Прощай и будь любима Адель Ивановна Алексеева
        «Прощай и будь любима» - роман о жизни московской семьи в XX веке. У старшего поколения самые драматические истории проходят в 1920-е годы. На младшее поколение выпали не менее драматические события 1950-х годов. А для главной героини Вали Левашовой вся взрослая жизнь сопровождается то страстью, то сомнениями, в которых «виноваты» любовь и разлука, поклонники и одиночество…
        События в книге самые что ни на есть реальные, и потому им легко вписаться в набоковскую мысль: «Да, жизнь талантливее нас. Куда нам до нее! Ее произведения непереводимы, непередаваемы…»
        Адель Алексеева
        Прощай и будь любима
                
* * *
        Пролог первый
        …Когда-то, в годы первой молодости и робкой советской юности, двое друзей - Валя и Саша - вышли из речного трамвайчика у Парка Культуры, побежали по зеленым взгоркам, вдоль узких дорожек и аттракционов. Они решили подняться на «колесе» и полюбоваться Москвой. Не было тогда еще ни Останкинской башни на Аргуновской улице, ни «Триумф-Паласа», а в островерхие сталинские высотки (так похожие на одинокие елки) - не попадешь.
        В очереди на «колесо» стояли приезжие, провинциалы, они давно осаждали аттракционы.
        Май благоухал тем единственным ароматом, той одуряющей свежестью, которая бывает только в это время года. Валя и Саша Ромадин остановились у кассы гигантского колеса, которое важно и торжественно, дрожа и поскрипывая, двигалось по кругу.
        Кабинки замерли, Валя-Валентина сделала шаг и устроилась в уголке. Саша (вольно или невольно) приобнял ее. Оба замолчали, устремив глаза на окрестности. Колесо поднимало их - вверх, вверх!
        Но на самой высокой точке что-то вдруг дернулось, заскрежетало, замерло - и кабинка зависла, покачиваясь в растерянности и недоумении. Кто-то ворчал, покрикивал, даже бросал окурки в сторону оскандалившегося механика.
        Валя взглянула с опасной высоты вниз и увидела там - неужели она? - девицу, на которую не раз натыкалась в их дворе, да еще и вместе с Сашей. Уж не она ли нажала на кнопку, и движение остановилось? Из ревности, из вредности?
        Саша ничего не заметил. Напротив, воспользовавшись остановкой, он крепко заключил в свою ладонь Валину руку и еще ближе придвинулся к ней. Он не спускал косящего взгляда с девичьего лица, а она - то ли от застенчивости, то ли из девичьего упрямства, за которым скрывалось кокетство, - резко отодвинулась.
        Он показал вдаль: видишь там желтоватое пятиэтажное здание? Это генштаб. И пустился в рассуждения - о генштабе, где выковывается научная стратегия армии, об экономике, которая все еще хромает, а между тем всюду звучат коммунистические лозунги. Зато есть уже прообраз человеческого братства - военная академия, где учится он вместе со студентами из стран народной демократии.
        Совсем рядом пролетела стайка птиц, и Саша вскрикнул:
        - Это стрижи, мои любимые! Ты любишь стрижей? Тина-Валентина, моя Валенсия? Отвечай!
        - Я отвечаю: какая красота вон там, в Нескучном саду! Бездонное чистое небо, яркий зеленый мир, шумит свежая листва. А из птиц я люблю ласточек и соловьев.
        В воздухе звенело - скворцы готовили гнезда, жужжали пчелы, летали бабочки, метались ласточки, свиристели - настоящая птичья симфония! Валя, понизив голос, рассказала, как недавно была в деревне, там возле каждого дома цвела сирень и птиц видимо-невидимо.
        - И, знаешь, во второй половине дня все птицы куда-то переместились - послышалось «тьюх-тьюх»: запел-защелкал соловей, а они словно освобождали для него эстраду… И теперь он будет целую ночь, каждую ночь петь, пока мама-соловушка сидит на яйцах, пока не проклюнется последний птенчик.
        Саша, глядя на ее порозовевшую щеку, уважительно заметил:
        - Какие, однако, познания!
        И, чтобы не отстать от спутницы, пустился, как ни странно, в рассуждения об истории, о декабристах.
        - Был тогда Южный союз и во главе Пестель, почти диктатор. Но была и северная группа, они носили имя Союз Благоденствия, имели более умеренную программу, хотели покончить с крепостным правом. Как ты думаешь, какая группа победила, стала главной? Ну, конечно, Пестель! Союз Благоденствия оттеснили, а там, между прочим, был замечательный человек Якушкин… Вот так вся история наша идет: крайние, экстремисты берут верх. А это очень худо, ты согласна со мной?
        Она кивнула, а он опять задал вопрос:
        - Что это вон там? Белое и красное.
        - Да это же Новодевичий монастырь! Историю любишь, а про него не знаешь?
        - Не надо меня стыдить, упрекать, все я знаю! - и сделал вид, что обиделся.
        Она шутя «боднула» его головой и засмеялась:
        - Какую ерунду мы говорим, а ведь все еще висим между небом и землей. Когда они починят это чертово колесо?
        - Между небом и землей… - серьезно повторил он. - И не есть ли вся наша жизнь между одним и другим? К примеру… Уничтожили капитализм, самодержавие, размечтались о мировой революции на всем земном шаре - и что же?..
        Лицо ее приблизилось к его лицу, взгляды карих и серо-голубых глаз слились, губы сблизились - и невозможно было не поцеловаться.
        Но в этот момент громадное и неуклюжее сооружение дернулось, задрожало, дрогнуло - и толчками, толчками медленно стало двигаться по кругу вниз, вниз…
        Пролог второй
        1989 год. Фиолетовые облака надвинулись на город, окутали его сплошной пеленой, и полился быстрый частый дождь. С грохотом поскакал он по улицам, словно кавалерийский полк. А спустя короткое время уже мчались потоки воды, заливая грязные автобусные остановки, подземные переходы. Водяные струи лились по стеклам, по огромным щитам, делая еще более яркой рекламу, которая облепила в последние годы столицу, как осы - ягодный торт.
        К одному из окон дома на Басманной подошла все еще моложавая женщина и ахнула: вот это дождь! Ее любимый тополь качался, ветки вздрагивали, рвались, колыхались, - настоящая буйная пляска зеленых лакированных листьев!
        Лицо ее дышало энергией, а из-под темных бровей смотрели задумчиво и сосредоточенно светлые глаза.
        Раздался телефонный звонок, она проворно выбежала в коридор. В трубке негодовал голос дочери, взволнованный и возмущенный:
        - Мам, представляешь, что случилось? Наш семидесятилетний босс оттого, что его любовница-секретарша уволилась, тоже решил уйти. Но! - вместо себя оставил своего человечка, такого хамовато-дубоватого, по фамилии Барабуля… Изъясняется он тремя фразами: «Мне это по барабану», «Войны не будет» и «Нет проблем? Они появятся». Пришел и сразу дал своему приятелю на перевод договор с японцами. Я начала редактировать - ну никуда! - надо переводить заново. Говорю этому Барабуле: «Если правка составляет девяносто процентов, то перевод принимать нельзя». А он - представляешь? - «С вами будут проблемы, а они мне не нужны, так что…» - Я онемела. - «У меня за дверью стоят десять переводчиков…» - Понимаешь? Я ухожу из этой конторы, от этого вампира. Все!
        Валентина Петровна осторожно спросила:
        - Что же ты будешь делать, как жить?
        Та скороговоркой выпалила:
        - Ты же знаешь, что со своим английским не пропаду! Мы что, совсем должны забыть о человеческом достоинстве?
        - Нет, что ты, что ты! Правильно сделала, - без уверенности отвечала мать; она знала кое-что о частных фирмах, знала и характер дочери. И догадывалась, что сейчас та торопится, как всегда, и не стала ее задерживать - они простились.
        Дождь утихал. Любимый тополь успокаивался. Сколько лет она смотрела на эти могучие ветви, то замиравшие, то пускавшиеся в буйный пляс… На ворон, облюбовавших дерево для строительства гнезд, на величавую, пышную крону… Саша тоже любил наблюдать за пышно-зеленым великаном… По стеклу стекали капли воды, оттого вид за окном казался призрачным.
        Снова раздался телефонный звонок.
        - Аллё-о-о!
        Низкий мужской голос - она узнала бы его из сотни. Людей она забывала, а голоса - нет.
        - Неужели я слышу тебя, о Рожденная под знаком Венеры!
        - Добрый день, здравствуй, Кирик! - Он всегда вот так: то исчезает на годы, на месяцы, то - является, как этот дождь, и затопляет все вокруг. Она хотела спросить, откуда и куда он на этот раз.
        Но звучный баритон уже опередил ее:
        - Позволит ли мне навестить ее… госпожа Левашова? Или она все же изменила фамилию?
        - Нет, фамилию я не меняла, - зачем?.. Заходи - раз ты появился в Москве…
        - Ты все так же снисходительна к нарушителю морали? И позволяешь зайти?.. Между прочим, я уже был у твоих дверей, но… они не захотели меня впустить.
        - Ты бы еще дольше не показывался! У нас теперь у всех или железные двери, или код.
        - Кот? И, конечно, черный? - пошутил он.
        Она назвала код и поспешила к зеркалу. Покрасила губы, подправила брови, когда-то густые, «союзные», надела сине-серое платье из тяжелого трикотажа. А он уже звонил в дверь. Тина-Валентина открыла, и ей предстали мокрый плащ-болонья, копна седоватых волос, большие близорукие глаза и насмешливая улыбка. Все тот же Кирик, такой же, как тогда, когда они виделись в последний раз.
        Он вошел - и сразу мощный баритон затопил квартиру: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтаю…»
        Голос не только не стал слабее, он стал глубже и лишь чуть-чуть уступал Пласидо Доминго. Второй куплет гость пел, уже аккомпанируя себе на пианино. Играет Шопена, Генделя, Баха, а как поет арии Верди, Чайковского! И все это легко, беспечно, с первой ноты покоряя слушателей. Но - может небрежно бросить арию на середине фразы. Вот и сейчас - уже встал:
        - Все та же итальянщина, старье… - повернулся, артистично опустился на одно колено: - Позвольте заметить, сударыня: вы все так же хороши! Имею ли я право вновь изъясниться в любви? О, эти суровые брови, эта серьезность - и нежная, детская улыбка!
        - Перестань, Кирик, не надо. - За всю жизнь она так и не поняла, когда ему можно верить, когда нельзя. - Садись лучше за стол. Ешь плов, пей чай.
        Легкой, птичьей походкой Кирилл быстро прошел в коридор, достал из кармана видавшего виды плаща бутылку вина. Тина посмотрела на обтрепанные брюки, старенькую ковбойку - неужели все так же беден? Заметила, что слегка пьян. Сердце невольно сжалось.
        - Хочешь, я дам тебе плащ? Совсем новый, отец не успел его даже надеть…
        - Ни за что! И ни-ког-да! Один умный человек сказал, что комфорт и деньги - это вороватые пришельцы, которые входят в наши души как гости, а потом становятся хозяевами, тиранами. Давай лучше выпьем! За встречу!
        Пили чай, вино, и после каждой рюмки гость садился за пианино, пел, постепенно пьянея, и еще легче, невесомее двигался по комнате. Читал чьи-то стихи…
        Сунул руку в потертый пиджак и вынул какой-то листочек.
        - Хочешь, почитаю? Одного хорошего человека, - в 1941 году он ушел на фронт:
        Провожали меня на войну,
        До дороги большой провожали.
        На село я прощально взглянул,
        И вдруг губы мои задрожали…
        Не закончил и остановился вдруг возле стены с фотографиями. Вперил взгляд и долго рассматривал.
        - Хм! - усмехнулся. - Представители славной эпохи? Свет социализма? Что-то мне мало выпадало того света. Все больше тени, тени… Но своей фотографии я не обнаружил. - Обернувшись, печально взглянул на хозяйку: - Да-с, моего фото нет… Значит, ты все-таки меня не любила?
        - Как сказать, - неуверенно заметила она.
        - Я понял, что Любовь - это не просто чувство, а мы в основном это так воспринимаем. Любовь - это ИноБытие, и это СоБытие с тем, кого любишь! Тогда нет никаких - «а почему он это сказал, а почему он туда пошел» и т. п. Всё то, что люди принимают за любовь, это эмоциональный коктейль, эмоциональная пища, которая им нужна… М-м-да… Между прочим, я уезжаю в Индию.
        - Верить - не верить? Надолго?
        - Хорошо, если навсегда.
        - Что ты говоришь, почему? - она прикоснулась к шапке густых волос.
        Он резко вскинул голову:
        - Ты считаешь, что я уже более ни на что не гожусь, только гладить? - опустив глаза, тихо заметил: - По-хорошему мне тут не живется, а по-плохому не хочется, надоело. Хорошо, если бы меня взяли к себе индийские боги. Русский бог не берет грешника.
        - Что ты говоришь! - она опять провела рукой по седеющей голове.
        - Нет, нет, не надо! Гуд бай! - он артистично взмахнул рукой и сразу распахнул дверь. На лестнице раздался могучий бас-баритон: «Пою тебе, бог Гименей, Ты, что соединяешь невесту с женихом!..»
        Валентина Петровна подошла к окну и долго смотрела на удалявшуюся неверным шагом фигуру…
        Редкие капли дождя стекали по стеклу, словно слезы…
        Стемнело. За окном колыхался тополь. Оттого, что в комнате горела лампа, стекло напоминало черное зеркало: в нем отражалась противоположная стена. Этажерка, портрет Сальери, маленький перламутровый веерок, фотографии… Тут ее мать Вероника Георгиевна, отец, а рядом с ним незнакомец и подпись - Н. Строев. Галка с Миланом, навсегда покинувшие родину… Смешной, нелепый Райнер… И Сашка, Саня, Александр… Кого-то уже унесли ветры Времени…
        Кирика задело, что не нашел своей фотографии?.. Роман их длился не десять, а более лет, то затихая, то обжигая. То он исчезал где-то, то она выходила замуж, - и всегда ее обуревали сомнения. Ум его, эрудиция, йога восхищали, но - эти женщины, покоренные неотразимым властным пением, женщины одна за другой отрезвляли ее…
        Увидел фотографию Саши? Еще бы! Первая любовь, военная академия, вальс-бостон Цфасмана, южная ночь, обнявшая их навсегда…
        Долго не отводила она глаз от зеркального окна. Выплывали мгновенья жизни, погружали в размышления… Фотографии, отраженные в черном зеркале, воскрешали прошлое, напоминали о мгновеньях, часах, годах…
        Дождь давно кончился, солнце скрылось за длинными тяжелыми облаками, но еще взблескивало в просветах. Тополь, роскошный тополь на этом фоне казался похожим на театральный занавес, за которым разворачивались одна за другой сцены из жизни…
        Глава первая, послевоенная
        Наивные гордячки пятидесятых
        Окрестности просторны, далеко видны. Лениво падают листья… Черная стая птиц, вдруг взвившаяся и так же вдруг опускающаяся в низину… Ласточка, стремительно несущаяся к дому… Высокий полет большой птицы - такой медленный и завораживающий… Все это - так кажется Валентине - сопровождается тихой музыкой.
        Как многие девушки послевоенных лет, она была весьма романтична и неприступна. Те, кто мог стать их женихами, мужьями, лежали на полях Отечественной войны или в госпиталях. А в девицах осталась большая доля наивности, несмотря на пережитые военные испытания. Молодые люди боялись притронуться друг к другу, поцеловаться… Ах, эти гордячки! Они не показывали свои чувства, и - избави боже лишиться девственности до ЗАГСа!..
        Солнце, щедрое солнце по-летнему лило свои лучи, бросая охапки оранжевых светов на зеленый луг, серебристые крыши домов, на сине-желтую глинистую воду.
        А на высоком берегу охристым массивом красовался бревенчатый, обвитый хмелем осанистый дом. Главная хозяйка его - Вероника Георгиевна Левашова. Еще в давние тридцатые годы, когда никто не имел тяги к недвижимости, купила она этот бывший помещичий дом. В отдельной комнатке с тех пор так и осталась жить сестра помещицы. В заморские страны она не двинулась, стала обучать сельских девушек шитью, грамоте, аптекарскому делу.
        Почти за бесценок приобретен был этот дом. Собственно, муж Вероники Георгиевны - Петр Васильевич, бывший конник, чекист, мог бы вообще реквизировать его. Но супруга настояла на том, чтобы, во-первых, заплатить, а во-вторых, дать приют сестре помещицы. С «мадам» та разговаривала по-французски, а Петр Васильевич в такие минуты прикидывался глуховатым. Брак его с Вероникой Георгиевной - истинный мезальянс: он мастер на заводе, секретарь партбюро, в некотором роде «язычник», сотворивший идолов из Маркса и Ленина, она - подлинная француженка по материнской линии, училась в институте благородных девиц, к тому же в пятьдесят лет еще красавица. Только мало ли какие браки вспыхивали в те озорные годы?
        Деревня была старинная, можно сказать, царская, - тут еще при Алексее Михайловиче селились его люди. Улица - широче-е-нная. По весне она превращалась в мутный поток, мчащийся вниз, к Москве-реке, зато летом всегда сухо, песчано, светло.
        На обрыве стояла церковь, окруженная липами, посаженными по вымеренному кругу. В тридцатые годы ампирный храмик, миловидный и ласковый, выглядывал из-за пышных лип, будто свежий белый каравай. Теперь же напоминал он старый обгрызенный сухарь. Однако липы, подстриженные по версальской моде, еще сохранили циркульную форму, хотя и буйно разрослись.
        Местные старухи рассказывали:
        - Красота тут была! Взойдешь в церковку - золото-серебро так и горит… А батюшка доброты нездешней. Только собрали как-то нас, дураков беспросветных, и говорят: «Бога нет, в городе так установили. Значится, надо скинуть колокола». Что делать? Бабы в слезы, думают, в городе, дескать, умнее нас, кумекают. Иконы растащили, кто, конечно, втайне потом молился, ну, а парни взрослые доделали то грешное дело, колокола - за шею да наземь…
        Может, и правда нельзя тут было стоять церкви? Ведь еще в двадцатые годы ретивые умники привезли сюда что-то длинное, закрытое, долго таскали кирпичи, мазали, а потом раз - и поутру предстала каменная фигура: человек приземистый, почти квадратный, пальто распахнуто, в руке кепка. Сказали - это Ленин, тот самый, что теперь заместо Бога станет. Смирились, хотя рождала та фигура в душе беспокойство.
        После войны рядом с Лениным соорудили кособокий сарай под названием «Клуб». Вероника Георгиевна послала своего Петра Васильевича по инстанциям; мол, скульптура Ленина - исторический памятник двадцатых годов, потому нельзя с ним рядом такое чудище возводить, позорит оно имя вождя. Петр Васильевич стучался в разные учреждения, писал, но в ответ пришло лишь постановление: покрасить Ленина краской серебрянкой, а клуб - голубой.
        Вероника Георгиевна неспешно приблизилась к краю веранды, позвала сына и дочь:
        - Филипп! Тина-а!
        Высокая стройная девушка, платье в горошек, подбежала к веранде. Остановилась возле умывальника, с неудовольствием всмотрелась в зеркало: строгое лицо, волосы на прямой пробор, косы, ни один волосок не выбился, черные дуги бровей, а ресницы? - торчат, как стрелки, вниз, светлее бровей. И глаза - не поймешь какого цвета, то ли серые, то ли сиреневые… Дома она - покорная Золушка, зато в школе ее называют «воображалой», «гордячкой».
        Филипп - прямая противоположность: с лица не сходит рассеянная улыбка, одет небрежно, торчат вихры, очки перекосились, бывает резок, даже груб.
        - Филя, займись лошадкой!
        Сын и ухом не повел. А Вероника Георгиевна увидела стоявшего без дела мужа:
        - Петр Васильевич, почему у нас до сих пор нет дров? Скоро обед, могут приехать гости, а вы прохлаждаетесь. Когда я служила начальником производственного отдела, я никого не заставляла ждать.
        Муж улыбнулся в усы:
        - Сей миг все будет сделано.
        Жена его работала всего года полтора за всю жизнь (она говорила - «служила»), однако то и дело напоминала об этом… «В тебе, Веруша, погиб большой генерал», - добродушно шутил муж, и лицо его покрывалось мелкими морщинками, а глаза, темно-серые омутки, шустро взблескивали из-под бровей.
        - Пора выгуливать Роланда, - добавила Вероника Георгиевна, чуть смягчаясь.
        Лошадь по имени Роланд - тоже ее причуда. Как-то, полгода назад, старый товарищ мужа рассказал, что в цирке во время родов пала кобыла, из живота ее вынули жеребенка, и он должен пойти на мясо. «Пойти на мясо? - возмутилась мадам. - Ни за что! Несите его к нам!» Новорожденный напоминал смятый кусок коричневого бархата.
        Петр Васильевич не хотел его брать, потому что в Гражданскую войну у него был чудный конь в яблоках по имени Серко. Когда конь состарился, пришлось отдать на конный завод в Бутово - там сохранилась конюшня. Бывалый конник чуть не со слезами уводил своего Серко на конюшню. А через год, наведавшись туда, нашел разоренной усадьбу; конюшню упразднили, про Серко, любимого коня, говорили, что он долго бродил по окрестностям, а потом исчез. С тех пор Петр Васильевич зарекся заводить лошадей. Однако в доме верховодила мадам, любимая жена… До него донесся ее голос:
        - Филя, не знаешь, приедет сегодня Саша? И один или с очередной пассией?
        Сын что-то буркнул, но так тихо, что поняла только мать и тут же накинулась на него:
        - Молодец Саша! Не то что ты. У него всегда полно друзей, подруг. А ты? Как бука. Ни одной знакомой девушки!
        Возмущенный шепот, похожий на шипение, донесся оттуда, где стоял Филипп:
        - Мам, что ты говоришь? У меня же сессия!
        - Ах, милый! Когда я училась в гимназии, даже во время экзаменов мы ухитрялись передавать записочки гимназистам.
        Филя взлохматил светлые волосы, поправил очки и, не без раздражения взглянув на мать, прошептал:
        - При чем тут твои записочки? Может, ты любила флиртовать, а меня это ни капли не занимает.
        Хотя Филипп учился в театральном институте, он ни на йоту не был наделен артистизмом (учился он, правда, на театроведческом факультете).
        - Мальчишка! - бросила мать и, прямая, с откинутой головой, направилась в кухню.
        Там ее ждала дочь, готовая следовать материнским кулинарным советам, да и не только кулинарным. Когда-то, лет десять назад, у Вероники Георгиевны случился инфаркт, вернее, микроинфаркт, и с тех пор муж и дочь жили в постоянном страхе за ее здоровье. В доме всегда пахло ландышевыми каплями и камфарой, ей не смели возражать, боясь нового приступа. По той же причине Валя-Тина-Валентина после десятого класса не пыталась поступать в институт, обучилась машинописи, и отец устроил ее секретарем в заводоуправление.
        Вероника Георгиевна достала рис, курицу.
        - Как говорят французы, вкусная еда - самое легкое счастье. Ты согласна?
        - Да, мамочка, - кивнула Тина.
        Ее мать царила в семье, как царят и властвуют больные, как бы приговоренные к скорой кончине. А своими манерами, поведением, нарядами она напоминала заморскую птицу, залетевшую неведомо откуда и жившую по известным лишь ей законам. Впрочем, она и была таковой. Как истинная француженка, она понимала толк в жизни, в еде и недурно кормила домочадцев. Уже были отменены послевоенные карточки, в магазинах можно было купить почти все. Елисеевский сверкал зеркалами, лоснящейся икрой, желтым маслом, вкусно пахло колбасой с фисташками. Возле своего дома на Басманной мадам могла купить и белую осетрину, и янтарного лосося.
        - Итак, что мы нынче сотворим?
        - Сварим курицу? - предложила Валя.
        - Свари-и-ть… - Вероника Георгиевна изобразила кислую мину. - Нет! Мы сделаем французский суп! Как? Две картофелины варим, две жарим с перцем и-и-и протираем сквозь дуршлаг. На второе? Из этой же курицы готовим нечто божественное! Обжарим мясо с луком и сделаем соус. Порядочные люди должны видеть парадный стол, теперь не война, чтобы питаться по-поросячьи.
        Мадам умела мгновенно переходить от неумолимо властных тонов к вкрадчивым. И покорная дочь уже чистила лук, терла картофель, а мать сидела на старом венском стуле, курила и рассуждала о сыне Филиппе, который равнодушен к девушкам, о дочери, которая не умеет кокетничать, - как жаль, что оба они ничего не унаследовали от матери!
        - Если хочешь знать, самое главное - это флю-и-ды, невидимые токи, лучики, стрелы Амура… Еще дам тебе хороший совет: девушка должна иметь поклонника, который старше ее. Почему? Ну потому… потому что такой человек даст ей возможность почувствовать себя женщиной!.. При этом, конечно, ни в коем случае не терять невинность, но - почувствовать в себе женскую силу.
        - Мама, к чему мне старики?
        - Ах ты глупышка! Они сделают тебя умнее.
        Выглянув в окно, Вероника Георгиевна вновь перешла от таинственного шепота к густому угрожающему меццо:
        - Петр Васильевич, что вы там застряли?
        Однако готовый вырваться гнев пришлось погасить, дрова уже лежали где надо, а муж выводил из сарая коня - вот они идут по площадке, по ровному кругу. Молодая тонконогая лошадь шоколадной масти выделывает балетное стаккато. Все быстрее, быстрее, шерсть блестит, кожа трепещет. Вероника Георгиевна не выдержала, сбежала вниз, остановила коня и, прижавшись к морде, похлопала по мокрой бархатистой коже.
        В этот момент на сельской улице показался желанный гость - Саша, их сосед по московской квартире. Валя (впрочем, дома все ее называли «Тина») подбежала к окну: один - не один? Прищурила глаза и рассмотрела рядом с Сашей модно одетую девушку. Впрочем, Саша тут же, оставив ее, направился к Роланду.
        Коричневый лоснящийся конь и смуглый Саша - в них было что-то общее: юная дерзость, нетерпеливый взгляд. Конь пугливо озирается, а Саша? Что это он? Взял и намотал конский хвост на руку. Роланд взбрыкнул и ударил задним копытом.
        - Сашка, что ты делаешь! - закричал Филипп. - Испортишь лошадь!
        Мадам могла бы устроить за такое «тра-ра-ра-рам», если бы не симпатия к сыну соседки.
        - Прекращаем эксперименты и отправляемся в дом! - приказала она.
        Через короткое время компания сидела за круглым обеденным столом на веранде. Валя незаметно взглянула на Сашу и его спутницу. Он был в прекрасном настроении, но, похоже, не из-за этой Юли. Оказывается, его приняли в военную академию, и по этому поводу он притащил две бутылки «Советского шампанского». Бокалы тут же вспенились светящимися пузырьками. Девушка сидела со скучающим лицом. В таком случае зачем он ее привез?
        Петр Васильевич с чувством произнес:
        - За тебя, Саша. Поздравляю!
        - Я никогда не одобряла военную карьеру, и у меня есть на то основания. Но если уж идти по этому пути, то только ради больших денег, и - раз уж ты поступил - я пью за генерала Ромадина. - И она помахала веером.
        - Вероника Георгиевна, что вы говорите, какие деньги? Разве это главное? - лицо Саши полыхнуло, он встал - широкоплечий, загорелый, кареглазый, ямочка на подбородке - признак волевого характера: и впрямь будущий генерал! Серьезно заметил: - Академия - это путь к военной науке, а вы…
        Тина порозовела, - в последнее время с ней это происходило часто. И все же преодолела себя, тихо проговорив:
        - Я рада за тебя, Саша. Филя - наша будущая театральная знаменитость, ты - генерал, а я только печатать умею…
        - А кто у нас вяжет, варит, шьет? - вступился за нее отец. - Ты наша труженица!
        - Братцы! Народы! А ведь в академии наверняка нужны машинистки. Валюшка, я тебя устрою - вот увидишь! - Саша поднял бокал с шампанским и запел:
        Все выше, и выше, и выше
        Стремим мы полет наших птиц,
        И в каждом пропеллере дышит
        Спокойствие наших границ!
        - Братцы, люди-человеки, что я вам скажу-у! - голос его зазвучал по-другому: - Позавчера у нас была встреча… знаете с кем? С Байдуковым, великим летчиком. Мы спросили его, видел ли он Сталина? Мы-то его только на демонстрации, издали, да на портретах. И знаете, что ответил Байдуков? Он сказал: «Мы встречались много раз. Сталин здорово разбирается в моторах, фюзеляжах и прочем и задает вопрос всегда по самой слабой части самолета. У него потрясающая интуиция… Вообще, Сталин - голова!» Так и сказал. Давайте выпьем за него!
        - За Байдукова или за Сталина? - подмигнула хозяйка.
        Саша залпом выпил бокал и, распираемый радостью, выскочив из-за стола, уцепился за притолоку и подтянулся несколько раз.
        - Сашка, ты как Тарзан. Тогда уж лучше по деревьям лазай, - урезонил его Филя и добавил: - Мы с ним «Тарзана» смотрели.
        - Вся Москва по нему с ума сходит! - подхватил Саша. - Мужчины зарабатывают комплекс неполноценности, а женщины ищут кого-нибудь похожего на Тарзана. Целый фольклор появился.
        - Почитаете? - полюбопытствовала Вероника Георгиевна.
        - А критиковать не будете? Тогда - пожалуйста:
        Да, жили мы, мужчины, но вскоре на экран
        На горе и кручину был выпущен «Тарзан».
        И гибнут все пижоны, они идут на дно,
        Все жены и девицы твердят теперь одно:
        «Ах, в Африку хочу я, мне жизнь постыла тут,
        Здесь девушек не ценят, здесь жен не берегут!
        Другое дело в джунглях, средь диких обезьян,
        Жизнь, полную довольства, доставит мне Тарзан…
        Не нужен нам панбархат, капрон и креп-сатен,
        Пусть буду я одета, как маленькая Джен.
        За хижину Тарзана, за диких негров джаз
        Я б отдала квартиру, где телефон и газ…»
        - У этих стихов есть конец или нет? - скривилась Юля.
        Саша хмыкнул, щека его дернулась. Филя предложил:
        - А не пойти ли всем на берег? У нас там ивы не хуже, чем в тропиках, - и первым поднялся.
        Компания двинулась к обрывистому берегу. Юля шла рядом с Филей. Вероника Георгиевна опиралась на руку Саши, а Тина нарочно замедлила шаг. Она была явно не в своей тарелке, она бы вообще с удовольствием исчезла… Тут, к счастью, издалека до нее донесся голос почтальонши:
        - Валентина, тебе письмо!
        Она поспешила навстречу. Почтальонша вручила увесистый конверт. Не успела его открыть, как из-за плеча возник Саша и выхватил письмо. Тина бросила на него мрачный взгляд светлых глаз, брови, похожие на крылья ласточки, взлетели вверх.
        - Так, да, Ромадин? Приличные люди не читают чужих писем.
        - А я и не собираюсь читать, только взгляну, откуда… А-а, Калинин? - Он вернул ей письмо и помчался к обрыву.
        Через минуту над обрывом взметнулось его упругое, сжавшееся в комок тело, вцепившееся в толстую веревку, с узлом на конце и - вперед-назад, вперед-назад!.. Солнце то слепило глаза, то уходило в тень… Над широкой луговиной сгустилось черное облако птиц, вот оно взметнулось выше и опять рассыпалось…
        Саша завороженно смотрел, как «птичье облако» перетекало из одной формы в другую, уподобляясь то шару, то шлейфу. Чьей воле подчинено их движение? Вожак управляет стаей - или у них иные, неведомые законы? Может быть, и человеческие сообщества развиваются по схожим законам? Какие силы управляют нами? В школе говорили: классы. Нет, должно быть что-то еще… Птицы движутся в пространстве, а люди - во времени. А время? Существует само по себе, неподвижно, - или его двигают человеческие действия? Саша обводил взглядом горизонт, а в глазах блистали слезы: его захватывало величие мира, жизни, будущего, и будущее виделось долгим и светлым, как освещенное облако.
        За ним пристально наблюдала, любуясь, Вероника Георгиевна.
        А по дороге печально удалялась ее дочь, тоненькая девушка с толстой косой, держа в руке какой-то конверт. Кофточка с оборкой, юбка-клеш - все в ней славно, однако что-то в походке, облике дочери настораживало Веронику Георгиевну. Уж не влюбилась ли? И не в Сашу ли? Соседи, с детства вместе играли, потом он уехал в Харьков, вернулся, теперь поступил в военную академию, - его не узнать: возмужавший, смуглый, «победительный».
        Вероника Георгиевна сидела над обрывом, на покосившейся скамье под пронизанными солнцем деревьями, и неотрывно глядела на Сашу. На фиолетовом маркизетовом платье с желтыми цветами, на белой шляпе с низкой тульей, на веере и руках ее играли солнечные пятна - как на картинах Ренуара.
        Вверх - вниз, вверх - вниз… И на другую сторону обрыва.
        Мощная ветка, держась за которую летал Саша, вызвала в памяти образ: не так же ли и она, и Россия - вверх, вниз и все через обрывы?..
        Разноцветная радуга слепила глаза, и в свете ее возникли другие, юные полеты на качелях, украшенных лентами и цветами…
        …1913 год. Такой же яркий летний день. Такой же нестерпимой синевы купол неба - словно китайская фарфоровая ваза, стоявшая когда-то на полу в их доме…
        Девочка Вероника в белом платьице и мальчик в серой курточке, с седой прядью в волосах, взлетали в небо. «Как тебя зовут?» - спрашивал он, и она кричала: «Ве-ро-ни-ка-а!» Его звали Никита (так он себя назвал).
        Потом появился жандарм, и над рекой, гораздо более широкой, чем эта, разнеслось: «Р-р-разойдись! Пароход идет!». 300-летие Романовых. Последний счастливый русский год, передышка между русско-японской и будущей мировой войной.
        Пароход пришвартовался к пристани в Калуге, и августейшее семейство ступило на берег. Толпа ликовала. Вероника не спускала глаз с императора, великих княжон и наследника. Они приблизились к детям, стоявшим впереди. Государь коснулся ее головы, плеча Никиты… Возгласы, ликованье, крики восторга.
        Подошла высокая дама в белом платье и шляпе, с корзинкой в руках и, ласково улыбаясь, что-то протянула каждому:
        - Пожалуйста, возьмите… в память об этом дне… Это мыло, душистое розовое мыло, а на обертке - видите? - портрет царевича Алексея, вашего сверстника.
        Между тем синеглазый подросток не спускал глаз с Вероники.
        - Завтра моленье… Вы поедете в Оптину пустынь? Мы с батюшкой собираемся.
        - Матушка тоже обещала меня взять, - радостно выпалила она.
        А вечером того дня кривыми буквами она написала письмо в Париж, тете. «У царевича чарующая улыбка, он прыгал на одной ножке, но императрица его остановила… Мысленно я перекрестила будущего нашего государя, - он еще маленький, но ведь все впереди: пусть Бог пошлет ему безмятежное царствование! Как радовалась толпа! Какой незабываемый день!..»
        «Но - где оно, „безмятежное царствование“? - думала Вероника Георгиевна, щурясь на солнце. - На демонстрациях народ сегодня ликует, видя Сталина, однако - нет безмятежности».
        Воскресным днем они отправились тогда в Оптину пустынь. Какие благодатные места, какая тишина, в скитах умиротворение, в храмах - молитвенный воздух… Стояли в церкви рядом: мальчик с голубыми глазами, с седой прядью в волосах, и она в синем платьице с белым воротником. Вместе с Никитой молились Богу…
        В скрещенье солнечных лучей перед Вероникой Георгиевной проплывали картины далекого прошлого.
        Когда-то ее мать чтила Кальвина, в Париже слыла ярой гугеноткой, однако полюбила русского генерала, приняла православие и отвергла Кальвина. Переменчива жизнь, как эти растущие деревья, травы, как вся природа…
        Летом они жили в Тверской губернии, там было имение отца, совсем близко от Слепнева - усадьбы Гумилёвых. Ах, какие там были усадьбы!
        Вот дом, старинный и некрашеный,
        В нем словно плавает туман.
        В нем залы гулкие украшены
        Изображением пейзан…
        Но ударила революция - и… Подожгли дом генерала Левашова, а они с матерью еле выбрались из пожара. Маленькая Ника запомнила ту ночь. Став взрослой, она связала тот пожар с благородными делами отца - ведь он построил аптеку, школу для крестьянских ребятишек - и навсегда обрела отвращение к толпе и политике, а в глубине души осталась монархисткой.
        …Женщина в белой шляпе сидела возле реки Москвы, а сквозь нее как бы текла река Времени. Того времени, когда над землей «реял какой-то таинственный свет, какое-то легкое пламя, которому имени нет». И тот синеглазый мальчик с седой прядью в волосах…
        Солнце близилось к закату. Лиловые, оранжевые облака громоздились на горизонте… Отчего далекое так живо, а вчерашний день скоро меркнет? Память своевольна: затуманивает одно и просветляет другое. Сегодня белым кажется то, что некогда казалось черным, - и наоборот.
        Та далекая любовь (единственная!), сколько принесла она страданий! Теперь же встает лишь розовый свет… Снова встретить его - мальчика, юношу, старика? Не дай Бог! Отчаянный, своевольный, мятущийся правдолюбец, Никита и в ЧК говорил только то, что думал, и она тогда еще поняла: с ним не обрести покоя.
        - О нет, только не это! - вслух проговорила мадам, вставая со скамьи и помахивая веером. - Не хочу, не хочу, не хочу!
        Чужая воля - и своя

1
        Какая нелепая история с тем парнем из Калинина! Знакомство в поликлинике, - Валя ходила на перевязку (на ноге вскочил фурункул), и он дважды занимал за ней очередь. Конечно, необычный, видный из себя, но, кажется, завела она знакомство только затем, чтобы «излечиться от Саши». Во всем облике случайного знакомого сквозило что-то благородное, однако ногти срезаны до кожи. Он слегка заикался, но болтал без умолку. Дважды они уже гуляли по Москве.
        - Москву я терпеть не могу… - говорил Виктор Райнер. - Раньше жил в Средней Азии, город Каркалы, или Черная дыра. Потом - на севере. Так что прошел огонь, воду и… только медных труб не было, но будут, будут!
        До всего ему было дело. Он и в поликлинике следил за очередью. А пересекая двор, остановился и замер, увидав мужика с канистрой, который, видимо, собирался переливать бензин в ведро. И закричал так, что спутница его отпрянула:
        - Ты что, с ума сошел? Что ты делаешь?
        Тот уже ливанул из канистры - и вспыхнуло пламя, которое вмиг охватило куртку, руки рабочего. Виктор схватил кусок брезента, стал бить им и загасил пламя на незадачливом мужике. Потушил огонь и опять заорал:
        - Ты о чем думал, когда лил бензин в мазут?!
        Мужик молча ухмылялся, похоже, ничуть не раздосадованный случившимся.
        - А думать-то… этто… надо, голова садовая! Мог бы и сгореть!
        Еще потоптавшись на горящей траве, Виктор вернулся к Вале и прочел целую лекцию о человеческой глупости, русском «авось» и технике безопасности. Он словно задался целью тогда, при первой же их прогулке, открыть ей глаза на темные стороны жизни.
        - Вы ходите с открытыми глазами, - пророчествовал, - но ничего не видите. До вас… этто… доносятся слова и звуки, но вы их не слышите…
        - Я, может, не хочу слышать!
        Потом они оказались возле гостиницы «Москва», он кивнул на какую-то девицу, шепнув:
        - Знаете, кто такая? Нет?.. Проститутка!
        - Какие в Москве проститутки? - возмутилась она. - Вы что?
        - На спор! Вы сейчас медленно пойдете вдоль гостиницы, а я буду сзади. Вот. Заметим, через две - пять минут к вам подойдет «клиент».
        Новый знакомый говорил с таким напором, что она не могла противиться и медленно зашагала вдоль гостиницы. И что же? Действительно, через несколько минут приблизился какой-то коротышка в очках и зашептал: «Вы не заняты?». У Вали перехватило дыхание, ее затопило отвращение, чуть не стошнило, в глазах вспыхнул испуг, но - рядом уже стоял Виктор и, торжествуя, окрысился на коротышку:
        - Вы почему пристаете к моей жене?! А ну-ка!..
        - Зачем? Зачем вы это устроили? К чему? - Валя чуть не плакала. - Я не хочу этого знать! Такое гадкое чувство, будто этот тип…
        А он продолжал «лекцию» об идеализме, розовых очках и правде жизни. Когда прощались, попросил телефон, адрес, - она дала лишь адрес дачи (туда-то и пришло первое письмо). Непривычно и странно в нем соединились резкость, требовательность, желание все переделать - с любезностью, галантностью. Поразил напор, прозвучавший в первом же письме.
        «Дорогая Валечка! - писал Виктор. - Надеюсь, вы позволите называть вас так?.. Все, что я сейчас вижу, чем живу, стало иным с того дня, как я узнал вас. Я стал таким, каким был в самом начале жизни, когда был юн и ни о чем не ведал. С тех пор прошло немало лет, но они были насыщены новым знанием, и не лучшим. Мне хотелось бы обо всем этом рассказать вам, но вижу: рано, вы не поймете меня. Я пишу вам уже второе письмо, в первом рассказал всю свою жизнь, но - не отправил. Знайте: мы с вами до этой встречи жили совершенно по-разному. Я не просто на несколько лет старше вас, я старше на целую жизнь. Препятствие ли это? Конечно! Но мне кажется, что при одном непременном условии все препятствия могут быть сметены.
        Со мной случилось то, в чем я всегда был уверен. Долгое время во мне собиралось, скапливалось внутри нечто хорошее, и теперь оно переполняет меня! Это вы, это вы! Как часто я вспоминаю наши посиделки в больнице, беседы в очереди, потом прогулки, такие значительные и важные…»
        С первого раза - и объяснение в любви? Письмо полно намеков, но на что? О чем он говорит, о какой особенной его жизни? Что у него за тайны?
        Написано грамотно, красиво. В устной речи он менее изобретателен, к тому же заикается. Отвечать - не отвечать? Она написала о последней прочитанной книге, о погоде и, конечно, не обошлась без рассуждений о разнице взглядов.

2
        Унылая каморка, где Тина целыми днями печатает на машинке. Старенький «Ремингтон». С утра до вечера скучные бумаги, цифры, схемы, отчеты. А за окном - слякоть, а за окном - осень… В шесть часов вешай номерок в проходной и медленно направляйся к трамваю. Дорогой в голове ворочаются мысли, тяжелые, как камни.
        Саша обещал ее устроить на работу в академию, прошло два месяца, но ни звука, значит, забыл… Говорят: юность - самая лучшая пора в жизни человека. Ничего подобного! Грызет тоска, недовольство собой, эта осень, эта машинка, номерок в проходной - разве мало причин для пессимизма? На днях мельком видела Сашу, входящего в подъезд с какой-то девушкой.
        Тина не смотрит на встречных, глядит внутрь себя и - не находит ничего хорошего.
        В младших классах ее ругали за то, что не поднимает руку, в старших - что молчит на комсомольских собраниях. Застенчивость и стеснительность не давали жить легко, свободно, своей волей. Стеснялась даже передавать в автобусе деньги за билет. Но человек устроен так, что всегда может найти спасение. Филипп выбрал себе грубоватый способ защиты от капризной матери, а Валя стала просто молчаливой пай-девочкой. Она любит свою мать, восхищается ею, но почему-то еще сильнее чувствует при ней свои комплексы. Хотела бы быть веселой пушкинской Ольгой, но - увы! - в ней сидит мрачновато-романтичная Татьяна.
        Уже почти двадцать лет, а еще ни с кем не целовалась. Зато по ночам в фантазиях уносится далеко за дозволенные рамки, замирая, читает Мопассана. Тайно пишет стихи, часто вспоминает детство, когда они с Сашей ходили в детский сад. Однажды Саша сорвал цветок - это были флоксы, - набрал полную горсть лепестков и высыпал ей на голову. То прохладное прикосновение она чувствовала до сих пор. А тот позорный день, когда мамочка надела на нее белое платье, белые трусики, Тина побежала Саше навстречу и шлепнулась прямо в грязь…
        Возвращалась она домой в мрачно-хмуром настроении, вспоминала сон.
        …Холодная черная вода, раскрошенные водянистые льдины, за ними - торосы, а там и настоящие айсберги. Она барахтается, расталкивает ледяное крошево, впереди - никакого спасения. Тело цепенеет, ужас охватывает все существо - неужели конец? С усилием переворачивается на другой бок - и вдруг открывается синяя, синяя вода, на небе - солнце, льдины растаяли, айсберги исчезли - и она плывет к видимому уже берегу. Плывет легко, выпрыгивая из воды, почти взлетая…
        А утром по лестнице на Басманной загрохотало: это Саша летел с пятого этажа. Каждый день слышала она сперва грохот его ботинок, потом хлопанье двери - как выстрел внизу, и - тишина… Она еще обычно лежала-дремала несколько минут, непонятно о чем размышляя, и тоже поднималась. В то утро растаявшие льды и голубая вода прибавили чуточку оптимизма.
        Удивительно: именно вечером того дня к ним постучал Саша.
        - Тинка-Валентинка! - крикнул с порога. - Наконец-то в РИО освободилось место! Готовься. Завтра в семнадцать ноль-ноль жду тебя в академии возле 612-й комнаты. Заполнишь анкету.
        - Какую анкету? Какое РИО?
        - Эх ты, валенок! Вот какую! - сунул ей лист. - В редакционно-издательский отдел! - и выскочил на лестницу.
        Саша исчез, а Тина еще сидела как оглушенная. Значит, завтра. В пять часов? Одевалась с особенным тщанием - юбка солнце-клеш бордового цвета, белая кофточка с рукавом-фонариком, сверху мамин платок - и отправилась к академии.
        Серое здание основательной постройки по утрам вздрагивало и содрогалось - слушатели академии по каменным ступеням устремлялись наверх.
        К пяти часам, когда появилась Валя, коридоры уже опустели, и ей не сразу удалось найти 612-ю комнату. Саши не было. Ее хмуро встретил подполковник с рябым лицом. Молча взял анкету, строго заметил:
        - Придете завтра, в это же время.
        Спускаясь вниз, на лестнице у окна натолкнулась на Сашу.
        - Я ждал тебя. Покурим? - пошутил. - Ну что?
        - Все отдала. А начальник такой… сердитый. Взял - и все.
        - Ничего! Такой порядок. А ты испугалась?
        - Нет, но…
        - Что на того сердиться, кто нас боится? А он всего боится, я знаю его! - Саша хвастливо процедил это сквозь зажатую в зубах папиросу и засмеялся. Она тоже.
        Удивительно: между ними начался весело-влюбленный разговор, какой бывает только у молодых, вернее, юных людей, еще не сказавших никаких главных слов, но уже плывущих по волнам любви. Он рассказывал, как потешаются над ними, молодыми первокурсниками, «служаки», побывавшие в отдаленных уголках страны.
        - Знаешь, как они нас называют? «Огурчиками», «мальцами», «птенчиками», а эти «птенчики» побольше их знают… Похож я на «птенчика»?
        Тина смеялась от каждого пустячного слова, и смех ее отдавался в казенных гулких стенах академии. Оба шутили, глядя друг на друга блестящими глазами, и напоминали почки на деревьях, которые уже набухли, вот-вот раскроются, но опасаются: вдруг ударят морозы?..
        - А какую мы стенгазету выпускаем! Стихи там печатаем.
        - Чьи? Уж не твои ли?
        - И мои, конечно! Про одного слушателя: «Мне все в нем нравится, улыбочка и смех, и то, что он всегда лирически настроен, но только у него есть малый „грех“ - вокруг него девицы вьются роем».
        - Гениально! Уж не про тебя ли?
        - Что ты, как можно? Я же паинька.
        - А они?
        - Они? У них - нервная система. Очень нервная система.
        Брови ее взлетели вверх, и она опять засмеялась.
        - Смех без причины - признак чего? Ду-ра-чи-ны?
        Тина не знала, что смех без причины - еще и признак влюбленности: девушки любят шутки, и Саша это хорошо усвоил.
        Он стоял перед ней, опершись на перила, - в аккуратной зеленой гимнастерке, начищенных до блеска сапогах, широкий ремень на тонкой талии, веселое, чисто выбритое лицо - весь дышал здоровьем и радостью. Невольно приходила на ум песня Изабеллы Юрьевой «Сашка-сорванец, голубоглазый удалец… вообще чудесный славный парень…» Правильно прозвали его в группе «старики» - романтик, настоящий романтик!
        - Идем в клуб, - вдруг сразу меняясь, предложил он и взял ее за локоть. Смех замер на ее губах, а прикосновение руки обожгло. - Там есть новинка - ма-а-аленький телевизор… И может, будет кто-то из РИО - я тебя познакомлю.
        В клубной комнате было полутемно, по телевизору показывали фильм «В шесть часов вечера после войны». Саша шепнул:
        - Вот они, как раз тут, Галка и Ляля из РИО, - и громко: - Девчата, я привел вам будущую машинистку, прошу любить и жаловать - Валя Левашова.
        Девушки привстали, но тут с экрана артист Самойлов запел: «Артиллеристы, Сталин дал приказ», - и все подхватили песню.
        В комнату вошла какая-то женщина, бесцеремонно включила свет и громогласно спросила:
        - Кто будет участвовать в художественной самодеятельности?
        Двое молодых мужчин в зелено-серых мундирах с серебристыми погонами встали, поклонились, назвавшись: «Милан Мойжишек, Чехословакия… Йозеф… Венгрия». - «Ага, слушатели иностранного факультета», - догадалась Валя.
        Их опять бесцеремонно перебила завклубом:
        - Как будете выступать? Читать, танцевать, петь?
        Переглянувшись с девушками, молодые люди выразили желание танцевать - венгерку и чешскую польку.
        - А вас, Ромадин, куда записать?
        Саша прищурился, почесал затылок:
        - Если учесть, что мне медведь на ухо наступил… но… что я люблю петь, то… могу в общий хор!
        - Ну, хор - это всем обязательно, - бросила женщина и удалилась.
        Наступил подходящий момент рассмотреть девушек. У Ляли были вздернутый носик, оттопыренная губка, по вискам вились белокурые локоны. У Гали - широко посаженные карие глаза, аккуратные бровки и копна каштановых волос. Валя вспомнила вчерашний сон, голубые воды и подумала: как славно все складывается! Но именно в эту минуту Саша взглянул на часы, вскочил и со словами: «Извините, я чертовски опаздываю!» - побежал.
        Это было для Тины - как ледышка из сна. Она стояла в растерянности, не зная что делать, как быть. Никто не обращал на нее внимания. Куда он? По вызову начальства? К Юле? Но бросить ее одну? Обескураженная, раздосадованная, она постояла в темноте и как можно незаметнее постаралась выскользнуть из комнаты. В конце коридора горела лампочка, она устремилась к той лампочке и оказалась на лестнице. Побежала стремглав - и на повороте чуть не врезалась в огромный бюст Ленина.
        Дома навстречу выплыла мама с сердитым лицом: «Ты почему ушла, не предупредив?». Боже мой, думала Тина, когда же я стану ни от кого не зависимой и, как говорит мама, всем приятной? Саша бежит от нее и совершенно выбивает из колеи…
        Понятливый - и упрямый. Югославское дело

1
        Лампочки в аудитории горели слабо, малый свет освещал лишь первые ряды. Филипп сидел в первом ряду и старательно записывал лекцию. Взлохмаченный, в очках, он склонился над тетрадью и напоминал колдуна - казалось, он не лекцию записывает, а делает алхимические вычисления. Лектор, сухопарый и длиннорукий, такой же странный, как Филя, бегал вокруг кафедры, волосы развевались, образуя что-то вроде нимба. Древнегреческие гекзаметры звучали у него торжественно и высокопарно:
        Никто никогда не узнает, что боги готовят смертным,
        Никто никогда не узнает, откуда приходит горе…
        Эрос пронзает сердце…
        Но доброты не ценит надменная Медея…
        В аудитории шумно. Но два человека - профессор и Филя - не замечают шума: они поглощены Древней Грецией. Филипп представлял себе жестокую Медею, умертвившую своих сыновей, и сердце его пылало негодованием. Впрочем, по лицу его никто бы об этом не догадался, под толстыми очками не заметил бы повлажневших глаз. Мысль его от Медеи перенеслась к матери, и он повторял: «Никто никогда не узнает того, что тогда увидел…» А увидел он свою мать однажды в объятьях чужого мужчины. Филя сидел за шкафом, а они целовались. Нередко вечерами мать надевала свое знаменитое, японского шелка, лиловое платье, желтую шляпу с пером, говорила про какой-нибудь концерт - и уходила. Медея! Филя мрачно сопел носом.
        Лекция закончилась к обеду, и Филя сразу побежал домой. Он рассчитывал сегодня еще попасть в академию - туда теперь ходила его сестра, да и Сашка звал на вечер, - приближалось 7 ноября. Но Филю гораздо больше привлекало то, что по телевизору в тот день должны показать греческую трагедию: приехала греческая актриса.
        Осторожно, своим ключом открыв дверь, - только бы не услыхала мать! - неслышно вымыл руки, пробрался на кухню и, аккуратно положив очки на фланелевую тряпочку, принялся есть. Тихо отобедал, вычистил зубы, и тут - ах ты! - вышла из своей комнаты Вероника Георгиевна.
        - Ты пришел? - раздался томный голос. - Что же не являешься?
        - Почему я должен являться?
        - Ну ладно… Как дела в институте?
        - Ничего, как обычно, - буркнул он.
        - Что проходите по литературе?
        - Начали Еврипида. Читает профессор Мамонтов.
        - Кто? Ма-амонтов? - протянула она.
        - Я же сказал - Мамонтов!
        - Что ты кричишь?.. Мамонтов. О-о! Когда-то он работал в нашем институте и всегда находил повод заглянуть в мою комнату, можно сказать, был моим поклонником.
        - Послушать тебя, так все были твоими поклонниками.
        - Не все, но многие.
        - Я пошел.
        - Что значит «пошел»? Мне надо, чтобы ты вынес мусор, снял штору.
        - Не могу, - Филя уже надевал куртку.
        - Безобразие!
        - Могу я делать, что хочу?
        - Грубиян! - махнула рукой мадам и, вздохнув, царственной походкой отправилась к себе.
        Филя спешил в клуб к телевизору. Придя, услыхал, как диктор объявил, что в программе произошла замена: вместо греческой трагедии - пьеса Сурова «Московский характер». Он взъерошил волосы и с досадой покинул комнату.
        Между тем народ в клубе уже готовился к представлению. Офицеры, военные превратились на этот вечер в гражданских и напоминали манекенов из ЦУМа: негнущиеся пиджаки, нелепые галстуки, деревянные движения. Забившись в дальний угол актового зала, Филя внимательно ощупывал их глазами. На голове его топорщился хохолок, нижняя челюсть в нетерпении двигалась, - он напоминал носорога, готового устремиться вперед.
        Впрочем, скоро выражение любопытства сменилось скукой, тогда он открыл книгу и стал повторять: «Никто никогда не узнает, что боги готовят смертным. Никто никогда не узнает, откуда приходит горе…»
        Из-за красного занавеса доносились звуки настраиваемых инструментов, мужские голоса, женский смех. Наконец, тяжело пополз красный бархатный занавес с желтыми кистями, и предстал «иконостас» зеленоватых мундиров с блестящими «эполетами» и значками. Объявили ораторию - и понеслись величавые и торжественные звуки.
        Как он не любил эти пафосные оратории! Оратория - от слова «орать»? Но - странно - под эту музыку в воображении всплыл Олимп, древние песнопения в честь Зевса. А может быть, это голоса циклопов из древнегреческого мифа? Или даже из Титаномахии? В лице его теперь появилось что-то от сфинкса: чтобы не поддаваться чужой воле - музыке, Филя ушел в себя.
        В первом ряду, в самом центре хора стоял Саша. Неужели и он участвует в этом устрашающем наступлении басов и баритонов? Занавес зашуршал, хор исчез - и на фоне красного бархата появился молоденький лейтенант. Он читал стихотворение Маршака про снеговые просторы, про недвижных часовых Мавзолея, про посыльного, который направлялся в Кремль:
        А он спешит, промчавшийся сквозь дали,
        К вождю народов прямо на прием,
        Ему заданье даст товарищ Сталин,
        И он пойдет намеченным путем.
        Филя опять заскучал. Но тут на сцену выпорхнули две пышные короткие юбки колоколом, венки и ленты, красные сапожки. Да это ж те девушки, которых он видел в клубной комнате!
        Однако… к четырем красным сапожкам вдруг присоединились четверо черных сапог: два молодца в лихо заломленных каракулевых шапках и вышитых жилетках. «Танцуй, танцуй, выкруца, выкруца…» Какие, однако, они выделывают коленца! А-а, догадался Филя, это ж тот самый Йозеф, или Ежи, венгр, а второй - чех по имени, кажется, Милан! Красавицы - какая лучше? Ляля с белокурыми локонами - или шатенка Галя? Он непременно сегодня какую-нибудь из них пригласит на танец…
        В отличие от сестры, Филя не был застенчив и робок, и как только объявили танцы, направился к красоткам, окруженным офицерами-иностранцами. Смело взял за руку Лялю. Она взглянула на него и, как бы сама удивляясь, положила руку на плечо. Танцор Филя был никудышный, наступал ей на ноги, но продолжал вертеть партнершу в фокстроте. Она смеялась: «Хорошо, что не на обе сразу… Если бы вы были моим мужем, я бы научила вас танцевать».
        В ответ он возьми и скажи:
        - А что? Я согласен.
        Снова раздался серебристый смех, она обернулась, ища кого-то глазами. Филя понял: того венгра, Йозефа. Задетый этим, остановился посреди танца и покинул Лялю.
        Забившись в угол, еще некоторое время смотрел на зал. Кто это так шикарно танцует? Идет по широкому кругу. С кем? Да с его собственной сестрой - Сашка! И как танцуют! Филипп надулся и двинулся к выходу. Выходя, он чувствовал, как за спиной плавает зал, людный зал качался под звуки «Амурских волн», а в глубине его существа что-то тоскливо сжималось. Вот и действовал он по своей воле, никого не слушал, но - почему такое дурное настроение?..
        А сестра его тем временем продолжала кружиться и не переставала по-дурацки улыбаться: никогда Филипп не видел ее такой.
        Казалось, это круженье не прекращалось и тогда, когда Тина с Сашей возвращались домой. Шагали по Садовому кольцу. Он шутил, читал стихи, раскланиваясь и взмахивая руками. Она как бы витала над землей, а может быть, плавала в синей воде сновидений. И все было опять как тогда, на лестнице, и она уже забыла, что потом его снова видела с Юлей…
        В подъезде дома на Басманной у почтового ящика остановились. Он держал ее руки, глядел на ее губы и вдруг медленно приблизил свое лицо к ее лицу. Но тут - и почему с ней такое всегда случается! - уперся в почтовый ящик, и под ноги упал конверт. Поднеся его к глазам, Саша насмешливо заметил:
        - Это вам, дорогая… товарищ Левашова. Да, да… и опять от всесоюзного старосты Калинина. Пожалуйте, мадемуазель, вручаю! Только что бы все это значило? - последние слова он крикнул, уже взбежав на несколько ступенек. - Пока!
        - Пока, - прошептала она упавшим голосом.

2
        Почти месяц Валентина не встречала Сашу ни в академии, ни дома, а он не искал ее. Зато опять пришло письмо из Калинина.
        «Дорогая Валя, вы пишете, что наши взгляды разнятся, не похожи, однако я с вами не соглашаюсь. Просто дело в том, что я старше вас… Я кое-что узнал от своего дяди, который не верил, что в России можно построить коммунизм, потому я давно выбросил розовые очки, вы же их носите, и, надо сказать, они вам очень идут. Так что носите на здоровье!.. Вы холодны, умны. Зато я со свойственной мне страстью (как уверяете вы) сейчас увлекся Древним Египтом. Будущий конструктор, механизатор - и Египет? - удивитесь вы. Что делать? Мир, жизнь - сплошная загадка, как и Египет… Условия моей жизни, Валечка, были таковы, что я не расходовал все хорошее, а накапливал внутри, чтобы отдать одному-единственному человеку. Вам не нравится мое объяснение? Оно пугает вас, я знаю. Но что делать? Такой мой „ндрав“. Если приходит ко мне чувство, то я весь в его власти. С вашей стороны, милая идеалистка, конечно, все иначе. И все же… Смотрите в себя, в меня, я ни на чем не настаиваю, не тороплю, но надежды не теряю…
        Я жалею, что кончились наши сидения в поликлинике, - с каким бы удовольствием я получил ранение, чтобы опять вернуться туда! И все же, скажите: когда и где мы увидимся? Прикажите! У вас дома, в театре, в консерватории? Жду!»
        …Они встретились у консерваторских колонн, перед концертом Гилельса. Было прохладно - стоял сентябрь, но Виктор явился в легкой куртке, скомбинированной из двух тканей, в заношенных брюках. Однако слушал музыку Брамса как загипнотизированный, пожирая глазами Гилельса, его сутулую фигуру, рыжую копну волос, могучие плечи. Из-под толстых пальцев пианиста вырывались мощные, страстные звуки.
        Потом долго молчал, пораженный - видимо, это было первое его посещение консерватории. А Валя рассказывала о Николае Рубинштейне и Чайковском, их дружбе-вражде, считала, что консерватории неправильно дано имя Чайковского - ведь создавал-то ее Рубинштейн.
        На обратном пути этот дуралей Виктор опять заговорил о любви.
        - Знаете, кто была первая женщина, которую я полюбил? Музыкантша, и на пятнадцать лет старше меня! У нее была чудная серебристая седина и… такая же умная головка, как у вас. А что вы скажете о первой любви?
        - Я? - смутилась Валя. - По-моему, первая любовь должна быть единственной.
        Он рассмеялся:
        - Вы идеалистка! Во всем.
        - Что тут плохого?
        - Ничего, ничего! Вы просто ангел, которого я недостоин.
        Снова вспомнил Азию и перешел на «ты»:
        - Представь себе: там все кишит микробами, инфекциями, а спасаются азиаты перцем и луком! Черные мухи стаями, облаками вьются у шашлычных! Лезут в глаза, в нос. Однажды они так меня довели, что я крикнул: «Господи, возьми мою жизнь - только избавь всех от мух!».
        Валя от души расхохоталась, подумав: «Смешной и ненормальный? А все же любопытный тип мне попался», и заметила:
        - Да вы какой-то Дон Кихот!.. А с кем вы там живете, в Калинине?
        Вместо того чтобы просто ответить, он начал какое-то полусказочное повествование:
        - Представь себе воронью слободку. Избушка на курьих ножках, и в ней обитают… Баба-Яга, Кощей Бессмертный и девица-некрасавица. Представила? Теперь прислушайся, какие там звуки… Прислушалась? Стук, скрежет, визг и ор, причем кто кого перекричит. Вот такая семейка. Нет, не у меня, конечно, я снимаю комнату в этом сумасшедшем доме. Я бы сбежал оттуда, но - интересно иметь дело с Кощеем Бессмертным… Это такой изобретатель! - у него есть чему поучиться. А мне с конструкторскими мозгами только это и нужно. Он что-то колдует, что-то с чем-то смешивает - склянки, банки, весы, безмены, пробирки… Изобретает какой-то эликсир жизни, но из чего - не говорит.
        А знаешь, что было с ним в молодые годы! Жил у самой Хозяйки Медной горы, на Урале. Как начнет рассказывать - только уши подставляй! Служил у татар, а те не имели права рыть золото и заставляли это делать русских. И он стал золотоискателем. А чтоб не сбежали русские с золотишком, каким-то образом делали им на теле ямки татарскими пулями. Когда возвращались искатели не с пустыми руками, начинался пир! Беднякам ставили самовары водки, добытчики шастали по рынкам и стреляли куда придется - в кувшины с молоком, с медом… Золото татары сдавали в торгсин - и товары в руки. Один раз на базаре хозяина моего так отлупили, что еле выжил. Но тут оказалась возле него волшебница (учительница она была), напоила несчастного мочой беременной женщины - и он воскрес! С тех пор колдует. Я сижу у него часами, гляжу, спрашиваю, а он мне: «Ты, Витек, у меня как будильник. Что спросишь - то проясняется во мне, сомнения сваливаются с плеч!»
        - Однако, - продолжал Виктор, - если бы не Баба-Яга… Она держится за своего Кощея только из-за золота - видать, немало его там… Ну и дочка у них - не дай бог! Язык - что топор, сама из себя видная, однако ее бы только к гостинице «Москва»…
        Слушала Валентина рассеянно, вспоминала тот так чудно начавшийся вечер с Сашей и так нелепо кончившийся из-за того же Виктора. Если бы не почтовый ящик…
        С тех пор Саша ни разу не заходил ни в РИО, ни домой. А может быть, стоит пригласить этого Дон Кихота к себе? И Сашу. Мама говорила, что мужчин надо сталкивать лбами, чтобы они умнели. Скоро Новый год, вот и повод…
        На следующий день под вечер зашла к матери. Горела настольная лампа. Мать, сидя за столиком, что-то рассматривала. Освещены пышные волосы, собранные в пучок, глаза мерцают, плечи обнимает шелковая шаль времен Анастасии Вяльцевой. Красивая дама с богатым прошлым смотрит на песочные часы. Пересыплется песок - она перевернет и снова вперит взор.
        - Я хочу с тобой поговорить, мамочка…
        - Тина? Иди, садись.
        Взгляд упал на то, что лежало на коленях у матери. Это была шкатулка.
        - Какая красивая! - не удержалась Тина. - Почему ты никогда не показывала? Что это за буквы? Нерусские… Откуда она у тебя?
        - Из другой жизни… Это было давно, еще до революции. Таких шкатулок всего две.
        - С ней что-то связано? История? Может быть, твоя первая любовь?
        - О-о-о, дочура, ты бываешь порой догадлива. Да, моя милая, тут отпечатки любви.
        - Расскажи!
        - В другой раз, - выходя из задумчивости, отвечала Вероника Георгиевна. - Ну, будет! Говори, что у тебя стряслось.
        - Стряслось? Да нет, просто я хотела спросить. Скоро Новый год, а у меня появился новый знакомый.
        - Поклонник? - оживилась мать.
        - Не знаю. Может быть, пригласить его? Ты не будешь против?.. - она взглянула на шкатулку: - Что тут инкрустировано?
        - Je reviendrai - по-французски.
        - Что это значит?
        - «Я вернусь!» - вот что это значит. - Вероника Георгиевна поглаживала шкатулку, любуясь зеленоватыми, желтоватыми, ореховыми вкраплениями на палисандровом дереве. Рассеянно сказала: - Приглашай кого хочешь, только не тридцать первого, конечно. Посмотрю, что у тебя за поклонник. Ты у меня девочка доверчивая, - она обняла Валю. - Нескладеха-неумеха в женских делах…
        Протянув руку, она перевернула песочные часы, шкатулку спрятала в ящик и заперла. Валя поняла: разговор окончен. Поцеловала мать и удалилась.
        Вернувшись к себе, открыла учебник истории (по совету Саши она поступила на вечерний в полиграфический институт), но еще целый час предавалась размышлениям и не перевернула ни одной страницы. Что будет, если они встретятся, Виктор и Саша?.. Она сошьет себе юбку-клеш, наденет синюю кофточку, - и держись, Саша!
        Была не только сшита новая юбка - украшена елка, повешен транспарант со словами: «С Новым, счастливым 1952 годом!». Вокруг елки насыпана мелко нарезанная серебристая фольга.
        Все готово! Главное - прекрасное, какое-то шальное настроение.
        Но - в последний день уходящего года пришло письмо из Калинина, и не от Виктора: почерк был незнакомый. Суровые брови поползли вверх. Вскрыв конверт, Валентина обнаружила четвертушку тетрадного листа с корявыми буквами: «Я - хозяйка дома, в котором живет ваш знакомый. Предупреждаю: он не тот, за кого себя выдает».
        Словно кто высыпал перец на сладкое блюдо…

3
        Настроение после письма неведомой хозяйки испортилось, но изменить что-либо было уже поздно: завтра первое января. Приглашены Галя с Миланом, Ляля с Ежи, Саша с матерью. Страны народной демократии сближались, там, кажется, тоже побеждал социализм, и число слушателей военной академии росло. Фили не будет - в последнее время у него новое увлечение: музеи, пропадает там целыми днями.
        Виктор Райнер явился, конечно, первым. Мать сразу оценила рост, стать, белокурые волосы гостя и одарила его одной из самых очаровательных улыбок.
        Круглолицый, со светлыми девичьими глазами, Петр Васильевич тоже встретил гостя приветливо, усадил на кожаный диван, и меж ними завязался оживленный разговор на технические темы. До Вали доносился напористый молодой баритон:
        - Я всегда любил природу, и так же точно технику, а как их соединить - не додумывался! И вот недавно сконструировал свеклоуборочный комбайн. Свекла - это же чудо природы! Громада листьев над землей, и сладкий конус, уходящий вниз…
        - Электрический привод будет? - спросил отец.
        - Написал насчет этого бумагу, послал куда надо, но от бюрократов, чиновников - ни звука!
        - Это у нас умеют, тянуть, не пущать, - поддакнул отец.
        Вскоре явились остальные гости, все, кроме Саши. Пришла только его мать… Но каков Виктор? Он с каждым находит общий язык, умеет завладеть вниманием, фигура его в клетчатой ковбойке возвышается то тут, то там.
        Милану поведал про чеха, который жил у них в Пржевальске, делал детишкам свистульки, фигурки из чинары. С Сашиной мамой Полиной Степановной заговорил про Среднюю Азию, и она оживилась:
        - В каких городах вы там жили?
        - В Ташкенте, Бухаре, Фрунзе…
        - Фрунзе тогда назывался Бишкек. Боже мой! - воскликнула она. - Да я ж чуть не два года болталась там после детского дома. Хотите, расскажу? Представьте: двадцатые годы, нас выпустили из детдома - что делать? Одна, посоветоваться не с кем, подруга зовет: «Поедем да поедем со мной». Отец ее там от голода спасался. Я и поехала. Единственное, что было у нас ценного, - это сепаратор, откуда он взялся, не помню, только дорогой мы думали: продадим его - будут деньги. Добрались до Саратова, там на рынке продали, вернее, обменяли сепаратор, а нам, - она заразительно рассмеялась, - всучили за него швейную машинку… без челнока, и обнаружили мы это уже в Бишкеке. Дом у отца моей Тоньки - хоромы царские. Ели - как никогда, молоко пили вволю… Потом отправились в Токмак, это такая глушь - жуть! Целую неделю пешком шли, да еще босиком! Я там пионерский отряд организовала, русскому языку учила, играм, песням!
        - К-к-как же вас замуж не умыкнули, казах какой или киргиз?
        Рассеянно слушая разговор, Тина ломала голову: что означают слова хозяйки? «Он не тот, за кого себя выдает». И снова прислушивалась к шагам на лестнице: не идет ли Саша?
        - Ой, и это было! - всплеснула руками Полина Степановна. - Один узбек пристал: иди да иди ко мне пятой женой. Это мне-то, самостоятельной детдомовке! Я возьми и скажи: «Возьми у меня швейную машинку за сто рублей. Замуж я за тебя не пойду - я комсомолка, а ты кто?». И, представьте, он говорит: вот тебе сто рублей, а в этот комсомол я тоже запишусь… Смеху было!.. Мы с Тонькой потом на те сто рублей чуть не три месяца жили… Только киргиз оказался упорный, как встретит - грозит: готовься, все равно тебя украду, опозорю, не будет тебе тут житья. Вот когда я испугалась так испугалась! Что, думаю, делать? Отчаянная я была, решила: уеду из этой Азии, но как? Посоветовали мне: езжай, говорят, в Бишпек, там есть хороший большой начальник, правда, немец, проси его…
        - Немец? - Виктор резко обернулся. - Как его фамилия, не помните?
        - Да как же не помнить, если он спас меня от того киргиза? Дал справку, что я отработала свое и могу уезжать. Райнер его фамилия.
        - Райнер? Так это же мой отец!
        - Вот здорово! Давайте ваши пять. - Сашина мама вскочила и пожала его руку.
        - А где он теперь? - некстати задала вопрос Валя.
        Гость медленно перевел на нее взгляд, но промолчал.
        Петр Васильевич стал разливать шампанское:
        - Нечасто встречаются нам те, кто выручил нас когда-то из беды. Может быть, выпьем по этому случаю?
        Милан и Ежи (так они его называли), похоже, только и ждали этой минуты, сразу стало шумно, кавалеры подхватили девушек и, не обращая внимания на отсутствие музыки, закружились посреди комнаты. Вероника Георгиевна, мерцая томными глазами, благосклонно смотрела на молодых.
        Милан воодушевился, на лице его заиграла обезоруживающая улыбка.
        - Русские есть? Есть. Венгр есть, чех тоже. Виктор, ты латыш? Немец? Азия тут тоже… Значит, Интернационал, дружба? Ура!
        - Отличный тост, - подхватила Полина Степановна. - Я - за!
        Маленькая, энергичная, она была женщиной легендарной. Сирота с ранних лет, росла в детском доме, мечтала стать летчицей, но из-за маленького роста ее не взяли в училище. Все же попала в армию, была на фронте, дослужилась до майора. В компаниях всех заражала энергией. От детдома, правда, у нее осталась дурная привычка называть друзей Нюрка, Верка, Колька, но получалось это не грубо, по-свойски.
        Йозеф не без труда подобрал русские слова:
        - В академии у нас… есть кореец, китаец, немец, болгар… Это есть хорошо… Но дружба имеет… и острый угол.
        - Вот именно! - сердито буркнул Виктор. - Когда-то мой отец, а он был юрист, насчет дружбы народов написал свои замечания. В тридцать шестом году. И послал в Кремль, так его за это сослали в дальние края.
        При этих словах Вероника Георгиевна насторожилась, встала и перебила гостя:
        - Тина, заведи патефон, поставь пластинку… - а Виктору дала знак следовать за ней.
        Валя поняла: сейчас будет внушение, мать не допускала разговоров о политике. И правда: спустя несколько минут Виктор, притихший, сел в уголке и стал рассматривать журналы. Хозяйка с очаровательной улыбкой взглянула на мужа:
        - Петр Васильевич, за кого мы еще не выпили, а? Сильная половина человечества!
        Муж в это время шептал соседке что-то о пролетарской косточке, о том, что они с соседкой, должно быть, произошли от одной обезьяны, о первой стране социализма, как сбросили буржуев. Но, услыхав голос супруги, тут же поднял бокал.
        - За наших милых, прекрасных женщин!.. Черт возьми.
        Петр Васильевич был не просто хороший человек, исполнительный (за что его и выбрали секретарем парткома), - еще и удобный, понятливый.
        Не успели выпить за милых дам, как опять поднялся Виктор, - что на него нашло? - будто и не слушал нравоучений хозяйки. И закатил.
        - Нет, вы только почитайте! Я тут листал «Огонек» - что там пишут, а особенно фотографируют? Одни передовики производства, сплошные плакаты! Смотрят в светлое будущее, и ни капли живого чувства! Какие-то идиотские улыбки… Если бы только у доярок… эт-то… даже коровы улыбаются… И никакой критики в собственный адрес, такое самодовольство! Критикуют только американский империализм, будто у нас - сплошной рай, будто все мы - глухонемые.
        - Если журнал «Огонек» не дает критики, то позор такому журналу. Пережитков капитализма у нас еще хватает, - подхватила Полина Степановна.
        Петр Васильевич нахохлился, он чувствовал, что придет конец терпению его супруги, а тогда…
        Хуже всего было иностранцам, которые не понимали всех тонкостей русского языка. С лица чеха Милана сошла улыбка. Ежи напрягся, лицо стало жестким. Лицо Вероники Георгиевны покрылось красными пятнами, она ткнула палец в спину речистого гостя, прошептав:
        - Вам не кажется, что вы говорите лишнее?
        Тина же больше прислушивалась к шагам на лестнице, смотрела на дверь, то и дело поправляя высокие модные плечики новой блузки.
        Саша появился поздно, когда девушки и кавалеры-иностранцы уже покидали компанию. Он с ходу поздоровался и распрощался с ними, никого не задерживая. Без всяких приветствий и тостов сел за стол и принялся жадно, молча жевать, что подвертывалось под руку.
        Потом откинулся на стуле и вперил глаза в Виктора, спросив Тину:
        - Тот самый, «всесоюзный староста»?
        Виктора это задело, он был готов распетушиться, но опоздавший гость, опрокинув еще одну рюмку водки, объявил:
        - В академии ЧП: застрелился генерал Ковалевский.
        Вероника Георгиевна нервно замахала веером.
        Петр Васильевич побледнел, Сашина мать вскочила:
        - Как? В чем дело?
        Саша отвечал в несколько приемов:
        - Дело в том, что… в общем, замешано югославское дело. Он имел золотой югославский знак, его потребовали сдать, а генерал ответил, что награды не возвращают. Хотели, чтобы он заклеймил Тито и его клику.
        - Да все это дело рук Сталина! - вскричал Виктор. - Вы что, не понимаете, что он не терпит сопротивления? А у Тито оказалась своя голова!
        - Молодой человек, не кажется ли вам, - голос Саши звучал угрожающе, - что вы путаете одно с другим?
        - Что думаю - то и говорю!
        Тина готова была провалиться сквозь землю: не хватало еще драки! Она впервые видела таким Сашу. Если это ревность - то глупая, а если из-за Сталина - то тоже неумно.
        - Ребята, тише, перестаньте! - подала голос Полина Степановна.
        Но Виктор лез на рожон.
        - Значит, я оскорбил Усатого? По-вашему, в нем нельзя усомниться? - Он налил водки, протянул вперед руку, как древний Гракх, и возгласил: - Д-д-довольно его! Вот увидите, мы живем под его сапогом последний год!
        И тут Саша ударил его:
        - Вот тебе за Сталина!
        Все онемели. Вероника Георгиевна подняла руку с дымящейся папиросой и тихим голосом проговорила, глядя на Виктора, засучившего рукава:
        - Прошу вас немедля покинуть мой дом.
        Разбушевавшийся «правдолюбец» перевел взгляд на Тину, словно ища у нее защиты, но она отвернулась. Тогда, схватив пальто на вешалке, он выскочил из квартиры и что есть силы хлопнул дверью. Полина Степановна растерялась:
        - Подумать только: его отец спас меня в Азии…
        - Пойдем, мать. - Саша взял ее за руку. - Извините, пожалуйста, я, кажется, испортил всем настроение… - Он обернулся к Тине: - А вам, дорогая Дездемоночка, позвольте дать совет: впредь поумнее выбирать поклонников.
        Тина выпрямила спину, дернула себя за косу, сдвинув суровые брови. Ах, как же она глупа, неловка, неопытна! А еще говорят, что юность - утро жизни! Глупое утро. Что она натворила, зачем собрала их вместе?

* * *
        …Полупустой вагон. Поезд. Черная ночь.
        Долговязый парень в телогрейке и нахлобученной на глаза вязаной шапке открыл дверь и оглядел вагон. К кому присоседиться? Он недавно из лагеря, еще не знает вольной жизни и жаждет беседовать с какими-нибудь толковыми людьми. К тому же у Вали-Валентины поссорился с ее матерью, а с Сашкой чуть не подрался. Из-за чего? Назвал Николая II маломощным царем, мол, из-за него Россия проиграла мировую войну. «Очень глупо! Были и другие силы!» - сказала Вероника Георгиевна и хлопнула рукой по столу. А Сашка, конечно, стал защищать Сталина, Виктора обозвал немецким анархистом, но Валя-Валентина ни слова не сказала в его защиту.
        В гулком вагоне (только какой-нибудь горемыка может ехать в такое время) глаза Райнера быстро обшарили скамейки и на одной из них обнаружили бородатого человека в заячьей шапке. Ага, тут его место! - старые люди разговорчивы. Авось выбьет из дурашливой его головы охапки обид, досад, нравоучений, Райнер сел рядом и не ошибся. Спустя некоторое время старик развязал ушанку, и стала видна аккуратно, на французский манер подстриженная борода. Они разговорились.
        - …Знаешь, парень, какой год был самым богатым в нашей истории? 1913-й! А какой стал роковым? Их было несколько, но главный - 1914-й. Германцы посреди лета железными шагами двинулись по нашей земле… Самоубийственно это было. В тот год отец мой - а он был священник - определил меня в духовное училище. Мне не стукнуло еще и семи лет, однако взял он с меня слово, что буду учиться, стараться… Только учение - не вся причина жизни. Главное - гены, а в моем роду, видно, хватало и татар, и казаков, и бешеных… Учился я с усердием. И вдруг - Россия ввязалась в ту войну, батюшка мой оставил нас, уехал на фронт. О Господи!.. Поехал судовым священником. Мать рыдала… А он говорит: «Бог меня позвал. Толкнул нынче во сне и спрашивает: кто утешать станет наших моряков, солдатушек?». Мать в слезах валялась, молила, только он - ни в какую. Попал на море, Балтийское, сперва служил в части береговой охраны, потом на минном заградителе… Ударила в них бомба. Моторы повреждены - куда деваться, что делать? Командир приказал грузиться в шлюпки. Матросы один за одним прыгали в лодки, а капитан не двигался. И батюшка мой
тоже стоял, осенял всех крестом: «Спаси, Господи, люди Твоя!». Командир приказал ему садиться в лодку, только он не желал раньше командира. Днище уже пробито, вода хлещет… Ноги в воде, грудь в воде, а он все крестит. Так и не успел сойти с корабля, погиб, вместе с кораблем и с капитаном ушел под воду. Бились русские на той войне и победили бы, кабы не предатели.
        Виктор слушал, недовольно подергивая головой.
        - Не умели мы воевать, вот и рухнули куда-то…
        - Э-э, не так просто. Россия падала в пропасть… А я думал, куда же Бог-то смотрит?! Куда молитвы чистые делись, куда вера слабая залегла?.. Семинарию задумал я бросить… Дьявол, видно, влез в мою душу. Сон потерял… А однажды вижу во сне: кругом пространство великое, а в середине чернота, яма, и я на самом краю стою… и гамак висит, в гамаке он, Дьявол, лежит. Ухмыляется, руки потирает. Вокруг него точки блестящие - черти веселятся. Раздался мерзкий его раскатистый глас: мол, время мое наступает, победил я всех! И меня зовет. Уже хотел я встать и идти, только вдруг лучик яркий с неба упал - это во сне-то! - вроде как знак мне! Отскочил я от края бездны и бежать… А проснулся - не на кровати, а на полу. Вроде отринул я царство Сатаны.
        Старик далеко ушел в свое прошлое, замолчал.
        - А каких людей я повидал! Какие были люди! Звезды, кометы!
        - Кого вы имеете в виду? - спросил Виктор.
        - О, многих, и самых разных! Про отца своего уже сказал. А вот возьми прежний городишко Касимов, старое время. Привезли туда князя - музыкант, дирижер из Петербурга, опала царская ему вышла, сослали его. Давно это было. Поверишь ли, душа такая у него была, что весь городок ходуном заходил… Не мог он просто в глуши сидеть после столиц мира. И решил бежать. Так что придумал? Велел строить такую снеговую гору, чтобы выше всех была, чтоб кататься по ней… Только цель была у него своя: однажды снарядился, сел в сани, съехал с горы - и след простыл, бежал! Вот какой человек… А потом дошли до нас слухи, что удрал он то ли в Париж, то ли в Лондон и там опять музыку играл… Если удачи не было на концерте, сам покупал цветы, велел подносить себе, а коли цветы есть, то и аплодисменты. Энергия из него так и брызгала!
        А вот что я тебе скажу! Ведь Россия-то перед той войной была на первом месте в Европе! Фабрики, заводы, железные дороги - все строилось! Конечно, это еще от царя Петра пошло, но и Екатерина не хотела от него отставать. И вот что она надумала: земля между Волгой и Доном пустовала, и решила - умная была баба! - пригласить немецких колонистов, они живо-два замесят там дело. Бывал я в тех местах и видел чудеса. Немец Фальц-Фейн женился на русской барышне Епанчиной, и заиграли те земли! Такое овцеводство развели, такую торговлю - чудо. А эта Епанчина даже порт устроила на море, чтобы сподручнее было торговать. Император приезжал, хвалил, любовался.
        Тут Виктор не выдержал и задал прямой вопрос:
        - Так что же, вы, значит, за монархию? За царя?
        - Дурная твоя башка! У монархов тоже кое-что было хорошее - взять ту же религию… Эх-ма! А я, дурак, из семинарии ушел.
        - Что случилось, почему ушли?
        - Да-а-а. Училище я не кончил… Однажды встретился мне один человек, лесковский тип, и сказал: время духовных академий кончается, уходи, пока не поздно. Я и ушел. Решил, что за отца отомстить должен. Рост у меня - верста коломенская, организм могучий, не для священного сана. Однако главное - отправился я к отцу Александру в Оптину пустынь, благословения просить. Отец Александр тоже из людей таких, каких нынче не осталось: ясного ума, златоуст, чистой совести, а тих - как вода на рассвете. «Поступай, брате, как знаешь, - сказал он. - Если просится душа на войну - иди. Благословляю». Так, почти мальчишкой, оказался я на войне - кровь предков заиграла. Беды-то людские отчего? Не найдешь узды на свой норов!.. На том и кончилось голубиное мое время и опять началось звериное. Война - это и есть время зверей человеческих: не только человека она убивает, целые народы корежит…
        - Как это?
        - Да-а, скоро не узнать стало русского народа, понятия его изувечились: любовь к царю, к Богу обратилась в анархию, патриотизм - в досаду. Сметливые умом торговцы стали скорохватами, в язык русский потоком хлынули матерные слова - война, одно слово… Совесть стала нечистая, все дозволено, а отвечать перед кем?
        - Трон под царем закачался? Так ему и надо, - пробубнил Виктор.
        Старик словно не услышал:
        - Уже и командиров не слушались… Мне-то попался командир славный. Бывало, всякий день в бочке мылся и слова вежливые говорил. А коли в атаку идти - первым встанет да как закричит: «Эй вы, русские люди, ваньки-встаньки, нас не возьмешь! Поднялись все - и вперед!». За отечество готов жизнь отдать, только сказывал: мол, не с немцами более воевать приходится, а со штабными да с крысами. Штаб не давал оружия, воля к войне ослабела, а тут еще эти крысы, - и ненависть к врагу затихать стала. Долго ненавистью русский человек жить не может, ему бы сразу оглоблей бах - и все! Кончай воевать, кричат… Командир не выдержал - и застрелился: не мог потери чести перенести.
        А знаешь, кому выпало сопровождать его тело в Петербург? Какого человека определили! Подумать только! - храбрец, георгиевский кавалер, аристократ, да еще поэт. Слыхал такую фамилию - Гумилёв? Вот-вот, он самый… Каково поэту труп везти? Охо-хо-хо-нюшки. И меня с ним снарядили. Чего только не нагляделся я, не наслушался в ту Первую мировую!
        Поезд дернулся и замедлил ход.
        - Никак Калинин? Твой городишко, парень. Выходи-ка! Ты кто есть-то? Фамилия?
        - Райнер я, Виктор, - и, схватив обе руки странного спутника, сжал их что было силы: - Не могу я так просто с вами навсегда расстаться! Быстро говорите: имя, где живете, чем занимаетесь!
        - Зовут меня Никита Строев. Живу я в Вышнем Волочке, так что ищи. А может, опять поезд нас столкнет.
        Виктор в два прыжка очутился у дверей и спрыгнул на платформу.
        Протиснулся в здание вокзала, только недавно восстановленное. Горела всего одна лампочка, а под ней какой-то лозунг. Райнер с трудом прочитал: «Социализм есть советская власть плюс электрификация всей страны».
        Хлопнул тяжелой дверью, и его поглотила черная ночь. Дурной осадок от вечера, проведенного у Валентины, стерся, зато слова спутника опять смутили: и царя защищает, и Маркса признает - как это?
        Человек Богу не удался?
        Настроение у Вали Левашовой после того новогоднего вечера совсем испортилось. Склонная по молодости к меланхолии, она все грустила и грустила.
        Вечерами, после ужина. Медленно, очень медленно перемывала и перетирала посуду. По утрам долго-долго убирала в комнатах. Сочувствовала родителям, особенно мамочке, которая вторую неделю лежала с сердечным приступом и не желала с ней разговаривать.
        За окнами бушевали ветры, снег падал и падал, слепил глаза и окна. По ночам снились сны, лишенные всякого смысла и логики.
        Снова позвонил Райнер, стал глупо извиняться и, запинаясь, умолял Валентину встретиться. Он появился даже на пороге, но ее мать тут же захлопнула дверь, чуть не защемив ему пальцы. Валя, казалось, совершенно потеряла волю.
        Но однажды под утро ей приснился сон: ее молодая красивая мама в шелковом платье, роскошном платке на плечах. Платок упал на пол, и кто-то черный стал его резать на мелкие части… На другой день Валя решилась рассказать свой сон. Вероника Георгиевна, не удостоив ее царственным поворотом головы, небрежно сказала:
        - Сон о платке? Это было в моей жизни… не во сне, а наяву… Так что тебе, Тина, привиделось кое-что из моего прошлого. Что ж? Обычные генетические беседы… Этот человек говорил, что, видимо, Бог поторопился и человек Богу не удался.
        - Да? - рассеянно отозвалась Валентина и надолго задумалась.

1
        …Райнер выбежал из дома на Басманной и помчался к Каланчёвке. Уязвленное самолюбие, гнев, даже бешенство гнали его по улицам. С яростью лепил он снежки и кидал в стороны. Наткнулся на дворника с лопатой - выхватил лопату и давай бросать снег на обочину. В голове вихрем проносились мысли, подобные этой ночной вьюге. Как бесславно закончилась романтическая история с Валей! Его выгнали из дома, а она не сделала ни шагу вдогонку. В голове уже складывались ехидные слова, которые непременно ей напишет (да-да, все же напишет!): «Может быть, вы скажете (обращаться к ней будет на „вы“), что у меня сварливый характер? Невоздержан, лезу в политику? И еще страшнее: я „политически болен“? Чем вы будете тогда меня лечить? Вы придумаете эликсир, в котором одна треть смирения, вторая - равнодушия, добавите туда еще терпения, тщательно перемешаете - и готово?! А еще накиньте на меня розовое покрывало, чтобы лекарство подействовало быстрее… Только учтите, мой организм не принимает такого лекарства, оно мне претит, я по-другому устроен, моя биография… Впрочем, вряд ли вас интересует моя биография…»
        Виктор попал на поздний ленинградский поезд. Вошел в вагон, почти пустой. Огляделся и… - вот удача! - узнал знакомого собеседника. Пожилой человек с бородкой - книга под мышкой, очки, заячья шапка, насупленные брови, острый взгляд.
        - Добрый вечер! Забыл ваше отчество! - объявил Виктор и присел рядом.
        - К чему мое имя-отчество? Дорога - она без имени, поговорим и разойдемся. - Глаза-буравчики ощупали настырного молодца. - Впрочем, зовут меня Никита Ильич. Откуда и куда едешь?
        - Еду от девушки, которая мне… нравится, а приехал - и опять рассорился с ее родственниками.
        - Из-за чего же?
        - А-а-а! - махнул рукой Виктор. - Все из-за проклятой политики. Отец говорил мне: не давай воли языку, а я… Уж не первый раз. Вот вы человек пожилой, большую жизнь прожили, ума набрались, расскажите… Вас тоже политика угнетала?
        - Э-э-э, плюньте на нее. Главное не это.
        - А что же?
        - Э-э, про все рассказать… много слов надо.
        - Ну, а все-таки?
        Старик разговорился:
        - Знаешь ведь ты, что жизнь наша - сражение Бога и Дьявола? Нет, где тебе знать… Не Сталин, не Ленин, не царь, но только мы сами, наши сражения со Злом правят миром… Да еще с такими дурными людьми, каких я встретил.
        Голос старика звучал глухо, сдавленно, будто с трудом выталкивал слова. Вдруг сам перенесся в иные сферы:
        - Слыхал ты, как в Японии делают? Поживет-поживет человек на свете - и меняет свое имя и фамилию, придумывает себе новую биографию и начинает жить новой жизнью. Так и у меня случилось, ежели обдумать… Было время - отмечали трехсотлетие Романовых. Был я в Калуге. Познакомился там с девочкой, ласточкой!.. И жизнь райской показалась. Это все разные жизни: после смерти отца, после того, как ранило меня, когда бросило в российскую пучину, когда ласточке своей изменил… Россия в тартарары летела. Народ с тормозов сошел. Одни, умники, горячительные слова говорили, куда-то звали; другие, дуроплясы, под дудки их пели-плясали. Вот такая кадриль получилась.
        - Ну, а вы в какую партию записались? Неужели в стороне остались? Я бы кинулся… - вставил Виктор.
        - Может, думаешь, что я в эсеры или в большевики записался? Нет, устал уже я, а когда устанешь, нет воли ни на что, душевная крепость ослабляется. Революция - революцией, но каковы ее последствия?.. Вот тогда-то и попадаешь во власть силы, которой не умеешь сопротивляться.
        Собеседник опустил голову.
        - Что же было потом? Вас ранило, а дальше?
        - Я и теперь еще хромаю. В ногу меня… Попал я в лазарет, под Костромой. Двадцатые годы - ох и времечко было! - Голубые глаза взблеснули и опять спрятались под лохматыми бровями. И рассеянно, словно возвращаясь из темного прошлого, продолжил: - Что дальше?.. Ежели желаешь, могу и дальше… Времечко было веселое, буйное… Россия - она ведь как пучина, все в себя вбирает… Уж такая глушь Кострома, языческие места, однако и там все перетрясли, перетряхнули! Ранили на гражданской, не на мировой. Более года валялся я в лазарете, обе ноги ранены, никуда не убежишь. А ум мой вошел там в особое рассуждение.
        - Как это?
        - А так, что встретил особенного человека. Лечил меня доктор Шнайдер, хирург. Ничему не верил, кроме хирургических инструментов да смерти, и любил плотские радости, хотя дело свое справлял четко… Говорили-разговаривали с ним часами, ночью. Слова его были заманчивые, сатанинские, пугали меня, однако и влекли. Ругал он русских почем зря, мол, и к пьянству склонны, и себя не уважают, и доверчивы, и прочим людям скорее дорогу дадут, чем сами по ней пойдут. Россия экспериментирует, другим указывает. Только тот ли путь?.. На войне лучшие гибнут, а худшие их места занимают. Русским, говорит, приходит конец. Я спорил сперва, защищал православных, только он побивал меня. Я ему про царство любви Христовой, а он, змий-искуситель, про то, что стране этой не любовь, а сила нужна. «Поглядите на деревенских баб, да они уже поддались большевистской агитации, готовы в храм вселиться со своими домашними». В тон ему вторили и уборщица, и санитарка… Да, такое дело, видно, поле, на котором сражались Бог и Дьявол, опустело… А Шнайдер все твердил: человек Богу не удался! Не удался, да и все! Прошляпил он человека.
Дескать, двойку бы нашему Богу поставить за такую работу. Не удался Ему человек… И нечего на него уповать, действовать надо, волей жить, а не любовью! Мне бы закрыть уши, закрыть глаза, а я… Ну, раз не удался, то чего и стараться, так рассудил… И девочку-ласточку забыл… Нику-Веронику…
        При этом имени бородач закрыл глаза и надолго замолк. Виктор не мешал ему уноситься по течению Реки Времени. О, эта Река, эти превратности судеб!
        - Любил я ее. Может, и теперь еще… - продолжал старик. - Тогда, в Москве, клятву ей дал. А тут в Костроме появилась сестра милосердия Настя. Настя девка простая, здоровая, и я стал с ней человеком простого разумения, - куда подевались духовная семинария, отец Александр, командир фронтовой? И вошло в меня такое рассуждение: плоть-то у меня здоровая, что тебе Илья Муромец, ну и… - Синие глаза старика потемнели, впрочем, судя по глазам, он не так уж был стар, просто седина и сутулость его старили. - Не занудил я вас? Нет? - и вгляделся в собеседника.
        - А все-таки забыли вы свою «ласточку», счастливы были с другой?
        - Не о том речь! - сердито оборвал его старик. - Ее я потерял, можно сказать, по своей вине… А еще потому, что прельстил меня тот дьявол речистый, Шнайдер, мол, большевики переделают человека.
        - А может, он прав и человек действительно «не удался Богу»? Я тут недавно знаете что вычитал? Мол, все хорошо в мире, а нехороши только мы сами.
        - Охо-хо, молодой человек, мало мы в этом смыслим. Долгий разговор затеяли, а гляди-ка… - Он заглянул в черное окно. - Никак, твой Калинин?
        Оба всмотрелись в темноту - огней еще было немного.
        - Сильна Россия на проказы, - выдохнул старик. - И на греховные, и на святые… - Глаза его, спрятанные в косматых бровях, блеснули. - Знаешь, у кого служила моя Настя прежде? Вот смехота! Помещица ее была Пушкина, родня Александру Сергеевичу, никак двоюродная тетка… Их было две сестры. В 1919 году приехал уполномоченный из района агитировать за коммуну. И что ты думаешь? Обе помещицы согласились, решили имение свое отдать в коммуну. Вот дела!.. А как стали выбирать председателя коммуны, так - подумай только! - одну из сестер и выбрали. Евгенией ее звали. Вот и говори после того, что «человек Богу не удался», - значит, грамотной все же народ доверил дело свое.
        - Они жили в коммуне? В лагере у нас один человек напевал: «Коммунары, коммунары, кому - кресла, кому - нары». Ну и как?
        - Как? Как везде: коммуна распалась, а сестры бежали… Ну и позлословил тут наш доктор! Мол, даже цвет нации поддался мечтательности… О Господи!.. Знай: главное - не война, не катастрофа. Главное - последствия, то, что люди дуреют. Думаешь, после Гражданской не давали работы только бывшим дворянам да графам? Нет, братец, целое братство, которое поклонялось Толстому, - всех толстовцев разогнали, хотя сам Лев Николаевич не сильно жаловал Бога. Что уж говорить о церкви? «Опиум для народа» - и долой его! - сказали большевики. А я-то, я, грешник? Из семинарии ушел. Священником не стал, хотя отцу обещал… Да и про Веронику, ласточку, почти позабыл. Каково?.. И все едино - в тюрьму попал… - Он вгляделся в молодого спутника, за окно, сощурился: - Твоя стоянка?
        Виктор опустил голову, подумал о своем теперешнем житье:
        - Там у меня тоже что-то вроде тюрьмы… Пора! Прощайте!
        Поезд замедлил ход, и Виктор соскочил на платформу.

2
        Несмотря на то, что была глубокая ночь, Райнер бодро шагал по обледеневшим улицам Калинина. Снег слепил глаза и мысли, стремительно и густо падал на землю. Потерял любимую девушку и повстречал такого любопытного человека! Каково? Однако, зная в себе способность внезапно вспыхивать, очаровываться и так же быстро приходить в отрезвление, старался себя укротить.
        Трамваи не ходили, и добираться до дома на окраине пришлось долго. В голове прыгала все еще фраза старика: «Человек Богу не удался!». Его собственная мысль или того хирурга?
        А все же не согласен он с этим! Дело не в том. Просто природа так богата, так щедро награждает каждого, что в одном человеке как бы сидят несколько разных человечков. Это в книгах только положительные да отрицательные герои, а в жизни… Сколько существ, к примеру, свили себе гнездышко в его душе? Любознателен? Да, так велел отец… Однако и напрасного, пустого любопытства тоже хватает. А эта его невоздержанность, горячка? Темперамент - это неплохо, но зачем же ссориться с родными, знакомыми девушки, которая нравится?.. Он не трус, даже храбрый, - только разве ляпать все, что думаешь, - это доблесть? Как избавиться от дурных замашек? Если не ловчить, то прослывешь простаком, если выкладываешь все напрямую - покажешься дураком. Не сумеешь польстить (вот чего он не умеет!) - не будешь слыть приятным человеком… А в любви? Ты целомудрен? Но ты же развратник в мыслях, а то и в поступках…
        Черт и Дьявол хозяйничают в душе? Или все же Бог (если он есть) сделал так, чтобы человек сам, по своему разумению извлекал из своего существа нужные качества?..
        Виктор приближался к домику на окраине. Предстояло самое неприятное - встреча с «семейкой», придется будить хозяйку Бабу-Ягу. Сколько раз просил дать ему ключ, но та только метнет в его сторону крохотные глазки - и молчок.
        Вот и поворот в переулок. Сугробы - выше головы. Что-то ждет его? Переполненный впечатлениями нынешней ночи, он твердил: «Эх ты, дурья башка, липовый Дон Кихот! Тина назвала тебя этим именем, только далеко тебе до испанского рыцаря. Взять бы саблю да сразиться с обитателями нечистого домика! А ты… даже переехать от них не можешь».
        …Хозяйка нечистого домика не спала, сидела на табуретке у окна, сложив руки под большим животом, болтая в воздухе короткими ногами. Один глаз спит, второй приоткрыт - постоянное состояние, поза Трофимовны. Смотрит в окно, на улицу - ничьего появления не упустит. Особенно ждет милиционера Павла Ивановича.
        Вот и нынче он заходил. Как увидела - с необычайным проворством соскочила с табуретки и перекатилась в сени:
        - Здравствуй, Павел Иванович, проходи, будь гостем.
        - Некогда мне с тобой лясы точить, - отвечал тот. - Где постоялец-то? Кто к нему ходит?
        - Один, как волк! Никто не ходит, только сам все куда-то ездит. Ох, темный человек!
        Ей страсть как хотелось выведать что-нибудь у участкового, но Павел Иванович службу знал, лишнего не болтал. Хитрые глазки Трофимовны сощурились, пропали в квашне лица. Сказать, что она своей волей написала письмецо в Москву, по адресу, который видала на его конвертах? Письма были от девицы по имени Валентина. Всего только две фразы и написала-то, но если та не дура, все поймет: квартирант ее - то ли политический, то ли отец его ссыльный, но ни к чему о том болтать милиционеру.
        Милиционер помахал ключиком в воздухе:
        - Так скажешь, чтоб зашел твой квартирант ко мне в участок, - и неспешной походкой направился в свою «епархию».
        Проводила его Трофимовна, заглянула в почтовый ящик, и опять села у окна: ни мужа, ни дочери нету… Так и дремала, ожидая возвращения постояльца.
        С трудом удалось Виктору открыть занесенную снегом калитку. Постучал. Громыхая задвижкой и ворча, в сени вышла хозяйка.
        - Здрасьте, Зоя Трофимовна. Извините, что поздно… Ключа-то нет.
        Оглядев пальто, шапку, она буркнула:
        - Отряхнись сперва, нечего мокредь в избу носить.
        На крыльце он сбросил пальто, встряхнул и вернулся:
        - Новости есть?
        - Есть, на столе лежат. Картошка в чугунке в печи стоит.
        - Спасибо, я сейчас, разденусь, - и толкнул дверь в свою комнатку.
        Вошел, перевел дух, хотел сесть, но увидел на столе казенный конверт: «Милиция! Опять в милицию! Регистрация? Эх-ма!». И бросился ничком на кровать.
        Вечером вокруг буржуйки
        Зима в тот год заледенила Москву. Вокруг тротуаров выросли сугробы, словно покрытые алюминием. Некоторые завели маленькие железные печки с трубами, выходящими в форточки. И вечерами жители садились вокруг стола, покрытого китайской скатертью (по радио пели «Сталин и Мао слушают нас…»), к тому же всегда находилось уютное местечко для китайского болванчика, - и затевали какую-нибудь длинную карточную игру: «козла», «66», преферанс…
        Вот и в квартире Левашовых задумали провести вечерок в таком же роде.
        - Никуля, давай позовем верхних соседей, Полину Степановну с Сашей, и забьем… настоящего «козла». А? Дровишки для буржуйки я уже заготовил, - сказал Петр Васильевич. Жена без восторга приняла предложение мужа, поморщилась.
        И скоро Саша и Валентина (которые чуть не месяц дулись друг на друга) оказались в теплой компании, совсем рядом. Локти их касались друг друга, а взгляды нет-нет и перекрещивались.
        Но тут Вероника Георгиевна объявила:
        - А не лучше ли нам заняться кое-чем поинтереснее? - на лице ее возникло заговорщическое выражение. - Кое-кто из нас прожил так много лет, что в головках накопилось множество всякой чепухи, разных историй, баек, стихов, случаев… Что если пойдем по кругу, выбирая, что полюбопытнее, да и расскажем? С кого начнем? Петька, может, ты вспомнишь про Магадан? Про девочку Нину, такую маленькую-маленькую, которая по пути из школы в полутьме так пела-распевала - а морозы-то там не то, что у нас, - что ей, да и другим, становилось тепло и не страшно?
        - Так ты, можно сказать, все уже и рассказала. Я-то не мастер.
        - Ты? Да ты же… помнишь ученого, кажется, Трубецкой… его уже выпустили, но он оставался там, в ссылке, и - «минус материк».
        - Что такое «минус материк»? - оживилась Полина Степановна. Была она подмосковная сельская учительница и не имела понятия о местах отдаленных.
        - А это выпускают, например, арестантов из места заключения, назначают срок проживания в окрестных местах, но запрещают ехать в центр России, вот это и есть «минус материк». А князю надо было подготовиться к встрече…
        Петр Васильевич не был любителем подробностей, но про девочку Нину, лет шестнадцати, все же добавил:
        - Она шла, а навстречу ей - уже освобожденный Трубецкой. Он остановится, послушает ее пение, а потом разговаривает с ней. Давно он «с материка»: ему все интересно, а она - и про кино, и про китайцев, и про любимую свою биологию… Так постепенно и возвращался к жизни. А она-то, она - как ничего не боялась? И поговорка у нее была: я маленькая птичка, но гордая! И опять поет.
        - Саша, теперь твоя очередь, - напомнила хозяйка. - Готов?
        На лице у Саши отражались языки пламени буржуйки, и цвет лица был красно-бронзовый.
        - Я - коротко. - Он провел рукой по волосам. - Короткая, но страшная история, а рассказал мне ее один моряк, который служил недалеко, в Анапе. Когда фашисты заняли эти места - а там лечили больных, у них костный туберкулез… они собрали всех, погрузили в машину, отвезли за город… и там всех сожгли. Вот вам фашисты, немцы - чтобы, значит, не стало заразных… Все. Кто следующий? Тина-Валентина, отличница, чемпион по чтению! Облегчишь настроение, которое я посеял? - Саша пристально смотрел на нее.
        Лицо ее раскраснелось, глаза посинели, сверкнули, скрестившись с его карими глазами.
        - Я? - голос ее ослаб, в горле что-то всхлипнуло, она прокашлялась и, помолчав, все же заговорила: - Представьте себе: Париж, девятнадцатый век, скорее, уже конец века. Один русский, то ли писатель, то ли артист, спрашивает: «Как пройти к Булонскому лесу - не подскажете?» - «Вам какой нужен Булонский лес? Есть детский, утренний, есть поздний, для молодых людей, а есть - для тех, у кого все в прошлом». - «Да, да, именно он мне и нужен!» - воскликнул русский гость. «А-а, тогда вам вон в ту сторону!» - ответили ему, и он направился в ту часть леса. И что же он увидел? Дама, весьма преклонного возраста, в темной шляпе сидела на скамейке. К ней подошел стройный пожилой человек, поклонился, не сказав ни слова. Но русский гость заметил что-то знакомое в его лице. Тогда он отправился на то же место и в то же время на следующий день, и на третий день. И прохаживаться стал гораздо ближе. Дама взглянула на немолодого господина и негромко приветствовала его: «Добрый день, господин Дантес. Вы не знаете меня, но я - мадам Катрин Керн, дочь той, которой наш Пушкин посвятил стихотворение „Я помню чудное
мгновенье…“ Прощайте, месье Дантес»…
        - О! - воскликнула Вероника Георгиевна. - Дочь моя, да тебя не узнать! И выбор, и новелла - выше всяких похвал.
        А Тина стала оправдываться:
        - Да я это прочитала в одной книжке.
        - Какое имеет значение, где ты прочитала! - Саша пожал ее руку. - Ты молодчина. Надо же столько читать… Валюша, а может быть, тебе по силам будет и самой писать?
        - Что ты, да и зачем? Столько хороших писателей! - еще больше смутилась она.
        - Не боги горшки обжигают, дорогая… - Вероника Георгиевна поцеловала дочку. - А теперь, кажется, очередь моя?
        Она расплылась в одной из своих очаровательных улыбок.
        - Ты спрашивала меня о генетических беседах, о том, кто разрезал мой платок. Хочешь, расскажу? Но это будет долгая история. Если Петруша подаст нам чай с вареньем собственного приготовления и будет молчать, я, пожалуй, справлюсь, а вы высидите…
        Быстро были поданы чашки, но не с вареньем, а с сахаром, а к чаю - черный хлеб и крабовые консервы (они тогда продавались во всех магазинах).
        И Вероника Георгиевна, разгоряченная и от чая, и от буржуйки, начала:
        - Только не думайте, что это обо мне, это история моей кузины… В двадцатые годы, наглядевшись на уличное хулиганство, потеряв полдома, один генерал решил увезти детей своих и жену с сестрой в Париж. Моя кузина заупрямилась, умоляла повременить хотя бы полгода. Ей надо было наведаться кое-куда на Долгоруковскую улицу, узнать, нет ли писем. Тем временем семья ее все же покинула Петроград. И моя Мадлена осталась одна в одной из восьми комнат отца - в прочих проживали пролетарии, труженики фабрики Брокара… Были там и сотрудники ЧК, и один из них, вполне приличный на вид, носил даже белую рубашку. И он зачастил к Мадлене. То угостит ее ячменным кофе, то ландрином, то поднесет букет. Если что случится - именно этот, в белой рубашке, ее спасет, - думала моя кузина и улыбалась. У них возникли романтические отношения, она читала ему стихи, иной раз играла на пианино.
        - А как его звали? - спросила Валя.
        - Какая разница? Коля, Гриша… Главное, он вел довольно странный образ жизни: по ночам где-то пропадал (говорил, что работает в угрозыске), а днем - чуть поспит и вечером стучится к нам, к Мадлене. И не без робости. Однако - не с пустыми руками. Сахар, печенье - с фабрики Сиу, духи, кремы…
        А она читала и читала ему в благодарность стихи или рассказывала что-то из гимназической программы. Например, приводила слова Пушкина - мол: «несчастья - хорошая школа, но счастье - лучший университет, ибо он довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному». Кузина читала ему и Лермонтова:
        По небу полуночи ангел летел
        И тихую песню он пел.
        И месяц, и звезды, и тучи толпой
        Внимали той песне святой…
        Он душу младую в объятиях нес
        Для мира печали и слез:
        И звук его песни в душе молодой
        Остался - без слов, но живой.
        Приходилось, конечно, пропускать слова о Боге, но с особым чувством произносила она слово «ангел».
        В комнате было не просто тепло, а жарко. Петр Васильевич не спускал глаз с жены и не забывал помешивать полешки. Валя заметила, что отцу не по себе. Уж не касалась ли его эта история? И под именем Мадлены не скрывалась ее мать?
        Метнув на мужа укрощающий взгляд, Вероника продолжила свой рассказ:
        - Однажды Григорий - или как его там - принес и положил на стол драгоценную брошь - лилию с инициалами нашей фамилии. Моя кузина обомлела, но мы ничего не сказали. Очевидно, обыскивая очередной дом, он прикарманил ее… А моя кузина обладала сильным характером, никому ничего даже в те годы не прощала, - и она решила проучить этого выскочку. Что она придумала? Настоящая женщина! В следующий раз попросила чекиста принести большой букет настоящих роз… Он был в белой рубашке (тоже, должно быть, краденой, батистовой), с огромным букетом роз. Я смотрела на него с омерзением. А Мадленочка изобразила влюбленную, вынула старую коробку из-под конфет и приказала этому остолопу крепко-крепко ее обнять. При этом розы оказались между ними, а она сама защищена коробкой. Этот нахал со всей силой прижал ее (и розы) к себе - и шипы вонзились в него, в его белую рубашку… Кузина захохотала, глядя, как проступают красные кровавые пятна: «Ой, что это у вас? Ах, как жаль, как жаль! - А кровь расплывалась, даже капала. - Немедленно идите в ванную комнату и убирайте следы преступления! И знайте: это фамильная брошь моей
семьи, и ей не менее двухсот лет! А вы - ничтожество!». Он лепетал что-то, мол, к нему это не имеет отношения, он просит простить. С того дня молодой человек исчез из нашей квартиры.
        И тут Вероника Георгиевна расхохоталась!
        - А как же шелковый платок, его подарок? И кто его изрезал? - подала голос Тина.
        - Как? Хм! Может быть, он же его и разрезал, а может быть… мой муженек из ревности, гораздо позднее…
        «Мамочка, - думала Валентина, - а не сама ли ты все это совершила? И никакой кузины Мадлены не было? А этого человека ты, может быть, любила?»
        Она вспомнила и о двух шкатулках с инкрустациями - ведь одна, должно быть, осталась у него?.. И это была главная ее любовь?
        - Ты его больше, мамочка, не видела?
        - Все мужики предатели, предатели! - Вероника Георгиевна взмахнула веером, стукнула им по буржуйке, и веер разлетелся на мелкие кусочки.
        «А как же отец?» - с горечью подумала Тина.
        Глава вторая. Неведомые тайны. Сталин
        «Сальери» тот - «Сальери» этот
        Вернувшись из загородной поездки в музей, Филипп привез подарок - мужской портрет весьма загадочного вида. Это был человек в черном парике, с недобрым, изможденным и волевым лицом, в руке - гусиное перо, рядом свеча, на секретере то ли ноты, то ли книга.
        - Не нравится, - заметил Петр Васильевич.
        - Он похож на Сальери, - сказала мадам. - И еще кое на кого…
        Тину-Валентину, напротив, что-то привлекло в портрете.
        - Мне кажется, это музыкант… Но не Сальери. Давайте повесим его над пианино. Он так строго смотрит, что невольно будешь лучше играть. Такая ироническая полуулыбка…
        - О чем вы говорите? Надо выяснить главное: в каком веке, в какие годы написан портрет, кто художник, а вы… По-моему, это начало двадцатого века, - кипятился Филипп.
        - А по-моему, это Гайдн!
        - Опять ты… Беда в том, что портрет не закончен! - сердился Филя. Он даже позвал Сашу: - Взгляни, что ты думаешь об этом портрете?
        Саша впервые после того вечера у буржуйки был в их квартире и более смотрел на Тину, чем на портрет. Будто хотел что-то прочитать в ее лице. Изобразив внимательного зрителя, критика, со всех сторон обойдя картину-портрет, сказал:
        - Я бы на вашем месте спрятал его куда-нибудь подальше.
        - Ну вот, как всегда, я чего-нибудь хочу, а вы все… - обиделся Филя. Однако внял общим советам, и они с сестрой водрузили портрет за шкаф.
        Уходя, Саша взял Валины пальцы, вгляделся в ее лицо:
        - А здорово ты тогда говорила про Дантеса. Может, и правда тебе писать?
        - Дневник только, куда мне до литературы!
        - Как экзамены, на пятерки?
        - Ты забыл, что экзамены еще не начинались?
        Опять размолвка? И опять ни из-за чего…

* * *
        Январско-февральские учебные бои-будни приближались к концу, впереди маячила новая сессия. И вдруг, как землетрясение, как взрыв, - весть из Кремля: болен Сталин!
        Как, Всемогущий, Вечный, Недосягаемый, Неуязвимый для чужой воли, злых умыслов болен? Всегда спокойный, не подверженный сомнениям (лучше ошибаться, чем сомневаться), обитавший в кремлевских высотах, каждое слово которого на вес золота… Он может умереть? Оторопь, оцепенение охватили всех.
        Страна приникла к радиоприемникам, и голос диктора, говорившего лишь о чрезвычайном, голос Левитана разорвал воздушное пространство: «В ночь на второе марта у Сталина произошло кровоизлияние… Установлено повышенное артериальное давление. Обнаружены признаки расстройства дыхания…»
        Люди слушали радио, еще не в силах поверить в страшную весть. «Во вторую половину дня пятого марта состояние больного стало быстро ухудшаться…» Страна погрузилась в молчание, прерываемое рыданиями, - слез не стеснялись даже убеленные сединами генералы. Газеты печатали фотографии митингов на заводах, в колхозах: хмурые, скорбные лица, белые платки возле глаз…
        …Никто не знал, что на самом деле происходило с вождем, как этот всемогущий человек был низвергнут самой жизнью. «Низвергнут» в буквальном смысле слова. Он сутки лежал один на полу, возле дивана, на своей ближней даче в Кунцеве, этот скрюченный, маленький человечек, бессильный и теряющий память.
        Мартовская сырость проникала в комнату, в легкие больного, затуманивала сознание, застилала глаза. За окном слабо качались деревья, и это рождало сны, похожие на явь. В его воспаленном мозгу вспыхивали и гасли искры - моменты прожитой жизни, разрозненные минуты.
        Обрывки так терзавшей его всю жизнь Истории.
        Бакунин говорил, что в России могут быть только три типа правителей: Пестель, Пугачев и Романов, но разве он, Сталин, не соединил в себе всех трех?.. Потом ему примерещился Романов - что-то общее, считал, было у них: рыжеватые усы, невеликий рост, негромкий голос, паузы, смущавшие собеседников… Окружение Николая проворонило Россию, а он, Сталин, понял, что Россию-матушку, как женщину, надо держать железными руками - иначе злопыхатели, изменники всех мастей поглотят… Царь был слишком мягкосердечен, его окружение - постыдно, безвольно… не поняли ничего!..
        Плеханова когда-то упрекали: «Ленин - ваш сын». Он отвечал: «Незаконный». Настоящий, законный сын Ленина - только он, Сталин!..
        Порыв ветра ударил в стекло, ветки коснулись окна, деревья зашатались, и мысли вновь переполошились… Что за базар? Или это звуки партийного съезда? Политбюро? Голоса разрывали голову - и вдруг снова все стихло…
        Он узнал, хорошо узнал, в чем тайна власти. Все эти Тухачевские, Раскольниковы - Наполеоны липовые. Да и Троцкий с Бухариным, и Радек с его умом… Вождь сказал: «Бухарина мы любим, но истину, но партию мы любим больше…» Как тот раскаивался, рыдал, однако - на допросе все подписал…
        Что теперь станет со страной? Неужели и меня, как царя, предадут, нарушат партийную клятву? И империя распадется, как после Николая II?
        …Ветер утих, и волглый туманный воздух еще крепче окутал ближнюю дачу. Утомленный ум на время успокоился, но голова, голова готова была разорваться на мелкие осколки.
        Сталин лежал на полу. Ему было холодно и одиноко. В огромной чугунной голове, как в догорающей печке, пронзительно вспыхивали искры-проблески ясного сознания… Религия? Когда-то семинария была его альма-матер… Только не способна религия изменить человечество - человек как был, так и остался, в сущности, язычником. Маркс, Ленин подарили людям новую религию - коммунизм, манящую подобно раю. Взамен религии - что она, как не сон золотой? - придумали мечту о коммунизме, который снился людям тысячи лет. Ленин совершил революцию, на алтарь ее бросив миллионы жизней… Ему, Сталину, выпало материализовать мечту о коммунизме, который можно построить только за железным занавесом. А если окружение этого не допустит?
        Маркс и Энгельс написали слова о будущем, но в Европе не видать призрака - одна Россия, Ленин «клюнули» на приманку… Впрочем, разве народу, людям, такой многонациональной стране, как Россия, не требуется мечта, далекая, как горизонт? Возвышающий обман - не лучше ли реальных истин?
        Где-то стукнула форточка, хлопнула дверь, и новый порыв ветра пробежал по полу…
        Сталину всегда удавалось сохранять невозмутимость, спокойствие (потому он и взял фамилию «Сталин»), он никогда не терял чувства реальности, и его молчаливое тихое обдумывание ответов заставляло замирать сподвижников…
        Внезапно в раскаленной голове всплыл образ генерала де Голля: они встречались в дни раздела Польши. Генерала угощали всю ночь яствами, беседами, фильмами, а когда тот потерял остроту восприятия, Сталин сказал: «Господин де Голль, Молотов замучил вас разговорами? На него бы пулемет… А знаете, зачем нам нужен большевизм? Чтобы навести мосты между Европой и Азией, это временная мера, - великий Китай с нами, - разве не к этому стремится континент?».
        Снова сознание человека с желтым лицом и рыжими усами затуманилось, потемнело - «печка» догорала. Но вот последняя головешка переломилась, треснула, выбросив новый язычок пламени, и - потухла: сознание покинуло жестокий и властный мозг…
        Утром газеты сообщили: «Во вторую половину дня пятого марта состояние больного стало особенно быстро ухудшаться: дыхание сделалось поверхностным и резко учащенным, частота пульса достигла 140 -150 ударов в минуту, наполнение пульса упало.
        В 21 час 50 минут при явлениях нарастающей сердечно-сосудистой и дыхательной недостаточности Иосиф Виссарионович Сталин скончался…»
        Похороны назначили на 9 марта. Тысячи людей из разных уголков страны бросились в Москву, чтобы проститься со своим кумиром. Люди осаждали поезда. Не имея знакомых, не зная Москвы, они растекались по московским вокзалам, вытирая слезы.
        Петр Васильевич, глядя на сухие глаза жены и дочери, вздохнул:
        - Ну, Верочку я понимаю, не ждал другого, но ты, дочка, почему такая бесчувственная?
        Валя и сама не могла объяснить, почему, она не плакала - только это не было признаком безразличия. Скорее разумного рассуждения (увы! ум ее часто властвовал над чувствами): какой смысл плакать, когда надо думать, что делать, как они будут жить. Теперь, как никогда, нужны честные работящие люди. Она подошла к рябому подполковнику, своему начальнику, и сказала:
        - Когда умер Ленин, объявили ленинский призыв в партию. Я хочу подать заявление в партию.
        - Молодец! Ты же комсомолка? Так что давай.
        Она сказала об этом Саше, он тоже ее одобрил:
        - Ты достойна, Тина. Ты у нас такая серьезная, что… я рядом с тобой - так, легкомысленный романтик.
        Она потупилась, замолчала, хотя могла бы сказать, что именно такой легкомысленный романтик ей ужасно нравится, но - разве могла она это сказать?
        - Между прочим, - вспомнил он, - тогда, первого января, в прошлом году - помнишь? - твой ухажер напророчил смерть Сталину - он что, колдун?..
        - Какой он колдун? Просто совпадение. Ведь и мама моя запретила повесить портрет черного человека, мол, не к добру. Помнишь «Сальери»?
        - Послушай! Я стихотворение сочинил, можно? - и он прочитал несколько строк, полных энергии и оптимизма; там была и такая строка: «Но наша скорбь нас не лишила силы». Это как раз отвечало ее настроению.
        - В общем, я бы голосовал за то, чтобы тебя приняли в партию.
        На этом они расстались - в те дни никто надолго не останавливался, все спешили: девятого числа похороны Сталина.
        Сашина мать лишь на несколько минут забежала домой, чтобы взять черную шелковую юбку: нужен был черный бант для портрета Сталина. Ей дали билет в Колонный зал, и она стояла целых три минуты возле тела великого вождя.
        Лица его почти не было видно, с высокого постамента спускались водопады цветов, притушенные черными лентами. Звучала музыка, от которой разрывалось сердце. Люди медленно, без остановок, сопровождаемые военными, двигались в строго определенном порядке.
        Бывшая воспитанница детского дома силой воли удерживала слезы. Покидая беломраморный зал, она увидела человека с этюдником и небольшой холст. Он поразил ее: то был лик Сталина, похожий на скифскую золотую маску, весь в цветах. В этом сочетании живых цветов и древней маски было что-то противоестественное, праздничное, и она отвела взгляд (она не знала, что то был художник Иогансон). И вечером записала это в своем дневнике.
        Вся двухсотмиллионная держава пребывала в скорбном молчании, раздавались пятиминутные гудки паровозов, пароходов, заводов. Поэт Маршак читал по радио стихи:
        Гудков и залпов траурный салют,
        как ураган, несется по Отчизне.
        А в Москве люди шли и шли к Колонному залу. Их не могли остановить ни милиция, ни пригнанные для заграждений грузовики. В толпе был и Саша Ромадин вместе с товарищем. Они уже приближались к Трубной площади, когда их стали теснить грузовики. Слышались крики, началась давка, и Саша оказался притиснутым к старому дому. Он извернулся и прыгнул к подвальному окну, упав на что-то мягкое. То была целая куча галош! Как они сюда попали, почему? Не успел задуматься, как на него насели, и стало трудно дышать. И тут же из окошка высунулась чья-то рука, потянула его за воротник, и раздался сдавленный старческий голос: «Лезь сюда! Скорее - там есть чердак!».
        Он забрался к старушке, потом вскарабкался на чердак. Взглянул сверху на улицу. Черная толпа колыхалась словно море, из стороны в сторону. Раздавались сдавленные крики, стоял гул. Саша понял, что он избежал самого страшного: быть раздавленным толпой.
        Где-то рядом услышал всхлипы. В полутьме разглядел девушку:
        - Кто вы, что тут делаете?
        - То же, что вы, - шепотом отвечала она.
        От страха и пронизывающего холода девушка вся дрожала. Саша решил обследовать чердак и - удивительно - обнаружил трубу с горячей водой.
        - Идите сюда, тут тепло! - позвал он девушку.
        Они устроились у трубы и постепенно разговорились, отрешаясь от черных мыслей. Звали девушку Аля, Алла, она училась в пединституте и мечтала рассказать своим первоклашкам про сегодняшнее событие, а теперь… «Что я им скажу?»
        Темнело. На улице стало пусто. Снег, лежавший на земле, почти растаял. Но что это недвижно лежит на снегу?.. Стало жутко. Алла плакала: «Ой, я боюсь… мама будет волноваться».
        Надо было как-то отсюда выбираться. Саша попытался открыть дверь, но она не поддавалась. Наконец, усталость и треволнения сморили незадачливых сталинистов - они уснули…
        Сталин унес с собой свои великие тайны.
        У Ленина не было никаких тайн, его путь был прямой, как стрела: уничтожить самодержавие и все, что с ним связано, самому стать самодержцем, царем пролетариев, указать пути к социализму и коммунизму. Он находился под обаянием «Коммунистического манифеста», хорошо помнил слова Маркса: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Однако ни Маркс, ни Энгельс никак не связывали тот призрак с далекой, полуазиатской Россией… Образовалась благоприятная ситуация: Первая мировая война, февральская буржуазная революция, отсутствие сильной власти - отчего не воспользоваться? Ленин сказал: «Цель оправдывает средства», «Мир хижинам - война дворцам», - и пошла коса по российским просторам.
        Учредительное собрание, голосование? Но у партии большевистской мало голосов, значит - разогнать демократическое Учредительное собрание.
        Царь и его дети? Чтоб не мешали, расстрелять!
        Кулаки? Эксплуататоры, долой их! Церковь? Опиум для народа, изъять ценности, а священников - в лагеря.
        У Ленина все было легко и просто и никаких тайн. Расплата, кара? Да не будет ничего такого!..
        А расплата, оказалось, была. Процарствовав всего пять лет, Ленин впал в младенческое состояние, и ни у кого не хватит фантазии представить, о чем он думал в минуты просветления.
        Зато Сталин весь состоял из тайн. Как сохранить в целости первую «страну социализма», окруженную враждебными силами? Первое: конечно, расчистить путь, смести оппозиционные партии, всяких там Бухариных и Троцких. Второе: наполнить молодые души энтузиазмом. Те повторяли слова его клятвы: «Уходя от нас, Ильич завещал нам… учиться, учиться и учиться…» и т. д. Третье: готовиться к войне, ибо фашисты уже грозились завоевать всю Европу… Для этого аграрную страну превратить в индустриальную…
        Разве не тайна до сих пор то, как случилось, что народ двадцатых годов был одержим энтузиазмом, а в тридцатые годы - героизмом, готовностью совершать подвиги в случае войны?..
        Даже ГУЛАГ, эти сотни и тысячи сосланных - тоже тайна, великая тайна, ведь кто-то проклинал, а кто-то оправдывал, считал ссылку вынужденной мерой на пути к коммунизму.
        …А жизнь, однако, как и положено ей, продолжалась.
        Кончились траурные дни - и люди обратились к собственным проблемам. Однажды Левашовы собрались за чайным столом, и Вероника Георгиевна спросила:
        - Ну как, отревели свои слезки?.. - Затем обернулась к шкафу, где стоял портрет черного «Сальери»: - Не пора ли нам водрузить сию картину над пианино? - и, театрально воздев руки, закончила: - Сальери был - Сальери больше нет! Теперь он не опасен.
        Саша и Тина молча переглянулись.
        Силуэт на фоне солнца
        Мартовские события ураганом пронеслись по стране. Торжествовал Виктор Райнер. Ведь он когда-то собирался ехать в Москву, чтобы убить, да-да, убить Сталина, - а теперь он рыдал… Натура его действительно была противоречивая. Виктор винил себя за дурные предсказания в тот новогодний вечер. Тем более что, всматриваясь в лица преемников в газетах, не находил достойных. Особенно неприятен был Берия, но именно он первым шел за гробом Сталина, похоже, уверенный в будущей власти.
        Виктора охватило раскаяние, и он написал письмо Валентине, прося прощения за прошлое и предлагая встретиться и объясниться. Почему она согласилась, она и сама не знала. И в один из ясных майских дней они встретились в саду «Аквариум».
        Еще не зашло солнце, но уже серебрилась луна. Деревья в «Аквариуме» стояли пышные и прозрачные.
        - Ты прости меня, Валюша. - Он порывисто схватил ее руку.
        Она сказала о письме его хозяйки.
        - Что она тебе написала?
        - Что ты не тот, за кого себя выдаешь… Как это понять?
        Виктор взорвался:
        - Мало того, что она следит за мной, а дочь ее негодяйка, мало того, что я регулярно являюсь в милицию, - еще и тебе!
        - Почему ты являешься в милицию? - Валентина насторожилась.
        - И я еще каюсь, считаю себя виновником предсказаний! Лью слезы!.. А все это его система, его порядки!.. Эх, Валюша, знала бы ты!
        - Что бы я знала?
        - Да то, про что я тебе уже говорил, намекал. Чтобы ты поняла, я должен рассказать всю свою жизнь.
        - Почему? Только так?
        - Потому. Ты готова меня слушать?
        - На улице не холодно, давай.
        Она села на скамейку, расстегнув серое габардиновое пальто, голубая косынка обнимала шею, светлые фиалковые глаза с пристальным вниманием смотрели на Виктора, каштановые волосы ее были гладко зачесаны назад.
        - С чего начать? - Он поднялся, стал прохаживаться вдоль скамейки. - Я пытался дать тебе понять… Пытался открыться, но никто не хочет понимать того, что ему чуждо, что не касается его самого. Все же теперь, когда не стало Усатого, когда до нас доносятся факты о невинно пострадавших, может быть, ты поймешь… Помнишь: «Счастливы мы, где любят нас и верят нам»? Ты должна верить. Все, что я расскажу, - правда, все пережито… И таких историй, какую я расскажу, - сотни, тысячи… Понимаешь, мы выходцы из Лифляндии, с Балтийского моря… Когда дед был еще мальчишкой, четырнадцати лет, ему дали сто рублей и сказали: «Иди и добивайся всего сам. Своей головой, своими руками. Станешь лоцманом - вернешься назад». Он стал юнгой и поступил на корабль.
        Виктор присел, стараясь укротить свой воодушевившийся бас.
        - Служил со всем старанием, был на хорошем счету, капитан к нему благоволил. Однажды на корабельном балу увидел дочь капитана и с первого взгляда влюбился. А капитан не из простых, имел титул барона, так что брак был бы неравный. Но у капитана одиннадцать дочерей - где для всех наберешь баронов? Молодой моряк пришелся по сердцу девушке - и отец согласился на их брак. Родилось у молодых трое детей, и один из них - мой отец Петер Эрнст. Он вырос, выучился на юриста и… Не знаешь ты, Валечка, что в то время, в начале века, для выходцев из Лифляндии Россия охотно предоставляла земли и работу в отдаленных уголках страны. И отец решился отправиться на поиски счастья. Он вообще был «человек с идеей», а идея его была простая - разводить пчел. Узнав, что хорошие условия для пчеловодства в верховьях реки Лепсы, в Казахстане, отправился туда. Не скучно тебе, Валюша? Нет? Хорошо. - Слегка заикаясь, он продолжал: - Так вот, железной дороги тогда не было, и добираться пришлось на лошадях целых полгода. Но идея есть идея: поселился он в Лепске, стал работать следователем… Однако тут началась Первая мировая, его
взяли в армию. Пчел он поручил брату. Когда же вернулся - все пчелы погибли. Позднее он не раз мне твердил: «Никогда не заводи того, чего сам не можешь довести до конца, рассчитывай только на свои возможности». Еще он говорил: «Жизнь - как река, но не следует плыть лишь по течению. Борись с течением, но и умей переждать непогоду в тихой заводи». Тут я, кажется, забежал вперед… Рассказывать дальше? - он схватил ее руку: - Ой, какая холодная! Сейчас согреем! - и принялся растирать и целовать ее пальцы. Тина осторожно освободила руку.
        - Говори, что было дальше.
        - Дальше? Жернова истории… - Виктор поскучнел.
        - А все же?
        Как вернуть прежний запал этому импульсивному человеку? Она вспомнила о Полине Степановне:
        - Помнишь, ты говорил, что отец твой ее выручил, ее грозили умыкнуть? Где это было?
        - Да-а… Тогда там временно воцарилась советская власть. Отец работал в наробразе…
        Опять надо было его «оживлять»…
        - Похоже, отец многому тебя научил?
        Райнер вздохнул и постепенно опять разговорился:
        - В 1935 году вышло постановление о всеобщем начальном образовании, понадобились учителя, и его взяли на работу. Мне он твердил: «Учись, это твой будущий хлеб…» Через год был опубликован проект Конституции, объявлено всенародное обсуждение. Отец знал гражданское право, стал писать к проекту Конституции замечания, потому что верил в здравый смысл, - люди тогда еще не боялись. Только кончилось это тем, что… Однажды за ним пришли, все в доме перерыли… Я был как загипнотизированный, лежал в кровати. Отец подошел и, уперев мне палец в лоб, дал мне последний урок: «Живи, крепись. Только то, что ты пробьешь вот этим собственным лбом, удастся в жизни…» Вот и все! Больше мы никогда не виделись… Ни переписки, ни вестей…
        Так в те дни Тина впервые узнала то, от чего уберегли ее родители, школа, институт. Перед ней открылся другой мир - оказывается, у нее было как бы две родины: одна - дышащая энтузиазмом, счастливая, песенная, и другая - потаенная.
        - Вот потому-то я в твоем доме и говорил, что думаю про нашего Усатого-Полосатого. Я свирепею, когда при мне его превозносят, и обуздать себя не могу!.. Хотя теперь неизвестно, кто придет.
        - В анкете моей, - продолжал Виктор, - с тех пор появилось еще одно (кроме фамилии) черное пятно: сын врага народа… В 18 лет я подал заявление в военкомат, но меня не взяли: и возраст мал, и фамилия не та. В школе мне дали кличку «Фашист»! Как муха к липучке, прилипла она и не давала жить. Дядя, брат отца, сразу поменял фамилию на самую что ни на есть русскую - Петров - и ушел на фронт. Где он теперь - не знаю… А что касается Москвы, то мне запрещено в ней жить…
        - И потому ты живешь в Калинине? Все это знает твоя хозяйка?
        Он махнул рукой, помолчал и вдруг, опять загоревшись и «рубя» рукой воздух, заговорил:
        - Отец завещал мне стать инженером. Велел быть последовательным, настойчивым, но я не выполняю его заветы… Дурак! Действительно какой-то Дон Кихот. Легкомыслие, чрезмерная горячность, страстность, а еще лень. - Он опустил голову. - Не унаследовал я от отца твердости духа. - Лицо его приняло какое-то жесткое, даже отчаянное выражение, и он чуть ли не закричал: - Поняла ты теперь хоть что-нибудь?
        В каком-то диком исступлении он схватил Тину за талию и закружил.
        - Не смей больше никогда так делать! - вырвавшись, тихо заметила она.
        - Да? Эх ты, монашка! Жизнь у тебя что надо, а живешь так, будто в камере сидишь. Радоваться надо, ведь я к тебе неровно дышу.
        - Ну и что? - пожав плечами, ответила она.
        Они шли по аллее сада «Аквариум» некоторое время молча. Но вдруг Виктор (ох уж эти внезапности!) чуть не закричал:
        - Я забыл! У меня есть к тебе предложение! Заманчивое - так что не откажешься!
        - Какое еще предложение?
        - Да не бойся, не утащу тебя в загс!.. Я пред-ла-гаю нам поехать куда-нибудь вместе. Как мой отец, отчаянно - в Азию, в Крым, на Кавказ?
        Тина неопределенно покачала головой. Они приближались к воротам «Аквариума».
        - Хорошая идея, правда? - наседал Виктор и в порыве восторга опять схватил ее руку.
        И тут на фоне закатного солнца, бившего прямо в лицо, ей предстал… Саша! Вырисовывался лишь его силуэт, но она сразу узнала. И увидала, как из-за дерева навстречу ему бросилась какая-то девушка в синем костюмчике.
        - Что ты, что ты? - тормошил ее Виктор - он не заметил Сашу.
        Тина вспыхнула и окаменела… И сразу поспешила проститься с Виктором.
        Дома она заперлась в своей комнатке и дала волю слезам. Чуть успокоившись, поднесла к лицу зеркало и долго, с отвращением рассматривала лицо: суровые, сросшиеся у переносицы брови, распухший нос, стянутые в косу волосы. И ты еще хочешь, чтобы тебя полюбил Саша? Дуреха, как говорит мама. В тебе нет ничего, что есть в мамочке, - ни красоты, ни хитрости, ни кокетства… И ничему ты у нее не научилась…
        «Вас вызывают в особый отдел!»
        Первый раз Тина услышала эти слова, когда ее избрали секретарем комсомольской организации РИО.
        - Товарищ Левашова, мы хотим переговорить о вашей сотруднице, которая… преследует вашего начальника.
        Нина Ивановна, участница войны, талантливая поэтесса, симпатичная женщина, была контужена на фронте и оттого глуховата. Но поэты (даже если они глуховаты) влюбляются, и Нина не сумела скрыть симпатии к своему начальнику. Она подсовывала ему свои стихи, терялась, когда он входил в комнату, и слухи о том дошли до парткома, до особого отдела. Что могла сказать Тина? Ее сковал страх.
        В мае ее снова вызвали в особый отдел.
        - Вам известно о том, что ваша комсомолка Каленова имеет связь с чехом Мойжишком?
        Валентина оторопела.
        - Почему вы молчите? - Маленький человек с длинным лицом нервничал. - В вашей комсомольской организации состоит на учете Каленова? Она встречается с Миланом Мойжишком?
        - Да, они дружны.
        - Дружны! А не думаете вы, что за этим может скрываться и кое-что другое? Секретные материалы, например… Вы давали подписку о неразглашении?.. - Она смотрела на его нос, он казался похожим на огурец, и больше в голове ее не было ничего! - Что вы скажете о Каленовой?
        - Галя хорошая комсомолка, активная, выступает в самодеятельности, мы вместе с ней делаем карту Волго-Донского канала… - лепетала Тина, не понимая, чего от нее хочет этот человек.
        - Товарищ Левашова, я вам сказал, предупредил вас, а выводы делайте сами. Повлияйте на нее… До свидания. Разговор наш не должен быть никому известен. Вы поняли меня? Вы же подали заявление в партию!
        - Подала, - тупо откликнулась она.
        - Идите.
        Несколько дней она жила под впечатлением того разговора.
        Как нарочно, на другой день Галя позвала ее:
        - Останься, мне очень нужно…
        Они удалились в «исповедальню» - за шкаф, где поверялись девичьи секреты.
        - Валька, милая, я погибаю! - зашептала Галя. - Я без памяти люблю Милана!
        Тина обняла ее:
        - Почему ты плачешь?
        - А то, что грех на мне, да еще какой! - чуть не вскрикнула Галя.
        - Гре-ех? Что ты, какие у тебя могут быть грехи?
        - Еще какие! Ведь грешная я!.. Вот ты-то - серьезная, умная, с парнями не имеешь дела, а я… У нас в техникуме девчонки знаешь какие были? Бедовые, но хи-итрые. Людка, бывало, наденет две-три пары трусов, когда на свидание идет, и он ничего с ней не сделает. А я… Тип у нас был, опытный ловелас… Уговаривал: у тебя, мол, фигура что надо, а состаришься - и нечего вспомнить, дай я тебя сфотографирую… Сперва снимал, а потом… Валька, не девушка я, понимаешь! - Она взглянула на подругу. - Ты меня презираешь, да?
        - Что ты, что ты!
        - А теперь вот Милан, лапочка, я так его люблю!.. Как же скажу ему? Или не говорить? Я кручусь перед ним так и этак, выделываю пируэты, но не приближаюсь. - Она ухватилась за новую спасительную мысль: - А может, все рассказать? Может, они за границей там по-другому смотрят?
        - Ну, не знаю, по-моему, так же, как мы. Только, я думаю, лучше ничего ему не говорить, - неуверенно отвечала подруга, вспоминая особиста с противным носом. У нее было такое чувство, точно она кого-то предает. - Ведь вы поженитесь?
        - Милан уже писал докладную командиру, но… не разрешают. Не знаю, ихние или наши.
        «Должно быть, наши», - подумала Валя. И принялась уверять:
        - Это с иностранцами браки запрещены, но Милан же из страны народной демократии! Значит, разрешат.
        - Ты думаешь?
        - Уверена!
        В Гале была легкая беспечность. Ее глаза мгновенно наполнялись слезами и так же быстро высыхали, слезы не оставляли следа. Взглянула на часы и вскочила:
        - Мне же пора на свидание с Миланчиком! Пока!
        Галка убежала, а Валентина сидела и не могла двинуться с места. Что за очаровательная пара Милан и Галя! У него на губах всегда улыбка, у нее - оживление, искристость. Они порхают, словно веселые попугайчики в клетке… У Валентины такого и в помине нет. Она словно чем-то придавлена, как бы подморожена. Что же так давит? Любимая и властная мамочка, сверхисполнительный отец, чувство долга… Сгоряча поданное заявление в партию, а теперь - этот «особый отдел». И, конечно, какая-то чехарда в отношениях с Сашей.
        А в это время Галя уже встретила Милана, потащила в дальний угол садика, и щебетала, щебетала. Однако Милан на этот раз был неулыбчив и рассказал что-то ужасное.
        На похороны Сталина прибыли все секретари компартий стран народной демократии, и тут вдруг заболел Клемент Готвальд, президент Чехословакии и лидер чехословацкой компартии.
        В глубине сада Милан открыл портфель, вытащил газету:
        - Послушай, Галушка, что пишет один журналист, чех, я знал его. Какая патетика, сколько слов, но что за ними скрывается? И отчего ни слова о болезни товарища Готвальда? Слушай: «Мы живем в великую эпоху, в эпоху Сталина… На всем, о чем мы мечтаем, за что боремся, лежит печать его гения, его воли и мужества. Сталин был отцом всех людей труда… Но вот его не стало, опустилась ночь. И все же скоро взойдет солнце, ночь скорби сменится новым днем… На смену ночи капитализма придет светлый день коммунизма. И там вечно будет жить и улыбаться нам великий Сталин».
        Галя подхватила последние слова - чуть не засмеялась:
        - Улыбаться… будет… из гроба, да? Вот это да!
        - Перестань! Я тебе говорю о болезни Готвальда, а ты…
        Но в нее точно вселился бесенок.
        - Ай-ай-ай! Заболел наш миленький Готвальд! Гриппом, да? - Она старалась отвлечь его от мрачных мыслей и пустила в ход и взгляд исподлобья, и улыбочки, и кудрявую головку. К тому же ее вдруг осенило: - А что, если… Миланчик пойдет в кремлевскую больницу, навестит дорогого Готвальда и… скажет, что есть два человечка, бедных, несчастных, которые любят друг друга, но им не дают пожениться?
        Милан затолкал газету в портфель:
        - Тебе все шутки… А вдруг с ним случится то же, что со Сталиным?
        - Что ты! Так не бывает!
        - А если?.. Ну все, мне пора, в восемнадцать ноль-ноль быть у командира.
        …Ах, как проклинала себя Галя за то легкомысленное поведение! Если бы знать!.. Они расставались на час, на день, а получилось…
        В тот же день стало известно, что через два дня после возвращения из Москвы с похорон Сталина Готвальд… скончался - и, кажется, все слушатели-чехи исчезли из академии.
        Как она кусала локти, как жадно всматривалась в газеты, которые раньше никогда не читала! Даже ходила смотреть окна ТАСС, фотографии. Вот Вроцлавская площадь, тысячи людей… Вот крупный план: нет ли тут Милана? «Господи, подай весточку, позвони, приезжай!» Неужели это навсегда? Она мучилась своими «грехами», думала о пустяках, это казалось самым важным, а тут такие дела - он больше не вернется! Кто знает, что там происходит?
        В июне Галю послали в колхоз, а там не было даже газет… Она теперь не засыпала без слез, казалось, на всем белом свете осталась одна.
        Родителей у Гали не было. Ее отец был родом из Западной Белоруссии, которая до 1939 года входила в состав Польши. В 1939 году часть Польши отошла к СССР, и в том числе деревня, где жили братья Андрей и Василий. Андрей как раз женился на Галиной матери, они уехали, а дядя Василий остался в Польше. Сестра Галиной матери, у которой они стали жить, прежде была балериной, любила романтические истории, пережила несколько потрясающих романов… и не теряла веселости, - Галя унаследовала от нее оптимизм жаворонка.
        Скоро Галин отец вступил в партию, устроился на завод и в письмах брату расхваливал новую родину. Василий решил на нее поглядеть, приехал в гости. Только потом, после его отъезда, отца арестовали, и жена его (что самое обидное) кричала: «У нас напрасно никого не сажают! Значит, ты виноват!». Но спустя месяц увели и ее…
        Ничего этого не знала Валентина, но обо всем этом было известно в особом отделе. Однажды она подняла телефонную трубку и вновь услышала:
        - Товарищ Левашова, вас вызывают в особый отдел.
        Там ей и поведали про Галину биографию, добавив, что дядя Гали - пособник капитализма.
        - Вы поняли? Так что ждем, ждем, товарищ Левашова.
        - Но при чем тут Каленова? Она работает хорошо, учится, стенгазету делает, вообще хорошая комсомолка! - Валя защищалась, но чувствовала себя зверьком, загнанным в угол. Наконец (ей показалось это очень разумным) объяснила: что может быть общего у Гали и Милана, если он давно уехал к себе на родину!..
        - Вернется, - мрачно опустив «сизый огурец», заметил особист. - Идите.
        Кому скажешь? Валя постучалась этажом выше и все выложила Саше. Лицо его посуровело, так же как в прошлом году после возвращения со сборов где-то в далеких местах. Саша объяснил коротко:
        - В следующий раз, если от тебя что-нибудь потребуют, - откажись. Мол, я не умею ничего скрывать, по лицу все можно прочитать. И поплакать можешь.
        Говорил он ласково, поглаживал по плечу, однако… На другой день - опять обида.
        Глава третья. Последствия
        О пользе разлук
        Возвращаясь домой, миновав прежде красивую, но теперь облупленную церковь Петра и Павла, Валя залюбовалась домом напротив. Узкие окна, вертикальные рельефы, балкончики, по обыкновению взглянула на окна, где жил Саша, - и чуть не налетела на него самого.
        Увидела всегдашнюю его улыбку, то ли виноватую, то ли застенчивую, легкую лукавинку, которая сводила ее с ума, - и в ту же секунду услыхала звонкий женский голос:
        - Сашка, Алек! Я ищу тебя, весь дом обошла.
        Саше ничего не оставалось, как представить девушку Валентине:
        - Алла, моя знакомая.
        Девушка в синем костюмчике.
        - Как хорошо, что ты пришел, я уж боялась, что не застану тебя, - тараторила девушка. Обернулась к Вале: - Мы с Сашей весь день и всю ночь провели вместе… На похоронах Сталина. Он спас меня, а Сталин, можно сказать, породнил.
        - Спасибо, меня ждут дома, - сухо ответила Валентина.
        Ничего себе, даже на похоронах ухитрился с кем-то познакомиться! Нет, нет и нет! Надо перестать думать о нем! Виктор, только Виктор может ее спасти.
        Дома, будто ответствуя ее мыслям, в прихожей к ногам упало письмо из Калинина. Она с жадностью стала читать. Виктор звал ее на Кавказ, по туристской путевке - товарищ, который должен был с ним ехать, угодил в аварию, путевка пропадает. «Поедем! Представляешь? Осетия, Пушкин, горы, Лермонтов!..»
        Тина рассеянно прошлась по комнате, открыла пианино и долго совершенно механически что-то играла. Потом поднялась и сказала: еду! Вспомнила о Саше, его девице, особисте и решила: убежит от всех! Включила радио - раздался романс «Не пой, красавица, при мне…» - хм, это тоже знак!.. Надо только уговорить маму, и…
        Было жарко. Мать задумчиво помахивала веером.
        Вероника Георгиевна выслушала Тину, и на лице ее мелькнула презрительная гримаса:
        - Туристы… Лагерь, ночлеги, поход… Все условия для того, чтобы… Что? Он - порядочный человек? Хм? Негодяй, болтун!.. Если ты решила - ты же тихая упрямица! - то хотя бы учти: в отношениях между мужчиной и женщиной все зависит от женщины.
        - Ты так говоришь со мной, мама, словно мне пятнадцать лет… И потом, мне нравится совсем другой человек.
        - Какой еще человек? - снисходительно спросила мадам, отложила веер и удалилась, оставляя за собой аромат «Красной Москвы».
        «Ей даже нет дела до этого человека!» - возмутилась Тина и окончательно решила: в горы, с Виктором! Слышала, что Сашин курс опять отправляют на военные сборы, так что… Почему бы не испытать себя? Когда еще она туда попадет? А что касается маминых увещеваний насчет мужской порядочности, то ведь она сама говорила: все зависит от женщины, а Валино сердце спокойно, даже прохладно к Виктору, и значит - она все решает…
        Саша встретил ее перед отъездом и спросил:
        - Не признаетесь ли, мадемуазель, в каком направлении держите путь?
        - Призн?юсь: по Военно-Грузинской дороге, Орджоникидзе - Мцхета - Тбилиси.
        - И что, уже через два дня?
        - Через три.
        Он отвел взгляд в сторону, сощурился, словно что-то подсчитывая, и небрежно заметил:
        - А мы уезжаем ранним утром, завтра. Так что - ауфвидерзеен?
        Она готова была броситься ему на шею, но только сдвинула темные брови:
        - Счастливого пути!
        - У нас путь будет походный, а вот у вас со «всесоюзным старостой» - наверное, счастливый.
        Уже готово спортивное снаряжение! Сатиновые черные шаровары, мужская футболка (женских маек тогда не было), тапочки, рюкзак из защитной ткани. Шаровары Тина положила в рюкзак, надела юбку из тяжелого трикотажа, кофточку-японку и чулки в резинку на неудобном поясе.
        Водрузив на голову войлочную шляпу, вышла из дома и отправилась к Каланчёвке, где ее ждал Виктор. Благополучно добрались до Дзауджикау, то есть Орджоникидзе. Но там узнали, что Терек вышел из берегов, в горах обвалы и Военно-Грузинская дорога перекрыта. Местный чернявый инструктор объявил:
        - Автобус ехать нельзя. Кто хочет - на поезде через Баку, кто не боится - со мной пешком через перевал, я буду вести. Это сложно, альпинизм.
        Смельчаков набралось человек десять. Двинулись к ущелью Терека под мелким дождиком, в сторону Ларса. Ларс встретил хмурыми облаками, низкими и грязными, сыростью ущелья и… незабываемым ночлегом.
        Пустое, растерзанное бурей селение, холодная школа, дощатый пол, покрытый жалкими вигоневыми одеяльцами. В голове у Тины - опасения, навязанные мамой, Саша рядом с Аллой. Тина вытянулась на жестком полу, но, несмотря на усталость, сна - ни в одном глазу.
        С левой стороны на полу лег Виктор. Не прошло и нескольких минут, как она почувствовала: его рука поползла к ней и коснулась ноги. Она резко отодвинулась. Однако «змеиное» движение не прекратилось. Что же это? Кошмар! Что было силы стукнула по руке - и он замер. Более того: через минуту раздалось сладкое сопенье, он спал!..
        А она слушала, как гудит за стенами небо, как ходят тучи, натыкаясь на горы, как шумит Терек. Тащились минуты, часы, но сна не было… Вдруг что-то засвербело в ногах, еще, еще… Ой! Да это клопы, десятки, сотни клопов! Изголодавшиеся, озверевшие чудовища, шакалы! - они не дали ей уснуть до самого утра.
        Поднялась раздосадованная, хмурая. Другие тоже жаловались на клопов, а Виктор был бодр и весел, не замечал сердитого Валиного лица, словно и не было ночной атаки. На вопросы ответил: «Я давно обрел иммунитет к этим тварям». - «Где это ты его обрел?» - смеясь, спросила крепко сбитая дивчина по имени Оксана. - «Да так, пришлось… - и запел: - Далеко-далеко, там, где юность моя…»
        Оксана засмеялась:
        - Где это она, твоя юность, старичок? Вроде сам еще молодой, - и тряхнула распущенными белыми волосами. - Или ты уже хорошо пожил?
        Он не ответил, но предложил часть поклажи из ее рюкзака переложить к себе. Его рюкзак, Валин, да еще и вещи Оксаны? В него вселилась какая-то дикая, подобная этой природе, энергия. Он стал уже первым помощником инструктора. Когда переправлялись через Бешеную Балку (в точности оправдала она свое название!), держась за веревку и ступая по канату, всех поддерживал. Кругом высились острые, как кинжалы, горные вершины, голые хребты, похожие на черные сухари. Чем выше - тем красивее и просторнее виды и круче подъем. На альпийские луга Тина поднималась уже с трудом. Остаток пути на вершину преодолевала, держась за карликовые березки, цепляясь за кусты, карабкаясь на четвереньках. Миновали скалу «Пронеси, Господи» - и перед ними предстал нависший над обрывом замок Тамары. Немилосердно жгло солнце, хотелось пить. Валя по неопытности облизывала губы, и к концу дня они так распухли, что образовался волдырь-ожог.
        Виктор подошел к ней, отвел с мокрого лба выбившиеся волосы, всмотрелся в ее губы и так, будто не было того ночного натиска и ее отпора, заметил:
        - Эх, тебя и поцеловать-то теперь нельзя.
        Она сердито замотала головой и окончательно скисла. А он вдруг взбежал на край горного отрога, встал в позу, протянул руку и запел: «На воздушном океане без руля и без ветрил тихо плавают в тумане…» Умноженный эхом голос звучал так торжественно, что ребята зааплодировали. А в глубине Валиного существа вновь шевельнулся, казалось, забытый червячок собственного ничтожества. Такие горы - и какая нескладная она! Эти сбитые коленки, распухшие губы. Господи, зачем понесло ее сюда! То ли дело - Оксана, со всеми кокетничает, шутит, а она… Бука бестолковая…
        Спуск показался тяжелее подъема: из-под ног идущих позади сыпались камни, и надо было через них перескакивать.
        Коленки дрожали, она обливалась потом и никак не могла унять дрожь в ногах. А спутник ее на том крутом спуске пустился философствовать: мол, детство и юность человека - это как подъем в гору, а зрелость, старость - спуск, и второе труднее первого.
        Добрались до селения Пасанаури, у слияния Черной и Белой Арагвы. Им грезился теплый душ, но… в кранах вообще не было никакой воды. И Валя с Оксаной отправились к Арагве мыться. Результатом мытья в ледяной воде у Тины стала лихорадка, на верхней губе - волдырь.
        Ребята беззлобно, дружески смеялись над ней, и ей стало лучше, она перестала конфузиться нет-нет и вспоминала Пушкина (собираясь в поход, постаралась напитаться поэзией). В Пасанаури декламировала, смешно прикрывая губы:
        Туда б, в заоблачную келью,
        Туда б, сказав прости ущелью,
        Подняться к вольной вышине!
        В соседство с Богом скрыться мне…
        Про себя повторяла:
        На холмах Грузии лежит ночная мгла;
        Шумит Арагва предо мною.
        Мне грустно и легко; печаль моя светла;
        Печаль моя полна тобою,
        Тобой, одной тобой…
        - Кем это полна твоя душа, Левашова? Уж не Райнером ли?
        - Нет! - крикнула она, и опять все засмеялись.
        Вообще в Грузии было и страшно, и весело.
        В столовой на обед подавали наперченное харчо, которое она не могла есть, так что оставалась голодной. Оксана потешалась: «Как же ты будешь целоваться со своим Витюшей?».
        - Зато мы помоемся в Мцхете! Бывшая столица Грузии - уж там-то должна быть вода, - мечтали туристы. Но в Мцхете сказали: «Душ есть, кран есть, мыло есть, а вода - только горячий». Туристы дружно захохотали.
        Вечером на турбазе объявили танцы. «Пойдем, Тинка-льдинка?» - спросил Виктор. «В таком виде? Ну нет…» Оксана с радостью подхватила спутника.
        Только когда все ушли, Тина поняла, на что себя обрекла. Большая комната на первом этаже. Света нет - с электричеством в Грузии так же, как с водой. Стемнело. А духота - как в бане. Пришлось открыть дверь, чтобы хоть оттуда шел воздух, - в проеме повисла тьма, настоящая египетская тьма. И тут стало что-то двигаться, шуршать, звенеть, неведомые звуки окружили ее плотным кольцом.
        Она всматривалась в темноту, но ничего не видела. Впрочем, на небе, кажется, прояснилось, всплыла луна, подул ветерок… Как страшно кружатся тени, как бегут облака!
        Со стороны танцплощадки доносились звуки танго, фокстрота - ах, лучше бы она пошла туда! Но вот стихло - послышалось пение, и какое! Несколько мужских голосов разного тембра звучали слаженно, мужественно, что-то в них было сходное с этими горами. Гортанная многоголосая мелодия захватила ее…
        Пение стихло, и сразу стало слышно какое-то движение под кроватью. Только этого не хватало! Сжавшись в комок, Тина натянула на голову простыню. Внизу что-то рычало, и ее сковал ужас. Но тут же нечто мягкое ткнулось ей в руку. Собака! Какое счастье! Злополучная путешественница принялась лихорадочно гладить псину - и постепенно успокаиваться…
        А издалека неслись и неслись звуки танго, фокстрота, лезгинки. Звенели цикады, свиристели запоздалые птицы. Собака согревала, и Тину уже охватывал сон, когда воздух прорезал женский визг. И сразу - множество лающих мужских голосов! Ссора? Нападение? Скоро все стихло: спорщики разбежались? Снова мужское пение - гул гор, камнепад… Луна округлила свои бока, стала как дыня, подуло, и затрепетали тени кипарисов…
        Проснувшись поутру, Тина увидела рядом лежащих туристок. Постель Оксаны была нетронута. И услыхала рассказ о том, что было ночью. Оксана танцевала с Виктором, потом с одним, другим грузином, третьим. Она не знала местного обычая: если танцевала с одним, то с другим - ни-ни. Вот тут-то самый горячий грузин и выхватил кинжал: не смей! Виктору удалось вытащить ее из круга, и они вдвоем скрылись в темноте.
        Оксана с самого начала заглядывалась на ее спутника, похоже, у них наметился романчик. Уж не ревнует ли Тина? Да нет, просто волнуется за них.
        Утром туристов возле столовой поджидали грузины. Они стояли в сторонке и молча наблюдали. Когда выходила Тина, один увязался за ней. При этом поигрывал ножом:
        - Зачэм вчера нэ танцевал? Где был? Балной? Я тебя буду лэчить.
        Пошли к реке. Тину будто загипнотизировали, а он не умолкал и хвастал:
        - Видишь шрам? - показывал руку. - Курд один оскорбил моя мать, в трамвае… Я ударил, а он мне проткнул кинжалом ладонь. А-а, ладонь ерунда, насквозь прошел… Пуля другого курда застряла в боку, видишь, не раздеваюсь, купаться не могу? Я из трамвая выскочил - в Тбилиси это - и с моста в Кура, а он бах - попал в ногу… Но я ему еще встречу!.. Видишь, что есть у меня? - он нажал кнопку ножа, и выскочило острое лезвие.
        Напоследок сказал:
        - Завтра вы будешь в Гори, родина Сталина. Я тоже буду, встречать тебя буду, лэчить буду.
        Она кивнула в ответ, но в Гори на экскурсию не поехала.
        Ни в Мцхете, ни в Гори Виктор с Оксаной не появились. При слове «Гори» она вспомнила, как на перевале, приняв забавную позу, Виктор произнес: «Кавказ подо мною, один в вышинэ, стою над снегами у края стрэмнины. Орел, с отдаленной поднявшись вершины, парит неподвижно со мной наравнэ… - Со мной наравнэ? Со мной наравнэ!.. Убрать орла!». Кто-то засмеялся, а инструктор вспылил: «Ви кого имел в виду? Сталин?» - «Что ты, Гоги, нет-нет!»
        За кого она больше волновалась? За себя или за пропавших? Ее успокаивали: мол, в Грузии такие нравы: если обидел кого - лучше уйди с дороги, пока не сошла злость, и они правильно сделали, что скрылись, - небось, уже в Тбилиси на турбазе.
        Виктор на турбазе бросился навстречу Тине:
        - Извини, не мог предупредить! Такое дело! Надо было погасить огонь в этих пламенных грузинах! Ты обиделась?
        - С чего мне обижаться? - сделала удивленное лицо Валя.
        Он искал в ее лице обиду, но, кроме болячек от ожога, ничего не заметил. Оксана, кокетливо склонив набок белокурую голову, терлась о его плечо.
        - Тебе все равно! - возмущенно воскликнул он. И потащил всех на проспект Руставели: - Там, возле церкви, стоит нищий, такой колоритный тип, настоящий библейский, идемте!
        Нищий действительно был удивительный (чего не отнимешь у Виктора, так это любознательности и верного глаза): огромная голова, глазищи навыкате, белая кудрявая борода. Увидев русских туристов, он стал выкрикивать голосом короля Лира:
        - Скоро коммунизм будет… скоро! Все там будем!.. Война за мир… до последнего человека… все в коммунизме, на том свете будем!
        Тут в толпу возле храма врезался молодой грузин и напустился на старика:
        - Зачэм нацию позоришь?.. Нищий? Какой ты нищий! У тебя есть сын, он был богатый парикмахер… У грузин не бывает нищих!
        Всех поразила эта сцена.
        Возвращались на турбазу втроем, Виктор держал обеих девушек под руки. Все в нем казалось теперь Вале наигранным, неестественным. Оксана прижималась к нему, хохотала. Неужели то, чего опасалась мама, случилось с Оксаной?.. Вот тебе и «порядочный молодой человек»! Впрочем, удрученная своим видом, она не стала ни во что вдумываться.
        Пришло время прощаться. Оксана уезжала ленинградским поездом, и слезы, неподдельные слезы катились из ее глаз. Вот так так - да она ведь влюбилась по-настоящему! Адрес свой дала Тине, а Виктору сказала:
        - Я запомнила, где ты живешь, мне не надо записывать. Я тебя теперь из-под земли достану - я ведь археолог! Поедем мы вместе, на ленинградском поезде.
        - До свидания, легкомысленный товарищ, - сказала Тина, пожимая ему руку.
        - Я не легкомысленный! Просто во мне бурлят страсти, а ты… холодная льдинка.
        - Да люби кого хочешь, меня это не волнует.
        - Вот в том-то и дело! - и он забросил рюкзак за спину.
        Она осталась на турбазе.
        Нежданная встреча. Ладо
        Настроение было - «швах». Виктор ее ничуть не волновал, но как же скоро он переметнулся к Оксане. Валя взглянула в зеркальце: после харчо и палящего солнца на верхней губе лихорадка - жуть! «Отворотясь не насмотришься», как говорил отец. Она решила остаться на несколько дней на турбазе. Скрывалась на веранде, лишь изредка выглядывала из-за виноградных лоз на улицу, на дорогу…
        Если бы в ту минуту на узкой кривой брусчатке появилось существо из доисторических времен или, напротив, из космической дали, то это бы не так ее поразило, как человек, движущийся по дороге.
        На голове - белая войлочная шляпа с полями, закрывавшими лицо. На плечах - что-то вроде клетчатого мексиканского пончо, а за спиной сплетенный кузов, напоминающий рюкзак. Маскарад? Но ступал человек прыгающей походкой, и Тине это напомнило что-то знакомое. Высоко подскочил и ухватился за виноградную лозу, похожую на «тарзанку»! Да это же сцена с их подмосковной дачи! Филипп, Саша… Саша?
        Странное существо приблизилось к тяжелым дверям их турбазы, спросило что-то у встречного и уже собиралось повернуть обратно, но… Но в ту же секунду турист сдвинул на затылок шляпу - и глаза его встретились с ошалевшими глазами Валентины.
        Саша! Тина бросилась по лестнице вниз, и оба схватились, слились в объятии.
        Все было забыто! - нелепое столкновение с Сашей и его спутницей Аллой, то, что Тина не раз давала повод ревновать ее к Райнеру. Оказалось, что Саша после военных сборов выгадал несколько дней отпуска и прилетел в Тбилиси, рассчитав день, когда их группа прибудет на турбазу.
        И теперь они шли по брусчатке, держась за руки, а прошлое и даже лихорадка на губе были забыты. Но Саша заметил ее следы и, состроив умилительную гримасу, ахал: «Ох ты моя славная, ох ты, моя хорошая! Откуда это, уж не целовалась ли с кем?».
        Она обиженно фыркнула. «Прости, прости!» - и он провел загорелыми пальцами по ее голове, стал осторожно гладить ее, как маленькую. Руки были горячие, сам загорелый, смуглый, а взгляд карих глаз горячий и ласковый.
        Куда они шли - сами не знали, а между тем солнце уже клонилось за гору, оранжево-малиновые лучи пронзали их, возбуждали. Ни на секунду не выпуская ее, стискивал пальцы, целовал, гладил и опять стискивал, а голову прижимал к своему плечу. Легкая дрожь сотрясала обоих, словно они несколько лет ждали этого часа. И брели, не разнимая рук. Он целовал ее, осторожно водил по лицу пальцем, бормотал что-то…
        Руки плотно, заботливо и нежно обнимали… Поднялись на взгорок, окруженный кипарисами… Трава не была жесткая, напротив, мягкая и можно было присесть, а потом и лечь, спрятавшись от малинового горного солнца.
        Они не заметили, как обняла их черная ночь…
        …Долго бывает человек сыт любовью, но - когда солнечные лучи вновь залили город, а от бледной луны остался только белый абрис, шатаясь, вышли влюбленные на дорогу и сели в первую попавшуюся машину.
        - Покажи нам, дорогой генацвале, красоту твоего города, - сказал Саша, - и останови возле… чтоб можно было поесть.
        - Хинкальня, лаваш - будет так!
        И машина принялась делать виражи по городу, а Тбилиси показывал свои красоты - то в старых переулках, то над рекой Курой, то боком, то в полный рост, на горе Мтацминда, и отовсюду была видна Мать-Грузия, величественная скульптура… Водитель не признавал медленной езды и накручивал круги, кружочки, виражи, с ревом взбираясь наверх и с тормозным свистом ныряя из переулка в переулок.
        Наконец, остановился на проспекте Руставели, где продавали горячие лепешки, ткнул пальцем куда-то в сторону, сказав: «Воды Лагидзе! - ц-ц-ц! - скус!».
        Подкрепившись, Валя и Саша зашагали по проспекту Руставели, все так же не разжимая рук. В переулке увидели церковь. Зашли. Там опять стоял тот библейский нищий - огромные, полные слез глаза, белая борода и речи о райском коммунизме, о борьбе за мир до самого смертного часа и о красоте Грузии…
        В церкви было пусто, росписи не походили на российские фрески… Полногрудая Богоматерь, Христос - сытенький крепыш…
        Высокий человек, нарисованный на стене, одной рукой упирался в холмик и был в ярко-голубом хитоне. Иисус? Да нет…
        - Кто это? - тихо спросила Тина.
        - Святой Георгий! - громогласно ответил сторож. - Знаешь Сталин, Суворов? Смотрел кино про Чапая? Он знал, куда идти надо. Так и наш Георгий… Вместо ружья - палка, посох, и посохом он пронзил змею - Зло земное. Понял? Художник есть Ладо, иди к нему, - и показал на дом в переулке.
        Тина кивнула, они двинулись дальше. О Ладо Гудиашвили, друге великого Пиросмани, ей приходилось читать, и, не выпуская Сашиных пальцев, повела его вниз. Саша остановился, обернулся, любовным, ласковым взглядом оглядел ее, словно хотел проникнуть в глубину ее существа… Пригладил широкие темные брови и ахнул:
        - А где же твоя лихорадка? Отлетела - из-за высокого градуса? - и крепко ее обхватил.
        Постучали медной висячей ручкой по двери. Худощавая старая женщина в роскошной шали гостеприимно распахнула дверь - и через минуту непрошеные гости почувствовали себя желанными. А еще через несколько минут они оказались на втором этаже, и это было царство настоящей Шахерезады. Стены снизу доверху были увешаны картинами, длинный стол с яствами - и разноцветные яркие краски окружили счастливчиков. Их приняли за других или так встречают всех?
        Хотелось рассматривать эти картины. Художник Ладо Гудиашвили с трудом говорил по-русски, зато его жена не умолкала, перетолковывая загадочные сюжеты и осовременивая сказки. Узнав, что перед ними москвичи, она удвоила свои усилия, и они услышали об американском империализме, о Вьетнаме, о фашизме…
        На гравюре обезьяноподобные фигуры, злобно выглядывающие из-за кустов, они обсуждают мраморную женскую фигуру.
        - Красота - и критики, - пояснила супруга. - Женщины - его любимая натура, правда?
        - А это? - спросила Валентина. - Что тут изображено? Тоже женщина, но она какая-то неживая.
        Жена художника путано объяснила, что высоко в горах есть обычай: если не могут излечить человека сами, привязывают его к плотику и пускают вниз по течению - может, горные силы спасут…
        Ладо кивал седоватой головой. Извлек картину, где двое влюбленных сидели у зеркала, и он поправлял ей косы, серьги, а она лукаво косилась в его сторону. Пальцы у обоих были гибкие-гибкие, рядом - маленькая лань… Синее, золотое, черное, оранжевое… Чудо как хорошо!
        Художник высказал свое кредо: мол, всегда любил монументальность, фрески, и женщины там суровые. Но - захотелось улыбки, таинственности… - и вот девушка, уже современная, интимная, милая… - нежная незнакомка.
        Уже прощались, когда Валентина скосила глаза и заметила небольшую акварель: несколько фигур в хитонах нежнейших цветов. В центре шел (летел?) Иисус Христос, рядом - его ученики. И, глядя на дивную акварель, она вспомнила «Афинскую школу» Рафаэля, - ах, какая красота, глаз не отвести!
        Покидая «сказку Шахерезады», гости придирчиво оглядели дом, балкон. Тина слышала, что в тридцатые годы, когда они вернулись из Франции, кто-то стрелял в Ладо, и на балконе остался след… Разумеется, там ничего не сказала. Однако когда устроились в самолете, поведала своему любимому:
        - А ты помнишь, как у нас на вечеринке ты чуть не разодрался из-за Сталина?
        - Да он же как псих, ненормальный! - возмутился Саша. - Кстати, ты с ним вместе укатила - где же он?
        - Забу-у-удь! Виктора не было и нет, - и Тина прижалась к его плечу.
        Расставаясь уже в Москве, она сунула ему листок со стихами кавказского поэта:
        Пред тобою я, мой желанный,
        Скатерть белую расстелю,
        Куропатку с кожей румяной
        Соком сливовым оболью
        И надену наряд тонкотканный,
        Чтобы ты за дымкой туманной
        Видел белую грудь мою…
        Триллер в Калинине
        Охладев к Тине и влюбившись в Оксану, Виктор и о ней нечасто вспоминал. Мысли его носились в те дни вокруг «избушки на курьих ножках», домика на окраине города, вокруг Трофимовны - Бабы-Яги, Волкова - Кощея Бессмертного и их дочери-Некрасавицы.
        Что-то было в Волкове тайное, мощное, а главное - изобретательский ум. Колдовал он над своим эликсиром, который якобы дает силу, а может, и бессмертие. Целыми днями торчал в сарае, что-то кипятил, сливал, соединял - квартиранту не показывал.
        - Ценю я тебя, Витька, за то, что не довлеет над тобой образование. Я тебя и на самого министра не променяю - у того голова забита учением. А у тебя - свежая, как родник. Ты соображаешь, не боишься переосмыслить то, чему учили… - хозяин взглядывал на постояльца одним черным глазом и опять склонялся над колбами.
        Часто квартирант видел, как из-под навеса сарая торчали голые ноги Волкова. У него была теория: солнце входит в человека, проникает в его мозг через обнаженные ноги. Вот и в тот день, когда Виктор вернулся из своего кавказского путешествия, первое, что бросилось в глаза, - белые ноги хозяина, торчавшие из-под навеса сарая.
        Однако вскоре после возвращения Райнер заметил: что-то неладное творится с Кощеем. Тот сам пустился в откровения:
        - Беда со мной, Витька, не в своей я власти. Механизмы все знаю, а своего органона не хозяин… Цыганка та, помнишь? - госпожой моей стала. Как увижу ее - сердце ноет, душа трепещет, а внизу, в животе колотье делается и в голову ударяет - похоть поганая, старческая…
        Тяжело вздохнул, задумался, закрыл глаза. Только веко одно так и не опустилось, вставной черный глаз не закрылся. Не по себе было наблюдать такое. Виктор думал: «Старик и правда - комок страстей, кипучая брага, квас ядреный, самогонка… Да еще это золото, которое он неизвестно где хранит и которое не дает покоя ни жене его, ни дочери, ни цыганке». Трофимовна глупа, как говорится, до святости, однако въедлива, как комариха. Недалеким своим умом разведала, что ходит в дом черномазая, и как-то сказанула: «Увижу еще - убью». Волков в ответ: «Сама рядом ляжешь, учти».
        Раз Трофимовна с дочерью отправились по грибы, к свекрови в деревню, а цыганка - шасть сюда. Витька скрылся в своей комнатушке, а хозяин три дня и три ночи не выходил: целовал-миловал свою бестию, золотом ублажал.
        Однажды Виктор открыл почтовый ящик и обнаружил письмо. От кого? От Оксаны! Писала, что нынче в Москве, по делам, но завтра же едет назад, в Ленинград и непременно сойдет с поезда в Калинине, так что пусть встречает… Что за девушка! Учится на археолога, мечтает о Средней Азии, о раскопках! А какая горячая!
        Вернулся в дом, улегся на кровать и всю ночь лелеял мечту о встрече с Оксаной. На другой день Волков позвал его пить чай. Черный вставной глаз налился чем-то тяжелым. О цыганке старик молчал, философствовал:
        - Жизнь у нас в России недоделанная. Все живут то задним днем, то завтрашним, а ты - живи сегодня, ничего не жалей для сего дня! И в удовольствие чтоб! Удовольствие и есть смысл жизни…
        Он прикрыл глаза. Вроде спит хозяин? Виктор встал, но тут же раздался окрик:
        - Ты куда? Сиди. А куда я хожу, что и где прячу - не подсматривай… - помолчал. - Человек - он как электростанция, вырабатывает энергию - и зло, и добро.
        - Куда же она девается?
        - Куда? А вот я надумал: добро людям останется, а зло в небеса, в космос уходит, да-да!.. Немного и к человеку тоже заползает. Вот скажи: почему я ненавижу свою супружницу? Ненавижу по-страшному! И ничего поделать с собой не могу. Значит, Витек, я тоже сволочь? Да и дочь свою не терплю!
        Что-то в словах Волкова напоминало Виктору спутника из Вышнего Волочка с его «Человек Богу не удался». Он заикнулся про то, и Кощей сразу подхватил:
        - Именно! Человек не удался Богу! И ничего с этим поделать нельзя.
        - Не согласен! Я думаю, что Бог дает свободу выбора, да человек по слабости своей не умеет ею пользоваться.
        - Свобода! А если старость - какая может быть свобода?
        У калитки появилась почтальонша:
        - Телеграмма!
        От Оксаны! Взглянув на часы, Виктор понял, что пора идти на станцию, встречать ее. Волков проводил его мрачным взглядом.
        Удаляясь, Райнер заметил, как в конце улицы показалась Трофимовна с дочерью. Почему-то подумал, что сейчас начнется скандал, - следов посещения цыганки довольно.
        …Чем ближе к станции, тем более усиливался ветер.
        Виктору показалось, что кто-то идет следом. Тук, тук, тук… Он прибавил шагу - тот тоже пошел быстрее.
        Шаги были громкие, гулким эхом отдавались в ночи, будто ударяя по голове.
        Оглянулся - увидел странную кособокую фигуру.
        Свернул за угол - тот за ним.
        Виктор презирал себя и в то же время ничего не мог поделать: страх прилип к спине. Он представлялся богатому воображению Виктора в виде азиатского варана.
        Вон уж площадь, там вокзал. Он прибавил шаг, почти побежал, скорее, в дверь! Дернул ее, но она не поддалась, еще! Напрасно.
        А кособокий стоял уже за спиной. Превозмогая себя, в отчаянии стукнул в дверь - и услыхал позади спокойный голос: «Дверь в другую сторону открывается».
        Долго ждать не пришлось. Со свистом приблизился поезд, затормозил - и как раз напротив Виктора из вагона выпрыгнула Оксана. Голубые арийские глаза его загорелись. Он бросился к ней, а она что-то быстро-быстро говорила.
        - Ой, у меня такие события! В Москве были дела-делишки, теперь еду к себе, а потом… потом в Среднюю Азию!
        - Как, зачем?
        - Я же писала тебе: на практику!
        Она болтала без умолку:
        - Представляешь, ехала сейчас без билета. Что с бедной студентки взять? Прикинулась дурочкой, маникюрщицей, а сосед попался богатенький, самоуверенный, из ловеласов. «Ты хоть семь классов кончила?» - спрашивает. А я: «Нет». - «Так ты совсем темная? А ты пессимистка или оптимистка?» - «А я, - говорю, - не знаю таких слов». - «Ты, небось, и „Анну Каренину“ не читала?» - «Да, - говорю, - не читала». И давай он рассказывать роман…
        - Так вот: я еду в Самарканд, - Оксана с вызовом взглянула на Виктора. - Надеюсь, ты тоже поедешь? Иначе - кто же меня будет спасать? Коли меня, мой рыцарь бедный, ты любишь так, как говоришь… со мной ты туда покатишь, - и захохотала.
        Увлеченность Оксаны так зажгла Виктора, что, пока они ждали следующего поезда, он уже все решил и выпалил:
        - Оксана, я делаю тебе предложение… так сказать, руки и сердца!
        Она бросилась ему на шею.
        - Ой! Согласна! Едем прямо в Ленинград?
        - Нет, я тут должен кое-какие дела…
        - Тогда поездом вместе до Бологого! Вперед!
        Она подбежала к кассе, вернулась с билетом, сунула его в карман и схватила «жениха» за руку. Протиснувшись в темный вагон, они остановились у окна. И на целых четыре часа замерли, чередуя объятия, шепоты, поцелуи.
        В Бологом он едва успел соскочить с поезда. В кромешной тьме долго дожидался обратного поезда и вернулся в Калинин серым, липким, туманным утром.
        Идти в избушку на курьих ножках не хотелось - повернул к реке. Светлая, гладкая по-утреннему Волга тихо несла свои воды. Сидели рыбаки. Поглядев на них, Виктор зашагал вдоль берега. Под ногами хрустели кленовые листья.
        В голове еще кипело, и он забрел в кинотеатр. На утреннем сеансе - ни души. Долго и бессмысленно смотрел на экран, не понимая, о чем речь.
        И только в полдень появился возле домика с желтыми ставнями.
        Не знал Виктор, что без него кончилась сказка про Кощея Бессмертного, вернее, смертного, и начался, как теперь говорят, триллер.
        …Страшные дела развернулись. Трофимовна застала муженька с полюбовницей! И задумали они с дочкой-Некрасавицей его погубить. Сделали настой из ядовитых грибов и напоили старика. Выбежал он во двор, закачался, зашатался да и пал посреди двора. А злодейки сами вызвали милицию и заявили: мол, дома их не было, вернулись - хозяин во дворе лежит неживой! Не иначе как или цыганка, или квартирант сделали то черное дело.
        Виктор явился, ни о чем не ведая. Вошел и посреди двора увидел неподвижное тело Кощея. Белые ноги. Милиционер его уже поджидал.
        - Где вы были этой ночью? Когда ушли?
        - Да я еще вечером ушел, говорили мы с ним, живой был… - отвечал он, не спуская глаз с неподвижного тела. Одно веко Волкова так и осталось открытым. - Как же так? Кто это мог?
        - Пойдемте, - милиционер показал на подъезжавшую милицейскую машину.
        - Да я-то тут при чем? У меня алиби, я в поезде был.
        - Алиби? Может, и билет имеется на поезд?
        Виктор стал лихорадочно шарить в карманах. Нет! Вспомнил, что билет остался у Оксаны.
        Брови сошлись у переносицы, глаза потухли, он понял: не зря боялся и ненавидел Волков этих баб. Трофимовна и дочь ее стояли с сокрушенными лицами, но без слез. Засадят, непременно засадят они его в каталажку. Эх! Не зря вчера преследовали его страхи…
        - Пойдемте, гражданин Райнер, там разберемся, есть у вас алиби или нет.
        - Я еще в кино ходил! - уцепился он за спасительную мысль.
        - С кем ходили?
        - Один.
        - Билет имеется?
        Опять пошарил в карманах, но билета не нашел.
        И тут что было силы ударил себя кулаком по лбу, да не один раз, словно пытался выбить оттуда что-то. Милиционер и Трофимовна давно имели на него зуб, да и Некрасавица тоже… Убийство, месть! Неужели впереди черная решетка и лоскут блеклого неба?
        Сопротивление было бессмысленно, у Виктора перехватило дыхание - и он полез в милицейскую машину.
        «И случайно искра пробежала…»

1
        Снова у Саши сборы. Снова была разлука, и долгая. Как сказывали старые люди, разлуки бывают плодотворными. А еще сказывали, что можно жить в одной Москве, но почти не видеться, если увлечен чем-то, занят с утра до ночи. Оба учились, оба читали запоем («запойные» были времена - все хотели знать обо всем). Читали уже Хемингуэя, Ремарка, бывали в консерватории, на выставках и - на галерках Большого театра: опера, опера, опера!
        Славное наступило время. Сталина - этого блистающего «дамоклова меча» - не стало, и оказалось, что можно жить и без него. Конечно, там, в Кремле, за стеной шли битвы, кто займет трон. Но людям, особенно молодым, до этого было мало дела, у них шла своя жизнь. Оживились коммунальные квартиры - на кухнях играли в лото, в карты, в коридорах танцевали танго «Брызги шампанского», фокстрот «Рио-Рита».
        А еще спорт, вернее, физкультура и игры во дворах…
        Девушки из РИО осенью работали в колхозе. И, кажется, больше всех старалась Галка, технический редактор и бригадир на картошке. Вернувшись в академию, в свой отдел, Галка дольше всех засиживалась на работе, словно кого-то поджидала. Кого? Конечно, Милана, а он как уехал на похороны Готвальда, так его и не было.
        И вдруг… Что за крик?
        - Галу-у-ушка, здра-авствуй! - и грозный рык: - Такайя моя встрэча, да?
        Один прыжок, и Милан обхватил ее, стиснул в объятиях, заглянул в лицо.
        - Что так, милушка? Зачем слезы?
        Но мокрые ее глаза мгновенно высохли, жалкое выражение сменилось ликующим, один жест - и волосы взлетели каштановой волной, а полные губы расплылись в счастливейшей из улыбок. Звенит серебристый смех, она колотит его кулачками, приговаривая:
        - Ой какой противный, какой ужасный! Ни слова, ни письма… Сейчас оторву ушки!
        - Не можно, милушка моя, не можно никак, - говорил он, ласково обнимая ее.
        Через несколько минут они шагали по площади Маяковского.
        - Выпьем пивко?.. Ах, ты не любишь пивко? Я научу тебя любить его в Праге!
        Пузатая продавщица в некогда белом халате открыла кран, вспенился густой рыжий поток.
        - Бардзо ладно пивко! - Он пил и смеялся, а она тыкала его пальчиками в грудь, приговаривала:
        - У-у-у, тили-тили кошка, серая картошка… - Знала: Милан таял от этих ее штучек.
        Продавщица не удержалась:
        - Какая хорошая парочка!
        - А что сказали твои родственники в Чехии о нас? Ты говорил им обо мне?
        - О, мой тата обожает русских с тех пор, как увидал их в сорок пятом годе в Ческе-Будеёвице!.. А мою Галушку они будут любить хорошо!
        Надо было не показать вида, что все в ней затрепетало от этих слов, но как? И тут Галя подпрыгнула, топнула ножкой - и такую оторвала чечетку, что и он, и прохожие остановились, любуясь ладной ее фигуркой в пышной юбке, ее взлетающими кудряшками, всем ликующим видом. Отплясала и бросилась на шею Милану…
        …В июне у нее день рождения - чем не повод собраться? Надо познакомить тетю Тоню с Миланом, подготовить ее - она ж такая трусиха с тех, довоенных лет! Галка вынашивала план и, наконец, дождалась первых летних дней. Хотела пригласить, конечно, Сашу с Тиной (пора, пора заговорить им открыто о любви!), Лялю с Йозефом, но - увы! - Йозеф так и не вернулся из Венгрии.

2
        Буйное лето. И вот уже Саша стучит в дверь к Левашовым, дает знак Тине, и они бегут по Басманной. Электричкой доехали до станции Гражданская, а там и Галкин дом. Жила она в Соломенной сторожке, на Старом шоссе - раньше состоятельные люди снимали там дачи.
        Сверкало солнце, в воздухе была разлита июньская благодать, легкие зеленые дымы окутывали Тимирязевский парк. Домик Каленовых - сказочный в цветущем царстве. Галя стала показывала цветники - дело рук ее тетушки:
        - Тетя Тоня не терпит симметрии! Смотрите, как свободно сажает она цветы… Рядом с кустом сирени - желтый лилейник… а это - стая граммофончиков… Тут аквилегия… - Присев, она касалась лепестков, приговаривала: - Ах вы мои сабельки, а вы - желтенькие цыплятки… А там, глядите, - тащила дальше, - видите островок из цветов? Это белые колокольчики, карпатские… А здесь, смотрите, анютины глазки! Тетя Тоня рядками посадила: желтые и фиолетовые, синенькие и белые… А в Чехии такие есть? - обернула улыбающееся личико к Милану.
        - Нэ знам.
        - Все «нэ знам» да «нэ знам», так, да? - и опять «поклевала» его кончиками пальцев. - Ты моя мышка, серая мормышка!
        - Что есть «мормышка»? - рассмеялся Милан.
        Но Галя была уже возле клумбы с пионами:
        - Вы гляньте, что это за пионы! Гигантский сорт! И все белые! И эти тоже. А тут - целых шесть маленьких лебедей. Тра-та-та-та… - Она проделала несколько па из «Лебединого озера». - Кстати, моя тетя Тоня когда-то была балериной, да-да… Потанцуем сегодня, у нас есть хорошие пластинки.
        - Яволь! - откликнулась Ляля. Между Тиной и Сашей сохранялась какая-то прохлада, неторопливость, ни он, ни она не касались друг друга, словно боялись чего-то.
        Закипел самовар, зазвенели чашки…
        Раздался голос Изабеллы Юрьевой - «Сашка сорванец, голубоглазый удалец…» Запела и Тина.
        - Я не подозревал, что ты так хорошо поешь… - заметил он и поцеловал ее в плечо.
        Знал бы он, как она научилась петь! Всего три года занималась в музыкальной школе, потом услыхала, как сожалел Саша, что у него нет слуха, что очень любит музыку, и - стала брать уроки пения! Оказалось, голос, как маленький коралл, можно «нарастить», - и вот…
        Они отделились от гостей, от цветов, оказались в парке - и танцевали среди берез, обнимая друг друга. Тина остановилась, взглянула сквозь березовую листву на синее небо и закачалась.
        - Птицы, смотри, сколько птиц! И мы с тобой вполне понимаем друг друга, правда?
        - Братья по разуму?.. И не только!
        Саша вспомнил чьи-то стихи:
        Ты вошла в мое сердце,
        Словно в сказочный терем,
        И захлопнулась дверца,
        А ключик потерян.
        Карие его глаза приблизились к ее фиалковым, ресницы коснулись смуглой щеки, она хотела что-то сказать, но полные его губы закрыли ее маленький рот. Поцелуи были еще неумелые, но объятия плотные и нежные.
        Когда закатное солнце раскрасило небо лилово-розовыми акварелями, вспомнили о Галке и побежали назад. А там их уже разыскивали. Юная хозяйка ликовала: план ее удался, лица влюбленных говорили, кричали об этом! Снова все уселись на веранде, вокруг стола, и пошли веселые разговоры, музыка, чай…
        Теперь Гале недоставало только одного: чтобы Миланчик объявил обо всем тетушке. И он это сделал! Опустился на колено перед тетей Тоней:
        - Тетья Тонья! У Гала нет мама, нет папа - потому прошу вас: дайте мне жениться на Галушке… Нынче у нас помолвка, да?
        Галя запрыгала, все зашумели, и снова полилось вино.
        …Однако пожениться им разрешили только спустя полтора года.
        Помедли, жизнь!
        Саша и Тина, столь долго проплутавшие у подножья Горы-Жизни, медленно поднимались наверх. Там открывался такой простор, такая светлая даль… Оказалось, что горделивость Тины - лишь маска застенчивости, а сведенные брови - защита ранимого сердца. А ее поражала мягкость Саши - он стал внимателен, заботлив, к тому же угадывал ее мысли, настроение. Не раз говорил то, о чем думала она…
        Голова ее покоилась на его плече, он целовал густые каштановые волосы, хрупкие плечи, шею, маленький рот. Они лежали неподвижно, и было так тихо, как бывает только раз в году - первого января, после праздничных бегов, экзаменов, домашней уборки, после ночи с выстрелами шампанского, звоном бокалов, беспорядочной болтовней, словом, после всей неразберихи той ночи вдруг наступает святое тихое утро!.. Короткий крепкий сон - и тишина. Блаженная душа витает в воздухе, ей хорошо, покойно, и приходит на память слово «благодать».
        Их купидоном снова стала догадливая Галка. Тетя Тоня уехала к друзьям - и влюбленные остались одни в чудном домике на краю Тимирязевского парка.
        - Помнишь, как мы играли в песочек?.. Я была в белом платье, белых трусиках, как принцесса, бежала тебе навстречу и споткнулась… Сколько слез пролила в подъезде! Как боялась мамы.
        - Ты даже такое помнишь?
        - А когда я была в эвакуации, в классе был мальчик, страшно похожий на тебя.
        - Ага, ты была влюблена! Не прощу, никогда не прощу! - смеялся Саша. - Да… но ведь и у нас в классе была девочка-бука, которая походила на тебя.
        - Но почему же ты не дал мне понять, что я тебе?.. Почему вокруг тебя вились всякие?
        - Не знаю. Наверное, так бывает в жизни. На самом деле нравилась мне всегда ты.
        - Почему же ты молчал?
        - Потому что ты отпугивала своей серьезностью. Потому что все мы - дурачки от четырнадцати до двадцати лет. Молодость - это глупость… А потом мне казалось: если открыться, то надо сразу жениться, а где жить? С мамой в одной комнате? Я думал: вот кончу академию, получу назначение, сделаю тебе предложение - и мы уедем вместе, далеко-далеко. Поедешь со мной?
        - Эх ты! Да разве дело только в том, чтобы сделать предложение? Поеду ли я? - докончила она почти шепотом. - Хоть на край света. Кто я тебе - жена, невеста?
        - Жена-а! - закричал он. - У меня есть жена-а!
        - Тише!
        Тина снова возвращалась к детству. Как сказал один писатель, в русской женщине живет «таинственная способность души воспринимать только то, что когда-то привлекло и мучило ее в детстве». Какие же это были счастливые дни! Куда подевалась ее серьезность, скованность? Она все время улыбалась, ей «смеялось и шутилось» - и ни капли комплексов, которые мешали жить.
        Когда кончилось их пребывание в тетином домике, он, смущаясь, сказал: «Валюша, милая, знаешь что? Моя мама уезжает в Кубинку. Что, если мы встретимся у меня?.. Когда ее не будет, я повешу белое полотенце на окно - и ты придешь. Придешь?»
        Через неделю на окне появилось белое, и она втайне от домашних, на цыпочках пробралась на пятый этаж - дверь была уже открыта… Слезы потекли из глаз, она упала ему на грудь.
        - Что ты, что с тобой?
        Могла ли она объяснить, что эта неделя показалась вечностью?
        - Тина-Тиночка, птичка моя, ну что ты… - Он ласково гладил ее лицо, шею, плечи. Мягкий взгляд карих глаз успокоил, она прерывисто вздохнула…
        …Удивительно, но ничего этого не замечала Вероника Георгиевна. Она ничуть не теряла вкуса к жизни, стала даже добрее, отзывчивее. Каждое утро в семь ноль-ноль провожала на службу мужа, будила Филиппа, если он ночевал дома, потом Валентину. Тина была «сова» и часто опаздывала на работу. Дебрин и Следнев выговаривали ей, но не грубо (они были слишком увлечены разговорами об охоте).
        Оставаясь одна, Вероника Георгиевна варила вкуснейшие борщи, жарила утку и прочее, а потом принималась за туалеты. Перешивала что-нибудь для дочери, доставала платья и уменьшала по моде плечи или делала ?же брюки, короче юбку. В моде были вязаные шапочки - научилась и этому. И все потому, что не теряла вкуса к жизни.
        Ах, время, думала она, ах, годы, почему вы двигаетесь только в одну сторону?! Нет, она еще была в прежнем, молодом возрасте и умела отстраниться от реальных цифр. Любила друзей своей дочери. Когда появлялись Милан с Галей, Саша, она извлекала из шкафов диковинные платья, французские шляпки и шали, платки с загадочными рисунками начала века. Молодые люди заставляли ее ярче, сильнее чувствовать, жить. Да и у них, как писали в прошлом веке, «глаз не огорчался» при виде сей Клеопатры.
        Только в последнее время (был уже 1956 год) что-то не заладилось: ни комплиментов от молодых людей, ни ухаживаний. Милан с Йозефом пришли в гости и завели политический разговор, хуже того - уединились.
        - Ты кому присягал, Ежи? - спрашивал Милан. - Имре Надю или Ракоши?
        - Ракоши делал насильственную индустриализацию, против него были выступления… ты слышал последние слухи? Будто Имре Надь - агент КГБ?
        - Это происки западного империализма! - горячился Милан. - Что говорил Черчилль? «Пускай орел позволит петь малым птичкам - не надо обращать внимание на их песни».
        - Какие птички? Венгры - не птички.
        Наконец Йозеф (ах, какое у него волевое жесткое лицо) поднял бокал:
        - Выпьем? Скоро нам придется расстаться.
        Вероника Георгиевна встрепенулась, взяла веер, вздохнула.
        - Что такое? Куда? - надула губки Ляля.
        Беспечная и легкомысленная, она меньше всех понимала что-либо в происходившем. Сделав обиженную гримасу, повернулась боком к Ежи. Натянула на голову кепочку-шляпку и в профиль стала похожа на клоуна: вздернутый носик, оттопыренная губка, подбородок вверх, да еще эта кепочка-козырек… И тут из ее глаз брызнули слезы, она повисла на его руке. Впрочем, при этом аккуратно поправила шляпку, боясь испортить экзотические перья.
        Йозеф покинул Москву не через неделю-две, а на другой же день.
        …Неожиданно Левашовым позвонил Саша Ромадин:
        - Я уезжаю в командировку.
        - Куда? Зачем?
        Он помолчал и повторил: «В командировку».
        Когда он ушел, Тина сказала Филе:
        - Может быть, он едет в Венгрию?
        Тот возмутился:
        - Откуда ты взяла? Как это может быть?
        А потом было прощание. Саша смотрел сухими, горячими глазами. Дома была мать, тут - Филя, они не могли остаться наедине. Говорили о чем-то незначительном. Он зажигал одну папиросу за другой. Потом попросил брата с сестрой не оставлять его мать, навещать:
        - Заходите к ней, поспрашивайте кое о чем, например о детстве, детском доме, воспитателях… Она памятливая, хорошая рассказчица. А в остальном - твердокаменная коммунистка. А ты, моя Тиночка, должна писать, если будет скучно… рассказы, повести.
        Тине так много хотелось ему сказать, спросить! На сколько дней уезжает, будет ли писать. Как выдержат они разлуку? Но - слова застревали в горле, в них не было смысла. Она не поняла, что он сунул ей в карман. Только дома разглядела: это был коралловый светлый браслет.
        А сам Саша ей уже не принадлежал…
        Не тогда, а спустя месяц-два попалась ей статья о венгерских событиях, и вот что там прочитала:
        «В ночь с 3 на 4 ноября советские войска вошли в Будапешт и подавили народное восстание против коммунистического режима… После XX съезда КПСС восточноевропейские страны все более открыто выражали несогласие с коммунистическими порядками и ограничением свободы личности. В Будапеште систематически проводились студенческие митинги, на которых все громче звучали протесты против существующих порядков, студенты требовали вывода советских войск, проведения свободных выборов, отмены цензуры, введения многопартийной системы. К студентам вскоре присоединились вооруженные рабочие. Во время одного из митингов 23 октября разрушили памятники Сталину! Группы повстанцев штурмовали здание, где расположились радиостудии. Полиция начала стрелять в народ… Руководство СССР приняло решение о повторном введении в Будапешт своих войск. Было объявлено о создании Временного рабоче-крестьянского правительства во главе с Яношем Кадаром, который официально обратился к СССР с просьбой об оказании военной помощи. Тысячи повстанцев были убиты, десятки тысяч венгров бежали в Австрию. 21 ноября Надь, укрывшийся в югославском
посольстве, был арестован и вывезен в Румынию (позднее казнен)».
        А что Сашина мать? Что Филя, который с сестрой навещал Полину Степановну и слушал ее рассказы? Хорошо зная образ жизни военнослужащих, будучи дисциплинированным членом партии, Полина Степановна была еще и человеком простодушным, доверчивым и верила, что партия отправила ее сына в ответственную секретную командировку. Ежедневно, ровно в восемь, быстрым шагом направлялась она на Садовое кольцо, к троллейбусу номер десять, а возвращалась поздно, и еще долго горела лампочка в ее окне. Она составляла списки картин, которыми должны были быть украшены гарнизонные дома офицеров: «Первая конная» Авилова, «На поле Куликовом» Бубнова, «Ленин на трибуне» Герасимова и т. д. и т. п.
        Когда заходили к ней Тина с Филей - радовалась:
        - Вы приходите, приходите, я посижу с вами - будто с Сашей повидаюсь…
        Потемнело лицо белокожей Вали-Валентины. Она обрезала длинные косы: волосы перестали виться. Каждый день прислушивалась к шагам на лестнице, но знакомого грохота, который показался бы ей сейчас музыкой, не раздавалось. Его фотографию в коричневой рамке, уходя, оглаживала пальцами - казалось: защищает его…
        …В Будапеште в ту ночь выпал снег, все покрылось белым саваном. К утру снег растаял, и город предстал во всей своей неприглядности: опрокинутые машины, искореженные рельсы, разбитые стекла, баррикады, брошенные орудия… Город лежал обессиленный, ослабевший. Неизвестно, что готовил ему новый день.
        Советские танки в Будапеште, советские солдаты были окружены глухой ненавистью. Там, в парламенте, красивейшем здании Будапешта, шли переговоры. Венгры напряженно и зло ждали, чем они закончатся. А на улицах не умолкала нетерпеливая война. В боевой готовности пулеметы, из-за плотных штор в домах торчат винтовки.
        Одну из центральных улиц перегородили бревнами, за которыми прятались повстанцы.
        Эту-то улицу и было поручено освободить лейтенанту Ромадину. Взвод его скрывался за брезентовым покрытием в грузовике. Солдаты сидели, вцепившись в автоматы, с гранатами на боку, готовые ко всему. Грузовик медленно подвигался к баррикаде, к людям в черном…
        Накрапывал мелкий дождь. Улицы, весь город покрыты грязью.
        Близилась минута, когда командир должен был отдать приказ стрелять в эту жалкую баррикаду, в эту темнеющую группу людей… Ромадин приказал снять брезентовое покрытие. Сам поднялся во весь рост, давая понять всем своим видом, что намерения его самые мирные. Стрелять? Он стоял, не двигаясь, не отдавая приказа стрелять. Молчали и солдаты…
        Но тут из-за баррикады выскочил парнишка, совсем малец, с венгерским флагом в одной руке и револьвером в другой. Текли секунды. Он смотрел прямо в глаза лейтенанту, тот отвел взгляд. И как только отвел глаза - парнишка выстрелил. Несколько раз. Лейтенант бессильно опустился на колени, схватившись за кабину. И тогда застрекотали автоматы, забарабанили пули и заколотил дождь…
        Глава четвертая. Оттепель - или первая перестройка. Издательская жизнь
        Русские и зарубежье
        Ничего такого не знала Валентина. Заграница была прочно отделена от СССР «железным занавесом», и лишь перед избранными по специальному разрешению поднимался этот занавес. Однако война ослабила его прочность, был подписан Варшавский договор, и открылись пути к странам народной демократии: Польше, Чехословакии, Болгарии, Венгрии, ГДР и даже Югославии.
        Однажды Валя Левашова попала в молодежную делегацию, отправлявшуюся в Югославию, страну красивых сербов и хорватов, мусульман и черногорцев. Во главе был Броз Тито, который действовал не по указке Сталина, а по собственному разумению, допускал и капиталистические методы хозяйствования. Оттого разладились наши отношения с Югославией (которая была самым сильным борцом с фашизмом) - и наступили «заморозки». А тут, в мае, молодежная группа вдруг оказалась среди бывших друзей. Что за чудная, солнечная была поездка! В Которской бухте их окружили русские эмигранты, старики с просветленными лицами, со слезами на глазах (они впервые видели после 1917 года русских!). В Черногории гимназисты восторженно смотрели на русских девушек в синих, красных и белых платьях (тоже цвета их флага), а кто-то, расставаясь, передавал листочки с неумелыми, искренними стихами. В Загребе в ресторане девушек нарасхват приглашали танцевать. В Дубровнике их сопровождали чернобровые красавцы, а танцы длились всю ночь!..
        …Однако - какой контраст с Венгрией, через которую ехала их группа! В Будапеште дали ночлег на одну ночь, и восьми девушкам предоставили всего одну кровать: спали как? - головы на матрасе, ноги на стульях. Ни экскурсии по городу, ни билетов на трамвай… Можно представить, как после суточного знакомства с Венгрией радовались туристы встречам с Югославией! Отчего так происходило? - спрашивала Валя и, вспоминая Сашу, его пристрастие к истории, приходила к выводу: многонациональной стране нужен такой объединитель, диктатор, как Тито, а мононациональное государство, к тому же с особым характером (Венгрия) раньше всех может поднять бунт против страны-лидера.
        В Чехословакии (она тоже там побывала) русских туристов принимали хорошо - еще помнили освобождение от Гитлера. Однако Валя запомнила там один рисунок: частая решетка, за ней испуганные глаза, зажатые лица. Проницательный дипломат уже тогда мог догадаться, что впереди 1968 год! Однако Левашова, встречаясь с редакторами из «Млада фронта», услышала странные признания: мало кто верит в социализм-коммунизм, что формально, бездушно проходят партсобрания.
        Те, шестидесятые годы - сплошные путешествия, - она была заведующей и оказалась еще в одной стране народной демократии - ГДР. Там, напротив, немецкая деловитость и полное слияние партийных лозунгов и дел. Немцы предложили издавать совместный с СССР журнал для детей, и это случилось! В Берлине русских редакторов встречали радушно, журнал выходил регулярно, а издатели говорили о Марксе, его предвидении, о брезжащем впереди светлом будущем. Правда, когда Валя выразила желание посетить Лейпциг, церковь, в которой служил Бах, с ней никто не решился разделить тот вечер.
        После того, как редактор побывает в какой-нибудь из стран народной демократии, он получает дозволение посетить и капстрану. Наша героиня была страстной поклонницей Норвегии, композитора Грига, и ей удалось через Общество Дружбы с зарубежными странами попасть в Норвегию и даже написать кое-что для придуманной ею книги под названием «Когда спят тролли», но об этом - позднее.
        И все-таки История - это великая вещь. Она не прокурор и не адвокат, в ней действуют неподвластные партиям законы. И в данном случае с Хрущёвым (чем бы он ни руководствовался) действительно началась «оттепель». Хотелось бы между прочим назвать ее первой перестройкой. Время требовало перемен: не только кукуруза, которую можно было бы продавать в вареном виде, а не сажать на Севере, не только косыгинские совнархозы - просто стало вольнее дышать, говорить, да и издавать! Молодежное издательство переживало настоящее обновление.
        А русские туристы, попав в Норвегию, всюду слышали благоприятные отзывы о советском лидере. Его простота, похвалы (кухне, спорту), даже панибратство покорили молчаливых, сдержанных норвежцев. Это, однако, не означало, что все прощали ему беспардонное разоблачение Сталина. Компартия Норвегии и других стран была растеряна, а Китай - просто обозлен.
        В осеннем тумане

1
        После знаменитого доклада Хрущёва на XX съезде коммунистической партии что-то неладное стало твориться с Петром Левашовым. Идеи, которыми он жил, были растоптаны, уничтожены, а память, на которую он никогда не жаловался, дала сбой. Кажется, он даже перенес (на ногах) легкий инсульт.
        …Петр Васильевич был большой молчун, и не он женился на красавице Веронике, а она взяла его в мужья, когда тот, Никита, оскандалился с французской их семейной реликвией. Никита не был виноват в этом деле, кто-то ему удружил, подложил ценную вещь, но Вероника его выгнала.
        Любимое занятие Левашова - уехать одному в воскресный день, например, в Бутово, или в Бутаково, порыбачить и покопаться в своей исторической жизни-памяти. Что происходит, как понять, где найти выход? Две войны, две революции, теперь этот доклад Хрущёва - разве не катастрофа? Он жил идеями Ленина, Сталина - и вдруг такое… Вероника не терпела Сталина, однако и она признавала его силу.
        Петька был старшим в семье, сперва пастушил, потом - на конюшне. Перед тем как его взяли в ЧК, играл с сестренками. Посадит Дуняшку на два колена и трясет ими: «Поехали, поехали по ровной дорожке - и ах! - бултых в канавку!» А про себя, должно быть, добавлял: «Вот и страна наша вроде того: поедет-поедет, мирно поживет - да как бултыхнется!.. Теперь и Варшавский пакт может лопнуть, а что будет со странами народной демократии? Сашку куда-то отправили - и ни слуху, ни духу».
        В большой задумчивости Петр Васильевич шагал на вокзал, потом по пустынным притихшим полям туда, где когда-то стояла усадьба Зиминых и была конюшня, в которой он оставил своего боевого коня. Здесь с его памятью происходило что-то странное.
        К вечеру внезапно потеплело, после дождика лег туман. Окрестности исчезли в молочной дымке. Ночевал он в сарайчике. Поднялся затемно, когда не видно запустения и безобразия, сотворенных человеком, а окрестности сквозь влажную кисею кажутся даже прекрасными…
        Если долго смотреть в одну сторону, то можно увидеть в тумане и Серко в яблоках, как он щиплет траву, мотает головой… Кругом палят пушки, стреляют из винтовок, а его конь ухом не ведет. Бывали лошади пугливые, не могли привыкнуть к стрельбе, а у этого - никакого страха.
        …Вдруг из глубины памяти, из серой мглы донеслись голоса. Чьи, откуда?
        - Брат, если мы останемся живы, сделаем скульптуру «Перед расстрелом»?..
        - Нет, я бы сделал фигуру молящегося юноши, который прощает врагов своих. Он будет стоять на коленях, рука поднята в крестном знамении… Если бы еще можно было сделать так, чтобы звучали знаменные распевы!.. Братья Головины, студенты, мы вошли бы с тобой тогда в историю искусства…
        Петру Васильевичу стало не по себе, знобко. Он застегнул все пуговицы.
        В тумане мерещились призраки. Глухие голоса заставляли трепетать.
        - Кто твой отец? - слышалось. - Кто твоя мать? Фамилия, где живут?
        - Мой отец - Бог, моя мать - церковь, - прошептало в ответ.
        - Не морочь голову! Где ваш религиозный центр? Кто устроители заговора? Признавайся!
        - Нету таких… Советская власть от Антихриста, мы ее не слушаем, а пострадать за Христово дело - радость…
        - Расстрелять! Антисоветчики!
        И другой, тихий голос добавил:
        - И меня с ними вместе, мы рядом чтоб… Я тоже монашка.
        - Увести!
        …На полях туман рассеивался, проступали дали. Что там за курган, что за возвышение? Когда-то один чекист сказал: «Не ходи туда!». «Почему?» - не понял Левашов. Но тот отмолчался. Можно догадаться: здесь расстреливали и закапывали - почему-то все больше священников, верующих, и еще - чекистов… Местные жители рассказывали: тут часто стреляют, близко полигон. Не сразу догадался Петр Васильевич, что это за полигон…
        В последний раз (это было году в двадцать восьмом) он отправился сюда, но конюшню нашел закрытой, лошадей куда-то увели. Рассказывали, что остался один старый Серко. Стоял в загоне, ломал, грыз загородку - голодный… И все же вырвался, а куда исчез - никто не видел…
        В тот год Вероника настояла, чтобы он уехал из Москвы в Омск, к сестрам: «Ты что, ослеп, не видишь, что творится? Переждешь там, поживешь. Озверела власть, теперь надо ждать, когда напьется крови…» Петр Васильевич возмущался, даже кричал, но - разве переспоришь жену? Как полюбил он ее тогда, так и не смог ни разлюбить, ни увидеть в ней классового врага…
        «Да тебя за одного Никиту могут к стенке поставить! - шептала она. - Он живет у нас во флигеле, а если узнают? Поезжай!» И он уехал в Омск, Вероника решила жить на даче, и… И пришлось Петру разрешить поселиться на даче своему сопернику - Никите Строеву.
        Уехать, оставить жену с тем, кого она когда-то любила, а может, и теперь любит? На это мог пойти лишь Петя Левашов. Он уехал к сестрам, работал в Магадане, прошел войну… Жена после войны заставила его найти тихое место, и он поступил на завод - собственно, то была небольшая фабрика по изготовлению пишущих машинок…
        Туман опустился к воде и замер плотным белым призраком. Опять откуда-то донеслись глухие, еле слышные голоса:
        - Вот твое показание, подписывай!
        - Да ведь я ничего не вижу, очки-то ты, милый мой, взял у меня, - дрожал голос. Там были голоса молодые, нехлипкие, задиристые, а этот - совсем дряхлый.
        - Вы жили в Средней Азии. Где вы собирались и кто? Где справляли религиозные обряды?
        - Где? Да где ж в той стороне послужишь? Церквы нетути, так я в садике, в садике…
        - Тьфу ты, старье, леший тебя забери!
        …Но что это движется в тумане по воде? Никак - конь?! Петр Васильевич привстал, всмотрелся: точно! Ах, как хорош! И тоже в яблоках! - воду пьет… Ах, Серко, Серко! Роланду до тебя далеко!..
        Туман, как живое существо, перемещался все ниже, охватывал голову Левашова.
        Однако просвет! Петр Васильевич наклонился, встал на колени, погладил землю и… зашагал к платформе, очень торопясь…

2
        На Басманной раздался звонок в дверь: вернулся муж. Вероника Георгиевна встретила его с обычным ворчанием. Но он знал: за этим скрывается законное волнение жены. Заботливо накрыла на стол, внимательно и, кажется, сочувственно посмотрела в его лицо.
        - Ну, как рыбалка, что? - спросила.
        Петр Васильевич рассеянно взглянул на нее и заговорил что-то странное:
        - Ты помнишь, Верочка, Бутаковых? У них в прошлом году родилась девочка, которую назвали Каролина.
        - Ну и что ты этим хочешь сказать?
        - Я вспомнил, вспомнил! - он потер пальцами лоб. - А брат называет ее - как же? - Карлуша. Но когда-то у одного из Бутаковых была жена по имени Каролина Карловна, и она родила пятерых мальчиков, и все они стали адмиралами.
        - Да это было лет двести назад! К чему ты это говоришь - или опять в голове затемнение?
        - Наоборот, Веруша, не затемнение, а просветление… Я так все это явственно помню! И родившаяся год назад девочка услышала из тьмы веков это имя - Каролина, Карлуша…
        - Ну, будет, будет, Петя! - жена провела рукой по его голове и усадила за стол.
        Потом позвонила почтальонша.
        - Вот, распишитесь, телеграмма вам.
        Телеграмма была из Омска, от сестры мужа. Мадам быстро прочла и весь свой пыл направила на сноху.
        - Нет, ты только послушай, что она пишет! В прошлый раз телеграфировала: «Есть дача, лошадь, рыба, приезжайте». Я ответила, что приехать не можем. А теперь… вы только послушайте! «У кошки завелись блохи. Что делать? Я мажу керосином». Нет, у нее определенно развился инфантилизм! Мазать кошку керосином? - кошмар. Филипп, иди на почту и дай телеграмму: «Не смей мазать кошку. Вера».
        Петр Васильевич, смеясь глазами, остановил ее:
        - Верочка, а тебе не кажется, что это похоже на шифровку… Да еще в такой город! Подумай.
        Вероника Георгиевна опешила:
        - Что же делать? Откуда я знаю, как пишутся эти телеграммы. Твоя сестра такая дура, что может вымыть кошку керосином… Тогда надо позвонить на почте, Филя!
        - Я не пойду сейчас на почту! А здесь - не занимайте телефон, - пробурчал Филипп.
        Тина догадалась: он ждет звонка от Лялечки, которая так похожа на кошку. Курносая, вульгарная. И как только брат этого не видит? Филя ходил с Лялей в театры, музеи, стал необычайно болтлив. Любовь опутала его своими нитями, и он, как шмель, не мог выбраться из сладкой паутины. Мысли свои он сформулировал четко: «Увлеченность и страсть - две силы правят человеком: всегда порознь и никогда вместе. Я жил по спирали Увлеченности, круг за кругом проходил спирали Ума, но вот влюбился, и все, чем жил, потускнело, померкло, обратилось в ничто перед лицом Страсти. Надо разграничивать эти два царства, построить схему и найти свое место в схеме - вопрос жизни и смерти. Или - поддаться страсти и жениться?».
        Да, Филипп задумал жениться.

3
        А в это время Тина-Валентина читала рукопись молодого автора, подчеркивая неудачные фразы, исправляя. Время от времени с грустью взглядывала в окно, наблюдая, как желтоватые листья медленно падают на мостовую, и перебирала то далекую Грузию и Сашу, то вчерашний день, издательскую жизнь.
        В каждом коллективе находится пожилой, бывалый человек, который впадает в необычайное оживление, когда появляется новенькая молодая особа. Так было и с Александром Яковлевичем. Он был не просто маленький, но какой-то узкий, словно его зажали в мощных дверях и остался он прищемленным. Даже голову стиснули так, что вытянулось лицо, а губы стали как бантик, и нос виден только в профиль.
        Жизненная школа у него была - ого-го! Работал в разных газетах, в издательстве, выпускающем альбомы по искусству. Обожал учить молодых девушек. К некоторым обращается попросту: «Извините, Люда, дорогая, но вы… дура, и вот что я вам посоветую…» Тине Левашовой он приводил примеры «ужасной и прекрасной» работы редакторов.
        - Знаете, моя милая, что значит одна, всего лишь одна буква в нашем деле? От нее порой зависит не только судьба, но и сама жизнь! Однажды у нас в газете проскочила буква «В» вместо «Б», а слово, фраза была такая: «Товарищ Сталин разбил оппортунизм». Догадываетесь, что получилось?.. А-а-а, вот то-то же!
        Он садился в глубокое кресло напротив, основательно, а воспитанная в уважении к старшим Тина слушала его.
        - Вы думаете, что наборщики не подводят редакторов? Так умеют хулиганить, что только держись! Однажды по всей книге набрали вместо «Хореографическое училище» - «Херографическое училище»… А обозначения возле картин? Должно быть: «Холст. Масло». Наборщик повеселился и всюду набрал «Хлеб. Масло». В том же издательстве вышел казус. Издавали альбом «Сатира в борьбе за мир». На одной стороне листа был напечатан гроб, а на другой - бумага-то тонковата - слово «коммунизм». Хотя и на латыни. Паника поднялась страшная! И - как всегда в таких случаях - перепечатка, редакторы сами вклеивают листы. Так что, милая, вас ждут большие неожиданности в этой жизни.
        Александр Яковлевич поднимался с кресла, казалось, уже уходил, но - посреди комнаты начинал новый монолог:
        - Вы ведь еще ничего не знаете о нравах в нашем издательстве. И вообще, что значит характер редактора! Характер - это не шутка. Один так поставит себя, что всю рукопись перешерстит-перепишет, а автор даже не пикнет. Другой, или другая, только тонким карандашиком поставит галочки на полях, мол, поглядите мои галочки, что-то там не очень, однако я не настаиваю… Да-а-а… А эти вечные споры между художественными и литературными редакторами! Опасайтесь попасть меж молотом и наковальней!.. Один зав (не буду называть его имени) так тиранил молодую, не очень здоровую даму, худреда, что… однажды скромная труженица возмутилась, сидя перед столом изверга, да как стукнет по столу! Стекло вдребезги! И знаете, что было? Он перестал тиранить ее, перешел на дипломатический язык…
        А вот кстати! Та же дама однажды поехала в командировку. Надо сказать, что командировки у нас не редкость, к тому же некоторая статья дохода. И вот вернулась… Там - недосып, беготня, выступления в печати, в общем, суматоха и усталость жуткая… приехала и получила за все только восемь рублей тридцать копеек! Она - к очаровательному главному художнику: «Как же так?..» А он, поглаживая бородку, этак мягко, нежно говорит: «Альбинушка, это ведь тоже немало, подумай-ка: поллитра, да еще и селедка».
        Александр Яковлевич все не уходил. В задумчивости смотрел на Тину, любуясь ее чистой белой кожей, изящной линией бровей, тем, как падают тени от густых светлых ресниц. Взглянул в окно, на яркое синее небо:
        - Наступила осень… И моя жизнь - как осень… А в издательстве, между прочим, скоро начнется выдвижение книг на премии. Это всегда волнующий момент. Во-первых, всех замучают вопросами: как с переводной литературой? что вы издали по Узбекистану? а по Туркмении? почему много грузин, а где Украина?.. Забыли, что дружба народов - не лозунг, а наша реальность, мы должны ее укреплять!.. А потом минует «национальная гроза» - и начнется выдвижение на премию. Тут и читать, и обсуждать, а главное - не сказать лишнее при обсуждении. Однажды кто-то дерзнул: «Почему мы только одного писателя выдвигаем? Из кого выбирать? Мы же не Верховный Совет?». И тут, дорогая, непременно раздастся звонок из райкома и последует выволочка: «Почему у вас допускают неэтичные аналогии с Верховным Советом?».
        - Вот так-то, моя красавица! - наконец Александр Яковлевич открывал дверь и добавлял: - Уходя - уходите… Однако, Валюша, ежели что - обращайтесь, всегда готов! С пионерским приветом!
        Да, оттепель оттепелью, а нравы - нравами…
        В тот же день тихим вечером, когда воздух после дождя стал похож на жемчуг, Тина стояла у окна и взглядывала на толстую тетрадь на столе: не первый год она вела дневник, или записки. Мечтала прочитать Саше, если он вернется. Ведь «пропал без вести» - еще не значит «убит»…
        Из записок Вали Левашовой
        …Не слышно звонких шагов на лестнице, не хватает голоса, такого ласкового в особенные, наши часы… Ни единой весточки, ни одной официальной бумаги. Что думать, как жить?
        Я не верю, не верю в плохое… Хотя говорят, что в Венгрии погибло много военных, я чувствую твое невидимое присутствие. У меня бывают реальные галлюцинации: ты вошел, положил на плечо руку… Или: смотрю в твое окно, и мерещится тайный знак - белое полотенце.
        Саша, милый, помнишь, ты как-то сказал, что я - вещь в себе. Я, может быть, только тебе открывала то, что копилось в душе. Кому теперь могу рассказать? Маме? Увы! Филе? Но он проводит все время с Лялей, а она ведет себя так, словно никогда не было Йозефа. Где он, что с ним? Так же, как о тебе, о нем ничего не известно. Ляля для меня - чужой человек.
        Думаю о тебе, и в голову лезут строчки: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Не хочу досаждать тебе жалобами и унынием, хочу, чтобы тебе было весело читать мои исповеди.
        Ты думаешь, наверно, что и я по блату попала в юношеское издательство? Нет, милый! Я, как человек принципиальный, пошла «другим путем»: случайно, на улице, наткнулась на известное название, вспомнила их книжки - и прямо в отдел кадров! Завкадрами оказалась хорошим человеком, я получила рукопись, анкету - и через неделю была уже «зачислена».
        Чудеса, да и только! От «своего человечка» начальник знает, чего ждать: тот усвоил правила игры, умеет ходить по лестницам власти, вовремя удалиться в «шкаф молчания» - удобно! Но они взяли меня, не зная, чего от меня ждать! Поглядим, что из всего этого станет.
        Пока я поняла в жизни одно: человек должен вписаться в окружающую среду, дом свой вписать в город, мебель - в комнату, себя - в человеческое пространство, и еще важно знать правила игры. К примеру, если спрашивают, как дела, как здоровье, то совсем не обязательно давать подробный ответ. Ничего не значащие вопросы-ответы - просто форма общения. Зато уж если ты получил запрос-ответ от секретаря Союза писателей или от ЦК комсомола - тут держи ухо востро. Но твоя Тина-Тинка сделала вид, что не знает никаких хитросплетений, особенностей, и… Первый мой опыт оказался чуть ли не плачевным. Впрочем, ты помнишь? - мы говорили, что руке судьбы стоит сделать один жест - и все поворачивается…
        Нет! Сначала я должна тебе описать нашего директора. Представь себе: высокий, нестарый еще человек, лицо испещрено морщинами, худой, как логарифмическая линейка, широкие брюки, костюм болтается, как на вешалке, а жилистую шею стягивает темный галстук.
        Так вот, от него-то мне поступила первая рукопись под названием «Путевые заметки». Автор - Гейдар Алиев. Сейчас все тузы устремились за границу, секретарь комсомола Азербайджана тоже съездил во Францию и - создал опус. На рукописи стояла грозная резолюция директора: «Смотреть внимательно и в срочном порядке».
        Нельзя сказать, что такая резолюция ничего не означала для такого простачка, как я. Я даже почуяла некое взрывное устройство. Но, прочтя «Путевые заметки», схватилась за голову: да это же набор общих сведений о стране, на уровне дешевого туристического справочника! И, поколебавшись между совестью перед советским читателем и железной улыбкой директора, заняла сторону читателя: написала критическое редзаключение. Привела несколько языковых перлов и на дрожащих ногах понесла к директору. О, если бы знать, что там меня ждет!
        - Товарищ Левашова, что вы тут написали? - тихо начал он. Не успела я ничего пролепетать в ответ, как он возвысил голос: - Вы понимаете, кто этот автор? И понимаете ли, кто вы и для чего тут сидите?
        На месте каменной мины возникла смесь насмешливого ехидства и некой внутренней боли, говорящая то ли о язве желудка (которая, конечно, у него должна быть), то ли о тяжелой ноше директорского скипетра. Худой, черный, истинный астеник, честолюбивый, он поморщился и сказал:
        - Если мы все будем так работать, писать такие письма секретарям обкома… - вверх поднялся тонкий карандаш - указательный палец, - то… нас нечего тут держать!
        Я уже видела себя на улице, уволенной, однако пообещать немедленно переписать редзаключение - нет! Секунду он помедлил, лицо еще сморщилось, мелькнула умная усмешка, и он протянул свой палец по направлению к двери: «Идите!..»
        Но! Но как же милостива бывает судьба к наивным простакам! (Или к тем, кто ими прикидывается, - уж не в том ли секрет Ивана-дурака?) Представь себе: не прошло и недели, как явилась весть - Алиев в Азербайджане сам надумал забрать рукопись. Дело спустили на тормозах, а «Путевые заметки» тихо похоронили в «шкафу молчания»!
        Мой первый смелый поступок. Помнишь, как я мучилась комплексами неполноценности? А тут… Они в издательстве думают, что я ответственная, исполнительная, покорная, - и вдруг! Во мне всегда сидел упрямый мальчишка, лет трех, и он утверждал свою независимость.
        Саша, милый, не получается писать так, чтобы тебя развеселить. Случилось что-то ужасное. Моя подруга, которая живет в Переделкине (просто няней работает), рассказала мне… Какая жалость и какая беда! Писатель Фадеев, которого мы изучали в школе, которого издавали в нашем престижном издательстве, - за-стре-лил-ся! Прибежали все, позвали мою знакомую, и она рассказала, что за ужасная картина предстала! Фадеев лежал на кровати, обнаженный до пояса. Стрелял он прямо в сердце, и пуля застряла в матрасе. У него были широкие, ровные плечи, красивая седая голова и… маленькая черная дырка у сердца. Руки были сложены симметрично и слегка сжаты - словно он чему-то сопротивлялся. Это был очень мужественный, сильный человек! Кто-то сказал: это смерть римлянина.
        …Сегодня ночью я проснулась оттого, что кто-то позвал меня: «Тина-Тинка!». Я вздрогнула, проснулась - голос твой еще звенел в ушах. Долго лежала потом, ощущая тебя рядом, «касалась» пальцами твоего лица. Голова у тебя - как яблоко или кокос.
        Дошла до ямки на подбородке, почувствовала ее - и чуть не вскрикнула: так явственно это было. Мне показалось, что тебе очень плохо. Решила, что буду вспоминать и рассказывать тебе, как Шахерезада, что-нибудь занимательное. Да, вспоминать… Из памяти не уходит твой безумный поступок, помнишь? Как ты уговорил одного вертолетчика пролететь над нашей дачной поляной, и чуть ли не прямо под ноги мне упал букет цветов! Шалость, не похожая на тебя… Но - ведь я обещала описывать обитателей книжного царства.
        Жизнь сейчас заметно меняется. Хрущёв - не Сталин. Похоже на то, как большая комета покидает галактику, и по ее следу устремляется целая россыпь космической пыли, всяческих образований и даже вирусов…
        Помнишь, раньше на собраниях говорили: «Когда садовник уничтожает вредных насекомых, обильнее цветет сад. Когда партия уничтожает врагов народа, родина становится сильнее». Но - камень уже брошен в окиян-море, круги расходятся все дальше. Вал политической вольности катится и катится стихийно, переворачивая водные слои, и уже что-то поднимается со дна.
        После академии, где все ходили по струнке, а дисциплина была священна, издательская жизнь вольготная. Если там - характеры «на замках и в панцирях», то здесь - вот они, их ничто не сдерживает…
        Войдем в соседнюю комнату. Директор наш - абсолютный образец сталинского типа, а здесь - веселая хрущевская атмосфера. Или характеры не зависят от времени и правителя? Помнишь, ты говорил, что власть хочет формировать людей, как куличики в детской песочнице?
        Итак, в углу, за кипой рукописей, спряталась маленькая женщина, невидимая входящим, Лидочка, Лидуша. (Кстати, полное имя ее - Лидолия, дань экзотическим двадцатым годам.) Поэты дарят ей стихи с трогательными надписями, она их исправно читает, даже что-то отмечает карандашом.
        А рядом - поэт Володя, влюбленный в Маяковского, редактор. Он вваливается в комнату с опозданием, шумный, потный, голосистый, и немедленно включает радио. Третья обитательница комнаты - Ирина, прославленный редактор, умело расправляющийся с авторами, красавица и примадонна, у которой именитые поклонники, в том числе В. Пикуль. Напоминает мою маму, но та деликатнее, а эта… Она входит, бросает на поэта испепеляющий взор и - выключает радио. Поэт что-то читает, бубнит себе под нос, потом замечает, что радио молчит, и втыкает вилку в розетку. Лидуша сидит не дыша, знает, чем все это кончится. Оторвавшись от рукописи, Ирина фыркает, как призовая лошадка, и, бросая на Володю выразительный взгляд, выдергивает шнур. А рассеянный поэт, размахивая руками, читает вслух, вновь забыв о запрете примадонны. Тогда она становится в позу и обращается к безответной Лидуше:
        - Что ты молчишь? Оппортунистка несчастная!
        А однажды Володя явился при параде, в белой рубашке, причесанный, и зычно скомандовал:
        - Всем встать! - и включил радио.
        От неожиданности встала даже она, Ирина!
        Еще более торжественным голосом поэт проговорил:
        - Сегодня день смерти Владимира Владимировича Маяковского! - обвел всех победным взглядом и произнес настоящую речь: - За гробом Поэта шло шестьдесят тысяч человек! Стреляли в воздух, чтобы можно было пройти. Трамваи стояли. О, если бы он знал, как его любят!.. Поэт в последние дни часто цитировал стихи. Играя в бильярд, при каждом ударе говорил: «Я все отдам за верность Дездемоны…» Страшная, огромная пустота окружала его! - Володя внезапно остановился: - Прошу садиться!
        - Какого черта! - вскричала красавица. - Долго ты будешь над нами издеваться? - и протянула руку, чтобы выдернуть шнур, но…
        - Нет! - гаркнул поэт. - Сегодня я имею право целый день слушать радио! - и усилил звук.
        - Ах так? - Ирина вышла из себя и из комнаты. - Я иду к директору! - обернулась к Лидочке. - А ты, ты так и будешь всегда молчать? - она хлопнула дверью так, что вершина горы рукописей съехала вниз.
        Ирина выскочила, а Володя припал к репродуктору со словами: «Может быть, передадут его голос».
        Про Лиду Григорьеву я расскажу тебе еще две истории. Она жила в маленькой комнате с дочкой и с мужем, но никогда не жаловалась, и просить квартиру ей не приходило в голову. Однажды ее вызывают на заседание месткома и спрашивают: согласна ли она поселиться в двухкомнатной квартире у метро «Аэропорт»? «Согласна ли я? А разве, а почему?.. Как это?» - пробормотала Лида. Почувствовала, как ее толкают, суют ручку и бумагу, шепчут: «Пиши быстрее заявление!». Оказывается, местком без нее уже проголосовал, чтобы ей дали квартиру.
        Вторая история посерьезнее. Где-то в Курской области у нее жил брат. «Что с ним делать? - делилась со мной Лида. - Он ругает советскую власть. Мы с сестрой двадцать лет его перевоспитываем, а он - все равно». И вот скончалась Лидина мать, на похороны приехал брат. «Ваня, голубчик, ты уж, пожалуйста, лишнего не говори на поминках, будут там издательские, а у нас есть один человек, который все записывает и потом передает в особые органы». - «Ну что ты, не понимаю я, что ли», - обиделся брат.
        Надо же было случиться, что на поминках за столом брат оказался соседом именно того стукача и сразу объявил ему под большим секретом: «Тут у вас, сказывают, есть человек, который все записывает и передает куда следует. Я-то почем зря ругаю советскую власть, но нынче - ни-ни. И ты тоже помалкивай, осторожней будь, а то Лидке попадет…»
        На другой день вызывают Лиду к директору. Она в страхе. За столом - синклит: директор, начальник отдела кадров, председатель месткома. Ей говорят:
        - Вот вам ручка, напишите что-нибудь.
        - Как? - растерялась Лидуша.
        - Как, рукой, конечно!
        - Что?
        А воображение уже работало, она представила донос стукача на своего невоздержанного брата и тянула время.
        - Что писать?
        - Говорят же вам, пишите что хотите, все равно! - синклит уже гневался.
        «Ага, значит, брат не замешан, - передохнула она. - Или все же хотят, чтобы она написала о брате?»
        - Вы что, неграмотная? - усмехнулся директор. - Нате вам! - и сунул газету: - Пишите: «Весь советский народ готовится к выборам…»
        Она писала медленно, буквы прыгали, корявились, хотя вообще-то у нее прекрасный почерк. Вырвав из-под руки ее бумагу, директор взглянул и с кислым видом показал другим. Те посмотрели и дружно вынесли приговор:
        - Не годится.
        Вернувшись в свою комнату, Лидочка, так ничего и не поняв, рассказала все примадонне.
        - Да они же тебя в избирательную комиссию хотели затащить! - вскричала та. - Ну и балда же ты!.. Однако молодец - хорошо, что плохо писала.
        …Ну как, милый, я немного развеселила б тебя, если бы ты вдруг появился? Побасенки Шахерезады я продолжу как-нибудь на днях, хорошо?
        …Да, новое время - новые песни. В буквальном смысле слова. Мы были замороженные, и вдруг грянула оттепель! Реабилитируют тех, кто пострадал при Сталине. Одна старая комсомолка, почти лишившаяся памяти, почуяв во мне сердобольность, звонит мне чуть не каждый день - и в семь утра, и в час ночи. Я хочу ей помочь, но как? Могу - только терпеливыми беседами, что и делаю.
        Однако я хотела тебя развлечь и потому завожу речь о… капустниках, которыми славится наше издательство. Раньше я о них не имела понятия. Но однажды мы с Лидой приняли участие. На огромном листе бумаги нарисовали трех матрешек, сделали прорези для физиономий, а частушки для матрешек написал поэт Булат Окуджава. Это «негромкий» человек, сдержанный и обаятельный. Если бы ты слышал его песни, они поразили бы тебя какой-то надвременной грустью. Ничего похожего на прежние бодрые песни. Это сплав стиха и музыки, хотя гитарой он владеет не очень. Булат воевал на фронте, у него больное сердце, и это тоже кое-что проясняет. Не может человек с больным сердцем быть бодрячком.
        Представь себе, что директор, эта логарифмическая линейка, тоже участвует в капустниках. И его там критикуют, протаскивают, да еще как!
        Образовалась целая группа артистов: полногрудая Анна Ивановна, отличный бас Иванов, шустрая Шурочка, Рита, Ася… Цыганские песни, оперные арии, сцены из спектаклей. Слова, конечно, приспособлены к издательской жизни - так здорово!
        Анна Ивановна - дама полная, подвижная, голосистая. Мать ее когда-то работала костюмером в театре Маяковского, девочка оттуда не вылезала. Подросла и оказалась обладательницей роскошного меццо-сопрано. Причем звучит он в полном согласии с ее пышной фигурой - в голосе что-то ликующее, зовущее. Она стала примой наших капустников. Учиться на артистку помешала война, но брошенные со сцены театра Маяковского семена дали прекрасные всходы.
        Юрий Иванов, обладатель замечательного баса, поет арию «Клевета» из «Севильского цирюльника», но вместо слова «Кле-ве-е-та» поет: «Гоно-о-о-рар»… Он появился возле столика младшего редактора и с неподражаемой важностью нравоучительствовал на музыку Гуно к опере «Фауст»: «Мой совет - до одобренья ты не давай аванс, Мой совет - до одобренья не давай аванс…»
        И по-мефистофельски хохотал, а смех его напоминал ядовито-раскатистый смех директора! Тебе, мой возлюбленный, конечно, неведома мольба авторов выплатить аванс, а между тем выплаченный «до одобренья» аванс грозит неприятностями редактору.
        Удивительно, в следующий раз на капустнике в день восьмого марта обнаружилось, что и директору не чуждо искусство: он спел песню, к тому же собственного сочинения, - каково?
        Анна Ивановна, или Аннушка, так вошла в актерство, что принялась разыгрывать соседей, друзей, добралась даже до завов и замов. Однажды позвонила в иностранную редакцию и представилась китайским критиком:
        - Редактора-сан?.. Это ти-ли-над-цать чети-ль-нады-цать?.. говорят из посёль-ство… Китай… Колосо?.. Я имей сказать вам, редактора-сан, - ви издавать книгу Линь Синь-винь… А знае-ете, что он есть плавая уклониста?.. Как это влиять на советско-китайский отношений?..
        Бедный зав чуть не лишился речи.
        Что делать? Искусство Анна Ивановна любит больше всего, и место ее, конечно, в театре. Между прочим, где-то я вычитала, что «искусство - это великая болезнь, но без этой болезни невозможно жить».
        А теперь, мой дорогой спутник, мой вечный призрак, я скажу тебе самое главное, что узнала «под пьяную лавочку» на одном из капустников. Представь себе, слышу:
        - Наш директор совсем не тот, за кого себя выдает.
        - ?
        - Настоящая его фамилия Райнер.
        Я так и осталась с открытым ртом. Райнер! Во-первых, немец, во-вторых, однофамилец с Виктором Райнером. Ты помнишь его? А фамилию директор заменил на русскую в 1941 году, когда началась война. Вот так.
        …Где ты, мой единственный? Романтик, разочарованный в романтизме! Я смотрю на твою фотографию, держу ее в ладонях…
        Часто мне кажется, что ты взлетел высоко-высоко и заблудился в облаках. А может быть, присел на самой высокой скале и отдыхаешь?..
        Сердце мое разрывается от некоторых известий. Узнала секретное сообщение, сколько в Венгрии погибло наших, сколько пропало без вести… А может быть, тебя послали с секретным заданием?
        И все же, вот тебе, Пропавший и Воскресший из безвестности в моем воображении, - почитай снова сценки из жизни нашего издательства - ведь я этим живу.
        …Я открываю дверь в знаменитую сорок первую комнату. Здесь царят музыка и шутки. Стоит пианино, и временами разносится двухголосное пение весьма упитанных дам. «Тбилисо, звизда дваржэби харео…» - они удачно имитируют грузинский язык.
        А еще стоит открыть дверь в комнату «а-ля салон» - такая есть в издательстве (как во всяком уважающем себя культурном сообществе). Кофе, острые разговоры, сплетни, ирония, мелкие уколы и прочее - все тут. Один мудрец сказал: «Этот род комедии спасает нас от трагедии». Эти слова вполне применимы к «салону». Тут и улыбчивость, и внешняя отзывчивость, и непременное сочувствие, и игра, кокетливая игра, и чайные или кофейные церемонии. Ну и, конечно, визиты мужчин, молодых и старых (кому из них доверят молоть кофе на старинной кофемолке?), всех привлекают красота и моложавость хозяек. Авторы очарованы и сговорчивы, начальство не отягощено требованиями, просьбами, можно просто хлебнуть глоток кофе, и все станет легким, изящным, разрешимым…
        В этой комнате можно услышать что-нибудь вроде: «Лучший автор - мертвый, а из мертвых - не наш, а из не наших - мертвый, чтобы не платить». Или: «Главное в советской печати - искоренить искренность, она опасна: вдруг узнают правду?».
        Гости заводят речь о знакомцах, съездивших или уехавших уже навсегда за границу, о том, как там принимают, о последних литературных сплетнях в Союзе писателей, о домах творчества - где дешевле, лучше и т. д. и т. п.
        Анна Ивановна чувствует себя неловко, можно сказать, совершенно лишней, ей бы уйти, но - неудобно. К счастью, в дверях показывается наша строгая редактриса Александра. Удивительный человек! - хорошенькая, изящная, ручки-ножки, как у куколки, глаза-орехи, но как она ставит на место авторов! Этакая жестокая рука в мягкой перчатке. Зато милее милой она с теми, у кого стряслось что-то неприятное: если у кого безденежье, обязательно поможет, даст что-нибудь на рецензию. Словом, Александра вошла, сразу оценила атмосферу семейного трепа и - показала коготки: через пять минут в комнате не осталось ни одного автора.
        …А спустя два часа - новая картина, совсем иная. На этот раз их посетила другая писательская пара (эти писательские жены и любовницы - кажется, половина успеха в литературном мире). Молчащий, лишь изредка отпускающий забавные словечки поэт - и напичканная кучей литературных сюжетов его жена Т. Г. Рассказывает удивительную историю. Они отдыхали в Коктебеле и познакомились там с пожилой, но еще полной энергии дамой по фамилии Капнист. Помнишь такого баснописца XVIII века? - она из его потомков. Так вот: она вернулась из лагерей и попала в Коктебель. Подружилась с колоритным поэтом, скульптором, художником Виктором, его женой и пригласила к себе в гости. Там оказалась другая, менее энергичная дама, тихая, поэтического склада, которая стала читать свои стихи. Поэт, настроенный скептически, удивился - стихи были мужественные, полные драматизма:
        Полвека не могу принять —
        Ничем нельзя помочь:
        И все уходишь ты опять
        В ту роковую ночь.
        А я осуждена идти,
        Пока не минет срок,
        И перепутаны пути
        Исхоженных дорог.
        Но если я еще жива
        Наперекор судьбе,
        То только как любовь твоя
        И память о тебе.
        Но главное! - она назвала свое имя и фамилию. Представь себе: звали ее Анна Васильевна Колчак. Да, да, тот самый Колчак! У него была семья, у нее тоже, но в разгар гражданской войны их связала страстная любовь! Как ты знаешь, он расстрелян, но она чудом осталась жива и, конечно, большую часть жизни провела в лагерях…
        Вот какие штучки выкидывает история!
        …Сегодня 16 сентября. Хочу поделиться с тобой, мой улыбающийся, взмахивающий рукой (таким я тебя вижу), тем, как наконец у меня прорезался голос на знаменитых посиделках-побеседках, в салоне. Я начинаю преодолевать свою робость, комплексы на ярмарке тщеславия. Отточенные язычки, остроумие - как это украшает казенные стены!
        Эти чудные вольности, как они помогают рвать путы прежних лет! Хотя… однажды так «наотмечали» выход книги, что «потеряли человека» - обнаружили только утром за шкафом…
        Однако твоя некогда любимая женщина по имени Валентина хотя и заговорила в салоне, но нарушила стиль. Ведь там главное - уметь болтать ни о чем, а я? Притащила умную книгу.
        - Послушайте, - сказала, - что я нашла. Прямо для нас, редакторов. Читала письма Лескова к Толстому, и вот что пишет Лесков: «Я очень страдаю от досаждений редакторских. Эти господа думают, что непременно надо иметь их точки зрения и их заботы».
        - Вы думаете, что все это можно отнести к нам? - послышалось в ответ. - Тогда редакторами были мужчины, а теперь это бабья профессия, так что… Это мужики да еще наша строгая Александра могут переписывать текст автора, к чему это?
        Знаешь, кто это сказал? Одна из тех красоток, о которых я писала. Назовем их Лис и Роза. Имена эти я даю потому, что мы издаем сейчас сказку «Маленький принц» Сент-Экзюпери. Это прелестная сказка.
        В комнате № 600 сидели очаровательные М. и Г. Я звала их про себя Лис и Роза. Они жаждали тепла, уюта, заботы. «У меня нет друга, - жаловался рыжий Лис, - я хочу, чтобы меня приручили, ухаживали за мной». Художник Костя тоже чувствовал себя одиноким, он даже завел барашка и нарисовал для него домик. Лис больше всего любил сухие цветы и окружал себя букетами из них. Но они не издавали никакого аромата. И оттого Лис не мог обходиться без Розы и ее аромата. Нетерпеливый Лис удивлялся ее терпеливому молчанию, а она объясняла: «Никогда не надо ждать от Розы слов, надо просто дышать ее ароматом, ведь это такой аромат, от которого люди „звонко улыбаются“. Находиться с ним рядом - уже счастье».
        Гости, заходившие в ту комнату, гадали, кто из двух красоток милее художнику - Лис или Роза. Может быть, Костя горевал оттого, что ушел барашек? А может быть, побаивался острых шипов Розы? Впрочем, то, что жило в глубине сердец Лиса, Розы и художника, осталось тайной…
        Однако вернемся к Лескову (несмотря на скептические улыбки женщин).
        - Но послушайте, - сказала я, - Лесков и себя критикует, признается Толстому, что в его слоге слишком много «кучерявости» и вообще «манерности». Значит, ему все-таки нужен был редактор?.. И еще чем поразил меня Лесков: Толстой как-то хотел приехать к Лескову, тот ждал встречи, и в то же время… боялся. И написал ему: «Дорогой Лев Николаевич! Восхитительна моя радость видеть Вас… но она была бы истерзана тревогою…»
        Начитанная Александра (она помнила все!) жестко добавила:
        - Если я не ошибаюсь, Лесков писал о себе как о «выметальщике мусора». Так что редактор и должен быть «выметальщиком мусора». А Толстой, между прочим, говорил: «Мне надоели вымыслы».
        …Милый, единственный, Странник мой. Я не могу тебя забыть! «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Я видела тебя на днях во сне, да так явственно! Ты был в образе кита, и мы плыли с тобой под солнцем. Такая широта, такой свет поднимался, что грудь распирало от счастья!..
        Просыпаюсь - и вижу за окном наш буйный, величественный тополь. Как театральный занавес, за которым разыгрываются драмы нашей жизни. Скоро снова осень.
        Глава пятая. Немного о сравнениях
        Под музыку ансамбля «Мадригал»
        …Давно и вновь пришла весна. Календарная и политическая. Валентина, да и Филипп время от времени навещали Сашину маму. Полина Степановна изменилась.
        В Москву вернулся Андрей Волконский, родители которого когда-то эмигрировали во Францию. Он создал ансамбль камерной музыки под названием «Мадригал». Тина купила абонемент, и весна того года проходила под знаком музыки. Волконский был красив как бог, и музыка его тоже божественная: клавесин, орган, скрипка, голос…
        Она пригласила с собой Полину Степановну. Скромная, нежная музыка итальянского Возрождения XVI века - как начало любви. Еще нет смелости, страсти, но уже распускается тихий бутон любви…
        На обратном пути у них зашел разговор о концерте. Тина спросила: какие картины рисовались воображению спутницы?
        - Музыка хорошая, только я почему-то все время думала о посторонних вещах.
        - О чем же?
        - Вспоминала «Оптимистическую трагедию»… Гражданская война. Прототип главной героини - Лариса Рейснер…
        Полина Степановна принялась рассказывать об этой женщине-комиссаре.
        - Она была настоящая амазонка, воительница. Скакала на коне, стреляла из пистолета - этому ее учил еще до революции знаменитый поэт Гумилёв. Он рассказывал ей о саваннах, пустынях, Африке, об экзотических странах, а она увлеклась морем, моряками, революционными идеями. Когда свершилась революция, ее уже было не удержать: скоро оказалась на фронте, в Волжской флотилии, в родных моих местах. Лариса ходила в разведку, командовала латышами-разведчиками. Любила стоять в белом платье, с голубой косынкой на корме, чуть ли не под пулями… Под Казанью попала в плен, ее допрашивали, и спасло лишь чудо. Переодели беглянку в крестьянскую одежду, и бесстрашная девушка выбралась из занятого белыми города.
        - Так что, Валюшка, - Полина Степановна даже остановилась, - плохой из меня слушатель - совсем не про то думаю…
        Каждая из них, конечно, думала о Саше, но обе об этом главном молчали. В другой раз Полина Степановна спросила:
        - Тина, время идет, годы… ведь у тебя есть поклонники, ухажеры… Может быть, уже пора выходить замуж?
        - Что вы! Какие у меня поклонники!
        - Есть у тебя кавалеры? Неужели не из кого выбрать мужа? Неужели не хочешь произвести на свет деточку, мальчика или девочку?
        - Этого-то я очень хочу, еще как! Только кавалеры все неподходящие… Один еще при Саше был.
        - Ну и что же?
        - Что? Оказался большим ловеласом. Понравился в поездке одной хохлушке - и все! Слова горячие, тайны, письма - все позабыл. А я и не сетую: чересчур нервический тип. Помесь Дон Кихота с Дон Жуаном! - она рассмеялась. - Разве это муж?
        - Да уж, Валюша, не такого бы я тебе пожелала мужа.
        - Скажите лучше: когда мы с вами еще пойдем в консерваторию?
        - Спасибо, дорогая, но я не очень гожусь для этого… - Лицо ее было печально. - А как у тебя на работе, ладится?
        - Все хорошо! Замечательный коллектив, огромное издательство - что может быть лучше?..
        - Молодец! - сказала, расставаясь, маленькая женщина.
        …В ту ночь Полина Степановна долго не могла заснуть. А под утро увидела странный сон - Ленина.
        Будто приехала она в Горки, где лежал больной Ильич, и разговаривала с ним, вернее, слушала его. Кругом осенние деревья, туманно… Он лежал, повернувшись на бок, вперив взгляд в белую стену, по которой водил пальцем. Говорил, словно сам с собой. О чем? Можно лишь догадаться по обрывкам слов… Что голова его - как раскаленная печка, что он слышит чьи-то голоса, а чьи - не знает… Хочется сжать голову, как тыкву, чтобы она раскололась… Он обхватил ее руками и сжимал что было силы.
        Потом закрыл голову одеялом, колени подтянул к подбородку - и стал маленьким, совсем маленьким.
        - Сегодня ночью ко мне кто-то стучался… Тук-тук-тук! - костяной палец. - Иди сюда, я покажу, что ты сделал… Я поведу тебя на суд… «На какой суд? - закричал я. - Суд над самодержавием? Я его уничтожил!» - «Да, но ты еще и уничтожил Россию, ради своих партийных интересов, туманных идей, даже желал поражения стране от германцев!» - «Зато осуществилась вековая мечта человечества!»
        И снова: «Вы обвиняетесь в братоубийственной войне, в расстреле царской семьи!» - «Глупости, батенька, глупости! Французская революция тоже прошлась гильотиной по головам Людовика и этой его…» - «Но у них остались живы дети, а здесь?!»
        Тут он снова схватился за больную голову: «А-а! Она разрывается!». Метался по постели, кричал, но в комнате никого не было… То вытягивал ноги, как мертвец, то опять подбирал их к подбородку. Мысль, видимо, билась в тюрьме-голове, словно зверь в клетке, и вырывались отдельные слова: «пролетариат», «классы», «богачи»… - и опять все погребалось в расщелинах мозга.
        Вдруг лицо его прояснилось, он увидел золотую листву за окном, и губы тронула улыбка:
        - Ко мне приходила пожилая женщина… Назвалась Марией Федоровной… о чем она говорила? О каком-то муже, Александре, о каком-то сыне - Николае… Мол, он самый нежный из сыновей… О внуке Алеше… Она говорила чушь! Будто я убил их, особенно этого больного… Чушь, чушь, чушь!
        Снова протянув руку, стал гладить обои и… заплакал. И тут чей-то грозный голос произнес: «Человек неудержимых стремлений! Разве ты не знал, что нечеловеческие усилия кончаются нечеловеческими страданиями? Ты наказан, казнен самой страшной казнью - потерей памяти!». В ответ раздалось «Гы-гы-гы» и что-то похожее на мычанье…
        Полина Степановна проснулась в холодном поту - больше она решила не ходить в консерваторию, не слушать ансамбль «Мадригал». А Вале-Валентине еще раз намекнула: пора замуж! Сама-то Полина уже состарилась и смирилась, что сын погиб, но Валя?.. Не надо ей ждать.
        …А в новом сне матери Саши Романдина вспыхивали мгновенья ее многотрудной жизни. До 1914 года жили на берегу Волги, в селе, славно было, но отцу вздумалось перебраться в южные края и не землей заниматься, а «железками». Уехали в Баку, отец стал паровозных дел мастером. Вдруг упала бомба в их двор, разлетелся тандыр. На улицах появились солдаты в клетчатых юбках, а отца отправили на фронт, вручив ему бумагу с царской подписью и словом «Путеец». Только трех месяцев не прошло, как новая, с черной каймой бумага - «похоронка».
        Ох, война, война, что же ты понаделала? В Баку рвались снаряды. Полинка осталась жива, только пришлось назад в село вернуться. Там, мол, бабушка, корова-кормилица… Но там ждал их страшенный голод - жара, ни капли воды. А потом еще тиф… Первой от тифа померла корова-кормилица, потом бабушка, мама… Как землетрясение, как извержение вулкана… Громили немецкие дома, жгли портреты Вильгельма, а сельская лавка опустела. На восток шли поезда с ранеными - без рук, без ног. Сколько всякого порассказывали! В Галиции, если шли мимо кладбища, непременно для бодрости пели песни.
        Полина выжила, хотя два раза тифом отболела, выучилась, стала учительницей в младших классах - и с того времени (без всякой программы) читала все, что попадалось о той, о Первой мировой войне. Неужели нельзя было без нее? Вычитала, что английский король писал русскому царю: мы сделали все, чтобы предотвратить эту войну, но она все же разразилась. Удивил ее писатель Ремарк. Немец, а как по-доброму писал о русских, о военнопленных: «Странно видеть так близко перед собой этих наших врагов… У них добрые крестьянские лица, большие лбы, большие носы, большие губы, большие руки, мягкие волосы. Их следовало бы использовать в деревне - на пахоте, на косьбе, во время сбора яблок. Вид у них еще более добродушный, чем у наших фрисландских крестьян».
        Знакомство с Кириллом. Годы странствий

1
        …Сработал закон отрицания отрицания, или чередования плюсов и минусов судьбы. Ведешь размеренную трудовую жизнь - а в нее врывается сногсшибательное событие, да еще и не одно.
        А началось все с того, что в ту зиму Валентину не раз захватывала ангина, да еще сопровождавшаяся болями то тут, то там. Знающие, что надо делать и где лечиться, повезли ее на знаменитую Каширку, исследовали, обнаружили опухоль на груди и вынесли приговор: «Резать! Все резать, и верх, и низ». Нашелся другой, уверенный советчик, и он сказал: «Ехать! Немедленно ехать в Ашхабад. И еще: необходимы мужские гормоны, поняла? В Туркмении живет мой друг, профессор, ярый враг антибиотиков, у него своя система лечения. Есть какая-нибудь зацепка, чтобы взять туда командировку?».
        Тина вспомнила о рукописи одного туркменского писателя, занудной до отчаяния. Издатели каждый год включали в план переводы - как же без этого национальная литература? Переводчик нашелся, но туркменского писателя надо было уговорить сократить рукопись чуть не вдвое.
        - Вот и повод! Пишите заявление, что необходима командировка, - и ту-ту! Самолетом «Ту-104» в Ашхабад. Даю телефон и адрес!
        В первый же вечер она оказалась в доме того писателя. Роскошь, ковры, шаровары, неудобное сидение на полу, дастархан - и то ли жена, то ли дочь молча носят восточные блюда с угощениями. На ковровом полу сидел еще один гость - грузин, который объяснял что-то про «Витязя в тигровой шкуре» - поэму хотели перевести на туркменский язык. Как же тут без посредника - русского языка?
        А в углу притулился какой-то странный человечек - пузатый, маленький, сельский завмаг, видимо, родня хозяина. Он ухитрился изнасиловать женщину, и его ждал суд: он все время вертел в руках два золотых царских рубля. Тина поняла: это мощная взятка, и тот надеется с помощью писателя выйти сухим из воды. (О, каким всемогущим в те годы было имя писателя!) Человек, похожий на клопа, не произнес ни одного слова, только звенел рублями.
        Следующий день хозяин посвятил московской гостье: показал экзотику Туркменистана - восточный базар с янтарями, серебром и бусами, аксакалов в белых папахах, стоявших по кругу и не дозволявших их фотографировать. Съездили в Бахарденское ущелье, - под землей в слабом свете единственной лампочки зеленело озеро, окруженное черными скалами. Подземные лечебные воды, говорили, распространяются далеко, аж до Афганистана.
        Экзотика, всюду экзотика, даже страшно: на обратном пути среди глинистой пустыни встретилась колонна арестантов, бритых, в телогрейках, глаз не видно.
        Зато на следующий день Валентина сама добралась до профессора с ласковой фамилией Венчиков, и там ее ждал чудный вечер. Домик на краю города, сад, двор, обвитый виноградом, европейский стол, все скромно, по-медицински чисто. Жена профессора только что вымыла деревянные полы, и это нелегко, ведь ей лет 70, зато румянец и сама она излучали энергию. Уж не результат ли это биотиков, которые исповедует ученый?
        В кабинете профессора, полном книг и восточных статуэток, состоялась занимательная беседа. Она еще не завершилась, как вдруг за стеной послышалось такое пение, такой мощи аккорды, что Валя замерла. Певец, пианино?.. Вот тебе и глинобитный домик, и окраина!..
        Голос перекрыл всё предыдущее, поглотил и Каширку, и вчерашний день, и сегодняшний. Валя, несколько ошалевшая, села за общий стол, весьма скромный. Пианист сидел к ней спиной, она видела лишь его словно выточенный из гранита профиль; руки совсем некрупные, даже изящные, но какая мощь в аккордах! - и какая нежность при затихающем «пиано»!
        Тина поняла, что - или погибнет, или воскреснет после нескольких лет одиночества.
        Оставалось два дня до отъезда. Музыкант по имени Кирилл пригласил ее в дом приятеля: «Вам понравится, не пожалеете».
        Никогда Валентина не бывала в таких компаниях. Их было человек шесть, и все немногословны, но, казалось, понимали друг друга молча. А слова были особенные: «Вы родились в год Дракона - я угадал? И, как мне кажется, под знаком Весов. У меня контакт с этим знаком», - сказал смуглый светловолосый юноша. Другой: «Мир долго пребывал в Хаосе. Но в „сущностях“ сделали пять отверстий - и все стало на место».
        Кирилл потирал маленькие руки (он явно скучал без пианино) и говорил тоже непонятно:
        - Я «заторчал» на труде некой Алисы Бейли. Ребята взяли меня «в долю», и я умудрился за месяц выдать почти двести страниц перевода. Очень многое извлек из этой новой «модели». Опять-таки астрологической, но применительно к тем, кто вышел на сознательный путь самораскрытия; тут, оказывается, возникают несколько иные влияния… А путь - неотождествление себя со своими образами (эмоциями, мнениями и так далее), то есть отделение себя от них. Мало-помалу пробираешься к подлинному «я», которого мы не знаем, хотя и являемся им.
        «Что это за жаргон - „заторчал“, и как это - „неотождествление себя с эмоциями“?» - Валя слушала молча.
        После Москвы с ее жесткими порядками в редакции, после бдительного контроля матери Валя была награждена в тот вечер сверх всякой меры. Некий Олег повесил простыню на стену и на ней репродуцировал цветные слайды. Здесь, на Востоке, рядом Индия и Афганистан, а слайды были из северных росписей - Ладога, Ферапонтово, Вологда…
        Магнитофон… Нежная, легкая, робкая мелодия вдруг прерывалась без всякого доминантсептаккорда или трезвучия, короткая пауза - и опять столь же осторожная и незаконченная мелодия. Это напоминало беседы в умной компании, не споры, не яростные возражения, а некое раздумье о бесконечности жизни, мира.
        Она вопросительно взглянула на Кирилла. Он коротко ответил:
        - Что вы хотите? Это же японский канон девятого века. У них нет нашей европейской логики: раз, два, три, четыре - и бах! У них мир не конечен.
        А еще ее поразили японские стихи, короткие, незавершенные…
        Кирилл провожал ее к гостинице, в Ашхабаде - ни единого фонаря, а он был нежен, как японская музыка, тихо напевал что-то украинское: «Нiчь ясна мiсячна, зоренька ясная… хоть голки збирай… Я ж тэбе, милая, тай до хатыночки сам на руках виднэсу…» Перешел на «ты». И сам же засмеялся: «Пожалуй, моим рукам такую выразительную Венеру не донести».
        Через месяц от Кирилла пришло письмо (увы! только через месяц), а Тине ведь было очень не по себе. Не все понятно, много мудреного, но тем-то и интересно. В Москву он не собирался: работа, переводы, да и где возьмет деньги на дорогу этот бродяга и странник?
        А письма стали приходить чаще и все непонятнее.
        «Валя, милая!
        Нас „закружили“ в праздники. Пели очень содержательные творения типа: „Есть у революции начало - нет у революции… конца“ (!!!). Шедевры, так сказать, социалистической мысли.
        Чем я занимаюсь? Думаю, ищу, гуляю, шатаюсь по самым неожиданным местам (скажем - по пивнушкам), читаю. По дому дел особых нет - с парой сорочек я и сам как-нибудь справлюсь. Работа сейчас необременительная, но - делаю переводы».
        Валя почти летала на крыльях, а его письма отличались деловитостью и каким-то особым стилем.
        «Об относительной важности действия, пожалуй, больше скажут мои разговоры о медитации. Как ни странно, а такое „бездействие“ дает иное видение мира и себя, то есть качественно иные возможности действия.
        Спасибо за твое тепло, за твое музыкальное чутье. По ситуации вижу знакомые проявления: жизнь дает паузу для определенного углубления уровня, дает возможность подумать, подпитаться иной пищей. Очень верно ты заметила по поводу медитации, что „люди это делают, но называют по-разному“. Собственно, сама Жизнь является медитацией. Проводя человека через определенные ситуации, сталкивая с разными лицами, с которыми он так или иначе взаимодействует, она дает ему не только житейский опыт, но и определенное внутреннее понимание.
        „Посвящения“ древних основывались вот на чем: если он „был готов“, если его психика воспринимала это не формально, то у него происходило своеобразное „преображение сознания“.
        Всё, что вырывает людей из обыденного, буржуазного видения жизни, есть медитация. Здесь каждый сам знает - что на него действует. Это может быть музыка, творчество, любимая работа, любовь - всё, что трогает человека глубже, чем…
        Жду письма. Поняла ли ты меня?
        Твой менестрель».
        «Ашхабад. Был на почте, тебе еле дозвонился.
        Доплелся до дому и уже пишу. Честно говоря, я вовсе не был уверен, что „выйду“ прямо на тебя. В разговоре, даже телефонном, есть что-то, несравненно более живое, чем в письме. У меня бывают последнее время этакие периоды, паузы. Не могу писать - и все тут. Просто этот способ общения не представляется удовлетворительным. Как доверить форме что-то живое, дышащее и много-многозначное?!
        Бьюсь над поиском возможности иного общения. Есть некоторые наметки, но нелегко это. Тот же „третий глаз“. Нужен тренаж, а я всегда искал такого подхода, чтобы занятие не было упражнением. Ты занимаешься йогой? Это хорошо, но - хочу тебя попужать, чтоб ты была осторожней с дыхательными упражнениями. Солидный специалист в йоге Б. Сахаров (автор книги „Третий глаз“) считает признаком полного дыхания деятельность диафрагмы, а дыхание грудной клеткой - ненормально. Приемы для включения диафрагмы - „корень языка (не кончик) кладется на мягкое нёбо (маленький язычок), как при дыхании с открытым ртом или при произношении носового «н» в немецком слове «lange». Если легко нажать языком на зев и так вдохнуть, возникает легкий храпящий звук, идет включение диафрагмы“. Потом искусственный прием уже не нужен.
        Насчет моего приезда в Москву ничего определенного не могу сказать. Разве вдруг что-нибудь „выплывет“. Да, видимо, Москва мне не показана, раз не дается Жизнью. Хватит болтаться колбасой по свету: СНАРУЖИ ВЕРСТЫ МЕЛЬКАЮТ, А ВНУТРЕННЕ - СИДИШЬ ВСЕ НА ТОМ ЖЕ ПОЛУСТАНКЕ. Надо уметь быть где хочешь, не двигаясь с места.
        Я рад, что нам с тобой удалось прикоснуться к БЕСФОРМЕННОЙ ПЕРВООСНОВЕ всего, и благодарен тебе за это. Благодарен за то, что не посчиталась с барьером общепринятых предрассудков, которые вколачиваются в нас от рождения. Трудно пробиться сквозь ледяной щит предрассудков и условностей.
        Пожелание новогоднее? - чтобы активная чаша твоих весов не перевешивала, по возможности. Главное - от души этого захотеть, а среда отзовется.
        Не давай иссякнуть тому источнику, который зовут Любовью.
        Дарю тебе поцелуй самозабвения, согревающий и растворяющий.
        Твой „азият“.
        Кстати, занятная статейка о Мюнхгаузене в журнале „Наука и жизнь“ № 10.
        Очень, очень, тысячу раз очень надеюсь, что ты все же явишься в Ашхабаде. Если мешают болезни - я тебя вылечу, а вообще-то, по-моему, они у тебя мнимые. Трижды постучи пальцем по лбу и трижды повтори эти слова, хорошо?
        Между нами слишком много песков, степей и лесов, чтобы видеться. Но - разве уже сделаны все дела с туркменскими писателями? Ты же еще даже не все повидала на знаменитом нашем базаре.
        Итак, я живу надеждой. И, значит, она сбудется, сбудется, сбудется!
        К. С. Бродяга-бард».

* * *
        А все-таки Валентина написала бумагу о командировке в Ашхабад (там была неделя детской и юношеской книги) - и ей разрешили. Летела в самолете - думала не о барде, а все-таки о профессоре Венчикове: ведь в тот раз не сказала ему о главном (опухоли). Увы! Венчиков был в отъезде, и все три дня она провела с Кириком.
        Опять была его компания, его (разведенная, строгая) жена, посетили художников, побродили по базару, похожему на «Тысячу и одну ночь», с писателем выступили в библиотеке, а потом…
        Он пел, конечно, а потом была черная южная ночь… Ночь обнимала их и уносила куда-то высоко-высоко, в горы. Удивительно: обнимая ее, он тихо смеялся - такой странный, эротический тихий смех… Тина не узнавала себя. Неужели это происходит с ней, посредине ее несчастной жизни, после приговора на Каширке?..
        На этот раз уже спустя неделю пришла его трогательная открытка:
        «С твоим отъездом оборвалась моя связь с цивилизованным миром. Теперь, чтобы согреть себя изнутри, я вызываю твой образ и греюсь от него. Вчера ночью вышел на пустырь возле моего дома, звезды, как сумасшедшие, смотрели со всех сторон. Я выбрал одну, самую яркую и радостную, и подарил ее тебе. Так подойди же к ней, возьми и храни. Пусть она будет твоим талисманом».
        Следующую весточку из Ашхабада Тина ждала почти месяц:
        «Здравствуй, моя хорошая! Очень мне недостает общения с тобой - той радости понимания друг друга без слов, какого-то странного взаимного „облучения“.
        Неоднократно пытался пробиться к тебе, но никак не удается. Бывает так - полоса живой связи дается жизнью, потом вдруг линия как бы „перекрывается“. Может быть, это для того, чтобы переварить пережитое?
        Жизнь моя снова пошла по привычным каналам - институт, дом, друзья. Навестил Венчиковых. Бодрятся, но малость грустноваты - Анат. Ив., возможно, вынужден будет уйти на пенсию, Екат. Вас. теряет надежду на утверждение ее работы. Что сумел и как умел, передал Ан. Ив-у о своих встречах, переживаниях, книгах.
        Радость расставаний. Не безразличие. А именно радость расставаний - как явственное ощущение того, что внешнее расставание ничего не меняет, что мы все равно вместе. Я привез с собой обильный и ценный багаж человеческих общений. Ты занимаешь особое место во всей этой внутренней вселенной. Ты - как теплая, родная планета, которой всегда доверяешь, где так хорошо и просто. Спасибо тебе.
        Ухватился вчера, как за спасение, за свои тетрадки с записями - с „протоколами“ пробуждения. Вновь ощутил живое дыхание неотчужденной Реальности, но - тут же водоворот внутренних подводных течений - острых, холодных, мутных - закрутил меня и ревниво увлек и вовлек в себя. Ничего. Я уже не только выныривал из пучин к солнышку, но и грелся иной раз под его лучами. Будем учиться.
        Тина, милая! Очень хочется говорить с тобой. Нам всегда есть о чем говорить, даже когда мы молчим. Я понимаю, что тебе кое-что во мне трудно, но, видно, эти трудности входят в целое моей психики, а может быть, они даже нужны. Главное же - интенсивность Бытия, что без трудностей вряд ли бывает.
        Пиши, когда сможешь.
        К. С.»
        «Дорогая моя „сурьезная“ женщина!
        Прими всяческие поздравления от несурьезного (хронически) мужчины к женскому всеобщему празднику! Желаю тебе всегда чувствовать себя женщиной и иметь успех у мужеского полу!
        Получил я твое письмецо, вернувшись из Душанбе, куда махнул на последние деньки каникул. Все ждал своих саратовцев, кои обещали быть после сессии. Но… и поныне. Никто что-то ко мне не едет. Как бы все это пережить.
        Перевел начерно ? интереснейшей (для меня, конечно) вещи некоего Франклина Меррела-Вольфа „Пути в иные измерения“. Перекликается с „Центром циклона“ Джона Лилли, который вывел меня этой весной в необычное состояние радости и понимания. Пытался тут применить его технику психологического толка к другим - работает. Если захочешь когда-нибудь в этом повариться, охотно займусь с тобой…
        Много читаю. Впечатлился Сартром, Ануем. Любопытен „Черный принц“ Мёрдок. Эта дама далеко ходила во внутреннем плане, хотя кое-что несколько громоздко выражено, кое-что тривиально, но местами… Прочел модную Саган. Вот баба! Божий дар с яичницей, сама, видно, понятия не имеет, что пишет. Кое-что Моруа, местами великолепно, „Портреты“ - ужасны. Устроил тут со своими знакомыми коллективное чтение Чапековской „Обыкновенной жизни“. Человеческим языком сумел он передать то, что заумно и тяжко выдается в некоторых новомодных философиях. Ну, и еще много всего.
        Работаю концертмейстером, но - мало певцов, даже против прошлого года. Взялся за очередную попытку пойти как-то в сторону физическую. Кажется, впервые уловил важную вещь. Основание упражнений - свобода, расслабление, но… это совсем не то зажатое расслабление, которое мы сейчас, зацивилизованные, можем изобразить. Статический тренаж в этом смысле неэффективен. Нужна динамика - что-то вроде медвежьего переминания с ноги на ногу.
        Целую крепко.
        Твой бродячий „йог“ К. С.»

* * *
        …В один из серых осенних дней Тина зашла к Сашиной матери, и опять завязался разговор о замужестве: пора!
        - Моя мама считает, - говорила Тина, - что любовь любовью, но мужа надо выбирать по уму. Легко это говорить мамочке, ведь она красавица, даже сейчас, и всегда может выбрать кого надо из своих поклонников.
        - Да? - Полина Степановна с сомнением качнула головой. - Не очень-то похож их брак с Петром Васильевичем на счастье. Была, была у твоей мамы острая заноза в сердце, но, должно быть, Петр Васильевич вытащил ту занозу. А может быть, и нет… Однако что же ты молчишь о себе? Не один год миновал, а ты все в старых девах.
        Тина обняла Полину Степановну и прошептала:
        - Есть один вариант, к тому же музыкальный. Если он появится в Москве, обязательно познакомлю.
        - Подумай, подумай, Валюша.
        Валя лихо вскинула голову, короткие волосы взлетели:
        - Завтра я подумаю и все решу. Или послезавтра.
        Обещал приехать Кирилл, и ей следовало все обдумать и решить: не связать ли судьбу с ним? Но прежде рассказать кое-что в «Записках», предназначенных для Саши: вдруг он вернется? Бывают же чудеса…
        Из записок Вали Левашовой
        1961 год. Сегодня я хочу попробовать разобраться в себе - что делать дальше, как жить?
        Эти записки - уже не побасенки, и тебе не следует их читать, Саша. Почему? Да хотя бы потому, что на этот раз я буду писать о… поклонниках. Хотя я не Клеопатра и во мне нет ни капли стервозности (к сожалению), из-за меня никто не сражался, никто не погибал, однако…
        Я пишу это для себя. Скоро исполнится пять лет с того дня, как мы расстались. Жизнь разлучила нас, а время, которому дано быть лекарем, почему-то не лечит. Конечно, я веду нормальный образ жизни («нормально» - это теперь самое распространенное слово), работаю, читаю, хожу в кино и театры, но… вчера я снова мчалась верхом на мавританском ките, и был он смеющийся, смуглый, как ты.
        Мой милый Одиссей! От тебя нет вестей, а я все жду… Порой перестаю ждать, прощаюсь, а потом опять… Может быть, ты, как зимний медведь, спишь в притихшем лесу? Или кит, уплывший глубоко-глубоко? Есть такие особенные мавританские киты, исчезающие на нашей планете. Он дает о себе знать, когда наступает ночь. У него черно-коричневые глаза, уши крепко прижаты, голова - как яблоко, большие мягкие губы и ямочка на подбородке.
        Подумать только: мне уже много лет, я - кто? старая дева? соломенная вдова?.. Часто, очень часто стою у детсадика, гляжу на деток и думаю: Одиссей, почему ты не оставил мне Телемаха? И такая потребность любви! Смотрю на отца - он постарел, и мне больно. Взгляну на брата - думаю: зачем я его так ругаю? Он же не виноват в своей инфантильности. А мама… Мама все та же таинственная красавица. Она, по-моему, боится старости, а еще - опасается встречи с юностью или с кем-то из того времени.
        Часто она берет в руки ту таинственную шкатулку из палисандрового дерева - по-моему, там кроется какая-то тайна. А еще достает свой маленький перламутровый веер и, глядя на него, что-то напевает…
        Она приглашает меня иногда в театр, на концерты, и там непременно бывает кто-то третий - солидный доктор или даже писатель, но держится она с ними церемонно, по-царски. Родители, сотрудники, встречные. Но есть еще, Саша, природа. Твоя мама советует подумать о замужестве.
        Итак, обсудим нынче мои сердечные дела.
        Сперва откуда-то из небытия возник бывший одноклассник. Немного музыкант, немного водитель «Жигулей» (неплохо), немного коллекционер галстуков (уже похуже), а главное - покорный, совсем как Роланд: чуть потянешь за постромки - идет куда надо. Да вот беда: не могла я с ним целоваться, не могла - и все.
        Со вторым встреча произошла в Ашхабаде. Я оказалась в кабинете среди мраморных будд, бронзовых статуэток, старинных книг - и слушала профессора. Мы беседовали. И вдруг за стеной послышались звуки музыки и голос, сразу поразивший меня мощью и глубиной. И снова - к профессору, и снова я во власти музыки.
        Если бы только голос! Кирилл, или Кирик, оказался еще и йогом, еще и знатоком индийской философии. У него легкие движения, тонкая фигура, львиная голова, а черты лица - словно вырезанные искусным скульптором. Увы! Женское сердце устоит (во всяком случае мое) против любого «красавца», но если человек умен, да еще если нестандартно умен, если он может чем-то поразить, «зацепить», то… Кириллу это удалось. Оказалось, он презирал прописные истины, они для него банальщина. Крушил устои, дразнил меня, перечил и твердил: «Нет ничего скучнее и назойливее так называемых житейских правил. Квартира? Работа? Это ерунда, главное - быть свободным от быта, уметь все бросить, ни за что не цепляться и вообще уметь экспериментировать».
        Уехала из Ашхабада я несколько ошалелая. А дома уже ждала телеграмма: «Приветствую рожденную под знаком Венеры!».
        Началась переписка. Порой он злоупотреблял научными выражениями, туманностями, но зато какая свежесть мысли! Ни на кого не похоже.
        Одно письмо начиналось: «Милая серьезная женщина! Прими поздравления от самого несерьезного (хронически) мужчины… Я все более убеждаюсь в разрешимости внешних проблем внутренними путями…» Как это понять? Но - разве не интересно поломать голову над такими выражениями? Непонятное затягивает, влечет. Другое его письмо открыло неожиданную начитанность, да еще и абсолютно самостоятельное отношение к литературе. Впечатлен Сартром, Ануем, «Черным принцем» Мёрдок… Прочел модную Саган. «Вот баба!»
        А еще он писал мне о гимнастике, и оказалось, что из всех упражнений йоги самое важное - свобода, расслабление, что-то вроде медвежьего переминания с ноги на ногу. Я попробовала «медвежье переминание» - понравилось. Кстати, в Москве пошла мода на йогу, на Индию, на экзотику.
        Кирик скоро явится в столицу! Как его принимать? Где будет жить? Знакомить ли с родителями? Но он позвонил и сразу поставил все на место, а какой сюрприз преподнес мне!
        - У меня есть где остановиться. Женат? Но я никому не давал клятв в вечной любви. Моя жена - лишь одна из женщин, не более того. Дети нас не связывают, так что… Но через женщин мне открывается мир, они - моя карма… Единственная, которая мне сейчас нужна, это ты. Ты не знаешь себя, а ты - чудо! Можно сказать, уже «приобщенная»!
        В первый же день, день очень солнечный, мы остановились на бульваре. Он сказал:
        - Смотри вверх, в небо, сквозь эту липу. Не двигайся.
        Я послушалась… И через несколько минут я увидела там, в небе… свое отражение. Да-да, как в зеркале. Что это было? Спросила его - он отвечает: «То самое!». И все, больше ничего не сказал.
        Первое, что сказал при встрече, было: «Наш диалог с тобой идет по каким-то своеобразным законам. Стоит одному приблизиться, как другой тут же отступает. Очень милый танец дружеской дипломатии… Вспоминаю твое утверждение: прописные истины неизбежны и жизнь без банальностей - как бы сказать? - трудна. Может быть. А почему она должна быть легкой?».
        Я спорила: мол, разве дело лишь в том, чтобы понимать? а может быть, принимать и сохранять? Но ему кажется, что интереснее искать смысл собственного бытия, а также бытия друзей - в плане бытия Вечного.
        …На третий день я решила его взять с собой в музей М. М. Пришвина.
        Постучали - вошли. Навстречу «выплыла» улыбчивая женщина с седыми волосами, в длинном платье, удивительно располагающая к себе. Это вдова Михаила Михайловича, а он - почитатель Пришвина.
        Звенело лето. Жужжали пчелы. Наливались яблоки. Цвела фацелия (ей Пришвин посвятил рассказ). Экскурсанты бродили по саду. Потом все собрались на веранде - о восьми углах, она как бы висела в воздухе. Это восхитило Кирика, и он заговорил о космизме, об открывавшихся с веранды далях.
        Появилась откуда-то гитара, и тут мой артист блеснул. Опершись о край веранды, запел-заиграл, и густой его голос звучал так бархатисто, проникновенно, что все заслушались.
        Накрашенная, рослая девица пожирала его глазами. А я, сославшись на головную боль (голова и в самом деле у меня болела), удалилась на кухню. Впрочем, оттуда было хорошо все слышно. Я услыхала, что говорила та девица:
        - Будем знакомы. Я Вика Совинская, руководитель вокально-инструментального ансамбля! У нас чудные ребята. Я приглашаю вас в турне по Балтике! Деньги - бешеные!
        - Меня они мало волнуют, - ответил он.
        - Прекрасно! Тем лучше! А успех, аплодисменты, как я заметила, вам не… противны? Нам как раз не хватает такого голоса. Вот мой телефон, адрес в Ленинграде. Жду звонка и настоятельно прошу соглашаться - не пожалеете!
        - О, если речь идет о Ленинграде, то… тут я пас!
        - Значит, договорились, - деловая девица, кажется, удалилась: видимо кто-то ее привез на машине.
        А он продолжал еще петь. Один романс был незнакомый: «Мир - лишь луч от лика друга, все иное - тень его…»
        Валерия Дмитриевна спросила:
        - Слова Гумилёва, а музыка?
        После паузы Кирилл ответил:
        - Вашего покорного слуги.
        О Гумилёве он говорил немало: поэт, мол, знал инобытие, другие миры, умел мысленно странствовать, любил женщин, и частица его души живет и в нем, в Кирике.
        Он появился на кухне.
        - Лапушка, ты почему здесь? Болит голова?.. Я знаю точки, на которые могу нажать - и голова пройдет.
        Протянул руки к моей талии (не там ли искал «точки»?), но я встала и выложила все, что думаю:
        - Не надо! Неужели ты согласишься на это турне? Опустишься до эстрады? Не смей этого делать!
        - Что-о? - удивился он. - Ты мне запрещаешь? Да я даже ради эксперимента соглашусь!
        - Любитель экспериментов!
        - Ну ладно, я не люблю сцен!
        Я не слышала от него такого тона - видимо, в нем действительно течет казацкая кровь, да еще в смеси с индийской!
        - Мы едем? - спросил он. - Пора в Москву.
        Тут на меня что-то нашло, и я в отместку отказалась ехать.
        Хозяйка (умная женщина), глядя мне в глаза, сказала:
        - Дорогая, а вы совсем не влюблены в этого вашего певца… Вы независимы от него - редкой свободы женщина!
        Возвращаясь в Москву, я невольно задавала вопрос: действительно ли я не влюблена? Ведь мне с ним так интересно! Благоразумие отталкивает - или?.. или сердце Пенелопы все еще занято Одиссеем?
        В голове крутились советы-мысли Кирика: «Ни с кем себя не отождествляй!.. Учись говорить со мной на расстоянии, мысленно совершать путешествия… Фокус любви в том, чтобы не чувствовать присутствия и не чувствовать отсутствия: просто объект рядом. Хотя может пройти и год, и два. Не так ли? Женщина - это путь открытия иных миров… Медитация - выход из любого положения, живи с установкой „Да!“».
        …Признаваться - так признаваться во всех «грехах». Так, Саша? Годы идут и идут… Кирик уехал. Вскоре на горизонте замаячил новый знакомец - тоже потенциальный «жених». А сопровождение, можно сказать, было драматическим, чуть ли не шестая симфония Чайковского.
        Стоял блеклый, без красок день. Настроение, сходное с сентябрьской погодой. С подругой сели на катер у Речного вокзала. Вода - свинцового цвета. Туристы травили анекдоты, пели походные песни. Общая цель - «Солнечная поляна», но уже накрапывал занудный дождик.
        Подруга (тоже со школьных лет) рассказывала про своего парня. Он груб, резок, настойчив, но все равно она его любит. Отчего-то мужская резкость привлекательна - может быть, женщина принимает ее за силу? У них не влюбленность - связь, они «живут», но от него ни полслова о свадьбе. Вера уверена, что на самом деле он гораздо лучше, чем кажется (тоже типичное женское оправдание). Я с грустью слушала ее и думала: любовь ее слепа, лишена гордости, зато я, кажется, не стану рабыней артиста-йога. Или стану?
        Не удалось даже искупаться в водохранилище. А когда пришла пора возвращаться - заголубело небо, заблистали капли на кончиках веток. Ели - как малахитовые изваяния, солнце - будто пышный каравай хлеба, а воздух такой, что хочется схватить его в охапку, он проникает в сердце, в кровь, делаешься как бы больше, а мысли - легче, воздушнее…
        Увы! Катер гудит-зовет. Снова Вера жалуется на «незаконного». Снова поют туристы и травят анекдоты, заговаривают с девушками. Один подмигнул нам и продолжил песню про девушку, зубного врача, которую бросил герой-турист, а потом оказался в ее кабинете, и она выдрала ему четыре здоровых зуба: «В тазу лежат четыре зуба, и я как безумный рыдал, а женщина-врач хохотала - я голос Маруси узнал».
        И снова анекдоты… Между тем рыжеватый паренек с голубыми глазами не сводил с меня глаз. До самого конца, до Москвы.
        И в метро оказался рядом на эскалаторе. Заговорили. Он попросил телефон. В нем было что-то располагающее, улыбчивое, - звали его Юра, Юраша, - и я дала свой номер телефона. Сказал, что на днях едет в командировку на Памир, а вернувшись, непременно позвонит.
        Настроение у меня было шальное - пошутили, посмеялись и хватит, наверняка больше не увидимся. Только судьба задумала устроить мне испытание…
        …Была полночь. Такси мчалось по Рублевскому шоссе, октябрьская чернота выползла на дорогу. Мы возвращались после дня рождения с подругой Леной и ее мужем. Ровное (правительственное) шоссе, мерная скорость. Все трое дремали, вспоминая утку с яблоками, сладкую «Лидию», вкусные пироги. Укачивало. Мысли, как паутинки, переплетались в голове, образуя абстрактный рисунок… В памяти почему-то всплыл «Портрет Сальери» - Лена утверждала, что это Антон Рубинштейн.
        И вдруг сквозь смеженные веки вспыхнуло что-то красное - и сразу темнота!.. Я ничего не чувствовала, сознание отключилось.
        Пришла в себя лишь на третий день, в больнице. Лена пострадала немного, ее муж лежал в реанимации, а я при аварии повела себя странно: вышла из машины, встала на обочине, крепко держа сумочку. «Скорая помощь» уже собиралась уезжать, когда меня кто-то заметил… Оказывается, шок может быть таким: человек делает что-то, но его как бы нет…
        Перелом руки, шрамы на голове и сильное сотрясение мозга - цена нашего возвращения с веселого дня рождения. Медленно и долго шло выздоровление.
        Каширку, и опухоль, и предсказания врачей как бы выбросила из головы. В чем дело? В Кирике? В сотрясении?.. В немалых открытиях? В таком состоянии, видимо, противопоказано видеть близких. Я не хотела, чтобы приходили мама или отец - вид их вызывал потоки слез. Ласки - тоже противопоказаны, становится себя жалко. Я просила никого ко мне не впускать…
        Когда выписалась из больницы, вернулась домой - тоже боялась эмоций. Хотела быть одна, глядеть в окно на облака, на пролетающих птиц - казалось, жизнь покинула меня.
        Но тут как-то под вечер постучали в дверь. Я тоскливо прислушалась: чей это голос в прихожей? Мама прошептала:
        - К тебе пришел кто-то незнакомый.
        - Я не хочу никого видеть. Это из издательства?
        - Не знаю. Говорит, что вы вместе плавали на катере…
        В дверь уже просунулась физиономия, рыжеватые усы, перепуганные голубые глаза. Кто это? Где я его видела? Смеющийся рот, зубы. Зубы, зубы, песня про зубного врача - вспомнила!.. Я лежала молча, а он всячески меня развлекал.
        С того дня он стал приходить. Рассказывал о своих поездках в пустыню, на Памир, в Фергану. Показывал фотографии. «Как его зовут? Как же его зовут?» - мучилась я вопросом.
        Отлежала я три месяца. Но - позвонили из родного издательства и предложили путевку в один из лучших санаториев, к морю, на юг…
        Для чего и для кого я все это пишу? Для себя, но и для тебя, Саша! А вдруг?.. Нет, это простая потребность высказаться, разобраться…
        В санатории для избранных
        Местность прекрасная: широкое, открытое пространство, возвышенность - будто кусок планеты. Сосны, сосны, старые березы с окаменевшей корой, напоминающей подошвы альпинистских ботинок. А воздух! У нее даже забилось сердце…
        Оказалось, Валентина попала в санаторий Совета министров, в обитель для больших начальников. Оттого кругом - тишина, чистота, пальмы, коврики, занавески из тюля и бархата. Молчаливые деловитые люди. Уколы, массаж, гимнастика, бассейн, кислородные палатки, прекрасное питание. В общем, упорядоченное, целеустремленное бытие.
        Строг распорядок дня - строги и нравы. Дамы одевались по моде пятидесятых годов, в темные сарафаны и белые кофточки, в синие платья с белыми отворотами. Мужчины носили габардиновые пальто, синие шерстяные, вытянутые на коленях штаны.
        Никто не говорил здесь громко, смеялись мало - или это мягкие ковры поглощали звуки? Механический чистильщик обуви, ласковые официантки, медсестры, бесплатный телефон - здесь было все! Все, кроме жизни. С ее непременными шумами, крайностями, увлечениями…
        Три раза в день шли «на водопой» по ровным дорожкам. А вечерами в зале с пышными пальмами и хрустальными люстрами устраивали танцы, игры. Бедный массовик-затейник! - ему никого не удавалось вытащить на середину зала, вовлечь в игру.
        Тина попробовала играть в пинг-понг. Здесь-то и состоялась «судьбоносная» встреча: она обыграла невысокого сероглазого паренька. А тот возьми и скажи:
        - Поспорим, завтра я обыграю вас!
        Когда он тренировался, учился? Не ночью же! Но только уже после завтрака действительно счет был в его пользу. Значит, у него есть характер? Ох уж эти характеры! Они заманивают слабый пол, создают иллюзию воли, соревнования! Попробуй разберись: чувство это или просто…
        В таких санаториях железная партийная дисциплина, тут никто не заводит романов - боятся, что станет известно в райкоме. Хотя… Одна партийная дама призналась соседке Тины, что каждый год ездит в такие санатории и каждый год заводит любовников.
        После пинг-понга у Вали со Славой началось что-то среднее между флиртом и дружбой. Гуляли, беседовали. А однажды отправились на экскурсию. В местечко Бета. Дикий уютный уголок. Рядом - рыболовецкий совхоз. Милая греческая Бета раскрыла объятья своего залива, как руки матери. Высокий берег, сосны. Трепещущее море. И солнце, искрящееся на плотной маслянистой воде. Бронзовое, золотистое море…
        Вдруг на их глазах стало твориться что-то невообразимое. Залив на глазах превращался в кипящую черную лаву. Бурлила вода, и в ней что-то чернело и билось.
        Они поднялись наверх, к соснам: оттуда виднее. Вход в залив закрывали четыре буксира, рыболовецких суденышка, но что между ними? Отчего все кипит? Слава догадался:
        - Там огромные сети! А кто это выпрыгивает из воды? Это не рыба!
        Тина щурилась, но не могла разглядеть.
        - Да ведь это дельфины! Охота на дельфинов!
        - Не может быть! - Она уже начиталась статей о близости мозга дельфинов и китов к человеческому и была потрясена. - Зачем их ловят? Разве из них что-нибудь производят?
        - Наверно…
        А черная масса бурлила все сильнее.
        - Неужели четыре маленьких буксирчика могут утащить сеть со всем этим гигантским стадом? Их же тысячи!
        - Эй, смотри-ка! Вон там… - Слава показал вдаль. - Они выпрыгивают на поверхность! Море утихает. Ого! Да они прорвали сеть!
        - Вот здорово! - радовалась Тина.
        - Один дельфин нашел дыру-лазейку, дал знак другим - и все за ним. Идем вниз, скорее!
        Они бросились между кустами, к берегу, к воде. Взбунтовавшееся Черное море опускалось, вздыбленные волны постепенно оседали, черных плавников становилось все меньше и меньше.
        - Они ушли, спаслись! - кричали на берегу.
        Море стало оседать. В одном месте осталось на берегу что-то красно-черное. Слава толкнул ногой: то был убитый дельфин…
        Вечером вернулись к себе, в образцовый санаторий. И весь следующий день Тина не могла забыть вчерашнее зрелище. Она лежала в тени на песке и рассеянно глядела туда, где бултыхался Слава, вспоминала загнанных дельфинов.
        Слава впервые, кажется, взял маску и трубку - вздумал нырять? За рапанами? Тина занервничала: к чему это ухарство, показная храбрость? Не случилось бы чего.
        И - словно накликала беду! (Бывало с ней это: подумает - и случается, как у колдуньи.) Слава что-то кричит? Или ей кажется? Нет, определенно там неладно! Вскочила, оглянулась. Помогите! Он тонет! К счастью, рядом увидела соседа по столу.
        - Послушайте! - волнуясь, подбежала к нему. - По-моему, он может… с ним что-то случилось. Помогите, пожалуйста, скорее!
        Тот бросился в море, и скоро оба уже выходили из воды.
        - Господи, как я перепугалась! Зачем ты так рискуешь? Если бы не наш сосед…
        - Тронут, сдвинут, опрокинут! - усмехнулся Слава. - Я бы и сам выплыл.
        Он явно бравировал - она свела суровые брови.
        За ужином Слава объявил:
        - Завтра мой отъезд - кто откажется на дорожку по рюмочке?
        В комнате его уже был накрыт стол: «Южная ночь», семга, фрукты, шампанское… В синем костюме, при галстуке, Слава выглядел торжественно. Разлил шампанское, встал:
        - За женщин и комсомол - стоя! Любимый тост райкомовских инструкторов… А теперь - за знакомство и за вас, дорогая Валентина Петровна! - в голосе была непонятная ирония.
        Однако, когда расставались, Слава казался вполне искренним и говорил, глядя в глаза и держа ее за руку, - она почувствовала, как пробежала искра.
        - Прости меня… Надеюсь, мы увидимся в Москве?
        Она прожила еще недели две в этом скучном, вылизанном санатории, и Слава теперь казался самым «живым» из всех.
        А где-то в закоулках души опять прорастала мысль о будущей семье…
        И она мысленно вела разговор то с Сашей, то с Кириллом, то со Славой.
        Из записок Вали Левашовой
        «Милый Саша! Вечный мой спутник! Прости меня! Где ты? Не верю, что тебя нет на земле. Может быть, ты где-то странствуешь? Живешь, как „бездомный оптимист“? Мой милый, ты помнишь, как говорил: „Любить - значит созидать“? Для этого существует за-му-жест-во…
        Лучшие свои часы я провожу в консерватории, слушаю Генделя, Бетховена. Нередко сама играю Баха. Знаешь, что я надумала о Времени, о нас? Время - не река, на берегу которой мы сидим и наблюдаем. Мы сами плывем вместе с этой рекой! Мы участвуем в течении Времени, в процессе Истории, и каждый из нас может внести свою частицу. Потому-то я и подала когда-то заявление в партию в день смерти Сталина. Дело совсем не в нем - хотелось что-то сделать…
        Есть такие птички - красноклювые ткачики, которые замирают, если вблизи ходит аист марабу. Может быть, Сталин был вроде того аиста? Может быть, мы тоже были в подобном состоянии?
        Я воображаю, что ты в пустыне - земной или небесной… И тебя окружают птицы. Я прочитала, что есть такие птицы, которые выводят птенцов, и те ровно двадцать два дня сидят в гнезде, а над ними „повисают в воздухе“ орлы. Птенцы - как загипнотизированные. Но как только им исполняется двадцать два дня, они вылетают из гнезда и… попадают в лапы орла… К чему это я?
        О птицах мне рассказывает рыжеватый турист. Ласточки домовиты, но их в городе все меньше. Галки создают пары на всю жизнь. А крапивник ухитряется делать себе гнездышко неподалеку от самки, которая высиживает птенцов. Вороны же, оказывается, умеют считать: двух человек отличают от трех.
        Он же (турист) сочинил:
        Ах, какой под небом уют!
        Светит солнце и очень просторно.
        У меня нет места, в котором
        Был бы так же я дома, как тут.
        Ах, какой под солнцем уют!
        И еще думаю о… редактуре (не зря же работаю в издательстве!). Мы требуем от авторов правильной, четкой грамматики, а Пушкин говорил, что в прозе какого-то автора „слишком мало вздору“, что „языку нашему надо дать поболе воли“.
        Вообще догматизм, упертость, „бараний нрав“ - наше горе. Представляешь, однажды две наши издательские дамы поехали отдыхать в Закарпатье, пришлось им подниматься на вершину какой-то горы в трудных условиях. Одна хромая, вторая толстая, ей тяжело, но, глядя на хромую, могла ли она отстать? А когда спустились, то хромая сказала: „Вот теперь я поняла, что ты можешь быть настоящим коммунистом. Мы вернемся, и я дам тебе характеристику“… Ах, коммунизм, коммунизм, не похож ли он и в самом деле на призрак?
        Саша! Я пишу всякую чепуху, хотя надо сказать самое главное. Пишу, словно боюсь огорчить тебя (тебя, которого нет!).
        Ну, довольно. Я все же должна сказать главное: я выхожу замуж. Без восклицательного знака. Он - химик, недавно стал работать в райкоме партии. Человек с характером. Я устала ждать. Так можно и устать жить, а это - грех. Устала быть одинокой. Я нормальная женщина, мне скоро тридцать лет, я хочу иметь дом и дочку. У меня есть воля, разум. Толстой говорил, что удачным бывает именно разумный брак, и еще: что жениться надо лишь тогда, когда невозможно иначе.
        Жить я буду в его доме, хотя трудно назвать домом одиннадцатиметровую комнатку, тринадцать человек соседей, туалет на улице, кухня без окна. Можно создать семью, если приладиться друг к другу, если характеры не колючие, если свекровь не злая, если соседи терпимые…
        Прощай, мой Вечный странник Одиссей! Который год шумит, гремит, волнуется под окном наш тополь. Помнишь его? Сколько раз он замерзал зимой, расцветал весной, становился пристанищем ворон, как бушует он среди лета - и с каждым годом становится все более могучим… Скоро и мне с ним придется распрощаться…
        Впрочем, до свадьбы еще два месяца, и неизвестно, что взбредет в мою свободолюбивую голову… Я хочу обставить свадьбу как надо - это же жизненный рубеж!
        Тайна палисандровой шкатулки
        Валентине было не по себе. Дома - ни любви, ни ласки, мамочка - сама по себе, скрытничает, догадывается, что ее дочь что-то хранит в себе. Не оттого ли покрикивает на нее, так резка? Догадывается ли о Кирилле? Что думает о Славе?
        Ах, мамочка, неужели ты не знаешь, что от хорошего человека лаской можно добиться всего, а дурной человек признает лишь окрик, приказ? Знаешь ли ты, что есть такие дельфины - афалины, которые поддаются дрессировке только лаской? Строга ты со мной, чересчур строга, мамочка.
        Кирилл? Как отделить человека от его дивного голоса, его музыки? Но ведь - мало ему ашхабадской жены, еще прилепилась девица в доме-музее Пришвина. Как же я могла с этим смириться? «Женщины укрепляют мою карму», - говорит он, менестрель. А вот умные дамы утверждают: «Мужчины - народ скоропортящийся». Тина же прямодушна, бесхитростна, бороться с женами не будет… Это ли не повод вернуться к надежному Славе? Он, правда, зачем-то отправился к своим родственникам в Смоленск - ну что ж, есть возможность и ей куда-нибудь съездить.
        И Тина Левашова, склонная к перемене мест, записалась на очередную экскурсию. На этот раз - по тверской земле, в Старицу, Торжок. Однако, попав в Вышний Волочёк, была так очарована прихотливой речкой, что вдруг объявила: «Дальше езжайте без меня, я дня два поживу в этом чудном городке».
        Речка Цна - вокруг холма. На нем - церковь и старый сад. Дальше - озеро Мстино, вода без берегов. Садись на катерок и отправляйся по широким водным просторам. Остановка у острова, где похоронен петровский строитель купец Сатюков. По пути - Остров прокаженных. Далее Академическая дача, затеянная когда-то щедрым Репиным для художников. И все места - дивные!
        Была Троица. По небу пробежала веселая тучка, оросила землю крупными каплями, вызолотила одуванчики, а по извилистой речке Цне уже сновали шустрые лодочки, натыкаясь друг на друга и задевая берега.
        Люди шли к церкви с ветками березы в руках. Тина остановилась возле лодок, лежащих вверх днищами, и вдруг одна лодка стала сама собой подниматься. Вверх поползло днище, выше, выше - и из-под лодки появилось странное существо. Косматое, горбатое, оно поползло на четвереньках до ближайшего дерева и прислонилось к нему спиной. Борода с запутавшимися травинками, шапка (в жару)…
        Медленными, рассчитанными движениями перекинул рюкзак. Почувствовал настороженно-любопытный взгляд молодой женщины, огладил бороду, поправил вытертый синий берет на голове, и из-под крутых надбровий блеснули синие глаза.
        - Слава Богу, - заговорил сам с собой, - дождик траву омочил! Живите, травки-муравки, цветочки-василечки. - И, достав из сумы перья зеленого лука и хлеб, протянул угощение: - Не хотите закусить?
        Обрадовавшись случаю познакомиться с этаким лесковским героем, Тина предложила яблоки. Он не без галантности склонил голову:
        - Благодарствую. Только зубы мои не позволяют, - и стал молча жевать лук и мякиш.
        Закончив трапезу, порылся в кармане - в руках оказались деревянная чурка и ножик. Он принялся строгать деревяшку. Тина смотрела на руки - большие, корявые, словно корни можжевелового дерева, однако орудовал он ими ловко.
        Момент для разговора был подходящий - как не заговорить о местных красотах, не восхититься озером Мстино, живописными его берегами? Старик кивал, слушал, на лице вместо угрюмой диковатости постепенно проступала молодая радость.
        - Да-а-а, места тут славные. И речка… будто рыбка, изгибами ходит.
        - Вы давно тут живете?
        - Давненько.
        - Должно быть, много повидали, во многих местах бывали?
        - Э-э-х, голуба! Всю Россию-матушку исходил. А еще вернее будет, если скажу: не верстами надо мерить расстояние, а человеками да встречами… Ноги-то мои были скороходы, да ныне вроде как… подставки. - Он приподнял сапоги, и Тина увидела, что кирзовые сапоги покрыты не только пылью, но и заплатами. И штаны такие же. Спит под лодкой, одет плохо, однако что-то в его повадке не вязалось с внешним видом. Может, он из «бывших», может, из старообрядцев?
        Деревянная чурка постепенно обретала форму какого-то зверька.
        - Это я мальцам делаю. Вот выточу, камушки вставлю, и будет кошка… Прежде-то я работал на стекольном заводе «Красный май»…
        - Да вы настоящий скульптор, - польстила туристка по московской привычке.
        - Какой я скульптор?! - рассердился старик. - Не видали вы настоящих скульпторов! Вот я знал одного - так кошку его каменную за живую принял! Цаплин его звали, уехал потом на остров Майорку - слыхали про такой? Там рай земной, ни тюрьмы, ни преступников… Однако не остался он в том раю, в разнесчастную нашу Россию вернулся.
        Тина опять не удержалась:
        - Вы великих людей знали… Детей любите, а кто любит детей, тот, говорят, мудрый человек.
        - Мудрый! - взъярился он, и в лице опять мелькнуло что-то звериное. - Не мудрый я, а самый что ни на есть дуропляс! - огрызнулся и надолго замолчал, продолжая ожесточенно обтачивать деревяшку.
        - А как звать-величать вас?
        Он шутовски поклонился, снял берет:
        - Старик, а без ума; мужик, а без жены; свободный, а из тюрьмы вышел. Ныне - покаянный грешник, раб Божий и ничего больше!
        Солнце клонилось к западу, речная вода темнела. Старик оперся на палку, заскрипел-задвигался, встал. Протянул палку вдаль, показывая:
        - Во-он на той стороне вяз стоит, видите? Под ним дом мой. Ежели желаете - прошу! - поклонился не без артистизма. - А пока - до свидания!
        Заинтригованная новым знакомцем, Тина на другой день снова отправилась к церкви. В саду шумели липы, над рекой высились зеленые фонтаны берез, лодки тыкались в тесные берега. Зашла в церковь, а там - как в роще березовой: зелено на стенах, вокруг икон, священник в изумрудной рясе, хористы с березовыми ветками в руках. Пение их негромкое, сдержанное, бесстрастное. Она не была верующей, не знала обрядов, однако, увидев икону Троицы, замерла. Мягкие линии нежно переплетались, переходили одна в другую. О чем говорили эти трое? Чувствовался высокий смысл действа…
        Не так же ли должны понимать друг друга муж и жена, без слов? Со Славой - сумеют ли они? Правильно ли она решила? И правильно ли поступила, уехав?
        Она обернулась - и увидела старика! Он стоял у выхода из церкви с протянутой рукой. Значит, все же нищий?.. Подошел мальчик лет сами, и старик протянул ему книжку! Может, распространяет христианскую литературу? Нет, похоже, это детгизовские выпуски… Приблизился еще один мальчик и получил выточенную из дерева фигурку. Однако, когда рядом оказался солидный мужчина с женой, старик заголосил жалостливым голосом и протянул берет:
        - Слава Святой Троице! Подайте Христа ради! Троица свет жизни зажгла, ярким солнышком наградила… Возблагодарим же! Покаемся, грешные, истинно покаемся!
        Обнаруживать своего присутствия Тина не стала. Решила пойти к его дому и с нетерпением дожидалась вечера. Остановилась возле гигантского, какого-то первобытного вяза. Дерево было мощное, под стать хозяину. Могучая крона, толстый ствол, корни, вылезая, распространялись по земле. Словно щупальца спрута, они уходили даже под фундамент дома. Кто-то пытался их укоротить, отрубил пару толстых корней, но вяз оттого не ослабел. Ствол и ветки - как непролазная глухомань. Поверху тянуло ветром, и ветки шумели. Тина долго смотрела на удивительное дерево, прежде чем постучать в дом. Никто не отвечал. Тогда она осторожно приоткрыла дверь - и сразу оказалась в комнате.
        Спиной к ней, ссутулясь, в глубокой задумчивости сидел старик. В углу - иконы. Ветхая кушетка, деревянный стол, самодельная этажерка с книгами, на стене чей-то перекосившийся портрет - на всем печать ветхости. Она кашлянула, старик неохотно оглянулся; сверкнула синева из-под косматых бровей.
        - А-а-а… Танцорка! - почему-то так ее назвал.
        Она положила на край стола коробку конфет, печенье, но старик - вот чудак! - рассвирепел:
        - Что это? К чему? Я не побирушка! Что это нынче за манера? Не терплю! Увольте! Вот Бог - а вот порог!
        Ну что за вредный старик! Пришлось все спрятать. Он повернулся - и она увидела то, что он рассматривал перед ее приходом. И чуть не ахнула! Это была шкатулка, янтарного цвета, со множеством вкраплений: на желтоватой палисандровой поверхности крохотные зеленые веточки и… птичка.
        - Какая прелесть! Откуда это у вас? Тут что-то написано…
        - Не написано, барышня, а инкрустировано, - сурово ответил он.
        - Не по-русски… И что это значит?
        Она не могла отвести глаз от шкатулки: темно-фиолетовое с янтарным оттенком дерево, на нем ласточка - голубая грудка, черные оконечности крылышек, розовая оторочка вокруг клюва. Где она это уже видела? Где?
        - Означает: «Я вернусь!».
        Да ведь у ее матери точно такая!
        Старик сказал:
        - Через всю мою жизнь пролетела эта ласточка…
        - Давно это было? - выдохнула Тина.
        - Ох, и все-то тебе надо, молодая!.. Было-то… первая встреча, в тринадцатом аж году. На Троицу как раз… в Оптиной пустыни.
        Она боялась лишним словом спугнуть его, ждала, когда намолчится, заговорит сам. И он заговорил. Начал издалека:
        - В Калуге, на пристани… На качелях качались. А в Оптиной рядом стояли…
        - С кем?
        - Синее платьице с белым кружевным воротничком… мелкие пуговицы на спине. Иной раз и теперь еще увижу похожее - сердце зайдется.
        - Как звали ту девочку?
        - Вероника.
        - А ваша фамилия - не секрет?
        - Строев, Никита!.. А летом - как повеление судьбы - мы оказались соседями по даче, близ Марфина. Там катанье на лодках, музыкальные вечера, спектакли… Молодые люди признались в любви, но… мало было четырнадцатого года - пришел 1917-й… Расставаясь, договорились встретиться в церкви Старого Пимена. Вся в слезах, она призналась, что отец увозит их во Францию… Вот тогда-то и появились эти две шкатулки: одна ей, другая мне.
        Речь шла о ее матери! Валентина не знала о ее тайной жизни, но теперь ей кое-что приоткрылось.
        - И поклялись мы в вечной любви… Только жизнь сильнее клятв, - продолжал старик, - ранило меня, попал в госпиталь, под Костромой, а там сошелся с сестрой милосердной.
        - Вы изменили Веронике? - не удержалась Валя.
        - Ежели торопитесь, так я замолчу. А если любопытствуете - терпите… Все дело в том, что встретился мне один человек, то ли демон, то ли дьявол. Твердил он: «Человек Богу не удался», дескать, мы не отвечаем за свои действия… И вот почувствовал я свободу и стал жить с той медсестрой. Только скоро душа взбунтовалась, повело меня, повело - и помчался в Москву… Тут потянулся я к новым знаниям. Москва, да и вся страна, бросилась тогда учиться. Я-то хотел отлепиться от того дьявола, доктора, ум мой пищи просил, да не простой, ученой… И попал я на курсы психоневрологии. Слово мне понравилось: «психо» - душа, значит, лечение души. Мне лечение было надобно, ой как надобно! Ну, думаю, тут я узнаю, чья воля правит миром. Лекторы, преподаватели, ученые, даже главные начальники страны выступали… Чего только не наслушался! А смысл такой: род человеческий зол, немощен, человек хитер и жаден, обывательски живет, людей надо, как несортные семена, отбирать, прививать к здоровым, выращивать, не полагаясь на природу, мол, революция создала все условия для рождения нового человека. Из серой неграмотной массы мы
вырастим новых, богатых духом людей. Бога им заменит искусство, не будет ни богатых, ни бедных. Выпустим новое, улучшенное издание человека! Троцкий говорил: на расплывшееся российское тело наденем железный корсет европейской государственности. Бухарин, Луначарский, Троцкий будто соревновались, кто больше и лучше скажет!
        От слов тех у меня в голове, как в кузнице, стрекотало и брякало. И вроде походило на то, про что говорил тот дьявол: «Человек Богу не удался». А тяга к знанию стала слабеть. Ерундистикой стало все казаться… Тут вспомнил я про толстовцев - вот люди!
        - А где была все это время Вероника?
        - Где-где? Где надо, там и была!.. Нику увезли в Париж… Она там, я - тут, бушует война! Может, то наказанье Божье, а может, испытание? А мы с Вероникой - как песчинки в мировой буре, капли в водовороте.
        - А потом?
        - Оказалось, отец Вероники скоропостижно скончался в Париже, а она - нрав-то у нее был ого! - настояла на том, чтобы с матерью вернуться в Москву. Там оставалась тетя Софи. Однажды к ним пришли с обыском и, найдя пистолеты (это были негодные пистолеты XIX века), увели Веронику. Она попала к чекисту, который, видимо, не остался равнодушен к ее красоте. Всю ночь она читала ему стихи, с чувством, с выражением, были даже монархические стихи, - и он слушал… А утром отпустил ее, записал, впрочем, адрес в книжицу. После того у нее с матерью вышла крупная ссора, закончившаяся слезами. Все отправились в церковь. А батюшка, видимо, тоже еще не понявший политики, наложил на девушку епитимью: за непослушание и гордыню пройти на коленях от Тайницкой башни до Боровицкой вдоль Кремля. Тут ее схватили и упрятали в Новоспасский монастырь, превращенный в тюрьму… В страшной той тюрьме подрезали крылышки ласточке. Кроме политических, там сидели уголовницы, проститутки, которые превратили монастырь в чудовищное логово. Только тот чекист, оказалось, не забыл Верочку.
        - А как его звали, не помните? - У Тины перехватило дыхание: неужели все это касается ее отца, бывшего чекиста? Но ведь шкатулка у этого старика точно такая, как у матери, и те же французские слова: «Je reviendrai».
        Старик будто не слышал ее вопроса.
        - Господи! - воскликнул. - Велика вина моя перед моей ласточкой! Не делал я ничего, чтобы узнать о ее судьбе, а она-то, оказывается, сидела в тюрьме! Прости меня, Господи!.. И не я, а тот красный чекист стал ее разыскивать - и нашел! И вызволил из плена! - У старика по щекам катились слезы. - Только я-то ничего не знал, все ученьем занимался, с толстовцами водился, человека хотел переделать… Но раз сон мне был, что она где-то близко. Отправился в церковь Пимена - там дьячок записку мне сунул. Ох, слаб человек, да еще время играет с ним, как кошка с мышью!..
        - Что же было дальше?
        Гостья долго ждала, прежде чем он опять заговорил:
        - Мы все же встретились… Я потянул ее к толстовцам - куда еще? Она была слабая, туберкулез… Но - простила меня (потому что любила!)… Лес, пасека, обычаи почти монастырские… и стала оживать. Ходила в холщовом платье, истовее стала, чем монашка, шила, стирала на всех… Жили - как у Христа на ладони. Стали во мне восстанавливаться отроческие мысли - вера, надежда, любовь… А с Вероникой - как Адам с Евой до грехопадения, так она желала. Я рассказал ей и про сестру милосердную, и про сыночка, - с того дня она твердила: езжай да езжай к ним. Поехал я, прости, Господи!.. А у Насти, оказалось, уже муж был…
        А тут опять начались времена буйные: церкви закрывали, толстовцев преследовали… Добрались и до нашей общины. Нагрянули, один красноармеец решил изнасиловать мою ласточку, - я дал ему кулачищем по голове - и конец! Опять беда и - грех… Бежали, прятались, хоронились в Москве у монашки одной.
        - Ну, ну и как же? Вы же человека убили! - вырвалось у Тины.
        - Много тогда убивали, однако все по-разному на то смотрели. Я с грехом на душе жить стал и мучился… И что ж ты думаешь, танцорка, голуба моя? Знаешь, что придумала Вероника? Согласилась выйти замуж за того чекиста. Однако меня не простила. Он не только ее - и меня вызволил из тюрьмы! Мало того: спрятали они меня у себя на даче, и жил я одно время тайно, во флигеле…
        Тину так и подбивало спросить: «Уж не в Славском ли? И не Петя ли Левашов тот чекист?». Однако удержалась.
        Строев встал. Тина тоже. Они вышли на крыльцо.
        Солнце лизало верхушки деревьев, вяз помрачнел. В углу валялись деревянные чурки, баклуши - должно, заготовки для детских поделок.
        Она провела рукой по шершавому стволу вяза.
        - Леший, а не дерево… - заметил он. - И морщины у него - как у меня… Все говорят: спили, сделай грядки, а я не могу, не хочу! Старый он, как я, а плоть имеет могучую, и несет свое испытание…
        Две ласточки стрелой промчались и взмыли вверх.
        - Видала? Это она… - Он закинул голову в небо, палка скрипнула, борода встала торчком. - Как увижу тут ласточек, так думаю: может, душа ее ластится ко мне?.. Может, простила? А то… бессчетно ласточек зимой гибнет - может, и она где-нибудь, Вероника моя, в холодных краях замерзла… Не знаю, не знаю. Только молюсь да деткам бедным помогаю…
        Покидала Тина дом старика в замешательстве: столько узнала тайного! Неужели все это касается ее матери?
        Старик нагнул голову, куда-то всматриваясь, - стал удивительно похож на лешего, - и вскрикнул:
        - Ой, никак она, Вероника… Эй-эй-эй! - и замахал руками. - Внучка моя!
        По дорожке бежала девочка. Русая коса болталась на плече, румянец разгорелся на щеках, а глаза сияли голубыми васильками.
        В смятении покинула Валентина таинственный дом.
        На вокзале позвонила Славе (он просил звонить каждый день), сообщила, когда выезжает, - он ее встретил.
        От Каланчёвки дошли до Басманной, но заходить в дом он не захотел, да и Валентина не настаивала. Она была поглощена случившимся, услышанным, - скорее бы увидеть маму! Ее мать, теперешняя, какую она знала, совершенно не вязалась с образом старика Строева. Неужели время может так менять человека?..
        А Вероника Георгиевна в это время стояла у любимого своего окна, в эркере, и смотрела вниз. Она заметила дочь и ее жениха, который, надо сказать, не вызывал в ней большой симпатии. Слушала доносившееся с Каланчёвки громыханье поездов. Ласково обняв Тину, спросила:
        - Вернулась? Слава Богу! Как съездила, что видела? Рассказывай.
        Они сели на диван. Кот Ришелье вскочил на колени к матери и принялся вылизывать золотистую шерсть. Она слегка отодвинула его, получив в ответ удар хвостом по коленям.
        - Мама, я познакомилась с Никитой Строевым! - выпалила Тина. - Тебе знакома эта фамилия?
        - Что-о-о? - Вероника Георгиевна замерла. - О-откуда тебе известна эта фамилия?
        - Он живет в Вышнем Волочке, мы с ним разговаривали… У него точно такая же шкатулка, как у тебя.
        - И-и-и…
        - Да, он держал ее в руках.
        - Старый болтун!
        - Нет-нет, он очень интересно рассказывал! Он, по-моему, до сих пор тебя любит!
        - Глупости! - Мать сердито скинула с колен Ришелье.
        - Он увез тебя к толстовцам, спас от чахотки, да?
        - Негодяй! Как смел он все это рассказать!
        - Значит, это правда?
        - К сожалению! - отвечала Вероника Георгиевна, вставая и закуривая папиросу. - Он увез меня в тихое место, я лечилась, но… снова налетели чекисты… Одного Никита ударил, вернее, убил. Если бы не Петр, его бы расстреляли…
        - Мой папа?
        Вероника Георгиевна усмехнулась, схватила веер, опять закурила. Косо взглянув на дочь, добавила:
        - Я сказала Петру: «Если ты спасешь его, я выйду за тебя замуж»…
        Тут Вероника Георгиевна встала во весь рост - высокая, горделивая, все еще красивая, махнула рукой и, услыхав звонок в прихожей, прижала палец к губам:
        - Отцу - ни слова. - И добавила: - Скорее бы уж ваша свадьба!
        - Мамочка, у нас не будет свадьбы. Просто посиделки. Нет денег, мы лучше съездим куда-нибудь.
        - Ну, как знаешь.
        Будни на Басманной
        Петр Васильевич, человек незлобивый, возвращался с работы усталый и садился к телевизору. На этот раз - Вероника Георгиевна сразу это поняла - он был не в себе.
        - Что случилось?
        - Да ничего, просто устал, - отвечал он.
        - Знаю я, как ты устаешь! Говори, в чем дело!
        - Не так о Филе болит моя душа, - признавался он, - как о дочке. Злой какой-то этот Слава. Меня сталинистом обзывает.
        - Ты и есть сталинист, только какое его собачье дело! - заметила супруга.
        - Может быть, мы с тобой делаем что-нибудь не так?
        - Иди сюда… - поманила, улыбаясь, Вероника Георгиевна. Он приблизился. - Петька! Ты дурак! Умный, но - дурак! Перестань ныть. Взрослому нашему оболтусу давно пора… Тина тоже девица перезрелая, так что пусть вьют свои гнезда, а нам помалкивать надо.
        - Но Слава меня пугает…
        - Это их выбор - не наш! - прикрикнула мадам.
        - Филя говорит, что ему на работе обещают дать квартиру.
        - Нашему носорогу все рисуется в розовом свете.
        Прозвище «носорог» теперь бы следовало поменять, например, на ослика, мула: Ляля водила его на веревочке… Услыхав телефонный звонок, Филя каждый раз срывался с места и судорожно хватался за трубку, да еще и закрывал дверь. По зову Ляли мчался в любую точку Москвы. Вероника Георгиевна не упускала случая уязвить сына:
        - Филипп, когда ты станешь мужчиной? Пора уразуметь, что женщины любят характер, личность, сопротивление, а ты… по первому зову бежишь.
        - Глупости! Любовь и преданность всегда вознаграждаются, - бурчал он.
        - А ты не догадываешься, почему у меня до сих пор водятся поклонники? Есть с кем пойти в театр, на премьеру? Отец твой этого не любит. Да потому что я владею чувствами и ниже вот этой броши, - она дотронулась до таинственно мерцающей овальной камеи, - никого не пускаю. Ты же с первого дня отдался в рабство. Горе-победитель! Эх, ничему я вас с Тиной не научила…
        - Как ты могла научить, если никогда никого не любила?
        - Ха-ха-ха… - рассмеялась она. - И это ты говоришь женщине, у которой корешки затерялись в стране франков? Где придумана фраза: «Шерше ля фам»?
        - Если хочешь знать, я читал, - упрямо продолжал Филя, - что французские женщины похожи на… шампанское: мало вина и много пены.
        - Ну-ну, поглядим, каким будет твое вино… Может быть, настойкой рябиновой или… перцовой.
        Филя сморщил и потер лоб, под очками выступил пот, он снял их, протер и сказал главное:
        - Мама, я говорил вам с отцом, что у Ляли жить мы не можем? Мы поживем пока у вас…
        - Ты спрашиваешь или утверждаешь?
        - Как хочешь, - потея, отвечал сын. - Но, знаешь, мне скоро в газете дадут жилплощадь, сейчас столько домов строится! Хрущевские новостройки.
        - Эти ловушки для бедных? - усмехнулась мать.
        - Ну и что? Зато их много! Ты же знаешь, я на работе на хорошем счету…
        - Только не вейся вокруг невесты, как плющ! - Мать накинула на плечи шаль и удалилась, постукивая каблучками (даже дома она носила туфли на каблуке).
        Ляля появилась в доме на Басманной, и Вероника Георгиевна сразу поставила ее на почтительное расстояние. Петр Васильевич же, как всегда, чтобы загладить резкость жены, старался быть приветливым. Столкнувшись возле ванной с невесткой, добродушно замечал:
        - Начинаете обзаводиться хозяйством? Молодцы!
        Ему нравилось, что сын переменился - стал услужлив, внимателен.
        Однажды Филя вбежал с восторженными глазами - мать раскладывала пасьянс, отец читал газету - и бросился к пианино, над которым висел портрет человека в черном парике.
        - Я нашел, узнал, чей это портрет! Смотрите! - Он протянул потрепанную книженцию. - Вот оно, то же лицо: вылитый Вячеслав Иванов!
        - Кто это? - вежливо поинтересовался отец.
        - Это замечательный человек, живший в начале века! - захлебывался Филя. - Башня Вячеслава Иванова знаменитая…
        - Я в ней была, - невозмутимо заметила мать. - Собирались писатели, поэты, читали стихи, философствовали…
        - Видите, то же лицо! Он! Не Сальери, а Вячеслав Иванов: тонкие черты лица, изогнутые губы… Ехидство некоторое и - эрудиция в каждой черточке!.. И знаете, кто автор? Художник Николай Ульянов, прекрасный художник! Он еще писал «Чайковского», «Пушкина с женой».
        - Похоже, очень похоже… - Вероника Георгиевна отложила карты, внимательно вгляделась: - Между прочим, ценная картина. Башня Иванова - это целая эпоха.
        В это время входную дверь открыла Ляля - в модной шляпке с перышками ярко-зеленого цвета, в синем платье. Хозяйка взглянула неодобрительно, даже брезгливо - в ту минуту она была похожа на избалованную собачку или кота Ришелье, нечаянно ступившего в воду и отряхивающего лапку. Однако коротко заметила:
        - Добрый вечер… На плите стоит жареная картошка, в холодильнике соленая капуста.
        Ляля поспешно скрылась. Сконфуженный Филя поглядел вслед жене и, когда она вышла, громко зашипел:
        - Мама, как тебе не стыдно! Я уже говорил тебе, что нельзя так обращаться с Лялей.
        - А зачем она ходит с таким лицом, словно у нее приступ печени?
        - С каким лицом она должна ходить, черт возьми?
        - Во-первых, не поминай «черного», ты знаешь, я этого не терплю. Во-вторых, пора учиться у европейцев выдержке, тону: у них кошки на душе скребут, а все равно виду не подают. И одеваться надо, как полагается.
        Возмущенный Филя замахал руками и выбежал из комнаты.
        Веронику Георгиевну раздражали хитрые манеры Ляли, злило, что та не умела ничего готовить, не имела вкуса. А еще то, что часами занималась косметикой, покупала новые наряды. Сама Вероника Георгиевна умела оставаться элегантной при минимуме затрат.
        Ляля, вполне изучив характер мужа, старалась как можно больше из него выжать. Театры и кино, выставки, нахватанные от него новости культуры делали ее даже порой интересной женщиной. Но более всего она мечтала поехать за рубеж. «В Париж, хочу в Париж», - шептала по ночам Филе.
        Филипп мурлыкал модную песенку: «Ну что, мой друг, молчишь? Мешает жить Париж?..» Это было признаком засевшей мысли о том, как достать, на что купить путевки во Францию… Носорог был упорный.
        Снова музыкальный синдром?
        После поездки в Вышний Волочёк Валя не раз возвращалась к тому дню, подсаживалась к матери, надеясь, что они вернутся к разговору. Но мать молчала. Правда, теперь знаменитая шкатулка лежала на ее столе, и можно было любоваться разноцветными вкраплениями в светлую крышку: белой ласточкой, голубыми цветками, ореховыми веточками.
        А Тине - пора, пора! - предстояла свадьба. Без уверенности в счастье. Однако человек она обязательный, значит д?лжно предупредить старых друзей. Разыскала адреса, написала Кириллу и Виктору Райнеру… Кирилл жил теперь у друга в Ленинграде, участвовал в концертных поездках - и не только Вики Совинской. Письмо получил, как раз когда отправлялся на гастроли в Прибалтику.
        …И вот он, неприкаянный Кирик, бродил вдоль плотного песчаного берега Юрмалы и вел внутренние монологи.
        В изнеможении голубело небо, по шоссе шуршали машины. Справа переговаривались сосны, и всюду раздавались пронзительные крики чаек.
        Кирик был зол и озадачен, получив официальное приглашение на «день знакомства» с будущим мужем Вали. Возмутительно… Родилась под знаком Венеры, так сказать Приобщенная, дорогая ему - и вдруг! Она что, сделала это, чтобы его унизить? Не потому же, что он решил попробовать себя в эстраде? А как была увлечена его пением! Только он не из тех безвольных мужиков, которые танцуют под дамскую дудку. Эстрада - это то, что он хочет сейчас попробовать, и какое ей до этого дело?..
        Море, Балтийское море несло к ногам мелкие легкие волны. И напоминали они ему… женщин - он любил их, они любили его, но почему-то всякий раз исчезали, таяли, как эти волны… Или это он «их исчезал»?
        Вот и теперь! Потерял Тину, но все вел и вел с ней мысленные беседы…
        - Ты говорила: не связывайся с этой дурацкой эстрадой, не езди в Юрмалу, тебе будет плохо… А вот и нет, дорогая! Хорошо! Ваш покорный слуга, мэм, - в числе, так сказать, отмеченных особыми призами. И весь наш ансамбль, весь наш дружный, спаянный коллектив, наша группа «Сова»! Тысячи людей, яркий свет - красный, синий, голубой - и тишина, и гром успеха… В центре - Андрюша, бас-гитара: обаяние, подвижность, музыкальность, блеск очков… Слева - Лева, музрук: тонкий, скучновато-скромный, однако со звуком у него порядок. У Левы во всем порядок… Бог барабанов и тарелок - Вовик-малыш. Несценичная внешность, но славный парень.
        Ну, а кто за роялем - ты догадываешься? Красавец-мужчина с чертами древнего кельта или гималайского святого (шучу!), с руками слабыми, женскими, но сильным мужским ударом. Он играет, импровизирует, делает собственные музыкальные вставки. Песни пишет жена Андрюши, одну сочинил я, называется «Где спят чайки?».
        А что? Пять лет учился в консерватории, кончил два факультета - вокал и фортепиано, но сто тридцать рэ - этого никто из женщин не мог пережить.
        Здесь же мои музыкальные способности оценили, Вика Совинская дала работу, а вы, мэм, все это неправильно поняли. Между прочим, я не собирался от вас уходить, ведь это вы сами…
        Май дарлинг! Вы - продукт времени, не сумели подняться выше. Над вами простер крыла горный орел, диктатор, дома держала в руках властная (хотя перепуганная семнадцатым годом) мамочка. Они вбили в вас массу комплексов (под видом нравственных устоев)… Не пора ли уже сбросить с себя всю эту мишуру, как снимают с капусты ненужные листья. Мир величав и свободен, и следует вслушиваться в биение пульса Вселенной!.. В тебе есть для этого все!
        Вчера был в костеле. Играл какой-то бездарный органист, пел безголосый толстяк, народу - почти никого. Тебе бы понравилось. Но я не о том. Впереди сидела латышская семья - муж, жена и сын. Он - высокомерен, губа нижняя оттопырена… Ты восхищалась здешними семьями - и гордые-то они, и вкус-то у них с рождения, вокруг чистота, и женщины - верные! Так вот, могу сообщить: там выставлены были хорошие картины, но не прошло и пяти минут, как жена - губы чувственные, сама как лошадь - про живопись вслух гудит: «Облака прямоугольные? Жуть!». А сама, между прочим, на меня так косенько-косенько взглянет - и назад… Вот так, моя милая…
        А ты… А тебе, значит, вздумалось выйти замуж, да еще невесть за кого. Не пожалеешь?.. Или это трезвый расчет? Помнишь, я тогда поехал в подмосковный санаторий с Викой, концерт был, - припозднились мы, задержались, пришлось остаться ночевать. Так ведь я тебе позвонил! Позвонил.
        Но ты потом все твердила: «Дело не в том, изменил ты мне или нет. Дело в том, что ты изменяешь музыке». Дурочка, что ты понимаешь? Через год-другой я буду петь свои песни лучше Евгения Мартынова. При тебе я в Ашхабаде за два месяца десять ноктюрнов Шопена сыграл, с концертом поехал, хотя в зале десять человек…
        Сегодня утром выдалось свободное время. Я вернулся к своим переводам (которые ты тоже не одобряла) и вот какую мысль перевел из книги индийских мудрецов: «Человек должен жить так, чтобы от него шла эманация мира и отдыха каждому, кто его встречает; непременная задача - прожить свое простое будничное „сегодня“ так, чтобы внести в свое и чужое существование хоть каплю мира и радости. Побеждай любя, и ты победишь все. Или радостно - и все ответят тебе». Каково?
        Потом мы всей компанией отправились вдоль моря. Тут, правда, не поймешь, где море, где начинается небо, - серо-синяя гладь млеет и млеет. А чайки мяукают, лают, айкают, пищат… Три лебедя чистили перышки, за ними на расстоянии плебеи-чайки. Балет! Я в воду ходил, лебедям из рук хлеб давал, а крикуньи-чайки суетеж устроили. Один лебедь куснул… И Сова сочинила удачную песню «Покормите белых лебедей».
        На закате отправились к игрушечному зеленому домику в Майори. Солнце выглянуло из-под земли, и чайки над морем стали розовыми. Вспомнил я твои вечные вопросы - они из тебя, как из ребенка, сыпались: «Вот бы встретить розовую чайку! Давай поедем на Север, узнаем, где они живут». Или: «Где спят чайки? Почему они улетают вечером от берега? А почему эти три лебедя не улетели? Кто-то из них заболел? И где же они скрываются в мороз? На реке, на море, на острове?».
        Когда-то, в детстве, на пляже я нашел золотое кольцо с изумрудом. И ходил потом от одной женщины к другой и спрашивал: это не вы кольцо потеряли? Это не ваше кольцо?.. Пока не нашлась одна расторопная, с глазами-маслинами, и не схватила кольцо. Кто же тебя с золотым кольцом умыкнул?..
        Вика Совинская - мощный синтезатор-организатор. Она знает, чего хочет, и добивается! У нее, между прочим, губы - как две черносливины, а глаза!.. Ни одного нерва. И чутье потрясающее. Вчера в газете «Юрмала» прочитал заметку: один человек за большую цену продавал охотничьего сокола, покупатель достал деньги, хотел передать владельцу, но сокол выхватил их и взмыл в небо. Забавно, правда? Наша Сова тут же решила: будем делать на эту тему песню. Вот так надо жить, моя Тина-Тиночка…
        Нет, дорогая, жизнь - это не сидение на берегу, не меланхолические пейзажи. В стране - однообразие, скука, политическая трескотня, а требуется ускорение: кофе, пряник и плетка. Ты думаешь, они, те, что заполняют подмостки нашей эстрады, юнцы, чего-нибудь хотят? Вот какой-нибудь девяностолетний Авид Густ (писали тут о нем) собирает пакеты на пляжах, бутылки, склянки, пишет в газете о гибнущих соснах, «возникает». А молодые? Сонное поколение. Спят, пока не взбодрят себя музыкой, а взбодрились - только держись!
        «Это ничего, что десять человек в зале, это ничего, милый, - говорила ты, когда я играл сонаты. - Все равно ты талантлив. А талант - как атом. Он должен быть на службе мира». Ах, какие новости! А если на него, на этот талант, нет спроса? А если жизнь только одна, и хочу я светлого настоящего, а не будущего?..
        Жизнь - это, оказывается, когда все встают как один, тысяча человек, и в руки над головой, в зале мигает зеленое, желтое, красное - громкое, мрак - и опять ослепительный свет, и все готовы нести тебя на руках, а Вовик-бог в это время выкручивает такой пассажик на своих барабанах, тарелках, и Андрюша (море обаяния) улыбается всем, а вверху мерцает ночная сова - желтые глазищи, и Вика каждый день поет мне аллилуйю - живет, рождается и крепнет советский рок! Музыка больше политики, музыка больше, чем слова, а слова не нужны!
        Вот такие пироги, дорогая графинюшка! Так и знай: мне - хо-ро-шо! Так и знай: мне просто пре-вос-ходно! - и точка.
        Некоторые русские женщины жестоки, у них, как и у всей нации, слишком высокий болевой порог… А ведь ты могла сделать из меня человека… А вот поди ты: выкинула такую штуку - выходишь замуж, да еще и приглашаешь. Кукиш всем!
        Между прочим, индусы говорят: «Следите за собой, но следите легко, не изображайте из себя злющего и строжайшего наставника самому себе. (А ты, дорогая, этим грешишь.) Не ищи понять, как, куда и откуда идет человек, если он встретился тебе. Ищи подать ему помощь в минуту встречи. Если сумеешь внести в эту встречу и мир, твоя задача выполнена…»
        …Кирик приближался к Майори. Он пробежал километров восемь по утрамбованному балтийскому песку - и все же успокоение не наступило. «Значит, надо сделать пару-тройку йоговских упражнений», - и тут же снял брюки, рубашку, майку и, скрепив пальцы на макушке, легко взметнул изящное тонкое тело: стойка на голове - лучшая успокаивающая поза.
        И надолго погрузился в себя, лицезря белое море (словно натянутая простыня) и бледную голубизну огромного неба.
        А потом взял листок бумаги и написал Тине-Валентине:
        «Милая, отчего ты молчишь? Усомнилась в моем существовании? Не надо. Я тут как-то раз даже видел цветной сон. Что бы это значило? С женой по имени Женя и с другой - по имени Ирина я все-таки расстался: нет гармонии. Я никогда ничего не обещаю женщинам, не даю клятв, да и возможно ли это, если наши судьбы решаются на небесах, а мы их голоса не слушаем и поступаем как вздумается.
        Эх, если бы знать, куда катится колобок жизни! Куда-то покатится твой колобок? А я тебя все-таки часто вспоминаю».
        Райнер - в тюрьме
        Тина все начатое доводила до конца. Написала письмо и Виктору, послала по старому адресу, в Калинин (Тверь), но оно вернулось с пометкой: адресат выбыл. Жаль. Куда забросила его судьба, что с ним? Горячего нрава товарищ, оригинал… Рассказала о нем Славе, но тот никак не откликнулся…
        Однако тут следует оставить молодоженов и рассказать о бедствиях, которым подвергла жизнь бесстрашного и вспыльчивого Виктора.
        После того как хозяин его, Кощей Бессмертный, был убит, Виктора арестовали, был допрос.
        - У меня есть алиби, я не виноват, - твердил он.
        После этого на Виктора напал столбняк, он не отвечал более ни на один вопрос, чувствовал себя как краб, выброшенный на берег. Устроили ставку с хозяйкой, ее дочерью. Те вели себя нагло.
        - Где билет, где твоя знакомая? Все ты сочинил!
        - В Ленинграде.
        - Адрес?
        - Не помню, она обещала написать.
        - Даже адреса не знаешь, ничего себе знакомая!
        Что скажешь в свое оправдание? Виктор проклинал свою забывчивость, безалаберность (как мог не записать адрес?). Уже была печальная история в его жизни, когда арестовали отца и мать, его увезли в акмолинские степи, тогда он тоже не взял ни одного адреса. Даже дяди своего, который хоть и поменял немецкую фамилию на русскую, однако где-то же он был! Билет до станции Бологое купила сама Оксана, но почему он не взял его?! Дурак - одно слово!
        Обвинение выдвинуло против него и второй пункт: порнография. В его комнате нашли фотографии голых женщин. Попробуй отвертись, если их кто-то ему подкинул. Ни одной дельной мысли в голове!
        И чем же кончилось то роковое дело? Его посадили. Привели в камеру. Охранник показал койку, и на новичка воззрились десять пар мрачноватых, угрюмых глаз. Окружили его, выжидая. Он взглянул в окно, оттуда лился золотистый свет. Койка рядом с окном, на душе стало легче. Но тут же послышалось:
        - Катись колбаской по Малой Спасской! Моя это койка.
        - Мне ж дали, - огрызнулся он. - Не хочу другую!
        - А мы хочим? Ха-ха-ха…
        - Вали отсюда! - И пожитки его сбросили на пол.
        Виктор, пользуясь высоким ростом, развернулся и замахал прямыми руками, как мельница крыльями. Они отступили, но тут же сгрудились и с остервенением принялись бить его по животу, по спине.
        - Я не хулиган, не убийца, не уголовник! - кричал он. - Я вам не дамся!
        Цепкий, как орангутанг, он подпрыгнул, ухватился за решетку окна и молотил в воздухе ногами, при этом издавая какие-то дикие, индейские вскрики. Надо сказать, что это произвело впечатление на арестантов. Даже его внешний вид, высокий рост, выправка, орлиный нос подействовали.
        Так он отстоял свое начальное право. Первые ночи почти не спал: вырабатывал план действий. Как выжить? Первая удача - окно, это зацепка за природу, видеть небо, свет, птиц - означает сохранить себя. Второе: надо разговаривать, даже с самим собой, - иначе рехнешься. Третье: найти себе дело, занятие. Какое? Когда-то он пробовал писать стихи - здесь самое подходящее место заняться ими. Так было у Сирано де Бержерака - он писал письма за другого. Виктор может писать письма в стихах за этих убогих неудачников (себя-то он таким не считал). За солдата, убившего офицера, за проводника, обокравшего пассажира, за толстого армянина…
        Он все время старался глядеть в окно. Стояла холодная голубая осень, потом стали темнеть небеса и выпал снег. Заискрилось - тоже хорошо!.. Виктор был начисто лишен комплекса неполноценности, а здесь чувствовал полное свое превосходство. В последние годы страна как оглашенная читала, писала стихи, отчего бы и ему не писать?
        Искрит Медведица, как стрелка часовая,
        В полярном небе том, где звездный циферблат,
        Часы ночные ходят, тайны раскрывая…
        Слушатели млели, требовали еще:
        - Давай, пиши! Про нашу житуху!
        Тюрьма есть мир потусторонний,
        То ад еще живых людей,
        Могила жизни, преисподняя,
        Где люди в образе зверей.
        По ночам думал об Оксане: какая была встреча! Где ж все это теперь? Почему не написала, почему не разыскивает его? Значит, сердце холодное?.. Ее показания - его спасение. Только от нее - ни слова. Найти ее, но как? Если бы она приехала в Тверь, нашла дом…
        Что будет с ним? Прибалт, почти немец, отчасти барон, человек везучий, выносливый - научил отец! - да неужели он погибнет? Ни за что! Стихотворные строчки прыгали в голове, надо было лишь запоминать: «В конуре с закрытой дверью как прикованный сижу…» «Беда и счастье ходят рядом, чуть зазевался - и тюрьма…» «Амнистия - рыбка златая, кому же она угодит?» И он писал свои корявые стихи всем сокамерникам. «Витек, напиши моему отцу». Первые строки уже вырывались, тут же, экспромтом: «Отец, я жил неосторожно, твоим советам не внимал, привык считать, что все возможно, и часто многим рисковал…»
        Однажды ночью его пронзила мысль: что, если написать Тине? У нее мог сохраниться адрес Оксаны, тогда, на вокзале, она, кажется, записывала. Написал ей на Басманную несколько строк, мол, попал в неприятную историю, без Оксаны не выпутаться. И стал ждать ответа.
        В камере был старик, тихий, верующий, забитый, совсем потерявший свое «я». Его унижали, им помыкали как хотели, а он все молился. Один восточный человек с масляными глазами подговорил братву: завязать старику глаза и руки, а вместо иконы сунуть ведро помойное. Увидав это, Райнер пришел в такую ярость, так рассвирепел, что размахался руками-ногами по уже испытанному способу и разбросал всех по углам. Не вовремя вошел охранник - и тому тоже досталось…
        На другой день вышел приказ: перевести Райнера. Его увезли, а вернули только через две недели и в неузнаваемом виде: с двумя переломанными ребрами, напичканного таблетками, молчаливого…
        Возвращение к жизни происходило медленно. А выздоровев, он стал опять изнывать от безделья. Опять раздражали теснота, шум, гам, клопы, сизый дым (папирос он не терпел) - словом, вся эта душегубка… Уже не спасал и вид из окна. Ни от Оксаны, ни от Тины - ни словечка, будущее стало казаться беспросветным.
        Баланда без жира, без мяса, постылая каша, пятнадцать граммов сахара и клеклый хлеб… А еще грохот шашек, домино, карточные безумства.
        Только не таков был Виктор, чтобы окончательно пасть духом. Он нашел выход: решил выпускать стенгазету! Что влечет его - то всем полезно! В нем, как в отце, дремал педагог, а через стенгазету можно учить «ребятишек» уму-разуму. И бросился оформлять, рисовать, писать стихи:
        Есть сказочный мир, называемый волей.
        Я в нем наяву много лет пребывал.
        Владел его чудною светлою долей,
        Ее в меру сил своих я украшал…
        Сдружился Виктор с проводником-железнодорожником, мудрецом и шутником. Рассердится Виктор на «куряк», а старик утешает:
        - Ты не думай, они не такие уж злодеи… Если их помыть… в хлорке, да бабу толковую рядом - не будет цены…
        Чихнешь - а он с поздравленьем:
        - Дай Бог тебе сто рубликов на мелкие расходы!
        …Между тем наступила весна, снова прогалины синего фарфора показались в небе. Солнце рдело за черной решеткой. И вдруг Райнеру подали конверт! Он отпрянул, вскочил, схватил письмо. Неужели? Господи, неужели Оксана разыскала его?.. Разорвал конверт - там был листик, исписанный почерком Тины. Он аж задохнулся: эта девушка всегда восхищала его деловитостью. Она что-нибудь придумает! И точно! Валентина писала, что отправила письмо в Ленинград: адрес Оксаны у нее сохранился, та сейчас на практике, но как вернется - ей передадут, и она даст о себе знать. Тина сообщала, что выходит замуж, что счастлива, что хотела бы пригласить и его на свадьбу… «Виктор, не падай духом! - писала. - Я не знаю, что с тобой случилось, но уверена: ты ни в чем не виноват, и все кончится хорошо». Ай да Левашова, ай да хороший человек! Он уже хотел скомкать бумажку и вдруг разглядел внизу приписку: мол, у их директора прежде была фамилия Райнер - так не твой ли это родственник? Если хочешь, я узнаю его телефон…
        И Виктор закричал не своим голосом. Он уже точно знал: его дядя, отказавшийся когда-то от брата, он!
        И поплыла череда удач: в Ленинграде появилась Оксана, нашла письмо Тины, бросилась в Тверь - и дала свидетельские показания. Дело сдвинулось, и все заиграло. Дядя тоже взялся за племянника и, пользуясь высоким положением, добился снятия дурацкого обвинения в порнографии.
        - Я знал, я точно знал, что у меня все так и будет! - хвалился Виктор перед братвой. - Кто не виновен - того всегда оправдают! Так что старайтесь, братцы! Привет всем!
        Энергия била в нем ключом, он жаждал немедля жениться на Оксане и быть там, где она. Хоть на краю света!..
        Глава шестая. Спустя годы
        Тяжелый месяц май

1
        …Уже не первый год Тина-Валентина была замужем. Месяцы, годы летели, как осенние листья. Раннее утро, звенящее, ясное солнце, сухой воздух. Не спится, но и не хочется двинуть ни рукой, ни ногой, мысли ватные, мятые, еле ворочаются.
        Муж спит. Свекровь и дочка тоже спят. Можно побродить по прожитым годам…
        Был месяц май. Валентина ждала главного своего часа.
        О, прелесть утра! Не слышать звона нахального будильника, не думать о начальстве, об авторах, о светских львицах - а только постигать чудо дня, утра, вечера, самоценность жизни. Благословенная неторопливость, сонное недоуменье, вглядывание в себя, в изменения природы… Прелесть ранних часов, крадущихся из ночи минут! Будто новая сказка Андерсена. Как медленно и торжественно разворачивается день!.. Все забывается. Улыбается каждая клеточка…
        Профилакторий для беременных в Сокольниках. Здесь учили расслабляться, радостно вдыхать и выдыхать воздух. Именно радостно! Легкая гимнастика, душ, легкий завтрак… Музыка - «К Элизе» Бетховена, «Думка» Чайковского… Душа должна быть в гармонии! Ты и внешний мир - как две жидкости в сообщающихся сосудах, внешняя и внутренняя среда в единстве. Все уравновешено, и без йоговских упражнений и всяких штучек. Просто потому, что в тебе зреет новая жизнь, - округлость тяжелого живота не дает забыть об этом ни на минуту.
        Майское небо возвышается сине-белым куполом. Под утро кто-то отрезает часть луны, и ее тонкий белый краешек заглядывает в окно. Сокольники окутывает нежно-зеленый дым… Не отвести глаз. Однако - толчок в животе - и погружаешься в сладостное небытие…
        Одной за ворота ходить запрещено. Муж на работе, приезжает редко. У мамы - сердце, а молчаливый отец чуть не каждый день приезжает погулять с ней по парку. Как никогда чувствовала Тина внутреннее родство с отцом, оба были откровенны.
        - Папа, ты знаешь человека по фамилии Строев? - как-то спросила она.
        - Что-то слышал…
        - Не слышал, а знаешь. Ведь это был… не знаю кто, но он жил в вашем дачном доме.
        - Ну и что? Мало ли кто жил в нашей деревне - сдавали сарай, вот и все…
        Она не стала его пытать, отец был такой прямодушный! - но оставался загадкой. Потом завела разговор о его юности - тут Петр Васильевич стал словоохотливей.
        - Никогда не рассказывал - ты был красноармеец?
        - Это уже потом, а сперва… Жили на Урале, поблизости шел Колчак, от каждого двора требовали лошадь и бойца. Дали мне дома лошадь, телегу, сено в телегу постелили и отправили к колчаковцам… Отъехал верст сорок, чувствую, что-то неладное - горю весь. Не простуда, а видно, настоящий тиф захватил меня. Вожжи бросил, потерял сознание…
        - И как же?..
        - А что я? Главное дело - лошадь умная. Вот подумай, дочка, как может быть. Лошадь моя повернула назад да и зашагала к нашему селу, к самому дому… Недели две валялся я в бреду, без памяти. А как выздоровел, так красные подоспели и забрали меня в свою армию. Да еще и в Москву увезли, так судьба моя и написалась.
        По небу нехотя перекатывалось тяжелое солнце, день был горячий, Тину разморило. Пора прощаться, отец спросил:
        - Как муж-то, приходит?
        - По субботам бывает. Через два дня путевка кончается, так что должен за мной приехать.
        Суббота выдалась такой жаркой, что, посидев на скамейке, Тина ушла к себе в комнату и прилегла. Шел третий, четвертый час, а Славы все не было. Наконец в пятом часу появился, весьма веселый.
        Она почувствовала запах водки, и ее стало мутить. Направились к метро. Полная значительности, как все беременные, она молчала, скрывая тревогу. Муж, как нарочно, задавал глупые вопросы:
        - Ты чего такая серьезная? Ну прямо профессор!
        В троллейбусе расталкивал окружающих, оберегая жену. Это ее пугало. Воинственность - следствие выпитого - все усиливалась, и она сникла.
        В метро первой миновала контролера. Но что слышится позади? Шум, ругань, гам… «У вас проездной билет на троллейбус, а не на метро», - говорит контролер. «Что? Откуда? Вот он, мой билет!» Это голос ее мужа? «Опусти пятак, не буянь…» Это ему? Раздается свисток: милиция? «Не сметь! Не сметь меня касаться!» - кричит Слава.
        Его берут под руки и куда-то ведут… Помертвев, она двигается следом…
        Куда? В милицейскую часть. Она еле передвигает ноги. Останавливается в дверях: идти - не идти? Может быть, увидев беременную жену, мужа отпустят? Но он, кажется, совсем потерял над собой контроль, у него вырываются такие слова, каких она никогда не слыхала.
        Ей задают вопросы, она что-то отвечает и дышит все тяжелее. Жарко и душно. И вдруг начинается драка! Это Слава размахивает руками?! Неужели это его связывают? Она почти теряла сознание.
        В те минуты все в ней, кажется, окаменело, омертвело… Позади был год почти благополучной жизни, взаимных уступок, ссор и приспособлений, клятв и мечтаний - и вот!.. Домой она возвращалась одна.
        А потом начались схватки. Роды оказались тяжелыми. Любую боль можно перенести, если она продолжается короткое время, но если час за часом, сутки за сутками… Одна валялась в пустой палате. За окном гремела гроза, сверкали молнии, словно предрекая еще худшее. Дыхание останавливалось, счет времени потерялся… Кричали: «Лентяйка, надо тужиться, а не бездельничать. Тужься!..» Сквозь затемненное сознание доносились какие-то звуки, но сил для родов не было…
        И все же на свет явилось чудо: она родила девочку.
        За ней приехал муж, тихий и трезвый. Назвали дочку Настей.
        И начался новый этап в жизни Валентины Левашовой… Будто не было прошлого, метро «Сокольники», не было ничего! Все отступило. Не очень здоровая от природы, с последствиями автокатастрофы, она чувствовала себя так худо, что сил хватало лишь на то, чтобы как-то выправить дочку: у той была и родовая травма, и воспаление легких… Слава был заботлив, бегал за молоком… Однако того, что случилось в мае в Сокольниках, забыть она не могла.
        На одну зарплату прожить было нельзя, и… Настю в десять месяцев отдали в ясли, а Валентина пошла работать.
        …Она так предалась воспоминаниям, что вздрогнула, услыхав звонок будильника. Вскочила тут же и скорей на кухню. Так, приготовить завтрак! Творожок из холодильника, яйцо, тесто для сырников… А теперь открыть окно, там малиновый солнечный шар - и-и-и! Кирик говорил, что каждый день - как пробуждение после смерти. Солнце сегодня - не как у Кустодиева, или Рериха, или Ван Гога, оно нынче тает в дымке, как у Моне.
        Подбежала Настя:
        - Мамуля, погладь галстук! (Да, она уже школьница.)
        Тина спешила: хорошо, что еще не встала свекровь! Но как раз в этот момент раздались знакомые шаркающие шаги. «Досадно: не успела приготовить завтрак. Сейчас она будет готовить что-нибудь свое», - подумала Тина, и точно! Свекровь вошла, подвигала кастрюли, заглянула в сковородку:
        - Сырники? Мужику? Разве это еда? - и вынула из кармана халата два яйца, сварила и положила на стол.
        - Ой, опять яйцо! Не люблю! - бахнула Настя.
        - Кто не любит, а кто и любит, - многозначительно промолвила свекровь. - Когда нет ничего, так и его съешь.
        Тина быстро взглянула на мужа, сидевшего за столом: неужели не защитит? Ведь это опять в укор жене. Он промолчал, а у нее пропал аппетит, и на работу побежала без завтрака.
        Проглотила две таблетки валерьянки, по пути перехватила пирожок, без зеркала провела по губам помадой и, входя в издательство, приготовила улыбку благополучия. Через полчаса внутренний хаос упорядочился - недаром она столько лет воспитывала в себе стоика! Ей нравилось синее небо, не смущало тяжелое жаркое солнце, а деревья и некоторые встречные убеждали в прелести жизни.
        …Рабочий день заканчивается в шесть, муж ждет к семи, а сегодня, как назло, объявили собрание. Только бы он не задавал дурацких вопросов: где была, почему юбка пахнет табаком? Работа в райкоме позволяет ему чувствовать себя начальником!.. Да еще и ревнует ее. Ревнует, потому что любит? Нет, конечно! По-настоящему любящие прячут ревность - вон как ее отец.
        Тина возвращалась, холодея и злясь на себя за эти мысли. Решила: должна, немедля должна протоптать тропинку к нему, помириться.
        - Пойдем выпьем чаю.
        - Не хочу, - был ответ.
        Подозревает, что его не любят? А что он хотел после той истории в метро? Но она же старается!.. Старается не обращать внимания на хмурый вид, карающий тон, на то, как он разговаривает с ее родителями. Задиристый! - послушать его, так это их поколение, ее родители погубили страну.
        - Настя, как насчет музыки? Поиграешь мне? Что задала Маргарита Николаевна?
        Месяца два назад Тине посоветовали учить Настю музыке у этой самой Маргариты Николаевны. Они сразу понравились друг другу; Тина - своей сдержанностью, интеллигентностью, а в Маргарите привлекало жизнелюбие, открытость, свобода. Даже смотреть на нее доставляло Тине удовольствие: короткая стрижка, тонкая длинная шея, покатые плечи, узкая талия. Лицо дышало здоровьем, пылало румянцем, столь редким в Москве. Когда она рассказывала о чем-нибудь, глаза загорались, делались совершенно круглыми черными смородинами. Если же о печальном - веки опускались, и капали слезы. Столь же темпераментной была и ее игра на пианино.
        «Надо, надо смириться, в основе семьи лежат компромиссы. Но ведь обе стороны должны быть к этому готовы!.. Правильно говорил тот менестрель. Зачем Слава ее мучает?» Справа в боку заныло, охватила вялая слабость, - в глубине ее существа ворочалась страшная усталость, хотя отчего? Неужели от огорчений может болеть печень?
        - Что-то мне нездоровится, - сказала она и прилегла на диван.
        - Мам, а ты во сне будешь здоровиться?
        Муж молчал, но от Настиных слов на лице ее появилась улыбка и глаза стали прозрачными, фиалковыми, как в молодости.
        …А ночью он разбудил ее. Тяжело вздыхая, обнял, поцеловал, страстно прижимая к себе. Ох, эти ночные примирения! Нет ничего хуже. Он хотел от нее той же ласки, а она все помнила и не умела притворяться. Вздохи его были тоже очень искренними, он переживал. Но что же делать, если жизнь не удается? С того самого случая в метро «Сокольники»…
        На другой день в издательстве опять устроили собрание, и она опять задержалась. Дома все повторилось. Тоска. Холод. Неуют. Еле подавляемые слезы…
        Сколько придумано рассказов об особом характере русской женщины! Мол, и терпелива она, и вынослива, и достоинства не имеет, да еще любит, якобы, чтоб ее побили!
        Валя-Валентина другая. В ней сидела неосознанная мысль о том, что никто не имеет права унижать, что рождена она божественной, бессмертной волей и должна эту волю воплотить, - уже написала несколько рассказов, так сказать, проба пера. Только старость, болезни могут заставить покориться обстоятельствам.
        …В легкой дреме ей что-то привиделось. Девочка оттуда, с Басманной улицы? Неужели это она сама?.. Рядом дом, в садике бронзовая женщина - с факелом, лампой, свечой? Светильник как бы освещает путь девочке. С левой стороны фигура второй женщины, она царственным жестом приглашает ее в неведомый мир… Об этом доме ходили легенды. Будто с тех пор, как его покинули владельцы (это был промышленник, муж той самой фон Мекк, которая помогала Чайковскому), в доме стали появляться призраки… Когда светила луна - светильник в руке зажигался, а вторая дама спускалась вниз и танцевала… Однажды они с Сашей, кажется, видели это… Он говорил, что маленькая девочка - уж не ты ли это? - бродила печально по саду…
        Саша! Она ощутила его присутствие - будто лежал на тахте, рядом… Дыхание остановилось, прервалось, губы приблизились… Сила испытываемого наслаждения не давала проснуться, она не понимала: сон это или явь? Будто вернулось все, будто ошибка то, что он пропал без вести, будто продолжается ночь бесконечного счастья…

2
        …Миновали дни и месяцы. Близились семидесятые годы. И опять стоял тяжелый жаркий май. Они вышли из дома и у подъезда столкнулись с Полиной Степановной. Тина бросилась, как виноватая, к постаревшей, ставшей меньше ростом матери Саши. Одними глазами обе спросили друг друга: «Как дела, что нового?» - и отрицательно покачали головами. Взглянув на Славу пристальнее, чем бы хотелось, Полина Степановна спросила:
        - Это твой муж? Познакомь…
        Сашина мать не без грусти проговорила:
        - Хорошая жена досталась вам, Слава… - И лицо ее озарилось молодой улыбкой. С утра до позднего вечера она пропадала на работе, однако встречным всегда улыбалась, а печали упрятывала в дальний уголок сердца.
        И все же Слава, как все влюбленные ревнивцы, наделенный особенной интуицией, усмотрел в отношениях жены с этой женщиной что-то подозрительное и потом выпытывал подробности. Не отпускал ее в командировки, мужской голос в телефонной трубке мог его ожесточить на весь день.
        Отчего угасал костер их семейной жизни? Поленья того костра уже не горели - тлели; оба подкладывали в него лишь мокрые еловые ветки…
        Один-два раза в месяц бывали у родителей, и каждый раз это становилось для Тины испытанием. Стол накрыт белой скатертью, серебряные ложки, салфетки, холодные закуски, даже лобио - чудо рук Вероники Георгиевны. Только сама она, проговорив несколько ничего не значащих слов, тут же удалялась под каким-нибудь предлогом к внучке. Слава, как петух, «клевал» тихого отца.
        - Ваш кумир - генералиссимус? Но он же уничтожил верхушку командования армии перед войной! - возмущался Слава.
        - Да, это трагедия, хотя… хотя я думаю, что заговор против Сталина действительно был, они признались.
        - Но их пытали!
        - Такие люди должны выдержать пытки.
        - Вы бы выдержали?
        - Я бы выдержал, - тихо отвечал Петр Васильевич.
        - С вами тяжело разговаривать! - вскакивал Слава.
        - Ну, не будем разговаривать. - Петр Васильевич говорил миролюбиво, но был непреклонен.
        Как ни терпелив был отец, как ни опускал голос до полушепота - на Славу это не действовало. Тина не выдерживала, выскакивала из кухни и умоляла прекратить разговор. Муж набрасывался на нее. Щеки отца покрывались красными пятнами - еще хватит удар! Тина звала Настю, которая сидела с бабушкой: пора домой! Та, как назло, ласкаясь, просила:
        - Мамочка, можно я останусь у бабушки?
        - Нет! - говорил муж, и они уныло возвращались к себе.
        О, эта комнатка, эти тринадцать человек соседей! Эта кухня без окна! Удобства во дворе! Этот деревянный пол, доски разошлись, краска облупилась!.. И главное - свекровь, госпожа всему жалкому дому!..
        Впрочем, квартиру им скоро все-таки дали, и не Славе, а ей, Тине, - она готова была расцеловать в издательстве всех, кто имел к тому отношение! Как она их всех любила! И этого нового директора, и главного - он казался похожим на князя! Директора в их издательстве менялись в точном соответствии с правителями: один при Сталине, другой при Хрущёве, третий при Брежневе…
        Река времен текла…
        Ремонт, переезд, новые обои - это ее всколыхнуло. Жизнь опять представилась в виде озера с солнечными бликами, с вьющимися кустами вдоль берегов.
        Но - миновал переезд, повеселились гости, и «озеро» потемнело, ни ярких бликов, ни ночных звезд, ни тихого плеска воды, лишь разрастающиеся заросли обид и непрощений.
        Зато Настя! У нее абсолютный слух, способности к музыке, а в новой квартире нашлось место для пианино.
        Пропала музыка

1
        Новая квартира располагалась на двенадцатом этаже близ Тимирязевского парка. Из окон виднелись крыши других домов, верхушки деревьев, дорога и двор, куда постоянно въезжали грузовики и с грохотом и скрежетом выгружали ящики, коробки, мешки: на первом этаже находился магазин. Почему-то в новом доме Настя с первого дня стала болеть: из одного гриппа в другой, а то еще ОРЗ.
        По утрам Тина и Слава уходили на работу. Свекровь уехала ко второму сыну, и Настя оставалась дома одна. Тина ставила ей рядом с кроватью термос с настоем бессмертника, кисель, таблетки и наказывала никому не открывать дверь. У самой Тины тоже все чаще ныло в правом боку. Не дай Бог, наследует ее болезни дочка…
        Когда в квартире затихало, Настя подходила к пианино, и разносились тихие нежные звуки. На клавиши она нажимала осторожно, словно прислушивалась: что там, в этом волшебном ящике? Мерещились ей бегущие облака, шепот листьев, лучи заходящего солнца, которое так хорошо видно из их квартиры. А то - прыжки озорного котенка по имени Песик. Иногда она брала сразу несколько аккордов - и получалось похоже на грохот и скрежет въезжающих машин: дранг-дранг…
        И снова возвращалась к грустным мелодиям.
        Доктор сказал Тине:
        - Эту болезнь запускать нельзя, организм ослаблен, - я советую отправить девочку в детский санаторий.
        Тина обняла ее, они долго так сидели. А на другой день, когда родители вернулись с работы, Настя сыграла им то, что сочинила днем. Назвала пьесу «Музыка вечера». Тина послушала и чуть не расплакалась.
        - Что это? Какая прелесть! Тебе надо обязательно учиться, поступить в музыкальную школу! Вот съездишь в санаторий, и отдадим тебя в школу к Маргарите Николаевне.
        Настя подняла печальные глаза - они у нее были точь-в-точь как вода, в которую опустили кисточку с синей акварелью, светлые, как у матери.
        - Представляешь, - та пыталась развеселить ее. - Там кипарисы, вечная зелень, горы… А запахи! Тебе будет хорошо… Пожалуйста, не смотри на меня такими глазами. - Она гладила дочку по мягким, светлым волосам, длинные ресницы чуть прикрывали глаза, - не оттого ли казались такими грустными?
        …В Москве вдоль дорог лежал серый, как асфальт, затвердевший снег, а в санатории, куда приехала девочка, - ни единой снежинки. Тепло, тишина, вдали - снеговые шапки гор, вокруг - кусты сирени, акации, зеленая трава, птичий щебет. Тут и в самом деле было хорошо, даже замечательно! Дети здесь лечились, но и не оставляли учебу. Ходили парами, как в детском саду. Настю за руку держала кудрявая, подвижная девочка по имени Милочка. Она была из этих мест и знала названия растений, цветов, птиц.
        Оказалось, что кустарник с поднятыми вверх розовыми соцветиями называется тамариск, птица, которая так понравилась Насте, - сойка. У нее бело-голубая грудка, на каждом крыле по белому колечку, оперенье - цвета мороженого крем-брюле.
        - Знаешь, - сказала Милочка, - ты похожа на эту сойку, такая же… орехово-голубая.
        Из другой группы Кулаков, услыхав разговор, выкрикнул:
        - Похожа на сойку, ха-ха!.. А сойка-то из породы ворон! На ворону - вот на кого ты похожа! - и припустил по дорожке.
        Настя укоризненно взглянула на него.
        Утром проснулась рано, выглянула в окно - и замерла: ночью выпал снег. Ветки прогибались под его тяжестью. Зеленая трава ярко блестела, кипарисы в аллее, как жирафы, клонили длинные шеи-ветки. Тамариски в белой пене… Черные скворцы казались необыкновенно черными на белом снегу. Веселая птица с ореховым опереньем вспорхнула и села на балконе, совсем рядом с Настей. Сойка!..
        В глубине Настиного сердца звучала музыка, легкая, как эта капель… Солнце заливало сад сверкающим светом, и отовсюду стали падать капли: звень-звень… Ах, жаль, что тут нет пианино! И нет родных, которым бы могла она сыграть эту музыку. Она смотрела на сойку и чувствовала, понимала эту птицу! Ей хотелось крикнуть: «И я тоже - сойка!».
        В комнату вошла воспитательница Вера Семеновна. Говорила она почему-то очень громко, не говорила, а приказывала. Вот и теперь объявила:
        - Скоро праздник - День Советской армии, мы должны выявить таланты, что вы умеете делать. Ну, читать стихи, танцевать, петь. И все должны маршировать в этот день. Поняли?
        - А Настя умеет играть на пианино! - крикнул Кулаков.
        - Отлично! Нам как раз нужен музыкант!
        - Да я не так… я… - склонила голову Настя.
        - Что значит не так? Ноты знаешь? Знаешь, а больше нам ничего не надо. Возьмем в библиотеке ноты, ты выучишь их, вот и все, - и дети будут петь.
        На следующий день Вера Семеновна взяла Настю за руку, отвела в комнату, где стояло пианино, открыла его ключиком, усадила Настю и поставила ноты.
        - Вот, - сказала, - песня «Солдатам дарим песню мы». Ничего трудного тут нет, так что разучишь.
        Оставшись одна, Настя погладила клавиши, холодноватые, напоминающие черных скворцов на снегу. И забыла обо всем. Она начала музицировать, совсем как дома. «Я - сойка!» - звенело, и пальцы перебирали клавиши, рождая то глухие, басистые, то веселые, звонкие звуки.
        И тут в дверь просунулась голова Кулакова. Дурашливо кривляясь, он подскочил к пианино, налетел на Настю и стал тыкать пальцем: «Чижик-пыжик, где ты был?». Вдобавок дернул ее за волосы, высунул язык и побежал к дверям.
        Музыкальные картинки, которые виделись Насте, сразу растаяли - как утренние сосульки. Она смотрела на клавиши, которые вдруг потеряли живые голоса. В комнату заглянула Вера Семеновна:
        - Как дела? Учишь? - и исчезла.
        Ничего не оставалось, как выучить оказавшуюся такой скучной песню. Настя была послушная девочка и допоздна по вечерам разбирала ноты.
        - Это наша отрядная песня. Ты будешь аккомпанировать, а мы - петь! - с энтузиазмом говорила Вера Семеновна и дирижировала хором. - Вот увидите, мы займем первое место!
        Но потом учительнице пришло в голову, что ребята должны выходить под марш, - значит, Насте надо учить еще и марш? Она с укоризной взглянула на Веру Семеновну.
        К концу дня левая рука Насти немела из-за однообразия аккордов, механические повторения ее отупляли, ей совсем не удавалось оставаться одной, вспоминать маму, Москву, думать о солнечном снеге, птице сойке, уноситься в музыкальные миры. Ей представлялось, что звуки сойки можно изобразить на кларнете, а образ хмурых гор на контрабасе…
        На празднике 23 февраля их класс действительно занял первое место, и воспитательница была довольна. Затем последовало 8 марта, и Вере Семеновне пришло в голову, что Настя могла бы сама что-нибудь спеть.
        - Представляешь, в других отрядах никто не поет, а мы!.. Знаешь какую-нибудь песню, чтоб и играть и петь?
        - Может быть, песню про пластилин? - нерешительно спросила Настя.
        - Ну-ка!
        Настя запела песню о девочке, которая лепила из пластилина фигурки:
        Если кукла выйдет плохо,
        Назову ее Дуреха,
        Если клоун выйдет плохо,
        Назову его Дурак…
        Очень нравилось Насте: «Если вышло грубовато, значит, любишь маловато…» Но Вера Семеновна возмутилась:
        - При чем тут пластилин? Праздник посвящен женщинам, а ты - про пластилин.
        Настя понурила голову, ей стало стыдно, а воспитательница добавила:
        - Играть ты умеешь, молодец! А песню лучше я сама тебе найду.
        Ночью Настя плохо спала, видела во сне маму, и они опять ссорились с папой. А утром ей сообщили: тебе письмо! В конверте она обнаружила и фотографии. Летние фотографии, которые они делали под Москвой, в Вяземах и Захарове. Там жил маленький Пушкин. Собор, звонница, надгробие с надписью: «Здесь лежит Николай Пушкин». Бедный Пушкин! Его братику было всего восемь лет, когда он умер, Саша, должно быть, шел за гробом и плакал…
        Восьмого марта их группа, бодро шагая под музыку, поднялась на сцену, и начался концерт. Настя ни разу не ошиблась. И они снова заняли первое место, получили похвальную грамоту. Но Настя… Она лишь ждала, когда кончится это лечение…
        В последний день утром вышла на балкон и увидела сойку. Что-то в Насте дрогнуло, затрепетало - и тут же исчезло: музыка не возникала, девочке не захотелось крикнуть: «Я - сойка!».
        …В то время, когда Настя в санатории разучивала марши и песни, в Москве ее отец и мать упорно выясняли отношения. Есть ли более неблагодарное и бессмысленное занятие?
        В издательстве намечался вечер. Тина пригласила мужа. То ли он не так расценил смысл приглашения, то ли комплексовал при издательских, то ли на что-то был обижен, но - отказался.
        Капустник между тем готовили основательно. Там была опера, превращенная в оперу-буфф. Ася и Рита ударились в цыганщину - сшили юбки, собирали мониста, а от главного редактора требовали, чтобы он «позолотил ручку», гадали: «Думаешь ты не о хлебе, не о соли, думаешь ты об женском поле…» С песней подносили чарку. Немолодой уже художник заливался соловьем. Потом раскатал вдоль стола длинный рулон бумаги с нарисованными тарелочками и шашлыками…
        По традиции в конце исполнили песню, сочиненную когда-то директором Петровым (на самом-то деле его фамилия была - Райнер).
        Вечер удался, было так весело, что все забыли о времени. Тина взглянула на часы - одиннадцать! Скорее накинув пальто, никого не дожидаясь, побежала к метро. Чем ближе к дому, тем ниже опускались плечи, тем назойливее жужжала мысль: снова упреки, подозрения, споры-разговоры, бессонная ночь и оскорбления. Что делать? Они живут, блуждая по темному лесу, не держатся за руки, не аукаются, идут разными тропами, и этому нет конца.
        Огрубело ее сердце, перестало принимать его позывные…
        Вошла в парадное, взглянула на часы - было двенадцать часов десять минут. Дверь долго никто не открывал - наконец шаги!
        - Шляешься до двух часов!
        Она хотела показать время на часах, но в минуты ослепления Слава ничего не воспринимал. Видимо, перепутал стрелки - не двенадцать десять, а два ноль-ноль!
        На следующий день решила написать мужу записку: нам пора разводиться.
        А вечером так разыгралась печень, что пришлось вызывать «неотложку».
        Через три дня все повторилось: «скорая помощь», боли справа…
        Оба раза муж отпирал дверь доктору и удалялся.
        А потом пришло время, когда уколы перестали помогать. Приступы повторялись, и в конце концов она попала на операционный стол.
        Как сквозь глухую стену, доносились вопросы: «Вам нужна срочная операция, ваши родственники не будут возражать?» - «Родственники?» Ни маму, ни отца она не хотела беспокоить, а муж?.. Казалось, он уже за чертой. Ответила: «Оперируйте».
        Муж, узнав о предстоящей операции, реагировал по-своему:
        - Я отвезу тебя в хорошую больницу!
        Да, его райкомовские связи могли бы помочь. Но она уже знала хирурга, который должен ее оперировать, она поверила в него и решилась. Слава был оскорблен в лучших своих намерениях.
        Сцепив зубы, три дня Валентина терпела мучительную боль: должен был пройти острый период. У соседки оказалась книга о Ренуаре, и это ее спасло: читала, усилием воли приказывая себе не думать о боли. Солнечный Ренуар с его прекрасными дамами и воля, какую она в себе воспитала, помогли!
        Наконец каталка - зеленый халат - ослепительный свет - укол в вену - погружение в небытие, в черный мрак… Длинный коридор - уход, как смерть - и все…
        Сколько спала - не знала, только помнила, что вошел доктор и протянул что-то, завернутое в марлю:
        - Вот, смотрите, сколько вы успели набрать камушков! Ходили вдоль моря и собирали?
        На ладони действительно лежали камушки, похожие на морскую гальку.
        Когда отходит наркоз, больной - в плену жалости к своей персоне, нервы натянуты, слезы рядом. Чтобы не расплакаться, быть в форме, Тина, как тогда, после автокатастрофы, запретила кому-либо приходить. Она даже боялась читать записки Насти, которые та присылала.
        Самое удивительное, что в больнице ей стало спокойно. И соседки попались славные.
        Муж появился с цветами, с шоколадом, был шумлив: у него административные успехи, при выписке обещал райкомовскую машину.
        После пережитого она смотрела на него, как здоровый на больного, словно ей ведомо было такое, о чем он не имеет понятия. И он был уверен, что разговор о разводе сам собой отпадет.
        Этот замечательный хирург, оказалось, сделал ей одновременно не одну, а две операции: кроме камней в печени, удалил еще опухоль на груди. «Эту мину замедленного действия носить ни к чему», - сказал.
        После выхода из больницы не каждый узнал бы прежнюю Тину. Одно только хорошо: что все случилось в те три месяца, которые дочь провела в детском санатории на Кавказе. Она так ослабла, что могла ходить только по квартире, у нее было такое чувство, словно она что-то навсегда потеряла. Плакала. Стыд и позор ее волевой натуре!
        На стене висели старинные мамочкины часы, и из подсознания Валентины выплыли чьи-то стихи:
        Ходики тикают, тикают,
        Время вперед и вперед.
        Ходики тикают, тикают,
        С посохом странник идет.
        Кто ты, безвестный, куда ты?
        Откуда с котомкой идешь?
        Слышатся грома раскаты,
        Как перевал перейдешь?
        Впереди у тебя только горы,
        Гремит водопад среди скал,
        Впереди у тебя только горе,
        А ты утешенья искал…
        Тикают ходики, тикают…
        Когда вернулась Настя, с Тиной случилась чуть не истерика: ведь она могла больше никогда не увидеть дочку!
        Хорошо, что рядом была Маргарита с ее энергией и предприимчивостью.
        - Настя, - попросила Валентина слабым голосом. - Сыграй что-нибудь.
        Та грустно покачала головой:
        - Я не помню.
        - Помнишь, ты сочинила музыку про нашего котенка, про меня…
        - Я все забыла…
        Да, из Насти ушли нежно-грустные мелодии. Она забыла странные аккорды, напоминающие скрежет машин…
        - Ну ничего, - бодро сказала Маргарита, - теперь мы все начнем сначала!.. А тебя, дорогая подруга, я увезу к себе на дачу. Воздух и витамины - вот что тебе сейчас нужно!

2
        …Щедрое солнце заливало пойму реки. Вода блистала темными перекатами, виднелись заречные дали, вдоль горизонта белыми черепахами еле двигались густые облака…
        Никогда, кажется, не чувствовала Тина так остро прелесть природы, как на даче Маргариты. От полноты чувств, от необыкновенного этого ощущения даже запела: «Благословляю вас, леса, долины, нивы… Благословляю я свободу и голубые небеса…»
        Маргарита в первый раз отпустила ее одну, и она, так любившая одиночество, вернее, уединение, шла вдоль реки Дубны. Блаженная улыбка выздоровления блуждала по лицу. Остро ощущала чудесное возвращение к жизни!.. Черный колодец был позади.
        «Мы живем на краю бездны и ходим вдоль обрыва», - думала Валентина. Сколько уже было мгновений, когда казалось, еще шаг - и она в бездне… В детстве отец возил их, ребятишек, на велосипеде по самому краю речного обрыва… Тот жулик, что лез к ним в окно, такой страшный… Потом автомобильная авария… Развод, унесший столько сил… И эта опухоль на груди, ожидание результата анализа. И снова дикая ревность мужа… Она прошла по самому краю пропасти, постояла у бездны, и а сегодня - так остро чувствовала жизнь!
        В поле опять запела - благо ни единого человека! Благословляю вас, леса, долины, нивы… И в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду… Так вот оно, истинное счастье! - быть здоровой, чувствовать мир, которого ты мог лишиться, а если рядом подруга, как бы подаренная небесами, - вот счастье!
        Проигрыватель «Аккорд», пластинки Маргариты…
        Соната Сезара Франка бодрила. Страстная, драматическая мелодия звала к жизни, обращалась с музыкальным укором, - какие восхитительные абстракции мужества!.. Звучал карнавал жизни и напоминал ставшие теперь модными танцы шейк, рок… Да, Маргарита позаботилась о музыке, которая способствовала выздоровлению.
        Недели через две Тина почувствовала себя настолько хорошо, что захотелось домой, к дочке, матери, отцу… Мужа она как бы переселила на необитаемый остров. Мало того: она начала писать книгу о Кустодиеве, перенесшем столько болезней и операций.
        Маргарита повезла ее в Москву, и она, счастливыми глазами глядя вокруг, продолжала про себя петь: «Благословляю вас, леса, долины, нивы…»
        Дорога - прямая, как стрела, к тому же только что омытая дождем, блистала, словно натянутая серебристая фольга. Вдоль горизонта - белые облачка. На березах - желтые листья, на рябине - красные гроздья винограда.
        А все-таки жить хорошо! Настеньке уже десять лет - значит, не зря она связала свою судьбу со Славой?
        Однако последним его поступкам не было прощения. Во-первых, он устроил настоящее аутодафе. Зачем-то попросился на Басманную к ее родителям, без нее, что-то искал. Когда появилась жена, кинул ей пачку фотографий (это были Сашины снимки, там, в Тимирязевском парке) - и велел ей немедля на его глазах все разорвать. О Боже, как она могла! Но - смогла: жалко было отца. К счастью, не тронул тот коралловый браслет, что подарил при отъезде Саша.
        Во-вторых, испепеляемый местью за ту, настоящую ее любовь, привел в полученную женой квартиру другую женщину, и та три дня ночевала в их доме! Это все было так мерзко, что Тина поняла: болезни могут снова вернуться, и дочка может стать сиротой. Развод, скорее развод!
        Четыре раза муж не являлся в суд, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы она с головой не окунулась в перипетии жизни художника Кустодиева и если бы… не обнаружила затерявшиеся письма Кирика.

* * *
        «Дорогая моя сурьезная женщина!
        Прочитал великолепную вещь Трифонова! И успокоился. Видишь - не всё тебе меня успокаивать, иной раз и я могу тебя успокоить. Получил огромное удовольствие от Трифонова. Какой „вкусный“ язык, и вместе с тем „вкусный“ не как самоцель. Все у него на месте, и жаргонные словечки, и простые обыденные, и даже свежеизобретенные. Все согрето смыслом. Я бы назвал это объективным реализмом.
        Жадно (с голоду) поглощаю книжки. Прочел одним духом „Сумму технологии“ Ст. Лема. Титан-мужик! Поштудировал письма Короленко и увидел много своего (он - тоже Лев). Действительно, мне бы редактором быть, будь я учен…»
        «О твоем замужестве не хочу ни говорить, ни слушать. Разве я не говорил тебе, что я из расы Прорицателей? Так что - не жду от твоего брака ничего хорошего…
        Зато с опозданием поздравляю тебя с днем твоего рождения и внутренне радуюсь ему. Уверен, что твое появление на Земле принесло немало радости и света многим знающим тебя и узнающим по результатам твоих трудов.
        На расстоянии, близком к космическому, многие моменты кажутся иными. Наши отношения по-прежнему живы и теплы, и я искренне благодарен тебе за радость и трудность общения.
        Был у меня и рецидив певческой болезни на банальном фильме с участием Рафаэля. Мне всегда кажется, что люди достойны лучшего искусства, во всяком случае лучшего „духа“ искусства. И есть ощущение, что я мог бы в этом плане быть полезным людям. А может, это ловушки личных желаний. Во всяком случае, уже не время говорить об этом…
        Дела у меня внешне - никак, внутренне - по-всякому. Общения бывают интересны, контакты, друзья, книги. А вообще-то нужно нам повидаться! Хочу тебе попеть, а главное, посоветоваться, потому как невольно (а может, и вольно - очень уж вольно!) выхожу на весьма крайние и чреватые решения. Впрочем, и их осуществить не так просто. Еще неделя-две - и я в Ленинграде. Приезжай! Чем-то я понравился доктору Ирине, ей лестно, если ты прибудешь в Ленинград. Приезжай. Не пропадай.
        Твой концертмейстер».
        «Милая умница!
        …В связи с пафосными государственными праздниками меня терзают чуть не каждый день, пришлось аккомпанировать и опять петь „Есть у революции начало, нет у революции конца!“. Ну и Ленин тут же. - О!
        Истинные патриоты другие - тихие и скромные. Я уже говорил тебе о Федоре Сухове, который прошел всю войну, да и еще не только стихи пишет, но и режет по дереву. Такого Бунина изваял! Тебе бы понравилось.
        А вот стихи его, где отразилась война, печальны. Как же иначе? Посылаю тебе одно из последних. Давай помянем его - и не только словом, а церковной молитвой: он полон чести и порядочности (не то что я? - скажешь ты). Но - жизнь еще не кончается, - неведомо куда приведет она меня. Читай Сухова:
        Себя оплакиваю… Рано? Нет, не рано,
        Ведь я давно оплакал всех своих друзей,
        Всех тех, что полегли костьми на поле ратном
        Под грохот огненно дышавших батарей.
        И я - уже не я. Я только тень, я эхо
        Бегущей по полю, гудящей колеи,
        Я - память жившего когда-то человека
        В моей измученной бессонницей крови…
        Очень недостает мне общения с вами - вот что я должен сказать мадам! Да, да… Задуманный тобой сборник „Голоса Америки“, 1975 год, Дилан, Пресли, особенно любимая песня Рузвельта „Прожить бы весь век средь просторов и рек, где пасутся олень и бизон…“ Прожить бы мне век там, где обитает фер леди!.. Главное, чего добиваются йоги: понимать друг друга без слов. С тобой это получалось. А теперь недостает взаимного облучения… Неоднократно пытался пробиться в Москву - по каналам телепатии, но никак не удавалось. Бывает так: полоса живой связи дается Жизнью, а потом линии вдруг прерываются. Может быть, это для того, чтобы переварить пережитое?.. Есть тут два певца - тенор и бас, пытаюсь из них что-нибудь выжать…
        Кстати, знаешь, кто такой пессимист? Один человек сказал, что пессимист - это царь, потерявший трон, а оптимист - тот, кто царствует без трона.
        К. Сергач».
        Мир открывается заново
        Лопнул воздушный шарик мечты о счастливом замужестве. Сгорел семейный очаг, что впереди? А вдруг лучшее впереди, как огонек в степи, как восход в пустыне… Но только замуж больше - ни-ко-гда!
        Так вот она, настоящая цена страданий! Избавление несет новую жизнь, надежду, деятельное созерцание! Кирилл, помнится, цитировал Рабиндраната Тагора: «Страдание - истинное богатство, оно открывает возможность совершенствования».
        Каждодневно спасал Булат Окуджава: синий троллейбус, виноградная косточка, муравей, война… Профком хотел пригласить его на очередной вечер, но директор не разрешил. Печально. Как-то раз Валентине попалось стихотворение Булата о Неве. Мало того, что она тут же его выучила, в их классе учился Илларион Голицын, стала «прилаживаться» к этой теме. И твердила все время то стихотворение о Неве:
        Нева Петровна, возле вас все львы,
        Они вас охраняют молчаливо…
        Мы снова рядом - так я к вам привык,
        Я всматриваюсь в ваших глаз глубины,
        Я знаю, вас великие любили,
        Да вы не выбирали, кто велик…
        Пусть говорят, что прошлое не в счет,
        Но волны набегают, берег точат.
        И ваше платье цвета белой ночи
        Мне третий век забыться не дает.
        Валентина с дочкой поселились у родителей, и те были счастливы.
        Знакомые, в том числе издательские дамы, принимали живое участие в ее разводе. Маленькая пожилая женщина из соседней редакции, весьма похожая на изящного, стройного суслика, шептала:
        - Валюша, миленькая, вы только не переживайте! И не забывайте про флюиды - вы помните? - И развивала свой взгляд на любовь: - Милочка, вы не расстраивайтесь. Любовь - это страшная ловушка, это лабиринт, три дорожки идут по глухому лесу. По одной пойдешь - тебя захватят чувственность, страсть и лишат разума. По другой дорожке - встретишь человека, который и читает те же книги, что ты, и любит музыку твою любимую, однако… прикосновение его рук, губ не вызывает электрической искры. По третьей дорожке пойдешь - и ума там много, и знаний, но - увы! - опять не искрит, не трогают касания его рук. Ах, какой это страшный капкан! Только соединение этих трех дорожек даст счастье, но как найти такое место в лесу жизни? Милая! Не надо огорчаться - встретится другой человек, и тогда, быть может, соединятся три источника… - она захохотала, - три составные части марксизма.
        Каких только разговоров не услышишь в редакторских комнатах и в издательских коридорах!
        - Вы слышали, московский секретариат исключил из Союза писателей Александра Галича! Его могут выдворить.
        - Еще не факт, но - логично! Марксизм не терпит инакомыслия, несмотря на то, что ученые поставили Маркса на первое место по важности вклада в науку, - да-да! Америка живет по Марксу, который открыл прибавочную стоимость! Несмотря на это, замечено: время показало деспотическую сущность этой теории для России, такой стройной на первый взгляд теории, даже чересчур стройной!..
        - А цены-то в магазинах поднялись. Надо сваливать из этой страны.
        - В Индии люди живут гораздо хуже нас. Так что же - уезжать индусам? А чукчи? А каково на Ямале?.. Нет, у каждого своя судьба, своя планида. И у человека, и у народа, и у государства. Вот у Анны Ивановны, например, все отлично растет в огороде, на даче. У нее целый год - огурчики-помидорчики… Она всегда в хорошем настроении. И если съездит за границу, то дешево купит несколько кусков ткани и соорудит наряды - не хуже парижских.
        - А мы едем в Италию! Приглашение издательства Джунти! Есть желающие?
        Валентина оказалась в Италии, на книжной выставке. Итальянские впечатления ошеломили ее. В Венеции туристы с благоговением бродили по Дворцу дожей, смотрели Тинторетто, а вышли на улицу - и увидели шествие подростков. Лохматая, многоликая кричащая грязная толпа, консервные банки на палках, улюлюканье, камни, фашистская свастика!.. Было это - как ножом по стеклу…
        Италия бурлила. В Риме - стрельба, в Болонье - митинги, воинственные речи… и подростки, спящие прямо на ступенях храма…
        Фашизм - печальное возвышение одной нации за счет другой.
        К счастью, все заслонило Искусство. И думалось о Времени… Время, великое, все изменяющее время! Поразительная вещь! Для одних его как бы нет, для других оно - как лес с расставленными вешками. Третьи видят в нем образ океана с подводными течениями, ураганами, даже мертвой зыбью. Быть может, итальянское Возрождение - что-то вроде течения Гольфстрим?..
        - Все ездишь и ездишь, а во Францию никак не попадешь, - говорила Вероника Георгиевна. - А то бы купила мне новый французский веер, мой-то еле жив.
        - Франция? Но там нет книжных выставок, совместных изданий. Туда меня не пошлют.
        - А ты купи путевку за полную стоимость… Сфотографируешь Париж - я-то туда точно никогда не попаду.
        Если чего-то очень хочется - непременно случится, это Тина уже давно поняла. Ей удалось-таки попасть в Париж! Ни фашистских демонстраций, ни политических митингов, ни книжных дискуссий! - только смотри и впитывай воздух, которым когда-то дышали предки. Нашла церковь Сен-Шапель, о которой говорила мать, обошла вокруг, сфотографировала, постояла на берегу Сены…
        Пусть тесные туфли, пусть болят ноги и спит она по четыре часа, но - блужданья ночью, наугад по просторным бульварам, эти версали, лувры, пантеоны, художники, музыканты на бульварах - очарованье! Вероятно, только соединение Искусства и Жизни рождает ощущение свободы. Без этого воздух - лишь смесь углекислого газа, кислорода и водорода.
        Валя не снимала теперь с руки браслета из светлых кораллов, который ей подарил Саша. Перед сном подолгу смотрела на него, гладила. А однажды браслет обратился в чудный сон. Будто бредет она по парку - может быть, по тому, в котором они гуляли когда-то у Галки, Тимирязевскому? Высокие березы-фонтаны, прозрачный воздух, свежая зелень… Идет одна… и вдруг рядом, на уровне плеча появляется птица! Кораллового цвета небольшая птичка скорыми шажками идет по воздуху! Тина - дальше, по аллее, а та - за ней, за ней… Крылышки прижаты, лапки семенят, и смотрит птичка прямо на нее!
        Проснулась ночью - необычайная картина стояла перед глазами. Губы ее растянулись в счастливой улыбке…
        Луна посветлела, стала подобна прозрачному белому яйцу. А птицы! Птицы! В воздухе стоял вибрирующий звон, дрожащий, нежный, - это птенцы… Скоро появится хор детских голосов или тысячи бубенцов-шаркунчиков. И воздух - плывет, качается, как на картинах Лентулова. Розовый воздух, розовое солнце с голубыми проталинами… По двору прошел рыжий, золотистый, как луна, кот. Медленно пересек лужайку… Утро - время котов и поэтов. Время беспокойных мыслей и источающих аромат цветов…
        Что-то лежит в почтовом ящике. Хм! Письмо от Райнера. Возник из небытия? Как его жизнь, что с ним?..
        Глава седьмая. Поездка в Прагу и возвращение
        Неужели - встреча?

1
        …Воскресным утром Тина нежилась в кровати, и по лицу ее струились янтарные потоки солнца. Солнце! А вдруг где-то сейчас вот так же лежит Саша, и его освещает солнце? Помнит ли он, как они вместе читали вот это место у Бунина? «Неужели это солнце, что так ослепительно блещет сейчас и погружает вон те солнечно-мглистые горы в равнодушно-счастливые сны о всех временах и народах, некогда виденных ими, ужели это то же самое солнце, что светило им некогда?»
        Она перечитывала строки, и слова приобретали особый, какой-то мистический смысл… Листала дневник.
        Она уже побывала в Норвегии. Чехия? Ах, отчего не выпадает ей поездка в Прагу, где Милан и Галка? И что же?
        Уже не раз бывало так, что сильное желание - раз, два, три - и исполняется!
        В издательском плане и появилась книга словацкой писательницы Клары Ярунковой!
        Как обычно, прежде чем ехать, Тина окунулась в мир той страны, где предстояло побывать, перелистала книги, классику. «Бравого солдата Швейка» с его классической фразой: «Никогда не было, чтоб ничего не было». Карела Чапека, который исследовал жизнь человека тихого, незаметного («Пройдет - не заметишь»), но когда тот погибает, то выстраивается несколько версий его жизни, и в каждой возникает фигура значительная, яркая: в человеке живет тайна!
        …Встретили Тину в Братиславе радушно. Клара Ярункова оказалась крупной, улыбчивой, сильной женщиной. Она возила гостью по городу, принимала дома, один день они провели в доме творчества писателей. Бродили по парку со столетними дубами, рассуждали о литературе, языке, радовались, находя общие слова в русском и словацком. Весь день - в свете золотых кленов, ясного воздуха. О политике - ни слова.
        Стучат колеса - ночная дорога в Прагу! Валя Левашова почувствовала настороженное отношение к русским (это 1968 год!). С ней не разговаривали, и пришлось лечь на самую верхнюю полку, где ни сесть, ни разогнуться. Повторяла словацкую песню:
        У костра на круче,
        там, где лес да горы,
        разбойнички сели:
        одиннадцать бравых,
        двенадцатый - хворый…
        А утром - Прага! Злата Прага!.. Широкая Влтава, древняя мельница, Карлов мост… Легко нашла гостиницу - полный европейский комфорт! На столе телефонная книга. Вот и телефон Милана - сразу позвонить? Что-то удержало Тину, прошло столько лет - чем-то они обернутся? Нет, сперва она сделает все, что касается дела…
        Скучный ужин в кафе с главным редактором и его замом. Переговоры с редактрисами, которые, кстати, оказались довольно приятными женщинами. Дамы были откровенны:
        - Как любили мы русских… тогда! А теперь…
        Печальное подтверждение этому довелось почувствовать не раз. Особенно врезалась в память выставка близ собора Святого Витта и рисунок одного художника. Белый лист разграфлен на квадраты - мешковина с прорезями, похожая на тюремную решетку, и из каждой прорези смотрят глаза: настороженные, тоскливые, ожидающие, гневные…
        На третий день, превозмогая себя и волнуясь, Тина набрала номер Милана Мойжишка. В трубке раздалось: «А-ллеу! Слухам!». Она еле вымолвила:
        - Добрый вечер - это Галя?
        - Цо, цо? Ай, русский? Кто есть это?.. Момент! Тина? Тинка! Валюшка!
        - Может быть, повидаемся? Я тут в командировке…
        - Повидимся? Да, да! Где ты есть? Ага… Сейчас ты едешь Карлов мост, да? А я тебя встречай-ю-ю!
        Миновало столько лет - почти двадцать! А Галка, как и прежде, лучилась радостью, гримасничала и ворковала:
        - Ой, ты моя кошка, серая картошка!
        Начался тот скачущий бестолковый разговор, какой бывает после долгой разлуки…
        На пути попался магазинчик. Зашли. Тут предстала совсем другая Галя - чопорная, важная, любезная. Зато когда переступили порог дома, Галя стала прежней: размахивала руками, громко говорила, что-то показывала.
        Познакомила с сыном - русым, голубоглазым, очень похожим на Милана, однако не унаследовавшим от отца улыбчивости, а от матери - живости нрава.
        - Янек, ты приготовишь нам свое коронное блюдо? Ой, как мы с тобой сейчас поедим… Полопаем? - зазвенел легкий смех, и все вернулось вспять. - Тинка, ты получала мои письма?
        - Такие хорошие письма! Со следами слез…
        - Да-а, долго я не могла привыкнуть, - погрустнела Галя. - Чего стоят одни рождественские пирожные! Я должна испечь не меньше двадцати видов этих самых сладостей… Каторжный труд, как в шахте, а попробуй не сделать! Запрезирают… особенно свекровь.
        - Ты не работаешь?
        - Какая тут работа?.. Тинка, а знаешь, - внезапно переключилась Галя, - ты стала такая красивая!
        - Да что ты! Я никогда не была красивой.
        - Э, ты ничего не понимаешь! Губки - как у красавицы-кокетки, маленькие, брови - как у боярыни Морозовой… Косы? - жалко, что ты их обрезала. Молода, изящна, ничуть не потолстела!
        Сказать в ответ, что Галя постарела, располнела? Что на лице прорисовались мелкие морщинки? Конечно, нет.
        - Пойдем, я покажу тебе квартиру!
        Две комнаты были плотно уставлены старинной мебелью, столиками антикварного вида, креслами, стены завешаны картинами и картинками, гипсовыми барельефами.
        - Ой, ты же еще не смотрела комнату Янека, - спохватилась Галя. - Идем! Айн момент!
        Тине предстала комната, оклеенная афишами, рекламирующими марки мотоциклов, мопедов…
        - Вы увлекаетесь мотоспортом? - обернулась к Янеку. Он вопросительно взглянул на мать, та перевела. Он кивнул.
        - Вы учитесь или работаете? - хотела спросить Тина, но юноши уже не было. Мать объяснила:
        - Он учится в кулинарном училище. Ну ладно, пойдем, подруга…
        В комнате Валентина не увидела ни одной книги. Странно.
        - Янек, как наша утка?.. - крикнула Галя.
        - Готова, - юноша неслышно появился на пороге, держа в руках поднос.
        На маленьком столике молчаливый Янек ловко расставил тарелки, вино, разложил вилки, ножи, специи. И даже крохотный букетик цветов (искусственных).
        - Милан, видимо, хорошо зарабатывает? Такая обстановка!
        - Ах, - вздохнула Галя, - все это было давно.
        - Почему ты вздыхаешь?
        - Долго рассказывать, - упавшим голосом откликнулась та. - Ведь когда мы уехали из Союза, Милана направили в Будапешт, он был чешским атташе в Венгрии. Жили небедно, были возможности, и я все покупала… А потом в два дня все разрушилось. Ты знаешь: 68-й год, ваши танки… Милан занял сторону Дубчека, был рядом с ним… Ну и… его исключили из партии, сняли с работы. Теперь он - мелкая сошка.
        Галя подошла к зеркалу, двумя кулачками резко вытерла слезы, вернулась к столику. Они чокнулись, выпили. Галя запела:
        Ой, цветет калина
        В поле у ручья,
        Парня молодого
        Полюбила я…
        Тина подхватила вторым голосом…
        - А… а почему ты не спросишь о Саше? - задала вопрос Тина.
        В дверях послышались движение, стук - на пороге стоял Милан. Объятия, поцелуи, улыбки - и новая тарелка с уткой, внесенная бесшумным Янеком. Вино, шампанское, «бехеровка»… Через некоторое время уже все трое, сидя на диване, пели старые песни. «Звать любовь не надо, явится незванно, счастьем расплеснет вокруг…»
        - Ах, Валя, как славно все было! - признался Милан. - Академия, ваш дом, твоя мама, такая авантажная… и батя… Какие были разговоры! Помнишь Виктора? Он был бунтарь… Ух, какой Виктор!
        - Он ведь любил тебя, Валька, почему ты за него не вышла?
        - Потому что я любила другого, ты знаешь, кого… Люблю и сейчас.
        Галя со значением взглянула на мужа.
        - Тогда, в пятьдесят седьмом, пришло извещение, что пропал без вести… Значит, погиб.
        - Как погиб? - вскинулась Галя. Но Милан сделал знак, и она прикусила язык.
        - Выпьем за него, за нашего лидера Сашу Ромадина!.. Тина, завтра я приглашаю тебя в ресторан, ясно?
        - Перестаньте, я не могу так! К чему этот театр? - на Галином лице выступили пятна. - Милан, она же любит его! И разведена с мужем!
        - Помолчи, Галчонок!
        - Не буду я молчать, и незачем ходить в ресторан! Другое дело - вместе с Сашей!
        - К-как? - побелела Тина.
        Милан опустил глаза и тихо проговорил:
        - Тина, это правда. Саша жив. Был почти смертельно ранен. Но его подобрали старые венгры, коммунисты. Лечили много лет. Сделали документы, что он их родственник… вот.
        Галя уже строила планы:
        - А что если… позвонить?.. Года три ему не звонили… может, устроить встречу? А?
        Повисла жутковатая пауза.
        - Как? Где? - одеревеневшими губами наконец выговорила Тина. - Где?
        - Да хоть здесь! Милан, у тебя же там остались связи, есть друзья! Попроси их привезти Сашку. Только о Тине - ему ни слова.
        Она обессиленно откинула назад голову.

2
        …А солнце в тот августовский день действительно залило всю Европу, и в том числе смуглое лицо человека, сидевшего в кресле-каталке.
        Вот уже несколько лет Александр Ромадин был прикован - сперва к кровати, теперь - к креслу… Глаза его упирались в белую стену, он пытался вспомнить, сколько времени здесь лежит и чья это комната, дом. Пытался связать жизнь в нечто целое - и не мог.
        Кажется, была осень, лил дождь, дул ветер… Танки рычали на мостовой. Потом что-то красное, нет, нет!.. Сперва те глаза, черные, как антрацит, глаза мальчика-подростка, в которого он должен был выстрелить…
        Но мальчик выстрелил раньше. Кто был еще? Его солдаты, которым он не успел дать команду. Не успел или не хотел? Они погибли? Или расстреляли тех, кто был на баррикадах?.. Город гремел, кругом свистело, все рушилось…
        Однако как он оказался здесь, среди белых стен? Если чуть повернуть голову (активнее двигаться он не мог), то там представало что-то розовое и зеленое… Цветок? Сад? Затем голову охватывала такая боль, что мутилось сознание… Сколько миновало времени? Если по-летнему печет солнце - значит, уже лето? Но отчего не поют птицы? А-а, уже вечер. Чей это сад? И как он сюда попал? Угомонились птицы, угасла жара, в окне ежатся ветки обнаженных акаций, вишен, краснеют, чернеют какие-то ягоды. У края окна виднеются соцветия фиолетовых тонов - как это называется? Забыл, забыл! Ничего не помнит…
        Дни стояли тихие, усталое августовское солнце сеяло слабый свет. Время остановилось. Ах, если бы вспомнить, что случилось, и понять…
        Вот в комнату вошла женщина, грузная, но еще красивая. Внимательно посмотрела на него - он видел ее уже не один раз, хотел бы что-то сказать, но язык не повиновался.
        Кто она? Помнит только, что после того, как упал с грузовика, подстреленный тем подростком, двое подбежали к нему, а мальчик закричал что-то.
        Тело его странным образом исчезло, и в Москву отправили сообщение: «А. И. Ромадин пропал без вести». На самом же деле два немолодых человека, мужчина и женщина с повязками Красного Креста, погрузили его на носилки и понесли в переулки. Не знал он и того, что женщина эта - доктор, а мужчина, ее муж, в 1918 году воевал в России вместе с Мате Залкой. Была Казань, венгры и латыши в разведке, бой за Казань, побег, спасение Троцкого, оставленный со слезами город и - неистребимая вера в социализм.
        Они-то и решили спасти этого русского командира. Жена работала в частной клинике, и ей удалось в течение целого года держать там бессловесного больного, погруженного в кому.
        Более трех лет его не могли вывести из этого состояния. А затем перевезли в загородный дом. Он лежал там, как кукла. И все же постепенно жизнь возвращалась, он стал слышать звуки, чужую непонятную речь, молча следил глазами за этими крепкими немолодыми людьми…
        Стрекотанье птенцов - значит, теперь весна? Однако - отчего прохлада?.. Он путал: это была вторая осень, бабье лето. Было тепло и тихо и с трудом верилось, что когда-то гудела под танками земля, свистели пули, дымился красавец город… Неужели это он стоял на грузовике, оттягивая команду, а потом упал как подкошенный от пули того мальчишки?..
        А еще он слышал раздававшиеся откуда-то звуки пианино. Похоже, Чайковский? Грустные и неумелые звуки, кажется, «Болезнь куклы»… Ее играла… Кто играл эту музыку?.. Потом стали слышны звуки «Времен года» - они вырывали его из беспамятства. Почему-то представлялся барский дом, бронзовая женщина с факелом, а может быть, с подсвечником в руке… Чуть выше ее - другая женщина, царственным жестом приглашавшая его… А это кто? Девочка в белом платье упала в лужу, слезы текут по ее лицу. Ти-на, Ти-на, медленно выговаривали его губы… Под звуки «Баркаролы» у него стали двигаться пальцы… Под музыку «Августа» он сжал руку! Однако продолжал неподвижно сидеть в кресле-каталке…
        Каждое утро заходила дама в голубом халате, ухаживала, вытаскивая его из мрака, и смотрела требовательными, лучистыми глазами. Иногда по многу раз повторяла какие-то слова. Слова - увы! - не запоминались, но в сознании всплывали уже ясные картины, в том числе: старик, ночь, белая лошадь… «Ты знаешь, что такое испанский сапог? А-а, не знаешь… Слава Богу! Это когда надевают деревянные колодки на ноги и закручивают обруч…»
        С трудом очнулся от сна, однако стал двигать верхней частью корпуса. А через неделю случился припадок. Будто кто подхватил, сбросил с кресла, ударил об пол и принялся колотить. Лицо его, бледное, неподвижное, перекосилось, задергалось, головой он колотился об пол. Говорят, одна болезнь вытесняет другую. Чуть отступила контузия, боли в голове, - обрушилась эпилепсия. Большеглазая крупная женщина всем телом придавила его к полу…
        С того дня стал он говорить заикаясь, двигаться, но приступы эпилепсии подстерегали его в любой момент, в любом месте.
        Миновал еще год. Супруги Габро рассказывали о 1918 годе, о России, о Москве.
        - Ты хочешь вернуться домой?
        Хотел ли он? Конечно! Но… с этими припадками, контузией - невозможно.
        - Что знают обо мне в Москве?
        - О тебе ушло сообщение, что ты пропал без вести. Некоторые ваши остались на Западе. Может быть, и ты?
        Саша слабо покачал головой. Он не хотел ни того, ни другого, но и мучился мыслью о том, как снять с этих славных людей бремя заботы о нем, инвалиде.
        - Мы придумаем тебе работу! - легко ступая по натертому до блеска паркету, говорила докторша. - Мы любим Советский Союз. У нас хороший дом. Как только ты будешь здоров - выучишь язык, будешь переводить.
        Прошел год, еще один, и он стал понимать по-венгерски, пробовал переводить. Ему приносили советские журналы, газеты. И все это - под зорким оком мадам Габро: эпилепсия опасна, в любой момент может случиться приступ.
        …Однажды, в начале 60-х годов, Ромадин включил приемник и - верить ли своим ушам? - услышал, что в эфире выступал Милан Мойжишек, атташе Чехословакии в Будапеште. Еще немного - и от волнения Саша бы опрокинулся навзничь.
        Не сразу решился, но все же позвонили в посольство Чехословакии, и встреча состоялась! Вспоминали академию, московские вечера. Оказалось, то были лучшие годы. Не обошлось и без политики. Тут включились и хозяева.
        - Социализм в России и социализм в Европе - это разное! У них «разная валентность», - горячо говорила мадам Габро. - Вашему социализму пятьдесят лет, а мы… У нас никто не хочет колхозов! Кооператив - это ж так удобно! Земля, труд - частные, а помощь в реализации продуктов - пожалуйста!.. И все равно не хотят… А литераторы, художники? Они только и делают, что разбивают наши иллюзии!..
        - Венгры никогда не простят Союзу танков! - сердито вставил муж.
        Бодро прозвучал ответ Милана:
        - В Чехии такое невозможно! Мы будем строить мягкий социализм!
        Милан не раз потом навещал больного. Они обсуждали, что происходит в мире. Саша спрашивал о Гале:
        - Как она, быстро освоила западный образ жизни?
        - Ой, как не понравилась ей сперва наша жизнь! - засмеялся Милан. - Ты же знаешь, она - как цыганка… Ворчала, мол, все вы как были, так и остались буржуями… Женщин наших называла кошками, им только дети, да кухня, да муж… Вспоминала школу, комсомол… Но - время все меняет… Теперь не жалуется.
        - У вас дети? Красивые?
        - Два сорванца! Галочка с ними от утра до вечера…
        - Переписывается с кем-нибудь из Москвы?
        Милан догадывался, о чем думает Саша, кто его интересует, но отделался общими словами:
        - Сначала Галочка писала в Москву длинные, длинные письма, со слезами… А потом - нет…
        Именно в ту минуту Саше почему-то стало все ясно, и он тихо уронил:
        - Тина вышла замуж.
        Милан сделал вид, что не расслышал, и спросил:
        - А что о тебе известно в Москве?
        - Я пропал без вести… - Саша с трудом справлялся с волнением. Ему уже хотелось, чтобы гость ушел.
        - Ты взял гражданство здесь, в Венгрии?
        Тот промолчал, а Милан протянул руку:
        - Я уезжаю надолго. Вот тебе мой адрес в Праге.
        - Прошу тебя: никому не рассказывай о том, что со мной. И Галя - пусть не пишет ничего в Москву, - сказал Саша слабым голосом. К щекам прилила кровь…
        …Ранение, болезнь изменили Сашу Ромадина. И не только потому, что левую половину головы пересекал глубокий шрам. Движения казались механическими, словно ему мешали доспехи. Исчезла эмоциональность, живость. Говорил он медленно, тихо.
        Удивительно: изменились и его наклонности. Если раньше отличался техническими, инженерными способностями, то теперь, из-за ранения в левую часть головы, обнаружилась склонность к языкам, гуманитарным наукам. Это дало ему возможность не только выучить венгерский язык, но и переводить. План супругов Габро удался. Они никогда не имели детей и привязались к этому юноше, который после контузии ничего не помнил, будто только что родился. Он нуждался в уходе, был терпелив - что еще надо пожилым одиноким людям?
        Но время шло, годы полного забытья миновали. Саша стал ухаживать за цветами. Супруги достали ему документы, и он стал их племянником по имени Шандор.
        Саша уже читал русские журналы, газеты, писал аннотации на повести, рассказы, рекомендовал для перевода на венгерский язык. А потом стал и сам переводить. Язык венгерский трудный, и на это ушли годы… Зато самолюбие его теперь не страдало: гонорары стали существенной прибавкой к пенсионным доходам его новых родственников.
        Янош Кадар сумел вытащить страну из хаоса. Как раненого с поля боя. Как Сашу - супруги Габро. Впрочем, нет, Саша чувствовал себя скорее Робинзоном Крузо, заброшенным на остров. Когда он думал о настоящей своей родине, сознание раздваивалось: то тоскливо сжималось сердце, то свербила мысль: он инвалид, там никому не нужен, а если и нужен - матери, Тине - то вправе ли обременять их такой ношей? Кто справится с его припадками? Жалеть - будут, но любить? Да и простит ли мать?..
        После той первой встречи с чехословацким атташе Мойжишеком Милан надолго исчез.
        Миновало еще несколько лет.
        И вдруг незнакомый чех передал, что Милан ждет его в Праге. Умоляет приехать. Почему? Отвыкший от дальних передвижений, Саша, вернее, теперь Шандор, сразу не решался. Но тут веское слово сказала мадам Габро:
        - Дорогой, тебе пора хорошенько проветриться, надо пробовать силы. Только будь осторожен. Возьми лекарства. Если почувствуешь неладное - сразу принимай и удаляйся от всех…
        Водителя машины она строго предупредила:
        - Молодой человек, я прошу не ехать быстро и - никаких чрезвычайных ситуаций!.. Саша, надеюсь, ты меня понял?
        …Гостя привезли в гостиницу, где его уже ждали. Галя с Миланом заказали столик на четверых, расположились так, чтобы им быть лицом к двери, а гостье - спиной. В нарядном платье, бледная, с таблеткой валидола под языком, Тина нервно перебирала салфетку.
        Эту ночь она лежала, почти теряя сознание… Просыпалась - что-то чудилось - снова проваливалась в сон - выплывали предположения. Может быть, он остался добровольно, отказался от родины?.. Завербован? А может быть, женился?..
        И снова - короткий сон. Мерещилось море, бурное, сине-черное… Пустынный песчаный берег, она одна… Волны выше, выше… Вдруг вдоль берега возникла золотая решетка… Небосвод густеет, синева наливается чем-то черным, тяжелым… Да это колючая проволока! Опять поднимается волна, настоящее цунами!.. Сейчас волна обрушится на берег и сметет ее… Но чей-то голос шепчет: закрой ворота! Разве спасут такие ворота? И все же она бежит, уже держит створки ворот в руках - и волна опускается, стихает…
        Ночь и утро прошли в каком-то забытьи… Целый день, напряженно сжав губы и сдвинув брови, ждала звонка… И зевала! - так у нее бывало при сильном волнении… А вечером ресторан…
        Вошел Ромадин - и что-то в глазах друзей заставило его насторожиться. Повернул голову: как похожа на Тину! Бледность разлилась по его лицу, пронзило голову, но - он держал себя в руках. Закурил. Она дотронулась до его рукава, не веря в реальность происходящего.
        - Ну-ну, смелее! - рассмеялась Галка.
        Однако молчание не прерывалось. Подошел официант. Началась полная значимости чешская трапеза. Появились закуски, напитки… Тина незаметно взглядывала на Сашу: та же ямочка на подбородке, те же ласковые карие глаза, чуть виноватые, круглая голова, похожая на яблоко, однако?.. С левой стороны глубокий шрам. Как набухла кожа век! И волосы отодвинулись назад - залысина…
        Ромадин тоже тайно взглядывал на нее: неужели эта красивая женщина та самая Тина? Пышные короткие волосы, посадка головы - царственная… Милое, родное лицо!.. Как только их взгляды сталкивались - оба отводили глаза. Между тем официант продолжал священнодействовать. А они наблюдали, как, подкатив столик, он совершает некие ритуальные движения, разделывая рыбу. Во фраке, похожий на министра, полный значительности, он изящно орудовал двумя вилками, отделял кости, - и вот уже две половинки рыбы лежат на подогретых тарелках. Рыба требовала почтительного отношения, ее вкушали молча.
        Официант спросил:
        - Вино? Водка?.. Вода?
        - Воду, - сказал Саша.
        Галя засмеялась:
        - Без шампанского - не пойдет! - Подняли бокалы.
        - За воскресшего из мертвых? Из пропавших без вести… - прошептала Тина.
        Скованность постепенно отступила.
        - А ты совсем не изменилась… такая же, как когда-то, девушка…
        - Ничего себе - девушка! - рассмеялась она, а потом не удержалась - все же спросила: - Пусть ты забыл меня, но мама?.. Как ты мог?
        Он нахмурился:
        - Если бы я мог все рассказать… Никто этого не поймет. А что касается мамы, то… я знаю, что она… осталась такой, какой была в двадцатые годы… Даже Хрущёву не простила разоблачения Сталина… А я… узнай она обо мне - не поняла бы…
        - А я? Почему ты так «расправился» со мной?
        - Расправился? - повторил он жестко. - Ты не видела меня в те годы и не можешь представить, что легло бы на твои плечи… От Галки я узнал, что ты замужем, есть дочь - о чем говорить? А супруги Габро… их мне послала судьба.
        - Хочу шампанского! - воскликнула Галя, все снова чокнулись, и Милан с Галей вышли в холл.
        - Ты не хочешь вернуться в Россию? - тихо сказала Тина.
        - Н-не знаю…
        Руки их встретились под скатертью.
        - Саша, прости, но… Как ты жил? Ты же мужчина, а Фрейд писал…
        - Ты думаешь, Фрейд все знал? Фрейд сильно ошибался…
        Он внезапно сильно покраснел. Кровь залила шею, уши - Тина испугалась. Краснота сменилась мертвенной бледностью. Он отпрянул и, продолжая улыбаться и лишь усилием воли сохраняя равновесие, встал. Словно услыхав его призыв, на пороге возникли Милан и Галя. Тина заметила, как мучительная волна боли исказила его лицо. Чувствуя приближение приступа, Саша ухватился за руку Милана, быстро проговорив: «Выведи меня, быстрее!».
        Тина ничего не поняла, вскочила, но ее остановила Галя:
        - Сиди, не надо! Милан все сделает.
        Она усадила подругу рядом:
        - Не огорчайся, милушка, оставь его в покое… Если ваша любовь жива - пусть она живет. А вместе? - Галя невесело усмехнулась: - Ты думаешь, что у нас с Миланом жизнь - сахар? Иногда мне так хочется быть одной… - Играла Галя, сочувствовала или говорила правду? - Подумай, как может он вернуться, если болен и уже столько лет живет на Западе?
        Подруги еще шептались, а Милан уже довел больного до машины, сел рядом, быстро сунул ему в рот несколько таблеток. Тот упал на сиденье, почти теряя сознание, и машина тронулась.
        Всю ночь Тина рыдала у себя в номере.
        …На другой день она уезжала. Томимая смутным чувством, после бессонной ночи, на вокзале уже не ждала Сашу. Провожали ее лишь Милан и Галя. С грустью смотрела через стекло, слабо помахивала пальцами; почему-то казалось, что не только Сашу, но и этих своих друзей она больше никогда не увидит. Встретились для того, чтобы расстаться?..
        Поезд тронулся, поплыл чистый, украшенный цветами перрон. Застучали колеса. И снова вспомнились словацкие стихи:
        У костра на круче,
        там, где лес и горы,
        разбойнички сели:
        одиннадцать бравых,
        двенадцатый - хворый…
        «Двенадцатый хворый, хворый…» Всю дорогу стучали эти строчки.
        Неужели они встретились для того, чтобы расстаться?..
        Ясно было одно: обо всем этом не надо рассказывать Сашиной матери.
        Вскоре Галка прислала открытку, и последняя фраза там была такая: «Саша просил у тебя прощения, он хочет, чтобы ты была счастлива».
        Сети порваны

1
        …1986 год. Речной вокзал. Уютный парк. Белокаменная женщина держит в руках лодочку. А за ней открывается аллея из вечнозеленой туи.
        Тина и раньше, в молодости, любила здесь бывать. А теперь, обретя свободу (она вышла на пенсию), - тем более. На льду Химкинского водохранилища по воскресным дням в ту зиму устраивали представления дельтапланеристов - летали красные, синие, желтые «птицы».
        Как не показать такое зрелище внучке Танюшке? Надев светло-бежевое с норковым воротником пальтецо и шапочку «таблеткой», напомнив своим видом курсистку с картины художника Ярошенко, она с внучкой поспешила к месту фантастического зрелища.
        Внучка прыгала на одной ножке, а внимание бабушки привлек высокий, похожий на современное городское чучело, старик на скамейке. На нем были «прямоугольное пальто» древних времен и каракулевая шапка - признак былого достатка. У ног - огромная, тяжело громыхающая сумка. Что-то в его облике показалось Тине знакомым - где она видела этого человека?
        Девочка побежала по дорожке, держа за веревочку пластмассовую лошадку с красной колесницей и бубенчиками, и скрылась в беседке.
        - Ты куда? - остановил ее бабушкин голос.
        - Тише, тише! - отвечала та. - Тут живет куюмина, не буди ее.
        Удивительно: Танюшка населяла своими «куюминами», «зюзюками» и прочими крохотными, никому не видимыми существами любые укромные местечки; у них шла своя жизнь.
        Однако что за брюки на том человеке? След давнего прошлого, эпохи широких штанов!.. Еще при Хрущёве появилась мода на узкие, народ ушивал брюки, однако немало было таких, кто в знак протеста против разоблачения культа личности не желал расставаться с эрой широких штанов. Вот и этот…
        Что это он? Вытащил бутылку и отпил из горлышка. Пожевал, покрошил хлеб. Вокруг колготились воробьи и голуби. Но старая ворона с лохматыми крыльями каркнула - и воробьи разлетелись, а голуби заковыляли прочь.
        Старик опять выпил. У него острый нос, узкий рот - скобкой вниз, глаза под шапкой не видны. Валентина с некоторых пор любила рассматривать лица стариков. Это лицо напоминало треснувшее стекло или зеркало, только очень темное, мутное. В лице не было и намека на смирение, миролюбие… Одна нога закинута на другую, и в этом тоже что-то упрямо-сцепленное, зло-закостенелое.
        Валентина почувствовала, что могла бы дорисовать верхнюю, невидимую часть лица. Там должны торчать большие уши, над узким лбом жесткие волосы, должно быть, седые. Неужели это он? «Логарифмическая линейка»?! Время метнулось назад, опрокинулось, сплюснулось в секунды, которые вместили в себя месяцы, годы, десятилетия. Бывший директор, когда-то сменивший немецкую фамилию Райнер на русскую?!
        Недавно она слышала случайный разговор: после издательства директор занимал большой пост в ВЦСПС, взлетел высоко, но - не смирился с новыми веяниями, вдруг возникшим Горбачёвым… Значит, теперь он изгнан отовсюду? Детей, кажется, у него не было, а племянник Виктор где-то в Азии, - не оттого ли старик запил? А ведь когда-то потрясал всех эрудицией, даже латынью… «Аудиатур эт альтера парс», «Омниа меа мекум порто». Но чаще всего повторял «все течет» - вот оно и вытекло, прежнее время. Бедный старик!
        А как он смотрит! Голубые металлические гвоздики буквально впивались, пронзая насквозь. «Только по молодости можно простить вам, Левашова, такую близорукость. О какой честности, принципиальности, доброте вы говорите? Это понятия классовые!»
        Воспоминания, как прибойная волна, «ударяли о берега памяти». Валентина Петровна оглянулась: куда, однако, делась внучка? Нашептавшись со своими невидимками, потащила лошадку к скамейке.
        Старик закрыл глаза и не видел, как белая лошадка зацепилась за его палку. Девочка уставилась на его ногу, на палку старика, спросила:
        - У тебя болит ножка? У моей бабушки тоже болит ножка… Не у этой, - она кивнула в ее сторону, - у другой. Она уронила пылесос. А ты тоже уронил пылесос?
        Тот насупился, склонил голову, поднял плечи и стал похож на ворону, что по соседству рвала куриную кость.
        - А ты любишь… спать? - не унималась Таня. - Я не люблю. Я никогда не закрываю глазки. Бабуля говорит: закрой, а я не закрываю. Потому что ничего не видно. Спать неинтересно… Дедушка, а ты старенький? Да?.. - Тот как будто кивнул. - А когда будешь совсем-совсем старенький, ты… снова будешь маленький, да?
        В глазах неласкового собеседника мелькнуло что-то похожее на испуг: он не знал, как заставить замолчать болтливую девчонку. Или ему показалась чудовищной мысль про еще одну, новую жизнь?
        Тут Танюшка вспомнила о своей лошадке, отцепила ее от палки и пустилась бежать к бабушке. А с противоположной стороны ледового поля уже понеслась музыка. Красные, синие, желтые «птицы» готовились к полету!
        - Куда они полетят? - теребила внучка.
        Вот потянули за веревочку один дельтаплан - по снегу побежал человек в красном - скорее, скорее! - выше, выше, - и «птица» уже в воздушном потоке, полетела!
        Танюшка запрыгала. Даже у бабушки перехватило дыхание.
        - Вон, вон оно!
        В небе сверкала огромная птица. Гигантская бабочка? Стрекоза? Нет, больше любой птицы! Синие с золотом крылья плыли по воздуху.
        - Это космонавт? - прошептала Таня.
        - Нет, Танюша, это дельтапланерист.
        Она обернулась к скамейке. Старик встал и заторопился к соседней скамейке, где только что сидели молодые люди. Собрал оставшиеся после них бутылки и затолкал в сумку.
        Тина вздохнула. Солнце опустилось ниже, лучи его освещали зеленые крылья. На чистом голубом небе зависли два белых облака, похожие на рыб, и на фоне их чарующе-медленно передвигалась новая синяя птица! На снегу взметнулся вихрь, и «птица» опустилась.
        - А еще будет? - не терпелось внучке.
        - Будет, будет…
        Они поднимались один за другим.
        Тень от стоявшего на той стороне высотного дома переметнулась и пересекла белое поле, сделав его голубым… Но тут ветер переменился, и «птицы» уже не взлетали.
        - Все, Танюша. Пойдем? Пора.
        - Ой, смотри, какой шарик!
        Между домами на той стороне, как раз посредине, повис малиновый шар солнца…
        Вставая, Валентина Петровна опять обернулась: старика уже не было, скамейка опустела. Лишь по-хозяйски расхаживали взъерошенные вороны да подбирали остатки жалкой трапезы. Но впереди, у выхода, она увидала прямоугольное пальто, шапку-пирожок. Палка с визгом врезалась в плотный снег.
        Больно было смотреть на когда-то всесильного шефа.
        Возле аллеи с туями к старику подошел мужик:
        - Ну что, приковылял? Покажи! - и приоткрыл сумку. - О, урожай!
        «Он собирает бутылки!» - ужаснулась Тина.
        - Идем ко мне, Петрович! У меня имеется маленькая «беленькая».
        Крепко держа за руку внучку (еще вздумает болтать!), Валентина Петровна заспешила к выходу. Вспомнилась латинская фраза - «Панта реи» («все проходит»).

2
        …Дни летели и летели, разрывая связь времен, нарушая заведенный еще с тридцатых годов порядок. Позади - одна, вторая война… А тут еще что-то похожее на новую революцию. Валентине это напомнило картину, которую она наблюдала когда-то на Черном море. Залив возле Беты почернел, море забурлило, черные плавники выскакивали из воды. Три катерка тянули огромные сети: шел отлов дельфинов! Не один час длилось это зрелище - и вдруг! Один дельфин прорвал сети - и сотни, тысячи животных устремились за ним. А спустя полчаса - все покинули залив.
        В сущности, думала Тина, русские всегда были как бы окутаны сетями, не очень почитали букву закона, терпеливо исполняли приказания… Но до поры до времени. А потом что-то случалось, и народ уже не знал удержу в новом стремлении, рвал сети…
        Вернувшись из Праги, Валя ломала голову: как рассказать обо всем Сашиной матери, и надо ли? Однако терзания ее по возвращении невольно затихли: заболела ее собственная мама. Вероника Георгиевна лежала, обвязав голову мокрым полотенцем, громко охала и повторяла какие-то имена. Са-ша, Ми-лан, Фи-ля, но чаще всего - Ники-Ники-Никита…
        Полина Степановна же, напротив, была молчалива, спокойна, читала внучке Танечке сказки Пушкина. Посреди комнаты лежал пес по имени Раф.
        Однажды позвонили в дверь и вручили Тине телеграмму: «ВСТРЕЧАЙ СЕГОДНЯ 24 ПОЕЗД МАРГАРИТА».
        Как быть? С кем оставить внучку? С мамой? Но ее стоны не утихали. «Попрошу-ка я Полину Степановну», - и Валентина позвонила ей в дверь.
        - Как вы себя чувствуете, Полина Степановна?
        - Да неплохо вроде. Иди, иди, Валюша, я посижу с девочкой, - отвечала она, хотя боль слева под лопаткой давала о себе знать.
        Чтобы не опоздать к поезду, надо было бежать немедля.
        - Пока-пока, мои хорошие!
        В Полине Степановне не осталось и капли грусти-тоски, она уже готовила чай. Она и внешне мало изменилась: маленькая, быстрая в движениях, с короткой стрижкой, химической завивкой, да еще спортивные брюки, водолазка - не сдавалась Полина Ромадина!
        Но не знала Тина, что на самом-то деле Сашина мать с достоинством скрывала, что у нее на душе. Отрадой ее теперь была собака. Кто-то подарил пушистого беспородного щенка, а вырос - оказался среднеазиатской овчаркой из породы алабай, - какой добродушный нрав, какая верность, невозмутимость! Раф любил, когда хозяйка смотрела в светящийся ящик - телевизор, потому что в это время она перебирала его густую, светлую шерсть. Любил, когда появлялась девочка одного с ним роста. Они валялись на полу, она дергала его за ушки (у громадного пса были именно ушки, маленькие, похожие на пельмешки). Вот и сейчас Таня уже тормошила его:
        - Ах ты, мой малыш! Малютка ты моя, карамучка!.. Мы, может быть, поедим? И Раф проголодался, и… некоторые другие.
        После еды Танюшка придумала играть в прятки.
        - Чур, тетя Паня, тебе водить! А мы с Рафом прячемся!
        И уже заталкивала пса в шкаф, где тот покорно располагался. Полина Степановна тоже превратилась в девчонку.
        - Раз, два, три, четыре, пять - я иду искать! - страшным голосом грозилась она, надевая на себя хламиду и становясь на коленки. - А вот мы сейчас поглядим на кухне! - и на четвереньках ползла туда.
        - Бабка-ёжка, ты нас не найдешь! Все равно не найдешь! - пищала девочка из-за кресла, откуда был хорошо виден ее белый бант.
        - Где же, где мои ребятки, я их сейчас… Нет, я заставлю их есть фасоль!
        - Нет, нет! Ни за что!
        - Ах так? Тогда отгадайте загадку. - Полина Степановна уже задыхалась, но вида не подавала. - Рафчик, вылезай! Ты у нас - победитель!
        Рафа разморило в шкафу от тепла, он и не думал вылезать. Но Танюшка растолкала его:
        - А теперь мы играем в прибегалки! Кто быстрее добежит до кухни?
        Все втроем побежали на кухню, и раз, и два… Бабушка почувствовала, что не хватает воздуха, надо что-нибудь принять. Боль под лопаткой усилилась, Полина Степановна постелила на диван простынку и одеяльце:
        - Танюша, может быть, поспим с Рафом?
        - Баиньки? Ага… Рафик, иди!
        Они, кажется, уснули…
        Кто-то пробежал по лестнице - совсем как когда-то Саша, - и словно иглу всадили в сердце. Что делать? Сердечная недостаточность - она знала свой диагноз - может быть причиной внезапной остановки сердца. Что делать? Не хватало, чтобы это случилось при девочке… Она смотрела на хрупкие ее плечики, на тонкую шейку, на эту чудную нежность и ужасалась, какая картина может предстать девочке, когда та проснется. Что, если уйти, выйти, взять такси - и в больницу?
        Дышать стало больно, и, почти не дыша, потихоньку Полина Степановна закрыла дверь. Держась за перила, спустилась вниз.
        Такси подвернулось быстро. Шофер без энтузиазма посмотрел на старушку.
        - Куда?
        - В больницу Склифосовского… - прошелестел ответ. - Я вам заплачу, - пообещала. - Только побыстрее…
        - Да куда уж быстрее? - отвечал он, разворачиваясь через Орликов переулок. Может, он что-то понял, догадался, может, испугался? Еще отдаст концы старушка… Взглянул в зеркальце: что она там? Вроде сидит, лицо окаменело, как серый лист, глаза закрыты… Ох уж эти бабульчики-попрыгунчики!
        Она сунула под язык нитроглицерин. Боль не утихала. Вдох, выдох, еще раз!.. Белый снег, оранжевые фонари, вверху - искусственные мертвенно-белые лампы-палки. Ох, как нехорошо!
        Водитель тормознул у приемного покоя. Старушка не шевелилась. Испуганный, он побежал к окошку - медсестра бросилась к машине со шприцем в руках…
        …Хоронил майора Ромадину московский дом офицеров торжественно, с оркестром. На подушках - ордена. Говорили печальные речи. Странно и горько было видеть застывшее лицо неугомонной Полины Степановны.

3
        Не имея сведений о Саше, его адреса, Тина написала письмо в Прагу Галине: сообщила о смерти его матери. И только месяц спустя (а шел уже 1987 год) получила ответ.
        «Милая Валя! - писала подруга. - Что тебе сказать? Событий так много и они такие категорические, что боюсь, на бумаге мы не поймем друг друга. Потому я хочу лишь информировать тебя, сухо, без эмоций. Сожалею о смерти Сашиной матери. Однако сегодня, когда убивают молодых, ее смерть проста и естественна. К сожалению, мы ничего не знаем о Саше. Звонили в Будапешт - телефон молчит. Написали письмо - в ответ штамп: „Адресат выбыл“. Куда он выбыл, что со всеми ими? - непонятно.
        Тебя, может быть, интересует и то, как живем мы? Так вот. Один наш сын домашний, но - неудачно женился и уже разведен. Другой сын бежал в Германию - буйная голова! После автоаварий (их было три), после неудачной женитьбы вдруг почувствовал себя русским - там, в Германии, создал Русский клуб. Боже мой, что делает с людьми время! Как в наших мозгах загадочными путями возникают, умирают, несколько раз рождаются одни и те же мысли!
        Мы с Миланом влачим жалкое существование, такое жалкое, что не передать. Дело в том, что, как оказалось, дом наш когда-то принадлежал одной немке, и теперь эта госпожа явилась! Установила жуткую квартплату, так что все наши деньги уходят на нее, и если бы из Германии сын не присылал доллары - не знаю, как бы мы жили.
        Вот тебе краткий отчет о нашей свободной от идей коммунизма и одновременно „свободной от денег“ жизни. Моя дорогая! Остается быть благодарными Богу за то, что мы еще живы, что у тебя есть внучка, а я лишена даже этой радости. Твоя Галка».
        О Время, быстротекущее всесильное Время! Галка, веселая Галка, что с тобой? Что делает оно с людьми? И почему, почему так скоро все течет, все изменяется… «Панта реи»?
        Глава восьмая, последняя
        Кирилл - близ Донского монастыря
        …Была ранняя весна. Обнаженные деревья - как отражение опустевшего дома. Болезнь матери, непреходящая усталость… Воспоминание о Саше было живо, но уже не вызывало боли… Наделенную природным оптимизмом Валентину, кажется, впервые охватила депрессия. Ничего не хотелось делать, руки не тянулись ни к кухонной плите, ни к пианино, ни к письменному столу. По ночам не помогало снотворное.
        Однажды Маргарита, увидев потухшую подругу, взяла ее за руку и отвела в больницу. Так она оказалась в клинике нервных болезней.
        Широкое окно выходило на Донской монастырь. Легла в удобную постель и провалилась в сонное забытье. А когда открыла глаза - взглянула в окно и замерла.
        Садилось солнце. Купола темной меди величественно вырисовывались на фоне закатного неба. Кресты - как поднятые вверх ладони, от них - сверкающие лучи. Вдаль уходили лилово-розовые волны облаков. Внизу чернели стволы старых деревьев. Желтело старинное здание с колоннами, балюстрадой. Солнце - ниже, ниже. Купола темнеют, становятся загадочными, тусклыми, а серебряные держатели крестов еще поблескивают…
        Теперь она каждый вечер наблюдала закаты. Врач сказал: «Японцы именно так и лечат: каждый день наблюдайте заходящее солнце или текущую воду - и будете здоровы». Светлая комната. Тишина, покой. Утраты. Постепенно стиралось это чувство.
        Как-то она поднялась ночью (неделя, как на небе ни облачка!). Долго всматривалась в небосвод, искала те звездочки, о которых говорил когда-то Саша, - Вегу и Альтаир: если двое близких людей увидят их одновременно - снова встретятся. Только в блистающем черном атласе ночи она не нашла тех звезд.
        Зато здесь ей приснился первый хороший сон. Будто летит на самолете, внизу - Средиземное море. И видит, что она, Тина, лежит, раскинув руки, на надувном матрасе посреди моря и греется в лучах солнца. Проснулась с необыкновенным чувством…
        В воскресенье был праздник Благовещения. Несколько женщин направились в церковь и позвали ее. Зажгла свечку и с каким-то тайным чувством смотрела на нее до тех пор, пока она не догорела.
        Постояла возле Николая Угодника - казался он живым и в то же время надмирным… А какое мощное и слаженное пение!.. Женщины, опустив глаза, перевертывали нотные листы. Солидный бас, с бородой, из истовых, неотступно глядел на икону, изображающую Иисуса, что висела рядом…
        А это что за странное лицо? Не похож на других певчих. Поет и улыбается, даже будто усмехается. Чему-то своему, внутреннему?.. Шевелюра серо-седых волос, очки, крупные губы… Боже! Неужели? Да это же Кирилл! Или нет? Да он, он! Кто еще мог с такой миной петь в храме?..
        Давно не виделись. Роман их пунктиром шел через ее жизнь. Они вели вечный спор: следовать житейским истинам или вырываться из-под их власти? Служить на сцене оперного театра - или петь для друзей и близких? Зарабатывать деньги или презирать их? Жить по любви или по долгу?.. Он не имел своего дома. Переходил от одной жены к другой, всё оставляя… А ведь был упорный! Решил переводить йогу, взял английский словарь - и без всяких учителей - перевел! «Ну ты змей!» - сказали ему.
        Голос его выделялся в храме. Она смотрела пристально, а он из-за близорукости ее не узнал. Дождавшись конца службы, Валентина остановилась у выхода… Здесь он ее увидел, но - не поразился, не пустился в восклицания - лишь протянул свое знаменитое:
        - О-о-о! О? О…
        Они пошли рядом, приглядываясь друг к другу. На нем заячья шапка, уши закрыты, - простужен? Тянет носом, но ни платка, ни перчаток, ни варежек, - руки держит в карманах…
        - Давно покинул Ленинград?
        - Давно. Захотелось в Москву.
        - Кирик, тебе столько лет, а у тебя ни дома, ни детей. - Внезапно ей пришло в голову: - Слушай! Пойдем в больницу? Там спортзал, пианино, попоешь больным. Женщины обрадуются.
        - Женщины? О, это хорошо! - он по обыкновению ерничал. - Да еще и покормишь? Как раз сегодня собирался выходить из голодания.
        - Давно не ел?
        - Двадцать дней, - по-детски улыбнулся.
        Всмотревшись пристальнее, она заметила: глубже стали две вертикальные складки вдоль щек, не хватает зубов, львиная шевелюра поседела, однако глядит гордецом.
        - Скажи, что ты думаешь обо всем, что происходит? - она обратила на него взгляд светлых своих глаз. - Россию называют страной дураков… «Эта страна»…
        В басе его проскользнула важность, хотя говорил все так же иронично:
        - Ленин выдвинул… идею - он знал, что идеи, которые овладевают массами, становятся силой… Так? Но знал ли он, что происходит с идеями, когда ими и в самом деле овладели массы? Массы на практике извращают идеи, и те подвергают людей дьявольским превращениям…
        - И все же, почему чернят все, чем жили?
        - Зря!.. Смотри: в Туркмении был арабский язык, я это хорошо знаю… Язык тот почти никто не знал, он трудный… И что же? Ввели кириллицу, простую азбуку! Народ ее быстро выучил! Египет за тысячу лет не мог дать образование людям, а мы? За десять лет получили все! Если угодно, в те, двадцатые годы страна прошла Посвящение! Великое посвящение в алфавит. И пробудился дух, сознание… Алфавит - великое благо, когда-то его знали лишь жрецы… А ты все такая же любопытная, как была!.. Ах ты, моя Венера!
        - И все же, - пытала она, - почему ничего не получилось у коммунистов?
        - Что тебе сказать? Идеи социализма хороши, но - согласись - они давно перестали работать… А почему? Да потому что идеологию лишили… искренности, правды. Помнишь наш азиатский, байский социализм, - о чем говорить? О! Дорогая женщина… Хоть «шапка Фауста прекрасна над милым девичьим лицом», однако!.. Ты принимаешь меня за политолога, философа, а я… между тем любуюсь тобой! И спрашиваю: почему мы так и не поженились? Умная Венера - это ж так редко бывает!
        - И почему же? - она сделала наивное лицо. И тут же - о другом: - Бог, церковь, которую восстанавливают, - тут есть спасение, будущее? Неужели она может заменить все?
        - По крайней мере, укажет, что не одни деньги, не один рынок есть на свете!.. Но… если она оградит себя высоким забором, если лишится искренности, правды, если отвергнет светское искусство - то дело худо…
        - А могут разразиться религиозные войны?
        - Милая, о чем ты говоришь?! О чем! Лучше бы рассказала, кем сейчас увлечена, кто обитает в твоем сердце. - Кирик смотрел на нее с необычайной мягкостью, нежно. Вздохнул и продолжил: - Все возможно. Но! - вспомни: православие никогда не вело религиозных войн! Европа - Филипп Испанский всю жизнь воевал с Елизаветой Английской… Протестантов предавали проклятию. А инквизиция?..
        - Что же будет со всеми нами?
        - Посмотрим - это любопытно! Поглядим, на что способны люди. Одичают? Уже дичают… У человека нет истории, он рождается каждый день. Сейчас наступил момент - как страшный суд, и каждый за себя несет ответ.
        - Но очень легко растеряться, вообще потерять себя.
        - Но ты-то, я уверен, наверняка не растеряешься, так? - Кирилл прижался к ее плечу.
        Она осторожно отодвинулась.
        - Я? Я поняла, что от каждой теории надо заимствовать ма-а-ленькую частицу, то, что подходит тебе… А еще я стала по утрам… как бы открывать «крышку головы» - и через меня идет луч в космос… - призналась Тина.
        - О? О! - восхищенно заметил Кирик. - Помнишь, как ты видела в небе собственное антитело?.. Не каждому, далеко не каждому такое дано! Так что - верь себе, слушай себя - и все будет о’кей!
        …Они бродили между Шаболовкой и Донским монастырем, говорили, говорили. Ночью Тина ломала голову над его судьбой. Пел в Одесском театре, в Саратовской опере, но отчего нигде не задержался, не прижился? И отчего ни одна дама не подарила ему сына, который мог бы составить смысл его жизни? Может быть, в глубине души его царила непомерная гордость и петь он хотел только главные партии? Не подчинялся дирижерам, ему претили эти «раз-два-три», а в результате? Только церковный хор?
        Ушел из оперы - усовершенствовал фортепианную игру (тут ему не надо было никого слушать, никому подчиняться), стал музыкантом - и опять что-то его не устроило. Бедный менестрель! Однако, кажется, нашлась и женщина-певчая, с сильным голосом, но «слоновьими ногами».
        - Кирик, ты теперь всегда будешь только певчим в церкви? - спросила она.
        - Может быть, да, может быть, нет - смотря куда поведет меня судьба Познания.
        Валентина еще не утратила молодежных идей - и ей пришло в голову пригласить Кирика с концертом в их корпус: главврач это любила.
        Задумано - организовано - сделано.
        …И вот уже в спортзале собрались дамы в выцветших серо-коричневых халатах, но причипурившиеся, не спускавшие глаз с музыканта. Он сыграл венгерскую рапсодию Листа, два ноктюрна Шопена, экспромт Шуберта (все еще не утратил и доли блестящей техники).
        А потом усмехнулся, обернулся к ней:
        - Не надоело?
        - А спеть вы можете? - раздался нервный робкий голос.
        - Хм! Чт? - вот в чем вопрос. Хохлушек или итальяшек?
        И тот же голос напомнил: «Дербенева».
        - О! - Кирилл откинулся к спинке стула, пробежался по клавишам, отбросил шевелюру. И разнеслась ставшая модной песня Леонида Дербенева:
        Призрачно все в этом море бушующем,
        Есть только миг, за него и держись…
        Пел он эту музыку поразительно. Кажется, именно ее следовало петь в институте нервных болезней - пожалуй, он мог бы лечить людей своим пением, если бы не играл в небрежение ко всему…
        Спустя три дня Тину выписывали из больницы. Она четким, крупным почерком написала свой номер телефона и отдала ему:
        - Может быть, ты приедешь к нам на дачу - там хорошо. Договорились?
        Менестрель с чувством, но церемонно поцеловал обе ее руки и наклонил голову.
        …Осенью, уже после своего дня рождения, Валентина получила поздравление от Кирика: «…Ты упрекала меня в том, что я экспериментирую с женщинами. Напрасно. Просто я человек эмоциональный, музыкальный, и никто этого так не ценит, как женщины. Однако если подумать… Они ценят голос, музыку, но почему-то во мне выискивают недостатки и, в общем-то, любят не меня, а мою музыку.
        Жду, когда ты прибудешь в Ленинград. Или нет?
        …Трудно с Ириной. Она хлопает ушами, хвостом и языком и все несется и несется, но притом непременно хочет, чтоб это было со мной. То очень старается и проглядывает некий лик, а то ударяется в знакомые старые психологические пространства - и снова безликость. Думаю, что надо мне жить ОДНОМУ.
        Увидишь, кстати, мой портрет - супергуру, но интересно. Одна художница взялась писать мой портрет и выдала этакого гималайского йога - образ, с которым я, по своему представлению, давно „завязал“. Ан вот достают его, значит, он есть. Искусство живописи недаром было когда-то предметом посвящения. Ведь это поистине имитация Творчества Космического. На чистом холсте несколько штрихов - и возникает образ, который начинает жить самостоятельной жизнью и полагать себя отдельным от Целого. Но ведь отдельное бытие не противоречит пребыванию в бытии Целого.
        …Рад, что ты побывала в Италии. Браво! Когда-то и я мечтал об Италии. Теперь ценности поменялись. Предпочел бы Индию или Калифорнию, да и то в случае возможности побывать у тех, кто меня интересует. Италию же хорошо просто повидать. Есть там свой „кайф“. Но поскольку, по моей теории и, конечно, по теории йогов, я уже там бывал „раньше“, то мне это не так и интересно. Поболтать бы по-итальянски недурно, да уже и тут переориентировался больше на английский.
        В заключение абсолютно серьезно, моя дорогая, возлюбленная, хочу сделать тебе предложение… руки и сердца. Пора бы уж! Но боюсь, что ты неверно это истолкуешь… Осторожно, ласково, нежно целую ту, что могла бы стать моей Венерой. Но жизнь - сильнее нас… К. С.».
        Валентина перечитала последние фразы. Предложение руки и сердца? Плюс этот чудный голос, который она готова слушать и слушать. К тому же нежнейшие звуки Шопена, Рахманинова - не жизнь, а сказка! Да еще ум и образованность Кирика, приправленные насмешливостью. Хм! Уж не броситься ли в омут, не пренебречь ли его донжуанским нравом?..
        Долго в тот вечер Валентина сидела у окна, глядя на плавающие облака, - одно напоминало фигуру ангела… А утром приготовила обед и побежала в больницу, где лежала ее мамочка.
        Веер и Вероника
        Вероника Георгиевна лежала в больнице, Валентина почти каждый день ее навещала.
        Держалась больная авторитетно, даже царственно. Прохаживалась по коридору. Садилась возле медсестры, постукивая по столу веером, пощелкивая перламутровыми планками.
        С жадностью слушала радио, читала газеты, но одна газета ее так возмущала, что она всякий день выходила к перекрестку и покупала ее. Мало того, что покупала, она приобретала не меньше пяти экземпляров. И это несмотря на жару. Сложив газеты в пакет, помахивая веером, удалялась в ближайший двор, бросала пакет в мусорку.
        С соседками по палате была любезна, охотно давала советы:
        - У вас болит затылок? Надо принять полтаблетки гипотиазида и… думать о чем-нибудь хорошем.
        - Как? - таращила та глаза. - О чем?..
        - Вот так, да! Вспомните, когда вы были счастливы!
        Старушки в вылинявших халатах теснились вокруг нее, и это напоминало сцену из «Пиковой дамы», когда «приживалки» раболепно поют «Благодетельница наша…» «Пиковая дама» гонит их, шикает: «Кыш, ступайте!». Но Вероника Георгиевна никого не гнала, она наслаждалась уважительным отношением. А вечерами иногда выходила в коридор и садилась у телевизора.
        Как-то почувствовала на себе слишком пристальный взгляд. Не обернулась. Это повторилось на следующий день и через день. Возвращаясь к себе, столкнулась с неким стариком, и тот, увидев ее, засеменил по коридору. Оба обернулись - и тут узнали друг друга. Узнали - и испугались! Это был Никита Строев!..
        - Веруша, это ты? - слабым голосом спросил он. - Милая моя! - выдохнул.
        Она оборвала его:
        - Оставь свои нежности.
        - Почему, дорогая?.. Как бы я хотел знать, как ты живешь, жила все эти годы… Есть дети, внуки? Ты счастлива?
        - Да, вполне! У меня сын и дочь, чудная внучка…
        - У меня тоже внучка, зовут - Вероника… А сам я тоскую…
        - Глупости! Я счастлива. Петр оказался хорошим мужем.
        - Я так и знал… А скажи: все-таки мне это важно, помнила ли ты меня все эти годы?
        - Что я должна помнить? И зачем? Я вообще не понимаю, к чему эти вопросы!.. - Веер в ее руках, казалось, вот-вот рассыплется, планки возмущенно стучали. - Это все, что ты хотел узнать?
        - Что ты, что ты! Я хотел бы о тебе знать все, слушать и слушать. Скажи, милая, цела та шкатулка с инкрустациями, та чудная шкатулка?.. Я храню ее всю жизнь.
        - Моя тоже цела, - смягчилась она и отвела взгляд.
        Он судорожно вздохнул: она не забыла! Хотя не простила его.
        Никита Строев попал в областную больницу, когда еще иногородних в особо тяжелых случаях принимали бесплатно. Исхудавший, с поредевшей бородой, он шаркающей походкой направился к мужскому отделению. Щеки его покрылись пятнами, он слабел с каждым шагом и еле добрался до своей палаты.
        …А Вероника Георгиевна опять восседала на диване среди обожавших ее больных и смотрела в конец коридора, но Строев больше не появлялся.
        На следующий вечер, когда в палаты заползли беспросветные больничные сумерки, он с трудом добрался до ее палаты. Двери в палатах не закрывались, и он стоял, глядя на лежащую Веронику, на ее царственный профиль. Она чувствовала его присутствие, но… так и не пожелала открыть глаза. Он стоял, пока были силы, - и потом неслышно удалился…
        Утром его увезли в реанимацию…
        Что касается Вероники Георгиевны, то ее скоро выписали домой, только ей почему-то становилось все хуже. Она стала часто повторять: «Надоело, как надоело жить!». Участились провалы в памяти; она могла закричать: «Никто меня не кормит! Голодом морят!».
        - Мама, мамочка, - ласково уговаривала дочь (чаще всего именно так, без раздражения). - Не волнуйся, сейчас мы с тобой покушаем.
        - А что ты мне дашь? - оживлялась та.
        - Твой любимый творожок с морковкой, согласна? Ты у нас хорошая, послушная… - от этих слов мать смирялась и покорно съедала все, что ей давали.
        Почему-то велела дочери сходить в церковь. Батюшка оказался столь благожелательным, а атмосфера настолько сосредоточенной, что Тина с тех пор стала туда захаживать. Разговаривать с отцом Геннадием не решалась, робела, но смотрела на него, любуясь статью, ростом, белокурой бородой, румяным лицом, излучавшим любовное внимание. Словно все ему были дороги, всех он желал освободить от гнетущих переживаний, словно был им и отцом и матерью. На лице - ни строгости, ни гнева.
        Райнер. Азия. Оксана

1
        …Высокий худой человек в парусиновых туфлях на босу ногу, в войлочной шляпе, коротких штанах и синей клетчатой рубахе шагает по бездорожью. У него красивые загорелые ноги, покрытые золотистым пушком. На спине болтается полевая сумка. Легкий пот выступает на выразительном хрящеватом носу - сразу видно, что человек этот не местных кровей; ему бы играть на сцене Зигфрида или Дон Кихота. Песня, которую он поет, вызывает далекое воспоминание - об Испании или, быть может, о Португалии.
        Ты - каравелла, ты - парус белый,
        Попутный ветер и мертвый штиль.
        Ты - вал девятый, ты - компас верный,
        Ты - Лиссабона высокий шпиль.
        Это Виктор Райнер. Все-таки его роман со злополучной Оксаной закончился браком. В 1984 году они переехали в Среднюю Азию. Оксана вела археологические раскопки, а Виктор, блаженно вдыхая воздух детства, неудержимо работал над своими изобретениями, конструкторскими проектами. По его чертежам был сооружен свеклоуборочный комбайн, у него набралось не менее десятка патентов на разные изобретения.
        Они были почти счастливы, однако в последнее время…
        На днях Оксана, вернувшись с базара, со слезами рассказала, как хотела купить туркменское ожерелье и тюбетейку, а торговка ответила:
        - Зачем тебе она?.. Ты - русская, может… больсевицёк?
        Это «больсевицёк» - как нож в сердце. А муж, вместо того чтобы успокоить, посочувствовать, накричал:
        - Опять пошла на базар? Сколько можно покупать?! Барахольщица! Ковры, хрусталь, полный шкаф материй - зачем? Человеку ничего этого не надо!
        - Мужчине, может, не надо, а женщине…
        Это был вечный их спор: он ненавидел быт - она дрожала над тряпками, камнями, украшениями. Но главное, конечно, другое: Виктора возмутило слово «больсевицёк», он тоже его слыхал. И слыхал еще худшее: «Русски комуняка». В первый раз заорал: «Я никогда не был коммунистом!». Те люди подозрительно на него косились.
        Он разразился целой лекцией о том, что сделали русские, коммунисты, в Средней Азии, назвал профессора Венчикова, индолога Смирнова, ученого Юренева, художников Волкова, Бабикова, который открыл тут художественное училище… Но вокруг видел только пустые глаза да каменное молчание. Когда же во второй раз услышал «Русски комуняка» - вспылил еще больше и закричал: «Да не русский я! Латыш, немец!». И опять - мертвая черная зона… «О, люди, порождение крокодилов!» - хотелось ему воскликнуть, как в театре. Однако махнул рукой и побрел по пыльной дороге.
        Вот и теперь он шел по песку, по пустыне один. Рядом семенил ослик, его молчаливый друг, и, кажется, со всем вниманием слушал песню, которую пел хозяин:
        В краю мечты, на пыльном чердаке,
        Среди нелепых рыцарских романов
        Себя я вижу в странном чудаке
        В плену у выдумки и зыбкого обмана…
        Ну, Росинант, вези меня от книг
        По этому страдающему свету!..
        Тут хозяин «Росинанта» перекинул длинную свою ногу, сел на мула и продолжал, как акын, петь стихи своего московского друга.
        Между тем вдали, на горизонте, уплотнялось серое облачко, явный предвестник песчаной бури. В воображении Виктора, подверженного внезапным мечтам-воспоминаниям, нарисовалась картина далекого детства, когда они ехали в Пржевальск.
        Боже, что это была за дорога! Не за что зацепиться глазу - песок, барханы. Казалось, ехали целую вечность. Лошади изнемогали от усталости, дети - от голода, мать - от страха. Однажды отец пошел искать дорогу. Солнце клонилось к закату. Если оно скроется - в минуту опустится черный полог ночи. Мать взбиралась на бархан, махала белым платком, садилась, обессиленная, на песок. И вдруг - на фоне красно-серого неба - силуэт отца! Он рассказал, как, чтобы найти дорогу, нюхал воздух, наблюдал поведение ящериц, закрывал глаза, предаваясь древней памяти…
        Добрались-таки до Пржевальска. Получили свой дом, свой сад с яблонями, словом - рай!.. Только мечта отца о тихой гавани не сбылась…
        Виктор огляделся вокруг: серое облачко на горизонте превратилось в черную тучу, которая двигалась в его сторону. Торопливо слез с осла, вытащил одеяло:
        - Эй, приятель! Ложись рядом, будем пережидать!
        Крепко обнял своего осла, закрыл и его и себя одеялом. Почему-то вспомнилась Тина. И всю ночь думал о ней…
        Вернуться домой удалось только ранним утром. Виктор тщательно умывался, вытирал лицо, а Оксана (ох и крикливой стала!) надрывалась:
        - Я тут вся извелась! Где тебя черти носили? Знаешь, что было без тебя?..
        Он, не слушая, отправился к себе и, отлежавшись, решил написать письмо в Москву, Валентине. Это было уже второе письмо - первое он послал года два назад, но не получил ответа (а не получил потому, что забыл адрес и написал в издательство, а там его потеряли). Он писал ей о важных вещах:
        «Дорогая Тина Петровна! Так, кажется, должен я теперь тебя величать? Сто лет миновало с того времени, как ты помогла мне найти Оксану. Как можешь догадаться, мы давно поженились.
        Мои машины работают, изобретениями я доволен.
        Какое счастье - писать все, что думаю, без страха! Может быть, ты скажешь: мол, Дон Кихот как был, так и остался. Нет, дорогая! Я вижу на деле поворот!..
        Очень хочется в Москву, быть в центре великих исторических событий. Мне уже - увы! - шестой десяток. Если бы ты увидела меня, вряд ли бы узнала на улице: я бородатый, лысоватый, седой, но хожу-брожу по пескам еще крепко.
        Напиши, если вспомнишь меня! Очень хотелось бы повидаться. Привет от супруги. Твой Виктор».
        Тут в комнату влетела Оксана с последней новостью:
        - Представляешь, с городской доски почета сняли все фотографии русских!
        - Что-о? - завопил Виктор Петрович. - Полное безобразие!.. И где они все?
        - Валяются на земле!
        - На земле?.. Я пойду и прикреплю их обратно!
        - Не боишься?.. Вить, а Вить, давай уедем отсюда!
        - Почему я должен уезжать? Мой отец тут закладывал азы просвещения, был учителем, юристом, пострадал - и теперь нам ехать? Началась перестройка, великое событие, будет демократизация во всей стране! А ты - ехать. Обывательские разговоры.
        - Вот подожди: сократят тебя - тогда что скажешь?
        - Последние известия, помолчи! - Он включил телевизор.
        - Опять твои дурацкие известия? Не хочу! Не могу!.. Давай другую программу - там будет «Просто Мария».
        Оксана протянула руку, чтобы переключить кнопку, но Виктор вспылил:
        - Не трогай! Сейчас будут последние известия!
        - На кой они мне? Хочу «Марию»!
        - Слушай, Ксана, ты кто? Курица или гражданка СССР?
        - Заткнись! Лучше купи второй телевизор! - И она переключила кнопку.
        Вздернув плечи, муж чертыхнулся и бросился на диван. Последней мыслью перед тем, как пасть в объятия Морфея, было воспоминание о дяде Яне, брате отца: парадокс - он отказался от своей нации, когда началась война с Гитлером. Родные его презирали, а теперь - он, Виктор, за кого должен себя выдавать? Русский, немец, латыш?! А Оксана? Все чаще говорит о родной Украине. Письма пишет. Уж не собирается ли туда? Говорит о самостоятельности, «нэзалэжности» Украины, словно только что родилась… Что с ней делать?
        Время двигалось гораздо быстрее, чем происходило урегулирование семейных отношений.
        Однажды темной ночью Оксана заявила:
        - Ты как хочешь, а я поеду на Полтавщину, к себе…
        - Дура баба!
        В те же дни из Москвы от дяди Яна Райнера пришла писулька (именно писулька, на дурной бумаге): мол, он почти бомж, и, пока жив, пока не забрали квартиру, племяннику надо бы прибыть в столицу.
        - Поеду! - сказал Виктор. - Там реформы, там демократия, легче бороться, а тут…
        И, махнув рукой, запел свою песенку:
        Что я сижу? Вперед, скорее, вниз,
        Пока смеется зло, верша наветы,
        Мне недосуг сжимать рукой карниз,
        Пока не уничтожу зла - покоя нету!

2
        …Райнер объявился в ее московском доме. Много лет миновало с тех дней, когда он поражал ее приступами любви - гнева - ярости - разочарования - мечтательности… Но она сразу его узнала: высокий, импозантный, значительный, с благородным лицом, аристократический нос с горбинкой, благородная белая бородка…
        И так же, как в молодости, энергия била через край. В эйфории по поводу свободы, гласности, рад за своего реабилитированного отца. Приехал и сразу стал писать «Записки» в Государственную думу. И все глобальные! Ответа ждал - не получил - и…
        Однажды разразился таким монологом, что перепугал гостей:
        - Что сотворили со страной? Да это же какое-то дырявое решето! Во все дырки летят и летят невесть куда деньги - где они? где наш бюджет? где наука? интеллигенция? где твое престижное издательство, Валентина Петровна? Где, я спрашиваю! Ни-че-го! Все проворонили!
        Сразу охладев к новым правителям, неукротимый Виктор должен был на что-то направить свою энергию. И направил ее на окружающих. Легко знакомился на улице, на собраниях, приглашал к себе даже бездомных, певиц из метро, музыкантов и сделал из своей трехкомнатной квартиры что-то вроде Ноева ковчега. Двери были раскрыты для всех и каждого, и кто там только не бывал! Космонавты, биологи, спортсмены, танцоры, экстрасенсы, но более всего женщин и певиц! Царить тут стала музыка. Хозяин обменял телевизор на рояль (сосед не знал, куда его деть) - и расстроенный рояль гремел каждый вечер. На столе стояла самая скромная еда, а от гостей хозяин ждал даров: стихов, песен, рассказов, новых теорий, проектов…
        Виктор увидел Тину и обрушил на нее каскад:
        - Да ты совсем не изменилась! Еще лучше, чем прежде!.. Не возражай! Я знаю, почему ты такая! Потому что стала свободной! Во-первых, демократия, во-вторых - пенсия!
        В конце апреля у него был день рождения, он пригласил ее. Собрался весь Ноев ковчег. Задымилась картошка, разнесся аромат соленой капусты… Зазвенела музыка.
        - Сыграешь что-нибудь? Ты еще ничего сама не сочинила? Безобразие! Пора!
        И снова разразился монологом:
        - О, где мечты моего отца, покинувшего Лифляндию ради Просвещения на далеких окраинах России? Где блаженство Востока, исчезнувшее вдруг! Упоительный Иссык, величественный Нурек, тысячи веселых молодых людей, приехавших на стройку!.. Толкнули камушек в азиатских горах - и он полетел, полетел, сбивая все на пути.
        - Но - не дождетесь, не дождетесь! - голос его звучал угрожающе: - Пенсионеры не сдадутся! Мы будем жить, да еще и весело!.. Возьмем все лучшее из прошлого и - новые ветры перемен!
        - А это мой молодой друг Сергей, денег получает меньше, чем я, но… прошу любить и жаловать: философ, теософ, скрытный человек, темпераментный - гордость и скепсис спасают его чувствительное сердце.
        Сергей чувствовал, что назревает спор (без этого не обходилось ни в одной компании), прошелся по комнате и миролюбиво, как бы шутя, перевел разговор в чисто литературное русло:
        - Помните «Женитьбу» Гоголя? Вот так и нам хочется, чтобы и от социализма что-то осталось, и капитализм был не так зол. Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности у Балтазара Балтазарыча - то вот бы и получился славный жених… Увы!
        Улыбаясь, он сел рядом с Тиной, словно чувствуя в ней союзницу, хотел что-то сказать, но тут раздался телефонный звонок.
        Валентина вздрогнула и отчего-то первой побежала к телефону: уезжая, она оставила номер телефона Райнера. В трубке услышала голос Насти:
        - Але! Мам!
        - Алло! Да, да… я слушаю… - голос Валентины Петровны дрожал.
        - Мам, ты что, не слышишь? Я уже третий раз говорю, что звонил какой-то тип… Назвался - Ромадин… Он будет звонить тебе через полчаса. Ты придешь?
        Изумление, растерянность, страх, восхищение пробежали по лицу Валентины. Она схватила с вешалки плащ и, ни с кем не прощаясь, побежала вниз по лестнице, забыв о лифте…
        Снова река и дача… А шарик летит
        1988 год. Саша (вернее, теперь Александр Иванович) Ромадин появился в Москве тихим весенним днем, под шум мелкого дождя. В числе туристов. На экскурсии с группой он не ходил, не ездил, а в первые же дни отправился к «Красным воротам» и медленно побрел по близлежащим улицам.
        С жадностью вдыхал забытый и воскрешающий воздух, трогал ветки, почки - те еще не разжали «кулачки», но уже вот-вот должны были выскочить зеленые стрелки-веера. В этих голых черных ветках было что-то сходное с настроением нового Одиссея, вернувшегося на Итаку. Искать старых знакомых?.. Его все забыли. Тина? А если она снова вышла замуж?.. Телефон ее узнал, несколько раз звонил - не раздастся ли мужской голос? Дважды узнавал ее, именно ее! - но тут же бросал трубку. В третий раз - снова женский голос. Ее дочь? Спросил что-то насчет мужа Валентины Петровны, но та оборвала его: «Какой муж, вы что?».
        Захотелось окунуться в юность. И он отправился туда, где некогда скакал на коне по имени Роланд, водил его по кругу, похлопывая по бархатистым, коричневым бокам. Там его никто не узнает. Старинное сельцо показалось еще более милым, родным. Липы, рассаженные вокруг заброшенной церквушки, широкая улица, домики, спускающиеся вниз, к реке. Впрочем, на левой стороне за высоким забором красовались пахнущие сосновыми бревнами и охристой краской совсем новые дома.
        На другой же день опять позвонил на Басманную и - человек меняется, а голос не меняется, даже с годами, - услышал голос Тины.
        Они встретились в тот же вечер.
        И вот уже этот крупный, большелобый человек с лучащимися глазами, опираясь на палочку, ходит по комнате. Нет прежних волнистых русых волос - только огромный лоб с глубокой вмятиной справа. Но лукавинка в глазах, в улыбке, которая так ее покоряла, осталась. Она не спускала с него глаз, он же лишь иногда зорко взглядывал, удивляясь ее моложавости, фиалковым, не поблекшим глазам, посветлевшим бровям. Как песок в пустыне впитывает влагу, так впитывали они друг друга. Не болтали, не торопились все выложить, а медленно, осторожно открывались…
        Неужели этот пожилой, степенный, сдержанный человек и есть тот самый Сашка-сорванец из песни Изабеллы Юрьевой? Долгая жизнь в чужой стране - как она повлияла на него, на болезнь? О болезни она не спрашивала. Однако он сам (с какой-то светской легкостью) заметил:
        - Знаешь, есть такой парадокс: тяжелые болезни с возрастом постепенно отступают… Да-да! Так что перед тобой - в меру упитанный, почти здоровый человек. Раньше я бы не приехал.
        В двенадцатом часу он поднялся, сказав, что ночевать будет в гостинице. Обещал завтра зайти снова, если она не против… если свободна…
        - Конечно, свободна!
        Он приходил каждый день. Подсаживался к столу, а она, сидя в кресле, опершись на локоть, смотрела в его живые карие глаза, на высокий лоб с вмятиной справа и говорила, говорила… Опять гуляли по Москве, по улицам и переулкам… Он присматривался к столице внимательно, на странности реагировал сдержанно. Подавал нищим. Лишь однажды, увидев, как человек в метро мочится возле колонны, сделал вывод:
        - Теперь мы будем ездить на такси.
        Однако именно в то время в городе совершенно исчезли такси: таксисты бастовали.
        Об отъезде не заговаривал, она не спрашивала.
        Между тем на смену ветреному апрелю явился светлый май. Установились теплые дни, и Саша предложил:
        - Не съездить ли нам в Славское? Ты помнишь… качели, Роланд?
        - Возьмем с собой Рафа! - обрадовалась Валентина.
        Постаревшая, но еще густошерстая добрая собака, давно обитавшая у Тины, завиляла всем своим нежно-кофейным телом. На Сашу она глядела преданными глазами.
        - Он признал в тебе хозяина, - заметила Тина.
        - Подождем, пока другие признают, - улыбнулся он.
        В электричке оба гладили пушистого Рафа, узнавали и не узнавали дорогу. Вспоминали общих знакомых.
        - А ты знаешь, Филипп наконец удачно женился - такую милую Машу нашел в каком-то музее! А помнишь того полусумасшедшего Виктора? О, сколько он колобродил! Где только не был, даже в тюрьме побывал, женился на той Оксане - помнишь вашу встречу на Кавказе? А теперь пишет и пишет бумаги в Думу, в префектуру - словно знает, что и как надо делать… А как там, за границей, у них тоже перестройка? Как Галка?
        - Внешне все в порядке, не то что в Москве. Зато… их дом теперь принадлежит немке, баронессе.
        - Бедная Галочка!
        Всего лишь год не была здесь Тина, но деревню было не узнать. Правая сторона улицы сохранилась, но левая! Вызывающе выступали четыре больших светлых дома. Убогий клуб исчез, но Ленин, облезший, приземистый, одинокий Ленин стоял… А их старенький домик совсем покосился, крыша осела, веранду кто-то разобрал…
        - Какой ужас! Надо все делать заново… - у Тины опустились руки.
        - Стены есть - будет и остальное.
        Она взглянула ему в глаза, он подмигнул.
        Раф подбежал к одному из домов-красавцев - из-за забора разнесся грозный лай басовитого пса.
        - Раф, Рафушка, иди сюда… Пожалуйста, туда нельзя!
        Пес подбежал к другому дому и опять нарвался на рык.
        - Да там настоящие джульбарсы, - усмехнулся Саша. - Стерегут «государственную границу»? Идем лучше на берег.
        Присев на сохранившуюся у обрыва скамейку, они оглядели окрестности, противоположный берег. Просторный луг был застроен красными кирпичными домами - и все как на подбор одинаковые.
        - Их тут штампуют, что ли?
        - Просто нет фантазии. Наш старый домишко… наверно, уже и починить нельзя, легче выстроить новый.
        - Как эти серые чудовища? Или те, красные?
        - Не-ет. - Она мечтательно, как в юности, закинула голову назад, сощурила глаза. - Я б хотела такой, как у мамы был в детстве, она рассказывала… Деревянный, небольшой, и чтоб веранда - прямо в сад…
        - Мадам, быть может, вы еще желаете колонны?
        - Именно колонны, хотя бы деревянные…
        - А еще там должны расти жасмин, сирень, так?
        Отрешенно глядя вдаль, Тина риторически произнесла:
        - Что будет со всеми нами?
        Карие, вишенные глаза его блеснули, как у матери:
        - «Никогда не было, чтобы ничего не было», - сказал один чешский классик. Так что что-нибудь да будет… А пока пойдем ближе к дому.
        - Так ты согласен, чтобы были колонны?
        - У меня, кажется, есть другая идея.
        Не без труда открыв замок, миновав кухню, они ступили в комнату и остановились. Здесь почти ничего не изменилось, все как при Веронике Георгиевне: стол под вязаной скатертью, плетеное кресло с подушками, полочка для книг - только воздух тусклый, застоявшийся…
        - Она жива?
        - Ей под девяносто, но - жива!
        На стуле лежало что-то, завернутое в узел.
        - Ой! Это же мое будущее лоскутное одеяло! - Тина присела, рассматривая кусочки ткани. - Знаешь, и мама, и я всю жизнь мечтали сшить лоскутное одеяло. В прошлом году я собрала красивые тряпочки, нарезала на лоскуты, и вот… Пока работала - не до того, а вышла на пенсию - тоже недосуг. - Саша присел рядом, обнял ее за плечи. - Думала: вот соберу лоскутное одеяло, и все, кто жил, но ушел, окажутся со мной, и все наладится…
        - Ах ты, все та же идейная комсомолочка!
        - Да, вспомнила! - Она вскочила и достала из сумки книжку: - Совсем забыла: я же купила книгу! Как раз для тебя. Критик Георгий Адамович, эмигрант… Послушай, что он пишет: «Какие должны быть стихи? Чтобы как аэроплан тянулись, тянулись по земле, и вдруг взлетели… если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно. И только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоилось. Чтобы входило как игла. И не было видно раны».
        - Он пишет о стихах, как… о достижениях научно-технической революции, - усмехнулся Саша.
        - А что? Она тоже влияет, да и вся эта наша перестройка, может быть, всего лишь новый виток научно-технической революции?.. Подумай только: мы не знали ни ксерокса, ни плеера, ни компьютера, на каком рисует моя внучка!.. А фотоаппараты - нажми кнопку, и готово!
        Она тараторила, потому что все еще чего-то боялась.
        - Лучше вернемся к домику с колоннами, - напомнил Саша. - Какого он будет цвета? Светло-желтого, да?
        - Ага! Цвета охры! - она обрадовалась, что их вкусы совпали.
        - Вот это и есть моя идея. Деньги у меня есть, заработал, так что за лето соорудим новый дом. Я не хотел бы никого стеснять, тем более твою дочку и маму. Но - обещаю: отремонтируем и ваш дом.
        Он приобнял Валентину, и она сразу приникла. Они стояли на краю обрыва, глядя на расстилающийся за рекой луг.
        Воздух стал густеть. Большие черные птицы сделали круг над рекой и скрылись - мелькнули их тени. Деревья многозначительно перешептывались.
        Выплыло тяжелое облако. Зашелестел дождь.
        Зашептал что-то глухо и нежно, намекая на то, что двум любящим существам следует пойти в дом, под крышу…
        …Спустя два месяца мастера уже закончили строительство нового дома, вблизи от Левашовых. Дом был с четырьмя небольшими колоннами, духовитый, с русской печкой. Саша покрасил его охристой краской и, присев на одно колено перед Валентиной, сказал:
        - Дорогая Валентиночка Петровна, рад подарить его вашему растущему семейству! Но мы восстановим и знаменитое строение, принадлежащее вашей матушке. Еще три недели - и все будет в порядке. В Чехии говорят: кто не поссорился во время стройки или ремонта дома - у того будет счастливая долгая жизнь. Так что можно показывать Веронике Георгиевне.
        - Да! - радостно перебила его Тина. - Моей мамочке исполняется девяносто лет. Соберемся и отметим юбилей!
        Все это время Валентина словно летала на крыльях - хлопоты-заботы, ее дневник (еще не нашлось времени почитать его Саше), лоскутное одеяло - подарок маме. А еще позвонил неутомимый странник и бард Кирилл, и Тина пригласила его на дачу, познакомила с Сашей. Как ни странно, они легко разговорились, и бард даже помогал в стройке. Саше он понравился, хотя…
        А тот чуть не с первого часа показал свои познания в астрологии.
        - Хотите, расскажу, что означает ваше имя - Александр? Я переводил нечто имеющее отношение к именам… «С детства Александры усиленно занимаются спортом, растут крепкими и целеустремленными. Они способны добиваться своего, умеют управлять коллективом и пользуются репутацией людей справедливых. Они нравятся женщинам и обаятельны. Однако, поклявшись любить вечно, часто попадают в ситуации, не зависящие от них, и это приносит боль их организму… Особенно подвержены болезням область сердца, низ живота, а также им следует беречь голову».
        Саша внимательно слушал, но ему явно отчего-то было не по себе. И Валентина постаралась смягчить обстановку:
        - Кирик! Ты, как всегда, строишь из себя предсказателя - и напрасно.
        - Да что вы, братцы! - перебил ее Саша. - Все правильно предсказали астрологи. Спасибо, Кирилл.
        Тот открыл бутылку красного вина и разлил по стаканам:
        - Долгой жизни этому дому и всем его обитателям!
        Несмотря на пенсионный возраст, несмотря на трудные годы замужества, социальные пертурбации и капризный характер матери, Валя сохраняла ровный, спокойный нрав. Она умела выслушать каждого и, не напуская на себя амбиций, даже дать дельный совет. Страсти молодых лет уступили место тихому нраву, без суеты и спешки. От матери она переняла кулинарные способности - и всё вместе это создавало в доме, московском ли, дачном ли, атмосферу приятственного гостеприимства.
        - Теперь: если мы все доделаем, наведем чистоту, а потом привезем матушку - будем молодцы!
        На следующий день Сашу с Кириллом отправились в ближайший поселок строителей.
        Тина осталась одна. Утром вышла на берег. Начинался блеклый желтоватый день.
        За рекой в тумане призрачно замерли деревья.
        Она свернула налево и оказалась возле разрушенной церкви. Липы, посаженные вокруг, еще не потеряли листвы, стояли бодро, почти зеленые. Кто-то копошился у входа. Она подошла. Четверо молодых людей разгребали щебень, остатки кирпичей возле крыльца, носили песок. Неужели хотят восстановить церковь?
        - Бог даст - восстановим… - ответили.
        Она принялась им помогать. Вспомнила отца Геннадия, вот бы кто одобрил, похвалил! И принялась носить известь, разравнивать песок, да так старательно, что к обеду почувствовала: заныли спина и руки… Подошла к обрыву, села на скамейку.
        Снова шел шелестящий, с шепотком дождь. Трава пожухла. По небу степенно шествовали облака. Но - уже близилась осень, вода в реке почернела, отяжелела. Деревья, благодаря тому, что не было сильных ветров, стояли с нетронутой листвой - березы и клены окованы медью и золотом. А небо светилось жемчужным, серебристым светом…
        Ночью температура опустилась до минусовой, хотя утром жарило солнце. Не любила Тина этих внезапных капризов природы.
        Вернувшись в дом, зажгла лампу. Постелила полосатый деревенский половик. Постояла у окна. Чисто вымытое стекло казалось черным - в нем отражался свет лампы. Нет, там отражалось еще и то, что было прикреплено к стенке: рисунки Танюшки, фотографии отца, мамы, Полины Степановны, дорогие лица…
        Стемнело, луна, совершенно круглая, красная, проглянула сквозь облака. Полнолуния она тоже не любила - в такие ночи болела голова, снились кошмары.
        А ночью подул ветер и выпал снег. Он казался нестерпимо белым. Рыжая лиственница уронила мягкий свой наряд на белую землю, а возле тополя из листьев образовался ковер фисташкового цвета…
        Спалось плохо. Сны наворачивались один на другой…
        Вдруг послышались какие-то тяжелые звуки. Чьи-то шаги? Р-раз-д-два… Будто шел каменный гость по дороге. Что это? Кто это был? Кого искал? Или ей почудилось?
        Долго лежала без сна - лучше никакого сна, чем такие видения… Уже стала успокаиваться, как вдруг опять послышалось - р-раз-д-два… Шаги! Шаги следовали мимо ее дома, но у нее не было сил взглянуть, - направлялись к реке?.. И вдруг - БББАХ-АХ!.. Кто-то бросился в воду? Или его столкнули?..
        С колотящимся сердцем, в поту, с отекшими глазами, взлохмаченная, на рассвете она вышла из дома. Дорожка позвала в сад. Долой ночные виденья! Никогда она не останется больше одна! Миновала калитку - вот и обрыв над рекой.
        Сделала еще несколько шагов, осторожно заглянула вниз… И увидела каменные глыбы, куски серо-серебристого цвета… Откуда они? Какая-то сила заставила ее обернуться: там, где стояла приземистая фигура вождя, было пусто! Лишь пьедестал… Сбросил кто? Или командор «ушел» сам?
        - Раф! - в страхе кликнула она собаку. Пес тут же подбежал и уткнулся носом. - Рафушка, миленький! Хорошо, что ты здесь… Идем назад скорее… Я покормлю тебя, и мы пойдем… встречать Сашу с Кириллом.
        Когда они приблизились к автобусной остановке, на небе уже беззаботно сияло солнце. Стояли ожидающие автобуса, и ничто не напоминало о ночных кошмарах. Какое счастье! А вот и они - высокий, чуть полноватый, опирающийся на трость Александр и хрупкий, с непокрытой седой головой Кирилл. У каждого в руках по несколько тяжелых досок.
        - А мы вас тут с Рафиком поджидаем! - обрадовалась Валентина.
        За чаем пошел разговор о последних неспокойных событиях - Москва бурлила.
        - Не понимаю, - хмурился Александр, - что случилось? Внешне Москва похорошела, но что за нравы, сколько пошлости!
        …На другой вечер все трое сидела на веранде, глядя на заречные дали.
        Ромадин задумчиво проговорил:
        - Когда мы изучали азы политграмоты, навсегда запомнили слова Карла Маркса из «Коммунистического манифеста»: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» Но что же получилось?
        - А получилось нечто! «Божий дар с яичницей», - усмехнулся Кирилл.
        - Ну почему? - откликнулась Валентина. - Если подналечь, все обдумать, отказаться от казарменных методов, собрать самых умных людей…
        - Увы, место умных обычно занимают самые крайние, экстремисты, а с ними каши не сваришь, и опять получится: старый мир разрушим «до основанья, а затем…» Но - зачем?
        Кирилл усмешливо улыбался:
        - Россия - это котел! Котел этот кипит и бурлит… Греется долго-долго, бурлит, а в конце концов взрывается.
        - На этот раз не взорвется, - заметила Тина.
        Кирилл взглянул на нее одобрительно, колюче - на Ромадина и, словно испытывая его, совсем некстати спросил:
        - Александр Иванович, а позвольте спросить: кто вам ближе - Иисус, Магомет или… Будда?
        Тот пожал плечами.
        - Впрочем, зачем я спрашиваю? - сам себе ответил Кирик. - Всякий неглупый человек знает, что все это - разные формы единой сущности. Ну… а как насчет вашего положения? Вы диссидент? Эмигрант?
        Саша вспыхнул:
        - Никогда не говорите мне таких слов!.. Я был брошен в чужой мир, вынужден был карабкаться, добиваться, но, - он поднял палец, - но я никогда не был ни диссидентом, ни эмигрантом!
        Шрам на его лбу покраснел, Кирилл будто ничего не заметил, непринужденно улыбнулся:
        - Жизнь любит того, кто любит ее! Вы любите жизнь? Факт! И потому выбрались из переделки, и потому у вас все будет хо-ро-шо!
        В его лице было что-то ревниво-завистливое, насмешливое. Валентине это не нравилось - не выпил бы лишнего, не затеял бы ссоры. Однако неожиданный и этим всегда привлекавший Тину йог вдруг открыл сумку и протянул что-то ей:
        - Чуть не забыл! Я принес тебе кое-что, дорогая… Старенькая, но еще сохранившаяся ткань… от ризы. Ты же шьешь лоскутное одеяло!
        Затем, взяв в руки записную книжку, несколько смущенно проговорил:
        - Я тут еще кое-что принес… Хотел почитать вам. Так сказать, ритмические мыслишки… Посвящаю вашему дому! Если будет скучно - дадите знать…
        Читал он медленно, приглушенно, видимо, волнуясь:
        Чему вы радуетесь, когда кругом так грустно?
        Почему ни с кем не враждуете, когда все враждуют?
        И тогда я обратился к Христу, и Он ответил:
        Они и есть истинно верующие, потому в сердцах их любовь.
        Они не делают зла, потому что сами вкусили его в мере немалой…
        - Хорошие стихи, Кирик!.. - похвалила Валентина, а про себя подумала: «Как, в сущности, он одинок и неприкаян, и опять пьет…»
        Саша молчал, думая о чем-то своем, потом рассеянно заметил:
        - Время зла и вседозволенности… В такие времена нельзя быть счастливым. Мы не имеем права?.. Или надо подстегивать себя как бы к этому самому счастью? Улыбаться, как американцы?
        - Ни в коем случае! - вскочил Кирик. - Жизнь не приемлет ничего нарочитого… Жизнь - наш божественный дар, она-то и спасет нас от цивилизации, от фокусов истории!.. Даже в самые смутные времена только мы сами выбираем и путь, и славу, и судьбу, и даже… финал! Мой финал - далеко-далеко… Любовь? Да никакой там нет тайны! Давно сказано Пушкиным: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Просто не надо нам, мужикам, показывать эту самую… любовь. И еще: самые лучшие женщины жаждут не тихой, мирной жизни, быта, а… сражения!.. Сопротивления! И я давно избрал такую тактику: как только я вижу, что им со мной скучновато, - немедленно ухожу или уезжаю!
        - Артист! - улыбнулась Валя.
        Кирилл опьянел, но Саша воспринял его слова всерьез:
        - Уйти, чтобы остаться?.. Это в любви звучит пошловато, будто шепот дьявола, Мефистофеля… А если взглянуть с точки зрения Времени, Жизни, нашего двадцатого века, то… и впрямь: чтобы остаться, надо на время хотя бы… куда-то исчезнуть, уйти.
        Чувствуя, что спор не сулит ничего хорошего, Тина вмешалась:
        - Кирик, не довольно ли тебе бродить по свету? Подумай: что ждет тебя в старости, впереди?
        - А это уж не мое дело! - крикнул он. - Пусть решают высшие силы, что со мной делать. - И вдруг затих, что-то вспомнил и недобро усмехнулся: - На днях иду по улице и вижу: стрелка и надпись - «Путь к долголетию». Ого, думаю, они знают путь к долголетию, а может быть, и к счастью? Сделал несколько шагов и увидел - что бы вы думали? - ма-га-зин под названием «Путь к долголетию». Нет, я такой путь не признаю.
        Саша откликнулся своим мыслям:
        - Эта печка, этот дом, река, деревня старинная - если не путь к долголетию, то путь к душевному покою.
        …Они двинулись к реке. Возле обрыва сели на скамейку. Кирилл небрежной походкой нетрезвого человека двинулся вдоль обрыва и скрылся за деревьями. Издалека доносился его голос:
        Твоя краса меня сгуби-ила,
        теперь мне белый свет не ми-ил.
        Скажи, зачем приво-орожила,
        Коль я душе тво-оей не мил…
        Валентина прижалась к Сашиному плечу.
        - Жалко Кирика. Он живет химерами, бесконечными теориями… Мечтает уехать в Индию. Никогда не признавал так называемых прописных истин… Сейчас одержим новой идеей: мол, скоро в мире будет новая «мировая революция», и начнется золотая эра, а всем будет править Любовь - в полном смысле слова.
        Ромадин с нежностью покосился на милое лицо, коснулся виска. Но - не последовало ни крепкого объятия, ни страстного поцелуя, было лишь долгое ожидание этого момента, какая-то неуверенность и счастливая усталость от пережитого.
        А из-за деревьев снова доносилось:
        Скажи, зачем приво-орожила,
        Коль я душе тво-оей не мил…
        Кирилл не был бы Кириллом, если бы не испортил слишком откровенные, ласковые слова: вместо «коль я душе твоей не мил» он спел «тво-ё-ё-ёй не мил».
        Саша бросил в его сторону ревниво-настороженный, недоуменный взгляд, но тот уже встал со своей гитарой и опять переменил тональность. Резко хватая струны, он заиграл старинный марш «Прощание славянки». Что на него нашло? «Тра-ра-ра, тра-ра-ра-ра-ли-ли…»
        Валентина взяла Сашину руку, как бы намереваясь с ним маршировать. Но он не сделал и пяти шагов, как остановился:
        - Извини, я должен пойти к себе.
        - Тебя проводить?
        - Нет, - и он толкнул светлую, пахнущую сосной калитку и направился к своему дому.
        Валентина уже знала эти его приступы, и лучше всего было оставить его одного. Она посмотрела ему вслед и опустила голову. Может быть, все же зайти? Есть ли у него все лекарства? Зайти следом?.. Он так этого не любит!
        Лучше подумать об их вечерних беседах. Как он говорил? Первая любовь, особенно разлученная или без взаимности, - самая плодотворная. Сколько раз за эти тридцать лет он отчаивался, не хотел жить, но - вспоминал ее и возвращался к жизни… А жизнь, как говорил он, шла мимо него своей нервической походкой, в чужих ботинках и штиблетах…
        Их долгая разлука? Кажется, это была лишь тень разлуки. Галка писала, что он просит прощения, а ей желает быть счастливой, а еще - любимой. Возраст? Кирилл говорит, что возраст не имеет значения. Вспомни Пушкина: «Я вас любил… Как дай вам Бог любимой быть другим».
        «Печаль моя полна тобою»
        …Александр Ромадин и для себя тоже выстроил домик - там он никому не мешал. Читал Пушкина, наблюдал заречные дали.
        Небо было чистое, с зеленым отливом - как перед закатом.
        Издалека доносился упругий, невеселый голос, Кирилла украинская песня:
        Сядэм у двох мы
        Вiн там под крыныцею,
        Видно, хоть голки сбирай…
        Филипп и его Маша возились возле машины. Она держала в руках воздушные шарики, а он, краснея и пыжась, их надувал. Одни быстро лопались, другие улетали под порывами ветра. И лишь один шарик алого, вернее, малинового цвета, все поднимался и поднимался, словно стараясь догнать заходящий шар темно-вишневого солнца.
        Кирилл вышел из-за деревьев и, ни к кому не обращаясь, сказал так, чтобы услышала Валентина:
        - Между прочим, Александр, похоже, подустал, болен. Лучше ему ни сегодня, ни завтра не ездить в Москву. Я могу остаться и пожить несколько дней. - Почему-то странно хохотнул и опять запел:
        Я ж тэбэ, милая,
        Хоть до хатыночки
        Сам на руках виднэсу…
        Валентина со смешанным чувством досады и восхищения направилась к домику Саши. Прислушалась. Из соснового коттеджа ничего не было слышно.
        Саша Ромадин, давно изучивший свои болезни, принял полную порцию таблеток. Пил воду, стал глубоко дышать. Забыл принять снадобья, которые помогают при разгулявшихся тромбах?…
        Опустив голову ниже кровати, почувствовал запредельную слабость. В воображении всплыла тбилисская ночь, Тина, как высоко уносились они. Какая нежная, теплая, легкая была ночь… И те откровенные стихи… Нет, не напрасно вернулся он сюда, к своей юности. Эта луговина, обрыв, река, заходящее солнце…
        Не напрасно! Только бы не принести беспокойства Тине-Валентине… Если это тромб оторвался и отправился странствовать по его организму - то самая легкая смерть… Саша набрал номер телефона Филиппа, распорядился, если что, в крайнем случае… И тот успел!..
        …Спустя три дня Кирилл с Филиппом сняли заржавевшие петли с церковных дверей. Привели в порядок внутренность храма, вокруг которого ровно, словно по циркулю, стояли посаженные не менее ста лет назад липы. Церковь оправилась от долгих невзгод, и липы дружно зацвели, но, конечно, ржаво-золотым осенним цветом.
        Похоронили Сашу возле церкви.
        Заупокойную службу по всей форме отслужил Кирилл - он изучил ее еще там, на Шаболовке. Ходил вокруг гроба, всматривался в лицо Ромадина, словно хотел что-то понять… И пел своим мощным басом:
        Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко,
        по глаголу Твоему с миром…
        …Миновали еще одни времена…
        А дом Левашовых над рекой Москвой ухожен. Сашина могила всегда в цветах. Все здесь говорит о душевном ладе. Чистые окна смотрят на проходящих со вниманием, а хозяйка шьет лоскутное одеяло теперь уже другой внучке - Ксюше.
        Кирилл не нашел себе места в спокойном подмосковном селении. Не «прилепился» к дачному домику и отправился в очередное странствие.
        Вечером и ночью хозяйка пишет - то ли «Записки», то ли «Дневник». На первой странице - четверостишие:
        Земное сердце уставало
        Так много лет, так много дней…
        Земное счастье запоздало
        На тройке бешеной своей!
        Когда появляется почтальонша, она быстро просматривает обратные адреса… Кто там?
        Однажды ей вручили солидный конверт с круглыми печатями. Она открыла - и онемела: это было завещание… от Саши.
        Возвращаясь в Россию, он положил все заработанные на переводах деньги в швейцарский банк и завещал их Валентине Петровне Левашовой. В таких банках работают четко, в положенные сроки был найден и один, и другой ее адрес - и вот…
        Но и это еще не все. Почтальонша как-то раз сказала: «Валь, а Валь, там на почте давно уж валяется какая-то коробочка. Адресована твоей матери, но ее нет… так, может, зайдешь и получишь? Я дам».
        Валентина Петровна села на велосипед, взяла посылочку, развернула. Это была та самая шкатулка, что и у ее мамы! Значит, из Вышнего Волочка? Увы! Владельца уже нет на свете, и, очевидно, он поручил кому-то отослать ее. И залюбовалась инкрустациями. Куда же их? А-а-а! Как раз для двух внучек! - и обрадовалась.
        Эпилог (О судьбах Кирилла и Райнера)
        Однажды, уже в середине девяностых годов, Валентина услышала слегка задыхающийся, но бодрый голос Виктора Райнера: «Дорогая Валентиночка! Приглашаю тебя… вас посетить мою обитель, в ближайшую субботу! Не пожалеете!». Она согласилась, пообещала и стала свидетельницей редких событий девяностых годов. Три картины - как три театральные сцены - возникли перед ее глазами.
        Сцена-картина первая: Райнер очарован
        Перестройка (а может быть, катастройка?), охватившая страну, разбудила в Викторе Райнере все силы. Он называл себя «бароном», «народным академиком». К нему потянулись изобретатели - механизмов, нетрадиционных способов лечения, экстрасенсы, ученые-теоретики, не признанные Академией наук, вообще самый разнообразный народ.
        У Райнера ни жены, ни детей, и - просторная трехкомнатная квартира. Раскрылась дремавшая с детских лет любовь к музыке, в комнате стоял сохранившийся еще от матери рояль, рядом - чертежная доска, на которой было вычерчено одно из его изобретений - свеклоуборочный комбайн. Другое изобретение - бальзам от всяческих недугов - занимало полкухни. Услышит в метро певицу, увидит робко приоткрытую сумочку или пакет - для добрых людей и денежек - и приглашает к себе: «Что же вы поете на холоде, тут сквозняки, пожалуйте ко мне, не стесняйтесь», - и дает адрес. Или как-то иначе - и дом его живет и даже цветет по-своему.
        В квартире уже обитали: Саша и Паша - бизнесмены из Сибири; Маргарита Николаевна - преподаватель музыки, соседка; Лиза-Бима - монголка, аспирантка; Майя - беженка, художница из Армении, жертва землетрясения. Появлялись другие забавные гости.
        В большой комнате - рояль, кульман и деревянный стол, прикрытый полиэтиленом. Вдоль стола - диванчик, на котором кто-то лежит, плотно прикрытый пледом. На стене - картина за занавеской.
        Вот хлопнула дверь, и вошла моложавая женщина, соседка Маргарита. Оглядев кухню, взялась за уборку. Обнаружив порванные обои, достала из шкафа веер и прикрыла то место. Все это - на цыпочках, чтобы не разбудить спящую под пледом женщину. Оглядела всё - и быстро удалилась.
        А на кухне тем временем беседуют неофиты-бизнесмены.
        - Попробуй тут сделай яичницу - из-за этой его железной дуры… сковорода не помещается. Что он там кипятит, наш хозяин? - ворчит Паша.
        Саша - чуть веселее:
        - Что тебе за дело до его изобретений? Пустил нас, живем, ничего не платим - и спасибо!
        - На кухне не повернуться, банки, склянки, да еще эта… - стучит по цинковому сосуду, из которого вырывается коричневый пар. - Изобретатель!
        - Не скажи! Комбайн, про который он мне толковал, - я как-то сразу не врубился, - дельная вещь. Не знаешь, небось, что наш дон Пенсионе, наш Барон - не просто дед, а… настоящий крутой! Когда-то кольцо золотое проиграл в шашки… Грубияна проводника так обработал кулаками, что загремел в тюрьму… Наизобретал всякого.
        - Патентов у него много, а что внедрил? И кто ему нынче деньги даст?
        - Да хоть бы мы с тобой! - Саша подпрыгивает и касается потолка. - А что? Выбьем из немцев инвестиции, разбогатеем и дадим!
        - Мы сами, можно сказать, без штанов, машина - только наклевывается, а ты…
        - Ты ж с нефтяным магнатом познакомился, небось веревочку завязал?
        Глядя на лежащую женскую фигуру, Паша спрашивает:
        - А это кто? Новенькую подобрал хозяин? - Вглядывается в ее лицо. - Бродяжка?
        - Бедняга! Дом взорвали, родных потеряла… Уже несколько дней лежит и лежит. Хозяин придет, погладит ее, что-то пошепчет - и она оживает, чудеса!
        - Гладиатор! От слова «гладить»… - хохочет Паша. - А может он того, сексуально озабочен?
        - Это ты скорее озабочен, а наш Петрович не такой… Маргарита, соседка, вон как ластится к нему - ну и что? Попеть, поболтать с ней - пожалуйста, а так - нет… А ты все про секс, про секс - от болтовни этой нация скоро потенцию потеряет.
        - Ничего ты не понимаешь! Да я любой секс на бизнес променяю! По одному зову - зеленому! - побегу. А это? Можно картиночки поглядеть, книжки почитать…
        Раздается телефонный звонок, длинные гудки. Саша берет трубку:
        - Алле, алле!.. Гутен таг, херр Штрауб!.. Вас?.. Я-я, мы выслали факс… Я-я… Яволь! Разработали программу по всем направлениям. Промышленный лес, медь… нет, меха мы не поставляем… Варум? Их либе животных… Сколько стоит медь на мировом рынке? А мы отдаем ее по шестьдесят долларов за тонну… шестьдесят - всего!.. Что вы еще хотите? Социальную программу? Нарисуем, вернее, напишем, нет проблем! Что нам стоит дом построить? Дом? Это я так… но мы можем выдвинуть и проект чистого дома… из кедра. - Бахнул и сам удивился внезапно пришедшей мысли. - Подумаем, подумаем…
        - Дом из кедра? - Паша хлопнул в ладоши: - Мировой бизнес можно закрутить!.. Эх, купить бы «Мерседес»!
        Саша мечтал о другом:
        - Эх, поесть бы досыта котлет! - заглядывает в холодильник. - Пусто!
        Выглянув в окно, замечает: к подъезду приближается их хозяин.
        - Петрович! Барон Викт?р! И чего он себя бароном называет?
        Распахнулась дверь, и с шумом вошел пожилой человек благородной наружности. Новые веяния, все потянулись к корням, генетике. Неужто вправду он из лифляндских баронов? Внешне вполне может сойти - порода!
        На голове у него что-то экзотическое, а следом - маленькая женщина монгольского облика. Церемонно представляет:
        - Господа, будьте знакомы… привел новенькую. Бездомная, аспирантка, из степей Монголии. Золотой человечек. Прошу любить и жаловать. Зовут - Оюмбеке, или Лиза.
        Та, по-восточному улыбаясь, кланяется:
        - Не бойтесь, это не татаро-монгольское нашествие…
        - Будь как дома! - приглашает Виктор Петрович. Заглядывает за шкаф: - Как тут Майечка, жертва взрыва? Вставай, дружочек. - Поглаживает ее, приподнимает, армянка оживает.
        - Что, плёхо ей? - спрашивает монголка.
        - Ой, худо, клянусь матерью, худо! Ни мужа, ни сына, оба под развалинами… - Майя вытирает глаза. - У тебя тоже нет дома?.. В Монголии?.. Аспирантка, значит ученая. Я тоже была немножко ученая и… рисовала, даже выставки были… а теперь… ничего.
        - Не плячь, все будет назад… - утешает Лиза-Бима. - Знаешь, какая моя диссертация? «Влияние мен-таль-но-сти русского и монгольского народов на пере-вод». Понималь?..
        - Ага. Но кому это сегодня надо?
        - Кому? - спрашивает Саша. - Да всем! Всех народов это касается, даже моего любимого испанского, знаешь, как много общего между каталонцами и русскими?
        - Ай, хорошо поняль, поняль! А я там у себя десять лет говорил… Муж не пускал, чиновник не пускал, а я - как носорог, прямо и прямо…
        - Значит, ты мужа не слушала, убежала? - спрашивает Майя. - Это худо. Знаешь, кого теперь нам с тобой надо слушать? - Показывает на хозяина. - Петрович! Он хороший, прэ-лесть!
        Райнер, встав в трагикомическую позу, читает:
        В краю мечты, на пыльном чердаке,
        Среди нелепых рыцарских романов
        Себя я вижу в странном чудаке
        В плену у выдумки и зыбкого обмана!
        Лиза восхищается:
        - Какой человек! А мой муж… Ай, сколько он пил! Десять лет я плакал, десять раз заявление писал - не пускал… А я знаешь? Взал и хитро-мудро сам уехал. Он и не знает, где я.
        - Нет, я так не могла бы, - замечает Майя.
        Павел внимательно разглядывает Майю:
        - А ты красивая… Не пропадешь. Что можешь делать? В Москве только ленивый не заработает, так что соображай!
        Майя, махнув рукой, опять плачет:
        - Не могу я ничего! Внутри у меня все съедено.
        - Зато наружность у тебя - что надо! Хочешь - возьму замуж.
        - Зачем замуж? У меня ребенок погиб…
        Саша открывает раздвижной шкаф, хочет что-то достать. В это время хозяин отодвигает вторую половину шкафа, и голова Саши оказывается зажатой.
        - Ой-ой-ой! Уже начались восточные казни? - кричит он. - Петрович, это что, гильотина? Еще чуть-чуть, и башка долой!
        - Ох, извини, Сашок! Это отцовская конструкция, называется - «Зов предков». - Барон исправляет шкаф. Приподнимается на цыпочках и чуть отодвигает занавеску, закрывающую картину на стене. - Вот единственная моя ценность - женский портрет работы Корина. Моя первая и единственная любовь! - Он забыл уже все другие увлечения - любовно осматривает, целует и закрывает портрет. Спускается на пол. - Как Сашок назвал мое сооружение в шкафу? Гильотина? Точно!..
        - Ай, какой человек! Монгол поняль!
        Барон - нравоучительно:
        - Вот тебе, Оюмбеке, о ментальности. Слушай! Как в каждом русском человеке, во мне была масса комплексов… До тридцати лет - будто спал, до сорока - с веригами ходил, а к пятидесяти кокон раскрылся, поверил я в себя, занялся изобретениями - и они посыпались! От моего эликсира сколько людей вылечилось! Хочешь знать мою мен-таль-ность? Жизнь люблю, жизнью за-ни-ма-юсь! А еще - женщин люблю, но не по-плохому, а по-хорошему. Вчера еду в метро и вдруг слышу: кто-то поет, и какой голос! Меццо! Но не труба, а настоящий бархат! Завернул за угол - там стоит дама, у ног пакетик, а сама - как Елена Прекрасная. Разговорился, те-те-те-те… Оказалось: живет в Твери, больной сын, работала в театре, а теперь… Ну я похвалил ее пение и дал адресок и телефон. Ежели что - хоть в доме моем переночует. Для меня каждый человек - Человек!.. И даже - ваше высочество. А вот и она, главное высочество!
        В дверях снова появилась симпатичная соседка. Оба они берут по бутылке стоящих в углу «эликсиров», поднимают их и, энергично дирижируя, поют на мотив «Мефистофеля»:
        На земле весь род людской исцелится эликсиром,
        Ведь его секрет простой, он признается всем миром!..
        Электрическим зарядом он нас лечит, молодит,
        Пить и мазаться им можно - благо всякое творит.
        Саша все еще орудует вокруг шкафа:
        - Петрович! Слава вашему эликсиру - но что тут в шкафу? Ералаш полный! Давайте выбросим половину, а?
        - Что ты, что ты, нельзя ничего выбрасывать! Всему в свое время найдется применение… Однако, - Петрович остановился, потер лоб, - зачем-то ведь я туда полез. Зачем?.. Эврика! Матрасик для Лизы! - он достает матрасик. - Живите, владейте, извольте спать спокойным сном, дорогая дочь монгольских степей!
        - Ай, умно-мудрый человек! Спасибо! - монголка кланяется по-восточному. - «Сань, Сань!» - значит «хорошо» по-монгольски.
        - Какая у тебя диссертация? - спрашивает Паша. - Говоришь, влияние ментальности на перевод? Нашла чем заниматься! У нас страна-то какая, бежать надо, а ты - сюда… Одну революцию устроили - весь мир перевернули, теперь вторую… А ты согласна, спящая царевна? - обращается к Майе, та кивает и, удрученная, выходит из комнаты.
        - Зачем так говоришь? Французы первые… бегом-бегом делали революцию, а микробы ее по свету бежали… - монголка грозит пальчиком.
        Саша, подпрыгивая в красных клетчатых штанах, за свое:
        - Не слушай Пашу, Лиза. Он у нас известный пессимист. Слушай меня: включи в свою диссертацию еще один тип - меня. - Напялив на голову колпак, по-дурацки пляшет, изображая клоуна. - Я помешан на Испании - это фантастика! Вечерами танцуют, поют, играют… Видел одного старика: он руку в кулак - и «Но пасаран!» Читает наши «Известия»!.. А еще - в Испании в зоопарке живет белая обезьяна! Одна-единственная в целом свете! Была там в отеле игра, шоу - французы устроили, чисто французское шоу: кто поцелует большее число женщин за пять минут… Ах так, кто первый! - думаю я, и решил всех обойти. Прыгал по залу, скакал, как мячик, от женщины к женщине и - победил! 32 поцелуя за пять минут! Вот был кураж! - Он по очереди подбегает к женщинам, целует их в щечку, а Маргарите: «Ах, фанданга!» - и руку к сердцу.
        - Молодец, Сашок!.. - улыбается Виктор Петрович. - Ты похож сейчас на Петрушку из балета Стравинского!
        - Петрушку? Хорошо, что не на укроп или сельдерей.
        Лиза продолжает, не понимая юмора:
        - Сухэ-Батор говорил, что социализм - сперва плёхо, а потом корош… Капитализм - это как? - смотрит на Сашу. Он смеется:
        - То же самое! А может - наоборот.
        - Дорогие мои, господа, прошу в моем доме без политики! Я даже телевизор не держу, а вы… Кстати, Лиза, насчет русской ментальности - учтите: черт с ангелом - вот что она такое!
        - Черта не встретил, а ангелы - вот уже, - улыбается Лиза. - Не прогонить меня?
        Саша становится в театральную позу:
        - Это не дом, где разбиваются сердца, а - временное укрытие от урагана. Ноев ковчег, так сказать.
        - За что я люблю тебя, Сашок, так за характер! Кровь с коньяком! И рабом денег ты не станешь, - Райнер хлопает его по спине.
        - Да ни за что! Да никогда. - Саша шутя приставляет нож к горлу. - Но… но машину, Петрович, хорошо бы… Пашка уже руль в кармане держит… Немец обещал.
        - Ох, любите вы все прикидываться добренькими! - пробормотал Павел.
        - А ты, Паша, живешь и не умнеешь, - заметил барон. - Штурмуешь бизнес, а сам…
        - Замолчи, Пашка, вечно ты портишь настроение, - проговорила Маргарита.
        - Вот именно! А настроение - это ты знаешь что? Да это, можно сказать, все! Кстати, я кое-кому забыл представить мою любимую соседку - предостойнейшую Маргариту Николаевну! Бывший директор музыкальной школы, прекрасный педагог, а еще - снималась в кино… Но теперь - увы! Школу закрыли, в кино не приглашают - она, представьте, стала сочинять романсы! Вот только не знаю, кто ее вдохновляет. - Петрович лукаво подмигивает.
        - Не воображай, барон, что это ты меня вдохновляешь! Меня вдохновляет свобода! Пенсионная сво-бо-да!
        - Пенсионеру разве теперь хорошо у вас? - подала голос монголка. - У нас плёхо.
        - Пенсионер - истинный герой нашего времени, если хочешь знать, девушка!
        - Барышни, господа, не пора ли за стол? - Барон встал во весь рост.
        - Какие мы барышни? - тихо заметила Майя. - Мы бомжи… Гляди, какая я стала худая… Как фанэра! А то - господа.
        - Не печалься, дорогая, садись за стол. - Барон удаляется на кухню, но скоро возвращается с кастрюлей в руках. И взбирается на стул. - Господа! Начинаем субботний вечер… Нет у меня лососины и шампанского. Только картошечка да капуста, зато гости!.. Каждый приносит свое богатство. Какое? Не материальное, нет! Стихи, танец, романс…
        Соседка негромко шепчет:
        - Петрович, у тебя рубашка из-под пиджака торчит. А ведь ты все же барон! - Поправляет ему одежду. - А картошка, между прочим, не доварилась.
        - Что? Почему ты меня перебиваешь? Рубашка, картошка!.. Мы собираемся не для… не для вкусной еды, а ты?
        - Прости, Петрович, дорогой. Лучше бы ты слез оттуда, упадешь…
        - Что-о! Опять мне замечание?
        Маргарита, держа его за руку, все же заставляет сесть:
        - Почему я тебя урезониваю? Да я ж подарок тебе приготовила, романс сочинила. Обещано к субботе - и сделано: хотите спою?
        Она садится за рояль:
        Кричит, зовет, тиранит, манит, бурлит всему наперекор,
        Необъяснимо сладко ранит и снова рвется на простор.
        Ранима, весела, спесива, восторженна, умна, чиста,
        Любовь - божественно красива,
        Любовь - божественная сила и сатанинские уста.
        Петрович подошел к роялю, опустился на колено, целует руку Маргарите.
        - Беру плохие слова назад. Благодарю… - Она растрогана чуть не до слез. - Что любит девочка? Карамель или яблочко? - Протягивает то и другое. - Принимаю! Более того - я в восторге!
        Майя оживает:
        - Какой хороший романс. - Оборачивается к Павлу: - Правда?
        - Только при чем тут сатанинские уста?.. Это только к барону, старому романтику, подходит.
        - Ай, хорошо: кричит, зовет, тиранит, манит… - мечтательно замечает Лиза.
        - Петрович, а у меня еще есть сюрприз! Была в Центре духовного возрождения, там такого насмотрелась! Взяла синтезатор на сегодня и сейчас… Сейчас все будем танцевать.
        - Какой танец? Испанский? - Саша делает несколько па.
        - А никакой! - смеется Маргарита. - Просто пластические движения, и будет вам по двадцать лет! Пошли… свободно, легко!
        Все вольно танцуют.
        В самый разгар веселья входит молодая красивая женщина. Саша и Паша останавливаются. Хозяин идет к ней, натыкаясь на стул и не сводя с нее глаз.
        - Может быть, дон Пенсионе даст дорогу гостье? - Саша оттесняет хозяина, но тот продолжает идти к девушке.
        - Хм! Что такое? - заносчиво хмыкает красавица. - Я спросила, где проживает Виктор Петрович.
        - Я… есть…
        - Я за эликсиром, - манерно улыбается гостья. - Мне сказали, что у вас чудо-эликсир.
        Раздается телефонный звонок, это заставляет Сашу покинуть гостью.
        - Алле, алле, да, я слушаю! Администрация? Что? Зайти к вам? Понял!.. Спасибо! - Саша делает сальто. - Ай лайк ту мув, ту мув? А вы, красавица, добрая вестница! Явились - и…
        Оба помогают ей раздеться.
        - Куда я попала? Что тут происходит? - гостья с любопытством оглядывается.
        - Попали куда надо! В хорошую компанию, в гарем! - подпрыгивает Саша.
        - В гарем?.. Это интересно. Мужской или женский?
        - У нас нынче суббота, день Петровича, смотр талантов. У вас есть какой-нибудь талант? Как вас зовут? - насмешливо спрашивает Маргарита.
        - Катя - Катерина. Талант? Ля-ля, тополя… Шутишь?! - Отодвигает Маргариту от рояля, садится и поет.
        Запрягай-ка, дядя, лошадь,
        Серую, лохматую,
        А я сяду и поеду,
        Цыганочку сосватаю.
        Эх парамэла чупурэла,
        Эх парамэла чупурэла турия,
        А я сяду и поеду,
        Цыганочку сосватаю…
        Внезапно останавливается, встает и с вызовом обращается к присутствующим:
        - Я не петь сюда приехала, а за эликсиром. У нас повар в ресторане ногами мучается.
        Петрович бежит на полусогнутых и приносит бутылку.
        - Сколько стоит? В баксах, в рублях?
        - Что вы, что вы… Эдакой-то красавице - и за деньги? Голос какой! Талант! - Петрович восхищен.
        Гостья прохаживается по квартире, заглядывает в комнаты: «Ого!». Хозяин поясняет:
        - Дом мой всегда полон гостей. Ваше присутствие украсило бы. Очень рады… В последнюю субботу каждого месяца… будем счастливы.
        Саша хочет ее проводить, но хозяин отталкивает его.
        - Что с вами, дон Пенсионе? - ядовитый шепот Паши. - Вас не узнать. Это называется, по-вашему, «заниматься жизнью»?
        - Не трогайте его… пожалуйста, - просит Майя.
        - Какая красавица! А как похожа! Я будто улетел на тридцать лет назад… - бормочет Петрович.
        - Влюбились, что ли?
        - А ты, Паша, разве не разглядел ее красоту? - Барон слегка отодвигает занавеску на стене, смотрит на портрет. - То же лицо! Как похожа!
        Катя заглядывает за занавеску:
        - Ну-ка, дайте посмотреть! Да она хужее меня!
        Петрович смущенно поправляет:
        - Не «хужее», а «хуже»…
        Маргарита что-то наигрывает, но одни не слушают, другие удаляются в глубину комнаты. Вздыхая, она говорит:
        - Нет, я все-таки уеду в Австралию и там выйду замуж.
        - Ну ладно, я пошла, - Катерина уходит.
        Петрович что-то бормочет, открывает ей дверь, натыкается на стул, стол - он словно ослеп, он очарован! Неужели это тот самый Райнер? Конечно, он, и все так же влюбчив! Опять теряет голову?.. Но что же будет далее?..

* * *
        А «далее» - пришло письмо из Индии - разумеется, от Кирилла.
        Не без волнения Валентина погрузилась в полузабытый мир, умные и непонятные слова: что его пение, игра на рояле? Неужели все ушло? И что за тайны в этой Индии?
        Три письма из Индии
        «…Скоро кончится этот год, и - „рука просится к перу, перо к бумаге“, несу тебе привет в связи с этим космическим праздником!
        Я вполне прижился к Индии, да и, собственно, мысленно уже не раз здесь бывал. Однако в моих письмах ты не найдешь обычных туристских сведений. Я все тот же: внешнее не часто занимает, более копаюсь во внутренних проблемах. Вот и сюда попал благодаря своим переводам йоги. Оказалось, что новые люди, бизнесмены - не все жулики; есть такие, которые бросают свои деньги на открытия, интересные дела. Два таких человечка и снабдили меня деньгами, адресами и даже сами отправились со мной, можно сказать, сопровождающими.
        Побывали мы в Дели, Бомбее - там все еще издается один советский журнал, там-то я и был принят. Офис, квартира, слуги - все честь по чести. У меня слуга! - не смешно моим знакомым москвичкам? Однако это так.
        Опишу свое первое потрясение. Жара, невыносимая даже по индусским меркам. Я выхожу, у стены на тротуаре из мраморной крошки лежит слуга Ааланда. Увидел меня, вскочил и принялся делать некие странные движения. Он прыгал вокруг меня на почтительном расстоянии. Я даже испугался. И что же? Оказалось, что он из касты неприкасаемых, не только не имеет права приближаться к „господину“, но даже его тень не смеет лечь на „господина“. И он обегал меня так, чтобы его тень не коснулась меня. Пережитки колониализма!
        Ну как? Довольно для первой весточки? Ах, Валя-Валентина, звездочка моя! Писать я буду коротко - к чему обременять друзей и почту?
        Бродячий йог К. С.»
        «…Думая о Москве, прихожу к выводу, что там было возможно со многими посоветоваться, прежде всего с женщиной, рожденной под знаком Весов. Теперь я невольно (очень уж вольно!) выхожу порой на крайние и чреватые решения. Впрочем, осуществить их тоже не так просто, хотя… хотя один из бизнесменов оказался весьма любознательным.
        Я дал ему почитать перевод Махабхараты, ее переводил еще в Ашхабаде замечательный нейрохирург Смирнов. Кстати, незаурядная личность: после землетрясения он часами оперировал раненых прямо под открытым небом, сам будучи не ахти здоров. Знает санскрит, перевод его, с моей точки зрения, любительский. Однако ученые из Института Востока отписали ему сурьезную бумагу, где труд его приравняли к работе целого института.
        Мой Мишель читает, и мы много с ним говорим. Чудеса! Разговор с другом кое-что открывает. И все же не хватает мне московских миров.
        Твой К. С.»
        «…Миновал год после моего приезда в Индию.
        Какие новости, открытия? Первое: я случайно обнаружил - удивительно! - церковь, совершенно российскую, с одним куполом, небольшой колоколенкой. Может быть, там можно встретить русских? Это утешает и направляет мысль: надо почитать что-нибудь на эту ответственную тему.
        Вопрос: знай, что в Индии отнюдь не все коровы „священные“. Если есть хозяин, то коровы ухожены и все в порядке. А вот бесхозные животные ходят-бродят, и никто их не трогает… Что касается обезьян, то я их не терплю!
        Третье: обнаружил хорошую библиотеку и уже прочел (на английском) несколько книг о христианстве. Ученый XVII века Блез Паскаль пишет, что люди делятся на тех, кто нашел Бога, на тех, кто его ищет, и на тех, кто не признает и не думает об этом, - и это самые несчастные люди. Как тебе понравится, что в Париже (где, кажется, ты была) в церкви Сен-Шапель хранится часть тернового венца, который был на Иисусе, она, собственно, для хранения его и построена.
        И все же… Приветствую приход нового дня, очевидно, белого, снежного - ведь у вас зима!
        От души поздравляю с этим представительницу самого женского знака, находящуюся под влиянием могучей Венеры! Надеюсь, окружающие будут одарены в этот день благами своевольной и прекрасной богини - завидую им. Возраст? Да он не существует!
        Не забывай бродячего менестреля, который если и не годен ни на что путное, то все еще поет о любви.
        Искренне К. С.»
        Сцена-картина вторая: Райнер в недоумении
        Мир весьма и весьма тесен, особенно в Москве и особенно в те девяностые годы: людям не сиделось дома, их тянуло на запруженные улицы, к друзьям, в компанию. И в одной из таких компаний Валентина познакомилась с молодым физиком по имени Василий. Оказалось, он знает Виктора Петровича, бывал в его доме, а барон его даже окрестил «гением». Василий был образован, умен, но безденежен. Не потому ли частенько вместе с Райнером отправлялся на рыбалку? И его рассказ об одной рыбалке хорошо запомнился Левашовой.
        …Они сидят на берегу реки с удочками, беседуют.
        - Вот ты, Василий, человек ученый, скажи: может человек обманывать просто так, без цели и смысла? Я же так ее полюбил!
        - Дорогой Дон Кихот, не знаешь ты жизни. Может! Еще как может! Каждый человек судит о других по себе, и все устроены по-разному. Дорогой барон, вы человек прямой, естественный, вам невдомек, что есть люди, которые не могут существовать без интриг и авантюр, - без этого жизнь им кажется пресной, особенно женщинам. Я знал одну такую. Она сломала мне жизнь. Впрочем, это я сам сломал - ведь каждый сам себе палач.
        - Но какой смысл ей меня обманывать? Все усложняется: одно думать, другое делать, третье говорить? Зачем? Она же согласилась стать моей женой!
        - Ах, Петрович, дорогой, что же вы так убиваетесь по этой Катерине? Она - типичное порождение нового времени… В стране-то ведь бог знает что происходит! А вы всегда были человеком общественным…
        - Что же делать, Василий? Она разбудила во мне далекую молодость, я сам не свой. Ведь я купил два билета на пароход, две отдельные каюты, пригласил ее с собой - и она поехала!.. В салоне был белый рояль, она пела, всех расшевелила, ей так аплодировали! Я и правда был околдован, потрясен. Сделал ей предложение, и она согласилась! Представляешь: молода, умна, прекрасна и согласна связать со мной судьбу. Я решил: вытащу ее из ресторанного мира, мы будем читать, слушать хорошую музыку и… К тому же она была чертежницей, может быть, поможет закончить схему моего комбайна.
        - Она - чертить? - Василий усмехнулся. - Вы ищете смысл во всем, а для нее это, скорее всего, игра… или выгода. Смысла нет, но есть игра. И если с этим свойством человек родился, то так и будет - люди в основном не меняются.
        - Что ты говоришь, Вася! Как так не меняются? Я парней в тюрьме перевоспитывал! Я же хочу, чтобы она выбралась из грязи, выпивок, дурных компаний.
        - Захочет ли она - вот в чем вопрос… Эй, у вас клюет, Петрович!.. Сорвалось… Поосторожнее с ней… Да, времена, - не узнать стало наших дам, барышень, женщин… Быстро приноровились к новым временам, а мужики - того…
        - Нет, Вася, ты не прав, человека можно переделать!
        - Да, человека можно переделать, но!.. Но человек должен быть к этому готов! Готов к тому, чего от него ждут. Должна быть его воля. А воля - она многослойная: дама может похудеть своей волей, но никогда, к примеру, ничего не будет читать, кроме любовных романов.
        - Ах ты философ! Отрекся от женщин, ушел в свою философию, монахом стал, но и на тебя найдется хомут!
        - Нет, не хочу! - и, значит, не будет. Не хочу новых ран! Я как делаю? - Василий смеется, иронизирует над собой. - Открою рану, посыплю на нее соль и терплю, волю закаляю… Что касается нижней половины тела, то я от нее отказался, наука и жизнь требуют жертв, и сегодня это - необходимая жертва. Флирт, игра - это пожалуйста, а страсти - ни-ни.
        - Эх ты, головастик!
        - Поверь мне, ученому, Петрович, мир катится к… бесчувственному существованию. Сейчас научно-технический взлет, а что еще будет. Роботы, цифры, доллары определят все… Помнишь фильм «Бесприданница», новый его вариант «Жестокий романс»? - какие там страсти, как льются слезы, замирает сердце. Больше таких фильмов не будет! Голова подавляет сердце, искренность будет задавлена. А вы…
        - Да что это за жизнь? Ты же молодой, Вася!
        - Это - жизнь, да еще какая! Никто не утащит меня в пламень костра, а костер страсти не легче, чем огонь, на котором горел Ян Гус. Есть люди прохладные, а есть теплокровные. Что одним - приключение, примитивный секс, то другим - огонь, в котором сгорает судьба… - Вася, помолчав, снизил тон: - Одна поэтесса назвала женщину знаешь как? «Чума, блокада иль война». И ведь женщина! - Дергает удочку, радостно: - Клюет, вот она, вот она, славная рыбка! Вот это дело так дело!.. Барон, зря вы так переживаете… Сколько я помню, вы раньше выпутывались из сложных ситуаций. Помните, писали предложения по переустройству общества. Вас даже хотели выбрать в Думу. Писали Горбачёву, поддерживали гласность, ускорение, свободу, хотя… как все эти категории соединить? Не понял я тогда.
        - Но, Вася, разве ты не согласен, что с социализмом-коммунизмом мы не справились?
        - Зато теперь - разлюли-малина. Горбачёва невзлюбил Ельцин, и не далее как пять дней назад отменили шестую статью конституции, о руководящей роли партии.
        - Как? А кто же будет руководить? Я, хоть и не был никогда коммунистом, считаю, что они все же делом занимались…
        - А теперь как говорят? Куй железо, пока Горбачёв! То есть хватай, сколько можешь… Меня обогащение отвращает, а вас?
        - Да тоже ни к чему вроде.
        - Так вот и следует нам с вами, Петрович, вернуться к теории мироздания. Помните, сколько спорили об этом?.. А вы - Катя-Катерина, нарисована картина.
        Виктор Петрович смотрит отрешенно и возвращается к той же теме:
        - Пойми, Кирыч, я встретил женщину, мою единственную, особенно глаза, брови… Она недурно поет, а без музыки мне нет ни женщины, ни мироздания. Тяжело.
        - А кто сказал, что жизнь - легкая штука? Она есть страдание и мука… От рекламы мы глупеем, от реформ - балдеем, голые дамы в телевизоре убивают чувственность. Вся надежда - на наших великих предков… Я думаю, чем они там, на небесах, занимаются? Святые, герои, мученики, писатели?.. В надзвездных мирах, - Вася встает, патетически произносит: - витает их дух, они посылают нам свою энергию и… Прости, Петрович, мою выспренность!
        Барон рассеянно бормочет:
        - Да ведь я люблю это!..
        - А что ваша Дульцинея, не рассказали вы мне про свадьбу. Какова она была?
        - Про свадьбу?.. Я купил ей белое платье, фату, цветы, прочитал стихи:
        Ты - каравелла, ты парус белый,
        Попутный ветер и мертвый штиль,
        Ты - вал девятый, ты - компас верный,
        Ты Лиссабона высокий штиль…
        Когда отплытье, весны начало?
        В порту Лиссабона мои корабли.
        А происходило это так. Катя велела пригласить на свадьбу знаменитостей, но какие это были знаменитости? Безработный кинорежиссер, безгонорарный автор двух книг, да еще важный гость - якобы потомок какого-то графа. В то время всплыли родственники «бывших», даже заговорили об уцелевших в Екатеринбурге Анастасии и царевиче. «Важный гость» более походил на десантника или спецназовца. К яствам свадебным он не прикасался, а открыл свой кейс, поставил рядом две баночки и с достоинством проговорил: «Я должен себя беречь, ибо являюсь единственным наследником, который имеет право на возвращение огромного долга Японией». И вкушал пищу только из своих баночек. Но на Катю-Катерину произвело впечатление другое: гость вручил ее жениху знатную бумагу о том, что ему присваивается титул барона. «Значит, я буду баронесса?» - обрадовалась она… А приглашать старых обитателей его дома не пожелала.
        - И вы смирились с этой Дульцинеей! Я не узнаю вас, Петрович!.. Ну а ваши-то стихи она оценила или как?
        - Это мне неведомо.
        - Ну, а осталась ли она у вас? - допытывался Василий. - В тот вечер, в ту ночь?
        Барон совсем скис.
        - В том-то и дело, что нет. Сказала, что у нее бабушка заболела.
        - А… на следующий день была потом еще?
        - Бывать у меня она бывала… Только не ночевала. А меня не оставляет чувство какой-то нечестности… розового тюля или паутины. Что делать, Вася?
        - Не переживайте, Петрович! Все проходит! Помните, что сказано в Библии?
        - Она совсем не плохая, просто жизнь у нее такая… Я верю все же, что перевоспитаю ее, вот увидишь. - Но тут Петрович вдруг как бы сбросил с себя паутину, и заговорил его общественный темперамент: - Так ты говоришь, что в правительстве нашем не все ладно? Но ведь свободы - море? И частная собственность, как при капитализме… Что-то у меня в голове все это не укладывается, недоумеваю я…
        И рыбаки стали сматывать удочки, а Валентина, у которой всегда со сном было плохо, на целую ночь погрузилась в раздумья. Вот уж правда: седина в бороду, а бес… к Катерине-обманщице. Да, впрочем, он (Виктор) и в молодые годы куролесил - там, возле гостиницы «Москва», с хозяевами в Калинине, да и с Оксаной тоже… Дурачок с возрастом, кажется, поумнел, добрые дела делает, но - потерял голову из-за этой певички. Но чем же закончилась эпопея в «доме для бродяг»? Долгое время он не звонил, около года, но все же… Вот обрисовалась и третья картина.
        Сцена-картина третья: Райнер разочарован
        Виктор Петрович сидел вечерами у окна, курил трубку, и табак сыпался на его белую, совершенно белую бороду, потерявшую свое благообразие. Выводили его из такого состояния только заботливая Маргарита да музыканты, которых она старалась собрать в конце месяца.
        Телефонный звонок. Барон берет трубку - там молчание. Он в ярости: «Черт возьми!».
        Раздается стук в дверь, влетает Саша и пускается в пляс. (Оба неудачливых бизнесмена по-прежнему в доме Райнера.)
        - Ты что, - кричит Паша, - с катушек долой? Веселишься без причины? Через месяц презентация экологически чистого дома, а вагона с кедром все нет и нет.
        - Что делать?! Судьба играет бизнесменом, а бизнесмен играет на магнитофоне. Слышишь ансамбль «Иванушки-интернейшнл»? Это же наша жизнь, наш символ: Иванушки без интернейшнл - никуда! - Кривляется и поет:
        Колечко, колечко, кольцо,
        Давно это было, давно…
        Звонок в дверь.
        - Кого еще несет? - ворчит Павел. Но натыкается на большую коробку. - А это что? Откуда тут?
        - Это Маргаритино, - отвечает Саша. - Одежду собирает, складывает, посылает какой-то старухе в деревню, у той двадцать семь внуков и правнуков.
        Входит Маргарита, берет одну коробку, весело смотрит на Сашу, удаляясь, опять оглядывается, не без кокетства.
        Саша поет:
        - «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я…»
        Маргарита, пританцовывая и глядя на Барона, поет:
        - День рождения Барона - день варенья!.. «Я оглянулась посмотреть, не оглянулся ли он, чтоб посмотреть, не оглянулась ли я…» - и удаляется на кухню.
        Снова раздается звонок в дверь. Саша бежит, возвращается, за ним - Катерина.
        - Виктора Петровича нет дома, - раздается сердитый голос Паши.
        - А где он?.. - она заглядывает в комнату. - Впрочем, я пришла в свой дом, так что - ухаживайте! - Бросает на руки Саше пальто. Услыхав музыку, начинает медленно, завораживая, танцевать. - Я фанат этого ансамбля, Сашок!
        Колечко, колечко, кольцо,
        Давно это было, давно.
        Зачем я колечко дарил,
        Сердечко твое бередил?
        Почему не позвонил ни разу? Я оставила свой телефон, - обнимает его, танцуя.
        Саша останавливается, изображает дурачка:
        - Ах, простите, сударыня! Я думал, что гулял на вашей свадьбе, - разве это не так? Ваша больная бабушка оказалась здоровее моей.
        - А-а-а… Ты что, прикидываешься, не понимаешь, что я вышла замуж, только чтобы временно прописаться?
        - И как долго «временно» живете вы в Москве, кудесница?
        - Давно!
        - И все таким же способом? Да вы просто… просто… - Он не замечает, что в дверях стоит Барон. - И у тебя не дрогнуло внутри?
        Катя вальяжно, по-купечески садится, протягивает к Саше руки:
        - Я молода и свободна!
        - Он же хочет помочь тебе. Вытащить тебя из ресторанного болота! - Однако поддается на ее ласки.
        - Налей-ка мне лучше и не читай нотаций! - Катя обнаруживает в дверях Петровича. Ничуть не смутившись, подходит, обнимает его. - А вот и мой благоверный! Наконец-то вернулся.
        - Я все слышал, Катя, - отвечает он.
        - Насчет прописки? Да я просто шутила… но ведь и ты говорил, что квартира пропадет… в случае чего, а я, может, что-нибудь сделаю с твоими архивами… Петрович! Да я ж погибну! Неужели тебе меня не жалко? У вас-то - вон какие разговоры, романсы, целый театр, а там… - кладет голову ему на плечо. - Ты же обещал мне свободу: когда захочу, тогда и останусь.
        Тот остывает и предлагает:
        - Хорошо, Катя, давай по-доброму разойдемся. Извини, я человек старорежимный, не терплю лжи и мелкого вранья! Прости.
        Катя в ярости:
        - Что? Разведемся? Нашел игрушку! За дурочку меня держишь? А как же секс? Ведь он все-таки существует! - Садится с ним рядом.
        - Ах, Катя, я не понимаю тебя… - Петрович растерян, внезапно встает в позу рыцаря: - Довольно! Мой разум, вернись ко мне!
        Саша в восторге делает какие-то движения, прыжки.
        - Ах так! Сашка, проводи меня! Но я еще вернусь! - Катя одевается.
        - Нет, я сам провожу вас, дорогая… до лифта, - сурово говорит Виктор Петрович. - И - навсегда!
        Возвратившись, хозяин потирает грудь, бормочет: «Она, последняя любовь, подарок поздний Божьей милостью». Дрожащими руками наливает эликсир в плоскую бутылочку и шнурками, бинтом приспосабливает ее в области сердца.
        - Что это, Барон Викт?р? - хохочет Саша.
        - Мой эликсир.
        - Да это ж настоящие доспехи! Дорогой Дон Кихот! Наш вечный Дон Кихот! Ну а я - ваш Санчо Панса, готов сражаться!
        Катя уже исчезла.

* * *
        Вбегает взволнованная Лиза-Бима - скоро его день рождения! - смотрит на часы, возвращается, приносит блюдо с мантами. Входит ее новый знакомый краевед с букетом цветов. Здесь Рита, Лиза, Майя, Саша с Пашей.
        - Ой, какой хороший человек. Не опоздал! - Лиза берет цветы. - Вкус, да? Аким Ильиц, пробуйте манты.
        На лице гостя блаженство:
        - В высшей степени!
        - По-монгольски - «Сань!» - переводит Лиза.
        - Сань? Что значит?
        - Очень, очень корошо. И еще: «Ц-ци!» - Взявшись за руки, они повторяют: «Сань! Ц-ци!». - Два «цы». Еще, еще раз! Чувство надо! Русский ментальность! Сань - Ц-ци! Сань - Ц-ци!
        Они неловки, стеснительны и счастливы.
        - Наконец-то все снова вместе! - Маргарита держит бутылку «Игристого». - Одумался наш новорожденный: он отмечает свое рождение в День Победы!
        Телефонный звонок - это Василий.
        - Как жизнь?
        - Как? Жизнь, то есть старость, то есть холера? Как всегда, протекает нормально, - смеется хозяин.
        - Что? Холера? Молодец, Петрович! Главное - не терять чувства юмора.
        - Придешь? Мы ждем, и без юмора.
        Появляется Василий. Маргарита в восторге:
        - О, кто пришел! Наш Нострадамус! Мудрец, прорицатель! И ведь как правильно все нагадал! В Австралию я не еду!
        (Вася рассказывал, что однажды напялил колпак, маску, халат, изобразил звездочета и гадал всей честной компании. Маргарите, которая собиралась уже в Австралию, предрек там «ужасного мужа».)
        Лиза кивает:
        - Какой умный целовек: диссертация - вон, ментальность - вот, Ильиц!
        Входит Петрович:
        - Друзья, прошу садиться! Я собрал вас сегодня… прошу прощения за долгий перерыв, - чтобы продолжить наши радости. 9 мая - День Победы, и 9 мая - мое рождение.
        - В мае еще день рождения Пушкина! Умер Моцарт, но дух его, гений его переселился в Пушкина!.. - добавил Василий. - Духи летают во Вселенной, не зная границ!
        - Слушайте меня! - объявляет Петрович. - Друзья мои, прекрасен наш союз! Наполните бокалы. Много пролито ради этого дня крови. Много полегло солдат на полях войны, дорога цена Победы… Сколько было тех, кто не оставил своего имени, но взамен отдал жизнь…
        Все встают и чокаются. В комнату осторожно входит незнакомая женщина. Петрович всматривается в нее:
        - Что-то знакомое, знакомое… Кто вы?
        - Помните: Тверь, метро? Я пела, вы дали мне адрес… Дом для бродяг. Вот я и решилась.
        - Так это же замечательно! Входите, будьте как дома! - Та робко присаживается. - Смелее, Елена Прекрасная! …А что новенького откопал наш краевед?
        - Ильиц, ц-ца! Говори, позалуйста.
        Краевед взволнован:
        - Я был в городе Смоленске, услышал замечательную историю - о войне. Запись в архиве, фонд 10, опись 267. Я могу читать?.. 1941 год. Немцы уже рядом, в центре города ни одного целого здания, дома в развалинах, надо эвакуироваться. Музейщиков всего человек десять, днем они копают противотанковые заграждения, ночью дежурят на соборном дворе, описывают вещи… Разыскали председателя облисполкома, с трудом узнали его. На четвертушке бумаги тот написал: «Музею дать один вагон для эвакуации». - Краевед заикается, волнуется, нелеп, но трогателен. - Стали таскать вещи на руках. Скульптуру графа Панина, работа Антокольского, - ни поднять, ни увезти, ее замаскировали тряпьем… Фашистские самолеты уже бомбят город, на машины вещи грузить опасно, да их и нет, только телеги. И вот телега, нагруженная доверху корзинами, коробками, свертками, а сверху - мешок с новгородскими серебряными монетами… Вдруг на улице Кашена - взрыв, лошадь шарахнулась в сторону, и мешок с серебром рассыпался. А вокруг гонят скот, едут на машинах, телегах. Идут солдаты. И тогда маленькая женщина по фамилии Буркова закричала: «Стойте,
хлопцы, рассыпался мешок с деньгами. Помогите собрать эти ляльки! Умоляю!». И солдаты бросились на подмогу. Собрали, все до единой целы! Никто не позарился. Вот что я услышал в Смоленске.
        - Акиму Ильичу - низкий поклон, - кланяется Петрович. - Браво! Впечатляет, весьма… Вот тебе, Лиза, это тоже русский менталитет. Есть еще желание порадовать хозяина нежданным даром? Или я могу переходить к трактату о мироздании?
        - Есть новость хорошая… нам. Какую авантюру мы сотворили с Майей! - Она ежится. - Она ж художница, и вот по моему настоянию сделала батик в авангардном стиле…
        Майя стесняется:
        - Не надо, Паша, пожалуйста.
        - Почему не надо? Ты, можно сказать, внесла существенный вклад в мои капиталы - и не надо?.. Василий, а вы, оказывается, и правда ясновидящий! Предсказал клад - и он, гонорар, вот здесь! - Хлопает себя по карману.
        - Бойтесь, бойтесь моего дара! - пророчествует Василий.
        - Сань! Сань! Аким, а? - Тот тоже кричит «Сань!», они машут руками, Лиза дирижирует: - А теперь ц-ци! Ц-ци, ц-ци, - сань!
        Наконец все угомонились. Виктор Петрович торжественно встает:
        - А теперь, сударыни и судари, милые барышни и мужественные рыцари, предлагаю вашему вниманию сообщение на тему: «Моя теория строения и возникновения Вселенной и всего, что движет Землю и нас». Вернее, тезисы. - Перебирает бумаги.
        Маргарита помогает ему сложить листы:
        - Что растерял? А как там доспехи, защищающие сердце? Не жмут? - Она поправляет бутылку, привязанную к груди, к его сердцу.
        - Не жмут, напротив, помогают. И вы все - тоже мои доспехи. - Петрович откашливается, жмет руку Маргарите. - Итак, друзья, я обещал вас познакомить с моей теорией мироздания… К сожалению, на днях я потерял несколько зубов, потому прошу извинить за дикцию… Итак, я много думал и пришел… к некоторым выводам относительно строения мира, Вселенной и человеческого общества. И тут, и там в основании лежат одни законы… Но дело все в том, что они скрыты. Наглядно объясняю на примере: что такое радуга? Это разложенный на составные части белый луч. В белом луче заключено семь цветов. Что такое человек? Это существо, окруженное несколькими оболочками. Ноосфера, атмосфера, аура внешняя, аура внутренняя, психологическая оболочка, кожа… Видимо, тут тоже семь слоев… Второе: как выливается из ванны вода? - она выливается воронкой, образуя вихрь. Вот этот вихрь и есть основа всякого развития… - Райнер пускается в сложные вычисления, которые вряд ли кто понимает, кроме Васи.
        - А давайте споем? - Маргарита садится за рояль - ведь праздник праздников! Я сочинила военную песню:
        Мне снятся промозглые степи,
        Где льются косые дожди,
        Солдаты бредут чередою
        Меж родины, славы, судьбы.
        Куда вы идете, родные,
        Какая вас гонит беда?
        Не мертвые и не живые,
        Где родина, слава, судьба?
        Дверь открывается, и неожиданно входит Катерина.
        - Можно войти? Всем привет! Виктор Петрович, вы еще не разлюбили меня? - Он потрясенно на нее смотрит. - Это я, да-да, ваша женушка. Имею полное право! И пусть не глядит на меня волком Маргарита. Уйду - сами пожалеете… - Берет пирожок и с чувством съедает. - Вкусно! Да, я вижу, вы времени зря не теряли: Майя при Пашке, ваш краевед - рядом с Монголией… Маргарита дождалась своего часа. - Она прохаживается по комнате, заглядывает в другую комнату. - А что новенького? - Достает что-то из сумки и кладет на стол.
        - Что это? Ой, что это?
        - Это - чучело шиншиллы. Дело в том, что наш директор назвал ресторан «Охотники на привале». Он побывал в доме литераторов, увидал там такие чучела! - закачаешься: и кабан, и волк, и рысь, даже бегемот!.. И - вот. Мы же «Охотники на привале», значит, нужны чучела, их уже немало. Только пока идет ремонт, надо перекантоваться и… спрятать их где-то. Я предлагаю - у вас. Директор сказал, что все компенсирует, за аренду заплатит деньги… Так что можно купить новую тачку. Маргарита, не гляди на меня волком!
        Маргарита и прочие отворачиваются.
        - В чем дело? - кипятится Катя. - Почему на меня никто не обращает внимания? Что вы молчите? Я ведь по делу пришла. Дать возможность за-рабо-тать! Доллары! - Она возмущена, почти в ярости. - Ну и дураки вы все! Ничего не понимаете в бизнесе!.. Слышали? За аренду вам заплатят огромные доллары!
        Саша приходит в себя:
        - Зоопарк из мертвых животных?.. Шакал?.. Кстати, куда подевалась моя фотография «Снежинки»? Моей белой обезьяны? Может быть, там еще и обезьяна есть? Ужас!.. А нам куда?
        - Да потеснитесь, места же много.
        Барон распалился:
        - Да как вы могли такое придумать? Недочеловеки! Литры, доллары, дукаты, латы, всяческая дребедень… А жизнь, а любовь, а дружество?
        Маргарита подает ему стакан с корвалолом, но он отшвыривает его, срывает бутылку и уничтожающе смотрит на Катю.
        - Ребята, да что вы расшумелись, расстраиваетесь из-за чего? Саша потерял Снежинку! Да вот она! - Маргарита извлекает из Катиной сумки фото.
        Саша хватает фотографию. Нажимает на кнопку магнитофона. Раздается «Танец Анитры» Грига, и все, взявшись за руки, образуют круг, в котором никто не дает места Катерине. На все это проницательно смотрит Василий.
        Компания танцует безумный танец, а во главе шествия - Барон в голубых носочках с дырками на пятках. Вася, проницательно глядя на Катерину, берет ее под руку, что-то шепчет и все ближе и ближе подводит к двери.
        Катя кричит, зло, чуть не со слезами:
        - Да ну вас всех! Только я еще приду, приду сюда!
        Под музыку Грига «Танец Анитры» вся компания, держась за руки, весело танцует. Барон в голубых носочках с дырками машет рукой вслед Катерине: мол, прощай! Я стал здоров, вернулся к прежней жизни!
        …Однако конец, когда Валентина узнала о нем, напомнил ей пьесу «Ревизор»: полная внезапность! В «доме для бродяг» появился молодой человек в кожаной куртке. Обитатели квартиры Райнера замерли, а гость объявил:
        - Господа! Прошу выслушать меня! Я много раз звонил по телефону, но - безуспешно… Так вот, я - родственник Виктора Петровича Райнера, можно сказать, племянник. Еще лет пятнадцать назад прописан в этой квартире. Мой дядя уже стар, нуждается в уходе, и наступило время привести квартиру в порядок… Пожалуйста, приготовьтесь… Рабочие для евроремонта прибудут через три дня.
        Весть из Индии. И не одна
        «…После Дели я побывал в Бомбее и Мадрасе. Что рассказать нового даме, которая служила в общественно-политическом издательстве, была коммунисткой и все знает? Должен заметить, что здесь тоже есть коммунисты, но они совсем другие.
        В философии индусов важное место занимает терпение, и яростью они не отличаются. Их цель - покончить с остатками колониализма.
        …На днях прибыл в Гоа, это бывшая колония Португалии, здесь немало русских. Видел одну нашу актрису, которая заимела трех деток, нигде не работает, они едят дешевые фрукты, купаются и строят замки из песка. Плохо ли?
        На обширном песчаном берегу можно наблюдать прекрасные картины. Например, немолодая, но красивая женщина босыми сильными ногами ступает по песку, в руке - длинная палка, которую она бросает в воздух и ловит. А в это время Солнце образует для нее чудный фон…
        …Надеялся, несмотря на свои передвижения, все же получить от тебя письмо - увы! Семья, дети, а может быть, и внуки? Но ведь человек до конца остается молодым. Отчего бы тебе не послать мне весточку? И все же я тебя помню и даже горжусь, что у меня где-то далеко-далеко есть Друг».
        «Через неделю решил продолжить свое письмо. Как ты отнесешься к тому, что написал? Интересно. Название условное: „Москва - Индия“.
        В дивных далях зазывных
        Через времени бег
        Вижу я иллюзивный
        И таинственный брег.
        Он прекрасный и чудный,
        Словно утра привет,
        И на путь многотрудный
        Шлет от мира отсвет.
        И хоть грезится дальним
        Этот сон наяву
        Ликованьем венчальным,
        В нем я вечно живу!
        Бог знает что. Символика близка, а выбор (набор!) слов совершенно чужой.
        Искренне желаю радости и счастья.
        Все еще любящий тебя К. С.»
        «Здравствуй: наконец-то я получил весточку из Москвы!
        Ты больна? Чего-то затосковала? Живешь в столице, горишь любимой работой, отдыхаешь на море, стала писать „Записки“, просишь совета? На кой ляд тебе какая-то помощь, совет от провинциального певца и литератора-самоучки? Пиши что пишется, что хочется, никого не слушай! Ни-ко-го!
        А у меня уйма интересных мыслей-находок, всё в том же плане - обнаружения психологической тенденциозности данного типа. Кстати, именно со знаком Весов пришлось много общаться. Михаил - мужик со странностями, но интересный. Мне и вообще-то с этим знаком уютно (сама знаешь), а тут удалось добиться понимания как бы „без перевода“, так как открылись некоторые общие склонности и все его убеждения воспринимались как цельная, стройная, психологически оправданная система, где нельзя ничего скорректировать или выбросить, не нарушив цельности его мира. Получил одновременно от своих „йожек“ из Москвы и Ленинграда письма с просьбой кое-что набросать на эту тему - о психологической характеристике разных знаков. Это один из путей выхода за свою обусловленность (ведь приемлемы и убедительны для человека именно те моменты, которые находят в нем самом отклик). Это бы ничего, да вот только несходное-то он не принимает и тем ограничивает свой диапазон. Ну, я опять сел на своего конька…»
        «…Не прошло и недели, как я вновь пишу. В голове моей прояснилось одно твое пожелание: давать и выслушивать советы. Философские? Да это не для меня! Я ловлю впечатления бытия - и только о них.
        „Ева, яблоко, Адам“ - так написал какой-то поэт. Меня же посещает мысль о цикличности мира, истории. Раз ты занялась историей, то, значит, тоже можешь проводить аналоги. Например, что общего между Цезарем, Петром I и Лениным? Каждый прыгал в неизвестность, прожил по 50 лет (или около), совершил политический переворот (а может быть, то иллюзия?). Эти трое создали империи с новыми законами и даже календарями… Если покопаться в твоей династии, то, может быть, главные герои имели, кроме судьбы, и одинаковые болезни?
        О мире религии? Хоть я и пел в храме Ризоположения, хотя и отпевал твоего Александра, но знаний тут у меня маловато. Между тем мудрецы говорят (я опять провел несколько дней в библиотеке): „Я верую, но знать мне не дано“. А Фома Аквинский так определил смысл религии и истории: „Осиянность, целостность и согласованность…“
        Так вот, Тина-Валентина! Не стоит ли Вам подумать об этом, когда берете белый лист и синюю ручку-шарик?
        Понимаю твои сомнения, неуверенность, робость - и все-таки! Как доверить форме что-то живое, дышащее и много-многозначное? У китайцев есть притча, как две весьма обязанных Хаосу сущности порешили Ему отплатить добром. Стали думать - чего же Ему, собственно, не хватает. И нашли - соответствующих отверстий в теле (как у человека). И благодарные „ребята“ их проделали, после чего Хаос умер…
        Слово, конечно, много помогает человеку, но оно - отражение минутного состояния…
        Поставим тут отточие и - подождем ответа.
        Йог-моралист. К. С.»
        «…А с чего ты, собственно, взяла, что был тяжкий год? Год-то твой. Ты же вроде дракон, или я ошибаюсь? Если дракон, то и этот год для тебя должен быть неплохой: „Все идет к лучшему. Он может продолжать сверкать всеми огнями под спокойным оком змеи“. Каково?
        Нужны поиски психологического убежища (иной раз я его нахожу) - как ты это называла, эксперименты с женщинами. Не знаю, если это так выглядит, то я к этому не стремился. Просто я человек эмоциональный, и женщина для меня - это целый мир. Я вижу в ней радость понимания и даже спасение и очищение. Конечно, на деле все выходит не совсем так, и у женщин свои представления о „функции“ и роли мужчины в ее жизни. Вот и выходит для обеих сторон несоответствие. Кажется, я изрядно меняюсь в этом отношении, а может быть, это только кажется. Во всяком случае, в отношении тебя я как-то не собираюсь меняться, хотя… сожалею, что так коротко твое письмо.
        Давай выздоравливай, оживай!
        Целую тебя с одной стороны - как богиню на Олимпе, то есть весьма почтительно, с другой - как деятеля литературы, то есть сурьезно, а еще как славную и нежную женщину. Как жаль, что наши беседы в прошлом, а как хотелось бы говорить с тем, кто тебя понимает (или мне это только казалось?)».
        «…Читаю тут газеты, хотя этого не терплю, но как забудешь Москву, Россию? Судя по газетам, там происходит нечто невообразимое, преступность дикая, число богачей и на земле, и под землей - катастрофическое, убийства - молчу… В таких условиях весьма помогают йога и индийские обычаи: они умеют отключаться. Русским это не дано - что уж говорить о грузинах или о хохлах? А здесь взглянешь на теплый солнечный закат - и успокоишься…
        Хочу все же напомнить тебе кое-что из своей сферы. Солидный специалист в йоге Б. Сахаров (автор книги „Третий глаз“) считает признаком полного дыхания деятельность диафрагмы, а дыхание грудной клеткой - ненормально. Опасность последнего - растяжение легочной ткани. Приемы для включения диафрагмы - Удуняна (подтягивание живота) после каждого выдоха, или же так называемый Пасхо Мудра: „Корень языка (не кончик) кладется на мягкое нёбо (маленький язычок), как при дыхании с открытым ртом или при произношении носового «н» в немецком слове «lange». Если легко нажать языком на зев и так вдохнуть, возникает легкий храпящий звук, и тотчас - включение диафрагмы“. Потом искусственный прием уже не нужен.
        Еще раз хочу сказать: я благодарен тебе за то, что не посчиталась с мнением коллег и барьером общепринятых предрассудков, которые вколачиваются в нас от рождения. Даже Огненный Океан Безмолвия не может пробиться сквозь ледяной слой этих предрассудков и условностей, а человеку зябко, холодно и неуютно, особенно если… если ни одна из женщин не подарила ему сына или дочку…
        Гуд бай. Бродяга и менестрель К. С.»
        «…На днях один мужик из журнала „Советская женщина“ (выходит еще здесь на двух языках!) дал мне сборничек стихов - сила! Много дельного, а один стих про Державина и его лиру: кому ее передать? Пушкину, Дмитриеву, Вяземскому? Такой совет может и тебе, моя начинающая писательница, пригодиться. Державин просто сказал: „А лира пусть пылится“. Вот так, моя любознательная! Впрочем, уже поздно…
        Ты все молчишь? А между тем ведь скоро новый год. Помнишь, когда-то перед новым (далеким) годом ровно в 12 часов я выходил к тебе на связь (внутреннюю), но ты не восприняла - а жаль!
        И все же еще одно новогоднее пожелание: чтобы активная чаша твоих Весов не перевешивала. Главное - от души этого захотеть. И - не давай иссякнуть тому источнику, который зовут Любовью (впрочем, я это уже тебе говорил).
        Меня ты, к сожалению, не полюбила, или испугалась? Неужели только Сашу и столько лет? Не встретился другой „повелитель“? Думается: при твоей увлеченности Жизнью, жаждой ее, да еще и крепко усвоенной моралью и глубоко скрытой, унаследованной от предков верой, истинное чувство ты можешь подарить своим внукам. Быть может, для того и рождена?.. А все-таки жаль, что твоя дочь отнеслась ко мне с предубеждением.
        В новой, гламурной России что-то не так, как бы хотелось. „О народ, что ж ты спишь? Иль, судеб повинуясь закону, все, что мог, ты уже совершил?“ В магазинах - рай, но в сердцах? Жадность, зависть празднуют, а пароходы тонут от того, что частник нагружает туда несметное количество рыбы, крабов? Нет, я давно привел к порядку свои потребности (могу голодать хоть месяц)…
        Однако… Индия, ее природа - тоже не рай. Умнейший Ганди взывал к терпению и толерантности, между тем… Убили его дочь Индиру, а в апреле минувшего года ее сына Раджива.
        Хочется воскликнуть чеховской фразой: „О люди, порождение крокодилов!“. Неужели микробы с такой бешеной скоростью распространяются по Земле? Куда же смотрит Бог и Космос? Или все так и задумано?
        Женщинам все легче и проще, они могут завернуться - в семейное одеяло, еще приятнее - в детскую колыбель, - и вот он, „повелитель“ на всю будущую жизнь! Догадываюсь, что ты, Рожденная под знаком Весов, именно там, в колыбели найдешь своего господина и повелителя.
        А я остаюсь твоим мысленным Другом. К. С.»
        «Дорогая и храбрая молодая писательница! Слово - я уже не раз говорил - это сила. Советы мои тебе вряд ли нужны, ибо ты не шлешь даже милых открыточек, обращений к барду и менестрелю, хотя в последний конверт вложила фотографию своего внука. Спасибо! Меня Бог этим так и не наградил, а за тебя рад!
        Напоследок перескажу одну историю. Один режиссер (не помню его фамилию) в Америке снимал кинофильмы-страшилки, в том числе о том, как злые существа напали на Нью-Йорк. Таких фильмов было много, и люди уже перестали бояться. Но вот тут-то и случилось НЕЧТО! Японцы реально разбомбили Перл-Харбор, а американцы приняли сообщение (этот режиссер к тому же вел последние известия) за очередной его сюжет. Ну, каково?
        Тебя, молчащая „бабушка“, штурмующая высоты русского языка, быть может, факт этот насторожит, подтолкнет к чему-то дельному?»
        «А напоследок сообщу важное известие: я, в конце концов, нашел свою стезю, свою точку опоры. Представь себе: отныне я - регент в русской церкви! Вот, оказывается, где мое место, и почему ни Судьба, ни Небеса не подсказали мне этого раньше? А может быть, так и надо, стоило попробовать себя в разных ипостасях?
        Голос? Из баритона он с возрастом превратился в бас, слух остался, как был, почти абсолютный, ну а дирижировать хором - моя тайная мечта. Всю жизнь я искал смыслы, меня не радовали, а угнетали последние десятилетия: череда смертей в правителях, косноязычие, штампы прежних слов и лозунгов, отсутствие истинности и искренности… Поиски настоящего - и вот оно найдено!
        Порадуйтесь за меня, достойнейшая женщина!
        К. С.»
        …Прочитав все письма, Валентина надолго погрузилась в раздумья.
        Когда-то подруги, знакомые осуждали ее за то, что, не любя, вышла замуж. Сколько она сомневалась, как оттягивала свадьбу! Кто-то даже называл ее грешницей. Как им объяснить, что единственной мечтой ее были дети. Пусть не нашла счастья в браке, слепая ревность Славы испортила все, но дочка, Настенька, сперва крепенький гриб-боровик, потом умная белочка-попрыгунья, да еще ее золотой муж - разве это не оправдание всех ее поступков, сомнений, решений.
        И все же, все же… Нередко, услыхав слово «Индия» или «йога», Валя-Валентина как бы спотыкалась, останавливалась, и сердце ее тревожно сжималось.