Библиотека / История / Барат Лайош : " История Одного Дня Повести И Рассказы Венгерских Писателей " - читать онлайн

Сохранить .
История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей Иштван Фекете
        Геза Гардони
        Миклош Ронасеги
        Кальман Миксат
        Магда Сабо
        Тибор Череш
        Андраш Шимонфи
        Марта Гергей
        Иштван Тёмёркень
        Жигмонд Мориц
        Дежё Костолани
        Дьёрдь Молдова
        Жужа Тури
        Иштван Берталан
        Лайош Барат
        Эндре Фейеш
        Карой Сакони
        Лоранд Тоот
        Ева Яниковская
        Йожи Енё Тершанский
        В сборнике «История одного дня» представлены произведения мастеров венгерской прозы. От К. Миксата, Д Костолани, признанных классиков, до современных прогрессивных авторов, таких, как М. Гергей, И. Фекете, М. Сабо и др.
        Повести и рассказы, включенные в сборник, охватывают большой исторический период жизни венгерского народа — от романтической «седой старины» до наших дней.
        Этот жанр занимает устойчивое место в венгерском повествовательном искусстве. Он наиболее гибкий, способен к обновлению, чувствителен к новому, несет свежую информацию и, по сути дела, исключает всякую скованность. Художники слова первой половины столетия вписали немало блестящих страниц в историю мировой новеллистики.
        История одного дня
        
        Повести и рассказы венгерских писателей
        Кальман Миксат
        Два нищих студента
        Повесть
        
        
        Глава I. Студенты тетушки Добош
        Два-три века назад (а когда обращаешься к седой старине, большое ли значение имеют какие-то сто лет?) жизнь в дебреценской семинарии была такой же шумной, что и нынче. Ведь образ жизни студентов не меняется, да и сами они тоже. Недаром же один добрый человек из Хайдусобосло, приехав со своей матушкой в Дебрецен, где он уже побывал однажды, лет пятнадцать назад, воскликнул: «Посмотри-ка, мать, эти школяры с тех пор ни чуточки не выросли».
        Ну конечно, не выросли; они вечно такие же, всегда одинаковые, хотя каждый раз — иные, новые. И профессора тогдашние тоже мало чем отличались от нынешних, только шляпы у тех были треугольные да платье другого покроя (знаменитый профессор Хатвани[1 - Хатвани Иштван (1718 -1786) — венгерский ученый. После его смерти вокруг его имени возникло множество полуфактических легенд. (Здесь и далее прим. переводчика).] появился в семинарии позднее).
        Да и квартирные хозяева были такими же дородными и добродушными, что и нынче. Хотя лучшими тогда считались пансионы не Яноша Надя и госпожи Кишпетер, как нынче, а дядюшки Буйдошо и тетушки Добош.
        Тетушка Добош проживала в приземистом одноэтажном доме на улице Чапо, неподалеку от славного учебного заведения. В выходившей на улицу части здания помещалась мясная лавка под живописной вывеской, изображавшей распотрошенную свинью, кроваво-красные внутренности которой уже издали бросались в глаза прохожим (вывеска эта принадлежала, между прочим, кисти одного семинариста, который позднее уехал в чужие страны и там сделался знаменитым художником). Окна хозяйских покоев выходили во двор, а дальше шли комнаты студентов-квартирантов. Это были каморки, до отказа заставленные койками, на каждой из которых по двое спали семинаристы-первачишки, — считалось, что вдвоем они еще кое-как могут сойти за одного «философа» или «поэта»[2 - 3-й и 4-й классы семинарии.]. Ибо отдельная койка у тетушки Добош, как и обращение «domine»[3 - Господин (лат).] у профессоров, полагалась начиная с «риториков»[4 - 2-й класс.].
        «Муж Добошихи», — а именно так называли его милость (и, как вы сами вскоре убедитесь, к тому имелись все основания), — был по профессии мясником. Смыслил он, правда, в этом ремесле немного, но поскольку от отца своего, тоже содержавшего пансион для студентов, он унаследовал уже известную нам намалеванную свинью, то пришлось и ему в интересах сохранения «фирмы» стать мясником, хотя в Дебрецене и тогда уже было так же много мясников, как нынче в Вене — докторов.
        Впрочем, это его занятие было хорошо хотя бы потому, что единственная радость тетушки Добош состояла в откармливании до жиру — все равно, какое бы живое существо ни попало к ней в руки, — будь то поросенок или школяр.
        Она держала постоянно по сорок — пятьдесят свиней и по десятку платных квартирантов-студентов. А сверх этих десяти еще двух (по ее самоличному выбору) — бесплатно.
        «Платные» вносили по восьми пенгё ежемесячно и получали от хозяйки буквально все необходимое, включая материнские советы и тумаки.
        В городе много судачили о пансионе тетушки Добош, и часто-часто можно было услышать: «Добошиха-то с ума спятила, сама же за школяров и доплачивает!»
        А иные, в особенности злой сосед Иштван Перец, даже в глаза ей говаривали:
        - Эх, кума, кума! Непорядок это! Вы бы давали школярам мяса поменьше, а тумаков побольше! Куда лучше пошло бы дело!
        Но, к счастью, господин Перец не имел большого влияния на тетушку Добош, и студенты по-прежнему получали обильные завтраки, а одновременно и укоры. Потому что сердце-то у хозяюшки было доброе, зато языком она перемывала косточки всякому, кто только ей на глаза попадался. Люди, мало знавшие Добошиху, могли бы подумать: не человек, а дракон.
        С самого раннего утра начинался в доме Добошихи страшный тарарам: первым делом доставалось ее мужу, с которым хозяйка обращалась на редкость плохо, часто била его и не раз вышвыривала за дверь. Один раз от сильного толчка хозяин даже упал у порога, но, привыкнув сносить все унижения, поднялся, с удивительнейшим спокойствием, отряхнул с платья пыль и укрылся в лавке, недовольно ворча себе под нос:
        - Ну погоди ж ты, баба! В конце концов я или ты — дому голова?! Счастье твое, что ты сейчас сюда не выскочила, я бы тебе показал!..
        Старый Добош поступил в данном случае подобно Сципиону, который, рассказывают, едва вступил на африканский берег, так споткнулся и упал, однако не растерялся и гордо воскликнул: — Земля Африки, я крепко держу тебя в своих руках!
        Покончив с мужем, хозяйка принималась за слуг: била их или по крайней мере доводила до слез. Затем она сердито, пинком отворяла двери студенческих каморок и оглушительно орала:
        - Детки! Хватит дрыхнуть!
        Сердце у тетушки Добош было доброе, но она ни за что не хотела отступаться от своих правил. Ныне хозяйки пансионов в Дебрецене ту же самую мысль выражают иначе: «Пожалуйте, мол, к завтраку!» Вежливое-то слово с тех пор подешевело, зато мясо — вздорожало.
        Но если первая половина дня тетушки Добош проходила в том, что она норовила всех огорчить, то во вторую половину она старалась всех утешить. Так у нее и набиралось дел на целый день, — словом, скучать было некогда. Сытным куском унимала она слезы служанок, школяров ласково трепала по голове, а тех из них, кто хорошо себя вел, даже называла ласкательными именами. У семинаристов послабее она спрашивала уроки, ибо знала латынь не хуже иного профессора, а тех, кому учение давалось с трудом, умела утешить добрым словом: «Не кручинься, сынок. Ведь у меня и старший твой братец квартировал. Такой же балбес, как ты, был, а вишь, королевским судьей теперь стал в Трансильвании».
        Впрочем, незачем мне описывать всех постояльцев тетушки Добош — да и много ли интересного можно порассказать о барчуках, платных квартирантах? Ну что у них за жизнь?! В большинстве своем это были сынки богатых, влиятельных господ (ведь попасть тогда на квартиру к тетушке Добош было куда труднее, чем ныне референтом к министру), — значит, со временем и они станут богатыми, влиятельными господами, и по крайней мере сами они будут считать, что в их судьбе нет ничего необычного!
        Поэтому расскажу-ка я вам лучше об участи двух бесплатных нахлебников тетушки Добош.
        Глава II. Где взяла тетушка Добош двух нищих студентов
        Кстати, вы ведь даже не знаете, кто они, а именно об этом-то мне и следовало рассказать вам в первую голову.
        Было у тетушки когда-то двое сыновей: одного из них звали Пиштой, а другого — младшенького — Лаци. Только полюбились они боженьке, и взял он их обоих — одного за другим — к себе на небо. А ведь тетушка Добош и сама сильно любила своих сыновей, и, как стали второго сынка в гробу со двора выносить, слегла добрая женщина, и, не окажись поблизости фельдшера, ученого господина Габора Шопрониуса, отправилась бы и она следом за своими бедными детками.
        Но и оправившись от болезни, тетушка Добош очень горевала по сыновьям. Взглянет, бывало, на великое множество чужих ей школяров-постояльцев, покатятся из пепельно-серых очей ее слезы.
        «Боже, боже, нет среди них моих-то собственных!»
        И сколько народу ни жило в тетушкином доме, все равно он казался ей пустынным; хотя к прежним семерым она с тех пор еще новых троих семинаристов взяла в квартиранты, — двор был тихий, будто вымерший, и от этой невыносимой тишины сердце тетушки Добош сжималось: всегда и везде недоставало ей тех двух.
        Ах, как хороша была пора, когда на дворе звучали имена Пишты да Лаци!
        И вот однажды пришла хозяюшке в голову добрая мысль: отчего бы ей не пустить на квартиру двух школяров победнее и не брать с них ничего за пансион. А там капельку воображения — и станут они нам казаться как бы собственными сыновьями. «Ведь вся беда в плате! — говорила она мужу. — Деньги портят дело». По крайней мере иллюзию деньги разрушали.
        В те времена жил в Нирском крае[5 - Северо-восток Венгрии, область вокруг г. Ниредьхаза.] один богатый и всесильный барин по фамилии Кручаи. Он широко пользовался правом казнить своей властью крепостных и, будучи человеком бессердечным, жестоким, однажды собственной жене велел отрубить голову.
        У этого Кручаи и покупала свиней тетушка Добош, поскольку в обширных лесах его, протянувшихся по Унгу и Берегу, кормились желудями тысячные стада свиней.
        Однажды, когда тетушка Добош приехала по своим делам к Кручаи, по его приказу так жестоко избили палками одного крепостного, что бедняга на другой же день скончался от побоев.
        Подобные случаи не были в диковинку в те жестокие времена! И не потому, что губернские власти глаза на них закрывали, а потому, что они их и открывать-то не осмеливались. Газеты тоже не трубили о таких вещах на весь мир по той простой причине, что тогда и газет-то еще не существовало. Да и какой был бы смысл расследовать подобного рода действия? Ведь, слава богу, крестьяне в Венгрии сами по себе родятся так же, как, например, орешник. И все шло как по маслу — крестьянин сек ореховые прутья, а те — секли крестьянина!
        Упоминания достоин сей случай только лишь потому, что у запоротого насмерть крепостного Яноша Вереша было двое подростков-сыновей, которые сначала горько плакали по покойному тятеньке, а после похорон упросили гайдуков пропустить их в замок, к барину.
        Тетушка Добош сидела как раз у Кручаи и торговалась с ним насчет свиней, когда пришел барский гусар с докладом, что двое мальчишек-крепостных, этак лет по двенадцати-тринадцати, настоятельно просят допустить их к его барской милости.
        - Чего этим соплякам надо? Не рождество сейчас. Христа славить еще рано! Ну да ладно, впусти их…
        В комнату вошли два рыжеволосых парнишки: у одного из них, что постарше, глаза были красные, наплаканные, а у меньшого — спокойные, ясные и, как небо, — голубые.
        - Кто такие будете, маленькие человечки?
        - Мы — Вереши! — ответил старший из мальчиков.
        - Это я и по волосам вашим[6 - Вереш — красный, рыжий (венг.).] вижу. Ну, так чего вам?
        Тут меньшой Вереш подошел совсем близко к Кручаи, человеку грубому и наружности страшной, и говорит:
        - А пришли мы к тебе, барин, потому, что ты приказал до смерти засечь батюшку нашего.
        - Ну и? — небрежно, с усмешкой, бросил Кручаи. — Вы что же, хотите, чтобы я его теперь из мертвых воскресил?
        Тут уже старший мальчик в ответ:
        - Нет, мы пришли сказать тебе: берегись! Ой, берегись, барин! — И, подняв руку, он указательным пальцем погрозил «королю Нирского края».
        Голос ребенка звучал зловеще, словно колокольчик служки на похоронах, а тень пальца, которым он грозил помещику, упав на стену, очень уж напоминала лезвие сапожного ножа.
        И беспощадный Кручаи, не ведавший страха и перед губернскими властями, не раз смотревший смерти в глаза (порой и сам ее призывавший) и даже с палатином[7 - Наместник короля Венгрии.] сколько раз ссорившийся — этот самый могучий Кручаи содрогнулся, завидев грозящий пальчик ребенка.
        - Ах вы висельники! Пащенки проклятые! — закричал он, передернув испуганно плечами. — Так вы еще грозить мне осмеливаетесь? Скажи на милость! Вы полюбуйтесь только, госпожа Добош, какова поросль-то у нашего крестьянства! Эй, Матяш! — крикнул он гусару, — сейчас же вышвырни этих головастиков отсюда. Выгнать их из деревни!.. С земли моей прогнать! Чтобы и духу их племени не осталось!.. А теперь, сударыня, назовите вашу окончательную цену, которую вы за моих боровков дать собираетесь. А то больно уж я разволновался!
        Тетушка Добош и сама была тронута виденным, нее даже слезы на глаза навернулись. Так что, не торгуясь, она уплатила запрошенную могущественным помещиком цену и в тот же день отправилась домой с дебреценским возницей Даниелем Буйдошо, который знал буквально все о каждом замке, о каждом именье или хуторе начиная от самой Ниредьхазы: знал, кому что принадлежит, каков хозяин и что у него за жена, сколько в доме детей и какая кому доля родительского наследства достанется в будущем.
        Но, как ни тешил извозчик тетушку Добош своими рассказами, у доброй женщины всю дорогу не выходили из головы два крестьянских мальчика. Что-то с ними будет? Выгнали их безжалостно, по миру пустили! Бредут они теперь где-нибудь по дороге и плачут. Кто-то приютит их на ночь?!
        Проезжали они через деревни: повсюду дымились печные трубы, повсюду стряпали обед хозяйки. А для этих двух сироток — варится ли для них где-нибудь обед?
        И тетушка Добош до тех пор рисовала в своем воображении бедных малюток, — как плетутся они, усталые, понурив головы, — пока и на самом деле не увидела детишек, сидящих на обочине дороги, у околицы села Хадхаз. Старшенький положил к себе на колени вихрастую голову меньшого братишки и гладил ее, приговаривая:
        - Ну, не упрямься же! Вставай, братец, пройдем еще немножко! Помнишь, как шибко умел ты бегать дома? Ну, раз-два, побежали, братец! Поиграем в лошадки: я буду пристяжным, а ты коренным!
        Но маленький мальчик устало опустил голову и жалобно просил:
        - Есть хочу, дай мне хоть чего-нибудь поесть!
        - Ну что я дам тебе здесь, на дороге. Вставай, пройдем немного, может, боженька и поможет нам!
        Светлые глаза меньшенького сразу широко открылись.
        - А далеко живет он, боженька-то?
        - Он повсюду живет.
        - Тогда куда ж нам идти? Почему же он тогда не даст нам поесть прямо здесь, на дороге?
        - Ах ты глупенький! Не так-то все просто!
        В этот момент за их спиной застучали колеса тяжелого извозчичьего фургона. Тетушка Добош выглянула из-под навеса и, узнав маленьких Верешей, крикнула вознице:
        - Эй, кум, остановись-ка! Смотри, да это те самые крепостные ребятишки! Значит, вас и впрямь выгнали из деревни? Как же этот басурман Кручаи бога-то не боится?! Неужели господь не видит такую несправедливость? Ну, у него много забот! Зато я вижу! А ну залазьте поскорее ко мне в фургон!
        И тетушка Добош, усадив рядом с собой бедных сироток, накормила их (у нее в дорожной суме была и холодная телятина, нашпигованная чесноком, и всякие там коржики, пышки). Детишки наелись досыта и, обнявшись, тотчас же заснули на тряской колымаге.
        Тетушка же, пожалевшая сироток, принялась тем временем строить планы относительно их, и, когда фургон подкатил к знакомым окраинным домикам Дебрецена, она уже твердо решила взять их к себе и воспитать с божьей помощью. Бог забрал ее собственных сыновей, а взамен дал вот этих. Да исполнится воля господня!
        На старой башне прогудел звучный дебреценский колокол, словно ответил тетушке: «Аминь!» — а фургон въехал на добошевское подворье.
        - Ну, вот мы и дома, — сказала тетушка Добош и растормошила спящих ребятишек. — Тебя как зовут, сынок? — спросила она меньшого.
        - Пали.
        - Ну, а теперь твое имя будет Ласло. Смотри не забудь! А тебя как?
        - Я — Фери, — отвечал старший сиротка.
        - А ты будешь отныне прозываться Иштваном. Эй, Добош! Где Добош? Что за беспорядок? Даже встретить меня не можешь выйти?!
        Бедный хозяин лениво, как медведь, приплелся на зов.
        - Ну, чего ты рот-то разинул? Не видишь разве, что я детей привезла?
        - Каких еще детей? — осмелился поинтересоваться хозяин. — Бесплатных школяров?
        - Бери выше! Ни отца нет у них, ни матери. Одного мы с тобой станем звать Лаци, а другого Пиштой.
        - Вот это да! — изобразив на лице полагавшуюся для такого случая радость, воскликнул тетушкин муж. Подойдя к двум удивленно уставившимся на него мальчикам, он щелкнул каждого из них по лбу и заявил: — Головы у них крепкие. Умными людьми вырастут!
        Вот как попали к тетушке Добош два нищих студента. С той поры на добошевском подворье вновь зазвучали незабываемые милые имена:
        - Эй, Лаци! Пишта! Где вы? Идите сюда!
        Почтенная тетушка Добош одевала, а по воскресеньям и причесывала мальчиков, совала им (тайком от платных студентов) лучшие куски — и все это ради того, чтобы вечером, после дневных забот, шумные шалости озорных ребятишек и дорогие сердцу имена Лаци и Пишты развевали горести хозяйки и убаюкивали ее.
        Глава III. Сражение в большом лесу
        Оба мальчика тоже горячо полюбили тетушку Добош. Они были добры, послушны и ласковы, но с лиц их никогда не сходило выражение глубокой грусти, которую, казалось, невозможно было прогнать ничем. В особенности печален был старшенький, Пишта. Едва удавалось ему забиться куда-нибудь в уголок, как на глаза у него навертывались слезы и он принимался плакать.
        И в семинарии их знали такими. Разница между братьями состояла лишь в том, что Пишта, несмотря на свое горе, хорошо учился, Лаци же не шли в голову никакие науки, и сидел он обычно нахохлившись на самой задней парте. Зато в «куче мале» или в драке с подмастерьями-сапожниками — тут уж он был первым.
        В дебреценской семинарии в те годы пуще прочего почитали герундиум[8 - Так именовалась на студенческом жаргоне трость с набалдашником.], и уменье драться ценилось много выше, чем знание наизусть хоть всего Овидия.
        Студент-забияка был и у горожан в большом почете, да что там у горожан! Сами достопочтенные господа профессоры уважали крепкий, увесистый кулак. Ведь турка не выпроводишь из страны, как бы ты ему красиво ни читал оды Горация, а дай ему шестопером по загривку, он быстренько уберется восвояси.
        Даже высокочтимый Мартон Пишкароши-Силади, знаменитый профессор математики, имевший обыкновение повторять: «Всякой науке кладет конец могила, но математика остается в силе и на том свете, ежели он есть. Потому что и там дважды два — четыре», — так вот, даже господин Силади ежегодно поручал одной из своих молоденьких дочек — Магдушке или Эстике — вышивать «приз», предназначавшийся победителю студенческих кулачных боев, которые были разрешены официально и проводились ежегодно на второй день троицы в Большом лесу.
        Состязание это было делом нешуточным, и собирались на него все дебреценцы от мала до велика. Сам бургомистр Дебрецена Гергей Домокош не считал возможным пропустить такой случай; он приезжал на состязание на знаменитом магистратском четверике серых коней, сбруя которых была разукрашена черными, зелеными и белыми лентами (цвета дебреценской семинарии). Для почетных зрителей-господ сенаторов плотники еще накануне сколачивали трибуну. Левее располагались остальные уважаемые господа, подле них, все так же вблизи ристалища, красовались знатные дамы и барышни города.
        Из студентов на это зрелище не являлись разве только те, кто лежал при смерти, поскольку «absentia»[9 - Неявка, пропуск занятий, собраний (лат.).] в этом случае считалась величайшим позором. Однако по-настоящему великолепны были сорванцы-первачки, одетые в форму.
        Начиная с 1642 года в семинарии ввели форменную одежду, состоявшую из черного доломана с белыми металлическими застежками, длинного и перехваченного в талии широким поясом зеленого суконного плаща и невысокой меховой шапки, делавшей наряд уж совсем фантастическим. И тем не менее их одежда не могла быть одинаковой, поскольку это в конечном счете зависит от двух вещей: от материала и от «швеца». Что ты там ни говори, а платье, сшитое знаменитым Гашпаром Картошем, совсем по-иному сидит на человеке, чем одежонка, кое-как слаженная Яношем Кожехубой.
        Эти два «швеца» одевали в те дни весь Дебрецен, что может служить очевидным доказательством того, насколько крепче нынешней была одежда в доброе старое время.
        На маленьком столике, установленном перед знатными господами, покоился победительский приз: рукоделие Магдушки или Эстики — чаще всего какая-нибудь безделка вроде плетеного шелкового кошелька со стальными колечками или закладка для книги, расшитая цветным бисером и золотом. И все же велика честь — получить такую награду из рук дочери знаменитейшего профессора. И во сне не привидится студенту большая награда, да и наяву нет для него большей почести.
        Огромное поле в этот день оживало: кипит и волнуется людская толпа; на вырытых в земле очагах хозяйки семинаристских харчевен стряпают всякую снедь для пиршества, которым завершается состязание. И пыхтение варящейся в котлах пищи, которое доносится от этих наскоро оборудованных кухонь, словно музыка, ласкает студенческое ухо. Ветер гонит по полю дым, разорвав его на широкие голубые ленты, и озорно обвивает ими густолистые кроны деревьев. Вместе с дымом он доносит запах яств, смешанный с ароматом лесных цветов: вот уж в замешательство придут пчелы, случайно залетевшие сюда в поисках меда!
        Среди груды посуды в небольших бочонках — людской потешник: дешевое вино. Именно с него у людей начинается зуд в ногах. А ведь все кулачные бои в Большом лесу обязательно заканчиваются плясом.
        Само же сражение протекало следующим образом. Сначала двое старейших семинаристов набирали каждый себе из студентов «войско»: одни были «венгры», другие — «турки» (впрочем, в иные годы, и не так уж редко, не «турки», а «немцы»). Предводители метали монету, и, если она падала изображением девы Марии вниз, первым выбирал себе одного бойца «турок», а уже после него — «венгр». Затем снова кидали жребий, кому первому выбирать, пока не разбирали по двум лагерям всех желающих сражаться. Разумеется, самый большой спрос был на силачей, знаменитых бойцов, и только в самом конце жеребьевки черед доходил до слабосильных, худеньких «первачишек». Впрочем, и они сгодятся в драке: будут вертеться под ногами у сражающихся, смотришь, какой-нибудь «герой» споткнется об них и упадет.
        Когда же оба лагеря изготовились к схватке, выстроились друг против друга, горя нетерпением и боевым задором, бургомистр города, сам большой любитель благородной драки, трижды взмахивает своей палкой с костяным набалдашником, и противники с неописуемым криком и шумом бросаются друг на друга. Понятно, в этом случае «герундиум» уже не применялся, и участники могли потешаться одними только голыми кулаками.
        Любо поглядеть, когда два «войска» смешаются между собой в битве, когда борющиеся «противники», толкая, обхватывая и пригибая друг друга к земле, на сто ладов воспроизводят пеструю картину былых сражений, и все поле буквально кипит, пока наконец под хохот стариков не обратятся в бегство либо «турки», либо «венгры», и теперь рыцарский турнир продолжается уж между самими победителями. Проходил он каждый год одним и тем же порядком, том числе и в дни, описываемые в нашей истории.
        Бургомистр собирал победителей и говорил им:
        - Молодцы, ребята, хорошо дрались. Теперь посмотрим-ка, кто из вас самих самый сильный. А ну выходи!
        Если прошлогодний «fortissimus»[10 - Сильнейший (лат.).] оказывался и в этом году среди победителей — вперед выступал он, если нет — в круг выходил тот, кто сам считал себя сильнейшим.
        Но на сей раз прошлогодний «силач» Миклош Беке очутился в числе победителей, поэтому он и вышел вперед. Это был здоровенный верзила: на обнаженных руках — жилы в чубук толщиной, а через ворот разорванной рубашки виднелась такая могучая шея, что ее и в Дебрецене единодушно признали бы толстой.
        - Откуда родом, amice?[11 - Дружок (лат.).] — спросил его бургомистр.
        - Из Кабы.
        - Гм, никак, это сынок той самой бабоньки из Кабы, — шепнул бургомистр советнику Криштофу Лазару, намекая на красный нос Миклоша Беке. Вслух же он сказал: — Видно, много дождей выпадает в вашей деревне, коли там вырастают такие крепкие ребята. Однако посмотрим, может, за этот год где-нибудь и в другом месте подрос парень посильней тебя!
        - Я готов сразиться с любым, — заносчиво заявил Беке и вызывающе окинул взором поле боя. — Ну, есть желающие схватиться со мной?
        Наступила глубокая тишина. Многие жаждавшие славы семинаристы поглядывали друг на друга, но на лице каждого из них было написано: «Non sum paratus»[12 - Я не желаю (лат.).]. Кому охота связываться с таким великаном.
        - Ну что ж, так-таки никого и нету? — спросил бургомистр, ободряюще поглядев вокруг.
        И вдруг из толпы, словно ежик, выкатился коренастый паренек.
        - Давайте я попробую.
        По полю пронесся вздох удивления, а за ним — презрительный смех.
        Domine Беке пренебрежительно прищурил один глаз и, устрашающе разинув рот, пригрозил:
        - Гам!.. Съем тебя, коротышку!
        - Тетушки Добош студент! Добошихин! — передавали зрители из первых рядов тем, что стояли сзади и не могли видеть всего происходившего в кругу.
        - Нищий студент! Старший, — повторяли другие и прибавляли: — Неслыханное дело!
        - Ты погляди только, как отъелся он на добрых кормах, — кричал Андраш Гараш, пуговичных дел мастер, который был заклятым врагом Яноша Буйдошо.
        Глава IV.Никогда не носить тебе сабли!
        Члены семейства Буйдошо тотчас же сбежались со всех сторон и принялись возмущаться и шикать:
        - Сверчок бессовестный! Вымести его отсюда! Это он-то задумал побить нашего постояльца!
        Да и сам господин профессор Пишкароши-Силади бросил:
        - Полюбуйтесь на эту «rana rupta»[13 - Готовая лопнуть лягушка (лат.).] из басни Федра.
        В те времена лягушек именовали еще по-латыни, и тем не менее все венгры понимали. Теперь же некоторым животным дали такие мудреные «венгерские» названия, что, право же, никто не знает, что бы это могло означать. Ну кто, например, может догадаться, что «грязеваляка» — это дикий кабан, «шейник» — жираф, «кустобег» — олень, а лягушка — «ползач»?!
        Семинарист, вызвавшийся померяться силами, был и в самом деле не кто иной, как «бесплатный квартирант» Добошей — Пишта Вереш, который великану Беке приходился только по плечо. До чего же мы дожили, коли и воробей осмеливается нападать на сокола!
        Судья состязания, «cantus praeses»[14 - Запевала студенческого хора (лат.).], весь природный талант которого был сосредоточен в его горле и который потому презирал грубую физическую силу, вынул свисток и подал сигнал к схватке. Все происходило точно так, как на былых турнирах в Буде — во времена, когда короли Венгрии жили еще в Венгрии [15 - Австрийские императоры после XVI в. были одновременно и венгерскими королями. Резиденция же их находилась в Вене.].
        Беке подбоченился одной рукой — мол, для этого боя она и не нужна вовсе, — а другой схватил было Пишту Вереша за плечо, чтобы сжать кости до хруста, поднять противника в воздух, а затем ловким приемом грохнуть его оземь: только мокрое место от мальчишки останется, придется тетушке Добош ложкой соскребать останки своего выкормыша.
        Однако не тут-то было. Пишта с удивительным проворством прыгнул на верзилу Беке, змеей обвился вокруг его длинного тела, ногами оплел ноги противника, а обеими руками обхватил шею. Правда, Беке успел ударить его кулаком в грудь с такой силой, что у бедняжки свет в глазах помутился, но Пишта даже не охнул, только руки его, сомкнувшиеся на шее великана, на мгновение ослабли.
        Беке тут же воспользовался этим мгновением, чтобы оттолкнуть Пишту от себя. Падая, Пишта споткнулся о дерево, однако именно оно и удержало его, не дало оказаться на земле. Пишта, сильно ударившись головой о ствол дерева, тут же отскочил от него, будто мяч, и с ловкостью ягуара снова набросился на Беке. Теперь тела их сплелись в борьбе. Вот уж воистину величественное зрелище для дебреценцев! Словно невиданное чудовище о четырех руках, завертелись они на ристалище, закружились, будто ведьмино веретено.
        Зрители даже дыхание затаили.
        - Черт побери! — воскликнул бургомистр в торжественной тишине, а на лбу его от великого волнения проступил обильный пот.
        - Давай, давай!!! — неслось отовсюду. То один, то другой, ставили они друг другу подножки, но хитрые уловки, составляющие искусство борьбы, не достигали цели: оба противника одинаково хорошо владели ими. Зато руки у нищего студента были будто железные.
        - Дави его, сынок, жми, Пишта! — раздался вдруг с высоты громоподобный голос.
        Все подняли взоры кверху и увидели у себя над головами, на дереве, примостившегося на двух торчащих в стороны ветвях дядюшку Добоша.
        Беке вздрогнул, напуганный голосом, зазвучавшим, как ему показалось, с небес, невольно глянул вверх и выпустил противника из рук. Это была его роковая ошибка. Пишта одним прыжком очутился на спине противника и уперся коленями в его поясницу. Прием этот, носивший у дебреценцев название «брынзы», был одной из наиболее мастерских уловок, и великан, взревев от боли, рухнул наземь.
        - Виват! Ура! — вырвалось из сотен глоток. — Да здравствует нищий студент!
        А Пишта подскочил к Беке, прижал его коленями и руками к земле, не позволяя вновь подняться. Толпа, опрокинув изгородь, с шумом и криками хлынула на поле боя.
        Дядюшка Добош в восторге спрыгнул с дерева, да так неловко, что, грохнувшись навзничь, чуть-чуть не сломал себе ребро. Однако между охами и стонами он не забыл крикнуть Пиште:
        - Жми его, жми! Не выпускай, сынок! Пусть поест песочку, песок ничем не хуже варева в доме Буйдошо.
        - Отпусти, — прохрипел Беке. — Пусть черт с тобой дерется, а не я.
        - Satis![16 - Хватит! (лат.).] Довольно! — сказал подоспевший бургомистр. — Прошлогодний «fortissimus» может отправляться ворон считать!
        Тут снова послышались возгласы: «Ура!» — а знаменитый студенческий хор запел «Песнь о герундиуме», то и дело повторяя припев:
        Давид сильнее Голиафа —
        Виват, виват, виват!
        Бургомистр Дебрецена торжественно пожал руку победителю, а расчувствовавшаяся тетушка Добош прослезилась и беспрестанно бегала то к Пиште, то к котлам, чтобы помешать варившийся в них гуляш.
        Но самое интересное было еще впереди. В круг вышла Магда Силади, нарядная, красивая, и потупив глаза протянула победителю предназначенный ему подарок. На сей раз это была великолепная, искусно расшитая портупея для сабли: по сафьяну золотой нитью были вышиты маленькие львы. Лицо Магдушки зарделось, будто белую лилию в алую кровь окунули, когда она пролепетала те несколько слов, которые, вне всякого сомнения, велел ей выучить дома отец: уж больно по-ученому они звучали:
        - Да будет воздана честь физической силе, поелику и здоровый дух выбирает себе прибежищем здоровое тело. Пусть всегда украшает вас сабля, что будет висеть на этой перевязи. Не выхватывайте ее из ножен без причины, но, вынув однажды, не вкладывайте обратно без славы!
        Юноша стоял с выражением неописуемого блаженства на лице, — так понравился ему голос девушки. Речь ее казалась ему небесной музыкой, и даже шум толпы сливался в приятное гармоническое звучание, ласково щекотавшее слух, наполнявшее ему грудь неизведанной доселе радостью. Небо, по которому хотя и бежали несколько растрепанных облачков, приветливо смеялось, а вся листва Большого леса, казалось, улыбалась ему. И у славы первая капля самая сладкая. Она одна до краев переполнила душу нищего студента.
        Дядюшка Добош так развеселился, что принялся кидать в воздух шапку, и, обнимая знакомых, доказывал всем, хотя никто и не сомневался в его словах:
        - Пусть там говорят что угодно, — но самое главное — питание! Питание совершает величайшие чудеса. Чего только не делает хороший харч!.. Эге-ге! А куда же вдруг попрятались все Буйдошо?
        Разумеется, те предпочли потихоньку улизнуть.
        Зато все уважаемые городские господа по очереди подходили к Пиште Верешу (и как он вдруг расцвел и похорошел за эти полчаса!) и пожимали ему руку. Другая же рука Пишты, сжимавшая расшитую золотом портупею, все еще дрожала от волнения. Господа, также поочередно, разглядывали чудесный подарок и хвалили почтенного Мартона Силади, что у него такая милая дочка, преуспевающая в искусстве вышивания.
        - Нет, право же, отменная работа. Она и под старость будет тешить взор нашего сегодняшнего героя.
        - Жаль только, — заметил почтенный Иожеф Боглани (да, жаль, что он «заметил»!), — никогда не носить пареньку этой портупеи.
        - Не носить? — удивленно переспросил бургомистр. — Отчего же?
        - Оттого, что человеку неблагородного сословия не положено носить саблю. Значит, ни к чему и портупея.
        Пишта побледнел. Словно порывом ледяного ветра сдуло вдруг волшебный дворец, который он уже успел выстроить в своем воображении. Вот тебе и толика дегтя в первых же каплях меду. Ни за что не хотят расстаться друг с другом! Пиште показалось, что в этот момент все, кто еще миг назад завидовал ему, смотрят теперь на него с сожалением или даже насмешкой. Ведь он не из благородных, он всего-навсего нищий семинарист!
        И даже сама красавица Магда Силади посмотрела на него таким участливым взглядом, словно и в ее карих глазах были начертаны слова почтенного профессора Боглани: «Ах, как жаль, что не суждено тебе носить портупеи».
        Грянула музыка, — за душу берущая музыка знаменитого цыганского оркестра Чоморнё, драчуны уступали место юношам и девушкам, которые, обнявшись, весело пустились в пляс, а вскоре к ним один по одному присоединились и парни из побежденного войска.
        Все радовались, веселились — кроме самого победителя. Очень уж глубоко засела колючка…
        И ушел печальный Пишта далеко-далеко в чащу леса, где его не мог видеть никто, где он мог остаться наедине с природой, где птицы прыгают с ветки на ветку и весело щебечут, как им только вздумается. Каких тут только не было птиц: и сороки, и дрозды, и кобчики, и зяблики, — одна одета покрасивее, другая — похуже, а все же незаметно что-то, чтобы какая-нибудь из них презирала другую.
        «Не из благородных я, — сокрушался Пишта. — А почему?» — тут же спрашивал он себя задумчиво.
        Но трава и деревья, печально взиравшие на него, тоже не объяснили: почему?
        Глава V. На кого же останется лавка?
        Мысль стать дворянином не давала больше покоя Пиште. Только об этом думал он теперь днем, только об этом грезил по ночам. С того часа, как его обидели в Большом лесу, всякий дворянин представлялся ему своего рода высшим существом.
        Каждый ребенок или юноша грезит о чем-то блистательном, но по сравнению с тем, о чем возмечтал Пишта, грезы эти, как правило, или несбыточно высоки, или очень скромны: он или представляет себя королем сказочного царства, где в лесу растут поющие золотые деревья, а в ручьях вместо воды струится чистое серебро, или, если такое царство не приходит ему в голову, тогда он мечтает о новых шпорах или о колчане со стрелами.
        Но кому вздумается в таком возрасте вдруг возмечтать о дворянстве? Ведь это только какому-нибудь разбогатевшему торговцу кожами да купцам-поставщикам для армии нет покоя от мысли, что и они «могли бы стать господами, захоти того король». Все же другие люди вырастают в смиренном убеждении, что все на свете так и должно быть, как есть, и что власть и ранг даются человеку самим богом.
        Между тем от старшего и младший братец заразился этим непомерным тщеславием, страшной жаждой получить дворянство.
        - А ведь и отца нашего не запороли бы до смерти, будь он дворянином! — стал поговаривать Лаци. — И наша судьба была бы иной. Вон, возьми, к примеру, Мишку Генчи или Габи Сентпаи, наших с тобой однокашников. Хоть не им, а нам с тобой бог дал крепкие кулаки, а они все же сильнее.
        Дареная портупея постоянно висела над койкой Пишты. Опасная это была памятка. Именно она навевала сумасбродные мысли, которые вскоре совсем вскружили голову и Лаци.
        - Висит, а носить ее не имею права! Иному она была бы дороже всех сокровищ мира, а мне это без пользы. Что же мне, в книгах, что ли, погрести себя с горя? А к чему? Науки, они только благородным сословиям украшение, нам же с тобой разве что кусок хлеба.
        Доброму дядюшке Добошу пришлось прекратить свои повествования по вечерам. Теперь мальчиков уже перестало интересовать, как ходит патакский студент в своей узкой каморке (готов об заклад биться, в Патаке этот же самый анекдот рассказывают про дебреценского семинариста) или как звонят колокола в храмах различных религий. Лютеранский колокол, например, выговаривает: «Ни туды и ни сюды»; католический: «Дева Мария, дева Мария»; а кальвинистский ворчит: «Черт побери, черт побери!»
        Дядюшка Добош рассказывал подобные истории с удивительным смаком, так что и мертвец лопнул бы со смеху, услышав повествование о том, как «студенты перевелись». И только эти помешавшиеся мальчишки не смеялись анекдоту, а сидели слушали рассказчика, уныло повесив носы.
        Зато как загорались их глаза, когда старый Добош принимался рассказывать о Палко Кинижи[17 - Кинижи Палко — венгерский военачальник, завоевавший высокое воинское звание необычайным мужеством, проявленным в сражениях с турками.], который из подручного мельника стал полководцем, или как постригшийся в монахи истопник Дёрдь[18 - Дёрдь (1482 -1551) — монах-солдат, ставший варадским епископом и одним из исповедников короля Яноша Жигмонда. Один из выдающихся политических деятелей того времени.] стал королевским опекуном. И надо признать, дядюшка Добош привирал не так уж много к обеим историям.
        Впрочем, Лаци был легкомысленным мальчонкой и в отсутствие старшего брата быстро забывал о своем тщеславии. Порой он увлекался забавами, играми и чувствовал себя вполне счастливым. Однако душа у Лаци была мягкой, словно воск, и стоило мальчику увидеть старшего брата опечаленным, как сердце его сжималось. А начни Пишта мечтать, фантазия Лаци пускалась наперегонки с братцевой, подобно ленивому коню, который рядом с резвым стригунком тоже прибавляет шагу.
        Годы шли чередой, и над губой у мальчиков стал уже пробиваться пушок.
        - Не сегодня-завтра мужчинами станете, детки, — повторяла тетушка Добош, души не чаявшая в сыновьях..
        Добрая женщина начала уже призадумываться о дальнейшей судьбе юношей, особенно о Пиште. Еще год, и голова его будет до отказа набита всем, чем ее могут напичкать дебреценские профессоры. Значит, надо что-то делать с этой головой. Умный, ученый малый! Профессоры не нахвалятся им: да и почерк у него такой, что все просто диву даются, какие красивые, кругленькие получаются у него буквы. Прошлый раз, например, именно ему поручили переписывать поздравительный адрес, отправленный семинарией палатину по случаю дня рождения последнего.
        После долгих размышлений тетушка порешила, что Пиште лучше всего быть в каком-нибудь селе дьячком. Во-первых, он может учить деревенских ребятишек так же, как и сам, красиво писать, а во-вторых, с его голосом он не только сможет петь псалмы под аккомпанемент органа, но даже и отпевать усопших, и в этом ему не будет равных! Ах, как хорошо было бы и ей умереть в той деревне, где станет он служить.
        Что же касается Лаци, то из этого парня ученого человека не получится. Вот только закончит школу — и быть ему мясником. По крайней мере есть на кого мясную лавку оставить.
        Лаци и не возражал против таких планов, зато Пишта только головой печально покачивал. Видно, и в этот час у него на уме был славный витязь Брунцвик[19 - Имеется в виду чешская легенда о короле Брунцвике.], отправившийся по белу свету завоевывать себе новый герб. Прежний его герб изображал птицу грифа, а он хотел себе непременно льва. Пишта прекрасно понимал рыцаря Брунцвика.
        - Что ты мотаешь головой? — уговаривал его дядюшка Добош. — Да ведь у дьячка не жизнь, а малина. Cantores amant humores — дьячки любят вино. А дьячков любят люди. Недаром и король Матяш был хорошим другом дьячка из Цинкоты!
        Однако мысль о щедрой цинкотской винной кружке ничуть не утоляла тщеславия Пишты, и он даже пригрозил Добошам, что скорей утопится или с колокольни спрыгнет, чем согласится быть дьячком.
        - Так кем же ты собираешься стать, сынок? — голосом, полным любви, вопрошала тетушка Добош. — Я же тебя не принуждаю ни к чему. Не скрывай, скажи мне откровенно, чего твоя душенька желает, и я помогу тебе достичь твоей цели.
        Пишта вспыхнул, глаза его лихорадочно заблестели.
        - Прежде всего я хочу стать дворянином, а потом скажу и об остальном.
        Тетушка Добош в страхе только руками всплеснула.
        - Ой, сынок, ведь это одному только королю подвластно!
        - Ну так что ж, пойду к королю!
        - Ах ты, глупая твоя головушка! И откуда в тебе столько гордыни? У кого ты научился такой заносчивости? К королю он пойдет! И из головы выбей эту дурь! Ты что же думаешь, что до короля одним махом допрыгнуть можно? Надеть сапоги семимильные да сказать: «А ну, сапоги-сапожки, мчите меня к королю». А я тебе так скажу: и не верю я вовсе, что король-то существует. Говорят, что он, мол, в городе Вене проживает. А во всей Венгрии нет города с таким названием.
        Но как бы ни остужали Пишту подобные разговоры, сама жизнь распаляла его великое желание. Школа в те годы была адом для простолюдина. Страшно было сознавать, что бог создал всех людей одинаковыми, по своему подобию, и в равной мере наделил каждого душой, способностью слышать, видеть, чувствовать, но сами люди отделились друг от друга непреодолимыми перегородками, — один стал маленьким царьком, а другой — презренным парией.
        И Пишта чувствовал это на каждом шагу. К тому же ему часто приходилось видеть в доме у Добошей убийцу своего отца — Кручаи, ненависть к которому нарастала в пареньке по мере того, как подрастал он сам. Всякий приезд Кручаи был черным днем не только для сироток, но и для Добошей. Мальчики ходили понуря головы, а тетушка запиралась в своей комнате и плакала.
        В такие дни Пишта сжимал от ненависти кулаки и думал про себя: «Эх, если бы я однажды мог как равный с равным поговорить с Кручаи, уж я призвал бы его к ответу! И зачем он только ездит сюда, что ему здесь надо, за что добрых стариков огорчает?»
        Впрочем, дело недолго оставалось в секрете. Добоши сильно задолжали Кручаи. С давних пор тетушка покупала у него свиней, и всякий раз в долг, который постепенно достиг такой большой суммы, что Добошам уже не под силу было выплатить его.
        В один печальный день загремел барабан на дворе, и Добошам не нужно было больше ломать голову над тем, на кого оставить мясную лавку. Теперь они плакались уже о том, на кого им оставить своих семинаристов.
        С молотка пошло все: и дом, и лавка, и мебель, и тридцать ланцев[20 - Ланц — старая венгерская мера земли, 1/2 га.] земли за городской чертой. Остались Добоши в чем были. Но и теперь они думали не о себе, а о двух «нищих студентах», которым, как видно, не суждено было стать ни дьячком, ни мясником.
        У тетушки Добош в Сегеде жила младшая сестра Марта. Муж ее, Янош Венеки, был одним из крупнейших лесоторговцев на Тисе и владельцем многих барж и плотов. Он пообещал взять к себе на работу Добоша, а тетушка, мол, проживет из милости при сестре своей. Правда, горек чужой хлеб, но коли богу так угодно, пусть свершится его воля!
        Вот уж было слез-то, когда пришла пора им расставаться!
        - Взяла бы я вас с собой, — причитала тетушка, судорожно сжимая в объятиях обоих мальчиков, — да ведь и сама-то я к чужим людям еду. Не знаю, какая меня там судьба ожидает!
        Повозка уже стояла у ворот, и дядюшка Добош сам снес совсем полегчавшие свои пожитки и уложил их в задок телеги. Имущество без труда уместилось в одном узле, хотя здесь было теперь все, что у стариков осталось.
        Вернувшись в дом, Добош по очереди обнял мальчиков, а седую бороду его оросили слезы.
        - Господь бог милостив, не допустит дурного, — сказал он, расчувствовавшись. — Может, коли угодно ему будет, еще и встретимся. Будьте добрыми и честными. Я ходил к ректору, выхлопотал вам довольствие с кухни для бедняков, а жить вы будете теперь в семинарии.
        - А мне он пообещал, — перебила мужа тетушка, — летом послать тебя, Пишта, легатом[21 - Легат — посланец (лат.). Реформатские школы посылали старших семинаристов в села с проповедями.], там ты и деньжат подзаработаешь. Ну, подойдите ко мне, поцелую я вас напоследок. — Она поцеловала мальчиков еще и еще раз, погладила их по голове и вытерла косынкой слезы, которые так и лились у них из очей. — Слава тебе господи, что хоть моих-то собственных деток ты забрал у меня! — воскликнула она с болью в голосе.
        А мальчики и слова вымолвить не могли от страшной боли, сжимавшей их сердца. Подавленные происходящим, они подчинялись, молча подходили то к дядюшке, то к тетушке и слушали все, что те говорили им, и печалясь и утешая. Слушали, не слыша. Весь мир вдруг рухнул для них и обратился в сплошной хаос.
        Глава VI.Белый и черный пес
        В дверь комнаты просунулась голова, принадлежавшая худенькому существу с изрытым оспой лицом.
        - Пора, сударыня! Ведь путь-то предстоит не малый.
        - Сейчас, сейчас, господин Пыжера.
        Это и был знаменитый «возница бедняков» папаша Пыжера, который когда-то давно дал сам себе обет время от времени бесплатно перевозить бедных людей. Лошадки его — Грошик и Ласточка — были маленькие и очень тощие; старшие и младшие семинаристы именно на этих двух клячах отправлялись впервые на Геликон, иными словами пробовали свои силы в рифмоплетстве, сочиняя эпиграммы и оттачивая собственное остроумие по давнишней традиции именно на этих двух безответных существах.
        Некоторые из таких виршей дошли даже до наших дней:
        Лошади Пыжеры —
        Быстрая Ласточка,
        Грошик — проворный рысак —
        Съели вдвоем за один только вечер
        Целых сто зерен овса.
        Папаша Пыжера приходил всякий раз в страшный гнев, заслышав подобные стихи у себя под окном, в «Тринадцати городах».
        - Ах вы прохвосты, — кричал он вслед «декламаторам». — Чтобы вам свора собак глотки перервала!
        Теперь Пыжере предстояло доставить Добошей в Сегед, и он вел себя так, будто лошади его нетерпеливо грызут удила, ожидая у ворот. На самом же деле они и не думали сгорать от нетерпения, поскольку чувство сие было им вовсе не знакомо и бедняжки рады были уже тому, что они все еще живы. Тем не менее влюбленный взор папаши Пыжеры открывал в коняшках, которыми он весьма гордился, всевозможные благородные страсти, так как лошади его, по мнению Пыжеры, сделали за свою жизнь больше добра, чем иной епископ.
        Увидев Пыжеру, тетушка Добош высвободилась из объятий сироток.
        - Не забывайте меня. Вспоминайте! — проговорила она сквозь слезы и через двор побежала к повозке.
        Мальчики кинулись следом.
        - Матушка, матушка! — закричал душераздирающим голосом Пишта. — Не оставляй нас!
        - Ну, ну, — успокаивал их старый Добош притворно веселым голосом. — Подумайте, комар вас забодай, что не сегодня-завтра мы все втроем мужчинами станем (бедняга и себя причислил к юношам, хотя из него вряд ли уж когда выйдет мужчина).
        А у повозки тем временем уже собрались друзья Добошей, пришедшие проститься со стариками: соседи Перецы, Майороши, тетушка Бирли с улицы Чапо и множество семинаристов, которые когда-то столовались у них. Даже былые недоброжелатели и те явились. Сама Буйдошиха, прослезившись, призналась на прощание:
        - Вы, госпожа Добош, королевой были среди нас. Всех нас превзошли в поварском искусстве.
        Чего бы не дала тетушка Добош за такое признание прежде? А теперь она только плакала в ответ.
        - Благослови вас господь! Доброго пути! — слышалось со всех сторон. — Будьте счастливы, кумушка!
        Папаша Пыжера тоже расчувствовался, нахлобучил на лоб шляпу и, взмахнув кнутом, подстегнул «быструю Ласточку» и «проворного рысака Грошика», после чего безропотные лошадки с грехом пополам сдвинули возок с места.
        Тетушка Добош еще раз окинула взглядом народ, столпившийся вокруг, и дом, еще совсем недавно принадлежавший ей. Печально помахивала ветвями шелковица во дворе, и даже из зажмуренных глаз свиньи с красными потрохами, что красовалась на вывеске лавки, казалось, тоже катились слезы. Мимо тетушки проплыли закрытые ставнями окна, белая труба над крышей. А больше она уже не видела ничего, так как без чувств рухнула на грудь дядюшки.
        В себя она пришла уже за городом, где гуляющий на просторе ветерок дохнул ей прохладой в лицо. Тетушка в последний раз взглянула на родной город и увидела, что оба мальчика бегут за повозкой по дороге.
        - Остановитесь, господин Пыжера, постойте! Ой, что это я говорю, сама не знаю! Погоняйте поскорее, а не то детишки догонят нас, и тогда разорвется мое сердце. Не жалейте кнута, сударь, ради бога! — принялась она умолять возницу.
        - Кнут? Этим-то лошадям? — обиделся Пыжера. — Да их держать надо, чтобы они чего доброго возок не разнесли.
        Тем не менее он огрел кнутом своих рысаков, те прибавили шагу, и дебреценский песок, поднявшийся облаком, вскоре скрыл студентов от Добошей, а семинаристы, все больше и больше отставая, потеряли возок из глаз.
        Лаци утомился первым.
        - Ну что же мы гонимся? Теперь уж все равно не догнать нам телеги! Воротимся назад.
        Пишта остановился в раздумье, отдышался, сказал:
        - Воротиться? А зачем? Пойдем лучше куда глаза глядят. Мне все время будто кто на ухо шепчет: найдем и мы свое счастье.
        - Значит, ты думаешь, что однажды мы возвратимся в Дебрецен дворянами?
        - Нет, не в Дебрецен. Сначала нам нужно будет пойти в Сегед, — вздохнул Пишта. — Если я действительно чего-то добьюсь, то первым долгом отыщу и помогу тетушке, затем найду Кручаи и рассчитаюсь с ним. А уж потом и в Дебрецен можно будет возвращаться.
        Когда он упомянул тетушку, на лице его можно было прочесть выражение сострадания и нежности, с именем Кручаи — глаза загорелись жаждой мести, а при мысли о Дебрецене лицо залила краска смущения.
        Расшитая золотом портупея и сейчас лежала, аккуратно свернутая, в кармане его студенческой мантии. Он станет повсюду носить ее с собой, а возвратившись в Дебрецен, повяжет ее на пояс — пусть полюбуется на нее та, что подарила… Разумеется, к тому времени на портупее будет уже висеть сабля.
        - Ну что ж, я не против, — отвечал меньшой брат. — Пойдем поищем счастья.
        И пошли они куда глаза глядят. Сначала до первой видневшейся колокольни. Долго шли они так, рядышком, молча, пока Пишта не молвил:
        - Не шуточное дело мы задумали, братец. Двое нищих отправились в дорогу, без всякой помощи и все же с надеждой в сердце. Боль! Вот чем полна наша дорожная сума!
        - Да и она понемногу истратится.
        - Моя — нет! А вот за тебя я боюсь. Боюсь, не хватит у тебя выдержки. И все же может так случиться, что ты первым достигнешь цели. Я погибну, а ты уцелеешь. Пообещай же мне на такой случай, что ты поможешь воспитавшим нас добрым людям и отомстишь за отца.
        - Обещаю! — торжественно произнес младший брат.
        - Да услышит небо твои слова!
        На обрызганные росой травы как раз начали опускаться сумерки, а на небе зажглись две маленькие звездочки. И когда братцы взглянули на них, звездочки приветливо замигали им сверху, словно хотели сказать: «Слышали мы, как же не услышать!»
        Около полуночи мальчики пришли в какое-то село. Только в одном окошке светилась лампадка. Усталые, измученные, постучались они в дом. Вскоре окошко отворилось, отодвинулась пестрая занавеска.
        - Кто здесь? — спросил изнутри грубый голос.
        - Мы — бедные, голодные семинаристы! Ищем, где бы переночевать да кусок хлеба получить у добрых людей. Увидели у вас свет в окошке, вот и постучались.
        - Неподходящее место для ночлега вы выбрали. Мы ждем смерть в гости, — отвечал прежний грубый голос.
        - Вон как! Умирает кто-то в доме? Просим прощения, мы — не смерть!
        - Ну так убирайтесь к черту!
        Окошко сердито захлопнули. Однако ребята не успели пройти и десяти шагов, как оно вновь с громким стуком распахнулось.
        - Эй, студенты! Воротитесь! Писать умеете?
        - На то мы и студенты, чтобы уметь писать, — отвечал Лаци.
        - Тогда заходите. В самую пору подвернулись!
        Немного погодя заскрипела дверная щеколда, и семинаристов через узкие сенцы пропустили в комнату, где на покрытой пестрым одеялом кровати лежала умирающая — сухонькая сморщенная старушка. Волосы и брови ее были совершенно седыми. Старушка мучительно хрипела. В руке она держала освященную вербу. Родственники без какого-либо сострадания на лицах стояли вокруг ее смертного одра.
        - Мамаша! — сказал высокий крепкий мужчина, дернув умирающую за конец шейного платка. — Семинаристы пришли. Они ужо смогут написать твое завещание. Говори им, что писать-то.
        Старуха закашлялась, задыхаясь так, что даже виски у нее посинели.
        - Ой, ох! Видать, вы семинаристы из Гарабонца?[22 - Семинаристы из Гарабонца — синоним нечистой силы, посланцы смерти.]
        - Нет, что вы. Мы — дебреценские семинаристы.
        - Ладно, ладно, — простонала больная, стуча от страха черными, торчащими вперед зубами. — Только покажите-ка сперва ваши ноги. Агнеш, подай лампадку. Ну, хорошо, теперь пишите, что я вам скажу. Я-то было, грешным делом, подумала, что у вас копыта на ногах и вы в пекло меня тащить собираетесь.
        Один старик, вероятно брат умирающей, принес какое-то подобие чернил и смятый лист бумаги, уже исписанный с одной стороны.
        Пишта взял в руки перо и принялся писать под диктовку старухи:
        - Душу мою завещаю богу небесному.
        Высокий мужчина одобрительно мотнул головой.
        - Пиши, студент, дальше, — продолжала старушка, — …а тело мое отдаю земле-матушке.
        И это распоряжение собравшиеся родственники восприняли спокойно: все это были предметы, не представлявшие для них никакой ценности.
        - Земли свои оставляю внуку моему Яношу Кертесу.
        Теперь наследники зло уставились на молодого парня, сидевшего на столе, закинув ногу на ногу и ножом вырезавшего из куска дерева какую-то безделушку.
        - Все свое движущееся имущество я отказываю племяннику Иштоку Рацу.
        Высокий мужчина недовольно заморгал глазами.
        - Пиши, студент, пиши, — простонала умирающая, собрав последние силы. — Дом и утварь в нем пусть отойдут внучке Агнеш.
        Пока семинарист записывал распоряжения старухи, между Агнеш и Иштоком Рацем разгорелся спор. Ишток толковал слова умирающей так, что к движущемуся имуществу относятся, помимо скота, также и стол, стулья, котел и скамейки, то есть все, что с ногами-ножками. Агнеш же понимала под этим лишь то, что способно передвигаться само по себе, то есть скот: «Нет, дядя Ишток, — возражала она, — послушать тебя, так и вилки-ножики твоими окажутся. Да только я все равно не позволю тебе забрать их из дому».
        Больную этот спор ничуть не смутил, а может, она и не слышала его. Старуха продолжала диктовать свое завещание:
        - Наличные деньги, тысячу талеров, унаследует младший внук мой Ференц Мохораи, но только когда ему исполнится двадцать четыре года.
        Ференц Мохораи, тринадцатилетний мальчишка, в тот же миг соскочил с печки и закричал:
        - Где они, эти тысяча талеров? Давай мне их сейчас же и можешь себе помирать!
        - Цыц, сверчок! Как смеешь ты, неблагодарный, гак разговаривать с бабушкой?
        На желтом лице умирающей появилась слабая улыбка в знак того, что любовь ее к сорванцу отнюдь не стала меньше от этой выходки. Старуха нежно взяла внука за руку.
        - Ой, какая холодная у тебя рука, бабушка! Отпусти меня!
        - Ладно, ладно, ступай ложись спать! Только прежде подойди к свету, взгляну я на тебя еще разок.
        - Погоди, я причешусь сперва.
        Пока старуха болтала с внуком, лицо ее заметно просветлело. Тем временем Агнеш принесла Лаци крынку простокваши и большую краюху хлеба.
        - Будем еще что-нибудь писать? — нетерпеливо спросил старуху Пишта…
        - Погоди-ка… земля, деньги, утварь, движимость… нет, больше ничего не осталось. Хотя постой! А мои любимые собачки? На кого же мне оставить песиков? — Умирающая на минуту закрыла глаза, задумавшись, и болезненным голосом забормотала: — Собачки? Да, собачки… Подождите, а студенты-то? — почти весело воскликнула вдруг старуха. — Вам я оставлю своих песиков, семинаристы!
        При этом она так страшно оскалила зубы, что студентам стало не по себе. Бодрствовавшие родичи усмехнулись, переглянувшись друг с другом, но Пишта отвечал почтительно:
        - Спасибо вам за доброту вашу. Да только куда нам с ними? Нам и самим-то есть нечего.
        - Кто же вы такие? Куда вы и почему бредете?
        - Сироты мы, некуда нам идти, поэтому и бродим мы, ищем счастья.
        - Счастья? — зашипела старуха и взволнованно захлопала рукой по клетчатой наволочке своего пухового одеяла. — А что, если я и есть ваше счастье? Может же оно иногда и под видом умирающей старухи по земле ходить! Что вы знаете, сморчки, о счастье! Берите, берите себе моих двух собачек. Вот увидите, они вам понадобятся. Как знать, может, они очень даже вам пригодятся! Нечем, говорите, их кормить? Эй, Бодри, Драва!
        На зов из-под кровати вылезли две самые обыкновенные маленькие пастушьи овчарки: мохнатые, с лохматыми хвостиками, одна — чисто белая, а другая — черная как смоль.
        - Ну как, хороши мои песики? Подойди ко мне ты, черная Бодри! Полижи мою костлявую руку, вишь, какой у тебя теплый язык. Завещаю тебе три золотых талера, чтобы не сказала ты, что плохая у тебя была хозяйка, а тебе, Драва, хватит и одного талера. Знаю я, с тебя и одного довольно будет. — Сунув руку под подушку, старуха вытащила мешочек и отсчитала из него на один угол стоявшего перед нею столика три талера, а на другой — один.
        - Ну, семинаристы, выбирайте теперь, кому какая собака. Хе-хе-хе! Давай ты первым, который мне завещание писал!
        - Я уступаю право моему младшему братишке, — отвечал Пишта. — Пускай он первым выбирает.
        - Я беру себе собаку с одним талером! — без колебания решил Лаци.
        Старуха осклабилась сатанинской улыбкой.
        - Молодцы ребята, молодцы! Вы наверняка найдете свое счастье. Подумать только, какие! Каждый друг другу уступает собачку с бОльшим наследством.
        Умирающая покачала удивленно головой, да и задремала, совсем как здоровая, а родственники стали перешептываться:
        - Она и не собирается умирать. Притворилась только, чтобы нас к себе созвать.
        Однако к утру старуха все же умерла, а студенты, переночевав на сеновале, отправились дальше, сопровождаемые двумя собаками…
        Псы словно знали, какой кому принадлежит: белый бежал возле Лаци, а черный послушно трусил следом за Пиштой.
        До самого вечера брели семинаристы по неезженым дорогам, но ни собаки, ни бескрайняя алфельдская равнина не хотели отставать от них ни на шаг. Между тем Алфельд тогда еще не был нынешним океаном золотых колосьев, — гнилые болота далеко вокруг распространяли свое смрадное дыхание, камыши и трясины усеивали гигантскую степь, так что порой путникам приходилось давать по полверсты кругаля, чтобы обойти топкие места. Вдоль дорог нигде не белели, как теперь, приветливые хутора, и даже сумасшедшие ветряки не махали издали руками, зазывая к себе путника: «Сюда, сюда!»
        Наконец, уже поздно вечером, подошли они к лесу.
        Белый пес тотчас же побежал на охоту и вскоре вернулся со здоровенным зайцем в зубах.
        - Ну, вот это собака! — воскликнул Пишта. — Теперь мы не пропадем с голоду. Зажарим зайца и съедим.
        Они расположились под одним деревом, разложили костер, смастерили вертел, и немного погодя красное мясо освежеванного косого уже зашипело, поджариваясь на огне.
        Подростки, устремив на зайца голодные взоры, с вожделением наблюдали за процессом жарения, а руки их были сложены, как будто они про себя молились:
        - Огонек, огонек, поджарь нам поскорее зайчатинку!
        Неожиданно за их спиной раздался густой баритон:
        - Бог в помощь, ребята!
        Семинаристы оглянулись: перед ними стоял рослый мужчина в одежде простолюдина.
        - Бог в помощь! — приветливо отвечал Пишта.
        - Что вы здесь делаете, хлопцы?
        - Ужин готовим.
        - Ага, зайца жарите? Где же вы его взяли?
        - Собака поймала.
        - Надеюсь, вы не собираетесь съесть его без меня?
        Лаци улыбнулся.
        - Верно, собирались. Потому что мы уже целый день ничего не ели.
        - Тогда вам еще денек потерпеть можно. А я вот уже два дня без еды.
        - Бог с вами, получите и вы третью часть зайца!
        - Не так, сынок, не так делишь! Сколько вам обоим вместе лет?
        - Брат мой на полтора года старше меня, а мне девятнадцатый пошел.
        - Юнцы! Я в два раза старше каждого из вас. Значит, мне полагается в два раза больше мяса.
        - Верно, но вы забыли о собаках. Им ведь тоже есть надо.
        - Собакам и костей довольно, если говорить по справедливости…
        - Если говорить по справедливости, собаке надо бы отдать всего зайца, потому что это она его поймала, — возразил Пишта.
        - Ну, тогда забудем справедливость, — продолжал шутить незнакомец, — а договоримся по-дружески. Мне не надо никакой доли, но каждый из вас даст мне половину своей.
        Юноши согласились. Пришелец уселся рядом с ними к огню, и они с аппетитом уничтожили бренные останки зайчишки. За ужином незнакомец спросил братьев: куда они идут и зачем?
        - Мы удачи ищем.
        - Эх, все-то ее ищут, да только мало кто находит. Удача повсюду, а это значит — нигде не задерживается она подолгу. Удача, ребятишки, такая озорница, что не стоит за ней блуждать по свету. Она и сама, коли захочет, к вам придет. А не захочет, не догоните вы ее, хотя бы и следом за ней бежали. Однако, я вижу, добрые вы ребята! Возьмите и меня с собой странствовать. Зовут меня Яношем Рожомаком. Вот увидите, пригожусь вам и я.
        - А куда вы путь держите, дяденька?
        - В Вену.
        - Уж не к королю ли? — перебил его Пишта.
        - Гм. Может статься, и к королю.
        - Тогда мы с радостью пойдем вместе с вами. Ведь мы тоже хотим к королю попасть.
        - Избегайте королей, детки мои, — насупив брови, предостерег ребят Рожомак. — Чего вам от короля нужно? Короли привыкли больше брать у людей, чем давать им.
        - Мы хотим стать дворянами. А нам сказали, что только король может пожаловать человеку дворянство.
        Путник рассмеялся.
        - Вы что ж думаете, в Вене дворянство так же запросто раздают, как в Дебрецене колбасу? Для этого надо большие дела совершать.
        - Ну так что ж? Мы совершим! — запальчиво воскликнул Пишта.
        Старый шутник от смеха даже за живот схватился.
        - Ох и чудак же ты, сынок! Вот было бы хорошо, если бы бедняков допускали туда, где большие дела вершатся.
        За такими разговорами они примостились под деревом и проспали до рассвета. А поутру, уже втроем, они снова отправились в путь.
        По дороге Янош Рожомак сказал двум братьям:
        - Дам я вам, ребята, хороший совет. Поделите-ка вы между собою белый свет.
        - Как это, дяденька?
        - А вот как: у первой же развилки дороги ступайте в разные стороны: один — налево, другой — направо. На двух полосках жнивья всегда больше колосков собрать можно, чем на одной. Здесь вы на один колосок вдвоем нападете, а на двух разных полях каждый себе по колоску найдет.
        Братья подумали, подумали, да и согласились. Умный человек этот Рожомак, может быть, и впрямь стоит его послушаться.
        Подойдя к первой же развилке дорог, братья обнялись, расцеловались на прощанье и бросили жребий: кому идти с Рожомаком в Вену, а кому — налево, в Трансильванию. Если талер упадет изображением девы Марии кверху — выбирает Лаци; вниз — право выбора за Пиштой. Видно, хорошо на помощь деву Марию призывать, она одержала верх. Лаци задумался немного: может быть, все же лучше с весельчаком Рожомаком пойти, чем одному, но белый пес его, уже далеко вперед пробежавший по трансильванской дороге, стал на задние лапы, а передними словно манить хозяина принялся: иди, мол, за мной следом.
        - Ну ладно, — согласился Лаци. — Пойду я за своей собачкой.
        - Бог тебе в помощь, братец.
        - Прощай, братец Лаци.
        - Кому из нас бог первому поможет, тот должен разыскать другого.
        - И другим нашим клятвам останемся всегда свято верны.
        Тут братья заплакали, еще раз поцеловались, даже Рожомак пожалел их и прослезился.
        - Не расстраивайте меня. Пойдемте уж лучше все вместе, втроем. Может быть, найдется у меня дело для вас обоих.
        - Нет, сударь, вы были совершенно правы. Удачу нужно искать порознь.
        - Ладно, сынок, — согласился Рожомак, крепко пожав Пиште руку. — У тебя доброе сердце: поделился ты со мною зайцем и сказал, что хочешь великие дела свершить. Тебе повезло, что ты со мною пойдешь. Если богу будет угодно, отведу я тебя в такое место, где великие дела свершаются.
        А какое это было место, вы узнаете дальше.
        Глава VII.Князь в послеполуденный час
        На трансильванском троне сидел в это время его высочество князь Михай Апафи, который, будучи очень добрым государем, тем не менее сделал чрезвычайно много дурного, в особенности в часы после обеда.
        Вред этих «послеполуден» вскоре заметили и трансильванские сословия издали разумный закон, по которому все, что государь приказывает или подписывает после полудня, считается недействительным. Тут возникли новые трудности, потому что «послеполудни» его высочества стали настолько затягиваться (насколько позволяла ночь), что в дообеденные часы следующего дня он обычно спал. Когда же было править, если после обеда ему не позволяли, а до обеда он сам не мог?
        Однако княжеский скипетр не валялся без дела. Часто его брали в свои руки и те, кому не положено, например, Михай Телеки[23 - Телеки Михай (1634 -1690) — канцлер трансильванского князя Михая Апафи.] или ее высочество княгиня Анна Борнемисса[24 - Борнемисса Анна — жена князя Апафи.], женщина властолюбивая. Больше того, — приходится уже признаться, иногда даже ничтожный господин Налаци[25 - Налаци Иштван — один из проближенных Апафи.] начинал корчить из себя чуть ли не князя.
        Сам же государь проводил все свое время в забавах, в компании легкомысленных, веселых аристократов. Серьезных господ советников он боялся как черт ладана. Изо всех придворных больше всего дел было у главного виночерпия. И тот отлично справлялся со своими обязанностями: в княжеских погребах Дюлафехервара имелись лучшие венгерские и иноземные вина, так что любо было посмотреть.
        Апафи вместо ныне вошедших в моду военных парадов частенько проводил парады винных бочек в своих погребах и многие из них собственноручно украсил остроумными надписями, именами. Двенадцать больших одинаковых бочек, наполненных красным вином, носили имена двенадцати апостолов: был там «Иуда Искариотский из Эгера», «Симеон Зелот из Несмея» и так далее. Два бочонка с токайским горделиво носили имена Филиппа Македонского и Юлия Цезаря.
        Так ухитрялся его высочество сочетать полезные познания с приятными забавами.
        Однажды после полудня (но еще до издания упомянутого выше закона), придя к концу трапезы в отличное расположение духа, господа Иштван Апор и Криштоф Боер заспорили о том, каков собою загробный мир. Тема эта была весьма модной у наших предков, и спорам о ней не было конца.
        Дискуссия, разгоравшаяся все жарче, на этот раз началась, кажется, после того, как Мартон Салициус, лейб-медик княгини, посоветовал его высочеству воздержаться в тот день от дальнейших возлияний, так как вино вредно для его здоровья. Оно, мол, многих отправляет на тот свет.
        - Властелин и на том свете властелином будет, — заметил Денеш Банфи.
        - Возможно, — согласился Салициус. — Только на том свете нет другой Трансильвании.
        - Не верю я, доктор, — бросил весельчак Мозеш Тороцкаи, — чтобы вино увеличивало смертность! Ведь вот вы сами недавно говорили нам, что наибольшая смертность среди детей в возрасте от одного дня до четырех лет, словом, среди тех, кто еще и не балуется вином.
        Грянул хохот, бокалы снова зазвенели, столкнувшись. Однако, как я уже сказал, господа Апор и Боер ухватились за тему и заспорили о тайнах потустороннего мира. Каждый хотел показать себя более сведущим в вопросе, что ожидает их «там». Один отрицал существование котлов с растопленной смолой в аду и варящихся в них душ, но признавал кое-что из магометова рая, по всей видимости сень голубиного дерева (из-за шума и криков уже трудно было разобрать, который из спорщиков что именно доказывал).
        Дискуссии недолго суждено было протекать в узком русле. Вскоре она сделалась всеобщей, и даже князь принял в ней участие, — конечно, только после того, как, боязливо оглянувшись по сторонам, убедился, что Михая Телеки нет поблизости. (Последний имел обыкновение всякий раз, как только Апафи открывал рот, движением бровей одобрять или осуждать слова князя; разумеется, для князя в этом было мало приятного.)
        По счастью, Михая Телеки на этот раз не было за столом, и князь мог смело потягаться силами, как всякий, с простыми смертными, тем более что в библии и теологических науках он тоже не был слаб.
        Однако куда проще остановить двух рассвирепевших быков, чем двух страстных спорщиков. У Апафи и голос к тому же был недостаточно сильным, а то, что он государь — на сей раз никем не принималось в расчет.
        - Тише, господа! — крикнул князь и хлопнул ладонью по столу. — Сейчас мы решим вопрос, кто из вас двоих прав. Как раз сегодня приехал ко мне из Эперьеша посол Имре Тёкёли[26 - Тёкёли Имре (1656 -1705) — князь, правивший в турецкой части Трансильвании, предводитель венгерского национально-освободительного движения против Габсбургов.], один знаменитый ученый, зовут его Иштван Шмидт. Обучался он во многих иноземных университетах, с крупнейшими учеными мира состоит в переписке. Так что, если вы меня не пожелали выслушать, есть у нас другой способ решить, кто из вас более знающий теолог, ты, Боер, или ты, Апор. Пойди-ка, сынок, Пал Карниш, пригласи сюда к нам посла Имре Тёкёли.
        Один из пажей, наполнявших кубки, шустрый, миловидный мальчик в синем доломане с серебряными застежками, помчался выполнять приказ. Немного погодя он вернулся и доложил:
        - Господин Шмидт сейчас же явится к вашему высочеству.
        - Ну вот, наконец-то мы узнаем, как обстоят дела на том свете. Только прежде подведем итог: что утверждает Апор и что — Боер? Тому, кто окажется прав, я подарю мою самую красивую саблю, украшенную опалами. Ну-ка выкладывайте вашу мудрость, господа.
        В этот момент в залу вошел Иштван Шмидт, высокий длиннобородый мужчина благородной наружности. Одет он был в простое черное платье венгерского покроя. На его спокойном, слегка бледном лице можно было прочесть недоумение: почему князь вдруг позвал его к себе, после того как порядком подзанялся «текущими делами»? Лица всех присутствующих к этому времени заметно раскраснелись от выпитого, а глаза лихорадочно блестели.
        - Мы пригласили вас, сударь, — начал князь, милостиво кивнув головой, — разрешить спор, возникший между двумя нашими подданными, господами Апором и Боером, о загробном мире. Премного наслышаны об учености вашей в светских и духовных науках, знаем и о ваших мудрых суждениях, в том числе и из письма братца нашего Имре, где мы могли прочесть много лестного о вашей милости.
        - Рад быть полезен вашему высочеству, — с поклоном отвечал посол сепешского княжества.
        - Вам предстоит решить, кто из них прав. Изложите, господа, ваши точки зрения. Только, — добавил Апафи, — не оба сразу, а по очереди!
        Однако и это напоминание князя не помогло: оба спорщика, нетерпеливо перебивая друг друга и громко крича, стали излагать каждый свои взгляды. Была ли тому причиной сабля, украшенная опалами, или убежденность каждого в своей правоте, — решить трудно.
        - Ну, что скажете, ваша милость? — спросил снова государь у Шмидта после того, как тот внимательно выслушал спорщиков. — На чьей стороне правда?
        - Да, да! — дружно закричали остальные придворные. — Послушаем, каков же он — тот свет!
        И только Дёрдь Бельди весело выкрикнул:
        - И к чему нам это знать? Все равно мы никогда не умрем. Наливай, ребята, вина в бокалы!
        - Чш-ш! Тише! Говорите, ваша милость. — Апафи сделал знак рукою. — А ты, паж, принеси из оружейной палаты награду — мою саблю с опаловыми камнями.
        - Ваше высочество, — начал Шмидт, и в зале наступила глубокая тишина, — я внимательно выслушал мнение почтенных господ о загробном мире. Каждый из них по-своему, в соответствии со своей верой, описал нам его. На это я могу только сказать…
        - Говорите! Слушаем! — послышалось со всех сторон.
        - …могу сказать, что господь бог многое открыл человеку из тайн вселенной…
        - Верно, верно!
        - Прочие земные существа знают гораздо меньше нас, и, следовательно, мы должны радоваться этому. Однако, посвящая человека в тайны мироздания, бог открыл нам не все. Кое-что он оставил и для себя.
        - К делу, господин ученый, к делу! — нетерпеливо перебил посла Банфи.
        - Но я и говорю о деле, господа. Ибо то, о чем спорили двое почтенных диспутантов, как раз и относится к числу тайн, оставленных богом про себя. Dixi[27 - Я сказал (лат.).].
        Ответ господина Шмидта был мудрым, однако присутствовавшие, выслушав его, принялись недовольно ворчать; и только один голос из угла поддержал посла:
        - Правильно!
        Все возмущенно обернулись на голос и увидели, что он принадлежит придворному шуту.
        А сам князь недовольным тоном, и так, чтобы все расслышали его слова, приказал пажам:
        - Ну что ж! Коли ученый не смог разрешить спора, идите на улицу и приведите ко мне первого встречного. Раз вопрос не под силу ученому, пусть на него даст ответ первый попавшийся неуч.
        И пажи послушно побежали на улицу ловить «первого попавшегося неуча». Дело это, разумеется, нетрудное. Неучей можно было бы найти сколько угодно не только на улицах Дюлафехервара, но и среди советников князя.
        Немного погодя в вестибюле дворца послышался сильный шум, будто там завязалась драка.
        - Пойди-ка, Михай Бало, посмотри, что там происходит.
        Адъютант вышел за дверь и вскоре возвратился с докладом.
        - Пажи пытаются затащить сюда какого-то молодого бродягу, ваша светлость, а он наотрез отказывается войти один, без своей собаки. Лягается, дерется, вырывается.
        - Так пусть войдет с собакой!
        И гофмейстер Михай Бало вновь вышел, чтобы утихомирить расшумевшегося скандалиста. Вскоре Пажи втащили в залу молодого паренька в истрепанной одежде: он был в разорванном студенческом плаще и запыленных башмаках, из которых наружу выглядывали пальцы, хотя одна подметка была крепко-накрепко прикручена шнурком. Что ж поделаешь, и сапожники не шьют вечных башмаков!
        - Где вы подцепили этого малого? — спросил красный как рак Габор Лазар, самый пьяный из всех присутствовавших.
        - У ворот встретили. Он как раз проходил мимо, когда мы выбежали на улицу. А ведь приказано было: «первого встречного».
        Апафи одобрительно кивнул тяжелеющей головой. Глаза его глядели уже сонно, устало.
        - Как звать? — спросил он, тяжело отдуваясь.
        - Ласло Вереш.
        - Кто таков?
        - Странник.
        - Тощее ремесло! — заметил Бельди.
        - Господа, что вам угодно от меня? Я ни в чем не провинился. Я буду жаловаться. Отпустите меня. — И юноша поднял сжатые в кулаки руки, окидывая гневным взором трех княжеских пажей, насильно затащивших его во дворец.
        - Несчастный, — шепнул ему один из них, маленький Пал Корниш. — Да знаешь ли ты, перед кем стоишь?
        - Ну и что? Да по мне, будь он хоть сам Понтий Пилат.
        - Если бы так! Но ведь это — его высочество Михай Апафи, сам великий князь Трансильвании!
        Побелел нищий студент как полотно, даже ноги в коленях задрожали. Еще бы! Предстать перед самим князем! Лаци окинул взором большой сводчатый зал, серебряные кубки на столе, пажей в бархатных, расшитых золотом одеждах, потом заметил вдруг портрет на стене, на котором был изображен худощавый мужчина, сидящий за столом, точь-в-точь вот этот, что сидит сейчас во главе стола. Только тот, на портрете, в зеленом бархатном ментике и держит в руках украшенный драгоценными камнями скипетр…
        Семинарист как стоял, так и рухнул на колени.
        - Встань, сын мой, — приказал князь. — Не бойся ничего: ни один волос не упадет с твоей головы. Налейте ему стакан вина, пусть придет в себя.
        Ласковое слово и вино действительно возвратили Лаци смелость.
        - Никто здесь не замышляет против тебя ничего дурного, — князь пригласил тебя, сынок, сюда в качестве арбитра.
        - Меня? — пролепетал смущенно юноша. — Да разве я осмелюсь?
        - Если князь приказывает, надо подчиняться.
        Ласло Вереш покорно склонил голову. А белый пес преспокойно улегся перед ним на полу и ободряюще поглядывал своими умными глазами с желтыми надглазьями.
        - Изложите ему, господа, существо диспута, — подхватил нить разговора Апафи.
        После этого Салициус вкратце пересказал пареньку доводы спорщиков бояр. Пользуясь моментом, Бельди насмешливо шепнул на ухо сидевшему рядом с ним Инцеди:
        - Могли бы мы и поумнее заполнить время вместо таких вот чудачеств.
        - Хорошо еще, — с улыбкой отвечал тот, — что мы — небольшое государство. Будь мы большим государством, сидели бы сейчас за столом иностранные послы и смеялись бы над нами.
        - Может быть, вы и правы, — заметил ученый Бетлен, — только я не считаю это дело смешным. Скорее его высочество выказывает тонкий ум, спрашивая после ученого — мнение человека невежественного. Поверьте мне, господа, есть в этом и своя мудрость и задор.
        Бельди презрительно скривил рот.
        - Не столько мудрость, сколько дурость.
        - А я уверяю вас, что вы ошибаетесь. Вот известны вам, например, жизнь и приключения справедливого халифа Гарун-аль-Рашида? Среди них можно встретить много подобных случаев. А это был великий государь.
        - Давно это было, шурин, — заметил Бельди. — Если вообще когда-нибудь было.
        - Спокойствие, господа! — раздался голос Апафи. — Выслушаем теперь мнение этого юноши: как же обстоят дела на том свете?
        Глава VIII.Вестник с того света
        Студент все еще в нерешительности стоял перед всеми этими важными господами.
        - Может быть, ты не понял вопроса? — переспросил Апафи.
        - Нет, я понял вас, всемилостивейший князь!
        - Ну, тогда начинай. Корниш, поднеси-ка ему еще вина для просветления мозгов.
        Одетый в бархат паж наполнил и протянул бокал оборванному нищему. Ласло колебался лишь мгновение, в следующий миг ему уже пришли на ум рассказы дядюшки Добоша о загробном мире. Сказка-сказочка, плетись, калачом оборотись!
        - Ваше величество, — осмелев, начал Ласло, а его собака весело завиляла хвостом. — Жили-были в двух соседних венгерских селах два попа. Один — католический, а другой — протестантский. Однако это не мешало им быть хорошими друзьями, потому что были они оба заядлыми охотниками. Если религия и разделяла их, зато охота объединяла.
        Впрочем, вся-то их дружба в том только и состояла, что они вечно спорили. И самой любимой темой их споров был как раз вопрос, о котором господа дискутировали сегодня за обедом у вашего княжеского величества. Без конца допытывались они друг у друга, что же есть на том свете. И всяк доказывал свое. Оба они обладали богатой фантазией, поэтому каждый по-своему обставил загробный мир. Кальвинист священник утверждал примерно то же самое, что и вы, сударь (он кивнул на Боера), а католический патер говорил, вот как тот господин помоложе. Иной раз эти слуги господни так входили в раж, что в доказательство правоты своей кулаками по столу начинали стучать… Пятнадцать лет кряду длилось это страстное состязание умов, но, разумеется, оно не привело ни к какому результату. Однажды патер зарезал свинью и устроил по этому поводу пир. Среди гостей был и его друг-кальвинист, с которым они, разумеется, и на сей раз затеяли диспут о потустороннем мире. Однако хозяин вскоре заметил, что гости, уже наизусть знавшие все их аргументы, начинают скучать. Поэтому он решил прервать спор и предложил:
        - Canis mater![28 - Черт побери! (лат.).]Хватит нам с тобой спорить. Когда-нибудь ужо и я узнаю, как там дела обстоят. Вот только угожу на тот свет!
        - Поклянись, — воскликнул взволнованно протестантский священник, — что если ты умрешь раньше меня, то придешь и расскажешь мне, кто из нас был прав.
        - Коли и ты мне, Мишка (так звали кальвиниста), то же самое пообещаешь, я согласен.
        - Клянусь моим священническим обетом, что я явлюсь к тебе после смерти.
        - И я клянусь. Вот тебе моя рука. Приду и скажу тебе всю правду.
        Гости улыбались, глядя, с какой серьезностью дают друг другу такое необычное обещание спорщики, и говорили:
        - Эх, святые отцы, до смерти пока далеко. Поживем еще немножко на этом свете! Выпьем да повеселимся!
        И гости веселились часов этак до десяти вечера. А затем навеселе, со смехом и гомоном, разошлись пешком, или — смотря кто где жил — разъехались, кто на телегах, кто в санях, по домам.
        Кальвинистский поп уезжал последним. Уже усаживаясь в сани, он крикнул хозяину:
        - Не забыл обещания?
        - Нет, не забыл!
        Патер проводил взглядом своего последнего гостя, выезжавшего за ворота, вернулся с крыльца в дом, сотворил вечернюю молитву, да и отошел ко сну.
        Не успел он и часа проспать, слышит: кто-то стучит в окно. У святого отца руки-ноги захолодели. Между тем его и прежде нередко будили в ночь-полночь. Над дверью у него висели на гвозде ключи от кладбищенской калитки. В этот миг гвоздь сам по себе выпал вдруг из стены, а ключи, таинственно зазвенев, покатились прямо к окну.
        - Кто там? — вскочил патер с кровати и сунул ноги в ночные туфли.
        - Это я, Мишка! — послышался за окном знакомый голос.
        Святой отец подошел к окну, отодвинул занавеску. За окном стоял кальвинистский поп.
        - Вернулся? Что случилось-то?
        - Умер я, — отвечал гость глухим, плачущим голосом, — и вот пришел тебе сказать, что на том свете все иначе: не так, как ты говорил, и не так, как я думал. Аминь!
        Патер уже и рот раскрыл, чтобы сказать: «Не болтай чепуху, Мишка!» — но слова эти замерли у него на устах: стоявший под окном человек исчез вдруг, как дух бесплотный. Ни снег не захрустел у него под ногами, ни следов на снегу не было видно. Между тем на небе сияла полная луна. Петухи пропели полночь. Патер, не попадая зубом на зуб, залез под пуховое одеяло, а к утру у него началась лихорадка. Еще хуже ему стало, когда поутру экономка пришла с известием:
        - Святой отец, беда стряслась…
        - Что такое?
        - Кальвинистский-то священник, как вчера вечером от вас домой поехали, в горах вместе с санями в пропасть сорвались. И он и кучер — оба насмерть убились, ой, как страшно померли…
        - Так вот я думаю, ваше княжеское величество, — закончил свой рассказ студент, — что ежели правду сказал вестник с того света, так ни один из спорящих господ не прав.
        - Твоя правда, — воскликнул Апафи. — История очень хороша и поучительна. Я доволен!
        Понравился рассказ и прочим важным господам.
        - Умный малый, — заметил со смехом Криштоф Боер. — Победил нас. Я сдаюсь.
        - Одним словом, не видать вам, господа, сабли.
        - Да, в самом деле! Кто же получит княжеский подарок?
        - Бог мой! Да кто же еще, как не юноша? — воскликнул князь.
        - Как видно, не столько сказка понравилась Апафи, — иронизировал вполголоса Бельди, — сколько титул «ваше величество», которым молодой человек пощекотал его слух.
        - Нет, не скажи, сказка была хороша и к месту, — возразил его сосед Инцеди.
        - Вот-вот, — вмешался в их разговор придворный шут. — Мальчишка сказал то же самое, что и ученый. Ученого высмеяли, а невежду похвалили. Таков уж свет!
        - Будьте свидетелями, господа! — поднял голос Апафи. — Я пообещал саблю тому из спорщиков, кто окажется прав. Ни один из вас не был прав, как доказал этот юноша. А поскольку его правда, пусть и сабля его будет. Бери, парень!
        - Ваше величество, — скромно заметил студент, — как же посмею я повязать такую саблю на эти вот тряпки?
        Апафи рассмеялся. В самом деле, на парня жалко было смотреть. Князь подозвал своего секретаря.
        - Возьмите его с собой и оденьте как следует.
        Словом, когда студент вернулся в зал, узнать его было нелегко: на нем был красивый серый доломан, зеленые шаровары, на ногах — сафьяновые сапоги, в руке — серая барашковая папаха с синим околышем. Комендант дворца собрал этот костюм из одеяний княжеской свиты разных времен. Новое платье было к лицу юноше.
        - Ну, а теперь держи и саблю, — сказал ему княжеский паж Корниш.
        - Все равно и теперь я не смогу носить вашу саблю, ваше величество.
        - Это почему же? — спросил Апафи, заметно сердясь.
        - Да потому, что сабля положена только дворянам. А я — простолюдин.
        В зале поднялся невообразимый хохот, и сам князь смеялся до слез.
        - Ей-богу, в жизни не доводилось мне иметь дело с таким хитрецом. Ты, наверное, армянин? Нет, ты уж лучше не отрицай, уж пусть я умру в уверенности, что ты армянин. Этот, господа, не растеряется! А где господин Налаци? Поди-ка, сударь, в канцелярию и, так уж и быть, выпиши ему дворянскую грамоту. Художник сейчас на половине княгинюшки, расписывает какой-то буфет. Позовите и его, я велю намалевать для парня дворянский герб.
        Художника и в самом деле разыскали у княгини. Звали его Габор Габча. Это был долговязый малый с такой плутовской рожей, что из него наверняка получился бы мастер по подделке бумажных денег, будь в то время бумажные деньги уже в ходу.
        - Звать изволили, ваша милость?
        - Над чем работаешь?
        - Цветы амаранта рисовал для ее высочества.
        - Прервись на часок…
        - Не смею, потому как великая княгиня…
        - Княгиня, княгиня… Государственные дела прежде всего. Герб будешь сейчас рисовать.
        - И что же мне изобразить на этом самом гербе?
        - По зеленому полю фигуру усталого путника.
        - Великий князь, усталость нарисовать невозможно.
        - Невозможно? Гм! И в самом деле — невозможно. Просто человек получится. А усталый — нет. Ну, хорошо, тогда пусть выполняет эту задачу не герб, а фамилия… Как тебя зовут, юноша?
        - Ласло Вереш.
        - Ну так вот, отныне твое имя будет Ласло Вереш Фаради[29 - Фаради — от слова «фарадт», усталый (венг.).]. Ступай, Габча, и нарисуй ему такой герб: белая собака на зеленом поле.
        Добрый час миновал — и вот наконец перед князем лежали готовенькая жалованная грамота и герб.
        Князь подписал грамоту, а затем принялся пристально разглядывать герб.
        - Твоя собака, Габча, ей-богу больше на козу смахивает. Так и хочется ее подоить. Право же, что за пса намалевал ты, дурень? Ну ничего, коза тоже тварь полезная. Отдайте все это пройдохе парню и выгоните его поскорей из дворца, не то он скоро и голову мою выпросит.
        - Ну, он не такой дурак!.. — невольно вырвалось у Дёрдя Бельди.
        - Что вы хотите этим сказать? — обернулся на реплику известный доносчик Янош Кендефи.
        - А то, что утомленному путнику было бы не под силу носить на плечах такую тяжесть, — смело отвечал Бельди, а затем, наклонившись к Инцеди, добавил: — Она и для целой Трансильвании-то обременительна.
        Глава IX.Клад
        Совсем барином стал теперь Ласло Вереш. По какой бы улице Дюлафехервара он ни проходил, все девушки дивились его наряду да сабле, что на боку позвякивала. Да что от всего этого толку, коли в кармане нечему звенеть? От собачьего «приданого» у него не осталось ни одного динара. Значит, и не к чему корчить из себя барина, а лучше снова идти да просить у добрых людей подаяние. Только в таком наряде, как у него теперь, это во сто крат труднее будет, чем раньше. К тому же дворянин скорее с голоду умрет, чем по миру пойдет.
        Ласло брел по улицам города и, останавливаясь то и дело, чтобы утереть пот со лба, раздумывал, не отправиться ли ему снова во дворец, а там броситься перед князем на колени: возьмите, мол, меня на какую-нибудь должность придворную. Ведь Апафи был так добр к нему…
        Он и в самом деле отправился ко дворцу, но охрана у ворот не пропустила его.
        - Чего тебе?
        - К князю хочу.
        - Ты что, с ума спятил? Выдумал тоже…
        - Да я же был у него полчаса назад..
        - Спасибо еще, что не вызываешь князя прямо сюда, к воротам, — посмеялся над ним один из охранников, с изрытым оспой лицом. — Мол, потолковать с ним захотелось. Ну-ну, полегче, сударь! Наш князь — это тебе не венский император, у которого дом что проходной двор. Понимать надо, о ком говоришь!
        Какой-то молодой паренек, сидевший перед воротами на круглом камне, с любопытством повернулся к рябому стражнику.
        - А вы что, бывали в Вене, дядя Ишток?
        - Как же не бывать? Бывал, конечно.
        - Говорят, дома там большие-пребольшие.
        - Дома, верно, побольше, чем здесь, зато сады — поменьше. Словом, остальное все — маленькое.
        - И люди тоже?
        - И люди.
        - Но уж воробьи-то, верно, такие же?
        - И воробьи меньше.
        - Ну, а пчелки, дяденька Ишток?
        Старый солдат (а старые солдаты и двести лет назад врать умели) сердито прикрикнул на парнишку:
        - Меньше, коли я говорю! А к тому же, пчел там на шнурке привязанными пасут. Садики-то маленькие, словно клетки для птиц. Так чтобы пчелы в соседний сад не залетали, их к улью тонкими ниточками привязывают.
        - Скажи на милость! — удивился парнишка, думая, как же глупо устроен мир за пределами Дюлафехервара.
        А Ласло Вереш все еще стоял перед дворцовыми воротами.
        - Ну, чего еще ждешь?
        - Жду, пока вы подобреете.
        Тут дядя Ишток прямо-таки растаял.
        - Чего же тебе надобно, сынок?
        - Скажите по крайней мере, сударь, каким образом к князю попасть!
        - Один только способ есть для этого. Надо записаться на прием к князю — у господина Михая Телеки.
        - Где же он проживает, этот самый господин Телеки?
        - Здесь, во дворце.
        - Тогда пропустите меня к нему!
        - Не могу! К господину Телеки вообще никак невозможно попасть.
        Огорченный, Ласло повернулся и понурив голову пошел прочь от ворот. А ведь как горделиво шагал он отсюда всего лишь час назад!
        Солнце уже закатилось, и мир переоделся в серое платье, с тем чтобы тут же сменить его на черное. Словно знак подавал нашему путнику: «Близится ночь. Где спать-то будешь?»
        Торговки на рыночной площади начали свертывать свои палатки, убирая в большие корзины нераспроданные фрукты и жареную утятину.
        Запах жаркого так соблазнительно щекотал нос новоиспеченного дворянина, что у него родилось желание схватить кусок утки да и задать стрекача. Но разве убежишь далеко с этой вот саблей?!
        Пришлось ему взять себя в руки и пройти мимо рынка. У дверей трактира ему лукаво закивал пучок можжевеловых веток. Двое цыганят кинулись навстречу, пиликая на скрипках.
        - Прикажите сыграть вам какую-нибудь красивую песенку, гошподин благородный рыцарь!
        - Прочь с дороги, цыганята, а не то вот выхвачу я свою саблю, тогда и голов своих не соберете!
        И он снова торопливо зашагал, теперь уже по узкой улочке, в нижнюю часть города, по-видимому совсем недавно пострадавшую от пожара: то там, то сям виднелись изуродованные, закопченные стены. На черной земле повсюду валялись обуглившиеся бревна и стропила, кучи головней, полуистлевших тряпок, прибитой дождем золы, земли, черепков посуды, оплавленного железа и стекла. Ветер набирал полные пригоршни пепла и развевал его над городом.
        Хвост белого песика, бежавшего неотступно за хозяином, сделался таким черным, будто его кто покрасил. А потершись об обгоревшие бревна, песик и весь стал пятнистым, словно всерьез хотел походить на ту козу, что под видом собачки художник намалевал его хозяину на дворянском гербе.
        Нет ничего в мире печальнее, чем такая вот выгоревшая улица. Сотни примет говорят о том, что еще совсем недавно здесь мирно текла жизнь. Там — полуобгоревшая квашня, здесь — остатки детской люльки. В маленьком опаленном огнем палисаднике между старых деревьев уцелел островок зеленой травы. Какое милое гнездышко было здесь когда-то! У одной из стен уцелела от губительного огня карликовая слива. Даже плоды, сморщившиеся, спекшиеся в огне пожара, висели еще кое-где на ветвях.
        Лаци тотчас же приметил деревце. «А ведь это, право же, находка!» — подумал он и с жадностью накинулся на плоды. Не очень-то вкусными были эти сливы: какие еще сливы в такую раннюю пору! Но голод не тетка, и Лаци показалось даже, что он ест великолепный сушеный чернослив.
        А песик тем временем все рыскал вокруг да рыл лапами землю, словно кости себе на ужин разыскивал. Вдруг он взвизгнул, а затем завыл и принялся бегать от хозяина к месту своей находки и обратно.
        - Куда ты зовешь меня, собачка? Что такое ты там отыскала? Косточку, что ли? Сейчас подойду к тебе, дай вот только поесть немного. Ну, ну, иду уже, хватит выть-то. Сейчас мы с тобой поищем ночлег на двоих!
        Однако, подойдя к собаке, Ласло глазам своим не поверил: уж не сон ли это? Сидит его песик на задних лапах, словно человек на корточках, а передними какой-то котел медный обхватил и выпустить боится. Из пепелища, видно, выкопал.
        Лаци дважды протер глаза: если то, что он видел сейчас перед собой, было правдой, тогда и сказочные богатства из «Тысячи и одной ночи»-не ложь. Котел был до краев наполнен золотом и драгоценностями; пряжки, кольца, ожерелья, диаманты, перлы и смарагды, лежавшие в нем, ослепительно сверкали. Бедному студенту никогда в жизни не доводилось видеть такого богатства. Он вскрикнул было от радости, но тут же испуганно огляделся, не видит ли его кто-нибудь.
        Но в пострадавшей от пожара части города среди руин не было ни одной живой души. Уже и вечер спустился на землю, и все вокруг стало одноцветным. Деревья и дома слились, утратив очертания, и только на лугу виднелась серебристая полоса. То Марош тихо струил свои воды. А в небе из лохмотьев туч выглянула вдруг яркая луна.
        Лаци наклонился к котлу, рассчитывая враз унести все его содержимое, однако тут же убедился, что не сможет сдвинуться с места под непомерной тяжестью, да и некуда ему было распихать всю эту гору ценностей. Чем дольше юноша рылся в них, тем страшнее ему становилось, и в душе он уже пожалел: зачем же так много? Испугался своего собственного счастья. Что ему теперь с этим всем делать? От страха по спине Лаци забегали мурашки, холодный пот выступил на лбу, и ему показалось, что не сойти ему уже с этого места: вот так вдруг упадет, да здесь и умрет.
        Он отсыпал было половину сокровищ обратно в котел, но ему тут же вновь захотелось взять с собой еще пригоршню, другую, третью. «Нет, ни за что не оставлю этот золотой браслет… И этот вот тоже».
        И котел снова постепенно опустел. Опять пришлось Лаци сложить половину клада обратно, как ни трудно это было ему сделать. И прошло-то всего несколько минут, как он сделался богачом, а жадность уже поселилась в его сердце. Вместе с деньгами человек заражается и связанными с ними болезнями. Ведь с какой щедростью делился он, бывало, с нищим у дороги последним грошом. А теперь как тяжело ему отказаться хотя бы от половины нежданно привалившего богатства!
        Однако Лаци должен был внять голосу благоразумия: в шляпе, у всех на глазах, этих сокровищ не понесешь. Ведь они не принадлежали ему: он всего-навсего счастливчик, нашедший их.
        Может быть, человека, зарывшего их здесь и имеющего на них право, уже давно нет в живых, но может быть и наоборот. Лаци рассмотрел монеты при свете луны. Все они как одна были чеканки времен Леопольда и, значит, не так-то уж давно угодили в землю!
        В общем, половина клада осталась лежать в котле. Лаци забросал находку землей, притоптал ее, посыпал сверху пеплом, а рядом для приметы, чтобы вернуться сюда позднее, кол в землю вбил.
        Дрожа от волнения, он покинул пепелище, надеясь, что волнение пройдет, как только он выберется с пожарища. Однако оно так измучило юношу, что он едва мог двигаться. Присев у какой-то низенькой избушки на камень, он уронил усталую голову на спину собаке.
        - Милый песик, ведь ты сделал меня теперь барином! Ты — мое провидение!
        Лаци принялся ласково трепать и гладить собаку, а та смотрела на него таким умным и печальным взором, словно жалела.
        - Держи его, держи! — закричал вдруг кто-то на тихой до этого улице. Послышался топот бегущих, приближающихся сюда людей.
        Сердце Лаци испуганно забилось. Он вскочил и, подумав, что это за ним погоня, помчался что есть духу по направлению к городу.
        Однако вскоре его остановил сильнейший из человеческих инстинктов — голод. На одной из улиц, где ветерок донес до него запах жаркого, Лаци остановился. Он очутился неподалеку от какой-то корчмы, через открытые двери которой на улицу струились соблазнительные запахи кухни.
        Даже не отдышавшись, Лаци бросился прямиком в корчму. В страхе он не заметил, что шум погони на улице уже давно сменился веселым смехом. Это были всего лишь забавлявшиеся озорники — княжеские пажи, у которых и в мыслях не было кого бы то ни было преследовать.
        Корчма прозывалась «Золотым медведем». Предки нынешних корчмарей питали симпатию к животным хищным и свои заведения нарекали чаще всего их именами. Со временем, однако, кабатчики становились смирнее, и их «Медведи» и «Тигры» постепенно превратились в «Волков» и даже «Быков», а ныне с них вполне достаточно «Грифа» или «Орла» (хотя, собственно говоря, орел наш — тоже птица хищная).
        Появление Лаци в «Золотом медведе», ворвавшегося туда так, будто за ним кто гнался, вызвало всеобщее удивление. Посетители — несколько дворян, сидевших за одним из столиков и весело болтавших, — прервали свою беседу, а хозяин, Гергей Надь, поспешно напялил на голову барашковую папаху, а это означало у него, что он намерен постоять за себя.
        - Ну, в чем дело? — сердито спросил трактирщик.
        - Поесть хочу, — все еще тяжело дыша, ответствовал Ласло.
        - А я думал, что вы, сударь, на стенку прыгнуть собираетесь. А кроме того, добрые люди обыкновенно, входя в чужой дом, шапку снимают.
        Тут один из гостей, занятых игрой, равнодушным голосом заметил, обращаясь к пришельцу:
        - У вас, сударь, карман прорвался. Какие-то безделушки все время на пол сыплются.
        Нагнувшись, Лаци к своему ужасу увидел, что несколько смарагдов и бриллиантов выпали из кармана и рассыпались на полу.
        Видно, во время бега карман его ментика не выдержал тяжелой поклажи и прорвался. Впрочем, Лаци не растерялся и без колебания собрал упавшие на пол драгоценности, тем более что никто из присутствовавших и не обращал на него больше никакого внимания, в том числе и хозяин трактира, которому Ласло пришлось четыре раза повторить свой вопрос: не найдется ли чего поесть?
        - Ешьте то, что с собой принесли, — лениво ответил наконец Гергей Надь.
        - Если бы я принес что-нибудь с собой, я не стал бы просить у вас.
        - А я не могу вам дать ничего.
        - Так ведь я заплачу!
        И Лаци, вытащив из кармана один золотой, подбросил его на ладони. Но хозяин только зарычал сердито:
        - Зря вы хвастаетесь этим рыжим жеребеночком. Сегодня и сам сатана не получит у меня никакой пищи. Нынче мы стряпали только для господ охотников из того, что они сами сумели подстрелить. А между прочим, кто вы такой, приятель?
        - Ласло Вереш Фаради, дворянин.
        - Ага! — воскликнул Гергей. — Так это вы и есть тот самый счастливчик, который нынче утром с легкой руки князя прыгнул из дряни прямо в дворяне? Ну, как я вижу, его величество и золотишком вас оделить не забыл. Конечно, на это у него есть золото. А коли кончится, возьмет у народа! — добавил он с горечью.
        Разумеется, и господа охотники слышали о происшедшем во дворце: любая сплетня спора на ногу, и уж тем более — придворная! В один миг повскакали они все из-за стола и стали наперебой пожимать руку новичку.
        - Отчего же ты, приятель, не сказал нам, что и ты — нам сродни? А то, что твоя собачья[30 - Дворянские грамоты писались в старину на пергаменте из собачьей кожи.] кожа еще чернилами пахнет, — не беда!
        - И вином, — заметил другой охотник.
        - Зато ты — родоначальник своего грядущего рода, а мы всего лишь чьи-то потомки! Словом, коли угодно, садись к нашему столу, дружище, выпей да закуси с нами.
        И охотники усадили Ласло на почетное место за столом и наперебой, как весьма почетного гостя, принялись угощать его всевозможными кушаньями и винами.
        - Мое имя — Фаркаш Налаци, — представился один из охотников, чернявый, с закрученными усами. — Вот он — Иштван Веер, рядом с ним Габор Петки и Миклош Ковашоци. Теперь ты знаешь всех нас. Ребята мы все веселые. Были вот на охоте, да все трофеи и отдали хозяину, чтобы он их нам сварил-зажарил. Словом, закуска у нас дармовая. Что же до выпивки, то за нее обыкновенно платит тот из нас, у кого окажется при себе меньше всего денег. Надеюсь, ты не станешь возражать против наших правил?
        Лаци улыбнулся и кивнул в знак согласия.
        - Нахал, — потихоньку заметил Петки, обращаясь к Ковашоци. — Иначе он не согласился бы на такие условия.
        - Погоди, вот я устрою ему испытание, — ответил тот.
        Пока Лаци с волчьим аппетитом ел и пил, его друзья по застолью продолжали прерванный разговор, который состоял в основном из охотничьих историй и всяких других несусветных небылиц. Счастье барона Мюнхгаузена, что он к тому времени еще не родился, иначе бы ему ни за что не выдержать состязания с нашими знакомцами. С Иштваном Веером, например, однажды вот что приключилось: ему прямо на дуло ружья сел огромный рассвирепевший орел. Пришлось охотнику прежде стряхнуть орла с ружейного ствола, чтобы затем без помехи застрелить. Еще более удивительное приключение выпало на долю Миклоша Ковашоци. Как-то раз на охоте выбегает на него заяц. Миклош прицелился, а косой, вместо того чтобы наутек пуститься, встал на задние лапы, выпрямился да как погрозит левой передней! Бедняга Ковашоци так перепугался, что даже ружье из рук выронил.
        Услышав эту историю, Лаци рассмеялся.
        - Это что еще за усмешки? — свирепо рявкнул Ковашоци и так запустил глиняным кувшином о стену, что от кувшина только черепки во все стороны полетели. — Требую сатисфакции!
        Собутыльники повскакали с мест, принялись успокаивать скандалиста:
        - Ну что ты? Покраснел как рак, надулся! Тебя же никто и не оскорбил!
        - Как же никто? Разве я не вижу по лицу и по глазам господина Вереша, что он не верит моему рассказу о зайце? А тот, кто мне не верит, изволь померяться со мной на шпагах.
        - Вы меня имеете в виду? — пролепетал удивленный Лаци.
        - Да, именно тебя, — подтвердил Налаци. — Теперь ты должен под честное слово дворянина заявить: веришь ты истории Ковашоци с зайцем или нет?
        Лаци понял, что его новые приятели попросту дурачатся и хотят разыграть его, и отвечал уклончиво:
        - Если вы все верите, отчего же и мне не верить?
        - Он еще и трус, — обращаясь к Петки, шепнул Ковашоци, который и разыграл-то всю комедию, чтобы и с этой стороны прощупать новоиспеченного дворянина.
        - По-видимому, и глуп тоже, — отозвался Петки. — Но по этой части я его сам испытаю… Мир, мир! — воскликнул он уже во весь голос. — Раз Ласло Вереш верит в историю с зайцем, друзья, подайте друг другу руки и помиритесь! Однако теперь уже твой черед, наш новый друг, рассказывать про свои охотничьи приключения…
        - Правильно, послушаем Вереша. Мы уже каждый по одному анекдоту рассказали.
        - Не доводилось мне на охоте-то бывать.
        - Подумаешь, какая трудность для такого молодца, как ты! Ведь и на том свете ты тоже не бывал, а вишь, сумел же описать князю, что там есть и чего нету.
        - Ну, а ежели не было у тебя охотничьих приключений, поведай нам про что-нибудь другое. С каждым человеком случается в жизни какое-нибудь происшествие.
        - Бог с вами, — согласился в конце концов Ласло Вереш. — Расскажу я вам о своем приключении с медведем.
        - Давай! Послушаем. Только прежде выпьем.
        Приятели чокнулись, и Лаци начал в наступившей тишине:
        - Перейдя через Королевский перевал из Венгрии в Трансильванию, я почти год прожил среди углежогов, в лесах. Однажды бродил я по лесной чаще, как вдруг слышу шум. Смотрю, — а из густых кустов глядит на меня пара горящих глаз. «Медведь!» — понял я и перепугался до смерти. Ведь у меня не было с собой никакого оружия, даже ножа складного. Я стоял в центре поляны. А медведь вышел из кустов и прямо ко мне. Опомнился я и — наутек. На мое счастье, поляну пересекала глубокая расселина. А поперек нее лежало поваленное бурей дерево. «Ну, теперь я спасен!» — воскликнул я. Ведь мне нужно было только перебежать на другую сторону да столкнуть бревно в пропасть, и медведь уже не сможет до меня добраться. Так и случилось. Медведь добежал до расселины, остановился на краю, зубами ляскает, но до меня дотянуться не может. Я же, перейдя расселину по стволу дерева, думал, что уже спасся от опасности, как вдруг вижу, что на этом берегу пропасти меня уже другой медведь поджидает. Представьте себе, господа, мое положение!..
        - Ну, а дальше-то, дальше что случилось? — нетерпеливо потребовали слушатели и умолкли затаив дыхание.
        - Что же мне оставалось еще делать: положился на бога!
        - Да, но медведи-то что с тобой сделали?
        - Как что? Поймали и съели…
        Такого оборота дела приятели явно не ожидали. Габор Петки первым вскочил и, обнимая Лаци, закричал:
        - Ты великолепен, парень! Посмеялся ты над нами! И поделом нам! Зачем приставали к тебе! Признаемся: Ковашоци хотел храбрость твою испытать, а я — ум. Но ты одним ударом и то и другое доказал. Не побоялся нас высмеять и сделал это с умом!
        И все они по очереди пожали Лаци руку, после чего беседа протекала совсем в ином тоне. Лаци почувствовал, что авторитет его сразу вырос и что теперь он действительно приобрел себе друзей.
        Глубоко за полночь пропировали они все вместе, пока Иштван Веер не предложил наконец:
        - Время позднее, пора платить, да и «посошок на дорожку» выпить.
        Ковашоци начал было шептаться с Петки, что не стоит, мол, больше беднягу Вереша в смущение вводить, и предложил честь честью заплатить за вино. Однако Вереш сам напомнил об условии:
        - Меня и самого уже ко сну клонит. Действительно пора и на покой. Давайте проверим, кому платить! Да и по домам!
        Ах, так? «Проверим»? Это замечание задело за живое Ковашоци. Неужели новичок не чувствует, кому в таком случае платить придется? Что ж, проверим!
        - Эй, почтенный хозяин, Гергей Надь, подсчитайте-ка нам! Так у кого же, хлопцы, сегодня меньше всего денег? — и Ковашоци горделиво затряс кошелем, вынув его из кармана. — Здесь сто двадцать золотых.
        - У меня тоже около сотни, — выложив содержимое карманов на стол, заявил Петки.
        - Ну, я вижу, не мне платить, — с улыбкой заметил Ласло Вереш.
        - Как так? — удивились остальные. — Почему ты решил?
        - Да потому, что у меня при себе гораздо больше денег!
        С этими словами Лаци высыпал на стол золото и драгоценности, находившиеся в одном только кармане доломана. При виде такого богатства все его сотрапезники рты пооткрывали.
        - Так это же уйма денег! — воскликнул пораженный Иштван Веер.
        - Кто не пропивает, у того бывает, — ответил шуткой Лаци.
        Его приятели сидели остолбенев, пока наконец Фаркаш Налаци не выдавил из себя:
        - Признайся, подшутил ты нынче над нашим князем?
        - Чем?
        - Да своим потрепанным платьем!
        Лаци только засмеялся в ответ. А когда они гурьбой вывалили из трактира, он спросил своих новых приятелей:
        - У кого из вас мог бы я сегодня переночевать?
        Разумеется, все наперебой начали приглашать его — каждый к себе, — но Лаци принял предложение Петки.
        - Как рано ты обычно встаешь? — спросил тот.
        - Рано. Завтра мне уже нужно дальше двигаться.
        - Куда же ты теперь путь держишь?
        - Брата своего старшего разыскиваю.
        - Где он у тебя?
        - Не знаю. Но я должен найти его во что бы то ни стало.
        А утром по городу пошли занятные слухи, часть которых, между прочим, соответствовала истине. Многие из тех, кто в это утро встал пораньше, сделали на улице, по которой ночью бежал Ласло Вереш, богатые находки. Ребятишки, например, отыскали в земле маленькие сверкающие камешки, и сразу же пронесся слух, что это — восточные жемчуга и самоцветы. Слух дошел и до княгини, и ее высочество, уступая любопытству, велела прислать ей в замок несколько таких находок, которые и в самом деле оказались дивной красоты смарагдами и жемчугами. Княгиня велела прислать ей также и подобранные на улице золотые монеты, но люди, нашедшие их, по-видимому, предпочли об этом умолчать.
        Как с ума свихнувшись, носился Альберт Сана, дюлафехерварский ювелир, по всем улицам города, опрашивая ребятишек, где они нашли сокровища? А при княжеском дворе и у Михая Телеки целый день только и было разговоров, что о странном случае, разгадку которому так никому и не удавалось придумать. Наконец, уже за полдень, подметая распивочный зал в «Золотом медведе», слуги увидели на полу настоящую жемчужину. Госпожа Надь схватила ее и, примчавшись во дворец, заявила, что ей известно, из чьего кармана это выпало: вчера вечером в их трактире пировал с другими господами некий юноша с белой собакой; из его продырявившегося кармана и выпало наземь несколько вот таких безделушек, но юноша не очень-то спешил их подобрать.
        Теперь нужно было решить новую загадку: кто же мог быть сей юноша?
        В таком маленьком городишке, как Дюлафехервар, ничто не остается подолгу втайне. Ночные гуляки всему городу растрезвонили историю со вчерашним незнакомцем; что он заночевал у Петки, а утром купил у него же хорошего скакуна и умчался в сторону Коложвара[31 - Коложвар (ныне Клуж) — город в Трансильвании.]. Богатства у него несметные. Карманы битком набиты бриллиантами, из которых каждый величиной с кулак. А юноша этот не кто иной как Ласло Вереш, тот самый оборванный, грязный нищий, которому князь накануне пожаловал дворянство. Ну, а остальное не трудно было приплести. Никакой он, разумеется, не бродячий студент. Откуда у студента могут взяться такие сокровища? Разве что украл у кого-нибудь? Так где же? У кого со вчерашнего дня пропали драгоценности? Впрочем, у кого здесь вообще могли быть такие сокровища! Ведь золотом из одного своего кармана парень мог со всеми потрохами купить самого богатого из всех трансильванских владык!
        Слух, все больше разрастаясь, передавался из уст в уста, пока наконец люди не пришли к выводу, что был это не иначе как переодетый принц.
        Но зачем он был здесь?
        Э-э, чего же еще ищут переодетые принцы, как не невесту?
        Ну, а коли невесту, то ею могла быть не кто иная, как красавица дочь всемогущего Михая Телеки.
        Семейство Телеки организовало самое настоящее следствие и вскоре дозналось, что его высочество принц вчера действительно пытался проникнуть к Телеки. Однако стража не пропустила его во дворец. Вот уж когда досталось на орехи бедному дяде Иштоку. Его тотчас же забили в колодки, а по всем дорогам разослали лазутчиков, чтобы разузнать, где же теперь находится таинственный принц.
        Глава X.Агнеш Нессельрот
        А Лаци направился в Вену, в надежде, что там, где-нибудь при императорском дворе, он скорее всего встретит Пишту. Ведь если ему самому выпала удача, то наверняка и брат его тоже достиг желаемого.
        Путешествовать ему было легко: денег у него было в избытке, на перекладных лошадей хватало. И повсюду, где он ни проезжал, его принимали за знатного барина.
        Добравшись до Коложвара, Лаци узнал, что император Леопольд в скором времени сам пожалует в Буду. Из Вены он уже отбыл. Что ни говорите, визит императора — редкостное событие для Венгрии. С тех пор как бедняга Лайош II[32 - Лайош II — с 1516 г. по 1526 г. — венгерский король; погиб в битве против турок при Мохаче.] нашел свою кончину в струях речки Челе, опустел королевский замок в Буде, затихли два города на берегах Дуная.
        Осиротел венгерский народ, а вернее, еще худшая выпала ему доля: вместо отца появился отчим в Вене.
        Итак, Лаци направился прямиком в Пешт. А здесь уже ждали прибытия императорского двора и готовились встретить его с помпой: по всему городу понастроили триумфальные арки, а на стенах домов и монастырей развевались флаги.
        Однако в самом Пеште, нашей нынешней красавице столице, при виде которой начинает радостно биться сердце каждого венгра, в то время было не слишком-то много достопримечательностей.
        В период правления Леопольда весь Пешт состоял из нынешнего Внутреннего города. Он окружен был стенами и бастионами, в которых было только трое ворот — Вацские, что в конце нынешней Вацской улицы, Хатванские — там, где в наши дни кончается Хатванская улица, и Кечкеметские — в районе нынешней площади Кальвина.
        Многоэтажных домов тогда в Пеште было очень мало. Самым большим и красивым зданием был монастырь ордена пиаристов, другие же многочисленные монастыри едва ли заслуживают упоминания. Нынешнего здания губернской управы тогда не было еще и в помине, а там, где теперь стоят казармы Кароя, был пустырь; весенней порой там разливалась большая лужа, в которой квакали в свое удовольствие лягушки. Приходская церковь стояла к тому времени уже на ее нынешнем месте и горделиво именовалась «Кафедральным собором», а наивные жители Пешта были твердо убеждены, что это красивейшее сооружение в целом мире.
        Венгры не любили Леопольда, и если Пешт встречал его с такой помпой, то это объясняется только страстным желанием бургомистра Тамаша Нессельрота отличиться.
        Бургомистр был дурным, тщеславным человеком, ненавистным всем горожанам, и, когда в городской ратуше (она стояла на том же месте, что и нынешнее здание магистрата) обсуждался вопрос, как лучше встретить императора, чтобы и высокого гостя удивить, и продемонстрировать радость народа, истратив при этом как можно меньше денег (весь годовой бюджет города равнялся тогда лишь 13340 ренским форинтам), выступил один смелый венгр и дал такой совет:
        - Для достижения этих целей я предложил бы повесить его благородие, господина бургомистра, на Вацских воротах, через которые будет въезжать его величество. Так мы убьем сразу трех зайцев: император будет очень удивлен, народ будет радоваться, и обойдется это нам недорого.
        Поднялся хохот, а Нессельрот, покраснев как вареный рак, вылетел из зала заседаний.
        Однако что для человека, томимого жаждой власти, презрение и насмешки своих сограждан? Ведь он ничего не видит и не слышит; он постоянно купается в лучах воображаемого солнца.
        Поэтому Нессельрот устроил такую встречу его величеству, какой ни Пешт, ни Буда не видели со времен торжественного въезда короля Матяша. Ну уж если и после этого приема не последует дождь наград и орденов, стоит ли тогда вообще жить на белом свете?!
        И дождь, разумеется, пролился бы. Имя Нессельрота, вне всякого сомнения, значилось в маленькой памятной книжечке его величества, поскольку император остался всем доволен. Однако злодейка судьба, работавшая, как видно, уже тогда на дело революции, была против исполнения столь горячего желания Нессельрота и совершеннейшую преданность бургомистра обратила в невообразимо грубую выходку против императора.
        Вы спросите: возможно ли это? Представьте себе, да. Причем орудием судьбы был сам же Нессельрот, Ему было доверено собирать прошения, которые жители города со всех сторон протягивали проезжавшему по улицам королю. И надо же было декоратору в этот самый момент вручить господину Нессельроту счет за установление триумфальных арок и прочих украшений, на общую сумму в две тысячи форинтов, а потерявшему голову бургомистру положить этот счет вместе с прочими прошениями! Разумеется, он сделал это бессознательно, потому что узнал о случившемся лишь две недели спустя, когда вместо ожидаемого ордена придворная канцелярия выслала ему две тысячи форинтов с примечанием, что на сей раз его величество соблаговолил оплатить предъявленный счет, но рекомендует местным властям при последующих визитах императора в Пешт никаких церемоний по этому поводу не устраивать.
        Но для нашей истории все это имеет второстепенное значение. Куда важнее для нас то обстоятельство, что у господина бургомистра имелась драгоценность краше всех орденов мира: его дочь.
        Агнеш Нессельрот считалась тогда первой девушкой Пешта, превосходившей других и красотой лица, и стройностью стана, и нравственностью. Синие глаза ее выражали смирение и нежность, а всякое движение было полно прелести и обаяния. Но будь она и в десять раз красивее и лучше, хроника все равно умолчала бы о ней, если бы она в день приезда императора не угодила именно на ту из трибун, которая под тяжестью зрителей, собравшихся поглазеть на блистательную процессию, обрушилась, а сидевшие на подмостках гости попадали на острые булыжники мостовой, — кто навзничь, а кто и вниз головой.
        Агнеш пришлось бы, по-видимому, разделить общую участь, если бы в последний момент, буквально на лету, перепуганную насмерть девушку не подхватил бы некий красивый молодой человек. Сама Агнеш помнила только, как затрещали и повалились слабые подмостки. А что было дальше, она уже не знала, ибо, вскрикнув, потеряла сознание.
        Безжизненная, лежала она в объятиях юноши и не очнулась ни от всеобщего крика, как шквал пронесшегося над морем голов: «Едет! Едет!» — ни от громоподобного: «Виват!» — катившегося над толпой вслед кортежу, ни от цокота копыт четырех сотен лошадей военного кавалерийского эскорта. Глаза девушки так и не открылись.
        Ее спаситель, сняв с плеч свой черный ментик, постелил его на землю и попробовал уложить на него девушку. Однако суетящаяся и толкающаяся толпа чуть не растоптала бесчувственную красавицу, и молодому человеку пришлось вновь взять ее на руки И отнести до ближайшего домика, где со своими четырьмя дочерьми ютился бедняк портной.
        Янош Бабо, хозяин домика, слыл за великого народного трибуна и ненавистника всякой власти. С такими настроениями он вполне подошел бы и для благородного цеха сапожников.
        На счастье, портной Бабо, вместо того чтобы пойти глазеть на приезд императора, остался сидеть дома да сочинять стихи. Видывал он господ и поважнее! Хотя бы Имре Тёкёли. Даже дочерям своим он не позволил пойти посмотреть на церемонию.
        И хорошо сделал. По крайней мере девицы сразу же занялись Агнеш: стали брызгать на нее водой, прикладывать мешочки с горячим овсом, пока бедняжка не открыла наконец своих дивных, выразительных глаз.
        - Где я? — слабым голосом спросила она.
        - Здесь, у добрых людей, — отвечал юноша, стоявший рядом, усталый и взволнованный, в ожидании, когда девушка придет в себя. — Не пугайтесь, ничего страшного не случилось.
        - Как я попала сюда? — смущенно и беспокойно спросила она, окидывая взглядом незнакомое помещение.
        - Ваша трибуна, барышня, обрушилась. А я рядом, внизу стоял! Я вас и подхватил. Только и всего.
        - О господи! Моя тетушка! — испуганно воскликнула девушка. — Тетушка Францка! О боже, теперь я припоминаю. Что же стало с моей бедной тетушкой?
        - Не знаю, но думаю, что если не ребра, то нос-то себе она наверняка переломила! Сидели-то вы высоко, — весело отвечал спаситель Агнеш.
        Девочка (она и в самом деле была еще только расцветавшим бутоном) разрыдалась, запричитала:
        - О моя милая, дорогая тетушка Францка!
        - Будьте довольны, барышня, — заметила одна из дочерей портного, хлопотавшая вокруг Агнеш, — что вы сами-то хоть спаслись!
        Агнеш же, будто именно от своей тетушки получившая это замечание, спохватилась и чинно протянула ручку своему спасителю.
        - Простите, пожалуйста, что в волнении за судьбу моей тетушки я совсем запамятовала о вас, сударь. Спасибо вам за все, что вы сделали для меня; я не забуду этого никогда, а мой папочка постарается отблагодарить вас. О, если бы вы заодно спасли и мою тетушку!
        - Я видел только вас, барышня.
        - Но ведь она, бедненькая, рядом со мной сидела, — наивно возразила Агнеш.
        - Там много народу сидело. Но я, признаюсь, поступил, как путник, который, увидев среди миллионов трав на лугу один тюльпан, протягивает руку именно к нему.
        Агнеш только теперь осмотрела своего покровителя с ног до головы и тут же покраснела до корней волос, скромно потупив глаза.
        Это было несомненным признаком того, что она нашла юношу слишком красивым для такого рода слов. В устах человека старого они прозвучали бы всего лишь вежливым комплиментом. Произнесенные красивым молодым человеком, они свидетельствовали о явном намерении поухаживать. Такие вещи непозволительно говорить ей, Агнеш Нессельрот, да еще вот так сразу. И девушка строго взглянула на своего рыцаря.
        - Что? Вам снова стало хуже? — с совершенно естественным беспокойством спросил тот.
        - Благодарю, наоборот, я чувствую себя теперь так хорошо, что смогу сама отправиться домой.
        - Я провожу вас!
        - В этом нет необходимости, — холодно отрезала Агнеш, — но тут же пожалела об этом и тотчас более мягко добавила: — Что скажут люди, сударь!
        С этими словами девушка поднялась, сердечно поблагодарив хозяев за доброту, и проворно вышла из домика вместе с юношей, который положил портному на стол один золотой в награду.
        - О боже! Это вы за меня? — смутилась девушка. — Но как же я теперь возвращу этот долг? У меня нет при себе денег.
        - Ну так что ж! — рассмеялся весельчак юноша. — Выпишите мне вексель. Хорошо?
        - Конечно! Папа заплатит вам по нему. Только сейчас папы нет дома, и я не знаю, право, что мне делать. Впрочем, постойте! — воскликнула девушка уже на пороге и, улыбнувшись, снова вернулась в домик портного.
        - Вы забыли в доме что-нибудь? — спросил юноша, дожидавшийся возвращения девушки во дворе, чтобы проститься с нею.
        - Меня зовут Агнеш Нессельрот, я дочь здешнего бургомистра. Вот на этом листке я написала свое имя. Если вам будет угодно, напишите над ним сумму, которую я вам задолжала, и пришлите листок к нам, чтобы я смогла оплатить его. Это и будет моим векселем!
        - Очень хорошо, барышня. Я возьму бумагу на память. Хотя и без нее я вовеки не забуду этого получаса.
        - Нет, вы должны непременно прислать мне вексель. Как, однако, ваше имя, чтобы и мне не забыть вас? — спросила Агнеш с тенью смущения в голосе.
        - Ласло Вереш Фаради.
        У калитки они расстались: Агнеш повернула налево, по берегу Дуная, к своему дому, стоявшему где-то неподалеку от дворца, где жила дочь турецкого султана, а Лаци смешался с толпой собравшегося со всей Венгрии люда; здесь он надеялся скорее услышать что-нибудь про своего брата, а может быть, даже и встретиться с ним.
        В воображении своем он ярчайшими красками нарисовал себе предстоящую встречу. От самого Дюлафехервара бредил он ею наяву, а в особенности во сне, каждую ночь видя Пишту при самых различных обстоятельствах. Один раз Пишта приснился ему нищим, лежащим на обочине дороги перед семинарским забором, в другой — он промчался мимо Лаци в роскошном экипаже. Лаци закричал вдогонку брату: «Пишта! Пишта!» — и проснулся.
        Снился ему брат и окровавленным, израненным, умирающим на поле боя. А однажды Лаци увидел во сне самого себя гуляющим по ночному кладбищу, а на одном огромном мраморном надгробье стояла надпись: «Здесь покоится Иштван Вереш». В другой раз брат приснился ему восседающим на кафедре дебреценской семинарии и рассказывающим студентам про Цицерона.
        Словом, Лаци так много думал о своем брате днем, что во время сна ночные феи по собственному капризу показывали ему Пишту то при печальных, то при радостных обстоятельствах.
        Что же до дневных фей, то это народ медлительный! Видно, тяжелы башмаки на их ножках! Они не только не свели Лаци с братом, но даже не шепнули ему ничего о его местонахождении. А ведь как он жаждал встречи с Пиштой! Какое было бы счастье сказать ему: «Я уже дворянин, и к тому же богат. Могу и тебя сделать барином. Денег у нас, слава богу, довольно. А не хватит — вернемся за второй половиной клада. Купим себе замок да поместье к нему, лес, пашни, богатые луга, четверик горячих коней приобретем на дебреценской ярмарке. Запряжем их в расписную коляску и поедем в Сегед за тетушкой и дядюшкой Дебошами. Это будет наша первая поездка».
        До чего же хорошо да красиво будет, когда старики станут прогуливаться по мраморному крыльцу да переговариваться друг с другом: «Ей-ей, молодцы ребята, эти наши студенты!» Однако и вторая поездка не будет скучнее. А ну, Пишта, попробуй угадать, куда помчится наша коляска на этот раз? Ох, и тяжелодум ты! Куда же еще, как не в Дебрецен. Подкатим с колокольчиками, да и прямо во двор к профессору Силади… А ну как цветет еще там розочка, что тебе когда-то сабельную перевязь вышивала? «Ну, а потом?» — спросит Пишта. «А потом будет и третий путь. Но его-то тебе и подавно не угадать, про то лишь я один знаю».
        И Лаци завороженным взглядом поглядел вслед Агнеш. Вот она скрылась в толпе, даже юбочка не мелькнет больше…
        Лаци медленно пробирался через людское море, потому что ему нужно было следить и за тем, чтобы в толпе от него не отстала собака. А кроме того, он все еще продолжал тешить свое воображение планами на будущее, развивая, а подчас и подправляя придуманное, — и занятие это забавляло его необыкновенно.
        Например, пожалуй, лучше будет, если тетушку и дядюшку Добошей во дворе замка встретит молодая хозяйка, красавица Магдалена Силади. Конечно, ведь нельзя забывать и о кухне! Пусть на богато накрытом столе ждет добрых стариков отличный обед, приготовленный красавицей хозяйкой. Вот это будет дело! Словом, решено: сначала съездим за Магдой. Любой дом, пусть даже богатый замок, кажется пустынным, если на его крыльце тебя не встречает приветливая улыбка женщины. Она придает ему блеск. А если бы еще и Агнеш была там! Красавица Агнеш Нессельрот. Как она приветила бы своим милым, ласковым голоском добрых стариков: «Милости просим, тетушка Добош!» Обняла бы их, расцеловала. А у тех слезы так и полились бы по морщинистым лицам… Нет, первым делом — Агнеш!
        И Лаци так много думал об Агнеш, что вскоре она не только первой поселилась в их будущем замке, но постепенно вытеснила из его мыслей и все остальное…
        …Тем временем торжественный въезд императорского кортежа в город закончился, и люди толпились уже лишь для того, чтобы поболтать о виденном, о всей этой роскоши, о внешности императора (видно, не из первых был он в той очереди, где физиономии раздавали!), о лошади Надашди под звенящей бубенцами попоной, о ментике Эстерхази и многочисленных веселых эпизодах, происшедших за это время. Иногда по улице проезжал какой-нибудь придворный курьер или разодетый аристократ — за неимением других объектов народ глазел и на них.
        Лаци надеялся, что в этом многолюдье он встретит кого-нибудь из своих знакомых по Дебрецену и, может быть, услышит от них что-либо о Пиште, но в бескрайнем людском море не было видно ни одного знакомого лица.
        Уже совсем утратив надежду, он вдруг увидел Яноша Рожомака и радостно вскрикнул. Рожомак стоял на пристани и разговаривал с несколькими богато одетыми господами. Сам же он был одет в темное, будничное платье.
        Сердце Лаци радостно забилось, и он сквозь толпу начал пробираться к своему знакомцу, в спешке наступая людям на мозоли и даже толкнув нескольких женщин.
        - Господин Рожомак! Господин Рожомак! — воскликнул он, подбежав к старому знакомцу, и по-приятельски хлопнул его по плечу.
        Мужчина обернулся и смерил Лаци с ног до головы строгим взглядом.
        - Что это еще за манеры? Что вам угодно?
        - Неужели вы не узнаете меня, господин Рожомак?
        - Вы что, с ума спятили? — гневно зарычал на него мужчина. — Какой я вам Рожомак!
        - Не Рожомак? — удивленно и с сомнением в голосе переспросил Лаци. — Так кто же?
        - Я граф Миклош Берчени.
        В тот год имя Берчени еще не было знаменитым, зажигавшим сердца. На Лаци, во всяком случае, после блеснувшей на миг надежды оно подействовало подобно ушату холодной воды. Печальный, отошел он от мнимого знакомого и потом до самого вечера бесцельно бродил по улицам Пешта.
        Ночью он тоже ни на минуту не сомкнул глаз, в бессоннице проворочался с боку на бок на своей мягкой постели в будайской гостинице «Гриф», где он остановился.
        Думы его были об Агнеш. Вновь и вновь воскрешал он в своем воображении до самых мельчайших подробностей это приключение, вспоминая, как принес девушку на руках в дом к портному, как и что говорила ему она, придя в себя.
        Вот он, белый листок бумаги, который Агнеш вручила Лаци, желая вознаградить его за оказанную помощь. И как тонко, как благородно она сделала это! Верно, подумала про себя: «Если он человек бедный, пусть получит по нему несколько золотых. А коли богатый, пусть сохранит себе на память!»
        Однако Лаци не сделал ни того, ни другого. Едва дождавшись утра, он попросил у трактирщика чернил и написал над именем Агнеш Нессельрот следующее: «Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь верно и по гроб жизни любить Ласло Вереша».
        Затем он вложил «вексель» в конверт, запечатал его красной сургучной печатью и с коридорным слугой отослал к Нессельротам.
        В волнении ожидал он ответа. Голова его горела как в огне, сердце трепетно стучало, в груди не хватало воздуха. Лаци решил прогуляться возле королевского дворца, поглядеть на спешащую во всех направлениях придворную челядь. Вдруг во дворе за железной изгородью он снова увидел графа Берчени. На этот раз граф не был так надменен, как вчера. Напротив, он сам обратился к юноше с вежливым вопросом:
        - Простите, сударь, не видите ли вы всадника на дороге из Старой Буды? А то мои глаза слабоваты стали.
        - Нет, я никого не вижу. Даже облака пыльного на дороге нет, господин граф.
        - А почему вы вдруг называете меня графом?
        - Разве не вы сами, ваша милость, сказали мне вчера, что вы граф Берчени? — удивился Лаци.
        - Я? — вытаращил на него глаза граф. — Мое имя Янош Рожомак. Я — интендант двора его величества!
        - Ну слава богу, — воскликнул Лаци. — Наконец-то я отыскал вас, дядюшка Рожомак. Неужели вы не узнаете меня?
        - Нет, сударь. Кто вы таков?
        - Я — один из тех двух ребят, которых вы год назад встретили в лесу. Помните, мы еще вместе зайца ели?..
        - Не был я там никогда, — холодным, но совершенно искренним голосом возразил Рожомак.
        - Брата моего Пишту вы тогда еще с собой в Вену взяли, — уже заколебавшись, продолжал Лаци.
        - Не брал я с собой никого. Здесь какая-то ошибка. Я, правда, не раз слышал, что очень похожу на графа Берчени, — с оттенком горделивости в голосе добавил Рожомак. — Но сам я не знаком с этим графом.
        - Человек, с которым отправился в путь мой брат, был как две капли воды похож на вас, и назвался он нам Яношем Рожомаком.
        - Проклятие, ничего не понимаю. Уж не черт ли принял мой облик и имя? Или вы сами тронулись умом, молодой человек! Посмотрите, пожалуйста, еще разок, не видно ли всадника?
        На дороге по-прежнему никого не было видно, и Рожомак, недовольно ворча, отправился во дворец, покинув Лаци, у которого голова шла кругом от всего услышанного.
        - Кто же все-таки Рожомак? Два разных человека или одно и то же лицо? Если Рожомак — вот этот придворный, то почему он отрицает, что знает моего брата? Если другой, отчего же он тогда уверяет, что он — никакой не Рожомак? Вся эта история показалась Лаци прямо-таки лабиринтом, из которого не было выхода.
        В эту минуту ко дворцу на взмыленном коне, высекавшем подковами искры, подскакал всадник, приезда которого, по-видимому, и ожидал Рожомак. Придворная челядь тотчас же окружила его, подхватив коня под уздцы.
        - Скорее идите к его величеству! Нет, нет, не переодевайтесь. Император ждет вас с нетерпением.

* * *
        Полчаса спустя императорский двор начал вдруг собираться в дорогу, а к полудню уже просочился слух, что находившийся в заточении Ференц Ракоци II[33 - Ракоци Ференц II (1676 -1735) — венгерский князь, возглавивший национально-освободительное движение венгерского народа против Габсбургов.] бежал из тюрьмы и укрылся в Польше.
        Каждый день к императору из Вены прибывал курьер. Старый император, словно предчувствуя надвигавшуюся беду, с нетерпением, волнуясь, ожидал этих гонцов.
        И вот сегодняшний принес дурные вести. Последний Ракоци снова был на свободе.
        Министры и придворные ходили бледные, перепуганные; кучера запрягали лошадей; лакеи сносили багаж в повозки.
        Многообещающие новости, уже в значительной мере приукрашенные и раздутые, передавались из уст в уста среди горожан.
        С этого дня огромные толпы народа по вечерам собирались на набережной Дуная посмотреть, не зарделось ли небо со стороны Польши… Все были уверены, что ждать этого недолго.
        Но для Лаци вся прелесть этих слухов была утеряна: вернувшись в гостиницу, он нашел там слугу с ответом Агнеш Нессельрот. Ответ состоял всего из двух слов. Но значили они для Лаци очень много.
        Девушка прислала вексель обратно; на нем аккуратным почерком было выведено: «Согласна оплатить».
        Лаци вскрикнул от радости.
        Какое ему было теперь дело до того, что Ракоци на свободе! Его сердце исполнилось радостным сознанием, что сам он — пленник.
        Глава XI.Пропавшее счастье
        В Буде так долго и так пристально всматривались, не забагровеет ли небо со стороны Польши, что в конце концов оно и в самом деле зарделось. Вначале показалась небольшая полосочка, а затем вспыхнул и весь небосвод.
        Словно из земли, сами по себе, вырастали несгибаемые витязи, бравые куруцы[34 - Куруцы — участники освободительной борьбы венгров против власти Габсбургов (1703 -1711).]. Их в те времена и призывать-то не требовалось, — достаточно было прислать знамена будущих полков. Знамена эти уже сами молча взывали ко всей стране, и не успел Ракоци перейти польско-венгерскую границу, как у него уже было наготове целое войско, которое продолжало расти, словно снежный ком.
        Старая куруцкая песня лучше меня расскажет об этом времени:
        Возле Мункачской крепости
        Он стоит над рекою,
        На палаш опирается
        Правой рукой,
        Он зовет барабанщика речью такою:
        - Эй, барабанщик мой,
        Эй, барабанщик мой,
        Мой барабанщик придворный!
        Брось барабанить немецкое «марш»
        «Райта!» давай мне, «Райта!»
        «Райта!» Пусть черт с тебя шкуру сдерет!
        Что б ни случилось, —
        «Райта!» «Вперед!»
        Что бы ни встретилось, —
        Только вперед!
        Бей, чтоб все дрожало,
        Бей ударом твердым!
        Бей, чтоб слышно стало
        И живым и мертвым!
        Чтоб и те, что пали,
        «Райта!» повторяли![35 - Перевод М. Исаковского.]
        Дух революции взбудоражил все сословия, и знамена Ракоци повсюду победно продвигались вперед. Напрасно мудрый составитель лёчинского[36 - Популярный в XVII -XVIII вв. календарь, печатавшийся в известной типографии г. Лёче.] календаря одинаковое количество дней пометил буквами «vc» и буквами «ss», а по мнению куруцев, дни, обозначенные двумя ss (superat soldat[37 - Торжествует солдат (лат. и нем.).]), были благоприятными для лабанцев[38 - Презрительное название австрийских солдат, воевавших против венгерских повстанцев — куруцев.], тогда как дни, обозначенные буквами vc (curutz vineit)[39 - Куруц побеждает (венг. и лат.).], сулили победу куруцам, — тем не менее куруцы побеждали чаще, и вскоре вся Верхняя Венгрия очутилась под властью Ракоци.
        Вся молодежь служила теперь в войсках куруцев или лабанцев. И только наш герой Ласло Вереш — нигде. Потому что в конце концов звуки гитары, рождавшиеся под крохотными пальчиками милой девушки, были для него куда приятнее, чем сигнал боевой трубы. И что толку, что барабанщик Ракоци выстукивал на медном своем барабане: «Вперед, вперед, вперед!» — если красавица Агнеш Нессельрот напевала ему совсем иную песенку: «Не уходи, останься здесь».
        Вообще же говоря, положение Лаци было весьма сложным, так как он хотел любой ценой заполучить руку Агнеш и поэтому не мог позволить себе ничего такого, что поссорило бы его со старым Нессельротом.
        Отец же Агнеш был человеком хитрым и ни за что на свете не хотел признаться, за какую из воюющих сторон он стоит. Вернее, ему не в чем было и признаваться, так как он не был ни за одну из сторон и про себя думал: «Кто знает, чем все еще кончится. Уж лучше я под конец выложу свои убеждения!»
        А чтобы ни поведением, ни словом не выдать, кому из двух — Ракоци или императору — он симпатизирует, Нессельрот притворился глухим, назначив своим заместителем старейшего из городских сенаторов. Сам же он, когда его спрашивали о чем-нибудь, только гмыкал да потирал руки.
        И все-таки Ласло Вереш, мучимый угрызениями совести, что он один в такую великую страдную пору бездельничает, однажды напрямик спросил Нессельрота:
        - Отдадите вы за меня вашу дочь или нет?
        Старик ловко уклонился от ответа и в заключение уже сам спросил:
        - А что будет, если не отдам?
        - Будет то, — пояснил Лаци, — что в таком случае поженимся мы и без вашего согласия.
        - Тогда уж лучше я выдам ее за вас, — насмешливо заметил Нессельрот. — Только прежде добудьте себе достойный моей дочери ранг или соответствующее ему состояние. То или другое. Для меня все равно.
        - Одно у меня есть: состояние. Поэтому ловлю вас на слове!..
        - Состояние! Смотря по тому, что вы понимаете под этим словом, любезный Вереш! Человек бедный, например, и сотню форинтов богатством считает. Но я не для того собирал денежки для моей единственной дочери, чтобы они первому встречному достались. Поэтому посмотрим сначала, каково же оно, это ваше богатство.
        - Ладно, увидите! — хвастливо заявил Лаци.
        Однако поскольку большая часть тех драгоценностей, что он в свое время привез из Трансильвании, успела уже уплыть из его карманов (обращаться с деньгами он не умел), Лаци решил снова отправиться в Дюлафехервар за второй половиной клада. Пусть выскочат у старого Нессельрота глаза от изумления, хотя для старика, возможно, с лихвой хватило бы и того, что было у Лаци при себе. Просто юношу возмутил тон бургомистра, и он решил проучить жадного мещанишку, показать, что называет Ласло Вереш состоянием: вот уж когда разинет старик рот!
        Не мешкая долго, Лаци отправился в Дюлафехервар, захватив с собою и свою верную собаку Драву, с которой он теперь никогда не расставался, спал с ней в одной комнате, а однажды, когда красавица Агнеш ударила славного песика за какую-то серьезную провинность, Лаци так обиделся на девушку, что несколько дней не показывался у них в доме.
        Кроме собаки, он взял с собою в дорогу только своего слугу, Мартона Бонца, которого он нанял в Пеште. Мартон был веселым малым, прошедшим огонь и воду и медные трубы, — плут с хорошо подвешенным языком, но на редкость глупой, как у барана, физиономией.
        Прибыв в Дюлафехервар в полдень, Лаци с нетерпением ждал вечера, когда улицы города опустеют. Слугу он послал к «Золотому медведю», а сам в сопровождении собаки направился с замирающим сердцем к месту пожарища. «Вот будет дело, если с той поры здесь уже вновь успели построить дома», — думал он, обливаясь холодным потом.
        Но его опасения не оправдались: кому пришло бы в голову строить дома теперь, когда люди только и знали, что жгли готовые: лабанцы жгли жилища, чтобы они не достались куруцам, куруцы жгли, отступая перед лабанцами.
        И вот он снова стоял на черном поле пожарища, точно так же, как и в прошлый раз. Наверное, и кол, который он воткнул в землю для приметы, стоит на прежнем месте. С замирающим сердцем Лаци оглянулся вокруг. Кола не было. Ну, не беда: найдет он заветное место и без вехи. Однако волнение все же овладело им, и он, словно прося совета, невольно обернулся и посмотрел на Драву. Верный пес ворчал, но не трогался с места. А ведь в прошлый раз это он отыскал котел с сокровищем!
        Да впрочем, что тут долго расписывать? Не нашел Лаци потайного места. Хотя вот и она, маленькая засохшая слива. А от нее шагах в десяти — пятнадцати должен бы находиться и клад. Или это не та слива? Одним словом, потерял парень направление, а затем и голову. Рылся то там, то сям, бегал с места на место как сумасшедший, но сокровища не было и следа. Не помогла ему и собака, безучастно поглядывавшая на него со стороны.
        - Ничего, найду завтра, — утешил он себя, и до смерти уставший, отправился на ночлег в корчму «Золотой медведь».
        - Узнаете меня, хозяин? — спросил Лаци Гергея Надя, который, покуривая трубку, вел важный разговор с Мартоном Бонцем.
        Грубиян трактирщик сразу же узнал молодого человека по голосу и, вопреки своим строгим правилам, сорвал с головы папаху.
        - О, ваше величество! Как же не узнать.
        Тут уж не только у самого Лаци, но и у Мартона Бонца глаза на лоб полезли: «У кого же я служу, черт меня побери?»
        - В веселом вы настроении, сударь, как я погляжу, — кисло улыбнулся Лаци, которому было не до шуток. — И бедного человека, что короля, величаете.
        Но хотя лицо Надя выражало глубочайшее почтение и покорность, он все же принялся подмигивать да приговаривать:
        - Что знаем, то знаем, нижайше прошу прощения!..
        - Найдется у вас место для ночлега, Гергей Надь? Я чертовски устал.
        - Да если бы во всей Трансильвании была одна-единственная кровать, неужто я не раздобыл бы ее для вас.
        Проснувшись на следующий день, Лаци с новыми силами отправился на поиски клада.
        По пути ему повстречался всадник на сером в яблоках скакуне.
        - Эй, дружище, ты ли это? — окликнул верховой Вереша, вздрогнувшего от неожиданного окрика.
        Лаци взглянул на конника, лицо которого показалось ему знакомым. Однако он никак не мог припомнить, откуда.
        - Неужто не припоминаешь? Я — Петки. Ты что же, забыл, как мы веселились тогда в «Золотом медведе»? А потом ты еще переночевал и лошадь у меня купил.
        - Теперь вспомнил.
        - У тебя еще лошадка-то?
        - Ну, где там! А ты откуда?
        - Издалека. Везу нашему князю письмо от Берчени. Ну как, нашел ты своего брата?
        - Нет, — смущенно отвечал Лаци.
        Вопрос Петки уколол его в самое сердце: не очень-то он все это время разыскивал брата.
        - А вот я, мне кажется, встречал его. Не Иштваном его звать?
        - Где он? — нетерпеливо воскликнул Лаци. — Иштван он, конечно же!
        - Я так сразу и подумал. Очень уж он похож на тебя.
        - Но где же он? — дрожащим от волнения голосом нетерпеливо повторил свой вопрос Лаци.
        - В Шарошпатаке, — немного помешкав, ответил Петки.
        - Что же он там делает?
        - Дел у него, правда, немного. Сидит.
        - Сидит? Что ты имеешь в виду?
        - В тюрьме сидит.
        - В тюрьме! Боже правый!
        - Там он, братец твой, находится.
        - За что же? Что он такое сделал?
        - Этого я не знаю. Только не хотел бы я теперь очутиться в его шкуре. Ну, прощай, дружище! Письмо у меня к князю срочное.
        Петки пришпорил коня и ускакал, оставив Лаци посреди дороги — один на один со своими мыслями и горестями.
        «Что мне делать? Сейчас же надо отправиться в путь», — была первая его мысль, и он уже сделал несколько шагов назад, к корчме. Драва весело поскакала перед ним.
        - Нужно спасти брата. Хотя бы ценой собственной жизни. Паду перед Ракоци на колени, буду молить о пощаде. А не отдаст — силой освобожу! Соберу отряд и штурмом возьму шарошпатакскую тюрьму. Вот если бы только клад удалось отыскать! Золотой ключ, он лучше всякого другого отворяет темницы. Милый братец, наконец-то я нашел тебя снова! Не беда, что ты в неволе. Брат твой теперь силен и богат. В особенности если мне удастся и остаток клада с собой захватить. Эх, потеряю полдня — какая уж тут разница! Драва, назад! Эй, Драва! — Повернул было Лаци к пепелищу, но собака не слушала его зова. Лаци догнал ее, ухватил за ошейник и, привязав веревку, хотел потянуть ее за собой, но Драва зарычала и вцепилась зубами в голенище сапога. Тут уж и Лаци рассвирепел, пнул собаку ногой, а та завизжала и, вырвавшись, помчалась к корчме.
        - Ну и провались ты совсем! — выругался наш герой, один направляясь к пустырю.
        Поиски его были, однако, бесплодными. Напасть на клад он, несмотря на все старания, так и не мог. Пропадает богатство! Одна возможность найти его — это перекопать все пожарище. Но этого ведь не сделаешь тайком. Да и владельцы земельных участков не разрешат. А если и разрешат, обязательно долю в найденном кладе потребуют. А скорее всего сами примутся за раскопки на пепелище.
        Остается одно: скупить землю у владельцев, а затем самому организовать раскопки.
        «Так я и поступлю, — решил Лаци. — Поручу это дело Гергею Надю».
        Лаци вернулся в корчму, где на пороге сидел его веселый слуга Мартон и закусывал салом с хлебом.
        - А где вы Драву оставили, барин? — спросил он, между прочим.
        - Разве ее нет здесь? — испугался Лаци. — Она же сюда побежала.
        - Нет, здесь она не появлялась.
        - Какое несчастье! — побледнев, пробормотал Лаци. — Упаси господь! Я скорее правую руку дам себе отсечь, только бы пса этого не потерять.
        - Ну, вот еще! Есть на белом свете собаки и получше!
        - Молчи, что ты понимаешь! Поищи-ка лучше вокруг, может, она здесь где-нибудь?
        Мартов и сам Лаци обежали сад, подворье, посмотрели за курятниками, в каретном сарае, поискали между скирдами, не спряталась ли там где бедная Драва, так всерьез обидевшаяся на хозяина за побои.
        Мало-помалу страх все сильнее стал разбирать Ласло: глаза его будто остекленели, на лбу холодный пот проступил, голос дрожал. Встав на камень, что возвышался перед корчмой, Лаци в отчаянии принялся громко звать собаку:
        - Драва, Драва! Иди ко мне, дорогой мой песик! Не сердись на меня, прости, что я не совладал с собой, обидел тебя! Драва, Драва!
        Но Драва не хотела идти на зов.
        - Нехорошо с твоей стороны, Драва. Покинула меня одного в такой трудный час. Вернись, моя собачка!
        Всех слуг из «Золотого медведя» разослал он на поиски собаки. Четыре золотых посулил в награду тому, кто найдет ее, и тут уж и сам Гергей Надь отправился искать Драву. Но к полудню все возвратились домой с пустыми руками. Пропала Драва, будто сквозь землю провалилась.
        Неописуемая тяжесть сдавила грудь Ласло. Весело сияло июльское солнце, приветливо поблескивали в его лучах крыши домов, но ему весь мир казался угрюмым, и он еще никогда не чувствовал себя таким одиноким.
        «Надо послать кого-нибудь к городскому голове, пусть объявит через глашатаев награду в сто золотых за находку Дравы», — решил он.
        Через час уже загремел барабан по улицам Дюлафехервара, закричали глашатаи: «К сведению всех горожан…»
        Теперь уже весь город был занят поисками собаки. Люди шли один за другим, приводили к «Золотому медведю» на веревке белых собак, но Дравы среди них не было. Собака пропала навсегда.
        Тем временем Лаци пригласил Гергея Надя в одну из самых дальних каморок и спросил:
        - Как вы думаете, сударь, можно было бы скупить все земельные участки в сгоревшей части города?
        - За деньги все можно, ваша милость.
        - Кому они принадлежат?
        - Большей частью купцам-армянам. А они и душу продадут, если увидят, что на этом можно нажиться.
        - Тогда скупите их для меня.
        - А для чего они вашему вели… простите, вашему благородию?
        - Дом хочу на этом месте выстроить да сад разбить.
        - Гм. Значит, правду все-таки говорили? — покрутил себе ус хозяин.
        - Что именно?
        - Хорошая она девушка, право слово! Что тебе сказочная фея! Высокая, стройная. Глаза большие. Такая стоит того, чтобы ради нее новый дом выстроить, ваше величество.
        - Да оставьте вы меня в покое с этим вашим «величеством». О какой девушке вы, собственно, говорите?
        - О ком же еще, как не о барышне Телеки? Знаем мы уже, слышали! Все воробьи в Дюлафехерваре об этом чирикают. А вы так-таки ничего и не знаете? Хорошо, хорошо! Тайна так тайна! Сегодня же до вечера все участки будут нашими. Одно лишь скажу, что деньги «pro libertate»[40 - На деньгах, выпущенных князем Ракоци II, была надпись: «Pro libertate» — «За свободу» (лат.).] эти негодяи принимать отказываются.
        - Я заплачу золотом.
        - Это другой разговор! Золото среди любых денег что тебе ученый: на всех языках говорит и ко всякому сердцу дорогу находит. А медь — как попугай: только те слова бормочет, которые вобьют в него.
        Гергей Надь сдержал свое слово: в тот же день заключил с владельцами договоры о покупке на вечное владение всех участков со всем, что находится на них и под ними. Купцы и не подумали противиться.
        А в городе уже с уверенностью заговорили о том, что принц снова здесь, собирается жениться на дочери Михая Телеки и строит для нее в Дюлафехерваре дворец, который будет краше княжеского.
        Кто поглупее — перепугались: что ж это такое получается — два короля на одну Трансильванию? Плохо наше дело, землячки! Мы и одного Михая Апафи едва-едва в состоянии прокормить. А коли здесь еще один государь объявится, ей-богу, хоть совсем сбегай отсюда.
        На другой день Лаци приступил к раскопкам, и работа закипела. Лаци приказал перекопать все пепелище. Сам он целый день бегал по выгоревшему полю от одного рабочего к другому, и больно было видеть, как лицо и взор его с каждым часом становились все мрачнее и мрачнее. Люди уж начали перешептываться: «С ума свихнулся!»
        - Ройте, ройте! — подгонял он рабочих и сулил, позванивая золотом: — Хорошо заплачу за работу.
        Даже на ночь не прекращали работы. Но это совсем не походило ни на закладку фундамента, ни на подготовку почвы под сад. Просто ковыряли твердую, неподатливую землю. Видно, совсем рехнулся бедный принц.
        Кое-кто уже думал сообщить о печальном происшествии в Гернесег, где всемогущий Телеки проводил с семьей лето.
        Раскопки шли целую неделю. Много ржавых железяк, старых горшков извлекли из земли землекопы, но заветного котла не было и следа.
        Лаци уже готов был думать, что этого котла и не было никогда, если бы не напоминали о нем большое кольцо на пальце, да зеленые самоцветы, украшенные гербами, да золото в карманах и маленьком железном сундучке, который как зеницу ока стерег Мартон Бонц.
        Впрочем, не много уже оставалось этого золота. Нет в мире такого богатства, которое нельзя было бы промотать. Уйму денег сожрала покупка земельных участков. Да и Драву продолжают искать по всей округе; множество народу снаряжено; каждый день сообщают: то там, то здесь видели белую собаку. Да разве на свете одна белая собака!..
        Землекопы тоже обходились баснословно дорого, а Гергей Надь тот и вовсе оказался настоящей пиявкой, мастером высасывать чужие денежки. Словом, если Лаци не найдет клада, то первая половина сокровища как раз вся и уйдет на поиски второй. Придется, видно, ему отправляться в путь таким же нищим, каким он год тому назад прибыл сюда.
        Поиски сделались теперь уже его манией. Его, будто азартного игрока, постоянно манили проблески надежды. Ложась спать ввечеру, он всякий раз подбадривал себя: «Ну, ничего! Завтра!» — пока наконец не опустели и его карманы и железный сундучок. Последний золотой был израсходован, а ни собаки, ни сокровища не было и в помине.
        - Эх, и зачем я тогда побил песика? — воскликнул Лаци и, уронив голову на стол в корчме, заплакал. — Почему не отправился я тогда прямиком в Шарошпатак? Были бы у меня теперь и деньги и собака, и братца своего я уже давно выручил бы!
        - Гергей Надь! Просьба у меня к вам, — позвал он к себе корчмаря.
        - Что прикажете?
        - Пойдите снова к армянам и продайте им участки обратно, за любую цену, какую дадут.
        - Как? Разве мы не будем строиться?
        - Нет, не будем.
        Корчмарю было все равно. Продал он за гроши землю, а на другой день Лаци, печальный и подавленный, отправился с этими последними грошами в путь.
        - Куда же мы направимся, барин? — спросил его Мартон Бонц.
        - Не барин я тебе больше. А если согласен — буду я тебе товарищем.
        - Как так? — уставился на Лаци слуга. — Разве вы — не принц?
        - Бедняк я!
        - А я-то думал, чудак богатей…
        - Был, да весь вышел. Уплыли мои денежки, слуга. Как-нибудь в другой раз расскажу я тебе обо всем.
        - Тем лучше, коли так, — весело воскликнул Мартон.
        - Пойдешь со мной?
        - Хоть на край света.
        - Тогда отправимся в Шарошпатак.
        - Что же, мне подходит.
        - Там мой брат в темнице сидит. Хочу ему помочь.
        - Черт побери, если б я знал! Но только уж не куруцы ли его посадили?
        - Они, как я слышал.
        - Странно, — покрутил головой Мартон. — В чем же он провинился перед куруцами?
        - Этого я и сам не ведаю. Там узнаем.
        И Ласло Вереш с тяжелым сердцем и пустым карманом отправился в путь. От огромных богатств его не осталось и следа, кроме грошей, вырученных от продажи земли, кольца с гербом на пальце да воспоминаний о днях, проведенных словно в сказочном сне.
        И спроси его, он, пожалуй, затруднился бы сказать, чего ему было больше всего жалко: денег, Агнеш или Дравы.
        Глава XII.Узник
        С каким облегчением вздохнул Лаци, когда после длинного и утомительного путешествия они остановились наконец перед воротами Шарошпатакской крепости. Над крышей не развевалось флага: значит, князя в городе не было.
        - Ну вот мы и прибыли, дядя Мартон, — сказал Лаци. — Теперь первым долгом нам нужно будет разузнать про моего брата. А там уж присмотрим себе и какое-нибудь занятие.
        Хоть с большим трудом, им все же удалось узнать, что Иштван Вереш действительно сидит в заточении в одном из казематов крепости. Один добрый стражник с пикой даже показал им его окошко.
        - В чем же его провинность?
        Стражники только плечами пожали: кто, мол, его знает? Нам ведь не много про то говорят.
        - А не слышали вы, что с ним собираются сделать?
        - Повесить! — коротко ответил тюремщик.
        У Лаци на глаза навернулись слезы.
        - Как видно, очень вам жалко его, барич. Родственником он вам доводится, что ли?
        - Брат мой.
        - А я так думал, что нет у него никого. Только большой черный пес все ходит сюда да воет. Говорят, его пес.
        - Да, да! Была у него черная собака, я бы ее сразу признал, если б увидел.
        Стражник поглядел по сторонам, свистнул, и из-за круглой башни во двор, сердито скаля зубы, выскочила лохматая черная дворняга. Лаци признал собаку: она была та самая, какую завещала им когда-то умирающая ведьма.
        - Верная животина. Так и сидит здесь неизменно, стережет хозяина. Хотя мы его и сами хорошо стережем.
        - Эта собачка, видно, вернее, чем наша белая была, — заметил Мартон Бонц.
        - Я просто диву даюсь: и чем она только кормится? Здесь даже и костей-то никаких нет, — продолжал тюремный страж.
        Глухим, надломленным голосом Лаци спросил, нельзя ли поговорить с узником.
        - Не выйдет ничего. Не стоит вам понапрасну и к коменданту крепости ходить.
        - А кто у вас комендант?
        - Кручаи.
        Лаци содрогнулся, услышав это имя, но упрямо пробормотал:
        - У кого же мне узнать, в чем вина моего брата?
        - Про то может дать ответ его сиятельство господин Берчени. Его люди привезли вашего брата из Шаторальяуйхея в кандалы закованным.
        Берчени находился в это время в Шарошпатаке, но Лаци к нему на прием не допустили. Сказали, что графа мучает подагра и что он не принимает никого, кроме знахарок и предсказателей судьбы. Первые лечат его, а вторых он любит за добрые их пророчества, ибо, распространившись в народе, они поднимают боевой дух так же, как и двойное жалованье для солдата[41 - См. Thaly — «Исследования по литературе и истории культуры эпохи Ракоци». (Прим. автора).].
        - Что же нам теперь делать? — ломал в отчаянии руки Лаци.
        - Знаю я один способ, — сказал Мартон.
        - Какой же?
        - Надо проникнуть к графу под видом гадателя или знахарки. Последнее, правда, труднее…
        - Верно, выдам-ка я себя за гадателя…
        - И глупо сделаешь. Чую я из того, что ты рассказал мне по дороге, что тот Янош Рожомак — не кто иной как сам граф Берчени.
        - Ты думаешь?
        - Убежден в этом. Успех восстания говорит за то, что кто-то, вероятнее всего именно он, предварительно обошел всю страну и подговорил дворян. А на такое он только переодетым, под чужим именем мог решиться.
        - Это верно!
        - Поэтому, если позволишь, попробую-ка лучше я проникнуть к графу. Я ему такое предскажу, что у его сиятельства подагра сразу из обеих ног вылетит.
        У Мартона Бонда была душа авантюриста. Еще два года назад он был мельником на Таллошской мельнице, что стоит на речке Дудваг. В поисках приключений он отправился затем в Буду, где его совсем опустившимся встретил и взял к себе в услужение Лаци. Бонц обладал незаурядным артистическим талантом и даром подражания, так что без труда выдавал себя за кого угодно.
        Два дня Мартон болтался среди челяди Берчени, изрекая всякие библейские пророчества о королевском троне, ожидающем Ракоци, и о сокрушении стен Вены. Слуги сообщили о новом предсказателе графу; Берчени заинтересовался им и пригласил к себе. Здесь Марци с фанатическим выражением лица, обратив к небу взгляд, стал пророчить страшное избиение лабанцев, на таком таинственном, истинно предсказательском языке, что смог и потешить и приободрить графа (в какой-то мере верившего таким вещам).
        Не прошло и недели, как Мартон (или «пророк Хабакук», как окрестил его Берчени) стал во дворце своим человеком. Берчени, желая повеселиться, частенько посылал за ним, и у Мартона появилась возможность однажды заговорить и о бедном узнике.
        Как-то раз, вечером в воскресенье, граф сам спросил Мартона:
        - Ну, что тебе сегодня приснилось, Хабакук?
        - Узника одного видел я нынче ночью, ваше сиятельство.
        - Что же с ним приключилось, добрый Хабакук?
        - Белый голубь явился мне во сне и шепнул на ухо: «Сидит здесь в Шарошпатакском замке один паренек, по прозванию Вереш, в тяжелые кандалы закован. А как освободится, семь полей зальет он вражьей кровью».
        - В самом деле, сидит здесь такой заключенный. Но лабанцы могут спать спокойно. Не суждено ему больше ничьей крови пролить, даже крысиной.
        - Уж не помер ли он?
        - Нет еще, но скоро умрет. Сегодня с утренней эстафетой прибыл за подписью князя его смертный приговор.
        - Вот как? — содрогнулся Мартон. — Чем же провинился сей несчастный?
        - Воровал, растратил казну, изменил князю. И не говори мне о нем, Хабакук, не порти мне настроения. Полгода пытали — допрашивали мы его. Но он упрямый малый: так и не сознался. Ну да ничего; может, у виселицы опомнится. А ведь доверял я ему, как сыну родному.
        С печальным лицом принес Мартон это известие Ласло. Тот же, услышав, места себе не находил от волнения.
        - Возможно ли, чтобы брат мой воровал? — вскричал он душераздирающим голосом. — Не поверю я этому никогда в жизни! Я-то думал: в плен его взяли куруцы у лабанцев. А чтобы он — и вдруг вор?! Что же он украл, у кого? Какой ужас! И уже смертный приговор, говоришь, подписан? Боже мой, боже мой! Что же нам теперь делать?
        Мартон Бонц только плечами пожал: «Ничем тут не поможешь. Казнят его, а мы и знать о том не будем, Мне вон уже будто слышится: воронье закаркало».
        - Может быть, к князю поехать, броситься в ноги, попросить пощады?
        - Не успеешь. Князь сейчас в Мункаче, а Берчени еще нынче утром отправляется в Сенице и меня с собою берет. Лучше, право, если и ты, Ласло, вступишь в его войско. Вместе пойдем.
        - Нет, я здесь останусь. Узнаю об участи моего несчастного братца. Не ведаю я еще, что мне делать. Но так я этого не оставлю.
        - Ну, тогда бог тебе в помощь. А я додурачился с этими предсказаниями до того, что теперь меня и в самом деле определили на должность пророка!
        Остался Лаци один. Целую ночь провел он без сна. Все думал: что же теперь станется с его братом? Хоть бы знать, в чем Пишту обвиняют! Тогда легче было бы что-нибудь предпринять. Хоть бы полчасика с ним вместе побыть, поговорить. Может, все же пойти к Кручаи, воззвать к его сердцу? Ведь и он человек!
        Утром Лаци явился на квартиру к коменданту. В передней сидел молодой прапорщик.
        - Что вам угодно? — спросил офицер.
        - Я хотел бы поговорить с господином комендантом, — робко отвечал Лаци.
        - По какому делу?
        - По делу несчастного осужденного Иштвана
        - Нельзя, — отрезал офицер. — Господину Кручаи сейчас недосуг.
        Лаци в отчаянии умоляюще сложил руки, прапорщик же, взглянув на них, вскочил вдруг и почтительно поклонился:
        - Прошу прощения, ваше превосходительство. Я думал: вы только просите, и не заметил, что вы имеете право приказывать.
        С этими словами прапорщик бросился в соседнюю комнату, уже с порога добавив:
        - Комендант тотчас же будет к вашим услугам.
        Лаци показалось, что все это происходит с ним во сне. Что случилось вдруг с этим человеком, отчего он сразу так переменился?
        Мгновение спустя в переднюю, тяжело дыша, вкатился толстобрюхий Кручаи, — с красной рожей и канареечно-желтыми волосами, по-куруцски схваченными сзади гребенкой. Лаци побледнел. Сколько раз вставала в его воображении эта ненавистная рожа: эти злые морщины на лбу и хитрый, не знающий пощады взгляд. Вот он, убийца их отца!
        Старый Кручаи, отвесив поклон перед юношей, почтительно спросил:
        - Каково будет приказание князя?
        - Князя? — пролепетал Лаци, но тут же спохватился. — Я не понимаю вас, господин комендант, я…
        - Я вижу secretum sigillurn[42 - Тайный знак (лат.).], сударь, и готов выполнять ваши приказания.
        - Ах!
        Возглас удивления вырвался у Лаци помимо его воли, а лицо его выразило крайнее замешательство.
        - Мне известно о полномочиях, данных вам великим князем. Секретный мандат у меня вот здесь, в кармане. Ах да, вы правы… Оставьте-ка нас одних, господин Генчи.
        Молодой прапорщик удалился. Тем временем Лаци, собравшись немного с мыслями, сообразил, что здесь происходит какая-то удивительная ошибка и что ею нужно умело воспользоваться.
        - Ну, вот мы и одни. Теперь вы можете совершенно спокойно передать мне приказ князя.
        - Я здесь по делу некоего Иштвана Вереша.
        Кручаи поклонился.
        - Что прикажете сделать с ним?
        - Он должен быть освобожден из заключения, — хриплым от волнения голосом выдавил Лаци, и лицо его передернулось.
        Но Кручаи нисколько не удивился, а попросту открыл дверь и крикнул гусару:
        - Пришли-ка, дружок, сюда начальника тюрьмы! — а затем, снова повернувшись к Лаци, равнодушным голосом заметил: — А мне как раз сегодня граф Берчени вручил, уезжая, смертный приговор этому самому Верешу. Завтра, наверное, мы уже и казнили бы его. Хорошо, что ваше высокоблагородие поспешили приехать с новым приказом.
        Сердце Лаци взволнованно колотилось, он не мог выдавить из себя ни слова. На счастье, в дверях появился тюремщик.
        - Сейчас же освободите Иштвана Вереша, — отдал ему распоряжение Кручаи и тотчас же снова обратился к юноше: — Не будет ли дальнейших приказаний относительно узника?
        - Я возьму его с собою.
        - Как вам будет угодно, — вежливо заметил комендант крепости. — Начальник тюрьмы, передайте заключенного его превосходительству.
        Лаци хотел поскорее покинуть комнату и торопливо последовал за тюремщиком, но Кручаи ласковым движением остановил его:
        - О ваша милость, постойте! В хорошенькое же положение вы меня поставили бы. Если вы забираете арестанта с собою, тогда оставьте мне кольцо. Что если бы и я оказался столь забывчив, черт побери!
        Лаци только сейчас бросил взгляд на свою руку и понял, что было чудесным его талисманом то самое кольцо — печатка с зеленым камнем, — которое он носил на пальце. Сняв перстень, юноша с притворной улыбкой протянул его Кручаи, который верноподданнически приложился к нему губами.
        - Вот теперь все в порядке! — заявил Кручаи, и Лаци, у которого отлегло на душе, помчался вниз по лестнице, все еще не веря, что все это не сон.
        Так, значит, на его руке был тайный перстень князя Ракоци! Каким же образом могло это случиться? В голове его пронеслась мысль: уж не князю ли принадлежали сокровища, найденные им в Дюлафехерваре?
        Но времени на размышления у него не было. Он мчался вниз, перепрыгивая сразу через три ступеньки, торопясь нагнать тюремщика, который с заржавелыми ключами в руке шагал к казематам.
        Наконец они очутились возле тяжелой двери, обитой полосовым железом. Скрипнул ключ в замке, и в следующий миг братья, не произнося ни слова, бросились друг другу в объятия.
        А подле них, радостно повизгивая, прыгал черный пес.

* * *
        - Идем отсюда! — заторопил брата Лаци, обретя снова дар речи. — Идем.
        - Но как тебе удалось освободить меня?
        - Потом расскажу, когда мы будем уж далеко отсюда. Пошли.
        - Но куда?
        - Куда угодно. Только чтобы не оставаться здесь.
        И они снова отправились в путь, как когда-то давно: без определенной цели, по безлюдным полям. Лишь оставив Шарошпатак далеко позади, они заговорили.
        - Ну так рассказывай, как же ты смог освободить меня?
        - Сначала ты скажи, каким образом ты угодил сюда.
        - Моя история очень коротка, — начал Иштван, — и очень печальна. Рожомак, с которым я отправился тогда в Вену, не кто иной, как граф Берчени.
        - Я так и знал!
        - Он в самом деле взял меня с собою в Вену и вскоре полюбил меня. Посвятил меня в свои самые глубокие тайны. Он подготавливал восстание, и мы отправились с ним в Вену по одному очень важному делу. Нам нужно было переправить из Вены богатства князя в Венгрию, в какое-нибудь укромное место, чтобы в случае чего австрийцы не конфисковали их. Берчени долго скрывал от меня все это, пока не узнал меня лучше. Вместе с ним мы, переодетые, отвезли драгоценности в Венгрию. Положили мы их в большой медный котел и зарыли в землю. Только я да Берчени и знали про то место. Другому смертному оно и присниться не могло бы. И все же, знаешь, что произошло?
        - Что? — глухим голосом отозвался Лаци.
        - Когда началась война и драгоценности понадобились, Берчени нашел в тайнике только половину зарытого клада. Остальное кто-то украл.
        - Ой!
        - Граф пришел в ярость. Меня тотчас же схватили, хотя бог свидетель, что я неповинен в том, как новорожденный младенец. Ох, братец, каких мук только не натерпелся я в тюрьме! И не так тяжело мне было сносить голод или пытки, как унижение. Допрашивали, пытали меня: кому рассказал я про то, где были зарыты ценности. И хоть я все время говорил, что не знаю, мне все равно никто не верил. Да я и сам не могу понять, как такое могло приключиться?
        - А где же вы закопали те драгоценности? — нетерпеливо, с дрожью в голосе перебил брата Лаци,
        - У князя был небольшой нежилой домишко в Дюлафехерваре, построенный еще его отцом для одного старого управляющего имениями. Там мы и закопали медный котел.
        - Боже правый! — воскликнул Лаци, едва устояв на ногах.
        Схватившись за голову, он забормотал что-то невнятное.
        - Ты что-то сказать хотел, братишка? — спросил Иштван.
        Лаци взглянул на него остекленелым взглядом и, словно подстрекаемый каким-то невидимым духом, готов был уже во всем сознаться, но тут залаял черный пес и помешал его доброму намерению.
        «Что толку, если я и расскажу? Делу этим не поможешь, брат лишь станет вечно упрекать меня за происшедшее», — подумал младший из братьев, а вслух сказал:
        - Нет, ничего. Только давай пойдем дальше. Надо поскорее добраться до войск императора, там мы будем уже в полной безопасности.
        - Как? Я тебя не понимаю. Ведь мы же не бежали? Меня же просто отпустили на свободу.
        - Да, как же! У Кручаи на руках твой смертный приговор! А освободил я тебя обманом, который рано или поздно откроется, и тогда — пропали мы оба.
        - Как же ты смог обмануть Кручаи? Просто ума не приложу.
        - Не мучь меня расспросами. Придет время — расскажу.
        - Это уже хуже, — помрачнев, заявил Пишта.
        - Хуже не хуже, а одно-то уж, верно, хорошо: господину Кручаи будут из-за этого неприятности.
        - Что же нам теперь делать?
        - Поступим оба в императорское войско.
        - Нет, этого я не стану делать. Я пойду добиваться правды.
        - Трудненько будет.
        - И все же пойду. Только не знаю, с чего начать.
        К вечеру они добрались до села Олиски, где Пишта первым делом сбрил свою лохматую, отросшую в каземате бороду.
        - Как ты изменился! — воскликнул Лаци, оглядев красивого, стройного юношу. — Вытянулся за эти два года. Никто и не узнает теперь тебя.
        - Этого-то я и хочу, — тихо сказал Пишта. — Чтобы никто меня не узнал.
        Глава XIII. Тот, кого не берет пуля
        Изо всех куруцских командиров, присоединившихся к Ракоци еще в Бескидах, сразу же, как только князь перешел польско-венгерскую границу, самую громкую славу снискал себе бригадный генерал Ласло Очкаи. Слава эта была куплена обильной кровью лабанцев. Рассказы о его храбрости, подобно более поздним сказаниям о слепом Боттяне[43 - Боттян Янош (1643 -1709) — полковник армии Ракоци II. В молодости, сражаясь с турками, потерял один глаз, за что получил прозвище «Слепой».] или Имре Безереде[44 - Безередь Имре (?-1708) — один из самых популярных военачальников Ракоци II.], в виде легенд распространились по всей Венгрии: не брала потому, мол, его сабля, что он на поясе носил особый талисман — круглую металлическую пластинку с кабалистическими надписями с обеих сторон: «Sator Arepo tenet Opera Rotas»[45 - Набор латинских слов. Фраза читается одинаково с начала и конца.].
        Но известнее всех этих увенчанных славой куруцских вожаков был Иштван Магдаи: любимец солдат, герой народных песен, краса полков Боттяна.
        Об Иштване Магдаи ходило поверье, что тело его не берет пуля и что обычный, рожденный от женщины человек не может поразить его, потому что он, Магдаи, смазан жиром ящерицы, пойманной ровно в полночь под святого Георгия.
        Кто он, откуда родом — никому не было известно.
        Сам Боттян мог о нем сказать только, что произвел его из рядовых в прапорщики во время осады Эршекуйвара. Позднее, видя его поистине львиную храбрость в боях, он назначил Магдаи командиром одного из своих отрядов.
        «Удивительный воин! — писал о нем Боттян в 1705 году из-под города Тата графу Берчени, который тоже заинтересовался Магдаи. — Недавно во время штурма пуля оцарапала ему ногу. Однако Магдаи не разрешил снять с себя наполнившийся кровью сапог. „Грешно было бы пошатнуть веру солдат в то, что пули не берут меня. Пусть лучше уж я помучаюсь немного“. И ходил, скрывая рану и уверяя окружающих, что это его новые сапоги жмут, потому-де он и хромает». (Вот так и наговаривают на бедных сапожников!).
        Однако больше всего прославился Магдаи, когда они вместе с Боттяном обратили в бегство сразу двух императорских полководцев.
        Наместник хорватский Палфи спешил к Сомбатхею на соединение с армией Ганнибала Гейстера, стоявшей возле Сен-Готарда. Боттян же, опередив Палфи, вышел ему наперерез и окружил его армию под Сомбатхеем.
        - Знаете, что я думаю, господин генерал? — обратился к Боттяну Магдаи.
        - Что?
        - Разведчики наверняка уже доложили Гейстеру, что мы стоим под Сомбатхеем, и он думает, что мы готовимся к осаде и роем укрепления перед городом, — оно ведь так и есть в действительности. Он сейчас, должно быть, и в ус не дует, ни о чем и не беспокоится. А вот как бы взять да и напасть на него неожиданно частью наших отрядов!
        - Мысль недурна, — согласился полководец. — Попробуем!
        Сказано — сделано: выделили шесть полков конницы, пехоту усадили на повозки (не часто выпадает на долю пехотинцев такое счастье), и они покатили под Сен-Готард. В тумане зимнего дня куруцы обрушились на армию не ожидавшего нападения Гейстера, разбили ее, а остатки выгнали из Венгрии и гнали дальше, уже в пределах Штирии.
        Магдаи на своем гнедом иноходце неотступно преследовал самого генерала Гейстера. На равнине, когда Магдаи вырвался далеко вперед от своих, Гейстер повернул коня ему навстречу, крикнув:
        - Ну, что ж, скрестим сабли? Вижу, вы именно на меня зуб точите!
        - Оно так: мой топор по большому дереву скучает! — отвечал Магдаи.
        Оба выхватили сабли, но Гейстеру не повезло: конь его, испугавшись чего-то, метнулся в сторону, генерал дрогнул и выронил из рук клинок.
        - Sacrebleu[46 - Проклятие! (фр.)], - выругался Гейстер, невольно отпрянув на своем сером огромном коне назад, чтобы уклониться хотя бы от первого удара.
        Но Магдаи единым мигом с ловкостью циркового артиста подхватил саблю противника с земли и протянул ее Гейстеру.
        - Как? Вы возвращаете мне мой клинок, вместо того чтобы зарубить меня? Ведь вы могли свободно сделать это!
        - Я так и поступил бы, случись это во время погони. Но ведь вы, генерал, добровольно повернули коня. Значит, это уже поединок, в котором не принято убивать безоружного.
        - Вы правы, сударь. Вы действительно благородный человек. С удовольствием пожал бы вашу руку, но у нас нет для этого времени. Поспешим, иначе нам помешают.
        И в самом деле, уже ясно можно было различить приближающийся топот куруцских коней, хотя разглядеть их за густым туманом было совершенно невозможно.
        Генерал и Магдаи с яростью бросились друг на друга; сабли скрестились, и далеко был слышен их скрежет. Магдаи нанес было страшный удар Гейстеру, но тот, на счастье, успел отскочить. Они готовы были начать сначала, но тут их поединку помешали подоспевшие куруцы. Увидев, что Магдаи досталась трудная работа, один из гусаров решил помочь ему и выпалил из карабина в Гейстера, однако промахнулся, пуля угодила в коня Магдаи, сразу же рухнувшего наземь.
        - Прощайте! — крикнул, поскакав прочь, Гейстер. — А если и у вас когда-нибудь выпадет из рук сабля, рассчитывайте на меня. Я подниму ее.
        Магдаи быстро пересел на свежую лошадь и продолжал преследовать врагов, рубя их, если удавалось догнать, как капусту.
        Нескольких лабанцев Магдаи зарубил, двух немецких кирасиров захватил в плен и привел их к своим. Причем немцы шагали впереди с саблями наголо, а сам он медленно рысил за ними следом, бросив клинок в ножны.
        К тому времени как куруцы вернулись под Сомбатхей, наместника Хорватии Палфи и след простыл: не дожидаясь боя, он бежал к Винернейштадту.
        Вся Задунайщина была теперь очищена от австрийцев. А Магдаи тем временем набрал себе тысячу конников и прошел с ними до самых окраин Вены, нагнав немало страху на столицу империи.
        Все это были героические деяния, но в особенности прославился его подвиг под Шимонторней, слух о котором дошел и до самого Ракоци. Взамен убитого в поединке гнедого иноходца Магдаи князь послал в подарок герою великолепного жеребца из своих мункачских конюшен. Подарку Ракоци уже давно предшествовали слухи о том, что князь собирается наградить Магдаи. В зимней ставке, в Мишкольце, Ракоци с восхищением рассказывал своему окружению про недавно выдвинувшегося куруцского героя — рассказывал о том, как во время разведки Магдаи столкнулся с отрядом лабанцев в тридцать сабель и изрубил их всех до единого. В другой раз он попал с несколькими товарищами в котловину у Ситаша под огонь целой лабанцской бригады. Все его соратники погибли, а Магдаи даже не оцарапала ни одна пуля. Такой редкостный воин заслуживает, чтобы ему дали выбрать красивейшую лошадь из княжеских конюшен.
        А еще лучше, если князь сам выберет для него коня.
        Криштоф Палоташи, привезший почту Боттяну, рассказал, что Иштвана Магдаи скоро посадят на такого скакуна, на каком и его предкам сиживать не доводилось: поводья позолочены, попона вышита маленькими звенящими пластинками из чистого серебра. Только до этого дня еще дожить надо: князь нынче далеко от Мункача, а Мункач далековато лежит от Сомбатхея. Так что и молодой жеребенок успеет превратиться в старую клячу, пока такой длинный путь пробежит. А потом — все-то у куруцев непостоянное. Например, вот что накануне ответил князь одной делегации на ее чрезмерные просьбы: «Дорогие друзья, ничего я не могу вам пообещать. Даже ментик на моих плечах (поношенный камковый ментик!) и тот, может быть, уже не принадлежит мне».
        В других случаях люди начали бы завидовать. Но Магдаи в армии все любили: был он и скромен и ради товарищей готов был на любые жертвы, сам же никогда ни о чем не просил. Перед подчиненными он не заносился, а к начальству не прислуживался. О своей собственной храбрости молчал, зато, если кто из его соратников совершал лихой подвиг, он горячее всех прославлял героя за смелость.
        Потому и воспела его куруцская лира в восторженных (хоть, между нами говоря, и не всегда гладких) стихах:
        Там, где Магдаи промчится, враг повержен в страх.
        Славным будь героя имя — здесь и в небесах.
        Там, где Магдаи проскачет, реет слава вслед.
        Он лабанцев отправляет прямо на тот свет.
        Из этой песни видно, что сложили ее еще в те времена, когда Магдаи ездил на маленьком своем гнедом иноходце, а не на княжеском коне.
        Да лучше бы и не посылал князь ему своего коня в дар!
        Как-то раз, возвратясь в свой полк из небольшой операции (на одной из старых, отслуживших свой срок кляч Боттяна), Магдаи был встречен громкими криками «ура».
        - Что случилось? — полушутя, полуудивленно спросил Магдаи. — Меня славят или моего рысака?
        - Обоих, — отвечал Янош Бониш. — Прибыл подарочек от князя. Великолепный жеребец, серый в яблоках. Боттян уже посылал за вами. Он ждет вас у себя в шатре.
        Лицо Магдаи радостно засияло. Спрыгнув с коня, он бросил поводья одному из рядовых, а сам торопливо зашагал к шатру командующего.
        В этот миг наперерез ему из людского муравейника, кишевшего вокруг дымящихся на огне котлов, выскочил гусар Ласло Фекете. Магдаи очень любил этого куруца, и часто можно было видеть их вдвоем, доверительно перешептывающимися или за приятельской беседой. Фекете на бегу, еще издали, делал знаки Магдаи, чтобы тот не ходил в шатер: но догнать его он не успел, а радостно-взволнованный Магдаи не заметил странных знаков и вошел в командирскую палатку.
        Боттян весело бросился ему навстречу и, обернувшись, сказал стоявшему у окна человеку:
        - Вот, ваше высокопревосходительство, и Иштван Магдаи, который милостью его величества князя…
        Стоявший в глубине шатра человек шагнул к Магдаи и протянул руку для рукопожатия. Только теперь герой разглядел, что перед ним — граф Берчени, и побледнел.
        Берчени отдернул руку, а на его мужественное худощавое лицо набежала черная туча.
        - Как? Это ты? — воскликнул он невольно. — Слыхано ли?!
        Магдаи затрепетал всем телом.
        - Вот как? Вам уже знаком мой храбрый Магдаи, ваше высокопревосходительство? — удивился Боттян.
        - Очень даже, — насмешливо отвечал Берчени. — Получше, чем вам, сударь. А ну, дай сюда твое оружие! — добавил он строгим голосом.
        Магдаи, мертвенно-бледный, покорно отстегнул свою саблю.
        - Что вы делаете, господин генерал? — возмутился Боттян.
        - Сейчас объясню! — и, снова обращаясь к Магдаи, прикрикнул: — Убирайся вон и жди, пока позовут.
        Магдаи послушно, с потупленным взором, вышел наружу.
        Перед шатром стояли два гусара в парадной форме — в киверах и ментиках внакидку, — ожидая, пока княжеский комиссар выполнит все церемонии по вручению подарка. Они держали под уздцы присланного в дар скакуна — горячего, фыркающего, под отделанным серебром седлом и под расшитой цветами позолоченной шелковой попоной. Гусары ждали только появления нового хозяина — награжденного князем героя, — чтобы сразу же, едва выйдет из шатра, передать ему коня.
        Наконец он появился — и по возбужденной толпе собравшихся вокруг куруцев пронеслось громоподобное «ура». Никто и не обратил внимания, что у Магдаи нет сабли, заметили только, что сам он бледен как полотно. Но ведь и от хмеля славы человек тоже может побелеть.
        В эту минуту в голове Магдаи родилась мысль. Как только гусары подвели ему богато убранного коня, он смелым броском вскочил на него, вздыбил раз-другой, словно пробуя, а затем, дав шпоры, вылетел за черту лагеря. Только его и видели!
        Куруцы удивленно смотрели ему вслед, не понимая, что за удовольствие испортить торжественный миг и себе и другим, тем более что самые главные церемонии (как им сообщил Боттян) были еще впереди: сначала граф Берчени должен был зачитать перед строем письменную благодарность князя, после чего предполагалось пиршество, — уже и волы жарились на вертелах. Да, я чуть было не запамятовал о бочках вина!
        - Ничего, он тотчас же вернется. Прокатится немножко на новом коне, — говорили одни.
        - По нраву пришелся. И не диво, отличная лошадь!
        Словом, все думали: еще немного, и Магдаи повернет обратно. А он тем временем сделался не больше черной точки на горизонте. И только один-единственный человек во всей армии знал: не вернется Магдаи.
        Торопливо заседлав своего коня, он сказал товарищам:
        - Спорим, что я догоню его?
        - Ты? На своей кляче захотел догнать княжеского скакуна? — захохотали солдаты. — Разве что он у тебя заговоренный…
        Но гусар не обращал никакого внимания на насмешки, а вскочил на свою белую кривоногую лошаденку и, сопровождаемый хохотом окружающих, поскакал вслед Магдаи.
        Гусар этот был, разумеется, не кто иной, как Ласло Фекете, тот самый паренек, что хотел предупредить Магдаи, чтобы он не ходил в генеральский шатер.
        Между тем в шатре, когда куруцские генералы остались вдвоем, Берчени запальчиво схватил Боттяна за плечо.
        - Знаете вы, сударь, кто этот молодой человек?
        - Ну, кто? — рассерженно и нетерпеливо переспросил полководец, прищурив единственный видящий глаз.
        Он был твердо убежден, что Берчени лишь в силу какой-то личной неприязни, питаемой к Магдаи, так грубо обошелся с ним. Подобных случаев за графом числилось немало.
        - Этот человек — Иштван Вереш, вор, бежавший из княжеской тюрьмы.
        - Не может быть! — вскрикнул Боттян и снова открыл свой глаз, чтобы убедиться, не шутит ли Берчени. — Да знаете ли вы, что я любил его больше, чем родного сына?!
        - Он бежал из Шарошпатака от смертного приговора. Бежал с помощью подлой уловки, обманув бедного старого Кручаи. Его бродяга брат показал старику украденное у князя кольцо… Словом, длинная это история…
        И он рассказал все с самого начала.
        Боттян слушал, рот раскрыв от удивления, потеряв дар речи.
        - Так-то вот, господин генерал. Парень этот — самый заурядный прохвост. А я-то тоже! Сам вызвался поехать вместо княжеского комиссара, вручить ему подарок князя да посмотреть на ваш лагерь, устроить небольшой праздник солдатам. Вот уж удивится князь, как узнает. Сегодня же напишу ему обо всем.
        - Лучший из моих солдат! — вздохнул Боттян. — Что же теперь будет с ним?
        - Все от князя зависит.
        - Я буду писать прошение о помиловании. Здесь, в моей армии, его поведение было самым безупречным, самым благородным. Э-эх! Да лабанцы и пса его не стоят. Между прочим, у него действительно удивительный пес. Большой, черный, и все время ходит с отрядом, а в бою бросается на противника, кусает, рвет, будто тигренок рассвирепевший. Эх, господин генерал, смилуйтесь над Магдаи.
        И Боттян так долго упрашивал запальчивого графа, пока тот наконец не поддался на уговоры.
        - Бог с вами, я ничего против не имею. Пишите прошение о помиловании на имя его величества (этот титул Ракоци получил в Трансильвании). Я не стану возражать, если Вереш скажет, где находятся сокровища. Позовите его сюда, я поговорю с ним.
        Но стоявший у входа в шатер часовой доложил, что Магдаи сел на коня и ускакал.
        - На какого коня?
        - На княжеского серого.
        - Теперь он не вернется никогда! — грустным голосом сказал Боттян Слепой.

* * *
        Боттян был прав: Магдаи, или, вернее сказать, Иштван Вереш (ибо это был не кто иной, как он), и брат его Лаци, скрывавшийся под именем Ласло Фекете, поехали прямиком в лагерь Гейстера.
        «Раз здесь не нужен, пригожусь там», — думал Иштван.
        Горько было у него на сердце. Сознавая свою невиновность, он хотел личной отвагой в бою поправить положение, скрыться от страшного своего рока, который без всяких причин поверг его наземь. Но судьба отыскала его и здесь и нанесла ему новый удар. Что же оставалось ему делать? Искать спасения там, где можно.
        Гейстер сказал ему в свое время: «Если и у вас когда-нибудь выпадет из рук сабля, приходите ко мне, я подниму ее».
        Императорский генерал сдержал свое слово. Он охотно принял к себе на службу двух молодых куруцев. Иштвана он тотчас же назначил командиром летучего кавалерийского отряда, а Лаци определил в другую часть. Оставить братьев вместе он все же не решился.
        Но понемногу пришло и доверие. Со временем Иштван Вереш стал одним из лучших полководцев императора, которого часто с похвалой упоминали в посылавшихся в Вену донесениях.
        Когда Берчени написал Ракоци о происшедшем с Магдаи, о том, как под маской героя он нашел вора и как тот неожиданно сбежал на приведенном ему в подарок коне, князь гневно топнул ногой.
        - Герой не может быть вором. А Магдаи — настоящий герой.
        И сразу же отдал приказ: где бы ни нашли Иштвана Магдаи, передать ему: «Князь все простил».
        Однако через несколько месяцев до князя дошли новые слухи, что Магдаи служит теперь в войсках императора и стал уже грозой куруцев. Ракоци, рассердившись, заявил:
        - Честный человек никогда не станет предателем!
        И он отдал новый приказ: где бы ни попался в руки куруцев Магдаи — смерть ему!
        Глава XIV. Эшафот
        Но и после этого приказа Магдаи продолжал наносить такой урон войскам Ракоци, что князь назначил за его голову награду в двести золотых.
        Прошло около полугода.
        Однажды в июле на иблойском поле шел ожесточенный бой между одним летучим отрядом Гейстера и куруцами.
        Куруцами — их было человек восемьдесят, не больше, — командовал «Папаша Йошка», старейший капрал среди повстанцев, который, когда не было работы, рассказывал, сидя у весело потрескивающего костерка, всякие истории, но, когда надо было идти в «дело», как капусту рубил своим старинным клинком австрийцев.
        Лабанцев, выехавших из иблойского леса, было человек сто.
        - Вперед! — прикрикнул Папаша Йошка на тех, что заколебались, видя численное превосходство противника. — Не время их сейчас считать! Сосчитаем потом, когда они уже перестанут шевелиться.
        Куруцы подналегли на сабли, и примерно через час так и случилось, как сказал Папаша Йошка: кого из австрийцев побили, кого ранили, кого в плен взяли. Остальные спаслись бегством.
        Сам Папаша атаковал офицера, предводителя лабанцев, и, хотя тот смело бился, взял его в плен. Всего же пленных было человек около тридцати.
        Императорский офицер пристально, словно узнавая, посмотрел на Папашу Йошку, но ничего не сказал и только печально понурил голову.
        Старому капралу тоже показалось знакомым лицо вражеского офицера, но и он не придал этому значения: не первого лабанца видит он на своем веку, так что не хитрое дело, если этот австриец походит на кого-нибудь другого.
        Бросилась ему в глаза только вышитая портупея офицера.
        - Ну и ну, видел я где-то однажды уже эту портупею! — потер старик свой лоб. — Только вот где?.. Постой, знаю! — воскликнул он и схватил офицера за плечо. — Откуда у вас эта перевязь?
        - А вам что за дело? — упрямо огрызнулся лабанцский офицер.
        В это время к ним подошел Янош Хайду, служивший прежде у Боттяна, и изумленно воскликнул:
        - Черт побери, так ведь это же Иштван Магдаи!
        Пленный вздрогнул и покраснел до ушей, а Папаша Йошка с любопытством спросил:
        - Какой такой Иштван Магдаи?
        - За поимку которого князь Ракоци назначил двести золотых.
        - Да что ты? — не поверил капрал. — Не может быть!
        - Как не может быть?
        - А так, что или князь не назначил двухсот золотых за Иштвана Магдаи, или это не Магдаи. Не может быть мне, братец, такой удачи.
        - И все же это так, господин Добош! — восторженно воскликнул Хайду. — Будь у меня сейчас сто девяносто девять золотых, я их тебе тотчас же отдал бы за него. Хоть один золотой нажил бы и я на этом. Ну, а поскольку у меня всего лишь три «княжеских форинта»…
        - …то возьму я все двести себе, — прищелкнул языком Папаша Йошка. — Отвезу домой моей старушке… — И, наклонясь к пленному, спросил его заговорщически, шепотком: — Правда ли, что вы и есть тот самый Магдаи?
        И услышал в ответ:
        - Я — Пишта, ваш бывший студент.
        Дядюшка Добош отпрянул от неожиданности и вскрикнул, как ужаленный змеей.
        - Не может быть! — пробормотал он, но, вглядевшись в длинноволосого белокурого юношу, узнал его.
        - Нет, в самом деле это ты! Как же ты докатился до этого? Затем разве я вскормил тебя? — поскреб он в затылке. А потом, еще пристальнее посмотрев на юношу, заплакал. — Бедный мой мальчик! Неужели так вот было суждено нам встретиться? А где же братец-то твой младший?
        - И он служит у Гейстера.
        - И он? Ну, скажу я вам, порадовали вы меня. Да еще двести золотых у меня из кармана вытянул, раз уж ты не тот, за кого мы тебя вначале приняли! Разве так делают?
        - Не печалься, дядюшка Добош, я и есть тот самый Магдаи, — с горечью в голосе отвечал пленник.
        - Ты? Как же это так?
        - Я служил прежде у куруцев под этим именем.
        - Как? Значит, ты таким молодцом сделался, что за твою голову двести золотых дают? Бедняжка ты мой!
        Приникнув к юноше, он погладил его, поцеловал. А слезы так и лились потоком из глаз старика. Заплакал и императорский офицер.
        - Не перенесет этого мое сердце, — приговаривал Добош. — И что скажет моя женушка. По моей вине погиб ты! Ведь отпустить-то тебя на свободу я не могу. Я — человек честный. Коли изловил я тебя, отведу к начальству. Князя я не могу обманывать. Лучше свою голову предложу взамен твоей, но тебя из рук не выпущу.
        А чтобы как-нибудь не поддаться искушению, Добош подозвал к себе Яноша Хайду, который отошел по какому-то делу к повозкам:
        - Ты говорил, что сто девяносто девять золотых дал бы мне за моего пленного.
        - Если бы они у меня были. Потому что этот пленный — все равно что деньги наличные.
        - Так вот отдаю я его тебе даром.
        - Да в своем ли вы уме?!
        - Возможно, что и не в своем, но это уж моя печаль. Мне не нужен пленный, и я боюсь, что отпущу его на волю. И две сотни мне не нужны. Проклятием они на мне будут. Будем считать, что это твой пленный, тобою захваченный. А я ничего о том и не ведаю.
        - Ну, раз так, большое на том спасибо, господин Добош! Отвезу я его в Шарошпатак осторожненько, как яйцо пасхальное.
        - И я туда же пойду, — решил про себя дядя Добош.
        Ракоци в это время проводил сессию Государственного собрания в Шарошпатаке. Дела князя шли неважно, звезда его счастья начала клониться к закату, и он стал очень раздражительным и мрачным. Поэтому смертный приговор Иштвану Верешу он подписал не задумываясь. Надо примерно наказать изменника! Заслужил он этот приговор уже дважды. На плаху его!
        Казнь назначили на следующую среду. Во вторник к вечеру уже и палач прибыл из города Кашша. Ночь накануне выдалась грозовая, а к рассвету налетел страшный ураган, срывавший крыши с домов и выворачивавший с корнем деревья. Молнией подожгло боршский замок Ракоци, и гигантское зарево пожара, пожиравшего старинное строение, было видно до самого Шарошпатака.
        В утро перед казнью князь встал рано. Всю ночь его мучали кошмары: ему приснилось, что обезглавили его собственных детей. А это, вообще говоря, могло случиться в любой момент: они ведь находились в Вене, можно сказать, в заточении.
        Первым на прием к князю поутру являлся комендант крепости Кручаи. Он информировал князя о всем происшедшем ночью (конечно, если ночью что-либо происходило), докладывал о посетителях, ожидающих князя в передней, и их просьбах, с тем чтобы Ракоци мог заблаговременно обдумать ответ. Кроме того, Кручаи были известны все придворные сплетни, которые он и преподносил его величеству за завтраком.
        - Что новенького, господин Кручаи?
        - Прибыли делегации из Пешта и Дебрецена.
        - Что же они хотят?
        - В том-то и дело, что они, ваше величество, не хотят…
        - Чего не хотят?
        - Налогов платить.
        - Значит, плохие патриоты! — пробормотал Ракоци. — Хорошо, я задам им головомойку. Пусть подождут. Еще кто там?
        - Старый куруц один.
        - Как звать?
        - Папаша Йожеф.
        - Что стряслось у старика? — спросил, оживившись, князь. — Слышал я о нем. Храбрый солдат!
        - Не знаю, чего он хочет. Но всех нетерпеливее какой-то молодой человек в плаще. Хочет во что бы то ни стало пройти к вам и уже поднял страшный скандал, потому что слуги не пропустили его.
        - Позовите раньше других старого куруца.
        В приемную вошел дядюшка Добош.
        - Ну, что случилось, братец? — приветливо спросил его князь.
        - С просьбой я к вам, ваше величество.
        - Очень хорошо, старина. Кто столько сделал для нас, как вы, может уже не просить, а желать. Чего же вы желаете?
        Дядюшка Добош опустился на колени.
        - Пощады, пощады, ваше величество!
        - Кому? — удивился Ракоци.
        - Тому самому молодому человеку, Иштвану Верешу, которого я сам захватил в плен.
        - Как так? Ведь я уже велел выплатить двести золотых кому-то другому.
        - Ох, проболтался я, ваше величество! Но коли уж проговорился, скажу вам всю правду. Знаю: здесь, где я стою, нельзя лгать. Я сам схватил Вереша, но отдал его Яношу Хайду, потому что боялся за себя: отпущу пленного на свободу. Сын он мой приемный! Сам взрастил я его. Вот и подумал я; коли попал он в плен, пусть будет в плену. И передал его. А сам, думаю, пойду к вашему величеству прощения для него просить, так-то оно лучше будет. Оно конечно, велика вина его: сам венгр, а пошел за немца воевать. Да только богу одному известно, отчего он так поступил. Может, еще выйдет из него честный человек?
        - А о других его преступлениях вам ничего не известно? — спросил Ракоци.
        - Не известно, ваше величество, — жалобным голосом отозвался Добош, лицо которого было влажно от слез.
        - И про то вам неведомо, что он вор, что с помощью моего перстня и моего имени обманул коменданта и бежал из-под стражи?
        - Вор? — пробормотал старик и отер слезы с лица. — О, ваше величество! Тогда считайте, что я не говорил вам ничего.
        Повернувшись по-военному, Добош тут же вышел из приемной князя.
        За куруцем последовали делегации: пештская — под предводительством Нессельрота и дебреценская — во главе с профессором Силади. В пространных речах, изобиловавших длинными предложениями, бургомистры сообщили, что у них нет сейчас денег и они просят отсрочки. Ракоци один-единственный раз недовольно перебил их:
        - Спросите, господа, у моих солдат, дадут их животы мне отсрочку или нет!
        Остальную часть длинных речей бургомистров он выслушал с полным равнодушием. Неожиданно за окном послышался сильный шум, и стоявший у окна князь невольно взглянул во двор, чтобы узнать, что там происходит.
        Там вели на эшафот Иштвана Вереша, сопровождаемого огромной толпой женщин, детей и солдат. Рядом со смертником шагал в кумачовой рубахе палач.
        В приемную в этот миг снова вошел комендант и доложил:
        - Молящие о пощаде просят вас принять их.
        - Никакой пощады, — хриплым голосом отрезал князь, попятившись к окну. Но здесь его заметил проходивший по двору осужденный Вереш и, бряцая кандалами, крикнул князю:
        - Пощады!
        Процессия остановилась у окна в ожидании ответного знака князя.
        - Пощадите, ваше величество, я сумею доказать, сколько силы еще осталось в этих руках, — просил смертник.
        Но Ракоци только махнул рукой: ведите, мол, его дальше, и захлопнул окно.
        В этот момент, с силой оттолкнув привратников, в кабинет, тяжело дыша, ворвался мужчина в австрийской военной форме. Накидка, скрывавшая до этого его одежду, соскользнула с плеча.
        Ракоци выжидающе отступил назад, решив, что имеет дело с смельчаком головорезом, покушающимся на его жизнь.
        - Великий князь! — душераздирающим голосом крикнул мужчина, упав на колени. — На плаху ведут моего брата. И я тому причиной. Я — действительный преступник!
        - Что за глупости ты городишь? Он изменник, он вор! — запальчиво воскликнул князь. — Воровство я еще мог бы простить Верешу, но предательство — не могу. Надо наказать для примера. Прочь! Эй, стража!
        - Выслушайте меня, ваше величество! Вы не забудете этого рассказа. Иначе, клянусь богом, невинная кровь прольется!
        - Хорошо, говори, — согласился князь. — Что ты можешь сказать?
        - Не вор он, ваше величество.
        - Так кто же взял мои сокровища?
        - Я.
        - Послушаем, — сказал Ракоци и присел на скамеечку.

* * *
        Ласло Вереш быстро, не переводя дыхания, рассказал самое существенное, и князь, как только понял положение вещей, живо воскликнул:
        - Быстрее скачите к эшафоту с белым флагом! Пока еще не поздно.
        Поспешно привязали платок к какой-то палке и передали его одному из четверых верховых гонцов, которые днем и ночью стояли под окном княжеского дворца в ожидании возможных поручений.
        Гонец так пришпорил коня, что только подковы засверкали. А князь, открыв окно, еще крикнул ему вдогонку:
        - Поспеешь вовремя, десять золотых в награду!
        Разволновавшийся князь, чтобы ему не быть одному с самим собой, велел обеим делегациям остаться в кабинете, пока не станет известно, что его приказание успели выполнить.
        Быстро скакал вестовой с белым флагом, но еще проворнее был Лаци Вереш, который кружным путем, не разбирая дороги, мчался к месту казни.
        Только услышав еще издали громовое «ура», он замедлил бег. Ну, слава тебе господи, значит, там уже увидели белый флаг, вовремя увидели! Из-за волнения Лаци только сейчас заметил, что он не один мчится по полю. То рядом с ним, то впереди все время бежит какой-то пес. Господи, да ведь это же его белая собачка!
        - Драва! Драва! — закричал Лаци радостно, а собака — это действительно была Драва — подскочила к нему и принялась лизать ему руки.
        - Ты ли это? Прибежала, моя милая собачка. Нашлась! Ах ты скверная, знаешь, сколько я тебя искал? Разве можно бросать своего хозяина, который так тебя любит? Разве заслужил я это? — приговаривал Лаци, но тут же вздрогнул от суеверной догадки. — Заслужил ли? А может, и в самом деле заслужил! И судьба наказала меня за недостойное поведение? А теперь, когда я наконец поступил как подобает, провидение вернуло мне мою собаку. Или все-таки правду сказала покойница старуха на смертном одре: «Как знать, может, это я и раздаю счастье?» — и бедному брату моему черного пса — несчастье дала, а мне белого — счастье? Да только не сумел я им воспользоваться…

* * *
        Белый флаг вовремя показался на горизонте, потому что палач уже и куртку снял с Иштвана Вереша.
        Стоит ли мне описывать радость собравшихся вокруг эшафота людей, которые в еще больший восторг пришли при виде трогательного объятия двух братьев. Солдаты, слышавшие о многих геройских подвигах Иштвана, с триумфом провожали его до самого города веселыми возгласами. На полдороге их встретил новый гонец князя с приказом обоим Верешам явиться к нему. Все это указывало на то, что князь не спокоен.
        И дебреценская и пештская делегации все еще были в приемной у Ракоци, когда туда провели обоих Верешей.
        Иштван подошел к князю и, упав на колени, поцеловал ему руку.
        - Спасибо, ваше величество, вот увидите, отслужу я вам за это.
        - Не мне говори спасибо, а брату своему.
        - Как, ваше величество?
        - Он сознался мне в том, что ты ничего не знаешь о сокровище, потому что это он откопал его в земле.
        - Так это же неправда, ваше величество! — с возмущением воскликнул Иштван.
        - Правда, братец, все до последнего слова, правда. А я, презренный, скрыл от тебя это.
        Иштван удивленно уставился на брата, не веря своим ушам.
        - Все это и для меня не совсем ясно, — промолвил князь. — Но мне некогда было выяснять подробности. Однако теперь у нас есть время. Расскажите оба о вашей жизни.
        Лаци был более умелым рассказчиком, он-то и поведал собравшимся всю историю их жизни начиная с Кручаи: о том, как подобрала их тетушка Добош, как Пишта получил в награду сабельную перевязь и влюбился в Магду Силади («Гм», — заметил про себя присутствовавший здесь же профессор Силади) и как из этой истории разгорелось в нем желание заслужить дворянство.
        Рассказал Лаци и о том, как отправились они с братом по свету, как получили в подарок двух собак: белую, принесшую счастье, и черную, которая навлекла на Пишту несчастье. Дошел он и до встречи с Рожомаком, когда братья расстались, — и здесь уже каждому из них порознь пришлось рассказывать свои дальнейшие приключения. Впрочем, только у Лаци жизнь оказалась богатой приключениями: рассказал он, как, найдя клад, отправился на розыски брата, но застрял в Пеште, так как влюбился там в дочь бургомистра Нессельрота («Гм», — пробормотал и Нессельрот).
        Ракоци с интересом выслушал оба рассказа, после чего сказал:
        - Много вы претерпели и, надо признать, с честью выдержали все испытания. Ты, — кивнул он на Лаци, — правда, дрогнул однажды, но теперь исправил ошибку и доказал, что и у тебя доброе сердце. А это — самое главное. Право же, очень поучительная история. Однако, хотя и не суеверный я человек, дам вам все же один совет: черную собаку убейте, а белую пошлите в подарок Берчени, пусть она находится при его армии и приносит ему счастье.
        Это был шутливый намек князя на веру Берчени в предсказания и приметы.
        - Собаку свою я больше не выпущу из рук, — возразил Лаци. — Но сам я охотно отправлюсь с ней в действующую армию, если вы разрешите мне, ваше величество.
        - Я.же не могу убить своей, потому что прошедшей ночью она погибла, — отозвался Иштван. — Я всю ночь глаз не сомкнул, пришлось мне слушать, как бедняжка стонала под окном моей темницы. А на рассвете, когда меня вывели, вижу, отмучился несчастный мой песик.
        - Опасный это был подарок, — заметил Ракоци. — Однако про вас, господин Кручаи, я, право, и не думал, что вы на такие злодеяния способны. Слышали, что рассказали здесь эти двое юношей?
        - Слышал, ваше величество.
        - Правду говорят они?
        - Правду, — понурив голову, согласился комендант. — Был и я когда-то человеком самонадеянным, пока не покарал меня за то господь. Отнял он всех троих моих сыновей. Один я остался теперь и, поверьте, ваше величество, часто слышу по ночам стоны того запоротого насмерть крепостного. Я уже давно дал себе слово, что, если когда-нибудь встречу его осиротевших детей, все мое имущество им завещаю.
        - Так вот они перед тобой! — подхватил с живостью князь.
        - И я здесь тоже. Как сказал, так и будет.
        - Молодец, Кручаи, — весело воскликнул Ракоци. — По крайней мере добавится еще одно звено к сей истории. Вам же, господа Нессельрот и Силади, — обратился он к главам делегаций, все еще стоявших в приемной князя, — я даю отсрочку, но при одном условии…
        - Покорнейше ждем приказаний вашего величества.
        - При условии, что вы отдадите ваших дочерей замуж за этих двух моих солдат, — теперь-то они смогут прокормить своих жен доходами с поместий Кручаи.
        - Воля вашего величества для меня — закон, — поклонился Нессельрот.
        - У меня нет возражений, — согласился Силади.
        А лица двух молодых воинов засияли радостью.
        - Боже! Никогда, ваше величество, не сможем мы отблагодарить вас за доброту вашу!
        - Ну-ну… Особенно-то вы не радуйтесь. Владения Кручаи прежде нужно отвоевать у лабанцев, — заканчивая разговор, заметил Ракоци и знаком милостиво отпустил всех, находившихся в его приемной.
        ^Перевод Г. Лейбутина^
        Марта Гергей
        Элфи
        Повесть
        
        
        I
        По утрам Элфи просыпается с трудом. Бабушке приходится по нескольку раз повторять: «Элфи, вставай!» — прежде чем она поднимет наконец голову со своей скомканной подушки. Такая у Элфи привычка спать — крепко обнявшись с подушкой.
        По утрам, со сна, глаза у нее слегка припухшие. И в этот час ей бесполезно что-нибудь говорить: она словно ничего вокруг себя не видит и не слышит, даже ходит пошатываясь, будто пьяная. Но доктор сказал, что девочка ничем не больна, бояться за ее здоровье нечего, а все это от слишком быстрого роста и оттого, что ей только что исполнилось четырнадцать лет.
        И все же по утрам бабушка всякий раз приходит в ужас: какая же Элфи худущая! Ноги, руки — как спички, и все ребра наперечет! К тому же привередничает, есть толком не хочет — чашку пустого кофе на завтрак и то через силу выпивает!
        - Поглядишь на тебя со стороны, так и впрямь подумаешь, что мы тебя голодом морим, — то и дело укоряет бабушка.
        Но Элфи ничего не отвечает. Да и что она может ответить? Вместо ответа ей хотелось бы просто заплакать или затопать ногами… Вот бабушка постоянно упрекает ее за то, что она худа, раздражительна, плохо ест. А, между прочим, Элфи и самой не меньше бабушки хотелось бы пополнеть, чтобы у нее были такие же белые и — округлые руки, как у мамы: Элфи и сама хотела бы всегда быть веселой, улыбающейся. Но что поделаешь, если не получается у нее это! А бабушка вечно повторяет одно и то же — кстати, Элфи это и без нее хорошо известно, — что она дурнушка и очень бесталанная…
        На дворе весна, и под лучами яркого солнца даже их старый, с облупившейся штукатуркой пятиэтажный дом делается красивым. Окна его сверкают, ядовито-зеленые листья комнатных растений, выставленных на балконе, блестят, словно начищенные. Солнце ухитряется заглянуть даже на лестничную клетку, забраться в щели между щербатыми кафельными плитками, заставляет пылинки порхать в воздухе и танцевать в его косых лучиках.
        Даже уборщица, у которой постоянно болят ноги, в такие дни моет лестницу с песнями. Ребята озорничают, носятся друг за другом по этажам и по огибающей весь дом круговой галерее, переворачивают красную трехколесную игрушечную коляску. По утрам во дворе запевает старуха старьевщица: «Старье берем!», и продавец льда, вопя во всю силу своих легких, выкладывает на желтые керамические плитки, которыми вымощен двор, большие синевато-белые, слезящиеся кирпичи льда. За льдом, гремя ведрами, со всего дома сбегаются хозяйки как были — в кухонных передниках. Бабушка приносит в корзине с базара цветы, втиснув их куда-нибудь между картошкой и молочным бидоном: дешевый желтый первоцвет. Даже у лошадей мусорщика в такие дни блестит шерсть.
        И только Элфи плетется по утрам в школу понурив голову. Чтобы выйти на улицу, ей нужно пересечь весь двор: они живут в самом его конце, на первом этаже; солнце к ним не заглядывает никогда. И каждый день бабушка кричит ей вдогонку: «Не горбись, не шаркай ногами, как дряхлая старуха!»
        Вот если бы бабушка была феей, феей-волшебницей, или хотя бы колдуньей, с ее помощью Элфи мигом бы избавилась от своих горестей, перестала бы быть некрасивой, неумной.
        Ведь, честно говоря, Элфи далеко не красавица, да еще чуть ли не самая плохая ученица в классе. Недаром классная руководительница Лайошфи всегда сердится на нее. Элфи на уроках невнимательна, а учительница Лайошфи сразу же замечает, если кто-то сидит и не слушает.
        Отец Элфи — дамский парикмахер, и она тоже будет работать в парикмахерской, вот только бы поскорее окончить восьмой класс! Ей уже давно уготовано местечко в отличной дамской парикмахерской — большом, элегантном государственном салоне с блестящими зеркалами, тюлевыми занавесями на окнах. С двух сторон вдоль стен выстроились по двенадцати красных колпаков для сушки волос. Особенно много посетителей в субботу после полудня: в этот час под каждым из колпаков сидит клиентка; кое-кому из них одновременно делают маникюр, остальные сидят и читают иллюстрированные журналы, курят. Отец Элфи уже договорился с заведующим парикмахерской и с профсоюзом. Сам-то он работает в Буде, на Пашарете, в такую даль не захочешь ездить из Седьмого района города.
        Школа, например, рукой подать от дома Элфи, и то она тратит десять минут на ходьбу. Потому что Элфи готова останавливаться у каждой витрины. Правда, на их улице витрин почти нет, только продмаг, «Химчистка» да еще точильная мастерская. А в этих витринах никогда не бывает ничего нового. На витрине продмага сплошные банки с желудевым кофе, под названием «Семья» — хватило бы хоть на целый полк солдат; в «Химчистке» в знак того, что у них поднимают также и чулочные петли, — дамский чулок, натянутый на стекло. Точильщик же — старик в очках, — тот сам сидит на подоконнике своей мастерской и точит ножи.
        Элфи разглядывает на витринах все, что бы там ни лежало, но, если говорить по совести, ее ничто не интересует. Она и на прохожих-то не смотрит, будто зла на всех. А на самом деле зла она только на самое себя. Ну, пусть ее никто не любит, это бы еще полбеды, а то ведь ее и любить-то не за что, — такого уродливого, никчемного утенка, как она!
        На углу Элфи останавливается: здесь ходит троллейбус, быстрый и бесшумный, так что, прежде чем начать переходить улицу, нужно сначала хорошенько осмотреться. На противоположной стороне улицы инвалид войны — лоточник с перекошенным ртом — всегда продает что-нибудь вкусное: осенью — виноград, яблоки, груши, зимой — печеную тыкву и каштаны, а сейчас, весной, когда уже все запасы сластей приходят к концу, — жареную кукурузу. Элфи по дороге в школу всегда покупает у него что-нибудь, что бы он ни продавал. Бабушка зовет ее за это сластеной. Между тем Элфи не всегда съедает купленное. Просто ей нравится покупать. А деньги у нее есть. Отец дает. Правда, бабушка отбирает у нее деньги, откладывает на одежду, обувь. Но кое-что удается выклянчить на свои расходы. Надо же и ей иметь какие-то радости! Ведь она, Элфи, и без того такая несчастная.
        От лоточника-инвалида до школы — всего две минуты ходьбы. Вон она притаилась в маленькой улочке за старой, сутулой церковью. Улочка такая крохотная, что на ней уместилось всего-навсего три здания: школа для девочек, школа для мальчиков и еще один старый, почерневший домишко в два этажа. Этот последний стоит как раз напротив окон Элфиного класса. Элфи часто во время урока разглядывает со своей парты чужие окна, задернутые тюлевыми занавесками. Зимою на их подоконниках красуются синие и красные кастрюли, кружки колбасы, завернутые в бумагу, сквозь которую проступают жирные пятна. Вы скажете: что ж тут интересного, чтобы на них смотреть? Верно, интересного мало. Давно могло бы надоесть! К тому же Элфи знает, что учительница Лайошфи сразу замечает, когда она смотрит в окно. И все же Элфи делает это. Воля судьбы. Такой уж она уродилась. А почему — не знает. Нелли Вай, очень умная девочка из их класса, как-то раз объяснила Элфи: «Знаешь, Варга, почему ты плохо учишься? Потому что не слушаешь на уроках». Но Элфи не поверила, да и не могла поверить ей. Элфи считает, что как раз наоборот: она не слушает
потому, что плохо учится. Какой ей смысл слушать объяснения учителя, если она все равно ничего в них не поймет! Разве может она понять, что такое обратная величина, или запомнить, где находится Алма-Ата! Или что такое поэтическое кредо! А если иногда она вдруг решит слушать, ей тотчас становится страшно. До сердцебиения. Все равно — учитель ли объясняет или девочки отвечают. У нее сразу же начинает кружиться голова от мысли: сколько же существует всяких вещей, о которых она совсем-совсем ничего не знает!
        Прежде, бывало, Элфи не испытывала таких страданий в школе, как теперь. Она, правда, никогда не была хорошей ученицей, но как-то ее это мало трогало. Впрочем, сейчас она уж и не помнит себя маленькой. Знает только, что тогда ее еще не огорчало, что все дети обязательно должны учиться в школе. Большинство девочек были, правда, умнее ее, но попадались и глупее, и даже такие, что оставались на второй год. Элфи ни разу не была второгодницей, только в прошлом году, в седьмом классе, чуть-чуть не провалилась на экзаменах. Ну, это вообще был трудный для нее год. А вот с каких пор учение стало для нее настоящей пыткой, Элфи сказать не может. Знает только, что она уже возненавидела школу. Она и в свой класс-то поднимается по лестнице так, словно на плечи ей давит какое-то тяжкое бремя.
        В классе она сидит за предпоследней партой, рядом с Маргит Хорват. Маргит — рослая девушка с двумя длинными бесцветными косами. Когда Маргит зубрит, она всегда сжимает виски кулаками. А зубрит она до звонка, до самой последней минуты, — Маргит не из очень-то способных и робеет, отвечая урок. Она может ответить урок или слово в слово, или никак. Стоит ей хоть раз споткнуться — конец. Покраснеет, потом побледнеет и молча начнет теребить косу.
        Элфи садится, засовывает в парту свою расползающуюся по швам сумку, кладет перед собой бумажный кулек с кукурузой, снова достает сумку, извлекает из нее тоненькую тетрадку и плохо отточенный карандаш. На обложке тетрадки — ее собственноручная надпись: «Песенник». Красивыми, большими буквами, а заглавное «П» еще и обведено красным.
        Элфи собирает модные песенки. Она их очень любит. А в школе страсть как ненавидит уроки пения, на которых заставляют тянуть «до, ре, ми, фа, соль» и к которым нужно готовиться, и до смерти обожает «Не отдам никому, ты судьбой мне назначен» или, скажем, «Сулико». Ну разве не прелесть: «Я могилу милой искал, но ее найти нелегко»?..
        Записывает Элфи только слова песен. Нот она не знает, да и ни к чему они ей: у нее хороший слух, она легко и быстро запоминает любую мелодию. А вот слова она записывает прилежно и постоянно зубрит их наизусть, повторяет. Не робеет она — всему миру на удивление — даже перед иностранными текстами. Например, перед французскими. В самом начале тетрадки у нее, например, слова песни «Жатандре». Разумеется, в ее собственной транскрипции: «Жатандре ле жур э ла нюи». И немножко дальше еще: «Парле муа дамур…» Неправильно? Подумаешь! Она же не знает французского и даже не уверена, по-французски ли это?.. Зачем ей это знать? Совсем незачем. Она ведь любит только песни.
        Погодите, разве кто-нибудь слышал, как Элфи поет? Бабушка — никогда, это уж точно. Она бы только руками всплеснула: «Смотри-ка, была зеленой гусеницей, а обернулась звонким жаворонком!» Но дома Элфи ни за какие деньги не заставишь запеть. Чтобы потом смеялись над ней же! Она и говорить-то на людях не любит, не то чтобы петь! Поет Элфи, только оставшись одна, когда бабушка и дедушка уходят из дому, да и то вполголоса, себе под нос, забившись в уголок дивана. Или в школе, когда в классе стоит шум и гам и на нее никто не обращает внимания. Маргит, ее соседке, вообще нет до нее дела. А остальные и подавно не слышат: болтают, хохочут. Они и друг друга-то не слушают, каждый кричит свое — все разом. Где уж им там знать, чем занимается Эльвира Варга, одна из самых неприметных учениц в классе.
        В школе Элфи известна только под своим официальным именем Эльвиры Варги, так, как она значится в классном журнале, как называют ее преподаватели. Всего одна-две девочки знают, что дома ее зовут Элфи или ласкательно Белочкой. Имя «Эльвира» настолько непривычно для Элфи-Белочки, что когда ее вызывают к доске, ей в первое мгновение кажется, что обращаются не к ней, а к кому-то еще. А что поделаешь?
        Когда Элфи родилась, ее маме едва минуло шестнадцать, иначе говоря, она была всего на два года старше, чем теперь Элфи. Бабушка сколько раз говорила, да и сама мама признавала это: детский разум был тогда у бедняжки. Девочка в шестнадцать лет все равно умом девчонка, даже если она и выйдет замуж и станет матерью. Для своей первой девочки мама выбрала имя «Эльвира», потому что оно казалось ей тогда красивейшим в мире. Благородным и таким необычным! Правда, уже через год-другой мама пожалела, что нарекла дочку Эльвирой, как, впрочем, пожалела и о том, что вышла замуж за Режё Варга, своего первого мужа, отца Элфи. Она развелась с ним, вышла замуж за другого, а девочку отдала на воспитание бабушке. К этому времени Эльвиру уже все звали Белочкой. Имя «Эльвира» забыли совершенно, вспомнили о нем, лишь когда Белочке пришла пора идти в школу.
        «Мир велик, — говорит обычно дедушка, — хватит в нем места для всех». Дедушка сам умный человек. И времени у него теперь на размышления достаточно: с прошлого года на пенсии. Впрочем, и прежде у него было вдоволь времени подумать о делах людских: с молодых лет работал он на городском транспорте — сначала кондуктором, затем контролером. Много он повидал и наслышался на своем веку — ведь он всегда на людях, всегда у него была возможность перекинуться словечком с тем, с другим, взвесить услышанное, хотя бы на конечной остановке.
        А мир — он все равно что вот этот класс за десять минут до начала урока: галдеж, толчея, и если не вникать, не приглядываться, ничего в нем особенного и не заметишь. Но присмотрись к каждому человеку в отдельности — совсем иное дело. Тридцать три девочки, восьмиклассницы, все как одна из Будапешта и даже из одного района. Каждой из них по четырнадцати лет: одним уже исполнилось, другим скоро будет. И еще во многом сходны они друг с дружкой, часто будто две капли воды: любят всё хорошее, новые туфельки, радуются успехам, огорчаются от неудач… Но если посмотреть, чем они отличаются друг от друга, то даже тетя Хильда, их учительница математики, не смогла бы вычислить, сколько самых различных желаний, стремлений и страхов обитает в сердцах этих тридцати трех девчонок. Вот и сейчас — класс гудит, все болтают. Чего тут только нет! Элфи напевает новую песенку, заглядывая в тетрадку, лежащую у нее на коленях. Этот способ позволяет ей иногда и на уроке заглянуть в песенник, спрятанный под партой. И ей совсем нет дела до того, над чем сейчас хохочут девочки, столпившиеся вокруг Гизи Шом. Письмо какое-то
читают. Опять, видно, притащили какую-нибудь глупость из мужской школы. Вот тебе и Гизи, хорошая ученица! На уроках она послушная, тихоня, умеет подлизаться. Любимица учительницы Лайошфи. А оказывается, и она не прочь поразвлечься. Вероятно, больше для того, чтобы девочки считали ее «своей».
        Первым уроком была математика, ее преподает тетя Хильда — бледная, нервная, миловидная молодая женщина. Последнее время она много болела. Говорят, что у нее не в порядке легкие. У преподавателей с этим делом особенно строго: даже если и нет ничего серьезного, все равно не разрешают работать в школе, с детьми. Вообще тетя Хильда очень милая и приветливая; девочки ее любят, и она их тоже. Главное на ее уроках — это тишина. Болтовни она не терпит, чуть что — начинает стучать по столу. А вот слушают ли девочки или по сторонам смотрят в течение всего урока, ей безразлично. Можешь весь урок в окно глядеть, она даже и не заметит, поскольку она и сама бывает часто рассеянна, задумчива, и взгляд у нее какой-то отсутствующий. Поэтому на ее уроке Элфи не многим рисковала, оставив тетрадку на коленях и глядя в нее из-под опущенных ресниц. Девочки отвечали. Слушать, как отвечают, скучно Тем более что в эту пору, весной, только повторяют пройденный материал. Никто не слушает: хорошие ученики потому, что им давно оскомину набили все эти примеры, а плохие потому, что они вообще не имеют такого обыкновения —
слушать. Да и сама тетя Хильда тоже при этом скучает и поднимает голову только тогда, когда где-нибудь услышит шепот. На этот раз отвечала Марика Борз. Она в полном одиночестве писала что-то на доске, объясняла, время от времени поглядывая то на класс, то на учительницу… Трудно отвечать, когда тебя никто не слушает, а ты один как перст стоишь у доски! И вдруг в классе раздается тоненький, тихий, но все же совершенно отчетливый голос: «Белла, Белла донна».
        Учительница вскинула голову, а весь класс сначала украдкой, а затем все откровеннее захихикал. Сама Элфи еще не совсем очнулась, а только подняла голову и удивленно вздернула брови. При виде этого класс захохотал еще громче; девочки поняли, что произошло: Эльвира Варга пела на уроке шлягеры! Из своей тетрадки! Смотрела, смотрела в нее, пока совсем не забыла, где находится, и запела вполголоса.
        - Варга! — взорвалась тетя Хильда. — Это что еще такое?
        Элфи, покраснев, встала.
        - Может быть, ты решила, что у нас сейчас урок пения? — спросила учительница. — В таком случае, иди к доске, можешь петь здесь.
        Класс продолжал хохотать, с каждым мгновением все громче. Элфи в замешательстве направилась к доске, но не с тетрадкой по математике, а со своим злополучным «песенником». А учительница уже протянула руку за ним. Спохватившись, Элфи с такой поспешностью отдернула от нее свою руку, будто обожглась. Но было уже поздно. Тетя Хильда перегнулась через стол, выхватила у Элфи тетрадь и раскрыла ее. А та стояла, втянув голову в плечи, и ждала, что сейчас на нее обрушится небо.
        - Ну что ж, понятно! — воскликнула учительница. — Эльвира Варга так хорошо знает математику, что наша работа ее совершенно не интересует. Вы только посмотрите: «В слезах моя подушка», «Эй, мамбо». Восхитительно! «Белла, Белла донна!» Ну, так вот, мадемуазель «Белладонна», придется тебе расстаться с этой роскошной тетрадкой! А взамен ее ты получишь стройную, красивую единицу…
        «Мадемуазель Белла донна!» Класс сотрясался от хохота, а учительница и не думала призывать их к порядку. По движению руки учительницы Элфи поняла, что та действительно поставила в журнале единицу. Но теперь ей было совершенно все равно. Самое главное — тетрадь! И этот позор!
        Жока Петц во весь голос объясняла сидевшим вокруг нее девочкам:
        - «Белла, белла донна» — итальянская песенка, и первые ее слова означают: «Моя красивая дама», а дурочка Белка вообразила, что специально ей посвятили слова!
        В классе любят посмеяться над тем, кто угодил в беду, например, над «мадемуазель Белладонной». Не по злобе, а просто из желания поразвлечься. Ведь бедняжке Белке-Элфи все равно! Элфи, пожав плечами, отправляется на свое место с безразличным видом, хоть и чувствует, что к горлу подкатывает комок. Ну уж нет, плакать она не станет! Ни за что на свете! Иначе еще больше хохотать будут. Она наревется потом, когда никто ее не увидит!
        Элфи живет у бабушки, но ежегодно она на несколько недель уезжает «домой», к маме. А иногда и по нескольку раз в году мать забирает ее у бабушки: обычно, когда в доме случается какая-то беда, например, болеет кто-нибудь из ребят или увольняется прислуга, или мама и отчим уезжают из города и в их отсутствие нужно кому-то присмотреть за малышами. Недаром бабушка упрекает маму: «Когда вам девочка нужна, вы ее разыщете. Эксплуатировать вы умеете!» Элфи знает, что в словах бабушки много правды, что на улице Мурани, где живет мама со своей новой семьей, она нужна лишь как нянька. Когда Элфи живет «дома», она часто пропускает уроки, потому что с улицы Мурани очень далеко ходить в школу, да и за малышами некому присматривать. И тем не менее Элфи счастлива, когда ее приглашают в дом к маме, счастлива оттого, что хоть на эти несколько дней она бывает нужна маме. Так вот и получается, что всю свою жизнь девочка прожила у бабушки, но всякий раз, отправляясь на улицу Мурани, она говорит: «Домой иду».
        Охотно «идет домой» Элфи еще и потому, что тогда у нее есть предлог пропустить занятия. Правда, бабушка говорит, что девочка учится из года в год все хуже именно потому, что пропускает много уроков. Но Элфи все равно школа мало интересует. Мама в свое время тоже не любила учиться.
        Сегодня, как и обычно по будням, бабушка уже накрыла стол к обеду на кухне. Элфи отнесла сумку с книгами в комнату, а затем отправилась мыть руки.
        - Ну, что нового? Спрашивали? — встретила ее вопросом бабушка.
        Она стояла у газовой плиты и кипятила уксус для дедушки, который любит салат, ошпаренный горячим уксусом.
        Элфи в этот миг вспомнилась утраченная тетрадь-песенник, и она помрачнела.
        - Нет, — коротко и неприветливо ответила она.
        - Тебя никогда не спрашивают, — взорвалась бабушка. — Прямо-таки удивительно! Ты будто в гости ходишь в эту школу. Одного не понимаю: когда ты успеваешь нахватать такое множество двоек?
        Мать твоя была здесь опять. Просила двести форинтов до первого числа. А сама еще старый долг с прошлого месяца не вернула. Они думают, у нас здесь тюфяки вместо соломы деньгами набиты! Живет человек, надеется хоть под старость помощь от собственных детей увидеть, ан выходит, снова нянчись с ними! Да и мамочка твоя хороша. Сколько бы ее муж ни зарабатывал, ей все равно не хватит! Сама опять в новом костюме щеголяет! А того не спросит: не сваливаются ли у дочки башмаки с ног? Есть ей в чем в школу ходить? Ничего, купит эта дура бабка!
        Элфи покосилась на свои ноги. На них были новенькие красные босоножки, которые они с бабушкой только вчера купили у сапожника за сто двадцать форинтов. Деньги на туфли и на одежду дал отец. Но попробуй заикнуться сейчас об этом!
        После обеда Элфи помогает мыть посуду. Она же моет пол на кухне, так как бабушка — женщина грузная и ей уже трудно нагибаться. После этого следовало взяться за уроки. Дедушка принимается за свой цветочный ящик во дворе. Дело у него не идет на лад, так как доски все время колются: толстоваты гвозди. Бабушка уходит поболтать с дворничихой, которая в такую хорошую погоду, как сегодня, любит вдвоем со своим мужем посидеть на лавочке перед домом. Они тоже, как и старики Варади, живут на первом этаже с окнами во двор, и у них даже весной сыро и холодно. А на улице, хоть там и пыль и шум, зато и светло и тепло.
        Элфи располагается у стола — писать домашние задания. Руки будто свинцовые. Элфи зевает и время от времени поглядывает в окно. Во дворе, на противоположной стороне, возле всегда распахнутой двери подъезда, — табличка: «Общежитие рабочих СМУ 47/2». Там живут девушки, которые уже работают, сами зарабатывают себе на жизнь и не обязаны выслушивать ничьих наставлений. Скоро они вернутся с работы, переоденутся, пойдут танцевать. Сейчас в общежитии только женщина-комендант да еще одна долговязая белобрысая девчонка, которая только что прошла по двору в брюках и с сигаретой в зубах. Наверное, «бюллетенит».
        В этом же общежитии живет Анастазия Киш, по прозвищу Бэби Нейлон, которую Элфи в последнее время почитает больше всех на свете.
        II
        Анастазии Киш, или Бэби Нейлон, как ее все зовут, всего-навсего шестнадцать лет. Это миловидная девушка. Волосы у нее черные, а глаза голубые, но тоже под черными ресницами. Стройная талия туго перетянута широким поясом. Бэби легонькая, как пушинка, но она твердо стоит на ногах. Хоть и лет-то ей всего-навсего шестнадцать. Всю жизнь ее били да обижали. Никто никогда не любил, никто не приласкал, хорошего слова не сказал. С малых лет — в приюте, затем у приемных родителей, где ее заставляли пасти гусей, и позже в ремесленном училище — все только ругали, а иногда и колотили ее. Потому что Бэби всегда была нахальной и языкастой девчонкой! Она сама хвасталась этим.
        К Элфи Бэби приходила часто и охотно рассказывала там о своих переживаниях, о себе. Бабушка шила для нее новые платья и переделывала старые. Бабушка, поскольку она не была заправской портнихой, вначале отказывалась шить, но Бэби так умоляла бабушку и умасливала, пока та не соглашалась. «Я не из капризных, — уговаривала Бэби бабушку, — сама помогу вам шить, вы только скроите мне». И действительно, возвратившись вечером из своего магазина, Бэби усаживалась подле бабушки и шила. Нитку она всегда откусывала зубами. Наперстком, что дала ей бабушка, она не умела пользоваться. Не привыкла. А вообще в эти минуты она чем-то напоминала маленького дикого котенка, усевшегося поближе к домашнему очагу. Бабушку она звала просто «бабушкой», как Элфи. Эта фамильярность и нравилась и не нравилась бабушке. С одной стороны, неприлично называть чужую женщину «бабушкой». А с другой стороны, бабушке было жаль Бэби, к тому же ее потешали рассказы Бэби. Она до упаду смеялась над некоторыми словечками Бэби и ее рассуждениями о жизни. Такой сморчок, пустышка, а рассуждает, будто уже знает жизнь вдоль и поперек.
        - Поверьте мне, — говорила Бэби, — человеку нет смысла быть ни честным, ни добрым. Стоит только поддаться, как тебя сразу же затопчут. Такова жизнь! Возьмем хотя бы вас, бабушка. Весь век вы работали, а чего достигли к старости? Снова приходится гнуть спину. Главное, чтобы человек не поддавался…
        Или так:
        - Их только послушай, так они забьют голову тебе всяким мусором! Вот наша директорша в общежитии. Она там недавно. Директора и воспитатели там все время меняются. В первый день, она только что пришла, — такая она была ласковая, что девочки от ее слов прямо-таки таяли. «Доченьки, девочки! Мы хотим, чтобы вы стали хорошими, честными труженицами. Государство дает вам все, что вам нужно. Мы заботимся о вас». «Ну, — думаю, — поживем — увидим». Я так и сказала девушкам: «Не радуйтесь раньше времени, и эта будет не лучше других». Один раз возвращаемся из кино, часов этак в одиннадцать вечера, а она давай на нас орать, что, мол, это свинство, что она исключит нас. Здесь общежитие, сюда нельзя в полночь заявляться. Хотя еще и не было полночи. Ну, я не смолчала и говорю: «Я рабочий человек, сама себя содержу, вы мною не командуйте, я вам не школьница». Директорша на нас милицию напустила. Приехал «черный ворон». Это за нами-то! Отвезли нас, самостоятельно работающих, в детскую комнату милиции. А оттуда — идите на все четыре стороны…
        Все это Бэби частенько излагала бабушке. Иногда ею овладевал гнев, и голос ее делался страстным, глаза горели. А Элфи сидела рядом за столом и с ужасом слушала все эти страшные рассказы. Тут уж было не до уроков. Правда, она не все понимала из того, что рассказывала Бэби, не знала, что такое «детская комната», какое она имеет отношение к «черному ворону». Бабушка тоже не все понимала, но разве это имело значение?
        Рассказывала Бэби много всякой всячины и про школу танцев. По средам и воскресеньям там бывают «балы» и общие занятия всех обучающихся в школе. Их-то она и посещала регулярно. Тем более что школа совсем рядом, в доме напротив. По средам и воскресеньям музыка оттуда доносится и до Элфиного дома, потому что во время балов окна танцевального зала раскрывают настежь. Даже у них во дворе слышно музыку, и Элфи с жадностью слушает ее по вечерам. Играют там всегда самые модные шлягеры: «Петер», «Пришел, увидел, победил» и «Твой поцелуй — смертельный яд». Заводили и пластинку с «Беллой донной». Элфи, слушая эти мелодии, чувствовала себя на седьмом небе. Школа танцев! Огромный зал в шесть широких окон, где звучит только музыка и где все танцуют! Для Элфи это был сказочный дворец со стенами из конфет и шоколада! До сих пор школа танцев казалась ей чем-то недосягаемым, но сейчас, благодаря Бэби, она стала словно ближе к ней. Вот еще почему Элфи и смотрела на Бэби с таким восхищением: Бэби Нейлон, входя в школу, может танцевать там сколько ей вздумается. И никто не может запретить ей это!
        Бэби научила Элфи нескольким танцевальным па. Вела она энергично, держала по-мужски крепко. Музыку для «урока» они находили по радио или сами напевали. Учиться танцевать было легко, очень легко! Музыка для танцора — что вода для корабля: поднимает и несет, несет, даже если ты не гребешь и не правишь.
        Бэби говорила:
        - Мальчишки в два счета обучили меня танцевать. Ты тоже быстро научишься. Ты — как маленький утенок: пусти его на воду, и он сразу же поплывет.
        Большей похвалы Элфи не слышала давно, вероятно, никогда. Да и за что стали бы ее хвалить? Может быть, за ум, прилежание, любезность или красоту? Ничего этого у нее и в помине нет. Зато вот музыка, танцы — это ее стихия. В них она чувствует себя как дома. Здесь у нее такие же способности, как у Жоки Петц к декламации и изложениям, а у Гизи — к математике и химии!
        До сих пор Элфи не то чтобы хвалили — ругали за ее любовь к музыке. Какой позор пришлось ей испытать, когда у нее отняли тетрадку-песенник! Но теперь, кажется, даже бабушка рада, что ее внучка с такой легкостью учится танцевать. Поглядывает она на них из-за своей швейной машины, ворчит, и тем не менее…
        - Перестаньте, глупые, затопчете мне весь ковер! Вы бы лучше спросили дедушку, как я когда-то танцевала! Вальсы!..
        Как-то раз в школе на одной из перемен Элфи схватила Маргит Хорват за талию и завертела в сумасшедшем вихре, как это делала с нею Бэби. А затем, отозвав Маргит в одну из оконных ниш, показала ей сложную фигуру «липси». Посмотреть собрались и другие девочки. Элфи имела в этот день необыкновенный успех. Раскрасневшаяся, танцевала она в лучах солнца, падавших в коридор через раскрытое окно. А когда остановилась, то увидела, что за спинами столпившихся девчат стоит директор, величественный, с седеющими висками, и рядом с ним — их классная руководительница Лайошфи, воплощенное совершенство, предмет всеобщего обожания. Они улыбались. Да, да, улыбались! Их глаза, губы, лица, белый лоб учительницы Лайошфи и даже очки директора были залиты ослепительной улыбкой.
        - Способная девочка! — сказал директор.
        И они пошли дальше, а Лайошфи, все улыбаясь, помахала ей рукой. И, казалось, даже ее рука, удивительно изящная ручка, тоже улыбалась.
        Разумеется, Элфи ни за что не хотела после этого показывать танец дальше. Ей было и стыдно и радостно одновременно! Восемь лет ходила она в эту школу, а такого еще никогда не случалось с нею — чтоб при таких обстоятельствах обратили на нее внимание, да еще и похвалили! И ей было обидно. А в то же время и радостно: значит, не напрасно она училась танцам? Ну и пусть, что все так случилось, может быть, когда-нибудь и она станет рассказывать внучатам об этом, как ее бабушка — о своих былых вальсах? Девочки тянули ее за руки, просили: станцуй еще, покажи. Но Элфи отказалась наотрез. На счастье, вот и звонок на урок!
        Как неисповедимы прихоти взрослых! Разве могла Элфи предположить, что учительнице Лайошфи понравится «липси»! Да еще в школе, среди бела дня, у окна в коридоре! Знай Элфи это раньше, может быть, она не боялась бы так своей учительницы. И тогда многое пошло бы совсем по-иному.
        В этот день Элфи возвращалась домой вместе с Гизи. Она шла безмолвная — происшествие в школе и взволновало и наполнило ее счастьем.
        Элфи остановилась перед витриной «Химчистки». Там сейчас, кроме натянутого на стекло чулка, висит небольшой, лилового цвета дамский костюм.
        - Посмотри, какой милый! Продается, — мечтает вслух Элфи. — Сто тридцать форинтов! Совсем не дорого. Бэби, как только увидит, наверняка себе купит.
        - Кто это такая Бэби?
        - Девушка одна, из рабочего общежития.
        - А-а, эта стиляга? — презрительно скривив рот, говорит Гизи.
        По ее лицу видно, что Гизи уже приметила Бэби, слышала стук ее каблучков-шпилек по желтым плиткам двора.
        - Подумаешь, дело какое! — пожала плечами Элфи; голос у нее сделался задиристым, воинственным. — Она же работает! У нас в классе тоже полно стиляг, не работающих к тому же.
        Они уже добрались до дома. Но после обеда Гизи появилась вдруг под Элфиным окном и заглянула в комнату. Элфи была дома одна: бабушка с дворничихой и дворником сидели на скамейке за воротами. Играло радио. На столе были разложены книги и тетрадки, но Элфи вертелась перед радиоприемником, разучивая под музыку какой-то танец.
        - Ты что делаешь? — робко спросила Гизи.
        Элфи даже, не удостоила ее ответом: странный вопрос! Не видит она, что ли? И Элфи продолжала танцевать. Гизи очутилась у кухонной двери, прошла в комнату, остановилась у порога и стала смотреть на Элфины упражнения.
        Но вот Элфи, продолжая танцевать, приблизилась к Гизи и обхватила ее за талию, как это делала Бэби, и увлекла за собой. Гизи хохотала и неловко спотыкалась на каждом шагу. О нет, ее-то уж никак нельзя было назвать утенком, которого только пусти на воду, и он сам поплывет! В конце концов, громко хохоча, девочки упали на диван.
        - Я ужасно неловкая! Это мне и мама моя говорит, — призналась Гизи.
        - Ну, что ты! Это же нетрудно, — приободрила Гизи Элфи и снова принялась показывать.
        Конечно, если бы она могла объяснить словами, Гизи быстрее научилась бы танцевать. Гизи из таких, которым нужно все рассказывать. Но Элфи объяснять не умела. Она могла только показать.
        Когда бабушка вернулась со двора, радио уже больше не играло, а девочки сидели у стола: Элфи что-то писала, а Гизи объясняла ей. Бабушка очень удивилась, но ничего не сказала, а на цыпочках выбралась из комнаты и даже на попугайчика Капельку прикрикнула, чтобы он тихо сидел в своей клетке:
        - Не видишь разве: чудо свершилось! Элфи начала заниматься!
        Бедная бабушка! Она все уши прожужжала Элфи, повторяя: «Учи, учи. Провалишься в восьмом — даже ученицей тебя никуда на предприятие не возьмут. Для себя ведь учишься! Что выучишь — на всю жизнь твое, никто не отнимет». Но все ее слова отлетали от Элфи, как от стенки горох. Она только плечами пожимала. А если и садилась за книжку, мысли ее все равно витали где-то далеко-далеко…
        А сейчас — сидит и слушает, что говорит ей Гизи. Разве это не чудо? Жаль только, что не продержится оно больше одного дня!
        Но чудо продолжалось. Гизи каждый день приходит к Элфи, и они вместе учат уроки. Потом танцуют, дурачатся. Так прошел весь апрель.
        Бабушка ничего не понимала в происходящем, но и ничего не говорила, боясь спугнуть Элфи.
        Как-то, — в самом начале, — приходила к ним в дом еще одна хорошая девочка, Нэлли Вай, чтобы заниматься с Элфи. Их классная руководительница поручила Нэлли подтянуть Эльвиру Варгу. Но Элфи встретила ее неприветливо, огрызалась. Нет, чтобы поблагодарить за помощь, а наоборот, все время дергала плечами и говорила: «Ничего у меня не получится». В конце концов бедной Нэлли надоело, она обиделась и больше не приходила. А Элфи еще имела нахальство заявить: «Ну и слава богу, что не ходит! Нужны мне ее благодеяния!»
        Бабушке, во всяком случае, не разобраться. Правда, она не очень-то ломала голову над этим, у нее и без Элфи хлопот полон рот. Рада, что внучка взялась наконец за ум, и все. Хотя и догадывается, в чем причина: упрямая девчонка Элфи, а всему виною ее гордость. Не любит Элфи, когда ее презирают, жалеют, относятся к ней с состраданием. Потому и встретила она Нэлли так враждебно. А та тоже, понимая свое превосходство, не забывала дать почувствовать Элфи, что она умнее и что ждет за свое великодушие благодарности.
        Зато Гизи совсем иное дело. Этой самой нужна поддержка: она обижена и одинока. Правда, она лучше учится, зато Элфи лучше ее танцует. Они друг друга учат! Элфи больше не чувствует себя обиженной, которой оказывают благодеяние, и потому ее не оскорбляет, что Гизи знает школьный материал лучше ее.
        А бабушка делает вид, что не замечает никаких изменений. Это ее хитрость: никогда не хвалить девочку! Похвала, по ее мнению, только портит детей. Ребенок начинает зазнаваться. Теперь она лишь реже корит внучку. Меньше поводов для укоров. Но, чтобы не пропустить случая и преподать внучке урок поведения, не дать ей зазнаться, бабушка как-то в середине мая все же сказала Элфи:
        - Вот видишь, внученька, училась бы так в прошлом да в позапрошлом году, был бы у тебя теперь табель с одними пятерками. Не глупее ты этой самой Гизи. Я всегда говорила, что ты ленивая. Пошла бы ты учиться дальше, выучилась бы — поступила бы на работу в контору, а может быть, и до учительницы дошла бы. Только мои слова тебе — что об стенку горох!
        Элфи только мотала головой и пожимала, как обычно, плечами. Ох, эта бабушка! Всегда найдет уязвимое место, самое больное! И зачем ей хочется испортить и ту маленькую радость, что Элфи все же удалось подтянуться по всем предметам и теперь она наверняка не провалится на экзаменах. Нет, бабушка неисправима!
        - Ты неисправима! — выведенная из себя пожиманием плеч, вскипела бабушка. — Бессовестная!
        - Не могут же все люди учиться в средней школе. Надо кому-то и работать. Я, например, все равно не пошла бы, — зло огрызнулась Элфи, а на глаза у нее уже навертывались слезы.
        Что поминать старое, о прошлогоднем снеге жалеть? Неужели бабушке хочется, чтобы Элфи снова почувствовала себя самой неспособной, самой последней в классе? Когда у Элфи и так легко может испортиться настроение.
        Вот, к примеру, праздник в честь окончания школы. Всей школой готовились к этому дню. Семиклассницы сшили для выпускниц маленькие дорожные мешочки, нацепили их на посошки. В мешочки положили по собственноручно испеченной пышке. Выпускницы, все в одинаково нарядных платьях, взвалив на плечи «ношу», стали обходить за классом класс, прощаясь со школой. Гостей полна школа! Даже родители растрогались от столь волнующего зрелища! Девочки обнимали друг друга. Даже такие заклятые враги, как Жока и Гизи, и те помирились в этот день. По коридорам плыл аромат цветов, в классах звенели песни. Вот Элфи — разве не говорила она тысячу раз, что ненавидит школу? А сейчас и ей вдруг стало жалко расставаться с ней. Странно и непривычно вдруг осознать, что ты уже никогда больше не будешь школьницей. В особенности она, Элфи. Другие еще будут учиться и дальше. Только перейдут в другую школу. А все школы похожи друг на друга. Но Эльвира Варга и все остальные «слабые» ученики сегодня «вступают в жизнь». Это значит, что, может быть, они уже никогда больше не увидят этого противного зеленого коридора, не войдут в класс,
пахнущий мелом и пылью, и так и не узнают, кто этот длинноносый, бородатый человек, чей портрет висит на стене над лестничной площадкой. Во всяком случае, Элфи не узнает, как не узнала она этого за прошедшие восемь лет.
        Само прощание породило в Элфи неожиданную и приятную грусть. Неприятно было только, что из ее родных никто не пришел на выпускной праздник. Бабушка — потому, что ей вечно некогда, да и не знает она, что это такое; мама — та тоже не знает, что ее старшая дочь нынче навсегда закончила учение. Элфи, правда, и не обмолвилась ей ни одним словом — как-то на ум не пришло. Впрочем, мама и прежде никогда не бывала в школе. Отец тоже не приехал: он наверняка работает, да и ехать ему далеко. Впрочем, если бы Элфи сказала ему, он, может быть, и приехал бы. Но она ничего не говорила: сама не предполагала, что это может причинить ей какую-то боль. Оттого, что из ее семьи никто не пришел, Элфи вдруг стало обидно. Есть ведь и другие девочки, у которых не пришел на праздник никто: ни отец, ни мать. Но у Элфи перед глазами только те девочки, чьи родственники пришли. А из тех, чьи родители отсутствуют, ей жалко только себя. А ведь у нее целых три семьи: бабушкина, мамина и папина. Шесть человек родственников — и ни один не пришел!
        Учителям преподнесли целую гору цветов. Всех и не унести домой. Элфи помогала одной из преподавательниц, тете Хильде, сносить букеты в учительскую. Длинный стол был весь заставлен вазами, банками и даже сосудами из учебных кабинетов — с гвоздиками, розами, маками и васильками.
        - Спасибо, милочка, — сказала тетя Хильда, когда Элфи положила на стол принесенную ею охапку цветов. — Выбери и ты себе один букет. А то я и не знаю, что мне делать с такой уймой цветов…
        А так как Элфи взять не посмела, учительница сама выбрала из кучи цветов один букет, составленный из маков, васильков и маргариток, и сунула его Элфи в руки.
        Но и теперь Элфи не тронулась с места и никак не могла сообразить, что надо сказать учительнице «спасибо».
        - Можешь идти, Эльвира. Всего хорошего! — сказала тетя Хильда приветливо, но так же кратко, как и прежде, когда ей приходилось отправлять из учительской ученика. Педагоги не любят, когда учащиеся болтаются в их комнате. Там они хотят быть наедине с собой, чтобы никто не мешал им шутить, разговаривать, смеяться. В своем кругу многие молодые, да и старые учителя и учительницы сами очень похожи на ребятишек. Вроде восьмиклассниц, щебечущих наперебой перед звонком на урок.
        Элфи вышла в коридор. Большая часть учеников и гостей уже разошлась. И только лестница еще шумела усталым, счастливым шумом. Да внизу у ворот еще толпилось много людей. Родители, держа за руку малышей, ожидали возвращения своих старших; разглядывали, показывая друг другу, книги, полученные теми в подарок.
        Домой Элфи не хочется. Придешь, а бабушка наденет на нос очки и скажет:
        «Вот видишь! Училась бы ты как следует в прошлом году, был бы у тебя такой же табель, как у Гизи».
        А Гизи-то хорошо: помирилась со своей Жокой. Вместе, наверное, сегодня домой пошли…
        Элфи зашла в кафе на углу и попросила одну порцию мороженого за форинт. Стоя у прилавка, она не торопясь ела мороженое и разглядывала детишек, входивших сюда вместе с родителями. Когда с мороженым было покончено, в ней уже созрело решение поехать на Пашарет, к отцу. Все же он у нее самый порядочный изо всей семьи. На него она меньше всего в обиде. Папина судьба немножко похожа на ее собственную: его тоже в свое время бросила Элфина мама. Так что не его вина, если Элфи и он оказались так далеко друг от друга. Отец, может быть, до сих пор любит маму. Он-то, во всяком случае, никогда ее бы не бросил.
        Элфи дошла до улицы Вешелени и там села в автобус. На обратный путь денег у нее уже не хватит, но не беда — даст отец…
        Парикмахерская, где работает отец, помещается в большом трехэтажном доме загородного типа с палисадником. В этом же доме бакалейная лавка и мясная. Перед входом в парикмахерскую зеленеют кусты, а с другой стороны дома есть даже маленькое кафе, столики которого разместились прямо в саду. В парикмахерской всегда прохладно, и даже в ясный летний полдень здесь горит электричество, так как помещение длинное и узкое. Посетителей было мало.
        - Здравствуй, папа, — сказала Элфи, остановившись поодаль, так как знала, что отцу сейчас некогда разговаривать с ней.
        Отец кивнул ей и улыбнулся в знак того, что он скоро освободится, а сам продолжал разговаривать со своей клиенткой. Его за то и любят посетительницы, что у него хорошие манеры и веселый характер.
        - Купить машину, побывавшую в капитальном ремонте, — только лишние хлопоты, госпожа актриса, — сказал он, обращаясь к рыжей даме. — Господин Самоши, актер, в конце концов, так и продал свой «БМВ». Говорит, теперь он каждый день ездит в город на такси и это все равно обходится ему дешевле, чем ремонтировать собственную! В прошлом месяце с него запросили пять тысяч форинтов за одно только сцепление.
        Ага, значит, эта рыжеволосая дама актриса! Здесь, на Пашарете, живет много знаменитых людей.
        - Ну, как дела? — спросила у Элфи тетя Манци, маникюрша, которая, как и все другие работавшие в салоне, хорошо знала Элфи.
        - Как сажа бела, — отвечала та, зная, что тетя Манци любит такие шутливые ответы.
        Элфи тут же подошла к тете Манци, потрогала ее инструменты — маленькие ножницы, напильники, — подержала и подивилась флакончикам с лаком для ногтей. Их было не меньше десятка — все разных оттенков: от пурпурно-красного до перламутрово-бледного.
        - Теперь и мне можете покрасить! — сказала Элфи.
        - Как бы не так! А что в школе на это скажут?
        - Ну, покройте, пожалуйста, лаком. Школу я окончила, — просяще зашептала она, протягивая тете Манци свою худенькую, с коротко обстриженными ноготками руку.
        - А платить чем будешь? — пошутила тетя Манци, но все же взяла руку девочки и тут же покачала головой: — Тем, кто грызет ногти, мы лаком не покрываем.
        И, поскольку тетя Манци знала Элфи с детства, то она открыла один из пузырьков — чуть ли не самый красный! — и кисточкой ловко провела поочередно по всем Элфиным ногтям. Элфи начал вдруг разбирать смех. Таким странным, прохладным, щекочущим было прикосновение кисточки! А еще более странными выглядели теперь ее пальцы, будто по капельке крови проступило на каждом! Элфи дивилась и не смела пошевелить ими. Будто и руки-то теперь были не ее! Вот если бы в этот миг ее увидела бабушка! От этой мысли Элфи сразу заробела, но одновременно с робостью в ней проснулось и ее упрямство: «Я теперь уже взрослая!»
        Отца ей бояться нечего. Он никогда ничего не скажет. Правда, они редко с ним видятся, и, когда это все же случается, он очень добрый: дает ей деньги, покупает пряники и все время спрашивает: «Хочешь газировки с сиропом? Хочешь в кино?»
        Вот и сейчас, закончив с прической рыжеволосой актрисы, он первым делом, взяв свою теперь уже взрослую дочь под руку, отправился с ней в кафе, что с другой стороны дома. В дневное время здесь совсем мало народу: почти все столики пустуют. Отец заказал для Элфи сливочный торт, имевший форму домика, и спросил, что у нее нового.
        - Не провалилась! — отвечала Элфи. — С понедельника могу выходить на работу.
        - Ой-ой! — воскликнул отец и потер свой лысеющий лоб. Он совсем не замечает, как летит время. — Конечно! Конечно! Я позвоню Антону.
        Антоном, или попросту Тони, звали заведующего той самой парикмахерской, в которую Элфи должны были теперь взять в ученицы. Старый приятель отца и тоже очень добрый. Папа частенько говорил, какой «хороший малый» этот Тони. Папа всегда называет «парнями» и «малыми» всех взрослых людей. Привычка. И о себе он обычно говорит так, будто он все еще «парень». Элфи не знает в точности, сколько лет ее отцу, но думает, что уже около пятидесяти. Но папа не замечает, как летят годы.
        Элфи, хоть и медленно, не торопясь, ела свой сливочный домик, все же вскоре покончила с ним.
        А вместе с ним иссякли и их темы для разговора. Отец расплатился. Сначала он попытался набрать по карманам мелочь, но это ему не удалось. Тогда он достал из-под белого халата, из заднего кармана брюк, свой кожаный бумажник и вынул из него сто форинтов. Сдачу же со ста форинтов он пододвинул к Элфи. Сдачи было почти восемьдесят форинтов.
        Элфи даже зарделась от радости. Отец заметил, как она покраснела, и тут же, вынув из бумажника, который он уже собирался убрать, еще одну сотенную бумажку, положил ее перед дочерью.
        - Это за хорошую сдачу экзаменов! — пояснил он.
        У Элфи не было при себе сумочки, а только маленький красный кошелек, лежавший в кармане юбки. В него не запихнешь такую уйму денег. Поэтому она раскрыла аттестат и аккуратно вложила в него деньги: сотню и двадцати — и десятифоринтовые бумажки.
        Затем отец проводил Элфи до автобусной остановки, поцеловал на прощание. Когда подошел автобус, она быстро вскочила и уже из дверей еще раз напомнила отцу:
        - Позвони Тони!
        Отец кивнул в знак того, что не забудет. А Элфи всю дорогу крепко сжимала в руках аттестат с деньгами. Ей было радостно и чуточку тревожно. Выходит, хорошо она сделала, что поехала к отцу! Вот только бабушка… Снова будет бранить: «Где болталась? Я уж думала, тебя машиной сшибло». Деньги она, конечно, отберет. Оставит какую-нибудь мелочь, да и то после длинной-предлинной проповеди: смотри не истрать все на мороженое, а то заболит горло. А ногти? Разве спрячешь их от нее? Надо бы смыть лак…
        Элфи сошла с автобуса на углу улицы Надьдиофа и медленно поплелась домой. Вот уже их улица. Навстречу на роликовых коньках по тротуару несутся соседские ребята семейства Вида, громко горланя в лицо всем встречным. Они сделали вид, будто летят прямо на Элфи, и лишь в последний миг с громким свистом свернули и пронеслись мимо. Вот и еще один жилец их дома — первоклассник Мики Кочиш, проворный и нагловатый, выбегает ей навстречу:
        - Дай форинт. Мне на значок надо.
        Мики всегда у всех просит деньги, в особенности у тех, кто уже давал ему однажды. Элфи в девяти случаях из десяти говорила: «Как же, держи карман шире!» Но иногда давала, как вот и сейчас. Мики умчался с форинтом. Теперь недели две от него не будет отбою.
        Вдруг ее взгляд упал на тот самый лиловый костюм, который еще с апреля висит в витрине «Химчистки». Стоит он сто тридцать форинтов. Элфи уже давно купила бы его, да не на что, она уже истратила деньги на новые туфли и купальник. Других же покупателей на костюм не находилось, потому что он слишком уж маленький; женщин с таким комариным телосложением и не найдешь, разве что какой девочке-подростку приглянется.
        Элфи, недолго раздумывая, вошла в лавку. Юбку она только приложила к себе, жакет же померила и полюбовалась на себя в зеркало. Толстая, белокурая женщина у окна, поднимавшая петли на чулках, сказала, что жакет сидит на ней хорошо и что в талии можно даже немножко забрать. А материя иностранная: владелица, принесшая костюм на продажу, получила посылку из Бразилии. Элфи уплатила сто тридцать форинтов и с гордо поднятой головой отправилась домой, неся на руке лиловое чудо из Бразилии. До сих пор она дрожала при мысли: что скажет бабушка о ее красных ногтях. А тут еще в довершение всего этот костюм…
        Бабушка сидела на лавке у ворот.
        - Ну, слава богу! Наконец-то! А это что еще за тряпка у тебя на руке?
        - Папа купил, — строптиво сказала Элфи побледнев.
        Бабушка всплеснула руками и выхватила у Элфи юбку с жакетом. Она мяла костюм, разглядывала его на свет и при этом вовсю ругала Элфиного отца, этого беспутного лоботряса. «Будь у него голова на плечах, — говорила она, — он сообразил бы, что такой цвет вообще не подходит молоденькой девчонке».
        - Да ведь этот самый костюм уже три месяца висит в нашей «Химчистке»! — злорадно сообщила дворничиха.
        Большего бабушке и не надо было.
        - Ах, вот как! Значит, ты соврала? Значит, это не отец купил?
        - Нет, отец. Он дал мне на него денег.
        - Ну ладно, — сказала бабушка, не желавшая продолжать ссору в присутствии дворничихи. — Отдадим эту тряпку в краску и сделаем из него приличный темно-синий костюм. Материя-то, видно, неплохая.
        С этими словами бабушка поднялась с табуретки и пошла домой. А Элфи понесла за нею следом табуретку. Лиловый костюм бабушка крепко держала в руках.
        Об аттестате не заговаривали весь день. Бабушка совсем забыла о нем, а Элфи не напоминала. Бабушка ходила и прикидывала: не сходить ли ей в магазин возле Западного вокзала, там продают хорошую краску. Надо будет дома покрасить, а то еще в «Химчистке», чего доброго, форинтов сорок возьмут за это.
        Элфи положила аттестат с оставшимися деньгами в ящик, в котором вот уже восемь лет хранит она свои книги и тетради. Она слушала ворчание бабушки, а та все допытывалась, во что обошелся этот паршивый костюм, и говорила, что он, наверняка, не стоит столько. За такие деньги можно купить и что-нибудь получше, более подходящее для девочки. Элфи сидела, сжав пальцы в кулаки, чтобы бабушка не увидела ее накрашенных ногтей; внезапно ею овладело непонятное чувство уныния и горести. И почему так? Ведь бабушка ее не обидела. Может быть, Элфи не хотелось, чтобы бабушка перекрасила ее бразильское чудо из лилового в темно-синий цвет? Да нет, это ее не огорчало. Она была совершенно согласна с бабушкой. Мало того: вероятно, она и сама не стала бы носить лиловый костюм. Во всяком случае, она не уверена, что стала бы его носить. Ведь она и купила его совсем не потому, что он ей понравился, а потому, что ей хотелось отомстить всем, кто постоянно командует ею, все запрещает ей, а на деле так мало ею интересуется. Сегодня у Элфи очень трудный, бурный день. Быть может, она устала и оттого такая унылая, грустная:
сколько всего случилось сегодня утром! А ведь с каким нетерпением ждала она дня, когда наконец расстанется со школой! Больших усилий стоило Элфи окончить восьмой класс, да еще успешно, а что в результате изменилось? Выкрасила в красный цвет ногти и купила себе лиловый костюм. Да и то из упрямства! Элфи реветь хотелось от горя, да еще и потому, что она чувствовала: бабушка права, в государственном универмаге за сто тридцать форинтов можно было купить гораздо более красивое летнее платье. Даже в этом она такая невезучая! Хотела отомстить другим, а наказала только себя…
        В этот-то миг и появилась Бэби: в цветной юбке и светло-голубой нейлоновой кофточке, совсем прозрачной. Она пришла попросить у бабушки пять форинтов: честное слово, всего на четыре денечка, только до первого. У нее нет ни гроша.
        Бэби не впервые просила деньги у бабушки. Но всегда отдавала, и бабушка не отказала ей, только пожурила немного. Ей, мол, все равно, просто она как старшая говорит: нельзя так плохо распределять деньги. Жить в долг — плохая привычка.
        Бэби поблагодарила за деньги, шутливо послала бабушке воздушный поцелуй и спросила Элфи:
        - А ты что такая мрачная? Неужто провалилась? Ну и плюнь на это!
        Как бы то ни было, Бэби оказалась единственной, кто вспомнил, что Элфи сегодня окончила школу. Бабушка сразу спохватилась.
        - Ну и хороша внучка! — сказала она. — Да ты мне даже и аттестата не показала!
        - А ты и не спрашивала, — возразила Элфи. — Не бойтесь, не провалилась.
        Бабушка расчувствовалась, но, не желая показывать виду, воскликнула, обращаясь к Бэби:
        - Вот полюбуйся на эту бездельницу! С доброй вестью первым делом помчалась к своему шелапутному отцу. Она его, видите ли, любит! За то, что он ей все позволяет, деньгами балует. А пришлось бы у него жить, посмотрели бы мы тогда! Тебе у него небо показалось бы с овчинку. Значит, он тебе дороже, чем я? А я знай работай на тебя. С пеленок вырастила. Значит, он тебе хорош, а я плоха?
        И глаза бабушки — вопреки ее воле — наполнились слезами. Тут бы Элфи вскочить, подбежать к бабушке, прижаться к ней, обнять, поцеловать ее, как того хотелось и бабушке, да и в какой-то степени самой Элфи! Но желала этого только одна половина Элфи, та, которая любила бабушку и хотела вместе с ней и плакать и смеяться. А вторая половина шептала: «Как бы не так! Вот еще!» И Элфи казалось, что она надвое раскалывается.
        Бабушка и сейчас ругает ее! Даже нежность свою она выражает бранью. Ругает отца, никогда и ничем она не довольна. Значит, и в бабушке сидят два существа: доброе и злое. И Элфи такая тоже! И, может быть, все такие — и отец и мама, — только Элфи их еще мало знает с этой злой стороны.
        А Бэби смотрела, смотрела на них из-под черных, как сажа, ресниц и вдруг сказала:
        - Бабусенька, отпустили бы вы Элфи на танцы. Да и сами бы сходили с нами. Ей-богу! — В голосе ее слышались настойчивость, задор и желание сделать что-нибудь доброе.
        - Что такое? — переспросила бабушка.
        Элфи не успела, да и не посмела бы ничего сказать. Но в протестующем возгласе бабушки было совсем мало возмущения, и Бэби это сразу подметила.
        - Вы не думайте, что это какое-нибудь плохое место. Приходите, сами увидите! Там бывают хорошие ребята, а многие девушки приходят со своими мамашами. Сидят, разговаривают. А Элфи заслужила хоть маленькой награды за хороший аттестат!
        Бабушка взглянула на Элфи. И этот взгляд свершил чудо. Элфи поняла, что дело не безнадежно. Бабушка, если ее как следует попросить, уступит. И в Элфи победила добрая половина или, может быть, это была просто хитрость, желание подольститься. Ну, если и было, то самая малость. Дорогая, милая бабушка! Угрюмая девчонка вспорхнула со своего места, как мотылек, подлетела к бабушке и повисла на ней:
        - Бабушка, милая, любимая, единственная!..
        Бабушка надела свое шелковое черное с белыми разводами платье, Элфи расчесала косу. А Бэби тем временем начищала ее черные туфли. Элфи нарядилась в лучшее летнее платье — светло-голубое. Бэби сбегала домой, принесла свои красные крупные бусы. Потом попудрила Элфи нос и хотела накрасить губы, но этого уж бабушка не позволила. Не все же сразу! Красные ногти Элфи бабушка заметила, но только посмеялась:
        - Эх ты, мартышка!
        Она догадалась, что ногти Элфи покрасили у отца в парикмахерской.
        Пока они собирались, вернулся дедушка. Но бабушка, не дав ему опомниться и удивиться, воинственно стала на сторону Элфи:
        - Пусть сходит на танцы. Что в этом такого? Молодая девушка, окончила школу. На следующей неделе работать пойдет. Не квасить же нам ее дома. В мое время таких уж замуж выдавали. Глупо, конечно, делали. Но погулять, повеселиться молодым надо.
        III
        Элфи любит парикмахерскую, где она теперь работает, и ее там все любят. Не только мастера, ученицы и дядя Антон, но и красные сушильные буры, касса, вешалка, стулья, унылые, поникшие головами фикусы на подоконниках, — одним словом, все оборудование парикмахерской. Длинный ряд зеркал с двух сторон приветливо и многократно отражает тоненькую фигурку девушки, порхающей по просторному, как танцевальный зал, салону.
        Парикмахерскую открывают утром в половине седьмого. Элфи обычно приходит первой. С той поры, как она вместо школы стала ходить на работу, по утрам она просыпается куда проворнее и веселее. Едва откроет глаза — и сразу вспоминается парикмахерская с ее терпкими запахами одеколона и краски для волос, теплым гудением сушилок. Один миг — и Элфи уже на ногах. Сама просыпается. Бабушке будить уже больше не приходится. Она умывается, одевается и не идет, а прямо летит на работу. Теперь ей некогда разглядывать витрины, глазеть по сторонам. Придет до открытия — терпеливо ждет перед запертой дверью, с удовольствием рассматривая проносящиеся мимо по широкому проспекту автомобили. В такой ранний час они мчатся быстро и бесшумно.
        Иногда по утрам на деревьях собирается такое множество воробьев, что их гам наверняка будит обитателей всех окрестных квартир с окнами на улицу. А в другие дни воробьев нет и в помине, и тогда по-летнему зеленая листва наслаждается тишиной и покоем.
        Сразу с открытием парикмахерской Элфи принимается за уборку: проветривает помещение, метет полы. Протереть зеленый резиновый ковер — дело пяти минут, теплой воды сколько угодно — из газовых кипятильников.
        Парикмахерскую открывают рано, чтобы до начала рабочего дня успеть обслужить женщин, приходящих сюда перед работой, начинающейся в восемь — полдевятого, помыть голову, красиво уложить волосы. Приходят с утра пораньше и домашние хозяйки с пустыми овощными сумками — прямо из парикмахерской они отправятся за покупками на рынок. Попозже — в девять, десять — парикмахерскую заполняют другого стиля дамы: элегантные супруги врачей и адвокатов, актрисы из ближайшего театра. Заходят сюда и знаменитости, вроде тех, что бывают в салоне у отца на Пашарете. Самая милая из них — молоденькая певица-примадонна с золотистыми волосами. Вся парикмахерская горит, как в лихорадке, когда является она со своей неизменной маленькой собачкой. Но еще больше здесь любят другую, уже пожилую актрису, которая приходит по утрам в брюках, ненакрашенная, повязав голову платком. Пока косметичка массирует ей кожу на лице, актриса рассказывает театральные новости. Ах, что за прелесть эта женщина! По виду и не скажешь совсем, что ей уже шестьдесят. Но она сама не только не скрывает своих лет, а даже хвастается этим:
        - Стара я, детки. Постарше иных будапештских улиц.
        А сколько других интересных женщин приходит сюда! Элфи убеждена, что нигде, даже в театре, не бывает так весело и интересно, как у них в парикмахерской. Все клиенты такие разные, и все, сидя здесь, у парикмахера, такие разговорчивые. Даже самые важные дамы! Рассказывают, куда они собираются ехать летом, где можно купить чистую австралийскую шерсть на платье. Иногда говорят даже о воспитании детей!
        Но по-настоящему приятные клиенты собираются в парикмахерской по утрам. Поэтому Элфи так любит работать в утренней смене. После обеда чаще всего сюда забегают такие посетители, которых никто в мастерской и не знает. Они приходят, ни с кем не разговаривают, читают, терпеливо ожидая своей очереди, затем платят и уходят. Есть среди них такие, которые, может, уже много лет кряду ходят сюда, их знают в лицо, но ничего — о них самих.
        Даже по их одежде часто нельзя сказать, кто они такие. Иногда о какой-нибудь женщине, очень просто одетой, вдруг выяснялось, что она занимает высокий служебный пост. Вот, скажем, женщина средних лет, с пучком. Ходит она всегда в темном пальто, а зимой повязывает голову коричневым, старящим ее шерстяным платком. Оказалось, что она не больше, не меньше, как заместитель министра! Один-единственный раз подъехала она сюда на машине, да и то машина сразу же укатила прочь, но и этого было достаточно, чтобы Марча, одна из учениц, разнюхала, кто она такая. И все в салоне сожалели и дивились, что она такая скромница. Вот уж кто действительно мог бы ходить в джемперах из чистой австралийской шерсти и иметь сколько хочешь заграничных вещей! Наверняка много ездит по заграницам. А у нее и в мыслях нет «щегольнуть» нарядами. И ведь совсем еще не старая! Ну не чудные ли на свете люди? Маленькая Михаи, жена старшего официанта из ресторана, одевается в тысячу раз шикарнее, чем та «замминистерша».
        Сюда же, в парикмахерскую, ходит и учительница Лайошфи. Она относится к числу утренних посетительниц: Лайошфи моет волосы, а на это требуется много времени, и лучше всего это делать по утрам. Очень странно и интересно, что именно она, Элфи, моет эту умную головку. Во время мытья учительница Лайошфи сидит с закрытыми глазами, — чтобы в них не попало мыло. Когда же все окончено, она, не взглянув, протягивает Элфи форинт «на чай». Элфи, конечно, не берет. Что вы! У своей бывшей классной руководительницы? Она уже зарабатывает достаточно! Не так уж она бедна! Работает всего несколько недель, а на одних «чаевых» зарабатывает по десять — пятнадцать форинтов в день. Бабушка очень гордится этим и постоянно хвастает всем в доме, какая хорошая и ловкая у нее внучка.
        Наконец-то пришло время, когда и ею, Элфи, бабушка не нахвалится! Да и не одна бабушка — все ее хвалят. И дома и здесь, в парикмахерской, Элфи на таком положении, как в свое время отличницы в школе. Бабушке теперь совсем не приходится расспрашивать ее, когда она приходит домой. О школьных делах она ничего не рассказывала, а сейчас Элфи сама говорит и говорит — не остановишь: об актрисах и прочих посетительницах парикмахерской, о том что Габриелла, очень умелая мастерица, снова получила в подарок два билета на новую оперетту, о том, как сегодня она, Элфи, бегала за черным кофе в экспрессе для жены главврача и за это получила форинт и маленькую брошку-зонтик на отворот пальто.
        Но неужели все у них в мастерской хорошо и красиво? Для Элфи — да! Она даже не понимает, что кому-то может не нравиться там работать. Вот, скажем, Золтан, один из мастеров, который хорошо зарабатывает и получает не по одному форинту «чаевых», все время вспоминает времена, когда он был «частником», и проклинает себя за то, что из-за налогов отказался от собственной мастерской и перешел сюда. Или Магда, молодая мастерица, приезжает на работу из Шарокшара[47 - Шарокшар — пригород Будапешта.] и все время плачется, как трудно ей ездить, что дома, где она живет в коммунальной квартире вместе со свекровью, у нее остаются без присмотра трое ребятишек, но свекровь ни в чем ей не помогает — пылинки не сотрет! Но самая печальная у них в салоне кассирша Луиза. Ее, как и Элфи, тоже недавно взяли на работу, она только что окончила гимназию — ей всего восемнадцать лет. Она вынуждена была пойти на эту работу и даже радовалась, что получила ее: живут они бедновато, а отец у них больной. И Луиза очень несчастная. Она собиралась стать пианисткой, а учиться дальше не пришлось. Она ненавидит парикмахерскую за то, что
женщины, которые ходят сюда, смотрятся в зеркало и болтают о всякой чепухе, словно жизнь вокруг — сплошной рай. На самом же деле в жизни немало грусти. И Луиза только и делает, что вздыхает. Все в парикмахерской жалеют ее. Видно, и в самом деле тяжело: собиралась стать пианисткой и вот не имеет возможности! Жалеют — и сердятся на нее, потому что Луиза презирает их мастерскую. Говорят: противно смотреть на ее вечно кислую физиономию.
        С тех пор как Элфи начала работать в парикмахерской, сюда ходит и ее мама. Утром, по понедельникам. По понедельникам потому, что в воскресенье они всем семейством ездят на пляж, а после купания прическа у нее обычно рассыпается. Мама приглашала не раз и Элфи с собой на пляж, но той не хочется. Поедешь туда целый день нянчиться с малышами. Знает она эти «купания» еще с прошлого года. В воскресенье на пляже шум и гам. Кричат не только купальщики, но и громкоговоритель, который хрипит по целым дням. Дядя Шандор, мамин муж, весь день играет в карты, а потом ворчит и ругается с мамой из-за того, что та мало взяла с собой съестного. Мама не уступает, говорит, что не может же она на всю эту ораву напасти жареных цыплят; на это никаких денег не хватит. В конечном итоге дядя Шандор уходит один обедать в ресторан на пляже, а мама остается плакать и уже тоже не хочет есть принесенные бутерброды с сыром. Поэтому Элфи не любит ездить с мамой на пляж. В прошлом году она еще соглашалась, потому что ей все равно больше нечего было делать, а нынче совсем иное дело. По воскресеньям танцы начинаются уже в три часа.
Бабушка больше не сопровождает туда Элфи, отпускает ее с Бэби, но с условием, что в семь часов Элфи будет уже дома. С трех до семи вполне достаточно — считает бабушка — для девушки, которой еще только должно исполниться пятнадцать.
        Однажды Элфи откровенно призналась маме, что на пляж она не хочет ездить с ними из-за танцев.
        - Ах ты, плутовка! — пожурила ее мама, но не рассердилась, потому что она добрая. Она сидела перед зеркалом — Элфи как раз вынимала у нее из волос бигуди — и, вздыхая, сказала: — Вот и у тебя теперь своя жизнь. И ты больше не думаешь обо мне!
        Элфи тщательно расчесывала блестящие пряди маминых волос. Других клиенток ей еще не доверяли причесывать, только свою собственную маму. Но и дядя Тони и все другие мастера теперь воочию могут убедиться, что она уже свое дело знает и что у нее легкая рука, а для парикмахера это самое главное!
        В один из понедельников мама принесла Элфи в мастерскую какой-то сверточек. В свертке оказалось красивое платье из тафты: с узкой талией, широкой юбкой — одним словом, настоящее бальное платье, переливавшее бордовым и зеленоватым цветами. Когда платье развернули, весь салон им залюбовался. Это было мамино платье с небольшим вырезом. Но, если платье поднять в плечах, оно будет в самый раз и Элфи. На юбке — пятно от пролитого вина, которое не смогли вывести даже в «Химчистке». Но как раз на этом месте платье можно ушить, и тогда пятно уберется в шов. А платье даже и после этого будет достаточно свободным для Элфи. Бабушка в тот же вечер убавила юбку, подняла платье в плечах, и в следующее же воскресенье Элфи, как пава, прошлась по двору. Бэби одолжила ей для такого случая свои черные туфли на каблуках-шпильках.
        - Да ты же и ходить-то в них не умеешь! — смеялась бабушка.
        Но Элфи шла, горделиво вскинув голову. По правде сказать, непривычно ходить на таких тонких каблуках: ноги нужно поднимать высоко, потому что все время кажется, что каблук зацепится за какую-нибудь из желтых плиток двора.
        По этому поводу Элфи подкрасила и губы, а волосы зачесала, как взрослые девушки, на самую макушку. Губы накрашены, ногти тоже, прическа высокая, шуршащее платье из тафты! Вот уж когда нахохоталась над ней бабушка: будто тощая кочерыжка вырядилась на маскарад! Пугало огородное! Но только посмеялась бабушка над Элфи, подзатыльников все же не посулила. И даже сама объяснила дворничихе:
        - Что делать? Девочка всю неделю работает, деньги сполна мне приносит, чего я буду запрещать ей? Да и не послушает она меня! Пусть танцует, коли нравится ей. Такая уж нынче мода у молодых! От танцев ни ей, ни другим ничего плохого не будет!
        Дедушка же смотрел на такие вещи строже, но в конце концов и он махнул рукой. Вырастет — поумнеет! Ведь девчонка всегда у них на глазах. И школа эта танцевальная совсем рядом, в доме напротив. Если в воскресенье под вечер сесть на скамейку за воротами, то можно слушать, как там у них музыка играет, а иногда, в короткие перерывы между двумя танцами, и сама Элфи выглянет в окно, в самое крайнее. Танцующие подходят к окну подышать свежим воздухом, потому что в зале духота страшная. Можно представить себе, каково им там в такую жару летом, после полудня! А танцорам хоть бы что: они и до утра готовы без устали отплясывать, хотя музыка играет все больше быстрые ритмы. Народ собирается молодой, ни одного нет старше двадцати, не скоро удается утомить их настолько, чтобы они остановились. Оркестру это отлично известно: танцоры и самый короткий перерыв считают бесконечно длинным! В пять часов полагается «большая перемена». Тогда многие участники танцевального вечера спускаются вниз, на улицу. Девушки прогуливаются, взявшись под руки. Ребята разговаривают, собравшись в свой, мужской кружок. Когда не танцуют,
они близко не подходят к девушкам, не то чтобы ухаживать за ними, — молоды еще. Мало кто из ребят и девчат приходят сюда, чтобы полюбезничать. В основном они собираются здесь, чтобы потанцевать. Зато в этом занятии они не знают меры. Для них танцы — как для другой молодежи играть в футбол, заниматься спортом или для тех, кто поменьше, просто бегать или гонять обруч. Некоторые ребята остаются даже и на время перерыва наверху, в зале; они усаживаются на подоконнике, грызут тыквенные семечки и с громким хохотом бросают кожуру на жестяной карниз, потешаясь над голубями, которые, кивая головками, простодушно спешат к пустым скорлупкам и пытаются их клевать. Одно это уж говорит за себя: какая еще детвора все эти танцоры! Но вот оркестр начинает настраивать инструменты, и все сломя голову кидаются наверх, чтобы не пропустить ни одного такта. Вечером, в семь часов, Элфи заявляется домой. Лицо раскраснелось, глаза горят. Она бросается на диван в прохладной комнате, стягивает туфельки с каблучками-шпильками и шевелит пальцами ног, разминая их. Каждая частичка ее тела ноет от усталости, но и теперь она
продолжает подпевать доносящимся из зала танцевальным мелодиям. Ведь те, кто постарше, разумеется, танцуют и дальше, и после семи часов. Если бы бабушка разрешила, Элфи в мгновение ока снова бы надела на ноги туфельки с каблуками-шпильками. Потому что, когда Элфи танцует, у нее никогда не болят ноги. Разве только после…
        - Ты, внучка, как некоторые лошадки на скачках, — сказал ей однажды дедушка, — Выводят ее из стойла: кляча клячей! Глядишь на нее и думаешь: сейчас раза два шагнет и ноги протянет. А выйдет эта клячонка на беговую дорожку — и полетит, как вихрь!
        - Выходит, и я на клячу похожа? — слегка обидевшись, переспросила Элфи, которую всякий намек на ее худобу задевал за живое.
        Но всерьез на дедушку она не обижалась: ведь он это не со злым умыслом сказал. Бабушка с каждой неделей делается все уступчивее. Она уже больше не возражает, когда Элфи красит губы. И даже защищает внучку от злых языков в доме. Элфи знает, что в доме многие осуждают ее за столь быстрое преображение. Не одна дворничиха с мужем делают замечания на ее счет, а и другие тоже. Например, в прошлую среду вечером — по средам тоже бывают танцы, но начинаются они позднее, в шесть часов, — столкнулась она в воротах с Гизи Шом и ее мамашей. Гизи небрежно буркнула: «Привет» и уставилась на Элфи до неприличия пристальным взглядом. И мама ее тоже! Ну конечно, туфельки на шпильках, шуршащее платье из тафты, губы накрашены. А Гизи была в обычных белых босоножках без каблуков, в ситцевом, горошком платьице, с волосами, заплетенными в две косички…
        В другой раз дядя доктор, живущий на втором этаже и знающий Элфи с пеленок, сказал ей как-то утром:
        - Скажите на милость! Да это ты, Белладонна! Тебя и не узнать! Какой из тебя, однако, «демон» получился!
        Доктор — великий шутник, поэтому он и сказал Элфи: «Белладонна» и «демон».
        Теперь Элфи и по будням немного подкрашивала губы, а не только когда отправлялась на танцы. Из-за туфель на высоком каблуке она изводила своими просьбами бабушку до тех пор, пока та не согласилась наконец купить ей такие. Не может же Элфи вечно ходить в туфлях Бэби! Прическу же Элфи меняла теперь каждые три дня. Ну, это еще ладно! Пусть набивает руку, учится своему ремеслу. Несколько раз от нечего делать ей укладывал волосы сам дядя Антон. И очень хвалили ее волосы:
        - Сама ты тоща, как моща, а вот волосы у тебя красивые! Провалиться мне, если это не они высасывают из тебя все соки!..
        Так вот и щеголяла Элфи — в начале недели прической «неверная жена», в конце — «конским хвостом». А посмотрев какой-нибудь французский или итальянский фильм, она на другой же день с утра, когда в мастерской было малолюдно и нечего было подметать, располагалась перед зеркалом и пробовала уложить свои волосы на манер виденных в кино причесок. И если для этого надо было выхватить клок спереди, чтобы волосы ниспадали на лоб в точности как у той французской актрисы, то Элфи делала это не задумываясь. В конце концов однажды Элфи предстала перед дядей Антоном и попросила выкрасить ей волосы в черный цвет — за деньги, разумеется, как всем.
        - Нельзя, — засмеялся дядя Тони. — Ведь тебя же зовут Белочкой!
        - Но дядя Тони!
        - Больше и не заикайся об этом! — уже вполне серьезно сказал старый мастер. — Испортить волосы хочешь, дурочка? Другие рады были бы родиться с такими светлыми волосами, как у тебя!
        Элфи надулась, начала грубить: какое, мол, вам-то дело, испортятся волосы или нет? Мои это волосы или нет?
        - Н-да, язык у тебя хорошо подвешен, — добродушно заметил дядя Антон.
        - Вот пойду в другую парикмахерскую и выкрашусь, — грозила Элфи.
        - Ну, тогда ноги твоей больше здесь не будет, — пообещал, в свою очередь, дядя Тони.
        - Ну уж! — куражилась Элфи больше для того, чтобы последнее слово в споре осталось за ней.
        Разумеется, у нее и в мыслях не было идти краситься куда-нибудь в другую парикмахерскую. И дорого, да и, наверное, прав дядя Антон! Элфи очень польстила похвала ее белокурым волосам. Значит, есть и в ней хоть что-то красивое?! И спорила она с ним только потому, что здесь в салоне, всем нравится, что она такая острая на язык. Поругивают ее за дерзость, но, разумеется, всегда в шутку. Ее и любят-то здесь за то, что она не только прилежная и ловкая, но и за словом в карман не полезет. А сюда нужны именно такие, а не вздыхающие барышни вроде кассирши Луизы! Ведь и сам дядя Тони, и все мастера, в том числе и женщины, — весельчаки и острословы.
        Элфи работает в парикмахерской всего только с первого июля, но уже и за эти четыре недели она изменилась и научилась гораздо большему, чем прежде за два года. В парикмахерской она чувствует себя совсем как дома, знает, где что лежит, знает почти всех постоянных клиентов. И они ее знают. В школе на протяжении всех восьми лет она оставалась ничем не примечательной ученицей, просто Эльвирой Варга. А здесь, в парикмахерской, даже примадонна Театра оперетты обращается к ней не иначе, как к «Белочке».
        И вот в веселый Элфин мирок, где так мило и приятно пролетают день за днем, вдруг вторгаются мама и дядя Шандор, мамин муж, и заявляют: ты едешь с нами отдыхать на озеро Балатон.
        Появились они у бабушки нежданно-негаданно уже под вечер в воскресенье, последнее воскресенье в июле. Мама и сам дядя Шандор! Дядя Шандор редкий гость в доме тестя. Обычно он навещает родителей жены только на рождество. Дядя Шандор высокий, огромный; все у него широкое, большое: плечи, лоб, подбородок, руки. Про него говорят, что он красивый мужчина, и в семье все очень уважают его. Он много работает и хорошо зарабатывает. Он изготовляет искусственные зубы: из золота, металла, фарфора. Зубы и даже целые челюсти. В мастерской у него бесчисленное множество страшных сверкающих, острых и тонких инструментов. Элфи не раз приходилось убирать его мастерскую, и даже теперь ей всегда становится чуточку страшно, когда она вспоминает эти шкафы. Нет, ремесло парикмахера намного лучше, считает Элфи. Парикмахер делает людей красивыми, а дядя Шандор ремонтирует их. Разница между ними видна хотя бы уже в том, что все парикмахеры — веселый, разговорчивый, незлобивый, возможно даже немножко несерьезный народ, а дядя Шандор человек твердый, строгий, заносчивый и, пожалуй, даже беспощадный. Даже когда он в хорошем
расположении духа и соизволит шутить, взгляд его все равно остается жестким, холодным и голос — все тем же хрустящим.
        И вот этот самый дядя Шандор — огромный, почитаемый до страха в сердце человек — посетил родителей своей жены не ради кого-нибудь другого, а ради нее, Элфи! Все дело в том, что мама и ее муж сняли дачу в Балатонбогларе, и вся семья теперь Поедет туда отдыхать, причем дядя Шандор настаивает, чтобы и Элфи ехала с ними. Обязательно!
        Элфи, когда они пришли, не было дома. На четвертом этаже Элфиного дома живет одна пожилая дама, некая Шюмеги, у которой раньше было собственное большое ателье по производству предметов рукоделья на Большом Кольце. Дама эта и поныне очень богата. Настолько, что она не только свою собственную комнату, а и комнаты соседей по квартире устлала персидскими коврами. Вот эта самая Шюмеги и пригласила Элфи к себе домой вымыть, а затем и уложить ей волосы. У нее, говорит Шюмеги, больные ноги и ей трудно ходить в парикмахерскую, а про Элфи она слышала, что это очень ловкая мастерица. Одним словом, Элфи выполняла свою первую частную работу, когда к ним в гости пожаловали мать и отчим. Дедушка поплелся за Элфи на четвертый этаж, позвонил к Шюмеги и сказал, чтобы девочка, как только кончит работу, сразу шла бы домой, не заходя по пути ни к кому из соседей. Элфи получила от Шюмеги десять форинтов, что означало: клиентка осталась довольна ее работой. Элфи спрятала деньги в карман своего белого халатика — она и частную работу выполняла в халате, поскольку накануне она взяла его с собой постирать, — и помчалась
домой. Вся семья сидела в комнате вокруг большого стола, на котором стояла бутылка вина, бокалы и испеченный бабушкой в воскресенье пирог с урюком. В комнате, как всегда в послеполуденные часы, было прохладно и сумеречно по сравнению с улицей, полной солнца и зноя. Но и сквозь сумрак Элфи разглядела бирюзового цвета шелковое платье мамы, сидевшей в глубине комнаты. Ближе всех к окну сидел, широко расставив ноги и полуотвернувшись от стола, дядя Шандор.
        - Если бы вы меня спросили, — говорил он, — я никогда не позволил бы девочке работать в парикмахерской. Ну что это за профессия? Самая грязная из всех! Я не встречал среди парикмахеров еще ни одного порядочного человека… — и, мельком взглянув на входящую в комнату Элфи, добавил: — На мой взгляд, это не профессия, если человеку приходится существовать на чаевые. На мой взгляд, такие люди — подонки общества!
        Элфи остановилась на пороге, прислонившись спиной к прохладной притолоке. Убежать она уже не могла, но и входить в комнату ей тоже не хотелось. Уж лучше издали слушать противный голос дяди Шандора.
        - Ну-ну, сынок! — возразила бабушка. — Чаевые получают и официант и дворник.
        - Видите ли, мама, — одним-единственным движением огромной руки дядя Шандор заставил ее умолкнуть, — я не собираюсь с вами спорить! Вы ее вырастили, воспитали, пусть будет по-вашему. Но я не позволил бы, чтобы она бегала с такой вот лохматой головой, — кивнул дядя Шандор на Элфину прическу, — а ля Джина Лоллобриджида.
        Счастье Элфи, что дома она не накрасила губы!
        - Ведь тебе полагается отпуск, — повернулся он к Элфи и тоном, не допускающим возражений, заявил: — Завтра скажешь на работе, что едешь с родителями отдыхать на Балатон, и сразу же приходи к нам. Ночуешь у нас, а утром во вторник мы все вместе отправимся в Боглар. Маленькая перемена обстановки тебе не помешает, а заодно и манерам малость поучишься. Другая девочка на твоем месте была бы счастлива, если бы родители взяли ее с собой на две недели отдыхать на Балатон!
        И как только дядя Шандор догадался, что Элфи не рада тому, что ей придется «отдыхать» на озере Балатон? Наверное, потому, что и раньше она не хотела ездить на пляж.
        Вечером бабушка больше не отпустила Элфи в школу на танцы. Куда там! Перед отъездом нужно все перестирать, все перегладить. Элфи весь вечер плакала втихомолку, ходила надутая, а бабушка пилила ее, снова называя никчемной и бестолковой. Делала вид, что и она согласна с дядей Шандором: дескать, Элфи должна быть благодарна за то, что ее берут на Балатон. Будто бабушка не знает, для чего они ее берут! Нянькой, бесплатной прислугой…
        - Ничего, поможешь немножко матери! Зато и сама покупаешься, позагораешь на солнышке. Какой-никакой, а все же отдых! — утешала ее бабушка.
        - Вы, бабушка, никогда не отдыхали на Балатоне — и все же живы, здоровы! — огрызалась Элфи.
        Но в конце концов она умолкла, потому что знала: все ее возражения напрасны. Придется ехать. Из школы доносилась музыка, а Элфи утюжила прошлогоднюю полосатую юбку, штопала свой маленький, когда-то красный, а теперь неопределенного цвета купальник. Ладно, две недели невелик срок! На две недели прощай парикмахерская, прощайте танцы. Но не это самое обидное, а то, как дядя Шандор говорил о парикмахерах. Что, мол, они — подонки общества!
        Есть люди, которые любят путешествовать. Элфи не любит. Вещей набралось тьма: узлы, сумки, чемоданы, авоськи и четверо детей в придачу! На Южный вокзал отправились на двух такси, так как, кроме всего прочего, мама взяла с собой постельное белье и посуду. Четверо ребят: два Элфиных сводных братишки и две сестренки — самая старшая и самая младшая из четырех. Двое средних детей — мальчики. Старшую девочку зовут Аги, мальчиков — Шани и Лаци, младшенькую, ей еще всего только три года, по-настоящему звать Веронкой, но в семье все кличут ее «Дунди», что означает «Колобок». Она и сама себя называет «Дунди». Аги десять лет, она очень красива. Высокая, стройная, но не такая худышка, как Элфи. У нее золотисто-каштановые, падающие на плечи волосы и изящная головка на горделивой стройной шее. Аги знает, что она красива, и поэтому ходит мелкими шажками и не говорит, а щебечет, подобно маленькой принцессе. Аги умница, в табеле успеваемости у нее круглые пятерки. Но что поделаешь — Элфи не любит Аги!
        Не любят Аги и ее двое родных братишек. Потому что Аги хорошая, а они всегда плохие. Им часто влетает от отца, зато Аги подлижется, приласкается, как кошечка, повиснет у папочки на шее, потрется мордочкой о его подбородок, и ее простят. А если мальчики напроказят, она всегда их выдаст. Например, разобьют они что-нибудь — мама скроет от отца, но Аги обязательно наябедничает. Аги — настоящий надсмотрщик в семье, она даже маму проверяет, считая, что мама недостаточно строга с мальчиками. Папины слова: «Мама не строгая и портит ребят». Аги — папина дочь. Папа всегда говорит: «Ты — моя дочь».
        Так вот раскололась их семья на два лагеря: в одном — папа с Аги, в другом — мама с сыновьями. Только Дунди пока еще не принадлежит ни к одному из лагерей. Дунди, как об этом говорит и ее прозвище, крепкая, беленькая толстушка. Белокурая, а глаза черные. Она ласковая и веселая девочка. Старшая сестра и братишки не занимаются ею, но Дунди отлично умеет играть и одна. Даже когда совсем крошечной была: встанет, держась за сетку, в своей кроватке, лепечет что-то и улыбается, глядя на прыгающих вокруг мальчуганов. Вместо игрушек ей вполне доставало половинки баранки, а нет ее — то и пальцев собственной ноги. Или сидит молчит, как маленький мудрец. Иной раз даже казалось, что она намного взрослее своих старших братьев-озорников.
        Элфи любит Дунди больше всех из своих сводных братьев и сестер. Когда Дунди родилась, Элфи была уже большая: ей к тому времени минуло одиннадцать. Поэтому ей часто приходилось нянчить малышку: менять ей пеленки, играть с ней. Элфи самая первая из всех в семье стала понимать лепет Дунди, когда малютка сказала: «Даяй», а затем и «Эфи!» Разве может Элфи забыть, что эта пухленькая малышка первым выучила именно ее имя, еще до того, как научилась говорить «мама» и «папа». Потому что в ту пору, два года назад, Элфи нянчилась с Дунди больше шести недель кряду. Мама тогда лежала в больнице.
        В Балатонбогларе в течение этих двух тяжелых недель Дунди была единственной утехой и отрадой для Элфи.
        Недаром Элфи так не хотелось ехать на эту самую «дачу».
        Элфи теперь вообще считает дачный отдых чем-то ужасным и не понимает, почему людям нужно обязательно ехать на дачу. По ее мнению, эта дача принесла всем им одни лишения, а то, пожалуй, и муки.
        У мамы в Будапеште, на улице Мурани, хорошая, просторная квартира из двух больших комнат и одной поменьше, с ванной, где газом в любую минуту можно нагреть воду. Даже балкон есть у них, куда они обычно сажают Дунди и она может играть там хоть целый день.
        Здесь же, в Богларе, в ветхой лачуге возле пыльного шоссе, в одной-единственной комнатушке, должна ютиться вся их семья из семи человек. В комнате две кровати и диван, а еще соломенный тюфяк на деревянном топчане. Больше в комнату — если не считать тучи мух — ничего не вмещается. Зато мухи заполонили здесь буквально все. Да еще пыль — ее тоже здесь хватает. Только ступишь за порог, нога по щиколотку уходит в нее. Хоть каждую минуту вытряхивай башмаки.
        Завтрак и ужин они готовят на хозяйской кухне. Там еще больше мух. Плиту нужно топить дровами и кукурузными кочерыжками; жара от печи — задохнешься, а до вечера едва нагреешь кастрюлю воды, чтобы отмыть чумазых, пропыленных сорванцов. Они хоть и купаются в Балатоне, но, пока доберутся до дому, снова по уши в грязи.
        Обед им приносят из соседнего ресторана. Едят во дворе. Здесь растут фруктовые деревья — тощие, чахлые яблони, с которых вниз все время падают зеленые гусеницы: деревья поражены шелкопрядом. Есть в доме еще собака — пестрое, старое, жирное, уставшее жить существо на четырех лапах — и цыплята, которые повсюду пачкают. Постелешь плед, чтобы на него посадить Дунди, так потом на нем чистого места не найдешь. И не стелить нельзя: с дерева на девочку все время падали бы гусеницы, а реденькая, чахлая трава вся загажена цыплятами.
        Ну так что ж тут хорошего, в этой самой даче? Элфи не может постигнуть. Правда, рядом — Балатон. Но ради того, чтобы два раза в день — утром и вечером — искупаться, нет смысла терпеть столько неудобств. Кстати, мама купается редко: плавать она не умеет и боится угодить в какой-нибудь омут. А дядя Шандор, тот совсем не купается; до обеда он играет в карты, а после обеда подолгу спит в комнате, где даже и с занавешенными окнами ему нет покоя от мух. По вечерам они с мамой уходят в ресторан — пить пиво и танцевать. Иногда и детям разрешается пойти в кафе, полакомиться мороженым. Но ведь все это есть и в Будапеште!
        И все же мама довольна, потому что здесь она может загорать. К возвращению в город она мечтает стать совсем черной. Дядя Шандор находит удовольствие в картах. Мальчики почти целый день охотятся на маленьких рыбешек среди прибрежных камней. Вначале они пробовали ловить их руками, но затем раздобыли удилище, крючок и леску и теперь по вечерам возвращаются домой докрасна искусанные комарами, так как ходят удить в камыши. Аги, та любит гулять и все время ноет, упрашивая мать пойти на гору, где такие красивые деревья и где все так романтично. А вечером — на мол, там тоже бывает очень красиво, когда лунная дорожка, будто серебряный мост, опускается на воду, уходя вдаль к другому берегу озера. Аги даже стихотворение сочинила про Балатон и про луну и прочитала его как-то вечером, когда все семейство сидело в кондитерской со своими знакомыми из Будапешта.
        Стихотворение всем очень понравилось. Аги краснела, разумеется, от гордости, а Элфи удивлялась, хотя про себя думала: «Ну и глупо! Девчонка в десять лет пишет стихи! Это не только глупость, а и хвастовство! И как ей только не стыдно читать стихи другим! Уж не вообразила ли она о себе, что теперь она поэтесса?»
        Однако в глубине души Элфи готова была признать, что она сама, хоть и на целых пять лет старше Аги, не смогла бы так написать. И откуда только берется такое у людей в голове? Конечно, стихи пишут и другие. У Элфи в классе многие писали. Но Элфи все равно считает многое в поведении Аги обезьянничаньем. В том числе и эти вот стихи.
        Итак, всем членам семьи отдых на даче что-то принес. Только Элфи и Дунди — ничего. Ни Дунди, ни Элфи не интересуют красоты природы. Почему, разве у Элфи нет глаз? Разве она не видит, что действительно красиво? Может быть, увидела бы, да не хотела: настолько она была недовольна, что ее привезли сюда! Она и Дунди — как две Золушки. Они и спят вместе, в обнимку, вдвоем на узком диване. Элфи, даже во сне, обняв, оберегает нежное, вверенное ей создание. По утрам, когда Элфи отправляется на рынок — здесь так трудно достать молоко! — Дунди тоже просыпается и непременно хочет идти с ней вместе. Все еще спят, а они вдвоем уже шагают по утренней росе. До обеда Элфи играет с Дунди в песке на пляже, после обеда она оберегает ее сон, норовя еще в воздухе поймать спускающихся по паутинке вниз зеленых гусениц. А когда Дунди просыпается, Элфи рассказывает ей сказку про фею Капельку. Дунди очень любит Капельку и готова слушать про нее хоть каждый день. Фею Капельку Элфи придумала сама. Примечательна фея только тем, что маленькая — с капельку. Такая маленькая, что спокойно может уместиться на цветке фиалки и та
даже не шелохнется. Для ночлега фее Капельке подошла бы чашечка любого цветка, но она никогда не ночует, например, у фиалки, потому что та такая душистая! Опасно, потому что Капелька могла бы уснуть от аромата и долго-долго не просыпаться. Так же опасна для нее и роза. Цветок розы для Капельки — настоящий дворец, но в нем она проводит только день. На ночь же маленькая волшебница обычно улетает в поля или в дальний уголок сада, где растут полевые цветы с белыми лепестками и слабым ароматом. Капелька выберет себе один цветок, сядет в самую его середину, на мягкий желтый диванчик, а цветок тут же сомкнет над ее головкой свои белые лепестки, и Капелька может спокойно спать до утра, словно под белым шатром. А утром просыпается свеженькая.
        - И идет на рынок за молоком! — весело добавляет Дунди.
        Да, да, конечно! Утром Капелька отправляется со своим маленьким бидончиком на рынок за молоком. Дунди радостно хлопает в ладоши, а глаза ее радостно горят, видя перед собой фею Капельку с ее малюсеньким бидончиком для молока. Ну, а если уж крошечная фея ходит за молоком, то почему она не может варить обед? Из одного-единственного бобового зернышка Капелька может устроить целое пиршество.
        А что еще умеет делать маленькая фея? Она умеет умываться, причесываться, и даже ромашку, если ее взлохматит ветер, она умеет причесать. Дунди радостно хохочет, бежит в конец сада и, найдя какую-нибудь растрепанную ромашку, тотчас же причесывает ее лепестки своими пухлыми пальчиками. Это она так играет в фею Капельку. Иногда они поют вдвоем с Элфи:
        Африканские газели
        Танцевать и петь умели.
        И, вернувшись с дачи, в Будапеште, Элфи долго еще по десяти раз на дню вспоминала Дунди. В тихой, прохладной парикмахерской, которая ей во сто раз милее дачи на Балатоне, она подходила к широким окнам, подолгу смотрела на чистый, ровный проспект, и на глазах у нее навертывались слезы. Как ей не хватало Дунди! Воробьиный гам на бульваре напоминал ей писк и кудахтанье кур на богларской даче. Но, как ни плохо было на даче, иногда ею овладевала вдруг тоска по тем дням: ведь там рядом с нею была Дунди! Ее милая сестренка! Мать и отца Белочке заменяют бабушка и дедушка. А кто заменит ей Дунди? И Элфи украдкой смахивала слезинки с глаз. Иногда после работы она забегала на улицу Мурани, чтобы взглянуть на Дунди. Водила ее гулять, раза два приводила с собой к бабушке. Но как-то раз вернулась с нею поздно и за это получила нагоняй от дяди Шандора:
        - Зачем таскать ребенка по городу? Да еще доверили его такой растяпе! Чего доброго, еще беда случится — вон движение какое на улице! Ребенок не игрушка, чтобы им забавляться…
        С этого дня дядя Шандор категорически запретил Элфи уводить Дунди из дому.
        Ах, так? Вот, значит, какой вы, дядя Шандор? Или он ревнует Дунди к Элфи? Да, наверное, заметил, что Дунди и Элфи любят друг друга. Вот он и злится, желая показать, что Дунди — его дочь. Аги же — настоящая папина дочка! — сразу же вызвалась быть доносчицей. Теперь стоило Элфи только появиться в доме на улице Мурани, как она глаз не спуская стерегла, чтобы Элфи, чего доброго, не выкрала Дунди. Ходила вокруг, ни на минуту не оставляя их одних, хотя в другое время сама гнала свою младшую сестренку от себя, если та хотела поиграть с нею. Ну, а быть под этим неусыпным надзором Аги — Элфи лучше и не приходить вовсе! В ее присутствии Элфи не может ни сказок рассказывать, ни играть с Дунди. Элфи злилась на Аги, и они волком смотрели друг на друга. Один раз Элфи отшлепала Аги, потому что та надерзила ей: «Ты только глупостям учишь Дунди! И вообще, она тебе не настоящая сестра!»
        Аги завопила и помчалась к отцу жаловаться, что Элфи побила ее. Дядя Шандор прибежал и начал кричать на Элфи:
        - Это тебе, милочка, не в танцевальной школе, среди твоих стиляг-кавалеров, и не в парикмахерской! Или ты будешь говорить со мной в приличном тоне, или вообще ноги твоей здесь не будет! Я собираюсь воспитать своих детей не уличными оборванцами, а культурными, благородными людьми.
        Мамы, разумеется, как обычно, не было дома; после обеда у нее всегда дела в городе, закупки.
        После этого случая Элфи не ходила, да и не могла пойти к Дунди, даже если бы сердце разорвалось от тоски по ней.
        В Богларе дядя Шандор, разумеется, смеялся, когда Дунди пела про «африканских газелей», подхватывал крошку на руки и умиленно целовал. А здесь все вдруг стало плохо: и песня, и то, что Элфи работает парикмахером, которым дают чаевые и которые поэтому наипоследние люди на свете, и что Элфи — глупая и дерзкая, а дядя Шандор хочет воспитать из своих детей «благородных людей». В том числе и из Дунди. «Когда нужно было работать, нянчить детей, и я была хороша, — думала Элфи. — Таково-то его „благородство“! Такова-то его хваленая „культурность“! Зато его доченька Аги „культурная“, потому что она знает слово „романтично“ и пишет стихи о лунном свете. А сама от зависти такая же желтая, как лунный свет! Или, может, потому Аги „культурная“, что задирает нос и не может слова доброго сказать своей младшей сестренке Дунди, а все только: „Убирайся отсюда, оставь меня в покое“. Если такая ваша „культура“, то уж лучше быть „стилягой“. Назло вам! Еще ярче накрашусь и выпляшу все свое горе в этой проклятой школе танцев, со „стилягами-кавалерами“!»
        Два дня спустя после инцидента с дядей Шандором Элфи совершила страшное кощунство: она явилась домой с выкрашенными в черный цвет волосами. Высоко подняв голову, она проследовала от ворот к своим дверям, и каждый шаг, сделанный по желтому двору, болью отдавался в ее сердце. Такую решимость может породить только страх, наполнивший в эти минуты ее худенькое тельце с головы до кончиков пальцев. Что ее ждет, она знала наперед: ужас и неукротимый гнев бабушки, затрещина. И все действительно разыгралось так, как предвидела Элфи: она получила затрещину, а бабушкину ругань можно было слышать на всех этажах дома. Жильцы испуганно повыскакивали на балконы, чтобы узнать, что такое стряслось опять у стариков Варади. А бабушка всему дому, всем двумстам жильцам, поведала, что внучка ее — «последняя, бездомная, пропащая девчонка»… Разве могла знать бабушка, почему Элфи так поступила? Бабушке ведь тоже было больно. Когда домой вернулся дед, она сидела и горько плакала. Теперь понадобится не меньше трех дней, прежде чем бабушка поймет: не все еще потеряно…
        IV
        На другой день дядя Антон усадил Элфи в кресло и без лишних слов собственноручно смыл с ее волос черную краску. Делая это, он все время строго отчитывал девушку и допытывался, в какой парикмахерской согласились совершить это кощунство.
        - Руки обломать надо тому мастеру, — негодовал он, — который по прихоти желторотой девчонки совершил подобную мерзость! Разве не видел этот дурак, что перед ним просто взбалмошный цыпленок? Пришла бы ко мне такая пигалица красить волосы, я бы ей показал! К сожалению, есть еще и среди нас такие люди, которым на все на свете наплевать, лишь бы свои форинты получить!
        После мытья дядя Антон покрасил Элфины волосы в золотистый цвет, близкий к тому, какими они были от природы. Другого выхода не было. Пока не отрастут волосы, придется девчонке походить в «химических блондинках». Разумеется, краска с течением времени сойдет, волосы будут двухцветными, но за это Элфи пусть пеняет на себя, раз у нее ума маловато.
        - Будем надеяться, что волосы отрастут быстро, — ехидно заметил дядя Антон, — ведь они у тебя корнями в воду опущены.
        Элфи, не говоря ни слова и в душе благодарная дяде Антону, терпеливо сидела и ждала, пока он исправит последствия этой величайшей глупости, которую она совершила во вред самой себе. Разумеется, только в душе: хотя дядя Тони почти все утро провозился с ее волосами, она и не подумала сказать спасибо. А ведь ему пришлось из-за нее отказать даже одной постоянной клиентке, владелице магазина тканей, которая изо всех мастеров одному только дяде Антону разрешает прикасаться к ее прическе. Что делать: мастер попросил даму извинить его и зайти на следующий день. А Элфи не только не поблагодарила его за доброе дело, а, наоборот, сделала вид, будто нимало не раскаивается в своем поступке и будто она, только подчиняясь силе, согласилась стать снова белокурой. Впрочем, дядя Антон и не ждал от Элфи благодарности, зная ее упрямый характер. Ни за какие сокровища не заставишь ее признаться в собственной ошибке!
        Элфи взглянула в зеркало и испугалась еще сильнее, чем вчера, когда увидела себя черноволосой. Эти слишком уж белокурые, блестящие волосы были еще более чужды ей, чем черные. Элфи даже пощупала их, словно не была уверена в том, что голова — ее собственная. Однако испуга своего она и тут не выдала. Напротив, как всегда, когда сердце ее сжимал страх, она старалась держаться как можно развязнее.
        - Что вы там ни говорите, дядя Тони, а черные волосы мне куда лучше!
        - О да, конечно! С ними ты паяц! Или мартышка в очках! — коротко заметил дядя Антон и оставил Элфи одну любоваться собой.
        Когда, окончив смену, Элфи отправилась домой, шаги ее по мере приближения к своей улице становились все тяжелее. Что-то скажет бабушка, увидев ее снова блондинкой? На это она, конечно, не рассчитывала! Хорошо, если бы бабушка сидела сейчас на скамейке с дворничихой и еще издалека заметила Элфи…
        Но бабушки на улице не было, зато там были дворник и его супруга. Издали заметив Элфи, она засмеялась и стала делать какие-то странные знаки. Чего она смеется и размахивает руками? Сама, что ли, не красится, хотя и уродлива, как старый гриб?
        - Что с тобой, золотко? — встретила дворничиха Элфи громким возгласом, прежде чем та успела с ней поздороваться. — Что ни день — в новом цвете? Ничего себе, хорошо начинаешь!
        У ворот торчали без дела и еще несколько человек из дома Элфи: старик, очень похожий на своих двух мопсов, долговязая, тощая девица из общежития строителей, которая постоянно ходит в брюках и почти всегда числится на «больничном», и, наконец, дядя Журки, неряшливый, пожилой, но все еще крепкий мужчина, — один из жильцов госпожи Шюмеги, когда-то и сам барин, а в настоящее время продавец хлеба вразнос.
        Смеялась не одна дворничиха — смеялись все, кто стоял у ворот. Значит, все они уже знали, что вчера у Элфи были черные волосы. Это, конечно, дворничиха насплетничала. А впрочем, чему тут удивляться, если вчера бабушка на весь дом об этом кричала! Дело принимало худший оборот, чем если бы Элфи вернулась домой, как вчера, черноволосой. Но какое им-то дело? Чего им надо от нее? Взрослые люди — неужели у них нет других дел и забот, кроме как следить, какого цвета нынче волосы у Эльвиры Варги?
        - Завтра покрашусь в синий цвет или в рыжий, вроде вас! — сквозь зубы прошипела Элфи и проскочила в ворота.
        Слезы душили ее, но их зеваки уже не могли видеть. Она бежала и только издали слышала, как дворничиха вдогонку ругала ее на чем свет стоит. Но все огорчение Элфи, весь ее гнев обратились против бабушки. Бабушка всему виной: она рассказала всему свету о ее позоре.
        Элфи вбежала в кухню, оттуда — прямиком в комнату. Бабушка сидела за машинкой. Элфи бросилась на диван и зарыдала.
        Вероятнее всего, что бабушка пожалела бы ее, вид плачущей девочки так перепугал ее, что она даже не заметила ее белокурых волос. А может быть, бабушка и на самом деле забыла, что еще утром Элфи была брюнеткой? Забыла бы, не заявись в квартиру в эту минуту к ним дворничиха. И, прежде чем бабушка успела вообще открыть рот, она затараторила:
        - Ну, Мария, скажу я тебе (дворничиха была с бабушкой на «ты»): будь это моя дочь, я бы ее тут же на месте убила! Знаешь, что заявила мне эта драгоценная? Ну нет, за такие слова я бы ремней из ее шкуры нарезала! Знаю, ты порядочная, честная женщина, от тебя не могла она научиться таким мерзостям! Видывала я на своем веку разных людей и наслышалась всякой всячины — мне не надо рассказывать, какова нынешняя молодежь! — но попомни мое слово: добром эта девчонка не кончит!..
        И пошла, и пошла болтать. Не было такой грязи, которую бы не вылила она на голову Элфи. Единственно, о чем она не удосужилась сказать, — это о той великой дерзости, смертном грехе, или, иначе говоря, об Элфиных словах: «Завтра же покрашу волосы в синий цвет или в рыжий, вроде вас». Конечно, говорить со старшими таким тоном стыдно, даже если Элфи поступила так в порыве гнева, но разве можно сравнить эти слова с той грязью, которой вот уже полчаса дворничиха поливала девочку? Разве оскорбила она хоть чем-нибудь честь дворничихи или, может быть, произнесла хоть одно из тысячи тех площадных бранных слов, которыми дворничиха осыпала несчастную? Спору нет, младшие должны уважать старших, но ведь кто начал первым? Кто начал издеваться и смеяться над Элфи еще до того, как она подошла к воротам? И, если молодым не положено огрызаться и грубить взрослым, означает ли это, что взрослым дозволено все? Если девочке еще не исполнилось пятнадцати — как, например, Элфи, — то выходит, ее может оскорблять всякий, кому не лень? Но ведь если дворничиха с ее очерствевшим за пятьдесят лет сердцем не может снести
грубости какой-то желторотой девчонки, как можно ожидать от этой самой желторотой с ее еще чувствительным к обидам сердцем, что она сможет стерпеть столько отвратительных оскорблений?
        И их не смогла стерпеть не только Элфи, а и бабушка. Даже ее старое сердце взбунтовалось. Сначала она слушала, изумленно уставившись на дворничиху через очки, в которых она обыкновенно шила. Она не понимала, что, собственно, случилось, да и не могла бы понять, так как дворничиха кричала и кричала, и говорила о чем угодно, только не о том, из-за чего она, собственно, прибежала сюда. Бабушка догадывалась: не без причины здесь дворничиха! Знает она: остра на язык ее внучка, любит огрызнуться. Но теперь уж некогда было выяснять обстоятельства. Дворничиха настолько надоела ей своей руганью, пересыпанной хвалебными восклицаниями в адрес бабушки — «Знаю я, Мария, ты честная женщина!» — что та в конце концов вышла из терпения и сама как заорет на незваную гостью:
        - Ах ты, такая-сякая! Да как ты смеешь поносить мою внучку в моем же собственном доме, глупая рыжая твоя башка?
        А поскольку бабушка тоже за словом в карман не полезет, то она мигом выставила дворничиху за дверь, та и опомниться не успела.
        Балконы снова заполнились любопытными, злорадствующими, недовольными и возмущенными жильцами.
        - Что это? — говорили они. — Вчера из-за черных, сегодня из-за белых волос! Н-да, хороша, видать, эта самая внучка Варади!
        Но что делать: не только в пятнадцать лет может человек потерять голову, а и в шестьдесят пять! Бабушка потеряла ее. Вчера, когда слишком уж громко ссорилась с внучкой, а в особенности сегодня, когда навеки разругалась с дворничихой, про которую весь дом знал, что она злая на язык женщина, особа опасная.
        Хотела заступиться за Элфи? Ничего себе защита! Выгнала дворничиху, чтоб та не ругалась в ее квартире? Ну, так она будет теперь делать это где только придется!
        Ладно, теперь уж все равно ничем беде не поможешь. Тщетно пытался дедушка объяснить бабушке, что она сделала глупость: слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Видишь, что значит говорить не подумавши. Бабушка все равно не хотела признать., что совершила ошибку. Элфи — вот кто виновен во всем!
        - Сорок лет живу в доме, — повторяла бабушка, — а еще ни с кем не ссорилась. За сорок лет двух дочерей вырастила, и ни с одной не было столько неприятностей, сколько с этим проклятым лягушонком, с этой пигалицей. Только стыд и позор приносит она нашей честной семье! Лучше бы не брала я ее к себе! И какая же я дура, взяла тебя на свою шею!! Когда я только от тебя избавлюсь!
        Элфи ни разу еще не слышала таких горьких, оскорбительных слов от бабушки. И разве можно ответить на них как-нибудь иначе, чем:
        - Лучше бы мне вообще не родиться! Кому я нужна? Удавили бы меня, когда мне всего два денечка было, раз я вам всем поперек дороги встала…
        На другой день, в воскресенье, Элфи начала одеваться, собираясь в школу танцев. Однако бабушка посмотрела на нее таким взглядом, будто пронзить хотела:
        - Ты куда это?
        Элфи, стоя перед шкафом, как раз собиралась надеть платье, но, застигнутая врасплох бабушкиным вопросом, она замерла на миг, держа руки над головой вместе со своим переливающимся в два цвета платьем. Замерла, но ничего не ответила.
        - А ну сотри с губ помаду, а не то я сотру, да только ты этому не обрадуешься! — снова заворчала бабушка. И это уже напоминало гул приближающейся бури. — И, если ты еще хоть раз заикнешься об этой мерзкой школе, берегись! Садись, никуда не пойдешь! Поняла? Возьми книгу или рукоделие! Я не хочу, чтобы из тебя неизвестно что получилось!
        Элфи вздрогнула. Она еще не понимала, ушам своим не верила, что бабушка навсегда собирается запретить ей ходить на танцы!
        - Но, бабушка!..
        - Еще один звук, и я займусь тобою. Хватит с меня того, что весь дом перемывает нам косточки!
        Элфи все еще не знала, одеваться ей или нет, и продолжала стоять перед шкафом в одной цветной комбинации. Руки, правда, опустила, но платье все еще было у нее в руках. В этот миг во дворе послышались бойкие шаги Бэби.
        - Элфи, идешь?
        - Идет! Вот я только скажу ей, куда! — закричала в окно бабушка. — Иди-ка себе с богом, оставь в покое Элфи! Поищи себе другую подружку.
        - Вот тебе и фунт изюму! — удивилась Бэби и скривила рот. — Это что ж, и попрыгать тебя уж не пускают? В монашки, что ли, отдать собираются?
        - Молчи-ка ты лучше!
        - Ладно, ладно, — пожала плечами Бэби. — Не подумайте только, что я по ней плакать стану! — добавила она и пошла прочь.
        Теперь уже и Элфи сдвинулась наконец с места, швырнула свое выходное платье в угол шифоньера, а вместо него натянула на себя пестрый халат и, не говоря ни слова, легла на тахту. Лицом к стене, бордовую подушку на голову. И вовремя, потому что в доме напротив уже загремела музыка: «Черные ресницы, черные глаза…»
        Сейчас в школе все время играют самые что ни на есть допотопные шлягеры. Зато в школе теперь новый «ударник» — Фреди, который через бумажный рупор еще и слова ко всем танцевальным мелодиям напевает.
        Некоторое время бабушка сидела за столом, положив перед собой карандаш и бумагу, и молча сверлила взором тоненькую Элфину спину. Бабушка подсчитывала, куда она могла истратить такую уйму денег вчера на рынке.
        Но подолгу молчать бабушка не умела.
        - Вот! Улеглась, вместо того, чтобы книжку взять да почитать или рукоделием заняться, как другие порядочные девушки! Так нет, ей в пятнадцать лет танцы подавай! Хвостом вертеть да подметки протирать! Встала бы да пошла билеты в кино купила!
        - Ты же знаешь, что в воскресенье билетов не достать, — из-под подушки, словно из погреба, донесся Элфин голос.
        - Тогда одевайся, пойдем к тете Йоле, — поднимаясь из-за стола, сказала бабушка.
        - Не пойду, — глухо прозвучал ответ из-под подушки.
        - Как это — не пойдешь? Я тебе покажу «не пойду»! Козел тебя забодай! Пойдем, посмотришь на свою двоюродную сестру. Она такая же барышня, как и ты, а ничего, сидит дома! И находит по воскресеньям развлечения без того, чтобы бегать на танцульки. А она ведь на целый год старше тебя!
        На это замечание Элфи даже не ответила. Еще бы — Аника! Кузина… Примерная девица. С двумя длинными белокурыми косами и скромным взглядом! Но Элфи все равно не пойдет к ним. Зачем? Что она там забыла? Не нужна она там никому. Придешь и сиди, как немая, слушай, что другие говорят…
        Бабушка надела чулки, туфли, черное с белыми разводами платье, дважды выложила и снова убрала в свою большую черную сумку все ее содержимое, свернула вчетверо свежевыглаженный носовой платок, а затем завернула в бумагу — не идти ж в гости к дочери и внучатам с пустыми руками! — несколько кусков слоеного пирога с творогом. Элфи она больше не стала приглашать с собой, а только сказала:
        - Дедушка наверху, у дяди Журки. В карты играют. А ты смотри у меня, не вздумай и шагу сделать из дому! Я об этом все равно узнаю, запомни. И тогда все сполна получишь. К семи часам я вернусь. А может быть, и раньше, если Йолы не окажется дома. Вот и весь мой тебе наказ…
        Бабушка вышла и заперла за собой на ключ кухонную дверь. Элфи отчетливо слышала, как повернулся ключ в замке. Некоторое время она продолжала лежать неподвижно, не имея сил даже для того, чтобы повернуться. Заперли! Как узницу. Окно, правда, открыто, но бабушка знает, что Элфи не посмеет вылезти через окно. Особенно теперь, когда весь дом и так следит за каждым ее шагом. У дедушки наверняка есть свой ключ. Вот, значит, до чего дошло! Запирать стали ее, как в темницу?
        Поцелуй и больше ничего!
        Ни о чем я больше не мечтаю… —
        пел «ударник» Фреди в школе танцев.
        Провались весь мир в преисподнюю! И все из-за этой дворничихи. Из-за ее длинного языка. Боится бабушка, как бы чего не сказали! Прежде она ходила танцевать, никто ничего не говорил! А теперь вдруг нельзя стало? Как бы дурное про внучку стариков Варади не сказали!
        Элфи привстала на тахте и тряхнула своей лохматой головой: «Выходит, я всего-навсего внучка Варади? А кто же тогда Эльвира Варга? Неужели бабушка думает, что я всего лишь ее внучка и ничего больше?»
        Вспомнив, что она — Варга, Элфи тут же подумала об отце, Режё Варга, дамском парикмахере. Если бы он только знал, какая участь постигла его дочь! Впрочем, откуда он может знать? Он и не вспоминает-то о ней! Отца Элфи не видела давно, в последний раз она была у него еще перед отъездом на Балатон в надежде получить хоть немножко на карманные расходы. Права бабушка — отец тоже хорош! Сегодня, наверное, опять поехал на ипподром. По воскресеньям он обычно или на скачки, или на футбол уезжает. Жена его тоже большая любительница скачек. Все куда-то пошли. У всех есть куда, есть с кем пойти, только ей, Элфи, некуда и не с кем! У нее и была-то одна-единственная Бэби, а теперь и ее больше нет!
        Читай, говорит! Да разве есть такой, пусть самый интересный, роман на белом свете, чтобы его можно было читать в подобном настроении? Хотя, в общем-то, Элфи с удовольствием читает романы про любовь, и дома у них есть такие, потому что их любит бабушка и сама ходит за ними в библиотеку. Да разве может их сейчас читать Элфи, когда она считает, что совсем не стоило родиться на свет и что нет в мире более одинокого существа, чем она! Эх, пойти бы сейчас в кухню, открыть газ, улечься на пол — и отравиться! Как два года назад сделала в их доме одна старая дева, учительница музыки, потому что у нее не было больше учеников…
        «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», — заиграл оркестр, и вся школа хором запела. Представляете, что там сейчас творится? Прыгают, «словно горох в кастрюле». Это любимая поговорка Арпада Кёрменди. А Пишта Чик — тот так говорит: «Ребята, начинается танец восторженных телят!» Пишта Чик — лучший танцор, прямо-таки акробат. Арпад же предпочитает медленные танцы, объясняя это тем, что ему… хочется сохранить свою форму. Поэтому он предпочитает смотреть на дикие танцы со стороны…
        Да, если бы Элфи отравилась сейчас газом, бабушка ой как пожалела бы о том, что принесла радости внучки в жертву сплетнице-дворничихе! Очень пожалела бы! Все забегали бы, начали бы звонить по телефону, но — увы! — напрасно. А на другой день в парикмахерской… Интересно, что сказали бы там? Дядя Тони пришел бы, конечно, тоже на похороны. А бедная бабушка, рыдая, причитала бы: «Разве этого я заслужила?» А мама, папа? Дядя Шандор, тот, наверное, и на кладбище не пришел бы. Ну и пусть! Что для него похороны какой-то парикмахерши! Дунди тоже не принесут: такая малютка все равно ничего не поймет и вскоре забудет, что была у нее когда-то сестренка, по имени Эльвира, которую она звала «Эфи». А мама? Стала бы она носить по ней траур в течение целого года? Папа, например, только черную муаровую ленточку прикрепил бы на лацкан пиджака…
        Глаза Элфи стали мокрыми от слез, а за ними последовали и облегчающие душу рыдания. Лежа ничком на шелковой бордовой подушке, она выплакала как следует свое горе. Подумать только, в мыслях она уже побывала на собственных похоронах! А наплакавшись, устала и задремала. Но и во сне до ее сознания доходила мелодия песни «Девушка с Гаваев — первая любовь…».
        Проснулась она от приглушенного хихиканья и шепота под окном.
        - Заперли бедную девочку, — разобрала она голос Бэби.
        Элфи поднялась и посмотрела на окно. Подойти к нему со вспухшими от слез глазами и всклоченной прической она не решилась. Окно занавешено тонкой, но все же непроницаемой для взглядов снаружи тюлевой шторой. Пока, разумеется, кто-нибудь не отодвинет ее в сторону. И Бэби отодвинула. Лицо смеющееся, в зубах сигарета.
        - Ну, что же ты, мамочка? Не придешь? А где твоя старушенция?
        За спиной Бэби, под окном, топтались еще две девушки — Ица и Ютка, и паренек — Арпад Кёрменди. Как видно, в школе перерыв, вот они и вышли на улицу. А тут кому-то пришло в голову пойти к Элфи, посмеяться над нею. Наверняка это затея Бэби — ведь только она знала, что бабушка не пустила на танцы Элфи.
        Элфи стало уже зло разбирать на Бэби: и чего она ходит болтает? Поэтому она только пожала плечами и ничего не ответила на вопрос.
        - Лезь через окно! — предложила Ица, толстенькая, конопатая, но все же миловидная девушка.
        Вся ее миловидность — от белых, как сахар, зубов и веселых, всегда смеющихся глаз. Работает Ица в белошвейной мастерской.
        Элфи, не зная, что и ответить на такое предложение, снова пожала плечами. Ясное дело, что она не станет вылезать через окно. Ей и не хочется. Чего это ради? Она же понимает: не потому они пришли сюда, что по ней, Элфи, соскучились или из великого к ней сострадания. Как бы не так! Они пришли не помогать, а чтобы «номер» какой-нибудь выкинуть, вот и уговаривают ее теперь вылезть через окно. В этот момент вмешался Арпад Кёрменди:
        - Вы что, с ума спятили? Не слушайте их, Элфи!
        Все ребята, в том числе и Арпад, говорили с Элфи на «вы», хотя была она самой молодой из девушек. И это «вы» скорее означало, что такую «желторотую», как она, они и не принимали всерьез. А обращайся с ней на «ты», она, чего доброго, обидится: подумает, что они ее еще ребенком считают.
        - Вот тебе и на! — огрызнулась Бэби. — Ведь это ты первым начал допытываться, где Элфи, да что с ней. Тебе она нужна была больше всех!
        Девушки захохотали и начали поддразнивать теперь уже его: уж не влюбился ли он в эту малютку? Арпад же пробормотал что-то и, оставив их одних, зашагал к воротам. Элфи не могла видеть из комнаты, но по удаляющимся голосам поняла, что девушки тоже пошли следом за Арпадом, продолжая подтрунивать над ним и совершенно позабыв про Элфи. Их ведь хлебом не корми, дай только посмеяться над кем-нибудь. Других развлечений они и не признают.
        Вон как расхохотались, противные! Элфи теперь так разозлилась на девушек, что не согласилась бы пойти с ними, даже если бы бабушка сама распахнула перед нею двери. Из-за них у нее сразу пропало всякое желание идти на танцы. Пусть прыгают там одни, «как горох в кастрюле»! Не умрет, если разок не сходит.
        Элфи встала с тахты, причесалась, умыла лицо холодной водой, затем включила радио. Передавали какой-то рассказ. Она совсем уже собралась выключить приемник и уже потянулась к ручке, но в это мгновение внимание ее задержалось на какой-то фразе. Элфи вслушалась в повествование. В рассказе говорилось об одном бедном человеке, который купил в подарок своему брату гипсового ангела и затем всю ночь не мог уснуть: думал, понравится ли подарок брату. Рассказ был очень грустный, и голос актрисы, читавшей его, тоже был печальным. Элфи, которая прежде всегда выключала радио, если передавали что-нибудь неинтересное, на этот раз захотела узнать, что же сталось с гипсовым ангелом и этим беднягой. Человек этот был учителем. Несчастье его, так же как вот и ее, Элфи, состояло в том, что его никто не любил. Брат учителя и его шурин — оба образованнее и умнее его и потому презирали беднягу. Он и раньше покупал им подарки, но они никогда им не нравились. Они, конечно, не говорили ему этого, но бедный учитель и сам замечал, что его подарки родственники не ставят ни в грош. Однажды он подарил серебряный портсигар, но
после этого ни разу не видел, чтобы брат пользовался им. Наверное, у этого учителя были с его братом такие же отношения, как и у Элфи с дядей Шандором и его семьей. Ведь и Элфи тоже всегда плоха для них. Потому что она всего-навсего ученица в парикмахерской.
        Элфи села, облокотилась о крышку стола и слушала рассказ. На столе в вазе стоял букет разноцветных гвоздик. Его принесла бабушке мама на прошлой неделе, потому что из всего своего долга бабушке мама пока что смогла вернуть всего лишь сто форинтов. Остальные деньги она пообещала вернуть в следующем месяце. А чтобы задобрить бабушку, она принесла ей в подарок цветы. Цветы тем и хороши, что они делают людей добрее. С тем, кто приходит к тебе с цветами, не ссорятся. Словно неприлично, стыдно в присутствии цветов говорить с людьми грубости.
        Рассказ по радио грустно начался, а закончился и того грустнее. Бедный учитель узнал наконец-то, о чем он раньше только догадывался: что его никто не любит. Он вернулся в свою деревню и вскоре там умер: возвращаясь в одну из зимних ночей домой, он присел у дороги отдохнуть и замерз. А вероятнее всего — с горя, которое давило ему на сердце. Еще бы — когда человека никто не любит! Элфи даже всплакнула. Кому-кому, а ей-то, во всяком случае, понятно его состояние!
        Когда рассказ дочитали до конца, диктор объявил, кто написал его — Дёже Костолани. Элфи никогда прежде не слышала про такого писателя. А может быть, учительница Лайошфи называла его? Нет, Элфи что-то не припоминает. Впрочем, других писателей она тоже не помнит, потому что в школе она не училась, а только дрожала от страха. И напрасно перечисляла учительница Лайошфи имена писателей, названия романов — для Элфи они оставались чем-то вроде «оснований, щелочей и кислот» по химии, которые она тоже не понимала и потому никогда не любила. Вот для Жоки Петц или Гизи Шом — совсем иное дело! Они читали настоящие, серьезные книги. Им хорошо. Вообще, всем хорошо, кто любит и разбирается в серьезных вещах: в книгах, стихах, операх или, например, в такой вот музыке, что передают сейчас по радио, которое Элфи все еще не выключала. Но она все же выключит радио: не любит Элфи серьезной музыки, потому что не понимает ее. Сказали, какая-то симфония. Для нее это слишком недосягаемо. Что поделаешь? Бабушка, например, любит только народную венгерскую музыку, а джаз для нее — просто шум и гам. Элфи же не понимает, что
хорошего в симфониях. И так всё.
        Достав из шифоньера свое выглаженное белье, Элфи открыла затем бабушкину шкатулку со швейными принадлежностями и начала пришивать, штопать, что продырявилось. А то бабушка и так все время ворчит на Элфи за то, что она не содержит в порядке свои вещи, чинит их всегда наспех, кое-как, когда пора одеваться. Вот и на рабочем халате не хватает двух пуговиц — всю неделю Элфи закалывала его булавками.
        Хорошо, хоть есть чем заняться! На дворе тихо, и снова доносится музыка: «Эй, мамбо!» Но Элфи уже не хочется на танцы и сердце если и ноет, то совсем по другой причине. И не по одной — по многим причинам. Элфи теперь даже рада, что ее одну заперли в комнате. Ей нравится работать. Тихо, спокойно: вдернуть нитку в иголку и заботливо, стежок за стежком, зашить разорванное место. Нравится Элфи и думать, и мысли ее сейчас — как вот эта сверкающая иголка и белая нитка: зашивает не только белье, а и все ранки на ее сердце, все самые маленькие тайные трещинки. Потому-то и шьет она теперь аккуратно, терпеливо — не так, как обычно, когда бабушка постоянно ругает ее за торопливый, стянутый шов.
        Элфи шила, а сама слушала, не идет ли бабушка. Заслышав ее шаги, надо быстренько уложить в шифоньер все шитье, убрать шкатулку. Чтобы бабушка не увидела! А то подумает еще, что Элфи по ее приказу шьет. Совсем нет! Элфи терпеть не может, когда бабушка начинает пилить ее: «Вот видишь, внучка, говорила я тебе, есть на свете занятия и помимо танцулек да кривлянья…»
        Опустел дом, редко кто в воскресенье сидит дома. Даже дворник с дворничихой ушли, потому что все жильцы дома недавно вынесли решение: по воскресеньям после обеда можно обходиться и без лифта. Чтобы и дворникам дать возможность немножко подышать свежим воздухом.
        Общежитие строителей тоже опустело. Даже та, в брюках, что всегда на «больничном листе», сегодня ушла куда-то: в воскресенье наверняка не придут проверять из больничной кассы. Тетя Стойка, комендант, тоже ушла. Даже детского смеха не слышно. Зато городские пляжи сегодня забиты до отказа, в кафе и кондитерских за столиками, вынесенными на тротуар, людей столько, что яблоку негде упасть. Толпы людей в городском парке, на ипподроме. На Дунае полным-полно гребцов. И только дома пустуют! Только в квартирах царят покой и тишина. И тут-то Эльвира Варга сделала важное для нее открытие: человек может и наедине с самим собой провести несколько часов. И ничего страшного в этом нет.
        Но вот чьи-то шаги. Элфи прислушалась. Нет, это не бабушка. Кто-то в башмаках на железных подковках. И шаги мужские, тяжелые, но такие неуверенные, робкие, словно когда человек приходит в чужой дом, разыскивая кого-нибудь. Элфи подобралась к окну и украдкой выглянула наружу. Посредине двора стоял Арпад Кёрменди! Что он-то здесь забыл? Смотрит на Элфино окно, а ее за занавеской не видит. Арпад высокий, сильный парень, а лицо совсем детское: розовые щеки и длинные-предлинные ресницы.
        Но вот он решился наконец, двинулся к окну. На цыпочках. Ой, как смешно смотреть! Башмаки с подковками так стучат по плиткам, что за версту слышно. Да и попробуй пройдись неслышно по двору с его восемьюдесятью килограммами веса!
        Арпад достал из внутреннего кармана своего плаща продолговатый белый пакетик и положил его на подоконник. Теперь он и Элфи находились совсем рядом. Глаза девушки так и сверкали за занавеской. Видел он ее или нет? Может быть, да, а может быть, нет! Ведь, если стоять так близко, должно быть видно даже сквозь занавеску.
        Подождав мгновение, он повернулся и так же на цыпочках пошел к воротам. Элфи даже дыхание затаила. Это было нелегко сделать, так как ей страшно хотелось рассмеяться. Какой же трусишка этот парень!
        Арпад, скрывшись под аркой ворот, остановился там. Уж не собирается ли он вернуться? На некоторое время наступила тишина. Шагов не было слышно. Нет, пошел дальше. Элфи подождала, прислушалась. В школе играли вальс «Спасибо, но я занята, мой танец обещан другому». Элфи высунула руку из-за занавески, схватила пакет, развернула его. В нем лежали два ореховых пирожных. Элфи сразу же откусила от одного, затем, пожав плечами, съела и второе. Совсем свежие пирожные! И чего это Арпад надумал?
        V
        Элфи считает, что «Арпад» — ужасно некрасивое имя. Правда, люди не сами выбирают себе имена. Они получают их по воле родителей, еще совсем маленькими. И все-таки. Как ужасно, когда человека зовут Арпадом! Мало того, что ее окрестили Эльвирой, так нет — находится поклонник, у которого имя «Арпад». И никакого ласкательного имени, как, например, у нее: «Белочка». У мальчиков это не принято. Есть, правда, у них в школе танцев один парень — Пуби, что значит «Крошка». Длинноносый, с приплюснутой, как блин, головой, двадцать два года, а его все еще зовут Пуби. Разумеется, Элфи тоже не нравится, что такси здоровенный верзила отзывается на кличку Пуби. Впрочем, Элфи не любит и самого парня, потому что он во время танца всегда смотрит на девушек прищуренными глазами. Пишта Чик обычно так шутит над ним: «У тебя, Пуби, огромный успех у женщин — они тебе все как одна нравятся». Так что если сравнивать два таких имени, как «Пуби» и «Арпад», не говоря уж о личности, то уж пусть лучше будет Арпад. Самое первое впечатление у Элфи от Арпада было, что он не такой балбес, как все остальные.
        Арпаду без малого восемнадцать лет, и работает он подручным в кондитерской-магазине на Большом бульварном кольце, где посетителей всегда так же много, как у Элфи в парикмахерской. И находится она неподалеку от их салона, почти возле самой площади Октогон. И, хотя в кондитерской совсем иные запахи, чем в парикмахерской, и пена взбитых сливок не то что мыльная пена, есть что-то общее в этих двух профессиях. В парикмахерскую люди приходят прихорашиваться, в кондитерскую — полакомиться, выпить чашечку кофе, с кем-то встретиться. Спросите: что ж тут общего? Ну, хотя бы то, что и без парикмахера и без кондитера человек на худой конец может обойтись. Оба заведения служат стремлению людей к известной роскоши: в одном продается красота, в другом — сладости. Как без красоты, так и без сладостей человек мог бы обойтись: помыть голову, испечь печенье можно и дома. Но парикмахерская и кондитерская придают жизни какой-то особый блеск, и потому люди с такой охотой посещают оба заведения: люди любят красивое и сладкое. Многие женщины скорее откажут себе в ужине, но сделают маникюр. И многие мужчины вместо ужина
предпочтут выпить чашку кофе, если на то и другое сразу у них не хватает денег.
        Но истинное сходство кроется все же не в этом, а в том, что и Элфи, и Арпад одинаково влюблены в свою профессию. Эта-то любовь и сблизила их.
        Взять, к примеру, Бэби Нейлон. Она работает в галантерейном магазине. Но разве она когда-нибудь говорит о своей работе? Никогда! Очень нужно! Отработала положенные восемь часов и до следующего дня забыла, что этот магазин вообще существует. Она должна работать потому, что ей нужны деньги, нужны тряпки. Бэби частенько напоминает окружающим, что она — рабочий человек! Но ей совершенно безразлично, что продавать: нитки, хлопчатобумажные кофточки или пуговицы под перламутр.
        А вот Арпад Кёрменди может даже во время танца объяснить Элфи, во сколько слоев нужно свертывать сдобное тесто, а затем дать ему подойти и снова свертывать, если хочешь, чтобы пончики из него получились воздушными, высокими, как та знаменитая падающая итальянская башня. Пойдут они вместе гулять — он останавливается возле каждой кондитерской и объясняет Элфи, почему недостаточно красивый цвет и блеск у миньонов, выставленных на той или иной витрине: потому что наспех, кое-как приготовили обливку. По рукам нужно бить за такую халтурную работу.
        Элфи тоже рассказывает про свою работу, а Арпад внимательно слушает. «Есть у нас в салоне одна такая Магда — плаксивая, нервная особа. Так вот, она как-то раз забыла погасить газовую горелку. Приходит клиентка, учительница. Садится в кресло, к зеркалу. Волосы у нее очень длинные, и она ходит только мыть голову, а расчесывает волосы после сушки она уже сама. Газовое пламя при дневном свете совсем бесцветное и потому невидимое. Клиентка заплетает волосы в косу, а они у нее вдруг как вспыхнут. Хорошо, она не растерялась, схватила горящие волосы в горсть, погасила огонь. Но порядочный клок все же успел обгореть. Ну скажи, разве можно так поступать? Ведь так могли все волосы сгореть! А то, чего доброго, и сама клиентка могла пострадать! А все от небрежности, потому что у Магды одно только на уме: что ей опять сказала свекровь. Конечно, у всякого есть свои горести, свои заботы, но работу все же каждый должен исполнять, как положено! А если будешь постоянно ныть, пережевывать одно и то же, да еще в довершение всего работать кое-как, то этим и горю своему не поможешь, да и в конце концов из парикмахерской
попросят. Вот и ходи тогда любуйся солнышком! А потеряет Магда работу — она вообще неприятностей от свекрови не оберется».
        Да, так оно и всегда. И оба они, Арпад и Элфи, сходятся на том, что, может быть, все беды на свете — ну, разумеется, настоящие беды — оттого, что у людей не лежит сердце к их собственному труду. Если бы все работали как следует и в городе жили бы только порядочные, прилежные, честные люди, все было бы в мире по-другому!
        У Арпада, как и у Элфи, и по воскресеньям случается кое-какая работа. Элфи моет дамам головы, делает завивку; Арпад печет торты или печенье по заказу жильцов из своего дома. Живет Арпад неподалеку от Элфи — на улице Акаций. Бывают воскресенья, когда он зарабатывает по двадцати форинтов, и по всему дому о нем идет добрая слава: какой он умелец. А это подороже всяких форинтов!
        Но не только о работе говорят Элфи с Арпадом. Говорят они и о другом: о людях, например. Кто какой человек — почему он такой?
        Элфи рассказала Арпаду про Луизу: какая она несчастная из-за того, что не может продолжать учиться музыке. Тут приходится призадуматься, что лучше: смириться с невозможным или как-то бороться за то, чтобы продолжать учебу? Как-то! Легко сказать! Все зависит от того, совсем невозможно ей учиться или нет. Арпад не знает Луизы, но все же почти целый час готов обсуждать, как ей следовало бы поступить. И не в Луизе дело, а в таком вопросе: хорошо ли быть честолюбивым? И честолюбива ли Луиза, или она просто больше жизни любит музыку?
        У Арпада тоже есть свои честолюбивые планы. Он хотел бы поехать за границу, познакомиться с немецкой, итальянской, французской кондитерской промышленностью. Ведь если человек много видел, много знает, в том числе и работу других людей, он сможет и сам придумать что-нибудь новое. Если бы он, Арпад, пробыл год-два за границей, а затем вернулся бы на родину, авторитет его как мастера-кондитера сразу возрос бы, и он смог бы устроиться на работу в какой-нибудь первоклассный будапештский ресторан, в котором бывают многочисленные посетители.
        Для Арпада заграница так же важна, как для Луизы — учение музыке. Но он не ноет. Послушаешь Арпада — и сразу начнешь верить: этот парень своего добьется. Для него нет невозможного. Легко ему не будет, это верно, но легким путем никогда ничего и не достигнешь. У матери Арпада есть двоюродный брат за границей. Когда-нибудь он съездит к нему. А пока в этом нет нужды. Пока есть еще много такого, чему он и дома должен и может научиться. Потом нужно отслужить действительную. Элфи больше всего нравилось в Арпаде, как далеко он планирует — на много лет вперед!
        Но если все это нравилось Элфи, то уж совсем никак не пришлось по нраву бабушке. Потому что в один прекрасный день, в воскресенье после обеда, Арпад нежданно-негаданно заявился к ним в дом. Пришел, будто это было совершенно обычным делом! Это случилось через две недели после того, как он принес Элфи в подарок два пирожных. Вошел, поздоровался, представился бабушке и дедушке и сел. Еще трех часов не было. Только что посуду после обеда вымыли. Сел и сразу же принялся рассказывать о том, что с сентября в школе открываются новые курсы танцев, он собирается записаться и Элфи советует сделать то же самое. Правда, Элфи и так хорошо танцует, сама выучилась, но основательная учеба никогда не повредит. И учиться будет ей не трудно — не с азов начинать!
        Бабушка так поразилась, что сначала просто не знала, что и сказать, и только бросала вопросительно-негодующие взгляды на Элфи: «Это еще что такое? Как сюда попал этот парень? Кто разрешил тебе приглашать его сюда?»
        Но Элфи и сама не ожидала прихода Арпада: ни он не говорил, ни она не приглашала его к себе в гости. Ну, пришел и пришел. Что тут такого?
        Арпад будто и не замечал ничего и не думал смущаться. Рассказал о своих планах: о том, что собирается поехать за границу.
        - Вот как? — заметила бабушка. — А кто же ваш отец, разрешите полюбопытствовать?
        - Портной, — ответил Арпад. — Дамский портной. Он тоже в свое время ездил за границу. Когда был еще подмастерьем.
        Тут бабушка принялась расспрашивать Арпада про всякую всячину: есть ли у него братья, сестры?
        - Да, — отвечал Арпад, — есть одна сестра, но она уже замужем.
        - За кем?
        - За инженером.
        - А где она сама работает?
        - Закройщицей на одной швейной фабрике.
        - Сколько зарабатывает?
        - Как когда!
        - Какая квартира?
        - У кого: у нас или у сестры? — переспросил Арпад.
        Бабушку интересовали обе квартиры. Она с таким пристрастием собирала у Арпада его «анкетные данные», что у Элфи уши горели от стыда. Но Арпад и тут нимало не смутился и с готовностью отвечал на все вопросы. Кажется, он даже считал совершенно естественным, что бабушку все интересует, что она хочет все о нем знать! Словно ему по душе был этот допрос. Впрочем, он и сам бы рассказал все это, но так ему было еще легче.
        А бабушка, чем больше расспрашивала, тем больше выражала недовольство и уже косо поглядывала на него. В полчетвертого Арпад сообщил, что ему пора на танцы, и пригласил с собой и Элфи. И бабушка отпустила ее — больше потому, что хотела поскорее избавиться от незваного гостя. Но зато, когда вечером в полседьмого Элфи возвратилась домой, ей пришлось выслушать немало обидных слов!
        - Если этот парень еще раз посмеет сунуть сюда свой нос, я выставлю вас обоих — и тебя, и его! Поняла? Ишь, что надумала! Бессовестная! Смотри, чтоб сюда парни больше не ходили. Еще чего не хватало! расхвастался: за границу, вишь ты, собирается! Чего же тогда он здесь забыл? Хорош огурчик, скажу я тебе! Заявляется в чужой дом и болтает, болтает… Так вот, милая, сюда ты не будешь приваживать своих кавалеров. Успеешь еще с этим. Если бы я такое себе позволила, мне отец голову оторвал бы. Неужели с нынешней молодежью сладу нет? Или у вас и капельки ума не найдется?
        Элфи в ответ только пожимала плечами, угрюмо молчала и изредка огрызалась. Подумаешь, очень нужно! Он ее совсем не интересует. Она не понимала бабушкиного гнева, хотя спорить с нею ей тоже не хотелось. И в самом деле, про Арпада можно сказать, что он болтлив и любит прихвастнуть. Но сказать, что он нахал?.. Значит, бабушка еще не видела действительно нахальных ребят! Что бы она сказала тогда о Пуби? И что плохого в том, что Арпад пришел к ним в дом? Или бабушка потому разозлилась, что Арпад откровенно сказал ей о своей мечте поехать за границу, иными словами — что он еще несколько лет не собирается жениться? Неужели бабушка думает, что Элфи выйдет замуж в пятнадцать или шестнадцать лет? Элфи еще не сошла с ума! Да еще за такого медведя! Элфи подозревала, что бабушка и сама не знает, за что она так ополчилась на Арпада…
        Ни для кого не секрет, что у каждого человека свои понятия о том, что считать нахальством и невоспитанностью. Элфи это давно подметила. Дядя Шандор, например, закатил маме грандиознейший скандал из-за того, что мама была в халате, когда к ним однажды пришли гости. Он негодовал, кричал, что, мол, воспитанная, благородная дама не должна принимать гостей в халате. А вот тетя Мици, папина жена, та, наоборот, когда ждет прихода гостей, всегда переодевается в халат, потому что убеждена: именно так принято делать у аристократов.
        Да и в школе было то же самое. Одна девочка могла безбоязненно рассказать своей маме, что ее поцеловал такой-то мальчик, а другой влетало за один только взгляд на кого-нибудь.
        На первом уроке танцев, когда все обучающиеся ходили под музыку по кругу и преподаватель объяснял, как кавалер должен держать даму за талию, Элфи сказала Арпаду:
        - К нам больше не ходи, бабушка на тебя взъелась.
        - Почему вдруг? — удивился Арпад.
        Элфи пожала плечами. Ну как ему объяснить?
        - Твоя мама ничего не говорит, что ты со мной дружишь? — спросила она.
        - Я не рассказываю об этом дома, — честно признался юноша.
        - Вот видишь! — воскликнула Элфи.
        Вот уже несколько дней, как они говорили друг другу «ты». Это вслед за тем, как Арпад однажды встретил Элфи после работы у ее парикмахерской и пригласил в свою кондитерскую выпить газировку с малиновым сиропом. Теперь они встречаются все чаще. Не разрешает бабушка, чтобы Арпад ходил к ним домой, ну и пусть! Плакать из-за этого они не станут. Вот они и гуляют по городу, едят мороженое, разговаривают, ходят в кино. И в школу танцев она просто пошла и записалась, а затем уже сообщила об этом бабушке. Деньги назад все равно теперь не вернут. Да и бабушка больше не думала всерьез, что сможет заставить девушку сидеть дома. Только на общешкольные балы по-прежнему отпускают ее неохотно. В среду вообще не пускает, потому что в среду танцы начинаются вечером. Но Элфи это мало огорчает. С сентября она снова начала учиться в школе — теперь уже в ремесленной. Так что у нее теперь сколько угодно поводов, если надо отлучиться из дому. Бабушка все равно не знает, когда есть и когда нет занятий, да и не интересуется она этим. Впрочем, бабушка сама виновата, если Элфи приходится ее обманывать. Кажется, словно
бабушка сама хочет, чтобы Элфи скрывала от нее свои дела, а сама сознательно закрывает глаза на все ее уловки. Словно ей, бабушке, все равно, куда Элфи ходит, что делает, лишь бы она ничего не видела.
        Все это только еще больше сближало Элфи и Арпада. С бабушкой она не могла говорить об Арпаде, зато с Арпадом — сколько угодно о бабушке и об остальных взрослых. Человеку всегда нужен хороший друг, с которым он может быть откровенен. Поэтому и любят люди бывать вместе. В том числе и Элфи с Арпадом. У Арпада очень спокойные родители, но всерьез со своим сыном они еще ни разу не говорили. Да и Элфины дедушка с бабушкой разве плохие люди? Конечно, хорошие! Только взрослые стесняются, что ли, говорить с детьми по душам. По-разному говорят они друг с другом, когда бывают наедине с собой и в присутствии детей. Что ж тут удивительного, если и дети поступают точно так же? И они иначе говорят, когда остаются одни, без взрослых. Вот, скажем, идут двое мальчиков лет по двенадцати по улице и беседуют друг с другом. Если их разговор случайно подслушает кто-либо из взрослых, он чаще всего в ужас придет, начнет возмущаться. Считается непочтительным, дерзким или, по крайней мере, неприличным, если ребенок при взрослых говорит то же самое, о чем он привык говорить с другими детьми. Даже у совсем маленьких,
детсадовского возраста ребятишек и то есть свои тайны! Элфи знает это точно. Вот, например, Дунди, ее младшая сестричка. У Элфи она много раз спрашивала о таком, о чем у мамы никогда не решилась бы спросить.
        Ну, Элфи и Арпад, разумеется, не дети, но и взрослыми их тоже не назовешь. Арпад только ростом совсем взрослый мужчина, а лицо, да и душа еще совершенно ребячьи. Как знать, может быть, из всех девушек в школе танцев он потому и выбрал Элфи, что она была самой молоденькой, с самой детской внешностью. И все же Элфи во многих отношениях даже более зрелый человек, чем Арпад. Хотя бы в том, что она не боится так взрослых, как он. Смелее отстаивает свою правоту, если убеждена в ней. Арпад никогда не осмелился бы так врать матери, водить ее за нос, как это делает Элфи со своей бабушкой. Элфи может, например, сказать бабушке, что идет в кино с Луизой, хотя на самом деле идет с Арпадом. Но Арпаду легко! Намного легче, чем ей: ребят не держат в такой строгости, как девушек, не допрашивают всякий раз с пристрастием. Арпад иногда даже боится за Элфи: что-то будет, если дознаются у нее дома, что она с ним дружит! Но Элфи только вскинет презрительно голову и бросит:
        - Ну и пусть! Разве я что-нибудь плохое сделала? Смешно!
        Арпад успокаивается и только удивляется храбрости Элфи. Выходит, она куда смелее его? Верно, конечно, что ничего дурного в их дружбе нет! Но что поделаешь с людьми, которые, как только увидят юношу и девушку вместе, сразу же начинают думать о плохом! И не только взрослые, а и молодежь! Встретили они как-то на улице Надмезё одного бывшего одноклассника Арпада, так тот состроил такую ироническую улыбочку, увидев их вдвоем, что Арпад покраснел, как вареный рак. Он-то уж знал, какие грязные мысли кроются за такой усмешкой! Не настолько он и сам наивен, чтобы не понимать. А между тем паренек этот учился в гимназии, должен быть более грамотным, культурным человеком, чем он, Арпад. С того дня Арпад знать больше не хотел этого парня.
        Элфи более снисходительна к подобным вещам, чем Арпад. Повстречали они в другой раз на улице Гизи Шом и Жоку Петц. Девушки, еще издали заметив их, захихикали, а когда подошли поближе, перешли на другую сторону улицы и отвернулись. Элфи хорошо знает, что будут теперь говорить про нее эти гимназистки: у Элфи «ухажер» есть, и всякое такое! Или, может быть, подумали, что такая же история, как тогда у Жоки с ее любовными записками? Возможно, даже завидуют — ведь Арпад красивый, славный парень, не чета Палу Марику, вислоухому зубоскалу, который тогда писал Жоке свои записки. Наверняка от злости лопаются, почему это именно с Элфи, а не с ними дружит такой красивый парень, хотя Элфи глупая, некрасивая, волосы выкрасила.
        И в самом деле, чему же обязана Элфи, что у нее такой порядочный, серьезный и верный ей товарищ? Она его не завлекала, не гонялась за ним. Даже и сейчас, говоря с ним, прибегает все больше к таким словечкам, которыми так изобилует язык всех ребят из Седьмого района Будапешта. А однажды Элфи так напрямик и спросила Арпада:
        - Скажи, и что ты во мне такого нашел?
        Нет, такой вопрос трудно назвать нежным любовным щебетанием. Но зато разговор напрямоту. Элфи как бы говорила: «Нет во мне ничего примечательного, таких, как я, на дюжину двенадцать».
        Арпад не удивился вопросу и понял его вполне правильно. Ни на миг не подумал, что Элфи ждет от него какого-нибудь комплимента. Как бы не так! Еще высмеяла бы она его, чего доброго!
        - Во-первых, — заговорил он, взвешивая каждое слово, — ты не воображала, во-вторых, не любишь зря языком болтать, в-третьих, с тобой можно потолковать.
        Был уже вечер: четверть десятого. Они возвращались из кино, с сеанса в семь сорок пять. Шли по Бульварному кольцу. Сентябрьский теплый, пыльный вечер. Гудят, гремят автобусы, трамваи. Народу тьма! У каждого свое, каждый спешит по своим делам. Но все ищут взаимопонимания. Как вот и Элфи с Арпадом.
        И все же сегодня все как-то по-другому получилось, не как обычно. Наверное, потому, что Элфи задала Арпаду этот самый вопрос насчет «что ты во мне нашел», и теперь они впервые заговорили о себе: что они думают, чего хотят друг от друга, иными словами — чем они, Элфи Варга и Арпад Кёрменди, отличаются от миллионов других девушек и юношей. Ведь о том, в чем они похожи на прочих, и говорить-то не стоит.
        - Понимаешь, я знаю, что мне еще лет маловато, — объяснял Арпад. — Вот почему и бабушка твоя взъелась на меня. Она, наверное, думает: «Кто знает, что-то будет через пять или шесть лет?» Верно ведь, большой срок. Три года назад я еще школьником был, а ты — даже всего только год назад. Потому я и не говорю тебе: жди меня. Наперед человек ничего не может знать. Через три-четыре года ты можешь и еще кого-нибудь встретить…
        - Ты тоже! — отрезала Элфи, которой было чуточку обидно, что Арпад говорит с ней как-то свысока. Хотя это было совсем не так!
        - Ну чего ты горячишься? — сказал юноша. — Или тебе больше по душе, если я скажу тебе «жди»? Кто же может заглянуть в будущее? Ну видишь! Я уже говорил с моим отцом. Возможно, я этой весной поеду за границу и вернусь только к призыву в армию. Это значит, что через четыре года я — самостоятельный человек.
        Элфи, ничего не отвечая, смотрела прямо перед собой и плелась рядом. Давно остался позади переулок, в который им нужно было бы свернуть, чтобы попасть к дому Элфи. Уже и проспект Ракоци пересекли они. Здесь, на проспекте Йожефа, движение заметно меньше. Конечно, давно бы пора и домой возвращаться, и так Элфи будет нагоняй, ну, да теперь уж все равно. То, о чем они сейчас говорят, важнее любого нагоняя.
        - Я написал своим родственникам за границу, — продолжал Арпад, — но ответа еще не получил. Старик мой тоже не очень-то в восторге, что я хочу ехать именно сейчас. Говорит, что сначала мне следовало бы встать на ноги. Ведь я только сейчас начал немного зарабатывать. Говорит, что мне и паспорт заграничный могут не дать. Хотя теперь куда легче получить паспорт, если, конечно, похлопотать. Но я знаю, все это отговорки. Мать тоже охает: не езди, еще успеешь, что это тебе так приспичило?
        Все это верно. Пока Арпад только говорил, что хочет ехать, они не возражали. А теперь, когда он на самом деле собирается отправиться в дорогу, появляются возражения, родители начинают крутить-вертеть.
        А Элфи? Что может сказать на это она? Не горюй, мол, ну подумаешь — в худшем случае останешься дома поучиться? Нет, она скорее язык себе откусит, чем такое скажет. Хочет Арпад ехать — пусть едет! Да и прав он. Один раз человек живет. Один раз в жизни дается ему молодость. А уж как женится, остепенится, станет на якорь — никуда ему больше не ездить! Разве если только, упаси господи, на войну заберут! И пусть он ради нее не отказывается от своих заветных желаний, чтобы потом не упрекал всю жизнь. Если и есть в Элфи что хорошего — это ее гордость, самолюбие. Не надо ей ничьих жертв! Ведь Арпад и так поездку свою ради нее перенес: прежде он собирался ехать после действительной службы, а теперь — до нее! Чтобы, значит, срок ее ожидания сократить.
        - Обо мне ты не пекись. Не сможешь сейчас, поедешь потом. Девушку себе найдешь, не бойся, — заявила Элфи.
        «Так-то лучше!» — думала она.
        Они дошли уже до самой площади Борарош, поднялись на мост через Дунай и, опершись о перила, стали смотреть на воду, на фонари, на небо. Вода была темно-серая, как сталь; фонари горели каким-то влажным светом. Да, такого города, как Будапешт, нет нигде больше на свете! Других городов, они, правда, еще и не видели, но все равно знают, что их город — самый красивый, потому что он — их город. Арпад так и сказал: куда бы ни забросила его судьба, он не боится застрять на чужбине. В любом случае вернется на родину, здесь хочет жить.
        И еще о многом другом говорили они в этот вечер. Будто прощались. Не друг с другом, не с Будапештом, поскольку Арпад, как видно, не скоро еще поедет, — с детством своим прощались они. Таких забот, как у них теперь, дети не знают. В детстве только мечтаешь, но мало заботишься о том, какие из твоих грез осуществятся. А они вдвоем стояли в этот час лицом к лицу с настоящими заботами взрослых людей. И это — словно великая честь. Тут уж и у Элфи развязался язык:
        - Глупо желать себе что-то такое, чему еще не пришла пора. К примеру, моя мама! Она и сейчас словно девочка. А была молоденькой, страх как хотела выйти замуж, иметь детей. Ну, а теперь? Наверное, и в сорок лет хотела бы снова стать маленькой девочкой!
        Арпад нахмурил лоб;
        - Моя сестра со своим мужем тоже все время не ладят. Потому что муж у нее до сих пор как мальчишка. Ребенок заплачет, а он — ругаться на чем свет стоит!
        В этот вечер на улицах Будапешта не было, наверное, пары моложе их: одной пятнадцать, другому — восемнадцать лет. И все же рассуждали они о том, что с женитьбой человек не должен торопиться, нужно подождать, пока ума прибавится. Жизнь длинна — к чему очень-то спешить?
        Элфи упомянула о Бэби Нейлон. Мол, вот даже у этой легкомысленной девушки хватает рассудка не торопиться. Не хочет поскользнуться, как в свое время мать ее.
        Арпад снова нахмурился, теперь гораздо строже, чем в прошлый раз. Заворчал, что Бэби, дескать, неудачный пример. Каждый вечер она околачивается с ребятами в подъезде. С Пуби она гуляет, с этим длинноносым.
        Элфи вступилась было за Бэби:
        - И совсем она не плохая!
        Но Арпад только отмахнулся:
        - Не будь наивной! Ты, видно, не знаешь еще жизни! И не ручайся за Бэби, просчитаешься.
        Элфи рассерженно дернула плечом. Она поняла, что имеет в виду Арпад, хотя ей совсем и не хотелось его понимать, но все равно продолжала защищать Бэби, сама не зная почему.
        - Из-за того только, — спорила она, — что девушка остра на язык и одевается модно нельзя ее считать плохой. Так могут говорить только ограниченные люди, из тех, что дальше своего носа не видят.
        Говоря так, Элфи даже притопнула от возмущения. От Арпада она, во всяком случае, не ожидала, что именно он станет плохо отзываться о Бэби. Кстати сказать, Бэби не раз откровенно признавалась Элфи, что «она это только „так просто“, парней дурачит. А больше ничего!»
        Арпад загадочно улыбнулся:
        - Глупа ты еще.
        - Да?
        - Не думай, Пуби не станет с ней «так просто» ходить.
        - Тебе-то это откуда известно?
        - Знаю я эту братию: люди разные попадаются среди них, — пожал плечами Арпад. — Есть даже такие, о которых по внешнему их виду и не скажешь и не подумаешь ничего такого.
        - Вот видишь!
        - Но все же, если молоденькая девушка красится и постоянно шатается с парнями, мало вероятности, что она хорошая!
        Элфи эти слова будто ножом по сердцу резанули.
        - Чего же ты тогда со мной дружишь? — возмутилась она. — Я, между прочим, тоже крашусь!
        - Потому что ты обезьяна! — повторил Арпад, но теперь уже не сквозь смех, а совершенно серьезно. — Ты тоже можешь пойти пожать руку своей Бэби. И все!
        - Знаешь что? Чихать я на тебя хотела! Ищи тогда себе такую, которая не красится.
        - Найду еще, мне не к спеху…
        И, круто повернувшись, Арпад зашагал в сторону площади Борарош. Элфи же стояла и смотрела ему вслед, ничего не понимая. Ведь они еще ни разу не ссорились с Арпадом — и вдруг так резко и так сильно. Из-за одного-единственного слова, из-за Бэби!
        - Ну и ладно, видеть тебя не желаю! — крикнула Элфи вдогонку Арпаду, а самое душили слезы.
        Она с такой силой вцепилась в перила моста, что ее пальцы побелели от напряжения. Уж не думает ли он, что она догонять его побежит? Как бы не так! И чего это он вдруг взбеленился? До сих пор ни одним словом не возражал против, того, что она красит губы и даже волосы, а теперь пожалуйста!
        Элфи хотелось ногами топать он негодования и кричать вслед Арпаду все самые отборные грубости, какие мальчишки говорили друг другу у них в школе, дома и на дворе: «Дурак! Балбес!»
        Только страх был сильнее ее негодования, и, прижавшись лицом к перилам, она жалобно заплакала.
        А поздно-то как! Народу на улицах почти никого не видать. Вот только на трамвайной остановке стоят несколько человек. И трамваи-то в такую пору ходят Редко-редко. Каким страшным, опасным, угрожающим сделался вдруг город! Грозный, как трясина, Как лес…
        - Элфи! — крикнул Арпад.
        Оказывается, он тоже стоял на остановке. Интересно, кого он дожидался? Ее или трамвая? Ну нет, она не остановится. Ушел и пусть! Теперь она с ним в жизни ни за что не заговорит. И Элфи побежала еще быстрее. Казалось, сердце вот-вот из груди выскочит.
        - Элфи! — еще раз крикнул Арпад.
        «Если бы ты захотел, успел бы догнать», — думала девушка. Но Арпад тоже упрямый. «Чтоб он провалился! Оставил одну в полночь, на мосту! А теперь кричит! Небось не развалился бы, если бы пробежался за мной!»
        Элфи бежала до самой остановки на углу улицы Мештер: пока хватило духу.
        На ее счастье, в эту; минуту как раз подошел трамвай. Элфи кое-как вскарабкалась на заднюю площадку первого вагона — и что же видит? В вагоне у двери стоит все тот же ненавистный Арпад. И хотя бы слово ей! Уж не думает ли он, что Элфи первая заговорит с ним? Ну и пусть ждет!
        Элфи не пошла в вагон. Нарочно, хотя там было много свободных мест. Она стеснялась показаться пассажирам с таким заплаканным лицом, да еще запыхавшись. Тут, на площадке, все-таки поменьше людей. И девушка сделала вид, что не видит Арпада. Взяла билет, подала кондуктору пятьдесят филлеров и повернулась спиной к парню. А трамвай, громыхая колесами по рельсам, мчался вперед. Ночью трамваи носятся со скоростью поездов.
        Часы на углу улицы Бароша показывали без пяти одиннадцать. «Вот это да! Не успеть мне домой до закрытия подъезда», — подумала Элфи и задрожала: будто ее мороз по коже хватил. Ей даже казалось, что если она сейчас же спрыгнет с трамвая, то на крыльях ужаса быстрее домчится домой.
        На остановке у Национального театра садилось много народу, и трамвай стоял долго. Тем временем часовая стрелка миновала одиннадцать. Пройдет по крайней мере еще десять минут, пока Элфи доберется до дома. Спасения нет. Нет оправдания. Теперь всему конец.
        Арпад должен был сойти с трамвая на улице Вешелени: оттуда ему ближе всего к дому. Но он вышел только на улице Маяковского. «Уж не меня ли собирается провожать? Рыцаря разыгрывает из себя, противный!» Элфи спрыгнула с трамвая, опередив Арпада, и сломя голову помчалась по направлению к дому. Не оглядывалась, но слышала, чувствовала, что следом за нею идет Арпад. Прежде он, правда, тоже провожал ее так в восемь, в полдевятого. Но тогда это было по обоюдному согласию, чтобы соседи по дому не увидели Элфи с «ухажером». А теперь чего он идет? «Нужен он мне! Только бы ворота каким-нибудь чудом остались открытыми до четверти двенадцатого…»
        Улица пустынна, кое-где горят редкие, неприветливые фонари. Даже тысячу раз знакомые места кажутся теперь очень страшными: дома по обе стороны улицы тяжелые, темные, мрачные. Каждая тень и каждая полоска света вселяют страх. И все подъезды заперты, как злобно сжатые, безжалостные пасти. Все, в том числе и ее ворота.
        Остановившись, Элфи видит, что в одной из темных ниш, под аркой, кто-то стоит. Девушка и парень. Целуются. Бэби и вислоухий Пуби. Вот нахалы!
        - Приветик! — узнав Элфи, поздоровалась Бэби странным, вызывающим голосом и нажала кнопку звонка, белую и потому выделявшуюся на потемневшей от времени стене.
        В этот миг Элфи одновременно с дребезжанием звонка отчетливо услышала, как где-то неподалеку прозвучали и замерли одинокие шаги Арпада. Наверное, возле «Химчистки» остановился! Заметил он Пуби и Бэби? Наверняка! Рад небось, что так все и есть, как говорил: Бэби целуется с Пуби.
        - Привет, Арпад! — крикнула Бэби теперь совсем в полный голос. — Ты что же, мальчик, боишься поближе подойти? — И засмеялась, с явным превосходством посмотрев на Элфи: чего, мол, вы глаза-то мне замазываете, я и за полсотни шагов признала твоего Арпада. Не прикидывайся, Элфи, святой невинностью. Или хочешь сделать вид, что так поздно с работы возвращаешься? — Ей-ей, до полночи не разбудить нам эту старую каргу! — тоном единомышленника сказала Бэби и снова нажала кнопку звонка.
        Элфи ничего не ответила. Может быть, все это только дурной сон? Пуби и Бэби хихикали, что-то говорили, но Элфи ничего не понимала из их слов. Под аркой все еще было темно. Парочка оттуда перебралась к телефонной будке, что стояла на тротуаре в трех шагах от ворот, и продолжала и там шептаться, хихикать. Но вот вдали снова зазвучали шаги Арпада. Они удалялись. Уходит? И не придет, может быть, теперь уж никогда больше! Да и зачем? Все кончено! И из-за этого она опоздала домой! Из-за этого на нее обрушится теперь весь срам, позор, все унижения! И все оттого, что Элфи пошла с Арпадом погулять после кино. А кончилось все тем, что поссорились они там, на мосту. Вот уж действительно стоило идти на такую прогулку! А теперь выйдет эта рыжая дворничиха. Рано или поздно — выйдет. Смерит презрительным взглядом с ног до головы. Пропустит ее в дом заодно с Бэби Нейлон, решив, что они где-то вместе ходили. А бабушка! Та теперь непременно расскажет о ней и маме и дяде Шандору. Одним словом, завтра вся улица будет знать, что Элфи Варга заявилась домой в полночь.
        Ворота все еще в темноте. Придется снова звонить. Бэби хихикает за телефонной будкой. Теперь Элфи самой придется звонить, но нет — лучше она простоит до утра за воротами, но звонить не станет. Теперь ей уж все равно. Скандала так или иначе не миновать, так хоть, по крайней мере, с дворничихой не придется встречаться! Бабушка, может быть, так скорее простит, потому что и она боится больше всего на свете дворничихи с ее длинным язычищем. И вдруг спасительная мысль: «К отцу!» Вот куда она пойдет! Там ее примут, не обидят, отец не побьет, ему она может сказать что угодно.
        И Элфи повернулась и побежала назад, в сторону Бульварного кольца.
        - Ого-го! — слышала она противный голос Пуби за своей спиной. Что-то крикнула вдогонку и Бэби, и оба дружно засмеялись.
        «Ну и пусть! Хотя…» В голове Элфи промелькнула мысль о том, что Бэби может выдать ее дворничихе и даже бабушке, что, убегая, Элфи делает себе еще хуже. Но остановиться она уже не могла и бежала, бежала до самой остановки на Бульварном кольце. Вот и люди наконец — какая-то милая супружеская пара: муж под хмельком и поддерживающая его рукой снисходительная супруга.
        - Милостивый государь, — обращался муж ко всем, кто проходил мимо, — я немного пьян, но в этом нет ничего дурного. Женушка моя на меня не сердится…
        Жена унимала его, но действительно не сердилась, а прохожие улыбались…
        Подошел трамвай, все ожидавшие сели. Элфи пришлось брать ночной билет — по двойному тарифу; форинт сорок филлеров. После этого у нее осталось только шестьдесят филлеров — сдача, полученная с двух форинтов. Но теперь ей было все равно.
        У Западного вокзала в трамвай с шумом и смехом ввалилась новая веселая компания. Девушка-кондуктор призвала одного из них, пожилого, очень пьяного человека, к порядку, тот обиделся и поднял еще больший шум. Вмешались другие пассажиры. Кондуктор пригрозила милицией, а на будайской стороне моста Маргит она все-таки ссадила пьяного. Элфи, забившись в уголок, дрожала в своем летнем платье и красной вязаной кофточке на ночном ветру, врывавшемся в вагон через раскрытое окно. Когда она сошла с трамвая на площади Москвы, она уже успела основательно продрогнуть С будайских гор тянул холодный ночной ветер, огромная площадь была пустынна, лишь изредка ее пересекала какая-нибудь шумная компания. В такой час только их и можно встретить на улице. Да вон еще женщина с продуктовой сумкой в руке — наверное, уборщица из какого-нибудь трактира или кафе.
        Элфи пришлось порядком прождать, пока пришел пятьдесят шестой трамвай. Когда он наконец подошел и Элфи села, пассажиры и кондуктор пристально оглядели ее. И чего это такая молоденькая девочка разъезжает одна в столь позднее время? Во всех взглядах можно было прочесть один и тот же вопрос: «Где она могла бродить так поздно?»
        «Ну и пусть гадают!» — подумала Элфи. Трамвай мчался здесь еще стремительнее, чем по бульвару. Останавливался только по требованию пассажиров. И все же ехать пришлось долго: отец жил далеко, за Пашаретским проспектом.
        Самый большой страх овладел девушкой, когда она сошла с трамвая. Трамвай, громко зазвонив, проплыл мимо нее, словно большой, сверкающий огнями корабль мимо жертвы кораблекрушения в черном океане. Элфи проводила его взглядом — гремящий, звенящий, поблескивающий все уменьшающимися огоньками окон в черную, неприветливую ночь, пока трамвай совсем не скрылся за поворотом. А она осталась стоять одна на пустынной, словно вымершей, проклятой кем-то дороге, которую окаймляли шумящие ветвями деревья. Ни души! Хоть бы кто-нибудь… А появись этот «кто-нибудь», страх ее усилился бы. Прошло немало времени, прежде чем Элфи собралась с духом и решительно зашагала по маленькому переулку, ведущему в сторону Пашаретского проспекта. И ходьбы-то до него пять, самое большое десять минут. А бегом и того меньше. Но страх словно цепями сковал ей ноги, словно, прежде чем сделать шаг, ей нужно было разорвать путы ужаса. Вот где-то зарычала, а затем, сверкая огненными глазами, выехала на проспект автомашина. Завывая мотором, она медленно двинулась навстречу Элфи, освещая фарами поочередно стены всех домов, вероятно отыскивая
нужный номер. На Элфи она тоже так сверкнула фарами, что девушка чуть не закричала от страха.
        Полный ужасов путь. «Хоть бы скорее он кончился!» — думала Элфи, но, когда он кончился и она была уже у изгороди, окружавшей дом, где жил отец, в сердце ее родился новый страх: «Что же я теперь скажу? Что я наделала?»
        Отец со своей второй женой живет в коммунальной квартире в двухэтажной вилле. У них там одна-единственная комната, да и та выходит окнами во двор. У калитки три кнопки с тремя незнакомыми фамилиями. Какую же из трех нажать? Еще никогда Элфи не случалось бывать здесь вечером, а тем более ночью. И вообще, ей еще никогда не доводилось быть на улице в такой поздний час. Не только одной, а и вместе со взрослыми. Что же теперь делать? Здесь, наверное, и дворника-то нет: у каждого жильца свой ключ от калитки. И свой звонок. Но у отца нет своего звонка, потому что он не ответственный съемщик. Что же делать? Кричать через забор? Никто и не услышит.
        Элфи прислонилась к железной изгороди. Теперь ей было все равно: умереть или просто свалиться наземь от усталости и треволнений…
        Вдруг неподалеку снова зарычала машина; вон она поворачивает из-за угла. Опять вспыхнули фары, и водитель начал искать нужный ему номер. Но на этот раз Элфи больше не испугалась яркого света, а даже обрадовалась ему. Машина медленно, со скоростью пешехода, приближалась. Что, если сюда? И в самом деле, автомобиль остановился перед этим домом, в трех шагах от Элфи, дыша теплом мотора на ее продрогшее тельце. Из машины вышел высокий мужчина и такая же высокая, элегантная и красивая дама в светлом коротком меховом палантине и шелковых чулках, засеребрившихся под лучами автомобильных фар. Мужчина расплатился с шофером. «Такси», — поняла Элфи и даже смогла разглядеть красные клеточки на дверце машины. Дама взглянула на Элфи — вероятно, удивленно, но в темноте, естественно, девочка не могла видеть выражения ее глаз. Такси отъехало, и мужчина достал из кармана ключ от калитки. Он тоже окинул девочку взглядом и тоже ничего не сказал. Как ни велико было удивление мужчины при виде молоденькой девушки, прижавшейся к забору их дома, он не окликнул ее, не спросил. Он просто открыл калитку, и они вошли во двор.
Какое им, собственно, дело до чужих? Может быть, девочка ждет кого или… Очень нужно!
        И тогда Элфи в совершенном отчаянии сама окликнула их:
        - Пожалуйста…
        Мужчина обернулся. Он уже почти притворил за собой калитку, оставалась еще только узенькая щелка.
        - Да, что вам угодно?
        - Я дочь Режё Варги… Он живет здесь, в этом доме. Я хотела бы пройти к нему.
        Мужчина и его дама переглянулись, но не двинулись с места.
        Наступило длительное молчание, наконец, дама сказала:
        - Режё? Парикмахер?
        - Да, — вся дрожа, торопливо выпалила Элфи. — Я живу не с ним. Но меня прогнала бабушка из дому и…
        - Ну, войдите! — пожав плечами, сказал мужчина.
        Элфи проскользнула во двор, и мужчина запер за ней калитку на ключ. Затем ей пришлось ждать на самой нижней ступеньке крыльца, пока мужчина откроет дверь, ведущую в дом.
        - И давно вы здесь ждете? — снова заговорила дама. — Кстати, что же вы собирались делать, если бы не пришли мы?
        В ее голосе были слышны нотки сочувствия, смешанные с подозрительностью.
        - Я… вернулась бы, — ответила Элфи.
        - Но ведь вы сказали, что бабушка прогнала вас? — заметил теперь уже мужчина — насмешливо и неприветливо. Словно его рассердило, что вот бывают же на свете такие нелепые, уму непостижимые случаи. Он, наверное, не поверил Элфи, но в то же время не знал, что и подумать: откуда и зачем появилась эта девочка здесь?
        - Хороша бабушка, нечего сказать! — бросила дама. — Ну ладно, спокойной вам ночи!
        Мужчина и его дама стали подниматься на второй этаж виллы. Элфи осталась внизу — отец ее занимал комнату на первом этаже. Вот снова кнопки к звонкам. Здесь у каждого жильца уже свой звонок, в том числе и у отца. Да только время за полночь и звонок такой резкий, что, кажется, весь дом на ноги поднимет. И снова до боли сжалось сердце Элфи. Нет, видно, без беды все равно дело не обойдется. С той поры, как Элфи осмелилась нарушить заведенный порядок, всякий ее шаг кончается несчастьем и неудачей. Наверное, так уж положено.
        Продолжительная тишина. Позвонить еще раз Элфи не решалась. Между тем погас свет на лестнице в прихожей. Автоматический выключатель! Три минуты с момента, как его при входе нажали жильцы со второго этажа, уже прошли. А в темноте Элфи не решалась и пошевелиться: как бы не нажать по ошибке чужую кнопку! Соседа отца или даже хозяина. И выключателя не найдешь. Нет, это просто невыносимо! Другой такой неудачницы, как она, наверное, на целом свете не сыщешь! Все, все словно сговорились против нее! Элфи прижалась к двери и громко зарыдала. И тут-то ею овладела какая-то тупая злоба. Всей ладонью она вдруг нажала сразу на обе кнопки. И звонки взвыли, словно сирены пожарных машин или скорой помощи. Казалось, окна в доме вот-вот повылетят от их яростного звона.
        Захлопали двери наверху. Послышались крики:
        - Кто там?
        Гулкие шаги. Но вот наконец-то и внизу вспыхивает свет, кто-то, шаркая ногами, подходит к двери и сонным голосом спрашивает:
        - Кто там?
        - Я, — сквозь рыдания отзывается Элфи,
        - Кто это «я»?
        Снова встревоженные голоса. Сразу несколько человек заполняют прихожую. Наверху кто-то тихо ругается.
        - Папа, папа! — вскрикнула Элфи.
        Дверь отцовской комнаты распахнулась, и Элфи не вошла, а почти что упала внутрь. Но за дверью стоял не отец, а всего только тетя Мици, папина жена, толстая, со всклокоченными белыми, как лен, волосами, перепуганная насмерть.
        - Боже! Ты?
        В прихожей собрались хозяин квартиры, другой его квартирант, шофер, и еще неизвестно кто, ведь живет здесь тьма народу — в каждой комнате по семье! Только папы не было среди них. Папы, который обнял бы ее, успокоил, прежде чем начать расспрашивать.
        VI
        «Меня прогнала бабушка», — сказала Элфи незнакомцам у калитки и повторила это же тете Мици.
        Но ведь это же была ложь! Как могла она сказать такое?
        Папе, будь он дома, она, вероятно, сразу сказала бы, чтО на самом деле привело ее сюда. А вообще, папа и не стал бы прямо с порога допытываться, как да почему она очутилась здесь. Если бы дверь открывал отец, он и сам бы догадался, что со страху девочка говорит неправду.
        Папа увидел бы только, что с ней стряслась какая-то беда. Ведь без причины не прибежала бы она сюда в глухую полночь! А человека, очутившегося в беде, не годится, не дав ему перевести дух, спрашивать, как он в нее попал и кто тому причиной. Разве может девушка с таким взволнованным, измученным видом, в каком она предстала перед тетей Мици, о чем-то думать? Да она и в спокойном-то состоянии еще глупое дитя! А в таком и подавно…
        Вот почему Элфи солгала, что ее якобы выгнала из дому бабушка!
        Тетя Мици возмутилась, разгневалась, обозвала бабушку старой каргой и другими, еще худшими словами. Думаете, из-за того, что ей очень было жаль Элфи? Как бы не так! Тете Мици — и Элфи это сразу почувствовала — было жаль себя. Разбудили ее в глухую полночь, а ей завтра чуть свет на работу. Тетя Мици работает в кафе — варит и разливает кофе. Эту неделю она в утренней смене, и в полседьмого ей надо быть уже на рабочем месте.
        - Что же мне теперь с тобой делать? — в отчаянии спрашивала она Элфи. — Ну скажи на милость, куда я тебя положу? Нет у нас для тебя свободного места. Одна-единственная комнатушка. А у меня, если не высплюсь, завтра целый день голова будет болеть!
        Элфи не сказала ничего. Да и что она могла сказать? Забралась в старое, мягкое кресло, немножко согрелась. На кресле была набросана целая гора одежды — Элфи отодвинула одежду осторожно в сторонку и с ногами забралась в кресло. Комнату заполняло такое множество мебели, что и пройти нельзя. Но кровать была только одна. Остальная обстановка состояла из нескольких столиков, зеркала, горки и стула с гнутыми ножками.
        Хотела было Элфи спросить, где отец, но не посмела. И вообще она молчала, только сонно моргала глазами, мало что понимая из того, что говорила ей тетя Мици. Тетя же охала, ахала и причитала — видно, нежданное появление падчерицы было для нее настоящим бедствием! Наверняка боялась, как бы девчонка не вздумала остаться у них насовсем. Ахая и охая, тетя приняла какой-то порошок от головной боли. А Элфи была так измучена, что видела все это словно сквозь какую-то густую пелену; будто она погружалась в зеленое, заросшее тиной озеро. И даже тетя Мици, — она видела только ее очертания, — казалось, не ходила по комнате, а плавала, время от времени хватаясь за голову. Когда она начинала вдруг кричать на Элфи, та вздрагивала, но все равно ничего не отвечала, потому что не могла уже больше ни думать, ни следить за словами мачехи. Будто ей сейчас было не пятнадцать, а всего пять лет и она затруднилась бы даже сказать, где болит..
        Еще раз Элфи вздрогнула от прикосновения мягкого, теплого одеяла, наброшенного на нее, но не проснулась. Не проснулась она в своем кресле и тогда, когда домой вернулся отец. Тогда тетя Мици обо всем рассказала отцу, и они порешили, что утром тетя Мици поедет пораньше в город, забежит до работы к Элфиной бабушке и поговорит с ней о девочке. Поскольку тетя Мици работает там поблизости, в кафе на проспекте Ракоци. Утром, когда она уехала, Элфи еще спала, но уже не в кресле, а на постели, куда ее сонную перенес отец.
        Тетя Мици вышла из дому в половине шестого и поехала прямо к Элфиной бабушке. Та сидела у окна с бледным, осунувшимся от бессонницы лицом. Всю ночь просидела она так, ни на минуту не смежив глаз, не раздеваясь: ждала Элфи. И чего она только не передумала со вчерашнего вечера, с девяти часов! Сначала она сердилась, ворчала: опять нет девчонки дома ко времени, опять где-то болтается. В десять часов бабушка уже места себе не находила. Дедушка пробовал уговорить ее, успокоить, но все напрасно. Время с десяти до одиннадцати тянулось страшно долго, томительно. Еще никогда не бывало, чтобы до закрытия ворот Элфи не возвращалась домой. Но, когда грохнули, захлопываясь, ворота и к себе в квартиру с ключом в руке проследовала дворничиха, бабушке в голову полезли всякие страшные мысли: Элфи попала под трамвай или еще с ней что-нибудь случилось. Дедушка посидел с нею вместе, попробовал успокаивать. Но что мог он сказать? Разве угадаешь, где может болтаться глухой ночью девчонка, которой еще нет полных пятнадцати лет? Что-то скажет теперь дворничиха, когда Элфи заявится домой?
        Но, по совести говоря, бабушку уже мало трогало мнение дворничихи. Лишь бы только Элфи возвратилась поскорее домой! Бабушка пообещала себе, что влепит негоднице две затрещины, прежде чем та успеет пикнуть. Но и это еще необязательно… Скорее всего, она расплакалась бы, если бы Элфи в четверть двенадцатого, еще раз и два — пока не услышат — нажала кнопку звонка, пришла бы наконец… расплакалась бы от радости и облегчения. Но мы уже знаем, как все получилось. Около двенадцати ночи появилась Бэби Нейлон. Бабушка видела и слышала ее шаги, так как она не отходила теперь от окна и каждый скрип парадной двери заставлял взволнованно биться ее сердце.
        Бэби горделиво простучала каблучками по двору и даже взглянула на бабушкино окно. Она видела в нем свет ночника и могла бы, конечно, сказать бабушке, что видела Элфи и что та не посмела позвонить и убежала, но Бэби, разумеется, не сделала этого и только усмехнулась про себя: «Зачем это я вдруг стану говорить? Это уж совсем будет походить на предательство! Чего доброго, Элфи еще ее потом ябедой назовет…»
        Всю ночь напролет просидела бабушка у окна. Каждый час показался ей годом. Давно лег в постель и заснул дедушка. Бабушка и на него рассердилась: как может он спокойно спать в такой час? И, если Элфи смертельно устала, измучилась, прежде чем добралась до дома отца, — что тогда сказать о бабушке?! Она хоть и ни на миг не отошла от окна, но проделала за ночь путь куда дальше и труднее, чем Элфи! Всю ночь бродило ее сердце по страшным, пустынным дорогам страха, гнева и сомнений. Каждое следующее мгновение она проклинала Элфи или дрожала в страхе за нее. Словно взбиралась на горы — голые, крутые, бесконечные в своей череде, — чтобы тут же сорваться вниз с каждой из них. То мертвой, то жертвой злодеев видела она свою бедную девочку. Как боялась Элфи, едучи на трамвае сквозь незнакомую, полную опасностей ночь большого города! А тем более, когда она, одна-одинешенька, осталась стоять под шелестящими деревьями на проспекте Красной Армии! Но что был ее страх в сравнении с ужасом, охватившим бабушку! «Что с ней? — думала бабушка. — Где же она может быть?»
        Дедушка проснулся в половине шестого. Он чувствовал себя немножко виноватым из-за того, что беззаботно проспал всю ночь. Чтобы скрыть свое смущение и хоть как-то успокоить жену, он ворчал, грозился шкуру спустить с Элфи, как только она попадется ему в руки. Ничего с ней не случилось! Однако он оделся, натянул на голову свою старую форменную фуражку и сказал, что поедет на улицу Мурани посмотреть — может быть, она там? Но бабушка только рукой махнула: там ее не может быть! Если бы Элфи осталась ночевать у матери, они непременно позвонили бы кому-нибудь из знакомых в доме, а те, в свою очередь, известили бы бабушку. Или просто мать и отчим отправили бы ее сюда.
        Разумеется, и сам дедушка не верил всерьез, что Элфи у матери. Права бабушка: если бы она была там, их бы известили. Но он все же поехал: чтобы хоть что-то сделать, а не сидеть и молча глядеть, как страдает бабушка, чтобы не видеть ее измученного лица, ввалившихся глаз.
        В седьмом часу утра во дворе появилась тетя Мици. В нерешительности она остановилась, так как бывала она здесь давно, много лет назад: как-то сумеречным вечером приносили они сюда рождественский подарок для девочки. Теперь она уж и не припомнит, в которой квартире живут дед и бабка падчерицы!.. И тетя Мици направилась к дверям дворницкой.
        К счастью, в этот самый миг ее заметила бабушка. Сначала она не узнала ее, так как тоже видела тетю Мици всего один раз в жизни, но потом она все же поняла, что это не иначе как мачеха Элфи и что пришла она в такую рань сюда из-за девочки. Значит, Элфи у них! Бабушка вскочила, стремительно выбежала из комнаты и еще с порога закричала:
        - Варга, Варга!
        Только бы она не постучала к дворничихе! Чтобы не узнала эта рыжая того, чего еще не знает и чего знать-то ей не следует. Ведь, если Элфи найдется, тогда все в порядке и не бывать никаким сплетням!
        Варга услышала оклик, повернулась на голос, вошла к бабушке на кухню. И все, все в этот миг могло обойтись хорошо! Но не успела бабушка, уставшая от беспокойства и ожидания раскрыть рот, как тетя Мици прямо с порога принялась ругаться:
        - Здравствуйте! Хорошо же вы себя ведете, скажу я вам! Среди ночи вышвырнуть ребенка на улицу! У меня даже сердце от страха зашлось, когда она вчера в полночь ко мне заявилась…
        Ну разве есть в мире что-либо опаснее лжи? Элфи еще спала сладким сном в комнате на Пашарете, зарывшись головой в подушку, свернутую вчетверо, а в это мгновение ложь, сказанная ею вчера, тяжелым камнем ударила бабушку в ее истерзанное сердце. После такой ночи, полной страданий и мук, у нее появляется эта почти чужая женщина, которая еще и куска хлеба не подала девочке, и бросает ей в лицо такое обвинение!
        Будь хотя бы дедушка дома, он помирил бы их. Но дедушки не было, и вот пожалуйста — снова крик на весь дом! Бабушка, плача и ругаясь, снова призывает в свидетели бога и кричит, что, попади эта девчонка в ее руки, она ей покажет! Снова выбегают на балконы жильцы — послушать, что там опять происходит у Варади. Ну конечно! Опять эта девчонка! Давно всем в доме было ясно, что добром она не кончит. И вот уже всему дому известно, что вчера Элфи не ночевала дома и из-за этого весь скандал!
        А кто вон та пожилая крашеная блондинка, с которой ругается бабушка? В доме, правда, ее никто не знал, но это никому и не нужно было знать. А бабушка и тетя Мици продолжали ругать друг дружку, хотя обе все еще не понимали, что, собственно говоря, произошло.
        - Ноги ее здесь больше не будет! Видеть ее не хочу! — кричала бабушка.
        Она могла бы простить все, в том числе и бессонную, в страхе за девчонку проведенную ночь, но никогда не простит лжи: что она якобы выгнала внучку из дому!
        - Есть у нее отец, мать… Пусть они и воспитывают ее! А мою честную голову пусть она больше не позорит!
        Допоздна спала в это утро Элфи. Проснулась только в десятом часу — одна во всей квартире. Оделась, убрала постель и отправилась к отцу в парикмахерскую. Там она попросила отца позвонить дяде Антону и сказать что-нибудь в ее оправдание: почему она опаздывает сегодня на работу. Отец позвонил и взял на себя вину: мол, забрал девочку с собой — покупать ей туфли. Элфи была счастлива. Отец же дал ей двадцать форинтов и еще отдельно денег на дорогу…
        Красиво на Пашарете ранним осенним утром! Солнечные блики от мокрой листвы серебряными монетками падают на гладкий асфальт. Какой-то аккуратный старичок прогуливается, опираясь на палку. Огромный синий автобус — «пятерка» — с игривой легкостью заворачивает с площади Пашарет, словно желая показать, какой он резвый и моложавый, несмотря на свою громоздкость. На остановке автобус резко тормозит, как бы кланяясь Эльвире — ни дать ни взять, как Пишта Чик в школе танцев, когда собирается пригласить на танец девушку.
        Прошла ночь, а с нею вместе и страх. Снова приветлив и весел мир. Пассажиров в автобусе мало. Элфи села на одиночное место слева у раскрытого окна, наслаждаясь свежим воздухом, красивым видом, звуками.
        У Цепного моста, перед тем как пересесть на первый номер, она зашла в большое кафе съесть порцию мороженого. Теперь ей нечего было бояться, что она приедет пятью минутами позже: папа предупредил дядю Антона. Милый папа! Ни словом не обмолвился он о том, что произошло вчера! Что было, то прошло! Да ничего, собственно, и не произошло! Элфи помнила только о пережитом ею страхе и треволнениях. Но ведь такие страхи людям очень даже часто приходится переживать во сне!
        Придя в парикмахерскую, Элфи снова очутилась в привычной для нее атмосфере веселья и беззаботности. Знакомая цыганка Юла поочередно обходила посетительниц, сидевших под сушильными колпаками, и предлагала им погадать на счастье.
        - Откуда ты знаешь наперед, что предскажешь обязательно счастье? — подсмеивается над цыганкой тетя Ирен, маленькая, толстая маникюрша.
        - А почему не предсказать им счастья, если они хорошо заплатят? — отвечала Юла.
        - Правильно, дочка, — вступилась за цыганку пожилая стройная дама, которой Ирен полировала ногти. — Людям нужно говорить всегда только хорошее. Я сама так делаю.
        - Вы тоже предсказываете судьбу? — спросила цыганка.
        Все громко захохотали. Бедная же Юла никак не могла взять в толк, над чем это они смеются. И никто не стал ей объяснять, что пожилая стройная дама-ведущий врач одной большой больницы, рентгенолог, и что вот она-то действительно видит людей насквозь! Много такого доводится ей видеть с помощью своих загадочных лучей, о чем люди и не догадываются. Но говорит она пациентам только то, что им полезно и нужно, что может им помочь. А к чему говорить им о том, чего они все равно не смогут изменить?
        Элфи всегда любила свою парикмахерскую, но никогда еще так, как сегодня. И если вчера все словно сговорилось против нее, то нынче совсем наоборот — все словно старались сделать ей только приятное: одна посетительница угостила ее шоколадными конфетами, Шани, подмастерье, поручил ей расчесать волосы одной своей клиентке. Это была цветущая красавица с розовым лицом и волосами цвета янтарного меда, которые словно искры сверкали под пальцами Элфи! О, Элфи очень любит красоту и от всего сердца поклоняется ей. Но никогда не завидует чужой красоте. Зачем? Ведь если человек способен радоваться красоте купающейся в Балатоне луны или цветку розы, то насколько больше радости может доставить ему созерцание красивого человеческого лица! Оно прекраснее самой красивой из роз! И, если роза доставляет радость, как можно смотреть и не радоваться свежести человеческого лица, радужному блеску человеческих глаз? Ведь человек человеку ближе, чем роза!
        Как ни странно, но о бабушке Элфи за все утро так ни разу и не вспомнила! Словно забыла, что бабушка существует на свете. Мысль о ней промелькнула у Элфи только в три часа дня, когда девушка уже сняла свой рабочий халатик и причесалась, готовясь отправиться домой.
        В том, что ей попадет, она не сомневалась. Но это не пугало ее, как мало пугает человека мороз, если он выходит на улицу зимой тепло одетым. А Элфи сегодня с самого утра с ног до головы укутывалась в радостное и вселяющее уверенность доброе чувство. И доброе чувство отлично согрело ей сердце. Теперь уже ни ругань, ни причитания бабушки не смогут остудить его!
        О том, что бабушка волновалась и дрожала за нее, Элфи и не подумала. Ведь могла же бабушка догадаться: раз Элфи не вернулась домой, значит, она поехала к отцу или к матери! Настолько-то уж знает она свою внучку!
        По дороге домой Элфи больше размышляла не о бабушке, а об Арпаде: почему сегодня он не пришел встретить ее у парикмахерской? Правда, так рано он никогда не приходит: в такую пору он еще работает. И вчера они встретились только в шесть часов. Теперь они вообще не увидятся до самой субботы. В школе, на танцах. И чем кончится все это, Элфи еще не знает. Одно совершенно точно: Элфи не станет мириться. Во всяком случае — первой. А если Арпад домой придет? «Посмотрим!» — думала Элфи. Только бы не завел снова разговора о Бэби, как тогда. Что у нее общего с Бэби? Нужна она ей, эта Бэби! И Элфи досадовала, что Арпад мог поссориться с ней из-за какой-то Бэби. А все потому, что он такой упрямый и настойчивый! Везде правоту свою доказать хочет! Да!
        Элфи вошла в ворота. Уборщица выбирала бумагу из мусора — бумагой топили котел в домовой прачечной. Элфи поздоровалась, но уборщица только проворчала что-то себе под нос и как-то странно посмотрела на нее. Что это она так смотрит? На лестнице шумела Детвора, но, завидев Элфи, все ребята притихли, а второклассник Пети Добош с любопытством уставился на нее насмешливым взглядом, словно знал про нее что-то особенное. И никто из ребят не поздоровался! Элфи прошла во двор. Перед их дверью стояла дворничиха и разговаривала с одним жильцом с четвертого этажа. Элфи после прошлого скандала, встречаясь с дворничихой, всякий раз чувствует себя очень неловко. Если она здоровается — та не отвечает, не здоровается — та мерит ее взглядом с ног до головы. Как поступить сейчас? Элфи кивнула головой, но дворничиха, разумеется, не ответила на приветствие, а только усмехнулась, да еще с таким ехидством, что Элфи, уже и пройдя мимо, все еще чувствовала на своей спине ее колючую усмешку.
        Элфи прошла на кухню. Хотя здесь никого не было, Элфи громко поздоровалась. Как ни готовилась Элфи, она тотчас же почувствовала, что ледяной ветер недружелюбия не только проникает сквозь ее одежду, но и забирается под кожу. Пока она шла сюда, уборщица, ребятишки и дворничиха своими взглядами словно сорвали с нее все ее защитные одежды, и теперь она, совершенно обезоруженная, стоит на пороге комнаты, дрожа под ледяным взглядом бабушки.
        Бабушка сидела у стола, словно ожидала гостей. Только в этом случае садилась она к столу, в другое же время она сидела возле радио или за своей швейной машинкой. На столе стояла старая, потрепанная дорожная сумка, та самая, с которой Элфи минувшим летом ездила на Балатон, и большая светло-коричневая картонная коробка, перевязанная шпагатом. Поверх сумки и картонки лежало ее, Элфино, зимнее пальто с воротником из серой кошки.
        Элфи остановилась в дверях и сразу все поняла. Больше всего ее кольнуло, что и зимнее пальто было тоже приготовлено… И бабушка, которая с землисто-серым лицом сидела, облокотясь на стол. Ничего не делала, только сидела! Уже одно это говорило о том, что спасения нет. Элфи еще никогда не видела бабушку сидящей без дела. Значит, бабушка ждала ее. Все приготовила к ее приходу и ждала…
        Прошла минута молчания. Тогда заговорила бабушка. Усталым, хриплым, как старая патефонная пластинка, голосом:
        - Нет у меня больше сил, внучка. Говорила я с твоей матерью. Для тебя нужны более крепкие, руки, чем мои. Так что теперь твоим воспитанием займется дядя Шандор. Он согласился. Сегодня вечером дедушка отвезет туда твои вещи. А пока иди ешь, обед в духовке.
        - Бабушка! — зарыдала Элфи и бросилась к ней.
        Но бабушка, выставив вперед руки, отстранила ее от себя.
        - Думала я, опорой будешь ты нам под старость, — сказала бабушка. — Но вижу — не справиться мне с тобой. А чтобы ты бродяжкой сделалась, на это я не согласна. Такой ответственности на себя я не возьму…
        Элфи отвернулась, стала смотреть в окно, и слезы мгновенно унялись, словно застыли на холодном ветру.
        - Я защищала тебя, покрывала… — продолжала бабушка тихим, дрожащим, бессильным голосом.
        Она не кричала, не бушевала, и это было страшнее всего. Именно по ее глухому голосу Элфи поняла, что все потеряно, что бабушка теперь уже и в самом деле — не так, как вчера ночью солгала, выдумала Элфи — прогоняет ее.
        - Ты не можешь сказать, что я запрещала тебе развлекаться. Я даже не побоялась того, что злые языки в нашем доме осудят меня за это. Но, как говорится в поговорке: «Солгать — что украсть!» Я думала, ты не можешь лгать. А ты солгала! И тут уж я бессильна.
        «А дедушка? А отец?» — хотелось закричать Элфи. Но она не закричала. Эти слова застыли в ней, как и вся она застыла до костей. Знала, что если бабушка не хочет ее больше видеть, то и дедушка тут уж не поможет. Отец? У него жена, тетя Мици. А той больше по сердцу ее кривоногие столики да тумбочки. Она ее к себе не возьмет! Вон и вчера как перепугалась, что Элфи один-единственный раз переночует у них! Отец может дать денег, сводить в кондитерскую и никогда ни о чем не спрашивает. Отец любит ее, как гостью, — на час, на два. Холод, повсюду холод! Как в игре, когда ребята спрячут что-нибудь, например платок, а ты ищи! И все вокруг кричат: «Холод, холод!» Куда бы ты ни пошла!
        Другого пути нет: только к маме и ее мужу — дяде Шандору, Только они и примут тебя к себе…
        А бабушка, словно угадав мысли Элфи, заговорила об этом же самом:
        - Там тебе лучше всего будет. Там твои сестры и братья. Матери будешь помогать. Дядя Шандор хороший, строгий человек. У него уж ты не посмеешь плохо себя вести! А я — слишком я мягка для тебя. Двоих дочерей воспитала, но с ними двумя у меня не было такой маеты, как с тобой с одной. Стара я стала. А кроме того, в тебе другая кровь. Не хочу обижать твоего отца, но, видно, от него в тебе эта цыганская кровь. За любое дело с легкого конца берешься. Ну, иди ешь, пока еще все горячее.
        - Хорошо, — неожиданно проговорила Элфи, повернулась и, как-то странно вытянувшись и высоко подняв голову, вышла на кухню.
        Открыла духовку, с грохотом достала красную кастрюльку — маленькую, с длинными ручками, в которой бабушка всегда оставляла ее долю обеда. Сейчас в ней было жаркое с галушками из теста. Галушки — прямо в жарком! Ручки кастрюльки были горячими и жгли пальцы. «Ой!» — вскрикнула Элфи и выпустила из рук кастрюльку. К счастью, кастрюлька упала не на пол, а на откинутую дверцу духовки.
        - Сколько раз тебе говорила: бери тряпкой! — донесся из комнаты бабушкин голос.
        «Хоть бы все вдребезги разлетелось!» — подумала Элфи, но вслух ничего не сказала. Взяла тряпку, поставила кастрюльку на фаянсовую тарелку. «Так поем. Из кастрюли. Чтобы не пачкать лишней посуды!» — решила Элфи. Отрезала хлеба, села к столику, достала вилку. Первым же куском обожгла себе рот. Вилка, загремев, упала на чистые плитки кухонного пола, оставляя на нем маленькие красные пятна соуса.
        Мгновение Элфи тупо смотрела прямо перед собой. Так бы и схватила она сейчас кастрюльку, швырнула бы и ее на пол, чтобы брызги во все стороны полетели от кусков мяса и полузасохших галушек!.. Но нет, нет! Она съест все, даже если ей насильно придется пихать еду в горло. Пусть бабушка не видит, как ей тяжело! Только так Элфи может отомстить ей…
        «Ну и пусть! — думала она. — Пойду жить к маме! Даже с удовольствием. Там квартира и красивее и больше. Гости ходят. Прислуга есть, приходящая. На балконе целый день солнце. Теперь и я стану такой же барышней, как Аги. И еще там Дунди».
        При мысли о Дунди Элфи перестала есть, положила вилку. Почему же она все-таки не рада, что идет жить «туда»? Ну как тут может разобраться кто-то другой, если она и сама не понимает? Любит Элфи свою маму? Да, очень. Любит Дунди? Несказанно! Ну, так в чем же дело? Только в дяде Шандоре?
        «Неужели я такая дура? — сквозь слезы спрашивала она себя, пожимая плечами на манер Бэби Нейлон. — Умру, но сделаю вид, что мне все равно. Будто я даже рада, что бабушка отправляет меня от себя…»
        Элфи доела жаркое и галушки, вымыла терелку, испачканную сажей, налила в кастрюльку воды. «Вечером вымою». Так у них с бабушкой принято. Кастрюлю все равно холодной водой не отмоешь.
        Вернулась в комнату. Всего пять шагов, но она прошла их тяжелой солдатской поступью. Нарочно! Подошла к столу, открыла сумку. Чтобы хоть что-то делать! И по той же причине спросила:
        - Мой альбом тоже, надеюсь, положили?
        - Откуда мне знать, где он!
        Элфи подошла к крышке швейной машины, пошарила в ней. В последний раз она видела его здесь. Крышка набита всяким хламом, тряпьем. Рядом с обрывком сантиметра валяется несколько картонок, в которых продаются пуговицы, тут — половинка старых ножниц, шкатулка для драгоценностей с бархатной подкладкой, оплаченные счета за электричество и газ, испорченная застежка-молния. Причем весь этот никому не нужный хлам переплетен старыми бумажками и шелковыми нитками пряжи. Никто его не собирал, он скапливался сам по себе. Все это когда-то имело свое назначение, представляло известную ценность. Здесь и альбом, обмотанный обрывками ниток и какой-то коричневой шерстяной пряжей, на которой через каждый сантиметр завязан узелок. Элфи разорвала нити, смахнула с альбома пыль, бросила его в сумку.
        - А где дедушка? — спросила она.
        - За бензином пошел для Деаков, — ответила бабушка. — Он нужен им для генеральной уборки. Да не так-то просто его достать — магазинов десять обойдешь прежде.
        Обе замолчали.
        Элфи стало грустно. С болью думала она о том, что дедушке вечно приходится трудиться на жильцов, его превратили в прислугу. Для чего это нужно?
        Вдруг Элфи заговорила:
        - Хорошо бы поехать на такси…
        Бабушка бросила на нее недоуменный взгляд и усмехнулась:
        - На такси? Ишь ты, какая знатная барышня…
        - Для чего же тогда такси! — вызывающе продолжала Элфи. — Ведь у меня есть деньги, двадцать форинтов, которые дал отец, и те, что я получила сегодня утром. Остановка такси на углу улицы Маяковского.
        - Мне все равно, хоть на голове ходи, — проворчала бабушка. — Транжирь деньги-то, транжирь!
        Элфи выскочила из дому, добежала до самого угла и там остановилась. На стоянке не оказалось ни одной машины. И, пожалуй, к лучшему, ибо она уже начинала жалеть о случившемся. Весь дом увидел бы, что она переезжает на такси. Если отправиться вместе с дедушкой, будет не так заметно. Лучше всего вечером… Но почему? Что ей этот дом? Наплевать на них. Теперь она избавится от рыжей дворничихи, Гизи Шом, от всех, кто ее знает с малых лет. Нечего их бояться. А Бэби Нейлон испугалась, когда ее хотели выселить? Пусть болтают, сколько влезет…
        - Такси! Такси! — закричала она тоненьким голоском вслед промчавшемуся мимо автомобилю и замахала рукой.
        Но, увидев, что в машине сидят, опустила руку. С площади Ференца Листа свернула еще одна, но ее перехватил молодой человек, который стоял возле табачного киоска и курил — по его виду нельзя было догадаться, что он охотится за такси. Какие бывают невежи! Ну ничего, она подождет следующего. Лучше постоять здесь, чем молча сидеть в четырех стенах вместе с бабушкой.
        Вдруг она увидела дедушку. Он шел со стороны церкви с кошелкой на руке. Чего только в ней не было: и порошок для мытья полов, и швабра, и мастика. В другой руке он нес литровую бутыль с бензином. Он шел не спеша, по-стариковски шаркая ногами, плечи поношенного черного пальто в известке — наверное, испачкал их в каком-нибудь хозяйственном магазине. Остановившись напротив, дедушка закричал Элфи:
        - А ты что здесь делаешь?
        Элфи лишь недовольно отмахнулась: ступай, мол, своей дорогой, не вмешивайся в мои дела. Не кричать же ей через улицу, что она ждет такси.
        Но дедушка не пошел домой, а пересек улицу, хоть и нелегко ему было тащить свою ношу.
        - Какую дурь опять ты вбила себе в голову? — спросил он.
        - Ну, раз я дурочка, то мне ничего иного и прийти не может, — ответила Элфи.
        - А ну, пойдем-ка…
        - Не пойду. Я сейчас вернусь. Вы лучше, дедушка, вынесите к воротам мои вещи. Я сейчас подъеду за ними на такси.
        Дедушка сокрушенно покачал головой и, отвернувшись, уставился куда-то вдаль. Вряд ли здесь можно увидеть даль. Всюду серые старые стены. Угловой дом еще не залечил раны сорок четвертого года. Ревя моторами, вереницей выстроились грузовики. Они подолгу сигналят, прежде чем свернут на улицу Маяковского, потому что здесь ходит троллейбус. Его резиновые шины до блеска отшлифовали асфальт. Толпится народ. Многие сейчас идут с работы. Витрина небольшой овощной лавки загораживает часть тротуара, выставив напоказ савойскую капусту и репчатый лук. Шум и пыль. В самом начале улицы, во дворе первого дома, стоят две подводы. С одной сгружают уголь, с другой — дрова. Их носят в подвал. Этот район — самый близкий, родной для Элфи. С ним связано все ее детство. И вот теперь она собирается переехать в другие края. Недалеко, всего лишь на улицу Мурани. И все-таки это длинный путь. Дедушка тоже думает об этом. Он внезапно поставил кошелку, сунул в руки Элфи бутылку с бензином и закурил.
        - Ну, — сказал он, жадно затянувшись два раза кряду, — неужто ты в самом деле хочешь уйти? Кто тебя здесь обидел?
        Элфи передернула плечами.
        - Теперь ни за что не останусь, если бы… если бы мне даже подарили церковную колокольню.
        - Эх ты, голова садовая! — сказал дедушка. И задумался, подыскивая нужные слова. Может, сказать, что она еще раскается в своем упрямстве? Или что бабушке будет жаль отпустить ее? Не поверит, все равно не поверит. Незачем тогда и говорить! Чтобы растопить лед, сковавший сердца, нужно найти волшебные, чудодейственные слова. А разве такие есть? Может, и есть где-нибудь. Всякие бывают слова. Колючие слова и нежные, исцеляющие. Бабушка обиделась на Элфи за бранное слово, за легкомысленный обман. Ну что ж, раз одно слово внесло разлад, то почему же какое-то другое слово не может примирить? Но дедушка не находит этого слова. Мало знать, что такое слово существует, надо его найти. Пожалуй, в мире нет столько травинок и букашек, сколько есть слов. И все они имеют свой особый смысл и значение, сияют всеми цветами радуги, в зависимости от того, кто, кому, когда и зачем их произносит. Дедушка и без того не в ладу с речью. Он потому и говорит так мало, что не доверяет словам. Очень уж много бед из-за них! И не только когда лгут, но и когда слово неосторожно сорвется с языка. Бывает, человек скажет что-нибудь
со злости, рад бы потом вернуть, да не может. Гонор не позволяет: кабы люди не подумали, что он не хозяин слову. Человек становится рабом произнесенного слова, оно держит его в своей власти. А должно быть как раз наоборот.
        - К нам ты можешь вернуться, когда захочешь, — сказал он наконец.
        Поднял кошелку, собираясь идти домой, но Элфи взяла ее у него и понесла сама.
        VII
        Случилось так, что Элфи чуть было не вернулась к своим старикам в первый же вечер. Один лишь стыд удержал ее. А побороть его у нее не хватило сил.
        Мать варила в кухне шоколадный и кофейный ликер, когда приехали Элфи и дедушка. Она не могла бросить поглощавшую все ее внимание работу. Поцеловав и погладив дочь, она велела найти место для вещей в большом шкафу в прихожей. Ведь здесь ей все знакомо, она знает, где что лежит, не к чужим пришла, нередко бывала здесь и раньше, и не день-два, а целыми неделями. Больше того — всегда убеждала и настраивала себя: это мой настоящий дом. Да, раньше! Тем более было странным, что именно теперь, когда она окончательно и навсегда переехала сюда, Элфи чувствовала нечто совершенно иное, будто она приехала в гости, и только в гости.
        В прихожей стоял все тот же огромный двухъярусный шкаф с шестью дверками, с бесчисленным множеством всевозможных ящиков. Она уложила кое-какую обувь ребятишек, освободив достаточно места и для своих вещей. Но Аги стала ныть, требуя, чтобы ее туфли снова лежали в отдельном ящике. Мама рассердилась на Аги и дала ей подзатыльник.
        - Так-то встречаешь свою сестру, а?
        Аги захныкала и, бросив на сестру ненавидящий взгляд, ушла. Как-то раз она уже сказала Элфи: «Ты ведь вовсе не настоящая моя сестра!»
        В прошлые годы, когда Элфи приезжала сюда на несколько дней, а то и на одну-две недели, она спала на тахте в большой средней комнате. В детской и без того стояли четыре кровати. С большим трудом удалось втиснуть туда стол и стул. Дети, когда готовили уроки, часто ссорились из-за места. Но на этот раз дядя Шандор распорядился поместить в детскую и Элфи. Каждый вечер из ванной будет вносить раскладушку, на день убирать. Правда, детская оказывалась сплошь уставленной кроватями, так что негде было ступить, но мальчикам это нравится. Они свободно разгуливают и прыгают с одной кровати на другую. Им ужасно весело! Как будто пол детской был сделан из кроватей.
        Разумеется, Элфи нельзя спать в большой комнате. Там принимают гостей и они засиживаются до позднего вечера. К тому же на тахте дорогая обивка, она быстро протрется, если на ней постоянно спать. Временно еще куда ни шло, но постоянно! Нет! Дядя Шандор этого не позволит.
        Третью комнату, с окнами на улицу, занимают родители. Есть еще одна комната, с окнами во двор. Там лаборатория дяди Шандора с образцами искусственных челюстей в стеклянном шкафу и приборами.
        Неужели все это причинило столь невыносимую боль Элфи, что она сразу же, в первый же, в первый же вечер чуть было не сбежала обратно к старикам? Нет, нет. Все это сущие пустяки в сравнении с тем, что произошло после ужина.
        Мама и дядя собирались в кино, на сеанс в восемь тридцать. Когда поужинали, было без четверти восемь. Элфи взялась убрать со стола, уложить детей, а затем помыть посуду. Мама ушла одеваться. Но лишь только Элфи вынесла в кухню посуду, вслед за ней вошел дядя Шандор и сказал:
        - Присядь-ка, милая, я скажу тебе несколько слов. С посудой управишься после нашего ухода.
        Элфи продолжала стоять у кухонного стола, держа в руках губку, так как собиралась вернуться в комнату, чтобы протереть нейлоновую скатерть.
        - Садись! — снова приказал дядя Шандор, расхаживая взад и вперед по светло-серому кафельному полу кухни.
        На этот раз Элфи повиновалась.
        - Я не люблю много говорить, — начал дядя Шандор, — Не собираюсь читать тебе проповеди. Что было, то быльем поросло и должно быть забыто. Теперь все будет иначе. В парикмахерскую больше не ходи. Со временем мы подберем тебе какую-нибудь хорошую специальность. Может быть, станешь машинисткой или стенографисткой. Однако до шестнадцати лет тебя все равно никуда не примут. Шляться, слоняться по улицам я не позволю. Этому надо положить конец! Надеюсь, мы понимаем друг друга?
        Как она могла это понять? Откуда? Элфи не верила своим ушам! Сначала до нее не дошло, какое над ней нависло несчастье. Машинистка или стенографистка? Но ведь она хочет стать парикмахером! Почему она не должна ходить в салон? Что же будет? Это невозможно! Она любит свою профессию. Для нее парикмахерская — единственная радость и спасение.
        У нее хватило бы смелости возразить кому угодно, только не дяде Шандору, только не ему. Она даже не повела плечами. Казалось, будто все у нее — и плечи, и язык, и кончики пальцев на ногах — парализовано.
        А дядя Шандор не взглянул на нее. Он еще несколько минут объяснял, доказывая, что парикмахерское дело — не специальность, что оно бесперспективно. Всю заботу о будущем Элфи он брал на себя. Не забыл и о чаевых: кто берет чаевые, того нельзя считать порядочным человеком. Который уже раз он говорит об этом! Мужчина-парикмахер еще куда ни шло, хотя парикмахеры, по его мнению, все со странностями. А для девушек это занятие вообще неподходящее. Девушку-парикмахера, подчеркнул он, никто не принимает всерьез. Он, дядя Шандор, спасет Элфи от этой позорной специальности, он сам займется ее судьбой. Элфи, разумеется, сейчас не понравятся его слова, но дядю Шандора это ничуть не беспокоит, он знает, что хорошо и что плохо.
        Взглянув на свои часы, дядя Шандор открыл дверь в прихожую и громко сказал маме:
        - Ну, что там у тебя, дорогая, хочешь опоздать? Мы опять не увидим хроники!
        Уже в дверях он оглянулся на Элфи, как бы решая, сказать еще что-нибудь или нет, но, как видно, решив, что необходимости в этом нет, вышел.
        - У тебя билеты? — спросила мама в прихожей. Потом заглянула в кухню: — Присматривай за детьми, доченька.
        Они ушли. Элфи сидела недвижимо. В комнате кричали, стучали ногами дети. Если бы ее сейчас не было, как бы мама и дядя ушли в кино? Оставили бы детей одних? Или… именно потому и ушли, что она здесь? Но ведь они купили билеты заранее? Может быть, потому и купили, что еще утром знали, что она будет здесь? Неужели она нужна им лишь для этой цели?
        Она сидела на стуле совершенно обессиленная, чувствуя, что надо идти вытереть со стола, а губка все еще у нее в руках. Да и дети все громче стучат и кричат. Бегают как ошалелые по всем комнатам. Что-то с грохотом упало на пол. Но Элфи продолжала сидеть недвижимо.
        Открыв дверь, в кухню вошла, ковыляя на своих крошечных ножках, Дунди, всхлипывая и размазывая слезы по всему лицу. Прижавшись к Элфи, она пожаловалась, что ее толкнули мальчишки. Элфи прижала ее к себе.
        - Не плачь, родненькая, малютка ты моя, — сказала она ей и вместе с тем самой себе, потому что и ее глаза наполнились слезами.
        - Ты тоже не плачь, — пролепетала Дунди.
        И Элфи снова прижала ее к себе, благодарная за то, что она — единственное существо на свете — заметила слезы на ее глазах.
        Наконец она вошла в комнату, протерла скатерть. Дунди помогала ей сложить ее. Мальчишки подбежали к непокрытому столу, собираясь играть на нем в пуговицы. Ладно, разрешила Элфи, поиграйте. Аги в детской читала журнал для женщин — она читала журналы и газеты, предназначенные для взрослых. Услыхав, что Элфи разрешила детям играть в пуговицы, вышла и сказала:
        - Как бы не так. Сейчас же ложитесь спать!
        - Была охота! — запротестовали мальчики, продолжая играть.
        Аги обвела всех злым взглядом. Ей, собственно говоря, хотелось лишь одного: поставить на место Элфи. Как смеет Элфи разрешать то, что запретил бы папа! И, поскольку с мальчиками ей не справиться, она подошла к Дунди и потащила ее:
        - Сейчас же ступай спать!
        Дунди замахала ручонками, протягивая их к Элфи, и заплакала. Элфи заступилась за нее:
        - Отпусти девочку! Не приставай к ней, мне поручили, а не тебе!
        - Я пойду спать с Элфи! Хочу с Элфи, а не с тобой! — вопила Дунди.
        - Я тебе припомню это! — прошипела Аги и, показав язык, ушла в детскую.
        Утром наябедничает! Ну и пусть! Мальчики будут на стороне Элфи. А Дунди, ни на шаг не отходя от Элфи, преспокойно мыла с ней посуду на кухне. Элфи позволила Дунди вытирать блюдца. Мама никогда бы не разрешила: а вдруг разобьет? Да и медленно очень к тому же. Но Элфи некуда торопиться. Она в этот вечер почувствовала, что именно кухня станет ее самым излюбленным, самым приятным местом, как у всякой Золушки. В большой комнате чудесная полированная мебель, ковры, картины, и тем не менее во всей квартире нет ничего лучше кухни. Тут большое светлое окно во двор, в которое заглядывает солнце. Белая краска на мебели кое-где уже облупилась, но это пустяки, зато ее не так оберегают.
        В десять часов вечера мальчики улеглись спать. Дунди упросила Элфи положить ее на свою железную кровать. Аги даже в четверть одиннадцатого не захотела выключить свет над своей кроватью. Ее кровать стояла у окна, напротив стола, немного в стороне от других. Только у нее одной и была лампочка, как у самой старшей и самой умной. Элфи раз пять просила ее гасить свет, но та назло не выключала. Ну и пожалуйста! Это она в отместку за то, что Элфи позволила мальчикам играть в пуговицы!
        Дунди уже уснула, мальчики тоже посапывали. Элфи перенесла Дунди в ее кроватку — она тоже хотела спать. Она устала, но не могла заснуть. Свет лампочки падал ей прямо в глаза.
        - Влетит тебе от родителей, если они увидят, что у тебя горит лампочка, — тихо сказала она.
        - Ты за меня не беспокойся, — огрызнулась Аги.
        Вскоре Элфи услышала, как из рук уснувшей за чтением Аги выпала газета, и сама выключила свет. Пробило уже одиннадцать, а родители все не возвращались. Прошло еще немало времени, а они все не приходили. Теперь в комнате стало темно, лишь от уличного фонаря падал слабый свет. Он горел как раз против окна, на уровне второго этажа. Но Элфи не спала. Неужто дядя Шандор и в самом деле с завтрашнего утра запретит ходить в парикмахерскую и она ее никогда уже не увидит? Мама, наверное, и не догадывается, что собирается делать дядя Шандор. Конечно, не знает. Мама не такая! Она бы ни за что так не поступила, мама добрая. Только она может выручить ее, только она…
        Долго еще не спала девочка, очень долго, но так и не слышала, как пришли родители. Все-таки сон в конце концов одолел ее. Утром в детскую вошла мама будить детей. Элфи проснулась с трудом, остальные уже прыгали, бегали по кроватям, когда она наконец поднялась. Глаза ее припухли, как в прошлом году, когда она еще просыпалась с мыслью о том, что надо идти в школу. Мама даже пожурила ее: «Большая девочка, а встает позже всех!» Мама сама умыла детей, дала им завтрак на кухне. Элфи тем временем убирала в комнате. Расстроенная, хмурая, она складывала свою постель, нетвердо стоя на ногах, будто еще не совсем проснулась. Пока дети не ушли в школу, поговорить с мамой не удавалось. Потом тоже не пришлось. Мама торопилась убрать среднюю комнату, побыстрее натереть паркет, а Элфи послала в лавку купить свежую булку, масла и сто граммов колбасы. Обязательно дюлайской. Если ее нет, лучше взять окорок, если и его нет, — буженину. Надо было идти вместе с Дунди, чтобы та не путалась под ногами, — мама очень спешила. Деньги у мамы в кошельке, он в сумке, взять можно десять форинтов, их должно хватить на все. Чем
так взволнована мама? Почему она так спешит? Элфи знает! Дядя Шандор еще спит в крайней комнате, но к тому времени, когда он встанет, все должно быть в порядке. Он завтракает в средней комнате. Для завтрака нужна колбаса, окорок или буженина. Пока он не проснулся, маме надо привести в порядок ванную, подтереть пол — дети всегда нальют — и себя привести в порядок. Правда, неизвестно, когда он проснется: может, через час, а возможно, и через десять минут выйдет, потягиваясь и зевая, осматривать, словно король, владения свои.
        Бедная мама! Кто видит ее после обеда в перчатках и светлом шелковом костюме, тому даже и в голову не придет, сколько ей приходится переживать, как она разрывается на части, обремененная множеством забот, так как дядя Шандор выдает ей деньги на каждый день по счету. И их во что бы то ни стало должно хватить на все.
        Вот, например, эти десять форинтов. Как может Элфи купить на них масла, колбасы и булку? Масло шесть шестьдесят, колбаса шесть — это уже больше двенадцати. Или, может быть, масла взять только пятьдесят граммов? У Элфи были собственные деньги — хорошо, что не истратила их на такси! — она добавила из своих, сколько не хватило. Бедная мама! Вот почему она всегда занимала у бабушки.
        Когда Элфи возвратилась домой, мама уже убирала лабораторию, комнату с окнами во двор. На лбу у нее выступили капельки пота, она очень спешила. Она поручила Элфи быстро закончить, а сама забежала на минутку в ванную, еще раз проверила, все ли в порядке, и побежала на кухню, чтобы поставить на плиту чайник. Без Элфи ей было бы еще труднее. Правда, они держат приходящую работницу, но она бывает лишь два раза в неделю. К тому же и у нее работы по горло: постирать, погладить на такую семью, вымыть окна, выбить ковры.
        Элфи уже давным-давно пора быть в парикмахерской. Но ничего не поделаешь, если у мамы даже мысли не возникает о том, что Элфи может быть где-то в другом месте, а не здесь. Знает ли мама о решении дяди Шандора или нет, трудно решить, однако она считает вполне естественным, что Элфи ей помогает. Раньше, когда Элфи училась в школе, все происходило так же. Элфи, бывая у мамы, просто-напросто не посещала школу. Тогда ей было безразлично, о школе она не беспокоилась. Теперь другое дело… Но как и когда заговорить с ней об этом?
        Мама накрыла стол к завтраку, но, по обыкновению, лишь на двоих: однако, взглянув на Элфи, смутилась немного и быстро проговорила:
        - Принеси еще одну чашку и тарелку… Видишь, сколько хлопот, я забыла, что нас трое!
        - Я лучше поем на кухне, — предложила Элфи, — вместе с Дунди!
        - Что ты говоришь? — ужаснулась мама. — Ты не прислуга. Ты моя дочь. Моя золотая, добрая большая дочь… — И, внезапно заплакав, она поцеловала Элфи в обе щеки.
        Дорогая, родненькая мама! Вот как раз сейчас и надо сказать, чтобы она отпустила меня в салон, потому что там мне хорошо…
        В этот момент, весьма некстати, вошел дядя Шандор. На нем был полосатый халат.
        - Доброе утро, — сказал он. — Что это у вас, семейная сцена? — и сразу прошел в ванную.
        - Чай! — вспомнила мама и бросилась в кухню.
        Вода уже кипела, лилась через край из большого алюминиевого чайника. Чая приходилось кипятить много, потому что дядя Шандор иногда выпивает сразу три чашки.
        - Принеси ром из кладовой, — засуетилась мама.
        Она волновалась, как актриса перед выходом на сцену.
        Элфи принесла ром, вернее бутылку из-под рома, так как в ней чуть-чуть поблескивало на донышке, всего на один глоток. Новое волнение. Элфи тоже знает, что это грозит бедой. Мама торопливо достала из буфета небольшую рюмку и вылила в нее ром. Все-таки будет казаться больше, чем в такой большой бутылке.
        Пока они завтракали, Элфи сидела в кухне и прислушивалась. Мама уже забыла о ней и не звала к столу. Бедняжка! Разве у нее мало других забот? Элфи слышала долетавшие из кухни насмешливые слова дяди Шандора:
        - Мало денег на питание, говоришь? Значит, уже не хватает на стопку рому, которую твой муж должен получать каждое утро?.. Уж не для гостя ли какого бережешь, а?
        Почему мама не сказала, что мало рому! Элфи принесла бы целых двести граммов. Наверное, забыла.
        Дунди тоже была здесь, на кухне. Она разложила на холодильнике карты мальчиков и принялась играть с ними, приговаривая то, что слышала от мальчишек: «Давай крести! Не жалей!» При этом она смеялась. Карты были настоящие, в которые играют взрослые, грязные и потрескавшиеся от длительного употребления. Нескольких карт не хватает. И тем не менее Дунди любит их больше всяких других игр. Может быть, потому, что, если братья дома, они никогда не позволяют играть ей в них.
        Из прихожей донесся звонок. Это помощник дяди Шандора, его коллега, рано полысевший, худощавый молодой человек. Здороваясь с Элфи, он сказал ей:
        - Целую ручки.
        Дядя Шандор выдал ему все необходимое для работы, затем и сам ушел. Элфи могла теперь поговорить с матерью. И она заговорила, но разговор с самого начала не клеился и закончился совершенно не так, как воображала себе Элфи.
        Мама позвала ее в свою спальню, но и здесь говорила с ней шепотом:
        - Доченька… мне нужно сейчас идти. Если дядя Шандор придет раньше меня домой, скажи ему, что я пошла за покупками и скоро вернусь.
        В комнате еще не убрано, мама выложила постельное белье на подоконник. Серые с голубой полоской матрацы проветривались. На кресле валялся полосатый халат дяди Шандора, поясок с кисточкой свисал на ковер. Мама нервно поглядывает на этот халат, словно там какой-нибудь полосатый тигр. Она садится на диван, привлекает к себе Элфи и гладит ее волосы.
        - Тебе я признаюсь, доченька… Я учусь петь у известного педагога, но дядя Шандор ничего не знает. Через месяц меня будут пробовать на радио. Может быть, выйдет. Я была там в прошлом году, но меня не взяли. Сама знаю, стара уже стала…
        - Да что ты! — воскликнула Элфи с горячим участием.
        - …Но есть такие, кто начинал и позже, — продолжает мама, и на глаза ее навернулись слезы. — Ты меня не выдашь, правда?
        И она заулыбалась сквозь слезы и была так красива и мила, что Элфи не удержалась и расцеловала ее. О, она готова на любую жертву ради своей мамы! Все сделает для нее! Ведь мама тоже несчастна! Она тоже хочет стать независимой, сердце ее преисполнено тайных надежд и желаний! Они только что заключили союз против тирании дяди Шандора.
        - Ты еще очень молода, доченька, перед тобой вся жизнь, — сказала мама. — Мое время уже на исходе! Мне тридцать один год и четверо детей. Вернее, пять, но ты не в счет, ты уже большая. Ты моя младшая подруга.
        Они и в самом деле сидели, обнявшись на диване, как две подруги. Мама поведала ей все свои сердечные тайны.
        - Знаешь, дядя Шандор хороший человек, но он не понимает меня. Он много работает, чтобы мы ни в чем не нуждались, но все должно быть так, как он хочет. Если я попаду на радио и стану певицей, то и тебя буду учить, — внезапно засияла она и еще сильнее обняла за плечи Элфи.
        Да-да, она обрадовалась этой новой идее, как человек, нашедший клад.
        К щекам Элфи прилила горячая волна. Какая добрая мама! Какая нежная! Мама хочет, чтобы и она стала певицей… Если этому и не суждено сбыться, все равно это так прекрасно! Человек не может жить без мечты! И сейчас, в первый момент, Элфи казалось все это только мечтой! Певица! Артистка! Как те, которые приходят в парикмахерскую. Все-таки заманчиво. Пусть это мало вероятно, спору нет, но зато и не невозможно. Ведь артистки тоже были когда-то пятнадцатилетними девочками! Никто не рождается актером! Такая мечта куда приятнее той, о которой говорил дядя Шандор: стенографистка и машинистка. К этому у нее нет никакого призвания, никакого интереса. Она никогда не променяла бы парикмахерскую на трескотню пишущей машинки и бесконечный ряд однообразных серых букв. Вот музыка, искусство — это совсем другое. Они во сто крат дороже для нее.
        Она принялась помогать матери: быстро почистила туфли, подала шляпу, сумку — только бы не опоздала, вовремя прибыла на занятия. И пусть не боится, если дядя Шандор придет до ее возвращения: она, Элфи, сумеет выгородить мать, все уладит.
        Никто никогда не узнает! Только тогда, когда, включив радио, услышат в один прекрасный вечер знакомый приятный и нежный женский голос: мама будет петь «Амадо мио…».
        Одним словом, как бы там ни было, но Элфи пришлось остаться дома. Она отгоняла даже мысль о том, чтобы забежать в парикмахерскую и сказать дяде Тони, что больше не придет, не может прийти. Зачем? Он и сам заметит, что она не приходит! Невежливо и неблагодарно с ее стороны, это правда, но… разве она виновата? А если зайдет и скажет, может, еще хуже получится, неблагодарнее. Что она скажет? В двух словах не объяснить, почему так внезапно бросаешь горячо любимое дело. Если уж туда идти, надо все подробно объяснить. А каким должно быть это объяснение? Ругать дядю Шандора? Жаловаться? Это недостойно. Да и какое дело дяде Тони, что дядя Шандор и она не поладили друг с другом? Это семейное дело, а наговаривать на семью не подобает. Дяде Тони не понравилось бы, если бы она все выложила. Значит, надо отложить, а там время покажет. У дяди Тони и так забот хватает, зачем ему тратить время на какую-то взлохмаченную, накрашенную, непутевую ученицу! Он еще ее отцу позвонит, а отец, если ему вздумается, спросит у бабушки. В конце концов, какое ей дело? Она поступает так, как приказывают взрослые, — пусть они и
отвечают. Что же касается отца, то, если бы его интересовала судьба дочери, он давно мог бы вмешаться. Взял бы ее к себе, а не отдал дяде Шандору.
        Конечно, Элфи могла бы позвонить дяде Тони и по телефону. В квартире есть телефон. Но зачем звонить? Теперь она окончательно решила не делать этого: не по телефону же говорить о таких жизненно важных делах? «Алло, здравствуйте, дядя Тони, говорит Элфи Варга. Я хочу предупредить, что больше не приду, вы больше не ждите меня, потому что я сейчас у мамы, а муж мамы не позволяет, чтобы я работала в парикмахерской. По его мнению, эта специальность не обеспечивает будущего порядочной девушки…» Разве можно говорить такие вещи по телефону? Это было бы еще большей наглостью и нахальством, чем совсем ничего не сказать.
        Убрав комнату, она играла с Дунди на балконе, после одиннадцати часов там всегда много солнца. Они раздели кукол и выстирали их платьица в крошечных игрушечных тазиках. Радость Дунди была беспредельна, когда она плескалась в мыльной воде. Затем протянули веревку через весь балкон и развешали платьица. Мама пришла домой в четверть первого, принесла три отбивных — на скорую руку зажарит их на обед дяде Шандору, остальным сварила картофельный суп и лапшу с маком.
        Дядя Шандор очень требователен в еде, он любит только мясо. Но всей семье мама не в состоянии давать каждый день мясо. На это не хватит денег. Кроме того, мама учится петь, а деньги для учения приходится экономить тоже на питании. Элфи решила помогать маме тайком теми деньгами, которые время от времени получает от отца. Она будет чаще просить у него то на туфли, то на кино, а тратить не станет. Себе она может отказать кое в чем, главное теперь — помочь маме. Если мамина мечта сбудется и она добьется своего, станет певицей, тогда все обернется к лучшему. Певицы зарабатывают много денег, все они очень элегантны. Элфи видела их в парикмахерской. Если у мамы когда-нибудь будет много денег, она щедро вознаградит Элфи, ведь у нее золотое сердце. Словом, воображение Элфи рисовало ей воздушные замки.
        Они с мамой потому нашли общий язык и так хорошо понимают друг друга, что обе считают нынешнюю свою жизнь чем-то временным, преходящим. Каждый день — лишь подготовка к знаменательному событию, к лучшей и более красивой жизни. Они с мамой, словно две невесты, ожидающие своих милых, которые где-то за тридевять земель. Сначала замуж выйдет мама за Жизнь с большой буквы, за Настоящее, потом придет очередь Элфи. Ожидание и приближение к чему-то большому уже сами по себе означают счастье. Так легче переносить тяготы и повседневную суету. Ведь это же не будет продолжаться вечно, настанет и конец. Будет еще и удача! У них есть надежда, их святая святых, путевка в будущее.
        Мама не нашла в себе смелости возразить дяде Шандору, требовавшему, чтобы Элфи перестала ходить в парикмахерскую и забыла о такой профессии. Мама ни в чем не перечит дяде Шандору. Но, как только представится возможность, окажет помощь и обласкает Элфи, и она станет веселой, жизнерадостной. Дядя Шандор даже в школу танцев не пустил бы Элфи. Но мама сделает так, чтобы Элфи могла пойти. А почему бы и нет? Может, например, сказать дяде Шандору, что Элфи ушла к бабушке или к отцу.
        Несмотря на большие перемены в жизни Элфи с тех пор, как она ушла от бабушки, школа танцев осталась прежней. Всего каких-нибудь три дня назад Элфи стояла с разбитым сердцем на углу улицы Маяковского, охотясь за такси, и вот в воскресенье, в три часа дня, она снова появилась на том же месте в туфлях на высоких каблуках и с гордо поднятой головой. Возле школы танцев уже собираются юноши. Под окнами бабушкиного дома сидят дворник с дворничихой, греются под лучами сентябрьского солнца. Ну и что ж, пусть сидят! Теперь Элфи незачем ломать голову над тем, здороваться или не здороваться с этой рыжеволосой женщиной. Зачем здороваться?
        Элфи уже не носила шуршащее, переливающееся всеми цветами радуги платье из тафты. Мама сказала, что в такую пору в нем ходить неприлично, на дворе осень, да к тому же оно ее старит. А Элфи незачем старить себя. Дедушка вчера вечером принес на улицу Мурани тот самый костюм, который Элфи купила в «Химчистке» за сто тридцать форинтов. Правда, он уже теперь не лиловый, а темно-синий: бабушка покрасила его. Костюм очень красивый. Бабушка даже перешила его по фигуре Элфи, ведь она знает ее размеры. О бабушка! Дает понять, что, несмотря на ссору, не забывает свою внучку. Может, специально прислала с дедушкой костюм, чтобы он разузнал, что она делает, как живется ей у матери, хорошо ли о ней заботятся, не плачет ли она, не просится ли обратно? Нет, нет, об этом не может быть и речи! Но Элфи решила, что во время перерыва зайдет к бабушке и поблагодарит. Да-да, обязательно поблагодарит! Пусть бабушка знает, что и она не сердится. Навестит бабушку так… просто как внучка, ходят же к ней дети тети Йоли.
        В зале музыканты уже настраивали инструменты, юноши по двое, по трое не спеша поднимались по лестнице. Элфи окинула их взглядом. Арпада не видно ни здесь, ни на улице.
        В ответ на болтовню Бэби Элфи молча пожала плечами.
        - Ты на меня дуешься? — продолжала Бэби. — А я, между прочим, говорила девушкам: жаль, что нет с нами Элфи. В субботу после обеда могла бы зайти к нам в общежитие. Уложила бы волосы, захватила бы с собой лак и сделала маникюр. Заработала бы по пятерке с носа, набралось бы двадцать — тридцать форинтов… Как ты думаешь?
        - Ничего не выйдет, — отпарировала Элфи. — Я уже не хожу в парикмахерскую. Учусь петь.
        Она выпалила это одним духом, лишь бы только вызвать зависть у Бэби и избавиться от ее приставаний.
        - Да ну? — вырвалось у Бэби. — Ты?
        - А кто же еще, вацский епископ, что ли?
        - Вот здорово! Шикарно!
        Бэби сказала ей это без всякой задней мысли, не желая обидеть. Она всегда так говорила с ней наедине. Но все же Элфи оскорбил ее тон. Она досадовала на себя за ложь, и не сейчас, а уже тогда, когда она сорвалась у нее с языка, и даже на какое-то мгновение до того, но тем не менее ложь вырвалась у нее. Теперь уже поздно: ложь слышали все, она тоже добром не кончится. Точно так же, как и та, другая ложь, из-за которой бабушка прогнала ее. Но теперь все равно не исправишь!
        - Через месяц меня будут пробовать на радио, — вызывающе и нагло лгала она.
        Нашлись такие, кто поверил каждому ее слову.
        Невысокая, полная девушка, по имени Вица, с благоговением смотрела на Элфи крохотными голубыми глазками. Вица живет в общежитии вместе с Бэби, но она работает на настоящей стройке, целыми днями толкает тачку с раствором. Когда они работали неподалеку отсюда, заново перестраивали магазин, Элфи даже видела ее выпачканной с головы до пят в растворе, в непомерно широком дырявом комбинезоне. Но и в таком виде она весело улыбалась. А вот девушка по имени Янка не поверила.
        - Что ты задаешься, — лениво, растягивая слова, проговорила она. — Таких молодых туда не берут.
        Янка рослая и коренастая девушка с крупными руками и ногами. Ей еще нет шестнадцати лет. В этом, как она считает, причина всех ее бед, ибо в силу такого недостатка Янка не может устроиться продавщицей. Сейчас она работает на каком-то предприятии курьером, но это ей явно не по душе. У нее всегда скверное настроение, и ребята не любят с ней танцевать — слишком она высокого роста. В отличие от Вицы, Янка всегда кислая и в любую минуту готова расплакаться, ни во что не верит, ко всему, что красиво и приятно, относится с подозрением. Зачем она ходит в школу танцев? Тоску нагонять на себя и других могла бы и дома.
        Поверила ли сказанному Бэби, сказать трудно. Известно одно: все, что сказала Элфи, она разболтала всем. Начались танцы. Как всегда, юношей было гораздо больше, чем девушек. Элфи сразу пригласил невысокого роста кудрявый паренек, с которым она почти незнакома, даже имени его не знает. Не прошли они и десяти шагов, как он и говорит:
        - Вы в самом деле учитесь петь?
        Элфи промолчала, как бы давая понять, что во время танца не принято разговаривать.
        Юноша усмехнулся и не настаивал. Ловко танцует этот кудрявый, один из лучших танцоров, только уж очень кривляется. На галстуке у него нарисованы бабочки. Элфи уже не раз танцевала с ним. Этот парень приглашает ее потому, что большинство девушек выше его ростом, а он старается подобрать девушку пониже, под стать себе.
        После кудрявого ее пригласил Пуби, кавалер Бэби. Разумеется, он тоже сразу спросил:
        - Актриса, в каком заведении вы поете?
        - А почему вас интересует это? — попыталась резко оборвать его Элфи.
        - Просто так. И спросить уж нельзя…
        - Вы ошиблись, если думаете, что я пришла сюда болтать с вами! — отчеканила Элфи.
        - Подумаешь, какая высокая особа! — ухмыльнулся Пуби. — Знаете, что я уже взял вас на заметку? В моем списке вы значитесь четвертой. Скоро и до вас очередь дойдет, ждать уже недолго.
        - Ждите сколько влезет, — бросила Элфи.
        С Пуби ей редко приходилось танцевать, потому что «его благородие», как он величал себя, недолюбливал «зеленых лягушек». Общеизвестный факт, что он, например, ни разу еще не пригласил Вицу. Этим приглашением Элфи обязана лишь длинному языку Бэби, разболтавшей всем, что она учится петь. Больше никому! Как ни любит Элфи танцы, она скорее откажется от них, чем станет танцевать с таким партнером, как Пуби. С этим типом танцы теряют прелесть, так крепко прижимает к себе партнершу, бесстыдник. Правда, без партнера нельзя танцевать, так уж заведено, но ведь ведут же себя пристойно большинство юношей: они смотрят на девушек как на неотъемлемую принадлежность танца.
        Один из них, вот хотя бы Густи, во время танца даже видит носки своих туфель и держит девушку на почтительном расстоянии. С этим Густи и в самом деле хорошо танцевать, нужно только привыкнуть держаться, и все пойдет как по маслу. Даже такой не особенно ловкий танцор, как Арпад, и то лучше этого Пуби. Арпад серьезно относится к делу. Вот уж кто старается танцевать как следует!
        Да, но его все не видно. Теперь уже ясно, что Арпад не придет. Ну и пусть! Она ведь не ради него пришла сюда. Здесь ребят хватает. Многих она вообще не знает, в лучшем случае некоторых только по имени, зато ей хорошо известно, кто как танцует: легко ли водит, как держит руку. Лучше всего танцевать с теми, кого совершенно не знаешь: они молчат и всегда задумчивы, как она сама. Кажется, что они просто занимаются спортом.
        Все бы ничего, но этот противный Пуби, чтобы ей насолить, то и дело ее приглашает. С ехидной усмешкой раскланивается: «Разрешите?» — а сам уже подхватывает и ведет. И без умолку болтает.
        - У меня есть идея: пойдемте в гостиницу «Беке».
        В гостинице «Беке», в пять часов подают чай. Элфи уже слышала о ней. Бэби и другие девушки бывают там.
        - У меня тоже есть идея: не приставайте ко мне! — резко одернула его она.
        Однако на все ее грубости и колкости Пуби отвечал снисходительной улыбкой, словно они доставляли ему удовольствие. Она злила не Пуби, а только себя. Кончилось тем, что она не выдержала и выбежала из зала, хотя до перерыва было еще далеко. Было четыре часа с минутами, она танцевала всего один час, — для нее это был сущий пустяк, но она почувствовала, что изнемогает от жары и что на сегодня с нее хватит.
        На лестничной площадке она остановилась, прижалась спиной к холодной стене и стала обмахиваться носовым платочком. Внизу у ворот громко смеялись три подростка. Затем затеяли возню, с хохотом толкали друг друга. Один заломил другому руку за спину. Тот взвыл от боли, ответил ударом. Остальные продолжали смеяться. Наверное, говорили о девушках. Ребята тоже стесняются девушек. Этих Элфи еще никогда не видела здесь. Они, должно быть, не решались подняться в зал, подтрунивали и подшучивали друг над другом. Быть парнем тоже, как видно, не очень-то хорошо. Нередко в шестнадцать-семнадцать лет ребята застенчивы, как дети, не знают, как вести себя, смущаются не меньше девчонок. Арпад не такой. Он солиднее, и с ним почему-то чувствуешь себя увереннее и спокойнее.
        Арпад! Плевать ей на него! Она просто так вспомнила о нем и уходит отсюда не потому, что он не пришел, а чтобы избавиться от Пуби, он надоел ей своими приставаниями, очень уж воображает и думает, что все глупее его. К тому же она собирается навестить бабушку. Только сначала надо немного остыть, нельзя идти такой разгоряченной.
        Она припудрила нос. Пудреница с зеркальцем — тоже подарок мамы — из чистого серебра, но уже не модная, потому что слишком мала.
        Раньше она носила пудру в платочке.
        Подростки, не переставая хохотать и препираться, вышли из ворот. Они, видимо, передумали подниматься наверх. Остановились на улице, переговариваясь между собой.
        Чета дворников уже покинула свое излюбленное место под окнами дома. Тем лучше. Когда она вошла во двор, то увидела через открытое окно, что бабушка дома. Может быть, у нее даже гости — тетя Йоли с мужем и детьми? Это совсем ни к чему… Нет, их не было — бабушка сидела у радиоприемника с книгой в руках и очками на носу. Дедушка тоже был дома, чинил клетку попугая.
        - Здравствуйте…
        - Ты посмотри только, кто пожаловал к нам! — сказала бабушка, и в голосе ее одновременно можно было уловить и ласковые и насмешливые нотки.
        Да-да, она обрадовалась, но не проявляла открыто своей радости и старалась замаскировать ее чуть насмешливым тоном.
        Затем как ни в чем не бывало принялась разглядывать платье, заставляла Элфи повертываться, чтобы проверить, хорошо ли оно сидит на ней, потому что шила она его без примерки, на скорую руку. Элфи смутилась и молчала, не могла заставить себя произнести даже самое обычное «спасибо». Почему? Именно потому, что оно так избито и ровным счетом ничего не выражает. А бабушка чересчур уж добра, она, как старое развесистое дерево, в ветвях которого ютятся всевозможные птицы. Чего только не умеет такая бабушка! Какая неиссякаемая сила заключена в покоробленном временем стволе! А Элфи стоит перед ней, как слабое деревце, которое гнет и раскачивает из стороны в сторону даже легкий ветерок. Разве бабушка нуждается в ее «спасибо»? Разве оно уменьшит ее неоплатный долг перед бабушкой? Ведь она и так знает, что Элфи пришла поблагодарить ее, что здесь, в прохладной комнате, с этими стариками, ей сейчас лучше, чем в школе танцев, откуда она убежала.
        Бабушка принесла пирог — не Элфи послала на кухню, а сама принесла! — и стала расспрашивать о домашних. Как поживают, что делают? И бабушка узнала, что они пошли на прогулку к горе Хармашхатар вместе с соседями Биркашами и детей взяли с собой. А ее, Элфи, почему оставили дома? Да потому, что Элфи не захотела с ними идти, и мама отпустила ее.
        Разговор то и дело прерывался. Каждый раз бабушке приходилось ломать голову, о чем бы еще спросить. Много ли работы у дяди Шандора? Заготовили ли дрова на зиму и сложили ли их? Ведь для такой большой квартиры потребуется не меньше сорока центнеров. Дедушка ни разу не пришел ей на помощь, он все время чинил клетку. Крошка летал по комнате и, как всегда, то садился на плечо дедушке, то цеплялся коготками за занавеску, а потом сел прямо Элфи на голову. Он давно уже облюбовал себе это местечко.
        Вдруг у Элфи ни с того ни с сего сорвалось с языка — право же, она и сама не знает, как это получилось, — что она скоро будет учиться пению.
        Может, она сказала это потому, что бабушка, расспрашивая обо всем, не поинтересовалась, ходит ли она в парикмахерскую. Ведь бабушке даже в голову не могло прийти, что дядя Шандор заставил ее бросить работу. Видно, дядя Тони не интересовался, не расспрашивал о ней. И каким-то образом надо было поведать бабушке эту большую, самую большую новость, рассказать об этой перемене в ее жизни, что она уже больше не парикмахер.
        - Это что еще за новость! — удивилась бабушка. — Неужто мать хочет сделать из тебя артистку?
        Заговорил и дедушка:
        - Для этого нужно учиться. Очень много учиться!
        Попугай Крошка в этот самый момент, слетев с головы Элфи, сел на стол и начал клевать пирог.
        - Прогони ты этого наглеца! — раздраженно проворчала бабушка. — Он и без того отъелся у нас, как свинья!
        Элфи взглянула на попугая, и ей показалось странным бабушкино сравнение. Он вовсе не похож на свинью. Может быть, эти слова относятся не к Крошке? Бабушка чем-то другим раздражена.
        - Мать у тебя тоже всегда мечтала об этом. Как вижу, все начинается сызнова, но теперь уже с ее дочерью…
        - Это так просто не дается, — опять вмешался в разговор дедушка. — У вас с матерью одна беда — и ты и она учиться не захотели.
        Элфи неважно себя чувствовала, попав под такой перекрестный огонь.
        - Мама и теперь учится! — в запальчивости выболтала она тайну матери.
        - Кто? Твоя мать?
        - Учится петь, — выдавая ее с головой, добавила Элфи, и в глазах ее блеснули слезы.
        Почему они обижают маму? Бедная мамочка! За что они разбивают ее мечты, отнимают надежду?
        - А дядя Шандор знает? — быстро спросила бабушка, причем так резко и внезапно, словно выстрелила каждое слово.
        Элфи не ответила. А между тем ей, разболтавшей секрет матери, следовало бы попросить бабушку, чтобы она хоть дальше не передавала, никому не рассказывала, в противном случае это может кончиться так же плохо, как и та, другая ложь.
        - Вы прямо-таки с ума там посходили со своей мамой! — сказала бабушка. — Только этого еще не хватало! А впрочем, какое мне дело! Все, что было в моих силах, я сделала для вашего воспитания — и твоего и твоей матери. А теперь поступайте как знаете, хоть головой о стенку бейтесь.
        После этого Элфи уже не решилась, не могла сказать, что перестала ходить в парикмахерскую. Раз бабушка об этом не знает, пусть остается в неведении. Во всяком случае, пусть не знает сейчас. Вот бы она подняла шум, если б узнала, что внучку даже ремеслу не учат, хотят оставить без профессии. Элфи захотелось уйти, немедленно, сейчас же! Теперь уже ей не хорошо здесь, как было вначале, и каждая лишняя минута причиняет новые страдания, и она чувствует, что бессильна повернуть все в обратную сторону, чтобы снова стало хорошо. Элфи встала. Ведь она только за тем пришла, чтобы поблагодарить бабушку за платье. А теперь пора обратно в школу танцев.
        Бабушка, видимо, чувствовала то же самое, потому что не стала ее удерживать. От ее обычного покоя в послеобеденный час не осталось и следа. Надо же случиться такому: дочь учится петь и внучку прочат в артистки или что-то в этом роде!
        В школу танцев Элфи не пошла. Не было никакого желания. «Рядом с поповским домом, возле самой аптеки, Катика живет…» До чего же эта мелодия режет ей сейчас уши! Улица пустынна, редко какой-нибудь прохожий попадается. Без нескольких минут пять часов. Куда бы пойти теперь? Вернуться в пустую квартиру? Но у нее даже ключа нет. Раньше девяти часов мама вряд ли вернется, а до тех пор ей не попасть домой.
        Она вышла на Большое кольцо. Остановилась у ближайшего кинотеатра. «Все билеты проданы». И, кроме того: «Дети до шестнадцати лет не допускаются». Ну, это, положим, полбеды, но вот без билета не пройдешь.
        Элфи прошла дальше, на площадь Октогон. При чем тут она, если там кондитерская, в которой работает Арпад? Разве ей запрещается гулять по Бульварному кольцу? Да ведь Арпада в воскресенье во второй половине дня все равно нет. А если бы и был, он работал бы в цехе, во дворе, и просто не мог бы увидеть ее, сколько бы она ни торчала перед витриной или у прилавка в самой кондитерской. Но она не зайдет туда, ни в коем случае не зайдет одна.
        Элфи повернула обратно и дошла до улицы Вешелени. Там проходит пятый автобус. Впрочем, отца, пожалуй, дома нет. Наверняка нет. Тем не менее она села в автобус. Все-таки тоже пройдет какое-то время. У нее всего два форинта: хватит на проезд туда и обратно, но ни на одну остановку дальше! Точь-в-точь! Отца действительно не оказалось дома. Дверь открыла жена соседа. Из одной комнаты доносился детский плач. Растрепанная молодая женщина, словно читая мысли Элфи, предложила:
        - Что ж, посидите, может, дождетесь!
        Сказала она это нехотя, сквозь зубы, и лишь во взгляде ее можно было прочесть сочувствие. Такое натянутое отношение говорило о том, что тетя Мици и соседка были в ссоре. Соседи почти всегда ссорятся. Элфи знала, как раздражает тетю Мици плач младенца, она его не переносит.
        Но сочувствие в глазах женщины адресовано одной лишь Элфи. Соседи все-таки тоже люди! Нетрудно понять, что у девочки, пришедшей в воскресенье во второй половине дня к своему отцу, который не живет с ее матерью, не очень-то завидная доля. У всех просыпается жалость к ребенку, который при живых родителях остался, по существу, сиротой.
        Элфи до самого вечера просидела в комнате соседки и нянчила ребенка. Это был голубоглазый, большелобый, бледный ребенок, капризный, но она все-таки добилась своего: он перестал плакать и заулыбался.
        Соседка была дома одна. Муж, наверное, ушел куда-нибудь развлечься, может быть, играть в карты к своему другу. Увидев, что Элфи занялась ребенком, женщина вышла на кухню, помыла посуду, выгладила белье, потом угостила Элфи чаем и калачом.
        Уже восемь часов вечера, но ни мужа соседки, ни отца все нет и нет.
        - Я, пожалуй, пойду, — сказала Элфи, вставая из-за стола. — Больше не могу уже ждать, пойду домой.
        Дома пришлось немного постоять у двери, потом пришла семья. Дунди бросилась к ней, протянув ручонки. Дядя Шандор похвалил Элфи, что она вовремя пришла домой, и спросил, как поживают дед и бабка.
        VIII
        В школу танцев ходят и моложе Элфи и гораздо старше ее. Есть даже несколько мальчиков в коротких штанах, в прошлом году окончивших восьмой класс, но среди записавшихся девушек можно встретить и постарше Элфи. Правда, приходя сюда, они вроде бы стыдятся того, что до сих пор не научились танцевать. Иначе почему же они так краснеют или пугливо озираются, словно их в любую минуту могут поднять на смех? Именно к числу таких и принадлежала та девушка, которую Элфи видела на танцах впервые. Эта одних с ними лет девушка ходила на курсы, по-видимому, отнюдь не потому, что безумно любила танцы. Скорее всего, у нее просто не было подруг и вообще знакомых. Да и одевается и говорит она, как провинциалка.
        Пожалуй, действительно есть что-то комичное в том, как они во время урока ходят по кругу, сложив за спиной руки, а танцмейстер, хлопая в ладоши, отсчитывает: «Раз, два! Раз, два!..» Он невысокого роста, подвижный, обаятельный и ловкий. У него красивая жена. Когда у него урок, она обычно ждет в вестибюле. Очаровательная черноокая женщина с милым лицом; ей не больше двадцати трех лет. Особенный восторг вызывает у Элфи то, что она брюнетка.
        Если Элфи когда-нибудь станет певицей, то обязательно выкрасит волосы в черный цвет. Жаль только, что глаза не научились красить в черный цвет. Даже в Америке и то, пожалуй, не умеют еще.
        «Если когда-нибудь станет певицей…» Элфи наперекор всему лелеет эту мечту, хотя почти уверена в ее несбыточности. Она и прежде не особенно верила в реальность этой сказки, а дед и бабушка лишили ее даже этой чуть теплившейся надежды. Но она продолжала упорствовать. Скорее перестанет ходить к бабушке, но настоит на своем. В течение последнего времени, как заветный ларчик, хранила она в сердце свою затаенную мечту. Она знает, что ларчик пуст, и поэтому особенно боится открывать его, чтобы не убедиться в этом.
        Элфи перестала ходить не только к старикам, но и на танцы. Что ее удерживало? Конечно, собственная ложь. Появляться там — значит, оказаться лгуньей в их глазах. Ей хотелось, чтобы словам ее поверили. Что особенного, если она и солгала, будто учится петь? Кому какое дело? Другие тоже лгут. Каждый, чтобы скрасить свою жизнь, обманывает самого себя.
        Но раза два она все-таки ходила в школу танцев, поскольку деньги были уплачены вперед. Но потом она совсем утратила интерес к ним, скучала там. С Арпадом так ни разу и не довелось встретиться. Конечно, она не из-за этого скучает, ведь он ее совсем не интересует. В самом деле не интересует. А все же… скучно. Очень скучно! Почему? Вместо ответа можно лишь развести руками или пожать плечами.
        Несколько месяцев школа танцев казалась ей раем, однако потом от восторженного чувства не осталось и следа. Где искать причину столь странной перемены в ее настроении? Может быть, главный виновник — осень? Ведь когда идет дождь, завывает ветер, все вокруг кажется унылым и неприветливым. Достаточно взглянуть в окно, как тебя охватывает грусть. Затем наступает весна, и человек счастлив уже от одного того, что может распахнуть окно. Вслед за осенью и зимой обязательно приходит весна, независимо от того, сделал ли человек для этого что-нибудь или только ждал. Может быть, и счастье вот так же придет само собой в свое время?
        Вряд ли. Но мы все же строим себе воздушные замки.
        Когда она ходила в школу, надеялась, что счастье непременно придет, стоит лишь стать взрослой, поступить на работу в парикмахерскую и в школу танцев. Теперь видит его в том, чтобы мама стала петь на радио, а со временем и она сама. Теперешняя ее надежда более шаткая, недосягаемая и призрачная, чем прежняя. И тем не менее она, по-видимому, ждет ее осуществления терпеливее. Это объясняется, пожалуй, тем, что чувствовать себя несчастной все больше входило у нее в привычку. Даже в романах и то пишут о невозможности достигнуть счастья, о том, что жизнь человека — это бесконечное ожидание чего-то и сплошные разочарования. И так бывает не только в романах. Взрослые тоже ждут чего-то другого, главного в жизни. Мама — того, чтобы петь на радио. Тетя Мици, жена отца, — чтобы когда-нибудь выиграть очень много денег на скачках. Чего ждет отец, Элфи, правда, не знает, но убеждена, что и он на что-то надеется. Дядя Шандор, например, не перестает верить в падение существующего строя, а когда вернется старый режим, он наймет еще двух помощников, будет зарабатывать в три раза больше, чем теперь, и меньше платить
налога, разбогатеет, купит себе машину «Вартбург». Вот чего ему хочется. Ведь человек, рассуждает он, живет на свете всего один раз. Или взять хотя бы то, что он без конца повторяет о своих детях: я, мол, сделаю из них господ. А для этого нужны деньги, очень много денег.
        Ни Элфи, ни мама, никто не знает, сколько зарабатывает дядя Шандор. Но одно очевидно: никто в семье не говорит так много о деньгах, как он. Надо знать цену деньгам! Он строго взыскивает с мамы за каждый истраченный филлер, учитывая ее во всем. Мальчики, если им понадобится карандаш, резинка или тетрадь, просят денег только у мамы, у отца не осмеливаются. Потому что в ту сумму, которую мама получает на хозяйство, включены и расходы на письменные принадлежности. И если, паче чаяния, что-нибудь все же случается — сорвутся ли жалюзи или раньше срока износятся подметки на ботинках кого-нибудь из малышей, — дядя Шандор, правда, особо выделяет деньги на ремонт, но прежде будет полчаса читать нотацию и жаловаться, что его хотят пустить по миру, что одному богу известно, каким трудом ему достаются деньги, ибо он один работник, а ртов много. Он, мол, работает до изнеможения, но все идет прахом и ему не выбиться из нужды, так как в этом доме не умеют экономить.
        Одной только Аги удается иногда подлизаться и вымолить у отца кое-что. Например, разрешение ходить в балетную школу, денег на книгу или на подарок своей учительнице.
        В этом, может быть, нет ничего дурного. Ведь бабушка тоже бережет каждый филлер. Она даже считает кружки колбасы, когда кладет их в картофельный суп. Но здесь еще можно понять, ибо старики бедны, живут на скудную пенсию да на ту малость, которую выручают от продажи фруктов из своего садика. Бабушка знает: каковы доходы, таковы должны быть и расходы. Но у дяди Шандора иной взгляд на деньги по сравнению с бабушкой. Ему всегда мерещится, будто расход превышает его доход. Он готов взбеситься за каждый, по его мнению, зря истраченный форинт, но еще больше его бесит то, что он мало зарабатывает. Он постоянно находится в состоянии внутренней борьбы. С одной стороны, его обворовывает семья, «выуживая у него из кармана» деньги, с другой стороны, его связывает по рукам и ногам государство, существующий строй. Шутка ли сказать, даже за одного работника и то приходится платить непомерно огромные налоги. Он с пеной у рта доказывает совету, что если бы ему пришлось взять еще одного или двух человек, то он бы совершенно обанкротился, что частников-де чересчур прижимают.
        По вечерам он слушал передачу «Свободной Европы». Вертел ручки радиоприемника, прижимал к нему ухо и уродливо кривил лицо, потому что передачу забивал резавший ухо оглушительный треск. Мама не раз говорила ему: «Да перестань ты, у меня голова разламывается на части!» Мама терпеть не может подобного рода шумы. Но дядя Шандор не переставал. Его старший сын Шани умел настраивать лучше, чем он. Иногда отец поднимал сына даже с постели, чтобы тот настроил приемник на нужную волну. Шани почти всегда удавалось это. И, как только раздавалось: «Говорит радиостанция „Свободная Европа“, слушайте голос свободной Венгрии…», Шани корчил гримасу. Кому адресовалась эта гримаса? Кто его знает? «Свободной Европе» или отцу? Шани девять лет, и его не интересуют подобные вещи. Для него все это пустая болтовня. Если уж папе так интересно, пожалуйста, он настроит приемник, какое ему дело. Но ему совершенно непонятна та жадность, с которой отец ловит каждое слово подобных передач. Разве это может что-нибудь значить? Для Шани представляет интерес только то, что имеет колеса и мотор, способно двигаться и может быть
разобрано и вновь смонтировано. Видел ли кто-нибудь такое слово, у которого были бы колеса и мотор?
        В один из октябрьских вечеров ждали гостей: тетю Гизи, сестру дяди Шандора, и ее мужа. Мама послала Элфи за белым хлебом. Разрезали его на кухне, приготовили сандвичи. Еще утром испекли пирог. Дядя Шандор очень любит свою сестру и уважает шурина, поэтому их приход всегда сопровождается большими хлопотами. Мама сильно волновалась из-за вина. После обеда она послала Шани с демижоном куда-то в Восьмой район, где иногда можно купить хорошее вино по шестнадцати форинтов за литр. Но он не достал, поэтому пришлось купить в первой попавшейся лавке, но только дешевое, по одиннадцати форинтов. Что скажет глава семьи? Мама, недолго раздумывая, всыпала в вино немного сахара, может быть, так не заметят, что вино плохое.
        Бедная мама! Она уже несколько дней молчит и выглядит болезненнее обычного. Может быть, ее уже пробовали на радио? Элфи не решалась спросить.
        Поужинали поджаренным на растительном масле хлебом, и после мама как следует проветрила кухню и прихожую, чтобы гости не заметили запаха масла. Для дяди Шандора есть на ужин немного жареного мяса. Но дядя Шандор даже в восемь часов не вернулся домой. Где он может быть? В половине девятого, того и гляди, нагрянут гости. Элфи сидела на стульчике, зажав коленками кофейную мельницу, а Дунди вертела ручку. Когда она уставала, Элфи заменяла ее. Аги хныкала, упрашивая, чтобы ей позволили лечь спать позже мальчиков и дождаться тетю Гизи.
        Мама дала каждому ребенку по кусочку пирога, приготовленного для гостей, но, разумеется, по маленькому, чтобы было не особенно заметно на тарелке. Не беда, все, что останется, она утром разделит между ними.
        Часовая стрелка приближалась к девяти, а дядя Шандор все не возвращался. Девять часов: ни главы семьи, ни гостей. Элфи уложила Дунди, заставила лечь в постель и мальчиков. Аги все еще слонялась по комнате, на нее не обращали внимания. Мама уже всыпала в кофейник кофе. Элфи внесла в комнату тарелки с бутербродами и пирогом, все расставила на небольшом столике. Но, видимо, напрасны все приготовления: ни гостей, ни хозяина дома все нет и нет! Он даже не позвонил. Элфи пошла в детскую и принялась рассказывать Дунди сказку. Нет, на этот раз не о малютке фее. Они сами придумали другую сказку, герои которой жили в кухне, их можно было взять в руки, играть с ними. Это были мамины коробки с пряностями — перцем и тмином, с мукой, сахаром. Это целая семья коробок: с мукой и сахаром — мама и папа, с перцем и тмином — дети. Есть даже младенец — небольшая стеклянная солонка с красной крышечкой, а бабушка — синий бидон с маслом.
        В этой коробочной семье происходят всевозможные интересные события, точно так же, как и в настоящих семьях. Дети — коробки с перцем и тмином — шалят, забираются на самую высокую полку, становятся друг другу на голову. Сколько мама — коробка с сахаром — ни просит их вести себя хорошо, все ее усилия напрасны. Хлоп — и ни с того ни с сего падает коробка с перцем, открывается крышка, перец высыпался на пол. Приходит мама с поварешкой. Неужто она накажет сейчас непослушных шалунов? Нет, все обошлось благополучно: она собирает перец, чтобы не плакал ребенок-коробка.
        Когда у Элфи выпадет свободная минута, они и в самом деле играют в кухне коробками. Она ставит их на доску для раскатывания теста, события развертываются, как в театре. Вечером в постели уже нельзя играть в театр, но Дунди и так слушает ее с раскрытым ртом. Ведь ей хорошо знакомы действующие лица, недаром так блестят ее глазенки. Они видят все, о чем рассказывает Элфи. А завтра она все покажет по-настоящему. Правда, Элфи?
        Половина десятого, десять. Дунди заснула, мальчики тоже спят. Мама прилегла на тахте. Она перелистывала какой-то иллюстрированный журнал и незаметно для себя уснула. Только Элфи не спит и Аги бодрствует, надув губы. Как могли на столько задержаться гости? Элфи принесла из спальни одеяло и укрыла маму. Затем остановилась возле кафельной плиты. Что делать? Ей тоже хочется лечь в постель и уснуть. А мама? Как оставить ее одну?
        Наконец Аги поднимается, идет в детскую, ложится, не раздеваясь, на постель и моментально засыпает. Квартира напоминает сейчас дворец Спящей Красавицы. Элфи примостилась у ног матери да так, полусидя, и уснула. А если она заснет, то разбудить ее не так-то просто. И снится ей, как вся квартира оглашается резким звонком. Громкий, грубый голос дяди Шандора гремит сначала в прихожей, затем в комнате. Она не может разобрать его слов. Мама успокаивает его, боится, что проснутся дети. Но голос дяди Шандора заглушает все:
        - Возле Радиоцентра есть уже убитые!
        Элфи пробует открыть глаза. Зачем так громко кричит дядя Шандор об убитых возле радио? При слове «радио» она представила молчание матери. Неужели ее уже пробовали? Сделав огромное усилие над собой, она открывает глаза. Дядя Шандор стоит возле столика, наливает в стакан вино и выпивает. Нет, он не заметил, что вино дешевое и что мама подсыпала в него сахару. Ему все равно! Он рассказывает об убитых… С большой горячностью, жестикулируя, объясняет, как они лежат там в ряд.
        - Слышишь? Стреляют. — И, подойдя к окну, он распахнул его и осторожно высунул голову.
        Мама, зевая, поправляет волосы. Лицо у нее раскраснелось. Особенно одна сторона. Она лежала на вышитой подушечке и надавила щеку. Маме тоже хочется спать, и она вряд ли улавливает смысл произносимых дядей Шандором слов.
        - Гизи не приходила, они даже не позвонили, — жалуется она.
        Дядя Шандор, отвернувшись от окна, с недоумением смотрит на маму:
        - А как же иначе? Разве тебе не ясно? Вспыхнула революция.
        Он снова повернулся к окну. Издалека доносились звуки, напоминавшие громкие хлопки. Дядя Шандор не находит себе места. Наконец он принимает какое-то решение. Подходит к столику, залпом выпивает еще стакан вина и говорит:
        - Я не могу сейчас оставаться дома. А вы ложитесь спать.
        - Шандор! Ты с ума сошел? — Мама подходит к нему, голос ее стал живее.
        Да разве его проймешь! Дядя Шандор только смеется. О, как он радуется! Захлебываясь от восторга, говорит о том, что теперь-то у него будет «Вартбург» и по воскресеньям они будут ездить на нем к Балатону. И убегает.
        Мама уже не возражала, махнув на него рукой. Взяла сандвич и стала машинально жевать. Поднялась и Элфи, сложила на тахте одеяло.
        - Разберу постель, — сказала она, направляясь в спальню родителей.
        У матери не вызвало никакого интереса сообщение дяди Шандора, а если она и раздражена, так это тем, что он опять ушел. Ведь уже минула полночь. Но и это не вызвало у нее особой тревоги. Дядя Шандор диктатор в семье, он всем приказывает, ему же никто ни в чем не перечит. Так зачем же о нем беспокоиться? Мама привыкла не вмешиваться в дела своего мужа.
        Что же касается Элфи, то вся эта история не заинтересовала ее уже хотя бы по одному тому, что слишком восторженно воспринял ее дядя Шандор. Назло ему она останется равнодушной, каким бы противоестественным это ни казалось. Ведь на улице и в самом деле стреляют! Ну и что с того? Пусть стреляют, если ничего умнее не могли придумать. «Свободная Европа» тоже никогда не интересовала Элфи, хотя дядя Шандор с упоением слушал передачи, жадно ловил каждое ее слово. Ей представлялось, будто «Свободная Европа» говорит сейчас не в эфире, а здесь, на улицах Будапешта.
        Вместе с мамой они убрали со стола.
        - Бутерброды и пирог пригодятся завтра. Может, и на улицу нельзя будет выйти, — сказала мама. — Хоть дети не останутся голодными. Хорошо еще, что Гизи не пришла. Сколько у нас хлеба?
        Элфи посмотрела. Хлеба было немного. Три дня назад купили, в куске и килограмма не будет.
        - Заверни хорошенько в тряпку, — сказала мама. — Он тоже еще пригодится.
        Элфи посмотрела на нее. Откуда все это маме известно?
        - Во время осады ты была еще маленькой, — ответила на этот немой вопрос мама. — Но нам пришлось пережить все.
        Немного помолчав, мама рассказала, как однажды она во время осады побежала за водой. Откуда ни возьмись, вывернулся самолет и на бреющем полете стал простреливать улицу. Бежать пришлось недалеко, всего через два дома, и все-таки старика, бежавшего рядом с ней, сразила пуля. Маму ни одна не задела, но это чистая случайность. Тогда она даже не перепугалась. Страх пришел позже, когда она, возвращаясь с водой, увидела возле стены убитого старика.
        Раз мама заговорила об этом, значит, теперь тоже началось нечто похожее на войну. Кто-то стреляет. Те, с кем заодно дядя Шандор. Но мама и она занимаются своими делами: аккуратно завертывают в тряпку черствую краюху хлеба, перебирают все в кладовой. Сколько жиров, муки и сахара имеется в доме? К сожалению, очень мало. На такую большую семью хватит ненадолго. Отчасти из-за скаредности дяди Шандора, отчасти из-за тайных расходов мамы они жили всегда одним днем, не имея никаких запасов, ибо у мамы вечно не хватало денег. Картошки и луку вместе, пожалуй, наберется килограмма три. Что бы ни случилось, но маме и Элфи придется подумать, чем накормить четверых детей, а тем более дядю Шандора. Эту задачу без соответствующей подготовки не решить.
        Элфи очень хорошо поняла это и все последующие дни ничем иным и не занималась.
        Стояла в очередях, таскала продукты, бежала снова в магазин. Если загромыхает танк или начнут очень сильно стрелять, она прижмется к воротам чужого дома. То же самое, что и она, делали в эти дни сотни, тысячи и тысячи детей, женщин, мужчин. На домах висели продырявленные флаги. Она видела вооруженных юношей, которые вели куда-то невысокую седую пожилую женщину в сером свитере, настолько худую, что казалось, будто одежда висит на ней, как на вешалке; в руке у нее сумка, в которой лежат три кочешка цветной капусты. Видела, как возле одного дома бушевала большая толпа, раздавались крики, а проходивший мимо мужчина буркнул: «Охотятся на людей». Однажды ей попался на глаза тот невысокий краснощекий парень, который в школе танцев всегда смотрел себе под ноги. За спиной у него — винтовка. На стенах домов расклеены плакаты, листовки, возле них толпятся люди. Она не прочла ни одной. И не только потому, что не могла пробиться к ним, а потому, что была занята своим делом, и к тому же они совершенно не интересовали ее. Нет, нет! Ее не затянет этот водоворот! Она ничего не понимала и не хотела понимать… Какое
она имеет отношение ко всему этому? Пусть оставят ее в покое! Гораздо важнее знать, где еще есть хлеб, где выдают рис или жиры. И лишь об этом главным образом говорили те, кто вместе с ней метался по городу.
        Такие, как она, составляли основную массу. У них были те же заботы, что и у нее. И они сообщали друг другу, где можно достать то или иное. Элфи устремилась на рынок Лехеля, потому что там якобы бесплатно выдавали кур. Когда же ей удалось добраться туда, выяснилось, конечно, что это вздор.
        Она покупала все, что бы ни продавалось из продуктов. Деньги были в избытке. Теперь дядя Шандор не скупился, давал их маме сколько нужно, потому что для него наступили счастливые дни. Элфи сжимала в руке красный кошелечек, набитый сотенными ассигнациями.
        Ее уже знали во всей округе. В угловом продмаге, где работали одни бойкие, толстые женщины, она даже помогала по утрам: возила с одной из продавщиц молоко в больших бидонах на низенькой тележке. Бывало, строчит пулемет, но они все равно везут. «Пригнись, втяни голову!» — кричала Элфи женщина в белом халате, тащившая тележку впереди. Когда стрельба становилась громче, Элфи обнимала холодные алюминиевые бидоны, словно они могли защитить ее. Ведь еще неизвестно, с какой стороны бьет пулемет… Никто не знает!
        Она частенько приносила продукты и своим старикам, ведь теперь никто не учитывал, куда она тратит деньги. И уже на третий день она в любое время могла достать хлеб, и не одну, а хоть две и даже три буханки. Где? У Арпада!
        В один из пасмурных дней, когда по улице Маяковского проходили танки, она спряталась от них на улице Харшфа. Там, в воротах старого, мрачного, вонючего дома она ждала, пока они пройдут. Ей удалось купить почти все необходимое, вот только хлеба, одного лишь хлеба не достала.
        Элфи в двух местах стояла за ним, но, прежде чем подходила ее очередь, хлеб кончался. И вот теперь, стоя среди незнакомых людей, она вдруг почувствовала запах свежего хлеба. Откуда он доносится? Ей сказали: напротив пекарня, но идти туда бесполезно, там хлеба не дадут. Из пекарни его доставляют в магазин. Это было ясно и так. Если бы там давали хлеб, то возле пекарни всегда толпился бы народ.
        Но немного погодя она все-таки пошла туда. Вот и ограда с массивными воротами, за ней — пекарня, где так вкусно пахнет свежевыпеченным хлебом. На воротах даже ручки нет, открыть их невозможно. Но тем не менее она продолжала стоять, надеясь на какую-нибудь счастливую случайность.
        Так и случилось. Подошел мужчина с тачкой и постучал в ворота. Элфи наблюдала за ним. Ворота открылись. Мужчина вкатил тачку. Элфи заглянула во двор и… увидела Арпада.
        Да, там стоял Арпад, он открыл ворота. На голове — белая шапка пекаря, в фартуке. В таком виде, в рабочей одежде, он казался здоровенным парнем. Если бы не круглое лицо и округленные темные детские глаза, его можно было бы принять за взрослого человека.
        К счастью, он тоже увидел Элфи, ибо она ни за что не обратилась бы к нему. Обязательно промолчала бы! Если бы увидела кого-нибудь другого, незнакомого, она ворвалась бы во двор, стала бы выпрашивать, но у Арпада никогда! Но, поскольку Арпад ее увидел, все обернулось как нельзя лучше.
        - Привет, — сказал Арпад. — А ну, заходи… — И тут же обратился к мужчине с тачкой: — Моя двоюродная сестра…
        Мужчина ничего не ответил. Элфи вошла. Ну, а что же ей оставалось делать! Она сразу же поняла, догадалась, что Арпад хочет дать ей хлеба. Иначе зачем бы он стал выдавать ее за свою двоюродную сестру? Ну конечно, чтобы никто не мог ничего сказать.
        Арпад запер ворота.
        - Подожди, — сказал он и ушел в одноэтажное здание, откуда доносился запах печеного хлеба.
        Моросил дождь. Во дворе разбросаны строительные материалы. Возможно, собирались что-то строить, да помешали начавшиеся события. Через полуоткрытую дверь пекарни виднелись сваленные друг на друга тяжелые мешки с мукой. Их, наверное, наспех свалили там, может быть, только сегодня привезли. Но все равно, они укрыты хорошо, не промокнут.
        Арпад долго не появлялся, затем вышел, держа в каждой руке по буханке свежевыпеченного хлеба. Элфи достала свой кошелек.
        - Оставь, сочтемся после, — сказал Арпад.
        Он все еще не передал ей хлеб.
        - Что нового? — спросил он, немного помолчав.
        - Откуда же я знаю… — пожала плечами Элфи. — А ты как очутился здесь?
        Теперь уже Арпад пожал плечами:
        - Так… предложили работу. Народу не хватает: кто далеко живет, не появляется в пекарне. В нашем доме живет один человек, который работает здесь. Он и предложил. Раз нет пекарей, сойдет и кондитер. Одно скверно: даже по вечерам не удается вырваться домой.
        - Ты здесь и спишь?
        - Ночью тоже печем, — с гордостью ответил Арпад. — А у тебя как дела? Разве ваша парикмахерская закрыта? Кое-где, по-моему, они уже открылись.
        - Я уже там не работаю.
        - С каких пор?
        - С сентября. И живу уже не у бабушки, а у мамы.
        - Хм! — хмыкнул Арпад, ожидая, чем она объяснит все это.
        Где-то недалеко раздался выстрел. Элфи вздрогнула.
        - Это из обреза палят, — спокойно сказал Арпад.
        - Муж моей мамы не разрешил мне ходить в парикмахерскую, — продолжала Элфи, поняв, что Арпад ждет какого-то объяснения.
        - В школу танцев тоже не пускают?
        - Туда бы пустили…
        - А что же мешает? Ты давно уже там не была.
        - Заходила раза два, но потом… — Элфи снова лишь пожала плечами. Видимо, они бывали там в разные дни: если приходила Элфи, не было Арпада, и наоборот.
        - Ну, я пойду, — сказала она и протянула руку за хлебом.
        Арпад отдал ей буханки.
        - Когда бы ты ни пришла, можешь рассчитывать на две буханки, — пообещал Арпад, открывая ей ворота.
        Элфи вышла на улицу и оглянулась, не видит ли ее кто-нибудь. Арпад все еще стоял в воротах и покровительственно махнул ей рукой:
        - Иди смелей… Если кто-нибудь спросит, скажи, что у тебя здесь старший брат работает. Как-никак, а две-то буханки я могу послать домой, заслужил небось!
        - Привет! — кивнула на прощание Элфи.
        - Привет…
        С двумя буханками и тяжелой сумкой она направилась было домой. Не отнести ли одну буханку старикам? Но желание поскорее добраться домой отогнало эту мысль. У стариков наверняка есть хлеб. У них всегда есть. Дедушка тоже ходит в очереди, он не боится, даже для жильцов покупает. Если бы она жила сейчас не у мамы, то дедушка делал бы все то, что приходится делать ей. Он носил бы хлеб четырем внукам. Стало быть, старики не нуждаются в ее помощи. Тем не менее что-то так и подмывало ее забежать к ним, они живут недалеко отсюда. В крайнем случае, если им не нужен хлеб, она оставит одну буханку до завтра, потому что все сразу тяжело нести на улицу Мурани.
        Увидев Элфи, бабушка даже всплеснула руками. Какой бес носит ее так поздно! Она чуть было не прогнала ее тотчас же домой, но потом успокоилась. Ладно, ладно, пусть отдохнет немного. Элфи присела передохнуть.
        - Что нового? — спросила бабушка, но, поскольку Элфи нечем было поделиться, сама принялась рассказывать: — В общежитии девушек день и ночь такое творится, и подумать страшно. Даже ночью угомону нет. Ну и компания подобралась! Того и гляди, дом спалят или какой другой беды наделают. Таскаются сюда всякие подозрительные типы. И всеми верховодит Бэби. А комендант и порядочные девушки слово боятся сказать ей, потому что избави бог попасться ей на язык, жизни рад не будешь. Новую моду взяла: выйдет во двор и произносит речи. Тоже мне проповедник нашелся, прости господи!
        Элфи только махнула рукой — мол, все это старо и удивляться тут нечему. Мало ли что кому нравится. Вон дядя Шандор, например, в восторге от подобных вещей. Почему же тогда они не могут нравиться Бэби Нейлон?
        Стоявшая у окна бабушка вдруг замахала рукой, подзывая Элфи.
        По двору, громко стуча высокими каблуками, шла Бэби со своим кавалером Пуби. На плече у Пуби винтовка, на рукаве — повязка. Но кто это семенит сзади, тоже с винтовкой на плече, в синем комбинезоне? Вица! Маленькая Вица, голубоглазая, постоянно улыбающаяся девушка со стройки. С винтовкой!
        - Вот это номер! — вырвалось у Элфи. — Прямо цирк.
        - Будь моя воля, — проворчала бабушка, — я бы так ее выпорола, чтоб целую неделю сесть не могла! Ишь глаза-то бесстыжие вытаращила!
        - Дуры они, — сказала Элфи.
        - Я бы смеялась над ними, внучка, если бы эти глупышки не росли у меня на глазах, — проговорила бабушка. Но потом, вспомнив, что уже очень поздно, принялась выпроваживать Элфи. Она бы охотно оставила ее у себя, но дома нужен хлеб. Да и дедушка все не шел. Он тоже постоянно мотается невесть где, по делу и без дела.
        - А лук, картошка у вас есть, внученька? У меня килограммов пятьдесят запасено, завтра пришлю вам с дедушкой. Ты только остерегайся, не болтайся зря! Не то смотри, родненькая, пуля, она тебя вмиг уложит!
        Дома, на улице Мурани, были гости. Конечно, соседи по дому Биркаши, но, кроме них, и совершенно незнакомые ей люди, которых она видела впервые. Они сидели в большой комнате и разговаривали. Дядя Шандор даже самогоном их угощал. Он сам его где-то раздобыл: однажды принес домой целых пять литров самого, как он сказал, настоящего первача. Иначе нельзя, ведь у него теперь очень часто бывают гости. И мама беспрерывно варит черный кофе. Аги сидит вместе с гостями, ловит каждое слово, между тем как разговор идет только о политике. Аги и в этом подражает своему отцу. Мальчики целыми днями пропадают во дворе, даже вечером и то с трудом удается зазвать их домой. Да и неудивительно — ведь выходить на улицу не разрешается, а детям нужно больше быть в движении. Вот они и собираются из всего дома во дворе. Играют в войну: наставляют друг на друга палки и трещат, будто стреляют из автоматов. С грохотом перетаскивают железные урны для мусора — это у них танки.
        Элфи, бросив свою ношу на кухне, присела передохнуть. Она почти бежала всю дорогу и очень устала; у нее ныла рука.
        - Ты с утра ела что-нибудь? — спросила мать, разливая черный кофе в маленькие чашечки.
        - Еще успею, — ответила Элфи.
        - Выпей немного кофе, — сказала мать, пододвинув к ней чашечку и потрепав ее душистой рукой по щеке.
        На ней было красивое мягкое зеленое платье, лицо подкрашено. Ведь у них гости, и маме, как хозяйке дома, надо быть красивой. Мама так же обязана нарядно одеваться, как Элфи бегать в поисках продуктов. Пусть хоть этим занимается, ведь мама ни во что не хочет вникать, ни о чем не хочет думать, а тем более говорить… Гости, в том числе и женщины, беседуют о политике, а мама лишь угощает их и мило улыбается.
        - А Дунди где? — спросила Элфи.
        - Наверное, у соседей, — ответила мать и вышла с подносом, уставленным кофейными чашечками.
        Выпив кофе, Элфи действительно почувствовала себя бодрее. Она посидела еще немного, затем умылась, но не в ванной, а прямо из-под крана на кухне. Затем отрезала кусок свежего хлеба — правда, рядом лежит и вчерашний, но ведь она заслуживает того, чтобы попробовать свежий, ароматный хлеб Арпада! — намазала его жиром и не спеша принялась есть.
        Кто-то постучал. В кухонном окне показалась крохотная пухлая ручонка, ручонка Дунди. Она увидела в кухне свет и, догадавшись, что пришла домой ее Элфи, убежала от соседей. Эту девчурку балует весь дом, у любой двери ее ждет поцелуй и какое-нибудь лакомство, но больше всех на свете она любит Элфи, свою Элфи.
        Элфи взяла девочку на руки и отломила ей большую часть куска. Съев хлеб, они достали доску и все коробочное семейство. А где младенец — солонка с красной крышкой? Спряталась в буфете среди рюмок. А ну-ка вылезай, маленькая шалунья. Наверное, опять что-нибудь натворила. Давай-ка мы тебя перепеленаем. Где наша пеленка?..
        Мир коробочного семейства, полный неожиданных, порой таинственных приключений, до сих пор принадлежал только им двоим. Жизнь текла как обычно, но через несколько дней все в доме перемешалось: семейство коробок переселилось в подвал. Толстая бабушка, синий бидон для масла, коробки с мукой и сахаром и все остальные стояли на песчаном полу подвала, и приключения их стали достоянием всех детей дома. В самом углу подвала поставили кроватку Дунди, рядом разложили матрацы мальчиков, сюда же принесли и раскладушку Элфи, но ставили ее только вечером, так же как и наверху. Дети постарше бегали по коридору подвала, или устраивали настоящую охоту на крыс (какой же поднимался визг, если какая-нибудь из них попадала в капкан!), или собирали во дворе осколки. Счастливчику, собравшему больше других, завидовали и даже отнимали друг у друга. А малыши-дошкольники постоянно вертелись возле Элфи и семейства коробок, Элфи уже раз десять рассказывала похождения каждой из коробок. Как они ехали на берег Балатона с огромной массой вещей. Как праздновали именины бабушки, то есть бидона для масла.
        Мама каждый день варила кастрюлю бобов. Дядя Шандор и другие мужчины стояли в воротах или слушали радио. Здесь, в подвале, тоже было радио. Люди, столпившись у приемника, внимательно слушали. В первые дни всех интересовали только передачи «Свободной Европы». Но как-то раз худощавый черноволосый мужчина, отец живущих на первом этаже близнецов, по фамилии Чоба, негромко, но взволнованно сказал:
        - Черт бы их побрал! Вы меня простите, но неужели вам не надоела вся эта белиберда? Прошу вас выключить, это надо прекратить! Им там легко болтать! Они только того и хотят, чтобы у нас все полетело в тартарары! Если уж кому так приспичило, пусть поднимется к себе и слушает, сколько влезет. Вот мой сказ!
        Воцарилась глубокая тишина, даже Элфи перестала рассказывать сказку. Кто-то протянул руку, выключил радиоприемник. Затем люди стали постепенно расходиться. Ушел и студент — сын Роштошей, что носил на пальто кокарду с траурной ленточкой. Мать его тотчас вскочила и кинулась за ним. Она ни на шаг не отпускала его от себя. Все знали, что сын Роштошей хочет сражаться на стороне мятежников, но мать запрещает. Однажды она даже закатила ему пощечину.
        Женщины сидели на длинных скамейках, многие из них вязали. Все члены семьи врачи с третьего этажа целыми днями играли в карты. Самая пожилая из них — бывшая владелица ювелирного магазина в дорогой шубе — иногда вставала со своего места и, держа в руках небольшую книжку, начинала гнусаво проповедовать о том, что все должны покориться власти господа бога нашего, покаяться в грехах своих и верить, что ни один листик не упадет с дерева, если не будет на то воли всевышнего.
        Однако каждый занимался своим. Элфи возилась с детьми, отдавая им все время. Родители и бабушки благодарили Элфи за это, приветливо улыбались ей. Если ребята постарше слишком громко шумели, слишком много носились по коридору или дрались из-за осколков, просили Элфи утихомирить их. Элфи уводила всех детей в другое убежище и играла с ними. Если детей собиралось не много, играли в «считалку»:
        - Вы-шел ме-сяц из-за туч…
        Если побольше, тогда что-нибудь прятали и по очереди искали.
        - Холодно, холодно, тепло, жарко, еще жарче, огонь…
        Дунди всегда кричала: «Оонь, оонь!», так как не выговаривала «г».
        Однажды дочь дяди Чобы заметила:
        - Дунди, ты всегда говоришь «оонь, оонь», а надо: «огонь, огонь».
        - Я не говорю «оонь, оонь»… я говорю: «о-онь, о-онь», — возмутилась Дунди.
        Все громко захохотали.
        Как-то раз врач с третьего этажа сказал Элфи:
        - Знаете, дорогая, сам бог создал вас воспитательницей детского сада.
        Комендант здания — мужчина со строгим, серьезным лицом, в кожаном пальто, ежедневно по нескольку раз проверявший, все ли в порядке в убежище, никогда не улыбался, но на Элфи посматривал приветливо, более того — даже заговорил с ней однажды:
        - Ты славная девушка…
        Между прочим, если верить дяде Шандору, этот человек опасный коммунист. При нем дядя Шандор всегда помалкивает. Даже передачи «Свободной Европы» не осмеливались слушать в его присутствии, причем еще до того, как дядя Чоба потребовал выключить радиоприемник. Комендант обычно стоял у ворот, наблюдая за порядком, так как на дворника, человека очень старого и трусливого, нельзя было положиться. Дворник боялся не только расхаживающих по улице вооруженных людей, но и самого коменданта здания. Он не раз говорил, что ничего не может понять в этом перевернувшемся мире.
        И с ним нельзя не согласиться. Ну кто из взрослых может толково объяснить, что именно и зачем происходит? Лучше уж признаться в этом, чем поступать так, как дядя Шандор, который корчит из себя всезнайку и большого умника. Если коменданта здания не было поблизости, он уверял, что, дескать, Запад непременно вмешается, пришлет войска ООН, надо только продержаться еще несколько дней. Продержаться? Но кто должен был держаться? Сам он никуда не ходил, слонялся по двору и с видом знатока буквально обо всем высказывал свое мнение. Если стреляли, он говорил: это бьют из венгерского миномета, или: ударили из танковой пушки, а это не иначе как Манлихер. Отличнейшая штука! Если не верите, можете пойти и лично убедиться.
        Жильцы в отсутствие дяди Шандора хвалили коменданта здания, называя его исключительно смелым и умным человеком. И если с домом ничего не случится — а в это даже не верится! — то нужно будет благодарить за все только его одного. Потому что он не пускает посторонних и пресекает какие бы то ни было ссоры между жильцами, не давая им обижать друг друга.
        - Ну, разумеется, — сказал как-то врач своей жене, сдавая карты, — если заявится группа автоматчиков с гранатами, то он, безоружный, бессилен против них. Ну как он может не пустить их? Они просто изрешетят его.
        - Тсс! — зашипела на него жена. — Пусть люди не перестают верить, что комендант защитит нас. А под его руководством и мужчины могли бы действовать решительнее и смелее.
        Да, да, это понимала и Элфи. Главное, по возможности, ничего не бояться. Еще неизвестно, что ждет впереди. Если смерть, значит, умрем, но зачем же бояться раньше времени? Разве мудрено сейчас умереть? Сколько домов на одной только улице Мурани! Не могут же в каждый дом прийти вооруженные люди, чтобы стрелять из окон! Их просто не хватит. Вот за бабушку очень боязно… Там ведь, вспоминала Элфи, живет Бэби Нейлон, Пуби и вся бесшабашная компания. Даже маленькой Вице и то повесили за спину винтовку. Безумные! Если бы только можно было выйти! Если бы можно было выйти…
        Да нельзя: комендант не разрешает. Детей тоже нельзя оставлять здесь одних. За целую неделю они всего один раз получили хлеб. Да и то лишь благодаря коменданту, который, взяв с собой дядю Чоба н еще двух мужчин, где-то сумел достать полную бельевую корзину хлеба. Они так и принесли его в ней. Но ничего другого дети уж давно не видят, решительно ничего! Говорят, что из других домов выходили люди, только, конечно, не такие, а дурные. Влезли в большой угловой продмаг, разграбили, масло и сало таскали ящиками. Дворник на чем свет стоит поносил грабителей и очень гордился, что в их доме живут честные, порядочные люди. Никто из них не позволит себе что-либо подобное.
        В конце недели, когда уже стрельба начинала стихать, Элфи тоже отважилась после двенадцати часов дня выйти за ворота. Осмотрелась. На улице груды стекла, оборванные троллейбусные провода. Изредка проходили люди. Это отправились на поиски продовольствия те, кому нечего было есть. Элфи повезло: она натаскала всего вволю. У ворот стояли чужие и жильцы, которые уже выходили на улицу. Они с ужасом рассказывали о грудах развалин на Бульварном кольце и о том, что от моста Петефи до улицы Барош не уцелел ни один дом.
        Элфи задумалась. А не навестить ли ей бабушку? Дядя Шандор сегодня с утра ушел на поиски своей сестры. Вот уже несколько дней он ничего не знает о них, а телефон не работает. С Дунди сейчас осталась в подвале мама. За час она управится. А может, и раньше…
        Раздумывая так и еще не решаясь, она вдруг увидела Арпада. Под мышкой у него была буханка хлеба. Он посматривал на ворота, на номера домов.
        Элфи не окликнула, не позвала его, ждала. А вдруг он ищет кого-то другого, а не ее? На этой улице мог жить еще какой-нибудь его знакомый.
        Наконец Арпад тоже заметил ее в толпе людей, стоявших у ворот. Широко улыбаясь, он издали замахал ей рукой.
        - Привет… Целы и невредимы?
        - Целы. А вы?
        - У моих стариков в одном окне выбили стекла.
        - А мы вынули рамы, — ответила Элфи, — все равно ведь живем в подвале.
        - Ты, конечно, с ребятишками? — спросил Арпад. — Ну, я пойду. Заходил к твоей бабушке. Она велела передать, что целует тебя.
        У Элфи на миг перехватило дыхание. Она и не заметила, как буханка очутилась у нее в руках. Да что там хлеб! Хотя это тоже важно, но главное — он был у бабушки… Ну конечно, он специально ходил узнавать ее адрес.
        - Может, зайдешь на минутку?
        - Пожалуй, но только на одну минуту, — ответил Арпад.
        Они спустились в подвал. Ведь мама была там! Те, у кого не было детей, уже перебрались наверх, но с детьми оставались пока еще внизу. В подвале стало просторнее. Какое счастье, что дяди Шандора нет дома! Мама приветливо встретила Арпада.
        - Ой, до чего же вкусен свежий хлеб!
        Она даже не спросила, как и где Элфи познакомилась с Арпадом. Арпад рассказал, что он все время находился в пекарне, сегодня впервые побывал дома. И ему пришла в голову мысль навестить своих хороших знакомых. Он не сказал, во скольких местах уже побывал, сколько у него таких хороших знакомых, как Элфи. Может быть, много, а может, лишь одна она.
        Арпад заторопился и, наспех попрощавшись, пообещал, что, возвращаясь домой, заглянет к бабушке и скажет, что вся их семья здорова. Пожав руку маме, Арпад протянул ее затем Дунди. С Элфи он не стал здесь прощаться. Она проводила его до ворот, где они и обменялись рукопожатием.
        Рано утром — это было уже в декабре — дядя Шандор пришел на кухню. Элфи как раз мыла посуду. Со вчерашнего вечера осталось много грязных стаканов, из которых гости пили вермут и палинку. На плите в большой кастрюле кипела вода, потому что бабушка учила Элфи почаще менять воду, когда моешь посуду. Тут уже многого не сэкономишь, но зато посуда будет чистой. Она каждый раз и соды добавляла в воду.
        Элфи лишь взглянула в его сторону, как какая-то забитая Золушка. Дядя Шандор заговорил не сразу, а все прохаживался и мычал себе под нос. Точно так же он вел себя, когда сказал Элфи, что она больше не будет ходить в парикмахерскую. А теперь? Ведь не для того же он пришел на кухню, чтобы поразмышлять здесь о чем-то? Что ему нужно от Элфи? Может быть, опять даст денег и пошлет стоять в очереди в какой-нибудь универмаг купить ему полотна для простынь или белья? Всю прошлую неделю она ежедневно стояла в очередях. Дядя Шандор, считая, что инфляция неизбежна, распорядился производить закупки. Если раньше у него нельзя было выпросить денег даже на ученическую тетрадь, то теперь он швыряет их тысячами, велит тратить, заклинает господом богом скупать все, что попадется под руку…
        Элфи надоело дрожать от холода в очередях. Она согласилась бы лучше все время мыть посуду, готовить обед. На улице мороз, он пронизывает насквозь, и люди, выстаивая в очереди часами, угрюмо молчат, тяжело вздыхают. А если начнут говорить — еще хуже. Чаще всего слышна брань. Лучше уж возиться в кухне, перемывать в теплой воде стаканы, до блеска натирать их. Дядя Шандор, заложив руки в карманы, все ходит и ходит по кухне, как всегда, исподлобья поглядывая по сторонам. Он ни разу не взглянул на Элфи, делая вид, будто не замечает ее. Но это еще ничего не значит. Такая уж у дяди Шандора привычка: он не смотрит на того, с кем говорит, будто вовсе не интересуясь, как собеседник реагирует на его слова, какое впечатление они произвели на него. Это, мол, меня не касается! Наконец дядя Шандор заговорил. Но и теперь он стоял вполоборота к Элфи, разглядывая буфет.
        - Укладывай-ка свои вещи и возвращайся к бабушке. С нами тебе оставаться нельзя, потому что мы уезжаем в Америку. Квартира уже продана.
        У Элфи дрогнула рука в теплой воде, но тем не менее она продолжала мыть посуду. Ее мозг еще не выработал способность сразу осмысливать все… Казалось, будто слова дяди Шандора застряли у нее в ушах. Они колотятся там, стучат, но в мозг проникнуть не могут.
        - В этой стране жить невыносимо, — продолжал дядя Шандор.
        Элфи показалось, что говорил он не ей, а самому себе.
        - Эта мерзкая страна. Ничтожный, жалкий народ…
        Не договорив, он повернулся на каблуках и вышел из кухни.
        Теперь в ушах Элфи только что услышанные слова столкнулись с теми: «Укладывай-ка свои вещи и возвращайся к бабушке… Это мерзкая страна…» Они смешались и устремились к мозгу, пытаясь дойти до ее сознания. Но они никак не укладывались у нее в голове. Как мучительно трудно осмыслить их! Почему, неужели она настолько тупа? Или, может быть, дядя Шандор говорил на чужом языке? Нет, он говорил на ее родном венгерском языке. Так в чем же дело? Может показаться странным, но вдруг захотелось сначала засмеяться, громко-громко, а уж потом можно и нареветься вволю. Но над чем смеяться, что тут смешного? А то, что все это сказал ей дядя Шандор, тот самый дядя Шандор, который любил повторять: «Впредь, дорогая, заботу о твоем будущем я беру на себя». Он не позволил ей работать в парикмахерской, потому что там, дескать, не может работать порядочный человек, это, мол, унизительная профессия. Вот какую заботу он проявлял, насколько близко к сердцу принимал ее судьбу… А теперь, значит, иди куда глаза глядят… Возвращайся к бабушке. Что же он не наказал ей строго-настрого: «О парикмахерской и думать не смей! Не дай
бог, узнаю, что ходишь туда, смотри тогда…» Разве это не смешно?
        Он поймал Элфи и запер здесь в кухне, как птичку в клетке. А теперь, когда она ему не нужна, открывает клетку и выгоняет птичку вон: лети! Все бы ничего, но за это время он подрезал ей крылья. Если она уйдет, то потеряет и маму и Дунди. Он увезет их…
        Элфи повалилась на стол, радом с лоханью для мытья посуды, и горько зарыдала. В руках она все еще держала губку. Когда пальцы сжались, из нее закапала вода, словно губка тоже плакала.
        Потом в прихожей хлопнула дверь. Это ушел дядя Шандор, она слышала его твердые, громкие шаги в коридоре. Внезапно всем ее существом овладела испепеляющая злоба, настолько жгучая, что даже слезы высохли. «Мерзкая страна»? Нет, это по ее адресу… Арпад тоже называл ее — и не раз! — «гадкой девчонкой».
        В Америку? Так сразу! Еще на прошлой неделе сорил деньгами. Элфи столько выстояла в очередях, а он купил радиолу у каких-то беженцев. Уверял, что никуда не поедет. Пусть едет кто хочет, а ему незачем ехать в Америку! Здесь, дескать, тоже будет Америка. Американцы сами сюда придут. Это правительство долго не продержится. При нем никто не хочет работать. Правительство зря старается, ему все равно не сломить венгерский народ. Такого героического народа во всем мире не сыщешь. А теперь «ничтожный»!
        А вдруг это опять ложь? А вдруг они и не думают уезжать и он хочет лишь обмануть ее? Он уже столько говорил! Будто придут войска ООН, а никто не пришел. Будто никто не выйдет на работу. Но уже восстанавливают троллейбусные линии. И если он и поедет, то мама… мама не оставит ее здесь одну…
        Скрипнула дверь, в кухню вошла мать. Она одета в темно-синюю нейлоновую шубу. Дядя Шандор, боясь инфляции, заказал ее совсем недавно. С мамой была и Дунди, тоже в шубке. Мама куда-то уходит и берет с собой Дунди.
        - Свари детям немного лапши на обед, — сказала она. — Да положи варенья побольше. Мы перекусим в городе. Надо зайти к портному, сапожнику. И везде приходится подолгу ждать. Хочу купить еще сапожки на меху, а за ними придется постоять в очереди.
        Сапожки? Маме сапожки? Ведь они некрасивые, неуклюжие. Раньше мама никогда их не носила, ни за что не надела бы.
        Мать, словно догадываясь, о чем думает Элфи, продолжала:
        - Говорят, и пешком немало придется идти, пока до границы доберешься, — при этих словах она прослезилась. — Что ж теперь делать? С ним невозможно спорить. Он уже и квартиру продал, — закончила она, тяжело вздохнув.
        - Кому? — спросила Элфи, словно это было сейчас самым главным.
        - Как, разве ты не знаешь? — удивилась мать. — Тем молодоженам… Помнишь? Доктору Такачу с женой. Они и вчера приходили. За тридцать тысяч, со всей обстановкой. Только инструменты и радиола остались… Их он отдельно продает. Как раз по этому делу и ушел сейчас.
        Почему мама думает, что ей все это важно? К ним ходит столько людей, что многих из них она совершенно не знает. О докторе Такаче тоже впервые слышит. Ведь она весь день бегает по магазинам, а когда бывает дома, то в кухне дел по горло. Если иногда и доносятся голоса из комнаты, она никогда не прислушивается, не интересуется. Теперь столько болтают обо всем. Откуда же ей знать, что сейчас речь идет как раз о чем-то важном?
        - Гардина в большой комнате бабушкина, — сказала еще мать. — Мы ее снимем. А постель — твоя. Два пуховых одеяла мы возьмем с собой, остальное останется тебе. Когда мы уедем, ты все соберешь. Я сказала, что эти вещи твои, они не входят в счет тридцати тысяч…
        Элфи молчала. Мать, повторяясь, все говорила и говорила:
        - Когда мы уедем, ты сразу же попроси дедушку помочь тебе перевезти вещи. Твоих тут три одеяла, восемь подушек и, кроме того, маленькие подушки вместе с наволочками. Я особо оговорила, что они принадлежат моей дочери. Тебе.
        Зачем мама еще раз повторяет это? Что она — уговаривает?
        - Дядя Шандор не должен знать об этом, — тотчас спохватилась она. — Вот почему я не хочу укладываться заранее.
        Ага! Вот в чем дело! Элфи теперь все ясно. Дядя Шандор пожалел отдать ей, вернее бабушке, гардину и постельное белье. Мама сама, на свой страх и риск, распорядилась так. Хочет откупиться от своей дочери. Пусть возьмет все себе! Ей, Элфи, ничего не надо! Пропади все пропадом! Раз они уезжают, бросают ее здесь… Пусть сгорит, сгниет постельное белье и все на свете.
        Но протестовать она не могла. Зачем, если мама способна так поступить, если решила ехать в Америку, а ее бросает…
        Она отвернулась, взяла кастрюлю и принялась ногтем счищать с нее окалину. Губы, даже зубы можно еще сжать, но что делать с глазами? Из них градом покатились слезы. Дунди в белой шубке стояла посреди кухни. Понимала ли она, о чем они говорят? Но вопросительно поглядывала то на одну, то на другую. Нет, ей не понять, но она все-таки о чем-то догадывалась. Что-то подсказывало ей сердечко! Напрасно отвернулась Элфи — Дунди по сгорбленной спине, по всем движениям видела, что она плачет. Подбежала к ней и обвила ручонками:
        - Элфи… Не плачь… Мама… Почему она плачет?
        Знала малютка, что только мать может объяснить, почему плачет ее сестра. От Элфи сейчас все равно ничего не добиться.
        Вместо ответа мать тоже заплакала.
        - Я просила его… Умоляла, чтобы он взял и тебя, — всхлипывала она. — Но ты ведь знаешь, какой он. Твердит одно: дескать, твой отец все равно не даст согласия.
        Она прижала к себе обеих дочерей, и они втроем поплакали немного. А что они, собственно говоря, могли еще делать? Им оставалось только лишний раз убедиться, что, как всегда, их желания в счет не принимаются. Все зависит от дяди Шандора. Мама ничего не могла сделать без согласия дяди Шандора или вопреки его желанию. Она снова напудрила нос, подкрасила губы и вместе с Дунди ушла.
        Элфи убрала кухню, затем в комнате, закрыла кафельную печь. Аги сидела на диване, читала. Мальчики, расстелив на столе старые газеты, вырезали из них картинки.
        - Можно немного погулять на площади? — спросили они, увидев Элфи (в отсутствие матери дома распоряжалась Элфи).
        «Ишь, чего захотели!» — в другое время ответила бы Элфи. А теперь лишь пожала плечами. Какое ей дело? Ведь скоро они навсегда уедут… Навсегда. И… и вряд ли она увидит их когда-либо. Ее они покинут здесь… Она была нужна только как нянька, да и то лишь здесь, на улице Мурани. В Америке за ними будет присматривать другая. А ведь Америка куда дальше, чем площадь.
        - Марш! — Мальчиков словно ветром сдуло. Все побросав, они убежали. Машинально она убрала бумагу, ножницы, клей.
        - Зачем ты их отпустила? — выглянула из-за книги Аги.
        - Вот и присматривай за ними, — ответила Элфи. — Они же твои братья.
        И, чтобы не видеть Аги, вышла из комнаты. Какое ей дело? Она же посторонняя, чужая в этой семье! Сначала еще оставалась какая-то видимость, что она здесь равноправный член семьи, выполняющий обязанности служанки, но теперь уже совершенно очевидно, что она была только служанкой. До сих пор у нее была мать, с которой ее сближала их общая тайна. А теперь? Пришел конец мечтам. Мама с мужем и детьми уезжает в Америку. А Элфи в награду за ее службу оставляет постельное белье… Расплачивается со своей служанкой! И больше она никогда ее не увидит. Ни ее, ни Дунди.
        Элфи надела пальто, шапочку и вышла. Нет, назло им — вон из этого дома! Она получила расчет у дяди Шандора и может идти на все четыре стороны. Эти несколько дней, пока дядя Шандор продаст оборудование и инструменты своего зубопротезного кабинета, они обойдутся и без нее. Ей здесь уже нечего делать. Она здесь чужая.
        Выйдя на улицу, Элфи в нерешительности остановилась. Она ушла из дому для того, чтобы не быть там, потому что это уже не ее дом. Пойти к бабушке? Ни за что, ни за что! Ведь ее туда послали! Дядя Шандор распорядился: возвращайся к бабушке. Ну уж нет! Ни за что! В его власти прогнать, выбросить ее вон, но не ему указывать, куда идти. Хоть в этом одном будет не так, как он хочет! Чтобы она сейчас шла к бабушке?.. Умоляла ее взять обратно? Да кто она: побитая собака, которую прогнал хозяин, или человек?..
        Пойти к отцу?
        Трамваи еще не ходили. Говорят, будто на улице Красной Армии на прошлой неделе пытались пустить пятьдесят шестой, но его обстреляли и теперь он опять не ходит. Когда-то доберешься туда пешком? А вдруг их и дома нет? А если и дома, что тогда? Отец даст ей двадцать форинтов или сто… двести. Зачем они ей! Не надо ни двадцати, ни ста, ни двухсот. И тысячи не нужно. Одна откупается от нее постельным бельем, другой — деньгами. Но того главного, что ей действительно необходимо, ни один из них не может дать. Неужели она требует чего-то невозможного? Нет, очень немногого! Ей хочется, чтобы и она была нужна кому-то. Чтобы и о ней заботились. Чтобы кто-нибудь помнил о ее существовании! Чтобы она не чувствовала себя лишней на этом свете!
        Отца Элфи не видела с самого октября. От бабушки знает лишь, что он жив и здоров, что однажды, будучи в городе, он наведывался к ней и интересовался, цела ли его дочь. Передал привет, только и всего. На улице Мурани он не бывает, избегая встреч со вторым мужем мамы, с дядей Шандором.
        Нет, она не пойдет к отцу. И вовсе не потому, что не ходят трамваи. Просто ей нечего делать у него! Она по горло сыта тем, что ее всегда прогоняют. И к бабушке не пойдет. Пусть ищут. Будет бродить по городу. Ни есть не станет, ни пить, ни спать. Даже вечером останется на улице, когда не встретишь ни одной живой души, потому что запрещено выходить из дому. Лишь изредка гулко застучит по мостовой сапогами рабочий милицейский патруль или какой-нибудь одиночный выстрел взбудоражит настороженную ночную тишину. Пусть ее убьют, все равно никто не станет жалеть, ее жизнь никому не нужна. Пусть арестуют, посадят в тюрьму, она не будет возражать, ей совершенно безразлично…
        Может быть… ее и искать не станут. Если не вернется домой на улицу Мурани, подумают, что ушла к бабушке, а та еще и не знает, что они собираются в Америку. Им теперь не до нее. Так и уедет мама, никогда не узнав, что стало с нею. А бабушка, может быть, подумает, что они взяли ее в Америку.
        Ей всегда причиняло боль сознание того, что у нее нет родного дома, но так остро, как сейчас, они еще никогда не чувствовала себя бездомной. Казалось, исчезни она, и никто не заметит, все будет так, словно ее и не было на этом свете.
        По привычке она свернула в сторону крытого рынка, ведь здесь ей приходилось бывать чаще всего. По этой улице она каждое утро спешила с кошелкой, сумкой и оттуда тащилась домой.
        В ворота рынка сплошным потоком входили и выходили люди, от них рябило в глазах. У самого рынка, на грязной площади, — свежие могилы. Здесь, недалеко от овощных рядов, похоронили убитых во время недавних боев.
        До сих пор ей как-то не удавалось внимательно осмотреть могилы — она ведь всегда спешила. Теперь подошла к ним вплотную и осмотрела все подряд. На некоторых даже лежали цветы, ведь все похороненные здесь жили в этом же районе. Значит, их родственникам недалеко носить цветы. Бабушка рассказывала, что здесь похоронена девушка, которая жила совсем рядом с нею, в соседнем доме. Ее убили на площади Ференца Листа, когда она несла домой хлеб. Несколько дней труп ее лежал на площади, даже хлеб никто не взял. Потом кто-то догадался покрыть убитую серой оберточной бумагой.
        Какая она из себя, как звали ее? Элфи не знает, Бабушка тоже. Она, Эльвира Варга, тоже во время боев носила хлеб, даже помогала продавщицам из продмага. В нее тоже могла угодить шальная пуля, как в эту девушку. И тогда она лежала бы здесь, возле рынка, и на ее могиле было бы написано: «Эльвира Варга, 15 лет от роду». И люди иногда останавливались бы возле ее могилы и жалели, что она так рано умерла. А ей уже было бы безразлично, что они думают. Тому, кто умер, все равно. Он не услышит ни шума, ни разговоров на рынке.
        Над площадью нависла декабрьская холодная мгла. Здесь пострадал всего один дом, причем еще не достроенный. Как странно! Еще не построен, а уже наполовину разрушен. Снаряд разворотил недавно выложенные кирпичные стены. Из груд развалин торчат бревна и доски, валяются ящики с раствором. Вокруг стоят старые, почерневшие от времени дома. На некоторых из них — следы ран, полученных еще во время осады. Потому что пробоины заделывали на скорую руку, чтобы в домах можно было жить, не особенно обращая внимание на красоту. Но, тем не менее, они стоят, прочные стены их хранят тепло домашнего очага, на окнах занавески, люди создают себе уют.
        Только ей, Элфи Варга, не найти уюта ни в одном доме Будапешта… Ее никто не ждет. Нет уголка, который бы она могла назвать своим. Да, ей негде преклонить голову. Она вроде того недостроенного дома. Он еще не готов, но уже разрушен в результате прямого попадания снаряда.
        В ворота рынка с шумом и грохотом въехала грязная грузовая машина. В кузове в пять рядов возвышаются клетки с птицей — курами, гусями, утками. За ней, запыхавшись, бегут женщины, чтобы первыми быть в очереди, где она остановится. Сколько раз бегала и она!
        - Хэлло, Элфи! — внезапно окликнул ее чей-то знакомый голос, и тут же кто-то хлопнул ее по плечу.
        Это была Бэби Нейлон, собственной персоной, королева стиляг с накрашенными ресницами. Узкая юбка туго обтягивала ее стройные ноги. Она была так элегантна, что, казалось, все затмила собой на этой хмурой, серой площади. Контрастно выделялись ее желтая шуба с черными, как у тигра, полосами, и яркий шелковый платок с нарисованными на нем пальмами, неграми в красных шапках, жирафами и горбатыми верблюдами. Она, видимо, шла из парикмахерской. Элфи сразу заметила это: волосы тщательно уложены и отдают таким знакомым теплым запахом.
        Чтобы прервать неловкое молчание, она тотчас заговорила:
        - Я надеялась встретить тебя в салоне. Твой босс думает, что ты сбежала… Я завивалась у вас. Целых десять форинтов дала на чай. Слыханное ли дело? А с тобой что стряслось, дорогуша?
        Элфи все еще не произнесла ни звука, да она и рот не успела бы открыть, как ее перебила бы ни на минуту не умолкавшая Бэби.
        - Погорела, а? Пошли, я покажу тебе свою берлогу… Ты такой квартиры в жизни не видывала.
        И она, подхватив Элфи под руку, стремительно рванулась вперед. Можно было подумать, что с нарисованных на платке Бэби тропиков подул сильный ветер, увлекая Элфи за собой.
        - Я сказала твоему боссу, что ты и не думала бежать, у тебя пороху на это не хватит… Малышей нянчишь, да? Послушай, перебирайся ко мне, ей-богу, места хватит. Ты ведь знаешь, со мной можно ладить. Мой кавалер бывает у меня раз в неделю, а то и реже. Но он не помешает. Это не тот, у которого лошадиная морда, не бойся… Этот вполне приличный парень. Пуби уехал. Мой новый поклонник богатый малый, на своей машине ездит…
        В этом районе Элфи знает каждый дом, каждый камень. Тем не менее, пока они шли по этой маленькой улице к квартире Бэби, Элфи ничего не узнавала. Словно какой-то волшебник преобразил весь Седьмой район. Как знакомы эти узкие, тесные улочки! И в то же время кажется, будто она здесь впервые. И вон тот дом на улице Клаузал. Высокий, в современном стиле дом со множеством балконов, и вместе с тем он уже стар, облупился, штукатурка осыпалась, лестница завалена мусором. О чем болтает всю дорогу Бэби? Можно сказать, обо всем на свете, одним словом, все, что знает о себе самой. Когда они вошли в квартиру, Элфи имела уже полное представление обо всем. Бэби вместе с Пуби — ее кавалером с «лошадиной мордой» — заняла эту квартиру явочным порядком. Потом порвала с Пуби — он сейчас в Вене — и познакомилась с другим мужчиной, с шофером, который зарабатывает массу денег, так как возит беженцев на границу, а то и дальше. Он уже и сам три раза успел побывать в Вене, привез кучу вещей. Но оставаться там пока не имеет смысла, потому что сейчас красота, дела идут превосходно: беженцы отдают ловкому, знающему все ходы и
выходы человеку все свое состояние, лишь бы он доставил их до границы и переправил в Австрию. Сами они всегда успеют бежать! Могут сняться в любую минуту, стоит только захотеть. Но зачем спешить, черт возьми, если имеешь такую шикарную квартиру, да еще полную всякого добра?
        Бэби показала Элфи в своей «берлоге» все. Но Элфи, по правде говоря, ничего не видела, она никогда потом не смогла припомнить, что представляла собой квартира Бэби Нейлон. В комнате было жарко, воздух спертый, масса мебели: стулья, шкафы, сундуки, ковры, картины. Негде было повернуться, трудно было дышать. Элфи буквально задыхалась. Квартира состояла всего из одной комнаты, передней, большого балкона и крохотной кухни. В ванную комнату не войдешь — она доверху забита всевозможными вещами, одеждой, отрезами. В передней на красном шкафу громоздились куклы, поломанные детские игрушки, машины, безглазый мишка. У отца Элфи на Пашарете тоже много мебели, но там совсем другое. А здесь все столы завалены тарелками и банками с остатками варенья.
        Бэби предложила ей варенья, рассказывая при этом, что все вещи достались ей вместе с квартирой. Прежний хозяин сбежал, все бросил, даже масло в кладовой, целый бидон. Затем стала угощать сигаретами, но Элфи отказалась и от варенья и от сигарет. Она испытывала отвращение к варенью, точно так же, как и к сигаретам. Ведь она никогда еще не пробовала курить. Бэби с ногами забралась на тахту, ее тоже пригласила прилечь. Но Элфи продолжала сидеть у стола на мягком стуле и молчала. Бэби до сих пор не обратила внимание на то, что Элфи молчит. Да и немудрено, ведь она не дает ей ответить ни на один из своих вопросов. В том числе и на тот, согласна ли Элфи переехать к ней жить. Неужели Бэби сказала это серьезно? И да и нет. Бэби, наверное, не сомневалась, что Элфи все равно не переедет. Но если бы Элфи приняла ее предложение всерьез или же, молча согласившись, взяла и осталась здесь, то Бэби восприняла бы это как должное. По крайней мере было бы с кем поболтать, а там хоть трава не расти, что будет потом — ее не интересует.
        Сегодня утром Элфи вышла из дому с намерением идти куда глаза глядят, ей все равно, убьют ли ее ночью или посадят в кутузку. Она ничего не имела бы против того, чтобы умереть, чтобы ее похоронили возле крытого рынка, или чего-нибудь еще в том же роде. Но сюда не пришла бы жить. Об этом даже страшно подумать. Что за жизнь у этой Бэби! Какая она сама! А она, Элфи, еще поссорилась из-за нее с Арпадом. Да, он был прав: такая жизнь для девушки хуже смерти.
        Она молча смотрела на Бэби, развалившуюся на тахте. Элфи почувствовала, как ее охватывает какой-то страх. Но почему ей стало страшно, она не Знала. Ведь Бэби не собирается обижать ее, наоборот, скорее добра к ней. И все же она со все возрастающим страхом смотрела на нее, как на смертельно больного, обреченного человека, которому уже никто и ничто не может помочь.
        Она не переставая думала об этом, не слушая, что говорила Бэби. Лишь изредка доходил до нее смысл ее слов. Бэби все говорила и говорила. Теперь уже не только о себе, ведь уже все пересказала. Больше того: Элфи сама убедилась, какая Бэби богатая, чего только у нее нет! Пожалуй, она считает, что Элфи онемела от восторга и готова умереть от зависти, глядя на ее счастье, как тогда, когда Бэби ходила в школу танцев, а Элфи еще не пускали. Да, она наверняка думает так, но Элфи и не пыталась разуверить ее. Зачем? Бэби все равно не поняла бы, что она не только не завидует, но и питает к ней отвращение, смешанное с жалостью. Бэби как раз доказывала, что все люди на земле или злы, или глупы. Идиоты или подлецы. Так и сказала. Из катавасии, разыгравшейся в октябре, Бэби извлекла двоякую выгоду. Во-первых, приобрела эту квартиру. Но это еще не столь великое счастье, ведь она и сама понимает, что квартиру ей не удержать надолго. Ну и плевать на нее! Она нужна мне, говорит Бэби, как собаке пятая нога. Все равно уезжать придется. Во-вторых же — и это более существенно — подтвердилось, что она была права. И в
самом деле: теперь для всех очевидно, все видят, что люди лишь внешне выглядят добрыми, порядочными, а в душе они хуже зверей. Так она и сказала!
        Элфи встала, собираясь уходить. Бэби уговаривала ее остаться, но уже не так настойчиво.
        - Заходи в любое время, — сказала она, когда они остановились у дверей, и громко зевнула.
        - Помнишь Вицу? — крикнула она вдогонку шагавшей по коридору Элфи. — Ну так вот, она тоже в Вене… Но по глупости попала в лагерь… Пишет какую-то ерунду: хочу, мол, домой и все плачу. Идиотка!
        Элфи спускалась по массивной парадной лестнице вниз, пытаясь представить себе лагерь, из которого Вица хотела бы вырваться домой. Теперь она все плачет, а раньше только и знала, что смеялась. Больше нее никто не смеялся в школе танцев. Когда Элфи видела ее в последний раз, во дворе у бабушки, за спиной у нее болталась винтовка. Наверное, принимала ее за игрушку.
        Выйдя на улицу, Элфи наудачу направилась в сторону парикмахерской. Она и не знала, что ее открыли. На прошлой неделе, случайно проходя мимо, она видела на дверях замок. Но Бэби там завивалась…
        На улице много людей, они спешат куда-то, но магазины закрыты. Ее салон тоже закрыт. В соседней мастерской стеганых одеял хозяин еще стоял в дверях, но уже с крюком в руках, которым он собирался опустить жалюзи. Заметив Элфи, он, как старый знакомый, крикнул ей:
        - Только что закрыли! Я тоже закрываю. — И, словно только и дожидался Элфи, с шумом опустил жалюзи.
        Элфи зашагала в сторону Бульварного кольца. Магазины везде закрыты. К Западному вокзалу шли танки и бронемашины. Какой-то человек объяснял собравшимся вокруг: — перекрыли мосты, опять будет демонстрация, и он не может попасть в Буду.
        В витрине кондитерской, где работал Арпад, красовались пирожные. Неужто эти ненормальные не закрыли свой магазин? Одни во всем городе? Хотя нет, тоже, кажется, собираются. Девушка в белой наколке подошла с той стороны к витрине, собрала пирожные. Элфи пристально смотрела в окно. Внезапно появился Арпад, в белом колпаке, заметил ее:
        - Здравствуй!
        - Привет!
        - Закрываем, — сказал Арпад. — Подождешь? Входи.
        Он провел Элфи в магазин, усадил за мраморный столик. Он сейчас придет, только поможет все уложить и переоденется. Девушка в наколке поставила перед Элфи целый поднос пирожных. Она видела, что Элфи вошла с Арпадом.
        - Кушайте, все равно пропадет, — сказала она. — Жалеть не приходится. Еще неизвестно, когда снова сможем открыть. Хоть бы угомонились скорей, что ли!
        Она имела в виду этих безмозглых. Тех, на кого только что ворчал хозяин мастерской.
        Элфи некоторое время только смотрела на пирожные. Среди них была шоколадная бомба с кремом, свежая шоколадная бомба с блестящей, чуть сбившейся набекрень коричневой шапкой, покрытой затвердевшим кремом из сбитых сливок. И в самом деле, через день он обязательно испортится. Растает. Элфи сняла шапку, с наслаждением проглотила сливки. Ведь у нее сегодня и маковой росинки не было еще во рту. Как странно все устроено в мире! Здесь идет пир горой, здесь радуются, если больше съешь, а на улице грохочут танки.
        К тому времени, когда Арпад привел все в порядок, управилась и Элфи со своими пирожными. Арпад завернул еще несколько штук, чтобы Элфи снесла ребятишкам. Им пришлось выйти черным ходом во двор, так как со стороны улицы уже опустили жалюзи. На улице было многолюдно, как всегда в последние дни. Все спешили, как летом перед грозой, когда вдалеке сверкают молнии и горизонт заволакивают темно-лиловые тучи.
        Они шагали бок о бок. Арпад, конечно, был уверен, что Элфи намеревается идти к себе домой, на улицу Мурани, ведь она живет там, он хорошо знал это. Элфи же не сказала ему, что уже не живет там, что ей, собственно говоря, вообще некуда идти. Так они и шли, а Элфи все откладывала разговор: мол, еще успеется. Арпад тоже хорош: даже не поинтересуется, как она очутилась здесь, почему остановилась возле кондитерской, где была! Он озирался по сторонам, высказывал свои замечания и злился. Умнее ничего не могли придумать, как закрыть магазины! Вот уж поистине у страха глаза велики! Все магазины должны быть открыты. Народ надо бы успокоить. Но кто это сделает и каким образом? Просто черт знает, что творится: какая-то сотня или тысяча сумасбродов взбаламутила весь город!
        Они пересекли улицу Верешмарти. Здесь Арпад встретил своего знакомого продавца из мясной лавки. Тот тоже спешил с работы домой, нагрузившись всякой всячиной. Он, видимо, запасался продуктами — кто знает, а вдруг все начнется сначала. Продавец, худосочный юноша, невысокого роста, был в кожаном пальто, достававшем ему до пят. Ну и глупости же творятся в этом мире! Ей-богу, все словно с ума посходили. Он тоже утверждал это и второпях рассказал, что на крытом рынке, где он работает, за бесценок продают окорока. Кто сейчас при деньгах, богачом станет. Из провинции привозят подводами свиней и не знают, куда сбывать. Кому они нужны сейчас? Уже битком забиты все холодильники, негде складывать продовольствие. Говорил он часто-часто, как бы давая понять, что очень спешит.
        Когда дошли до улицы Вешелени, Арпад начал говорить о том, что очень многие уезжают, бегут. Из их дома тоже кое-кто уехал, в том числе и богач из соседней квартиры, у него в самом центре города свой обувной магазин.
        - А ты чего же не уезжаешь? — внезапно прервала его Элфи. — Ты ведь всегда хотел за границу уехать.
        Арпад с недоумением посмотрел на нее:
        - Ты что, за дурака меня принимаешь? Я пока еще в своем уме!
        - Почему? Разве только одни дураки уезжают?
        - Если хочешь, я могу тебе сказать, кто уезжает. — Арпад говорил нехотя, словно разговор этот был для него малозначительным. — Знал я одного парня, по фамилии Видра. Он участник банды, орудовавшей на площади Клаузал. А недавно увидел его фотографию в иностранной газете.
        - В иностранной?
        - Да, в швейцарской, — подтвердил Арпад. — Там и фамилия его указана. По-немецки. Его превозносили, как какого-то героя, потому что он наврал им, будто убил четырех работников госбезопасности. Там можно что угодно наговорить. Мать его гардеробщица, отец — официант, но они разошлись, живут порознь. Он, бедняга, был предоставлен самому себе, никто не занимался его воспитанием. Потому-то и свихнулся.
        - Значит, и я свихнулась, — вызывающе бросила Элфи дрожащим от закипавшей злости голосом. Она злилась и вместе с тем радовалась, радовалась тому, что сможет наконец высказать все этому глупцу Арпаду. — Мои родители тоже не живут вместе и не заботятся обо мне.
        - Так вот и отправляйся туда же! — огрызнулся Арпад, разозлившись на нее.
        Его буквально взбесил ее тон, и поэтому ни в коем случае нельзя придавать никакого значения тому, что он сказал.
        - А что ты думаешь, возьму и уеду, еще не поздно.
        - На это у тебя ума хватит.
        - Ишь, какой умник нашелся! Ума палата! Только важничать и умеешь! Пузырь, вот ты кто.
        Они и раньше ссорились, причем по менее значительному поводу. Разругались как-то раз из-за Бэби. Никак не могли прийти к единому мнению о ней: действительно ли она испорченная девушка или же только кривляется? Но, по существу, и в тот раз вопрос стоял шире: имелась в виду не только Бэби, но и сама Элфи. Порядочная ли девушка она, Элфи Варга? Как ей надлежит вести себя? Теперешняя стычка явилась как бы продолжением той. Арпад просто гонит от себя даже мысль о том, что Элфи такая, за кого хочет выдавать себя. Он считает ее умнее и добрее. Элфи же всеми силами старается доказать, что она нисколько не лучше.
        . — Даже у цыпленка хватает ума, чтобы не делать глупостей, — ворчал Арпад. — А впрочем, какое мне дело! Скатертью дорога. Но смотри, пожалеешь потом, да поздно будет!
        . — Ты за меня не переживай, — ответила Элфи. — А лучше скажи, почему не хочешь теперь уезжать за границу? Ведь ты всегда так рвался туда?
        - Что было, то сплыло, — ответил Арпад и поднял воротник.
        Он не на шутку рассердился. Да и вполне понятно! Ведь его приперли к стенке. Не будешь же отпираться, что действительно всегда хотел уехать за границу. Это правда. Но только не теперь. И причина не та, что у всех других: не потому, что он не хочет жить здесь. Он хочет жить только здесь. Если кто-либо этого не понимает… Ведь это же до того ясно, что не нуждается ни в каких пояснениях. Только тот может называться человеком, кто имеет перед собой цель и упорно стремится к ней. Человек не может позволить, чтобы его, как оторвавшийся от дерева лист, швыряло туда, куда подует ветер. Да, он хотел побывать за границей, но у него была цель: учиться. А те, кто уезжает сейчас, едут без всякой цели, лишь бы не оставаться здесь. Наглядный пример тому — Элфи. Разве он не прав? И, чтобы не оставалось никаких сомнений, он задал ей новый вопрос:
        - Ты думаешь, за границей ждут не дождутся, когда ты приедешь? Может, ты соизволишь сказать, что собираешься делать там? Вот потому и молчишь, что сказать тебе нечего!
        - А тебе что за дело? Если ты не хочешь, одна уеду, — отрезала Элфи.
        Почему у нее сорвалось это с языка? Неужели она в самом деле решилась и теперь высказала свое решение? Отнюдь нет. Но ведь язык без костей, что угодно может сболтнуть. Почему бы не сказать? Почему не подразнить этого пузыря?
        Но на сей раз она, кажется, перегнула палку. Пораженный ее легкомыслием, Арпад застыл на месте. Ух, как он зол на нее!
        - Послушай, ты, — грубо сказал он. — Я помогу тебе образумиться, если уж сама не в состоянии. Расскажу твоей матери, бабушке и даже отцу, какие мысли у тебя в голове.
        - Ух, как напугал! — подзадорила Элфи, а сама, между прочим, и впрямь испугалась, как бы он не передал, а то еще примут ее слова за чистую монету.
        - Не будь ты девчонкой, так бы и влепил тебе оплеуху! — грозился Арпад.
        - А ты не робей, стукни!
        Она говорила дерзко, вызывающе. А что, если Арпад и в самом деле влепит пощечину? Как раз на углу улиц Вешелени и Ротенбиллера. Напротив ветеринарного института. И откуда только взялся у нее этот тон — такой, что прямо-таки трудно удержаться, чтобы не ударить! В нем явственно слышалась мольба: на, ударь меня! Ударь! Видимо, прорвались наружу все пережитые ею страдания, благо нашелся наконец человек, которому она может излить всю душу, хотя бы даже и поссорившись с ним! Кто для нее этот Арпад? Партнер по танцам, тот, кто давал ей хлеб на улице Харшфа. И все же этот юноша — единственный в мире человек, кто проявил участие к ее судьбе, да еще так, что чуть было не закатил ей пощечину. Еще немного — и это случилось бы. Вот почему нестерпимо больно, потому-то такой свинцовой тяжестью гнетет тоска, что совершенно чужой парень оказался единственным, кто по крайней мере хоть злится на нее, ругает, хочет научить уму-разуму. Обойди хоть всю Венгрию, и не найдешь ни одной живой души, которой было бы интересно знать, о чем думает, чем может похвалиться, зачем и почему говорит не то, что думает, Элфи Варга!
        А что бы стало с ней, если бы и Арпада не было?
        Нет, он не ударил ее. Что вы! От слов до дела еще далеко. Элфи больше, чем кому бы то ни было, известно, какая глубокая пропасть пролегает между словом и делом. Они прошли всю улицу Дембинского, и Арпад ловко выпытал у нее все, что нужно было узнать о ее жизни и планах на будущее. Он все-таки понял, что так просто, без основательной причины, человек не может терять голову и небо не покажется ему с овчинку. К тому же, как было известно Арпаду, Элфи даже и в голову не приходило жить где-то в другом месте, а не в Будапеште, и именно в Седьмом районе. Она любила свою профессию. Да, любила! Сейчас, правда, она выбилась из нормальной колеи, но это особый вопрос. Почему так случилось, не надо спрашивать сейчас. Но одно должно быть ясно, особенно для Элфи: не имея специальности, она пропадет, куда бы ни поехала — в Вену или в Нью-Йорк. Заявится туда и скажет: «Здравствуйте, прошу любить и жаловать, я Элфи Варга извольте-ка меня устроить». Ишь, чего захотела! Разве ее выгоняют отсюда? Арпад до тех пор доказывал, пока Элфи помимо своей воли не проболталась ему, приоткрыв чуть-чуть завесу над скрываемой ею
правдой. Сначала говорила, что ей, дескать, нельзя оставаться в семье отчима, но и к бабушке возвращаться тоже не хочется. Не хочется? Хм! Интересно! Нет, тут есть еще какая-то причина… Должна быть! Так Элфи постепенно вынуждена была сказать всю правду: мама уезжает вместе с семьей… Продали квартиру за тридцать тысяч, ей оставили только постельное белье. Хотят откупиться от нее бельем. Нет, лучше она замерзнет, как подкидыш, ничего не будет иметь, но не возьмет эти тряпки, оставленные мамой из жалости. В качестве компенсации за то, что покидает навеки… Ну что ж… В отместку, назло им уехать за границу. Не дожидаясь, пока мама и семья бросят ее, она оставит их. Она покажет им, что она тоже человек.
        - Ну что ж, здорово придумано! — сказал Арпад. — Вся беда в том, что самой себе ты сделаешь в сто раз хуже. Ты родилась в Будапеште. Тут все твои родные — мать, отец, бабушка. У тебя даже больше родственников, чем у других людей. И все же ты одна, как перст. Правда? Ну, а теперь подумай, какой одинокой ты будешь на чужбине, в незнакомом городе!
        - Но тогда я, по крайней мере, хоть буду знать, почему одинока! — хмурясь, возразила Элфи.
        - Ну, раз тебе так приспичило, валяй, — согласился Арпад, хотя сам теперь уже был уверен, что Элфи не сделает такой глупости, ибо тоска у нее прошла.
        На сердце остался лишь горький осадок, и поэтому оно еще ныло. Кто же исцелил ей душу? Арпад! Как видно, дружба — действенное средство. Они долго бродили по окраинным улицам Седьмого района. Еще утром Элфи готова была биться об заклад, что во всем мире не сыщешь девушки, более несчастной и одинокой, чем она. Но теперь ей стало стыдно за себя. Да что она представляет собой, чтобы предъявлять такие требования? Разве ее не любят, не уделяют ей внимания? А заслуживает ли она большего? Если хорошенько поразмыслить, то, право же, так и напрашивается отрицательный ответ. Чем она заслужила, что Арпад вот уже несколько часов подряд ходит с ней, убеждает, объясняет, чтобы выбить дурь из ее головы. Другой бы давным-давно махнул на нее рукой. Другой бы даже и разговаривать с нею не стал. Нет, ей и в самом деле не на что обижаться! Мать с семьей уезжает, это правда. Но здесь остаются бабушка, отец, останется парикмахерская, остается Арпад. Много людей уедет за границу, но гораздо больше останется. Не будут же все время стрелять; раньше или позже, но снова пойдут трамваи, она по утрам будет ходить в
парикмахерскую, станет работать, как прежде.
        Мать уедет, уедет и Дунди — это большое горе, невосполнимая потеря. Но уедет и дядя Шандор, который всегда только понукал, распоряжался, отравлял ей жизнь.
        - По-твоему, мне радоваться надо? — спросила Элфи, и на глаза ее набежали слезы.
        - Кто говорит, что ты должна радоваться! — ответил Арпад. — Разве я говорю, чтобы ты прыгала от радости на одной ножке? Мало хорошего в том, что мать уезжает с ним…
        - А что же ей делать? Оставаться здесь с оравой ребятишек? А кто их будет кормить?
        - Вот видишь! Сама же говоришь, что мать вынуждена ехать. Но ты-то с какой стати поедешь туда? Здесь и отец твой остается. Через два года приобретешь специальность, начнешь прилично зарабатывать, станешь на ноги. Бабушке сможешь помогать. Тебя воспитала она, а не мать! Неужели ты бросишь стариков, которые, можно сказать, вырастили тебя?
        Они шли уже по улице Мурани. Элфи подолгу молчала. Арпад тоже говорил меньше.
        Незаметно спустился вечер, пора идти домой, скоро начнется комендантский час. Почти у самых ворот Элфи внезапно остановилась:
        - Проводи меня к бабушке…
        - Сейчас?
        - Не хочу я возвращаться к ним… Я хочу вернуться к бабушке.
        Арпад посмотрел на свои часы:
        - Поздно уже. Да и вещи тебе надо еще собрать…
        - Я завтра зайду за ними.
        Арпад задумался немного, как бы сознавая всю ответственность, проистекающую от сознания того, что отныне на нем лежит забота об Элфи, о ее дальнейшей судьбе.
        - Ничего, как-нибудь потерпишь один-то день. Мать рассердится, да и бабушка не похвалит…
        - Белье я все равно не возьму, — продолжала упрямиться Элфи.
        - Его заберет дедушка. Тебе лучше всего сначала с ним поговорить.
        Элфи задумалась. Дедушка… действительно, так лучше всего. Завтра она пойдет и поговорит с дедушкой. Ей вспомнились слова, сказанные им на углу улицы Маяковского: «Ты в любое время можешь вернуться к нам». Дедушка самый добрый человек. Она успокоилась.
        - Так и быть, — сказала она. — Нехорошо получится, если я приду с тобой… Бабушка еще может подумать… Она ворчит, когда я прихожу с тобой.
        Войдя в ворота, они остановились. Оба брата Элфи — Шани и Лаци — все еще играли у ворот. Они подбежали и уставились на Элфи и Арпада. Вот это да! Элфи провожает домой парень. Ну и ну! Хорошо еще, что здесь нет Аги: если бы она увидела, сразу донесла бы дяде Шандору. Ну и пусть доносит! Дядя Шандор ей теперь не указ…
        Она попрощалась с Арпадом за руку.
        - Заходи к нам в магазин, — сказал он. — Или позвони.
        - Позвоню, — ответила Элфи.
        Так они расстались. Элфи, успокоенная, поднялась по лестнице. В ней появилась совсем крошечная, но какая-то злая отвага. Если спросят ее, где она весь день пропадала, почему бросила детей, она не будет молчать… Все выскажет. Что она не служанка… Если она не нужна им в Америке, то н здесь пусть обходятся без нее. И скажет дяде Шандору, что обязательно вернется в парикмахерскую.
        Она позвонила, так как утром не взяла с собой ключа. Два резких, коротких звонка.
        Дверь открыла Аги, окинув ее каким-то особенно недобрым, уничтожающим взглядом.
        - Все-таки надумала домой вернуться?
        - А тебе какое дело?
        - Сейчас увидишь… Иди-иди, за все получишь…
        Элфи сняла пальто, повесила его в шкаф. Аги стояла рядом наблюдая. Глаза ее светились ненавистью и затаенной завистью.
        - Мама плакала, и ей стало плохо… Пришлось врача вызывать из-за тебя!
        Элфи оцепенела… Она не понимала.
        В проеме открывшейся двери показался дядя Шандор.
        - О, пришла, барышня! Отыскалась… Не прыгнула в Дунай, а? Хороший поступок, нечего сказать… В такое время бросить мать, у нее и без того голова кругом идет. Ай-яй-яй, вот уж поистине заслужила ты ее любовь, скажу я тебе, заслужила!..
        Элфи все еще ничего не понимала. Мама плакала из-за нее? Думали, что она бросилась в Дунай?
        Дядя Шандор подошел к ней, взял за руку и ввел в комнату. Мама лежала на диване с повязкой на голове. Увидев Элфи, она еще громче зарыдала и протянула к ней руки.
        - Доченька… Моя старшая доченька… Элфика.
        Элфи бросилась к ней, обняла и, покрывая поцелуями ее лицо и поглаживая волосы, повторяла;
        - Мамочка, дорогая мамочка!
        Они сидели обнявшись и плакали. Элфи теперь поняла все. Мама почувствовала, сердце ей подсказало, что Элфи утром чуть не умерла… Что она хотела умереть. Мама догадалась, что дочь, бродя по городу, ищет смерти. Ей казалось, что она никогда больше не увидит своей старшей дочери. Что Элфи сделает то, что задумала…
        Дядя Шандор, засунув руки в карманы, насупившись стоял у стола. Он смотрел на них. На лице его сменялись то смущение, то неприязнь, то ярость и злоба, но он только покашливал. Бормотал что-то. Он такого еще в жизни не видел! Мать и дочь… Хм… Хм…
        - Так знай же, — крикнула ему мать, — если ты не возьмешь мою дочь, я тоже не поеду! Без нее я не поеду, помни!
        Дядя Шандор лишь пожал плечами и, махнув рукой, пробормотал:
        - Мне все равно. Пусть едет. Что ж поделаешь, если вы жить не можете друг без друга… Дайте поужинать… Не умирать же мне с голоду…
        Мать сняла с головы повязку. Еще раз поцеловала Элфи.
        - Доченька… Совсем взрослая моя дочь… Ты поедешь с нами в Америку.
        Элфи промолчала… Но ведь ее и не спрашивали. Это даже и в голову никому не пришло! А если бы спросили? Что бы она ответила? Мама, дорогая мама… Она тоже не поедет, если не возьмут ее дочь…
        Мать встала, вышла в кухню приготовить ужин. А Элфи велела позвать с улицы мальчиков и разыскать Дунди, она, наверное, опять у соседей.
        - Что бы мы стали делать без тебя? — горько вздохнула мать.
        Элфи спустилась во двор за мальчиками, проследила, чтобы они вымыли руки в ванной. Затем привела домой Дунди и сразу же стала накрывать на стол. После ужина мама сказала, что посуду мыть не надо, велела уложить малышей спать и ложиться самой. Дядя Шандор весь вечер звонил по телефону. Битый час договаривался о какой-то машине и деньгах. Элфи вспомнила о «кавалере» Бэби Нейлон. Наверное, дядя Шандор разговаривает с таким же. Он доставит их к границе. Но дядя Шандор говорит, что такой суммы он заплатить не может, придется ехать поездом. Потом он позвонил тете Гизи. Элфи лежала в постели, Дунди посапывала рядом с ней. Сквозь сон она слышала, как дядя Шандор говорил и о ней…
        - Рожика выплакала, чтобы мы взяли и ее… По-моему, зря, мы допускаем ошибку… здесь у нее отец, пусть позаботится о дочери. Ну ладно, я не настолько жесток… Там тоже нужны парикмахеры… К тому же она будет помогать в дороге Рожике… Присматривать за детьми…
        Неужто и там нужны парикмахеры? Значит, в Америке она станет парикмахером?
        Слезы сами по себе медленно потекли у нее из глаз. Она обещала Арпаду позвонить. Но откуда звонить? Может быть, из Америки? Что же ей делать, что? Мама… Дунди… Она не может оставить их…
        До отправления поезда остается еще двадцать минут, а он уже набит до отказа. Пассажиры облепили все окна. На узком перроне толпятся провожающие. Хромоногий старик, ковыляя по камням, пытается слабым голосом перекричать весь этот неописуемый шум, пыхтение паровоза, скрип тележек и рокотание репродуктора.
        - Кто едет в Нью-Йорк? Кто едет в Нью-Йорк? — твердит старик, вытягивая тонкую шею.
        Люди смотрят ему вслед, затихают разговоры, кое-кто улыбается. Юноше с синей сумкой в руке, стоявшему на подножке вагона, стало жаль старика.
        - А в чем дело? Я поеду туда…
        - Тогда скажи моему сыну, Ене Ковачу… Не забудешь? Ене Ковач, вот его адрес. — и он передает бумажку. — Скажи ему, что мы тоже поехали бы, но никак нельзя, у мамы очень плохо с ногами…
        Парень берет записку, разглядывает ее, прячет в карман. Затем пристально смотрит на старика. Должно быть, очень плохо с ногами у его жены, если этот хромоногий старик с худой шеей считает себя по сравнению с ней молодцом хоть куда!
        Элфи стоит у окна, держа на руках Дунди. Рядом с ними прильнули к стеклу Лаци и Шани. Аги, как всегда, ворчит — ей не хватило места у окна, и зря она хнычет — там в самом деле негде поместиться, а дяди Шандора нет здесь, чтобы заступиться за свою любимицу. Он еще позавчера уехал в Дьер, чтобы все подготовить для следования дальше. Уже прислал телеграмму, чтобы они отправлялись в полдень, он будет ждать. Все в порядке.
        С тех пор как мама сказала: «Доченька, ты поедешь с нами в Америку», пошел уже третий день, точнее, два дня и две ночи. Сегодняшний нечего считать, ведь еще очень рано — они пришли к поезду чуть свет, чтобы занять места. Вот намучилась бы мама, если бы ее, Элфи, не было с нею! Пожалуй, она и в вагон бы не села. Наверняка бы не села. С четырьмя малышами! Мама вымолила у дяди Шандора разрешение ехать и ей вместе с ними. Двух дней и ночей, миновавших с той поры, оказалось явно недостаточно даже для того, чтобы хорошенько подумать обо всем случившемся. Вчера Такачи, купившие у них квартиру, уже вселились. В одной комнате спали новые жильцы, в другой — старые. Дело дошло даже до ссоры из-за гардины, которую жена Такача так и не отдала, уверяя, что ее стоимость входит в счет тридцати тысяч. Мама плакала, но ничего не могла поделать. Она собрала из всех шкафов старые платья и кое-какое тряпье из шкафа в передней, собрала игрушки и позвонила бабушке, чтобы та пришла за ними. Все просила не сердиться, что сама не может принести, и даже Элфи не может послать, некогда, совсем с ног сбились в сборах. И только
теперь, по телефону, она сообщила бабушке, что они уезжают за границу. Иначе бы бабушка так и не узнала! Да и звонила-то не из дому, а из чужой квартиры, от доктора. Но при чем тут мама? До самой последней минуты шли только разговоры об отъезде, она не хотела раньше времени говорить, давать повод Для кривотолков. А теперь это так внезапно нагрянуло. Столпотворение вавилонское! Такое состояние, будто крыша горит над головой, которую, между прочим, сами же и подожгли. Когда раньше, бывало, выезжали отдыхать на Балатон, и то больше имели времени, успевали как следует уложить вещи, собраться.
        Пришла бабушка, одна, без дедушки. Он не захотел идти. Дедушку прямо-таки поразило внезапное известие. Сидит теперь дома, никуда не выходит и все руками разводит. У него в голове не укладывается, как можно пуститься в такую дальнюю дорогу, да еще с пятью детьми! Но теперь уже бесполезно говорить, пустая трата слов. Глава семьи уже ждет их в Дьере, квартиру продали — жребий брошен. Сами сделали себя бездомными бродягами, больше некого винить. Это бабушкины слова. Она не плакала, скорее сердилась и весьма сдержанно проявляла свою печаль, словно еще не осмыслив по-настоящему, что ее дочь с пятью внучатами внезапно отправляется на другой конец света.
        Лишь Элфи она пожелала оставить у себя, выразив свое желание весьма кратко:
        - И ее забираете! А ведь я ее вырастила!
        Но мама заплакала, приговаривая, что без Элфи она не поедет. Жалуясь, что у нее и без того тяжело на сердце, просила бабушку не отнимать у нее Элфи.
        - Ладно уж, — вздохнула бабушка. — Ты ее родительница!
        А у Элфи опять не спросили. А если бы спросили, что бы она ответила? Кто может собраться с мыслями в такое время, когда над головой у него загорелась крыша? Она даже с отцом не простилась… Даже родной отец не знает, что его дочь уезжает в Америку. Мама сказала, что можно написать ему, когда они пересекут границу. Теперь же нет ни времени, ни возможности поговорить с ним. Он, очевидно, не станет возражать. А почему бы и не согласиться? За границей дочь его ожидает лучшее будущее, чем здесь, на родине. Но если намерение увезти его дочь не понравилось бы ему и он бы воспротивился, то возникли бы крупные неприятности и неразрешимые трудности. Лучше уж не говорить ему. Если бы он был хорошим отцом, то должен был больше заботиться о своей дочери.
        Пусть пеняет на себя, если не знает, что происходит с ней.
        Все равно теперь уже ничего не изменишь. Через десять минут отправится поезд. Бабушка не пришла провожать, на этом настояла мама, даже не сказала, когда отходит поезд. Незачем лишний раз прощаться и терзать друг друга. Сделаем вид, будто ничего особенного не произошло, будто предстоит самая обыкновенная поездка и на короткий срок. Другие тоже так делают. Люди, заполнившие вагоны этого длинного эшелона, может быть, никогда больше не увидят своей родины. Такие уж, видимо, настали времена. Невероятнейшие времена. Что раньше считалось из ряда вон выходящим, стало теперь обычным делом.
        Элфи стояла у окна. Она хорошо знала, что никто не придет провожать их, и все же где-то в глубине души теплилась надежда увидеть кого-то в многолюдной толпе. Отца? Но какими судьбами он может оказаться здесь? Разве что как раз сегодня отец зашел случайно к бабушке и оттуда бегом бросился сюда, за своей единственной дочерью. Или, может быть, почувствовал, что сегодня, именно сегодня его Элфи уезжает в Америку?
        Но отца, конечно, нет! Поезд вот-вот тронется. А может, вовсе не отца хочется найти ей среди множества чужих людей? Арпада! Почему? Его появление здесь было бы совершенно необъяснимо! Арпад ни о чем не знает. И, возможно, никогда не узнает, что и как произошло. Если только бабушка когда-нибудь не расскажет ему.
        Вот уже идет дежурный по станции с флажком, с чугунной тарелкой. Проводники вагонов выкрикивают: «Отправление!» Один из них, видимо, балагур и весельчак, приговаривает: «Поезд Будапешт — Вена отправляется со второго пути через Хедьешхалом. Беженцы, внимание! Держитесь крепче на крутых поворотах!» Все что угодно могут превратить в шутку! Все знают, на что они решаются, и тем не менее шутят по поводу столь печального события. Более тысячи человек, пожалуй, в последний раз видят сейчас Будапешт. Поезд медленно трогается с места. Кажется, будто тысячи и тысячи тонких невидимых нитей удерживают его на месте. Провожающие плачут, бегут рядом с вагонами, машут руками. Нити сотен и сотен сердец натягиваются все туже, пока совсем не оборвутся. И у каждого сердца не одна, а сотни подобных нитей. Элфи изо всей силы прижимает к себе Дунди.
        Поезд, набирая скорость, движется все быстрее. Шани заплакал от боли — ему, видно, попала в глаз гарь, вылетевшая вместе с дымом из трубы паровоза. Лаци хочет есть, Дунди сползла на пол, пробирается между коленями. Под вагоном перестук колес. Пассажиры делают первые попытки завязать друг с другом разговор. Сначала осторожный, прощупывающий почву, а затем совершенно откровенный. В их купе все едут на Запад. Высокая молодая блондинка, которая осталась без места и поэтому сидит сейчас на своем рюкзаке, робко спрашивает: правда ли, что придется делать пересадку, или же это прямой поезд до самого Дьера? Будет ли проверка? Молодой толстяк успокаивает свою щупленькую жену: «Не волнуйся, Мицу, все будет хорошо. Тысячи людей пересекли границу, и мы пересечем!» Пожилой мужчина рассказывает, что он уже пытался раз, но его поймали. Однако это пустяки, арестованных выпускают, и вот он снова решил рискнуть. А вдруг удастся! В купе заглянул молодой человек в гольфах, с гладко зачесанными волосами. Подмигнул толстяку и его жене, вызвал их в коридор. «Эти, как видно, едут большой компанией, — замечает пожилой
пассажир. — А щеголь за проводника у них, я его и прошлый раз видел в поезде».
        Затем стал рассказывать о том, что многие едут на автомашинах, платят за это большие деньги. Но и там не всегда обходится благополучно. Всякое бывает. А с одной семьей вот что получилось: шофер довез до Комарома, а там отнял все деньги, высадил из машины, и будьте любезны — шагай обратно пешком.
        Элфи вспомнила о Бэби. Может, и ее приятель такой же грабитель.
        Многие вышли на небольшой станции, не доезжая Дьера, ничего не сказав остальным. Мама очень забеспокоилась. Это неспроста! Им, наверное, что-то известно, но они скрывают, не говорят другим. Вот ведь какие люди! Подлые и злые. Каждый думает только о себе. Лучше бы и им выйти. Но как тогда найдет их дядя Шандор?
        В вагоне не осталось никого, кроме них, шестерых, да той высокой блондинки с большим рюкзаком, у которой такие кроткие глаза. Она еще спросила:
        - А вы не выйдете?
        Мама ломала руки, не зная, как ей поступить. Их вагон остановился как раз против небольшой захолустной станции. Из окна было видно огромное скопление пассажиров. Высадился почти весь поезд. Все ринулись к выходу. Разумеется, образовалась пробка, потому что станция не рассчитана на такое количество пассажиров. Те, кто успел выйти раньше, уже шагают по извилистой дороге, обсаженной с обеих сторон тополями, но многие все еще толпятся во дворе станции. Из поезда уже все вышли. Проводники стоят возле вагонов, смотрят на толпу. Раздается свисток. Один за другим они вытягивают руки с флажками, и почти пустой состав вот-вот отправится дальше.
        И в этот момент, перекрывая шум и звук свистка, вдруг раздается громкий голос, в толпе мелькает фигура дяди Шандора. Он выпрыгнул из машины, резко затормозившей у самой станции, и пытается пробиться во двор, расталкивая идущих навстречу ему людей, и кричит:
        - Рожи! Рожика! Шани! Лаци! Аги! Выходите. Скорее. Я здесь! Сходите! Минуточку! Господин проводник!
        Проходит драгоценная минута, пока растерявшаяся и вконец перепуганная мама приходит в себя и обретает способность действовать. Первыми бросаются к выходу мальчики, прыгают на землю. Аги прыгает вслед за ними. Мама хватает два чемодана и бежит с ними к выходу. Элфи ухватилась за третий, но не побежала, а осматривается по сторонам. В вагоне остаются вещи — еще три места, что с ними делать? Ведь на одной руке у нее Дунди. Их спутница, высокая блондинка, поняла ее замешательство и тотчас приходит на помощь. Она хватает оставшиеся баулы, сумки и ловко выбрасывает их в окно. Но поезд уже движется. Мама прыгает на ходу и, споткнувшись, падает на колени, держа в руках чемоданы. Дети подбегают к ней. Поезд идет все быстрее. Элфи надо прыгать. Она прыгнула бы, но у нее на руках Дунди!
        - Дунди! Дунди осталась в поезде! Папа! Папа! — визжит Аги.
        Но что толку? Дядя Шандор все еще никак не пробьется сквозь густую толпу. Может, окажись он рядом, вскочил бы в вагон, выхватил Дунди и спрыгнул с нею. Мужчинам под силу такое. Но Элфи? В отчаянии она бросает чемодан, оставшийся в руках и сталкивает вниз. Он с грохотом падает на щебень, ведь станция уже далеко позади. Ничего, найдут! Поезд уже мчится вовсю. Элфи крепче прижимает к себе Дунди, бежит в купе, к окну. Высовывает голову. Но уже ничего не видит, даже здания станции, скрывшегося за крутым поворотом.
        Высокая блондинка испуганно смотрит на нее.
        - Что теперь будет с вами?
        Элфи молчит. Странно, но ей кажется, будто она все еще явственно слышит испуганный, пронзительный крик Аги: «Дунди осталась в поезде! Папа!»
        Дунди… Только Дунди! А что в вагоне осталась и Элфи, она даже не заметила. Для них она не существует. Затем Элфи подумала о том, что, если бы не Дунди, она обязательно спрыгнула бы. Только из-за нее и осталась.
        Как ни удивительно, но Дунди не испугалась, она лишь удивилась.
        - Почему они вышли? — недоумевала она, пытливо поглядывая на Элфи.
        - Потому что там был папа. Разве ты не видела? Он махал нам рукой.
        - Не видела, — признается Дунди. Конечно, не видела. И не могла видеть, ибо она стояла на полу, а ведь окно высоко.
        - В Дьере мы разыщем их, — убежденно говорит Элфи и садится на скамью. Ее слова адресованы, по всей вероятности, белокурой спутнице. — Они же знают, что поезд идет в Дьер.
        Элфи старается сидеть прямо. Ее плечи начинают слегка содрогаться от сильного желания заплакать, и, чтобы не заметили этого, она нарочно пожимает ими. Дунди бегает между скамейками пустого вагона, наслаждается свободой, простором. До сих пор еле-еле удавалось протиснуться из-за множества ног, чемоданов, узлов. Ей до того весело, что она даже напевает:
        Африканские газели
        Танцевать и петь умели.
        - Вы, наверное, сестры? — поинтересовалась спутница.
        - Да, — хмуро отвечает Элфи.
        Почему она спрашивает? Что думала о ней раньше? За кого ее принимала? За няню? Ну, вот теперь сама убедилась в своей ошибке. Во всем мире не сыщешь такой няни, с которой бы эта девочка о матери и об отце забыла. Вот уж теперь действительно по-настоящему можно убедиться, как сильно любит ее эта малютка. С Элфи Дунди чувствует себя в полной безопасности и совершенно спокойна. И… и, в свою очередь, если Дунди с ней, Элфи тоже не впадает в отчаяние, чувствует себя увереннее. Дунди любит ее больше всех на свете, Элфи отвечает ей тем же. Эта малышка — единственное существо, в чьем сердце Элфи стоит на первом месте. Другие — отец, мать и даже бабушка — любят Элфи гораздо меньше.
        Вот почему, насколько бы безвыходным и глупым ни казалось положение, Элфи не унывает: авось кривая вывезет. Ей нечего терзаться и ломать себе голову. Разве она виновата, что поезд тронулся? Не ее вина, что все сложилось именно так. Как бы ни старалась, ей все равно не найти их, ибо она не знает, где искать. А мама и дядя Шандор знают, где искать ее: все ясно как день. У них нет ни багажа, кроме небольшой сумки в руке у Элфи, ни денег, ни крошки хлеба — все осталось там. Даже билеты. Ну ничего! Сейчас они прибудут в Дьер. Колеса вагонов яростно стучат, грохочут на стрелках, путей становится все больше, мимо проплывают пакгаузы, семафоры.
        - До свидания, — говорит высокая блондинка перед тем как выйти из вагона.
        Рюкзак уже у нее за спиной. По ее лицу видно, что она хочет еще что-то сказать. Но что? Может быть, она тоже одинока и ей хочется остаться с ними? Но Элфи отвечает:
        - До свидания.
        Они выходят на перрон. Девушка с рюкзаком идет в нескольких шагах впереди них. Элфи взяла Дунди на руки, потому что ей трудно переступать через рельсы. Того и гляди, споткнется. Людей на станции немного. Выстроившись длинной шеренгой, пограничники в зеленых фуражках внимательно осматривают пассажиров. Поскольку людей не так много, они успевают каждого прощупать взглядом. Элфи заметила, что их внимание привлекла девушка с рюкзаком, а затем у нее потребовали документы. Девушка с готовностью протягивает бумаги. Проходя с Дунди на руках мимо, Элфи услышала несколько слов из их разговора.
        - Я приехала в командировку…
        Молодой пограничник засмеялся, настолько наивной выглядела ложь девушки с рюкзаком. Ведь достаточно бросить на нее один взгляд, чтобы безошибочно определить, куда она собралась. На ней грубые ботинки, лыжные брюки и огромный рюкзак на спине! Ее наверняка задержат.
        Элфи направилась прямо в зал ожидания. Куда же ей идти? Здесь скорее всего найдет ее дядя Шандор. Тут много народу, главным образом крестьяне из окрестных деревень с баулами, корзинами. Все скамейки заняты. Элфи остановилась в углу, держа Дунди за руку.
        К удивлению Элфи, вошла и девушка с рюкзаком. Осмотревшись, она направилась прямо к ним.
        - Вы тоже ждете здесь?
        Элфи ничего не ответила. Ведь она же видит, что они стоят здесь и ждут, ни о чем другом и не помышляя. Элфи не любит отвечать на лишние вопросы. Потому что, отвечая на такой вопрос, невольно скажешь какую-нибудь дерзость, а поэтому будет вежливее, если она промолчит. К тому же и девушка казалась ей симпатичной. Немного, правда, беспомощна, но зато приветливая, ласковая. Девушка продолжала стоять рядом с ними, даже рюкзак не снимала.
        - Почему вас не задержали? — прерывая молчание, неожиданно задала Элфи далеко не праздный вопрос.
        Ведь она же видела, как у нее проверяли документы. А то, что эта девушка собралась бежать за границу, и слепой увидит. Да и в поезде она не скрывала, говорила открыто, что едет на Запад. Как же ей удалось вывернуться?
        Девушка посмотрела на нее:
        - А они не поверили мне.
        - И отпустили?
        Мягкая улыбка озарила лицо девушки, и она скорее самой себе, чем Элфи, сказала:
        - Кажется, я все-таки вернусь домой. Следующим поездом.
        - В Будапешт?
        Девушка кивнула.
        - Но почему вас отпустили? — добивалась ответа Элфи.
        - Не знаю, — ответила девушка и взглянула на Элфи приветливо, но вместе с тем нерешительно, как будто раздумывая, можно ли довериться ей. — А я, между прочим, не очень бы и сожалела, если бы… если бы меня задержали и вернули обратно.
        Элфи внимательно посмотрела на незнакомую девушку. Да, она понимала ее, очень хорошо понимала. Эта девушка никак не может решить, уехать ей или остаться. Почти так же, как и она сама. И если ее задержали пограничники, то не бог весть как она и виновата. Сделала неудачную попытку — вот и вся ее вина.
        Девушка, увидев, как дружелюбно и понимающе смотрит на нее Элфи, осмелела.
        - Тот молодой пограничник сжалился надо мной. Я заметила. Он махнул рукой: дескать, иди куда хочешь.
        Элфи задумалась. Расстегнула на Дунди шубку — в зале ожидания сравнительно тепло — и потом снова заговорила:
        - Он по вашему виду понял, что вы не особенно-то хотите уезжать, поэтому отпустил. Тех, кто во что бы то ни стало хочет скрыться за границу, они не выпустят.
        - Думаете? — спросила обрадованная девушка и бросила на Элфи благодарный взгляд.
        Элфи кивнула головой.
        - Пограничникам нередко попадаются такие, — объяснила она. — Не думайте!
        Белокурая девушка, помолчав немного, нерешительно спросила:
        - А вы не хотите вернуться домой?
        Элфи не ответила. Как объяснить этой девушке положение, в котором они очутились? Да и вряд ли будет правильным посвящать ее во все. Она, правда, хоть и порядочная девушка, но все-таки чужая, да и взрослая к тому же: ей, наверное, лет двадцать пять. Вот поэтому она и должна понять, что на этот вопрос Элфи не в состоянии ответить.
        И та поняла. Сама ответила на свой вопрос:
        - Будете ждать здесь маму, не правда ли?
        Они опять помолчали, наблюдая, как Дунди прогуливается по залу ожидания и с каким любопытством поглядывает на всех, как бы напрашиваясь: «Ну, позовите меня!» И ее подозвали. Какая-то крестьянка дала ей кусок хлеба и небольшой ломтик колбасы. Ходит по соседям, как дома, на улице Мурани.
        - А колбаса без перца? — спросила она у тетушки.
        - А ты попробуй, — улыбнулась та. — Ничего с тобой не случится, ты же венгерская девочка.
        Дунди откусила и сморщила нос. Но тем не менее все же съела колбасу, аппетитно закусывая ее хлебом.
        - Если хочешь давать детям, — с упреком сказала она, — то почему не делаешь колбасу без перца?
        Крестьянка громко засмеялась, все вокруг тоже смеялись. Дунди завоевала всеобщую симпатию. Какой-то пожилой железнодорожник достал из сумки красное яблоко и отдал его Дунди.
        - Какая славная девочка! — восхищенно произнесла блондинка и тут же спросила: — А если мама не приедет за вами, что вы тогда будете делать?
        Элфи удивленно посмотрела на нее. Как так не приедет? Обязательно должны приехать! За нею еще подумали бы… может быть, и не приехали бы, но ведь здесь Дунди! Ее-то они не оставят.
        - Он приехал за нами на машине, — ответила Элфи, не назвав его ни отцом, ни дядей Шандором. Нечего откровенничать с этой незнакомой девушкой, хоть она и приветлива, ей необязательно знать, кем ей доводится этот человек.
        - Вот именно, — сказала девушка с едва заметным беспокойством в голосе. — Я знаю, что на машине. На ней они должны были приехать сюда раньше поезда, а их до сих пор все нет и нет.
        Элфи слушала молча.
        - Скоро вечер, — продолжала девушка. — Неужели вам придется провести здесь всю ночь, в неизвестности? Я не хочу быть навязчивой, но… у вас никого не осталось в Будапеште?
        - И да и нет, — неторопливо ответила Элфи.
        - Я охотно куплю и вам билеты, если у вас нет денег, — сказала девушка и, как бы извиняясь, улыбнулась, словно просила об одолжении.
        Элфи все молчала. Можно было подумать, что она лишилась дара речи. Да это и немудрено в ее положении! Она никогда не любила заранее загадывать, как все сложится впереди. Зачем? Жизнь уже научила ее, что это бесполезно, ибо все происходит иначе, чем предполагалось. Конечно, может быть, она сама виновата, так как не умеет всесторонне обдумать все, не видит дальше своего носа. Уж если человек даже в обычных условиях не может правильно предвидеть в этом мире, где все смешалось и не сразу отличишь, где черное, а где белое, лучшим, единственно правильным решением будет довериться судьбе. Оставшись с Дунди в поезде, она была уверена, что дядя Шандор приедет за ними в Дьер, на Дьерский вокзал. Разве можно было предполагать иное? И, если теперь это не сбудется, тогда конец ее и без того слабой уверенности в том, что она вообще что-либо знает, или может когда-нибудь знать.
        - Пойду спрошу, когда идет поезд в Будапешт, — сказала девушка.
        Она сняла рюкзак, поставила его на пол возле Элфи и вышла из зала ожидания.
        Она долго не возвращалась. Видимо, не так-то легко сейчас навести такую справку. Поезда ходят без расписания и крайне нерегулярно. Вся жизнь пошла кувырком.
        Они уже больше часа ждут на вокзале, а дяди Шандора все нет и нет. Хоть бы знать причину! А как ее узнаешь? А если бы даже каким-нибудь чудом и узнала ее, что бы от этого изменилось? Но чудеса бывают только в сказках. Например, в сказке о волшебном зеркальце. Вот бы ей такое! Стоило бы в него только взглянуть, и она увидела бы все как на ладони: где сейчас они, что делают и о чем думают. Но такие зеркала бывают только в сказках.
        Пришла девушка.
        - Я стояла за билетами, вот почему так долго, — оправдывалась она и похлопала рукой по куртке: дескать, они здесь, во внутреннем кармане. — Поезд отходит в двадцать один тридцать: к тому времени мы уже окончательно будем знать, приедут ваши родители или нет. И, если не приедут, ничего другого вам не остается, как со спокойной совестью возвращаться обратно вместе со мной. Возможно, и они вернутся в Будапешт, решив, что вы уже дома. А?
        - Сколько стоит билет? — спросила Элфи таким тоном, словно от этого зависело буквально все.
        Девушка только махнула рукой. И она была совершенно права! Ну какое, в самом деле, значение имеет это в данный момент? Ведь девушка тяготилась своим одиночеством, ибо одному всегда плохо. Ей тоже будет лучше, если они поедут вместе. Элфи поняла и по-своему оценила это. По воле случая все они составляют сейчас одну небольшую семью. Все же их трое! Втроем лучше и веселее!
        - А теперь нам лучше всего пойти в ресторан, — сказала девушка. — Там хоть посидеть можно, да и подкрепиться нужно чем-нибудь. Деньги у меня есть. Пойдемте. — И она подняла свой огромный рюкзак.
        Элфи не стала возражать. Позвала Дунди, взяла ее за руку и последовала за девушкой. В ресторане все столики были заняты, но длинноносый официант, почему-то долго и внимательно рассматривавший их, нашел им место — посадил за служебный стол. Даже стулья сам принес. Почему он оказался столь любезным, догадаться трудно. Возможно, что три белокурые клиентки, одна из которых еще совсем ребенок, сразу же расположили его к себе. Он постелил на стол чистую скатерть и спросил:
        - Куда дамы собрались ехать?
        - В Будапешт, — ответила самая старшая.
        - Могу принести вкусный бульон в чашках, — предложил официант. — Его и малышка с удовольствием съест.
        Малышка, то есть Дунди, радостно заегозила на стуле. Ей все казалось очень интересным. Она звенела ложкой, улыбалась сидевшим за соседним столиком, как бы говоря своей веселой улыбкой: «Посмотрите, как мне хорошо!» Она съела суп, отбивную да еще пирожное «миньон» в придачу. После сытного обеда ее разморило, у нее стали слипаться глаза. Официант принес еще один стул, и ее уложили. Девушка достала из рюкзака три вязаные шерстяные кофты — красную, желтую и коричневую. Одну из них подложила ей под голову вместо подушки, а двумя другими укрыла.
        Была половина восьмого. За окном ресторана — темная зимняя ночь, а здесь пахнет всякими вкусными вещами и слышится усыпляющий размеренный гул.
        - Вы не хотите спать? — спросила девушка у Элфи.
        - Нет, что вы! — ответила Элфи, хотя на самом деле сон уже совсем одолевал ее. Но не может же она лечь на стульях, как Дунди!
        - В поезде выспитесь. На обратном пути пассажиров будет меньше, — сказала девушка тоном, полным участия, словно Элфи призналась, как она хочет спать.
        Теперь они ждали только одного: отправления поезда. Раз уж за ними до сих пор не приехали, значит, не приедут. Видимо, так оно и есть, как предположила эта девушка: вся семья вернулась в Будапешт. Может быть, они уже дома. На машине вполне могли успеть.
        - Вы где работаете? — спросила Элфи.
        - В библиотеке.
        - В библиотеке? — переспросила Элфи, словно удивившись, тогда как хотела этим выразить лишь свое восхищение.
        Значит, она образованная. Да это и видно. Как красиво говорит! Одевается изящно: носит цветные мягкие шерстяные кофточки, шарф и перчатки. Наверное, и спортом занимается — на ней лыжные брюки и ботинки.
        - Мне хотелось стать учительницей, — продолжала девушка, не дожидаясь нового вопроса. Ведь пора уже было и поближе познакомиться, иначе не найдешь и темы для разговора. А им ждать еще два с половиной часа. — Получила назначение в провинцию, в деревню, и не прижилась там, не могла привыкнуть.
        - К деревне не так-то просто привыкнуть, — согласно кивнула Элфи, будто она невесть какой знаток в подобном деле.
        - Может, не так уж и сложно, — поправила девушка, — только мне не повезло. Я оказалась плохой учительницей, дети меня не слушали. Вот и провалилась в первый же год.
        Элфи изумилась. У нее даже сон пропал. Ей никогда и во сне не привиделось бы, что в школе могут проваливаться не только ученики, но и учителя.
        - Кроме того, — продолжала девушка, — плохо было то, что мы жили порознь с мамой: я — в деревне, она — в Будапеште, а кроме меня, у нее никого нет — она вдова… Впрочем, нам надо познакомиться: меня зовут Хеди. Хедвиг Пал.
        Элфи знала, что теперь и ей следует представиться, так полагается. Но только никак не могла сообразить, каким именем назваться. Элфи — это несолидно, ведь она знакомится не с ровней, а со взрослой девушкой, уже учительницей. Назвать себя Эльвирой тоже не хотела. Поэтому отрекомендовалась так:
        - Я парикмахер. — И добавила правды ради: — Пока еще ученица.
        Но и в таком ответе содержалась доля лжи: ведь она уже с сентября не ходит в парикмахерскую. Но с этим еще можно примириться: нельзя же вот так сразу, одним махом, рассказать все до точности. И, совсем смутившись, проговорила:
        - Может, зайдете когда-нибудь к нам в салон? Приходите, уложу вам волосы. Но только в мою смену!
        Хеди улыбнулась:
        - Но ведь вы уезжаете за границу.
        Элфи нахмурилась. Зачем напоминает об этом Хеди? Разве она сама не намеревалась бежать?
        - У меня дядя в Бельгии, — словно угадав ее мысли, продолжала Хеди, — родной брат отца. Он писал, чтобы я приехала. Мама посоветовала принять его приглашение. У дяди собственный завод.
        - А ваша мама? — спросила Элфи. — Почему она не поехала?
        - Оттого что она стара и больна, — ответила Хеди. — Ей уже все равно. Моя мать учительница, — добавила она. — Преподает тридцать пять лет. Дети любят ее и уважают.
        Элфи молча слушала и в душе удивлялась. Как необычайно то, что говорит Хеди! Что же получается, бегут лишь те, кого не слушают дети? Странным образом слова Хеди напомнили ей об Арпаде. А ведь Арпад никогда не говорил того, что сказала сейчас эта учительница, и все-таки у Элфи было такое ощущение, что он утверждал то же самое. И вот для того чтобы скорее проходило время, Элфи тоже принялась рассказывать:
        - Есть у меня знакомый. Кондитер. Он давно хотел за границу поехать. А сейчас ни за что не поедет. Как вам это нравится?
        - Он прав, — разглаживая на столе скатерть, задумчиво проговорила Хеди. — Я всегда завидовала людям, которые знают, чего хотят. И добиваются цели.
        Элфи пошевелилась, посмотрела на Дунди. Та спокойно спит, разрумянившись от тепла. Когда-нибудь Элфи обо всем расскажет бабушке… О том, как однажды они день и вечер провели на Дьерском вокзале… И Дунди не плакала. Напротив! А ведь она, без сомнения, знала, она тоже понимала положение, в котором они очутились! О, Элфи отдает себе полный отчет во всем, что случилось, она очень хорошо знает — и все-таки… все-таки не огорчается. Нет, она не огорчается. Она сидит в вокзальном ресторане вместе со своей новой знакомой. Только что она узнала, что Хеди — учительница, а вот, несмотря ни на что, они беседуют с нею по-дружески. Безусловно, если бы не это необычайное происшествие… Если б она не застряла в поезде, ей никогда не довелось бы узнать, что эту девушку зовут Хеди, никогда бы не было этого разговора, который они вели, как два взрослых человека. Что говорить, нет худа без добра. В конце концов всякая неудача может обернуться удачей. До отправления поезда оставалось еще добрых два часа, а за это время можно наговориться вволю — им ведь ничего другого не оставалось. Если б дядя Шандор не снял с поезда
семью, если бы не случилось того, что в конце концов случилось, они, быть может, сегодня вечером были бы уже в Вене. Но там, без сомнения, не оказалось бы столько необычного и интересного, как сейчас в Дьере.
        - Видите ли, — начала Элфи, собравшись с духом, — муж моей мамы запретил мне ходить в салон. По его мнению, профессия парикмахера девушке не подходит.
        Хеди посмотрела на нее. Теперь настала ее очередь удивляться. Не поняв толком, что хотела сказать Элфи, она тем не менее не перебила, не прервала ее.
        - А по-моему, вполне подходящая, — продолжала Элфи. — Я сделала большую глупость, послушавшись его. Очень большую.
        Она еще о многом хотела бы сказать, но у нее вдруг вылетели из головы все слова. Да тут и удивляться нечему, ведь без привычки не так-то легко выразить словами внезапно нахлынувшие чувства. Кажется, легче поймать голыми руками птицу на лету, чем найти нужное слово, точно выражающее мысль. Она еще хотела объяснить, как попала сюда. Ведь Хеди все рассказала! Если Хеди, будучи учительницей, так доверилась ей и открыла свое сердце, то она тоже хочет открыть свое. Пусть Хеди узнает о ней решительно все. О ней могут наговорить всякой ерунды; что она бездельница, глупышка, стиляга. Пусть все правда, но зато она знает, какая у нее цель. Очень хорошо знает! Получить специальность, работать, а в воскресенье танцевать. Если бы у нее спросили, она нашла бы нужные слова, чтобы ответить: «Я хочу жить здесь, в Венгрии, в Будапеште, в Седьмом районе, и каждое утро ходить на работу по узеньким и коротким улицам, знакомым с самого детства…» Но каким ветром занесло ее сюда? Почему же все-таки она очутилась здесь, витая между небом и землей? Правда, она никогда не имела дома, который был бы для нее по-настоящему
родным. Как-то порхала всегда с места на место: то к бабушке, то снова на улицу Мурани. А если уж очень туго приходилось и над ней особенно сгущались тучи, ходила к отцу, в Пашарет. Она всегда была бездомной, но так остро, как сейчас, еще никогда не ощущала этого. Где найти слова, чтобы объяснить, кто в ней и в ком сама она особенно нуждается? Потому-то она так внезапно и умолкла.
        - Выпьем по чашке черного кофе, — предложила Хеди и тут же попросила длинноносого официанта принести две чашки. Затем снова повернулась к Элфи: — Не печальтесь, милая, все будет очень хорошо. Вот увидите! Мы снова будем дома. Правда?
        Официант принес кофе. Наклонившись к Хеди, он зашептал ей:
        - Через десять минут подадут состав. На третий путь. Не зевайте, и займете хорошие места.
        Надо же! Им помогают. Все, кто может. Хеди расплатилась. Они собрали свои вещи. Элфи осторожно взяла на руки спящую Дунди.
        - Давайте я понесу девочку, — предложила Хеди.
        Но Элфи не дала. Как же так! Ведь у Хеди большой рюкзак! Да к тому же вряд ли кто лучше ее умеет обращаться с детьми. Шелковистая головка Дунди покойно лежала у Элфи на плече. Она продолжала безмятежно спать. На дворе дул порывистый, холодный ветер, в сыром мраке мерцали станционные фонари. Медленно, тихо подавали состав. В вагонах еще темно. Не беда! Свет вокзальных ламп проникает и туда. Они вошли в купе. Первым делом Элфи уложила Дунди, заботливо укрыла, положила ее головку себе на колени. Обе заняли места у окна. Молча сидели в темноте друг против друга, прислушиваясь к ровному дыханию посапывавшей Дунди.
        - А что скажет ваша мама, когда вы вернетесь? — спросила вдруг Элфи.
        Хеди тихонько, добродушно засмеялась, словно услышала от Элфи какую-то забавную шутку.
        - Ничего. Обрадуется… И побранит. Обрадуется моему возвращению и поругает потому, что мы бедные, а дядя очень богатый.
        - Вот видите, — задорно ответила Элфи, — и вы все-таки остаетесь, даже на богатство не польстились. А мне зачем ехать? Я даже богатой не стану. Да и муж моей мамы не любит меня. Я его тоже.
        - А родного отца у вас нет?
        - У меня? Как же нет, есть. Он тоже парикмахер. Он и не знает, что меня хотели увезти. Но я не поеду. И сразу бы не поехала… Ни за что! Вот только из-за мамы… да этой малютки… Уж очень любит она меня и я ее…
        - Странная вы девушка…
        - Я? По-моему, самая обыкновенная. Таких, как я, двенадцать в дюжине.
        Здесь, в темноте и тишине, как-то приятнее беседовать. Из окна виден маневрирующий на соседнем пути состав. Один паровоз, пыхтя, тащил его впереди, другой толкал сзади. Доносились приглушенные крики, железнодорожники размахивали фонарями. А по освещенному огнями высокому перрону снуют люди. Вокзал издали кажется средоточием шума и суеты. Железнодорожники делают свое дело: сцепляют вагоны, чтобы потом поезда под веселый перестук колес могли мчаться навстречу ночи. Ух, как много товарных вагонов перегоняет с одного пути на другой паровоз! Чего только нет в этих вагонах! Строевой лес, скот, машины, мясо, молоко… Прямо в глазах рябит, когда смотришь на все. Каждый груз в конечном счете будет доставлен по назначению. Да, да, именно туда, куда надо. И как только могут говорить, что люди дураки и весь мир устроен по-дурацки? С этим никак нельзя согласиться. Ведь рано или поздно все, как и эти грузы, придет туда, куда нужно, и станет на свое место. Иногда, правда, случаются ошибки, недоразумения, но это бывает редко.
        Элфи с любопытством наблюдала за фонарями железнодорожников. Они то поднимали их, то описывали в воздухе круги, то размахивали ими из стороны в сторону. Это они дают о чем-то знать друг другу. Ей не понять ни одного сигнала, но те, кому нужно, кого обучили этому, все понимают. Каждый должен знать и понимать любой знак, сигнал, который подают ему.
        Дорогие, славные железнодорожники! Вы устали, охрипли, работаете день и ночь и все же не перестаете размахивать своими фонарями! Мир огромен, великое множество людей в нем. Даже в такой маленькой стране, как наша, их тысячи, миллионы! И как незаметны в этом безбрежном человеческом море сидящие в темном купе одного из вагонов отправляющегося в Будапешт поезда три пассажирки. Одной двадцать пять лет, другой пятнадцать, а третьей всего четыре года… Они хотят домой!
        Наши пассажирки даже не заметили, когда отправился поезд. К тому времени все три уже спали. Поезд шел, останавливался, то тащился медленно, то развивал большую скорость. На остановках хлопали дверями. Каждый раз, когда ударялась о стенку открываемая дверь, Элфи вздрагивала и сильнее прижимала к себе Дунди. Ночью Дунди попросилась на горшок, пришлось нести ее в уборную, где дул сквозняк, затем в полусне пробираться назад.
        - Где мы? — сквозь сон спросила Хеди.
        - В поезде, — ответила Элфи и сразу уснула.
        В Будапешт прибыли перед рассветом. Было темно и холодно. Очутившись после теплого вагона под открытым небом, они сразу же продрогли. На перроне стояли солдаты. Всех направляли в зал ожидания. Ночью не разрешается ходить по улицам. Надо дождаться утра, восхода солнца!
        - Я ни в чем не виновата! — бессчетное количество раз повторяла Элфи.
        Было десять часов утра, когда она явилась с Дунди к бабушке. Уснув в зале ожидания, они проснулись, когда там уже почти никого не было. Потом Хеди — она тоже задремала вместе с ними в зале ожидания — повела их завтракать, и лишь после этого они отправились домой. Куда домой? Разумеется, к бабушке. Не идти же им на улицу Мурани? Там за тридцать тысяч форинтов живут уже Такачи. Бабушка, увидев их, в ужасе всплеснула руками. Можно представить, в какой неописуемый ужас пришла она, когда услышала, что они вернулись только вдвоем, не имеют никакого понятия, где мама, ибо рассчитывали встретиться с ней здесь. Но ведь это кошмар какой-то! Не схватили ли их? Бабушка осыпала их градом вопросов, ей хотелось узнать все сразу. Вот почему понадобилось много времени, прежде чем Элфи в общих чертах рассказала обо всем, что знала сама. А так как бабушка то и дело прерывала ее, ругала, называла растяпой, то Элфи без конца повторяла:
        - Я ни в чем не виновата! Ну как вы не можете понять! Что я должна была делать?
        Сначала бабушка никак не верила ей. Нет, Элфи не удастся убедить ее, что виноваты во всем мама или дядя Шандор! Взрослые не сделают такой глупости. У нее появилось подозрение: уж не скрывает ли от нее что-то Элфи. Она даже высказала его вслух.
        - Послушай, внученька, скажи прямо: ты сбежала от них и увела с собой эту малютку? Я ведь тебя знаю!
        - Бабушка! — вскрикнула Элфи побледнев.
        Но бабушку не так-то легко разуверить.
        - Я тебя насквозь вижу! — повторяла она. — Меня на мякине не проведешь! Ты без ума от этой малютки. Ишь, что надумало твое глупое сердце! Взяла и привела сюда… Может, сама прокормишь, заработаешь на нее? Уж не сама ли собираешься воспитывать ее? На какие такие капиталы? Как? Ребенок — это тебе не кукла, что покупают в магазине. Тебя самое еще надо воспитывать! Глупышка ты этакая! Ты, наверное, подумала: и этого ребенка воспитает твоя глупая бабушка… Нет уж, милая…
        К счастью, пришел дедушка. Он приволок полную кошелку: опять, конечно, ходил по магазинам. Дедушка теперь для всех жильцов дома носит покупки. Бабушка сразу набросилась на него:
        - Видишь, что натворила твоя ненаглядная внучка! Полюбуйся на них! Дальше ехать некуда! Подумать только: отбились от семьи, не знают даже, где искать ее. Сотни, тысячи людей уезжают, а наши не сумели! Вышли якобы из поезда! Не доезжая Дьера… А эти остались в вагоне, не успели спрыгнуть. Ну на что это похоже? Я за свои шестьдесят пять лет ничего подобного не слыхивала!
        - Вы, бабушка, лучше бы прямо сказали: идите, мол, куда глаза глядят, если мы вам в тягость… Пойдем, Дунди! — вспыхнула Элфи.
        Но дедушка поднял руку и затряс ею:
        - Или ты не знаешь своей бабушки? Она ведь только покричит, не принимай ее слова близко к сердцу. А ты, старая, лучше согрела бы воды, чем кричать тут, надо выкупать эту малышку, прямо настоящий цыганенок… Иди ко мне, деточка… А ты, внучка, рассказывай по порядку, как все произошло.
        - Пусть бабушка рассказывает. Она все лучше знает! — надулась Элфи.
        - Я тебе задам! — пригрозила бабушка.
        Элфи заплакала. Она плакала так тихо и жалобно, что даже бабушка перепугалась. И, всплеснув руками, как ни в чем не бывало спросила:
        - О чем ты плачешь? Разве тебя кто-нибудь обидел?
        Разговор с бабушкой — Элфи это остро почувствовала — был той каплей, которая переполнила чашу терпения. Такое, как говорится, и лошади не под силу. Ею помыкают, ее швыряют, дергают, бросают. Осталась без гроша в поезде в чужих краях с ребенком — и не плакала, не отчаивалась, даже покровительницу нашла в лице Хеди. Благополучно вернулась домой привезла целой и невредимой Дунди, И ее же ругают, подозревают, не верят.
        Не прошло и полминуты, как плакала и бабушка.
        - Ой, горе мне, горе! — причитала она. — Что могло произойти с семьей? Что случилось с ними? Где они сейчас? Провалиться бы в тартарары всему этому постылому миру… Где может случиться подобное с семьей! Пусть бог накажет того, кто учинил все эти беспорядки, кто голову заморочил людям.
        - Никто ее нам не морочил, сами мучаемся дурью! — ворчал дедушка.
        Он вышел в кухню, поставил на газовую плиту чугун с водой.
        - Я все-таки наведаюсь на улицу Мурани. Вдруг они уже там? — сказал он уходя.
        Бабушка искупала Дунди, уложила ее в большую кровать. Затем велела мыться Элфи, поесть чего-нибудь и лечь спать. Но Элфи, пригорюнившись, продолжала сидеть в углу, обуреваемая самыми мрачными мыслями. Как всегда, когда она была чем-нибудь очень удручена, ей казалось, будто она самая несчастная и лучше бы ей совсем не появляться на свет. Но потом все же прилегла на диван, но не стала ни раздеваться, ни умываться, ни причесываться. Зачем быть чистой и причесанной тому, у кого нет никакого желания жить? Усталость взяла свое, и она проспала до позднего вечера, когда ее разбудили голоса собравшихся в комнате людей, устроивших своеобразный семейный совет. Пришла вторая дочь бабушки, тетя Йоли, с мужем. Дедушка, разумеется, давным-давно вернулся с улицы Мурани. Он не нашел там родителей Элфи и Дунди, о том, что о беглецах нет никаких известий, он понял из разговора. В комнате раздавался враждебный голос тети Йоли:
        - Это не случайно. Ей всегда решительно ни до кого не было никакого дела, жила лишь в свое удовольствие. Нарожала детей, а воспитывать их не хочет. Нет уж, дудки! Легкой жизни ищет за чужой счет. Что для нее составляет бросить на дороге ребенка, а то и двух? Ровным счетом ничего. Здесь остались родственники, они и позаботятся о детях. Все можно взвалить на бабушку: она вырастила Элфи, выкормит и другую…
        Другая, то есть Дунди, сидела, втянув головку в плечи, на руках у бабушки и испуганно озиралась по сторонам. Взрослые решили, что при ней можно говорить все, что угодно: такая маленькая девочка все равно ничего не поймет.
        - Они еще могут вернуться, — бормотал дедушка.
        - Не-ет! Вот увидите, я окажусь права, — вошла в раж тетя Йоли. — Знаю я сестру, да и муженька ее тоже. Если они не вернулись до сих пор, значит, уже не вернутся, можете быть уверены! Если Элфи сумела вернуться домой с ребенком, то что могло помешать им? У них и деньги были.
        - Может, они сбились с дороги и их задержали? — предположил дядя Вили, муж тети Йоли, водопроводчик, толстый, добродушный, совершенно лысый человек. — Нынче чего только не наслушаешься. Из нашего дома тоже отправились десять человек, а что из этого вышло? Заблудились, хотя у них и проводник был. Шли пешком с вещами тридцать километров, среди них были старики и дети. Наконец пришли в Мошонсентянош, прямо в руки пограничникам. Но даже обрадовались: так устали и перетрусили. Целый день держали их там, а затем привезли домой на машине. Так что и наши не сегодня-завтра тоже могут появиться здесь.
        Элфи исподтишка посматривала на них и внимательно слушала. Пусть они думают, что она спит, а то начнут спрашивать. Однако нелегко было слушать все это. Жаль, что уши не закрываются, а то закрыла бы их, как глаза, и ничего не слышала. Почему человеческие уши не имеют такого приспособления, которое бы так же закрывало их, как веки закрывают глаза? Оно бы избавило человека от многих горьких минут.
        Утром бабушка ругала и упрекала ее, а теперь тетя Йоли поносит маму, несмотря на то, что они решительно ничего не знают, где она и что с ней случилось. И так всегда: стоит случиться несчастью, как сразу же начинают ругать неизвестно за что.
        Дунди, наверное, тоже испытывала нечто подобное, потому что, когда тетя Йоли особенно зло ругала маму, называя ее эгоисткой, кокеткой, вдруг заплакала:
        - Мама! Мамочка! Когда приедет мама?
        Элфи не могла больше терпеть. Она встала с дивана и молча, хмурая и взлохмаченная, взяла Дунди из рук бабушки и вышла с ней в кухню.
        - Не плачь… Мама скоро придет и возьмет тебя.
        Через закрытую дверь она слышала, как дедушка стыдил свою дочь за то, что она в присутствии детей говорила об их матери всякую всячину. Так не делают! Хоть ребенок и не все понимает, но иногда это еще хуже, еще больше напугают его слова взрослых.
        Элфи умыла заплаканное лицо Дунди, сама тоже умылась и спросила у нее:
        - Гулять хочешь?
        - Хочу, — ответила Дунди и прижалась к Элфи, как котенок.
        Во дворе дети играли в войну. Соорудили из мусорных ящиков баррикаду. Выброшенная ржавая труба служила минометом. На протянутых веревках висели красные и синие водяные пистолеты — это автоматы. Та-та-та-та… фьюить… фьюить… — свистели повсюду воображаемые пули. Иногда подавал голос миномет: бумм! бумм!
        Возле ворот стоял трехлетний Эчи Беркеш с деревянным ружьем за спиной. Все лицо у него чем-то измазано, в больших черных глазах недоумение.
        - Что они делают? — спросила Дунди.
        - Подражают взрослым, — ответила Элфи.
        Они вышли на площадь Ференца Листа. У консерватории, где когда-то лежал непогребенный труп худенькой девочки, несшей хлеб, сейчас стоял с железными санками Мики Кочиш. Тот самый Мики Кочиш, который имел обыкновение в каждый удобный момент выпрашивать у Элфи деньги то на значок, то на конфеты.
        - Дай форинт на жареную кукурузу! — попросил он и теперь, подбежав к ним.
        Старый инвалид сидел уже возле своей печурки и машинально, думая, видимо, о чем-то другом, тряс над угольями железное сито.
        - Нет, брат, у меня денег, — вздохнула Элфи.
        Мики сочувственно посмотрел на нее. Затем достал из кармана форинт, купил кукурузы и угостил девочек.
        - Кто эта девочка? — спросил он, показывая на Дунди.
        - Моя сестра.
        - Садись, покатаю, — предложил ей Мики.
        Дунди уселась на санки. Мики пустился бежать, весело выкрикивая:
        - О-го-го! Го-о-о!
        Глядя им вслед, Элфи решила, что, как только начнет работать в парикмахерской, из первой же получки даст Мики два форинта. Славный мальчик!
        Она обязательно пойдет работать! Это так же верно, как то, что она сейчас стоит здесь, на площади Ференца Листа, освещенной фонарями. Независимо от того, вернется дядя Шандор или нет.
        Они долго гуляли на улице, ведь Дунди так весело с Мики, они так хорошо играют! И пусть, лишь бы не возвращаться до того, как уйдет тетя Йоли. Они должны уйти, скоро наступит комендантский час, им надо успеть домой.
        - Разбудите меня в шесть часов, я пойду в парикмахерскую, — это были ее первые слова, с которыми она переступила порог.
        - Ладно, ладно. Вот только взяли бы тебя, — отозвалась бабушка.
        - Возьмут, можете не беспокоиться!
        - Счастье твое, что ты хоть дельная такая, нигде не теряешься, — сказала на это бабушка.
        Эти несколько слов о предстоящей завтра работе установили в доме мир. Весь вечер не вспоминали ни о маме, ни о дяде Шандоре, ни о бегстве, не строили предположений, вернутся они или нет. Правда, может быть, еще и потому, что рано легли спать. Элфи легла последней, так как согрела еще воду и постирала Дунди чулочки, трусики и кое-какие свои вещи. Ведь они ничего не имеют, кроме того, что надето на них, — все осталось у мамы. Элфи развесила вещи в кухне, чтобы к утру они высохли.
        Все уже спали, когда вдруг кто-то громко постучал в кухонное окно, а вслед за тем и в окно комнаты.
        - Тетя Варади! Дядя Варади! Скорее идите! Вас вызывают из Вены!
        Элфи слышала это смутно, в полусне, так как всегда спала крепко. Совсем проснулась она лишь тогда, когда бабушка, охая и причитая, принялась зажигать лампу, а дедушка, натягивая брюки, искал сигареты.
        - Боже милосердный! — причитала бабушка. — И вечно ты копаешься со своими проклятыми сигаретами! О горе мне… помилуй господи!..
        Однако, прежде чем бабушка успела застегнуть халат, дедушка уже семенил следом за докторской кухаркой со второго этажа. Да, это именно она подняла их, Элфи узнала ее по голосу. Элфи, охваченная ужасом, лежала неподвижно. Она слышала, как кряхтела и охала бабушка, доставая тапочки из-под кровати.
        Дунди по-прежнему спала: Элфи прислушалась к ее посапыванию. Нет, не надо тревожить Дунди, да и ей самой тоже незачем идти: к телефону все равно не подпустят, да и незачем. Обо всем договорятся с дедушкой.
        Бабушка наконец оделась и, шаркая, вышла, оставив дверь открытой. Элфи слышала, как шлепают ее тапочки по ступенькам лестницы. Сколько же сейчас времени? Она подняла голову и посмотрела на будильник, стоявший на комоде. Половина одиннадцатого. Еще не так поздно. В доме еще не спят. Слышно, как гудит лифт. Какой-то жилец поднимается на пятый этаж; наверное, играл внизу в карты, ведь в это время из дому выходить нельзя — запрещено. Медленно-медленно ползут минуты. Дунди чуть слышно застонала во сне. Элфи поднялась, достала из бабушкиной ночной тумбочки горшок, посадила на него девочку. Дунди, повалившись на Элфи, так и не проснулась. Бедняжка! Твой отец и мать звонят из Вены… Из Вены!
        Дунди опять спит. Пожалуй, прошло не меньше десяти минут, с тех пор, как выбежал дедушка. Куда они запропастились? Неужели так долго разговаривают по телефону? В открытую дверь снаружи проникла стужа. В комнате стало совсем холодно. Элфи вскочила, чтобы закрыть дверь. Некоторое время она стояла у открытой двери в длинной бабушкиной ночной рубашке. «Может, сходить за ними? Нет, не пойду!»
        Она закрыла дверь, вернулась в комнату, но уже не ложилась, а села на диван и стала ждать.
        Значит, так и получилось, как говорила тетя Йоли. Они уже в Вене. Уехали, бросили их.
        Сколько прошло времени? Наверное, минут двадцать. Они, очевидно, разговаривают с доктором. Дедушка частенько заходит к ним, выполняет кое-какие поручения, а бабушка штопает, шьет на их семью.
        Наконец за дверью послышалось покашливание, шлепание. Бабушка входит в слезах, у дедушки и сейчас дымится между пальцами сигарета. Видимо, доктор угостил.
        - Ну, внученька, — сказала бабушка, — в тебе они не нуждаются. Велят отправить к ним только малышку.
        Элфи застыла, не проронив ни звука.
        - Не могли, говорят, приехать за вами, тогда задержали бы пограничники, — продолжала бабушка. — Им, видишь ли, пришлось спешить, потому что проводник все время торопил, стращал, что если они не поспешат, то он всех бросит, а их там целая компания. А все деньги отдали уже тому проводнику: больше десяти тысяч форинтов. Если бы они приехали за вами, то не перешли бы границу.
        Бабушка сидела за столом, утирая слезы. Дедушка стоял у шкафа; старческие глаза его излучали какой-то странный сероватый блеск.
        - Они назвали какую-то тетю Гизи, — как бы вспомнив, продолжала бабушка, — она живет на улице Синег. Надо туда отвести малышку, а они уж доставят ее к ним. Но только скорее, потому что они хотят ехать в Южную Америку. Они уже и в список внесены.
        Элфи наконец вышла из оцепенения и заговорила:
        - А… Они все равно не поедут. Только говорят!
        И, прочитав немой вопрос в обращенных на нее взглядах, продолжала:
        - Это сестра дяди Шандора… Они еще раньше собирались уехать и дядю Шандора подбили. Но сами не поедут. Боятся!
        Дедушка, словно только того и ждал, чтобы взорваться:
        - Ну, что я говорил! Слыхала? Не отдадим… Никому не отдадим!
        - Не мели пустое! — опять заплакала бабушка. — Мать изведется по ней, сердце не выдержит!
        - А если не выдержит, — продолжал дедушка так взволнованно и горячо, будто из уст его вылетали не слова, а раскаленные камни, которые жгли его, как огнем, — тогда пусть едет домой! Домой дорога не заказана! Кто ей запрещает? О ней, — и дедушка дрожащим узловатым пальцем показал на Элфи, — у нее не болит сердце? Не она ее воспитывала! И выходила, когда Элфика тяжело болела, тоже не она! Десять тысяч форинтов пожалели… те, что отдали проходимцу, который провел их через границу! А? Так пусть знают! Не отдам!
        - Ты думаешь, что тебе все еще тридцать лет? — заломила руки бабушка. — Тебе уже шестьдесят семь, а ты все еще собираешься воспитывать! На какие средства?
        - Через два года я буду прилично зарабатывать! Бабушка! До тех пор тоже проживем! Ведь я кое-что получаю. И отец поможет… В крайнем случае я на танцы перестану ходить!
        - Молчи уж, ведь ты совсем голая… Пары белья лишней нет…
        - Не беда, — снова заговорил дедушка уже спокойнее. Теперь его слова катились, как тяжелые железные колеса по укатанной дороге, чувствовалась их весомость в наступившей тишине. — Пусть себе едут в Южную Америку. Пусть у них будет своя машина. Мы не пропадем без них. Видишь, — и он опять показал пальцем на Элфи, — велика ли, и вся-то от горшка два вершка, а сердце все-таки имеет. Она уже потрудилась для этой малышки больше, чем ее родная мать. Если у меня не станет сил носить корзину, она не даст этой малышке умереть с голоду. Но на танцы ты все-таки ходи, — добавил он и в упор посмотрел на Элфи. Теперь не палец, а глаза дедушки устремлены на нее. — Ты молоденькая. Самая пора на танцы ходить. — И его маленькие глаза заулыбались.
        - Глупые же вы, как я посмотрю, — вздохнула бабушка. — Завтра все-таки схожу к той тете Гизи, на улицу Сигет.
        - Отчего не сходить, — сказал на это дедушка. — Попытка — не пытка. Девочка останется здесь. Вот увидите! Будет по-моему.
        «Будет по-моему»… Дедушка сказал это не в форме категорического приказа. Вовсе нет! Скорее как предсказание. Взгляд его, казалось проникший в будущее, был не только светлым, но и мрачным. Пусть теперь бабушка ворчит, сердится — это ничего не значит. Дедушка верит Элфи, которая сказала, что тетя Гизи все равно не возьмет Дунди. Но бабушка не верила Элфи. Она еще долго повторяла, что дядя Шандор не мальчишка и не пустобрех. Раз он сказал, что тетя Гизи привезет к нему Дунди, значит так и будет.
        Они погасили лампу, но долго не могли уснуть. Бабушка вздыхала, ворочалась, а через некоторое время заворчала, потому что дедушка опять закурил. Элфи слышала, как он возится с зажигалкой. Вот он зажег ее, осветив на некоторое время комнату. Бабушка терпеть не может, для нее «хуже смерти», когда дедушка курит в постели.
        Она права, конечно, ибо даже от искорки, упавшей вместе с пеплом, может загореться постельное белье. Но на свете бывают, однако, вещи и поважнее.
        Бабушка постоянно всего боялась. Не только пожара, но и всяких других напастей. Сильнее же всего ее страшила мысль о болезни или о том, что они останутся без средств к существованию. Поэтому-то она и хочет избавиться от Дунди. Избавиться? Конечно, она тоже любит Дунди. И бабушка не злая, вовсе нет. Ведь это она воспитала Элфи. Но бабушка всего боится. Постоянно твердит, что люди плохие и жизнь тяжелая. Разве это так? И да и нет. Люди не очень-то добры. Люди разные. Они трудятся, устают, ссорятся. Если бы люди были добрее, тогда, может, и жить было бы легче. А не наоборот ли? Может, если бы жизнь не была такой тяжелой, обремененной заботами, то и люди стали бы лучше? О нет, Элфи не смогла бы на это ответить, если б даже думала до самого утра. На это и дедушка не ответил бы, хотя ему шестьдесят семь лет. Да и вообще, стоит ли думать о таких вещах, которые не прибавят ума человеку. Но эти ли мысли не давали Элфи уснуть? Право же, стоило из-за них всю ночь напролет смотреть широко открытыми глазами в темноту? В эту ночь она больше всего думала о предсказании дедушки и о тех нескольких словах, которые
он сказал о ней, об Элфи. Он сказал, что у нее есть сердце! Да, да, он так и сказал: «Велика ли, а сердце имеет…» Это прозвучало для нее лучше всякой похвалы. У нее на душе теплее стало от этих слов. Ведь они означают, что ее тоже считают человеком, таким же, как и все другие.
        И если ее, Элфи Варга, могут полюбить и оценить, то других людей и подавно. Потому что кто она такая, эта Элфи Варга? Обыкновенная девочка. Допустим, что есть и поглупее ее, и совсем лодыри. Но разве их так уж много? Нет! Гораздо больше таких кто лучше ее. Так почему же бабушка нагоняет на себя страх? Неужели не видит, что хороших людей больше, чем плохих? Да еще во сколько раз больше! Взять хотя бы этот дом или дом на улице Мурани. Разве не очевидно, что в каждом из них порядочных людей проживает гораздо больше? Это же факт! Живя среди людей, никогда не надо бояться людей. Никогда не следует думать, что все окружающие тебя люди хуже, чем ты сам, — вот чему научилась сегодня Элфи от дедушки.
        Скорее бы наступало утро, чтобы можно было идти в парикмахерскую, к дяде Тони! Он тоже хороший человек! Нет, она не боялась, что он не примет ее. Не боялась даже того, что он будет расспрашивать. Нет! Дядя Тони не такой человек. Зря ругал парикмахеров дядя Шандор. Возможно, что профессия эта не очень-то знатная, но зато со сколькими людьми может поговорить парикмахер за день! А поговорив, узнает, что каждый человек чем-то отличается от другого. Ведь парикмахер целый день среди людей…
        В конце концов ей все же удалось уснуть. А стоит человеку заснуть, как время полетит стрелой.
        Бабушка, наверное, давно уже ждала, когда проснется Элфи, ибо сразу, как только она открыла глаза, спросила:
        - Ты бывала когда-нибудь у этой тети Гизи?
        - Бывала, — ответила Элфи.
        - Тогда одевай девочку, пойдем на улицу Сигет.
        Элфи молча повиновалась приказанию бабушки. Быстро одела Дунди, и они отправились. Элфи проводила бабушку до самого дома тети Гизи, но дальше не пошла.
        Бабушка недоверчиво посмотрела на нее. Задумалась.
        - Ну что ж, ты можешь не ходить, я не возражаю, но малышку я возьму с собой.
        Но тут вдруг сама Дунди решила выступить в защиту своих прав:
        - Я хочу пойти к дяде Тони! Вместе с Элфи!
        - Что? И ты уже начинаешь голову мне морочить? — Бабушка взяла Дунди за руку и потащила к воротам.
        Девочка плакала, кричала, визжала, вырывалась, рассердившись, бабушка шлепнула ее раз-другой. Но рев от этого только усилился.
        Элфи смотрела им вслед. Дунди визжала, как поросенок, не унималась даже на лестнице. Неужели бабушка силой затащит ее туда?
        Через минуту бабушка вернулась со всхлипывающей Дунди.
        - На… возьми эту ревушку.
        - Лучше вам одной сходить, бабушка, — посоветовала Элфи. — Мне сейчас тоже не сладить с малышкой.
        Бабушка только сердито махнула рукой.
        - Зайдите за нами! — попросила Элфи и пошла со своей любимицей.
        Когда они подошли к парикмахерской, было девять часов утра. В такую пору там обычно мало посетителей. Утренние клиентки — работницы уже ушли, а те, что долго нежатся в постели — лежебоки, артистки, барыни — еще не пришли. Так было раньше. Но теперь, к удивлению Элфи, в парикмахерской необычное оживление. Почти под каждым колпаком сидела клиентка, четверо ждали своей очереди мыть голову. Ученики, маникюрши — все заняты работой… А кто это стоит у раковины? Луиза, кассирша!
        - О, Элфи!
        - Смотрите… Кто пожаловал к нам!..
        Все были так заняты, что не могли подойти к ней и поздороваться. Со всех сторон сыпались приветствия, шутки, вопросы:
        - Как дела?
        - Вернешься к нам?
        - Чья это девочка с тобой?
        Дядя Тони красил волосы. Он ничего не говорил, лишь кивнул Элфи головой, подзывая ее к себе. Элфи приблизилась.
        - Торопишься куда-нибудь? — спросил он у нее.
        - Нет, — ответила Элфи, и какая-то счастливая догадка мелькнула у нее в голове.
        И Элфи не обманулась в своей догадке! Дядя Тони хотел, чтобы она сразу приступила к работе. Пусть снимет пальто, найдет халат в косметическом, он висит на вешалке, и причешет тех двух женщин, у которых уже высохли волосы. Когда кончит, пусть становится мыть волосы, потому что Луиза, ясное дело, и до вечера не управится.
        - А как Магда? — спросила Элфи.
        - Уехала, — ответил дядя Тони. — Из-за своей тещи. Не могла ее больше терпеть. Они в Швеции. Малышку не забудь раздеть, она поиграет здесь. Твоя сестренка?
        - Да, конечно, — ответила Элфи.
        Она сняла с Дунди шубку, причесала ее. Среди стольких женщин найдется кому присмотреть за девочкой. А там, глядишь, и друзья появятся, потому что многие клиентки приходят с детьми. Да вот и сейчас уже стоит у кассы мальчик. Ему, пожалуй, года два, не больше. Дунди сразу взяла его под свою опеку.
        Гудят красные сушилки, синим пламенем горит газ. Только что вымытые под проворными руками Элфи волосы клиентки заблестели. Элфи то и дело поглядывает в зеркало. Оттуда ей виден весь салон, Дунди, бегающая по зеленому резиновому ковру. Ей здесь очень нравится. Она уже успела получить от какой-то тети карамельку. Видит Элфи в зеркале и себя, свои волосы — с них уже сходит краска, а у корней они имеют свой, естественный цвет.
        За две прически Элфи получила по форинту. Их она отдаст Мики Кочишу сразу же, как только придет домой.
        Затем приступает к мытью волос. Луиза работала рядом с ней. Рассказывала, кто из знакомых уехал. Не только Магда, но и Золи, тот подмастерье, который постоянно вспоминал времена, когда еще были частники. Но Золи все еще в Австрии, писал, что хочет вернуться домой. Хотя он хорошо зарабатывает — ведь женщины везде остаются женщинами, даже в лагере, — но, как он пишет, Будапешт — это все-таки Будапешт.
        Из клиенток тоже кое-кто уехал. Но, тем не менее, как видит сама Элфи, дела идут превосходно, лучшего и желать нельзя. Женщины ждут не дождутся, когда наконец смогут ходить с красивыми прическами.
        Улыбка не сходит с лица Элфи, ей хочется смеяться. И у нее так и летают обе руки, когда она растирает на головах клиенток мягкую теплую пену. Когда радостно на душе — и дело спорится: волосы клиенток сияют удивительным блеском.
        Увлеченная работой, Элфи забыла, что просила бабушку зайти сюда. Ее, правда, очень долго не было — она появилась уже в полдень. Робко осмотрелась, наверное думая, что они с Дунди уже давно ушли домой. Но потом увидела Дунди и Элфи в белом халате, которая как раз снимала зажимы с серебристых тонких волос пожилой женщины. Элфи закивала головой, чтобы она шла к ней, так как сама она, мол, не может отойти.
        - Не пойдешь домой? — спросила бабушка.
        - Нет… Отведите Дунди.
        - Тебе надо бы поесть что-нибудь Ты ведь с собой ничего не взяла.
        - Сбегаю в буфет, — ответила Элфи и не без гордости добавила: — Вы же видите, сколько работы…
        Бабушка сама не начинала разговора о ее визите к тете Гизи, и Элфи не стала спрашивать. Если бы о чем-нибудь договорились, то бабушка не утерпела бы и все рассказала. Раз она молчит, значит похвастать ей нечем.
        - Садитесь, бабушка, я вам вымою и уложу волосы, — предложила она.
        - И впрямь, пожалуй, — сказала бабушка, присаживаясь и расстегивая пальто.
        - Снимайте пальто. Здесь тепло.
        Вот и хорошо. Бабушка сняла пальто и повесила его на вешалку. Краешком глаза она наблюдала за внучкой. От Элфи не ускользнуло, что на сердце у бабушки радостно и спокойно. Она рада, что ее внучка так умело орудует, что ей поручили работу молодого подмастерья, и довольна также тем, что этот молодой подмастерье так хорошо и свободно чувствует себя в салоне. Может вымыть бабушке волосы бесплатно. А почему бы и нет? Разве ее проворные руки не заработают горячей воды и шампуни парикмахерской?..
        Даже дядя Тони ненадолго подошел к бабушке — он как раз курил, — поздоровался с ней:
        - Как поживаете, тетушка Варади?
        - Так себе. Живем помаленьку… Как собака в колодце.
        - Что уж вы так? Или стряслось что-нибудь?
        - А как же: разве мало горя сейчас? Дочь моя с семьей уехала, а этих двоих бросили здесь…
        Элфи, услышав это, покраснела. Все разболтает бабушка! Обязательно все выложит! Словно дяде Тони очень уж интересно. Он слушает только из вежливости и почему-то хмыкает. Теперь бабушку не удержишь! Сейчас расскажет, почему Элфи не ходила так долго в парикмахерскую. Что ее зять, самодур, категорически запретил Элфи, заставил сидеть дома нянькой, хотя она, бабушка, всегда настаивала, чтобы девочка имела специальность.
        Вот ведь какая бабушка! Она и дома такая же: все расскажет. Но на этот раз Элфи не особенно возражала: пусть все знают, тем более что сама она вряд ли набралась бы смелости рассказать все дяде Тони. Нет, нет! Сама Элфи, конечно, никогда не рассказала бы. Теперь же он все узнает. Вот и хорошо!
        Но бабушка не ограничилась только этим. Увидев телефон-автомат, она взяла в кассе жетон и позвонила отцу Элфи. Полагая, что они теперь тоже работают, бабушка решила поговорить с ним, благо и время у нее есть.
        Телефон стоит на прилавке у кассы. И бабушка во всеуслышание еще раз рассказала все, теперь уже отцу. Дочь его здесь, но без единого платья, даже ни одной смены белья и чулок не имеет, потому что дражайшая мамаша все ее вещи увезла с собой. Нет, не умышленно, но это не меняет дела. Пусть отец зайдет завтра к вечеру, приближаются праздники, скоро рождество, не оставаться же его дочери голой.
        Теперь уже не один дядя Тони, а вся парикмахерская знала об Элфи все. Сразу же после закрытия парикмахерской дядя Тони вручил Элфи триста сорок форинтов. Сотрудники собрали, чтобы оказать помощь Элфи и ее сестренке. Но это еще не все! Женщины завтра утром принесут платья, ботинки, белье, а у кого есть дети — детские ботинки, платьица. В каждом доме найдутся вещи, без которых можно обойтись. И они еще напишут в Красный Крест. В парикмахерскую ходит сотрудница районного отделения. Через нее они и передадут заявление.
        - Можешь не беспокоиться, Элфи! — закончил дядя Тони. — У тебя будет больше одежды, чем прежде!
        Взволнованная, растроганная шла она в этот вечер домой. К горлу подкатывал комок: хотелось плакать от счастья, ликовать и вместе с тем провалиться сквозь землю от стыда. И все из-за бабушки. Элфи любит быть заметной, выделяться лишь яркой одеждой, обувью да еще помадой и лаком на ногтях, но не тем, из-за чего она оказалась в центре всеобщего внимания сегодня! Хорошо бы повзрослеть сразу на несколько недель или хотя бы дней, чтобы все это осталось позади…
        Мики Кочиш и сегодня катался на санках на площади Ференца Листа. Она сразу же отдала ему два форинта.
        - Пойду покупать патроны! — весело крикнул Мики и убежал, даже санки оставил.
        - А санки? — крикнула ему вслед Элфи.
        - Отвези, пожалуйста, домой, — ответил, не оборачиваясь, Мики и помчался дальше.
        Что Элфи оставалось делать? Она взялась за шнурок и потащила санки. Что же тут особенного? В нынешние времена и взрослые ходят с санками. Сообщение все еще не налажено, многие перевозят свой скарб на санках. Женщины ходят в брюках, тяжелых ботинках.
        Свернув на свою улицу, она от неожиданности остановилась, не поверила своим ушам: из школы танцев доносилась музыка: «Мой папаша был шутник известный…»
        Окна закрыты, но мощные аккорды вырываются на улицу. Прохожие останавливаются у дома, смотрят на освещенные окна.
        Элфи тоже остановилась. Неужели… неужели опять танцы?
        - Вишь, как им весело! — буркнул какой-то мужчина, проходивший мимо. В голосе его звучали горечь и злоба. Он не остановился, лишь метнул вверх уничтожающий взгляд. — Веселятся, черт бы их побрал!
        - Радоваться надо, что уже музыка заиграла, — бросил ему вдогонку кто-то из зевак.
        Элфи совершенно забыла о санках, о том, что надо спешить домой: ведь отец уже, наверное, пришел. Снова что-то комом подкатило к горлу и заставило ее подпевать в такт музыке: «Мой папаша был шутник известный…» «Что это я?..» А вдруг прав тот человек, который ругался и говорил с горечью в голосе… Веселиться еще нельзя. Вокруг столько развалин, город еще не залечил ран, и она, Элфи Варга, может быть, никогда больше не увидит свою мать.
        Она вздрогнула оттого, что кто-то, усевшись на санки, вдруг сильно дернул за веревку. Она обернулась. Ей широко улыбался Арпад. О, неловкий, косолапый медведь!
        - Ну что? Пришел сюда, почуяв запах фиалок? — спросила она у него.
        - А ты, как вижу, ходишь кататься на саночках, — смеясь, ответил Арпад.
        - Дурень! Домой везу, дети оставили на площади.
        - Ты опять у бабушки? — быстро спросил Арпад.
        - Да.
        - Ваши уехали?
        - Уехали.
        Больше она ничего не сказала. Пусть Арпад пока думает, что она просто переселилась сюда с улицы Мурани. Ведь она действительно не живет больше там. Ну, а о том, что она успела уже побывать в Дьере, можно пока и умолчать. Это было давно, лучше, чтобы этого вовсе не было.
        - А сейчас откуда идешь? — допытывался Арпад. Уж очень он дотошный человек.
        - Из парикмахерской. Откуда мне еще идти? — резко ответила Элфи, будто негодуя на него за то, что он даже таких элементарных вещей не знает.
        - Ну как?.. Может, потанцуем немного? Не хочешь? — приставал Арпад.
        - Не знаю… Домой спешу.
        . — По правде говоря, — сказал Арпад, — потанцевать все равно не удастся. Недавно несколько парней поднялись туда, но их выпроводили. Только оркестр играет. У них репетиция.
        - Ну и наплевать, — сразу надула губы Элфи.
        - Провалиться мне на этом месте, если ты не станешь ходить на танцы, — улыбнулся опять Арпад.
        Почему у него такое хорошее настроение? Гордое сердце Элфи возмущалось. А не радуется ли он тому, что она снова живет у бабушки и работает в парикмахерской? Не вбил ли себе в голову, что это благодаря ему или, во всяком случае, по его совету все обернулось именно так? Самоуверенный чурбан! Сам ничего не знает и думает, что все так, как и должно быть. Что все будет так, как и раньше, словно ничего и не произошло.
        - Ну, я пойду, привет, — сказала она и стала дергать за веревку. — Ты, может, встанешь все-таки?
        - Попроси получше, тогда встану!
        - Смотри, сброшу!
        - Мало каши ела!
        - Ну и сиди тут, осел упрямый! — внезапно разозлилась Элфи.
        Она швырнула веревку и вбежала в ворота. Пусть теперь Мики Кочиш ищет свои санки где хочет.
        Войдя в кухню, она сразу поняла, что в комнате опять собрался семейный совет. Снова пришла тетя Йоли с мужем. Здесь ли отец? Голоса его не слышно, говорила только тетя Йоли, резко, осуждающе:
        - …Если они не едут, надо найти кого-нибудь другого, кто поедет. Или обратиться в Красный Крест… Пусть отвезет Красный Крест.
        Опять Красный Крест! Что он им дался!
        - Ну уж нет, я всякому проходимцу не доверю ребенка. Нет уж! — сказала бабушка. — Лучше здесь останется. Элфи тоже зарабатывает. Да и от отца ее получаю четыреста форинтов в месяц.
        - Ну и что? Ребенка и одевать надо… А там и в школу собрать…
        - А ты зря тревожишься, дочка, не твоя это забота, — услышала Элфи голос дедушки. — Останется и твоим деткам на пирог с маком, если придут в воскресенье.
        - А уж это вы напрасно, папа. Мои дети, слава богу, не нуждаются в том, чтобы вы их содержали.
        - Ну, а эти нуждаются, и баста! — повысил голос дедушка. — Нам они не в тягость.
        - По крайней мере, опора будет, когда совсем одряхлеем, — добавила бабушка. — Наша Элфи капризная, взбалмошная, но сердце у нее есть, ничего не скажешь. И трудолюбива.
        - Такая же модница, вся в мать… Как только ноги не подкосятся на таких шпильках вместо каблуков!
        - Кому какое дело? Пусть живет, развлекается, на то и молодость дана, — вставил дедушка.
        - Я убила бы свою дочь, будь она такая стиляга… Ей пятнадцать лет, а она уже мажется, как..
        - «Стиляга, стиляга»… — возмутился дедушка. — Знаете ли вы, что это такое? Мне тоже не нравится… Только уродует себя всякими румянами и помадами. Ничего, со временем поумнеет, где же сразу ума наберешься? Но главное-то не в том, что снаружи…
        Элфи не шевелилась. Подслушивать, право же, не годится. Но как же ей теперь поступить? Входить не хочется. Всего наслушалась: и хорошего и плохого.
        В этот момент тихонько открылась дверь и показалась головка Дунди. Неужто она услышала, как открылась дверь? Или почувствовала, что пришла ее Элфи? Или… или ей просто надоело слушать взрослых?
        Элфи подхватила ее, расцеловала. Затем быстро надела шубку.
        - Пойдем кататься на санках? — спросила Дунди.
        Вместо ответа на ее вопрос Элфи громко крикнула в комнату:
        - Здравствуйте… Мы пойдем немного покатаемся на санках. На площадь.
        - А если придет твой отец? — спросила бабушка.
        - Мы скоро вернемся!
        О, этот медведь, этот Арпад! Ну конечно же, это он все еще сидит у ворот на крошечных санках. Ей-богу, он! Чего он ждет? Ничего! Сидит себе в своем зимнем пальто. Такой большущий парень, что под ним почти не видно санок.
        - Вот, — сказала Элфи, — я привела тебе кое-кого, кто очень хочет покататься на санках.
        - Привет, Дунди, — сказал Арпад. — Ты-то какими судьбами здесь? Ну, садитесь обе…
        Он вскочил, потряс Дунди ручонку. Элфи и Дунди уселись на санки, и они понеслись. Когда Арпад довез их до площади, снова пошел снег.
        - О-го-го! Го-о-о! — выкрикивал Арпад, точно так же, как вчера Мики Кочиш.
        Только теперь санки мчались быстрее. Старый инвалид продавал сегодня не кукурузу, а жареные каштаны: пять штук за форинт. Арпад купил на три форинта. И, когда они ели каштаны, Дунди неожиданно брякнула:
        - Теперь Элфи — моя мама!
        - Да что ты говоришь? — не понял Арпад.
        - Правдашняя мама уехала в Вену. Мы тоже ехали в поезде, но они все вышли, а мы остались. Правда, Элфи? Теперь ты моя мама!
        Арпад долго, не отрывая взгляда, смотрел на Элфи. Элфи повернула голову и ответила девочке:
        - Да, я твоя мама.
        Утром бабушка растрезвонила на всю парикмахерскую, а теперь Дунди выкладывает все Арпаду.
        - Скажи, вернется за мной та моя мама? — спросила Дунди.
        - Обязательно, — ответила Элфи, и голос ее задрожал. — Может быть, скоро, а может… только тогда, когда ты вырастешь уже большая.
        Она сунула в руку Дунди очищенный каштан. Девочка, разжевывая его, посмотрела на Арпада.
        - А ты будь моим братом. Ладно? Потому что и братья мои уехали в Вену. А оттуда в Америку, — добавила она.
        Ведь она все знает! Все слышала! Все понимает! Арпад ответил не сразу. Но потом, приветливо улыбнувшись, сказал:
        - Если я твой брат, значит, Элфи и моя мама.
        - Ладно! Я согласна! — И Дунди засмеялась.
        Неожиданно, как какой-то гном из заснеженной дали, появился Мики Кочиш.
        - Нет патронов, — хмуро посетовал он.
        - Вот и прекрасно! Очень хорошо! — уверяла его Элфи, протянув и ему жареный каштан.
        Мики сразу повеселел. Ухватился за санки и помчал Дунди вокруг площади. Снег теперь уже падал густыми хлопьями.
        Элфи и Арпад смотрели на малышей. Стояли молча, не глядя друг на друга. У обоих хорошо было на душе, и им хотелось, чтобы так было бесконечно долго.
        Наконец Арпад нарушил тишину:
        - Много работы в парикмахерской?
        - Конечно! — ответила Элфи.
        ^Перевод Г. Лейбутина и И. Салимона^
        Рассказы
        
        
        Геза Гардони
        Мицо
        Моя кошка нежится перед печкой. И мне припоминается другая кошка. Та, из моего детства.
        Помню, однажды в воскресное утро, уже одетый по-праздничному, я поспешил вон из дома, чтобы скорей показаться друзьям. Но, видно, слишком рано собрался: никто из ребят еще не выходил. А мальчишек, с которыми я водился, было немало, как барчуков, так и бедняков. Но дружней всех мы были с Андришем Чордашем, моим сверстником: ему тоже исполнилось семь, но был он куда умней меня. Еще бы, ведь он каждый день придумывал что-нибудь интересное. Или, на худой конец, забавлял нас только что добытым птичьим гнездом. А когда и птичьего гнезда не оказывалось, мы просто играли с Мицо.
        Мицо — так звали его кошку. И чего-чего только она не вытворяла! Стоило Андришу свистнуть, и она была тут как тут, даже если перед тем охотилась в саду. Если Андриш, посвистывая, опускался на четвереньки, Мицо тут же вскакивала к нему на спину и принималась месить ее лапками, точно так, как хозяйки месят тесто.
        И вот, не встретив никого поблизости от дома, я прямиком побежал к Андришу.
        Жили они в низеньком, крытом камышом домишке. В то время на стене их лачуги красным мелом было выведено: «Лошадь — 1, человек — 1». Потому что в деревне стояли тогда гусары. Двор был обведен оградой из клепок. За домом находилась глинобитная конюшня, крыша ее и стены уже немного покосились, казалось, вся постройка собралась перекочевать на соседний двор. На середине двора стоял еще ветхий колодец, и в нем всегда бултыхалась пара лягушат.
        И вот бегу я к дому Андриша, а оттуда мне навстречу несется истошный крик.
        Я оторопел.
        Это кричал Андриш.
        «Бьют его? Или моют? — подумал я испуганно, по-детски оробев. — А если бьют, то за что?»
        Вчера мы с ним швыряли камни в колодец, норовя попасть в лягушек. Может, ему теперь за это и влетело?
        Ведь человек в таком возрасте никогда не знает, за что его могут наказать.
        Я осторожно подобрался к заросшей бурьяном клепочной ограде и заглянул во двор. Андришку мыли. Бедняга гнулся над тусклой глиняной миской, что стояла на земле, возле порога, а мать безжалостно намыливала ему физиономию.
        По правде говоря, я и сам не был охотником мыться. Мало приятного, когда тебя окачивают холодной водой и залепляют кусючей мыльной пеной твои глаза. Только, к счастью, в этом отношении я был давно уже предоставлен самому себе и, надо сказать, мылся довольно честно, в особенности если ловил на себе взгляд кого-нибудь из взрослых.
        Теперь я с глубоким сочувствием наблюдал через забор за своим визжавшим и барахтавшимся другом. Ведь, кроме меня, некому было его пожалеть.
        Гусар сидел перед конюшней. Курил трубку и посмеивался.
        - Это, брат, пока цветочки, ягодки впереди! — сказал он Андришу, выколачивая трубку о каблук сапога. — Да знаешь ли ты, чем тебя в солдатах оттирать будут?
        Андриш ничего не ответил; не только потому, что не знал, но и потому, что рука матери как раз пенилась на его губах.
        - Кирпичом, вот чем, — сам же и ответил гусар.
        И провел рукой по своему смуглому, как у итальянца, лицу. Возможно, это было невольным движением воспоминания. А может, ему просто захотелось нащупать усики. Усики состояли из нескольких волосков. Их-то он и закручивал то и дело, да еще как лихо.
        Андриша наконец спасла из железных рук матери старшая сестра Юли. Вышла из дома полураздетая, с недоплетенной косой, схватила Андриша и давай наскоро вытирать его, приговаривая:
        - Не реви, Андришка, не надо!
        Терла-терла Андриша полотенцем, а потом взяла и расцеловала его в обе щеки. Из белоснежной рубашки виднелись ее руки, круглые, крепкие, а когда она взглянула на меня, мне показалось, что глаза ее точь-в-точь, как у кошки Мицо.
        Возможно, такое только мне пришло в голову, потому что в детстве я считал, что в каждой собаке, кошке непременно есть какое-то сходство с хозяевами. Пожалуй, впервые я это подумал, будучи в гостях у старого нотариуса. У старого нотариуса был бульдог. И бульдог этот, и его хозяин скалились совсем одинаково.
        - Вот так, мой воробышек, вот так, — приговаривала Юли, нежно вытирая голову своего братика. — Видишь, как хорошо вымылся твой дружок, какой он чистенький! И Мицо тоже умывается, вон, погляди, как ловко!
        Андриш еще раз всхлипнул, затем сквозь слезы улыбнулся Мицо. Кошка в самом деле умывалась, сидя на срубе колодца. Смочив подушечки лапок, она водила ими по голове, по ушам, так, как это делал гусар у дверей конюшни, когда, глядя в круглое зеркальце, расчесывал волосы на прямой пробор.
        Между клепками забора, появилась голова. Цыгана, собаки управляющего имением. Вслед за головой, извиваясь, пролезло все туловище — что поделаешь, коли таксой уродилась, бедняга, — не то прыгала бы через заборы. Словно позавидовав кошке за то, что Юли ее похвалила, она, подтянувшись к срубу, со свирепой ненавистью зарычала на Мицо.
        Мицо, ясное дело, не стала дожидаться. К тому времени, как пес дотянулся до нее, она тоже была на ногах. Вытаращила на собаку глаза, дунула, потом плюнула на нее, залепив ей одновременно и оплеуху.
        Цыган чуть не свалился от возмущения.
        Ох, и жарко пришлось бы кошке Мицо, не прыгни она вовремя на колодезный столб. Там она преспокойно принялась облизывать свои лапки и, насмешливо мигая, поглядывала сверху вниз.
        Потом мы с Андришем увлеклись новой игрой: стали мастерить из тыквенных листьев дудки и играть на них, подражая гусарам.
        Очнулись мы от игры только тогда, когда уже во второй раз загудел колокол. Надо было идти в церковь. К этому времени и Юли оделась. Она вышла нарядная, вся в лентах, щеки у нее разрумянились. Покачивающейся походкой пошла она к церкви.
        Гусар, прислонясь к столбу забора и покручивая ус, проводил ее долгим взглядом.
        Как-то осенним днем говорит мне Андриш:
        - Надо тебе котенка?
        - А где он?
        - На сеновале, над конюшней.
        - А много их там?
        - Много.
        Мы бегом пустились к конюшне.
        Гусар уже давно не жил у них. Убрался полк восвояси. Только на стене дома осталась памятка: выцветшая красная надпись: «Лошадь — 1, человек — 1». И двор изменился с тех пор: вдоль забора буйно разрослись долговязые подсолнухи с поникшими черными в желтых кружевах головами. И сады стали желтыми, порыжели, пожухли…
        Мы мигом взобрались на сеновал. Котят здесь и вправду было много, они бессмысленно ползали друг по дружке. Мицо сидела между ними и приглаживала языком то одного, то другого. Мицо была их мать. Как странно глядела Мицо!
        - Миау! Миау!
        Она как будто спрашивала: «Ну, с чем, ребятки, пожаловали?» Потом продолжала умывать своих малышей. И мурлыкала. Так, словно тихонько касалась струн контрабаса. Мы с Андришем смотрели на все это и дивились.
        - Ну, какого тебе дать? — спросил наконец Андриш.
        - Рыжего!
        Только один и был рыжий. Остальные полосатые, как мать.
        Вдруг из дома донесся шум — кто-то ругался, кто-то плакал.
        Я испуганно поглядел вниз. Вдруг Юли, красивая взрослая сестра моего друга, выбежала во двор и бросилась под стрехой на землю. По ее лицу катились слезы. Она была желта, как листья деревьев.
        - Что с твоей сестрой? — спросил я едва слышно.
        - Не знаю, — пожал плечами Андриш. — Больна, что ли?
        Из дальнейшей перебранки я ничего не понял. Помню только, что Юли все повторяла:
        - Это неправда! Неправда!
        Но там стряслась, наверное, большая беда!
        В деревнях часто приключаются большие беды. Дети все видят, слышат, но тут же и забывают. И я бы не вспомнил больше об этом, не появись на четвертые сутки двое мрачных вооруженных жандармов.
        Они пришли, чтобы забрать Юли.
        Юли пряталась в лесу. Ее там нашли и вывели уже в кандалах.
        Дети гурьбой плелись следом. Среди них был и я. За Юли, ломая руки, спотыкаясь, шла мать. Юли не плакала. Она была бледна, даже очень бледна. Верхняя юбка ее была закинута на голову, будто от дождя. Горестно опустив глаза, она шла, с трудом переставляя ноги, меж двумя жандармами. Ее вели к зданию сельской управы.
        Дело это взбудоражило всю деревню. Женщины рассуждали о чести. Выходило, Юли согрешила против чести. А когда увидала жандармов, бросилась в лесной колодец. К счастью, колодец почти пересох. Ее вытащили.
        Сколько страстей в один день!
        Но это еще не все. Через час вернулся в село гуртовщик, отец Юли. Некоторое время он изо всей мочи тряс дверь управы, бил в нее кулаками. Затем пошел домой за топором: он собирался всех перебить — старосту, нотариуса, жандармов, даже собственную жену. А когда у него отняли топор, зашел в корчму и стал пить, Палинку[48 - Палинка — венгерская водка.] пил, хотел напиться. Слышно было, как он стучит в шинке по столу, как бранит кайзера, свою жену, солдат, жандармов, господ, всех, кто приходил ему на ум.
        Наконец он вывалился из корчмы. Грозился, что снова возьмется за топор, что жестоко отомстит за дочь. Но к тому времени он уже не держался на ногах.
        Сел посреди дороги в грязь и давай ругаться да сетовать:
        - Вот тут мое место, в грязи! В грязи-и-и! Тут моя честь, в грязи, в грязи-и!
        Жена подняла его и отвела домой. Мой приятель Андриш остался возле управы. Взобравшись на ограду, он, осунувшийся, с тоской глядел во двор.
        Гуртовщик не переставая пил. Пил и на другой день, и на третий. Пил мертвую. Может, спьяна и получилось, что поджег он свой дом.
        Пламя поднялось как раз в то время, как я возвращался из школы. В деревне стоял крик, суматоха. Били в набат. Люди с ведрами, ушатами стремглав неслись к горящему дому. Но дом гуртовщика был уже весь в огне. И близко нельзя было подойти.
        Одна минута — и огонь перебежал на конюшню, оттуда — на сеновал. Оглушенный воплями женщин, я стоял на улице, у забора, и все видел.
        Дверь сеновала, выходившая во двор, была, как обычно, отворена, чтоб легче было забрасывать туда сено. И вот в двери этой показалась вдруг кошка Мицо. Это было в ту секунду, когда огонь подобрался уже к крыше конюшни. В зубах у Мицо болтался котенок.
        Мицо тревожно огляделась. Висевший в воздухе котенок широко расставил лапы и тоже поглядывал вниз. Осторожно цепляясь за стену, Мицо спустилась и положила котенка на землю, к нашим ногам.
        Затем снова взобралась по стене на сеновал и снова появилась с котенком, которого тоже спустила вниз.
        Пламя внезапно охватило всю крышу. Крыша трещала, скрипела, рушилась. Казалось, воздух закипает даже здесь, на улице.
        Но Мицо все-таки еще раз удалось взбежать наверх. Двери сеновала тогда уже и не было видно. Мицо с жалобным мяуканьем металась по краю стены среди языков пламени. Потом вдруг широким прыжком бросилась в самое пекло.
        Мы долго ждали.
        Но Мицо больше не вернулась.
        ^Перевод И Миронец^
        
        Иштван Тёмёркень
        Ферко
        Первым талант Ферко обнаружил старый батрак. Но в этом заслуга не столько батрака, сколько самого Ферко, потому что он всегда выделялся среди окружающих. Когда солнце садилось и жара спадала, на большом дворе экономии возле стоявших в ряд телег и пахнувших землей плугов собиралось множество детей. Сперва слышались лишь шепот и тихое бормотание; ребята обсуждали события дня. Один рассказывал, что видел, как по степи катил роскошный экипаж, — на него и смотреть нельзя было, так он блестел. Другие слушали, разинув рты. Этакая шикарная повозка! Вот бы поглядеть! В конце концов начиналась возня: кто-нибудь пихал своего соседа, поднимался хохот, завязывалась борьба. Дети бегали взапуски, подгоняли друг друга пинками, и над телегами поднималось облако пыли.
        А Ферко в это время, съежившись, сидел у стены фермы и наблюдал заход солнца. Он внимательно смотрел, как облака озаряются пурпуром, как огненные лучи солнца пробираются сквозь листву деревьев. Слов нет, привлекательное это зрелище, но к чему оно мальчику, если отец его батрак и с утра до вечера копается в земле, которая никогда не приносит ему своих плодов, так как принадлежит другим.
        Закат солнца казался Ферко непонятным чудом. Он не раз задумывался над тем, почему солнце каждый вечер, покидая небо, бывает большим, а утром, вновь появляясь, оказывается маленьким. Мальчик видел в этом что-то загадочное и часто спрашивал батраков, почему это так, но и они не знали, как на это ответить. А ведь батраки люди умные, они разбираются, какая почва плодородная, когда следует нажимать на плуг и когда можно дать скотине передохнуть. Многое-многое знают батраки! Они могут сказать, сколько лет волу и что с ним случилось, если он опустил одно ухо, а другое поднял кверху; только, видно, и им не дано знать всего. Ферко примирялся с этим, но его недоумение и интерес к солнцу все росли. Молча, погрузившись в раздумье, глядел он на закат, как на нечто диковинное. Ферко был странным ребенком. Жены батраков, собирая в лесу хворост, не раз видели, как он разглядывал какое-нибудь старое, дуплистое дерево и, казалось, ничего больше не замечал и не слышал.
        - У него не все дома, — говорили женщины с некоторым удовольствием, ибо каждая мать может только радоваться, что не у ее сына, а у чужого не все дома. — Бедный парнишка…
        Да и какой здравомыслящий человек не нашел бы многое в поведении мальчика странным! Если, скажем, кто-то засмотрелся на то, как кормят поросят, как они жадно пожирают корм, подбирают ячмень, — в этом нет ничего необыкновенного, все это вполне естественно. Но чтобы кто-нибудь, да к тому же еще малое дитя, так разглядывал дерево в лесу?!
        Ферко не затевал ничего предосудительного, не общался со злым духом. Он всего лишь утрамбовывал возле себя ладонью лесную землю, а затем острым кончиком веточки рисовал на ней большое дерево. Если рисунок не удовлетворял его, он снова выравнивал землю и трудился до тех пор, пока не получалось хорошо, и тогда он бывал очень доволен.
        Рисунок, нацарапанный веточкой, оставался на земле. Иногда, пробиваясь сквозь листву деревьев, к нему проникали солнечные лучи, и он высыхал. Пробегавшие ящерицы не могли причинить рисунку никакого вреда, впрочем, ведь ящерицы никому не вредят без причины. А Ферко они знали: сколько уж раз приходилось им видеть в лесу этого тихого мальчика.
        Придя в лес, он оглядывал свою работу. Если случалось, что бурей срывало со старого, дряхлого дерева одну-две ветки, Ферко так исправлял свой рисунок, чтоб он снова точь-в-точь походил на дерево. Ведь стоит дереву потерять одну-две ветки, как оно сразу же принимает другой вид, тогда как человек, будь он хоть в яловых, хоть в хромовых сапогах, все равно остается все тем же. Батрак ли, забредший сюда в поисках палки для кнутовища, охотник ли, загнавший зайца, — оба они, хоть и разные люди, одинаково топчут то, что щадят ящерицы… На чьих бы ногах ни были сапоги, в искусстве их обладатели не разбираются!
        Так рос Ферко, и людям он казался ненормальным. Уж такой он на свет родился, ничего не поделаешь! Рисование не было для него развлечением, как для других детей, рисовал он не для потехи, а сознательно, хоть и не отдавал себе в этом отчета. Мальчик изображал на песке заходящее солнце и тоненьким стебельком строго выводил вокруг него лучи, пробивавшиеся сквозь облака. Но рисунок этот никогда не удовлетворял его. На песке солнца не нарисуешь! И все же со свойственным ему упорством Ферко не оставлял своих трудов и на второй и на третий день с бьющимся от волнения сердцем старался преодолеть ту пропасть, которая существует между солнечными лучами и песком. Он верил, что когда-нибудь это ему удастся.
        Когда жители экономии ложились спать и летняя ночь окутывала все полумраком, Ферко усаживался во дворе на каком-нибудь перевернутом плуге или забирался на телегу и весь отдавался состоянию, которое житель степей на своем скупом языке характеризует так: «блажь нашла». Мягкий лунный свет озарял все вокруг, тихий ветерок пролетал над бескрайней степью, донося едва слышный таинственный шорох леса: все сияло, белел песок, блестели лемехи плугов, с далеких хуторов доносился лай собак. Чудесные мысли, таинственные желания рождались в это время в сердце мальчика, они приводили его в содрогание. Как бы изобразить все это на песке — и лай собак, и лунный свет, и шум леса?
        Подолгу, не отрываясь, созерцал он все кругом: свет, озарявший стены дома, тени, отбрасываемые плугами. Тяжело вздыхая, он снова убеждался, что всего этого не передать на песке. Невозможно. И верно, терзавшие сердце малыша страдания были тягостны, ибо по временам он даже стонал.
        Но так продолжалось лишь до той поры, пока старый батрак не угадал талант в молчаливом и замкнутом ребенке. Он заметил, что мальчик наблюдателен, а кому же, как не свинопасу, больше всего нужна наблюдательность? И в один прекрасный день, когда управляющий перевел бывшего свинопаса в батраки, старый скотник своей властью поставил Ферко на эту должность.
        С тех пор жизнь Ферко изменилась. Он перестал быть непутевым бездельником, который забирается в самую глушь леса, тайком выходит по ночам из дому, чтобы только поглядеть на луну. Он стал сознательным тружеником, самостоятельно зарабатывающим себе хлеб насущный.
        В городе пьяного, что валяется в грязи, называют «свиньей». Если ребенок чумазый и руки у него в чернилах, то с легкой руки легкомысленных горожан и он «свинья». Однако свинья весьма степенное и довольно понятливое животное, заслуживающее того, чтобы за стадом присматривал серьезный и сознательный человек. С этим в деревне считаются, и поэтому батрачкУ вручают лишь тонкий кнутик, который ему по силам, а свинопасу дают сумку, большой кнут, палку с железным наконечником и нож с отменным длинным лезвием. Вещами этими в степи очень дорожат, но свинопасу их доверяют. Надо ж его чем-нибудь отличить от других и создать ему авторитет.
        Зимой, например, когда снег не очень глубок, стадо свиней рано поутру выходит в степь. Еще совсем темно. Впереди, переваливаясь с боку на бок, бредет боров, за ним, окруженные поросятами, идут свиньи. Рядом со стадом бежит собака, а позади шествует свинопас, неся палку, кнут, сумку, нож и сермягу. Выйдя на пастбище, боров останавливается и раз-другой хрюкает, вслед за ним останавливается и все стадо. Травы под снегом еще не видно, и свиньи, похрюкивая, разыскивают ее под ногами. Боров обходит стадо, свиньи повизгивают то весело, то серьезно а иной раз и сердито. Пастух, опершись на палку, наблюдает за ними.
        Но вот мало-помалу начинает светать, и стадо разбредается в поисках травы; тех, что понеопытней боров сам отводит на хорошее место. Так продолжается до полудня. Если возникают какие-нибудь мелкие недоразумения, боров и собака сами с ними справляются; молодых свиней, случайно забравшихся на лед, они сгоняют оттуда, — ведь так и ногу сломать недолго, а это вовсе не желательно. Пастуху редко приходится пускать в ход свою палку с железным наконечником.
        После полудня стадо отдыхает. Чтобы было потеплее, свиньи укладываются рядышком, одна подле другой. Если поднимается ветер, они сами скрываются за склоном какого-нибудь холма, куда не долетает холодное дыхание ветра, и там спокойно спят. Только боров важно расхаживает вокруг стада, готовый к битве, подобно Дон-Кихоту. А потом свиньи снова отыскивают под снегом траву, пока не зайдет солнце и не наступят сумерки. Тогда стадо, весело похрюкивая, мирно направляется домой.
        Кто же сможет объяснить, почему пьяного человека называют свиньей? Приходилось ли кому-нибудь видеть, чтобы пьяный дрался с тем благородным ожесточением, с каким бьются два борова, подстрекаемые свистом пастухов?
        Так вот и рос маленький свинопас Ферко. Ему по душе была работа, где требовалось лишь воткнуть палку в землю, скрестить над ней руки, опереться о них подбородком и мыслями «витать в облаках». Трудно свинопасу только зимой. Если летом, когда степь покрыта густой травой и свиньям полное раздолье, пастух не знает ни горя, ни забот, то зимой, когда из леса, того и гляди, выскочит голодный волк, когда на дворе стоит такая лютая стужа, что кажется, будто звезды и те замерзли, пастух должен быть начеку. Нужно приучить животных к своему голосу, чтобы они не погибли, если вдруг поднимется непроглядный снежный буран; чтобы и среди завывания и свиста бури животные узнавали голос свинопаса и держались подле него, а не убегали куда глаза глядят, теряясь среди сугробов.
        Однако не всегда так бывает. Зима тоже не вечно сурова. Бывает, что неделями стоят солнечные дни. В степи светло, словно летом, далеко видно кругом, и на этой бескрайней равнине везде лишь снег, ослепительно белый, блестящий, похожий на огромное зеркало. Случись горожанину попасть в это время в степь, у него заболят глаза. А для степного жителя подобная погода одно наслаждение.
        Как-то раз в такой вот тихий день, вдоволь намечтавшись, Ферко достал свою палку, вытащил ножик и вырезал из набалдашника палки маленького борова, да так, что просто диво: боров был как живой.
        Старый батрак много видел на своем долгом веку. Солдатом он побывал в Италии, в чудных, сказочных городах, где такие высокие колокольни, что кажется, упади оттуда топорище, оно так долго летело бы вниз, опаляемое солнечными лучами, что вконец рассохлось бы — вот и конец топору. И тем не менее он сказал об этой палке, что либо она сделана с помощью сатаны, либо ниспослана самим господом богом и угодна всевышнему, да будет благословенно имя его. Как видно, чудеса не перевелись и поныне. Долог путь от итальянских городов до родной степи, и ни разу не встречал здесь старый батрак подобной красоты, а тут вот мальчишка Ферко взял и вырезал на палке такого борова, что лучше и не придумаешь.
        Так уж устроен человек, что поверит он самым удивительным вещам, стоит ему только взглянуть на них собственными глазами. И вот старый батрак пришел в восторг, отнес палку управляющему, и тот позвал к себе Ферко.
        - Продашь эту палку?
        - Нет.
        - Почему?
        - Потому, что я вырезал ее для себя… А если вы желаете, господин управляющий, я сделаю вам другую, еще краше.
        И он принялся делать управляющему другую палку, лучше первой.
        Когда Ферко пас свое стадо неподалеку от экономии, все жители ее сбегались поглядеть, какую палку вырезывает он для управляющего. Изумление людей с каждым днем все возрастало при виде того, как постепенно возникает изображение дерева, а рядом с ним — всадника. Стремена, поводья, шпоры — все на месте, все ухитрился вырезать Ферко своим простым ножом.
        Это было событие, и о нем говорили по всей округе. Старый батрак, являясь ежедневно в комнату господина управляющего за приказаниями, видел на стене среди дорогих ружей и сабель в позолоченных ножнах причудливо вырезанную палку, которую смастерил Ферко.
        Один Ферко не был доволен своим произведением. В конце концов, резьба по дереву не такое уж замысловатое дело. Отрежет человек лишнее от куска дерева, — глядишь, фигура и готова. Такое занятие казалось ему пустяковым и не доставляло ни малейшего удовлетворения. И тем не менее он продолжал вырезывать, потому что без этого не мог жить.
        Но Ферко знал, что это не то. Его не покидали мечты, овладевшие им, еще когда он упивался лунным светом, озарявшим всю степь, и солнцем в часы заката. И поныне его волновали те непередаваемые желания, от которых он целые ночи напролет не мог сомкнуть глаз. Как изобразить закат солнца, ореол луны, чтобы они были такие, как в природе? Изобразить все это на бумаге или на чем-нибудь другом, чтобы каждый мог узнать в нарисованном закат солнца, как узнали борова на конце палки; изобразить, как на тех картинах, что висят в хижине старого скотника…
        По правде говоря, картины эти были плохонькие и не стоили даже того гвоздя, на котором они висели. Но Ферко не приходилось видеть лучших, а каждый, как известно, судит по тому, что знает.
        Это были чудные мечты. Порой от них мутилась голова, изнывала душа, и мальчику казалось, что мысли его цепенеют. И несмотря на это, он всеми силами стремился осуществить свои желания, считая, что, не будь их, не стоило бы и жить на свете! Быть может, о том, как это делается, ведают те, что умерли?.. Кто знает, что там, на том свете?..
        Как-то однажды по заснеженному полю катил экипаж, запряженный четверкой лошадей. Сбруя и весь экипаж блистали на солнце. Ферко еще никогда не видел ничего подобного. С безграничным восхищением созерцал он коляску, на козлах которой рядом с кучером сидел управляющий. В экипаже, верно, ехал важный господин, может быть, даже сам хозяин. И вот этот экипаж подъехал к нему, Ферко!
        Свиньи в испуге сбились в кучу; боров, грозно хрюкая, обнажил клыки; только один Ферко не испугался.
        Экипаж остановился, и мальчик почтительно снял шапку.
        - Вот он, ваше превосходительство. — И управляющий указал на Ферко.
        - Этот? — удивился важный господин и принялся сквозь очки с любопытством разглядывать Ферко.
        Мальчик спокойно выдержал его взгляд. Да почему бы и не выдержать, ведь он не сделал ничего дурного. Важный господин взял у него из рук палку и стал рассматривать борова.
        Затем он возвратил мальчику его палку и снова уселся в экипаж.
        - Удивительно… н-невероятно, — бормотал важный господин. — Действительно, невероятно… Поехали!
        И сверкающий экипаж как неожиданно появился, так неожиданно и исчез. Поднятый его колесами снег закружился в воздухе, и снежинки заблестели в лучах солнца еще ярче, чем экипаж. Ферко видел, как исчезал экипаж в лиловом тумане между сверкавшими вершинами сугробов и темным силуэтом леса. Его ничуть не трогало, что экипаж уехал, так как не знал он и того, зачем приезжали эти люди. Мальчик снова предался своим мечтам, которые были так радужны и так несбыточны.
        А тем временем на склоне холма боров поучал чему-то молодых свиней; солнце катилось к закату, и надвигались сумерки. Но вдруг в степи появился длинный фургон; его тащили худые, низкорослые клячи. Фургон, крытый циновкой, медленно приближался по снежной равнине, покачиваясь из стороны в сторону. Ферко уже не раз видел подобные кибитки и потому не обратил на эту особого внимания. Зимой в этаких повозках ездят коробейники, которые обычно от хутора к хутору возят свои товары.
        Но это были не коробейники. В фургоне, крытом циновкой, сидели дрожащие от холода люди с бритыми лицами, убогие апостолы обедневшей Талии. С наружной стороны фургона висело большое полотнище, служившее в добрые старые времена соффитом на какой-нибудь большой театральной сцене; позже оно, наверное, было мантией в средневековом стиле, а ныне комедианты приспособили его под занавес, который защищал их от холодного ветра.
        Словно какое-то тепло разлилось по телу мальчика. Голова его пошла кругом, в глазах зарябило, и, глядя на это полотнище, он понял, что природу можно изобразить. Взор его был прикован к фургону; охваченный волнением, мальчик пошел за ним следом, не отрывая взгляда от картины. На старом полотнище была нарисована деревня, освещенная лучами заходящего солнца. Шатаясь, брел мальчик за фургоном, поглощенный своей мечтой, и ему не верилось, что его грезы воплотились в жизнь. Мечты настолько овладели им, что он уже не мог отличить их от действительности.
        Стадо осталось далеко позади, его уже не было видно. А Ферко все шел да шел за комедиантами, заглядевшись на картину. Он брел по снегу, порой увязая в сугробах, но неудержимо стремясь вслед за фургоном, позабыв все на свете и поглощенный созерцанием картины.
        Солнце уже зашло, и ночь раскинула свой темный шатер над голой степью. Мальчик, весь продрогший, устало плелся за фургоном, все больше и больше отставая. У него подкашивались ноги, но он не чувствовал усталости. Фургон быстро удалялся, а Ферко все шел за ним, и его душа витала где-то там, в нарисованной деревне, озаренной заходящим солнцем.
        Между тем начался буран — самое большое несчастье для степных жителей; воздух наполнился воем и гулом. Фургон поехал еще быстрее: жрецы Талии боялись замерзнуть. Но Ферко уже перестал думать о фургоне. Он вдруг совсем обессилел и лег на снег. Сладкая истома разлилась по его телу, и, засыпая, он увидел где-то вдали то, к чему стремился. Ему захотелось поскорее уйти туда, и он действительно ушел… Снежный буран укрыл мальчика своей пеленой; мягкие, безмолвные снежинки тихо и ласково падали, усыпляя его навеки.
        Весной приехал граф, и в степи устроили охоту, ибо степные животные для того, верно, и созданы, чтобы на них охотились господа.
        - А где тот мальчик, которого вы показывали мне зимой? — спросил хозяин управляющего.
        - А вот его как раз везут, ваше превосходительство, — ответил тот.
        Да, на подводе везли Ферко. Весной, когда стаял снег, вышедшие на пахоту батраки нашли тело мальчика и привезли его в экономию. А потом его скромно похоронили, положив с ним в могилу палку, которую он разукрасил искусной резьбой.
        ^Перевод И. Салимона^
        
        Жигмонд Мориц
        Непонятно, что вы за люди
        Валика и Панника шли по улице, взявшись за руки. Они возвращались из школы. На углу девочки обычно расставались: Панника заворачивала в переулок, Валика шла дальше по широкой улице.
        Но на этот раз Валика не отпустила руку Панники, а потянула девочку за собой:
        - Пойдем, пойдем! Ты будешь обедать у нас.
        - Нет…
        - Тетя учительница сказала — значит, будешь.
        - Да не-ет…
        Валика, не слушая Панники, тащила ее за собой. Она была толще своей подружки, сильнее и смелее ее. Панника знала, что тетя учительница велела Валике попросить своего папочку кормить обедами какую-нибудь бедную соученицу. Тете учительнице было все равно кого, но раз уж девочки дружат, так пусть это будет Панника. Однако Паннике не хотелось идти обедать к Валике. Почему — она и сама не знала, только не хотелось.
        А Валика, зная, что сегодня Панника принадлежит ей, ни за что на свете не желала отпустить подружку. Она крепко схватила ее за руку и повела — вернее, потащила — за собой. Валика очень гордилась, что ведет подружку к себе, и ей не терпелось поскорее оказаться за чугунными воротами. Она знала, что оттуда уж Паннике не убежать.
        - Мамочка, мамочка!! — с криком бросилась она к матери. — Теперь Панника будет обедать у нас до самой пасхи! Тетя учительница сказала!
        Мамочка засмеялась и расцеловала дочку. Она была очень счастлива, что Валика такая милая, прелестная, здоровенькая и так очаровательно, лепечет.
        - Тетя учительница сказала? Ох уж эта тетя учительница…
        Она снова расцеловала дочку и только тут взглянула на девочку, которую Валика привела с собой.
        - Это правда, девочка?
        Но та стояла молча, потупившись, и теребила свое платьице.
        А Валика продолжала тараторить:
        - Потому что она бедный ребенок, а каждый бедный ребенок должен куда-нибудь ходить обедать. Тетя учительница сказала!
        Она сняла ранец со спины и разыскала в нем письмо, которое тетя учительница прислала мамочке.
        Мамочка взяла письмо, прочла его и сказала:
        - Ладно, девочка, положи свои вещи в прихожей, затем иди в ванную и хорошенько вымой руки. И ты тоже вымой свои грязные лапки. — Она похлопала по измазанным ручонкам дочери и даже поцеловала их.
        Потом повела малышек в ванную комнату и открыла кран. Из блестящей трубы полилась вода. Мамочка набрала воды в тазик и поставила его на очень красивую белую табуретку. Сперва она тщательно вымыла руки Валике, потом расцеловала ее теперь уже розовые пальчики и сказала Паннике:
        - И ты помой руки, только хорошенько!
        Затем мамочка прошла в столовую сказать горничной, чтобы та поставила на стол еще один прибор.
        - Ступайте, Рожи, в ванную, — добавила она, — помойте руки этой девочке, да получше! Его высокоблагородие не выносит, когда у детей за столом грязные руки.
        Рожи отправилась в ванную. И хорошо сделала: Панника даже и не подумала опустить руки в тазик. Рожи схватила девочку, тщательно помыла ей руки, лицо, потом вытащила гребешок из своих волос и причесала ее.
        - Ну вот, — с удовлетворением произнесла она.
        Валика и Панника вернулись в столовую как раз вовремя — в эту минуту вошел его высокоблагородие и тут же спросил:
        - Кто эта девочка?
        Валика кинулась на шею своему папочке и сказала:
        - Она будет обедать у нас до самой пасхи, каждый день!
        - Ого!
        - Тетя учительница велела.
        Мамочка коротко объяснила, в чем дело, и показала письмо.
        Панника стояла потупившись и ждала.
        - Как тебя зовут, девочка? — тихо спросил папочка.
        - Панника! — крикнула Валика.
        - Я не тебя спрашиваю, — заметил папочка. — Скажи, пожалуйста, как тебя зовут?
        - Панника, — отвечала девочка.
        - Очень хорошо. А как зовут твоего отца?
        - Папанька, — сказала Панника.
        - Это ты его так зовешь, а как зовут другие?
        - Хозяином.
        - Другого имени его не знаешь?.. Скажем, Янош Варга?.. Михай Ковач… Зовут же его как-нибудь. Ну? Так как же?
        - Не знаю.
        - Эх, отец тебя даже этому не выучил!.. А тебя как зовут? — обратился он к дочке.
        - Валика, — ответила девочка.
        - Правильно, а как зовут меня?
        - Папочкой.
        - Ох, и глупышка же ты, обезьянка! Как зовут меня другие?
        - Ваше высокоблагородие.
        - Ай-ай-ай, и ты уже выучилась у этой… Прав я, когда говорю, что школы, в которых обучаются дети разных сословий, никуда не годятся. Такие маленькие обезьянки в них только глупеют. А теперь пойдемте обедать. Я голоден.
        Сели за стол. Валика заняла свое обычное место. Паннике горничная положила на стул подушку, посадила на нее девочку и засмеялась.
        Стол был покрыт белой скатертью, на скатерти стояли белые тарелки, а посередине белое блюдо. Внутри каждой тарелки была золотая каемочка, только в тарелке Панники ее не было, но все равно это тоже была красивая тарелка.
        Мамочка налила суп Валике, папочке, себе и последней — Паннике.
        - Ты любишь суп? — спросила она девочку, но та не ответила.
        Покончив с первым блюдом, папочка обратился к Валике:
        - Ты правда не знаешь, как меня зовут?
        - Доктор Антал Вадкерти, — ответила Валика.
        - Вот видишь, у каждого есть свое имя, у каждого человека. А твоя подруга не знает даже, как зовут ее отца.
        Панника опустила голову.
        После супа подали мясо под соусом. Мамочка нарезала Валике мясо мелкими кусочками, нарезала так же Паннике и сказала:
        - Кушать надо вилкой.
        Панника поглядела на вилку, даже попыталась было пустить ее в ход, но мясо никак не желало на ней держаться.
        - Пусть ест ложкой, как она привыкла, — сказал папочка.
        С помощью ложки Панника легче справилась и с мясом и с соусом. Она даже хлеб накрошила в него, Но, услышав смех Валики, покраснела и снова опустила головку.
        Внесли лапшу. Аппетитную белую лапшу с жирным творогом. Паннике и это кушанье позволили есть ложкой.
        - Но потом и тебе придется научиться кушать. Видишь, как красиво ест Валика.
        Когда все встали из-за стола, папочка сказал:
        - Вот что, девочка, ступай теперь домой и передай отцу, чтобы он пришел ко мне. Я хочу с ним поговорить.
        Панника мигом кинулась за своим пальто, надела его и собралась уходить.
        - Погоди, надо же откланяться, как положено поблагодарить за обед и перед уходом со всеми попрощаться.
        Но Панника стояла, не проронив ни слова.
        - Ничего, научится, — сказал папочка. — До пасхи времени много.
        Папочка произнес это ласково, засмеялся даже и нисколько не рассердился, но Панника снова опустила голову и направилась к дверям.
        Валику на улицу не пустили, боялись, как бы она не простудилась.
        - Скажи своему отцу, чтобы пришел немедленно. Я хочу дать ему работу.
        Папочка прилег, поспал часок, а когда проснулся, отец Панники, бедный, плохо одетый поденщик, стоял уже на крыльце. Папочка вышел к нему.
        При появлении его высокоблагородия поденщик снял шляпу. Его высокоблагородие был рослый, дородный мужчина, поденщик же — маленький, худой человек с изможденным лицом.
        - Как вас зовут?
        - Янош Такаро.
        - Хорошо… Ваша дочка будет обедать у нас ежедневно до самой пасхи… Поняли?
        Поденщик молча кивнул головой.
        - Если она будет вести себя хорошо, получит старенькие платья и башмаки моей дочки. Получит все, что нужно, пусть только ведет себя как следует. На какие средства вы живете?
        - Я — безработный.
        - И давно?
        - С самой жатвы.
        Его высокоблагородие молча смотрел на поденщика. Тот тоже молчал, держа в руке шляпу.
        - На что же вы живете?
        Поденщик передернул плечами и продолжал молчать.
        - Сколько у вас детей?
        - Шестеро.
        - Шестеро?! Гм… Как же посмели вы обзавестись таким количеством детей, если не можете заработать им на хлеб? Ну, да все равно!.. Так вот что мой друг, я беру на себя заботы о вашей дочери. До самой пасхи она ежедневно будет приходить ко мне вместе с моей дочкой. И за это вам ничего платить не придется. Поняли? А чтобы вам не казалось, будто я содержу вашего ребенка задаром, вы сделаете мне что-нибудь по хозяйству. Видите, вон там дровяник. — И он указал на сарай, стоявший в глубине двора. — Идите туда, наколите немного дров, и мы в расчете.
        Он повернулся и вошел в дом.
        Поденщик тоже повернулся и, надев шляпу, направился через двор по расчищенной от снега дорожке к сараю. Он нашел топор и принялся колоть дрова. Колол два часа, а потом ушел, никому не сказавшись. Только перед сумерками пришла служанка Рожи и сообщила барину, что поденщик ушел.
        - Не беда, — сказал его высокоблагородие, — ушел так ушел. А я хотел поднести ему стопку палинки.
        На другой день девочка не явилась в школу и не пришла обедать к Валике.
        Валика плакала, что нет Панники.
        - Ничего, завтра придет.
        Но Панника больше не пришла.
        Через несколько дней о девочке забыли.
        Как-то его высокоблагородие увидел поденщика перед зданием городской ратуши. Он мрачно стоял в толпе других безработных. Его высокоблагородие окликнул поденщика.
        - Вы — Янош Такаро?
        - Да.
        - А где ваша дочь? Почему она не приходит обедать?
        Поденщик молчал. И только после настойчивых расспросов хмуро и резко произнес:
        - Не люблю я, когда допытываются, на что живет бедняк…
        Его высокоблагородие посмотрел на поденщика с удивлением и сказал:
        - Непонятно! Неужели вам не жалко, что дочка ваша голодает, без хлеба сидит. Непонятно, что вы за люди!
        Поденщик не отвечал, он отвернулся и угрюмо уставился в пространство.
        ^Перевод А. Кун^
        
        Деже Костолани
        Вруны
        Это было знаменитое, старинное семейство с довольно необычной родословной, уходившей в таинственную глубь средневековья. Жили они в двухэтажном особняке в центре городка.
        Предки их были не то армянами, не то испанцами. Но с течением времени в жилы их влилось немало другой пряной южной крови — они разбогатели и заняли видное положение, щеголяя бесчисленными титулами и гербом, изъеденным ржавчиной столетий.
        Мужчины в этом роду все смахивали на леопардов, а девушки — на диких кошек. В жизни не видывал я людей таких крепких. Даже младенцы у них ничем не болели, а старики за семьдесят держались прямо и знать не знали ни палки, ни очков.
        Как-то утром мы шли в школу с их меньшим мальчиком.
        - Знаешь, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — а мы вчера были с папой на луне.
        От изумления и зависти я не мог вымолвить ни слова.
        - У папы маленькая такая электрическая машинка есть, — продолжал он. — Со спичечницу. Нажмешь — и через две с половиной минуты на луне.
        - И вы там прямо и спите?
        - Ну да, у нас там две кровати поставлено.
        - Не может быть, — не поверил я и стал расспрашивать во всех подробностях, как летают на луну, а он объяснять: бойко, деловито, не моргнув глазом и не сбиваясь.
        В конце концов я сдался, умоляя только признаться, что он пошутил. Но товарищ мой оставался непреклонен.
        В другой раз он объявил, что романы Йокаи пишет, собственно, дядя Геза.
        Я уже знал тогда, кто такой Йокаи. Мама видела его на празднествах в честь тысячелетия Венгрии и все рассказывала, какой он статный, с голубыми глазами и белой-белой шевелюрой. И дядю Гезу я знал. На крестьянской телеге, в зеленой охотничьей шляпе с кисточкой из свиной щетины, он часто появлялся осенью в городе. Дядя Геза охотился на зайцев и нам их иногда присылал. Он не казался мне таким же умным, как Йокаи, и вообще все это выглядело неправдоподобно. Но Карой растолковал, что дядя Геза пишет свои романы дома, а в Пешт посылает по почте, из скромности издавая их под фамилией Йокаи, который его хороший приятель. Йокаи часто даже в гости к ним приезжает. По ночам, когда никто не видит.
        Каждый день встречал он меня подобной новостью. То похвалится, будто у них настоящий крокодил живет в ванне, то выдумает, что тысячу крон в неделю получает от матери на карманные расходы и держит на эти деньги лошадей — в загородной конюшне. Все это меня ужасно злило. Наконец, я порешил прямо уличить его во лжи. Но стоило Карою начать свои россказни, как вся моя решимость улетучивалась, и я слушал, всерьез заинтересованный.
        - Что у вас бывает, например, на завтрак? — спрашивал он.
        - Кофе.
        - А у нас — изюм и шоколад. А комнат у вас сколько?
        - Три.
        - А у нас пятнадцать. Четыре в доме, а одиннадцать внизу, под землей, чтобы никто не видел.
        Однажды я пробрался к ним.
        С замираньем сердца отворил дверку и проник в усыпанный гравием дворик. Навстречу мне вышла борзая, мирно помахивая хвостом. Оконные стекла радужными бликами отсвечивали на ярком летнем солнце. Я целиком отдался очарованию незнакомого места и долго стоял как завороженный, позабыв о своем намерении. На другом конце дворика с видом оскорбленных герцогинь разгуливали павы, крича своими скрипучими голосами.
        Калитка в сад отворилась, и вышла стройная высокая девушка с книжкой в руке. За ней — еще две девушки и три мальчика разных лет, мне незнакомые.
        - Карой дома?
        - Нет, — ответили все в один голос.
        В ту же минуту из калитки вынырнул и Карой. Никто, однако, не удивился, и меня как ни в чем не бывало проводили в дом.
        - Ты уж прости, — извинялся Карой, — всех комнат я тебе сегодня не могу показать. Папа уехал и запер.
        Но тут и так было на что поглядеть. В полутемном коридоре, нахохлясь, сидел попугай, упрямо твердя одну и ту же фразу.
        - Штефания! — окликнул сестру мой приятель. — Где то ружье, что кайзер нам подарил?
        - Заперто в шкафу, — ответила девушка, продолжая читать.
        - Ружье заперто, — тараторил Карой, — но зато вот кинжал, подарок персидского шаха. Они закадычные друзья с моим папой. Смотри, как лезвие блещет.
        Я взял кинжал, стал рассматривать.
        - Мальвина! А где золотая сабля? — спросил он у другой сестры.
        - Чинить отнесли.
        - Саблю отнесли чинить, — подхватил он, — но вот ятаган: его наш предок отбил у турок во время Мохачского сражения[49 - Сражение при Мохаче (1626) окончилось поражением венгерских войск и установлением турецкого владычества Венгрии.]. Сто тысяч крон стоит. Один музей уже предлагал, но мы не отдадим. Правда, Кристина?
        - Конечно, — отозвалась Кристина.
        Оторопев, смотрел я во все глаза и не успевал прийти в себя от услышанного, как в руки мне совали уже новый предмет. Все говорили разом, наперебой, чуть не отталкивая друг друга, лишь бы вставить словечко. Я словно в сказочное царство попал. В четырех низеньких комнатенках ютилось множество людей — не только мальчиков, их сестер, но еще и каких-то незнакомых пожилых тетушек, бабушек, родственниц, которые жили здесь, вязали, вышивали и раскладывали свои пасьянсы. Все они сидели по большей части в оконных нишах, куда вели две ступеньки, и, поманив меня, целовали со страстью, с упоением прямо в губы, так что дух захватывало.
        - Золотой мой, брильянтовый, — приговаривали они и прижимали к плоской груди.
        - Скажите, а правда, — обратился я к одной седовласой тетушке, — что сюда, во двор, звезда однажды упала?
        Та кивнула утвердительно и показала: вот такая звезда, с этот стол. И опять принялась за пасьянс.
        Другая, выше ростом, занималась нами больше. Долго расхваливала их старинное родовое имение, где яблоки бывали с тыкву, а орехи — с целую дыню, и в старческих ее глазах сиял словно отблеск того легендарного ханаанского изобилия. А под вечер стала нам рассказывать страшные сказки. Как две сотни волков с мордами в пене гонятся за графскими санями, летящими по снежной равнине… Мы, дети, даже взвизгивали в темноте, а под конец, когда сани благополучно взлетели на пригорок перед замком, громко захлопали в ладоши.
        Я надеялся изобличить своего приятеля в его же доме, но увидел, что там он среди союзников и чувствует себя в безопасности. Я осмотрелся. Стены разрисованы китайскими веерами и золотыми мотыльками. Посредине, на возвышении, — обеденный стол, так что комната напоминает сцену, — а расхаживающие люди — актеров. Сестры стояли на возвышении и, закинув головы, глядели вдаль. Жаром родственных чувств веяло в этой семье, знойным южным жизнелюбием, от которого глаза блистали ярче, а сердца бились быстрее.
        Вскоре явилась мать с высокой прической, сильно напудренная и в золотых браслетах, протянув для поцелуя мягкую от притираний руку.
        - Ручку поцелуй, — громко подсказали мне.
        В другой комнате был уже накрыт стол к ужину — длинный, подковообразный, на двадцать персон.
        - Сегодня опять шоколад? — послышались вопросы.
        - Нет, кофе, — ответила мать. — Но зато какой! — заметив мое кислое лицо, высоко подняла она брови мне в ободрение.
        - Который дядя Имре прислал? — подхватил мой товарищ. — У дяди Имре серебряные рудники в Португалии, он страшный богач.
        - Попробуй, мальчик. Увидишь, как вкусно.
        В чашке у меня дымилась бледная мутноватая жидкость, которую я долго размешивал, прежде чем, зажмурясь, решился проглотить. Толстая, противная пенка прилипла к нёбу. Молоко отдавало известкой, а кофе — ваксой. Но мать, не отводя гипнотического взгляда, требовательно спросила:
        - Вкусно, правда?
        - Очень, — пробормотал я и попросил воды запить.
        - А теперь получишь что-то еще вкуснее, — сказала она и всунула мне в рот кусочек сахару. — Медовая карамелька из Калифорнии.
        Это был просто постный сахар, но так как все кругом восторгались, я тоже постарался себя уверить, что он гораздо слаще.
        В дождливую погоду, когда городишко утопал в грязи, меня тянуло туда из наших чистых, спокойных комнат, где всегда царил строгий порядок. У них же охватывало ожидание чего-то необыкновенного, что у нас никогда не может случиться.
        В гости к ним часто приходил обер-лейтенант егерского полка, стройный черноволосый юноша, ухаживавший за старшей сестрой, Штефанией. Был он камергером его королевско-кесарского величества[50 - Так именовался Франц-Иосиф, император Австрии и король Венгрии.] и на вечеринках у губернатора щеголял нашитым на спине золотым ключом — знаком своего камергерского достоинства. Молодые люди уже много лет любили друг друга, но обручение все почему-то откладывалось. Каждый вечер обер-лейтенант молча целовал у Штефании руку, и лицо его покрывалось восковой бледностью, словно у смертельно больного. Аккуратно причесанные волосы его благоухали одеколоном. Облокотясь о рояль, оба стояли по целым часам и молчали.
        У Мальвины поклонников было больше, и в том числе — первый любовник из местного театра, носивший цилиндр. Кристине же писал любовные стихи один студент-правовед.
        Отца, кавалера Мартини, я видел лишь изредка: он вечно был в разъездах — по Венгрии и за границей, о цели которых мне никогда ничего узнать не удавалось. Заезжал он всего на несколько часов, а назавтра уже опять на лошадях спешил на станцию. Из путешествий своих возвращался он всегда очень усталым. Семья окружала его в такие дни чуть не молитвенным вниманием и любовью; для него спешно готовилось разное жаркое. А он с обрамленным пышными черными кудрями лицом стоял обычно посреди комнаты, лихорадочно блестя глазами. И, поцеловав жену в лоб, предлагал ей руку со словами:
        - Терезия, идемте, дорогая, — и вел к столу.
        Это обращение на «вы» мне очень нравилось.
        Карой утверждал, что отец в эти свои наезды являлся прямо от короля. Но когда я спросил у самого кавалера Мартини, правда ли это, тот вместо ответа бросил на сына строгий взгляд.
        - Помолчи, сынок, — сделал он ему внушение, и огромный рубин красными искрами вспыхнул в булавке у него на груди.
        Отец ел, приносили вино, и моментально составлялось общество из новых и новых родственников, которых я еще не видал. Такие здесь всегда находились. Унылый дядя Кальман с сизо-багровым носом подсаживался к нему поближе и все о чем-то толковал тихонько, чтобы не слыхали остальные. А дядя Геза — тот, что писал романы Йокаи, — все позевывал.
        По главной улице разъезжали они в собственном экипаже. Одевались сестры роскошно, и приезжим только о них и толковали в городишке. Везде они блистали: на проспекте среди гуляющих, на благотворительных базарах, в театральной ложе. И они же при свете бенгальских огней с крылышками за спиной появлялись перед любительским спектаклем в живой картине, изображавшей Веру, Надежду и Любовь. С каждым годом барышни Мартини становились все популярнее. Одни лишь их лица глядели с витрин фотографов. Снимались они в разнообразнейших видах: в дорожном платье с зонтиком под мышкой, в молитвенной позе с распущенными волосами, в мечтательной задумчивости на картонной скале и с морем позади, верхом и на качелях, в лодке и за роялем, с букетом цветов или хлыстом и сигаретой во рту, в крестьянских платочках, с серпами и снопом или в платье рококо, с длинными накладными локонами и пресыщенно-чувственной улыбкой на устах. Даже актрисы старались им подражать. А мужчины — те замирали при встрече, словно пораженные в самое сердце.
        Вечерами молодые офицеры при их появлении на проспекте шпалерами выстраивались по обеим сторонам.
        Влюблявшиеся в них представлялись друг другу и знакомились. Ибо любовь к девицам Мартини давно перестала быть явлением спорадическим. Она распространялась с быстротой эпидемического поветрия, и многие заражались ею прямо тут же, на улице, как чумой. Под окнами у Мартини каждую ночь раздавались серенады.
        Разумеется, сестры были и законодательницами балов. Приходили они в одинаковых платьях, но с разной — синей, лиловой, розовой — отделкой. Камергер его королевско-кесарского величества безмолвно сидел подле Штефании. Мальвина, закрыв глаза, кружилась в танцах без остановки, без передышки. А Кристине поклонники весь веер исписывали всевозможными безумными признаниями.
        Как-то отец вернулся домой с чемоданами после многонедельного отсутствия.
        Всего какие-нибудь пять минут спустя явились два незнакомца, пожелавшие немедленно переговорить С господином Мартини по важному делу.
        Сначала их не хотели пускать, но, уступая настояниям, провели в кабинет.
        Все думали, это секунданты.
        Посетители очень вежливо представились господину Мартини. Это были детективы, имевшие предписание его задержать. Дело в том, что общество страхования жизни, чьим агентом он состоял, заявило, якобы Мартини, несмотря на неоднократные напоминания, до сих пор не возвратил нескольких сотен тысяч крон.
        Кавалер с улыбкой выслушал детективов и, поскольку вращался в свете, привык к тонкому обхождению, вставил в глаз монокль и сказал, слегка грассируя:
        - Это какое-то недоразумение. Я просто не понимаю.
        Затворив дверь, он предложил детективам присесть, что они и сделали, и, достав из письменного стола коробку с гаванскими сигарами, поставил перед ними. Но сыщики к ним не притронулись. А он уже наполнял стаканчики коньяком и ликерами…
        - Мой друг Эрне… — начал он, подразумевая полицмейстера, с которым был на ты.
        Получасовые прения окончились тем, что кавалер сел в поджидавшую на улице коляску и с беспечным видом поехал в полицию, словно вздумав прокатиться. К тому времени и мать, переодевшись, побежала к губернатору. А через час Штефания сидела с заплаканными глазами у директора банка.
        В полдень отец вернулся.
        - Всего-навсего двести пятьдесят тысяч, — чуть слышно, одними губами произнес он. — Но внести нужно немедленно.
        За обедом и дети уже знали обо всем. Отец опять ушел с двумя провожатыми, как всегда, поцеловав жену в лоб.
        - Через полчаса приду, — обещал он.
        Но семья напрасно прождала его до вечера. Кавалера Мартини арестовали и препроводили из полиции в тюрьму, помещавшуюся в здании суда. Вечером жена с дочерьми навестили его, принесли плед и подушку, а прощаясь, долго и горячо, с неподдельной любовью целовали ему руки.
        Одно время казалось, что его вот-вот выпустят. Семья продала свои ковры, родственники тоже сложились по нескольку тысяч, но набралась только половина нужной суммы. В один прекрасный день кавалера отправили в Будапешт.
        В городке шептались, будто его судили за подлог и растрату, но ничего определенного никто не знал. В столичных газетах о случившемся не было ни слова. Барышни Мартини по-прежнему прогуливались по проспекту, говоря, что отец «уехал в Карлсбад» лечиться, так как у него «катар желудка на нервной почве», или что он «получил назначение в Пешт». Рой воздыхателей мало-помалу рассеялся; влюбленные предпочитали тосковать, сидя дома. Камергер его королевско-кесарского величества перевелся в Боснию в другой гарнизон. Первый любовник ангажировался на новый сезон в Коложвар, и правовед тоже куда-то подевался. Только несколько лиц, совсем уж незначительных, все еще вертелось возле них.
        Но крест свой они несли с достоинством, надо отдать им должное; сумели даже придать своему уединению некое подобие изысканности. Как будто сами его искали, презрением отвечая всем, кто их сторонился. Ворота были у них на запоре и редко перед кем распахивались. Жили они всецело для себя — и не жаловались. Все Мартини были очень музыкальны. Мальчики играли на скрипке, мать — на фортепьяно, сестры пели. Звездными ночами настоящие концерты стали оглашать из открытых окон пыльные улицы, где мигали керосиновые фонари. Длинные арии, в которых рыдала страсть и ликовала жизнь, грустные песни, полные нежной тоски и пылкого чувства, летели к небесам. Штефания и днем все пела. Из дома доносилась ария Кармен:
        Не любишь ты, но я люблю,
        Так берегись любви моей!
        Карой в тот злополучный день не пришел в школу; но на другое утро опять появился в классе.
        В конце года он получил две награды: по плаванию и за метание диска.
        Этот могучий, неистребимый род, это многочисленное семейство благополучно процветало, словно владело каким-то неведомым, волшебным жизненным эликсиром.
        По вечерам, как и прежде, накрывали они на стол на посыпанном гравием дворике и ужинали. Сестры развешивали меж деревьев японские лампионы и, позабыв про все на свете, с пылом, страстью болтали до самого утра.
        Проходя мимо, я иногда заглядывал в щели ворот.
        Они сидели под луной и врали.
        ^Перевод О. Россиянова^
        
        Ежи Енё Тершански
        Учитель Каракуля
        Вид у него был престранный, какой-то на редкость взъерошенный: встрепанные волосы, клочковатая борода, толстый нос с криво сидящим пенсне и брюки, диковинно клетчатые, которые помнил еще мой отец с гимназических времен. В придачу ко всему был он учитель математики, а следовательно, заведомый враг. Отличался он и другими странностями. Если кто-то из нас, его учеников, однажды прослыл у него посредственным, тому уже ни при каких обстоятельствах не удавалось перейти в разряд хороших; можно было шпарить урок, как молитву, знать назубок задачу до последней десятичной дроби, все равно он ставил «уд». И все же не следовало издеваться над ним, как делали это мы.
        Была у него еще одна странность: перед каждым, даже самым неприметным сопливым учеником он неизменно снимал шляпу.
        - Ваа-суга-а! — не слишком членораздельно произносил он, с благоговением глядя куда-то вперед, но не поднимая глаз и не видя того, с кем здоровался.
        Из этой его странности мы устраивали потеху: в восемь утра в трескучий мороз выстроимся в начале улицы на некотором расстоянии друг от дружки и здороваемся с ним все подряд. Поздоровавшись, забегаем вперед и приветствуем снова. Бедный старик не успевал надевать шляпу и до самой гимназии шел с непокрытой головой.
        - Ваасугаа!.. Ваасугаа!.. Ваасугаа!.. — без устали повторял он.
        Четверых — меня, моего соседа Кароя Медера да ленивого, неуклюжего Филипана и Пишту Келемена, сидевших за нами на последней парте, — Каракуля очень метко окрестил «семейством гнилых яблок». Подразумевалось, что мы четверо портим всех остальных ребят.
        Если изобретательность нам изменяла, мы с успехом использовали резерв: проделку, которая досаждала ему безотказно. Сидя совершенно неподвижно, не шевеля губами и глядя учителю прямо в глаза, мы урчали горлом, как кошки. Он был терпелив. Но в конце концов не выдерживал, прерывал объяснение и напряженно прислушивался. Мы умолкали. Тогда он срывался и, бешено сверкая глазами, начинал кричать. Мы тут же принимались урчать, урчали все громче и громче, а под конец урчание переходило в рык.
        - Кто рычит?! Кто непрерывно рычит?! — выходил из себя Каракуля.
        Потом он умолкал и мы вместе с ним. Он начинал объяснять, а мы — урчать.
        - Гуди! — толкнув меня в бок, говорил Карой Медер.
        - Эй, Бежи, Бежи! Бежи! Эй, Бежи, в ухо-ухо-ухо-ухо…
        Так продолжалось целый урок.
        Чего мы только не проделывали! То с оглушительным взрывом выпустим из печки дым. То расшатаем кафедру так, что доски настила глухо постукивают и при ходьбе поднимаются тучи пыли.
        Школу я не любил. С самой первой минуты учение было для меня наказанием, но на уроки Каракули ходил с удовольствием, как в театр. Особенно весело нам бывало зимой, по пятницам. К трем-четырем часам пополудни начинало смеркаться. Мы дружно принимались уверять Каракулю, что из окон сквозит и дует, и заваливали подоконники до самого верха своими пальто. В классе становилось темно, и под покровом тьмы мы устраивали дикие оргии: чем попало бросались, дрались, хохотали. И с сожалением встречали звонок, возвещавший конец урока.
        В нашем классе учился мальчик по фамилии Мачкаши. Он с удивительной точностью копировал жесты и голос Каракули. Представление длилось обычно не менее десяти минут, и весь класс буквально захлебывался от смеха. На уроках ребята записывали выражения и словечки Каракули, и у Мачкаши под рукой всегда бывал свежий и разнообразный материал. Кое-кто из ребят рисовал карикатуры… Словом, всего и не счесть.
        Наши проказы перешли уже всякие границы. Ученики более благонравные всполошились и уговаривали нас прекратить все это. К тому же приближались экзамены и ждали приезда инспектора. Забили тревогу учителя.
        В конце концов совесть у нас зашевелилась, и мы единодушно решили на уроках Каракули вести себя примерно.
        Сказано — сделано. Каракуля, обескураженный, терялся в догадках, что могла предвещать эта подозрительно непривычная тишина. Он был встревожен, ожидая страшных, неизвестных проказ. Но мы вели себя безупречно, и он успокоился. Было видно, что он старается быть благодарным. Двух отвечавших у доски ребят он посадил на место довольно быстро, а еще двоим, не выучившим урока, не поставил плохой оценки. Потом он сказал, что мы приступаем к новой теме и называется она «Логарифмы».
        - По плану это тема следующего урока, — сообщил он. — Из предыдущей главы нам осталось пройти еще одну часть. Но она довольно сложна, и мы ее пока пропустим. Нисколько не помешает, — продолжал он, — если сперва мы кое-что узнаем о логарифмах.
        - Спасибо, господин учитель! — зашумели мы и, как видно, осчастливили старика.
        Он был так доволен, что доверительно сообщил, как ему удалось постичь изящество логарифмических вычислений, какую интересную лекцию прочел он о логарифмах в Каниже, где он прежде преподавал и откуда был переведен к нам двадцать лет назад.
        - Математика наука прекрасная, — сказал он в заключение, — но, разумеется, не для отпетых дураков.
        - Правильно! — оживились мы, и старик удовлетворенно засмеялся.
        - А теперь выясним, для чего, собственно, нужны логарифмы…
        - Ни для чего! — вдруг раздался в тишине скрипучий бас, и Филипан, сидевший у самой стены, полез под парту, как будто что-то там искал.
        Это был конец — все наши благие намерения полетели к чертям!
        Мы взревели от хохота, распластавшись на партах, а ближайшие соседи Филипана, не таясь, принялись его тузить и толкать.
        - Вот старый висельник! — захлебываясь смехом, выкрикивали они.
        - Тише! Тише! Ведь мы же условились. Довольно хулиганить! — унимали другие.
        Каракуля сдержался, даже рта не раскрыл, но со зловещим видом выдвинул ящик стола, достал классный журнал и начал писать, диктуя самому себе,
        - Вазул Филипан… э-э-э… He-вежда и хам! — Каракуля швырнул журнал в ящик. — Уж я позабочусь… я доложу о нем педагогическому совету.
        Неожиданный поворот событий отнюдь не показался Филипану смешным. Он сразу сник. Несколько минут он то мрачнел, то смеялся, потом встал с бледным, постным лицом и начал оправдываться.
        - Проси прощения, Филипан, извинись! — несся шепот со всех сторон.
        - Заплачь! — говорили ему.
        И Филипан повалился на парту и притворно горько зарыдал. Послюнив ладони, он хорошенько смочил глаза.
        - Филипан плачет, господин учитель! — зашумел класс. — Он ведь освобожден от платы за учение. Теперь его освобождения лишат. Пожалуйста, простите его, господин учитель! — дружно умоляли мы.
        Филипан тоже поднял мокрое лицо. В конце концов Каракуля сдался и вычеркнул из журнала запись.
        Однажды я тоже схватился с Каракулей. Кто-то из ребят маялся у доски, большинство писало, я же, по обыкновению, развлекался, меняясь с Кароем Медером.
        - Продолжит ответ наглец Ференц Надь! — вдруг донеслось до меня с кафедры.
        А я, как всегда, ни в зуб ногой и даже представления не имел, о чем речь. Машинально вскочив, я пошел к доске и вдруг спохватился, что оскорблен: хорошенькое дело — наглец!
        Я мигом вскипел и в упор заявил Каракуле:
        - Протестую! Я не наглец! Я сейчас же пожалуюсь директору!
        Каракуля растерялся — так бывало всегда, когда с ним говорили напрямик или грозили пожаловаться директору.
        - Хм… хм… — тряся головой, нерешительно захмыкал он. — Самолюбие какое… С чего бы? Скажите пожалуйста, не наглец! Извольте идти на место! Вы ничего не знаете! — наконец-то вышел из положения он.
        - Еще чего… Протестую! — заупрямился я, с яростью глядя ему в глаза.
        Ребята тем временем корчили мне отвратительные рожи, я не выдержал и захохотал.
        - Марш на место! — крикнул Каракуля.
        Я сел, а он снова затряс головой.
        - Откуда взялось вдруг такое самолюбие! Вы только на него поглядите! — И он совершенно неподражаемо свесил голову и скосил набок беззубый рот. — Просто страшно! Не пожелал бы я встретиться с этаким наглецом в лесу один на один. Такой, не задумавшись, прикончит учителя.
        Отметки в журнал он мне не поставил — тоже какое-то достижение. И над этим под конец урока мы вволю напотешились.
        Приезд инспектора не вызывал сомнений. В школе мыли окна, натирали полы, терли швабрами стены. И действительно, он приехал.
        Три урока мы просидели как на иголках. Учителя волновались не меньше, чем мы, но он не появлялся. Четвертым уроком была математика.
        - Сейчас заявится как пить дать! Я видел, показывали в нашу сторону! — врываясь после большой перемены в класс, крикнул Френкель, подглядывавший за дверью.
        Не успел еще Каракуля отметить отсутствующих, как дверь отворилась, и вошел инспектор — седой как лунь, розовощекий старик в очках с золотой оправой, в лиловой визитке, с приветливым выражением лица. За ним появился наш директор с колючими глазами, с длиннющими усами, которые казались еще длиннее от его бороды. Каракуля с величайшей поспешностью засеменил вошедшим навстречу, пожал им руки и, по привычке, нервным движением стал вытирать ладонь о пиджак. Инспектор тем временем поднялся на кафедру и уселся на место Каракули. В классе стояла мертвая тишина. Задав несколько общих вопросов, инспектор принялся листать классный журнал. Листал, листал и вдруг, словно по некоему злому наитию, вызвал подряд Филипана, Медера и меня. Филипан поднялся на кафедру, а мы с Медером остались внизу. Я почувствовал, как у меня затряслись поджилки и бледность расползается по лицу.
        Филипан приступил к задаче. Он говорил дрожащим голоском, каким отец его, кантор, пел во время вечерней мессы. Пока он записывал условие, все шло гладко, но, когда настало время решать, он закряхтел и увяз.
        - Помоги ему, мальчик, — обратился инспектор к Медеру.
        Медер и Филипан стали думать вдвоем.
        И тогда Каракуля дал волю своему раздражению:
        - Ах, господин инспектор, как удачно соблаговолили вы вызвать этих троих, так сказать, самые сливки класса! Вожаков всего стада. Они безобразничают, шумят, мешают вести урок, вставляют разные словечки. На вопрос, для чего нужны логарифмы, вот этот крикнул: «Ни для чего!» Наглецы, невежды, они портят весь класс.
        Он резко жестикулировал, горячечно поблескивал глазами и походил на безумца. Должно быть, все накипевшее в его душе: гнев, горечь, обиды, желание отомстить — в этот момент хлынуло вон и неудержимым потоком срывалось с дрожащих губ. Бегая взад и вперед по классу, он несколько раз перебивал инспектора.
        - Господин учитель, позвольте же мальчикам продолжать. Вас просит господин инспектор, — остановил его наконец директор, и видно было, что ему неприятно поведение Каракули.
        «Теперь моя очередь», — кольнуло меня, сердце екнуло, и лицо от волнения стало меняться: то хмурилось, то разглаживалось, становилось сосредоточенным, недоуменным и осуждающим, когда Медер и Филипан несли всякую чушь.
        Дело в том, что накануне к мальчику пансионеру, жившему у нас на хуторе, где занимались всем, чем угодно, только не уроками, наведался Эрдаи, наш первый ученик. Мы с ним заспорили о задаче, заданной на сегодня, и я, король лоботрясов и бездельников, разгоряченный спором, вечером уселся за стол, решил почти всю задачу и докончил ее в школе на большой перемене. Таким образом, я был подготовлен, и меня буквально распирало от знаний. Я с трудом себя сдерживал, чтоб не выкрикнуть все, что знал.
        Наконец инспектор подал мне знак подойти к доске. Я взобрался на кафедру и просто вырвал у Медера мел и губку.
        Но не успел я даже и рта раскрыть, как Каракуля снова дал волю своей желчи.
        - Вот он, главный бездельник! Главный наглец! На всех уроках мешает, проказничает. Во время объяснений урчит. Глупец! Невежда! Знаний никаких и еще осмеливался угрожать учителю!..
        - Позвольте ученикам решить задачу, господин учитель, — снова вмешался директор.
        Инспектор, казалось, тоже был удивлен странной горячностью учителя. Не дождавшись конца гневной речи Каракули, старик повернулся ко мне.
        Я начал решать задачу. Решение шло так легко и гладко, что мне стало как-то неловко, и я принялся делать вид, будто время от времени задумываюсь.
        - Теперь ты продолжай, мальчик, — прервав меня на середине, сказал директор Филипану, потом с той же просьбой обратился к Медеру и, наконец, снова ко мне.
        Я опять отвечал с блеском.
        - Подскажи, сколько будет? Что делать теперь? — толкал меня в бок Медер, пока Филипан кряхтел над ответом.
        А я, притворяясь, будто боюсь, как бы инспектор не заметил, шептал таким образом, чтобы Медер ничего не понял. Когда же очередь дошла до меня, я ответил так, словно выбросил на стол два туза.
        Пока мы решали задачу, Каракуля не переставал нас бранить; потом он на секунду умолк, но тут же начал опять, повторяя свои обиды с самого начала.
        Посадив Филипана и Медера, инспектор поставил им удовлетворительные оценки. Я же продолжал отвечать до конца урока. Он вызвал к доске одного из хороших учеников и продиктовал нам новую задачу. Но счастье мне не изменило. Задача решалась по теореме, которую мы повторяли сотни раз, так что запомнили ее даже жужжавшие на окне мухи, и мел в моих руках сам ходил по доске. Инспектор поставил мне отличную оценку. А ведь я был отпетый двоечник и в каждом семестре меня ругали!
        Наконец инспектор поднялся. Класс встал.
        - Довольны ли вы успеваемостью класса, господин учитель?
        Каракуля снова начал, как заведенный:
        - Шумят. Не слушают. Мешают вести урок. Наглец! Невежда! Негодяй! Он осмелился угрожать учителю…
        Подбородок Каракули дрожал, глаза горели, его раздражение так резко контрастировало с поведением класса, застывшего в неподвижной серьезности, что директор отвел глаза в сторону.
        Инспектор трижды открывал рот, пытаясь что-то сказать, и снова закрывал.
        - Я с сожалением слышу, мальчики, — наконец заговорил он, — что у господина учителя создалось о вас столь нелестное мнение. Я, однако, не теряю надежды, что со временем его мнение изменится. Я, разумеется, не могу утверждать, что нет среди вас исключений, к которым бы не относился этот упрек. Но вы должны помнить, что школа нуждается лишь в серьезных и трудолюбивых людях, которые в будущем станут полезными гражданами нашей милой отчизны. Те, кто на школьной скамье не уяснит себе своего долга — чем он обязан родителям, чем учителю, а чем самому себе, — те не уяснят своего долга в жизни и не смогут…
        С гордо поднятой головой я слушал возвышенные слова инспектора.
        Меня кидало то в холод, то в жар, и мне казалось, что каждый волос на моей голове излучает сияние.
        Каракуля стоял рядом с кафедрой. Он снял очки и подслеповато мигал болезненно горящими глазами.
        Раздался звонок. Инспектор пошел из класса, рядом с ним шагал директор, сзади плелся Каракуля. И распахнул перед ними дверь, а когда они вышли, выглянул в коридор. Каракуля по-прежнему плелся позади, и на какой-то миг во мне шевельнулась совесть.
        Надо было броситься за ними, признаться в том, что я действительно наглец, и попросить прощения у Каракули. Почему же я этого не сделал? Почему я вернулся в класс и, закружившись на одной ноге, хохотал вместе со всеми?
        ^Перевод Е. Терновской^
        
        Иштван Фекете
        Мой друг Петер
        Я и сегодня словно вижу перед собой его умные, слегка моргающие глаза, брючки в заплатах и голубые стеклянные пуговицы на грубой холщовой рубахе. В «Страстях господних» он пел Иуду, в школе был всегда собранным, а в краже черешни из хозяйских садов никогда не попадался.
        Он был лучше и умнее меня. Наедине с собою я охотно это признавал. Но если доходило дело до драки, я бил его, потому что был сильнее. Когда мы с ним оставались вдвоем, применять силу было не нужно, потому что его мудрость обезоруживала меня; но если он пытался показать свое превосходство перед товарищами, мы схватывались с ним, и в драке он оказывался битым.
        Приятели, которых мы вообще-то не очень удостаивали разговорами, считали, что я прав, и были на моей стороне; в таких случаях я всегда в душе испытывал стыд.
        По существу, мы любили друг друга.
        У родителей Петера было полхольда земли и крохотный участок виноградника на горе, где его никто не охранял и где на одном из деревьев росли мелкие яблоки, которые никогда не розовели (такого уж они были сорта).
        «Но они уже созрели!» — говорил мой друг Петер Пушка, когда мы в конце лета забредали к нему на виноградник, в погребок, такой маленький, словно в нем обитали карлики. Тем не менее ключа от подвальчика у Петера, разумеется, никогда не было. Поэтому мне казалось, что за старой дверцей сокрыты тайны и сокровища, хотя в действительности там гнездились лишь осы, собиравшие мед на кладбище. Неумолчное жужжание казалось звучанием органной трубы самого низкого регистра, доносившимся будто откуда-то издалека или слышавшимся совсем рядом.
        Яблоко было горьковатым и кислым, как сама осень, и решительно мне не нравилось; все же я ел его, потому что не хотел обидеть своего друга, который не мог мне предложить другого.
        Мы сидели под яблоней, и августовское солнце щедро поливало нас своим нежным золотом, далекие холмы казались нам в его сиянии столь же близкими, как во сне — герои любимых сказок.
        Я хотел стать капитаном парохода, а он — каменщиком. Но не таким, какие строят маленькие крестьянские домики, похожие один на другой, как ласточкины гнезда, а таким, который строит многоэтажные здания и дворцы, пусть еще не небоскребы, но почти…
        На следующий год мы стали гимназистами. Я — потому что у моих родителей была возможность учить меня дальше, Петер — потому что деньги на обучение дали родственники.
        Было начало осени. На телеграфных проводах железнодорожной станции лениво качалась паутина. Мы даже не успели как следует попрощаться — уже подкатил поезд Петера. На душе у меня стало грустно, но оставаться вместе мы уже не могли: моего друга записали в другую гимназию…
        Прошел год. Я часто вспоминал о Петере, особенно когда мне еле-еле удавалось спастись от грозной тени единицы в табеле. Поэтому, когда мы летом встретились, я не без смущения спросил его:
        - Ну, как ты закончил год?
        - Табель с похвальным листом…
        - Что ж, поиграем во что-нибудь?
        - Не могу, — ответил Петер, — спешу на поденную. Нужно сколотить деньжат на костюм…
        В то лето Петер работал подмастерьем при каменщике. Подносил кирпичи, мешал раствор и… вдыхал каменную пыль, хотя он уже и так сильно кашлял.
        И кашель не проходил.
        С первого октября я снова начал ходить в гимназию, а Петер вынужден был остаться дома. Он лежал в кровати, под тяжелыми перинами, в маленькой комнатке, где стоял запах заплесневелого хлеба.
        А на рождество пришло письмо, сообщавшее о смерти Петера.
        Я очень переживал смерть друга и знал, что никогда его не забуду. Стоило мне увидеть грубую холщовую рубашку, смышленое детское лицо, рваные башмаки, как мне всегда вспоминался Петер. И еще когда я грыз кисло-горькие яблоки, вроде тех, что мы ели у него на винограднике.

* * *
        А недавно передо мною снова явилась тень Петера. Я получил письмо, в котором меня приглашали выступить в небольшом южном городке на читательской конференции. Сбор от нее, указывалось, между прочим, в письме, пойдет в фонд борьбы с туберкулезом. В тот день мне не удалось ответить на письмо. «Напишу завтра, — решил я, — вряд ли, мол, сумею приехать».
        И вот в ту ночь мне приснился Петер. Я снова сидел у его кровати, в сырой, затхлой комнате, куда никогда не заглядывало солнце и откуда вслед за Петером отправились на кладбище его братья и сестры.
        Я сидел рядом с ним, и мне все время хотелось сказать ему, что он поправится, но я не мог произнести ни слова, так как знал, что этого не произойдет.
        На следующий день я ответил на письмо и сообщил, что приеду на встречу с читателями. Полдня я добирался на пароходе, полдня — на поезде. Только приехал, выступил, и тотчас же уже нужно было мчаться обратно. И тем не менее я поехал туда.
        Я поступил так потому, что, если когда-нибудь мне снова приснится мой умерший друг детства, я смогу рассказать ему, что и я что-то сделал против того ужасного серого призрака, который незримо присутствовал в их вечно сырой и темной комнате.
        «Если бы ты только видел, Петер! — сказал бы я ему. — Там сидело столько заслуженных людей, и все они горячо аплодировали мне. Впрочем, я почти не слышал аплодисментов… Глаза у меня были влажными от слез, потому что в тот момент я думал о тебе, и никто, конечно, не знал, что этот небольшой рассказ, который я прочел им, был посвящен тебе, только тебе, Петер!»
        ^Перевод О. Громова^
        
        Дьёрдь Молдова
        Великий артист Земан
        В этот вечер рассказывал Земан:
        - Если вам случалось в начале сороковых годов посетить аттракционы луна-парка, вы должны помнить моего отца, артиста Земана. Мы держали там кукольный театр позади железной дороги. Амфитеатр перед ним был окружен невысоким деревянным барьером, так что можно было заглядывать поверх него. После представления мой старший брат обходил публику с тарелкой, и того, кто не бросал в нее монетку, он бил по рукам ивовым прутиком.
        Отец работал с марионетками, обычно лишь с тремя куклами: с Чертом, с Касперле (у нас это вроде вашего петрушки) и с большеносым, худолицым доктором Фаустом. Куклы эти были сделаны моим бог знает каким прапрапрадедом, еще в Германии. Наша семья родом оттуда, мы перебрались сюда из Германии. У отца была даже старинная книга, в которой было записано, что артист Земан числился кукольником еще в 1700 году. Отец гордился своим немецким происхождением, хотя и считал себя венгром и всегда презирал швабских балаганщиков. Он говорил про них: не имеет значения, венгры они или немцы, главное — работают они отвратительно.
        Время подтвердило правоту его суждений. Как только мы вступили в войну с Советами, на стендах тиров мишени заменили портретами Сталина и Черчилля, а в цирке Какони стали исполнять антисемитские куплеты. Затем многие аттракционисты обрядились в зеленые рубашки. С такими отец даже разговаривать перестал: отец держался того мнения, что артист и политика — вещи несовместимые. А когда в корчме луна-парка кто-либо из зеленорубашечников присаживался к его столику и чокался с ним, отец вставал и демонстративно выливал вино на пол.
        Можете себе представить состояние отца, когда в июле 1943 года — хоть бы навеки забыть эту дату! — мой брат заявил ему, что хочет стать эсэсовцем. Ему тогда не было еще полных восемнадцати лет, однако его приняли из-за немецкого происхождения.
        Отец гонялся за ним по всему парку с молотом от силомера, и брата спасло лишь то, что ему вовремя удалось перемахнуть через забор у проспекта Хунгария. Больше мы с ним не виделись, и я не могу даже сказать — мир праху его.
        Отец заперся в будке, целую неделю не принимал ни вина, ни пищи, представлений мы не давали, а я дни напролет валялся на скамейках амфитеатра.
        В одно воскресенье, после полудня, отец наконец вышел из будки; на его заросшем, почерневшем лице светились одни глаза. Он попросил у меня кусок хлеба и сказал:
        - Дюри, сегодня мы покажем спектакль. Принеси мой сундучок с ушками.
        Как я уже говорил, обычно отец играл только тремя куклами, лишь головные уборы у кукол менялись в зависимости от роли, которую они исполняли: если на голову надевался кивер, значит — солдат, если папаха из заячьего меха — торговец, и т. д. Эти-то головные уборы отец и хранил в сундучке. Он долго рылся в нем и наконец извлек оттуда морскую фуражку, каску, а вот третьей никак не находил. Тогда он взял ножницы и иголку и смастерил из старого мехового воротника шапку, подобную той, в каких были изображены советские солдаты в ту пору на газетных полосах.
        В тот вечер наше представление рассказывало о том, что Касперле в меховой ушанке убивает моряка Фауста (который к тому же своим бледным лицом и длинным носом напоминал Хорти) и Черта в стальной каске, говорившего на швабском диалекте.
        Вы не вчера явились на свет, и мне нет надобности объяснять, как это было смело летом 1943 года, когда любого без «особых протекций» могли зачислить в отправляемые на фронт штрафные роты. И все же сейчас, уже став взрослым, я понимаю отца. Ему, наверное, было нестерпимо больно сознавать, что его, который так презирал фашистов, люди теперь тоже причисляют к ним из-за сына, поступившего в эсэсовскую часть. Он хотел восстановить свой авторитет, без которого великий артист Земан не мыслил своей жизни.
        Хотя балаганщики любят говорить о том, что их представления смотрят одни дураки, многие зрители поняли, что хотел отец сказать дракой своих кукол. Однажды вечером после представления в нашу будочку вошли двое: это были рабочие, сбежавшие из концлагеря и бродившие по столице, голодные и неприютные. Они увидели наше представление — кукольный театр, поняли чувства отца и вот пришли просить помощи. Отец знал, что в парке полно сыщиков, поэтому не оставил рабочих у нас, а отвел их в поселок. Он был уверен, что там их спрячут.
        С тех пор отца часто навещали незнакомые люди, давали ему поручения и письма, и отец после представлений отправлялся на велосипеде в Кёбаня. Вероятно, по совету незнакомцев он уже больше не исполнял номер, в котором Касперле в ушанке убивал Гитлера и Хорти, и все же попался.
        В первое сентябрьское воскресенье 1943 года три шпика вошли за ширму, где отец работал с куклами, и прижали к его боку свои пистолеты. Отец взглядом велел мне удалиться, но сыщики не выпустили меня. Они хотели заставить отца выдать связного, но он этого не смог бы сделать даже при желании. К нему каждый раз являлся новый человек, который вначале вместе с публикой смотрел программу, и отец узнавал его лишь тогда, когда после представления тот являлся к нему и называл пароль. Шпикам ничего не оставалось, как смотреть на исполнение отцом своей программы: дело в том, что спектакль смотрело несколько сот человек, сидевших на скамейках и облокачивавшихся на ограду, и найти среди них нужное лицо было невозможно.
        К концу номера я с удивлением заметил, что отец достает из сундучка полицейскую фуражку и надевает ее на голову Черту. Такого номера в программе не было. Сперва отец поднял петрушку. Тот пел, плясал, затем над ширмой появился Черт в полицейской фуражке, и тут отец голосом петрушки как завопит: «Спасайся! Спасайся!» Шпики бросились на отца, стали его избивать, но вся публика, в том числе и тот, к кому было обращено предостережение, мгновенно рассеялась.
        Отца забрали, больше я его не видел. Один человек, который был вместе с ним, рассказывал потом, что отца повесили в Кёхиде. А однажды ночью за мной пришли с Керамического поселка и увели к себе. И порой я разыгрывал для них такое представление: Черт пытался повесить петрушку, но тому удавалось обмануть Черта, а затем избить его большой дубинкой.
        ^Перевод Е. Израильской^
        
        Жужа Тури
        Самый лучший подарок
        Наступило рождество 1944 года. Мишкина мать увязала в чайное полотенце подковки с маком, а Мишка взял узелок и направился к двери.
        - Изломаешь! — вдогонку мальчику крикнула мать. — Не размахивай, покрепче держи, это тебе не капуста!
        Мальчик широко улыбнулся. Ему нравились быстрая речь и решительность матери. Сегодня утром она объявила: будь что будет, а она непременно испечет праздничный пирог. И действительно, хоть и не хватало то того, то другого, она на все махнула рукой и напекла пирогов. И, конечно же, вспомнила про дедушку, который жил неподалеку, на горе Нэп, но из-за непрерывных бомбежек не отваживался покинуть Буду и навестить дочь, жившую на пештской стороне. Вспомнила, мигом уложила в платок гостинцы и отправила с ними Мишку, приказав, чтоб к вечеру вернулся домой — ведь от улицы Надор до горы Нэп рукой подать.
        - Помни, что я боюсь оставаться одна. Так что беги бегом! — добавила она, когда мальчик выходил за дверь.
        Но это, без сомнения, была мамина уловка, для того чтоб заставить Мишку спешить. Мама и слыхом не слыхивала, что бывает на свете страх. Относительно этого Мишка мог привести целую кучу примеров. Но доказывать это сейчас время не позволяло, к тому же было у него кое-что на уме. Мишка шагнул уже за дверь, но вдруг передумал и вернулся.
        - Нам бы надо завести собаку, — сказал он.
        - Это еще зачем?
        - Раз ты боишься одна…
        - Я? — с чувством собственного достоинства возразила мать и, готовая к отпору, выпрямилась во весь рост.
        Высокая, статная, с твердо очерченными, но приятными чертами, Михайне Рац отнюдь не выглядела пугливой овечкой. Однако сыну пора идти, уже второй час, а около четырех начинает смеркаться. Она легонько его подтолкнула, но сама, прежде чем вернуться в квартиру, пытливым взглядом окинула серое небо, низко нависшее над городом. Необычная выдалась погода на рождество — без снега. Зато в небе была тишина, не кружили над городом самолеты и не грозила сынишке опасность на его коротком пути.
        Соседка, белошвейка, заметив Мишкину мать, немедленно распахнула окно.
        - Куда это отправился ваш мальчуган? — спросила она.
        - К дедушке, в Буду.
        - В Буду? — закудахтала швея. — Да вы что, мадам Рац, с луны свалились? Ведь Буда в осаде, русские продвинулись уже до самого Хювёшвёлдя.
        На какую-то долю секунды бесстрашное сердце Михайне Рац замерло.
        Но она тут же, словно успокаивая самое себя, с запальчивостью сказала:
        - Да он на гору Нап пошел. Дотемна еще дома будет.
        И с этими словами вошла в квартиру.

* * *
        Мишка действительно шел на гору Нап. Там в одноэтажном доме, в стороне от богатых вилл, у дедушки была совсем крохотная сапожная мастерская. Это была очень старая мастерская, и, когда Мишка переступил порог, над дверью зазвенел колокольчик. На его мелодичную, уютную трель четыре старческих головы очень медленно повернулись к Мишке, но разговор, сопровождаемый частыми кивками, кряхтеньем и пыхтеньем трубок, не прерывался. Дедушка сидел на низком стульчике и прибивал деревянными гвоздями заплату к подошве истоптанного солдатского башмака, а три других старика сидели на скамье, тесно прижавшись друг к дружке. Четыре пары старческих глаз одновременно обратились к Мишке, и морщинистые лица осветились ласковой улыбкой.
        - О-о, Мишка! Поглядите, ведь это Мишка! — закивали, заговорили старики, и даже дедушка вынул изо рта деревянный гвоздь.
        - Желаю приятных праздников! — сказал им всем вместе Мишка.
        С румяным от мороза лицом, круглыми карими глазами, похожими на блестящие пуговки, в коротенькой теплой бекешке и надвинутой на уши шапке он выглядел очень забавным.
        Мишка положил перед дедом подковки. Положил с таким видом, словно был страшно рад, что наконец-то от них избавился. А дедушка на стариков не смотрел: гордость, засветившаяся в его глазах, могла причинить им боль.
        Настроение в мастерской еще больше приподнялось, хотя и без того оно было праздничное. На полу лежали два тюфяка, на тюфяках пальто и старые одеяла; на железной печурке, раскалившейся докрасна, булькала какая-то еда, распространявшая острый запах лука; от дыма курительных трубок в воздухе висела серо-голубая мгла, и старики на скамье выглядели совсем по-домашнему. Круглые глаза Мишки тотчас подметили эту перемену.
        - Вы все здесь живете? — спросил он.
        Дедушка снял фартук, повесил его на гвоздь и принялся хлопотать вокруг плиты.
        - Я их вытащил из богадельни на праздники, — сказал он с серьезным достоинством.
        Мишка наклонился над кастрюлей и втянул носом воздух.
        - Картошка с паприкой?
        - Да-да. Жареную индейку мы отложили на будущий год.
        Дребезжащий старческий смех, необычное оживление и притопывание сопроводили дедушкину остроту. И не было в том ничего удивительного, ибо на рождество 1944 года картофель с паприкой сам по себе был яством невиданным, а уж если в придачу оказался пирог с начинкой из мака, то вполне понятно волнение, заставившее медлительную кровь стариков заструиться чуть живее.
        - Моя дочь здорова? — осведомился дедушка.
        Он всегда говорил «моя дочь», словно бы желая подчеркнуть свое исключительное право на нее. Для других она была Михайне Рац, Эржи, мадам, а для него «моя дочь».
        - Здорова, — ответил Мишка.
        - А еда у вас есть?
        - До сих пор не голодали, — сказал мальчик.
        - Скола, — заговорил один из стариков с белой бородкой клинышком, — в нынешнем году скола хорошо учит, а? Никаких забот со сколой, верно?
        Мишка втянул голову в плечи, засмеялся и небрежно махнул рукой — кто думает нынче о «сколе»!
        - Война! — солидно заявил он.
        В мастерской было жарко, запахи кожи, клея и картофеля с паприкой, перемешиваясь, соперничали один с другим. Мишка стоял, переминался с ноги на ногу, сперва расстегнул бекешку, потом застегнул, покосился на дверь, потом на стариков.
        - Мне надо идти, — сказал он наконец. — Мама боится оставаться одна.
        - Моя дочь? — вскинул брови дед.
        Однако задерживать внука не стал — для ужина это было, наверное, безопасней: ведь этакий десятилетний крепыш мог один уплести кастрюлю, рассчитанную на четверых. Три старика, казалось, тоже вздохнули свободней и благодушно, со щедрой заботливостью снабдили Мишку советами на дорогу. Дескать, беги со всех ног: говорят, совсем скоро здесь будут большие бои; в такие тяжкие времена лучше посиживать дома да держаться за мамину юбку.
        - Передай моей дочери, — сказал на прощание дедушка, — что мы встретимся после войны.
        Мишка выскочил на улицу, и колокольчик над дверью прощально прозвенел ему вслед. Мальчик галопом помчался с горы.
        Небо над Крепостью было серым от застлавших его плотных снеговых туч, но до вечера было еще далеко. Площадь Кристины выглядела куда оживленнее по сравнению с тихой горной улицей. Здесь было много людей, все спешили, не останавливались. С грохотом проезжали военные грузовики, и в частных автомобилях тоже сидели солдаты. Почти все лавки и магазины были заперты, лишь у углового гастрономического магазина длинной змеей извивалась очередь, в которой угрюмо стояли женщины. То была обычная, знакомая картина войны — так было вчера, так будет завтра. Часы на куполе церкви показывали тридцать семь минут третьего. До сумерек мама его не ждет, думал Мишка. А раз так, и к тому же он в Буде, в двух шагах от Шани Кабока, то…
        Мишка повис на ступеньке трамвая и, пока ехал до площади Кальмана Селла, обдумал свое дело как следует. Мама о собаке и слышать не хочет, но, если ей вдруг подарят щенка, не выгонит же она его на улицу. А у Шани Кабока с улицы Вадорзо целых четыре щенка от овчарки. Как-то встретились они на улице Надор, и Шани сказал, что в обычное время за щенков можно выручить не меньше пятидесяти пенгё, но сейчас отец его будет рад, если просто от них избавится.
        «Приходи, — сказал тогда Шани, — и возьми щенка».
        Потом заметил, наверное, как загорелись у Мишки глаза, и торопливо добавил:
        «А мне дашь какую-нибудь безделицу за то, что я упрошу отца».
        На площади Кальмана Селла и прилегающих к ней улицах людей было невпроворот. Огромная толпа с корзинами, и узлами под тарахтенье повозок и ручных тележек катилась в сторону Пешта. Другая толпа осаждала 83-й трамвай, отправлявшийся в Хювёшвёлдь. Прежде по площади Кальмана Селла трамваи ходили один за другим, а сейчас, кроме этого, других не было видно. Мишка едва успел вскочить на ступеньку, как трамвай тронулся.
        Пассажиры вели себя очень странно: никто не садился, и все с тревогой выглядывали на улицу. Мрачно звоня, вагон мчался вперед, чуть-чуть замедляя ход только у остановок. Но самым поразительным было то, что за госпиталем Нового Св. Яноша виднелись фигуры людей, прижавшихся к толстым стволам деревьев.
        - Солдаты! — воскликнул кто-то.
        - У них оружие. Они будут стрелять! — сказала женщина тонким срывающимся голосом.
        - Они, наверное, совсем уже близко, — заметил рабочий в потертом костюме, покрытом масляными пятнами. Он казался довольно спокойным и даже не прервал чтения газеты.
        Пассажиров высадили у Будайдёндя: дальше трамвай не шел. Кондуктор объявил, что от площади Кальмана Селла трамваев больше не будет.
        - А как же назад? — спросила женщина с корзиной в руках. — Мне вот только корзину у сына оставить, и я бы сразу назад…
        - Возможно, с конечной станции еще будет вагон, — пожав плечами, сказал кондуктор.
        Люди скучились и, говоря вразнобой, обсуждали создавшееся положение. Женщина с тоненьким голоском плакала и все поминала Йошку, мужа, который теперь уж наверняка застрянет в Пеште. Человек в костюме с масляными пятнами размашисто зашагал вперед; он шел уверенно и даже насвистывал.
        Мишка растерянно топтался в толпе и, слушая нарастающий взволнованный гул голосов, вдруг почувствовал себя страшно маленьким, одиноким. Потеряется он в этой толпе, здесь все чужие, и никому он не нужен. Что делать? Мальчик с тоской думал о маме, о дедушкиной мастерской с уютно гудящей печкой, о ласковых стариках. По времени он отдалился от них всего лишь на несколько минут и вдруг оказался в самой гуще чужого, грозного мира.
        Люди, притаившиеся за стволами деревьев, застыли в ожидании, неподвижными были дула их автоматов. Внезапно испуг и смущение, охватившие Мишку, исчезли, и на смену им явилось волнение — извечный предвестник приключений. Мишка смотрел вслед человеку в костюме с масляными пятнами: тот удалялся размашистым шагом, словно знал, куда и зачем идет. И Мишка принял решение. Пешком одному не дойти ему до улицы Надор, а вот вдвоем с Шани Кабоком они, наверно, придумают, как еще до сумерек добраться домой.
        И Мишка бросился по аллее, ведущей на Хювёшвёлдь. Догнав человека в костюме с пятнами, Мишка посмотрел на него и, прищурившись, улыбнулся, как делают обычно бывалые мужчины, когда им грозит одинаковая опасность, и помчался дальше.
        Вдруг, словно на киноэкране, когда поезд мчится прямо в зрительный зал, дорогу загородила надвигающаяся громада грохочущих танков. Мишка отскочил назад, схватился за ствол придорожного дерева, и его дрожащие пальцы неожиданно прикоснулись к холодному стволу автомата.
        - Ступай домой, малыш, нечего тебе здесь шататься, — услышал он у самого уха чей-то озабоченный голос.
        Мишка бросился бежать и завернул в боковую улицу с единственным желанием: как можно скорее оказаться в каком-нибудь помещении.
        У вилл, выстроившихся по обе стороны улицы, стояли грузовики и царила невообразимая суета. Немецкие солдаты вытаскивали из домов узлы, мебель, заколоченные ящики и складывали в машины. Немецкие офицеры отдавали краткие приказания, не обращая внимания на прохожих. Часть машин, остервенело гудя, двинулась в сторону города. Мишка внезапно решился и подошел к офицеру, попыхивавшему сигаретой.
        - Пожалуйста, я вас очень прошу, отвезите меня в Пешт.
        Немецкий офицер посмотрел на него непонимающим взглядом.
        - Пешт… Пешт… — повторил Мишка и показал в сторону Пешта.
        Не ответив, немец его оттолкнул, как какой-то ненужный предмет. И без того румяные щеки Мишки вспыхнули от смущения еще ярче, а руки, засунутые в карманы бекешки, сжались в кулаки. Внизу во всю ширину мостовой двигалась цепь танков. Люди тащились вверх по переулку, какая-то женщина тяжело задыхаясь, будто кого-то проклинала.
        - Ступайте, ступайте с богом, — приговаривала она.
        Потом наступила тишина, и Мишка уже один бежал посередине улицы. Позади громыхала повозка, вот она с ним поравнялась, и некоторое время он трусил рядом, махая руками вознице. Парень с русыми усами продолжал погонять коня.
        - Куда бежишь? — крикнул он Мишке.
        - На улицу Вадорзо, — ответил Мишка.
        - Мне останавливаться нельзя. Прыгай!
        Мишка вскочил в повозку, а парень с русыми усами стал еще яростней размахивать кнутом. По стенке повозки что-то вдруг застучало. Было очень похоже на град.
        - Ложись! на дно! — заорал парень.
        Мишка бросился ничком на дно повозки и замер. Потом град пуль прекратился.
        - Прыгай, малыш! — крикнул парень.
        Они ехали уже по улице Вадорзо. Мишка спрыгнул, а повозка покатилась дальше.

* * *
        Обо всем на свете позабудешь, когда четверо маленьких черных щенков, сбившись в кучу, барахтаются перед тобой на земле. То опрокинутся, то встанут на лапы, зальются лаем и опять копошатся тесной кучей; с застрявшими в шерсти увядшими листьями и влажными соломинками они кажутся еще милей и забавней.
        Присев на корточки и позабыв обо всем на свете, Мишка возился с щенками. Автоматные очереди раздавались то ближе, то дальше, но звуки эти были настолько привычны, что Мишка на них не обращал внимания. Он даже не заметил, как Шани оставил его одного, и опомнился, когда вдруг с крыльца дома, стоявшего в глубине тенистого сада, до него донеслись обрывки спора.
        - Сейчас же отошли его домой… Его мать могла бы быть поумнее… Ведь он здесь сядет у нас на шею.
        - Ну как его отошлешь! Такого маленького, с круглой рожицей…
        - Это не довод! Так недели могут пройти… А нам самим нечего есть. Скажи ему, чтоб немедленно убирался домой! — последние слова прозвучали уже истошным криком.
        Мишка поднялся и стал смущенно снимать приставшие к бекешке травинки. От дома шел Шани. Он подбрасывал ногой камешек и старался не глядеть на Мишку.
        - Отец… видишь, разбушевался…
        Мишка двинулся через сад к выходу и вдруг совсем рядом услышал треск автоматов. Он вздрогнул.
        - А щенка не возьмешь? — сказал ему вслед Шани, продолжая возиться с камешком.
        Ну как же! Щенок! Раз уж он до него добрался, то, конечно, возьмет. Мишка вернулся назад и в нерешительности остановился.
        - Любого? — спросил он Шани.
        - Любого, — ответил Шани и улыбнулся. — Один черт.
        Какого же?.. Вот этого с белой полоской, сбегающей по шее до грудки… Или широкопалого, совсем глупенького звереныша. А может, того, с затуманенными глазками, как будто он только что плакал… Все равно! Мишка схватил широкопалого и побежал.
        - Привет, Кабок! — крикнул он, помахав на ходу рукой.
        - Привет, Рац!
        Щенок затих, и Мишка через бекешку почувствовал, как сильно колотится щенячье сердце.
        Мишка бежал, держа щенка на руках, а зимние сумерки быстро сгущались. Вечер был мягкий, из садов доносился запах елей, и он напомнил Мишке о том, что сегодня рождественский вечер и что дома ждет его мама с маковым пирогом. Теперь он домчится в два счета. Заберется в любую машину, проедет, пока возможно, потом во вторую, в третью. Главное, действовать умно и ловко…
        В конце улицы мелькали бегущие тени, слышались выстрелы, потом наступила тишина. Мишка прыгнул за дерево, щенок тихо, жалобно заскулил. Шум снова усилился, застучали тяжелые солдатские сапоги, и вечер стремительно опустился на землю.
        Через некоторое время Мишка отважился выйти из-за укрытия и отправился дальше. Советских солдат он заметил тогда, когда оказался уже среди них, в конце улицы Вадорзо.

* * *
        На какую-то долю секунды оглушенный, он не понял, кто это: венгры ли, немцы. Но немцы разговаривают иначе… И тут его сердце бешено заколотилось: да ведь это же русские, советские солдаты! Если бы мама знала, что он уже встретился с ними!
        Удушливо пахло порохом, люди куда-то бежали, трещали моторы, раздавались крики, кто-то крепко схватил мальчика за плечо. Потом звук бегущих шагов отдалился, блеснул луч света и высветил чьи-то садовые ворота, а Мишка все стоял на месте, и плечо у него слегка онемело.
        На мостовой оставалось лишь несколько человек. Когда Мишкины глаза привыкли к темноте, он различил фигуры сидящих на кромке тротуара людей, огонек сигареты, услыхал тихий смех. Солдат, сжимавший Мишкино плечо, — судя по голосу, молодой, — что-то крикнул, и у Мишки задрожали коленки. Тогда солдат наклонился к нему и сказал несколько коротких сердитых слов. Но тут он увидел щенка и тихо присвистнул. Потом кого-то позвал, к нему не спеша подошли еще двое, внимательно оглядели щенка и Мишку и о чем-то заговорили. Один из них, в кожаных огромных перчатках, погладил щенка по голове и произнес какое-то странное слово. Он повторил его дважды, трижды, щенок тявкнул и поудобней устроился на руках у Мишки.
        Трое русских солдат одновременно обратились к Мишке, а он, переводя взгляд с одного на другого, качал головой и показывал в сторону Пешта.
        - Пешт… Пешт… — умоляюще произнес он.
        Солдат отпустил его и стал советоваться с товарищами. Тот, что гладил щенка, вдруг взял его из Мишкиных рук и поставил на землю. Сердце у Мишки екнуло. Прощай, щеночек! Конечно же, ты побежишь назад, к своим старым хозяевам. Но что это?.. Две широкопалые черные лапы сначала легли на Мишкины ботинки, потом заскребли быстро-быстро, а мохнатый хвостик с невообразимой быстротой заходил туда и сюда. Волна нежности залила Мишкино сердце, и счастливая улыбка осветила круглое мальчишечье лицо, когда блестящими глазенками смотрел он то на одного солдата, то на другого.
        Поставив Мишку и щенка в середину, солдаты куда-то пошли. Они подводили Мишку к укрывшимся в садах домам, и он постепенно начал догадываться, чего от него хотят, и отрицательно качал головой.
        - Пешт… Пешт! — повторял он, показывая туда, где река надвое рассекает город.
        Солдаты пожимали плечами и говорили на непонятном, чужом языке, и снова Мишка каким-то образом понял: дорога закрыта и в Пешт пройти нельзя.
        Было темно, повсюду мелькали тени военных, отовсюду неслась русская речь. Вот они прошли мимо дома Шани Кабока. Надо вернуться к Кабокам и у них подождать, пока можно будет пройти на улицу Надор, подумал Мишка, но тут же отогнал от себя эту мысль. «Его мать могла бы быть поумней», — вспомнилось ему с обидой. Бедная мама!
        Тот солдат, что погладил щенка, пошарил в кармане толстой шинели и протянул Мишке целую горсть сигарет. Мишка втянул голову в плечи и засмеялся. Солдат тоже засмеялся и сунул сигареты назад в карман — очень странные сигареты, с длинными мундштуками.
        - Василий, — сказал этот солдат, на вид ему было лет семнадцать. — Василий, — повторил он и ткнул себя пальцем в грудь.
        - Мишка! — счастливым голосом закричал Мишка и тоже ткнул себя пальцем в грудь.
        Солдаты засмеялись, закивали и повторили несколько раз:
        - Мишка, Мишка…
        Наконец они остановились у какой-то большой виллы.

* * *
        Мишка сидел в просторной кухне, где было светло, тепло, вкусно пахло и на полу лежала целая гора картошки. Ему сунули в руки нож и показали, как в два-три приема очистить картофелину. Но при таком способе вместе с кожурой срезалось слишком много картошки. Мишка неодобрительно покачал головой и показал, как чистит его мама — бережливо, старательно. Но Василий отмахнулся и продолжал чистить по-своему. А щенок пришел в какой-то глупый восторг, страшно развеселился и, смешно переваливаясь, повизгивая, носился по кухне среди солдатских сапог.
        Солдаты открывали консервные банки, пустые отбрасывали, и щенок мчался стремглав за катившейся по полу жестянкой. Мишке захотелось его подозвать.
        - Жига! — крикнул он строго, назвав щенка пришедшей вдруг в голову кличкой.
        - Жига! Мишка! Жига! — сразу понеслось со всех сторон, и раздался дружный мужской смех.
        Мишка ел вместе со всеми из солдатского котелка. Кто-то ласково потрепал его по голове, немолодой уже худощавый и длинноусый солдат показал фотографию, на которой был домик, а возле домика женщина и двое детей. Василий вытащил из кармана яблоко и протянул Мишке.
        Кто-то, сидя на табуретке и задумчиво глядя перед собой, играл на баяне, одни ему подпевали, другие, с запавшими от усталости глазами, тут же сидя дремали. Было тепло, и у Мишки глаза тоже стали слипаться. Человек в костюме с масляными пятнами… Парень с усами, посадивший в повозку… «Скажи ему, чтоб убирался домой!» «Такой маленький, с круглой рожицей…» «Пожалуйста, я вас очень прошу, отвезите меня в Пешт… мама… Василий…»
        Забываясь сном, он успел еще почувствовать, как прикорнула на его ботинках мохнатая голова Жиги.

* * *
        Четырнадцатого февраля — 1945 года парни, переправлявшие на лодке людей из Пешта в Буду и бравшие за это золотые часы и кольца, не посмели потребовать платы с Михайне Рац — так решительно она вошла в лодку и так на них поглядела, что они отвернулись. Над Дунаем носился ледяной ветер. Повсюду, куда ни взгляни, были руины, искалеченные дома, вздыбленные крыши, обломки прекрасных дунайских мостов, взорванных и торчавших со дна реки.
        Лодка подошла к Буде, и люди, чуть не топча друг друга, ринулись на берег. С развевающимися волосами, в расстегнутом пальто, спотыкаясь о воронки, вырытые снарядами, пробираясь между обломками машин, исковерканными орудиями, погнутыми железными котелками, Михайне Рац взбиралась на гору Нап. В ее туфлях чавкала грязная талая вода и на лице поблескивали капли воды — следы брызг, поднятых ударом весла, но она ничего не замечала. С гулко бьющимся сердцем подошла она наконец к домику отца, нажала на ручку двери, и колокольчик залился знакомой трелью. Четыре пары старческих глаз в тот же миг обратились к ней, и ее обдало жарким теплом мастерской.
        - Мишка! — крикнула она с порога, в странном оцепенении глядя на стариков. — Мишка! — закричала она.
        Старый сапожник беспомощно топтался вокруг, не смея даже приблизиться к ней — она была сама не своя.
        - Мишка… — растерянно лепетал старик. — Он приходил на рождество… Подковки на рождество принес Мишка…
        - Куда он пошел?
        - Куда же… домой.
        Старики утвердительно кивали: конечно, домой, куда же еще идти, как не домой.
        Михайне Рац выскочила из мастерской и побежала по улице вниз. Отец догнал ее только у площади Кристины.
        - Дочь моя, — лепетал он, тряся от волнения головой. — Дочь моя, не теряй рассудка, приди в себя.
        Женщина, казалось, и правда начала приходить в себя, старалась собраться с мыслями. Куда бежать? Где искать сына? На широком проспекте из подвалов вылезали люди. Одни тащили ведра с водой, другие — узлы и с узлами направлялись к Дунаю; были просто зеваки, смотревшие на необозримую лавину советских танков, на броне которых сидели солдаты. Как найти мальчика в этом чужом многолюдье? В какую улицу завернуть, в какой дом войти? Кого спросить? Снова навалилась на нее страшная, неодолимая безнадежность, и она покачнулась, почти теряя сознание. Не поддержи ее старый отец, она рухнула бы в снеговую слякоть.
        - Нет моего мальчика… он погиб… погиб мой сын! — обезумев, твердила несчастная мать.
        А танки ползли медленно-медленно, иногда останавливались, чтоб рассеять затор, и снова шли. Время от времени кто-нибудь из солдат соскакивал на землю, брал у людей ведро с водой, пил и снова взбирался на танк. Вот спрыгнул с танка молоденький солдат, на вид лет семнадцати, а за ним совсем крохотный солдатик и тоже стал пить из ведра. Пока он пил, на верху тяжело ползущего танка звонким лаем заливался черный щенок.
        - Жига! — строго крикнул щенку крохотный солдатик.
        Вдруг высокая женская фигура качнулась ему навстречу, и все поплыло перед Мишкиными глазами.
        - Мамочка… Мама! — закричал он.
        Молодой солдат, засунув руки в карманы шинели, стоял позади и улыбался во весь рот. Заливисто лая, прыгал вокруг них Жига. Мишка с пылающим лицом объяснял:
        - Это мой друг, мама. Его зовут Василий… А это Жига… Я думал, мамочка, тебе в подарок на рождество.
        Василий утвердительно кивнул головой, словно понял, о чем идет речь. А Мишка уже повернулся к нему и что-то стал объяснять на непонятном матери, чужом языке. Потом опять повернулся к ней.
        К Михайне Рац медленно возвращалась жизнь.
        Василий, пошарив в кармане, вытащил горсть сигарет, таких странных, с длинными мундштуками, и протянул старику сапожнику. Потом что-то сказал на своем языке и побежал.
        - Василий! Василий! — в отчаянии закричал Мишка.
        Но Василий, махнув рукой, продолжал бежать. Он догнал свой танк и взобрался на него.
        - Василий… — тихо, жалобно протянул Мишка.
        Две черные лапы заскребли по его ботинкам, и тихонько заскулил Жига.
        Сначала мелкими, потом все более крупными хлопьями пошел снег.
        ^Перевод Е. Терновской^
        
        Иштван Берталан
        Старый кларнетист
        Каждый год в день 7 ноября мне приходит на память история старого слепого кларнетиста. Его кларнет я и сейчас храню в деревянном футляре на шкафу. После смерти старика никто больше не играл на этом инструменте. И все же нельзя сказать, чтобы он навеки умолк. Тихими осенними вечерами, когда я бываю один дома и в памяти моей воскресают события детских лет, мне кажется, что я снова слышу чистые, звонкие звуки кларнета старого Кисела…
        Странный человек был этот старик. Он был хром на одну ногу и когда выходил изредка из своей лачуги, то волочил по деревне пристегнутую к деревяшке искалеченную ногу. Под мышкой правой руки он держал костыль, в левой руке — белую палку. Одежда на нем была ветхая, вся в заплатах, но никогда не рваная. Седеющие волосы достигали до плеч, а лицо обрамляла борода, как у отшельника. Кожа на лице была у него точно собранный в складки пергамент: неумолимое время наложило на него глубокие борозды. За плечом у старика болталась пустая кошелка, бившая его по боку в такт прихрамывающей походке. Здоровая нога летом была обута в сандалий, а зимой укутана в мешковину. Издали каждый мог бы принять его за нищего, однако стоило старику подойти ближе, рука, готовая уже дать милостыню, невольно опускалась: гордая осанка, строгие черты лица слепого калеки внушали уважение. «Святой человек», — говорили о нем старухи. В 1944 году я вместе с большой группой ребят играл в «казаки-разбойники» на Главной улице, утопавшей в августовской пыли. В это время дядюшка Кисел как раз шел по деревне.
        - Глянь-ка, цуцилист идет! — кивнул в его сторону сын сельского старосты Хайду.
        - А что это такое? Что значит «цуцилист»? — наперебой спрашивали мы.
        - А кто его знает! Отец говорит, что старый Кисел вовсе не святой человек, а самый настоящий цуцилист. И песни, что он наигрывает на кларнете, тоже цуцилистские…
        Я долго ломал голову над тем, что может означать это таинственное слово. На другой день я спросил у своего отца. Он сказал, что я еще не дорос интересоваться такими вещами.
        Недели через две мне велели отнести крольчиху к Ковачам. Весело насвистывая, я быстро шел по Главной улице и вдруг на одном из перекрестков столкнулся с дядюшкой Киселом. Испугавшись, я хотел посторониться, но старик от толчка выронил из руки палку. Я нагнулся, поднял ее и подал ему.
        - Спасибо, мой мальчик, — сказал старик. Голос его звучал ласково и добродушно.
        Мне пришелся по душе этот приветливый, ласковый тон — со мной не часто так разговаривали. На мгновение я остановился перед ним и уставился на него.
        - Куда ты так сильно спешишь? — поинтересовался он.
        - Вот… несу крольчиху… к Ковачам, — пролепетал я.
        Своей загорелой рукой он потянулся к моей корзинке, ощупал в ней крольчиху и одобрительно сказал:
        - Хороша… Она наверняка принесет много крольчат… А знаешь ли ты, какой у меня есть кролик-самец? Шиншиллово-серый.
        - Шиншилловый? — переспросил я, вылупив удивленно глаза.
        - Ага. Ну, пошли, тогда сам увидишь.
        Я немного опешил. Ведь в деревне все знали, что Кисел давно уже никого к себе не приглашает. Я взял старика за руку и молча пошел с ним Только мы миновали несколько домов, как откуда-то появились два жандарма.
        - Идут? — спросил старик.
        - Жандармы, — ответил я.
        Когда они проходили мимо нас, я громко и почтительно поприветствовал их, так как давно усвоил, что жандармы — это важные господа, а поэтому с ними следует почтительно здороваться. К моему удивлению, дядюшка Кисел молча шел дальше, хотя совершенно очевидно, что он слышал их гулкие шаги, шелест их одежды, может быть, даже шелест петушиных перьев на их шляпах.
        - Вынюхивают, полицейские ищейки! — с ненавистью тихо произнес он.
        Вскоре мы добрались до крайних домов деревни и вошли в сад дядюшки Кисела. Старик тотчас же замкнул дверцу калитки. Сказочный вид открылся передо мной. Окаймленный кустарником акации палисадник был настоящим волшебным садом. От калитки до маленького дома тянулся виноградник, высокие кусты которого образовывали как бы свод над узкой дорожкой. По обеим сторонам от нее стояли любовно ухоженные фруктовые деревья, ветви которых гнулись под тяжестью плодов. В конце лужайки дорожка раздваивалась, огибая большую цветочную клумбу. В центре клумбы на сложенном из камней холмике, покрытом мхом и увитом дикорастущими розами, стоял крохотный замок со многими башнями. Мое удивление еще более возросло, когда я рассмотрел сам домик старика. Он был построен из камней, самана, кусков жести и досок, а также хвороста, вмазанного в глину, и оставлял впечатление крайней бедности. В то же время все вокруг поражало своей красотой и необычностью.
        Старик уверенно двигался по саду, словно позабыв о своей слепоте. Рядом с домиком выстроились маленькие сараюшки и клетки, в которых помещались кролики и такие животные, каких я до этого видел только на картинках в наших школьных учебниках: белка, лиса, павлин, фазан, морская свинка, ёж, белые мышки.
        В моей памяти надолго сохранилось это посещение; в течение нескольких дней я только и думал о странном старике и о его «Волшебном саде».
        По вечерам в саду раздавалась грустная мелодия; переливаясь и звеня, она разносилась по всей деревне. Казалось, что своим звучанием, то вкрадчиво-мягким, то рассыпающимся громкими трелями, она сотрясала застоявшийся в долине давящий, душный воздух. Возвращавшиеся с поля домой крестьяне на минуту останавливались: «Святой человек играет на кларнете!» Коровы, медленно и лениво разбредавшиеся по домам, поднимали кверху морды и начинали жалобно мычать.
        Как-то вечером я, словно зачарованный звуками кларнета, вдруг принял смелое решение и бросился к дому старика. Спустя несколько минут я затаив дыхание, на цыпочках прокрадывался в сад дядюшки Кисела. Старик сидел на скамейке перед своим крохотным замком, неподвижный, как статуя, и только пальцы его двигались, перебегая по клавиатуре кларнета. Я осторожно подошел еще ближе и, спрятавшись за кустом, решил отсюда понаблюдать за стариком. И вдруг моему взору представилось зрелище, крайне поразившее меня: перед старым кларнетистом на краю цветочной клумбы сидела совсем юная девушка в ярко-красном, как мак, платье. Своими тонкими руками она обвила колени и уткнула в них подбородок. Волосы у нее были черные как смоль. Вокруг лба их перетягивал сплетенный из маргариток венок, а сзади они ниспадали черным дождем на ее обнаженные плечи. Задумчиво-строгое лицо ее казалось печальным. Она сидела неподвижно и смотрела прямо на старого кларнетиста, словно впитывая в себя нежную мелодию. Девушка напомнила мне сказочную фею, и я даже не удивился бы, если бы она вдруг вспорхнула с клумбы и закружилась между цветами
в волшебном танце…
        Наверное, с полчаса просидел я в своем укрытии, за кустом. А старый Кисел все играл и играл на своем видавшем виды кларнете. Большинство песен я уже знал, так как часто слышал их по вечерам. Однако мелодия последней песни была для меня новой. Она показалась мне особенно звучной, зовущей вперед.
        После этой песни кларнет дядюшки Кисела замолк. Он положил себе на колени инструмент и продолжал молча сидеть в характерной для слепых напряженной позе. Я взглянул на девушку. Она встала, несколько мгновений безмолвно постояла, а затем пошла медленными, упругими шагами. Она прошла совсем рядом мимо меня; я даже ощутил легкий, как ветерок, шелест ее платья. Я все смотрел и смотрел ей вслед, не в силах оторвать взгляда. Сейчас, когда девушка шла, она казалась еще более прекрасной. Осиная талия ее была перехвачена белым поясом; стройные ноги ступали легко и уверенно. Пройдя мимо меня, она пошла в дом и скрылась в двери. Я не смел пошевельнуться и решил выйти из своего укрытия, когда старик тоже войдет в дом.
        Однако дядюшка Кисел неожиданно заговорил:
        - Ты пришел?
        - Ага, — ответил я. — А откуда вы узнали, что я здесь?
        - Я слышал, когда ты пришел. Я узнал тебя по походке.
        - Но ведь я очень тихо…
        - Слепые лучше слышат, чем зрячие.
        После минутной паузы он продолжал:
        - А ты не боишься?
        - Нет.
        - А меня обычно дети боятся… Хотя я люблю их.
        Он снова помолчал. В моей голове теснилась уйма вопросов. Многое мне хотелось узнать и о нем, и о девушке в красном платье. Однако что-то удерживало меня от того, чтобы спросить о ней.
        - Скажите, пожалуйста, дядюшка Кисел, а правда ли, что вы цуцилист? — отважился наконец спросить я.
        Старик удивленно поднял голову:
        - Кто это тебе сказал?
        - Да говорят… Говорят, что и песни, которые вы играете на кларнете, тоже цуцилистские.
        - Это называется не цуцилист, а социалист. Но я не являюсь им.
        - Это означает что-нибудь плохое?
        - Нет, это не означает плохого, и все же я не социалист.
        У меня как-то отлегло на душе. Значит, дядюшка Кисел не плохой человек.
        - А песни, которые вы играете на кларнете?
        - Это песни настоящих людей.
        - А кто они такие?
        - Бедные и честные… Но чего ты так далеко сел от меня? Садись поближе.
        Я встал и подошел к нему. Дядюшка Кисел неуверенным движением протянул ко мне руку. Потом он ласково погладил меня по голове; кончики пальцев ощупывали мое лицо.
        - У тебя интересное лицо.
        - А дядюшка совсем не видит?
        - Совсем, мой мальчик.
        - Давно уже?
        - Уже двадцать пять лет.
        - Наверно, очень плохо ничего не видеть?
        Старик не ответил. Однако любопытство не давало мне покоя.
        - И во сне не видите?
        - Сначала я и после того, как ослеп, видел сны. Но уже давно я во сне слышу только звуки… Песни, мелодии, голоса людей, животных.
        Мы долго разговаривали.
        Он рассказал мне много интересного, о чем я раньше и понятия не имел. Старик говорил о том, что в Венгрии и во всех других странах рабочие и крестьяне — самые настоящие, порядочные люди. И все же наша страна не принадлежит им. Пролетарии однажды уже сбросили со своей шеи ярмо фабрикантов и помещиков, однако власть пролетариев была подавлена. Это было в 1919 году. На государство венгерских рабочих и крестьян напали со всех сторон. Вот тогда и дядюшка Кисел тоже сражался, был ранен и потерял зрение.
        Уже сильно стемнело, когда мы простились. Перед тем как мне уйти, он положил обе руки мне на плечи.
        - А о девушке, которую ты здесь видел, никому ни слова. Если узнают, что она скрывается у меня, случится большая беда, очень большая беда, — взволнованно повторил он. — Родителей этой девушки забрали жандармы, и ее заберут, если узнают, что она здесь.
        - Я никогда никому не скажу об этом! — со всей искренностью заявил я.
        - Я верю тебе, мой мальчик, — сказал старик на прощание. — Верю тебе.
        После этого я часто заходил к старику. Меня влекли к нему уже не волшебный замок и не интересные животные. Гораздо сильнее привлекала меня тайна девушки в красном платье и интересные истории, пережитые стариком. Но девушку я больше не видел, да мы и не говорили о ней. Мне казалось, что она постоянно находилась в домике, так как дядюшка Кисел разговаривал со мной только в саду.
        Дружба наша длилась всего несколько недель. Люди все больше и больше говорили о том, что война приближается к нам и что скоро фронт подойдет сюда.
        Была уже осень. В тот вечер я напрасно прислушивался, ожидая игры старого Кисела, но кларнет его молчал. Обеспокоенный, я направился к маленькому домику. Может быть, слепой кларнетист заболел? По Главной улице в нестройных колоннах, на телегах и автомашинах двигались на запад немецкие и венгерские солдаты. Садовая калитка, обычно тщательно закрываемая старым Киселом, на этот раз была распахнута настежь. Я быстро побежал через лужайку, усыпанную опавшими листьями. Моему взору представилась печальная картина.
        Цветы растоптаны, замок разрушен, двери и окна открыты, по двору разбросаны различные вещи и предметы. Сиротливо пустовали сарайчики и клетки для животных.
        Я зашел в домик.
        Все здесь было перевернуто вверх дном. В крохотном помещении, которое никак нельзя было назвать даже комнатой, я обнаружил предметы женской одежды; среди них было и то платье цвета алых маков, в которое была одета черноволосая девушка.
        Комок подкатил у меня к горлу от волнения. Среди поломанной мебели, разбросанных и растоптанных убогих предметов валялся и кларнет.
        Обуреваемый самыми тяжелыми чувствами, я испуганно смотрел на эти следы опустошения. Что же могло случиться с дядюшкой Киселом и прятавшейся у него девушкой? Кто и почему учинил эту жестокую расправу?
        Потрясенный, я стоял один в маленькой комнате и смотрел, ничего не понимая. Рыдания душили меня…
        Через два дня передовые советские дозоры нашли труп слепого кларнетиста на окраине деревни. Фашисты утащили его туда и расстреляли на опушке леса.
        Я был на похоронах старого Кисела. Он лежал в необструганном гробу; вместо савана его покрывало кроваво-красное знамя, такого же алого цвета, какого было платье на черноволосой девушке.
        Солдаты с красными звездами провожали его в последний путь. Надгробную речь произнес советский капитан. Толмач переводил его слова. Капитан сказал, что дядюшка Кисел был настоящим человеком, революционером. Коммунистом, боровшимся за счастье венгерского народа…
        Это было как раз 7 ноября.
        Девушку я с тех пор так и не видел и не знаю, что с нею сталось.
        Кларнет и сейчас хранится у меня в шкафу, в деревянном футляре. Прах старого Кисела давно смешался с родимой землей. После его смерти никто уже больше не играл на кларнете. И все же я твердо убежден, что его чистая и звонкая музыка неумолчна.
        ^ Перевод О. Громова^
        
        Андраш Шимонфи
        Ямы той поры
        Яма эта больше всего походила на воронку от бомбы. Сходство усиливалось тем, что края ее представляли собой почти правильный круг, и еще тем, что она заметно сужалась книзу, заканчиваясь на дне маленькой лужицей. Изнутри она тоже была бы круглой, если бы ее округлость не нарушал удивительно живучий куст бузины. В жаркую, сухую погоду вода со дна ямы по невидимым протокам уходила в грунт, оставляя после себя илистую жижу. Но в том году погода не очень благоприятствовала этому: не было настоящего лета, чуть ли не каждую неделю шел дождь, над крышами грохотали грозы, город был дочиста омыт ливнями. А однажды и град выпал — величиной с орех, — он засыпал улицы и фруктовые сады. Газеты поместили тогда фотографию старого дворника, который своей ветхой, сильно поредевшей метлой пытался расчистить дорогу от выпавшего града. Яма уже несколько лет уродливо зияла посреди полого, поросшего травой и кустарником склона горы, где когда-то была комфортабельная вилла, от которой уцелели ступенька лестницы и обломки парапета. Правильную и красивую воронкообразную яму очень портили эти ливни и грозы: потоки воды
проделывали по бокам воронки желобки и дорожки, образуя вымоины, и, к великому огорчению мальчика, приносили в воронку всякий хлам и мусор. Разумеется, и этот хлам таил в себе немало загадочного: на дне, как раз в самом центре, лежал чайник, довольно хорошо сохранившийся; по нему лучше всего можно было определить уровень воды в воронке. После сильных дождей чайник скрывался под водой — не видно было даже черной его ручки; в более сухую погоду он резко выделялся своими четкими формами на фоне илистого дна, напоминая высохший человеческий череп, бог весть как попавший туда.
        Еще в яме можно было найти осколки цветных изразцов — одни сверкали на солнце ярким глянцем, другие же, скромно притулившись на склонах воронки, показывали свою ребристую тыльную сторону. Валялся там и один беспризорный полуботинок; можно было подумать, что кто-то нечаянно ступил в яму, и, чтобы высвободиться из нее, предпочел оставить на вязком дне свой полуботинок, который с тех пор как бы врос в грунт и уже не отличался от него по цвету. Были среди хлама и тряпки, и поржавевшие железные обручи, обломки кирпича и осколки стекла, обрывки бумаги и старая, полуистлевшая дамская сумочка.
        Но самой удивительной особенностью этой ямы было то, что она и теперь напоминала собой воронку от бомбы — впрочем, она таковою и была. Некогда красивой, безупречно круглой воронкой с лужей на дне и с кустом бузины на склоне.
        Мальчик больше всего опасался Ференца Биса. Бис не щадил чужие ямы. Конечно, мальчик мог бы найти себе и другую воронку, более правильной и строгой формы, или такую, которая была бы ближе к дому. Мог бы найти воронку без дождевых промоин, без куста бузины и увязшего на дне полуботинка — и все же он привязался именно к этой. После уроков, распрощавшись с приятелями, он шел не домой — дом был в двух шагах, — а совсем другой дорогой, петляя и кружа (вдруг за ним следят!), он шел к этой воронке и садился на плоский камень у самого ее края. Здесь, сидя на камне, он часами мог наблюдать за «жизнью» ямы. После сильных дождей в ней появились и лягушки.
        Яма была надежно укрыта и хорошо замаскирована. Каменная ограда бывшей виллы сохранилась, уцелели и железные решетчатые ворота, но они были навечно закрыты. Однако «отдушины» — маленькие окошки в ограде, в самом низу совсем невидимые за бурьяном, — были открыты; мальчик мог еще протиснуться, взрослому же или старшекласснику этого никогда не суметь. Сад, оставленный без присмотра, буйно зарос, и мальчику, чтобы добраться до заветной воронки, приходилось буквально продираться сквозь заросли. Он обламывал ветки, чтобы, согнувшись в три погибели, достичь своей цели — воронки. Он был осторожен и следил за тем, чтобы даже здесь не оставлять после себя заметных следов. Он уже знал, что многие ребята рыщут в поисках новых ям, знал тех, кто спекулирует ими; они наперебой хвастаются своими ямами, выменивают их, а кое-кто — по праву сильного — просто отбирает себе лучшую. У некоторых четвероклассников было даже по три, по четыре ямы, а о некоторых ямах уже никто не мог сказать, кто первым их «открыл» и кому они принадлежат. Несколько раз ребята из его школы — каждый на условиях «строжайшей секретности» —
показывали мальчику одну и ту же воронку, предлагая ему вступить в «кооперацию» по совместному владению ямой. Однако потом выяснилось, что эту «надежно укрытую секретную» воронку знают уже несколько поколений и давно ее обчистили, даже кусочка изразца в ней не найдешь. Редкостными считались и такие ямы, на склонах которых или в густой траве поблизости можно было найти боевые патроны. Ну а если находились конские кости — это уже было верхом всяких ожиданий! Не говоря уже о том, что настоящая яма должна и располагаться в хорошем месте. В надежном, хорошем месте. Случалось, что взрослые, никого не оповестив о своих намерениях, вдруг начинали что-то строить на том или ином участке. В этом случае они, не долго думая, засыпали старые ямы, сравнивали их с землей, предварительно вытащив из них и сложив в углу сада битый кирпич; потом с кирпичей сбивали молотком засохший раствор и те, которые еще можно было снова пустить в дело, использовали на стройке.
        Сад мальчика казался недоступным чужому глазу — это была заброшенная местность, кругом одни развалины: даже асфальтовое покрытие дороги здесь потрескалось.
        Если б только не было этого Биса! Мальчику казалось, что Бис и его дружки что-то подозревают. Бису, завзятому драчуну и забияке, разумеется, принадлежали самые лучшие воронки от бомб. Бис был на несколько лет старше и умел не только драться. Он знал толк и в том, как обвести вокруг пальца маленьких мальчишек, считавших его своим атаманом. Бис мог наобещать с три короба тому, кто найдет ему новую воронку. Сам же для этого и шага не делал со двора. «Мелкотня», что называется, всё ему на блюдечке подавала. Бисы жили в нижнем этаже разрушенного дома, где раньше помещался магазин. Ему стоило лишь переступить порог — и он уже оказывался на улице.
        - Ну, что там, клопик?
        - Послушай, Бис, — шептал ему кто-нибудь из первоклашек, — я знаю, где есть для тебя воронка.
        - Ну-у? — подозрительно тянул Бис. — И где же эта твоя ямочка?
        - Там-то и там-то.
        - А-ах, эта… Да я ее уже два года, как всю перекопал. Предложил бы что-нибудь новое, клопик.
        Разумеется, он об этой воронке и понятия не имел. Зато на следующий день он ее действительно перелопачивал. И надо сказать, у Биса был хороший нюх — он всегда что-нибудь находил. Однажды он нашел даже пистолет. У него всегда были и порох, и патроны. И он не боялся копать и рыть, он не боялся — это надо признать. И как только Бис находил новую воронку, он не успокаивался до тех пор, пока всю ее не выпотрошит.
        Но эту воронку Бис никогда не найдет!
        Она была не похожа ни на какую другую!
        У воронки имелись две особенности, о которых мы пока еще не говорили:
        1. Сантиметрах в восьмидесяти над чайником, служившим мерилом уровня воды, — но даже при самом большом подъеме воды сантиметров на пятьдесят выше этого уровня, — на стороне, поросшей сорняком, торчал немецкий фаустпатрон, слегка прикрытый кустом бузины. Величиною с арбуз.
        2. Справа от фаустпатрона и немножко ниже его временами была видна наполовину засосанная илом искусственная челюсть — словно усмешка самого фаустпатрона.
        Другой такой воронки просто нельзя было и сыскать нигде в округе. Да, пожалуй, во всей округе. Подобная яма могла быть только предметом мечтаний. И все это принадлежало и будет принадлежать ему одному, если у него хватит выдержки не проболтаться. Правда, это очень трудно. Никому не говорить о такой яме — очень трудно!
        Однажды Бис догнал мальчика, когда он шел домой.
        - У меня есть свежий порох, — сказал Бис как бы между прочим, — и совершенно сухой. Подорвем?
        Мальчик настороженно слушал его. Потом спросил:
        - Сейчас? Днем?
        - Если хочешь, можно и сейчас. Подпалим жучка. Ну, как, согласен?
        - Мне нужно идти домой. В прошлый раз мне здорово влетело.
        Он чувствовал, что Бис хочет перевести разговор на другое.
        - У тебя есть сейчас яма? — спросил неожиданно Бис.
        - Есть… — вырвалось у мальчика, — то есть нет…
        - Е-есть? А где?
        - Бы-ла, — запинаясь, пролепетал мальчик. — Была одна. Но я ее выменял.
        - Выменял? На что же?
        - На игрушечный автомобиль.
        - На игрушечный? — недоверчиво переспросил Бис. — И где же этот твой автомобиль?
        - А я его тоже уже сменял, — неловко солгал мальчик.
        - Ладно, хватит! — оборвал его Бис и враждебно насупился.
        С того дня мальчику пришлось придумывать новые обходные пути, чтобы незамеченным добираться до своей ямы. Впрочем, около недели он вообще не отважился туда идти. Наугад брел он по незнакомым улицам и проходными дворами, кругами приближаясь к саду с заветной воронкой. Но он чувствовал, что Бис или кто-то из его дружков наблюдает за ним, следит за каждым его шагом, и он не осмеливался пролезть в сад через «отдушину» в стене.
        В конце концов однажды, после сильного дождя с градом, он решился туда пойти. Еще накрапывал дождь, и улицы казались безлюдными. Рубашонка на нем насквозь промокла, пока он пробирался через кусты. Дно воронки было наполнено водой, в которой плавали градинки; они таяли и превращались в серовато-белую кашеобразную массу. Наружу торчала только ручка чайника. Дождь прошел сильный. Град сбил сорняк и словно открыл для обзора фаустпатрон; теперь его ребристое металлическое тело казалось устрашающе большим. Крупные — с орех — градины лежали полукругом вокруг фаустпатрона, словно кто-то обложил фаустпатрон льдом. Ухмылки искусственной челюсти не было видно — она только угадывалась под кашицей тающего града.
        Мальчик сидел, промокший и перепуганный, на краю воронки. Он боялся за фаустпатрон и страшно жалел, что не может ничего ради него сделать. Не испортился ли он от воды? Что будет, если фаустпатрон заржавеет или пропитается весь сыростью? И потом вдруг выяснится, что вот уже несколько месяцев он ходит сюда на свидание с проржавевшей железкой?..
        - О, боженька, боженька, последи за ним, — бормотал мальчик. Тут он подумал, что хорошо было бы подкатить фаустпатрон совсем близко к кусту бузины, который его надежно укроет и от дождя, и от посторонних глаз. И тогда только он один будет знать, где спрятано это оружие, которое без него никто никогда не найдет. Только один человек на свете будет знать эту тайну. Только он один.
        Мальчик сполз ниже по склону воронки — он никогда еще не отважился так близко подползти к фаустпатрону — и легонько коснулся его пальцем. «Миленький ты мой», — ласково и в то же время с трепетом обратился он к фаустпатрону, но когда он дотронулся до холодной металлической поверхности, дрожь пробежала по всему его телу. Сдвинуть фаустпатрон с места мальчик так и не посмел. Фаустпатрон не был для него игрушкой. Он был источником силы, он вселял веру в себя. Мальчик хорошо понимал, что одно неосторожное движение — и фаустпатрон может взорваться. Сколько раз их предупреждали об этом и дома, и в школе. А также о том, что каждый, кто обнаружит мину, снаряд или взрывчатку, немедленно должен доложить об этом. Но никто никогда не докладывал. Патроны собирали — ведь почти каждый третьеклассник знал уже, как следует вытряхивать из них порох. Говорили, что в одном из садов нашли даже неразорвавшийся фаустпатрон. В связи с этим снова предупреждали: может, еще где-нибудь в округе найдется фаустпатрон. Если кто вдруг на него «наткнется», пусть сразу без оглядки бежит прочь. Ни в коем случае не приближаться к
нему! В школу, в их класс, приходил офицер, так он даже на доске нарисовал фаустпатрон, чтобы легче можно было его распознать.
        - Бегите от него во всю прыть, не останавливаясь до самого дома — сразу же сообщите о находке. Сразу же!..
        Мальчик еще посидел несколько минут на корточках, совсем рядом с фаустпатроном, ласково разговаривая с ним. И снова осторожно дотронулся до него. Но фаустпатрон никак не реагировал. Словно это всего лишь мертвый кусок железа.
        Мальчик наломал веток и, стоя на краю ямы, стал бросать их на фаустпатрон. Теперь он был укрыт зеленью бузины.
        - Ну, до свиданья, мой миленький! Завтра я снова приду.
        Мальчик чувствовал теперь свою власть над всеми. Тайную власть. Он не собирался воспользоваться этой властью, но приятно было думать о том, что… Что он может теперь расправиться с каждым, с кем пожелает. Впрочем, он не испытывал жажды мести, не хотел ничьей гибели. Порою даже собственная бессмысленная смерть казалась ему привлекательной. Вот была бы героическая смерть!
        А что если бы он заявился с фаустпатроном домой и положил бы его на кухонный стол. Будто хлеб из булочной принес. Скажем, положил бы его как раз тогда, когда родители скандалили между собой. «А ну, поцелуйтесь, иначе вместе со мной сейчас же взлетите на воздух!» — сказал бы он им… Или и того проще: «мой миленький» лежал бы на столе; в кухню вошел бы отец и спросил: «Ну, ты приготовил уроки?» А он бы этак небрежно: «Какие еще там уроки?» Старик взглянул бы тут на фаустпатрон и…
        И все же больше всего мальчик думал о Бисе. Если бы Бис знал, какая у него яма! И в то же время мальчика кидало в дрожь от одной только мысли: а вдруг Бис, несмотря на все старания, выследил его?
        Во сне мальчик отваживался осторожно гладить своего «миленького». Словно ежика ласкал. Ежика ведь трудно гладить, но не невозможно.
        А может, ему закопать фаустпатрон? Почему он раньше об этом не подумал?..
        Неделю спустя Бис и его дружки поймали мальчика на улице. Их было пятеро или шестеро. Они прижали его к стене и полезли на него с кулаками.
        - Ну, так где твоя яма, клопик? — пытал его Бис.
        - Нет у меня ямы.
        - А я знаю, что у тебя есть яма. Ведь мы следим за тобой.
        - Значит, вы и так знаете.
        - Короче, есть у тебя яма, щенок, или нет? — И удар в солнечное сплетение.
        Но он не признался.
        - Ничего, рано или поздно ты все равно проболтаешься, — убежденно проговорил Бис как раз в тот момент, когда мальчик после точно рассчитанного удара ногой в берцовую кость уже готов был признаться.
        Сразу идти домой он не мог. Губы разбиты, распухли, под глазом ссадина и синяк. Мальчик решил, что должен пойти к своей яме. Он, правда, понимал, что сейчас ему не следует туда идти, что вообще надо выждать несколько дней, а если и пойти, то только вечером, когда стемнеет. Но он не мог противостоять искушению. Он постарался замести следы — забежал к одному однокласснику, потом к другому, ополоснул лицо, охладился немного. Затем сел на трамвай, спрыгнул на ходу между остановками, сделал крюк и прокрался к саду проходными дворами.
        «Миленький» встретил его равнодушно, холодным серым блеском стали. Фаустпатрон словно загорал в лучах сентябрьского солнца, ветки бузины уже завяли и пожухли, ветер сдвинул их в сторону. Лужа на дне высохла, и челюсть снова ухмылялась в оскале.
        Фаустпатрон выглядел покорным и беззащитным. Нужно было действовать.
        Мальчик никогда не подумал бы, что фаустпатрон может быть таким тяжелым. Он не рискнул его катить — нужно было поднять. Мальчик с трудом смог удержать равновесие на крутом склоне воронки. И все же ему удалось перенести свой груз — фаустпатрон лежал теперь в надежном укрытии: у самого куста бузины. Только с одного-единственного места можно теперь увидеть его. И то, если очень искать и знать, что это темное пятно — не дырявая кастрюля, не старый ночной горшок, а…
        Мальчику сводило шею от страха. Но вот опасность миновала.
        - Я перенес его, — ликовал он. — Перенес!
        Однако его ликование продолжалось недолго. «А что, если это оружие уже вовсе не оружие? — подумал он. — Что, если это давно железный лом и ничего больше?» Он задрожал, мучимый неопределенностью. Что же это такое? Неужели он мучается, лжет, свято хранит тайну — и все ради этой старой поганой железной «дыни»?! Он ведь так верил в нее!
        Мальчику не пришлось долго мучиться сомнениями.
        На следующий день жители близлежащих домов услышали странный гулкий звук. Будто где-то невдалеке ветер с силой захлопнул массивную железную дверь. И в воздухе поплыл какой-то тяжелый удушливый запах… От Ференца Биса на месте происшествия не осталось даже обрывков одежды. Мальчик никак не мог понять, почему хоронят пустой гроб? Имре Тоот, из пятого «Б», оказался осторожнее: он не рискнул вместе с Бисом спуститься к самому кусту бузины; он ожидал наверху, примостившись у края воронки, рядом с камнем, на котором обычно сидел мальчик. Имре остался в живых — ему только оторвало правую руку и осколком выбило один глаз.
        Вся школа участвовала в похоронах.
        - Война все еще требует от нас новых и новых жертв, — сдавленным голосом проговорил директор. — И вот сейчас самые дорогие жертвы: жизнь наших ребят…
        «Бис — самая дорогая жертва?» — не укладывалось в мозгу у мальчика, стоявшего в задних рядах среди чужих могил, — там, где неровными шеренгами сумели построиться классы. Стоящим сзади почти ничего не было слышно и уж подавно ничего не было видно. Многие переговаривались, а те, кто оказался впереди, сурово цыкали на них, возмущенные таким поведением.
        Стоявшие рядом с мальчиком очень удивились, когда он вдруг начал всхлипывать. Они и не предполагали, что он плачет от бессильной ярости — до него вдруг дошло, что это могли быть его похороны. «Бис, — бормотал он, — всегда этот Бис! В моей воронке, моим фаустпатроном, моим…»
        Мальчик чувствовал себя горько обманутым и беззащитным.
        ^Перевод О. Громова^
        
        Миклош Ронасеги
        История одного дня
        Этот день ничем не примечателен. Право же, ничем особенным. Из-за учительской конференции занятия отменили, да если бы и не отменили, какая разница для Миши. Пропускал он их немало в последнее время, и этот день не внес в его жизнь никаких изменений. Весь класс радовался свободному дню, все с восторгом строили всевозможные планы, только Миши не радовался… он и сам не знал почему.
        Утром проснулся в плохом настроении, передернул плечами, посмотрел вокруг убийственно мрачным взглядом и с нетерпением стал ждать, пока отец и мать наконец уйдут. Тогда он становился единоличным хозяином квартиры и мог делать все, что ему вздумается, хандрить сколько влезет.
        И если бы кто-нибудь из них спросил у него: «Что с тобой, сынок?» — он наверняка бы неопределенно промычал в ответ: «Я и сам не знаю…»
        Не станет же он «принимать близко к сердцу» вчерашние восторги отца.
        - Илонка, Миши! Ура! Я сдал экзамены! — воскликнул он и обнял и расцеловал маму и его. И поскольку отец человек энергичный, горячий, он тут же продолжил: — На будущий год поступаю в университет и обязательно окончу, чего бы мне это ни стоило! Буду инженером! Вот так!
        Мама нежно поцеловала отца в лоб и погладила по лысеющей голове:
        - Эх ты, неужто и впрямь на старости лет задумал учиться? Разве мало тебе техникума? Каждый вечер придется до полуночи корпеть за книгами… — И она обернулась к нему: — Видишь, Миши, отец обскакал тебя в учебе.
        Что верно, то верно: отец сдал экзамены с похвальной грамотой… А он, скорей всего, провалится по географии. Но что он мог сказать ей? Ответить грубостью, вроде «хватит баланду травить, маман», не осмелился. Нет, он не боялся, что его выпорют. До сих пор его даже пальцем никогда не тронули. Но зато как он посмотрел! Испепеляюще!
        - Завтра кутнем на всю катушку, — засмеялся отец. — Как только вернемся с завода, все втроем сходим в кино, а потом в кондитерскую… или, как думаешь, Илонка, может, поужинаем в ресторане… и отметим мои успехи на экзаменах.
        - Наконец-то проведем весь вечер вместе, — растрогалась мама, — всей семьей, это так редко удается теперь.
        - Все для вас стараюсь, — сказал отец. — Надеюсь, оцените…
        …Миши расхаживал в пустой квартире. Затем на некоторое время опять забрался под одеяло.
        «Как хорошо, что промолчал, — подумал он. — Если бы узнали, что занятий в школе не будет, столько наставлений пришлось бы выслушать! „Не забудь пообедать, сынок, я приготовлю все, сынок, сделай то, сделай это, сынок“, — твердила бы маман, а папа завел бы свою старую волынку: „Используй каждую свободную минуту, учись…“ Бесполезная болтовня. По крайней мере, сегодня у меня по-настоящему свободный день, — решил он. — Пойду на площадь и проболтаюсь там до самого вечера».
        И вдруг он вспомнил, о чем шептались мать с отцом. Ночью его разбудил их шепот, и он хорошо слышал каждое слово:
        - Боюсь я за нашего сына. Мы мало бываем с ним. Совсем он отбился от рук.
        - Тебе во всем мерещатся ужасы, — сквозь сон проворчал отец. — Меня мать отдала в приют и месяцами не заглядывала туда. Тем не менее я целовал ей руки, когда она навещала меня.
        - Ты заметил, мы звали его в кино, а он только пожал плечами. Ничуть не обрадовался.
        - Он уже не маленький. Во всяком случае, не такой несмышленыш, чтобы совсем не понимать своих родителей.
        Вот что он услышал ночью. «Дрянь дела», — подумал он тогда и уснул. Теперь повторил то же самое: «Дрянь дела»…
        Взгляд его остановился на люстре, которую отец соорудил из алюминиевого обруча и пяти электрических лампочек. Красивая люстра, в стиле «модерн». Вокруг средней лампочки кружились три маленькие комнатные мушки. Миши следил за ними и вполголоса проговорил:
        - Подумаешь, бахвалится своими экзаменами!
        Прошло всего часа полтора, как они ушли из дому. Отец, задержавшись в дверях, сказал:
        - Миши, смотри, чтоб вовремя быть дома. Не шляйся… Не забудь… вечером мы идем в кино, — и подмигнул ему.
        …Миши окончательно встал и прямо с постели, в пижаме, побрел на кухню. Бухнулся на один из стульчиков и со скучающим видом выпил молоко, которое оставила для него мать. Но рожок не стал намазывать маслом, а жевал прямо так, всухую. Обкусал так, что из него получился пистолет, и принялся целиться из него по-ковбойски, «стрелял» направо и налево, но кольт из обкусанного рожка решительно отказывался издавать громоподобные выстрелы, и тогда он съел его.
        Вдруг его осенила новая идея, как можно убить этот свободный день. Сегодня Мочок будет впервые запускать во дворе свою модель с бензиновым моторчиком, если поторопиться, то можно успеть и на станцию пригородных поездов, где собираются туристы; наконец, можно сходить к Шаму, он обещал ему помочь по географии, и в шахматы с ним поиграли бы. И домой он успеет вернуться к тому времени, когда отец и мать придут с завода…
        - Дрянь дела, — вдруг произнес он и наигранно-небрежным жестом принялся стряхивать с пижамы несуществующие пылинки.
        Включил радио, повернул ручку до отказа: пусть соседи бесятся от злости. Затем разыскал старый резиновый мяч и стал «забивать голы». Рано или поздно он все равно станет знаменитым форвардом, и тогда плевать ему на географию, на всякие нотации, на все.
        Мяч, ударившись в потолок, упал на стул, на котором обычно сидит отец.
        - «Меня мать отдала в приют»… Ой, держите меня, я падаю! — ухмыльнулся Миши. Вдруг он начал суетливо одеваться; умываться, разумеется, не стал, отыскал в грязном белье свою любимую рубашку в клетку, хотя мать приготовила ему утром белую. Рубашка, правда, грязная и вся измята, но зато «форсистее». И к ней больше подходят узкие и длинные стильные брюки. Одну штанину у них ему на днях разорвали на площади, но он нарочно наденет их, назло им. Мама уже привела их в порядок, зашила, отутюжила. Брюки стали как новые, словно только что сшиты.
        Миши скорчил гримасу.
        - «Боюсь я за нашего сына»… Ой, держите, падаю!
        Бог ты мой, если бы Карузо узнал, как над ним, Миши, дрожат родители, то наверняка высмеял бы! Карузо не миндальничает, ему никто не читает нотаций!
        Карузо…
        Миши сунул руку в карман. У него оказалось девять форинтов и двадцать филлеров наличными. Решил купить на них пачку «Кошута», сегодня он будет «верховодить» на площади. Уже совсем было собрался уходить, но неожиданно застыл посередине комнаты. Долго, пытливо смотрел на мух, вившихся вокруг люстры. Странные все же они создания. То долго парят на одном месте, то стремительно разлетаются в разные стороны, чтобы в следующее мгновение пуститься в головокружительный хоровод. То сделают сальто, то падают штопором, то летят правильным строем, не хуже настоящих самолетов.
        В голове у Миши мелькнула мысль. «Завалюсь по географии». Но он отогнал ее и снова принялся созерцать мушиный хоровод.
        …И вот он на площади, в кармане ключ от квартиры и пачка сигарет. До вечера еще далеко, но уже близится время, когда площадью завладеет Карузо с ребятами постарше. Поэтому он сел на скамейку, небрежно закинул ногу на ногу и осмотрелся.
        Площадь. Засыпанная галькой дорожка, травка, цветы, деревья и скамейки с красными спинками. Сейчас мамаши как раз вывозят своих малышей загорать. Хромоногие пенсионеры сидят здесь, пожалуй, с самого утра в тени на скамейках и, что-то бормоча и кивая головами, обсуждают житейские дела. Миши кажется, что он даже слышит их скрипучие голоса:
        «Эх, вот в наше время… Глаза бы не глядели на нынешнюю молодежь…»
        И вот заведут бесконечную пластинку про нынешнюю молодежь. А отец рос в приюте. И обогнал его в учебе. Вдруг ему словно сжало горло, и откуда-то из глубины всплыли воспоминания о том, что стало уже забываться: мать проверяет уроки, отец сначала объясняет ему, затем садится за свои книги, одно время для него приглашали даже репетитора, жалкого Палфаи… Но теперь все по-другому. Он стал таким же, как Карузо. Никому нет никакого дела до него!
        Вынул из кармана сигарету, посмотрел, не курит ли кто поблизости, чтобы прикурить.
        - Разрешите, — пробормотал он, сжимая между пальцами сигарету.
        - Полюбуйтесь-ка! — услышал он насмешливый старческий голос. — А не рановато ли, молодой человек? Сколько же тебе лет? Двенадцать, а… В мое время, старина, тебе так бы дали прикурить, что ты век бы помнил. Ну да что там говорить! — Щелкнула зажигалка, на кончике сигареты затеплился огонек. — Так сколько же тебе лет?
        - Не ваше дело! — сквозь зубы процедил Миши и круто повернулся на каблуках.
        В такую пору площадь безраздельно принадлежит ему. Он чувствует себя как кум королю. Подсознательно повторяет все выходки и замашки Карузо и других ребят. Не спеша, насвистывая, прогуливается разболтанной походкой по аллее с дымящейся сигаретой в руке, а сам все время думает о Карузо, об этом вихрастом рослом парне, «отъявленном хулигане», который уже «зашибает» деньгу и ухаживает за девушками.
        Вот именно, «зашибает» не так, как его «старик», который годами ишачит на заводе и ничего, кроме мозолей не нажил, а легко, что называется, на ходу подметки рвет. Плевать ему на то, что в Горгазе сказали: «Прогулы нигде не оплачивают».
        - Ерунда, — рассказывал на днях Карузо. — Я говорю: давайте, мастер, мою трудовую книжку. Перехожу грузчиком в транспортное управление, папаша! «Левый» рейс — и куш в кармане…
        Новые воспоминания заставили Миши даже дрогнуть. Прошлый раз большие ребята рассказывали, что Карузо и его «банда» обчистили вагон на станции.
        Теперь Карузо работает на дровяном складе.
        - Эй, Коротыш! — громко окликнули его двое сорванцов задорными голосами. — Просто чудо, как здорово получилось! Модель Могока влетела в окно к директору. Он даже похвалил его.
        - А ну, проваливайте отсюда.
        - Сдурел он, что ли?
        Затем он увидел Дугу и Жигу. Они, никого и ничего не замечая, отпасовывали головой друг другу мяч в самом углу площадки для игр. Его одноклассники…
        Неплохо бы поиграть немного в мяч, а то большие каждый раз прогоняют.
        - Сынок, сделай милость, не плюйся! Куришь, да еще плюешься, нехорошо!
        - Не ваше дело!
        Карузо ответил бы точно так же, да еще и рожу бы скорчил.
        - Как же не мое, сынок! Здесь малыши играют на земле… Кроме того, плеваться неприлично. Разве этому тебя учили отец с матерью?
        - Пустяки! — произнес он, отряхивая с рубашки несуществующие пылинки, и прошел дальше.
        «Сын мой, сынок, сыночек»! До тошноты надоело слышать одно и то же! Хоть бы скорее стать таким, как Карузо! Самому зарабатывать деньги, как он. Только бы не слышать нудных упреков и нотаций!
        Дома такая же бодяга…
        «Пойдем в кино!..» Держите меня, я падаю!..
        Малышка играет в мяч. Он подходит и сильно бьет по нему ногой. Грозно свистнув и влепив какому-то карапузу оплеуху, хохочет, глядя, как остальные улепетывают от него.
        - Мальчик, а если тебе влепить пощечину, что ты на это скажешь?
        - Чего пристаете?.. Что я вам, сын?.. Лупцуйте своего…
        - Проваливай отсюда, пока цел!
        …Семь часов. Мать и отец уже дома. Но он придет только к девяти, как всегда. Потому что ему нужно дождаться Карузо.
        «Боюсь я за нашего сына»… Ерунда!
        Если бы он отправился сейчас домой, то родители взяли бы его с собой в кино.
        …Все последующее произошло внезапно, как в кошмарном сне.
        На площадь опускались ранние летние сумерки. Солнце сползало с ясного неба за свинцовые, дождевые тучи, но пока еще светло как днем. И только под кронами деревьев, под кустами сгущается полумрак да над крышами домов появился бледный серп луны, предвещая приближение вечера.
        На двух соседних скамейках сидят подростки. Вернее, на спинках скамеек жмутся друг к другу, как воробьи на телеграфных проводах. Кричат, галдят, словно взбесились. Позади них на траве лежит мальчуган.
        - Мажет… вечно мажет…
        - С португальцами играли…
        - Я и говорю ему: смывайся, старик!
        - Какой гол, старик!
        - Опять не попадает в ворота… До каких пор это будет продолжаться?
        - Не толкайся, болван!
        - Брось, не ерунди…
        - На будущей неделе едем в Чехословакию. С туристской группой.
        - Эй, Коротыш, это ты там?
        Миши вскочил с травы и приблизился к ним,
        - Курить хотите? Угощайтесь.
        В мгновение ока пачка «Кошута» опустела.
        - А теперь сгинь!
        Но он остался. Его и раньше прогоняли, но он еще ни разу не уходил.
        Однако на сей раз они были чем-то взвинчены.
        С ними не было Карузо, хотя все они, как и всегда, пришли сюда ради Карузо. На какое-то время подростки умолкли и только дымили сигаретами и сплевывали.
        Ждали.
        Ни один из них не удивился, когда наконец на дорожке показался Карузо, хотя все заметили что-то необычное в его походке. Правда, он и сейчас шел вразвалку, но не совсем так, как всегда.
        В руке у него авоська. А в ней красная кастрюлька.
        Он подошел к ним и молча обвел всех взглядом.
        Веки у него слегка вздрагивали. На лице испуг и волнение. Скользнув по лицам подростков, взгляд его задержался на Миши.
        Казалось, что он обращается только к нему.
        - Ее сбило машиной, — простонал он. — Я сейчас от нее. — Он с трудом перевел дух и продолжал: — Она умирает.
        - Вот так да! Как пить дать откинет копыта старуха! — раздался звонкий мальчишеский голос.
        Порыв ветра подхватил его слова и умчал ввысь, к черным облакам.
        - Это моя мать! Болван безмозглый!
        И в следующее мгновение Миши ощутил на своей круглой физиономии такой силы удар, что отлетел назад и распластался на аллее.
        …Глотая слезы, он приплелся домой. Не переставая скулить, обмыл в ванной лицо, руки, колени. Из разбитой верхней губы продолжала сочиться кровь. На штанине два пятна: следы пинков.
        Он дрожал всем телом.
        Значит, вот он какой, Карузо?..
        Во всей квартире никого. Постель, которую он оставил неубранной, приведена в порядок. На столе лист бумаги с отцовским посланием.
        «Сынок, мы долго ждали тебя. В кино уже не пойдем, хотя и купили билеты заранее. Но я не сержусь. Сегодня не хочу сердиться. Жаль, что ты не пришел. Мы скоро вернемся. Ушли ужинать».
        «Забыл написать, куда пошли. Забыл, забыл! Но ведь он не мог знать, что мне так сильно захочется быть сейчас с ними».
        Пошатываясь, метался по комнате. Громко рыдал.
        В стекла барабанили крупные капли дождя, стекая, как слезы.
        А вот и приписка матери:
        «Дорогой мой сынок, неужто ты совсем не любишь нас?»
        Люблю! Люблю! Люблю!
        Ведь… даже Карузо и тот…
        Мама! Дорогая моя мама!
        …Площадь опустела. Ливень прошел, из низко нависших облаков сыплет мелкий дождь. Где-то далеко, на самом краю неба, серая пелена разорвалась, и крохотные барашки багровеют в лучах заходящего солнца.
        А внизу холодно, фонари на площади отбрасывают синеватый свет.
        Блестят мокрые скамейки.
        По аллее бредет маленькая тень. Останавливается перед качалкой, садится в нее. Легонько отталкивается и постепенно начинает раскачиваться.
        Испуганное, печальное, побледневшее лицо. Карие глаза смотрят пристально вдаль.
        - Мамочка, папочка, мамочка, папочка… — шепчет он в такт убаюкивающе раскачивающейся качалке.
        По-прежнему идет дождь. Прохладный, вечерний дождь. Он смывает горячие слезы.
        ^Перевод И. Салимона^
        
        Магда Сабо
        Неприятная девчонка
        В дверь резко и коротко постучали: пришли за мусором. Опять она забыла выставить ведро на лестничную площадку! Пришлось бежать на кухню за ведром. Из соседней квартиры тетушка Барабаш как раз тоже выносила деревянный ящик с мусором. Панни поздоровалась с ней. Тетя Барабаш, кивнув девочке, тут же обратилась к дворничихе, ссыпавшей мусор в большой бак, и стала что-то обсуждать с ней Закрывая за собой дверь, Панни услышала, как соседка сказала дворничихе: «Неприятная девчонка» Мама работала вечером. Хотелось встретить ее готовым ужином, и Панни принялась за жаркое. Она резала мясо, жарила лук, а из головы не шли слова, услышанные у двери: «Неприятная девчонка». Так оно и есть. Конечно: шумная, крикливая, весь день в квартире и на лестнице раздается ее визгливый голос. Когда готовит на кухне, обязательно горланит песни, по ступенькам скачет на одной ноге, словно ей не четырнадцать, а девять лет. Если здоровается с кем-нибудь, то непременно сорвет с головы шапку и махает ею, точно мальчишка. Вечно мозолит глаза людям. Словом, неприятная.
        Помешав лук на сковородке, она вошла в комнату и поправила баночки и пузырьки на туалетном столике мамы. Посмотрелась в зеркало и подумала: действительно, неприятная, более того — дурнушка… Лицо вытянутое, румянца никакого, нос большой. Когда три года назад умер Андришка, тетушка Барабаш сочувственно пожимала маме руку, а сама разглядывала ее, девочку, на которую тетя Барабаш пока еще, правда, не сердилась. Но уже тогда в глазах соседки была какая-то затаенная грусть, будто тетя думала про себя: «Вот так всегда — хороший, бойкий, вечно улыбающийся мальчик умер, а эта никудышная девчонка, эта длинноногая молчунья…» Отец тоже был на похоронах. Слезы у него катились из глаз, как у ребенка, а Панни думала: лучше бы не бросал маму и нас да не женился бы на той женщине…
        Девочка открыла шкаф. Приближается весна, вдруг появится моль? Перебрала платья, хотя знала: моль тут ни при чем. Просто ей захотелось почувствовать аромат, запах чистоты, который всегда бывал у мамы в шкафу. Захотелось дотронуться до рукава синего пиджачка, который носил Андришка. Когда она оставалась одна — а с тех пор, как они живут вдвоем в квартире, это случалось часто, — Панни нет-нет да и подходила к шкафу, открывала его и зарывалась лицом в одежду. В синем пиджачке Андришка на пасху ходил по соседям. Такой уж обычай: в этот день надо взять флакончик недорогого одеколона с собой и как встретишь знакомого, побрызгать на него душистой влагой. Синее сукно прочно впитало в себя приятный аромат, напоминающий о пасхальных забавах.
        Потом она повернулась к кровати. На стене фотокарточка братишки. И хотя фотография была черно-белой, Панни видела его на ней таким, каким он был в жизни: чудесные голубые глаза и золотистые, как речной песок, волосы. Про Андришку говорили «красивый», «умный», «милый» ребенок. А она всегда ходила возле него, словно безмолвная, угрюмая тень, маленькая, почти незаметная. Она не была ни ловкой, ни находчивой. Не любила разговаривать, а когда к ней обращались, только бормотала что-то себе под нос и невнятно мычала… Ее недолюбливали и в доме, и в школе. А вот Андришка, тот был мастер на затеи, то и дело что-то насвистывал, бегал вприпрыжку. Стоило ему только где-нибудь появиться, как все вокруг него словно оживало. Просыпаясь по утрам раньше брата — они спали по обе стороны маминой постели, — она первым делом смотрела на него, любовалась им.
        Когда его похоронили, она села на землю у ног мамы и начала рассматривать шнурок на ее туфлях. Шнурок был из нейлона, коричневый.
        «Что ж теперь будет?» — спросила мама, когда они вернулись с похорон домой. Девочка не могла сразу ответить на этот вопрос: она не знала, что будет. До этого дня за столом у них из четырех мест пустовало одно, теперь свободных стульев два. В квартире наступила непонятная, жуткая тишина. Мама сидела, сцепив пальцы и хрустя ими. Пальцы у мамы были сильные, оттого что много гладила, и сами руки мускулистые, как у мужчины. Так что же ответить маме? Панни всю жизнь была тихой, неразговорчивой. Мама рассказывала, что даже в люльке Панни не плакала, как другие младенцы. Она любит молчать, сидеть у окна, смотреть на деревья. Летом они покрываются обильной листвой, а зимой стоят черные и голые. Откуда ей знать, что будет! Вот Андришка, он знал бы… Он обнял бы маму, попытался бы покружиться с ней на месте или подбросил бы вверх свою любимую куклу и крикнул, как тогда, когда однажды не привезли в назначенное время угля для печки и мама, торопясь в прачечную, не могла дождаться рабочих, которые должны разгрузить телегу: «Не бойся. Я сам сделаю!» В ту пору ему было семь лет. Он стоял перед смеющейся мамой,
крохотный, но готовый на, казалось бы, непосильное ему дело — совсем как мальчик с пальчик. Да, с этого вопроса все, собственно, и началось. Девочка, услышав его, вышла из ниши у окна, где она стояла, и каким-то не своим голосом прошептала: «Я сама все сделаю, мама… я сама…»
        «Ох, и говорлива стала ваша девочка!» — сказала однажды тетя Барабаш маме, когда прошли первые дни траура и Панни, стоя вместе с ними на кухне, говорила и говорила без умолку. А как трудно было ей привыкнуть к словам! Каждое слово точно рану оставляло в горле. И все-таки она так и сыпала, сыпала, рассказывая маме обо всем, что произошло в школе за день, как это делал когда-то Андришка. Дворничиха ворчала: «Будто дикий жеребенок! Раньше-то ходила по лестнице — не слыхать было, а теперь? Вихрем вниз! Через две ступеньки!» А девочка всегда чувствовала на спине мамин взгляд и знала: мама видит сейчас не ее, а Андришку, тот вечно носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и оглашая пролет своим звонким голосом. Что было бы, если бы маме больше никогда и никому не пришлось бы крикнуть: «Осторожней, упадешь!» А ведь раньше никто девочку не одергивал, каждое ее движение было обдуманно и строго, как у взрослой.
        Она вернулась на кухню и еще раз помешала на сковородке жаркое. В квартире царила тишина и покой, тот покой, который она так любила. За окном качались ветки каштана. «Когда я вырасту, — думала девочка, — буду работать только я, мама не будет. А приходя домой по вечерам, буду садиться рядом с мамой и молчать. Тогда мне можно будет молчать сколько угодно. Не надо будет прыгать и шуметь без конца, нарочно шутить, хлопать пистонами от пугача на пороге и носиться по лестнице. Я буду говорить редко и только добрые, ласковые слова, не стану дурачиться и визжать. Ведь тогда я уже смогу работать и помогать маме, как делал бы Андришка, если бы дожил до такого дня. Да и у мамы заживет душевная рана. И она тоже скажет мне: „Можешь не разговаривать, доченька, отдыхай, ты заслуживаешь этого!“ И я буду молчать, а может, и всплакну немного, ведь я ни разу по-настоящему не плакала по Андришке. Нужно то петь, то греметь крышками от кастрюль, как музыканты — медными тарелками, а плакать — не остается времени».
        В кухне было жарко и душно. Панни открыла окно, высунулась. Из соседнего окна выглянула тетя Барабаш и, увидев девочку, тут же скрылась. «Неприятная девчонка, — подумала снова тетя Барабаш. — Паяц какой-то!..»
        ^Перевод В. Гусева^
        
        Лайош Барат
        Весняночка
        Она появилась на стройке еще до наступления зимы, в начале декабря. В ее голосе звучала детская застенчивость, когда она, поставив на свои худенькие коленки голубой эмалированный кувшин и наливая чай очередному рабочему, приговаривала: «Пейте на здоровье». Стоило нам поблагодарить или похвалить чай, как на ее лице — оно было белым, как по утрам в первые декабрьские дни затянутая инеем крыша соседнего дома, — начинал играть легкий румянец; девушка признательно смотрела в глаза благодарившему и, казалось, всем своим видом говорила: «Ведь, правда, хорошо с чайком?» И шла дальше — ее ожидали другие. Полы просторной, сшитой не по ней телогрейки бились о кувшин и о цинковое ведро, которое сверху казалось раскрытой пастью диковинного животного. Порою вода, предназначенная для ополаскивания посуды, выплескивалась из ведра; тогда девушка останавливалась перед маленькой лужицей и замысловато, точно цыганка, честила себя за неловкость. Однако, поворчав, она смеялась коротким смешком и шла дальше неровной, покачивающейся походкой, так как тяжелые сосуды оттягивали ее слабые плечики.
        Почему ее назвали Весняночкой — непонятно, ведь у нас не очень-то приняты ласкательные прозвища.
        Вот уже вторую неделю каждый день она переходила с этажа на этаж, из одной лестничной клетки в другую и предлагала горячий чай…
        Мы ставили леса на третьем этаже четвертого подъезда, кричали вниз, чтобы короткие доски для настила доставляли нам краном, и переругивались с прорабом. Мы стояли на балкончике и тряслись от холода — было раннее утро. Под нами громоздились штабеля строительного леса, покрытые изморозью, словно обтянутые станиолем: бревна, стойки для лесов, дюймовка для опалубки; рядом с ними стояли ящики с раствором, похожие на неуклюжих медвежат, а дальше, по обеим сторонам проезда, в хаотическом беспорядке торчали бурые железные конструкции. Прораб, вспыльчивый человек с лиловым загривком, которого, казалось, в любой момент может хватить кондрашка, следил за поднимающимся на канате грузом, вверенным попечению рабочего в телогрейке.
        - Ну вот, пожалуйста, — бросил прораб, кивнув в сторону груза, ударившегося о стену. — Механизированная подача материалов!
        Дядюшка Каналаш развел руками, его огромные рукавицы неловко замахали в воздухе.
        - Милый человек! Всего какая-то охапка досок… Остальные мы на своем горбу втаскивали. — И он, помрачнев, показал на груду досок, сваленных в комнате.
        - Я привык верить своим глазам! — буркнул прораб и отвернулся.
        - Поверьте, любезный, у меня плечи уже ноют. — Каналаш наклонился, чтобы показать протертый на плечах до дыр ватник. — Смотрите! Только хорошенько смотрите! Все в клочья изорвал. По четыре доски враз таскаем на третий этаж.
        Но прораб не сдавался. Он замотал головой, не желая слушать объяснения Каналаша. Мы уже решили, что весь этот разговор ни к чему не приведет…
        - Правда-правда, они весь день таскают на плечах…
        В дверях стояла Весняночка. Тяжелое ведро оттягивало плечо и некрасиво искривляло ее фигуру; она смотрела прямо в красное как кумач лицо прораба, у которого уже начали нервно подергиваться уголки рта. Он хотел сказать Весняночке какую-то грубость, однако чистый взгляд девушки остановил его. Последовала короткая пауза — они в упор смотрели друг на друга. Никогда еще не видел я у человека таких глаз, какие были у этой девочки. В ее взгляде читались и. упрямство, и невинность, и даже покорность. Пухлые розовые губки, еле заметные на ее зардевшемся от смущения лице, стянулись множеством тонких, нежных складочек. А эта пара круглых глаз! Сразу я не мог даже определить, какого они цвета — пожалуй, чуть светлее тех, которые мы называем карими. Особенно чудесным был их блеск! Наверно, так же вот блестят вымытые окна в свежевыбеленном домике. В глазах этой девушки отражалась ее душа: чистая, как весенний сад после дождя. Позабыв обо всем, я сжимал закоченевшими до синевы пальцами некрашеные железные перила балкона.
        - Вы?! — воскликнул пришедший в себя прораб. — Вы? — переспросил он вновь, словно испугавшись звуков собственного голоса. — Видели?
        Девушка осторожно опустила на пол за дверью свой синий эмалированный кувшин, рядом с ним поставила цинковое ведро; металлические сосуды беззвучно прильнули друг к другу.
        - Мне так жалко дядюшку Каналаша и его бригаду, ведь целое утро мучаются они, таская по четыре этакие доски. — Она слегка прищурилась, отчего слабо дрогнула под ее глазами тень от длиннющих ресниц, хотя солнце вовсе не светило; свинцовый туман, разорванный в клочья и похожий на огромные пушинки от цветенья тополя, парил в воздухе, проплывая мимо окна, и вместо ряда домов, тянущихся в сторону железной дороги, мы видели только какое-то подобие их, словно намалеванное серыми, блеклыми красками. И я ждал, что вот-вот небо прояснится и засияет солнце. Конечно, это было бы чудом. Но голос Весняночки звенел как колокольчик, звук его ласкал душу; он был подобен первому лучу майского солнца, перебегающему по бутонам сирени и сочной зелени листвы.
        Лицо прораба постепенно обрело свой обычный, естественный цвет. Пробурчав под нос сочное ругательство, он поспешил убраться. Каналаш проводил его взглядом, затем попросил чаю.
        - Эх, ребятки! Будь мне сейчас лет эдак двадцать… — Он стянул кепку, вытер ею уголки рта, высохшего, окруженного бурыми пятнами, потом подул в замысловато расписанную алюминиевую кружку. — Э-эх! Я бы этой девчоночке… — И он молодцевато тряхнул головой. — Я бы попросил ее только встать посредине. А там — не беда, что вместо крыши перекрытия, что надо еще ставить опалубку… Я бы скинул пиджак, засучил рукава — даже и зимой, в лютый мороз, — и сказал бы ей… — Он не сообщил, что бы сказал в этом случае. Но на какое-то мгновение лоб над его косматыми бровями разгладился и от морщин остались лишь белые полоски. Правой рукой он потянулся к талии Весняночки. — Эх, ребятки, вот что скажу я вам: тогда и вправду наступила бы весна…
        - Вечно вы шутите, дядюшка Каналаш! — засмеялась Весняночка и выскользнула из готовых сомкнуться вокруг нее объятий.
        И все мы охотно поверили в то, что он всегда шутит, хотя никто из нас не помнил, чтобы он когда-нибудь шутил.
        В рождественскую неделю, когда только еще начинал брезжить рассвет и город, подобно сурку, спал в зимней норе, на крыше соседнего дома уже сидели двое парней, подручных старого плотника «масека»[51 - Так сокращенно-иронически называют в народной Венгрии ремесленников-кустарей, торговцев-частников и других представителей частного сектора.]. Они разбирали шиферную крышу в том месте, как нам сказал дядюшка Каналаш, две стропильные «ноги» стали «инвалидами» от дряхлости. Оба парня длинными березовыми метлами очищали крышу от снега: ночью ее присыпало плотным слоем снежной крупы. Потом, съежившись от холода, они уселись на коньке крыши, как две замерзшие вороны. В это время Весняночка как раз отправилась в свой утренний обход с чаем и заметила их.
        - Да вы же замерзнете! — воскликнула она и остановилась перед низеньким домиком, над которым, словно гигантский колпак, нависла крыша. — Слезайте сейчас же! — приказала она парням.
        Те засмеялись. Один из них — лицо у него все было в крапинку, точь-в-точь как воробьиное яйцо, а светло-рыжие вихры торчали во все стороны из-под синего берета — сложил ладони лодочкой и крикнул девушке какую-то непристойность. Мы не расслышали, что он сказал, но Весняночка укоризненно покачала головой. Как бы прося о помощи, она обернулась к нам, и я чуть не расхохотался. Закутанная в темный платок, Она напоминала старую ведьму из спектакля заводской самодеятельности: платок темный, а личико белое, словно только что выпавший снег. Ее потешный носик покраснел от колючего морозца, глазки же широко раскрылись, как скорлупа зрелого ореха, а яркие губки обиженно оттопырились, словно говоря: «И почему люди такие дурные?»
        А меня так и распирало от смеха. Лаци Душик, стоявший рядом со мной, прислонившись к подоконнику, хлопнул меня по спине.
        Однажды Лаци признался мне, что ему нравится Весняночка и вот уже несколько дней он ломает голову над тем, как сказать ей о своем чувстве. И, разумеется, парень ревновал. В общежитии наши кровати стоят рядом, и по ночам я слышу — ворочается, стонет и вздыхает мой друг.
        Весняночка предоставила двух подручных самим себе. А у Лаци тотчас же нашлось срочное дело внизу, на первом этаже. Он оттащил туда планки, только что обработанные химическим составом; взял он их столько, что хватило бы на две комнаты. Даже уши у него пожелтели от анилина. Возвращаясь наверх, он догнал Весняночку и, умоляюще глядя на нее, попросил понести ведро.
        - Вы же слабенькая, — уговаривал он, — устанете.
        И действительно, к тоненькой фигурке Весняночки совсем не подходили огромные сосуды, так же как и ее неуклюжая телогрейка; однако она и то и другое охотно носила и никогда не стыдилась. Дядюшка Каналаш пообещал замолвить словечко где надо, чтобы ей выдали телогрейку по росту.
        Пока мы пили чай, Весняночка навела порядок в комнате. Сложила планки, подровняв концы, собрала высыпавшиеся из сумки гвозди и разделила их поровну между нами двумя; собрала топоры, молотки и прислонила к стене пилу, как подобает, острием внутрь; разгладила лацканы пальто, висевших на гвозде; подбросила кокса в печку и выгребла золу из поддувала. Собрала объедки для собаки одного каменщика — избави боже растаптывать их! — и набила ими свои карманы.
        Лаци провожал взглядом девушку, куда бы она ни шла; его пальцы дрожали как бы в такт ее легким шагам. Если девушка бросала взгляд на него, Лаци хмурился и начинал смотреть в угол.
        А мне хотелось смеяться от счастья! Почти неслышный стук ее каблучков рождал у меня воспоминания о танцах, о танцах под сенью тапольцайских дубов, где мы отплясывали в начале лета, в День строителя. Ее голос звучал для меня как музыка. А стоило ей взглянуть на меня, тут же мне вспоминалась весна. Всего лишь одно это слово — «весна»! Ничего больше! И этого было достаточно. Я не думал о запахах дождя и земли, не думал и о траве, о той самой траве, что превращается в зеленеющий луг и окаймляет полевые дорожки. А лишь смотрел ей в глаза и окунался в них взглядом… И после этого я уже не замечал, глядя в окно, что снег падает все гуще и гуще, а два паренька на крыше, взявшихся подработать «налево», безуспешно пытаются согреться, хлопая закоченевшими руками. Не замечал я и огня; он, как в тумане, мигал между решеток колосника. А скажи она, чтобы я взял в руки тлеющие угольки, потому что это цветки львиного зева, а обнимающиеся с дымом языки газового пламени — букеты жасмина, я взял бы угольки в руки и смеялся, смеялся бы от счастья…
        Мне хотелось смеяться и тогда, когда Весняночка уходила уже далеко и брела в тени строительных лесов по белеющей дорожке. Тяжелые стойки, подобно уходящим в небо волшебным деревьям, вздымались над этажами; их закрытые снежными шапками верхушки мы не могли даже разглядеть. Маленькие следы девичьих ног извивались змейкой мимо чащи стоек, а затем делали осторожный поворот и выходили на дорогу. Вот девушка остановилась напротив двух подручных. Парни неторопливо спустились с крыши и выпили по кружке горячего чаю.
        Лаци, скрежеща зубами, стоял у окна. Он согнул вокруг пояса гибкий стальной наугольник. Я рассмеялся. Тогда он швырнул в меня им. Хорошо, что я вовремя успел отскочить.
        Начиная с этого дня, оба подручных тоже стали получать ежедневно свою порцию чая; Весняночка подтверждала слова паркетчика Юббадя, который, работая со складным метром, говорил: «Отмерять — не по карточкам выдавать, на всех хватит».
        Старый «масек», присоединившийся на следующий день к своим подручным, латавшим прохудившуюся крышу, отвернулся, чтобы не видеть, как они допивали чай. Он по обыкновению что-то поворчал себе в усы (за эти усы мы его прозвали Енотом). И действительно, во всем его облике было что-то от этого зверька: серебристые волосы торчали из-под черной итальянской шляпы с широкими полями; какой-то особенный загар на лице местами переходил в зеленоватый оттенок, а местами поражал своей тусклостью, был словно выцветший, напоминая оторвавшийся от скалы мох, ставший таким то ли от лунного света, то ли от знойного солнца. Старик не принимал угощения Весняночки. Его раскатистый голос мы слышали обычно лишь по утрам, когда он утихомиривал своих подручных, которым пришлась не по вкусу палинка хозяина дома. В течение всего дня он не разгибая спины работал на крыше, передвигаясь неуклюже, как медведь; вельветовый костюм, какой имели обыкновение носить мастеровые-плотники, на его широких плечах и на заду натягивался так, что, казалось, вот-вот лопнет по швам. Издали сверкал его складной метр, которым он орудовал
размеренными, натренированными движениями. Странный человек был старый «масек» — это святая правда. Однажды днем он явился к дядюшке Каналашу. Мы почтительно ответили на его рукопожатие; рука у него была крепкая, холодная и твердая, как железо. Лицо носило отпечаток какой-то болезни или усталости: вокруг желобков и бугорков, образованных морщинами, пестрело множество мелких прыщиков.
        Каналаш и старый «масек» уединились в нише окна и тихо беседовали. Мы в это время уже настилали паркет, и Лаци вышел в другую комнату за паркетинами. Он долго там пропадал, из чего я заключил, что приближается Весняночка, Я уже заканчивал укладку второго ряда: выступы ловко ложились в пазы, и паркетины цвета гренков, выстраивались в линейку.
        Лаци запаздывал, я приступил к укладке не законченного им первого ряда. Старый «масек» взял у меня из рук пилу, попробовал на ощупь острие зубцов и на глазок распилил паркетину наискось. Она точно и плотно легла к стене.
        Он попросил следующую. Изумление мое не знало границ.
        - Этому приему меня научил еще мастер Матяш, — сказал он и как бы между прочим добавил: — С наугольником.
        Дядюшка Каналаш подтвердил — вместе, дескать, были учениками.
        - Гляди как нужно делать, сынок, — сказал «масек». Большой палец он прижал к зубьям пилы; зубья царапали тоненькую линию на конце ногтя. — Вот и вся премудрость. — Я даже не успел поблагодарить его за раскрытие секрета — вошла Весняночка, а следом за ней Лаци с целой охапкой паркетин. Меня снова начал разбирать смех. Сам не знаю почему. Возможно, мне захотелось посмеяться над Лаци, который притащил столько паркетин, что наш паркетчик Юббадь вполне мог бы выложить ими со всех сторон дом, благо «отмерять — по карточкам выдавать». Весняночка сначала предложила чай дядюшке Каналашу. Тот передал кружку «масеку».
        - Может, ты и рому туда добавила? — спросил старый плотник и со смешком принял угощение.
        - Боже упаси! — испуганно воскликнула Весняночка. — Во время работы не разрешается употреблять спиртное.
        - А я-то думал, что она чаем с ромом привораживает моих парней. — «Масек» говорил тихим голосом, неторопливо. Половину своего чая он уже выпил, а остаток выплеснул на пол. — Эта девушка, — он повернулся к дядюшке Каналашу, — околдовывает моих подручных. Сладу с ними не стало. Требовать начали… и все такое прочее.
        - Вполне верю, — рассмеялся наш бригадир. — Такой девушки нет больше на всем белом свете! А плотников — куда их только судьба не заносила! Даже преддверье ада и то смастерили да украсили плотники. А стружек и самой госпоже Люциферше не отдали даром. Ни-ни!
        - Это точно, — кивнул старый «масек». — Только парни-то мне мои нужны.
        На следующий день после Нового года я получал гвозди на складе. Терпеливо ждал своей очереди; самочувствие было обычное с похмелья: голову прямо до самых мозгов, казалось, кто-то ковырял огромным ножом. У полок с прозодеждой суетился кладовщик с двумя бывшими подручными «масека». Я сказал об этом дядюшке Каналашу. Мастер кивнул.
        - Я предвидел это. — Он отер уголки рта и доверительно шепнул мне: — И все же мне немного жалко старика. Он настоящий плотник!
        Каналаш отошел к окну. Старый «масек» один что-то долбил у лесенки на чердак: он ремонтировал ступеньки. Весняночка отправилась в свой утренний обход. На минуту она остановилась перед крохотным домиком. Крыша уже была готова: на ней белело свежее пятно.
        Старик отвернулся, заметив Весняночку. Девушка подошла поближе к забору, поставила на землю сверкающее серебром цинковое ведро, водрузила кувшин на свое худенькое коленце и налила кружку чаю. Потом через забор протянула ее старому «масеку». Тот медленно, словно рассчитывая каждое движение, повернулся. Я увидел, как его рука сжала рукоятку топорика…
        - В такую погоду чаек хорошо идет. Холодно ведь, — угощала «масека» Весняночка.
        «Масек» подошел поближе. Прыщики на его лице потемнели; рот, наверно, тоже задергался — отсюда, сверху, не было видно.
        - Смотрите! — воскликнул я и только потом заметил, что сжимаю руку дядюшки Каналаша.
        - Все же хороший он человек, — проговорил мой бригадир.
        Старик взял из рук Весняночки кружку, выпил весь чай и в знак благодарности погладил девушку по голове.
        В последний день работы старый «масек» отыскал нас; он выглядел усталым и часто кашлял.
        - Легкие, видно, скоро откажутся служить. — При разговоре он держал у рта носовой платок. — У плотника легкие, точно тыква, выросшая у навозной кучи: от избытка удобрения она лопается. А я с четырнадцати лет лазаю по крышам, — вздохнул он. — Вот уже сорок три года, как я вдыхаю запах сосновых досок… Уже довольно. На отдых пора. — Он помолчал немного, потом вынул из кармана плоскую бутылочку. — Знаю, что здесь нельзя. Но — по глоточку, за мое здоровье… Оно немногого уже стоит и все же, может, еще послужит…
        Мы уступили его просьбе и вкруговую выпили по глотку.
        - Петер, если ты когда-нибудь надумаешь… — тихо проговорил дядюшка Каналаш. — Знаю, знаю… — ответил он на протестующий жест старика. — А ты был бы нам очень полезен. Мы бы дали тебе учеников, и ты воспитывал бы плотников, настоящих плотников!
        Чтобы скрыть горечь, «масек» хрипло рассмеялся.
        - Пожалуй, если бы эта девушка, что чай разносит, позвала, то… И как же ее зовут-то? Она прямо что весна, скажу я вам.
        - Весняночка! Так и есть! Ее зовут Весняночкой. А настоящее-то имя у нее какое, а, ребята?
        Но напрасно мы силились вспомнить — настоящего имени ее мы не знали.
        Признаться, весна не только ласкает, но и пощипывает. Такой была и наша Весняночка. Недоразумение вышло у нее с Юббадем, как раз когда мы готовили паркет для четвертого этажа. У вязанок с паркетинами веревки ослабли, и нам пришлось охапками таскать паркетины наверх, как дети — наколотые дрова. Наш паркетчик Юббадь ругался, не стесняясь в выражениях, щедро сыпал ими, словно отмерял метром, которым «отмерять — не по карточкам выдавать». За подносом паркетин он не следил.
        То, что падало, так и оставалось там, как разбросанная солома. Весняночка по одной собирала оброненные и поврежденные паркетины и тащила их наверх. Она шла следом за Юббадем и ворчала, что-де люди, особенно взрослые мужчины, такие-сякие, неаккуратные…
        - Дюрка! Да надень ты намордник на пасть этой девчонке! Пусть лучше меня не трогает! А то получит сполна, не по карточкам, черт ее подери!
        Каналаш только кивал головой. Он даже не знал толком, о чем шла речь.
        Однако голос Весняночки звучал все ближе и ближе.
        - Ну, пусть только подойдет! — рычал Юббадь. Кисло улыбаясь, словно откусил зеленое яблоко, он со свистом вбирал в себя воздух через щербатый рот. — Не по карточкам… Я всегда скажу, если мне что не по нраву.
        Весняночка остановилась в дверях. Оглядела всех нас, переводя взгляд с одного на другого, не переставая в то же время бормотать:
        - Сколько труда заложено в каждой дощечке, а ее топчут! И только потому, что лень нагнуться и поднять, даже переступить — и то лень! Если бы они были за ваши денежки куплены, вы и тогда разбрасывали бы их? Стыд, срам!
        Внезапно она замолчала, как человек, с запозданием заметивший, что играет с огнем. Две маленькие ямочки на ее лице вытянулись в короткие складки, и она продолжала стоять в дверях, замерев, с какой-то печальной растерянностью. Мне показалось, что она вот-вот расплачется. Я уже мысленно подбирал слова, которыми защищу и утешу ее, если она заплачет. Весняночка повернулась к Юббадю.
        - Разве я не права, дядюшка Имре? — Хмурый мужчина отвернул лицо в сторону, его рука нервно искала паркетину.
        - Конечно, права, — отозвался он.
        Эх, и до чего же мне захотелось рассмеяться! Да так, чтобы кататься от хохота на куче из свежих стружек, которые мы настрогали в тот день. Растянуться на мягкой горке и хохотать до коликов,
        «Ну, — подумал я, — кротость и покорность нашего дядюшки Имре явно выданы были им тоже „не по карточкам“…»
        В одно прекрасное утро начала весны нас перевели на другой конец города; говорили, что на строительство поликлиники. Сначала мы сколотили для себя небольшую хибарку; к обеду она была уже готова. А после работы мы отправились в последний раз в нашу столовку на прежней стройке, помещавшуюся в одном из бараков, намеченных на другой день на слом. И все же мы убрали ее что надо. Из цветной гофрированной бумаги наделали пестрых витых лент; столы украсили ветками хвои; на картонных табличках написали названия бригад, не забыв указать, кто как работал.
        Девушки наделали бутербродов; когда они не следили за нами, мы незаметно «обкрадывали» их.
        - У, голодная команда! — ворчала Весняночка. — Не можете подождать. Ведь для вас делаем!
        И все же, пожалуй, больше всех ожидали вечера девушки. Ибо такие товарищеские вечеринки обычно заканчивались танцами. Когда старшему поколению наскучивали тосты, мы убирали столы, и всегда находился кто-нибудь с аккордеоном… А после первого танца выяснялось, что среди нас и нет стариков. Недаром говорят: старым и разбитым может быть проезжий тракт, но уж никак не плотник и не каменщик!..
        Время близилось к полуночи, и у меня уже болела голова от дыма и от шума; а на улице мягкий теплый ветер, напоенный медовым ароматом, ласкал цветные балконы. У дверей столовой стояла Весняночка. Она удивилась, заметив меня на улице. На ее лицо падал желтый свет, и оно казалось постаревшим.
        - Вы тоже сбежали? — спросила она и подошла ко мне.
        Я сказал ей, что у меня болит голова и я вышел подышать свежим воздухом.
        - Говорят, вы умный парень, недаром много читаете. Я хотела попросить у вас совета по одному делу. Это не будет вам в тягость?
        Она выслушала до конца мою протестующую тираду и только после этого снова заговорила:
        - Не правда ли, ведь меня тут все любят?
        Я утвердительно кивнул. Мы шли по дорожке около нового дома. В окнах зажглись огни. «Заселили уже», — мелькнуло у меня в голове. Когда я выпью лишнего, то становлюсь угрюмым, печальным и чувствую себя одиноким. Но сегодняшний теплый мартовский ветер развеселил меня. Мы без стеснения заглянули в одно из окон первого этажа: у стола сидел ребенок и клевал носом; суровая неуютность голых стен дополнялась беспорядочным нагромождением мебели, распакованных картин, одежды и книг. Мы остановились против осевшего в землю домика, где в начале зимы работал дядюшка Петер, старый «масек». Желтый свет фонарей, подобно сетке, обволакивал нависшую над домиком крышу. По улице промчался трамвай; какой-то пассажир заметил нас и, уже проехав мимо, все еще смотрел в нашу сторону.
        - Я почувствовала, что меня любят… — продолжала Весняночка и опустилась на бетонную балку. Но тут же передумала и встала. — Еще простужусь!
        - Мы все любим друг друга, — заметил я.
        - А знаете, ведь в августе мне исполнится девятнадцать лет! — сказала она, неожиданно повернувшись ко мне. — Я уже взрослая. — Она лукаво подмигнула. — И так приятно сознавать, что тебя любят.
        - Это всегда приятно. — Я все еще глядел на огни фонарей.
        - А сейчас вы уходите. Кто знает, встретимся ли мы еще? — Голос ее звучал жалобно и потому необычно. Ее светло-зеленое платьице казалось бархатистым в лучах электрического света; широкий низ юбки изредка колыхался.
        Я взял девушку за руку: рука у нее была горячая. Когда я потянул ее к себе, она задрожала. Может быть, замерзла? И мне вдруг тоже стало холодно. Хотя был март, а рядом со мной — еще и Весняночка.
        И все же, когда она прильнула ко мне, я почувствовал озноб. «Чары! — пришло мне в голову. — Куда девались чары? — Безмолвно вопрошал я бетонные балки, цветные балконы и тяжелые ящики с раствором. — Куда девалась Весняночка?»
        Через тонкую материю платья я ощущал тепло ее тела. И все же мне становилось все более и более холодно.
        - А вы знаете, что Лаци тоже… — спросил я.
        Она пожала плечами.
        Я чувствовал, что она смотрит на меня, и знал, почему она на меня так смотрит. Не пойму, что со мной творилось, но я был тогда как парализованный и поэтому, очевидно, мерз… Я напомнил ей, что она хотела о чем-то посоветоваться со мной. Но Весняночка уже позабыла об этом.
        - Тогда нам, пожалуй, следует вернуться… — предложил я.
        В столовой в это время был перерыв в танцах. Медленно оседала вздыбленная пыль. Яркий свет и духота действовали одуряюще; пары и группы людей казались какими-то туманными призраками.
        Дядюшка Каналаш уже хватился нас.
        - Ай-ай! Так не полагается! — выговаривал он нам. — Пришел гость, а вы луной любуетесь! — Бригадир, продолжая недовольно качать головой, вел нас к столу.
        Там сидел старый «масек» и, уронив голову на стол, спал, а возможно, плакал.
        - Петер, слышь-ка! — стал будить его Каналаш. — Ну, не дури! Весняночка пришла! Она хочет станцевать с тобой! — И он громко крикнул аккордеонисту: — Эй, Имре! Чардаш! Да такой, чтобы небу жарко стало!
        Старик поднял голову, посмотрел на нас, переводя глаза с одного на другого. Лицо его было усталым, взгляд затуманенным от винных паров.
        - Нет, такой танец не для дядюшки Петера, — подзадоривала его Весняночка. — Старым людям отдыхать пора, в постельку.
        - Не для меня? — Дядюшка Петер поднялся. — А ну-ка иди сюда, дочка!
        Я заметил по часам: наверно, около часу он танцевал, да еще чардаш, и не как-нибудь! Потом попросил вина и выпил целых триста граммов. Кадык на его горле даже не дрогнул — одним духом он осушил большой стакан с вином. Улыбнулся и разрумянился, как в бытность двадцатилетним юношей, когда танцевал на гуляньях всю ночь напролет.
        Весняночка после танцевала с Лаци Душиком; я следил за ними.
        Внезапно мое внимание отвлек истошный крик.
        Наш стол обступили мужчины и женщины. Дядюшку Петера положили на лавку. Он хрипел, ловил ртом воздух. Когда прибыла карета «скорой помощи», в нем уже еле теплилась жизнь.
        На его похороны мы купили красивый венок; все мы были на кладбище. Дядюшка Каналаш даже прослезился. Весняночка плакала; мы молча слушали священника и плакальщиц. А когда гроб опустили в могилу, наш бригадир первым бросил туда горсть земли.
        - Хороший был плотник, — сказал он. — И много в жизни натерпелся. Так спи же с миром, друг мой.
        После похорон мы зашли в пивную. Пили пиво, а Весняночке заказали фруктовой воды со льдом.
        - Я только сегодня узнал, что у Петера не было семьи, — с грустью рассказывал кому-то дядюшка Каналаш. — Он только гнал да гнал, вкалывал да вкалывал; так и прошла вся жизнь. У него даже не было времени заглядываться на женщин. — И словно оправдываясь перед высшим судом, добавил: — Я звал его к нам, вы ведь были тому свидетелями! Помните?
        Мы пили за упокой души усопшего, в его память, за то, что он был настоящим плотником и хорошим человеком. Весняночка платком утирала слезы.
        - Нечего плакать, — успокаивал ее, поглаживая по голове, дядюшка Каналаш. — После такой жизни, какую он вел, смерть действительно избавление. Ты не можешь этого знать. И слава богу.
        Я и Весняночка распрощались с остальными — у нас были билеты на вечерний сеанс в кино. Улица встретила нас бодрящим весенним гулом. Нам показалось, словно между утром и вечером была воздвигнута тонкая перегородка, а сейчас ее вдруг свалили, убрали.
        И Весняночка опять смеялась так же звонко, как и прежде.
        ^Перевод О. Громова^
        
        Ева Яниковски
        Добрый день… Тамаш!
        Теперь Юли уже и сама не знает, с чего все это началось. По сути дела, она не помнит даже, когда произошла первая встреча. Кажется, еще в октябре, ведь как раз в октябре — а может, и в конце сентября — отец дважды брал ее с собой на репетицию оркестра. Хоть это и звучит невероятно, но от самих репетиций у Юли не осталось в памяти ничего.
        Впрочем, нет. Одно ей все-таки запомнилось: в тот день, когда репетировали «Трубадура», она впервые надела новое демисезонное пальто. Смешно, конечно, но факт — именно это обстоятельство сохранилось в ее памяти. А в остальном все просто ужасно. Да, да, ужасно, другим словом не назовешь, потому что до самого декабря, то есть целых два месяца, она жила, словно ничего не случилось. А ведь она уже знала его. Точнее, видела — знать она не могла… И по сей день она с ним еще не знакома.
        Но это, что было после декабря, она уже помнит во всех подробностях. 14 декабря — это был понедельник — из-за ремонта в школе отменили уроки, и они с Верой отправились на улицу Карас поглядеть на витрины и выбрать рождественские подарки. На углу площади Клаузал Вера толкнула ее в бок: дескать, взгляни на того мальчишку, ишь уставился, очкарик! Того гляди, споткнется.
        Юли посмотрела на мальчишку в очках. Высокий, бледный паренек, брюнет. Но черной у него была не только шевелюра: черный костюм, оправа очков и та черная. Юли сразу же поняла, что уже видела его, К но где, никак не могла вспомнить. А потом она небрежно пожала плечами, словно он совсем ее не интересовал, и ответила:
        - Ну и пусть себе глазеет…
        Самое странное было то, что тогда он действительно не интересовал ее. Конечно, в настоящих романах написали бы: «Она влюбилась в него с первого взгляда». Но здесь следует отдать должное истине, тем более сама-то Юли прекрасно знает: в тот день она еще не была влюблена в него.
        Любовь же пришла к ней только 17 декабря в четверг. Папа и оркестр, в котором он играл, готовились к премьере «Тоски». В театре после обеда была репетиция, а вечером должны были давать какую-то оперетту. В такие дни музыкантам приходилось нелегко. Надо играть и днем, и вечером, раз работаешь в театре, где ставят музыкальные пьесы, не то что у певцов. У них в опере поют одни, в оперетте — другие.
        Что-то около после полудня Юли принесла отцу в театр поужинать. Репетиция еще не кончилась. Тетя Бежи, билетерша, впустила ее в темный зрительный зал и предупредила: «Сиди тихо, как мышка, не то заметит директор — влетит нам обеим». Пожаловаться на Юли никто бы не смог. Пристроилась она в партере с левой стороны, во втором ряду и сидит не шелохнувшись, боясь перевести дыхание. Отыскала взглядом отца в оркестре — он сидел в самом центре, окруженный духовиками. Потом стала рассматривать остальных музыкантов, одного за другим. Исполняли чудесную музыку. От нее становилось сладостно и тоскливо на душе, на глаза набегали слезы. Нет, музыка не была грустной, просто она брала человека за сердце. Тенор — он исполнял роль Каварадосси, художника, безумно влюбленного в знаменитую певицу, — как раз выводил:
        О Тоска, дорогая, уж сколько раз
        Я говорил, как горячо люблю тебя!
        Каварадосси уже пел о чем-то другом, а скрипки, вопреки словам, повторяли признание:
        О Тоска, дорогая, уж сколько раз
        Я говорил, как горячо люблю тебя!
        В тот самый момент, когда смычки выводили эту фразу, Юли увидела его. Левее дирижера, в предпоследнем ряду среди скрипачей. Это был он, тот самый мальчишка в очках.
        Юли глядела на него и думала: ах, если бы кто-нибудь полюбил ее так, как любят в это мгновение Тоску все скрипачи оркестра!
        Дирижер постучал о пюпитр палочкой и сказал:
        - Спасибо. Завтра в половине десятого продолжим…
        Музыканты сразу засуетились, кое-кто встал, сладко потянулся. Потом все сложили ноты и, негромко переговариваясь, направились к выходу.
        Тут отец заметил Юли и махнул ей рукой: мол, оставайся на месте. А она, едва он подошел к ней, принялась изливать ему все, что было на душе:
        - Папочка, такой прекрасной музыки я не слышала никогда в жизни!
        Знаете, что ответил ей на это отец? Юли по сей день без чувства горечи и досады не может вспомнить его слова. Потому что папа, ее замечательный папочка, ее лучший друг, протяжно зевнул, похлопал дочку по плечу и сказал:
        - Не отчаивайся, Юльчика. Придет время, что-нибудь и получше услышишь.
        Юли разозлилась на отца до слез:
        - Ничего лучшего для меня теперь не существует!..
        Отец не ответил: он доедал вторую булочку с ветчиной. А девочка надулась и несколько минут молчала. Потом рискнула заговорить снова:
        - Папа, а как зовут того скрипача в очках, что сидит слева, в предпоследнем ряду?
        Отец, не переставая усердно жевать, задумался, переспросил:
        - Слева, в предпоследнем ряду? Постой-ка… А-а… Тамаш Фабиус. На прошлой неделе приехал к нам из Дебрецена. Весьма способный малый. Тамаш Фабиус!
        Всего лишь три минуты назад Юли категорически заявила отцу, что ничего более прекрасного, чем «О Тоска, дорогая…», для нее отныне нет и быть не может, и вдруг приходится признаться, что в жизни действительно существует нечто более прекрасное!
        Тамаш Фабиус! Как может быть у живого человека такое чудесное имя! А Вера там, на углу улицы Карас, еще посмела назвать его «очкариком». Того, чье имя Тамаш Фабиус!
        Так началась эта любовь. 17 декабря, между половиной шестого и шестью часами вечера. Любовь, которая жива и поныне.
        Сколько нового узнала о ней Юли с тех пор! А ведь за три месяца ей удалось попасть только на одну репетицию. Но зато тогда она целых два с половиной часа могла беспрепятственно смотреть на Тамаша Фабиуса. Теперь она знала, что он всегда носит черный костюм, что у него есть носовой платок в синюю клетку, который он, когда принимался играть, заботливо подкладывал под подбородок. Если же скрипки замолкали, он ставил инструмент на колени и, слегка наклонив голову, следил за дирижером. Перелистывая ноты, Тамаш Фабиус смычком приглаживал перевернутый лист, чтобы тот не соскальзывал с пюпитра. А в перерывах он снимал очки, тщательно протирал стекла платком, но не тем, в синюю клетку, а другим, белым. Потом доставал из кармана узенькую черную расческу и несколько раз подряд зачесывал волосы назад. Но тщетно! Юли заметила, что, как только он поднимал скрипку к подбородку, непокорная прядь снова спадала на лоб. И вообще, что бы он ни делал — причесывался ли, листал ли ноты, потягивался ли после игры, — все время, каждое мгновение его имя, Тамаш Фабиус, звучало в ее ушах, словно чудесная мелодия.
        Разумеется, больше всего ему шло это имя в те минуты, когда он играл. Тогда он во всем не похож на других. Даже скрипка Тамаша Фабиуса пела иначе, нежели у других музыкантов. Ее звуки были теплее, нежнее, грустнее, проникновеннее. Воистину скрипка его пела!
        С того времени Юли стала часто ходить в театр. Конечно, во время спектакля не поглядишь вволю на Тамаша Фабиуса, как на репетиции, но в антрактах она всегда бежала по проходу вперед и, стоя у барьера, хлопала и хлопала в ладоши. В конце концов она имела, имела на это право, ведь всем было известно, что ее отец играет в оркестре!
        И вот что произошло однажды, когда шла «Тоска». Это было 6 января. В антракте после второго акта Тамаш Фабиус посмотрел ей прямо в глаза, а потом робко, но недвусмысленно кивнул головой. То есть поздоровался. С ней, с Юлией?!
        А несколько дней спустя, 14 января, Юли, размахивая портфелем, направлялась из школы домой. Уже на углу улицы Вар она заметила, что со стороны театра навстречу идет Тамаш Фабиус. Издалека было видно, как сверкают его очки в черной оправе. В руке он держал черный футляр скрипки, черные волосы были непокрыты. Он шел по заснеженной улице, будто оживший рисунок тушью.
        Если существует на свете человек, достойный такого прекрасного имени, как Тамаш Фабиус, то это только он. Он поздоровался с ней. Поздоровался, как со взрослой:
        - Целую ручку.
        …В феврале Юли заболела гриппом. Целый месяц она не видела Тамаша Фабиуса. За это время она выучила наизусть стихотворение Гёте, которое начиналось так:
        Все ты в мечтах, встает ли дня сиянье
        Из бездны вод,
        Все ты в мечтах, когда луны мерцанье
        В ручье блеснет.
        Для Юли до сих пор остается тайной, как мог Гёте так точно узнать, что чувствует она, Юлия Бартош, когда думает о Тамаше Фабиусе!
        В марте они встретились только дважды. Первый раз 8 марта в лавке мясника на площади Сечени, второй раз — было 21 марта, традиционный день весны, — у остановки трамвая на площади Ракоци.
        И оба раза Тамаш Фабиус поздоровался с ней. Тихим голосом, но решительно:
        - Целую ручку.
        И Юли отвечала:
        - Добрый день.
        В апреле она видела его шестой, а может быть, седьмой раз. Из всех встреч самая памятная произошла 23-го числа. Юли сидела на ступеньках у входа в музей. На коленях у нее лежала раскрытая книга, но читать не хотелось. Прищурив глаза, она любовалась свежими красками согретого апрельским солнцем парка. Голубизна небес — вверху, внизу — сочная зелень травы; по желтой, посыпанной песком дорожке катились красные роллеры, белые детские коляски, нарядные пестрые мячи. Ну прямо как в цветном фильме!
        Тамаш Фабиус стоял перед памятником писателю Тэмёркеню, в самом центре яркой весенней пестроты. На нем был черный пуловер и белая рубашка, в руке он держал черный футляр скрипки и черный нотный альбом. В полуденном солнце его волосы казались еще черней, а лицо под сенью черной оправы — еще бледней. И если весенняя помпезность парка напомнила Юлии цветной фильм, то Тамаш Фабиус показался единственной черной фигурой в кадре этой киноленты. Именно поэтому ни на что другое невозможно было смотреть, только на него.
        Юли отвернулась лишь в тот момент, когда молодой человек двинулся в сторону музея. Она сразу же углубилась в чтение книги, и, казалось, нет на земле такого сокровища, ради которого она могла бы заставить себя поднять голову.
        И тем не менее Тамаш Фабиус поздоровался с ней:
        - Целую ручку.
        И Юли все же взглянула на него и сказала:
        - Добрый день… Тамаш.
        Юноша на мгновение задержался — или это только показалось Юлии? — затем пошел дальше, неторопливо размахивая на ходу футляром скрипки.
        Как только улица Вар поглотила черную фигуру, сразу поблекли еще мгновение назад яркие краски парка…
        В последующие две недели они не встречались ни разу.
        А 9 мая — был понедельник — отец пришел домой с вечерней репетиции в непривычно хорошем настроении. Мать с удивлением спросила:
        - Да ты, никак, выпил?
        - Выпил, а что? — рассмеялся он в ответ без тени хотя бы малейшего раскаяния. — И притом шампанского! Провожали юного коллегу, ему предложили контракт в Будапеште. Ой, чуть не забыл, Юльча! Хорошо, что вспомнил: пристал он ко мне, говорит, обязательно передай сердечный привет дочке, то есть тебе. А я даже не знал, что вы знакомы…
        Юли почувствовала нечто такое, о чем в старинных романах обычно писали: «Ужас сжал ее сердце холодной, как лед, дланью». Ни за что не поверила бы раньше, что «холодная, как лед, длань» существует в действительности.
        - Тамаш Фабиус? — спросила она, задыхаясь.
        - Какой такой Фабиус? — удивился отец. — Это еще кто? А-а, вспомнил… Точно, играл у нас несколько недель такой низенький, в очках. Так он вернулся к себе в Дебрецен… Но при чем тут Фабиус, когда я говорю о Кеглях?..
        - О ком? — вырвалось у Юли.
        - Да о Кеглере, о Вилли, не ясно разве? Мы его так прозвали — Кегли. Помнишь, тот худой, очкарик, малый, который всегда ходил в черном, словно дьячок. Скрипачом был у нас. Слева, в предпоследнем ряду сидел, как раз рядом с тем Фабиусом… Неужели не помнишь?
        - Нет, — произнесла Юли и выбежала из комнаты.
        Раз уж нужно поплакать, то лучше, чтобы этого никто не видел. Стыд-то какой! Тамашем Фабиусом считала какого-то Вилли Кеглера! И тот позволял! Какой отъявленный прохвост: самого зовут Вилли Кеглером, а ведет себя, будто он Тамаш Фабиус! Обманщик! Так подло ее обмануть!
        В конце мая у Юли появилась новая подружка — Клара Гордон.
        Теперь Юли вместе с ней разглядывала витрины на улице Карас. Знакомый гимназист поздоровался с девочками, и Клара, казалось, без всякой связи неожиданно спросила:
        - Скажи, кто был твоей первой любовью?
        Юли без колебания ответила:
        - Тамаш Фабиус…
        - Расскажи о нем, — попросила Клара и взяла девочку под руку. — Он был симпатичный?
        - Не знаю, — сказала Юли. — Я никогда не видела его.
        ^Перевод В. Гусева^
        
        Эндре Фейеш
        Лгун
        В летние вечера мы, как птицы на проводе, тесно сидели на спинке скамьи и, болтая ногами, играли на губных гармониках. Но лишь только в кустах — под носом у нас — раздавался треск, мы кидались на землю, готовые бежать, удирать со всех ног. Но из кустов выходил не сторож, а он, врун. Дорожек он не признавал. Ходил привольно, как рыбы в морях, топча ухоженную траву, подстриженные кусты, и это нас тоже страшно удивляло. Когда сторож, бывало, гнал его прочь, его обутые в тапочки резвые ноги неслись во всю прыть, а потом, оказавшись на безопасном расстоянии, он лукаво посмеивался в ответ. Спустя какое-то время он вновь выходил из кустов и с самым серьезным видом преподносил нам свои невероятные истории. Если сторожу удавалось его схватить, он молотил его палкой по спине и отводил в полицейский участок на лугу Кеньермезё. Изредка его вызывали повесткой в суд для несовершеннолетних на улице Серб, и тогда мы таращили на него глаза с благоговением и почтительностью. Потом он рассказывал, как полицейский судья обращался к нему на «вы», как просил задержаться в камере на четыре часа. Временами он исчезал и
не показывался несколько дней, а когда объявлялся, выпрашивал окурок и, шумно сопя, сообщал, что сейчас живет на острове Маргит, в отеле Палатин, так как дома идет дезинфекция.
        - Видели бы вы, какой там потолок!.. Из разноцветного стекла. Сквозь него просвечивает луна. Лежу я на шелковой постели, звезды считаю. А утром звоню, и мне приносят гусиную печень, целую гусиную печень на чудесном серебряном блюде. Швейцар в дверях честь отдает… — рассказывал он, сплевывая сквозь зубы на гравий.
        И вдруг появлялся его отец, грубый одноглазый жестянщик, свирепо стегал ремнем и за шиворот тащил домой — до нас еще долго с конца улицы Бержени доносились сквозь тьму горькие вопли мальчишки. Сейчас он выступил из тени кустов на тусклый свет газового фонаря, будто волшебный проказник гном, и единым взмахом руки заставил нас замолчать. На его вытянутой ладони лежал какой-то прибор, черная дощечка которого была исчерчена красными и белыми цифрами. Он стал объяснять его устройство и правила игры, торопясь и нетерпеливо захлебываясь словами.
        - Все положили? Ничего больше нет! — кричал он, поднимая брови.
        Потом нажал кнопку, и крохотная костяшка, быстро кружась, в несколько минут выронила его восемьдесят филлеров. Тогда он далеко отшвырнул прибор, послал ему вдогонку пренебрежительную усмешку, уселся на скамью и долго смотрел перед собой. Мы угостили его сигаретой и попросили что-нибудь рассказать.
        Поглядев на почерненное сумерками небо, пыхнув огоньком, он тихо начал рассказ:
        - Едва забрезжил рассвет, я взобрался на гору Шаш, растянулся на белых камнях и стал смотреть, как солнце подползает к шпилю башни. Над городом стлался дым, но он не мог заслонить солнце. Рядом со мной грелись маленькие ящерицы. Было жарко. Я снял майку и прижался спиной к прохладному камню. Вдруг предо мной появилась девушка. Прелестная девушка. В белоснежной блузке, с длинными-длинными волосами, до самого пояса. Они были такого же цвета, как опавшие листья каштана, что растет на большой площадке для игр. Она села рядом и назвала свое имя. Анна. Да, Анна. Я разломил яблоко пополам и одну половинку отдал ей. Мы долго смотрели на Дунай. Он был голубой, как ее глаза. Живет она далеко-далеко, даже с горы не видно. Она показала рукой направление, но я ничего не увидел, только туман и даль. Озеро святой Анны — вот откуда она пришла. В том краю высокие горы и сосны цепляются за облака. Люди живут в маленьких домиках, сторожей нет, лазай по деревьям, купайся в озере. А в озере золотые рыбки… как в зоологическом саду. Она звала меня с собой, сказала, что станет моей женой. Я обещал прийти. Тогда она
поцеловала меня в губы и ушла — у нее были дела. Завтра мы с ней уедем, и вы меня больше никогда не увидите…
        Он был уже далеко, его маленькую фигурку освещал последний фонарь улицы Лесгес, когда из нас прорвалось возмущение, и мы стали кричать:
        - Врун, врун! Врун, врун!
        Ночью, укрытые одеялами и забывшиеся дремотным сном, мы витали в блаженных снах, гуляя средь сосен, упиравшихся в небо, где листья каштанов были такого же цвета, как волосы Анны.
        …Пролетел год. Мы уже не сидели на спинке скамьи, и наши губные гармоники давно покрылись ржавчиной. Мы смазывали волосы маслом и горящими глазами провожали девочек, выходивших из соседней школы. Голоса наши становились глубже, и мы спорили с азартом и страстью, словно собирались драться; даже когда мы говорили шепотом, этот шепот звучал, как хриплая, старая медная труба, в которую кто-то пытается дуть.
        Была среди девочек одна, в которую решительно все мы были влюблены. Ее вьющиеся каштановые волосы, большие удивительные глаза, крохотные белые зубки и острый язычок меня тоже приводили в волнение. Она знала, что красива, и знала, что если заглянет в наши глаза или нечаянно коснется нас крепкими, налитыми руками, или, когда, тесно усевшись на скамью, мы внезапно ощутим тепло ее бедра, у нас, как у мошек, летающих вокруг опаляющего огня, начинает кружиться голова, и, опустив глаза, мы в смятении трем потеющие ладони.
        Мы играли в загадки, бегали до потери дыхания к наперегонки, тяжело переводя дух на финише, где стояла она, звонко хохочущая, награждавшая своей милой улыбкой бледного, с блестевшим от пота лбом счастливого победителя. Она играла вместе с нами, а мы проявляли чудеса молодечества и удали, и нам казалось, что мы бросаем вызов жизни, и смерти. Мы дрались крепко сжатыми кулаками, швыряли камни в уличные фонари, разбивая их вдребезги, сразу обеими ногами перепрыгивали через скамьи, поджигали корзину сторожа, в которую он собирал бумажный мусор, накалывая его сперва на остроконечную палку.
        Мы курили сигареты одну за другой, долго и глубоко затягиваясь, так что нас постоянно тошнило, а порою казалось, что легче умереть.
        Лишь он один оставался прежним.
        Когда в сумерки, вытянув длинный шест, фонарщик у последнего фонаря на площади заканчивал свой обычный мрачный обряд, он раздвигал кусты и появлялся перед нами. Мы сидели на скамье, а он прислонялся к дереву и равнодушно сплевывал под ноги шелуху тыквенных семечек. Мы шумно и возбужденно просили его рассказывать. Он откидывал падавшие на глаза волосы и начинал рассказ, а мы умолкали.
        - Очень давно был огромный кирпичный завод. Самый большой на свете. Там работало очень много людей, и труба его дымила днем и ночью. Люди ссорились между собой, обижали друг друга. Поэтому вода вырвалась из земли и на рассвете все поглотила. Теперь они работают под водой и никогда уже не выйдут на поверхность… Я был там сегодня, смотрел… Вода гладкая, как зеркало, лишь изредка булькнет кое-где пузырек. Сидевший в лодке старый рыбак сказал, что это озеро не имеет дна. Оно глубокое, бездонное и все поглощает. Уже несколько лет подряд туда ссыпают мусор, но вода его поглощает и снова становится гладкой, как зеркало. Берега его заросли осокой, и в осоке живут птицы. Я лег ничком на дно лодки и пытался разглядеть, что там, под водой, но ничего не увидел, кроме тьмы. Завтра на рассвете я снова пойду и поплыву на дно…
        - Ты врешь! — закричали мы. — Под водой нельзя жить! И без воздуха нельзя жить! Врун! Врун! Выдумал плыть на дно бездонного озера!
        - Где это озеро? — спросил его один из нас напрямик.
        Мы уставились на него, уличенного, с острой радостью мальчишеского злорадства и, посмеиваясь, толкали друг дружку в бок.
        А он, как обычно, устремил глаза вверх, словно ожидая оттуда помощи, потом тихо сказал:
        - На площади Ленке. На углу улицы Фадрус, где никогда не стихает ветер, который дует из пещер на склоне горы. Там бездонное озеро.
        Он кивнул нам, перешагнул через натянутую на столбики тонкую проволоку и исчез в кустах.
        Прошло несколько дней, и девочка с вьющимися волосами спросила его, смеясь:
        - Ну как, побывал на дне бездонного озера?
        Он долго смотрел на нее, потом серьезно ответил:
        - Нет. Не был. Не успел.
        Девочка насмешливо засмеялась, а он тихо сказал:
        - Ты красивая.
        Она смутилась и отвела взгляд. Мы оцепенели, вытаращили на них глаза, не смеялись и ничего не могли понять.
        - Расскажи что-нибудь, — сказала девочка и взглянула на него искоса, очень кокетливо.
        - Я подарю тебе прекрасную вещь. Она дороже серебра, дороже золота, потому что на ней все цвета радуги. Но за ней надо ехать очень далеко, поэтому сейчас я должен уйти. Я один знаю, где эта вещь, и только я могу ее принести. Дождись меня, и я ее тебе принесу.
        Девочка слушала, широко раскрыв глаза. Потом печально и робко спросила:
        - Скажи, почему ты всегда говоришь неправду?
        Он тихо ответил:
        - Я всегда говорю правду.
        Заглушенная ревность вырвалась из нас диким хохотом.
        - Врун! Врун! — закричали мы, и стены соседнего газового завода отразили наш вопль.
        Он нервно вздрогнул — может быть, первый раз в жизни.
        Потом пригладил волосы, выпрямился, высокомерно усмехнувшись, смерил нас взглядом и ушел.
        На следующий день, выйдя из кустов, он осторожно, будто собственное сердце, вытащил из-под заплатанной рубашки сверток тонкой шелковистой бумаги. Развернул — и, словно радуга, засверкало перед нами невиданной красоты павлинье перо. Он не спеша поворачивал его в руке, будто любовался переменчивой игрой красок.
        - Я никогда не вру, — сказал он тихо, глядя прямо в глаза девочке. — Я принес его издалека, с диких, неприступных скал. Я полз на животе, цеплялся ногтями под палящими лучами солнца. Но видишь, я тебе принес, потому что ты красива.
        - Он его в магазине взял! Просто купил! — сказали мы, когда он ушел, а потом замолчали.
        Потому что девочка провела шелковистым пером по своему лицу и в странной задумчивости, будто знала какую-то тайну, сияя глазами, улыбалась.
        А назавтра в утренних газетах мы прочли, что неподалеку от купален Рудаш с отвесных каменистых глыб горы Геллерт пожарные сняли мальчишку, искавшего оброненное павлинье перо. Собравшаяся у подножия толпа с волнением следила за тем, как он, цепляясь руками за расщелины и болтая ногами в воздухе, висел над пропастью, рискуя сорваться в любую минуту. Когда пожарные спустились с ним по лестнице, кое-кто из взволнованной толпы надавал ему пощечин. С перекошенным от проглоченных слез ртом мальчик некоторое время терпел, затем, внезапно рванувшись, вырвался из кольца людей и убежал. В руках он сжимал павлинье перо.
        Пришла осень, и он подолгу смотрел на желтеющие листья.
        - На что ты все время глазеешь? — спросила с раздражением девочка.
        - Разве ты не видишь? — сказал он с грустью. — Нашу площадь поцеловала осень, и площадь помертвела. Смотри, все умирает: трава, кусты и деревья.
        - Смешно! — сказала девочка. — Это же осень, и не на что тут глазеть.
        Тогда он начал рассказывать, тихо, задумчиво:
        - Пришел я однажды в огромный зал. Там все было белым: стены, кровати, люди. Было тихо-тихо, я шел на цыпочках, чтоб не шуметь. У окна стояла кровать, и я сел на нее. В саду желтели листья. Вдруг я увидел, как в окно проник ветерок. Он обежал белый зал и поцеловал мою мать… Его подослала осень, я видел собственными глазами… Моя мать помертвела, как сейчас наша площадь, и закрыла глаза…
        Он зябко поежился и поднял воротник пальто, прикрыв тонкую, худенькую шею. Мы молчали и уже не смеялись. Нам стало грустно.
        А девочка схватила его за руки, и в глазах ее стоял страх, когда она, чуть не плача, крикнула:
        - Ты опять наврал! Разве можно увидеть ветер? Нельзя видеть ветер!
        Он, врун, долго смотрел на нее, потом медленно, понимающе кивнул:
        - Я наврал. Ветер видеть нельзя. — И, нежно погладив ее по голове, весело засвистел.
        Выпал снег. Небольшое деревянное строение на площади, где был детский сад, превратилось в сказочную хижину, и тогда мы перебрались в крохотную кондитерскую на улице Лютер. Мы просиживали там вечера, тратя чаевые и сверхурочные, которые нам удавалось наскрести, занимаясь своим ремеслом.
        В один из вечеров, когда он пришел после работы на площади Телеки, где женщинам, уходившим с рынка, таскал тяжелые корзины и свертки, согрел озябшие за день руки, съел пирожное с кремом и наконец закурил, мы стали просить его продолжить свой рассказ.
        Он откинулся на спинку стула, несколько минут разглядывал гипсовый лепной потолок и начал:
        - Прошлым летом, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звездочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по темному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад. Она опустилась на спокойную гладь озера и с изумлением увидела в нем себя. Взобралась на осоку, покачалась на ней, как на качелях, и засмеялась звонко и радостно, оттого что она так прекрасна. В это время на спине черепахи, замутив спокойную воду, приплыла к осоке жаба. Звездочка, качавшаяся на осоке, стала гнать ее прочь, но жаба и не думала уплывать. Она кружилась в своей лодке перед осокой, поднимая слабые волны. «Какая ты некрасивая!» — крикнула ей звездочка. «Может быть, — ехидно ответила жаба. — Но я у себя дома, и ты не можешь меня прогнать!» Они долго ссорились, и все обитатели озера, слушавшие их спор, разделились на два лагеря. «Убирайся! — крикнул звездочке длинношеий аист. — Тебе здесь нечего делать!» — «С какой стати? — возразила желтоперая утка. — Это несправедливо. Она наша гостья, а гостью следует уважать». Я лежал на ветке плакучей ивы и слушал, о чем они
говорят. Свистел соловей, бормотал фазан, клекотал разноцветный павлин, только рыбы раскрывали беззвучно рты, наблюдая за происходящим неподвижными глазами. Наконец рассвет взъерошил мне волосы, поползли проснувшиеся тени, наступило утро. Звездочка взглянула на небо и не увидела светящейся полосы — ее стерло солнце. Тогда я слез с дерева, подошел к осоке, но звездочка уже была мертва. Я взял ее себе на память. Когда-нибудь покажу ее вам: она как камешек лилового цвета…
        - Лиловый камешек, — скривив губы, сказала девочка. Потом, поправляя перед зеркалом волосы, спросила: — А интереснее ты ничего не знаешь?
        - Да! — засмеявшись, весело сказал он. — Знаю и интереснее!
        И начал рассказывать, радостно улыбаясь и блестя глазами. И мы не знали, что это последняя сказка, которую мы от него слышим.
        - Дома в шкафу у меня живет поросенок. На спине у него отверстие. В это отверстие я бросаю деньги. К весне я его так откормлю, что он станет тяжелым. Тогда я стукну его о землю и разобью — потому что весной я женюсь! В церкви на площади Сегеньхаз раскатают красный ковер, и торжественно заиграет орган. Трамваи в тот день звонить будут тише и шоферы такси приглушат гудки. Я приглашу на свадьбу весь город, и на улицах будет полно гостей! Это будет весной, когда синее небо, когда люди сидят за столиками перед кафе, когда на густолистых деревьях Кёрута весело топорщат перышки нахальные воробьи и в полдень в церквах полнозвучно звонят колокола! Весной, когда зацветет наш город, я женюсь! Вы все придете на свадьбу. И мы будем смеяться, пить ликеры, набивать животы сосисками и разными вкусными вещами! И открывать бочки с пенящимся пивом! Пригласим сторожей и заставим улыбаться их хмурые рожи. Пригласим полицейских — пусть блестящими саблями нарезают румяные булочки! Весной мы выйдем из церкви под голубое небо, простимся с вами, сядем в сверкающий самолет и улетим — туда, где в высоких горах стоит
маленький домик…
        Мы слушали, улыбаясь, с сияющими глазами.
        - Ты врешь, — скучая, сказала девочка. — К весне у тебя не будет денег. Не хватит даже на то, чтоб купить костюм.
        - Думаешь, не хватит? Весной? Значит, ты не знаешь весны! Барашки облаков, теплый дождь, нежную зелень, — о, весна дарит все! Она принарядит площадь, нашу милую площадь, и заставит улыбаться больных. Она распахнет окна, распустит в цветочных горшках цветы и так заколдует дворников, что дворники станут петь. Весна — это счастье, и тогда я женюсь!
        За стенами кафе с низкого, свинцового неба сыпал снег, трамваи тащили на крышах пушистые белые щиты, медленно и бесшумно скользили машины, оберегая тишину спящего города. А мы громко смеялись, потому что на несколько секунд к нам ворвалась весна.
        На следующий день мы сидели в кафе, зябко съежившись, попыхивали сигаретами и нервно постукивали пальцами по столу. При каждом звуке отворяющейся двери мы нервно поворачивали головы, затем уныло подливали ром в чай.
        Откинувшись, как обычно, на спинку стула, он застывшим мечтательным взглядом смотрел на паутину, тонкими нитями лепившуюся в углу потолка.
        - Сегодня она не придет, — сказал хрипло один из нас. — Она пошла в кино.
        Мы уставились в свои чашки и затаили дыхание.
        - Не верю, — сказал тихо врун и встал. — Я должен ее увидеть. Где она?
        Получив ответ, он натянул на себя выцветшее пальто и ушел.
        Я догнал его уже на углу проспекта Ракоци. Мы остановились на улице Дохань, где был выход из кинематографа. Я натянул на уши шапку и, сложив ладони, согревал их горячим дыханием. Он стоял прямой, невысокий и не отрываясь смотрел на дверь. Ровно в десять веселая, шумная толпа высыпала на улицу, неся с собой волнение, навеянное кино.
        Девочка шла в толпе. Одной рукой она цепко ухватилась за зимнее прекрасно сшитое пальто молодого человека, другой, смеясь, поправляла на голове капюшон.
        Мы провожали их взглядом до Кёрута, пока они не исчезли из наших глаз. Потом молча, без цели бродили по городу.
        Была поздняя ночь, когда он остановился на середине моста и, облокотившись на парапет, долго смотрел на ледоход.
        Я стоял рядом. Ночной полицейский подозрительно оглядел нас из-под запорошенного снегом кивера и неторопливо зашагал к Буде.
        Наконец он заговорил, впервые за этот вечер:
        - Вот видишь, она не может дождаться весны. Какая глупость! Ведь это будет недолго. А она не знает. Завтра площадь уже зацветет, утонет в густой зелени кустов. Ледяная корка оттает и на ее сердце тоже. Тогда она придет — ко мне, на нашу скамью, и станет плакать. Но я уже ей ничего не расскажу. Она больше мне не нужна, никогда.
        Он резко тряхнул головой, так что с шапки его сорвался комочек снега, и мы отправились по домам. Проходили вечера, мы ждали его, но больше он не пришел.
        Потом все в мире смешалось, и жестокий кулак войны отторгнул от нас нашу площадь и отнял юность.
        На днях, спускаясь к автобусной остановке по одной из крутых будайских улиц, я заглянул через чью-то ограду и неожиданно увидел ее, девочку. Она недоверчиво смотрела на разглядывающего ее незнакомца, потом вдруг узнала, смеясь, подбежала к калитке, схватила меня за руки и втащила в сад. Мы уселись в пестрые садовые кресла, и она с гордостью показала мне своего малыша, игравшего неподалеку, в тени розовых кустов.
        Она сообщила, что замужем, счастлива, домик в саду их собственный, недавно она купила холодильник, потому что продавец льда никогда не поднимается сюда, на крутизну.
        Потом мы начали вспоминать. Перебрали нашу старую компанию, выяснили, кто жив, кого уже нет и кто кем стал.
        - Врун? — сказала она, задумавшись. — Я о нем ничего не знаю. Может быть, умер. — С милой гримаской, смеясь, она отогнала от лица муху.
        Глядя вслед улетевшей мухе, я тихо сказал:
        - Это была великая любовь, и все мы думали, что она до могилы.
        Она засмеялась так звонко и весело, словно услышала необыкновенную шутку.
        - Это была великая чепуха! Какими глупыми бываем мы в детстве! Нет, я не думаю, что он жив. Конечно, нет. Какой-то он был не от мира сего. Бедняга. С его глупыми, ничтожными выдумками.
        Растопырив розовые пальчики, сердясь на оцарапавший его шип, к нам подбежал ее сынишка. Он горько плакал на коленях у матери, а она, успокаивая, прижимала его к себе и короткими поцелуями осыпала круглую головенку.
        - Расскажи! — всхлипывая, просил ребенок. — Поинтереснее расскажи, чтоб перестал болеть пальчик.
        Нежно укачивая его, она стала рассказывать:
        - Давным-давно, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звездочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по темному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад…
        Перевод Е. Терновской
        
        Тибор Череш
        Нужно ли скрывать…
        - Брошусь в Дунай! — причитает девушка с большим животом, сидящая у окна вагона.
        - До Дуная-то далеко!
        - Броситься ты, пожалуй, сможешь только на перину[52 - Игра слов: по-венгерски Duna (Дуна) — Дунай и dunna (дунна) — перина.]. Хи-хи-хи!
        - Ну, смеяться тут не над чем. Это ей урок на всю жизнь.
        - С каждой может случиться. С девицами это бывает…
        - Несчастная я теперь на всю жизнь!
        - Да уж какое тут счастье!
        - Ладно языками-то чесать! Ей теперь каково…
        Медленно едет поезд по вытянутой, как шнур, вдоль берега Тисы железной дороге. Останавливается на каждом полустанке — такой уж поезд!
        Купе с простыми деревянными скамьями забито людьми, по преимуществу женщинами, наполнено негромким говором, табачным дымом, запахом чеснока и крепкими словечками, сдабривающими речь.
        Вокруг девушки, горько плачущей у окна, расположились пожилые женщины, а напротив нее сидит совсем древняя старуха.
        Девушка плачет, и при рыданиях колышется ее живот; мать везет ее домой из города, из Будапешта. А девушка, рыдая, повторяет вновь и вновь, что со стыда наложит на себя руки. Потому что если не покончит с собой, то навсегда останется несчастной.
        Рядом с ней сидит мать и тихо гладит, успокаивает ее.
        Любопытные, заглядывающие из соседнего купе и от скуки прислушивающиеся к разговору, постепенно расходятся по своим местам.
        И тут заговорила древняя старуха, сидевшая напротив девушки:
        - Не печалься, милочка. (Девушка продолжала плакать, почти не обращая на нее внимания.) Все еще может хорошо обернуться, если сама знаешь, в чем ошиблась, и если сможешь признаться в этом тому, кто того заслужит.
        Старуха говорила медленно, ясно выговаривая слова, и каждое слово прочно оседало в памяти.
        - Признаться? — удивленно вскинула голову девушка и даже перестала плакать.
        - Именно…
        - Признаться? — повторила девушка, с сухими уже глазами, видимо, испугавшись этой мысли. — Но кому?
        - Кому? Да ему, настоящему. Который еще будет.
        - Настоящему? — тихо проговорила девушка, и похоже было, что она уже начинает понимать: тот, кто ее бросил в таком положении, был ненастоящий. Она в страхе поежилась.
        - Рассказать другому мужчине, что произошло? Ну уж нет! Вы не представляете себе, что это такое! Да он и слушать не станет! Ой, боже мой, пропала я! Не найти мне такого мужчину! — После этих слов, сказанных тихим голосом, она вновь громко разрыдалась.
        Женщины, соглашаясь с нею, закивали головами — мол, сущую правду говорит девушка — и решили дать ей выплакаться. Немного погодя и старуха выразила свое согласие:
        - И то правда, страшно признаться. А только порядочная девушка не сможет умолчать об этом, даже если тот, кому она признается, после этого и отвернется от нее.
        Потом она лукаво, по-старушечьи подмигнула и сделала знак рукой, приглашая слушать; женщины теснее придвинулись к ней.
        - Когда-то и со мной случился грех. И я тоже хотела скрыть его. Но только долго молчать нельзя. Если что, то лучше скорее отделаться от парня. А потом появился такой человек, о котором я сразу подумала, что он будет очень меня любить. И от него я уже не смогла быстро отделаться. Его звали Петером. Был он порядком молчалив, широк в плечах, а лицом рябоват.
        Так вот этот Петер на третьей встрече (а встречались мы по воскресеньям) вдруг обнял меня за плечи и привлек к себе. У меня аж дыхание перехватило, так как я в тот же миг поняла, что либо я ему сейчас расскажу свою тайну, либо мы никогда больше не встретимся. А встретиться-то хотелось. Словом, так или иначе, а жизнь все равно пойдет по-другому. Я оттолкнула его от себя и поспешно заговорила: «Не прикасайтесь ко мне! Даже пальцем меня не троньте. Не разрешаю! Не думайте, что за кружева боюсь — черт с ними! Да ничего с ними и не случится. Просто я не хочу этого. Ну вот, теперь вы обиделись… Ведь правда? Но сказала я так не для того, чтобы вас обидеть; а для того, чтобы знали, что меня уже обнимали за плечи и ласкали. Да-да. Но только это не всегда приносит радость. А когда приносит — это мне неведомо. Это вы должны знать, Петер…
        В прошлый раз вы сказали, что я „гожусь в жены“. А потом посмотрели на меня и даже руку слегка пожали. Тогда я подумала, что вы полюбили меня, только слов найти не можете. И мне так приятно было. И я тогда же подумала, что должна рассказать вам свою жизнь, чтобы вы потом, не дай бог… Ведь вы обо мне и так все узнаете. Тогда уж лучше я сама расскажу…
        Не думайте, что я легкомысленная, ветреная девица. Просто я люблю повеселиться и не люблю, когда кому-то со мной скучно. У вас, к примеру, очень печальные глаза, и все же мне как раз это в вас больше всего и нравится. Как они выглядывают из-под густых бровей! Ой, и чего это я в лицо вас хвалю?! Потому что похвала в лицо одинаково нехороша и для того, кто говорит, и для того, кому говорят».
        Петер взглянул на меня так, будто и впрямь поверил, что он красавец.
        «Так слушайте, почему я только что оттолкнула вас, когда вы хотели меня обнять. Вы порядочный человек. Специальности, правда, у вас никакой особой нет. Вы возчик. Ну и не беда. Ездите себе по городу туда и сюда, похлопывая кнутом. И, однако, я довольна, что вы разговариваете со мной. Не принимайте слишком всерьез того, что я вам скажу. И снисходить до меня не надо. Не так уж низко я пала. Только выслушайте, что я вам расскажу. А потом, если пожелаете, можете и обнять меня».
        Я не могла, конечно, знать, что он думает. Помолчав немного, я продолжала свой рассказ:
        «Мой отец был хозяином. Старик уже, но не из последних людей. Одна слабость у него была — землю любил до потери сознания. Но разве же можно его за это осуждать? У каждого свое…
        Было у нас двенадцать хольдов земли, да уплыли: конфисковали за долги. А отец-то мечтал еще приобрести земли. Ну сейчас, слава богу, выкарабкались мы из долгов. Долгов нет, но и ничего другого нет. А сколько вздохов и жалоб обратишь к небу, чтобы как-то облегчить душу…»
        На лице у Петера залегла глубокая складка. Может, из-за того, что я ему говорю? Я не стала спрашивать об этом, а снова заговорила:
        «Мне еще незнакомо чувство, когда девушка влюблена. Помню, правда, когда мне было четырнадцать лет, я осталась на второй год и мы посещали занятия для второгодников вместе: мальчики и девочки. О, я никогда не забуду эти занятия!..
        Меня и двух моих сестер, младшую и старшую, воспитывали сначала как барышень. Знаете, как заведено. Но мы не были белоручками. И не с каждым вступали в разговор. Держались с достоинством. И вот на наших глазах стали распродавать за долги наше имущество — скот, землю, дом. Нам ничего другого не оставалось делать, как идти в поденщину. Работали так, что все руки были в мозолях. Там некому жалеть. И нанимались не на день или два — так-то мы изредка и раньше нанимались, — а на полную неделю. Копать, окучивать, убирать урожай — кого куда пошлют.
        Закончили уборку кукурузы, и я задумала пойти в услужение. Нет, меня не неволили, но я понимала, что в зимние месяцы дома будет сущий ад. Поэтому я отправилась на поиски места. Мне сказали, что летом или весной легче было бы устроиться, потому что большинство девушек ищут места осенью. И все же мне удалось неплохо устроиться, правда, не с первого раза и не со второго — на первом и втором месте я пробыла всего по два дня, — а с третьего. Имеете вы о том представление или нет, почему молодая девушка не может долго удержаться на одном месте? Так я вам скажу. Из-за женщины. Сразу же видно, с первых же дней, что за место и что за женщина хозяйка. Если она сидит у себя в комнате и занимается разговорами, а то и вовсе дома не бывает — это хорошо. Но есть и такие, что следят за каждым твоим шагом, куда ты — туда и она. Это уж у них в крови. У кого что в крови — вот это главное. Сейчас у меня хорошая хозяйка. Болезненная, тихая. Вам, наверное, совсем неинтересно слушать, что я рассказываю?.. Интересно? Даже не кивнете в знак согласия. Ну, кивните, прошу вас! И хоть бы улыбнулись чуточку! Какой вы
симпатичный и как вас украшают эти большие глаза! А что вы не очень-то улыбаетесь, так и правильно — чему тут улыбаться? Поверите вы или нет, что я тоже вначале дала себе зарок: „Даже если у меня будет свободное время, все равно никуда не пойду. Ни на бульвар, ни в кино, и в воскресные вечера буду сидеть дома“. И я держалась. Никуда не ходила. Хотела скопить денег. Так всю зиму и продержалась. А когда по весне вернулась домой, то меня даже удивило немного, что и девушки и парни пренебрегают мною, смотрят на меня с презрением. Мне было больно, что свои же односельчане так ко мне относятся. Что мне оставалось делать? Только еще больше блюсти себя. Многие говорили обо мне, что я гордая, надменная. Но что бы ни говорили, к осени я снова обрела всеобщее уважение. Во всяком случае, я под покровом темноты ни с кем не уединялась.
        Потом я снова завербовалась в город. И так ли уж удивительно, что меня сильнее стало тянуть к воскресным вечерним развлечениям? Я проводила время с подружками. Некоторые из них приводили с собой молодых людей. Вскоре и меня познакомили с одним парнем.
        Странно, зачем я все вам рассказываю? Но я вам верю. Чтобы вы ничего лишнего не подумали. Боже, как глупо мы себя ведем, когда наш ухажер (а вернее — тот, кто провожает домой) с наступлением темноты доводит до дома, а потом мы стоим с ним в дверях кухни! Хозяев еще нет дома, все окна темны. В темноте только чувствуешь, что кто-то стоит рядом с тобой — слышишь его тихие речи, его дыхание. Когда меня впервые поцеловал тот парень, — он был военный, пехотный ефрейтор, — я сначала страшно испугалась, слова застряли у меня в горле, потом я хотела отвесить ему пощечину, как это полагается, но вместо этого я подошла к кухонной двери, чтобы открыть ее… И меня так сильно в жар бросило, что и сегодня не могу этого забыть. А знаете почему? Потому что на подбородке у него была ямочка и из-под фуражки выглядывали белокурые волосы.
        Такие уж мы глупые! Моя госпожа, у которой я тогда служила, пичкала меня советами по утрам, во время готовки на кухне. Порой я слушала ее открыв рот — особенно когда она говорила о том, как нужно обращаться с мужчинами. Однако со своим мужем она совсем не умела обращаться — это уж точно. Только на словах все знала. Супруг ее каждый вечер улепетывал из дома играть в карты… Но чего ради я это вам все рассказываю? Сама не знаю».
        Помолчав немного, я продолжила рассказ Петеру:
        «До сего времени я стыдилась даже подумать о парнях, а тут, бог знает почему, мысли о них лезли и лезли в голову, хотя в мыслях этих ни срама никакого, ни греха не было. Я стала по вечерам гулять с тем парнем, с ефрейтором, а иногда мы стояли с ним у дверей кухни и болтали. Какие морозы тогда были! Теперь и в помине нет таких холодов. Ведь подумать только: о чем можно болтать каждый вечер с одним человеком? Одному богу известно. Если даже слов и не находили, все равно мне скучно с ним не было. Потирать друг дружке озябшие от мороза руки, согревать их дыханием, обмолвиться парой слов — все нам казалось интересным.
        Как быстро стареют люди! Особенно девицы на выданье… Следующим летом я снова воротилась домой. Готова была работать на жнивье и где угодно. Мне было очень приятно, что парни из нашего села стали уважительно относиться ко мне в то лето. И потому как ни один из них не решался начать за мной ухаживать, ни один не осмеливался подойти и заговорить, они целой гурьбой ходили следом. Тогда кто-нибудь и заговаривал. Особенно приударял за мной один из них, Гажи Шатори, сын богатого крестьянина. Тут уж мне явно завидовали наши девушки… А Гажи был со мной однолетка, вместе мы ходили на занятия для второгодников… На подбородке у него ямочка, такая глубокая — целый палец войдет. А волосы тоже белокурые, вьющиеся. Когда он начал за мной ухаживать (а я тогда уже была бедной девушкой из неимущей семьи), я поняла, с каких пор и отчего влекло меня в город к светловолосому ефрейтору и к его то смеющейся, то печальной складке на подбородке. Со времени занятий для второгодников!
        Осенью я все же вернулась в город — к хорошей, свободной жизни. В декабре и Гажи приехал вслед за мной. Он нанялся на работу к мукомолу, в фирму Штейнера, лишь бы иметь возможность встречаться со мной. А я уже так дошла в своих чувствах к Гажи, что, стоило ему шепнуть: „Сердце мое!“ — и я сразу теряла голову, краснела, боялась глаза поднять — словом, сама не знала, что делаю. Сейчас фирмы Штейнера уже нет. Ушла в прошлое вместе со всеми остальными. У этого Гажи в жилах текла цыганская кровь. Сейчас я уже и не помню и сказать не берусь, любил ли он меня? Тогда мне казалось, что да. Потому я и стала гулять с ним… И случилась беда. А с того дня как я подтвердила Гажи, что я в положении, он стал все реже и реже приходить ко мне. Несколько недель спустя и совсем пропал, будто его и не было. Я была тогда уже на третьем месяце. И не знала, что делать. Когда минула половина срока, я пошла к хозяину мукомольной — может, он уговорит Гажи пожалеть меня. Но Гажи уже не работал у него. Возвращаться же мне домой в таком положении и подавно нельзя было. А тут на мое несчастье приехал отец проведать. Возможно,
кто-то донес слух до дома… Отец застал меня в кухне. Посмотрел, а я — как припала к столу. Думала, может, не заметит. Но он заметил и такую мне закатил оплеуху, что я чуть сознания не потеряла».
        До сих пор я рассказывала Петеру о своей жизни, так, словно говорила сапожнику о туфлях, которые принесла починить. Когда же дошла до этого места, то разрыдалась. Но нужно продолжать.
        «Позже, дома, я узнала, что отец потребовал от Шатори, чтобы Гажи женился на мне, но отца только высмеяли; неужели Гажи женится на какой-то служанке?! Это сказала его мать. А Шатори еще добавил: „Подавайте, если хотите, в суд на алименты“. Дело дошло до рукоприкладства. Отца моего избили.
        На алименты мы, разумеется, в суд не подали. А Гажи — подлец. Я иначе о нем и не думаю. Как-то я повстречала его на улице, он шел на рынок. Хотел поздороваться со мной, но я отвернулась. Всем нутром своим я чувствовала, что в его подбородке с ямочкой заключено зло… Вот сейчас вы смотрите на меня удивленно: как, мол, с ней могло случиться такое? И с вами такое случилось бы, если бы вы родились девушкой и жили одна-одинешенька в городе, как я. Я бы и не стала вам этого рассказывать, если бы вы не сказали, что я „гожусь в жены“… Э-эх! А я ведь и сейчас одна как перст. Крошка моя, дочурка, померла, когда ей было две недели, упокой, господи, душу ее… Родила я в больнице, а когда выписалась, судьбе было угодно лишить меня ребенка. Потом, слава богу, нашла новое место. Одинокой женщине не всегда легко устроиться».
        Я бы могла многое еще рассказать Петеру о себе, но тут вдруг подумала, что свою тайну-то я ему открыла, а он пока ни слова не промолвил, не сказал, что он обо мне думает. Я вздохнула…
        «Эх, жаль, у меня нет часов — не знаю, который час. И у вас нет? Темно уже, поздно, наверное. Вы не рассердились, что я прикрикнула на вас, когда вы хотели меня обнять? Я не по злобе вас оттолкнула, а так — бывает, что ничто хорошее тебя уже не радует… Вы так смотрите на меня, будто я убила кого. Нет, я никого не способна обидеть. Я даже не скажу никогда: „Посторонитесь!“… — Может, вам и не надо больше меня провожать?.. Правда, тут уже мне близко. Хотите со мной еще встретиться? А то ведь я наговорила вам всякой чепухи. Надоела, поди… Вы, наверно, даже испугались, если и не осерчали… Но вы еще подумайте. Можно встретиться и на неделе. А если в воскресенье, то приходите в три часа пополудни. Сюда, на первую улицу, к третьему дому…»
        Старуха умолкла, но видно было, что она еще не закончила свой рассказ.
        Девушку полностью захватила эта история, и, когда старуха замолчала, она, да и все остальные сгорали от нетерпения узнать, что же ответил ей мужчина, пришел ли он в следующее воскресенье к трем часам к указанному дому?
        Но старуха не стала больше ничего рассказывать. Бросив случайный взгляд в окно, она испуганно приложила ладонь ко рту.
        - Ой, батюшки! Да ведь сейчас уже Ямборхалом!
        Видно, в мелькающем за окном вечернем пейзаже — деревьях и домиках — она узнала свое село и поспешно стала собираться.
        - Эй! — потрепала она плечо сидевшего позади нее на лавке старика. — Мы уже дома!
        Старик, безмятежно дремавший доселе — его никто и не заметил, — задвигал своими густыми седыми бровями и, подхватив пожитки, заспешил со старухой к выходу. Тут уже было не до прощаний: поезд замедлял ход.
        Мать девушки опустила окно и стала отыскивать их глазами. Старик со старухой сошли прямо на насыпь.
        - А корзина где? — спросил он.
        - У меня она, — ответила старуха, тяжело дыша. — У меня она. А ты осторожнее, гляди лучше под ноги, Петер!
        Девушка снова хотела было запричитать, но волна свежего вечернего воздуха, устремившегося через окно, будто остудила ее, и она молча скрестила на животе руки.
        ^Перевод О. Громова^
        
        Карой Сакони
        Янош и Яношка
        В пять часов Яношка сказал Эве Новак:
        - Знаешь, Вица, мне пора домой. А жаль…
        Эва Новак не разобрала, что он сказал: репродукторы на катке трубили вальс. Она объехала вокруг Яношки — ее коньки описали на льду красивую дугу — и ухватилась за его руку; ее мягкие темные волосы с размаху хлестнули его по лицу.
        - Ты что-то сказал?
        - Да, Вица. Мне, к сожалению, надо домой,
        - Как? Опять? И вчера ты ушел до закрытия. А лед — просто чудо!
        - Мне и самому жалко, — запинаясь, сказал Яношка. — Но меня ждут.
        - Кто это тебя ждет? — спросила Эва Новак. Она оттолкнулась от мальчика, выписала несколько ловких фигур назад, потом снова подъехала к нему. Ее красивое, с тонкими чертами лицо разрумянилось от свежего морозного воздуха.
        Яношке было не по себе.
        - Да старик мой ждет. Хочет что-то важное… То есть он сказал, чтоб я был дома к половине шестого, он хочет что-то, ну, как это… в общем, не знаю что.
        - Мне тоже уходить? — спросила Эва Новак.
        - Можешь и остаться… — Глаза Яношки сузились. — Здесь Дюси Биро, так что…
        - Вот еще глупости! — засмеялась девочка. — Дюси Биро! Я тоже пойду домой. Все равно без тебя какое катание. Ну, пробежим еще круг, ладно?
        - Давай!
        - Или тебе здорово попадет? — Девочка засмеялась, но тут же почувствовала, что Яношка раздражен, и умолкла.
        Они взялись за руки крест-накрест и, лихо разбежавшись, покатили.
        - Черт побери! — выругался мальчик. — Когда уж я буду сам себе хозяин!
        Он стиснул руку девочки, плечи их соприкоснулись. Они красиво скользили по белому льду в свете рефлекторов. Вальс все еще звучал. Мороз пощипывал их лица, они объезжали других катающихся и скользили дальше. У Эвы Новак были такие приятные, теплые руки. Яношка мизинцем гладил запястье девочки. И так хорошо было, поддерживая друг друга, мчаться по льду. Иногда от движения их лица сближались, и Яношка чувствовал нежный запах духов, исходивший от волос Эвы Новак. Он не разбирался в названиях духов, но это был очень приятный запах.
        Они повернули к раздевалке.
        - Тебе обязательно надо уходить? — запыхавшись, спросила Эва Новак.
        Она слегка прислонилась к мальчику. Изо рта ее, когда она говорила, вырывался пар, Яношка смотрел на ее белые зубы, разрумянившееся лицо; он неуклюже привлек ее к себе, но она выскользнула, засмеялась, схватила его за руку и потянула к выходу.
        - Влетит тебе дома! — звонко рассмеялась Эва Новак.
        - Подожди! — сказал Яношка.
        Девочка остановилась. Они стояли друг против друга, мальчик был чуть повыше, хотя оба они учились в одном классе.
        - Ну? — спросила Эва Новак.
        Какой-то неуклюжий парень налетел на них, Яношка чуть не упал.
        - Пожалуй, лучше пойдем, — сказала девочка.
        В раздевалке они сняли коньки. Было очень непривычно ступать без коньков.
        Они вместе ехали в метро; Эва Новак сошла на одну остановку раньше, чем Яношка.
        - Пока! — попрощалась девочка. Она подняла связанные ремешком коньки, лезвия звякнули.
        - Пока! — отозвался Яношка.
        Когда-нибудь я ее все-таки поцелую, думал он. Наверное, представится такой случай. Пожалуй, на катке. Когда останется — мало народу. Лишь бы не надо было вечно торопиться домой. Дома мать встретила его словами:
        - Отец уже заждался. Ступай к нему.
        Яношка скорчил гримасу, но мать прикрикнула;
        - Чтоб я этого больше не видела!
        Он сбросил куртку, шарф, перчатки. Мать подняла их с пола.
        - Хоть разорвись с вами, вам на все наплевать!
        - Это он? — выглянул из комнаты Янош, отец Яношки. — Ну, наконец-то явился. Ведь я сказал, к пяти будь дома.
        - Ты сказал, до пяти я могу побыть на катке.
        - Опять эти препирательства! — вздохнула мать Яношки. Она вышла на кухню и закрыла за собой дверь.
        - До пяти на катке! — сказал Янош. — Когда я к пяти уже дома! Когда я тороплюсь, прыгаю с трамвая на трамвай, чтобы поскорей попасть домой и строить тебе дорогу.
        Яношка стоял у двери на одной ноге, уныло свесив руки. Я мог бы еще кататься с Эвой Новак, думал он.
        - Ну, нечего стоять, иди сюда поскорей. Посмотри, сколько я уже сделал.
        Отец распахнул дверь в комнату. Странные огоньки горели на полу в полумраке комнаты. Они освещали снизу растрепанную голову отца, мятую рубашку, которая сбилась в складки под полосатыми подтяжками.
        - Закрой дверь! — сказал Янош.
        Мальчик ногой захлопнул дверь.
        - Ну, неужели неинтересно? — спросил отец. — Даже не говори, что неинтересно. Ведь я так для тебя стараюсь, тебе так сильно хотелось…
        Они посмотрели друг на друга. Морщины на лице отца собрались во взволнованную улыбку. Красные и зеленые огоньки светили с пола, с опутавших всю комнату рельсов, станций, стрелочных будок, шлагбаумов, тоннелей игрушечной железной дороги. Огоньки крохотных семафоров, лампочек.
        - Я построил большой виадук! — в радостном возбуждении сказал Янош.
        Мальчик стоял руки в карманы и смотрел на отца. Наверное, он не брился сегодня утром, седая щетина покрыла подбородок. Но потом вдруг Яношка отвернулся — не выдержал отцовского взгляда. На тускло отсвечивающих рельсах стояли два поезда. Пассажирский и товарный. Дизель и паровоз. Возле книжного шкафа правильный, под углом в тридцать пять градусов, подъем рельсов переходил в дугообразный мост, под мостом пересекались пути. И в других местах тоже: рельсы перекрещивались и так и эдак, сразу и не понять было, куда они ведут. — Ну, что скажешь? — спросил Янош. Осторожно, чтобы не поломать сложные пути, он подошел к виадуку. — Подъем по всем правилам. Представляешь, сколько пришлось перепробовать, прежде чем я додумался, под каким углом должен идти подъем, чтобы вытянул паровоз. Но зато сейчас ты бы видел, как он взбегает! Это самый опасный участок пути. Откровенно говоря, он довольно непрочный. Но так, по крайней мере, у него такой же вынос, как у настоящего виадука. Здесь есть из-за чего поволноваться. Я думал, дождусь тебя с окончательной отделкой, но… вот… ты там на катке…
        Яношка прислонился к стене. Почему это, размышлял он, девчонки такие хорошенькие, славные, но стоит только захотеть их чуть прижать к себе, тотчас выскальзывают. А ведь я по-настоящему люблю тебя, Вица. Я по-настоящему люблю тебя. Тебе нечего меня бояться. Я люблю тебя, Вица.
        - Ну, смотри, — сказал отец. — Давай включим для начала, скажем, дизель. Будь добр.
        Завтра я не уйду домой, думал Яношка. Нет, будь что будет. Останусь на катке до закрытия.
        - Будь добр! — сказал Янош. — У шестой будки стоит дизель. Видишь, красный сигнал. Будь добр, дай ему свободный путь. Сейчас семнадцать часов пятьдесят семь минут. Опоздание, конечно, прощаем… хе-хе-хе… Монтаж железной дороги. Чрезвычайная задержка. Будь добр, вон там, у шестой будки…
        - Папа, — тихо сказал Яношка, — не сейчас.
        - Не понимаю.
        - Не сейчас. Ладно?
        - У шестой будки…
        - Нет, папа, не сейчас.
        Янош, отец, на коленях стоял у виадука. У подъема, сделанного по всем правилам. Он стоял на коленях, и его руки беспомощно — упирались в пол. Он все еще улыбался.
        - Но почему? Вот увидишь…
        Яношка повернулся. Он стоял возле закрытой двери, в горле саднило.
        - Да что с тобой? — спросил Янош.
        - Я еще не сделал алгебру.
        - Алгебру? А-а… ну, мы сделаем вместе, после ужина.
        Яношка взялся за ручку двери. Господи, думал он, Вица, я тебя люблю. Чувствуешь ли ты это? Знаешь ли?
        Он не решался открыть дверь. Ведь это обида. Он знал, это обида для отца. Ручка двери под его ладонью стала горячей. Он слышал, как отец встает, что-то звякнуло, наверное, рельсы. Слышал, как отец отряхивает колени.
        - Я же из-за тебя затеял все это, — бормотал Янош. — Спешу домой. Прыгаю с трамвая на трамвай. Из-за тебя. Строю новые линии. Тебе так давно хотелось. Или ты думаешь, мне больше нечего делать?
        Почему он не кричит, думал Яношка. Если бы он кричал, было бы лучше.
        Дверь все-таки открылась. Вот он уже в прихожей. Постоял, выжидая. Щелкал газовый счетчик — мать готовила на плите. Во дворе горела лампа, ветер раскачивал ее, как фонари на катке. Вица, думал он, боже мой, Вица.
        Вдруг он услышал тихое гудение. Дизель отошел от шестой будки, постукивая на стрелках. Вот сейчас, наверное, он взбирается на виадук, мотор его натужно работает.
        Мать приоткрыла дверь из кухни и крикнула!
        - Наиграетесь — приходите ужинать!
        ^Перевод Т. Воронкиной^
        
        Л. Тоота
        Послесловие
        Сокровищница мировой литературы богата и велика. Изучить, да что там — просто окинуть взором все это богатство невозможно. Невозможно потому, что писатели и поэты многочисленных народов изо дня в день продолжают обогащать всемирную литературу и искусство, но различие языков и культур, словно стены перегородок, отделяют их друг от друга. Возникает вопрос, какую из жемчужин следует выбрать из общей массы и предложить на суд широкой публики.
        В этом смысле советский читатель находится в выгодном положении. Советская литература, сама являясь многонациональной, с особой чуткостью относится к творчеству писателей разных народов. Советский читатель хорошо знаком с литературой небольшого венгерского народа. Имена классиков венгерской литературы — Шандора Петёфи, Мора Йокаи, Кальмана Миксата, Жигмонда Морица, Дёже Костолани — широко известны в СССР.
        Однако литература того или иного народа состоит не только из ослепительных звезд. Звездная карта литературного неба гораздо богаче, здесь есть и меньшие светила — или уже забытые, или еще не открытые. И для того чтобы получить картину более достоверную — о литературе, искусстве, культуре, а в конечном счете об истории, жизни того или иного народа, — нужно представить ее во всех цветах с самыми тонкими оттенками. Не случайно в настоящий сборник наряду с произведениями Кальмана Миксата, Дёже Костолани, Жигмонда Морица — писателей, давно и прочно занявших место среди классиков венгерской литературы, вошли также рассказы и новеллы Арона Тамаши, Ежи Енё Тершански, Иштвана Фекете, Эндре Фейеша — более поздних представителей венгерского повествовательного жанра.
        На первый взгляд может показаться, что сборнику свойственна некоторая мозаичность. Действительно, открывает сборник повесть патриарха венгерской литературы Кальмана Миксата, а завершает рассказ нашего современника Кароя Сакони. И тем не менее произведения, вошедшие в книгу, роднят многие черты, которые, на наш взгляд, делают оправданным подобное объединение. Мы попытались отобрать из богатейшего запаса венгерской прозы произведения, которые, во-первых, давали бы читателю представление о литературе Венгрии с начала века и до наших дней, а во-вторых, отражали бы те глубинные, коренные перемены, которые произошли в истории венгерского народа за эти годы.
        Венгрии, как и большинству европейских государств этого века, суждено было пережить бурный и насыщенный событиями период истории — первую мировую войну 1914 -1918 годов, революционные события 1919 года, крах австро-венгерской монархии, конец многонациональной и некогда могучей империи Габсбургов, вторую мировую войну, разгром фашизма, освобождение страны Советской Армией, установление народовластия.
        Исторические катаклизмы, крушение старых форм жизни, ее устоев, традиций, принципов — все эти очевидные симптомы внутреннего кризиса австро-венгерской монархии ощущались уже в конце XIX века. Ощущались они и венгерскими писателями. В условиях крайне устаревшего, по сути дела феодального, государственного устройства в конце прошлого века пришли в движение рабочий класс, беднейшее крестьянство, интеллигенция. Старая, консервативная литература, цепляющаяся за прошлое, продолжала традиции народническо-национального направления. Поиск новых путей был равносилен борьбе за новую, реалистическую, литературу, более того — борьбе за новую Венгрию.
        В этот сложный исторический период одним из ярких представителей венгерской литературы был Кальман Миксат (1847 -1910). Детство Кальмана — сына мелкопоместного дворянина — ничем не отличалось от детства деревенских детей. Спустя годы он напишет: «Умению рассказывать учился я не у романистов, а у венгерского крестьянина…» Этим и объясняется, что прекрасное и возвышенное он искал и находил не в светском обществе, а в жизни народа.
        Повесть Кальмана Миксата «Два нищих студента», вошедшая в сборник, посвящена исторической теме борьбы венгерских повстанцев «куруцев» под предводительством князя Ференца Ракоци против власти австрийских императоров в начале XVIII века. Повести К. Миксата свойствен дух романтической приподнятости. В ней рассказано о скитаниях двух братьев-сирот Пишты и Лаци Верешей, описаны их приключения, схватки гусаров Ракоци с австрийскими кавалеристами, неистовый героизм одних, черное предательство других, пылкая и верная любовь «с первого взгляда». К. Миксат показал в этой повести реальные классовые противоречия, свойственные той среде и той эпохе, которые он описывал. Зловещей фигурой предстает магнат и землевладелец Кручаи, запоровший насмерть крепостного холопа Яноша Вереша. И, естественно, злодея Кручаи ненавидят Пишта и Лаци — сыновья забитого батогами крестьянина.
        Финал этого романтического произведения К. Микката, где внезапно раскаявшийся Кручаи завещает все свое богатство братьям-сиротам, напоминает сказочный счастливый конец. Творчество К. Миксата противоречиво. Писатель, с одной стороны, мечтал видеть Венгрию демократической, с другой — нередко грешил идеализацией венгерской старины.
        Повесть «Два нищих студента» (1885 г.) написана Миксатом-романтиком, еще склонным к сказке, во в ней уже просматривается то мастерство, которое принесло зрелому Кальману Миксату славу одного из гигантов замечательного по своей духовной щедрости XIX века.
        Другим большим произведением в сборнике стала повесть «Элфи» современной писательницы Марты Гергей. Творчество М. Гергей интересно тем, что она является представителем того поколения писателей, которому выпал отнюдь не легкий жребий: пережить потрясения 1956 года.
        Вследствие подрывной деятельности империалистической реакции и ошибок, допущенных в стране, а также вследствие ослабления роли партии и ее влияния среди трудящихся в результате действий правых ревизионистов осенью 1956 года в Венгрии начались контрреволюционные выступления. События эти заставили задуматься всерьез, определить ту или иную позицию подавляющего большинства населения страны. Конфликт обострил противоречия между действительностью и провозглашавшимися целями, обнажил истинный облик вещей.
        После разгрома контрреволюционного мятежа в культурной и литературной жизни Венгрии начался новый этап. Перед писателями, принадлежащими к разным поколениям и работающими в различных жанрах, стояли единые задачи: изучение и отображение проблем общественной и частной жизни, этических норм поведения, осознание исторической необходимости демократических преобразований и социалистического строительства. Это было время интенсивного роста, накопления мастерства, активного самоопределения.
        Автор «Элфи» Марта Гергей активно работала в детской и юношеской литературе Венгрии, ею написаны книга «Наша дочь», пьеса «Сто дней супружества», переведенная на русский язык. Повесть «Элфи» за короткий срок была дважды переиздана в Венгрии и получила литературную премию имени Атиллы Йожефа, пролетарского поэта-коммуниста, замученного фашистами в 1937 году.
        Героиня повести «Элфи», ершистая, колючая девушка-подросток, окончив школу, вступает в большую интересную жизнь, ее подстерегают трудности, но основное предстоящее ей испытание — испытание на верность родине.
        Ярко и колоритно написаны Мартой Гергей страницы, посвященные трагическим дням жизни Будапешта осенью 1956 года. В центре Будапешта идут бои, контрреволюционеры зверски уничтожают лучших представителей рабочего класса. Родители Элфи, захватив детей, бегут за границу. Однако Элфи, поддавшись безотчетному чувству любви к родной стране, возвращается домой. Она не совершает героических поступков, но образ доброй и отзывчивой, рано повзрослевшей и нашедшей свое место в жизни девушки вызывает чувство искренней симпатии.
        Второй раздел нашей книги — примем это условное деление — отдан венгерской малой прозе — новелле и рассказу XX века. Этот жанр занимает устойчивое место в венгерском повествовательном искусстве. Он наиболее гибкий, способен к обновлению, чувствителен к новому, несет свежую информацию и, по сути дела, исключает всякую скованность. Художники слова первой половины столетия вписали немало блестящих страниц в историю мировой новеллистики.
        Беспощадно реалистические, проникнутые социальным протестом рассказы Жигмонда Морица и лаконичные новеллы Лайоша Надя, острые гротескно-сатирические произведения Фридеша Каринти и лирическая, причудливо ассоциативная проза Дюлы Круди, привлекательная интеллектуальная новеллистика Дёже Костолани и переплетения реальной действительности и сюрреализма в творчестве Лайоша Мештерхази — таковы основные элементы богатой литературной традиции, питающей современную венгерскую новеллу.
        Крупнейший венгерский новеллист Дёже Костолани, размышляя о проблемах жанра, писал: «Всякая новелла полна сенсаций, неожиданностей и драматизма. Роман уводит нас в замкнутый мир, где люди, мебель кажутся нам давно знакомыми, и, читая его, ощущаем: жизнь и время проходят. А вот действие новеллы происходит как бы у открытых дверей…новелла показывает нам не саму жизнь, а лишь ее какой-то яркий момент, ее ослепительный фрагмент. Новелла, восставшая когда-то из руин эпоса, — это поэзия будней».
        Изображение человеческих характеров, лирическая интонация, психологическая углубленность, виртуозное мастерство, прославившие общепризнанных мастеров венгерского малого жанра, по-прежнему остаются главными принципами художественности, характерными приметами и современной венгерской новеллистики.
        Среди нынешних мастеров новеллы, произведения которых читатель найдет в этой книге, — многие представители поколения, вступившего в литературу в 40-е — 50-е годы: Ежи Енё Тершански, Арон Тамаши, Магда Сабо, Карой Сакони, Дьёрдь Молдова, Лайош Барат и другие. Современную венгерскую новеллистику отличает интенсивный поиск новой проблематики, расширение границ изображаемой действительности, обновление и усложнение художественной формы.
        Незабываемые дни освобождения Венгрии Советской Армией воскрешает перед читателем Иштван Берталан («Старый кларнетист»); тяжелое наследие войны возникает в новелле Андраша Шимонфи («Ямы той поры»); формирование новых социалистических отношений, духовный климат общества тревожат Миклоша Ронасеги («История одного дня»); ярким, богатым материалом, почерпнутым из повседневной жизни привлекают произведения Евы Яниковски («Добрый день… Тамаш!»); проблемы становления молодой девушки в условиях большого города волнуют Лайоша Барата («Весняночка»). Внимание многих венгерских писателей сосредоточено на сложных и волнующих проблемах морали — совести, порядочности, человеколюбия. Именно эти нравственные истины руководят поступками героев новелл Тибора Череша («Нужно ли скрывать…»), Эндре Фейеша («Лгун»),
        Опираясь на богатые традиции, современная венгерская литература развивается сегодня под знаком растущего внимания к стремительно меняющейся действительности. С сознанием большой ответственности перед обществом на протяжении последних тридцати лет в литературу вошло целое поколение, неукоснительно стремящееся к отображению правды жизни, в своем значительном большинстве старающееся чутко реагировать на новые явления, свойственные социализму. И в этом мы видим залог того, что венгерские литераторы найдут в своей палитре краски, необходимые для всестороннего запечатления духовного мира современника, его помыслов и свершений, и сыграют достойную роль в деле формирования человека нового типа. Венгерские писатели призваны сейчас достоверно показывать жизнь созидаемого общества, исторически нового в его отношениях между людьми, по своей морали, по миру эмоций и образу мышления. Только выполняя эту высокую миссию, прозаики Венгрии смогут служить важному делу осуществления ответственных задач по воспитанию человека, смогут воспевать и толковать исторически единственно возможную социалистическую реальность
своей страны. В заключение хочется отметить, что настоящий сборник адресован юному читателю. Думается, что тематика, сюжеты, коллизии помещенных в книге произведений дадут возможность советским юношам и девушкам проникнуть в духовный мир венгерской молодежи разных исторических периодов, а заодно и лучше познакомиться с историей и жизнью братской Венгрии.
        Доктор Лоранд Тоот
        ^Перевод В. Гусева^
        notes
        Примечания
        1
        Хатвани Иштван (1718 -1786) — венгерский ученый. После его смерти вокруг его имени возникло множество полуфактических легенд. (Здесь и далее прим. переводчика).
        2
        3-й и 4-й классы семинарии.
        3
        Господин (лат).
        4
        2-й класс.
        5
        Северо-восток Венгрии, область вокруг г. Ниредьхаза.
        6
        Вереш — красный, рыжий (венг.).
        7
        Наместник короля Венгрии.
        8
        Так именовалась на студенческом жаргоне трость с набалдашником.
        9
        Неявка, пропуск занятий, собраний (лат.).
        10
        Сильнейший (лат.).
        11
        Дружок (лат.).
        12
        Я не желаю (лат.).
        13
        Готовая лопнуть лягушка (лат.).
        14
        Запевала студенческого хора (лат.).
        15
        Австрийские императоры после XVI в. были одновременно и венгерскими королями. Резиденция же их находилась в Вене.
        16
        Хватит! (лат.).
        17
        Кинижи Палко — венгерский военачальник, завоевавший высокое воинское звание необычайным мужеством, проявленным в сражениях с турками.
        18
        Дёрдь (1482 -1551) — монах-солдат, ставший варадским епископом и одним из исповедников короля Яноша Жигмонда. Один из выдающихся политических деятелей того времени.
        19
        Имеется в виду чешская легенда о короле Брунцвике.
        20
        Ланц — старая венгерская мера земли, 1/2 га.
        21
        Легат — посланец (лат.). Реформатские школы посылали старших семинаристов в села с проповедями.
        22
        Семинаристы из Гарабонца — синоним нечистой силы, посланцы смерти.
        23
        Телеки Михай (1634 -1690) — канцлер трансильванского князя Михая Апафи.
        24
        Борнемисса Анна — жена князя Апафи.
        25
        Налаци Иштван — один из проближенных Апафи.
        26
        Тёкёли Имре (1656 -1705) — князь, правивший в турецкой части Трансильвании, предводитель венгерского национально-освободительного движения против Габсбургов.
        27
        Я сказал (лат.).
        28
        Черт побери! (лат.).
        29
        Фаради — от слова «фарадт», усталый (венг.).
        30
        Дворянские грамоты писались в старину на пергаменте из собачьей кожи.
        31
        Коложвар (ныне Клуж) — город в Трансильвании.
        32
        Лайош II — с 1516 г. по 1526 г. — венгерский король; погиб в битве против турок при Мохаче.
        33
        Ракоци Ференц II (1676 -1735) — венгерский князь, возглавивший национально-освободительное движение венгерского народа против Габсбургов.
        34
        Куруцы — участники освободительной борьбы венгров против власти Габсбургов (1703 -1711).
        35
        Перевод М. Исаковского.
        36
        Популярный в XVII -XVIII вв. календарь, печатавшийся в известной типографии г. Лёче.
        37
        Торжествует солдат (лат. и нем.).
        38
        Презрительное название австрийских солдат, воевавших против венгерских повстанцев — куруцев.
        39
        Куруц побеждает (венг. и лат.).
        40
        На деньгах, выпущенных князем Ракоци II, была надпись: «Pro libertate» — «За свободу» (лат.).
        41
        См. Thaly — «Исследования по литературе и истории культуры эпохи Ракоци». (Прим. автора).
        42
        Тайный знак (лат.).
        43
        Боттян Янош (1643 -1709) — полковник армии Ракоци II. В молодости, сражаясь с турками, потерял один глаз, за что получил прозвище «Слепой».
        44
        Безередь Имре (?-1708) — один из самых популярных военачальников Ракоци II.
        45
        Набор латинских слов. Фраза читается одинаково с начала и конца.
        46
        Проклятие! (фр.)
        47
        Шарокшар — пригород Будапешта.
        48
        Палинка — венгерская водка.
        49
        Сражение при Мохаче (1626) окончилось поражением венгерских войск и установлением турецкого владычества Венгрии.
        50
        Так именовался Франц-Иосиф, император Австрии и король Венгрии.
        51
        Так сокращенно-иронически называют в народной Венгрии ремесленников-кустарей, торговцев-частников и других представителей частного сектора.
        52
        Игра слов: по-венгерски Duna (Дуна) — Дунай и dunna (дунна) — перина.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к