не боюсь. Иногда попадались грачи, в блестящих черных костюмах, важно раскланивающиеся на все стороны.
        Пташка уже несколько раз приподнимался во весь рост и, держась за борт рукой, смотрел, не виден ли Дон. Но впереди была только бесконечная степь.
        «Вот если бы я пешком шел — досталось бы мне!» — подумал Пташка.
        В легком колеблющемся мареве возникали над степью то круглая вышка водопроводной башни, то высокие фермы копров, то кружевные стрелы подъемных кранов и экскаваторов.
        Потом все это уплывало куда-то в сторону и через несколько минут возникало опять, уже в новом направлении.
        Пташка смутно понимал, что здесь, в степи, осуществляются громадные работы, которые изменят степь.
        Машина замедлила ход и, свернув к обочине шоссе, остановилась.
        Дядя Федя вылез из кабины и заглянул в кузов.
        - Я здесь, — сказал Пташка. Ему показалось, что дядя Федя хочет проверить, не потерялся ли он опять.
        Но дядя Федя сказал:
        - Выходи, Митя, пройдемся немного.
        Пташка соскочил на землю и, с удовольствием разминая ноги, догнал дядю Федю. Они медленно поднялись на прогретый солнцем пологий склон, поросший шелковистым ковылем. Дядя Федя остановился и обнял Пташку за плечи.
        - Ты отца своего помнишь? — спросил он.
        Пташка почувствовал, что ему передается взволнованное, сосредоточенное состояние, владевшее сейчас дядей Федей.
        - Не знаю… — растерянно сказал он. — Маму я, наверно, помню… Я ее сегодня во сне видел…
        Дядя Федя вздохнул, внимательно посмотрел Пташке в лицо и, не сказав ничего, пошел дальше.
        Они взяли немного в сторону, спустились под уклон, и Пташка совсем рядом перед собой увидел вдруг невысокий могильный холм и звезду над маленькой деревянной пирамидкой.
        Дядя Федя снял фуражку. Следуя ему, Пташка тоже стянул с головы свою кепку и молча стал перед могилой, читая скорбные слова:
        Здесь похоронены саперы
        АНТОН ТРАВНИКОВ,
        МИХАИЛ СИЗОВ,
        ТИМОФЕИ ПТАХИН,
        героически сражавшиеся
        с фашистскими захватчиками.
        Погибли, уничтожая немецкую
        танковую переправу, 9 января 1943 года.
        И вдруг он понял: это отец его — Тимофей Птахин… Пташка, шевеля дрожащими губами, перечитал надпись. Об отце так много говорила ему Власьевна, все о нем постоянно вспоминают, а он лежит вот здесь, под этим холмом, со своими товарищами. Если бы он мог, он бы, конечно, поднялся и посмотрел, что делается теперь тут в степи, и тоже стал бы работать, как Полыхаев или как дядя Федя. Но он не может этого сделать, и вот это и есть смерть.
        Пташка растерянно посмотрел на дядю Федю.
        - Здесь война была? — спросил он.
        - Да, битва за Сталинград! — с какой-то суровой строгостью в голосе сказал дядя Федя. — Если бы твой отец со своими товарищами не уничтожил переправу, танки с ходу ворвались бы на наши позиции — погибло бы много людей! Вот какие дела…
        - А вы? — тревожно спросил Пташка. — Тоже погибли бы?
        Дядя Федя едва заметно улыбнулся.
        - Я на другом участке был, — ответил он мягко. — Но если бы тогда отдали Сталинград, то и мне пришлось бы туго. И не только мне: многим людям на земле пришлось бы от этого плохо.
        Он замолчал. И оба долго, безмолвно смотрели на могилу, на чуть повянувшие цветы у деревянного обелиска.
        - Какие хорошие цветки! — сказал Пташка. — Только бы не завяли!
        - Да, — рассеянно подтвердил дядя Федя, — это сестра твоя посадила.
        - Настя? — воскликнул Пташка. — Она тоже была здесь?
        - Была. Вот эти цветы мы с ней привозили, — тихо сказал дядя Федя.
        Пташка уловил в его тоне что-то задумчивое, почти нежное, и невольно подумал, что Настя и дядя Федя, должно быть, очень близкие друг другу люди.
        - Она взяла с меня слово, — продолжал дядя Федя: — каждый раз, как поеду здесь по дороге, подниматься к могиле и поливать цветки. Вот, пойдем-ка!
        Они спустились по склону туда, где в осоке блестела еле заметная речка. В кустике на берегу оказалось спрятанным резиновое ведро, сделанное из куска автомобильной камеры. Дядя Федя зачерпнул в него воды, и они вместе, стараясь не разлить, понесли ее к степной могиле и полили цветы.
        Возвращаясь затем через степь к машине, они оба — и Пташка и дядя Федя — чувствовали, что их связывает теперь друг с другом что-то такое, что трудно выразить словами, но что, вероятно, останется между ними надолго, может быть на всю их жизнь.
        УКРОТИТЕЛЬНИЦА МОЛНИЙ
        Наконец показались впереди крутые, холмистые берега Дона. Машина въехала в поселок, покатилась мимо небольших одинаковых домиков, свернула в аллею молоденьких белостволых тополей и выехала на взрытую неровную дорогу, запруженную грузовиками. Запахло бензином; в воздухе стояла пыль; вдоль дороги громоздились неуютные строительные здания, деревянные вышки, краны. Во всех направлениях тянулись столбы с толстыми, как канаты, проводами.
        Полуторка переехала через железнодорожную ветку и остановилась у новых деревянных ворот.
        Дядя Федя выскочил из кабины и махнул Пташке рукой, чтобы следовал за ним.
        В воротах, их остановил вахтер, но дядя Федя показал ему какую-то книжечку и, положив Пташке руку на плечо, сказал:
        - Со мной.
        Они прошли мимо высокого крана, переносившего над землей охапки железных прутьев.
        - Мы куда? — спросил Пташка.
        - А вот сейчас увидишь, — сказал дядя Федя.
        У невысокого деревянного навеса он остановился. На груде железа стоял человек, по виду почти подросток, в брезентовой жесткой куртке и негнущихся брюках. Он держал в одной руке фанерный щиток с окошечком, а в другой — небольшой черенок, вроде простой стамески, но с развилкой на конце.
        Вот быстрым движением руки он вставил в развилку железный стерженек величиной с карандаш и только поднес его к железному пруту, как этот карандаш мгновенно превратился в молнию.
        Молния ослепительно засверкала в руке человека и, наткнувшись на железо, зашипела, рассыпая огненные искры.
        Но с тем спокойствием, которое, должно быть, свойственно только укротителям молний, человек легко отвел огонь от железа, и молния сразу потухла и перестала шипеть. Человек снова сделал легкое движение рукой, и молния, мягко шурша, как бы полилась молочно-огненной струей на прутья, сращивая их на стыках.
        - Настя! — позвал дядя Федя.
        Укротитель молний, так поразивший Пташку, снял с руки брезентовую рукавицу, откинул с лица щиток, и Пташка увидел знакомое родное лицо сестры.
        - Настя! — Он бросился к ней.
        - Ты как сюда попал? — удивленно и радостно спросила она, схватив его в охапку, тормоша и целуя его в голову как всегда делала в детстве.
        - Меня дядя Федя привез, — сказал Пташка.
        И только сейчас, оглянувшись, она заметила дядю Федю.
        - Ну, спасибо! — сказала она.
        Лицо ее вспыхнуло. Она смущенно поправила прядь волос, выбившуюся на влажный лоб.
        - Еле доставил, — улыбаясь, сказал дядя Федя. — Удрать от меня хотел!
        - Удрать хотел? — недоверчиво спросила она, снова обхватив Пташку и прижимая его к себе.
        И все время, пока Пташка рассказывал про дорогу, про Власьевну, про школу, она не отпускала его.
        - Настя, — сказал Пташка, — а ты совсем даже огня не боишься? Это настоящий огонь или нет?
        - Конечно, настоящий. Видишь, я им каркасы свариваю для облицовочных щитов — ими плотину покрывать будут. Понял? Ну да потом разберешься!
        - Так ты уж отведи его домой, — попросила она дядю Федю, гладя Пташку по волосам. — Я сегодня до пяти работаю.
        Простившись с ними, она опять вставила в держатель новый электрод, прикрыла лицо щитком, и белая молния вспыхнула снова в ее проворных руках.
        МАЛЬЧИК С МОРСКОГО ДНА
        Настя жила на Пристанской улице.
        Хотя улица называлась Пристанской, но пристани здесь еще не было. Не было и воды. Домики стояли в ряд вдоль некрасивой, изрытой лощины. Впрочем кое-где уже были вбиты деревянные сваи будущих причалов. За сваями шла насыпь железнодорожного пути. По нему то и дело передвигались составы со строительными грузами. Эта дорога шла по дну будущего моря: она была временная.
        Тут вообще было много временного, созданного только на период стройки: деревянные столбы с проводами, бараки, проволочный забор, бетонные заводы…
        Но зато дома были не временные. Они строились прочно, красиво и были выкрашены в разнообразные тона: то в фисташковый, то в золотисто-солнечный. Только крыши у всех домов одинаковые — черепичные. И одинаковые застекленные террасы с крылечками.
        Возле домов росли деревья — молодые акации, липы, тополя. Редкая их листва еще совсем не давала тени. Эти деревья сами нуждались еще в защите от строительной пыли и знойных степных ветров. Но все понимали, что пройдет еще несколько лет — и деревья окрепнут, раскинут ветви, и под широкой их сенью будет много свежести и прохлады.
        Когда дядя Федя с Пташкой вошли во двор, там никого не было, кроме смуглого мальчугана, похожего на галчонка. Вооружась саблей, выструганной из палки, он воинственно рубил крапиву, росшую у низенького забора.
        - Послушай, Сева, — крикнул ему дядя Федя, — дома кто есть?
        - Мама ушла, а я Вовку караулю: он спит, — ответил мальчик, перестав махать саблей и поправляя свои короткие штаны на лямках. — А вы к нам?
        - Вот что… — Дядя Федя слегка подтолкнул Пташку вперед. — Этот мальчик — брат тети Насти. Он теперь с ней будет жить. Мама придет — скажешь. Понял?
        Сева, кивнул головой и молча уставился на Пташку.
        - Ну, я пойду, — сказал дядя Федя Пташке, — у меня дела много, а вечером увидимся. Я рядом живу.
        - Знаю, ты откуда приехал, — сказал мальчик, когда они остались одни. — Спорим, знаю. Нам тетя Настя про тебя говорила. Ты с Волги, правда ведь?
        - Правда, — сказал Пташка, кладя свои узелки на крыльцо.
        - А зовут тебя Митя. Что — угадал?
        - Угадал. Только меня все больше Пташкой зовут.
        - Пташкой? — удивился мальчик. — Как же так — Пташкой? Ведь пташка — птица, а ты человек.
        - Ну и что же! На самом деле я человек, а зовут меня Пташка. Меня еще и Митей зовут, только редко.
        Сева казался озадаченным.
        - А у нас, — сказал он, подумав, — тоже есть один дяденька, почтальоном работает, его зовут Зеленый, а на самом деле он совсем даже и не зеленый, а такой же, как все люди, и лицо у него красное — вот как этот кирпич.
        С минуту оба молчали.
        - А мы сюда тоже недавно переехали, — сказал Сева. — Мы раньше вон там жили, в пойме… — Он неопределенно махнул рукой. — Там уж больше никто не будет жить, там ведь морское дно теперь.
        - Морское дно? — удивился Пташка. — Так ты разве с морского дна? Как же вы там жили?
        - Вот чудак! Ты думаешь, мы там под водой жили? — усмехнулся Сева. — Там такая же степь и есть. Только теперь там морское дно будет. Оттуда и все хутора переехали.
        - И вы переехали?
        - Переехали.
        - И все дома, и огороды, и яблони? — спросил Пташка.
        - Все переехало, спорим! — настаивал Сева. — Даже виноградники и те выкопали и туда вон перенесли, на взгорье.
        - Там они высохнут, — сказал Пташка.
        - Так к ним море подведут. Вот чудак! Спорим!
        Позади Пташки послышался какой-то шорох. Он оглянулся и увидел перебирающегося через порог террасы заспанного толстого карапуза, в короткой ночной рубашке. Несмотря на свою полноту, он был так похож на Севу, что сразу было ясно: это его брат.
        - Что ж, я чихаю, чихаю, а «будь здоров, Вова» никто не говорит! — обиженно заявил малыш, надувая губы и готовясь заплакать.
        - Будь здоров, Вова! — быстро крикнул Сева и, подбежав к своему братишке, стал вытирать ему нос концом рубашки.
        Увидев Пташку, Вова насупился, замолчал и, отдуваясь, двинулся было обратно, за порог.
        Но Сева остановил его:
        - Не бойся. Скажи мальчику, как тебя зовут.
        Вова еще раз внимательно посмотрел на Пташку и, сделав очень важное лицо, довольно разборчиво процедил:
        - Вова Дмитриевич Стафеев.
        - Видел? — гордо спросил Сева. — Он у нас частушки петь умеет. Спорим!
        Но частушки петь Вова так и не стал — очевидно, у него не было настроения.
        Все вместе они пошли в дом — сначала в спальню, где в углу стояла Бовина кроватка с белой веревочной сеткой. Тут Сева надел на братика лифчик и штаны. Вова был еще такой маленький, что носил лифчик.
        Потом Сева стал показывать Пташке все самое удивительное, что у них было.
        Он достал из угла за шкафом охотничье ружье с двумя похожими на сучки курками; приложившись, прицелился в синевшее за окном небо и осторожно поставил ружье обратно.
        - Настоящее, — сказал он. — Спорим!
        Но спорить тут было нечего: Пташка и сам видел, что настоящее.
        - А я папе скажу, что вы ружье трогали! — вдруг ехидно пропел Вова.
        - Скажи только — я тебя возьму и застрелю! — пообещал Сева. — Скажешь? — грозно спросил он, делая вид, что опять берется за ружье.
        - А вот и не застрелишь! — Вова засмеялся и побежал прятаться за кровать.
        Но старший брат больше не обращал на него внимания.
        Он повел Пташку в ванную и выдвинул из угла небольшой Продолговатый ящик. В нем были уложены разные молотки, клещи, гаечные ключи, плоскогубцы и даже крошечные слесарные тиски.
        - Видел? — гордо сказал Сева. — Папа мне все разрешает брать. Только, говорит, на место клади.
        Он задвинул обратно ящик и повел Пташку в небольшую комнату, соседнюю по коридору.
        Тут все было тщательно прибрано. Узкая, кровать покрыта белым, как только что выпавший снег, покрывалом. На тумбочке с кружевной салфеткой в синей граненой вазе стояли свежие цветы. В углу — крошечный столик с аккуратной стопкой книг. Над ним на стене — большой лист белой бумаги с надписью, как на плакате:
        ГОВОРИ ПРАВИЛЬНО!
        - Это тети Настина комната, — сказал Сева. — Вот тут ты будешь жить, правда?
        Пташка с удивлением рассматривал комнату. Все вещи были ему еще незнакомы. Только маленькая рамка из речных ракушек была ему давно и хорошо известна. Он взял ее со стола и увидел на вложенной в рамку фотографии тетю Власьевну в белом платке и стриженого мальчика в длинных штанах с большой бляхой на ремне. Этот мальчик был он сам — Пташка.
        - Смотри-ка, чего тут написано! — воскликнул Сева, указывая на большой лист.
        Пташка увидел под надписью «Говори правильно!» длинным столбиком написанные слова:
        Киломтр, а не килметр.
        Слчай, а не случй.
        Срдства, а не средств.
        Наврх, а не нверх.
        Звонт, а не звнит… —
        прочел он.
        Столбик был довольно длинный. Внизу синим карандашом и совсем другим почерком было написано:
        инженры, а не инженер.
        - Это для чего тут? — спросил Сева.
        - Это она за чистоту языка борется, — сказал Пташка.
        А Вовка, должно быть, не понял, в чем дело.
        - Языка? — удивился он. — А я его никогда не мою. Я, когда умываюсь, только руки мою да лицо. А язык у меня и так чистый. Вот посмотри!
        И он высунул, как только мог сильнее, свой язык.
        Язык у него был действительно чистым, розовым и влажным.
        С крыльца послышались шаги.
        - Мама идет, — сказал Сева.
        Все разом побежали на террасу.
        - К нам мальчик приехал! — закричал Вова.
        Молодая румяная женщина, с такими же, как у Севы, темными глазами, поставила на стул корзинку, из которой торчали зеленые султаны укропа, и, схватив Вову подмышки, приподняла его, поцеловала и опять поставила на пол.
        - Вот и хорошо! — сказала она, глядя на Пташку. — Только что же гость у вас в кепке ходит? Вы бы ему раздеться предложили, умыться с дороги. Сейчас кушать будем, только молоко вскипятим. Сева, поди растопи плиту… Господи! — воскликнула она, опять наклоняясь к Вове. — Лифчик-то на левую сторону надели!
        Немного погодя Пташка, умывшись и чувствуя себя свежим и чистым, сидел вместе со всеми за столом.
        Глафира Алексеевна (так звали Севину маму) расспросила Пташку, как он доехал, и дала всем по полной тарелке ячневой каши с молоком.
        - Ешьте, — сказала она, — да отцу надо снести покушать.
        - Мы вместе пойдем, — сказал Сева. — Пойдешь? — обратился он к Пташке.
        КАК ДЕЛАЮТСЯ МОРЯ
        И вот они идут по широкому степному склону к реке.
        - Мой папа знаешь кто? — с гордостью спрашивает Сева.
        - Кто?
        - Спорим, не угадаешь! Он дамбы водой намывает.
        - Дамбы?
        - Ну да, дамбы. Неужели не знаешь? Это вроде морских берегов. Ведь когда море делают, сначала же надо сделать ему берега!
        - Здесь тоже море будет?
        - Ну да! Вот где мы идем, тут оно и будет. По морскому дну идем! — преспокойно сказал Сева. — Здесь тебе скоро с головкой будет. Рыбы тут станут жить. Вот в этой яме, может быть, сом поселится со своими сомятами.
        - Врешь ты все!
        - Ничего не вру! Мой папка уже берега намывает водой.
        - Водой? — опять удивляется Пташка.
        - Ну да, я же тебе говорил. Вода эта вместе с землей идет пульпой называется. Вон, видишь, трубы тянутся? Это от папиного землесоса. Он по этим трубам знаешь сколько земли нагнал! Он потому и землесос, что землю сосет.
        Действительно, там, где впереди них за приподнятым берегом угадывалась река, Пташка увидел широкие трубы, уложенные по длинным деревянным мосткам.
        Когда они приблизились к берегу, оказалось, что это не просто берег, а насыпь, большая песчаная гряда, простирающаяся до самого строительного поселка. На пологом склоне за насыпью какие-то машины расчищали землю широкими лопатами, толкая ее перед собой.
        - Это что там? — спросил Пташка.
        - Бульдозеры площадку выравнивают, — небрежно сказал Сева, всем тоном показывая, что и это для него вовсе не диковинка.
        На воде, близ дамбы, возвышалось судно, похожее на большой буксир. Широкие трубы тянулись прямо к нему. Гул, похожий на шум водопада, доносился оттуда.
        - Вот он, папин землесос, — сказал Сева. — Моего папу — Стафеева — здесь все знают!
        На воде лежали пузатые понтоны, похожие на железнодорожные цистерны. По двум доскам, проложенным с берега, мальчики перебрались на понтоны и подошли к землесосу. Рабочие-лебедчики не обратили на них никакого внимания — должно быть, давно знали Севу.
        По крутому железному трапу ребята поднялись к высокой крашеной надстройке. Над дверью была надпись: «багермейстерская».
        Сева с ходу толкнул дверь, и Пташка вслед за ним очутился в рубке. Здесь перед высоким верстаком, утыканным какими-то кнопками, стоял, жмурясь от солнца, рослый, молодой еще мужчина в полосатой морской тельняшке. Ветер, врываясь в открытое окно, шевелил его густые вьющиеся волосы. Это и был, конечно, Севин папа — Стафеев.
        - Обожди, сынка! — сказал он не оборачиваясь. — Сейчас я кончу: еще десять минут.
        Сева сделал рукой предупреждающий знак, оба мальчика застыли у стены.
        Приподнявшись на цыпочках, Пташка с любопытством смотрел в окно. Он видел, что концом нижней палубы, заставленной лебедками, землесос почти упирается в берег. Вода ревела и пенилась перед ним, как за кормой большого корабля. Должно быть, эта вода и размывала постепенно берег, а затем вместе с землей втягивалась, как бы всасывалась, в широкую трубу, протянувшуюся через всю палубу.
        Стафеев внимательно следил за работой землесоса и по временам нажимал то одну, то другую кнопку.
        Сбоку над «верстаком» были вделаны в стену приборы, похожие на часы, только с другими знаками на циферблатах. С глубоким почтением Пташка разглядывал таинственные названия: манометр, вакуумметр…
        Неожиданно гул смолк, и Пташка услышал нежную музыкальную мелодию, возникшую где-то неподалеку.
        - Идите ко мне в каюту, — сказал Стафеев. — Я сейчас…
        В каюте, куда пришли мальчики, стояли койка, покрытая солдатским одеялом, столик с чернильницей. В углу, на маленькой тумбочке, поблескивал зеленоватым огоньком ламповый радиоприемник.
        - Ну, жара! — сказал, появляясь на пороге, Стафеев. — Перед дождем, что ли, так парит?… А что это за мальчик? — спросил он, только теперь обратив внимание на Пташку.
        - Это тети Настин брат, — сказал Сева. — Он только сегодня приехал.
        - Понятное дело. — Стафеев вытер со лба пот, вздохнул и сказал: — «О лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи!..» А что, если нам, ребята, выкупаться?
        Он взял из тумбочки кусочек розового мыла, снял с гвоздя полотенце. Все трое они опять спустились на нижнюю палубу.
        - Подождите, надо выключить ток, — сказал Стафеев.
        Он отдал сыну полотенце и мыло, толкнул дверь с надписью «машинный зал» и спустился по маленькой лестнице.
        Оба мальчика остались у порога.
        В открытую дверь Пташка увидел, что широкая труба, тянувшаяся к землесосу от самой степи, проходила, оказывается, через этот машинный зал.
        Сева показал на большую, выкрашенную серой краской машину.
        - Вот это она нагнетает воду, — сказал он. — Она так ее нагнетает, что вода несется по трубам вместе с землей вон туда, до самой дамбы. И там тоже так хлещет, что только держись! — добавил он и, спустившись по ступенькам, осторожно похлопал машину рукой, как большое, сильное животное.
        Между тем его отец подошел к железному шкафу, стоявшему у стены, и стал надевать резиновые боты такой огромной величины, что казалось — их оставил здесь какой-нибудь великан.
        - Смотри, какие боты! — воскликнул Пташка. — Это чьи?
        - Старшего механика, — сказал Сева, нисколько не удивляясь.
        А Стафеев, надев толстые резиновые перчатки и неуклюже шагнув в ботах, подвинулся к шкафу, встал на резиновый коврик и открыл дверцы. Затем он с усилием повернул колесо вроде руля и, закрыв шкаф, стал снимать боты.
        - Это что он делал? — спросил Пташка.
        - Ну, ток же отключал! — нетерпеливо сказал Сева.
        - А боты такие зачем?
        - Неужели не знаешь? Тут у электричества такое напряжение: проскочит искра — сразу убьет! А через резину она уж ни за что не проскочит!
        Купаться с понтонов было очень хорошо. Мальчики то и дело ныряли вниз головой. А Севин папа сначала намылился, а потом, весь в белой пене, бросился в воду.
        Он пыхтел, фыркал, отплевывался и, видимо, испытывал настоящее удовольствие.
        Когда он затем поднялся на понтон, оказалось, что вся грудь у него и сильные загорелые руки до самых плеч разукрашены, как у вождя воинственного индейского племени. Кроме великолепных якорей, тут были изображены две диковинные синие птицы, змея с рыбьим хвостом и головой женщины; и не то луна, не то солнце, отбрасывающее вокруг тонкие синие лучи.
        - Что это у вас? — спросил Пташка.
        Но Стафеев только с досадой махнул рукой.
        - Вот сделаешь глупость, а она на всю жизнь остается, — сказал он.
        Когда они вернулись в каюту, он расстелил на столе газету, достал хлеб, зеленый лук, сел и, поставив перед собой миску с тушеным картофелем и мясом, стал есть.
        - К этому бы хозяйству да полтораста капель! — мечтательно проговорил он. Щеки его надувались, он с хрустом откусывал продолговатые белые головки лука, как будто лук совсем даже не горький.
        - Папа, — сказал Сева, — вот Пташка не верит, что тут море будет. Ведь правда будет?
        - Даже целых два, — ответил отец. — Одно вот тут, с левой стороны. А второе, поменьше, мы сами накачивать будем.
        - Как это? — удивился Пташка. — Разве море накачивают?
        - Да, вот мы накачаем! — сказал Стафеев таким тоном, как будто он собирался сделать самое обыкновенное дело.
        Пташка смотрел на него, открыв рот. У него вдруг мелькнула мысль, что, может быть, этот человек какой-нибудь великан — недаром же он надевает великанские боты, каких даже и быть не может у обыкновенных людей, и ест лук целыми головками, совершенно не морщась.
        - Нам тут без моря нельзя, — продолжал Стафеев, кончив есть и с удовольствием закуривая папиросу. — Надо в канал воду пустить, чтобы пароходы могли плавать. Степь тоже надо поить, чтобы земля хлеб родила, виноград, рис.
        Он встал и распахнул окно.
        Пташка увидел из окна, что вся степь словно бы приподнимается по краям до самого горизонта, образуя лощину вроде огромного таза, в несколько верст длиной.
        - Вот все это пространство мы зальем водой. Тогда на все хватит, — сказал Стафеев.
        - Как же так? — не поверил Пташка. — Там же вон дома стоят, видите? И паровоз идет с вагонами! И экскаваторы стоят, видите, и столбы!
        - Это ничего, — возразил Стафеев с прежним спокойствием. — Железную дорогу перенесем правее — там повыше будет. — Он сделал при этом такой жест рукой, как будто брал всю железную дорогу себе в горсть и переставлял ее на другой конец степи. — Хутора тоже передвинем дальше, телеграфную линию отведем к новому шоссе. А потом и море будем накачивать.
        - Землесосами? — спросил Сева.
        - Да нет, землесосами тут не обойдешься. Нам уральские рабочие такие прислали насосы, что в одну секунду по сорока пяти бочек воды подавать будут!
        - Где же взять столько воды? — сказал озабоченно Пташка. — Ведь нужно целое море!
        - Найдем и воды, — сказал Стафеев, плотнее усаживаясь на стуле и, видимо, сам увлекаясь рассказом. — Это только кажется, что воды нет, потому что вокруг все сухое — земля трескается, хлеб не растет, трава сохнет. А на самом деле сколько воды каждой весной уходит по рекам в море без всякого толку! А там и без того воды хоть отбавляй! Разве это порядок?
        Прищурившись, он весело посмотрел на Пташку и на Севу.
        Но они и не собирались ему возражать. Они уже сами понимали, что это не порядок.
        - Вот Волгу уже перекрыли вверху, у Рыбинска. Слышали? — продолжал Севин отец. — Целое море там теперь. Дон тоже перекроем — новое море сделаем. Постепенно, ребята, везде порядок наведем!
        Он вдруг посмотрел на часы, взял со стола опустевшую миску и перевернул ее вверх дном.
        - Ну, все, что мог, я уже совершил! — сказал он совершенно другим тоном. — Забирай, сынка, посудину, — мне пора за работу.
        Сева стал торопливо завертывать миску в платок.
        ОТКРОВЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ
        - Ты, как вырастешь, кем будешь? — спросил Сева, когда они снова очутились в степи.
        - Не знаю еще, — сказал Пташка. — Хорошо бы капиталом стать, буксиры водить!
        - А я на шагающий поступлю, — сказал Сева. — Спорим! Если бы папка захотел, он бы меня сейчас на шагающий определил.
        - Такого маленького?
        - Там не посмотрят, какого роста: если человек с умом, то и возьмут. Работа там не тяжелая, там все на кнопках да на рычагах — только нажимай. Я сам хотел поступить, — добавил он, вздохнув, — да меня не приняли.
        Они подошли к земляному холму, близ которого работал экскаватор, очень похожий на тот, большой, на котором Пташка был с дядей Федей, но много меньше. Зачерпывая ковшом грунт, этот экскаватор весь напрягался, моторы его ревели и кузов дрожал, как фюзеляж самолета, перед тем как оторваться от земли, чтобы взлететь.
        - Ты на такой хотел поступить? — спросил Пташка.
        - Нет, я на другой — там, в пойме. — Сева указал рукой в сторону реки. — Я узнал, что они норму недодают, и пошел к ним.
        Темные глаза Севы вдруг сверкнули твердым, решительным огоньком.
        - Я и поступлю еще, — сказал он. — Спорим! Конечно, если будешь плохо работать, то тогда все равно попадет. И отец будет сердиться, и мать. Зато, как они увидят, что ты стал знаменитым экскаваторщиком и про тебя даже по радио говорят и в газетах пишут, тогда они сами спохватятся: зачем, скажут, только мы его ругали? Жалеть будут.
        - А ты уже пробовал работать? — с затаенной надеждой спросил Пташка.
        - Я бы уже пробовал, — угрюмо ответил Сева, — да они меня обхитрили.
        - Обхитрили? Как же они обхитрили?
        - Так уж, — неохотно сказал Сева. — Выспрашивать стали. Я у них попросился как следует: вам, говорю, дяденьки, помощники не нужны? А один, черномазый, хитрый, посмотрел так на меня и спрашивает: «Ты почем же с кубометра берешь?» — «По скольку положите». — «А на каких ты марках работал?»
        Ну, я подумал, подумал и говорю: «На разных». Вижу, он усмехается: «Да, — говорит, — в наш век много разных машин». — Сева надул щеки, пытаясь изобразить, с какой надменной важностью разговаривал с ним экскаваторщик, и сказал сердито: — Вот тут он меня и перехитрил!
        - Правда? — сочувственно переспросил Пташка.
        - Ага. «Знаешь ли, говорит, какой у нас теперь век?» Я уж вижу — засыпать хочет. Пятилетка — это я знаю: пятая. Я и сказал: «Пятый век, кажется…»
        - А он?
        - А он только хохочет. «Нет, говорит, дорогой приятель, пятый давно прошел».
        - Прошел? — изумился Пташка. — Как же ты тогда?
        - Вижу, они все смеются. Обидно мне стало — я и заплакал.
        - И все равно не приняли?
        - Нет. Только дяденька один, начальник ихний, обругал этого чернявого: «Брось, говорит, озорничать, парень настоящую мечту имеет». А потом в кузов меня повел, все мне показывал.
        Сева замолчал опять и долго смотрел в степь. Вдруг глаза его снова блеснули:
        - Все равно, я когда подрасту немного, я этого чернявого обгоню, вот увидишь! Сам норму не выполняет, а насмехается.
        Он сердито поправил лямки своих коротких штанов, и оба мальчика зашагали к поселку.
        ЛИВЕНЬ
        Прошло два дня. Пташка уже привык к маленькому домику строительного поселка.
        Он подружился с Севой и каждый раз, когда Настя уходила на работу, гулял с ним по поселку и бегал через степь к реке. Там, среди разрытой земли, работали строители и можно было увидеть столько удивительных вещей.
        Однажды, когда мальчики возвращались с землесоса (они опять носили обед Севиному отцу), Пташка, взглянув невзначай на небо, увидел большую лиловую тучу. Будто огромное ватное одеяло, она закрыла собой уже почти половину небосвода. Только впереди над поселком небо еще оставалось чистым, и солнце, не заслоненное тучей, освещало степь слепящим, искристым светом.
        - Гляди, дождь будет, — сказал Пташка.
        - Погоди! — отмахнулся Сева. — Вон вездеход мчится! Это главный инженер едет. Спорим!
        Маленькая, с брезентовым верхом машина на высоких колесах, пыля, неслась от поселка.
        - У него водителем знаешь кто? — продолжал Сева. — Фатима — татарка! Вот носится! Все шоферы на самосвалах ее знают — сразу сворачивают, как засигналит.
        - А он не боится с ней ездить? Я бы забоялся, наверно.
        - Нет, он совсем не боится. Он знаешь какой! Папа сам говорил: башковитый! Это значит — башка у; него толковая. Тут в пойме у нас машины совсем не могли работать: экскаваторы прямо вязли в земле — что хочешь, то и делай! А он взял да землесос и пустил от Дона до самого шлюза. И канал тут получился готовый, и земля сразу высохла, затвердела, — машинам есть упор! Его все знаешь как уважают! А ему хоть бы что! Не задается. Стриженый ходит, под машинку. Вот как мы с тобой!
        - А ты сам его видел?
        - Видел один раз.
        - Ну и что? Какой?
        - Правда, башковитый. Идет по дамбе, фуражку снял, голову рукой вот так вот потирает.
        Сева показал, как главный инженер потирает рукой голову.
        Между тем вездеход уже приблизился к ним.
        И вдруг, вильнув, он свернул на самую обочину пути и, заскрипев тормозами, остановился.
        - Ребята! — крикнула, высунувшись из кузова, молодая женщина-шофер. — Что, на старой переправе понтоны навели? Не знаете?
        Пташка сразу понял, что это и есть Фатима.
        У нее были чуть раскосые глаза, широкие, но красивые скулы. Когда она говорила, влажные блестящие зубы как бы освещали ее лицо, покрытое ровным загаром.
        - Нет, понтоны еще не навели, — сказал Сева, знавший все тут. — А вам на ту сторону надо?
        - К энергопоезду нам! — с досадой сказала Фатима, — Так и знала, что не проедем здесь! — проворчала она. — Поспешишь — так и все так!
        Она стала сердито разворачивать машину.
        - Знаете что? — закричал вдруг Сева и помчался за вездеходом. — Там, за дамбой, теперь паром ходит!
        - Где паром? — спросила Фатима, притормаживая машину.
        - За дамбой. Только вы здесь не проедете. Надо вон там, около копров, поворачивать. Хотите, я покажу?
        - А ну, садись, поедем, — сказала Фатима и отдернула брезентовый край кузова.
        Сева рванулся к вездеходу и вдруг застыл.
        - Нас двое, — сказал он: — я с товарищем.
        - Ну да садитесь вместе! Только скорей — тут рассуждать некогда.
        Сева подтолкнул Пташку вперед, и в одно мгновенье оба они очутились в кузове.
        Пташка все это время думал, что в машине едет тот самый гололобый инженер, про которого только что говорил Сева. Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой Настю. Она была в белой кофте и в брюках, а брезентовую куртку держала на коленях. Настя и сама, должно быть, крайне удивилась их появлению.
        - Ребята! — воскликнула она. — Это вы здесь? — Она притянула Пташку к себе и усадила рядом.
        - Мы папке еду носили, — сказал Сева. — А вы как, тетя Настя? Разве это не инженеровская машина?
        - Ой, не говорите, ребята! — сказала Настя, чем-то сильно взволнованная. — На энергопоезде магистральная труба лопнула. Меня сваривать послали — главный инженер машину дал. «Только, говорит, поскорее. Поезд встал, а нам энергия вот как нужна!» — Настя поднесла руку к горлу и провела пальцами до самого уха. — Не знаю, сумею ли только, — вздохнула она. — Сорок три атмосферы давления эта труба должна выдержать.
        - Сумеешь, не убивайся зря, — сказала Фатима. — Знает он, кого послать. Не робей только, не сомневайся.
        Она говорила ласково и в то же время сердито, и Пташка понял, что она сама тоже волнуется, только не хочет показывать виду.
        - Куда поворачивать-то, указчики? — спросила она, чуть замедляя скорость.
        Сева тотчас показал.
        Вездеход, рыча, перебрался через кучу земли, так, что Пташку едва не опрокинуло, стремительно покатился по накатанной грунтовой дороге и вдруг осторожно съехал под откос к воде.
        Паром медленно двигался с той стороны. Он был совсем не таким, как на Волге. Просто на двух больших смоленых лодках был устроен настил для машин и пешеходов. И это сооружение перетягивали через реку по стальному канату.
        Та самая туча, похожая на ватное одеяло, теперь закрыла солнце, и все вокруг внезапно потемнело. Ветер гнал над степью пыль и сухую выгоревшую траву. Стая взъерошенных грачей летела над самой землей, торопясь где-нибудь укрыться.
        Две пустые машины съехали с причалившего парома, и маленький паромщик, в серой кепке и выгоревшей солдатской гимнастерке, оглядываясь на загрохотавшее небо, побежал к будке, почти до крыши врытой в берег.
        Фатима выскочила из машины и, догнав паромщика, стала что-то горячо объяснять ему.
        - Какая уж тут переправа, обождать надо! — сердито сказал паромщик, озабоченно поглядывая на почерневшую реку.
        - Надо! — твердо сказала Фатима. — Понимаете, надо! И ждать нельзя!
        Первые тяжелые капли застучали о брезентовый полог кабины. И вот стремительный, щедрый ливень внезапно ударил по сухой земле, гоня перед собой облако пыли. С веселой и радостной силой прогремел гром; воздух наполнился запахом отцветающей черемухи, в траве влажно зачмокало, и мутные пузырчатые потоки помчались по обрыву к воде. Река внезапно притихла под ударами дождя, и дождь, торжествуя, заплясал по ней, выбивая стеклянные гвозди.
        Фатима, не хоронясь от дождя, все еще объясняла что-то паромщику.
        - Глядите, хуже бы не получилось! — сердито и как бы угрожающе сказал тот и пошел к парому.
        Черная туча над берегом треснула, извилистая огненная щель ослепила глаза.
        Пташка вобрал голову в плечи. Сева и Настя поежились тоже.
        Фатима, с мокрыми, лоснящимися волосами, села за руль, и машина, разбрызгивая колесами лужи, въехала на дощатый настил парома, с которого потоки дождя смывали сор.
        - Э-эй! — с каким-то веселым и отчаянным задором выкрикнул паромщик.
        Весь уже мокрый, в гимнастерке, прилипшей к спине, он, напрягаясь и откидывая корпус, стал тянуть трос.
        Фатима снова выскочила наружу, и Настя, наскоро накинув свою брезентовую куртку, последовала за ней.
        - Чекуши, чекуши берите! — кричал паромщик, подталкивая ногой валявшиеся чурки, похожие на рукоятки топора.
        Девушки схватили чекуши и, цепляя ими за трос, перехватывая, стали тянуть.
        Паром отвалил от берега и медленно двинулся вперед.
        Налетая порывами, ветер гнал по воде частую рябь, похожую на рыбью чешую; срывая и превращая в мелкую пыль, уносил прочь струи, стекавшие с троса.
        Мутный горизонт придвинулся вплотную. Вокруг ничего не было видно, кроме ползущих облачных клочьев.
        - Давай и мы тянуть, — сказал Сева и выскочил из машины на паром.
        Пташка выскочил тоже. Ноги его скользили по мокрым доскам, ливень мгновенно промочил рубашку, и холодные капли неприятно поползли по спине. Но он, как и все, взял палку-чекушу и стал тянуть трос.
        И вдруг небо грохнуло над самой головой, и огненная ящерица проскочила к воде.
        Все, как по команде, отпрянули в сторону. Пташка даже не успел испугаться.
        - Ну и дает! — сказал паромщик и как-то застенчиво улыбнулся, словно стыдясь своего внезапного страха.
        Фатима первая снова взялась за трос. Промокшее платье облепило ее сильное, упругое тело, струи дождя стекали по лицу, но глаза светились веселым упорством.
        - А ну еще! — кричала она небу. — Наддай, наддай, не бойся! Вот так!
        Настя тянула трос молча, сосредоточенно закусив губу. Косы ее, выбившись из-под брезентового капюшона, блестя, извивались на ветру.
        Могучий порыв ветра и дождя ударил сбоку. Паром сильно заскрипел, и его поволокло наискосок по течению.
        Столб с блоком, через который был натянут трос, угрожающе хряснул и повалился. Стальной трос хлестнул по настилу и пополз, грозя смести в воду вездеход.
        - Берегитесь! — крикнул паромщик.
        Он схватил поваленный столб и, покраснев от напряжения, поддел им трос, точно ломом. Паром стал медленно поворачиваться, и трос сорвался в воду.
        - Говорил, обождать надо! — с досадой сказал паромщик.
        Всклокоченный, мокрый, он бросил столб и, вооружившись багром, начал отталкиваться, упираясь им в дно.
        Ветер прекратился так же неожиданно, как возник, но ливень еще хлестал с прежней силой. Мутные, глинистые потоки вливались в реку с обоих берегов.
        Наконец паром достиг берега и боком ткнулся в него невдалеке от причальных мостков.
        Паромщик снова уперся багром в дно и, оттолкнувшись ногами от настила, как это делают при прыжках с шестом, перескочил на берег.
        Затем, как был — в одежде и ботинках, вошел в воду и стал подтягивать паром.
        Через несколько минут машина благополучно съехала на берег.
        - Спасибо вам, — сказала Фатима, протягивая паромщику руку. — Все-таки переправились!
        - А как же! — радостно сказал паромщик. — Раз надо, то и переправились. В войну и все так: жив не будешь, а сделаешь, что сказано!.. Полезайте в кузов, воробьи! — весело добавил он, обернувшись и слегка подталкивая к машине Севу и Пташку.
        УДИВИТЕЛЬНЫЙ ПОЕЗД
        Дождь все еще не прекращался, хотя запасы небесного водоема, казалось, иссякли, и вот-вот должно было показаться голубое небесное дно.
        Разбрызгивая лужи, вездеход мчался по широкой, новой дороге, усыпанной щебенкой. За серой сеткой дождя показались строения, склады, навесы, проволочный забор, деревянные столбы с проводами, кое-где поваленные грозой.
        По глинистому обрыву криво свисал, будто широкая лестница, размытый водой железнодорожный путь. Под насыпью валялись товарный вагон и две платформы. Непривычно и странно торчали в воздухе колеса.
        - Глядите, глядите! — испуганно крикнул Пташка.
        Но машина пронеслась дальше и, миновав полосатый шлагбаум, остановилась близ путей, заставленных большими зелеными вагонами.
        Под навесом стояла девушка в лыжных штанах и прозрачно-голубом пластмассовом дождевике, накинутом на плечи.
        - Сварщика привезла? — крикнула она Фатиме.
        Мужчина в темной, совершенно сухой спецовке выскочил из дощатой конторки.
        - Где сварщик? — нетерпеливо спросил он.
        - Здесь я, — тихо сказала Настя, выбираясь из кабины.
        - Это вы? — удивленно спросил мужчина, и в его тоне сквозило явное недоверие. — Вы знаете, какая это ответственная сварка?
        Голос его звучал почти строго.
        - Знаю, — твердо ответила Настя, отжимая руками мокрые косы. — Поэтому и приехала.
        - Вон какой кусок вырвало! — Мужчина сердито бросил на стоявший рядом ящик кусок покореженной стали.
        Настя молча взяла этот кусок и оценивающе осмотрела его, как осматривают редкую монету.
        - Пойдемте! Где тут у вас? — спросила она и первая пошла к вагонам, за которыми был виден большой лоснящийся красноколесный паровоз.
        Фатима, достав из-под сиденья ветошь, стала обтирать кузов.
        Очищенный грозой воздух был прозрачен и свеж. В большой луже около навеса отражалось чистое небо.
        - А где же тут энергопоезд? — спросил Пташка.
        - Вон стоит — разве не видишь? — Сева указал рукой на зеленые вагоны, что стояли рядом на путях. — Он знаешь все равно что электростанция. Только на колесах. Куда приедет, там и электричество даст — и машинам и кому хочешь.
        - Прораб Петрухин, срочно позвоните в диспетчерскую! — прогремел где-то рядом радиоголос.
        Пташка вздрогнул и оглянулся.
        - Это диспетчер кричит в котловане. Тут рядом насосную станцию строят.
        - Ту, что море будет накачивать?
        - Ее самую. Пойдем посмотрим.
        - Не уходите далеко, — крикнула Фатима, — скоро обратно поедем!
        - Мы сейчас, — сказал Сева.
        Они пошли напрямик через пути и остановились на краю котлована, над которым мощно, как бастионы могучей крепости, вздымались ощетиненные железными прутьями бетонные стены. Громадные краны, стоя на дне котлована, едва дотягивались до них, подавая тяжелые бадьи с бетоном.
        Множество различных машин копошилось у стен плотины среди вспыхивающих там и тут сварочных огней.
        - Пойдем туда! — вырвалось у Пташки.
        - Нельзя, — печально сказал Сева. — Туда маленьких не пускают.
        Ребята повернули влево и поднялись на насыпь. С нее был виден не только котлован, но и вся омытая дождем степь, над которой стояла такая тишина, что был слышен писк стрижей, носившихся в воздухе.
        Небо уже совершенно очистилось от туч, и теперь, глядя в безмятежную синеву, трудно было даже представить, что еще совсем недавно там метались тяжелые тучи, сверкали молнии и громыхали раскаты грома. И небо и нежная зеленоватая даль казались ни в чем не повинными. Целые хоры кузнечиков звенели в степи, будто стригли что-то множеством малюсеньких ножниц.
        Солнце жарило теперь так сильно, что мокрая одежда на мальчиках совсем просохла и их продрогшие на дожде тела быстро согревались.
        - Гляди-ка! — восторженно закричал Сева.
        Невдалеке, за железнодорожной насыпью, разливалось целое озеро. Очевидно, дождевые потоки стекали сюда по еле заметному степному склону. Остановленные насыпью, они образовали в лощине эту большую запруду.
        - Бежим туда! — предложил Сева, и оба мальчика припустились к воде.
        Смытые дождем шпалы плавали в мутном озере, пенившемся по краям.
        Засучив выше колен свои длинные штаны, Пташка попытался встать на одну шпалу, но сразу свалился. Сева проделал то же, впрочем, не более успешно.
        Мокрые по пояс, но счастливые, как бывают счастливыми все дети на земле, когда они бегают по дождевым лужам, Пташка и Сева, казалось, забыли в эти минуты обо всем на свете.
        КОТЛОВАН В ОПАСНОСТИ
        - Эй, мальчики! Мальчики!
        Какой-то человек кричал им с насыпи и махал рукой. Ребята хотели было бежать прочь, так как подумали, что их прогоняют отсюда, чтоб не шалили.
        - Сюда, сюда давайте!
        - Зовет! — сказал Сева.
        Обгоняя друг друга, они вскарабкались на насыпь.
        И вдруг Пташка увидел, что это тот самый дед, с которым он познакомился в степи у костра. Новый пиджак его был испачкан грязью. Старая казацкая фуражка с околышем валялась на насыпи. Дед, надрываясь от усилия, волочил куда-то толстую, большую тесину.
        - Ребята! — хриплым, сбивающимся от волнения голосом заговорил он, едва они подбежали. — Помогите, ребята! Беда! Вода прорвалась! Того гляди, в котлован пойдет. Гибель тогда, ребята, — все дело размоет.
        Пташка и Сева тревожно огляделись вокруг. Но все было так, как и прежде: омытая дождем, мирно дышала степь, в прозрачном воздухе стояла безмятежная тишина, нарушаемая только стрекотаньем кузнечиков да изредка долетающими сюда звуками стройки.
        - Какая беда? Что вы, дедушка! — не понял Пташка. — Вы, дедушка, наверно меня не узнали даже. Ведь это я — Митя, мы с вами вместе у костра ночевали, помните? И собака ваша — Туман. Правда ведь?
        - Верно, верно, — торопливо согласился дед таким тоном, словно все это совсем не имело теперь никакого значения. — Глядите, ребята, куда вода-то пошла! Куда пошла! Ишь ты, окаянная.
        Тут только ребята увидели коричневый поток, хлеставший из-под насыпи. Растекаясь по склону, он сбегал вниз, туда, где в полукилометре отсюда, на дне котлована, велись строительные работы.
        Ребята поняли, что если вся скопившаяся за насыпью вода прорвется, размыв еще больше насыпь, и ринется в котлован, то она может затопить его до краев вместе со всеми машинами и людьми.
        Пташка беспокойно взглянул на своего друга. Маленькое лицо Севы сделалось бледным, черные глаза стали напряженно серьезными.
        Все трое схватились за тесину и поволокли ее туда, где вода хлестала особенно сильно, стараясь отвалить тяжелую глыбу спрессованной твердой земли.
        Эту-то глыбу и хотел закрепить дед.
        Вода заливала деда из щели и чуть не сбивала с ног, но он подпер землю тесиной, как подпирают покривившуюся стену. Отверстие, в которое пробивался поток, немного сузилось, и шум воды стал чуть тише.
        - Людей надо кричать! — сказал дед, беспокойно оглядываясь.
        Ребята тоже посмотрели вокруг, кого бы позвать.
        Вблизи никого не было. Только в котловане, откуда торчали стрелы портальных кранов, работали люди, но они даже не подозревали еще о грозившей им опасности.
        - Вот что, Митя, — сказал Пташке дед. — Беги-ка до котлована, скажи: вода идет! Насыпь прорвало! А мы тут будем держать.
        Пташка тревожно оглянулся на Севу, который всем своим маленьким цепким телом припал к опоре, рядом с дедом, и что есть силы держал ее, хотя вода целым потоком обдавала его с головы до ног, и помчался вниз по скользкому скату лощины.
        Он бежал почти рядом с потоком, несущимся в котлован.
        Земля была липкой, и ноги разъезжались. Раза три он упал, промокшая одежда покрылась пятнами липкой грязи. Он спешил. Он знал, что вода может целой рекой ворваться в котлован. Ему чудилось, что злой, пенистый, неукротимый поток мчится за ним следом.
        Вот уже и проволочная ограда котлована. Пташка юркнул под нижнюю проволоку забора, прополз животом по жидкой глине и, вскочив, понесся дальше.
        На самом краю котлована он остановился. Далеко внизу, на дне котлована, люди, в таких же, как у Насти, брезентовых куртках, прикрывая щитками лица, сваривали железные прутья. Огромные краны плавно переносили по воздуху большие бадьи с бетоном. Загоняя в землю железные сваи, отрывисто били молоты, выбрасывая свистящие струи пара.
        Конечно, никто здесь еще не чуял беды.
        - Э-эй! — крикнул Пташка. Но даже сам еле услышал свой слабый голос.
        Он ринулся вдоль по откосу, натыкаясь на груды труб, ящиков и досок, ссадил себе ногу. Перескочив траншею с просмоленными трубами на дне, Пташка подлетел к дощатой будке и изо всей силы рванул дверь.
        Он с облегчением увидел, что тут есть люди.
        Аккуратный старичок в очках, сидя за маленьким столиком, уставленным телефонными аппаратами, подсчитывал что-то на счетах. Молодой человек, в майке, с обнаженными до плеч загорелыми руками, склонившись над блестящим черным ящиком со множеством рычажков, говорил кому-то невидимому:
        - Слушай, Петрухин, тебя опять третья бригада поджимает!..
        - Дяденьки! — задыхаясь, крикнул Пташка. — Дяденьки! Вода идет! Насыпь прорвало!
        Пташка повернулся и выбежал из будки, уверенный, что люди побегут за ним. Действительно, молодой выскочил вслед и, догнав, схватил Пташку за руку.
        - Что такое? — грозно спросил он, и в его глазах было такое выражение, словно он хотел броситься на Пташку и растерзать его.
        - Вода! Вода идет! — повторил Пташка. — Щель такую промыло, так и хлещет!
        - Подожди, куда ж ты? Давай сюда!
        Увлекая за собой Пташку, он вернулся к своему столу, нажал какие-то рычажки и подвинул к себе микрофон.
        - Товарищ начальник! Докладывает диспетчер Гришин, — напряженным голосом сказал он. — Поступили сведения, что подмыло насыпь. Вода идет в котлован.
        Он помолчал и посмотрел на Пташку.
        - Да, достоверно. Мальчуган прибежал, пионер. Хорошо. Есть действовать от вашего имени!
        Он торопливо оглянулся на Пташку и опять перевернул рычажок.
        - Харитонов? — спросил он у ящичка. — Где у вас машины? Вот что: те, что есть в котловане, давайте срочно на восточную сторону — к насыпи! Что?… Приказание начальника района, вода прорвалась. Ясно? Ну вот!
        Он вскочил, откинул рукой упавшие на лоб волосы и перегнул еще рычажок на своей машинке.
        - Бетонный? — спросил он. — Кто это?… Слушай, Сомов, там у вас неподалеку насыпь размыло… Вот вам и «да ну»! Возьмите, кто там у вас есть на разгрузке инертных материалов… Человек сорок есть? Срочно с ними — туда. Под вашу ответственность! Приказание начальника района.
        - Пойдемте же, дяденька! — беспокойно позвал Пташка; ему не стоялось на месте.
        - Куда же я уйду с поста? Подожди!.. Вот уж один поднимается.
        В распахнутую дверь Пташка увидел бульдозер, поднимавшийся на своих гусеницах по крутому скату со дна котлована. Поравнявшись с будкой, шофер приглушил мотор и крикнул:
        - Эй, диспетчер! Куда тут? На насыпь, что ли, велят?
        - Вот он тебе укажет, — сказал диспетчер, подсаживая Пташку в кабину бульдозера.
        СТРАШНАЯ МИНУТА
        Песчаные степные грунты очень неустойчивы против действия стремительной дождевой воды. Вода действует на них, как на сахар. Вылейте на кусок сахара ложку чая: сахар впитает влагу, сделается ноздреватым и затем осядет разваливаясь.
        Точно так же нередко оседают под действием воды степные песчаные грунты.
        Вода быстро проникает в многочисленные щели, образованные в почве от жары и сухости, и размывает их. Стоит только первым каплям найти себе ход, просочиться по невидимым извилистым путям через земляную плотину, как вслед за этими первыми каплями устремятся другие. В несколько минут малюсенькое отверстие может превратиться в зияющую щель.
        Так именно и произошло у насыпи, где скопилось много воды и где Пташка и Сева еще недавно беззаботно забавлялись. Вода нашла себе путь, пробившись через основание насыпи, и стала размывать себе ход со все возрастающей силой.
        … Пташка стоял в кабине бульдозера (на диване ему не сиделось) и вытягивал шею, стараясь поскорее увидеть, что делается у насыпи.
        - Вот сюда, дяденька, по скату. Да вы поскорей! Видите, как вода несется! — торопил он.
        Водитель прибавил скорость, так что комья мокрой земли летели из-под гусениц.
        - Сюда, что ли?
        - Сюда, сюда! Глядите! — закричал Пташка, умоляюще взглянув на бульдозериста округлившимися от волнения глазами.
        Впереди у насыпи клокотала вода. Седой бешеный поток вырывался из широкого теперь отверстия.
        Вода, как спичку, отшвырнула тесину и в пене и брызгах мчалась по скату. В несущемся мутном потоке мелькнула маленькая человеческая фигура.
        - Севка! — отчаянно крикнул Пташка и, выскочив из кабины, побежал к воде.
        Севка пытался выбраться на сушу, но поток опрокидывал его, переворачивал и швырял, как щепку.
        - Сюда, сюда! — кричал Пташка. — Эх, что же это… Черная, галчоночья голова то и дело скрывалась в мутных, клокочущих гребнях.
        Пташка не мог больше вынести это зрелище. Он схватил проволоку, валявшуюся на земле, и наперерез потоку бросился к Севке.
        Но тут Пташка, скорее с удивлением, чем со страхом, почувствовал, что под ним нет никакой опоры. Вода сбила его с ног и, больно ударяя о землю, поволокла под уклон к штабелю досок.
        Он рванулся что было сил, но вода стукнула его о доски и отшвырнула в сторону.
        Пташке все же удалось вскочить на ноги. Не веря глазам, он увидел, что Сева уже стоит невдалеке от него на берегу и отряхивается как ни в чем не бывало.
        Мокрый, исцарапавшийся о доски, но с чувством счастливого облегчения в душе Пташка, прихрамывая, подбежал к нему.
        - Я думал, что ты утонешь, — виновато сказал он.
        - Ну уж утону! — небрежно сказал Сева. Спорим, не утону! — Он шагнул к воде — казалось, готовый снова забраться в нее.
        - Что ты! — остановил его Пташка.
        И они понеслись к насыпи вслед за громыхающим впереди бульдозером.
        СТАЛЬНЫЕ БИЗОНЫ
        Скоро у насыпи собралось несколько машин. Грудами лежали камни, приготовленные еще раньше для крепления откосов.
        Один из бульдозеров, развернувшись, подошел к каменной, груде. Впереди, на стальной раме машины, был укреплен выбеленный землей плугообразный железный отвал метра в три длиной. Отвалом этим, будто лопатой, бульдозер сразу поддел всю груду камней и, как бы бодая ее широким лбом, поволок к пробоине. Он был похож на бизона или носорога. Упираясь в камни лбом, бульдозер тяжело рычал и, дрожа от гневного напряжения, неотступно толкал камни к пробоине.
        Сбросив всю груду в русло потока, он попятился, запустил свою железную лопату в землю и легко отворотил полуметровый пласт вместе с травой и кустами. Обрывая обнажившиеся, натянутые, как струны, корни, он обрушил землю в поток и снова попятился, загребая новые пласты грунта.
        - Хорошо берет! — торжествуя, выкрикивал дед.
        Весь мокрый, в грязи и глине, он испытывал радостное возбуждение и старался быть в центре происходившего вокруг.
        Пташка спросил его насчет Тумана и хотел еще спросить, нашел ли он своего сына Сарафанова, но дед пробормотал только: «Погоди, погоди, Митя, не до Тумана теперь», и снова бросился помогать рабочим, укреплявшим насыпь.
        Народу набиралось все больше.
        Вызванные диспетчером строители подтаскивали доски и вбивали их, как сваи, чтобы вода больше не размывала руслом насыпали землю в мешки и перекрывали ими путь воде.
        Вдалеке, в лощине, показался медленно ползущий на гусеницах небольшой экскаватор.
        БЕГСТВО
        - А вы что тут, ребята, поделываете? — услышал Пташка.
        Обернувшись, он увидел незнакомого человека с чисто выбритым лицом, в распахнутом плаще. Широкая лента орденских знаков виднелась на его гимнастерке. Он смотрел на Пташку веселыми, пытливыми глазами.
        - Самый он и прибегал к нам в котлован, — вмешался какой-то щуплый дяденька, проворно подскакивая к ним. — Стою я на вахте, — торопливо продолжал он, — и вижу: под забор шмыгнул сорванец! Нет, думаю, сейчас я тебя перехвачу, голубчика. Спустился вниз, обежал вдоль забора, — нет никого! Я туда-сюда: нет, да и только. Сунулся в диспетчерскую: не видели ли безобразника? «А вон, говорят, на бульдозере укатил!»
        Рассказчик тонко и хрипловато рассмеялся и посмотрел на Пташку без всякой злости, даже с одобрением.
        - А я вас и не заметил, — сказал Пташка.
        - Не заметил? А ежели бы я тебя за нарушение в комендатуру отвел? — деланно-грозно спросил вахтер. — Тогда бы что?!
        - Ему не до тебя было, — сказал человек в плаще и тоже засмеялся.
        - Это знаешь кто? — прошептал Сева. — Это он самый!
        - Кто? — не понял Пташка.
        - «Кто, кто»! Главный инженер — Тарасов! Он, видно, на другой машине приехал.
        Между тем главный инженер, перестав смеяться, озабоченно поглядывал по сторонам. Напряжение спасательных работ уже стихло. Остановленная вода бессильно кружилась у пробоины.
        - Ну, а ты — тоже действовал? — неожиданно обратился он к Севе.
        - Действовал! — сказал Сева уверенно. — Мы с дедушкой опору держали, а нас как поволокет! И то ничего!
        - Мокрый-то какой… Смотри, простынешь!
        - Не простыну, — возразил Сева.
        Он тряхнул головой и выпятил грудь.
        - Молодец! — сказал ему главный инженер. — Ты что же, из поселка сам?
        - Из поселка. Мой папка на землесосе работает.
        - А ты, небось, в помощники ему собираешься? — в тон Севе спросил главный инженер.
        Но Сева мешкал с ответом.
        - Он на шагающий хочет, — сказал Пташка.
        - Что ж, — поддержал главный инженер, — и за этим дело не станет!
        - Не станет? — недоверчиво спросил Сева с затаенной надеждой.
        - Не станет, конечно. Вот вырастешь, выучишься, и дадим тебе шагающий в полное твое распоряжение.
        - Ну, когда вырастешь! — разочарованно протянул Сева. — Все только расти да расти.
        Достав из кармана брюк пачку «Казбека», главный инженер вынул папиросу, размял ее пальцами и закурил.
        - Да, нетерпеливый вы народ, — проговорил он. — Слишком нетерпеливый. Вам уж хочется теперь же управлять машинами, строить гидростанции, плотины, делать новые моря. Желание, конечно, понятное, но нельзя забывать, что для всего этого надо сначала учиться. — Он глубоко затянулся, выпустил дым и продолжал: — Вот мне рассказывали вчера любопытный случай. Просто поверить трудно: какой-то паренек-школьник, вот вроде вас, пришел к экскаваторщикам. И зачем бы, вы думали? Наниматься на работу!
        Стоящие вокруг рабочие заулыбались. Пташка украдкой взглянул на своего друга. Тот ковырял землю ногой, делая вид, что нашел что-то очень занимательное; лицо у него сделалось красным и напряженным.
        - В чем тут дело? — продолжал между тем главный инженер. — В том, что некоторые ребята считают, что работать на теперешних машинах — ну нет ничего легче! Только кнопку нажмешь — машина сама работает! А ты сиди да загорай. Ни знаний не нужно, ни опыта! — Он лукаво усмехнулся и посмотрел на притихших мальчиков. — Вы-то, я знаю, так не думаете, — убежденно сказал он. — Да вот, выходит, есть на свете и такие еще простаки!
        Сева, побагровевший от смущения, невольно приподнял голову.
        - Бежим! — хрипло проговорил он и вдруг, дернув Пташку за руку, припустился что было духу в степь.
        - Ого, не понравилось! — весело шумели в толпе.
        Пташка беспомощно оглянулся на главного инженера и тоже бросился бежать вслед за своим приятелем.
        ЧТО С ТОБОЙ, ПТАШКА?
        Пташка и Сева, еще полные пережитых волнений, возбужденно шагали вдоль насыпи к энергопоезду.
        В котловане уже полным ходом шли строительные работы. Только наверху группа рабочих с лопатами отводила в канаву успевшую прорваться воду.
        Настя все еще не закончила сварку магистральной трубы. Фатима терпеливо ждала ее у вездехода.
        - Вы что опять такие мокрые, мазаные? — поразилась она.
        - Так уж, — хмуро сказал Сева и забился на сиденье в самый угол.
        Красное, без лучей, солнце скрылось на самом краю степи за вагонами. Стало быстро темнеть.
        Наконец Настя вернулась. Она была оживлена и довольна. Ее провожал от паровоза тот самый мужчина, что с таким, недоверием отнесся к ней при первой встрече.
        - Спасибо. Вот выручили! — сказал он на прощанье, протягивая Насте руку.
        На паромной переправе прежнего паромщика уже не было: дежурил другой. Паром починили. В отсветах вечерних фонарей вода выглядела черной, как застывший вар, и такой плотной, что по ней, казалось, можно было бы идти не проваливаясь.
        На реке стало прохладно. Сева тер ладонями свои голые коленки и ежился. Пташка почувствовал озноб. Он придвинулся поближе к Насте и припал головой к ее плечу. С ней ему всегда было хорошо: очень спокойно и уютно.
        - Соскучился? — тихо спросила Настя и стала гладить стриженый его затылок.
        От переправы ехали с зажженными фарами. Качающиеся зеленые лучи выхватывали из темноты то кусок дороги с жесткой травой на обочине, то встречную машину.
        Все молчали, должно быть утомленные пережитым. Одна только Фатима оживленно рассказывала Насте про какую-то свою подругу из драмкружка.
        - Ой, с Клавкой умора! — говорила она. — Хочет донну Анну играть. Павел Иванович говорит: «Донна Анна должна быть стройной, изящной, красивой. А у вас, говорит, грации нет…» Знаешь, как обиделась? К комсоргу пошла. Разгорячилась, глаза прямо так и горят. Ну, Филимонов, комсорг наш, ей и говорит: «Он, наверно, не видел, как ты работаешь! В тебе, говорит, грации на пятерых хватит. Поди, говорит, к Павлу Ивановичу и скажи, что комсомольская организация считает тебя красивой». — Фатима звонко засмеялась: — Надо же как!
        Настя засмеялась тоже.
        С дороги был виден большой щит со светящейся надписью.
        «Мир будет сохранен и упрочен, если народы…» — читал Пташка, но машина пронеслась мимо, и он не успел дочитать все. Оглядываясь, он видел только слова, написанные особенно крупными буквами: «Мир будет…» И долго еще, пока машина шла по шоссе, горели вдали, над ночной степью, эти светящиеся слова: «Мир будет…»
        Он, должно быть, уснул, потому что очнулся, когда Настя уже вела его от машины к крыльцу.
        Дома им с Севой все-таки пришлось умыться. Есть Пташка совсем не хотел — он чувствовал горячащую дрожь в спине и желание поскорее лечь. Но Севина мама, Глафира Алексеевна, стала всех усаживать за стол, говоря, что у нее давно уже готов ужин и никого нет и она совсем заждалась.
        Вовы не было — он, вероятно, уже спал.
        Только уселись, как пришел Севин папа — багермейстер Стафеев.
        - Говорят, такого ливня сто лет не было, — сказал он, вешая на гвоздь свою фуражку.
        - А ты все грызешь бережок, и хоть бы тебе что! — шутя заметила жена.
        - Как же иначе! — довольно усмехнулся Стафеев. — Обязательство надо же выполнять. А то что получается: стихийное бедствие:
        И ничуть не виноваты,
        И деревня не взята!
        - Сарафанов не приходил? — спросил он.
        - Приходил, да опять ушел: к нему отец приехал с Урала, — сказала Глафира Алексеевна.
        «Сарафанов… Кто же это такой? — думал Пташка, борясь с охватившей его дремой. — Ах, да ведь это дедушка еще там в степи говорил, что едет к своему сыну, Сарафанову! Как же так?»
        - Чудной такой! — продолжала между тем Севина мама. — Утром тут был; чаем его угощала по-соседски. Говорит: сыну остепениться пора, а это, дескать, дело серьезное! — Она лукаво посмотрела на Настю. — Тобой все интересовался.
        - Полно вам, Глафира Алексеевна, — сказала Настя краснея. — Пойдем, я тебя спать уложу — спишь за столом, — обратилась она к Пташке.
        Она повела Пташку в свою комнату, помогла ему раздеться и уложила на диванчик, затем укрыла простыней, одеялом и потрогала рукой лоб.
        - Что это с тобой такое? — тревожно спросила она.
        Пташка не ответил. Едва коснувшись головой подушки, он закрыл глаза. И тотчас ему показалось, что гудящий теплый поток подхватил его и, качая, несет куда-то.
        БОЛЕЗНЬ
        Ночь была длинная. Было очень жарко, и Пташке казалось, что надо было спешить, потому что в такую жару там, в степи, на могиле, могут завянуть цветы.
        Но кто-то пришел и мягко, но настойчиво говорил ему:
        - Привстань, маленький, повернись!
        Пташка привставал и повертывался, щурясь от яркого электрического света.
        «Я, наверно, болен, — догадался он, — поэтому меня и называют маленьким».
        Он открыл глаза. Перед ним стояла женщина в белом халате, за ней у стены Пташка увидел встревоженного дядю Федю и бледную, утомленную Настю, внимательно смотревших на него.
        - Покажи язык. Ну-с, — говорила женщина.
        Потом запахло скипидаром, кто-то, должно быть Настя, долго ловкими, быстрыми руками растирал ему спину и грудь.
        Пташка снова уснул.
        Ему казалось, что он в синем комбинезоне (как у Полыхаева) сидит в кожаном кресле, близ широкого окна, в светлой кабине экскаватора. Кабина плывет над степью, а он легко переводит рукой рычаги, и огромный ковш то низвергается в забой, то плавно летит по воздуху к вершине холма.
        «Приготовиться к шаганию! Выброс!» — командовал Пташка.
        … Он проснулся опять. Ему было как-то особенно хорошо и спокойно. Сначала он не понял, почему это так. Но потом увидел, что рядом с ним, у самого его диванчика, сидит Настя.
        Он сразу счастливо улыбнулся, и Настя улыбнулась тоже.
        Ее грустные ласковые глаза придвинулись к нему совсем близко.
        - Ну что, Пташечка моя? Болит что-нибудь?
        - Ничего не болит, — сказал Пташка. И вдруг он вспомнил: — Цветы мы полили там, в степи, они теперь не завянут. Тебе дядя Федя не говорил еще?
        - Говорил, он мне про все говорил, — сказала Настя и порывисто обняла Пташку.
        Он уснул опять. А когда проснулся, на улице уже давно был день. Дверь на террасу была открыта, и видны были белые пухлые облака, плывущие по голубому небу. На ступеньках, спиной к нему, сидели Настя и дядя Федя и, глядя в степь, о чем-то разговаривали.
        - Ты заметил, что когда думаешь о будущем, — тихо говорила Настя, — то обязательно представляешь себе светлый, солнечный день, вот такое же небо, сверкающую реку, или что-нибудь в этом роде. Но ведь и при коммунизме будут серые, холодные дни; еще будут, вероятно, вот такие неуютные пустыри и останутся еще болезни и несчастья. Но обо всем этом почему-то забываешь, правда?
        - Потому и забываешь, — мягко говорил дядя Федя, — что люди тогда станут жить иначе, меньше будет болезней и несчастий. И неуютных пустырей станет с каждым годом меньше. Вот на этом пустыре уже нынче осенью будет парк, а в лощине — водоем. Не сразу, но лет через пять здесь наверняка будет замечательно. И, главное, все это создается нашими руками!
        Дядя Федя встал и несколько раз прошелся по террасе.
        - Закрой дверь, а то его разбудишь, — сказала Настя. Дверь закрылась, и Пташка больше не слышал их разговоров.
        Он задремал, сквозь дрему к нему доносилась с террасы песня, которую пел дядя Федя. Голос у него был густой, полный такого чувства, что Пташка невольно прислушался.
        Ти не лякайся, що ниженьки 6 oci
        Змочишь в холодну росу,
        Я тебе, в i рная, аж до хатиноньки
        Сам на руках в i днесу…
        Пташка понимал, что эта песня предназначалась не ему. Но и ему, Пташке, стало хорошо от нее, как от самой хорошей думы.
        Дрема прошла, и Пташка почувствовал голод.
        Он уперся локтями о подушку и приподнялся.
        Дверь с террасы отворилась, вошла Настя.
        На ней было светлосерое платье со множеством ровных, хорошо разглаженных складок. Она показалась Пташке такой красивой, какой он еще никогда не видел ее.
        - Ну что, Пташка? — спросила она. — Как?
        - Я есть хочу, — сказал Пташка.
        СЛАВА
        Пташка, лежа на диване и упираясь спиной в подушку, ел манную кашу с черничным киселем, который приготовила ему из сухих ягод Севина мама, Глафира Алексеевна. Сева сидел рядом на стуле, а около него стоял маленький Вовка и удивленно, немного испуганно смотрел на Пташку.
        - Я знаю, тебя простуда схватила, правда? Как она тебя схватила? — спросил он.
        - Вот так взяла, да как цапнет! — сказал вместо Пташки Сева и схватил маленького братишку в охапку.
        В это время в дверях появился дед — праздничный, причесанный, чистый. Вот кого Пташка никак не ожидал увидеть!
        - Этот самый, — сказал между тем дед, глядя на Пташку. — Ты как же сюда поспел, пострел? — спросил он.
        - Я тут живу, — сказал Пташка. — А вы, дедушка, как? Нашли вы своего сына — Сарафанова?
        Дед довольно ухмыльнулся.
        - Вот он, мой сын, Сарафанов, — сказал он, показывая на дядю Федю, только что появившегося в дверях террасы.
        Пташка даже привскочил от удивления.
        - Правда? — воскликнул он, во все глаза глядя на дядю Федю. — Так это разве вы Сарафанов?
        - А то как же, — улыбаясь, сказал дядя Федя. — Конечно, я! Вы что же, вместе добирались, а до сих пор разобраться не могли?
        Пташка смущенно посмотрел на деда. Тот с виноватым видом почесывал в затылке.
        - Ведь я тебе и карточку в газете показывал! — сказал он Пташке с укором.
        - Показывали, — признался Пташка, — только я не узнал.
        Дядя Федя засмеялся.
        - Это верно, ты не виноват, — сказал он. — Там меня уж очень пригладили, я и сам-то с трудом догадался, что это я.
        Пташка все еще смотрел на него с недоумением, как бы что-то соображая.
        - Дядя Федя, — сказал он наконец, — так неужели это вас дедушка крапивой порол?
        Все засмеялись, а дядя Федя потрепал Пташку по волосам и сказал:
        - Всякое, брат, бывает.
        - А где же Туман? — вспомнил Пташка.
        - И Туман здесь, — сказал дед. — Где же ему быть?
        Он тихо свистнул, и в комнату тотчас вбежал Туман.
        - Туман, — сказал ему Пташка, — это ведь я, видишь?
        Туман ткнулся носом в колени мальчика и шевельнул хвостом. Он совсем, должно быть, не был удивлен, что встретил здесь Пташку.
        Между тем маленький Вова уже вскарабкался на колени к деду, присевшему у стола, и у них шел свой разговор.
        - А за степью что? — спрашивал Вова.
        - А там другая река, — басил дед.
        - А за другой рекой?
        - Опять степь.
        - А за этой степью?
        Дед помедлил.
        - Там небо, — сказал он.
        - А за небом?
        Дед опять замолчал.
        - А, не знаешь? — торжествуя, сказал Вова. — А я знаю!
        - Ну, скажи!
        - Попрыгай на одной ноге, тогда скажу!
        - Вон чего выдумал!
        - Ну, уж ладно, — согласился Вова. — Там суховей сидит!
        - Суховей?
        - Ну да, суховей. Он знаешь что делает? Он сюда жаром дует! Степь жжет!
        - Теперь уж ему скоро крышка, твоему суховею, — сказал дед.
        В дверь постучали, и вошел Севин папа в щегольском, наброшенном на одно плечо новеньком матросском бушлате; сильную грудь его обтягивала белоснежная майка, на обнаженных загорелых руках виднелись синие узоры якорей. От него пахло одеколоном и немного вином.
        - Ага, поел! — сказал он, глядя на Пташку. — А раз поел — значит, поправишься!
        Он поздоровался со всеми, сел и стал угощать деда папиросами; потом вынул из кармана небольшую газету, развернул ее и сказал, обращаясь к Севе и Пташке:
        - Вот пока вы бегаете по степи, мокнете зря да простуживаетесь, настоящие-то пионеры, глядите, что делают! Читали сегодняшний воскресный номер?
        Он протянул Севе газету, и тот подвинулся к Пташке, чтобы можно было вместе читать.
        Это была газета гидроузла «Народная стройка». Им сразу же бросился в глаза крупный заголовок: «Мужество и находчивость».
        - «Вчера, — читал Пташка, — после ливня скопившаяся у насыпи дождевая вода размыла породу и грозила прорваться в котлован…»
        Дальше следовал рассказ о том, как дед (он был назван в газете «Сарафанов-старший») «вместе с двумя пионерами, поспешившими ему на помощь», пытался закрыть промоину и как один из пионеров прибежал в диспетчерскую и сообщил об опасности. «Сейчас, — сообщалось дальше, — опасность прорыва воды в котлован полностью устранена».
        Заметка заканчивалась словами:
        «Товарищу Сарафанову-старшему, бульдозеристам Когтеву и Серпугаеву, а также пионерам (фамилии которых устанавливаются) в специальном приказе начальника строительного района объявлена благодарность».
        У Пташки сильно забилось сердце. Он взглянул на Севу. Сева сидел, тараща глаза, и, казалось, не дышал.
        - Прочитали? — спросил Стафеев. — Вот это, видно, подходящие ребята! Пионеры — что надо! Не то что вы — пустогоны!
        - Подумаешь! — выпалил Сева. — Так это мы и есть!
        - Что? Что? — воскликнул Стафеев и недоверчиво посмотрел на Пташку. — «Врете, врете, бесенята!»
        Их стали расспрашивать и сначала не хотели верить. Но потом, когда дедушка Сарафанов сам рассказал все, как было, сомнений ни у кого не осталось.
        - А я, — сказал Стафеев, — признаться, сразу подумал: уж не наши ли это орлы? — Он поймал было Севу за руку и потянул к себе, но Сева вырвался, и тогда отец схватил маленького Вовку и стал раскачивать его на своем колене.
        А Сева подвинулся к Пташке и прошептал:
        - Теперь все ребята будут знать! Спорим! — Помолчав, он тихо добавил: — И тот чернявый тоже узнает, небось!
        - Какой чернявый?
        - Ну тот, что меня на экскаватор не захотел принимать, — сказал Сева, и темные глаза его сурово блеснули на внезапно побледневшем лице.
        Все принялись поздравлять и деда и ребят. А Настя обняла Пташку и крепко поцеловала.
        ЭПИЛОГ
        Вот и все, что я хотел рассказать вам в этой маленькой книжке.
        Уже достроены и насосная станция и плотина и вырыт канал в степи, где путешествовал Пташка с дядей Федей и встретился с его отцом — дедушкой Сарафановым. А там, где раскинулось по соседству с Цимлянским небольшое Карповское море, стоит на крутом берегу красивое двухэтажное здание новой школы, с белыми шарами на каменном крыльце.
        Из окон школы отлично видны и белое здание насосной станции и торжественная арка шлюза. Длинные самоходные баржи, щеголеватые катера, колесные буксиры, шумно шлепающие плицами, проходят на виду у школьников по новому водному пути. Иногда здесь появляется большой пассажирский теплоход; он подает гудки солидным басом, и с его сверкающих палуб разносится окрест легкая праздничная музыка.
        Рядом со школой, на широком приморском склоне, разбит молодой парк. За решетчатой оградой школьного двора, у натянутой на двух штангах волейбольной сетки, ребята играют в мяч.
        Вдоль берега ровными рядами выстроились улицы нового городка. Его еще, кажется, нет на карте, но строители привыкли называть его Пятиморск — потому что дороги к пяти морям проходят теперь через эти места.
        Все школьники, даже первоклассники, хорошо знают, что еще совсем недавно здесь не было ни школы, ни дамбы, ни самого моря.
        На месте теперешнего моря тянулась заросшая камышами и тальником широкая пойма, переходящая в сухую, пустынную степь.
        Недавно я был в этой школе и снова увиделся с Пташкой и его приятелем Севой. Они учатся теперь в четвертом классе и сидят на одной парте.
        Они совсем не похожи друг на друга.
        Пташка вытянулся и стал почти на целую голову выше Севы и много шире в плечах. Шея у него длинная, лицо скуластое; волосы, ресницы и брови выгоревшие, почти белые. На парте он сидит спокойно, не ерзает и не смотрит по сторонам. В тетради пишет крупными буквами, но делает кляксы, которые скорее слизывает языком, чтобы учительница Майя Алексеевна не успела заметить. Поэтому язык у него всегда фиолетового цвета, как будто он наелся вишневого пирога.
        Сева на вид совсем еще маленький, хотя ему, так же как и Пташке, весной исполнилось одиннадцать лет. Волосы у Севы такие черные, что стриженая голова его кажется синей. Около самого лба волосы у него в одном месте растут завитком, какой обыкновенно бывает только на затылке.
        Все ребята зовут Севу по имени — Сева, а Пташку так и зовут — Пташка.
        Сева, как и прежде, носит коротенькие штаны на лямках и без карманов. Пташка всегда щеголяет в длинных, до самой земли, штанах, причем ремень с настоящей матросской бляхой он стягивает так туго, что под него невозможно просунуть палец.
        Когда я был у них в классе, учительница Майя Алексеевна раздавала всем ребятам новенькие учебники для четвертого класса.
        Я увидел, как Пташка, раскрыв только что выданную ему географию, тотчас послюнявил химический карандаш и стал проводить какую-то черту.
        - Ты чего там рисуешь в книге? — строго спросила Майя Алексеевна.
        - Да тут неправильно! — сказал Пташка. — Сами посмотрите: — от Волги к Дону не указано никакого пути через степь. Видите, тут написано «Ергени» и больше ничего!
        Пташка ткнул пальцем в книгу и подошел к столу Майи Алексеевны. Просмотрев все внимательно, Майя Алексеевна сказала:
        - Да, тут действительно не так. Этот учебник печатался еще в прошлом году.
        И она разрешила всем провести между Волгой и Доном линию нового Волго-Донского канала имени В. И. Ленина.
        - Только аккуратнее проводите! — посоветовала она.
        1952 г.